Библиотека / История / Павлищева Наталья : " Крах Проклятого Ига Русь Против Орды " - читать онлайн

Сохранить .
Крах проклятого Ига. Русь против Орды (сборник) Виктор Петрович Поротников
        Наталья Павловна Павлищева
        ТРИ БЕСТСЕЛЛЕРА ОДНИМ ТОМОМ. Дань вечной памяти величайших героев Древней Руси, сбросивших проклятое Иго. Они выстояли на Куликовом поле, нанеся Орде первое серьезное поражение. Они стяжали бессмертную славу, разгромив полчища Мамая. И пусть для окончательного освобождения потребовался еще целый век - именно после Мамаева побоища Русская земля подняла голову, собираясь с силами для грядущих побед. И в 1480 году, когда хан Ахмат с огромным войском отправился в карательный поход против Москвы, на реке Угре его встретило новое поколение русских людей, с рождения не знавших степного кнута, верящих, что «поганых» можно и должно бить, готовых заплатить за избавление от ордынского гнета любую цену…
        Наталья Павлищева, Виктор Поротников
        Крах проклятого Ига. Русь против Орды
        Наталья Павлищева
        Дмитрий Донской. Куликово поле
        Предисловие
        Историческая справка
        КНЯЗЬ ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ ДОНСКОЙ, 12.10.1350 -19.05.1389 г. - победитель Мамая в КУЛИКОВСКОЙ БИТВЕ на поле при впадении р. Непрядвы в Дон 8 сентября 1380 года, за что и получил прозвище ДОНСКОЙ.
        Праправнук Александра Невского, внук Ивана Даниловича Калиты, стал князем в возрасте девяти лет после смерти сначала дяди Симеона Гордого, а потом отца Ивана Красного. Великокняжеский ярлык получил в одиннадцать. Первые годы за него правили митрополит Алексий и московские бояре.
        Все годы правления боролся за объединение русских княжеств под властью Москвы, в первую очередь с Тверским и Суздальско-Нижегородским князьями. При Дмитрии Донском Русь практически перешла от оборонительной к наступательной войне с ордынскими ханами. Знаменательными стали победа над ордынским войском под предводительством Бегича и особенно разгром войска Мамая на Куликовом поле. Но через два года после Куликовской битвы Москва снова была сожжена ханом Тохтамышем, и дань Орде пришлось платить еще долго. Только правнук Дмитрия Донского Иван III Васильевич смог разорвать зависимость от Орды (хотя сама Орда уже давно распалась на множество отдельных улусов).
        Дмитрий Донской был женат на суздальской княжне ЕВДОКИИ ДМИТРИЕВНЕ, от которой имел восемь сыновей и четырех дочерей. Евдокия Дмитриевна пережила мужа на восемнадцать лет и была регентшей при своем взрослеющем сыне. Незадолго до смерти приняла постриг под именем Ефросиньи. Это святая ЕФРОСИНЬЯ МОСКОВСКАЯ - покровительница Москвы, признанная Женским лицом столицы.
        Сын Василий I Дмитриевич стал следующим Великим князем Руси. В тот период великим князем именовался каждый князь независимого княжества, например Тверского, Рязанского, Суздальско-Нижегородского, но только обладание ярлыком на Владимирское княжение позволяло зваться ВЕЛИКИМ КНЯЗЕМ ВСЕЯ РУСИ. Именно за него бились между собой князья, оставаясь при том великими князьями своих княжеств.
        При Дмитрии Донском произошла смена наследования власти, она впервые перешла не к старшему в роду, например брату умершего, а к сыну правителя (по духовному завещанию великого князя Дмитрия Ивановича власть получил не его двоюродный брат Владимир Андреевич, а сын Василий). Это положение еще не раз после оспаривалось, но в принципе осталось неизменным, пресекая кровавые свары за власть между родственниками.
        Главная заслуга перед потомками - ПОБЕДА НА КУЛИКОВОМ ПОЛЕ в битве с ордынским темником Мамаем, когда отстаивалась сама возможность существования Руси. За эту победу князь Дмитрий Иванович получил народное прозвище Донской, а его брат Владимир Андреевич - Храбрый. Стратегия и тактика ведения битвы достойна изучения потомками, русские победили не числом, а умением, в первую очередь умением своих полководцев.
        Для нас Дмитрий Иванович прежде всего победитель Мамая, хотя он много сделал для развития своего Московского княжества - населял пустующие земли новыми людьми, строя для них за государственный счет целые деревни, создавал артели мастеровых, возвел первый каменный Кремль… Позже праправнук Донского Иван III перестроил его, значительно увеличив.
        Прожил князь Дмитрий Иванович Донской совсем немного, умер на 39-м году, но в памяти народной остался навеки как защитник Руси. И место ему рядом с князем Александром Невским.
        Князь стоял, подняв голову вверх и к чему-то прислушиваясь. Воевода тоже замер. Высоко в небе курлыкали журавли, видно летел клин, птицы слетывались перед дальней дорогой.
        - Пора, княже… - Боброк точно извинялся, что помешал Дмитрию слушать далекий птичий зов, а потому добавил: - Чуть погодя туман рассеется, как бы ордынцам на глаза не попасть раньше времени…
        Дмитрий Иванович коротко кивнул, все так же глядя вверх:
        - Пора… Рано полетели, видно, зима крепкая будет.
        Они споро зашагали вдоль русского стана, проверяя, все ли в порядке. Весь день и потом еще ночь русские полки переправлялись через Дон и скрытно вставали на заранее оговоренные места в поле. Удалось, помог тот же туман. Что увидят они, когда пелена над Непрядвой рассеется? Там ли ордынцы, стоят ли? Разведка доносила, что неподалеку, но Мамай хитер, мог и обманные тумены выставить…
        Тревожно, ох, тревожно на сердце у великого князя Дмитрия Ивановича. Все поставлено на кон, проиграть нельзя. Поражение в этой битве - это поражение всей Руси и на веки вечные! Впереди Мамай, позади Ягайло, сбоку, затаившись, сидит Олег Рязанский. Если татары побьют нынче русских, то Русь растащат каждый себе: Ягайло оторвет все, что Литве ближе, Олег - что к Рязани, а Мамай изничтожит остальных. Ему в Большую Орду хода нет, потому будет свою ставку на Руси делать…
        Так тяжело, как сейчас, пожалуй, никогда не было. Даже при Батые и Неврюе ордынцы ходили набегами, а ныне зубами рвать землю Русскую начнут. Нельзя Дмитрию Ивановичу со своими русичами проиграть, никак нельзя…
        Далеко на востоке поднималось солнце, пытаясь пробиться сквозь плотную пелену тумана. Занимался новый день - 8 сентября 1380 года, день Рождества Пресвятой Богородицы, день Куликовской битвы…
        Беда на земле Русской
        И вовсе не хотелось звенигородскому князю Ивану Ивановичу, среднему сыну Ивана Калиты, становиться великим князем! Ему и своего Звенигородского удела достаточно. Это братья Симеон да Андрей к власти рвутся, а Ивану домашних радостей хватает, жены любимой княгини Александры с сыночком Димитрием. Пусть Звенигородский удел невелик, что с того?
        Московское княжество богатеет год за годом, хотя Орде платит большущую дань. Отца звенигородского князя Калитой не зря прозвали, скопидом был, каких редко встретишь, все к себе греб. Нагреб столько, что и Орде хватало, и дома оставалось.
        Симеон за отцом тоже крепко Москву держит. Только братья часто спорят про дань. Младший Андрей старшего брата Симеона поддерживает, мол, лучше ордынцам великую дань отправлять, да при том самим жить спокойно, чем воевать с ними всякий год. А Ивану не по нутру Сарай дарами засыпать.
        Иван Иванович тряхнул головой, освобождаясь от тяжелых мыслей. Пусть себе старший брат думает, он великий князь, ему и решать. Сам-то Иван Красный, будь его воля, пооблегчил бы ярмо для русичей. Симеон, не зря Гордым прозван, раз услышав такое, только фыркнул, как рассерженный кот:
        - Вот то-то и оно, что бодливой корове бог рогов не дает! Умный больно. Дань облегчишь, чем Орде платить станешь?!
        Но сейчас князя Ивана заботило другое - на Руси появилась-таки черная смерть. Эту страшную заразу все прошлые годы опасливо ждали из-за Волги, когда стали приходить пугающие вести от Орды. Но Бог миловал, погуляла зараза по границам Руси, а не тронула. В Орде немало народа полегло, потом с купцами к фрязам и их соседям перебралась, но русские земли миновала вроде… Уже успокоились, а язва с другой стороны явилась, откуда и не ждали - ганзейские купцы из-за моря принесли! Обошла-таки проклятая вокруг и Новгородом подобралась!
        Черная смерть косит всех без разбору, ей все равно - князь или смерд. Люди начинают кровью кашлять, черным огнем и сгорают, нет от него спасения. Да так косит проклятая, что города пустыми остаются. Живые не успевают не то что отпеть, просто хоронить мертвых! Не по-людски, не по-христиански, но роют скудельницы близь храмов и складывают трупы рядками, на большее сил не хватает. На десяток почивших едва одного живого сыщешь. В Белозерске, слышно, ни души не осталось, в Глухове тоже… в Смоленске пятеро живых тихо притворили ворота мертвого города и ушли куда глаза глядят.
        Седмицу назад князь сам слышал пересказ, как человек сгорает от проклятой. Из Торжка приехала невестка ближнего боярина Фомы, смотрела остановившимся взглядом, точно порченая, трясущимися губами рассказывала, как у нее вся семья братова померла, едва сама успела бежать и детишек увезти. Боярин ругал глупую, что не вовремя детей к своим отцу с матерью прощаться возила. Верно ругал, их уже в живых не застала, и брата толком схоронить не сумела, вместе с другими в скудельнице зарыли, и сама едва не сгинула. Ее ближняя девка померла, до Москвы не доехав.
        Слушая, вздыхали все: сколь же виновны русские пред Господом, что за грехи погибель не только старым, но и малым шлет! Страшную смерть. Сказывала Маланья, что мутить человека начинает, потом вдруг кашлем кровавым заходится, черными пятнами, точно меченый, покрывается и сгорает за три дня. Этот кашель кровавый и пятна и есть приговор, кто кровью захлебнулся - уже не выберется.
        Во Пскове, который первым проклятье Господне на себе испытал, богатые по городу ходили, не то что милостыню, все свое добро раздавали, но не брал никто. Не хотели люди свои грехи множить, другого человека спасая. Кто мог, бежали куда глаза глядят, но не всем удалось и бежав выжить. Зато разнесли сначала по округе, потом и дальше беду неминучую.
        В марте и в Звенигород принесли тяжелую весть, что в московский княжий дворец добрался мор, слег старший брат великий князь Симеон, плох очень! А митрополит Феогност уже помер! Иван Иванович с княгиней Александрой всю ночь стояли службу, за здравие великого князя и его семьи молились, а поутру звенигородский князь собрался ехать. Александра боялась за мужа, очень боялась, едет ведь хотя и к братьям, но больным, как бы самому не заразиться… Боялась, но молчала, негоже среднему брату не повидать старшего. А мор?.. Все в божьей воле, кому суждено помереть, тот не выживет.
        У великого князя Симеона счастье в дому и раньше не всякий день бывало. Он женился уж в третий раз, первая женка Ольгердова дочка Августа померла, вторая оказалась пустой, но и у третьей Марии Тверской, обвенчать с которой едва-едва уговорил митрополита, что ни дите, то не жилец. До года не дотягивали или вовсе рождались мертвыми. Потому, когда целый год прожил Ванятка, названный в честь деда, радости отца не было предела. А следом за ним еще один сыночек народился, и снова крепенький.
        Что могло помешать князю? Он силен как никто другой, наказ отца Ивана Даниловича, прозванного скорыми на язык москвичами Калитой, держит твердо, и сам Симеон прижимист, но с толком. Зря деньги не потратит, но и не пожалеет, если на дело надо. Братья со старшим не враждуют, что Иван, что Андрей наказ отцовский блюдут, во всем разумного Симеона слушаются. В одном беда была - наследника не хватало, так и с этим справился!
        Конечно, тяжела жизнь нынче, то засуха, то мор… Зато с Ордой миром живут, с ханом Джанибеком дружны, если вообще можно дружить русскому князю с ордынским ханом. Только начала жизнь налаживаться, второй сыночек народился, Симеон в свою долю поверил, а тут черная смерть до Москвы добралась!
        Кто принес? Бог весть. Наказанье Божье, по всему видно, да только как понять, кого наказывает? Не всегда худшие в черном огне сгорают, сколько толковых померло - не перечесть. Москва словно враз почернела. А еще красный цвет… Этот от крови, какой люди кашляют перед смертью.
        Запереться бы, спрятаться, переждать… Да как запрешься, если есть, пить надо, скотину кормить, да и дела делать? Мужик знает: завтра помирать собрался, а сегодня все равно сей. Но скоро и сеять на Руси некому будет.
        Митрополит распорядился, чтобы чернецы подбирали умерших. По городу словно в страшном сне двигались одетые в черное люди, собирая и складывая на дроги трупы. В остальном город опустел. Но скоро и чернецы уже не справлялись, тогда тысяцкий Василий Протасьевич Вельяминов приказал своим помочь, а чтобы не забоялись, сам вместе с другими пошел. Усовестились воины, но от смерти это никого спасти не могло.
        Напротив, хуже сделали, видно, кто-то и принес митрополиту и в княжеские покои заразу страшную. А та уязвила сначала самое дорогое - первыми померли маленькие княжичи. Но еще раньше - митрополит Феогност. За одну неделю князь Симеон потерял и наставника, и наследников. Вельяминов, сам уже недужный, смотрел на Симеона Ивановича и понимал, что тот не жилец. Князю всего-то тридцать шесть, а состарился вдруг, почернел и без язвы. Такому занедужить легче легкого.
        Так и произошло - следующим слег сам Симеон Иванович. Потому помчался гонец в Звенигород к младшему брату князя Ивану, чтоб успел попрощаться со старшим… Другой брат Андрей Иванович и без того был в Москве.
        Иван Иванович поцеловал жену, махнул рукой сопровождавшим и, не оборачиваясь, направил коня прочь со двора. Княгиня не сдержала вздох: вернется ли?
        Никогда прежде Иван Иванович не смотрел такими глазами на землю, что ему дедом и отцом завещана. И не в том дело, что теперь князем московским мог стать, а потому как была эта земля точно истерзана.
        Большинство деревень старались проехать не то что не останавливаясь, а вовсе галопом. В Москве людские трупы чернецы подбирали, а кто в вымерших селах это делать станет? Если и оставался живой, то помер бы от вони, что вдоль дорог стояла. Из запертых хлевов доносился рев голодной скотины, выли страшным воем не снятые с цепей собаки либо кидались одичавшие, сумевшие оборвать привязь или выпущенные помиравшими хозяевами. Черными стаями носились с жутким карканьем вороны. По их горластым стаям можно было издали определить вымершую деревню.
        Но останавливаться и проверять, есть ли живые, или спасать скотину нельзя. Не ровен час и сам рядом сляжешь, а хуже того - заразу с собой привезешь в дом, где ее еще нет. Потому и гнал князь вместе с остальными коней поскорее.
        По Москве еле движутся дроги, их тащит понурая кляча. Она не столь худа, сколько чует, что груз у нее за спиной тяжкий. Одетые в черные балахоны послушники с владычного двора собирают страшную дань, взятую черной смертью. Не на всяком дворе и откликаются на их зов, чаще просто некому.
        На крыльце небогатого дома появился всклокоченный, весь в черных пятнах, залитый кровью мужик, огляделся страшными, осоловелыми глазами и двинулся к невысокому тыну, с другой стороны которого стоял, с жалостью глядя на бедолагу, сосед.
        - Петро, как ты? А Надея? Третий день уж не видно…
        Больной, едва передвигая ноги, доплелся до тына, с трудом повис на нем:
        - Нету… ни Надеи… ни ма… тери… ни брата, ни дет…ток… ник…кого!..
        Он с трудом держался, повиснув на ограде, и вдруг горько засмеялся:
        - Все померли… и я пом…ру!.. А ты живой! Со мной! И ты со… мной! - пальцы умирающего вцепились в рубаху соседа, а хлынувшая горлом кровь залила руки и лицо здорового. Хрипя, больной стал заваливаться, обрывая рубаху соседа, тот стоял, оцепенев. Умирающий мужик сполз по тыну и остался лежать, неловко подвернув под себя руку.
        Из соседского дома вышел голопузый мальчонка, стоял, с увлечением ковыряя в носу, и с любопытством смотрел на отца. Монах, берясь за ноги помершего, покачал головой и посоветовал замершему в нерешительности соседу:
        - Ты кровь-то смой… может, обойдется…
        Тот невесело усмехнулся. Все хорошо понимали, что вот эта кровь означает смерть. Пока не трогал умирающего, еще мог надеяться, а теперь уже вряд ли.
        Из дома действительно вынесли старуху, еще мужика, женщину и четверых ребятишек. В избе все лежали вповалку, вповалку их сложили и на дровнях. Один из послушников показал на двор здорового:
        - Надо зайти через несколько дней.
        Второй кивнул, тоже с трудом передвигая ноги. Ясно, что и этим здоровым жить недолго осталось, мойся не мойся…
        Но заглянуть через несколько дней не удалось, из самих послушников в живых остался лишь один, самый хлипкий и малосильный. Он оказался вблизи тех дворов, только когда болезнь пошла на спад и по Москве уже стало можно ходить, не натыкаясь то и дело на трупы. Проходя быстрым шагом мимо, он вдруг вспомнил тех двух соседей и чуть приостановился.
        Дом Петра и Надеи стоял вымершим, а вот от соседа доносился стук топора - хозяин как ни в чем не бывало рубил дрова! Послушник подошел ближе, окликнул:
        - Эй, ты живой?!
        Мужик поднял голову, невесело усмехнулся:
        - Я-то да, а вот у соседа все померли.
        - Я знаю, помнишь, мы соседа твоего забирали.
        - Помню, - мужик отложил топор, подошел ближе.
        - А ты как живым остался-то?
        Тот развел руками:
        - Бог миловал. И меня, и всю семью.
        - Да ну?!
        Из-за угла сарая выглянул тот самый мальчонка, заметно подросший, снова сунул палец в нос и с любопытством уставился на отца с гостем. Мужик кивнул на огольца:
        - Вона, все шестеро!
        - Как тебя зовут-то? - обратился послушник к мальчонке.
        - Ванятко… - засмущался тот.
        - И все шестеро сыновья?
        - А то! - горделиво подтвердил мужик. Из дома вышла, видно, жена, подошла, важно неся свой большой уже живот, протянула послушнику ковригу и что-то из снеди, завернутое в чистую тряпицу:
        - Помолись за нас.
        - Как зовут вас?
        - Степан и Марья. Бондаря Михея мы, Бондаревы.
        - Помолюсь…
        Иван Красный в Звенигород не вернулся. Но не потому, что слег, а потому, что вдруг стал великим князем, в одночасье потеряв и старшего брата Симеона по прозвищу Гордый, и младшего Андрея, что мог прийти на замену Симеону, и даже митрополита Феогноста. Черная смерть не пожалела княжескую семью, остался из братьев один Иван.
        В том и разница между князем и смердом, что смерд оставался лежать посреди своего обезлюдевшего двора, пока монахи не подберут или птицы плоть не расклюют, а князя, хотя и почерневшего, отпели и похоронили с честью. И оплакивать его было кому, хотя из всей семьи выжила только княгиня Мария и младший брат Иван. Бог миловал.
        Мор пошел на убыль лишь зимой, то ли вымерли все, кого Господь себе прибрать решил, то ли язва стужи зимней испугалась… Только весной чуть пришла в себя осиротевшая Русь, снова зашевелились опустевшие было дворы, залаяли новые псы за тынами, замычала скотина, закудахтали куры. Но главное, послышались людские голоса и детский смех. Детский смех - первый признак того, что жизнь продолжается.
        Сын великого князя
        Иван Иванович стал московским князем. Теперь надо бы и в Орду за ярлыком на великое княжение ехать. Ханом обещано, что в случае смерти Симеона ярлык ему перейдет, но ордынским обещаниям верить, что весенней погоде, у ханов на один час сто мыслей разных. Им все русские князья что песок в реке - кто подарки дороже даст, того и ярлык.
        В Орду Ивану не впервой, не раз бывал уже, в год рождения своего первенца ездил вместе с братьями, богатые дары возил, хана Джанибека задабривал. Любимая жена Александра дома страху натерпелась, не всегда князья из Орды живыми возвращались, не всегда и после долго жили. Но все обошлось, и с Иваном ничего не случилось, и младенец здоровеньким в октябре 6858 (1350) лета родился. Нарекли Димитрием в честь заступника Димитрия Солунского. Славный покровитель у маленького княжича.
        И снова жена на сносях, а князю в дальний путь собираться. Но у него жизнь такова - не захочешь, а поедешь. Не ты, так другой ярлык возьмет, перекупай его тогда.
        Но до князя в Орду отправился новый митрополит Алексий. Прежний Феогност давно готовил себе преемника, точно предчувствовал беду. Поставил Алексия своим наместником во Владимире, чтобы привыкал. Только Алексию что привыкать, он все время вместе с Феогностом, в его делах разбирался хорошо.
        Русь давно от всех зависима. Князья перед каждым ордынским ханом спины гнут, подарки дорогие возят, но и митрополиты не меньше. Митрополитов над православными Руси Константинопольский патриарх ставит, они хотя и греки, а в Орду тоже ездят, тоже задабривают. Почему? До хана Узбека, который мусульманство принял, в Орде к священникам относились вежливо, не обижали. И Узбека митрополиту Петру тоже удалось замирить, а теперь каждое послабление подарками добывать надо, чтоб не брали в десять рук с церквей да монастырей.
        Вот и получается, что ставят митрополитами в Царьграде, а утверждать приходится в Сарай-Берке. И в саму Византию без позволения Орды не проедешь, если нет подорожной, каждый обидеть может. Развел руками Алексий и отправился к хану. Правда, получилось, что к ханше, сам Джанибек в отлучке был, а правила за него разумная Тайдулла, в Золотой Орде так - жены да матери все в руки берут, если хана дома нет. И когда дома, их слово тоже не последнее, оттого подарки ханшам не хуже, чем их мужьям и сыновьям.
        Новому митрополиту тяжело вдвойне. Алексий не грек, он русский, а таковых Царьград не жалует. Не верят греки, что русский среди православных сможет ничью сторону не блюсти, в стороне стоять. Тем паче московский Алексий. Сам он крепкого боярского рода Бяконтов. В монастырь ушел по своей воле, а ведь как старший сын мог все наследовать за отцом. Но оказалась тяга к духовному сильнее, на пятнадцатом годочке принял постриг, родители не противились, только отец условие поставил: далече в монастырь не уходить, семью не забывать. Алексий исполнил, во всем меру знал, и за монастырские дела болел, и за семейные, постригся в Благовещенском монастыре, что за Кремлем рядышком.
        Для начала Алексию предстояло добыть подорожную, чтобы в Константинополь ехать.
        Князь Иван Иванович был растерян, оставшись безо всякой поддержки. Если бы не бояре московские, то самому тяжело справиться. Но московское боярство сильно, на ноги встало при Иване Калите, крепло при Симеоне, в обиду нового князя не дало. Отправили в Орду подарки дорогие, привезли в обмен ярлык, стал Иван Иванович законным великим князем. Радовались бояре, послушен Иван Иванович, боярство не обижает.
        Хотя пока в Орду дважды ездил, тревожный случай был, казалось, все может прахом пойти, но князь вовремя прислушался к умным людям. Даже если и поперек себя пошел, то вида не подал…
        Княгиня Александра беспокойно вскинулась на ложе: крик за окном истошный или показалось? Прислушалась… Кричат. Убили вроде кого-то?
        Ахти! Ежели бы простого смерда или холопа, так не вопили бы. Сердце сжал страх, она в Москве не так давно, пока не привыкла ни к палатам, ни великой княгиней быть. А мужу все недосуг, тоже непривычно, в Звенигороде куда как тише и спокойней.
        Мужа рядом на ложе не было, он в Орде, у кого узнать? Встала, накинула на плечи большой плат, кликнула ближнюю девку. Но та спала, что ли, не отозвалась. Так и самих князей порешат, а челядь не заметит! - разозлилась после третьего зова княгиня. Сама толкнула дверь, чтобы выглянуть из горницы, и тут же налетела на Малашку, которую не могла дозваться.
        - Ты что?! Спала?!
        - Не… - замотала та головой, - на двор бегала. Орали там громко, бегала смотреть, что случилось.
        Долгие разговоры дурехи надоели княгине, дернула подбородком:
        - Ну чего без толку балаболишь?! Кто кричал?
        Глупая девка вдруг прижала руки к груди, глаза от ужаса расширились, губы затряслись. У Александры сердце вмиг зашлось, неужто весть дурная, с князем что?! Пообмякла, стала вниз сползать. Малашка только успела подхватить, посадить на ближнюю лавку, руками перед лицом затрясла, воздух разгоняя, сама забормотала:
        - Боярина … Алексея Петровича … Босоволкова, что Хвостом зовут …
        - Что? - наконец осознала, что беда не с мужем, княгиня Александра.
        - Убили! - выдохнула Малашка.
        - Ох, господи! Я думала, с князем что!
        - Не, от князя вестей нет. А Хвоста, бают, от Вельяминовых убили, по их наказу.
        Меньше всего среди ночи княгиню интересовали бояре Вельяминовы и даже убитый Босоволков. Она перевела дух и отправилась обратно в постель досыпать, но по пути вспомнила о сыновьях, не испугались ли? Малашка замотала головой:
        - Не, спят как голубки.
        А зря княгиня не задумалась над тем, что услышала от Малашки. Хвост был не средним боярином, он за князя Ивана Ивановича стоял еще при жизни Симеона, за что и поплатился изгнанием. Вернул его князь Иван не так давно и поставил… тысяцким! Тысяцкий на Москве птица важная, под ним ополчение, за ним сила. Много лет тысяцкими были бояре Вельяминовы, должность переходила от отца к сыну. А князь Иван Иванович вдруг взял и поставил своего приятеля Алексея Хвоста! Ладно бы с боярством посоветовался, так нет, сам все решил.
        Алексей Петрович опасности не учуял, начал свое гнуть, слова про прежних тысяцких обидные говорить, вот и поплатился. Убили его посредь Москвы, когда звонили к заутрене. Кто? Бог весть, только все в один голос твердили, что Вельяминовых рук дело. Бояре и сами не отказывались, мол, за честь родовую постояли, как иначе?
        Москва притихла. Что в городе беда, княгиня Александра поняла только утром, когда вдруг сказали, что Вельяминовы бегут из города с семьями и всем скарбом.
        К княгине зашли княжичи, пока отца нет, оба льнут к матери. Старший Дмитрий плотный, коренастый, крепко сбитый, младший более тонкий и нежный, как девочка. Руки Александры легли на их головки - погладить, пока никто не видит, рыжеватые волосики. У старшего темнеть начали, а ведь были во младенчестве оба рыжими, что твое солнышко! Мальчики чуть прижались к ее плечам, но Дмитрий тут же отпрянул. Ванюша запоздал и попался на глаза вошедшему быстрым шагом молодому боярину Ивану Васильевичу Вельяминову.
        Боярин склонил голову перед княгиней, приветствуя, и не обратил никакого внимания на княжичей, но Иван тоже осторожно выбрался из-под материнской руки, все же не пристало даже маленькому льнуть к женскому плечу. Дмитрий уже стоял чуть поодаль, внимательно вглядываясь в лицо молодого Вельяминова. У Александры мелькнула мысль: неужто знает о ночном? Выходило, что знает и чего-то ждет от прихода боярина. Сама княгиня только головой покачала:
        - Пошто влетел как на пожаре? Детей пугаешь!
        Вельяминов недовольно мотнул головой: хотя и великой княгиней стала, а все тетеха! Была Санька дурехой, дурехой и в князьях осталась.
        - Наши люди Хвоста убили, про то ведаешь?
        Александра кивнула, вдруг с испугом прижав руки к груди. Маленький Иван спешно подвинулся ближе под материнскую защиту. Вельяминов бочком заметил, что Дмитрий, наоборот, весь напрягся, ноздри курносого носа раздулись, в глазах огонь. Ого! Этот никак и впрямь князь? Неужто в деда Ивана Калиту удался?
        Но у боярина только мелькнула эта мысль, постарался отбросить, не до Калиты ныне и не до княжича тоже. Со дня на день князь Иван из Орды вернется, уже известно, что ярлык получил, что скажет? Алексей Хвост был его боярином, а ну как опала на Вельяминовых? Теперь вся надежда на эту тетеху, к которой младший княжич жмется. Александра и сама из Вельяминовых, неужто даст своих в обиду в угоду чужим? Но ей еще в голову вдолбить надо, чтоб заступилась. Между братьями даже спор вышел, стоит ли идти к княгине, просить? Иван Васильевич решил сам сходить. Не сможет Санька не вступиться за родичей, не такова она.
        Не успел Иван Вельяминов сказать все, что хотел, как в палату вошел еще один нежданный гость. От жадного взгляда Дмитрия не укрылось, что боярин даже чуть побледнел. Вошедший Феофан Бяконт лишь кивнул, приветствуя и его, и княгиню.
        - Не ее проси, Иван Васильевич, бояр проси. Заступится боярство, вернешься на Москву, а нет, так и князь не поможет, не то что княгиня. - Глаза Бяконта смотрели насмешливо, потом взгляд вдруг стал жестким, почти жестоким: - Верно решили пока уехать. С Богом. Вернетесь, когда весть пришлем.
        Дольше разговаривать боярин не стал, круто повернулся на каблуках и вышел вон. Чуть смутившийся Вельяминов тоже поспешил откланяться. Глядя ему вслед, Дмитрий растерянно спросил:
        - А на Москве бояре хозяева?
        Мать замотала головой:
        - Не знаю, ничего не знаю… Скорей бы уж отец приехал. Москве без князя нельзя, смутно все вон как…
        Но что бы она ни говорила, Дмитрий запомнил: без бояр нельзя! Их надо слушать, не то убьют, как вон убили посреди Москвы Алексея Хвоста! Дмитрию еще не раз придется убедиться, что и он без бояр никто. Даже став великим князем, он будет одним из самых послушных князей Руси, но это пойдет ей на пользу.
        Великий князь Иван Иванович вернулся домой, и все успокоилось. И Алексия митрополитом утвердили, и жизнь наладилась. Посадские тоже вроде забыли убийство своего тысяцкого, а ведь шумели сильно, все казалось, что пожгут дворы Вельяминовых вместе с хозяевами. Люди, ежели по одиночке, вполне разумны, а как в толпу собираются, так преград для них нет, как и ума. Верно сделали Вельяминовы, что спешно уехали. Жизни свои сберегли, и дуроломов, что на поджоги да разбой подбивали, тоже.
        И вдруг… Все необычное в жизни случается вдруг.
        Ордынцев в Москве так много, что прибытие еще одного никто и не заметил бы, если б тот не приехал от хана к… митрополиту Алексию. Хан Джанибек не то просил, не то приказывал митрополиту срочно прибыть в Сарай-Берке, чтобы исцелить ханшу Тайдуллу от внезапной немощи - слепоты.
        Иван Иванович расстарался, напоил-накормил посла, девок подсунул ладных да умелых, выведал, что же случилось с ханшей. Выходило плохо: Тайдулла не только зрение потеряла, но бесами ночными мучима, ни сна, ни покоя. И твердо верит, что только разумный Алексий ее излечить способен.
        Сам Алексий жил во Владимире, чтобы ничего худого не говорили, мол, под боком у великого князя в Москве живет, потому с его руки ест, под его дудку и пляшет. Пока посол в Москве нежился, князь спешно отправил во Владимир своего человека с подробным пересказом. Чем помочь, и не знал. Не ехать нельзя, и ехать опасно, а ну как ханша помрет? Алексия казнят, на сан не посмотрят. Да и как ее лечить, некрещеную-то?
        Митрополит долго не думал, все в руках божьих, коли рассудил Господь ханшу лечить, значит, надо ехать. Вон Джанибек походом грозит, коли не поможет Алексий Тайдулле. Да и саму ханшу Алексию тоже жаль, разумная женщина, даром что чужой веры…
        Перед отъездом митрополит отправился в церковь Святой Богородицы помолиться о заступничестве да помощи перед иконой Божьей Матери. И тут произошло то, о чем потом долго сказы сказывали. Хоть немного видаков нашлось, но были такие.
        Не успел Алексий свечу перед образом запалить, как она вдруг загорелась сама! Прочитал молитву митрополит, а свеча все горит… Тогда он понял, что это знак, загасил ее, но в храме не оставил, взял с собой. Сначала хотел всю в Сарай-Берке везти, но потом разделил на куски и раздал, чтобы добрые люди зажгли и о здоровье ханши молились.
        Провожали Алексия едва ли не всем городом, слух о свече разлетелся мигом. А как уехал, молились всем миром, чтоб помогла та свечка исцелить ханшу, чтоб не пострадал митрополит от ордынского всевластия.
        Чудо случилось, и ханшу исцелил, и сам вернулся. Но сразу отправился к великому князю с тяжким разговором. В Орде нестроение, против Джанибека собственный сын зло держит. Это неудивительно, часто так бывало, но для Руси это плохо. С Джанибеком еще Иван Калита дружен был, и Симеон тоже. И Ивану хан без проволочек ярлык выдал. Потому как разумен Джанибек. Случись что с этим ханом, кто знает, каков будет другой?
        В женских покоях княжеского терема сидели четыре женщины - свекровь и три невестки: великая княгиня Ульяния, вдова Ивана Даниловича Калиты, и три жены его сыновей - две Марии, вдовы Симеона и Андрея, и Александра - нынешняя великая княгиня, жена Ивана Красного. Три женщины княжеских родов, одна Александра боярская дочь, за что всегда была не любима родичами.
        Великая княгиня и без того тиха и нерешительна, а чувствуя эту нелюбовь, совсем смешалась. Она растерянно пыталась потчевать гостий, но те почти ни к чему не прикасались. Зашли после литургии приличия ради, помянуть великого князя Ивана Даниловича.
        Со двора доносились звонкие мальчишечьи голоса, там играли княжичи. Старший из них сын Александры Дмитрий, сразу за ним сыновья князя Андрея Иван и Владимир, а потом еще один сын нынешней великой княгини Ванятка. Из мальчиков явно выделялись Дмитрий и Владимир, они и дружили больше, и силой с остальными не сравнить.
        Вот и теперь их голоса слышней всего. Княгиня Евдокия, заметив, как налились слезами глаза Симеоновой вдовы (не могла слышать детских голосов!), подошла к окошку, прикрыть. И невольно загляделась на княжичей. Дмитрий и Владимир пытались вдвоем столкнуть с места холопа Юрку Рудого. Юрка славился своей статью и огненным цветом волос.
        Холоп стоял, скрестив руки на груди, и усмехаясь смотрел на пыхтящих от натуги княжичей. Богатырская стать позволяла ему недвижно выдерживать все наскоки мальчиков. Юрке помогало еще и то, что мальчишки толкали его с боков навстречу друг другу. Дмитрий кричал двоюродному брату:
        - Навались! Володька, еще давай! Жми!
        Но как ни наседали, как ни пыхтели, а сдвинуть не получалось. Рядом хохотали стоявшие вокруг великий князь Иван Иванович и несколько ближних слуг.
        Вдовая княгиня Ульяния тоже подошла к окну, недовольно поморщилась. И это великий князь и его сын?! Митька толст и неуклюж, больше похож на крестьянского мальчишку, чем на будущего князя. Владимир куда как приятней. Он и ростом высок, и в кости тонок, строен, хотя по-мальчишески угловат, лицо умное, красивое. Особенно хороши большие внимательные глаза. Но он моложе Митьки, а потому всегда будет сидеть за ним.
        Вздохнув, Ульяния отошла к лавке, но садиться не стала, сказалась недужной и стала прощаться. Поднялись и две невестки. Александра чуть не заплакала, принялась причитать, что почти и не ели, почти не посидели… На нее обратили мало внимания, хоть и великая княгиня, но как была боярской дочкой, так вовек и останется.
        На дворе великая княгиня Ульяния подозвала к себе старшего внука:
        - Митрий, поди сюда.
        Тот с явным неудовольствием отвлекся от привязывания к хвосту дворового пса какой-то дряни и с сопением направился к бабушке. Весь его вид требовал скорее отпустить обратно.
        - Ты и великим князем став, так с холопами играть будешь?
        Мальчишка похлопал черными ресницами над светлыми глазами (и откуда такое, в роду Рюриковичей ни у кого не было, явно Санька Вельяминова расстаралась!) и засопел основательней:
        - Я ж не князь…
        Ульяния только рукой махнула, мол, что с тобой, дурнем, речи вести! Она знала, что не очень усидчив княжич над книгами, ему больше нравится бегать да прыгать, или слушать, но не самому буквицы разбирать.
        Убедившись, что бабушка потеряла к нему интерес, Митька рванул к оставленной веселой компании, заорав на весь двор:
        - Стой! Без меня не выпускай!
        Почти сразу раздался лай пса, которого мальчишки погнали по двору, и отчаянное мяуканье кота, сидящего в коробе, привязанном к собачьим задним лапам. Холопы бросились ловить собаку, чтобы освободить котенка. Один из дворовых мальчишек, видимо, хозяин собаки, показал Дмитрию кулак. В ответ княжич показал свой.
        Ульяния поспешила прочь со двора. Нет, сюда она больше ни ногой! Тут такого насмотришься… За ней торопилась и вдова Симеона Гордого. А мать Владимира и старшего Ивана вдова князя Андрея осталась пока поговорить с великим князем. Тот предлагал не увозить Володю из Москвы, оставить воспитываться вместе с братом Дмитрием, с которым княжич очень сдружился.
        - Тогда уж обоих, - вздохнула княгиня и смущенно объяснила: - Я постриг хочу принять.
        - Оставляй обоих.
        Больше всего радовались сами княжичи, они в тот же вечер устроили догонялки по всему терему, и слуги едва успевали уворачиваться от топающего Дмитрия. Эта дружба продлится до конца их жизни. Самым верным и преданным другом для Дмитрия Ивановича будет именно двоюродный брат Владимир Андреевич, хотя и его умудрится обидеть своенравный и упрямый князь Дмитрий Донской. Но это будет много-много позже…
        А тогда по переходам княжьих палат с криками и визгом носились Митька и Вовка, а за ними пытался бегать и маленький Ванятка, Митькин брат. Брат Владимира, тоже Иван, стоял в стороне, грустно поглядывая на веселившихся княжичей. И один, и второй Иваны проживут очень недолго.
        Митрополит как в воду глядел. Не успел он вернуться, как в Москву принесли две вести, одну другой хуже: умер хан Джанибек, а в Царьграде над Русью поставили другого митрополита - Романа, посчитав, что Алексий слишком связан с великим князем. Но это не все, послам развязали языки и те под страшным секретом рассказали, что хан умер странно, вроде в походе у него помрачился рассудок, и его сын Бердибек велел подданным зарезать своего отца! Мало того, за Джанибеком последовали и двенадцать братьев Бердибека, и едва оправившаяся от болезни ханша Тайдулла!
        Москва содрогнулась, власть в Золотой Орде попала в руки безжалостного отцеубийцы, а ему придется кланяться и делать вид, что все в порядке!
        Алексий думал о своем - снова надо ехать в Царьград, доказывать, что радеет обо всех православных на Руси, чтобы вернуть себе право зваться митрополитом. Негоже еще и так делить православных, нельзя, чтобы два разных митрополита были, хоть в вере Русь должна оставаться единой!
        Он понимал, что это литовский Ольгерд постарался, нажаловался патриарху цареградскому, мол, митрополит знает лишь свой Владимир да Москву, а до остальных и дела нет. Если честно, то Ольгерд был отчасти прав, сыну московского боярина, даже постриженному много лет назад в чернецы, трудно отрешиться от Москвы. Но не в том дело, что на Москве родичи, Алексий просто нутром чуял, что с Москвы начнется возрождение Родины, попранной и разделенной между другими правителями. А потому готов помогать великому князю, кто бы им ни был, во всем.
        Только говорить об этом в Царьграде никак нельзя, снова пришлют чужого грека, который Руси не разумеет, станет гнуть свое. Хотя, чего уж поставят… поставили. Может, Роман и всем хорош, да только если Ольгердом назначен, то Москве от него пользы будет чуть, скорее вред.
        Алексий вздохнул, перекрестился: «Прости мне эту ложь, Господи! Не ради себя, не для своей славы сие вершу. Помоги для Руси расстараться, ей пользу принести!»
        Так и пришлось снова и великому князю, и митрополиту в Орду ехать, только Алексий дальше в Царьград отправился, а Иван Иванович обратно вернулся. Все снова обошлось, то ли Бердибек помнил о дружбе отца с московскими князьями и не был против, то ли подарки оказались хороши, получил Иван и от него ярлык на великое княжение. А митрополит подорожную в Византию.
        Князь вернулся быстро, а митрополит задержался на два года. Сначала в Царьграде, доказывая, что сможет лучше поставленного Ольгердом Романа послужить на Руси православию. А вот потом… Чтобы показать, что для него все православные земли одинаково дороги, и разобраться с самим Романом, которому и Цареградский патриарх не указ, Алексий отправился в Киев. И поплатился за свою доверчивость! Литовскому князю Ольгерду Царьград уж точно не указ, он и вовсе не православный - посадил митрополита Алексия под замок в темницу и выпускать не собирался!
        Прибыв в Москву, князь Иван Иванович вернул из Рязани бежавших туда бояр Вельяминовых, простив им убийство своего боярина Алексея Петровича Босоволкова по прозвищу Хвост. И маленький Дмитрий окончательно убедился, что главная сила на Москве - бояре.
        А еще он понял, что вторая сила, даже более сильная, - это митрополит. Князя в Орду провожали просто, только жена рыдала с перепугу, а Алексия так всем миром. И слушали митрополита внимательней, чем Ивана Ивановича. Попробовал осторожно спросить отца, почему так, тот вздохнул:
        - Сынок, духовное, оно всегда прежде человеческого, оттого и власть митрополичья выше, чем княжеская. Тем паче такого, как митрополит Алексий.
        - Он самый-самый? - заблестел глазенками княжич.
        - Не он один. Сергия Радонежского, игумена монастырского, люди тоже раскрыв рты слушают. Никакой князь или боярин так не сможет.
        - А о чем он говорит?
        - Божье слово несет, веру в людей вселяет. К кому, как не к ним, с любой бедой идти, у кого, если не у них, совета и утешения просить?
        Знать бы, насколько западут в душу мальчика эти отцовские слова! Только мало пришлось поучить отцу своего сына, мало что успел. За него доделали остальные, в том числе и митрополит Алексий, и преподобный Сергий Радонежский.
        Князь Московский
        Снова по Москве поминальный звон, снова плач в княжьем тереме. Недолго пробыл великим князем Иван Иванович, подкосила его смертушка на тридцать четвертом году. Молод ведь еще, жить бы да жить… Но никто своей доли не знает, сколько землицу топтать и когда помереть. Ходили слухи, мол, это ордынских дело, даром что прожил князь после проклятых, те мастера, всегда умели травить медленной смертью. С чего бы вдруг молодому, здоровому и враз слечь? Но говорили все шепотом, в Сарай-Берке таков хан сидит, что не знаешь, чего ждать…
        Почти без сил протяжно всхлипывала теперь уже вдовая великая княгиня Александра, временами по-бабьи подвывала. Для нее почивший в первую очередь не князь, а просто муж, любимый и пригожий Ванечка, что оставил ее с детишками одну на белом свете.
        Дмитрий смотрел на такого непохожего отца и не мог заставить себя поцеловать его холодный белый лоб. Мальчика подтолкнул кто-то из бояр:
        - Иди, князь Дмитрий Иванович, иди.
        Дмитрий был настолько поражен этим обращением: «князь Дмитрий Иванович», что как в тумане все же подошел к лежавшему неподвижно отцу, склонился над его белым чужим лицом.
        Весь день, пока отпевали да погребали князя, у Дмитрия билась одна и та же мысль: он князь! И зовут его взрослые всесильные бояре Дмитрием Ивановичем! Эта мысль забивала даже страшную жалость к умершему отцу и к рыдавшей почти без памяти матери.
        Русь осталась без великого князя. Московским князем стал девятилетний Дмитрий Иванович, но, обдумав все, московские бояре решили в Орду за ярлыком на великое Владимирское княжение пока не ехать, если наверняка результата не знаешь, ни к чему зря деньги тратить. Ярлык на великое княжение отдан суздальскому князю Дмитрию Константиновичу. Радовался, сказывали, как дитя малое, получил то, чего и не ждал вовсе. Его старший брат Андрей вдруг отказался, вот и повезло: изумленный таким поворотом дела, новый хан Новруз отдал ярлык следующему брату - Дмитрию.
        В Золотой Орде началась настоящая замятня - никто не мог удержаться у власти долго, один хан менял другого, отправляя на тот свет и всех его ближних. Чур меня! - крестились все, кто об этом слышал. Плохо, когда князь на князя, но чтоб так!.. Десятками вырезались родственники и сотнями их приближенные и слуги.
        Но Руси было не до того, она с трудом приходила в себя после мора, снова поднимала вымершие деревни и города.
        Прошли тяжкие дни похорон, потом сороковины. Мать все плакала и плакала, мальчики, хотя и жалели отца, не могли столько кручиниться, тем паче Дмитрий, которого закружили невиданные дела.
        Князь Иван еще перед поездкой в Сарай-Берке составил подробное завещание, видно, побаивался чего-то. Теперь пришла пора с ним разобраться. Поделил покойный великий князь все по чести и совести, никого не забыл, даже свою старую мачеху, всем наделы определил и порядок их передела в случае чего…
        Но мальчиков меньше всего интересовал перечень их деревень и земель, гораздо больше скарбница. Даже вдовая княгиня Александра, у которой от слез уж лицо опухло и под глазами сине, и та не смогла сдержать улыбку, когда сыновья с горящими глазами принялись разглядывать принадлежавшие теперь им сокровища, любуясь драгоценными каменьями, украшавшими оклады икон, оружие, пояса, одежду, а то и просто перстни, браслеты, ожерелья…
        - Ух ты! Смотри, смотри, горит-то как!
        - А у меня вот чего… Тоже огнем полыхает!
        Они не сознавали, что все это будет так же лежать, как прежде лежало, запасом на самый черный день. Многие годы копили московские князья такое богатство совсем не ради того, чтобы покрасоваться им перед другими. Даже отправляя в Орду дорогие подарки, старались этот запас не трогать.
        Княгине об этом не думалось, а вот боярин, показывавший добро, опасался, как бы не запустили руки княжичи в собранное их предками. Слишком молод князь Дмитрий, мало пожил за отцом, мало чему научился.
        Но юный князь только полюбовался, ничего себе требовать не стал, как и княгиня Александра. Казалось кощунственным вдруг надеть на пальцы перстни, что до нее кто-то берег и жалел. Да и к чему, если она вдова? Не будь сыновей, ушла бы в обитель, приняла постриг и доживала свой век в мыслях о почившем муже. Но слишком малы еще Дмитрий и Ванятка, да и племянник Владимир, сын князя Андрея, тоже невелик годами. Что Дмитрия князем назвали, то лишь на словах. Какой он князь?
        Другая бы постаралась власть при сыне себе взять, сама бы всем распоряжалась, но Александра не такова, ее и при жизни мужа тяготило, что надо не о своей семье думать, а обо всех сразу, а уж без князя так совсем не справится… И митрополита нет, сидит под замком у Ольгерда в Киеве. Благо хоть бояре рядом, они и правят. Пусть себе, вырастет Дмитрий, сам решит, как ему лучше, а пока посидит за боярами.
        Княгиня так задумалась, что не расслышала вопроса старшего сына. Тот настойчиво повторил, протягивая большой крест с изображением чьего-то лика:
        - Это Александр Невский?
        - Что? - очнулась наконец княгиня. - Не знаю.
        Выручил боярин, ответил:
        - Это святой Александр, покровитель Александра Ярославича. А крест его. Александр Ярославич был дедом твоего деда.
        У Дмитрия блестели глаза:
        - Как это?
        - Ну слушай. Твой дед Иван Данилыч Калита. А его отец - Данила Александрович, сын Александра Ярославича.
        - И мой? - осторожно выдохнул младший брат Ванятка.
        Боярин рассмеялся:
        - И твой, вестимо. Славные у вас предки, княжичи, - вмиг поняв оговорку, исправился: - князь Димитрий Иванович.
        Дмитрию стало почему-то совестно, словно без спроса забрался в эту скарбницу, словно не заслужил еще зваться правнуком великого князя-воина. Не задумываясь, он мотнул головой:
        - Я тоже стану воином, как Александр Ярославич!
        Ему эхом откликнулся Иван:
        - И я!
        - И ты? - обернулась княгиня к стоявшему молча чуть в стороне племяннику. О Владимире все забыли.
        В ответ он только кивнул. Дмитрию снова стало стыдно, он повел рукой вокруг:
        - Я с тобой поделюсь этим…
        - И я! - подтвердил решение брата Ваня, готовый едва ли не сразу потащить из сундуков всякую всячину Владимиру. Их пыл осадила мать:
        - Это все останется здесь лежать, как лежало. Не вами собрано, не вами и тратиться будет. Великий князь не для того завещал, чтобы вы растаскивали. И Владимирова доля здесь есть, его князь Иван не обидел, треть всего, что на Москве ему отдал, но только не след тратить то, что предки собрали. Сюда добавлять можно, а растаскивать нет.
        Все три княжича опустили головы: конечно, по-мальчишечьи им очень хотелось хоть немного помахать тяжеленными мечами, рукояти которых щедро разукрашены разноцветными камнями, надеть на себя богатые оплечья, подержать в руках большие кубки…
        Боярин вздохнул:
        - Эх, разве ж это богатство… Слезы горькие остались, а не скарбница…
        - А куда ж все делось?! - ахнули княжичи.
        Боярин развел руками:
        - А куда у нас все девается? В Орду утекло…
        Дмитрию очень хотелось сказать, что он не позволит больше раздаривать всяким ханам злато и серебро из своей казны, но посмотрел на мать и осекся. Вспомнил, что не он собирал, не ему и распоряжаться. Верно…
        Когда выходили из скарбницы, все же не удержался, прошептал Владимиру:
        - Только крест тот со святым Александром не отдам…
        Маленький князь Дмитрий впервые почувствовал себя наследником славных предков, почувствовал ответственность за свое положение. Он князь московский и должен постараться стать не хуже дяди Симеона, о котором говорят, что он крепко Москву держал, деда Ивана Даниловича Калиты, что Москву поднял, и даже князя Александра Ярославича, которого народ Невским прозвал.
        А еще Дмитрий решил, что надо обо всех расспросить подробней, а то слышал кое-что и не более. Отец сам не готовился стать великим князем и сыновей к такому не готовил, потому учебой особо не нагружал, разве что ратной, к которой Дмитрий был весьма охоч.
        На улице с утра ветрено и противно, то снег вдруг зарядит, то в дождь перейдет. Под крыши забились все, кто может, ни людей на дворе, ни собак, ни даже вездесущих ворон. Воробьи под стрехами нахохлились.
        Для Дмитрия самая дурная погода, он не любитель сидеть дома. От безделья волком выть хочется. Княжич прилип к окну, пытаясь что-то разглядеть. У крыльца и впрямь шум, суета.
        Княгиня Александра подняла голову от рукоделия:
        - Что там?
        - Не знаю, кто-то приехал.
        Мать подошла к окошку, тоже глянула.
        - А, это Дмитрий Михайлович Боброк. Зять.
        - Чей зять? - полюбопытствовал княжич. Любой новый человек - всегда интересно, и можно увильнуть от занятий.
        - Наш с тобой. Не помнишь, что ли? Дмитрий Михайлович сосватал твою сестру Анну и увез в свою Волынь.
        - Не помню, - помотал головой Дмитрий и тут же помчался на крыльцо разглядывать князя Волынского. Володя поспешил за ним.
        Немного погодя Дмитрий внушал брату:
        - Во! А говорили, что князь не может быть толстым! Смотри какой…
        Дмитрий Михайлович и впрямь был основательным, не зря прозвали Боброком. Когда сидел, так и вовсе похож на большого бобра, русский богатырь, коренастый, надежный… Два дня, пока он пробыл в Москве, мальчишки мотались следом как привязанные и глядели снизу вверх.
        Знать бы им, что в сентябре 1380 года именно Дмитрий Михайлович Боброк будет сильной рукой удерживать лошадь Владимира Андреевича, не позволяя Засадному полку раньше времени выехать на поле Куликово, одновременно пытаясь разглядеть в огромном скопище бьющихся людей Дмитрия Ивановича, одетого в латы простого ратника!
        Вельяминовы вокруг молодого князя вились роем, правда, с толком, что не умел - тому учили, о чем не знал - сказывали. К кому же обращаться с вопросами, как не к ним?
        - Почему дед прозван Калитой? Вообще-то, за кошель, что у пояса для мелочи разной висит. Только у Ивана Даниловича там частенько золотишко звякало. Любил он золотишко-то. Все, что в казну шло, любил. Всем умел угодить - и ордынцам, и боярам, а все больше себе самому. Руки загребущие…
        Василий Васильевич сам смутился своих слов, но помотал головой:
        - То не я говорю, то на Москве слух такой идет.
        Княгиня Александра оторвала взгляд от шитья, усмехнулась:
        - Да чего уж там! Правду молвят, если все одно говорят, значит, не врут. Иван Данилович своим скопидомством славился, прижимистостью, а с другой стороны щедростью к ордынским ханам. Столько, слыхивала, к ним возил, что самим вовек не прожить…
        Василий Васильевич Вельяминов почему-то взвился, точно это его скопидомом назвали, а не давно покойного князя:
        - Для себя, что ль, возил-то?! Для Москвы, для Руси возил. Зато как с Узбеком задружил, так и не бывало на Москве татар набегами. И прижимист был со смыслом. Денежку к денежке собирал, чтоб сыновьям, а потом и внукам оставить. - Довольный собой, Василий Васильевич заключил: - Верно поступал Иван Данилович, никому от того худо не было, всем одна польза.
        Княгиня даже смутилась такому отпору:
        - Да я разве что говорю? Объяснила только, за что прозвище дано. Вон князя Ивана Красным звали да Милостивым, потому как красив был и добр ко всем.
        Василий Васильевич постарался спрятать гримасу, не выдержал, поморщился. Вот то-то и оно, что вся память осталась о красоте да кротости. Другое дело его старший брат Симеон Иванович! Того и Гордым прозвали, потому что всех под свою руку, под свою волю норовил поставить. Хороший продолжатель отцовских стараний был, да рано погиб.
        Из таких бесед Дмитрий все больше осознавал, что подражать нужно деду Ивану Калите да дяде Симеону Гордому, что князь на Москве крепким должен быть, не то и самой Москве не бывать. Вот уж этого маленькому князю никак не хотелось! Для себя Дмитрий твердо решил, что станет князем сильным и хитрым одновременно, как дед Иван Данилович.
        Мальчик даже не подозревал, как скоро ему придется идти по стопам знаменитого деда.
        Будешь великим князем!
        По крыльцу, а потом и переходу к палатам вдовой княгини прокатился топот. Это мчалась не разбирая дороги рябая Стешка, отправленная со двора к хозяйке с радостным известием.
        Княгиня Александра, услышав переполох, с волнением уставилась на дверь, привычно прижав белые руки к груди.
        Стешка влетела в горницу с воплем:
        - Приехали!
        - Кто?
        - Митрополит приехал! Тама… на дворе… спешивается… Вот! - наконец выдохнула счастливая девка и замерла, не зная, что теперь делать. Про нее мигом забыли, не до дурехи.
        Княгиня Александра вскочила, горничные девки привычно засуетились, оправляя складки одежды, подкалывая головной плат. Хотя это и не торжественный выход к гостям, но княгине негоже быть растрепой, как вон Стешка. Та, залюбовавшись хозяйкой во всей красе, украдкой вздохнула: дал же бог стать и пригожесть да не дал счастья полной горстью, совсем молодая вдовой осталась…
        Сама Александра уже спешила к заднему крыльцу, оттуда слышались взволнованные голоса. На дворе и впрямь суетились люди, и вокруг прибывших вертелся маленький князь. Глаза Дмитрия восхищенно блестели, он уже знал, что митрополиту Алексию удалось бежать из Ольгердова заточения, тайно в ночи скрыться и ускользнуть от преследования. Кулачки мальчика сами собой сжимались в ярости: ну я этому Ольгерду ужо!..
        А ведь и впрямь повоюет Дмитрий Иванович с литовским князем Ольгердом, и довольно скоро…
        У Алексия худое, точно высохшее лицо, скулы выперли, брови нависли густыми седыми прядями, но глаза блестят - рад, что до дома добрался. Теперь он открыто считал Москву своим домом.
        Княгиня Александра подошла под благословение. Алексий перекрестил, руки тоже тонкие, разве что не светятся, длинные пальцы цепко держат посох. Пожалел:
        - Знаю о твоей кручине. Все в руках божьих, знать, так суждено было…
        Та вздохнула:
        - Да я не ропщу, отче. Только вон княжичи маленькими остались. - Тут же всполошилась: - Да что ж я с разговорами?! В баньку с дороги, за трапезу да на перины.
        Алексий рассмеялся добрым смехом:
        - Да я с давних лет этих перин не ведал, ни к чему и привыкать! И с трапезой не суетись, куска хлеба достаточно. А вот в баньку с великим удовольствием, давненько толком не мылся.
        Александра метнулась отдавать распоряжения, хотя все уже и так засуетилось, по двору привычно забегали слуги, за ворота стрелой вылетел Тимоха, посланный к Вельяминовым и Бяконтам с радостной вестью. Сам митрополит обернулся к Дмитрию, все так же завороженно глядевшему на него, но иссохшая от тягот неволи и долгого пути рука легла не на волосы, а на плечо мальчика:
        - Ты, я чай, князь теперь? Московский? - Тот кивнул, не в силах вымолвить и слово. - А за ярлыком в Орду не ездили? - Дмитрий снова лишь мотнул головой, не мог же он сам поехать, а бояре этого делать не стали. - Ничего, пока живы, все поправимо. Будешь и великим князем, Дмитрий Иванович.
        Дмитрий просто задохнулся от такого обращения, сам митрополит, пред которым Москва и Владимир ниц падали, его по имени-отчеству величает! От избытка чувств прижался к худой, жилистой руке лицом, словно прятал все свои страхи и боль, а получить норовил помощь и защиту.
        Так и случилось.
        Не к сроку баню топить, но ради такого гостя и в праздник были готовы! Но не успел Алексий отправиться мыться, как во двор примчался сначала Василий Васильевич Вельяминов, а потом и чуть не все Бяконты сразу. Вокруг митрополита засуетились уже родовитые бояре, не только челядь. Но тысяцкий сообразил:
        - Ты ступай, отче, в мыленку, мы подождем, небось с дороги устал…
        Скупая улыбка тронула узкие старческие губы:
        - Не только грязен вельми, но и обовшивел сначала в темнице, а потом и в дороге.
        Немного позже они сидели в трапезной за крепкими мужскими разговорами. И даже княгиня Александра на свою половину ушла, а Дмитрия оставили! Митрополит повелел:
        - Пусть князь послушает. Ему полезно будет. Я многое повидал, многое узрел. Нет нам подмоги от Литвы, нет поддержки. Ольгерд сам бы Москву под себя взял, если бы Орда позволила. Верно поступал Иван Данилович, когда с ордынскими ханами замирялся, свою голову склонив, иначе не выжить. Ничего!.. Придет и наше время! Придет твое время, князь Дмитрий Иванович, и от Орды освободишься, и Литве в обиду земли отцовские да дедовы не дашь!
        Долго судили-рядили, как теперь быть. Алексий согласился:
        - Верно сделали, что без меня в Сарай не сунулись, там опасно. Я людей нужных знаю, кому письмо напишу, кому слово верное передам… Помогут. - И усмехнулся: - Если живы, конечно. Но с ханом Бердибеком я тоже дружен был.
        Бяконт махнул рукой:
        - Да уж и Бердибека к праотцам отправили!
        - А кто там ноне?
        - Новруз, что ли… Да кто их ведает, у них, сказывают, хуже нашего - что ни день, то новый князь.
        - Даже у нас нет такой замятни, - усмехнулся в бороду Алексий. Но усмешка вышла невеселой, все понимали, что если с десяток лет большой драки не было, то это не означает мир надолго.
        Было решено подсобрать злата с московского боярства и ехать в Орду вместе с маленьким князем. Услышав об этом поутру, княгиня взвилась, точно у нее отнимали самое дорогое, хотя так и было:
        - Не пущу! В Орду не пущу!
        Тысяцкий распахнул глаза на неразумные речи:
        - Ты о чем говоришь?! Димитрий князь, как ты можешь его не пустить?
        - Он хоть и князь, а я мать! Сказано, не поедет, и все тут! Сами езжайте и ярлык тот покупайте!
        Бояре даже растерялись от бешеного наскока Александры. Княгиня защищала свое дитя, точно наседка перед коршуном. Как ее осудить, если муж помер, а сына в далекую страшную Орду везти собираются? Алексий уже открыл было рот, чтобы приняться увещевать, но тут все решил сам Дмитрий. Он тоже сверкнул глазами не хуже матери и подбоченился:
        - Поеду! Я князь, и мне негоже дома сидеть, когда бояре за меня дела делают! Поеду!
        В другой раз смотреть на толстенького, коренастого Дмитрия, пыхтевшего от натуги, было бы смешно, но не сейчас. Не все и поняли, что сказал маленький князь, но поняли, что свое гнет. Ого, стало быть, сказывается кровь дедова! Это хорошо, бояре заулыбались, переглядываясь. Слава богу, что Дмитрий старший, маленький Иван вот так поперек матери слова бы не сказал.
        Дмитрий тоже едва не смутился, все же не привык против воли материнской идти, но почувствовал за собой боярскую защиту и приосанился. Княгиня Александра растерянно оглядывала горделиво подбоченившегося сына, бояр-родичей и митрополита. Выручил Алексий, рассмеялся каким-то дробным, добрым смехом:
        - Вылетел из гнезда сын-то, Александра. Смирись, не мальчик он отныне, но муж, князь, словом. Потому не ты им, а он нами повелевать будет. А за сына не бойся, на все воля божья, бояре сберегут, да и я сам в Сарай отправлюсь.
        - Ты, отче?! - всколыхнулась княгиня. - Да ты только с тяжкой дороги!
        - Мы ж не нынче едем. Надо сначала подарки собрать, чтоб наверняка. Так еще Иван Данилович завещал - одаривать щедро, но чтоб не зря.
        Снова слышал маленький князь упоминание о хитром и сильном деде, снова дал себе слово, что будет таким же.
        Дмитрий Суздальский
        Новый великий князь Владимирский, которого все упорно продолжали звать Суздальским, Дмитрий Константинович стоял перед Дмитровским собором Владимира и глазел на дивное каменное кружево храма.
        Над собором привычно кружили птицы. Дмитрий Константинович любил этот владимирский храм даже больше нарядного Успенского. Сказывали, и Александр Ярославич тоже его любил. Кружевную каменную резьбу можно подолгу разглядывать, находя для себя всякий раз что-то новое.
        Не только для московских князей Александр Ярославич Невский прадед, для Дмитрия Суздальского тоже, его кровь от младшего брата князя Александра - Андрея Ярославича. И всего-то заслуг у нынешнего малолетнего правителя Москвы, что его дед Иван Калита был сыном Данилы Александровича!
        Так случилось, что собрал Иван Данилович Московские земли, поднял княжество, сын его Симеон продолжил дело, а передать некому. Вот и не судьба продолжить сильную родовую ветвь, может Москва снова захиреть, отойти в тень. Кому тогда вместо нее подниматься, Твери или Суздалю? Для себя Дмитрий Константинович решил, что Суздалю, вернее, снова Владимиру, в который он с удовольствием переехал. Надолго ли?
        Князь Дмитрий проводил глазами стаю, улетевшую, видно, к озеру на кормежку, вздохнул и зашагал прочь от собора. Некогда над бедами московского дома размышлять, своих забот невпроворот. Но мысли упорно возвращались к роду Калиты.
        Симеон сам помер и за собой никого не оставил. И брат его Иван тоже недолго протянул, то ли потравили чем в Орде, то ли просто ко времени пришло, только осиротил он маленьких сыновей с тихой, спокойной женой. Не такая княгиня Александра, чтобы заботу о Москве на себя взять, а княжичи больно молоды. На Москве бояре сильны, но и они поняли, что тягаться не стоит, впервые за много лет не просили ярлыка.
        Дмитрий Константинович понимал, что это ненадолго, повзрослеет его тезка, Иванов сын, и снова начнется тяжба между Москвой и Суздалем за великое княжение, да и Тверь своего не упустит, там тоже князь силен. Но пока ярлык у него, а потому времени зря терять нельзя. Князь никак не понимал своего брата Андрея, отдавшего Суздаль ему и ушедшего в Нижний Новгород, а потом в Орде отказавшегося от ярлыка по своей воле. Ну и что, что за него бороться придется? Ныне вся жизнь борьба, а когда иначе было?
        Андрей и младшего их брата Бориса жалеет, обещал ему Нижний отдать за собой. Это не нравилось Дмитрию, потому и схватился за великокняжеский ярлык, чтоб не остаться на одном Суздале.
        Почему на Руси вдруг так напряженно приняли его владение ярлыком на великое княжение? Чем он, Дмитрий Константинович, хуже того же Ивана Даниловича, прозванного Калитой за скопидомство? И вдруг понял чем. За много лет, что великим князем был Иван Калита, все русские князья, которые под Ордой ходили, привыкли, что во главе стоит Москва, а значит, и думать за всех сразу ей. То дело Московского князя, как с Ордой уговориться, какие подарки подарить, пред кем лишний раз голову склонить, чтобы не было набегов на Русь.
        И ведь не было! Неполных четыре десятка лет, что был у власти Иван Данилович, больших разоров не было. Кланялся проклятым ханам, хатуням, тюками таскал дорогие подарки ордынским чиновникам. Но при том, говорят, в Сарай к Узбеку ездил как в гости к свояку, так что непонятно, кто кем из них помыкал. Узбек хан хитрый, но Калита и его перехитрил, сумел ханскую злость и жестокость на других направить, а от своей земли отвести. Кому еще так удавалось? Да никому с тех самых времен, что ордынцы на Руси хозяйничали! Может, потому и вставали русские князья под руку Ивана Даниловича, чтобы заступился пред грозным ханом? Понимали, что не все, что отбирает Калита у других, в Орду идет, немало и себе оставляет, но лучше своему платить и сидеть спокойно дома, чем каждый год головой рисковать в Сарае.
        Четыре десятка даже для человека немалый срок, а уж для истерзанной Руси тем более. Потому сколько ни ворчали на скопидомство и жадность Ивана Калиты, а признавали его право называться первым и даже брать себе часть дани.
        Сможет ли сам Дмитрий Константинович так? Не встанет ли поперек горла тот ярлык, когда придется в хищные глаза ордынского хана глянуть? Может, прав брат Андрей, что добром от такой сомнительной чести отказался?
        Князь так задумался, что не заметил, как подошел к своему дворцу. Хороши палаты поставили когда-то Ярославичи, но подновлять пора. Ничего, вот закрепится он на великокняжеском престоле, все подновит. А до того к чему деньги тратить? Видно, так судили и остальные до него, поэтому никто за палаты не брался, а московским князьям Владимир не больно и нужен, они свои обновляли.
        К отцу кинулись две дочки, Марьюшка и Евдокеюшка. Дмитрий залюбовался девочками, обе светлые, не то что нынешние чернавки от разных ордынских или ромейских матерей, у обеих княжон косы русые в руку толщиной за спинами вьются, и глаза тоже светлые с синевой. А у Евдокии на щеках ямочки от улыбки. Любо-дорого глядеть.
        Дочки отцовскому сердцу радость и забота. Это мать думает, как вырастить их скромными да приветливыми, как научить дом вести да деток рожать-лелеять. У отца мысли другие - за кого замуж отдать, чтоб и породниться знатно, и дочь не была в беде. Девочки погодки, князю совсем скоро им долю искать. Тоже забота, что ни говори.
        Обе отца за руки похватали, каждая к себе тянет и верещит.
        - Стой, балаболки! Трещите, сороки, не разобрать, что к чему!
        Вроде и прикрикнул, но беззлобно. Девчонки сначала притихли, но тут же загалдели снова, правда, теперь понял, что зовет к себе старший брат нижегородский князь Андрей Константинович всех на именины любимой супруги Вассы.
        - Поедешь ли?
        Дмитрий Константинович вздохнул:
        - Недосуг, вряд ли. А вы с матерью езжайте. Може, кто из братьев тоже соберется.
        Посмеялись, погалдели, пока старший брат Василий не прикрикнул, чтоб замолкли. Сестры смутились, отошли в сторону.
        Ехать в Нижний собрались княгиня с дочками и средний княжич Симеон. Отец не был против, пусть Симеон с двоюродным братом поближе познакомится. У младшего из князей Константиновичей Бориса сын Юрий больно хорош, крепок уже в малолетстве и норов чувствуется.
        На столбе высокого крыльца нижегородского княжьего терема сидела большущая ворона и, наклоняя голову то на один, то на другой бок, наблюдала за происходящим внизу. Два княжича взялись биться учебным оружием, выясняя, кто ловчей. Бой шел нешуточный, это понял выглянувший в окно отец одного из княжичей. Видимо, обеспокоившись, как бы не покалечили друг дружку всерьез, князь Борис покачал головой и пошел разбираться. За ним, смеясь, последовал и еще один гость нижегородских князей - Олег Рязанский.
        На крыльце стояли суздальские княжны и смотрели, как бьются деревянными мечами княжичи Симеон и Юрий. Хотя и одного возраста, но у Юрия получалось лучше, он с малолетства к ратной науке тяготел, недаром потом прозвище получил «Острый меч». Когда выбил из рук оружие у двоюродного брата, они о чем-то горячо заспорили. Девочкам не слышно, заглушала возня холопов на другом конце двора.
        Но вот холопы затихли, договорившись, а княжичи продолжали спор. Симеон в запале закричал, как кричат дети, когда уже других доводов не остается:
        - А мой отец старше твоего! Он великий князь и вас отсюда выгонит!
        Юрию палец в рот не клади, подбоченился, выставил ногу, насмешливо фыркнул:
        - Да он великий князь потому, что дядя Андрей отказался! А Нижний наш будет! И мы вас отсюда вон выгоним!
        - А ты!.. А ты…
        Быть бы большой драке, но подоспел князь Борис, рослый, косая сажень в плечах, вмиг раскидал вцепившихся друг в дружку братьев, не разбираясь, дал обоим по подзатыльнику. Обиженные Симеон и Юрий бросились каждый в свою сторону, грозя кулачками, мол, погоди, вот я тебе!
        Княжнам показалось смешным, они фыркнули, но тут же прикрылись рукавами, потому как князь Борис был не один. С ним на крыльце показался тоже рослый, но более тонкий и красивый мужчина, по всему видно, не из последних. У Бориса Константиновича было хорошее настроение, потому, проходя мимо суздальских княжон, он весело подмигнул:
        - А вы куда смотрите, пока братцу тумаки дают? Пошто не заступились?
        Это показалось еще смешнее: как стали бы княжны за Симеона заступаться? Не в драку же с Юрием лезть! Обе снова залились веселым смехом, смущенно прячась за рукавами. Неожиданно глаза Евдокии встретились с глазами гостя, и она раскраснелась окончательно. Слишком внимательным и даже по-мужски жарким был его взор. Княжна не выдержала, метнулась в терем, с трудом переводя дыхание. Мария поспешила за сестрой.
        Влетев в горницу, которую отвели гостьям на время пребывания, обе девочки замерли, вытаращив глаза друг на дружку. Хорошо, что матери не оказалось дома, ушла с хозяйкой княгиней Вассой в церковь, иначе как бы объяснили такое поведение? Дочери Дмитрия Константиновича воспитаны в строгости, чтоб так бегать да смеяться…
        Маша первой затараторила почему-то шепотом:
        - Ты видела?! Чего он так смотрел-то?!
        Евдокия снова залилась краской:
        - А я почем знаю? - Почти с досадой закусила губу, но не выдержала: - А кто это?
        - Бог весть. Надо узнать, а ну как родич наш, да при маменьке так вот… Она заругает.
        Это было верно, княгиня не одобрила бы внимания незнакомца к дочери. Мала еще Евдокия, чтобы на нее заглядываться. Конечно, бывало, и в таком возрасте княжон замуж отдавали, и не раз, но ей спешить ни к чему, всего двенадцать годочков, есть время подождать да жениха выбрать.
        Сама Евдокия тоже так думала, но ясные очи красавца все же смутили душу девочки. Нет, она пока и не мечтала о суженом, но время подходило, а потому вдруг проснулось что-то в сердечке, полыхнуло оно молодым жаром ожидания счастья. Весь день Евдокия ходила сама не своя, стараясь держаться подальше от всех. Верная сестра старательно оберегала ее от чужих взглядов.
        Но как можно уберечь, если и гость тот тоже не на день приехал. Встретился снова на следующее утро, снова залюбовался Евдокиюшкой, вогнав ту в краску, но вел себя чинно, степенно, только что смотрел уж больно жарко.
        Теперь заметила и княгиня, глаза прищурила, наклонилась к хозяйке что-то спрашивать. Снова внимательно посмотрела на незнакомца, чуть усмехнулась и почти кивнула. Сердечко Евдокии сладко замлело, поняла, что матери пришелся по душе этот глядевший. Да и ей тоже. Красив, строен, норов чувствуется. А еще ум во взгляде. Хотя дочь Дмитрия Константиновича старалась даже глазом не косить, но все заметила.
        Выручила сестрица, как и успела столько разузнать? Уже немного погодя, когда смотрели сквозь щелочку ставен на беседовавших близ крыльца мужчин, нашептывала Евдокии, что это князь Олег Рязанский, вдовый, дюже умен и начитан, детей нет, уделом своим правит твердо, хотя князем стал совсем молодым - двенадцати лет - и правил сам.
        Почему-то именно это - что с малолетства сам правит - придало красавцу-князю небывалую привлекательность. Братья вон много старше, а дурни дурнями!
        - Сколь лет-то ему?
        Мария оглядела князя Олега с ног до головы и со знанием дела заключила:
        - А двадцать пять, не более.
        Так она это уверенно сказала, точно всякий день на глазок определяла возраст чужих молодцев. Княжны настолько увлеклись подглядыванием из-за притворенного окошка за князем, что проглядели собственную мать, подошедшую тихонько.
        - На кого это вы смотрите?!
        Растерялись обе, Евдокия снова полыхнула краской по самые уши, опустила голову. Мария оказалась проворней, затараторила:
        - Мы, мамо, птичку на ветке занятную увидели. Таких и во Владимире не сыскать, не то что в Суздале!
        - Птичку? Ну, покажите и мне вашу птичку.
        Маша и тут не растерялась, спешно выглянула в окно, всплеснула руками:
        - Ай, улетела! Жаль-то как, больно красивая была.
        Княгиня скосила глаза на полузакрытую ставенку, потом на полыхающую огнем дочь и усмехнулась:
        - Да не улетела ваша птичка. Стоит орел во дворе, с князем Борисом беседы ведет да на наши окна косится. Ты мне лучше скажи, сама-то не давала повода глазеть на тебя? Может, заманивала чем?
        Евдокия испуганно вскинула глаза:
        - Нет, нет! Только…
        - Что только?
        - Смеялись мы вчера над Симеоном с Юркой, когда они чуть не подрались, но мы же его не видели…
        - Ладно, это не то. Не зря князь Рязанский на тебя смотрит. Ну, поглядим, что из того выйдет, слышала я, что всем взял он, и пригож, и умен, и силен. - И вдруг мать вздохнула: - Одна беда - княжество окраинное.
        - А чем беда? - деловито поинтересовалась Мария.
        - Да кто ни идет, татары ли, булгары или русские, все через его земли, да все его Рязань палят. Сколь раз уже сгорала, а ее снова отстраивают. Вот и Олег, сказывают, заново город поднял, да какой… лучше прежнего. Молодец князь! Да, вдовый он, но детей нет.
        По тому, как мать отзывалась об Олеге Рязанском, дочери поняли, что уже все узнано, оценено и прикинуто, дело за князем, хотя, конечно, молода Евдокия, подождать бы. Кроме того, Маша старшая, ей первой замуж идти. Если сосватают Евдокию, что ж Марии, в монастырь уходить?
        Видно, так же думал и сам князь Олег, глядеть-то глядел, но разговора про сватовство пока не вел. Вернее, про княжну расспрашивал, но только князя Бориса Константиновича. Тот посоветовал подождать чуть, мол, немного погодя придет время, когда Дмитрий Константинович с радостью дочь отдаст. А почему и чего ждать, не объяснил, видно, знал что-то, но говорить не стал, рано.
        Рассказала ли княгиня мужу про интерес рязанского князя к дочери, неизвестно. А может, и не до того было, потому что закрутили другие события. Но сама Евдокия не могла забыть внимательный взгляд умных глаз. Тосковало девичье сердечко, вдруг разбуженное мужским вниманием и почувствовавшее мужской зов в неведомую даль. Сестра Маша ходила вокруг нее, как вокруг больной, все оберегала от грубого слова, от ненужного взгляда. Это была их девичья тайна, от которой становилось страшно и сладко одновременно. Обе почувствовали, что совсем скоро приедут к ним сваты, увезут из родимого дома, от пусть и строгой, но родимой матушки.
        Поездки в Орду
        - Дмитрий, - на людях митрополит Алексий звал его только князем Дмитрием Ивановичем, даже при матери, а наедине просто Дмитрием, все же во внуки годится, если не в правнуки, - пора в Орду собираться.
        Молодой князь почему-то подумал, что, услышь это мать, всплеснула бы руками, запричитала, что не пустит, что не поедет… Верно сделал митрополит, что без нее стал говорить. Правда, и самому страшновато в такой путь пускаться. Он знал, что не раз князья возили сыновей в Сарай на показ ханам, иногда даже и сами не ехали, а мальчиков с боярами отправляли. И все же дома оставался отец, хоть какая защита, а он сам как князь ехать должен. А вдруг не понравится тамошнему хану и тот даже ярлык на Московское княжество отберет?!
        Нет, об этом лучше не думать. Да и Алексий обещал с ним поехать. Как митрополит не боялся сам далеко в путь пускаться, не только ведь в Орде бывал, но и до Царьграда дважды ездил, по морю бурному, среди совсем чужих людей без большой охраны. И в полон попал, а не испугался, смог выбраться и убежать.
        Вот бы ему таким же бесстрашным стать! Однажды Дмитрий спросил Алексия, не боялся ли он. Старик скупо улыбнулся:
        - Не испытывают страха только глупцы. Умный человек хотя и боится, но умеет страх побороть. Есть такое слово «надо», сынок. Оно иногда важнее любого страха. Все под богом ходим, ему одному ведомо, кого сберечь, а кого и не стоит. Если страшно, не думай о том, чего боишься.
        - А о чем думать?
        - О том, что сделать должен. Тогда и страх сам собой пройдет, ему места не останется.
        Как княгиня ни причитала, а вот оно - стоят крепко слаженные ладьи у пристани подле крутого берега, готовые отплыть, чтобы унести московского князя и его сопровождающих в неведомую даль, в Орду на показ хану и, если получится, за ярлыком на великое княжение. Самого Дмитрия это великое княжение и не интересует вовсе, но он твердо знает, что так для Руси надо, для Москвы, для всех, а потому едет и будет делать все, что скажут. Кто скажет? Митрополит Алексий да бояре, им виднее.
        Мать долго махала платом с берега вслед уплывавшим ладьям. Не одна она, рядом с княгиней Александрой стояла мать княжича Владимира Андреевича княгиня Мария, а дальше по берегу еще множество таких же женщин, что проводили в далекий опасный путь своих мужей и сыновей. Каждая думала: вернется ли, не обидят ли? И у каждой в душе рождалась досада: когда же это проклятье с русского народа Господь снимет? Сколько можно под Ордой жить, всякий год ей дань платить?! Ладно бы только злато да серебро, а то и людские жизни кладутся!
        Видно, сильно провинился русский люд пред Господом, много грешен, если одно лихо за другим на него. То моровая язва всех подряд косила, то теперь вот сушь стоит такая, что едва лето началось, а трава как дрова в печи, вот-вот сама по себе полыхнет. Берега у рек открылись на безводье, вместо того чтобы пойменные луга заливать. Про татар как-то и забывалось за другими бедами. Только когда приходилось родных людей к ним отпускать, вспоминали…
        А сам молодой князь уже давно забыл о провожавших, едва успевал крутить головой, разглядывая берега. Боярин Федор рассмеялся:
        - Князь Дмитрий Иванович, голову открутишь, шея переломится…
        Посмеялся по-доброму, не один князь метался от борта к борту, умудренные жизнью мужи, и те глаза таращили на новое. Митрополит тоже усмехнулся:
        - Смотри, князь Дмитрий Иванович, это твоя земля, тебе она завещана, тебе защищать, с тебя и спросится.
        И снова защемило сердце у Дмитрия, Алексий умеет вовремя подчеркнуть, что он князь, на нем и ответственность. Зазнаться не даст, а к спросу крепкому приучит быстро.
        Но сидеть спокойно ни Дмитрий, ни двоюродный брат Владимир не могли, слишком много интересного вокруг. Пока плыли Москвой-рекой да Окой, вокруг были свои родовые земли, потом пошли соседние княжества. Земля Русская и люд тоже, но уже не свое, хотя бояться нечего, разве только разбойников. Но ладьи вели опытные люди, не раз плававшие по этому пути. Они-то как раз и утверждали, что вдоль русских земель можно плыть спокойно, вот от Булгара держаться стоит подальше.
        Даже Алексий подивился:
        - Это почему? Там всегда торг хороший бывал и русских купцов привечали. На посаде православных много, если в сам город не ходить, так никакой угрозы.
        Рослый, крепкий в плечах купец, что был проводником в этот раз, нахмурился:
        - Новгородцы похозяйничали… Ушкуйники в прошлом году налетели, как стая голодных псов, Жуковин разграбили, вот булгары и держат зло на русских. В ответ многим городам и весям досталось. Нет на них, татей, управы никакой! Добро бы татар грабили или соседей новгородских, так нет, лезут от своих берегов подальше, безобразничают так, чтобы другие за них отвечали!
        И столько досады было в голосе и словах бывалого купца, что Дмитрий поневоле запомнил, что ушкуйники - это зло, тати, которые грабят без разбора, а головами потом русским отвечать.
        - А Новгород что, куда же смотрит? - не выдержал княжич Владимир.
        - Там вольница, чуть что - разводят руками, сами, мол, ребятушки разбойничать бегали, мы и не ведали…
        - Может, и правда не ведали?
        - Не-ет… откуда оружие? Купцами новгородскими оплачено. Им выгодно, чтобы в ответ по Волге и Каме плавать кроме них остальные боялись, да чтобы русских купцов по булгарским и татарским городам грабили.
        Дмитрий смотрел на митрополита, ждал, что ответит. Но тот лишь головой покачал: не время сейчас с ушкуйниками разбираться, самим бы удержаться. Ничего, и их под свою руку поставим…
        Рязань даже со стороны не увидели, княжичам только показали место на крутом берегу, где прежняя стояла. Так пожег ее Батый, так поиздевался над рязанцами, что не стали город возрождать. Новый Переяславль-Рязанский князь Олег подальше поставил на одном из протоков, чтобы с ходу не добраться, и сказывают, стеной обнес, укрепив знатно. Вообще, об Олеге Рязанском, пока плыли мимо, мальчики наслушались много. Все говорившие сошлись в одном: крепок князь, силен, только трудно ему, крайнее княжество, любой, кто снизу идет, Рязань не минет, а значит, руку приложит.
        Дмитрий даже в душе порадовался, что не столь близко от Орды сидит. Вроде как Рязанское княжество для Московского заслоном служит.
        Мимо Булгара и впрямь плыли быстро и по стрежню, чтоб с берега не достали стрелой. Бог миловал, не тронули булгары московское посольство, до самого Сарая все было спокойно. Княжичи смотрели на высокие крепостные стены, окружавшие Булгар, и недоумевали: как же смогли ушкуйники на своих небольших лодках осилить такую махину?
        Им объяснили, что те обманули местных и подошли волоками с другой стороны.
        - Значит, город со всех сторон крепить надо вот такими стенами! - блестел глазами Дмитрий. - Вокруг Москвы тоже каменный заслон ставить пора.
        - Пора, князь, пора, да только недосуг все. Вот возьмешь великий ярлык, тогда и станешь, - чуть усмехнулся Иван Вельяминов.
        Этот из братьев Вельяминов самый большой насмешник, особенно против Дмитрия. При любой возможности намекает на его, князя, неуклюжесть и неловкость. А еще на нелюбовь к книжной премудрости. Дмитрий и сам за собой эти недостатки знает, понимает, что Иван Васильевич прав, а оттого еще больше злится. Ну что делать, если плотным уродился?! Не станешь же голодом себя морить, чтобы вон таким, как брат Володя, тонким быть?
        Понимает маленький князь, что неуклюжесть не прибавляет ему красы в глазах тех же дружинников. Куда как краше, когда князь соколом в седло взлетает или наземь с коня спускается… А Митрий пыхтя все делает. Ничего, и я осилю! - мысленно злится Дмитрий неизвестно на кого больше - насмешника Ивана Вельяминова или самого себя.
        И про книжную премудрость Иван тоже верно насмехается. Вот если Дмитрию что рассказать, так запомнит надолго, а буквицы разбирать, чтобы в слова складывались… И как это братцу Владимиру все легко дается? Только показал ему чернец Данила, который чтению и счету их учит, а отрок уже быстро схватил! Дмитрию дается тяжело, не любитель он книжной премудрости, прав Иван Васильевич. Ну и что из того? Князю твердость души нужна и воинское умение, а книги для митрополита и бояр, пусть разбираются.
        Все это видел и митрополит Алексий. Особо на маленького Дмитрия не давил, но за тем, чтобы старался, следил строго. Одной ратной наукой ныне не обойтись, князь должен и грамотным быть. Пусть Дмитрий не так учен будет, как сказывают, Олег Рязанский, но буквицы и быстрый счет освоить обязан! Маленький князь пыхтел над книгами изрядно, но говорить что-то супротив не решался. Зато рассказанное запоминал с первого слова до последнего.
        Как ни примечателен роскошный Булгар, а когда добрались наконец по Волге до места, где она надвое делится и на берегу стоит столица Золотой Орды Сарай-Берке, мальчики дар речи потеряли.
        Булгар окружали высокие стены, выпускавшие на волю только языки пристаней, в город можно попасть лишь через неширокие ворота. Над стенами возвышались купола минаретов с полумесяцами над ними вместо крестов.
        В Сарае минаретов тоже хватало, глаз то и дело натыкался на синий купол, а вот защитных стен не было вовсе! Куда ни кинь взгляд, всюду тянулся вроде посад, только не как в Москве или других городах, которые проплывали. У русских в посадах живут ремесленники да торговые люди, что попроще, а здесь дворцы видны, палаты каменные… Каков же сам хан, если у него даже посад столь богатый?!
        Но ни каменных крепостных стен, ни даже деревянного тына не видно. Вельяминов объяснил:
        - А у них и нет никакой защиты…
        - Как не боятся нападения?!
        - Ставят себя выше всех на свете, чванливы очень, потому и не боятся, - это уже митрополит. Он знает, о чем говорит, давно ли Тайдуллу лечил. Дмитрий сразу пристал к Алексию с расспросами: где ханский дворец? Где Тайдулла живет? А где дружина?
        Город и впрямь вольно раскинулся вдаль от берега Ахтубы на всю ширь, до которой только дотягивался глаз. Земля ровная, ни холмов тебе, ни лесов, зелень деревьев только за серыми заборами видна. На реке ладей самых разных - не протолкнуться, куда там московскому торгу, который князь шумным считал!
        Не успели к пристани приткнуться, их окружил многоголосый разноязычный гвалт, всякий орал на свой лад. Кто-то разгружал свои суда, кто-то, напротив, укладывал в них товар перед дальней дорогой, бегали рабы с огромными тюками на спинах, сновали разносчики всякой всячины, зазывая то попить, то полакомиться, ревели ослы и верблюды, ржали лошади…
        Дмитрий понял, что еще и не вертел-то головой по-настоящему. Вот где шею свернуть можно! И как в такой толчее что разобрать, как самого хана найти?
        Но сопровождающие были опытными, да и сам Алексий Сарай не забыл еще, сразу принялся распоряжаться, куда лучше приткнуть ладьи, куда сложить ценное, куда идти самим. К вечеру у княжичей от непривычного шума и гвалта болели головы, но и заснуть сразу не удалось, перед глазами мелькали люди, ладьи, лошади, а еще необычные животные, которых называли верблюдами. Увидев чудище, Владимир потянул брата за рукав:
        - Глянь, глянь!
        Верблюд был огромным, много выше коня, весь покрыт шерстью, свисающей с тощих боков рваными клочьями с запутавшимися в ней репьями. Не похожая ни на конскую, ни на овечью голова медленно поворачивалась на длинной шее, животное горделиво оглядывало окружающих из-под длинных ресниц. А на его спине возвышался настоящий горб! Горбатых людей Дмитрий видывал в свой жизни, но чтоб горб был у животного, да еще не один, а целых два…
        Вельяминов со смехом потянул братьев подальше от чудища:
        - Берегись, как плюнет, не отмоешься.
        Почти сразу чудище подтвердило его слова, но плюнул верблюд не в княжичей, а в надоевшего, видно, неопытного погонщика. Тот пытался заставить великана лечь, бездумно дергая за длинную веревку, привязанную к ремешку на морде. Да… было на что в Сарае посмотреть и без ордынского хана!
        - А где ж татары? - дивились мальчики.
        И правда, в Сарае-Берке летом можно было встретить кого угодно, здесь торговали, жили, безостановочно галдели люди со всех концов света, а вот привычных глазу ордынцев, каких видели в Москве, в Сарае почти незаметно. Оказалось, сами владельцы города предпочитают в нем в теплое время года не сидеть, кочуют по степи. Вот-вот должен бы вернуться хан со своими хатунями, потому и прибыли русские в самом конце лета, а не в его начале.
        Но самым удивительным оказалось, что нынешний хан никуда не откочевал. Плыли к Новрузу, а оказалось, что его уже нет в живых, а правит Хызр (господи, и не выговоришь с первого раза!). Алексий морщился: зря богатые дары привезли, тут же распорядился большую часть припрятать, чтоб не разведали ханские прихвостни. Митрополит понимал, что этот хан ненадолго, а потому и за ярлык зря биться не стоит.
        Дмитрий, услышав такой расклад, даже расстроился, неужто не видать ему великого княжения? Почему-то именно в Сарае вдруг страшно захотелось стать великим князем. Но не его слово главное, бояре с митрополитом рассудили иначе. Князя к хану сводили, подарки всем отдарили, но не такие, как раньше делали, а окружению ханскому поплакались, мол, Москва после моровой язвы порушенная лежит, чуть поднимется, и привезем побольше.
        Хан принял маленького князя ласково, его рука гладила плечо мальчика, а глаза смотрели далеко-далеко, видно, жалел, что сам сына не имеет. Но ярлыка на великое княжение Хызр Дмитрию не дал, оставил у Дмитрия Константиновича Суздальского, посчитал московского князя слишком молодым для этого. Вроде даже жалел, мол, если даст, то мальчику тяжело придется, слишком многие захотят отобрать. Резон в его словах был, это признал даже митрополит.
        В ханском дворце и даже после вечером Алексий молчал, делая вид, что все как нужно. Разговорился только в ладье, когда Сарай давно скрылся из глаз. Принялся втолковывать маленькому князю, что в Орде началась замятня. Как Джанибека убили и хан Бердибек всех своих братьев порешил, чтоб поперек дороги к власти не стояли, так и настало безвременье. Чингизидов Бердибек всех извел, кто теперь у власти? Прямых наследников нет, стало быть, и Новруз, и Кульпа, и Хызр и многие другие прав имеют не больше, чем множество других. А потому и нынешнего век недолог.
        Дмитрий ахнул:
        - Так что ж теперь? На кого надеяться?
        Митрополит чуть помолчал, пожевал губами, потом задумчиво произнес:
        - Надо ждать, пока сильный хан не найдется. У меня в Сарае остались надежные люди, дадут весточку, когда с места сдвинется. А пока подождем…
        Прошло два года, митрополиту принесли какие-то вести из Орды, он собрал бояр, чтобы посоветоваться. Уже немного повзрослевший и кое-что понявший Дмитрий смотрел на наставника и умудренных жизнью мужей и думал, что бы без них делал. Да ничего, смели бы в первый же год, отправили в далекий крошечный удел, чтобы не мешал, а то и вовсе удавили, убирая возможного соперника на будущее. Кажется, это поняла и княгиня Александра, больше не противилась наставлениям и решениям старших.
        Вообще, княгиня все чаще болела, словно таяла без мужа. Но ее век мало кого беспокоил, кроме разве сыновей. Только не одни дочери, и сыновья из-под материнского крыла рано вылетают. Дмитрий памятовал рассказы о ханшах, которые в Орде вместе, а иногда и вместо мужей правят. Если хан на кочевье или вовсе в походе, то ханша главной. И после смерти мужа тоже остается при взрослых сыновьях старшей, без ее ведома русским князьям ярлыка не получить, первые дары хатуням везут. Особенно большую власть имеют матери ханов, видно, сыновья их слушают. Недаром Алексий по первому зову к Тайдулле помчался, знал, что Джанибек не простит промедления.
        Дмитрий тоже согласен слушать, но княгиня Александра сама старалась советов не давать, куда ей из своего терема всю сложность нынешней жизни постичь! Молодой князь иногда задумывался, все ли вдовые княгини так? Наверное, нет, вон в давние лета княгиня Ольга сама и Киевом правила, и в Царьград ездила. А после? Ничего такого… Почему русские женщины не как хатуни? Но кто сказал, что князья не прислушивались к советам, даваемым по ночам после бурных объятий своими женами? Слушал ли Александр Ярославич свою Александру? А знаменитый дед Иван Данилович? Отец так явно не слушал, потому как мать советов не давала. А у него самого как будет?
        Дмитрий впервые задумался над тем, какова будет его жена. Тоже ведь вопрос, надо, чтоб и разумна была, и неплодной не оказалась, и матерью хорошей, и… к душе легла… Не раз князья жен обратно к их отцам отправляли, потому как не пришлась княгиня…
        Но эти заботы казались такими далекими! Ему всего тринадцатый, куда тут о женитьбе думать… Тем паче что митрополит Алексий снова поездку в Сарай задумал. Вести из Сарая принесли, что борьба идет между чингизидом Мюридом и ханом Абдуллой.
        - А Абдулла не чингизид?
        - Тоже таков, но его темник Мамай поставил, а Мюрид, тот со стороны Большой Орды пришел.
        - Кому тогда подарки везти?
        - То-то и оно, что обоим.
        Не все поняли замысел митрополита, пришлось объяснять. В Орде разлад, уже открыто дерутся меж собой Мамай, зять убитого Бердибека, и ханы Синей Орды, за которыми сила степей стоит. Мамай по правобережью Волги ходит и в Крыму правит, а его противники по левому берегу, в Сарае.
        Бяконт покачал головой:
        - Ох, как бы не ошибиться со ставкой-то… Задобришь Мюрида, а Мамай осилит, тогда как?
        - Дары обоим пошлем, и Мюриду, и Абдулле Мамаевскому. А ярлык поедем просить в Сарай, куда же еще? Если неурядица возникнет - с нас спрос маленький, кто ж знал, что в Сарае незаконный хан сидит? Но главное не то, я мыслю, что, пока Орда меж собой не сладит, можно много пользы для Руси и Москвы поиметь. Князь Димитрий Иванович, не упусти случай, твое время настает. Пока в Орде разлад, Московское княжество поднимай, под него остальные ставь, иначе нам с этим лихом не справиться!
        Позже один на один митрополит говорил уж совсем откровенно:
        - Молод ты, конечно, Димитрий, да времени ждать, пока возмужаешь, у Руси нет. Тебе всю Русскую землю под себя брать. И ни на кого не смотри, никого не слушай, пусть ругают тебя, пусть загребущим да несправедливым ныне назовут. Внуки да правнуки разберутся, воздадут сторицей, когда поймут, что не для своих закромов старался, а больше обо всей земле думал.
        Долго внушал отроку митрополит про то, какая ему нелегкая судьба выпала, и про то, какую обязанность наложила. Дмитрий даже чуть испугался - выдюжит ли?
        - А ты, отче, поможешь?
        - Помогу, каждый шаг подскажу, где и грех на себя возьму, чтобы тебе легче было… Нет у тебя другого пути, ежели дорога тебе та земля, что дедами завещана, ты ее видел, когда в Сарай плыл. А еще с игуменом Сергием познакомлю. Радонежский монах весьма разумен, отцом духовным стать может.
        И снова за бортом ладей журчала вода, свиваясь тугими струями, снова бежали по сторонам то высокие, то низкие берега… Но на сей раз не было рядом брата Владимира Андреевича, он в Москве остался, ни к чему всем ездить. А еще обратил внимание Дмитрий на то, что деревни по берегам вроде ожили чуть, за два года больше стало дымов, чаще люди встречаться, кто в лодке, кто просто у воды с делом.
        А в Сарай-Берке ничего не изменилось, все так же разноязычно гомонили бесконечные рынки, гордо взирали на людей с высоты своего роста верблюды, позвякивая колокольчиками на шеях, так же пылили дороги под ногами многочисленных караванов. Снова кричали менялы и пахло вареной бараниной из многочисленных котлов, поставленных прямо посреди улиц для жаждущих поесть и способных заплатить за угощение.
        И все же в воздухе просто разливалось беспокойство. Русские уже знали, что захвативший власть в Сарае хан Мюрид, или, как его назвал епископ Иван (был в Сарае и такой!) Амурад, спокойно не сидит, на правом берегу Волги власть взял темник Мамай, зять Бердибека. Силен, слов нет, но он не чингизид, потому быть ханом Золотой Орды не может, поэтому нашел другой выход - объявил ханом своего ставленника Абдуллу.
        Слушая рассказ епископа Ивана, митрополит кивал головой:
        - Нам то ведомо.
        - А ну как Мамай власть возьмет? Он такой, он может… Тогда и ярлык не пригодится.
        Алексий чуть скосил глаза на Ивана, стоит ли говорить? Решил - стоит, усмехнулся:
        - А мы от обоих ярлыки получим, и к Абдулле посольство уехало с дарами. Пусть про запас два ярлыка будут. Это все равно дешевле, чем каждый год сюда мотаться к новому хану.
        - Кабы год, а то ведь и по полмесяца хозяйничали! И каждый новый прежнего вырезал вместе со всеми его ближними. Страху натерпелись. И когда в Орде твердая власть будет?
        Слушавший это молодой боярин Микола Вельяминов вдруг от души расхохотался:
        - Вот времена настали - русские о твердой власти в Орде мечтают! Такого не бывало прежде.
        Дмитрий заметил, что Алексий явно хотел что-то возразить, но не стал, оставил мысли при себе. Потом наедине спросил об этом, митрополит усмехнулся:
        - А и внимателен ты, князь! И прав, и не прав боярин. Оно хорошо бы, чтобы власть была твердой и понятной, но для нас и такая неплоха. В мутной воде тоже рыбка ловится. Пока Орда меж собой дерется, ей не до Руси, можно и самим на ноги встать. Спеши, князь Димитрий, вот оно, твое время, про которое я твердил. Пока Мамай с Мюридом не вместе и в Сарае сильной руки нет, постарайся Москву укрепить, под себя остальные княжества взять.
        - А если в Орде сильный хан будет?
        - Успей понять, кто слабей, и присоединиться к сильному. Пусть сильный будет тебе благодарен за помощь, тогда еще передышку получишь. Хитри, изворачивайся, пока другого не дано, нет силы у Руси совсем свободной стать, потому твое дело крепить ее до поры до времени.
        Писец старательно очинил новое перо, запас которых взят еще из Москвы, и приготовился нанести на пергамент все, что следовало сообщить потомкам о поездке князя Дмитрия Ивановича в Сарай-Берке. Пергамент уже разложен на небольшом столике, в плошку налиты чернила… В Сарае душно, несмотря на поздний вечер, проклятые мошки, привлеченные светом небольшого светильника, примощенного тут же, так и вьются перед лицом, лезут в глаза, в нос.
        Феодор уже придумал фразу, которую следовало нанести на драгоценный пергамент, осторожно обмакнул перо в чернила и тут заметил налипшую на кончик здоровенную муху. Видно, утонула в плошке, а писец не заметил. Досадливо тряхнув пером в надежде избавиться от нежелательной гостьи в чернилах, Феодор с ужасом увидел большущую кляксу, расползающуюся по листу.
        С досадой дернув рукой, писец… задел пергамент и его краем опрокинул плошку! Столик слишком мал для большого листа и чернильницы. Теперь уже не клякса, а целая лужа разлилась по дорогому пергаменту, норовя пролиться и на одежду. Монах вскочил, смахнул чернила с листа и неожиданно для себя ругнулся, помянув нечистого. Пергамент был испорчен!
        Видимо, привлеченный его ругательством, в каморку заглянул митрополит:
        - Пошто нечистого к ночи поминаешь? - Увидел разлитые чернила, все сразу понял, но браниться не стал. - Лист посуши, потом ножичком поскребешь, он еще на другое сгодится, что попроще. Остальное очисти да возьми у меня еще лист. И чернила не ставь на столик, можно же рядом пристроить! - Уже обернувшись, чтобы уйти, Алексий вдруг добавил: - Чтоб всякая дрянь в чернила не попадала, накрывай их тряпицей сверху.
        Чернец не мог поверить своим ушам, неужто и наказан не будет?! Но он ошибался, митрополит уже под конец строго велел:
        - А за ругань неприемлемую сорок ден вечерами по два десятка раз молитву читать станешь и поклоны бить. Я скажу какую.
        Феодор вздохнул и принялся выполнять приказанное. Получается, что не за испорченный пергамент его митрополит наказал, а за брань непотребную? Ловко, хотя прав Алексий, как можно писать о делах славных, ежели с недобрыми словами к письму приступаешь?
        Немного погодя на пергамент легли первые строки: «В лето 6871 (1363) прииде князь Димитрий Иоаннович в Сарай…»
        Мюриду были очень нужны деньги, он дал ярлык князю Дмитрию Ивановичу в обмен на богатые подарки, правда, для пущей важности сначала облагодетельствовал ярлыком, а потом дары принял. Пусть попробует кто сказать, что куплен ярлык!
        Русские повернули носы своих ладей на север, пора уходить домой. Получить ярлык еще не все, теперь надо вернуть себе Владимир, где сидит Дмитрий Суздальский. В том, что князь Дмитрий Константинович будет противиться, никто не сомневался. Только бы Мюрид не передумал спустя две недели, а еще чтоб его самого в ночи не прирезали как барана. Кажется, впервые русские бояре переживали за судьбу ордынского правителя! Вот она, замятня ордынская!
        Немного погодя прибыло и второе посольство - от Абдуллы Мамаевского. Там тоже расстарались и тоже привезли ярлык на великое княжение для Дмитрия Ивановича! Казалось, что все складывается хорошо, но на Руси редко жили спокойно, так получилось и на этот раз.
        Прознав, что московские послы получили ярлык еще и у Абдуллы, хан Мюрид страшно обиделся и поспешил в знак своего недовольства отослать новый ярлык Дмитрию Суздальскому с бывшим в то время в Орде Иваном Белозерским. Теперь ярлыка оказалось два от разных ханов и у разных князей. Это не сулило ничего хорошего.
        Борьба с будущим тестем
        Когда вернулись из Сарая, княгиня Александра с трудом узнала сына. Не потому что потемнел на степных ветрах и похудел, вдруг потеряв детскую упитанность, а просто князь вдруг повзрослел. Уходил мальчик, вернулся муж. Такого не погладишь по голове, не приласкаешь по-матерински.
        Брат Ванятка тоже рот раскрыл от удивления. И двоюродный брат Владимир, хотя и был выше на полголовы, смотрел снизу вверх, даже смущался перед Дмитрием и звал князем. Дмитрий распахнул глаза:
        - Владимир, ты чего это? Для тебя-то я просто Митрий, это для люда князь.
        Тот замялся, а потом признался честно:
        - Ты какой-то другой ныне…
        - Какой?
        - Не знаю… взрослый…
        Но позже вечером Дмитрий принялся рассказывать про изменения в Сарае, и брат понял, что это все тот же простой Митрий. Но все равно в брате что-то изменилось и это что-то делало его князем.
        Немного погодя начались разборки с Дмитрием Константиновичем, при которых тот наделал в запале немало обидных ошибок. Ярлык ярлыком, но все понимали, что должна и отчина соблюдаться, власть строиться все же по русскому обычаю. Одно дело, когда имеющие равные права меж собой князья за ярлык бьются, и совсем другое, когда законный наследник Дмитрий Иванович, каким бы он ни был молодым, ярлык получает, а взявший владимирское княжение не по отчине и не по дедовине Дмитрий Константинович сопротивляется. Да еще как!..
        Чтобы не пустить нового великого князя во Владимир, для венчания на княжение, Дмитрий Константинович захватил Переяславль-Залесский, норовя помешать Дмитрию московскому проехать! Это уже ни на что не похоже. На сторону Дмитрия Ивановича встали все чаявшие справедливости русские. Понимая это, Алексий решил не пугаться Дмитрия Суздальского. Бояре поддержали митрополита.
        Поутру мальчиков разбудили рано, едва рассвело - ехать пора. Все трое были возбуждены, хотя ни Дмитрий, ни Владимир старались этого не показывать. Дмитрий - потому что князь и ему негоже трястись по каждому случаю, а Владимир - потому что норовил во всем держаться не хуже брата. Пытался и Ванятка, который вообще копировал князя, даже ходил важно, как ему казалось, очень похоже на Дмитрия. Все вокруг по-доброму посмеивались над маленьким княжичем.
        Во дворе суетились люди, запрягали лошадей, укладывали вещи в возки, переругиваясь и отпуская беззлобные шуточки. По всей округе разносились запахи стряпни, приятно щекоча носы. Княгиня, несмотря на совсем раннее утро, была в полном одеянии и ходила по палате, комкая в руках платок. На глаза то и дело набегали слезы. Александра старалась их не допускать, понимая, что если начнет плакать, то уже не перестанет.
        Бояре увозили уже не одного Дмитрия, а всех троих мальчиков неведомо куда. Пусть вчера митрополит, а потом весь вечер родич Василий Васильевич Вельяминов убеждали, что сберегут князя и княжичей, сами костьми лягут, а их в обиду не дадут, что не посмеет князь Дмитрий Суздальский супротив московского войска выступить… Все равно, мать готова была спрятать младшенького хоть под подол, только бы не забирали. Но Александра понимала, что ей и Ванятку не удержать, Дмитрий в таком возрасте уже в Орду плавал, а его вместе с братьями по своей земле не отпускают?! Пришлось смириться, хотя сердце, конечно, ныло.
        Будь у княгини жив муж, она спокойно отдала бы княжичей отцу… Подумала так и поняла, что нет, и тогда материнское сердце ныло бы, как ноет всякую минуточку, когда не видит своих ненаглядных мальчиков. Все, что могла мать - благословить сыновей в дорогу и проследить, чтобы при сборах не забыли чего.
        Они и прощались с матерью наскоро, все недосуг, все торопились. К Александре подошел Василий Вельяминов:
        - Ванятка только сперва на коне поедет, потом его в митрополичий возок пересадят. И охрана хорошая, и митрополит рядом.
        - Нет, он не сядет! Если братья будут верхами ехать, то и он поедет. Растрясется же!..
        Сейчас княгине казалось самым страшным это - растрясет младшенького, у которого на широкой конской спине ножки в разные стороны разъехались шире некуда, разболеется он, а пожалеть, приласкать некому будет. Вельяминов чуть улыбнулся в усы:
        - Пересядет! Договоренность у нас с митрополитом есть. Заставят.
        И снова Александре было жаль младшенького. Заставят… А ему обидно будет, заплачет, и снова не приголубит никто…
        Так и осталась слезы без повода лить. А сыновья руками помахали, причем Дмитрий всего лишь раз, Владимир, которого уже своим сыном считала, тоже, а Ванятка все норовил обернуться и еще раз махнуть. Пешцы, что шли по обоим бокам лошади и осторожно придерживали княжича, чтоб не соскользнул, едва справлялись из-за его верчения.
        Но вот вереница коней и пеших во главе с новым великим князем Дмитрием Ивановичем скрылась с глаз. Москвичи еще долго обсуждали, что хотя и молод Димитрий Иванович, а вон как силен! Живо нашлись те, кто подтвердили: на деда Ивана Даниловича похож, точно сын его, а не внук! Эта похожесть народ очень порадовала, что скрывать, боялись, что из-за малолетства Димитрия на Москве многое порушится. Но Господь миловал, и митрополит вовремя вернулся, и бояре друг дружке бороды не повырывали в споре за власть, и сам молодой князь толковым оказался.
        Вокруг невысокого мужичка на торге собралась толпа любопытствующих. Он оказался очень осведомленным - плавал с князем в Сарай и воочию видел, как Димитрий Иванович себя у татей ордынских вел! К рассказчику протиснулся похожий на только что вылезшего из берлоги медведя-шатуна кожемяка. Он него несло кислыми кожами и потом, но сейчас никто этого и не заметил, правда, пропустили, потому как больно плечист и крепок оказался.
        Рассказчик вдохновенно врал:
        - Тут и сказал Дмитрий Иванович поганому хану ордынскому, топнув ножкой: «А давай-ка ты мне, чудище, ярлык великокняжеский, не то как возьму одной рукой да об землю и ударю! Останешься ты, чужище чужеродное, лежать бездыханным!»
        Толпа ахнула от смелости своего молодого князя. Ты глянь, сколько князей с трясущимися руками и ногами в Сарай ездили, а этот и чудища не испугался! Кожемяка, однако, не совсем поверил, засомневался:
        - А чего ж стража ордынская молчала? Неужто у них мечей вострых нет, что не порубали за такие слова нашего князя?
        Мужичок и ответить не успел, окружающие, возмущенные ненужным сомнением в таком лестном для князя рассказе, принялись орать на кожемяку. Одна из баб пошла на него приступом, уперев руки в бока:
        - Сказано же тебе, что перепужались! Ишь какой недоверчивый!
        К бабе живо присоединились еще несколько, наскакивали на здоровенного кожемяку, хотя и были ему не выше плеча. Тот отбивался, как мог:
        - Да я что, я только спросил, куда охрану дели! Порубали или как?
        - Ясно дело, порубали! - решили вокруг и, бросив бедолагу на произвол судьбы отбиваться от возмущенных баб, снова окружили рассказчика, продолжившего врать с удвоенным воодушевлением. Бабы, быстро осознав, что, расправляясь с возмутителем спокойствия, пропустят самое интересное, бросили свое преследование и заработали локтями, пробиваясь обратно в круг. Их пропускали, уважая за заступничество.
        Сам кожемяка чуть постоял, раздумывая, стоит ли также послушать, но решил, видно, не рисковать, привычно полез пятерней в затылок, подумал и, махнув рукой, отправился восвояси. А слушатели немного погодя понесли слухи один другого чуднее, как их молодой князь Димитрий Иванович расправился с ордынским ханом, только вот разные люди звали хана по-разному. Кто говорил, что то был Жанибек, кто звал Наврузом, а кто и вообще Мамаем…
        Не ведали москвичи, что пройдут годы и они уже безо всяких слухов смогут гордиться своим князем за победу над тем самым Мамаем на поле Куликовом. И не только они, но и много столетий спустя их потомки. Не всех героев земля Русская помнит, но есть такие, которых никогда не забывала. Дмитрий Иванович, прозванный позже Донским за Куликово поле, из них.
        А сам молодой князь, не ведая еще о своих будущих победах, ехал вместе с братьями боярами изгонять из града Владимира самовольного князя Дмитрия Константиновича, чтобы занять великокняжеский стол.
        К Дмитрию подъехал Матвей Бяконт:
        - Димитрий Иванович, глянь-ка на брата, едва в седле держится. Скажи, чтоб в возок пересел, не то и правда зад набьет так, что не одну седмицу на пузе пролежать придется.
        Дмитрий и сам видел, что Ванятка едва держится на лошадиной спине, тряско все же, не первый час едут, да и широк для него лошадиный круп. Кобылу выбирали смирную, широкую, что твоя лавка-лежанка, поначалу сидеть удобно, но широко разведенные в сторону ноги быстро устают и начинают болеть. Это князь по себе помнил, когда только учился ездить верхом. Он покачал головой:
        - Да я и сам вижу, только не слезет ведь, тоже упрямый!
        Боярин прищурил глаза:
        - А ты не князь ли? Прикажи, ослушаться не посмеет.
        Дмитрий подъехал к мальчику. У того и лицо чуть перекосило от усилий.
        - Княжич Иван, как великий князь велю тебе пересесть в возок к митрополиту!
        Строгий голос брата не обманул княжича, он узрел в глубине глаз Дмитрия веселые нотки, замотал головой:
        - Не, я как вы, верхом поеду…
        Со стороны тут же отозвался Вельяминов:
        - Ты что это, княжич? Кто ж волю князя обсуждает?! Исполняй что велено!
        Иван оглянулся, чуть обиженно дрогнули губы, понимал, что сговорились. Дмитрию вдруг стало его еще жальче, наклонился с коня, тихонько добавил, вроде чтобы остальные не слышали:
        - Вань, надо же кому-то с митрополитом ехать… Мне никак, выручи, а?
        Несколько мгновений Иван зорко смотрел в глаза старшему брату, но Дмитрию удалось спрятать улыбку, ничто не дрогнуло и во взгляде, поверил младший, кивнул и полез с коня с заметным облегчением. Вокруг тоже облегченно вздохнули: едущий тихим шагом княжич сильно задерживал движение рати.
        Дмитрий Суздальский не стал дожидаться московских войск и предпочел попросту удрать! Но вдохновленные его бегством воеводы продолжили погоню до самого Суздаля. Теперь уже неудавшийся великий князь запросил мира в своей собственной вотчине.
        Дмитрий Иванович наконец во Владимире был объявлен великим князем, будучи тринадцати лет от роду. Он вернулся в Москву довольный и полный надежд. Москва ликовала, хотя чего бы радоваться простому люду? А все равно грело сознание, что их князь стоит над всей Русью, пусть и всей Руси-то с воробьиный скок осталось от прежней. Но Москва не потеряла того места, которое для нее завоевал Иван Данилович по прозвищу Калита, и это не могло не радовать всех от бояр до холопа на захудалом дворе.
        Только рано обрадовались, никто еще просто так власть не отдавал, во всяком случае, Дмитрий Константинович был не из тех, кто ярлыками на великое княжение разбрасывается. Он продолжал надеяться осилить московское боярство и стать-таки во Владимире хозяином. Для чего и сына Василия Кирдяпу в Сарай отправил с дарами - жаловаться на горькую судьбу и московского князя Дмитрия Ивановича.
        Но в Сарае было не до свары русских, там продолжалась своя, и снова сменился хан. Правда, новый прислушался к плачу княжича Василия и новый ярлык его отцу дал. На Руси зрела новая битва за власть…
        Митрополит сидел в палатах у брата, зашел навестить и поговорить о делах без лишних ушей и глаз. Лето клонилось к закату, по ветру уже полетели первые тонкие паутинки, обещая теплую, солнечную осень. Но солнышко еще пригревало, хотя в палаты сквозь разноцветные стекла окон почти не пробивалось, только разрисовывало все вокруг красным, синим, зеленым…
        Алексий был задумчив: только что принесли весть, к которой и не знаешь как отнестись. Только-только князю Дмитрию Суздальскому сын привез из Сарая новый ярлык, сильно порадовав отца, как сообщили, что младший из братьев Константиновичей Борис объявил себя владельцем Нижнего Новгорода. Нижний принадлежал старшему брату Андрею и в случае чего должен достаться сопернику Дмитрия Ивановича Дмитрию Суздальскому.
        Московские бояре ломали головы - что теперь предпримет Дмитрий Константинович? Что ему важнее - Нижний Новгород или великое княжение? Матвей Бяконт усмехнулся:
        - Ай да Борис! Загнал братца в ловушку!
        - Как бы ты поступил?
        - Я? Я бы бился за Владимир, но на месте Дмитрия Константиновича лучше схватиться за Нижний… Ярлык сегодня есть, завтра нет, а остаться с одним Суздалем совсем тоскливо…
        Не одни москвичи ломали голову над этим вопросом, прежде всего он стоял перед самим Дмитрием Константиновичем, не то великим князем, не то просто князем Суздальским, и не поймешь… Наверное, это имел в виду князь Борис, когда обещал Олегу Рязанскому, что скоро Дмитрию Константиновичу не до перебора с женихами будет?
        Андрей власти младшего брата не противился, напротив, принял постриг, удалясь в монастырь. Вот и остался Дмитрий Константинович с ярлыком, который еще и завоевывать надо, и маленькой Суздалью. От младшего брата он такого не ожидал. Что делать? Ехать в Сарай на Бориса жаловаться? Но Василий честно сказал отцу, что в Орде такой разлад, не только разбираться не станут, но и свою голову потерять можно.
        Удивительно, но в ту минуту суздальский князь Дмитрий Константинович затосковал по сильному ордынскому хану. Теперь на Руси прав тот, у кого силы больше, а ее у суздальского князя не было. У кого есть? Как ни горько признавать, но у Москвы.
        Евдокия и Мария не могли понять, почему отец ходит чернее тучи. Вроде брат с удачей из Сарая вернулся, можно бы снова во Владимир ехать, а он не только не торопится, но и говорить о Владимире запретил!
        Любопытная Маша не выдержала, подобралась бочком к старшему брату выведать, но он так огрызнулся, что обиженная княжна прибежала в горницу вся в слезах. Успокаивая ее, Евдокия убеждала:
        - Ну и чего тебе? Надо будет - скажут… а нет, так и не лезь с расспросами.
        - Так ведь обидно… Чем мы хуже того же Семена? Ему все сказывают, а нам, как дурехам, ничегошеньки…
        - Оно тебе нужно? Пусть не сказывают. Наше дело детишек рожать да растить, остальное пусть князья делают, и думают тоже.
        Мария была не согласна с таким положением дел.
        - Не-ет! Намедни быстрый счет проверяли, так Семка дурень дурнем, а мы с тобой вон как быстро сообразили! Вот скажи, почему им все, а нам ничего?! Почему?!
        Немного позже прояснилось, почему отец такой смурной. Князь Борис захватил Нижний Новгород под себя, оставив отцу только Суздаль.
        Семен не выдержал и фыркнул:
        - У тебя Владимир есть!
        - Ты его еще возьми, тот Владимир! - разозлился отец.
        К митрополиту осторожно заглянул инок Власий, что при нем ходил. Алексий так задумался, что не услышал негромкого стука Власия, и на его зов даже вздрогнул:
        - А чтоб тебя, испугал! Стучать надобно!
        Власий хотел возразить, что у митрополита уже слух нехорош стал, не все и слышит, но не рискнул, только мотнул головой:
        - От князя прислали…
        - Случилось что? Зови.
        На дворе непогода, присланный холоп наследил к полному неудовольствию Власия, который выразительно поглядывал на мокрые пятна на чистых полах. Только холопу все одно, не ему же мыть-то.
        Митрополит поднял глаза на вошедшего, ожидая письма, но тот лишь сообщил:
        - К князю от Дмитрия Константиновича Суздальского человек прибыл, грамоту привез.
        - Что за грамоту?
        - Бог весть, владыка, мне не сказывали.
        Власию стало смешно от мысли, что простому холопу Никоньке стали бы пересказывать содержание грамоты от одного князя к другому, он не выдержал и фыркнул, тут же заработав недовольный взгляд Алексия и повеление:
        - Давай посох и облачение, к князю пойду.
        - Пусть бы сам сюда шел, он моложе, - не удержался Власий.
        - Поговори мне!
        Митрополит понимал, что, если бы можно, Дмитрий действительно пришел бы сам, а раз просто сообщил, значит, уже собирает в своих палатах бояр, надо поспешить. Гадая, что могло быть в той грамоте, Алексий шагал к княжьим палатам, рассеянно кивая на просьбы благословить.
        Дмитрий стоял с пергаментом в руке, крепкий, коренастый, словно молодой дубок. В глазах довольство, значит, известие хорошее. Дождавшись, пока сядет на свое место митрополит, он обвел глазами ближних бояр и произнес:
        - Князь Дмитрий Константинович весть прислал, что отрекается от своих притязаний на великое владимирское княжение в мою пользу. - Выждал, пока бояре чуть зашумели, переговариваясь друг с дружкой, мол, с чего бы это, и продолжил: - За то просит подсобить справиться с младшим братом Борисом Константиновичем, чтобы вернуть Нижний Новгород.
        Усмешка прокатилась по палате. Сообразил-таки суздальский князь, что с Москвой лучше не воевать, а подмоги просить! Что ж, это хорошо, одним сильным соперником у Дмитрия Ивановича меньше стало. А помочь против Бориса?.. Это можно, это не так и трудно. Заодно и самого Бориса научат, чтобы даже мысль худая супротив Москвы не пришла.
        Митрополит смотрел на своего подопечного с легкой улыбкой. Дмитрию только пятнадцать исполнилось, молод еще, безус, но разумен, а главное, послушен. Из московских бояр никто ему худого не желает, для них тоже хорошо, когда князь сильный. На что Иван Данилович могуч и хитер был, а с боярством и он в дружбе жил.
        Князь Дмитрий ученик способный, поперек не идет, а схватывает все на лету. Уже сообразил и сам предложил, не дожидаясь чьего-то мнения:
        - Я мыслю, что надо князю Дмитрию Константиновичу помочь. Нам с того только польза будет. И князя Бориса заодно к порядку приведем, чтоб знал, что не вольно просто так на земле Русской хозяйничать! Москва не позволит!
        Все раскрыли рты, даже Алексий. Ждал, что Дмитрий сообразит про своего тезку и даже про Бориса, но поразило, что обо всей земле Русской говорил как о своей вотчине! Точно он уже над всеми хозяин, без спроса которого один князь другого обидеть не может. Бородатые, умудренные жизнью и годами бояре переглядывались, пряча улыбки: ай да князюшко! Ай да Дмитрий Иванович! Мал да удал… За такого и горой постоять не грех.
        Все разрешилось хорошо, но не совсем так, как думал Дмитрий Иванович и его бояре с митрополитом. А виной тому оказалась… Евдокия!
        Беда
        Таких жарких дней Русь и не помнила. Бывало, конечно, чтоб пекло, но не все же лето и не каждый год. А тут сушь великая стояла непрестанно, не успевали снега сойти, которых и было-то понемногу, как облака с неба исчезали до самой осени. Земля иссохла, хлебов недород, травы уже к началу лета стояли жухлые. Реки обмелели, колодцы пересохли, земля пылила, точно никогда дождя не видывала вовсе. Ни скотину накормить, ни запасов на зиму сделать, ни самим хлебушко вырастить…
        По Руси зашагал голод. Снова дороги полнились нищими, вынужденными уйти из своих домов, со своей землицы, что покрылась трещинами и хлеб не родила, уйти, чтобы просить пропитания Христа ради у тех, кто хоть что-то смог сделать. Но и давать-то кому, если у других не лучше? На полях вместо стены спелых колосьев одна пыль клубится, скотина мычит некормленая, страшно…
        Снова и снова вздыхали на Руси: ох, грехи наши тяжкие! Не ордынцы, так сушь великая одолевает, а потом с Понизья новая напасть подобралась. С Нижнего Новгорода началось, видно купцы принесли. Снова бил людей озноб-трясучка, снова исходили кровавым кашлем… Не так, как в прошлые годы, но померших было все равно немало. Теперь все то и дело оглядывали себя с ног до головы, болезнь начиналась появлением каких-то больших шишаков, точно вспухали у человека внутри перекрестья жизненные. У кого пухло, тот уж не жилец.
        И пошла гулять напасть по Руси вольно. Снова тяжелый запах по всем дорогам, из-за жары трупы быстро гнили и страшно воняли, но трогать их опасно, кто хоронил, тот часто и сам заболевал следом. Так и тянули мертвецы за собой вереницу еще живых… Опустели деревни, поредели города. Беда…
        А ко всему страшное знамение в небе было. Такого ужаса нынешние и не видывали, только слыхивали, как солнышко вдруг черным становится и посреди дня ночь черная наступает. Теперь узреть сподобились!
        И правда, страшнее не придумаешь! Среди ясного дня враз смолкли птицы, поднялся холодный ветер (это среди жаркой суши-то!), точно обезумевшие заметались лошади, будто окруженные стаей волков, жутко завыли собаки… Люди попадали на колени, без устали крестясь. У многих мелькнула одна и та же мысль: «Вот он, конец света!» Так на коленях и узрели, как среди бела дня на солнце красное точно черная тень наплыла, начала закрывать собой. И закрыла ведь, стало солнышко черным, только обод один вокруг остался!
        Ужас охватил людей, крик стоял немолчный, кричали все - взрослые и маленькие, старые и младые. Ржала, мычала, блеяла скотина, выли собаки… И вдруг тень стала уползать в сторону, открывая солнечный круг! Светлело на глазах, ночь снова превратилась в день. Пережившие ужас люди крестились, благодаря Господа за чудесное спасение. И теперь казалось кощунством жаловаться на непрекращающееся пекло, ведь воочию увидели, что может быть, ежели солнышко с неба пропадет!
        Но мор от того не уменьшился. И никого не щадил, как и все прежние. Ждали, что спадет зараза с первыми холодами, но не очень-то дождались, ей и снег не помеха.
        Снова на Москве всякий день поминальный звон, снова люди в черных одеяниях тащат по первому снегу дроги с покойником, а то сразу несколькими. Хотя уже знали, как беречься, и дымом можжевеловым все обкуривали, и старались к помершим не касаться, и обтирались уксусом всякий час… Но, как и в прошлый раз, не поймешь, кто-то уж так бережется, а все одно заболеет, а другой и покойников возит, и помирающим попить подносит, и рук лишний раз не протрет, а болезнь его стороной обходит, точно заговоренного.
        Но все равно в дома и сердца людей вползал страх, который убивал не хуже черной смерти, страх за жизнь детей, за то, что сиротами останутся, сгинут, пропадут без помощи малые, что прервется род. Меньше даже за себя боялись, к своей погибели были готовы, а вот осиротить деток малых - это страшнее казалось. Или заразить.
        Надежда была только на то, что до Москвы черная смерть добралась уж к холодам. Может, морозы ее утишат, как всегда бывало? Другие города, сказывают, по теплу снова повыкосила, обезлюдели и Тверь, что совсем рядом, и десятки городов поменьше. Что за напасть на землю Русскую? Чем отмолить грехи пред Господом, чтобы детишек хоть пощадил?
        В семью московского князя тоже пришла беда, снова осиротила Дмитрия Ивановича. Первым на осенины помер младший брат Иван. От кого и прихватил заразу? На дворе никто не помирал до него, далече княжич не ездил и не ходил…
        Давно ли Дмитрий уговаривал Ванюшу пересесть в возок, давно ли по просьбе матери журил за проказы? Сейчас она согласна бы на любые проделки дорогого сыночка, да не вернешь малого…
        Княгиня почернела вся, иссохла от тоски. Долго ли такой захворать? Так и вышло, едва успели сороковины по Ивану отстоять, как преставилась сама княгиня Александра. Остался Дмитрий Иванович полным сиротой, потому как и тетка Мария со всей семьей еще летом в Ростове из-за мора отдала богу душу.
        Княгиня Александра, пока болела, просила не допускать Дмитрия к себе, даже не просила, а требовала, кричала, сколько хватало сил. Все вокруг понимали, что права она, только как запретишь сыну проститься с матерью, пусть и больной «черной смертью»? Хотя заступил князю ход холоп, но сник и по первому требованию отодвинулся, пропуская.
        Завидев Дмитрия, мать слабым движением отмахнулась:
        - Молю тебя, сынок, не подходи. Один ты остался, хоть ты выживи! Не дай роду угаснуть, не подходи!
        Александру уже бил озноб, кровью кашляла, страшно, нестерпимо дурно пахла. Холопки, что возились вокруг, казалось, тоже были приговорены, но и сознавая это, не бежали от своей госпожи, оставались с ней до конца. Как же мог сын уйти? Не мог.
        Но едва только шагнул ближе к ложу умирающей матери, как дверь горницы резко распахнулась и сзади раздался приглушенный, но требовательный голос митрополита:
        - Послушай мать, князь Дмитрий Иванович! Помочь не сможешь, а себя рядом положишь!
        Александра, получившая неожиданную поддержку, закивала, снова кроваво закашляла. Дмитрий растерянно оглянулся: не Алексий ли все время твердил, что все в руках божьих? Как же он тогда не полагается на господню волю в таком деле? Ежели суждено помереть, помрешь, как брат Ванечка первым на княжьем дворе, невесть от кого заразившись, а не доля ныне богу душу отдать, то, как чернецы, месяцами средь умирающих можно ходить, питье подавая и смертный пот с лица отирая.
        Но все рассудила сама смерть, Александра вдруг захрипела и снова закашляла, холопки взялись ее перевернуть и переодеть, замахали на Дмитрия руками, даром что князь, мол, выйди, негоже и сыну смотреть на обнаженную мать. Вышли они с Алексием оба, за дверью Дмитрий попытался спросить то, о чем подумалось только что. Митрополит чуть помолчал, привычно пожевал одними губами, а потом хмуро произнес:
        - Воля божья, сынок, на все есть, но испытывать ее не стоит. Смерть всю твою семью под корень извела, не сироти Москву, не рискуй без надобности…
        Договорить не успел, из-за двери раздались крики и рыдания: княгиня Александра отдала богу душу. Дмитрий метнулся к матери, уже не задерживаемый никем. Страшное, измененное болезнью лицо было неузнаваемым. Это совсем не то, что у отца, помершего тихо, точно угасшего. Посиневшая, с распухшими ртом и шеей, княгиня Александра мало походила на ту красавицу, что не так давно статно выступала, гордясь перед всеми своими сыновьями.
        И снова князя почти не допустили к матери, не позволили даже в холодный, отдающий синевой лоб поцеловать. Только постоял рядом.
        В палатах сильный запах уксуса и можжевелового дыма, хотя черная и пошла на убыль, но все равно берегутся, каждый день окуривают и моют. Зараза точно дань с княжьей семьи взяла, после Александры ни одного заболевшего не было, даже слуги, и те выжили. Вот уж поистине, Господь прибрал только тех, кого хотел!
        К горнице, которая была раньше княгининой, подошел, тяжело ступая, митрополит Алексий, кивнул вскочившему на ноги холопу:
        - Там?
        И не надо было спрашивать, о ком речь, и так ясно - князь Дмитрий Иванович который день тоскует. Мужские слезы скупы, потому прячет все в себе, оттого лишь тяжелее. Бабам легче, они сердечную тоску слезами выливают, поревут и вроде оживают. А князю как? Плакать - бессилье показывать, как с тоской справляться?
        Дверь тихонько распахнулась, через порог шагнул тоже вдруг состарившийся Алексий, сделал знак начавшему подниматься Дмитрию:
        - Сиди. Я рядышком присяду, коли позволишь.
        Но князь встал под благословение, поцеловал сухую руку наставника, подождал, пока тот опустится на лавку. Алексий посидел молча, потом вздохнул:
        - Ты б поплакал, Димитрий. Полегчает.
        Голос молодого князя был глух:
        - Я и плакать не могу… За что, отче, один ведь на белом свете остался! Чем прогневил Господа род наш, что всех выкосило? Ванюшка и мать-то чем виноваты, если я что делал не так?!
        Алексий нахмурился:
        - Ты, Дмитрий Иванович, Господа наветами своими не гневи, не нам с тобой думать, кто в чем пред ним виноват! А прибрал Господь, значит, судьба их такая. Слаб человек, его, может, и в райские кущи ангелы влекут, а он все норовит за землицу грешную хоть зубами зацепиться. Немного грешен братец твой, и матушка тоже, потому, чаю, ангельская встреча им была уготована, молись.
        Немного посидели молча, потом Алексий вдруг почти с обидой добавил:
        - А что один на всем свете остался - не прав ты, князь Дмитрий Иванович. Про нас, грешных, забыл. Много на Москве и на Руси тебе помощников, много поддержки. Пусть не кровные родовичи, но мы все твои. И я первый.
        Дмитрию стало вдруг так стыдно, что в своей скорби отринул стольких людей, единых с ним мыслями и духом! Опустился на колени, приник к сухой, обтянутой точно старым пергаментом кожей руке митрополита:
        - Прости, отче! Обеспамятовал я, за своей скорбью других забыл! Прости.
        - То-то и оно, что твоя семья - Русь святая, а теперь тем более! Помни это, князь Дмитрий, помни! Не о себе думать прежде должен, а о тех, кому твоя помощь нужнее твоих слез. На Руси раздор снова ширится, а великий князь слезы льет.
        Дмитрий слез не лил, но уже третий день сидел, точно прибитый, и думать ни о чем не мог. Жесткие слова митрополита вдруг заставили его опомниться. Тяжела потеря последних родных людей, но скольким же, пусть не родственникам, он еще на Руси нужен! Как он мог забыть долг свой великокняжеский?! Первая же беда из седла выбила! А мечтал сильным князем стать, чтоб Русь за ним как за каменной стеной жила! Быстро же от себя отступил…
        Через день князя Дмитрия Ивановича уже видели совсем иным, он точно прибавил несколько лет, стал совсем взрослым и мудрым. Бояре с опаской поглядывали на такого незнакомого князя, точно видели его впервые и знакомиться приходилось заново. Было и радостно, и даже совестно, что не дали Дмитрию горе свое выплакать, выстрадать. Но время таково, что некогда слезы лить или грустить подолгу.
        Болезнь пошла на убыль только в крещенские морозы, видно, все же боялась, проклятая, русской стужи. По весне о ней напоминали уже только многие новые могильные холмики, часто с покосившимися крестами (некому было и поправлять), да множество нищих и сирот, снова просивших подаяние.
        Но отступила зараза, вернулась прошлогодняя напасть - сушь. Небо точно забыло о том, что может быть дождь, солнце пекло с утра до вечера. Только на ночь становилось чуть прохладней. Даже роса выпадала редко, реки обмелели, ручьи кое-где так и вовсе пересохли, в колодцах воды на дне и мутная… Пашни вместо обильных зеленей стали похожи на проезжую дорогу, пылили вовсю.
        На Москве, как и везде, жара, кажется, маленького огонька достаточно, чтобы все вокруг превратилось в пылающий ад. Помня об этом, многие даже печи не топят, так и перебиваются сухим хлебом.
        Хорошо, если он есть, а то ведь снова зерна легли в сухую землю, землепашцы слезами поля поливали вместо дождя. Но слезы и пот солены, от них растет хлебушек плохо. Снова на Русь надвигался Большой Голод, снова бабы, рожая детей, понимали, что не выжить им, что зря такое семя проросло, не ко времени. Но как сеять, так и рожать в любую годину надо, чтобы не пресекся род людской, чтобы не иссяк на земле род русский.
        Набатный колокол поднял всех враз, князя в том числе. Это не татары или Литва, о них бы уже знали, оставался другой враг - пожар. Враг страшный и не менее татар безжалостный. От него не откупишься и мечом не отобьешься.
        Горела церковь Всех Святых. От чего запалилось, так и не узнали, не у кого спрашивать было, да и некогда. Более страшных дней Москва давно не видела. Сухой горячий ветер, и сам способный запалить что угодно, словно с удовольствием поддержал огонь, разнес его по всей Москве. Уже через час горело все - терема и дворы бояр, кладовые, конюшни, дубовые ворота, купеческие амбары и избы посада. Особенно досталось Кремлю, языки огня не пощадили и его крепких дубовых стен и башен, верой и правдой прослуживших четверть века со времен князя Ивана Даниловича.
        Стоять бы им и стоять, кабы не огонь. Вот самая страшная беда для русских городов. Даже татары, нападая, берут города только огнем, иначе их не одолеть. А тут ордынцам стараться не надо, остались от Москвы одни головешки!
        Дмитрий Иванович, черный от копоти и грязи, тоскливо оглядывал свои горелые владения. Все старания русских умельцев, некогда таскавших тяжеленные дубовые бревна, тесавших и возводивших из, казалось, вечных бревен мощные укрепления, пошли прахом. Никакое умение, никакой труд людской не спасли дубовый тын Кремля от огня.
        Значит, и все следующие старания также напрасны? Конечно, не всякий год такая сушь, но ведь и Рязань жгли, и ту же Москву… Как сделать, чтобы не боялся или хотя бы меньше боялся огня Кремль? Выход один - строить из камня.
        Все это понимали, только непривычно Руси каменные хоромы возводить, Русь к дереву тянется, оно душевней, теплее. Да и много его вокруг, бери - не хочу. Дубов не на один Кремль хватит.
        Бояре собрались в чудом уцелевшем дому боярина Федора Косого, в тесной для большого числа пришедших горнице. Всех интересовал вопрос: почему Косой не погорел? Таких домов немного, наперечет. Как удалось спасти жилище и почти весь двор?
        Федор Демьянович секрета не делал: двор совсем на окраине близь воды стоит, по весне так затапливало и не раз, конечно, не нынче. До воды недалеко, как услышал, что пожар, велел всем холопам за ведра и поливать все подряд. Так и выстояли, зато теперь в доме места сухого не сыщешь.
        Ничего… мокрое и высушить можно, было бы что сушить! Взгляды многих завистливо оглядывали почти не пострадавший двор. У многих мелькнула мысль и себе близь воды построиться, но тут же отвергли. Все равно лучше за кремлевскими стенами, и не навек же эта сушь?!
        А князь Дмитрий не завидовал Косому, его заботило другое, о чем и сказал боярам. Пока стен нет, Москва ничто и перед ордынцами, и перед Литвой, и перед своими. Та же Тверь только и ждет какой беды у соседей, чтоб свою волю показать. Конечно, княжьи покои быстро восстановят, и боярские дворы тоже, посад погорел меньше, купцы поднимутся, не впервой гореть, а вот что со стенами Кремля делать?
        Молодой князь твердо объявил:
        - Строить будем из камня! И терема тоже.
        - А где брать станешь, Дмитрий Иванович? - подал голос Дмитрий Монастырев, совсем недавно перебравшийся в Москву и вот сразу погоревший не менее остальных.
        - В Мячково, там белого камня много. Красиво и, сказывают, прочно.
        Что ж, прав князь, мячковский камень для строительства хорош! Кто-то усмехнулся:
        - Будет Москва белокаменной!
        Это почему-то очень понравилось всем. Так и порешили: зиму камень резать и по льду в Москву волоком таскать, чтобы как можно скорее приступить к возведению стен и башен. Кто-то предложил сначала терем для князя возвести, но Дмитрий только глазами сверкнул:
        - Что терем, коли защиты нет?! Найдет татарин, чем тот терем оборонять станем? Вот и выйдет, что для ордынцев строил! Нет, сперва пусть стены и башни встанут!
        Всю зиму из Мячково возили камень, обтесывали и складывали для строительства. Конечно, терем все равно подняли, и для начала деревянный, надо же где-то князю жить. Делали почти наспех, думая, что потом переделают, но ничего нет постоянней временного, так и остался он до совсем других времен, только что подновляемый иногда.
        Это не помешало нескольким князьям жить в нем счастливо, детей рожать и внуков пестовать. Князю Дмитрию Ивановичу тоже. И новый каменный терем он тоже построил.
        Братская замятня
        Везде беда, то мор, то сушь великая, но кое-где и другая напасть добавляется. В этой уже только люди виноваты.
        В Нижнем Новгороде неустройство, законный владелец князь Андрей Константинович, что недавно постриг принял, тоже мора не пережил, схоронили. Младший его брат Борис, против которого Дмитрий Суздальский у Москвы помощи запросил, не только решил город с окраинами себе взять, но и отправил посольство в Орду за ярлыком на великое княжение! Видно, решил, что коли брат Дмитрий Константинович слабоват с Москвой тягаться, так он сам это сделает.
        А ярлык на Нижний Новгород уже был у него. Что и вовсе не по-честному, ведь старший после почившего Андрея Константиновича брат Дмитрий. Борис младший. Не его очередь. Конечно, Борис прекрасно понимал, что брата Дмитрия Константиновича еще может одолеть, хоть силой, хоть хитростью, но его сыновей, того же Ваську Кирдяпу, уже нет. Василий сам бешеный не менее дяди, такой отпор даст, что не будешь знать, за каким ухом чесать. Потому и спешил Борис Константинович правом или силой утвердить свою власть над Нижним Новгородом, а заодно и великое княжение.
        Князь Дмитрий Константинович, который по отчине должен бы себе Нижний Новгород взять, уступать не собирался. Только как с Борисом справиться, если тот, словно предчувствуя близкую развязку, как приехал к старшему брату Андрею, так и не убыл до самого его смертного часа. Брата схоронил и взял Нижний Новгород под себя.
        Если б заранее да добром так решили, то, может, и смирился бы Дмитрий Константинович, но вот так-то!.. И снова заратились друг на дружку родные братья. Старший князь Дмитрий, вмиг забыв, что ему великое княжение дано, бросился собирать полки супротив младшего Бориса. За старшим русское право и княгиня-мать с епископом суздальским. За младшим крепкие стены Нижнего Новгорода и сильное желание не остаться в маленьком Городце.
        Он исхитрился отослать гонца с дарами в Сарай, только поняв, что брат Андрей уже на смертном одре. В Орде деньги ой как нужны, вернулся посланник быстро, ярлык на княжение в Нижнем Новгороде привез. И как рассудить, кто править должен?
        Дмитрий Константинович недолго думая собрал всех, кого мог, даже мать с епископом (пусть рассудят), и вышел к Нижнему. И тут произошло то, чего не ждал никто! Совсем на Руси горячие головы помутились, что ли? Или от суши великой у князя Бориса разум отшибло, но только он встал не против одного брата, а супротив матери родной.
        А той как быть? Княгиня стара уже, правнуков пора нянчить, лелеять, а ей приходится стеной меж собственными детьми вставать, чтобы не порубали друг дружку тем же ордынцам не потеху, а всей Руси на срам! Всего могла ждать от младшего сына княгиня Олена, ведала, что недружно живут меж собой князья, но чтоб такого…
        С трудом князь Борис на переговоры пошел, никого слушать не хотел, даже мать с епископом, все свое твердил заученно:
        - Нижний Новгород мой! Я на него ярлык получил от ордынского хана!
        Тут уж и княгиня Олена не выдержала, на дурня, хотя и вымахавшего под потолок ростом, грозно глазами сверкнула:
        - Да как ты можешь той поганой грамотой глаза колоть?! Ты русский прежде всего! Русской матерью рожден, русским обычаем крещен, потому наш обычай и соблюдать должен, а не басурманский! Как можешь поперек старшего брата идти и поперек материнского слова?!
        Но Борис точно лошадь, закусившая удила, ничем его не остановить, ни словом добрым, ни угрозами. И тут неожиданно епископ Алексей пошел на попятный, принялся уговаривать князя, чтоб добром порешил и на суд в Москву к митрополиту Алексию поехал. Борис Константинович сначала от неожиданности распахнул глаза, но быстро понял, что это может быть западня, и решительно заявил:
        - Не поеду! Ярлык мой, ни к чему Москве подтверждать! Что Москва? Великий князь вон братец, а ярлык тоже в Орде получил! Чем мой хуже?!
        Что было возразить? Епископ просто отошел в сторону, а обиженная мать стукнула своим посошком о пол и, развернувшись, пошла прочь. Она была обижена даже не на неправомерный захват Нижнего Новгорода, а на непослушание лично ей! Как мог сын ослушаться материнской воли?! Как мог пойти против нее?!
        Пришлось старшему брату убираться несолоно хлебавши. Уехала и княгиня Олена. Но если князь Дмитрий Константинович собирал рать, чтобы силой выгнать строптивого братца из города, то мать поступила по-другому. Просто глядя на двух своих кровиночек, княгиня Олена поняла, что не может допустить кровавой свары между сыновьями. Ей уговорить не удалось, а кому такое под силу? Кто мог бы не допустить кровопролития в Нижнем Новгороде?
        Княгиня Олена вдруг поняла кто - митрополит Алексий!
        В небольшую каморку, где, согнувшись перед раскрытой книгой и явно не видя того, что перед глазами, сидел князь Дмитрий Константинович, шагнула мать. Но даже ее появление не вывело князя из глубокой задумчивости. Только когда княгиня окликнула сына, тот, вздрогнув, повернул голову.
        Мать ужаснуло затравленное выражение его глаз. И впрямь, что делать Дмитрию Константиновичу? Воевать с братом или уступить миром и остаться при этом ни с чем? Ясно же, что долго ярлык на великое княжение ему не удержать. Или идти на поклон к Москве, с которой только что воевал? Тогда на Нижний пойдут и московские полки тоже. В глубине души Дмитрий Константинович уже знал, что так и поступит, но как же ему не хотелось не только кланяться своему московскому тезке, но и привлекать вчерашних соперников к семейным разборкам!
        Мать, целуя кудри своего давно взрослого сына, невольно отметила седину, часто пробившуюся сквозь темные волосы. Почему-то мелькнула мысль: в кого у него девчонки светлые-то? Сомнений в невестке княгине Анне никогда не было, да и обе княжны на отца похожи, только вот светленькие. Видно, в кого-то из дедов или бабок. И тут княгиню Олену осенило: да в нее же! Смолоду беляночкой была, потом чуть потемнела, но только чуть, а волосы и по сей день вона какие! В нее у внученек косы с руку по спине вьются!
        И от этой неожиданной мысли сына Дмитрия стало еще жальче, точно, соглашаясь с потерей для него Нижнего Новгорода, она сиротила и любимых внучек. У Бориса сын Юрий крепок и силен. Первая невестушка, Ольгердова дочь, родами померла, так что рос мальчишка сиротой, вот и сказалось отцово воспитание, задирист, несдержан, как и сам отец. У Дмитрия сыновья тоже не сахар, один Василий чего стоит! Как-то помирятся со временем меж собой внуки и внучки, если их отцов замирить не удается?
        - Выдели провожатых, я в Москву еду!
        - Куда?! - ахнул Дмитрий Константинович. - К кому?
        Неужто мать собирается просить помощи у этого толстячка Мити? Но твердость материнского голоса не смягчилась.
        - К Алексию поеду! Если вы меж собой материнской волей помириться не можете, пусть вас митрополит мирит!
        Гнев в голосе не обманул князя, он уже уловил, что мать на его стороне и просто придумывает, как без крови заставить Бориса отступить. Кивнул:
        - Только дорога-то не близкая…
        Мать притворно вздохнула:
        - Придется старухе потерпеть, коли у взрослых сыновей ни ума, ни ладу нет!
        Картинно поджав губы, княгиня величаво выплыла вон. Дмитрий Константинович облегченно вздохнул: не в силах разрешить все сам, он готов был слушать кого угодно, только кого? Об этом и думал.
        Ехать в Орду снова? Там всегда были рады соперничеству между русскими князьями, от него только больше подарков ханам и их приспешникам перепадало. Да и чем сейчас Орда может помочь, в ней самой замятня. Послать в Литву к Ольгерду? Это еще нелепей, он тесть, пусть и бывший, для Бориса. Литовский князь скорее поможет отцу своего внука.
        Дмитрий вдруг усмехнулся: а хитер же Борис! Первый раз на Ольгердовой дочке женился, второй привез себе дочку Новруза. Новруза, правда, прирезали в Сарае, но кто мог этого ждать? Вот и получается, что Борис и с Литвой, и с Ордой породнился. Только что ему это дает?
        Весенняя распутица уже прошла, дороги подсохли, тем паче что это было совсем нетрудно, сушь на Руси продолжалась. Княгиня Олена морщилась, пыль легко проникала внутрь возка, оседала на лице, шее, руках, набивалась в нос. Но почаще останавливаться отказалась: только на ночь, спешу! Девки как могли облегчали своей хозяйке жизнь, и маленькие окошки занавешивали, и платами то и дело обмахивали, и лицо с шеей водой смачивали… Но все равно тяжело на седьмом десятке женщине в жару путешествовать.
        Когда показались, наконец, на холме кресты московских храмов, княгиня Олена была едва жива. На дворе у владыки немало подивились такой гостье. У княгини были в Москве родовичи, было у кого остановиться, но ей не хотелось никому объяснять цель своего приезда, потому смело велела править прямо к митрополиту.
        Самого Алексия на дворе не было, на вопрос «Где?» келарь только плечами пожал:
        - У князя, где ж ему быть.
        Пока Олена располагалась в двух небольших отведенных ей с ближними девками каморках, сетуя на жару и духоту, к митрополиту успели отправить гонца, и тот вернулся в свои покои.
        Едва княгиню отпоили квасом из погреба, переодели из дорожного в просторные домашние одежды, заново переплели не слишком поредевшие даже с возрастом волосы, как прислали сказать, что вернулся Алексий и интересуется, не нужно ли еще чего. Княгиня тут же потребовала, чтобы переодевали в выходное. Девки, охнув, засуетились снова.
        Немного погодя она уже сидела напротив митрополита и, внимательно глядя в глаза, объясняла, чего хочет. Алексий слушал и дивился разумности женщины. Конечно, ей как матери было жаль и того, и другого сына, и она не могла допустить кровавой свары меж ними. Как не допустить, ежели один уступить не хочет, а другой готов войной на него идти?
        - Помоги, владыка. Не о себе одной пекусь и даже не о них только. Когда же на Руси эта беда кончится? Когда меж родовичами свары прекратятся?! Точно других бед мало!
        Митрополит вдруг прищурил глаза:
        - А сама-то кому Нижний определила бы?
        - По отчине Димитрию, но и Бориса жаль, не уйдет ведь добром. И силой выгонять не хочется, потому и приехала. Не хочу, чтоб вся Русь моего сына позором гнала или в оковах на плаху вела, чтобы позором родовой вражды мои дети покрыты были, и так уж натворили немало. И Дмитрий, и Борис.
        Она говорила, а Алексий дивился. Впервые он видел столь разумную женщину. Свара между князьями на Руси не новость, и между братьями единоутробными тоже. Как поступали матери? Иногда вставали меж ними, заставляя мириться на время, но проходили дни, и вражда разгоралась с новой силой. Иногда мать открыто принимала сторону одного из сыновей, и обиженный до скончания века поминал недобрым словом не только брата, но и собственную мать.
        Но княгиню Олену беспокоила даже не сама свара между сыновьями, ее она могла бы и остановить, волновало то, что оба стали посмешищем в глазах Руси, что, продолжая биться за Нижний Новгород и за великое княжение, покроют позором свои имена. Как тогда их детям и внукам жить? За кого внучкам замуж идти, если их отец не в чести? К кому ей на старости лет голову приклонить?
        Митрополита поразило, что женщина какой-то внутренней мудростью поняла то, что видят не все московские бояре. Борьба за великокняжеский ярлык не просто разорительна для князей, но и губительна для Руси, увидела оттуда, из Суздаля и Нижнего Новгорода, что Москва сильнее, что в тяжбе с ней сыновья могут потерять не одно серебро или злато, но и доброе имя. Поняла, что лучше преклонить голову пред сильным, чем быть биту и опозорену.
        Но понял ли это Дмитрий Константинович? Каково будет ему перестать добиваться ярлыка, если столько лет и сил на это положил? Как сделать так, чтобы он успокоился? А Борис… с тем еще тяжелее…
        - Потому к тебе пришла. Сама я могу свару на время остановить, но помру, немолода уж, все снова начнется!
        Напротив друг дружки сидели умудренные жизнью люди и думали, как за молодых решить их нестроение, понимали, что самим уж не так много осталось, и гадали что успеют сделать.
        Невольно разговор пошел о князе-отроке Димитрии. Олена усмехнулась:
        - Ты ему за отца, пожалуй.
        - Так и есть, без отца он давно, а теперь и вовсе сирота.
        - Послушен ли?
        - Пока послушен, а далее как Бог даст…
        - А судьбу его как мыслишь?
        - Ты о чем?
        Княгиня чуть пожала плечами:
        - Да ведь он в лета входит, глядишь, и женить пора будет. Неужто ордынку какую возьмет?
        Митрополит едва сдержался, чтобы не спросить: «Как твой Борис?», но уже по горестному вздоху княгини понял, что это незаживающая рана, а потому смолчал. Но намек понял, хитра Олена, ох, хитра! Но и Алексий не глупее, вмиг сообразил все ее хитрости. И впрямь, кого Дмитрию брать? Хотя об этом пока даже не мыслили, но время быстро летит. У тверского князя одни сыновья, к Ольгерду его самого теперь и калачом не заманишь, понял, что князь ненадежен, у остальных либо совсем дети малые, либо вовсе нет… А у Дмитрия Константиновича?
        На этот вопрос княгиня ответила с улыбкой:
        - Дочери две есть, тринадцати и двенадцати лет, заневестились уж. Добрые внучки, разумны, собой пригожи, здоровы и нравом не в отца.
        Последние слова сказала чуть с досадой, но митрополит простил, только хмыкнул. Но по глазам Олена поняла, что слова даром не прошли. Она умна, а Алексий еще умнее.
        - Есть у меня одна задумка, как сыновей твоих миром развести, авось получится. Только и Дмитрию кое в чем отступить придется, но в обиде не останется.
        - Помоги, ничем не поскуплюсь.
        Княгиня говорила, а митрополит прикидывал, чем может быть полезно Москве, да и Руси это нежданное обращение княгини Елены Суздальской. Придумал, но сразу говорить об этом не стал, посоветовал:
        - Ты ныне отдохни, небось тяжко в дальнюю дорогу в жару пускаться. До утра подумаю, потом поговорим.
        На следующий день они о чем-то долго беседовали, о чем - бог весть, рядом никого не было. Но еще через день княгиня уехала довольная, получив благословение митрополита. И сам Алексий тоже выглядел весьма удовлетворенным. Видно, придумали мать с духовным наставником что-то. А еще через седмицу от суздальского князя Дмитрия Константиновича примчался гонец с письмом. Писано было от имени княгини Олены, но запечатано печатью Дмитрия.
        Митрополит распечатал письмо сам и прочел тоже. При этом его лицо совершенно явно светлело, и довольная усмешка все больше раскрывала узкие старческие губы. Что-то получилось из очередной задумки Алексия.
        Митрополит для порядка решил сначала попытаться увещевать непокорного, убедить подчиниться добром. Но князь Дмитрий принялся уговаривать своего наставника самому не ездить в Нижний Новгород, боясь, чтоб не повторилось киевское заточение. Алексий уговоров послушался, отправил к князю Борису двух умных людей, призывая в помощь еще и суздальского епископа. Но всем троим ничего не удалось, Борис Константинович остался глух ко всем увещеваниям. Москва начала готовить полки в помощь Дмитрию Суздальскому.
        Но Алексий не сдался, он привлек еще одного святителя, своего друга отца Сергия, что был игуменом в маленьком монастыре на Радонеже, потом еще дальше ушел - на Киржач, тоже обитель ставить. Не все сразу поняли, к чему такое. Неужто митрополит надеется усовестить князя Бориса, если тот ни епископа, ни слова митрополичьего, ни брата не испугался, ни даже угрозы от Москвы?
        Алексий в ответ качал головой:
        - Отец Сергий справится и без войска, его слово сильнее мечей булатных.
        В конце концов решили, что одно другому не помешает. Пусть себе Сергий Радонежский идет увещевать, а воеводы меж тем полки московские к Нижнему Новгороду подтянут. Авось сообща и одолеют Борисову дурь.
        Сергий Радонежский
        Митрополит Алексий вдруг решил вернуть в Троицкий монастырь Сергия, ушедшего подальше от мирской суеты далеко в Киржач, негоже такому человеку в берлоге сидеть. Конечно, вдали от дрязг мирских легче себя блюсти, но не время сейчас прятаться, слишком тяжело Руси, чтобы каждый лишь о себе думал.
        Даже сам себе Алексий не сознавался, что отчасти завидует Сергию в этой его возможности вот так удалиться и отвечать только за себя, возможности отдаться духовным хлопотам, а не житейским. Зато отчетливо понимал другое - сам он так не смог бы. То есть смог бы, если б потребовалось, ведь даже темницу киевскую выдюжил, но не желал, он не представлял жизни без мирской московской круговерти, привык чувствовать себя ответственным за то, что в ней творится.
        Пытался найти в себе и с удовольствием понимал, что нет в нем зависти к известности игумена, к его почитанию у самых разных людей. И чем брал Сергий? Жил так, словно только и старался скрыться от глаз людских, чтоб его не знали и не тревожили, а получалось наоборот. Он в глушь и даль - его зовут в Москву, он в монашеской схиме и босой, так что не сразу признаешь - а стоит где появиться, и любой под благословение подходит.
        Какая такая сила была в этом человеке, что любое его слово запоминалось и из уст в уста передавалось, а любое, нет, не повеление, он не повелевал, а просто пожелание исполнялось скорее любых княжьих или ордынских приказов? Даже сам умудренный годами и тяжкими жизненными невзгодами, облеченный властью Алексий чувствовал себя рядом с Сергием учеником, только что под руку не подходил.
        И вот этого игумена он теперь собирался сделать своим союзником в борьбе за становление Москвы над остальными княжествами. Насидевшись сначала в Царьграде, а потом в заточении в Киеве, Алексий хорошо осознал, что не может быть на Руси ни к кому не привязанным, что сделал свой выбор - Москва и только Москва, иначе погибнет Русь. Только Москва может удержать Русь, а значит, он будет помогать нынешнему молодому князю Димитрию и постарается привлечь на свою сторону отца Сергия.
        Не раз уже засомневался, вправе ли вовлекать в мирскую суету Сергия, который так стремится от нее уйти, не раз молился, прося Господа помочь в выборе. Но стоило узнать о новой угрозе со стороны князя Бориса Константиновича, как все сомнения отпали разом. И к Сергию помчался гонец с просьбой (не повелением!) от митрополита спешно прибыть в Москву.
        Алексий смотрел на высохшего от постов и молитв Сергия и снова сомневался в своем решении, настолько отрешенным казался взгляд игумена. Но стоило тому после взаимных приветствий начать рассказывать, что увидел по пути, как митрополит понял, что монах поможет. Его душа тоже болела за Русь, хотя и старался от всего отрешиться.
        Беда на земле Русской, сколько лет уже беда!.. То ордынцы набегами грабят да в полон уводят, то мор волна за волной накатывает, то сушь великая, то князья меж собой земли не поделят. И за все мужик русский расплачивайся. Игумен говорил об обезлюдевших деревнях, что так и не смогли подняться после мора, о многих нищих на дорогах, о сиротах… И митрополит все больше понимал, что не удалось Сергию спрятаться в свою келью, закрыться от мира. Будет он предстоятелем пред Богом Руси святой, будет помогать исполнять Его волю на грешной земле, хочет того или нет.
        Но разговор о Нижнем Новгороде и князьях Константиновичах все же начал не в первый день, сначала дал привыкнуть, оглядеться. Потом беседу повел о неустроении Троицкой обители, прося снова взять ее под себя.
        Сергий, видно, ждал этого разговора, стал гнуть свое, мол, на Киржач ушел потому, что Радонежская обитель стала просто местом прибежища состоятельных более, чем местом, где душой смиряются. Не Богу служат, а своей тщете! Не о спасении души заботятся, а о бренном теле, в кое она до поры заключена. Перестала обитель быть тем, чем задумана.
        Алексий послушал возражения, а потом спросил:
        - Почему сие, как мыслишь?
        - Устав монастырский менять надо! Чтоб не было у инока в обители своего, принесенного из мира, чтобы не гордился многими слугами да имениями, чтобы все одинаковы пред Богом без злата да богатства! Тогда и служба Господу будет, а не своей тщете!
        Глаза митрополита чуть прищурились, понимал, что прав игумен, ведь в обитель все больше уходили не по зову душевному, а чтоб отделиться, и жизни своей почти не меняли, только стояли службы старательней да поклоны отбивали чаще. Какое уж тут иночество? Вдруг губы Алексия тронула усмешка:
        - А ты измени устав, отец Сергий.
        - Как? В Троице у каждого свое да кое у кого даже казна своя.
        - Смени устав моей волей, а кому не по душе придется, тот в другую обитель уйдет. Останутся только те, кто согласен. Как жить-то мыслишь, если не будет богатых жертвователей?
        Тот чуть нахмурился:
        - Да пусть жертвуют, надо только, чтоб не шли в обитель ради того, чтобы в схиме богу душу отдать, негоже сие…
        Долго еще обсуждали, как быть с Троицкой обителью. Согласился Сергий вернуться из Киржача и снова принять монастырь в Радонеже, но с условием, что все по-своему сделает. Так и получится, долго еще Троицкая обитель, которую зовут Троице-Сергиевой лаврой, отличалась строгостью своего устава. Было в ней все для монахов общее, трудились до седьмого пота, жили бедно и даже нище, но зато в чистоте душевной. Может, потому и народ сразу оценил силу духа у игумена Троицкой обители, признал за Сергием право быть духовным наставником целого народа?
        Но вдруг Сергий чуть лукаво поинтересовался:
        - Владыка, не темни, не ради одной обители зван сюда?
        Алексий усмехнулся:
        - Не скрою, есть для тебя трудное дело. Помощь нужна.
        И рассказал о борьбе суздальско-нижегородских князей меж собой и за великое княжение. Ожидал, что поморщится Сергий, откажется даже говорить о неустроении княжьей власти на Руси, но тот вдруг спросил:
        - Думаешь, Димитрий Московский тот, кто осилит?
        - С Божьей помощью. Другого не дано. А помогать ему надо, с другим князем Москва не согласится, и только с Москвой могут согласиться остальные. В Орде замятня великая, один хан другого режет, что ни год. Пока им не до Руси, надо ее воедино собрать. И времени немного, там силу Мамай собирает, так силен темник, что может ханов своих ставить. У нас только и время, пока он с Ольгердом не сговорился. Если сговорятся - порвут Русь на части! А меж князьями тоже замятня.
        - Что от меня надо?
        - С Борисом сладить.
        - А силой не можешь? - усмехнулся Сергий.
        Алексия вдруг взяла злость, все же не для своего удовольствия старается, должен бы понимать игумен!
        - И силой можем! Только это последнее дело - одних русских людей против других на потеху тем же ордынцам в бой водить! И разору земли подвергать, и без того мором да Ордой ослабленные!
        Глаза встретились с глазами, - нет, они не боролись друг с дружкой, просто Сергию, видно, нужно было убедиться, что не о своей родне или власти думает в первую очередь митрополит, а обо всей Руси. Сергий коротко кивнул:
        - Пойду. Только позволь от твоего имени распорядиться, если что?
        - Чем распорядиться?
        - Владыка, ты меня позвал, а не доверяешь… Коли не станет добром князь Борис увещеваний слушать, велю твоей волей храмы нижегородские закрыть. Долго не выдержит, подчинится.
        Сказал и поднялся, давая понять, что разговор окончен. Митрополит мысленно ахнул: ай да игумен! Вот как хитро придумал! Таким ходом любого князя взять можно! И даже не заметил Алексий, что беседу закончил Сергий, а не он, хотя по старшинству вроде надо наоборот, что по положению, что по возрасту. И едва к руке Сергия под благословение не подошел, вовремя вспомнил, кто он сам, просто обнялись трижды.
        - Завтра выйду.
        - Куда ж ты выйдешь? Я с тобой людей определю, возок дам, лошадей хороших, гонцов впереди пошлю…
        Глаза игумена насмешливо блеснули:
        - Если кто пойдет со мной, то пусть поторопится, я до света отправлюсь. А лошади с гонцами ни к чему.
        - Да как же ты, отец, пешим, что ли? До Нижнего сколько верст!..
        И снова заблестели глаза Сергия:
        - А я спорым шагом! Потому посыльных со мной тоже спорых и крепких отправляй.
        Конечно, побеседовал Сергий и с князем Дмитрием. У того хватило ума первому встать и пойти навстречу игумену. Мало того, подошел под благословение сначала к нему, а уж потом к митрополиту. Боялся, что Алексий обидится, но тот после похвалил, мол, правильно сделал, митрополит митрополитом, а есть люди святые, которые больше пред Богом заступиться могут, чем все священники, вместе взятые!
        Говорили долго про Москву, про Русь, про Орду (куда ж без нее!), про неустроение земли Русской, про то, что разорвана она меж разными правителями, и когда объединится, Бог весть… После Алексий спросил у Сергия, каков ему показался молодой князь.
        - Молод, горяч, но ему Русь поднимать против ханов ордынских.
        Митрополит мысленно ахнул, пока о таком и не думал, тщился укрепить Русь с Москвой во главе. А игумен вон как высоко взял! Вспомнил, как смотрел на Дмитрия Сергий, точно увидел что-то в его лице. Поинтересовался:
        - Увидел что?
        Сергий кивнул:
        - Тяжело ему придется, но такова его доля. - Чуть помолчав, добавил с легкой завистью пожившего уже человека к молодому, только начинающему свой путь: - А славная доля! Памятен будет князь Руси на вечные времена!
        Князь Дмитрий тоже вышел провожать игумена в долгий путь. Митрополит предупредил его, что Сергий уйдет с первым светом, и Дмитрий схитрил - приставил к келье, где ночевал игумен, холопа с наказом не спать всю ночь и, как только шевельнется Сергий, мчаться со всех ног будить самого князя.
        Чтобы не проспать, холоп улегся прямо под дверью келейки, привалившись к ней спиной. Он проспал бы, да случайно неловко повернулся и зашумел, Сергий толкнул дверь, чтобы посмотреть, что случилось, вот и разбудил нерадивого. Увидев, что игумен уже на ногах, холоп опрометью бросился вон, чем несказанно удивил Сергия. Зато князь успел на крыльцо вовремя.
        Митрополит, конечно, отправил вперед гонцов, чтоб знали, кто идет, к епископу суздальскому, который давно, еще по уговору князя Андрея Константиновича в Нижний Новгород перебрался. А к князю Борису нет, то не его пока дело, коли умен, так и сам узнает о необычном госте.
        Когда три сухопарые фигуры, одетые в черные монашеские одеяния, показались на околице деревни, всех жителей точно ветром оповестило, мигом на единственную улицу высыпал и стар, и млад. Старцы шли неспешным шагом, оглядываясь, потому как начало смеркаться и надо бы поискать ночлег.
        Как встречные угадывали в трех почти одинаковых монахах Сергия, для всех оставалось загадкой, в том числе и для самих людей. Просто сердце подсказывало: он! К игумену подходили под благословение, молили о заступничестве пред Богом, просили совета, как жить, подносили малых детей, чтоб только коснулся своей иссохшей рукой, глянул глазом, твердо веря, что одно только это даст дитю счастливую долю.
        Церкви в деревеньке не было, потому за право приютить у себя знаменитого игумена едва не завязалась драка. Сергий вдруг попросил позволить им ночевать на сеновале. Тем и кончилось, отказать не посмели.
        Когда все затихло и только где-то в крайнем дворе брехала видно спросонья собака, к Сергию вдруг кто-то подполз. Другому испугаться бы, но чего бояться тому, кто во всем полагается на божью волю? Возбужденный мальчишечий шепот попросил:
        - Святой отец, возьми меня с собой!
        - А ты кто? - чуть усмехнулся Сергий. Сколько он таких просьб слышал за свою жизнь, многим кажется, что слаще монашеской доли и не бывает, мол, живут тихо, смирно, беззаботно. А чуть погодя взвыть готовы от такой доли. Неужто еще один?
        - Я-то? Я Никитка. Возьми, а?
        - Куда?
        - А с собой, хоть куда. Мне тута не житье.
        - Чего ж, с родителями повздорил, что ли? Или неслух? - игумену очень хотелось погладить мальчишеские вихры, он почему-то точно знал, что мальчишка вихраст. Его головенка почти прижалась к плечу монаха.
        - Не, нету у меня родителей.
        - Сирота?
        - Выходит, что так. Мать в прошлый мор померла, я ее и не помню даже, отца зимой деревом придавило. А мачехе я обуза, говорит, и без меня ртов много. Она снова замуж собралась…
        - Так она тебя вырастила?
        - Не, нас с Аленкой отец из той деревни на руках вынес, как мамка померла. Только и Аленка тоже померла. А мы вот выжили. Ну, возьмешь? - вдруг деловито поинтересовался мальчик.
        - Ты думаешь, со мной сладко? Я, сам видишь, пешим хожу, яств заморских не ем…
        - Ишь, яств! Я и хлеба-то не всякий день вижу! Нашел чем испужать!
        Не было заметно, чтобы малец смущался разговором с человеком, к которому подходили все. Да и не так часто с этим Никиткой видно разговаривали.
        - Я монах и живу в обители, молюсь всякий день и хлеб насущный всякий день в поте лица добываю.
        Никитка даже обрадовался, видно, этим Сергий стал ему даже ближе.
        - Да я не переборчивый, ты не бойся! Я все могу, только силы пока не на все хватает, а как чуть окрепну, так работником хорошим стану. Только…
        - Что?
        - Молитвы почти не знаю, некому учить было. У нас поп еще в прошлом годе помер, а нового нет.
        - А мачеха что ж?
        - Ей все равно, дерется только да ругается. А ты меня молитвам научишь? - мальчишка спросил так, словно все уже было обговорено.
        - Возьму, хотя и тяжело будет. Не осилишь, так оставим тебя в Нижнем, туда уже недалеко, епископ пристроит куда-нибудь. Только мачеху спроси.
        - Ага! - обрадованно согласился мальчишка и мигом сполз вниз. Сергий хотел сказать, что выйдет затемно, но не успел. Было слышно, как босые ноги затопали по крыльцу соседнего дома, потом оттуда раздалась отборная ругань и залаяла собака, потому что Никитка стрелой летел обратно. Шустро вскарабкавшись на сеновал, он с удовольствием сообщил:
        - Отпустила!
        Вафсоний, поневоле слышавший всю беседу и возню, рассмеялся:
        - Похоже, погнала…
        - А, - махнул в темноте рукой мальчик, - ей все равно, даже рада будет, что обузы нет!
        Дальше они топали уже вчетвером. Никитка оказался худеньким, живым и действительно вихрастым мальчишкой. Его босые ноги, едва не просвечивающие из-за худобы, бойко месили дорожную грязь, а язык не смолкая либо рассказывал, либо спрашивал. Монахи многое узнали о деревенском житье-бытье во время мора. Немало рассказали и сами, живой ум ребенка впитывал знания и впечатления от дороги, как сухая ткань воду.
        В первый же день, покосившись на голые ноги мальчика, монахи переглянулись меж собой, в ближайшей деревне раздобыли ему лапоточки и кое-какую одежонку, потому как и на теле было негусто. За лапти хозяин категорически отказывался брать деньги, все отдал за простое благословение своего сынишки примерно такого же роста и возраста.
        Дальше Никитка уже пылил по дороге, довольный собой донельзя. Он ревниво косился, когда к Сергию подходили к руке, следил за небогатым скарбом монахов и старался опередить все их желания, хотя и было их немного.
        В Нижний пришли незаметно, стража не обратила никакого внимания на трех монахов с мальчишкой. Всякие калики перехожие попадались, мора нет, потому коситься на каждого не стоит. На епископском дворе встретили с почетом. Никитка крутил головой, он никогда не видел сразу столько монахов и тем паче столько богатств! Иконы в богатых окладах, всюду золото, красота неземная!.. И кормили всласть! Сам Сергий почти не ел, не привык, а вот мальчишку попросил откормить, смеялся:
        - Не то обратный путь не выдержит! - Обернулся к Никитке: - Или ты здесь останешься? У меня таких разносолов не будет!
        Тот старательно замотал головой:
        - Не, я с тобой!
        Игумен хотел сказать, что еще неизвестно, как дело повернет, как бы всем здесь не остаться, но не стал пугать загодя. Князь Борис Константинович, даже узнав, что вот-вот придет игумен Сергий из Радонежа, интереса не проявил. Зато о приходе знаменитого монаха вмиг стало известно нижегородцам, к монастырю потянулись православные, хоть одним глазочком глянуть, если к руке приложиться не удастся!
        Сергий хмурился, кажется, чем больше он старался быть незаметным, тем больше его знали! Но надо делать то, зачем пришел. Назавтра решил идти к князю с поклоном и разговором. Вафсоний засомневался:
        - Отче, как бы не вышло как с митрополитом Алексием в Киеве. Может, мы сами сходим?
        Глаза Сергия стали жесткими:
        - Не посмеет! Там Ольгерд, он поганой веры, пням да идолам молится, а князь Борис православный, небось схиму уважает?
        Игумен хотел сказать, что не уверен, но промолчал.
        Зря Сергий надеялся, что Борис Константинович станет с ним беседы вести. Правда, на крыльцо князь все же вышел, но в отличие от своих горожан к руке не пошел и даже шага вниз по ступенькам не сделал! Прямо оттуда с крыльца громко сказал игумену, что московские советчики ему не нужны, даже если они в монашеской рясе.
        Слышавшие это холопы и ближние люди ахнули! В сердцах еще теплилась надежда, что князь не понял, кто перед ним, но сам Борис эту надежду и погасил:
        - Это митрополит расстарался тебя ко мне отправить? Зря пыль дорожную месил, отец Сергий! Все, чего князь московский и митрополит хотят, я и без послов знаю.
        Сергий словно не слышал обидных слов, вполголоса, но почему-то было слышно на весь большой княжий двор, ответил:
        - Да, я митрополитом Алексием прислан. Остановись, князь, не по отчине и не по дедине поступаешь! Не время Русскую землю меж собой на части рвать!
        Борис не выдержал, дернул плечом, фыркнул:
        - А Москва ее не рвет? Готова всю Русь купить, да только не все продают! Довольно слов!
        Он уже почти повернулся уйти, хотя и было это невежливо, и все же услышал ответ Сергия:
        - Другое время наступило, князь, пора пришла собирать землю! Пусть и под Москвой, но собирать!
        Борис задохнулся, не зная что ответить, а монахи уже были почти в воротах. Их согбенные фигуры в простых темных одеяниях, казалось, олицетворяли собой укор всей Руси мятежному князю Борису. Было от чего остолбенеть.
        Но, пометавшись по палатам, Борис Константинович решил не отступать! Его и большим войском не сломить, не то увещеванием какого-то монаха! Чтобы показать, что он ничего не боится, отправился осматривать укрепления, которые спешно подновляли, готовясь к подходу объединенных суздальско-московских сил.
        Город замер. Нижегородцы ворчали на князя, но пока выступать против него не собирались. А Сергий вел себя совершенно спокойно. Бояре поглядывали на него с удивлением: он что, надеется, что к завтрему у князя проснется совесть? Ничуть не бывало, вон он, по крепостной стене ходит, к рати готовится.
        Ворчали уже и ратники, слава Сергия была велика и в такой дали от его обители. После обеда Борис Константинович осторожно поинтересовался у ближнего боярина Федора Никитича, не ушли ли монахи. Тот помотал головой:
        - Не, по городу ходит…
        - Людей мутит?! - разозлился князь.
        - Не мутит, он по храмам только, и ведет себя чинно. Остальные тоже.
        Борис усмехнулся: на что надеялся митрополит, отправляя сюда этакого посла? Решил усовестить его одним видом монашеской схимы? Странно, он считал митрополита Алексия умнее.
        Вечер, ночь, а за ними и утро были тихими. Далеко вперед высланы по дорогам разведки, когда появятся полки соперников, донесут. Пока все спокойно, ни московских, ни суздальских ратей не видно, можно заниматься своими делами.
        Почему же было так тревожно на душе у князя Бориса Константиновича? И спал плохо, и теперь вот за окном занимается радостное, светлое утро, а у него щемит на сердце? Ничего, скоро к утренней службе позвонят, колокольный звон всегда возрождал в нем надежды, казалось, обновляется сама душа.
        Наконец глухо, с оттяжкой ударил первый колокол. Его звук поплыл над Волгой и где-то далеко замер. Борис ждал, что вот-вот присоединятся остальные. Так бывало всегда, он просыпался очень рано и слушал перекличку колоколов по утрам. Начинал всегда один тяжелый, точно стонущий удар, но не успевал он затихнуть, как россыпью отвечали на все лады остальные, и тогда звук умножался, становился звонче, играючи тек над городом и рекой, расплескивался по округе, будя все и всех.
        Но в этот раз за первым звуком не послышалось следующих, точно ударив, колокол сразу захлебнулся своим собственным звуком! Мгновения, которые князь ожидал следующего колокола, казались бесконечными. Ждал и не дождался. В сердце властно вползал холодок нехорошего предчувствия.
        Но додумать о колокольном звоне князь не успел, в опочивальню заглянуло тревожное лицо его ближнего холопа. Увидев, что хозяин не спит, он быстро зашептал:
        - Княже, чегой-то не звонят по церквам-то?!
        - Где не звонят? - насторожился Борис Константинович. Вот оно! Что-то все же случилось такое, от чего беспокоится сердце.
        - А нигде. Все храмы, сказывают, закрыты, ни один утреннюю службу не вел!
        - Чего?! - вскочил князь.
        Наспех втискивал ноги в сафьяновые сапоги, совал руки в рукава кафтана, дергал застежку, чтоб скорее пристроилась. Негоже князю на людях появляться как простому смерду, это слышно, молодой московский увалень навроде простого дружинника ходит, Борис не таков!
        Коня успели оседлать и подвести, правда, храпящего, непокорного. Князь сильнее дернул уздечку: тебя еще не хватало! Следом за ним выскочил и воевода с кем-то из бояр, даже не посмотрел с кем.
        На паперти первого же храма народ, слышен женский плач и причитания. И вроде свадебная процессия в стороне! А невеста в слезах.
        - Что случилось?! - голос Бориса Константиновича загромыхал на всю улицу. К нему живо обернулись все стоявшие на ступеньках храма, лица были недобрые.
        Один из мужиков развел руками:
        - Все церкви закрыты, княже.
        - Почему?!
        - Говорят, митрополит Алексий повелел…
        Конь князя рванулся с места, поднимая пыль облаком. Воевода следом за Борисом. Служки у монастырских ворот едва успели раскрыть их пошире. Даже не сознавая, что делает, Борис так и подъехал к крыльцу верхом.
        Там уже стоял давешний монах, а позади него епископ. Мысленно ругнувшись на епископа: «Вот я тебе!», Борис закричал:
        - Почему храмы закрыли?!
        Сергий спокойно спустился по ступенькам и с укором произнес:
        - Сойди с коня, князь, ты в обители, а не на рати. А церкви закрыли по распоряжению митрополита всея Руси Алексия. Я хотел вчера сказать, да ты слушать не стал.
        Борис затравленно оглянулся и обомлел. Вроде мчался во весь опор, но толпа горожан успела почти следом за ним и слышала укор монаха! Закусив губу, он спрыгнул с лошади, но поводьев подскочившему иноку не отдал. Князь не собирался уговаривать здесь никого, его дело приказывать!
        И вдруг Борис с ужасом понял, что приказывать вот этому чернецу и тем, кто вокруг него, не может! Есть сила, которую не взять острым мечом или угрозой, над которой он не властен. Борис Константинович с ужасом осознал, что проиграли и он, и брат Дмитрий, еще не начиная игры, тогда, когда за спиной маленького московского князя встал бежавший из заточения митрополит Алексий! А теперь еще и этот монах, в лицо которому с надеждой заглядывают все нижегородцы…
        Рванув поводья ошалевшей от такого обращения лошади, он процедил сквозь зубы, хорошо понимая, чего ждет стоящий рядом Сергий:
        - Открывай храмы, я сдаюсь…
        Глядя вслед уходившему с понурой головой князю, Сергий усмехнулся:
        - Сразу бы так, и позора бы избежал…
        Ни московская, ни суздальская рати не понадобились, навстречу им уже мчался гонец от князя Бориса с заверениями, что тот согласен на все условия старшего брата и уйдет в свой Городец. Но московскому князю подчиняться отказывается.
        Узнав об этом, митрополит Алексий едва сдержал улыбку:
        - Нам его покорность и не надобна, против бы не шел да воду не мутил.
        Вечером князь Борис долго лежал без сна, закинув за голову руки, и досадовал на себя. Что бы самому не воспользоваться помощью митрополита?! Алексий сидел в заточении в Киеве у его тестя Ольгерда. Пусть тесть бывший (Ольгердова дочь умерла родами, почти и не жили вместе), но внуком Юрием дед гордится, глядишь, и помог бы! Вот когда свое показывать надо было, вызволил бы митрополита и повез не в бессильную тогда Москву, а в Суздаль. Иван Данилович сумел Москву из ничего поднять, неужто он не смог бы то же сотворить с древним Суздалем? Ну, не Суздаль, так сюда вот, в Нижний привез бы! Тоже город хорошо стоит, если с Ордой не яриться, то как на опаре поднять можно…
        Досадовал на себя князь Борис, что вовремя не разглядел силы митрополичьей, что не на ту силу поставил. Но сделанного не воротишь, а Борис и проигрывать тоже умел, признал свое поражение.
        Братья встретились в Бережце, подальше от Нижнего Новгорода, но и от Москвы тоже. Повинился Борис, от своих требований отказался. Тут бы и отыграться старшему брату, оставить бунтаря вовсе без удела, чтоб рядом со стременем ходил, в глаза заглядывая, но Дмитрий вдруг повел себя очень мирно. Вернул Борису его Городецкий удел, ни в чем не винил, называл по-прежнему братом.
        И мало кто заметил, что за обоими внимательно наблюдают глаза матери. Когда подписали братья докончанную грамоту, вроде даже вздохнула княгиня Олена с облегчением. Неужто ради этого ездила она в Москву?! Задуматься бы, но всем было не до того…
        И еще одного не заметили: что Дмитрий Константинович признавал за Москвой право на великокняжеский ярлык на веки вечные! Не только за молодым князем Дмитрием Ивановичем, но за его детьми и внуками! Ярлык на великое княжение окончательно доставался Москве. Именно она становилась столицей новой Руси. Но до полного объединения было еще ой как далеко!
        Обратно к Москве шагали привычным быстрым шагом трое взрослых монахов и один маленький послушник. А впереди Сергия неслась молва о том, как он один победил целый Нижний Новгород!
        Митрополиту и князю Дмитрию Ивановичу придется еще раз прибегнуть к помощи Сергия Радонежского в переговорах. Он сумеет убедить сильного и своевольного князя Олега Рязанского добром отказаться от соперничества с Москвой, чем сбережет немало жизней русских воинов в преддверии Куликовской битвы.
        До деревеньки, где оставалась мачеха Никитки, дошли в середине дня. Когда уже завиднелся пригорок с покосившимися избами, мальчишка вдруг мотнул головой: «Я догоню!» и метнулся в кусты при дороге. Монахи только проследили за качнувшимися ветками, потом переглянулись меж собой. Вафсоний покачал головой:
        - Боится мимо своего дома идти?
        Второй монах с сомнением усмехнулся:
        - Или, напротив, от нас отстать захотел…
        Но не успели они допылить до первых изб, как Никитка невесть откуда появился рядом. Видно, вынырнул из таких же придорожных кустов. Глядеть на него было любо-дорого, мальчонка где-то успел прихорошиться, умылся, старательно расчесал свои вихры, перемотал онучи. Был он весь чистый и ладный, рубашонка, пусть и не новая, оправлена, под пояском лежала ровными складками, порты в онучах не как попало, и сами онучи намотаны полоска к полоске, перевязаны крепко…
        Вафсоний не сдержался:
        - Ты, Никитка, точно к князю в гости собрался. Чего ж раньше так не обихаживал себя?
        Мальчик смутился, не зная, что ответить. Его поддержал Сергий:
        - Оставь мальца, пусть уж покрасуется пред мачехой и друзьями.
        Дольше разговаривать было некогда, сразу за первыми избами выскочил народ, точно всем и в поле делать нечего. Откуда-то несли хлеб-соль на широком блюде, кланялись, как гостям дорогим. Сергий, не красуясь, отломил чуть хлебца, круто посолил, взял в рот, поклонился с благодарностью. За ним и остальные: когда добром встречают, негоже чваниться.
        Хозяйка низко склонилась:
        - Возьмите, братия, хлебушко на дорожку. Да вот туточки еще припасы приготовлены.
        Припасов оказалось на немалую котомку, но Сергий и тут отказываться не стал, нельзя отталкивать руку, дающую от сердца, только попенял:
        - Не последнее от детей отрываешь?
        Та быстро замотала головой, чтоб не сомневался:
        - Не, не!
        За нее заступился мужик, видно, не муж, просто соседский:
        - Есть с чего давать, бери, отче. А может, заночуете, а уж утром дальше? Или лошадь с возком дать?
        - Благодарствуем, не надо. Лошадь можно бы и у князя взять, у него, чаю, много. Но мы своими ногами привычны пыль месить. А за хлеб-соль спасибо.
        Никитка вместе с монахами пробовал хлеб-соль, гордо вышагивал, только чуть кося на деревенских. Те хоть и признали мальчонку, но смотрели как на гостя заморского. Только давний друг Семка, с которым столько раков в речушке выловлено, столько вороньих гнезд разорено, столько синяков наставлено, шепотом осторожно поинтересовался:
        - Никита, ты ли?
        - Я! - гордо ответил мальчишка и, не в силах сдержаться, затараторил тоже шепотом:
        - С отцом Сергием до Нижнего ходил, а теперь вона в Москву!
        - Ух ты! - раскрыл рот Семка. - А как это ты с ними приладился?
        Не вынесла горделивости душа Никиткина, пред другом не сдержался, замотал головой:
        - И сам не чаял! Просто попросился, как мачеха пообещала более в дом не пускать, а они и взяли…
        - И порты на тебе новые… и картуз вона какой…
        Зависть друга, конечно, была приятна Никите, но по сердцу тут же резанула жалость к Семке. Тому не лучше живется, тоже сирый, у тетки на шее, а тетка злющая, еще хуже Никиткиной мачехи! Вдруг решительно шепнул другу:
        - Иди с нами!
        Тот обомлел:
        - Да я-то с радостью, так ведь не возьмут, заругают!
        - Идем, они добрые! Я своим поделюсь, обузой не будешь, а на Москве к кому пристроимся работать.
        Монахи заметили эти переговоры мальчишек, заметили и то, что подбежавший такой же худенький пацаненок не отстает, явно наметившись топать следом. Пока шли деревней, все молчали, но за околицей Сергий вдруг остановился, строго глядя не на обомлевшего Семку, а на Никитку:
        - Ты чего ж мальца из дому сманил?! Сам ушел и его тянешь? А о матери не подумали, каково ей будет?!
        У Никитки навернулись на глаза досадные слезы, а у Семки и того более - просто брызнули, но друга в обиду Никита не дал, заслонил собой, точно монахи ему что сделать могли, почти вскричал:
        - Нету у него матери! Сирота, как и я, у тетки обузой живет!
        И вдруг осознав, что грубит самому Сергию, вмиг сник, почти заголосил жалобно:
        - Возьмите его с нами… Я своим поделюсь, у меня лапоточки запасные есть, да и порты тоже тетка в Нижнем дала крепкие. И рубаха… Только вот картуза нет, так свой отдам! - И неожиданно добавил: - И ест он немного, нам хватит.
        Последние слова вдруг заставили монахов разом рассмеяться. Хохотал Вафсоний, держась за бока, басом ухал Антоний, лучики смешинок расходились от глаз Сергия.
        - Ну, коли хлебом не объест, тогда, пожалуй, пущай идет с нами…
        Семка, вмиг осознав, что его не гонят, завопил что есть силы:
        - Дяденьки, я и вовсе хлеба могу не есть! Разве что иногда горбушечку… Зато я рыбалить хорошо умею, я вам рыбку ловить буду!
        Он еще многое хотел пообещать, но остановила рука Сергия, легшая на плечо:
        - Хлеба больше, чем у самого есть, не обещаю, но и не обидим. - Он вдруг хохотнул: - Только дяденьками не зови, говори лучше «отче» и по имени. Никитка тебе все объяснит. Пойдемте уж, и так припозднились.
        Дальше дорожную пыль топтали уже пятеро, Семка и впрямь оказался мальчишкой ловким и толковым. И рыбу удить хорошо умел, баловал монахов рыбкой.
        А однажды на привале, который устроили просто на берегу небольшой речушки, ночью к Сергию подобрался теперь уже Семка, приткнувшись к самому уху, горячо зашептал:
        - Отче, я чего видел… эти твои иноки и не иноки вовсе!
        - А кто? - шепотом ответил Сергий. Ночная мгла скрыла его едва сдерживаемую улыбку, а шепот не выдал.
        - У иноков мечей не бывает, а у ентих короткие под рясами спрятаны!.. Они не тебя ли убить мыслят? Так ты беги, мы их отвлечем! А то давай, мы с Никиткой подберемся и по башкам чем потяжелее… а?
        - Не надо ничего. Кабы убить хотели, так давно бы сие свершили, мы который день по лесным тропам бродим. Успокойтесь, их митрополит со мной отправил, видно, хотел, чтоб защитили в случае чего. А то, что они не иноки, я в первый день понял, службу плохо знают.
        Последние слова игумен говорил уже громко, в ответ со стороны рослого здорового Антония раздался довольный смех:
        - Ты, Семка, зря нас пужаешься. Мы отца Сергия не первый день храним, он верно заметил. Так что спите оба!
        Про оба это он зря, Никитка и без того сладкие сны смотрел, и помощи от него было чуть. Вообще мальчишка, почувствовав заботу и защиту взрослых сильных людей, сильно изменился, стал не только уверенным, но и чуть нагловатым. Если шли по деревням и тем более в городах, Никита вышагивал важно, точно не он при Сергии, а монахи при нем. Сначала монахов это даже смешило, потом стали едва заметно морщиться, а однажды Сергий даже сделал выговор мальчишке:
        - Ты пошто не дал старухе ко мне подойти?
        Тот оправдывался:
        - Да мне тебя жаль, отче. Ежели всякий станет к твоей руке подходить, то она отвалится!
        Сергий укоризненно покачал головой:
        - То моя рука, а не твоя, и в благословении я еще никому не отказывал. Всякий человек доброго слова достоин.
        Семка тут как тут:
        - А ежели тать? Или вор, к примеру?
        - Тем паче надо слово доброе сказать, чтоб в душе что хорошее шевельнулось.
        - Чтоб укор почувствовал?
        - Не укор, а душой свою неправоту понял. Если поймет, то не сможет худого сделать…
        - А ежели не поймет?
        - Значит, плохо объяснил. В другой раз говори понятней и до сердца доходчивей.
        - Этак ты, святой отец, всех душегубов ласкать станешь, - не выдержал уже Вафсоний.
        - А лаской большего добиться можно, чем дурным словом или злостью.
        - Ага, вот ордынцев сколь ни ласкай, они все свою мзду требуют, а то и в полон тащат.
        - Мерзок сей мир, мерзок пока, - со вздохом согласился Сергий. - Потому и в обители живу, чтобы у Господа прощенье за людские грехи вымолить. Но, вишь, приходится на эти же грехи отвлекаться. Кабы не ссорились меж собой два брата, то не месили бы мы грязь дорожную столько дней.
        Не раз заходили такие разговоры, все меньше нравилось это Никитке: ежели столько строг отец Сергий и в обители, то не зря ли он сам туда идет? Однажды стал тихонько говорить Семке, что на Москве сразу надо себе другое прибежище искать, не по нутру ему монастырские строгости. Приятель махнул рукой:
        - Поживем увидим…
        Вот, наконец, и Москва скоро, Вафсоний сказал, что за поворотом реки будут видны московские холмы. Радовались все, но почему-то идущих охватывала тревога. Эта тревога была разлита в воздухе.
        Вдруг Семка принюхался:
        - Не то дымом пахнет? Костер где палят, что ли?
        Принюхались и остальные. Вафсоний хмуро покачал головой:
        - Ой не костер это, чует мое сердце… А ежели и костер, так такой большущий, что всем страшно будет!
        Путники прибавили шаг, едва не бегом выскочили на высокий пригорок на берегу и в ужасе замерли! На другом берегу выше по течению единым костром пылал московский Кром! Такого не только мальчишки, но и отец Сергий не видывал. На что большие пожары были, но чтоб дубовые стены Кремника горели, да еще и столь жарко!..
        Пылало все: деревянные церкви и колокольни, терема, дома, амбары, скотные дворы, пристани у реки… Горячий ветер помогал расползаться пожару, хотя расползаться уже было некуда. Люди с воплями бежали, бросая все свое добро, даже запертую в хлевах скотину, только бы успеть убежать из огня самим и вынести детей да стариков.
        Сергий неподвижным столбом замер на круче, взирая на огонь, охвативший Москву. Помочь они ничем не могли, не только тем, кто еще был в пожаре, но и тем, кто добрался до воды. На их глазах город превращался в груду черных горелых бревен, а ветер все разносил по округе горячий пепел и обрывки того, что раньше было человеческим творением. Пламя бушевало так, что человеческих голосов и не слышно.
        Для взрослых это ужас от одного сознания, что вмиг рушится все, что люди делали годами, что остаются новые тысячи обездоленных без крова над головой, без пищи, без скотины, без скарба, а еще хуже - гибнут в огне и люди, которые не смогли, не успели или побоялись покинуть свои дома! Для мальчишек бушующее пламя - это интерес, постояли молча, восхищенными глазами глядя на огненный разгул, а потом не выдержали, принялись обмениваться возгласами:
        - Смотри, смотри… вона как полетело!..
        - А вон! Глянь, колокольня рухнула, что ли? Вроде как колокол на ней!
        - Ага… и человек, кажись…
        Под строгим взглядом Сергия примолкли. Но когда стали спускаться к воде, чтоб все же переправиться на ту сторону, Семка поинтересовался:
        - А куда ж мы? Чай, монастырь сгорел?
        - Монастырь там, отсюда далеко, не видно. А владычий двор вон там, погорел ли, неизвестно, - объяснил Вафсоний со вздохом. - И где митрополит с князем?..
        И митрополита нашли, и князя, они не пострадали. Но когда уже пробирались по московской гари, Никитка вдруг зашептал другу:
        - Куда ж тута пристроишься, придется в монастырь идти…
        - А ты куда хотел? - поинтересовался Сергий.
        - Не, я в монастырь и хотел.
        - Лукавишь ты все, плохо сие. Говоришь одно, а мыслишь совсем другое, - покачал головой игумен. Никитка потупился, был за ним такой грех.
        В Москве Сергий показал мальчишек митрополиту Алексию:
        - Хотел в обитель забрать, да больно вертлявы, не по ним монастырское житье. Может, где у себя на дворе пристроишь, толковые мальчонки-то.
        Никитка с Семеном остались на владычьем дворе. Семка оказался очень схватчивым к грамоте и через некоторое время уже вопрошал, заглядывая через плечо Власия:
        - А это что за буквица?
        Никиту пристроили на монастырскую кухню, там все пришлось по душе, нравилось малому вдыхать дар печи, запах свежеиспеченного хлеба, нравилось крошить большим ножом овощи для варева, а потом взирать, как уплетают приготовленное за обе щеки, нахваливая умельцев. Каждому нашлось свое, устроились две судьбы на Руси, а сколько тысяч неустроенных сирот, живущих не всегда у добрых родовичей, еще осталось?
        Но мальчишки недолго пробыли на владычьем дворе, так случилось, что оба оказались рядом с братьями Вельяминовыми, Никитка у Ивана, а Семка подле младшего, Николая. И судьбы обоих с той минуты уже были тесно связаны с судьбами молодых бояр Вельяминовых, и развела их жизнь по разные стороны Куликова поля.
        Женитьба
        - Вот уж правы те, кто твердит, что не ведаешь, откуда беды ждать и кто поможет! - жаловался жене Дмитрий Константинович. Если честно, то в душе он был даже рад разрешению спора о великом княжении, понимал, насколько прав оказался брат Андрей, отказываясь от ярлыка еще там, в Орде. Сидеть, вечно ожидая, что ярлык дадут кому-то другому… Нет, уж лучше в Нижнем Новгороде, который растет, точно тесто на хорошей опаре.
        Хотя великого княжения жаль… Теперь уж его вовсе не видать никаким боком даже внукам.
        Неожиданно Дмитрий Константинович приподнялся на локте, ему живо вспомнились слова матери, сказанные после ее поездки в Москву. Тогда княгиня Олена мельком бросила, мол, князю московскому скоро жениться придет пора. Не так много годков пока, но и более молодыми князья семьями обзаводились.
        Тогда Дмитрий Константинович материнским словам значения не придал, а сейчас вдруг как обожгло - понял, к чему это она! Ох и хитра княгиня Олена! А… а если это не одной ее придумка, но и… Неужто сообща с митрополитом такое мозговали?!
        Жена Анна испугалась:
        - Что? Что ты? Услышал кого?
        Сама сколько ни прислушивалась, ничего не разобрала. С чего вдруг муж забеспокоился?
        А тот откинулся на подушки, немного помолчал, не обращая внимания на беспокойство супруги, и вдруг поинтересовался:
        - Сколь нашей Марии годков?
        - Да тринадцать только…
        - А Дуняше, стало быть, двенадцать?
        - Да…
        Неужто об Олеге Рязанском вспомнил, про которого она тогда сказывала? Но рязанский князь глаз не кажет, поглядел тогда и вроде забыл про Дуняшу. А ведь как смотрел… У них с Вассой сердца зашлись! Думали, вот-вот сладится все, но закрутили другие дела, и все затихло. Дочь тоже переживала, теперь вроде успокоилась. Рано ей еще сердечком маяться.
        Хотя сама Анна еще раньше замуж за своего Дмитрия вышла, но матерям всегда кажется, что дочкам в их возрасте еще рано. А тут отец вдруг вспомнил. Княгиня уже собралась попечаловаться на невнимание рязанского князя, хорошо, что не успела, потому как услышала от мужа такое…
        - А князю Дмитрию пятнадцать, я мыслю. Точно, шестнадцатый годок… Когда Иван Красный умер, княжичу, сказывали, всего девять было. Получается, пятнадцать ныне.
        - К-какому Дмитрию?
        - Московскому. - Не было заметно, чтобы вопрос смутил Дмитрия Константиновича. Напротив, он продолжал рассуждать вслух. - Кто ему в невесты ныне годен? У Михайлы Тверского дочки подходящей нет… от Ольгерда он как от язвы моровой шарахается, там точно не сладится… да и не с кем ладить… Олег Рязанский сам молод и бездетен… другие князья помельче нас будут. В Орду сейчас лучше не соваться. Вот по всему и выходит, что самая подходящая князю невеста - наша дочь! Лучше Евдокиюшка.
        - Да ты очумел, что ли?! - не выдержала жена. Ей почему-то вдруг стало очень жалко дочь с той сердечной привязанностью. - Какой московский князь? Ты с ним который год воюешь!
        - Дура баба, право слово, дура! - с удовольствием хохотнул Дмитрий Константинович. - Породнимся, воевать перестанем. А ну как будешь тещей великого князя, а?! Каково?
        Конечно, породниться с московским князем - не то что с рязанским, Олег сам по себе, ему тяжело, а за Дмитрием вся Москва и пол-Руси стоит. И Олег невесть какого рода, а у Дмитрия дед Иван Данилович по сей час притча во языцех, а уж о прапрадеде князе Александре Ярославиче, спасителе Руси, и говорить нечего! Только вот каков сам этот московский князь? Да захочет ли брать Евдокию? А с Машей как быть тогда?
        Муж в ответ на такие слова усмехнулся:
        - Если не дурак, а он, говорят, не глуп, хотя и прост, то захочет. Завтра же пошлю с предложением! - Резко обернулся к жене, строго добавил: - Только пока ни слова никому! Я вас, баб, знаю, не успеешь глазом моргнуть, как все новости точно сороки-трещотки разболтаете! Молчи!
        - Хорошо, - со вздохом пообещала княгиня.
        - И дочери не говори, ни той, ни другой!
        - Может, Марью лучше московскому князю? - зачем-то предложила княгиня.
        - Надеешься выдать Евдокию за Олега Рязанского? - фыркнул Дмитрий Константинович. Жена мысленно ахнула: не забыл! - Марья пусть своего часа дожидается. А об Олеге забудь, и ей скажи, чтоб забыла. Слишком тяжелая у него доля, чтоб дочь к такой привязывать.
        - А у Дмитрия Московского легкая? - княгиня и сама не могла объяснить, почему упорствует.
        - У всех нас тяжелая, только у князя Олега еще хуже, но не о том речь. Сколько времени прошло, как вы у Вассы на именинах были? Вот то-то и оно… Захотел бы, давно сосватал, никто же не мешал. Пусть себе, теперь не вмешивайся, может, с князем Дмитрием сладится, он, говорят, добр и прост.
        Митрополит не мог поверить своим ушам! Дмитрий Константинович не только на попятный с ярлыком пошел, не только помощь супротив младшего брата принял, но и дочь свою Дмитрию в жены предложил!
        Конечно, погодить бы князю с женитьбой, еще и бородка едва пробивается, но если поразмыслить, то лучшей невесты, чем старшая дочь Дмитрия Суздальского, на Руси нет. Тоже молода, но возраст не помеха. Было решено посмотреть на невесту, не крива ли, здорова, разумна, каков нрав… Конечно, с лица воды не пить, но ей же наследников рожать, а ну как следующий князь безобразен ликом будет? И этому на ложе уродину тоже подкладывать грех, не заслужил вроде.
        В Нижний Новгород, только что отвоеванный у одного брата для другого, на разведку отправились окольничий Тимофей Вельяминов и его племянники братья Иван и Николай Вельяминовы. Бяконт-старший точно чувствовал что, смеялся:
        - Пустили козлов в огород!
        Но митрополит отчего-то не беспокоился, точно наперед все знал. И в согласии Дмитрия Константиновича с княгиней Анной не сомневался. С чего бы? Конечно, никто не против породниться с великим князем, но для нынешнего нижегородского как посмотреть. Ежели обижен за великое княжение, то такое родство обида, а если благодарен за помощь против Бориса, то честь великая. Отчего-то Алексий знал, что честь.
        Митрополит нарочно схитрил, отправляя к Дмитрию Константиновичу помимо окольничего Федора Вельяминова и его племянников. Братья совсем разные, а главное, по-разному относились к самому молодому князю Дмитрию. Старший, Иван, тот сызмальства презирал иногда такого неуклюжего Митрия, ему больше по душе стройный, почти тонкий Владимир, сын князя Андрея. И не мог понять Иван, почему митрополит, да и отец так тетешкаются с этим крепышом. Ну и что, что кровь княжеская? Владимир тоже князя Калиты потомок и такое же право имеет… Зато куда толковей и не такой упрямый! Потому Иван и насмехался над юным княжем Дмитрием когда только мог, не раз того выручал младший из братьев - Николай.
        Микола, напротив, все время опекал Дмитрия, то наставлял в чем-то, то обучал, а то и просто помогал, когда не получалось, и закрывал собой, чтоб окружающие не видели злых слез досады у мальца. Не имевшему ни отца, ни старшего брата Дмитрию Микола был ближе брата. Правда, и с Владимиром крепко дружили, точно родные, а не двоюродные, но с Миколой другое. Тот наставник, иногда маленький князь на старшего друга взирал, как на икону, готовый сделать все, что потребует.
        К счастью Дмитрия, Николай Вельяминов никогда не злоупотреблял таким обожанием. Кроме того, он всегда мог выручить младшего друга, если случалась заминка, о которой митрополиту и говорить стыдно. Как юному князю спросить у духовного отца о том, как понять женщину? О таком с ним и говорить срамно. А Микола, тот и сам сообразил, что пора с взрослеющим Дмитрием и об этом речь вести.
        Когда впервые спросил о снах срамных, Митрий так глянул! Забормотал шепотом:
        - И у тебя бывало?!
        - У всех бывает, - едва сдержал улыбку Николай. - Знать, время пришло, скоро жениться.
        - Чего?! - ахнул толстый Митька. Даже замер от такой мысли, неужто и он уже взрослый? Ну, почти взрослый…
        Старший друг осадил его самодовольство:
        - Ты, Митя, не тем взрослость меряешь.
        Маленький князь почти расстроился:
        - Да помню, что у меня борода еще и пушком не покрылась…
        - Опять не то. Жениться всегда успеешь, допрежь научись на коня не с крыльца заползать, а с места взлетать, да так, чтоб стремени почти не касаться. А еще грамоту плохо разумеешь, я слышал. Ты ж князь, тебе во всем лучше других быть надо. - Видя, как нахмурился мальчик, наклонился ближе и заговорщически подмигнул: - А с девками ладить я тебя научу.
        После того разговора прошло года два, Дмитрия точно подменили, правда, книги так и не полюбил, а вот с конем и стременами ладить научился и похудел заметно. Может, потому что вытянулся вверх, как все отроки в его возрасте? Уже стало понятно, что будет князь могучего сложения, собой видным. Волосы потемнели, почти черные, крепок телом, куда и девалась давешняя неуклюжесть? Кто непредвзято, как вон Иван Вельяминов, на молодого князя смотрел, тот уже видел породу и будущую красоту. Микола видел в своем младшем друге только лучшее. А тут такое поручение - князю невесту глянуть!
        Столь разные братья лучше разглядят будущую невесту, каждый по-своему скажет, вот и получится правда. Так хитрил митрополит, а вышло иначе. Но все равно хорошо.
        На дворе у князя Дмитрия Константиновича переполох - из Москвы на смотрины приехали знатные бояре Вельяминовы - брат московского тысяцкого и два сына самого Василия Васильевича. Род Вельяминовых на Москве уже много лет в чести, должность тысяцкого крепко держат. Да и без должности есть за что уважать, не из последних, при князьях со времен Ивана Даниловича и владения немалые имеют, и доход с должности тысяцкого.
        Вокруг прибывших засуетились, забегали, стараясь угодить. А сам Дмитрий Константинович велел позвать обеих княжон, вдруг Мария больше глянется? Он не забыл заботы своей супруги о рязанском князе, породниться и с Москвой, и с Рязанью тоже неплохо…
        Княжны вошли в палату, где сидели отец с гостями, на негнущихся ногах и с трясущимися руками. Головы опущены, лица заливает краска смущения. Уж на что Мария бойка, но и она застеснялась. Вельяминовы не сватами приехали, а пока только посмотреть, какую из двух сестер сватать великому князю, поэтому особых церемоний не соблюдалось и долго девушек не мучили.
        В глаза сразу бросилось, что хотя и сестры, а разные. Девушки погодки, потому и не понять, какая старше, но не в том суть. Одна побойчее, рискнула глаза на приезжих поднять. Как подняла, так и встретилась с неотрывным взором Миколы Вельяминова. У обоих сердца зашлись, обмерли, казалось, и не стукнут снова. Насилу перевели дыхание и он, и она. Мария покраснела, хотя уж вроде больше некуда. Но и молодой боярин тоже. Хорошо, что всем не до него.
        Все взоры были направлены на Евдокию. Она сразу глянулась и Федору Вельяминову, и, видно, Ивану тоже. Было чем: княжна стройная, тонкая, как молодая березка, вся светится. На нежный румянец щек густые темные ресницы даже тени бросили. Губы алые, красиво изогнутые, дрожат, вот-вот расплачется девица. Высокая крепкая грудь тоже вздымается, видно, взволнована бедняжка больше некуда.
        Но смотрители не снизошли до ее волнения, Вельяминов-старший решил, что пора и ему себя показать. Встал, чуть прошелся, потом хозяйски повелел:
        - Глаза-то подыми, не косая ли?
        Не успел отец возмутиться этакой невиданной вольностью, как сама Евдокия вскинула головку с обидой, отчего русая коса змеей метнулась по спине, распахнула большущие синие глаза, глянула с вызовом. Тимофей так и рухнул на лавку, с которой встал!
        - Ай, хороша, голубка ясноглазая! Обе княжны хороши! Ай да дочки у тебя, князь Дмитрий Константинович! Будет о чем на Москве рассказать! И где таких до сих пор прятали?!
        Пока дядя тарахтел, смущенный достойной красотой обеих княжон, племянники приглядывались к девушкам. Иван неотрывно смотрел на Дуню, словно ласкал ее. Этот взгляд, видно, почувствовала сама девушка, перевела глаза на молодого боярина, но во взоре лишь укор. А он не смутился, глаз не опустил. Не думалось о том, что за невестой этому увальню приехал, что на чужую глазеет, смотрел и все. Точно осторожно прикасался к нежной щеке, шейке, точеному овалу девичьих щек…
        Евдокия уже отвернулась, Тимофей свои похвалы договорил, а Иван все не мог оторвать глаз от трепетных ресниц и алых губ. И самым большим желанием было коснуться их своими губами. Выходя из палаты, девушка вдруг снова обожгла укоризненным взглядом.
        А Микола не мог оторвать глаз от Маши, да и та на него чуть косилась любопытно, стараясь, чтобы не заметила строгая мать. Вообще-то княжон долго мучить не стали, чего же в краску вгонять, не сватовство чай!
        И если взгляд Ивана раздосадовал Евдокию, то Миколин Марью разбередил. Теперь уже Евдокия успокаивала Машу, гладя светлые волосы:
        - Да и он на тебя во все глаза глядел.
        - Да-а… что толку с того, что они смотрят…
        Это была правда, от Олега Рязанского ни слуху ни духу. И обиженная в глубине души Евдокия твердо решила больше о нем не думать!
        Мать пришла в девичью светелку сразу после ухода дорогих гостей. Девушки напряженно ждали, что скажет, боялись, вдруг ругать за вольности начнет! Но обошлось, княгиня Анна даже слишком долгого взгляда Ивана не заметила, видно, сидел от света. А Николая не проглядела, посмеялась, что и Машина очередь пришла.
        Теперь слово за самим князем Дмитрием, а вернее, за митрополитом и московскими боярами. Хотя какая разница, ведь обе дочери одних отца и матери, обе красивы и здоровы. Но лишь одна из сестер станет великой княгиней. Какая?
        Маше совсем не хотелось, чтоб ее сватали великому князю Дмитрию Московскому, ей глянулся тот молодой боярин, что не скрываясь таращился на смотринах. И ловким оказался, сумел укрыться в сенцах, когда выходила, коснулся руки, жарко зашептал:
        - Любушка, сватать буду, пойдешь ли?
        Ей бы оскорбиться, руку дернуть, но Мария неожиданно даже для себя вдруг кивнула:
        - Пойду.
        Хорошо никто не видел, кроме сестры Дуни да ближней девки Матрены, которая верна, никому ничего не разболтает, лучше язык себе каленым железом выжжет.
        На Дуню больше пялился второй боярин, ну это кроме старшего, того, что волчком вертелся, расхваливая. А молодой смотрел откровенно, даже хуже Олега Рязанского, казалось, что не смотрит, а гладит! Евдокия содрогнулась от этого откровенного мужского желания, как от такого защититься? Почему-то подумалось, что встреть такого где наедине, то не пожалеет и позора девичьего не побоится. На душе было тошно, а ну как на Москве этаких бояр много? Лучше уж в Нижнем Новгороде жить или вовсе в Суздале.
        Но мать твердо заявила, что сватать за великого князя будут Евдокию, это уже решено! А Машу молодому боярину, он с Василием осторожно поговорил. Как с Вельяминовым-старшим поговорят, так и пришлет сватов. Мария ахнула, прижав руки к груди.
        Снова началось ожидание, правда, теперь уже недолгое.
        Братья Вельяминовы возвращались из Нижнего Новгорода довольные выполненным поручением, хотя и было то поручение весьма легким и приятным - княжон посмотреть! И не пугала противная осенняя морось, заставшая в дороге.
        Тоскливей нет осеннего пути, когда листва еще не вся облетела, ветер болтает на ветках последние грязно-желтые от непогоды листья, бросает в лицо то крупные капли дождя, то мелкую морось, что еще противней. Воинам ли бояться дождя или холодного ветра? Но холодная влага пробралась, кажется, уже всюду, натекла за шиворот, попала в сапоги…
        Дорога скользкая, намокшая трава расползалась под конскими копытами, мокрые ветки деревьев без конца задевали по лицам, но Николай не замечал ничего. Он успел шепнуть Марии, что станет ее сватать, а потом переговорил с ее старшим братом, все вроде сладилось. Но вот как на это посмотрит отец? Можно ли было спрашивать согласия девушки, если своего отца не спросил?
        Василий Васильевич худого сыну не пожелает, а породниться с московским князем, ежели Евдокию ему сосватают, тоже лестно. Но еще не женат Иван, вроде негоже вперед старшего лезть…
        Сам Иван Вельяминов ехал молча, точно не замечая остальных. Его мысли крутились вокруг того же - предстоящего сватовства, но были они совсем другие. Иван не заметил интереса младшего брата к Марии, потому что сам не мог оторвать глаз от Евдокии. Его поразила спокойная, какая-то точеная красота девушки. Вроде неброская, старшая сестра даже ярче, только глаза у младшей синей. Но в каждой черточке чувствовалась порода, опытному взгляду было ясно, что эта красота с годами только расцветет, приобретя еще и привлекательность взрослой женщины. А еще было ясно, что она будет доброй матерью и надежной супругой.
        И такую Митьке?! Да ни за что! Пусть на старшей сестре женится, ему же срочно невеста нужна, а вперед старшую выдавать надо. Решив так, Иван стал ломать голову, как убедить дядю предложить в жены Дмитрию Марию, а не Евдокию, которая Федору Вельяминову тоже понравилась больше.
        Действовать надо было осторожно, чтобы не испортить дела. Кажется, Ивану удалось придумать, как привлечь на свою сторону дядю, он даже обрадовался. И дождь с холодным ветром уже не казались такими противными, а дорога слишком долгой.
        Младший Николай догнал Ивана, поехал совсем рядом, чтобы поговорить без чужих ушей.
        - Какова княжна Евдокея, а? Как мыслишь, подойдет ведь князю Димитрию?
        Брат неожиданно яро сверкнул на него глазом, даже коня дернул зря.
        - Чего ему?! Пусть вон на второй женится!
        Николай не внял, заупрямился:
        - Да чего ж на Марии? Евдокию ему определили. А Марию я за себя сговорил…
        Иван обомлел:
        - Когда это ты успел?!
        - Да вчера вечером, сразу после смотрин, - опустил голову Николай, заметно покраснев.
        Он и правда исхитрился и с девушкой переглянуться, и с братом ее Василием перемолвиться. Василий сначала с изумлением уставился на Николая: Машка Вельяминову глянулась?! А что ж, тоже неплохо, ежели Евдокию Димитрию сосватают, а Марию Вельяминову, то Москва, небось, поперек больше не пойдет - родичи все же… Кивнул, пообещав спешно переговорить с отцом. Видно, говорил, потому как на следующее же утро прислал к Николаю холопа с простым словом, мол, все слажено, как обещался.
        Поэтому Николай и помыслить не мог, что Марьюшка, которую он уже считал своей, вдруг будет отдана другому, даже его подопечному Мите! Иван не стал ничего говорить брату о своем интересе к младшей дочери, выбранной Тимофеем Вельяминовым князю, только со всей силы зачем-то хлестнул своего коня, чтоб шел быстрее. Кто знает, как повернуло бы, поведай он об этом Николаю? Микола младше брата да и не такой настойчивый, уступил бы Ивану. Вот и была бы у князя Дмитрия женой Мария, тоже не худо, обе сестры хороши и нравом добры.
        Но судьба рассудила иначе. Что случилось с Ивановой лошадью, никто и не понял, то ли ногой на скаку в яму попала, то ли просто на грязи осенней оступилась, но полетел молодой боярский сын через голову коня. Когда спешились и подняли, не сразу поняли, что жив-здоров, лежал бездыханным с белым лицом. Для младшего брата вся радость от поездки померкла.
        Но Иван выжил, хотя долго был слабым и почти безмолвным. Постепенно крепкий организм взял свое, потом Иван Вельяминов и не вспоминал о том падении. Кроме разве одного: пока он болел, обе княжны были сосватаны, как и говорил Николай - Евдокия за Дмитрия Ивановича, а Мария - за Николая.
        Из-за несчастного падения, как твердили близкие, у Ивана Вельяминова изменилось только одно - нрав стал жестким! Боярский сын и раньше был нетерпелив и часто посмеивался над молодым неуклюжим князем Димитрием, а теперь так вовсе стал резок и молодого князя старался избегать.
        Легкое презрение к князю-отроку превратилось в откровенную нелюбовь к Дмитрию-мужу, а потом и вовсе привело к большой распре между Дмитрием Ивановичем и Иваном Вельяминовым. Микола Вельяминов, как добрый родственник и помощник, стоял вместе со своим князем на поле Куликовом, а Иван Вельяминов перешел от Москвы к тверскому князю. Но никогда и никому не рассказывал о настоящей причине нелюбви и зависти к неуклюжему толстяку Митьке.
        Но Иван Вельяминов был несправедлив к своему сопернику. Дмитрий перерастал мальчишечью неуклюжесть, становился все более и более ловким и умелым воином, толковым князем и красивым молодцем. Он всю жизнь был дороден и крепок станом, но легко взлетал на коня, ничего не боялся в рати и слыл очень простым в обращении, не делая разницы между боярином и простым дружинником. За что князя очень любили многие при жизни и уважают потомки.
        О том, где играть свадьбу, рядились недолго. Великому князю, хотя и молод совсем, ехать к будущему тестю в Нижний Новгород или даже Суздаль не к лицу. Но и Дмитрию Константиновичу в Москву тоже, все же возрастом в отцы годится, князем был, когда Митьки и в колыбели-то не было!
        Порешили миром - княжескому свадебному пиру быть в Коломне! Удобно всем и не обидно. Была еще одна причина, по которой на Москве не быть пиршеству, - самой Москвы попросту еще не было! Не так давно выгорела вся, два дома лишь и остались, что у воды. Посад спешно отстроился, купеческие амбары быстро поднялись, начали расти боярские терема. Конечно, и сам князь жил не под чистым небом. Но одно дело временные хоромы, и совсем другое - палаты, достойные свадебного пира великого князя.
        Коломна с удовольствием приняла столь важных гостей. А понаехало много! И суздальско-нижегородский князь лицом в грязь не ударил, и московские бояре постарались обставить женитьбу своего Дмитрия Ивановича богаче некуда, и другие гости не подкачали.
        И завертелась свадебная карусель!.. Все было: и поезд свадебный, и невеста красавица, какую редко встретишь, и жених-молодец (многие даже ахнули - не ждали, что Дмитрий уже так вытянулся, детскую неуклюжесть перерос, стал и впрямь молодцем!), и веселье не один день… и подарки богатые! Один пояс, что тесть молодому зятю подарил, чего стоил!
        Когда Дмитрий Константинович выбрал для подарка зятю положенный пояс, старший сын Василий даже с досады крякнул:
        - Чего это такой Митьке-то?! Попроще не нашел?
        Отец поморщился:
        - Не мелочись, все одно - внукам останется. А Москве сейчас надобно показать, что и мы не лыком шиты.
        - Нашел кому показывать! Кто еще с десяток лет назад думал, что Москва чем путным станет?!
        Снова поморщился отец на неразумную зависть сына:
        - Да уже при Иване Даниловиче было понятно, что поднимет он град велик.
        - То Калита, не о нем речь. Митька-то деду и в подметки не годится!
        Старший даже в сердцах рукой махнул:
        - Что Митьке завидуешь, понятно, но умей свою зависть в душе держать, а на свет не показывай. Думаешь, мне приятно пред сопляком московским выю гнуть или ему дорогие подарки дарить? Ничего, Васька, придет и наше время…
        Но тот не смог не возразить:
        - Что замирился, понятно, но зачем Дуньку ему отдаешь? Лучше бы Олегу Рязанскому отдал, с ним вместе и Москву под себя поставить можно бы.
        - А он сватал?! - зло огрызнулся отец. - Где твой Олег?! Сам в мыслях держал, что одну Митьке дочь, а другую Олегу.
        - Да у него беда - Тагай же снова Рязань воевал! Пожег город.
        - И на Москве беда, тоже погорела, но митрополит вовремя сообразил, а Олег твой сидит, точно клуша на гнезде! Вот и досиделся. Как я мог отказать сватам Дмитрия?! Чтоб и от меня храмы затворили, как от Бориса?
        Но что-то в голосе возмущавшегося отца было такое, что не поверил ему сын, усмехнулся:
        - Точно ты сам не старался Митьке Дуню предложить…
        Едва ссора не родилась из возражений Василия Дмитрию Константиновичу. Не поссорились, но Василий свое замыслил. Если Олег Рязанский просто завидовал Дмитрию из-за мудрого советчика и крепости бояр, то Василий молодого московского князя уже люто ненавидел. Эта ненависть через много лет выльется страшным разгромом Москвы ханом Тохтамышем.
        Пояс, что тесть преподнес жениху, изумил всех. Лик князя Александра Ярославича на нем точно напоминание молодому великому князю: и ты правнук Невского, и ты должен быть таким крепким и мудрым. А уж сколько отделки драгоценной на поясе… И так разглядывали его, и этак! Пристальней смотрели разве только на невесту. Красавице Евдокии тоже досталось, но и завистники не нашли к чему придраться, всем удалась суздальская княжна. Хотя теперь уж не суздальская, теперь она великая княгиня Евдокия.
        Сама Евдокия даже не понимала, что происходит, все кружилось вокруг, смеялось, кричало, пело… Ее в почти бессознательном состоянии куда-то везли, с песнями переодевали, плели толстую косыньку на две, прятали навсегда под женский повойник, старательно укрывали богатым платом (не приведи господи, на свадебном пиру у невестушки волосок наружу выбьется!), теперь только мужу да ближним девкам можно любоваться волной русых волос на всю спину, которая поневоле станет редеть после каждого рожденного дитяти…
        Еще ей запомнились глаза Дмитрия, восхищенно распахнутые от ее такой русской и такой строгой красоты. Он смотрел и, кажется, не верил, что вот эта девушка с нежной шеей и синими глазами теперь его жена, с которой он будет каждый день вместе, рядом… да не просто рядом, а… От одной мысли о ближайшем у Дмитрия покраснели уши. Василий Васильевич Вельяминов хохотнул:
        - Что, князь, хороша невестушка?
        Не в силах вымолвить и слово, Дмитрий только кивнул, все так же влюбленно глядя на Евдокию, в смущеньи низко опустившую голову. За последний год московский князь вытянулся, но долговязым не стал, крепость из фигуры не ушла и плечи уже не стали, а потому выглядел он теперь не увальнем Митькой, а русским богатырем Дмитрием Ивановичем. Тоненькая невысокая Евдокия смотрелась березкой рядом с кряжистым дубом. Даже у завистников появлялась улыбка на устах при виде такой пары, больно хороши оказались молодые вместе!
        Венчались в Вознесенской каменной церкви, изукрашенной для такого торжества. Радости окружающих, казалось, нет предела. За столько лет бедствий и невзгод такая свадьба! А радоваться нежданной радостью русские люди всегда умели. В такие минуты забывались беды и несчастья, забывались свои несостоявшиеся свадьбы из-за смерти или гибели любимых. А может, как раз потому и больше радовались чужому счастью, если свое не удалось?
        Василий Дмитриевич улыбался через силу, было жаль утерянных возможностей, брала злость на так легко сдавшегося отца. Внукам… да те может и не вспомнят деда! А если и вспомнят, то Василию от Митькиных деток щедрот ждать не придется. Не слишком ныне племянники дядьев жалуют. Да и когда еще будут!..
        Княжну, ставшую великой княгиней, на свадьбе уже привычно оберегала старшая сестра Мария. Ее собственная такая желанная свадьба с Николаем Вельяминовым за приготовлениями к княжеской прошла незаметно. Но молодым это было не так важно, они слюбились с первой минуты.
        Маша, помнившая свое собственное смущение и не перед таким количеством гостей и не таким вниманием, старалась, чтоб Евдокию не слишком мучили. За это ей были благодарны и сестра, и молодой муж. Дмитрий тоже смущался и даже робел от одной мысли, что вот сейчас их оставят одних, а он может сплоховать… Хотя не должен бы…
        Когда стало ясно, что князю сосватали Евдокию Суздальскую, а Николаю ее сестру, младший Вельяминов вдруг повез куда-то молодого князя с совсем малым числом охранников. Василий Васильевич покосился на всадников, собравшихся со двора:
        - Куда это они? Не ко времени охотиться…
        Иван Вельяминов фыркнул на весь двор:
        - Микола Митьку повез учиться с будущей женой справляться!
        Отец ругнулся:
        - Что б тебе! Ну чего орешь?! - И уже совсем тихо добавил: - Верно сделал, должен же кто-то и этому научить.
        Когда Николай вдруг предложил поехать поохотиться в их владениях неподалеку от Москвы, но без большого числа участников, Дмитрий не сразу понял, зачем это.
        - А Владимир с нами?
        - Нет, ни к чему. Только ты и я. - В ответ на недоумевающий взгляд молодого князя чуть усмехнулся: - Ему еще рано, как сосватают кого, и его повезу.
        Дмитрий залился краской, вмиг поняв, для чего везет его старший друг на дальнюю заимку. Сам хотел расспросить, что ему делать с женой, когда наедине окажутся, не вскакивать же как конь на кобылу.
        В лесной стороже их поджидала крепкая молодая баба, поведя полным плечом, она улыбнулась князю:
        - Не бойся, всему научу, в обиде не останешься.
        И впрямь научила, а Николай после еще и добавил про то, как у девы в первый раз бывает. Дмитрий помнил о свахиных проверках и издевках поутру после свадьбы, а теперь вдруг отчетливо понял, что, не будь друга, наверняка опозорился бы!
        Уезжал «на охоту» мальчик, вернулся мужчина. И когда Иван попробовал снова жестоко пошутить над «учебой», Дмитрий так на него глянул, что у Вельяминова слова застряли в горле.
        Стараниями с одной стороны Николая Вельяминова, а с другой Маши у молодых все прошло гладко, смеяться никому не пришлось, хотя и без того вряд ли бы рискнули. У Дмитрия все больше вырисовывался крутой норов!
        Не все были довольны происходящим, скрипели зубами брат невесты Василий Дмитриевич и еще Иван Вельяминов. Но никому не было до них дела.
        Утром к молодой княгине осторожно, бочком подобралась сестра, что-то зашептала на ухо. Евдокия чуть побледнела, схватила сестру за руку, зашептала в ответ. Будь у молодой княгини свекровушка, почуяла бы неладное, но глядеть некому, чужие на новый пир пока не собрались, все только свои, никто не заметил.
        А принесла Марья сестре плохую весть - пояс, который вчера так разглядывали и которым восхищались, исчез! Был унесен в скарбницу, а поутру оказался подмененным другим, попроще! На кого думать? Один человек мог это сделать - брат Василий! Только как его обвинить? Сразу такая свара начнется, что впору не свадьбу - похороны править.
        Вот и шепнула Евдокия сестре: «Молчи! После разберемся!» Машу к дочери отправил отец, узнав о подмене, князь Дмитрий Константинович сразу понял, чьих рук дело, да как скажешь?! Спасла дочь отца от позора, сумела отвлечь молодого мужа от свадебных подарков, так что и забыл о них до времени, а там…
        Через много лет оказалось, что пояс у потомков Вельяминовых! Как он туда попал? Бог весть… Может, и не виновен был княжич Василий Дмитриевич, зря на него сестра подумала? Тогда кто? Ходили слухи, что сам тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов, но к чему убеленному сединами уважаемому всей Москвой тысяцкому брать чужое добро, да еще и такое приметное? И ссорить молодого князя с его новой родней тысяцкому тоже ни к чему, себе же дороже выйдет…
        Нашлась в княжьем окружении недобрая рука, которая хотела не поживиться, нет, слишком заметной была подмененная вещь, а затеять ссору между родственниками, снова бросить семена раздора между московским и суздальским князьями. Вельяминовы будут верой и правдой служить Дмитрию Ивановичу, все, кроме одного - Ивана Васильевича. Не его ли рук дело?..
        Этот пояс всплывет много позже, став причиной не просто ссоры - вражды между князьями и приведет к убийству потомка Василия и ослеплению потомка Дмитрия. Через много лет Софья Витовтовна, сноха Дмитрия Донского, на свадьбе своего сына Василия Васильевича увидит этот пояс на Василии Косом и при всех сорвет его. Стычка на свадьбе перерастет в настоящую войну между двоюродными братьями, в результате которой Иван Шемяка ослепит Василия и сам будет отравлен (предположительно по велению той же Софьи). Но Господь не дал выпасть власти из рук московских князей, сын ослепленного Василия Иван Васильевич, внук Дмитрия Донского, поневоле начавший править вместе со слепым отцом с восьми лет, подхватит ее и будет держать твердой рукой долгие годы. Это будет Иван III, тот самый, что порвет грамоту ордынского хана, навсегда сбросив тяжелый гнет с русских плеч! А уже его внук, тоже Иван Васильевич, войдет в русскую историю больше под своим прозвищем Грозный.
        Но до таких страстей в тот день дело не дошло, летописец просто записал, что в лето 6874 от Сотворения мира (в 1366 году) 18 января был пир свадебный в Коломне, великий князь Дмитрий Иванович взял за себя княжну Евдокию. Этот брак стал благословенным для Руси, хоть на время примирились непримиримые, а великое княжение навсегда перешло к потомкам Ивана Калиты и больше из их крепких рук не выпускалось.
        Счастливы были Дмитрий и Евдокия и в браке, родили двенадцать детей - восемь сыновей и четыре дочери. Вспоминала ли она Олега Рязанского? Бог весть… но доброй супругой и матерью была всегда. Умирая, князь Дмитрий Иванович завещал сыновьям во всем слушаться мать и поступать по ее слову, видно, знал, что слово разумное. Сыновья так и сделали, вдовая княгиня правила, пока старший сын не повзрослел. Только одного не смогла сделать княгиня Евдокия - удержать внуков от междоусобиц!
        А с Олегом Рязанским Евдокия все же породнилась - их с Дмитрием дочь Софья вышла замуж за сына Олега.
        Евдокия пережила своего суженого на целых восемнадцать лет и окончила свой жизненный путь в монастыре, приняв имя Ефросиньи. Это покровительница Москвы святая Ефросинья Московская.
        Но тогда до этого было еще очень далеко. Впереди целая жизнь, трудная и радостная, жестокая и милосердная… нелегкая… А когда на Руси бывало легко?
        Олег Рязанский
        Отрок Акиньша, что прислуживал князю, с трудом разлепил глаза и сладко потянулся. Солнце только-только высветлило краешек неба, обещая радостное хорошее утро. Князь Олег долго не спит, встает с первым светом, а потому надо и самому спешить.
        На дворе Акиньша плеснул в лицо водой из наполненной от вчерашнего дождя кадушки подле крыльца, поежился от заползшего под рубаху холода и поспешил к хозяину.
        В Рязани любят своего молодого красивого князя. Князем Олег стал после больших распрей, когда ему было всего-то двенадцать! Ныне не удивительно, если княжения получают почти дети, вон Дмитрий Московский тоже стал князем в девять. Только его всего лишь назвали таким, а сказать по правде, так до сих пор сидит за митрополитом и боярами, его именем правят.
        Это Акиньша от московского купца слышал, который многие товары к митрополичьему двору возит и оттуда забирает. Купец не из чванливых, женился на сестре Акиньши Дарье, но в Москву ее не забрал, так и мотается туда-сюда. Есть у сестрицы подозрение, что и на Москве у мужа своя любушка, но не пойман - не вор. Зато как наезжает Ефим в Рязань, так у жены праздник, милуются не намилуются, и подарков тоже воз. Но детишек у Дарьи нет, потому и догадалась про любушку, что Ефим в сердцах спьяну обронил, мол, не в нем дело, у него-то бегают двое… Протрезвев, все в лицо жены вглядывался, стараясь понять, знает или нет, но Дарья хитра. Виду не подала. А вот к знахарке потихоньку пошла, хотя и грех это. Та горькие слова мужа подтвердила - пуста баба!
        Дашка два дня в подушку рыдала, волком выла, хорошо, что купца снова ветром сдуло, но куда же деться? Так и терпит мужа блудного да молится всякий день, чтоб послал Господь деток. Акиньша вздохнул, каждому своя судьбина выпадает, князь вон тоже всем взял, а женка померла, и не распознал почти.
        Мысли отрока вернулись к рязанскому князю. Олегу никто не помогал на княжении, потому как некому было, в запале свары и резни всех старших родственников порешили. А княжество ему досталось ой-ой какое! Благословенна Рязань да за что-то Господом проклята, стоит на перепутье, ей бы жить да богатеть от торга, но это же ее и сгубило. Лежать меж Низом и Верховыми княжествами не всегда хорошо. Срединная Москва от Низа Рязанью прикрыта, а самой Рязани что?
        Всякий, кто идет на Русские земли, натыкается на Рязань и, конечно, жжет ее. Да как жжет! Обычно дотла. Никогда Рязань не уступала врагу, потому ее осадой брали и жгли бессчетно. Самое страшное - Батыево нашествие, проклятые ордынцы словно пробовали Русь на зуб. Зуб оказался настолько острым и жестоким, что от старой Рязани и следа не осталось.
        Столь зверским было это нападение, что люди не стали возвращаться на пепелище, принялись поднимать новый город в Переяславле-Рязанском. Но и там покоя не было. И все равно, подняли новый город не хуже прежнего, особенно постарался нынешний князь Олег Иванович. И снова назвал Рязанью, словно врагам назло!
        Рязанцы любят своего князя, всем взял Олег Иванович, и собой хорош, и умен, ученостью со многими поспорить может, и воин отличный. Только вдов ныне. Акиньша снова вздохнул: эх, женку бы Олегу Ивановичу добрую, чтоб после рати было кому ждать да позаботиться!..
        До того размечтался, что чуть не пропустил, когда сам князь встал. Всегда он так, солнышко чуть край на небо показало, а Олег уже на ногах. Сейчас умоется, как и Акиньша, ледяной водицей, все же дождь не летний вчера был, лужи первый в этом году ледок тронул. Но князь не только строен, он еще и телом крепок, хотя ран ратных имеет немало. Раны мужчину украшают, князя так и вовсе не портят, на лице ни одной, а тельные уже крепкой кожей заросли. Не щадит себя в боях Олег Иванович, но и просто так шею под меч тоже не подставит. Вот такой князь у Акиньши!
        Олег вышел на малое крыльцо в одной холщовой рубахе и портах, он и впрямь любил умываться ледяной водой, когда в жару такой не бывало, так Акиньша старался, из ледника с вечера там поставленную приносил. Сладко потянувшись, князь бегом спустился к кадушке, подставленной под сток с крыши, скинул рубаху и принялся с удовольствием плескаться, пофыркивая и растирая руки и плечи. От холода и крепкой ладони княжеское тело вмиг покраснело.
        Холопки уже знали такую Олегову привычку, потому с рассветом, если князь бывал дома, старались лишний раз через двор не ходить, чтобы не смущать или не смущаться самим. Олег не охальничал, он скидывал только рубаху, обнажая бугры мышц на спине и руках, но все равно холопкам казалось зазорным ходить мимо. Ходить не ходили, а издали подглядывали, это Акиньша знал точно.
        Умывшись и крепко растершись поданным отроком рушником, Олег бодро взбежал обратно на крыльцо, чтобы не смущать больше дворню. Акиньша за ним. Знал, что сейчас князь начнет говорить, что собрался делать до вечера. Начинался обычный суетный осенний день… Он прошел, как сотни других, Олег объезжал новые строения на валу, был в конюшне, смотрел лошадей, что привезли купцы на днях, долго разбирал дружинные дела с воеводой, потом хозяйские и даже с епископом довелось поговорить… разве у князя когда дела закончатся!
        Двигался, говорил с людьми, кого-то слушал, отдавал наказы, а у самого билась заветная мысль, которая пришла еще в Нижнем Новгороде да так и не отпускала. Будь рядом хоть какой советчик, а то ведь никого… Бояре не в счет, те такого насоветуют, что потом не расхлебаешь! Боярство в Рязани недружное, не то что в Москве.
        Вечером, уже переодевшись в домашнее и усевшись с книгой перед светильником, Олег крепко задумался. Он остался один в двенадцать, назвали князем, а как править, не объяснили. Вот и велся на подначивания боярские, правда, успешно. Когда черная смерть унесла всю семью московского князя Симеона, которого Гордым звали, и у власти оказался тихий Иван Красный, подговорили рязанские бояре своего князя отнять обратно Лопасню, когда-то Москвой у Рязанского княжества захваченную.
        Много ли ума было тогда у самого Олега? Он поддался, на Лопасню сходили, и с толком. Князь Иван Московский смолчал, ратью на Рязань не пошел. Бояре разговоры повели, что надо и Коломну также. Может, и решился бы, но тут и в самой Рязани мор начался, не до того. Теперь вот снова каждый день про Коломну твердят, но его уж так не совратишь легкими наскоками, теперь он сам себе голова!
        Князь Иван Московский был тих и миролюбив, правил недолго, помер, как жил, тоже тихо, вернувшись из Сарая (ордынцы, что ли, постарались, с них станется). За собой оставил двух княжичей мал мала меньше. Тут бы всем и растащить обезглавленную Москву, но не было на то воли божьей, вернулся вдруг от Ольгерда из киевского плена митрополит Алексий и взял под себя не только маленького князя, но и всю власть! Бояре московские поддержали, а они много дружнее рязанских.
        Олег вздохнул, ему бы такого умного наставника, как Алексий, в свою пору! Не Москва, а Рязань бы сейчас над всеми остальными стояла! Умный наставник у маленького Димитрия, что и сказать, умный… И хитрый, не стал сразу со всеми биться и за ярлык лишнее злато-серебро Орде выкладывать, подождал, пока нужная минута придет. Хотя и ему сейчас ох как трудно будет, Дмитрий Константинович Суздальский просто так ярлык не отдаст.
        Случайно оказавшись на именинах у нижегородской княгини Василисы, Олег увидел там дочь князя Дмитрия Константиновича и забыть не смог. Он вдов уже не первый год, самое время снова жениться, чтоб душа от забот хоть дома отдыхала, хоть на час, хоть на минуточку ласку женскую ощутить, радость почувствовать… Княжна тоже в ответ глядела, хотя и сторонилась. Молода, конечно, но и он не стар!
        Олег тогда решил о сватовстве серьезно подумать, но тут новая беда пришла, как всегда, от ордынцев. Сколько потом вспоминал, столько кулаки сами собой сжимались!
        Они возвращались от Пронского князя, куда Олег ездил по делу. Уже мыслил себе, что завтра же снарядит сватов за суздальской княжной Евдокией. И вдруг…
        Дым над городом не оставлял сомнений - пока он ездил, кто-то новую Рязань пограбил! Кто?! В Орде нестроение, великая замятня, оттуда большого набега не может быть, да и к хану (их так много сменилось, что не знаешь какому!) в этом году подарки отправлены. Кто?!
        Посад и впрямь оказался полностью разграблен, город наполовину сожжен и тоже пограблен. Но хуже всего - людей в полон немало увели. Ужас Батыева набега никуда не ушел, снова голосили матери и жены, снова валялись в пыли убитые и израненные, метались опозоренные девки, тоненько выли или ревели сироты.
        Потом говорили, что князь точно обезумел от увиденного. Было от чего, он этот город ставил, он его холил-лелеял, большую дань Орде платил чего ради? Чтоб какой-то разгульный ордынский князек мог все запросто разрушить, обездолить стольких рязанцев?!
        Олег не медлил ни минуты. Прошло то время, когда проклятым ордынцам все с рук сходило, когда боялись их! Тут же помчались гонцы к его удельным князьям, звать на отпор ненасытным татям. Откликнулись все, кто сразу рати привел, кто гонцами передал, что догонит. Князь решил догонять хана Тагая, пока тот не ушел в свои степи. На что надеялся? На то, что татары, груженные добычей и отягощенные пленными, двигаться будут медленно. А еще на то, что рязанцы, у которых снова в полон родовичей увели, готовы драться с обидчиками хоть зубами.
        Так и случилось, догнали поганых в Шишевском лесу. Было их больше, чем воинов у князя Олега, но они с воеводами верно рассудили и бросили в бой полки не прямо в лоб, а так, чтобы разделили ордынцев натрое и били каждую часть саму по себе.
        Ох и славно побили! Даже сейчас, вспоминая, радуется! Сам Тагай едва ноги унес в степь, догонять не стали, лучше своих скорее в родные дома вернуть. Князя рязанцы тогда только не на руках вместе с конем в город внесли. Радости не было предела, считай, впервые за сотню лет отпор ордынцам дали, не сидели за горящими стенами, не горевали о плененных, а пошли и освободили! Как не любить такого князя?!
        Они-то радовались, а Олег голову ломал, что делать, если ордынский хан вздумает наказать за отпор Тагаю? Ему никто не придет на помощь, а значит, быть снова Рязани сожженной и разграбленной. И все равно он не жалел, что догнал Тагая и разбил, ни минуточки не жалел! Пусть знают, что и у русских терпение кончается, что не все Орде своевольничать.
        До самой поздней осени крепили рязанцы свои стены, не расходились по домам дружины. Но в Орде чехарда из ханов, никто за Тагая Рязань наказывать не пошел. Потому теперь, успокоившись, он решил сделать то, к чему сердце лежало весь год. Твердо решил немного погодя отправить сватов к княжне Евдокии. Олег уже представлял себе сначала богатый поезд со сватами, а потом и свадебный тоже, свою любушку, раскрасневшуюся от легкого морозца, и себя, заботливо укутывавшего ее теплой полостью в разукрашенных санях.
        Князь задохнулся от нежности, с которой неизменно думал о суздальской княжне. Евдокия и впрямь хороша! Красота простая, русская, не как другие, что от своих ромейских бабок чернавки и телом смуглы, нет, княжна русая с нежной белой кожей и румянцем. А глаза-то, глаза!.. Эти васильки под пушистыми ресницами Олегу и ночами снились.
        О том, что княжна могла не дождаться, и не думал, казалось, что если сам занят сверх меры, то и другие тоже. Да и молода совсем. Спрашивал у Бориса, тот сказал - тринадцатый только. Ничего, что молода, зато он опытный, будет ее холить, лелеять, беречь пуще глаза, свою ненаглядную. И многое ей расскажет, что сам из книг вычитал. Столько, сколько князь Рязанский читает, никто другой на Руси не прочел! Всем ведома его любовь к книжной премудрости. Князь Борис сказывал, что и княжны у его брата тоже грамоте обучены, счет хорошо знают, на разных языках говорят. Олег порадовался за Дмитрия Константиновича, прав он, что не одним сынам науку дает, но и дочерям тоже. Добрая княгиня должна уже не только за пялами сидеть, хотя и это надобно, но и грамоту знать.
        Дмитрий Константинович соперничает с Москвой, ежели на его дочери жениться, то придется тестя поддерживать, а значит, новый разор с Москвой. Но даже это не пугало Олега. Пусть у Димитрия Московского советчик умный, а он сам не глуп, надо, так сумеет и митрополиту объяснить, что худого Москве не желает, но и свой интерес блюсти будет крепко!
        Вороны разорались точно перед дождем. За что им Господь дал такие противные голоса? У людей вороний ор только знаком беды принимается. Но на сей раз ничего плохого, просто стаю, облепившую сдохшее животное, скорее всего кошку, спугнул гонец. Рязанцы с тревогой смотрели на него. Нет, ехал спокойно, хотя и спешно, значит, не напасть. Все же кто-то крикнул:
        - Откель?
        Тот, не оборачиваясь, ответил:
        - С Нижнего.
        Стоявшая с дитем на руках баба пожала плечами:
        - А чего ж не водой?
        На нее цыкнули:
        - Какая вода, дуреха, уже шуга идет! Теперь пока лед не встанет, на реку лучше не соваться.
        Да уж, дважды в год лед с верховьев запирает реки для людей, зато в остальное время с нее и торговые караваны жди, и ушкуйников проклятых тоже. Ордынцы, те конями ходят, а ушкуйники водой. Досада на этих татей брала, свои ведь, новгородские, а грабят ничуть не хуже ордынцев!
        Рязанцы принялись гадать, что за весть могла быть из Нижнего Новгорода, если гонец прибыл в осеннюю грязь? Знали, что там тоже замятня меж братьями, как самый старший Андрей постриг принял, а там и уморила его проклятая черная смерь, то город не следующему брату Дмитрию Константиновичу достался, а был захвачен младшим Борисом. Князь Димитрий Суздальский неудачник, он ярлык на великое княжение то отбирал у малого московского князя Димитрия Ивановича, то снова его терял. Все понимали, что не по заслугам московскому князю ярлык в Орде отдают, а по богатым дарам боярства ханам, но никто не противился. Каждый знал - сможет и их князь заплатить больше, и он получит ярлык. Рязанский князь не мог, да и не старался, ему пока своих забот хватало.
        Пока с Тагаем воевали да город спешно крепили, рязанцам было не до тяжбы нижегородских князей и не до ярлыка. Пусть себе, не их то дело. Ходили, правда, слухи, что московский митрополит над князем Борисом верх легко взял, отправил в город игумена Радонежского Сергия, тот все церкви запер, и сдался князь на милость Москвы. Видно, миром все кончилось между братьями Константиновичами, что ж теперь за гонец?
        А тот был весь забрызган осенней дорожной грязью, хотя ее и прихватывало морозом по ночам, но тепло упорно держалось даже после осенин, а потому все замерзшее за ночь днем на солнышке развозило снова. Худая осень, со снегом все было бы много легче…
        Несмотря на грязь на сапогах гонца, князь велел провести к себе в палату. Встретил ласково, спросил, срочное ли. Уставший, замученный плохой дорогой дружинник замотал головой:
        - Не… с письмом я.
        - Иди, накормят, отдохнешь… Ответа ждать велено?
        - Не… - снова замотал головой тот.
        Олег разорвал печать Дмитрия Константиновича, скреплявшую свиток, усмехнулся: легок на помине, только про него думал! Быстро побежал по строчкам глазами, мысленно отметив, что у князя Дмитрия писец хорош, буквицы ровные, четкие, читать легко.
        Князь сообщал, что его брат Борис Константинович из Нижнего Новгорода убрался восвояси стараниями его и московскими (Олег усмехнулся, тоже слышал о Сергии Радонежском и закрытых церквях), что теперь он князь Нижегородский и Суздальский. Писал, что от ярлыка отказался на веки вечные и ему то же советует сделать. И снова усмехнулся Олег, ему ли до великого княжения, коли каждый ордынец сначала с него мзду возьмет, а потом дальше на Русь двинется!
        Еще писал князь Дмитрий Константинович о своей дружбе с московским князем Дмитрием Ивановичем и о том… у Олега потемнело в глазах! О том, что князю Дмитрию Московскому сосватана княжна Евдокия!
        Не поверил, раз за разом перечитывал и снова не верил глазам своим Олег! Нет, все так и есть: княжна Евдокия сосватана московскому князю Дмитрию Ивановичу, и свадебный пир будет в январе в Коломне!
        За окном летели крупные хлопья снега, которого так долго ждали в этом году. Он падал тихо-тихо, укутывая землю и все вокруг мягким белым покрывалом. Быстро упрятал всю осеннюю грязь и начал наваливать сугробы.
        Олег стоял у окна и пытался сквозь цветные стеклышки зачем-то разглядеть, засыпана ли крыша конюшни. В дверь осторожно постучали, сунулся Акиньша:
        - Княже, там боярин Всеволод, пустить ли?
        Олег кивнул и снова отвернулся к окну. Снег пока не держался на крыше, падал и сползал вниз. Ничего, к утру навалит, если ветра не будет… Хотя какая разница? Это неважно, совсем неважно. А что важно? То, что произошло в Нижнем Новгороде, пока он отбивался от Тагая, крепил новые стены у Рязани. Княжну Евдокию сосватали за Дмитрия Московского! Это такое сватовство, которое не порушишь, не разобьешь. И не украдешь княжну, она не литовка, митрополит ни за что благословения не даст. Конечно, не даст, он же сам это сватовство и придумал, небось! Умен митрополит Алексий, ничего не скажешь! Как князя Дмитрия Константиновича к себе привязал, вернее, к Москве, хотя это одно и то же!
        За горестью мыслей Олег даже не заметил уже вошедшего боярина. Тот сунулся с расспросами:
        - Слышал, Олег Иванович, гонец к тебе был из Нижнего? Случилось что? Не ворог ли новый идет?
        Мысленно огрызнувшись: «если бы ворог, я бы у окна стоял?!», Олег протянул Всеволоду грамоту. Тот зачем-то принял, но тут же вернул, смущаясь:
        - Запамятовал, Олег Иванович, что глазами я слаб, не прочесть… Сам бы, а?
        Олегу очень хотелось сказать, что писано четко, прочесть легко, но вспомнил, что боярин в грамоте не горазд, с трудом по буквицам письмо разбирает, а потому прилюдно и перед князем всегда на глаза жалуется. Пенять не стал, усмехнулся:
        - Димитрий Константинович сообщает, что князь Борис ему добром Нижний уступил…
        Боярин хихикнул:
        - Знаем мы то добро! Ежели бы отец Сергий храмы не запер, стоять бы суздальским ратям по сей день под Нижним, его Борис хорошо укрепить успел!
        - А еще сообщает, что и он сам добром от великого княжения отказался Москвы ради… - Посмотрев, как скучнеет лицо боярина, Олег с нажимом добавил: - На веки вечные! И мне то же советует.
        - И ты от этого, Олег Иванович, хмуришься? Да что тот ярлык? Ныне один хан, завтра другой…
        - Он на веки вечные отказался. А еще сообщил, что его дочь княжна Евдокия сватана за московского князя Дмитрия Ивановича.
        Всеволод едва успел ахнуть: «Да Митрий молод совсем еще!», как Олег снова с нажимом добавил:
        - И свадебный пир в Коломне будет в январе!
        Вот тут уже боярин не сдержался, хлопнул себя по бокам с досадой, аж чуть присел:
        - В Коломне?! Это они нарочно нам в обиду! Коломну своей чтоб показать!
        - Угомонись, - снова отвернулся к окну Олег, с досадой поморщившись. - Где ему в Москве свадьбу играть, если она погорела вся? Не на головешках же!
        - А в Нижнем?! Тот целехонек стоит!
        Князь почти с досадой бросил грамоту на столик, где лежала раскрытая книга, та не удержалась, скатилась на пол, покрытый толстым восточным ковром. Боярин бросился поднимать.
        - Оставь, пусть лежит. Неужто московский князь, а теперь еще и великий к тестю в Нижний Новгород поедет? Верно митрополит придумал - лучше Коломны места им не найти…
        И снова Олегу было до боли жаль, что у него не было такого разумного советчика ни тогда в юности, ни сейчас. Подсказал бы не мешкать, а сватать княжну сразу летом, когда и Дмитрию Константиновичу очень поддержка нужна была. Все думал, не ко времени, и своя беда, и у князя суздальского нестроение тоже, да и старшей сначала надо бы замуж выйти. А вон Москва не подумала, и пожара не испугалась, и свару Константиновичей в свою пользу обернула, и старшей княжне жениха нашла!
        А красавица Евдокия достанется московскому Митьке, которого все увальнем зовут! Он будет гладить ее по нежной щеке, смотреть в ее синие глаза, и Евдокия его станет ждать из похода или простой поездки по делам, ему родит детишек и будет смеяться над детскими шалостями веселым, радостным смехом, как смеялась там, на крыльце в Нижнем Новгороде!
        И такая тоска охватила Олега, такое отчаянье сжало горло, что с трудом смог вздохнуть. Махнул рукой боярину, мол, иди. Тот и сам понимал, что нужно уходить, отступил спиной, до самой двери пристально смотрел на замершего князя и гадал: чего это он так из-за ярлыка расстроился? Вроде и не мечтал о нем… А может, и мечтал? Или из-за Коломны? Кто знает, чужая душа потемки…
        Рязанского князя не было на свадебном пиру у князя московского. Зато он отправил сватов к другой невесте, не желая больше быть вдовым.
        Но судьба еще не раз соединит либо столкнет двух князей - московского Дмитрия Ивановича и рязанского Олега Ивановича, они будут то на одной стороне, то по разные. А примирит их через много лет Сергий Радонежский. И оба князя в России будут чтимы, имя Дмитрия Донского вписано в историю страны золотыми буквами, а облик Олега Рязанского есть на гербе славного города и поныне.
        Кремль
        С первых дней молодая княгиня поняла, что мужа будет видеть редко. Не так много времени прошло после свадебного пира, не успели и гости разъехаться, Дмитрий умчался в Москву - смотреть за строительством нового Кремника. Вернее, пока не строительством, а только заготовкой камня для него.
        Краем уха Евдокия уже слышала, что молодой князь дивное затеял - поставить на месте сгоревшего Кремля новый и сплошь из камня! Для Новгорода или Пскова то не удивительно, там давно крепости каменные, а Москве чего? Горит, конечно, часто, но леса вокруг вон сколько, можно все заново поставить… Но Дмитрий задумал не просто Кром ставить, а такую защиту, чтоб и сильный враг даже долгой осадой взять не мог.
        Старые бояре посмеивались, мол, молод, оттого и неразумен. Храмы каменные - это да, такие и дед его Иван Данилович ставил, сколько при Калите выстроено!.. И Успенский собор, и Ивана Лествичника, и Спас на Бору, и величавый Архангельский. И быстро строили, Ивана Лествичника, почитай, месяца за три успели возвести. Но даже разумный Иван Данилович Калита Кром дубовыми стенами обнес.
        Другие ахали: это сколько же камня нужно, чтобы стеной все соборы обойти! Откуда камень возить станут? Самый ближний - в Мячково, но оно аж за Коломенским… Головами качали: ох, какую ношу взваливает на себя молодой князь! А митрополит куда смотрит? Бояре московские?
        И вдруг оказалось, что бояре тоже участвуют в строительстве. Каждому подле его двора наряд определен, часть стены и башня, хозяин двора людей дать должен, лошадей, сани, чтоб камни возить, пригляд опытных мастеров оплатить. И снова бояре ахали: ай да князюшка! На чужом горбу Кремль ставить собирается! Ну, бог даст, поглядим, что из этого выйдет…
        Дмитрий и сам рассказывал молодой жене о таких задумках. Горячился, говорил возбужденно, не все и понятно, о чем речь вел. Евдокия видела одно - не сонный Дмитрий, не равнодушный, а что загорается, это неплохо, не остыл бы только посредь пути.
        Он и в любви оказался такой же - вспыхивал, точно береста в огне, задыхался от нежности, потом точно срывался с обрыва вниз. И почему-то с первых дней Евдокия стала относиться к мужу так, словно она старше, а не он. Горячий и ласковый Дмитрий всю жизнь был для Евдокии скорее старшим сыном, чем защитником. По-женски мудрая и по-княжески строгая к себе, она сумела всю жизнь быть надеждой и опорой и мужу и детям, которых родилось двенадцать(!). А после смерти мужа еще долго была добрым ангелом-хранителем для старшего сына, ставшего князем в семнадцать лет.
        Любила ли она Дмитрия? Бог весть, это их дело, но при жизни была верной женой и прекрасной матерью, а после его смерти долго помогала сыновьям. Все эти годы вдова несла свою красоту гордо, не склонив от горя головы. Принимала гостей, устраивала пиры для полезных Москве и Руси людей, сама, правда, не беря в рот ничего из поданных яств, выглядела веселой и такой же красивой. Толпа не склонна прощать тех, кто прячет от нее свои слезы, таких марают грязью с особым удовольствием. Так случилось и с Евдокией.
        Когда злобная молва дошла и до сыновей, то взрослые уже княжичи не выдержали, пришли к матери спросить ответа. Тогда княгиня рванула на себе просторный сарафан, и сыновья увидели под широкой одеждой… вериги, которые Евдокия надела после смерти мужа! Увидели ее истощенное многими строгими постами и ограничениями тело. Не имея возможности принять постриг из-за завещания князя и малолетства детей, вдова вела иноческий образ жизни, не показывая притом ничего окружающим. Смирение в сердце, а не в фарисейской скорби.
        Незадолго до своей смерти Евдокия все же приняла постриг под именем Ефросиньи, причислена к лику святых и стала покровительницей Москвы, того города, что так старательно поднимал, обустраивал и защищал ее муж - Дмитрий Иванович, прозванный потомками Донским.
        А тогда худенькая синеглазая молодая женщина с любопытством внимала рассказам своего рослого крепкого мужа, который, едва появившись в тереме, начинал громким голосом, недоговаривая фразы и даже слова, объяснять, где и какая башня насколько выросла, как бояре, соревнуясь меж собой, торопятся выстроить свои участки стены как можно скорее…
        Евдокия с легкой улыбкой кивала головкой, и если бы не были столь внимательными синие глаза, можно бы подумать, что и не слышит красавица своего беспокойного супруга. Но молодая княгиня и расспрашивала с толком. Она живо интересовалась тем, как будут выглядеть высокие крепкие стены, каковы будут те самые башни? Вдохновленный вниманием любимой жены, Дмитрий принимался чертить прямо на столе угольком линии:
        - Погляди, вот Москва-река, вот Занеглиминье, вот тут встанет стена со стороны реки, чтоб к пристани выход был…
        - А не опасно ворота иметь?
        - Ах ты моя ласточка! - радовался Дмитрий. - Не опасно, тут будут целых три стрельницы, одну ставит Федор Андреевич из Акинфовичей, другую…
        - Это который Федор Андреевич, тот, что шепелявит?
        - Ага! Свибла! А другую ставит Федор Беклемишев. А еще… помнишь ли Тимофея Васильича Вельяминова, брата Василия Васильевича, он в Нижний приезжал тебя смотреть? Он еще одну поднимает! Намедни слышу, как возчики меж собой переругиваются, мол, куда везешь? Второй отвечает: к Тимофеевской башне. Вот и имя башне готово! - Князь залился счастливым смехом, запрокинув голову назад.
        Засмеялась и Евдокия:
        - А у Федора Собаки как прозовут, Собакиной?
        И снова заходился довольным смехом князь, счастливый не только тем, как спешно и необычно строится новый Кромник, но и тем, какая у него красивая и умная жена! Какое же счастье ему Господь дал! Его еще и заслужить надо.
        То, как строили новый Кремник, поражало видавших виды: все башни возводились одновременно, и куски стен между ними тоже. Нашлись те, кто качал головами: а если бояре в пылу соревнования каждый свой кусок разной высоты возведут? Или вообще разные части стены мимо друг дружки промахнутся? И такое могло быть, но за всем строго следили призванные из Пскова и Новгорода опытные строители. Они и за тем, чтобы по берегу сваи крепко были вбиты, смотрели, и за высотой стен, и за хорошей кладкой.
        Рос Кремль, поднимались его башни и стены, становилось понятно, что не ошибся в своих надеждах и чаяньях молодой князь, будет его Кремль таким, что поразит всех его увидевших. Но не ради изумления гостей ставил крепкие стены князь Дмитрий, он точно чувствовал, что совсем скоро им придется выдержать вражеский натиск. Такое предвидение дается не всякому, только избранным. Дмитрий Иванович был из них.
        Тверь
        Весеннее солнце развезло все дороги, под ногами чавкало, холодная снеговая вода норовила налиться в дырявые сапоги. Но Семка все равно счастливо щурился на яркое солнце. Они с Никиткой уже который год жили в Москве, придя сюда с игуменом Сергием. Приятель сначала подвизался в монастырской трапезной, в теплом и сытном месте. Недаром говорят, что хозяйка сыта с кончиков пальцев, так и Никита хоть по чуть, но пробовал все, что резал или разливал, потому ныне выглядел вполне довольным жизнью.
        Семен же притерся к митрополичьему писцу, быстро обучился грамоте, а потом и вовсе перешел к переписчику книг Савелию. Ему доверяли чинить перья, смешивать чернила, скоблить ножичком испорченные места на пергаменте, а иногда и писать целые слова!
        Была у Семки и еще одна мечта. В большой книге он увидел на листе то, что поразило его до глубины души. Мало того, что первая буквица была красного цвета и заметно больше остальных, так что он долго разглядывал старательно выписанные завитки, но на отдельном листе он обнаружил рисунок! Изображено было какое-то поклонение, одни люди подносили подарки другим. Для Семена было неважно кто и кому, главное, что можно вот так линиями рассказать, что происходит.
        Тогда ему попало за пустое разглядывание вместо дела, но мечта уже зародилась в Семкиной душе, он знал чего хочет - также изображать едущих на конях или идущих людей, рисовать стены городов. Потом он долго стоял перед большой иконой в храме и решил, что лучше рисовать лики святых.
        - Посторонись! Раззява! - окрик возницы заставил Семку спрыгнуть в сторону и, конечно, попасть в большую лужу, смешанную из талого снега и воды.
        Внутри сапог сразу оказалась вода, а его самого окатило грязью и брызгами из-под копыт. Пока отряхивался, едва не попал под ноги еще одного ездока. На сей раз в сторону княжеского двора пронеслись четверо всадников. Жавшийся рядом с Семкой к тыну дед кивнул в сторону проехавших:
        - Никак Василь Михалыч поехал?
        - А кто это? - поинтересовался Семен.
        - Князь Тверской. Вот уж кому в жизни досталось, врагу не пожелаешь, - покачал головой всезнающий москвич.
        Семке очень хотелось расспросить, а чего же, но он вспомнил, что Савелий строго наказал по сторонам не глядеть, а быстро сходить за новыми перьями. И так уж попадет, пока смотрел на строящуюся башню, что боярин Беклемишев возводит, да пока после глазел на последних возниц на реке (и как не боятся тащиться по залитому водой льду?), времени, должно быть, прошло много. Отрок махнул разговорчивому деду рукой и помчался дальше, уже не разбирая дороги, чего за лужами следить, если ноги все равно мокрые?
        Дед, расстроенный таким поворотом дела, попытался было рассказать о Василии Михайловиче тосковавшему псу, но и тот не пожелал слушать, широко зевнул и отправился обратно на двор ловить блох в своей шерсти. Дед вздохнул, развел руками, сетуя на невнимательность окружающих, и поплелся в дом.
        Савелий отправлял Семку за перьями, потому что это было выгодно. Ловкий мальчишка норовил либо ободрать живьем какого гуся, либо просто выклянчить перья у купившей птицу хозяйки. Его уже знали и охотно отдавали перо, чтобы только взамен рассказал какую из переписанных баек. Но сегодня болтать было некогда, схватив в горсть десятка полтора приготовленных сердобольной знакомой крупных перьев, он помчался обратно в монастырь.
        Чудов монастырь митрополит поставил на месте бывшего конюшенного двора, принадлежавшего ханше Тайдулле. В благодарность за избавление от слепоты и других болезней ханша подарила Алексию конюшенный двор со всем содержимым. Только к чему митрополиту лошади? Он попросил разрешения поставить на том месте монастырь и обещал ежедневно молиться за здравие славной ханши.
        Тайдулла согласилась, молитва о здравии такого мудрого и сильного человека, как Алексий, обещала ей долгую и счастливую жизнь. Митрополит не успел помолиться в новом монастыре за здравие: Тайдуллу прирезали вслед за Джанибеком раньше, чем монастырь был построен. Но все знали, что умную ханшу Алексий всегда поминает добром. Не все же в Орде изверги, есть и умные люди.
        На монастырском дворе Семка снова увидел давешних всадников, про которых так хотел рассказать дед. Тверской князь Василий Михайлович приехал не к Дмитрию Ивановичу, он хорошо понимал, кто на Москве хозяин, а потому направился прямиком к митрополиту, а ему ответствовали, что Алексий в монастыре.
        Савелий, услышав такую новость, покачал головой:
        - Знать, что-то важное случилось, если Василий Михайлович сам примчался и к митрополиту побежал спешно.
        Половина перьев показалась Савелию негодными, а остальные Семку заставили чинить немедля. За починкой он попытался расспросить писца, чем же славен тверской князь Василий Михайлович. Савелий, которому надоело напрягать глаза в полутемной келье (все чаще подумывал, чтобы по вечерам сажать за переписку Семку), принялся рассказывать.
        Это ныне Тверь ниже Москвы стоит, а в давешние времена вполне с ней могла тягаться. Был в Твери ордынский наместник Щелкан, очень уж досадный для горожан! И спесив, и жаден, и жесток, а на Щелкана глядя и остальные ордынцы наглели. Вот и наступила минута, когда не смогли уже больше терпеть тверичи, перебили татар всех до единого, дворы их пожгли, а самого Щелкана в огонь метнули. Конечно, не простил хан Узбек Твери такую расправу над своими людьми, но наказал не своими руками, а чужими. Заставил московскую и другие русские рати разгромить беспокойный город, а потом погубил одного за другим тверского князя Михаила Ярославича и двух его сыновей.
        Самого Василия Михайловича сильно обидел племянник Всеволод, отобрал собранную для Орды дань, раздел едва не донага, отправив домой пешим. До того дошло, что просил бедный князь милостыню по пути. Приехал пострадавший Василий Михайлович в Москву, плакался. Хоть он и был из тверских, а его брат Александр убил в Орде московского князя Юрия, погибнув и сам с сыном, но спокойного и нерешительного Василия жалели.
        А потом черная смерть, что унесла семью московского князя, обезлюдила и тверской княжий двор. Остался лишь самый старший Василий Михайлович и два племянника Еремей и Михаил от разных братьев. Еремея старый князь любил больше, потому как Михаил брат обидчику Всеволоду, а своего позора Василий Михайлович забыть, конечно, не мог.
        - Знать опять приехал Василий Михайлович на племянников жаловаться.
        Семка вздохнул:
        - И чего людям не хватает? Жили бы себе и жили…
        Василий Михайлович и впрямь приехал жаловаться митрополиту на племянника, а еще больше на тверского епископа Федора Доброго. Потому и на владычий двор пожаловал. Обидели его племянника Еремея, не по отчине отдали удел другому племяннику Михаилу. Дядя заступился за обиженного, епископ принял сторону Михаила. Казалось бы, что Москве до того?
        Но Василий Михайлович с Еремеем приехали искать помощи супротив своего же епископа, мол, хотя и Добрым зовется, а сироту обижает. Алексий обещал разобраться.
        На дворе уж ночь-полночь, а Дмитрий все не идет. Ну что за охота в тысячный раз слушать тяжелый рассказ Василия Михайловича о расправе над Тверью и гибели в Орде его отца и братьев? Митрий наверняка уж каждое слово наизусть помнит, сам повторить может, но готов снова и снова внимать, раскрыв рот. А все потому, что Василий Михайлович знал его деда Ивана Даниловича Калиту!
        Для Мити дед что икона писаная, по пяти раз на дню вспоминает, и все в сравнении: а я не хуже? Сколько раз митрополит уже твердил, что князь делами виден, а не похвальбой дедовой! Конечно, хорошо, что он стремится быть похожим, только и Евдокия много об Иване Даниловиче слышала, и не только хорошее. Мол, скопидом был, каких свет не видывал, прошлогоднего снега весной не выпросишь, и хваток, ничто мимо не проходило, все к рукам прилипало, и льстив к ордынцам… Правда, это все Москве на пользу шло. Но ведь и тяжело Ивану Даниловичу всю жизнь было, ой как тяжело! Тот же Василий Михайлович сказывал, как князя с души воротило от ордынских рож, а он себя пересиливал и пил ихний кумыс, ел что предложат, подарки возами таскал, кланялся поясным поклоном поганым…
        Неужто и в этом Мите хочется быть похожим? Но Дмитрий не таков, он нетерпелив и яростен, он кланяться не станет и речи ласковые с татями вести не будет. А что ждет того, кто не послушен и не велеречив в Сарае? Евдокия в ужасе закрывала глаза, страшно подумать про то, что случилось с отцом и братьями Василия Михайловича.
        Так почему же московский князь раскрыв рот слушает тверского князя?
        Дверь в ложницу тихонько отворилась, даже не скрипнув, если бы спала, то не услышала. Дмитрий скользнул внутрь и так же осторожно прикрыл дверь за собой, видно очень старался не шуметь, оберегая сон жены. Евдокия чуть усмехнулась, приятно было сознавать, что муж так о ней заботится.
        - Пошто так поздно? Снова Василия Михайловича слушал? - в голосе княгини все же просквозил легкий укор.
        Дмитрий точно не заметил вопрос про гостя, шагнул к ложу, склонился над женой. Как же он любил ее вот такую: с отпущенными на волю волосами, когда они рассыпались вокруг не только головы, но и всего тела! Просил не прятать ни под какие повойники, хоть ночью давать полюбоваться. Волосы Евдокии пахли травами и летом, а вся она почему-то медом.
        Жена протянула навстречу руки, обхватила за шею, Дмитрий, счастливо засмеявшись, спрятал лицо в волосах, легко коснулся губами нежной шеи. А ей так хотелось попенять, чтоб не стремился к судьбине своего деда или кого из тверских погибших князей. Но что она могла? Запретить князю быть князем? Слава богу, в Орду ездить не надо, там замятня, а потому можно жить в своей Москве…
        Евдокия вдруг нутром почуяла, что вот таких спокойных и радостных дней у нее будет очень немного. Что не сможет жить спокойно ее муж, а если неволить, то это будет уже не Дмитрий. Да и как его неволить? Он себя уже хозяином Москвы чувствует! И не только Москвы, но и Руси! Великий князь… Евдокии вдруг стало смешно, Митя - великий князь! А она сама великая княгиня!
        Даже почувствовав тяжесть предстоящей жизни, в тот момент она все же была счастлива, а потому тоже засмеялась счастливым смехом.
        Говорят, что счастливые люди зачинают счастливых и красивых детей. В ту ночь была зачат их первенец - Данилка. Мальчик не прожил и шести лет, но вины родителей в том не было. А вообще у Евдокии с Дмитрием за двадцать два года родились двенадцать детей - восемь сыновей и четыре дочери. Старшая дочь Софья породнила великих князей с Олегом Рязанским, выйдя замуж за его сына Федора.
        А той ночью князь шептал на ушко своей любимой жене ласковые и стыдные слова, от которых она даже в темноте смущалась и краснела.
        Василий Михайлович с племянником побыли в Москве недолго, суд оказался коротким - митрополит и Москва встали на сторону Еремея. Знать бы тогда, чем это обернется! Михаил Александрович сдаваться не собирался и удел возвращать тоже.
        Вообще-то Михаил Александрович был Евдокии дядькой. Потому как его жена - родная сестра ее отца Дмитрия Константиновича, тоже Евдокия. Но княгиня вмешиваться в дела мужа не собиралась, довольно и того, что он всякий день рассуждениями занимается или по стройке кремлевской лазит, точно не князь, а простой дружинник. Вон бояре себя блюдут, без шапки ни одного не увидишь, даже в жару не снимают, а Дмитрий может и простоволосым выйти, и со строителем при всех говорить как с ровней. Попробовала однажды попенять, глаза вытаращил:
        - Какой он мне ровня? Он вон сколько знает, а ничего! Он умнее во сто крат!
        Вот тебе и князь! Может, просто пока молод? Повзрослеет, остепенится? Но почему-то Евдокии совсем не хотелось, чтобы муж остепенялся. Тогда он, пожалуй, и жаркие ночные речи забудет, и дурачиться не станет… Нет уж, пусть лучше таким как есть остается!
        Литовщина
        Митрополит был прав, куда же, как не к своему зятю Ольгерду бежать за помощью Михаилу Александровичу? Там сестра Ульяния поможет, известно, что ночная кукушка дневную всегда перекукует. Так что ж теперь, из-за боярской неразумности от Ольгерда неприятностей ждать? Выходило так…
        Но у Дмитрия еще сказывалась юношеская неразумность, страсть как хотелось схватиться с Ольгердом и победить его! Не понимал, что первое возможно, второе - пока нет! Ольгерд супротив Дмитрия точно кряжистый дуб против маленького саженца, но саженец рвется кверху, норовя и себе солнце отхватить, не хочет молодой князь в тени и послушании у старого сидеть.
        А Литву хлебом не корми, дай с кем повоевать! Для Ольгерда война - привычное состояние, было бы с кем, а как, он знает.
        В большом зале замка Вильно сидели за столом друг напротив друга сам хозяин замка старый литовский князь Ольгерд и брат его жены Ульянии тверской князь Михаил Александрович. Ольгерд, крупный, сильный мужчина, ел с удовольствием, у гостя аппетита, кажется, не было. Да и какой он гость? Беженец, не больше. Конечно, к кому бежать, как не к родной сестре, великой княгине литовской?
        Ольгерд, разрывая на части крупного гуся, усмехнулся:
        - Мальчишку испугался?
        - Да какой он мальчишка? За него правит митрополит Алексий да бояре московские. Дмитрий за ними, как за каменной стеной сидит…
        Он хотел продолжить, но хозяин, бросив мигом обглоданную кость на стол, спросил:
        - Это тот Алексий, что в Киеве под замком сидел?
        - Он самый!
        - Говорил же, что придушить надо! Нет, дали бежать, дубины стоеросовые! Расхлебывай теперь! - Принявшись за вторую ногу гуся, Ольгерд поинтересовался:
        - Ну, и чего натворил этот мальчишка вместе с митрополитом? Кроме того, что тебя держали под замком?
        - Зря смеешься, он свою Москву каменной стеной обнес, не подступишься!
        - Вот с этого и надо было начинать, а то плачешься про свои обиды… Стеной, говоришь? - В глазах Ольгерда явно появился интерес. Ему говорили о том, что трудно взять, и это трудно лежало не далеко за морями и горами, а почти по соседству! Трудности всегда только возбуждали охотничий азарт князя. Нельзя взять? А мы возьмем, и охнуть не успеет! Если, конечно, насмерть перепуганный родич не преувеличивает.
        Для себя Ольгерд уже решил, что пойдет на Москву, но не потому, что этот тверской князек ноет и Ульяния вторую ночь в уши жужжит, что братца жалко, Москва совсем заела. От жены он отмахнулся, если обидели, пусть ответит! Нет, на Москву князь пойдет потому, что там объявился мальчишка, посмевший одним своим строительством неприступной крепости бросить вызов великому Ольгерду!
        Взяв Москву, он, может быть, и оставит жизнь ее князю, конечно, при полном его подчинении. Решено, вперед!
        Князь настолько задумался, что позабыл о сидевшем напротив шурине. В камине потрескивали дрова, какое-то полено даже пело тонким голоском, вкусно пахло едой… а в голове у Ольгерда зрел план, как поставить на колени загордившуюся Москву. Война была неминуема. Михаил Александрович понял это по изменившемуся выражению глаз хозяина замка, видел, что тот мысленно уже далеко от этого стола и этого камина. Ольгерд прикидывал, сколько людей и какими путями пойдет на Москву, как обмануть противника, чтобы тот до последних минут не ведал, что участь его решена.
        Ольгерд мастер подкрадываться незаметно, он с огромным войском может ужом проползти мимо застав и постов и выйти на врага неожиданно.
        А в Москве жили спокойно, собрали урожай, наварили пива вдоволь, широко, раздольно играли осенние свадьбы, и никто не ждал беды. Уже и грязь подморозило, а потом она крепко встала, снег выпал и улегся. Скоро зима…
        Даже когда в Москву прискакал гонец на взмыленной лошади, не все обратили на него внимание. Сам гонец промчался на княжий двор, спрыгнул с лошади и, не останавливаясь, бросился внутрь терема. Ему заступили путь:
        - Э, э, куда прешь?!
        Обветренные губы гонца едва смогли раскрыться, чтобы произнести два слова:
        - Беда!.. Литва…
        Путь освободили, даже вперед побежал дружинник из охраны. Князь сидел рядом с женой и показывал козу недавно рожденному сынишке. Тот щурил круглые глазки и смеялся беззубым ртом. И в такую-то радость с таким известием!
        Увидев гонца, Дмитрий вскочил, сразу стал серьезней и даже будто взрослей.
        - Что?!
        Тот повторил:
        - Литва на рубежи напала! Большой силой идет! Можайск взять не могут, а Оболенск пал!
        Князь побледнел:
        - А сторожа где?! Как пропустили?!
        Но что об этом у гонца спрашивать, тот и так едва жив, видно, наметом скакал всю дорогу, чтоб весть принести вовремя.
        - Иди! - махнул рукой Дмитрий и тоже бросился вон. Евдокия осталась сидеть, прижимая к себе маленького Даниила. Вот она, судьба княгини, в любую минуточку могут такую весть принести, и князь уже на коне, забыв про жену и дитя свое! Но разве у нее одной так? А те же люди, что жили в Оболенске или Можайске? Их тоже застали врасплох, может даже спящими… И так же мужья метнулись к оружию и на коней - защищать своих жен и детей от ворога.
        А Дмитрий спешно рассылал по уделам гонцов, куда с грамотами, а куда и просто на словах сказать, чтоб присылали полки Москву оборонять.
        Где уж успеть, коли враг на подходе! Подошли только от Коломны и Дмитрова, князь тут же присоединил их к московскому сторожевому полку, которому бы и надо загодя увидеть Ольгердову рать, но пропустил… Во главе полка ушли Дмитрий Минин и вторым воеводой Акинф Шуба. Оба воеводы опытные, взялись с места быстро. И словно искупая свою вину, полегли у речки Тростни, что из Тростненского озера вытекает, сложили свои головы и воеводы, только Москве оттого легче не стало…. Ольгерд на рысях продолжал движение, грабя и сжигая все, что попадалось по пути.
        В Москве загудели колокола, но не радостные, венчальные, а тревожные набатные. Посадские стали спешно собираться и укрываться за стенами Кремля.
        На улице шум и гам, все словно с ума сошли, глотки дерут, стараясь друг дружку перекричать. Женщины и дети бегут к городским воротам, тащат за собой упирающуюся скотину, волокут скарб. Мужики закрывают ворота опустевших домов, стараясь, чтобы все оставалось чинно, хотя каждый понимает, что коли встанет ворог у ворот, то и ворота ни к чему.
        Кузнец Киньша остановился, с тоской посмотрел на свой широко поставленный двор с банькой, хорошей конюшней, с амбаром… и вдруг решительно взялся за длиннющую ветку. Сосед, видя, что тот явно собирается запалить двор, накинулся на него:
        - Ты что?! Свой же дом-то!
        - А лучше, чтоб он татям достался?! Все одно - спалят, так лучше я сам! - и принялся поджигать домовину и амбар со всех сторон.
        Тут сообразил еще кто-то:
        - А и впрямь, татям ведь достанется!
        Нашлись сомневающиеся:
        - Не татарове все же, может, не станут жечь?
        Но криков, что пожгут, только сначала пограбят, было много больше. Хорошо знали русские люди, что любой нападающий посад целым не оставит. Что не пожгут, то порушат так, чтобы и исправить было нельзя. А раз такое дело - гори оно все ярким пламенем!
        Посад запалился со всех сторон. К Киньше и еще двум зачинателям вдруг подбежала растрепанная женщина:
        - Не палите, милые, не палите, родненькие! Свекровушка у меня там болезная лежит, не выйти ей.
        Киньша метнулся в дом, куда указывала баба, один угол уже занимался пламенем, подхватил обеспамятевшую от ужаса старуху и бросился вон. Вовремя, потому что чуть погодя дом полыхал весь. Кузнец нес бабку, бросив через плечо, она наконец пришла в себя и только просила, подскакивая на каждом шаге:
        - Ми…лок… по… ти… ше…
        Киньша похлопал ее по костлявому заду, обнадеживая:
        - Ничего, выдюжим!
        Со стен с изумлением смотрели на горящий посад, воротники даже решили, что это уже литовины подожгли, бросились закрывать ворота. Едва не оставили множество людей снаружи.
        А Дмитрию понравилась мысль сжечь все самим, чтобы не досталось Ольгерду не только чужого добра, но и хороших бревен для лестниц и навалов под стены. Посадские думали о скарбе, а князь о защите крепости. По его велению в посад бросилось до сотни воинов с факелами, и через некоторое время от него остались одни чернеющие головешки. Теперь Кремль заперся окончательно.
        Вовремя, потому что почти сразу на берег Москвы-реки вышли первые отряды Ольгерда.
        Литовскому князю очень не понравился запах гари, который они почувствовали далеко на подходе. Кто здесь мог быть? Ордынцев нет, далеко сидят, Михаил Тверской рядом с зятем, Дмитрий Нижегородский в своем Нижнем… Пожар в Москве? Этого не хватало! Но, въехав на крутой Кудринский холм, литовцы никого не увидели. Только вдоль всей реки влево и вправо, сколько хватало глаз, дымился посад! Вернее, то, что еще недавно было им.
        А над черной гарью и копотью незыблемо возвышались белые стены нового Кремля! И оттуда не вырывались языки пламени или клубы черного дыма. В Москве не было пожара! Сгорел только посад!
        Замерли все, в том числе и сам Ольгерд. Такого не видывал никто и никогда - сжечь собственный посад! Все, напротив, старались сохранить, сберечь, упрятать, а этот мальчишка словно показывал ему свою решимость, свою молодецкую сумасшедшую готовность зубами перегрызть горло любому врагу. Все бы ничего, пусть бы грыз, зубы обломает, не схватки боялся Ольгерд, их было в жизни бесчисленное множество, из которых сильный, хитрый, жестокий литовец неизменно выходил победителем.
        Но на другом берегу несокрушимо твердо стояли мощные башни, и стены меж ними не только конницей, не всякой порокой враз возьмешь. Здесь сидеть и сидеть с осадой либо без толку бросать на крепкие стены немыслимое количество воинов. Ольгерд понял, что взять Кремль сможет, только если под стенами ляжет все его войско, образуя новый холм из погибших. Либо очень долгим измором, хотя кто знает, какие у них там ходы вырыты? Ни того, ни другого литовский князь делать не собирался.
        Класть свое войско ради взятия крепости, которую еще неизвестно, возьмешь ли? Но и уходить сразу смешно. Все ждали решения своего князя. Ольгерд обернулся к Михаилу Александровичу:
        - Ты про это твердил?
        Тот с досадой кивнул:
        - Да!
        Старый литовский лис не поверил в мощь новых кремлевских стен, посчитал Михаила едва ли не трусом. Теперь вот сидел на коне и качал головой:
        - Да… хорошую крепость поставил молодой московский князь Дмитрий Иванович…
        Литовцы простояли перед Кремлем три дня, но не предприняли ни одной попытки штурма. Ольгерд всегда берег своих людей. И проигрывать умел. А еще хорошо знал, что вернется к этим стенам с много большим количеством людей и по-настоящему попытается взять такую новую Москву. Понял это и Михаил Александрович. Наблюдая за выражением давно окаменевшего лица зятя, он смог заметить искорку, блеснувшую в глазах. Эта искорка у Ольгерда означала, что князь принял вызов и не собирается сдаваться!
        На третий день со стены закричали:
        - Уходят! Уходят! Литвины уходят!
        Дмитрий, услышав такую новость, не смог сдержаться, заорал, как мальчишка:
        - Ага! Ольгерд нашего Кремля убоялся! Вот ему! Даже штурмовать не рискнул!
        Чуть успокоившись, внушал митрополиту:
        - Не зря мы столько дней на стенах мерзли, не зря силы положили! А стоял бы деревянный, как прежде, были бы ноне головешки!
        Алексий смотрел на эту почти детскую радость семнадцатилетнего мальчишки, названного князем, и скупо улыбался:
        - Ты, Дмитрий, погоди радоваться. Ольгерд всю округу так пограбит, что и головешки не найдешь!
        Митрополит оказался прав: Ольгерд дал своим зря пришедшим под московские стены воинам волю грабить и жечь все вокруг. Русские люди долго в горестном изумлении разводили руками:
        - Даже татарва так не грабила. Ордынцы, и те милосердней.
        В память народную этот поход вошел как первая литовщина. Почему первая? Потому что Ольгерд не смог простить своей неудачи молодому московскому князю и через год вернулся к крепости уже с много большим войском. Но это было через год, а пока, опустошив и обезлюдив русские земли, литовский князь и его тверской родич отправились восвояси праздновать то ли победу, то ли неудачу. Про неудачу думать не хотелось, потому решили, что победу. Кремль не взяли? Велика беда, зато столько награбили и людей в полон увели, что надолго хватит.
        Брат Владимир
        Сколько Дмитрий ни вспоминал брата Ваню, тот всегда стоял перед глазами мальчонкой, сползающим с лошади, чтобы ехать вместе с митрополитом в возке. Не мог не только представить его повзрослевшим, но и понять, насколько братишка младше. Считал и выходило, что всего на год от Владимира. Этому не верилось, двоюродный брат держался всегда если не ровесником самому Дмитрию, то лишь чуть младше.
        Конечно, Ванятка был упитанным, как и сам Дмитрий в детстве, а Володя всегда тонкий, рослый. Вот и теперь он, считай, на четыре года младше, а ростом князя почти догнал. Только угловатость исчезла, а лепоты во внешности заметно прибавилось. У младшего князя большие серые глаза, узкое лицо, хороший рост и стройная фигура. Девки поневоле шеи сворачивают. Но у самого Владимира на уме одна рать.
        Нет, он не воинственный и не жестокий, напротив, лучшего защитника и не найти. Отменный князь-воевода со временем будет! Молчалив, слов зря не бросает, добр, милостив и богобоязен, никогда не предаст. Владимира очень любит игумен Сергий, и митрополит Алексий тоже.
        Из-за тонкого стана и узкого лица он выглядит рядом с широким основательным Дмитрием много младше. Молодость Дмитрия выдают румянец на щеках да вечно горящие глаза. Глаза-то он смиряет, а полыхающие краской щеки куда денешь?
        Дмитрий относится к Владимиру, как к родному брату, не удивительно, вместе выросли. Младший князь тоже. Уделами его Иван Красный не обидел, помимо тех, что от отца получил, еще выделил, но молодого князя интересует больше всего рать.
        О Владимире Дмитрий задумался потому, что кого-то надо в Новгород послать. Там беда - пожар не меньше московского Всесвятского. Конечно, пожары для русских людей не диво, хотя и погорел вольный город, но поднимется быстро, Новгород богат. Тут еще другое: псковские земли снова стали мучить ливонцы, надо показать Верховым городам, что Москва хотя и сама пострадала, но своих сторонников не забывает. А ливонцам заодно показать, с кем дело иметь будут, если на Псков пойдут!
        А как это сделать? Самому уходить нельзя, Ольгерд только прослышит, тут же вернется! И Михаил Тверской сидеть дома не станет. Больше никого из родичей нет, а посылать просто воеводу негоже, это не маленькая Коломна или Волоколамск. Оставался Владимир, пусть не во главе войска, но при нем. Как представитель московского князя, его ближайший родич.
        Митрополит, услышав такие речи, изумленно уставился на молодого князя: ой-ой, научил на свою голову! Вон как заговорил, точно сам все знает. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому как Алексий не вечен, князю надо самому привыкать не делать глупостей и смотреть далеко вперед, а плохо, потому как самостоятельно нетерпеливый и упрямый Дмитрий может порушить то, что митрополит с таким трудом выстраивал.
        Но сейчас он прав, во всем прав. И в том, что показать, мол, Москва не забыла про Верховые земли и готова поддержать, хотя самой тяжело. И в том, что ехать придется Владимиру, больше некому. Мелькнула, правда, мысль о Дмитрии Михайловиче Боброке Волынском, все же муж княжьей сестры, но потом подумал, что уж лучше Владимир. Алексий усмехнулся сам с собой: пусть эти два мальчика покажут старым опытным волкам, что приходит их время, чтобы перестали заступать путь и сидели в своих норах, оттуда лишь ворча на молодняк.
        Владимир поручению не удивился, это даже чуть задело горячего Дмитрия. Он ожидал, что брат козликом от восторга скакать будет, как-никак сам войско поведет, а тот спокойно принялся обсуждать с митрополитом, кто пойдет с ним и сколько полков возьмут. У самого князя от возбуждения привычно краснели щеки и становился глуховатым голос. У младшего князя голос уже поломался, он в прошлом году петушком иногда разговаривал, может, тогда и привык помалкивать?
        Долго обсуждали, теперь уже с воеводами, каким путем идти. Между Верхом и Москвой лежит тверское княжество. Стоит Михаилу Александровичу узнать о Владимире с его полками, как вся еще не разошедшаяся по домам сила Ольгерда будет брошена на этот поход.
        - Значит, надо как сам Ольгерд - чуть не ползком. Ходит же он, веткой не шелохнув! - басил Дмитрий.
        - Да то не удивительно, пройти можно и тихо, но если не услышат, так увидят, вокруг Твери деревень много, достаточно одному увидеть, и все пропало.
        Думали, думали и придумали между Михаилом и Ольгердом проскочить, где уж совсем не ждут, а увидев, не сразу сообразят, что за рать гуляет по лесам. Нашли толковых проводников, собирались, никому не говоря куда идут. В Москве тверских соглядатаев много, живо оповестят. Даже вышли из ворот так, словно в другую сторону отправляются, москвичи решили - в Переяславль пошли. И только там, сделав немалый крюк, сменили направление. И вел рать сам молодой князь Владимир Андреевич, хотя было ему только пятнадцать годочков.
        Но княжичам взрослеть рано приходится, некогда за материнский подол цепляться да за отцовским стременем прятаться. Тем паче что у обоих отцов давно нет.
        Честно говоря, Дмитрий даже завидовал младшему брату, ему тоже хотелось вот так прощаться, строго глядя в глаза, также махнуть рукой воинам, что пора, и уехать, не оборачиваясь. Состояние своего воспитанника, видно, понял умный митрополит, тихо произнес:
        - Каждому свой путь, Дмитрий. Ты князь, тебе не всегда на коне впереди дружины, иногда твоя голова важней твоего меча. Верно решил, тебе из Москвы сейчас нельзя, пока ты в Москве, она стоит.
        Почему-то последние слова Алексия оглушили Дмитрия, выходит, он держит большой белокаменный город? И в ответе за всех людей, которые здесь живут? И… не только в Москве, но и в княжестве? Да не в одном… Стало чуть страшно от такого груза ответственности. И радостно, потому что рядом есть мудрый советчик, который все загодя продумает, просчитает и скажет, как правильней поступить.
        А советчик мыслями был уже с младшим княжичем. Он любил и Дмитрия, и Владимира. Если бы тогда не выбрал старшего как своего ставленника, то вполне мог бы взять и Владимира. Но тот уж очень мал оказался после смерти Ивана Красного, и слишком много недовольных нашлось бы, что митрополит супротив отчины и дедины пошел и супротив воли покойного князя.
        Дмитрий горяч, упрям и не всегда разумен, с ним будет трудно. Но митрополит должен успеть научить его быть настоящим великим князем, а годы берут свое, все тяжелее подниматься по утрам, тяжелее двигаться… И снова, в который уже раз устремилась молитва к Господу, чтобы ободрил еще, чтобы помог поставить на ноги этого упрямого своевольного мальчишку, чтобы был у истерзанной веками раздоров Руси князь, который сможет взять ее под свою руку.
        То, что Дмитрий дерзок, это даже хорошо, тихому и разумному Владимиру было бы тяжелее справляться с совсем не мирными князьями-соседями. Здесь одного воинского умения мало, здесь нужна такая удаль, какая проявилась у молодого князя, когда вдруг отправил жечь посад, изумив всех бывалых воинов. А ведь помогло! Не оставили Ольгерду и бревнышка.
        Пока митрополит размышлял о том, как сделать из него сильного князя, сам Дмитрий удрал к жене с маленьким сыном. Евдокия смотрела жалостливыми глазами:
        - Митя, как же там Владимир один?
        И только тут Дмитрий вдруг осознал, что предстоит брату. Обмануть двух матерых князей, проскользнуть мимо них незамеченным, добраться до Новгорода да еще и по границе с ливонцами походить! Подумав об этом, стал серьезен, даже помрачнел, но он просто по натуре не мог долго хмуриться, снова ожил, махнул рукой:
        - Брат справится!
        Владимир действительно справился, причем воевода после твердил, что столь толкового князя Москва и не видала. Дмитрия чуть уколола такая похвальба, но только чуть, и он радовался за брата от души.
        Молодого князя Новгород поразил до глубины души. Москва горела много раз и много раз отстраивалась, это дело привычное. И московский торг тоже оживал быстро. Но то, что увидел Владимир в Новгороде, не шло ни в какое сравнение с Москвой! По всему городу еще разбросаны следы пожарища, все же сильно погорели, но Торг гудел так, словно ничего и не было. Толпы снующего народа, немолчный гомон, крики разносчиков, купцов, предлагающих свой товар, смех, брань, немыслимая смесь запахов, от кислых кож до восточных снадобий… И все в постоянном движении, казалось, остановки не будет и ночью. Но наступил вечер, и Торг стих, куда-то девались все купцы со своими товарами, расползлись по домам покупатели… А с первыми лучами солнца все началось снова.
        Владимиру Андреевичу в Новгороде очень обрадовались, не столько потому, что помощь была нужна, сколько от понимания, что Москва в беде не бросила и за разбой ушкуйников зла не держит. Но князь долго сидеть в самом городе не стал, поторопился во Псков. Пожилой, повидавший виды новгородский тысяцкий поинтересовался:
        - Владимир Андреевич, перехватить всех доглядчиков не удастся, как сделать, чтоб никто в округе не знал о твоем походе?
        Тот рассмеялся:
        - Зачем же скрывать? Напротив, пусть все знают, что за Новгородом и Псковом Москва стоит! И во Пскове сколько надо пробуду, чтоб ливонцам показать это же. Пусть боятся!
        Владимир пробыл в Новгороде и Пскове всю первую половину года, возвращался уже летом возмужавшим и сильно похорошевшим. В пятнадцать юноши сильно меняются, а уж в таких походах тем более.
        Евдокия смотрела на сродственника с ласковым изумлением:
        - Володимир!..
        У повзрослевшего князя на подбородке уже вовсю закурчавилась первая бородка, от этого лицо стало еще краше. Ох, хорош молодой князь! Не одно девичье сердечко забилось при его виде. Московская порода хорошо видна в обоих двоюродных братьях, только Дмитрий кряжистый дубок, а Владимир скорее стройный тополек.
        Пока младший князь объезжал Новгородские и Псковские земли, в Москве приключился новый скандал с тверским князем, да еще какой!..
        На исходе весны в Москву принесли скорбную весть: скончался многострадальный Василий Михайлович. Теперь уже никто не мешал считать Тверь своей вотчиной Михаилу Александровичу. И тот сразу не просто взял Тверь под себя, но и показал, кто в княжестве хозяин. Снова потянулись в Москву обиженные Михаилом Александровичем и тверским епископом. Митрополит Алексий вызвал его в Москву на суд.
        Семен уже не впервые переносил на пергамент то, что Савелий изначала нацарапал на цере. Сейчас он с изумлением слушал то, что должен красно написать вслед за Савелием: тверской князь был зван в Москву для правого суда. Его безопасность обещал блюсти сам митрополит Алексий.
        - Да как же, ежели?..
        Савелий огрызнулся на неразумного помощника:
        - Замолчь! Не твое то дело! Митрополит обещал, с него и спрос!
        Коротко кивнув, Семен склонился над пергаментом, старательно выводя букву за буквой. Чтобы не смущаться тем, что пишет, принялся раздумывать над недавно виденным. У княжьего писца увидел тряпичную бумагу. Это совсем не пергамент! Мягкая, тонкая… Только когда узнал, что с нее ножичком соскабливать нельзя, порадовался - лучше так, как они пишут, если что не так, подсушил и поскоблил.
        Только подумав об этом, Семка тут же подпортил буквицу. Замерев лишь на миг (хорошо знал, что писец сразу заметит его смущение), он ловко продолжил свое дело. Пусть подсохнет, потом подотрет и заменит неверную буквицу на нужную. Кажется, Савелий не заметил.
        Теперь старался думать уже о словах, которые пишет.
        Тверской князь Михаил Александрович приехал на суд не один, привез многих своих именитых бояр. Вначале ходили по новому Кремлю, разглядывали, едва заметно качали головами, стараясь не подавать вида, что поражены, что завидуют. В Твери заслон поставлен как обычно деревянный, Михаил уже понимал, насколько проигрывает Москве, но силы духа не потерял.
        А бахвальством московским был задет, очень захотелось показать, что он не лыком шит. Может, оттого на суде с Еремеем вел себя дерзко, бояться было нечего, сам митрополит Алексий защиту обещал. Конечно, князь на любовь к себе митрополита не надеялся, не ждал и от Дмитрия Ивановича дружбы крепкой, но не верил, что могут сделать что плохое, пойти против своего собственного обещания.
        Не ждал, а случилось. Михаил Александрович с вызовом смотрел на Дмитрия Московского, словно говоря: ну и что ты со мной поделаешь? Не признаю ваших решений и признавать не собираюсь! Его взгляд переместился на Алексия, выражение глаз не поменялось. Князь бросал открытый вызов, уже прикидывая, как быстро надо будет ехать до своей земли и как собирать рать, чтобы отбиться от этого мальчишки, ставшего князем с помощью вон того старика в рясе.
        Он так увлекся собственными мыслями, что даже пропустил важный вопрос кого-то из бояр. Когда переспросили, чуть дернул головой:
        - Что?
        - Да он и не слушает! - возмутился Дмитрий. Его ноздри возбужденно раздувались, лицо как всегда, когда он бывал чем-то сильно задет, покраснело. Глаза метали молнии, способные сжечь на месте непокорного. Но тверской князь был не из тех, кто страшно боится гнева московского князя.
        Михаил Александрович стоял прямой, непокорный, надменный. Это решило все, Дмитрий дернулся, резко бросил:
        - А вот посиди, князь Михаил, подумай над своими словами!
        И снова Михаил Александрович не почуял беды, усмехнулся и направился к выходу, даже не посмотрев на соперника. Но дальше произошло то, чего он уже никак не ждал. Боярин, что стоял на крыльце, показал на крытый возок:
        - Садись, князь, сопроводить велено.
        Неужто так испугались, что готовы вот так выпроводить до своего удела, даже не попрощавшись? Ай да храбрец московский князь, не стал дослушивать соперника, поспешил отправить восвояси! Разве ж это суд?
        И только когда возок, несколько раз повернув, обогнув горы строительного мусора, сложенные бревна, камни, чьи-то дворы, вдруг въехал в открытые ворота и остановился возле незнакомого крыльца, Михаил Александрович очнулся от своих мыслей. Оглянувшись, он увидел, что ворота спешно закрыли и даже заложили огромным бревном. Рядом настороже встали двое дюжих молодцев.
        - Куда это вы меня привезли? - вопрос был к подскочившему и согнувшемуся в подобострастном поклоне человеку.
        Тот, не до конца выпрямившись, развел руками:
        - Велено здесь содержать… Проходи в покои, князь Михаил Александрович…
        У тверского князя глаза полезли на лоб, он силился собрать разбегающиеся в разные стороны мысли и не мог. Его привезли на этот двор явно одного. Что это значит?
        - Где мои люди? Где это я?
        - Где твои люди, про то мне не сказано, а ты на дворе боярина Гаврилы Кошки.
        - Ты, что ли, боярин-то? - насмешливо оглядев все так же почтительно кланявшегося человека.
        - Нет, что ты! - почти испуганно замахал руками тот. - Я дьяк его Петр Кривой. А самого боярина нетути, уехал. Тебя сказано тут держать, никуда не выпуская, а все, что скажешь, выполнять и доставлять немедля.
        И снова дивился Михаил Александрович. Его увезли вдруг, когда слишком насмешливо стал разговаривать с великим князем, этим мальчишкой на престоле. Но на дворе боярина все готово и люди предупреждены, стало быть, заранее знали, что сюда привезут? Этот Митька глупей, чем он думал. Ладно, нынче переночует, где есть, а завтра потребует себе митрополита и напомнит о грамоте с обещанием свободы.
        - Ну, веди меня в свои хоромы.
        Дьяк, все так же согнувшись, показал рукой:
        - Добро пожаловать, князь.
        И только тут до Михаила Александровича дошло, почему столь подобострастен этот человек, он не зря прозван Кривым! Один бок бедолаги явно тянуло книзу.
        Хоромы были приготовлены недурные, и ужин подали тоже хороший. Янтарная севрюжина оплывала жирком, стерляжья уха аппетитно дымилась в чашке, красовались пироги с белорыбицей и брусникой, стоял жбанчик со ставленым медом… Но есть пришлось одному.
        Князь вдруг показал дьяку на стол:
        - Откель все это, если хозяев дома нет? Или им пришлось спешно ноги уносить, меня увидев?
        Тот усмехнулся:
        - Зря не веришь, Михаил Александрович, для тебя все готовлено. Стряпуха у нас хороша, а без дела застоялась, вот и расстаралась, узнав, что будет кому пробовать. Ты ешь, все вкусно и с душой.
        «И с ядом?» - хотел было спросить князь, но сдержался. Не думалось, что могут и под замок посадить, не только жизни лишить. Решил отдохнуть, утро вечера мудренее, завтра он себя еще покажет!
        Но увидеться с митрополитом на следующий день Михаилу Александровичу не пришлось, тот спешно уехал в Радонеж. С Дмитрием он и сам не желал разговаривать. Оставалось сидеть, досадуя на свою доверчивость и злясь на потерю времени.
        Зато скоро приехал сам боярин Гариал, которого для краткости звали просто Гавшей. Был он дороден, бел лицом и весьма громкоголосен. Михаилу Александровичу объяснил просто и доходчиво:
        - Ты, Михаил Лександрыч, не серчай, но сидеть тебе тута, видать, долго, пока не одумаешься.
        Тот взвился:
        - Да как же сие возможно?! Великого князя Тверского в оковах держать?!
        В ответ Гавша навис на князем всей своей тушей, на что уж Михаил Александрович не мал, но тут словно щенок перед большим псом:
        - Где твои оковы?! Ты, князь, хотя и в клетке, а все ж в золотой! Накормлен, напоен и спать на перины уложен. А митрополит наш как в Киеве сидел? В темной да на воде и хлебе? Ты за него пред своим сродичем Ольгердом заступился?! Хоть слово в защиту сказал?!
        - Ах, вот почему митрополит согласился на мое заточение…
        Гавша мотнул головой:
        - С чего согласился - не ведаю, про него самого это мои мысли, а за твои слова про оковы на тебя обиду держу. Я хотя и невольно, но в доме тебя хорошо принял.
        - Где мои бояре?
        - Также по домам сидят. Не бойся, не в темнице и не в оковах.
        Больше разговаривать с князем боярин не стал, видно, обиделся, и остальным не велел. Молча подавали и уходили. И как из этого выбираться? Оставалось ждать, когда самим митрополиту с московским князем надоест томить тверичей под замком.
        Дмитрий пришел в горницу к жене поздно и сильно чем-то расстроенный. Евдокия уже была едва не на сносях, потому мужа не ждала, почти не ходил к ней. Но ей и самой хотелось расспросить, слышала, что дядю Михаила Александровича не просто в Москву призвали, а под замок ныне посадили. К чему это? Неужто Митя считает, что он враг?
        Князь уже переоделся, был в простой рубахе и домашних портах, на ногах мягкие чувяки. Сразу ложиться не стал, сел на край постели и молча уставился в пол. Евдокия осторожно погладила его по спине:
        - Ложись, донюшка… Поздно уже.
        - Ты спи, спи, если хочешь, - словно очнулся от забытья Дмитрий.
        - Митя, - осторожно начала жена, - у тебя ссора с Михаилом Лександрычем вышла? К чему ты его под замок-то посадил?
        - И тебе уже донесли?! - вспылил Дмитрий.
        Княгиня пожалела, что ввязалась в разговор, если такой злой пришел, то лучше молчать, к утру остыл бы, сам рассказал. А теперь вот начнет ругаться… Ох и трудно иногда с князем. Но сделанного не воротишь, так же осторожно пояснила:
        - Никто не сказывал, просто я переходом шла и услышала разговор…
        - Нечего глупости слушать!
        И вдруг Дмитрий перевернулся и прижался лицом к ее немалому животу. Рука жены поневоле легла на его волосы:
        - Успокойся, донюшка… успокойся. Утром подумаешь, что не так…
        Дождавшись, пока чуть затихнет муж, спрятавший лицо теперь в ее волосах, она еще раз повторила:
        - Утро вечера мудренее…
        А в ответ вдруг услышала злое, горькое:
        - Как же я его иногда ненавижу!..
        И без слов поняла, о ком муж, но все же спросила и обомлела от ответа. Ожидала, что скажет, мол, князя Тверского! А Дмитрий сквозь стиснутые зубы произнес страшное:
        - Митрополита!
        - Кого?! Он же тебе заместо отца. Душу в тебя вкладывает!
        - Душу, говоришь? Столько лет по его подсказке живу, слова своего не имею! А ныне как мальчишку в дураках оставил!
        Потрясенная Евдокия молчала, она всегда считала, что Митя почитает Алексия, как отца родного, во всем его слушается с восторгом, а выходит…
        Князь продолжал, и столько горечи было в его голосе, что не поверить нельзя.
        - К чему и звать-то Михаила Александровича было? Велика важность - с племянником свара! Все вокруг меж собой ссорятся, никого под замок не сажают. Знал ведь, понимал, что я не выдержу княжьей заносчивости! От своего и моего имени обещанье дал, что не тронут тут тверского князя. А сам что? С утра подговаривал под стражу посадить. А потом вопросами вынудили Михаила Александровича мне резкие слова сказать, я и вспылил. Крикнул, что посидит под замком!
        - Ну и ладно, освободишь завтра…
        - Я-то крикнул, а митрополичьи люди все сразу сделали. Получается, я его посадил?! - Кажется, Дмитрий даже не расслышал жениных слов. Потом, правда, сообразил, невесело усмехнулся: - Я у него прощенья просить не стану. Иначе он всем расскажет, каков московский князь!
        - А что делать станешь? Не держать же его под замком вечно.
        Князь тяжело вздохнул:
        - Не знаю…
        Он уже высказал самое наболевшее, стало легче, накатила страшная усталость, сразу захотелось обо всем забыть и провалиться в глубокий сон. А назавтра, проснувшись, обнаружить, что все как-то само собой разрешилось. Женина рука стала привычно гладить курчавые черные волосы, успокаивая и умиротворяя. Умела Евдокия угомонить горячий необузданный нрав своего мужа.
        Он снова положил руку на ее большой круглый живот и вдруг почувствовал, как дите толкнулось, потом еще.
        - Дуня, оно толкается!
        - Ага, и сильно! Знать, мальчик будет.
        - Сын… - счастливо протянул молодой князь, засыпая. А Евдокия долго лежала, размышляя.
        Она старалась не вмешиваться в дела мужа, редко что спрашивала, но он, видно, чтобы найти утешение и успокоение от дневных забот, часто сам рассказывал обо всем важном. Особенно когда жаркие объятья стали невозможны. Мамка Ильинишна ворчала, что и вовсе князю бы в горницу к жене нельзя, но Дмитрий только приходил поговорить и поспать, никогда не вредил плоду. Он уже настолько привык проверять на жене задумки, свои мысли, что не представлял, как можно заснуть, не пересказав Дуне свои печали и заботы.
        Князь заснул, а княгиня до третьих петухов думала, что теперь будет. Дмитрий поступил неразумно, слов нет. И звать-то тверского князя в Москву не стоило, но если уж позвали, то под замок сажать просто нельзя! По-настоящему, Михаил Александрович ей дядька, его жена княгиня тоже Евдокия - сестра Дмитрия Константиновича. Тетку Дуня помнила плохо, видела только, когда сама была совсем мала. А у князя Михаила сестра замужем за литовским Ольгердом, вот и кличет чуть что тверской князь зятя на подмогу.
        Одна такая подмога дорого обошлась Москве, по сей день на посаде много где горелые бревна вместо домов. А что теперь будет? Неужто и правда митрополит виноват? Он Митей руководит, это все знают. Небось сказал Михаил Александрович про это что обидное, Дмитрий и вспылил, крикнул про замок и стражу, а вышел вон какой конфуз!
        Да конфуз ли? Скорее беда. Получается, что Алексий позволил княжьей ярости показаться, вроде не он, а Митя виноват. Виноват, конечно, спору нет, мог бы и подумать, прежде чем грозить. В несдержанности всегда корила, только он все понимает, а все рано горячится. Нрав таков, не переделать.
        Но сделанного не вернуть. Жаль, не спросила, где сидит-то опальный князь, хоть не в холодную отправили? Конечно, на Руси и не такое бывало, резали и травили друг дружку и более близкие родственники. Но это их грех, а сейчас приходилось думать о собственном. Евдокия уже не разделяла себя и мужа, его беду считала своей, его грех своим грехом.
        А еще княгиня думала о митрополите. Она, как и все вокруг, хорошо видела, что митрополит радеет не обо всей Руси, а прежде всего о Москве. Для самой Москвы это хорошо, а для других? Обвиняя тверского епископа Федора в попустительстве более сильному князю, Алексий делал то же, но еще заметней! Хорошо ли это для Дмитрия? Найдутся те, кто скажет, что князь потому и силен, что сидит за митрополичьей спиной. Хотя, что найдутся, уже говорят! Но за митрополитом московское боярство, а они сила… И Алексию даже дядя Василь Васильич Вельяминов, московский тысяцкий, супротив слова не скажет.
        К утру она была полна решимости помочь мужу во что бы то ни стало. Сама пойдет к митрополиту, уговорит выпустить тверского князя.
        Но помочь сразу не удалось, митрополит куда-то уехал, словно боялся чьего-то гнева. Шли день за днем, тверичи сидели под замками в разных местах, а Дмитрий не мог придумать, как быть. Евдокия уже предложила самой сходить к Михаилу Александровичу и просить прощенья. Князь фыркнул, точно рассерженный кот:
        - Станешь еще ты за меня расхлебывать!
        - Стану! - заверила жена, но сделать это ей не позволили.
        И вдруг в какой-то день к ней бочком подошел дьяк Паньша, зашептал, точно по секрету:
        - На Москве трое ордынцев знатных объявились. Коли про князя Михаила Лександрыча прознают, осерчать могут!
        Знал кому говорить, Дмитрий от митрополита подальше держится, точно чувствует, что тот втянул его во что-то нехорошее. Кому, как не жене, сказать? Ночная кукушка дневную всегда перекукует, а всем известно, что молодой князь к своей княгине прислушивается.
        Вечером Евдокия действительно попыталась передать новость мужу. Дмитрий кивнул:
        - Про то ведаю. Послы эти от темника ордынского Мамая, что под собой все держит и ханов меняет чаще, чем порты грязные. Тютекаш, Карача и Ояндар, вот имена-то, и не выговоришь сразу! Сегодня отдыхают, а завтра беседу вести будут. Что я им скажу?
        - Митя, коли строго спросят, так и выпустить придется.
        - Вот позора-то будет!
        Не спали и ордынцы. Послам уже донесли о самоуправстве московского князя, и теперь они ломали голову, как быть. Мамай отправил на переговоры с Москвой, но главное - посмотреть, насколько она стала сильна. Только подплыв к новому Кремлю, послы уже поняли, что очень. То, что они увидели на берегу у слияния двух рек, сразу показало, что эту крепость с налета не возьмешь. А если Москва сильна, да еще и Тверь под себя подомнет, да с Литвой договорится, то в эту сторону и глянуть будет нельзя, не то что дань требовать!
        Чтобы замирить послов, для них сразу забили лошадь, сварили, как полагалось (нашелся свой татарин-умелец), всячески угождали, но вопросов это не снимало. И решили послы к утру, что вражда между Москвой и Тверью много выгодней, чем Тверь, стоящая под Москвой. А для этого надо было выпустить беспокойного тверского князя. Судьба самого Михаила Александровича им была безразлична, напротив, они с удовольствием посмотрели бы, как один русский режет горло другому. Такое в Орде бывало, и тоже между тверским и московским князьями, только наоборот - тверской Александр чуть не зубами загрыз московского Юрия, после чего погиб и сам.
        Забава, конечно, хороша, но Мамай строго спросит, почему не посеяли вражду между князьями, если была на то причина? Карача уже выведал, что в Твери другого сильного князя нет, значит, надо выпустить этого.
        Так и пришлось сделать: ордынцы объявили, что споры между князьями волен решать не московский митрополит или князь, а только хан! Михаила Александровича заставили пообещать не выступать против Москвы, сделать уступки Еремею и отпустили. Ордынцы усмехались глупости русских: ну кто же станет держаться обещаний, данных под стражей?!
        Князь Михаил Александрович не собирался этого делать! Если митрополит не сдержал своего слова, то ему, сидевшему в неведении о своей судьбе, тем паче можно. Добравшись до дома, он первым делом выгнал вон из удела многострадального Еремея и разогнал московских наместников из тех городов в Тверском княжестве, где их посадили за время его пленения.
        И зря это сделал, потому что ордынцы уехали, увозя большие подарки, а сам Михаил Александрович теперь был для всех остальных нарушителем крестоцелования и его следовало покарать. Это означало, что никто из удельных князей на помощь Твери не придет, если Москва решит с ней расправиться. Надежда могла быть только на Ольгерда и свои собственные силы.
        Дмитрий долго ждать не стал, он сразу припомнил все обиды, нанесенные предыдущим набегом Ольгерда, в котором кроме Твери участвовали и несколько мелких уделов. Поверив в свою силу, Москва решила наказать для начала тех, кто помогал Ольгерду с Михаилом. И уже летом 1369 года московские полки вышли на Смоленск, а затем на Брянск, чьи рати поживились на московских землях.
        Когда русские рати потрепали Смоленские и Брянские земли, Михаил Тверской понял, что очередь за ним. И тогда в Москве снова появился необычный гость. Митрополит с изумлением лицезрел перед собой тверского епископа Федора. С чем приехал? А мира просить и дружбы с Москвой.
        Но Алексий и Дмитрий хорошо понимали, что цена такой дружбы не больше заполошного вороньего крика, обиженному Михаилу Александровичу просто нужно время, чтобы силу скопить. Опешившему епископу так и было сказано. Алексий корил того, что не правду держит, а сторону сильнейшего. Федор едва сдержал невеселую усмешку: точно сам Алексий не то самое делает!
        Но выговором епископу Москва не ограничилась, Дмитрий послал ответ, что мира с Тверью у него нет!
        Посол вернулся скоро с сообщением, что тверской князь снова бежал в Литву к своему зятю. События двухлетней давности повторялись. Дмитрий с боярами поняли, что Ольгерд в беде своего родственника не оставит, а значит, снова литовские рати пойдут на московские земли.
        Во все стороны помчались гонцы, собирая людей на рать, предупреждая о подходе Ольгерда. Князь не ошибся, так и случилось. На сей раз литовское войско было много большим, чем раньше, но Москва оказалась готова к наступлению. Взять налетом Волоколамск не удалось, Москва тоже привычно заперлась.
        На сей раз писец, наклонив голову к плечу и от старания высунув язык, испачканный в чернилах, заносил в летопись события второй литовщины. Этому Семка был и сам свидетель. Второй раз Ольгердовы войска подошли к Москве и встали осадой. Но город заперся, уже привычно разорив собственный посад.
        В самой Москве осталось не так много войска, только князь Дмитрий с семьей и митрополитом. Владимир Андреевич с полками стоял у Перемышля, позади остался не взятый Волоколамск, а со стороны Рязани шел со своим войском Олег Рязанский. Получались клещи, что грозило полным позором. Простояв без толку восемь дней, Ольгерд вдруг придумал выход. К воротам Москвы отправились послы с… предложением вечного мира. А еще гордый Ольгерд предлагал свою дочь в жены Владимиру Андреевичу!
        И тут настал час Дмитрия. Князь ответил с насмешкой, что на вечный мир не согласен, но так уж и быть, потерпит полгода до Петрова дня. И чтоб Михаил Александрович тоже тому перемирию подчинился.
        Старый Ольгерд скрипел зубами от такого своеволия московского мальчишки! Сознавать, что его ловко взяли в клещи двое молодых князей, было тяжело, но поделать ничего не мог. Так и ушли литовцы едва не на цыпочках, косясь на Москву и остальные войска. Победа была полной!
        Михаил Александрович рвал и метал, он едва не заболел с досады. Всесильный князь Ольгерд, которого боялись все вокруг, сплоховал перед московскими молодыми князьями! И с Владимиром Андреевичем родниться собрался! На него больше не было никакой надежды. Придет Петров день, и что тогда станет делать Димитрий Московский? Ясно, как день - пойдет брать Тверь, и тот же самодовольный Ольгерд на помощь не придет, побоится.
        Княгиня Евдокия Константиновна смотрела на мужа и дивилась:
        - Миша, может и тебе помириться с Москвой? Признать ее верх, пусть уж главными будут?
        - Дура! - грубо огрызнулся князь. - Как была клушей, так и осталась! Ничего в тебе княжеского нет! Все вы такие, что братец твой Дмитрий Нижегородский трус трусом, что Андрей померший был слюнтяем, что Бориска тоже! Выгнали Димитрия из Владимира, прощенья попросил, Дуньку за этого щенка выдал! Выгнали Бориса из Нижнего - тоже снес все! Москве в глаза заглядывают!
        Княгиня растерянно хлопала глазами, в них уже стояли слезы, чего страшно не любил Михаил Александрович. Он с досадой махнул рукой:
        - Всех Москва под себя подомнет, а вы вот так глазами лупать будете!
        И вдруг пришло страшное по своей сути и неожиданное решение:
        - В Орду поеду! Ярлык просить!
        Жена и вовсе всплеснула полными руками:
        - Как же?! Где денег на подарки возьмешь? Ордынцы, слышно, много подарков требуют.
        Она была права, но это не остановило Михаила Александровича. Он решил попросить денег у зятя и сестры, а потом вернуть. Для солидности взял с собой сына Ивана. Но зять встретил не слишком приветливо, надоели просьбы о помощи, к тому же Михаил Александрович был живым напоминанием о недавнем позоре считавшего себя непобедимым князя. Даже сына в Вильно Михаил не оставил, взял с собой к Мамаю.
        Знать бы, чем это обернется! Никто из князей еще к Мамаю не ездил, что тому нравится, не знал. Хотя, чего гадать, любому ордынцу нравились богатые дары. Но вот как раз богатых даров у тверского князя и не было! То есть дары, конечно, были, но с прежними московскими в сравнение не шли. На что он надеялся? Наверное, только на везение…
        Повезло лишь в том, что Михаил был первым из русских князей, кто приехал не просто в Орду, а к самому Мамаю.
        Спор с Тверью
        В Твери праздник - из Орды жив и невредим вернулся князь Михайло Александрович, да не один, а с ордынским послом Сарыходжой! И ярлык на великое княжение привез!
        Радоваться бы, а княгиня ревмя ревет, да так, что подушки за день просыхать не успевают. Сын Иван Михайлович в залог у ордынских ростовщиков остался! Глядя на жену, Михаил Александрович временами и сам чувствовал себя предателем, но стоило вспомнить про дань, которую привезенный ярлык даст, успокаивался. Первый же год позволит не только Ивана из неволи выкупить, но и закрома пополнить. Недаром московский князь Иван Данилович Калита столько сил и подарков на этот ярлык тратил, любые траты после сторицей окупались!
        В Твери давно знатных ордынцев не бывало, вокруг Сарыходжи суетились, старались угодить, только вот не знали как. Тот ходил важный, надутый, точно индюк, смотрел на всех свысока, хотя был роста небольшого. С князем обращался как со своим данником, говорил ему «ти» и пальцем тыкал. Но Михаил Александрович терпел, уговаривая себя: ужо погоди, получу великое княжение, на всех отыграюсь, прежде всего на Москве заносчивой!
        Только в том и была загвоздка, что ярлык привез, а в само Владимирское княжество не пускали! В него кроме как через Переяславльские земли из Твери не попадешь, а они князю московскому Дмитрию Ивановичу принадлежат. Выходит, у него разрешения просить надо? Но Михаил Александрович решил иначе: ничего просить не станет, сообщит, что теперь ярлык имеет, и вызовет москаля во Владимир. Неужто рискнет Дмитрий не подчиниться? Михаил Александрович не Дмитрий Константинович Нижегородский, он ярлык запросто из рук не выпустит!
        Князь вышагивал по палате, сочиняя послание в Москву. Хотелось оскорбительней, но сдерживал себя, понимал, что пишет прежде всего митрополиту, его власть в Москве.
        - Да! - вдруг резко обернулся к писцу Михаил Александрович. - И чтоб сам ехал на мое поставление во Владимир!
        Инок вздрогнул, и с кончика дернувшегося пера на лист полетела капля чернил. Небольшая клякса, но весьма приметная. Князь заметил замешательство писца, глянул на запись, заярился:
        - Чтоб тебя!
        Кляксу можно подсушить и потом соскоблить ножичком, но ждать, пока чернила высохнут, Михаил Александрович был не в состоянии, дернул головой:
        - Раззява! Возьми другой лист!
        Это нелепо, потому как теперь с пергамента, чтобы его снова использовать, вон сколько соскабливать придется, но княжья воля… Онфимий со вздохом развернул запасной пергамент. Князь рыкнул: «Посопи мне тут!», и встал над душой, наблюдая, как писец переносит буквицы на другой лист.
        Хуже нет что делать, когда из-за плеча пристально наблюдают, уже через некоторое время раздался новый окрик Михаила Александровича:
        - Чего пишешь?! Чего пишешь, раззява?!
        Так и есть, Онфимий от напряжения пропустил две буквицы, вышла нелепость! Он поднял глаза на князя, робко предложил:
        - Пущай посохнет, пока я остальное писать стану? После соскоблю и поправлю…
        Князь снова заскрипел зубами: отправлять скобленное в Москву никак не хотелось, небось скажут, что грамотных писцов у него нету! Но другой пергамент еще принести надо, да снова все писать, мотнул головой:
        - Возьми прежний! Если уж скрести, так маленькую кляксу…
        Запечатывая свиток, Михаил Александрович с удовольствием думал о том, каково будет митрополиту венчать его на Владимирское княжение! И еще о том, что сразу потребует, чтобы митрополит во Владимире и жил, нечего в Москве отираться. А уж после, когда дань соберет и Мамая снова ублажит, так вовсе выпросит ярлык митрополичий кому другому. В Царьграде тоже нестроение, и там нужных людей подкупить можно…
        Печать вдавливал особо тщательно, хорошо понимая, что ничего нового Москве не сообщил, у митрополита свои люди в Орде есть, давно весточку прислали, что ярлык теперь у Твери.
        Инок Онфимий со слипающимися от усталости и напряжения глазами пробирался в свою келью. Хуже нет князю письма писать, нетерпелив больно, и за работой наблюдает пристально, а когда кто смотрит, легче легкого не ту буквицу вывести. Онфимию куда больше нравилось книги переписывать, старательно все выводить, красную строку украшать, чтоб красиво было и неспешно. И получалось так быстрее, не приходилось соскабливать или переделывать.
        Но князю понадобился скорописец, и игумен отправил к нему Онфимия. Куда денешься - послушание, вот и корпел бедолага над письмами княжьими иногда, как сейчас, до поздней ночи. Инок вздохнул: на вечернюю трапезу давно опоздал, теперь останется голодным до завтра.
        Но сосед по келье озаботился, на столе Онфимия ждали большой ломоть хлеба и ковшик кваса. Скудно, но и на том спасибо. Укладываясь на жестком ложе, инок размышлял, как бы отвертеться от работы у князя. Разве что клякс побольше ставить, чтоб другого запросил? Игумен так озлится, что вовсе до книг допускать не станет. Нет, это не годится… Придется Онфимию скрипеть пером, пока Михайло Лександровичу самому не захочется его отпустить…
        Стоило закрыть глаза, как перед ними вставали ровные ряды буквиц, Онфимий силился прочитать, но это не удавалось, он провалился в сон…
        Михаил Александрович был прав, он еще из Орды не выехал, а в Москву уже гонец скакал к митрополиту Алексию.
        Дмитрий сжал подлокотники кресла так, что побелели костяшки пальцев. Михаил Тверской его обошел, выпросил у мамаевского ставленника ярлык на великое княжение! Купил, задарил подарками!.. Разве так честно?! Молодой князь забыл, что не так уж давно сам это проделал с будущим тестем, сам покупал ярлык, кланяясь в Орде. Правда, был он в то время мальцом неразумным, и кланялись за него бояре да митрополит, но сути дела это не меняло.
        И как может митрополит сидеть спокойно?! Скосив глаза на Алексия, Дмитрий заметил, что тот внимательно за ним наблюдает. Стало вдруг стыдно своей неразумной ярости. Сколько раз наставник внушал, что ярость - последний советчик в делах, что дед никогда ничего не делал сгоряча.
        Митрополит действительно наблюдал, как бесится молодой князь от полученного известия. Будь это на людях, давно вмешался бы, ни к чему чужим видеть бессильную ярость правителя. Но они одни, а потому Алексий решил дать Дмитрию возможность самому перебороть себя. Пусть остынет, подумает, а уж если не справится, тогда можно и подсказать. Время терпит. Должен же он учиться делать все сам, митрополит немолод уж, восемь десятков лет на свете прожил, пора бы на покой.
        Алексий вздохнул: как уйдешь, коли у этого крепыша ноги пока впереди головы бегут. Вон как подлокотник стиснул, пока остынет, таких дел натворить успеет… Нет, он еще нужен Дмитрию, а потому будет кряхтя тащить свой воз, пока Господь разум не отнял или к себе не забрал. Ох, грехи наши тяжкие… - снова вздохнул митрополит.
        Дмитрий уже остыл и стал способен соображать. Ну и что теперь делать? Князь Михаил обратно с ордынским послом возвращаться будет. Может и его, и посла?.. Алексий отрицательно покачал головой. Князь и сам понимал, что не годится. Михаила Александровича ему не простит Ольгерд, родственники как-никак. А посла - тот же Мамай, сегодня казнишь или под стражу посадишь, а завтра здесь Мамаевы войска встанут, убийство посла никогда не прощалось.
        Вот и получается, что приедет тверской князь с ярлыком и сядет во Владимире, станет Дмитрия к себе звать, насмехаться. Но митрополит смотрел внимательно, значит, выход есть? Алексий его знает, но хочет, чтобы князь сам догадался?
        Когда Дмитрий Константинович во Владимире сел, его просто выгнали оттуда. Но тверской князь не нижегородский, его не прогонишь запросто, да и тот же Ольгерд неподалеку, небось снова брату своей любимой женушки помогать примчится. Выгнать не получится… А не пустить?
        У князя загорелись глаза. Путь во Владимир лежит только через его Переяславльские земли! Кто может пройти через его земли без позволения хозяина?
        Алексий кивнул: умница… Дальше?
        Но посла не пускать нельзя, обида Мамаю будет. Так пусть посол и едет, его задерживать не станем. Что толку посол без самого князя во Владимире? А чтобы в Переяславле никто из бояр или черных людей перебежать не вздумал, с них надо сейчас, пока Михаил не вернулся, крестоцеловальную грамоту взять, чтобы к тверскому князю не шли и на свою землю не пускали!
        Вот теперь Алексий кивнул с полным удовлетворением. Оставалось решить, что делать с послом.
        - А мы ему путь заступать не станем. К нам приедет - примем как родного!
        Наставник мог быть доволен - подопечный справился. Достойный продолжатель дедовых стараний будет, хитрый, расчетливый. Научиться только себя прежде сдерживать, и получится второй Иван Данилович Калита.
        Вот этого не знал тверской князь Михаил Александрович, а потому полученный от Дмитрия ответ оказался совсем неожиданным. Московский князь коротко отписал, что к ярлыку не едет и его самого через свои земли не пустит! А послу ордынскому путь не заступает.
        Теперь костяшки пальцев белели у Михаила Александровича. Было от чего! Это называется великий князь, которого в свои владения не пускают! А Сарыходже как на грех в Твери сидеть надоело, стал требовать, чтобы скорей во Владимир ехали, не то обратно в Орду возвращаться поздно будет.
        Князь вышел на крыльцо и невольно залюбовался. Утро занималось лучше некуда, на Руси бабье лето иногда куда приятней настоящего. Ни жары, ни мошки, тепло и сухо, осень словно отступает на время, давая прошедшему лету напомнить о себе напоследок.
        Но не успел князь сладко потянуться, как откуда-то сбоку возник боярин Иван Тимофеевич, что к Сарыходже приставлен. У Михаила Александровича сразу испортилось поднявшееся было настроение. Так и есть, заныл боярин:
        - Михал Ляксандрыч, Христом богом тебя прошу, отвези ты его на охоту! Одолел ведь окаянный, все охотиться требует да чтоб как у себя дома - с соколами и загоном!
        - Ну и сделай, что просит…
        - Да где ж я соколиков возьму? Долго он еще тут мою душу мытарить будет? Когда в Орду-то?
        Князь, за последние месяцы привыкший, что в Орде и стены имеют уши, осторожно оглянулся, нет ли рядом самого посла или кого из его людей? Все может статься, Сарыходжа ленив, встает, когда солнце уже полнеба пробежать успеет, но его люди всегда начеку. Как бы не подслушали такие крамольные речи. Попенял боярину:
        - Ты, Иван Тимофеевич, разговаривай осторожней, не ровен час кто из ордынцев услышит… А на охоту его на утиную свози, есть же кому позаботиться…
        С досадой ворча, что на своем дворе и говорить уже с опаской нужно, Иван Тимофеевич поплелся разыскивать Михайлу, который занимался у князя охотой. Ответа на главный вопрос, когда наконец уедет нежеланный гость, он так и не услышал. Боярин вздохнул: значит, нескоро…
        Ловчий Михайло действительно занимался княжьей охотой. Два года назад у него были и сокольники с соколами, но одна из птиц от старости померла, а вторую свои же по дури стрелой подбили. Князю не до соколиной охоты, а потому и Михайло занимался утиной, то есть стал попросту утятником. Он знал множество затончиков, где птицу бить можно камнями, так много ее кормилось!
        Но как разговаривать с ордынским послом, если сам Сарыходжа по-русски знает только «карашо» или «плех», а Михайло по-ордынски и того меньше? Не станешь же толмача срочно звать, чтобы сказать, что пригнуться надо, иначе птицу спугнешь прежде, чем близко подберешься. Михайло и так ему показывал, и этак!.. А посол только смотрит надменно и стоит, как стоял. Наконец понял, к чему русский руками размахивает, пригнулся, но совсем малость, а надо много ниже.
        Снова Михайло руками показывал, а потом разозлился и пригнул голову посла. То ли от неожиданности, то ли рука у Михайлы оказалась тяжелая, только посол нырнул вниз лицом прямо в болотную грязь! И заорал так, точно его окунули не в воду, а в отхожее место на целый день.
        Сарыходжу быстро подняли, отерли, отряхнули и увезли обратно на княжий двор. А Михайлу так выпороли, что три дня кряду только на животе лежать мог. Но как очухался, так и исчез куда-то. Князь разыскивать не стал, не до ловчего…
        Пришедший в себя посол вспомнил о Владимире и потребовал ехать туда немедля. Михаилу Александровичу надоело отговариваться, с досады взял да показал ответное письмо московского князя, мол, вот почему невозможно ехать! Посланные во Владимир для устройства венчания люди вернулись обратно - волок на Нерли перекрыт, не по воздуху же лететь, как птицам?..
        Ждал, что посол осерчает на Москву, а тот вдруг увидел в письме свое - ему путь свободен! И тверской князь его совсем не интересовал. К полному неудовольствию Михаила Александровича и удовольствию боярина Ивана Тимофеевича Сарыходжа вдруг засобирался… в Москву, посмотреть на молодого князя Дмитрия Ивановича.
        Это Дмитрий мог не пустить Михаила Александровича через свои земли во Владимир, а вот не пустить посла в Москву не мог никто, потому уехал Сарыходжа, как и пожелал. Впереди летел от него гонец, чтоб встречали и приняли с почетом.
        И снова задумчив Дмитрий Иванович, да только теперь совсем по-другому. Посол вдруг в Москву наметил… Одарить придется, это понятно, а вот как развлекать? Но недаром рядом с ним митрополит, кто-кто, а Алексий порядки ордынские знал хорошо. Послу только что не путь от границы Тверского княжества до Москвы коврами устлали, холили, лелеяли, ублажали, услаждали!.. И подарков-то надарили, и на охоту соколиную повезли, как пожелал (подсказал бежавший в Москву Михайло), и девок самых красивых что ни ночь подсовывали!.. Антип, который, как и Иван Тимофеевич в Твери, за Сарыходжой ходил, даже попенял:
        - Князь, этак он всех наших девок перепортит. А ну как по весне татарчата по двору пойдут? Куда девать станем?
        Дмитрий в ответ хохотнул:
        - Пущай, все прибавка в доме!
        Столько на этого посла денег перевели!.. У того одно слово на языке: «карашо!» Уезжал довольный и обласканный, обещал в Орде за такого хорошего князя слово перед ханом молвить. Алексий вздохнул, глядя удалявшемуся каравану ладей:
        - Пусть хоть не вредит, и то дело… Понял, Димитрий, что ласка делает? Учись, в Орде всякую минуту и со всеми так надо! Ты его одарил, похвалил, он против тебя слова не скажет, а пожалеешь последнее - без головы остаться можно. - Внимательно приглядевшись к молодому князю, добавил: - Я это к тому, что и тебе по весне ехать следом придется. Посол послом, а к Мамаю самому подарки везти надо, не то и свой ярлык на Москву потеряешь. Не можем мы пока без Орды, не можем. А там Мамай силен, к нему надо. И поедешь один, я стар уже для такого!
        Потому учил митрополит подопечного всю осень и зиму обычаям ордынским, языку их, рассказывал, кто кому сват или брат, кто с кем враждует. Но с этим трудно, во-первых, у ордынцев привязанности, что погода по весне, сто раз на дню меняются, а во-вторых, сам митрополит там давненько не был, многое не так. Неизменным осталось одно - любовь к подаркам и лести.
        Этому предстояло научиться бесхитростному от природы Дмитрию, а еще сдержанности. У ордынцев лицо что твоя маска, никогда не догадаешься, о чем думает, надо, чтоб и по твоему ничего не прочитал. Только уважение и почитание. Можешь ненавидеть, можешь зубами скрипеть от желания вдавить сапогом его мерзкую рожу в землю и не дать подняться, но при этом на лице должна быть улыбка, а в глазах приветствие.
        Лицемерие тяжелее всего давалось молодому князю, иногда хотелось все бросить и ни в какую Орду не ездить, а нельзя. Он не поедет, так ордынцы сами нагрянут. Вот когда понял заветы деда Дмитрий! Алексий рассказывал, как Иван Данилович своего сына учил, мол, выть хочется, а ты улыбайся, удавил бы поганца, а ты улыбайся, сердце кровью обливается, а ты улыбайся! Потому как без денег и улыбки не выкупишь русских пленников в Сарае, без лести мелким чиновникам не сможешь к хану даже приблизиться, без подарка хатуням не обольстишь самого хана…
        Евдокия видела, как нелегко мужу, но чем могла помочь? Бесхитростная не меньше самого Дмитрия, она очень страдала, что ему придется льстить и лгать, улыбаться татям и гнуть выю перед ненавистными. Ох, тяжела ты, шапка Мономаха, и впрямь тяжела неподъемно!
        Наступил день, когда было пора отправляться. Плыл Дмитрий не один и не в Сарай. По весне Мамай откочевывал в низовье Дона, а потому добираться решили туда. С Дмитрием отправился ростовский князь Андрей Федорович. Он уже бывал в Орде, но не как князь, ребенком, а не так давно, потому знал нынешних правителей и их окружение. Годился Дмитрию в отцы, был рассудителен, мог в нужную минуту дельное подсказать. Митрополит отправился проводить их по Москве-реке. Стар уже, не то сам бы поехал. Все наказывал и наказывал воспитаннику быть осторожней, зря словами не бросаться, думать, прежде чем сказать, пониже кланяться, денег на подарки не жалеть, бояре новые дадут…
        Евдокия при прощании не плакала, но Дмитрий видел, что слезы близко стоят, только его расстраивать не хочет. Зато плакала маленькая Софья, ухватилась за отцовский рукав, едва оторвали. Обещал диковины ордынские привезти… Евдокия головой покачала:
        - Сам невредимым вернись, чай не к теще в гости едешь.
        Князь долго тетешкал маленького Даниила, едва вставшего на ножки. Софья ревниво тянула отца к себе. Так весь вечер и провел - разрываясь между родными людьми. Но поутру уже было не до них - пора. Князь в себе не всегда волен, бывает, заботы так поглотят, что и к жене в светелку сходить некогда. Евдокия понимала, а потому не обижалась.
        Глядя, как машет платочком со стены жена, Дмитрий в который уж раз подумал, как ему повезло с женитьбой! Евдокия красива на зависть всем, что лицом, что статью, здорова, третье дите уже скоро народится. Княгиня детей тетешкала сама и кормила грудью тоже сама безо всяких кормилиц! А еще жена у него умна и терпелива, горячий нрав князя не всякий выдержит, смиряет себя только при митрополите и вот при ней, своей Дунюшке. Просто умеет Евдокия вовремя слов обидных не заметить или просто руку на его руку положить, и гнев разом проходит.
        Дмитрий Иванович почувствовал, как сжимается сердце от любви и тоскливой мысли, что так долго любимой не будет рядом! С трудом взял себя в руки и порадовался тому, что справился с собой. Ему еще многому учиться надо, чтобы противостоять сильным соперникам, надо научиться и сдерживаться, и отступать вовремя, и хитрить, и чувствовать чужую угрозу… Но все равно он не мыслил себя без княжьего престола, без этой самой шапки Мономаха. Он выдюжит, он всему выучится, все сможет, он сильный!
        С таким твердым решением князь отправлялся в далекий путь, очаровывать сильного ордынского темника Мамая и его окружение. Иначе нельзя, иначе все, что завоевывали знаменитый дед Иван Калита, дядя Симеон Гордый, отец Иван Красный, митрополит Алексий и многие до них, пойдет прахом. И от него, молодого московского князя Дмитрия Ивановича, сейчас зависело, чтобы этого не случилось.
        Время вставать против Орды еще не пришло, оно уже на подходе, в воздухе чувствуется, но пока рано. Ничего, будет еще в жизни Дмитрия Ивановича та самая битва меж Доном и Непрядвой на Куликовом поле, за которую его назовут Донским. А пока в Орду плыл послушный обаятельный русский богатырь московский князь Дмитрий с большими подарками, готовый просить у всесильного ордынского темника Мамая прощенье за то, что не сразу прибыл поклониться… Прав был его дед Иван Калита - в драке и за грязную дубину схватишься, коли жизнь дорога.
        Снова в Орду
        По берегам тянулись безлюдные места. Это плавание было совсем непохоже на то, которое Дмитрий совершил в детстве с митрополитом по Волге. Там вокруг деревни и города, часто встречались рыбаки, купеческие ладьи. Здесь за целый день никого не увидишь, кроме лесных хозяев - медведей, волков, сохатых… А потом и вовсе потянулись степи, ровные, как большой стол, с травой выше конского брюха, с небольшими кустами вдоль речной кромки.
        - Отчего люди-то не живут, места же хорошие?
        - Жили, - вздохнул проводник, - да степняки всех либо истребили, либо в полон увели, либо бежать куда глаза глядят заставили…
        Это было тяжело сознавать - что попрятались русские в леса подальше оттого, что Степь покоя не дает. Что многие тысячи русских жизней оборвали ордынские мечи, стольких продали на невольничьих рынках! Стольких даже нерожденных загубили! А он, Дмитрий, едет к хозяину степи с подарками, будет улыбаться тому, чьей волей еще не одна тысяча русских поляжет!
        Но пока Мамай сильнее, и чтобы он не отправил на Русь новых татей резать, жечь, угонять в полон, московский князь станет заглядывать ему в глаза, одаривать и просить. Кулаки Дмитрия сжимались: ничего, придет и наше время! Сбросим ярмо ордынское со своей шеи! Только для этого надо сначала Русь под себя взять, Орда потому и била, что все князья врозь. Один прутик сломать легче легкого, а сложи их вместе - не перегнешь даже.
        В одном беда - не желают князья под Москву вставать, так и хотят быть отдельными прутиками и друг с дружкой воюют, ослабляя себя же. Чего бы Твери не смириться, признать Москву старшей и вместе давать всем отпор? Но нет, князь Михаил желает сам быть над Москвой. Дмитрий вдруг задумался: а он хотел бы пойти под Тверь? И понял, что нет. Но не потому, что горд излишне, а потому, что следом за Михаилом Тверским сверху сядет Ольгерд, и тогда Москва потеряет себя, как потерял Киев. Станет просто удельным княжеством под князем Литовским.
        Нет уж! Не пойдет Русь под Литву, не бывать этому! Лучше Москва сама согнет под себя Тверь и встанет над остальными! Но князья и впрямь как прутики, без перевязки распадаются в стороны. Значит, надо взять крепкой рукой и против их воли. Не хотят добром, заставлю! - решил Дмитрий.
        Но сначала надо замириться с Мамаем, не время его гнев на Москву навлекать.
        Молодой князь неожиданно даже для себя вдруг оказался весьма разумным и хватким. Он не только сумел у всемогущего темника ярлыка для себя добыть, но и завязал с ним своеобразную дружбу. Всех одарил, всем понравился, со всеми подружился… Кто посмотрел со стороны, подивился бы ловкости и велеречивости обычно горячего, прямого и несдержанного Дмитрия. Проявилась дедова жилка, сумел, когда надо, взять себя в руки, переступить через не могу, скрыть истинные чувства. Да так, что обманулся опытный, хитрый Мамай!
        - На охоту со мной пойдешь! - глаза темника смотрели насмешливо.
        Дмитрий склонил голову с явно довольным видом:
        - Всегда хотел посмотреть, как ты охотишься, хан.
        Он словно невзначай то и дело называл Мамая ханом, прекрасно помня, что темник таковым не был. И все понимали, что помнит, даже сам Мамай. Но у Дмитрия получалось как-то так легко и незаметно, что эта лесть уши не резала и была весьма приятной. Он вообще вел себя так, словно приехал к старшему родственнику учиться жизни.
        Это ему подсказал Андрей Федорович.
        - Знаешь, Дмитрий, коли не приглядываться к ним особо, то вполне ничего, терпеть можно. И поучиться у них есть чему, не зря под собой такие земли держат. И воины тоже сильные.
        Князь прищурил глаза:
        - Поучиться, говоришь? Значит, поучимся. А что пахнут дурно или едят дрянь всякую, так у каждого народа свои обычаи, я слышал, есть такие, что совсем сырое мясо едят. И пока мы у них просим, мы и зависим. Ничего, придет время, когда ни просить, ни слушать не станем!
        В другой раз он задумчиво проговорил:
        - Полезно присмотреться, что может сам Мамай и чего стоит. Врага надо знать лучше своего друга.
        Князь взрослел на глазах, но в Орде вовсю старался показать себя мальчишкой, с восхищением внимающим опытному воину. Мамаю это очень нравилось. Темник много рассказывал, а Дмитрий расспрашивал и действительно с вниманием слушал, старался запоминать, учился, учился, учился… Сам того не подозревая, Мамай готовил своего соперника к будущей битве.
        На охоту? Замечательно! Где еще в действии посмотреть знаменитую облаву ордынцев? Дмитрий стоял рядом с темником, держа лук наготове в ожидании, когда звери выскочат навстречу. Если промахнешься - опозоришься, но молодому князю удалось забыть о том, как посмотрят на него другие, он с удовольствием отдался самой охоте. Андрей Федорович, которого тоже взяли с собой, издали наблюдал, но не за Дмитрием, а за Мамаем. А тот наблюдал за князем. Ему даже понравился этот молодой (едва борода расти начала), по-юношески румяный и возбужденный русский богатырь.
        Очень понравился князь Дмитрий и хатуням. С ними превращался в пылкого братца. Ростовский князь очень боялся, как бы женское внимание к красивому князю не сыграло с ним злую шутку. Но однажды услышал, как тот с юношеским пылом говорит Мамаю о том, что самые красивые женщины у него! И едва не попался в ханскую ловушку. Мамай усмехнулся:
        - Возьмешь одну?
        Тут Дмитрий показал, что не так уж он прост, развел руками:
        - Моя вера не разрешает мне иметь столько жен, сколько у тебя, хан. А супруга у меня есть! И тоже красивая! И детки хороши, двое пока, скоро еще один будет.
        Князь принялся с горящими глазами доверительно рассказывать Мамаю о своей семье, но рассказывал так, точно поведывал деду о внуках. Хвалился и ждал одобрения одновременно. Говорил о том, что первенец Данилка уже топает вовсю, а дочушка Софья синеглазая, как мать, и еще сына ждут, по всему видно, что сын будет… И Мамай растаял, смеясь, принялся говорить о своих детях.
        На охоте у Дмитрия хватило ума не послать стрелу первым, уступить эту честь Мамаю. Зато после своей, точно попавшей в бок крупному оленю, заскакал молодым козликом, призывая Мамая в свидетели:
        - Попал! Издали попал!
        И снова темник смотрел на него как на глупого мальчишку, неоперившегося птенца. Для себя Мамай решил, что поможет этому юнцу с едва устоявшимся голосом стать великим князем. Он глуп и восторжен, как все мальчишки, пусть пока поправит на Руси. А тому хитрому, но безденежному князю Твери объяснит, мол, я тебе и ярлык давал, и войско предлагал, но ты решил сам все сделать, вот и правь сам… чем сможешь.
        Мамай с удовольствием думал о том, как приучит этого щенка есть с руки и лаять на других по его команде. Конечно, темник прекрасно понимал, что за Дмитрием стоит сила, иначе его давно уже заменили бы другим, и это тоже хорошо, слабая Москва ему не нужна, она не сможет собирать и возить большую дань, делать щедрые подарки. Пусть два князя - взрослый и юный - дерутся меж собой, пока они не вместе, Мамаю нечего бояться сильной Руси, а с Литвой он как-нибудь разберется! Сумел же этот щенок справиться с литовским князем Ольгердом, значит, и он, сильный темник, тоже сумеет. Вот тогда ляжет вся Русь под него, тогда можно будет и генуэзцам, что в Кафе хозяйничают, свою волю диктовать, а не их слушать.
        Воюйте, русские князья, бейте друг дружку, жгите соседские уделы, разоряйте соседские земли! Только не сильно, чтобы и на дань Орде доставалось. Мамай усмехнулся: Русь богата, как никакая другая земля, ее на все хватит!
        Осенний ветер без устали тащил по степи обрывки даже не желтой, а грязно-бурой травы, истоптанной тысячами ног и копыт. Он приносил запахи степных трав, горчил полынью и еще чем-то, чего князь не знал. Эта горечь приносила облегчение, потому что было уже невыносимо вдыхать скотский запах, вонь горящих кизяков, конского и людского пота.
        Дон рядом, но ни одной бани на берегу, напротив, берег так загажен, перемешан множеством ног, что чистой воды близко не найдешь. Мыться поутру ходили далеко, Димитрий не мог обходиться поливанием из кувшина, ему хотелось вдоволь поплескаться, поплавать. Русские говорили, что в Сарае бани есть, да и сам князь вспоминал, что ходил мыться, когда там бывал. А здесь у Мамая все временно, деревьев почти нет, ни рубить не из чего, ни топить нечем будет. Не топить же баньку кизяками?!
        От одной мысли, что вместо банного духа будет вот этот, горелых кизяков, становилось муторно, потому даже разговоров не заводили. И чего бы Мамаю не сделать ставку в более лесистом месте? Но ордынцы степняки, для них лес просто стена деревьев, им простор для глаза нужен. Когда ордынец вольно скачет или просто любуется бескрайним морем трав, нет его счастливей. А что другому не к душе, так езжай в свои леса и сиди там, как медведь в берлоге.
        Иногда поутру, окинув взглядом голубое бескрайнее степное небо и вольный простор, уходящий за горизонт безо всяких помех, понаблюдав за парящей высоко в этом чистом небе какой-нибудь птицей, князь начинал понимать их страсть к этим местам. Но только понимать, сам он все равно такого не принимал душой. В дубраву бы или хотя бы в осинничек, с их запахом прошлогодних прелых листьев, каплями с веток, норовящими непременно попасть за шиворот, синей вышиной неба с плывущими рядками пушистыми белыми облаками и солнцем не тускло-желтым от жары или пыли, а ярким, веселым…
        Русскому человеку никогда не понять степи, как и степняку лесных дубрав. Каждому хорошо на родине, там, где жили его деды-прадеды, где родился сам.
        Дмитрий лежал, закинув руки за голову, и думал о Евдокии. Он очень тосковал по жене, по ее ласковым теплым рукам, волосам, пахнущим травами, нежной коже, упругой девичьей груди… Тосковал по ее зову «донюшка», по разумным речам. Тосковал по детишкам. Как хорошо вечером, забыв обо всех угрозах и заботах, играть на пушистом ковре с маленьким Данилкой и крохой Соней, слышать их радостный визг и видеть счастливые глаза Дуни!..
        Евдокия всегда стеснялась, даже родив двух детей, осталась точно девочкой, нежной и пугливой. Дрожала, как тростинка на ветру. Всякий раз, с самой первой ночи брал ее и боялся поломать. А потому был особо нежен и бережен. И она отвечала тем же.
        Дмитрий не раз мысленно поблагодарил Миколу Вельяминова за учебу перед свадьбой, он сумел не причинить боли любимой, а потому остался для нее желанным. Сначала смущалась, а потом откликалась всем сердцем, всем телом на его ласки и тайные нашептывания в маленькое ушко. Дмитрий давно почувствовал, что Дуне нравятся эти охальные слова, хотя и сильно смущают. Он в первые же ночи сказал, что раз они одни, то нечего друг дружку бояться, но она все равно отворачивалась от его наготы и закрывала глаза, когда он любовался ею, гладил крепкую грудь, небольшой живот, стройные ноги…
        Сердце сжало от нежности и тоски, на глаза просились слезы. Здесь в Орде он многое понял, в первую очередь, что он не может без своей семьи и без Руси! Никогда бы не смог жить вдали от них.
        А еще, конечно, многое понял из хитростей, которым не мог или не хотел научить Алексий. Кое-что подсказал Андрей Федорович, до чего-то догадался сам. И все равно его очень тяготило пребывание в Орде. Скоро ли Мамай отпустит обратно? Попроситься уехать Дмитрий не может, пока не получен ярлык, да и хозяин может обидеться. Смешно, Мамай темник, это вроде русского воеводы, а хозяин. Он зять бывшего хана Бердибека, с отцом которого Джанибеком дружил Иван Данилович Калита. Мамай не чингизид, ему не быть ханом Белой Орды, но его дети могут такими стать, потому что по матери чингизиды.
        Мамай должен знать, что такое любить детей. Однажды Дмитрий это уже использовал, нужно повторить. Сообразив, как сделать, князь принялся жаловаться хатуням, как скучает по своим малым детям, тоскует по своей семье. О Евдокии вспоминать не стал, никакой женщине, даже если она чужая жена, не приятно, когда говорят о другой. И при хане тоже несколько раз повторил про детей. Кажется, Мамай понял, только как поступит?
        В шатер заглянул боярин Андрей Федорович:
        - Не спишь ли, Дмитрий?
        Князь поднялся, опустил ноги с невысокого ложа:
        - Нет, входи, Андрей Федорович. Скучно очень и по семье тоскую…
        - Я к тебе по делу. - Приблизился, заговорил потише. - У хана гость один есть, то ли гость, то ли пленник, и не знаю как сказать, только для нас может стать очень полезным.
        - Кто?
        Боярин снова с опаской прислушался к звукам за стенкой шатра и еще тише добавил:
        - Сын Михайлы Лександрыча Тверского Иван!
        - Кто?! - взвился Дмитрий. - Как он сюда попал?!
        - С отцом в прошлом году приехал.
        У Дмитрия упало сердце. Мамай держит Ивана Тверского уже год! Может, и с ним так поступит?! Но незаметно, чтобы новость испугала Андрея Федоровича. К чему бы?
        - Не просто так сидит княжич в Орде, отец его в залог оставил.
        - Как это?
        - А то ты не ведаешь, как в залог отдают? Вернет Михаил Александрович деньги, которые тут должен, поедет Иван домой.
        - А нет?
        - Тогда и будет здесь жить, сколько Мамай пожелает. А надоест, и прирежут как барана.
        - Господи, сохрани и помилуй! - перекрестился Дмитрий, с ужасом косясь на выход из шатра. Все казалось, что сейчас и за ним придут забирать в полон. А боярин продолжал:
        - Я разведал, сколько Михаил Лександрыч должен остался. Полтьмы серебром.
        - Это ж огромные деньги! - ахнул князь.
        - Вот то-то и оно! Откуда тверскому князю взять, коли он все на войну с тобой тратит?
        - И что ж делать?
        Дмитрий понимал, что уехать, оставив пусть и очень дальнего, но родича в Орде, он не сможет. Но и у самого таких деньжищ не было. Когда вспоминал о всех неприятностях, принесенных отцом пленного княжича, от злости сжимались кулаки. Посад по сей день не весь восстановлен, разора столько на Московской земле, обобрали с Ольгердом Московское княжество до нитки!
        - Я с купцами поговорил, для тебя деньги найдутся.
        Дмитрий сокрушенно покачал головой:
        - А отдавать с чего? У меня дома тоже негусто, сам знаешь.
        - Выкупишь у Мамайки княжича Ивана, привезешь в Москву, а там с отца и потребуешь, да с прибавой…
        Князь уставился на боярина, широко раскрыв глаза. Вот как мыслят умные люди, не то что он, глупец! Как научиться так соображать? Или для этого век прожить надо? Но многие жизнь проживут, и вот такой хватки не имеют, а другие смолоду сообразительны.
        Мамай необычной просьбе подивился, но по его лицу мало что можно понять. Дмитрий уже знал, что остановившийся внимательный взгляд означает то самое удивление. Ого, а этот русский щенок схватчив! Это даже хорошо, пусть покрепче сцепятся меж собой! Пусть подрастающий молодой волчонок схватит за горло одного за другим сильных волков в Твери и Литве. А он, Мамай, поможет хватке не ослабнуть! Темнику определенно нравился этот юнец!
        Знал бы Мамай, что растит себе погибель, что юнец только выглядит глупым щенком, тычущимся в ноги хозяину, а в мыслях у него совсем другое, что его глаза уже давно высмотрели многое тайное в Орде, а голова придумала многое супротив «благодетеля». Как ни скрывал Мамай, а князь понял, чего больше всего боится всесильный темник. Единства русских князей он боится! Верно, волк собак стережется, знает, в чем погибель!
        Но ни словом, ни взглядом молодой князь не показал хитроумному Мамаю, что понял его страхи, знает слабые места. Зачем выдавать, какой же охотник станет шуметь, выходя на медведя? Разбудить раньше времени можно, а особенно пока ты у него в берлоге. Вот и подтявкивал Дмитрий для вида, зато все вышло как задумал, даже лучше. Про Ивана и не ведали, а с собой забрали. Не в цепи закованным, но под охраной, чтоб не утек раньше времени. Будет чем с отцом торговаться.
        Мамай цену заломил большую, чем отцу называл, но Андрей Федорович помог и такие деньги достать. И снова успокаивал:
        - Ничего, князь Михайло больше даст, только чтобы сына у тебя не держать! С прибытком будешь.
        Когда Дмитрий вернулся в Москву с ярлыком и таким пленником, даже у родовитых, опытных бояр рты раскрылись. Ай да князь! Ну и ухарь! Такого учить - только портить!
        Самого Дмитрия интересовало совсем другое - зимой у Евдокии родился сын! Счастливый отец тискал маленького Василия до тех пор, пока тот не заревел во весь голос, едва потом успокоили. И Данилка заметно подрос, и Софья тоже.
        Ночью, устав от горячих объятий, Дмитрий вдруг стал рассказывать жене, как тосковал по ней и детям, как мечтал обнять свою любушку, расцеловать малышей. Та в ответ, смущаясь, рассказала, как переживала, что найдет Митя там себе черноглазую красавицу и забудет свою Дуню…
        - Да как ты могла только подумать такое?! Мне никто не нужен, одна ты! На всю жизнь одна!
        - И ты у меня тоже! - жарко прижалась к мужу Евдокия. Он трепетной рукой крепче обнял такое родное и желанное тело. Никогда раньше сама не прижималась, на ласку отвечала, но первой не звала.
        Евдокия родит мужу двенадцать детей, двое из них умрут - первенец Данила и еще один сын, Семен. Отцовским наследником станет тот самый Василий, что родился, пока отец Мамая перехитрить старался. Последнего ребенка княгиня родит за несколько дней до смерти мужа.
        Вспоминая свою жизнь с Дмитрием Ивановичем, она скажет, что мало имела спокойных деньков. Верно, жизнь князя в XIV веке спокойствием не отличалась, и Евдокии пришлось хлебнуть рядом с мужем многое. Но одного она, похоже, не знала - супружеской измены и нелюбви. Как и обещал, Дмитрий Иванович, по отзывам современников, был хорошим и верным мужем и прекрасным отцом. А великую княгиню Евдокию всегда славили как лучшую мать и жену.
        И через много веков после смерти великую княгиню Евдокию, ставшую в иночестве ЕФРОСИНЬЕЙ МОСКОВСКОЙ, потомки назовут ЖЕНСКИМ ЛИЦОМ МОСКВЫ!
        И еще одно приятное известие ждало Дмитрия Ивановича дома. Литовский князь Ольгерд видно и впрямь решил замириться с Москвой, предложил свою дочь Елену за Владимира Андреевича и слово свое сдержал.
        Литовская княжна Елена даже крестилась, взяв имя Евпраксия. Дмитрий смотрел на брата и не мог поверить глазам: за время его отсутствия Владимир окреп окончательно, стал рослым красавцем с большими глазами, курчавой бородкой и благородной статью.
        Вспомнив собственную свадьбу и учебу перед ней, он решил открыто поговорить с братом. Тот подивился:
        - Учеба? Дмитрий, да я давно девок порчу, что ты! И с женой совладаю.
        Князь развел руками:
        - Я женился дурак дураком…
        - Тебе сколько лет было? А мне сколько? Мне уж восемнадцать.
        - Когда ты и повзрослел-то?
        - А то некогда! - рассмеялся младший князь.
        Он был первым, кому Дмитрий рассказал свои ордынские заметки. С Дуней не до Мамая, хотя та и спрашивала, а митрополиту почему-то не хотелось говорить все. Свежо еще в памяти, как стоял дураком, покраснев больше вареного рака, когда выпускали пленного Михаила Александровича. Конечно, не рассказывать не мог, но говорил не все, оставлял и себе.
        А еще чаще стал поступать по-своему. Это быстро заметили и бояре, потому как князь на думе сидел, беседы вел, вроде прислушивался, но делал не всегда так, как советовали. Началось с мелочей, но все важное в жизни начинается с мелочей.
        Прошел еще год, но князь Ольгерд успокаиваться не собирался, как и Михаил Тверской. И снова собиралась литовская рать, снова присоединялась к ней тверская. Тем паче что совсем недавно Михаил Александрович под Торжком разгромил наголову ушкуйников, пытавшихся защищать дружественный Новгороду город.
        Но на сей раз беспокойных князей ждало неприятное открытие: молодой князь стал сообразительным не только в отношениях с Ордой, но и в делах ратных! Ольгерд не успел дойти до стен Кремля, московские войска остановили его далеко от Москвы. Мало того, Дмитрий не мешкая напал на сторожевой полк Ольгерда, заставив отступить за глубокий овраг. Они так и простояли несколько дней, но в бой так и не вступили, разошлись родичи-враги мирно, и больше Ольгерд в русские пределы не ходил. Грабил помаленьку граничные городки да веси, не без того, но о Москве забыл, ее стены остались для Литвы на несколько столетий запечатанными.
        Жаль, что сыну ЯГАЙЛЕ не наказал крепость русского соседа не испытывать. Этот князь родился в том же 1350 году, что и Дмитрий, и был ровесником не только ему, но и еще одному литовину, сыгравшему заметную роль в русской истории, - ВИТОВТУ. Оба они не раз попробуют на зуб русские рубежи, будут то ратиться, то мириться с Москвой. Оба попытаются породниться, но свою дочь Софью Дмитрий не выдаст за сына Ягайло, а вот сын ВАСИЛИЙ женится на дочери Витовта, тоже СОФЬЕ. И их внук ИВАН III ВАСИЛЬЕВИЧ сбросит ордынское иго с Руси, а праправнук ИВАН IV ВАСИЛЬЕВИЧ ГРОЗНЫЙ будет без конца воевать с Литвой. А потом наступит то самое СМУТНОЕ ВРЕМЯ…
        Это будет уже конец ВЕЛИКОЙ РУСИ и начало не менее великой РОССИИ.
        Нестроение церковное
        Константинопольский патриарх Филофей морщась слушал монаха, читавшего послание Великого литовского князя Ольгерда. Тот привычно уже жаловался на митрополита Алексия: «По твоему благословению митрополит и доныне благословляет их на пролитие крови. И при отцах наших не бывало таких митрополитов, каков сей митрополит! Благословляет москвитян на пролитие крови, - и ни к нам не приходит, ни в Киев не наезжает. И кто поцелует крест ко мне и убежит к ним, митрополит снимает с него крестное целование. Бывает ли такое дело на свете, чтобы снимать крестное целование?!»
        Такое послание получил патриарх Филофей от литовского князя Ольгерда.
        Как же не хотелось Филофею разбираться с этими русскими! Когда в предыдущее свое патриаршество ставил Алексия на митрополию по совету покойного Феогноста, ведь столько времени на него извел, столько бесед неспешных прошло, все выдержал Алексий. Сумел убедить, что станет единым блюстителем веры православной для всей Руси. Потому и держали его тогда почти год в Константинополе, что не верили, что боярский сын из Москвы будет радеть о тех же Киеве или Вильно!
        Так и вышло, Алексий, будучи митрополитом, думал только о Московском и тех княжествах, которые были при нем. Тогда ему наперевес в Киеве и Литве поставили Романа, Алексий даже приезжал с Романом переговаривать, но князь Ольгерд посадил московского митрополита под замок, едва тому удалось бежать. Роман помер, и снова остался на Руси один митрополит - Алексий. И снова он не о единстве заботится, а о нужных ему княжествах, с Тверью все время враждует, на князя и епископа епитимью строгую наложил, самого князя и вовсе под замком держал, правда, не таким, как его самого в Киеве, но все равно…
        Филофей вздохнул: теперь вон снова разбираться придется, потому как Ольгерд настаивает. А там тверской князь, небось, пожалуется…
        Не успел подумать, как ему поднесли и вторую грамоту, присланную теперь архимандритом тверским Феодосием. Понятно, что Тверь с Ольгердом заодно, но негоже, чтобы на митрополита жалобы шли одна за другой! И ведь справедливо жалуются, так и не стал Алексий митрополитом для всех, его Русь - это то, что вокруг Москвы. Хитрый литовец предлагал поделить митрополию, оставив за Алексием те земли, в которых тот радеет. Это отрывало бы от Москвы многое.
        Так началось церковное нестроение на Руси, которое сопровождало все время правления Дмитрия Ивановича. В нем было все: и одновременно назначенные два митрополита; и заточение Алексия в узилище; и метания Киприана, тоже назначенного митрополитом при живом Алексии, его сидение в холодной по воле Дмитрия Ивановича; и отлучение тверского князя; и неожиданные смерти претендентов на митрополичью кафедру; и многочисленные подкупы, за что один из митрополитов Пимен попадет в ссылку в далекую Чухлому, а потом будет возвращен обратно; будет «сумасшедший поп Денис» и его загадочная смерть после утверждения митрополитом…
        В общем, не везло Руси конца XIV века с митрополитами, хоть плачь! Для описания всех перипетий потребовалась бы отдельная книга.
        Но все эти годы у Руси был свой, не подвластный Византии с ее без конца меняющимися патриархами, духовный наставник - игумен Троицкого монастыря в Радонеже Сергий. Могло меняться сколько угодно митрополитов, греков ли, русских или болгар, авторитет Сергия Радонежского оставался на Руси непререкаемым. Одно слово старца часто делало больше, чем десятки лет войн и вражды. В трудное, очень трудное время для Руси Сергий был одним из светочей надежды для измученных людей, причем неважно, князь это или смерд.
        Обида
        Сидели уже давно, пиво и меды лились рекой… Постепенно хмель развязал языки настолько, что принялись вспоминать давние года.
        Тимофей Васильевич в очередной раз приложился к большому кубку и, пьяно размахивая руками, вдруг стал рассказывать, как ездили в Нижний Новгород смотреть будущую невесту князю Дмитрию.
        - А и хороши обе сестры были!.. Как вышли княжны, так и… ик! Так и зашлись сердца у молодых боярских сынков!
        Дмитрий пока смеялся не столько над словами, сколько над пьяненьким видом немолодого уж боярина. У самого князя мысли никак не желали собираться в кучку, они расползались в разные стороны, как тараканы. Свое бессилие тоже смешило.
        Микола Вельяминов, нутром почувствовав надвигающуюся неприятность, пытался заставить дядю замолчать. Но это не удавалось, Тимофей Васильевич разошелся вовсю. Он стал изображать, как вплыли в палату нижегородские княжны. Шатаясь, окольничий сделал несколько шагов от двери к столу, ноги его держали плохо, и вместо девичьей стати вышли пьяные зигзаги. Это привело компанию в совершенный восторг.
        Микола подхватил дядю под локоть и силой потащил обратно к столу, яростно шепча на ухо:
        - Молчи! Тимофей Васильич, молчи!
        Но пьяному море по колено, заартачился, выгнулся дугой, стараясь отбиться от племянника:
        - Отстань! Сейчас все расскажу! Все!
        И Тимофей Васильевич снова зашелся пьяным счастливым смехом. Микола обратил внимание на то, как прищурились глаза брата Ивана, тот сидел трезвый, точно и не пил вовсе. Остальные, и Дмитрий тоже, были пьяны по-настоящему.
        - Ага, только вошли княжны, как наши Васильичи… ой… наши Васильичи так и стали их п… - дядя снова икнул, глотнул еще из кубка и продолжил: - поедом есть! Ха-ха! Микола, тот с Марией своей так переглядывался, точно она уже его невеста! И княжна с него глаз не сводила…
        Если сейчас дядя скажет, что Иван не сводил глаз с Евдокии, быть скандалу! Неужели Иван этого не понимает?! - ахнул Микола. Но старший брат сидел, все так же спокойно и даже жестко глядя на молодого князя. Что он делает?! Чтобы не дать Тимофею Васильевичу договорить ненужное, Микола и сам залился смехом:
        - Но ведь хороша же была Мария?! Хороша? И ловко я тогда с ее старшим братом договорился, чтоб за меня старшую сестру сосватали? Скажи, ловко?
        Встретившись глазами с Иваном, понял, что нажил себе недруга. Хотелось крикнуть: дурак, тебя же спасаю!
        Тимофей Васильевич на уловки не поддался, он твердо вознамерился рассказать всему свету, как понравились обе сестры.
        - Ага! А Ванька-то, Ванька!.. Как впился глазами в Евдокию, думал, съест ее там же! - Тимофей Васильич показал, как желал схватить и съесть старший брат Евдокию. - Ужо вогнал девку в краску! Глаза загорелись, дыханье сперло… И то, такой красавец в нее мигом втюрился! - Размахивая руками и едва не падая с лавки, Вельяминов орал: - Но я нет! Я сразу решил - Евдокия князю дадена, неча на нее пялиться! - Руки окольничьего выделывали непонятные пассы, пытаясь договорить то, что не мог пьяный язык.
        Микола в ужасе перевел взгляд на Дмитрия. С того, казалось, ветром сдуло весь хмель, князь начал медленно краснеть, глаза наливались гневом, а кулаки медленно сжимались. Это не сулило Ивану Вельяминову ничего хорошего. Глаза самого виновника княжьей злости, напротив, смотрели насмешливо, с вызовом.
        Тимофей Васильевич, не понимая, что роет большущую яму под племянника, склонился к князю, дыша в лицо выпитым, настойчиво внушал:
        - Я тебе княжну Евдокию придержал! Верно сделал, а? Хороша женка?
        Дмитрий не выдержал, встал, рот зло дергался, ходуном ходили желваки, а что сказать, и не знал. Зло отшвырнул стоявший на самом краю стола кубок, отмахнулся от не понявшего своей оплошности Тимофея Васильевича и бросился из палаты вон. Вельяминов, ошарашенно моргая, смотрел ему вслед:
        - Чегой-то он? Я же сказал: ему! А Ваньке не-ет… не Ва-аньке…
        Микола крякнул с досадой:
        - Просил же тебя молчать! Чего натворил-то?
        - А чего? Правду сказал, что Ванька на княжну пялился… - Тимофей Васильевич, кажется, начал понимать, что наговорил чего-то не того.
        - И к чему была твоя правда?!
        Дмитрий влетел в палату, где Евдокия сидела за пялами, а малыши играли на толстом пушистом ковре. Оглянувшись на распахнутую рывком дверь, княгиня обомлела. Таким мужа она не видела никогда, даже если страшно на кого-то злился, то перед приходом к ней и малышам старался сдержаться.
        - Что случилось?! - Евдокия растерянно поднялась с места. А девки, почуяв недоброе, мышками шмыгнули в дверь. Только одна осталась подле Данилки. Дмитрий метнул на нее бешеный взгляд:
        - Пошла прочь!
        Теперь и эта девка бросилась вон. Уже понимая, что зол Дмитрий на нее, Евдокия положила клубок с колен в большую корзинку и выпрямилась. Никакой вины за собой она не чувствовала, а потому была спокойна.
        Но почему-то именно эта спокойная стать жены привела от вида мирной семейной картины уже начавшего остывать Дмитрия в бешенство. Его глаза просто сверкали.
        - На тебя Иван Вельяминов пялился?!
        - Что? - ничего не понимая, распахнула синие глаза княгиня. Она забыла, когда и видела Ивана Васильевича, разве на именинах Маши, но и сам Дмитрий там был, и Иван не пялился. О смотринах перед сватовством она уже не помнила совершенно, столько лет прошло.
        - На смотринах, когда они с Тимофеем Васильичем приезжали, глазел?!
        - Окстись, Митя! То смотрины были, и сам Тимофей Васильевич тоже глазел. Вогнали нас с Машей в краску.
        Дмитрий довольно усмехнулся, прошел, сел на лавку, расставив ноги и упершись ладонями в колени. Но это была усмешка аспида перед жертвой. Ничего не понимающая Евдокия стояла, растерянно держа в руках обрывок нити от вышивки.
        - А ты на него глазела?!
        - Ты что, Митя? Я и глаз долу не поднимала, стыдно было.
        - А откуда же знаешь, что они на тебя смотрели? - Дмитрия уже понесло, закусил удила. Он никогда не кричал на жену и никогда вообще не разговаривал с ней грубо, а теперь словно выплескивал все давно скопившееся. Но не на Евдокию, а на Ивана. Князь не слышал слов жены, он слышал только самого себя. Снова встал и горько рассмеялся:
        - Конечно, Иван был стройным, красивым, не то что я - толстый и неуклюжий! Конечно, он тебе нравился больше…
        Будь слова не столь резкими, Евдокия заметила бы горечь, сквозившую в них, но и ее захлестнула волна обиды за несправедливое обвинение. Княгиня окончательно выпрямилась, глаза сверкнули, как тогда, в ответ на неуемное внимание Ивана Вельяминова.
        - Князь Дмитрий Иванович! Ни на кого я не смотрела и тебе верная жена и мать твоих детей!
        В эту минуту маленькая Соня, словно почуяв неладное, вдруг заревела во все горло. Данилка тоже захлопал глазами, готовый поддержать сестренку. Забыв о взбешенном муже, Евдокия бросилась к детям. Это дало возможность Дмитрию выйти вон.
        В глубине души он понимал, что даже если Иван и пялился на Евдокию в Нижнем Новгороде, то вины самой княгини в этом нет. Но его душила злость на свое тогдашнее бессилие. Попробовал бы сейчас посмотреть! Теперь Дмитрий и ростом высок, и статен, и обличьем хорош, и в воинской науке Ивану не уступит. А тогда был просто мальчишкой перед ним, вот и все!
        Почему-то не думалось, что обидел Дуню. Все затмила своя обида. Горячий и несдержанный Дмитрий быстро остывал, а потому скоро забыл о своих недобрых словах. Казалось, что такого, ну вспылил, ну накричал, пройдет…
        И все же велел постелить в своих покоях. Но обида все равно не отступала. Разжигая сам себя, Дмитрий день за днем вспоминал детство, каждую обиду, причиненную молодым красавцем Иваном Вельяминовым. Конечно, он тогда был неуклюжим увальнем, но мог же Микола ему помогать, а Иван насмехался! Но самой страшной обидой было вот это внимание к его невесте! Князь забыл о том, что Евдокия тогда не была его невестой и ему могли сосватать Машу. Сейчас казалось, что Иван Вельяминов посягал на самое дорогое - Дуню и деток! За это Дмитрий мог и горло перегрызть.
        На следующий день с утра к нему пришел Василий Васильевич Вельяминов. Долго мялся, потом пробасил смущенно:
        - Дмитрий Иванович, там братец мой вчера наговорил лишнего… Ты уж не серчай на него, а? Глупости наболтал.
        Дмитрий невесело усмехнулся:
        - Правду сказал. То, что княгиня твоему старшему нравится, я и сам видел.
        Он успел многое передумать, вспомнил и то, что Иван поглядывал на Евдокию и тут, в Москве. Не подумал только об одном - сама княгиня не обращала на боярского сына никакого внимания.
        На том и разошлись…
        Вечером, когда Дмитрий явился-таки в покои супруги, Евдокия стояла на коленях перед образами. Князь присел на лавку, ожидая, когда жена закончит молитву. Она перекрестилась последний раз, встала, молча отвесила мужу низкий поклон и уселась перед пялами вышивать начатый для монастыря воздух.
        Такого еще не бывало, обычно Дуня принималась расспрашивать его, очень ли устал, чем занимался, не болит ли чего. Опешивший князь окликнул:
        - Дуня… ты не заболела ли?
        - Нет, Дмитрий Иванович, здорова. И дети здоровы, слава богу.
        И снова ни лишнего слова, ни взгляда. И только тут до Дмитрия дошло, что она сильно обижена, смутился:
        - Ты обиделась вроде?
        - Я не вольна обижаться, князь Дмитрий Иванович.
        Дмитрия снова повело: как же она не понимает, что даже подозрения, что Иван Вельяминов мог интересоваться его женой, уже обидны?!
        - А что, неправду сказал?!
        Она даже не встала, просто повернула в его сторону красивую голову, строго глянула синими, как васильки, глазами и спокойно ответила:
        - Если Иван Васильевич и смотрел на меня, то моей вины в том нет! Я верная жена и мать, Дмитрий Иванович.
        - Престань меня звать Дмитрием Ивановичем! Я Митя! Митя, поняла?!
        Его рука грубо повернула жену от пял к себе, глаза впились взглядом в ее лицо, щека дергалась от возбуждения и злости. Теперь злость уже была на самого себя, на то, что обижает жену и не может остановиться, а такая злость самая злая, тяжелее всех проходит.
        И снова встретил спокойный взгляд Евдокии, она держалась с достоинством.
        - Как велишь, Дмитрий Иванович.
        Несколько мгновений длилось это противостояние, еще чуть, и Дмитрий просто пал бы на колени перед женой, но этого чуть и не хватило, взял верх упрямый норов. Князь, едва не зарычав, бросился вон. Евдокия медленно опустилась на свое место и вдруг горько зарыдала, уткнувшись лицом в сомкнутые ладони. Обида на несправедливое обвинение душила княгиню. При этом о давнишнем виновнике княжьего гнева Иване Вельяминове она даже не вспоминала.
        Неровный в настроении Дмитрий не раз уже обижал жену, даже не замечая этого, но чтоб так…
        К великой княгине пришла сестра боярыня Мария Вельяминова. Маша на сносях, движется уточкой, лицо рябое, но все равно хороша. Сестры из тех женщин, которых беременность только красит, хотя куда уж краше…
        Дождалась, пока отосланная хозяйкой девка шмыгнет прочь, подсела ближе, вроде как вышивку разглядеть, зашептала почти на ухо:
        - Мне Микола сказал… Тебя Димитрий Иванович обидел, да?
        - Откуда Микола знает? - чуть растерялась Евдокия.
        - Он рассказал, как Тимофей Васильич разного наболтал спьяну… А Димитрий загорелся, ровно солома на ветру. Микола уж и так дяде рот затыкал, и этак! Но пьяного ж не остановить, сболтнул, что Иван Васильич на тебя пялился. - Маше было стыдно, что муж не сумел удержать разговорчивого дядю.
        - Вот откуда ветер дует… - усмехнулась Евдокия. - Но ни Микола, ни Тимофей Васильич не виноваты, и Иван не виноват. Кем мы тогда были? Просто княжнами суздальскими, всякий мог смотреть.
        Голос и вид сестры очень не понравился Маше, она внимательней присмотрелась:
        - Да ты не в тяжести ли?!
        Дуня кивнула:
        - Только не доношу, болит все внутри, огнем жжет. Худо мне, Маша…
        Та едва успела подхватить падавшую сестру, закричала, вскочили девки, помогли уложить Евдокию на постель, забегали с водой, притираниями… А княгиня вдруг схватила Марию за руку, тяжело дыша, попросила:
        - Если что, пригляди за детьми, Маша…
        Мария вдруг увидела смертельную бледность сестриного лица и алую кровь, заливавшую простыни под ней!
        - Я тебе помру!
        Глаза Евдокии закатились, а ее старшая сестра заорала не своим голосом:
        - Да повитуху же скорей!!!
        Дмитрий зашел к митрополиту. Алексию уже исполнилось восемьдесят, он с тоской все больше ощущал свою старость и телесную немощь, а еще то, что не может, как прежде, влиять на молодого князя. А надо бы!
        Подойдя под благословение, Дмитрий уже по тому, как глянул на него Алексий, понял, что тот все знает. Почему-то взяла злость, что ж теперь, о каждом шаге отчет давать?! И снова злился не на Дуню, перед ней было очень стыдно, даже не на Ивана, того просто ненавидел, и уже давно, а на самого себя, что не может справиться.
        - Пошто княгиню обидел?
        - Донесли уже! Шагу сделать не волен…
        Договорить не успел, митрополит взъярился:
        - Да, не волен! Я тебе про то еще по пути в Орду твердил. Мы с тобой всегда на виду, живем, точно не в своих хоромах, а на площади! Ты слово скажешь, его сотню раз переврут и по всей Москве разнесут!
        Дмитрий молчал, понимая, что старец прав. Чуть поостыв, Алексий все же продолжил:
        - Вины Евдокии в том нет и быть не могло! У тебя жена, Димитрий, каких по всей Руси не сыскать!
        - Что делать-то?
        - Наломал дров… У жены за то, что сомнением ее оскорбил, прощенье проси на коленях! Она добрая, простит.
        - Я не подозревал ее ни в чем…
        - А словом высказал?
        Князь сокрушенно кивнул. Но договорить не успели, в келью заглянул служка:
        - Владыка, к князю Дмитрию Ивановичу прислали сказать: княгиня помирает…
        - Что?! - Служка отлетел к стене, сбитый с ног метнувшимся на двор князем. Митрополит вслед покачал головой:
        - Натворил дел…
        Евдокия лежала бледная, неживая, вытянув руки вдоль тела, глаза закрыты, губы синие… Из соседней комнаты доносился плач Машиного ребенка, родила с перепугу раньше времени. Спешно приведенная повитуха едва успевала от одной сестры к другой.
        Великая княгиня выкинула мальчика, а ее сестра родила очередную девочку.
        Дмитрий опустился на колени рядом с ложем, тронул холодную бессильную руку, взял в свои, стараясь согреть. Пальцы чуть дрогнули, выдавая жизнь в этом ослабшем теле.
        - Дуня, Дунюшка, не умирай! Любая моя! Я все за тебя отдам, только не умирай!
        Он целовал ее маленькую, безвольную сейчас руку, стараясь от себя, своими горячими губами вдохнуть в нее жизнь. В комнату, шатаясь, вошла Мария, тихо попросила:
        - Дмитрий Иванович, выйди, нам ее посмотреть надобно…
        - Я тут посижу, в сторонке…
        - Выйди, негоже даже мужу такое видеть…
        Выйдя в соседнюю комнату, Дмитрий ждал, бессмысленно пялясь на цветные стеклышки окна. Немного погодя от Евдокии вышла девка, неся окровавленные простыни.
        - Что?!
        Девка только пожала плечами. Князь метнулся обратно в комнату. Евдокия снова лежала пластом, едва дыша.
        - Что, Маша?
        - Не знаю, Дмитрий Иванович, выдюжит ли? Слаба очень, крови много вытекло…
        Три дня и три ночи он не отходил от постели жены, только отворачивался и стоял, уставившись в окно, пока меняли простыни, потом снова брал ее руку в свою и уговаривал, уговаривал не оставлять его с детьми одних, не бросать.
        - Как же мы без тебя, родная?
        Рыдали все, кто это видел и слышал. И от злой болезни княгини, и от откровенного горя ее мужа. А ему было все равно, разнесут ли люди по всей Москве, что он стоит на коленях и плачет над умирающей любимой.
        Ей приподнимали голову, осторожно вливали туда питье, и было непонятно, слышит ли, чувствует ли что-то…
        На третий день Дмитрию показалось, что пальцы под его губами дрогнули! Он впился газами в лицо жены:
        - Дунюшка! Ты слышишь меня?! Дуня!
        Та с трудом разлепила спекшиеся губы, голос едва слышен:
        - Не… кри…чи…
        Евдокия шла на поправку очень медленно, а первым, что она попросила, было привести детей. Не в силах еще пошевелиться, смотрела на своих малышей, и скупая слезинка покатилась из-под ресниц.
        Когда жене стало уже заметно лучше, так и просиживавший подле нее все время князь тихо попросил:
        - Простишь ли ты меня когда-нибудь? Прости, Дуня, большей дури, чем та, за всю жизнь не говорил!
        Вместо ответа Евдокия долго смотрела на мужа, потом ее пальцы слегка погладили его густые черные волосы, как она делала всегда, когда хотела приласкать. Дмитрий зарыдал, уткнувшись ей в руку.
        Мария решила поговорить с зятем жестко, но не о глупом поведении, а о том, что… Как вот только сказать? Маялась, маялась и вдруг вспомнила, что лучше ее собственного мужа Миколы этого никто не сделает! Они же с князем дружны с давних лет!
        Младший Вельяминов тоже долго мялся перед Дмитрием, пока не решился посоветовать, мол, с княгиней теперь осторожно надо. Потому что больна очень. Погодить бы, пару годков чтоб без родов… К его удивлению князь кивнул:
        - Сам о том думал.
        Но долго заниматься семейными невзгодами не пришлось, быстро закрутили другие дела. Князь есть князь, своя семья не на первом месте. Поэтому, как только Евдокия пошла на поправку, Дмитрий Иванович поневоле вернулся к делам княжества.
        Друзья
        Никита и Семка в Москве почти не виделись, каждый был занят своим делом, но почти одновременно у обоих произошла смена хозяев.
        В жаркий летний день, когда над Москвой повисла немыслимая духота и всем не хватало воздуха, Савелий вдруг тяжело задышал, рванул на себе ворот и пополз по стенке, разевая рот, как рыба без воды. Семка метнулся к своему учителю:
        - Что с тобой?!
        Тот едва успел прохрипеть:
        - Во…ды!..
        А подать воду уже не успели, дернулся еще раз и помер. Конечно, Савелий и раньше жару плохо переносил, сердце заходилось, а теперь так подавно, возраст уже немалый…
        Похоронили бедолагу, вернулся Семка в келью и стал думать, что теперь делать. Секретарю митрополита Леонтию он почему-то пришелся не по нутру, писцом держали только из-за Савелия. Да и то не писцом, а так, помощником. Куда теперь деваться?
        Была у Семки мечта стать богомазом, но для этого надо постриг принять, а к монастырской жизни у него душа не лежала. Оставалось искать себе другое пристанище. Конечно, пока его никто не гнал, но долго ли продержат, коли никому не нужен? Хотел к самому Алексию сходить, попросить чего, но тот недужен, стар уже митрополит, до Семки ли ему?
        Остался пока жить в келье Савелия, помогать писцам перья чинить да чернила разводить. В трапезной кормили как прежде, ничего не спрашивали, но переписывать уже ничего не давали, одними перышками и занимался.
        Однажды после вечерней трапезы он увидел Никиту. Было заметно, что и приятель не очень весел. Семка подошел, спросил, тот только рукой махнул:
        - А! Выйди, как стемнеет, за крыльцо, скажу чего.
        Семка вышел. Никита был также хмур, снова махнул рукой:
        - У нас келарь сменился, поедом ест. И то не по нему, и это!.. Уйти бы да куда? Ты-то как?
        - А так же, как ты! - усмехнулся Семка. - Савелий помер, теперь вроде никому не нужен. Думал было к митрополиту сходить…
        - Недужен он, не до нас.
        Они сидели у заднего крыльца, стараясь, чтоб никто не заметил. Если увидят, что без дела, немедля найдут что неприятное. И вдруг из палат вывалились двое. Им явно было уж очень худо, то ли перепили, то ли съели что-то. По виду бояре, но животом мучаются и князья, не то бояре!
        Один стащил второго вниз и пристроил в стороне:
        - Пальцы в рот засунь, облегчи утробу!
        Но едва успел договорить, как тут же пришлось выполнять совет самому. Ловкий Никита, оказавшийся рядом, подскочил, поддержал. Семке пришлось взяться за первого.
        Опорожнив утробу, тот, которого держал Семка, прохрипел:
        - У Свибла что съели дурное, не иначе!..
        Второй кивнул и снова перегнулся пополам от рвущего внутренности позыва.
        Чуть очухавшись, один из бедолаг поинтересовался:
        - Ты кто?
        Никита живо ответил, стараясь не смотреть на лужу под ногами:
        - Я Никита, а это вот Семка.
        - Чьи?
        - А, почитай, ничьи!
        - Как это?
        - Были у митрополита, так теперь не нужны оказались.
        Боярин попытался махнуть рукой, но получилось плохо:
        - Неважно. Отвести домой можешь?
        - Могу! - с удовольствием согласился Никита.
        - А он?
        - И он может.
        Семка хотел сказать, что скоро закроют двери и в келью не пустят, но Никита замахал на него руками:
        - Может, может!
        - Пошли.
        Так оказались приятели подле братьев Вельяминовых, Никита у Ивана Васильевича, а Семка рядом с Миколой Васильевичем. И тому, и другому понравилось. Молодые бояре действительно потравились рыбой в тот день и еще несколько дней воротили нос от всякой еды, но потом все наладилось.
        Никита сразу оказался нужен в поварне, его опыт монастырской трапезной пригодился. А Семке и того лучше, с начитанным отроком с удовольствием общался и молодой боярин Микола Васильевич, и его жена Мария Дмитриевна. Узнав, что боярыня еще и родная сестра великой княгини, Семен совсем загордился.
        Это неожиданное знакомство приведет одного из них вслед за хозяином на Кучково поле, а другого на Куликово, но и до того, и до другого оставался еще не один год.
        Время от времени приятели встречались, Никита всегда хвастался своим хозяином, мол, Иван Васильевич скоро тысяцким на Москве станет, а тысяцкий ух и сила!.. Самому князю поперек слово молвить может запросто! Тем более такой, как Иван Васильевич Вельяминов. Мало что Вельяминовы бояре самые сильные, но Иван Васильевич отцовское место получит!
        Семка смеялся:
        - Я тоже у Вельяминова! А ты хвастаешь, точно доверенный боярский.
        - Почти… - хитро блестел глазами Никита, а потом под страшным секретом поведал, что посылают его иногда к купцам иноземным, к Некоматке Сурожанину по делу… Но только об этом молчать надо. Страшная тайна!
        - Ежели тайна, так чего ж ты болтаешь?
        - Я только тебе, а ты молчи!
        - Ты лучше мне своих тайн не выбалтывай, ни к чему мне они.
        По крышам и окнам без устали барабанит дождь, который уже день ветер тащит со стороны тучи и выливает их на город. Под ногами лужи, земля не успевает просыхать.
        Семка выскочил во двор и, перепрыгивая через лужи, припустил к конюшне. Надо посмотреть коня Миколы Васильича, вчера перековали, чего-то нервничал… Конечно, там есть конюх и кузнец у боярина хороший, но парень все равно побежал смотреть. В доме тошно, у всех горе - седмицу назад помер московский тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов.
        Никто и не помнил, сколько лет Вельяминовы во главе московского ополчения. Было время, правда, сгоняли их еще при прежнем князе Иване Красном. Сел тогда на это место Алексей Босоволков Хвост, да недолго усидел, убили. С помощью Вельяминовых или нет - неведомо. Вот и теперь Иван Васильевич тысяцким станет. В этом не сомневался никто. Кому ж, как не ему, отцовскую должность держать?
        Семен вспомнил, как вчера Никита болтал, мол, теперь Иван Васильевич всю Москву под себя возьмет и князя по-своему делать заставит.
        - Что делать?
        - А все! Потому как за Иваном Вельяминовым не только черный московский люд стоит, но и купцы вон сурожские! А у них деньжищ!.. Что грязи по осени.
        Грязи этой осенью было и впрямь немало, едва ноги выволакивали. Ежели купцы столько богаты, то все купить могут. Но Семка по поводу князя был не согласен, он слышал, как отзывался о Дмитрии Ивановиче Микола Вельяминов, мол, горяч, своенравен, но умен и в ратном деле спор великий князь. Как таким крутить?
        Никита в ответ смеялся, что все решают деньги. Куда рать послать, кого князем сделать… Вся сила в деньгах!
        - Кто это тебе сказал? Нешто можно купить вон ту пичугу или солнышко в небе? А жизнь купить можно? А деньгами от смерти спастись?
        - Дурак ты, Семка! Как есть дурак! Купец заплатит, и ту пичугу ему в клетке принесут! И жизнь купить можно, а уж от смертушки убежать при помощи денег тем более!
        - Ну принесут тебе птицу, так она петь не станет! - не соглашался Семен, ему было очень обидно слышать, что все в мире покупается и продается.
        - Сдалась тебе птица! Я дело говорю!
        Однажды Семен и своего хозяина спросил, согласен ли он с купцом сурожским. Микола Васильич нахмурился:
        - Ты где таких речей наслушался?
        Пришлось сознаваться про Никиту, правда, про тайны всякие не рассказал, но о купце поведал, что тут тайного? Вельяминов-младший помрачнел:
        - Ты скажи своему приятелю, чтоб держался от этого купца поганого подальше! Пока в беду вместе с ним не попал. А купить на земле не все можно, ты прав. Верность ни за какие деньги не купишь, а купишь, так на время, другой всегда перекупить может. И дружбу не купишь. И любовь простую человеческую.
        Бегство
        Схоронили Василия Васильевича Вельяминова. Иван все ждал, что позовет его князь, скажет, мол, принимай ополчение под свою руку. Предвкушал, как глянет насмешливо на все того же Дмитрия, мол, как был ты толстый Митька супротив меня мальцом неразумным, так и остался, хотя и похудел. Я - власть, не ты! Всегда был тебя главнее, всегда и буду. На тебе княжий плащ да креслице под тобой резное Ивана Калиты, только пока я так хочу! Вельяминовы позволили тебе стать великим князем, и Вельяминову решать, останешься ли ты им!
        Но шел день за днем, а Дмитрий Вельяминова не звал, находил себе множество разных дел, вроде и забыл о тысяцком. Сначала Иван злился, но потом вдруг притих, только все чаще Никита то бегал от хозяина к Некомату Сурожанину, то встречал купца тайно у входа в боярскую палату.
        И вдруг как гром среди ясного неба - великий князь саму должность тысяцкого упраздняет! Москва вздрогнула: как это? А кто будет суд судить, торговый ли, иной ли? Кто станет обязанности меж торговыми людьми распределять да сотскими командовать? Точно осиротили враз город таким решением, оставили без надежи и защиты.
        Но Дмитрий в ответ только плечами пожал:
        - Что на себя возьму, а что станет делать наместник, какие в других городах есть. Чем Москва хуже?
        Москва, конечно, не хуже, но непривычно как-то… Особенно купцам, те хорошо знали, сколько и по какому делу надо Василию Васильевичу дать, тот брал много, но судил справедливо. Ожидали, что и сын так же станет, ведь рядом с отцом держался. А теперь кому носить подарки? Прикормленные Вельяминовы были удобны, начинать заново не хотелось. Да и кто ведает, что завтра придет в голову этому зарвавшемуся мальчишке?! Какие еще должности он станет отменять и какие боярские роды крушить?
        Тяжелее всего людьми переносится неопределенность, когда не очень понимаешь, что тебя ждет и где соломки подстелить, чтобы падать не больно было. Москва привыкла к понятному Ивану Даниловичу, потом к такому же Симеону, с Дмитрием вообще, казалось, ничего страшного не будет… И вдруг на тебе!
        Больше всех переживал, конечно, Иван Вельяминов. Страстно жаждавший унизить своей властью Митьку, он вдруг сам оказался не просто униженным, а растоптанным этим Митькой. И чем больше Ивану Васильевичу сочувствовали из-за непредсказуемости князя, тем тошнее становилось на душе.
        Неизвестно, чем бы все обернулось, слишком уж взъярен был Вельяминов, если бы князь вдруг не отправился… в Переяславль-Залесский!
        Повез жену туда рожать! И митрополита с собой позвал, и даже игумена Сергия из Радонежа выкликал. Сергий давненько никуда не ездил, но вот отправился. Позже и Иван Вельяминов, и Михаил Александрович Тверской сильно жалели, что спешно не взяли Москву под себя, но что кулаками махать, если драка еще вчера кончилась.
        Честно говоря, втайне Иван надеялся, что, одумавшись, Дмитрий его поставит наместником. Это вернуло бы Вельяминову большую часть доходных и сняло докучные обязанности. Тоже неплохо.
        А Москву брать было нельзя, потому как пришло известие, что в Переяславле княгиня родила сына и на его крещение собрались все князья, кто за Москву стоял. Конечно, не поехал Михаил Александрович, о чем потом не раз пожалел. Князья были с дружинами, и Переяславль не так уж далеко…
        В Москве к Ивану Вельяминову зачастил сурожский купец. Но это никого не беспокоило, Нико Матеи, которого русские быстро переиначили в Некомата, и раньше был частым гостем у Вельяминовых. Купец он богатый, и под Москвой имения немалые, и торг хорошо идет. Пожалуй, что самый богатый купец. Товар у Некомата все больше дорогой, красный, золотишком балуется, мехами… медом не брезгует… Видно, есть что у Ивана Васильевича брать на торг. Кто ж против, торговал бы без обиды остальным, на Москве купцов не обижают. А самого Нико за болтливость неуемную вообще назвали Некоматом-брехом и Сурожанина добавили, чтоб понятно было, из каких брехунов.
        Но совсем не из-за товара дружил сурожанин с Вельяминовым. Вернее, из-за него, но только не так, как думала Москва.
        Некомат не просто с Сурожем связан был, а с генуэзским консулом Кафы. Уж очень чесались руки у тамошних купцов прибрать себе пушную добычу и торговлю Руси. А еще… о… здесь мессир Нико закатывал глаза, есть еще одно дело, ради которого стоило жить в холодной и неприветливой Москве! Некомата не слишком здесь жаловали, звали брехом, то есть болтуном, недобрым человеком.
        Сурожанин усмехался: у русских же есть поговорка, мол, хоть горшком назови, но в печь не сажай! Пусть зовут. Если задумка удастся, то не только Нико или его детям денег хватит, но и правнукам останется!
        А замысел был прост, как все гениальное. Хорошо тому, кто знает историю, и не только своего рода или отечества, но и соседей, например Руси. Когда русские только начали платить дань Орде, во Владимире нашелся хитрый князь Александр, которого сами русские звали Невским. Этот хитрюга договорился дань собирать самому, а потом возить ее в Орду.
        Казалось бы, к чему эти хлопоты князю и почему ордынские ханы согласились? Ханам слишком хлопотно каждый год отправлять на сбор дани отдельные войска, потому как добром ведь не отдадут. И князю тоже выгодно. Во-первых, те же самые ордынцы не ходили то и дело набегами, не разоряли земли, и далеко не вся дань уходила в Орду, много что и себе оставалось. Именно так жил князь Иван Калита (какие у этих русских смешные прозвища!). В Сарай большие подарки слал и дань исправно возил, но и сам богател.
        Право собирать дань давалось ярлыком. За него бились меж собой князья, часто нанося друг дружке урона больше, чем ордынцы. Пока в Сарае сидели сильные ханы, которых больше смерти боялись князья Руси, все было понятно. Но в Орде непорядок, и уже давно. Земли от правобережья Волги захватил темник Мамай. Он не чингизид, потому стать ханом не мог, а власти очень хотелось. Она и была, всесильный темник ставил и убирал ханов по своему желанию.
        Левобережье Волги и сам Сарай Мамаю удержать не удавалось. Но это мало беспокоило сурожских купцов. Мамай был нужен совсем для другого. Его решено использовать, пока в Сарае идет чехарда ханов. Как?
        Если князья Руси собирали дань со своих земель для Орды, то почему этого не могут сделать сурожские купцы? Вряд ли темнику было бы интересно самому ходить на Русь походами и вытряхивать из каждого города положенные суммы. Делать это скоро придется. Тот самый князь-мальчишка, который очаровал всех, будучи в ставке Мамая, оказался слишком забывчивым. Всего лишь раз прислал что-то темнику, да и то горькие слезы, а не дань.
        Забывчивых наказывают. Значит, Мамай должен пойти на Русь войной и примерно взгреть молодого наглеца! Так думали многие, но не Нико Матеи. Это слишком просто, а потому глупо. Мамай готов разорить Русь, если ему дадут денег, чтобы нанять войско. Но к чему разорять? Кто же режет курицу, несущую золотые яйца? Нет, Русь должна остаться богатой, способной платить большую дань. А вот князя можно и сменить!
        Молодой выскочка страшно мешал Сурожанину плести свою паутину. Только кем заменить? Его братом Владимиром Андреевичем? Нет, они как два пальца на одной руке. И на нижегородского князя Дмитрия Константиновича рассчитывать нельзя, слаб слишком, у него уже бывал ярлык. Рязанскому князю Олегу Москва не нужна, он занят лишь своим княжеством.
        Оставался главный соперник Москвы - тверской князь Михаил Александрович. А он уже имел ярлык, и тоже не удержал даже с помощью своего литовского зятя. Нико хитро щурился, вспоминая тверского князя. Этот за право называться великим князем, унизив тем самым Москву, будет землю грызть зубами. Для Сурожанина важнее было другое: тверской князь обязательно отдаст право на пушной промысел, он не купец и выгоды просто не видит. А про дань бедолага узнает уже после того, как станет великим князем с помощью Мамая и него, Некомата.
        Была только одна трудность - из-за последнего поражения и договора с Москвой Михаила Александровича будет тяжело снова уговорить идти на Москву. Значит, надо убедить в чем-то таком, что заставило бы его попытаться еще раз. Обещать просто купить ярлык уже мало, ярлык легко покупается, если есть за что, легко и теряется.
        И тут московский князь Дмитрий сделал Некомату просто подарок - он отменил должность тысяцкого! При чем здесь тысяцкий? А при том, что обиженным остался весьма влиятельный человек боярин Иван Васильевич Вельяминов, еще молодой и очень честолюбивый… Некомат на Москве знал обо всем, в том числе и об отношениях между молодым князем и боярином Иваном Вельяминовым. Они друг дружку ненавидят? Весьма на руку.
        Мессир Нико Матеи стал спешно прикидывать, кого из сурожских купцов можно привлечь на свою сторону. Сидора Олферьева? Козьму Коврю? Ивана Шиха? Дмитрия Черного? Братьев Саларевых? Константина Купова? Старого лиса Михаила Палева?
        Каждое имя много раз обдумывалось, ошибиться нельзя, можно поплатиться головой, а значит, и спешить не годится. Он не собирался покупать ярлык для тверского князя за свои деньги и надеялся собрать нужную сумму со всех. С каждым сначала обсуждал, какие выгоды теряют, перекупая пушнину у русских купцов, а не прямо у самих добытчиков. Все соглашались, кивали головами, но стоило заговорить о вложении средств, как принимались жаловаться на дороговизну, плохое ведение дел, на отсутствие свободных денег. И тогда хитрый Нико предложил деньги взять у генуэзских банкиров, а самим купцам написать долговые.
        Давно замечено, что с будущими долгами человек мирится легче, чем с расставанием с живыми деньгами, уплывающими из рук. Даже разумные купцы, и те повелись на такое предложение. Обещания нужной суммы Нико добился довольно быстро (она вдвое превышала ту, что действительно собирался заплатить за ярлык, но должен же он что-то иметь за хлопоты!). Но, даже пригласив к себе якобы на именины многих именитых купцов, Нико говорил очень и очень осторожно, только о пушном промысле и не упоминал ни о какой дани!
        Теперь предстояло сделать еще одно дело. Просто покупать ярлык для Михаила Александровича бесполезно, одновременно нужно убирать московского Дмитрия. И сделать это должен все тот же Иван Вельяминов. За его спиной найдется еще много обиженных, а Москва, она такова, что стоит клич кинуть, мол, наших обижают, и начнутся погромы.
        Но и самому Вельяминову надо что-то пообещать. Хотя с ним понятно, ему нужна власть над Москвой. Посадят наместником, и хватит.
        И Некомат осторожно, исподволь внушал и внушал Ивану мысль о смертной обиде, нанесенной Дмитрием, о необходимости убрать вон этого самодовольного юнца. А купцам осторожно внушал мысль, что и без князя на Москве будет не хуже, сами себе хозяева. Новгород давным-давно выбирает посадника и неплохо живет. А князя с дружиной можно и пригласить, тоже как в Новгороде.
        Честно говоря, эта мысль нравилась очень многим. Пример новгородской вольницы был очень заманчивым. Выборный посадник будет послушен, а купечество станет куда как сильнее. Тяжелая длань московского князя уже явно тяготила купцов. В Москве зрел заговор…
        А сам князь Дмитрий Иванович, против которого он готовился, вдруг собрался… в Переяславль-Залесский! Евдокия на сносях, вот-вот родит, вот и пришло в голову князю, чтобы жена родила в его родовом владении на Клещином озере. Дмитрий упрям, если что решил, то с места не свернешь, а потому стали собираться в Переяславль.
        Никита быстро пробирался проулками к знакомому двору. Столько раз по этой тропинке бегал, что мог бы и с закрытыми глазами пройти. Привыкшие к нему псы пропустили, хотя и следили злыми глазами за пришедшим. У Никиты мелькнула мысль, что с хозяином двора ссориться не след, ежели однажды освободит этих чудищ от цепей, то и хоронить будет нечего, порвут в клочья.
        Но он не собирался ссориться, напротив, норовил подружиться поближе. На стук в дверь изнутри отозвался недовольный сонный голос:
        - Кого черти несут в неурочный час?!
        Чуть обидевшись на поминание нечистой и неурочный час (только-только солнце село), Никита буркнул:
        - Свои… открывай!
        - Свои… - проворчал старый слуга Некомата Овдей. Он терпеть не мог «ушлого», как говорил, Никиту. - Свои у нас купецкие али иноземные, а ты кто?
        - Знаешь ведь, что от Ивана Васильевича прислан! - огрызнулся Никита, старательно вытирая ноги. Некомат страшно не любил грязи на подошвах и откровенно морщился, если видел, что кто-то топал по дому после луж.
        Все у них не по-людски! У боярина тоже вон ковры, конечно, на них Никита грязным не полезет, сам соображает, что нельзя, но у купца по всему дому половики расстелены, хоть на руках ходи, чтоб не пачкать. Сам Некомат так разодет, что среди толпы вмиг узнаешь, на москвичей не похож. Идет, точно белая ворона, кто видит впервые - вслед оборачиваются. Но купец горд, даже глазом на глупых московитов не косит, себя уважает.
        Есть за что, Никита точно знал, что в закромах этого дома битком набито злата и серебра. Потому и псы злы, и слуги тоже, чуть смеркнется, никого чужого в ворота не пустят, проси не проси. Никита не чужой, и старается все больше стать своим. Не то чтобы ему нравился сам Некомат или его одеяние, а просто чувствовал, что за купцом такая силища, что с ней вынуждены считаться все. А силища эта - деньги.
        Не одни Некоматовы, это Никита тоже понял, еще много чьи. О них и говорил глупому Семке, но твердил иносказательно, нельзя же открыто сказать, что речи ведутся супротив князя Дмитрия Ивановича, чтоб сменить того. Никита невольно слышал такое не раз, доверял ему Иван Васильевич, потому и посылал с тайными вестями к купцу. Писать боязно, вот и передавали иногда на словах. Конечно, все больше они говорили меж собой с глазу на глаз, но и обрывков хватало, чтобы понять: недолго великому князю Дмитрию Ивановичу на своем месте сидеть!
        Недолго, потому как купецкое слово супротив него, не дает молодой князь чего требуют купцы, и Иван Васильевич тоже супротив. Чего проще - Дмитрия Ивановича вон, великое княжение Михаилу Александровичу Тверскому, тот сговорчивей, а на Москву Вельяминова посадить, чтоб правил всласть! На это деньги нужны, но Некомат обещал немало.
        Однажды Никитка все же поинтересовался у хозяина: а чего же князь купцам не дает? Тот поморщился, точно от зубной боли:
        - Пушной промысел под себя взять хотят…
        - Ишь ты! Руки-то загребущие!..
        - Замолчь! Не твоего ума дело!
        Больше не спрашивал, нутром стал понимать, что не добро купцы иноземные затеяли, Москва на том пушном промысле огромные доходы имеет, ежели под себя заберут, то и совсем хозяевами станут. И так уж вторые после ордынцев!
        - Чего пришел? - сердито покосился на вошедшего Некомат. Никите хотелось огрызнуться в ответ, мол, не своей волей сюда явился, но смолчал. Пересказал, что велел Иван Васильевич про княжеский съезд в Переяславле, и стоял, ожидая ответа.
        Купец молча пожевал губами, зло дернул щекой и кивнул:
        - Про Переяславль, скажешь, я и без боярина давно все знаю. А к нему завтра буду к вечеру. И не один…
        Господь расстарался, когда помещал Клещино озеро столь красиво меж берегов. На Руси много красивых рек и озер, но чтоб так… Недаром Переяславль-Залесский любил князь Александр Невский! Не только за то, что родные места, еще за красоту редкую. Город потому и назван Залесским, что вид на него и озеро открывается вдруг после густых лесов.
        Ордынцы леса немало извели, когда жгли все вокруг, в сушь великую тоже горел, и сами переяславцы порубили на дома и дрова. Но все равно и леса густые, и озеро красоты редкостной. Снетки в нем водятся замечательные, да и сельдь тоже не хуже заморской.
        Князь Дмитрий Иванович в Переяславле частый гость, как во Владимир едет, так и навещает свою родовину, доставшуюся от прадедов. И стену городскую его велением ставили. За одно лето управились, хороша стоит.
        А теперь вообще большая радость: привез князь свою женку-любушку рожать дите в город на Клещином озере! А с ними (вот счастье привалило!) приехал митрополит Алексий и, главное, преподобный Сергий, что из Радонежа!
        В ноябре Клещино озеро не в самой красивой поре, листья уже облетели, птицы косяками потянулись вон, но княгине не до того. Она родила сына, крестили Георгием, и кто крестил, сам преподобный Сергий! Радость всем: великому князю Дмитрию Ивановичу, одного сына Господь прибрал, зато другого дал! Княгине радость - здоровенький мальчонка родился, вон как сразу в материнскую грудь вцепился! И горожанам радость - и от князей, и от митрополита с игуменом. В храмах что ни день, то службы, на которые валом валит народ.
        Но князь Дмитрий Иванович на большее замахнулся, и стали вдруг съезжаться в Переяславль другие великие и удельные князья! Дмитрий Константинович приехал (понятно, дед новорожденному все же!), сыновья его Василий и Семен, множество удельных князей…
        Когда Переяславль заполнился множеством людей, а в княжеских палатах стало не повернуться от гостей, Евдокия вдруг спросила у мужа:
        - Митя, а ведь ты не ради Юры всех сюда позвал?
        Тот кивнул:
        - Не только. Посмотри, кто приехал. Это все, кто за меня пойдет, если станет нужно. А не приехали Михаил Тверской да Олег Рязанский. Вот на них я рассчитывать не могу.
        Дмитрий не стал пересказывать жене беседы, что вели меж собой князья. Конечно, не столько о родившемся сыне говорили, а больше о том, как себя с Ордой держать да с Мамаем. Князь не зря спрашивал, Мамай и сарайские ханы не одно и то же. И каждый себе выход требует. Предстояло решить, кому платить, а кому нет. Да так, чтобы это всем вместе делать.
        Без лишних глаз и ушей князья долго обсуждали, у кого прав на ордынский престол больше. По всему выходило, что у Мамая никаких, а потому пока в самой Орде порядка не будет, то и ярлыка не признавать, и дань не везти. А Мамаю, если требовать станет, противостоять всем вместе. Князья признавали главенство Москвы и смотрели на молодого московского князя, как раньше смотрели на его деда Ивана Калиту.
        Все в Переяславле сложилось хорошо. И сын крепкий родился, и крестили его митрополит Алексий с троицким игуменом Сергием (чего уж лучше!), и с удельными князьями договорились дружбу крепить и вместе стоять…
        И рядом с великим князем прибавление. Сложив крестное целование, от Ольгерда перешел к Москве Дмитрий Михайлович Боброк Волынский. Радости Евдокии не было предела, ей очень глянулась спокойная, опытная в житейских делах сестра Дмитрия Анна. Радовался и сам Дмитрий, Боброк везде слыл отличным воеводой, а его сильная конница пришлась весьма кстати. Дмитрию Михайловичу было позволено, даже став боярином, именоваться князем Волынским. Никто не противился, все же княжий зять…
        А еще в Москву перебежал кровный враг Мамая ордынский царевич Черкиз. Он приехал со всей семьей, привел большую конную рать и огромные табуны лошадей и овец. Сначала москвичей даже испугало присутствие стольких ордынцев на своих улицах, но Черкиз крестился, причем сделал это с ним сам митрополит, назвав Иваном. Крестились и все пришедшие с ним. Сын Ивана Черкиза будет одним из героев Куликовской битвы, он не пожалеет жизни за новое отечество.
        Переехал и дальний потомок рода византийских императоров Комнинов богатейший сурожский купец Стефан, тоже со всем семейством…
        Видно, Москва становилась привлекательной для многих людей. Молодой князь радовался.
        Из Переяславля вернулись уже по снегу. Сани бежали резво, пока еще не настолько подморозило, чтобы до самого носа кутаться в меха, но сугробы уже намело, все вокруг укрыло снежным покрывалом. Деревья вдоль дороги стояли под пушистыми шапками, норовя стряхнуть каждую от любого прикосновения. Но ветра не было, и душа радовалась красоте окружающего мира, раздолью Русской земли, покою, который на ней… Так бы всегда…
        Но после приезда в Москву к Дмитрию сразу пришел Федор Свибла, что оставался за князя, пока того не было дома. Чуть помялся, потом вздохнул, точно мальчишкой сознавался в совершенном проступке:
        - Дмитрий Иванович, на Москве разговоры недобрые ходят.
        - О чем? - Глаза князя впились в лицо боярина.
        - Есть недовольные, что Ивана Вельяминова тысяцким не поставил…
        - Про Ивана и речи вести не стану! Решено уже: тысяцкому не бывать! А кто недоволен, того вон!
        - Купцы, особо сурожские, чего-то шебаршатся.
        - Эти-то чем недовольны? Сколько послаблений ни давай, все новых требуют. Ладно, покличь-ка мне Ивана Шиха, только так, чтоб никто об этом не знал. Сделаешь?
        - Тогда лучше его не сюда, в палаты, а ко мне.
        - Добро.
        Нестроение в Москве Дмитрию совсем не нравилось. Ладно бы из-за Вельяминова бузили, это можно понять, многих осиротил своим решением отменить тысяцкого, многие при нем кормились. Но от купцов любой пакости ждать можно…
        К Нико Матеи пришел один из тех людей, которых дворовые псы пропускали даже не ворча. Привыкли, видно. Щуплый, чуть скрюченный, словно пытающийся спрятаться, стать незаметным человечек бесшумно скользнул в дверь комнаты, где за счетами сидел сам хозяин дома, и так же бесшумно приблизился к столу. Нико вздрогнул, вдруг обнаружив рядом с собой пришедшего.
        - Если мессир позволит, я кое-что скажу…
        - Говори.
        - Сегодня я видел Ивана Шиха выходящим из дома боярина Федора Свиблы… - голос осведомителя тихий, вкрадчивый, он словно вползает в уши, как и сам человек в дверь.
        - Ну и что же? Что за невидаль - купец был у боярина! Я тоже много у кого бываю.
        - Иван Ших не ведет дел с боярином Свиблой, - снова почти прошептал человечек.
        - Ну вдруг завел? - все еще не понимал беспокойства неприятного гостя Нико.
        - А немного позже с того же двора выехали сани великого князя…
        - Что?! - теперь купец уже просто подскочил. - Князь встречался с Шихом у боярина?!
        Человечек развел руками:
        - Я не знаю, просто увидел сначала одного, потом другого… Купец был только со своим слугой, а князь с двумя охранниками.
        Сколько угодно можно разорять русского мужика, но как бы он ни голодал, а последнюю горсть муки, последний глоток молока прибережет для Масленой недели! Сколько ни бились священники, сколько ни ругались из-за языческого праздника, а Масленицу Русь праздновала с настоящим размахом и бросать эту привычку не собиралась.
        Куда и девались нищета, заботы, мысли о том, как дотянуть до нового урожая? Если не было у человека из чего испечь румяный блин, шел он к соседу, к купцу, брал взаймы под любые обещания, но радовался на сырной неделе вовсю! Может, в том и дело, чтобы хоть на седмицу забыть о своих бедах? Чтобы отошли прочь нелегкие заботы, истосковавшаяся душа развернулась вольным праздником вовсю, разошлась удалью молодецкой!
        Это потом будет пост и необходимость отдавать взятое в долг, а пока гуляй, русский человек, тешь свою душеньку! Вот и гуляли, приводя в изумление всех иноземцев. Да что на них смотреть, когда Масленая на дворе! Зиму злую проводить, да весну-красну весельем встретить - так дедами завещано!
        Катались на санях, ходили друг к дружке в гости и ели, ели, ели круглые, румяные, золотые блины! Блин, он точно солнышко, коли ладно испечен, так и на просвет посмотреть можно, и кажется, что улыбается человеку. А уж что на блин положить, это смотря по достатку. У князей, бояр, купцов да люда, что побогаче, и начинка эта богатая - и икорка, и рыбка разная, семушка, белорыбица, мед янтарный… У кого и на сам блин не хватило, взаймы испек, тот маслицем смажет, а все равно доволен.
        Дмитрий Иванович радостно смеялся, обмакивая очередной блин в густой тягучий мед. Верно говорят, ничто не заставит мед течь скорее. Янтарная капля упала-таки на рукав, снова рассмеялся почти без причины, просто хорошо от Масленой, оттого, что жена любимая снова сына родила, что ладится все, что молод и силен… Много от чего хорошо.
        Слизнул капельку, отправил в рот блин, щеки раздались в стороны, пыхтит, точно медведь перед бочкой меда, Евдокия и старшие Соня и Вася смехом заливаются. Дмитрий Иванович, чтобы еще смешнее стало, нарочно надув щеки, перекатывает из стороны в сторону откушенный кусок, словно справиться с ним не может. Вот оно счастье.
        Вдруг к князю подошел ближний холоп Степан, что-то тихо сказал на ухо. С лица Дмитрия медленно сползла улыбка. Евдокия ахнула:
        - Что?!
        С трудом проглотив кусок, Дмитрий отложил недоеденный блин в сторону и зло прохрипел:
        - Иван Вельяминов утек самовольно. Вместе с купцом сурожским, с которым якшался последнее время, бежали.
        - Некоматкой? - зачем-то уточнила Евдокия. Она уже не раз слышала от мужа, что обиженный Вельяминов другом сурожским купчишкам стал. Точно в городе никого более путного нет. А теперь вон и вовсе бежал?
        - С ним.
        - А может, просто куда в гости на сырную неделю уехали? - робко предположила княгиня. Очень не хотелось верить в предательство родственника. Сразу мелькнула мысль про Машу и Миколу Вельяминовых. Если сказали правду, то и брату изменника не поздоровится.
        - Нет, - Дмитрий встал из-за стола. Нахмурившись, остановился у окна. Снаружи доносились крики и визг катающихся со снежных гор москвичей. - Они в Тверь поехали. Вряд ли Михаил Александрович их приглашал на Масленую. - Кулак князя вдруг сжался. - Мог бы догадаться, что неспроста Михаил Тверской вместе со всеми в Переяславль не приехал!
        - Митя, ну и пусть Вельяминов тверскому князю служит. Остальные-то тебе.
        - Если просто бежали и гадить не станут, то пусть. Но Иван много знает, а у Некоматки-бреха денег, что вшей у бродяги…
        Было от чего злиться князю Дмитрию Ивановичу. На общий сбор в Переяславль Михаил Александрович Тверской, осенью на крестины Юрия не приехал. Точно заранее себя от остальных отделял. Да что от остальных, от Москвы он отделялся! А это грозило новой войной с Тверью.
        Поплачется вон Мамайке, что Дмитрий своих людей родовитых да купцов иноземных обижает, тот и отдаст ярлык в Тверь. А снова ехать в Орду и нельзя и не на что. Он хорошо понимал, что еще раз обольстить Мамая и его хатуней, как в прошлый раз, не сможет, не получится. И тот же Некомат-брех денег, если нужно, столько даст на подарки ордынцам, что Москве не перебить. Разве что саму Москву продать этим же купцам? - невесело усмехнулся сам с собой князь.
        Когда высказал это митрополиту, тот согласно покивал головой. Совсем стар стал Алексий, тяжко ему не только двигаться, но и думать уже. И то, девятый десяток уже землю топчет, на покой бы, а на Москве снова нестроение. Большой беды в бегстве боярина и купца Алексий не увидел, никому отъезжать не заказано, таков древний обычай, и менять его нельзя.
        - Да если бы открыто крестное целование сложил, я б его отпустил с миром. А то как тать в ночи бежал!
        - Не суетись раньше времени, - вздохнул митрополит и тяжко закашлялся. Глядя на немощного уже старика, Дмитрий вдруг отчетливо понял, что тот не помощник!
        Митрополит с трудом перенес поездку в Переяславль, а ведь Дмитрий очень надеялся сделать ему приятное. Владимир Андреевич уговорил приехать туда вместе с собой Сергия. Преподобный занят строительством нового монастыря в Серпухове. Пока сам Владимир ставил новые стены на Красном холме, Сергий следил за закладкой Вознесенской обители. Вспомнив об этом, Дмитрий улыбнулся: брату так хотелось и у себя в новом граде иметь надежную монастырскую опору, видно, мало показалось основанной Алексием Владычной обители, что он обхаживал Сергия, точно парень девку перед сватовством.
        Заметив улыбку князя, митрополит подивился:
        - Чему?
        - Вспомнил Владимира с его серпуховскими заботами…
        Да, Владимир Андреевич теперь его единственный помощник, надеялся на тестя, но Дмитрий Константинович Нижегородский как пристяжная в тройке, везти везет, но все в свою сторону смотрит. И зять не мог быть уверен, что если вожжи ослабить, то не свернет нижегородский князь куда не надо.
        Хотел ехать в Серпухов, но Владимир вдруг появился сам. Возмужавший, загорелый, красивый… Ему женитьба пошла на пользу. Одно плохо - деток пока нет. Это у Дмитрия с Евдокией как горох сыплются.
        Вести о бегстве Ивана Вельяминова не порадовался, покачал головой:
        - Плохо то. Не потому, что сбежал, много их бегает, а потому что вместе с купцом сурожским.
        Дмитрия больше задевало, что тайно, но брат настаивал на своем:
        - Сговор тут, Митрий, и непонятно, как повернется супротив тебя.
        - Да как? Ярлык у Мамайки перекупят! Что тогда? Снова все начинать? Кланяться проклятому, выю гнуть, на коленях ползать да подарками отдаривать? И поползал бы, и погнул, если б понимал, что это навсегда! А то в Орде понравилось, станут каждый год от одного к другому перебрасывать.
        Владимир Андреевич хоть и молод, но весьма разумен. Он долго молчал, а потом вздохнул:
        - Я, Митя, так мыслю. Не с Ордой тут разбираться надо, а со своими русскими князьями.
        - Но ярлык-то Орда дает!
        - Ты помнишь, как Андрей Константинович от ярлыка в пользу твоего тестя Дмитрия Константиновича отказался? А после Дмитрий Константинович в твою. Вот надо как, чтобы и все остальные отказались в твою пользу.
        - Да кто ж откажется?
        - А кто и может надеяться? Дмитрий Константинович Нижегородский учен, не станет снова голову подставлять. Олегу Рязанскому не до ярлыка. Остальные с тобой. Остается Михаил Александрович Тверской.
        - Да уж, этого хлебом не корми, дай себя Великим князем назвать!
        - Мыслю, ему и станет Некомат-брех ярлык покупать.
        - И купит ведь, купит! - Дмитрий вскочил, не в силах сдерживаться. Владимир, напротив, сидел как сидел, спокойно глядя на брата.
        - Купит обязательно. За твоим Некоматом многие купцы стоят, а ты им не даешь вольного пути к меховому торгу.
        - Кто им торговать не дает?! Они же не торга просят, а самим пушнину всю скупать и ее торговлей ведать! А нам что останется? Нашу же рухлядь чужие вдруг будут вывозить!
        - И перебить ты купецкие деньги не сможешь…
        Князь не выдержал спокойного тона брата, разошелся окончательно:
        - Да ты так говоришь, точно сам готов все проклятым генуэзцам отдать! Что мне делать-то?! У своих купцов денег просить - они тоже такое загнут, что сам себе потом не волен станешь, будешь по их подсказке всякое слово говорить! - Он сел на лавку, упершись ладонями в колени, хмуро уставился на образа. - Только волю чувствовать начал, как снова в поддых!
        - Значит, надо и Михаила Александрыча заставить бросить мысль о великом княжении.
        - Как?! Ныне крестоцелование вроде пустого словоблудия. Клятву дал, клятву снял и снова свободен.
        - Не клятвой брать надо, а силой.
        - Какой силой?! А ну как снова Ольгерда позовет? Опять разор на московские земли?
        - Ты, Митя, не кипятись, а то вон весь красный, как рак вареный. Давай головой холодной думать.
        Князь смотрел на младшего брата (давно уж забыл, что Владимир двоюродный, был родней родного, всегда вместе) вытаращив глаза. Молод, а как спокоен и разумен! Вот бы ему самому так. Не умеет ведь, загорается, что солома на ветру, кричит, ругается… Сколько митрополит твердил, что негоже князю прежде злиться, а потом думать, но как себя сдержишь, ежели нутро такое?
        Сел, попытался успокоиться. Владимир чуть подождал, потом усмехнулся (Дмитрию все чаще начинало казаться, что старший не он, а брат):
        - Ольгерд стар уже, ему ни во что ввязываться не хочется, и Орден там по своим границам давит, не рискнет снова на Москву идти. А больше помогать Михаилу Тверскому некому. Особо если до осени подождать. Мамайка в осень не пойдет, ему опасно…
        - А со мной кто пойдет?
        - Митя, ты по Москве спрашивал, довольны ли бегством боярина?
        - Не спрашивал, он же только что бежал.
        - А поспрошай, поймешь, сколько за тебя стоит. И все, кто в Переяславле были, тоже. Но пока ничего не предпринимай, подождать надо. Остынь и не ругайся зря, чтобы не выглядеть смешно. Велика беда - боярин с купечишкой бежали! Их наделы и достаток под себя возьми, никто поперек слова не скажет. Только чуть погоди, чтобы Москва успела прочувствовать предательство. А для того по Москве слух разошли, что нарушил крестоцелование Иван Васильевич.
        И снова дивился рассудительности брата Дмитрий. Неожиданно для себя усмехнулся:
        - А ты не хочешь ли стать великим князем?
        Голос Владимира был глух:
        - Я не Вельяминов и крестоцелования не нарушу, князь Дмитрий Иванович!
        - Володя, да ты не серчай на меня, сам ведаешь, я глупости говорить в запале горазд! А сказал не зря, ты во сто крат меня разумней, тебе бы быть на моем месте!
        Брат поморщился:
        - То, что обижать горазд, я знаю, да только за речами своими следи впредь. Я тебе никогда повода не давал плохо думать. Вернее меня и Евдокии у тебя никого нет, помни про то!
        - Прости! - виновато склонил голову князь.
        - Ладно, чего уж там…
        - Володя, тут еще одно дело. Не просто так Иван с Некоматкой якшался. Они недовольных по Москве собирали, супротив меня настраивали.
        - Это кто тебе сказал?
        - Да вызнал я у одного купца, его тоже подбивали.
        - Но не подбили же?
        - Если мне по-добру рассказал, значит, не подбили.
        - Митя, в Москве хоть и ворчат из-за тысяцкого, но супротив тебя не пойдут. А с Михаилом Александровичем пока надо подождать. Если он шаг сделает, тогда ответим. У меня есть надежные люди в Твери, сообщат, если что.
        Немного погодя Дмитрий удивлялся, как умеет поддержать его Владимир! Был на душе у князя просто мрак, хотелось все бросить и удалиться вместе с Евдокией и детками куда-нибудь в Переяславль, забыть о Москве, Кремле, великом княжении. Да сколько же можно?! Пятнадцатый год уже князем, и минуточки спокойной не выдалось, годочка себе в радость не прожили с женой! Не слева, так справа, не спереди, так сзади беда за бедой, волна за волной. Будет ли на Руси покойно?
        А вот приехал Владимир, поговорил, вроде все ясно стало. Даже надежда зародилась, что не рискнет Михаил Александрович новую свару заводить за ярлык, должен же понимать, что остальные князья если и не за Москву, как Олег Рязанский, то не супротив нее! Может, тем и успокоится?
        Владимир приехал с женой своей княгиней Еленой Ольгердовной. Та сразу отправилась к Евдокии с детками. Дуне даже за пялами сидеть некогда, дети один за другим, то у кого зубки режутся, то животик болит, то грудью кормит. Конечно, помощниц вокруг много, но ведь все равно мать главная. Одного приголубишь, другие на руки лезут. Старшая Соня шести лет, а тоже к матери жмется да еще и ревнует к маленьким.
        Елена смотрела завистливо, своих-то нет пока. Но зависть была белая, княгиня, как и муж Владимир, относилась к великокняжьей семье по-доброму. Принялась тетешкать маленького Васю, катать его на коленках, вроде как на лошадке. Тот заливался счастливым смехом.
        Эту картину и застали пришедшие на женскую половину братья. Вася, чувствуя себя уже взрослым, подтянулся, степенно приветствовал князей. Владимир обернулся к Дмитрию:
        - Завтра проводы Масленицы, давай Василия возьмем с собой на гулянье?
        Глянув на заблестевшие восторгом глазенки сына, князь с удовольствием кивнул:
        - Возьмем.
        Радости маленького княжича не было предела. Посмотреть на гулянье отправились всей семьей, но с большой горы-то вместе с дядей катался только он! Владимир вел себя как мальчишка, он кидался снежками, съезжал с высоченной горы, не боясь свернуть шею, вывалял Васю в снегу, потом лепил вместе с московскими мальчишками большущую снежную бабу, а потом жег чучело! Сам князь так не мог, несолидно все же, но хохотал вместе со всеми, ел блины, радовался солнышку и жизни.
        Когда Евдокия осторожно попросила пригласить и Машу тоже, Дмитрий раскрыл на нее глаза:
        - А чего ты спрашиваешь? Микола с Машей завсегда первые гости у нас! Они да вон Владимир со своей Еленой, кто еще ближе?
        - Но ведь у Миколы брат?
        - Микола за Ивана не в ответе, так и скажи! Я одного с другим не путаю.
        И поцеловал засветившиеся радостью глаза жены. Потому на гулянье Маша с девочками стояла вместе с Евдокией и Еленой. Микола чуть помялся, потом бочком подошел к Дмитрию:
        - Дмитрий Иванович, ты не подумай, Вельяминовы ни сном ни духом про Ивана не ведали. Мы своей клятвы крепко держимся.
        Дмитрий широко улыбнулся давнему другу:
        - Микола, а давно ли я стал для тебя Дмитрием Ивановичем? Может, и князем величать начнешь? А не лучше ли по-прежнему Митей? Про Ивана я уж Евдокии сказал: вас меж собой не путаю!
        - Спасибо на добром слове!
        Уже через несколько дней Дмитрий убедился в разумности братовых слов. По Москве поползло злое слово «измена»! Первыми от своего родича открестились сами Вельяминовы. Тимофей Васильевич пришел, потоптался смущенно, потом объявил общее решение боярского семейства: Ивана своим не считать, а как с его добром поступить, то княжья воля. Дмитрий чиниться не стал, забрал себе все: и Иваново, и Некоматки тоже.
        Конечно, купец самое ценное загодя вывез, но и осталось немало. Цепных псов, что исходили злой слюной на любого, пришлось убить, чтоб никого не покалечили.
        Семка, услышав о бегстве боярина Вельяминова, бросился искать Никиту. На дворе ему сказали, что Никита исчез вместе с Иваном Васильевичем. Парень вздохнул: ох, не доведет Никиту до добра эта дружба с денежным мешком!..
        А еще он встретил ревущую ревмя дочку московского купца Антипа Широкого, что частенько тоже бывал на дворе у Ивана Вельяминова. Последний раз когда виделись, Никитка не одним Некоматом хвастался, но и этой Настей, мол, окрутил купецкую дочь, влюбилась, как кошка. На все готова. Семка тогда головой покачал:
        - Да на что она тебе? Отец ни за что не выдаст за простого.
        Никита довольно крутил пока не существующий ус, фыркал важно:
        - А куды денется, ежели мы дите сообразим? Небось лучше за меня выдать, чем позор обнародовать?
        - Недобро ты поступаешь, Никита. К чему девку позорить?
        Приятель в сердцах осадил:
        - Опять ты за свое! Будешь сидеть со своей честностью в дружинниках всю жизнь! А за меня мой боярин слово молвить перед купцом обещался… Кто ж перед Вельяминовым устоит?
        При виде Настасьи живо вспомнился этот разговор. Сразу резануло: а вдруг уже успели согрешить?! Куда ж теперь-то деве?
        Та метнулась от Семки, точно от заразного.
        - Да не трусь, я был приятелем Никиты!
        Девушка подняла красивые, чуть с поволокой глаза, с надеждой спросила:
        - Где он, не ведаешь? Хоть бы весточку оставил, я бы пешей за ним ушла…
        - Не знаю, он и мне ничего не сказал, как всем. - Что-то в бледности Настасьи насторожило Семку, решился-таки спросить: - Да ты не… того?
        Девушка залилась слезами:
        - Тятя из дому гонит, говорит, чтоб без непутевого не возвращалась! А куда ж мне теперь, если он ушел?..
        На миг Семка замер. Что он мог? Объявить дите своим? Но тогда неприятностей не миновать от всех, да и не хотелось ему брать на себя чужой грех, и Настасья хотя и красива, да не по нему. Вдруг он схватил девушку за руку и решительно потащил за собой.
        - Куда?! - уперлась та.
        - Пойдем, я тебя к хорошим людям отведу, не обидят.
        Он привел купеческую дочь на двор к Миколе Васильевичу, а вот как сказать о ней, и не знал. Пока вел, казалось все просто, а потом задумался. Хорошо, что почти сразу попались на глаза Марии Дмитриевне.
        - Ты чего девку мучаешь?!
        Настя и впрямь упиралась, не желая идти на чужой двор. Семен, не выпуская ее запястья из своих пальцев, подтащил к хозяйке:
        - Да беда у нее, отец из дома выгнал!
        - За что?!
        Семен заерзал:
        - Она слюбилась с… с моим приятелем Никитой, а теперь домой никак.
        - А чего ты с ней возишься, а не Никита?
        Глаза боярыни смотрели строго, она шалав ой как не любила. А сама девушка стояла, низко опустив голову и заливаясь слезами.
        - Никита с Иваном Васильевичем утек, а ее вон брюхатой оставил…
        Сказал вроде тихо, но дурное разносится мигом, сразу несколько любопытных голов повернулись в их сторону. Мария Дмитриевна и вовсе нахмурилась, махнула рукой:
        - А ну пойдем! Не на дворе же речи вести!
        Семен выпустил руку Насти, кивнув:
        - Иди с боярыней.
        Так на дворе у Миколы Васильевича и Марии Дмитриевны появилась новая жительница. Купец принять беспутную дочь домой не захотел, твердо ответил, что, когда нагуливала, его не спрашивала, так пусть теперь сама и расхлебывает. Микола Вельяминов строго напомнил Семке:
        - Вишь, твердил же тебе, что ничего путного в этом приятеле нет!
        И вдруг еще одна новость! От нужных людей из Твери примчался человек с вестью, что беглые Иван Васильич Вельяминов и купец Некомат-брех спешно отбыли к Мамаю! Дмитрий порадовался, что брат не успел уехать к себе в Серпухов.
        Владимир, услышав новость, нахмурился, потом тряхнул головой:
        - Давай, Митя, собирать князей!
        Снова собрались князья в Переяславле, на сей раз не было ни митрополита Алексия, ни Сергия, ни жен с детьми. Зато была всеобщая поддержка московскому князю. И твердое решение: если Сурожанин купит ярлык для Михаила Александровича, то не подчиниться и самого Тверского князя крепко наказать, что супротив своего же крестоцелования идет!
        Дмитрий Иванович смотрел на решительные лица и думал о том, сколь сильны князья, если вместе.
        Но оказалось, что это не все неприятности. Мрачней других выглядел нижегородский князь Дмитрий Константинович. Оказалось, его сын Василий Кирдяпа вместе с попом Дионисием натворили таких дел! Как теперь расхлебать - неизвестно.
        Еще в прошлом году в Нижний Новгород вдруг приехал с сотней воинов ордынский посол Сарай-ака. Ладно бы просто дань собрать или за подарками, так ордынцы вдруг начали насильничать в городе. Открытый грабеж и даже разбой вызвали у нижегородцев возмущение. Верно, времена уже не те, чтобы спуск давать даже послам.
        Масла в огонь подлил Дионисий, недаром его еще хан Узбек звал «сумасшедшим попом Денисом». Новгородцы принялись ловить басурманов и бить их без разбора. Сарай-аке с немногими удалось укрыться во дворе самого князя Дмитрия Константиновича. Что делать с провинившимся послом и его воинами, нижегородский князь не знал, а потому во время предыдущей встречи молчал.
        Помня о том, что за послом стоит сам Мамай, Дмитрий Константинович скрепя зубы все же обращался с Сарай-акой как с гостем, даже луки со стрелами не отобрал. Выходить за пределы двора тот не торопился и сам, опасаясь мести ограбленных горожан. Но пока отец встречался с остальными князьями в Переяславле, Василий Кирдяпа разрешил этот вопрос очень просто. Он распорядился развести Сарайку с его подручными по разным местам, еще и разоружив.
        О последующем Дмитрий Константинович рассказывал с легким ужасом. Посол, почуяв беду и не веря Василию ни в чем, собрал своих и бросился на прорыв вон из города. Не успев вырваться, они на одной из улиц столкнулись с толпой, ведомой Дионисием. Короткая стычка привела к тому, что ордынцев перебили всех. Правда, сам Сарайка успел даже выстрелить в Дионисия. Но стрела прошла насквозь широкую рясу попа, не задев его тощее тело.
        Дмитрий Константинович хорошо понимал, что последует за таким убийством. Гибели своих послов ордынцы и прежде не прощали, а уж после их долгого сидения взаперти тем паче. Нижегородский князь, который хотел просить зятя, чтобы забрал Сарайку к себе и проводил уже из Москвы с честью, теперь только руками разводил.
        Многие князья смотрели на Дмитрия Константиновича с сочувствием, набег с разорением теперь ждать со дня на день. Сожжет Мамай Нижний Новгород, как пить дать сожжет! Поеживались и те князья, чьи уделы поблизости, как бы тоже не пострадать из-за чужой глупости.
        Дмитрий Иванович задумался. Конечно, Мамай не пропустит такое преступление, но и отдавать нижегородского князя на растерзание, хотя тот и виноват, не годится. Он наклонился к Владимиру Андреевичу, о чем-то тихо переговариваясь. Видно, тот поддержал старшего брата, потому как Дмитрий кивнул и обратился уже ко всем.
        - Конечно, князья нижегородские виновны, послов трогать нельзя, что бы ни натворили. Но что сделано, того не воротишь. Что толку Дмитрию Константиновичу упреки говорить? Надо думать, как избежать Мамайкиного похода.
        Благодарно глянул на зятя Дмитрий Константинович, зашумели остальные князья. Как тут избежишь?
        - Мыслю, можно. У Мамая ныне сил не столько, чтобы со всей Русью воевать. Только на один Нижний и хватит. А если вместе соберемся, то не рискнет напасть.
        Нельзя сказать, чтобы князья зашумели согласно, раздались даже смущенные голоса:
        - А ну как рискнет?
        - Ежели встанем у Нижнего, то непременно пойдет!
        Дмитрий пристально смотрел на сидевших. Все они старше, многие в отцы годятся, по много лет сидят на своих уделах, не в одной битве побывали… И князья, и бояре, и воеводы крепко призадумались, как бы, заступаясь за Дмитрия Константиновича, самим не пострадать. Уловив это в нестройном гомоне собеседников, Дмитрий переспросил:
        - Так как мыслите?
        За всех ответил тот же Дмитрий Константинович, хорошо понимал, что натворил его собственный сын, а потому чувствовал себя виноватым.
        - Как бы и впрямь из-за таких сборов у Нижнего Новгорода вся Русь не пострадала. Это вроде как самим войну Мамайке объявить…
        Великий князь усмехнулся:
        - Так что ж, Дмитрий Константинович, и помощь тебе не нужна?
        И снова зашумели князья и бояре, но Дмитрий вдруг поднял руку, призывая к тишине. Его глаза неотрывно смотрели на тестя.
        - И войска соберем, и ежели понадобится, то выступим! Хватит людей русских в обиду ордынцам давать! - Его глаза вдруг хитро блеснули, он почему-то переглянулся с Владимиром Андреевичем и добавил: - А чтобы не выглядело как нарочный сбор супротив Мамая, войска встанут подле Москвы. Если ордынец все же решится, успеем подскочить. А может и не рискнет. Ежели узнает, что мы все вместе встали, может и не пойти.
        Мгновение стояла полная тишина, потом загалдели все разом. Уловив в гудении голосов согласие со своими словами, великий князь чуть помолчал, дав выговориться меж собой, потом поинтересовался:
        - Согласны?
        И умудренные опытом люди, много лет правившие уделами и водившие в бой сотни воинов, засмеялись:
        - Да, Дмитрий Иванович!
        Облегченно смеялся и Дмитрий Константинович Нижегородский. Точно камень с души свалился, вроде и не один он теперь супротив Мамая! Великий князь повернулся к тестю:
        - Ну, а ты, Дмитрий Константинович, что скажешь?
        Тот встал, чуть смущенно потоптался на месте, остальные вмиг затихли, было интересно, что ответит, потом развел руками:
        - Ну что тут скажешь, князь Дмитрий Иванович? Велик ты умом, хотя и не стар годами.
        Долго еще обсуждали, где и как собираться, кто с каким числом воинов подойдет, где остальных ждать будет. Все сходилось на Москве.
        Самым удивительным было чувство единения, которое вдруг испытали давно разрозненные меж собой князья и бояре. И настолько новым и чудесным оно оказалось, что расходились словно после праздничной литургии, просветленные и счастливые. Умудренные опытом мужи качали головами на этого едва ли не мальчишку.
        Ай да князюшко!.. Эк сумел всех убедить да под себя поставить! И ведь прав, ох как прав! Может, и пришло время Орде отвечать?
        Снова почувствовала себя Русь под сильной рукой Москвы, и от этого стало как-то спокойней, хотя в Москве совсем молодой князь.
        Когда расходились, тесть великого князя нижегородский князь Дмитрий Константинович не торопился, хотелось поговорить с Дмитрием наедине. Задержался вроде, чтобы спросить про Евдокию и деток, но было понятно, что не это в первую очередь волнует тестя.
        В длинной, почти до пят, синего бархата подбитой соболями шубе и высокой собольей шапке, несмотря на вполне теплую уже погоду, Дмитрий Константинович казался даже выше и крупнее, чем был на самом деле. Остановившийся рядом с ним на минутку Андрей Федорович Ростовский смотрелся так вовсе мелким. Но стоило подойти Дмитрию Ивановичу, как все величие нижегородского князя куда и девалось. На что крупен Дмитрий Константинович, но рядом с зятем и он словно стал мельче, уже не выглядел глыбой.
        Спокойно дождался, пока зять распрощается со всеми и повернется к нему, чуть с досадой крякнул:
        - Еще раз благодарствую, Дмитрий, что от позора спас.
        Тот нахмурился:
        - Доиграется Васька со своим неуемством до беды… Скажи, чтоб осторожней был.
        Ни на первом, ни на втором сборе не было двух князей - Олега Рязанского и Михаила Александровича Тверского. Ну, с Олегом ясно, тот крайним к Орде сидит, ему первому все шишки достаются. У рязанского князя одна задача - ни с кем не поссориться, его дело сторона, потому рязанцы к себе не пускают и сами никуда не идут. А вот Михаил Александрович Тверской не просто в стороне, он супротив. Чего бы ему не приехать? Супротив Дмитрия Московского, а значит, теперь и против остальных.
        Сам тверской князь в это время был снова в Литве. Отправив двух ловких, а главное, денежных своих сторонников к Мамаю, он поспешил с новостью к Ольгерду. Но литовец был хмур. Сказывались годы и беспокойство на границах с немчинами. Сестра Ульяния тоже прихварывала.
        На обнадеживающие заверения о скором получении ярлыка для себя Михаил Александрович услышал вялое:
        - Уже бывало…
        Но не прошло и двух дней (уезжать так сразу было некрасиво), как Ольгерд позвал Михаила к себе и вдруг швырнул ему грамоту. Князь глянул, фыркнул, точно кот на горячее:
        - Доносам веришь?!
        - Что здесь донос? Бежал к тебе Иван Вельяминов?
        - Ну бежал, так что ж? Всякий боярин может к другому князю перейти, и от тебя в Москву уходили…
        Ждал, что Ольгерда разозлят такие слова. Но тот словно не заметил обидного намека, усмехнулся:
        - И от меня уходили. Только уходили, а не бежали! Объявляли перед всеми о своем решении, я отпускал, потому как ты прав, они люди вольные. А к тебе как тати в ночи, не сняв крестоцелования, да еще и с купчишкой, на которого плюнуть слюны жалко!
        - Мало Москва своих слов нарушала, забыл, как я в темнице сидел?!
        - Ты не в темнице, а на боярском дворе. Нарушал и я, митрополит у меня действительно в темнице сидел. Но одно другому рознь! С огнем играешь! Грамоту-то до конца дочитай…
        Михаил Александрович снова взял грамоту в руки. Писал зять Ольгерда Владимир Серпуховской. Сообщал, что Михаил Александрович неправедно принял бежавшего как тать Ивана Вельяминова и сурожского купца Некомата-бреха с надеждой, что те снова купят ярлык. В этом не было ничего нежданного. А вот дальше… Чем дальше читал тверской князь, тем темнее становилось его лицо, потому как Владимир Андреевич от имени всех русских князей сообщал Ольгерду, что никто поддерживать Тверь не станет, так решено, а коли Михаил Александрович снова войной пойдет, то получит отпор от всей Руси сразу! И просил его, Ольгерда, не вмешиваться.
        Литовец не стал говорить, что второе письмо пришло княгине Ульянии от дочери Елены Ольгердовны. Та простым языком рассказывала матери, сколь едины супротив дяди Михаила русские князья, и просила передать отцу, что действительно не стоит ввязываться, это не то, что было пять лет назад. Княгиня поразилась мудрости своей дочери. Старый Ольгерд, прочитав это послание, усмехнулся:
        - Ты братцу своему неугомонному подскажи! Будет ведь бит и проклят!
        Но братец закусил удила. Когда беглецы появились у него в Твери, то много рассказывали о том, как недовольны в Москве Дмитрием, как легко его столкнуть с престола, стоит только поддеть плечом. А уж ярлык Некомат обещал купить непременно, было бы кому. Вскользь заметил, что предлагал и Дмитрию, но тот глуповат, вроде не понял даже. Потому Михаил ждал возвращения или хотя бы вестей от купца, ничего и никого не слушая. Казалось, нашел столь сильную поддержку, что уж теперь Митьке московскому не устоять! А когда все станет ясно, то и Ольгерд поддержит, не глупец же он!
        Иван Вельяминов
        Некомат вился ужом сначала дома в Москве, потом в Твери, а теперь вот по дороге к Мамаю. Ох как тошно было на душе у Ивана Васильевича! Они уехали из Твери столь спешно, что не узнали, как же в Москве отнеслись к исчезновению боярина. Хотя, чего уж думать, Дмитрий небось зубами поскрипел…
        При мысли об одураченном князе настроение у Ивана Вельяминова чуть поднялось, но ненадолго. Вспомнил, что кроме Дмитрия там еще и его собственные родичи есть. По чести Вельяминовых бегство Ивана - удар сильный, но думать об их обидах не хотелось. Самому бы выжить.
        В разговорах с купцами да с тверским князем все казалось легко и просто: Михаил Александрович получит великое княжение, он, Иван Вельяминов, всю власть над Москвой, а купцы, что так щедро ссужали деньгами, - пушные и медвяные закрома Руси. Ничего страшного в последнем Иван не видел, на Руси пушного зверя столько, что и купцам хватит, и самим останется.
        А теперь вдруг стало страшно. И ехать страшно, и с купцом общие дела иметь тоже. Но обратного пути нет, теперь только вперед. На Москве им с Митькой не ужиться, князь сам выбрал свою долю. Не перечил бы Ивану Васильевичу, глядишь, и усидел бы на резном креслице в Мономаховой шапке. А на нет и суда нет. Не Вельяминова то вина, что не смог Димитрий миром с богатыми боярами Вельяминовыми жить! Не знал сверчок свой шесток, пусть попоет в другом месте. Иван даже милостиво решил, что посадит Дмитрия со всем его выводком в Переяславле, ежели этот город ему так нравится. Но сначала, конечно, попозорит всяко и красавицу Евдокию на коленях ползать заставит!
        Такие решительные думы прибавляли уверенности в себе. Все казалось возможным и даже не таким уж трудным. Вон как Некомат уверен, между словами сумел Иван уловить, что не впервой сурожанин Мамая деньгами ссужает, и к власти темник не без их помощи пришел… Да… деньги великая сила!
        Никита впервые уехал так далеко, хотя вовсе не понимал насколько. Даже долгий путь из Твери в Орду не воспринял именно как дорогу, все казалось - просто путешествуют. Осознал, только когда оказался в самой Мамаевой ставке. Там все было иным. Прежде всего вонючим. Как бы ни пахло в отцовском доме, где тоже неделями стояла скотина, а в самый мороз случалось забирать и овец, но такой вони он никогда не нюхал.
        - Чем это так воняет? Точно навоз жгут?
        Иван Вельяминов невесело рассмеялся:
        - Верно, это кизяки горят.
        Действительно, от костров поднимался удушливый смрад горевших сушеных кизяков. Пахло потом множества лошадей, их навозом и чуть горьковатой степной пылью. Она поднималась от огромного количества людских ног и копыт, безостановочно топтавшихся по земле, и из-за отсутствия ветра висела в воздухе. В неподвижном мареве спряталось бело-желтое солнце.
        Никита заворчал:
        - Это здесь сдохнешь от вони…
        Вельяминов зло сузил глаза:
        - Ты, Никита, придержи язык. Здесь многие русский понимают, не довел бы до беды своими словами.
        - А чего, у них всегда так? - все равно не выдержал Никита.
        - Всегда! - отрезал Иван Васильевич. - И замолчь, тебе сказано! Чтоб я от тебя больше и вздоха не слышал! Здесь за косой взгляд можно башки лишиться, не то за лишнее слово. И себя под меч подведешь, и меня тоже!
        У Никиты на языке вертелось спросить, почему раньше о такой страсти не предупредил, потом вспомнил, как сам же молил, чтобы с собой взял, потому как узнал, что отец опозоренной девки пригрозил ее саму в дом не пускать, а виновника позора лишить того самого, чем набедокурил. Поскреб пятерней затылок и придержал мысли невысказанными. У него вдруг появилось отчетливое чувство, что дружба с боярином до добра не доведет. Оглянулся на вельяминовского попа Герасима, который верно телепался за своим хозяином сначала в Тверь, а теперь вот за тридевять земель к басурманам. Герасим, кажется, как начал сразу за Тверью креститься, так и не переставал. Спрашивать его о чем-то было без толку.
        Сзади подъехал Некомат. Иван с тревогой оглянулся на нежданного приятеля:
        - Где Мамай-то, спросил?
        - Да вон там, это его шатер…
        Так началась странная и тяжелая жизнь в Орде. Вельяминов боялся всего - не то сказать, не так глянуть, не так поклониться. И от этого с каждым днем становился все злее, а на ком зло срывать, как не на Никите? Вот и хлебнул бедолага сполна боярского недовольства. Но и ругательски ругая Никиту, Вельяминов никогда не говорил худого о Мамае, а однажды осторожно предупредил, что здесь и шатры имеют уши.
        Мутило Никиту от всего, но что мог поделать? Видел, что и самого Ивана Васильевича тоже мутит, потому прощал незаслуженную брань. Но доколе здесь сидеть будут - этот вопрос Никита все же время от времени задавал боярину и всякий раз едва не получал зуботычину. Похоже, Иван Васильевич и сам не знал когда.
        Некомат впутал его в такую свару, что теперь совсем не знаешь, где жить безопасно. На Москву хода нет, после того как вместе с этим льстивым волчарой переметнулся Иван в Тверь, а потом уехал в Орду, на Москве кроме топора ката ждать нечего. И это ему - Вельяминову, сыну тысяцкого и самому бывшему тысяцким! Проклятый Митька забрал у него все - сначала Евдокию, которую Иван было приглядел для себя; потом брата Миколу, тот князю в рот глядит и готов за него жизнь отдать; потом твердое положение тысяцкого, к которому Иван с детства себя готовил и твердо знал, что это его должность, а потом и вовсе Москву отобрал!.. И вот сидит Иван Васильевич Вельяминов в поганой Орде, нет, даже не Орде, а у темника Мамая в ставке, который вовсе и не чингизид и ханом зваться не может, и трясется от страха перед каждым самодовольным ордынцем, понимая, что его жизни ныне грош цена.
        В Орде страшно не потому, что боярин пуглив, а потому, что зависит от прихоти Мамаевой, от его настроения, от того, что Некомат наплетет тому завтра. Тошно было и от сознания, как ловко поймал его проклятый сурожанин на крючок. Воспользовался обидой на князя Дмитрия, горькой и справедливой обидой Ивана Васильевича из-за отмены должности тысяцкого, сманил непонятно какими обещаниями в непокорную Тверь, привязал к себе так, что и не развяжешься теперь. Боярин пытался вспомнить, что ему нашептывал Некомат, и не мог, точно беленой опоили, о семье забыл, обо всем забыл, вспыхнул как мальчишка от несправедливой оплеухи и сорвался с места к противникам князя Дмитрия. Как теперь расхлебать?
        Нет, Иван не примирился со своеволием молодого князя и обиды ему не простил, но получилось, что сам вычеркнул себя не только из московской жизни, но и вообще из русской. Даст ли Мамай снова ярлык Михаилу Александровичу? А если и даст, так что? Москва сильна, раз отобрала, еще раз повторить может. А Мамаю не до Москвы, топчется на месте, ханов то и дело меняя. Как надоумить темника на Москву идти?
        Подумал и сам себе ужаснулся: да что ж это он, ополоумел совсем?! На Москву ордынцев кличет?! Вот до чего дружба с сурожанином довела, врагом своему отчему дому стал! Но другого не дано, не поддержит Михаила Тверского Мамай, тот сам с Дмитрием не справится. Куда ни кинь, всюду клин, и вышибать его нечем. Потому и скрипел ночами Иван Вельяминов, исходя злостью на Дмитрия Московского, на сурожанина Некомата, на Мамая и заодно на самого себя.
        К лежащему на своем низком ложе Вельяминову ползком подобрался Никита, зашептал совсем в ухо, чтоб даже случаем кто не услышал:
        - Иван Васильич, слышь? Некоматка к Мамаю давеча отправился. Один, без тебя. К чему бы? Он, тать поганый, и оболгать может…
        Вельяминов чуть повернул голову:
        - Когда?
        - Да вот только что…
        - А ты откуда знаешь, что к Мамаю?
        - Случайно слышал, он своему стремянному говорил, что вернется быстро.
        Что это? Почему Некомат вдруг решил сам с Мамаем разговор вести? Но додумать не успел, Никита снова забормотал в ухо. Иван поморщился:
        - Не части, не разберу ничего.
        - Я говорю, Мамаевы ушкуйников словили. Говорят, голову главного в мешке привезли. Может, потому?
        - Откуда ты знаешь?
        - Слышал давеча.
        Это хорошо, что Никита уже понимает ордынцев, но хитрый малый делает вид, что не знает ни слова, оттого его мало остерегаются, и Некомат тоже. Получается, пройдоха Никита умудрился обмануть самого сурожского купца? Молодец парень! Но мысли Ивана Васильевича вернулись к известию. Ушкуйники страшно досаждали всем, от своего Новгорода раз за разом доходили до самого Сарая, разоряя все на своем пути. Причем им неважно, чьи земли и дома грабить, иногда русским доставалось больше ордынцев или тех же булгар. Московский князь то ли не хотел, то ли не мог справиться с грабителями, в ответ ходил на новгородские земли, брал с них дань за обиду, но не больше. Если Мамаевым удалось изничтожить новгородских вольников и без Москвы, то этим надо воспользоваться.
        Ордынский темник сердится легко, надо лишний раз напомнить, что его волю разобраться с ушкуйниками князь Дмитрий не исполнил. Только как это сделать, чтобы не выглядеть при том мелким пакостником, жалующимся на бывшего хозяина? Мамай не любит лжецов и жалобщиков. Тебя обидели? Пойди и убей! Как бы самому не пострадать…
        Пока Иван Вельяминов раздумывал, как бы половчей подкатиться к Мамаю с напоминанием о непокорности князя Дмитрия, вернулся Некомат. Но заходить в шатер к боярину не стал, передал, что важную весть привез и ждет его в своем шатре. Никита заметил, как заходили от злости желваки на лице у Ивана. И то, совсем обнаглел Некоматка, московскому тысяцкому велит к себе идти! Хотя какой он тысяцкий и какой московский? Москва она вон где, и должности такой больше нет…
        Вельяминов не пошел, наоборот, сам собрался к Мамаю. Велел дать одеться получше, перебрал перстни из оставшихся в изрядно опустевшем ларце, и отправился. Никите было велено оставаться на месте, а если придет купец, сказать, что его весть боярина дома не застала, мол, с утра еще где-то ездит. Никита подумал, что этим Некомата не обмануть, он хорошо знает, где и когда бывает московский боярин, здесь любой русский всегда на виду. Подумал, но ничего не сказал, не хотелось получать зуботычину.
        Стоило уехать Вельяминову, как в его шатер явился сам сурожский купец. Деланно подивился тому, что Иван Васильевич его не дождался, а на вопрос Герасима, духовника Вельяминова, спокойно и даже чуть горделиво ответил, что Мамай дал долгожданный ярлык Михаилу Тверскому. Никиту такое известие сильно ободрило, неужто домой?!
        Оказалось, рано обрадовался, ярлык князю повезет Некомат, а Иван Вельяминов остается у Мамая вроде как почетным гостем. «Представителем тверского князя»… У Никиты заныло под ложечкой, такое представительство вполне могло закончиться перерезанным горлом, причем не только самого боярина, но и его слуг. Или слуг могли не резать, а просто продать на невольничьем рынке, как скотину, и еще неизвестно, что хуже.
        Вельяминов вернулся от Мамая хмурый больше некуда, зло бросил снятый широкий пояс, не снимая сапог, повалился на ложе. Лежал, закинув руки за голову и уставившись в верх шатра. Никита немного подождал, понимая, что пока не стоит лезть ни с расспросами, ни с просьбой, которую задумал. Потом все же осторожно подошел, взялся за сапог. Боярин ногой не пнул, и то хорошо. Снимая второй сапог, Никита неожиданно даже для самого себя вдруг попросил:
        - Иван Васильич, отпусти ты меня Христа ради домой, а?
        Тот зло повел глазом:
        - К Некомату переметнулся?!
        - Не, вот те крест! - быстро и широко перекрестился Никита. - Не могу я тута больше! Обрыдло все их ордынское, едва держусь…
        - А я могу?!
        Никите очень хотелось сказать, что сам явился, никто не звал, но смолчал, понимая, что будет еще хуже. Снова запросил:
        - Отпусти, Иван Васильич. Не то я сдуру сболтну чего, ты пострадать можешь…
        Сказал неожиданно. Вельяминов изумленно вытаращил на него глаза, посмотрел и вдруг расхохотался:
        - Если под плаху подвести можешь, так лучше езжай!
        И вдруг стал серьезен, наклонился близко к уху, почти зашептал:
        - Только слово передашь кому скажу… И тайно, чтоб Некоматка не догадался.
        Сказал «Некоматка», как звал купца сам Никита. Парень живо и согласно кивнул.
        - Купцу скажешь, что опротивело тебе здесь все, жить больше не можешь, животом маешься…
        Никита снова закивал, в том и обмана не было, действительно опротивело, действительно животом от их кумыса, а больше того от вони несусветной маялся. Непривычно было русскому парню без конца конину да баранину жрать и кумысом запивать. Хлебушка хотелось, хоть плачь.
        - А чего Мамайка сказал?
        - Ты осторожней, не дома еще! - осадил его боярин, но все же ответил: - Голову Прокопа, что над ушкуйниками ходил, показал. Ему отрубленную привезли, чтоб не сомневался, что убит новгородский вольник. - И вдруг шепотом хмыкнул: - А хорошо новгородская вольница ордынцев пощипала, много страху нагнали!
        - И чего теперь?
        - Не ведаю!.. - вздохнул Вельяминов. - Обрыдло и мне все, хоть волком вой. Лежу на подушках, время попусту трачу…
        Но больше ничего не сказал, видно, решил, что и так много позволил вольного при Никите. Тот не обиделся, и так ясно, что тошно боярину. Но Никиту теперь занимала одна мысль - когда домой?
        А Некомат не торопился, что-то там у него не доделано было. Никита злился:
        - И чего тянет?!
        Наконец сурожский купец собрался уезжать. За день до этого Никита оказался свидетелем странного разговора между своим хозяином и сурожским купцом. Причем начал его Вельяминов и почему-то не стал гнать Никиту вон, как делал это обычно, только зыркнул на него, чтоб сидел тихо в самом углу.
        А пенял Иван Васильевич сурожанину на то, что генуэзцы норовят захватить не только торговлю пушниной, но всю ее добычу.
        - Всю рухлядь хотите к рукам загребущим забрать?! Чем и Руси тогда жить? Знаете ведь, что в первую очередь этим торгуем. К чему вам наши северные богатства? Пропадет Русь без них!
        Горячился Вельяминов, много слов резких купцу наговорил, а сам почему-то в угол, где тихо сидел Никита, поглядывал. Некомат сначала улыбался, потом, видно, пробрало, стал пенять, что без генуэзского серебра сам Вельяминов давно в Москве под стражей сидел бы. Но, видно, опомнившись, смирился, принялся уверять, что боярин слишком пугается, ничего страшного купцы сотворить с Русью не хотят…
        Не все тогда Никита из разговора понял, уяснил одно - сурожанин и те, кто за ним стоял, деньги дали, чтобы себе пушной промысел взять и все добытое самим же сбывать. Едва сдержался, чтобы не крикнуть, мол, ах вы тати проклятые! Не мог понять только одного - к чему Вельяминов такой разговор при нем завел?
        Перед самым отъездом Никита вдруг вспомнил про слово, что кому-то передать надо.
        - Иван Васильевич, а тайное когда скажешь?
        Тот удивленно приподнял бровь, покосился на стоявшего рядом попа:
        - Какое тайное? А… Передай поклон землице Русской, более ничего не прошу. К родным не ходи, а Михайле Александровичу скажи, мол, я тут остался, чтобы его интересы в Орде блюсти. Так и передай все слово в слово.
        И только с тоской в глазах, хлопая по крупу лошадь Никиты, вдруг тихо добавил:
        - И разговор, что слышал, тоже слово в слово…
        Никита вдруг сообразил, для чего обычно осторожный Вельяминов вел тот разговор и почему его не погнал. Хотел сказать, что все понял, но вовремя одумался, нарочно громко обнадежил:
        - Передам твой поклон родной земле, Иван Васильевич, и слова твои Михаилу Александровичу передам в точности.
        Боярин долго смотрел вслед уезжавшим сородичам. Хотя какой Некомат ему сородич? Скорее враг, с которым приходилось мириться. Надолго ли?
        Больше всего хотелось Вельяминову вернуть даже не свое московское счастливое время, а детство, когда не надо было думать, кому и как годить, когда все за него решали старшие, когда он был еще удачлив и любим всеми. Теперь небось и по Москве не пройдешь, плевать вслед станут.
        Иван Васильевич вдруг впервые задумался, как там брат Николай? Легла ли на него опала за старшего или смогла отмолить прощенье жена Маша, используя сродство с великой княгиней? А дядя Федор Васильевич? А многие племянники и другие сродственники? Он уже знал, что все владения его самого Дмитрий взял под себя, и земли, и дворы, и челядь… И никто не воспротивился. Почему? Да потому, что на Москве ныне другие в силе, те, кому сила Вельяминовых что нож острый. Акиньфичи, Кошки, Всеволожи… разве не радостно им унижение сильного рода? От этой мысли стало еще тошней. Выходит, он сам унизил свой род бегством, закрыл дорогу тому же Миколе?
        В глубине души Иван Васильевич хорошо понимал, что Михаил Тверской не справится с Дмитрием Московским. Один не справится, а Ольгерд чего-то тянет. И Мамай словно не видит за своей степной пылью ничего. Ждет и ждет. Намедни сказал, что ждет, пока урус с Тохтамышем столкнутся, а он тогда ослабшего голыми руками возьмет. Иван едва сдержался, чтобы не спросить, что будет, если Дмитрию удастся договориться с Тохтамышем? И почему бы не сделать наоборот: сначала побить Москву, пока у Дмитрия силы маловато, а потом заставить идти на Тохтамыша вместе с Мамаем?
        И вдруг понял, почему Мамай не делает решительных шагов! У него просто нет для этого средств! Нет серебра, чтобы заплатить тем, кто пойдет в первых рядах на русские полки. Потому он и с Некоматом любезничает, долгие беседы ведет. С чего бы? Темник, если смотреть, то по-настоящему хан, и вдруг с простым купцом дружен… Конечно, из-за денег! Некомат не простой купец, он передатчик от фрязей ко всем, кто им поможет русской пушниной завладеть, будь то Мамай или князь Михаил Тверской. А он, Иван сын Васильев, этому помощник! Что он мог сделать, попав в такую западню? Торопить Мамая на Москву? Или самому спешить в Тверь? Или… кинуться в ноги Дмитрию и обо всем рассказать, авось простит?
        Заглянув в душу, Иван Васильевич понял, что если бы ненавистный Дмитрий позвал его обратно в Москву не тысяцким, нет, просто позвал, то вернулся бы. Но Дмитрий упрям и горяч, не позовет, не простит… Значит, Вельяминову оставалось мстить Дмитрию и Москве заодно за свою обиду. Что он и сделал!
        Снова великий князь?
        Лето стояло жаркое, хотя и привыкли к суши ежегодной, но все равно людей беспокоили низкая вода в реках и колодцах. И в воздухе снова разлита тревога. К чему? Неужто снова война?
        В середине июля к тверскому князю прибыл посол Ачихожа от Мамая. То есть официально он был, конечно, от очередного хана, поставленного всемогущим темником, но никто на сей счет не обманывался. Приехал, конечно, вместе с долгожданным сурожским купцом Некоматом. Михаил Александрович ахнул: ай да Некоматка! Купил ярлык!
        Но на сей раз князь не собирался сидеть и ждать, когда Дмитрий пропустит его во Владимир. Решил, что обойдется и без этого. Снова скрипел пером писец, занося на пергамент слова своего князя. Михаил Александрович сообщал в Москву, что теперь он великий князь, что слагает с себя крестоцелование и объявляет князю Дмитрию Ивановичу войну!
        Перечитав грамоту (у писца не было ни клякс, ни ошибок), он с удовольствием запечатал ее, старательно вдавливая свинец в расплавленный воск, подумав о том, что печать надо сделать новую, и тут же позвал гонца, уже стоявшего за дверью наготове.
        - В Москву к князю Дмитрию стрелой!
        - К великому князю Дмитрию Ивановичу? - на всякий случай уточнил гонец и тут же отступил на шаг, потому как хозяин взорвался:
        - Теперь я великий князь, а он просто щенок!
        Глядя вслед убежавшему гонцу, Михаил Александрович подумал, что зря дал волю чувствам, тем паче что и писец сидел, вытаращив на него глаза. Все хорошо помнили прежний конфуз с ярлыком и понимали, что ханское соизволение ныне еще не все. Даже посол Ачихожа не всесилен.
        Собирая перья и старательно обертывая тряпицей чернильницу, чтобы не пролилось, писец раздумывал о том, насколько все изменилось на Руси. Еще не так давно одно слово послов освободило самого же Михаила Александровича из московского плена, а ныне на посла никакого внимания. Хотя Орда еще сильна и Мамай тоже силен.
        Но не один гонец наметом помчался из Твери. В тот же день у пристани народ с изумлением наблюдал, как одна за другой отходят расшивы с воинами. На вопрос куда, только плечами пожимали:
        - А пес его знает!
        Рать ушла не только вниз по Волге, но и конными вверх в сторону Торжка. Переполошилась Тверь, почуяли угрозу. Не натворил бы князь опять бед.
        Княгиня Евдокия Константиновна не знала, как и подступиться к мужу с расспросами, но все же не вытерпела, подластилась:
        - Посол Мамайкин снова ярлык привез?
        Михаил Александрович страшно злился, когда вспоминали его предыдущую неудачную попытку стать великим князем, все казалось - глаза колют. Вот и теперь рассвирепел:
        - Чего это снова?! Теперь ярлык навеки мой! Плевать на то, что Дмитрий снова с войсками поперек волоков по Нерли встанет! Пусть стоит хоть до скончания века. - Он вдруг довольно хохотнул, видно, вспомнив что хорошее. - Не успеет. Рати ушли на Угличе Поле и на Торжок. Пока этот увалень очухается, все уже в моих руках будет!
        - Михайло, а Ольгерд-то помочь обещался? - поосторожничала жена.
        - Обещал, да только я сам справлюсь! Мамай поможет!
        - Ордынцы?!
        - А то я ярлык не у Мамая получал?
        Через три дня вернулся гонец из Москвы, загнав коня, он и сам был в мыле. Новости не лучшие: вокруг Москвы войска полно. Пока стоят, куда пойдут, никто не знает.
        - Опоздал Митька, я уже пошел, а он еще только собирается! - снова хохотнул князь.
        Было от чего радоваться, его рать небось уже в Угличе хозяйничает и в Торжке тоже.
        На дворе страшно завыла собака, к ней присоединилась еще одна, потом еще и еще!.. Закудахтали глупые куры, забились в стойлах и на привязях лошади… Казалось, вся живность разом посходила с ума!
        Поднявшийся шум и крики разбудили князя. Михаил Александрович вчера засиделся допоздна, все прикидывал, как что поделит и куда денет неугодных московских бояр. Старался никого из обидевших его тогда не забыть, даже Гавшу, хотя на дворе у того и было неплохо. Решил, что обязательно надо спросить толком, у кого и как сидел почти год сын Иван, когда его Дмитрий привез от Мамая в Москву (тоже могли бы посодействовать и помочь бежать!). Всех накажет примерно, всех!..
        Первой мыслью было, что московская рать под Тверью, хотя понимал, что не могли так быстро, да и ворота заперты. Конечно, воскресный день, торг уже гудел, но князь надеялся на свою стражу и разведку.
        Князь выскочил за дверь, навстречу холоп с мертвенно-бледным лицом и дурными глазами.
        - Что?!
        - Тама… тама… - слуга договорить не способен, только рукой тыкал в сторону двора.
        Михаил Александрович оттолкнул, сам выскочил на крыльцо. И обомлел! По двору и улицам ветер нес пыль и все, что мог подхватить, но самым страшным было не это. На солнце уверенно наползала черная тень! Все вокруг окутывала настоящая мгла, было отчего дыбом подняться волосам и кричать дурными голосами.
        Яркое июльское утро враз превратилось в настоящую ночь, потемнело сильнее, чем в сильную грозу. Но ни раскатов грома, ни даже облаков на небе не было видно. Просто солнце скрывалось точно за щитом.
        Сколько длилось это безумие, никто не мог бы сказать, кричали все, хватались за голову, куда-то бежали… Но вдруг страшный черный круг стал отползать в сторону, точно освобождая солнце из плена. Князь, стоявший на крыльце, облегченно перевел дух. Темная, страшная тень медленно отступала, открывая по-прежнему яркое солнышко, обещавшее жаркий день.
        Когда он вернулся в покои, княгиня Евдокия встретила мужа, сидя на ложе с широко раскрытыми глазами:
        - Миша… что это, Миша?
        Вид растрепанной, ошалелой супруги совсем не настроил Михаила Александровича на добродушный лад, презрительно поморщившись, бросил:
        - Не знаю! Оделась бы!
        Глядя вышедшему вон мужу, княгиня вдруг залилась горючими слезами. Конечно, она уже немолода, растолстела изрядно, подурнела с возрастом, и волосы седые, и руки дряблые… Но ведь все так, кто из рожавших женщин остается в годах красавицей? Может, с лица и хороши под румянами да белилами, а сними с них наряды, да сотри всю свеклу, ничуть не лучше будут. Почему мужчины этого не понимают?
        О шуме за окном она из-за своей обиды на мужнину невнимательность даже забыла. Потому, когда девки, одевая и прихорашивая хозяйку, принялись наперебой ужасаться утренним страстям, вдруг спросила:
        - А чегой-то случилось? Украли чего, что ли?
        И надо же было в ту минуту снова войти в покои князю! Фыркнул, как кот:
        - Украли!.. Только и знаешь кражи! На солнце тень наползала!
        Укор был несправедливым, никакие кражи княгиню не интересовали, а давеча сам же не захотел объяснить, почему шум на улице! И губы Евдокии снова задрожали, едва не заревела. Не допустили девки, принялись в десять голосов рассказывать, как на солнышко вдруг наплыла черная тень и стало темно, как ночью! А потом тень отползла, и снова все исправилось. Спросить бы мужа, отчего такое бывает, но ведь не только не скажет, а снова дурой обзовет.
        Михаил Александрович и сам не мог понять, почему так злится на супругу. Зря княгиня Евдокия думала, что это из-за оплывшей фигуры и двойного подбородка, мужу давно было наплевать на ее вид, коли понадобится что, так девок под боком немало, но его мысли заняты другим, потому и девки не очень нужны.
        Сам себе тверской князь не желал сознаваться, что его оскорбляет отношение жены к его попыткам стать великим князем. Похоже, самой Евдокии Константиновне не нужно это княжение, ей и в тверском тереме хорошо. А Михаил Александрович не мог оставить попыток занять владимирский престол даже после прежних поражений. Отдать княжение Митьке московскому?! Не бывать тому!
        А что до утреннего кошмара, так еще неизвестно, кому то предостережение. Может, как раз Москве! Все же ярлык у тверского князя. И он его никому не отдаст!
        Зря Михаил Александрович не придал должного значения рассказу взволнованного гонца, тот правильно понял, что вокруг Москвы собираются русские войска. И собирались они против тверского князя. Если бы он не чурался и приехал на общий сбор князей в Переяславле, то, может быть, понял, что не стоит встречать против всех-то сразу.
        Но Михаил Александрович слушал Некомата и Ивана Вельяминова, а потому не замечал, что прошло время, когда меряться силами можно было с одной Москвой, призывая на помощь зятя Ольгерда. Теперь Ольгерд предпочитал не вмешиваться, а если и помогать, то слегка, а вот за Москвой встали остальные русские княжества. Даже Новгород, недавно поддерживавший тверского князя, и Олег Рязанский, всегда стоявший в стороне, и те объявили, что самоуправство Михаила Александровича и его потуги заполучить ярлык на великое княжение надоели.
        Потому, когда Дмитрий Иванович кинул клич всем собраться, откликнулись многие. Хотя боялись не Тверского Михаила Александровича, а нападения Мамая из-за самоуправства Васьки Кирдяпы. Натворил бед, а теперь всем расхлебывай…
        Но в Волок, куда вдруг позвал московский князь, собрались многие. С полками пришли: Владимир Серпуховской Храбрый и Василий Михайлович Кашинский, Дмитрий и Борис Константиновичи и Семен Дмитриевич Суздальские, Василий и Александр Константиновичи и Андрей Федорович Ростовские, Роман и Василий Васильевичи Ярославские, Федор Михайлович Моложский, Андрей Федорович Стародубский, Федор Романович Белозерский, Роман Михайлович Брянский, Роман Семенович Новосильский, Семен Константинович Оболенский с братом Иоанном Тарусским и даже племянник Святослава Смоленского, Иван Васильевич.
        Федор Романович Белозерский, увидев нижегородского князя вместе со средним сыном, усмехнулся:
        - А город-то на кого оставил? У тебя Орда-то под боком.
        - Василий там.
        - Пустил козла в огород! Смотри, Дмитрий Константинович, было бы после куда возвращаться!
        - Тьфу на тебя! - в сердцах ругнулся Дмитрий Константинович, у которого у самого кошки скребли на душе от опасения, чтобы Васька снова чего не натворил.
        Конечно, Михаил Александрович никак не ожидал такого единства среди князей, над которыми благодаря купленному Некоматом ярлыку стоял великим князем. И очень надеялся на помощь Ольгерда и самого Мамая. Если верить сурожанину, то у Мамая уже нога в стремени была.
        Но шли день за днем, в Волоке собралось уже огромное войско, а садиться в седло окончательно темник что-то не собирался, и Ольгерд, хотя и ворчавший на беспокойного Михаила, но никогда не оставлявший его без помощи, тем более против Москвы, тоже медлил. Да и как ему было пройти, если этот щенок умудрился встать на пути, отрезав литовцев от Твери? Вот когда Михаил Александрович понял хитрый замысел Дмитрия, собиравшего войска в Волоке! Он разом отсекал помощь Литвы.
        Ничего, есть еще Мамай! - успокаивал себя тверской князь. А еще Новгород, который никогда не покорится Москве.
        Михаил Александрович не знал, что Мамая уже уведомили о сборе русских полков, а еще о том, что на южной границе Московского княжества для охраны оставлены полки воеводы Боброка. Класть свои и так не слишком сильные пока войска просто ради помощи князю-неудачнику Мамай не собирался. Для решительного броска на Москву время не пришло, а защищать ярлык тверского князя не хотелось вовсе.
        А новгородцы не простили тверичам недавнего разгрома и разграбления Торжка (и к чему было Торжок-то обижать?).
        Князь Михаил Александрович остался один против всей остальной Руси. Это он осознал, когда в начале августа объединенные русские полки с легкостью взяли Микулин и двинулись к самой Твери. Как раз в это время князю вдруг сообщили о том, что Некомат сурожанин… исчез!
        Михаил Александрович распорядился спешно готовить город к осаде. Вообще-то он был готов, оставалось только поторопиться за городские стены посадским.
        Некомат
        В Твери вдруг стало беспокойно. Прежде других засуетились купцы, ходившие в Низовские княжества и в Орду. В Орде, правда, все по-прежнему, в Сарае нестроение, потому им не до Руси. А вот в русских княжествах точно к большому походу готовятся.
        - Матвей, слышь, а не уйти ли из города от греха подальше? - жена приставала с этим вопросом уже не первый раз. Еще недавно зажиточный тверской купец Матвей Барзин и слушать ее не хотел, отмахивался, как от назойливой мухи. А вот когда поговорил со своим помощником Овдеем, примчавшимся из Москвы, и сам задумался. Овдей твердил тоже:
        - Бежать надо, Матвей Андреевич! Москва такую рать собирает, что на сей раз и Ольгерд не поможет.
        - Так они где собираются?
        Овдей, жадно глотая горячее ушное, видно, был очень голоден, мотал головой:
        - Собираются в Волоке…
        - Чего же там-то? Значит, на Литву идут! Ежели к нам, так прямо от Москвы и шли бы.
        И снова крутил головой Овдей:
        - Не, Матвей Андреич, они правильно делают! Так Ольгерд на помощь прийти не сможет. Хитрые воеводы у князя Дмитрия. Да и он сам не промах, хотя и молод пока.
        Матвей мрачно смотрел в окно, он перебрался в Тверь из беспокойного Пскова не так давно, только-только осел, торг наладил, а теперь снова перебираться? И куда? В сильную Москву? А ну как Михаил Александрович все же сговорится с Ольгердом и Мамаем и ту самую Москву с землей сровняет? Когда ж на Руси спокойно-то будет, чтоб можно было ездить в далекие холодные северные места, покупать пушнину, а потом возить ее в Царьград или дальше?! А не захочет, так вон фрязям здесь продавать.
        Но сейчас думать приходилось не о том, Михаил Александрович твердо решил сделать последнюю попытку стать-таки великим князем. И ради этого пойдет на все! А тверскому купцу Матвею Андреевичу совсем не хотелось терять свои пушные склады из-за несогласия одного князя с другим. И он поспешил отправить свои богатства подальше от Твери. Только куда? Где ныне на Руси спокойное место?
        Со стороны Литвы шли невеселые вести, войска, что под Дмитрия Ивановича Московского встали, собирались в Волоке Ламском. Подумал-подумал купец и решил уезжать в Переяславль. Принялись укладываться. Торопились, потому как вести доходили одна другой хуже: супротив тверского князя поднялись, почитай, все русские удельные князья!
        На четыре большие расшивы укладывались и прочно обвязывались тюки со скорой, ларцы с каменьями и золотишком, а княгиня все норовила запихнуть побольше своего бабьего, то прялку старую (на ней еще матушка пряла!), то сундуки с рубахами да портами… Матвей Андреевич ругался:
        - Лучше денег взять, рухлядь можно и на месте купить! Из Пскова, считай, с одним большим кошелем приехали, да ничего, на ноги встали, так и теперь!
        Когда уже все было почти готово, на дворе появился необычный гость. Купец смотрел на него и не мог понять, что в человеке не так. Одет по-русски, рубаха подпоясана, порты как у всех, говорит складно, даже слишком… Гость стал просить взять его хотя бы на первое время с собой, мол, чуть позже отобьется и пойдет сам по себе. А за услугу хорошо заплатит.
        И вдруг Матвей Андреевич понял, что не так у пришлого - на лице не было бороды, так, щетина только, но он немолод, а у взрослого мужика подбородок едва прикрыт бывает, только если брил его!
        Но раздумывать было некогда, примчался Овдей с криком:
        - Подходят к Твери-то! Еще час-другой, и вовсе не уплывем!
        Заголосила купчиха, ее поддержали дочки. Матвей прикрикнул на дурех и махнул нежданному попутчику:
        - Садись, быстрей!
        Пока спешно гребли от Твери, пока возились, выстраивая расшивы так, чтобы идти было удобней, совсем забыл о человеке, которого взял с собой. А чуть успокоилось и стало понятно, что ушли, задумался: кто таков? А ну наведет на их расшивы тех же ушкуйников?
        Сам попутчик пристроился на расшиве, где были обе дочери купецкие да сама купчиха. И даже со стороны было видно, что уболтал младшую Феодосию. Девка и без того точно на углях горячих сидит, беспокойная, а тут расцвела вся, зарумянилась, глаза блестят!.. Матвей Андреевич вздохнул: вот такова была ее мать, когда встретил красавицу на чужом дворе, а отец велел собаками травить… Чуть отлежавшись, Матвей просто умыкнул любушку. С тех пор хорошо жили, шестерых деток родили: четверо сыновей и две дочушки-раскрасавицы.
        Эх, знать бы, как судьба у детей сложится!.. Сыновья уже при деле, старший даже женат и плыл с женкой и детками, а девки на выданье, о них крепко задумываться приходится.
        Женихов уже приглядывали, хотя в такое беспокойное время не до свадеб. Но на Руси спокойно никогда не бывало, если ждать, так можно и вовсе дочь в старых девах оставить. Старшая - та все с Овдеем якшается, помощник Матвея готов сватать, стоит только дать знак. Сам купец не против. А за старшей и младшая подоспеет. Только вот к этому жениху сердце у Матвея не лежало. Что не нравилось кроме явно бритого подбородка, и не смог бы объяснить. Глаза какие-то недобрые, словно ищут что-то, высматривают.
        Но попутчик долго им надоедать не стал, стоило отплыть подальше от Твери, Волга вдруг повернула на полудень, открывая многочисленные отмели вдоль берегов, вдруг показал на одну из них по правому берегу:
        - Вон там меня высадите.
        Все расшивы приставать не стали, да и та, на которой плыл необычный попутчик, лишь приблизилась к песчаной косе, он выпрыгнул, махнул рукой и побрел к берегу по колено в воде, не оглядываясь. Глядя вслед уходившему беглецу, Овдей усмехнулся:
        - А ведь он фряг, Матвей Андреевич.
        Тот хмыкнул:
        - И верно - фряг. Вот потому и лицо бритое! То-то я смотрю, рожа его мне чем-то знакома! Купчишка небось.
        - И крестится не по-нашему, глянь-ка. Навроде и крестом, да только слева направо.
        Это подтвердилось почти сразу. Солнце уже клонилось к закату, было решено пристать к берегу, чтобы не плыть ночью. Едва расположились, выставили охрану из слуг, как дочь подала отцу небольшой кошель:
        - То тебе от Нико за своз. А это он мне подарил! - на пальце девушки красовался перстень с большим камнем. Даже в неверном свете гаснущего дня Матвей разглядел, что камень дорогой. А дочь продолжала щебетать. - Он сказал, что вернется меня сватать!
        Но отца заинтересовало другое:
        - Как говоришь, его зовут?
        - Никола… Нико… Матт…
        Договорить не успела, купец хлопнул себя по лбу и захохотал:
        - Слышь, Овдей? А какого знатного гостя мы из Твери вывезли! Это ведь Некоматка был! Который князю нашему ярлык от Мамайки привез! - Он повернулся к дочери: - Жди, голуба моя, жди, когда этот сурожский пройдоха к тебе вернется!
        Немного погодя они с помощником наперебой объясняли друг другу, что такого непривычного было в беглеце.
        - То-то худо в Твери, если Некоматка сбежал! Верно мы сделали, когда ушли.
        Отец радовался, а дочь рыдала, уткнувшись в плечо сестры. Ей уж очень приглянулся такой разговорчивый и такой богатый Нико, за которым Феодосия была готова идти хоть на край света… Только бы позвал, только бы не забыл.
        Куда девался сам Некомат, не знал никто. А тот просто поспешил окружным путем в свою подмосковную деревню, где на дальнем хуторе в потаенном месте был зарыт немалый сундук с золотишком. На черный день. Узнав, какая рать движется на тверского князя Михаила Александровича, Некомат решил, что если уж не черный, то вполне пасмурный день наступил и пора хотя бы часть припасенного забирать и перепрятывать в более укромном уголке.
        Но и сам Матвей Андреевич с семейством далеко не уплыл, высланные вперед разведчики сообщили, что там тоже не все ладно. На ночь встали на большом острове посреди реки, выставили хорошую охрану, а вперед напрямки через лес выслали разведку, чтоб не выплыть назавтра невесть на что после крутого поворота. В этом месте Волга точно передумывала бежать к Москве, вдруг круто от нее отворачивала. Не прошло и полночи, как примчались слуги, отправленные вперед с сообщением, что там за поворотом тоже множество расшив. Куда движутся - непонятно, то ли к Твери, то ли к Угличу.
        Проверять некогда, рисковать не стали, уже с первым светом направились вдоль правого берега туда, где с Волгой соединяется Шоша. А там, еще чуть поразмышляв, и вовсе решили дальше никуда не плыть, а уйти в небольшую деревню к дальнему родственнику Матвеевой женки Евсею хоть на временный постой, пока вокруг не утихнет.
        Против Твери
        Вокруг Твери в это время события развивались хотя и неспешно, но очень плохо для Михаила Александровича.
        Над городом не плыл, а несся, вбиваясь в уши и головы, набатный звон, предупреждавший тверичан, чтоб уходили, прятались, закрывали городские ворота, вставали на стены защищать свой город. Поэтому, когда первые московские отряды подошли к городу, он был готов.
        Тверь осаждали деловито. После взятия Микулина основательно разорили тверскую округу и принялись строить укрепления для длительной осады, хорошо понимая, что князь добром из города не выйдет. Наблюдая со стены, как пришедшие строят осадные машины и делают кольцевой тын, Михаил Александрович тоскливо искал выход, хотя в глубине души хорошо понимал, что он есть только один - полное подчинение всем требованиям Дмитрия Московского. Едва услышав, что Ольгерд повернул свои полки назад, не рискнув связываться с огромной московской ратью, а Некомат бежал, тверской князь уже понял, что проиграл последний раз и окончательно. Теперь и на уделе не удержаться, не то что в Твери.
        А то, что сидение в осажденном городе бессмысленно, тверичи поняли чуть позже. В городе стало не хватать воды, лето было жарким и осень тоже не обещала больших дождей. Вода в колодцах опустилась низко, к реке не пускали осаждавшие. Большое количество скопившегося в городе люда и скота требовало очень много воды. Бани уже не топились, не до них, попить бы было что… Дмитрий Иванович показывал рукой брату Владимиру на тверской детинец:
        - Смотри, хороша крепостица, а нелепа. Ни одного тайного хода к воде нет! Не то что у нас под Тайницкой и Собакиной башнями. Умно наши строители сделали, вода в осажденном городе - первейшее дело. Стены можно иметь крепкие, ворота запереть, чтоб не пробили, а воды не хватит - и сам откроешь…
        Серпуховской князь согласно кивал, в этом московский Кремль не чета многим крепостям, и стены не пробьют, и ворота крепкие, и водица есть, и… но об этом вслух не говорилось. Немногие, кроме этих двух князей, знали, что есть еще и тайный ход под Шишковой башней. Ни к чему говорить другим, побег Ивана Вельяминова подтвердил, что доверять нельзя никому. Достаточно, что о тайном ходе знают двое хозяев Москвы. Ведь ходом можно воспользоваться с обеих сторон.
        И вдруг еще одна новость: со стороны Торжка пришли и встали осадой новгородцы! Хорошо понимая, что эти не простят избиения своих в Торжке, Михаил Александрович решил, что если уж сдаваться, то лучше Москве.
        Княгиня Евдокия Константиновна с жалостью смотрела на мужа. Один супротив всех, это очень тяжело. И чего взъелись на Михаила Александровича? Кто бы не пожелал стать великим князем, если бы появилась такая возможность? Она не понимала пристрастия русских княжеств к Москве, как и тяги своего мужа быть главным над остальными. Сколько раз просила оставить мысли об этом ярлыке, но князь упрямый, если что задумал, пока себе лоб не разобьет, не успокоится.
        Вот и разбил. Пришли все вместе, казнить станут… Евдокии Константиновне было страшно, а вдруг правда, отправят на плаху ее дорогого Мишу?! Умом понимала, что не поступят так, что просто сошлют в дальний удел, так, чтоб и дорогу к Москве забыл, но страх не исчезал. Этот московский мальчишка, что женат на племяннице Дуне, больно много власти на Руси взял. Сказывали, в Переяславль всех вызвал, теперь вот в Волоке собрал. И старые, опытные князья, прошедшие не одну битву и годившиеся ему часто в отцы, послушно пришли. Боятся? Вряд ли уж самые дальние боятся-то. Тогда что же?
        Княгине Евдокии вдруг вспомнились слова, случайно услышанные на торге, один купец говорил другому, что пока Михаил Александрович борется за Тверь, Дмитрий Иванович давно борется за всю Русь. Может, в этом дело?
        Спросить мужа не успела. Да и как спросишь, снова взъярится. Но на сей раз князь пришел в терем к супруге с другим. Сел, вытянул усталые от постоянной ходьбы ноги (знала, что без конца обходит крепостные стены, проверяя, чтобы не ослабла где защита), протянул ей грамоту:
        - Посмотри, что мне племянница прислала.
        - Какая племянница? - изумилась Евдокия.
        - А Ольгердова дочь Елена, что за Владимиром Андреевичем замужем!
        Княгиня пробежала глазами написанное, потом перечла еще раз, еще… Все-таки не понимая, подняла на мужа глаза:
        - Она-то откуда знает?
        - А серпуховской князь без супруги дня прожить не может, с собой к Твери привел! Может, чтобы Ольгерд супротив дочери не пошел? - усмешка вышла неловкая, кривоватая. Князь вспомнил о письмах, которые еще в Вильно показывали Ольгерд и Ульяния. Брало зло, обложили, точно волка при загоне. Куда ни ткнешься, всюду охотники, и каждый только и ждет, чтобы выстрелить первым.
        После долгих ночных раздумий Михаил Александрович решил, что за его ошибки вся Тверь отвечать не должна. А потому поутру отправился к епископу Евфимию. О чем говорили наедине, не слышал никто, только через некоторое время из открывшихся городских ворот неожиданно для осаждавших показались четверо во главе с тверским епископом.
        Осада длилась долго - уже целый месяц, всем надоело, округу давно разорили, разглядывать тверской детинец обрыдло, на штурм, не желая зря класть людские жизни, никого не отправляли. Воины меж собой пересмеивались, особенно москвичи, мол, куда там Твери со своим детинцем супротив Москвы с ее Кремлем. Это была правда, московский Кремль не шел ни в какое сравнение с этой крепостицей, хотя и старательно обмазанной и побеленной. Осаждавшие уважали упорство тверичан, но оно начинало и раздражать. Потому послов приняли хорошо, почти добродушно.
        Ответ, который принес епископ Евфимий, князя Михаила Александровича не просто поразил, а изумил. Дмитрий Иванович (приходилось именовать этого мальчишку по отчеству!) оставлял за ним Тверь на нескольких условиях! Но князя поразило даже не то, что не ссылали на дальний нищий удел или вообще не оставили голым-босым, а именно условия. Он смотрел на Евфимия:
        - Кто рядом с Дмитрием ходит? Алексий уже стар, поди, неужто здесь под стенами?
        - Нет, Михаил Александрович. И мыслю, то, что написано, его собственного ума дело. Ну, разве что брат Владимир Андреевич подсобил, они вместе все мозгуют. Потому как разговаривал с ними наедине, подсказчиков не было.
        - Да ты все ли так понял?
        - Не сомневайся, остается за тобой Тверь…
        - Да я не про то! Про условия, и впрямь супротив Литвы и Мамая вместе с Дмитрием выступать?
        Епископ кивнул и тут же подумал, что Дмитрий хоть и молод, а неглуп, строптивый тверской князь настолько был поражен этим предложением, что просто забыл, что привело московские полки под город. Забыт ярлык, забыто великое княжение, даже необходимость признать Дмитрия Ивановича старшим братом и от имени всех потомков отказаться от борьбы за великое княжение забыты, главным стала необходимость выступать против Литвы и, главное, против Мамая! В голове у князя билась одна мысль: он что, собирается против Мамая воевать?!
        Ее тут же перебила другая, подленькая: ну и пусть свернут друг дружке шею, а он станет великим князем.
        Но это было уже не крестное целование, которое и сложить недолго, это был подписанный договор. Подписанный перед всеми князьями, он имел настоящую силу, нарушить значило восстановить против себя всю Русь. Единственный князь, не приведший войска к Твери, Олег Рязанский, по неожиданному решению Дмитрия Ивановича вдруг становился судьей, если вдруг возникнут споры меж Москвой и Тверью.
        Одно условие не смогла выполнить Тверь - выдать московскому князю изменников Ивана Вельяминова и Некомата сурожанина, потому как ни того, ни другого в городе не было. Дмитрий махнул рукой:
        - Все одно, словлю обоих и казню прилюдно!
        И ведь выполнит эту угрозу! Действительно Ивана Вельяминова хитростью изловят и казнят на Кучковом поле при большом скоплении людей. Это будет первая на Руси официальная казнь с чтением приговора, барабанным боем и отрубанием головы, правда мечом, а не топором ката.
        Бесславно закончилась последняя попытка князя Михаила Александровича стать великим князем. Тверь за ним осталась, но теперь он был обязан жить со всеми в мире и признавать московского князя старшим братом! Михаил Александрович зубами скрипел от бессилия и злости на негодного Некоматку и Ивана Вельяминова! Поистине брех, дурной человек! Хотя в душе князь хорошо понимал, что соблазнить и обмануть можно только того, кто хотел быть обманутым.
        Он очень много размышлял над тем, почему вдруг сорвалось то, что было так ловко задумано? Приди к нему на помощь Ольгерд или Мамай, все повернулось бы иначе. Как Дмитрий смог так быстро собрать всех? Потом вдруг узнал, что, когда Некомат возвращался от Мамая, войска уже собирались. Вспомнил князь о сообщении своего гонца, мол, великая сила собирается в Москве. Но тогда он не придал значения, а зря.
        Заглянув к себе в душу, Михаил Александрович понял, что, если бы и прислушался и даже твердо знал, что Дмитрий собирает полки именно против него, все равно не отступил бы! Ну не мог тверской князь вот так просто отказаться от своей мечты стать великим князем Руси!
        Митяй
        Еще когда возвращались с Евдокией и детками из Переяславля, Дмитрий с чего-то вдруг предложил съездить в Коломну. Но княгиня отказалась, Юрий был совсем маленьким, недолго и застудить на холодном ветру, все же поздняя осень. Князь решил ехать один. Убеждал, мол, совсем ненадолго, зато поклонится церкви Вознесенской, в которой венчались.
        Позже Евдокия думала, что, не пусти она тогда Дмитрия в Коломну, многое на Руси по-другому могло повернуть. Но ей не хотелось спорить, да и Дмитрий не из тех, с кем это можно делать. Чувствуя чье-то сопротивление, хотя бы слабое, он начинал упрямиться иногда на пустом месте. А уж если что решил, так всей Москвой с места не сдвинуть. Княгиня научилась перемолчать, потом осторожно ночью проговорить свое. Но не спорить, а только толково пересказать, почему думает так, а не иначе. Если услышит Дмитрий доводы, то поступит правильно, а если не услышит, бороться бесполезно.
        Этот его нрав знали все, но перемолчать умели только двое - Евдокия и Владимир. Зато и любил их больше всех остальных. Дети не в счет, их не любить отец не может, тем паче такой, как Дмитрий. А от упрямства немало настрадался даже митрополит Алексий. Особенно когда князь вошел в лета. Он-то повзрослел, а вот Алексий состарился, и спорить стало тяжелее. Было время, когда слово митрополита могло поставить на место упрямого толстого мальчика. Постепенно мальчик становился красивым крепким юношей, а потом и вовсе русским богатырем, и слово Алексия становилось вторым после его собственного. Митрополит не мог, как раньше, часами беседовать со своим подопечным, наставляя его, а потому решения князь уже принимал сам.
        Это произошло как-то незаметно, Алексий и опомниться не успел, как вдруг оказался при Дмитрии не у дел. Мало того, все чаще они даже не соглашались друг с дружкой. Прежде всего когда спорили про Орду. Митрополит считал, что с ханами надо жить мирно, как жил Иван Калита, лучше ублажать подарками, платить дань, но не досаждать, иначе выйдет себе дороже.
        Дмитрий же чем взрослее становился, тем чаще не соглашался. Резон в его словах был, в самой Орде великая замятня, что ни день, то новый хан. Кому подарки дарить, кому дань слать? Тому, кто сильнее. Но сильнее других Мамай, а он не хан, мало того, он и вовсе не чингизид. Митрополит настаивал: пока сила в руках Мамая, платить надо ему. Но у князя играла молодая кровь, ему не хотелось преклонять голову ни перед кем. Он внушал Алексию, что прошло время Ивана Калиты, Русь уже не та и Орда тоже. И главное сейчас собрать русские земли вокруг Москвы, а не гнуть выю перед ордынскими ханами всякий год, вымаливая ярлык.
        То ли митрополит был уже слишком стар, то ли за много лет отвык думать о Руси отдельно от Орды, но понимания не получалось, и молодой князь все реже спрашивал у своего наставника совета о делах. Как понять, кто из них прав? Конечно, Русь еще не столь сильна, чтобы давать настоящий отпор Орде, но уже и молча терпеть тоже не хотела.
        И быть духовником беспокойного Дмитрия Алексию стало тоже не под силу, девятый десяток - это не пятый и даже не восьмой. Оставалось надеяться, что успел вложить в него достаточно мудрости и порядочности. Дмитрий стал подумывать, чтобы обратиться к другому духовнику. Митрополит не был против, только просил прежде ему сказать, кого выбрал князь.
        А князь не выбрал, все, кого Дмитрий ежедневно видел в московских соборах и церквях, почему-то казались ему слишком будничными и неинтересными. Вот если бы преподобный Сергий… Но Сергий тоже немолод и далеко в своей Троицкой обители, а задушевная беседа с умным наставником иногда так нужна! Дмитрий разговаривал с Владимиром и женой, но он уже чувствовал себя переросшим их советы.
        И вот, приехав в Коломну, он зашел в Вознесенский храм. Службу вел уже другой священник, не тот, что венчал их с Евдокией. Но едва заслышав мощный напевный голос священника, Дмитрий понял, что никуда отсюда не уйдет, пока не познакомится с этим попом. Рослый, не ниже самого Дмитрия, такой же крупный, обладающий красивым голосом и не менее красивой внешностью, священник был и впрямь примечателен!
        После службы князь уверенным шагом направился к попу. Тот, завидев подходящего Дмитрия, склонил голову, приветствуя великого князя. Умные глаза смотрели прямо, речь держал умно и раскованно. Ай хорош! - поразился Дмитрий и неожиданно для себя решил, что это и будет его духовник. Но сразу разговор вести не стал, только спросил имя. Митяй… Михаил-Митяй…
        Какая разница, как зовут человека? Священник очень понравился князю. А вот митрополит почему-то не был в восторге от его выбора. Разузнав от своих людей, что за священника встретил князь в Коломне, Алексий даже поморщился: ну и нашел! Митяй славился своим пристрастием к удобной жизни, то есть любил вкусно поесть, мягко полежать и не собирался одевать схиму, он был белым монахом и намеревался таковым оставаться.
        Для Алексия, от души желавшего видеть рядом с князем опытного, мудрого и очень строгого в вере и послушании наставника, Митяй казался полной противоположностью. Чему может научить такой белый монах? Службы стоять? Но Дмитрий их с раннего детства стоит достойно, никогда не пропустит. И посты соблюдает, и не прелюбодействует, жену любит и деток, но в среду, пятницу или в пост ни за что к Евдокии в спаленку не пойдет. Но это лишь внешние проявления веры, а Алексию хотелось, чтобы наставник внушил еще и глубокую внутреннюю.
        Ныне везде нестроение духовное, Царьград и тот вдруг стал обсуждать возможность объединиться с Римом! Унией назвали, мол, договоримся меж собой, чтобы все христиане подчинялись римской церкви. Ереси вокруг, то стригольники, то еще кто… В Литве, что совсем рядом, до сих пор некрещеных полно, даже сам Ольгерд язычник, хотя и первую жену имел православную, и вторую тоже. Орда вообще магометанство приняла. Там есть и христиане, но их мало.
        И на самой Руси беда с разделением православных между Литвой и Москвой. Даже митрополита два. Если Алексий умрет, то над всеми встанет Киприан, который ныне у Ольгерда живет, а значит, Москве совсем благости от него не будет. В таком случае Дмитрию Ивановичу умный наставник нужен, чтобы смог сохранить независимой православную веру от Литвы, чтобы не пошли и русские священники вслед за многими славянскими эту Унию подписывать.
        Где такого взять? Алексий уже понимал, что Михаил-Митяй стоять столпом веры на Руси не будет. А ежели он не устоит, то как сможет князя удержать? Ох, нелегкие времена достались в правление Дмитрию Ивановичу… Умом Алексий понимал, что это смог бы сделать один-единственный человек - преподобный Сергий, но ведь не пойдет из своей обители упрямый старец, никуда не пойдет! Для него важнее свое служение Господу, наставление простого люда и иноков, чем наставление князя. Они не раз уже беседовали с Сергием об этом, но старец упрямо отвергал даже мысль о жизни в суетном городском мире да еще и рядом с беспокойным князем. Если что надо, обещал посоветовать, поддержать, а вот в Москву переезжать - уволь.
        Алексий вздохнул, Сергий еще упрямей князя Дмитрия. Может, хоть поняв, что вместо него рядом с князем может оказаться Митяй, переменит решение? У митрополита блеснула слабая надежда, и он вдруг согласился на приезд и наставничество Митяя. Озадаченный Дмитрий некоторое время ходил вокруг Алексия кругами, пытаясь понять, в чем дело, но так и не понял.
        Зато сам Митяй новому назначению весьма обрадовался. Правда, предстояло выдержать строгий экзамен у митрополита. Несколько дней они беседовали наедине, Алексий вытянул из Митяя все, что хотел знать, давным-давно понял, что тот из себя представляет, и теперь боялся только одного - как бы не увлекся новый духовник плотским в ущерб остальному.
        Евдокии Митяй почему-то не очень понравился. Соглашалась, что высок, просто загляденье как хорош в облачении, что обладает прекрасным голосом и службу ведет так, что мороз по коже, что умен, не навязчив, что хороший рассказчик и слушатель… Со всем соглашалась, но душа у княгини к новому духовнику все равно не очень лежала. Женское сердце куда чувствительней мужского, жена душой почует то, что с мужем случится через много лет. Особенно любящая женщина, особенно такая, которую потом назовут святой. Евдокия даже пожаловалась Владимиру, что у Митяя вера словно в слова уходит, а душу не задевает. Может, потому и его слова у нее душу тоже не задевают?
        Но Дмитрий привычно стоял на своем: будет Митяй его духовником, и все тут! Следом за князем такое желание изъявили и многие бояре, как же не повторить то, что сделал великий князь? Мог ли сам Митяй, сын обычного приходского священника из Коломны, вслед за отцом получивший небольшой приход там же и совершенно случайно оказавшийся на службе в Вознесенском храме, знать, чем обернется для него нежданное знакомство с великим князем?
        Вожа
        Тохтамыша Мамай не боялся совершенно, пока не боялся. Этот хан, хотя и настоящий чингизид, но такая же игрушка в руках сильного Тамерлана, каких у самого Мамая за последние годы было несколько. Пожалуй, приди к нему Тохтамыш и предложи взаимовыгодную дружбу, Мамай оставил бы неудачнику левый берег Волги, ему достаточно и правого. Но пока темнику, вопреки всем правилам и законам Орды уже открыто называвшему себя ханом, было не до ставленника Тимура, пусть себе пыжится, придет и его время.
        Сейчас Мамая снова интересовала Русь. С этим заносчивым мальчишкой, который несколько лет назад вскружил головы всем обитателям и обитательницам Мамаевой ставки, пора разбираться по-настоящему. Но сразу идти на Русь всем войском Мамай не мог, во-первых, еще не было достаточно сил, а во-вторых, сначала лучше потрепать окраины, запугать остальных князей, чтоб не смели приходить на помощь Москве, договориться с тверским князем Михаилом, тот так и не успокоился, с рязанским Олегом, чтобы беспрепятственно пропустил, а уж потом браться за Дмитрия Московского. Ему надо свернуть шею раз и навсегда, чтобы и через три поколения русские с ужасом рассказывали, как расправился всесильный Мамай с этим самодовольным князьком, посмевшим пойти против воли хана!
        Ничего не подозревавший Дмитрий Иванович жил своей жизнью, то есть он, конечно, понимал, что невыплаты дани и неподчинения Мамай ему не простит. Но могучему темнику приходилось кланяться тогда, когда в Сарае не было власти. За неимением князя кланяются его воеводам. Теперь правитель был, сначала это Урус-бек, а потом Тохтамыш. Многочисленные нужные люди из Сарая давно объяснили Дмитрию Ивановичу, кто такой Тохтамыш и какие силы стоят за ним. Тохтамыш чингизид, его власть законна, а уж каким путем добыта - это дело самой Орды, но никак не Руси.
        А что у Мамая ярлык получал, так у кого еще было это делать, если в Сарае в то время ханы точно погода весной, по два раза на дню менялись! Ныне Дмитрий Иванович считал себя от всех обязательств перед незаконным ханом Мамаем свободным. Что Тохтамышу пока крест не целовал, так к чему торопиться, позовет - поедет и подарки повезет, а пока не спрашивают, к чему самому на лишнее ярмо нарываться?
        Мамай начал разведку малыми силами. Причем он решил для начала оторвать от Москвы Нижний Новгород. Сначала туда совершил разбойный набег не очень-то и большой конный отряд. Но наскочил неожиданно, горожане едва успели переправиться на другой берег сами и с тоской наблюдали, как татары грабят и жгут их город.
        Следующим стал собираться набегом лучший темник Мамая его старый приятель еще по Джанибековым временам мурза Бегич. Задачей мурзы было вычистить русские земли так далеко, как только успеет до холодов.
        Вот с этим войском и решил отправить своих людей Иван Вельяминов. Боярину до зубовного скрежета надоело сидеть сложа руки, вспоминать былое величие и мечтать о мести. Понемногу он гадил и Дмитрию, и его брату Владимиру, рассказывая о них небылицы. Но это не шло ни в какое сравнение с забрезжившей возможностью свергнуть и того, и другого.
        Добраться до Дмитрия пока не получалось, отправленный вместе с Некоматом Никита едва унес обратно ноги. И самому Некомату бежать удалось с трудом. Но с юрким купцом Иван Васильевич больше не связывался, себе дороже. У Некомата деньги, много денег, а у него? Одна злость на испорченную жизнь и желание собственными зубами загрызть Дмитрия. Пока решил начать с меньшего - с Владимира.
        В Орде было хорошо известно все, что происходило на Руси, Вельяминов знал о строительстве в Серпухове. О том, что князь Владимир Андреевич решил поставить себе большой город на Наре, заложил там не только крепость и дворец, но и монастырь, причем привлек Сергия Радонежского. Сразу появилась предательская мыслишка: а почему не желает сидеть рядом со старшим братом? У них ведь в Москве даже терема рядышком стоят, один к другому только что не в исподнем ходить может. Может, решил и вовсе отделиться? Владимир тоже Рюрикович, тоже внук Ивана Калиты, только его отец младший сын был у Ивана Даниловича, а отец Дмитрия средний.
        Ивана Вельяминова просто раздирала мысль о возможности при помощи Владимира насолить Дмитрию, а то и вовсе скинуть ненавистного князя с московского престола. И хотя сам Вельяминов немало гадостей наговорил о серпуховском князе в Орде, но мог забрать свои слова обратно, если тот станет помогать против своего братца.
        Слухи слухами, а разобраться надо было на месте. Нет, не в Москве, туда никому из них хода нет, а вот в Серпухове возможно. Услышав про готовящийся поход Бегича, Иван Васильевич сразу смекнул свою в том выгоду.
        - Григорий, слышь? Хватит спать на одеялах, зад не болит от лежания? - Вельяминов легонько пнул своего разжиревшего от безделья и лени попа Григория. Тот нехотя открыл глаза, почесал пятерней волосатую грудь и буркнул в ответ:
        - Заутреню отстоял, до вечерни еще далеко… Че делать-то?
        - Где Никита?
        - А пес его знает! - честно сознался поп. - Небось опять баб щупает. Ты ему скажи, Иван Васильич, попадется же, по головке не погладят. А за ним и мы пострадаем. Неуемный он, кажен день баба нужна. Купил бы себе по-магометански и пользовался, а то ведь чужих щупает…
        Все это он произносил, сползая на пол со своего ложа и пытаясь чуть привести в порядок одежду и растрепавшиеся от долгого сна волосы. Вельяминов давно бы уже прервал не в меру болтливого попа, особенно в части советов про покупку бабы по ордынским обычаям, но мысли боярина были заняты другим. Как доверить самое тайное вот этому? А отправлять в Серпухов одного Никиту негоже, тоже не справится.
        Не дослушав стенания Григория, махнул рукой:
        - Вели Никите ко мне прийти немедля!
        - Да где ж я его возьму?! - почти возмутился поп. От безделья и сытной еды он заметно припух, стал донельзя ленивым и строптивым.
        Вельяминов вдруг взъярился:
        - Мне самому искать?! Кормишь вас, дармоедов!.. Повыгоняю всех к чертовой матери!
        Не упоминание нечистой силы, а обещание быть изгнанным заставило Григория шустро закончить свою не ко времени заботу о внешности. Строптивость как волной смыло, вмиг стал шустрым и озабоченным:
        - Щас, Иван Васильевич, щас найду… Чего ж сердиться сразу? Найду, не сумлевайся…
        Глядя вслед выскочившему вон попу, Иван решил, что отправит на Русь обоих, но все главное скажет только Никите. Поп пусть идет в помощь, чтоб в нужное время сделал нужное зелье. О том, что ждет посланцев, если их поймают, Вельяминов и думать не собирался. Их дело выполнить повеление боярина, если столько лет живут за его счет!
        Когда войско мурзы Бегича отправилось разорять русские земли, в его обозе ехали два посланца Ивана Васильевича Вельяминова - рослый, упитанный мужчина в рясе и с ним тоже весьма крепкий инок не инок, может, просто послушник?.. Татарам было все равно, не мешали, и ладно. Вельяминов сообщил, что отправил своих людей по делу, какому - никому не сказал, но его и не спрашивали. Слишком много гадостного сделал своим сородичам Иван Вельяминов, чтобы ордынцам бояться его предательства или попытки помочь Руси. Более яростного противника великого князя и всех, кто с ним, даже в Орде найти трудно. Мамай не сомневался, что в следующем походе на Москву, который будет возглавлять уже не Бегич, а он сам, обязательно примет участие и этот беглый московский боярин. Но сейчас Мамаю не до Вельяминова, тот ничтожен и ничего не может, к чему такого опекать?
        Мамай не делал ставку на несостоявшегося тысяцкого в своих планах покорения Москвы. Этот недостоин встать даже во главе сожженной Москвы! Он предатель, шакал! Предал один раз, предаст и еще. Но пока Вельяминов был Мамаю нужен, хотя бы про запас, а потому жил в его ставке на унизительном положении нахлебника. Свои деньги давно закончились, Некомат, тот успел кое-что припрятать, а Вельяминов не собирался жить в Орде, вот и выехал едва не в чем стоял. Необходимость постоянно ждать подачек от темника озлобляла Ивана Васильевича еще сильнее. Мамай втайне посмеивался: ничего, злее будет! Вот сойдутся меж собой он и Дмитрий Московский, посмотрим, кто кому глаза-то выдерет! А хороша получилась бы забава: обещать Москву тому, кто победит в поединке без оружия! Пообещать и посмотреть, как станут рвать друг дружку зубами эти двое… А потом отдать пустую Москву победителю, посадив того в железной клетке одного посреди сожженного дотла города и оставив догнивать под вой одичавших собак!
        Не знавший таких коварных планов своего покровителя Вельяминов торопился отправить к Владимиру Андреевичу Никиту с Григорием. Он не сомневался, что ловкий Никита сможет подсыпать серпуховскому князю нужное зелье в нужное время. Потеряв любимого брата и верного друга, Дмитрий впервые почувствует, что такое месть. Иван Васильевич мысленно потирал руки, представляя неутешное горе князя Дмитрия Ивановича.
        Никита собирался в поход даже с охоткой, почему-то не думалось, что предстоит сделать, зато манила сама возможность попасть на Русь. Одна мысль, что можно будет вволю помыться в баньке, и та грела. Видно, это же чувствовал и Григорий, поп вел себя точно блаженный. В обозе они пристроились как можно дальше от передовых отрядов, чтоб даже ненароком не попасть под русские или ордынские стрелы.
        Бегич шел на Русь довольно скрытно, но у князя Дмитрия не спала разведка; едва только стали подтягиваться к границам Рязанского княжества ордынские отряды, как он принялся спешно собирать свои, решив на сей раз возглавить отпор Бегичу. Только двигаться пришлось осторожно, все время выверяя и движение ордынцев, чтоб не обошли и не напали сзади, как случилось при Пьяни. Тогда молодой княжич Иван Дмитриевич Нижегородский не сообразил такой возможности и его с легкостью окружили и крепко хмельных русских легко побили на берегу Пьяни. И название у речки-то какое!
        Тогда Мамай отправил на первую разведку боем на рязанские и нижегородские земли только что перешедшего к нему царевича Араб-шаха. О том, что Арапша идет разорять русские земли, Дмитрию донесли быстро, так же быстро он собрал войско. Но и у Арапши разведка тоже работала неплохо, почуяв опасность, хитрый полководец спешно остановился и постарался стать незаметным. Видя, что опасности пока нет, Дмитрий Иванович увел московскую рать обратно, оставив под рукой брата Евдокии Ивана Дмитриевича и князя Семена ярославские, владимирские, муромские, юрьевские и нижегородские полки. Этого вполне хватало, чтобы отразить Арапшу, если бы тот все же вздумал сунуться на русские земли. Но!..
        Слыша рассказы о побоище на реке Пьяне, Дмитрий не просто скрипел зубами, он рвал и метал! Было от чего. Июльская жара разморила бестолковых вояк, и те устроились лагерем на берегу Пьяни отдыхать, совершенно не заботясь о хорошей разведке. Когда на лагерь налетели отряды Арапши совсем не с той стороны, откуда их вообще могли ждать, у большинства вояк даже наконечники на копья оказались не насажены! Это был не бой, это было просто избиение безоружных и к тому же хмельных мужиков. Очень многие даже не поняли, что произошло, как были убиты либо повязаны крепкими веревками и угнаны в плен.
        В одночасье, практически без боя были уничтожены множество русских полков. Дмитрий Иванович стискивал руками рукоять меча, с хрипом грозя: «Убью своими руками!» Но убивать было некого, княжич Иван Нижегородский и князь Семен нашли свой жизненный конец в водах речки Пьяни, как и многие другие. Рассказывали, что невеликая река даже вышла из берегов от перегородивших путь воде трупов.
        Дмитрий жаловался Владимиру:
        - Что ж, никому и доверять нельзя? Стоило оставить без присмотра большое войско, как оно тут же, напившись, полегло под вражьими саблями!
        Владимир как всегда спокойно и рассудительно произнес:
        - Придется самим ходить во главе. Тебе нельзя, я пойду.
        - Вот как ты можешь говорить спокойно?! Я так не умею. Кажется, помчался бы туда и зубами загрыз Арапшу!
        - А чем тот виноват? Это наши сами попались.
        - Да, Иван с Семеном виноваты, и Арапшу проглядели, и людей погубили…
        Прошел год, и теперь на Русь шел новый набежник - Бегич. У того и войска побольше, да и сам мурза опытней, еще у Джанибека темником был. Такого главное было не пропустить мимо, чтоб не натворил бед на земле Русской и не обошел с тыла, как Арапша.
        Но на сей раз удалось, кроме того, Бегич видно и сам решил дать бой русским, совершенно не боясь никаких их отрядов. В Рязанской земле у реки Вожи к Дмитрию Ивановичу присоединился князь Иван Пронский со своими отрядами. Олег Рязанский привычно сидел за своими стенами. Посовещавшись, русские встали на своем берегу подле брода.
        Стояла теплая, сухая осень, вернее, она только началась, но уже полыхали огнем деревья, летели по ветру липкие паутинки, в прибрежных зарослях гоготали, суетились разжиревшие за лето утки и гуси, собираясь в дальний путь. На огородах вовсю разлеглись капустные кочаны, раскинув вольно нижние листы точно дородные бабы свои юбки на лавках. Почему-то мелькнула мысль: будет ли их кому собирать? Если выстоят русские против Бегича, то будет, а потонут в Воже, как тогда потонули в Пьяне, так и не только кочаны сиротинушками на Руси останутся, но и целые города.
        В лагерь Дмитрия Ивановича примчался Семка Удалой от сторожевых, выставленных подальше для присмотра за Бегичем.
        - Ну что? - князь заметно напряжен.
        - Близко уже, скоро к Воже с той стороны подойдет. - Семка едва переводил дух, пришлось спешно переправляться через реку, и хотя здесь брод хорош, все равно выдохся.
        - Ты почему так устал? - вдруг поинтересовался Дмитрий. - Брод тяжел или скакал долго?
        - Не, - замотал головой Семка, - брод не так уж плох, течение небольшое и дно хорошее. Я просто на рысях.
        - Пора и нам переправляться, Дмитрий Иванович, - откликнулся Тимофей Вельяминов, - а то как бы Бегич нас не опередил.
        - Где еще на Воже броды близко?
        - Нету таких. Только этот, у остальных по обоим берегам лес, Бегичу не подойти с конными, да и нам тоже.
        - Вот то-то и оно. Ему придется переправляться здесь.
        - Потому и пора, чтоб не пустить на этот брод!
        - Не-ет… - хитро прищурил глаза Дмитрий. - Пусть он у нас на виду переправляется!
        - А ежели не пойдет? - все же засомневался Пронский.
        - А мы ему место уступим, чтоб еще куда не ушел…
        - Как это?
        - Пошли за мной! - махнул рукой Дмитрий, увлекая Даниила Пронского и Тимофея Васильевича Вельяминова на берег. - Чем этот брод хорош? Тем, что здесь и с той, и с другой стороны поляны есть. Если мы встанем прямо за бродом, конечно, Бегич не пойдет, не настолько глуп, чтоб под стрелы подставляться. А мы чуть постоим и отойдем подальше, вроде как испугавшись. А как на нас пойдет, ударим с трех сторон.
        Так и случилось: передовые отряды Бегича не рискнули переправляться сразу, но когда подошли основные силы, Дмитрий дал команду чуть отойти, вроде испугавшись. Сам ордынский мурза хохотал, увидев, как медленно отползают русские полки; если они перепугались от одного вида ордынской рати, то что будет, когда всадники хлынут сплошной волной? Слабоват московский князь Дмитрий Иванович, ох, слабоват! Ближе к вечеру собрав мурз, Бегич распорядился переправляться быстро и сразу вступать в бой, накатывая валом на этих трусливых русских. «Видно, помнят Пьяну!»
        Брод действительно был удобным, мелким, с плоскими берегами. На стороне русских берег чуть подальше от реки поднимался, но тоже не круто, у самого брода места было мало, и нападать следовало почти с лету.
        Ордынцы начали напором, едва переправившись, сразу постарались ударить в лоб. Но полк Дмитрия Ивановича выстоял, а слева и справа на уже втянувшихся в бой ордынцев напали полки Даниила Пронского и Тимофея Васильевича Вельяминова. Никак не ожидавшие такого отпора ордынцы закрутились на месте, а его-то как раз было мало, развернуться на небольшом участке свободной земли подле брода было негде.
        Передние пытались повернуть, но сзади все накатывали новые волны наступавших ордынцев, в один миг все смешалось. Не в силах ни отразить внезапное нападение с трех сторон русских, ни развернуться, чтобы организованно отступить, войско Бегича в панике бросилось обратно, давя и сметая своих же. Хуже нет паники, тем более в конном войске! По русским рядам пролетело распоряжение: татар гнать только до брода, за реку пока не соваться, уже темнеет.
        Теперь уже русские избивали отборные полки ордынского мурзы. Такого погрома Орда, пожалуй, не видела! Ордынцев гнали до самой темноты, нещадно избивая. У ордынцев погибли князья Хазибей, Коверга, Бегичка, Карабулук… Жалкие остатки войска Бегича спасли темнота и сильный туман, упавший на округу следующим утром. Теперь уже Вожа вышла из берегов, заваленная мертвыми телами. Только на сей раз это были ордынские тела!
        Никита и Григорий не спешили к передовым отрядам, ни к чему, пусть одолеют русские полки, тогда и двинемся вперед - решили невольные приятели. Они спокойно улеглись под телегой, пережидая жаркое августовское солнце. От реки издалека уже доносились звуки начавшейся битвы. Всадники Бегича явно начали переправляться. Слышны были крики людей, ржание поднятых на дыбы лошадей, лязг оружия.
        Никита прислушался: видно, бой завязался нешуточный, русские решили стоять насмерть. Жалко, много погибнет, у Бегича сильное войско, это не Арапша, а ведь тот малым числом побил такое количество русских. Никите было откровенно жаль тех, кто сложит головы на берегу Вожи или будет угнан в полон. Но помочь он ничем не мог, а потому старался не задумываться. Война есть война, самим бы уцелеть.
        Но случилось что-то непредвиденное. Лежавший на груде набросанных шкур Никита вдруг с ужасом подскочил: мимо пронеслись один за другим перепуганные всадники из бегичевских. Не успел спросить, в чем дело, как таковых оказалось много, ордынцы явно бежали! Причем бежали панически!
        Никита пытался сообразить, что теперь делать и куда деваться самим, неожиданно для себя он вдруг наклонился к Григорию:
        - Бежать надо! Спрячься куда-нибудь, ты поп, тебя не тронут.
        Преследовать врага в темноте русские полки не стали, мало ли какая ловушка припасена на такой случай у Бегича? Решили дождаться утра. Пересчитали своих, потери были совсем небольшими. Правда, погибли Дмитрий Монастырев и Назарий Кусаков. Вдохновленные неожиданной победой, русские воины с удовольствием обменивались впечатлениями:
        - Ага! А я его как рубану, а он в реку…
        - И я тоже! С десяток положил, не меньше…
        - Чего их не класть-то было, мотались по берегу точно овцы стадом, руби не хочу!
        - Ловко мы их!
        - Выходит, ежели с умом, так и ордынца бить можно, а не самим головы как на Пьяне складывать?..
        Окольничий Тимофей Васильевич, услышав такую похвальбу, укоризненно покачал головой:
        - Не хвались третьего дня, хвались третьего года. Подождите утра, может, завтра все снова начинать придется, али самим от Бегича отбиваться так, что головы трещать будут.
        От такого замечания стало тревожно. И впрямь, кто знает, что будет утром, что придумают ордынцы в ответ на такое избиение?
        Думал об этом и Дмитрий Иванович, а потому разведку вокруг высылал беспрестанно, чтобы не смог Бегич перехитрить, не смог за ночь обойти сзади. Разведчики твердили, что близко у реки ордынцев нет. Куда девались? Но и на другой стороне их нигде не обнаружили.
        - Не бежали же они? - растерянно развел руками Дмитрий, глядя на Вельяминова.
        Неожиданно тот хохотнул:
        - А что, Димитрий Иванович, а может, и бежали?!
        - Хорошо бы, - вздохнул князь. - Только больно легко получилось.
        - А тебе надо, чтоб крови пролилось побольше? Благодари Заступницу за такую победу, Дмитрий Иванович.
        - Погоди радоваться. Утро вечера мудренее.
        С тревогой ждали утра. Вроде и время выглянуть солнцу, но оба берега плотно окутал сильный туман. Князь Дмитрий Иванович распорядился, пока туман не рассеется, на тот берег не соваться. Но отправленная разведка принесла чудное известие:
        - Дмитрий Иванович, нету там ордынцев!
        - Как нет?! А куда девались? У них же обоз огромный!
        - А вот так, нету, и все! Бежали и обоз свой огромный бросили. Там безоружных тьма и добра всякого тоже!
        Второй подтверждал:
        - Князь Дмитрий Иванович, все следы ведут только в сторону степи. Бежал Бегич-то, ей-богу, бежал!
        Снова и снова возвращались посланные в разведку, но пока не спал туман, приносили одинаковые вести: ордынцы бежали, в панике бросив свой обоз!
        Наконец туман рассеялся, и князь Дмитрий Иванович дал приказ переправляться, только все равно быть осторожными. Немного погодя по противоположному берегу Вожи ездили несколько растерянные русские всадники, спешивались, оглядывались, не вполне веря своим глазам. Лагерь ордынцев был пуст, а все ночные следы вели прочь от Вожи!
        - Дык… как же это…? Может, и не стоило их оставлять на ночь? Может, надо было догонять и бить дальше?
        Об этом уже думал и сам князь, но кто же ожидал, что войско Бегича не просто отступит, чтобы перестроиться и снова атаковать, а в панике бросится прочь? Никогда прежде русские не били ордынцев в открытом бою и так крепко! Одинаково растерянны были и князь с воеводами, и простые ратники. Выходит, и Орду бить можно, ежели с умом? На самого Дмитрия Ивановича смотрели как на святого, не скрывая восторга. Вот так князь у них, ежели сумел с толком всем распорядиться и гнать поганых такой же метлой!
        Постепенно в русских полках растерянность уступала место захлестывающей радости от одержанной победы. Смогли! Осилили! Да не просто победили, а как победили!
        Неспокоен был только сам Дмитрий, не потому, что не радовался, а потому, что боялся этого радостного безумства. Однажды так на Пьяне, уверовав, что ордынский царевич Арапша бежал, перепились и полегли под татарскими саблями. Потому князь не давал никакого покоя разведке, пока те не принесли известие об обнаруженных далеко в степи кострах, оставленных остатками ордынцев. И все равно Дмитрий сомневался:
        - А может, то костры жгли, когда на нас шли?
        - Обижаешь, Дмитрий Иванович. Нешто мы давнего костра от нового не отличим? Да и следов куда меньше, чем прежде. Не сомневайся, князь, бежал Бегич, драпал как волк от огня!
        - Дай-то бог!
        Русские побили ордынцев и захватили их обоз. В числе захваченных оказался и замешкавшийся Григорий. Священник не сопротивлялся, но объяснить, что за травы у него в мешке, не смог. Растерянно мямлил:
        - Это для лечения всяких болестей… раны лечить…
        Попадись кому другому, сошло бы. Но рядом как раз оказался рослый дружинник с раной на руке, он оживился:
        - А ну давай, меня полечи. Смотри, как кровь течет.
        То, как вдруг закрутился поп, заставило русских засомневаться:
        - Да не отрава ли у тебя?
        Дальше - больше, принялись расспрашивать с пристрастием: почему оказался в обозе у Бегича, чего ради шел с ордынцами, кто таков сам? И взяли Григория в оборот, повели к князю. Но первым он попал на глаза не Дмитрия Ивановича, а Тимофея Васильевича Вельяминова. Вот уж с кем Григорию встречаться совсем не хотелось! Конечно, за несколько лет поп основательно растолстел и даже оплыл, но окольничий все же распознал человека, которого не раз видел рядом с опальным племянником.
        - Э, да это поп Иванов! Ты откель здесь?
        Григорий вдруг заелозил. Это совсем не понравилось Тимофею Васильевичу, и тот приказал:
        - А ну возьмите-ка его и поспрошайте с пристрастием!
        Поп заверещал так, словно ему уже поджаривали пятки на огне. Кричал, что он священник, его нельзя трогать!
        - А какого прихода? - ехидно поинтересовался крепко державший пойманного попа дружинник. Тот опустил голову.
        К нему и особого пристрастия применять не пришлось, одно дело бегать вместе с опальным боярином и совсем другое - если тебя собираются пытать! Григорий довольно быстро выложил, что травы отравные, чтобы сварить нужное зелье.
        - Кого травить собрался?
        - Про то не ведаю…
        - Как так?!
        Григорий снова начал крутиться, лопоча, что его должен встретить в Москве какой-то человек, о котором он ну ничегошеньки не знает… То, как поп прятал глаза, подсказало его мучителям, что врет. Но стоило поднести горячую кочергу к пяткам, как Григорий снова заверещал, что этого человека уже встретил прямо тут, в лагере Бегича. Но тот все равно ничего не сказал, не время, мол. Вообще-то Григорий говорил правду, он действительно не знал, кто должен стать жертвой отравного зелья, это было ведомо только Никите. И выдавать своего напарника тоже не собирался, но когда все же запахло паленым мясом, то выдал и Никиту тоже.
        - Где он?!
        - Не знаю, бежал с Бегичем, видно…
        - А ты чего ж?
        - А я не успел.
        - Кто он таков?!
        Стоило Григорию отвести глаза, как кочерга снова вдавилась в пятки.
        - А-а-а!!! Скажу, все скажу! Только не палите! Все скажу!
        - Ну? - наклонился к лежащему почти без чувств попу пытавший его дружинник. Но Григорий говорить был просто не в состоянии. Его пришлось отливать водой. Стоило бедолаге чуть прийти в себя, как над ним снова навис мучитель: - Ты будешь говорить или подпалить еще кое-что?
        - Буду, буду… Это вельяминовский человек Никита…
        Но большего добиться от попа не удалось, он действительно не знал, кого собирался травить Никита. Поняв, что Григорий уже сказал все, что ему известно, обо всем рассказали князю Дмитрию. Тот нахмурился:
        - Надо изловить самого Никиту.
        В это самое время Тимофей Васильевич прохаживался перед стоявшими с понуро опущенными головами пленными ордынцами. Среди них был и Никита. Посланнику Вельяминова не удалось сбежать, как ни старался, правда, он сделал вид, что нем, чтобы поскорей отстали. Ему бы спрятаться от взора Тимофея Васильевича, да только куда? Как Никита ни опускал голову, Вельяминов все же углядел светлую голову среди темных ордынских.
        Тимофей Васильевич уже даже сделал шаг дальше, но вернулся и внимательней пригляделся к парню в монашеской рясе:
        - Э, а это что за поп у нас?
        Буквально впившись глазами в лицо Никиты, он недоуменно протянул:
        - Где-то я тебя, голуба, видел… А ну поверни рожу-то? А ты не у Ваньки в ближних ходил? А ну ведите его за мной, князю покажу, какие ныне попы в Орде!
        Но князю было не до лазутчиков, а потому обоих по отдельности под сильной охраной отправили в Коломну. Там их и увидел князь Владимир Андреевич. То есть увидел-то он Никиту и тоже узнал.
        - Что-то мне твоя рожа знакома? Ты не вельяминовский ли?
        Так подтвердились слова Григория. Поняв, что тот не врет и уже больше ничего сказать не сможет, попа наконец перестали мучить и отправили в дальнюю обитель лечить подпаленные пятки и ломаные ребра. А Никиту неожиданно потащили к князю Владимиру. О чем с ним несколько раз подолгу говорил князь серпуховской, не знал никто, но только парень вдруг исчез, а искать его почему-то не стали…
        Мамай рвал и метал! Провалился такой поход Бегича! Сильный мурза с большим количеством воинов - и был разбит московским князем наголову! Счастье Бегича, что он погиб в бою, не то лишился бы головы в ставке Мамая. Таких поражений темник не прощал. Разозленный Мамай напал на рязанские земли, сильно их потрепав. Снова сжег Переяславль-Рязанский и несколько городов помельче, разорил множество деревень…
        Но князь Олег Рязанский не попросил помощи у Дмитрия Ивановича, напротив, спрятался в лесах, пережидая набег. Это стало уже привычным. Даже в Рязани начали ворчать, мол, чего ж наш князь бегает, если москвичи давно бьют ордынцев? Про давно это было, конечно, преувеличением, побили впервые, но зато как!
        Сначала победа над строптивой Тверью, а теперь вот оглушительная победа на Воже сильно подняли русский дух. Значит, можно бить и сильные войска, если умеючи-то?.. В Москве победителей встречали восторженно. Первый разгром ордынских войск за столько лет! Никто и вспомнить не мог, когда их вообще били. Думали, думали и решили, что допрежь никогда! Получалось, что их молодой князь Дмитрий Иванович самый первый, кто дал отпор Орде.
        Нашлись, правда, те, кто припомнил, как Олег Рязанский едва не голыми руками побил Тагая, но тут же решили, что то не в счет, там Олег просто нагнал и отнял добычу обратно. Да и самому Тагаю удалось уйти, и отряд был так себе… Не-ет… с нашим Дмитрием Ивановичем не сравнить! Наш-то, на!.. Вон какой молодец, на коне точно влитой сидит, настоящий богатырь. Чего такому какого-то Бегича бояться? Никого он не боится! Никто ему не указ! Нижегородского князя своего тестя Дмитрия Константиновича под себя поставил? А тверского зловредного Михаила Александровича? А Ольгерда, которого боялись до него все?.. Где такое видано, чтоб старый литовский лис сам мира просил? Вот то-то и оно, что наш Дмитрий Иванович куда как сильнее любого. И ордынцев теперь тоже!
        Евдокия встречала мужа, как тысячи других русских женщин, с радостью и слезами.
        - А чего ж плачешь, любушка моя? Я же не только живой, но и без синяков даже. Такая битва была, что и меч затупить не пришлось!
        К отцу приставал семилетний Василий, просил рассказать о том, как бились с ордынцами. Князь смущаясь разводил руками:
        - Да и впрямь, сыну, их и бить почти не пришлось. Они как обратно в реку бросились, так сами друг дружку перетоптали сильно. А мы только добавили.
        Слышавший этот разговор Тимофей Васильевич Вельяминов покачал головой:
        - Василий, ты не очень-то отца слушай, скромничает он. А кто сообразил не переправляться через реку и потому чуть отступить, чтобы ордынцы решили, что мы струсили? Иначе их не заставишь переправиться. Учись, Василий, отец твой дюже добрым полководцем становится. Не силой берет, а сообразительностью.
        - А сообразительностью лучше? - уставился в лицо отцу Вася.
        - Понимаешь, сынок, можно быть очень сильным, как вот был Бегич, а попасть в хитрую ловушку и погибнуть. Как наши на Пьяне, - со вздохом добавил князь.
        Вечером, перебирая черные как смоль волосы мужа, Евдокия осторожно поинтересовалась:
        - Митя, вы же победу одержали, чего ж ты так озабочен?
        - Мамай не простит гибели войска Бегича. А значит, пойдет изгоном на следующий год, и покоя нам не будет, пока мы его совсем не разобьем. Бегич - это точно маленький полк одного удельного княжества, если Мамай свою силу поднимет, тогда тяжело справиться будет.
        - Ты снова соберешь всех, как на Тверь собирал.
        - Я не на Тверь, Дуня, собирал, я на Мамая и собирал, Тверь просто ко времени пришлась. Да, придется собирать… И когда на Руси покой будет? Уже меж собой не воюют князья, даже Михаил Александрович утихомирился, теперь вот еще Мамая одолеть бы…
        - Орду?
        - Нет, Орду пока нет, только Мамая. А с Тохтамышем договариваться будем.
        - Дай-то бог.
        Солнечное утро застало князя в постели у жены. Обычно он все же уходил в ночи, чтобы не пробираться перед слугами утром в свою спаленку. Но, обнаружив это, ближний слуга Анисим попросту разогнал остальных из всех переходов. Пусть поспит князь, устал небось в таких-то трудах ратных.
        Дмитрий и правда проснулся позже обычного. Обнаружив, что солнце уже встало, а он на перинах у Евдокии, смутился. Хорошо, что одевался всегда сам, не любил помощи холопов, а потому вчерашние порты и рубаха лежали рядом с ложем. Быстро облачившись, он закрутил головой, ища хоть какой гребень жены, чтобы расчесать волосы. Не нашел, пришлось будить Евдокию.
        Та открыла глаза и с улыбкой потянулась руками к мужу:
        - Донюшко…
        - Дуня, где у тебя гребень?
        - Ты уже встал, а чего ж такой всклокоченный? Нешто слуги не заметили?
        - Да я у тебя спал, потому и ищу гребень.
        Рассмеявшись дробным ласковым смехом, Евдокия попыталась вскочить, но сообразила, что она так вообще голышом, упала обратно на постель, прикрылась одеялом, смущенно кивнула в сторону большого красивого ларца:
        - В нем возьми…
        Но Дмитрию уже было не до гребня. На миг узрев обнаженное тело жены, он бросился обратно на перины. Та счастливо засмеялась в ответ, было радостно, что после стольких лет все еще желанна для мужа.
        Только князь не собирался барахтаться под одеялом, напротив, решительно откинул его с жены. Та ахнула, попыталась прикрыться хоть руками, смущенно запылала. Но Дмитрий развел ее руки, принялся любоваться красивой грудью, которая была на удивление крепкой, точно и не выкормила княгиня стольких детей. Потом провел пальцами по упругому животу, много раз носившему в своем чреве, тронул ноги. А чтоб не смущалась, накрыл ее тело своим, разгоряченным и жадным до ласки.
        Долго пришлось в то утро слугам прятаться под лестницами и за дверьми, ожидая, когда наконец князь выберется от своей супруги. Все знали, что горяч Дмитрий Иванович не только в делах и словах, не только в споре или ссоре, горяч он и на ложе. Подтверждение тому - дети, которые родятся один за другим. И все мальчики, одна дочка Софьюшка, остальные сыновья. Видно, крепко любит жену Дмитрий Иванович, и отвечает ему тем же Евдокия Дмитриевна, ежели так Господь благословляет их брак!
        Казнь
        Увидев перед собой Никиту, Вельяминов не смог поверить глазам:
        - Откель ты здесь?! Бегич же разбит был! А где Григорий?
        Никита глубоко вздохнул:
        - Прибрали попа. Мы с ним в обозе прятались, ждали, когда Бегич князя Дмитрия побьет. А вон наоборот вышло. Ох и крепко побили ордынцев русские! Бежали, аж подковы конские по пути теряли…
        - Ты дело говори! - разозлился Вельяминов.
        - Куда Григорий подевался - не ведаю, мы в разных местах оказались, как ордынцы драпать начали. А я вот куда надо попал.
        - Куда это? - подозрительно прищурился боярин.
        - Иван Васильевич, ты б хоть глоток воды да кусок хлеба дал с дороги, оголодал же. А после я тебе такое скажу - упадешь!
        Глаза Никиты довольно блестели, это означало, что он узнал нечто важное. И все равно Вельяминов уловил в его взгляде и голосе такое, отчего стало не по себе. Никите соврать, что через плечо плюнуть. Неужто врет?! Спелись с попом и задумали какую каверзу? Знать бы что…
        Пришлось Никиту кормить-поить, а потом еще ждать вечера, потому как парень требовал разговора только с глазу на глаз. Зато то, что он сказал, повергло Вельяминова в шок. Боярин и раньше задумывался над тем, почему князь Владимир Андреевич, с которым Дмитрия раньше бывало водой не разлить, вдруг принялся отстраивать себе Серпухов. Была шальная мысль, что рвется младший князь не просто к самостоятельности, а к настоящей власти. Но кто его знает, что на уме у Владимира Андреевича?
        А теперь Никита твердил, что князь и впрямь захотел под себя Русь взять, но ему в Москве нужен свой человек. Все нынешние с Дмитрием одной веревочкой повязаны, даже Вельяминовы, супротив ни за что не пойдут…
        Не поверил словам Никиты осторожный Вельяминов, принялся пытать: а с чего бы князь стал такие слова тебе говорить? И почему отпущен был, ежели в плен попал?
        Никита кивал:
        - Верно не веришь, Иван Васильевич. Я бы тоже не поверил, скажи мне кто такое еще полгода назад. Князья и впрямь точно родные братья были. А ныне смотри что: Владимир Андреевич с князем Дмитрием на Пьяну не ходил? Нет, полки свои посылал, а сам не пошел. И на Вожу тоже не ходил! В Москве не всякий месяц бывает, а раньше и полдня друг без друга прожить не могли. Видно, обидел его чем Дмитрий, всем известно, каков у него несносный характер! Дмитрий Иванович все наследником своего сына Василия зовет, а ведь наследовать Владимир Андреевич должен!
        - А ты князя Дмитрия видел?
        - Не, только издали.
        - А Владимира где же встретил?
        - Это в Коломне, нас туда переправили. Меня Тимофей Васильевич признал, пропал бы, ежели не князь Владимир Андреевич. Он вроде как к себе забрал, потом расспрашивал про тебя, Иван Васильевич. А еще про то, поможешь ли, ежели понадобится?
        - Чем я могу помочь? Ему Мамай нужен.
        - Не, Мамай только набегом может да изничтожить всех. А потом как? Владимиру Андреевичу свои люди в Москве нужны, у него нет. Сама Москва не нужна, станет, я мыслю, в Серпухове свою столицу делать.
        - Что велел мне передать?
        - Если станешь ему помогать, так чтоб и Мамаю словечко замолвил, и сам загодя ближе к нему перебрался.
        - К кому нему?
        - Не к Мамаю же, к Серпухову.
        - Ага, а там меня и повяжут! - расхохотался Вельяминов.
        - Он же тебя не в Москву зовет? - даже обиделся Никита. - Я передал, Иван Васильевич, дальше сам думай. И про Владимира Андреевича не стоит всяко говорить при Мамае, сам знаешь, у Москвы тоже уши всюду есть, как бы супротив него дома не повернуло. Я видел, как в Коломне князя Дмитрия встречали, его сбросить трудно будет, а он сам кому башку отрубит и глазом не моргнет.
        - Вот то-то и оно… - вздохнул осторожный Вельяминов.
        Поверил он не сразу, Никите пришлось еще трижды тайно пробираться в Серпухов и обратно, пока боярин Вельяминов решился отправиться туда и сам. Это случилось уже летом следующего года, когда стало ясно, что Мамай пока на Русь не идет, пока только собирается. Иван Васильевич ворчал на темника:
        - Сколько уже можно с генуэзцами якшаться?! Давно бы подкупил кого в Москве и прибили бы этого Дмитрия! А без него разброд на время настанет, и бери Русь голыми руками.
        К лету эта мыcль утвердилась в нем окончательно, однажды даже поинтересовался у Мамая, что бы тот сделал, если бы князя Дмитрия вдруг не стало?
        - Как это? - поразился темник.
        Они разговаривали наедине, Вельяминов хорошо понимал цену таким речам. Поняв, что имеет в виду опальный боярин, Мамай вдруг усмехнулся:
        - Хорошо бы. Они без Дмитрия совсем овцами станут.
        - А на Русь пошел бы? Пора, хан, потом Тохтамыш на ноги встанет, вдруг меж собой с Дмитрием договорятся.
        - Да, это плохо, - согласился Мамай. - Что ты хочешь?
        - Кого поставишь на Руси вместо Дмитрия?
        - Ты, что ли, хочешь?
        - Над всей Русью лучше Владимира Андреевича, а мне и Москвы достаточно.
        - Это какого Володимера, Серпуховского? Когда ты с ним спеться успел? Никита твой туда-сюда видно не зря бегает?
        Вельяминов смутился:
        - Ты про Никиту ведаешь, хан?
        - Плохой я буду правитель, если не буду знать, о чем думает каждый из моих приближенных, тем более такой, как ты, предатель…
        Последнее слово резануло слух Ивану Васильевичу, но возмущаться не стал, с трепетом ждал, что скажет хан дальше. Тот кивнул:
        - Делай, получится, дашь мне знать. А тебе, так и быть, дам Москву.
        Этот разговор решил все. Осторожный Вельяминов решил рискнуть и сам отправиться в Серпухов в начале лета, с тем чтобы к обычному времени походов ордынцев - началу осени - быть готовым. Счет пошел на недели.
        Никита был срочно отправлен к серпуховскому князю на переговоры, а в Москву ушел разведчик разнюхать, не заподозрил ли чего князь Дмитрий. Никита сообщил, что князь Владимир Андреевич готов, а из Москвы пришло известие от оставшихся там купцов, что князь Дмитрий уехал в Радонеж, а потом в Переяславль, а с князем Владимиром почти не видится, каждый занят своим делом.
        Вельяминов тронулся в путь.
        Все лето войска были готовы собраться по первому зову, но Мамай наступать вроде и не собирался. Видно, копил силы для решительного удара, способного окончательно сломать хребет русскому войску. От неприятного ожидания становилось не по себе.
        Зимой князь Владимир Андреевич сходил на Стародуб и Трубчевск. В результате уверенной победы на сторону Москвы перешел помимо брата Андрея Ольгердовича и Дмитрий Ольгердович. Для Дмитрия это было радостно. После смерти старого Ольгерда в Литве тоже неурядицы. Старшие сыновья от первой жены Ольгерда получили только уделы, а власть - старший сын второй жены Ульянии Ягайло. Настроенный против Москвы, он готов был в любую минуту повторить походы своего отца. С вожделением смотрел в сторону племянника и не угомонившийся Михаил Александрович Тверской.
        Иногда Дмитрия охватывало настоящее отчаянье. Снова замятня с Литвой и Тверью? Да когда же все это кончится?! От степи того и жди Мамая, Ягайло забыл уроки, полученные отцом, Тверь так и смотрит в сторону, Рязань тоже, даже тесть нижегородский князь Дмитрий Константинович старается ни во что не ввязываться. А помощи ждут все. Олег Рязанский обижается, что его землю разоряют всякий год. Но поди попробуй заставить вместе со всеми выступить против того же Бегича или Мамая! Отсиделся в Переяславле-Рязанском, пока его же удельный князь Даниил Пронский вместе с москвичами на Воже бился! И тесть Дмитрий Константинович тоже сидит запершись…
        С кем посоветоваться? Митрополит Алексий умер еще в феврале. Хотел своим преемником назвать Сергия, да тот воспротивился, встал точно скала, не переубедишь, с места не сдвинешь. Сам Дмитрий настаивал на своем духовнике, том самом коломенском попе Михаиле, которого все презрительно звали Митяем. Алексий был против Митяя, не помогали никакие уговоры.
        Сам Митяй тоже немало покочевряжился. Уж как его уламывал Дмитрий… Другой на месте коломенского попа от радости выше колокольни прыгал бы, а этот все твердил, мол, не хочу принимать постриг! Понимал ведь, что без этого митрополитом не стать, но так боялся проиграть и после этого остаться простым чернецом!.. Дмитрий просто заставил бестолкового попа сначала принять наместничество от митрополита на Москве (на это Алексий согласился после беседы с Митяем), а потом на дальнейшее повышение. Но вот избрать его митрополитом на соборе отказались. Надлежало ехать в Царьград и пытаться получить сан там. В возможности этого Дмитрий не сомневался, если Ольгерд сумел купить митрополию для Киприана, то почему Москва не сможет сделать это для Митяя?
        Но одно дело ставить Митяя митрополитом и совсем другое советоваться с ним. Дмитрий, напротив, ожидал, что сам Митяй станет по всякому поводу спрашивать у князя согласия. Владимир постоянно в своем Серпухове, строит и строит, то крепость, то монастырь, то собор…
        Только успел подумать о двоюродном брате, как тот приехал сам.
        Дмитрий Иванович с княгиней Евдокией и детьми были у Миколы и Марии Вельяминовых, когда примчался посланный Владимиром Андреевичем слуга с просьбой серпуховского князя срочно прийти. Великий князь, изменившись в лице, медленно поднялся, но пришедший тут же его успокоил:
        - Дмитрий Иванович, серпуховской князь доволен, стало быть, все хорошо. А еще просил Миколу Васильевича непременно быть тоже.
        - Это еще зачем?! - ахнула, прижав руки к груди, Мария Дмитриевна.
        - Посмотрим, - пробормотал князь. Евдокия бросилась за ним следом.
        - Митя, думаешь, беда какая?! - глаза княгини смотрели с отчаяньем. Муж улыбнулся, чуть оглянувшись, ласково провел рукой по ее щеке:
        - Слышала же, что Владимир доволен. - Видя, что жену просто так не успокоить, пообещал: - Сразу пришлю сказать, что там такое.
        Прижав его руку к своей щеке, Евдокия попросила:
        - Ты уж пришли, пожалуйста.
        Дмитрий с Миколой Вельяминовым заторопились на двор к Владимиру Андреевичу. Там стоял какой-то возок, вокруг множество охраны, сам серпуховской князь расхаживал перед закрытым возком, действительно довольно улыбаясь. Завидев великого князя с боярином, шагнул навстречу:
        - У меня для тебя подарок! Ой какой! Смотри, - он откинул завесь возка. Глянув внутрь, Дмитрий Иванович просто оторопел. Следом за ним замер и Микола Вельяминов, потому как там сидел связанный по рукам и ногам… Иван Васильевич Вельяминов!
        - Откуда?! - обомлел Дмитрий Иванович.
        - Э, Дмитрий, я его почти год к себе выманивал… - В ответ на эти слова раздалось почти рычание связанного Ивана Вельяминова. - Куда его девать-то?
        - В узилище, куда же еще. Только людей понадежней поставить, чтоб не подкупил и не сбежал.
        - Сделаю, - кивнул Владимир, все так же смеясь.
        Дмитрий, понимая, что в тереме у младшего Вельяминова уже от страха зашлись, подозвал к себе одного из слуг, велел спешно бежать к княгине, сказать, что Владимир Андреевич просто подарок необычный привез, остальное, мол, дома доскажет.
        Конечно, ни княгиня, ни ее сестра не вытерпели, все же прибежали.
        Слушая рассказ Владимира о том, как он год дурил голову сначала Никите, а потом через него Вельяминову, пока не добился, чтобы тот сам в Серпухов явился, великий князь усмехнулся:
        - А что ты им врал?
        - Как что?! - хохотал Владимир. - Чем Ивана Вельяминова сманить можно было? Только обещанием отправить тебя к праотцам, а его самого на Москве хозяином поставить!..
        Наблюдая, как вытягивается лицо брата, серпуховской князь замолчал, потом переспросил:
        - Мить, ты чего? А как его иначе выманишь? Зато Мамай ждет от него сообщение, и пока не получит, с места на Русь не тронется.
        - Какое сообщение? - сразу забыл о неприятных словах Дмитрий.
        - Что тебя уже потравили. Пусть ждет до конца августа, потом ему идти поздно будет, а мы до следующего года можем войска собирать. Хорошо я его обманул?
        - Ну… - покачал головой князь, - ну ты и!.. Мне-то почему ничего не сказал?
        - Митя, а ты смог бы спокойно с ним разговаривать? Только все испортил бы. Мне и то тяжко было, боялся спугнуть. Что ты с ним делать станешь?
        - Казню! - жестко ответил Дмитрий.
        - Так, может, его прямо сейчас в узилище задушить? Или поговорить хочешь?
        Великий князь встал и взволнованно прошелся по палате, в которой сидели. Его лицо подергивалось.
        - Нет, я его прилюдно казню, чтоб все знали, за что. За то, что свою землю предал и великого князя отравить пытался!
        Душное утро обещало еще более душный день. Который год лето стояло жаркое, даже в августе что ни день, то пекло. На дворе расставлены открытые сундуки, развешаны шубы, шапки, зимняя одежда. Жаркий летний день - самое время сушить все сложенное по сундукам. Евдокия Дмитриевна ходила между одеждой, оглядывая и перебирая разложенное. Но мысли княгини были далеко от виденного. То и дело она возвращалась ко вчерашнему происшествию.
        Дмитрий больше ничего рассказывать не стал, только сообщил, что Владимир выманил Ивана Вельяминова обманом и что собирается теперь казнить бывшего боярина за измену и дружбу с Мамаем. Она и спрашивать не стала, без того видно, что переживает великий князь. Пока не было Ивана Вельяминова рядом, готов был разорвать его, если б увидел, а вот привезли такого жалкого, и теперь трудно убить. Конечно, одно дело сокрушить человека в бою или даже просто в сильной злости, а вот так…
        Вчера к ней прибежала боярыня Мария - мать опального Ивана Васильевича, плакала, прижимая руки к полной груди, просила Евдокию и великого князя не клясть остальных детей за этого непутевого. Евдокия руками замахала:
        - Да что ты, боярыня, никто ни на Миколу, ни на Полиевкта худого и не думал! Сама знаешь, Микола у князя первый друг. И Тимофея Васильевича Дмитрий тоже уважает…
        Та разрыдалась:
        - Ой, не приведи тебе господи, княгинюшка, вот так маяться, как я маюсь! Он все ж дите, хоть и худое, но свое!
        - Ты с ним повидаться, что ли, желаешь, Мария Ивановна?
        - А можно?! - заблестели надеждой глаза матери. И не думала, что просить получится, хотела только, чтоб Миколушке худого не было.
        - Я попробую попросить Дмитрия Ивановича, может, разрешит? Я к тебе тогда вон Стешку пришлю, сообщит.
        Вечером она действительно попыталась поговорить с мужем. Дмитрий сначала поморщился:
        - Дуня, к тебе теперь все Вельяминовы с просьбами ходить станут.
        - А кто все, Митя? Микола всегда рядом с тобой, Тимофей Васильевич тоже, а ко мне кроме матери кто прийти может? Митя, ты не сердись, но дозволь матери попрощаться с сыном. Какой бы он ни был, она его родила. Разреши?
        - Да пусть идет! Я не против.
        Из Вельяминовых с Иваном увиделась действительно только мать боярыня Мария. А чуть позже попросился еще один человек.
        К великому князю пришел с разговором Тимофей Васильевич Вельяминов. Конечно, Дмитрий сразу понял, о ком пойдет речь.
        - Не мнись, Тимофей Васильевич, хочешь знать, что с племянником будет? А что бы ты сам сделал?
        - Убил бы! Ванька не из тех, кого можно отпускать, он снова все начнет. Как поймали-то?
        - Владимир обманом в Серпухов заманил через его помощника какого-то.
        - А… - вдруг дошло до старшего Вельяминова. - Я этого парня еще на Воже разглядел, да ты уже в Москву уехал, его и потащили в Коломну. А там, видать, Владимир углядел.
        - Ты чего хотел-то?
        - Поговорить с татем позволишь? Хочу мерзавцу в глаза посмотреть, спросить, пошто Вельяминовский род опозорил? Никогда в нашем роду предателей не было!
        - Ну, спроси.
        После разговора с племянником Тимофей Васильевич снова пришел к великому князю. И снова долго мялся, пока Дмитрий не поинтересовался:
        - И что ты узнал? Почему Иван ваш род позорил?
        - Не о том я. Просьба есть у Ивана, нельзя, князь, в последней просьбе отказать…
        Дмитрий вытаращил на Вельяминова глаза:
        - Чего он хочет?
        - Чтоб казнили его не топором, а мечом. Все же не тать какой и не вор, а бояри…ном… был…
        Дмитрий опустил глаза:
        - Пусть кат возьмет меч. Скажи, Тимофей Васильич, прав ли я, что казню предателя?
        Когда снова загремели ключами стражники, охраняющие его узилище, Иван Васильевич даже усмехнулся. Неужто теперь сам великий князь? Вчера приходил дядя Тимофей Васильевич, всяко корил за измену, за то, что опозорил род Вельяминовых. Правда, обещал передать просьбу не казнить как татя топором, а чтоб отрубили голову мечом. Дядя пришел с вестью об отказе, или все же сам князь пожаловал?
        Но того, что увидел, Иван никак не ожидал…
        - Мать…
        Старая боярыня с трудом перешагнула порог узилища и почти без чувств упала на руки закованного в цепи сына:
        - Ванюша…
        Стражники отвернулись, потом и вовсе вышли вон. Не было сил глядеть, как гладит мать опального, приговоренного к смерти боярина слабыми от горя руками, как вглядывается в его все еще красивое лицо.
        Присели на грубую деревянную лавку, боярыня Мария все всматривалась в лицо Ивана Васильевича, потом тихо поинтересовалась:
        - Тебя казнят, ведаешь?
        Иван кивнул:
        - Чего еще ждать от князя?
        - Как его корить, коли ты виновен?
        - В чем?! - не выдержал Иван Васильевич. Почти вскочил, шагнул к узенькому окошку, вгляделся в крошечный кусочек неба в нем. - Что не захотел его над собой терпеть?! Что захотел сам встать?
        А мать вдруг тихо произнесла:
        - А к Мамаю чего ж пошел? Неужто неведомо тебе, что он враг людей русских?
        Что мог возразить Иван? Что он сам ненавидит Мамая не меньше Дмитрия, да только от всех зависит? А мать рассудила его молчание по-своему, попросила:
        - Ваня, может, тебе пасть в ножки князю, попросить? И мы бы все попросили, и его жена княгиня Евдокия тоже. Князь добрый, он может и простить…
        - А может, не простит?! Никогда! Слышишь, никогда не встану я на колени перед толстым Митькой! Не бывать тому!
        - Ванюша, да ведь ты пред ним виновен. К чему Мамаю служил?
        - А кому я должен служить?! Ему?! Пусть лучше голову рубит!
        - Отрубят, - вздохнула мать. - И ведь не вспомнят добрым словом, останешься для всех татем-душегубцем.
        И такая тоска звучала в голосе боярыни Марии, что сын содрогнулся. Неужто и впрямь ему один путь - преклонить колени перед Дмитрием? Нет, еще раз нет! Даже если завтра отрубят голову, даже если родные проклянут (небось уже прокляли, когда уехал в Орду). Только не признание, что толстый Митька во всем прав!
        Мать еще долго сидела, чуть покачиваясь и молча глядя на сына. Что она могла еще сказать? Самой броситься в ноги к великому князю, моля о прощении непутевого сына? Вдруг ее осенило: да что же она раздумывает?! Конечно, надо идти, ползать в ногах у князя, у княгини, целовать сапоги, рыдая, умолять, просить!
        Забыв обо всем, она принялась суетливо поправлять одежду, бормоча:
        - Попрошу, умолю, в ноги брошусь… Пожалеет, мать пожалеет… Пусть хоть в узилище, да живой…
        Вельяминов прислушался:
        - Ты кого просить собираешься? Митьку, что ли?!
        Боярыня схватила сына за руки:
        - Да, да, Ванюша! Его и княгиню Евдокию! Подошвы лизать стану, чтоб простили тебя, чтоб жить оставили! Умолю, родимый, ты только подожди чуть…
        Иван встряхнул мать изо всех сил, заорал так, что прибежали стражники:
        - Не смей! Слышишь?! Не смей! Ни о чем просить не смей! Я не хочу-у!..
        Вопль Вельяминова поднял на крыло всех сидевших неподалеку птиц. Вороны с карканьем взлетели, хлопая крыльями.
        Мать испуганно принялась крестить сына:
        - Что ты, что ты? Господь с тобой! Ванюшка, что ты?
        Иван уже спокойней повторил, что не желает, чтобы кто-нибудь, мать ли, брат или дядя просили за него великого князя или княгиню.
        - Это моя последняя воля, - объявил он. - Суждено помереть, так помру.
        Мать горестно вздохнула:
        - Да ведь и помирают по-разному…
        - Мне лучше быть казнену от Дмитрия, чем помилованному им.
        - Тебя казнят…
        - Пусть!
        Мать уходила, согнувшись от горя, она старалась не оглядываться, но, уже пройдя половину двора, не выдержала, обернулась. Ей показалось, что в крошечной прорези окошка узилища она видит лицо сына. Хотелось броситься обратно, но лицо тут же спряталось. Сын не желал ее либо еще чьей-то помощи.
        Дома Тимофей Васильевич рассказал, что тоже пытался уговорить Ивана попросить за него, но племянник накричал.
        - Не хочет он пощады, Мария. Видно, такова судьба твоя, чтоб один сын был в чести, а другой в проклятии. Всегда Ванька был такой гордый, где не надо, никогда в своих ошибках не признавался.
        Мария не ответила, она сидела молча, уставившись сухими глазами мимо всех и слегка раскачиваясь. Кто поможет материнскому горю? Никто, только время лечит, да вылечит ли?
        По Москве ходили бирючи, скликая людей на Кучково поле. Ничего не понимающие горожане передавали от одного к другому слухи, что собираются казнить тайно бежавшего еще четыре года назад Ивана Васильевича Вельяминова. За что казнить? Разве бояре не имеют права переходить от одного князя к другому? Другие возражали, мол, имеют, только нужно крестное целование снять, а после идти.
        В середине дня на Кучковом поле стал собираться народ. Такого Москва еще не видывала. Посреди поля стоял высокий помост, на нем огромная колода. Среди первых подошедших сразу понесло слова: «голову рубить станут…» Постепенно поле заполнялось людьми. Судили и рядили о том, в чем виноват Вельяминов и как его лучше казнить. Мужики больше поминали его службу Мамаю, а бабы пригожесть.
        Вдруг по толпе прокатилось:
        - Кат!.. Кат идет…
        На помост поднялся рослый человек в красном плаще и накинутом на лицо капюшоне. Конечно, кому хочется, чтобы твое лицо после на улицах узнавали?
        Народ гадал, приедет ли сам князь посмотреть, как его первейшему врагу среди русских голову рубят? Всё вспомнили москвичи: и то, как после смерти Василия Васильевича Вельяминова князь не поставил его сына тысяцким; и то, как тот бежал в ночи в ненавистную Тверь, вечно приводящую на Москву литовцев; и то, как потом оказался вместе с сурожским купцом у Мамая в услужении… Все признавали вину боярина, все соглашались, что много навредил Руси. Но все и жалели самого Ивана Васильевича.
        Чего казнить-то? Посадил бы его князь в узилище, держал там на хлебе и воде несколько лет, глядишь, и выправился бы боярин. Хотя, конечно, горбатого только могила и исправит… Раздались голоса, интересующиеся, просил ли сам Вельяминов у князя прощенья? Ответил кто-то из стражников, видно охранял Ивана в узилище:
        - Не просил, потому и казнят! Одно твердит, мол, или он, или князь Дмитрий Иванович!
        Страж не стал называть Дмитрия так, как звал его сам Вельяминов - толстым Митькой. А если б сказал, то, пожалуй, жалельщиков у опального боярина поубавилось бы. Князя Дмитрия Ивановича уже любили, в том числе и за молодецкую стать.
        Бабы все равно жалели, многие помнили красавца-боярина, его русые кудри, его красивые чуть нагловатые глаза, его ухарство… Когда пронеслось, что станут рубить голову, так вообще поднялся крик и плач. Как же это, такую красивую голову, и рубить?!
        Наконец на поле привезли закрытый возок, из него вышел сначала рослый бирюч, потом двое стражников вывели Ивана Вельяминова. Бабы ахнули в один голос! За последние годы в волосах боярина прибавилось седых волос, но менее красивым от этого он не стал. По-прежнему вились кудри, по-прежнему с вызовом смотрели красивые серые глаза, по-прежнему был тверд его шаг и привлекательна рослая фигура.
        Держа связанные руки сзади, Вельяминов поднялся следом за бирючом на помост и оглянулся. Почти все поле было полно народа, но никто не насмехался и пальцем не показывал, напротив, многие бабы плакали, жалеючи погибающего в расцвете сил боярина.
        - А попа что ж, не будет, что ли? - поинтересовался у стоявшего подле большой колоды ката Иван.
        Ему ответил сзади бирюч:
        - Будет, будет, не пужайся…
        - А я не боюсь, это ваш князь боится меня так, что не рискнул прийти посмотреть.
        - Нужен ты князю, изменник проклятый! - фыркнул бирюч и принялся разворачивать большой свиток. Народ на площади притих.
        Бирюч прочитал все, в чем обвиняли Ивана сына Васильева, а это были измена Москве и великому князю и попытка отравить княжескую семью.
        - Винишься ли ты в том, что такое замышлял?
        - Замышлял, - согласился Вельяминов, - и жалею, что не сделал!
        Он хотел еще что-то добавить, но бирюч решил, что с виноватого хватит и этих слов признания, а потому громко объявил, что за эту вину Иван Васильевич Вельяминов будет казнен отсечением головы! Площадь снова взвыла. Кажется, только теперь все поняли, что все по-настоящему, что вот этому красавцу сейчас прилюдно отрубят голову!
        - Не желаешь ли просить великого князя о снисхождении?
        Просить? Митьку просить прилюдно?! Хотелось крикнуть: да ни за что! Но Вельяминов только пожал плечами:
        - Если бы хотел, то уже попросил бы!
        Он все еще не верил, что Дмитрий решится на такое, никогда никому в Москве принародно голов не рубили! Казалось, вот сейчас выедет на площадь сам великий князь и объявит, что жалует преступника жизнью, хотя и в узилище. Но сколько ни крутил головой Вельяминов, а князя не видел. Даже никакого закрытого возка не было.
        И вдруг он с ужасом осознал, что это конец! Вот сейчас ему попросту отрубят голову! От страха вдруг задрожали колени, а тело покрыл противный липкий пот. Думать о казни, сидя в узилище, оказалось куда легче, чем стоя на помосте рядом с катом. Хотелось крикнуть: да не тяните же вы! Больше всего Вельяминов боялся, что его силы духа не хватит, что вдруг сорвется, закричит что-нибудь жалкое, станет умолять не губить…
        Остановил сам себя: нет, так нельзя! Нельзя дать толстому Митьке порадоваться из-за его слабости. Тут на помост поднялся невесть откуда взявшийся поп. Вельяминов давно не бывал в Москве и не знал, что это духовник князя Митяй. Поп сокрушенно покачал головой, снова призвал Вельяминова покаяться. Тот отказался.
        - Ну, как знаешь, - почти с удовольствием объявил Митяй и кивнул кату.
        Тот сильной рукой пригнул голову Ивана Васильевича к плахе. Последним, что услышал Вельяминов, было резкое «хэканье» ката, опускавшего на его шею большой меч, и женский крик ужаса. Подхватив отрубленную голову за волосы, кат деловито бросил ее в корзину и выпрямился, точно спрашивая:
        - Кто следующий?
        Народ отшатнулся от помоста. Всюду раздавался бабий плач, как бы ни был виноват Вельяминов, а когда казнят человека, жалко. Туловище казненного и корзину с его головой куда-то быстро утащили.
        Семка, наблюдавший все вместе с остальными москвичами, тоже жалел глупого боярина. Уже многие говорили о том, что стоило бы повиниться, и князь точно простил бы. Оглянувшись, Семка вдруг увидел… Никиту! Усиленно работая локтями, он быстро пробрался к бывшему приятелю, толкнул его в бок:
        - Никита, ты как здесь?
        Тот шарахнулся от одного имени, но Семка не дал удрать, цепко держал за рукав.
        - Твоего хозяина казнят, а ты как же?
        - А тебе-то что?! - разозлился Никита.
        - Да ты не злись, - уже мирно попросил Семен. - Вы же вроде вместе удирали?
        - А теперь, как видишь, нет.
        - Конечно, нет, он без головы, а твоя пока при тебе, - Семен хотел пошутить, но Никита вдруг рванул рукав так, что кусок остался в пальцах у Семена, и бросился прочь.
        - Не нравится! - сам себе объяснил Семен и отправился домой. Чего вспоминать об этом Никите. Сам себе яму вырыл. И вдруг Семен вспомнил, что не сказал приятелю главное - Настея родила дочку! К отцу так и не вернулась, но живет с девочкой у Вельяминовых. Научилась хорошо вышивать и работает у боярыни в светлице, шьет.
        Но Никиты и след простыл, сколько ни оглядывался Семен, не увидел. Никита и правда поспешил уйти. Он понимал, как виноват, поверив Владимиру Серпуховскому, он соблазнил прийти на Русь и самого Вельяминова. Только потом Никите удалось удрать, его особо и не стерегли, а Ивана Васильевича казнили!
        Сборы
        Но очень долго горевать по красивой, скатившейся с плеч голове опального боярина москвичам не пришлось. Сначала закружили свои дела, а потом началось такое… что и про Вельяминова забыли!
        Все хорошо понимали, что разгрома Бегича на Воже Мамай Дмитрию Ивановичу не простит, а потому готовились к нападению. Далеко в степи двигались бесконечные разъезды, днем и ночью выглядывая такие же разъезды татар. Лучше углядеть врага заранее, чем хвататься за оружие, когда он уже на пороге.
        И вот самые дальние разъезды сообщили, что ордынцы стягиваются к границе Рязанского княжества. Дмитрий Иванович спешно объявил общий сбор, как уже было оговорено. Часть войска приходила в Москву, а часть в Коломну, где все и соединялись. Но если за конные отряды князь мог не волноваться, то пеших могло не быть вовсе. Просто мужики не могли оторваться от жатвы даже ради такого похода. Бросишь хлеб на корню, чем потом семья жить зиму станет?
        Вдруг в Москву наметом примчался гонец от рязанского князя Олега. Дмитрий Иванович, услышав, от кого письмо, даже обрадовался: никак Олег решил вместе со всеми? Но радовался рано, рязанский князь… сообщал о подготовке и продвижении Мамаева войска и о том, что они должны соединиться на Дону с Мамаем и Ягайлой первого сентября.
        Изумленный Дмитрий даже не сразу нашел что ответить гонцу, тот настойчиво спрашивал, будет ли князь писать или можно ехать.
        - Иди отдохни. Конь отдохнет. Пока будешь есть, я подумаю, что стану писать.
        Но писать не решился, письмо следовало обдумать. Объявив сбор, Дмитрий Иванович снова принялся ломать голову над поступком Олега Рязанского. Если он в сговоре с Ягайлой и Мамаем, то к чему сообщать об этом ему? Кто же говорит противнику, когда, где и какими силами собирается?
        Гонец к князю Олегу все же поехал, только свой и без письма, все на словах, опасно везти такую грамоту. О чем сообщил или о чем просил Дмитрий Иванович Рязанца, так и осталось тайной. Такой же гонец вдруг отправился в Литву, но не к Ягайле, а к княгине Ульянии и к митрополиту Киприану. И тоже без письма, все на словах.
        Оба вернулись быстро, по тому, как довольно выслушал обоих Дмитрий Иванович, можно бы понять, что поездки удались, но только никто не видел, как говорил с гонцами князь и тем более о чем.
        А в Москву уже начали прибывать первые полки. Росло и росло количество воинов, все более беспокойным и многолюдным становился город, в нем росло напряжение. Все уже понимали, что на сей раз битва будет много серьезней Вожи, и кричать о том, что справятся играючи, не стоит. Никто и не кричал.
        Уже намечен день выхода, а князь вдруг исчез. Великая княгиня Евдокия отвечала, что уехал к Троицкому игумену Сергию просить благословения. Это понравилось всем. Митрополита нет, кому как не Сергию благословлять своих детей на ратный подвиг?
        Вместе с Дмитрием Владимир и Тимофей Васильевич Вельяминов. Сергий долго не разговаривал, зачем пришли и о чем просить станут, понимал и без слов. Поднял большой крест, нарочно приготовленный для такого случая, благословил коленопреклоненных князей и боярина, перекрестил.
        Дмитрий скосил глаза на рослых, могучего телосложения иноков, стоявших подле игумена:
        - А этих молодцев не отпустишь ли с нами, отче?
        Тот долго внимательно смотрел на князя и ответил совсем не то, о чем спрашивал:
        - Все ли сделал, чтобы не биться?
        - Все, - тяжело вздохнул Дмитрий. - И дань обещал немалую, и подарки, и с подкупом ездили. Не нужна Мамаю дань, ему всю Русь подавай!
        - Хорошо, иди, не сомневайся, коли праведный бой, так победа будет ваша. Хотя и достанется тяжелой ценой.
        - Благодарю, святой отец.
        Но иноки, которых просил, с ними не ушли.
        Раздумывать или ждать даже очень сильных иноков было некогда, Москва уже полна народа.
        Евдокия хорошо понимала, что на сей раз будет много труднее, иначе Дмитрий бы так не переживал. Она лучше остальных видела, как подолгу стоит князь на коленях перед образами, как молит о даровании победы над басурманами, как потом не спит, видно, и так, и этак размышляя над будущей битвой. Верно, его просчет - это чьи-то жизни, это материнские слезы и детское сиротство. Однажды Евдокия слышала, как князь говорил маленькому сынишке, что князь не имеет права на ошибку, его ошибка может стоить погибели целому войску.
        Наконец наступил день выхода. С утра отстояли службу в соборах. Поскольку народа много, то служили всюду, были распахнуты двери, и многие слушали, стоя на ступенях, а то и просто на улице. Потом князь пришел поклониться могилам деда, отца и дяди в Архангельский собор. Долго стоял, прижавшись лбом к надгробью Ивана Даниловича Калиты, видно, просил деда о небесной помощи и заступничестве.
        Когда все дела уже были сделаны, Дмитрий зашел проститься в горницу к Евдокии и детям, не хотел обниматься прилюдно, там не до того будет.
        Жена молча прижалась к нему всем телом, точно впитывая его силу и передавая свою.
        - Дуня, если со мной что случится, детей сбереги.
        - Ты вернешься живым и с победой! - вдруг спокойно, даже буднично ответила Евдокия. - Я сон нынче хороший видела. Тяжело будет, но вы осилите. Иди! Не надо долго прощаться, иди!
        Дмитрий приник к горячим ласковым губам, стараясь запомнить их вкус, на мгновение, всего на мгновение жена жарко обняла и тут же отпустила, снова повторив: «Иди! С богом, князь!»
        Позже он понял, что долгое прощание только травит душу и накликает беду. Маша с Миколой прощалась долго и страшно, она вцепилась в мужа так, что едва оторвали двое мужиков. Вслед уходящему Миколе Вельяминову несся женский крик:
        - Ты не вернешься! Я знаю, ты не вернешься!
        Евдокия вдруг встряхнула сестру изо всех сил:
        - Замолчи! Что ты кричишь, глупая!
        Сама великая княгиня вместе со старшими детьми стояла на стене и махала рукой уходящим войскам. Василий интересовался:
        - А почему отец не оборачивается?
        - Нельзя оборачиваться, если едешь на битву, примета плохая. Воин должен знать, что его дома ждут и верят в его победу, но тянуться душой к дому ему нельзя. Душа должна быть спокойной в тяжелую годину, ее нельзя рвать.
        - Тетя Маша зря так кричала? - это уже Соня.
        - Конечно, доченька. Нельзя пророчествовать плохое. Его и так слишком много вокруг нас.
        Так в спокойной беседе постаралась скрасить детям расставание с отцом Евдокия, а уже позже ночью сама залилась слезами, закусив подушку так, что едва не треснули зубы. Она хорошо понимала, что Дмитрий не станет ни беречь себя, ни жалеть, просить об этом бесполезно. Да и недостойно сидеть в кустах, пока другие бьются.
        Оставалось надеяться на ратное умение русских полков, мудрость их князей и воевод и, конечно, божью помощь. А женщинам ждать, ждать и верить, что минет любимого злая доля, что вернется он домой, пусть и раненый, но живой.
        Сам князь, когда полки уже приготовились к выходу, вдруг понял, какую силищу ведет на Мамая. А ведь в Москве была едва ли половина! Конечно, у Мамая наверняка больше, но и русские смогли собраться, когда понадобилось! И вот по знаку князя взвыли походные трубы, раздались крики воевод, и войско медленно, пока не очень организованно двинулось…
        Чтобы выйти из города поскорее, пришлось открыть все трое полевых ворот. Воины шли молча, сосредоточенные, словно бой предстоял не через несколько дней, а прямо сейчас. Почему-то каждый вдруг почувствовал, что от него будет зависеть, останутся ли жить вот эти женщины и дети, что провожают их из кремлевских ворот. А оставшиеся думали об одном: встретят ли идущих обратно, не останутся ли лежать в чистом поле птицам и волкам на съеденье дорогие сердцу люди?
        За Русь Святую в едином строю
        Уже несколько дней не находили себе места всполошенные вороны. Было отчего, Коломну и ее окрестности наводнили тысячи людей, коней, телег, все это двигалось, кричало, ржало, лязгало железом, перешучивалось, переругивалось… Городские собаки посрывали себе голоса от бреха, вся живность норовила попрятаться из-за множества людей.
        Под руку великого князя Дмитрия Ивановича Московского со всей Руси собирались полки, чтобы идти навстречу Мамаю. Сбор тем ратям, которым не с руки к Москве, назначен на 15 августа, праздник Успения Пресвятой Богородицы. Немного позже пришли и московские полки. Теперь почти все, скоро выступать, литовские князья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи присоединятся позже. От Степи один за другим приходят гонцы от высланных вперед сторож, приносят вести, что Мамай со своим войском стоит у Красивой Мечи.
        Отстояв службу в таком знакомом и родном Вознесенском храме (здесь венчались с Евдокией), Дмитрий Иванович распорядился собрать всех прибывших князей и воевод на совет. Пора решать, как идти и где давать бой ордынцам.
        В предыдущий день они долго мозговали это с узким кругом, самому Дмитрию очень понравилась толковость воеводы Дмитрия Михайловича Волынского, прозванного за основательность Боброком. И впрямь на бобра похож, плотный, насупленный, такого с места не свернешь. Дмитрий Михайлович на Москве недавно, сначала заскучал у себя на Волыни и пришел к нижегородскому князю, но потом перешел к Дмитрию Ивановичу. И верно, кому еще помогать, как не сродственнику? Жена воеводы Анна Ивановна - родная сестра великого князя.
        Сам Дмитрий, правда, плохо помнил Анну по детским годам, ее вдруг сосватали в далекую Волынь, когда самому будущему князю было только-то лет пять-шесть. Матери у них разные, но отец-то один!
        Но Дмитрий Боброк не родством взял, а толковостью, рассудительный и спокойный, он умел выслушать Дмитрия, подумать, чуть кряхтя, а потом вдруг предлагал свое, но такое, что князь диву давался.
        Боброк и литовским князьям родич, он из Гедиминовичей. Дмитрий тайно радовался, что не разглядел Ольгерд столь доброго воеводу, не то плохо бы было им с Владимиром еще в первую литовщину…
        Вот и теперь главное слово за Боброком, он чуть набычась и рубя воздух ребром крупной ладони (у многих мелькнула мысль: не приведи господь под такой кулак попасть, зубов не соберешь!), объяснял, как должно двигаться.
        Не все разом, чтобы не было толпы, а поделившись на отдельные полки. И построиться для смотра надо так же. Дмитрий Михайлович называл полки, имена, место стояния, вглядываясь тяжелым взглядом в лица князей и воевод, точно спрашивая: поняли ли? Те послушно кивали, соглашаясь. Да и что спорить, ежели толково распоряжается?
        И Дмитрий Иванович тоже кивал. Зато, когда встали на большом Девичьем поле под Коломной для смотра, так сердце зашлось, что впору хвататься за него.
        Над строем всадников и пеших развеваются стяги, выше всех, конечно, великокняжеский - красный с ликом Спаса Нерукотворного. Рядом со стягом стоит Михайло Бренко, но это пока, потом под него встанет сам князь Дмитрий Иванович.
        В центре Сторожевой полк, его поведут Микула Вельяминов (страшно боялся, что не доверит Дмитрий после беды с братом Иваном), Тимофей Васильевич Волуй, Иван Родионович Квашня (и за что прозвали, когда он весь подтянутый, крепкий) и Андрей Черкизович…
        За ним Передовой во главе с братьями Всеволожами Дмитрием и Владимиром.
        Потом стоит Большой полк, дожидаясь под свой стяг великого князя.
        Вон полк Правой руки, его поведет Владимир Андреевич. Князь пытается сдержать своего горячего коня, взял нового, еще вчера спорили с Дмитрием, стоит ли? Но стремянный поведет в поводу и прежнего, может, придется пересесть. В походе и тем более в бою всадник с конем одно целое; если лошадь непослушна, то седоку смерть!
        Полк Левой руки возглавляет Глеб Друцкий…
        Все при деле, все опытны и бесстрашны. Под такими знаменами и с такими воеводами и на рать идти легче. Дмитрий заметил, что горло перехватило не у него одного, многие и простые ратники, покосившись на силу немалую, вставшую рядом, тоже едва переводили дыхание. И князья тоже.
        Хотелось крикнуть: вот чего добивался-то! Чтоб в едином строю за свою землю встали, за веру свою православную!
        Но ничего кричать не стал, только кивнул Боброку, чтоб распоряжался дальше, и поскакал к своему знамени. Над полем полетел зычный голос Дмитрия Михайловича, повторявший, кто за кем переправляться должен и как строиться для похода на том берегу. Говорил больше для порядка, все уже сказано-пересказано князьям и воеводам, каждый знает порядок и уже все распределил в самом полку.
        Но слушали Боброка все же с вниманием. Владимир Андреевич наклонился к своему воеводе Данилу Белоусу:
        - Экий голосище… И с толком распоряжается!
        Воевода согласно кивнул:
        - Доброго помощника нашел Дмитрий Иванович.
        Великий князь запретил Евдокии провожать себя до Коломны, у нее новорожденный Ваня, да и остальные дети не слишком велики. Очень хотелось поехать старшему Василию, ну тут уже мать встала стеной:
        - Не на охоту едут, не пущу!
        Прощались в Москве, Евдокия с детьми долго стояли на кремлевской стене, глядя вслед уходившим полкам. Хотя за столько лет и привыкла княгиня к постоянным ратям и походам, но теперь, как все, понимала, что столь тяжело никогда не было. Вернется ли?
        Так думала каждая женщина, махавшая рукой своему родному мужу ли, сыну, брату или просто любому, что уходил в неведомое. С честью ли вернется, с бесчестием или раненый. А может, и вовсе в сыру землю ляжет… Только богу известна судьба каждого, но каждый верит, что его судьба добрая.
        Зато в Коломну приехали Мария с дочками, Евпраксия Ольгердовна, чтобы проводить Владимира Андреевича, и сестра Анна, которую Боброк на людях к себе не подпускал, мол, нечего слезы лить.
        Прощание постарались сделать коротким, и впрямь, нечего слезы лить, душа у воина должна быть светлой, а не рваться от тоски по родному дому. Вот вернется с победой, тогда и поплачут жены вдоволь на его груди, обхватив шею руками, а когда уходит, не надо…
        Переправлялись через Оку очень толково, тут уж за дело взялся Тимофей Васильевич Вельяминов. И ладейщики работали споро, и сами ратники не сидели руки сложив, пока их перевезут. Вельяминова Дмитрий попросил остаться еще, дождаться опоздавших. Тот согласился, но со вздохом.
        Оказавшись на той стороне, полки, как было оговорено, сразу шли вперед, освобождая место следующим. Перед тем как вступить во владения Рязанского княжества, Дмитрий снова собрал князей и воевод, строго напомнил: чтоб и волос ни с одного рязанца не упал! Кого за обидой рязанцам застанут - голову с плеч сразу!
        Многих поразила такая жестокость князя, но сразу поняли - боится оставлять за спиной недовольных, чтобы сзади не ударили. Тоже верно… А меж собой переговаривались, мол, куда идем-то? Вроде по разговорам, так на Дон, а чего ж не прямо, а с вывертом?
        Не станешь же каждому объяснять, что Великий князь не только к Дону идет, но и норовит своими полками отделить Олега Рязанского от Ягайлы, чтоб не объединились они меж собой и с Мамаем.
        В Березуе вдруг подошли еще полки, это привели своих старшие Ольгердовичи - князья Андрей и Дмитрий. Ратники почти с завистью поглядывали на вооружение псковичей и брянцев, видно, немало денег князья положили, чтоб их полки были не с рогатинами! Сами Ольгердовичи, обветренные, покрытые серой дорожной пылью, довольно блестели глазами.
        А с рогатинами в русском войске нашлось немало. В том числе и самих рязанцев, по чьей окраине двигались.
        Через поле к дороге наперерез войску бросились несколько мужичков, вооруженных чем попало. Микола Вельяминов поднял руку в знак спешной остановки. Ближние ратники потащили из ножен мечи.
        - Стой! Пока ничего не делать. Помните княжий приказ: рязанцев не трогать!
        - Да мы-то помним, Микола Васильич, только они бегут с рогатинами…
        - Пусть бегут, вот ежели сами нападут, тогда и ответим, - задумчиво произнес Вельяминов. Что-то подсказывало боярину, что не нападать собрались мужики.
        Впереди несся сломя голову рослый рыжеватый парень, он спотыкался, даже падал, но снова вставал и бежал, размахивая руками. Приблизившись на несколько шагов, парень вдруг бухнулся прямо в порыжелую траву и заорал:
        - Возьми с собой, князь, с Ордой биться!
        Микола невольно огляделся, кого он князем зовет-то? Потом понял, что его самого, усмехнулся:
        - Да не князь я, боярский сын.
        - Нам все одно, возьми с собой супротив Мамайки!
        Вельяминов посмотрел на остальных, спорым шагом подходивших к войску, и усмехнулся:
        - А чего ж со своим князем к Ягайле не пошли?
        - Не обижай, боярин! Никогда Рязань с литовинами супротив Москвы не стояла!
        - Ладно, - чуть смутился Вельяминов, - шагай к пешцам, они сзади тащатся. Лошадей небось нет?
        Теперь смутились подошедшие мужики:
        - Да… и лошади есть… только не ратные они…
        Один даже развел руками:
        - Ежели я сгину, так старший сынок остальных поднимет, а ежели коняка упадет, то и поднимать нечем будет. А ты не сумлевайся, болярин, я ордынцев и голыми руками на части порву, потому как они многих моих сродичей погубили.
        Другой, тот, что постарше, видно, решив, что не слишком годны московским воеводам, вдруг повысил голос:
        - А не возьмешь, мы и сами пойдем! И наши рогатины какого-никакого басурмана положат!
        Микола расхохотался:
        - Ох, какой грозный! Ежели рогатиной, тогда конечно! Сказано же: идите в строй к пешцам!
        Мужики начали кланяться, благодаря Вельяминова за то, что позволил им идти вместе со всеми класть свои жизни в смертном бою.
        Тронув поводья лошади, Микола повернулся к едущему рядом Семену:
        - Нашего полку прибыло. Ох и испугается Мамай, узнав, что у нас такое войско!
        - Микола Васильич, это хорошо, что пешцы подходят, говорил же Дмитрий Михайлович Боброк, что конных хватит, а пешцев мало.
        - Да я это понимаю, только посмотри, с чем они. Рогатина, она один раз в бой вступает, а потом чем драться станет?
        - А у ордынца убитого и возьмет!
        Знать бы Семену, что ему самому придется во время боя так поступать. И что Микола Вельяминов обратно вернется в дубовой колоде, а сам Семен на подводе.
        Но отъехать далеко не успели, снова наперерез, только теперь уже из кустов, выскочили бабы, замахали руками, загалдели. Вельяминов поднял руку:
        - А ну замолчь! Чего надо?! Говори по одной.
        Это не удалось, снова заорали все сразу. Семен пошел на них лошадиной грудью, оттесняя подальше от боярина. Одна из баб живо вцепилась в поводья, едва не подняв лошадь на дыбы.
        - Тьфу, оглашенная! - ругнулся Семен. - Под копыта попадешь! Чего хотите?!
        Наконец удалось разобрать, что… мужики ушли из дома без спроса, а потому… без котомок с едой и чистого исподнего, какое перед боем надевать надо!
        - Думали, не углядим, что тайком по меже рванули?! - Похоже, баб больше всего обижало именно это - что их не спросили. Немного поярившись, они успокоились и уже едва не со слезами на глазах попросили Вельяминова, тоже называя князем, передать непутевым котомки.
        - Они вон там, позади, среди пешцев, только не позорьте своих мужиков, не орите так.
        Неожиданно та самая баба, что перехватывала коня у Семена, облегченно вздохнула и с поклоном протянула ему котомку:
        - Прими, не обидься.
        - А чего это мне? У тебя ж муж есть?
        Баба отерла вдруг помокревшие глаза платочком и снова вздохнула:
        - Погиб он… Еще на Воже погиб. Возьми, а?
        - Может, кому из своих сродичей отдашь?
        - Одна я, как перст одна.
        Семен совсем растерялся. Внимательней глянув на вдову, он увидел, что та молода и хороша собой. Видно, тосковало бабье сердечко. Встретившись глазами, вмиг вспыхнули оба.
        - Тебя как зовут-то?
        - Оленой…
        Неожиданно для себя Семен вдруг спросил:
        - Станешь ждать-то?
        - Стану…
        - Ну, жди, обратно пойду, тебя заберу!
        - Ахти! - прижала руки к груди женщина. А Семен уже подхватил котомку и тронул коня вслед за Вельяминовым. - Я вон в той деревне живу! Храни тебя Господь! - перекрестила уезжающих Олена и прижала платок к губам, чтобы не разреветься во все горло.
        Она и сама не могла понять, с чего вдруг бросилась сначала вместе со всеми за мужиками к проходившему войску, а потом под копыта коня этого молодого всадника. Его чуть лукавые синие глаза сразу заворожили молодую вдову, и теперь выбросить их из головы не получалось. Знала, что будет ждать непонятно чего, станет Господа молить, чтоб оставил жизнь этому воину…
        И вдруг она ахнула, метнулась следом, закричала что было сил:
        - А тебя-то как кличут?! Тебя-то?!
        Он, не оборачиваясь, махнул рукой:
        - Семеном!..
        - Семен… Семша… - Теперь она знала, за кого просить. Даже если он не вернется, погибнет или просто забудет неожиданную встречу на дороге, все равно она будет за него молить.
        Вельяминов довольно хохотал:
        - Ай и повезло тебе, Семка! Баба-то справная… Все при ней. Вот и женкой обзавелся нежданно. - Потом вдруг посерьезнел: - Это хорошо, когда тебя кто-то ждет. Тогда и в бою легче.
        Над Семеном добродушно посмеивался не один Микола Вельяминов, по полку сразу расползся слух о настырной бабе, вцепившейся в его лошадь. Но когда шутки стали злыми, Семену пришлось выставить пару зубов одному из насмешников. Тот пятился, выплевывая кровь изо рта:
        - Ты че, Семка, ты че? Из-за чужой бабы с цепи сорвался!
        - Думай, что говоришь! - зло бросил Семен. - Ты ее щупал? Али под юбку лез? Вот и не трепли имя!
        Вообще-то Семена поддержали все, баба не выглядела шалавой, и Антип получил по зубам за дело. Позже, придя в себя, беззубый Антип, смущаясь, подошел к Семену:
        - Ты, Семка, тово… ты зла не держи… Я ж не знал, что за баба…
        - Ладно, кто старое помянет, тому глаз вон. А ты коли еще раз кого без дела хулить станешь, то я тебе еще зуб выбью!
        Антип благодушно расхохотался:
        - Да скоро и бить нечего будет!
        - Часто языком мелешь не по делу?
        - Ага! - согласился тот, мотая кудлатой башкой. - Особо во хмелю.
        Через несколько дней Антип погибнет, ценой своей жизни спасая Семена.
        На совете решено идти к Дону, а там по месту видно станет. Дон был уже совсем недалеко, когда из степи примчалась новая сторожа. Довольные собой Петр Горский и Карп Алексин привезли «языка» - перепуганного ордынца, видно, из такого же разъезда, который сначала ошалело мотал головой, а потом толково рассказал, что Мамай с войском стоит в трех днях пути от Дона на Кузьминой гати.
        Сделав знак, чтобы татарина увели, Дмитрий обернулся к Владимиру:
        - А Ягайло с Рязанцем?
        - Пока далеко.
        - Скажи Семену Мелику, чтоб и за той стороной следил пристально. Негоже в клещи попасть. И вперед быстрее надо, мы должны с Мамаем схлестнуться раньше, чем литовцы с рязанцами подойдут.
        - Не очень веришь Олегу?
        - Береженого бог бережет, - хмуро пробормотал Дмитрий.
        Войско шло споро, никто не ворчал, с каждым днем становясь все более сосредоточенными. Тревожное ожидание было разлито в воздухе.
        Лето заканчивалось, по ветру уже полетели первые паутинки, желтели листья, выгоревшая на солнце трава уже не радовала глаз яркой зеленью. Отовсюду доносились птичьи крики, на каждом малом озерце, каждом затончике реки или речушки слетывались перед дорогой утки и гуси.
        Им не до людской беды, не до Мамая или Ягайлы, не до того, успеет ли на Дон Дмитрий Иванович со своим войском, одолеет ли рать поганую. Для них нет ничего важнее поставить молодняк на крыло, чтоб уверенно перенес дальнюю дорогу и смог выжить зимней порой, а по весне вернуться и дать новое потомство на родных берегах в родных зарослях.
        Но в эту мирную жизнь ворвались с железным лязгом и грохотом, со своим гомоном люди, переполошили птичье население. И не только птичье, но все лесное. Стремились удрать подальше все, кто смог это сделать. Движение большого войска вычищает земли не хуже пожара. Бежали белки и трусливые зайцы, унеслись тонконогие косули, ушли, недовольно оглядываясь на ненужный шум, сохатые, побежали подальше даже жадные до любой добычи волки… Непорядок на земле Русской…
        На реке Непрядве, на поле Куликовом…
        Московский князь Дмитрий Иванович вел свои полки к Дону, к тому месту, где в него впадает небольшая речка Непрядва. Приближалось 8 сентября 1380 года…
        Ягайло должен крепко подумать, прежде чем на что-то решаться.
        А ведь как заманчиво напасть на русские полки сзади, особенно после того, как их серьезно потреплет Мамай! Но как сказал Киприан? «Тогда от тебя отвернутся все русские!» Киприан точно блаженный, Дмитрий его и в темную сажал, и голым-босым прочь из Москвы гнал, а он все одно - болеет за Москву. Объясняет просто: Дмитрий не только московский князь, за ним ныне вся Русь стоит.
        Ягайло однолеток с Дмитрием. И сродич с московским князем, сестра Елена-Евпраксия замужем за братом Дмитрия Владимиром. И в Твери тоже родичи через мать Ульянию, великая княгиня Евдокия племянница ей, а через нее и Тверь с нижегородскими князьями. Литва с русскими княжествами родством связана тесно, кого ни копни, всюду русские корни найдутся, то брат, то тесть, то зять, то свояк… Сам Ягайло наполовину русский, и земли, что под ним, тоже русские, это дядя Кейстут, тот на литовские метит…
        Дмитрий Московский молодец, сумел многие русские княжества то ли объединить, то ли подмять под себя. И что, все против Мамая пойдут? Даже Олег Рязанский, который всегда в стороне держится? Киприан глянул строго:
        - Олег и ныне в стороне держаться станет.
        Как он сможет стоять в стороне, если через его земли Орда пойдет? Хотя сидел же в своей Рязани, пока московские рати на его земле на Воже бились, точно и не ведал, что под боком творится. Но Мамая много раз одинаково обмануть не удастся. Он больше русским не верит. Если над Дмитрием возьмет верх, то придет очередь того же Олега и самого Ягайлы.
        Так что ж, он должен в угоду ордынскому темнику русских со спины бить? Мелькнула мысль: а если как Олег Рязанский? Нет, не сидеть в Киеве, а выйти, но не дойти. Или обойти ордынцев и ударить сзади не Дмитрия, а Мамая? Очень заманчиво, да только Мамай не один, это лишь часть Орды. В Сарае силу набрал Тохтамыш, осилит Дмитрий Мамая, завтра более сильный хан Тохтамыш на Русь пойдет.
        По розмыслу им с Дмитрием договориться бы, тогда и Орда не страшна, но вот беда - в спину самого Ягайлы жарко дышит дядя Кейстут. И сын его Витовт своего часа ждет не дождется. Литовцы с Кейстутом не простят сговора с Москвой, сразу свою часть отделят. Нет, Ягайле ослабнуть и на миг нельзя, в него тут же вцепятся, и не Русь порвут, а Литву!
        Тяжелые раздумья закончились решением по уговору с Мамаем выйти, а там как Бог даст.
        Он знал, что Дмитрий прошел границей между его и Олеговыми землями, чтобы не задевать ни того, ни другого, и уже почти на Дону, а там дожидается самого Ягайлу Мамай. До Непрядвы, где уже и Дмитрий, и Мамай, всего день пути, а если спешить, то и того меньше. В самом литовском войске явный разброд, есть такие, что хоть сейчас назад поворачивай, бить в спину русским супротив ордынцев душа не лежит. Но много и тех, для кого полки князя Дмитрия не русские, а просто москали, которых надо примерно наказать за заносчивость и хорошо пограбить.
        Трудный выбор у князя Ягайло, очень трудный. Для Дмитрия Ивановича трудна сама битва, если не выдюжит, то ни ему не быть, ни Руси, а для литовского князя труден выбор.
        К стоящему перед шатром Ягайле подошел воевода:
        - Олег Рязанский на пути стоит, разведка вызнала.
        - На чьем пути?
        - На нашем.
        Брови Ягайлы поползли вверх:
        - Биться изготовился?
        - Нет, просто встал. Нас ли ждет?
        - Нас… да только зачем?
        - Вместе к Мамайке спешить. Русские небось уже у Дона встали. Завтра Мамай его вброд перейдет и ударит, а мы бы сзади поспешили, а?
        - Так чего же Олег не подходит на помощь к Мамаю?
        - А пес знает, что у него на уме. Олег Рязанский всегда норовит в стороне остаться.
        - Его не кори, у него княжество так лежит, что то слева бьют, то справа, не успевает Рязань из пожарищ поднимать. Станешь тут каждому гусю пролетному кланяться, не то Мамаю с его войском. Нам-то что делать?
        - Как что? - изумился Федор. - Спешно к Дону идти и сзади бить московские полки!
        Ягайло долго смотрел вдаль на краснеющее закатное солнце, потом вдруг вздохнул:
        - У тебя мать русская?
        - Русская, - подивился воевода.
        - И у меня тоже…
        Глядя вслед скрывшемуся в шатре Ягайле, Федор почесал затылок:
        - Русская-то русская, а как же сговор с Мамаем?
        Утром князь отдал приказ: готовиться к выходу! Коней… перековать, оружие привести в порядок, латникам просмотреть все кольчуги, чтоб в порядке были!
        Воевода ахнул:
        - Да на это, Ягайло Ольгердович, и дня не хватит!
        - Пусть делают, что сказал! Я не спешу.
        И своего коня князь вдруг тоже повелел перековать. Слуга поразился:
        - Ведь кован неделю назад!
        - А ты снова перекуй!
        К середине дня наметом примчался гонец: русские полки ночью тайно переправились через реку, поутру битва началась!
        - А рязанцы где?
        - Стоят на месте, может, нас ждут?
        - Пусть ждут.
        - Поторопиться бы, Ягайло Ольгердович?
        - Куда?! Кони не кованы! Лошадей сгубить хочешь?!
        Князь весь день не находил себе места, то и дело поглядывая в сторону Дона и Непрядвы. Что там происходит?
        А там была битва не на жизнь, а на смерть…
        К Дмитрию и Боброку подъехал Владимир Андреевич:
        - Митрий, от Семена Мелика весть принесли. Мамайка за Доном недалече уж, движется не спеша, видно, Ягайлу ждет. Нам еще полдня, и дальше нельзя. Как раз до света к берегу успеем, встанем, чтоб ордынцы завтра не переправились.
        Князь только кивнул:
        - Давай вперед поедем, место посмотрим. Может, надумаем чего. Ягайло далеко ли?
        - Нет, в дне пути отсюда, не больше.
        - А Олег?
        - Там же.
        - Не сговорятся?
        - Всякое быть может, но не тать же Олег! Помочь не поможет, но в спину бить не станет. Ему свои не простят.
        Боброк поддержал:
        - Не таков он, чтоб своим в спину Мамайке в помощь бить!
        - А как мыслишь, Ягайлу долго продержит?
        - Он держать не станет, ежели пойдет Литва, то дорогу уступит. Разве что Ягайла сам не рискнет прямо на Олега идти…
        - Дай бог, - вздохнул Дмитрий. - Ну, поехали. Нам время терять нельзя, если Ягайло все же решится, то в клещи нас возьмут знатно.
        Два всадника, пожилой и два молодых, годившихся ему в сыновья, поторопили своих коней к берегу, туда, где впадает в Дон небольшая речка Непрядва и где на другой стороне раскинулось широкое, окаймленное леском поле, прозванное из-за обилия маленьких быстрых птичек Куликовым. Этой речке и этому полю суждено войти в историю России и всего мира в названии Куликовской битвы.
        На берегу их уже ждали двое местных жителей, то ли их успели привести заботливые воеводы, то ли сами догадались, что помощь нужна.
        - Здраве будь, князь Димитрий Иванович. Мамайка там пока, за Доном. А брод вот тут и тут есть. Непрядва мелкая, может, ее запрудить успеете?
        - Погоди запруживать. Расскажите лучше, что на том берегу?
        Мужик согласно кивнул и принялся на песке рисовать что где.
        - Тута этот холм… вот тута поле… неширокое, но и немалое… Это Дон, это Непрядва…
        Приятель поправлял его, время от времени они даже спорили, но сошлись на одном:
        - Кроме как тута вброд Дон не перейти.
        Потом переправились на другой берег и долго ездили между Доном, Непрядвой, Нижним Кубяком и Смолкой.
        - А что, посреди поля болотце, что ли?
        - Ага, - соглашался мужик, - с того и поле Куликовым зовут. Но то болотце неопасно, оно только после сильных дождей вязнет, а так нет. Ныне сухо.
        Сопровождавший князей и воеводу писец старательно наносил острием шила очертания речек, холмов, рощи на бересту. Пригодится, чтобы обдумать. А думать приходилось, берега и у Дона, и у Непрядвы крутые, само поле Кубяком и Смолкой зажато, точно поделено на две части…
        - Ладно, посмотрели, пора и ехать, - вздохнул Дмитрий. - Что думаешь, Дмитрий Михайлович? - обернулся он к Боброку.
        - Есть мысль. Поедем в лагерь, скажу. А переправляться сегодня надо, завтра будет поздно. Ежели Мамай раньше нас сюда попадет, то будет сидеть до подхода Ягайлы и Олега. Вот тогда трудно придется.
        - Трудно и так придется. Ты прав, командуй, чтоб мостили переправу, мужики сказывают, здесь и брод неплохой, часть коней так перейдет…
        Пока ездили поле смотреть, в стане прибавление: едва вывернув из-под носа у ордынцев, примчались ратники от Тихой Сосны. Пусть их немного, там вообще люда мало, но Дмитрий, увидев таких помощников, едва смог перевести дыхание. Уж кому бояться ордынцев больше, чем им? Олег с какой силищей в стороне стоит, а эти точно зная, что сметут ордынцы все их дома в ответ, все равно пришли встать вместе со всеми за землю Русскую!
        - Семьи-то куда подевали?
        - В лесу попрятаны, - едва переводя дух от бешеной скачки, отвечал Федор Елецкий, мотая головой и отплевываясь от пыли.
        - Как же вам-то уйти удалось?
        - Только-только проскочили. Ох и силищу он ведет, Дмитрий Иванович, - Федор перешел едва не на шепот.
        - Да и нас немало, - обвел рукой стан великий князь.
        - И то я смотрю! Всю Русь собрал?
        - Не всю, но многую.
        В лагерь снова примчался Семен Мелик со своими. Глазами блестят, взъерошенные, точно после хорошей драки:
        - С ордынцами столкнулись! У Гусиного брода! Едва смогли уйти. Совсем недалеко они. И языка с собой притащили.
        В стороне, так, чтоб слышал только князь, Семен закрутил башкой:
        - Ох и тьма тьмущая их, Дмитрий Иванович! Счету нет.
        - Ты язык-то придержи.
        - Я только тебе, а остальным наказал молчать.
        - Молодцы.
        Привели и пленного ордынца. Толстомордый, важный, глазом косил презрительно, мол, всем вам не иначе как погибель. Но стоило Боброку с намеком занести над ним кулак, ордынец весь сжался, стал просить, чтоб не били, рассказывать все, что знал. Выходило невесело: Мамай войска привел несметно, идет не торопится, литвинов поджидает и Олега Рязанского. Дмитрий с Владимиром переглянулись со вздохом. Ох, не ошибиться бы в надеждах на Рязанца…
        Боброк татарину для порядка все же вдарил, не сильно, но тот отлетел кувырком, а когда приподнялся на колени, то долго что-то бормотал, сплевывая кровь от выбитых зубов. Воевода покосился:
        - Чего брешет-то?
        - Ругается всяко! - развел руками толмач. - Обещает тебя первым под нож пустить и шкуру снятую на воротах твоего дома повесить…
        - Ах ты ж!.. - крепко выругался в свою очередь Боброк. - На мою землю пришел и меня же лаешь?!
        Почуяв новую угрозу быть битым, ордынец замотал головой, зачастил:
        - Карош урус… карош…
        Воевода поморщился:
        - Уведи его, Христа ради, убью ведь гаденыша!
        Когда пленника увели, князь попытался ободрить окружающих:
        - Ну, про несметное число он врет, чтоб нам страшнее стало…
        Живо откликнулся Дмитрий Всеволож:
        - Не о его бахвальстве речь, княже. Пусть себе мелет, что хочет, мы и без него знаем, что великую силу Мамайка ведет, иначе бы с места не двинулся. Надо думать, что с литовцами делать, коли Ягайло да Олег Рязанский за спиной окажутся да ударят по сговору с Мамайкой, не сдюжим ведь!
        - Потому и прошу поспешить, пока не подошел литовец. Надо вынудить Мамайку раньше времени бой принять. Только как?
        Боброк покачал своей большой, тяжелой головой:
        - На тот берег надо, иначе он сам не перейдет, пока ему подмога не подойдет. Будет стоять и ждать. А нам что тогда делать?
        - На том берегу позади нас река будет, отступать некуда…
        - Да ведь нам и так отступать некуда! Нам отсюда два пути: либо домой с победой, либо костьми в землю. Не сдюжим, так все головы сложим. А одолеем проклятых, так и Ягайло в спину ударить не сможет, Дон на защиту встанет.
        - А ведь воевода прав! Все ли так мыслят?
        Остальные князья и воеводы согласно зашумели, мол, не отступать пришли, насмерть биться.
        - Тогда переправляемся на другой берег, пока Мамайка не подошел. И все переправы за собой порушим. Сегодня до конца дня перейти надо, чтоб завтра поутру вражину встретить, пока ему подмога откуда не подошла.
        - Завтра праздник-то какой! Рождество Богородицы! - вдруг осознал кто-то.
        - То и хорошо! Богородица защитница Руси, неужто не поможет детям своим с погаными сладить? Верю, заступится за русских людей, одолеем страшного ворога!
        А еще в лагерь вдруг приехали двое иноков из Радонежа. Большущего роста, настоящие богатыри в схиме, с огромными кулачищами, каждый с пуд весом. Сказали, что присланы игуменом Сергием к князю.
        Боброк, увидев монахов, чуть всполошился:
        - Чего?! С Сергием что?
        - Нет, грамоту от него привезли к князю с благословением.
        Дмитрий Иванович грамоту принял с радостью, но потом озабоченно поинтересовался у иноков:
        - Почему вы-то? Неужто распознал?
        Тот, которого называли Ослябей, сокрушенно кивнул:
        - Давно все ведал. Преподобный Сергий насквозь видит, но молчал пока. А как весть про поход дошла, спешно нас и отправил, сняв обет.
        - Воевать пойдете?
        - А то?! - возмутились оба инока.
        - От игумена благословение получили?
        - А то!
        - Ну, добро.
        После ухода иноков Боброк осторожно поинтересовался у Дмитрия:
        - Ты о чем с ними говорил? Про что Сергий догадался?
        - Я их давно к игумену приставил, чтоб стерегли пуще глаза. В Троицкую обитель много всякого сброда ходить стало, а Сергий точно простой монах, вот и отправили с Владимиром туда двоих детей боярских.
        - А второго как зовут?
        - Пересветом.
        - Имена-то какие, точно не православные.
        - У них в обители другие есть, а я как раньше звали помню. Плохо, что Сергий распознал и прочь отправил. Но хорошо, что с нами, каждый не по одному врагу наземь положит.
        Не знал князь Дмитрий Иванович, что бой Пересвета с ордынским Темир-мурзой (Челубеем) поднимет дух русских воинов и спасет немало жизней, которые могли бы прерваться от руки «Железного воина». А Ослябя и впрямь голыми руками скрутит не одного вражину, потому как кулаком способен валить с ног лошадь. Имена обоих иноков из Радонежа навеки останутся в памяти потомков. В том числе и с помощью самого Дмитрия Ивановича.
        О благословении на трудный бой, присланном преподобным Сергием из Радонежа, оповестили войска. Это сильно обрадовало многих и многих. Сергий с нами! Что могло быть дороже? Вовремя прислал своих иноков игумен Сергий Радонежский.
        До самого позднего вечера спешно ладили мосты, переезжали сами и перевозили обоз. Те, кто уже был на другом берегу, сразу занимали оговоренные места, раскладывали походные церкви. Пора вечерю служить, тем паче перед праздником. Удары, разрушающие ненужные уже мосты, временами заглушали доносящиеся отовсюду певческие голоса.
        Подпевали все, кто мог и не мог. Хриплые, грубые голоса ратников вплетались в хоры певчих и как-то сразу подстраивались, точно всегда пели на клиросе. Молились истово, прося заступничества в правом деле у Богородицы. Не за себя просили, за Русь многострадальную. Каждый понимал, что если завтра не выстоит, то в полон пойдут его мать и жена, его дети, потому как больше с ворогом справиться будет некому.
        Одна надежда - на божью помощь да на свой меч. Но не было тех, кто пожалел, что пошел в поход, что завтра окажется супротив силы великой и может домой не вернуться. Боброк прислушался к тому, как молится пожилой уже воин, видно не дружинник, а просто ополченец. Мужик, оторванный бедой от сохи, просил Богородицу только не оставить раненым и беспомощным, чтоб не стать обузой для детей. А еще просил, чтоб позволила как можно больше ордынцев положить за матушку Настасью, что в Орде сгинула, за брата Петра, за сестриц Олену и Марью, за тестя своего Ондрея… Он долго еще перечислял всех, за кого завтра собирался мстить ордынцам.
        Воевода покачал головой: многих же в его роду обидели проклятые. Позже, увидев мужика еще раз, спросил:
        - Ты откуда?
        - Рязанские мы.
        - А как ты сюда попал, ваш князь далеко стоит…
        - Пущай стоит! - согласился мужик. - Он нам не запрещал с остальными супротив Мамайки биться. Ему самому нельзя, чтоб снова нашу землю не жгли, а нам вместо него можно! Нас много тут, и воеводы есть.
        Хитер Олег Рязанский, ох, хитер… Что тут скажешь? Может, потому и любят его рязанцы, что видят - князь не о себе думает, у него всякий час дума только о Рязани, тем и живет. А что хитрить приходится, так в том его сила, ему с ратной от бесконечных набегов не выстоять, приходится все время ужом ползать. Вот он на брюхе…
        До темноты и Дмитрий, и Владимир, и сам Боброк без конца обходили, объезжали полки, ободряя и поддерживая, особенно ополченские. Все же дружины привыкли к лязгу оружия, к мыслям о ранах, о боли, а вчерашние пахари и купцы, плотники да гончары, кожемяки да ткачи… им каково знать наперед неминучее? За меч берутся только из-за беды страшной.
        Вот сейчас князья и воеводы и старались утвердить их в духе, вселить не просто надежду, а твердую уверенность, что одолеть Мамая можно, сколько бы он войска ни привел! Потому как без надежды и уверенности в поле ратное выходить не стоит, сразу погибель найдешь либо полон, что еще хуже.
        Еще и еще раз повторяли построение: впереди Сторожевой полк, его задача не допустить ордынских лучников до русских рядов; потом Передовой полк, этому будет трудней всего, он должен выдержать первый, самый сильный удар пехоты (слышно, Мамай генуэзцев привел, они вооружены и защищены отменно); за ним встанет Большой полк, где будет великокняжеский стяг; по бокам полки Левой и Правой руки.
        Дмитрий Иванович хмурился:
        - Владимир, полк Правой руки силен, там конные хорошо вооружены, а вот слева не просто пешцы, а ополченцы. Им непривычно меч в руках держать. Как бы не дрогнули…
        - Поставь позади них резерв, если надо, поддержат.
        - Да, - согласился и Боброк, - главное - не дать себя окружить. Ордынцы это любят.
        - Мы вроде плотно встали от Кубяка и оврагов до леса. Только бы выдержали в центре. Мамаю больше деваться некуда будет, по центру пойдет…
        Что-то мучило всех троих, конечно, хорошо, что проходов по флангам не оставили, но стоит хотя бы одному флангу ослабнуть, и остальные попадут в мешок.
        - Выстоим! - заверил князя воевода Боброк.
        - Нам не только выстоять надо, Дмитрий Михайлович, нам их побить надо, не то развернутся и завтра снова нападут, да еще Ягайло на помощь придет. И Олег тоже.
        Семка, который на Дон пришел с московским боярином Миколой Вельяминовым, любовно смотрел на молодых князей. Кто из давних деревенских знакомых увидел бы рослого красавца, не узнал. Да и как узнать в плечистом богатыре с вьющейся бородкой тоненького мальчишку, которого тетка держала в хлеву и била нещадно?
        Но сейчас Семен пришел защищать от ворога и эту тетку, и всех других русских. И неважно уже было, из Москвы или Костромы, из Новгорода или Ростова, из Коломны или Пскова… За их спиной стояла вся Русь, а потому разбирать не приходилось. И они тоже ныне вся Русь без разбора кто откуда. А объединяет всех вера Христова, и все понимают, что поддадутся поганым - пропадет и вера дедова, потому как басурманам ныне храмы святые не надобны, а отцы святые хуже шила в боку. А русскому человеку без веры как? Потому и стояли полки из разных городов за свою веру русскую, за Святую Русь.
        Видно, это понял воевода Боброк. Дмитрий Михайлович вдруг показал на расположившиеся от одного леса до другого полки:
        - Смотри, князь Дмитрий Иванович, то, что ты уговором начинал, беда доделала. - Сокрушенно покачал косматой крупной головой: - Да неужто людей русских только бедой вместе и можно собрать? Неужто Мамай на землю Русскую прийти должен был, чтобы князья меж собой распри забыли и рядом, не чинясь, встали?
        Столько горечи слышалось в словах бывалого воеводы, не так уж давно пришедшего к Москве, что Дмитрий не выдержал, усмехнулся в ответ:
        - А Мамайка и раньше на наши земли ходил. Только на сей раз не разорять ведь идет, не одних людей в полон брать, а всю Русь сразу. Ты про то ведаешь, что решил проклятый на нашей земле садиться? А это полон для всех и на веки вечные.
        Немного посмотрев куда-то вдаль, князь со вздохом добавил:
        - Потому нам с Дона назад пути нет. - Вдруг его голос повеселел: - А мы уже однажды его рати били! Как на Воже вместе встали, так и побили!
        Сказал нарочно громко, чтобы слышали окружающие. Воины согласно загалдели, эти слова быстро полетели по стану, точно их ветром несло. Каждый вдруг вспомнил, что и правда, не так давно знатно Бегича побили. А все почему? Потому что вместе стояли, вот как сейчас. Тут же возражали: не-е… тогда не в пример меньше народа было… да и ратную науку хуже знали…
        Владимир Андреевич скупо улыбнулся, иногда слово больше крепкого доспеха сделать может, хотя завтра и он будет нужен.
        - Слышь, Митрий, а про то, что Мамай на нашей земле садиться решил, тоже надо бы людям сказать. Одно дело татя-набежника гнать, и совсем другое такого, что твой дом под себя забрать хочет да храмы святые пожечь!
        Немного погодя и эти слова разносила молва по стану. Ярились молодые и старые, крепкие и едва державшиеся на ногах, бывалые воины и бездоспешные ополченцы, что прибились по пути без спроса, особенно на рязанских землях. Ворог не просто набегом идет, но и землю Русскую своей назвать хочет?! Не бывать тому! Костьми поперек его дороги ляжем, живота своего не пожалеем, но не пропустим проклятого за Дон.
        А Дмитрия вдруг озаботило другое:
        - Коли одолеем завтра Мамая, то ведь большими потерями. А ну как тот же Ягайло вдруг в спину ударит или Олег передумает?
        Владимир уверенно замотал головой:
        - Нет, княже, они хоть и не с нами, но не тати. У Ягайлы мать русская, неужто княгиня Ульяния простит сыну такой позор, чтоб своих в спину бить?! И Олегу рязанцы за свой город все прощают, но такого предательства не простили бы.
        Дмитрий раздраженно бросил в ответ:
        - А чего ж пришли тогда?
        - А чтоб Мамай не обиделся!
        Когда уже совсем стемнело, князь вдруг подошел к Боброку:
        - Дмитрий Михайлович, ты, сказывали, приметы всякие знаешь, землю слушать умеешь. Может, послушаешь?
        Воевода на миг замер, а потом вдруг кивнул:
        - Хорошо, княже, поедем, послушаем поле. Только тайно надо, больше никого не бери.
        Он понимал, что сейчас сотни внимательных ушей ловят каждое слово князя и воеводы, а потому просто показал, чтоб ехал следом. Они отъехали так, что стан стало едва слышно, остановили коней, сошли на землю.
        Дмитрий смотрел внимательно, он знал, что Боброк ведает травы, что кровь останавливают, знает много примет погодных и вот таких - умеет перед боем слушать землю. А потому с любопытством ждал, что станет делать кряжистый Волынец.
        Но тот делать не стал ничего, только шагнул ближе, чтоб никто, даже незаметно подкравшийся следом ничего не услышал, и вдруг сказал:
        - Я, князь Дмитрий Иванович, не серчай на меня, ничего слушать не стану и примет выглядывать тоже. Потому как и без примет могу тебе сказать, что завтра все от нас зависит. Выдюжим, не дрогнем, так и одолеем ворога. А побежим, так никакие приметы не спасут! И Богородица только тогда помогать станет, если видеть будет, что сами крепки и духом, и телом!
        Дмитрий опустил голову - верно, к чему и приметы, ведь сам все знает.
        - А еще без примет могу сказать, что после завтрашней битвы много будет слез материнских да женских пролито. Если и победим, то далеко не все отсюда домой вернутся.
        Тоской сжало сердце Дмитрия, он хорошо понимал, сколько семей осиротит завтрашняя битва. Но иначе уже было нельзя. Мамай отверг обещания выхода и большие подарки, ему нужна только вся Русь без остатка.
        Когда вернулись в стан, там уже все знали, что князь с Боброком поехали землю слушать и приметы смотреть. Сотни голов повернулись в их сторону, множество глаз впились в лица, мол, что услышали?! Боброк замер: а ну как сейчас князь скажет, что воевода вовсе не слушал? Не все поймут, решат, что побоялся плохие приметы высказать, а сомнение - плохой советчик в тяжелой битве.
        Но князь поднялся в стременах, громким голосом произнес:
        - Добрые приметы увидели! Только все к одному сходится: от нас те приметы зависеть будут, и помощь Господня будет только тем, кто сам не отступит, не побежит от ворога лютого!
        Воевода едва сдержал улыбку: ай да князь! Молодец! Скоро весь стан будет знать, что приметы добрые и Господь поможет. Верно, людям на смерть идти легче с мыслью, что Господь не оставит своей милостью.
        У шатра их встретил Владимир Андреевич, кивнул:
        - Поговорить надо…
        - Говори тут, - устало вздохнул Дмитрий.
        - Нет, пойдем с воеводой в шатер.
        У князя неприятно похолодело в сердце, неужто вести плохие от разведчиков получил?! Ягайло или Олег с места двинулись? Так и спросил, но Владимир отрицательно помотал головой:
        - Нет, стоят, как стояли. Я о другом. Был такой великий воин Александр, что Македонским прозвали, помнишь ли?
        Князь кивнул, воевода слушал просто молча, его исторической премудрости не учили, некому, да и некогда было. Он все в бою постигал. Но слушал внимательно, Владимир и сам воевода опытный, не одну битву прошел, мальчишкой полки водил, и, говорят, с толком.
        - Так вот у него хитрость такая была…
        Владимир что-то рисовал углем прямо на стене шатра, объяснял…
        - Вот ты тот полк и поведешь! - решил князь.
        - Я?! Не-ет!.. Стоять, пока другие биться будут?! У меня воли не хватит, Дмитрий.
        Глаза князя лукаво блеснули:
        - А я тебе воеводу Боброка в помощь поставлю. Вдвоем пойдете!
        Теперь возмутился уже Боброк:
        - Да что ж это, княже! Меня лучше в первые ряды поставь, я одним кулаком с десяток татей в землю вгоню!
        - Впереди я сам пойду! А Владимир дело говорит, ордынец, он только в первый час атаки силен, если его измотать, то потом не просто не пустить, а погнать можно! Наша задача не отбить, а разбить наголову, так ведь? Вот вам двоим эта роль и выпадет. Только об одном прошу: не гоните до самой Орды, не то возвращаться далеко придется!
        Невеселая шутка не обманула воевод, Владимир фыркнул:
        - Он сам впереди пойдет! И сразу погибнешь!
        - Я воин! - взъярился князь.
        - А кто сомневается? Да только, Дмитрий, твоя погибель хоть и красна на миру, а всем навредит. О том подумал?
        И все же некоторое время спустя один из полков (большой, добрая четверть войска и все конные) вдруг исчез в надвигающемся тумане. Увели его двое воевод - Владимир Андреевич Храбрый и Дмитрий Михайлович Волынский по прозвищу Боброк. Куда? То им лучше знать. Полк исчез в темной пелене, точно и не было его.
        В леске, куда пришли тайно, вдруг наткнулись на двух мальцов, что пасли своих коней на небольшой полянке.
        - Эй, вы откель здесь?!
        - А мы завсегда тут коней пасем.
        - Уходили б, ребятушки, тут завтра жарко будет.
        Старший, рассудительный, спокойный, согласился:
        - Завтра и пойдем.
        - Ныне идите. Завтра отсюда звука доноситься не должно.
        Мальчишка рассмеялся:
        - Не, отсюда нескоро что услышат!
        - Ты потише, ордынцы рядом, не проведали бы! - осадил мальчишку бывалый дружинник. - По вечерам вокруг хорошо слышно.
        - Не! - отмахнулся тот. - Ветер от них дует.
        Прислушались, ветер действительно дул со стороны Мамаева войска, у кого слух хороший, мог в дальнем шуме даже разобрать конское ржание. Правда, большинство все равно ничего не услышало, кроме потрескивания сучьев в костре. А мальчишка вдруг продолжил:
        - Тута ветер как заговоренный, всякий час в свою сторону дует, не ошибешься.
        Слушатели заинтересовались:
        - Это как?
        - А вот так! - Рассказчик был явно доволен таким вниманием. - Поутру - отсюда вон туда, когда солнце верхушек тех деревьев коснется, то вот так, - он показал рукой, - а после, как на другую сторону леска перейдет и тех верхушек коснется, так сразу меняется и дует вон так!
        Вокруг раздался смех:
        - Ох и врать горазд! Чтоб ветер дважды на дню направление менял!
        Мальчишка обиженно захлопал глазами, закрестился:
        - Вот ей-ей не вру! Завтра сами увидите. До рассвета оттуда к нам дуть будет, а потом сменится, как я сказал!
        Воевода Боброк невесело усмехнулся, подумав, что завтра, пожалуй, им будет не до смены ветра, живыми бы остаться, да ордынцев побольше положить!
        Мальчишек с трудом удалось выпроводить к берегу Дона, но воевода прекрасно понимал, что никуда они не уйдут и в ночи переправляться не станут. Но отвлекаться на мальцов времени не было. Снова проверил, так ли все стоят, еще раз напомнил, чтоб рты закрыли и дышали через раз. Татарин ни сном ни духом ведать про Запасной полк не должен! Лошадям на морды надели мешки кто с овсом, а кто просто с травой, чтоб не заржали до срока.
        В ту ночь спал мало кто, больше сидели у костров, говорили про жизнь, рассказывали друг дружке про себя. Только разговоров об ордынцах почему-то почти не было. Чего о них говорить? Бить их надо, и вся недолга!
        Семен подошел к костру, у которого пристроились два рослых, плечистых монаха. Сначала думал, что из тех, что с походными церквами пришли, даже в глубине души чуть пожалел, что не воины они. Таким с десяток ордынцев уложить - одной рукой махнуть. Но, прислушавшись к разговору, понял, что не белые монахи-то, иноки они радонежские!
        Не стерпел, подсел ближе. Их расспрашивали о Сергии, глаза окружающих горели, хотелось все знать об игумене. Один из богатырей в рясе рассказывал о походе Сергия… в Нижний Новгород. Смущался, оттого что говорил с чужих слов, честно в том признаваясь. Просто слышал, что отец Сергий приказал нижегородцам в храмы не ходить…
        Семен не стерпел:
        - Не в храмы не ходить приказал, а повелел именем митрополита Алексия закрыть те храмы.
        К нему живо обернулись:
        - А ты откель знаешь? Нижегородский?
        - Не, он с московским болярином пришел, - возразил кто-то сбоку.
        - А в Москву с Сергием! - гордо добавил Семка.
        - Инок, что ли?
        - Не, я не инок… Просто так случилось, что убег из своей деревни следом за Сергием и его людьми, когда он обратно возвращался из Нижнего…
        Инок согласно кивнул:
        - Слышал я такую историю, привел, мол, игумен из деревни, что по пути попалась, двух мальчишек. Только после один из них с Иваном Вельяминовым ушел.
        - А второй? - подозрительно заинтересовались вокруг.
        - С Миколой Васильевичем Вельяминовым.
        - А ты с кем?! - десятки глаз вперились в Семена.
        - Ну, ежели я тут с Миколой Васильевичем, стало быть, не лишен головы вместе с его братом?
        - Верно гутарит… И отца Сергия знаешь?
        Семен врать не стал, отрицательно помотал головой:
        - У митрополита Алексия долго был, а вот с Сергием близко говорить после не приходилось…
        Раздосадованные таким поворотом дела ратники отвернулись от Семена, потеряв к нему интерес. А сам Семка вдруг живо вспомнил свое голопузое детство, тетку, бегство сначала Никитки, а потом и свое собственное, жизнь в Москве, Кучково поле и почему-то Олену, которая ждет его в рязанской деревне. А какой, он и сам не знал. Стало вдруг досадно, про деревню не спросил, как искать-то станет?
        Когда все вокруг окончательно укутал туман и ратники от костров мало-помалу все же разошлись, к Семену подсели оба инока.
        - Ты давно из монастыря?
        - А я и не принимал постриг.
        - А как же ты?
        - Как в Москву пришли, определил меня митрополит к своему писцу Савелию, чтоб помогал и заодно грамоте учился. А после, когда Савелий помер, стал служить Миколе Васильичу. А вы как же схиму не снявши да в бой?
        - Сергий благословил на сей подвиг ратный. Обоих.
        - А, это вы князю Дмитрию его грамоту привезли? - сообразил Семен.
        - Да.
        - Как Сергий мыслит, одолеем вражину?
        - Одолеем, - уверенно пробасил тот, кого все звали Пересветом. - Вон и у Осляби руки чешутся шею Мамайке свернуть.
        - У многих чешутся. Вы конные или пешие?
        - На конях. В Передовом полку.
        Они еще долго разговаривали, вспоминая то отца Сергия, то прежнее житье. И, как и всем, казалось, что лучше, чем было раньше, уж невозможно. Все ратники, ждавшие завтрашней битвы, вмиг забыли беды и несчастья прежних дней, обиды куда-то отступили, братались и те, кто два дня назад смотреть друг на друга не мог. Рязанцы прощали москвичам их разор, москвичи рязанцам, тверичи едва не обнимались с коломенцами, с которыми несколько лет назад бились друг против друга…
        Все пришедшие на это затерянное между Доном и Непрядвой поле вдруг стали единым целым - русскими! И было неважно, чей князь чьему удел разорил, чей град брали или жгли. Про самих князей даже забыли, ныне думалось только о том, что завтра защищать придется общую землю, общую свою православную веру против басурман проклятых!
        На берег Дона и Непрядвы пришли полки разных княжеств, а вышел из него русский народ! Правда, далось это единение страшной ценой. Есть списки погибших князей, бояр и воевод, они велики. Но нет списков погибших простых мужиков, что остались только в памяти своих родных, а еще в памяти потомков, как победители на ПОЛЕ КУЛИКОВОМ!
        Дмитрий не спал, он лежал, привычно закинув руки за голову, и думал. Но не о Евдокии и не о детях. Старательно гнал от себя мысли о любушке и малышах, нельзя сейчас. За ним вся Русь, Мамай другой попытки не даст, он уже по-настоящему зол на князя и на Москву. И в Орде темник гость нежеланный, туда тоже пути нет. Станет на Руси свою ставку делать. Что может быть для Руси хуже? Одно дело дань столько лет платить да подарки в Орду возить, и совсем другое - их каждый день перед собой видеть.
        А если полягут без толку полки на этом поле Куликовом, то и родных больше защитить некому будет. Верно ли поступает, все ли хорошо продумал?
        И снова князь вздыхал: а что тут думать? Думать вон Мамай не дает, нельзя допустить его войско на землю Русскую, даже на рязанскую, хотя князя Олега с ними нет, тоже нельзя. Вон какая силища за ним стоит, и не то важно, что много воинов Дмитрий сюда привел, а то, что все вместе встали за честь русскую. Потому и не мог князь дожидаться ордынцев у своих стен, должен был выйти далеко на Дон в чисто поле, биться с проклятыми на подходе к Руси, а не у себя дома. Нет, все верно сделано! Прошло Ордынское время, пришло Русское! И выстоять завтра должны! Не имеют права не выстоять!
        Не спала и Евдокия, она уже которую ночь проводила на коленях перед образами, но тут точно что-то почувствовала особое, в храм пошла ко всенощной. Завтра праздник большой - Рождество Богородицы, что же у княгини сердце тоской заходится?
        К стоящей на коленях Евдокии подошел Федор Симоновский, наклонился:
        - Княгиня, полно тосковать, мешаешь тем мужу.
        Евдокия подняла на него синие лучистые глаза:
        - Благослови, отче.
        Получив благословение, спокойно объяснила:
        - Я не тоскую, молюсь о помощи рати русской.
        К княгине внимательно приглядывались сотни глаз, испокон века известно, что такие, как она, любящие и любимые, завсегда про своих мужей все наперед чувствуют. И если вдруг забеспокоилась княгиня, значит, близко решающий час. По церкви пошел уверенный шепоток, мол, княгиня Евдокия особо рьяно молится, значит, пора!
        Кто-то ахнул:
        - Завтра ж праздник?!
        Ей тут же ответили:
        - Да для басурманов православный праздник что? Басурманы и есть.
        - Неужто Богородица своим детям не поможет, неужто не заступится?
        - Молиться надо!
        Тысячи и тысячи женщин на Руси в едином порыве молились за своих мужей, сыновей, отцов, братьев. Не за себя просили, не за детушек малых, а за них родимых, не зная наверняка, но истосковавшейся душой чувствуя, что нужна помощь. И не домой звали, не просили себя сберечь, поостеречься. Просили постоять, хоть и смертным боем, за всю землю Русскую.
        Особо истово молились и в Троицком монастыре в Радонеже. Игумен Сергий не меньше княгини Евдокии почуял, что настала пора биться русским против Орды, что встретились где-то.
        Весь день 8 сентября 1380 года на Рождество Пресвятой Богородицы Русь страстно молила заступницу помочь своим сыновьям выстоять.
        Над Доном и Непрядвой медленно-медленно зарождался новый день. Туман лег такой, что в двух шагах лошадь не увидишь. Местные, что рядом с другими ждали вражину, сжимая кто меч, а кто и просто рогатину, с которой на медведя ходил, качали головами: не помним, мол, такого-то, бывали туманы, но чтоб так!..
        Мать-земля точно старалась скрыть, спрятать от врагов своих детей, еще хоть на часок, хоть на минуточку защитить их. Но всему свой срок, стал рассеиваться и этот туман. Как обычно, он исчез вдруг, солнце и ветер сделали свое дело, очистилось и стало синим небо, ярко засветило солнышко.
        С другого края поля примчалась разведка: ордынцы на подходе, с часу на час появятся. Мамай не торопится, но вперед выступил, видно, и правда собрался дойти до берега Дона и ждать Ягайлу.
        - Ну пусть идет, встретим! - пробормотал Дмитрий Иванович, скрепляя застежку княжеского плаща. Проверил, все ли в порядке, махнул рукой знаменосцу, чтоб следовал со стягом за ним, и двинулся вдоль стоявших наготове полков.
        Напряжены были все, вот оно, свершилось! Отступать дальше некуда, ныне битва, страшная, жестокая сеча, из которой кто и вернется… И куда вернется? На красный княжий стяг и лик Спаса на нем смотрели с особой надеждой. Все уже помолились с утра, отстояли заутреню, точно очистились пред Господом, попросили поддержать, чтоб не дрогнула рука, чтоб не ослабла воля.
        - Братья мои! - голос князя даже чуть глух от волнения. - Ныне предстоит нам великая сеча, но пути другого нет! Каждый не только свой дом и свою семью защищает, за всю Русь биться станем! А потому нет нам ни пути назад, ни права уступить ордынцу! Об одном прошу: зря жизни не отдавайте, коли придется в сыру землю лечь, так только врагов прежде положив немало!
        Он оглядел замолкнувшие вдруг ряды воинов, понимал, что мало их останется к вечеру, если вообще останется. Но говорить этого не мог, не должен. Вдруг обожгла мысль, что если он падет первым, а все увидят, что князь не на коне, что будет? И голос загремел снова:
        - Рядом с вами пойду простым ратником, рядом с вами и биться стану, и погибну, если будет на то Господня воля.
        Кто-то дотошный сообразил:
        - А стяг над кем будет?
        - Богатырей у меня много, найду кому доверить! - с удовольствием рассмеялся князь.
        Дмитрий, проскакав вдоль всех полков и только скосив взглядом на рощу, в которую ночью под покровом тумана увели свой полк Владимир с Боброком, вернулся к центру. Оглянулся, ища глазами непонятно кого. Вернее, знал, кто нужен, но не сразу решился, все же посылал человека на верную смерть.
        Потом знаком подозвал к себе Михайло Бренка. Когда тот подъехал, князь вдруг принялся снимать с себя плащ, шелом… Изумленный Бренк не мог понять, что делает Дмитрий.
        - И ты снимай, меняться будем! - вдруг велел князь.
        - Как же это, Дмитрий Иванович? Как я могу надеть княжий шелом, что ты?
        - Не можешь, Михайло, а должен. Тяжкую долю я тебе уготовил. В тебя первые стрелы полетят, к тебе первому с мечами бросятся. Готов ли голову сложить, коли Господь так рассудит, за меня?
        Сбоку к ним рванулся Микола Вельяминов:
        - Дмитрий, дозволь мне! Михайло молод, лучше я!
        Старый друг, старший товарищ… Сколько доброго ты сделал, сколько позора перетерпел из-за своего неугомонного брата! Дмитрий со смехом покачал головой:
        - Да ты утонешь в моей кольчуге, Микола Васильич! Тонок больно.
        - Ну и что, пусть!
        - От тебя пользы много будет, ежели сам за себя биться станешь. А Бренка защищай, ему тяжелее всех.
        Отвернувшись, пробормотал, точно занятый поручами:
        - А мне еще тяжелее его на смерть посылать вместо себя.
        Застегивая на себе княжеский плащ, Бренко повернулся к Дмитрию:
        - Не посрамлю твоего шелома, князь Дмитрий Иванович! Коли доля мне сгинуть ныне, так и дома бы сгинул, а будет на то божья воля, и в сече выживу!
        Дмитрий разделил оруженосцев пополам, поровну себе и Бренку. Михайле Вельяминову подмигнул:
        - Помнишь, ты учил меня девок портить?
        И тронул коня, пробираясь на какое-то примеченное место посреди простых ратников Большого полка.
        Переоделись вовремя, потому как поднявшееся над степью солнышко осветило уже появляющуюся на другом краю поля у Красного холма темную массу. Солнце вставало позади ордынцев, а потому они казались черней, чем были. Зато русские доспехи, вчера начищенные до блеска, сверкали, отражая солнечные лучи во все стороны.
        Неизвестно, что там увидели ордынцы, но даже издали было заметно, что они растерялись. То ли разведка сплоховала, то ли вовсе ее не высылали, веря, что Дмитрий с войском по эту сторону Дона не сунется, будет стоять на другом берегу, только темная конная масса сначала приостановила свой бег, а потом и вовсе встала. Задние, видно, напирали, а потому конники скучивались. Наконец остановились вовсе.
        Теперь на двух взлобках по разным концам большого поля стояли два войска, которым предстояло биться насмерть.
        Дмитрий повернулся к Владимиру Всеволожу:
        - Отправь лучников, чтоб разведку близко не подпустили, особенно к роще.
        Тот, видно, сразу сообразил:
        - Князь Владимир Андреевич с Боброком там?
        - Догадливый ты!
        Стояли, напряженно вглядываясь вдаль. Что решит Мамай, куда направит первый удар? Хотя, что тут сомневаться, у него и выхода нет. Хорошо поставили свои полки князь Дмитрий Иванович и его воеводы. Слева и справа от русских овраги, туда конникам не сунуться, с одной стороны еще роща. Поле не так широко, чтобы выбирать. А позади русских полков Непрядва, берега болотистые, хотя и высокие.
        Мамаю было хорошо видно и блестевшее латами русское войско, и то, что встали они хоть и удачно, но с изъяном. Темник уже прикидывал, как пошлет своих конников. Справа и слева русских не обойти, бить придется только в лоб. Это для Мамая очень плохо, он привык быстрой конницей охватывать вокруг, разделять и бить по частям.
        Кроме того, поле хоть и немало, но вход в него узкий. Справа речка, потом лес, слева тоже речка (и как они живут среди такой сырости, речек немерено!), овраги, куда коням хода нет… И тут он понял, куда направит решающий удар. Наступать нужно вдоль этого леса, темнику уже донесли, что переправа у русских была позади него, если их отрезать от переправы через Дон, то окажутся в мешке, а там добивать будет легче. Решено, если прямая атака быстро не даст результата, то придется бить правым флангом. Но сначала в лоб! Смять и опрокинуть в Непрядву!
        Мамай опытен и хитер, он уже оценил ратную хватку Дмитрия Московского. Сам бы лучше войска не поставил, чем сделал это русский князь. Даже шевельнулась досада, что не прирезал тогда в своей ставке этого болтливого мальчишку, наоборот, рассказывал свои секреты. И тут же темник усмехнулся: мальчишка забыл главный секрет возможности избежать облавы - не попадать в окружение! Но сегодня это произойдет, русский князь сам загнал себя в мешок, из которого ему не выбраться.
        Самые сильные тумены пойдут вдоль леса, охватывая и оттесняя русские полки от Дона к крутому и топкому берегу Непрядвы (и про берега темнику уже тоже сказали!). Дурацкие названия рек у этих русских. Дон еще ничего, согласен, но всякие Непрядвы… Тьфу! Даже не сразу и выговоришь. Но Мамай не собирался выговаривать, для него это была просто речушка, в которой он утопит большую часть русского войска. Кроме тех, кого возьмет в полон.
        Разведка донесла, что русские разрушили переправы. Ха! Значит, князь Дмитрий боится бегства своих собственных воинов? У Мамая родилась хорошая мысль: если этот щенок, правда, успевший превратиться в большого пса, все же выживет, то он посадит русского князя на цепь и будет всюду таскать за собой, показывая, как надо побеждать сильных противников.
        Эта мысль развеселила Мамая, и он удобней уселся в седле. Это хорошо, что князь оставил Красный холм ему, словно для того, чтобы хозяин лучше разглядел, как ордынские кони станут топтать русских людей. Молодец, князь Дмитрий, ты всегда умел рассмешить! Темник сделал едва заметное движение и что-то тихо сказал ближнему нукеру. Повеление владыки быстро полетело дальше. И вот уже взвыли походные трубы и от темной массы ордынских всадников отделились первые ряды. Это была привычная атака конных лучников, которая, не сближаясь с противником близко, осыпала его ряды тучей стрел, связывая центр, а за это время по бокам начинала охват конница.
        Почти сразу стало понятно, что расчет русских оправдан: ордынский тумен шел слишком широко, ему не втиснуться в узкий вход на поле, охват сразу провести невозможно, значит, придется перестраиваться. Но навстречу ордынским всадникам уже мчался русский Сторожевой полк. Знать бы Мамаю, что в этом полку простым ратником скачет и сам князь Дмитрий Иванович! Он бы всю свою рать бросил на захват этого «щенка», но темник был занят другим. Предстояло решить, как перегруппировываться, чтобы не быть в это время атакованным русскими.
        Сторожевой полк не стал ждать, пока ордынцы приблизятся и обстреляют пеших. Встречная атака выбила из рук Мамая его первый козырь. Полк под предводительством князей Семена Оболенского и Ивана Тарусского не позволил ни одному лучнику приблизиться к русским позициям. Налетев на первые ряды ордынцев и сильно помяв их, полк тем не менее быстро отступил, чем сильно озадачил Мамая.
        Но раздумывать ему было некогда, снова взревели татарские трубы, снова пошли вперед ордынские тумены, в центре генуэзская пехота, а на ее флангах тяжелая конница. Русские напряженно ждали. Но, не дойдя до противника, ордынцы вдруг остановились. Из их рядов выехал огромного роста татарин на таком же немалом коне и, приблизившись, закричал, что он, богатырь Челубей Темир-мурза, вызывает русского богатыря, какой не побоится, на поединок!
        Все опешили: с таким громилой связываться, что плевать против ветра. Стукнет как муху и не заметит. Но не решались не потому, что боялись, просто проигранный поединок ударил бы по уверенности товарищей сильнее ордынских лучников. Михаил Бренко приподнялся в стременах, не зная, что делать. Вроде он под княжьим стягом, ему и командовать… А где сам князь? Дмитрий, сходив в атаку вместе со Сторожевым полком, быстро вернулся обратно и теперь переставлял Передовой и Большой полки, чтоб были плотнее. Негоже совсем к Непрядве уходить, оставляя простор ордынцам.
        Пока он этим занимался, на поле все же разгорелся поединок. Рядом с Семкой вдруг хмыкнул тот самый здоровенный монах, с которым вчера вели беседу:
        - Выйду я супротив этого басурмана!
        Сказал и потащил на себя поверх кольчуги рясу с крестом посреди. А вот шелом почему-то сбросил: мешает, на голову опустил монашеский клобук. По рядам русских воинов прокатился гул:
        - Пересвет! Пересвет вышел биться…
        Когда навстречу огромному татарину выехал не менее огромный русский воин в монашеской рясе, вокруг пронесся вздох. Но это было не облегчение, не радость, что нашелся храбрец, а удивление, что инок решил биться не в кольчуге, а в схиме. Хмыкнул и Темир-мурза. Уж такого-то он сразу уложит! А потом доберется и до остальных. Ордынец потряс ручищами с зажатым в них копьем, что-то закричал по-своему, видно обидное для русских, потому что с его стороны захохотали. Не обращая внимания на этот хохот, Пересвет широко, размашисто перекрестился, крикнул своим: «Не поминайте лихом, братие!..» и погнал коня на другой конец узкой полосы, оставшейся меж двумя войсками.
        Обе стороны затихли настолько, что стало слышно тяжелое пыхтение мощных богатырских коней, несущихся с разных концов шеренг друг на друга. Всадники перехватили копья поудобней и теперь сходились лоб в лоб.
        Кажется, треск от ломающихся копий и сшибки их коней был слышен до Москвы и низовий Дона. Одновременно столкнулись грудью два массивных скакуна и пронзили друг друга копьями оба ратника! Упали замертво и тот, и другой, повалились и кони. Но копье ордынца оказалось переломленным, а копье Пересвета пробило насквозь мощную кольчугу и выдержало!
        На мгновение, всего лишь на мгновение над полем повисла звенящая тишина, но этот миг показался всем бесконечно длинным. А следом воздух взорвался единым воплем бросившихся в пучину сражения людей. Протиснувшись на ту часть поля, где стояли русские, ордынцы тут же бросались в разные стороны, чтобы атаковать и по бокам.
        Конечно, основной удар принял на себя Передовой полк. Сначала в страшном грохоте тысяч столкнувшихся мечей, копий, коней и людей в латах еще можно было разобрать звуки труб, возвещающих начало боя, но они быстро потонули в криках раненых, обозленных, в конском ржании, ругани…
        Русские стояли плотно, это настолько непривычно ордынцам, которые предпочитали атаковать, охватывая фланги, что конница бестолково закрутилась, теряя напор. Здесь не было открытых флангов, полки стояли от одного края поля до другого. Единственным выходом было пробиться на стыках между конными и пешими.
        Мамай славился своим острым зрением, он видел далеко, точно беркут. Поэтому с Красного холма хорошо различал первые атаки генуэзской пехоты и поддерживающих ее тяжелых конников. Что-то там не получалось так быстро, как надо бы. Мешала толчея, столько вооруженных людей, желающих убить друг друга, скопилось на не таком уж большом пространстве, что раненые уже не могли подняться, их сразу затаптывали.
        Первая быстрая атака не удалась, Мамай вынужден был ввести в бой еще силы, а потом еще и еще… Оставался только резерв, спрятанный за самим холмом. Но русские стояли, вернее, бились. Попытка потеснить левым флангом полк, что ближе к речке Нижний Кубяк, тоже не давалась.
        Передовой полк, который возглавляли Андрей Ольгердович, Микула Вельяминов и Федор Белозерский, принял на себя всю тяжесть первого удара, а потому быстро поредел. Не удивительно, такой силы наступление еще никто из русских не видывал! Ордынская конница накатывала, как волны в бурю на песок, но вязла и вязла в рядах Передового полка. Кони сшибали друг друга, как у Пересвета с Челубеем, падали и лошади, и всадники, сверху валились раненые и убитые. Смешалось все, иногда не хватало места, чтобы развернуться для сильного удара.
        И все же пришла пора биться Большому полку. Дмитрий Иванович был прав, конечно, первые стрелы полетели в Бренка и первые десятки попробовали прорваться именно к нему. Вокруг великокняжеского стяга собралась масса народа, с одинаковой яростью одни нападали, другие защищали. Самого князя с его окружением сразу потеряли из вида, потому как пыль стояла столбом и смотреть по сторонам было некогда. Был бы Дмитрий Иванович в своем облачении, по алому плащу сразу увидели бы, а так среди простых воинов как различить?
        Ордынцы смогли подрубить княжеский стяг и убить самого Бренка. Пронзивший копьем самого главного уруса, как он считал, сотник Телик не мог понять, почему русские не схватились от этого за голову. Такого еще не бывало, чтобы, увидев гибель своего предводителя, воины не содрогнулись! Почему они не впадают в панику, ведь только что яростно защищали свой стяг? Была бы возможность, Телик подумал бы об этом, но кипевший вокруг бой этого не позволял.
        Дмитрий видел, как упал подрубленный стяг, как пронзили копьем самого Михаила Бренка, но даже перекреститься не смог, только губы невольно прошептали слова прощания, а в сердце осталась надежда, что, может, хоть ранен Михайло, а не убит. Рядом с самим Великим князем бился, не жалея себя, Микола Вельяминов. Его меч рубил татарские головы налево и направо, но и ордынцы тоже были не промах, они тоже закалены в боях и сабли держать умели сызмальства.
        Князя пыталась оберегать его охрана, в нужную минуту прикрывая собой. Дмитрий Иванович разозлился, заорал одному из дружинников:
        - Поди прочь, сам справлюсь. Мешаешь!
        И тут же получил сильный удар, спасла кольчуга, погнулась, оглушив болью от удара, но осталась целой.
        - Ах ты ж!.. - ругательство князя, кажется, никто и не услышал, даже тот, на кого оно было направлено, потому как рослый, не меньше самого Дмитрия, ордынец полетел с коня с отрубленной рукой. Запутавшийся в стремени всадник подняться, конечно, не мог, а его конь, ошалевший от ужаса битвы, метался среди сотен таких же обезумевших лошадей, поднимаясь на дыбы и невольно затаптывая упавших и таща за собой страшную ношу. Мимоходом и самого коня хлестнули мечом, страшно заржал и повалился наземь, продолжая биться в предсмертной судороге.
        Но никто не обращал внимания. Пока было возможно, Большой полк раз за разом смыкал свои ряды. Пробиться через него ордынцам не удавалось. Земля стала скользкой от крови, лошади спотыкались на трупах, сами люди тоже.
        Пересвет погиб, но его собрат Ослябя бился и за себя, и за друга. Его рослая фигура возвышалась над всеми, а меч разил одного врага за другим. Какой-то из ордынских сотников показал плетью на инока, чтоб взяли живым. К Ослябе стали пробиваться с десяток ордынцев. Монах заметил это, расхохотался, подманивая:
        - Ну, идите сюда, идите!
        И сам рванулся навстречу. Под ним убили коня, едва успел соскочить, чтобы не упасть на землю. Падать нельзя, сверху валились раненые и убитые люди и лошади, поднимавшиеся на дыбы от боли и ужаса кони легко растаптывали тех, кто оказывался под ногами. На пешего Ослябю со всех сторон сразу налетели несколько ордынцев. Один из всадников ловко метнул аркан, петлей обхватив плечи богатыря.
        - Ах ты ж!.. - ругань монаха услышали даже в таком шуме.
        Он не растерялся, схватил аркан левой рукой и, смеясь, потащил ордынца с коня. Тот сидел крепко. Монах мог бы перерубить аркан мечом, но вместо этого тянул и тянул, наматывая аркан на руку. Всадник слетел бы с коня, но тут сзади тело Осляби захлестнул еще один аркан. Тогда монах все же перерубил первый из них мечом, отчего изо всех сил упиравшийся ордынец полетел назад под ноги других лошадей. Его истошный крик заглушили другие вопли, конское ржание и лязг сталкивающегося железа.
        А второго ордынца, видевшего бестолковую гибель своего товарища, Ослябя свалил вместе с конем. Но сам не уберегся, слишком много было вокруг желающих одолеть русского богатыря. Он убил еще не одного ордынца, погубил не одну лошадь, прежде чем на него самого навалились сразу с десяток врагов. И все же Ослябя раскидал всех в разные стороны. И вдруг… остановился, точно удивившись чему-то. Мощное копье ордынца пробило его насквозь. Казалось, богатырь растерянно спрашивает: как же это? Почему сзади?
        Но последним усилием воли Ослябя вдруг со страшным рыком крутнулся вокруг себя. Наземь полетел порубленный пополам его обидчик и еще трое, не успевшие отшатнуться от длинного меча монаха. Да и отступать им было некуда, сзади вплотную бились многие другие. Но, порубив обидчика, Ослябя упал и сам. На него тут же повалились другие. Последней мыслью Осляби было сожаление, что мало успел…
        Мамай, видя, что атака в лоб не удается, усилил натиск по своему левому флангу на полк Правой руки. Но Андрей Федорович Ростовский и иже с ним стояли твердо. Не осилив это направление, ордынцы бросились снова в центр на Большой полк. Месиво из людей и лошадей увеличилось.
        Семен после гибели Пересвета так озлился на ордынцев, что первого растерзал и сам не помнил как! Напрочь были забыты все благостные речи Савелия и других монахов, словно вся злость, какая была положена ему с детства, разом выплеснулась на этом поле. Со всей своей недюжинной силы он крушил и крушил ордынские щиты, головы, плечи… что-то кричал, кому-то грозил…
        Князь Андрей Ольгердович даже осадил увлекшегося Семку:
        - Эй, эй, осторожней! Своих побьешь!
        Быть бы битым самому князю Андрею в ту минуту, да успел Семка подсечь лошадь ордынца, что замахнулся на Ольгердовича кривой саблей. Князь пообещал:
        - Выживем, тебя к себе в дружину возьму!
        Но сначала надо было выжить в этом аду среди схлестывающихся мечей, ломающихся копий, воплей, ругани, злости и ужаса.
        Семка косил глазом, ища великого князя, он, как и многие, видел, что упал стяг, что посекли Михаила Бренка, одетого в княжий шелом, но хорошо помнил, что это не Дмитрия Ивановича погубили. А потому оставалась надежда, что Великий князь жив, в любом из бьющихся ратников можно было узнать его. Мелькнула мысль: как верно сделал князь! До последнего воина можно надеяться, что он еще жив.
        Тут Семен разозлился: какого это последнего?! Не порадуются проклятые басурманы гибели сынов русских! Э-э-эх!.. И еще одна ордынская голова полетела с плеч. Боковым зрением заметил, что ордынец не из последних, одет ярко и доспехи дорогие. Тем лучше. Эх, добраться бы до Мамайки… Вот радости было бы! Но тот, видать, трус, не то что Дмитрий Иванович, в бой не идет! Семка закрутил головой, пытаясь сообразить, где вообще может быть этот самый Мамайка. И тут увидел своего князя. Дмитрия Ивановича узнал и в таком виде, крепок князь, статен, да и борода черная приметна.
        Хорошо, что этого не знают ордынцы. Дмитрий Иванович бился один супротив троих наседавших пеших. Ах ты ж сучье проклятое! - выругался Семен, мысленно решив, что епитимьей за этот бой не обойдешься, и врезал со всей силы одному из нападавших мечом плашмя. Тот повалился под ноги княжьего коня, но второй успел посечь саму лошадь. Пешему против конных!.. Забыв обо всем, Семен соскочил со своей лошади и кинул поводья князю:
        - Держи, Дмитрий Иванович!
        Вскакивая на лошадь, тот что-то крикнул в ответ, но за другими криками, лязгом и звоном не было слышно что. А Семен стал биться пешим. Ничего, сейчас чью-нибудь лошадь поймает и снова станет конным…
        Вот уж чью лошадь ему никак не хотелось получить из-за гибели хозяина, так это после Микулы Вельяминова. Но княжий свояк повалился наземь, заливаясь кровью, и остался лежать, неловко подвернув под себя руку. Семен склонился над ним, увидел мигом остекленевшие глаза и снова едва успел отбить чье-то нападение. На коня-то вскочил, но почувствовал, что сапог наливается кровью, видно, все же посекли. Попытался выглядеть князя, но не мог, даже на собственной лошади не разглядел, такое количество конных и пеших билось не на жизнь, а на смерть вокруг.
        Шестеро братьев Бондаревых сражались плечом к плечу, спиной к спине. Рослые, крепкие, косая сажень в плечах, они и мечами владели отменно. Младший, тот самый Ванятка, так любивший в детстве ковырять в носу, тоже вымахал богатырем и с удовольствием крушил ордынские латы, шлемы и головы под ними увесистым шестопером.
        - А вот тебе! - Ордынец как подкошенный рухнул на согнутых коленях наземь. - Не нравится, - с удовольствием сказал сам себе Иван и огрел по шелому следующего.
        - Ты поосторожней, - басом посоветовал ему старший брат, отбивая генуэзского пехотинца, намерившегося порубить самого Ивана.
        - Ага! - согласился тот, круша еще одного врага.
        Сотнику-генуэзцу совсем не нравились эти плотно стоящие плечо к плечу шестеро русских. Показал рукой, и с десяток пехотинцев бросились на братьев.
        - Ну вот и дело подоспело! - почти обрадовался самый старший. - Ну, держись, ребята! Не посрамим семью Бондаревых!
        Не посрамили, раз за разом накатывали на них пехотинцы и оставались лежать под ногами братьев. Уже трудно было даже двигаться среди этой горы трупов, но генуэзцы не оставляли попыток одолеть настырных богатырей. Наконец, старший, которого слушались остальные, заметил, что основная масса русских чуть отступила, и скомандовал:
        - Пора и нам отходить, не то останемся посреди ордынцев.
        Младший возмутился:
        - И пусть! Больше побьем!
        - Да здесь и биться нельзя! - усмехнулся еще один, отталкивая ногой мертвого ордынца.
        Братья стали пробиваться к своим. Еще очень долго слышались их голоса, подбадривающие друг друга и предупреждающие об опасности.
        Мамай злился все сильнее, он видел, что упал великокняжеский стяг, понял, что посекли и самого князя… но почему-то русских это не смутило. Почему ему ничего не говорят о тех, за кем должны были охотиться в первую очередь? Он умел уважать сильного противника и даже знал имена стоявших против него на этом поле. Где родичи князя Владимир Серпуховской, где знаменитый толстый воевода со смешным прозвищем Боброк? Где сам князь Дмитрий, наконец?!
        Ни одного приведенного на аркане князя или воеводы! Они что, бьются сами по себе?! На вопрос ближайший нукер объяснил:
        - Они не сдаются в плен и не просят пощады. В такой толчее невозможно никого заарканить.
        Шайтан с ними, но и продвижения большого нет! Темник поднял голову в небо и ахнул. Солнце начало уже опускаться, а они еще не свернули шеи этим урусам!
        - Усилить правое крыло! Надо отрезать им отход к переправе, зажать урусов в мешок и там добить!
        Обойти русское войско левым флангом никак не удавалось, там отбивали одну атаку за другой, правда, сами не наступая. Если бы полк Правой руки сделал хоть шаг вперед, он тут же оголил бы фланг Большого полка, которому и без того пришлось трудно. Передовой полк полег почти весь, его остатки вместе с остатками Сторожевого полка спешно отошли к резерву, что за полком Левой руки. Теперь вся тяжесть лежала на Большом полке, но и он редел на глазах.
        И тут ордынцы ударили сильнее по полку Левой руки вдоль рощи, где томились в засаде Владимир с Боброком. Засадные оживились: пришла наша пора, но их осадил воевода Боброк:
        - Замолчь! Рано!
        Князь Дмитрий видел, что справа стоят крепко, но от Большого полка остается все меньше воинов, и полк Левой руки долго не продержится. Хорошо, что вчера договорились поставить позади ярославских полков резервный. Сейчас удар придется на них! И действительно, из-за Красного холма галопом вынеслась свежая конница прямо на полк Левой руки. А там не Ольгердовичи, у которых воины закалены в битвах и латы крепкие. Там много ополченцев, для них привычней плуг, чем меч, коса, чем копье.
        Князь едва успел пожалеть о том, что погибнет много, как сам полетел наземь. Под ним убили второго коня. Теперь приходилось биться уже пешим. Оглушенный множеством ударов, не замечающий боли от искореженных лат, безжалостно вдавившихся в тело, он рубил и рубил налево и направо, думая только о том, чтобы не выскочил раньше срока Засадный полк. Заносил меч и уговаривал Владимира с Боброком: продержитесь еще немного, пусть Мамай увязнет всеми силами в битве… Те словно слышали князя - со стороны рощицы не доносилось ни звука.
        Хотя если б и доносилось, то никто бы не разобрал среди всего гвалта и грохота. В самом полку людям было невыносимо слышать звуки боя и не вмешиваться. Руки сжимали рукояти мечей, трещали стиснутые зубы… Там гибнут свои же друзья, а они тут стоят, сильные, не уставшие, с оружием в руках и чего-то ждут!
        Сидящие на деревьях наблюдатели сообщали нерадостные вести:
        - Передовой полк смят…
        - Княжий стяг порублен! И князь тоже!
        Им возражали:
        - Князь одеждой с Михайлой Бренком поменялся! То Бренко погиб. Жив князь!
        Немного погодя:
        - Большой полк почти порублен. Ордынцы всюду.
        - Правый полк стоит ни с места!
        Эта была первая хорошая весть за все время. Но ее перебила другая, уже плохая:
        - Левый полк сминают! Откуда-то новые ордынцы взялись!
        - Ага! - обрадовался Боброк. - Мамай свой резерв ввел.
        Кто-то из воинов не выдержал, тронул коня, собираясь выехать из дубравы. Его осадил грубый окрик Боброка:
        - Назад! Стоять! Стоять, сучьи дети, пока не скажу!!!
        Владимир сидел в седле белый как снег, глаза горели, ничего не видел, а слышал только то, что доносилось с поля и от наблюдателей сверху. При каждом их слове вздрагивал. Боброк понял, что сам князь Владимир уже давно бросил бы в бой Запасной полк и положил его, как все остальные.
        И еще раз за день пришлось Семену помочь великому князю. На Дмитрия Ивановича наседали сразу несколько человек. Просто сотник Телик заметил, что одного из простых воинов как-то уж слишком стараются защитить все русские, кто оказывается рядом. И тут ордынца осенило: князь не тот, кого посекли у стяга, а вот этот! Он не сидит, как Мамай, на пригорке и не смотрит на бой издали, он бьется как простой воин. Потому и не растерялись остальные, увидев гибель человека в княжеском шеломе.
        Несмотря на уважение, которое Телик вдруг почувствовал к этому чужому князю, он понимал, что за голову такого противника будет щедро награжден. А потому, никому ничего не говоря, просто крикнул своим, чтобы помогли справиться с этим неугомонным. Но справиться не удалось, с разных сторон налетели еще двое и отбили того воина у Телика с товарищами. Падая с проломленной головой, он успел подумать, что не ошибся, это и есть главный урус…
        Семен, уложив очень уж настырного ордынца, увидел, что князь тоже лежит. Но крови нигде не было, руки-ноги целы… Видно, оглушен сильно. Вон как латы измяты! Сколько же раз по ним мечом попадали, что так изуродовали? Крепко прикладывались к Дмитрию Ивановичу.
        Оставлять князя просто лежащим на земле он не мог, не теряя времени, Семен потащил Дмитрия Ивановича прочь к кустам на краю поля, благо хоть было недалеко. По пути уговаривал то ли его, то ли себя:
        - Ты потерпи, Дмитрий Иванович, потерпи пока. Вот побьем басурманов и поможем тебе. Ты, главное, не помри раньше времени…
        Пристроив князя под поваленной березой, Семен попробовал расстегнуть его латы, но не успел, их в покое не оставили, еще один из ордынцев попытался напасть. Пробормотав: «Да сколько ж вас тут?!», Семен вынужден был снова вступить в бой. Его брань далеко разнеслась по округе, парень материл Мамая, всех его ордынцев и того, кто помешал помочь князю. И вдруг перед глазами у Семена все перевернулось, земля, истоптанная тысячами ног и копыт, почему-то приблизилась, а небо оказалось сбоку… Он только успел пожалеть, что никому не сказал, где Дмитрий Иванович. Чей-то изрубленный щит был последним, что увидел Семен, дальше все скрыла кроваво-красная мгла, а звуки боя превратились в сплошной однообразный гул, который то усиливался, то удалялся… Вот и все… - эта мысль была почему-то очень спокойной и даже светлой.
        Мамай мог быть доволен: несмотря на сумасшедшее сопротивление русских, их стали окружать и теснить от Дона к Непрядве. У любого противника есть слабое место, нужно только увидеть его и правильно использовать. Темник увидел - это стык между конными и пешими по его правому флангу. Как только слабое место нащупали, туда перенесли основной удар.
        И ничего, что Дмитрий поставил за этим слабым местом резервные силы, их тоже стали теснить. Вообще, ордынцы все больше охватывали русские полки, загоняя к берегу Непрядвы и Нижнего Дубяка.
        Мамай радовался, бой переместился так далеко, что даже ему не очень хорошо видно. Казалось, до разгрома остается совсем чуть. И тут… Темник даже встал, впиваясь глазами в бушующее пространство. Что это?! Откуда голоса?!
        - Воевода, не пора ли? - Голос Владимира Андреевича даже хрипл от волнения. И то, другие полки уже сколько жизней на поле положили, давно бьются, а они все стоят и стоят!
        Боброк прислушался, потом окликнул сидевшего на верхушке дерева наблюдателя:
        - Что там?
        Тот прокричал вниз:
        - Наши отступают, ордынцы прут!
        - Повернулись спиной?
        - Не-ет! Пока боком…
        - Рано! - жестко объявил Боброк, заодно подумав, что сидеть бы парню осторожней, не ровен час слетит с верхушки-то, покалечится зазря.
        Все вокруг напряженно ждали. Еще раз скосив глаза на верх дерева, воевода увидел, что оно начинает раскачиваться. Вдруг вспомнились слова давешнего мальчишки. Ветер! Ветер начинает дуть в спину ордынцев, как и обещал малец! Боброк перевел взгляд на солнце, оно почти коснулось верхушек дальних деревьев.
        А сверху донеслось:
        - Повернули! Спиной поворачиваются!
        Воевода медленно и со вкусом вытащил меч из ножен. Остальные разом взметнулись в седла. Но Боброк все равно чего-то ждал. Чего?
        Подняв голову на наблюдающего, он строго велел:
        - Слезай, не то ветром сдует!
        Парень не посмел ослушаться, стал спускаться. Владимир Андреевич с тревогой наблюдал за раскачивающимся все сильнее деревом. Явно крепчал ветер, а потому сидеть на верхушке было опасно, но до того ли сейчас?
        А воевода неожиданно скомандовал:
        - Кричать как можно громче! Слышали меня?
        Воины недоуменно смотрели на бывалого воина: татарам до их крика ли?
        Боброк поднялся в стременах и коротко бросил, как мечом отрубил:
        - Вперед! Вперед, сучьи дети!
        Засадный полк вынесся в спину ордынцам с криками: «Хур-ра-а!..» Показалось или ветер дул сзади, словно подгоняя наступающий русский полк и во много раз усиливая их крик? Владимир Андреевич успел почему-то подумать, что воевода правильно требовал кричать как можно громче! Больше раздумывать времени не было.
        Совершенно не ожидавшие появления еще каких-то русских, да с криком, усиленным ветром, ордынцы на миг опешили. Этого вполне хватило, чтобы опомниться русским. Поддержав своими голосами Засадный полк, они бросились на противника с утроенной силой. Над полем снова разнеслось многократное «Ур-р-ра-а!..».
        Мамай с ужасом наблюдал, как из дубравы появляется невесть откуда взявшийся новый конный полк и несется на его остолбеневшие от ужаса тумены. Нападение и последующее бегство ордынцев было столь стремительным, что темник даже не успел сообразить, что сделать, чтобы остановить своих воинов. Ордынцев все равно больше, но это уже не было войском, беспорядочно удирающая в панике толпа могла своей волной снести любые выставленные на пути заградительные кордоны.
        Ордынцы в ужасе бежали, даже сами не зная почему, мчались, опрокидывая все, что попадалось под ноги, затаптывая раненых, разгоняя коней и стада собственного обоза, переворачивая кибитки и шатры!..
        Пережив мгновенное замешательство из-за ужаса от вида своего удирающего войска, Мамай и сам бросился со всех ног подальше от проклятого для него поля. Его заботило даже не то, что догонят русские, а чтобы не снесли свои.
        Конечно, прежде всего ордынцев гнал Засадный полк, еще полный сил и обозленный. Летели, кося налево и направо спины убегающего врага. Застоявшиеся и жаждущие крови, воины Владимира Андреевича и Боброка теперь отводили душу! Позади осталось не только само Куликово поле, но и Смолка и еще многие речушки и овраги, полянки и даже перелески. Войско Мамая гнали до самой Красивой Мечи!
        Еще не вернулась погоня, как выжившие или стоявшие во время боя в лагере начали обходить поле, разыскивая раненных. Смотреть на то, что творилось на вчера еще спокойном поле, было страшно. Столько убитых, столько крови, столько ужаса не видел никто.
        Два больших войска бились на небольшом участке, теснота во время боя была немыслимой, а потому каждый упавший оказывался погребенным под другими такими же. Вернувшийся из погони Владимир Андреевич приказал относить в одну сторону поля раненых, а в другую погибших. Но главное - искать великого князя Дмитрия Ивановича.
        Вот как раз его и не могли найти. В каждом рослом дружиннике видели князя, но все оказывалось не то. Принялись расспрашивать видоков. Юрка Сапожник сказал, что видел, как под князем убили лошадь в третьем часу. Потом донесли, что и вторая лошадь под Дмитрием Ивановичем пала, а сам он бился пешим. И еще рассказывали, и еще…
        Но никто не видел, куда же делся князь. А на поле уже надвигались сумерки…
        Нашли уже и Михаила Бренка, и Миколу Вельяминова, и обоих Акинфовичей Михаила и Ивана, и неугомонного Семена Мелика, которого столько раз гнали и не могли догнать мамаевские разъезды, и отца и сына князей Белозерских… Душа болела на всех глядючи. Но каждый раз с облегчением вздыхали: не тот!
        Когда задели упавшую на него лошадь, Семен застонал. Окажись ратник чуть подальше, не услышал бы, но вот повезло, нагнулся, прислушался и потащил, теперь уже самого Семена. От боли тот застонал сильнее.
        - Потерпи, милок, потерпи. Зато живой остался в этом ужасе.
        И тут Семена пронзило от воспоминания, попытался хриплым голосом объяснить, где положил князя Дмитрия:
        - Князь… князь…
        - Да кончилась битва, не знаем, где князь.
        - Я его положил… - а дальше сказать не успел, снова впал в забытье. Но ратники оказались сообразительными, потащили скорее к Владимиру Андреевичу, который стоял с поднятым стягом посреди поля.
        - Владимир Андреевич, вот он что-то про князя бает!
        Принесли воды, плеснули в лицо Семену, тот снова очнулся, снова стал говорить про Дмитрия Ивановича.
        Владимир Андреевич склонился над парнем. Лицо залито кровью, поперек страшный шрам, но губы разлепил:
        - Я Дмитрия Ивановича… под поваленной березой… там лежит… Он живой… оглушен сильно…
        Десятки воинов метнулись обходить все поваленные березы, а Боброк склонился над Семеном:
        - Э, паря, крепко тебя задело… А ну давай-ка я посмотрю…
        Через некоторое время раздался радостный вопль:
        - Здесь! Нашли!
        Владимир бежал навстречу ратникам, спотыкаясь об убитых людей и лошадей, о завалы оружия и просто кочки.
        - Митрий! Дмитрий Иванович! Ты жив ли?
        Великий князь был жив, только уж очень сильно оглушен, его кольчуга выдержала, не позволила чужому оружию коснуться тела, но и сама вдавилась в него. От искореженных лат Дмитрия освободили с трудом. И сколько же было радости, когда он открыл глаза!
        Снова крик над полем:
        - Князь Дмитрий Иванович живой! Живой князь!
        Семен, чуть очнувшийся от боли, слабо улыбнулся:
        - Живой…
        Добравшись с помощью ратников до знамени, Дмитрий пригляделся к Семену:
        - Это он меня трижды за бой от смерти спас. Кто ты, чей?
        - Я с Миколой Васильичем пришел.
        Кто-то ответил:
        - Микола Вельяминов погиб.
        - Микола?! - ахнул Дмитрий.
        - Много кто, князь.
        - Звать-то тебя как?
        - Семен…
        - А по отчеству?
        - Быковы мы… - непривычно было Семке отчество свое называть, да и не знал он. Деревня Быково, а как дальше? Бог весть, не боярин же, чтобы родовичей до десятого колена помнить.
        - Выживешь, поставлю воеводой, Семен Быков. Считай, уже воевода. - Дмитрий обернулся к Боброку: - Не только сам бился знатно, но и людьми распоряжался с умом, я видел.
        Дмитрий Михайлович кивнул:
        - Коли выживет, поставим. Порубили его сильно.
        Но все эти речи Семен уже не слышал, снова впал в забытье. Последней мыслью была радость, что князя нашли, и живым….
        А Дмитрий Михайлович пересказывал великому князю то, чего он не мог видеть во время боя, и то, как удирали ордынцы.
        - Думали, и не догоним! Бит Мамайка, Дмитрий, ох как бит! Надолго потеряет желание к нам соваться!
        - А где Ягайло?
        Владимир Андреевич усмехнулся:
        - Сторожа донесла, что снялся с места.
        - Куда?
        - Да домой же, обратно в Литву! А Олег стоит, где стоял. Сдержал слово свое.
        - Дмитрий Михайлович, вели ордынцев отдельно складывать, а русских отдельно. И пусть всю ночь с факелами ходят, к каждому прислушиваются, приглядываются. Такая сеча была, что под трупами может быть много раненых. Отсюда не пойдем, пока всех либо не увезем, либо не похороним. - Великий князь чувствовал, что рано обрадовался, искореженные латы все же отдавили что-то внутри. Опустился на быстро подложенное кем-то из слуг седло, поднял голову, чувствуя, что должен напомнить еще одно: - Надо отправить гонца в Москву, чтоб ведали, что наша взяла.
        - Давно посланы, Дмитрий! Сразу как погнали Мамайку, так и отправили троих с запасными конями.
        Князь кивнул и, уже почти проваливаясь не то в беспамятство, не то просто в сон, заплетающимся языком добавил:
        - И за Мамайкой хорошо смотреть, чтоб не вернулся и не напал снова.
        Владимир Андреевич с удовольствием расхохотался:
        - Митя, да его наши до самой Красивой Мечи погнали! Где уж тут вернуться!
        - Это хорошо… хорошо…
        Всю ночь выжившие ходили по полю с факелами, переворачивая трупы, разыскивая тех, кого еще можно было спасти. Павших было решено сносить в сторону завтра, пока важнее разыскать живых. Таких набралось много. Перевязывали раны, останавливали кровь, спешно рядили подводы, чтобы везти домой. Дома и стены помогают, а потому первый обоз отправился уже поутру. Конечно, забрать всех погибших, чтобы похоронить дома, невозможно, потому пришлось многим остаться лежать между Доном и Непрядвой.
        Для тех, кого решили увезти, спешно долбили дубовые колоды. Дробный стук множества топоров с раннего утра до позднего вечера раздавался над Доном. Кроме множества дубовых колод дубовая роща, в которой совсем недавно прятался Засадный полк, заметно поредела, потому как на поле решили поставить обетную церковь в память всех, кто сложил свои головы на поле Куликовом.
        Целых восемь дней стояли русские полки, а вернее, то, что от них осталось, на Куликовом поле. Пока действительно не подобрали всех лежащих на земле, не ушли. Увезли и раненых, и убитых (хоронить в родной землице), закопали ордынцев (тоже ни к чему оставлять на потеху прожорливым воронам), старательно собрали оружие, и свое и ордынское (пригодится)… Боброк, глядя на старательно прочесанное поле, невесело усмехнулся:
        - Гляди, Дмитрий Иванович, точно в дому прибрались.
        Тот кивнул:
        - Негоже своих воинов в чужой земле оставлять, дома похороним. Небось найдет земля Русская место для героев?
        Отслужив первую службу в новом храме, наконец собрались в обратный путь. С грустью смотрели уходящие, прощаясь со своими товарищами, на бранное Куликово поле.
        Домой
        И вдруг по пути домой известие: рязанцы нападали на обозы с ранеными! У Дмитрия от гнева стало бледным лицо, сжались кулаки, зло прохрипел:
        - Уничтожу Олега! Дождался тать нашей слабости?!
        - Не гневи бога, князь! Олег со своими как стоял, так и стоит там, где Ягайлу стерег. А что его люди за его спиной делают, про то мог и не знать.
        - Вечно у него не все как у людей!..
        Олена возилась у печи. Много ли одинокой бабе надо? Раз в неделю хлеб посадить да горшок каши. Одинокая не всякий день и печь топит, чтобы дрова не расходовать. В избе холодно, а от этого даже чуть сыро. Мысли снова вернулись к русским полкам, ушедшим на битву с Мамаем. Как там этот красивый ратник? Выжил ли? В то, что найдет ее, если выжил, не верила.
        И вдруг точно почуяла что-то, сердце вдруг остановилось! Прижав руки к груди, выронила на пол горшок с водой, но не заметила, опрометью бросилась вон из избы как была - раздетая, едва не простоволосая. Бежала к дороге, по которой войско шло к Дону. Почему? И сама не знала, сердце гнало ее.
        Глядя вслед мчащейся Олене, заполошились и другие бабы:
        - Ты куда? Чуешь что?!
        Побросав все дела, кинулись за подругой.
        Обоз с ранеными тащился медленно, все же дороги не было, так, просека, не больше, трясло страшно, а людям и без того больно и плохо. Охрана невелика, да и кто мог напасть на своей земле, да еще и на героев такой битвы?! Если попадались по пути рязанские деревни, то все от мала до велика сбегались послушать, как была бита мамаевская рать. Охрана обоза уже мозоли на языке набила, рассказывая о переправе, о тумане, о полках, так крепко сражавшихся, но главное, о Засадном полке, вовремя выскочившем и ударившем в спину ордынцам, а потом как гнали тех до самой Красивой Мечи!
        Большинству было все равно, где эта самая Красивая Меча, и даже про Засадный полк не все понимали, но хорошо поняли, что бит был проклятый Мамай так, что едва свои ноги унес. Жалели, что не попал тать в плен, что не порвали его, подлого, меж двух берез, как в старину делали!
        И уж кормили всех от пуза, и охранников, и раненых, приносили травы, помогали делать примочки, отвары, перевязывали, давали дальше на дорогу и полотен рваных для перевязки, и еды, всего…
        Потому, когда путь вдруг заступили какие-то люди, охрана и не забеспокоилась, хотели только сказать, что негоже посреди дня останавливаться на постой, надо поспешить к Москве. Но вышедшие не собирались ни расспрашивать, ни чего-то давать. Они, наоборот, собирались… грабить! Охранники даже опешили. Пока опомнились, схватились за оружие, нападавшие принялись срывать с лежащих беспомощных людей все, что увидели ценного. Сталкивать их с подвод, бросать наземь…
        - Ах вы ж тати проклятые! - разозлился один из охранников. - Нас ордынцы не побили, так вы, ржа рязанская, решили добить?!
        Бой получился коротким, но не потому, что победили охранники и нападавшие, а потому, что… по полю к обозу мчались оголтелые бабы! Размахивая чем попало и отчаянно крича, женщины подскочили и принялись бить нападавших скалками, ухватами, просто руками. Опешившие разбойники отступили в кусты, из которых недавно вышли.
        Одна из баб вела себя так вообще странно, она принялась вглядываться в лицо каждого лежавшего.
        - Зря своего ищешь, рязанцев отдельно повезли. Здесь московские лежат.
        - Мне московский и нужен.
        - Давайте к нам в деревню, своих дождетесь… - предложила та, что постарше.
        Предложение было разумным, потому повернули к деревне, а в сторону остального войска отправили известие, что рязанцы нападают на обозы с ранеными. В самой деревне убеждали ратников:
        - То не наши были, они из-за реки, в деревне, что за бродом, живут. Мы приметили кто, после разберемся.
        Олена все ходила, всматриваясь и всматриваясь. И вдруг… Семен застонал, прося пить. Если б не этот голос, раздавшийся из-под сплошной повязки на лице, ни за что не узнала бы, вернее, не увидела. Бросилась к парню:
        - Сейчас, родной, сейчас!
        Приподняв голову, осторожно поила, а он вдруг счастливо улыбнулся:
        - Олена…
        - Не забыл?!
        - Как забудешь…
        Очнулся Семен не скоро, он и в бою пострадал немало, и от татей тоже, а потому выживал тяжело. Олена уговорила оставить парня у себя, мол, выздоровеет, сам решит, куда ему деваться. Кто-то припомнил, что Семен говорил, мол, одинокий, так пусть остается, ежели в Москве никто не ждет.
        В Москву прибыл первый обоз с ранеными. Встречали его без торжественного перезвона колоколов, без хоругвей и криков радости. Напротив, как-то вдруг испугались москвичи. И вдруг по городу прокатилось: первые герои прибыли! Мигом сбежалась вся Москва, разобрали своих и не своих по домам, расспрашивали, расспрашивали, пытали, не видел ли такого-то или такого-то? Не слышал ли об этом или этом?
        Раненые, что могли, рассказывали, не скупясь на краски, а где и привирали, то им в вину ставить нельзя. Про битву Пересвета с Челубеем такого порассказали, что совсем непонятно было, кто кого и как поразил копьем. Иногда получалось, что богатырь Пересвет одним копьем и лошадь и всадника пробил.
        Но счастливые москвичи верили любым россказням, хотелось надеяться, что это последняя битва с проклятыми, что уж теперь-то на Русской земле наступит мир.
        Всех интересовало одно: скоро ли остальные возвратятся? Но пока шли обоз за обозом калечных и просто больных, а потом привезли еще погибших и пока велели не хоронить, мол, завтра князь с дружиной прибудет, тогда и всех вместе с честью земле предадут. Конечно, нашлись те, кто своих родичей все же забрал и поспешил похоронить рядом с дедовыми могилами.
        Великая княгиня Евдокия уже знала, что Дмитрий жив, даже не ранен, только сильно пострадал от собственных доспехов, которые ему жизнь спасли. Знали, что Маша осталась вдовой, потому как погиб Микола. Заголосили на многих московских дворах. Рыдала Мария Дмитриевна, оплакивая любимого Миколу… рыдала вдова Тимофея Волуевича Феодосья… вдова сложившего голову за новое отечество Андрея Серкизовича, Мария… вдова Михаила внука Акинфова Аксинья… Тысячи других вдов и матерей, дочерей и сестер русских… Хоть и радостна была победа, но полнилась плачем земля Русская по погибшим на поле Куликовом.
        На Москве не просто звон колоколов, они захлебывались собственными голосами. Все горожане от мала до велика высыпали встречать рать, которую полтора месяца назад провожали на смертный бой. Стены Кремля, казалось, рухнут от количества взобравшихся на них. Вглядывались вдаль, напрягались как могли, кто раньше заметит идущее войско?
        И вдруг истошный крик:
        - Идут!!!
        Те, кто еще оставался внизу, мигом оказались на стенах. И обомлели… Конечно, понимали, что битва была тяжелой, что не все вернутся домой, но чтоб так…
        На Куликовом поле больше всего погибло ратников Московского княжества, на их полки - Передовой и Большой - пришелся самый сильный удар Мамаевой конницы и генуэзской пехоты. Потому и полегло больше. Князь Дмитрий Иванович возвращал домой едва ли половину ушедших с ним из Москвы.
        Опомнившись, москвичи бросились навстречу вернувшимся. Встреча у Андроникова монастыря была не просто теплой, уж куда горячей!
        Марья Бондарева ходила среди телег с ранеными, заглядывая в лицо каждому, подходила к стоявшим пока в рядах воинам и, беспомощно разводя руками, что-то говорила. Боброк не выдержал, подъехал ближе:
        - Сына найти не можешь, мать?
        Та подняла на воеводу растерянные глаза:
        - Не одного, шестерых…
        - Сколько?!
        - Шестеро соколиков на Дон ушли…
        Боброк спрыгнул с лошади, низко склонился перед Марьей:
        - Прости, мать, только невозможно никого уберечь было…
        Но та словно не понимала, бормотала:
        - А у сестры оба двое вернулись, и муж и сын.
        Она села прямо в дорожную пыль и завыла, схватившись за голову:
        - Ой, да зачем же я вас родила на погибель ва-ашу-у… Ой, да зачем же я вас холила-лелеяла…
        К ней подошел Степан Бондарев, попытался поднять, укоряя:
        - Марья, вставай! Пойдем домой! Никто нам с тобой не поможет… Воевода сам небось в лесу прятался, пока бой шел. А как полегли соколики наши, ордынцев побив, так и выехал посмотреть…
        Договорить едва успел. Сам Боброк замер от такой несправедливости, а вот дружинник, что стоял рядом, вдруг схватил Бондарева за грудки:
        - Ты говори, да не заговаривайся! Знаешь, каково стоять, видя, как твоих друзей убивают?! Но ежели бы мы не выдержали, то и не побили бы Мамайку!
        Зашумели и другие воины, мол, Запасной полк все решил, если б не нанесли решающий удар, то перебили бы ордынцы русских!..
        Здоровенный мужик попытался оттеснить безутешных мужа и жену от возмущенных воинов:
        - Ты, воевода, на них не серчай, у них шестеро сыновей мор не взял, вокруг все вымерли, а их семья целехонькой осталась. А вот с Дона, вишь, никто не вернулся. Потому и говорят всякое.
        Боброк чуть смущенно дернул головой:
        - Погибших жаль, но все ж думать надо, что говорят. Всем на том поле Куликовом тяжело было, и тем, кто бился, и тем, кто в засаде сидел, и тем, кто в лагере кашеварил.
        И правда, сильно поредели и боярские ряды тоже, видно, крепко те бились во главе своих полков. Погибли 12 белозерских князей, 40 московских бояр, 13 новгородских бояр-посадников, 50 бояр Нижнего Новгорода, 40 серпуховских, 20 переяславских, 25 костромских, 35 владимирских, 50 суздальских, 40 муромских, 33 ростовских, 20 дмитровских, 70 можайских, 60 звенигородских, 15 углицких, 20 галицких. А сотников или простых ратников и вовсе не счесть!
        Горькая то была радость, когда стали подсчитывать всех, кто не вернулся, даже на мужские глаза навернулись слезы.
        Великий князь поклонился прямо с коня:
        - Простите меня, люди русские! Прости, люд московский! Не всех вернул домой, кого с собой увел. Да только не одна в том моя вина, уж больно битва была жестокой, некогда беречь. Не за себя одних стояли, за всю Русь! Но каждый погибший своей жизнью сотню других сберег.
        Еще в Коломне князь повелел включить самых отличившихся и погибших на поле Куликовом в святцы для постоянного упоминания во время служб. В том числе в списке был и воевода Семен Быков, потому как ни среди живых, ни среди раненых его не нашли.
        Кроме того, по просьбе Дмитрия Ивановича была установлена Дмитровская суббота. Не свой день рождения вспомнил князь, а тех, кто сложил свои головы в бою. С тех пор в Дмитровскую поминают русские всех погибших.
        Страшная правда
        В покоях великой княгини шум и детский смех. Так бывает часто, детей у княгини всегда много, да и племянники часто посещают, а то и ночевать остаются. Но на сей раз у Евдокии гостья издалека. Дочерей и внуков приехала навестить княгиня нижегородская Анна. Она нечасто наезжала в Москву, а вернее, вообще не ездила. Внукам порадовалась, внучкам тем более.
        У младшей дочери все слава богу, после победы князя Дмитрия Ивановича на Дону, казалось, и переживать больше не о чем. Сестру она привечает хорошо. Маша вдова, Микола с той битвы не вернулся, но нужды ни в чем не знает, берегут и бояре Вельяминовы, и великие князья.
        Рассказывая о домашних делах, княгиня меж словами рассказала о нежданном посольстве нового ордынского хана, даже забыла, как того зовут, Мыш какой-то… Евдокия рассеянно пробормотала:
        - Тохтамыш…
        - Ага, так, кажется.
        - А зачем они приезжали?
        - А кто ж их знает? - пожала плечами мать. - Отец в Суздале был, а принимал Василий, тот уже вовсю хозяйничает в Нижнем Новгороде. Столько понаехало… жуть! Семь сотен человек! И все важные, надутые, как индюки! Того не едят, сего не едят…
        - Ты толком расскажи, зачем приезжали?
        - Да не знаю я! Ваську спросить надо, он с ними все якшался. Целую неделю обхаживал, пока не выпроводил.
        Княгиня еще что-то рассказывала о надоедливых послах, которым так трудно было угодить, но дочь ее уже не слышала. Сунув на руки матери младшего Ванятку, она попросила сестру: «Пригляди» и бросилась вон.
        - Куда это она?
        Маша, поняв, что Евдокия услышала в рассказе княгини что-то не то и побежала к мужу, постаралась отвлечь мать от ухода дочери, отмахнулась:
        - Дуня снова в тяжести, может, худо ей?
        - Ох и плодовитая, дите за дитем… - покачала головой княгиня.
        А сама Евдокия действительно мчалась к Дмитрию. Тот сидел с боярами в палате, обсуждая что-то насущное. Не рискуя вдруг входить, княгиня попросила стоявшего у двери стража позвать князя, мол, очень нужно.
        Дмитрий Иванович выскочил из палаты, перепугавшись зова жены:
        - Что случилось?! Дети?!
        - Нет, - замотала головой Евдокия. - Митя, ты знаешь, что от Тохтамыша в Нижний Новгород большое посольство было?
        - Когда?
        Уже по тому, как спросил муж, княгиня поняла, что не знает, а потому затараторила:
        - Мать случайно рассказала. Отца не было в Нижнем Новгороде, принимал Василий. Приехало целых семь сотен человек, собирались к нам в Москву, но почему-то не поехали… Митя, - испуганно смотрела на Дмитрия княгиня, - что им было нужно? Почему Василий ничего не сообщил тебе?
        - Я сам не понимаю. Матери ничего не говори. Разберемся.
        - Митя, мне страшно.
        Князь приобнял жену:
        - Дуня, хорошо, что ты услышала. Что-нибудь придумаем.
        Через два дня в Сарай тайно отправился один из купцов, главной задачей для него было разузнать, что за посольство ехало в Москву да не доехало. Купец вернулся через три месяца с очень странными вестями. О чем говорил с князем, то было известно только им двоим.
        Бунт
        Лето выдалось хорошее, сушь не донимала, и дожди не лили, ни пожаров не случилось, ни мора. Жить бы да радоваться, но москвичам вдруг стало чего-то не хватать. Первые всполохи возмущения появились, когда по осени прошлого года стали собирать дань. Как?! Мы с Мамаем бились, ордынцев одолели, а с нас снова для Орды дань берут?!
        Людям казалось, что если Мамая разбили, то теперь и вовсе платить некому, а значит, собирать ни к чему. Князья всегда что твердили? Мол, не себе столько берем, в Орду все, в нее, проклятую! Но пришла осень и снова давай?!
        По городу ходили откуда-то пришедшие чужие люди, головы мутили остальным: Литва и вовсе ничего не платит, под Литву вставать надобно! Двоих таких изловили и языки укоротили, но ненужные мысли уже в головах засели. Князь разозлился, своей волей нескольких замолчать заставил, но людской нрав известен: если рты затыкают, значит, больше орать надо.
        Тяжела, конечно, дань, но ведь жили столько лет, чего бы и дальше не жить? Князю бы выйти к народу, рассказать, что победу одержали над Мамаем, а не над Ордой, в Орде хан Тохтамыш правит, ему и платить придется. А что прежние годы не платили, так потому что хозяина в Золотой Орде не было, но вся дань Москве и пошла, вон какой город поднялся. И сиротам да калечным после поля Куликова сколько выплачено!
        Вышел бы да сказал так Дмитрий Иванович, народ русский отходчив, внял бы словам, тем паче, хоть и ругали князя Дмитрия, но ведь любили же. И княгиню его тоже, радовалась Русь такому браку, княжичам, что через год нарождались. Попеняли бы привычно на жизнь свою тяжелую, но за князя стеной встали.
        Но Дмитрий Иванович того не понял, а подсказать некому, разумного митрополита Алексия уже третий год на свете не было, Москва долго вообще без пастыря жила. Нового митрополита Киприана князь в Москву привез, да тот пока еще над паствой своей не властен был, его слова не особо и слушались. Тем паче что не говорил в защиту князя ничего.
        А Москва бузила с каждым днем сильней. Напряжение просто висело в воздухе.
        После Рождества княгиня Евдокия поняла, что снова тяжела и снова сын будет. Дмитрий радовался, как мальчишка, ходил гоголем, смешно выпячивая грудь. Шутка ли сказать - пятый сын в таких молодых летах! Первый Данила, названный в честь прадеда, правда, помер на пятом году жизни, зато дочушка после него Софья как хороша! Десять лет уже, совсем скоро заневестится. Дмитрий обнимал плечи жены, смеялся:
        - Где жениха искать будем, в Орде или куда дальше поедем?
        Евдокия, прекрасно понимавшая, что муж ни за что не отдаст любимую дочушку, так похожую на свою мать, ни в какую Орду, мотала головой:
        - Нет, здесь холопа найдем!
        Князь кивал согласно:
        - Отдадим вон за Митьку рябого, только чтоб рядом была!
        К лету, когда живот Евдокии заметно округлился, хотя под широкой одеждой и не видно, Дмитрий все чаще прикладывался ухом, слушая, как бьется сердечко будущего сына.
        - Снова крестить попрошу Сергия Радонежского! Как Юрия крестил, так и этого попрошу!
        Евдокия хотела сказать, что негоже так уж нового митрополита обижать, звать далекого Сергия, когда Киприан рядом, но подумала о судьбе сына и кивнула:
        - Да, лучше бы Сергию…
        Но жизнь вдруг повернула совсем иначе. Верно говорят, что человек предполагает, а Господь располагает. Все под богом ходим, каждому свое на роду написано, и не обойти, не обмануть судьбу свою, как ни старайся.
        Маленькому Андрею судьбой было определено не Сергием быть крещенным. Так и случилось.
        Конец весны в Москве выдался и вовсе беспокойным, хуже осени. Теперь-то что волноваться, дань уж собрана, отсеялись, отовсюду купцы понаехали, как обычно, все спокойно. Жить бы да радоваться, но то ли на москвичей весеннее солнышко повлияло, то ли еще что, только им вдруг захотелось воли вольной, чтоб жить по дедине, как до ордынских набегов. Снова ненужные разговоры пошли гулять, мол, к чему нам и князь, сами на вече все решить можем! Новгород столько лет вольно живет, а мы что, хуже?
        Князя с дружиной и пригласить можно, а неугоден или дани много возьмет - так вон его, и вся недолга! Останься Дмитрий Иванович в Москве, укоротил бы языки болтунам, но те и осмелели потому, что князь с дружиной вдруг убыл. Да не просто так, а на Литву!
        В конце весны в Москву к зятю вдруг пожаловал Дмитрий Константинович. Поговорил с дочерью, порадовался внукам, а потом долго о чем-то беседовал с самим князем. Дмитрий вышел хмурым, напряженным. Получалось, что снова рать собирать надо, идти на Литву.
        На площади, что перед Успенским собором, среди нищих крутился какой-то мужичок с ноготок, шепеляво гнусил:
        - Пошто Дмитрий Иванович снова жизни русские губить собрался?! К чему в поход идти, соколиков от дома своего отрывать?
        К нему обернулся рослый плечистый мужик, зло бросил:
        - Ты говори да не заговаривайся! Когда это князь Дмитрий Иванович зря людские жизни губил?!
        Но старичка таким не смутишь, почувствовав интерес, загнусавил снова:
        - А давно ль на Мамая ходили, столько людишек полегло да ранено было?
        Мужик не вытерпел, схватил гнусавого за грудки, приподнял над землей, зашипел в лицо:
        - На поле Куликовом мы всю Русь от Мамая защищали! Не тебе судить, вошь поганая!
        Отпущенный старичок заныл, растирая ушибленное плечо:
        - Как не мне, как не мне? У меня сынки оба-два погибли тама… Кто теперь в старости кусок хлебца даст, кто водицы испить подаст?
        Мужик нахмурился:
        - Таких много, князь кому мог помог, а хулить его за Непрядву не позволю! Кто там не бывал, тот ничего не видывал! Князь сам как простой дружинник бился и ранен был.
        Старик, отойдя чуть подальше, чтоб снова не испробовать силу мужицкой руки, съехидничал:
        - Что ж теперя, за ту битву на него весь век молиться, что ли?
        И вдруг к самому старичку пригляделась баба, дотоле стоявшая молча:
        - А ну, мил человек, расскажи, какие у тебя сыновья погибли?! Да ты, Семен Трофимов сын, и семьи-то не имел! У тебя как женка молодой померла, так бобылем и живешь всю жизнь! - Она оглянулась, рассказывая теперь уже любопытным, в большом числе собравшимся поглазеть на перепалку. - Я сама из той деревни, откуда он, только замуж за московского кожемяку вышла, вот и оказалась здесь.
        Старичок, поняв, что без битья не обойдется, замахал на нее руками:
        - Обозналась ты! Как есть обозналась! Не из той я деревни, из другой!
        Баба вдруг пошла на него приступом:
        - А из какой?! А ну говори! Как твоих сыновей звали да где ты жил?
        Быть бы и впрямь болтуну битым, но выручило появление самого князя. Стоило окружающим отвлечься, как старик ловко юркнул в толпу и затерялся в ней. Оглянувшись, баба поняла, что упустила враля, с досадой хлопнула себя по крутым бокам:
        - Вот балабол! И откель только взялся такой?
        Давешний мужик угрюмо мотнул головой:
        - Нарочно людей подговаривает. Таких много на Москве развелось… Не было бы беды.
        Когда получили вести о внезапном подходе Тохтамыша, Дмитрий Иванович спешно объявил сбор войск, но что это были за полки, слезы, а не войско! С такими не то что ордынцев воевать, а лишь за грибами ходить. Оглядывая тех, кого сумел собрать, Дмитрий понимал, что лучше распустить людей, чтобы не класть их головы зря. Но как об этом скажешь вслух?
        Оставалась надежда, что Тохтамыш наметил совсем не на Москву, потому как шел странно - в обход Рязанского княжества, словно на Литву. Дмитрия Ивановича удивляло только отсутствие сообщений от Олега Рязанского и от Нижнего Новгорода. Может, что случилось с гонцами в дороге? Не хотелось думать о предательстве…
        Войско вышло, Евдокия с головой ушла в заботу о детях. Все же пятеро мал мала меньше. Хотя и старшая дочь Соня помощница, и девок вокруг полно, готовых подхватить, поддержать, но княгиня старалась сама пестовать и кормить детишек. Так они мать чувствовать лучше будут. А какое удовольствие видеть, как маленький Андрейка (крестил все же перед самым отъездом князя митрополит Киприан) красным ротиком ищет, а потом жадно сосет грудь! Разве можно такое кормилице передоверить, как делают многие боярыни? Если б молока не было, тогда понятно, а коли грудь от него едва не лопается, к чему великую радость другой отдавать?
        Дети требовали ежеминутного внимания: Соню рукоделию учить; Василий, который все рвался с отцом ехать, то коленки собьет, то рубаху порвет; Юрий, хоть и маленький, а все норовит за братом, для которого он обуза; а Ванятка, тот и вовсе за подол материнский держится, давно ли на ножки встал… Но для матери все радость - и ровные стежки на вышивке у дочери, и сбитые коленки у старшего сына, и даже нытье средних двух. А уж первая улыбка младшенького и вовсе радость, он самый беззащитный из всех, ему мать пока больше чем другим нужна.
        Московские полки до Тохтамыша не дошли, в них вдруг начался разлад! Никто не знает, что говорили на вдруг собравшемся совете, сам Дмитрий Иванович молчал, остальные тоже. Словно недовольство москвичей неожиданно передалось и воеводам. Может, был бы рядом Дмитрий Константинович, по-другому повернуло бы? Но тестя в войске не оказалось, отправился зачем-то к Владимиру Андреевичу его рать посмотреть.
        Закончилось все обвинениями Дмитрия Ивановича в уступках Орде, дружбе с Тохтамышем.
        Что еще говорилось - то покрыто мраком, но той же ночью князь Дмитрий Иванович вдруг исчез из стана вместе со своими немногими воинами. Оставшиеся мешать князю не стали, догонять тоже. Хотя меж ними и разгорелся спор, нашлись такие, кто кричал, мол, догнать надо бы и… Но большинство хотя и ругало Дмитрия, но понимало, что гибели славного князя Русь не простит. Москва еще не вся Русь, да и одно дело ругать или прогнать и совсем другое - погубить.
        - А куда бежал-то? На Москве тоже бунт.
        - В Кострому бежал.
        - У него же в Москве жена с детьми?!
        - Видать, на тестя Дмитрия Константиновича надеется. Не сможет тот дочь с внуками обидеть, спасет небось…
        Потекла по Руси недобрая молва: князь Дмитрий Иванович из Москвы в Кострому бежал, оставив княгиню Евдокию с малыми детьми, а на Русь снова ордынский хан идет, на сей раз Тохтамыш.
        Нижегородские полки почему-то все же пошли навстречу Тохтамышу, а остальные вдруг разбежались, точно тараканы на свету. Была рать, и нет ее!
        В Москве уже открытый бунт: не надобен нам князь, который из города бежал! Другого найдем, который покладистым будет и с ордынцами не задружит! А еще, чтоб безземельный был и неродовитый, с таким договариваться легче. Бузила Москва, словно белены объевшись. Кто поумней, чувствуя, что плохо кончится, поторопился убраться из города. Из Москвы потянулись обозы. Посадские, наученные горьким опытом, тоже спешили спрятать все, что можно, и увести скотину подальше в лес. В Москве оставались только бояре, которые явно поддерживали бунтарей. Но посадским всего скотину-кормилицу в лес увести, а боярам как свое добро, которого полные закрома? Снаряжались, оставляя с тяжелым сердцем скарбницы под пудовыми замками и за крепкими холопами. Вздыхали: ох, ненадежно все…
        Тимофей заглянул в соседний двор, там спешно собирались. Петр с Маланьей, переругиваясь, грузили на подводу добро. Завидев соседа, Петр шагнул к изгороди:
        - А ты, никак, остаешься?
        Тимофей помотал головой:
        - Не… опасно здеся, хуже, чем перед татарами… - И кивнул на почти загруженную подводу: - Куда?
        - К братану в Серпухов. Хоть и недалече, да все не Москва. А ты?
        - Завтра на Коломну собираюсь.
        - А чего же завтра?
        - Да еще свояченица с мужем с нами пойдут, ждем их.
        Маланья уже ругательски ругала мужа, умудрившегося увильнуть от работы, потому Петру пришлось вернуться к делам. Махнув рукой соседу, он принялся увязывать здоровенные тюки со скарбом, чтоб не повалились с подводы в тряской дороге. Тимофей огляделся: по улице уже тащились чьи-то такие же возы, ревела скотина, которую тянули не ко времени. Москва двигалась вон.
        Тут он заметил, что за улицей также наблюдает рослый мужик, явно из пришлых. Выражение его лица было злым, точно из-под носа уплывало ему принадлежавшее добро. Это очень не понравилось Тимофею, даже сердце заныло от дурного предчувствия.
        Увязавший наконец свое добро сосед махнул рукой:
        - Ну, прощевай, может, свидимся когда.
        - И тебе помощи господней.
        Пока глядел, как выезжает за ворота сосед, давешний мужик куда-то делся, но осадок нехороший остался. Не пограбили бы Петра за воротами… Хотя таких много, всех не пограбишь…
        Зайдя в дом, Тимофей окликнул жену:
        - Ну, где твоя сестра?! Скорей бы надо.
        - Чего ты вдруг заторопился? Завтра они обещались. Али чуешь что? - встревожилась Олена, увидев хмурое лицо мужа. Ей очень не хотелось покидать свой уже обжитой дом, бросать его на произвол судьбы. Как-то сложится на другом месте? И чего это людям не живется по-доброму?
        Немного погодя на двор примчалась сама сестрица, которую ждали, затараторила, округляя глаза:
        - Завтра непременно ехать надоти!.. Страшно на Москве стало, аж жуть берет! Столько народу всякого чужого ходит… Пьяные того и гляди надругаются!
        Олена поморщилась:
        - Вот и не ходила бы по вечерам.
        - Я только сказать, что завтра поутру чтоб готовы были, мы как мимо вас поедем, так крикнем, - махнула рукой Стеша.
        Но уехать ни завтра, ни на следующий день не удалось. Во-первых, сама Стеша куда-то пропала, из дома сестры вышла, а до своего не дошла. Сколько ни искали, не нашли, видная баба была, красивая, попалась кому-то недоброму, вот и поплатилась за свою красоту. Пока Степаниду искали, городские ворота вдруг заперли, выпускали только голыми и босыми, безо всякого скарба и без скотины.
        Тимофей с Оленой вернулись в дом. Но еще через несколько дней поспешили уйти, пусть лучше без скарба, но живыми, потому как Стешу все же нашли. Над ней действительно надругались и убили, бросив под забор. Они ушли пешими, держа за руку единственного мальчонку, надеясь только на помощь добрых людей в дороге.
        Но и Петру с Маланьей повезло не больше. Не успели приехать в Серпухов, как там объявились ордынские отряды. Серпухов стоял насмерть, смерть и принял. Город был сожжен и разграблен. Все, что заботливо укладывала на возы Маланья и увязывал Петр, досталось загребущим ордынским рукам. Сам Петр погиб, а дородную, крупную Маланью поганые увели в полон. Вот ведь судьба, останься в Москве, может, и выжили бы?
        Нет, и там не выжили бы, потому как и в Москве начался кошмар.
        Посадским, купцам и даже боярам можно уехать, а княгине куда деваться? Тем более с малыми детьми. Евдокия жила на княжьем дворе, ломая голову над тем, что делать.
        На коленях перед образами стояла княгиня Евдокия и старшая дочь Софья. Девочке уже тринадцатый, от матери не отходит. Обе истово молились, прося у Господа заступничества. Соня прислушалась, губы матери шептали об отце, так всегда, княгиня больше всего просит помощи мужу и детям, никогда о себе.
        Однажды она объяснила дочери:
        - О вас молю, потому как вы дети мои, кровь от крови, плоть от плоти, а об отце…
        Девочка со смехом закончила ее мысль:
        - Потому что он твой муж!
        Евдокия чуть покачала головой:
        - Потому что он ваш отец и наш защитник. Будет жив-здоров Дмитрий Иванович, будем и мы живы, а нет… бог весть…
        Что отец защитник, Соня по-настоящему поняла только теперь, когда он далеко, а Москву наводнил всякий сброд. Страшно, люди на улицах пьяные, ругаются, безобразничают… Конечно, княжна не выходила никуда, даже в храм ходили с матерью с опаской. Появился какой-то князь Остей, объявил себя московским князем, сел в отцовских палатах! Княгиня с детьми перебралась в дальние покои, заняв вместе со слугами три маленькие комнатки. Но в тесноте да не в обиде.
        На княжьем дворе тоже непорядок, многие слуги разбежались, а те, что остались при новом князе, подчиняются плохо, словно чувствуя, что он ненадолго. Поварня не всякий день топится, со двора тащат все, что можно. Но по всему городу так, оставшиеся в малом числе москвичи точно не хозяева у себя дома. Большая часть посада разбежалась куда смогла, побросав открытые дома, которые тут же разграбили чужие. Городские ворота вдруг заперли, никого не выпускают.
        С чего бы? Точно ждут кого-то. Если и удается выйти, то голым-босым. Такого Москва не видывала. Когда против князя Дмитрия Ивановича кричали, разве о таком думали?! Хотели вольницу, как в Новгороде, чтоб без княжеского да боярского окрика жить, самим все решать, самим и князя выбирать. Выбрали на свою голову. Так старались, чтоб князь был чужой и не сильный, чтоб удела своего не имел, а потому от Москвы зависел. Нашли молодого литовского князя Остея, который всего третий год на Руси.
        Вроде всем подходил, безземелен, послушен, согласен на все, тем паче князем московским зваться. И что теперь? Даже бояре, что смуту мутили, и те за голову хватаются. Остей не силен? Так ведь это и плохо! Никто во всем городе слова княжьего не слушает, а в первую очередь те, кого ради бунта звали. Один разбой повсюду.
        Первыми погромили винные погреба. Медов и пива в тот год много наварено было, вот и полились они реками раздольными в глотки пришлых ухарей. А пьяному море по колено, много ли надо, чтобы погромить кого? Полетели крепкие замки с боярских житниц и скарбниц, что запертыми стояли, потащила чернь добро, которое боярские роды веками копили. Погром не хуже татарского! И не возразишь, когда грабят, сразу в крик: «За прежнего князя стоишь?!»
        Евдокия ломала голову, что делать дальше? Муж в далекой Костроме, когда он с силами соберется? Отец то ли с ним, то ли еще где? Митрополит сидит в соседней комнатушке, не решаясь даже идти на владычий двор. Киприану не повезло, оказался в Москве в неподходящее время. Хотя он мог бы и сказать свое слово. Храмы на службы открывают с опаской, а ну как и туда толпа бросится оклады с икон срывать?! Эх, будь здесь отец Сергий, он одним взглядом сумел бы усмирить бушующую толпу! Чем все кончится?
        На дворе визг, Софья не выдержала, поднявшись с колен, бросилась к окошку и тут же отпрянула обратно. Мать закончила слова молитвы, тоже подняла голову:
        - Что, Соня, что?!
        - Там… там…
        Евдокия метнулась к окну сама. По двору мужики таскали девку, прислуживающую князю Остею. Та отбивалась как могла, но справиться с двумя здоровыми бугаями не сумела, все же поволокли в дальний угол, ясно зачем. Евдокия побледнела. Пока ее с детьми защищает просто понимание, что она княгиня, но надолго ли? Из Москвы надо уходить, все равно куда, только подальше от обезумевшего от пьянства и разврата города!
        Но как выйти? Вдруг Евдокия решила заставить помочь Киприана, митрополит он или нет?! Накинула на голову большой плат и, кивнув Софье: «Посмотри за детьми», решительно отправилась вон из покоев.
        - Не ходила бы туда, княгиня, - глаза Киприана смотрели хмуро, нет, он не уговаривал, просто давал понять, что помочь ничем не сможет. И Евдокию вдруг взяло зло, губы сжались, даже побелели, глаза сузились, но она тут же накинулась на митрополита, наступая крупной, полной материнского молока грудью:
        - Ты ли не пастырь?! Отец Киприан, не тебе ли чернь эту успокоить?! Пошто молчишь, как прибитый?!
        Тот как-то совсем сник, развел руками:
        - Не слушают гласа разума, перепились, обуянили…
        Мгновение, только мгновение соображала Евдокия, потом вздернула выше голову:
        - Где Остей?!
        - Да он тоже не в силах.
        - Вели своим людям вести меня к Остею!
        Идти к князю не пришлось, тот сам показался на пороге, глянул насмешливо, с вызовом:
        - Что, княгинюшка, зело страшно? И муж не поможет, бежал он, вас бросив…
        Евдокия пререкаться с ним не стала, сейчас главным было бежать из обезумевшего перепившегося города, уводя детей. Она ни на миг не поверила, что Дмитрий их бросил на произвол судьбы, понимала, что просто не мог иначе.
        - Выпусти меня с детьми из города!
        - Ха! - с удовольствием усмехнулся Остей. - А чего мне тебя упускать, ты в моей воле…
        Договорить не успел, княгиня вдруг рванулась на него, напирая грудью и сверкая синими очами:
        - Ну, убей меня с младенцем! Убей! Много тебе в том чести и славы будет! Потомки добрым словом помянут. Вели убить всех нас с детьми!
        Остей враз сник, замахал руками:
        - Тьфу, оглашенная! Кто тебя убивать собирается? Просто говорю, что опасно, можно и до ворот не дойти. Ныне народ на Москве больно разбойный…
        - Ты же князь московский, чего ж порядок не наведешь?! - насмешливо фыркнула Евдокия. Чтоб отвлечь ее от этой мысли, Остей замотал головой:
        - А за воротами куда? Там ордынцы вот-вот подойдут…
        - Не твое дело! Вели выпустить!
        - Толпа больно упившаяся, княгиня, - вступился вдруг Киприан. - Обобрать могут.
        - Им злато и серебро нужно? Пусть берут! Ты идешь со мной или нет?
        Евдокия уже не сомневалась, что Остей выпустит ее с детьми.
        Немного погодя она уже выходила с княжьего двора. Вокруг стеной шли дружинники, выделенные Остеем: не рискнул литовский князек обидеть дочь и внуков Дмитрия Константиновича, памятуя, что за ним сила. Дмитрия Ивановича он ныне не боялся вовсе, пусть сидит себе в Костроме и ждет, пока прирежут!
        - Куда пойдешь-то? - Остей не понимал эту женщину, она могла воспользоваться отцовской и братней силой, но почему-то этого не делала.
        - К мужу в Кострому! - сказала, как отрезала.
        - Чего ж к мужу, княгиня, может, лучше к отцу в Нижний? - это уже Киприан, хорошо понимающий суть дела. Сейчас сила вон за нижегородским князем Дмитрием Константиновичем. К кому, как не к отцу бежать? А муж… можно и другого найти, княгиня молода и так красива!..
        - К князю Дмитрию Ивановичу! - дернула плечом Евдокия, точно отбиваясь от назойливой мухи. - А ты, отче, иди, куда пожелаешь.
        Киприан хотел сказать, что не стоит рисковать детьми малыми, но смолчал, понимая, что Евдокия и вовсе огрызнется в ответ. Тихонько вздохнул: небось супротив митрополита Алексия или того же Сергия Радонежского и глаз поднять не смела, а пред ним даже кричит…
        Проводить княгиню удалось почти до городских ворот спокойно, но там толпа все же осознала, что за ворота уплывают ценности, нахлынула так, что не отбиться. Софья, держа за руку маленького братика Юрку, жалась со страхом к матери. И тут… Евдокия выступила чуть вперед против пьяного буйного сброда как была - с маленьким Андрейкой на руках. Замерли все, слишком необычным было это появление.
        - Чего хотите?!
        Десятки жадных рук потянулись к красивой, статной, хотя и невысокой женщине, загребущие, безжалостные. Киприан на миг даже глаза прикрыл от ужаса, сейчас начнут ожерелья рвать, серьги из ушей, перстни с пальцев… И тут сообразил, что вышла Евдокия совсем просто одетой. Конечно, на ней не посконное платье, но никаких богатых ожерелий или перстней не было! Что и брать-то?
        - Добро мое нужно? Так оно в тереме осталось, берите. С собой ничего не взяла, только вот крест нательный да дети мои малые.
        Видно, простоту наряда Евдокии увидели и остальные, правда, крики все же раздавались, обидные, злые, позорящие и ее, и князя Дмитрия. Кто-то и срамное показывать стал. Евдокия смотрела на все даже не ярым взглядом, а каким-то жалостливым. Но толпа не отступала, не давая пройти. Тут Киприан наконец опомнился, выступил-таки вперед, поднял крест:
        - Дайте пройти княгине с детьми! Сказано же вам, что все ценное в тереме осталось, себе берите!
        Это как знак, толпа рванулась с места, каждый боялся опоздать к дележу княжеских богатств. Проход к воротам оказался свободен.
        Семеня вслед за Евдокией, тащившей за руку одного ребенка, а на руках самого маленького (не давала даже ближней девке, старалась все сама, маленькую дочку заставила взяться за подол), митрополит бормотал:
        - А ну как до скарбницы доберутся?!
        - Не доберутся, там охрана сильная. Пойдем скорее, пока не одумались…
        Воротная стража видно усовестилась, пропускала княгиню, низко опустив головы. Евдокия, напротив, шла, гордо выпрямившись. Настоящая княгиня-мать - на руках младенец, за руку держится другой, а за подол маленькая княжна еще с одним княжичем. Киприан и девки с охраной едва поспевали следом, но вперед заступить никто не посмел.
        Но в воротах путь слугам вдруг заступила стража. Княгине с митрополитом помешать не посмели, а вот девок ее да холопов сразу не выпустили. Принялись обыскивать, не несут ли княжьего злата под подолами да рубахами. Одна из ближних девок даже треснула наглого стражника по голове, а потом врезала меж ног, отбиваясь от его наглых приставаний. Но никто из слуг не посмел позвать на помощь княгиню, ей самой бы уйти.
        А Евдокия ничего не слышала и не видела, только доски воротного настила перед собой да какой-то гул сзади. Кровь билась в висках так, что казалось, еще чуть, и разорвет голову. Перед глазами плыло, и она изо всех сил старалась не покачнуться. Нельзя, на руках новорожденный сынишка, а рядом, вцепившись в нее и ожидая защиты, еще пятеро. Ей нельзя не только падать, но и показать малейшую слабость, она должна быть сильной. Она нужна детям, она сейчас единственная их защита.
        Сердце рванулось мыслью: «Где же ты, Дмитрий?! Помоги своим детям, своей семье!»
        Тохтамыш
        Тохтамыш всегда был неудачником, и даже сам себе в этом признавался. Но, конечно, только себе, любой другой, глядя на надменного хана и не ведая о его провалах, мог бы решить, что перед ним хозяин мира. Повезло ему только однажды - когда его судьба пересеклась с судьбой Тамерлана. Если бы не Великий Хромец, давным-давно уж лежать бы Тохтамышу с перерезанным горлом в бурьяне. Но Тохтамыш чингизид, а это много значило, и когда Тимуру Ленгу понадобился послушный правитель в Белой Орде, он попытался помочь своему избраннику. Но у того и впрямь настоящее невезение. Трижды давал войска Тамерлан воспитаннику, но только смерть его соперника Урус-хана позволила Тохтамышу все же заполучить Сарай.
        Тимур тогда усмехнулся:
        - Может, он бездарен только как полководец, а правителем станет неплохим?
        Вообще-то так и вышло, Тохтамыш действительно сумел навести порядок в истосковавшемся по сильной руке Сарае. Почти прекратились немыслимая вражда и резня, терзавшие левобережье Волги уже столько лет. Правда, на правом берегу оставался непокорный Мамай. Под рукой этого темника были огромные земли от Волги до самого Крыма. И князей он менял точно надоевших жен. Жен даже реже.
        Сначала Тохтамыша выручало только то, что Мамаю было не до него и Тамерлану тоже. Один пытался прибрать к рукам прекратившую подчиняться Русь, а второй пока воевал далеко от границ Белой и Синей Орды. А когда Мамай все же пошел на Русь и ему там почти свернули шею, Тохтамыш успешно воспользовался бедственным положением соперника и доделал то, что недоделали русские полки. Мамай был разбит наголову и едва успел унести ноги в Кафу.
        Тохтамыш хорошо помнил появление в своем стане купцов из Кафы. Они умели кланяться как никто другой. Льстили, но льстили умело, их слова не вызывали неприятного отторжения, лесть лилась прямо в душу, обволакивала, убаюкивала. Но привыкший к восточной лести Тохтамыш был осторожен. Он поставил условие: принести голову сбежавшего Мамая.
        Брови сурожского купца чуть поползли вверх:
        - К чему тебе голова беглого нищего, хан? Я привез тебе то, без чего его голова не стоит и того блюда, на котором может быть преподнесена.
        Сурожанин слегка махнул рукой, и в шатер тут же внесли два больших мешка. Пришло время удивляться Тохтамышу. Мешки были явно полны, слуги тащили их даже с усилием.
        - Что это?
        И снова купец сделал знак слугам, на сей раз они исчезли, оставив один из мешков совсем рядом с сидящим ханом. Сурожанин взялся за завязку, закрыв своим телом содержимое мешка от всех остальных сидящих в шатре. Для этого он даже чуть распахнул халат. Шеи сидящих беков и мурз вытянулись из их халатов, насколько это оказалось возможно.
        Чуть отпустив завязки, купец открыл мешок, и Тохтамыш увидел, что он полон золота! Но хитрый сурожанин сделал так, чтобы это увидел только сам хан. Остальным знать ни к чему. Тохтамыш кивнул, и мешок сразу был завязан.
        Сурожские купцы привезли вместо Мамая золото. Без него бывший темник действительно никому не нужен, но значит ли это, что теперь платить будут Тохтамышу? И главное, за что платить? Если они хотят просто свободно торговать на землях Орды - это одно, но Тохтамышу уже рассказали, что обещал разбитый Мамай. Мамай обещал своим заемщикам возможность самим вести весь пушной промысел на Руси и еще… вот это было главным - самим собирать с Руси дань! Потом, конечно, выплачивать ее хану, но с большими утечками в свои кошели.
        Тохтамыш совсем не зря столько лет воспитывался у Тамерлана, если кто и умел скрывать свои мысли, так это Железный Хромец! Хан ничем не выдал свои мысли. А они совсем не понравились бы сурожскому купцу. Не ответил ни да, ни нет. Но немного погодя отправил большое посольство в Москву через Нижний Новгород.
        Посольство, состоявшее из семи сотен человек, дальше этого города не двинулось. Послы вернулись оттуда с большими подарками и странным известием. Тохтамыш не слишком хорошо разбирался в делах Руси да и вообще не очень любил наушничаний и игр за спиной. Выслушав послов, он понял, что великий князь Руси как раз оказался среди таких игр.
        А вот теперь Тохтамыш с войском перед Москвой, в которой князя Дмитрия Ивановича, видно, нет. Никто не мог понять, зачем идти на вроде послушного князя, обещавшего платить дань сполна. Но хан пошел, пошел быстрым налетом, словно желая кого-то наказать. Только кого?
        Рядом с ним все время два младших нижегородских князя - сыновья князя Дмитрия Константиновича. Они не подозревали, что у Тохтамыша все давно решено и их собственная роль довольно незавидная.
        Сопротивления на Руси Тохтамышу никто не оказал, напротив, показали броды, сопроводили. Хан оценил хитрость рязанского князя Олега, тот старательно провожал ордынское войско, только чтобы не свернул на его собственные земли. Его можно понять, столько раз грабили, что кого хочешь провожать возьмешься, лишь бы шел мимо.
        А вот почему рядом нижегородские Василий и Семен? Этим-то что нужно в землях их родственника? Тоже желают убедиться, что Тохтамыш не пройдет мимо Москвы куда-нибудь к Литве? Стараются быть полезными, чтобы, разорив московского князя Дмитрия Ивановича, не забыл их. Хан, конечно, не забудет, только еще не решил как, то ли башку с плеч, то ли отдаст на растерзание самому Дмитрию.
        В Москве разлад, в этом, конечно, виноват сам князь Дмитрий, мог бы твердой рукой вырезать всех недовольных. В Орде с такими долго не возятся, если тебе не по нутру то, что творится рядом, то или уходи, или бери все в свои руки. Не можешь ни то, ни другое - тогда и ты не нужен. Князя Дмитрия надо еще учить править. Но пока дело не в нем, слишком много вокруг развелось наушников, старающихся навредить своему князю.
        Конечно, ни Василий, ни Семен Дмитриевичи не подозревали о мыслях хана, даже то и дело заглядывая ему в глаза, не видели ничего кроме простого презрения и жестокости.
        В Кострому!
        Дети точно понимали все происходящее, не плакали, даже совсем крошечный Андрейка. Молчали, пока выходили из ворот, молчали, и когда шагали вместе с матерью по сожженному и разграбленному посаду. И только когда от Кремля их не стало видно, тоненько заныл Андрей, за ним всхлипнул маленький Ваня, один Юрий крепился. И тут не выдержала сама Евдокия, она вдруг сунулась к валявшемуся на земле бревну, опустилась на него и залилась слезами. Дети окружили мать, беспомощно глядя на нее, а Софья принялась гладить по голове, как маленькую девочку. Слезы катились по щекам у всех, но Евдокии долго плакать не пришлось, Андрей настойчиво требовал есть…
        Шумно всхлипнув еще раз, Евдокия отвернулась и принялась кормить малыша грудью. Почему-то этот вид женщины, кормящей свое дитя, успокоил всех, даже маленьких, и плач прекратился. Но немного погодя старшая, Софья, вдруг растерянно позвала:
        - Мама…
        Обернувшись на голос, Евдокия увидела, что к ним со стороны городских ворот бегут какие-то люди. Сердце замерло от страха, неужели остановят, вернут, обидят детей?! Но быстро сообразили, что это их собственные слуги, которым удалось вырваться вслед за хозяйкой из мятежного города. Княгиня повеселела, все же оставаться одной с тринадцатилетней дочерью, десятилетним Васей и четырьмя совсем маленькими детьми было страшно. Митрополит не в счет, того самого вот-вот придется тащить волоком.
        Прибежавшая ближняя девка Настея живо подхватила маленького Андрюшу, который, наевшись, тут же уснул, и стала рассказывать, как им удалось удрать. Но Евдокии было не до того. Куда деваться с детьми теперь? Появление слуг не прибавило крыши над головой. Один из холопов сообразил:
        - У меня тут недалече тетка жила. Изба совсем небольшая, но если цела, то переночевать будет где.
        Изба оказалась цела и не такая уж маленькая. Увидев княгиню, хозяйка, дородная, красивая женщина, засуетилась:
        - Ахти! Да как же это?!
        Но суета оказалась толковой. Немного погодя Василий, Юра и Маша, напившись молока, устроились на печи, Ваня спал, свернувшись калачиком, в углу хозяйской кровати, а Андрюша сладко посапывал на широкой лавке, завернутый в чистые пеленки из разорванной рубахи. Митрополит Киприан тоже лежал на второй лавке, и только Евдокия сидела, глядя в крошечное, затянутое пузырем окошко остановившимся взором. Рядом стояла Софья, все так же молча гладя мать по голове.
        Куда теперь идти, а главное - как? Сгоряча она сказала, что отправится к мужу в Кострому. Но это так далеко! Евдокия пыталась представить себе, где Кострома и как до нее добираться, и ужаснулась. Это гораздо дальше Владимира и даже Ярославля! Пешим туда не дойти…
        В избу вошла хозяйка, покачала головой:
        - Княгиня, ты бы тоже прилегла и княжну уложила, все одно ночь скоро, а утро вечера мудренее, что-нибудь придумаем. У соседа лошадь цела, подводу раздобудем, одежонку детям найдем…
        - Я за все отблагодарю, князь заплатит…
        - Что ты, что ты! - замахала руками женщина. - Господь с тобой! Чем можем, поможем, но ни разносолов, ни возка хорошего нет. Я уж всех обежала, разорен посад, ничего нет. А куда пойдете-то?
        И тут Евдокии вдруг стало все ясно, как же она раньше-то не сообразила?!
        - Сначала в Радонеж, а там уж как отец Сергий скажет.
        - И то верно, - живо согласилась хозяйка.
        Ободренная таким простым решением, Евдокия тоже стала укладываться. Им с Софьей и Ваней отдали большую хозяйкину кровать, а на лавке, где до тех пор причмокивал во сне Андрейка, улеглись две ближние девки.
        Cон сморил Евдокию всего на чуть. Проснувшись, она не сразу поняла, где находится. Пел за печкой сверчок, рядом посапывала Соня, под боком, прижавшись к ее груди, лежал Андрейка. Из угла доносился храп Киприана. Вспомнив, как оказалась в простой деревенской избе, княгиня едва не залилась слезами снова. Вчера, когда нашелся приют для нее и измученных детей, радости не было предела, а сейчас она вдруг отчетливо осознала, что слуги слугами, а ведь одна и очень далеко от мужа и отца, что помочь некому и жить не на что. Не пойдешь же просить милостыню?
        Но больше всего Евдокию томила неизвестность. Где Дмитрий, что с ним? Сумел ли добраться до Костромы, как будет теперь? Ей самой не было жаль ни потерянного великого княжения, ни казны, которую наверняка разграбят, ни оставленных погромщикам злата или серебра, ничего. Детей увела, и то слава богу. Постепенно крепло решение как можно скорее добраться до Троицкой обители, там разумный Сергий. Он знает, что делать, он подскажет. А может, и оставит пока у себя кого из детишек, чтоб не тащить всех в такую тяжелую дорогу.
        Утром, узнав, что княгиня собирается в Радонеж, митрополит покачал головой:
        - Нет, мне в другую сторону.
        Видно, тоже что-то для себя решил ночью.
        - Куда?
        - Я в Тверь.
        - В Тверь? - даже чуть обиделась Евдокия. Тверь всегда стояла поперек Москвы, бежать сейчас в Тверь, когда Москве угрожает опасность, - почти предательство. Но об этом даже думать не хотелось, в Тверь так в Тверь.
        Их дороги разошлись, митрополит Киприан действительно отправился к тверскому князю Михаилу, а Евдокия с детьми, как и собиралась, - к Сергию Радонежскому.
        В обители страшно удивились их появлению, даже испугались. И снова едва сдерживала слезы молодая женщина, рассказывая о всех злоключениях последних дней. Сергий гладил ее руку своей старческой худой рукой и успокаивал:
        - Господь сберег тебя с детишками, значит, и дальше беречь будет. А что богатство бросила, не жалей…
        Евдокия замотала головой:
        - О том и минуточки не думала. Нам бы теперь до Костромы добраться. Может, мальчики здесь останутся пока?
        И очень огорчилась в первую минуту, увидев, как отрицательно мотает головой отец Сергий:
        - Не обижайся, княгиня, но не оставлю малышей. Всем, чем смогу, помогу, чтоб добрались до Переяславля, а там дальше помогут, но не оставлю. Пойми, если Орда на нас идет, то не одну Москву порушат, пограбят, и до Радонежа, хоть он далеко, тоже доберутся. Тебе лучше с детишками под защитой мужа либо отца быть. Не защитят княжичей от поганых монастырские стены, а ты места себе не найдешь, как только возок за поворотом дороги скроется.
        Евдокия вдруг поняла, насколько прав старец, о чем только думала, когда просила оставить мальчиков?! Ведь верно, извелась бы, с полпути вернулась, чтоб забрать!
        Для княгини с детьми и слуг смогли приобрести хороший возок, добрых лошадей и коней для охраны, добавили в свою подводу все, что удалось наскрести по сусекам из съестных запасов. Через три дня чуть отдохнувшая Евдокия уже прощалась с отцом Сергием.
        - Свидимся ли, отче?
        - Бог даст, свидимся, - успокоил тот.
        Игумен долго глядел вслед уехавшей княгине, качая головой. Отважная женщина, не испугалась ни насильников, ни долгой дороги, ничего. Другая сидела бы себе и лила слезы, а эта с шестью детьми пустилась в путь не к отцу, а к опальному мужу. Не предала супруга в трудную минуту, не променяла на спокойствие и сытость. Бог ей в помощь.
        В тот день литургию за здравие рабы божьей Евдокии и ее детей: Софьи, Василия, Марии, Юрия, Ивана и Андрея, а также раба божьего Дмитрия служили с особым чувством, словно пытаясь горячей мольбой к Господу оградить княгиню и ее семью от любых напастей.
        Осада
        Недолго мятежные тешились княжьим добром да питием, что в амбарах разграбили. Очень скоро пришли вести, что на подходе ордынская рать. Серпухов удержал ее, но ненадолго. Москва затворила ворота не только для выхода из нее еще недограбленных, но и от подступающих сил Орды. Осады не боялись, потому как взять крепкие каменные стены, поставленные князем Дмитрием Ивановичем, конная рать Тохтамыша вряд ли могла. Хоть в этом помянули добрым словом московского князя.
        В понедельник 23 августа Тохтамыш со своим войском, разгромив наконец Серпухов, подошел к Москве. И сразу же убедился, что взять ее будет очень трудно. Первые ордынские всадники подъехали ближе к высоким стенам Кремля и что-то закричали. Сначала русские не обратили внимания на крики, ясно же - требуют открыть ворота и грозят взять в полон или убить.
        Но немного погодя кто-то, прислушавшись, расхохотался:
        - Ты глянь, интересуются, в Москве ли князь Дмитрий Иванович?
        - А чего им? За князем пришли, что ли? Так пусть идут в Кострому, там его взять голыми руками можно, это не Москва!
        Так и прокричали со стены, мол, князь Димитрий Иванович давно удрал в Кострому, там и ищите! Татары подъезжали с этим вопросам трижды, наконец москвичам надоело, они снова заорали, чтоб отстали с князем, и принялись попросту дразнить ордынцев. В следующий час все только это и делали, напившиеся, едва державшиеся на ногах мужики лезли на стены, стаскивали с себя порты и казали осаждавшим свои голые зады, хлопая по белесым телесам руками. Орали, что и ордынцы отправятся туда, куда удрал князь Димитрий Иванович, то есть в зад!
        К стенам Кремля быстро собиралось ордынское войско. Его вид от души повеселил москвичей: и с этими-то Тохтамыш решил Москву брать?! Ни тебе пороков, ни серьезных лестниц, ни больших машин, чтобы по воротам бить… Одни только всадники, да и тех много меньше, чем москвичей! Веселье в городе нарастало, этой рати можно и не опасаться, постоят, постоят, пограбят и без того разграбленный набежавшим в Москву со всех концов сбродом посад и уйдут. Таким крепостные стены Кремля не под силу.
        Довольные собой москвичи тут же отметили свою силу, напившись до полной невозможности двигаться. Воеводам с трудом удалось набрать еле живых от количества выпитого защитников, чтобы хоть как-то поставить на стены. Разудалые вояки не столько разили штурмующих ордынцев, сколько просто отгоняли тех от стен, продолжая кричать обидные слова и показывая оскорбительные жесты.
        Один из ордынцев не вынес, задержавшись у стены, закричал, что лично отрежет обидчику все, что тот показывал, а потом перережет горло! Здоровенный мужик в ответ орал, что сам сделает с татарином то же, только сначала использует его, как конь кобылу!
        В следующий миг обидчик повалился с пробитой грудью, а на татарина посыпался град стрел. Первый наскок на кремлевские стены ничего Тохтамышу не дал, только стрел пустили много и людей погубили. Тогда конница пошла вокруг города, исследуя каждый уголок. Ищите, ищите, - смеялись сидевшие за стенами, Кремль хорошо поставлен, в него ужом не проберешься!
        Но любому опьянению приходит конец, больше разорять винные запасы в Москве не позволяли, иначе и на стены подняться будет некому. Кроме того, при виде неприятеля подле города хмель проходит много быстрее. И вот уже на стены тащили воду в огромные котлы, подвешенные на веревках так, чтобы было легко перевернуть, разводили костры под котлами с водой или смолой, и первые штурмующие стены ордынцы дико орали от льющегося на них кипятка. Камни, большие бревна, все, что попадало под руку, летело вниз на штурмующих. А потом еще заговорили пушки. Это чудо не так давно привезли в Москву. Рявкнет одна - и летит каменное ядро в головы нападающих. Хорошо!..
        Раз за разом накатывали волны ордынцев на белокаменные стены Кремля и откатывались обратно. Единственное, чего удалось добиться Тохтамышу с его войском, - согнать со стен их защитников, вернее, заставить спрятаться и наблюдать, не высовываясь. Бывалые люди удивлялись - почему ордынцы не строят осадных башен, почему не бьют большие пороки, почему на штурм бросаются только сами воины? Кто же так берет крепости? Так Тохтамышу здесь до зимы сидеть.
        Но и Остей, и оставшиеся бояре хорошо понимали, что не выдержат не только сидения до зимы, но и пары недель. Почему? Да потому что самих москвичей в городе кот наплакал, они поспешили удрать. А те, кто сейчас на стенах, как только хмель окончательно пройдет, еще неизвестно, как себя поведут.
        В Москве не поймешь что творится, снаружи ордынское войско стоит, внутри городских стен намешано всякой твари по паре, тьма пьяных, горланят с утра до утра, лазят на стены развлекаться, то зады ордынцам кажут, то речи похабные кричат… Ордынцы, правда, быстро заставили попрятаться, чтобы не быть битыми стрелами, но и сами на стены взобраться так и не сумели.
        На четвертый день штурм вдруг прекратился. Осторожно выглянув наружу сквозь щель, кто-то из защитников закричал:
        - Послы идут! Вона… идут к воротам!.. Чего-то надо…
        К воротам действительно приближались двое, по одежде совсем не ордынцы, хотя кто их ведает, могли и татары русское надеть. Махали руками издали, чтоб не подстрелили как хряков в загоне:
        - Мы к князю! Мы к князю!
        Федот Тяпа, совсем недавно вдруг ставший сотником, закрутил головой, пытаясь найти хоть кого-то повыше должностью, но не увидел. Теперь ему решать - пускать тех посланцев или нет. Поглядел в щель внимательно, никого, кроме этих двух, не увидел, да и по обличью вроде действительно русские, решил пустить. По его знаку к воротам вмиг собралось десятка два крепко вооруженных воинов - вдруг за посланниками рванут еще ордынцы? С башни велел зорко смотреть.
        Но сверху крикнули, что ордынцы даже отошли чуть дальше и никто к воротам не идет. Федот готов был уже крикнуть, чтоб открыли вход, но вдруг сообразил и спешно отправил подвернувшегося под руку отрока покричать, чтоб удвоили внимание у других башен, мало ли, может нарочно тут такое затеяли, чтобы отвлечь?
        Все обошлось, и посланники действительно пришли вдвоем и без оружия, и ордынцы на стены не рвались. Ворота приоткрыли лишь настолько, чтобы можно было протиснуться бочком. Один из подошедших усмехнулся:
        - Чего ж шире не откроете, али нас двоих испугались?
        Охранник фыркнул:
        - Кто вас боится? Сами бы в штаны не наложили со страху! А ну кажи, что под одеждой?!
        - Да безоружные мы, не трусь!
        - Чего надо-то, с чем явились?
        - Мы к тебе, что ли? Мы к князю вашему нынешнему, кто там у вас, Остей?
        Дружинник оскорбился таким зазнайством. Быть бы послам битым по шее, но подошел со строгим лицом Федот Тяпа и задал тот же вопрос:
        - Чего пришли?
        Строгость новоявленного сотника ничуть не смутила посланцев, снова огрызнулись:
        - К князю ведите! К нему посланы.
        Так и не удалось вызнать, с чем посланы. Даже когда шли к палатам, где сидел Остей, те молчали, точно не понимали русского языка. Разозлившись на зазнавшихся, по его мнению, ордынских прихвостней, Федот не удержался и все же пнул в спину одного из них, пропуская внутрь. Тот неожиданно обернулся и в ответ тоже пнул сотника, но если у Федота вышло в спину, то у посланника… ниже живота. Согнувшись пополам не столько от боли, сколько от неожиданности, Тяпа зарычал:
        - Ну я тебе!.. Выйди у меня от князя!..
        Остей сидел на княжьем кресле и ломал голову, как быть. Замутить мятеж оказалось совсем нетрудно, московский люд, недовольный новой данью, от которой считал себя избавленным, вспыхнул, как сухая трава при пожаре. А уж когда питие стали раздавать без меры… Да и осталось тех москвичей, которые вместе с князем на Непрядве с Мамаем бились, не так много, полегли да от ран померли касатики, много вышло с Дмитрием Ивановичем и в новый поход. Зато город наводнили пришлые, которым что князя Дмитрия Ивановича сбросить, что кого другого - без разницы.
        Ну, объявили Остея князем, ну заперлись от ордынцев… А что дальше? От Ягайлы помощи, видно, не ждать, хитрый Дмитрий Константинович из своего Нижнего Новгорода не двинется, пока не поймет, что власть в Москве в нужных руках, Олег Рязанский, тот испокон века только свою Рязань и знает…
        И вдруг у Остея похолодело внутри! Князь Димитрий Нижегородский к чему всю свару затевал? Чтоб своего внука вместо зятя Дмитрия Ивановича посадить, это ясно как божий день. Какого - не важно, главное, чтобы деду за внука править. А он, Остей, княгиню выпустил невесть куда!
        Конечно, новоявленный князь понимал, что вряд ли его оставят на московском столе после уничтожения Дмитрия Ивановича, но об этом думать так не хотелось… Москва оказалась совсем не такой, как он представлял себе; напившись и пограбив все, что можно, защитники не стали славить самого Остея, наоборот, все чаще обидные слова слышались и в его сторону. Что за народ, бунташный дух совсем разум затмил!
        Остей не так глуп, чтобы не понимать, что видит перед собой далеко не московский люд, а тот сбор, который нарочно вдруг пригнали с разных концов чужих княжеств. Кто путный в чужой город бунтовать пойдет? Одни тати да сброд всякий. Этих после отсюда и выгнать тяжко будет. И что за город он получит?
        Но сейчас Остея беспокоило будущее не сброда, орущего пьяными голосами по всей Москве, а собственное. Сколько здесь сидеть и чего ждать? Если помощи не будет, то те же москвичи его самого разденут-разуют и голым за ворота выставят. Он вдруг отчетливо понял, что сейчас даже там, за воротами у Тохтамыша, ему надежней, чем в запертой буйной Москве! Князей в Орде не казнят, это всем ведомо, а он пусть и временный, но князь! Думал, а где-то глубоко внутри уже зрело другое решение, оно еще не оформилось в четкую мысль, еще не облеклось словами, но уже было, и сам Остей также нутром понимал, что подчинится этому внутреннему решению.
        В палате показался один из бояр-прихлебателей, тех, кто давно недоволен князем Дмитрием Ивановичем, но бунтовал больше ради того, чтобы в мутной воде свою золотую рыбку поймать. Такие успели с первыми погромами себе не просто сундуки чужим добром набить, а каменные подвалы. Князь давно взял на заметку таких, они не суетились, не кричали больше других, а тихо тащили к себе все, что было можно. Для себя Остей уже знал, что первым делом после окончания всей свары отберет у таких вот награбленное, а пока пусть полежит, там надежней. Он и имен-то не запоминал, просто знал по дворам и бородатым лицам. Почему-то подумалось, что обрей боярин бороду, и пройдет мимо не узнанным. Этого, кажется, Семеном зовут. Или Федором? Или вообще Иваном?
        Боярин особо и приветствовать князя-ставленника не стал, коротко объявил:
        - От хана послы пришли. Пускать ли?
        Остей кивнул:
        - Пускайте, посмотрим, что сказать хотят.
        Конечно, никто не думал, что Тохтамыш вдруг замирения запросит, небось условие ставит. Но, поглядев на пьяную ватагу, тягавшую по двору двух не менее пьяных баб, Остей вдруг понял, что он согласен на все. С этим сбродом не сладишь, самому голову потерять можно. Изнутри снова поднялось то самое решение, и было оно явно в пользу сдачи Москвы Тохтамышу!
        Но послы оказались не от самого хана, а от… братьев ушедшей княгини Василия и Семена Дмитриевичей! Эти привязались к хану где-то по пути к Москве и теперь болтались рядом, выгадывая в пользу своего отца.
        - Чего хотят Дмитриевичи?
        Посланный едва заметно усмехнулся в усы:
        - Прежде княгиню с детками чтоб выпустили…
        Остей мысленно ахнул: они не знают, что княгини давно нет в городе?! С трудом сдержался, лишь кивнув, мол, понял, что еще?
        Но присланный настаивал:
        - С нами чтоб выпустил, когда пойдем обратно.
        А, чтоб вас! Привязались к княгине! И он тоже хорош, чего бы не посадить под замок и держать на всякий случай? Испугался бабьих речей и глаз! Но такой как не испугаться, точно волчица, за своих волчат горло перегрызть готова была. Снова кивнул: да понял я, понял! Что еще?
        - Потом всем своим боярством и священниками выйдете крестным ходом к хану навстречу. Коли выполните все, как сказано, ничего вам от хана не будет. Хотя и гневен на Москву, что заперлась, но помилует вас, несчастных.
        Вот оно - первая возможность вылезти наконец-то из проклятого города, куда его кинули и привязали точно цепного пса. В голове Остея метались мысли одна другой ужасней. Подчиниться? А если это обман? Но в любом случае его ждет просто плен, об остальных, сидевших вместе с ним в Москве, князь не думал. Конечно, отцу дорого встанет его выкуп, но должен и князь Ягайло помочь, его же стараниями несчастный Остей оказался в этом проклятом городе!
        А что, если… снова всплыла та самая тайная мысль. Если братья Дмитриевичи сумели договориться с Тохтамышем, то почему он не сможет? Остей знает столько, что будет ордынскому хану весьма полезным! Уж он-то порасскажет про тех же Василия и Семена Дмитриевича. Москва приняла его, литовского князя Остея, своим новым князем. Почему бы и Тохтамышу не оставить его таковым? Остей выкажет себя перед ордынским ханом весьма полезным и послушным, и кто знает, что решит Тохтамыш, если столь сердит на князя Дмитрия Ивановича, что отправился его наказывать аж сюда, в Москву?
        Долго никого уговаривать не пришлось, сам князь Остей и бояре, что его держались, уже давно поняли, что помощи от Ягайлы ждать не стоит, а дожидаться, пока наводнившая Москву пьяная ватага начнет грабить и их самих, опасно. Не ровен час допьют все пойло, что скопилось, и обернется недовольство протрезвевших против князя и бояр. А горожанам, вернее, тем, кто был в городе, сказали, что ордынцы мира просят, хан обещает никого не наказывать, только хочет посмотреть на тех, супротив кого ничего не могли сделать его опытные воины. А всем обещает свою милость ко всем, потому как не на Москву шел, а на князя Дмитрия Ивановича, которого москвичи недавно прогнали.
        Старый Никодим, что вернулся с Куликова поля с левой рукой, повисшей плетью, качал головой:
        - Ой, не верю я этой татарве! Ой, не верю! Они воевать умеют, разве стали бы на четвертый день мира просить? Недобро здесь что-то…
        Его осадил кто-то из нетрезвых находников, которых раньше на Москве никогда и не видывали:
        - Ты чего, дед, трусишь? Как же ты в походы ходил? Али тебе руку баба коромыслом перешибла, когда от другой гнала?
        У деда лицо вмиг побелело, желваки заходили, глазами сверкнул:
        - Ты, сопля, еще под стол пешком ходил, когда я уже с татарвой смертным боем бился! Тебе дурные слова прощаю, потому как ты сам не больно умен, а про ордынцев тебе так скажу: захотят они тебя взять, так не спасешься. Одна наша надежа на крепкие стены да на помощь князя Димитрия Ивановича, может, не бросит нас, дураков, придет спасать.
        На деда заорали сразу несколько человек, при первых словах смущенно прислушивавшихся:
        - Испугался, дед?
        - Твой князь ныне далече…
        - Сбежал Дмитрий Иванович в Кострому, только пятки засверкали!
        Дед с сожалением плюнул в сторону и, ругнувшись, пошел вон. С такими дурнями что говорить? Сдадут Москву, как пить дать сдадут! А ведь есть за чем сидеть, такие стены князь поставил, что Ольгерд взять дважды не смог, и этот тоже не сможет. Сразу же видно, не штурмовать Москву он пришел, если ничего с собой не взял! А торопится почему, и впрямь прихода князя Дмитрия Ивановича боится?
        Но кто Никодима спрашивал? И без него советчиков хватает, только советчики те лишь о себе думают. Загубят Москву…
        Так и вышло. Князь Остей и бояре решили, что надо идти к Тохтамышу с поклоном. Раз князья Василий и Семен Дмитриевич ручаются, то, стало быть, верить можно.
        Тохтамыш сидел в своем шатре, вытянув ноги в красных сапогах и прикрыв глаза. Пусть думают, что хан спит, иногда такое поведение Тохтамыша развязывало языки тем же русским. Они глупы, ордынцы хорошо знают, что закрытые глаза совсем не означают сон, а вот сыновья Дмитрия Константиновича Нижегородского уже попадались.
        Но на сей раз оба князя молчали. Молчание было напряженным, это чувствовалось в самом воздухе вокруг них. И чего боятся? Дело было в том, что Василий с Семеном пообещали, что сумеют сегодня уговорить москвичей открыть ворота и выйти с поклоном к новому правителю, а потому просили день передышки.
        Тохтамыш сумел не выдать свои мысли, к этому с детства приучен. Ему всегда внушали, а особенно Тамерлан, или, как его звали в Орде, Тимур-Ленг. Разумный воин и правитель твердил, что глаза должны быть внимательными, все замечать, но не выдать и мелькнувшей мысли ни противнику, ни другу. Только настоящий глупец показывает свои думы кому бы то ни было.
        Василий и Семен глупцы, они думают, что Тохтамыш пришел наказать Дмитрия и, взяв Москву, посадит в ней кого-то из так старательно помогающих ему нижегородских князей. Пусть думают, сам хан теперь знает цену преданности Дмитрия Константиновича, если против своего зятя и дочери пошел, то кто же ему тогда дорог?
        Но Тохтамыш и не ожидал верности ни от кого, зачем верить? Нужно только покупать или держать в страхе. А нижегородские князья?.. Пусть стараются, может, сберегут жизни его смелых воинов. Они думают, что хан решился на переговоры из боязни не взять город. И впрямь глупцы, Тохтамышу просто каждый день дорог! Только что принесли известие, что литовский князь Ягайло смог совладать со своим дядей Кейстутом, а значит, может теперь идти на самого Тохтамыша. Это серьезная угроза, ее следует опасаться, не хватает оказаться в русских лесах с небольшим войском против объединенного литовского и русских. В том, что тот же Дмитрий Константинович немедля примкнет к Ягайле, Тохтамыш не сомневался.
        И Дмитрий Константинович тоже глуп и не расчетлив, ему бы задержать ордынцев у Москвы разными посулами до подхода Ягайлы и князя Владимира Андреевича да Олега Рязанского… Тохтамыш хорошо понимал, что он силен, только пока русские не объединились, а потому как мог поддерживал их рознь. Он не собирался отдавать Москву никому другому, кроме Дмитрия Ивановича, поэтому мышиная возня князей вокруг иногда даже не забавляла, а вызывала брезгливость. Ни договориться не могут, ни глотки друг дружке перерезать! Тимура на них нет!
        Хан сидел, откинувшись и ровно дыша, точно все происходившее за тонкими стенами шатра его не касалось. Василий не выдержал и вышел вон. Ну где эти посланники?! Неужто поубивали? Эти дурни, что за крепкими московскими стенами сидят, могли. Князь всего раз видел Остея, когда тот только переехал из Литвы на Русь. Ничего хорошего вспомнить про него не мог. Самонадеян, решил, что если литовец, то его сразу на Москву и поставят!
        Князь Василий стоял, засунув руки за пояс и раскачиваясь с носка на пятку. Губы его невольно то сжимались в ниточку, то снова выправлялись. Верно говорят - нет хуже, как ждать и догонять. Там, в Москве, сестра Евдокия с племянниками малыми, но не это беспокоило князя. Чего княгине сделают? Небось не тронут, побоятся. Невольно мелькнула мысль: кого побоятся? Мужа, который удрал аж в Кострому, или их с Семеном? А может, отца Дмитрия Константиновича?
        Мысли Василия Дмитриевича вернулись к ордынцам. Нынче они с Семеном (брат, правда, осторожничал) предложили отправить в город людей с посулами, чтоб открыли ворота сами. Хан внимательно посмотрел на князей и долго ничего не отвечал, словно оценивал. Интересно, что или кого он оценивал? С Тохтамышем тяжело, много тяжелее, чем с прежними ордынскими ханами. Правда, отец говорил, что раньше со всеми так было, просто до Тохтамыша такая чехарда в Сарае была, что ханам не до Руси, о том, чтобы кого-то взять под себя или перехитрить, не думали, самим бы удержаться. Каждый приходивший к власти был озабочен только одним - уничтожить всех других претендентов и не быть зарезанным. Ярлыки раздавали каждому, кто попросит.
        Тохтамыш не таков, он у Тамерлана многому, видать, научился, и глаза не осоловелые от пролитой крови родственников, а хитрые, схватчивые. Такого обмануть трудно, вроде и не смотрит, а все видит, ничего не говорит, а все слушаются, сам не слушает, а все знает… С ним ухо востро держать надо и думать, прежде чем что-то сказать или сделать.
        Не рано ли они с братом ввязались, может, подождать бы, пока хан сам не спросит? Но может и не спросить, а потом скажет, что зря рядом сидели. Понаблюдав, как бесполезно штурмуют крепкие московские стены ордынцы, Василий вдруг решился и предложил Тохтамышу свою помощь, только помощью это звать не стал, просто сказал, что отправит в город людей, чтобы предложили выйти с миром во главе со своим князем, обещает никого не убивать и не карать. Хан привычно посмотрел и не ответил ни да, ни нет.
        Что же получается, обещание давал не хан Тохтамыш, а он сам? И теперь Василий переживал: не оплошал ли? Согласятся ли москвичи? Иначе хан поймет, что они с братом бессильны.
        Время тянулось бесконечно медленно, солнце в небе не собиралось двигаться с места, оно упорно висело, едва дойдя до самого верха. Да будет этому конец или нет?! Вдруг показалось, что раздался скрип отворяемых ворот. Василий впился глазами в ближайшую башню. Так и есть, оттуда, с трудом протискиваясь в узкую щель (видно, не вполне все же доверяли москвичи ордынцам!), вылезли оба посланника и спорым шагом направились в сторону ханского шатра.
        С трудом сдержав себя, чтобы не бежать навстречу, Василий горящими глазами следил за ними. Посланные не стали орать, но, подойдя чуть ближе, кивнули в знак того, что переговоры удались! Князь Василий, не поворачивая головы, крикнул в сторону шатра:
        - Идут!
        На эти слова оттуда выскочил брат Семен, сам Тохтамыш не счел нужным показаться. Вот еще, недоставало встречать каких-то русичей!
        А те двигались уже почти бегом. Василий не вынес ожидания и сам сделал несколько шагов. Уже подходя, Степан Череда, что шел первым, заговорил:
        - Согласились, Василий Дмитриевич. На все согласились. Выйдут тотчас с крестным ходом, священниками, и князь во главе.
        Теперь не выдержал уже Семен:
        - А где Евдокия с детьми?! Сказано же было с собой забрать сразу!
        - Она, не гневайся, княже, давно из города убыла, еще до подхода ордынцев. Куда - не сказывали. Митрополит и она с детьми ушли. Правда, по секрету сказали, что пограбили их сильно, оскорбляли всяко, но выпустили.
        Нельзя сказать, чтобы такое объяснение успокоило Семена, проще, если бы удалось Дуню с малышами сейчас под свое крыло забрать. А так думай теперь, где они. Отец не простит, да и самому жаль сестричку. Муж далеко и в опале, кто защитит, кроме них с братом.
        Но брат, кажется, забыл о Евдокии и племянниках, его интересовало положение в Москве. Степан спешно рассказывал, что творится в городе:
        - Пограблено все, пьяных много, трудно тверезого найти… Злые все, как псы цепные, того и гляди друг на дружку бросятся.
        Василию дослушать некогда, пора идти в шатер, сообщать хану.
        Тохтамыш все так же полулежал, развалившись. Василий на входе крякнул, гадая, то ли и впрямь спит хан, то ли притворяется. Немного помолчал, но решил, что весть того стоит, и осторожно окликнул. Хан, не открывая глаз и не меняя застывшего выражения лица, вдруг произнес одно слово:
        - Когда?
        Василий понял, что не спал и уже все знает. То ли слух хороший, то ли вот этот возившийся рядом слуга уже все рассказал. Снова стало не по себе от такой тайной и неслышной тяжбы, что ведется вокруг.
        - Тотчас, сказали.
        - Сестру нашли?
        И про это слышал? Или нет?
        - Не нашли, она ушла из города давно.
        Тохтамыш вдруг резко поднялся и строго глянул в лицо Василия. Сонного состояния как не бывало, словно и глаз не прикрывал. Вот и верь этим ханам…
        - Вели своим людям строиться! - Лицо Тохтамыша исказила и мгновенно исчезла гримаса ухмылки. - Встречать будем!
        Вроде хорошие слова сказал, почему же у Василия вдруг похолодело все внутри? Что хан задумал? Москва выйдет к нему с поклоном, хлеб-соль вынесут, не может же он их перебить? И вдруг отчетливо понял, что может! Он все может, потому что он здесь хозяин: и над этими глупыми москвичами, что сейчас выйдут из ворот навстречу, и над ним, Василием, тоже!
        От такого понимания кровь застыла в жилах. Но что было делать? Бежать к стенам и кричать, чтобы не ходили? Броситься на самого Тохтамыша с мечом? Пасть на колени, умоляя не рушить его слово? Но хан слово не давал, его давал Василий. И Василия Дмитриевича будут клясть потомки за обман! И до того тошно стало князю из-за своего предательства, что чуть не завыл по-волчьи на всю округу.
        Но в этот миг Тохтамыш обернулся к нему, и русский князь Василий Дмитриевич послушно, как собака, поплелся выполнять ханский приказ.
        В Москве шли спешные приготовления. От ордынского хана передали, чтоб вышла Москва ему навстречу со своим князем во главе и с поклоном, мол, тогда даст Тохтамыш ярлык на московское княжение Остею и простит москвичей за неразумное сопротивление. Нашлись такие, кто не поверил в ордынскую жалость, но большинство поверило. Как не верить, если от князей Василия и Семена Дмитриевичей, шуринов прежнего князя Дмитрия Ивановича, обещание принесли!
        Священники спешно облачались в парадные одежды, кое-кто из бояр, что еще оставался в Москве, тоже принарядились. Люд московский, поглядев на такое дело, и себе полез по сундукам, еще не разграбленным нежданными гостями. Однако посреди улицы близь Успенского собора разгорелся жаркий спор. Купец, что из приезжих, едва не за грудки схватился с кузнецом, бежавшим из посада под защиту кремлевских стен. Кузнец доказывал, что князьям Дмитриевичам верить можно, их сестра замужем за князем Дмитрием Ивановичем, великая княгиня, ей братья худого бы не пожелали. А купец напоминал, что самой княгини и ее деток давным-давно в Москве нет! Слово за слово, перешло совсем на другое, начались разборки, кто кого больше при торге обманывал…
        Князя Остея отчего-то трясло, точно в проруби в зимний день искупался. Но он старался не подавать вида, держался крепко, даже командовал, кому за кем встать и как идти.
        Наконец собрались. Впереди сам Остей, за ним сразу священники с крестами, бояре, что родовитей, потом что помельче, а потом и остальной люд. Сразу начались перебранки, кто кого главней, и требования не лезть вперед батьки в пекло. Стараясь не обращать внимания на эти разборки, Остей кивнул головой и первым шагнул в сторону ворот. Стража уже взялась за огромные бревна, чтобы высвободить тяжеленные кованые ворота и открыть их, как вдруг… от одного из боярских домов, что ближе к воротам, раздался истошный женский крик!
        Все в ужасе обернулись туда. От крыльца им замахала руками какая-то женщина:
        - Это Настасья рожает! Третий день мучается, криком изошла!
        Перекрестившись: чтоб тебя! - двинулись. Широко распахнулись ворота, пропуская торжественную процессию. Вслед за князем Остеем выходили остальные, процессия постепенно выползала на заполье, вытягиваясь ниточкой. Ордынцы, видно, для безопасности отошли подальше. У Остея вдруг мелькнула мысль, что негоже вот так уходить далеко от ворот, мало ли что. Но обратного пути не было, тем более что первыми их встречали князья Дмитриевичи со своими людьми. Когда Остей увидел русских, чуть полегчало.
        А в боярском доме муж уговаривал не могущую разродиться жену:
        - Ты постарайся тут одна, а я побегу… Не могу я дома оставаться, когда там такое творится!
        Дворовая девка, единственная оставшаяся дома (остальные тоже как ошалели, метнулись вслед за всеми к хану навстречу), махнула рукой:
        - Иди уж, боярин, справимся без тебя! Чем ты-то поможешь? - И отвернулась к бедной женщине, уговаривая: - Ты тужься, Настасья, матушка, тужься, умучаешь ведь дите-то!
        Та тужилась изо всех сил, но ничего не получалось. В другое время к повитухе бы опытной сбегать, но сейчас где кого найдешь…
        А за стенами процессия приближалась к стоявшим почти вдоль их пути к хану ордынцам. И снова стало не по себе от этих двух шеренг, вытянувшихся по обе стороны дороги. Сам Тохтамыш с привычно каменным лицом наблюдал за Остеем. Василий стоял, опустив глаза долу: как смотреть в очи тем, кого сейчас убьют по его предательству? Но Остей шел, и ничего не случалось. Вот уже поравнялся с самим Василием, вот шагнул дальше, еще дальше…
        Князь почти перевел дух и с облегчением поднял глаза, но не на идущих, а на хана. И в этот миг… Тохтамыш сделал всего одно движение, и оно никого не обмануло. Хан провел ребром ладони по шее! Глаза Остея стали не просто большими, они стали огромными. Его вытаращенные глаза вопрошали Тохтамыша: как же это?! И последней мыслью падавшего с пробитой грудью литовского князя было недоумение, ведь пленных князей не уничтожали! Никогда не убивали даже ордынцы! Отпускали за большой выкуп, но не убивали. По-че-му?!
        На миг, всего на миг мелькнула усмешка в неподвижных глазах Тохтамыша, мелькнула и тут же исчезла. Почему он убил по сути пленного князя? А потому, что не считал его пленным! Это не князь, взятый в бою, чтобы его отдавать за выкуп. Это подлый мятежник, а что такое мятеж, хан хорошо помнил на примере Мамая. Мятежники все, вышедшие из этого града! Они выступили против своего князя, они посмели выгнать того, кому дал ярлык сам Тохтамыш, а потому недостойны даже пощады!
        Следом за князем Остеем полегли и остальные. Стража у распахнутых ворот не успела опомниться, как в город влетели ордынские отряды и начался не просто грабеж и разбой, а поголовная резня. Хан повелел не жалеть урусов, пошедших против его власти! Все, что еще не разграбили ватажники, зачем-то пришедшие в город перед мятежом, тут же растащили татары.
        Когда на дворе раздались крики, Настасья с хлопотавшей вокруг нее девкой даже не услышали. Дите наконец пошло, и боярыня заорала теперь уже от настоящей натуги. Девка только приняла в руки еще окровавленного, синего от принятых мучений ребенка и подняла его, чтобы показать обессиленной матери, - мол, сын, когда в светелку ворвался ордынец. В этот миг раздался первый крик новорожденного. Одновременно закричала от ужаса и увидевшая нежданного гостя мать. Хотя какой гость, татем ворвался, лицо сразу перекосило от брезгливого презрения, махнул саблей на оравшую женщину, и та замолкла, захлебываясь собственной кровью.
        Теперь закричала уже девка, не зная, куда девать новорожденного. Ордынец второй рукой отшвырнул с ее ладоней дитя и схватил за волосы. Вслед отчаянно кричавшей девке доносился писк малыша.
        А на дворе уже хозяйничали другие, тащили все подряд, а что не могли унести, то либо секли мечами, либо рвали. Но больше всего разыскивали людей, их не велено оставлять в живых. Видимо, вспомнив о таком приказе, ордынец с досадой покосился на свою добычу, потом деловито оттащил ее в сторону к конюшне и пристроил раком. Девка продолжала кричать и сопротивляться. Насильник стукнул ее по голове, убедившись, что та бессильно обвисла, не выпуская сабли из рук, задрал юбку, сделал свое дело, крякнул от удовольствия и… от резкого движения сабли голова девки покатилась по земле. Не глядя на жертву, ордынец помчался дальше.
        Здесь не будет живой добычи, а потому не стоило дальше разглядывать девок и женщин, ощупывать руки и ноги у мужчин, выбирая тех, что поздоровее. Стоило брать только дорогие вещи, а потому безжалостно рвали серьги из женских ушей, не слушая их криков, если не удавалось быстро снять дорогие браслеты, отрубали руки, а ради гривен или ожерелий летели головы. Но потом пронесся слух, что хан позволил отбирать пленных. Ах как многие ордынцы пожалели, ведь столько красивых женщин и девушек уже было убито, столько сильных мужчин и обещавших стать таковыми детей уничтожено!.. Но много еще и оставалось.
        Ефим стар, очень стар, его подслеповатые глаза уже не помощники в переписке книг, но хранитель монах хороший, за древние свитки жизни не пожалеет.
        Так и вышло. Навстречу ордынцу с факелом в руках бросился человек с растрепавшимися седыми волосами, заломил руки:
        - Ребятушки, не палите! Меня убейте, а книги не губите!
        Молил, чтобы сохранили бесценные сокровища - маленькая церквушка за его спиной была чуть не доверху набита книгами! После дождей в подвале каменного собора, где они хранились до сих пор, вдруг проступили земные воды. Книги спешно перенесли в эту церковь, сложили, пока сырость в прежнем месте хранения не выветрится. Потому и боялся старец огня больше смерти.
        Татарин зло засмеялся, видно хорошо понимал русский язык:
        - Смерти хочешь? Получай!
        Сабля наискось прошлась по старцу, но конь от близости факела дернулся, потому Ефим не погиб сразу. Его глаза с тоской взирали на занимавшуюся от брошенного факела деревянную церковь с книгами внутри, а губы все шептали:
        - Книги… не… гу… би…
        Потом подсчитали, что в Москве под ордынскими мечами погибли 24 000 человек. Не все они были москвичами, ведь перед бунтом в город пришло невесть зачем много чужих. Были разграблены княжеская казна, боярские дворы, купеческие амбары, церковные алтари… Запылали дома и деревянные церкви. Сгорело множество книг… Разграблен и сожжен Чудов монастырь, который так пестовал митрополит Алексий, убит архимандрит Иаков и несколько монахов…
        Такого разгрома Москва не знала давно, с тех пор, как взял ее под себя Иван Данилович по прозвищу Калита! Успевшая подняться и похорошеть после страшного пожара 1365 года, Москва снова выглядела не лучше, чем после того страшного огненного смерча… Снова повсюду валялись мертвые, как в давнюю годину мора, но хоронить их было некому, Москва обезлюдела.
        Крепкими стояли ее каменные стены, закрытыми кованные железом ворота, нетронутыми башни… Долго можно было обороняться в таком защищенном городе, не хватило бы у хана терпения досаждать москвичам, а они поверили лживым словам, сами не только открыли ворота, но и вышли навстречу собственной смерти!
        Перебив москвичей и тех, кто был за стенами Кремля, Тохтамыш отправил своих людей пограбить округу. Но не ее одну, часть ордынцев по его приказу бросилась к Переяславлю-Залесскому, уделу Дмитрия Ольгердовича, отца князя Остея. Зачем? Наказать его за сына, а заодно и город, откуда в Москву пришел.
        Ордынцы, ушедшие в сторону Волока Ламского, быстро наткнулись на стоявшего там со своими войсками без дела Владимира Андреевича и сразу вернулись назад. Ханом велено в бои не вступать.
        Василий и Семен гадали, что же теперь будет. Остея убили, Москву сожгли, а дальше-то что? Но как у хана спросишь, он отвечать не станет.
        Сам Тохтамыш, заложив большие пальцы за пояс, с легкой усмешкой разглядывал безлюдные стены горелой Москвы. Пусть покрыта гарью и пеплом, его осенний ветер вовсю носит по округе, пусть разрушена, но стоят крепостные стены и башни, возвышаются своды каменных церквей, потерявшие свои купола, пусть выжжен посад… но все равно хороша Белокаменная! И обгорелый Кремль хорош!
        Чуть повернув голову в сторону князя Василия, Тохтамыш вдруг насмешливо спросил:
        - Дмитрий Иванович быстро поднимет город, как мыслишь?
        И все! И больше ничего не надо объяснять! Не надо спрашивать, кому достанется сожженная Москва, кто будет великим князем! Хан давно все решил, он давно обманул их всех - и хитрого отца Дмитрия Константиновича, и знающего только свою Рязань Олега, и их с Семеном… всех! Недаром ордынцы сначала вызнавали, в городе ли князь, видно хан желал точно знать, есть ли в числе мятежников сам Дмитрий Иванович.
        Василий едва не заскрипел зубами: постаравшись, чтобы Дмитрий сначала спешно вышел в поход, а потом бежал из войска, они определили весь ход событий! Мелькнула нехорошая мысль, что если бы убили… Но постарался отогнать. Что сделано, не воротишь, надо выпутываться из случившегося. Его именем дано обещание не губить тех, кто выйдет из ворот. Такого ему не простят. Москвичи могли отсидеться за стенами, Тохтамыш не стал бы до зимы осаждать Кремль, но он, Василий, обещал, и поверившие ему люди открыли ворота!
        Переяславль
        Молитва ли старцев помогла, или просто судьба такая, но до Переяславля Евдокия с детишками добралась быстро, а вот там снова поволновалась…
        Уже на подъезде к городу их поезд вдруг догнал мчавшийся наметом всадник, едва завидев возок и телегу, что везли княгиню и ее слуг, закричал:
        - Княгиня матушка, поторопись! Ордынцы проклятые Москву пограбили, сожгли, сюда идут. Скорее бы в Переяславль надо!
        Только Софья заметила, как побледнела мать. А возница тут же хлестнул по бокам лошадей. Едва успели добраться до Переяславля, а там пришлось вместе со всеми… отплывать на лодках до середины озера и пережидать, пока в городе хозяйничают неожиданно нагрянувшие ордынцы.
        И снова Евдокия осталась ни с чем, только дети рядом да слуги. Примчавшийся со стороны Москвы купецкий сын Терентий рассказывал страшные вещи: ордынцы обманули князя Остея с остальными, выманили их из города и перебили всех. А обманывали братья княгини Василий и Семен Дмитриевичи! Слово давали, что не обидит хан Тохтамыш… Евдокия не знала, как верить в такое предательство братьев. Услышав, что ее искали в осажденной Москве и требовали, чтобы вывели до выхода остальных, она все же решила, что про обман какая-то ошибка, не могли Василий и Семен вот так с москвичами поступить. Но потом вспомнила, что за сброд сидел за стенами Кремля, и подумала, что, может, и поделом! И тут же сама ужаснулась своей жестокости, люди же, как можно?!
        Но страшные события последних недель не делали и ее жестокой. Спасало только то, что все мысли были об одном: не дать погибнуть или попасть еще в какую беду детям, добраться до Костромы. Почему-то ей казалось, что стоит приехать в Кострому и увидеть живого и здорового мужа, как все тут же наладится.
        Переяславль был дединой Дмитриевой, это родной город князя Александра Ярославича Невского, очень любившего Плещеево озеро. Любили эти места и они с Дмитрием, здесь родился Юрий. Сколько с той поры прошло? Евдокия прикинула - получалось восемь скоро. Тогда Дмитрий Иванович собрал в Переяславле-Залесском многих князей и бояр, уговорил приехать игумена Сергия. С ним увязалась и Евдокия.
        Не время было ехать, грязь осенняя еще не застыла, на дорогах ухабы, но ей казалось, что если останется одна в Москве, то с дитем обязательно произойдет что-то нехорошее. Дмитрий смеялся, показывая на множество мамок-нянек, на слуг и ближних боярынь, убеждал, что они помогут в родах лучше, чем он, потому как им приходилось рожать, а ему нет. Евдокия смущенно смеялась в ответ и продолжала просить.
        Наконец князь уступил, и ко всеобщему удивлению в Переяславль тронулся целый поезд, увозивший всю великокняжескую семью. Теперь Евдокия знала, как опасно вот так бросать Москву, но тогда был жив митрополит Алексий, а он не Киприан, его власть непререкаема! Пробыли тогда на Плещеевом озере долго, пока Юрий чуть не подрос, чтобы перенести обратную дорогу. И все время боялись, чтобы новорожденный княжич не замерз, хотя ехали быстро и не тряско, потому что по зимнику.
        Теперь Евдокия приехала в город с шестью детьми, но без мужа и без почета. Переяславльский удел давно переходит от одного хозяина к другому, князь жалует им перешедших к нему чужих князей. Нынешний - Дмитрий Ольгердович - получил за помощь в бою на Непрядве. А его сын Остей в Москве объявил себя московским князем вместо Дмитрия Ивановича!
        Досада брала Евдокию, хотелось крикнуть в глаза отцу, что его сын предатель. Но вдруг обидится за гневные слова на сына и посадит ее с детьми под замок? Тогда и князь не узнает, где его семья. Зубами скрипела Евдокия, а молчала! Она должна добраться до Костромы, остальное сейчас не важно. Только бы Дмитрий был там и дети остались целы и здоровы! Молчала, когда сидели в большой ладье посреди озера, наблюдая, как один за другим загораются дома Переяславля, как полыхают и валятся церкви, как с протяжным звоном (почему?) рушится колокольня…
        Княгиня смотрела на этот ужас, стараясь отворачивать от зрелища пожара детей, и думала, что эти стены ставил их отец… Неужто и все, что он так старался сделать, пойдет прахом?! Ставил Москву, а теперь бегает, потому как в Москве другой, поднимал этот Кремль, но его сожгли, ладил или бился с Ордой, но Тохтамыш вон пришел и разорил Москву… Потом она не выдержала и кивнула маленькому сыну:
        - Смотри, Юрий, догорает град, в котором ты родился…
        - Как это? - обернулась к ней Софья. - Разве мы не в Москве жили?
        - А ты не помнишь, как мы сюда приезжали? Тебе уж пять было…
        - Я помню, что мы куда-то ездили, долго ехали, а потом Юрка родился, а потом мы еще ехали, только уже зимой… И вокруг людей много-много…
        - Вот это и был Переяславль!
        Почему-то детское воспоминание о хорошей жизни вдруг успокоило всех. Евдокия принялась рассказывать смешные случаи из долгого путешествия, глаза детей повеселели, мальчишки даже рассмеялись. Но это было так недолго…
        Когда ордынцы ушли, жители смогли вернуться к сгоревшим пристаням, с трудом высадились на берег. На Евдокию поглядывали косо, мол, где же князь, почему не защитил? То тут, то там даже пошли разговоры, что князь убит. А как же иначе, если его семья вон тоже в ладье пряталась!
        Княгиня гнала от себя такие слухи - пусть их, не знают, что говорят! Она старалась держаться как можно уверенней, даже веселей, потому что с ней дети, им нельзя слышать, что отца могли убить, нельзя думать о страшном. Только кто поможет? К князю Дмитрию Ольгердовичу обращаться не хотелось, но снова нужны возок и лошади. Даже если она со слугами пойдет пешей, то дети должны ехать, их надо кормить. Теперь уже холопы ничем не могли помочь…
        Евдокия стояла на берегу, наблюдая за суетившимися людьми, и раздумывала, где взять деньги, чтобы раздобыть возок с лошадью. Из ценного у нее оставался только нательный крест. Это страшно - снимать нательный крест в такую годину, но погубить свое семя, заморить этих малюток - еще страшнее! И княгиня полезла за пазуху за крестом. Вытащив, бережно сняла, поцеловала и вдруг протянула самому бойкому из холопов - тезке младшего сына Андрею:
        - Возьми, может, сможешь раздобыть возок с лошадью?
        Тот оттолкнул руку хозяйки:
        - Что ты, княгиня, господь с тобой! Нельзя так!
        Евдокия не сдержалась, крикнула:
        - Бери, иначе я сама пойду покупать! Нам ехать надо!
        Неизвестно, чем все кончилось бы, но к ним быстрым шагом подходил рослый человек. По тому, что его сопровождали несколько охранников и как к нему обращались встречные, стало понятно - князь. Евдокия выпрямилась, готовая заслонить собой детей.
        - Здрава будь, княгиня с детками. Только узнал, что ты здесь. Позволь пригласить ко мне. Хотя выгорело все, но для тебя место найдем.
        У Евдокии мелькнула мысль, что догадывается, что это может быть за место! Только что она могла сделать? Бежать? Не успеет - догонят, схватят. Кричать и звать на помощь? Но люди только что дурно говорили о ее собственном муже, вряд ли бросятся спасать. Да и не до нее всем.
        И снова с Евдокией вышагивала ватага: на руках Андрейка, за руку держалась Маша, следом Софья несла Ваню, и Василий вел Юру. А за ними слуги, готовые за свою хозяйку на все, но ничего не могущие. Вдруг Евдокия вспомнила, что крест так и не надела. Боясь обронить, попыталась выпустить руку Маши, но та, почувствовав угрозу, взвыла благим матом на весь берег! Князь обернулся:
        - Что?
        Евдокия схватила руку дочки как можно крепче, зашептала:
        - Молчи, не плачь! - И громко ответила: - Ничего, оступилась просто.
        Когда добрались до княжеского шатра, Дмитрий Ольгердович первой предложил войти княгине. Та на мгновение запнулась, но потом все же шагнула внутрь. Ничего страшного там не было, напротив, в углах даже лавки, накиданы подушки, чтоб сидеть или лежать. Молодцы дружинники, постарались, не успели ордынцы схлынуть, как для князя готов шатер.
        На одной из лавок сидела женщина, видно, жена князя Димитрия. Сам князь, войдя следом за Евдокией и детьми, плотно запахнул вход и вдруг… низко поклонился ей:
        - Прости нас, княгиня, за сына нашего Остея! Узнали мы, сколько он беды твоей семье принес.
        Евдокия хотела сказать: «Отец за сына не в ответе», но подумала, что как раз в ответе, и сухо произнесла:
        - Бог простит!
        - Он дорогую цену за свою глупость заплатил…
        Немного позже, когда детей накормили, напоили и спать уложили, Евдокия все же рассказала о бесчинствах, творившихся в Москве, а пришедший купецкий сын Терентий рассказал о последних днях князя Остея и остальных. Дмитрий Ольгердович сокрушенно качал головой:
        - Звали-то заместо князя Дмитрия Ивановича, пока тот в походе будет, чтоб Москва сиротой не стояла. Мы думали, что все остальные князья и бояре вместе с Дмитрием Ивановичем ушли… Кто ж такое-то ждал? Чем его бояре сманили, что себя князем московским почувствовал?!
        На следующее утро два хороших возка и две телеги в сопровождении надежной охраны увозили княгиню Евдокию с детьми в Кострому. А впереди как ветер мчался всадник, неся весть князю-отцу, что едет его семья.
        Путь до Костромы долог, но, спасаясь от ордынцев, проехали его быстро. Когда на пригорке показались верха Костромского кремля, Евдокия заплакала. Неужто добрались?
        Доехать до самого города не успели. Увидев, как навстречу наметом, прижимаясь лицом к конской шее, мчится всадник, Евдокия прижала руки к груди:
        - Дмитрий…
        Это был князь, он не стал дожидаться и охраны, опередил ее и с трудом смог осадить своего коня, подняв того на дыбы, возле простого возка с сидящими в нем женой и детьми. Спрыгнув на землю, Дмитрий Иванович упал на колени прямо в возок, без слов обхватил обеими руками всех сразу - Евдокию, Васю, Соню, Машу, маленьких Юрку и Ваню, даже, кажется, Андрейку, которого видел только едва родившимся. Юра заверещал на весь лес:
        - Отче!
        А по щекам Евдокии катились счастливые крупные слезы. Добралась, сумела сберечь детей, привезти их к отцу. Закончился кошмар одиночества и безвестности, кошмар бегства и погони…
        Дети висели на отце гроздьями, только Софья, как старшая, держала на руках спеленатого Андрейку и сидела, только косясь на начавшуюся вакханалию. Весь ее вид говорил: ну что с них взять, маленькие еще! Позже Евдокия рассказывала, как много помогла ей старшая дочь, она была нянькой братьям, присматривала, кормила, укладывала спать, когда у самой матери уже не хватало ни на что сил.
        Евдокия не стала мужу рассказывать о надругательствах, какие выслушала, когда уходила из города, о том, что обобрали, о московских грабежах, но князь уже все знал сам. Знал, что убит самовольный московский князь Остей, что с ним погибли те бояре, что его ставили, но главное - снова побит люд московский, погорел город! Все надо начинать снова.
        Княгиню удивляло, почему муж не боится нового разорения Тохтамышем, почему ярится не столько на него, сколько на неразумных бояр и москвичей. Как можно не жалеть убитых и ограбленных?
        Дмитрий в ответ дернул щекой:
        - Хан на Москву и не собирался. Стороной бы прошел, если б не предательство многое. Как думаешь, твои братья в том участвовать не могли?
        Евдокия ахнула:
        - Василий с Семеном?! Да что ты, господь с тобой! Они же думали, что мы в Кремле сидим, первыми нас оттуда звали!
        Князь мрачно пообещал:
        - Я разберусь, я во всем разберусь…
        Много сил пришлось приложить Евдокии, чтобы отвести обвинения от братьев и отца. Подозревала ли она их вину? Бог весть, но наказания они избежали, да вроде и ни при чем оказались, даже помогли, выманив Остея с мятежниками из города.
        Но больше нижегородским князьям, несмотря на родство, Дмитрий Иванович уже не верил. Как и Михаилу Александровичу Тверскому. Ведь этот неуемный князь присылал Тохтамышу своих послов с подарками, пока хан стоял у стен Москвы!
        Еще одному человеку больше не верил великий князь - митрополиту Киприану. И не из-за рассказов Евдокии, устрашиться в тяжкую годину мог каждый, но о дарах Тохтамышу и о том, что тверской князь с сыном снова спешно уехал в Сарай просить ярлык, митрополит, живущий теперь в Твери, не мог не знать. Значит, и он заодно? Какая же тут речь о единстве Руси?!
        После разгрома
        Дмитрий Иванович все чаще стал держаться за левую сторону груди, где сдавливало от тяжелых мыслей. Он уже не так часто рассказывал о своих раздумьях жене. Однажды Евдокия попробовала спросить:
        - Митя, ты и мне уже не доверяешь из-за отца и братьев?
        Тот рассеянно прикоснулся губами к ее лбу:
        - Ну что ты! Просто не хочу тебя тревожить.
        Но для себя Дмитрий Иванович уже знал, что доверять не может НИКОМУ! И это было страшное открытие. Евдокия не в счет, но от нее помощи мало.
        Столько лет потеряно даром, не одна Москва, вся Русь снова в руинах, и не только каменных. В руинах все отношения, которые он так трудно и терпеливо выстраивал. Пока Москву не сожгли, никто не пришел на помощь. Снова рядом только Владимир Серпуховской, но его собственный удел лежит в пожарищах или разрухе. Олег Рязанский оказался предателем, собственный тесть и его сыновья тем более.
        Рязанцев жестоко наказали за помощь Тохтамышу, в княжестве было дограблено все, что не успел разграбить уходящий ордынский хан. Следовало наказать и Нижний Новгород, но его спасла Евдокия.
        Зато княгине пришлось принести очень тяжелую жертву. Она не сразу поверила в то, что услышала от мужа:
        - Васю в Орду?! Да к чему же, Митя?! Разве Тохтамыш от тебя требует такого?!
        Глаза князя на сей раз были очень жесткими.
        - В Сарае сейчас твой дорогой брат Василий и Михаил Тверской с сыном. Хочешь, чтобы они себе ярлык получили у Тохтамыша?
        Евдокия едва не крикнула в отчаянии: «Дался тебе этот ярлык!», но встретилась с твердым взглядом мужа и опустила голову, но не прошептать не смогла:
        - Там так опасно…
        - Что там опасно, я знаю лучше тебя, бывал! Но если хочет быть князем, то поедет, не то останется на задворках у Твери или того же Васьки Кирдяпы! А твой братец племянника не пожалеет, поверь!
        Евдокия вдруг вскинула голову, взгляд полыхнул обидой:
        - Что ты мне все братом колешь? Моя ли вина, что он таков?! Я его не рожала и не воспитывала!
        - Глаза не колю, но Васька Кирдяпа человек подлый, и он в Орде для нашего Василия опасней самого Тохтамыша. Знаешь, почему послы не поехали тогда в Москву?
        Евдокия изумленно уставилась на мужа. При чем здесь события годовалой давности?
        - Потому что Василий сказал, мол, я с Литвой договорился и дань платить Орде отказываюсь. Надо меня наказать. Ты поняла?! За то, что у меня митрополит Киприан жил, Москву сожгли! Никому верить нельзя, вокруг одно предательство. В Орде и то понятней, кто заплатил больше или больше народа вырезал, тот и князь! - вдруг невесело усмехнулся Дмитрий и неожиданно жестко завершил: - Василий поедет к Тохтамышу!
        В Сарае действительно маялся нижегородский Василий Кирдяпа, которого хан просто не отпустил от себя после Москвы, рассудив, что врага лучше держать рядом, чтобы не ударил в спину. Теперь к нему прибавились Михаил Александрович Тверской с сыном Иваном и присланный отцом Василий Дмитриевич.
        Конечно, маленького княжича сопровождали множество бояр, которым было строго наказано денег на содержание ребенка не жалеть и в обиду не давать.
        Когда провожали княжича, Евдокия едва не упала мужу в ноги с криком: «Не пущу!», но тут сам Василий успокоил мать:
        - Все будет хорошо, не бойся за меня, я уже взрослый.
        Княгиня обняла мальчика. Хорошо что князь заставил проститься в тереме, на людях одиннадцатилетний Василий такого не позволил бы.
        - Какой же ты взрослый? Как же ты будешь без нас? Кто за тобой присмотрит, пожалеет, приголубит?…
        Дмитрий Иванович поморщился:
        - Завела причитания…
        Отправили в Сарай Василия, снова занялись ежедневными делами, но теперь уже у князя не было того задора, с которым он отстраивал Москву после пожаров. Ни во что не верилось. Если и старался, то только для сыновей, себе уже ничего не нужно.
        Даже когда ему сообщили, что случайно поймали Некомата, купца, торговавшего Русью вместе с Иваном Вельяминовым, только рукой махнул:
        - Казнить!
        Некомат попался по глупости. Приехал раскапывать свои надежно припрятанные богатства в подмосковном имении. Вроде и одет был по-русски, и в бородищу по глаза спрятан, и молчал, чтобы голос не выдал, но на торге нечаянно попался на глаза той самой купеческой дочке Феодосии, которую завлек при побеге из Твери и пропал. Ни по чему было не узнать Некомата, но Феодосия лишь глянула, и сердце подсказало: он!
        - Нико!
        Звонкий голос боярыни (уже вышла замуж удачно) заставил обернуться многих. Некомат, не ожидавший, что его хоть кто-то узнает, метнулся в сторону. Но ему быстро подставили ножку, и сурожанин повалился наземь. Шапка при этом слетела, и взорам окружающих открылся совсем иной человек, оказалось, что и волосы, и окладистая, по пояс, борода попросту пришиты к шапке, без них Некомат оказался бритым и почти лысым. Лысина не укор, но вот голый подбородок тут же вызвал подозрение. Потащили разбираться, и тут же нашлись те, кто признал бывшего сурожского купца.
        Некомату княжий указ зачитывать не стали, просто прирезали как овцу за все, что натворил в своей жизни, и все. Он даже не успел рассказать, где был спрятан второй сундук с золотишком. Так что где-то лежит, если не лень, можно поискать…
        К этому времени умер отец Евдокии Дмитрий Константинович Нижегородский, и город перешел к его брату Борису. Долго ждал князь Борис своей очереди, даже садился ведь в Нижнем, и если бы не Сергий, то неизвестно чем закончилась бы тогда братова вражда… Дмитрий, услышав такую весть, пожалел о смерти тестя и усмехнулся:
        - То-то Васька на себе волосы порвет! Пока он в Орде, Нижний-то отобрали!
        Но даже в этот миг в голосе князя слышалась только горечь, не было даже злорадства. Устал, как же он устал… От всего: от разгрома Москвы, от бедствий и бесконечных войн, от церковного нестроения, от предательств… Одна радость - жена и дети, но с Евдокией все чаще размолвки, а старшего своими руками в Орду отправил…
        В Москву пришел преподобный Сергий. Старец, несмотря на немалый возраст, все еще ходил пешим. Он не стал объяснять князю, что прибыл по просьбе княгини, ни к чему ему знать. Евдокию очень беспокоило равнодушие мужа. С тех пор, как уехал Василий, на все один ответ:
        - Все равно… Мне все равно…
        Игумен пристально вгляделся в Дмитрия. Евдокия права, князя точно подменили. Так не годится.
        - А ну расскажи-ка мне, сын мой, что у тебя не так?
        - А все не так, - невесело усмехнулся князь.
        - Хочешь, я сам перечислю? Побил тебя Тохтамыш, а остальные на помощь не поспешили? Вокруг предательство и ложь? Олег Рязанский снова на твое позарился, уже не одну Лопасню отбил, а саму Коломну? Сына вон в Орду отправил… Жена обижается… Деньги на дань нужны, а взять негде… А еще сердце давит так, что по ночам дышать нечем. Все сказал или еще что забыл?
        Дмитрий изумленно смотрел на Сергия. Сидит в своей обители и все про него, московского князя, знает!
        - Ну, так верно я перечислил?
        - Верно, отче. А что делать, и не знаю.
        - Ты под боком у жены давно спал?
        - Что?! - изумленно вытаращился на игумена князь.
        - Я тебя про Евдокию спрашиваю, давно ли о ней вспоминал? Или ты только про свои беды и несчастья думаешь? Вроде как Василий только твой сын, она его не носила под сердцем столько времени, не кормила грудью, не холила-лелеяла?.. И про тысячи тех, кому для дани последнюю копейку отдать надо, подумал? Тех, кому избу не поставить, потому как единственный кормилец погиб… Ты князь и не имеешь права только своей болью болеть!
        - Я уж часто жалею, что не сложил свою жизнь там, на Куликовом поле. Остался бы в памяти героем, а не сборщиком дани…
        - Героем быть желаешь?! Какой ты герой, ты размазня! А ну встань! И распрямись во весь свой рост, а то все забыли, что ты не скрюченный старик, а богатырского сложения! Такого ли я Дмитрия знал?! У тебя Москва в углях от пожара лежала, а ты Кремль новый строил! Ольгерд под стенами стоял, а ты ему еще и свои условия объявлял!
        Дмитрию очень хотелось сказать, что тогда он был не один, а теперь и помочь некому. Как это почуял Сергий, неизвестно, но ответил на княжьи мысли точно:
        - Помощь, совет нужны? Приезжай, посоветую. Только ты уж сам, тяжело мне, старику, к тебе-то… Немного потоскуешь и приезжай в обитель. Душой отдохнешь, помыслим, как теперь быть. Одно могу сказать: сына в Орду не зря отправил, тебе сейчас мир с ханом важнее многого. Не бойся, он не обидит, мне уже сказали, что Тохтамыш Василия за родного сына держит, рядом с собой сажает и лучшим кормит.
        Дмитрий ахнул:
        - Кто сказал-то?!
        - Да купец по дороге помолиться за упокой женин заезжал, он и рассказал про хана и княжича. Все в Сарае дивятся, что Вася столь Тохтамышу к душе пришелся. Ты Евдокии сам скажи и не объясняй, что от меня услышал. Купца того Евсеем зовут, новгородец он. А первый совет я тебе вот какой дам: про женку вспомни, она у тебя золотая и обижать ее не след. Никакую не стоит, а уж твою тем паче! И в обитель приходи, тебе помощь нужна.
        Уже прощаясь, игумен вдруг хмыкнул:
        - А что до геройства, так ты и так герой, князь.
        Тот отмахнулся:
        - Не более чем другие!
        - Не скажи, тебя как в народе кличут, ведаешь?
        - Как?
        - А Донским! Князем Дмитрием Донским!
        - Почему Донским, я ж московский?
        - Не-ет, Дмитрий Иванович, для всех ты Донской, потому как победу над Мамаем на Дону одержал.
        - А Москву отдал Тохтамышу…
        - Москву тебе простили, понимают люди, что не только твоя в том вина. Ты уж, князь Дмитрий Донской, оправдай людское доверие. Негоже герою поля Куликова слезы лить. Да, а Владимира прозвали Храбрым. Передай ему. Тоже не про всякого такое скажут.
        После разговора с Сергием на душе у князя словно солнышко взошло, стало вдруг светло и радостно.
        В сентябре он действительно поехал в обитель, потому как сладу с князем Олегом Рязанским не стало никакого. Тот захватил Коломну и возвращать не собирался, не начинать же новую войну еще и меж Москвой и Рязанью? Дмитрий отправил на рязанцев Владимира с войском, но у того словно закончилось везение, бивший и Ольгерда, и Мамая, он вдруг проиграл Олегу. Не идти же на соседа самому?
        Не так давно Дмитрий и не задумался бы, собрал рать и разгромил бы рязанские земли, пожег города дотла, угнал людей… Но прошло время безрассудных войн, теперь вдруг стало казаться безумием воевать против своих же русских. А как быть?
        Вот потому и поехал к игумену в Радонеж.
        А в рождественский пост тот вдруг сам отправился вместе с московскими боярами… в Переяславль-Рязанский! Олег приездом игумена, на которого молились как на икону, был просто потрясен. Сергий Радонежский сам изволил приехать! Не письмо прислал, не к себе вызвал, а несмотря на немалые лета оторвался от нужных дел и приехал!
        О чем несколько дней беседовали за закрытой дверью игумен и рязанский князь, не знал никто. Дверь закрыта плотно, голос у игумена тихий, только по быстрым шагам князя иногда понимали, что не во всем соглашается Олег, если мечется по палате, в которой сидят. С каждым днем этих метаний становилось все меньше, а лик князя просветлялся.
        Закончилось все тем, что Олег Рязанский отказался от всех притязаний, вернул Москве все, что захватил, и назвал Дмитрия старшим братом! Так Сергий Радонежский словом сумел сотворить то, чего не добились враждовавшие меж собой князья за долгие годы непрерывных войн.
        Мало того, Софья Дмитриевна была сосватана за старшего сына Олега Ивановича Федора! Правда, свадьбу решили играть через год, очень уж юными были сосватанные.
        Дмитрий Иванович довольно ворчал:
        - Ишь, молодые!.. Соне пятнадцать, а Федору, верно, и того больше. У меня в эти годы уже дети были! Да и у Олега тоже.
        - Ну, то же ты… - смеялась Евдокия, прижимаясь щекой к мужнину плечу. - Митя, а правда, что и у Олега Ивановича там тоже сын?
        - Да.
        Не надо было объяснять, о чем спрашивает Евдокия. У нее через слово про Васю. Недавно принесли весточку, мол, у княжича все хорошо, здоров, чего и всем желает. В письме было еще что-то, но князь не стал рассказывать жене, сделал вид, что это тайное.
        А ведь известие было опасным. В Орде новая замятня, вернее, на Тохтамыша теперь шел его собственный наставник Тамерлан. В заложниках у хана в то время были целых четыре княжича: Василий Кирдяпа, Иван Тверской, Василий Московский и Родослав Рязанский. От всей Руси обезопасил себя хитрый хан. Все первенцы сиднем сидели в Сарае. Кто из отцов рискнет напасть на хана, если у него дите, да еще и старшее?
        Первым не выдержал Василий Кирдяпа. Узнав о том, что в Нижнем уже его дядя Борис, молодой князь бросился бежать. Но Тохтамыш не глуп, догнали и охрану усилили. Вторая попытка оказалась тоже неудачной. Тохтамыш пообещал, что в следующий раз его никто в Сарай привозить не станет, убьют там, где поймают.
        Младшего Василия одолевала тоска по дому, по всему русскому. Хан относился хорошо, выделял среди всех, но как же хотелось в Москву или хотя бы на Русь!
        Вот этого, о неудачном побеге брата и готовящемся побеге сына, Дмитрий Иванович жене и не сказал. Как и о том, сколько сил и средств положил на его защиту и подкуп всех, кого только возможно подкупить.
        Княжича Василия вывезли из Орды в самое подходящее время, когда начинались серьезные столкновения между Тохтамышем и Тамерланом. Хотя хану было не до заложников, но стерегли их крепко. И все же Василий смог пробраться с караваном, идущим к Черному морю, его спрятали купцы в своих тюках. Оттуда княжич попал к молдавскому господарю, а потом и в Пруссию, где прятался от двоюродного брата Ягайлы князь Витовт с семьей. Витовту молодой княжич так понравился, что тот настоял на его обручении с дочерью Софьей.
        Княгиня Евдокия после получения известия о побеге сына не находила себе места. Чуть успокоилась только тогда, когда принесли радостную весть: едет! Княжич возвращается домой!
        Несмотря на то что сама только-только родила дочь, названную Анной, Евдокия металась по терему, проверяя, все ли вымыто, вычищено, все ли готово к приезду дорогого мальчика. Князь отправил навстречу богатый санный поезд, чтобы встретили на подъезде и в Москву привезли, как героя. И то, сколько перетерпел княжич вдали от дома, но не испугался, выдержал.
        У лошадей расписные дуги, сами лошади принаряжены, точно это свадебный поезд, бояре приоделись в яркие бархатные шубы, женщины тоже нарядились… Москва встречала своего юного героя! А вот отец не смог даже на крыльцо выйти, видно, слишком много перенес князь за последние годы, особенно отправив сына в Орду, не выдержало сердце, уже не справлялось оно как надо…
        Но все равно, Василий, обняв мать и братьев, бросился к отцу:
        - Отец! Благодарю тебя!
        - За что? За то, что по моей воле в Сарае три года сидел, а потом еще год по чужим странам скитался?
        - Я всегда, каждую минуту чувствовал тебя рядом, чувствовал твою поддержку. Я знал, что ты позаботился, чтобы мне было сытно и мягко, чтобы меня охраняли и берегли, чтобы хорошо учили и вовремя помогли бежать.
        Дмитрий Иванович ничего не мог ответить, и без того непослушные, часто сводимые судорогой губы вовсе перестали подчиняться. Как и правая рука. Но все же обхватил своего первенца левой, прижал к себе, и вдруг из его глаз покатились скупые мужские слезы. Сын и сам не стеснялся плакать, спрятал лицо на отцовской груди и рыдал.
        А у двери рыдала Евдокия, она только сейчас поняла, сколько душевных сил стоило мужу пребывание сына в Орде, как он старался даже на расстоянии помочь ему, предусмотреть все. А она? Все выговаривала и выговаривала, что забыл сына, что не вспоминает его каждую минуту. Но все ее слова ничего не значили перед его настоящей заботой, причем заботой молчаливой, без похвальбы и стенаний.
        Княгиня вдруг опустилась на колени у постели мужа и тоже спрятала лицо у него на груди:
        - Прости меня, Митя.
        - За что?
        - Я не знала, что ты все время заботился о Васеньке.
        - А кто ж о нем позаботится, если не отец? Верно, сын? - вдруг подмигнул князь.
        А сам Василий вдруг сообразил:
        - А где Соня? Я ее не видел.
        - Ты много кого не видел. И Настю, и Петю, и Анечку…
        Сын изумленно протянул:
        - Ма-ать…
        Та полыхнула краской смущения и, чтобы отвести разговор, рассмеялась:
        - А Соню замуж без тебя выдали. За Федора Рязанского.
        - Это за сына Олега Ивановича? А как же?..
        И без объяснений было ясно, о чем хотел сказать сын, Дмитрий улыбнулся:
        - Мы теперь в мире.
        - Да ну?
        - Сергий Радонежский помирил.
        - А я… меня тоже вроде как обручили…
        - С кем?! - ахнули родители.
        А ну как с ордынской княжной какой?! Василий смущенно улыбался:
        - С дочерью князя Витовта Софьей.
        - Ну, то ладно, - облегченно вздохнули князь и княгиня.
        - Митя, а помнишь, как Ягайло нашу Соню сватать хотел? Не с одним литовцем, так с другим породнимся.
        - Ничего, жили бы они хорошо, да был бы мир с Литвой.
        - Ягайло, сказывают, на польской королеве женится.
        Снова все пошло на лад, и князь с постели поднялся, делами занялся… Но, чувствуя, что дни его сочтены, Дмитрий старался как можно больше передать сыну. Рассказывал, учил, напоминал, заставлял думать самого. Иногда при таких беседах присутствовала и княгиня. И тогда сын дивился, насколько разумными были советы и ответы матери. Дмитрий Иванович смеялся:
        - Так она же со мной все эти годы правила! И когда только успевала детей рожать?
        - А между твоими вопросами! - смеялась в ответ Евдокия, старательно скрывая свое беспокойство за мужа. Уж кто-кто, а она хорошо видела, как все тяжелее даются ему подъемы по лестницам, попытки сесть в седло… Устало княжье сердце перебарывать все невзгоды, на него свалившиеся.
        Тем паче что произошло то, чего никак не могли ждать все, знавшие двух братьев, Дмитрия и Владимира. Такого и в страшном сне не приснится, но только вдруг рассорились меж собой два неразлучных брата! А все из-за наследства! Началось все с Нижнего Новгорода, там снова Борис Константинович столкнулся с Василием Дмитриевичем, пытаясь разобраться, кто же из них наследник? И почти сразу встал вопрос: а кто наследует Москву и Владимирское княжение после Дмитрия?
        У Владимира Андреевича в Серпухове нашлось немало горячих голов, принявшихся нашептывать дурные советы в уши князю. Никогда Владимир не требовал себе власти, никогда на Москву не зарился, а тут точно сглазил кто, поддержал требования своих советчиков. Дмитрия Ивановича обидело даже не желание опередить племянника, а сам торг при нем, живом! Понимая, что это дело бояр, великий князь приказал советчиков схватить и, развезя по разным городам, чтоб не общались, держать в узилищах! Сам провинившийся князь оставался в Серпухове.
        Владимир быстро понял, что натворил, а потому повинился перед братом, просил у него прощения и подписал новую докончальную грамоту о том, что будет младшим братом и наследнику Дмитрия, кто бы то ни был.
        Все разрешилось хорошо, но это оставило еще одну зарубку - на и без того больном сердце великого князя….
        На дворе весна, зазеленела большая береза под окном, которой удалось выстоять даже в пожар при Тохтамышевом разоре. Сквозь приоткрытые ставни доносился шум Москвы… В княжеском тереме напряженно ждали.
        Сам князь сильно болен, он уже не вставал с постели, едва мог говорить, но вдруг попросил, чтобы из обители привезли игумена Сергия Радонежского, а еще собрались бояре. Все поняли, что разговор пойдет о духовной, видно, князь сам чувствовал, что остались последние деньки. А княгине и плакать нельзя, она снова на сносях, нельзя дитю вредить.
        Сергий приехал тотчас, бояре собрались быстро. Дмитрий Иванович обвел взглядом стоявших подле его ложа немолодых сильных людей. Дмитрий Михайлович Боброк… Тимофей Васильевич Вельяминов… Иван Родионович Квашня… Федор Иванович Кобылин… С ними вместе стоял на поле Куликовом. Но разглядывать бояр было некогда. Принялись за составление духовной.
        Все расписал Дмитрий Иванович, все распределил. Оставив своим наследником Василия, завещал он до взросления князя править княгине Евдокии Дмитриевне, и после сыновьям мать во всем слушать. А еще завещал никогда не поднимать друг на дружку оружия, жить мирно и со всеми бедами справляться сообща…
        В тереме крик, но это радостный крик. Впервые подал свой голос младенец, восьмой сын князя Дмитрия Ивановича и княгини Евдокии Дмитриевны. Назвали малыша Константином. Мать была слаба от страшных переживаний, а муж подойти к ней и поцеловать за восьмого сына уже не мог. Он лежал на своей постели непривычно тихий и спокойный, чуть отрешенно глядя вверх. Лежал, вспоминая всю свою жизнь.
        Что успел? Так ли жил? Родил двенадцать детей, поставил новый Кремль в Москве, сильной, а иногда и жестокой рукой заставил прекратиться вражду между княжествами. Они все признали главенство Москвы. Побил Бегича на Воже. Побил Мамая на Куликовом поле. Но главное все же то, что Русь объединилась, пусть не до конца, пусть еще многое предстоит, но с ней считается даже Орда!
        Вдруг князь почувствовал, будто поднимается над своей постелью, над теремом, над Москвой и видит сверху то самое Куликово поле, где, пока еще живые, стоят русские воины, изготовившиеся к битве. И уже не было страшно, что что-то сделал не так, что зря загубил чьи-то жизни. Он много лет боялся именно этого - что по его вине гибли смелые воины. Но страшное избиение в его жизни было только одно, то самое, между Непрядвой и Доном. Он корил себя за страшные жертвы, а люди назвали его Донским в память о победе. Значит, простили погибших? Или просто поняли, что иначе было нельзя?
        Через три дня, 19 мая 1389 года, не стало великого князя Дмитрия Ивановича. Едва державшаяся на ногах после родов Евдокия Дмитриевна рыдала, целуя холодную руку своего любимого.
        Князя хоронили на следующий день, положив в усыпальнице Архангельского собора рядом с дедом и отцом. Теперь рыдала уже вся Москва. Казалось, нет большего горя, чем потеря такого еще молодого (всего-то тридцать девятый год!) князя, которому Москва и вся Русь многим обязаны.
        В память о битве на поле Куликовом княгиней Евдокией была заложена церковь Рождества Богородицы, потом Рождественский монастырь, потом Бобренев монастырь в Коломне, это уже постарался воевода Боброк-Волынский… Но самой крепкой оказалась память народная, безо всяких напоминаний битва на Куликовом поле стала мерилом жертвенности и стойкости русских людей во всех испытаниях. И не только русских, всех, кто жил и живет на этой благословенной земле, кто помнит князя Дмитрия Ивановича Донского, помнит поле Куликово….
        Дмитрий Иванович Донской многое сделал для Руси, но его имя для всех связано именно с этими двумя словами: ПОЛЕ КУЛИКОВО.
        Княгиня Евдокия Дмитриевна пережила мужа на целых восемнадцать лет, была настоящей помощницей своим взрослеющим сыновьям, хорошей свекровью Софье Витовтовне, внук которой Иван III Васильевич сможет сбросить наконец власть Орды. Именно его вторая жена Софья Палеолог привезет в Московию двуглавого орла, основу нашего нынешнего герба. Но это уже совсем другая история.
        Виктор Поротников
        Пересвет. Инок-Богатырь против Мамая
        Часть I
        Глава первая
        Корибут Ольгердович
        Был год 1370-й.
        Брянский князь Корибут Ольгердович собрал как-то на совет своих воевод, было это в середине января. На этом совете присутствовали боярин Ердень с братом Будивидом и сыном Кориатом, а также бояре Станимир Иванович и Ян Скиба.
        - Нынче утром примчался гонец от моего отца, - сказал князь своим приближенным. - Отец мой стягивает полки к Вильно. Мне велено без промедления прибыть с дружиной туда же. А посему, други мои, снаряжайте гридней и слуг в поход. На сборы вам даю полдня.
        - Куда же замыслил князь Ольгерд двинуть рать на сей раз? - спросил Ян Скиба.
        - Об этом гонец ничего не поведал, - ответил Корибут Ольгердович. И с усмешкой добавил: - Вам же ведомо, сколь непредсказуем и скрытен мой отец. Своими помыслами он ни с кем не делится. Уверен, даже виленские бояре и те не знают, против кого исполчает войско мой грозный родитель. Наверняка это станет известно в день, когда прозвучит сигнал трубы садиться на коней, как уже бывало не раз.
        - Чего тут гадать! - обронил седоусый Ердень. - Опять на Москву двинет войско князь Ольгерд, как пить дать. Не вышло у него разорить Москву внезапным ударом два года тому назад, но князь Ольгерд упрям и настойчив. Он не угомонится, покуда не подомнет под себя московского князя.
        - Я так же мыслю, - произнес Будивид, переглянувшись с братом.
        - Зачем нам тогда коней до Вильно гнать? - пожал широкими плечами боярин Станимир Иванович. - От Брянска до Москвы путь не долгий. Мы можем дождаться, когда войско Ольгерда подойдет к верховьям Днепра, и там соединиться с ним.
        - Отцовский приказ я нарушить не могу, бояре, - сказал Корибут Ольгердович. - В гневе отец может лишить меня брянского стола. Ступайте, други! Собирайте дружину в поход!
        Воеводы, шаркая сапогами по скрипучему деревянному полу, направились к выходу из гридницы. Они наклоняли голову, исчезая один за другим в низком дверном проеме.
        Станимира Ивановича князь попросил задержаться, поэтому тот остался сидеть на своем стуле. Боярин был могуч телом и красив лицом, длинная свита из малиновой парчи, расшитая золотыми узорами, облегала его статную фигуру, подчеркивая бугры мышц на груди и плечах. У боярина были голубые глаза, прямой греческий нос, небольшая светло-русая борода и такого же цвета волосы, подстриженные в кружок.
        Корибут Ольгердович был моложе боярина Станимира на двадцать лет, ему лишь недавно исполнилось двадцать девять. Князь был строен и довольно крепок физически, поскольку имел деятельный нрав и всю свою жизнь проводил в битвах и походах. У него были благородные черты лица, в которых, как в зеркале, отражались все его душевные порывы. Свои длинные темно-русые волосы Корибут Ольгердович носил расчесанными на прямой пробор, скрепляя их узкой головной перевязью. Борода и усы у него были едва заметные, поскольку князь имел привычку довольно часто бриться. Став брянским князем, Корибут Ольгердович принял православие, дабы христианское население этого русского города не относилось к нему враждебно. По этой причине жители Брянска чаще называли своего князя его христианским именем Дмитрий, нежели языческим литовским. И только старшая дружина, в которой было немало литовцев, называла своего повелителя по имени, данному ему при рождении.
        - Что произошло между гриднем Ослябей и твоим сыном, боярин? - спросил Корибут Ольгердович, усевшись напротив Станимира Ивановича. - Какая собака между ними пробежала, доведя их до непримиримой ссоры?
        - Дело обычное до смешного, княже, - промолвил в ответ Станимир Иванович, хмуро качая головой. - Влюбились два друга в одну девицу-красавицу, и оба же к ней посватались чуть ли не в один день. Девица выбрала моего сына, отказав Ослябе. Вот Ослябя и взбеленился. Сначала молодцы подрались посреди улицы, потом за ножи схватились, но люди их вовремя растащили.
        - У меня был боярин Всеслав, отец Осляби, с жалобой на тебя, - сказал князь, глядя в глаза Станимиру Ивановичу. - С его слов выходит, что с отцом той девицы-красавицы у него был уговор, по которому эта боярышня должна была идти под венец именно с Ослябей. А твой сын Пересвет, вмешавшись, все испортил. Что скажешь на это, боярин?
        - Отпираться не стану, княже, - вздохнул Станимир Иванович. - Боярин Всеслав не покривил душой, его сын первый положил глаз на Чеславу, дочь Размысла Степановича. По всему выходит, что Пересвет отбил невесту у Осляби.
        - Как же Пересвет решился на такое?! - возмутился князь. - Ведь он же дружен с Ослябей с детских лет! Их же было водой не разлить!
        - Очаровала Чеслава Пересвета, вот разум у него и помутился, - промолвил боярин Станимир с тем же тяжелым вздохом. - Я и сам уже выговаривал ему за это. Мол, девиц пригожих, что ли, мало в Брянске, почто он у лучшего друга своего невесту увел. Получается, что сын мой невесту приобрел, а друга потерял.
        - Ладно бы токмо это, боярин, - проворчал князь. - Через эту ссору я тоже в убытке остался. Ослябя заявил, что уходит из моей дружины. Его понять можно, ведь и Пересвет в моей дружине состоит. Из молодших гридней эти двое были лучшими во всем! Теперь получается, что одного удалого молодца я лишился. Досадно мне это, боярин.
        - Вину свою я признаю, княже, - промолвил Станимир Иванович, опустив глаза к полу. - Рад бы все исправить, но не ведаю, как это сделать. Не слушает Пересвет моих увещеваний и нравоучений. Упрямец он, каких поискать!
        - Я сам попытаюсь примирить Пересвета с Ослябей, - сказал Корибут Ольгердович, поднявшись со стула. - Пришли-ка своего сына сей же час ко мне, боярин. А я тем временем отправлю своего слугу за Ослябей.
        Станимир Иванович поспешно удалился, отвесив князю поклон.

* * *
        Ослябя был первенцем у боярина Всеслава. Младенец был мал и тщедушен, поэтому отец и прозвал его Ослябей, что значит на местном славянском наречии «хилый, слабый». Однако к пятнадцати годам Ослябя сильно вытянулся в рост и окреп физически настолько, что в драках со сверстниками в одиночку одолевал троих. На своей улице Ослябя не давал спуску никому, с ним боялись связываться и боярские сыновья, и купеческие.
        На соседней улице жил боярич Пересвет, такой же драчун и заводила. В одной из уличных потасовок Пересвет столкнулся с Ослябей и выстоял против его крепких кулаков, несмотря на то что был на год моложе того. Сильный всегда уважает сильного, поэтому между Ослябей и Пересветом сразу завязалась дружба. Объединив мальчишек на своих улицах в одну общую ватагу, Ослябя и Пересвет водили их в набеги на соседний ремесленный околоток. Там сыновья брянских бояр и купцов сходились стенка на стенку с крепкими сыновьями кузнецов, гончаров, плотников и кожемяк.
        Возмужав, Ослябя и Пересвет вступили в дружину брянского князя по примеру своих отцов. К тому времени Брянск оказался под властью возвысившейся Литвы. Если раньше на брянский стол обычно претендовали выходцы из черниговских Ольговичей, то с той поры как над Северо-Восточной Русью утвердилось иго татарских ханов, черниговские и киевские земли стали тяготеть к Литовскому княжеству. Литовские князья не платили дань татарам, не склоняли голову перед немецкими крестоносцами и польскими королями. Взяв под свою руку всю Юго-Западную Русь, литовские князья избавили своих русских подданных от унизительной ордынской дани. Хотя от грабительских татарских набегов черниговские и киевские земли страдали так же, как и окраины Рязанского и Московского княжеств.
        В отличие от Осляби Пересвет с самого рождения рос крепышом. У него имелись старшая сестра и брат. Цветом волос Пересвет заметно отличался от сестры и брата, те были светло-русые, а он был почти белокурый. Потому-то ему и дали такое имя. Пересвет означает «наиболее светлый». Это имя было также связано и с цветом кожи Пересвета, который был очень белокож по сравнению с братом и сестрой. Когда Пересвет был еще маленький, то соседи втихомолку поговаривали, что мать, видимо, купает его в молоке, потому-то он такой белый и красивый.
        Корибут Ольгердович дорожил Ослябей и Пересветом, поскольку оба, несмотря на младые годы, превосходно ездили верхом и отменно владели оружием. В молодшей княжеской дружине Ослябя числился сотником, а Пересвет был у него в помощниках, то есть верховодил полусотней. Ниже полусотника по рангу значились только десятники. Среди княжеских сотников Ослябя был самым молодым, ему недавно исполнился двадцать один год. Пересвет в свои двадцать лет был самым молодым среди княжеских полусотников.
        …Они стояли перед князем статные и широкоплечие, в длинных одеяниях из добротного фризского сукна, в красных сафьяновых сапогах с загнутыми по тогдашней моде носками. Оба неловко комкали в руках круглые парчовые шапки с меховой опушкой; у Осляби шапка была оторочена мехом куницы, у Пересвета - мехом черно-бурой лисы. На узорном поясе у Осляби висел кинжал в серебряных ножнах. Пересвет пришел на зов князя безоружным, у него за поясом торчала лишь плеть.
        Корибут Ольгердович, сидя в кресле с подлокотниками, начал разговор с того, что и отцы Пересвета и Осляби были дружны друг с другом до недавнего времени. Однако стоило Пересвету и Ослябе разругаться, тотчас это довело до ссоры и их отцов.
        - Из-за чего распалась дружба, казалось бы, проверенная временем? - с печальным вздохом обратился князь к своим гридням. - Ответьте же мне, молодцы. И сами же вслушайтесь в свой ответ.
        Повисла недолгая пауза.
        Затем первым ответил князю Пересвет:
        - По-моему, случилось сие из-за сущей ерунды, из-за девицы. Чеслава предпочла меня Ослябе, вот он и разобиделся, как дите малое!..
        - Нет, тут налицо предательство и подлость! - воскликнул Ослябя, уколов Пересвета злым взглядом. - По уговору Чеслава должна была мне достаться. Уговор дороже денег, это все знают!
        - Ну не люб ты Чеславе! - извиняющимся тоном произнес Пересвет, взглянув на Ослябю. - Чеслава меня любит! Пойми же наконец, что сердцу не прикажешь!
        - Ты вскружил голову Чеславе, и не токмо ей одной! - сердито промолвил Ослябя, обращаясь к Пересвету. - Ты же ветрогон. Побалуешься с Чеславой и бросишь ее, как прежних своих подружек. А я люблю Чеславу больше жизни! Со временем и она полюбила бы меня…
        - Я люблю Чеславу сильнее, поэтому она и согласилась пойти со мной под венец, - с неким вызовом проговорил Пересвет. - Девичье сердце не обманешь! Силой Чеславу никто не принуждал, Бог свидетель.
        - Наплачется с тобой Чеслава, - процедил сквозь зубы Ослябя, искоса взглянув на Пересвета. - Она еще не раз вспомнит обо мне! Еще не раз пожалеет о содеянном!
        - Со мной Чеслава будет, как у Христа за пазухой! - горделиво усмехнулся Пересвет. - Не будет она тебя вспоминать, приятель. Не надейся!
        Целый час уговаривал Корибут Ольгердович двух бояричей не порывать давнюю дружбу, но здесь и сейчас примириться друг с другом. При этом князь ссылался на их отцов, которым такое положение вещей тоже было в тягость, приводил примеры нерушимой дружбы из славянских былин и ветхозаветного Писания. Все было напрасно. Не подал Ослябя руки Пересвету, хотя тот и согласен был пойти на примирение. «Вернешь мне Чеславу, тогда дружбе нашей быть, - стоял на своем Ослябя. - Не вернешь, значит, будешь мне недругом!»
        Пересвет не пожелал отказаться от Чеславы. Мол, дружба дружбой, но и без любви никак не обойтись. Любовь - основа жизни!
        Тогда Ослябя заявил, что уходит из княжеской дружины сегодня же, а со временем и из Брянска уедет. «Князей на Руси много, - сказал он, - удалые воины всюду нужны!»
        Корибут Ольгердович повелел своему казначею отсыпать Ослябе серебра за две прошедшие январские седмицы. И сверх того князь подарил Ослябе за верную службу красный греческий плащ и добротное угорское седло. Обнимая на прощание Ослябю, Корибут Ольгердович заметил ему, что он всегда с радостью примет его обратно в свою дружину. «Коль не поживется тебе у другого князя, сразу возвращайся в Брянск. Долго не раздумывай!» - промолвил Корибут Ольгердович, глядя в глаза Ослябе.
        Взирая в окно с высоты второго яруса терема и видя, как Ослябя уже в шубе и шапке быстрым шагом направляется к своему коню, привязанному к коновязи, Корибут Ольгердович досадливо бросил Пересвету, стоящему у него за спиной:
        - Променял друга на глупую девицу, дурень!
        Глава Вторая
        Ольгерд и Кейстут
        Из всех сыновей великого литовского князя Гедимина самым выдающимся, без сомнения, был Ольгерд. В облике и характере этого человека явственно усматривались воинственность и глубокий ум. При Ольгерде Литовское княжество увеличилось почти втрое, поглотив юго-западные земли Руси и вплотную подступив к владениям польских королей и Тевтонского ордена. Разгромив татар при Синих Водах, Ольгерд вынудил Орду считаться с собой. Не давал спуску Ольгерд и тевтонским рыцарям, мстя им за смерть своего отца и одного из старших братьев.
        Власть в Литовском княжестве Ольгерд захватил в результате переворота, свергнув с трона своего брата Явнута. В этом деле Ольгерду оказал весьма действенную помощь другой его брат Кейстут. С той поры братья совместно управляли литовскими землями. Кейстут управлял Жемайтией и западными землями, граничившими с Тевтонским орденом, его столицей был замок Тракай. Под властью Ольгерда находились исконные литовские земли в верховьях Немана и Свенты, Полесье, Подвинье, Волынь и вся Приднепровская Русь. Стольным градом Ольгерда был Вильно.
        В конце января в Вильно вступила дружина Корибута Ольгердовича. Вокруг города на заснеженных лугах и лесных полянах были разбиты становища стянутых сюда пеших и конных полков. Над лесами и окрестными хуторами поднимались дымы многочисленных костров. При свете дня эти дымы были особенно заметны с крепостных стен и башен Вильно. Дымовое сизое облако расползалось над верхушками сосен к востоку от Вильно, такое же облако, разносимое ветром, явственно виднелось с южной стороны города, и на западе глаз без труда мог различить густые клочья дыма, поднимавшиеся к бледно-голубым небесам с рассвета до заката. Немалое войско собрал у стен своей столицы могучий князь Ольгерд.
        Литовские вельможи шептались между собой, гадая, куда двинет полки их грозный повелитель: на запад или на восток? На немцев или на Москву?
        В день, когда сбор войск был закончен, в самом большом зале Ольгердова терема состоялся пир. Угодил на это застолье и Пересвет, как приближенный Корибута Ольгердовича. У литовских вельмож было в обычае хвастаться друг перед другом не только конями, оружием и красивыми рабынями, но также и умелыми в ратном деле дружинниками. Кроме Пересвета, в свиту Корибута Ольгердовича вошли гридничий Ердень с сыном Кориатом, бояре Будивид, Всеслав и Ян Скиба. Отец Пересвета на это пиршество не попал, поскольку на то была воля Корибута Ольгердовича. У боярина Всеслава был зуб на Станимира Ивановича, поэтому посадить их вместе за один стол князь не решился.
        Княжеский терем в Вильно был деревянный, двухъярусный, потемневший от времени и дождей. Пирующие сидели за длинными столами, установленными в два ряда с таким расчетом, чтобы в центре зала оставалось свободное пространство, где сновали расторопные слуги, выступали шуты и фокусники. В глубине обширного помещения, озаренного огнем факелов, на небольшом возвышении стоял еще один стол, развернутый к пирующим под прямым углом. За этим столом восседали на стульях с высокими резными спинками самодержцы Литвы: великий князь Ольгерд, его брат Кейстут, Ягайло, любимый сын Ольгерда, Потирг и Витовт, любимые сыновья Кейстута.
        Пересвет, прежде много слышавший об Ольгерде и Кейстуте, до сего дня ни разу не видел их воочию. Теперь он с интересом приглядывался к этим двум знаменитым князьям, грозе крестоносцев и московлян.
        Ольгерду было семьдесят четыре года, Кейстут был на год моложе. Несмотря на столь преклонные года, оба князя выглядели весьма моложаво. Их покойный отец Гедимин славился отменным здоровьем, он всю жизнь купался в ледяной воде и не знал, что такое хвори.
        Ольгерд был могучего телосложения, большая серебряная чаша в его мощной длани смотрелась, как маленькая чарка. Длинные темно-русые волосы Ольгерда свешивались почти до самых плеч, его усы и борода имели густую проседь. Высокий лоб Ольгерда был прорезан несколькими глубокими морщинами, две морщины залегли у него на переносье и целая сеть мелких морщин притаилась в уголках его глаз, разбегаясь веером к вискам. Крупный прямой нос Ольгерда придавал благородства его чертам. Его светло-голубые, глубоко посаженные глаза сверкали, как холодные льдинки, из-под низких бровей. Голос у Ольгерда был громкий и властный, а смех его был просто оглушительный.
        Кейстут был столь же кряжист и могуч, как и Ольгерд. В отличие от Ольгерда Кейстут редко улыбался. В его лице, особенно во взгляде внимательных серых глаз, было нечто такое, что невольно приводило людей в трепет. Среди литовской знати ходил слух о том, что Кейстут, водивший дружбу с жемайтийскими волхвами, умеет читать людские мысли. Кейстут был воином до мозга костей, всю жизнь он сражался с тевтонскими рыцарями, поляками, татарами, русичами, неустанно помогая Ольгерду расширять пределы Литовского княжества. Кейстут был язычником, придерживаясь веры в древних литовских богов. Язычниками были и все сыновья Кейстута. Лишь дочери Кейстута приняли православие, выйдя замуж за русских князей.
        Язычником был и Ольгерд. В двадцать четыре года по настоянию отца Ольгерд женился на Марии Ярославне, дочери витебского князя. Ольгерд не пожелал отречься от веры в языческих богов, но пошел на уступку своей жене-христианке, разрешив ей окрестить всех рожденных ею детей. Мария Ярославна родила Ольгерду пятерых сыновей и трех дочерей.
        После смерти Марии Ярославны Ольгерд уже в пятьдесят четыре года женился вторично, на тверской княжне Ульяне Александровне, которая родила ему семерых сыновей и трех дочерей. Детей, рожденных второй супругой, Ольгерд не стал крестить, не желая, чтобы в его роду христиане взяли верх над приверженцами отеческих богов. Таким образом, сыновья Ольгерда от первого брака, получив уделы на русских землях, постоянно пребывали в некотором отдалении от своего отца. Ольгерд более благоволил к сыновьям от второго брака, в особенности к старшему из них Ягайле. Своих сыновей-язычников Ольгерд не отпускал далеко от себя, дав им владения неподалеку от Вильно.
        Сыновья Ольгерда от Марии Ярославны были уже зрелыми мужами, имеющими жен и детей. Самому старшему из них Вигунду было сорок лет, а самому младшему Корибуту было чуть меньше тридцати. В то время как сыновья Ольгерда от Ульяны Александровны были еще очень юны и не имели жен. Ягайле еще только-только должно было исполниться двадцать лет, все прочие его родные братья и вовсе были юнцами.
        То, что среди сыновей Ольгерда существует некая незримая иерархия, было заметно и на этом пиршестве. Крещеные сыновья Ольгерда сидели значительно дальше от главного стола, а ближе к нему расселись младшие дети от Ульяны Александровны. Ягайло и вовсе сидел рядом с отцом. Никто из крещеных сыновей Ольгерда даже не пытался выражать свое недовольство, зная крутой нрав отца. Мирился с таким положением и Корибут Ольгердович, сознавая, что в языческой Литве христиан не жалуют, ведь литовцы и жемайты испокон веку ведут беспощадную войну с поляками и крестоносцами, на знаменах у которых изображен крест.
        Литовская знать понимала, что наследниками высшей княжеской власти станут, скорее всего, те из сыновей Ольгерда и Кейстута, кто придерживается язычества. По этой причине большинство литовских вельмож тоже были язычниками, стараясь держаться поближе к Ольгерду и Кейстуту, к их любимым сыновьям. Те же немногочисленные знатные литовцы, кто принял крещение, находились на службе у крещеных сыновей Ольгерда вместе с русскими боярами тех городов, где правили Ольгердовичи.
        Застолье в Ольгердовом тереме Пересвету не понравилось. Хотя русских бояр и дружинников на пиру было довольно много, литовцев здесь собралось все же гораздо больше, поэтому речь вокруг звучала в основном литовская. Застольные песни гремели тоже на литовском языке, как и здравицы в честь Ольгерда и Кейстута. От множества гостей в гриднице было душно. К тому же над столами витал едкий дымок от горящих факелов и от пламени очага, на котором слуги с засученными рукавами обжаривали на железном вертеле одну кабанью тушу за другой. Жареное мясо челядинцы тут же рассекали тесаками на большие куски, раскладывая их на тарелки и подносы. Услужливые руки слуг и служанок выставляли дымящееся жаркое перед гостями, подносили сосуды с греческим вином и славянским хмельным медом, одновременно унося со столов объедки.
        На середине зала кривлялись и кувыркались скоморохи в цветастых нелепых штанах и рубахах, с колпаками на голове. Они дули в дудки и сопелки, пели скабрезные песенки, жонглировали ножами и яблоками. Скоморохи были явно русского племени, но и они исполняли свои припевки на литовском языке.
        Наибольший хохот среди гостей вызывали проделки карлика, наряженного в смешной кафтан с длинными рукавами. Этот карлик был любимцем Ольгерда, поэтому он без опаски вытворял все, что хотел, стараясь в первую очередь рассмешить своего могущественного господина. Карлик носился прямо по столам, топая своими грубыми башмаками, наступая в чьи-то блюда с едой, опрокидывая чаши с вином и вазы с фруктами. Желтый колпак с длинным загнутым верхом на рыжеволосой большой голове карлика мелькал над головами пирующих то в одном конце зала, то в другом. У карлика был противный гнусавый голосок и совершенно жуткие манеры. Он то колотил деревянной ложкой гостей по голове, то поливал их вином, то пинком ноги выбивал у кого-нибудь из руки кубок или кусок пирога, а то и вовсе громко испускал воздух, сунув свой зад под нос какому-нибудь жующему вельможе. Все эти грубые проделки карлика вызывали неимоверное веселье среди литовской знати. Ольгерд же просто покатывался от хохота.
        Сначала Пересвет сдержался, когда рыжий карлик, пробегая по столу, наступил ему на руку. Но когда низкорослый шут, вновь проносясь мимо, огрел его по голове длинной ложкой, Пересвет замахнулся, чтобы дать сдачи наглецу. Гридничий Ердень и его сын Кориат вовремя перехватили руку Пересвета, силой усадив того обратно на скамью.
        - Полегче, младень! - прошипел Ердень, крепко держа Пересвета за рубаху. - Не забывай, ты в гостях у Ольгерда! Лучше не гневи его!
        - Этому карлику все позволено, ибо он - любимец Ольгерда! - прошептал Пересвету Кориат, вцепившись в него с другого боку. - Сиди и терпи!
        - Не хочу я это терпеть! - сердито отозвался Пересвет. - И еда на этом застолье мне не по вкусу. Мясо подгорелое, пироги непропеченные, вино кислятина!
        - Не нравится - ступай отсюда, - проворчал Ердень. - Тебя силком здесь никто не держит!
        Этот разговор услышал Корибут Ольгердович, сидевший неподалеку от Пересвета. Он что-то шепнул на ухо гридничему, тот взмахом руки подозвал к себе молодую служанку в длинном льняном платье, с русыми волосами, заплетенными в две косы.
        - Голубушка, проводи-ка этого гридня куда-нибудь в тихое место, - сказал Ердень, кивнув при этом на Пересвета. - От вина и от духоты у него что-то голова закружилась. Отлежаться ему надо бы.
        Служанка понимающе кивнула и молча поманила Пересвета за собой.
        - Ступай за ней! - приказал гридничий Пересвету. - И больше тут не появляйся, приятель. Мы сами тебя разыщем после пира.
        Пересвет досадливо швырнул на стол тряпку, которой он вытирал жир с пальцев, встал и направился следом за служанкой. Та удалялась к одному из боковых выходов из гридницы, неся в руках пустые кувшины из-под вина.

* * *
        Княжеский терем Ольгерда своим внешним и внутренним видом напоминал старинное литовское жилище - нумас. Отличие было лишь в том, что терем Ольгерда имел два этажа. В центре любого литовского жилища обычно располагался большой очаг, схожий с камином и имеющий дымоход. Помещение с очагом было самым просторным в доме. В тереме Ольгерда это была гридница. С двух сторон к гриднице примыкали кладовые и жилые помещения; с южной стороны находились комнаты для господ, с северной - для слуг. На втором ярусе были расположены помещения для князя, его семьи и наиболее важных гостей. С двух сторон на высоте второго этажа шли крытые галереи, куда можно было попасть через специальные двери, ведущие из комнат второго яруса, или по деревянным лестницам, пристроенным к одной из торцевых стен терема, где не было крыльца и главного входа.
        Княжеские хоромы Ольгерда произвели на Пересвета не самое лучшее впечатление. Окон в тереме было немного, и те были настолько малы, что почти не пропускали солнечный свет, так как были затянуты бычьим пузырем. Во внутренних переходах терема было так темно, что передвигаться там без масляной лампы или факела можно было только на ощупь.
        Оставив пустые кувшины у входа в одну из кладовых, служанка двинулась по коридору к лестнице, ведущей на второй ярус. В руке у нее был масляный светильник, взятый ею с подставки, прибитой к стене. Служанка то и дело оглядывалась на Пересвета, негромким голосом предупреждая его о низких потолочных балках и крутых ступенях лестницы под ногами.
        Ведомый служанкой Пересвет очутился на втором этаже терема, где было заметно прохладнее. Здесь тоже было очень темно, хотя запахи тут витали совсем не те, что внизу. Вместо запахов жаркого, вин, различных копчений и дыма очага чуткий нос Пересвета уловил ароматы тонких благовоний, какие привозят на Русь греческие и арабские купцы.
        «Похоже, где-то здесь находятся покои женской родни Ольгерда», - промелькнуло в голове у Пересвета.
        Он почувствовал, как рука служанки с силой потянула его за рукав.
        - Иди же, чего встал! - недовольно прошептала она, сдвинув Пересвета с места.
        Скрипнула узкая дверь. Служанка втащила Пересвета в небольшую горенку с низким потолком и квадратным слюдяным окошком. Она поставила светильник на стол и облегченно перевела дух.
        - Ну вот, пришли! - Служанка с улыбкой взглянула на Пересвета. - Вот постель. Ложись и отдыхай. - Девица указала рукой на тщательно застеленную кровать у бревенчатой стены. - Здесь тебе никто не помешает, боярич.
        - Чья это постель? - спросил Пересвет, оглядывая нехитрую обстановку тесного помещения.
        - Моя, - ответила служанка.
        - Оно и видно, - усмехнулся Пересвет.
        Постель была явно коротковата для него, зато для служанки эта кровать была как раз впору.
        - Уж извини, молодец, что я ростом не вышла, - в тон Пересвету обронила ретивая служанка. - Жаворонок тоже птичка-невеличка, зато быстрее всех хищных птиц летает.
        - Как зовут тебя? - Пересвет уселся на скамью, с интересом оглядев служанку с ног до головы. - Откуда ты родом?
        - Маленой меня кличут, - сказала служанка, тоже с нескрываемым любопытством рассматривая Пересвета. Отступив на шаг, она присела на край кровати. - Родом я из-под Минска. Вымерло наше село после морового поветрия. Я какое-то время по чужим селам мыкалась вместе с младшим братом. Потом мы с ним осели в Гродно на подворье у одного купца. Брат мой плотничал и телеги чинил, а я холсты валяла да лен сучила. Приглянулся мне в Гродно один литовец из княжеской дружины. Он был крещеный, поэтому я и вышла за него замуж. Токмо недолгим оказалось мое счастье, пал мой супруг в сече с немецкими рыцарями. - Малена тяжело вздохнула. - От расстройства немочь меня одолела, а я в ту пору непраздная ходила уже шестой месяц. В общем, разродилась я до срока мертвым младенчиком. Схоронив мужа и сына, я не вернулась к купцу, хоть он и звал меня. Одна знакомая литовка, тоже вдова, сговорила меня перебраться в Вильно. Сначала мы с ней были в услужении у знатного литовского вельможи по имени Скирмунт. Затем мне посчастливилось попасть на глаза супруге Ольгердовой, и она взяла меня к себе, а подруга моя до сих пор живет
на подворье у Скирмунта.
        - Нелегкая у тебя судьба, Малена, - с сочувствием в голосе произнес Пересвет. - Хорошо ли живется тебе под крылом у князя Ольгерда?
        - Я не жалуюсь, всегда сыта, одета, обута… Чего еще надо? - Малена улыбнулась и слегка передернула плечами. - Ну, я пойду. У меня ведь сегодня уйма работы. - Она встала, но было видно, что ей совсем не хочется уходить.
        Подойдя к выходу и уже взявшись за дверную ручку, Малена обернулась и спросила:
        - А тебя как зовут, младень?
        - Пересветом нарекли, - не замедлил с ответом юноша, стряхивая с рубахи хлебные крошки.
        - И правильно нарекли, - с улыбкой заметила Малена, - волосы у тебя светлые, как гагачий пух. Светильник я тут оставлю. Ложись и почивай.
        - Как же ты пойдешь обратно в полной темноте? - забеспокоился Пересвет.
        - Пустяки! - Малена толкнула дверь плечом. - В этом тереме я и с завязанными глазами не заблужусь.
        Малена юркнула в темный коридор, ее легкие шаги быстро затихли в глубине обширных бревенчатых хором.
        Пересвет прислушался. Снизу сквозь толщу дубовых балок и перекрытий смутно долетало зычное пьяное пение литовских вельмож, громкий хохот и сиплое гудение скоморошьих дудок. Пиршество было в самом разгаре.
        Сняв сапоги, Пересвет улегся на кровать поверх шерстяного одеяла. Он закрыл глаза, собираясь вызвать в своей памяти прелестный образ боярышни Чеславы. Однако перед мысленным взором Пересвета возникла Малена. Литовское платье с красными узорами на рукавах и длинный передник были ей очень к лицу. Ожерелье из янтаря на шее и алая лента вокруг головы тоже добавляли служанке очарования. Пересвет сразу обратил внимание на крепкие бедра Малены, на ее гибкую талию, небольшие стройные плечи и выпуклую грудь. Теперь он мысленно как бы смаковал все оттенки приятного впечатления, произведенного на него внешним обликом Малены и даже звуком ее голоса. Пересвет не мог не почувствовать, что он сам тоже приглянулся Малене. Она даже не пыталась это скрывать!
        «Малена, конечно, старше Чеславы, - мысленно рассуждал Пересвет, лежа на кровати. - Она, пожалуй, и меня будет постарше. Как говорится, девица в самом соку! Малена мила и не жеманна, с приветливой улыбкой, хороша лицом и телом! Наверняка и в постели огонь!»
        Пересвет ощутил в себе прилив сильнейшего вожделения к Малене, его просто разрывало изнутри от нестерпимого желания вновь увидеть ее. И не просто увидеть, но крепко обнять и прижать к себе. «И зачем я отпустил Малену, ведь ей же явно не хотелось уходить отсюда!» - досадовал на себя Пересвет.
        Внезапно та, о ком он сейчас думал, вновь предстала перед ним.
        - Не спишь еще, младень? - с кокетливой улыбкой спросила Малена, уперев одну руку в бок, а в другой держа зажженный светильник.
        - Я и не думал спать, красотка, - задорно промолвил Пересвет, усевшись на постели. - Все мои мысли были о тебе, между прочим.
        - Надеюсь, пристойные мысли? - чуть посерьезнев, проговорила Малена. - Я ведь девушка пристойная, без ветра в голове.
        Пересвет встал с кровати и мягко положил свои ладони служанке на плечи, глядя ей в глаза. Он решил действовать без промедления. Если Малена вернулась так скоро, то это неспроста, промелькнуло в мыслях у Пересвета.
        - Надевай сапоги, младень, - тихо сказала Малена. - Сейчас я покажу тебе покои князя Ольгерда.
        - Зачем? - слегка опешил Пересвет. - По-моему, нам с тобой и в этой горенке неплохо, а?
        - Мне велено прибраться в покоях Ольгерда, - пояснила Малена. - Там должен состояться какой-то тайный совет через час-другой. Идем!
        Служанка шагнула к двери.
        - Ольгерд вряд ли обрадуется, ежели застукает меня в своих покоях, - обронил Пересвет, надевая сапоги. - Не нравится мне эта затея!
        - Не робей, молодец, - чуть свысока бросила Малена. - Со мной не пропадешь!
        Малена привела Пересвета в довольно просторную комнату, посреди которой стояли две толстые дубовые колонны с грубо высеченными на них узорами. Эти колонны подпирали мощную потолочную балку. Вдоль бревенчатых стен стояли широкие скамьи, между колоннами стоял стол на массивных ножках. В глубине комнаты стоял большой сундук, обитый медными полосами. Часть комнаты была отгорожена длинной занавесью из серой плотной ткани. Три небольших окна в южной стене были забраны тонкими слюдяными пластинами, похожими на ячейки пчелиных сот. Пол комнаты был застелен медвежьими и волчьими шкурами. На северной стене висели щиты, мечи и боевые топоры.
        Достав из-под одной из скамей деревянное ведерко с водой, Малена принялась быстро и проворно всюду вытирать пыль мокрой тряпкой, то и дело окуная ее в воду.
        Пересвет, по просьбе Малены, зажег три масляных светильника, один из которых стоял на столе, а два других стояли на подставках, прибитых к колоннам. Он расхаживал по комнате, разглядывая ее убранство. Масляная лампа, с которой Малена пришла на второй этаж терема, была у него в руке. Пересветом овладело легкое разочарование: в этом покое князя Ольгерда не было ни золота, ни золототканых материй, ни камней-самоцветов. Отцовский терем в Брянске показался Пересвету просторнее и богаче, нежели хоромы великого князя Ольгерда!
        - Что-то не шибко богато живет князь Ольгерд, - вслух выразил свое разочарование Пересвет. - А ведь он взимает дань не токмо с Литвы и Жемайтии, но и с Волыни, Полесья, Киевщины, Подолии и прочих славянских земель.
        Малена ответила Пересвету, торопливо протирая скамьи и подоконники:
        - Князь Ольгерд не всякую свою мысль вслух выскажет, тем паче не станет он богатства свои напоказ выставлять. Не тщеславный он человек, как я успела заметить.
        - Нравится тебе князь Ольгерд? - Пересвет с грубоватым пылом обхватил Малену, подойдя к ней сзади.
        - Достойный муж, одно слово, - ответила Малена, распрямившись и не пытаясь сопротивляться, хотя смелые руки Пересвета залезли к ней под платье.
        - А я тебе нравлюсь? - жарким шепотом произнес Пересвет на ухо служанке.
        - Ты мне нравишься пуще Ольгерда! - Малена повернулась к Пересвету лицом и обвила его шею руками.
        Гридень и служанка слились в долгом страстном поцелуе.
        Едва переведя дух после жадных лобзаний, Малена утянула Пересвета за холщовую занавеску. Там оказалось узкое длинное ложе. Снедаемые обоюдным нестерпимым желанием соития, Малена и Пересвет живо избавились от одежд. Взобравшись на ложе, они с неистовым рвением окунулись в омут сладострастия. Пересвет, уже имевший в прошлом немало любовных побед и скандальных приключений, обладая Маленой, испытал какое-то совершенно особенное наслаждение. Его очаровала не только нагота Малены, но и ее умение дарить интимные ласки.
        Вспотевшие и разрумянившиеся, Пересвет и Малена едва успели одеться, как за дверью раздались чьи-то уверенные приближающиеся шаги.
        - Сиди здесь! - тихим повелительным тоном бросила Пересвету Малена. - В случае чего спрячешься в этом сундуке. - Служанка кивнула на большой сундук, стоявший рядом с ложем. - Обо мне не беспокойся!
        Малена выскочила из закутка, завешанного плотной портьерой.
        В следующий миг дверь заскрипела и в помещение ввалились три человека. Их громкие голоса привели Пересвета в трепет. Он сразу узнал властный бас Ольгерда и чуть хриплый голос его брата Кейстута. Голос третьего из вошедших поначалу показался Пересвету совершенно незнакомым. Все трое разговаривали по-русски.
        Ольгерд с пьяным смехом хлопнул Малену пониже спины, велев ей заканчивать с уборкой и принести им сюда хмельного меду и закуски.
        Малена безропотно повиновалась, тут же исчезнув за дверью.
        Пересвет в отчаянии осенил себя крестным знамением, мысленно прося Бога выручить его из этой нелепой западни. На всякий случай он решил сразу же воспользоваться советом Малены и со всеми предосторожностями, стараясь не скрипнуть крышкой, забрался внутрь сундука. Предварительно Пересвет вынул из сундука постельное белье и мягкие скатки войлока, запихав все это под ложе.
        Сидя в сундуке, Пересвет, терзаемый любопытством, то и дело слегка привставал, приоткрывая головой крышку сундука, дабы отчетливее слышать беседу трех князей, сидевших за столом всего в нескольких шагах от него. Пересвет очень скоро опознал по голосу собеседника Ольгерда и Кейстута. Это был князь Василий Иоаннович из рода смоленских Мономашичей. Нынешний смоленский князь Святослав Иоаннович доводился родным братом Василию Иоанновичу. Святослав Иоаннович был настроен довольно враждебно к литовским князьям, несмотря на то что его дочь Анна была замужем за Витовтом, сыном Кейстута. Поглотив земли бывшего Полоцкого и Турово-Пинского княжеств, Литва вплотную приблизилась к владениям смоленских князей. Еще при отце Святослава Иоанновича Смоленское княжество утратило города Торопец и Оршу после литовских вторжений. Ныне между Литвой и Смоленским княжеством был мир. Однако миролюбие Ольгерда и Кейстута объяснялось тем, что им приходилось постоянно воевать на западе с тевтонскими рыцарями, на юге с татарами, на востоке с Москвой, поэтому до Смоленска с некоторых пор у них просто не доходили руки.
        Ольгерд и Кейстут уговаривали подвыпившего Василия Иоанновича ни много ни мало заманить старшего брата в ловушку и убить.
        - Убьешь Святослава и сядешь князем в Смоленске! - молвил Ольгерд, обращаясь к Василию Иоанновичу. - Ведь ты же, друг мой, не живешь, а мыкаешься, честное слово! Святослав помыкает тобой как хочет, кичясь своим старшинством. Святослав дал тебе во владение захудалый городишко Рославль, сынам же своим он выделил уделы побогаче. Разве это справедливо? Разве так поступают с родными братьями?
        - Ежели дружинники твои не посмеют пролить кровь Святослава, то мы дадим тебе серебра, на которое ты, князь, сможешь нанять таких злодеев, коим все едино, кого резать или душить, - вторил Ольгерду Кейстут, подбивая Василия Иоанновича на подлое дело. - Коль станешь смоленским князем, дружище, то, так и быть, отдам тебе в жены одну из своих дочерей.
        То ли Василий Иоаннович сам давно облизывался на смоленский стол, то ли ему очень хотелось породниться со знаменитым Кейстутом - уговоры литовских князей упали на благодатную почву. В речи Василия Иоанновича звучали угрозы в адрес старшего брата и его сыновей. Василий Иоаннович в хмельном угаре был готов расправиться и со своим средним братом Михаилом Иоанновичем, княжившим в Вязьме. Василий Иоаннович стал настаивать на том, чтобы Ольгерд и Кейстут дали ему не только денег, но и оружие. Мол, убить Святослава Иоанновича - это будет полдела, надо будет еще победить в сече Святославовых сыновей, Георгия и Глеба. А для этого Василию Иоанновичу придется усилить свою дружину.
        Ольгерд заверил Василия Иоанновича, что он получит и деньги, и оружие, и коней…
        - Ты нам друг, Василий, - сказал Кейстут, подтверждая слова брата, - а мы за друзей стоим горой. Мы поможем тебе собрать сильную дружину, у нас ратных людей много!
        «Правду, стало быть, говорят люди про Ольгерда, коль не может он мечом одолеть противника, так пускает в ход подлость и коварство, - подумал Пересвет, скорчившись в душном темном чреве сундука. - И брат его Кейстут из такого же теста!»
        Глава третья
        Немецкие послы
        На другой день в Вильно прибыли послы от Тевтонского ордена. Послов было двое. Это были барон Дитлеф фон Хазе и барон Людвиг фон Оберхаузер. Оба свободно говорили на литовском и русском языках.
        Для встречи немецких послов Ольгерд и Кейстут собрали в тронном зале всех своих сыновей, воевод и союзных русских князей. Ольгерд и Кейстут расположились в глубине зала на небольшом возвышении; первый восседал на троне из мореного дуба с подлокотниками, второй сидел рядом на стуле с высокой спинкой. Ольгерд был облачен в длинный темно-вишневый кафтан без воротника, на голове у него была золотая диадема, плечи были укрыты пурпурным плащом. На поясе у Ольгерда висел кинжал, в правой руке он держал золотой жезл, символ власти. Кейстут был одет в жемайтийскую одежду, на нем была туникообразная льняная рубаха с красными наплечниками и такого же цвета узорами на вороте и рукавах, белые льняные штаны, заправленные в красные яловые сапоги. Голову Кейстута венчала золотая зубчатая корона, к узкому поясу у него был прикреплен нож с костяной рукоятью в позолоченных ножнах. В руках у Кейстута была подкова, которую он то разгибал, то сгибал, то скручивал ее чуть ли не в узел, демонстрируя чудовищную силу своих рук.
        Послы, стоявшие перед возвышением, внимая речи Ольгерда, с нескрываемым изумлением взирали на то, что вытворяет с подковой Кейстут. При этом на лице у Кейстута не было заметно ни тени напряжения, словно он мял в своих руках кусок воска.
        - Я уже требовал у властей Тевтонского ордена выдать мне моего племянника Монвида, негодяя и предателя, - грозным тоном молвил послам Ольгерд. - Ныне я настаиваю на своем требовании третий раз. Монвид причинил мне много зла, он дважды покушался на мою жизнь. Ежели магистр Тевтонского ордена и его советники не выполнят моего требования, то я начну войну с тевтонскими рыцарями. Даю магистру десять дней на раздумье.
        - Твое требование несправедливо, князь, - возразил барон Дитлеф фон Хазе. - У литовцев и жемайтов кровная месть считается священной. Твой племянник Монвид мстит тебе за смерть своего отца, которого ты лишил верховной власти в Литве и обрек на скитания. Монвид утверждает, что его отец Явнут умер от яда, подсыпанного ему твоим человеком, князь. Таким образом, Монвид поступает по обычаю своего народа, мстя тебе, князь.
        - К тому же Монвид прошел обряд крещения, поэтому он не просто нашел прибежище у нас, но стал нам братом по вере Христовой, - вставил Людвиг фон Оберхаузер. - Орден не выдает собратьев-христиан на расправу язычникам.
        Видя, что седые брови Ольгерда гневно сомкнулись на переносье, барон Дитлеф поспешил добавить:
        - Мы донесем сказанное тобой, князь, до ушей великого магистра. Мы передадим ему твое требование слово в слово.
        - Но нам хотелось бы также поговорить об обмене пленными, - сказал второй посол, переглянувшись с бароном Дитлефом. - Собственно, ради этого мы и приехали в Вильно. Неплохо было бы обсудить и это, князь.
        Тевтонский орден из года в год предпринимал попытки продвинуться в глубь Жемайтии. Желая закрепиться на землях в междуречье Юры и Дубиссы, крестоносцы прорубали в лесах просеки и возводили крепости близ речных переправ и возле главных дорог. Литовцы и жемайты раз за разом изгоняли тевтонских рыцарей из своих владений, предавая огню их деревянные, наспех возведенные крепости. Однако на реке Митве, притоке Немана, крестоносцы сумели в короткий срок выстроить каменную крепость Митаву. Отсюда немцы и совершали свои вторжения в Жемайтию, сюда они и отступали в случае своих неудач, чтобы перегруппировать свои силы. Митава несколько лет была крайне неприятной занозой для литовских князей. Ольгерду с большим трудом удалось взять штурмом эту немецкую крепость и разрушить ее до основания. Это произошло в прошлом году. В той войне крестоносцы не только лишились своей очень важной крепости на реке Митве, но и потеряли много воинов убитыми и пленными.
        Поскольку Тевтонский орден испытывал постоянную нехватку в людях, власти ордена, как правило, предпринимали любые усилия, чтобы вызволить из неволи своих собратьев по оружию и вере. Если у крестоносцев имелись пленные литовцы, то их обменивали на пленных христиан, томившихся в неволе у Ольгерда и Кейстута. Если пленных язычников у немцев не было, тогда власти ордена выкупали своих людей из плена за золото и серебро. Такая практика существовала с той поры, как тевтонские рыцари обосновались на землях пруссов и на берегах Немана.
        На этот раз крестоносцам вновь предстояло раскошелиться, чтобы вызволить своих людей из литовского плена. Разбитые в прошлом году Ольгердом крестоносцы с трудом унесли ноги от реки Митвы, им не удалось пленить ни одного литовца. Торгуясь с немецкими послами, Ольгерд потребовал взамен за пленных крестоносцев кроме денег выдать ему также некоторых литовских перебежчиков. И в первую очередь - Монвида.
        Немецкие послы не имели полномочий, чтобы сразу дать ответ на требования Ольгерда, поэтому они в тот же день отправились в обратный путь. Над условиями Ольгерда предстояло подумать великому магистру и его советникам, находившимся в Мариенбурге, этой неприступной твердыне тевтонских рыцарей.
        Глава четвертая
        Ягайло
        Теперь уже ни у кого из литовских воевод и русских князей не оставалось сомнений в том, что Ольгерд собирается воевать не с кем-нибудь, а с крестоносцами. И эти переговоры с послами ордена относительно выкупа пленных были обычной уловкой хитрого Ольгерда, который часто за своим миролюбием скрывал подготовку к очередному военному походу. Вот только к какой из немецких крепостей намеревается двинуть свою рать грозный Ольгерд? Об этом даже в ближайшем окружении Ольгерда никто ничего не знал, хотя слухи ходили самые разные. Кто-то из знатных литовцев полагал, что после изгнания крестоносцев с реки Митвы Ольгерду целесообразнее всего было бы продолжить натиск именно на этом направлении, то есть взять в осаду немецкие крепости Георгенбург и Байербург, расположенные близ устья Митвы, впадавшей в Неман. Жемайтийские военачальники из свиты Кейстута поговаривали, что их князь подбивает Ольгерда обрушиться на немецкую крепость Шалауенбург, что в низовьях Немана. В эту крепость-порт по реке Неман со стороны моря каждое лето приходят суда из Европы с грузом оружия и отрядами новых крестоносцев. Кейстут пытался
как-то взять Шалауенбург приступом, но ему не хватило сил для этого.
        Между пирами и застольями, происходившими ежедневно, Ольгерд и Кейстут постоянно собирали на совещания своих советников и воевод. Причем эти военные советы неизменно собирались в узком составе. Ольгерд выслушивал трех-четырех военачальников, стараясь вызнать их мнение относительно грядущей войны с крестоносцами, затем отпускал их. После чего Ольгерд приглашал на совет других вельмож и опять расспрашивал их о том, как и где удобнее всего было бы совершить вторжение во владения Тевтонского ордена. При этом Ольгерд ни с кем не делился своими замыслами, поскольку от природы он был крайне скрытный человек.
        На одном из таких совещаний произошла ссора между сыновьями Ольгерда. Это было никому не в диковинку, поскольку старшие сыновья Ольгерда от ныне покойной витебской княжны Марии Ярославны жили крайне недружно с младшими сыновьями Ольгерда от его нынешней жены тверской княжны Ульяны Александровны. Вражда между сводными братьями Ольгердовичами лишь обострилась с той поры, как Ольгерд приблизил к себе Ягайлу, не скрывая того, что он прочит своего первенца от тверской княжны в наследники литовского трона. До этого Ольгерд собирался сделать своим преемником на троне Вигунда, своего первенца от Марии Ярославны. Вигунд разочаровал Ольгерда тем, что рано вышел из-под отцовской опеки, принял православную веру, и вообще он слишком часто оспаривает отцовское мнение. Многие среди литовской знати симпатизировали Вигунду, который обладал цепким умом и полководческими способностями. Утвердившись князем в Полоцке, Вигунд умело сдерживал натиск ливонских рыцарей на северные окраины Литовского княжества. Со своими восточными соседями Смоленском и Новгородом Вигунд старался не воевать, наоборот, он втягивал
смоленских князей и новгородцев, как своих союзников, в распри с Ливонским орденом.
        По мнению многих литовских вельмож, Вигунд более других сыновей Ольгерда годится в наследники трона. В свои сорок лет Вигунд уже имеет немалый военный и управленческий опыт, являясь надежной опорой для Ольгерда. А то, что Вигунд порой упрям и своеволен, так и сам Ольгерд был таким же в его годы!
        Ягайле было всего двадцать лет. Это был бледный стройный юноша не очень крепкого здоровья, не обладающий даже мало-мальскими военными дарованиями, зато имеющий, как и его отец, поразительные способности к освоению различных иноземных языков. Ольгерд мог свободно разговаривать на шести языках. При этом Ольгерд не умел ни читать, ни писать, как и его брат Кейстут. Ягайло же уже к шестнадцати годам овладел латынью и русской грамотой, благодаря ученым монахам, прибывшим в Литву из Твери в свите его матери Ульяны Александровны. Получился забавный парадокс: язычник Ягайло был неплохо образован для своего времени, а принявший православие Вигунд мог с трудом написать на бумаге собственное имя. Впрочем, в тогдашней Литве почти вся знать была неграмотна. Литовцы и жемайты не имели собственной письменности, а вводить у себя в стране латинский алфавит или кириллицу гордые подданные Ольгерда и Кейстута считали ниже своего достоинства.
        Грамотными были и младшие родные братья Ягайлы, среди которых только Лингвен допускался на военные советы и пиршества знати, так как он был моложе Ягайлы всего на один год. Остальные пятеро отпрысков Ольгерда от тверской княжны еще не достигли совершеннолетия. Они жили вместе с матерью в Витебске.
        В склоке на военном совете участвовали, с одной стороны, Ягайло и Лингвен, а с другой - их возмужалые сводные братья Вигунд и Корибут. Взаимная неприязнь между Вигундом и Ягайлой постоянно доводила их до яростных перепалок. Эти двое ненавидели друг друга, несмотря на родственную кровь, текущую у них в жилах. Вигунд считал Ягайлу полным ничтожеством уже только потому, что тот не мог без посторонней помощи сесть в седло, не умел мастерски владеть мечом и тем более не умел командовать в сече даже сотней воинов. «Читать книжонки и писать латинские каракули на бумаге может всякий жалкий монах, пользы от этого мало, - частенько говорил Вигунд, - а вот научиться водить в сражение конные и пешие полки, побеждать и обращать в бегство крестоносцев - этому сможет научиться далеко не всякий!»
        Ягайло за глаза называл Вигунда мужланом за его безграмотность и косноязычие. К тому же Вигунд был широкоплеч, но коротконог и имел привычку ходить по-мужицки вразвалку. Вигунд был вспыльчив и в ярости сразу же хватался за кинжал. Хотя Вигунд вполне мог убить человека и голыми руками, ибо обладал большой физической силой. По этой причине Ягайло побаивался Вигунда и никогда не осмеливался спорить с ним, если при этом не присутствовал князь Ольгерд.
        Вот и на военном совете Ягайло позволил себе понасмехаться над Вигундом, который, не зная немецкого языка, не мог прочитать названия городов, сел и крепостей на карте крестоносцев, захваченной Ольгердом в крепости Митаве. Рассерженный Вигунд хотел было ударить Ягайлу своим могучим кулаком, но Ольгерд вовремя вмешался и не позволил ему это сделать. Осмелевший Ягайло бросил Вигунду, мол, тот не только безграмотен, но еще и ведет себя по-мужицки, находясь в собрании знатных людей. Лингвен, всегда и во всем смотревший в рот Ягайле, стал смеяться над Вигундом.
        Тогда Вигунд встал из-за стола и удалился с совета, хлопнув дверью. Вслед за ним ушел с совета и Корибут Ольгердович.
        Эта склока вскоре стала известна всему войску, так как Вигунд едва не отдал приказ своей дружине возвращаться обратно в Полоцк. Лишь после уговоров родных братьев Федора, Константина и Корибута Вигунд оставил свое знамя среди стягов объединенного литовского войска. Но с этого дня Вигунд демонстративно не появлялся ни на застольях, ни на военных советах, если там же находился Ягайло.

* * *
        Корибут Ольгердович со своей ближайшей свитой встал на постой в доме виленской родни боярина Ерденя. В соседнем доме расположился Вигунд Ольгердович со своими старшими дружинниками. Однажды вечером Корибут Ольгердович засиделся в гостях у Вигунда. Присутствовал при этом разговоре двух братьев Ольгердовичей и Пересвет как телохранитель Корибута.
        Неожиданно в самый разгар беседы пришел еще один гость, и не кто-нибудь, а сам Ягайло.
        Едва переступив порог светлицы, Ягайло насмешливо произнес:
        - Ну что, братья, обсуждаете, как бы половчее сжить меня со света, а?
        Вигунд и Корибут, сидящие за столом с яствами, невольно смутились и переглянулись. Они и впрямь только что говорили о том, каким способом лучше всего прикончить Ягайлу, не проливая его крови и не привлекая к себе подозрений. Вигунд предлагал пустить в дело яд, а Корибут склонялся к умело подстроенному несчастному случаю.
        - О чем ты, брат? - изобразил удивление Корибут. - Как ты мог подумать такое?!
        - Присаживайся к нам, коль пришел, - проворчал Вигунд, недружелюбно взирая на Ягайлу. - Ты же, чай, не просто так сюда заявился, но по какому-то делу.
        Ягайло сбросил с себя соболью шубу и шапку с меховой опушкой. Его сопровождали два телохранителя, которые уселись на скамью у входа, не снимая с себя шапок и теплых плащей, под которыми поблескивали железные кольчуги и угадывались очертания висящих на поясе мечей.
        - Отец наш пожелал, чтобы я замирился с тобой, брат, - сказал Ягайло, садясь к столу и взглянув в глаза Вигунду. - Поэтому я и пришел сюда.
        - А по своей воле ты не пришел бы? - криво усмехнулся Вигунд.
        - Конечно, не пришел бы, - без колебаний подтвердил Ягайло. - Нам же не о чем с тобой толковать, брат.
        - Отчего же? - Вигунд налил в чашу хмельного меду для Ягайлы. - Нам с тобой есть о чем потолковать, братец. Хотя бы о том, что ты рано начал задирать нос. Литовская знать проявляет к тебе почтение, ибо ты постоянно трешься возле нашего отца. Но ведь наш отец не вечен…
        Вигунд поднял свою чашу с хмельным медом, многозначительно подмигнув Ягайле.
        Видя, что Вигунд и Корибут взялись за свои чеканные кубки с хмельным питьем, Ягайло жестом подозвал к себе Пересвета, который сидел на стуле у стены, увешанной оружием. Едва Пересвет приблизился, Ягайло подал ему свою чашу, велев сделать глоток из нее.
        Пересвет с недоумением посмотрел на Ягайлу, потом на Корибута.
        - Ты что, не понимаешь по-литовски? - сказал Ягайло, взглянув на Пересвета. Он повторил свою просьбу на русском языке.
        - Пей, друже, - обратился к Пересвету Корибут. - Уважь нашего недоверчивого гостя.
        Пересвет отпил из чаши, после чего поставил ее на стол. Вернувшись на свое прежнее место, Пересвет с каким-то неприязненным любопытством стал разглядывать Ягайлу, который в отличие от своих сводных братьев хмельной мед пил по чуть-чуть, а к яствам на столе и вовсе не притрагивался.
        Пересвет впервые увидел Ягайлу так близко от себя.
        Лицо Ягайлы не блистало красотой, оно даже не выделялось правильностью черт. Глубоко посаженные серо-голубые глаза Ягайлы взирали на собеседников с легким прищуром, как будто яркое пламя светильников мешало ему. Нос у Ягайлы был не прямой, а выгнутый, напоминая утиный клюв. Когда его бледные тонкие губы растягивались в улыбке, то в уголках рта и на щеках у него собирались глубокие изогнутые складки, как у старика. Ягайло не носил ни усов, ни бороды. У него были длинные, слегка вьющиеся, темно-русые волосы, но и эта густая шевелюра почти до плеч не могла скрыть большие оттопыренные уши Ягайлы. За это недоброжелатели Ягайлы за глаза называли его Ушастиком.
        Вигунд продолжал стращать Ягайлу тем, что он своими руками свернет ему шею, едва их отец отправится в страну теней. Корибут, поддакивая Вигунду, добавлял, что знатные литовцы, язычники и христиане, скорее провозгласят князем Литвы Вигунда, нежели Ягайлу.
        - Ты же не умеешь ни сражаться, ни верховодить войском, братец, - молвил Корибут Ягайле. - Ты же ни на что не годен, кроме как листать книги и выдавать прочитанное в них за свои мысли. Тебе не по плечу управлять Литовским княжеством.
        - Это решать нашему отцу, но не вам, братья, - спокойно возразил Ягайло, пригубив из чаши хмельного меду. - В мои годы и Вигунд не мог похвалиться ни военным опытом, ни смекалкой в государственных делах. А опыт дело наживное, братья.
        - Я в твои годы с мечом не расставался, а на коне сидел как влитой! - воскликнул Вигунд, раздраженно пристукнув кулаком по столу. Он швырял свои гневные слова прямо в лицо невозмутимому Ягайле. - В твои годы, братец, я уже изведал, что такое кровь и опасность, часто видел смерть и убивал сам. Ты думаешь, править княжеством можно, сидя на троне. Как бы не так! Литву со всех сторон окружают враги, поэтому властвовать над нашими землями можно и должно, только сидя на боевом коне. Вот так-то, братец.
        - Не буду спорить с тобой, брат, - промолвил Ягайло. - Когда я стану литовским князем, то ты будешь моей правой рукой. Твой военный опыт мне весьма пригодится в противостоянии с Москвой, Ордой и Тевтонским орденом.
        - Извини, братец, но тебе не бывать литовским князем. - Вигунд с небрежной усмешкой похлопал Ягайлу по плечу. - Скорее трон Литвы унаследует Витовт, сын Кейстута, нежели такой неженка, как ты. И можешь не талдычить мне про завещание нашего отца. Всякое завещание можно исправить или дописать…
        - Либо потерять и не найти, - вставил Корибут, переглянувшись с Вигундом.
        - Вот именно! - рассмеялся Вигунд. - Литовское боярство не шибко грамотно и не станет вчитываться в закорючки на бумаге. А посему княжескую власть после смерти нашего отца возьмет самый сильный из его сыновей.
        - То есть ты, брат. Так? - Ягайло холодно посмотрел в глаза Вигунду.
        - Верно, братец, - кивнул Вигунд. - Причем хочу заметить тебе, что литовская знать сама вручит мне эту власть. Виленские бояре знают, что я крепко держу меч в руке, а это главная порука для управления государством!
        - Что же ты сделаешь со мной, брат, когда сядешь на трон Литвы? - спросил Ягайло, по-прежнему не спуская с Вигунда холодного взгляда. - Убьешь или заточишь в подземелье?
        - Нет, братец, - широко улыбаясь, ответил Вигунд, - я поступлю с тобой по-христиански.
        - Спровадишь меня в монастырь? - Ягайло усмехнулся краем рта.
        - Не угадал, братец. - Вигунд вновь наполнил свой кубок хмельным медом. - Я сделаю тебя своим писарем, ведь ты же у нас известный грамотей и книжник. Не зря же ты столько лет изучал латинскую и славянскую грамоту, в этом деле от тебя будет несомненная польза. Как думаешь, брат? - Вигунд взглянул на Корибута. - Совладает ли Ягайло с чернильными и бумажными делами?
        - Конечно, совладает, - не пряча усмешки, проговорил Корибут. - Гусиные перья для письма - это же не тяжелые мечи и копья, для бумажных дел много силы не надо.
        - Верные слова, брат. - Вигунд поднял над столом свою чашу. - Выпьем же за процветание Литвы и за то, чтобы все сыновья князя Ольгерда способствовали этому процветанию по мере своих сил: кто мечом, кто пером, кто мудрым словом…
        Корибут тоже поднял свою чашу.
        - Что ж, братья, для блага Литвы я не посчитаю зазорным послужить пером и чернилами, коль возникнет такая надобность, - сказал Ягайло, взяв со стола свою чашу с недопитым хмельным медом. - Полагаю, все обиды между нами можно считать забытыми. Так?
        - Ну разумеется, братец, - промолвил Вигунд, видя, что Ягайло именно от него ждет ответа на свой вопрос. - Кто старое помянет, тому глаз вон. Мне по душе твое здравомыслие. Быть возле трона - это ведь тоже немалая честь.
        Братья дружно сдвинули свои кубки над столом, так что их серебряные края отозвались чистым радостным звоном, а содержимое наполненных доверху чаш Вигунда и Корибута перелилось в чашу Ягайлы. Затем Вигунд и Корибут осушили свои кубки до дна, не отрываясь ни на миг. Ягайло же опять лишь немного пригубил из своей чаши, по своей извечной привычке.
        Глядя на троих братьев Ольгердовичей, Пересвет не мог отделаться от мысли, что это их примирение показное и насквозь фальшивое. Взаимная неприязнь между Вигундом и Ягайлой не стала меньше. Вряд ли изменил свои помыслы по отношению к Ягайле и Корибут, жаждущий смерти последнего. Воля грозного князя Ольгерда вынудила Ягайлу первым протянуть руку для примирения Вигунду и Корибуту. И эти двое пошли навстречу Ягайле, опять же не желая идти против воли своего властного отца.
        «Сыновья Ольгерда страшатся своего могущественного родителя, - подумал Пересвет. - Выступить против воли Ольгерда никто из них не посмеет. Что же будет, когда Ольгерда не станет? Перегрызутся Ольгердовичи между собой на радость немцам и полякам!..»
        Глава пятая
        Малена
        В начале февраля полки Ольгерда и Кейстута подошли к Неману, к западу от которого лежали земли Тевтонского ордена. После недавних поражений крестоносцев в жемайтийской провинции Скаловии и на реке Митве владения литовских князей с северо-востока уперлись в реку Неман, которая с некоторых пор стала границей между Литвой и орденом. На берегу Немана Ольгерда вновь посетили немецкие послы, которые привезли ему ответ великого магистра. Выдать литовских перебежчиков в руки Ольгерда власти ордена отказались.
        Ольгерд объявил войну Тевтонскому ордену, заявив послам, что он сам доберется до своего племянника Монвида и прочих изменников, нашедших пристанище у крестоносцев. Ольгерду было известно от перебежчиков с немецкой стороны, где именно власти ордена поселили Монвида и его людей. Прибежищем Монвида стал замок на реке Рудаве, впадавшей в Куршский залив. Рудавский замок был довольно древний, выстроенный крестоносцами на землях прибалтийского племени пруссов почти сто лет тому назад. От реки Рудавы до Кенигсберга, самого большого немецкого города в этих краях, было меньше двадцати верст. По сути дела, Рудавский замок находился почти в самом центре владений тевтонских рыцарей. Неподалеку от Рудавского замка были расположены несколько мощных каменных крепостей крестоносцев, в стенах которых стояли сильные гарнизоны.
        Когда Ольгерд объявил своим приближенным, что он намерен вести полки к реке Рудаве, дабы стремительным ударом взять Рудавский замок, это вызвало невольное замешательство даже среди бывалых воевод. Подобная дерзость Ольгерда граничила с безумием. Приближенные Ольгерда прекрасно сознавали, что и после всех прошлогодних поражений Тевтонский орден был еще очень силен. Воюя с крестоносцами, литовцы и жемайты никогда не забирались в глубь владений ордена, поскольку это грозило им окружением и полным истреблением. На случай глубоких вражеских прорывов у крестоносцев имелась хорошо отработанная схема действий. Опираясь на свои крепости и сеть добротных дорог, отряды тевтонских рыцарей выдвигались к противнику сразу с нескольких направлений, беря его в мешок или клещи. Пусть войско Ольгерда насчитывает тридцать тысяч воинов, однако и крестоносцы в случае крайней опасности могут вооружиться все поголовно и выставить воинство ничуть не меньше.
        «Совершить бросок к Рудавскому замку - это все равно что забраться в берлогу к медведю, проснувшемуся после зимней спячки, - высказал свое мнение на совете литовский воевода Гоиторн, близкий друг Ольгерда. - Замок-то мы, может, и захватим с ходу, но прорваться обратно за Неман без больших потерь нам не удастся. Немцы навалятся на наше войско со всех сторон, ведь у них там всюду понатыканы крепости и замки. Для крестоносцев это будет отличная возможность разом покончить с Ольгердом и Кейстутом!»
        Прочие воеводы дружно согласились с мнением Гоиторна. Им, не раз воевавшим с крестоносцами, были прекрасно известны маневренность и ударная мощь рыцарского войска. К тому же на своей земле тевтонцы будут драться особенно яростно.
        И все же Ольгерд настоял на своем. В нем сидела такая лютая злоба против племянника Монвида, переметнувшегося к немцам, что он хотел любой ценой добраться до него. Наемные головорезы, подосланные Монвидом, дважды едва не расправились с Ольгердом. Это выводило Ольгерда из себя. Получалось, что даже в своей столице Ольгерд не мог чувствовать себя в полной безопасности.
        «Немцы упрятали негодяя Монвида в дальний Рудавский замок, но я докажу всей этой немецкой своре, что у меня длинные руки, а мое войско способно пройти насквозь через все владения ордена!» - заявил на совете Ольгерд.
        Воеводам пришлось смириться, поскольку Кейстут и его сыновья, а также сыновья Ольгерда единодушно высказались за поход к Рудавскому замку.
        «Монвид явно зарвался, веря в то, что он находится под надежной защитой крестоносцев, - сказал Кейстут. - С ним пора кончать, дабы его немецкие покровители и все прочие изменники уяснили раз и навсегда, что от гнева Ольгерда нет спасения нигде!»
        На другой день с раннего утра литовское войско тремя колоннами перешло по льду реку Неман, обойдя стороной немецкую крепость Данген, и скорым маршем двинулось по дороге в сторону Куршского залива. Из крепости Данген конные гонцы помчались в Мариенбург, Байербург и Кенигсберг с тревожным известием о вторжении литовской рати в исконные владения Тевтонского ордена.

* * *
        Во время движения к реке Рудаве дружина Корибута Ольгердовича оказалась в арьергарде для защиты обоза. На первой же ночной стоянке Пересвет неожиданно столкнулся лицом к лицу с Маленой. Пересвет направлялся к шатру воеводы Будивида, когда на него чуть не набежала Малена, державшая в руках лукошко с просом. Яркое пламя костров озаряло служанку с ног до головы, поэтому Пересвет вмиг узнал ее, несмотря на платок, надвинутый на самые брови.
        - Малена?! Ты?! - изумленно выдохнул Пересвет. - Ты почто здесь?
        - Да вот, пришлось ноги уносить из Ольгердова терема, - ответила Малена, смущенная и радостная одновременно от того, что Пересвет первым заговорил с ней. - Рыжеволосый карлик, Ольгердов любимец, глаз на меня положил, проходу мне не давал. Вот я и ушла обратно к боярину Скирмунту, благо он давно меня звал. Помнишь, я рассказывала тебе о нем. У него же на подворье и подруга моя живет без печалей и горестей. Никакие мелкие уродцы там к ней не пристают.
        Не склонная к долгим переживаниям Малена улыбнулась, не спуская глаз с Пересвета.
        - Зачем же ты к воинству примкнула, глупая? - вновь спросил Пересвет.
        - Это Росана меня сговорила, так подругу мою зовут, - ответила Малена. - Она без ума от одного гридня из дружины Скирмунта, вот и последовала за ним на войну. Скирмунт, добрая душа, выделил нам с Росаной крытый возок на санных полозьях, а то ведь мы верхом-то ездить не умеем.
        Пересвету было ведомо, что в литовском войске имеются блудницы, торгующие своим телом, поэтому он осторожно поинтересовался у Малены, не подбивает ли ее Росана зарабатывать деньги столь постыдным способом.
        - Ой, ну что ты! - стыдливо отмахнулась Малена. - Росана на такое не способна, да и у меня голова соображает, слава богу. Этих легких денег нам не надо, здоровье дороже! Мы ведь с ней хотим замуж выйти честь по чести, детей нарожать от супруга, а не во грехе. Чем мы с Росаной занимаемся? Еству приготовляем для ратников. - Малена кивнула на лукошко с просом в своих руках. - Едоков-то под Ольгердовыми знаменами многие тыщи, всем горячей пищи хочется.
        - Как тебя разыскать? - спросил Пересвет, видя, что Малена явно куда-то спешит.
        - Возок наш укрыт зеленой холстиной с двумя широкими красными полосами, он один такой во всем обозе, - торопливо проговорила Малена, удаляясь от Пересвета по широкому проходу между палатками. - Лучше приходи после полуночи, когда все вокруг спать улягутся. А то ведь мне дурной славы не надо, младень.
        Сделав прощальный жест рукой в белой рукавице, Малена припустила быстрым шагом туда, где стояли шатры воинов из дружины Скирмунта. Беличья шубейка была ей чуть коротковата, отчего ее статная фигура в длинном до пят платье издали казалась выше ростом.
        Кое-как дождавшись полуночи, Пересвет осторожно выбрался из палатки, стараясь не потревожить сон молодших гридней из своей полусотни. Он шел по хрустящему истоптанному снегу, надвинув шапку на самые брови и кутаясь в плащ, подбитый волчьим мехом. Из палаток, стоявших длинными рядами, тут и там доносились сонные бормотания и могучий храп ратников. Костры уже догорели и погасли; военный стан был озарен лишь голубоватым призрачным светом ущербной луны. Изредка из огороженных жердями загонов раздавались громкие всхрапывания лошадей.
        Пересвет пробирался по спящему становищу, озираясь по сторонам. Ему не хотелось, чтобы его случайно заметил в столь поздний час кто-нибудь из брянских дружинников или кто-то из людей Вигунда Ольгердовича, полк которого тоже находился в арьергарде. Пересвету волей-неволей приходилось блюсти свой моральный облик, ведь его дома ожидает невеста. И все же Пересвета сильно тянуло к Малене, это походило на дурман или наваждение. Он отважился пойти к ней, лишь поборов собственные угрызения совести. Пересвет сознавал, что встал на греховный путь, но ничего не мог с собой поделать.
        Оказалось, что Малена ждала Пересвета. Она сидела на облучке возка, засунув обнаженные кисти рук в рукава своей беличьей шубейки. Вместо платка на голове у нее была круглая шапочка. Малена первая увидела Пересвета, крадущегося между возами на полозьях. Подскочив к нему, Малена сделала знак рукой, мол, соблюдай тишину и ничего не говори!
        Затащив Пересвета под низкий закругленный полог крытого возка, Малена шепотом сказала ему, что светильника у нее нет, поэтому свидание их будет проходить в полном мраке. Дабы сберечь внутри крытых саней хоть какое-то тепло, Малена тщательно закрыла бараньей шкурой узкий дверной проем.
        Пересвет не мог видеть Малену. Он лишь чувствовал ее теплое дыхание на своих губах, легкие прикосновения ее пальцев на своих щеках и шее, ее густые распущенные волосы, которых он то и дело касался лицом и руками, крепко обнимая Малену. Сначала они долго целовались, жадно и страстно соединяясь устами, все время действуя на ощупь, как слепые. Потом густой непроглядный мрак, заполнивший тесное внутреннее пространство крытого возка, наполнился блаженными стонами и вздохами, когда двое любовников увлеклись самым сладостным из бесстыдств.
        Уже расставаясь, Пересвет и Малена вдруг осознали, что они не успели ничего толком сказать друг другу.
        - Ну вот, согрешили и вновь расстаемся, - усмехнулась Малена, поправляя свои растрепанные волосы. - Увидимся ли еще?
        Они стояли на снегу возле возка, смущенные и неловкие. Их молодые тела, укрытые наспех наброшенной одеждой, еще горели жаром после недавних любовных объятий.
        - Конечно, увидимся! - негромко промолвил Пересвет. - Во всяком случае, я хочу этого!
        - И я хочу! - тут же отозвалась Малена, уткнувшись румяным лицом в грудь Пересвета.
        - Пора мне уходить, Малена, - сказал Пересвет. - И ты ложись спать. Подъем завтра будет ранний.
        Поцеловавшись на прощание, гридень и служанка расстались.
        Вскочив на облучок саней, Малена проводила взглядом красную парчовую шапку Пересвета, которая, удаляясь, маячила над санями с поклажей, пока не исчезла среди шатров и палаток.
        Соскочив с облучка на снег, Малена вдруг увидела свою подругу Росану, которая возникла как из-под земли.
        - Ох, и продрогла я, милая, ожидаючи, когда вы намилуетесь! - с притворным негодованием проговорила Росана, кутаясь в овчинный тулупчик. - Слыша твои охи и стоны, подружка, мне даже завидно стало. Вот бы мне такого молодца, сильного и красивого! Отбить его у тебя, что ли?
        Малена молча сунула под нос Росане свой маленький крепкий кулачок, беззлобно обронив:
        - Токмо попробуй, подруга!
        - Все едино зря ты на него облизываешься, милая. - Росана подавила грустный вздох. - Он-то боярич, а ты простолюдинка.
        - В жизни всякое бывает, - заметила Малена. - Порой смерд боярышню под венец ведет, порой и боярич на крестьянке женится.
        - Сказала ты ему, что дитя от него ждешь? - тихо спросила Росана, мягко обняв подругу за плечи.
        - Не сказала, - еле слышно ответила Малена. - Скажу, когда война закончится.
        - Ладно, пошли спать! - Росана взяла Малену за руку, потянув ее к возку на полозьях, укрытому плотным зеленым пологом с двумя широкими красными полосами.
        Глава шестая
        Монвид
        Пересвет дивился погоде, стоявшей на побережье Куршского залива. Февраль только начался, а в окрестных лесах и на лугах уже начал таять снег. С моря, до которого было не более трех верст, веяло теплым влажным ветром. Воздух, напоенный запахом сосновой хвои, светло-голубое небо, горячие лучи солнца - все это радовало Пересвета, ощущавшего раннее дыхание весны. Здесь, на Балтике, зимняя пора была короче, нежели в Брянском полесье.
        «У нас на Руси в феврале еще морозы трескучие стоят, без рукавиц из дому не выйдешь, - переговаривались между собой гридни из брянской дружины, - а тут, глядите-ка, теплынь, ручьи вот-вот побегут! Дивное место эта Пруссия!»
        Однако «дивная» Пруссия встречала литовско-русские полки неприветливо. Деревни немецких поселенцев, мимо которых проходило войско Ольгерда и Кейстута, стояли пустые. Жители этих сел прятались в лесах или укрывались за стенами близлежащих замков. За более чем столетнее пребывание крестоносцев на здешних землях пруссы, коренное население этих мест, было почти полностью истреблено. Немцы под стягами Тевтонского ордена проводили насильственную христианизацию язычников-пруссов, тех, что уцелели после длительных войн и Великого восстания. Участь немногочисленных уцелевших пруссов была незавидна, в немецкие города их не пускали, им приходилось работать в каменоломнях, на валке леса, гнуть спину на мельницах и в хозяйствах немецких колонистов.
        Крестоносцы победили гордых пруссов после упорнейших и жесточайших войн, пролив реки крови. Завоевывая Пруссию шаг за шагом, тевтонские рыцари повсюду первым делом строили крепости как оплот своего владычества. Некоторые из немецких крепостей пруссы сумели разрушить во время Великого восстания, которое было подавлено крестоносцами с большим трудом. Восставшие пруссы взяли и Рудавский замок, превратив его в руины. Со временем крестоносцы не только восстановили крепость на реке Рудаве, но и значительно ее расширили.
        Центральная цитадель Рудавского замка возвышалась на обрывистом мысе над рекой Рудавой, воды которой омывали подступы к ней с трех сторон. С восточной стороны к цитадели примыкали каменные стены и башни Новой крепости, возведенной тевтонцами после подавления восстания пруссов. Перед стенами и башнями Новой крепости был проложен глубокий ров, заполненный водой из Рудавы. Проникнуть в Рудавскую крепость можно было только через единственные ворота, устроенные в чреве огромной башни, к которым вел широкий мост через ров. Этот мост на ночь поднимался с помощью железных цепей и подъемного механизма, установленного на верхнем ярусе воротной башни.
        Литовское войско подступило к Рудавскому замку на исходе дня. Уже в вечерних сумерках Ольгерд погнал своих воинов на штурм Рудавской крепости, даже не дав им перевести дух после долгого дневного перехода. Ольгерд прекрасно сознавал, что времени на взятие Рудавского замка у него совсем немного. Через день-два сюда нагрянут конные и пешие отряды крестоносцев, которые приложат все усилия, чтобы уничтожить полки Ольгерда и Кейстута до последнего человека. Тевтонским рыцарям, приученным к строгой дисциплине, не потребуется много времени, чтобы собраться в поход. Это Ольгерд знал по собственному опыту.
        Литовско-русская рать навалилась на Рудавскую крепость сразу с трех сторон. Это была обычная уловка Ольгерда. Таким образом, идущие на штурм полки Ольгерда вынуждали неприятеля бросить на отражение приступа все свои силы, оставляя практически без присмотра, казалось бы, самую неприступную стену замка. Но именно по этой неприступной стене, как правило, вскарабкивались в осаждаемую вражескую крепость самые ловкие из литовских ратников, используя лестницы, веревки, железные крючья и клинья. Случилось так и на этот раз. Покуда защитники Рудавского замка отбивались от наседающих русичей и литовцев на стенах Новой крепости, в это самое время в цитадель замка поднялись по выщербленной стене Южной башни три десятка жемайтов. Эти смельчаки подобрались к подножию угловой Южной башни по льду реки Рудавы. Перебив немногочисленную стражу, тридцать жемайтов выбрались из цитадели в Нижнюю крепость и открыли ворота для полков Ольгерда и Кейстута.
        Почти все защитники Рудавской крепости пали в неравной схватке, среди них оказались не только дружинники Монвида, но и немецкие рыцари, их слуги и кнехты. Израненный Монвид был взят в плен.
        Когда литовские воины подвели истекающего кровью Монвида к Ольгерду, тот торжествующим голосом произнес:
        - Как видишь, племяш, я все-таки добрался до тебя! Славное убежище ты себе подыскал, племяш, но ни каменные стены, ни германские мечи не защитили тебя от моей мести. Вот ты передо мной. Что хочешь сказать мне перед смертью? Ты много вреда мне причинил, племяш, поэтому пощады не жди.
        - Сожалею, что не мой меч тебя прикончит, дядя, - хрипло промолвил Монвид, без страха глядя в глаза Ольгерду. - Пусть я умру сегодня, но и ты, дядюшка, сдохнешь уже завтра. Скоро к Рудавскому замку подступит войско крестоносцев. Путей к отступлению у тебя нет, ты сам сунул голову в петлю. Помолись своим языческим богам, дядя, чтобы они с честью приняли твою тень в царстве мертвых.
        Монвид торжествующе расхохотался, обнажив белые крепкие зубы.
        - Ах ты собака! - Ольгерд замахнулся на Монвида плетью, но сдержался и не нанес удара. Он сделал знак своим дружинникам: - Ну-ка, братцы, повесьте этого негодяя повыше!
        Во внутреннем дворе крепости возвышался могучий дуб. Воины Ольгерда закрепили веревку с петлей на конце одной из узловатых нижних ветвей дуба, затем они усадили Монвида в седло, подведя коня под веревочную петлю. Кто-то накинул удавку Монвиду на шею, чья-то рука огрела плетью коня. Жеребец рванулся вперед. Монвид вылетел из седла и повис на раскачивающейся веревке. Он дико вращал глазами и яростно скалил зубы, как волк, угодивший в ловушку. Монвид был могуч телом, к тому же на нем были надеты тяжелые доспехи - веревка не выдержала и оборвалась. Монвид со стоном упал на землю.
        Ольгерд выругался и приказал своим телохранителям снова повесить Монвида.
        Дружинники расторопно исполнили приказ Ольгерда. Однако веревка опять не выдержала, и израненный пленник вновь оказался на земле.
        Когда воины Ольгерда стали вешать Монвида в третий раз, уже сняв с него доспехи, тот изловчился и выхватил из-за пояса у одного из Ольгердовых гридней небольшой нож, резанув им себя по горлу. Мигом хлынула кровь, по телу Монвида пробежали судороги. Он скончался прямо на руках у своих палачей, которые так и не успели опять посадить его в седло и накинуть ему петлю на шею.
        Разъярившийся Ольгерд набросился на своих дружинников, награждая их зуботычинами и хлесткими ударами плети. При этом Ольгерд осыпал гридней самой грубой бранью, мешая в кучу литовские и русские ругательства.
        Такое поведение Ольгерда невольно покоробило Пересвета, видевшего все это вместе с несколькими тысячами русских и литовских воинов, столпившихся на центральной площади вокруг дуба. Но еще более неприятное впечатление произвело на Пересвета то, что Ольгерд, не владея собой от ярости, стал пинать ногами бездыханное тело Монвида, после чего он повелел вздернуть мертвого племянника на дубовом суку.
        Глава седьмая
        Винрих фон Книпроде
        - Возьми двадцать конников из своей полусотни и отправляйся по дороге прямиком на запад к деревне Логдау, - повелел Пересвету гридничий Ердень. - Пошарь там хорошенько, друже. В дружине нашей ествы осталось всего ничего, а нам еще из Пруссии до дому добираться надо не один день. Для лошадей корма тоже почти не осталось. Действуй живее, молодец, а то ведь ратники из других полков растащат все зерно и сено из окрестных немецких деревень.
        Подобное поручение гридничий Ердень дал не только Пересвету, но и своему сыну Кориату, который состоял сотником в дружине Корибута Ольгердовича. Кориату предстояло домчаться с отрядом всадников до селения Веллин, расположенного на берегу реки Рудавы в нескольких верстах к юго-западу от Рудавского замка.
        Утро только-только занялось, когда Пересвет во главе двадцати конных гридней выехал из стана на проселочную дорогу, вьющуюся среди холмов, поросших лесом. Пересвета одолевала зевота. Гридничий разбудил его ни свет ни заря. Пересвет гнал коня быстрой рысью, вглядываясь в косогор, к которому уходила дорога, покрытая ледяной коркой после ночных заморозков. Пересвет смотрел на дорогу, на лес и холмы, а перед глазами у него стояли картины вчерашнего кровопролития. Во вчерашней быстротечной сече от меча Пересвета пало четверо врагов, причем один из них был еще совсем мальчик, а другой был седобородый однорукий старик. В душе Пересвета сидело досадное недовольство самим собой, ведь он же мог взять в плен того старика и мальчишку, но не сделал этого, действуя в каком-то свирепом угаре. Жестокость, вообще-то не присущая характеру Пересвета, очень редко брала в нем верх, подавляя добрые стороны его нрава. Из-за этого Пересвет всякий раз какое-то время пребывал не в ладу со своей совестью. Так было и на этот раз.
        Селение Логдау состояло примерно из тридцати добротных домов. С одной стороны к селению примыкало обширное заснеженное поле, с другой - мрачная лесная чаща. Деревня была пуста. Судя по следам тележных колес и по отпечаткам лошадиных копыт, местные жители ушли отсюда еще вчера вечером по двум дорогам: на запад и на северо-запад. Спасаясь от вражеского вторжения, селяне угнали с собой и весь скот.
        - Они даже свиней забрали с собой, не иначе, погрузили их на повозки и увезли, - молвил гридень Пустовит, обежав подряд несколько дворов. - В домах ни души и в хлевах тоже пусто. Одно слово - немчура! Ни курицы, ни теленка, ни поросенка нам не оставили мордастые бюргеры!
        - Чему удивляться, немцы - народ бережливый, - усмехнулся Пересвет, подтягивая подпругу у своего седла. - Немцы токмо говорят, что сражаются против язычников-литовцев за веру Христову. На деле же германцы испокон веку пускают в ход оружие, дабы отнять чужое добро и земли. Сначала немцы воевали с пруссами и куршами, покуда не извели тех почти поголовно, прибрав к рукам их землю. Теперь же немцы с тем же пылом взялись истреблять жемайтов, латгалов и литовцев.
        Беглый осмотр деревни показал, что поживиться тут русичам особо нечем. Дружинники, собравшись вокруг Пересвета, ожидали от него дальнейших распоряжений.
        - Вот что, други, - сказал Пересвет, - пошарьте по деревне еще раз, во все погреба загляните, на все чердаки. Все съестное складывайте в мешки, не брезгуйте и сухарями. Я проедусь по лугам и перелескам вокруг села, поищу копны заготовленного на зиму сена. Не могли же здешние селяне и все сено за собой уволочь. Со мной поедут Пустовит и Ярец, поскольку у них кони самые резвые.
        Выполняя повеление Пересвета, дружинники привязали своих лошадей к деревянной изгороди и рассыпались по всей деревне.
        Пересвет, вскочив на своего гнедого скакуна, выехал за околицу, направившись к лесной опушке. От него не отставали гридни Пустовит и Ярец, знавшие Пересвета с детских лет, так как оба выросли на одной улице вместе с ним. Пустовит ехал на длинногривой соловой кобыле, укрытой красной попоной. Ярец крепко сидел на темно-рыжем поджаром коне степной породы, который грыз удила, порываясь перейти в галоп.
        Увидев след от санных полозьев на рыхлом подталом снегу, Пересвет направил своего коня по этому следу. Кто-то из жителей Логдау совсем недавно ездил за сеном в лес, сообразил Пересвет. Значит, в лесу должны быть скирды с заготовленным сеном.
        В лесу стояла глубокая тишина.
        Черные стволы древних осин, бурые ветвистые буки, белоствольные корявые березы, редкие стройные ели стояли по склонам низких холмов то густо, то редко. Санный след тянулся по низине среди колючих кустов и молодых вязов, минуя упавшие деревья и непролазную чащобу. Оказавшись на лесной поляне, Пересвет свесился с седла, разглядывая следы ног на снегу, пучки сухого сена, разбросанные тут и там. В центре поляны явственно виднелись круги от недавно стоявших здесь стогов.
        - Крестьяне из Логдау орудовали тут недавно, - проговорил Пустовит, не отстававший от Пересвета ни на шаг. - Дело ясное! Сгрузили сено на сани и увезли в глубь леса. Вон куда санный след тянется! - Пустовит указал рукой на черные ольховые дебри и мрачный густой осинник.
        - Не могли они далече сено увезти, - заметил Ярец, похлопывая по шее своего горячего скакуна. - В лесу дорог нет, и времени на это тоже явно не было. Ведь наше войско нагрянуло в эти края нежданно-негаданно!
        - Ладно, братцы, пошарим в том осиннике и за ним, - сказал Пересвет, - может, и будет нам удача.
        Три всадника углубились в Черный лес, так в Пруссии называлась густая чаща из осин, кленов и ольхи, где не то что конному, но и пешему пробраться было весьма непросто. Местные жители, прятавшие в лесу свое сено, пробирались по Черному лесу со своими лошадьми и гружеными санями по еле заметной тропе, заботливо очищенной от упавших полусгнивших деревьев. Это было сразу видно. Кто-то из местных крестьян хорошо знал эти лесистые места.
        Сено было обнаружено в укромной лощине на краю болота, заросшего густым, шелестящим на ветру тростником высотой в человеческий рост. Два небольших стога стояли под высокой липой, заботливо укрытые сухими ветками.
        - Я же говорил, что не могли местные селяне далече сено спрятать, - торжествующе обронил Ярец, с громким хрустом переломив длинную ветку липы, ткнувшуюся ему прямо в лицо. - Видите, я был прав!
        Ярец придержал коня, оглянувшись на Пересвета и Пустовита, ехавших следом за ним.
        Пересвет не успел открыть рот, чтобы похвалить гридня, разглядевшего в буреломе две копны сена, как вдруг в воздухе что-то просвистело. Ярец резко вздрогнул и боком стал валиться с седла. На его молодом румяном лице застыло выражение растерянности и боли. Его шея была пробита навылет стрелой из арбалета. Упавший на снег Ярец еще корчился в предсмертных судорогах, а уже другая арбалетная стрела поразила Пустовита, вонзившись ему в глаз почти по самое оперение. Пустовит умер почти мгновенно, еще сидя в седле.
        Пересвет быстрым движением выдернул из чехла щит и надел его на левую руку. В следующий миг в верхний край щита с коротким глухим стуком вонзились две арбалетные стрелы. Невидимый, неведомый враг сидел в засаде где-то совсем рядом. Прикрываясь щитом, Пересвет вгляделся цепким взором в тростниковые заросли, ибо стрелы прилетели именно оттуда. Над лохматыми метелками тростника показались металлические блестящие шлемы, круглые, с широкими полями и горшкообразные с узкими прорезями для глаз. Различил Пересвет и длинные копья с узкими треугольными флажками, закрепленными на древке чуть пониже железного острия. Флажки были белого цвета с черными крестами.
        «Немцы! - мелькнуло в голове у Пересвета. - Не иначе дозорный отряд!»
        Догадка Пересвета подтвердилась уже через минуту. На заснеженную поляну из тростниковых зарослей с шумом и треском выехали пятеро конных тевтонцев в железных латах с ног до головы, в белых плащах с черными крестами. Следом за конными рыцарями на узкую луговину из тростниковых дебрей выбежали полтора десятка пеших кнехтов, которые мигом рассыпались широкой цепью вокруг Пересвета, отрезав ему пути к отступлению. Судя по тому, что немцы опустили заряженные арбалеты, было ясно, что они намерены взять русича в плен. Однако сдаваться без боя Пересвет не собирался. Выхватив меч из ножен, он погнал своего коня прямиком на рыцаря в рогатом шлеме, вороной жеребец под которым был защищен железным налобником и нагрудником. Рыцарь направил свое тяжелое копье в грудь нападающему Пересвету, но тот ловким ударом меча отрубил у копья острый железный наконечник. Тевтонец отшвырнул ставшее бесполезным древко копья и обнажил свой длинный меч.
        Четверо прочих рыцарей отъехали в сторону, уступая место для поединка между своим соратником в рогатом шлеме и русским витязем.
        Два мощных коня сошлись грудь в грудь, повинуясь воле своих седоков, которые, привстав на стременах, яростно наносили удары мечами друг другу. Два клинка, сталкиваясь, звенели и лязгали. Если немец в рогатом шлеме не успевал отразить удар клинка Пересвета своим длинным мечом, тогда он умело прикрывался треугольным щитом, на белом поле которого грозно раскинул крылья черный орел с изогнутым клювом. Так же действовал и Пересвет, используя как защиту свой красный овальный щит с заостренным нижним краем.
        Кружась на месте, два жеребца раскидывали копытами рыхлый снег, под которым виднелась желтая сухая прошлогодняя трава вперемешку с опавшими бурыми листьями.
        Немец оказался на редкость опытным рубакой. Пересвету никак не удавалось подловить его на какой-нибудь оплошности. Ни рубящие, ни колющие удары не причиняли немцу вреда, хотя Пересвет вкладывал в них всю свою силу, стараясь молниеносно переходить от защиты к нападению. На немце было более тяжелое вооружение, и Пересвет ожидал, что его противник не сможет долго быть стремительным в движениях. Однако рыцарь в рогатом шлеме оказался еще и на удивление выносливым. Он одинаково расторопно успевал отражать удары Пересвета, разворачивать своего коня для нужного угла атаки и орудовать своим мечом.
        И все же удача улыбнулась Пересвету.
        Во время очередного замаха меч рыцаря зацепился за толстый древесный сук и вылетел у него из руки. Пересвет моментально воспользовался этим, рубанув немца по шлему и по правому плечу. Вдобавок Пересвет ударил мечом наотмашь рыцарского коня по голове. Жеребец так резко осел на задние ноги, что рыцарь в рогатом шлеме, потеряв равновесие, вывалился из седла, запутавшись одной ногой в стремени.
        Издав торжествующий возглас, Пересвет повернул коня к лесу, намереваясь прорваться из окружения силой. У него на пути выросли сразу трое кнехтов с дротиками и небольшими круглыми щитами в руках. Одного из кнехтов Пересвет сбил с ног конем, другого рубанул мечом так, что рассек круглый тарелкообразный шлем на его голове. Оглушенный немец, как сноп, повалился на снег. Третий кнехт метнул дротик в Пересвета, но копье угодило в щит. Свесившись с седла, Пересвет успел достать мечом и третьего из кнехтов, ранив его в руку пониже локтя.
        До спасительной чащи было совсем близко, когда жеребец под Пересветом с хрипением свалился на бок, запнувшись передними копытами за торчащую из-под снега корягу. Оказавшись на земле, Пересвет не выронил меч из руки. Он стремительно вскочил на ноги и первым бросился на кнехтов, которые со всех ног мчались на него, продираясь сквозь кусты и перескакивая через упавшие древесные стволы.
        Немцы вновь взяли Пересвета в кольцо, отогнав от него коня, который без всяких повреждений поднялся с земли. Пересвет очень скоро понял всю безнадежность своего положения. Ему было очень непросто сражаться с наседающими врагами среди деревьев, кустов и переплетений свисавших сверху древесных ветвей. У Пересвета не было никакой возможности ни размахнуться мечом, ни толком отразить им удар топора или дротика. Немцев же было слишком много против него одного. Навалившись скопом на храброго русича, кнехты повалили его наземь и связали ему руки за спиной ремнями от колчана.
        Когда связанного Пересвета с разбитым в кровь лицом кнехты поставили на ноги, то взглянуть на пленника пришли пятеро спешенных тевтонских рыцарей. Все они были без шлемов, поэтому Пересвет хорошо разглядел их надменные лица.
        Тевтонцы негромко о чем-то переговаривались между собой на немецком языке. Пересвету довелось в прошлом дважды побывать в Смоленске, где он видел купцов из Германии, поэтому услышать немецкую речь не стало для него в диковинку. Рыцари, все пятеро, были довольно молоды. Все они были длинноволосы и безбороды, кроме одного, имевшего небольшую светло-русую бороду и усы. Бородатый рыцарь держал в руках рогатый шлем. Этого рыцаря Пересвет рассматривал особенно пристально, ведь это с ним ему пришлось скрестить меч несколько минут назад.
        Неожиданно бородатый тевтонец обратился к Пересвету на ломаном русском:
        - Ты храбрый воин, русич. Как твое имя?
        - Не скажу, - коротко бросил Пересвет, глядя рыцарю в глаза.
        - Что ж, дело твое, - пожал плечами бородач в белом плаще с черными крестами. - Ты поедешь с нами, удалец.
        Бородатый рыцарь сделал знак рукой двум кнехтам, застывшим за спиной у Пересвета, те схватили пленника за руки с двух сторон и потащили его к коню. Прежде чем посадить связанного Пересвета на его же коня, немецкие пешцы сняли с него шлем, плащ и кожаные перчатки. Кто-то из кнехтов сдернул с пленника пояс с кинжалом. Меч Пересвета вместе с ножнами взял себе бородатый тевтонец.

* * *
        Стан тевтонцев находился в лесу всего в нескольких верстах от деревни Логдау. Помимо рыцарей и кнехтов в этом становище было немало крестьян из окрестных сел и хуторов. Оказавшись во вражеском лагере, Пересвет изумился тому, насколько быстро и скрытно тевтонцы сумели собрать в кулак свои силы, сосредоточившись для удара буквально под боком у литовского войска.
        Связанного Пересвета все те же двое кнехтов бесцеремонно стащили с коня и повели куда-то по лагерю, повинуясь властному жесту бородатого тевтонца в рогатом шлеме. Этот рыцарь шагал впереди и негромко насвистывал какую-то мелодию.
        Озиравшийся по сторонам Пересвет то и дело спотыкался на ровном месте, поэтому двум идущим за ним кнехтам приходилось всякий раз придерживать его за локоть. Наконец взору Пересвета предстал большой темно-красный шатер с золотыми узорами в виде треугольных щитов, с длинной золотой бахромой и пурпурными занавесками на входе. Перед шатром на плотно утрамбованном снегу стояли на страже два воина в латах, с копьями в руках и с мечами при бедре. Тут же прохаживался взад-вперед военачальник в роскошном панцире с золоченым гербом на груди, в легком шлеме без забрала. Плечи военачальника были укрыты длинным белым плащом с черными крестами. На красивом румяном лице молодого военачальника были написаны безразличие и скука. Однако это прекрасное безусое лицо вмиг оживилось при виде тевтонца в рогатом шлеме и троих его спутников.
        Красивый военачальник и рыцарь в рогатом шлеме заговорили друг с другом как давние закадычные приятели. Вслушиваясь в их разговор, Пересвет, хотя и не владевший немецким языком, все же уловил, что тевтонец в рогатом шлеме называет красивого военачальника «брат Ансельм», а тот в свою очередь называет своего собеседника «брат Ульрих». Во время этой короткой и весьма оживленной беседы брат Ульрих раза два сделал кивок в сторону связанного Пересвета, перед этим сняв с головы свой рогатый шлем. Брат Ансельм, дружелюбно улыбаясь, посторонился, пропуская брата Ульриха в шатер. То же самое сделали два рослых стражника, раздавшись в стороны перед бородатым тевтонцем, который уверенно направился к пурпурным занавескам, держа в руках рогатый шлем. Скрывшийся в шатре брат Ульрих пробыл там недолго. Минуты через две он показался между пурпурными занавесками, повелев двум своим кнехтам тащить пленника в шатер.
        Внутри шатер был разделен плотной занавесью на два помещения. Пересвет не успел толком оглядеть самое большое из них, куда его завели, как из-за колыхнувшегося полога вышел статный плечистый немец в длинном туникообразном одеянии из грубой серой ткани, с серебряной цепью на шее, на которой висел большой золотой крест. Представший перед Пересветом незнакомец имел густую длинную бороду, его пышные светлые волосы вились мелкими кудрями, живописно обрамляя его суровое лицо с крупным прямым носом, большими голубыми глазами и низко нависавшими бровями. Благодаря усам, бороде и глубоким морщинам на лбу и возле носа в лице этого незнакомца проступало что-то монашеское и аскетичное.
        Брат Ульрих, стоявший сбоку от Пересвета, что-то произнес по-немецки, обращаясь к статному голубоглазому бородачу в грубой рясе с нескрываемым почтением. После чего он грубо ткнул Пересвета в бок, прошептав ему по-русски:
        - Это Винрих фон Книпроде, великий магистр Тевтонского ордена. Опусти глаза, наглец, и поклонись ему!
        Пересвет раздраженно дернул плечом, словно отгоняя от себя надоедливую муху.
        «Вот еще, была нужда спину гнуть! - сердито подумал он. - Я в слуги к магистру не нанимался!»
        Полагая, что сразу после допроса немцы его повесят или заколют копьями, Пересвет решил держаться перед врагами бесстрашно и с достоинством. И уж конечно, он не собирался вымаливать у тевтонцев пощаду, склоняя перед ними голову или становясь на колени. Движимый любопытством Пересвет разглядывал великого магистра, удивляясь его неброской скромной одежде, длинным волосам и бороде, благодаря которым этот могущественный повелитель крестоносцев смахивал на священника. Пересвет был наслышан от Корибута Ольгердовича и его приближенных о Винрихе фон Книпроде, объявившем крестовый поход против Литвы и собиравшем под знаменами Тевтонского ордена рыцарей и добровольцев из простонародья со всей Европы. Винриха фон Книпроде люто ненавидели Ольгерд и Кейстут. Они воевали с ним много лет, но никак не могли победить его или заманить в ловушку. Пересвет мысленно поблагодарил судьбу-злодейку, что та позволила ему перед смертью увидеть воочию самого главного врага литовцев и жемайтов.
        Глава восьмая
        Битва на реке Рудаве
        Корибут Ольгердович и гридничий Ердень выслушали Пересвета, внимательно глядя ему в лицо. То, что им поведал Пересвет, побывавший в плену у крестоносцев, как-то не укладывалось у них в голове. Со слов Пересвета выходило, что сам Винрих фон Книпроде отпустил его на все четыре стороны, предварительно задав ему несколько вопросов о литовском войске и не получив на них ответы.
        - Что именно пытался вызнать у тебя магистр? - спросил Корибут Ольгердович, сверля Пересвета пытливым взглядом.
        Пересвет почесал в затылке, припоминая, потом ответил, не пряча глаз:
        - Перво-наперво магистр хотел узнать численность всего Ольгердова войска, а также имена всех литовских воевод и русских князей, пришедших к Рудавскому замку под знаменами Ольгерда. Помимо этого магистр выспрашивал у меня сведения о Кейстуте и его жемайтийской рати. Ладит ли Кейстут с Ольгердом? Кого из сыновей Кейстут взял с собой в этот поход? Велика ли дружина у Кейстута? Ну и всякое такое…
        - И ты ничего не сказал магистру? - спросил Ердень у Пересвета с оттенком недоверия в голосе.
        - Ничего не сказал, - без колебаний проговорил Пересвет.
        - Совсем ничего? - Ердень подозрительно прищурил свои бледно-голубые глаза.
        - Ничего, - твердо промолвил Пересвет, глядя на гридничего прямым взором.
        Ердень шумно вздохнул, бросив на Корибута Ольгердовича многозначительный взгляд. Мол, ты думай, что хочешь, а я этому молодцу не верю!
        Корибут Ольгердович попросил гридничего удалиться из шатра. Ердень беспрекословно повиновался. Проходя мимо Пересвета, сидящего на скамье, Ердень похлопал его по плечу, как бы говоря этим жестом: «Хотя бы наедине с князем будь честен до конца, младень!»
        - Ну вот, друг мой, мы теперь одни, - сказал Корибут Ольгердович, присев на скамью рядом с Пересветом. - Теперь ты можешь поведать мне всю правду, как бы горька она ни была. Что ты выболтал магистру на допросе?
        Задавая этот вопрос, Корибут Ольгердович намеренно не смотрел в глаза Пересвету, дабы тому было легче сознаться в своем малодушии.
        Однако Пересвет стоял на своем, заявляя, что он не передал немцам никаких сведений, даже имени своего им не назвал.
        - Почто ты мне не веришь, князь? - обиженно воскликнул Пересвет. - Иль ты меня мало знаешь?
        - Верно, друже, во лжи ты допрежь уличен не был ни разу, - заметил Корибут Ольгердович, - но дело в том, что странно получается: ты немцам ничего не рассказал, а они тебя взяли и отпустили с Богом. В таких случаях немцы обычно пленников бьют и пытают, чтобы вызнать у них хоть что-то. После пыток пленника либо добивают, либо обменивают его на кого-то из немцев, оказавшихся в неволе у литовцев. Твой случай, Пересвет, какой-то из ряда вон выходящий, прости за прямоту. Ты или чего-то недоговариваешь, или твой ангел-хранитель опекает тебя уж слишком усердно. Скажи мне истину, друже! - Князь взял Пересвета за руку. - Обещаю, я буду молчать. Сними камень с души! Ведь недомолвок между нами никогда не бывало.
        - Нету у меня на душе ни камня, ни камешка, княже. - Пересвет сердито отнял свою руку. - Я поведал тебе все, как было. Почто немцы проявили ко мне милосердие, сие и для меня загадка. А верить или не верить, это уже дело твое, князь.
        - Ладно, ступай! - сухо бросил Пересвету Корибут Ольгердович, поднявшись со скамьи и подойдя к столу. - С тобой еще твой отец перемолвиться хочет. Иди к нему, друже. Да не мели языком среди наших ратников о том, что в немецком плену побывал!
        Боярин Станимир Иванович не скрывал своего взволнованно-озабоченного состояния, когда завел разговор с Пересветом, уединившись с ним в своем шатре. Ему тоже не верилось, что его сын ни за что ни про что был освобожден немцами из плена.
        - Ну, сын мой, садись и выкладывай мне все начистоту, отчего это крестоносцы явили тебе такую неслыханную милость! - промолвил Станимир Иванович, усадив Пересвета на табурет и тщательно задернув дверной полог. - Да молви негромко, дабы посторонние уши этого не услышали и по всему нашему стану не разнесли.
        Боярин сел на другой табурет, поставив его напротив Пересвета.
        Пытливый требовательный взгляд отца вывел Пересвета из себя. Ему сразу стало понятно: его отец тоже убежден в том, что он не мог так легко и просто выбраться из тевтонского плена, не запятнав свою совесть нечестивым поступком.
        - Отец, вынужден разочаровать тебя, - сдерживая себя от резких слов, заговорил Пересвет. - Никаких клятв и обещаний я немцам не давал, ничего лишнего им не выболтал, в ногах у них не валялся. Меня допрашивал сам магистр Тевтонского ордена, но ничего он от меня не добился, Бог свидетель.
        - Сам магистр впустую потратил на тебя время, после чего отпустил тебя на волю без всякого выкупа. - Станимир Иванович покачал головой и всплеснул руками. - Диво, да и только, сынок!
        - Согласен с тобой, отец, - хмуро обронил Пересвет. - Надеюсь, моей вины в этом нет?
        - Ежели ты рассказал все без утайки, тогда винить тебя не в чем, - с тяжелым вздохом произнес Станимир Иванович, - но коль ты солгал…
        - Я поведал чистую правду! - невольно вырвалось у Пересвета. - Почто ты мне не веришь, отец? Почто мне никто не верит?
        - Не бывало такого сроду, сын мой, чтобы тевтонцы просто так отпускали из плена хоть славянина, хоть литовца, хоть земгала… - сказал Станимир Иванович, поглаживая свою русую бороду. - Это и порождает недоверие. Ердень и вовсе считает, что ты сам в плен сдался, когда Ярец и Пустовит пали от тевтонских стрел. Гридни из твоей полусотни отыскали по следам их тела в лесу. Они-то и поведали нам, что вы трое наткнулись на вражескую засаду.
        - Так все и было, - кивнул Пересвет. - Мы искали копны сена в чаще леса, а немцы обстреляли нас из арбалетов, затаившись в тростниковых зарослях. Я успел вовремя щитом прикрыться, потому и уцелел. - Пересвет помолчал и мрачно добавил: - Но лучше бы мне было пасть тогда от немецкой стрелы, чем терпеть все это недоверие.
        Станимир Иванович велел сыну не выходить покуда из его шатра, а сам боярин отправился к Корибуту Ольгердовичу. Было видно, что он идет туда с тяжелым сердцем.
        Пересвет прилег на ложе и не заметил, как задремал. От дремы его пробудила отцовская рука.
        - Значит, так, сын мой, - невесело проговорил Станимир Иванович, стараясь не встречаться взглядом с Пересветом. - Корибут Ольгердович снимает тебя с должности полусотника, будешь отныне простым дружинником. Помимо этого Корибут Ольгердович приказывает тебе говорить всем, будто ты сам сбежал из плена. Все равно в милосердие и бескорыстность немцев никто не поверит. Лишь нехорошие подозрения на себя навлечешь. По-моему, князь прав.
        - Прав князь или не прав, его воля для меня закон, - пробурчал Пересвет. - Хорошо хоть из дружины князь не прогнал меня в шею!

* * *
        Окрестности близ Рудавского замка были малопригодны для столкновения крупных воинских полчищ. На обоих берегах покрытой льдом реки Рудавы стеной стоял густой лес, лишь кое-где прорезанный небольшими пустошами и болотистыми низинами. На одной из таких низин, по которой пролегала дорога от Рудавы до Немана, князь Ольгерд выстроил для битвы свои конные и пешие полки. Сигнал для сражения был дан отрядам Ольгерда и Кейстута сразу, едва к Рудавскому замку подошло войско крестоносцев. Тевтонцы значительно уступали в численности литовско-русскому воинству, тем не менее магистр Винрих фон Книпроде отправил к Ольгерду своего герольда с двумя мечами, что являлось прямым вызовом литовского князя на бой. Ольгерд был только рад такому быстрому развитию событий, поскольку у него не было возможности надолго задерживаться в Пруссии из-за острой нехватки продовольствия.
        На фоне желто-бурых стволов сосен войско крестоносцев смотрелось живописно и грозно. Рыцари в железных латах с ног до головы, в белых плащах с чернеющими на них крестами, рыцарские кони, также защищенные металлической броней и укрытые длинными белыми попонами чуть не до земли с такими же черными крестами, - это зрелище робких наполняло страхом, а в смельчаках пробуждало ретивое желание доказать своим соратникам и себе самому, что и они не лыком шиты.
        Конные полки Ольгерда и Кейстута развернулись широким фронтом на заснеженной луговине, упираясь одним из флангов в чащу леса, а другим в крутой берег реки. Позади конных дружин встала плотная масса литовско-русской пехоты с реющими над островерхими шлемами черно-красными стягами. На другом конце заснеженного поля над длинными шеренгами рыцарей и кнехтов трепетали на ветру бело-черные и желто-черные знамена крестоносцев. В прохладном февральском воздухе далеко по округе разносились хриплые протяжные сигналы боевых немецких труб.
        По рядам Ольгердовой рати еще только начали передавать пароль, а со стороны тевтонского войска на середину заснеженного луга уже выехал конный рыцарь с красными перьями на шлеме, поднимавший копье кверху и вызывавший на поединок любого из храбрецов с неприятельской стороны. Для тевтонцев было обычным делом начинать сражение с поединка между двумя конниками.
        Среди литовских и русских дружинников хватало опытных воинов и отчаянных голов, поэтому желающих померяться силами с тевтонцем набралось больше десятка. Ольгерд и его старшие сыновья затеяли было спор, гридня из чьего полка отправить на поединок, но в это время из рядов брянской дружины вылетел плечистый всадник в красном плаще и блестящем шлеме с бармицей. Корибут Ольгердович мигом узнал этого нетерпеливого наездника. Это был Пересвет.
        Рассерженный Ольгерд повелел вернуть Пересвета, так как выбор литовского князя пал на боярина из виленской дружины. Ратники кричали и свистели Пересвету, махали ему руками, желая привлечь его внимание и повернуть назад. Однако Пересвет ни разу не оглянулся, уверенно погоняя своего коня навстречу тевтонскому рыцарю с плюмажем из красных перьев на макушке шлема.
        Два всадника под прицелом многих тысяч глаз сначала сблизились, поприветствовав друг друга поднятием копий. Затем они разъехались в разные стороны и поскакали навстречу друг другу, угрожающе наклонив длинные копья. Две многотысячные рати замерли в тревожном настороженном ожидании.
        Пересвет летел на своем гривастом скакуне, чуть наклонившись вперед и крепко зажав под мышкой тяжелое копье-рогатину. Левой рукой он держал поводья и одновременно удерживал овальный щит в таком положении, чтобы плоскость щита укрывала его грудь и левый бок. Пересвет погонял жеребца не только шпорами, но и зычным гиканьем, понуждая его перейти в стремительный галоп. С другой стороны заснеженного поля навстречу Пересвету мчался быстрым аллюром тевтонец с красными перьями на шлеме, треугольный щит которого был украшен эмблемой в виде кабаньей головы. Длинное древко тевтонского копья было тоже окрашено в красный цвет. Жеребец под рыцарем был укрыт белой тканью с нашитыми на ней черными крестами, этот длинный балахон закрывал голову животного, его шею и бока, так что определить масть рыцарского коня можно было только по ногам, мелькающим в разрезах балахона, и еще по торчащим из-под белой материи ушам.
        Тевтонец приближался столь стремительно, что Пересвет даже не успел толком разогнать своего скакуна. Казалось, всего несколько мгновений тому назад враг был еще далеко. И вот он уже совсем близко. В лицо Пересвету ударило горячее дыхание рыцарского коня, прямо перед ним мелькнул оскал его зубов, грызущих удила. Пересвет стиснул зубы и напружинился, целя своим копьем в горло тевтонцу, как его учил гридничий Ердень. Трясясь в седле, Пересвет угодил копьем в щит тевтонца, услышав, как древко с треском переломилось от сильнейшего удара. В тот же миг острие вражеского копья со всего маху вонзилось Пересвету в правое плечо, пробив кольчугу. От сильнейшей боли у Пересвета потемнело в глазах. Он почувствовал, что какая-то чудовищная сила выдернула его из седла, как пушинку, и подняла в воздух. Ощущение полета и полнейшей беспомощности было кратким в сознании Пересвета. На зернистый февральский снег Пересвет упал уже в бесчувственном состоянии. Лежа на снегу с кровоточащей раной в плече, оглушенный падением, Пересвет не видел того, как рыцарская конница рысью двинулась на литовско-русские полки с громовым
боевым кличем, как взлетели в воздух тучи стрел с обеих сторон, как навстречу крестоносцам с шумом и лязгом ринулась вся Ольгердова рать…
        Глава девятая
        Полубратья и полусестры
        Очнулся Пересвет от сильной боли. Оглядевшись, он увидел, что лежит на соломе в шатре с конусообразным сводом, а над ним склонились какие-то разговаривающие по-немецки люди в длинных теплых рубахах с засученными до локтей рукавами. Незнакомцев было трое, их руки были вымазаны в крови, как и их грубая одежда. Видя, что эти чужаки с длинными растрепанными волосами собираются снять с него кольчугу, Пересвет рванулся из их рук, превозмогая боль.
        Вскочив на ноги, Пересвет огляделся. Вокруг толстой жерди, подпиравшей полотняный свод шатра, на ворохах соломы вповалку лежали раненые крестоносцы в залитых кровью доспехах. Кто-то из них негромко стонал, кто-то лежал молча и неподвижно, кто-то приподнимал голову, что-то говоря по-немецки… Раненых воинов в шатре было не меньше двадцати. Трое незнакомцев с засученными рукавами, судя по всему, являлись врачевателями. Один из них, самый молодой, заговорил с Пересветом по-немецки без малейшей вражды в голосе, жестами показывая русичу, что его рану нужно промыть и перевязать, а для этого с него необходимо снять кольчугу.
        Однако Пересвет был не намерен расставаться со своей кольчугой. Он вообще был настроен на то, чтобы поскорее выбраться отсюда. Растолкав лекарей, Пересвет двинулся к выходу из шатра, хотя его сильно шатало из стороны в сторону. Лекари закричали, на их крик в шатер вбежали два плечистых кнехта и с ними рыцарь в белом одеянии, надетом поверх доспехов, забрызганных кровью. Кнехты, схватив Пересвета за руки, повалили его на солому.
        - Угомонись, младень, - по-русски сказал рыцарь, склонившись над Пересветом. - Ты храбро сражался, но теперь ты - пленник. Не сопротивляйся, иначе ты истечешь кровью и умрешь.
        - Кто ты? Твое лицо мне знакомо, - произнес Пересвет, вглядевшись в бородатое лицо рыцаря.
        - Меня зовут Ульрих фон Оберхоф, - чуть улыбнувшись, ответил рыцарь. - Ты бился со мной в лесу близ Логдау два дня тому назад. Мои люди тогда взяли тебя в плен, и в нашем стане тебя допрашивал сам великий магистр, а я служил ему толмачом, поскольку знаю язык русов. Великий магистр даровал тебе свободу, младень, несмотря на то что ты не пожелал с ним разговаривать. Ныне ты опять угодил к нам в плен, удалец. По-моему, тебя преследует какой-то злой рок, не иначе.
        - Ладно, делайте со мной что хотите, чертовы латиняне! - прошептал Пересвет, чувствуя, что от боли у него кружится голова. - Видать, Господь окончательно отвернулся от меня!
        Перед тем как удалиться, Ульрих фон Оберхоф попросил Пересвета назвать свое имя. Пересвету хотелось плакать от досады и бессилия, поэтому он назвал свое имя, желая поскорее отделаться от любопытного тевтонца.
        Как вскоре выяснилось, у Пересвета была сломана правая ключица. Немецкие лекари умело и расторопно обработали рану русича целебными мазями, после чего наложили тугую повязку, установив сломанную кость в нужном положении. Дабы поврежденная ключица постоянно находилась в покое, обнаженный торс Пересвета лекари привязали ремнями к короткой доске, приложенной к его спине. Благодаря этому раненого русича можно было без опасений переносить с места на место, а также менять ему повязку на ране в более удобном сидячем положении.
        Пребывая в шатре среди раненых крестоносцев, Пересвет мучился не столько болью от раны, сколько от неизвестности. Не зная немецкого языка, он не мог спросить у лекарей и у тех тевтонцев, кто был в сознании и мог говорить, чьей победой завершилась битва. Судя по тому количеству покалеченных крестоносцев, которых продолжали приносить на носилках и подвозить на лошадях, сеча на реке Рудаве была ожесточенной и кровопролитной. Если немцы и победили литовско-русское войско, то весьма дорогой ценой.
        Неожиданно тевтонские пешцы внесли в шатер, где находился Пересвет, еще одного раненого воина, который от сильной боли ругался во весь голос то на литовском, то на русском языках. Пересвет мигом узнал этого витязя и замахал немецким латникам здоровой левой рукой, крича им, чтобы они положили раненого литовца рядом с ним. Кнехты не обратили внимания на возгласы и жесты Пересвета. Лишь благодаря лекарям, пожелавшим, чтобы оба пленника находились в одном месте, израненный литовец оказался-таки рядом с Пересветом. Это был Будивид, один из старших дружинников Корибута Ольгердовича, доводившийся родным братом гридничему Ерденю.
        Будивид узнал Пересвета и перестал ругаться.
        - И ты угодил в лапы к германцам, младень, - проворчал боярин, кривясь от боли. У него зияла кровавая рана в правом боку и была сильно повреждена правая рука. - Ох, и влипли мы с тобой, друже! Как тараканы в мед!
        - Чем завершилась битва? - спросил Пересвет, чуть наклонившись над распластанным на соломе боярином в иссеченном окровавленном панцире. - Кто взял верх, Ольгерд или немцы?
        - Рассекли тевтонцы нашу рать надвое ударом своего конного клина, - негромко и хрипло проговорил Будивид, - смяли жемайтов на правом крыле. Весь наш центр был обращен в бегство за какие-то полчаса! Я сам видел, как упал стяг Ольгерда. Ягайло и Витовт удирали, топча конями своих же пешцев. Виленский полк немцы разметали, как мякину по ветру. Полоцкий и городенский полки на левом крыле сумели сдержать натиск тевтонцев, там Вигунд Ольгердович всем верховодил, а он в ратном деле мастак. Нашу брянскую дружину немцы рассеяли и загнали в лес. Подо мной коня убили, вот я и отстал от своих. Бился пешим с тевтонцами, покуда кто-то из рыцарей не всадил в меня копье. - Будивид тяжело вздохнул. - Худо мне, младень, внутри у меня все горит огнем и рука болит так, что хоть волком вой.
        - Отца моего не видел в сече, друже? - обеспокоенно спросил Пересвет, осторожно стирая ладонью левой руки пот и кровь со лба Будивида. - Жив ли он? И что сталось с Корибутом Ольгердовичем?
        - Твоего отца я не видел, младень, - перешел на шепот обессиленный Будивид. - В той кровавой замятне немало наших дружинников полегло, но твоего отца среди убитых я не заметил. Корибут Ольгердович сражался храбро и сумел пробиться к лесу.
        Вскоре Будивид потерял сознание.
        Немецкие лекари хлопотали над Будивидом гораздо дольше, чем над Пересветом. У боярина была перерублена правая рука и сломаны два ребра. Закончив перевязку, один из лекарей привел Будивида в чувство и дал ему глотнуть вина. При этом лекарь что-то сказал двум своим собратьям-врачевателям, небрежно кивнув на раненого боярина.
        - Врешь, собака! Я еще тебя переживу! - скрипя зубами, негромко обронил Будивид, когда лекари отошли от него к другому раненому.
        - Ты понимаешь по-немецки? - удивленно обратился к боярину Пересвет. - Что же промолвил лекарь, угостивший тебя вином?
        - Этот негодяй сказал, что я и двух дней не протяну с такими ранами, - ответил Будивид, устало закрыв глаза. - Дерьмо собачье! Он еще не знает нашу литовскую породу. Ежели я останусь без правой руки, значит, буду убивать немцев левой рукой.
        Через несколько минут Будивид вновь провалился в глубокое забытье.

* * *
        Ближе к вечеру всех своих раненых крестоносцы перевезли на повозках в Рудавский замок. Туда же были доставлены и Пересвет с Будивидом. К удивлению Пересвета, его и Будивида не посадили под замок, как пленников, а разместили в одном из отапливаемых каминами помещений вместе со множеством раненых немцев. Пересвет обратил внимание, что среди полусотни израненных крестоносцев в этом помещении не было ни одного покалеченного в сече рыцаря. Знатных тевтонцев врачевали отдельно от прочей крестоносной братии.
        Кормили Пересвета и Будивида той же пищей, что и всех остальных раненых крестоносцев. Еда была самая простая: каша из пшена или проса, вареная рыба, моченые яблоки, медовая сыта, хлеб грубого помола и различные травяные настои для укрепления сил.
        Лекари осматривали раненых каждый день утром и вечером, кому надо меняли повязки, кому-то давали какое-то особое снадобье, кому-то делали массаж, кого-то заставляли меньше лежать и больше двигаться… Умерших без промедления куда-то уносили особые служители в длинных темных рясах с капюшонами на голове. Больные между собой называли их «братьями Смерти» или «черными слугами».
        Будивид, к удивлению лекарей, уже через три дня обрел хороший аппетит и пошел на поправку. Благодаря тому, что Будивид неплохо владел немецким языком, Пересвет через него каждый день узнавал немало полезного для себя.
        Так, Пересвет очень скоро выяснил, что представляет собой внутренняя структура Тевтонского ордена. Члены ордена делились на несколько групп. Самую верхнюю ступень орденской иерархии занимали братья-рыцари, чуть ниже них стояли братья-священники, еще ниже находились прочие братья. Поскольку Тевтонский орден изначально являлся военно-монашеской организацией, поэтому братья-рыцари выступали как основная боевая сила во всех военных предприятиях крестоносцев, направленных прежде всего на искоренение язычников. В братья-священники обычно вступали те, кому ратная служба была не по плечу из-за преклонных лет или физической немощи. На братьев-священников возлагались обязанности по крещению язычников, по соблюдению и отправлению всех церковных обрядов, по строительству и освящению церквей на вновь завоеванных тевтонцами землях. Братья-рыцари, как и братья-священники, давали полный монашеский обет перед вступлением в Тевтонский орден. То есть ни тем ни другим нельзя было заводить семью, приобретать какую-либо собственность, кроме одежды, оружия и самых необходимых предметов, заниматься торговлей, ремеслами и
ростовщичеством. Устав ордена принуждал и тех и других ежедневно совершать трехразовый молебен, соблюдать все церковные посты, обряды и покаяния. Братья-рыцари и братья-священники были обязаны все свои силы и способности употреблять на дело укрепления Тевтонского ордена и уничтожения всех его врагов.
        Прочие братья в отличие от братьев-рыцарей и братьев-священников не давали полного монашеского обета, но подчинялись уставу ордена. Прочие братья имели те же обязанности, что и братья-рыцари, главной из которых являлась военная служба. На них же возлагались и основные заботы по содержанию лечебниц и уходу за ранеными и больными. Юридически прочие братья являлись совершенно полноправными членами Тевтонского ордена, они даже участвовали в выборах великого магистра. В подчинении у прочих братьев находились полубратья и полусестры, которые также были мирянами, то есть не давали полного монашеского обета. По уставу ордена, на полубратьев и полусестер возлагались главным образом хозяйственные обязанности и врачевание больных.
        Старшего лекаря, врачевавшего раненых в зале, где лежали и Будивид с Пересветом, звали Карл Уммель. Он входил в орденский разряд «прочих братьев». Помощниками у Карла Уммеля были полубратья Эггон и Кристиан. Оба были чуть старше Пересвета. Кроме них в подчинении у Карла Уммеля находились три полусестры Юдита, Кларисса и Гертруда. Эти три немки перешли в Тевтонский орден из женского монастыря, расположенного где-то в Саксонии. Самой старшей по возрасту была монахиня Юдита, ей было около сорока лет. Клариссе было чуть меньше тридцати, а Гертруде было всего двадцать.
        Если полубратьев Эггона и Кристиана лекарь Карл Уммель целенаправленно обучал вправлять вывихнутые кости, вырывать больные зубы, залечивать раны и ушибы, то на троих монахинь была возложена самая грязная работа. Им приходилось менять повязки на ранах, переворачивать с боку на бок самых тяжелобольных, кормить их с ложки, мыть, стричь и брить тех из раненых, кто сам был не в состоянии это сделать. Также монахиням приходилось ежедневно не по одному разу выносить сосуды с мочой и испражнениями и даже помогать тем из больных, кто не мог встать, чтобы помочиться.
        Пересвет удивлялся поразительному терпению монахинь, которые никогда не повышали голос, не выходили из себя, как бы трудно им ни приходилось. Помимо слов благодарности из уст раненых воинов монахиням порой приходилось выслушивать и брань тех, кто мучился от нестерпимой боли, проклятия и стоны умирающих, непристойные словечки от юнцов, одолевших немочь и пылающих жаждой совокупления при виде ухоженных, вежливых, опрятно одетых женщин с белым покрывалом на голове и крестом на груди. Наибольшее внимание раненые воины оказывали Клариссе и Гертруде, поскольку те были очень миловидны лицом, а их телесное совершенство не могли скрыть даже длинные монашеские одежды.
        Гертруда между тем не скрывала своих симпатий к Пересвету, она ухаживала за ним сама, не позволяя этого делать двум другим монахиням. Гертруда всякий раз заговаривала с Пересветом, меняя повязку на его ране или обтирая его обнаженный торс влажной тряпкой. Пересвету тоже была по душе эта красивая статная немка, с голубыми очами и чувственными устами, поэтому он охотно вступал в беседу с нею, заставляя Будивида переводить сказанное Гертрудой с немецкого на русский и, наоборот, произнесенное им самим с русского на немецкий. Будивид хоть и ворчал на Пересвета, укоряя его неуместным сердечным увлечением, но от роли толмача никогда не отказывался, так как заботливые руки Гертруды ежедневно ухаживали и за его ранами.
        Однажды лекари позволили Пересвету погулять во дворе замка, подышать свежим воздухом. На этой прогулке Пересвет неожиданно столкнулся с еще одним пленником крестоносцев, им оказался Василий Иоаннович, родной брат смоленского князя Святослава Иоанновича. Василий Иоаннович был цел и невредим, поскольку сам сдался в плен. Выяснилось, что раненый конь сбросил Василия Иоанновича наземь в тот момент, когда полки Ольгерда и Кейстута начали отступать под натиском тевтонцев. Дружинники Василия Иоанновича разбежались, как зайцы, бросив его на произвол судьбы. Вспоминая подробности той битвы, Василий Иоаннович так и сыпал нелицеприятными отзывами о своих трусливых гриднях, о не менее трусливом Ягайле, об Ольгерде и Кейстуте, показавших себя совершенно бездарными полководцами.
        «Тевтонцев было в два раза меньше, чем ратников под стягами Ольгерда, тем не менее рыцари обратили в бегство наши полки с первого же натиска! - возмущался Василий Иоаннович. - Литовские князья и воеводы храбры и грозны, лишь сидя за пиршественным столом с пьяными рожами, а на деле они токмо улепетывать и горазды! Эх, горе-воители!»
        Ругая Ольгерда и Кейстута, простоватый Василий Иоаннович проболтался Пересвету о том, что литовские князья перед самым походом в Пруссию подбивали его извести ядом или подослать убийц к смоленскому князю Святославу Иоанновичу. Мол, у таких людей, как Ольгерд и Кейстут, нет ни чести, ни совести! Пересвет презрительно усмехался в душе, слушая лживые речи Василия Иоанновича, который заявлял ему, что он якобы с негодованием отверг столь гнусное предложение литовских князей. Василий Иоаннович и не догадывался, что Пересвет был невольным свидетелем той тайной беседы между ним и литовскими князьями.
        Еще Василий Иоаннович поведал Пересвету о том, что между его родней и властями ордена идут переговоры о выкупе его из неволи.
        «Скоро я вернусь домой, - молвил Василий Иоаннович, - и впредь никогда не выйду на рать под стягами Ольгерда и Кейстута! Пущай эти надменные язычники сами воюют с крестоносцами!»
        В конце марта пришел выкуп за Василия Иоанновича, которого тевтонцы без промедления отпустили на волю.
        Пересвету было известно, что в соседнем замке томятся в неволе около четырех сотен литовцев и жемайтов, угодивших в плен в ходе сражения на реке Рудаве. Через того же Василия Иоанновича Пересвет узнал, что Ольгерд и Кейстут торгуются с крестоносцами, желая вызволить из плена своих людей и при этом не желая выплачивать немцам слишком большой выкуп. На время ведения этих переговоров Ольгерд и Кейстут заключили перемирие с Тевтонским орденом.
        Когда Василий Иоаннович покинул Рудавский замок и уехал на Русь, все нужные ему сведения Пересвет стал узнавать от Эггона и Гертруды, с которыми у него сложились дружеские отношения.
        При посредстве Василия Иоанновича Пересвету и Будивиду удалось связаться со своими родичами в Брянске, которые тоже известили власти ордена о своей готовности выплатить за них выкуп. Пересвет помимо этого узнал, что его отец сумел выйти живым из сечи на реке Рудаве. Порадовался и Будивид, узнавший, что его брат Ердень и племянник Кориат также сумели уйти за Неман вместе с поредевшими полками Ольгерда и Кейстута.
        В апреле лекари сняли с Пересвета ремни и повязки, так как его рана затянулась, а ключица срослась. Поднялся на ноги и Будивид, почти оправившийся от своих тяжелых ран. Теперь Будивид, как и Пересвет, днем или вечером частенько выходил на прогулки во внутренний двор крепости. Если в дневное время Пересвет охотно составлял компанию Будивиду, то по вечерам он предпочитал уединяться где-нибудь с Гертрудой. За два месяца пребывания в плену Пересвет уже мог довольно сносно изъясняться по-немецки, вполне обходясь и без помощи ворчливого Будивида.
        Однажды застав Пересвета и Гертруду целующимися в крепостной конюшне, Будивид не преминул при случае напомнить своему юному собрату по несчастью о невесте, которая ждет его в Брянске.
        «Неужто ты уже позабыл про красавицу Чеславу, младень? - попенял Пересвету Будивид. - Неужто променял ее на прелести смазливой немки, которая и речи-то славянской не разумеет! Греховодничаешь и в ус не дуешь, дурья башка! Немцы нам враги испокон веку, а ты с немкой путаешься, ласки ей даришь. Увидели бы сие непотребство твой батюшка и отец Чеславы, что бы они сказали на это?»
        Пересвету стало стыдно перед Будивидом. Он и впрямь очень редко вспоминал про Чеславу. Заботливая и ласковая Гертруда с некоторых пор целиком завладела всеми его помыслами.
        Часть II
        Глава первая
        Ансельм фон Райс
        В начале мая лекари переселили Пересвета и Будивида в небольшое отдельное помещение, расположенное на втором этаже замка близ главной башни. В комнате с довольно низкими закругленными сводами было два ложа, сундук для платья, стол и два стула. На дощатом полу была расстелена порыжевшая от времени медвежья шкура. Из единственного узкого окна, похожего на бойницу, открывался вид на реку Рудаву и на лесную чащу, раскинувшуюся на другом берегу. На ночь, чтобы не донимали комары, окно можно было закрыть деревянным ставнем.
        Неуемный Будивид, едва вселившись в эту каморку, сразу начал придумывать способ, как бы сбежать из Рудавского замка. Он говорил Пересвету, мол, немцы могут заломить такой большой выкуп за них, что на сборы денег может уйти полгода и дольше. «А мне эта неволя опостылела дальше некуда! - злился Будивид. - Опять же, брат мой выплатит тевтонцам серебро за меня, а потом станет меня же попрекать этими деньгами. Скажет, я тебя из плена вызволил, так ты должен мне вдвое возместить мои убытки. Такого скрягу, как Ердень, еще поискать!»
        Гуляя по крепостному двору и в нижних переходах замка, Будивид случайно нашел оброненный кем-то нож. Он принес его в каморку и спрятал в расщелине под порогом. Вернувшись с другой прогулки, Будивид показал Пересвету обрывок толстой веревки длиной в сажень. Веревку он спрятал под медвежьей шкурой. Теперь по ночам Будивид точил нож маленьким осколком гранита и рвал на ленты свой плащ, сплетая из них веревку. Будивид поделился с Пересветом своим замыслом побега. Он намеревался смастерить длинную веревку, чтобы по ней ночью спуститься с крепостной стены в ров, заполненный водой. Будивид уже знал распорядок смены стражи на крепостных стенах и башнях. Он собирался пробраться на северную стену замка сразу после полуночи, когда начальник гарнизона заканчивает обход караульных. На вопрос Пересвета, как им удастся выйти из каморки, если на ночь их запирают на засов, Будивид хитро подмигнул юноше.
        - Вот тут нам и пригодится твоя немка, приятель, - усмехнулся он. - Назначишь Гертруде свидание на поздний час, она и отопрет дверь нашей темницы. Ей ведь это не составит труда.
        - А что потом? - волнуясь, спросил Пересвет. - Гертруда непременно поднимет тревогу, коль увидит, что мы с тобой вознамерились бежать из крепости.
        - Не беспокойся, дружок, - хищно ухмыльнулся Будивид, пробуя пальцем острие ножа. - Гертруда и пикнуть не успеет, не то что сообразить, куда мы собрались.
        - Так ты хочешь убить Гертруду?! - возмутился Пересвет. - И это после всего того, что она для нас сделала! Какой же ты христианин после этого?! Ты просто неблагодарная свинья, боярин!
        - Что, петушок, распробовал прелести Гертруды и теперь корчишь из себя эдакого святошу! - злобно набычился Будивид. - Может, ты и вовсе намерен остаться здесь, чтобы и дальше миловаться со своей ненаглядной Гертрудой. Я гляжу, ты сильно присох к этой смазливой немочке. Может, ради нее и в латинскую веру перейдешь, а?
        - От православной веры я отрекаться не собираюсь, - звенящим голосом произнес Пересвет, - но и жизнью Гертруды жертвовать не стану ради нашего побега. Такой грех я на душу не возьму. Запомни это, боярин.
        - Запомню, касатик. Крепко запомню! - мрачно промолвил Будивид, с неприязнью глядя на Пересвета. - Эх ты, дурень!
        После этого разговора Будивид больше не откровенничал с Пересветом, хотя продолжал по ночам плести свою веревку. Он не собирался отступать от задуманного, не скрывая того, что если и совершит побег из крепости, то один, без Пересвета.
        Дни проходили за днями, а Будивиду никак не удавалось придумать какой-то новый способ ночного побега из Рудавской крепости. Поэтому он волей-неволей опять стал склонять Пересвета к тому, чтобы тот пожертвовал Гертрудой ради их свободы. Желая пробудить в Пересвете ненависть к немцам, Будивид с утра до вечера рассказывал ему о жестокостях, кои творили тевтонцы при покорении пруссов и куршей. Не забывал Будивид и про недавние бесчинства крестоносцев, совершенные ими в Литве и Жемайтии. «Тевтонцы постоянно твердят, что несут на земли Прибалтики светоч веры Христовой, а на деле они сеют смерть и страдания среди литовских племен, - молвил Будивид. - На жемайтов, земгалов и латгалов тевтонские рыцари смотрят, как на диких зверей. Немцы хотят истребить поголовно эти племена, как в свое время они уничтожили куршей!»
        Пересвет сознавал, что Будивид говорит ему правдивые вещи. Он и сам видел пепелища литовских селений, сожженных крестоносцами дотла. А об ужасной участи пруссов можно было судить по тому, что ныне они были заняты самой грязной и тяжелой работой по воле своих завоевателей-немцев. В Рудавской крепости батраки-пруссы чистили сточные канавы, крутили тяжелые мельничные жернова, вывозили из конюшен навоз, мостили камнем главную крепостную площадь и прилегавшие к ней переулки… Даже внешний вид пруссов говорил о том, насколько тяжела и безрадостна их жизнь. Одежда пруссов представляла собой грязные лохмотья, на ногах у них были лыковые опорки или башмаки из грубой свиной кожи, они носили длинные волосы и бороды, чаще всего лохматые и давно не мытые. Разговаривать на родном языке пруссам было строго-настрого запрещено, тевтонцы принуждали их изъясняться только по-немецки. Пруссам было запрещено иметь много детей, обучаться грамоте, заниматься торговлей, покидать даже ненадолго свои деревни. Многие пруссы вообще не имели жен, так как тевтонцы имели обыкновение обращать в рабство прусских девушек, едва те
выходили из отроческого возраста, и угоняли их в свои города и замки. Там дочери пруссов постепенно забывали родной язык и обычаи предков, становились христианками и рожали детей от своих немецких господ.
        - Гляди, гляди, приятель! Вот оно - благо, принесенное немцами в Пруссию и превратившее здешнее коренное население в рабов! - назидательно шептал Будивид Пересвету во время очередной прогулки по крепости, когда у них на пути оказывались батраки-пруссы, месившие глину голыми ногами или таскавшие на спине тяжелые камни. - Ты, дружок, вспоминай об этом, когда станешь обнимать и целовать свою Гертруду.
        В душе у Пересвета бушевал хаос из самых противоречивых чувств. Он понимал, что немцы - враги не только литовцам, но и русичам, ведь крестоносцы в прошлом не единожды покушались на земли Пскова и Новгорода. Более того, ливонские рыцари отвоевали у псковичей часть земель у Чудского озера и захватили старинный русский город Юрьев, переименовав его в Дерпт. Все попытки отнять эти земли у немцев завершились крахом и для новгородцев, и для псковичей, и для суздальских князей. Пересвет был готов и дальше воевать с крестоносцами на стороне литовских князей, ему бы только вырваться из плена! Однако при этом в сердце у Пересвета никак не разгорался огонь неприязни к Гертруде. Красивая белокурая немка не скрывала своих чувств к Пересвету, искренне желая, чтобы он остался с нею навсегда. Пересвет сознавал, что он запутался в этих любовных сетях, что разорвать их одним решительным усилием, как советует ему Будивид, у него не хватит силы воли. Пересвет терзался днем и ночью, и все же он не мог пойти на убийство Гертруды ради бегства из плена, как ни уговаривал его Будивид.
        В конце концов, Пересвет и Будивид окончательно разругались. Лекарь Карл Уммель очень удивился, когда Пересвет обратился к нему с просьбой, чтобы тот переселил его в другое помещение. Пересвет обосновал это тем, что Будивид якобы сильно храпит по ночам и мешает ему спать. Для Карла Уммеля давно не было секретом то, что Пересвета и Гертруду связывают любовные отношения. Лекарь пошел навстречу Пересвету, решив, что истинная причина такого желания русича - это иметь возможность чаще видеться по ночам с Гертрудой. Карл Уммель поместил Пересвета в комнату, куда должен был вселиться новый капеллан здешнего церковного прихода и которая пока пустовала. При этом Карл Уммель заставил Пересвета поклясться на Библии, что он не сбежит, поскольку дверь в эту комнату не имела внешних запоров.
        «Впрочем, как я понимаю, отныне вместе с тобой будет почивать на одной постели прелестный страж с длинными белокурыми волосами, - заметил Карл Уммель, с добродушной улыбкой похлопав Пересвета по плечу. - И в этом нет греха, друг мой, ведь любви покорны даже князья и короли! Любовь правит миром!»
        Будивид был не просто возмущен таким поступком Пересвета, но даже посчитал это предательством. Он перестал здороваться с Пересветом и всячески избегал его, когда выходил из своей каморки подышать свежим воздухом.
        Вскоре Будивид исчез из крепости среди бела дня самым загадочным образом. Лекари и стражники хватились Будивида, когда он не пришел на вечернюю трапезу. Была немедленно объявлена тревога, воины местного гарнизона обшарили все помещения, подвалы и закоулки в Рудавском замке, но Будивид так и не был найден ни живым, ни мертвым. Но уже на другой день стало понятно, что Будивид сбежал, взяв в сообщники одного из батраков-пруссов. Этот батрак жил в замке, занимаясь починкой телег и ушатов, кроме этого он каждый день вывозил из крепости бочки с помоями. Будивид каким-то образом сговорился с этим прусским батраком, видимо, пообещав ему щедрую награду. Спрятавшись в одной из помойных бочек, Будивид незаметно выбрался из крепости, так как стражники у ворот брезговали поднимать деревянные крышки на вонючих бочках, хотя были обязаны это делать. Отъехав от крепости подальше и очутившись в лесу возле оврага, куда обычно сливали нечистоты, Будивид и его сообщник выпрягли из повозки лошадей, сели на них верхом и окольными лесными дорогами поскакали на восток. Погоня, снаряженная за беглецами начальником
гарнизона Рудавского замка, не смогла их настичь и ни с чем вернулась обратно.

* * *
        Спустя две недели после бегства Будивида лекарь Карл Уммель вызвал к себе Пересвета и сказал ему, что с ним желает побеседовать знатный рыцарь Ансельм фон Райс, приехавший в Рудавский замок из Мариенбурга. При этом лекарь сообщил Пересвету, что этот рыцарь и взял его в плен, одолев в поединке, предварявшем сражение на реке Рудаве. «В какой-то мере твоя дальнейшая судьба будет зависеть от милости этого рыцаря, - с загадочным намеком произнес Карл Уммель, глядя в глаза Пересвету, - поэтому отнесись со вниманием ко всему, что скажет тебе Ансельм фон Райс. И не торопись с ходу отвергать его предложения, друг мой».
        Ансельм фон Райс был очень красив внешне. У него были большие синие глаза, густые золотистые брови и длинные вьющиеся волосы такого же цвета. Прямой благородный нос придавал молодому рыцарю облик прекрасного древнегреческого бога. У него не было ни усов, ни бороды. На вид ему было не более двадцати пяти лет.
        Пересвет сразу вспомнил, где и когда он впервые увидел этого рыцаря. Это было во время его первого пленения, когда он очутился в стане крестоносцев. Его связанного привели к шатру великого магистра, возле которого стояли два стража и Ансельм фон Райс как начальник стражи. Уже тогда Пересвет был поражен красотой этого знатного крестоносца. Сражаясь с ним в поединке, Пересвет не мог видеть его лицо, скрытое глухим шлемом с узкими прорезями для глаз. Оказывается, этот красавчик с вьющимися волосами не только силен физически, но и весьма опытен во владении оружием! Вторая встреча с Ансельмом фон Райсом едва не стоила Пересвету жизни.
        И вот судьба свела их в третий раз.
        Ансельм фон Райс был приятно удивлен тем, что Пересвет за время пребывания в плену неплохо освоил немецкий язык и вполне мог обходиться без толмача. Рыцарь и пленник встретились в небольшом зале с колоннами и высокими узкими окнами, забранными буковыми рамами со вставленной в них мозаикой из разноцветного стекла. Пол в этом зале был выложен квадратными плитами из белого мрамора, стены были сложены из серого гранита. На одной из стен прямо напротив окон висели в ряд старинные гобелены, на которых искусной вышивкой разноцветными нитками были изображены сцены из крестовых походов. На гобеленах, благодаря умелым рукам златошвеек, можно было видеть крестоносцев первой волны, переваливающих через горы, скачущих в атаку на сарацин, преодолевающих раскаленные азиатские пустыни, штурмующих крепости мусульман, плывущих на кораблях по бурному морю к Святой земле…
        Пересвет, сидя на стуле, внимал своему собеседнику, сидящему напротив, а сам не мог оторвать глаз от роскошных гобеленов, вернее, от изображенных на них сюжетов, показывающих извечное противостояние креста и полумесяца.
        - Мне пришлась по душе твоя честность, витязь, - молвил Ансельм фон Райс. - Ты поклялся на Библии лекарю Карлу Уммелю не предпринимать попыток к бегству, перебравшись в комнату без внешних запоров, и сдержал слово. Это означает, что ты достойный христианин. Я уверен, боярин Будивид, бежавший из крепости и некоторое время деливший с тобой кров, сговаривал тебя к побегу. Однако ты не поддался на его уговоры. Почему?
        - Зачем мне рисковать жизнью, ежели меня и так освободят за выкуп рано или поздно, - пожал плечами Пересвет.
        - Резонная мысль! - Ансельм фон Райс покачал головой, откинувшись на высокую спинку стула. - Но ведь и за освобождение Будивида его родственники были готовы заплатить выкуп, а он все же предпочел сбежать, рискуя головой. Как это понимать?
        - У Будивида брат чересчур жаден и склочен, поэтому Будивид не хотел быть ему обязанным спасением из плена, - ответил Пересвет. - Будивид слишком горд и заносчив, чтобы быть в долгу даже у родного брата. Такой уж он человек.
        - Я здесь за тем, витязь, чтобы сообщить тебе, что выкуп за тебя не придет, - после краткой паузы промолвил тевтонец, с сочувствием взглянув на Пересвета. - Об этом нас известил гонец с русской стороны. По уставу ордена, пленников, за которых не выплачен выкуп, можно обменять на крестоносцев, угодивших в плен. Но на данное время никто из наших братьев не томится в неволе у литовцев. Такое может случиться не скоро, когда опять начнется война между Литвой и орденом. До той поры, витязь, тебе придется быть рабом. - Рыцарь помолчал и добавил: - Либо ты можешь подписать особую бумагу и принести присягу ордену, это избавит тебя от рабства и даже возвысит над обычными мирянами. Ты станешь полубратом согласно внутренней иерархии ордена, благо тебя крестили в купели еще во младенчестве.
        - Но меня же крестил православный священник, а не католик, - пробормотал удивленный и ошарашенный Пересвет. - Я чужак для латинской церкви.
        - Все мы поклоняемся Отцу Небесному, сыну Его Иисусу и Божьей Матери, и католики и православные, - с неким добрым назиданием в голосе проговорил Ансельм фон Райс. - Чужаками для веры Христовой являются язычники, вроде литовцев и жемайтов. Русь же давным-давно покончила с язычеством, заняв достойное место среди христианских государств. Русские князья испокон веку брали в жены дочерей и сестер германской знати. Вот так-то, витязь.
        - Я не понимаю, отчего мои родичи отказываются вызволять меня из плена, - волнуясь, молвил Пересвет. - Тут что-то не так! В этом надо бы разобраться. Нельзя ли послать вашего гонца в Брянск, дабы разузнать все на месте, герр Ансельм?
        - Что ж, витязь, я постараюсь это устроить, - сказал тевтонец, - но ты подумай над моими словами. По-моему, ты достоин лучшей доли, чем прозябать в рабстве. Я оказываю тебе покровительство, поскольку взял тебя в плен в честном поединке. Так велит мне устав ордена.
        На этом беседа между Ансельмом фон Райсом и Пересветом закончилась. Перед тем как расстаться с пленником, знатный тевтонец пригласил в зал начальника местного гарнизона, которого звали Герберт фон Швайгерд. Это был уже немолодой рыцарь, заметно обрюзгший и полысевший, назначение в Рудавскую крепость стало для этого служаки понижением в карьере за какие-то прошлые грехи.
        Ансельм фон Райс повелел начальнику гарнизона, уже получившему взбучку от властей ордена за побег одного из пленников, не запрещать Пересвету гулять по крепости, не запирать его на ночь и тем более не препятствовать его встречам с монахиней Гертрудой.
        Герберт фон Швайгерд выслушал своего знатного гостя, выпучив от изумления глаза.
        Глава вторая
        Гертруда
        Уже на другой день после отъезда Ансельма фон Райса из Рудавского замка Пересвет случайно подслушал короткий разговор между начальником гарнизона и лекарем Карлом Уммелем. Один из помощников лекаря осматривал затянувшуюся рану на плече у Пересвета, когда за дверью комнаты совсем рядом раздались голоса Карла Уммеля и Герберта фон Швайгерда. Вернее, говорил в основном начальник гарнизона, не скрывая своего злобного раздражения, а лекарю удавалось лишь изредка вставлять краткие реплики.
        - Чего вы все носитесь с этим пленным русичем! Какого черта он разгуливает по замку, как у себя дома! - злобствовал Герберт фон Швайгерд. - Молчать, когда я говорю!.. Этот русич неплохо здесь устроился, клянусь Гробом Господним! Он ест и пьет досыта, спит вдосталь на мягкой постели, имеет добротную одежду, а теперь еще и могущественного покровителя в лице Ансельма фон Райса. Этот пронырливый русич даже наложницу заимел, выбрав себе для постельных утех самую красивую из наших монахинь. Не смей меня перебивать, свинья!.. Ты слишком много о себе возомнил, лекаришка! Не забывай, твои покровители в Кенигсберге, а я тут, рядом с тобой, поэтому лучше тебе не ссориться со мной!
        Излив свой гнев на старшего лекаря, Герберт фон Швайгерд зашагал дальше по коридору, а Карл Уммель, открыв дверь, зашел в комнату, где находились Пересвет и младший лекарь Эггон.
        - Старина Герберт, как всегда, горячится не по делу, - усмехнулся Карл Уммель, встретившись глазами с Пересветом. - Он хочет доказать мне свою значимость, словно я не знаю про его опалу. Пусть мои покровители пребывают в Кенигсберге, но у злобного крикуна Герберта вообще нет покровителей. И этот плешивый недоумок еще смеет грозить мне!
        - И все же, герр Уммель, не стоит дразнить бешеного пса, - негромко предостерег старшего лекаря Эггон. - От этого Швайгерда можно ожидать любой подлости, у него же желчь вместо крови!
        - Пустое, друг мой, - беспечно отозвался лекарь, усаживаясь на стул. - Ну, как наш пленник?
        - Здоров, как бык, - ответил Эггон, похлопав Пересвета по обнаженной спине.
        Карл Уммель самолично ощупал плечо и ключицу Пересвета, удовлетворенно кивая головой. Когда Пересвет натянул на себя длинную льняную рубаху и стал затягивать на талии кожаный пояс, Карл Уммель предостерегающим тоном посоветовал ему впредь не гулять у ворот цитадели и вообще стараться меньше попадаться на глаза начальнику гарнизона. Пересвет понимающе покивал.
        В июле произошло восстание эстов на острове Сааремаа. Ливонские рыцари, владеющие этим островом, не смогли своими силами справиться с восставшими, поэтому на помощь ливонцам двинулись корабли Тевтонского ордена с войском на борту. В августе восстание на Сааремаа было подавлено соединенными силами крестоносцев.
        Среди тевтонцев, вернувшихся с этой недолгой войны, было довольно много раненых. В частности, очень тяжелое ранение получил Ансельм фон Райс. Карл Уммель и его помощники без промедления выехали в Кенигсберг, куда зашли суда с тевтонцами, пришедшие с Сааремаа. Для них там было много работы.
        С отъездом Карла Уммеля из Рудавского замка Герберт фон Швайгерд стал чинить Пересвету запреты на каждом шагу. На ночь Пересвета стали запирать на замок. Его встречи с Гертрудой становились все реже, поскольку начальник гарнизона приставил ее к поварне в цитадели, куда для Пересвета не было доступа. Встречаясь с Пересветом, Гертруда жаловалась ему на домогательства похотливого и постоянно подвыпившего Швайгерда, показывала синяки на руках и бедрах, за которые тот хватал ее при всяком удобном случае. У Пересвета, слышавшего это, от бешенства кровь закипала в жилах. Он был готов своими руками задушить Швайгерда.
        Однажды вечером Гертруда затащила Пересвета в свою тесную комнатку, находившуюся под винтовой каменной лестницей, ведущей на третий ярус здания.
        - Сегодня во время полуденной трапезы Швайгерд проговорился своему помощнику Гаккелю, что он убьет тебя, милый, как только Ансельм фон Райс скончается от ран, - взволнованно промолвила Гертруда, схватив Пересвета за руку и глядя ему в глаза. - Швайгерду стало известно, что немецкий гонец, ездивший в Брянск договариваться о твоем выкупе, вернулся ни с чем. Твои родичи от тебя отреклись, мой любимый. По уставу ордена, тебя отныне можно убить или обратить в рабство. Если Ансельм фон Райс умрет…
        - Не продолжай, милая, - прервал Гертруду Пересвет. - Мне все ясно. Жизнь моя висит на волоске.
        - Тебе нужно бежать, любимый, - прошептала Гертруда на ухо Пересвету. - Бежать отсюда как можно скорее!
        - Но я же дал слово… - начал было Пересвет.
        Гертруда не дала ему договорить:
        - Ты дал слово лекарю Уммелю, но не мерзавцу Швайгерду. Поэтому и бежать тебе нужно немедля, покуда Уммель не вернулся из Кенигсберга. Решайся!
        - Я не могу тебя бросить здесь, - невольно вырвалось у Пересвета, который только в этот момент вдруг понял, насколько ему дорога эта белокурая голубоглазая немка.
        - Я сбегу вместе с тобой, милый, - обронила Гертруда, обняв Пересвета. - Я хочу рожать детей от тебя, а не от Швайгерда. Мы уйдем на Русь и заживем счастливо вдали от крестоносцев и литовцев, от этих бесконечных войн между ними.
        - Это легко вымолвить, но сделать очень непросто, милая, - тяжело вздохнул Пересвет, погладив свою возлюбленную по волосам.
        - И вовсе нет! - Гертруда отстранилась от Пересвета и загадочно подмигнула ему. Она вновь перешла на шепот: - В крепости есть подземный ход, ведущий к реке. Я знаю, где он расположен. Этот ход давно залит почти доверху подземными водами, но пройти по нему можно. Я намеренно спускалась в это подземелье несколько дней тому назад. - Гертруда тихонько прыснула себе в ладонь. - Представляешь, выбралась оттуда мокрая по пояс, а Клариссе соврала, будто свалилась с крепостного моста в ров.
        Услышав от Гертруды про подземный ход, Пересвет приободрился, его глаза оживились. Он предложил Гертруде попытаться сбежать из крепости днем, поскольку ночью его запирают на замок. Да и стража днем ведет себя беспечнее, нежели по ночам. Гертруда согласилась с Пересветом. Они решили завтра же попытать счастья в побеге.

* * *
        Удача улыбнулась Пересвету и Гертруде с самого утра. Герберт фон Швайгерд, едва забрезжил рассвет, выехал из замка на охоту, взяв с собой всех своих слуг и собак, а также около сорока воинов, которым предстояло выступать в роли загонщиков. Накануне воинам гарнизона выдали месячное жалованье, поэтому многие из них, отстояв в карауле, поспешили в местную харчевню тратить деньги на вино и блудниц. Никто в крепости не обратил внимания на то, что Гертруда утром не появилась в поварне, а Пересвет не пришел на завтрак. Повара знали, что Гертруда еще занята работой в лечебнице, которая никогда не бывает пустой. Пересвет же и в былые дни частенько не являлся за утренней кашей, предпочитая поспать подольше.
        Стражники, снявшие утром запоры с каморки Пересвета, вовсю пировали в таверне, пользуясь отсутствием в крепости начальника гарнизона. Лекарей, с которыми сдружился Пересвет и которые часто навещали его, уже почти месяц не было в Рудавском замке.
        Выйдя из здания лечебницы, Гертруда и Пересвет прошли по узкому переулку между домами и крепостной стеной до мощной шестиугольной каменной башни, укрытой круглой деревянной кровлей, напоминавшей воинский шлем. Эта башня была связующим звеном между южной и западной стенами Рудавской крепости. В подвале этой башни и находился спуск в подземный коридор.
        Пересвет и его спутница подняли тяжелую дубовую крышку и спустились по деревянной лестнице на самое дно глубокого колодца, стенки которого были выложены камнем. Они очутились почти по пояс в воде. В одной из стенок колодца имелся узкий дверной проем, за которым собственно и начинался подземный ход. Прежде чем нырнуть в холодный сырой непроглядный мрак, Пересвет зажег с помощью огнива пучок сена, от которого он запалил факел. Этот факел Пересвет смастерил ночью, намотав на сухую палку лоскутья от старой рубахи и кусок просмоленной веревки.
        Подземный коридор оказался довольно высоким, так что факел можно было держать над головой, однако в ширину подземный ход был настолько узок, что идти по нему можно было лишь друг за другом. Пересвет шел впереди, освещая факелом себе путь и касаясь левой рукой холодной склизкой каменной стены. Гертруда шла сзади, уцепившись одной рукой за плащ Пересвета. Они углубились в мрачное узкое подземелье всего на полсотни шагов, чувствуя, что пол у них под ногами проложен с небольшим уклоном. Вода доходила им уже до самых локтей. Еще шагов через тридцать черная холодная вода скрыла Пересвета и Гертруду по грудь. Гертруде стало страшно.
        Видя, что Пересвет намерен идти и дальше, она жалобно простонала:
        - О милый, давай лучше вернемся! Я совсем закоченела!
        Пересвет оглянулся и ободряюще кивнул Гертруде.
        - Потерпи, голубка моя, - сказал он. - Пройдем дальше еще немного, вернуться мы всегда успеем. Держись за меня крепче!
        Неизвестно, сколько минут Пересвет и Гертруда брели по грудь в воде, видя впереди лишь темноту залитого водой подземелья, а у себя над головой темный земляной свод, озаренный рыжим мерцающим светом горящего факела. Когда вода дошла Гертруде до горла, она невольно издала испуганный отчаянный возглас, хотя и продолжала идти следом за Пересветом.
        Наконец Гертруда остановилась, поскольку вода скрыла ее до самого подбородка. Пересвет непреклонным голосом заявил своей возлюбленной, что назад им пути нет.
        - Я сейчас присяду, а ты обхватишь мою шею руками, - сказал Пересвет Гертруде. - Факел нам придется бросить.
        - Лучше воткни его в стену в расселину между камнями, - стуча зубами от холода, проговорила Гертруда. - Ежели впереди воды будет до самого потолка, мы поплывем обратно к этому огоньку.
        - Ты умеешь плавать? - удивился Пересвет.
        Гертруда молча кивнула.
        - Тогда нечего говорить о возвращении, милая, - решительно промолвил Пересвет. - Будем плыть вперед, покуда не выплывем из этого подземелья. Где-то же должен быть выход!
        Оставив факел воткнутым в стену, русич и немка прошли еще немного в глубь подземелья и очутились возле поворота. Завернув за угол, они увидели далеко впереди светлое пятно - это был выход из подземного хода. Пересвет из последних сил рванулся вперед, шумно дыша и сплевывая воду, которая плескалась у самых его губ. Висевшая на плечах у Пересвета Гертруда негромко и радостно подбадривала его.
        Открыв полусгнившую дверь, Пересвет и Гертруда выплыли из подземелья в речной затон, над которым возвышался высокий обрыв, заросший зарослями ивы и черемухи. Подняться наверх по такой крутизне у беглецов не было никакой возможности, им пришлось плыть вдоль берега до длинного серповидного мыса, покрытого ивняком и ольшаником и как бы отсекавшего от затона основное русло реки Рудавы.
        Пересвет и Гертруда так изнемогли, что, доплыв до мелководья, они уже на четвереньках доползли до каменистой косы и распластались на мелкой гальке под сенью корявой столетней ветлы. Юркие пташки, щебетавшие в серебристой шелестящей на ветру листве, порхали с ветки на ветку, совершенно не пугаясь их, лежащих в обнимку в промокших насквозь одеждах.

* * *
        Дабы поскорее согреться, Пересвет и Гертруда разделись донага, развесив свою мокрую одежду на ветвях ив, а сами уселись рядышком на солнцепеке, глядя на быстрое течение реки, на быстрых маленьких чаек, пролетающих то низко, то высоко над зеленовато-голубой водной гладью, подернутой рябью от дыхания свежего ветра. Пересвет излагал Гертруде свой план дальнейших действий, по которому им следовало двигаться не на восток к Неману, а на север к Куршскому заливу.
        - Без лошадей мы не сможем быстро уйти от погони, - молвил Пересвет, жуя травинку, - поэтому нам следует затаиться где-нибудь до поры до времени. Пущай Швайгерд роет носом землю, отыскивая наши следы к востоку от Рудавского замка. Мы же, краса моя, спокойно дойдем до Куршского залива и двинемся на восток вдоль морского берега. В той стороне крестоносцы нас искать не станут. Доберемся до Немана близ его впадения в море, переплывем на другую сторону и окажемся в Жемайтии. А там-то нас ни Швайгерд, ни сам великий магистр уже не достанут!
        Замысел Пересвета понравился Гертруде, которая понимала, что ее возлюбленный и без коня ушел бы от погони, сразу двинувшись на восток, а вот ей на такой рывок сил не хватит. Поэтому самое верное для них - это запутать следы и вместо прямого пути к свободе избрать неблизкую окольную дорогу.
        Торопясь в путь, Пересвет не стал дожидаться, пока одежда высохнет полностью. Едва отогревшись на солнце, он поднял Гертруду на ноги, велев ей одеваться. Натягивая на себя порты и рубаху, Пересвет спросил у Гертруды, каким образом она прознала про подземный ход. Гертруда ответила, что про это подземелье проболтался все тот же Швайгерд, когда был во хмелю.
        - Я просто подслушала пьяную болтовню Швайгерда с его помощником Гаккелем, прислуживая им во время обеда, - сказала Гертруда, расправляя на себе полусырое длинное платье, в которое она влезла с немалым трудом.
        - Я-то, глупец, все Богу молился, прося его о помощи, а мне надо было на тебя молиться, лада моя! - промолвил Пересвет, запечатлев на алых устах Гертруды горячий поцелуй.
        Понимая, что дозорные на башнях Рудавского замка увидят их, как только они выйдут из зарослей на открытое место, Пересвет и Гертруда сначала довольно долго шли на север вдоль реки, продираясь через ивняк, потом они крались ползком по высокой густой траве к ближайшему холму. Затем двое влюбленных бегом промчались по низменному лугу, скрываясь от часовых на крепостных башнях за гребнем холма. И только оказавшись под кронами деревьев, Пересвет и Гертруда распрямились и облегченно перевели дух. Лес надежно укрывал их от любых посторонних взглядов. Повернувшись спиной к Рудавской крепости, русич и немка, взявшись за руки, двинулись в глубь лесной чащи, наполненной щебетом птиц и густым ароматом сосновой хвои.
        Глава третья
        Пруссы
        Двигаясь все время на север, Пересвет и Гертруда вскоре вышли на лесную опушку, залитую ярко-оранжевым светом заходящего солнца. Их взорам открылась низменная приморская долина, густо поросшая вереском, среди которого блестели в лучах солнца голубые оконца небольших озер. Посреди долины на возвышенности высились каменные стены и башни рыцарского замка, эта крепость явно принадлежала тевтонцам, так как над зубцами стен и на воротной башне плескались на ветру бело-желто-черные тевтонские знамена.
        Неподалеку от замка виднелись две небольшие деревеньки, одна была совсем близко от леса, другая лежала на берегу морской бухты.
        Пересвет и Гертруда поспешили вновь затеряться в лесу.
        - Это Коклаукский замок, - сказала Гертруда, устало переводя дух. - Рядом с ним лежит Коклаукское озеро. Мне доводилось бывать здесь. Если идти дальше вдоль морского побережья все время на восток, то там будут еще два замка крестоносцев, Виттенген и Сольдау.
        - Я думаю, вся приморская равнина утыкана крепостями тевтонцев отсюда и до самого Немана, - проговорил Пересвет, поддерживая Гертруду за локоть. - А посему нельзя нам из леса высовываться, чтобы на глаза никому не попасться. Будем пробираться к Неману по лесам и по бездорожью.
        - Милый, у нас же нет никакой ествы, а путь до Немана неблизкий, - заметила Гертруда. - Волей-неволей нам придется заходить во встречные деревни, чтобы разжиться едой. У меня есть несколько серебряных монет.
        - Даже не думай об этом, милая, - решительно возразил Пересвет. - Немецкие крестьяне мигом донесут крестоносцам, что видели нас, да и пруссы тоже помогать нам не станут, они ведь во всем зависят от немцев. Полагаться нам придется лишь на себя. Еду в лесу добывать станем. Сейчас же конец лета, самая ягодная пора!
        Слова Пересвета вскоре подтвердились. Пробираясь через девственный сосновый лес, двое влюбленных набрели на поляну, густо усеянную спелой брусникой. Присев на корточки, они стали с жадностью уплетать ягоды, набирая их в ладонь и отправляя в рот. От этого занятия Пересвета и Гертруду оторвали вечерние сумерки, которые опустились на лес, окутав все вокруг чуткой тишиной, поскольку птицы умолкли, едва солнце скатилось к кромке дальнего горизонта. Пересвет и Гертруда продолжили свой путь по лесной чаще, держа все время на восток, им нужно было подыскать место для ночлега.
        Когда совсем стемнело, так что ничего было не видно под ногами и стало трудно ориентироваться, Пересвет и Гертруда наткнулись на упавший ствол древней сосны в три обхвата толщиной. Это рухнувшее дерево пролежало на земле много лет и было покрыто густым слоем мха. Пересвет решил, что лучшей постели для них с Гертрудой в данных условиях не найти. Они взобрались на упавшую сосну, улеглись на мягкий мох, прижавшись друг к другу и укрывшись сверху плащом Пересвета. Бегство из крепости и блуждания по лесу настолько их вымотали, что влюбленные мгновенно заснули, едва их головы коснулись подушки из мха.
        Пересвету показалось, что он только-только провалился в сон, как лес вновь наполнился светом нарождающегося нового дня, а его лицо облепили безжалостные комары. Пересвет нехотя приподнялся и стал сердито бить комаров на своем лбу и щеках. Он так сильно хлестал себя по лицу ладонью, что от этих шлепков пробудилась Гертруда.
        - Как почивалось, голубка моя? - ласково спросил Пересвет, коснувшись губами румяной щеки немки. - Тебя всю комары искусали, неужели ты ничего не чувствовала?
        Пересвет осторожно раздавил пару комаров на лице у Гертруды и утер пальцами маленькие кровавые пятна, оставшиеся на месте раздавленных насекомых.
        - У-у, кровопийцы! - сквозь зубы проворчал Пересвет, продолжая бить комаров, кружащихся над ним и Гертрудой.
        Гертруда сладко потянулась и, нехотя поднявшись, спустилась с поваленного ствола на землю.
        - Я спала как убитая, - проговорила она, зевая и протирая глаза. - И все равно еще хочу спать. Давай еще немного подремлем, милый.
        - Нет-нет, пора в путь! - Пересвет спрыгнул с упавшей сосны. Он встряхнул свой плащ и набросил его на плечи Гертруде, видя, что та слегка озябла. - Чем дальше мы уйдем от реки Рудавы, тем лучше. Нас ведь наверняка уже хватились в крепости.
        Гертруда спросонья была рассеянна и неловка. Она то и дело спотыкалась о сухие опавшие ветки, о торчавшие из земли корни могучих сосен, либо неловко наступала на кочку и сразу же начинала охать и прихрамывать. Ей все время хотелось где-нибудь присесть и отдохнуть; после вчерашних приключений у нее ныло все тело. Пересвет упрямо шел вперед и тащил за собой Гертруду, которая буквально висла у него на руке, жалуясь на голод, жажду и сильную усталость.
        Наконец Пересвет просто подхватил немку на руки, понимая, что иначе она вот-вот расплачется от изнеможения. Оказавшись на руках у Пересвета, Гертруда очень скоро задремала, склонив голову ему на плечо. Пересвет, напрягая все свои силы, продирался через кусты, перешагивал через полусгнившие упавшие деревья, преодолевал подъемы и впадины. Он взмок от пота, но продолжал идти на восток, ориентируясь на потоки солнечного света, струящиеся между темными стволами сосен и елей. У него затекли руки, сжимавшие дорогую для него, но все же весьма ощутимую ношу. Однако и на это Пересвет старался не обращать внимания, подчинив свою волю одному желанию - двигаться вперед. Высокие густые папоротники с узкими и острыми листочками цеплялись за ноги Пересвета, да так, что он споткнулся и, потеряв равновесие, свалился наземь вместе с Гертрудой на руках.
        От падения с Гертруды слетела всяческая дрема. Она настояла на том, чтобы Пересвет немного отдохнул. «К чему нам спешить и калечить ноги, ведь погоня не ищет нас в этой стороне», - заметила Гертруда.
        Небо над кронами деревьев то разъяснялось, то заволакивалось пологом из туч. Ветер пролетал в вышине, раскачивая верхушки елей и с громким треском ломая сухие ветви сосен.
        Двинувшись дальше, Пересвет и Гертруда проходили через просторные поляны, усыпанные черникой и брусникой, которые сменялись лесными дебрями, то непролазными и увитыми диким плющом, то пронизанными косыми лучами солнца, золотившими бурую кору вязов и сосен. Усталость и голод брали свое, Пересвет и Гертруда все чаще останавливались, чтобы подкрепить свои силы ягодами. Никакой другой пищи у них просто не было. Они ползали по ягодным полянам среди папоротников и жимолости, стараясь насытиться черникой и брусникой, но насыщение к ним никак не приходило. Они со смехом глядели друг на друга, поскольку у обоих почернели от черники губы и зубы.
        Под вечер Пересвет и Гертруда очутились перед топким болотом, переходить которое на ночь глядя они не отважились. Пересвет решил обойти болото стороной, он взял резко к югу, спеша миновать топи еще до наступления темноты. Гертруда, изнемогая от усталости, еле плелась за ним. Длинное платье мешало ей, и она то и дело приподнимала подол спереди, чтобы иметь возможность перешагивать через кочки и делать шире шаг.
        - Милый, я устала, - жалобно молвила Гертруда. - У меня больше нет сил! О Дева Мария, куда мы забрались, тут кругом непролазные болота!
        - Ну, еще чуть-чуть! - подбадривал немку Пересвет. - Соберись с силами, ненаглядная моя.
        В лесу быстро темнело.
        Гертруда остановилась, прислонившись плечом к высокой осине. Какая-то большая птица взлетела с ее вершины, хлопая сильными крыльями. Гертруда испуганно вскрикнула. Птица быстро улетела, мелькнув черной тенью в просветах между деревьями.
        - Милый, мне страшно, - окликнула Гертруда Пересвета. - Давай уйдем отсюда.
        Пересвет не ответил ей. Он осматривался вокруг и нервно кусал себе губы.
        Им все же пришлось повернуть обратно. Блуждая во мраке среди толстых шершавых стволов, натыкаясь на кусты и путаясь в папоротниках, они опять очутились среди поваленных деревьев, покрытых мхом. Пересвет бессильно опустился на мох, прислонившись спиной к сосне. Гертруда села рядом, положив голову ему на плечо. Их сон был недолгий и беспокойный. Они пробудились почти одновременно от холода и сырости; над ними висели белые клочья тумана, а трава и мох вокруг них были покрыты обильной росой.
        Дрожа, как в лихорадке, Пересвет поднял Гертруду и потащил ее за собой, чтобы быстрой ходьбой разогнать кровь в жилах. Рассвет только-только занимался, поэтому в лесу еще царила серая мгла, пронизанная туманной дымкой. Кругом было тихо, словно природа замерла в ожидании пробуждения дневного светила. От деревьев веяло покоем.
        Двигаясь в южном направлении вдоль болота, Пересвет и Гертруда наткнулись на большое лесное озеро, на зеркальной глади которого плавали стаи диких уток. За озером среди сосен и кудрявых кленов виднелись двускатные крыши домов, укрытые сеном и берестой.
        - Я наведаюсь в эту деревню, куплю там пару лошадей, - сказал Пересвет Гертруде, забирая у нее деньги. - Верхом на конях мы живо доскачем до Немана. Жди меня в лесу, милая.
        Укрыв Гертруду среди густой поросли молодых дубов и кленов, Пересвет подкрался к крайней избе, перебегая от дерева к дереву. Больше всего он опасался, что его учуют собаки и поднимут лай, а это может переполошить жителей села. Пересвет с одного взгляда понял, что перед ним селение пруссов, ибо такие хижины с очень высокой двускатной кровлей в этих краях строило только местное коренное население. Переселившиеся сюда немецкие крестьяне возводили свои дома в том стиле, какой они переняли от своих предков, живших в Баварии и Саксонии. Жилища немецких крестьян были более добротные и просторные, неизменно крытые черепицей. При этом рядом с пруссами немецкие крестьяне никогда не селились, испытывая к ним недоверие и боязнь. Память об ожесточенном полувековом сопротивлении пруссов натиску Тевтонского ордена жила среди здешних немцев и поныне.
        Прокравшись вдоль бревенчатой стены хижины и завернув за угол, Пересвет перелез через покосившуюся изгородь и оказался в небольшом яблоневом саду. Пять или шесть довольно высоких яблонь были густо усыпаны желтыми и красными спелыми плодами. Трава под яблонями была усеяна опавшими яблоками. У голодного Пересвета сразу потекли слюнки. Он принялся срывать яблоки с нижних веток, с жадностью жуя их крепкими зубами. Не успев до конца доесть одно яблоко, он уже срывал с ветки другое и тоже толкал его себе в рот. В спешке Пересвет то и дело давился, с трудом проглатывая плохо прожеванную яблочную мякоть и кожуру.
        Внезапно за спиной у Пересвета раздался чей-то сердитый окрик.
        Он вздрогнул и обернулся, продолжая двигать челюстями, так как его рот был забит сочной яблочной массой.
        В нескольких шагах от Пересвета стояла пожилая женщина в исконно прусской одежде. На ней была белая холщовая юбка почти до земли, спереди был передник, расшитый красными узорами, сверху была надета разноцветная безрукавка из мягкой ткани с глубоким вырезом, голову незнакомки покрывала темная полотняная лента, уложенная в виде круглой шапочки. Эта лента называлась намитка. Такие же ленты носили прусские рабыни, живущие в Рудавском замке. Косы женщины были уложены венцом на голове, поэтому были совершенно скрыты широкой намиткой. В руках женщина держала вилы, угрожающе направив тонкие металлические зубья в сторону Пересвета. Она с настороженной неприязнью взирала на непрошеного гостя, чуть сдвинув над переносьем свои тонкие светлые брови. Кожа на лице у незнакомки была очень белая, благодаря этому ее темно-синие очи казались почти черными.
        Незнакомка заговорила с Пересветом на прусском наречии, которое напоминало язык литовцев и жемайтов обилием шипящих и свистящих звуков. Голос у нее был резкий и неприятный. Видя, что Пересвет не понимает прусскую речь, незнакомка перешла на ломаный немецкий.
        - Ты кто такой? Откуда ты здесь взялся? - молвила женщина, с трудом выговаривая немецкие слова. - Не молчи, отвечай! Ну!..
        Незнакомка сделала шаг вперед, поудобнее перехватив вилы, словно собираясь пустить их в ход.
        Пересвет торопливо выплюнул изо рта остатки яблока, показывая незнакомке жестами рук, что он сейчас ей все объяснит.
        - Я не враг тебе, поверь, - по-немецки промолвил Пересвет, прижав ладонь к груди и глядя в настороженные глаза незнакомки. - Я русич, а не немец. Я бежал из немецкого плена, теперь пробираюсь к Неману. Я почти ничего не ел два дня. Ежели у тебя есть лошадь, то я готов купить ее. У меня есть серебро.
        Все сказанное Пересветом явно озадачило незнакомку. Она воткнула вилы в землю и оперлась на них локтем, продолжая разглядывать Пересвета, но уже без сердитого блеска в глазах.
        - Коль ты русич, тогда скажи что-нибудь по-русски, - после долгой паузы обратилась к Пересвету незнакомка. - Назови свое имя.
        Пересвет повторил все прежде сказанное на русском языке, после чего назвал свое имя и город на Руси, откуда он был родом.
        По лицу незнакомки было видно, что она слышала про Русь, что ее отношение к русичам коренным образом отличается от явной неприязни, которую она питает к немцам. Доброжелательно махнув рукой, незнакомка пригласила Пересвета в свой дом.
        - Меня зовут Дангуоле, - по-немецки сказала она. - Будь моим гостем, русич. Это хорошо, что ты сбежал от крестоносцев, значит, ты и впредь будешь сражаться с ними. Так?
        - Конечно, - ответил Пересвет, направляясь в избу. - Я служу литовскому князю Корибуту Ольгердовичу, который ныне княжит в Брянске.
        Оставив вилы в полутемных сенях, Дангуоле гостеприимно распахнула дверь в избу перед гостем. Пересвет переступил через высокий порог и очутился в просторной горнице с довольно низким потолком. Свет проникал сюда через два окна, затянутых бычьим пузырем. В дальнем углу возвышалась большая печь, сложенная из речных валунов и обмазанная глиной. Перед окнами стоял стол и две скамьи. Рядом с печью был дверной проем в другое помещение, завешанный грубой тканью. Из-за занавески выглянули две детские светловолосые головки, с любопытством взирая на Пересвета.
        - Это мои младшие сыновья, - улыбнулась хозяйка, строгим жестом повелев детям исчезнуть.
        Младший из мальчиков, которому на вид было не более семи лет, мигом исчез за пологом. Старший подчинился матери далеко не сразу, ему на вид было лет девять.
        - Садись, где тебе удобно, молодец, - сказала Дангуоле. - Сейчас я угощу тебя, чем бог послал. Умыться можешь вон там. - Хозяйка кивнула Пересвету на ушат с водой, стоявший у стены, на которой были развешаны на прибитых крючках длинные льняные полотенца.
        Помыв руки и ополоснув лицо, Пересвет сел к столу, на который расторопная Дангуоле уже выставила глиняные тарелки с тонко нарезанным свиным салом, ржаным хлебом, зеленым луком и чесноком, свежими огурцами и яблоками.
        - А муж твой где? - поинтересовался у хозяйки Пересвет, оглядывая убранство избы и сознавая, что мужские руки тут давно ни к чему не прикасались.
        - Супруга моего немцы угнали рыть канал возле города Кенигсберга еще десять лет тому назад, - с печальным вздохом ответила Дангуоле. - С той поры я его и не видела. Много мужчин из нашей деревни сгинули бесследно на подневольных работах: кто-то нашел свою погибель в каменоломнях, кто-то на добыче соли, кто-то на прокладке каналов… В нашем селении мужских рук-то почти не осталось, ежели не считать мальчишек и стариков. Все труды и тяготы выносят на своих плечах жены и вдовы.
        - Как называется ваше селение? - спросил Пересвет. - И далече ли отсюда до ближайшего замка крестоносцев?
        - Деревня наша называется Укмерге, - молвила хозяйка, наливая в кружку золотистый яблочный сок. - От нас до ближайшего немецкого замка полдня пути. Этот замок называется Лазен. Наше село и еще шесть прусских деревень в округе принадлежат барону Райнварту, владельцу Лазена.
        - Далеко ли от Лазена до Рудавского замка? - допытывался Пересвет, уплетая за обе щеки сало с хлебом.
        - Около пятнадцати верст, - проговорила Дангуоле, бросив на гостя внимательный взгляд. - Ты бежал из Рудавского замка?
        Пересвет молча кивнул. Затем он негромко добавил, прожевав хлеб и сало:
        - Я ведь не один бежал. Вместе со мной сбежала одна немка-монахиня.
        - Где же она? - так же тихо спросила Дангуоле, присев на скамью рядом с Пересветом.
        - Она дожидается меня в лесу недалеко отсюда, - помедлив, промолвил Пересвет. - Я же не знал, что меня ждет в вашей деревне, поэтому и не взял ее с собой. Можно, я приведу ее сюда? Она от усталости еле держится на ногах.
        - Конечно, веди. О чем речь! - Дангуоле похлопала Пересвета по плечу. - Беги за своей подругой, а то она небось вся извелась от неизвестности. Беги, пока деревня не проснулась. Будет лучше, если никто, кроме меня, вас не увидит.
        Гертруда и впрямь была на грани полного отчаяния от долгого отсутствия Пересвета. Она едва не разрыдалась от радости, когда Пересвет предстал перед ней живой и невредимый, да еще и с утешительным известием, что ему удалось найти в селе гостеприимную хозяйку.
        Увидев Гертруду, Дангуоле сразу сказала, что та похожа лицом на ее старшую дочь. «Что ж, теперь у меня будет две дочери», - добавила с радушной улыбкой Дангуоле, обняв и поцеловав юную немку.
        Утолив голод, Гертруда лишь с немалым трудом могла поддерживать беседу с Дангуоле: ее сильно клонило в сон. Хозяйка посоветовала Пересвету уложить Гертруду спать на чердаке дома, где находился сеновал. Пересвет помог Гертруде подняться на чердак, а сам вернулся в дом. Он хотел вызнать у хозяйки, можно ли у них в деревне купить лошадей и имеется ли поблизости прямая дорога, ведущая к Неману.
        Дангуоле была откровенна с Пересветом, поведав ему, что у них в селе всех лошадей давно забрали немцы, поэтому ее односельчане пашут землю на волах. Лошади имеются в Добеле, другом прусском селении, но туда Пересвету и Гертруде лучше не соваться. От Добеле до замка Лазен рукой подать, слуги барона Райнварта часто наведываются в эту деревню, у них там всюду глаза и уши. Дорога к Неману тоже пролегает близ Лазенского замка, и путь этот опасен для Пересвета и Гертруды, ибо в той стороне много других замков и немецких деревень.
        - Вам, милые мои, лучше наведаться к старику Пелузе, который живет отшельником в лесу и не платит податей немцам, - молвила Пересвету Дангуоле. - Пелузе знает все тропы в лесной чаще, он может указать вам самую верную и безопасную дорогу на восток. Скоро из леса вернется моя дочь, она-то и проводит вас к жилищу Пелузе.
        Оказалось, что старшая дочь Дангуоле вот уже неделю живет с подругами в лесу. Девушки из Укмерге, как обычно, в эту пору лета собирают впрок на зиму ягоды и грибы, которые они сушат на солнце.
        - Моей дочери шестнадцать лет, но она слывет заводилой среди наших девчат, даже среди тех, кто старше ее, - не без гордости в голосе сказала Дангуоле. - Моя Цильда и жениха сама себе выбрала, им стал четырнадцатилетний Станто, сын здешнего бондаря. Этой осенью у них состоится свадьба.
        - Не рановато ли Станто идти под венец? - заметил Пересвет, потягивая яблочный сок из кружки.
        - Рановато, конечно, но иначе никак нельзя, - пояснила Дангуоле. - Всех наших юношей с шестнадцати лет немцы начинают забирать на принудительные работы, с которых большинство из них уже не возвращается домой. Возвращаются лишь те, кто получил увечье и не может больше работать. Немцы делают все, чтобы у пруссов рождалось как можно меньше детей. Я вот успела родить двух сыночков, уже оставшись без мужа, но никто из соседок не укоряет меня за это. Все понимают, что пруссы просто-напросто вымрут, коль женщины в наших селеньях перестанут рожать детей. Среди моих соседок две тоже произвели на свет по ребенку не от мужей, которые умерли до срока, а от случайных мужчин-пруссов. Немецкие священники называют это блудом, но мои соплеменники не согласны с ними в этом, ибо все знают, как много проживало пруссов между Неманом и морским побережьем еще полвека тому назад и как мало нас ныне осталось.
        Делясь сокровенным и наболевшим с Пересветом, Дангуоле призналась ему, что и в свои пятьдесят она еще согласилась бы родить опять, но, к сожалению, ее женский организм уже не способен на это. «Время мое ушло безвозвратно, - грустно посетовала Дангуоле, - как и лучшие времена моего многострадального народа!»
        Позвав на завтрак своих малолетних сыновей, Дангуоле перешла на прусский язык, извинившись перед Пересветом и пояснив ему, что во всех прусских деревнях матери тайком приучают своих детей к родному языку. Ведь у пруссов, утративших свободу и землю, ныне остается лишь родной язык, как память о былом могуществе. Уничтожить эту память среди порабощенных пруссов завоевателям-немцам не удастся никакими мерами, разве что истребить всех пруссов поголовно.
        Посидев еще какое-то время за столом вместе с Дангуоле и ее сыновьями, Пересвет тоже отправился на сеновал. От сытной пищи у него начали слипаться веки.

* * *
        Старшая дочь Дангуоле объявилась дома в этот же день ближе к вечеру. Дангуоле поднялась на чердак и разбудила Пересвета и Гертруду, сообщив им об этом. Она сказала также, чтобы Пересвет и Гертруда не спускались с чердака, покуда люди в деревне не начнут отходить ко сну.
        - Я поведала Цильде о вас, - тихо молвила Дангуоле. - Она сама поднимется к вам сюда после того, как подоит коз и вычистит загон у свиней. А я покуда займусь грибами и ягодами, принесенными Цильдой из леса.
        Гертруда предложила доброй женщине свою помощь, но та запретила немке спускаться с сеновала до тех пор, пока на улице совсем не стемнеет.
        Внешне Цильда очень походила на свою мать Дангуоле. У нее были такие же тонкие благородные черты лица, такие же светлые брови и волосы. Разрезом глаз, формой носа и росчерком губ Цильда также уродилась в мать, которая в молодости, судя по всему, была неотразимой красавицей. Даже в свои пятьдесят лет Дангуоле сохранила немало от былой привлекательности. Она была стройна и подвижна, на лице у нее почти не было морщин, все линии ее стана были весьма женственны и приятны для мужского глаза. Дангуоле была очень белокожая, что было необычно для простой крестьянки, и дочь ее унаследовала столь же белую и нежную кожу.
        Цильда поднялась на чердак уже в густых сумерках, взяв с собой горящий масляный светильник, в неярком свете которого Пересвет и Гертруда рассмотрели стройную и миловидную дочь Дангуоле. Цильда предстала перед непрошеными гостями в белом льняном платье ниже колен, с длинными рукавами и с разрезами на бедрах, через которые была заметна ее нижняя исподняя рубашка. Платье Цильды было расшито голубыми узорами в виде цветов и листьев по вороту и на рукавах. Ее длинные волосы были заплетены в две косы, ее миниатюрная головка была увенчана повязкой из голубой парчи. Цильда, как и ее мать, была невысока ростом. Она была чуть ниже Гертруды и на две головы ниже Пересвета.
        По-немецки Цильда разговаривала заметно лучше, чем ее мать.
        Это объяснялось тем, что она частенько бывает в тех прусских селениях, которые соседствуют с немецкими деревнями и замком Лазен и где немецкая речь звучит гораздо чаще, нежели в родном селе Цильды, затерянном в лесу. Цильда была очень любопытна и непосредственна в общении. Ей понравились волосы Гертруды, и она нежно прикоснулась к ним рукой. Попросив Пересвета показать ей шрам от раны, Цильда не без удовольствия ощупала своими тонкими пальцами не только сросшуюся ключицу юноши, но и его мощные мускулы на руках и груди.
        - Да, ты настоящий воин! - восхищенно проговорила Цильда, позволив Пересвету вновь облачиться в рубаху. - Сколько тебе лет?
        Узнав, что Пересвету двадцать лет, Цильда с серьезным видом покачала головой, тем самым выражая ему свое искреннее уважение. При этом Цильда посетовала, что среди прусских юношей храбрецов год от года становится все меньше, ибо рабское существование накладывает неизгладимый отпечаток на душу ее униженного народа. Цильда призналась, что, будь она мужчиной, то без колебаний взяла бы меч в руки или лук со стрелами, чтобы убивать ненавистных крестоносцев.
        - В наших лесах и болотах еще скрываются отдельные смельчаки, которые объявлены тевтонцами вне закона за то, что у них на руках кровь немцев, - не без гордости в голосе сообщила Цильда своим гостям. - Крестоносцы всячески стараются уничтожить этих последних непокорных пруссов, но у них ничего не получается, так как войско крестоносцев бессильно перед непролазными дебрями и топями. Моя мать хочет свести вас со старцем Пелузе, который живет в заброшенном прусском городище на острове посреди болота. Пелузе умеет общаться с духами наших предков и с нашими древними богами, которые ныне пребывают в забвении, поскольку немцы навязали пруссам свою христианскую веру. Пелузе знает леса как пять своих пальцев. Он выведет вас к Неману безопасными тропами. Я знаю дорогу к старцу Пелузе и завтра отведу вас к нему.
        За ужином, когда Пересвет и Гертруда трапезничали вместе с хозяйкой и ее детьми при свете лампады, Цильда ела меньше всех, а говорила больше всех. Она велела своим младшим братьям брать пример с Пересвета, который сумел вырваться из немецкого плена да еще и увел с собой немку-монашку. «Теперь Пересвет с нашей помощью уйдет за Неман, чтобы опять воевать с крестоносцами в войске литовских князей, - молвила братьям Цильда. - Быть может, у литовцев хватит сил и доблести, чтобы окончательно разбить тевтонцев. Тогда и у нашего народа появится надежда на избавление от немецкого рабства!»
        Ночь Пересвет и Гертруда провели на сеновале.
        Утром с первым лучом солнца их разбудила Дангуоле, уже собравшая им в дорогу котомку с провизией. Цильда для путешествия по лесу облачилась в светло-зеленое туникообразное платье, чуть приталенное, длиной ниже колен. У платья были длинные рукава и глубокий вырез сверху. Поверх платья Цильда накинула широкий короткий плащ из мягкой шерстяной ткани. Плащ был бледно-зеленого цвета. Яркую парчовую повязку на своей голове Цильда заменила на другую, из светло-коричневой замши. На ногах у нее были легкие башмачки со шнурками и без каблуков, сшитые из выделанной свиной кожи. У пруссов было в обычае мастерить обувь из кабаньих и свиных шкур, обработанных кожемяками.
        Такие же башмаки Дангуоле подарила Гертруде, видя, что у той туфли явно не годятся для ходьбы по лесу. Дангуоле убедила Гертруду снять свое немецкое одеяние и облачиться в более удобное прусское платье. Гертруда охотно переоделась, понимая, что ей самой так будет гораздо удобнее пробираться через чащу. В прусском плаще и платье, с прусской намиткой на голове Гертруда совершенно преобразилась.
        Теперь они с Цильдой обрели еще большее сходство, словно две родные сестры.
        Пересвет двинулся в путь в той одежде, в какой был. В доме Дангуоле ему просто было не во что переодеться. Женская одежда была ему не к лицу, а одеяние сыновей Дангуоле было Пересвету явно не по росту.
        Неутомимая Цильда полдня вела по лесу Пересвета и Гертруду почти без передышек. Они шли то светлыми сосновыми борами, то через холмистое редколесье, то через мрачные еловые чащи… Наконец Цильда привела своих спутников в обширную болотистую низину, где стеной стояли высокие камыши и тростник, а на разбросанных среди вод и топей островках шелестели листвой причудливо изогнутые древние ивы, белые березы и стройные осины.
        Отыскав в тайнике среди тростников небольшой выдолбленный из бука челнок, Цильда усадила в него Пересвета и Гертруду. Сама же взялась за короткое весло, пристроившись на корме. Судя по тому, с каким проворством Цильда управляется с веслом, направляя юркий челнок в узкие протоки между островами, было понятно, что она уже много раз проделывала этот водный путь. Пересвет сказал об этом Цильде.
        - Да, я довольно частая гостья у старца Пелузе, - промолвила дочь Дангуоле. - Я тут каждую протоку знаю и челноком выучилась управлять давным-давно. Пелузе сторонится людей, но мне он доверяет, как и моей матери.
        Вскоре взору Пересвета открылся огромный остров, на котором среди густых зеленых зарослей возвышались не то холмы, не то бревенчатые развалины. Пересвет смог различить остатки крепостных валов, покрытых травой и кустарником, за ними виднелись остовы деревянных домов и башен с провалившимися крышами.
        - Это прусское городище Арискен, - сказала Цильда. - Вернее, то, что от него осталось. Это крестоносцы разрушили Арискен во времена Великого восстания пруссов. С той поры здесь никто не живет, кроме отшельника Пелузе.
        Нос челнока ткнулся в низкий берег острова. Пересвет ступил на сушу и помог своим спутницам выбраться из лодки. От сиденья в тесном челноке у него затекли ноги. Пересвет принялся приседать и разминать колени ладонями.
        Неожиданно Гертруда негромко вскрикнула от испуга.
        Пересвет повернулся к ней, потом быстро перевел взор туда, куда был направлен взгляд немки. В десятке шагов от них на гребне старинного вала почти по пояс в траве стоял длиннобородый седовласый старик в длинной холщовой рубахе и плаще из козьей шкуры. Старец стоял очень прямо, держа в руках лук с наложенной на тетиву стрелой. Он целился в Пересвета.
        Цильда стремительно бросилась вперед и заслонила собой русича. Она что-то прокричала старику по-прусски, жестикулируя руками.
        Бородач медленно опустил лук, хотя в его глазах, завешанных лохматыми седыми бровями, по-прежнему сквозило недоверие.
        Цильда велела Пересвету и Гертруде оставаться на месте, а сама легко взбежала на вал и заговорила со старцем на родном языке негромко, но очень эмоционально. При этом Цильда то и дело указывала рукой то на Пересвета, то на Гертруду. Старец внимал ей молча, едва заметно кивая головой и опираясь одной рукой на лук. По его морщинистому темному, как старый пергамент, лицу было видно, что он не очень-то рад гостям, привезенным к нему Цильдой. И все же Цильде удалось расположить старика Пелузе к Пересвету и его возлюбленной.
        Еще по пути сюда Цильда, рассказывая своим спутникам о Пелузе, заметила им, что этот древний старец воистину является последним из настоящих пруссов. Пелузе не знает немецкого языка и никогда не учил его, тем более он никогда не платил податей крестоносцам. Всех немцев, коих Пелузе видел в своей жизни, он убил своей рукой. Правда, это было много лет тому назад, когда Пелузе был силен и молод. Ныне Пелузе было восемьдесят с лишним лет, но он по-прежнему держал в памяти все священные обряды своего народа и имена последних прусских вождей, участников Великого восстания.
        Пелузе привел Цильду и ее спутников к своей хижине, выстроенной посреди небольшой поляны и окруженной густыми колючими зарослями шиповника, ольхи и рябины, так что жилище старца было совершенно неприметно с любой стороны. Рядом с избушкой стояла баня, тут же находилась землянка для хранения продуктов. Под навесом лежали сложенные в поленницу дрова.
        Вечер был теплый и безветренный, поэтому Пелузе пригласил своих гостей не в избу, а под навес, где стоял стол и скамьи. Сидя за столом, Пелузе стал расспрашивать Пересвета о его службе у брянского князя, о походе литовского войска к Рудавскому замку, о том, при каких обстоятельствах Пересвет угодил в плен к крестоносцам и каким образом сумел от них сбежать. Пелузе говорил на прусском языке, а все сказанное им Цильда переводила на немецкий, чтобы это было понятно Пересвету и Гертруде. Немке тоже пришлось отвечать на вопросы Пелузе. Ее ответы, как и ответы Пересвета, Цильда переводила с немецкого языка на прусский.
        Приглядываясь к Пелузе, Пересвет с удивлением обратил внимание на то, что у старца даже в столь преклонном возрасте целы почти все зубы, спина не согнута недугом, густые волосы на голове, цепкий ум и, судя по всему, отличное зрение. Правда, волосы, усы и борода Пелузе от седины были белые, как снег. Холщовая рубаха на Пелузе, по обычаю пруссов, была подпоясана кожаным ремнем, на котором висел нож в ножнах. Глядя на то, как умело Пелузе снял тетиву с зарубки, ослабив лук, как бережно он убрал в сторону колчан со стрелами, Пересвет понял, что перед ним опытный воин и охотник. Отшельническая жизнь научила Пелузе быть всегда начеку, полагаться только на себя и жить в ладу с окружающей его дикой природой. Тут же под навесом висели небольшие веники из целебных трав и сушеная рыба, нанизанная на тонкую лыковую веревку. На ногах у Пелузе были лапти, сплетенные также из лыка.
        Понимая, что его гостям придется ночевать на острове, Пелузе подал Пересвету топор, промолвив что-то по-прусски. Пересвет непонимающе посмотрел на Цильду. Та пояснила ему, мол, старец предлагает гостям самим соорудить себе шалаш, в котором они и проведут ночь. «Избушка у Пелузе слишком тесная для четверых», - также по-немецки добавила Цильда.
        Пересвет и Гертруда отправились рубить жерди для шалаша.
        Пелузе и Цильда остались сидеть за столом под навесом, продолжая беседовать на родном языке с видом заговорщиков.
        Покуда Пересвет заготовлял жерди в буреломе среди тонких осин и берез, Гертруда в это время рвала траву, которая должна была пойти им на постель и на покрытие кровли.
        Свой шалаш Пересвет поставил в нескольких шагах от бани. Вбив в землю четыре заостренные жерди с развилками наверху, Пересвет уложил в эти развилки четыре стройные березки, очищенные от веток, так что получился четырехугольный каркас из прочных жердей. С боков этот каркас Пересвет заставил жердями под небольшим наклоном, укрыв сверху травой и большими кусками сосновой коры. На кровлю шалаша тоже пошли длинные палки и вороха травы. Вход в шалаш Пересвет завесил своим плащом.
        Трудились Пересвет и Гертруда довольно долго. Уже опустилась ночь, когда они, наконец, забрались в свой шалаш и устало распластались на душистом ложе из свежесорванной травы. Немного отдохнув, Пересвет и Гертруда принялись за еду, которая имелась у них в холщовой сумке благодаря заботливой Дангуоле.
        В этот момент к ним в шалаш пожаловала Цильда.
        - Я буду ночевать вместе с вами, - сказала она. - Так пожелал Пелузе.
        - Вот и славно, - улыбнулась Гертруда. - Места тут хватит и на троих.
        - Что поведал тебе старец относительно нашей просьбы? - спросил Пересвет, протянув Цильде кусок хлеба с салом. - Поможет он нам добраться до Немана?
        - Пелузе согласен вам помочь, но с одним условием, - ответила Цильда. - Для священного обряда Пелузе нужен пленный немец, желательно крестоносец. Пелузе принесет его в жертву прусскому богу войны Каусу. Сам Пелузе слишком стар, чтобы одолеть и пленить вражеского воина. Ему по силам только убить недруга из засады выстрелом из лука. Ты же, молодец, храбр и силен. Ты вполне сможешь раздобыть пленника для Пелузе. - Цильда стиснула руку Пересвета своими цепкими пальцами, добавив твердым голосом: - Я готова помочь тебе в этом.
        В шалаше было темно, поэтому Пересвет не мог видеть выражение лиц Цильды и Гертруды. Он лишь смутно различал очертания их плеч и голов. Однако Пересвет почувствовал, как обе замерли в ожидании его ответа. Цильда сочувствовала Пересвету, поэтому очень рассчитывала на его согласие. Гертруда, наоборот, не желала, чтобы ее возлюбленный подвергал себя смертельному риску. Она тоже в темноте коснулась рукой плеча Пересвета, давая ему понять, чтобы он не соглашался на условие Пелузе.
        - Можно ли мне будет присутствовать на этом священном обряде? - обратился к Цильде Пересвет, одолеваемый любопытством. - И какова цель этого обряда?
        - Конечно, ты сможешь все увидеть своими глазами, друг мой, - ответила Цильда. - Пелузе понимает, что ему недолго осталось жить на белом свете, скоро он уйдет в страну теней. Поэтому Пелузе хочет свершить обряд воскрешения из мертвых на могилах прусских вождей. Для этого Пелузе нужно угостить бога Кауса свежей кровью врага, а супругу Кауса, богиню любви Милду, необходимо попотчевать… интимной кровью девственниц. - При последних словах Цильда смущенно запнулась. - Так велит магический обряд.
        - И что произойдет после этого? - спросил Пересвет, заинтригованный услышанным.
        - После этого воскреснут мертвые пруссы, вожди и воины, погибшие в битвах с крестоносцами много лет назад, - волнуясь, промолвила Цильда. - За этим воскрешением последует новое Великое восстание пруссов, которое сметет с нашей земли ненавистных немецких завоевателей. Пелузе очень верит в это. И я тоже живу этой верой.
        Пересвет молчал, оглушенный услышанным. Он даже перестал жевать надкушенное яблоко.
        - Это же полнейший бред! - воскликнула Гертруда. - Такого не может быть! Мертвых нельзя воскресить никакими обрядами. Души умерших не подвластны никаким заклинаниям, над ними властвует лишь Господь, сотворивший этот мир.
        - Так говорят христиане, но у пруссов есть свои языческие боги, которые умеют творить чудеса, - пылко возразила немке Цильда. - Страх перед этими богами заставляет немцев насаждать среди пруссов веру в Христа. Однако ни Господь, ни Его воскресший Сын никак не облегчают участь пруссов, угодивших в неволю к крестоносцам. Последняя надежда пруссов связана с языческими богами, которым поклонялись наши пращуры.
        Из груди Гертруды вырвался недовольный вздох, свидетельствующий о том, что слова Цильды нисколько ее не убедили, но спорить с нею она не собирается.
        В шалаше повисло томительное молчание.
        - Я согласен с условием Пелузе, - наконец произнес Пересвет. - Я приведу к нему пленного крестоносца, хотя и не обещаю, что это случится скоро.
        Реакция Цильды на сказанное Пересветом была мгновенная и бурная. Она обвила шею русича руками и звонко чмокнула его в небритую щеку.
        Глава четвертая
        Ящелт
        На другой день Пелузе протопил баню, чтобы его гости, и в первую очередь Пересвет, помылись и попарились от души. Отношение старца к русичу резко поменялось в лучшую сторону, когда он узнал, что тот готов выполнить его условие.
        Цильда решила было, что Гертруда будет мыться вместе с ней, однако немка заявила, что пойдет в баню только с Пересветом. Мол, ей нечего его стесняться, ведь Пересвет для нее уже почти супруг. Цильда сразу уловила холодную недоброжелательность в голосе и глазах Гертруды, поэтому не стала настаивать и сходила в баню одна.
        Отказ Гертруды мыться в бане вместе с Цильдой сначала показался Пересвету неким капризом, но на деле все оказалось не так просто. Оказалось, что Гертруда таким способом хотела оказаться наедине с Пересветом, чтобы серьезно поговорить с ним. И она затеяла этот разговор, как только вымыла в ушате с горячей водой свои длинные белокурые волосы.
        - По-моему, милый, ты совершаешь очень большую глупость, пойдя на поводу у этого полоумного старика и взбалмошной девчонки! - сердито молвила Гертруда, наклонившись вперед и привычными движениями рук отжимая свои мокрые волосы, так что вода ручьями стекала с них на гладкий пол из березовых досок. - Ты собрался рисковать головой и нашим счастьем ради чего?! Ради бредовой затеи старца, выжившего из ума! Одумайся, милый, пока не поздно. Давай уйдем от этих людей, мы и без них отыщем дорогу до Немана. Скоро осень, и нам лучше поспешить.
        Пересвет лежал на полоке у печи, разомлевший от жара, пропитанного пряным запахом мяты и чабреца. Он молча слушал Гертруду, глядя в черный закопченный потолок. Его молчание раздражало Гертруду.
        - Может, ты положил глаз на Цильду? - с обидой в голосе проговорила Гертруда, вытирая волосы полотенцем. - Может, я тебе уже в тягость? Скажи честно, без утайки.
        - Успокойся, лада моя, - сказал Пересвет. Протянув руку, он ласково погладил Гертруду по округлым ягодицам, влажно блестевшим в свете светильника, стоящего в углу на полке. - Моя любовь к тебе не иссякла. Ты по-прежнему нужна мне.
        Гертруда присела рядом с Пересветом, положив свои руки ему на грудь, ее полусухие волосы пышной смятой копной топорщились у нее на голове, ниспадая ей на спину и плечи. Румяное лицо Гертруды с сочными алыми губами и голубыми глазами, осененными длинными изогнутыми ресницами, в этот миг показалось Пересвету дивным образчиком женской красоты.
        В бане не было ни одного окна, не считая отверстия в потолке для выхода дыма, поэтому когда светильник вдруг с шипением погас, то Пересвет и Гертруда оказались почти в полнейшей темноте. Но это не смутило двух влюбленных, уста которых слились в долгом поцелуе. Обступивший их мрак только подтолкнул Пересвета и Гертруду к тем ласкам, до которых так охочи юные влюбленные сердца.
        Своей цели Гертруда не достигла, ей не удалось уговорить Пересвета не связываться с Пелузе и Цильдой. Однако и сердиться на Пересвета Гертруда тоже не могла после бурного соития с ним на полоке, окатившего ее фонтаном ярких наслаждений. Гертруда смогла лишь настоять на том, что она пойдет вместе с Пересветом добывать пленника для Пелузе. «Коль Цильда годится на это дело, хотя она гораздо младше меня, значит, и я сгожусь», - непреклонным голосом заявила Гертруда своему возлюбленному.
        Пересвет не стал говорить Гертруде, что Цильда умеет метко стрелять из арбалета, видя, что та объята сильной ревностью. Он согласился взять Гертруду с собой, дабы не огорчать ее и не доводить до слез.
        По совету Цильды Пересвет решил наведаться в прусское селение Вабирву, там у Цильды проживали дальние родственники. Через Вабирву пролегает лесная дорога между замками Лазен и Глогау. По этой дороге постоянно двигаются немецкие обозы, проезжают конники, идут путники. По мнению Цильды, вернее всего попытаться пленить какого-нибудь крестоносца на лесной дороге, чем в немецкой деревне или поблизости от замка. Цильда учитывала то, что у них не было лошадей и добротного вооружения. Пелузе дал Пересвету нож, топор и копье, а Цильду старец вооружил арбалетом и десятком стрел. Помимо этого у Цильды имелся свой нож. Гертруде доверили нести котомку с едой и моток веревки.
        День был ясный, тихий и теплый, когда Пересвет и две его спутницы вновь сели в челнок, покидая остров на болоте с развалинами древнего прусского городища. Их провожал седовласый Пелузе, закутанный в лохматую козью шкуру, с луком в правой руке и с колчаном стрел за плечом. Старец пожелал им удачи. Цильда уверенно гребла веслом. Челн легко скользил по темной воде, покрытой ряской и большими листьями кувшинок. Гертруда рассеянно глядела на проплывающие перед ее глазами высокие тростниковые заросли.
        Пересвет, оглянувшись, помахал Пелузе рукой. В ответ старец тоже поднял вверх руку, обтянутую белым рукавом рубахи. После чего он повернулся и исчез в кустах.

* * *
        Прямиком через лес до села Вабирвы было чуть больше десяти верст. Если для неприхотливой Цильды не составляло особого труда преодолеть такое расстояние даже по бездорожью, то для Гертруды этот переход был сущим мучением. Гертруда постоянно жаловалась на усталость и головную боль, ей казалось, что Пересвет оказывает слишком много внимания Цильде, советуется с нею по любому поводу. Затевать скандал в пути Гертруда не решалась, но и просто взирать на то, как Цильда дарит улыбки Пересвету и как бы невзначай касается его руки или плеча, она тоже не могла. В моменты кратких остановок Гертруда непременно садилась вплотную к Пересвету, просила его обнять ее или заставляла почесать ей спину, засунув руку ей под платье. Либо Гертруда жаловалась на сильную боль в колене или в ступне, с чувством затаенного превосходства поглядывая на Цильду, в то время как Пересвет с обеспокоенным видом ощупывал ее ногу.
        Цильда уже не смела заговаривать с Гертрудой, даже просто садиться с ней рядом, чувствуя ту неприязнь, которой так и веяло от немки. Понимая истинную причину этого, Цильда в душе не винила Гертруду, делая вид, что не замечает ее холодности.
        Не доходя до села с полверсты, Цильда рассталась с Пересветом и Гертрудой. По их общему замыслу, Цильда должна была навестить в Вабирве свою дальнюю родню, а заодно разведать, есть ли в деревне кто-либо из немцев, часто ли там бывают крестоносцы и сборщики церковной десятины. Пересвет и Гертруда должны были ожидать Цильду в лесу в укромном месте.
        После ухода Цильды в деревню Гертруда опять подступила к Пересвету со своими уговорами. Помогая возлюбленному строить шалаш и собирать хворост для костра, Гертруда сначала мягко, а потом все более настойчиво твердила Пересвету, что им нужно воспользоваться моментом и уйти отсюда на восток. «Затея старика Пелузе нелепа и бессмысленна! - молвила Гертруда, не отставая от Пересвета ни на шаг. - В эту бредовую затею впору верить такой девчонке, как Цильда, но не нам с тобой. Милый, будь же благоразумным!»
        Пересвет в основном отмалчивался, занятый постройкой шалаша. Но когда шалаш был сооружен и замаскирован среди елей, а Пересвет и Гертруда закусывали хлебом и яблоками, сидя у небольшого костерка, задумчивые и молчаливые, тогда-то с уст Пересвета и слетели слова, после которых Гертруда уже не смела настаивать на своем.
        - Уйти сейчас без всяких объяснений, бросить эту девочку и старика - все равно что не протянуть руку тонущему, - сказал Пересвет. - Мы с тобой, милая, можем уйти за Неман, избавившись разом от тревог и опасностей. А пруссам деваться некуда, их земля здесь, и земля эта под властью крестоносцев. Ты имела возможность видеть, как живут пруссы под пятой у немцев. Этот народ совершенно бесправен и угнетен. Пруссам запрещено даже разговаривать на родном языке, им запрещено упоминать имена вождей, которые когда-то сражались с тевтонцами. Сначала немцы истребляли пруссов мечом и огнем, теперь же они искореняют их непосильной работой, голодом и запретом иметь много детей. Христианский Бог не помогает пруссам, ибо Он на стороне крестоносцев. На кого еще надеяться пруссам в своей беспросветной жизни, как не на древних языческих богов, коим поклонялись их предки. Боги - не люди: они не стареют и не умирают, их память бессмертна, как и их могущество. Языческие боги помнят времена процветания пруссов, и они не могут не видеть, до какой нужды и униженности довели этот народ крестоносцы. И ежели имеется даже
очень слабая надежда на чудо, способное низвергнуть владычество немцев путем вмешательства языческих богов, эту возможность непременно надо использовать. Я и сам хочу верить, что воскресшие прусские вожди приведут свой народ к победе над тевтонцами. - Пересвет помолчал, вороша палкой уголья в костре, и добавил: - Больно видеть униженность всякого человека, тем более невыносимо видеть бесправие целого народа, обреченного на вымирание.
        Цильда не появлялась двое суток. Обратно в лес она вернулась не одна, а с юношей, который на вид был чуть старше Пересвета. Юноша был довольно высок и крепок телом, у него были длинные светло-русые волосы, расчесанные на прямой пробор и скрепленные узкой повязкой. Одет он был в грубые холщовые порты, заправленные в короткие сапоги, льняную белую рубаху с длинными рукавами и серый шерстяной плащ. За поясом у него торчал топор, а за голенищем правого сапога виднелась рукоять ножа.
        - Познакомьтесь, это Ящелт, - сказала Цильда Пересвету и Гертруде. - На нем кровь немецкого священника, поэтому по законам крестоносцев ему грозит смерть. Ящелт уже полгода скрывается от немцев в лесах и дальних выселках. В Вабирве он оказался случайно, и мои родственники свели меня с ним, догадавшись, что я могу подыскать ему подходящую компанию и надежное убежище.
        Пересвет дружески протянул Ящелту руку. Он тут же спросил, ощутив его сильное рукопожатие:
        - Ведаешь, на какое дело мы вышли?
        - Ведаю, - ответил Ящелт. - Это дело по мне.
        Он говорил по-немецки так же бегло, как и Цильда.
        Пересвет обратил внимание, что Ящелт с недоверием поглядывает на Гертруду, узнав, что та чистокровная немка. Ящелт не скрывал своего изумления, когда Цильда пояснила ему, что Пересвета и Гертруду связывает не просто дружба, но взаимная любовь. Мол, Гертруда согласилась последовать за Пересветом на Русь, лишь бы не расставаться с ним никогда.
        - Впервые вижу немку, полюбившую славянина, - заметил Ящелт. - Немцы ведь считают себя выше славян и пруссов, их высокомерие не знает границ.
        - Не все немцы одинаковы, - сказал Пересвет, дабы Гертруда не чувствовала себя уязвленной. - Чрезмерной гордыней объяты лишь крестоносцы, привыкшие при всяком удобном случае хвататься за меч. Тевтонский орден не является лицом немецкого народа, он скорее есть прибежище негодяев всех мастей со всей Европы.
        - Это верно! - усмехнулся Ящелт, который уже знал по своему жизненному опыту, что среди крестоносцев хватает не только немцев, но и датчан, англичан, фризов, свеев, франков и саксонцев.
        На шее у Ящелта, как и у Цильды, висел амулет-оберег. Такие амулеты из дерева, янтаря и кости в виде фигурок зверей и птиц носили очень многие пруссы, иные носили их вместе с нательным крестиком, полученным ими при насильственном крещении. Даже выражая покорность немцам и соблюдая христианские обряды, пруссы в душе оставались язычниками, продолжая тайно поклоняться божествам своих предков.
        Ящелт ни в коей мере не оспаривал лидерство Пересвета, несмотря на то что годами был старше его. Он понимал, что Пересвет не только знатнее его по рождению, но еще и гораздо опытнее его в военном деле. Вот почему, когда на лесной дороге однажды утром появились три всадника с черными крестами на белых плащах и Пересвет объявил, что их час наконец-то пробил, Ящелт первым изготовился к схватке.
        Пересветом все было продумано заранее. В течение четырехдневного ожидания Пересвет обследовал лесную дорогу на протяжении нескольких верст, подыскав место, наиболее удобное для засады. Теперь, когда нужно было действовать быстро, никто из спутников Пересвета не растерялся и не замешкался. Гертруда легла ничком посреди дороги в том месте, где был небольшой поворот и с двух сторон нависали склоны холмов, поросшие молодым ельником. Цильда с заряженным арбалетом затаилась среди елей по одну сторону от дороги, Пересвет и Ящелт залегли в кустах по другую сторону.
        Конные тевтонцы, выехав из-за поворота, увидели впереди неподвижное девичье тело посреди пути и придержали коней. Один из тевтонцев, судя по облачению, был явно рыцарь. Два других, по-видимому, являлись его оруженосцами. Все трое были облачены в кольчуги и шлемы, с кинжалами на поясе и с мечами при бедре. Их щиты были прикреплены сбоку к седлу. У одного из оруженосцев имелся арбалет, который тот сразу же привел в боевое положение, зарядив в него стрелу.
        Остановив своего коня, рыцарь жестом повелел оруженосцу в круглой металлической каске спешиться и осмотреть девушку, лежащую на дороге. Воин повиновался, легко спрыгнув с седла и вынув меч из ножен. Он направился к неподвижно лежащей Гертруде, которая намеренно положила правую руку себе на лицо, наблюдая из-под нее за действиями крестоносцев. По совету Пересвета, Гертруда обнажила себе ноги, задрав платье выше колен, чтобы со стороны создавалось впечатление, будто она стала жертвой насильников. Белые полные ноги Гертруды, чуть раскинутые в стороны, притягивали к себе взгляд тевтонца, приближающегося к ней. Он совсем не смотрел по сторонам. Не доходя до распростертой на земле немки буквально трех шагов, оруженосец резко оглянулся, услышав вскрик у себя за спиной. Это Цильда выпустила стрелу из арбалета, пробив ею навылет шею другого оруженосца, сидящего в седле. Немец с хрипеньем повалился на лошадиную гриву. Арбалет, падая из его рук, выстрелил, и стрела из него со свистом вонзилась спешенному тевтонцу прямо между глаз. Выронив меч, оруженосец попятился и упал прямо на лежащую Гертруду, которая с
испуганным криком вскочила на ноги, оправляя на себе подол платья.
        Рыцарь развернул коня, собираясь удариться в бегство, но он не успел это сделать. Пересвет и Ящелт, стремглав выскочив из кустов, стащили рыцаря с седла, вырвав меч из его руки. Даже поверженный наземь, рыцарь продолжал отчаянно сопротивляться. Дабы угомонить тевтонца, Ящелту пришлось двинуть его обухом топора по затылку.
        Подбежавшая Цильда обеспокоенно выпалила, кивнув на неподвижного рыцаря:
        - Вы, что же, убили его?!.
        - Оглушили, а не убили, - успокоил девушку Ящелт. - Завяжи-ка немцу глаза, а я спутаю ему руки.
        Пересвет, подозвав Гертруду, передал ей поводья двух лошадей, велев увести их в лес и привязать к деревьям. Бесчувственного рыцаря Пересвет и Ящелт взвалили на третьего коня, поручив Цильде также укрыть пленника в лесу. Мертвых оруженосцев Пересвет и Ящелт уволокли с дороги в ельник. Там они сняли с мертвецов плащи, кольчуги и пояса с мечами, стащили с них сапоги и кожаные перчатки. Ящелт взял себе штаны одного из убитых, а Пересвет прихватил кошель с монетами, обнаруженный им у другого мертвеца.
        Ящелт предложил оставить убитых немцев диким зверям на съедение, но Пересвет воспротивился этому. Он настоял на том, чтобы не просто захоронить мертвых оруженосцев в земле, но еще и засыпать их могилу сухими ветками и опавшими еловыми иголками, сделав их совершенно неприметными. Пересвет понимал, что пропавшего рыцаря и его оруженосцев обязательно будут искать тевтонцы из близлежащих замков. Ему не хотелось, чтобы гнев крестоносцев обрушился на жителей села Вабирва, расположенного неподалеку.
        Несмотря на спешку Пересвет и Ящелт потратили на захоронение убитых немцев больше трех часов, так как им приходилось рыть землю ножами и засыпать уже готовую могильную яму руками. Ополоснувшись в чистой воде небольшого лесного озерца, Пересвет и Ящелт отыскали в глубине соснового бора своих спутниц и пленника, который уже пришел в себя и всячески силился порвать путы на своих руках.
        Маленький отряд двинулся в обратный путь через лес, держась северо-восточного направления. Впереди опять шла Цильда, служившая проводником. За ней шел Ящелт, тянувший за веревку пленного рыцаря, замыкающими шли Пересвет и Гертруда, ведя коней в поводу. Вся поклажа и трофеи были навьючены на лошадей.
        Когда стемнело и отряд расположился на ночлег среди поваленных ветром деревьев, сидящий у сосны пленник обратился к Пересвету, сообразив, что именно он здесь главный. Дабы связанный рыцарь не запинался на каждом шагу, Ящелт еще в пути снял повязку с его глаз.
        - Ты же не прусского племени, витязь, - промолвил рыцарь. - Кто ты? Что толкнуло тебя на разбой на дорогах? Почему ты связался с этим прусским отребьем?
        Пересвет пожелал узнать имя пленника.
        - Меня зовут Уго фон Мерк, - сказал рыцарь, горделиво приподняв подбородок. - Я племянник барона Райнварта. Тебе лучше отпустить меня с миром, витязь, иначе…
        - Хочешь знать, кто я такой? - перебил пленника Пересвет, присев на корточки рядом с ним. - Изволь. Я незаконнорожденный сын папы римского. Вот, приехал из Италии в Пруссию, желая поохотиться в здешних лесах на тевтонских рыцарей. Сегодня удача улыбнулась мне! - Пересвет небрежно похлопал тевтонца ладонью по щеке.
        Ящелт и Цильда, разводившие костер, негромко засмеялись после сказанного Пересветом. Гертруда, достававшая из холщовой сумки хлеб, сало и яблоки, недовольно взглянула на Цильду и тут же опустила глаза.
        Пленный рыцарь был молод и безус, у него были румяные щеки, голубые глаза и светлые волосы почти до плеч. Он глядел на Пересвета настороженно и недоумевающе. Понимая, что над ним просто издеваются, Уго фон Мерк опять начал сыпать угрозами, заявляя, что его брат и дядя могущественные люди, вхожие в круг приближенных самого великого магистра.
        - Поразительно! - Пересвет снова перебил пленника, хлопнув его по плечу. - Я ведь тоже знаком с Винрихом фон Книпроде. Помнится, во время нашей последней с ним встречи магистр сказал мне, что он сильно недоволен бароном Райнвартом и его тупоголовым племянником Уго. Магистр даже попросил меня прикончить барона Райнварта и тебя, приятель, коль подвернется такая возможность. - Пересвет изобразил на своем лице хмурую озабоченность, пригладив рукой растрепанные волосы на голове у пленника. - До барона Райнварта я пока не добрался, зато ты, красавчик, скоро будешь насажен на вертел и зажарен на огне, как кабан.
        Ящелт и Цильда опять засмеялись, слушая болтовню Пересвета.
        Пленник же слегка изменился в лице, румянец на его щеках погас, сменившись бледностью. Он уже не угрожал, но стал предлагать за себя большой выкуп.
        - Замолчи! - отмахнулся от него Пересвет, отойдя к костру. - Твой дядя и брат скупцы каких мало. Они не дадут за тебя ни талера. Лучше помолись напоследок.
        Укладываясь спать на попоне под развесистой рябиной, Пересвет расслышал, что молодой рыцарь и впрямь бормочет себе под нос молитву на латыни. Сторожить пленника до полуночи выпало по жребию Цильде, после полуночи ее должен был сменить Ящелт и уже ближе к рассвету выпало быть на страже Пересвету. Гертруда была избавлена от этих тягот по просьбе Цильды, которая продолжала питать к немке самые добрые чувства, несмотря на ее отчужденность.
        Глава пятая
        Жертвоприношение
        Старец Пелузе внимательно оглядел пленного рыцаря с головы до ног, после чего со скупой улыбкой обронил:
        - Бог Каус и владычица Милда останутся довольны. Уверен, кровь этого немца придется им по вкусу.
        Уго фон Мерк, с которого были сняты шлем, доспехи и рыцарский плащ, смотрелся теперь не столь грозно. Пелузе надел на ноги пленнику тяжелые дубовые колодки, смастерив их с помощью топора. Он велел Ящелту и Цильде не спускать глаз с тевтонца ни днем ни ночью. Старец беспокоился не о том, что пленник сбежит, а о том, что он может покончить с собой, если догадается, какая участь его ожидает. Дабы рассеять опасения рыцаря, Пелузе хорошо кормил его и через Пересвета намекал ему о возможности переговоров с бароном Райнвартом относительно его выкупа.
        От Цильды Пересвет узнал, что священный обряд будет проведен Пелузе не завтра и не послезавтра, а через несколько дней.
        - Это случится не на этом острове, а в урочище Таурогине, где находятся могилы многих прусских вождей и их дружинников, - сказала Цильда. - Пелузе нужно еще встретиться с волховицей Ундой, помощь которой ему наверняка понадобится. А мне надлежит привести в урочище шесть или семь девственниц из ближайших прусских деревень, ибо без них магия обряда не обретет нужную силу.
        - А ты-то будешь принимать участие в этом обряде? - спросил Пересвет, заглянув в голубые глаза Цильды.
        - Конечно, буду, - без колебаний ответила Цильда, улыбнувшись краем губ. - Я же девственница.
        - Как посмотрит на это твой юный жених? - не удержался от этого вопроса Пересвет. - Вряд ли ему понравится то, что его невеста лишится целомудрия во время какого-то старинного полузабытого обряда.
        - Мой Станто не посмеет упрекать и тем более стыдить меня за потерю девственности, - с легким отчуждением в голосе проговорила Цильда, не спуская глаз с Пересвета. - Станто знает, что я готова жизнь отдать за избавление Пруссии от немецкого засилья, не говоря уже про свою невинность.
        Цильда отошла от Пересвета с горделиво поднятой головой, повязанной красной намиткой. Глядя вслед этой хрупкой стройной девушке с длинными льняными косами, Пересвет невольно подумал, что для таких, как Цильда, рабство есть худшее из зол. И ради избавления родины от рабства Цильда, как и многие ее подруги и сверстники, действительно готова на все.
        На какое-то время Цильда исчезла с острова, выполняя поручения Пелузе.
        В тот день Пелузе собирался на встречу с волховицей Ундой, когда Пересвет спросил у него, сколько ему было лет, когда вспыхнуло Великое восстание пруссов. Вопрос Пересвета перевел на прусский язык находившийся тут же Ящелт. Пелузе, занятый починкой своих лыковых лаптей, прервал свое занятие и взглянул на русича бледно-голубыми слезящимися от дуновений ветра глазами.
        - Когда началось Великое восстание, мне было всего шесть лет, - задумчиво промолвил старец, медленно разминая узловатыми пальцами лыковую веревку. - Я тогда плохо понимал происходящее вокруг. Помню, люди в нашей деревне радовались обретению свободы, проводив на войну с крестоносцами всех мужчин. Село наше стояло на берегу реки Лавы. Рядом тевтонцы выстроили замок, который восставшие пруссы взяли штурмом, перебив весь вражеский гарнизон. Сожгли пруссы и две немецкие деревни, расположенные неподалеку от замка. Моя мать говорила моему старшему брату, мол, сегодня пруссы истребляют немцев, не щадя ни женщин, ни детей, а завтра немцы соберутся с силами и станут вырезать пруссов всех поголовно. - Пелузе печально вздохнул. - Моя мать как в воду глядела. Вскоре крестоносцы стали побеждать пруссов то в одном месте, то в другом. Главные немецкие крепости восставшие пруссы так и не смогли взять, и это решило исход той войны. Разбитые в нескольких битвах пруссы рассеялись по лесам, а немцы принялись разорять прусские деревни и городища, не щадя ни старых ни малых… На реке Лаве не осталось ни одного
прусского селения, все было сожжено дотла. Много пруссов было убито, а тех, кто уцелел, тевтонцы загнали в дебри и топи. Тогда-то и возникло городище Арискен на этом острове посреди болота.
        - Цильда говорит, что городище Арискен существовало уже во времена Великого восстания, и тогда же оно было разрушено немцами, - заметил Пересвет.
        - Цильда ошибается, - возразил Пелузе. - Она повторяет то, что говорят все вокруг. Из нынешних пруссов мало кто знает истинную канву событий Великого восстания. Тем более уже почти позабылись более мелкие мятежи пруссов, случившиеся после Великого восстания, а ведь таких мятежей было несколько. Арискен был сожжен тевтонцами почти пятьдесят лет тому назад, когда восстал со своими родичами прусский князь Голконд. - Пелузе слегка приосанился. - В этом восстании довелось поучаствовать и мне. Славное было время! Тевтонцы долго не могли нас одолеть. Арискен был недосягаем для них из-за окружавших его топей. Лишь в зимнюю пору крестоносцы смогли взять Арискен, когда болота покрылись льдом.
        - Что стало с князем Голкондом? - спросил Пересвет, с интересом внимавший старцу, речь которого с прусского на немецкий переводил ему Ящелт.
        - Голконд был убит в сражении, пытаясь вырваться из вражеского окружения, - ответил Пелузе. - Те из пруссов, что сумели пробиться в леса, спасли от поругания тело князя. Мертвого Голконда его воины и жена погребли в урочище Таурогине рядом с его предками.
        Пересвет поинтересовался, как выжил в той неравной битве сам Пелузе.
        - Я был молод и силен, как ты сейчас, - проговорил старец, вновь принимаясь латать свои лапти. - Боли я не чувствовал и страха не знал, рубил тевтонцев топором что было сил, так по трупам врагов и прорвался в лес. Немцы вязли в снегу, а для меня, как для лося, сугробы были не помеха. - Пелузе покачал седыми космами и досадливо проворчал: - Вот, была у меня сила, да вся вышла. Ушли годы, как вешние воды, и вместе с ними и силушка ушла.

* * *
        Цильда вернулась на остров через три дня, причем не одна, а с двумя своими подругами и своим женихом Станто. Отрок сразу приглянулся Пересвету своей немногословностью, серьезностью и каким-то внутренним достоинством, которое сквозило во взгляде его внимательных серых глаз. В свои четырнадцать лет Станто уже много работал, помогая хромому отцу по хозяйству. Отец поначалу не хотел отпускать Станто в лес, но, узнав, что там затевается священный обряд, в котором будет принимать участие невеста Станто, изменил свое решение. Станто прибыл на остров в теплой одежде и с запасом пищи на несколько дней.
        Подруг Цильды звали Велта и Нельда. Обеим было по пятнадцать лет. Они, как и Цильда, проживали в деревне Укмерге. Юные девицы были стройны и белокожи, как русалки, обе были голубоглазы и миловидны, у обеих были длинные волосы, заплетенные в косы. У Велты волосы были светло-русые, а у Нельды белокурые. Вдобавок Нельда выглядела чуть постарше из-за густого солнечного загара, который она приобрела за лето, занимаясь выпасом коров на лугах.
        Пересвету пришлось поставить два новых шалаша: один для Цильды и ее жениха, другой для Велты и Нельды.
        Каждое утро Цильда и ее подруги разжигали костер и варили на нем кашу в котле для всех обитателей острова. Цильда поведала Пересвету, что еще четыре девушки придут прямо в урочище Таурогине, так как для них это удобнее и ближе.
        Во время отсутствия на острове Пелузе, который отправился в гости к волховице Унде, Пересвет случайно узнал, что Ящелт не просто грамотный человек, умеющий читать и писать на латыни, он еще, оказывается, слагает баллады и умеет играть на девятиструнных небольших гуслях. Эти гусли Ящелт однажды вечером достал из своего мешка, чтобы опробовать их звучание. Это заметили Цильда и ее подруги. Девушки тут же обступили Ящелта, прося его спеть какую-нибудь балладу. После недолгих колебаний Ящелт согласился исполнить одну из последних сочиненных им баллад.
        Пересвет, сидевший под навесом и точивший кинжал, невольно замер, когда с мелодичным перезвоном заиграли гусли под пальцами Ящелта и над притихшими развалинами прусского городища полилась негромкая протяжно-грустная песнь. Голос у Ящелта был чистый и сильный. Эти необычные звуковые переливы, столь присущие для прусского языка, наполняли балладу неким возвышенным ритмом. Пересвет, не понимая всех слов в песне, все же уяснил, что Ящелт поет о своей многострадальной родине. По тому, какими глазами глядели на певца сидящие у костра Цильда и ее подруги, было ясно, что эта баллада затронула самые сокровенные струны их души.
        Находившийся в шалаше Станто выбрался наружу и тоже сел у костра, завороженный пением Ящелта. Гертруда, чистившая рыбу возле бани, оставила свое занятие, присев на скамью рядом с Пересветом. Ее тоже захватила звучавшая над островом баллада.
        Когда отзвучали последние звуки песни, Пересвет подозвал к себе Цильду и попросил ее перевести с прусского на немецкий хотя бы начало баллады.
        Цильда ненадолго задумалась, чуть наморщив свой белый благородный лоб, потом произнесла по-немецки, старательно подбирая слова:
        Пруссия, скошена ты многолетней военной бедой,
        Ныне в упадок пришла, силы свои подорвав.
        Слава померкла твоя,
        Счастье погибло - пепел повсюду,
        Но и могилы твои также священны для нас…
        «Я непременно выучу прусский язык, - подумал Пересвет, внимая Цильде. - Я должен оказать помощь этому народу, какую токмо смогу!»

* * *
        Сентябрь был на исходе, но дни стояли теплые и солнечные.
        Пелузе, объявившись на острове, сразу же повелел всем его обитателям собираться в путь. «С Ундой я договорился, - промолвил старец, - она будет ждать нас в урочище Таурогине».
        Видя, что Гертруда слегка недомогает, Пересвет предложил ей остаться на острове. Однако Гертруда решительно возразила против этого. Она хотела своими глазами увидеть чудо воскрешения давно умерших прусских вождей.
        Собирая в дорогу пленного рыцаря, Пересвет сказал ему, мол, дядя его наконец-то раскошелился и не сегодня завтра его ждет свобода.
        Захваченные у тевтонцев лошади до поры до времени находились на другом острове, где было вдоволь травы и куда можно было перейти по мелководью. Покидая убежище на болоте, Пелузе решил взять лошадей с собой. На них была навьючена вся поклажа. Приболевшую Гертруду тоже посадили верхом на самого смирного коня.
        Путь до урочища Таурогине оказался не близкий. Пелузе вел свой отряд едва заметными звериными тропами сначала через ельник и сосновый бор, где далеко раздавался дробный стук дятлов, потом начались торфяные пустоши с редкими осинами и чахлыми сосенками, а за холмистой грядой раскинулась настоящая дикая чаща: могучие столетние дубы и вязы росли там вперемешку со стройными березами и кленами, а между деревьями лежал сухой валежник и тянулись к свету кусты рябины и дикой смородины, перевитые лозняком…
        К вечеру маленький караван, возглавляемый Пелузе, перешел вброд маленькую речку с песчаным дном и низкими берегами, поросшими ивой. Уже заалел на западе над кронами деревьев закат, а Пелузе продолжал шагать по желто-бурой опавшей листве, отыскивая в лесу ему одному заметные ориентиры. Пересвет, у которого уже заныли ноги от долгой ходьбы, был поражен выносливостью старика.
        В эту ночь Пересвет спал мало и тревожно, его постоянно будили то какие-то шорохи, то храп пленного рыцаря, то бряцанье уздечек привязанных неподалеку лошадей. Всякий раз просыпаясь и хватаясь за меч, Пересвет невольно будил и спавшую рядом Гертруду. Нежные пальцы немки гладили Пересвета по лицу и волосам, ее мягкий тихий голос успокаивал его, словно ребенка, напуганного страшным сном.
        Утром же, умываясь возле ручья, Пересвет вдруг обрел некую внутреннюю радость, увидев, что кусты шиповника и желтая листва берез залиты ярким и теплым солнечным светом. Среди ветвей деревьев с беспокойным стрекотом мелькали юркие сороки. Где-то трубно прокричали улетавшие на юг журавли. Свежее утро, озаренное солнцем, неожиданно подняло в душе Пересвета бодрые мысли.
        К полудню наконец открылось взорам урочище Таурогине, представлявшее собой укромную долину среди лесов и болот. На склоне оврага виднелся покосившийся, темный от времени частокол, за которым теснились бревенчатые строения с кровлями из древесной коры. Это было еще одно заброшенное городище пруссов. В отличие от городища на острове, здешняя крепость не была разрушена крестоносцами. Во времена последнего восстания пруссы просто ушли отсюда в лесные дебри и уже не вернулись сюда никогда. Пруссы из близлежащих деревень называли это городище Старым или Священным, поскольку рядом с ним были расположены могильные курганы прусских вождей. Здесь же когда-то находилось языческое капище с деревянными истуканами, вкопанными в землю.
        Время от времени в Старом городище жили люди; это были окрестные жители, промышлявшие в лесах дичь, грибы, ягоды и целебные травы. По этой причине почти все дома в городище были в добротном состоянии, в них имелись печи и вся необходимая утварь, крыши не протекали и двери висели на прочных петлях. Рядом с домами стояли бани, хозяйственные клети и поленницы дров. Дорог сюда не было, поэтому немцы в этот дикий край не наведывались.
        В Священном городище повсюду слышались девичьи голоса и смех. Встречать Пелузе и его людей из домов высыпало не меньше двадцати девушек, одетых броско и нарядно. У Пересвета глаза разбежались при виде стольких юных красавиц. Цильда была изумлена не меньше Пересвета. Она не могла и предположить, что весть о священном обряде, передаваемая из уст в уста, привлечет в Старое городище так много девственниц из окрестных прусских деревень. Гертруда шла рядом с Пересветом, держась за его руку и с любопытством оглядывая бревенчатые приземистые дома, на коньках крыш которых красовались лошадиные и бычьи черепа.
        Пленного рыцаря провели по городищу с мешком, надетым на голову. Пленник был посажен в сарай и заперт на засов.
        Указав кивком головы на статную рыжеволосую женщину лет тридцати пяти в длинной тунике из грубой ткани, увешанную браслетами и ожерельями, Цильда шепнула Пересвету, мол, это и есть волховица Унда. Пересвет, представлявший волховицу древней старухой, не смог скрыть своего удивления.
        Пелузе расположился в доме, который занимала Унда. Этот дом стоял в самом центре селения. Пересвет облюбовал для постоя довольно большой дом рядом с частоколом, поскольку к этому дому примыкала конюшня. Поставив лошадей в стойла, Пересвет зашел в дом, где уже вовсю хозяйничали Цильда и две ее подруги. Девушки развели огонь в печи, подмели пол, всюду вытерли пыль. Им помогал Станто.
        Гертруда сидела в сторонке на скамье с безучастным видом, ее лицо пылало нездоровым румянцем. Пересвет, войдя в избу, подсев к Гертруде, коснулся ее лба тыльной стороной ладони.
        - Зря ты поехала сюда, милая, - озабоченно сказал он. - Тебе надо лежать. С простудой не шутят.
        Подскочившая к ним Цильда приложилась своей щекой к щеке Гертруды, затем она успокаивающе бросила Пересвету:
        - Вот закипит вода, и я заварю ей лечебный настой из трав. - Цильда мягко погладила немку по волосам. - Отведи ее в спальню и уложи под одеяло. Нельда уже расстелила постели.
        Обняв Гертруду за талию, Пересвет увел ее в соседнее помещение, где стояли три деревянные кровати с дощатыми спинками, застеленные овчинами и шерстяными одеялами. В опочивальне не было окон. Темноту, пропитанную запахом пыли и полыни, рассеивал масляный светильник, стоявший на полке. В углу висел оберег в виде соломенного человечка. С потолка свисала паутина, в которой запутались мухи.
        Это жилище показалось Гертруде мрачным и неуютным. Она сказала об этом Пересвету, не скрывая того, что ее не покидают недобрые предчувствия.
        - Тому причиной прошлая бессонная ночь, - постарался успокоить немку Пересвет. - К тому же немочь тебя донимает, лада моя. Сейчас выпьешь целебный настой и уснешь крепко-крепко. Сон излечит тебя, вот увидишь.
        Однако заварить целебные травы Цильда так и не успела. От Пелузе прибежал Ящелт с известием, что старец и волховица собрались немедленно провести священный обряд. Оказалось, что солнце сейчас находится в самой нужной фазе, а это должно усилить действие магических сил. «Пелузе велел тащить пленника на капище», - сказал Ящелт Пересвету.
        Пересвет надел кольчугу, опоясался мечом, набросил на плечи плащ. Ящелт и Станто тоже вооружились, ибо в стародавние времена на жертвоприношения богу войны мужчины-пруссы всегда приходили с оружием. Таков был древний обычай.
        Цильда и ее подруги, оставив все дела, также засобирались на капище.
        Пленник спал, когда Пересвет пришел за ним в низкую тесную клеть.
        - Пора, друг мой, - с нарочитым дружелюбием обратился к рыцарю Пересвет. - Скоро ты избавишься от всех этих неудобств.
        - Меня передадут прямо в руки людей барона Райнварта? - вопрошал у Пересвета пленник, когда его вывели на солнце и связали веревкой. - Надеюсь, вы не отправите меня одного через лес. Я же заплутаю в этой чаще!
        - Не беспокойся, друг, плутать тебе не придется, - промолвил Пересвет, набросив мешок на голову рыцарю.
        При этом он выразительно кивнул Ящелту и Станто, чтобы те двинулись вперед и показывали дорогу к капищу.
        Пленник не проявлял тревоги, слыша рядом в основном девичьи голоса, говорящие по-прусски. Он покорно шел туда, куда вел его Пересвет. Девушки шли гурьбой позади пленника, обмениваясь волнующими репликами в предвкушении необычного и жуткого зрелища. Таких жертвоприношений в Пруссии не бывало со времен Великого восстания, когда с крестоносцами сражались деды нынешних юных пруссов.
        Некоторые из девушек старались поравняться с пленником, желая получше его рассмотреть. Присматривались девушки и к Пересвету, который выглядел очень мужественно в кольчуге и красном плаще, с мечом на поясе. Густые светло-русые волосы Пересвета, чуть растрепанные ветром, придавали его лицу какую-то особенную привлекательность. Русич был не просто молод и статен, он был необычайно хорош собой! И девичьи глаза не могли не заметить этого.
        Капище находилось на холме в дубовой роще, там был выложен круг из валунов, в центре которого был установлен большой плоский камень из черного гранита. Когда-то здесь же стояли деревянные идолы языческих богов, покуда их не уничтожили крестоносцы. Камни немцы не тронули, так как их нельзя было сжечь на огне и изрубить топорами. Заброшенное капище заросло травой, так что выложенные в круг валуны едва виднелись в высоком травостое. Лишь центральный камень-жертвенник был по-прежнему виден издалека.
        Волховица Унда расставила девушек позади круга из валунов, их стройные фигуры в длинных белых платьях образовали еще один живой круг вокруг черного жертвенника. Сама Унда постоянно двигалась внутри этого круга по ходу солнца, шепча заклинания и негромко ударяя в бубен.
        Пелузе стоял возле жертвенника лицом на восток, когда Пересвет, Ящелт и Станто завели пленника в центр круга. Станто сразу отступил в сторону, а Пересвет и Ящелт уложили рыцаря на черный камень лицом кверху, повинуясь молчаливому жесту Пелузе. Пересвет сдернул мешок с головы тевтонца. Ящелт быстро опутал веревкой ноги рыцарю.
        Пленник сначала зажмурился от солнечных лучей, упавших ему на глаза, затем он попытался встать, но Пелузе не позволил ему этого, схватив за волосы левой рукой. Увидев нож в правой руке Пелузе, рыцарь мигом обо всем догадался.
        - Проклятые язычники! - закричал он, извиваясь на жертвеннике и дико вращая глазами. - Господь покарает вас! Вы сдохнете в адовых муках! Все сдохнете! Воины Христовы отомстят за меня…
        Яростный крик пленника перешел в булькающий хрип, это Пелузе резанул его ножом по горлу. Рыцарь задергался в предсмертных конвульсиях, из его шеи тонкой струей хлестала темно-красная кровь, заливая жертвенник и руки Пелузе, подставившего под эту рубиновую струю широкую медную чашу.
        Станто отвернулся, не в силах смотреть на такое зрелище. Пересвет глядел себе под ноги. Ящелт был бледен, но спокоен и не отводил глаз от умирающего тевтонца.
        Глава шестая
        Прусские девы
        Когда рыцарь умер, Пелузе смазал его теплой кровью свой лоб и, воздев руки к небесам, долго твердил заклинания и просил о чем-то бога Кауса на родном языке. Все это время волховица Унда не двигалась с места и хранила молчание. В полнейшем безмолвии стояли широким кругом и юные прусские девы, с почтительным благоговением взирая на Пелузе.
        Закончив свое обращение к богу войны, Пелузе приказал Пересвету, Ящелту и Станто обнажить мечи. Смазывая длинные голубоватые клинки жертвенной кровью, старик бормотал себе под нос какую-то молитву. В этот момент Станто громко чихнул.
        Пелузе радостно встрепенулся и воскликнул:
        - Хвала Огню и Небу! Каус принял нашу жертву!
        Унда опять забегала по кругу, стуча в бубен и выкрикивая что-то по-прусски, упоминая бога Кауса и его супругу Милду. При этом девушки хором восклицали одно и то же восхваление в честь этих богов, взявшись за руки.
        Вдруг где-то в лесу неподалеку раздался невнятный протяжный крик, это был человеческий голос, пробудивший короткое гулкое эхо в кронах деревьев.
        Пересвет ощутил, как у него заколотилось сердце и жаркая волна прошла по его телу. Он переглянулся с Ящелтом, чувствуя замирающий трепет своих возбужденных нервов.
        Пелузе поднял голову и прислушался. То же самое сделал Станто.
        - Это боги подают нам знак, что обряд нужно продолжать! - воскликнула Унда, обращаясь к Пелузе. - Пора девицам окунуться в воды Священного озера, чтобы затем пожертвовать богине Милде свою девственную кровь.
        Пелузе не стал возражать, кивком головы давая понять волховице, что он согласен с ней.
        Священное озеро находилось примерно в трехстах шагах от городища с западной стороны, в него впадали ручьи, стекавшие с близлежащих холмов. Озеро являлось естественной защитой городища, омывая юго-западный склон косогора, на котором оно было выстроено.
        Унда почти бегом направилась через дубовую рощу в сторону озера, взмахом руки увлекая девушек за собой. Рыжие растрепанные волосы волховицы развевались у нее за спиной. Девушки гурьбой следовали за волховицей, путаясь в своих длинных платьях и на ходу поддерживая друг дружку, если кто-то из них спотыкался в спешке.
        - Нам тоже нужно идти к озеру, - сказал Ящелт, тронув Пересвета за локоть. - Идем! Пелузе зовет нас.
        - Как ты думаешь, кто это кричал в лесу? - Пересвет взглянул на Ящелта.
        - Я думаю, это кричала выпь, - ответил Ящелт. - Эта птица порой кричит совсем как человек.
        - Нет, это была не выпь. - Пересвет нахмурил брови. - Это был человек. Я уверен в этом.
        - Идем же! - Ящелт потянул Пересвета за собой. - Нужно продолжать священный обряд, пока солнце высоко.
        Спускаясь по склону косогора, Пересвет увидел в низине длинную цепь холмиков, какие-то были гораздо выше человеческого роста, какие-то ниже. Даже при беглом взгляде легко было догадаться, что эти заросшие густой травой курганы есть творения рук человеческих. «Это и есть могилы прусских вождей?» - спросил он у Ящелта. Тот молча кивнул в ответ. Спустившись с холма, Пересвет и Ящелт двинулись мимо могил к низкому берегу озера, осененному желтеющими березами.
        Пригибаясь, они продрались через кусты сирени и в смущении замерли на месте, увидев, что на мелком прибрежном песке разбросаны девичьи одежды, а сами девушки нагие бегают среди берез, то прикасаясь к белым стволам руками, то прижимаясь к ним всем телом. Все это действо проходило в молчании, лица девушек были серьезны и сосредоточенны. Они словно пребывали в неком экстазе, обнимаясь с березами и совершенно не обращая внимания на старика Пелузе, присевшего на пень у воды, на юного Станто, который помог Цильде раздеться донага и теперь помогал ей расплетать косы. Не замечали девушки и Пересвета с Ящелтом, слыша только властный голос Унды и видя лишь ее демоническое лицо с широко распахнутыми глазами. Волховица продолжала что-то громко выкрикивать, распоряжаясь юными девами и поторапливая их.
        Пересвет, не понимая прусской речи, спросил у Ящелта, о чем молвит девушкам рыжеволосая волховица.
        - Унда велит отроковицам прижиматься к березам, дабы впитать в себя их добрую ауру, ведь это дерево считается творением богини Милды, - ответил Ящелт. - Еще Унда приказывает девицам распустить косы и снять с волос все повязки и заколки, мол, все недоброе стечет с них по волосам, когда они окунутся в воды Священного озера.
        - Сентябрь - не лучшее время для купания, - покачал головой Пересвет, - как бы не застудились девицы-то.
        - Ничего, - промолвил Ящелт, - вода в озере еще не вельми холодна, ведь дни-то стоят солнечные. Да и купание это не будет долгим.
        Пересвет с каким-то жадным любопытством разглядывал нагих девушек, невольно подмечая в них те особенности женского очарования, какие отличают дочерей пруссов от немок и славянок. Прежде всего, у большинства прусских девушек, собравшихся в этот осенний день на берегу Священного озера, волосы были цвета льна, и лишь у некоторых волосы имели русый или золотисто-янтарный оттенок. Нагота этих юных девственниц показалась Пересвету особенно прекрасной и соблазнительной, поскольку все девушки были очень белокожи. Белокурые волосы, льющиеся дождем на ослепительно-белые девичьи спины, плечи и бедра, придавали каждой из этих девственниц некий ореол чистоты и непорочности.
        Пересвета охватило смущение, когда к нему подбежали Велта и Нельда, нагота которых была прикрыта лишь распущенными волосами. Преклонив колени, обе подружки разом коснулись рукой его интимного места, что-то быстро проговорив на родном языке. Затем, так же стремительно сорвавшись с места, Велта и Нельда помчались к озеру, держась за руки и давясь от смеха. Они с громким визгом забежали на мелководье, подняв фонтаны брызг.
        - Что они сказали мне? - обратился Пересвет к Ящелту, кивнув на резвящихся в воде Велту и Нельду.
        - Они выбрали тебя для священного соития, - пояснил Ящелт, неловко кашлянув в кулак. - Им же придется дарить свою девственную кровь богине Милде, но для этого эту кровь им предстоит сначала пролить. Понимаешь?
        Пересвет ошарашенно покивал головой, лишь теперь сознавая, что его участие в этом священном обряде не ограничится только добычей и охраной пленного рыцаря. Он сразу подумал о Гертруде, которая изначально была против его участия в этом деле. Гертруде, конечно же, не понравится, если ее любимый совокупится с Велтой и Нельдой даже во имя высокой цели.
        Тут к Ящелту подошла совсем юная девочка с лицом, завешанным длинными светлыми прядями, подошла несмело, явно стыдясь являть мужскому взору свою хрупкую наготу. Опустившись на колени, девочка еле слышно произнесла что-то по-прусски, коснувшись своей маленькой ладошкой бедра Ящелта и не смея поднять на него глаза.
        Ящелт погладил девочку по растрепанным волосам, дав ей тихий и ласковый ответ.
        Девочка с достоинством выпрямилась и не спеша направилась к озеру, осторожно ступая босыми ногами по траве, усыпанной желтыми листьями.
        - Неужели ты посмеешь лишить невинности эту девчушку? - шепнул Ящелту Пересвет. - Ей же лет тринадцать, не больше!
        - Мы тут не в игры играем, приятель! - огрызнулся Ящелт. - Ни одной из девственниц сегодня нельзя отказывать в ее просьбе. Это прогневит богиню Милду.
        «Что мне богиня Милда! - сердито подумал Пересвет. - Для меня страшнее гнев Гертруды».
        Удаляясь от берез к воде, сверкавшей на солнце серебряными бликами, белокурые девы то парами, то в одиночку подходили к Ящелту и Пересвету, становились перед ними на колени и коротко излагали одну и ту же просьбу. Пересвет, слыша, что молвит девушкам в ответ Ящелт, всякий раз повторял по-прусски ту же самую фразу.
        Вглядываясь в прелестные девичьи лица, обрамленные длинными густыми волосами, проходившие перед ним, Пересвет поражался их спокойной решимости пройти до конца этот обряд, пожертвовать своим целомудрием из любви к родине, попранной крестоносцами. В прекрасных девичьих глазах было столько искренней веры в то, что чудо воскрешения, над которым сейчас колдуют Пелузе и Унда, неминуемо свершится и возникшие из небытия прусские вожди и их дружинники сокрушат ненавистных немцев.
        Взгляд Пересвета неожиданно наткнулся на обнаженную Цильду, которая легкой походкой приближалась к нему, окутанная длинными льняными волосами, как покрывалом. Небольшие округлые груди Цильды слегка подрагивали при ходьбе, а на ее стройных бедрах под тонкой белоснежной кожей едва заметно играли небольшие упругие мышцы. Цильда направлялась к Пересвету, даже не пытаясь прикрывать ладонью свое девичье естество, обрамленное сверху светлой густой порослью, как это делали другие девушки. Цильда как бы говорила взглядом Пересвету, мол, ты видел меня в одежде с прибранными волосами, а теперь посмотри на меня голую и растрепанную, разве я не хороша?
        - Прости, я не сказала тебе, что обряд лишения невинности обязателен при этом священнодействии, - виновато проговорила Цильда, остановившись перед русичем и глядя ему в глаза. - Тебе вовсе не обязательно изливать свое семя в лоно девственниц, решивших отдаться тебе. Главное, пролить их девственную кровь.
        - Не знаю, получится ли у меня, - немного растерянно произнес Пересвет. - Все это так неожиданно. Так необычно…
        - Хочешь, я сама поговорю с Гертрудой, ежели тебя тревожит ее реакция на все это, - сказала Цильда, сделав кивок за спину русича. - Женщина легче столкуется с женщиной.
        Пересвет оглянулся, обеспокоенный кивком Цильды, и увидел Гертруду, которая вышла из-за зеленого кургана, направляясь прямо к нему. Пересвет поспешил навстречу Гертруде, понимая, что неприятного объяснения с нею ему не избежать.
        Гертруда с холодным отчуждением отстранила руки Пересвета, пожелавшего обнять ее. Она глядела не столько на своего возлюбленного, сколько на обнаженных девушек, одни из которых плескались в озере, другие только заходили в воду, третьи уже вышли на берег, отжимая свои тяжелые намокшие волосы и зябко переступая босыми ногами по камням и песку.
        - Так вот почему ты уговорил меня не ходить на жертвоприношение, - раздраженно промолвила Гертруда, оттолкнув от себя Пересвета. - Ты знал, что все это действо завершится бесстыдной вакханалией! Чего же еще ожидать от языческого обряда! - Гертруда криво усмехнулась. - В былые времена пруссы допускали у себя и многоженство, и похищение невест, и ритуальную проституцию… Я же говорила тебе, милый, что христианину не пристало опускаться до всего этого! Я вижу, Цильда продолжает липнуть к тебе, несмотря на то что рядом находится ее жених.
        Пересвет пытался оправдывать себя и Цильду, желая вовремя потушить разгорающийся гнев Гертруды. Он взял Гертруду за руку и повел ее обратно к курганам, мягко успокаивая и выражая готовность немедленно уйти отсюда вместе с ней.
        - Всех подробностей этого языческого обряда я не знал, как и ты, - молвил Пересвет, заглядывая в сердитые глаза Гертруды. - Меня держали в неведении до сего момента, клянусь Богом. Ящелт может подтвердить это. Хочешь, я позову его?
        - Ладно, я верю тебе, - смягчилась Гертруда, остановившись на месте. Она положила ладонь на грудь Пересвету. - Иди, скажи Ящелту, что мы с тобой сейчас же уходим в городище. Эти языческие игрища не для нас. Ступай. Я подожду тебя здесь.
        Пересвет повиновался, но он не прошел и трех шагов, как сзади раздался отчаянный крик Гертруды:
        - Милый, берегись!..
        Пересвет рванулся назад к Гертруде, увидев, что она раскинула руки в стороны, как бы заслоняя его собой. Он не видел лица Гертруды, поскольку она стояла к нему спиной. Попятившись, Гертруда повалилась на рябиновый куст, усыпанный гроздьями оранжево-красных ягод. Она не упала, но неловко осела возле гибкого ствола рябины, бессильно уронив руки и запрокинув голову назад. В груди Гертруды торчали две арбалетные стрелы.
        Подскочив к неподвижной Гертруде, Пересвет машинально встряхнул ее за плечи, не вполне сознавая весь ужас случившегося. В следующий миг Пересвет увидел, как зашевелились кусты вербы на склоне кургана, из них выскочили два человека в круглых металлических шлемах с широкими полями, в кольчугах и серых плащах с нашитыми на них черными крестами. В руках у незнакомцев были арбалеты, которые они бросили наземь и выдернули из ножен мечи, устремляясь на Пересвета.
        «Крестоносцы! - молнией мелькнула мысль в голове русича. - Каким образом? Откуда?»
        На раздумья времени не было. Обнажив меч, Пересвет вступил в схватку с двумя тевтонцами, издав два длинных предостерегающих свиста. Одного из немцев Пересвет заколол быстро, а другой оказался ловкий малый, совладать с ним оказалось непросто. Пересвет злился, не понимая, почему Ящелт не приходит к нему на помощь. И только зарубив второго своего врага, Пересвет осознал всю серьезность свалившейся на них беды.
        Ящелту было не до Пересвета, так как он вместе со Станто изо всех сил отбивался от четверых тевтонцев, которые наседали на них.
        Пересвет кинулся на выручку к своим друзьям, заметив краем глаза распростертого на земле Пелузе со стрелой в затылке.
        При виде крестоносцев нагие девушки опрометью побежали к городищу. Далеко не все из них смогли подобрать свою одежду. Белые льняные платья так и остались лежать на песке и камнях почти у самой кромки воды, видимые издалека.
        Пересвет отсек руку одному из тевтонцев, раздробил колено другому, снес голову с плеч третьему. За четвертым ему пришлось гоняться по березовой роще, где всего полчаса тому назад звучали нежные девичьи голоса. Немец, удирая, запнулся за корень, торчавший из земли, и шлепнулся наземь. Встать на ноги он уже не успел. Настигший его Пересвет одним ударом меча рассек ему голову надвое.
        Ящелт и Станто, получившие в схватке по ране, не скрывали своего восхищения Пересветом, который один одолел всех врагов, не получив при этом ни царапины.
        Даже не отдышавшись толком, Пересвет сразу же приступил к допросу раненых немцев. Раненный в ногу тевтонец оказался не робкого десятка. Он не только ничего не сказал Пересвету, но еще и плюнул в него. Рассерженный Пересвет вспорол кинжалом живот дерзкому немцу, оставив его умирать в тяжелых муках.
        Тевтонец с отрубленной рукой, видя, какая участь постигла его соратника, с готовностью отвечал на все вопросы Пересвета. Выяснилось, что эти шестеро крестоносцев являются слугами барона Райнварта, который приложил немало усилий, чтобы узнать причину исчезновения своего племянника. Слуги Райнварта, псари и охотники, с помощью собак отыскали в лесу зарытые в землю тела двух оруженосцев Уго фон Мерка. Затем люди барона через своих тайных соглядатаев прознали, что в трех прусских деревнях ходят слухи о каком-то колдуне, живущем на болоте и собирающемся воскресить давно умерших прусских вождей. И обряд этот будет проходить в урочище Таурогине.
        «Барон Райнварт приказал нам скрытно пробраться в урочище и сидеть здесь в засаде, - молвил Пересвету раненый немец. - Трое суток мы скрывались в лесу, держа под наблюдением Старое городище. На четвертые сутки в городище стали сходиться девушки из прусских деревень. Потом прибыл небольшой караван. Мы сразу узнали коней, которые принадлежали Уго фон Мерку и его оруженосцам. Один из нас отправился в замок барона Райнварта, чтобы сообщить обо всем увиденном. Скоро сюда прибудет сам барон Райнварт с большим отрядом».
        Пересвет спросил у тевтонца, что за человек издал громкий вопль в лесу недалеко от городища часа три тому назад.
        «Это кричал один из наших, - признался раненый тевтонец. - Он случайно напоролся на самострел-ловушку, давным-давно установленный пруссами в этом лесу. Стрела из этого самострела сразила беднягу наповал, его-то предсмертный крик и прозвучал в чаще немного после полудня».
        К нападению сидящих в засаде тевтонцев сподвигло то, что среди пруссов, спустившихся с косогора к озеру, оказалось всего четверо мужчин, из которых один был глубокий старик, а другой еще совсем юный отрок.
        «Не думали мы, что среди пруссов окажется такой опытный воин, как ты, - глядя на Пересвета, искренне посетовал однорукий немец. - Ведь среди этих дикарей все доблестные воины давно перевелись. Ныне пруссы забиты и пугливы. Недаром ваш колдун хотел воскресить давно умерших пруссов, которые умели держать меч в руке и знали, что такое доблесть!»
        Узнав от раненого тевтонца все, что ему было нужно, Пересвет не дрогнувшей рукой заколол его кинжалом.
        Глава седьмая
        Смерть среди дубов и сосен
        Пересвет похоронил Гертруду под тем рябиновым кустом, где она упала, сраженная насмерть тевтонскими стрелами. Перед тем, как засыпать тело Гертруды землей, Пересвет срезал с ее головы белокурый локон, спрятав его в крошечный мешочек-ладанку, подаренный ему Цильдой.
        Здесь же неподалеку от древних прусских курганов Ящелт и Станто схоронили старца Пелузе. Они не сразу отыскали тело волховицы, так как оно лежало в высокой траве на берегу озера. Унда была заколота немецким дротиком, ее мертвые руки продолжали сжимать длинную палку, с которой она бросилась на тевтонцев, защищая беззащитных девушек. Ящелт и Станто на руках отнесли тело волховицы, завернутое в плащ, к ближайшему кургану и погребли у его подножия, тщательно скрыв могилу дерном.
        Покончив со своими скорбными делами, Ящелт и Станто разыскали Пересвета, который в глубокой печали сидел на траве возле могилы Гертруды. Не зная, как утешить русича, Ящелт молча положил руку ему на плечо. Долгое молчание нарушил Станто, спросивший у Пересвета, что делать с убитыми немцами.
        Пересвет поднялся с травы, комкая в руках свой плащ. На его враз постаревшем лице промелькнуло что-то безжалостное и злое.
        - Немцев хоронить не будем, - жестко сказал он, - это слуги барона Райнварта. Вот пусть Райнварт и хлопочет над ними, он скоро объявится здесь.
        Подняв с примятой травы свой меч, Пересвет зашагал через березовую рощу к темневшему на косогоре прусскому городищу. За ним последовали Ящелт и Станто, нагруженные оружием убитых тевтонцев. Прихватили они и девичьи одежды, в спешке брошенные на берегу озера.
        Сентябрьский вечер веял прохладой. На темные неподвижные воды Священного озера легли красные отсветы заката.
        Придя в городище, Пересвет собрал на площади всех девушек, и пока Ящелт и Станто раздавали им платья, он коротко обрисовал ситуацию, которая требовала, чтобы все участницы сегодняшнего священного действа без промедления расходились по домам. Девушки были сильно подавлены смертью Пелузе и Унды, они в скорбном молчании приводили себя в порядок, облачаясь в одежды и заплетая волосы в косы. Их испуг сменился горестным осознанием краха всех радостных надежд, связанных со священным обрядом воскрешения мертвых.
        - Что же теперь будет? - растерянно спросила Нельда, расчесывая костяным гребнем свои белокурые растрепанные волосы.
        Ее вопрос предназначался Цильде, застывшей с мрачным выражением на лице и даже не помышлявшей заниматься своими распущенными по плечам волосами.
        Вместо Цильды Нельде дал ответ Ящелт, перебиравший оружие, захваченное у тевтонцев.
        - Ничего не будет, Нельда, - проговорил он с оттенком горечи и досады в голосе. - Мертвые пруссы останутся в могилах, а ныне живущие пруссы по-прежнему будут влачить ярмо рабства. Чудо не свершилось, к великому сожалению. И повинны в этом опять же немцы, поработившие нашу землю.
        - Делать нечего, подруги, - прозвучал негромкий голосок Велты. - Нам лучше поскорее уйти отсюда домой, иначе воины барона Райнварта обратят нас в невольниц или убьют.
        - Ладно, мы все уйдем, а что будешь делать ты? - Цильда подошла к Пересвету и взяла его за руку.
        - Я дождусь барона Райнварта и его людей, - не глядя на Цильду, ответил Пересвет. - Я еще посчитаюсь с крестоносцами за смерть Гертруды.
        - Я останусь с тобой, - сказал Ящелт, тоже подойдя к русичу. - Отплачу немцам за смерть Пелузе. Все равно мне идти некуда.
        - Тогда и я останусь с вами! - решительно заявила Цильда, сверкнув голубыми очами. - Рассчитаюсь с тевтонцами за смерть Унды.
        К Цильде шагнул Станто, изумленный таким ее решением.
        - Лучше я останусь тут вместо тебя, - промолвил он, - а ты возвращайся домой. Подумай о своей матери и братьях. Без тебя им придется совсем худо.
        - Станто прав, - сказал Пересвет, мягко взяв Цильду за плечи. - Тебе непременно надо вернуться домой. Ты должна жить дальше, чтобы выйти замуж за Станто и родить от него сыновей, которым, быть может, удастся поднять пруссов на новое Великое восстание.
        - Но я буду с тобой до конца… - возразил было Станто.
        Пересвет не дал ему договорить:
        - Собирайся в путь, друг мой. Тебе нужно позаботиться о Цильде. Уходить надо немедленно! Ежели наткнетесь в лесу на крестоносцев, то затаитесь и пропустите их мимо себя.
        Ящелт поддержал Пересвета, убеждая Цильду и Станто не упрямиться и покинуть Старое городище без промедления. Он попросил их помочь прочим девушкам добраться до своих деревень и не заплутать в лесу.
        Согласившись уйти домой, Станто и Цильда не скрывали того, как им тяжело расставаться с Ящелтом и Пересветом. Они понимали, что скорее всего расстаются с ними навсегда.
        Девичий отряд, возглавляемый Станто и Цильдой, вышел из городища и затерялся в сумеречном затихшем лесу.
        Пересвет и Ящелт, придя на капище, положили на носилки бездыханное тело Уго фон Мерка и отнесли на берег озера.
        - Барон Райнварт никогда не отыщет тело своего племянника. Никогда! - с мстительной злостью произнес Пересвет, привязывая к мертвому рыцарю тяжелый камень. - Даже самые чуткие собаки не помогут Райнварту в его поисках.
        Раздевшись донага, Пересвет и Ящелт заплыли вместе с мертвым телом на середину озера и там выпустили из рук запеленатого в одеяло покойника. Камень быстро утянул мертвого рыцаря на глубину.

* * *
        Смерть Пелузе и Гертруды словно оборвала в душе у Пересвета его самую чувствительную струну. Пересвета не покидало чувство бездонного одиночества и пустоты, словно весь мир разом отвернулся от него. О своем будущем Пересвет даже не задумывался, объятый лишь одним жгучим желанием поскорее встретиться с крестоносцами, чтобы в кровавой рубке утолить свою жажду мести. Причем Пересвету было все равно, с кем из тевтонцев скрестить меч, с воинами ли Райнварта или любого другого рыцаря. Ему хотелось убивать крестоносцев, которые лишили его любви и счастья, и совсем не хотелось жить…
        Такое состояние Пересвета слегка тревожило Ящелта. Он попытался мягко убедить русича в том, что, убивая тевтонцев, совсем не обязательно жертвовать собой. Мол, Пересвету еще нужно вернуться на отчую землю.
        - А что мне там делать без Гертруды? - обронил Пересвет, взглянув на Ящелта пустым угрюмым взглядом.
        - Пытаться строить новое счастье, - сказал на это молодой прусс.
        Переночевав в Старом городище, рано поутру Пересвет и Ящелт облачились в кольчуги, вооружились и двинулись через лес к ближайшей дороге. Пересвет не хотел тратить время на ожидание отряда барона Райнварта. К тому же схватка с тевтонцами в городище для двоих смельчаков грозила неминуемой и скорой гибелью. Пересвету же хотелось иметь хоть какое-то преимущество над крестоносцами, то есть он задумал напасть на них первым из засады. Этот замысел Пересвета одобрил и Ящелт.
        Лесную дорогу они отыскали после долгих блужданий по лесу. Куда вела эта дорога и откуда, им было неведомо. Сидя на упавшей сосне, Пересвет и Ящелт грызли сушеную рыбу, тихо переговариваясь и поглядывая на дорогу, видневшуюся в просветах между деревьями.
        Внезапно тревожно загалдели сороки и сойки в придорожных ольховых зарослях. Невдалеке послышался смутный глухой шум - это был топот ног и копыт.
        Пересвет вскочил, привычным движением надел на левую руку щит, а в правую взял дротик. Ящелт принялся торопливо заряжать арбалет. Прижавшись к шершавому стволу могучей сосны, Пересвет увидел за деревьями и кустами растянувшийся на дороге отряд тевтонцев. В голове отряда двигались около десятка всадников в латах и шлемах, в белых плащах с черными крестами. За конниками шли около полусотни кнехтов в круглых металлических касках, в кожаных панцирях, с дротиками и небольшими круглыми щитами в руках. У некоторых кнехтов поверх панцирей были надеты короткие белые туники без рукавов, с нашитыми черными крестами на груди и спине.
        - Действуем как договорились! - шепнул Пересвет Ящелту. - Коль я паду, уходи без промедленья в чащу. Помни, пруссам нужны твои баллады. Умирать тебе еще рано, брат.
        Перебегая от сосны к сосне, Пересвет устремился к дороге, взяв дротик на изготовку. От него не отставал Ящелт с арбалетом в руках. Пересвет выбрал своей целью рыцаря в блестящем шлеме с клювоподобным забралом, в него-то он и метнул свой дротик. Однако в момент полета с силой пущенного копья с рыцарем поравнялся его конный оруженосец и дротик угодил ему в голову, выбив из седла. Лошадь упавшего на дорогу оруженосца испуганно взвилась на дыбы, приведя в некоторое смятение рыцарский отряд.
        Выскочив из-за деревьев, Пересвет ударом меча ранил в бедро рыцаря на вороном коне, шлем которого был украшен черным пышным пером. Потом с разворота рубанул другого всадника, ранив его в руку. Одному из оруженосцев Пересвет пропорол живот мечом, а из руки другого выбил копье. Все это случилось быстро и неожиданно.
        К Пересвету бегом устремились кнехты, огибая рыцарский отряд с двух сторон по обочинам дороги. Какой-то из кнехтов уже замахнулся на Пересвета топором, но его ноги тут же подломились, шея кнехта оказалась пробита стрелой, прилетевшей из леса. Это напомнил о себе Ящелт, сидевший в засаде.
        Кнехты напирали на Пересвета, толкаясь и мешая друг другу. Русич, пользуясь этим, ловко уворачивался от вражеских дротиков, отражал щитом удары мечей и топоров, отходя к лесу. Пересвет опасался только одного, чтобы немцы не взяли его в кольцо. Размозжив головы двоим кнехтам и еще двоим нанеся тяжелые раны, Пересвет с каким-то яростным азартом стал выкрикивать оскорбления на немецком языке, призывая кого-нибудь из рыцарей скрестить с ним меч.
        Кнехты пытались напасть на русича сзади, но меткие стрелы Ящелта валили с ног самых проворных из немцев одного за другим. Около десятка пеших тевтонцев кинулись ловить Ящелта, заметив его стремительные перемещения среди сосен. Ящелт бросился наутек, уводя преследователей за собой. Таким образом, он в точности следовал наказу Пересвета.
        Оставшись без своего быстроногого помощника, Пересвет тоже стал уходить в глубь соснового бора, понимая, что ему просто не хватит сил, чтобы одолеть такое множество врагов. Тевтонцы с треском и шумом гнались за русичем, словно стая рассвирепевших медведей. В лесной тиши далеко разносились выкрики на немецком языке, звон сталкивающихся клинков порождал гулкое эхо в темно-зеленых разлапистых кронах.
        Кто-то из рыцарей крикнул кнехтам, чтобы отчаянного храбреца взяли живым, поэтому кнехты не стреляли в Пересвета из арбалетов. Немцы гнались за ним широкой облавой, стараясь взять в мешок. После получасовой погони тевтонцам удалось-таки окружить Пересвета, выгнав его из чащи на болотистое редколесье.
        Кнехты расступились, и против русича вышел рыцарь в шлеме с клювоподобным забралом, на треугольном щите которого алел красный герб в виде лепестка розы, пронзенного кинжалом.
        Взмахнув мечом, Пересвет бросился на рыцаря, который уверенно отразил все его выпады, выказывая высокое мастерство во владении клинком. Рыцарь всячески старался выбить меч из руки Пересвета, и ему дважды едва не удалось это. Понимая, сколь опытен и опасен его противник, Пересвет шаг за шагом принялся отступать в самую болотную трясину, дабы рыцарь в своих тяжелых доспехах увяз там. Мутная болотная жижа сначала доходила Пересвету до колен, потом она дошла ему до пояса. Рыцарь продолжал наседать на Пересвета, хотя было видно, что каждый шаг дается ему с трудом.
        Пересвет начал изнемогать в этой изматывающей схватке. Он чувствовал, что болото засасывает его все глубже и глубже. В какой-то миг потеряв равновесие, Пересвет стал боком валиться в трясину. Рыцарь попытался поразить его мечом, но сам оступился и упал на одно колено, погрузившись в болотную жижу почти по грудь. Пересвет, напрягая последние силы, ринулся на рыцаря. Он схватил его сзади за плечи и навалился на него всей своей тяжестью, вдавив в трясину с головой. Топь мигом поглотила закованного в латы рыцаря, который отчаянно барахтался под Пересветом, силясь подняться.
        До ушей Пересвета донеслись крики кнехтов и оруженосцев, которые гурьбой устремились к рыцарю на выручку, запинаясь и падая. Пересвет опять схватился за меч, рубанув по щиту самого расторопного из оруженосцев и сразу же сбив его с ног. Какой-то кнехт ударил Пересвета дротиком в грудь, но кольчуга выдержала этот удар. Пересвет лишь покачнулся, острием своего меча выбив кнехту глаз. Немец с диким воплем отпрянул прочь и сразу увяз в топи по самые плечи.
        Кнехты кричали и шарили в болотной жиже руками, силясь отыскать в вязкой глубине утонувшего рыцаря. Они и не думали преследовать Пересвета, который пробирался через болото, подрубая чахлые сосенки и бросая их себе под ноги. Свой щит Пересвет забросил за спину, чувствуя удары арбалетных стрел, вонзающихся в него. Изнемогая и задыхаясь, Пересвет шел через топь, погружаясь в нее то по пояс, то по грудь. Вслушиваясь в крики кнехтов, Пересвет с изумлением узнал, что рыцарь, которого он утопил в болоте, не кто иной, как сам барон Райнварт.
        «Надо же, случай свел меня с самим Райнвартом! - торжествовал в душе Пересвет. - Надеюсь, душа барона скоро встретится в чистилище с душой его племянника Уго фон Мерка!»
        Пересвет выбрался из болота весь облепленный зеленой тиной, шатаясь от усталости. Он стал подниматься по склону холма, опираясь на меч и озираясь по сторонам. Вокруг росли кряжистые дубы и буки.
        Под ногами у Пересвета шелестели буро-коричневые опавшие листья, среди которых были густо рассыпаны желуди. Пересвет вспугнул целый выводок кабанов, которые с топотом и беспокойным хрюканьем умчались в заросли молодого осинника.
        У Пересвета промелькнула мысль, что он теперь сам как кабан, убегающий от охотников. Слуги барона Райнварта не отстанут от него, пока не рассчитаются с ним за смерть своего господина.
        Блуждания по лесу вывели Пересвета к другому болоту, покрытому зарослями ивы и камыша. Изменив направление, Пересвет двинулся в обход болота. Он не прошел и двухсот шагов, как наткнулся на двух кнехтов, которые явно искали его. Пересвет бросился на немцев, понимая, что для бегства сил у него уже не осталось. Один из тевтонцев скрестил с Пересветом свой меч, а другой принялся трубить в медный изогнутый рог, подавая сигналы своим. Где-то в отдалении хрипло прозвучали протяжные сигналы другого рога.
        Немец, сражавшийся с Пересветом, оказался неловким рубакой. Пересвет зарубил его без особых затруднений, потом он мечом пронзил трубача, пригвоздив того к стволу дуба. Тевтонец выронил из рук медную трубу и умер, стоя у дерева, с выпученными глазами и разинутым ртом.
        В какой-то момент Пересвет ощутил себя зверем, которого обложили загонщики. Он метался по дубовому лесу, всюду сталкиваясь с тевтонцами, которые вырастали перед ним как из-под земли. В Пересвета летели дротики и стрелы, его меч то и дело с лязгом сталкивался с вражескими клинками или громыхал по неприятельским щитам и шлемам. Враги теснили русича, они были повсюду. Вражеский круг вот-вот должен был сомкнуться вокруг Пересвета. Дабы не угодить в руки крестоносцев, Пересвет вновь устремился к болоту, шелестящие камыши которого укрыли его от вражеских глаз.
        Продираясь через камышовые заросли, Пересвет слышал, как у него за спиной на твердом берегу мечутся тевтонцы, ругаясь и споря между собой. Кнехты и оруженосцы не горели желанием преследовать Пересвета по болоту, хотя рыцари приказывали им это. Наконец несколько тевтонцев решились спуститься в болото. Подбадривая друг друга громкими голосами, немцы гуськом двинулись через камыши по следу, оставленному в этих дебрях Пересветом.
        Когда камыши остались позади, Пересвету пришлось пробираться по качающейся у него под ногами вязкой почве. При этом вода доходила ему до груди. От холода Пересвета колотила сильная дрожь. Каждый шаг он делал с обмирающим от страха сердцем. Если студенистая земля вдруг провалится у него под ногами, то ему будет не выбраться из этой ужасной ловушки. Тяжелая кольчуга, сапоги и пояс с мечом и кинжалом утянут Пересвета на самое дно болота. Сам того не сознавая, Пересвет стал шепотом просить Богородицу и Отца Небесного не оставить его в этой беде, не дать ему сгинуть в холодном болоте.
        Увидев впереди небольшой островок, на котором росли тонкие осины, Пересвет рванулся к нему, загребая воду руками. Выбравшись на остров, Пересвет бессильно рухнул в густую осоку. Голоса немцев в камышах постепенно затихли. Убоявшись предательской топи, тевтонцы повернули обратно к берегу.
        Пересвет не знал, сколько времени он пролежал на островке в полубеспамятстве. Оторвав голову от осоки, он заметил, что вечерние сумерки окутали все вокруг смутными неясными тенями. С трудом поднявшись на одеревеневшие ноги, Пересвет мысленно приказал себе идти дальше через болото, не видя иного пути к спасению. Он нащупал маленький серебряный крестик у себя на груди под рубахой и кольчугой, вновь прося Высшие Божественные силы помочь ему спастись.
        Внезапно в нескольких шагах от Пересвета прямо над кромкой водной глади возникла белая полупрозрачная фигура молодой статной женщины в длинном одеянии до пят, с покрывалом на чуть склоненной голове. Правая рука похожей на видение женщины медленно поднялась и осенила Пересвета крестным знамением.
        У Пересвета холодок пробежал по спине, он невольно отпрянул назад. В белой женской фигуре и в ее одеянии Пересвету почудилось сходство с Гертрудой. Ему подумалось, что это, наверно, душа Гертруды прилетела сюда с небес, услышав его мольбы о помощи.
        - Ты ли это, Гертруда? - дрожащими губами произнес Пересвет. - Прости, что я не уберег тебя. Ради Бога, прости, Гертруда!..
        Горячие слезы хлынули из глаз Пересвета, покатившись по его щекам.
        Белая, как туман, женская фигура плавным жестом руки поманила Пересвета за собой. Пересвет с изумлением увидел, что эта невесомая фигура медленно плывет по воздуху над водой, удаляясь от острова.
        Пересвет почувствовал, как некая неукротимая сила сдвинула его с места, направив вслед за удаляющейся призрачной женской фигурой с наброшенной на плечи длинной мантией. Пересвет шел через болото, не глядя себе под ноги, так как его взгляд был прикован к той, что плыла впереди него по воздуху. И странное дело - там, где проплывала эта прозрачная женская фигура, глубина болота едва доходила Пересвету до колен. Едва нога Пересвета ступила на твердую землю, как неясное белое видение растаяло в воздухе, словно его и не бывало.
        - Где ты, Гертруда? - воскликнул Пересвет, вглядываясь в темноту между деревьями. - Благодарю тебя за спасение! Я никогда не забуду тебя!
        Глава восьмая
        Будивид
        Едва увидев отца, Пересвет сразу почувствовал, что в нем произошла резкая перемена. Отец держался с ним не просто холодно, но даже неприязненно. Пересвет мигом сообразил, что в его отсутствие случилось что-то неладное в отчем доме и в душе его отца. Лишь в этот миг Пересвету стало понятно странное выражение лиц дворовых слуг, встретивших его у ворот терема и на теремном крыльце: его тут явно не ждут!
        Видя, что отец не собирается обнять его, Пересвет прошелся по просторной светлице от окна к окну, комкая в руках шапку. В этом тереме прошло детство Пересвета, здесь ему все было до боли знакомо!
        - Что же, батюшка, и сесть мне не предложишь? - после долгой паузы промолвил Пересвет, повернувшись к отцу. - Иль ты совсем не узнаешь меня?
        Боярин Станимир Иванович небрежно указал рукой на стул, сухо обронив:
        - Присаживайся, сыне.
        Однако Пересвет сел не на стул, а на скамью у окна.
        Станимир Иванович опустился на эту же скамью, глядя то в пол, то в потолок и всячески избегая встречаться взглядом с сыном.
        - Что стряслось, отец? - напрямик спросил Пересвет. - Почто ты мне не рад? Меня ведь два года дома не было.
        - Чему тут радоваться, сынок, - скорбно произнес Станимир Иванович. - Опозорил ты род наш! Седины мои осрамил!
        - Да молви ты толком! - рассердился Пересвет. - В чем я виноват перед тобой?
        - А ты не ведаешь? - Станимир Иванович желчно усмехнулся, хлопнув себя ладонью по колену. - В сечах ты был храбр, сын мой, ничего не скажешь, но как угодил ты в плен к тевтонцам, так тебя словно подменили. Размяк ты душой, и смелости в тебе поубавилось. Снюхался ты с тевтонцами, даже монахиню немецкую себе в наложницы взял. Эх, сынок, разве ж для этого я тебя растил и лелеял!
        Из груди Станимира Ивановича вырвался тяжелый горестный вздох.
        - Ну, был я в плену у тевтонцев, приглянулась мне там одна монахиня. Что тут такого постыдного? - Пересвет недоумевающе пожал плечами. - После битвы на реке Рудаве немало русичей и литовцев в немецкий плен угодило. Всех пленников тевтонцы за выкуп на волю отпустили, лишь за меня выкуп не поступил. Батюшка, почто ты отказался заплатить крестоносцам серебро за мое освобождение, неужто денег пожалел?
        - Сын мой, не вали с больной головы на здоровую! - резко бросил Станимир Иванович. - Я был готов выкупить тебя из неволи, но ты сам известил меня письмом, в коем сообщил, что решил принять веру латинскую и навсегда остаться у немцев.
        - Богом клянусь, отец, не слал я тебе такого письма! - воскликнул пораженный Пересвет.
        - Не слал, говоришь… - По лицу Станимира Ивановича промелькнула гневная тень. Он стремительно поднялся и, топая сапогами, удалился из светлицы в соседнее помещение.
        До слуха Пересвета донеслось, как отец поставил на стол шкатулку, как он рылся в ней, что-то ворча себе под нос. Затем, столь же стремительно вернувшись обратно, Станимир Иванович сунул под нос Пересвету узкий лоскут бересты, на котором острым писалом были коряво выведены несколько строк славянскими письменами.
        - Вот, разве не тобой сие писано? - раздраженно обронил боярин. - Твой неказистый почерк я сразу распознал и подпись твою тоже.
        Пересвет пробежал глазами короткое послание на бересте, внимательно вгляделся в подпись, стоящую внизу. Да, почерк как будто его и подписано письмо не именем «Пересвет», а ласкательной формой от него «Светик». Так называли в детстве Пересвета его мать и сестра.
        - Ничего не понимаю, - озадаченно пробормотал Пересвет, вновь и вновь перечитывая эту странную записку. Там было написано, что он не желает возвращаться на Русь, что решил остаться у немцев навсегда, ибо встретил здесь любимую женщину и вера латинская ему милее.
        Наконец Пересвет спросил у отца, кто передал ему эту записку.
        - Боярин Будивид принес мне ее, когда сбежал из тевтонского плена, - ответил Станимир Иванович. Он тут же восхищенно добавил: - Что за удалец этот Будивид! В отличие от тебя, сын мой, он не стал дожидаться выкупа за свое освобождение, сам удрал от немцев. И ведь не побрезговал Будивид ради свободы спрятаться в бочке с дерьмом. В этой бочке с помоями его и вывезли за ворота замка. Будивид и тебя звал идти с ним в побег, сын мой, но ты же отказался.
        - Я отказался не от побега, а от убийства монахини, жизнью которой был готов пожертвовать Будивид ради того, чтобы вырваться на свободу, - сказал Пересвет, сурово взглянув на отца.
        - Скажи прямо, сынок, эта монахиня была твоей наложницей, - с ехидцей в голосе проговорил Станимир Иванович. - Она же обучала тебя немецкому языку. Прелести этой немки просто свели тебя с ума! Ты даже забыл, что помолвлен с дочерью боярина Размысла Степановича. Опозорил меня и перед родственниками своей невесты.
        Станимир Иванович сердито выхватил бересту из рук Пересвета.
        - Не отрицаю, отец, в этом я грешен, - опустив глаза, сказал Пересвет. - Но письма этого я не писал и латинскую веру принимать не собирался. Я ведь тоже сбежал из плена, это случилось вскоре после бегства Будивида. Та монахиня и помогла мне в этом.
        Станимир Иванович посмотрел на сына с откровенным недоверием в глазах.
        - Где же ты пропадал целых два года, сынок? - промолвил он. - Иль ты добирался до Руси в объезд всей Европы, а?
        - Это долгая история, отец, - хмуро ответил Пересвет.
        - Мне кажется, не столько долгая, сколько лживая, - заметил Станимир Иванович. - Сказал бы прямо, сын мой, что все это время ты жил у тевтонцев, но не пожилось тебе у них, и ты надумал вернуться на Русь. Думаешь, после всего этого Корибут Ольгердович тебя в свою дружину примет? - Станимир Иванович потряс берестяным письмом перед лицом Пересвета. - Не надейся! Из-за тебя, слюнтяя, Корибут Ольгердович брата твоего из дружины прогнал, меня в опале держит. А бывшая твоя невеста в прошлом году замуж вышла за Кориата, сына Ерденя. Вот так-то, сынок.
        - Мне бы матушку повидать, отец, - промолвил Пересвет. - Где она?
        Станимир Иванович направился было снова в соседнюю светлицу, чтобы положить бересту в шкатулку, но задержался на месте. Он угрюмо пробурчал, не глядя на сына:
        - Скончалась твоя мать полгода тому назад. Доконал ты ее, паршивец, письмецом своим и намерением остаться навсегда у немцев.
        У Пересвета защипало в глазах. Он тряхнул волосами, уронив голову на свои ладони.
        Дальнейшая беседа Пересвета с отцом и вовсе никак не клеилась. Во время очередной гнетущей паузы Станимир Иванович сказал сыну, что не может оставить его у себя на ночлег.
        - Ступай к Ростиславе, - не глядя на сына, промолвил Станимир Иванович. - Ты знаешь, где она живет. Ростислава будет тебе рада. Она до сих пор любит тебя.
        Ростиславой звали старшую сестру Пересвета. Она вышла замуж, когда Пересвету было тринадцать лет, и с той поры проживала в доме мужа через две улицы от родительского терема. Супругом Ростиславы был княжеский тиун Велемир Проклович, человек хитрый и жадный.
        Ростислава встретила Пересвета крепкими объятиями и поцелуями.
        - Где же ты пропадал так долго, бедовая головушка? - плача от радости, молвила Ростислава. - Матушка наша вся исстрадалась по тебе, так и упокоилась в могиле, сердешная, тебя не дождавшись. - Ростислава смахнула слезы с глаз, добавив таинственным шепотом: - Тут про тебя разные слухи ходили, братец. Отцу нашему боярин Будивид, сбежавший от тевтонцев, передал письмецо будто бы от тебя. Видела я то письмецо на бересте, но не поверила, что твоя рука его написала. Кто-то просто подделал твой почерк, изложив в письме полную чушь.
        Усадив Пересвета за стол и угощая его медовой сытой и пирогами, Ростислава продолжала рассказывать ему о кознях Будивида.
        - Негодяй всем и всюду плел о том, что поддался ты, братец, на льстивую болтовню тевтонцев, пожелал остаться у них навсегда, - возмущалась Ростислава. - Мол, презрел ты уговоры самого Будивида, не согласившись вместе с ним бежать из плена. Я-то не поверила Будивиду, но отец наш поверил. Многие друзья твои поверили, братец. И брат твой поверил. Родня Чеславы расторгла помолвку с тобой и сосватала ей Кориата, племянника Будивида.
        От всего услышанного от сестры у Пересвета кусок не шел в горло. Ему вдруг вспомнилось, как во время неволи у крестоносцев Будивид просил его написать коротенькие письма для своих родственников, прося их о выкупе. Раненая правая рука не давала возможности Будивиду самому написать эти письма. Пересвет тогда же написал письмо и своему отцу с той же просьбой. И все эти письма находились у Будивида, который собирался сам вручить их военачальнику тевтонцев Герберту фон Швайгерду.
        «Собирался, но не вручил! - вдруг осенило Пересвета. - Либо негодяй отдал Швайгерду лишь свои письма, а мое письмо оставил у себя. Изучив мой почерк, Будивид состряпал поддельное послание якобы от меня и передал его моему отцу. И это подлое дело Будивид осуществил, уже сбежав от тевтонцев!»
        Вспоминая свой недавний разговор с отцом, Пересвет мысленно старался разложить по полочкам все полученные сведения и свои догадки относительно них. Оказалось, что брат смоленского князя Василий Иоаннович, отпущенный на свободу немцами раньше прочих пленников, замолвил слово за Пересвета, повидавшись с его отцом. Станимир Иванович уже начал собирать выкуп за сына, когда вдруг в Брянске объявился сбежавший из плена Будивид.
        Всеми своими соображениями Пересвет поделился с сестрой, которая была старше его на пять лет и всегда могла подать верный совет.
        - Сначала тебе нужно поговорить со своими друзьями, брат, - сказала Ростислава. - Им легче поверить тебе, ведь они знают тебя с детства.
        Пересвет пожелал немедленно навестить кое-кого из своих друзей, благо дома их стояли недалеко от дома Ростиславы.
        Стояла поздняя осень. Листья на деревьях давно облетели.
        Мерзлая земля звенела под ногами Пересвета, который шел по узким улицам Брянска, вглядываясь в лица редких прохожих. Вечерние сумерки уже окутали город, это скопище бревенчатых домиков и теремов, обнесенных где изгородью, где частоколом.
        Дома знати в Брянске прилепились, как пчелиные соты, к склону холма, на котором высился княжеский детинец - бревенчатая крепость. Мысли Пересвета мигом спутались, когда взгляд его упал на терем боярина Будивида.
        «Друзья подождут, - решил про себя Пересвет, - а вот объяснение с Будивидом мне откладывать нельзя!»
        Свернув в переулок, поднимавшийся в гору, Пересвет приблизился к дому человека, которого ему хотелось задушить своими руками. Он загрохотал кулаком в тесовые ворота. На вопрос челядинца из-за ворот, кто пришел, Пересвет уверенным голосом заявил, что он - гонец от князя. Челядинец отворил высокую воротную калитку, впустив Пересвета во двор. Одеяние Пересвета и меч на поясе выдавали в нем воина, поэтому никто из слуг Будивида не заподозрил подвоха.
        Холоп в длинной белой рубахе провел Пересвета на второй ярус терема в самые лучшие покои.
        Пересвет увидел Будивида, который сидел за столом, укрытым белой скатертью и уставленным различными яствами. Было время ужина. Трапезная была освещена горящими восковыми свечами, к тому же в небольшие квадратные оконца сквозь толстое византийское стекло пробивались лучи пурпурного закатного солнца. Вместе с Будивидом за столом сидели его жена и младший сын.
        Холоп с порога громко объявил о приходе княжеского гонца и с поклоном удалился.
        Будивид, помешивавший деревянной ложкой какое-то варево у себя в тарелке, поднял голову и сразу изменился в лице. Побледнела и жена Будивида, напрягся и его юный сын, вжавшись в спинку стула.
        - Вижу, узнал ты меня, боярин. Сразу узнал! - с мрачной ухмылкой произнес Пересвет, сняв шапку и скинув с плеч красный военный плащ, подбитый волчьим мехом. - Доброго здоровья тебе, боярин. И всей твоей семье.
        У Будивида ложка выпала из руки. Он натянуто улыбнулся, беспокойно переглянувшись с женой.
        - Здрав будь, соколик! - промямлил Будивид, отодвигая от себя тарелку с супом. - Давно ли ты в Брянске? Каким ветром тебя сюда занесло?
        - Попутным ветром занесло, боярин, - ответил Пересвет, подходя к столу. - Я ведь отсюда родом, как и ты. Позволишь сесть?
        Будивид закивал головой, взмахом руки повелев служанке поставить стул для гостя. Молодая румяная челядинка живо принесла стул.
        - Угощение тоже принеси, - повелел служанке Будивид. - Живо!
        Пересвет сел к столу, не снимая с рук кожаных перчаток, а также оставив на себе пояс с мечом. Он намеренно тянул паузу, окидывая взглядом то яства перед собой, то убранство трапезной. При этом Пересвет краем глаза все время следил за Будивидом, успев заметить, как тот, неприметным движением руки взяв нож со стола, положил его к себе на колени.
        - Давненько мы с тобой не виделись, боярин, - наконец нарушил молчание Пересвет. - Однако я вижу, что не рад ты моему приходу.
        - Полно тебе, друже, - бодро промолвил Будивид. - Ты же как снег на голову свалился, вот я и… растерялся слегка. Давай-ка, брат, выпьем с тобой хмельного меда ради встречи!
        Будивид кивнул супруге, та встала и взяла со стола бухарский серебряный сосуд, покрытый витыми чеканными узорами. Когда боярыня наливала в чаши хмельное питье, то ее руки, унизанные перстнями, заметно дрожали.
        Пригубив из чаши, Пересвет налег на мясной суп, который принесла ему челядинка. Орудуя ложкой, Пересвет завел разговор о том, что, оказывается, кто-то из брянских бояр навел на него напраслину, оболгал его перед князем, друзьями и родственниками.
        - И ведь как хитро оболгал, стервец! - разглагольствовал Пересвет, поглядывая на Будивида. - Написал на бересте моим почерком письмо лживое и моему отцу вручил якобы от меня. Я в тевтонском плену мыкался, выкупа ожидаючи, а в это время в Брянске про меня и думать все забыли, решив, что я продал душу латинянам. Каково, а?
        - Да уж, неказистый поступок, - пробормотал Будивид, не смея встречаться взглядом с Пересветом. Он вдруг прикрикнул на жену и сына: - Ну, чего сидите, как неживые! Коль насытились, ступайте вон отсюда!
        Отрок живо вскочил со стула и чуть ли не бегом выскочил из трапезной, вслед за ним удалилась и его мать.
        Доедая суп, Пересвет продолжал изливать Будивиду свою беду-кручину, сетуя на то, что его отец какой-то лживой записке верит больше, нежели словам сына, вырвавшегося из плена. Сжав кулак, Пересвет потряс им, бросив угрозу, - мол, ему бы только узнать имя этого боярина-негодяя, он рассчитался бы с ним сполна.
        - Может, ты мне подскажешь, Будивид, как зовут этого мерзавца? - спросил Пересвет, глядя в бледное лицо боярина.
        - Разве отец твой не назвал тебе имя этого человека? - выдавил из себя Будивид.
        Пересвет, отложив ложку, смотрел в глаза Будивиду, храня зловещее молчание. И в этот миг Будивид понял, что Пересвету, конечно же, все известно, что он неспроста пришел сюда и затеял эту беседу с ним.
        - Так ты наведался сюда, чтобы привлечь меня к ответу? - хрипло проговорил Будивид, ерзая на стуле. - Ты хочешь моей смерти?
        Пересвет сделал движение, собираясь встать из-за стола.
        И в этот миг Будивид метнул в него нож, целя в горло.
        Но Пересвет был начеку. Он ловко увернулся, и нож, пролетев возле его виска, вонзился в дверной косяк у него за спиной.
        - Ты первый взялся за оружие, Будивид, - воскликнул Пересвет, резко поднявшись со стула и выхватив меч из ножен. - Так что не обессудь!
        Будивид отпрянул от Пересвета как ошпаренный, диким воплем зовя на помощь слуг. Видимо, супруга Будивида уже позаботилась об этом, так как трое челядинцев с кинжалами и топорами в руках тут же ворвались в трапезную. Они на миг застыли перед Пересветом, который угрожающе повернулся к ним с мечом в руке.
        - Чего медлите, олухи! - рявкнул на слуг Будивид. - Убейте его!
        Челядинцы бросились на Пересвета, который сначала швырнул стул им под ноги, потом опрокинул стол, ставший преградой для нападавших. Пересвет действовал мечом быстро и умело, нанося колющие удары. Не прошло и минуты, как один из слуг упал замертво с пробитым сердцем. Затем свалились на пол и двое других с тяжелыми ранами.
        Будивид, схватив с полу топор, вступил в схватку с Пересветом, стараясь вырваться из трапезной в нижние покои терема. Ступив ногой в кровавую лужу, Будивид потерял равновесие. Этим воспользовался Пересвет, вонзивший меч в бок боярину. Будивид выронил топор, застонав от сильной боли. Лежа на полу, Будивид молил Пересвета о пощаде.
        Однако в холодных глазах Пересвета не было жалости.
        - Уж я-то не промахнусь, боярин, - жестко обронил он, направив острие своего меча в горло Будивиду.
        Неожиданно в трапезную вбежали жена и сын Будивида и, припав к ногам Пересвета, стали слезно умолять его сжалиться над их мужем и отцом. Пересвет стер кровь с меча об одежду дрожащего Будивида, затем убрал клинок в ножны. У него не хватило духу заколоть Будивида на глазах у его жены и сына.
        Глава девятая
        Ослябя
        На другое утро к Пересвету подступил муж его сестры.
        - Ты переночевал у нас, молодец, отведал наших кушаний, а теперь седлай коня и езжай отсюда подобру-поздорову, - молвил Велемир Проклович, не скрывая своего страха и раздражения. - Что ты вчера учинил в доме у боярина Будивида! Всю трапезную кровью залил, слуг порубил, самого Будивида едва жизни не лишил. Да ты в своем уме! Что ты творишь?! Коль дойдет сие до Корибута Ольгердовича, то не сносить тебе головы, дурень. Хорошо, князь с дружиной сейчас в походе. Пользуйся этим, приятель, уноси ноги из Брянска. Будивид - муж зело мстительный, и князь к нему милостив. Из-за тебя и мы с Ростиславой пострадать можем, а ведь у нас детки малые.
        Пересвет, прочитав по глазам сестры, что и она поддерживает мужа, без возражений и упреков собрался в дорогу. Деньги у него имелись. Пищей на несколько дней Ростислава его снабдила.
        Прощаясь с Пересветом, Ростислава посоветовала ему уйти в те земли, которые не находятся под властью литовских князей.
        - Отправляйся в Рязань или Москву, - промолвила Ростислава. - Коль вздумает Корибут Ольгердович мстить тебе, то там ему тебя будет не достать. Тамошние русские князья сильны полками, и литовцам они не по зубам.
        Обняв на прощание сестру, Пересвет вскочил на коня и по длинной улице, укрытой первым пушистым снежком, выехал из Брянска. Добравшись до городка Мещевска, Пересвет после краткого раздумья повернул усталого скакуна на дорогу, ведущую к Москве.
        Перебравшись через реку Угру близ Калуги, Пересвет оказался на землях Московского княжества. Это был обширный обжитый край, пересеченный реками и речушками с непривычными мерянскими названиями - Воря, Пажа, Нара, Пахра, Кончура, Шерна… Густые леса здесь соседствовали с обширными лугами и холмистыми пажитями. Следов военного разорения, как на Черниговщине, нигде не было видно: в пути Пересвет не встретил ни одной сожженной или брошенной деревни. Судя по всему, волны татарских набегов сюда давно не докатывались. Соседние русские князья еще со времен Ивана Калиты старались не враждовать с сильной Москвой. Ныне на Московском княжении сидел двадцатидвухлетний внук Ивана Калиты, Дмитрий Иванович. Несмотря на молодость, князь Дмитрий уже выказал свою непреклонную волю и ратное мужество, усмирив надменных суздальских и тверских князей, отразив три вторжения литовских войск во главе с Ольгердом.
        Всякий человек, знающий себе цену, не станет довольствоваться малым, но возьмет у судьбы лучшие и высшие блага, рассуждал Пересвет, надумавший поступить на службу к московскому князю.
        Ни друзей, ни родственников в Москве у Пересвета не было. Замолвить слово за него перед Дмитрием Ивановичем было некому. Оказавшись в Москве, Пересвет решил для начала свести знакомство с кем-нибудь из местных бояричей и купцов и, уже опираясь на полезные связи, попытаться обратить на себя внимание самого Дмитрия Ивановича.
        По сравнению с Брянском, Москва была очень обширна. Собственно, сам город с главными храмами и боярскими теремами, обнесенный белокаменными стенами, был невелик. Белый град, как называли свой детинец сами московляне, лежал в излучине речки Неглинки, впадающей в Москву-реку. С двух сторон московский детинец, имеющий форму треугольника, омывали воды этих двух рек, а с третьей стороны был выкопан глубокий ров. С юга и северо-востока к Белому граду примыкали обширные посады, где проживал в основном ремесленный и торговый люд. Такого многолюдья, как в московских посадах, Пересвету не доводилось видеть ни в каком другом городе Руси.
        «Правду молвят знающие люди, утверждая, что ныне все богатства, все искусные ремесленники в Москву стекаются, - думал Пересвет, толкаясь на торжище возле Тверских ворот. - Сколь тут добра всякого и узорочья разного - глаза разбегаются! Иноземных товаров - не перечесть! Русских торговцев полным-полно и чужеземных не меньше. Ну, прямо Вавилонское столпотворение!»
        Пересвет невольно вздрогнул и замедлил шаг, когда его слух вдруг резанула столь знакомая ему немецкая речь. Вытянув шею, Пересвет вгляделся поверх людской толчеи в длинный ряд деревянных лабазов, где вели торговлю купцы из Германии.
        Неожиданно кто-то неловко толкнул Пересвета в спину. И тут же прозвучал негромкий извиняющийся голос, перепутать который Пересвет не мог ни с каким другим голосом. Резко обернувшись, Пересвет увидел перед собой монаха в грубой черной рясе, в черном клобуке, надвинутом на самые глаза.
        - Очам не верю! Неужто это ты, Ослябя?! - воскликнул пораженный Пересвет, схватив монаха за рукав рясы.
        Монах поднял глаза на Пересвета, чуть сдвинув клобук на затылок. Его бородатое лицо озарилось улыбкой.
        - Матерь Божья! - вырвалось у монаха. - Ты ли это, Пересвет! Какими судьбами?!
        Два бывших закадычных друга, позабыв вражду, сначала обнялись, потом завели торопливый сумбурный разговор. Их толкали снующие вокруг люди, но эти двое ничего не замечали вокруг.
        - Давно ли ты в Москве? - спросил Ослябя.
        - Сегодня прибыл, - ответил Пересвет. И сам задал вопрос: - Почто ты в монахи подался, брат?
        - Изранен я был сильно в сече с литовцами, когда состоял в дружине у смоленского князя, - пустился на откровения Ослябя. - Никто из лекарей не верил, что я выживу. Покуда я неделю в горячке валялся, со мной постоянно был образок с ликом Сына Божия. Когда я встал на ноги, лекари сказали мне, что не их заботами, но провидением Господним не погасла искра жизни в моем теле. Вот тогда-то я и решил сменить кольчугу на рясу. И, знаешь, нисколько об этом не жалею, брат.
        - Ой ли? - усомнился Пересвет, шутливо пихнув Ослябю в бок. - Ты же среди кулачных бойцов всегда первым был и на ратные дела всегда был горазд. По мне, так не к лицу тебе вовсе монашеские одежды, друже.
        - А ты, стало быть, все в дружинниках ходишь, - проговорил Ослябя. - Небось по-прежнему под крылом у Корибута Ольгердовича, а?
        - Разошлись наши пути-дороги с Корибутом Ольгердовичем, уже давно, - махнул рукой Пересвет. - Я теперь вольный витязь. Вот, хочу попытать счастья в Москве.
        - Как же так? - удивился Ослябя. - Ты же был в чести у Корибута Ольгердовича.
        - Знаешь пословицу, сегодня в чести, а завтра иди свиней пасти, - невесело усмехнулся Пересвет. - Литовским князьям я больше служить не собираюсь!
        - Ты один в Москву приехал или вместе с Чеславой? - с заметным усилием выдавил из себя Ослябя. При этом он отвел глаза от Пересвета.
        - Не женат я, брат, - сказал Пересвет.
        - А как же твоя помолвка с Чеславой? - встрепенулся Ослябя.
        - Покуда я мыкался в плену у тевтонцев, Чеслава вышла замуж за Кориата, сына Ерденя, - хмуро ответил Пересвет. - Прости, брат, что я увел у тебя Чеславу. Негоже я поступил тогда. Получается, тебя счастья лишил и сам ни с чем остался.
        - Ничего не понимаю, - озадаченно обронил Ослябя. Он взял Пересвета за локоть. - Расскажи мне все подробно, друже.
        - Идем на постоялый двор, - кивнул Ослябе Пересвет. - Я там коня оставил и вещи свои. Посидим, поговорим, вина выпьем.
        - Извини, брат, вино-то я больше не пью, - заметил Ослябя, шагая рядом с Пересветом сквозь людскую толпу.
        - Ну, тогда квасу выпьем, - улыбнулся Пересвет, похлопав Ослябю по плечу. - Квас монастырским уставом не запрещен для иноков.
        Постоялый двор, куда Пересвет привел Ослябю, стоял на Мытной улице и был обнесен высоким частоколом. Тут же находилась харчевня, пропитанная запахом горелого мяса и горьковатым дымком очага. В харчевне стояли длинные столы, за которыми сидели посетители из числа заезжих гостей. В основном это были люди небогатые или среднего достатка.
        Просторное помещение с высоким потолком и маленькими окнами было освещено огнем очага и чадящими факелами, вставленными в специальные металлические кольца, прибитые к стенам. Обслуживали посетителей жена владельца харчевни и два юных холопа.
        Отыскав свободное местечко, Пересвет и Ослябя уселись с краю за один из столов, с которого расторопные слуги в длинных рубахах сметали объедки и убирали грязные тарелки. Жена трактирщика принесла им квасу в глиняных кружках без ручек.
        Ослябя первым делом стал выспрашивать у Пересвета, как получилось, что он угодил в плен к крестоносцам.
        Вспоминая подробности того похода литовско-русских полков к Рудавскому замку, Пересвет хмурил свои светлые брови. Ему не очень-то хотелось рассказывать Ослябе о своем неудачном поединке с тевтонским рыцарем, о пребывании в плену, затянувшемся из-за козней Будивида, о любовных отношениях с немкой Гертрудой… Однако Пересвет понимал, что если он хочет от Осляби ответной прямоты, то должен и сам быть до конца откровенным с ним.
        Долго вел свой рассказ Пересвет, прихлебывая квас из кружки. Внимательно слушал его Ослябя, поражаясь тем испытаниям, через которые пришлось пройти Пересвету при побеге из плена.
        - Кабы уцелела Гертруда в ваших скитаниях по лесам, привез бы ты ее домой и взял бы в жены? - спросил Ослябя, когда Пересвет умолк.
        Пересвет молча покивал головой.
        - Но ты же был помолвлен с Чеславой, - напомнил другу Ослябя. - Родня Чеславы и твоя родня поднялись бы скопом на тебя. Разве нет?
        - Поднялись бы, - согласился Пересвет, - но я не променял бы Гертруду на Чеславу.
        - А Будивид-то каким мерзавцем оказался, а! - заметил Ослябя. - Не думал я, что он способен на такое! Но ты правильно сделал, что не стал его убивать, брат. - Ослябя стиснул руку Пересвета. - Пусть Господь накажет Будивида за его подлость. Господь есть самый всевидящий и самый справедливый из судей.
        Затем Ослябе захотелось узнать, почему Пересвет, выбравшись наконец из Пруссии, не поехал сразу в Брянск, а прибыл в Вильно и вступил в дружину Ольгерда.
        - Во-первых, я хотел сподвигнуть Ольгерда и Кейстута к новому походу против Тевтонского ордена, - ответил Пересвет. - Мною владело сильнейшее желание хоть как-то помочь пруссам, порабощенным немцами. Я тешил себя надеждой, что победы литовцев над тевтонцами подтолкнут пруссов к очередному восстанию против поработителей. Но, к сожалению, ни Ольгерд, ни Кейстут не осмелились на новое глубокое вторжение в Пруссию. Поражение на реке Рудаве слишком сильно ударило по ним. По слухам, Ольгерд до сих пор еще не вызволил из немецкого плена всех своих воинов. - Пересвет глотнул квасу и продолжил: - В общем, спустя год я ушел из Ольгердовой дружины.
        - Ежели ты упомянул первую причину своей задержки в Вильно, то нету смысла, брат, скрывать вторую, - прозорливо обронил Ослябя, глядя в лицо Пересвету.
        - Да, брат, была у меня тогда и вторая причина не спешить домой, - с печальным вздохом промолвил Пересвет. - Когда дружина Корибута Ольгердовича стояла в Вильно перед выступлением в Пруссию, тогда случай свел меня с челядинкой Маленой в стенах Ольгердова терема. Не стану скрывать, сильно я увлекся Маленой, а она - мной. Так получилось, что Малена и подруга ее примкнули в том походе к литовскому войску. Мы с Маленой и в военном стане ухитрялись тайком встречаться.
        - Я всегда говорил, что ты по женским юбкам ходок первейший! - не удержавшись, вставил Ослябя. - И Чеслава для тебя была просто очередная забава.
        - Ладно, чего уж теперь прошлое ворошить, брат, - проворчал Пересвет. - Все едино, ни Чеслава, ни Гертруда, ни Малена судьбу свою со мной так и не связали. Чеслава за другого замуж вышла. Гертруда погибла от тевтонских стрел. Малена скончалась при родах. Выбравшись из Пруссии, я долго искал Малену, но все было без толку. Однажды я столкнулся с Росаной, подругой Малены. От нее-то я и узнал, что Малена забеременела от меня, но разродиться не смогла. - Пересвет тяжело вздохнул. - Получается, повинен я в смерти и Гертруды, и Малены.
        - А я думаю, брат, что не повинен ты в этих смертях, - сказал Ослябя. - С провидением не поспоришь, всякому человеку своя смерть на роду написана. Ты даже не повинен в смерти тех тевтонцев, кои пали от твоего меча. Ты же не сонными их убивал, а в схватке, головой своей рискуя. В сече всегда так: либо ты, либо тебя.
        Пересвет поинтересовался у Осляби, в каком монастыре он несет крест свой и за какой надобностью прибыл на московский торг.
        - Я еще не монах, а послушник, - промолвил Ослябя. - Прежде чем принять монашеский постриг, всякому послушнику грехи замолить надо, плоть и душу очистить от суеты мирской. Ты же знаешь, брат, грехов на мне много. А живу я далече от Москвы, в обители Сергия Радонежского, это в шестидесяти верстах отсюда. Монастырь наш невелик, и стоит он на холме при слиянии рек Кончуры и Вондюги. Вокруг монастыря стеной стоят леса дремучие. Одно слово - дикий край.
        - Слышал я про Сергия Радонежского, - заметил Пересвет с неким оттенком почтения в голосе. - Люди сказывают, к нему отовсюду паломники идут: кто за советом, кто за утешением… Идут даже в такую глухомань. Сам митрополит Алексий, говорят, ни одного большого дела не начинает, не посовещавшись с Сергием Радонежским. Поразил ты меня, брат, своим монашеским облачением. Однако ж я втройне поражен тем, что ты нашел пристанище у самого святого игумена на Руси.
        Ослябя поведал Пересвету, что он прибыл в Андроников монастырь, выросший сравнительно недавно на реке Яузе близ Москвы.
        - В Андрониковом монастыре монахи священные книги переписывают с греческого языка на русский, кое-какие из этих книг я должен доставить в нашу лесную обитель, - молвил Ослябя. - Кроме того, мне было велено купить на торжище два серпа, три топора, гвоздей и дверных петель. У нас ведь там работы невпроворот с утра до вечера. Слуг в монастыре нет, монахи и послушники сами себе и пекари, и плотники, и портные, и сапожники…
        - Так вот что за железо в мешке у тебя гремит, - усмехнулся Пересвет, кивнув на кожаную котомку, лежащую на скамье рядом с Ослябей.
        - Все покупки я уже сделал, теперь пойду в Андроников монастырь, надо бы успеть к вечерней молитве, - продолжил Ослябя, допив квас в своей кружке. - Завтра поутру ждет меня дорога домой.
        - Ты что же, брат, обитель Сергия называешь домом? - удивился Пересвет, пронзив Ослябю внимательным взглядом. - А про свой отчий дом в Брянске ты уже не вспоминаешь? Одобряют ли твои родители то, что ты в схимники подался?
        - Конечно, не одобряют, - со вздохом признался Ослябя, - но я иного и не ожидал от них.
        - Когда же мы теперь еще увидимся, брат? - спросил Пересвет, не скрывая своего огорчения от столь короткой встречи с Ослябей. - Жалею я, что разлучились мы с тобой на столь долгий срок. Друзей у меня за это время не прибавилось, даже наоборот. Теперь вот и родня моя со мной в раздоре из-за негодяя Будивида. Гонит меня судьба, как мякину по ветру, брат. Нету у меня ни надежного пристанища, ни верной жены, ни цели в жизни. Подскажи, брат, что мне делать?
        Ослябя помолчал, словно размышляя, стоит ли говорить такое Пересвету, потом произнес:
        - Коль ты на перепутье, брат, значит, пришла пора менять что-то в твоей жизни, в душе твоей. Когда в гору идешь - лишь гору и видишь. Человек среди людей - не капля в реке. Он родник, в реке рассеянный. Токмо не все люди осознают это. Вот ты полагаешь, брат, что твой удел - это ратный труд. Ты достаточно потрудился на этом поприще, испытал боль, ярость, гнев, усталость, жару и холод. Физически ты окреп, но окреп ли ты душой? - Ослябя встал из-за стола. - Подумай над этим, брат.
        Видя, что Ослябя собрался уходить, Пересвет тоже вскочил, чтобы проводить его до городских ворот, чтобы хоть еще немного побеседовать с ним. Пересвет видел, что Ослябя уже не тот, каким он был два года тому назад. Ослябя словно пропитался спокойствием и житейской мудростью, задай ему какой-нибудь каверзный вопрос о смысле жизни или о познании души, он и тогда не растеряется - даст ответ.
        «Это общение с такими людьми, как Сергий Радонежский, переродило Ослябю, в корне изменило весь строй его мыслей, - размышлял Пересвет, расставшись с другом у Тверских ворот и возвращаясь на постоялый двор. - Я, как ладья, без руля и паруса мотаюсь по жизни, служа князьям и собственной гордыне. Чего я добиваюсь? К чему стремлюсь? Ослябя прав, ныне я на перепутье. Мне нужно выбрать, с кем быть и по какой дороге двигаться. Ведь сказано в Священном Писании: жизнь коротка, а наш путь бесконечен».

* * *
        На другое утро Пересвет верхом на коне примчался к Андроникову монастырю. Привратник впустил его в обитель, узнав, что он земляк и друг послушника Осляби.
        Ослябя вышел из своей кельи на монастырский двор, кутаясь в черный плащ на пронизывающем ноябрьском ветру.
        - Что-то ты раненько поднялся, друже, - обратился он к Пересвету после обмена приветствиями. - Договорились же встретиться у Тверских ворот за два часа до полудня.
        - Я всю ночь не спал и думал над твоими словами, брат, - волнуясь, заговорил Пересвет. - Я принял решение пойти в монахи, как и ты. Возьми меня с собой в обитель Сергия Радонежского.
        Ослябя улыбнулся и обнял Пересвета.
        - Идем, друже, - сказал он, - потрапезничаешь с нами, чернецами. Твой выбор я одобряю. Токмо в будущем помни, брат, что это был твой выбор.
        В монастырской трапезной два десятка монахов и послушников с безмолвной невозмутимостью встретили появление Пересвета, облаченного в воинский наряд, с мечом у пояса. Сидящие за длинным столом чернецы потеснились, уступив место на скамье Ослябе и Пересвету. Им подали глиняные тарелки с просяной кашей без масла и по куску ржаного хлеба.
        Окон в трапезной не было. Пламя свечей, стоящих в ряд на столе, озаряло большое помещение с дощатым полом и дубовыми перекрытиями желтым колеблющимся светом. На бревенчатых стенах, гладко отесанных топором, двигались темные тени от сидящих за столом людей.
        Приглядываясь к чернецам, Пересвет увидел среди них и мужчин средних лет, и стариков, и юных отроков. Длинные волосы и грубые черные одежды придавали этому молчаливому собранию несколько мрачный вид.
        Пересвет не столько ел, сколько давился этой непривычной для него пищей.
        - Привыкай, брат, - шепнул ему Ослябя. - В обители у Сергия Радонежского стол не богаче этого.
        После завтрака Ослябя привел Пересвета в свою келью, где он гостевал, и показал ему две объемные книги в кожаном переплете с медными застежками. Одна из книг была «Напрестольное Евангелие», другая - «Жития Святых».
        - Может, когда-нибудь в эту книгу впишут и жизнеописание Сергия Радонежского, - заметил Пересвет, постучав пальцем по кожаной обложке книги.
        - Думаю, что потомки оценят подвижнический подвиг игумена Сергия, - сказал Ослябя, - ибо мечом земли покоряют, а словом - сердца.
        Ослябя вывел лошадь из монастырской конюшни, навьючив на нее свои мешки с поклажей.
        - Это хорошо, что ты верхом на коне к отцу Сергию приедешь, - проговорил он Пересвету, - а то в нашей лесной обители большая нехватка в лошадях. До Москвы и Переяславля-Залесского путь не близкий, пешком не набегаешься.
        Монах-привратник, сидя на скамейке у ворот, вел беседу со странствующим иноком Феогностом, который на зиму обычно поселялся в стенах какого-нибудь монастыря. Феогност слыл человеком вещим и прозорливым, поэтому привратник, задавая ему вопросы, ловил каждое его слово.
        Увидев Ослябю и Пересвета, направляющихся к распахнутым воротам и ведущих коней в поводу, привратник обратился к Феогносту, кутаясь в ветхую шубейку:
        - Скажи мне, друже, что гонит людей в дорогу? Не всегда ведь люди отправляются в путь, выполняя чье-то повеление или спасаясь от опасности.
        Беззубый морщинистый Феогност, с седыми космами, свисающими из-под черного капюшона, кашлянул и ответил:
        - Человека гонит в дорогу мечта или беда. Или леший его знает что - ноги должны ходить, а глаза видеть.
        - А что ты можешь поведать, мудрец, про этих двух молодцев? - кивнул привратник на Ослябю и Пересвета. - Какова их ожидает судьба?
        Феогност с прищуром оглядел двух друзей, поглаживая свою куцую бородку, потом изрек:
        - Погибнут они оба в битве, но добудут себе вечную славу. Многих наших князей и бояр после их смерти потомки забудут, а этих двоих молодцев на Руси не забудут никогда!
        Проходя в створ ворот мимо привратника и старика Феогноста, Ослябя и Пересвет услышали их разговор.
        - Слыхал, брат, что нас в будущем ожидает? - усмехнулся Пересвет, взглянув на Ослябю. - Выходит, что от судьбы не уйдешь!
        - Нашел, кому верить! - отозвался Ослябя. - Этот Феогност языком чешет, как метлой метет. Таких пророков на Руси по дюжине в каждом княжестве.
        Часть III
        Глава первая
        Сергий Радонежский
        - Такой лепший молодец и подался в монахи. Зачем? - В темно-синих девичьих глазах светилось искреннее недоумение. - Я полагала, что в монастырь идут люди старые и увечные, либо те, на ком кровь невинных.
        Пересвет отряхнул ладони и уселся на мешок с житом, который он по просьбе этой миловидной челядинки вынес из кладовой и принес на плече в теремную мукомольню.
        - Как тебя звать, прелестница? - спросил Пересвет, сняв с головы черный монашеский клобук.
        - Шугой родители нарекли, - ответила девушка, отступив на шаг и прислонившись спиной к дубовому столбу, подпиравшему потолочную балку. Она не скрывала того, что этот статный молодой инок ей очень нравится.
        - Какое чудное имя! - удивился Пересвет. - Почто же так тебя назвали, милая?
        - Крикливая я была в детстве, - с улыбкой пояснила челядинка, - надоедала отцу с матерью своим плачем, вот они так-то меня и прозвали. У меня есть старший брат, так его зовут Неупокой. Он в малолетстве тоже был шибко плаксив.
        - А-а, - понимающе протянул Пересвет, кивая головой. - А меня вот нарекли Пересветом. Будем знакомы, красавица.
        - Понятно, почему тебя так назвали, - с той же приветливой улыбкой заметила Шуга, легким движением руки коснувшись длинных, почти белокурых волос Пересвета.
        - Твоя правда, милая, - усмехнулся Пересвет, тряхнув густой шевелюрой. - Отпираться не стану. По сравнению с братом и сестрой я был самый светловолосый.
        - Где же ныне твои родичи, молодец? - поинтересовалась Шуга.
        - В Брянске, - ответил Пересвет.
        - Далече отсель, - проговорила Шуга, присев на березовую колоду.
        На ней было длинное платье из неотбеленного толстого сукна, на плечи была наброшена заячья шубейка до колен. В ее темно-русой толстой косе, переброшенной на грудь, искрились снежинки. Это порывом ветра сбросило с крыши амбара налет из пушистого недавно выпавшего снега прямо на головы Шуге и Пересвету, когда они пересекали теремной двор.
        - Не ты первая задаешь мне такой вопрос, милая, - с тихим вздохом промолвил Пересвет. - Не ты первая. Не скрою, в первый год жизни в монастыре мне было неловко перед прочими иноками, согбенными годами и немощами. Но потом я освоился и уже не терзался мыслями о том, что, быть может, занимаю чужое место в обители, что мне более пристало жить в миру, а не в общине отшельников. С усмирением плоти приходит и возвышенность мысли, это и есть внутреннее очищение.
        - Что же толкнуло тебя променять мирскую жизнь на монастырское затворничество? - спросила Шуга, пытливо вглядываясь в лицо Пересвета.
        Бледный свет короткого зимнего дня, просачиваясь сквозь толстое зеленоватое стекло, вставленное в небольшие узкие окна, с трудом рассеивал сумрак, висевший в просторном помещении, пропахшем пылью, мукой и грубой мешковиной.
        Пересвет отбросил со лба длинную светлую прядь, задумчиво погладил пальцами свою короткую золотистую бородку, которая добавляла ему мужественности, но не могла скрыть его цветущий возраст.
        - В двух словах на сей вопрос мне не ответить, а толковать об этом долго тут как-то неуместно. - Пересвет, словно извиняясь, обвел рукой вокруг себя. - Давай-ка лучше зерно молоть, милая. Где тут у вас ручные жернова?
        - Вон за той перегородкой, - Шуга кивком головы указала на дощатую стенку, делившую помещение на две части, - там же находятся лари для муки. Неси мешок туда, а я за светильником схожу. Окон в том закутке нет.
        Жернова у ручной мельницы были тяжелы и громоздки, однако плечистый Пересвет вращал верхний жернов с помощью деревянной ручки без особых усилий. Шуга только успевала подсыпать зерно в специальное отверстие, расположенное в центре круглого верхнего жернова, из другого отверстия в нижнем жернове тонкой струйкой сыпалась мука в подставленный плетеный короб. Жернова были установлены на прочной дубовой раме с четырьмя массивными ножками. Единственным неудобством для Пересвета было то, что ему приходилось при его высоком росте работать в полусогнутом положении. Подставка для этих жерновов была явно рассчитана для малорослых людей.
        Пересвет успевал не только вращать жернов, но и вести беседу с челядинкой Шугой. После долгой затворнической жизни в монастыре, затерянном в лесу в соседстве с мужами-иноками, лишенными всяческих мирских радостей, и в том числе женского общества, эта юная разговорчивая служанка пробудила в Пересвете ту подзабытую трепетную радость, все оттенки которой были когда-то ему хорошо знакомы. Это греховное влечение к женщине, строго осуждаемое монастырским уставом, неукротимо и властно затягивало Пересвета в свои сладостные сети. Пересвет был подобен голодному человеку, дорвавшемуся до желанной пищи. Его очаровывали все линии фигуры челядинки, каждое ее движение, каждая улыбка. Даже звук ее голоса был как-то по-особенному приятен Пересвету. Он чувствовал в себе необыкновенный прилив сил от одного присутствия Шуги рядом с ним.
        Незаметно разглядывая Шугу, Пересвет спросил у нее, почему ее глаза имеют такой явный восточный разрез.
        - Бабку мою изнасиловал баскак-татарин, когда ей было восемнадцать лет, - нимало не смутившись, промолвила Шуга. - По этой причине моя мать родилась с татарскими скулами и очами. От матери это татарское «наследство» передалось мне и моему брату. Город наш и вся округа близ Плещеева озера в прошлом не раз подвергались набегам ордынцев.
        Пересвет сочувственно покачал головой. Ему было ведомо от монастырских старцев о тех трудных временах, когда Москва еще не вошла в силу и Северо-Восточную Русь раздирали межкняжеские распри. Князья грызлись за право обладать ярлыком на Владимирское великое княжение. Ярлык выдавали ордынские ханы, выказывая предпочтение тем из русских князей, кто ниже всех кланялся и за кем не было большой силы. Князей, стремившихся к большей самостоятельности, Орда наказывала опустошительными вторжениями. Из всех городов Владимиро-Суздальской земли Переяславль-Залесский был, пожалуй, самым многострадальным. Здешнее население несколько раз поднималось на восстание против татарского ига.
        - Ныне, хвала Господу, татары не тревожат набегами Залесскую Русь, - сказал Пересвет, - вот уже лет тридцать не тревожат.
        - Это верно, - заметила Шуга, - однако татарскую напасть сменила литовская. Три года тому назад литовцы во главе с князем Кейстутом едва не разорили Переяславль. Ох и натерпелись мы страху тогда! Литовцы посад сожгли, все ближние деревни выжгли, несколько дней дым стлался над озером и градом. Много народу литовцы в полон угнали.
        Об этой беде Пересвету тоже было известно. Желая отвлечь свою собеседницу от невеселых мыслей, он завел речь о том, что ныне в Переяславле-Залесском собрались многие князья, дабы обсудить и решить, как им сообща бороться с Ордой и как обезопасить свои границы от литовских вторжений.
        - Дмитрий Иванович, князь московский, говорят, прекратил отсылать дань в Орду, - молвил Пересвет. - По слухам, в Орде идет замятня за замятней, татарские ханы дерутся друг с другом из-за трона. Коль так и дальше пойдет, то Орда сама скоро развалится, как трухлявый пень.
        Шуга поинтересовалась у Пересвета, что это за старик-священник, пришедший пешком в Переяславль-Залесский, которому собравшиеся здесь князья оказывают такое почтение. Спутниками этого седобородого священника были Пересвет и еще один инок, тоже молодой и статный.
        - Ты разве не слыхала про игумена Сергия Радонежского? - Пересвет взглянул на Шугу, перестав вращать жернов. - Вот это он и есть.
        - Как же, слышала я про этого святого старца, - сказала служанка, присев на корточки и заглянув в короб под жерновами. - Говорят, он будущее видит и хворь любую молитвой излечить может. Так ли? - Шуга вскинула глаза на Пересвета. - Брат мой зубами мается, не поможет ли ему старец Сергий, а?
        - Твоему брату обычный зубодер или деревенская знахарка могут помочь, у игумена Сергия есть дела поважнее в Переяславле, - со значением проговорил Пересвет, вновь приведя во вращение тяжелый верхний жернов. - У князя Дмитрия Ивановича сын недавно родился, так отец Сергий прибыл сюда, чтобы окрестить младенца. Ну и на княжеском снеме без игумена Сергия тоже не обойдутся. Здесь ведь находится сам митрополит Алексей, духовный покровитель отца Сергия. По зову митрополита Алексея игумен Сергий и прибыл в Переяславль-Залесский.
        Беседу Пересвета с Шугой прервало появление другой челядинки, которая была гораздо старше той летами.
        - Ты совсем заболтала инока, егоза, - с беззлобным ворчанием промолвила пришедшая в мукомольню служанка, обращаясь к Шуге. На женщине был надет длинный передник поверх платья, ее волосы были тщательно закрыты платком. Она вытащила из-под жерновов короб с мукой. - Ну-кось, много ли вы мучицы-то намололи, голубки. Ого! Славно вы потрудились, что и говорить. На сегодняшний день нам муки хватит.
        - Это все он смолол, силы-то у него немало! - Шуга кивнула на Пересвета. - Тетка Пелагея, вот бы нам такого работника в поварню!
        - Благодарю тебя за подмогу, святой отец, - сказала Пелагея, отвесив поклон Пересвету.
        - Я еще не монах, а послушник, - смущенно улыбнулся Пересвет. - Кабы Шуга мне не помогала, то один-то я вряд ли так скоро управился бы.
        Видя, с какой неловкостью молодой послушник и Шуга поглядывают друг на друга, томимые тем, что для них наступил миг расставания, а самые важные слова они так и не сказали друг другу, служанка Пелагея торопливо обронила:
        - Ну, я побегу в поварню, дел там невпроворот. А вы отнесите эту муку к хлебопекам. Да поторопитесь, голубки. - Пелагея с едва заметной усмешкой подмигнула Шуге, мол, все вижу, все понимаю и не осуждаю, ибо сама была когда-то молодая.
        Едва удаляющиеся шаги Пелагеи затихли в глубине полутемного перехода, как некая невидимая сила подтолкнула Пересвета к Шуге. Сначала непроизвольно и крепко сцепились их осыпанные мукой пальцы, потом их губы слились в поспешном жадном поцелуе. Не помня себя от охватившего его сильнейшего вожделения, Пересвет загасил светильник и увлек Шугу к ближайшему мучному ларю, закрытому деревянной крышкой. Объятая тем же неистовым желанием Шуга сбросила с себя заячью шубейку, подняла кверху длинный подол своего платья и исподней сорочицы, явив Пересвету свою наготу и готовность отдаться ему.

* * *
        При одном взгляде на Пересвета Ослябя мигом догадался, что его друг не только молол зерно на муку, но и успел потискать в мукомольне смазливую челядинку, которая попросила у него помощи в этом нелегком деле.
        - Ишь как натрудился, аж глаза блестят и щеки полыхают! - такими словами встретил Ослябя Пересвета, когда тот переступил порог небольшой светелки, отведенной им на время пребывания в княжеском тереме. - Токмо не лги мне, что не дошло у тебя с той челядинкой до греховного. Ведь дошло, признайся?
        Пересвет скинул с себя овчинную шубу и снял с головы черный клобук. Он зачерпнул липовым ковшом родниковой воды из березового ведра, стоящего на скамье в углу. Прежде чем поднести ковш с водой ко рту, Пересвет досадливо бросил Ослябе:
        - Ну, прелюбодействовали мы с Шугой, и что? С моей стороны никакого насилия не было, Шуга стремилась к соитию не меньше моего, Бог свидетель.
        - Ты токмо Бога-то не поминай всуе, греховодник! - проворчал Ослябя. Он захлопнул Псалтирь и положил книгу на стол. Поднявшись с кресла, Ослябя прошелся по скрипучим половицам от окна до двери и обратно, его распирало от негодования. - Чуяло мое сердце, не устоишь ты перед искушением бесовским. Эта Шуга глазастая едва с тобой, дурнем, заговорила, так сразу тебя сетями греховными и опутала. Эх, брат, нету в тебе стойкости душевной перед женскими прелестями! И стало быть, через эту твою слабость Сатана всякий раз верх над тобой брать будет. Вот что плохо. Я ведь за тебя перед отцом Сергием поручился, получается, что ты и меня в грех вовлек, недоумок.
        - Не пристало будущему иноку сквернословить, брат, - напившись воды, сказал Пересвет. Он сел на стул и стал снимать с себя сапоги. - Свой сегодняшний грех я обязательно замолю перед Господом. Непременно признаюсь в слабости своей на исповеди, готов ночами бдеть и поклоны бить во искупление греха своего. Эта Шуга меня и впрямь словно околдовала! Скажи, брат, как ты с вожделением справляешься? Неужто тебя к женщинам совсем не тянет даже по весне?
        - Лишь к одной женщине меня всегда тянуло, - снимая нагар со свечи, ответил Ослябя. - Все прочие женщины мне неинтересны.
        - Ясно, брат, - с тягостным вздохом произнес Пересвет. - Получается, что я кругом виноват перед тобой.
        - Я давным-давно сказал тебе, что не держу на тебя зла за Чеславу, - не глядя на Пересвета, промолвил Ослябя. - Что было, то прошло. Ныне и у меня, и у тебя совсем иная жизнь идет. Мы живем бок о бок с самым святым игуменом на Руси, это должно преобразить нас самих и души наши.
        - Честно говоря, брат, не ощущаю я никакого внутреннего преображения, а ведь я уже почти три года провел в Сергиевой обители, - признался Пересвет, завалившись на свое ложе. - В грамоте книжной и в чтении псалмов наизусть я, конечно, сильно поднаторел. Могу также поститься долго, работать на голодный желудок, обходиться без хмельного питья и разносолов. Гордыню свою я вроде бы смирил, но от греховных мыслей так и не избавился. - Пересвет слегка постучал себя в грудь кулаком. - Признаюсь, брат, чем дольше я живу в Сергиевой обители, тем больше мне это в тягость. Уныла и беспросветна жизнь у иноков и послушников. Сидим мы за высоким частоколом и света белого не видим, вокруг чаща непролазная, на десятки верст вокруг ни одной души человеческой. Воистину, брат, существуем мы, как заживо погребенные. Кто-то из прихожан сказал, мол, монахи - это сообщество живых мертвецов. Что и говорить, верные слова!
        - Ежели надумал уйти из обители, дело твое, друже, - сказал Ослябя. - Ты же знаешь, силой Сергий у себя никого не держит. К нему же постоянно одни приходят, другие уходят. Кто-то выдерживает в монастыре год или два, кто-то несколько лет, и лишь немногие остаются в обители на всю жизнь.
        - В том-то и дело, брат, что идти мне некуда, - промолвил Пересвет. - Мать моя умерла, с отцом и братом я в раздоре. К сестре наведаться я тоже не могу, так как муж ее на порог меня не пустит. Будивид-собака наверняка настроил против меня и Корибута Ольгердовича, и многих бояр брянских. Зря я не убил этого злыдня, когда у меня была такая возможность!
        - Еще раз говорю тебе, друже, нельзя исправлять зло злом, - заметил Пересвету Ослябя, - так сказано в Евангелии. Это милостивая воля Господа удержала твою руку с мечом, не позволив тебе убить Будивида. И эта же высшая воля, думается мне, привела тебя в Сергиеву обитель. Крепись, брат. Нелегко выстроить обычный дом из бревен, и во сто крат труднее возвести храм в душе своей. Унылое на первый взгляд монашеское существование есть вернейший путь к спасению всех людей на земле от бед и сатанинских происков. Жизнь иноков и послушников в обители есть подвижничество, их бедность - это та добродетель небесная, которая все земное и преходящее повергает во прах, и она же освобождает душу от всякого препятствия и дает ей свободно соединиться с Богом…
        До вечерней трапезы времени было еще много, поэтому Ослябя предложил Пересвету прогуляться до Спасо-Преображенского собора, единственного каменного храма в Переяславле-Залесском. От княжеского терема до белокаменного собора было не более ста шагов. Пересвет не стал отказываться от этой прогулки, ему было ведомо, что здешний Спасо-Преображенский собор является одним из красивейших храмов Владимирской Руси. Его строителем, как и основателем Переяславля-Залесского, был Юрий Долгорукий.
        Собор строили иноземные мастера, присланные Юрию Долгорукому его зятем, галицким князем Ярославом Осмомыслом. Обученные всем хитростям «греческого» храмозодчества, галичане возвели переяславский собор из аккуратно отесанных блоков белого камня-известняка. По приказу Юрия Долгорукого камень возили на ладьях почти от самых верховий Волги и далее, по речке Нерль, - в Плещеево озеро, на южном берегу которого стоял Переяславль-Залесский.
        По странной прихоти Юрия Долгорукого собор был поставлен не в центре города, а у самого крепостного вала. Снаружи, из-за бревенчатой городской стены, идущей по валу, храм был почти не виден. Лишь его золоченый крест на макушке купола едва-едва поднимался над линией крепостных заборов. Небольшой по размерам собор имел мягкие, законченные по красоте пропорции. Его стройный силуэт возвышался над теснившимися вокруг деревянными теремами, напоминая белого лебедя, опустившегося из заоблачной выси на древнюю вечевую площадь Переяславля-Залесского.
        Спасо-Преображенский собор был кафедральным храмом здешнего епископа. Под сводами этого собора тридцать лет тому назад Сергий Радонежский сначала был рукоположен в сан иподьякона, затем в сан дьякона и наконец был назначен игуменом, то есть настоятелем созданной им монашеской обители. Епископа Афанасия, некогда свершившего над Сергием Радонежским обряд обращения в священники, ныне уже не было в живых.
        Если Ослябя, задрав голову, с благоговением разглядывал древние фрески на стенах и полуарочных перекрытиях собора, изображающих страсти Христовы и сюжеты из Нового Завета, то Пересвета заинтересовали могильные склепы погребенных в храме князей. Это были сыновья и внуки Александра Невского, когда-то владевшие Переяславлем-Залесским. Самым знаменитым среди них был князь Даниил, младший из сыновей Александра Невского, ставший родоначальником московских князей. Эту княжескую ветвь так и называют Данииловым родом. Нынешний московский князь Дмитрий Иванович доводится правнуком Даниилу Александровичу.
        На ужин игумен Сергий был приглашен на митрополичье подворье, находившееся рядом с княжеским теремом. Отправляясь на это застолье, игумен Сергий взял с собой и своих спутников, Пересвета и Ослябю. Игумен Сергий считал митрополита Алексея мудрым и начитанным человеком, поэтому он хотел, чтобы молодые послушники почерпнули для себя что-либо полезное от встречи с предстоятелем Русской православной церкви.
        Пересвет в душе надеялся, что на этот ужин пожалует и князь Дмитрий Иванович. Слава о молодом и дерзком московском князе, диктовавшем свою волю всем соседним князьям, гремела по всей Северо-Восточной Руси. Пересвет хотел воочию увидеть князя Дмитрия, который был одного с ним возраста и в дружину к которому он когда-то собирался вступить.
        Однако Пересвета постигло разочарование: Дмитрий Иванович не появился на застолье в митрополичьих палатах.
        Разговор за столом поддерживали в основном митрополит Алексей и игумен Сергий. Находившиеся тут же Ослябя и Пересвет скромно помалкивали, слыша, сколь серьезный спор затеяли эти два старца. Не смел влезать в эту словесную распрю со своими советами и возражениями и местный епископ Лазарь, тоже приглашенный на этот ужин.
        Словопрения между митрополитом Алексеем и игуменом Сергием разгорелись из-за того, что первый поддерживал московского князя в его стремлении объединить русских князей и общими усилиями сбросить с Руси ордынское иго, второй полагал, что Дмитрию Ивановичу следует прежде всего замириться с Тверью и Ольгердом, ибо татары уже тридцать лет не беспокоят Владимирскую Русь, а от литовцев и тверичей постоянно исходит угроза военного вторжения. Митрополит Алексей, соглашаясь с Сергием, говорил, что, прежде чем затевать большую войну с Ордой, князю Дмитрию непременно надлежит сначала разгромить Тверь. Игумен Сергий был против любого кровопролития между русскими князьями, поэтому он настаивал на мирном соглашении между Москвой и Тверью.
        - Не пойдет тверской князь Михаил Александрович на мировую с Дмитрием Ивановичем, - молвил митрополит Алексей с раздражением в голосе. - Он же обиду держит на московского князя за то, что тот перехватил у него ярлык на Владимирское великое княжение. К тому же князь Михаил надеется на помощь со стороны Ольгерда, который женат на его родной сестре. Князь Дмитрий приглашал Михаила Александровича на этот княжеский снем, дабы урядиться с ним о мире и союзе против Орды, так этот гордец не приехал сюда.
        - Неудивительно, что Михаил Александрович не доверяет князю Дмитрию, ибо восемь лет назад он уже воспользовался его «гостеприимством» и был взят под стражу, - с недоброй усмешкой заметил игумен Сергий. - Лишь внезапное появление в Москве ордынских послов вынудило тогда московского князя освободить Михаила Александровича. Самое печальное в этой истории то, что князь Дмитрий целовал крест на том, что не причинит вреда тверскому князю. Нарушив сию священную клятву, кстати при твоем попустительстве, о владыка, Дмитрий Иванович ополчил против себя не токмо тверичей, но и Силы Небесные. - Сергий осуждающе погрозил пальцем митрополиту Алексею. - В тот год над нашей землей пролетела огненная хвостатая звезда, как предвестница грядущих бед. И несчастья эти не замедлили явиться на Русь. Сначала прокатилось чумное поветрие от Владимира до Москвы и Можайска, потом громовые молнии побили чернецов в Лазаревском монастыре, что в Городце-на-Волге. И в довершение всего пришла литовская рать к Москве, много деревень спалила и толпы разного люда в полон угнала. За первым нашествием литовцев вскоре последовало
второе, а затем и третье. Земли московские после литовских набегов еще не оправились, а Дмитрий Иванович уже рать собирает против Твери. Веси наши обезлюдели, а князь Дмитрий вознамерился и Орде войну объявить! Не будил бы лихо московский князь, не тревожил бы ордынцев до поры до времени.
        Семидесятилетнему митрополиту было досадно слышать от игумена Сергия эти упреки, так как вина в клятвопреступлении лежала и на нем. Владыка Алексей завел речь о том, что кабы не его усилия, то Владимирская Русь давно увязла бы в межкняжеских раздорах, а Москва лежала бы в руинах. Митрополит напомнил игумену Сергию, что князь Дмитрий принял власть в Москве двенадцати лет от роду, а соперниками его были князья воинственные и возмужалые. Владыке Алексею приходилось и бояр московских уговаривать крепко стоять за своего малолетнего князя, и в Орду ездить, чтобы задобрить темника Мамая и удержать его от нападения на московские земли, кому-то из князей владыка Алексей грозил гневом Господним, а кому-то грозил мечом… Во время первого Ольгердова нашествия митрополит Алексей находился вместе с князем Дмитрием в осажденной Москве.
        - Не будь меня в ту пору в Москве, изменники-бояре отворили бы ворота Ольгерду, - молвил Сергию владыка Алексей. - Тверь в то время грозила Москве страшно. Воевод надежных у князя Дмитрия тогда не было. Вот и приходилось мне, отче, усмирять врагов наших, держа в одной руке крест, в другой - меч.
        От всего услышанного на этом ужине в голове Пересвета теснились самые противоречивые мысли. Вот перед ним сидят два старца в священнических одеждах, митрополит и игумен. Оба посвятили всю жизнь свою бескорыстному служению Церкви и спасению душ прихожан от вражды и греховных искушений. Помимо этого владыка Алексей и игумен Сергий всем сердцем радеют о благе Руси, по мере сил оказывая поддержку московскому князю Дмитрию Ивановичу, собирателю русских земель вокруг Москвы. Но при этом митрополит Алексей ради высшей цели не гнушается угроз и клятвопреступлений, а игумен Сергий в своем устремлении к объединению всех русских князей вокруг Москвы не желает ни на йоту отступать от христианской нравственности. Пересвет не мог осуждать митрополита Алексея за неприглядные дела, совершенные им ради торжества князя Дмитрия над всеми его недругами. Однако и жизненные принципы игумена Сергия, заявлявшего, что политика неотделима от морали, что в делах земных нельзя добиться прочного успеха, нарушая христианские заповеди, вынуждали Пересвета крепко задуматься над смыслом жизни и наглядными уроками, преподанными
людям Всевышним за их грехи.
        Разумом Пересвет был на стороне митрополита Алексея, который всегда был в гуще событий и должен был волей-неволей отвечать коварством на коварство и жестокостью на жестокость. Но сердцем Пересвет все же тяготел к игумену Сергию, который считал, что Евангелие - такая же реальная сила, как и земная Власть. Попрание евангельских заповедей никогда не останется безнаказанным. И если кому-то удастся уйти от суда людей, то от десницы Божьей никому не скрыться.
        Ночью Пересвету не спалось. Он то и дело вставал с постели, ощупью пробирался в темноте к бадье с водой, чтобы утолить снедавшую его жажду. Вновь ложился, пытаясь заснуть, но сети сна разрывали таинственные видения. То Пересвету казалось, что над ним склоняется владыка Алексей в своей пропахшей ладаном рясе, его длинная седая борода щекочет ему нос и подбородок. Пронзительные глаза митрополита сверкают во мраке, как желтые глазницы филина. Из уст владыки Алексея срывается гневно-обличительный шепот, мол, зло в этот мир занесено Сатаной и единодушие между правителями зачастую зиждется на крови. Ведь еще Иисус сказал когда-то, обращаясь к своим последователям: «Я принес вам не мир, но меч!»
        То Пересвету вдруг мерещилось, что к нему пришел игумен Сергий, чуть согбенный, со своим неизменным черемуховым посохом, длиннобородый и длинноволосый. Его грубая ряса подпоясана простой лыковой веревкой, голова покрыта старой черной шапочкой с подвернутыми кверху краями. Присев на край ложа, игумен Сергий тихим голосом начинает сетовать, мол, гнев Божий тяготеет над Москвой. Предки князя Дмитрия, Иван Калита и Симеон Гордый, не считаясь с нравственными постулатами, гребли злато в свою казну, истребляя соседних князей саблями татар, отнимая последнее у смердов и горожан на содержание войска и подарки ордынским ханам. Князь Дмитрий, желая первенствовать над всеми прочими князьями, также попирает дедовские обычаи, идет на преступления ради выгоды. Этого Господь не прощает. Нельзя никому из князей брать на себя дело того, кто сказал: «Мне отмщение, и аз воздам!»

* * *
        Каждое утро ко княжескому терему приходила толпа горожан и селян в надежде увидеть игумена Сергия, испросить у него совета или благословения. Люди подолгу стояли у ворот, невзирая на январский мороз и ледяной ветер.
        Однажды старец Сергий вышел к людям вместе с князем Дмитрием Ивановичем. Игумен попросил князя, чтобы его стражи впускали людей на теремной двор, где можно было укрыться от пронизывающего ветра. Князь Дмитрий, выйдя во двор, самолично приказал своим гридням отворять с утра ворота, чтобы просители и убогие ожидали игумена Сергия прямо у теремного крыльца.
        Поднимаясь по дубовым ступеням обратно в теремные покои, князь Дмитрий неожиданно столкнулся с Пересветом, который, наоборот, вышел из терема на крыльцо.
        - Ого, каков удалец! - Князь похлопал Пересвета по плечу. - Тебе ряса-то в проймах не жмет?
        - Не жмет, - смутился Пересвет, чуть посторонившись. - Ряса по моему росту сшита.
        - Иди ко мне в дружину, молодец. - Князь Дмитрий подмигнул Пересвету. - Чего тебе в монастыре киснуть, грехи всегда замолить успеешь. Служба у московского князя вельми почетна!
        Пересвета будто холодной водой окатили. Столкнула его таки судьба лицом к лицу с князем Дмитрием! От такой неожиданности Пересвет слегка растерялся.
        - Я бы рад, княже, - пробормотал Пересвет, - но меня обет связывает, по коему мне надлежит пройти срок послушания в монастыре, после чего я должен постричься в монахи.
        - Ты все же подумай, молодец, - негромко добавил князь. - Грядут великие битвы с нехристями. Мне силачи вроде тебя скоро зело понадобятся. И в мошне у меня не пусто - смекай! - Дмитрий Иванович опять подмигнул Пересвету и скрылся за дверью.
        Глава вторая
        Стужа
        После той встречи на теремном крыльце Пересвет в последующие дни еще не раз видел московского князя вблизи и издали. Рядом с прочими князьями, съехавшимися на снем в Переяславль, князь Дмитрий смотрелся молодцевато, как истинный воитель. Он был высок ростом, статен и широк в плечах. У него были темно-синие глаза, густые брови, слегка вьющиеся черные волосы и такого же цвета небольшая борода. Голос у князя Дмитрия был громкий и властный. За трапезой ли, на совете ли седоусые князья и бояре внимали князю Дмитрию с почтительным вниманием и уважением, ибо знали, что хоть и молод московский князь, но в ратных делах смыслен и на пустопорожние речи не разменивается.
        Тесть князя Дмитрия, суздальский князь Дмитрий Константинович, по возрасту и родовому укладу считался старейшим князем среди нынешних владимиро-суздальских Мономашичей. Однако и он не осмеливался разговаривать свысока со своим зятем, зная его неукротимый нрав и полководческий талант. Первое слово на совещаниях было за Дмитрием Константиновичем, согласно родовому укладу, но решающее слово все же оставалось за молодым московским князем.
        Сергий Радонежский лишь один раз поприсутствовал на совете князей, после чего он объявил Ослябе и Пересвету, что завтра поутру они отправляются из Переяславля обратно в свою лесную обитель. «Не нуждается князь Дмитрий в моих советах и наставлениях, - недовольно добавил игумен Сергий, заметив недоумевающие взгляды Осляби и Пересвета. - Сына Дмитрия Ивановича я окрестил, стало быть, делать мне тут более нечего».
        Между тем встречи Пересвета с челядинкой Шугой происходили изо дня в день. Обычно они встречались перед полуденной трапезой в теремной мукомольне или в амбаре, где Шуга просеивала зерна пшеницы и проса.
        В тот день, узнав от Пересвета, что эта их встреча последняя, Шуга сильно расстроилась. Они были одни в амбаре.
        - Почто же так, милый? - чуть не плача, вопрошала Шуга. - Что толкает старца Сергия в путь, да еще в такую стужу! Чего ему, старому, в тепле не сидится? Его же никто не гонит!
        - Видишь ли, голубушка, не внемлет словам отца Сергия князь Дмитрий, а это ему шибко не нравится, - пояснил челядинке Пересвет, завязывая бечевкой холстяной мешок с зерном. Он собирался отнести его в мукомольню. - Да ладно бы токмо это, но игумен Сергий и с митрополитом Алексеем напрочь рассорился. Не по душе Сергию честолюбивые помыслы митрополита, ибо он понуждает князя Дмитрия к войне с Тверью. Сергий же всегда стоит за то, чтобы русские князья не враждовали друг с другом. Не одобряет отец Сергий и намерение князя Дмитрия воевать с Ордой. Мол, на Руси два прошедших года были неурожайные, и, какой будет грядущий год, неизвестно. Сергий считает, что сейчас нужно не воевать, а спасать смердов от повального голода.
        - Наивный этот старец Сергий, - печально усмехнулась Шуга. - Разве бывало такое, чтобы беды смердов наших князей тревожили.
        Пересвету тоже не хотелось расставаться с Шугой, да и жизнь в княжеском тереме была гораздо сытнее и вольготнее по сравнению с жизнью в лесной монашеской обители.
        - Делать нечего, милая, - вздохнул Пересвет, прижав Шугу к своей груди. - Коль связал я свою судьбу с игуменом Сергием, стало быть, обязан ему подчиняться. Сергий ведь для меня вроде отца родного.
        - Почто игумен Сергий в такую даль пешком ходит, не дело это в его-то годы, - сказала Шуга, заглянув в глаза Пересвету. - Семьдесят верст, это же не шутка!
        - Монастырский устав запрещает игумену ездить верхом или на санях, - промолвил Пересвет. - Любое расстояние игумен должен преодолевать пешим ходом, ибо это закаляет дух и волю, кои так необходимы пастырю Христову.
        - Но ведь митрополит и епископ везде и всюду на лошадях ездят, - заметила Шуга. - Почто так?
        - Митрополит и все епископы относятся к белому духовенству, им даже жениться можно, - ответил Пересвет. - Игумены и прочие иноки, живущие в монастырях, считаются черным духовенством. Над всеми чернецами довлеет устав монастырский, по коему им запрещается иметь и копить деньги, ездить на коне и в повозке, брататься и кумиться с мирянами, носить богатые одежды, иметь жену…
        - Значит, и тебе тоже нельзя жениться, так? - перебила Шуга Пересвета. Она не скрывала своей досады и огорчения.
        - Мне можно жениться, ведь я пока еще послушник, - сказал Пересвет. - Вот когда приму постриг, тогда мне даже за один стол с женщиной нельзя будет сесть.
        - Зачем тебе такая жизнь, милый? - Шуга усадила Пересвета на мешок с зерном, сама уселась к нему на колени. Оба были довольно неповоротливы в своих теплых шубах.
        В амбаре царил мягкий полумрак, рассеиваемый тонкими косыми лучами солнца, которые пробивались внутрь через узкие щели под самым потолком.
        Шуга, как бы между прочим, напомнила Пересвету о том, что она не холопка и вольна уйти от своих господ, когда пожелает.
        - Мы могли бы с тобой пожениться, голубь мой, - прошептала Шуга, склонившись к самому лицу Пересвета. - Тебе нельзя возвращаться в Брянск, но мы можем поселиться здесь, в Переяславле. Можно уйти в деревню к вольным смердам. Нам же хорошо вместе, любимый.
        - Я подумаю над твоими словами, милая, - промолвил Пересвет, чувствуя, как нежные девичьи губы оставляют поцелуи у него на лице. - Обещаю в скором времени известить тебя о своем решении.
        - На дороге из Переяславля в Москву есть село Косариха, - сказала Шуга, встав на ноги и засунув озябшие кисти рук в рукава шубейки. - Ты должен знать это село, ведь вам никак его не миновать по пути в Сергиеву обитель.
        Пересвет согласно покивал. Действительно, идя в Переяславль, он, Ослябя и игумен Сергий заночевали в Косарихе. На обратном пути им наверняка придется провести там еще одну ночь, поскольку пройти за один день пешком семьдесят верст никому не под силу.
        - В Косарихе живет моя родная тетка, - продолжила Шуга, с улыбкой поглядывая на Пересвета. - Я иногда навещаю ее. А от Косарихи до Сергиевой обители всего-то верст тридцать. Смекаешь?
        Пересвет понимающе кивнул. И тут же спросил:
        - Как я узнаю о твоем приезде в Косариху?
        - Бери мешок, милый, - скомандовала Шуга. - Нам пора в мукомольню, обговорим все это за работой. Сразу предупреждаю, раньше лета мне в Косариху не выбраться.
        - Жаль, коли так, - сказал Пересвет, с легкостью вскинув на плечо пудовый мешок с зерном.

* * *
        Выбравшись из низины на взгорье, Пересвет оглянулся назад. Перед ним раскинулась бескрайняя заснеженная даль, как бы придавленная скопищем мрачных облаков, затянувших небеса. Там, на белой немой равнине виднелись черными точками избы деревень, над которыми поднимались сизые дымовые столбы; мороз с утра стоял крепкий.
        Укрытое снегами замерзшее Плещеево озеро с такого расстояния совершенно сливалось с окрестными белыми лугами. И только деревянные стены и башни Переяславля-Залесского, темневшие вдали, служили ориентиром для определения южной береговой линии озера и устья реки Трубеж, впадавшей в него.
        Пересвет снял рукавицу с правой руки и осторожно вытряхнул из нее себе на ладонь маленькую золотую серьгу с бирюзой. Это был подарок Шуги. Прощаясь с Пересветом в полутемных сенях, Шуга вынула из уха серьгу и отдала ему, сказав при этом, чтобы он не забывал ее.
        Бросив последний прощальный взгляд на далекий город, где осталась Шуга, Пересвет надел рукавицу и поспешил по дороге вдогонку за игуменом Сергием и Ослябей, уже перевалившими косогор и почти скрывшимися из виду. Укатанный санями снег звонко скрипел под сапогами Пересвета.
        Верстах в восьми от Переяславля игумена Сергия и двух его спутников нагнали два всадника и крытый возок на полозьях, запряженный тремя лошадьми. Это были люди митрополита Алексея. Один из всадников стал уговаривать игумена Сергия вернуться обратно в Переяславль. Мол, в такой мороз добрый хозяин и собаку на улицу не выгонит.
        Сергий наотрез отказался возвращаться, заявив, что он привычен к холоду и голоду, что ему дальний путь по морозу милее, нежели выслушивание безрассудных речей князя Дмитрия и его духовного покровителя, облеченного митрополичьим саном. Конники и возок повернули обратно к Переяславлю.
        Пересвет поплотнее натянул на голову собачий треух, обменявшись молчаливым взглядом с Ослябей, лицо которого было укутано сложенной вдвое шерстяной накидкой. По глазам Осляби было видно, что ему не по душе упрямство игумена Сергия.
        Единственно, в чем отец Сергий уступил митрополиту Алексею, он облачился в добротный медвежий тулуп, подаренный ему князем Дмитрием. Однако, отправившись в путь из Переяславля, игумен Сергий взял с собой и свой старый овчинный тулупчик, чтобы подарить его кому-нибудь из монахов в своей обители. Теплой зимней одежды в монастыре постоянно не хватало для его обитателей.
        Сразу за косогором начинались леса хвойные и смешанные, по сторонам от дороги то возникали густые боры, пропахшие хвоей, то светлые березняки и осинники. Ветви деревьев и кустов были покрыты пушистой изморозью; в лесу царила глубокая тишина, над дорогой висела морозная дымка. Три путника в длинных шубах и теплых шапках шли в молчании по санному пути, над их заиндевевшими лицами клубился белый пар от дыхания. Шаг у игумена Сергия был не столь широк, как у Осляби и Пересвета, поэтому двум послушникам поневоле приходилось подлаживаться под темп движения идущего впереди старца. У обоих послушников за спиной висел мешок с провизией и самыми необходимыми вещами. Имелся заплечный мешок и у игумена Сергия, куда он запихал свою видавшую виды овчинную шубейку.
        Находясь в пути, игумен Сергий имел привычку погружаться в глубокие размышления, которые придавали ему сил. Иногда, чтобы справиться с навалившейся усталостью, отец Сергий начинал бормотать себе под нос священные псалмы. Он привык всякое душевное расстройство и телесную немочь одолевать с помощью молитвы, ища поддержки у незримых Божественных сил.
        Пройдя за день около сорока верст, игумен Сергий и его спутники добрались до села Косарихи. От этой деревни в глубь лесов пролегала дорога, постепенно переходящая в тропу, следуя по которой можно было добраться до Сергиевой обители.
        Поскольку солнце уже скрылось за верхушками сосен, Сергий принял решение заночевать в Косарихе. В трех верстах от Косарихи прямо посреди лесной чащи лежало еще одно село, Горелое Болото. Изначально Сергий намеревался именно там остановиться на ночлег, но сил на дальнейший путь у него просто не осталось.
        Лишь очутившись в жарко натопленной крестьянской избе, Пересвет в полной мере ощутил, как он устал и продрог. Наевшись брусничного киселя с ржаным хлебом, Пересвет вступил в беседу с угощавшей его хозяйкой, выспрашивая у нее про смерда Рутына и его жену Авдотью. Мол, племянница Авдотьи, живущая в Переяславле, попросила его передать весточку здешней ее родне. Оказалось, что изба Рутына стоит у самой деревенской околицы. В то время как игумен Сергий и Ослябя улеглись спать возле печи за занавеской, Пересвет живенько собрался и отправился в гости к Рутыну и Авдотье. Еще в Переяславле Пересвет условился с Шугой, что сведет знакомство с ее родственниками в Косарихе. Это было нужно Пересвету для будущих свиданий с Шугой в этой деревне.

* * *
        Утром Ослябя, едва растолкав Пересвета, с беспокойством сообщил ему, что у отца Сергия жар и кашель, но он намерен продолжить путь к обители.
        - К тому же стужа крепчает, как назло, - добавил Ослябя.
        - Нужно уговорить игумена остаться на день-другой в Косарихе, - сказал Пересвет.
        Однако никакие уговоры на Сергия не подействовали. Выпив горячей воды с медом и помолившись на образок Богоматери, игумен отправился в дорогу. Он лишь позволил Ослябе забрать у него заплечный мешок со старой шубой.
        Смерды и их жены сбежались, чтобы посмотреть на святого старца, невзирая на ранний час и лютый холод. Сергий хоть и сильно недомогал, но без раздражения в голосе благословил каждого, кто подходил к нему. Пересвет подивился такому долготерпению и человеколюбию игумена.
        Если до Горелого Болота Сергий дошел довольно бодрым шагом, то, оказавшись на лесной тропе, он вдруг начал быстро слабеть. Его шатало из стороны в сторону, поэтому Пересвету приходилось поддерживать старца за руку.
        Мороз стоял такой, что в лесу трещали деревья.
        Пересвет не успевал отогревать рукавицей замерзшие нос и щеки, ему хотелось прибавить шагу, чтобы согреть озябшие пальцы ног, но идти быстрее он не мог. Игумен Сергий и без того с трудом переставлял ноги, опираясь на него.
        В дремучем ельнике за тремя уставшими путниками увязалась стая волков.
        Видя беспокойство своих послушников, у которых не было с собой никакого оружия, отец Сергий молвил им, мол, молитва и сила крестная защитят их от дикого зверя и от лихого человека. Верный своему жизненному правилу, игумен Сергий слабым хриплым голосом принялся повторять заученный наизусть псалом святого Иоанна Лествичника как верное средство от страха и избавления от любой опасности.
        Слушая монотонное бормотание игумена Сергия, Пересвет устало брел по колено в снегу рядом с узкой тропой, по которой шел старец. Одной рукой Сергий опирался на посох, другой - на локоть Пересвета. Ослябя, идущий позади Сергия, то и дело оглядывался назад, ощущая холод между лопатками. Волчья стая следовала за людьми, растянувшись длинной вереницей на тропинке. Матерый вожак тыкался узкой длинной мордой в человеческие следы, то навостряя, то прижимая к голове свои острые короткие уши. Когда Ослябя оборачивался, то его глаза, обрамленные белыми заиндевелыми ресницами, всякий раз встречались с песочно-зелеными внимательными глазами лесного хищника.
        Волки сопровождали людей почти до самого монастыря, лишь когда потянуло дымом из монастырских печей, звери отстали, затерявшись в лесу.
        В тесную бревенчатую келью Пересвет и Ослябя внесли игумена Сергия на руках, ибо он упал без сознания у самых ворот обители.
        Монахи немедленно сбежались к постели занемогшего Сергия, объятые смятением и тревогой. Послали за иеродьяконом Симоном, сведущим во врачевании. Пришел и властный Стефан, старший брат Сергия, имевший в обители должность эпитирита, то есть инока-надзирателя. Стефан сердито погрозил Ослябе и Пересвету кулаком, не промолвив ни слова, но по его глазам было видно, что он негодует на них за то, что они не убедили игумена переждать холода в Переяславле.
        Пересвет хотел было ответить Стефану, мол, упрямство его брата сильнее любых уговоров, но Ослябя не позволил ему этого, уведя его прочь. «Не вноси склоки и раздоры в сии мирные стены, брат», - шепнул Ослябя Пересвету.
        Глава третья
        Вести из Брянска
        В марте этого же года в Переяславле-Залесском состоялся еще один княжеский съезд. Оба Дмитрия, московский и суздальский, подтвердили свою решимость вместе бороться с Ордой.
        Не остался в стороне от этого события и митрополит Алексей.
        Не забыли князья и про игумена Сергия, прислав в его обитель гонца с извещением о времени и месте нового княжеского съезда. Однако сраженный сильной хворью Сергий не смог прибыть в Переяславль. Был он в ту пору совсем плох, так что монахи втихомолку поговаривали, мол, захиреет их обитель без Сергия, ибо лишь из-за его подвижничества и святости этот лесной монастырь пользуется славой у народа и сильных мира сего.
        В конце марта князь Василий, сын суздальского князя, с ведома отца приказал своим дружинникам перебить большой отряд татар в Нижнем Новгороде - то было посольство, присланное Мамаем. Отныне все мосты к соглашению с Мамаем для суздальско-нижегородских князей были сожжены. Падала тень от этого кровавого дела и на московского князя, который не удержал своего тестя и его сына от нападения на ордынское посольство. Татары никому не прощали убийства своих послов, считая это тяжелейшим оскорблением. Теперь оставалось только ждать ответного хода Мамая.
        В начале лета конные отряды татар совершили набег на южные окраины нижегородских земель. Дальше татары вторгнуться не посмели, страшась морового поветрия, совсем недавно прокатившегося по Владимирской Руси.
        Это развязало руки московскому князю и его союзникам. В июле 1375 года Дмитрий Иванович и Владимир Серпуховской выступили на Тверь. В походе участвовали дружины суздальских, нижегородских, ростовских, ярославских, белозерских, моложских, стародубских князей. На Тверь двинул свою рать и давний враг Михаила Александровича - кашинский князь Василий Михайлович. Пришли по призыву Дмитрия Ивановича и ратники из Новгорода Великого.

* * *
        Холм, на котором стояла Сергиева обитель, назывался Маковец. Поскольку бревенчатый храм в этом монастыре был освящен во имя Святой Троицы, то и монастырь получил название Троицкого. Однако в народе эту монашескую обитель чаще всего называли Троице-Сергиевой. Сами же монахи, живущие здесь, именовали свой лесной монастырь либо Сергиевым посадом, либо просто Маковцем.
        В один из жарких июльских дней инок Стефан заявил братии, что он отправляется в Москву к митрополиту, дабы обсудить с ним нелегкий вопрос, кого поставить игуменом в Троицкой обители, когда Сергий отойдет в мир иной. Стефан был уверен, что его брат едва ли протянет до середины лета. Все целебные снадобья были испробованы, все лечебные измыслы были применены, но лучше от этого Сергию не стало. Он лежал на ложе в своей избушке худой и желтый, не имея сил даже перевернуться на другой бок. Пищу Сергий не вкушал, лишь пил козье молоко и медовую сыту.
        Приезжал из Москвы и лекарь-бесермен со своими снадобьями заморскими, но и его лекарства Сергия на ноги не поставили.
        «Как ни горестно, братья, но пора нам о новом игумене промыслить, - сказал Стефан на одной из общих трапез. - Пусть митрополит сам укажет своим перстом на того из нас, кто более достоин сана игуменского».
        Отправляясь в Москву, Стефан взял с собой Пересвета, к которому он благоволил и которого частенько брал в попутчики, зная его недюжинную физическую силу и воинское мастерство. Края вокруг Троице-Сергиевой обители были глухие, здесь издавна находили прибежище разбойники и беглые холопы. До конца искоренить разбой на лесных дорогах было не под силу даже московскому князю, несмотря на его многочисленную рать.
        Маковецкие монахи, проводив Стефана в путь до Москвы, недовольно переговаривались между собой. Все они, открыто и втихомолку, возмущались тем, что Стефан не просто торопится похоронить Сергия, но еще и метит на его место. От гордыни и вспыльчивости Стефана уже пострадали многие из здешних иноков и послушников. Когда-то Стефан был духовником московского князя Симеона Гордого. Живя в Москве, Стефан привык к почестям и вниманию, его раздражало, что в Троицкой обители существует полное равенство между всеми ее обитателями. Стефану также не нравилось, что монастырь на Маковце чаще именуется Сергиевым, нежели Троицким.
        Недавний случай, когда Стефан не выдержал и устроил скандал из-за мелочи, был еще у всех иноков на устах. Во время субботней службы в храме регент церковного хора взял богослужебную книгу, по которой следовало вести литургию. Стефан узрел в этом грубое нарушение обряда, поскольку в отсутствие игумена эту священную книгу надлежало брать либо иеродьякону, либо эпитириту, то есть ему, Стефану. «Почто ты протягиваешь руку к Святому Писанию прежде меня? - закричал Стефан на монаха-регента. - Кто есть старший на месте этом? Не Сергий, но я избрал сие место на Маковце для обители. Господь сему свидетель!» Потеряв власть над собой, Стефан еще долго выкрикивал все то, что не давало ему покоя, о чем давно шептались недовольные им монахи.
        Пересвет в отличие от многих маковецких отшельников относился к Стефану с симпатией. Он видел, что Стефан не зря прожил несколько лет при княжеском дворе. Стефан был сведущ не только в церковной литературе, но и в книгах сугубо мирских. Ему довелось прочитать переведенные на русский язык труды византийских хронографов, сочинения древних латинских и греческих авторов, таких, как Цицерон, Тит Ливий, Плутарх, Геродот и Аристотель. Стефан прекрасно знал не только стародавнюю историю русов, хазар, ромеев и германских народов Европы, но и политические интриги нынешних государств, соседствующих с Русью. Живя в Москве, Стефан пользовался покровительством митрополита Алексея, человека очень образованного и участвующего во всех межкняжеских склоках, блюдя интересы Московского княжества. Даже гордыня Стефана не казалась Пересвету чем-то непростительным, поскольку он сознавал, как далеко глядит и как широко мыслит этот человек. По начитанности со Стефаном не мог сравниться никто из маковецких монахов. К тому же Стефан знал греческий язык.
        Пересвет полагал, что преемником Сергия в Троицком монастыре должен был стать именно Стефан. Конечно, Стефан уступает Сергию в святости и бескорыстном подвижничестве во славу евангелических ценностей, зато он прекрасно образован и умеет красиво говорить. Причем, убеждая собеседника в своей правоте, Стефан ссылается не только на тексты из Святого Писания, но и на сочинения древних философов и риторов. Пересвет успел заметить, что в риторических приемах тягаться со Стефаном не может никто из маковецких отшельников, в том числе и Сергий Радонежский.

* * *
        Вернувшись на Маковец, Стефан поведал братии, что митрополит взял время на обдумывание того, кому из здешних схимников доверить игуменство в случае, если Сергий покинет сей бренный мир. Впрочем, по самодовольному виду Стефана было видно, что митрополит уже остановил свой выбор на нем, а его ссылка на обдумывание - это не более чем жест сострадания к больному Сергию. По монастырской иерархии при нынешних обстоятельствах старшинство принадлежало иеродьякону Симону, однако Стефан после встречи с митрополитом позволял себе вступать в спор с Симоном по любому поводу. Чувствуя за собой покровительство митрополита, Стефан вел себя все более властно и вызывающе. Ни Симон, ни кто-либо другой из маковецких отшельников не осмеливались перечить Стефану, опасаясь мести с его стороны.
        В первый же вечер после возвращения из Москвы Пересвет пришел в келью к Ослябе. Перед этим во время ужина Пересвет шепотом намекнул Ослябе, что у него к нему имеется очень важный разговор.
        - Знаешь, брат, кого я повстречал в Москве, прибыв туда вместе со Стефаном? - с горящими глазами проговорил Пересвет, усевшись на узкое ложе своего друга. В тесной келье больше просто было не на что сесть.
        - Неужели самого папу римского? - с хмурым лицом съязвил Ослябя, сидя рядом с Пересветом и снимая с себя грубую веревку, заменявшую ему пояс.
        - На площади возле Успенского храма я столкнулся с мужем моей сестры, - продолжил Пересвет, не обратив внимания на язвительность Осляби. - Велемир Проклович заимел какие-то торговые дела в Москве. Поскольку я был в рясе, то он меня, конечно, сразу-то не узнал. А узнав, страшно изумился тому, что я в монастырь подался. В беседе с Велемиром Прокловичем проведал я немало интересного. - Пересвет придвинулся поближе к Ослябе, слегка толкнув его в бок. - Оказывается, наказал-таки Господь боярина Будивида за его гнусное дело с письмом подметным. Свалила его тяжкая хворь и гложет изнутри, как ядовитый червь. Видя, что лекари излечить его не могут, Будивид принялся каяться Господу во всех своих грехах. На покаянии в присутствии священника Будивид признался, что злокозненное письмецо на бересте было написано его рукой, мол, он подделал мой почерк, дабы ввести в заблуждение моих родителей. О том же Будивид поведал и моему отцу, прося у него прощения за это.
        Далее Пересвет сообщил Ослябе, что князь Корибут Ольгердович отдалил от себя Будивида, узнав про его признания. Брата же Пересвета Корибут Ольгердович вновь взял в свою дружину.
        - Отец мой опять в ближней княжеской свите состоит, - молвил Пересвет радостным голосом. - Со слов Велемира Прокловича выходит, что родитель мой ищет меня повсюду, дабы вернуть в отчий дом. Выходит, что есть справедливость на белом свете!
        - Все под Богом ходим, - сухо обронил Ослябя, - все рано или поздно получим от Господа воздаяние по делам своим.
        - У меня имеется и для тебя благостная весть, брат. - Пересвет намеренно сделал паузу, чтобы заинтриговать друга.
        Однако Ослябя был спокоен и невозмутим. Он склонился над масляным светильником, поджигая его фитиль от догорающего свечного огарка.
        - Масло конопляное привез ли? - промолвил Ослябя, не глядя на Пересвета. - А то ведь я остатки масла вчера в светильник слил.
        - Купил я тебе масло и конопляное, и льняное, брат, - сказал Пересвет. - Токмо речь теперь не об этом.
        Дрожа от радостного возбуждения, Пересвет поведал Ослябе о том, что боярышня Чеслава недавно овдовела. Муж Чеславы скончался от ран, полученных в битве с тевтонцами.
        - По Кориату уже и сороковины справлены, - молвил Пересвет, - а через полгода Чеславе можно будет траур с себя снять. Велемир Проклович поведал мне, что несчастлива была Чеслава за Кориатом, сыном Ерденя. Ревнив был покойный Кориат и в хмельном угаре частенько поколачивал бедную Чеславу. Отец Чеславы не раз поминал тебя добрым словом, брат. - Пересвет похлопал Ослябю по плечу. - Ну, что скажешь? Сердце у тебя не екнуло, а?
        - Благодарю за известия, друже, - тихим и безразличным голосом промолвил Ослябя. - Ступай к себе в келью, мне спать пора.
        - Я тебя не узнаю, приятель! - разочарованно воскликнул Пересвет. - Ты не в своем уме, что ли?! Не ты ли талдычил мне постоянно, что милее Чеславы для тебя нет женщины на свете. Божьим провидением случилось так, что Чеслава больше не связана узами брака. Езжай, дурень, в Брянск и бери ее в жены.
        - Я свой выбор уже сделал, - сказал Ослябя. - Монаху нельзя иметь семью. Токмо в одиночестве можно быть бедным и не унижать своей нищетой ближних. Лишь в одиночестве возможно подлинное служение Богу. Не зря же сказано апостолом Павлом: «Неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу; а женатый заботится о мирском, как угодить жене».
        - Ты еще не пострижен в монахи, брат, - заметил Ослябе Пересвет. - Ты пока еще послушник, как и я. Не будь же дурнем, не отказывайся от своего счастья, которое само идет к тебе в руки. Ты же отличный воин, а каков из тебя получится монах, еще неизвестно.
        - Обратного пути для меня нет, брат, - стоял на своем Ослябя. - Иисус сказал, что добровольная нищета во имя духовной свободы может спасти человека от произвола и унижения. Именно богатство и имущество делают всякого смертного рабом стяжательства и алчности, ибо все это можно отнять силой. Добровольно расставшись с мирскими благами, человек обретает свободу и покой. Источник слез - бедность - станет для него источником радости, ведь, избавившись от постоянной заботы о сохранении и приумножении имущества, человек сможет все время посвятить Богу. Став слугой Всевышнего, «нищий духом» перестанет быть слугой «человеков». Никакая земная власть уже не может довлеть над ним. Такой человек становится истинно великим и свободным.
        - Токмо не надо читать мне проповеди, брат, - проворчал Пересвет, раздраженно отстранившись от Осляби. - Я вижу, ты с глузду сдвинулся, начитавшись Евангелия. Ты что же думаешь, что нищета и молитва спасут мир от всех бед и несчастий. Глупец! Зло и добро вечны в этом мире, как ночь и день, как жизнь и смерть. Стефан говорит, что христианская любовь к ближнему неотделима от любви мужчины к женщине. Ведь Господь сказал при сотворении мира всем тварям земным: «Плодитесь и размножайтесь!» Не зря же белому духовенству позволено заводить семью. Стефан тоже был когда-то женат, правда, его супруга скончалась до срока. Один из сыновей Стефана пошел по его стопам, тоже став священником. Коль ты в душе такой праведник, брат, вот и неси свою мудрость людям, проповедуй в церкви, а не живи отшельником в глухом лесу. Ты ведь можешь стать не монахом, а белым священником. Тогда ты сможешь и Господу служить, и сделать Чеславу своей женой.
        - Я вижу, ты сам себе такой путь наметил, брат, - проговорил Ослябя, искоса взглянув на Пересвета. - Вот к чему привели твои беседы со Стефаном. Ты надумал сочетаться браком с Шугой, поэтому обет стать монахом ныне тебе в тягость.
        - Да, брат, Шуга мне по сердцу, - признался Пересвет, - а это житье по монастырскому уставу опостылело мне дальше некуда. Не гожусь я в праведники, вот и все. Надумал я вместе с Шугой в Брянск податься. И тебе, брат, советую то же самое.
        Придя в свою келью, которая находилась через бревенчатую стенку от кельи Осляби, Пересвет был так возмущен и разочарован поведением друга, что даже не дочитал до конца молитву, которую следовало произносить перед сном всем обитателям монастыря. Лежа на своей жесткой постели под грубым шерстяным одеялом, Пересвет долго не мог заснуть. Его неудержимо тянуло вскочить с ложа и вновь подступить к Ослябе с уговорами. Ему казалось, что если он не убедит Ослябю уйти из монастыря, то жизнь у того пройдет беспросветно и несчастливо. И Чеслава из-за Ослябиного упрямства может остаться до конца дней своих вдовой-вековухой.
        Чтобы успокоиться, Пересвет стал думать о Шуге, с которой ему удалось повидаться в начале лета в селе Косариха. Он тогда провел с Шугой три счастливых дня, воспоминания о которых и по сей день согревали ему душу. Шуга обещала Пересвету в конце июля снова приехать в Косариху. Весточку о своем приезде Шуга собиралась послать Пересвету вместе с юродивым Прошкой, который перебивался подаяниями, путешествуя от деревни к деревне, от монастыря к монастырю. В Косарихе и в Троице-Сергиевой обители к юродивому Прошке относились с большей теплотой, поэтому он и задержался в этих краях. Родом юродивый Прошка был откуда-то из-под Углича.
        И в первый свой приезд в Косариху сметливая Шуга использовала проворного юродивого в качестве своего гонца к Пересвету, благо по лесной тропе до Сергиевой обители тот хаживал не единожды.
        Глава четвертая
        Меч и молитва
        В летнюю пору в монастырском хозяйстве работы было невпроворот, рабочих рук постоянно не хватало. Среди иноков половина были немощные старцы, у которых уже не было сил, чтобы браться за пилу, топор и заступ. По этой причине большая часть всех тяжелых работ ложилась на плечи тех монахов и послушников, кто еще не утратил телесной крепости. На Пересвета и Ослябю, как правило, возлагались обязанности по заготовке бревен и дров. Троице-Сергиев монастырь год от года расширялся, так как число его обитателей постоянно увеличивалось. К старым избушкам-кельям каждое лето пристраивались новые. С увеличением количества едоков приходилось расширять и монастырский огород. Высокий частокол, поставленный вокруг монастыря, приходилось постоянно отодвигать в сторону леса, у которого монахи отвоевывали по клочку землю под посевы.
        При заготовке дров и бревен иноки Сергиевой обители преследовали еще одну важную цель, а именно - они прокладывали через лес две просеки. Одна просека вела к реке Воре и дальше к дороге на Москву, другая тянулась через чащу к селу Косариха, откуда начинался торный путь к Переяславлю-Залесскому. Дрова и бревна монахи свозили на Маковец, используя тягловую силу двух лошадей, имеющихся в монастырской конюшне.
        День в монастыре начинался с рассветом. Первым вставал монах-будильщик. Он шел к келье игумена или того инока, кто его замещал, и, стоя под оконцем, громко произносил: «Благослови и помолись за меня, святой отец». Услышав в ответ из кельи: «Бог спасет тебя!», монах-будильщик ударял в железное било, таким образом пробуждая ото сна всех обитателей монастыря. Затем пономарь поднимался на звонницу и ударял в колокол, призывая монахов и послушников в церковь на утреннюю молитву.
        Вступление в храм совершалось в строго определенном порядке. Все братья выстраивались в шеренгу на паперти. Священники и дьяконы становились впереди. Иерей, которому надлежало совершать в этот день службу, входил в храм первым. Перед ним шествовал чтец с горящей свечой.
        Во время богослужения каждый монах стоял на своем месте. Игумену полагалось находиться в первом ряду справа, келарю - слева. Перед царскими вратами стояли монахи-священники, по сторонам - иеродьяконы.
        Случалось, что во время утреннего бдения иноки начинали перешептываться, переминаться с ноги на ногу и даже дремать. Благочиние немедленно восстанавливали два инока-надзирателя, стоявшие справа и слева от толпы. Братья, которым надлежало отправиться куда-либо по делам, могли уходить из церкви до окончания службы. Все прочие стояли неподвижно до конца литургии.
        Когда раздавались три удара в железное било, тогда монахи с пением псалмов выходили из храма. Путь их лежал в трапезную.
        Обычно иноки имели две ежедневные трапезы - обед и ужин. Во время Великого поста допускалась лишь одна трапеза. Обед состоял из супа и каши. На ужин подавали опять же кашу с хлебом. По праздникам монахи угощались медом, ягодным киселем и пирогами. Летом на монастырском столе появлялись овощи, фрукты, грибы и ягоды. В определенные дни на трапезе допускалась вареная, соленая и копченая рыба.
        В трапезной иноки занимали места за столом в соответствии со своим положением в обители. Послушники сидели отдельно от монахов, а те в свою очередь сидели отдельно от священников и дьяконов.
        Сама трапеза была особого рода ритуалом. После краткой молитвы первым начинал вкушать пищу игумен либо замещающее его лицо, и только после этого - остальные иноки. Кутник, обходя всех, наполнял чаши яблочной или медовой сытой. С первой чашей все подходили к старшему за столом за благословением. Во время трапезы один из братьев читал вслух жития святых. Разговоры за столом строго воспрещались.
        Остатки трапезы - яйца, куски хлеба, яблоки, рыбу - собирали и выносили за ворота, где все это раздавалось нищим.
        После обеда в храме совершалась дневная литургия - вечерня. После ужина следовало новое богослужение - повечерие.
        …Подходя к воротам с корзиной в руке, Пересвет спросил у привратника, много ли нищих пришло к монастырю в это утро.
        - Топчется там несколько человек, - зевая, ответил бородатый монах, кивнув на высокие створы дощатых ворот. - Глянь сам.
        Сняв дубовый запор, Пересвет вышел за ворота. К нему тотчас устремились с протянутыми руками шесть или семь оборванцев с палками и котомками через плечо. Пересвет торопливо рассовал в их грязные жадные руки пучки укропа, хлебные корки, стручки гороха и куски сушеной рыбы…
        Неожиданно кто-то потянул Пересвета за рукав рясы. Его ушей коснулся негромкий мягкий голосок:
        - Вестником я к тебе прибыл, молодец. Спешил так, ажно ног под собой не чую!
        - Прошка! - обрадовался Пересвет, схватив юродивого за костлявые плечи. - Рад тебе несказанно! Ты от зазнобы моей?
        - Нет, молодец, - печально потупился Прошка, - меня отправила к тебе Авдотья Микулична. С недоброй вестью она меня отправила, уж не обессудь.
        Пересвет растерянно разжал пальцы, глядя на темное от загара лицо юродивого, на его выцветшие от зноя льняные волосы, повязанные красной тряпкой.
        - Что же стряслось? - тихо вымолвил Пересвет. - Что-то с Шугой? Или с Авдотьей Микуличной?
        - Недавно из Переяславля в Москву выехал обоз купеческий, - промолвил Прошка, глядя себе под ноги. - С тем обозом ехала в Косариху племянница Авдотьи Микуличны. Позавчера на обоз напали лихие люди, все добро купеческое растащили, кого-то из купцов топорами посекли, кого-то ножами изрезали… Немногие из обозных живыми до Косарихи добрались. Пропала и племянница Авдотьи Микуличны. Вот такие дела, молодец.
        Юродивый тяжело вздохнул, поправляя на себе старую заплатанную рубаху явно с чужого плеча. Был он худ и нескладен, с большим носом и редкой бороденкой. От него сильно пахло потом и дорожной пылью.
        Машинально пошарив в корзине, Пересвет нащупал горбушку ржаного хлеба и луковицу. Сунув это подаяние в заскорузлые Прошкины ладони, он быстро скрылся за воротами.
        Ослябя находился возле хозяйственных клетей, выбирая себе топор для работы в лесу. Там его и разыскал Пересвет.
        - Ну, где ты ходишь, друже, - сказал Ослябя. - Артель уже в сборе, тебя лишь нет.
        - Я разговаривал с эпитиритом Стефаном, - хмурым чужим голосом промолвил Пересвет. - Стефан позволил мне отлучиться из монастыря на несколько дней. Я сей же час отправляюсь в Косариху, брат.
        - Понимаю, какая надобность тебя туда влечет, друже, - чуть усмехнулся Ослябя, повязывая голову узкой бечевкой, чтобы длинные волосы не падали ему на лицо.
        - Напрасно усмехаешься, брат, - помрачнел Пересвет. - Беда у меня: Шуга угодила в руки разбойников.
        Пересвет пересказал Ослябе все, что узнал от юродивого Прошки о купеческом обозе, выехавшем из Переяславля, но так и не добравшемся до Москвы.
        - Шугу надо выручать, - молвил Пересвет. - Нужно отыскать этих злыдней, что ее похитили. Они где-то в лесах близ Косарихи прибежище себе нашли.
        - Разбойников этих, может, человек двадцать, что ты сможешь сделать в одиночку, друже. - Ослябя с сомнением покачал головой. - Не дело ты задумал.
        - Я полагал, что ты со мной пойдешь, брат, - сказал Пересвет, заглянув в глаза Ослябе. - Помнишь, когда мы с тобой были гриднями в молодшей дружине Корибута Ольгердовича, никто с нами не мог сравниться во владении мечом и копьем.
        - Хочу тебе напомнить, брат, что мы с тобой ныне послушники в монастыре, - твердо промолвил Ослябя, не отводя глаз. - Не пристало нам нарушать заповеди Господни, тем более проливать кровь людей.
        - Не людей, а злодеев! - невольно вырвалось у Пересвета. - Неужто ты остался бы в стороне, ежели с Чеславой случилась такая же беда. Неужто ты не поддался бы праведному гневу?!
        - Не поддался бы, брат, - без колебаний ответил Ослябя. - Нету у меня права кого-либо судить, тем паче убивать кого-либо своей рукой. Для всех преступников есть княжеский суд, а для всех людей - высший суд Господень.
        Смерив Ослябю презрительно-осуждающим взглядом, Пересвет резко повернулся и зашагал прочь. Он был в рясе и клобуке, но с мечом у пояса и со щитом в руке.
        - Опомнись, брат! - бросил ему вслед Ослябя. - Вспомни слова Спасителя: «Не суди, да не судим будешь».
        Однако Пересвет не остановился и не оглянулся, он даже не замедлил шаг.

* * *
        Двадцать с лишним верст Пересвет преодолел за полдня, он так спешил, что ни разу не позволил себе даже краткой передышки. Оказавшись в Косарихе, Пересвет уже не застал там людей из разграбленного разбойниками обоза, все они к тому времени вернулись в Переяславль-Залесский. Авдотья Микулична и ее муж отговаривали Пересвета от его отчаянной затеи выследить разбойников в лесу и отбить у них Шугу. «Воеводы московского князя не оставят это злодеяние без наказания, - молвила Авдотья Микулична. - Рано или поздно этих злодеев переловят и истребят. Одному тебе, младень, с целой разбойной оравой не совладать. Дождись-ка лучше ратных людей из Москвы и Переяславля и вместе с ними отправляйся на поиски татей лесных».
        Не прислушался Пересвет к речам Авдотьи Микуличны и ее супруга. Сняв с себя рясу и переодевшись в мирскую одежду, Пересвет в тот же день двинулся в лесные дебри, чтобы выследить там разбойничью шайку.
        Сначала Пересвет отправился к тому месту, где на лесной дороге был разграблен переяславский обоз. Со слов Авдотьи Микуличны выходило, что добра разного разбойники захватили очень много. Стало быть, размышлял Пересвет, не могли злодеи все награбленное разом в свой укромный стан унести, ибо возы через чащу не проедут, а обозных коней они не взяли. На спине все награбленное далеко не унесешь, значит, тати должны были устроить где-то поблизости от лесной дороги тайные схроны. Пересвет собирался отыскать один из этих тайников, к которому разбойники должны были непременно вернуться.
        Оранжевый свет вечернего солнца, пробиваясь между стволами сосен, висел в лесу тут и там бледно-розовыми косыми полосами. Тяжелые ветви могучих елей заслоняли небеса; чуть ли не на каждом шагу под ногами Пересвета оказывались полусгнившие упавшие деревья и покрытые мхом коряги. Пересвет крался по чаще, как охотник, выслеживающий добычу, в руках у него был лук с наложенной на тетиву стрелой. Было душно и безветренно. Звенели над ухом комары.
        Пересекая лесную поляну, Пересвет вдруг заметил на густом ковре из кустиков черники что-то светлое и длинное, не похожее на древесный ствол. Сумерки уже опустились, поэтому Пересвету пришлось нагнуться, чтобы разглядеть получше свою находку.
        Перед ним лежал человек, растянувшись во весь рост, разметав руки и уткнувшись лицом в землю. Он был одет в длинную льняную рубаху и суконные белые порты, на ногах у него были лыковые опорки. На рубахе виднелись пятна засохшей крови. Пересвет присел на корточки и взял лежащего перед ним человека за руку, он почувствовал, что рука теплая.
        - Ну-ка, дружок! - тихо сказал Пересвет, перевернув незнакомца на спину. - Очнись же!
        Незнакомец открыл глаза, когда Пересвет слегка ударил его по небритым щекам. Он не шевелился и смотрел на Пересвета с испуганным видом.
        - Подымайся, приятель, - дружелюбно произнес Пересвет. - Ты не ранен?
        - Не знаю… - чуть слышно ответил неизвестный.
        Пересвет помог ему встать на ноги. При осмотре выяснилось, что у незнакомца сильно разбита голова.
        - Кто это тебя так огрел, друже? - спросил Пересвет, осторожно ощупывая глубокую ссадину и слипшиеся от крови волосы на голове у незнакомца.
        - Меня зовут Корепан, - проговорил пострадавший, морщась от боли. - Угодил я в неволю к разбойникам, да вот сумел удрать от них. А ты кто, друже?
        - А я как раз этих самых злодеев разыскиваю, - ответил Пересвет, назвав Корепану свое имя. - Похоже, сам Господь послал мне тебя на удачу! Ну-ка, брат, поведай мне, где эти тати хоронятся.
        Корепан был купеческим челядинцем. Напавшие на караван разбойники убили хозяина Корепана, а его самого пленили. Лесные грабители использовали Корепана и еще нескольких пленников в качестве носильщиков.
        - Злодеи заставляли нас носить на своих плечах тюки с награбленным добром, - молвил Корепан. - Поначалу-то разбойники стерегли нас зорко, но как начали они к сосудам с медовухой прикладываться, так бдительность ихняя и ослабла. Я воспользовался этим и убег. За мной погнались двое злодеев. Один из них запустил в меня камнем из пращи и попал мне прямо в голову. Уж и не знаю, как я ноги унес. В голове у меня мутилось, потом я и вовсе чувств лишился.
        Пересвет стал выспрашивать у Корепана про девушку, которая ехала с купеческим обозом и сгинула. Среди убитых на дороге ее не оказалось и среди спасшихся от разбойников тоже.
        - Была в нашем караване девица, ладная и пригожая, - закивал головой Корепан, - от самого Переяславля с нами ехала. Ее злодеи тоже схватили и в лес уволокли. Вьюки таскать эту девицу не принуждали. Она ведь совсем для иного злодеям понадобилась. - Корепан подавил тяжелый вздох.
        - Ты же был в логове разбойничьем, далече ли до него отсель? - нетерпеливо спросил Пересвет, крепко схватив Корепана за руку. - Проведи меня к вертепу этих злодеев, друже. Девица, что у разбойников томится, невеста моя. Я в долгу перед тобой не останусь, Богом клянусь.
        - Ты что же, молодец, хочешь в одиночку вырвать свою невесту из рук татей лесных? - изумился Корепан. - Злыдней ведь человек пятнадцать, не меньше. Все они, как на подбор, ловкие и дерзкие! Оружие у них самое разное имеется, видать, давно они кровавыми делами промышляют. Остерегся бы ты, младень, от этой затеи. Не совал бы голову в пчелиный улей!
        - За меня не тревожься, друже, - сказал Пересвет. - Я - птица стреляная. И на моих руках кровь имеется.
        - Что ж, младень, воля твоя, - после некоторых колебаний проговорил Корепан. - Проведу я тебя в разбойничье гнездо, токмо ты не принуждай меня драться с этими злодеями. Сил у меня нету совсем.
        - Да Боже упаси! - произнес Пересвет с нотками благодарности в голосе. - Об этом и речи нет, друже. Нешто я не понимаю! Ты токмо выведи меня к этим злыдням, а о дальнейшем я сам позабочусь…
        - Стемнело уже, - заколебался Корепан, - заплутаю я в темноте-то.
        - Ничего, дружок, - успокоил его Пересвет, - заночуем под деревьями и с первым лучом солнца выступим. У меня и ества, и питье есть, а мой плащ постель тебе заменит.
        - Ну, коли так… - Корепан неловко развел руками, не смея противиться воле Пересвета, который пугал его своей силой и могучей статью. К тому же Корепан сообразил, глядя на вооружение Пересвета, что имеет дело с опытным воином. Корепан не поверил Пересвету, будто тот в одиночку решил напасть на шайку грабителей. «Скорее всего, это княжеский дозорный, - подумал Корепан. - Наверняка где-то поблизости находится стан ратников княжеских. С такой силой разбойникам, конечно, не совладать. И поделом этим злыдням!»
        Ночной лес затих, но ненадолго, едва сквозь прохладную туманную дымку пробились первые робкие солнечные лучи, как чаща ожила, наполнилась тонкими трелями ранних пичуг.
        Пересвет, проведший ночь без сна, растолкал закутавшегося в плащ Корепана. Он сказал ему всего одно слово: «Пора!»
        Ежась от утренней сырости, Корепан повел Пересвета по лесу, держа все время на запад и настороженно озираясь вокруг. Очень скоро Пересвет понял, что Корепан плохо ориентируется в лесных дебрях. Сначала Пересвет и его покалеченный проводник шли прямо, потом начали ходить кругами. Наконец, выбившись из сил, Корепан уселся на упавшее дерево.
        - Где-то здесь должна быть река, - озадаченно бормотал Корепан, - не пойму, куда она подевалась. На берегу этой речки и стоит разбойничье становище.
        - Отдышись, воды выпей, друже. - Пересвет протянул Корепану медную флягу с водой. - Река - не иголка, все равно отыщется.
        Отдохнув, Корепан уже не метался из стороны в сторону, он шел почти прямиком, отыскивая в буреломе одному ему знакомые приметы. Иногда Корепан надолго застывал на месте, морща лоб и вглядываясь то в лесную прогалину, то в поросший соснами холм. Когда невдалеке за деревьями сверкнула на солнце голубовато-зеленая гладь реки, то Корепан радостно засмеялся. Дальше он повел Пересвета вдоль низкого речного берега, густо заросшего ивами, ольхой и молодыми кленами.
        Уловив носом слабый запах дыма, Корепан остановился на небольшом пригорке. На другом берегу реки за желтыми стволами сосен виднелись две бревенчатые избушки, двускатные кровли которых были укрыты сеном и сосновой корой. Над одной из избушек стлался сизый дымок, поднимаясь из каменной печной трубы.
        - Вон там имеется брод через реку, - негромко промолвил Корепан, указав Пересвету на стоящий стеной зеленый камыш. - В той же стороне располагаются дозорные разбойников. Коль ты хочешь подобраться к злодеям незаметно, то тебе придется переплыть речку где-нибудь вон там. - Рука Корепана взметнулась в противоположную от камышей сторону.
        Поблагодарив Корепана, Пересвет велел ему идти в Косариху и ждать его там.
        - Когда я выручу свою невесту, то щедро вознагражу тебя, как и обещал, - уверенным голосом добавил Пересвет.
        Корепан направился через кусты прочь от реки, то и дело оглядываясь на Пересвета, который сбросил с себя плащ и котомку с провизией, а затем, прыгая то на одной ноге, то на другой, скинул с ног сапоги. «Он, что же, и впрямь собрался в одиночку плыть в это злодейское гнездо? - билась мысль в голове трусоватого Корепана. - Вот скаженный! Ведь пропадет же!»

* * *
        Привязав оружие к сухой коряге, Пересвет переплыл неширокую лесную речку, в водах которой полоскали свои склоненные ветви древние ивы. Укромное становище разбойников было расположено на широком мысу, с трех сторон его омывала река, а с четвертой стороны было болото.
        Сидя в кустах, Пересвет сначала какое-то время разглядывал разбойничью заимку. Перед ним среди сосен стояли две избушки и три больших шалаша из жердей, возле одного из шалашей была сложена поленница из дров, возле другого были кучей навалены толстые нерасколотые березовые чурбаки. На веревке, протянутой между двумя соснами, сушились развешанные рубахи и порты.
        На могучей сосне, стоявшей на отшибе, был сооружен помост, куда можно было забраться по длинной лестнице. На помосте сидел дозорный, свесив вниз ноги в желтых яловых сапогах.
        Кроме этого дозорного, на разбойничьей стоянке больше никого не было видно.
        Перебегая от дерева к дереву, Пересвет выбрал такое место, откуда можно было легко прицелиться в часового. Тот глядел на реку и на противоположный берег, не подозревая, что смертельная опасность подкралась к нему сзади. Расстояние было небольшое, поэтому стрела, пущенная Пересветом, пробила навылет не защищенное панцирем тело разбойника. Стрела вошла дозорному прямо под левую лопатку, умертвив его мгновенно.
        «Прими, Господи, душу раба твоего», - подумал Пересвет, вынимая из колчана другую стрелу.
        В нем не было страха и суеты. Все мысли его, по укоренившейся в монастыре привычке, были сосредоточены на положенных в этот рассветный час молитвах. Бесшумно ступая босыми ногами по траве, Пересвет крался по спящему разбойному стану, с луком и стрелой наготове.
        «Господи, будь милостив ко мне, грешному, - мысленно твердил Пересвет, выбирая новую позицию для стрельбы. - Пресвятая Троица, помилуй меня. Господи Иисусе, очисти грехи мои. Владыко Небесный, прости беззакония мои. Дух Святой, посети и исцели немощи мои. Господи, помилуй! Слава Тебе ныне и присно, и во веки веков. Аминь!»
        Внезапно из ближнего к Пересвету шалаша вышел, откинув холщовый полог, заспанный обнаженный до пояса крепыш со спутанными русыми волосами. Увидев Пересвета, разбойник открыл было рот, чтобы что-то крикнуть, но стрела со свистом пробила ему горло. Разбойник с хрипеньем упал на колени, уцепившись за стрелу обеими руками. Его округлившиеся глаза были полны растерянности и изумления.
        «Царь Небесный, Душа истины! Иже везде сущий и все исполняющий, сокровищ благих Податель, приди и вселись в нас, и очисти нас от всякой скверны…» - С этой мысленной молитвой Пересвет, одним ударом кинжала добив хрипящего разбойника, оттащил его бездыханное тело за поленницу.
        Укрывшись за дровами, Пересвет сразил стрелой еще одного разбойника, когда тот появился из низких дверей покосившейся избушки. Умирая, разбойник успел вскрикнуть. На его крик из бревенчатой лачуги выскочили сразу двое грабителей. У одного в руках был кинжал, у другого топор.
        «Во имя Отца, и Сына, и Святого духа. Аминь!» - мысленно промолвил Пересвет, спуская тетиву лука.
        Стрела угодила одному из разбойников прямо в грудь, он вскрикнул и выронил топор. Разбойник с кинжалом сунул в рот два пальца и издал громкий протяжный свист, поднимая тревогу. Прилетевшая из-за поленницы стрела сразила и его, вонзившись между глаз.
        Понимая, что на его стороне лишь быстрота и внезапность, Пересвет отбросил лук и колчан со стрелами, выхватил из ножен меч, из-за пояса кинжал и выскочил из своего укрытия. Одному из разбойников Пересвет рассек голову, когда тот выбирался из шалаша, другого он пронзил мечом, выскочив на него из-за угла избушки.
        Оказавшись лицом к лицу еще с двумя злодеями, вооруженными мечами, Пересвет принялся громко читать вслух псалом Иоанна Предтечи, успевая уворачиваться и отбивать удары двух клинков.
        - Помилуй меня, Боже! - восклицал Пересвет, держа в поле зрения двоих нападающих на него злодеев. - По великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…
        Один из разбойников был плечист и бородат, на нем была синяя длинная рубаха из блестящего аксамита, на его ручищах под длинными рукавами рубахи перекатывались большие бугры мускулов. Второй злодей был поджар и сухощав, с длинными рыжими волосами и такой же бородой. На нем было длинное суконное платно, расшитое красными узорами на плечах и груди. Такое одеяние обычно носят бояре и богатые купцы. Мечи в руках у обоих разбойников были из добротной голубоватой стали, с красивыми рукоятями, украшенными витиеватой чернью. Это оружие в прошлом явно принадлежало знатным людям.
        - Наипаче огради меня, Боже, от беззакония моего, и от греха моего очисти меня… - твердил Пересвет, надрубив в плече могучего бородача и ловко ранив в ногу рыжего верзилу.
        Рыжеволосый укрылся за сосной, в то время как раненный в плечо бородач продолжал размахивать мечом, ругаясь и скаля редкие желтые зубы.
        - Яко беззаконие мое я знаю, и грех мой весь предо мной, - продолжал громко молвить Пересвет, наступая шаг за шагом на бородача, который, пятясь, еле успевал отбивать мечом его стремительные выпады. - Тебе единому, согрешив и лукавое пред Тобою сотворив, яко да оправдаюсь в словесах Твоих, и побежден буду судом Твоим…
        Бородач вскрикнул от боли, когда меч Пересвета пригвоздил его к сосне.
        - Отврати лицо Твое от грехов моих, и от беззакония меня очисти, - проговорил Пересвет, глядя в глаза умирающему разбойнику, изо рта которого текла кровавая пена, стекая на рубаху по его черной бороде. - Сердце чистое созижди во мне, Боже, и дух праведный обнови в утробе моей…
        Пересвет выдернул свой длинный клинок из обвисшего тела чернобородого злодея, которое медленно сползло по шершавому стволу сосны, свалившись мешком к его босым ногам.
        - Не отвергни меня от лица Твоего, и Духа Твоего Святого не отними у меня, Боже, - медленно произнес Пересвет, направляясь к рыжему детине, который уже успел доковылять на раненой ноге до ближайшей избушки.
        - Кто ты, безумец? - дрожа, как в лихорадке, восклицал рыжеволосый злодей, прижавшись спиной к бревенчатой стене избы. - Откель ты взялся? Чего тебе надо?..
        - Где девушка, которую вы недавно пленили? - спросил Пересвет, одним ударом выбив меч из руки рыжеволосого. - Где она?
        - Нету здесь никакой девушки и не было, - ответил рыжеволосый, зажимая ладонью кровоточащую рану на бедре.
        - Лжешь, собака! - Пересвет с силой пронзил рыжего верзилу мечом, пригвоздив его плечо к стене избушки.
        Рыжеволосый охнул и заскрипел зубами от боли. Его рука потянулась к голенищу сапога, за которым виднелась рукоять ножа.
        Но Пересвет опередил рыжего злодея, отняв у него нож.
        - Нету здесь девицы, сам все обыщи, коль не веришь! - прошипел рыжеволосый, с ненавистью взирая на Пересвета. - Как ты тут очутился вообще? Кто ты?..
        - Меня Господь послал вам на погибель, - сказал Пересвет.
        Шуги и впрямь не оказалось на разбойничьей стоянке. Заглянув во все шалаши и лачуги, Пересвет не обнаружил ее нигде. Переполняемый худшими предчувствиями, Пересвет бросился к рыжему злодею, пригвожденному мечом к стене избы. Он сорвал кожаный мешочек с пояса рыжеволосого, высыпал его содержимое себе на ладонь. В мешочке оказались золотые и серебряные украшения: кольца, серьги и подвески. Одна из женских серег сразу бросилась в глаза Пересвету. Точно такая же серьга с бирюзой имелась у него в ладанке на груди. Это был подарок Шуги.
        Сравнив две серьги, Пересвет получил надежное подтверждение тому, что его возлюбленная все-таки угодила в руки разбойников. Эту вторую серьгу кто-то из лесных грабителей вынул из уха Шуги.
        Угрожающе выдвинув нижнюю челюсть, Пересвет подступил к рыжему злодею. Он показал ему серьги, сказав, что дальше отпираться бесполезно.
        - Ответь, где девица? - промолвил Пересвет, схватив разбойника за бороду. - Лучше ответь добром, жива она иль нет?
        Прочитав в безжалостных глазах Пересвета свой смертный приговор, рыжий детина криво усмехнулся. Он был не робкого десятка.
        - Скоро сюда вернутся мои побратимы, они-то и ответят тебе, где девица, - прохрипел рыжеволосый. - Не надейся, что уйдешь живым отсюда, чернец. Ты ведь чернец?
        - Угадал, - ответил Пересвет. - С твоими побратимами я тоже переведаюсь, злыдень. Не уйдут они от меня! Но тебе лучше ответить на мой вопрос, тогда ты умрешь без мучений.
        - Что ж, изволь, - с той же усмешкой обронил рыжеволосый. - Нет в живых той девицы. Позабавились мы с ней, а потом убили ее. Мы всегда так делаем.
        От услышанного у Пересвета перехватило дыхание.
        - Где ее тело? - дрогнувшим голосом спросил он.
        - Не знаю, - ответил рыжеволосый, неопределенно махнув рукой в сторону леса за рекой. - Где-то в чаще лежит. Не я убил ту девицу…
        - Кто ее убил? - Пересвет рванул разбойника за волосы.
        - Мой побратим Лодыга, - морщась от боли, вымолвил рыжеволосый. - Он в лесу сейчас, с ним еще четверо наших. Они устраивают надежный схрон для барахлишка награбленного.
        Пересвет отступил на шаг от злодея и выдернул меч из его плеча, тот едва не упал, опершись на раненую ногу.
        - Помолись перед смертью, - холодно промолвил Пересвет, занеся меч над рыжеволосым.
        - Я не трачу время на подобную чушь! - проворчал разбойник, сидя на земле и глядя на Пересвета снизу вверх. - Опомнись, чернец. Не пристало тебе творить зло собственными руками.
        Рыжеволосый закашлялся, в этот момент Пересвет заколол его одним ударом меча.
        - Смерть - не зло; зло - это дурная жизнь, - прошептал Пересвет, вытирая окровавленный меч об одежду мертвого разбойника.
        Глава пятая
        Богоматерь Одигитрия
        Разграбление разбойными людьми купеческого каравана на какое-то время взбудоражило жителей села Косариха, но еще большие толки среди здешних смердов вызвало появление некоего чернеца, который не только разыскал в чаще леса убежище разбойников, но и истребил их в одиночку. Княжеским дружинникам, приехавшим из Москвы с той же целью, селяне молвили, не пряча ухмылок, мол, долго вы, молодцы, собирались. Нашелся в Троице-Сергиевой обители храбрец, который рассчитался со злодеями сполна.
        Московский воевода Волуй Окатьевич, возглавлявший отряд княжеских гридней, пришел в дом смерда Рутына, узнав, что тот храбрый чернец гостит у него.
        - Поклон тебе, инок, от меня и князя Дмитрия Ивановича, - сказал воевода, встретившись с Пересветом под низкими сводами полутемного крестьянского жилища. - Проси, чего хочешь, за свою работу. Опередил ты княжеское возмездие, поразил злодеев своей рукой, как молнией небесной. По всему видать, младень, воин из тебя отменный!
        Пересвет лежал на скамье у печи, закинув руки за голову. При виде воеводы в блестящей кольчуге и красном плаще он сел, спустив босые ноги на деревянный пол. На его заросшем бородой лице лежала печать глубокой печали.
        - Ничего мне не нужно, воевода, - сказал Пересвет, не глядя на гостя, присевшего на скамью рядом с ним. - Все у меня есть, токмо радости в сердце нет. Потерял я невесту любимую, и от этого пусто у меня на душе и весь свет для меня - пустыня.
        - Меня кличут Волуем Окатьевичем, - промолвил воевода, сняв шапку с головы. - А как тебя звать, младень? Хочу князю о тебе поведать.
        Пересвет назвал свое имя, откинув голову назад и устремив безразличный взор в потолок. Он был бледен, его светлые длинные волосы были слегка взлохмачены. На нем была обычная крестьянская рубаха из неотбеленного льна, чистая, но мятая.
        - Где же ты выучился тихим скрадом по лесу ходить? - поинтересовался Волуй Окатьевич.
        - В Пруссии, - тихо ответил Пересвет.
        - Тебе, что же, с тевтонцами сражаться доводилось? - опять спросил воевода.
        - Было дело, - проговорил Пересвет тем же тоном.
        - Нашему князю такие воины, как ты, надобны, - продолжил Волуй Окатьевич. - Надумаешь встать у княжеского стремени, младень, дай мне знать. Меня в Москве всякий знает.
        - Нет, воевода, - Пересвет тряхнул спутанными волосами, - не хочу служить никому, кроме Господа. Лишь в молитвах я нахожу утешение.
        - Это в тебе боль говорит, друже, - мягко сказал Волуй Окатьевич. - Боль-то пройдет, поверь мне. Жизнь не стоит на месте.
        Всех убитых Пересветом разбойников смерды из Косарихи вынесли из леса, чтобы княжеские гридни могли опознать среди них тех, за кем давно шла охота. Потом трупы злодеев закопали в овраге за селом.
        В Сергиеву обитель Пересвет вернулся в ореоле славы доблестного мстителя, которая дошла до монастыря раньше его.
        Был конец августа.
        В монастыре царило радостное оживление, поскольку игумен Сергий одолел-таки свою тяжкую хворь и встал с постели. Выстоять службу в храме Сергий еще не мог, так как был очень слаб, но по обители он передвигался самостоятельно и присутствовал на всех трапезах.
        Со Стефаном у Сергия состоялся серьезный разговор наедине, после которого Стефан ушел в Москву и больше не вернулся в лесную обитель. Монахам стало известно, что игумен Сергий не одобрил то, что Пересвет ушел из монастыря на кровавое дело с ведома и разрешения Стефана. Сергий полагал, что Стефан не имел права так поступать. Вместо того чтобы отговорить Пересвета от столь рискованного намерения, Стефан, наоборот, подтолкнул его к этому своим одобрением.
        Теперь вставал вопрос о допустимости нахождения послушника Пересвета в стенах монастыря, ибо убийство многих людей, пусть и злодеев, висело на нем тяжким грузом. Среди монахов были такие, кто не желал садиться с Пересветом за один стол, не желал стоять с ним рядом на литургии в церкви. Всем было ведомо, что Пересвет взялся за оружие, мстя за гибель любимой женщины. Кто-то из схимников был готов ради этого простить Пересвету столь тяжкий грех смертоубийства, а кто-то не собирался этого делать; эти люди и связь с женщиной считали тяжким грехом.
        В монастыре назревал раскол. Поступок Пересвета был у всех на устах. Многие из иноков открыто говорили, что, изгоняя из обители Стефана, надо было вместе с ним изгнать и Пересвета. «Это яблоки от одного дерева, - заявляли самые непримиримые из монахов. - Гордыня и необузданный гнев владеют их душами. Таким не место в святой обители!»
        Сергий благоволил к Пересвету, помня о том, как он вместе с Ослябей не дал ему замерзнуть в прошлую зиму на пути из Переяславля-Залесского. Сергий объявил братии, что за недавние свершенные убийства послушника Пересвета надлежит подвергнуть покаянию через всенощные бдения в храме. Если Господь простит Пересвета за пролитую им кровь, то это проявится в некоем знаке, поданном свыше. Если Пересвет не вымолит прощение у Всевышнего, значит, и знаков никаких не будет. «Вот тогда мы с чистой совестью сможем удалить Пересвета из нашей обители», - сказал Сергий.
        Дабы ни у кого не возникло недоверия к искренности Пересвета в покаянии, игумен Сергий принял решение отстоять все всенощные бдения вместе с ним. Это было нужно еще и для того, чтобы при появлении Божественного знака в храме находился не только Пересвет, но и еще один свидетель этого чуда.
        Суть всенощного бдения заключалась в том, что грешник был обязан не спать всю ночь и молиться. Какие-то из молитв кающийся должен был знать наизусть, но основные тексты ему надлежало читать по богослужебным книгам. Большую часть ночи грешник должен был простоять на коленях перед иконой или святым распятием.
        Пересвет был признателен игумену Сергию за то, что он проявил такое сочувствие к нему, по сути дела приняв на себя часть его вины перед Богом. В первую ночь, затворившись в храме вдвоем с Сергием, Пересвет молился и каялся столь истово, что утром он вышел из церкви совершенно обессиленный. Поспав всего три часа, Пересвет поднялся с ложа и ушел работать на лесную вырубку. Там он трудился до сумерек вместе с Ослябей и другими послушниками.
        После вечерней службы в храме все монахи и послушники разошлись по своим кельям. Лишь Пересвет и игумен Сергий опять остались в церкви на всю ночь.
        Эти бессонные ночи слились для Пересвета в сплошную мучительно-тревожную череду ожиданий и надежд на какое-то чудо, от которого зависит его дальнейшая судьба. Читая шепотом молитвы и псалмы, Пересвет напрягал свои чувства, стараясь не пропустить того благостного мига, когда на него вдруг опустится незримой пеленой Святой дух, дающий человеку прозрение и очищение. Пересвет знал, что Господь может присутствовать рядом с человеком и незримо. Ему хотелось ощутить это незримое присутствие Всевышнего как доказательство прощения его грехов. Порой сердце Пересвета замирало от странного испуга, то из глаз его вдруг начинали неудержимо катиться слезы. Глядя затуманенным взором на образа, Пересвет порой чувствовал, что в душе у него все спуталось, перемешалось, он не мог управлять собой, придавленный каким-то странным бессилием.
        «Так бывает, ибо всякое очищение происходит через слезы, страдания и переживания, - молвил Пересвету игумен Сергий. - Вроде спит в тебе все, а потом вдруг вздымается, да как забродит, как прихлынет к сердцу… Через эти-то муки и возрождается душа твоя, и ты как бы рождаешься для новой жизни, сын мой!»
        После целой недели ночных бдений Пересвет заметно исхудал и осунулся. Он стал малоразговорчив и задумчив. Ослябя чувствовал, что ни молитвы, ни ночные бдения не могут заглушить в Пересвете боль утраты по погибшей невесте.
        - Шуга умерла от рук лесных татей, - сказал как-то Пересвет Ослябе. - Я перебил этих злыдней, но тела своей невесты так и не нашел. Лежит она где-то без погребения, мокнет под дождем, а может, дикие звери уже растащили мою Шугу по косточкам. Терзаюсь я, думая об этом.
        Ослябя сострадал Пересвету, но не знал, как облегчить его душевную боль.

* * *
        Ночные бдения так вымотали Пересвета, что однажды он заснул прямо над раскрытым Евангелием. Уткнувшись лицом в пропахшие елеем страницы книги, Пересвет будто провалился в черный бездонный колодец. Игумен Сергий с трудом смог его разбудить. Старец убрал Евангелие в церковный алтарь и заставил Пересвета лечь на скамью в храмовом притворе. «Подремли немного, сын мой, - сказал игумен, - а я покуда помолюсь и за себя, и за тебя».
        Едва закрыв глаза, Пересвет мигом погрузился в сон. Однако вскоре настойчивая рука игумена растормошила его, принудив подняться со скамьи. Осоловелый, сонный Пересвет, увидев над собой седобородого Сергия, сначала поразился выражению его лица - на нем светилось какое-то восторженное благоговение.
        - Гляди, гляди, сын мой! - радостно шептал Сергий, тыча пальцем себе через плечо. - Вот оно - явление чудесное!
        В следующий миг Пересвет обнаружил, что внутреннее пространство бревенчатого храма залито каким-то слишком ярким светом; свечи и лампады не могли озарить церковь столь ослепительно ярко. И до рассвета было еще далеко. Пересвету показалось, что центральный неф храма заполнен светящимися столбами тумана. В этом тумане, в мерцании теней то появлялось, то исчезало прекрасное женское лицо, обрамленное белым покрывалом. Этот дивный женский лик свободно парил в пространстве, слегка покачиваясь, словно платок на волнах покрытого туманом моря.
        У Пересвета от волнения затряслись руки и пересохло во рту.
        - Это Богоматерь Одигитрия, сын мой, - промолвил Сергий, становясь на колени и властным жестом понуждая Пересвета сделать то же самое. - Одигитрия значит Путеводительница.
        Негромко и протяжно Сергий запел акафист, обращаясь к видению Богородицы с восхвалением и мольбой о милости. Причем Сергий просил Царицу Небесную о милости и благодати не для себя, а для Пересвета.
        Женское лицо в потоке света вдруг исчезло, и на том же месте возникла белая полупрозрачная женская фигура в ниспадающих до пят длинных одеждах. Эта невесомая светящаяся фигура неподвижно висела в пространстве, и от сияния, сверкающего над ее головой, было больно глазам.
        Вглядываясь в эту парящую над алтарем женскую фигуру, излучающую яркий свет, Пересвет невольно вздрогнул, вспомнив, что нечто похожее он уже видел, когда едва не утонул в прусских болотах. Тогда точно такое же женское видение в длинном одеянии помогло ему выбраться из трясины на твердую землю.
        - Гертруда, неужели это снова ты явилась ко мне? - прошептал Пересвет, осеняя себя крестным знамением. - Ты ли это, Гертруда?..
        Вытянув вперед правую руку, призрачная женская фигура стала спускаться все ниже и ниже, пока не опустилась на деревянный пол в трех шагах от коленопреклоненных Сергия и Пересвета. Яркий свет, подобно шару, завис наверху, а женская фигура из дымчатого видения превратилась в обычную женщину в белых одеждах, с фиолетовой каймой на покрывале. Ее белое овальное лицо с прямым носом, большими светло-карими очами и красиво очерченными алыми устами было проникнуто величавым спокойствием.
        Теперь Пересвет мог явственно видеть, что это не Гертруда и не тень ее. Во внешности этой дивной незнакомки, возникшей из ничего, было очень много сходства с иконой Богоматери, которая стояла в келье у игумена Сергия.
        Сергий прекратил пение, объятый тем же трепетом, что и Пересвет.
        Женщина в белом сделала шаг и другой, под складками ниспадающего длинного платья проступали очертания ее высокой груди и широких округлых бедер. Ее правая рука вновь взметнулась вперед. И в гулкой тишине храма негромко прозвучал мягкий женский голос:
        - Не ужасайтесь, избранники мои! Ваши молитвы услышаны мною.
        Глава шестая
        Видения и сны
        На следующий же день перед утренней службой в храме игумен Сергий поведал братии о явлении Богородицы. Этим знаком свыше, заявил Сергий, ниспослано прощение послушнику Пересвету за его кровавые прегрешения. Очищение Пересвета от той негласной скверны, что довлела над ним, наконец-то свершилось. Пересвету было позволено остаться в обители на тех же правах, кои были у прочих послушников.
        Монахи во главе с иеродьяконом Симоном стали упрашивать Сергия сделать запись о чудоявлении Богоматери в летопись Троицкой обители, которая велась уже около десяти лет. Сергий воспротивился этому, не желая, чтобы честолюбцы, вроде его брата Стефана, использовали это чудо для прославления Троицкого монастыря в ущерб другим монастырям, основанным на землях Московского княжества. «Все монахи на Руси есть верные служители Господа и Богородицы, - сказал Сергий. - С одинаковым рвением и благочестием иноки во всех монастырях возносят молитвы во славу веры православной. Иже где не случилось чудесного знамения, это не означает, что то место менее свято по сравнению с тем монастырем, где чудо свершилось. Так пусть нашему чистому добровольному бескорыстию будет под стать столь же чистая скромность».
        (Запись о чудесном явлении Богородицы перед игуменом Сергием и послушником Пересветом появилась в летописи Троицкого монастыря лишь после смерти Сергия в 1392 году. Из Троицкого летописного свода описание этого чуда было перенесено в «Житие Сергия Радонежского», написанное троицким монахом Епифанием Премудрым в 1417 -1418 годах).
        Пересвет обратился к игумену Сергию за содействием, желая иметь у себя точно такую же иконку-образок с ликом Богоматери Одигитрии, какая имелась у Сергия. Игумен отправил Пересвета в Хотьковский монастырь, расположенный в пятнадцати верстах от их обители на тихой лесной речке Воре. Там жил инок-богомаз, умеющий создавать дивные образы Иисуса, Богородицы и святых угодников на иконах и настенных храмовых фресках. Из рук этого иконописца получил образок с ликом Девы Марии и сам игумен Сергий.
        Пересвет спросил у Сергия, почему хотьковский иконописец так точно воспроизводит на иконах облик Богородицы, неужели ему тоже было чудесное явление. Сергий ответил Пересвету утвердительно, поведав ему, что этот инок и в богомазы-то пошел после того, как Дева Мария явилась перед ним, отвратив его от греховных помыслов. «Богородица не просто предстала перед этим человеком, но наделила его даром живописца», - сказал игумен.
        До Хотьковского монастыря Пересвет добирался пешком, где по узкой лесной тропе, где по слякотной дороге, раскисшей от осенних дождей. С собой в дорогу он взял лишь палку, теплый плащ и горсть сухарей. Ослябя посоветовал Пересвету прихватить и нож на всякий случай, мол, будет чем отбиться от дикого зверя или лихого человека. Но Пересвет его не послушал. «Отныне я не стану проливать ничью кровь», - твердо сказал он.
        В Хотьковской обители Пересвет задержался на две недели, поскольку тамошний инок-богомаз был завален заказами на новые иконы как от мирян, так и от монастырей и белого духовенства. Иконописец не стал томить Пересвета долгим ожиданием, узнав, что он прибыл к нему по рекомендации Сергия Радонежского. С Хотьковским монастырем игумена Сергия связывала не только дружба с богомазом Стахием. В этой обители были похоронены отец и мать игумена Сергия, которые в старости приняли постриг.
        Для создания одной иконы иноку Стахию требовалось от нескольких дней до месяца - все зависело от размера иконы. На роспись маленьких образков времени уходило гораздо меньше, но и к этому делу Стахий подходил со всевозможной тщательностью и прилежанием. Образок, заказанный ему Пересветом, Стахий расписывал три дня. Денег за свою работу инок Стахий не брал, так как считал, что богоугодное дело не терпит звона монет. «Где деньгами звенят, там бесы заводятся», - приговаривал иконописец.
        Образок с ликом Богородицы Пересвет нацепил на тонкую серебряную цепочку, которую надел себе на шею. Он чувствовал какую-то непонятную нежность, глядя на этот образок во время утренних и вечерних молитв, эта нежность стала для него и утешением, и осознанием нового начала в его судьбе. Словно вьющееся растение, Пересвет искал какую-то опору в своих душевных терзаниях и угрызениях совести.
        Пребывая еще в Хотьковской обители, Пересвет как-то проснулся посреди ночи, ощутив на себе чей-то пристальный взгляд. В келье, где он спал, желтым огоньком горел масляный светильник на подставке в углу. Открыв глаза, Пересвет увидел перед собой знакомый женский силуэт, укрытый длинным белым одеянием до пола. Прекрасные задумчиво-печальные глаза под длинными изогнутыми бровями взирали на Пересвета с глубоким состраданием. Пересвет, лежа под одеялом, смотрел на бледное спокойное лицо Богородицы, обрамленное волнистыми складками красного покрывала с золотой каймой, на ее длинные, чуть подрагивающие ресницы. Он был полон страха и жадного любопытства; живая мать Иисуса стояла возле его постели, было видно, как еле заметное дыхание слегка вздымает платье у нее на груди. Пересвет боялся пошевелиться, боялся произнести хоть слово, чтобы не спугнуть это дивное видение. Тишина давила на него.
        Пересвет заметил, как на чистое лицо Богородицы набежала тень, а между бровей у нее залегла тонкая складка. В это мгновение Пересвету показалось, что вот-вот он поймет нечто важное, постигнет какую-то тайну, в чем-то прозреет. Затаив дыхание, Пересвет следил за тем, как Богородица протягивает ему руку и на ладони у нее блестит некий маленький овальный предмет. Рука Пересвета, вынырнув из-под одеяла, устремилась навстречу протянутой руке Богородицы. Все это казалось Пересвету сном до того мига, когда блестящий медальон упал из руки Девы Марии на его ладонь.
        С замершим сердцем Пересвет разглядывал серебряный образок на своей ладони, - он сразу узнал его! - это был образок Шуги.
        - Откуда у тебя это? - воскликнул потрясенный Пересвет, переведя взгляд на Богородицу. - Это же нательный образок моей невесты!
        Богородица молча покивала головой с глубокой печалью на лице. Она жестом повелела Пересвету лечь и укрыться одеялом. Пересвет повиновался, чувствуя, что это неспроста, что за этим должно что-то последовать. Его веки вдруг отяжелели, и течение беспокойных мыслей как-то разом замедлилось у него в голове. Пересвет погрузился в сон, как в холодное вязкое болото, засосавшее его с головой.
        Во сне Пересвету привиделось, как он идет по лесу, по кровавому следу израненного разбойника Лодыги. В ушах Пересвета еще звучат предсмертные вопли дружков Лодыги, которых он только что изрубил своим безжалостным мечом. Лодыга оказался ловким малым, он сумел убежать от Пересвета в чащу леса, несмотря на то что у него была рассечена челюсть, вспорот живот и отрублена по локоть правая рука. Пересвет гнался за Лодыгой, как хищник, отыскивая на траве и на листьях папоротника рубиновые капли крови своей жертвы.
        Далеко уйти Лодыга не смог, силы быстро покидали его. Пересвет настиг Лодыгу и, наступив на него сапогом, потребовал, чтобы тот сказал ему, где искать тело мертвой Шуги. Лодыга в ответ лишь охал и стонал, сломанная челюсть не позволяла ему внятно произносить слова. Вскоре Лодыга потерял сознание и через несколько минут умер, не приходя в себя. Пересвет воткнул меч в землю и с досадливым раздражением смотрел на испустившего дух злодея, который таким вот способом все же ускользнул от него, унеся в потусторонний мир и ответ на вопрос, терзавший Пересвета. Смерть запечатала уста Лодыги прочно и навсегда. В этот миг Пересвет ощутил свое бессилие перед этой страшной неизбежностью, которая довлеет над всем живущим и произрастающим в этом мире. Смерть неотвратима и всесильна, она может скосить и старика, и крепкого мужчину, и цветущую девушку… Смерть холодна и бесчувственна, невинные жертвы и их палачи одинаково безмолвны, когда на них опускается покрывало небытия.
        Пересвет проснулся как от толчка и едва не вскрикнул от неожиданности и страха: с краю на его ложе сидела Шуга в белом льняном летнике с красными узорами на длинных рукавах, ее толстая пшеничная коса была переброшена на грудь. На розовых устах Шуги трепетала милая улыбка. Ее темно-синие чуть удлиненные к вискам глаза глядели на Пересвета с каким-то ожиданием. Прежде чем Пересвет успел что-либо вымолвить, Шуга указала пальцем на свою шею, а затем протянула к нему руку. Пересвет догадался, Шуга хотела, чтобы он вернул ей ее образок. Завороженный взглядом Шуги, Пересвет положил образок на ее ладонь. Ощутив тепло девичьей руки, Пересвет мигом утратил всяческую робость и схватил Шугу за запястье. Однако ощущение реальности происходящего длилось лишь краткий миг. Шуга исчезла на глазах у Пересвета, будто растворилась в воздухе, пронизанном неярким светом мигающего светильника.

* * *
        На обратном пути из Хотьковского монастыря в Троицкую обитель Пересвета застал мелкий холодный дождь. Погруженный в думы Пересвет шел по дорожной колее, укатанной возами, глядя себе под ноги. Внезапно справа от него раздался сухой треск сломанной ветки. Пересвет повернул голову на этот звук и увидел в просвете между деревьями статную фигуру женщины в белом одеянии. Ни колеблясь ни секунды, Пересвет свернул с дороги в лес, устремившись к белому женскому силуэту. Пересвет знал, что это была Она, ибо он всю дорогу думал только о Ней. Имея образок с ликом Богородицы у себя под рубахой, Пересвет был уверен, что он рано или поздно опять увидит Ее наяву. И вот это свершилось! Богородица прочитала его мысли и явилась ему!
        Пересвет пробирался через чащу, перешагивая через коряги и упавшие деревья, раздвигая руками черные ветви кустов, с которых на него сыпались мокрые желтые листья. Белый женский силуэт не стоял на месте, он удалялся в глубь леса, при этом постоянно находясь в поле зрения Пересвета. Шаг похожей на видение женщины был совершенно бесшумен, как будто она плыла по воздуху, не касаясь ногами земли. Всякий раз, когда Пересвет вдруг начинал отставать, женщина в белом тоже замедляла свое движение или вовсе замирала на месте. Она постоянно оглядывалась на Пересвета, как бы подбадривая его своим взглядом, маня его какой-то тайной. Уже сумерки синими тенями залегли среди вековых сосен, а Пересвет все шел и шел по лесному бездорожью, стараясь не отставать от белого женского силуэта, ведущего его за собой.
        Поднимаясь на склон невысокой гряды, где осинник, полыхающий красной осенней листвой, перемешался с чахлыми соснами и елями, Пересвет вдруг потерял из виду свою призрачную Путеводительницу. Задыхаясь от быстрой ходьбы и ломая сухие ветки, царапавшие его по лицу, Пересвет взобрался на вершину холма. Внизу медленно несла свои темные мутные воды неширокая речка. На низком берегу, усыпанном опавшими листьями, стояла Она, стягивая с себя через голову длинные одежды. Пересвет, как завороженный, глядел на наготу Приснодевы, стоящей к нему спиной. На фоне темной реки и мрачных древесных стволов эта обнаженная женская фигура была подобна нежному белому цветку, распустившемуся не ко времени посреди осеннего увядания природы. Скатав одежду в тугой сверток и сняв с ног кожаные чеботы, Дева Мария медленно, но уверенно стала заходить в воду. Перед этим Она оглянулась на Пересвета, как бы желая удостовериться, что он по-прежнему следует за ней.
        Цепляясь руками за тонкие стволы осин и рябин, Пересвет стал спускаться вниз по склону к речному берегу. В нем нарастало какое-то смятение. В облике Богородицы ему почудилась какая-то еле уловимая перемена, то ли Она стала чуть выше ростом, то ли шире в плечах и бедрах. Но сильнее всего Пересвета поразило то, что Приснодева. только что парившая над самой поверхностью земли, вдруг разделась и вошла в реку, как обычная женщина. Она даже ежилась и негромко ойкала от страха, бредя к другому берегу по пояс в воде, как-то уж совершенно по-обыденному. И косы Ее были уложены на голове по обычаю местных селянок.
        Стащив с себя одежду и сапоги, Пересвет ринулся через реку, поднимая фонтаны брызг. Он дважды споткнулся и едва не плюхнулся в холодную воду с головой, наступив на покрытые илом подводные коряги. Выбравшись на более крутой противоположный берег, Пересвет продрался через заросли ольхи и увидел Ее, стоящую под склоненной ветлой с прижатыми к лицу руками. Она плакала навзрыд. Наброшенная второпях исподняя сорочица топорщилась продольными складками на ее вздрагивающей от рыданий спине.
        Пересвет поспешно оделся и только после этого несмело приблизился к Ней. Однако слова приветствия так и не слетели с уст Пересвета, ибо он увидел на земле рядом с ветлой нагое девичье тело со связанными за спиной руками. На шее у мертвой девушки была затянута веревочная петля. Глаза у покойницы были выклеваны воронами и сороками. Пальцы на ее ногах были объедены каким-то мелким хищным зверьком, также была изгрызена левая девичья грудь.
        В мертвой девушке Пересвет сразу узнал Шугу. Он со стоном упал на колени, вцепившись пальцами в свои длинные волосы. Горячие слезы градом покатились по его щекам.
        Рыдающая женщина повернулась к Пересвету, отняв руки от своего лица. Это была Авдотья Микулична.
        - Ты здесь?! - изумленно выдохнул Пересвет, поднявшись с колен и глядя на женщину полубезумными глазами. - Как ты тут оказалась?!
        - Пересвет, миленький, ты же сам привел меня сюда, - испуганно пролепетала Авдотья Микулична. - Я встретила тебя в Хотьковском монастыре, потом мы вместе отправились домой: ты в Сергиеву обитель, а я в Косариху. Нам же было по пути. В дороге ты вдруг сказал мне, что знаешь, где разбойники бросили тело моей племянницы. И повел меня напрямик через лес. И вот довел…
        Взглянув на девичий труп, Авдотья Микулична вновь залилась слезами.
        Пересвет, шатаясь, как пьяный, топтался вокруг мертвой Шуги, растирая лоб ладонью и силясь вспомнить свою встречу с Авдотьей Микуличной в Хотьковском монастыре и то, как он вместе с ней вышел в путь… Но в голове у Пересвета был словно черный туман.
        Глава седьмая
        Малая схима
        Выйдя на высокий береговой скат, Пересвет сел на молодую, пахнущую сыростью и прохладой, траву. В кустах черемухи звенели овсянки. На гибкой вершине молодой ели качалась и отрывисто стрекотала сорока, взмахивая вверх-вниз своим длинным упругим хвостом. В бледно-голубом небе с редкими кучевыми облаками растекался солнечный жар.
        Тишина и покой обняли Пересвета, и детское беззаботное волнение наполнило его сердце. Ему вдруг показалось, что все невзгоды и его душевные терзания растаяли и исчезли, как мартовский снег под лучами солнца. Вид извилистой узкой реки, бегущей по камням под обрывом, завораживал Пересвета. Сколько бы раз он ни приходил сюда в этом году, и в прошлом, и в позапрошлом - ничего здесь не меняется; все так же величаво возвышаются сосны и ели, журчат речные струи, поют птицы, вокруг расстилаются голубые дали необъятных лесов. Пересвет ощущал себя песчинкой в этом величественном храме Природы. И он совсем не тяготился своим одиночеством.
        Пересвет помнил, как ему было невыносимо тяжело, похоронив тело Шуги в лесу, вернуться в Троицкую обитель. Монахи и прихожане казались Пересвету чужими, безучастными к его судьбе. У него тогда все валилось из рук, ему ни до чего не было дела. Словно в сердце у Пересвета оборвалась самая важная жизненная струна, и он вдруг почувствовал полное безразличие к окружающему миру. Он жил, как в бреду, не понимая ни времени, ни места. Кто-то из монахов утверждал, что Пересвет болен, а кто-то крутил пальцем у виска, мол, тронулся младень рассудком.
        И тогда игумен Сергий убедил Пересвета, побеседовав с ним наедине, уйти подальше в лес, построить скит и излечить душевные раны одиночеством и тяготами отшельнической жизни.
        Удалившись в лесную чащу, Пересвет выстроил избушку неподалеку от того места, где была схоронена Шуга. Поначалу он волком выл от безутешного горя, ежедневно приходя к одинокой могилке. В слезах и трудах проходили дни Пересвета в первые полгода пребывания в скиту. Наконец, ослабев от слез, как после долгой болезни, Пересвет ощутил в себе выстраданное облегчение, к нему опять вернулся покой, словно ему открылось единственно мудрое решение, которое написано человеку на роду.
        И при свете дня, и бессонными ночами Пересвет, размышляя, укрепился в мысли, что, ни о чем не жалея ни в прошлом, ни в настоящем, ничего не желая от будущего, он пережил все отпущенные ему радости и печали и ждать ему больше нечего. Все то, что он любил, к чему стремился, все то, что его радовало и волновало, - это все утратило для него интерес. Ежедневно совершая молитвы перед грубым деревянным крестом, вкопанным в землю, Пересвет желал лишь одного, чтобы Богородица опять предстала перед ним наяву, открыв ему смысл и цель его дальнейшего существования.
        Спустившись с речного обрыва, Пересвет направился по протоптанной им же тропе к своему одинокому жилью на лесной опушке. В руках у него была котомка, наполненная мотками нарезанной ивовой коры. Еще издали Пересвет увидел, что возле потемневшей от дождей избушки маячит одинокая фигура в черной монашеской рясе. Это был Ослябя. Только он навещал Пересвета в его уединении, принося ему соль, толстые нитки для починки одежды, сухари и мед.
        Долгое отшельническое житье приучило Пересвета к неприхотливости, теперь он мог обходиться без многих вещей, мог голодать по нескольку дней, мог выносить жару, холод и укусы злого лесного гнуса.
        - Покуда добрался до тебя, брат, думал, комары меня заживо сожрут! - промолвил Ослябя, после приветственных слов и объятий с Пересветом. - И как токмо ты спасаешься от этих летучих кровопийц!
        - Натираюсь соком сабельника и зверобоя, тем и спасаюсь, - ответил Пересвет, сбросив с плеча котомку. - Присядь, друже. Сейчас я костерок разведу подымнее, это тоже верное средство от комаров.
        Ослябя уселся на суковатый сосновый чурбак. Он кивнул на котомку, лежащую у дверей избушки:
        - Что за добычу из лесу принес, брат?
        - Лыко там, - сказал Пересвет, ломая сухие ветки для костра, - лапти плести буду, а то сапоги мои совсем износились.
        - Сказал бы мне в прошлый раз, я ныне принес бы тебе новые сапоги, - проговорил Ослябя, обмахиваясь березовой веточкой. - В сырую-то погоду в лаптях шибко не походишь, брат.
        - Волк круглый год босым ходит, и ничего, - усмехнулся Пересвет.
        - Так волчище и мясом круглый год питается, и постов не соблюдает, - в тон Пересвету обронил Ослябя. - Нечего тебе, брат, на волка равняться.
        С помощью кресала Пересвет запалил пучок сухой травы и бересту. Огонь быстро разгорелся, с треском пожирая сухую щепу и ветки. Едкий дым заклубился над избушкой, подхваченный свежим ветерком. От дыма у Пересвета заслезились глаза. Сидя на обрубке бревна, он продолжал подбрасывать в костер сухой валежник.
        - Расскажи хоть, друже, что на белом свете делается, - обратился Пересвет к Ослябе. - До монастыря хоть какие-то вести доходят. Я же кукую в лесу один-одинешенек. Медведей и волков чаще вижу, нежели людей, ей-богу.
        - Событий в миру хватает, брат, - промолвил Ослябя, придвинувшись поближе к костру. - В Литве умер Ольгерд, оставив своим преемником на троне Ягайлу. Сводным братьям Ягайлы это не понравилось. Сыновья Ольгердовы теперь грызутся друг с другом, а их дядя Кейстут никак примирить их не может. Ягайло ищет поддержки у тевтонских рыцарей, обещает им за это уступить Жемайтию.
        - Вот злыдень! - невольно вырвалось у Пересвета.
        - Кроме этого, Ягайло сговаривается с Мамаем, пытаясь натравить его на Москву, - продолжил Ослябя. - Старшие сводные братья Ягайлы заключили союз с московским князем, дабы с помощью Дмитрия Ивановича сбросить с литовского трона ненавистного Ягайлу. Обо всем этом стало известно от Стефана, который недавно побывал в нашей обители. По милости митрополита, Стефан стал игуменом московского Симоновского монастыря.
        - Высоко взлетел Стефан! - улыбнулся Пересвет. - Добился он таки игуменского сана.
        - Однако не литовские распри ныне занимают люд московский, - после краткой паузы с неким многозначительным ударением сказал Ослябя. - В прошлое лето случилась битва на реке Воже между татарами и московской ратью. Ордынцы шли изгоном на Русь, но Дмитрий Иванович быстро собрал полки и разбил нехристей во владениях рязанского князя Олега. Множество татар полегло в той сече, говорят, ордынский мурза Бегич тоже голову сложил. Он-то и вел татарскую конницу на Русь. - Ослябя помолчал и добавил: - В Орде большой сполох идет, Мамай несметное воинство собирает, о том сообщают купцы, что прибывают в Москву и Владимир степным шляхом. Мамай намеревается сам вести свои тумены на Русь.
        - Что же Дмитрий Иванович поделывает? - Пересвет взглянул на Ослябю. - Чай, не сидит сложа руки?
        - Конечно, Дмитрий Иванович готовится отразить Мамаево нашествие, - ответил Ослябя, - токмо князья соседние оробели раньше срока, не спешат они помогать московскому князю. Рязанский князь Олег и вовсе заключил союз с Мамаем.
        - Опять старая песня, - проворчал Пересвет, - всяк сам за себя стоит.
        - И самое главное хочу тебе поведать, брат, - произнес Ослябя, глядя в глаза Пересвету. - Игумен Сергий призывает тебя в обитель на Маковец. Пришла пора нам с тобой принять иноческий постриг. Поскольку мы друзья с тобой, поэтому отец Сергий желает рукоположить нас обоих в один день.
        У Пересвета вдруг комок подкатил к горлу. Он отвернулся, чтобы скрыть от Осляби слезы, выступившие у него на глазах.
        - Отшельническая жизнь не конечная цель, брат, а лишь ступень на пути укрепления твоего духа, - негромко сказал Ослябя, чувствуя волнение, охватившее Пересвета. - Прожив три года в уединении, ты закалил свой дух в борьбе с демонами безлюдной глуши. Таков был путь самого Иисуса, который после сорокадневного искушения Дьяволом в пустыне вернулся к людям окрепшим духовно. Прежде, брат, ты читал об этом отшельничестве Иисуса в Евангелии от Луки, а ныне ты сам прошел сей нелегкий путь и очистился душой.
        - А ты, стало быть, пришел ко мне, как Иоанн Предтеча, - улыбнулся сквозь слезы Пересвет, взглянув на Ослябю. - Указуешь мне путь к людям, дабы я получил возможность исполнить заповедь любви к ближнему. Я ждал этого мига, брат, и рад, что он наконец-то наступил.
        Пересвет пожелал без промедления выступить в путь, благо ему не требовалось много времени на сборы.

* * *
        Всякий послушник, желающий стать монахом, вначале проходит испытание, доказывающее серьезность его намерений уйти из мирской жизни. Это испытание для кого-то растягивается на два-три года, а для кого-то на пять-шесть лет и даже на больший срок. Прежде всего, любому послушнику надлежит замолить все имеющиеся на нем грехи, а также научиться соблюдать все предусмотренные Церковью посты и священные обряды. Кроме этого, послушник обязан выучить наизусть все основные молитвы и псалмы, без которых невозможно общение с высшими Божественными силами во время службы в храме и просто наедине с самим собой. За духовным преображением всякого послушника должен следить его духовный отец, коим может быть только священник.
        Духовным отцом Осляби и Пересвета был игумен Сергий.
        После того как игумен Сергий объявил братии, что послушники Ослябя и Пересвет вполне окрепли духом на ниве служения Господу, был назначен день их пострига в иноки. Этот обряд над Ослябей и Пересветом совершил сам отец Сергий в монастырской церкви рано утром, еще до начала литургии. В этот же день отец Сергий перед вечерней службой в храме свершил над Ослябей и Пересветом монашеский постриг, так называемую малую схиму. Отличие малой схимы от обычного пострига заключалось в том, что, кроме рукоположения духовного отца на голову послушника и чтения соответствующей молитвы, постригаемый дает монашеские обеты, суть которых сводится к послушанию, нестяжанию и целомудрию. При этом постригаемый получает новое имя, которое выбирается его духовным отцом в церковных святках. Это как бы знаменует собой перерождение человека, обретение им новой возвышенной души, не запятнанной мирскими соблазнами.
        При монашеском постриге Ослябя получил новое имя Родион, а Пересвет был наречен Александром.
        Глава восьмая
        Дмитрий Иванович
        Эта поездка в Брянск наглядно показала Пересвету, как далек он стал от суетной жизни мирян. Монастырский быт и тем более отшельническая жизнь в лесном скиту коренным образом изменили отношение Пересвета к богатству, власти и людским страстям. Все, к чему он сам стремился, чем жил до ухода в Сергиеву обитель, ныне казалось Пересвету пустой и бессмысленной тщетой. Миряне всеми способами стремились разбогатеть, попирая Божьи и человеческие законы, они считали богатство ключом к счастью. Однако мошна с деньгами не делала богатого человека добрее и благороднее, наоборот, сильные мира сего затевали склоки друг с другом часто по ничтожному поводу. Страх потерять власть и богатство толкал князей и бояр на кровавые преступления. Бедные и угнетенные шли на злодеяния, платя знатным людям жестокостью за жестокость. И конца этому не было видно.
        Боярин Станимир Иванович, рассказывая сыну о склоках между брянскими боярами, видел по его лицу, что ему это совершенно не интересно. Не скрывая досады и разочарования, Станимир Иванович стал сетовать на то, что, мол, его младший сын кочует из одной княжеской дружины в другую, но нигде надолго не задерживается, так как не блещет храбростью и ратным умением. Старший же сын и вовсе променял службу воинскую на монашескую келью.
        - Признаю, сынок, нехорошо я обошелся с тобой, дав тебе от ворот поворот, - вздыхал Станимир Иванович. - Это Будивид-собака навел тень на плетень! За это и покарал его Господь, наслав на него хворь неизлечимую, от которой этот злыдень помер три года тому назад. Мне и в дурном сне не могло привидеться, что кто-то из моих сыновей чернецом станет. Не к лицу это бояричу, наше сословие воинское, а не монашеское.
        - Сергий Радонежский тоже родом из ростовских бояр, - заметил на это Пересвет.
        - Сергия Радонежского, может, нужда в монастырь загнала, - сказал Станимир Иванович, - а тебя-то что подтолкнуло к монашеской братии, сынок? Может, Ослябя сбил тебя с панталыку?
        - Грехи меня привели в монастырь, отец, - ответил Пересвет. - Ослябя тут ни при чем.
        - Так я и поверил тебе! - проворчал Станимир Иванович. - Не зря же Ослябя в одной обители с тобой оказался.
        Не только отец, но и сестра Ростислава со своим мужем уговаривали Пересвета вернуться в Брянск хоть в рясе, хоть без нее. Главным наследником своего имущества Станимир Иванович хотел сделать Пересвета, в котором было больше здравомыслия, нежели в его младшем брате. Пересвет пообещал отцу и сестре подумать над этим. Свое решение он обещал сообщить им в свой следующий приезд.
        Расставаясь с сыном, Станимир Иванович опять задал ему мучивший его вопрос: что дает Пересвету пребывание в монастыре, какую цель он преследует этим своим поступком?
        Пересвет ответил отцу, опираясь на текст из Евангелия, которое с некоторых пор стало его жизненным путеводителем.
        «Мир спасут праведники, - сказал Пересвет, - ведь даже ради десяти праведников Господь обещал Аврааму пощадить Содом и Гоморру, погрязшие в грехах. Каждый новый праведник, живущий по закону Божьей правды, своим появлением приближает час, когда Всевышний сменит гнев на милость и избавит Русь от татарского ига. Явление всякого нового праведника неприметно для мира, но приметно для Бога, который зрит все дела и помыслы людские».

* * *
        Триста с лишним верст от Брянска до Троице-Сергиевой обители Пересвет преодолел за две недели. Туда и обратно он шел пешком, неукоснительно соблюдая монашеский устав. Отец и сестра предлагали Пересвету коня и повозку, они предлагали ему слугу, чтобы тот нес его дорожный мешок. Однако Пересвет, к огорчению родственников, от всего отказался, заявив, что в смиренном преодолении трудностей укрепляется его дух, что только на крепкого духом монаха снисходит Божественная благодать.
        Обратный путь Пересвета пролегал через Калугу, Боровск и Москву. Всюду Пересвет видел ратные сборы, слышал тревожные разговоры о несметных Мамаевых полчищах, которые двигаются донскими степями к русским рубежам. Особенно много войск стояло в Москве. Пешие и конные колонны ратников, поднимая пыль, двигались по дорогам со стороны Дмитрова, Можайска, Ростова и Владимира.
        Стоял август, душный и знойный. Самая пора для жатвы, но смерды в селах, через которые проходил Пересвет, вместо работы в поле вооружались, чем могли, и шли в Москву. Вместо мужиков на колосящихся хлебных нивах трудились женщины и подростки. Мимо Пересвета проносились гонцы московского князя на взмыленных конях, спешащие в города и веси поднимать народ на сечу с Мамаем. В воздухе, распаленном духотой, явственно пахло надвигающейся грозой. Орда надвигалась на Русь с дождем из стрел, с конницей, подобной бурному вихрю, со скрипучими осадными машинами, швыряющими град из камней. Мамай шел мстить московскому князю за поражение мурзы Бегича на реке Воже.
        День клонился к исходу, когда Пересвет вступил через распахнутые ворота на территорию Троицкого монастыря, обнесенную частоколом. Низкое оплавленное солнце жгло еще довольно сильно, от его жара на желтой коре молодых сосен выступили янтарные капли смолы. Пыльная выгоревшая трава хрустела под ногой.
        С первого взгляда Пересвет заметил, что на монастырском подворье среди приземистых бревенчатых избушек-келий, среди клетей и дровяных сараев толпится необычно много людей, причем среди прихожан, собравшихся здесь, преобладают люди знатные, это было видно по их одеяниям.
        - С чего это вдруг бояре и гридни толпой к нам пожаловали? - обратился Пересвет к иеродьякону Симону, столкнувшись с ним в узком переулке между строениями.
        Спешащий куда-то Симон вскинул на Пересвета красные слезящиеся глаза и задыхающимся голосом бросил ему:
        - Некогда, брат, мне толковать с тобой, не обессудь. Сам Дмитрий Иванович со свитой приехал сюда за благословением от игумена Сергия. Слыхал небось, Мамай на Русь прет. Князь Дмитрий полки собирает против Мамая. Грозная сеча с ордынцами грядет, брат!
        Взмахнув черными широкими рукавами рясы, как крыльями, седобородый Симон торопливо прошмыгнул мимо Пересвета, опираясь на посох, и скрылся за углом.
        Пересвет поспешил разыскать Ослябю. Тот был в своей келье. Сидя на ложе в льняной исподней рубахе, Ослябя маленьким ножом обрезал ногти на своих пальцах. Увидев Пересвета, Ослябя обрадовался и заключил его в объятия.
        - Долгонько тебя не было, брат, - сказал Ослябя, усадив Пересвета на стул. - А у нас сегодня на вечерней службе Дмитрий Иванович присутствовал со своими лепшими боярами. Теперь князь Дмитрий уединился с игуменом Сергием в его келье. - Ослябя многозначительно повел бровью. - Слыхал про Мамаевы полчища?
        Пересвет молча кивнул.
        - Так вот, брат, Дмитрий Иванович вознамерился не ждать Мамая на Оке, а идти с полками в степь ему навстречу, - продолжил Ослябя, чуть понизив голос. - После совета с воеводами князь Дмитрий прибыл сюда, дабы с отцом Сергием переведаться. Князь знает, что Сергий может грядущее наперед знать. Получается, что от слова Сергия сейчас зависит: выступит русская рать за Оку или не выступит.
        Внезапно в дверях кельи появился отрок из числа сирот, прибившихся к монастырю.
        - Чего тебе, Андрейша? - обратился к нему Ослябя.
        - Игумен кличет вас обоих к себе, - слегка заикаясь, выпалил отрок.
        - Разве игумен уже знает о том, что Пересвет в обители, - удивился Ослябя.
        - Знает, - кивнул отрок.
        - Хорошо, мы сейчас же придем, - сказал Ослябя.
        Юный гонец исчез.
        - Мне есть, чем порадовать Сергия, - промолвил Пересвет, снимая с себя запыленный плащ. - Отец отсыпал мне полсотни серебряных монет в дар для нашей обители.
        В низкой бревенчатой келье игумена горела лампада на полочке в красном углу, подле нее стояли две небольшие иконы с ликом Николая Чудотворца и Богоматери Одигитрии. Пахло ладаном и кипарисовым маслом. На полке лежали книги в кожаном переплете. На столе лежало бронзовое распятие, тут же стояла глиняная чернильница.
        Два маленьких незастекленных оконца выходили на монастырский огород, заросший малиной и смородиной.
        Вошедшие в келью Ослябя и Пересвет отвесили игумену поклон. Они неловко замерли на пороге, увидев, что Сергий стоит перед коленопреклоненным князем Дмитрием, возложив ему на плечи обе руки. На Сергии был старый порыжевший подрясник, на груди у него висел большой медный крест. Князь Дмитрий был облачен в длинную голубую свитку, расшитую серебряными нитями на рукавах и по нижнему краю, сверху на нем был лиловый плащ с золотыми узорами. На ногах у князя были желтые сафьяновые сапоги. Красную парчовую шапку князь держал в руке.
        - Благословляю тебя, княже, на ратный подвиг, - негромко и твердо молвил Сергий, - будь решителен и отважен. Иди на нехристей без боязни. Пробил час решающей битвы! С тобою сила крестная, князь. С нею ты будешь неодолим для татар. Я бы и сам пошел с тобой, чтобы осенить крестом полки твои, кабы не немощь моя. А посему отправляю с тобой, княже, двух воинов-схимников, на коих лежит благодать Господня. - Сергий мягким жестом указал князю Дмитрию на Ослябю и Пересвета. - С помощью Господа и сих воинов Христовых, княже, одолеешь ты злую ордынскую рать!
        Пересвет изумленно переглянулся с Ослябей.
        - Не уступлю татарам, отче, - сказал князь Дмитрий. - Понимаю, что пришла пора сбросить с плеч татарское иго. Не бывать Мамаю в Москве!
        Весь облик московского князя, его тяжело нависшие черные брови, печать твердости на устах, обрамленных темной бородой и усами, воинственно сверкающие синие глаза, - все говорило о том, что в душе этого человека давно созрела решимость сокрушить ордынскую силу мечом. И напутствие игумена Сергия стало для Дмитрия Ивановича не просто благословением на ратный подвиг, но признанием его борьбы с Мамаем священной войной.

* * *
        - Ты вовремя вернулся из Брянска, сын мой, - сказал игумен Сергий, взяв Пересвета за плечи и заглянув ему в глаза. - Наступает час тяжкого испытания. Нельзя допустить, чтобы дрогнуло оружие в руках у наших ратников при виде полчищ Мамая. А посему тебе и Ослябе надлежит быть подле князя Дмитрия, дабы воеводы и ратники наши видели, что Господь на их стороне.
        - Как же так, отче, - раздался слегка растерянный голос Осляби, - ведь Четвертый Вселенский собор в Халкидоне постановил, что монах не должен поступать на военную службу. Всякий монах, нарушивший сей запрет, подвергается отлучению от Церкви.
        - Сознаю сие и понимаю, сын мой, - обернулся к Ослябе игумен Сергий. - Поскольку вы оба давали обет иноческого послушания, поэтому обязаны подчиниться мне и взять в руки оружие. Как ваш духовный отец, я возьму этот грех на себя. Благословляю вас, дети мои, на пролитие крови злых нехристей ордынских, хотя и рискую при этом спасением собственной души. Не я, но Русь призывает вас выйти на сечу с татарами с именем Бога на устах! Не токмо русских людей вы идете оборонять, но и храмы Господни, кои подвергнутся разорению в случае победы Мамая.
        Ослябя и Пересвет опустились на колени перед Сергием на том же самом месте, где несколько минут назад стоял на коленях князь Дмитрий.
        Московский князь и его свита, не задерживаясь на ночлег, выехали из Троицкого монастыря на лесную, подернутую сумерками, дорогу. Рядом с Дмитрием Ивановичем, гарцевавшим на белом длинногривом жеребце, ехали верхами два плечистых монаха в черных мантиях с вышитыми на них белыми священными символами, в «шлемах спасения» - островерхих черных кукулях на голове с изображением креста на них. По церковным понятиям, в подобном облачении монахи должны были выходить на бой с Дьяволом. Ныне же дьявольская сила ассоциировалась для русских людей с полчищами Мамая.
        Глава девятая
        Стан под Коломной
        От Москвы колонны русской рати двинулись на юг, к Коломне, возле которой заканчивались владения московского князя и начинались земли князя рязанского. Полки двигались тремя дорогами: по главной вдоль Москвы-реки, по дороге на Серпухов и по Брашевской дороге на Лопасню.
        Под Коломной уже стояли войска, пришедшие сюда ранее из Серпухова, Тарусы, Калуги, Медыни и Вереи. Главенствовал над этой ратью серпуховской князь Владимир Андреевич Храбрый, доводившийся двоюродным братом московскому князю. Отряды, подходившие со стороны Москвы, разбивали шатры рядом со становищем Владимира Храброго по обоим берегам речки Коломенки и на берегу Оки. Поля и луга вокруг Коломны запестрели множеством палаток, шалашей и крытых холстиной возов. Огромные табуны расседланных коней паслись в низинах и дубравах; гул от многих тысяч ратников, собравшихся на небольшом пространстве, был слышен за версту. Дым от костров окутал окрестности близ Коломны, подобно густому туману.
        Ослябя и Пересвет намеренно поднялись на крепостную башню в Коломне, желая оглядеть с высоты станы, вместившие ополчения из ближних и дальних земель Владимирской Руси. Еще по пути сюда они имели возможность увидеть реющие над войсковыми колоннами стяги с гербами Суздаля, Мологи, Ярославля, Костромы, Белоозера, Стародуба, Углича… Казалось, вся Русская Земля откликнулась на призыв Дмитрия Ивановича сойтись с Ордой грудь в грудь. Пришли даже ратники из Пскова и Новгорода. Смоляне пришли.
        - Что и говорить, невиданную рать собрал Дмитрий Иванович! - восхищенно молвил Ослябя, переходя от одной бойницы к другой. - Воеводы сказывают, больше ста тыщ воинов под Коломной собралось, и полки продолжают прибывать.
        - Однако ж из Твери ратники не пришли, - заметил Пересвет. - Хотя тверской князь и признал над собой главенство Дмитрия Ивановича, но выступать на его стороне против Мамая он явно не спешит.
        - Выжидает хитрец Михаил Александрович, - усмехнулся Ослябя. - Надеется на то, что не одолеет князь Дмитрий ордынцев, тогда Москва падет, а Тверь, наоборот, возвысится.
        - Нижегородский князь Борис Константинович тоже решил в стороне отсидеться, - проворчал Пересвет.
        - И неудивительно, - вставил Ослябя, - ведь Борис Константинович женат на дочери покойного Ольгерда. Мария Ольгердовна и настраивает его против московского князя. Тем паче что Ягайло, брат Марии, заключил союз с Мамаем.
        Из душного чрева мощной бревенчатой башни, топая сапогами, вынырнул на верхнюю площадку через квадратный люк молодой безусый челядинец. Его послал сюда здешний епископ Герасим, который приглашал Ослябю и Пересвета в свои хоромы на вечернюю трапезу. Дабы не показаться невежливыми, Ослябя и Пересвет тотчас спустились с башни и, сопровождаемые слугой, направились по извилистым улочкам Коломны к епископскому подворью. Там они оставили свою поклажу и лошадей, на которых приехали в Коломну вместе с дружиной Дмитрия Ивановича. Московский князь и его свита разместились в тереме здешнего воеводы Карпа Олексича, а Пересвета и Ослябю пригласил к себе на постой епископ Герасим.
        За столом в трапезной епископа разговор зашел о том, что после недавней кончины митрополита Алексея Дмитрий Иванович прочит на это высокое место русского священника Митяя. В Царьграде же Вселенский патриарх Филофей уже назначил митрополитом вся Руси болгарина Киприана, который сидит в Киеве и собирается приехать в Москву. В прошлое лето Дмитрий Иванович отправил Митяя в Царьград во главе большого посольства с целью добиться его посвящения в митрополиты, благо сумасбродный патриарх Филофей к тому времени уже умер.
        - Не понимает Дмитрий Иванович, что упрямством греческих священников не сломить, их подкупом и хитростью брать надо, - молвил епископ Герасим, поглядывая на Ослябю и Пересвета своими маслянистыми плутоватыми глазами. О коломенском епископе шел слушок, что он на руку не чист и падок на хмельное питье. - Не по душе грекам Митяй, ну и не стоит его выдвигать в митрополиты! Ежели кто и годится в митрополиты, так это игумен Стефан, брат Сергия Радонежского. Уж вам-то сей благочестивый муж хорошо известен, други мои. Вот вы и замолвите слово за Стефана перед Дмитрием Ивановичем.
        Ослябя и Пересвет недоумевающе переглянулись. Затем Ослябя произнес:
        - Не тем ныне занята голова у Дмитрия Ивановича, владыка. Ему ведь вскоре предстоит с Мамаем биться.
        - Да черт с ним, с Мамаем! - небрежно махнул рукой владыка Герасим. - Не совладать Мамаю с князем Дмитрием! Ведь Сергий Радонежский уже предсказал Дмитрию Ивановичу победу над татарами.
        Ослябя и Пересвет опять обменялись взглядами, пораженные тем, как быстро распространяются слухи.
        Епископ же продолжал твердить свое, мол, если Пересвет и Ослябя убедят Дмитрия Ивановича выдвинуть в митрополиты игумена Стефана, то он, Герасим, в долгу перед ними не останется. По лицу владыки было видно, что у него в привычке обделывать кое-какие дела с помощью звонкой монеты.
        Ослябя захотел было узнать, какая выгода епископу Герасиму от становления Стефана митрополитом, но тот не пожелал откровенничать перед ним и Пересветом, уйдя от прямого ответа на этот вопрос.
        Уже после ужина Ослябя сказал Пересвету, что епископа Герасима можно понять. Покойный митрополит Алексей радел о коломенском церковном приходе и о Троице-Сергиевом монастыре, а будет ли таким же радетелем Митяй, если станет митрополитом, неизвестно.
        - Пожалуй, игумен Стефан при своем честолюбии и грамотности вполне годится в митрополиты, - промолвил Ослябя, - но слово за него перед Дмитрием Ивановичем следует замолвить не нам, а Сергию Радонежскому. Его-то слово весомее нашего!
        - Что ж, брат, управимся с Мамаем и попробуем сподвигнуть на это дело игумена Сергия, - проговорил Пересвет, осматривая свою кольчугу, к которой он не прикасался долгих восемь лет.

* * *
        Здесь же в Коломне Ослябя и Пересвет однажды столкнулись лицом к лицу с Корибутом Ольгердовичем. Они вышли из храма после утренней службы и осеняли крестным знамением тех из прихожан, кто хотел получить благословение от учеников знаменитого Сергия Радонежского.
        Увидев перед собой Корибута Ольгердовича с непокрытой головой, подошедшего к нему за благословением, Пересвет слегка смутился.
        - Было время, друже, когда ты склонял голову передо мной, - без обиды и недовольства промолвил князь, глядя Пересвету в глаза. - Теперь вот мы поменялись местами. Благослови меня, отче.
        - Не передо мной ты склоняешь голову, княже, но перед Господом, в воле которого я пребываю и устами которого молвлю тебе, - негромко произнес Пересвет, осенив крестным знамением Корибута Ольгердовича. - Да хранит тебя Господь!
        После князя к Пересвету приблизился боярин Ердень, брат Будивида.
        - Благослови, отче, - с легким литовским акцентом проговорил он. - И не держи на меня зла за былые козни моего покойного брата.
        - Нету во мне зла против почившего в бозе Будивида, молюсь я о его душе, отлетевшей в мир иной, - сказал Пересвет, привычным жестом перекрестив Ерденя. - Да пребудет с тобой Вседержитель!
        Увидев и Ослябю рядом с Пересветом, Ердень толкнул в бок Корибута Ольгердовича с изумленным возгласом:
        - Гляди-ка, княже, эти двое опять вместе! Не иначе, волею Господа они не затерялись вдалеке друг от друга.
        Корибуту Ольгердовичу очень хотелось побеседовать с Ослябей и Пересветом. Он дождался, когда они наконец пройдут сквозь людскую толпу возле храма, и вновь приблизился к ним.
        Два инока в черных мантиях и князь в алом плаще, оживленно переговариваясь, неторопливо шли по улице, стесненной высокими частоколами и бревенчатыми стенами домов. За ними двигались слуги и дружинники Корибута Ольгердовича, приотстав на несколько шагов.
        Как выяснилось, Корибут Ольгердович вместе с братом Вигундом, окончательно рассорившись с Ягайлой, перешли на службу к московскому князю. Дмитрий Иванович передал во владение Корибуту Ольгердовичу Переяславль-Залесский, а его брата Вигунда посадил князем во Пскове.
        - Мне ведомо, что обитель Сергия Радонежского расположена как раз между Переяславлем и Москвой, - молвил Корибут Ольгердович, с улыбкой поглядывая на Ослябю и Пересвета. - После войны с Мамаем милости прошу в гости, святые отцы. Познакомлю вас с женой и детьми. Станете духовниками моей княгине и сыновьям.
        Глава десятая
        Поле Куликово
        Простояв под Коломной пять дней, русское войско перешло Оку и устремилось к верховьям Дона, вдоль которого с юга надвигалась Мамаева орда, приближаясь к русским рубежам. Далеко впереди на резвых лошадях скакали русские дозорные, оглядывавшие степь на многие версты вокруг.
        В начале сентября после шестидневного марша русские полки подошли к Дону близ впадения в него речки Непрядвы. Собрав на совет князей и воевод, Дмитрий Иванович настоял на том, чтобы войско перешло Дон и приняло битву с татарами на поле Куликовом. Два дня и две ночи русские ратники наводили мосты и переправлялись на правый берег Дона. После этого мосты были уничтожены, чтобы никто не думал об отступлении.
        Сторожевой отряд во главе с Семеном Меликом занял Красный холм, расположенный близ широкой горловины, ведущей в глубь Куликова поля, раскинувшегося в излучине Дона и Непрядвы.
        Был год 1380-й.
        Весь день 7 сентября конные русские сторожи схватывались с дозорными Мамая у Красного холма и на подходах к нему за речкой Курцей. К вечеру конные стычки прекратились. Русские дозоры отошли к своей основной рати, развернутой в боевой порядок посреди Куликова поля. Левым крылом русское войско примыкало к утопавшей в дубраве речке Смолке, притоку Дона. Правым крылом русские полки упирались в протекавшую по оврагу речку Нижний Дубяк, приток Непрядвы. Полки вытянулись по фронту на три версты. За спиной у русских ратников была река Непрядва с ее крутыми берегами, поросшими лесом.
        Опустилась ночь.
        В тишине, царящей над Доном и его притоками, был слышен далекий шум: это Мамаева орда располагалась станом между Красным холмом и речкой Курцей.
        Русская рать расположилась на ночлег на густом травостое Куликова поля; костров не разводили, шатров не ставили, воины укладывались спать вповалку друг подле друга. Во мраке, пронизанном призрачным сиянием мерцающих звезд, звучали храп и сонное бормотание многих тысяч воинов; над этим скопищем спящих ратников тут и там маячили боевые стяги на высоких древках, воткнутых в землю. Неподалеку паслись, позвякивая уздечками, тысячи боевых коней. Недремлющие дозоры обходили Куликово поле от края до края, поглядывая на оранжевое зарево, вздымающееся вдалеке над вершиной Красного холма. В той стороне жгли костры и отдыхали после долгого пути ордынские полчища.
        Наступило утро 8 сентября.
        Было зябко. Над Куликовым полем стоял густой, непроницаемый туман.
        Русские воины, переодевшись во все чистое и облачившись в доспехи, молились. Вдоль шеренг застывших в боевом строю полков шли священники с крестами и кадилами в руках. В сыром тяжелом воздухе далеко разносились протяжные голоса попов, поющих псалмы во славу Георгия Победоносца и Богоматери Одигитрии.
        Обход полков священниками еще не закончился, а туман уже начал таять и расползаться по сторонам, открывая взору призрачную даль уходящей к юго-востоку понижающейся равнины. Из-за белесой туманной дымки высокий Красный холм был пока еще не виден, но гул пробудившейся Мамаевой орды уже докатывался до русской рати. Ржание татарских коней разрывало рассветный безмятежный покой, хриплый вой ордынских боевых труб взлетал к вышине, постепенно надвигаясь. Мамаева орда, подобно хищному зверю, изготовлялась к нападению на русское войско. Надвигался час решающего столкновения двух мощных сил.
        После краткого совещания с воеводами Дмитрий Иванович поменялся доспехами с боярином Бренком, который ростом и статью очень смахивал на него. Бренку, облаченному в позолоченный шлем и панцирь, предстояло находиться в центре боевой линии подле великокняжеского знамени. Сам Дмитрий Иванович, невзирая на протесты своих бояр, направился к Сторожевому полку, чтобы занять место в его рядах. Сторожевой полк был выдвинут далеко вперед, образуя как бы чело Большого полка, где была собрана вся пешая русская рать и где реяло великокняжеское знамя. Сторожевому полку предстояло первому принять на себя удар ордынцев.
        - Не могу стоять позади в этой битве, но хочу и словом и делом быть впереди, дабы дружинники мои видели, что я готов наравне с ними голову сложить или победить ненавистного врага, - сказал князь Дмитрий. - Братья, потягнем все вместе на татар ради святых церквей и ради всех христиан, и будет нам за это громкая слава и вечная жизнь на небесах!
        Воеводы примолкли, не смея спорить с Дмитрием Ивановичем. И только боярин Волуй Окатьевич все никак не унимался. Князь ехал верхом на коне по сверкающему росой лугу в сторону Сторожевого полка, а Волуй Окатьевич не отставал от него, погоняя своего чалого жеребца.
        - Не дело ты задумал, княже. Ох не дело! - выговаривал он Дмитрию Ивановичу. - На рожон лезешь! О чести вспомнил, а про ответственность свою забыл. Что будет, коль растеряется Бренк? А у него под началом все наше пешее ополчение, в коем смерды да мастеровые, с татарами доселе не бившиеся. Коль падет Бренк, так и вся наша пешая рать оробеет перед нехристями и назад попятится. Что тогда будет, княже?
        - Не один Бренк поставлен верховодить Большим полком, - сказал на это князь Дмитрий. - Ему в помощь даны Тимофей и Микула Вельяминовы, князья Федор и Иван Белозерские, воевода Иван Родионович Квашня. Да и ты, боярин, тоже назначен в помощники Бренку. Так что поворачивай коня и не зуди над ухом!
        Ругнувшись себе под нос, Волуй Окатьевич резко осадил своего скакуна и, огрев его плетью, поскакал туда, где на взгорье алели красные щиты и частоколы копий русской пешей рати. Среди копий виднелись черные и багряные стяги с золочеными ликами Спасителя и святых угодников.
        Оглядев конный отряд своих гридней, в строгом порядке следующий за ним, Дмитрий Иванович вдруг узнал в двух передовых всадниках Ослябю и Пересвета. Оба монаха сняли с себя рясы и клобуки, облачившись в кольчуги и шлемы, поэтому Дмитрий Иванович не распознал их на утреннем построении среди своих дружинников.
        - А вы почто здесь? - воскликнул князь, придержав своего коня и поравнявшись с двумя вооруженными схимниками. - Вам надлежит быть в Большом полку, святые отцы. Пешие ратники должны вас видеть подле моего стяга, это укрепит их перед лицом смертельной опасности. Немедленно езжайте туда!
        - Прости, княже, - промолвил Пересвет, - но ты не волен приказывать нам. Игумен Сергий благословил нас на сечу с татарами, наказав нам быть не за спиной у тебя, но возле твоего плеча.
        - Истинно так, княже, - добавил Ослябя. - Ослушаться воли игумена Сергия мы не можем.
        Дмитрий Иванович молча покачал головой в островерхом шлеме, словно мысленно взвешивая сказанное иноками, потом произнес:
        - Что ж, быть по сему. Воля игумена Сергия есть воля Господа.
        Во главе конного Сторожевого полка стояли испытанные в битвах предводители: князья друцкие Дмитрий и Владимир Александровичи, князь Симеон Оболенский, князь тарусский Иван Константинович, московские воеводы Андрей Серкиз и Михаил Челядин.
        Около полудня на вершине Красного холма воины в Сторожевом полку увидели блистающие на солнце шлемы и круглые щиты татар, ветер трепал их бунчуки из конских хвостов. Татары поставили на Красном холме пурпурный шатер, видимый издалека.
        Огибая Красный холм с двух сторон, в низину, где стоял Сторожевой полк, густыми потоками хлынули пешие и конные ордынцы под вой труб и грохотанье барабанов. Лучи солнца еще не проникали в долину из-за лесистых холмов на правобережье Дона, отчего татарские отряды, укрытые тенью, напоминали русичам, стоявшим на склоне возвышенности, две темные реки, сливающиеся с грозным шумом на равнине перед Красным холмом. Больше часа ордынские полчища выстраивались в боевой порядок, заняв пространство почти на четыре версты в ширину. В центре в две линии была выстроена пехота Мамая, на флангах разместились конные тумены.
        Даже беглого взгляда было довольно, чтобы заметить численный перевес Мамаевой орды.
        Воины в Сторожевом полку вытягивали шеи, разглядывая несметную колышущуюся массу врагов, напоминавшую им настоящее людское море. В грозном молчании, с лязгом печатая шаг, ордынская пехота двинулась вперед. Пришла в движение и татарская конница.
        По рядам воинов в Сторожевом полку звучали негромкие тревожные реплики. Дружинники переговаривались между собой, мол, не лучше ли им отступить к Большому полку, ведь их слишком мало, чтобы остановить надвигающихся, как туча, нехристей. Говоря это, гридни поглядывали на сотников и воевод, но те молчали, хмуро сдвинув брови. Никто из воевод не собирался отступать от замысла, уже обговоренного на вчерашнем военном совете.
        - Ох, нарвемся рылом на кулак! - простонал кто-то из дружинников прямо за спиной у князя Дмитрия. - Посекут нас татары, как траву!
        - Цыть, жалкая душа! - оглянувшись назад, сердито вымолвил Дмитрий Иванович. - Мы здесь стоим, чтобы расстроить ряды вражеские, чтобы ослабить натиск нехристей на Большой полк. Приказываю всем биться крепко, насмерть, ибо бежать нам некуда - позади нас река.
        - Не робейте, братья! - поддержал великого князя Ослябя, привстав на стременах. - Бог отмщения ныне явится вам, приумножит силы ваши! Волею Господа ныне воздастся надменным татарам за все их зло, обреченные на гибель, пришли сюда нечестивые иноплеменники, сами не ведая того. Не страшитесь множества врагов, братья, ибо с нами Бог!
        Топот и лязг со стороны ордынских полчищ смолкли; враги замерли на месте всего в сотне шагов от Сторожевого русского полка. По пестроте одежд и многообразию вооружений русичам было видно, как много разных племен собралось под стягами Мамая. Во вражеских рядах находились фряги в черных латах, с длинными копьями и треугольными щитами, армяне в чешуйчатых панцирях с прямыми широкими мечами, аланы в длинных кольчугах, с узкими саблями, саксины в шлемах, украшенных перьями, кипчаки с желтыми волосами, заплетенными в косы… Немало было и татар из разных родов и колен, кочевых и оседлых, пеших и конных; немало было и наемников из Ширвана, Дербента и Волжской Булгарии.
        Враги, похваляясь, что-то выкрикивали гортанными чужими голосами, грозя русичам кулаками и саблями. Немногочисленность головного русского полка придавала ордынцам храбрости и уверенности в своем превосходстве. С русской стороны не было слышно ни выкриков, ни свиста, ни угроз. Дружинники в Сторожевом полку пребывали под ошеломительным впечатлением от многочисленности Мамаевой орды.
        Неожиданно ряды татарской конницы разомкнулись, из них вылетел на горячем степном скакуне могучий богатырь в кожаном персидском панцире с закрепленными на нем металлическими пластинами. На островерхом шлеме татарского витязя развевался пучок черных конских волос. Потрясая тяжелым копьем, степняк стал вызывать на поединок любого из русских богатырей. Он пронесся резвым аллюром перед русской дружиной туда и обратно, красуясь собой.
        От татарского войска отделился глашатай на низкорослой серой лошадке, который что-то прокричал в сторону русского полка, сложив ладони рупором.
        - Что там прокаркал этот косоглазый нехристь? - Дмитрий Иванович жестом подозвал к себе толмача.
        Толмач, протолкавшись к великому князю, перевел ему сказанное ордынским глашатаем:
        - Дело тут такое, княже. Лучший Мамаев витязь - мурза Челубей - желает сразиться с лучшим нашим богатырем.
        Дмитрий Иванович стал выкликать по именам своих самых сильных и отважных гридней, предлагая каждому из них выйти на поединок против мурзы Челубея. Однако никто из дружинников, даже самых опытных, не отваживался помериться силами с Челубеем, вид которого был весьма устрашающий. Челубей был огромен ростом, с мощной бычьей шеей, могучими плечами и длинными сильными руками. Его скуластое широкое лицо было темным от густого загара.
        - Эх вы, горе-воители! - негодовал Дмитрий Иванович. - Токмо увидели врага и сразу оробели. Стыд вам и срам! Неужто ни одного храбреца у меня не сыщется?
        Ослябя поднял было руку, желая вызваться на поединок. Однако Пересвет опередил его возгласом:
        - Я выйду на бой с Челубеем, княже.
        Дмитрий Иванович подъехал на своем коне вплотную к Пересвету и обнял его. По лицу великого князя было видно, как ему не хочется отпускать Пересвета на этот поединок. Пересилив себя, Дмитрий Иванович промолвил, выпуская инока из своих объятий:
        - С Богом, друг мой. С тобой сила крестная!
        Княжеский толмач еще выкрикивал ответ на вызов татарского глашатая, а Пересвет уже направил своего коня навстречу Челубею.
        Ощерив в усмешке редкие зубы, Челубей вздыбил своего скакуна, что-то крикнув Пересвету.
        Два всадника разъехались в разные стороны и разом погнали коней навстречу друг другу. Тысячи воинов, взирая на этих двоих конников, притихли, затаив дыхание.
        Вспомнив свой ратный опыт, полученный им в сечах с тевтонскими рыцарями, Пересвет крепко стиснул зажатое под мышкой копье, чуть наклонившись вперед к гриве коня и закрыв грудь щитом. Челубей летел на него, громким гиканьем погоняя своего жеребца. Стиснув зубы и целя копьем в исполина Челубея, Пересвет мысленно твердил: «О Пресвятая Богородица, заступница и защитница, не отврати свой светлый лик от меня, но сподвигни тело и душу мою на преодоление всяческих невзгод и зла!»
        Удар вражеского копья угодил в верхний край щита Пересвета, пробив его навылет. В тот же миг Пересвет, едва удержавшийся в седле, ощутил сильную боль в шее и левом плече. Ему стало трудно дышать, а глаза его начал застилать какой-то расплывающийся белесый туман. Копья уже не было в его руке. Пересвет увидел, что его копье сломалось от сильного удара. Обломок его копья застрял в животе у Челубея, который без стона вывалился из седла. Длинногривый Челубеев жеребец рысью мчался в сторону ордынского войска, а его могучий хозяин волочился за ним по траве, запутавшись ногой в стремени.
        «Хвала Богородице, я победил!» - радостно подумал Пересвет, слабеющей рукой повернув коня к длинным шеренгам русской рати.
        В следующий миг красная пелена упала ему на глаза, дыхание его прервалось.
        Дружинники московского князя осторожно сняли Пересвета с коня и положили его на землю. Напрасно Ослябя тряс друга за руку и окликал его по имени. Пересвет был мертв.

* * *
        В разгар Куликовской битвы нашел свою гибель и Ослябя. После разгрома Мамаевой орды тела двух павших иноков были доставлены в Сергиеву обитель и преданы земле.
        Виктор Поротников
        Русь против Орды. Крах монгольского ига
        Часть первая
        Глава первая
        Раздумья Хана Ахмата
        Был год 1480-й…
        В узкие окна, забранные резными деревянными решетками, проливался утренний солнечный свет, разгоняя по углам душный полумрак обширного зала с высокими закругленными сводами. Мозаичный пол зала, выложенный из разноцветных речных камешков, во многих местах истрескался и просел в связи с оседанием почвы. В трещинах были и стены покоя, особенно заметные на фоне осыпавшейся штукатурки.
        Зал был перегорожен ширмами из раскрашенного тростника высотой в человеческий рост. Благодаря ширмам внутреннее пространство зала было разделено на четыре примерно одинаковые комнаты. В одной из комнат стояла широкая кровать, в другой находились столы на низких ножках и возвышение для тех, кто здесь трапезничал, сидя на ковре по восточному обычаю. В двух других комнатах стояли скамьи, стулья, сундуки и много сосудов из серебра и позолоченной меди.
        В древнем дворце золотоордынских ханов имелись помещения поопрятнее этого довольно запущенного покоя. Однако хан Ахмат облюбовал для себя именно этот зал, поскольку отсюда можно было быстро добраться до конюшни и до дворцовой башни. Захватив власть в Орде путем переворота, хан Ахмат не слишком-то доверял своему ближайшему окружению.
        Смелость и удачное стечение обстоятельств позволили темнику Ахмату утвердиться на ханском троне. Татары из кочевых родов Среднего Поволжья пошли за Ахматом и сделали его ханом, желая пограбить оседлую татарскую знать и живущих в Сарае купцов. Всем сторонникам Ахмата с самого начала было ясно, что у того нет никаких прав на ханский трон. Если свергнутый Ахматом Кичи-Мухаммад доводился дальним родственником знаменитому хану Тохтамышу, то есть являлся чингизидом, то в жилах Ахмата не было ни капли царственной крови.
        Желая хоть как-то возвыситься над своими приверженцами из Степи и над оседлой татарской знатью, Ахмат стал просить себе в жены любых родственниц из золотого рода чингизидов, которые еще оставались в Казани и Ас-Тархане. Посылал Ахмат послов за царственной невестой и в далекий улус Шейбанидов, что на реке Иртыш. Однако всюду Ахмат получил отказ. Тамошние татарские ханы смотрели на Ахмата свысока, считая его безродным выскочкой и надеясь, что рано или поздно трон Большой Орды займет истинный чингизид.
        Многие степные беки обиделись на Ахмата за то, что он не позволил им дочиста разграбить Сарай, и оставили его, уйдя в свои кочевья. С некоторыми из них Ахмату даже пришлось несколько лет воевать, дабы силой оружия доказать всем и каждому, что в Сарае сидит могучий и воинственный хан, который не потерпит открытого неповиновения в своем улусе.
        В это утро хан Ахмат ломал голову над тем, где ему раздобыть злата-серебра на содержание своего буйного войска, которое без военной добычи и постоянного ханского жалованья становилось похожим на голодного тигра. Войско являлось единственной опорой для царствующего в Орде Ахмата, но в то же время военачальники этого войска могли запросто убить Ахмата, если почувствуют его слабину и останутся без ханских подарков.
        Ахмату было уже за пятьдесят, это был кривоногий узкоглазый степняк невысокого роста, жилистый и желтолицый. Он крепко сидел в седле, превосходно стрелял из лука и бросал аркан. Ахмат происходил из монгольского рода джуркин, в котором никогда не бывало своих ханов. Род джуркин находился в вассальной зависимости от монгольского племени унгиратов. После победоносного похода войска Бату-хана на Запад и образования на Волге Золотой Орды унгираты вернулись на коренные земли монголов, а род джуркин остался в донских степях вместе с прочими родами, входившими в улус Бату-хана и его сыновей.
        После двухсотлетнего существования бок о бок с племенами половцев на берегах Дона монголы из рода джуркин не только позабыли свой родной язык, но и весьма существенно изменились внешне. Среди них появилось много стройных, статных, желтоволосых и светлоглазых. Половцами русичи называли живущих в степях кипчаков за цвет их волос. (Половый означает по-древнерусски «желтый».)
        Пока слуги, шаркая по полу грубыми башмаками, накрывали на стол, хан Ахмат бродил по своей неуютной спальне, одолеваемый невеселыми мыслями. Вся его казна находится рядом за тонкой тростниковой перегородкой, однако почти все сундуки уже пусты. Звонкой монеты хватит едва ли на пару месяцев на содержание чиновников, слуг, гарема и телохранителей. Подходит срок для выплаты жалованья войску, а платить нечем. Правда, можно пустить в переплавку серебряную посуду, чтобы затем отчеканить деньги для выплаты войску.
        Ахмат дорожил своими сокровищами, поэтому решиться на такой шаг было для него настоящим мучением.
        Когда пожаловал заспанный визирь Карамурза, удостоенный чести трапезничать с ханом за одним столом, Ахмат первым делом заговорил с ним о последних поступлениях в казну и о мерах, предпринятых для выколачивания недоимок.
        Карамурза с печальным вздохом принялся сетовать на то, что торговые пошлины уже не дают большого дохода в казну, как было когда-то. Обычные налоги, коими обложены ремесленники Сарая, приходится выколачивать палками.
        - Качество ремесленных изделий сильно упало, так как после всех последних переворотов самых искусных мастеров либо перебили, либо угнали в рабство куда-нибудь в Казань или Крым, - молвил Карамурза, налегая на горячий плов. - По этой причине упал и спрос на ремесленные изделия. Ремесленники сидят в нужде, не имея денег для уплаты подушной подати. Земледельцев в ближней округе Сарая почти не осталось, поэтому и оброк собирать не с кого. Кочевники еще выплачивают худо-бедно налог-копчур с пасущихся стад, но это сущие крохи, поскольку истинного поголовья овец, лошадей и верблюдов никто в ханском диване не знает. Для контроля за численностью крупного и мелкого скота нужен целый штат чиновников, а где взять деньги на его содержание?
        - А что же наши даньщики? - спросил Ахмат. - От ясачных людей идут какие-нибудь поступления в казну?
        - Мордва больше тяготеет к Казанскому ханству и нам дань уже не платит, - невесело пояснил Карамурза. - Чувашские князья тоже находятся под покровительством Казани, как и черемисы, и камские татары. От русских князей дань не поступает с той поры, как в Москве вокняжился Иван Васильевич, сын Василия Темного.
        - Что же, у ордынского хана нет даньщиков? - сердито воскликнул Ахмат, отодвинув от себя тарелку с пловом.
        - Из ясачных людей у нас остались лишь донские колена кипчаков да саксины, расселившиеся вдоль реки Ахтубы, - ответил Карамурза. - И те и другие давно прозябают в бедности, так как их пастбища и зимовки находятся в ленном владении у кочевой татарской знати. Кочевые беки забирают себе львиную долю податей, поступающих от ясачных людей. Тут уж ничего не поделаешь. - Толстяк Карамурза пожал плечами, вытирая жирные пальцы льняной салфеткой.
        Хан Ахмат нахмурился еще больше, понимая смысл последней реплики визиря. Такое положение сложилось в Большой Орде еще до хана Кичи-Мухаммада, свергнутого Ахматом. При сыновьях и внуках Тохтамыша, боровшихся за ханский трон с потомками Едигея и Бердибека, вошло в практику превращать ханские временные земельные дарения татарской знати в наследственные владения. Таким образом, ханы, рвавшие друг у друга ордынский трон, стремились перетянуть на свою сторону кочевую татарскую знать.
        Хан Ахмат понимал, что отнимать у кочевых беков их ленные владения чревато для него потерей трона. Именно кочевые беки и зависимые от них кипчаки и саксины составляют основное ядро его войска.
        - Можно увеличить чеканку медной монеты и выдать, скажем, половину жалованья войску медными деньгами, - сказал Карамурза. - Другую половину жалованья можно выдать маленькими серебряными монетами, которых очень много в обращении на рынках Сарая.
        Полновесная серебряная монета называлась теньге и высоко ценилась среди купцов и ростовщиков. В пору смут, когда всякая торговля была нарушена, ордынские ханы стали чеканить в огромных количествах мелкие серебряные деньги, которые по весу были втрое легче теньге. Называлась маленькая серебряная монета теньгача, но чаще - акча, то есть «беленькая».
        Иноземные купцы очень неохотно брали за свои привезенные в Сарай товары мелкие серебряные деньги и тем более медные деньги, которыми власти Сарая пытались покрыть огромную нехватку в золоте и серебре.
        - Мне, как хану, недостойно расплачиваться с войском медными деньгами! - с видом оскорбленного достоинства промолвил Ахмат. - Нужно где-нибудь раздобыть побольше серебра, Карамурза. Это не просьба, а приказ!
        Визирь покинул ханскую трапезную с унылым лицом.
        «Зачем честолюбцы рвутся к власти, если, сидя на троне, они не могут не то что довести государство до процветания, но даже не в состоянии свести концы с концами!» - думал он, направляясь по пыльным коридорам и залам в ханскую канцелярию.

* * *
        Чтобы отвлечься от тягостных дум, хан Ахмат поднялся по винтовой каменной лестнице на верхнюю площадку круглой дворцовой башни. С высоты тридцати локтей взору хана открылся Гулистан, центральный квартал Сарая, обнесенный высокой желтой стеной из сырцового кирпича. Среди стройных кипарисов и пирамидальных серебристых тополей теснятся одна к другой плоские черепичные и глинобитные крыши домов, иные из которых имеют два и три этажа. Узкие тенистые улочки, стиснутые высокими дувалами, напоминают извилистые ущелья, по ним можно ходить пешком и проехать верхом, но повозка здесь нигде не проедет.
        Повозки проезжают только по главной улице Гулистана, ведущей от Южных ворот до базарной площади. Ширина этой улицы такова, что по ней могут проехать в ряд двадцать всадников.
        В Гулистане проживает оседлая татарская знать, а также купцы и ростовщики.
        Вокруг Гулистана раскинулись утопающие в зелени деревьев ремесленные кварталы, пыльные и грязные. Дома здесь в основном одноэтажные, рядом соседствуют жалкие лачуги из жердей и прутьев, шалаши из досок и неглубокие землянки.
        В лучшие времена в Сарае проживало около ста тысяч человек, не считая приезжих торговцев. Ныне в столице Большой Орды население не превышало тридцати тысяч жителей. Отсюда давно разъехались почти все иудеи и армяне, некогда главные воротилы здешней торговли. Разбежались из неспокойного Сарая греки и фряги, обосновавшись в Крыму. Когда-то богатые подворья греческих и генуэзских купцов ныне пребывали в полнейшем запустении, здесь обитали лишь бездомные собаки и нищие.
        Весна только началась. В необъятной небесной синеве с юга на север тянулись стаи диких гусей и журавлиные клинья.
        Задрав голову, хан Ахмат, как мальчишка, загляделся на далекие птичьи косяки. Давно ему не доводилось охотиться с соколом на перелетных птиц, нескончаемые заботы совсем задавили его!
        Неожиданно на вершину башни прибежал ханский нукер, сообщивший хану Ахмату, что в Сарае объявился мурза Тулунбек со множеством своих людей. Тулунбек ушел из Казани, разругавшись с тамошним ханом.
        - Тулунбек готов припасть к твоим ногам, повелитель, - сказал нукер, прижав ладонь к груди.
        Заинтригованный Ахмат чуть ли не бегом устремился в зал приемов.
        Облачаясь с помощью услужливых слуг в расшитый золотом чапан, навешивая на шею золотые ожерелья, Ахмат пребывал в радостном волнении. Такого прежде не бывало, чтобы к нему в обедневший Сарай бежали, ища здесь покровительства, знатные вельможи из процветающей Казани. Обычно приближенные Ахмата уходили от него в Казань и Ас-Тархан.
        По внешнему виду мурзы Тулунбека было видно, что этот вельможа весьма богат и привык повелевать. Тулунбек был лет на десять моложе хана Ахмата. Он был статен и крепок. Видимо, среди его предков было немало кипчаков и славянских наложниц, так как небольшая борода и волосы Тулунбека имели светло-желтый цвет, а его раскосые очи были серо-голубого оттенка.
        Поклонившись сидящему на троне хану Ахмату, Тулунбек прижал к груди ладони обеих рук. Произнося цветистое длинное приветствие, Тулунбек стоял перед ханом прямо, но руки по-прежнему держал прижатыми к груди, как того требовал дворцовый этикет.
        Хану Ахмату это понравилось, поскольку многие из его приближенных, выросшие в степных кочевьях, совершенно не умели соблюдать этикет и выказывать внешнее почтение своему повелителю. Зная гордыню и заносчивость степных беков, хан Ахмат предпочитал встречаться с ними не в сарайском дворце, а где-нибудь за городом - на своих летних стоянках.
        На Тулунбеке был надет халат из дорогой ширванской ткани, на ногах у него были сафьяновые сапоги с загнутыми носками, а на голове круглая парчовая шапочка-тафья со свисающей сбоку золотой кистью.
        Советники хана Ахмата, сидящие на скамьях с двух сторон от трона, с затаенным любопытством разглядывали знатного казанского перебежчика.
        - Что привело тебя в наши края, друг мой? - вежливо осведомился у нежданного просителя хан Ахмат.
        Ему уже доложили, что в обозе у мурзы Тулунбека находятся его жена, дети, слуги и рабы. Всего около сорока человек. Обоз казанского мурзы охраняет отряд конников числом в четыреста воинов.
        - Как тебе известно, о светлейший, год назад в Казани умер хан Ибрагим, - сказал Тулунбек. - За время своего правления хан Ибрагим несколько раз воевал с рязанцами и московитами. Войско хана Ибрагима разорило Муром, стояло у стен Нижнего Новгорода, доходило до Костромы и Ярославля. Рынки Казани при Ибрагиме были полны русских невольников. Со смертью Ибрагима наступили плохие времена, ибо Али-хан, нынешний правитель Казани, страшится московского князя Ивана, как огня. Стыдно сказать, Али-хан шлет князю Ивану подарки со своими заверениями в вечной дружбе с московитами.
        После этих слов Тулунбека среди советников хана Ахмата прокатился осуждающий ропот. В Сарае были наслышаны о воинственном хане Ибрагиме, который причинил немало хлопот русским князьям. Кто бы мог подумать, что у храброго Ибрагима окажется столь малодушный наследник!
        - Я не желаю служить хану, который сгибает спину перед князем Иваном, - продолжил Тулунбек и вновь поклонился хану Ахмату. - О светлейший, позволь мне и моим людям поселиться в Сарае. Мне ведомо, что ты единственный из татарских ханов, кто не страшится русичей и готов вести войну с ними. Астраханский хан Касим желает торговать с Русью, а не воевать. Крымский хан Менгли-Гирей заключил союз с князем Иваном против Литвы и Польши.
        - Союз Менгли-Гирея с князем Иваном прежде всего направлен против Большой Орды, - не сдержавшись, заметил хан Ахмат. - Крымские татары сильно досаждают нам, грабя наши караваны на переволоке с Дона на Волгу. Крымцы захватили наши пастбища у Северского Донца и в низовьях Дона. Мне приходится постоянно отражать набеги крымской конницы.
        - Повелитель, если сокрушить Москву, то это неизбежно ослабит и крымского хана, - промолвил Тулунбек. - По-моему, московский князь слишком возгордился, завоевав Новгород. Пора бы осадить князя Ивана, принудить его снова платить дань.
        Хан Ахмат с огромной охотой взял к себе на службу мурзу Тулунбека, сразу же зачислив его в свой ханский совет-диван. Таким образом, вельможа Тулунбек стал дворцовым эмиром. Ахмат доверил Тулунбеку ведомство, занимающееся сношениями с иноземными государствами.
        В конце дня судьба преподнесла хану Ахмату еще один приятный сюрприз. В Сарай прибежал из Москвы знатный татарин Кутеп, который в свое время ушел из Казани, желая служить московскому князю. Теперь вот Кутеп поссорился с князем Иваном и бежал от него в Большую Орду вместе с семьей и слугами.
        С Кутепом хан Ахмат беседовал с глазу на глаз, желая подробно расспросить его о житье-бытье московского князя и о военной силе московитов. В причины ссоры Кутепа с князем Иваном Ахмат не вдавался, видя, что у того нет особого желания говорить об этом. Со слов Кутепа выходило, что князь Иван задолжал ему немало денег, но вместо расплаты оштрафовал его за какой-то незначительный проступок в размере суммы своего долга.
        «Такие грязные делишки впору проворачивать ростовщикам-иудеям, но не великому князю! - возмущался Кутеп. - Князь Иван заявил, что поступает по закону, на деле же он занимается откровенным грабежом!»
        Кутеп сразу не понравился Ахмату. Это был человек со статью воина, но с душою мстительного и алчного негодяя, который не разбежится делать добро кому-либо, зато никогда не забудет малейшее зло, причиненное ему кем-то. В своей мстительности Кутеп мог дойти до любой дерзости и жестокости, желая отомстить своему обидчику. Желание расквитаться с московским князем так сильно распирало Кутепа, что при всяком упоминании о князе Иване его пальцы сжимались в кулаки, а узкие темные глаза загорались ненавистью.
        После разговора с Кутепом хан Ахмат призвал к себе беклербека Темир-Газу, который считался главой всех дворцовых эмиров и верховным военачальником ордынского войска.
        Коротко рассказав беклербеку о двух знатных перебежчиках, хан Ахмат, потирая руки, добавил, что пришла пора большого похода на Русь.
        Темир-Газа осмелился напомнить Ахмату, что войско не получило жалованье за прошедший месяц, что кое-кто из степных беков начинает роптать.
        - Со времени нашего последнего большого похода на Русь минуло семь лет, повелитель, - сказал прямодушный Темир-Газа. - За это время наше войско не стало сильнее, а вот военные силы князя Ивана заметно возросли после присоединения новгородских владений к московскому княжеству.
        - Знаю, знаю! - недовольно скривился Ахмат. - Однако могущество московского князя ныне дало трещину. Кутеп поведал мне, что младшие братья князя Ивана, Андрей Большой и Борис Волоцкий, затеяли смуту против него. Оба ушли со своими семьями и дружинами в Великие Луки, это недалеко от Новгорода и литовской границы. Если литовцы окажут поддержку мятежным братьям, тогда князь Иван увязнет в междоусобице со своей родней. Еще Кутеп сообщил мне, что среди новгородских бояр зреют заговоры против московского князя. Новгородцы тоже хотят с помощью литовцев избавиться от власти князя Ивана. Этой зимой князь Иван снова приходил в Новгород с войском, усмирял недовольных и карал провинившихся.
        Хан Ахмат приказал Темир-Газе разослать гонцов по всем степным кочевьям, дабы кочевые беки приступили к подготовке летнего похода на Русь.
        - Войску объяви, что все недоимки по жалованью будут с лихвой возмещены в ходе нашествия на Москву, - добавил в конце Ахмат.
        Темир-Газа удалился, отвесив хану низкий поклон.
        Услышав через растворенное окно заунывный призыв муэдзина для всех правоверных к вечерней молитве, хан Ахмат кликнул слуг, чтобы ему принесли более скромный наряд для посещения дворцовой мечети.
        Но и стоя на коленях на маленьком коврике в высоком гулком помещении мечети, хан Ахмат вполуха внимал мулле, нараспев читающему Коран, занятый своими мыслями. Рядом с ханом расположились на других ковриках его сыновья, племянники, двоюродные братья, советники из свиты…
        Темир-Газа прав, размышлял Ахмат, Москва становится сильнее год от года, а Большая Орда все слабеет и слабеет. Вот уже и Казань, и Крымское ханство Ахмату не по зубам. Во время последнего похода на Москву семилетней давности конница Ахмата дошла до Оки, спалив дотла город Алексин на правом берегу реки. Переправиться на левобережье Оки татарам тогда не удалось, их не пропустили русские полки, стоявшие у бродов. Порыскав вдоль Оки и не найдя удобной переправы, конные тумены Ахмата повернули обратно в степи, удовольствовавшись весьма скромной добычей. Это была не просто неудача, а самый настоящий позор! Русские безнаказанно расстреливали татар из пушек с левого берега Оки, находясь в недосягаемости для татарских стрел.
        Правда, два года спустя князь Иван прислал в Сарай посольство с дарами, дабы замириться с Ахматом и обговорить размер дани, которую Русь была готова выплачивать Орде. Ахмат принял московские дары и заключил мир с князем Иваном, не догадываясь о тайных намерениях хитрого московского князя. Умасливая Ахмата подарками и ведя с ним долгие переговоры о размере ясака, князь Иван просто-напросто тем самым выиграл время для завоевания Новгорода. Одновременно московиты вели переговоры с крымским ханом, подталкивая его к войне с Большой Ордой. Вскоре Менгли-Гирей напал на владения Ахмата, которому стало уже не до Руси. Татарские ханы растрачивали силы в грызне друг с другом, а в выигрыше в результате оказался московский князь.
        «Что ж, с Менгли-Гиреем у меня теперь мир, поэтому он не ударит мне в спину, когда я двинусь на Москву, - думал Ахмат, совершая низкие поклоны и касаясь лбом холодного каменного пола. - Князь Иван долго водил меня за нос, лживо обещая начать выплачивать дань, но так и не прислав в Сарай ни шкурки, ни монеты. Я взыщу с князя Ивана весь долг сполна, когда разорю Москву и окрестные города! Аллах свидетель, на этот раз меня ничто не остановит!»
        Глава вторая
        Ногайская родня
        Когда-то поиски достойной невесты привели хана Ахмата в Ногайскую Орду, владения которой простирались от левобережья Волги до реки Яик. Свое название ногайские татары получили от темника Ногая, который обладал большим могуществом в пору расцвета Золотой Орды.
        Ногай вел свой род от седьмого сына Джучи Мувала. Он принадлежал к числу тех потомков Джучи, отцы которых в прошлом никогда не занимали ханского трона. Отец Ногая, Тутар, посланный Батыем в Иран к хану Хулагу как представитель улуса Джучи, был обвинен в попытке заговора на жизнь Хулагу и казнен вместе с другими Батыевыми послами. Когда началась война с Хулагу, Ногай был поставлен ханом Берке во главе золотоордынского войска. Ногай разбил Хулагу, и с той поры началось его возвышение. Поставленный над несколькими туменами монгольских войск на юго-западных окраинах Джучиева улуса, Ногай занял в Орде почти равное с ханами положение.
        Владения Ногая простирались от Дуная до Днепра, ему же принадлежал Крым.
        Могущество Ногая вселяло опасения в хана Тохту, которому Ногай помог завладеть троном в Орде, выдав ему на расправу хана Туля-Бугу. Тохта приблизил к себе недругов Ногая, с помощью которых пытался ограничить влияние последнего на ордынских эмиров. С переходом большинства монгольской знати на сторону Тохты Ногай мог опереться только на половцев и на алан. Начавшиеся распри между сыновьями Ногая еще больше ухудшили его положение.
        Тохта собрал большое войско и на Куканлыке разбил конницу Ногая. В том сражении Ногай, уже дряхлый старик, был убит русским воином из войска Тохты. Это случилось в 1300 году. Сыновья Ногая с тысячей верных всадников успели бежать.
        Потомки Ногая обосновались в степях к востоку от реки Яик, где впоследствии образовалась Синяя Орда, с распадом которой выделился Ногайский улус. Костяк Ногайского улуса составляли монголы из племени мангыт, поэтому сами ногаи чаще всего называли себя мангытами.
        Ханы Ногайской Орды не принадлежали к чингизидам, а потому их хоть и называли ханами, но относились к ним как к вождям разбойничьего кочевого сообщества. Все преступники и отщепенцы из соседних татарских ханств находили пристанище не где-нибудь, а у ногаев. Помимо перегонного скотоводства ногаи совершали грабительские налеты на купеческие караваны, на аилы и курени соседних кочевых племен.
        У ногайского хана Ивака Ахмат высватал себе в жены его племянницу Чичек-хатын. В ту пору враги теснили Ахмата со всех сторон, поэтому он лихорадочно искал себе союзников. Хан Ивак охотно отдал Ахмату свою племянницу, дав ей в приданое, кроме лошадей, верблюдов и овец, также три тысячи всадников. Во главе этого отряда стоял родной брат Чичек-хатын, Чалмай.
        Со временем в Сарае обосновался другой брат Чичек-хатын, мурза Ямгурчи. Если простоватый Чалмай, падкий на вино и женщин, не досаждал Ахмату своими советами, то Ямгурчи имел привычку всюду совать свой нос и по любому поводу высказывать свое мнение. Ахмат был вынужден включить Ямгурчи в число своих ближайших советников, как своего родственника и доверенное лицо ногайского хана.
        К Чичек-хатын хан Ахмат не испытывал никаких чувств, поскольку она была худа, нескладна и угловата. У нее была желтая кожа, черные жесткие волосы, кривые тонкие ноги, плоская грудь. Лицо Чичек-хатын имело форму треугольника благодаря узкому подбородку, широким зауженным книзу скулам и низкому лбу, завешанному неровно подрезанной челкой до самых бровей, густых и черных. Приплюснутый нос юной ханши был явно маловат для такого широкого лица, а ее узкие очи напоминали две белые щели, в которых синхронно перекатывались два темных зрачка. От взгляда редко улыбающейся Чичек-хатын так и веяло холодностью и мрачной настороженностью. Единственным украшением этого девичьего лица были красиво очерченные уста, улыбка которых вряд ли украсила бы Чичек-хатын из-за ее кривых зубов.
        Под стать неказистой внешности Чичек-хатын был и ее нрав, в котором было столько мстительной злобы и ревнивой подозрительности, что хан Ахмат про себя называл свою ногайскую жену «чудовищем в женском обличье». От частых приступов ярости Чичек-хатын страдали все в ее окружении. Своих рабынь Чичек-хатын избивала собственноручно, доставалось от нее и слугам-мужчинам, которых она могла облить кипятком или вонзить иглу кому-нибудь в лицо.
        Чичек-хатын претендовала на то, чтобы быть главной из жен хана Ахмата, видя, что любимой женой ордынского владыки ей не быть никогда. Любимицей Ахмата была половчанка Басти с пышными женственными формами, с обворожительным лицом и с нежным голосом. Главной ханской женой считалась азербайджанка Фирангиз, поскольку она была старше по возрасту всех прочих жен из гарема Ахмата.
        Положение нелюбимой жены Ахмата закрепилось за Чичек-хатын еще и по причине ее бесплодия. Лишь на третий год замужества Чичек-хатын кое-как разродилась дочерью, причем сама едва не умерла во время родов. Все последующие беременности Чичек-хатын завершались выкидышами, так как ее постоянно преследовали женские немочи. Выросшая в кочевье среди колдунов и шаманов, Чичек-хатын полагала, что на нее насылают порчу прочие жены Ахмата, желая таким способом извести ее. По этой причине Чичек-хатын постоянно ходила увешанная различными амулетами от сглаза и порчи, а в ее покоях все время находилась шаманка Нансалма, присланная в Сарай ханом Иваком.
        Чичек-хатын изводила хана Ахмата постоянными жалобами на своих соседок по гарему, на поваров и лекарей, которые, как она считала, желают ей зла. Хан Ахмат был вынужден терпеть присутствие в своем дворце уродливой и мнительной Чичек-хатын, а также ее братьев, ибо ему была нужна ногайская конница. Ногаев побаивались все оседлые и кочевые татары, зная их жестокость и неприхотливость. Нищие ногаи рыскали по степям, как голодные волки, терпя голод и непогоду. Забираться ради добычи в чужие владения было для ногаев чем-то вроде проявления доблести. Разбить ногаев было так же непросто, как и отыскать ставку их хана в заволжских степях. Ногаи помогли хану Ахмату нанести поражение крымскому хану. Их военную силу хан Ахмат хотел использовать и в грядущей войне с Москвой.
        Глава третья
        Заботы московского князя
        Всеми делами, связанными с государственной изменой, занимался думный боярин Семен Ртищев, человек особо приближенный к великому московскому князю Ивану Васильевичу. У Семена Ртищева повсюду были глаза и уши, а его дознаватели применяли такие изощренные пытки, что могли заставить говорить кого угодно. Московская знать сторонилась Семена Ртищева, за глаза называя его кровавым княжеским палачом. К тому же боярский род Ртищевых имел не московские корни, а издавна жил в Твери. Предки Семена Ртищева перебрались из Твери в Москву при князе Василии Дмитриевиче, сыне Дмитрия Донского.
        Иван Васильевич приблизил к себе Семена Ртищева именно потому, что тот был изгоем среди московских бояр. Не связанный ни родством, ни дружбой с имовитыми московскими вельможами, Семен Ртищев никому не делал уступок и поблажек, если дело касалось измены великому князю. Так было и в случае с боярином Федотом Щербатым, уличенным в том, что он тайно сносился с литовцами, имевшими намерение отравить московского князя руками его же приближенных.
        Когда служилые люди Семена Ртищева попытались схватить Федота Щербатого, тот оказал яростное сопротивление и был убит. Сыновья боярина Щербатого успели бежать из Москвы в принадлежащую литовцам Вязьму.
        Это случилось в ту же пору, когда младшие братья великого князя разругались с ним, уйдя со своими дружинниками и челядью в Великие Луки.
        Иван Васильевич в этой связи имел подозрения, что заговорщики бояре Щербатые действовали в Москве скорее по наущению его мятежных братьев, нежели литовцев. Подкрепить эти подозрения было нечем, так как главный заговорщик был убит, а его сыновья бежали в литовские владения.
        - Ищи, боярин, разнюхивай, с кем из моего окружения успел сговориться старик Щербатый, кто еще из ближников моих нож на меня точит! - молвил великий князь Семену Ртищеву, встретившись с ним как обычно после утренней молитвы. - Неспроста сыновья щербатовские так ловко от погони ускользнули. Не иначе, кто-то вовремя предупредил их об опасности. Этот кто-то где-то подле моего трона затаился, как змей подколодный!
        - Не сомневайся, государь, - сказал Семен Ртищев, - всех дворовых людишек бояр Щербатых плетью и дыбой испытаю, но верный след отыщу. Всех сообщников Федота Щербатого на чистую воду выведу! Не скрыться злодеям от меня!
        - Не скрыться, говоришь, - проворчал великий князь, глянув на боярина Ртищева из-под нахмуренных бровей. - Прежней-то хватки у тебя уже нету, боярин. Татарин Кутеп, главный зачинщик резни, устроенной прямо на торговой площади, тоже сумел сбежать от слуг твоих. Купцы говорят, Кутеп в Орду подался. Знает, собака, что моя рука там его не достанет.
        Боярин Ртищев виновато опустил глаза, слов для оправданий у него не было. Что и говорить, прозевал он Кутепа, который натравил крещеных татар на татар-бохмитов, использовав эту кровавую потасовку для сведения счетов со своими недругами из числа знатных татар, поступивших на службу к московскому князю.
        Иван Васильевич был долговяз и немного сутул, в минуты гнева он имел привычку размахивать своими длинными сильными руками. Голос у великого князя был грозный, а взгляд пронзительный. В его темных волосах и бороде серебряными нитями поблескивала седина. В эту зиму Ивану Васильевичу исполнилось сорок лет.
        Великий князь был одет в длинную горничную рубаху из светло-зеленого шелка, подпоясанную нешироким поясом. Голова его была покрыта небольшой круглой шапочкой, расшитой замысловатыми узорами. На ногах были легкие кожаные башмаки без каблуков.
        Переходя от окна к окну, сквозь решетчатые стекла которых был виден теремной двор, мощенный камнем, Иван Васильевич наблюдал, как конюхи и возничие меняют колеса на его крытом возке с резными дверцами. Вследствие частых поездок московского князя по городам и весям колеса на его карете быстро приходили в негодность, разбиваясь на плохих дорогах, коими испокон веку «славилась» Русь.
        «Может, отправить Семена Савельича куда-нибудь на воеводство, а на его место другого боярина поставить? - промелькнуло в голове у Ивана Васильевича. - Но опять же, кого поставить? Все надежные и смысленые бояре давно при деле, каждый на своем месте. А спесивых тупиц к такой должности лучше не подпускать. Ладно, пусть Семен Савелич и дальше, как ищейка, подле моего трона сидит. Коней на переправе не меняют!»
        Дав боярину Ртищеву несколько напутствий и велев поживее вести дознание, Иван Васильевич распрощался с ним до следующего утра с благодушным выражением на лице.
        Однако Семен Ртищев слишком хорошо знал своего государя, чтобы не почувствовать его скрытое недовольство, грозящее ему возможной опалой.
        Спускаясь вниз по каменным ступеням с верхнего дворцового яруса на нижний и неловко приподнимая длинные полы своего парчового кафтана, боярин Ртищев пребывал в сильнейшем беспокойстве за свое будущее. В случае отставки ему грозила полнейшая нужда, поскольку доходы с его поместья были очень невелики. А ведь у боярина Ртищева имелись две дочери на выданье, которым необходимо собрать богатое приданое, да еще подрастает сынок-недотепа.
        При виде боярина Ртищева, сбегающего с дворцового крыльца с мрачным лицом, в надвинутой на самые глаза шапке, двое его стремянных, балагуривших с молодым княжеским стражником, вмиг посерьезнели и бросились к своим лошадям у коновязи. Один из них привычным движением помог своему господину вскочить в седло.
        - Едем на Мясницкую! Живо! - рявкнул на своих слуг боярин Ртищев, пришпорив коня.
        На Мясницкой улице находилась темница, где содержались злодеи и грабители, а также люди, чем-то не угодившие великому князю.

* * *
        Выпроводив из своих покоев боярина Ртищева, Иван Васильевич с помощью слуг облачился в длинную однорядку из золотистого алтабаса, не имеющую воротника, с застежкой встык, с откидными рукавами и отверстиями для рук под проймами. Еще до завтрака великому князю нужно было побеседовать с ростовским архиепископом Вассианом, который являлся его духовником.
        Вассиан без промедления приехал в Москву, едва узнал о мятеже двух младших братьев великого князя. Архиепископ знал, что прежде, чем применить оружие, Иван Васильевич непременно постарается договориться со своими братьями миром. И посредником на этих переговорах предстоит быть ему, архиепископу Вассиану, известному своим красноречием.
        Вступив в покои великого князя, владыка Вассиан приготовился к обсуждению условий, на каких Иван Васильевич готов примириться со своими братьями. Однако великий князь заговорил совсем о другом.
        - Негоже ты поступаешь, отец мой, - ворчливо промолвил Иван Васильевич после объятий и приветствий с высоким гостем. - Без должного разумения ты подступил к делу наиважнейшему. Я попросил тебя, отче, прислать ко мне самого смышленого из твоих грамотных иноков и послушников, а ты кого выбрал.
        - Я же отправил к тебе, княже, самого грамотного из своих писцов, - сказал владыка Вассиан после некоторого замешательства. - Послушник Микифор латынью и греческим владеет, начитан зело, разумен в речах, усидчив в работе. Для летописания именно такой человек и нужен. Чем же тебе не угодил мой грамотей, княже?
        - Твой Микифор, отче, летопись пишет не чернилами, а желчью! - сердито ответил Иван Васильевич и постучал длинным указательным пальцем по толстой книге в кожаном переплете, лежащей на столе, укрытом длинным зеленым сукном. - Послушник твой, отче, млад годами, однако ж осмеливается осуждать некоторые из моих деяний и даже выступает с нравоучениями на страницах летописи, уподобляясь Плутарху и Льву Диакону. Я сказал ему, что не его это телячье дело заниматься разбором всего свершенного мною и тем более лепить из меня эдакого злодея! Этот умник вместо признания своих ошибок и смиренного раскаяния вздумал спорить со мной, доказывая свою правоту. - Иван Васильевич резким движением рубанул воздух ребром ладони. - В общем, владыка, упек я твоего грамотея в темницу за его длинный язык и дерзостный ум. Пусть посидит в сырости да мраке, пораскинет мозгами, в чьей власти он находится и кому служить обязан без излишних размышлений.
        Владыка Вассиан обеспокоенно заерзал на стуле с высокой спинкой. В голосе его прозвучало недовольство поступком великого князя:
        - Сплеча рубишь, княже. Не сознаешь того, что книжник - это ведь не смерд и не холоп. У грамотного человека на всякое событие свой собственный взгляд имеется, ибо многознание сродни мудрости. А всякий мудрец выше людских пороков, так как истина для него важнее.
        - Я не отпираюсь от грехов своих, - проговорил Иван Васильевич, присев на стул напротив архиепископа, - но разве я преступаю Божьи заповеди от безрассудства иль корысти какой. Я же о земле Русской радею, хочу все княжества русские в единый кулак собрать! - Иван Васильевич потряс своим большим кулачищем. - Отец мой проявил слабину и жестоко поплатился за это, недруги ослепили его. Причем это были не татары и не литовцы, а свои же русичи. Исходя из отцовского печального опыта, я просто обязан быть жестоким и скорым на расправу.
        - Княже, позволь мне прочитать страницы летописи, написанные рукой Микифора, а после дозволь мне побеседовать с ним, - попросил владыка Вассиан. - Под моим руководством послушник Микифор постигал знания из древних летописей и иноземных книг, а посему отчасти и я виноват в его дерзостном вольнодумстве. Я сумею убедить Микифора не смешивать воедино в летописном труде зло обычное и зло, творимое великим князем во благо Руси.
        - Конечно, отец мой, - с неким облегчением в голосе промолвил Иван Васильевич, - я передам тебе Московскую летопись для ознакомления. Ежели слова твои вразумят Микифора, владыка, я позволю ему и дальше вести сей летописный свод. Слог у него замечательный и почерк вельми красивый.
        Глава четвертая
        Узники
        С той поры, как на службу к Ивану Васильевичу поступили фряги, каменщики и архитекторы, во главе со знаменитым Аристотелем Фиораванти, облик Москвы стал существенно меняться. На месте древнего белокаменного Успенского собора, построенного еще при Иване Калите и изрядно обветшавшего, был возведен великолепный пятиглавый храм из тесаного камня, также посвященный Успению Пресвятой Богородицы. Строительство длилось пять лет под руководством Аристотеля Фиораванти, который помимо нового Успенского собора за это же время успел построить двухъярусный каменный дом для себя рядом с великокняжеским дворцом и каменные митрополичьи палаты взамен старых деревянных, сгоревших при пожаре.
        При Аристотеле Фиораванти центральные улицы и дворы Москвы начали мостить не деревом, а камнем, который подвозили зимним санным путем из каменоломен близ Звенигорода. При Аристотеле же была выстроена каменная великокняжеская темница, поскольку прежняя бревенчатая тоже сильно пострадала от пожара.
        Новая темница была построена с размахом, в ее застенках могло вместиться около трехсот узников. Этот обнесенный высоким частоколом мрачный каменный дом с узкими оконцами-бойницами и закругленным главным входом из черного гранита внушал страх живущим по соседству купцам и боярам. По деревянным трубам из лиственницы, проложенным под мостовой, из каменной тюрьмы вместе с нечистотами стекали в крепостной ров воды, окрашенные кровью замученных узников.
        Немногие из несчастных, угодившие в руки подручных боярина Ртищева, выходили из великокняжеской темницы живые-здоровые. Кого-то после всех допросов с пристрастием родственники или слуги выносили из застенков на руках, окровавленных и с переломанными костями; кого-то выносили на носилках бездыханными, укрытыми грубым холстом.
        Ближайшими помощниками боярина Ртищева были дьяк Михалко Вельяминов и костолом Космыня. При допросах осужденных один задавал вопросы, а другой орудовал плетью и выворачивал суставы.
        К ним-то и подступил угрюмый Семен Савелич, прискакав из княжеского дворца в серый тюремный дом.
        - Как идет дознание? Что удалось выпытать у челядинцев бояр Щербатых? - подступил боярин к дьяку Михалке.
        Тот суетливо рылся в бумажных свитках, отыскивая нужный с показаниями, выбитыми у слуг бояр Щербатых.
        - Значит, так, - торопливо заговорил Михалко, глядя в развернутый узкий свиток, - двое холопов щербатовских испустили дух, не вынеся побоев. Одного холопа пришлось заколоть, когда он попытался задушить Космыню. Еще пятеро пытаны крючьями и раскаленным железом, но ничего стоящего они так и не сказали.
        - А челядинок пытали? - грозно спросил боярин Ртищев. И, увидев по лицу дьяка, что до служанок у того руки пока не дошли, властно приказал: - Сегодня же займись челядинками. Уразумел?
        - Уразумел, боярин, - закивал головой Михалко. - Сей же час велю Космыне раскалить щипцы на огне и приготовить плети.
        Сказав, что вечером заглянет сюда еще, боярин Ртищев покинул великокняжеский застенок.
        Дьяк Михалко Вельяминов по своей родне со стороны отца происходил из холопов, служивших боярской семье Вельяминовых. Этот боярский род издавна жил в Москве, пользуясь расположением здешних князей. По обычаю, когда умирал кто-то из бояр, на волю отпускали несколько холопов, давая им фамилию их умершего господина. Таким образом, дед Михалки стал свободным человеком, когда во время мора скончались глава боярского рода Вельяминовых и два его сына.
        Дед и отец Михалки продолжали служить боярам Вельяминовым в качестве дьяков, то есть заведовали бумажными канцелярскими делами. Михалко Вельяминов быстро пошел в гору, поступив на службу к великому князю и выгодно женившись на богатой боярской вдове. Заветной мечтой Михалки Вельяминова было скопить достаточно денег, чтобы купить большой земельный надел и перейти в благородное боярское сословие, используя покровительство великого князя. Иван Васильевич способствовал переходу своих служилых безродных людей в сословие бояр, понимая, что эти доморощенные бояре будут преданы ему в отличие от спесивых и обидчивых родовитых вельмож.
        Внешне Михалко был невысок и крепок, как гриб-боровик. Глядя на его улыбчивое круглое лицо, трудно было поверить, что этот человек может преспокойно наблюдать за истязаниями людей и даже придумывать какие-то более изощренные пытки. В свои тридцать с небольшим Михалко Вельяминов уже успел многое повидать и понять в падкой на пороки человеческой породе. В нем почти не было жалости к преступникам и недругам великого князя, зато алчность цвела пышным цветом в его загрубевшей от вида крови душе.
        Рядом с дьяком Михалкой трудился в поте лица костолом Космыня.
        С младых лет Космыня носил длинные волосы-космы, за что и получил свое прозвище. Настоящего имени Космыни никто не знал, человек он был приблудный и в Москве обосновался лишь несколько лет назад. Космыня был немного моложе Михалки Вельяминова. Он был высокого и крепкого телосложения, на его неулыбчивом лице с рыжими усами и бородкой прежде всего выделялся крупный нос с широкими ноздрями. Из-за низких бровей казалось, что у Космыни подозрительный взгляд исподлобья. К тому же у него были узкие темные очи, поэтому создавалось впечатление, будто Космыня постоянно прищуривается.
        Тюремный покой, где дьяк Михалко и костолом Космыня проводили дознание, представлял собой довольно просторное помещение с высоким потолком и почерневшими закопченными стенами без окон. Здесь имелся большой очаг с вытяжным отверстием в потолке для выхода дыма. Огонь в очаге Космыня поддерживал, подбрасывая туда древесный уголь, который, сгорая, давал сильный жар. В пламени очага Космыня накалял железные щипцы, иглы и крючья, которыми затем пытал узников.
        В середине помещения, освещаемого факелами и огнем очага, была установлена дыба - приспособление для выворачивания суставов. Тут же стояла бочка с водой, с помощью которой пытаемого приводили в чувство, если несчастный вдруг терял сознание. Этой же водой Космыня ополаскивал свои загрубевшие руки, смывая с них кровь своих жертв.
        Обычно допрос начинался с запугиваний, когда узнику показывали орудия пыток и предлагали ему выложить все начистоту. Служа уже почти десять лет тюремным дознавателем, дьяк Михалко научился неплохо разбираться в людях. Своим наметанным взглядом он мог сразу определить, кого из заключенных достаточно припугнуть, чтобы выведать у него всю подноготную, а с кем придется повозиться, используя плеть или дыбу.
        При допросе женщин идти на крайности чаще всего не приходилось, поскольку один вид пыточного застенка и набора инструментов, причиняющих жуткую боль, развязывал язык даже самым упрямым из них. Так было и на этот раз.
        Челядинок из поместья бояр Щербатых тюремные служки приводили на допрос по одной, предварительно раздевая каждую догола. Таково было тюремное правило, так как применять пытки к обнаженному человеку было сподручнее.
        Сначала дьяк Михалко допросил повариху и ее помощницу. Обе были так напуганы, что со слезами на глазах без колебаний отвечали на все вопросы. Однако ничего стоящего они поведать не могли, поскольку не имели доступа в личные боярские покои.
        Сенные девушки, занимавшиеся уборкой боярского терема и обитавшие в сенях, неотапливаемых комнатах, тоже ничем не порадовали дотошного Михалку, даже внешне все четыре холопки выглядели весьма непривлекательно.
        Наконец, служки привели на дознание статную черноволосую черноокую красавицу лет двадцати. Ее белокожая прекрасно сложенная фигура, лишенная одежд, была подобна дивной мраморной статуе, вдруг очутившейся в мрачном задымленном застенке, где повсюду виднелись пятна засохшей крови. Служки с поклоном удалились, оставив нагую красавицу стоять перед столом, за которым восседал дьяк Михалко.
        - Как тебя зовут? - строгим голосом спросил Михалко, с удовольствием разглядывая прекрасную узницу.
        - Матреной кличут, - негромко ответила девушка, стыдливо прикрывая руками свою роскошную грудь.
        - Кем ты приходишься боярам Щербатым? - вновь спросил Михалко, что-то быстро записывая на бумажный свиток гусиным пером.
        - Никто я им, - помедлив, промолвила Матрена. - Я - дочь сельского старосты. Боярин Щербатый силком увез меня в свое поместье, сделав своей наложницей. Через полгода старик Щербатый уступил меня своему старшему сыну, от которого я забеременела, но дите так и не доносила, выкидыш у меня случился.
        Матрена печально вздохнула и медленно опустила руки, видя, что допрашивающий ее дьяк больше пишет, нежели взирает на нее.
        - Дальше рассказывай, голубушка, - мягко, почти вкрадчиво проговорил Михалко, макая перо в чернильницу и продолжая что-то писать.
        - О чем рассказывать-то? - с легким недоумением поинтересовалась Матрена, зябко поеживаясь и переступая босыми ногами на холодном каменном полу.
        - Все, что знаешь про бояр Щербатых, - пояснил Михалко, улыбнувшись узнице. - Ты же почти год прожила у них в поместье, наверняка видела, кто к ним в гости наведывается, слышала их разговоры и пересуды… Кстати, другие наложницы у Щербатых имелись?
        - У младшего боярича была наложница по имени Ольга, - промолвила Матрена, оглядывая потолок и стены пыточного покоя. При этом она была на удивление спокойна. - Я видела ее раза два, потом Ольгу увезли в Москву. Больше я ее не видела.
        - Бывала ли ты, голубушка, в московском тереме бояр Щербатых? - поинтересовался Михалко, не глядя на узницу и продолжая водить пером по бумаге.
        - Бывала несколько раз, - ответила Матрена и слегка вздрогнула, услышав, как чихнул у нее за спиной Космыня.
        Космыня лежал в уголке на широкой скамье в ожидании, когда дьяку Михалке понадобится его помощь.
        - Так-так! - приободрившись, обронил Михалко. - Выкладывай, милая, кого из гостей видела в московском доме бояр Щербатых, какие разговоры слышала.
        - Никаких разговоров я не слышала, - с чуть заметным раздражением проговорила Матрена, - а гостей к боярам Щербатым много приходило, но я к ним не приглядывалась. И за столом с ними не сидела. Я же наложница, а не боярская дочь. Я по ночам в постели согревала то одного сынка старика Щербатого, то другого.
        - Не отнекивайся, красавица, - сказал Михалко. - Лучше пораскинь умишком и вспомни что-нибудь. Бояре Щербатые с литовцами тайно переведывались, злой умысел имели против великого князя. Федот Щербатый ныне мертв, а сыновья его бежали к литовцам. Однако сообщники ихние здесь, в Москве, затаились. - Михалко переставил горящий масляный светильник от края стола на середину. Он ободряюще подмигнул Матрене: - Так что, голубушка, поднапрягись и припомни, кто из бояр московских чаще всего к Щербатым наведывался, какие речи вели меж собой Федот Щербатый и его сыновья. В этом деле любая мелочь важна!
        - И рада бы тебе помочь, мил-человек, да не могу, - вздохнула Матрена, обняв себя за плечи, чтобы унять колотившую ее дрожь. - Никого из бояр московских я не знаю ни по лицам, ни по именам. Приходили имовитые люди в терем к моим господам, отрицать этого не стану, но я при этих встречах не присутствовала. Ни о чем злодейском бояре Щербатые при мне не совещались. Если бы было такое, то я бы это запомнила.
        - Может, во хмелю Федот Щербатый иль сыны его ругали великого князя, не припоминаешь? - Михалко сверлил Матрену пристальным взглядом, словно силился по выражению ее лица определить, лжет она или говорит правду.
        - Во хмелю-то ими много чего было говорено, господине, - ответила Матрена, не пряча глаз. - Кого токмо они не ругали во хмелю-то, но про великого князя никто из них ни разу не заикнулся. При мне, во всяком случае.
        Михалко раздраженным жестом воткнул гусиное перо себе за ухо и встал из-за стола.
        - Не складно лжешь, красавица, - сказал он, подходя к Матрене. - Чувствую, таишь ты правду от меня. Придется, милая, передать тебя в руки костолому, а уж он-то церемониться с тобой не будет. Эй, Космыня! - Михалко обернулся к своему помощнику, звонко щелкнув пальцами. - Займись-ка красавицей!
        Космыня зашлепал стоптанными сапогами из своего угла к Матрене и стоящему рядом с нею дьяку Михалке.
        - Жаль такую паву увечить, - заметил Космыня, легонько проведя своей огрубевшей ладонью по гибкой спине юной узницы и по ее пышным белым ягодицам. - Может, и впрямь она ничего не знает, а?
        - Ты повеление боярина Ртищева слышал? - сердито прошипел Михалко прямо в лицо Космыне. - Твоего мнения тут никто не спрашивает, увалень. Делай свое дело!
        - Я-то свое дело знаю, а вот знаешь ли ты свое, приятель? - огрызнулся Космыня, ухватив Матрену за длинную черную косу. - Сам невольниц разговорить не можешь, хотя они и не запираются. Думаешь, под кнутом она что-то вспомнит? - Космыня сердито кивнул на Матрену. - Да у нее от боли память и вовсе пропадет!
        - А ты не с кнута начинай, живодер хренов! - рявкнул Михалко, вновь усаживаясь за стол. - Не мне же тебя учить! Этой паве нужно до вечера язык развязать и память прояснить. А не то боярин Ртищев нам с тобой спуску не даст!
        Космыня подтянул за косу слегка упирающуюся Матрену к длинной веревке, свисающей с крюка, вбитого в потолочную балку. Затем Космыня подтащил сюда же узкий стол, на который он уложил красивую узницу лицом кверху. Забравшись на стол, Космыня уверенными движениями опутал веревкой щиколотки Матрены, высоко приподняв ее ноги. Когда Космыня отодвинул стол в сторону, узница оказалась подвешенной за ноги головой вниз. Ее растрепанная черная коса свисала до самого пола.
        - Ну вот, порядок! - деловито проговорил Космыня. - Пущай повисит эдак наша красавица. А мы между тем боярским холопям учиним допрос с пристрастием. Я думаю, кровь и вопли вразумят черноокую прелестницу. - Космыня со значением подмигнул дьяку Михалке.
        Тот после некоторых колебаний повелел служкам привести на допрос самого крепкого из челядинцев, служившего возницей Федоту Щербатому.
        Несчастного возницу Космыня сначала исхлестал плетью, потом истыкал ему пальцы раскаленной иглой. Когда окровавленный возница очутился на дыбе и у него затрещали кости, то от его пронзительных воплей у дьяка Михалки даже уши заложило.
        Висящая вниз головой Матрена зажала уши руками, чтобы не слышать эти душераздирающие крики. Она также зажмурилась, чтобы не видеть мучений человека, растянутого на дыбе.
        Наконец потерявшего сознание возницу тюремные служки уволокли из пыточного застенка.
        Космыня вновь уложил Матрену на стол, не развязывая ее подтянутых кверху ног.
        - Ну, милая, будешь говорить? - обратился к узнице Михалко, стоя подле нее и щекоча ей шею гусиным пером.
        - Буду, - кротким голосом ответила Матрена. - Это ты, Михалко Вельяминов?
        - Ну, я, - настороженно проговорил дьяк-дознаватель. - И что с того?
        - Думаю, тебе интересно будет узнать, что твою жену тайно пользует дьяк Якушка Шачебальцев, - промолвила Матрена, растирая пальцами виски и лоб. От долгого висения вниз головой ей стало нехорошо.
        - Это к делу не относится, - усмехнулся Космыня.
        - Тебя не спрашивают, увалень! - повысил голос Михалко, сверкнув очами на костолома. Затем он склонился над Матреной и тихо спросил: - Откуда об этом ведаешь?
        - Ольга сказала, наложница младшего сынка боярина Щербатого, - так же тихо ответила Матрена. - Супруга твоя тайком бегает на двор к попадье Февронии, что в Кривоколенном переулке. Там она встречается с Якушкой Шачебальцевым. Ходят они не по воротам, а через потайной лаз в заборе. Причем ходят среди бела дня, ибо по вечерам ты дома, господине. Может, и сейчас они дома у Февронии, которая, по слухам, давно сводничеством занимается.
        Михалко закусил нижнюю губу и принялся нервно теребить свою куцую бородку. О том, что овдовевшая попадья Феврония занимается сводничеством, было известно и ему. Знал Михалко и то, что княжеский дьяк Якушка Шачебальцев слывет в Москве соблазнителем жен и дев благодаря своей красивой внешности. Якушке было всего-то двадцать девять лет, тем не менее он состоял при великом князе особым порученцем. С Михалкой Якушка был едва знаком, они сторонились друг друга, поскольку имели разных покровителей, разобщенных давней враждой.
        - Эй, увалень, освободи-ка Матрену, - властно бросил Космыне дьяк Михалко. - Да посади-ка ее в угловую темницу, что в конце коридора под лестницей.
        - Там же писарь княжеский сидит, - напомнил дьяку Космыня.
        - Вот к нему и подсади нашу голубушку, - сказал Михалко и погрозил костолому пальцем. - И гляди, чтобы молчок об этом! Даже боярину Ртищеву про Матрену ни слова! Она нужна мне живая и невредимая.
        - Будет исполнено, - ворчливо обронил Космыня, освобождая ноги Матрены от пут. - Никто ничего не узнает. Мне и самому жаль такую красавицу калечить.
        - Я отлучусь ненадолго, - добавил Михалко, подскочив к столу и торопливо убирая в берестяную коробку свои бумаги и письменные принадлежности. - Ежели внезапно нагрянет боярин Ртищев, скажешь ему, что меня срочно вызвал княжеский кравчий. Как вернусь, так продолжим дознание.

* * *
        Космыня с грубоватой бесцеремонностью сунул в руки Матрене ее скомканную одежду и башмаки. Затем он втолкнул растерянную Матрену в тесный застенок, расположенный под каменной лестницей, ведущей на второй ярус, и с громким стуком захлопнул за нею тяжелую дубовую дверь.
        - Ой! - смущенно воскликнула Матрена, увидев в полумраке темницы стройного длинноволосого юношу в длинной монашеской одежде.
        Юноша стоял в проходе между двумя дощатыми нарами, расположенными у противоположных стен темницы. Он глядел в маленькое оконце, забранное решеткой, расположенное напротив двери почти под самым потолком. В оконце проливались горячие яркие лучи весеннего солнца. При звуках отпираемых запоров и скрипе отворяемой двери юноша обернулся, да так и застыл, изумленный появлением прекрасной обнаженной незнакомки с растрепанной черной косой, ниспадающей на ее роскошную грудь.
        - Ничего, ежели я немного потесню тебя, младень? - с милой улыбкой проворковала Матрена, довольная тем, что произвела ошеломляющее впечатление на молодого симпатичного монаха.
        - Буду рад потесниться, красавица, - пробормотал юноша, повернувшись к Матрене боком и стараясь не глядеть на ее наготу.
        Матрена проворно облачилась в свою одежду, старательно разгладив на себе помятые рукава и круглый ворот. Ее длинное платье было из хорошей заморской ткани, хотя и неброской расцветки. Добротного качества были и туфельки-чиры из тонкой кожи на ногах у Матрены.
        - Давай знакомиться, младень, - сказала Матрена, приведя себя в порядок и усевшись на краешек тюремного жесткого ложа.
        Она первая назвала свое имя.
        - Микифор, Софронов сын, - представился девушке молодой инок, тоже присев на соседнее ложе.
        - Давно здесь кукуешь? - Матрена обвела рукой тесное помещение. - Не скучно одному-то?
        - Третий день сижу здесь, - ответил Микифор, слегка прокашлявшись. Он заметно волновался. - Скука, конечно, смертная, а что поделаешь? В оконце ведь не выпорхнешь.
        - А я в порубе уже седьмой день мыкаюсь, - поведала Матрена. - Меня вместе с челядинцами бояр Щербатых пригнали сюда на дознание. Побывала сегодня в пыточном застенке, повисела вниз головой, насмотрелась кровавых пыток… До сих пор голова кружится и ноги ватные. - Матрена изобразила грустный вздох, придав своему лицу страдальческое выражение.
        - В чем провинились бояре Щербатые? - поинтересовался Микифор, не спуская глаз с Матрены.
        - Говорят, бояре Щербатые составили заговор против великого князя, - понизив голос, сообщила Матрена. - Будто бы они сговаривались с литовцами извести великого князя ядом. Федота Щербатого княжеские люди убили, а сыновья его успели бежать к литовцам. Я-то в этом злодеянии не замешана, но поскольку была в наложницах у старшего сына боярина Щербатого, то и меня будут стричь под общую гребенку.
        У Матрены вырвался невольный печальный вздох.
        - Сочувствую твоей беде, - участливо промолвил Микифор.
        - Тебя-то здесь за какую вину держат? - Матрена подсела вплотную к Микифору.
        - За правду меня в темницу упекли, - с неким вызовом в голосе ответил Микифор. - Приехал я из Ростова в Москву, чтобы составлять летописный свод о деяниях московских князей. Однако великому князю не понравилось, что я не замалчиваю его недостойные делишки, а излагаю в летописи всю доподлинную истину. Вот княжеский гнев на меня и обрушился!
        - Ты что же, милок, самому великому князю дорогу перешел?! - изумленно вымолвила Матрена. Ее большие блестящие очи от удивления стали и вовсе огромными. - Ну и дела!.. А ты, Микеша, не робкого десятка, как я погляжу! - Матрена с восхищением потрепала юношу по волосам.
        Микифор от сильнейшего смущения на несколько мгновений лишился дара речи. Чувствуя левым боком теплое мягкое плечо черноволосой красавицы и ее крепкое округлое бедро, Микифор вдруг вспотел, хотя в темнице было довольно прохладно. К тому же Микешей его до сих пор никто не называл, ну разве что мать в его детские годы.
        Неловкая пауза тянулась недолго.
        - Ты монах, что ли? - вновь спросила Матрена, мягко коснувшись руки Микифора.
        - Нет, я еще пока послушник, - ответил Микифор, стиснув в своей горячей ладони нежные пальцы Матрены. - Учился я в монастырской школе с семи лет, вот и живу по монастырскому уставу по сей день.
        - Не идет тебе монашеская одежда, Микеша, - сказала Матрена, глядя в глаза послушнику. - Ты же теперь в миру живешь, значит, и одеяние мирское тебе носить следует. Темные рясы токмо старцам-монахам к лицу. Или ты обетом каким-то связан?
        - Ничем я не связан, - поспешно вставил Микифор. - Коль выберусь отсель целым-невредимым, сразу же оденусь в мирской кафтан. Ну а не выберусь…
        Легкая быстрая рука Матрены закрыла рот Микифору.
        - Непременно выберешься, Микеша, - прошептала красавица. - Токмо ты уж помоги и мне из поруба выйти непокалеченной. Я чувствую, не зря судьба нас здесь свела. Видимо, созданы мы друг для друга. А ты как думаешь?
        - Не иначе, есть в этом Божий промысел, дивная моя, - вырвалось у Микифора, совершенно потерявшего голову от соблазнительного вида красавицы Матрены, от запаха ее растрепанных волос, от прикосновений рук.
        Неожиданно для себя самого Микифор крепко обнял Матрену и потянулся устами к ее чувственным губам. Матрена охотно отдалась жадному и неумелому лобзанию молодого послушника, запустив свои гибкие пальцы в его густые, давно не чесанные космы.

* * *
        Владыка Вассиан, появившийся в тюремном доме, привел в легкое замешательство дьяка Михалку Вельяминова и костолома Космыню, которые вовсю вели дознание, применяя пытки к челядинцам бояр Щербатых.
        Отлучась из темницы, Михалко Вельяминов не застал дома свою жену. Одолеваемый недобрыми подозрениями, он опрометью кинулся к дому попадьи Февронии. В Кривоколенном переулке Михалко лицом к лицу столкнулся со своей обожаемой супругой и одной из ее служанок. Со слов жены выходило, что они ходили на городской рынок «по разным мелким надобностям». Фекла Глебовна, жена Михалки, не привыкла отчитываться перед супругом за каждый свой шаг, поэтому и на этот раз она сразу поставила Михалку на место, едва тот вздумал учинить ей суровый допрос прямо на улице, полной прохожих.
        После бурной перепалки с женой Михалко Вельяминов вернулся к своим обязанностям дознавателя со злобной печатью на лице. Он орал на тюремных служек и на Космыню, допрашивая узников, был безжалостен и груб. В голове у мнительного Михалки вертелась неотвязная мысль, что супруга наставила ему рога, и не с кем-то, а с Якушкой Шачебальцевым, хвастливый язык которого непременно разнесет этот слушок по всей Москве.
        Владыка Вассиан потребовал у Михалки прекратить издевательства над людьми, а его самого оставить наедине с узником Микифором. Для придания большего веса своим словам владыка Вассиан показал Михалке письменное распоряжение великого князя, заверенное печатью с двуглавым орлом.
        Михалко повелел служкам развести всех узников по темницам, а Космыне велел произвести уборку в пыточном застенке. Для беседы владыки Вассиана с послушником Микифором была выделена самая чистая комната в тюрьме, расположенная на втором ярусе. Здесь обычно содержали самых знатных узников.
        Семидесятилетний архиепископ последнее время часто хворал, поэтому, едва поднявшись в верхний тюремный покой, он сразу же опустился на стул, мучаясь тяжелой одышкой.
        Вскоре туда же дьяк Михалко привел послушника Микифора, который был бледен, полагая, что его сейчас станут пытать. Увидев своего наставника и покровителя в роскошных архиерейских одеждах с черным клобуком на седой голове, Микифор со слезами радости упал перед старцем на колени и поцеловал его правую руку.
        Удаляясь, дьяк Михалко плотно притворил за собой дверь. Он знал, что владыка Вассиан является духовным отцом великого князя, поэтому сильно робел перед ним.
        - Сядь, сын мой, - усталым голосом промолвил архиепископ, указав послушнику на другой стул. - И выслушай меня внимательно.
        Микифор подчинился, глядя на владыку преданными глазами.
        - Прочитал я ту часть летописи, написанную твоею рукой, сын мой, - заговорил владыка Вассиан, глядя на своего воспитанника из-под густых седых бровей. - И скажу тебе так. Нельзя осуждать орла за то, что от его клюва и когтей гибнут другие птицы, ибо орлу Богом дано право летать выше всех и видеть зорче прочих птиц. Коль уничтожить всех орлов, то небо не очистится от пернатых хищников. Место орлов займут ястребы и коршуны, которые хоть и летают пониже и не обладают орлиной мощью, но добычи своей все же не упустят. Истреби ястребов и коршунов, вместо них царями неба станут соколы, луни и канюки. То есть суть природы, где сильный поедает слабого, все едино не изменится.
        Владыка Вассиан потер лоб узловатыми пальцами, словно старался вспомнить, что еще он хотел сказать своему воспитаннику.
        Микифор взирал на преподобного архиерея в почтительном молчании, сложив руки на колени.
        - Зачем ты упомянул в летописи об ослеплении великим князем воеводы Федора Васильевича Басенка, сын мой? - с неудовольствием заметил владыка Вассиан, прислонив свой длинный посох к своему плечу. - Это случилось семнадцать лет тому назад, к чему было ворошить далекое прошлое?
        Видя, что архиепископ ждет от него ответа, Микифор негромко пробормотал, как бы оправдываясь:
        - Воевода Федор Басенок был верным сподвижником отца Ивана Васильевича. Без него Василий Темный вряд ли стал бы великим князем. Получается, что Иван Васильевич отплатил Федору Басенку за преданную службу черной неблагодарностью. Я вспомнил об этом в той связи, что этой весной ослепленный Федор Басенок умер в ссылке в Кирилло-Белозерском монастыре.
        - Некстати ты вспомнил про Басенка, сын мой, - нахмурился владыка Вассиан. - Не мог Иван Васильевич покарать Федора Басенка столь сурово ни за что ни про что. Ни ты, ни я не знаем, что произошло между ними семнадцать лет тому назад. Известно лишь то, что Федор Басенок вздумал в чем-то не подчиниться Ивану Васильевичу, который только-только утвердился на московском столе. Иван Васильевич был вынужден наказать Федора Басенка, дабы соблюсти свое величие и не дать соблазна прочим воеводам выступать против воли великого князя.
        Микифор понимающе покивал головой. Теперь ему стало ясно, почему так разгневался на него Иван Васильевич.
        - Еще, сын мой, ты вздумал оправдывать младших братьев великого князя, которые затеяли смуту, удалившись в Великие Луки, поближе к литовской границе, - продолжил владыка Вассиан тем же недовольным тоном. - Не спорю, ты правдиво и бесстрастно изложил суть этой замятни. И все же не учел одной мелочи, которая кажущееся беззаконие великого князя способна превратить в образчик справедливости.
        - Прости, отче, - промолвил Микифор, - не пойму, чего же я не учел в этом деле?
        - Излагаю тебе суть, сын мой, - принялся терпеливо объяснять Микифору владыка Вассиан. - Ты пишешь в летописном своде, что боярин Иван Оболенский перешел от великого князя на службу к его младшему брату Борису Волоцкому. При этом, сын мой, ты поясняешь, что по договорным княжеским грамотам признается право свободного перехода бояр от великого князя к любому из удельных князей и наоборот. Далее ты с возмущением излагаешь, что великий князь послал своих верных людей к Борису Волоцкому с требованием выдать ему Ивана Оболенского. Борис Волоцкий не подчинился старшему брату, тогда Иван Васильевич с помощью своего боровского наместника Василия Образца устроил засаду близ поместья Ивана Оболенского. Бедняга Оболенский таким образом вскоре был схвачен и в оковах доставлен в Москву. Это и стало формальной причиной возмущения младших братьев великого князя, которые обвиняют его в самоуправстве…
        - Но ведь это и есть чистейшей воды самоуправство! - пылко воскликнул Микифор, чуть привстав со стула. - Великий князь по закону не имеет права брать под стражу боярина, ушедшего от него к удельному князю. Это дело должно быть вынесено на общий суд всех удельных князей.
        - Сядь! - Архиепископ раздраженно махнул рукой на послушника. - Ишь, какой законник выискался! Ты выслушай меня до конца, сынок.
        Излагая дальнейшую суть дела, владыка Вассиан поведал Микифору о том, что боярин Иван Оболенский до своего ухода к Борису Волоцкому был великокняжеским наместником в Великих Луках. Местные жители, страдая от жестокости и мздоимства боярина Оболенского, отправили жалобу великому князю. Иван Васильевич принял сторону жалобщиков и присудил Ивану Оболенскому выплатить огромный штраф. Оскорбленный таким поворотом дела, боярин Оболенский бежал ко князю Борису Волоцкому, зная о его неприязни к великому князю. При этом Иван Оболенский не выплатил горожанам тех денег, которые с него причитались согласно великокняжескому суду.
        - Ну что, сын мой, теперь-то ты уразумел, какую важную мелочь ты упустил, излагая эту межкняжескую распрю, - назидательно проговорил владыка Вассиан, по-отечески погрозив Микифору пальцем. - Упоминая о праве сильных мира сего, ты совсем позабыл о попранных правах великолуцких горожан, обобранных до нитки бессовестным боярином Оболенским! В своей запальчивости, младень, ты обвинил великого князя в беззаконии, хотя именно Иван Васильевич встал на защиту обиженных и оскорбленных! Великий князь не пожелал, чтобы стяжатель ушел от заслуженной кары, применив для этого силу и хитрость. Прав ли был Иван Васильевич иль не прав, столь рьяно преследуя боярина Оболенского, судить не нам, а нашим потомкам.
        По лицу Микифора было видно, что после всего услышанного в нем случилась некая внутренняя перемена.
        - Признаюсь, отче, - виновато обронил Микифор, - я не ведал о злодействах Ивана Оболенского в Великих Луках, не знал и о наложенном на него штрафе. Конечно, это существенно меняет дело!
        - Великий князь прощает тебя, сын мой, - сказал владыка Вассиан, погладив свою седую бороду. - Тебе придется заново переписать помеченные мною листы летописи. И впредь, младень, не спеши делать выводы, взирая на дела великого князя со своей колокольни. Великий князь дозволяет тебе и дальше вести летописный свод, но уже под моим присмотром.
        Вернувшись в свой тесный застенок, чтобы забрать плащ и молитвенник, Микифор стал прощаться с Матреной, чувствуя, что расстаться с нею выше его сил. Тогда он решился на отчаянную выходку. Набросив на плечи Матрене свой монашеский плащ и взяв ее за руку, Микифор уверенно вышел вместе с нею в тюремный коридор.
        - Эй, красавица, а ты куда? - окликнул Матрену плешивый тюремный надзиратель со связкой больших ключей в руке. - Тебя отпускать не велено!
        - Ты очумел, что ли, негодяй! - прикрикнул на лысого коротышку Микифор. - Это невеста моя! Сам архиепископ Вассиан прибыл сюда за нами с бумагой от великого князя! Ты что же, будешь перечить воле владыки Вассиана?!
        - Прости, господин, - испуганно залепетал служка. - Я - человек маленький. Мне приказали, я исполняю.
        - Кто приказал? - рявкнул Микифор, нависая над низкорослым надзирателем.
        - Дьяк Михалко Вельяминов, - ответил служка, шмыгая носом. - Вон он идет!
        - Сейчас я с ним переведаюсь! - угрожающе обронил Микифор и широким шагом двинулся навстречу дьяку, потянув Матрену за собой.
        Дьяк Михалко невольно растерялся, когда Микифор принялся грозить ему гневом великого князя, если тот не выпустит из тюрьмы и Матрену вместе с ним.
        - Ты разве не видел, что было написано в бумаге от великого князя? - наступал на дьяка Микифор. - Там было написано, что владыка Вассиан имеет право забрать из тюрьмы любого узника. Иными словами, архиепископ может взять отсюда и двух и трех человек, по своему выбору. Владыка Вассиан забирает нас двоих. - Микифор указал пальцем на себя и Матрену. - Он разве не сказал тебе об этом?
        - Владыка упомянул лишь про тебя… - растерянно пробормотал дьяк Михалко. - Про эту девицу он ничего не говорил.
        - Ну так я говорю тебе от имени владыки, что ты не имеешь права удерживать в тюрьме эту девушку, поскольку мы с ней помолвлены, - чеканя слова, громко произнес Микифор. - Кстати, тебе ведомо, кто есть я?
        Михалко отрицательно помотал головой.
        - Я - личный летописец великого князя! Уразумел? - Микифор горделиво ударил себя кулаком в грудь. И, чуть понизив голос, добавил: - А владыка Вассиан доводится мне родственником. Ну зачем тебе ссориться со мной и духовником великого князя, а? - Микифор подмигнул дьяку Михалке и дружески хлопнул его по плечу.
        - Ладно, ступайте! - отмахнулся Михалко и зашагал дальше по коридору.
        Глава пятая
        Великокняжеский гонец
        - Ты почто, щучий хвост, посмел бегать от меня и у брата моего защиты просить? - гневно молвил Иван Васильевич, возвышаясь над коленопреклоненным боярином Оболенским, который пришибленно глядел в пол, втянув голову в плечи. - Иль не по справедливости я штраф на тебя наложил, мздоимец хренов? Ты же целый город чуть по миру не пустил, отнимая у людей последнее, сучье отродье! За то, что ты, подлая душа, набедокурил в Великих Луках да вдобавок поссорил меня с младшими братьями, получишь за это такое возмездие…
        Расхаживающий взад-вперед Иван Васильевич замер на месте, сделав паузу.
        Боярин Оболенский, грузный и бородатый, с красным мясистым лицом, с жалобными причитаниями повалился в ноги великому князю. Он прополз на четвереньках по мозаичному полу и принялся целовать красные сапоги великого князя с загнутыми носками.
        - Отец родной, прости Христа ради! - слезно мямлил виновник великокняжеского гнева, распластав по полу широкие полы своего парчового опашня. - Виноват, каюсь! Преступил я меру дозволенного, признаю вину свою. Помилосердствуй, княже!..
        - Для начала штраф заплатишь до последнего рубля, паршивец! - проговорил Иван Васильевич, брезгливо отступив в сторону. - Имущество твое пойдет в мою казну. Пусть-ка жена твоя и дети в нужде помыкаются. А ты сам, боров пузатый, в темнице посидишь покуда. Коль не столкуюсь я с братьями своими миром, значит, придется мне за оружие браться, и тогда, негодяй, первой слетит с плеч твоя голова.
        Иван Васильевич шагнул к растянувшемуся на полу хныкающему боярину и сердито постучал костяшками пальцев по его взъерошенной макушке.
        - Эй, стража! - Иван Васильевич громко хлопнул в ладоши. - Убрать отсюда этого олуха! В темницу его, голубчика!
        Вбежавшие в роскошный просторный зал княжеские гридни в белых длинных кафтанах с красными галунами на груди подхватили стонущего боярина Оболенского под руки и поволокли его прочь.
        Когда затворились створы высоких резных дверей и затихли в дальних переходах жалобные стоны осужденного боярина, Иван Васильевич подошел к столу, за которым сидел его секретарь Василий Долматов, посыпавший мелким песком только что исписанный лист грубой желтой бумаги.
        - Ну как, Васька, готово послание? - спросил великий князь.
        - Готово, княже, - ответил секретарь, ловким уверенным движением стряхнув мелкие песчинки с листа на пол. - Прочитать?
        - Не надо. - Великий князь опустился на стул, с хрустом разминая свои длинные пальцы. - Запечатай сию грамоту моей княжеской печатью и немедля отправь ее с гонцом к моим мятежным братьям в Великие Луки. Да гонца толкового подбери, дело-то важное!
        - Исполню, княже, - промолвил секретарь, с шелестом сворачивая письмо в трубку.
        - До полудня меня не тревожь, - сказал Иван Васильевич, не глядя на секретаря. - Я буду у великой княгини. Скажешь боярину Андрею Плещееву, пусть он соберет после обедни думных бояр в тронном зале. Нужно обсудить кое-что…
        Расправив сутулые плечи, великий князь направился к дверям с закругленным верхом, ведущим в женские покои дворца. Его высокая фигура, облаченная в расшитое золотыми нитками длинное платно, с широкими рукавами до локтя, то попадала в поток солнечного света, льющийся в узкие окна, то оказывалась в голубоватой тени. Богато убранное жемчугом и драгоценными камнями оплечье, а также соболья шапка с роскошным верхом, дополнявшие наряд московского князя, блестели и переливались всякий раз, оказываясь в потоке солнечных лучей.

* * *
        Доставить великокняжескую грамоту в Великие Луки Василий Долматов поручил Тимофею Оплетину, который хоть и недавно стал гонцом великого князя, зато выказал себя в этом деле смелым и находчивым. Дважды нападали на Тимофея в пути лихие люди, коих немало шастает по лесным дорогам, и оба раза он без ран и синяков ускользнул от разбойников.
        - Через Волок Ламский и Ржеву не езди, - напутствовал Тимофея Василий Долматов, - города эти входят в удел Бориса Волоцкого. Мало ли что удумают тамошние людишки при виде гонца из Москвы, береженого Бог бережет. Езжай лучше через Дмитров и Тверь, друже. Пусть дорога через Тверь получится длиннее, зато целее будешь.
        В Великих Луках не задерживайся, поспешай обратно в Москву с ответом от великокняжеских братьев. И пусть они письменный ответ дадут, а не изустный.
        Выехав верхом на коне из Москвы через Фроловские ворота, Тимофей поскакал по раскисшей весенней дороге на север, к верховьям реки Клязьмы. К вечеру он был уже в Дмитрове, где поменял усталого коня на свежего. Из Дмитрова Тимофей выехал рано утром и, обгоняя медленные купеческие обозы, помчался знакомой дорогой в Тверь, куда он добрался уже затемно. Дальнейший путь Тимофея пролегал через Торжок, мимо озера Селигер, по новгородским лесам до быстрой реки Ловать, впадающей в озеро Ильмень. В верховьях Ловати находился город Великие Луки, давным-давно основанный новгородцами.
        Городок был невелик даже по сравнению с Дмитровом и Торжком, обосновавшиеся здесь со своими княжескими дворами Андрей Большой и Борис Волоцкий терпели тесноту и острую нехватку провианта. Вздумав бросить вызов старшему брату, они толком не знали, как заставить Ивана Васильевича принять их условия и на какие силы рассчитывать, если московский князь станет грозить им войной. Потому-то мятежные братья с плохо скрываемым беспокойством приняли послание от великого князя, доставленное Тимофеем Оплетиным.
        Оба князя со своими телохранителями и челядью расположились в двухъярусном тереме наместника, пустовавшем с той поры, как отсюда бежал вымогатель и притеснитель Иван Оболенский. Поскольку вся дворня мятежных князей и семьи их верных бояр не могли поместиться в тереме наместника, многие дома в Великих Луках, даже совсем ветхие, были заняты приближенными Андрея Большого и Бориса Волоцкого. Городок выглядел, как пристанище осевшего здесь огромного табора из нескольких сотен человек с женщинами и детьми, со спиханным в повозки скарбом, со множеством лошадей, коров и охотничьих собак.
        На то время, покуда мятежные князья будут обдумывать текст письма от великого князя и сочинять ответное послание, Тимофея взял на свое попечение боярин Харитон Осипович Гомза, постельничий князя Бориса Волоцкого.
        Семья постельничего ютилась в старом покосившемся доме на соседней улице, узкой и грязной. Прежние жильцы были выселены отсюда в одну из деревень, разбросанных вдоль реки Ловать.
        Когда домочадцы боярина Гомзы сели за стол обедать, то к трапезе был приглашен и Тимофей.
        По лицам супруги постельничего, ее старой матери, двух его юных сыновей и старшей дочери Тимофей сразу понял, как несладко им живется в Великих Луках. Из яств на столе было горячее варево из квашеной капусты и проса, каравай черного хлеба, немного молока и меда.
        Проголодавшийся в дороге Тимофей с удовольствием принялся орудовать деревянной ложкой, уплетая за обе щеки жидкую похлебку с черствым хлебом. Его сотрапезники тоже принялись за еду, кто с глухим ворчанием, кто с угрюмым молчанием. Старшая дочь постельничего то и дело поглядывала на Тимофея, лениво жуя хлеб и размешивая горячий капустный суп в своей тарелке.
        Опорожнив свою тарелку, Тимофей тоже стал приглядываться к миловидной голубоглазой боярышне.
        - Дочка, налей-ка гостю брусничного киселя, а то, похоже, наше молоко ему не по вкусу, - сказал боярин Гомза, сидящий во главе стола.
        - Молоко-то скислось уже, а ты его к столу подаешь! - недовольно заметила супруга постельничего. - Да и такому черствому хлебу совсем не место на нашем столе! Его же стальными зубами грызть надо!
        - Э, голубушка, ныне и в трапезной нашего князя такой хлеб подают, - невесело усмехнулся боярин Гомза, взглянув на жену. - Скоро и такого хлеба не будет. Амбары здешние пустые стоят, а села в округе все сплошь нищие. Одно слово - голодный край!
        Ульяна, дочь Гомзы, принесла из соседней комнаты с печью глиняную кружку, наполненную до краев киселем. Протянув кружку Тимофею, Ульяна нечаянно пролила немного киселя ему на рубаху.
        - Ну вот, внучка, суженого себе пометила! - засмеялась теща боярина Гомзы, голова которой была укрыта белым платком до самых бровей. - Эта примета верная!
        Ульяна стала пунцовой от сильнейшего смущения. Она вернулась на свое место за столом и больше не глядела в сторону Тимофея, склонившись над своей тарелкой.
        - Сколько тебе лет, младень? - обратился к Тимофею Харитон Осипович, отодвинув от себя недоеденный суп. - Из какого ты сословия?
        - Родом я из бояр, - ответил Тимофей, - а лет мне уже двадцать пять.
        - Женат или помолвлен? - вновь спросил Харитон Осипович.
        - Я пока человек вольный, - улыбнулся Тимофей.
        - Родители твои где живут? - продолжал выспрашивать Харитон Осипович.
        - Померли мои родители во время морового поветрия, когда мне было десять лет, - сказал Тимофей с печальным вздохом. - С той поры я живу в Москве у отцова брата, который состоит старшим конюшим у великого князя.
        - Что ж, младень, неплохо устроился твой дядя, - заметил Харитон Осипович. - Отец твой наследство тебе оставил какое-нибудь?
        - Две деревни под Можайском на меня записаны со всеми земельными угодьями, - прихлебывая кисель из кружки, ответил Тимофей.
        - А много ли смердов живет в тех деревнях? - поинтересовался Харитон Осипович, намазывая мед на ломоть хлеба.
        - Двести душ, - проговорил Тимофей.
        - Ого, младень! - усмехнулся Харитон Осипович. - Да ты жених-то завидный! У меня вот дочь на выданье, сам видишь, высокая и пригожая.
        - И с приданым неплохим! - горделиво вставила теща боярина, которой Тимофей приглянулся с самого начала.
        - Роду-племени я знатного, значит, и дочь моя тоже белая кость, - промолвил Харитон Осипович, с улыбкой поглядывая на Тимофея. - Приглядись к моей Ульяне, младень. Знаешь ведь, как в народе говорят, всякая невеста для своего жениха родится. Думается мне, что будете вы с ней отличной парой!
        Ульяна раскраснелась пуще прежнего, давясь кислой похлебкой и не смея поднять глаз.
        - Свет мой, ты ведь уже пообещал помолвить Ульяну со старшим сыном дворянина Ефима Ремеза, - напомнила супругу мать Ульяны. - Запамятовал, что ли?
        - Мало ли что я кому-то обещал! - передернул плечами Харитон Осипович. - Кто такой этот Ефимка Ремез? Отец его был холопом. И дед его холопствовал. Пусть ныне семья Ремезов вольные люди и достаток имеют, однако нам, боярам, они все едино не ровня! К тому же я пообещал породниться с Ефимкой под нажимом князя Бориса Васильевича, который благоволит к Ремезам. Никитка Ремез всегда был мне не по душе, злобный он человек! Такой убьет кого угодно и глазом не моргнет.
        - Так Ремезы и есть главные головорезы у нашего князя, - проворчала теща Харитона Осиповича. - И как токмо таких злодеев земля носит!
        Если мать и бабка Ульяны, в общем-то, не скрывали своих симпатий к Тимофею, хотя они впервые увидели его, то младшие братья Ульяны были настроены резко против московского гонца. Сыновья боярина Гомзы всем сердцем были на стороне своего князя, считая всех московлян его врагами. Особенно враждебно держался с Тимофеем пятнадцатилетний Иосиф, которого домашние называли ласково Ошаней.
        Вечером Тимофею приготовили постель в тесной светелке, которая была спальней Иосифа и его младшего брата Шани, которому было тринадцать лет. В верхневолжском говоре имя Шаня являлось уменьшительно-ласкательным от имени Александр.
        Укладываясь спать, Тимофей спросил у Шани, сколько лет его сестре Ульяне. Тот сказал, что Ульяне через четыре месяца будет семнадцать лет.
        - Сколько бы ни было лет Ульяне, твоей женой она все равно не станет, московлянин! - сверкнув глазами, заявил Тимофею Иосиф.
        - Это не тебе решать, мальчик, - сказал Тимофей, взбивая подушку. - Ложись-ка лучше спать.
        - Скоро начнется война, - воинственным голосом заговорил Иосиф, сидя на своей кровати. - Наш князь Борис Васильевич и его брат Андрей Большой поднимут против московского князя всех удельных князей! К ним на помощь придут литовцы и новгородцы, тогда московскому князю несдобровать!
        - Напрасно ты петушишься, Ошаня, - промолвил Тимофей. - Ни литовцы, ни новгородцы не придут на подмогу к вашему князю. Новгород поставлен на колени Иваном Васильевичем еще три года тому назад, а литовцы сами в междоусобице увязли. Удельные князья тем более за вашим князем не пойдут, ибо у него нет ни денег, ни войска.
        - Борис Васильевич соберет большое войско и денег раздобудет, дай срок! - Иосиф погрозил кулаком Тимофею. - Когда наше войско возьмет Москву, то я сам зарублю тебя саблей! А Ульяна выйдет замуж за Никиту Ремеза, который достоин ее руки, поскольку предан нашему князю.
        Не желая продолжать этот разговор, Тимофей отвернулся к стене и с головой укрылся одеялом.
        «Резвый братец у красавицы Ульяны, с таким надо держать ухо востро! - засыпая, подумал он. - Отвернуть бы головенку этому пострелу, но тогда Ульяна мне точно не достанется! Эх, до чего же пригожа дочка у боярина Гомзы!»
        Глава шестая
        Якушка Шачебальцев
        Желая уличить свою жену в прелюбодеянии, Михалко Вельяминов подговорил за деньги двоих тюремных надзирателей сидеть в засаде неподалеку от двора попадьи Февронии. Сначала Михалко сам осмотрел все подходы к дому попадьи-сводницы по Кривоколенному переулку и со стороны Звонарной улицы. Отыскал он и потайной лаз в заборе, в том месте две доски, прибитые к перекладине лишь на верхние гвозди, легко раздвигались в стороны. За забором находилась баня и небольшой садик, засаженный яблонями и кустами смородины. От бани вела дорожка, выложенная короткими досками, к черному входу в дом попадьи.
        Видимо, неверные мужья и жены заранее обговаривали с Февронией время своих тайных встреч, после чего через лаз в заборе любовники проникали в дом попадьи, где и предавались блуду. Деньги, скорее всего, Феврония брала с любовников вперед.
        Помощников Михалки Вельяминова, коих он подрядил для столь щекотливого дела, звали Треня и Тумак. Оба знали в лицо супругу Михалки, так как в прошлом году они перекладывали печные трубы в доме у своего начальника. Треня в прошлом был печником, а Тумак - каменщиком. Оба были деревенскими увальнями, обязанными своим нынешним достатком Михалке Вельяминову, взявшему их в тюремные служки.
        Напутствуя своих соглядатаев, Михалко повелел им дождаться, когда его жена и Якушка Шачебальцев скроются через потайной лаз во дворе попадьи Февронии. После чего Тумак должен был и далее оставаться в засаде, а быстроногому Трене надлежало птицей прилететь в тюремный дом и сообщить обо всем самому Михалке Вельяминову.
        Однако ретивые молодцы, утомленные двухдневным сидением в укрытии, едва завидев в переулке Якушку Шачебальцева, не удержались от соблазна своими руками намять ему бока. Выждав, когда Якушка пролезет в потайной лаз, оба соглядатая живо последовали за ним. После чего в садочке у попадьи завязалась нешуточная драка. Якушка оказался умелым кулачным бойцом. Он так отдубасил обоих соглядатаев, что те еще долго лежали на чуть пробившейся зеленой травке среди поломанных кустов смородины, приходя в себя.
        В тюремный дом незадачливые помощники Михалки Вельяминова пришли в синяках и кровоподтеках.
        Выслушав их сбивчивые объяснения, Михалко в ярости прогнал обоих с глаз долой, наградив увесистыми подзатыльниками.
        «Научи дурня Богу молиться, так он и лоб расшибет! - раздраженно думал Михалко. - Никому ничего нельзя поручить, все приходится делать самому!»
        То, что Якушка Шачебальцев пожаловал-таки на двор к попадье Февронии, и не через ворота, а по тайному лазу, лишний раз уверило Михалку Вельяминова в том, что сказанное ему узницей Матреной о беспутном поведении его жены является правдой.
        «Скорее всего, женушка моя и Якушка-подлец после сего случая поостерегутся встречаться в доме у Февронии, - мысленно рассуждал Михалко. - Голубки станут искать другое гнездышко для уединений. Надо будет поручить какой-нибудь из челядинок, чтобы глаз не спускала с госпожи своей! Но кому это поручить?..»
        Фекла Глебовна, выйдя замуж за Михалку Вельяминова и поселившись в его доме, привела с собой кроме дочери от первого мужа еще и троих своих служанок. Михалко видел, что его жена полностью доверяет своим челядинкам, так что наушничать и доносить на свою хозяйку никто из служанок, вероятнее всего, не станет. Значит, Михалке нужно было думать, где взять такого соглядатая, который сможет повсюду следовать за его женой невидимой тенью.

* * *
        - Звал, государь? - спросил Якушка Шачебальцев, вступив в покой со сводчатым потолком, с небольшими оконцами, утонувшими в толще каменной стены.
        Иван Васильевич, сидящий за столом рядом со своим писарем Василием Долматовым, жестом руки поманил Якушку к себе.
        Якушка приблизился к столу, заваленному бумагами, и отвесил великому князю поклон, сняв с головы парчовую шапку.
        - Поедешь в Великие Луки завтра поутру, - обратился к Якушке Иван Васильевич, бегло просматривая длинный исписанный лист бумаги. - Будешь сопровождать моего гонца и боярина Василия Тучкова, который уполномочен от моего имени вести переговоры с моими мятежными братьями. От тебя потребуется следующее: тайно от моего брата Бориса встретиться с Андреем Большим и постараться склонить его на мою сторону. Скажешь Андрею Большому, что я готов уступить ему Можайск со всеми окрестными волостями. Ежели князю Андрею будет мало одного Можайска, тогда пусть он письменно изложит все свои требования. - Иван Васильевич поднял глаза на Якушку. - А ты без промедления должен будешь отправить эту грамоту в Москву. Для этой цели я тебе толкового гонца дам. С этим письмецом на руках мне будет легче вбить клин между моими непутевыми братьями, - с усмешкой добавил великий князь.
        - Все исполню, государь. - Якушка вновь отвесил поклон, прижав ладонь к груди.
        - Кто это тебя так приложил? - спросил Иван Васильевич, заметив синяк на скуле у Якушки. - Гляди, молодец, добегаешь за чужими юбками! Останешься когда-нибудь без головы.
        - Государь, я и без головы служить тебе буду, - с озорной улыбкой промолвил Якушка.
        - В Великих Луках на рожон не лезь! - Иван Васильевич погрозил Якушке пальцем. - И важную птицу из себя не разыгрывай! Все мои поручения обделывай тихо и гладко. С боярином Василием Тучковым не спорь, ибо он - глава посольства.
        - Уразумел, государь, - сказал Якушка. - Буду тише воды, ниже травы.
        Тимофей Оплетин, вернувшийся в Москву с ответным письмом мятежных братьев великого князя, даже не успел толком отдохнуть, как получил повеление опять собираться в путь. На этот раз Тимофею предстояло добираться до Великих Лук вместе с думным боярином Василием Борисовичем Тучковым и дьяком Якушкой Шачебальцевым.
        Тимофей был наслышан о любовных похождениях Якушки, поэтому испытывал к нему скрытую неприязнь. Эта неприязнь обрела особую остроту в душе Тимофея после последних пасхальных торжеств. Тогда он стал невольным свидетелем тайного соития своей тридцатитрехлетней тетки Аграфены Стефановны с Якушкой Шачебальцевым.
        Ермолай Савелич, дядя Тимофея, получил приглашение на пасхальное застолье в тереме думного боярина Андрея Михайловича Плещеева. Боярин Плещеев состоял в ближайшей свите великого князя, поэтому оказаться на пиру в его доме было огромной честью. Отправляясь в гости к боярину Плещееву, Ермолай Савелич взял с собой жену, старшую дочь и любимого племянника, который давно уже был ему, как родной сын. Тимофей частенько называл Ермолая Савелича не «дядюшка», а «тятя».
        Присутствовал на том пиру среди прочих гостей и дьяк Якушка Шачебальцев. Являясь любимцем великого князя, Якушка был вхож в терема самых знатных бояр, хотя сам знатностью похвастаться не мог. Отец Якушки был из небогатых служилых дворян, которых немало было в окружении Ивана Васильевича, составившего из дворян костяк своего войска.
        Якушка не зря нравился женщинам, имовитым и простолюдинкам. Он был невысок, но статен и крепко сложен. У него были густые белокурые волосы, чуть вьющиеся, с заметными прядями более темного оттенка. В чертах безбородого лица Якушки было столько совершенной красоты, что, где бы он ни появлялся, на него сразу обращали внимание. Белозубая улыбка Якушки и его насмешливая манера общения располагали к нему всякого, с кем Якушке приходилось общаться по своим служебным делам или на досуге.
        Являясь великокняжеским дьяком, Якушка тем не менее не занимался бумажной волокитой, выполняя тайные поручения Ивана Васильевича. Многие имовитые люди знали Якушку и часто видели его в свите великого князя, но мало кто из них ведал, какие делишки проворачивает сердцеед Якушка с ведома Ивана Васильевича.
        На застолье у боярина Плещеева Ермолай Савелич упился хмельным питьем почти до невменяемого состояния. Чтобы пьяный супруг не валялся в трапезной под столом, Аграфена Стефановна попросила Тимофея отвезти его домой. Тимофей исполнил просьбу своей тетки и вновь вернулся в терем боярина Плещеева, дабы забрать домой Аграфену Стефановну и ее старшую дочь Марьяну. Легкая четырехколесная таратайка, запряженная горячим скакуном, была оставлена Тимофеем у ворот Плещеевского терема.
        Каково же было удивление Тимофея, когда вместе с Аграфеной Стефановной и Марьяной в открытый возок уселся и Якушка Шачебальцев. Оказалось, что Аграфена Стефановна пригласила Якушку к себе домой на чарку хмельного меда. Тимофей сразу заподозрил неладное, заметив, как переглядываются между собой разгоряченные вином Якушка и Аграфена Стефановна.
        Развязное поведение матери не понравилось и тринадцатилетней Марьяне, которая уже кое-что понимала во взаимоотношениях между мужчинами и женщинами.
        Добравшись до своего дома, Аграфена Стефановна спровадила Марьяну в светлицу к ее младшей сестре, а сама повела Якушку в покои для гостей.
        Тимофей задержался во дворе, разговорившись с конюхом. Когда он зашел в дом и направился в свою светелку, то его внимание привлекли негромкие женские стоны, доносившиеся из комнаты служанок. Стараясь не скрипеть ступеньками, Тимофей поднялся по лестничному пролету на второй ярус терема, удивленный тем, что челядинка Катерина осмелилась привести в свою светлицу соседского холопа Митяя, несмотря на строгий запрет своей госпожи. Тимофей решительно двинулся к комнате служанок, собираясь сделать строгое внушение Катерине, но шаги его невольно замедлились…
        Возле чуть приоткрытой двери стояла Марьяна, увлеченная происходящим в светлице действом. Услышав сзади шорох и увидев Тимофея, Марьяна вспыхнула и, объятая сильнейшим смущением, упорхнула прочь.
        Терзаемый мучительной догадкой, Тимофей осторожно заглянул в комнату челядинок и увидел в углу на постели два обнаженных тела, слившихся воедино и содрогающихся в неровном ритме жадного совокупления. Это были Якушка и Аграфена Стефановна. Рядом на полу лежали в беспорядке их дорогие одежды.
        Плотно притворив дверь, Тимофей удалился.
        В тот же день у Тимофея состоялся серьезный разговор с Марьяной, которую он попросил держать в тайне от отца и сестры то, что она увидела в комнате служанок.
        «Матушка твоя выпила изрядно вина, поэтому утратила стыд и благоразумие, - сказал Тимофей. - Протрезвев, она, конечно же, раскается в содеянном. Вот почему Церковь запрещает излишнее употребление хмельного питья».
        Однако и протрезвев, Аграфена Стефановна не обрела былого благоразумия. С того дня она стала выискивать любые способы, чтобы вновь и вновь где-нибудь увидеться с Якушкой Шачебальцевым. Это продолжалось уже больше месяца и не являлось тайной для Тимофея, Марьяны и челядинок Аграфены Стефановны… Только Ермолай Савелич покуда ни о чем не догадывался.

* * *
        Между тем апрель закончился и наступил май.
        Послы Ивана Васильевича добирались до Великих Лук более прямой дорогой через Звенигород, Волок Ламский и Ржеву. Однако из-за задержек в пути посланцы великого князя потратили на дорогу целых десять дней. Тимофей в свое время покрыл это расстояние за шесть дней, хотя скакал в Великие Луки окольным путем.
        Приняв послание от старшего брата, мятежные князья целый день судили и рядили вместе со своими боярами, какой ответ отправить в Москву. Не все из приближенных Бориса Волоцкого и Андрея Большого были настроены непримиримо к московскому князю. Поэтому совещание в тереме наместника затянулось до сумерек.
        Отголоски яростных споров, происходивших на совете, докатились и до покосившегося жилища боярина Гомзы, который и в кругу семьи продолжал возмущаться тупым упрямством своего князя.
        - Борис Васильевич готов траву жрать, не желая уступать ни в чем великому князю! - сидя за ужином, недовольно молвил Харитон Осипович. - Иван Васильевич пока еще проявляет терпение, желая миром договориться с младшими братьями. А князь наш, недоумок, принимает миролюбие Ивана Васильевича за робость и нерешительность. Еще и Андрея Большого с толку сбивает!
        Переполняемый досадой от того, что его мнение не возобладало на совете, Харитон Осипович в сердцах швырнул на стол деревянную ложку, которой он размешивал овсяную кашу в своей тарелке.
        Супруга Харитона Осиповича, желая отвлечь мужа от тягостных дум, сказала ему, что вместе с послами из Москвы в Великие Луки опять приехал Тимофей Оплетин.
        - Он привез послание от своих родственников, которые письменно подтверждают его родословную и наличие у него вотчинных владений, - промолвила боярыня. - Родственники Тимофея не прочь сочетать его браком с нашей дочерью, ежели подтвердится и ее боярское происхождение.
        - Где это письмо? - встрепенулся Харитон Осипович. - Почто сразу мне о нем не поведали! Где оно?
        - Свет мой, ты же весь день важными делами был занят, - проговорила боярыня, протянув мужу небольшой бумажный свиток. - Тебя и дома-то не было почти с самого утра. Тимофей был у нас, долго сидел, тебя ожидаючи, но так и не дождался. Письмо оставил и ушел. Он на постоялом дворе остановился вместе с московским посольством.
        - А завтра неужели не придет? - пробормотал Харитон Осипович, разворачивая свиток.
        - Придет, конечно, - улыбнулась боярыня. - У него же зазноба тут живет!
        При этих словах матери находившаяся за столом Ульяна покраснела до корней волос и опустила очи.
        Тимофея, пришедшего на другой день, Харитон Осипович встретил с распростертыми объятиями. Уединившись с ним в своей светелке, Харитон Осипович завел речь о приданом Ульяны и о формальностях, которые следовало соблюсти при заключении помолвки. Кому-то из родственников Тимофея по мужской линии надлежало встретиться с родителями Ульяны, чтобы обговорить все условия предварительного брачного договора. Поскольку Великие Луки совершенно не годились для этой цели из-за скученности и множества неудобств, Харитон Осипович предложил устроить помолвку в Торжке, где у него имелись родичи по линии жены.
        Тимофей, видя, как рьяно Харитон Осипович взялся устраивать судьбу своей дочери, осмелился спросить у него, мол, сама-то Ульяна желает ли стать его женой?
        «Конечно, желает! - ответил боярин. - Мы с супругой уже побеседовали с ней об этом. Ты ей по сердцу, младень! Поэтому засылай сватов и не сомневайся понапрасну!»
        В последующие два дня, покуда шли переговоры боярина Тучкова с мятежными братьями великого князя, Тимофей встречался с Ульяной на огороде, единственном месте, где двум влюбленным никто не мог помешать наговориться всласть, подержаться за руки и насмотреться друг на друга.
        Ульяна жаловалась Тимофею на то, как ей плохо живется в Великих Луках, где все вокруг чужое, а люди, заполнившие городок, прозябают в тесноте, отчего все вокруг объяты раздражением и злобой. Ульяна тосковала по просторному терему своих родителей, из которого ее семья уехала еще в феврале, покинув Волок Ламский вместе с двором тамошнего князя Бориса Васильевича.
        - Думаю, распря, вспыхнувшая между великим князем и его младшими братьями, скоро завершится мирным соглашением, - сказал Тимофей, желая утешить Ульяну. - Для открытой войны ни у вашего князя, ни у Андрея Большого нет достаточного войска. Литовцы им не помогут, поскольку они знают силу Ивана Васильевича. Остается один выход: как-то договариваться мирным путем.
        - Отец мой однажды обмолвился, что литовцы готовы помочь Борису Васильевичу и Андрею Большому, но не войском, а заговором против великого князя, - прошептала Ульяна, заглянув в глаза Тимофею. - Литовцы подкупили каких-то имовитых людей в Москве, которые собираются отравить ядом Ивана Васильевича.
        - Когда ты услышала об этом от своего отца? - невольно вздрогнул Тимофей.
        - На прошлой неделе, - ответила Ульяна.
        В тот же день Тимофей поделился услышанным от Ульяны с Якушкой Шачебальцевым. Тот, нахмурившись, долго молчал, что-то обдумывая. Затем Якушка велел Тимофею встретиться с отцом Ульяны и обстоятельно расспросить его о заговоре против великого князя.
        Якушка хотел знать имена заговорщиков и вообще любые подробности, относящиеся к этому делу.
        - Постарайся разговорить боярина Гомзу, ведь он благоволит к тебе, - напутствовал Тимофея Якушка.
        На следующее утро Тимофей пришел на двор к Харитону Осиповичу, но дома его не застал. Заплаканная мать Ульяны поведала Тимофею, что гридни князя Бориса Васильевича схватили ее мужа и уволокли его на допрос в княжеский терем. Князь Борис разгневался на своего постельничего за то, что тот осмелился пообещать свою дочь в жены гонцу великого князя. Об этом князю Борису донес старший сын боярина Гомзы, Иосиф.
        - Ульяну тоже схватили люди Бориса Васильевича, - рыдая, молвила боярыня. - Ее, голубушку, князь Борис приказал отвезти в село Сычёвку, принадлежащее братьям Ремезам. Село это лежит неподалеку от городка Ржевы. В том городке пребывает семья князя Бориса под охраной его верных дворян. Там же в охранной сотне служат и братья Ремезы.
        Тимофею стало понятно, что вспыльчивый Борис Васильевич решил силой выдать Ульяну за дворянина Никиту Ремеза, ценя его за верную службу. Незавидной была и участь отца Ульяны, который наверняка уже лишился должности княжеского постельничего и обречен на опалу.
        - Плохо дело! - коротко подвел итог Якушка Шачебальцев, когда Тимофей рассказал ему обо всем случившемся в доме боярина Гомзы.
        - Я в лепешку расшибусь, но вырву Ульяну из лап Никитки Ремеза! - запальчиво воскликнул Тимофей. - Этот негодяй недостоин такой девушки! К тому же Ульяна меня любит!
        - Зачем же расшибаться в лепешку, дружок, - с таинственной ухмылкой обронил Якушка. - На обратном пути в Москву заглянем в Сычёвку и вызволим твою невесту из неволи.
        - Позволит ли нам боярин Тучков отвлечься на это дело? - забеспокоился Тимофей.
        - А мы его и спрашивать не будем! - Якушка хитро подмигнул Тимофею. - Боярин Тучков все едино в Москву-то не поедет, он будет тут ожидать приезда архиепископа Вассиана, чтобы уже вместе с ним продолжить переговоры с мятежными братьями великого князя. Так что, дружок, мы с тобой вдвоем поскачем в Москву. Я уже получил повеление от боярина Тучкова собираться в путь!
        Городок Ржева был расположен в верховьях Волги на торговом пути, идущем по Западной Двине со стороны Балтийского моря. От Ржевы до Волока Ламского был день пути, а до Москвы отсюда было не более двух дней пути. Места здесь были глухие, по обоим берегам Волги раскинулись дремучие леса, где было много топей и извилистых оврагов.
        Ржева, как и Волок Ламский, входил в удел князя Бориса Васильевича. Земли здесь были скудные и заболоченные, поэтому здешние смерды постоянно пребывали в нужде и голоде, задавленные поборами своего князя и его бояр.
        Село Сычёвка насчитывало всего два десятка дворов.
        Тимофей и Якушка добрались до этого сельца по узким лесным дорогам, более похожим на тропы. Им пришлось отъехать в сторону от главной дороги, идущей до Москвы через Волок Ламский, на добрых двадцать верст.
        Перед тем как появиться в селе, Якушка нацепил на себя седовласый парик и длинную бороду, подрисовал охрой мешки у себя под глазами и старческие морщины на лбу и щеках. Свой добротный суконный кафтан, соболью шапку и сафьяновые сапоги Якушка убрал в мешок, нарядившись в заплатные порты, рваный зипун и драную заячью шапку. На ноги Якушка надел легкие опорки из лыка.
        По замыслу Якушки, ему и Тимофею надлежало разыграть из себя бедных странников, добирающихся из Пскова в Тверь и сбившихся с пути.
        Тимофей тоже нарядился в полинялую льняную рубаху, ветхие порты и онучи. Все это загодя припас для него смекалистый Якушка. Лошадей было решено спрятать в лесу.
        «В таком-то виде мы не привлечем к себе излишнего внимания и тем более не вызовем опасения со стороны похитителей Ульяны, - сказал Якушка Тимофею. - Всякого недруга нужно застигать врасплох, дружок. И ко всякой опасности надо готовиться тщательно и заранее!»
        Глядя на то, как Якушка прячет в рукавах два ножа с костяными рукоятками, а под кушаком на поясе умело затаивает кистень на прочном волосяном шнуре, Тимофей вмиг сообразил, что его спутнику явно не впервой выходить на столь рискованное предприятие. И значит, не зря про Якушку в Москве поговаривают, что он во многих передрягах побывал и не раз выходил сухим из воды.
        По примеру Якушки Тимофей тоже спрятал свой нож под рубахой.
        Выйдя из лесу, два переодетых молодца, опираясь на суковатые палки, прошли из конца в конец по единственной деревенской улице. Они сразу заприметили большой бревенчатый дом под тесовой двускатной крышей, обнесенный высоким тыном. Этот дом стоял чуть на отшибе близ пруда, заросшего камышом, резко отличаясь от убогих избенок смердов, крытых корой и соломой.
        Дальнейшее происходило по замыслу Якушки, который изображал подслеповатого старца, а Тимофей - его поводыря.
        Постучав в ворота дворянской усадьбы, Тимофей сказал, что ему нужно видеть хозяина дома по важному делу.
        Сторож позвал владельца усадьбы, им оказался Ефим Ремез.
        Тимофей, старательно изображая врожденное заикание, наплел Ефиму Ремезу о том, что в нескольких верстах от этого села какие-то лихие людишки напали и ограбили двоих имовитых всадников. Мол, разбойники отняли у несчастных коней и одежду, а самих повесили на придорожной осине.
        - Мы-то с дедуней успели в кустах схорониться, посему грабители нас и не заметили, - добавил Тимофей и достал из своей котомки украшенный разноцветным стеклянным бисером кошель для денег, якобы подобранный им на лесной дороге после того, как разбойники скрылись. - Вот безбожные злодеи обронили впопыхах, когда делили награбленное между собой.
        Ефим Ремез осмотрел кошель, затем пригласил мнимых странников в дом.
        Поднимаясь по ступеням крыльца, Тимофей и Якушка услышали, как Ефим Ремез зычным голосом приказывает своим челядинцам седлать коней, вооружаться и мчаться вдогонку за неведомыми грабителями.
        - Чтобы у меня под носом какие-то сволочи вздумали разбойничать, да я их за это на кол посажу! - рычал хозяин усадьбы, намереваясь сам возглавить своих людей. - Ежели эти выродки сынов моих порешили, то я их под землей найду и на куски порежу! Живее, по коням! Чего вы возитесь, как пьяные!
        Уже сидя в седле, Ефим Ремез крикнул своей супруге, появившейся на крыльце, чтобы та накормила бедных путников и присмотрела за ними. Супругу дворянина Ефима Ремеза звали Степанидой. Это была полная статная женщина, румяная и круглолицая, лет сорока пяти.
        Степанида пригласила нежданных гостей в трапезную, повелев молодой челядинке накрыть на стол.
        - Достань из печи горшок с кашей и пироги с морковью, - распорядилась полногрудая хозяйка, подтолкнув служанку в спину. - Молока им налей коровьего, а не козьего. Хлеба порежь ржаного.
        Затем Степанида поспешно удалилась на женскую половину дома, словно там ее ожидала какая-то незаконченная работа.
        Тимофей и Якушка угощались просяной кашей, успевая между тем расспрашивать юную служанку о сыновьях Ефима Ремеза, о количестве его челяди, о путях-дорогах, ведущих от Сычёвки до Ржевы. Простодушная челядинка поведала гостям, что оба сына ее хозяина пребывают на службе во Ржеве, но должны вот-вот наведаться в отчий дом, так как сюда позавчера доставили невесту для Никиты Ремеза.
        - А что это за причитания сюда доносятся? - вытянув шею, проговорил Тимофей. - Как будто плачет кто-то?
        - Это невеста Никиты слезы льет, - усмехнулась служанка, наливая из кувшина молоко в две глиняные кружки. - Оторвали ее от отца-матери, вот она и страдает, глупая. Молодка она еще несмышленая!
        Дождавшись, когда служанка отвернется, Якушка подскочил к ней сзади и ударом палки по затылку отправил ее в бесчувствие. Поддержав падающую на пол челядинку, чтобы она не ударилась головой об угол стола, Якушка кивком головы велел Тимофею встать у двери, ведущей в сени.
        - Кто бы ни вошел, действуй, как я! - властно бросил Тимофею Якушка.
        С палкой наперевес Якушка устремился к дверям, за которыми скрылась хозяйка дома.
        Прошло несколько томительных минут, показавшихся Тимофею вечностью. Стоя возле дверного косяка и сжимая в потных руках увесистую дубину, Тимофей с бьющимся сердцем прислушивался к звукам, долетающим из сеней и со двора, где изредка взлаивали цепные псы и громко переговаривались между собой сторож с конюхом.
        Наконец в трапезной появился Якушка, тащивший за руку перепуганную заплаканную Ульяну. Девушка не сразу узнала бросившегося к ней Тимофея, лицо которого было покрыто искусно нарисованными Якушкой шрамами и оспинами. Опознав своего любимого скорее по голосу, нежели по внешнему виду, Ульяна разрыдалась теперь уже от радости.
        - Что ты сделал с хозяйкой? - спросил Тимофей у Якушки.
        - Жива она, не беспокойся, - ответил тот. - Лежит в спальне связанная.
        Далее Тимофей опять действовал по указанию Якушки. Выбежав из дома на крыльцо, он испуганно закричал, что Степанида обварилась кипятком. Сторож и конюх бегом устремились в дом и в трапезной столкнулись лицом к лицу с Якушкой, который ловко и хладнокровно зарезал обоих ножом.
        Дабы избавить Ульяну от вида окровавленных мертвецов, Якушка предусмотрительно спрятал ее в сенях за бочками и корзинами с шерстью.
        Выйдя за ворота усадьбы, Ульяна и ее спутники торопливым шагом добрались до деревенской околицы и скрылись в лесу, сопровождаемые подозрительными взглядами деревенских баб и мужиков, выглядывающих из-за изгородей.
        Отыскав в ельнике привязанных к деревьям лошадей, Якушка и Тимофей скинули с себя рваные одежды, смыли с лица охру и облачились в свои дорогие кафтаны. Ульяна только диву давалась, глядя на то, как Якушка снимает с себя парик и накладную бороду, превращаясь из согбенного старца в удалого молодца.
        Чтобы избежать нечаянной встречи с сыновьями Ефима Ремеза, Якушка и Тимофей решили объехать Ржеву стороной. Какое-то время Ульяна ехала на одном коне с Тимофеем. В одном из сел близ Волока Ламского Якушка купил для Ульяны смирную лошадку. Это значительно ускорило их движение к Москве.
        Когда вдали засверкали на высоком холме золотые купола храмов и белокаменные башни московского кремля, Ульяна вдруг оробела.
        - Как встретят меня твои родственники, Тимоша? - Она пытливо посмотрела в глаза любимому. - Как они отнесутся к тому, что я приехала к ним без родительского благословения?
        - Ты желанная гостья в доме моих близких, лада моя, - успокоил девушку Тимофей, ласково погладив ее по щеке. - Ведь ты - моя невеста!
        Глава седьмая
        Нити заговора
        Оказавшись в Москве, Якушка Шачебальцев развил бурную деятельность. Первым делом он поведал Ивану Васильевичу о своей встрече с Андреем Большим и об условиях, на каких его мятежные братья согласны замириться со своим старшим братом. Андрей Большой и Борис Волоцкий помимо прибавления к своим уделам земель и городов еще настаивали на том, чтобы их доля ордынского выхода оставалась у них, а не оседала в казне великого князя. Дань для Орды собиралась московским князем, как и встарь, хотя всем удельным князьям было ведомо, что еще Василий Темный прекратил отсылать в Орду меха и злато-серебро. Весь ордынский выход московские князья оставляли себе, используя эти богатства для строительства роскошных храмов и содержания большого войска.
        Иван Васильевич понимал справедливость претензий своих мятежных братьев, которым тоже хотелось иметь богатую казну. Однако, если уступить им в этом вопросе, тогда неизбежно все прочие удельные князья пожелают того же самого - распоряжаться своей долей ордынского выхода по своему усмотрению. А это означает, что московская казна оскудеет наполовину.
        Прежде чем обсудить эту проблему с думными боярами, Иван Васильевич сначала решил сам подумать над этим, по своей давней привычке. Поступаться даже малой выгодой великий князь не любил, а если и поступался в чем-то когда-либо, то непременно ради политического перевеса над своими противниками или с каким-то дальним прицелом на еще большую выгоду.
        Между тем Якушка Шачебальцев встретился с боярином Семеном Ртищевым и выспросил у него все, что удалось выяснить о заговоре бояр Щербатых. Поскольку Якушка встречался с боярином Ртищевым в тюремном доме, то ему попались там на глаза двое тюремных надзирателей, коих он сразу узнал. Эти двое пытались избить Якушку в садочке у попадьи Февронии, но получили от него достойный отпор.
        Допросив Треню и Тумака, Якушка сразу заинтересовался всей этой историей. Не теряя времени даром, Якушка припер к стенке дьяка Михалку Вельяминова.
        Михалко рассказал Якушке про узницу Матрену и про то, что решил сам выследить свою неверную жену, но Треня и Тумак сорвали его замысел.
        - Я и впрямь встречался в доме у попадьи Февронии с одной знатной женщиной, - признался Якушка Михалке Вельяминову, - токмо это была не твоя жена, приятель. Матрена пустила тебя по ложному следу. Как ты думаешь, почему?
        Михалко пожал плечами.
        - Я догадываюсь почему, - промолвил Якушка. - Пыток хотела избежать эта Матрена, вот и наплела тебе невесть что. Где теперь эта узница?
        Михалко сообщил, что Матрену вместе с послушником Микифором вызволил из тюрьмы владыка Вассиан с дозволения великого князя.
        - Ладно, я разыщу этого летописца, - сказал Якушка, - а через него, может, и на Матрену выйду, коль он заявил, что она его невеста. Но откуда Матрена знает меня, коль она сельская девица? Откуда ей стало ведомо про мои тайные свидания в доме у попадьи Февронии?
        - Матрена узнала об этом от другой наложницы, по имени Ольга, которая была увезена в Москву сыновьями боярина Щербатого, - ответил Михалко. - Мои люди с ног сбились, эту Ольгу разыскивая, но так ее и не нашли.
        - Что ж, придется мне разыскать эту Ольгу, - вставил Якушка, - ибо она важное звено в этой цепочке, чует мое сердце.
        Узнав от Михалки Вельяминова все, что тому удалось выпытать у челядинцев бояр Щербатых, Якушка посоветовал боярину Ртищеву выпустить всех щербатовских слуг и служанок из темницы.
        - Среди челяди бояр Щербатых, похоже, лишь одна птичка что-то действительно знала о заговорщиках, но и та сумела упорхнуть на волю, - добавил Якушка. - И птичка эта - девица Матрена.
        Пошептавшись с Якушкой с глазу на глаз, боярин Ртищев затем вызвал Михалку Вельяминова и приказал ему челядь щербатовскую гнать из тюрьмы в шею.
        - Этим делом теперь займется Якушка Шачебальцев, - сказал боярин, - а посему все его распоряжения выполнять беспрекословно! Якушка к самому великому князю без стука входит, ибо на полном доверии состоит у Ивана Васильевича, а ты хотел ребра ему пересчитать! - Боярин Ртищев постучал костяшками пальцев по лбу Михалки Вельяминова. - Эх ты - дурья башка!

* * *
        Не прошло и трех дней, а деятельный Якушка Шачебальцев уже сумел ухватить главную нить заговора против великого князя.
        Наведавшись в тюремный дом, Якушка стал расспрашивать дьяка Михалку и костолома Космыню про узницу Матрену, желая знать, как она держалась на допросе, что говорила, лила ли слезы…
        Михалко и Космыня сказали Якушке, что Матрена слез не лила и держалась в пыточном застенке на удивление спокойно в отличие от прочих челядинок, трясущихся от страха и рыдавших навзрыд.
        - Я так и думал! - усмехнулся Якушка, хлопнув себя по колену. Он сидел на стуле за столом, где обычно восседал Михалко, проводя дознание. - Эта Матрена на деле никакая не Матрена! И уж тем более она вовсе не дурища деревенская!
        Стоявшие перед Якушкой Михалко и Космыня молча переглянулись.
        - Отыскал-таки я Ольгу-то, други мои, - с неким внутренним самодовольством продолжил Якушка, развалясь на стуле. - Бояре Щербатые удавили ее веревкой и закопали неподалеку от своего поместья. Челядинцы опознали труп Ольги. Вот и получается, что явно не от Ольги проведала Матрена обо мне и моих тайных похождениях, ибо Ольга так в Москву-то и не попала.
        - От кого же тогда Матрена все это прознала? - спросил Михалко. - Может, от бояр Щербатых?
        - Бояре Щербатые меня, конечно, знают, - задумчиво проговорил Якушка, - но о моих тайных свиданиях в доме попадьи Февронии они знать не могли. Стало быть, кроме бояр Щербатых у Матрены имеются еще тайные покровители в Москве. Поскольку братья Щербатые ныне у литовцев прячутся, значит, помощь Матрене оказывают эти пока еще неведомые нам заговорщики.
        - А Матрена-то где? - невольно вырвалось у Космыни. - Нашел ли ты ее, господине?
        - Конечно, нашел! - улыбнулся Якушка. - Матрена проживает на подворье Троице-Сергиева монастыря вместе с послушником Микифором, который пишет летопись о деяниях Ивана Васильевича и его отца.
        - Так надо схватить эту стерву черноокую и выпытать у нее все о заговоре! - воскликнул Михалко, сжав кулаки.
        - Ни в коем случае! - Якушка постучал пальцем по столу. - Заговорщики уверены, что Матрена вне подозрений. И нам сие на руку! Со временем Матрена, конечно же, попытается подобраться поближе к великому князю, благо красотой ее природа не обделила. Когда она уже приготовится подсунуть яд в питье или пищу государя, тогда-то я и схвачу эту красавицу за руку!
        - Что же, заговорщики намерены убить Ивана Васильевича руками девицы?! - изумился Космыня.
        - Что в этом удивительного? - пожал плечами Якушка. - Ежели Матрена проберется в государеву постель, то Иван Васильевич будет перед ней совершенно беззащитен. Сколько отравлений свершилось в прошлые времена именно через посредство смазливых наложниц! И сколько еще свершится!
        - Я думаю, надо хватать Матрену прямо сейчас! - решительно проговорил Михалко. - Тогда заговорщики растеряются и…
        - Не мели чушь, приятель! - прервал Михалку Якушка. - Заговорщики просто-напросто подыщут другую смазливую девицу вместо Матрены. И покуда мы будем ее выискивать, эта гарпия может опередить нас, подсунув яду великому князю. А так Матрена у меня под наблюдением, что бы она ни замыслила, я со своими людьми всегда смогу опередить ее на шаг. Нити заговора тянутся в Литву, и, значит, оттуда со временем пожалует гонец со смертельным зельем для Ивана Васильевича.
        Михалко и Космыня вновь переглянулись.
        - Для меня важнее поймать этого гонца, - сказал Якушка, - потом я потяну за эту ниточку и распутаю весь клубок заговора. - Якушка улыбнулся, деловито потирая руки. - В этом деле главное - терпение и смекалка, други мои. Хотя вам, наверное, это трудно понять, ведь вы привыкли действовать плетьми и раскаленным железом, добиваясь скорейшего результата.
        Глава восьмая
        Ханская басма
        Иван Васильевич пребывал в томительном ожидании известий из Великих Лук, куда уехал архиепископ Вассиан, на чью мудрость великий князь очень рассчитывал в этих затянувшихся переговорах с его мятежными братьями.
        Неожиданно в разгар мая в Москву пришло известие о посольстве из Орды, которое уже миновало Рязань и остановилось на отдых в Коломне. Тамошний воевода немедленно сообщил в Москву о послах из Сарая.
        Спустя еще два дня татарские послы объявились в Москве. Здесь уже все было готово к встрече с вельможами хана Ахмата.
        В это же время в Москву вернулись из Великих Лук боярин Тучков и владыка Вассиан, привезя неутешительные вести Ивану Васильевичу. Мятежные братья великого князя отправили в Литву свои семьи, предложив польско-литовскому королю Казимиру стать посредником в их споре со старшим братом. Кроме того, Андрей Большой и Борис Волоцкий выдвинули еще ряд требований, в частности они настаивали, чтобы Иван Васильевич поделился с ними добычей, взятой в покоренном Новгороде.
        Иван Васильевич пребывал в раздраженном состоянии в день приема татарских послов, так как перед этим он почти два часа обсуждал требования своих мятежных братьев с боярской думой. Бояре постановили, что идти на большие уступки по сравнению с тем, что великий князь уже пообещал своим мятежным братьям, нежелательно и вредно для государства. К королю Казимиру было решено отправить посла с изворотливым умом и острым языком, дабы намекнуть ему про угрозу со стороны крымского хана, который с недавних пор дружен с московским князем.
        Иван Васильевич понимал, что, несмотря на все его упреждающие шаги, Казимир, конечно же, не упустит возможности вмешаться в эту интригу. А любое вмешательство литовцев сыграет на пользу мятежным братьям великого князя.
        Тронный зал был полон имовитых бояр, дворян и военачальников, которые расселись на длинных скамьях вдоль покрытых изразцами высоких стен справа и слева от государева трона, стоящего на небольшом возвышении. Сидящий на троне с подлокотниками Иван Васильевич был облачен в длинное распашное платно без воротника, с широкими рукавами. Платно было из пурпурного аксамита, цельнозолотной ткани. Вокруг жилистой шеи великого князя располагалось оплечье - бармы, украшенное драгоценными камнями. На голове Ивана Васильевича красовалась шапка Мономаха, также блистающая гранями алмазов, сапфиров и рубинов. На груди у великого князя лежал тяжелый окладень - золотая цепь из двуглавых орлов, в руках у него были скипетр и держава, круглый позолоченный шар, увенчанный православным крестом.
        С той поры, как Иван Васильевич женился на Софье Палеолог, племяннице последнего византийского императора Константина Палеолога, весь церемониал великокняжеского двора, а также убранство великокняжеских одеяний обрели пышность, какая была присуща этикету блистательной Византийской державы в пору ее величия. В окружении великого князя появились знатные греки, съехавшиеся в Москву со всех уголков Средиземноморья, видя в московском государе новоявленного православного монарха, пытающегося в сердце Русских земель воздвигнуть град, хотя бы отчасти напоминающий великий Константинополь, где ныне хозяйничали турки-османы.
        Татарские послы, вступившие в тронный зал, с невольным изумлением оглядывали высоченные закругленные своды, расписанные яркими фресками, мраморный узорный пол со вставками из яшмы и лазурита, длинный ряд небольших окон, утонувших в толще восточной и западной стен и забранных ромбами из разноцветного стекла. Стены обширного покоя радовали глаз различными лепными украшениями с позолотой.
        Не менее ярки и впечатляющи были и наряды московских бояр и дворян, облачившихся в столь торжественный день в парчовые шубы с лисьими и соболиными воротниками, длинные кафтаны из дорогих тканей, сафьяновые сапоги с загнутыми носками…
        Гости из Орды тоже постарались выглядеть великолепно. Послов было десять человек, все они были в длинных халатах из шелка и атласа самых ярких цветов, подпоясанных узорными поясами. Головы послов были покрыты у кого круглой шапочкой, у кого шапкой-кавуком, на которую наматывали чалму.
        Возглавлял татарское посольство Идрис-бей, узколицый узкоглазый старик с седой бородкой и усами. Рядом с ним шли два бека в чекменях из бухарской ткани и желтых сапогах, которые с почтением несли на полувытянутых перед собой руках пергаментный свиток - послание хана Ахмата Ивану Васильевичу - и золотую пластину-пайцзу с изображением ханского лица. Русичи называли пайцзу басмой.
        Среди московских вельмож прокатился гневный ропот, поскольку все увидели среди татарских послов важно вышагивающего Кутепа, совсем недавно набедокурившего в Москве и сбежавшего в Орду от гнева великого князя. Кутеп с издевательской усмешкой поглядывал по сторонам, зная, что неприкосновенен по неписаному обычаю, запрещающему трогать послов.
        Не доходя до трона три шага, Идрис-бей громко проговорил по-русски, обращаясь к Ивану Васильевичу:
        - Великий хан Ахмат, повелитель Белой Орды, владыка многих сотен степных родов и племен, блеск земного мира, величие ислама и мусульман… - Глава посольства сделал паузу, взяв в руки ханское послание и протянув его великому князю. - … Вручает московскому князю Ивану свое письменное изложение требований, без принятия которых невозможен мир между Русью и Белой Ордой.
        В огромном гулком зале водворилась звенящая напряженная тишина.
        Седобородый татарский посол в зеленом плаще и высокой шапке с загнутыми полями молча ждал, когда великий князь соизволит встать с трона и взять пергаментный свиток из его рук.
        По хмурому лицу Ивана Васильевича с черной густой бородой пробежала тень досадливого недовольства, в нем словно боролись две внутренние силы: одна принуждала его взять послание хана, другая - надменно отвергнуть. Сделав над собой усилие, Иван Васильевич все-таки встал с трона и уверенным жестом взял ханскую грамоту.
        Однако вместо того, чтобы передать ханское послание своему секретарю для торжественного оглашения, Иван Васильевич громко обратился к Идрис-бею, стоя на ступеньках, ведущих к трону:
        - Чего же требует от меня славный хан Ахмат? Почтенный, ты - голова ханского посольства и наверняка знаешь, о чем тут написано. - Иван Васильевич покачал свиток на своей широкой ладони. - Изложи-ка мне все прямо сейчас без излишних церемоний. Ну, я слушаю!
        Это было явное неуважение к хану Ахмату, письмо которого должен был прочитать кто-то из русичей. Татары за спиной у Идрис-бея сердито заворчали на своем степном наречии.
        Старый Идрис-бей властным жестом руки повелел прочим послам умолкнуть.
        Затем глава посольства с мягкой улыбкой на устах принялся излагать суть ханского письма:
        - Мой повелитель, великий хан Ахмат, требует от московского князя следующее: выдать живущего в Москве татарского царевича Джанибека, расторгнуть союз с крымским ханом и возобновить выплату дани в Белую Орду в размере, какой был установлен ханом Узбеком. Иначе - война.
        Теперь заволновались и запереглядывались московские бояре и дворяне. Всем было ведомо, что максимальный размер дани русские князья отсылали в Орду при Иване Калите, сто лет тому назад. Со времени ослабления Орды, а затем после разгрома Мамая на поле Куликовом ордынская дань уменьшилась втрое. Василий Темный и вовсе отсылал в Орду сущие крохи, а в конце своего правления прекратил выплату дани совсем. Если возобновить ныне ордынский выход, установленный ханом Узбеком, то это грозит Московскому княжеству полнейшим оскудением казны. Великому князю просто будет не на что содержать свое большое войско.
        Внезапно бек, держащий в своих руках золотую пайцзу, выступил вперед и сердито выкрикнул:
        - Старик, ты изложил не все требования хана Ахмата! Есть еще одно требование. Хан Ахмат велит князю Ивану в знак покорности поклониться ханской пайцзе, как было заведено встарь при хане Батые.
        Надменный узкоглазый черноусый бек протянул к великому князю золотую пластину так, чтобы тот мог видеть изображение лица хана Ахмата, отчеканенное на золоте.
        Московские вельможи замерли, глядя на великого князя, по лицу которого растекся красноватый румянец еле сдерживаемого гнева.
        - Давай, кланяйся, князь! - с мстительным торжеством выкрикнул низкорослый Кутеп из-за спин старших послов. - Иначе стотысячная ордынская конница опустошит всю твою землю!
        Непонятно, что именно сильнее всего подействовало на Ивана Васильевича: наглый выкрик Кутепа или требовательный взгляд темных раскосых глаз черноусого бека, держащего в вытянутой руке золотую пайцзу. Великий князь колебался лишь мгновение, затем он резким движением выхватил из руки бека золотую пластину и плюнул на изображение хана Ахмата.
        По обширному залу пронесся вздох изумления: многие знатные русичи невольно вскочили со своих мест, восхищенные таким поступком великого князя. Татары же разразились воплями бешенства, ощерив зубы и взмахивая руками. Двое беков ринулись на Ивана Васильевича, который швырнул пайцзу и ханское письмо себе под ноги, наступив на них сапогом. Двух ретивых послов вовремя схватили за руки рослые княжеские телохранители в длинных белых кафтанах с красными галунами на груди и красных парчовых шапках. Обоих грубо поволокли к выходу из тронного зала.
        - Передай хану Ахмату, посол, что время ордынских выходов с Руси закончилось навсегда! - заявил Идрис-бею Иван Васильевич, грозно сдвинув черные брови. - Татарскому игу над Русью конец!
        - Эх-вах! - сокрушенно покачал головой Идрис-бей. - Страшную беду навлек ты на свою землю, великий князь. Хан Ахмат не простит тебе такой дерзости!
        - Ступай, старик! - Иван Васильевич раздраженно махнул рукой на старшего посла. - Угроз хана Ахмата я не страшусь, а его конницы тем паче. Коль хан Ахмат желает войны, пусть будет война!
        Татарские послы гурьбой устремились к высоким дверям тронного зала, толкаясь и наступая друг другу на ноги. Их сопровождали насмешливые реплики и взгляды московских бояр и дворян.
        У выхода из зала княжеские стражи схватили Кутепа и подвели его к великому князю, сидящему на троне уже без скипетра и державы в руках.
        - Ну вот ты и попался, воробушек! - с кривой ухмылкой произнес Иван Васильевич. - За свое зло заплатишь сполна! - Кивнув на Кутепа своим стражникам, Иван Васильевич коротко бросил: - Обезглавить!
        Кутеп, которого тут же потащили на казнь, упирался и кричал, что он - лицо неприкосновенное, его нельзя трогать, нельзя убивать!
        - Мне все можно, сидя на этом троне! - Иван Васильевич подмигнул своему думному боярину Плещееву и заливисто расхохотался.
        Глядя на хохочущего великого князя, засмеялись и стоящие вокруг вельможи, дворяне и воеводы.

* * *
        Присутствовал при этом знаменательном событии и Тимофей Оплетин, которому удалось проскользнуть в тронный зал благодаря знакомству и дружеским отношениям с Василием Долматовым, секретарем великого князя. К себе домой Тимофей пришел с сияющим лицом, переполняемый восторгом от вида посрамленных татарских послов и того, как смело и горделиво великий князь дал посланцам хана Ахмата от ворот поворот!
        - Чему ты, глупец, радуешься? - ворчал на племянника Ермолай Савелич, выслушав его восторженные отзывы об увиденном на приеме ордынских послов. - Хан Ахмат теперь двинется в набег на Москву со всей своей ордой, а у нашего князя раздор с младшими братьями еще не закончен. К тому же на дворе время сева, смердам в поле работать надо, а не воевать.
        - У нашего князя и помимо смердов войско имеется, - сказал Тимофей, - одних крещеных татар больше десяти тысяч да столько же некрещеных, но тоже состоящих на службе у Ивана Васильевича. Конных дворян у нашего князя просто тьма! Гридней и московских стражников больше тысячи наберется да боярских служилых людей еще несколько тысяч. И это не беря во внимание сторожевые отряды, стоящие на Оке в тамошних городках, и пешие городовые полки…
        - То, что Иван Васильевич силен своей ратью, племяш, это я и без тебя знаю! - Ермолай Савелич махнул рукой на Тимофея. - Токмо дело-то в том, что рать московскую придется разделить: часть полков выдвинуть для отражения татар, часть - против мятежных удельных князей направить. И еще неведомо, как поведут себя литовцы, которые всегда были рады любой нашей беде.
        Торопясь по делам в княжеские конюшни, Ермолай Савелич не стал продолжать разговор с Тимофеем. Тому же хотелось говорить и говорить о размолвке великого князя с татарскими послами. Видя, что и его тетка Аграфена Стефановна не горит желанием обсуждать эту тему, Тимофей пришел в свои покои, чтобы поделиться с Ульяной своими восторгами по поводу унижения послов хана Ахмата. Ульяна жила в покоях Тимофея на правах его нареченной невесты, а по сути дела, уже являясь его женой.
        Тимофей повторил для Ульяны свой рассказ о неприветливой встрече Иваном Васильевичем ордынского посольства с еще большими подробностями, помогая себе жестами рук.
        Ульяна выслушала Тимофея, отложив шитье, с нескрываемым интересом, но и без бурной радости на лице. В ее синих очах притаилась не то печаль, не то какая-то скрытая тревога.
        - Что случилось, лада моя? - Тимофей подсел к невесте, обняв ее за плечи. - Что-то ты невесела сегодня, неужто поругалась с кем-то?
        - Недавно к нам приходил Якушка Шачебальцев, - тихо промолвила Ульяна. - Он дал мне важное тайное задание: подружиться с некой девицей Матреной, невестой княжеского летописца. Для этого мне придется наняться в дворцовые служанки, которые делают уборку в покоях государя. Якушка уже обо всем договорился с главным дворецким. Мне разрешено поделиться этим лишь с тобой, мой милый, и более ни с кем.
        - Что ж, милая, дело есть дело, - вздохнул Тимофей. - Мы с тобой многим обязаны Якушке Шачебальцеву, ты уж постарайся, исполни все, что от тебя потребуется! Якушка не простой дьяк при государе, он - порученец по важнейшим тайным делам.
        - Это я уже поняла, - прошептала Ульяна. - Удивительно, Якушка такой молодой, а занимает такую важную должность! Твой дядя встретил Якушку с таким почтением, хотя он сам явно не маленький человек при великом князе.
        - Когда тебе надлежит явиться во дворец? - спросил Тимофей, ласково касаясь пальцами вьющихся локонов на виске своей любимой.
        - Завтра поутру, - ответила Ульяна. - Вот подгоняю платье по своей фигуре, в нем мне придется трудиться в княжеских палатах. Там все служанки ходят в одинаковых платьях, которые им выдают во дворце. Якушка сам принес мне это платье.
        Глава девятая
        Полчища хана Ахмата
        Татарские послы вернулись в Сарай в конце мая.
        Идрис-бей излил хану Ахмату свое возмущение и негодование вызывающим поведением московского князя, который при всей московской знати публично растоптал ногами грамоту Ахмата и плюнул на священную ханскую пайцзу. Мало того, великий князь повелел казнить Кутепа, которого Ахмат сделал эмиром и назначил своим послом для помощи в переговорах с московитами.
        Прочие послы, получив возможность высказаться, ругали на чем свет стоит князя Ивана и его бояр, посмевших издеваться над ними.
        «Ни выполнять ханские условия, ни возобновлять выплату дани князь Иван не собирается! - твердили послы как один. - Московский князь совершенно обнаглел и зазнался, нацепив на себя вызолоченный наряд византийских василевсов! Князь Иван объявил, что отныне Русь не является данницей Орды!»
        Хан Ахмат немедленно собрал ханский диван, то есть всех своих советников. Прежде всего он обратился к беклербеку Темир-Газе, желая узнать, сколько собрано войска для похода на Русь.
        - Собрано сто тысяч всадников и двадцать тысяч пеших воинов, повелитель, - ответил Темир-Газа. - Отборные отряды стоят в степи близ Сарая, прочие войска и обозы раскинули становища на другом берегу Волги напротив донской излучины. Эмиры и беки ждут приказа к выступлению на север.
        - Имеются ли известия от короля Казимира? - Хан Ахмат взглянул на эмира Тулунбека. - Готов ли Казимир ударить по Москве с запада, в то время как мои тумены двинутся на Москву с юга?
        - О светлейший, от Казимира прибыл посол с известием, что в Литве идет сбор войск, - промолвил Тулунбек. - Литовцы намерены поддержать нас, но им на подготовку к войне нужно еще два месяца.
        - Хорошо, - удовлетворенно кивнул хан Ахмат, - пусть Казимир собирает свои полки, главное, чтобы к августу литовское войско было готово к войне с Москвой. Мои тумены и курени тем временем неспешно двинутся от Волги к верховьям Дона, откуда рукой подать до окских городов. Пусть литовский посол передаст все это Казимиру. Двойной удар с юга и запада непременно поставит дерзкого князя Ивана в безвыходное положение.
        Перед тем как отпустить литовского посла домой, хан Ахмат повелел показать ему бесчисленные табуны лошадей, пасущиеся на приволжских равнинах, огромные становища ордынцев, пестреющие разноцветными шатрами и крытыми кибитками. Большая Орда хоть и утратила многие свои владения, лишилась роскоши и богатств, однако пока еще обладала мощной военной силой, не считаться с которой не могли ближние ее соседи.
        Самоуверенности хану Ахмату добавляло то, что татары из Ногайской Орды, охочие до любых грабежей, откликнулись на его призыв, приведя под его знамена тридцать тысяч всадников, стремительных, как ураган.
        Свои богатства и свой гарем хан Ахмат решил взять с собой на войну, поскольку он опасался, что крымский хан может воспользоваться удобным моментом и бросить свою конницу на Сарай. Обветшавшие крепостные стены Сарая давно уже не представляют серьезного препятствия для врагов. Оставить большой гарнизон в Сарае хан Ахмат не мог, так как беки и эмиры рвались в поход на Москву в надежде на невиданную добычу, никто не хотел оставаться в пыльном Сарае, чтобы охранять город за грошовое жалованье. Столицу Большой Орды хан Ахмат оставил на попечение всего пятисот всадников-кипчаков и полутора тысяч пеших саксин и ясов. Это были воины-христиане, которые сами пожелали постеречь Сарай в отсутствие хана Ахмата и его отборных войск.

* * *
        «Так вот ты какая, невеста княжеского летописца!» - подумала Ульяна, раскладывая на скамье мягкие льняные тряпки и шерстяную ветошь.
        В помощницы Ульяне на сегодняшний вечер была определена девица Матрена, на днях поступившая в дворцовую челядь. Сама Ульяна трудилась в числе прочих дворцовых служанок уже второй месяц. Поступив на эту работу, Ульяна полагала, что уже завтра или послезавтра ей предстоит знакомство с Матреной, внешность которой тщательно описал Якушка Шачебальцев. Однако дни проходили за днями, а черноокая красавица Матрена все никак не появлялась во дворце.
        Наконец то, к чему так долго готовилась Ульяна, свершилось.
        Дворецким у великого князя был боярин Кука Проклович, скабрезник и любитель хмельного питья. Он-то и представил Ульяне ее новую помощницу.
        - Давно ты здесь в услужении? - спросила Матрена, помогая Ульяне рвать большие тряпки на несколько частей. Этими тряпками челядинки протирали окна и двери в дворцовых покоях.
        - С конца мая, - ответила Ульяна.
        - Дворецкий со всеми челядинками так обращается? - вновь спросила Матрена.
        Кука Проклович, уходя, игриво похлопал Матрену по ее округлому заду.
        - Со всеми. - Ульяна изобразила недовольный вздох. - Такой уж он человек!
        - Небось этот толстяк и под сарафаны челядинок заглядывать любит? - Матрена заглянула в глаза Ульяне.
        - Не без этого, подруга, - тихо проговорила Ульяна, оглянувшись на дверь. - Еще этот толстячок имеет привычку подслушивать и подглядывать.
        Матрена понимающе покивала головой с едкой полуусмешкой на своих красивых устах.
        - Коль дворецкий начнет к тебе приставать, лучше уступи ему, - еще тише промолвила Ульяна, - иначе он прогонит тебя в шею, еще и в воровстве обвинит. Душа-то у него черная!
        - А тебе самой приходилось отдаваться этому борову? - поинтересовалась Матрена.
        - Было один раз… - ответила Ульяна, отведя взгляд.
        Отвечая на вопросы Матрены, Ульяна говорила то, что ей велел Якушка Шачебальцев, до этого долго и дотошно вводивший ее в суть дела. Ульяна намеренно очернила дворецкого перед Матреной, поскольку тот должен был сыграть определенную важную роль в раскрытии заговора. На самом деле дворецкий не имел привычки домогаться служанок, ограничиваясь лишь щипками и шлепками.
        Еще Матрена хотела знать, позволит ли ей дворецкий изредка ночевать во дворце, мол, ходить по городу в темное время суток она опасается, а уборка дворцовых покоев может затянуться допоздна.
        - С этим затруднений не будет, - заверила Матрену Ульяна. - Дворецкий не запрещает никому из челядинок проводить ночи во дворце. Возле поварни имеются две светелки, там и ночуют многие из служанок.
        Матрена оказалась очень смышленой и проворной в работе. Она была исполнительна, старательна и аккуратна. Ни с кем не вступала в пререкания, никому не грубила, отдыхала не дольше прочих служанок. На все знаки внимания дворецкого и дворцовых гридней Матрена отвечала непринужденной улыбкой или остроумной шуткой.
        Приглядываясь к Матрене, Ульяна поражалась ее умению не выходить из себя ни при каких условиях, с первого раза запоминать множество новых имен, распорядок смены караулов, расположение внутренних дворцовых покоев и боковых выходов… Судя по говору, Матрена была девушкой деревенской, однако по некоторым ее манерам и привычкам можно было догадаться, что она успела пожить в роскоши и достатке.
        Однажды Матрена чуть не разлила ведро с грязной водой после мытья полов в оружейной комнате и трапезной для стражи, ругнувшись по-польски себе под нос, полагая, что ее никто не слышит. Однако это услышала Ульяна, которая с некоторых пор старалась все время держать Матрену в поле своего зрения.
        Ульяна немедленно рассказала об этом Якушке Шачебальцеву. Тот нисколько не удивился этому.
        «Конечно, эта красавица прибыла сюда с той стороны. - Якушка ткнул пальцем в сторону Литвы. - Будь с нею поосторожнее, Уля. Матрена не должна догадаться, что ты приставлена к ней соглядатаем. Близится тот момент, когда Матрена попытается подобраться вплотную к государю».

* * *
        Великий князь диктовал очередное послание своим мятежным братьям, когда его побеспокоил воевода Данила Холмский, войдя в княжеские палаты, не слушая возмущенных реплик дворецкого, который пытался его удержать.
        - Плохие вести, княже! - с порога объявил воевода. - Орда хана Ахмата двигается к нашим рубежам. Ныне татары разбили становища на реке Сосне близ Ельца. Об этом сообщили рязанские дозорные нашим дозорным. По слухам, татар надвигается несметное множество!
        - Похоже, не на шутку осерчал хан Ахмат, коромысло ему в бок! - пробурчал дворецкий из-за спины Данилы Холмского.
        Иван Васильевич стремительно встал с кресла и прошелся по светлице от стола к окну, в которое проливались слепящие потоки солнечного света. На длинном фиолетовом одеянии государя искрились и переливались узоры из золотых ниток, попадая под солнечные лучи. Длинные темные волосы Ивана Васильевича были стянуты на лбу узкой повязкой.
        Сидящий за столом дьяк Василий Долматов в ожидании взирал на великого князя, держа в правой руке гусиное перо. Перед ним лежал длинный узкий лист толстой бумаги, наполовину исписанный ровным красивым почерком, рядом стояла чернильница из мягкого камня оникса.
        - Что ж, воевода, пришла пора собирать полки, - после краткого раздумья промолвил Иван Васильевич, подойдя к Даниле Холмскому и положив свою тяжелую ладонь тому на плечо. - Оповести об этом прочих воевод. Местом сбора войск будет Коломна. Верховное начальство тебе отдаю, Данила. Ступай с Богом!
        Воевода отвесил великому князю низкий поклон и тут же удалился.
        - Может, не стоит доверять Даниле все московское воинство, княже, - опасливо проговорил Кука Проклович, едва затворилась дверь за ушедшим воеводой Холмским. - Его дочь, как-никак, замужем за Борисом Волоцким, который настроен к тебе особенно непримиримо.
        - Это не твоего ума дело, боярин! - нахмурился Иван Васильевич. - Ступай-ка лучше и пришли ко мне челядинку с брусничным киселем, что-то в горле у меня пересохло.
        Кука Проклович суетливо поклонился государю и попятился к дверям.
        Продолжив диктовать послание к мятежным братьям, Иван Васильевич вновь уселся в кресло с подлокотниками. Он то поднимал глаза к потолку, то переводил взгляд на окно, щурясь от яркого солнечного света. Лето ныне выдалось жаркое.
        Вступившая в светлицу молодая челядинка в длинном белом платье, с черной косой, с серебряным кубком в руках, какое-то время стояла посреди комнаты, робко опустив очи. Поставить кубок на стол, заваленный бумагами, она не решилась, а больше его поставить было не на что.
        Закончив диктовать писцу свой очередной словесный оборот, Иван Васильевич подозвал челядинку к себе и взял кубок с киселем из ее рук.
        - Брусничный, надеюсь? - обронил он при этом, улыбнувшись красивой темноокой служанке. - А то ведь я иные-то кисели не пью.
        - Брусничный, государь, - несмело ответила служанка, чуть покраснев от смущения.
        Осушив кубок до половины, Иван Васильевич с довольным видом причмокнул губами и вновь заговорил со служанкой:
        - А ты, никак, новенькая, а? Откуда ты, красавица?
        - Я из села Богородского, - ответила челядинка, глядя в пол. - Третью седмицу во дворце тружусь, то в поварне, то в трапезных покоях…
        - Зовут тебя как, милая? - Иван Васильевич разглядывал статную, хорошо сложенную челядинку с явным интересом.
        - Матреной кличут, - сказала служанка, осмелившись взглянуть на государя.
        Часть вторая
        Глава первая
        Борис Волоцкий
        Мятежные государевы братья, с таким нетерпением ожидавшие письма от польско-литовского короля Казимира, получив его наконец, испытали сильнейшее разочарование.
        - Условия, на каких Казимир готов оказать нам военную помощь, совершенно неприемлемые и оскорбительные, - возмутился Андрей Большой. - Король просто хочет вогнать нас в долговую кабалу! Еще он требует возвращения Новгороду прежних вольностей в случае нашей победы над великим князем.
        - А какой у нас выбор, брат? - мрачно спросил Борис Волоцкий. - Своими силами нам со старшим братом не управиться.
        - Нельзя доводить дело до кровопролития, брат, - сказал Андрей Большой. - Как только литовцы вторгнутся в русские пределы, идя к нам на подмогу, от нас сразу же отвернется вся Русь. Нас проклянут и назовут изменниками.
        - Что же тогда делать, брат? - насупился Борис Волоцкий. - Так и будем торчать в Великих Луках, как поганки на пеньке? Коль угроз наших великий князь не страшится и на уступки нам не идет, значит, пора за оружие браться!
        - Остынь, Борис! - промолвил Андрей Большой. - У нас с тобой и трех тысяч всадников не наберется, а у великого князя в конных и пеших полках не меньше шестидесяти тысяч войска. Брат Иван раздавит нас, как клопов!
        - Чего же тогда не давит до сих пор? - рассердился Борис Волоцкий. - Чего же он медлит? Иль полагает, что мы в Литву удерем?
        - Матушка наша вступилась за нас и упросила брата Ивана не доводить дело до кровавой междоусобицы, - поколебавшись, признался брату Андрей Большой. - Матушка прислала мне грамоту, где прямо пишет об этом. Еще она умоляет нас проявить благоразумие и не требовать от великого князя слишком многого. Вот почему брат Иван пытается договориться с нами миром.
        - Покажи-ка мне это письмо, брат, - потребовал Борис Волоцкий.
        Андрей Большой достал из ларца небольшой бумажный свиток, перетянутый красным шнурком, и молча подал брату.
        Читая письмо матери, Борис Волоцкий то хмурился, то криво усмехался. На его бледном узком лице появлялись и тут же исчезали оттенки досады и плохо скрываемого недовольства.
        Возвращая свиток брату, Борис Волоцкий обидчиво заметил:
        - Матушка больше о тебе печется, нежели обо мне. Впрочем, сие не удивительно, ты же всегда был ее любимчиком!
        - Полно, брат, - сказал Андрей Большой, - матушку заботит не моя судьба, но раздор между нами и старшим братом. Любого из своих сыновей она станет горько оплакивать, коль дойдет у нас до вооруженной распри. Матушке понятно, что великому князю не составит большого труда одолеть нас, потому-то она и отправила письма нам и брату Ивану.
        Княгиня Мария Ярославна, мать великого князя и его мятежных братьев, жила в Переяславле-Залесском, в тамошнем женском монастыре под именем инокини Марфы. Монашеский постриг Мария Ярославна свершила сразу после смерти своего супруга великого князя Василия Темного.
        - Ты как знаешь, брат, - вспылил Борис Волоцкий, - а я пойду до конца! Надоело мне кланяться и выклянчивать милости у старшего брата! Брат Иван попирает все законы и уставы, загребает под себя всю власть и богатства, нас, удельных князей, ни во что не ставит! Доколе терпеть такое?!
        После разговора с Андреем Большим Борис Волоцкий удалился в свои теремные покои, призвав к себе своих верных бояр и дворян. В кругу своих преданных людей Борис Волоцкий стал держать тайный совет. Ему уже было известно, что великий князь готов уступить Андрею Большому города Можайск и Рузу.
        - На меня у брата Ивана, как видно, щедрости не хватило, - язвительно молвил своим приближенным Борис Волоцкий. - Мне великий князь бросает подачку в виде всего-то двух деревень близ Вереи. Мол, возьми и угомонись! И на большее не рассчитывай!
        - Похоже, великий князь хочет вбить клин между Андреем Большим и тобой, княже, - заметил дворянин Ефим Ремез. - На него это похоже!
        - Брат мой Андрей покуда не поддается на посулы великого князя, - продолжил Борис Волоцкий. - Однако недавно полученное им письмо от нашей матушки сильно ослабило его волю, подорвало решимость не уступать в споре старшему брату. Боюсь, раскиснет брат Андрей и пойдет на поклон к великому князю, тогда я один останусь. А один в поле не воин.
        - Княже, твоя жена является дочерью воеводы Данилы Холмского, - сказал кто-то из бояр. - Данила Холмский одержал подряд три победы над ратью новгородцев, он же разбил казанского хана. Надо переманить твоего тестя к нам, это сразу остудит воинственный пыл великого князя.
        - Задумка неплохая, - проговорил князь Борис, - но как это сделать? Данила Холмский в чести у моего старшего брата. Вряд ли он согласится, даже ради дочери, поменять свою роскошную жизнь в Москве на нищенское прозябание в Великих Луках.
        - Нужно бросить тень на Данилу Холмского, оболгать его перед великим князем, дабы тот перестал ему доверять, - сказал Ефим Ремез. - Утрата доверия есть первый шаг к опале. Это наверняка обидит Данилу Холмского, и тогда он в гневе может наломать дров. Укрыться же от гнева великого князя Данила Холмский сможет лишь у нас в Великих Луках.
        На бледном безбородом лице Бориса Волоцкого появилось некое подобие улыбки, в его темных очах, завешанных густыми бровями, заблестели коварные искорки. Действовать хитрыми и подлыми методами ради достижения цели всегда было любимым коньком этого человека. Князь Борис с детских лет был обделен вниманием и любовью родителей, поскольку не блистал умом, добродетелью и имел неказистую внешность. В отличие от своих старших братьев князь Борис в детстве был плаксив, невероятно ленив, труслив и жаден. Став взрослым человеком, Борис Васильевич превратился в эдакого злобного завистливого изгоя, получившего от старшего брата самый захудалый княжеский удел.
        Повелев своим приближенным обдумать, каким образом очернить Данилу Холмского перед великим князем, Борис Волоцкий распустил совет.
        В тот же день ближе к вечеру ко князю Борису пожаловал Ефим Ремез. Без долгих предисловий он посоветовал князю оболгать тестя с помощью подметной грамоты, якобы посланной Даниле Холмскому от короля Казимира.
        - У меня есть умелец на примете, который может подделать любую печать, любую подпись, - молвил Ефим Ремез. - Я сам готов подбросить это фальшивое письмо великому князю, но… - Плутоватый Ефим Ремез помялся и добавил: - … С одним условием, княже.
        - С каким условием? - насторожился князь Борис.
        - Нужно вернуть Ульяну, дочь боярина Гомзы, моему сыну Никите, - сказал дворянин. - Младень сохнет по ней, проводит в печали дни и ночи.
        - Я рад бы помочь тебе в этом деле, друже, но где искать Ульяну? - пожал узкими плечами Борис Волоцкий. - Ты же сам молвил, что ее похитили двое каких-то неведомых странников, седой старик и рябой юноша. Куда они увезли девушку, неизвестно.
        - Я подозреваю, княже, что Ульяну похитили московляне, - проговорил Ефим Ремез, - поэтому искать ее надо в Москве. Вели боярину Гомзе ехать в Москву к тому гонцу, который гостевал у него, когда привозил сюда послания от государя. Пусть боярин Гомза отыщет свою дочь и привезет ее во Ржеву. В противном случае надо пригрозить ему смертью его жены, тещи и сыновей.
        - Хорошо, Ефим, - кивнул Борис Волоцкий. - Я отправлю боярина Гомзу в Москву, а его семью возьму под стражу. Ты же приведи ко мне своего умельца, вместе с ним мы состряпаем липовое послание от Казимира к моему тестю. Это отличная мысль, друже!
        Глава вторая
        Подметная грамота
        Тимофей Оплетин очень удивился, когда увидел перед собой измученного долгой дорогой боярина Гомзу. Тот без труда отыскал в Москве дом Ермолая Савелича Оплетина, дяди Тимофея. Ульяны в то утро дома не было, она была во дворце.
        Охая и причитая, Харитон Осипович стал жаловаться Тимофею на свою горькую судьбу.
        - Взял меня за горло князь Борис, - молвил боярин, - требует вернуть Ульяну дворянскому сыну Никитке Ремезу, иначе всю мою семью под нож пустит. Я вот тут перед тобой сижу, Тимофей, а моя жена, теща и сыновья пребывают в заложниках у Бориса Волоцкого. И Ульяну мне жаль, младень, и за семью свою боязно. Что же мне делать, Тимофей?
        Тимофей, как мог, успокоил Харитона Осиповича, сказав ему, что есть у него знакомый великокняжеский дьяк, который умеет из любого затруднения найти выход. Видя, что Харитон Осипович валится с ног от усталости, Тимофей уложил его спать в своей светлице, а сам устремился на поиски Якушки Шачебальцева.
        Тимофей отыскал вездесущего Якушку во дворце в покоях секретаря Василия Долматова. Якушка и Василий были заняты тем, что просматривали две грамоты, доставленные из Литвы и адресованные воеводе Даниле Холмскому. Обе грамоты были вовремя перехвачены людьми Якушки Шачебальцева, который заранее был готов к любым проискам недругов великого князя.
        - Присядь, отдохни! - бросил Тимофею Якушка после обмена приветствиями. - Мне покуда не до тебя.
        Тимофей уселся на стул, нетерпеливо теребя в руках шапку.
        Василий Долматов и Якушка между тем обменивались мнениями после ознакомления с обоими посланиями.
        - Яснее ясного, что одна грамота липовая, вот эта, - сказал Якушка, склонившись над столом. - Подпись Казимира в конце письма поставлена неуверенно, с большим наклоном, чем на другом письме. Королевская печать имеет два еле заметных изъяна, тут и тут. Если сравнить ее с печатью на другом письме, это сразу бросается в глаза. Да и в тексте подметной грамоты имеются явные промашки.
        - Это верно! - усмехнулся Василий Долматов. - Писарь липовой грамоты сулит Даниле Холмскому надежное убежище в Литве в случае его измены государю. Писарь королевской грамоты предлагает Даниле Холмскому всего лишь подумать, стоит ли ему служить Ивану Васильевичу, который уже казнил многих его друзей.
        - Самое важное отличие между этими письмами в том, что королевский писарь извещает Данилу Холмского о скором вторжении на Русь литовского войска и татарской орды, - заметил Якушка. - Писарь же липовой грамоты говорит лишь о литовской угрозе, не упоминая про татар.
        - Ему просто неведомо пока, что хан Ахмат уже двигается на Русь, - задумчиво обронил дьяк Василий.
        - Вот именно! - воскликнул Якушка. - Писарь подметной грамоты, скорее всего, сидит в Великих Луках, куда слухи о событиях на юге еще не дошли. Это есть жалкая потуга возвести навет на Данилу Холмского перед великим князем!
        - Что станем делать? - спросил секретарь. - Извещать ли государя об этих письмах?
        - Ни в коем случае! - решительно возразил Якушка. - Я заберу с собой эти грамоты, а ты забудь о них. У тебя и так делов не перечесть.
        Засовывая себе за пояс два бумажных свитка, Якушка Шачебальцев повернулся к Тимофею.
        - А у тебя что за дело ко мне, дружок? - Якушка бодро подмигнул Тимофею. - Излагай, токмо быстро.
        Якушка вышагивал по гулким дворцовым залам и переходам, а Тимофей поспешал за ним, торопливо обрисовывая ему суть своей проблемы, связанной с приездом боярина Гомзы.
        - Не тревожься, друг мой, - сказал Якушка, похлопав Тимофея по плечу. - Я помогу твоей беде. Вечером я загляну к тебе домой, обсудим это дело.

* * *
        Затеяв каверзу с подметным письмом, Борис Волоцкий томился в ожидании возвращения из Москвы Ефима Ремеза. Когда тот вернулся и сообщил, что дело сделано и подметная грамота непременно попадет к великому князю, мстительная радость тут же взыграла в душе князя Бориса.
        Еще через несколько дней вернулся в Великие Луки боярин Гомза, который сказал Борису Волоцкому, что московляне уже на пути в город Ржеву.
        - Везут мою дочь Ульяну, - сказал боярин.
        Харитон Осипович попросил князя Бориса выпустить из-под стражи его семью, мол, княжеское повеление им выполнено, пора бы и князю слово сдержать.
        - Ишь, прыткий какой! - криво усмехнулся князь Борис. - Пусть сначала Ефим Ремез съездит во Ржеву и поглядит собственными очами на твою дочь. Затем пусть он известит меня своим посланием, что сын его Никита получил свою невесту обратно. Тогда и я сдержу свое слово.
        Ефим Ремез без промедления выехал во Ржеву, вместе с ним отправился боярин Гомза.
        Дальнейшие дни тянулись для Бориса Волоцкого и Андрея Большого в гнетущей неизвестности. От великого князя не приезжали ни гонцы с письмами, ни послы для переговоров. Это затянувшееся молчание и бездействие Ивана Васильевича беспокоило и изводило его мятежных братьев сильнее всего.
        Наконец из Ржевы прибыл боярин Гомза с письмом от Ефима Ремеза, в котором тот сообщал князю Борису, что Ульяна находится у него в поместье. Борис Волоцкий выпустил на волю семью боярина Гомзы и даже разрешил Харитону Осиповичу вместе с его домочадцами уехать во Ржеву поближе к дочери.
        Еще день спустя к Борису Волоцкому примчался гонец из Москвы с посланием от великого князя. Вручив свиток, гонец сразу же двинулся в обратный путь.
        Одолеваемый смутной тревогой, Борис Волоцкий развернул послание государя и чуть не вскрикнул от досады и изумления. Это было письмо, сочиненное им самим с целью оболгать воеводу Данилу Холмского!
        В конце письма была приписка: «Иного от тебя я и не ожидал, брат! Однако все твои измыслы и ухищрения всего лишь тщета напрасная!»
        Не зная, на ком сорвать свое раздражение, князь Борис послал гонца к Ефиму Ремезу с требованием немедля прибыть к нему в Великие Луки. Гонец отбыл и через два дня вернулся обратно, привезя оглушительную весть. На поместье Ефима Ремеза совершили ночное нападение какие-то неведомые разбойники во главе с длиннобородым седовласым стариком. Эти злодеи убили Ефима Ремеза и обоих его сыновей, покалечили слуг, захватили боярскую дочь Ульяну и скрылись в лесной чаще.
        Князь Борис приказал своим гридням разыскать во Ржеве боярина Гомзу. Дружинники побывали во Ржеве и выяснили, что семья боярина Гомзы здесь не появлялась. Какой-то местный купец, знакомый с Харитоном Осиповичем, поведал гридням, что видел того в Москве. Мол, боярин Гомза поступил на службу к московскому князю.
        После таких известий Борис Волоцкий, терзаемый приступами бессильной ярости, бросился к своему брату Андрею Большому.
        - Вот что вытворяет великий князь, не гнушаясь ничем! - возмущался князь Борис, поведав брату о смерти Ефима Ремеза и его сыновей, но умолчав о подметной грамоте, сочиненной им самим. - Великий князь руками ночных татей убивает наших верных слуг, наших бояр к себе переманивает! Кто знает, брат, может, вскоре и по наши души пожалуют злодеи в Великие Луки, соблазненные на это зло золотом великого князя.
        Андрей Большой был сильно озадачен услышанным от брата Бориса. При всей своей неприязни к великому князю он не мог поверить в то, чтобы Иван Васильевич затеял ночную поножовщину из-за боярской дочери. Скорее всего, решил Андрей Большой, боярин Гомза, угодивший в опалу к Борису Волоцкому, нанял лихих людишек, дабы отнять свою дочь у Никиты Ремеза, к коему он испытывал давнюю неприязнь. После свершенного злодеяния у боярина Гомзы был только один путь - в Москву.
        Изложив свое видение этой довольно запутанной истории, Андрей Большой лишь настроил против себя переполняемого злобой Бориса Волоцкого.
        Глава третья
        Смотр в Коломне
        В начале августа стало известно, что татарская орда подошла к Тульской крепости, что на реке Упе, впадающей в Оку. До окского оборонительного рубежа хану Ахмату оставался всего один бросок.
        Иван Васильевич спешно отправился в Коломну, чтобы самому взглянуть на собранные там полки.
        Как и во времена нашествия Мамая, почти все русские князья прислали свои конные и пешие отряды в общерусскую рать, разбившую стан под Коломной. В объединенном русском войске было около ста тысяч воинов, а воинские дружины продолжали прибывать.
        Воевода Данила Холмский на военном совете изложил государю свой стратегический замысел. По этому замыслу, русская рать должна была занять окский речной рубеж от Коломны до Калуги, не переходя в наступление и не позволяя татарам перейти на левый русский берег Оки. Выигрыш во времени позволял русским воеводам подтянуть к Оке как можно больше сил.
        К тому же перехваченный дальними русскими дозорами татарский гонец к королю Казимиру являлся свидетельством того, что литовцы находятся в явном сговоре с ханом Ахматом и могут двинуться на Москву с запада. Дабы вовремя пресечь вторжение литовцев, Данила Холмский был вынужден держать на реке Угре и под Вереей около сорока тысяч ратников под началом князя Василия Михайловича Верейского.
        Вместе с великим князем прибыл из Москвы его старший сын от первой жены - Иван Молодой, которому было всего двадцать два года. Иван Васильевич любил своего старшего сына и собирался со временем ему завещать свой трон. Повинуясь воле отца, Иван Молодой отправился в Калугу, чтобы возглавить стоящие там войска.
        В конце августа орда хана Ахмата подвалила к Оке близ городка Алексина, как уже было семь лет назад. Медленное движение татарских полчищ, их беспорядочные рысканья вдоль правого берега Оки без каких-либо попыток переправы - все это говорило о том, что хан Ахмат чего-то выжидает.
        - Хан Ахмат ожидает подхода литовского войска, потому и не торопится переходить Оку, - молвил на совете Данила Холмский. - При нападении литовцев с запада наша рать будет вынуждена разделиться, на это и рассчитывает хан Ахмат.
        - Какова вероятность того, что Казимир двинет свое войско на Москву? - поинтересовался Иван Васильевич. - И ежели литовцы пойдут на нас войной, хватит ли нам сил отразить одновременно их и татар?
        Все князья и воеводы посмотрели на Данилу Холмского, который был опытнее всех в военном деле. Именно от него ожидал ответа и великий князь.
        - Войск под нашими стягами становится все больше день ото дня, - после краткого раздумья проговорил Данила Холмский. - Думаю, со временем у нас будет перевес над ордой Ахмата. Ежели литовцы не соединятся с татарами, то наши полки разобьют их без особого труда. Наши дозоры начеку, как только литовское войско устремится на соединение с ордой Ахмата, полки князя Верейского двинутся наперерез. Стоящих на Оке полков вполне достаточно, чтобы не допустить перехода ордынцев на наш левый берег.
        Всем на совете было ясно, что собранное общерусское войско очень велико, но мощь этой рати уменьшится вдвое, если придется одновременно отражать удар литовцев и натиск ордынцев. Тогда придется уповать только на полководческий дар Данилы Холмского.

* * *
        Двум своим думным боярам, Ивану Ощере и Григорию Мамону, великий князь дал поручение объехать расположения русских войск, растянутые вдоль Оки. Сам Иван Васильевич находился в Коломне, делая смотр вновь прибывающим полкам и ежедневно держа совет с воеводами.
        Август заканчивался, а с литовской стороны не было заметно ни малейшего признака сбора войск. Это успокаивало Ивана Васильевича и его воевод. К тому же численность общерусской рати уже превысила сто пятьдесят тысяч воинов.
        Спокойное состояние духа великого князя было нарушено возвращением в Коломну двух думных бояр, завершивших осмотр русских полков, стоящих на левом окском берегу. Отчитываясь перед государем, бояре Иван Ощера и Григорий Мамон не пожалели темных красок, высказывая свое недовольство диспозицией русской рати.
        - Рать наша растянута тонкой линией вдоль Оки, а, как известно, где тонко, там и рвется, - молвил Иван Ощера. - Ордынцев черным-черно за Окой! Причем нехристи держатся купно, вся их силища, как кулак стиснутый! В каком бы месте татары ни ринулись к бродам на Оке, думаю, ратникам нашим их будет не сдержать. Кулак ордынский пробьет нашу оборону!
        - Не понятно, на что рассчитывает Данила Холмский, растянув наши полки аж на сто верст вдоль Оки! - вторил боярину Ощере Григорий Мамон. - Он полагает, что узость бродов не позволит татарам начать переправу через Оку сразу огромной массой, надеется пушками и пищалями остановить степняков. Где-то это, может, и получится. Ну, а где татары все же прорвутся на наш берег, что тогда?..
        - Тогда многие тысячи ордынцев валом хлынут к Москве, возле которой нет никаких войск, - опять заговорил Иван Ощера с беспокойством в голосе. - Остановить татар не удастся, ибо вся наша рать к Оке стянута. Воеводам нашим придется спешно собирать в кулак разбросанные вдоль Оки полки и поспешать к Москве следом за татарами.
        - Покуда наши полки вместе соберутся, ордынцы возьмут Москву голыми руками! - подвел мрачный итог Григорий Мамон.
        После услышанного лоб государя пробороздили глубокие угрюмые морщины.
        - Что же теперь делать? - Иван Васильевич посмотрел на своих бородатых советников, которые стояли перед ним в дорожной одежде с плетками в руках. Оба недавно слезли с коней, приехав в Коломну после долгого утомительного пути.
        - Заниматься перестановкой войск уже не имеет смысла, государь, - сказал Иван Ощера. - Пусть Данила Холмский и дальше осуществляет свой военный замысел. Худо-бедно, но благодаря его усилиям все броды на Оке перекрыты нашими полками. Кто знает, может, нехристям нигде не удастся на наш берег пробиться. Но на случай возможного прорыва орды Ахмата через наши заслоны тебе, государь, нужно поскорее уехать из Коломны в Москву.
        - И в Москве не задерживаться, государь! - вставил Григорий Мамон. - Самое лучшее для тебя - уехать в Кострому или Ярославль, забрав семью и казну. В случае беды найдутся воеводы для обороны Москвы от татар. Тебе же, государь, своей головой рисковать никак нельзя!
        - Верные слова, государь! - поддержал боярина Мамона Иван Ощера. - Вспомни участь своего отца, угодившего в плен к татарам после неудачной битвы с ханом Улу-Мухаммедом под Суздалем. Про мятежных братьев твоих тоже не следует забывать, государь. Они живо используют любую твою неудачу себе во благо.
        - Что же, мне бежать от врага, имея сто пятьдесят тысяч войска?! - рассердился Иван Васильевич. - Мои подданные меня на смех подымут!
        - У хана Ахмата войск не меньше, чем у тебя, государь, - сказал Григорий Мамон. - Сила Ахмата неприметна, покуда татары на той стороне Оки мечутся, а стоит ордынцам прорваться на наш берег, и тогда запылает огнем вся округа отсель и до Москвы!
        - В серьезных делах, государь, мнение черни значения не имеет, - многозначительно промолвил Иван Ощера. - Черни терять нечего. Ты же, государь, рискуешь потерять казну и власть.
        - А коль угодишь в плен к хану Ахмату, то и жизнь потеряешь, государь, - добавил Григорий Мамон. - Хан Ахмат ныне зело на тебя зол!
        После долгих раздумий и колебаний Иван Васильевич принял решение вернуться в Москву.
        Летопись сообщает, что великий князь «поеха с Коломны в Москву, вняв смятенным речам бояр Ивана Васильевича Ощеры и Григория Андреевича Мамона, оставя всю силу ратную у Оки…»
        Глава четвертая
        Смятение в Москве
        - Нехорошо ты поступаешь, Якушка! - недовольно молвил Тимофей. - Побаловался с теткой моей и бросил ее, как дите сломанную игрушку. Аграфена Стефановна теперь целыми днями слезы льет, по тебе сохнет. Она меня упросила разыскать тебя, вот почему я здесь.
        Этот разговор происходил в доме Якушки Шачебальцева, куда Тимофей пришел с раннего утра.
        Хозяин сидел за столом и завтракал гречневой кашей, ржаным хлебом с маслом, вареными яйцами и козьим молоком. Прислуживала Якушке юная полная челядинка с темно-карими плутоватыми очами и длинной русой косой.
        - Ну, сядь, коль пришел. - Якушка указал Тимофею на стул. - Каши хочешь? А молока?
        Тимофей сел к столу, но от каши и молока отказался.
        - Не дело это, Якушка, замужних жен соблазнять… - вновь начал Тимофей.
        Однако Якушка раздраженно прервал его:
        - Ты священник, что ли, будешь проповеди мне читать?.. Замужних жен соблазнять грех, незамужних дев тем паче, а кого тогда соблазнять? Старых вдов, что ли?
        - Никого не надо соблазнять, - сказал Тимофей, исподлобья глядя на Якушку. - Женись и милуйся с супругой своей. Это будет по-христиански.
        Якушка закашлялся, подавившись кашей. Он глотнул молока из кружки и утер рот рукавом льняной рубахи.
        - Ты же знаешь, дружок, какая у меня доля: сегодня жив, а завтра мертв! - жестко промолвил Якушка, глядя в глаза Тимофею. - Какая, к черту, женитьба при такой жизни! - Якушка рывком задрал на себе рубаху. - Гляди, сколь на мне шрамов. Все на государевой службе заработаны, кроме вот этого. - Якушка закатал левый рукав рубахи, показав Тимофею свежий рубец повыше локтя. - Это я пострадал, разделавшись с дворянином Ефимом Ремезом и обоими его сыновьями. Вызволяя, кстати, из беды твою невесту и твоего тестя.
        - Зачем было убивать Ефима Ремеза и его сыновей, ведь нужное моему тестю письмо было уже у него в руках? - хмуро обронил Тимофей. - Достаточно было вызволить из рук Ремезов Ульяну и умчаться с нею в Москву.
        - Зло нужно вырывать с корнем, дружок, - ответил Якушка, прихлебывая молоко из кружки. - Твой тесть мог замешкаться в пути, и если бы мои люди не покончили с Ремезами сразу после его отъезда из их поместья, то эти ретивые молодцы могли бы помешать ему вызволить семью из неволи. А так все получилось чисто и гладко!
        - Что же с теткой моей делать? - спросил Тимофей. - Она умоляет тебя о встрече. Лица на ней нет, вся исстрадалась по тебе!
        - Почто же супруг ее не приласкает? - промолвил Якушка. - Аграфена Стефановна дивна и лицом, и телом, кровь с молоком! Иль он не замечает ее страданий?
        - Дядя Ермолай уехал в Нижний Новгород покупать лошадей для войска по поручению великого князя, - сказал Тимофей. - Домой он вернется не скоро.
        - Передай Аграфене Стефановне, дружок, что сегодня у меня дел невпроворот, - проговорил Якушка, поднявшись из-за стола. - Кстати, ты мне тоже понадобишься, дружок. Ты ведь теперь мой должник. Не забыл?
        - Не забыл, - смущенно улыбнулся Тимофей.
        В Москве царило тревожное ожидание. Горожане, отвыкшие за тридцать лет спокойной жизни от угрозы татарского набега, были взволнованы до крайности, видя, что все ратные люди из Москвы и окрестных городов ушли по направлению к Оке, которая стала неким рубежом, отделяющим Русь от орды хана Ахмата. Отъезд к войску великого князя со старшим сыном добавил московлянам уверенности в том, что опасность прорыва татар к Москве весьма и весьма велика. Люди на каждом углу вспоминали разгром Москвы Тохтамышем сто лет тому назад. Самые зажиточные из горожан потихоньку перебирались с наиболее ценным имуществом в каменный московский кремль.
        В этой нервозной обстановке неожиданное появление в Москве Ивана Васильевича с кучкой приближенных на забрызганных грязью лошадях вызвало среди городских низов бурный всплеск эмоций. Толпы людей бросились навстречу великому князю, запрудив улицы и обступив небольшой княжеский эскорт. Со всех сторон неслись крики: одни проклинали государя за скупость, мол, его отказ платить дань Орде навлек на Русь татарскую напасть; другие бранили великого князя за робость, мол, бежал из Коломны, бросив свое войско; третьи припоминали государю прежние грехи, мол, за которые теперь Господь наказывает его, а заодно и весь народ нашествием татар.
        Однако при всем этом горожане умоляли великого князя не бросать их на растерзание ордынцам. Люди тянут к государю руки, касаясь его сапог, рук, сжимающих поводья, вымокшего под дождем плаща.
        Медленно пробираясь со своей свитой по узким улочкам Посада, заполненным народом, чернобородый мрачноглазый Иван Васильевич мигом утратил свою высокомерную выправку. Он сидел в седле ссутулившись, с опаской взирая на людскую толчею перед своим конем и у своего стремени. Народ вдруг напомнил ему сильного необузданного зверя, способного растерзать и его самого, и едущих с ним бояр и гридней. Причем толпа вполне могла бы обойтись и без оружия, тысячи мозолистых рук на пике ярости легко разорвали бы на клочки Ивана Васильевича и всех его спутников.
        Пробившись наконец в Кремль, Иван Васильевич с невыразимым облегчением перевел дух. Сняв с головы шапку, он обтер ладонью свой вспотевший лоб. У него было ощущение, что ему каким-то чудом удалось вырваться из смертельной ловушки.
        Однако окончательно успокоиться Ивану Васильевичу так и не удалось. В дворцовых палатах к нему подступили митрополит Геронтий и архиепископ Вассиан. Оба, разделяя тревогу московлян, стали упрекать государя за то, что он в такое трудное время бросил войско и приехал в Москву.
        Особенно негодовал владыка Вассиан, который смело корил государя за малодушие на правах его духовника.
        - Недостойно, княже, бежать от войска, когда беспощадный враг грозит нам вторжением из-за Оки! - молвил Вассиан. - В такое трудное время место государя возле полков воинских, а не вдали от них. Вся кровь христианская падет на тебя, княже, за то, что спасаешься бегством, даже не скрестив меч с татарами! Иль смерти ты убоялся?..
        Всякий человек смертен есть, этой роковой доли не минует никто; не пристало государю Московии о бренности своей помышлять, когда многие тысячи безвестных ратников готовы головы свои сложить, но не пропустить татар на Русь. Вот я - старый человек, но ежели нужно, и мои старческие руки готовы взяться за оружие. Сил у меня мало, и все же даже я, старик, не обращусь вспять от нехристей!
        Кое-как отделавшись от разгневанных первосвященников, Иван Васильевич без промедления повелел своей супруге великой княгине Софье собираться вместе с детьми в дальнюю дорогу. Затем Иван Васильевич вызвал к себе боярина Андрея Михайловича Плещеева, которому он решил доверить перевозку своей казны подальше от столицы. Свою семью и богатства Иван Васильевич надумал отправить в самую глухомань, в Белоозеро.
        Приготовления к отправке из Москвы множества возов с княжескими сокровищами не остались не замеченными горожанами. Когда в вечерних сумерках длинный скрипучий обоз, выехав из Кремля, двинулся по притихшим улицам Посада к дороге на Дмитров, за ним наблюдали тысячи глаз из окон, из приоткрытых ворот, из-за изгородей. Люди выходили из переулков, собирались кучками на перекрестках. В сентябрьском прохладном воздухе, пропитанном запахом опадающей листвы деревьев, звучали тревожные разговоры московлян.
        «Государь спешит укрыть в далеком далеке свою семью и казну, выходит, не верит Иван Васильевич в победу нашей рати над татарами! Нам-то куда податься, горемычным? Нас и в Кремль-то не пускают!»

* * *
        В эти ветреные и дождливые дни сентября случилось событие, которого так долго и с таким нетерпением ожидал Якушка Шачебальцев, умело расставивший сети для поимки тайных гонцов из Литвы. Якушка понимал, что прямо к красавице Матрене литовский гонец не заявится, между ними обязательно должен быть некий посредник, который следит за обстановкой в Москве и от которого Матрена должна получить яд для великого князя.
        Этим посредником оказался боярин Матвей Захарьин. Причем ищейки Якушки Шачебальцева вышли на него благодаря счастливому случаю. У Матвея Захарьина имелся брат Селиван Захарьин. Литовский гонец то ли не знал об этом, то ли совершил грубую оплошность. Спросив у случайного прохожего на улице Москвы, где находится терем боярина Захарьина, литовец не уточнил, кого именно из двух братьев Захарьиных он разыскивает. Прохожий указал гонцу на дом Селивана Захарьина, стоящий на соседней улице. Литовец вручил Селивану Захарьину небольшой сверток и в тот же день покинул Москву.
        Прочитав обнаруженное в свертке письмо, Селиван Захарьин мигом сообразил, обладателем какой ужасной тайны он стал. Оказывается, его младший брат состоит в заговоре, цель которого - отравить великого князя, а нити этого заговора тянутся в Литву.
        Поскольку Селиван Захарьин был преданным служакой Ивана Васильевича, он без промедления известил обо всем боярина Семена Ртищева, а уже тот оповестил о случившемся Якушку Шачебальцева.
        Боярин Ртищев предложил Якушке настичь литовского гонца, который не мог далеко уйти. Однако Якушка охладил его пыл.
        - Гонца трогать нельзя! - сказал он. - Пусть гонец приедет в Литву к тем, кто его посылал в Москву, и сообщит им, что дело сделано. Этот сверток с ядом я ожидаю уже давно. Мне было важно узнать, кто из нашей знати должен передать этот яд в руки Матрене. Теперь этот тайный посредник мне известен.
        - Что будем делать с Матвеем Захарьиным? - спросил боярин Ртищев. - Заковать его в цепи и в темницу?
        - Еще не время, друже, - опять возразил Якушка. - Сначала пусть Матвей Захарьин передаст Матрене то, что он должен ей передать. И токмо после этого его можно будет упрятать в темницу.
        - К чему все эти промедления? - проворчал боярин Ртищев. - Заговор, по сути дела, раскрыт. Пора покарать злоумышленников!
        - Не нужно трубить об этом, боярин, - с серьезным лицом промолвил Якушка. - Наверняка еще не все заговорщики нами обнаружены. Мы схватим Матвея Захарьина, но Матрена должна оставаться на свободе. Она в этой цепочке главное звено. В Литве ждут известия о смерти великого князя, по этой причине король Казимир и не двигает свое войско к нашим рубежам. Казимир надеется уничтожить Ивана Васильевича без войны и сражений - всего лишь какой-то каплей яду. Пусть Казимир тешит себя этой надеждой и теряет попусту время, которое ныне работает на нас. Хан Ахмат наверняка ждет помощи из Литвы, и пусть себе ждет! - Якушка усмехнулся. - Покуда наши враги разобщены, они нам не страшны!
        Глава пятая
        Иван Молодой
        Иван Ощера и Григорий Мамон, прибывшие в Москву вместе с великим князем, продолжали нашептывать Ивану Васильевичу о различных угрозах, сгущающихся над его головой. Эти двое страшились не только татар, но и московской черни, свирепое буйство которой в прошлом не раз вынуждало бояр искать спасения в Кремле. Однако ныне и Кремль не казался боярам надежным укрытием от народа, так как воинов здесь было очень мало.
        Поскольку по Москве ходили слухи о том, что кое-кто из бояр сбивают с толку великого князя, понуждают его к бегству за Волгу, ожесточение простонародья против знати возрастало день ото дня. Народ, не таясь, поругивал и государя по домам и на городских улицах.
        В этих условиях Иван Ощера и Григорий Мамон усиленно убеждали Ивана Васильевича поскорее уехать из Москвы в Переяславль-Залесский или в Кострому.
        Великий князь назначил московским воеводой князя Ивана Юрьевича Патрикеева, повелев ему готовить столицу к обороне от татар. Воеводу Полуекта Бутурлина государь отправил в Дмитров с приказанием перевести всех тамошних жителей в Переяславль-Залесский, где имелась мощная бревенчатая крепость. Воеводу Ивана Кику государь послал сжечь дотла городок Каширу, что на левом берегу Оки. Крепостные стены Каширы были недостроены, поэтому оборонять город не имело смысла.
        Ни от кого из своих воевод Иван Васильевич не скрывал, что вскоре уедет из Москвы куда-нибудь за Волгу, оправдывая это свое намерение примером из прошлого. Ведь и прославленный Дмитрий Донской отбыл в Кострому, когда узнал, что на Москву надвигаются полчища Тохтамыша.
        Уехать без старшего сына, своего наследника, Иван Васильевич не мог, поэтому он написал ему письмо с повелением оставить войско и приехать в Москву. С этим письмом помчался в Калугу на резвом коне Тимофей Оплетин.
        Прибыв в Калугу, Тимофей обнаружил, что старшего государева сына здесь нет. Иван Молодой, подчиняясь приказу Данилы Холмского, ушел отсюда с полками к реке Угре, впадающей в Оку в десяти верстах к западу от Калуги. Этот маневр был совершен Данилой Холмским после того, как орда хана Ахмата, простояв три недели близ Алексина и пять недель под Калугой, начала движение в западном направлении. Не найдя удобной переправы на Оке, татары обходным броском вышли к реке Угре, которая была не столь широка и глубока. Прорваться через Угру представлялось хану Ахмату делом более верным. К тому же верховья Угры находились во владениях короля Казимира, войско которого хан Ахмат ожидал со дня на день.
        Левый берег Угры, как и левый берег Оки, тоже был занят русскими полками от устья реки до литовского порубежья. Места здесь были лесистые, поэтому Тимофею пришлось изрядно поплутать на узких лесных дорогах, прежде чем он отыскал среди разбросанных в чаще леса военных станов ставку Данилы Холмского. Опекая старшего государева сына, Данила Холмский постоянно держал его при себе.
        В прошлом Тимофею не раз доводилось видеть Ивана Молодого в великокняжеском дворце. Старший сын государя был довольно набожен, имел пытливый ум, любил чтение книжное, знал латынь и греческий. Не падкий на псовую охоту и конные прогулки, Иван Молодой имел бледное безусое лицо, обрамленное длинными темно-русыми волосами и озаренное сиянием больших синих очей. Княжич был высок и строен, во всех его движениях чувствовалась мягкость и неторопливость.
        Тимофей, привыкший к облику Ивана Молодого, более схожему с девушкой-затворницей, очень удивился произошедшей в княжиче перемене. То ли постоянное пребывание в военном лагере, то ли воздействие свежего воздуха и грубой пищи так подействовали на княжича, который теперь выглядел как налитое спелое яблоко. Даже в голосе Ивана Молодого слышалась разительная перемена, в нем теперь стало больше решительных и властных ноток.
        Иван Молодой вскрыл отцовское письмо в присутствии Тимофея и Данилы Холмского. Княжич быстро пробежал глазами отцовское послание, после чего с возмущением заявил, что не намерен исполнять волю отца, дабы не покрыть себя позором.
        Данила Холмский изумленно воззрился на княжича, не понимая причину его гневной вспышки.
        - Отец намерен уехать из Москвы за Волгу и зовет меня к себе, - мрачно пояснил Иван Молодой, протянув воеводе отцовскую грамоту.
        Данила Холмский с шуршанием развернул грубый исписанный лист бумаги. После прочтения государева письма лицо седоусого военачальника покрылось красными пятнами от еле сдерживаемого раздражения.
        - Похоже, батюшка твой ополоумел совсем! - рявкнул Данила Холмский, взглянув на княжича и возвращая ему свиток. - Войско он бросил ни с того ни с сего - укатил в Москву. Теперь из Москвы бежать надумал! Это же подорвет боевой дух нашего воинства!
        - Пусть отец едет в заволжские леса без меня, - сказал Иван Молодой, повернувшись к Тимофею. - Так и передай государю, гонец.
        - Не обессудь, княже, - промолвил Тимофей, переминаясь с ноги на ногу, - не посмею я вымолвить такое в лицо великому князю. Лучше изложи свой отказ письменно, княже.
        - Хорошо, - кивнул Тимофею Иван Молодой. - Иди, погуляй по стану, молодец. Тебя позовут, когда я напишу письмо.
        Тимофей поклонился и вышел из шатра, парчовые стенки и верх которого полыхали благородным пурпуром. Он бродил среди возов и палаток, среди груд сухого валежника и пылающих костров, вокруг которых сидели и стояли ратники - многие сотни людей в воинской справе.
        На землю опускался вечер. Багровое солнце, скрывшись за острыми вершинами столетних елей, окрасило дальний горизонт на западе зловещими красновато-багряными отсветами.
        Ратники трапезничали, от костров разносился запах пшенной каши и мясного супа.
        Тимофей решил взглянуть на реку Угру. Он направился по тропинке через сосновый лес вместе с четырьмя воинами, которые вышли из лагеря, чтобы сменить своих соратников, стоящих в дозоре. Лес в этом месте подступал к самой реке.
        Угра была совсем не широка, в отличие от Оки. Ее противоположный правый берег тоже был покрыт густым хвойным лесом, над которым вдалеке тянулся буровато-серым шлейфом дым.
        - Что там горит? Лесной пожар, что ли? - забеспокоился Тимофей, выйдя на опушку и узрев гигантский столб дыма в вечернем небе.
        - Это не пожар, младень, - ответил Тимофею кряжистый бородатый десятник, глава караула. - Это дымят костры татарского стана, до него отсюда рукой подать. Не было бы деревьев на том берегу, так становище нехристей оказалось бы в поле нашего зрения.
        Стоя на левом, более высоком берегу, Тимофей глядел на медленное течение реки, воды которой в сгущающихся сумерках имели темно-свинцовый оттенок. На фоне этих вод сразу бросалась в глаза широкая песчаная коса, протянувшаяся от правого берега к левому. По обе стороны от этой косы тянулось мелководье.
        - Это самый удобный брод на реке Угре, - сказал десятник. - Вон там есть еще один брод, токмо гораздо уже этого. - Бородач указал рукой в сторону речной излучины. - У того брода тоже наш дозор стоит. Татары, ежели и попрут на нашу сторону, то скорее всего в этом месте. Левый берег здесь более пологий, чем у других бродов.
        В лесу среди деревьев Тимофей увидел пушки на тележных колесах, укрытые от дождя грубым холстом. Жерла орудий были направлены в сторону речного мелководья. Возле пушек дежурила недремлющая стража.
        - Тут у нас установлены двадцать пушек больших и тридцать малых тюфяков, - молвил бородач Тимофею, узнав, что тот порученец великого князя. - У дальнего брода стоят еще десять пушек и столько же тюфяков. И у прочих бродов, коих всего не меньше десятка, пушки расставлены. Пусть-ка ордынцы сунутся на наш берег!
        «Тюфяками» на Руси называли небольшие пушки, стреляющие каменными ядрами и крупной свинцовой дробью.
        Тимофей вернулся в стан, когда совсем стемнело.
        Оруженосец княжича вручил Тимофею свиток, ответ Ивана Молодого его грозному отцу. Проведя ночь в воинской палатке, Тимофей на рассвете поскакал в Москву.
        Ответ сына-наследника вывел Ивана Васильевича из себя. В сыновнем послании была написана всего одна строчка: «Умру здесь, а в Москву не поеду!»
        - Вот балбес безмозглый! - кипятился великий князь. - Вот недоумок! Ему, поди, слава воинская грезится днем и ночью. Ишь, как заговорил! И где токмо дерзости понабрался, стервец! Что теперь делать?
        Вопрос великого князя предназначался боярам Ивану Ощере и Григорию Мамону. Те молча переглянулись.
        Затем Иван Ощера промолвил:
        - Княжич храбрится, не желает трусом показаться, это понятно. Как он в Москву поедет, коль вокруг вовсю идут приготовления к сече с татарами! С ним надо без церемоний, государь. Дать повеление Даниле Холмскому, чтобы тот доставил княжича в Москву под стражей. И вся недолга!
        - Верно! - подал голос Григорий Мамон. - Юнцы строптивы и дерзки ныне, им палец в рот не клади! Нужно силой привезти княжича Ивана в Москву, лучше способа нету.
        Великий князь тут же вызвал секретаря Василия Долматова и продиктовал ему письмо для Данилы Холмского. В этом письме Иван Васильевич дал распоряжение воеводе ни в коем случае не пропустить татар через Угру, а Ивана Молодого под стражей отправить в Москву.
        Василий Долматов запечатал свиток государевой печатью и отправился на поиски Тимофея Оплетина.
        В дверях секретарь едва не столкнулся с владыкой Вассианом, который направлялся к великому князю, грозно сдвинув брови и сердито стуча длинным посохом по каменным плитам. Дьяк Василий почтительно посторонился, склонив голову перед архиепископом в роскошном архиерейском облачении.
        - Что же это творится, государь?! - воскликнул владыка Вассиан, не слушая приветствие великого князя и не обращая внимания на низкие поклоны бояр Ощеры и Мамона. - Народ посреди вечерней службы в храм вломился, люди к ногам моим припали с мольбами о помощи, ибо никому-то до них дела нету! Князь Патрикеев окольный град вокруг Кремля жжет, дым над Москвой стелется, аж солнца не видать.
        - Это по моему приказу Иван Патрикеев Посад жжет, - сказал Иван Васильевич. - Эта мера вынужденная, отче. Коль подступят татары к Москве, то не окажется у них под рукой ни бревен, ни досок, ни жердей, чтобы осадные сооружения возводить.
        - А это тоже мера вынужденная, княже? - с язвительной усмешкой обронил владыка Вассиан, ткнув пальцем в дорожный сундук с откинутой крышкой, куда двое челядинцев складывали самые необходимые вещи. - Далеко ли бежать собрался, государь?
        Иван Васильевич покраснел и гаркнул на слуг, чтобы те убирались прочь.
        - Не тех советников ты слушаешь, княже! - проговорил владыка Вассиан, окинув неприязненным взглядом Ивана Ощеру и Григория Мамона. - Эти негодяи лишь за добро свое трясутся, на все прочее им наплевать! Им одним спасаться бегством зазорно, так они тебя, государь, понуждают из Москвы уехать, чтобы вместе с тобой за Волгу утечь. Мол, мы великого князя от беды спасаем, не подумайте о нас худо, люди добрые!
        - О чем ты молвишь, отче? - сделал удивленное лицо Иван Ощера.
        - Цыть! - Архиепископ гневно стукнул посохом об пол. - Думаешь, мне неведомо, что родственники твои еще месяц тому назад уехали из Москвы в Ярославль, что свое злато-серебро ты загодя туда же отправил.
        Иван Ощера страшно смутился под суровым взглядом владыки Вассиана, хотя и старался делать вид, что не понимает, о чем идет речь.
        Когда Григорий Мамон осмелился напомнить архиепископу об отъезде Дмитрия Донского из Москвы при нашествии орды Тохтамыша, это вызвало у владыки Вассиана горестную усмешку.
        - Я не удивляюсь тому, боярин, что твой трусливый ум вспомнил именно этот эпизод из жизни Дмитрия Донского, - сказал Вассиан. - Хотя здесь уместно пояснить, что Дмитрий Донской поспешил в Кострому не от страха перед татарами, но спеша собрать войско для отражения злого врага.

* * *
        Спустя еще четыре дня Тимофей Оплетин доставил великому князю письмо от воеводы Данилы Холмского.
        Прочитав это послание, Иван Васильевич бессильно опустился на стул, уронив голову на согнутые в локтях руки. В этот миг ему показалось, что он лишился и власти, и уважения людей, которые еще совсем недавно трепетали перед ним.
        В таком состоянии застал государя митрополит Геронтий, пожаловавший во дворец, чтобы от лица всех московских священников просить великого князя запретить Ивану Патрикееву жечь посады вокруг Кремля. Бушевавшие пожары охватили не только дома в Замоскворечье, но и церкви. Священники с ног сбились, спасая из огня иконы и церковную утварь.
        Иван Васильевич хмуро кивал головой, слушая возмущенную речь митрополита.
        - Ладно, отче, - сказал великий князь с тяжелым вздохом. - Внемлю я твоей просьбе. Нынче же отдам приказ Ивану Патрикееву загасить все пожары в окольном граде.
        - Ты не болен ли, княже? - спросил митрополит Геронтий, глядя на потерянный вид государя. - Иль дурные вести получил?
        Иван Васильевич молча протянул Геронтию распечатанный свиток.
        Митрополит развернул письмо и углубился в чтение.
        - Что скажешь, отче? - промолвил Иван Васильевич, когда Геронтий вновь скатал бумажный лист в трубку. - Какую кару мне наложить на Данилу Холмского за ослушание?
        Бледно-голубые глаза митрополита под низкими густыми бровями озарились неким вдохновенным блеском, а слова его, обращенные к великому князю, звучали весомо и торжественно:
        - Поступок Данилы Холмского есть не ослушание, княже, но попытка спасти твое доброе имя. Великая рать русская стоит на реке Угре против татарской орды; многие тысячи христиан готовы победить или погибнуть на берегах Угры. И главным знаменем этого воинства является твой старший сын, государь. Данила Холмский пишет в письме, что он повсюду возит с собой княжича Ивана, ибо видит, как его приветствуют воины, как склоняются перед ним воеводы. Потому-то Данила Холмский не посмел силой препроводить Ивана Молодого в Москву. Со своей стороны, Данила Холмский пытался увещевать княжича Ивана, упрашивая его послушать отца. Княжич Иван сам выбрал свою судьбу, не вняв наставлениям воеводы Холмского. Хотя Данила Холмский пишет в письме, что несет вину перед государем за ослушание. Я тем не менее никакой его вины здесь не вижу, княже.
        Иван Васильевич взял из рук митрополита письмо Холмского и несколько раз нервно прошелся по светлице туда-сюда, шаркая сапогами и задумчиво теребя свою густую черную бороду. Ему нужно было принять окончательное решение здесь и сейчас. Вторичное ослушание сына-наследника и неповиновение Данилы Холмского государеву приказу ставило Ивана Васильевича в весьма щекотливое положение. По логике вещей, Данилу Холмского следовало бы сурово покарать, да и княжича Ивана нельзя оставлять без наказания. Но если это сделать, то можно не сомневаться, что русское войско утратит боевой дух, а от великого князя отвернутся знать, духовенство и народ, разочарованные таким его поступком. Если же не карать Данилу Холмского и княжича Ивана, тогда по той же логике вещей Ивану Васильевичу нельзя уезжать за Волгу.
        Иван Васильевич после долгого раздумья выбрал второе.
        Глава шестая
        Красное село
        Недаром говорят на Руси, что беда не приходит одна. Подтвердилась эта поговорка и в эту тревожную для московского князя осень. Примчался гонец из Пскова с известием, что немецкое войско взяло в осаду Изборск и Псков. Ливонские рыцари подступили ко Пскову в тяжкой силе: с тяжелой конницей, панцирной пехотой, осадными машинами…
        Расчет у ливонцев был верный. Им было ведомо, что московский князь держит все свои военные силы на окском рубеже против татарской орды и в таких условиях оказать немедленную помощь псковичам не сможет.
        Иван Васильевич и впрямь уже собирался написать псковичам письмо, в котором хотел извиниться перед ними за то, что вынужден оставить их на произвол судьбы. Не было у великого князя под рукой ни одного отряда, ни пешего, ни конного, чтобы отправить на подмогу в Псков. Все полки были собраны на южном порубежье для отражения возможного натиска татар.
        И тут-то случилось непредвиденное!
        Мятежные братья великого князя известили его о своей готовности выступить со своими дружинами против ливонцев. Причем Андрей Большой и Борис Волоцкий не выставляли никаких новых требований своему старшему брату, намекая на свою совершенно бескорыстную помощь псковичам.
        Иван Васильевич немедленно отправил к братьям своего гонца с посланием, в котором он благодарил их за благоразумие и благородство, обещая им не забывать об этом никогда.
        «Коль паду я, братья, то и вам будет уже не подняться, - писал в своем письме великий князь. - Наши распри токмо в радость врагам нашим, кои давно хотят растащить по кускам все наше государство. А единство наше для наших недругов страшно и ужасно паче любого зла!»
        Полки Андрея Большого и Бориса Волоцкого двинулись ко Пскову.
        Ливонцы, узнав о приближении рати братьев великого князя, сразу же сняли осаду Пскова и Изборска.
        Через вездесущего Якушку Шачебальцева Иван Васильевич узнал, что это его мать надоумила своего любимца Андрея Большого выступить вместе с братом Борисом против ливонцев, выказав таким образом свою братнюю любовь и желание пойти навстречу великому князю в их затянувшейся распре. Иван Васильевич догадывался, что Борис Волоцкий, скорее всего, скрепя сердце выступил в поход на ливонцев, поддавшись на уговоры Андрея Большого. Без поддержки Андрея Большого Борис Волоцкий был совершенно бессилен в противостоянии с великим князем.
        В начале октября Иван Васильевич принял решение выехать из Москвы в Красное село, свое вотчинное имение. К этому шагу государя подтолкнул Якушка Шачебальцев, который собирался на днях покончить с заговорщиками. Обеспечить безопасность великому князю людям Якушки Шачебальцева было сподручнее в Красном селе, нежели в Москве, объятой волнениями меньших людей.
        За несколько дней до отъезда государя из Москвы челядинец боярина Матвея Захарьина встретился на торжище с Матреной и передал ей пузырек с ядом. Матрена взяла склянку с прозрачной жидкостью, предварительно обменявшись с челядинцем условными паролями. Однако ни Матрена, ни челядинец даже не догадывались о том, что настоящее ядовитое зелье уже находится в руках у Якушки Шачебальцева. Не ведал об этом и боярин Матвей Захарьин, отправивший своего слугу на эту встречу с красавицей Матреной.
        Хитрый Якушка Шачебальцев заменил яд на безвредную водицу, сделав так, что доставленный из Литвы тайный сверток все же угодил к Матвею Захарьину. Имелся у великого князя гридень-литовец, он-то и сыграл роль литовского гонца.
        Мелькая каждодневно перед очами государя, красавица Матрена добилась-таки своего, став государевой наложницей. Впрочем, и здесь не обошлось без вмешательства Якушки Шачебальцева, который просто-напросто удалил из дворца всех прежних наложниц великого князя под каким-то надуманным предлогом. Таким образом, Якушка хотел быть уверен, что никакая другая наложница, кроме Матрены, не поедет с государем в Красное село.
        Иван Васильевич с небольшой свитой выехал из Кремля под вечер, когда людей на улицах Москвы было совсем немного. Великий князь ехал верхом в окружении двадцати конных гридней и нескольких думных бояр. Следом за конной свитой государя двигались, громыхая на ухабах, восемь крытых повозок с разным добром. В одной из повозок, лежа на скатанных коврах, тряслась по неровной дороге черноокая красавица Матрена.
        В замыкающем конном отряде находились слуги Якушки Шачебальцева, которые должны были осуществлять тайный надзор за государевой прислугой в Красном селе, и прежде всего за красавицей Матреной.

* * *
        После отъезда великого князя из Москвы полновластным хозяином в государевом дворце стал Якушка Шачебальцев. Ему подчинялись слуги и стража из тех, что не уехали с государевой семьей в Белоозеро и с самим государем в Красное село. До поры до времени оставался в великокняжеской канцелярии и секретарь Василий Долматов, в услугах которого нуждался Якушка Шачебальцев, не любивший заниматься бумажной волокитой. Находился при Якушке Шачебальцеве и Тимофей Оплетин, которому предстояло доставлять в Красное село письменные отчеты Якушки об обстановке в столице и о ходе расследования дела заговорщиков.
        Первый такой отчет Тимофей доставил в Красное село уже на второй день после отъезда великого князя. От Москвы до Красного села было чуть больше десяти верст, поэтому Тимофей потратил немного времени на дорогу туда и обратно.
        Тимофей пришел в государеву канцелярию, чтобы отчитаться перед Василием Долматовым о выполненном поручении. В это время там находился Якушка Шачебальцев, только что приехавший из темницы, где он допрашивал боярина Матвея Захарьина. Матвей Захарьин был схвачен еще вчера вечером людьми Якушки Шачебальцева в тереме его брата Селивана Захарьина.
        - А вот и наш соколик! - воскликнул Якушка при виде вошедшего в канцелярию Тимофея. - Присядь, братец. Отдохни и послушай, что я проведал у Матюхи Захарьина про нашу красавицу Матрену. Оказывается, никакая она не Матрена, настоящее ее имя Ева Кявбинская.
        - Так, выходит, что злодейка-то наша польских кровей! - усмехнулся Василий Долматов, очиняя острым ножичком гусиное перо. - А ведь говор-то у нее чисто русский, без всякого акцента.
        - Это потому, что Ева Кявбинская долго жила в Смоленске и Полоцке среди русских, - пояснил Якушка, сидя в кресле и закинув ногу на ногу. - Два брата Евы погибли в стычках с русичами под Вязьмой лет десять назад. С той поры Ева и встала на путь мести, возжелав умертвить ни много ни мало самого московского князя. Поляки и литовцы из окружения короля Казимира, из тех, что настроены особенно непримиримо к московскому князю, помогли Еве-Матрене обосноваться в подмосковном поместье бояр Щербатых, имеющих зуб на Ивана Васильевича. - Якушка помолчал и многозначительно добавил: - Этот заговор зреет давно. Злодеи, его организовавшие, все хорошо продумали и смогли подобраться почти вплотную к великому князю.
        - Кабы у заговорщиков все было хорошо продумано, то их гонец из Литвы со смертельным зельем не оплошал бы, - заметил Тимофей, сидящий на скамье у стены.
        У него были грязные сапоги, поэтому он не осмелился пройти к самому столу, подле которого сидели Якушка Шачебальцев и Василий Долматов.
        - И впрямь, как это получилось, что гонец главных заговорщиков перепутал братьев Захарьиных, вручив письмо и яд не тому, кому следовало! - обратился дьяк Василий к Якушке. - По сути дела, эта оплошность погубила весь замысел заговорщиков!
        - Кто знает литовцев и поляков, тот не удивится этому случаю, - сказал Якушка, коротко рассмеявшись. - Поляки в своем зазнайстве ставят себя выше русичей, нахватавшись имперских ухваток от немцев, коих они всегда били. Литовцы после принятия латинской веры тоже задирают нос перед русичами, считая нас чуть ли не своими подданными после того, как вся Южная Русь вошла в состав великого княжества Литовского. Презирая русичей за пьянство и лень, поляки и литовцы в своих тайных кознях против нас часто допускают огрехи, полагая, что русские недотепы все равно ни о чем не догадаются. - Якушка вновь рассмеялся. - Толкая некоторых наших бояр на измену, поляки и литовцы платят им за это сущие гроши, так как сами алчны до невозможности. Ссорясь друг с другом, поляки и литовцы без колебаний выдают свои тайные замыслы нам, русичам, желая нажиться на этом и совершенно не заботясь о своем добром имени. Я уверен, не будь этой оплошности гонца заговорщиков, была бы другая оплошность, которая неизбежно привела бы заговор против московского князя к краху.
        - Выдал ли Матвей Захарьин кого-то еще из заговорщиков, о коих мы ничего не ведали? - поинтересовался дьяк Василий.
        - Конечно, выдал всех до одного! - усмехнулся Якушка. - Поначалу-то он, конечно, отпирался и отнекивался, но когда Космыня начал дробить щипцами суставы пальцев у него на руках, то боярин Матюха живо во всем сознался. Все рассказал мне, голубчик, обливаясь слезами от боли.
        - Кто же еще из бояр состоит в заговоре? - спросил дьяк Василий, кладя перед собой чистый лист бумаги. - Назови их имена, а я запишу их для отчета перед государем.
        - Нет, друг Василий, - сказал Якушка, поднявшись с кресла, - имена сих бояр я сам назову великому князю. Это птицы высокого полета, и тебе о них лучше ничего не знать.
        - И то верно! - с неким облегчением в голосе промолвил секретарь. - Ты в этом деле главный ловчий, приятель, тебе и ответ держать перед государем. - Василий повернулся к Тимофею и подмигнул ему: - А мы с Тимошей люди маленькие, с нас и взятки гладки!
        Из государевой канцелярии Якушка Шачебальцев вышел вместе с Тимофеем.
        - Есть у меня к тебе дело, дружок, - с некой мягкой врадчивостью заговорил Якушка, шагая по дворцовым залам и поглядывая на идущего рядом с ним Тимофея. - Тебе же ведомо, что Матрена выбралась из застенка с помощью послушника Микифора, который объявил ее своей невестой. В этом качестве Матрена и жила бок о бок с Микифором до недавнего времени на подворье Троице-Сергиева монастыря. Надо бы как-то оповестить Микифора о том, что Матрена вовсе не белая лебедушка, а змеюка ядовитая! Думаю, друже, тебе это сделать сподручнее. Ты же ровесник Микифору. - Якушка вновь взглянул на Тимофея. - Вы же почти друзья с ним с некоторых пор.
        - Никакие мы с Микифором не друзья, - возразил Тимофей, - просто знакомцы.
        - Ну, пусть так, - не стал спорить Якушка. - Ты все же потолкуй с Микифором по-приятельски. Я знаю, он любит Матрену. И то, что она уехала в Красное село вместе с государевым обозом, сильно ранило душу Микифора. Представляю, каково ему будет узнать, что его возлюбленная черноокая красавица есть главное звено злодейского заговора против великого князя.
        - Почто я должен толковать об этом с Микифором? - возмутился Тимофей. - Я - гонец, а не…
        - Так нужно, брат! - оборвал Тимофея Якушка. - Ныне ты не просто гонец, но мой ближайший помощник. К тому же ты кое-чем мне обязан. Не забыл?
        Якушка с хитрой усмешкой толкнул Тимофея локтем в бок.
        - Ладно, - проворчал Тимофей, нахлобучив на голову шапку, - сей же час пойду к Микифору, поговорю с ним.
        Микифор с недавних пор перебрался с подворья Троице-Сергиева монастыря в великокняжеский дворец, чтобы быть рядом со своей ненаглядной Матреной, которая с каждым днем все больше отдалялась от молодого летописца, увлеченная благосклонным вниманием к себе великого князя. С Тимофеем Микифор сблизился по той простой причине, что их возлюбленные подружились и много времени проводили вместе в стенах дворца. Бывало, Тимофей заглядывал в светлицу Микифора, где тот кропотливо трудился, переписывая объемный летописный свод. Приходила в гости к Микифору и Ульяна, уступая настойчивым просьбам Матрены, которая считала Микифора своим нареченным женихом и хотела, чтобы Тимофей и Ульяна подружились с ним.
        Печаль Микифора была в какой-то мере созвучна внутреннему состоянию Тимофея, так как и его Ульяна уехала в Красное село вместе с прочими государевыми челядинцами.
        Язык Тимофея с трудом ворочался во рту, когда он затеял этот тяжелый разговор с Микифором. Послушник взирал на Тимофея такими глазами, что тому хотелось провалиться сквозь землю, как будто на нем одном лежала вина за то, что красавица Матрена так умело таила от всех свою истинную суть.
        - Я не верю тебе! - воскликнул Микифор, выслушав Тимофея до конца. - Ни одному твоему слову не верю! Нет, не верю!
        - Мне не веришь, спроси у Якушки Шачебальцева, - сказал Тимофей.
        - А Якушке и подавно не поверю! - вскричал Микифор, отшвырнув стул и метаясь по светелке. - Он наверняка положил глаз на Матрену, а получив от нее отказ, решил таким образом оболгать ее перед великим князем. Он же, подлая душа, судьбами людскими играет, как жонглер шариками! Надо спасать Матрену от этого негодяя! Ведь государь верит каждому слову Якушки, просто в рот ему глядит. Не разобравшись, государь может лишить Матрену жизни или отдаст ее на растерзание своим костоломам.
        Тимофей пожалел, что затеял этот разговор с Микифором.
        Придя домой, Тимофей сразу же столкнулся с заплаканной Марьяной, своей племянницей. Со слов Марьяны выходило, что к ним недавно заходил Якушка Шачебальцев, который долго о чем-то шептался с ее матерью в дальней светлице. Потом Якушка куда-то ушел, и мать Марьяны ушла вместе с ним, ничего никому не объяснив.
        - Неужели матушка бросила меня и тятеньку? - рыдая, спрашивала Марьяна у Тимофея.
        Тимофей, как мог, успокоил племянницу, пообещав ей, что разыщет Аграфену Стефановну и еще до темноты приведет ее домой.
        Без долгих раздумий Тимофей отправился под октябрьским промозглым дождем прямиком к дому Якушки Шачебальцева. Любовники оказались там, находясь в постели, когда Тимофей потревожил их своим внезапным решительным вторжением.
        При виде рассерженного племянника разрумянившаяся от бурных плотских утех Аграфена Стефановна испуганно вскрикнула, стыдливо прикрыв свою наготу одеялом.
        Якушка вскочил с постели и, как был нагишом, бросился к Тимофею, который собирался отхлестать плетью и его, и свою блудливую тетку. После короткой яростной борьбы Якушка вырвал плеть из руки Тимофея, повалив его самого на пол ловким борцовским приемом.
        Аграфена Стефановна, сидя на постели под одеялом, широко раскрытыми глазами взирала на эту стремительную потасовку.
        - Ну что, молодец, угомонился иль нет? - спросил Якушка, завернув назад руку Тимофея и придавив его коленом к полу.
        - Угомонился. Пусти! - лежа на полу, огрызнулся Тимофей. - Руку сломаешь, медведь!
        Отпустив Тимофея, Якушка принялся одеваться, насвистывая как ни в чем не бывало.
        Тимофей с мрачным видом уселся на стул возле двери, засунув плеть за голенище сапога.
        Закончив одеваться, Якушка с улыбкой завзятого женолюба подмигнул смущенной Аграфене Стефановне:
        - Сегодня ты была, краса моя, горячее и страстнее, чем в прошлый раз! Давно я не получал такого удовольствия, очень давно! Благодарю тебя за это от всей души! - Якушка наклонился к любовнице и поцеловал ее в лоб. - Однако, душа моя, пора и честь знать. Домой тебе пора! Видишь, племянник за тобой пришел. Вставай, красавица! Одевайся! А мы с племянником твоим удалимся покуда в соседнюю светлицу, дабы не смущать тебя.
        Якушка направился прочь из опочивальни, властным жестом поманив Тимофея за собой.
        - Ты что себе позволяешь, орлик? - окрысился Якушка на Тимофея, оказавшись с ним с глазу на глаз. - Как смеешь врываться ко мне в спальню, расталкивая моих слуг! Иль думаешь, что я тебе ровня!..
        - А ты как смеешь соблазнять замужнюю боярыню, да еще на глазах у ее дочери! - смело ответил Тимофей, не опуская очей перед Якушкой. - Ведешь тетку мою на блуд средь бела дня и не стыдишься! Иль креста на тебе нету?
        - Да тетка твоя сама бегает за мной, как собачонка, - сердито промолвил Якушка. - Сама она челядинок своих ко мне подсылает с записками. А в записках тех знаешь, что написано?
        - Догадываюсь, - пробурчал Тимофей.
        - Я сегодня пришел к Аграфене Стефановне, чтобы объясниться с нею, - молвил Якушка, - хотел образумить ее, усовестить. Она же, объятая греховной похотью, молила меня о совокуплении! В ногах у меня валялась. Я сжалился над нею, привел ее к себе домой, осыпал ласками, коих она так хотела, но перед этим поставил условие, что сия наша греховная встреча будет последней. Аграфена Стефановна поплакала у меня на груди и согласилась. И вот в разгар нашей близости вдруг появляешься ты, молодец, разгневанный, как архангел Гавриил! Да еще с плетью на меня кидаешься!
        - Дочь Аграфены Стефановны дома вся в слезах, челядинки ее шепчутся по углам, соседи пальцем на мою тетку показывают, - возмущенно проговорил Тимофей, продолжая сверлить Якушку осуждающим взглядом. - Для тебя утехи, а кому-то грех и слезы! Что еще будет, когда дядя мой из Нижнего Новгорода приедет. Он же не слепец и не глупец, мигом все поймет!
        - Я тебе уже говорил, дружок, что моя жизнь часто на волоске висит, - сказал Якушка, немного остынув, - а посему я успеваю наслаждаться жизнью, не беря во внимание Божьи заповеди и людскую молву. Сам знаешь теперь, какие поручения дает мне великий князь. И шрамы на моем теле ты тоже видел. Сегодня я жив, а что будет завтра, о том лишь Бог ведает.
        Аграфена Стефановна вышла к Тимофею в своей роскошной длинной душегрее, в белом платке и круглой шапочке с меховой опушкой. Она была внутренне собранна, стараясь подавить гложущий ее стыд. Щеки и уста ее пылали, напитавшись жаром от греховных объятий и поцелуев Якушки Шачебальцева.
        Всю дорогу до дома Тимофей и Аграфена Стефановна не обмолвились ни словом.

* * *
        Еще через два дня Якушка Шачебальцев отправился в Красное село, взяв с собой Тимофея и Василия Долматова. Микифора Якушка с собой не взял, несмотря на все его просьбы и мольбы.
        «Наломает дров Микифор, заступаясь за Матрену перед великим князем, а мне за него потом отдуваться! - сказал Якушка Тимофею, который замолвил перед ним слово за послушника. - Пусть лучше пребывает в Москве наш летописец, от греха подальше! А то, неровен час, полетит его светлая головушка с плеч долой вместе с прекрасной головой Матрены!»
        Отчитавшись перед великим князем о всех проделанных делах, Якушка Шачебальцев встретился и с Ульяной, которая вела неприметное наблюдение за Матреной, благо та считала ее своей близкой подругой.
        - Вот что, милая, - сказал Якушка Ульяне, - сегодня вечером как бы невзначай обмолвись при Матрене, что ты узнала от своего Тимофея поразительную новость. Ты прознала, что государь завтра поутру уезжает с малой свитой в Белоозеро. Скажешь также, что всю челядь Иван Васильевич намерен оставить в Красном селе.
        - Для чего это нужно? - спросила Ульяна, глядя на Якушку преданными глазами.
        - До сего дня государь постился, поэтому отказывался от любовных утех с Матреной, - ответил Якушка, - но сегодня пост у государя закончился. Он непременно возжелает соединиться на ложе с Матреной. Известие же о том, что Иван Васильевич завтра уедет в дальнюю даль и станет недосягаем для заговорщиков, вынудит Матрену предпринять попытку отравления государя этой ночью.
        - Все сделаю, будь спокоен, - твердо проговорила Ульяна. - Ты намерен схватить Матрену этой ночью? Хочешь поймать ее за руку?
        Якушка молча покивал головой.
        - Что будет с Матреной? - тихо произнесла Ульяна.
        - А тебе ее жаль? - нахмурился Якушка.
        - Немного, - прошептала Ульяна, опустив очи.
        - Участь Матрены в руках великого князя, - сказал Якушка. - Может, Иван Васильевич и помилует ее, хотя мне в это не верится.
        Расчет Якушки Шачебальцева оказался верным. Матрена клюнула на его удочку. Когда постельничий великого князя сообщил Матрене, что нынешнюю ночь она проведет в государевой ложнице, черноокая красавица без колебаний начала действовать. Помывшись в бане, Матрена пришла в государеву опочивальню, когда Ивана Васильевича там еще не было. Она налила в серебряный кубок брусничного киселя, подмешав туда смертельное зелье из крошечного стеклянного пузырька, который постоянно находился при ней. Отравленное, как она думала, питье Матрена поставила на низкий столик рядом с кроватью.
        - Это тебе за моих братьев, злыдень, - чуть слышно обронила черноволосая полька, отступив в сторону и глядя на ложе ненавистного ей московского властелина.
        За окнами спальни медленно угасали красноватые отсветы вечерней зари.
        Услышав скрип двери, Матрена села на постель, поспешными движениями рук взбив свои расчесанные пышные волосы. Она была боса, в длинной тонкой сорочице, надетой прямо на голое тело. Матрена улыбнулась заученной улыбкой, ожидая увидеть великого князя.
        Однако вместо Ивана Васильевича через порог ложницы переступил Якушка Шачебальцев в желтом кафтане с красными галунами и золотым шитьем.
        - Здравствуй, Ева! - с улыбкой промолвил Якушка. - Все твои московские сообщники сидят в темнице. Я за тобой приехал.
        Улыбка исчезла с красивых уст молодой польки, лицо ее обрело надменно-каменное выражение. Она медленно встала, не спуская глаз с Якушки.
        Тот постоял на месте, затем с той же приветливой улыбкой на лице сделал несколько шагов к побледневшей юной заговорщице.
        - Не робей, милая, - сказал Якушка. - Где твоя одежда, одевайся!
        Черноокая красавица сделала шаг к скамье, на которую были брошены ее сарафан и платок, но в следующий миг ее быстрая рука схватила со стола серебряный кубок с киселем. Она торопливо выпила содержимое кубка.
        - Живой ты меня не возьмешь, песье отродье! - воскликнула полька, швырнув опорожненный кубок себе под ноги.
        Она глядела на Якушку, горделиво вскинув подбородок.
        - Еще как возьму, пава моя, - усмехнулся Якушка. - На руках тебя донесу до кареты. Ну что, сладкий кисель у нашего государя?
        Бледность на лице Евы сменилась розоватым румянцем, взгляд ее наполнился гневом. В этот миг она осознала, что ее обвели вокруг пальца! Хитрые ищейки московского князя ловко подсунули ей вместо яда безвредную жидкость. Заговор провалился!
        Ева со стоном закрыла лицо руками, не желая мириться с горькой действительностью и понимая полное свое бессилие изменить что-либо.
        - Одевайся, красавица! - повторил Якушка, протянув польке ее одежду. - Время позднее, а путь у нас неблизкий.
        Отняв руки от лица, Ева с ненавистью взглянула на Якушку. Затем, оттолкнув его от себя, она бросилась к ближайшему окну. Якушка рванулся за ней следом, но запнулся об ножку стола и упал на пол. Распахнув оконные створки, Ева бесстрашно выбросилась в окно.
        В опочивальню ворвался промозглый осенний ветер.
        Выглянувший в окно Якушка увидел внизу на каменных плитах двора неподвижное женское тело в длинном белом одеянии, с раскинутыми в стороны руками и разметавшимися черными волосами. Великокняжеский терем в Красном селе был выстроен в три яруса, княжеская ложница находилась на самом верхнем этаже. Упав вниз головой с большой высоты, Ева сломала себе шею и умерла мгновенно.
        Глава седьмая
        Пояс Пречистой Богородицы
        После полуденной трапезы владыка Вассиан, как обычно, решил навестить послушника Микифора, чтобы ознакомиться с последними летописными записями, написанными его рукой. В полупустом великокняжеском дворце было непривычно тихо; стража во внутренних покоях отсутствовала, княжеские гридни несли дежурство только у главного входа во дворец. Из княжеских слуг во дворце оставалось всего несколько человек, вся прочая челядь отбыла с семьей государя в Белоозеро или же пребывала в Красном селе.
        Светлица, где проживал и трудился над летописью послушник Микифор, оказалась пустой. Челядинец, приставленный помощником к Микифору, поведал архиепископу о том, что его молодой господин собрался ни свет ни заря и куда-то уехал верхом на коне.
        Владыка Вассиан сел к столу, на котором были разложены письменные принадлежности и лежала раскрытая толстая книга в кожаном переплете. Одна из раскрытых страниц книги была до половины исписана ровным красивым почерком, основной текст был написан черными чернилами, а заглавные буквы в начале каждого абзаца были тщательно выведены красными чернилами. Другая из раскрытых страниц была чистой.
        Архиепископ склонился над летописью и прочитал: «Лето 6989-е. Орда хана Ахмата устремилась на Русь, подобно туче черной саранчи.
        По призыву великого московского князя русская рать собралась близ Коломны; пришли полки из Москвы, Владимира, Ростова, Суздаля, Костромы, Ярославля и из иных городов и мест. Общее число ратников к началу осени превысило сто пятьдесят тысяч человек. Не остался в стороне и тверской князь Михаил Борисович, откликнулся на призыв московского князя, позабыв прежние обиды. Тверское войско возглавил князь Иосиф Андреевич Дорогобужский.
        Сам великий князь уехал из Коломны в Москву на совет и думу к митрополиту Геронтию, и к своему дяде, князю Михаилу Андреевичу, и к духовному своему отцу, архиепископу ростовскому Вассиану, и ко всем своим боярам, кои находились в ту пору в столице. Народ молил государя великим молением, чтобы стоял он крепко за православное христианство против нечестивых бесермен.
        … После безуспешных попыток преодолеть окский водный рубеж хан Ахмат повел свою орду к реке Угре, притоку Оки. Однако у бродов на Угре уже стояли русские полки, переброшенные сюда князем Данилой Холмским из-под Калуги. Вместе с князем Холмским находился государев наследник Иван Молодой, не пожелавший покинуть войска и укрыться в Москве, как того желал его державный отец. Ратники и воеводы понимали, что в эти осенние дни решается судьба Руси. Голубая лента реки Угры, отделявшая русских воинов от темных ордынских полчищ, уподобилась таким образом Поясу Пречистой Богородицы, спасающему христиан от нашествия поганых…»
        Рядом с летописной книгой лежал небольшой обрывок плотного бумажного листа, на котором торопливым почерком Микифора было написано несколько строк. Из этой записки явствовало, что Микифор принял решение уехать на реку Угру, где стоят русские полки в ожидании татарского вторжения.
        «Мой долг быть там, где решается судьба нашего отечества» - такими словами заканчивался короткий текст записки.
        Владыка Вассиан недовольно скомкал записку в кулаке. Не ожидал он от послушника Микифора такого опрометчивого поступка! Хотя, с другой стороны, патриотичный порыв молодого летописца был понятен архиепископу.
        «Микифору не терпится увидеть своими очами это великое противостояние на Угре, - думал владыка Вассиан. - Младень не желает излагать в летописи события, услышанные из чужих уст. Ему хочется стать свидетелем и участником величайшего торжества Руси над ненавистной Ордой!»

* * *
        Безмятежного житья в Красном селе у Тимофея не было. Ему то и дело приходилось мчаться куда-нибудь верхом на коне с посланиями государя то в Москву, к тамошнему воеводе Ивану Патрикееву, то к Даниле Холмскому на Угру, то к воеводам в Калугу…
        Во время очередной такой поездки к реке Угре Тимофей случайно столкнулся в русском стане с послушником Микифором. Тимофей не сразу узнал послушника, облаченного в воинские доспехи.
        - Ты как здесь очутился, друже?! - изумленно воскликнул Тимофей, встряхнув Микифора за плечи. - Не место тебе тут! Коль великий князь об этом проведает, то гнев его падет на твою голову.
        - Что мне гнев государя, ежели даже наследник Иван Молодой не пожелал в стороне отсиживаться в эту грозную пору, - твердо промолвил Микифор. - Государь, может, за Волгу побежит, что же, мне следом за ним ехать? Мой разум не приемлет этого!
        - Никуда великий князь не побежит, это уже точно, - доверительным тоном поведал Тимофей Микифору. - Устыдили Ивана Васильевича речи митрополита и владыки Вассиана, и тем паче смелый поступок его наследника. Тех бояр, что склонялись к бегству за Волгу, Иван Васильевич удалил от себя. Теперь подле великого князя пребывают лишь те советники, кто храбр душой и разумом.
        - Что ж, друже, это добрая весть, - улыбнулся Микифор. - Может, еще чем-нибудь меня порадуешь? Про Матрену мою ненаглядную расскажи, как она поживает?
        - Нету более Матрены в Красном селе, - опустив глаза, сказал Тимофей. - Сбежала она куда-то два дня тому назад.
        - Куда она сбежала? Почто? - Микифор схватил Тимофея за руку. - Молви все, что знаешь!
        - Я же говорил тебе, что Матрена была связана с заговорщиками, что истинное ее имя Ева Кявбинская, - ответил Тимофей, стараясь не встречаться взглядом с Микифором. - Едва Якушка Шачебальцев приехал в Красное село, Матрена в тот же день куда-то исчезла. Люди Якушки искали ее повсюду в самом селе и на дорогах, но так и не нашли. Похоже, в Литву подалась твоя зазноба, друже.
        - Чему быть, того не миновать, - с печальным вздохом произнес Микифор. - Сбежала Матрена от государевых ищеек, и ладно. Может, и были у нее черные помыслы, но Господь не позволил ей совершить это. Господь услышал мои молитвы!
        Микифор повел Тимофея в свою палатку, где он обретался в последние дни бок о бок с десятком таких же простых ратников, пришедших на Угру из самых разных мест. Тимофей вручил послание государя воеводе Даниле Холмскому, и теперь ему нужно было дождаться, когда воевода напишет Ивану Васильевичу ответное письмо. Ни Тимофей, ни Микифор не могли знать того, что в этот день иссякнет терпение хана Ахмата, который бросит свои полчища на преодоление неширокой Угры.
        Это долгое стояние на Угре в какой-то мере расслабило русских воевод, которые чувствовали себя в полной безопасности на лесистом левом берегу Угры, заняв удобные позиции возле бродов. Потому-то когда в русский стан прибежали дозорные с берега реки, крича, что спешенные татары валом валят к мелководьям со своего правого берега, предводители русских полков поначалу растерялись. Кто-то из воевод еще крепко спал, кто-то отлучился из лагеря…
        Услышав сигналы боевых труб, русские ратники торопливо снаряжались на битву, разбирая оружие и строясь по сотням и полкам возле вынесенных стягов.
        Волею случая Тимофей оказался в одной сотне с Микифором, пожелав плечом к плечу с ним встретить натиск ордынцев. Сотник Рутын был только рад тому, что случай подбросил ему здорового крепкого юношу, поскольку за прошедший месяц от сырой промозглой погоды у него в сотне расхворалось около двадцати человек. Рутын выдал Тимофею полную воинскую справу и оружие, взяв все это у одного из своих лежащих в горячке воинов.
        Тимофей, находясь в воинском строю, увидел, как к Рутыну подъехал верхом на коне предводитель их полка, краснолицый громкоголосый воевода с длинными русыми усами и большим носом.
        - Эй, Рутын, прочие сотни уже выступили к реке! - рявкнул воевода, наклонясь с седла. - Ты почто медлишь?
        - Так пароль еще не объявили и священники еще не окропили рать святой водой, - немного растерянно ответил Рутын.
        - Эй, рыжая голова, давай веди своих молодцев на сечу! - воскликнул воевода, нетерпеливо взмахнув рукой. - Нам теперь не до паролей и не до святой воды! Слышишь? Татары несметными толпами валят к нашему берегу!
        Со стороны реки Угры доносились частые ухающие раскаты стреляющих пушек и свистящие залпы тюфяков. Судя по интенсивности стрельбы, враги действительно напирали на русские засеки, не считаясь с потерями.
        Рутын покрыл свою рыжую голову шлемом и громким голосом отдал команду своей сотне бегом следовать за ним.
        Ратники с треском и лязгом бежали по тропе через лес, поспешая за Рутыном, красный плащ которого мелькал за деревьями и был заметен издалека. Тимофей на бегу невольно зацеплял щитом кусты и молодые деревца, уже растерявшие высохшую листву. Иногда он сталкивался правым плечом с бегущим рядом с ним Микифором. Перед ним маячили спины тяжело бегущих воинов в кольчугах и шлемах, со щитами и копьями в руках. Позади слышался дробный глухой топот множества ног ратников, растянувшихся змеей по длинной лесной тропе.
        Чем ближе к реке, тем явственнее в уши Тимофея лез шум разворачивающейся на переправе битвы. От волнения сердце Тимофея было готово выскочить из груди.
        Сотня Рутына выбежала на берег Угры в тот момент, когда враги уже преодолели брод и вступили в сражение с русичами, вставшими живым заслоном на речном обрыве. Глядя с обрыва на песчаную косу, протянувшуюся от правого берега в сторону русской стороны, Тимофей убедился воочию в меткости стрельбы русских пушкарей. Широкая коса и мелководье рядом с ней были завалены грудами убитых татар.
        Несмотря на большие потери, татары продолжали многими тысячами наступать со своего берега, спускаясь от леса к броду и оглашая воздух громким боевым кличем. Узость брода вынуждала ордынцев скучиваться, поэтому ядра и картечь русских пушек при каждом залпе скашивали степняков во множестве. Татары, подгоняемые своими военачальниками, двигались по телам своих же павших и раненых где бегом, где шагом. Этот напор огромной людской массы, орущей и завывающей, размахивающей кривыми саблями и короткими копьями, представлял собой жуткое зрелище. Ни стрелы, ни ядра, летящие с русского берега, не могли остановить татар, которые платили сотнями жертв за каждый свой шаг по речному броду и все же продолжали наступление с маниакальным упорством людей, утративших всякое чувство страха или доведенных до полнейшего отчаяния.
        Сотня Рутына смешалась с другими пешими сотнями из Юрьевского и Дмитровского полков, а также с воинами из Тарусы, которые обороняли береговой откос от полчищ карабкающихся на него татар. Как быстротекущая вешняя вода преодолевает препятствия на своем пути, просачиваясь в малейшие щели и обтекая возвышенности по впадинам и оврагам, так и татарская орда начала переходить Угру сразу в нескольких местах, чтобы хоть где-то нащупать слабину в русской обороне. Татарские стрелы тучами взлетали из леса на правобережье Угры и смертоносным дождем сыпались на русское воинство, державшее оборону на левом берегу.
        Это неистовое желание татар любой ценой прорваться на левый берег Угры вылилось в самое настоящее ожесточенное побоище. Русичи, используя мощь своих пушек и выгодное расположение позиций, безжалостно истребляли ордынцев, многочисленность которых до поры не давала им перевеса при наступлении на очень узких участках береговой линии.
        Но вот татарам удалось закрепиться сначала в одном месте левобережья Угры, потеснив русичей, потом в другом, завалив прибрежные ольховые заросли грудами мертвых тел. Фронт наступления ордынцев стал постепенно расширяться, и их численный перевес сразу обернулся против русичей, силы которых были слишком растянуты вдоль Угры. Требовалось какое-то время, чтобы перегруппировать полки и подтянуть резервы.
        Тимофей сначала помогал пушкарям перетаскивать пушки и тюфяки на другую позицию для обстрела татар, которые просачивались по лесистой кромке левого берега в обе стороны от брода, чтобы пробиться в тыл русского войска. Потом Тимофей разыскал в боевом строю русской пешей рати сотню Рутына, желая, если понадобится, своим телом заслонить Микифора, если тому будет грозить смертельная опасность. За какие-то два часа яростной сечи от сотни Рутына осталось едва ли тридцать человек. У Тимофея сломалось копье. Он взялся за меч, изо всех сил отбиваясь от наседающих ордынцев. В него вонзились две вражеские стрелы, но Тимофей только вздрогнул от боли, продолжая сражаться с татарами в поредевшем русском строю.
        Прилетевшая с другого берега татарская стрела наповал сразила Микифора, который умер на месте без крика и стона.
        Тимофей оттащил друга под сень столетних дубов и вязов, роняя горькие слезы и не веря в то, что молодой летописец мертв. Закрыв Микифору его безжизненные очи, Тимофей со свирепым стоном вырвал из своих ран татарские стрелы, намереваясь вновь ринуться в битву. И тут Тимофея разыскал слуга воеводы Данилы Холмского.
        Тимофею пришлось вернуться в русский стан, чтобы предстать перед верховным воеводой всего русского войска.
        - Ты почто в сечу влез, дурень? - сердито выговаривал Тимофею Данила Холмский. - Ты - гонец, а не воин! Перевяжи свои раны и живо скачи в Медынь, там стоят полки из Ростова и Суздаля. Передашь мой приказ тамошним воеводам, пусть они без промедления идут к нам на помощь. Затем поскачешь в Красное село с моим посланием к государю.
        Воевода вручил Тимофею свиток, перетянутый тонкой веревкой и запечатанный восковой печатью.
        Покидая русский стан, окруженный дремучим лесом, Тимофей слышал неумолкающую пушечную пальбу со стороны Угры. Это изнемогающие русские полки продолжали сражаться с татарами, рвущимися на левобережье Угры.

* * *
        Послание Данилы Холмского Иван Васильевич вскрыл в присутствии думного боярина Федора Давыдовича Хромого, своего секретаря Василия Долматова и Якушки Шачебальцева. В этом письме верховный воевода изложил свое видение возможных тактических действий татарской орды, а также правдиво ответил на все вопросы, заданные ему в предыдущем послании государя. На главный вопрос Ивана Васильевича, удержит ли русская рать ордынцев на Угре, если враги все-таки двинутся на прорыв, Данила Холмский заявил с присущей ему прямотой. Мол, даже если и прорвутся татары сквозь русские боевые порядки, то понесут при этом столь ощутимые потери, что для захвата Москвы у хана Ахмата сил уже явно не хватит. Еще Данила Холмский упомянул в своем письме о том, что зимние холода не за горами, а татары одеты по-летнему, так как в поход выступили в августе.
        «Померзнут нехристи среди снегов и на холодном ветру, коль простоят на Угре до ноября, - писал Данила Холмский государю. - От такого недруга, как стужа, татарам ни отбиться, ни ускакать. Этот враг допечет нехристей похлеще русских стрел и копий! Наши же полки к зиме всегда готовы».
        Впрочем, Данила Холмский не умолчал и о том, что в день восьмого октября хан Ахмат решился-таки бросить свои спешенные тумены на форсирование Угры в нескольких местах одновременно. Где-то ордынцы были сразу отбиты русичами с большим уроном, но в двух местах на левобережье Угры татарам удалось-таки закрепиться.
        «Этот успех нехристей всего лишь до поры до времени, - писал Данила Холмский. - Полки, размещенные во второй линии нашей обороны, уже пришли в движение, и вскоре татары будут отброшены обратно на правый берег Угры».
        В конце своего послания Данила Холмский позволил себе позлорадствовать, сообщив государю, что им еще в сентябре был отправлен на ладьях отряд воинов вниз по Волге. Целью этого отряда численностью в пять тысяч ратников было нападение на Сарай, столицу Большой Орды. Эту судовую рать возглавили звенигородский князь Василий Ноздреватый и Нур-Довлат Городецкий, татарский царевич на русской службе.
        «Пусть себе хан Ахмат ратоборствует на реке Угре, грезя взятием Москвы, не ведая того, что его собственный стольный град уже в руках русичей! - писал Данила Холмский. - За все наши тревоги и потери в этой войне мы сполна расплатимся с нехристями, разорив ненавистный Сарай! Многие русские князья мечтали об этом в прошлые времена, но свершилось это лишь теперь, в правление правнука Дмитрия Донского…»
        Если боярин Федор Хромой и Якушка Шачебальцев не скрывали своей радости по поводу того, что Данила Холмский отважился на столь дерзкий и коварный шаг, отправив рать на кораблях к Сараю, то Иван Васильевич нисколько не обрадовался этому известию. Скорее наоборот, государь был рассержен тем, что Данила Холмский держал это в тайне даже от него!
        - Слишком много воли себе взял воевода Холмский, шлет рать в такую даль, и мне о том ни слова! - кипятился великий князь, хмуря густые черные брови. - Татары прорвались-таки на левый берег Угры, грядет день и час решающей битвы, когда нам понадобятся все полки и дружины! А наш многомудрый Данила Холмский пять тыщ ратников сплавил вниз по Волге для разора Сарая. Ну, не дурость ли это?! Эти ратники нам нужны здесь и сейчас!
        Вскочив с кресла, Иван Васильевич заметался по светлице, выходившей окнами на дремучий сосновый бор.
        Федор Хромой и Якушка Шачебальцев недоумевающе переглянулись. В легкой растерянности пребывал и дьяк Василий Долматов, сворачивая в трубку письмо Данилы Холмского, только что им прочитанное.
        - Право же, княже, - сказал Федор Хромой, - нету причин для беспокойства. Воевода Холмский - тертый калач! Он из любой трудности выход отыщет!
        - Это верно, - вставил Якушка Шачебальцев. - Данила Холмский в военном деле большой мастер. На него можно положиться, государь.
        Однако никакие успокаивающие речи приближенных не действовали на великого князя. Иван Васильевич был обеспокоен тем, что татары прорвались на левый берег Угры как раз в том месте, где была ставка его сына-наследника.
        - Почто в месте татарского прорыва оказался мой сын! - раздраженно восклицал Иван Васильевич, не находя себе места. - Почто наших войск там оказалось недостаточно! Куда глядел Данила Холмский? Он что же, о безопасности моего наследника совсем не думает! А вы тут мне твердите, что воевода Холмский - тертый калач! Проглядел ваш хваленый Холмский слабину в нашей обороне на Угре, а татары этого, похоже, не проглядели!
        Иван Васильевич повелел своему секретарю сесть за стол и приготовиться писать письмо.
        Василий Долматов беспрекословно повиновался.
        - Кому хочешь грамоту отписать, княже? - вкрадчиво поинтересовался боярин Федор Хромой. - Коль Даниле Холмскому, то лучше бы его сейчас не беспокоить попусту, государь. Даниле из его ставки виднее, велика ли опасность глубокого татарского прорыва, нежели нам отсюда, из Красного села.
        - Плевать мне на Данилу Холмского! - огрызнулся Иван Васильевич. - Я отправлю письмо к хану Ахмату. Затею с ним переговоры, напущу ему словесной пыли в очи косые, пусть хан Ахмат полагает, что я устрашился его мощи и готов договариваться с ним о мире. Мне бы токмо время выгадать до первого снега. Как настанут холода, так хану Ахмату будет не до войны, ибо полчища его одеты по-летнему.
        - Постыдно это, княже, - проворчал Федор Хромой, - пересылаться грамотами с ханом ордынским, в то время как рать твоя сошлась с нехристями грудь в грудь. Что православный люд о тебе скажет после этого!
        - Замолчь, боярин! - Иван Васильевич грохнул по столу кулаком. - Я о благополучии Руси пекусь, а что чернь обо мне говорить станет, это уже не столь важно. Войны не токмо войсками и оружием выигрывают, но и умелой дипломатией, вводя недруга в заблуждение.
        Продиктовав послание к хану Ахмату, Иван Васильевич велел позвать гонца, который уже бывал в ставке Данилы Холмского. Княжеский гридень привел в светлицу Тимофея Оплетина.
        - Сей же час отправляйся в путь, младень, - приказал государь Тимофею. - Скажешь в ставке Данилы Холмского, что тебе нужно на другую сторону Угры, в становище татарской орды. Скажешь, что у тебя послание от московского князя к хану Ахмату.
        Удивленный Тимофей взял из рук дьяка Василия бумажный свиток, перевязанный красной лентой и запечатанный государевой печатью.
        - Ты с ним поедешь, - обратился Иван Васильевич к Якушке Шачебальцеву. - У меня к тебе, друже, устное повеление. Ты должен исхитриться и уговорить моего наследника приехать ненадолго в Красное село. Говори и лги ему что хочешь, но чтобы Иван Молодой сюда ко мне приехал в ближайшие дни! Уразумел?
        - Уразумел, государь, - с поклоном ответил Якушка.
        По дороге в ставку Данилы Холмского Тимофей рассказал Якушке про то, как погиб в сражении с татарами послушник Микифор, и о том, что незадолго до сечи с ордынцами он наврал Микифору, будто его возлюбленная Матрена сбежала в Литву.
        - Ты поступил не по годам мудро, дружок, - сказал на это Якушка. - Вот кабы ты еще сумел убедить Микифора поберечь свою жизнь для летописания, то было бы и вовсе замечательно! Теперь же поздно сетовать. - Якушка тяжело вздохнул. - Хочется верить, что прекрасная душа Евы-Матрены встретится у Господних врат с благородной душой Микифора. И будут они вместе в той стране, откуда нет возврата! Уж там-то их не потревожат распри и склоки бренного мира!
        Когда Тимофей выразил Якушке свое сочувствие по поводу данного ему трудного государева задания, тот небрежно усмехнулся с видом человека, который пользуется полной независимостью в своих речах и поступках.
        - Я и не собираюсь завлекать Ивана-наследника в Красное село, - промолвил Якушка. - Иван Молодой знает, что для него сейчас постыдно, а что нет. Отцовская любовь для Ивана Молодого в эти тяжелые дни менее важна по сравнению с воинским долгом, которым он не может пренебречь перед лицом многих тысяч русских ратников.
        - Что же ты станешь делать в становище воеводы Холмского? - спросил Тимофей. - Как объяснишь воеводе свой приезд?
        - Скажу, что приехал сражаться с татарами по поручению государя, - не задумываясь, ответил Якушка. - Я ведь умею не токмо заговоры распутывать, но и любым оружием отлично владею.
        - В этом я уже убедился! - не без восхищения обронил Тимофей. - Кабы все воины в нашем войске были ловки и мастеровиты с оружием, как ты, то рать наша никогда не знала бы поражений.
        - Я бы на твоем месте, дружок, не ездил бы в ставку хана Ахмата, - вдруг заявил Якушка, - а письмо великого князя бросил бы в костер, ибо постыдное это послание. Государь через день-два пожалеет об этом своем поступке, тебя же, приятель, татары просто-напросто обезглавят. Подумай о своей Ульяне, дружок. Малодушная писанина великого князя на листе бумаги с печатью не стоит горьких слез Ульяны, которые она станет проливать, коль потеряет тебя навсегда.
        - Тебе легко давать такие советы, ибо ты на особом счету у великого князя, - мрачно проговорил Тимофей, придерживая рвущегося в галоп коня. - Я же человек маленький и подневольный. Меня государь запросто может в темнице сгноить за ослушание, опять же замену мне найти легко.
        - А ты не робей, дружок. - Якушка подмигнул Тимофею. - Из темницы я тебя вытащу, и полетишь ты к своей Ульяне белым голубем!
        Якушка сбил набекрень свою соболью шапку, ударил пятками в лошадиные бока, засвистел протяжным разбойничьим свистом и пустился вскачь по избитой проселочной дороге, засыпанной пожелтевшей березовой листвой.
        Глава восьмая
        В ставке хана Ахмата
        Этот поход ордынского войска на Москву грозил завершиться полным крахом прежде всего по причине бездействия польско-литовского короля Казимира, полки которого так и не выступили к западной границе Руси и не отвлекли на себя часть сил московского князя. Долгое бездействие татарского войска вызвало ропот среди самых воинственных татарских военачальников, многие из которых изначально не доверяли обещаниям Казимира начать войну с Московией.
        Хан Ахмат, понимая, что ногайцы и степные беки не простят ему бесславного возвращения в приволжские степи, решился наконец попытать счастья в битве. Дожидаться литовцев было уже бессмысленно, к тому же дни становились все короче и холоднее. Первыми к бродам на реке Угре устремились ногайцы и отряды тех эмиров, которые еще не знали, что такое пушечный огонь. Ужасающие потери в татарских туменах при переходе через Угру под градом русских стрел и ядер кого-то из эмиров отрезвили, кого-то повергли в уныние, а кого-то привели в неистовую ярость. Атакуя беспрерывно в течение целого дня, татарам удалось отбить у русичей два узких клочка земли на левом берегу Угры.
        На другой день хан Ахмат бросил на прорыв свежие войска, с которыми он уже ходил на Русь семь лет тому назад, надеясь развить первоначальный успех. Для татар было важно не просто перейти реку, но еще вывести свою конницу из лесов на равнину. Однако и русские воеводы за ночь успели подтянуть полки с других участков обороны, стремясь спихнуть ордынцев со своего берега. Сражение длилось все светлое время суток, а когда стемнело, хану Ахмату стало понятно, что тактическое превосходство русичей и умелое использование ими пушек не позволит татарским военачальникам рассечь русскую оборону. Татарам удавалось пока только теснить русские полки, теряя при этом сотни воинов. Для быстроты маневра татарам была нужна конница, однако большим конным массам было невозможно развернуться в густом лесу, по которому проходила засечная линия русского войска.
        Третий день сражения за переправы на Угре и вовсе завершился для орды хана Ахмата полным разгромом. Русские полки сбросили татар со своего берега, и все последующие попытки ордынцев перейти Угру и закрепиться на левом берегу окончились ничем.
        Когда уставшие и озлобленные татарские военачальники собрались в юрте хана Ахмата на совет, ханские нукеры сообщили о прибытии гонца от московского князя.
        Хан Ахмат повелел немедленно привести гонца к нему.
        Татарская стража провела Тимофея по своему становищу, завязав ему глаза. Никто из татар не пояснил Тимофею, зачем нужна такая мера предосторожности. Однако Тимофей и сам догадался. Своим чутким ухом он услышал раздающиеся со всех сторон многочисленные стоны раненых, в нос Тимофею ударил тяжелый запах мертвых тел, которые, судя по всему, были свалены в кучи по всему татарскому лагерю. За три дня боев на реке Угре у татар было столько убитых, что они просто не успевали их хоронить.
        Оказавшись в ханском шатре уже без повязки на глазах, Тимофей оглядел узкоглазые недоброжелательные лица ханских приближенных и мысленно попрощался с жизнью. С холодком в груди Тимофей сделал несколько шагов по цветастым коврам в сторону трона, на котором восседал с надменным видом владыка Большой Орды. Отвесив низкий поклон, Тимофей достал из подвешенной к поясу сумки бумажный свиток с печатью и передал его в руки ханского визиря.
        Взяв послание московского князя, визирь жестом повелел Тимофею удалиться из шатра.
        Едва Тимофей вышел из ханской юрты на свежий воздух, как ему вновь завязали глаза длинной тряпкой. Молчаливые ханские нукеры втолкнули Тимофея в какую-то темную задымленную юрту. Сдернув с глаз повязку, Тимофей огляделся. Юрта была пуста, в ней царил беспорядок, зола в очаге была чуть теплая.
        «Помолись за меня, милая Ульяна, - подумал Тимофей с тоской в сердце. - Похоже, не быть мне живу, ибо дела у ордынцев хуже некуда! Да и по роже хана Ахмата видно, что это закоренелый убийца! И почто я не послушал Якушку Шачебальцева?»
        Между тем в ханском шатре разгорелись нешуточные страсти. Письмо московского князя, прочитанное вслух визирем, сильно разочаровало своим содержанием хана Ахмата и рассердило самых воинственных из его эмиров.
        Иван Васильевич каялся перед ханом Ахматом в том, что по его приказу был обезглавлен один из ордынских послов весной сего года, когда посольство из Сарая посетило Москву с требованием возобновить выплату дани в еще большем размере. Далее Иван Васильевич писал хану Ахмату, что он готов выплачивать дань Орде, но только в том объеме, в каком платил его отец Василий Темный. Еще Иван Васильевич просил повелителя Орды принять его щедрые дары в знак смирения и готовности начать мирные переговоры. В конце своего послания Иван Васильевич сетовал на то, что великий хан Ахмат более прислушивается к тем своим советникам, которые желают поссорить Орду с Москвой.
        «Дивно и непонятно мне упрямое желание некоторых татарских эмиров идти войной на Русь, - говорил в своем письме Иван Васильевич. - Времена Тохтамыша давно миновали, ныне татарскому войску по силам дойти лишь до Оки и Угры, так зачем взваливать на себя непосильную ношу?»
        Когда дело дошло до обсуждения послания московского князя, то голоса ханских вельмож разделились надвое. Самые воинственные и непримиримые татарские беки и эмиры заявляли, что князь Иван просто издевается над ханом Ахматом, его раскаяние и готовность возобновить выплату дани - это всего лишь попытка пустить пыль в глаза. За смирением и миролюбием московского князя явно проглядывает язвительная насмешка, а в концовке письма князь Иван и вовсе открыто говорит о слабости ордынского войска, которому не по силам преодолеть даже Угру и Оку!
        «Если мы вступим в переговоры с князем Иваном, не перейдя Угру, то это станет подтверждением слабости нашего войска, - сказал беклербек Темир-Газа. - В таком случае, конечно же, переговоры с русичами превратятся в пустую говорильню. Ни большую, ни малую дань князь Иван нам платить не станет. И богатейший Русский улус будет потерян нами навсегда!»
        Другая половина ханских вельмож выступала за то, что лучше начать договариваться с московским князем в данных условиях, чем продолжать попытки прорыва на левый берег Угры.
        «За прошедшие три дня сражений мы убедились, что русские полки не уступают нам ни числом, ни храбростью, а выгодностью позиций и превосходством в вооружении даже превосходят наши тумены, - заявил визирь Карамурза. - Лучше взять у князя Ивана те дары, которые он готов дать нам добровольно, и договориться с ним о выплате хотя бы небольшой дани, чем рисковать войском на узких речных бродах под ядрами русских пушек. Князь Иван прав, времена Тохтамыша давно прошли, ныне Русь очень сильна! Нам, к сожалению, не хватит сил, чтобы поставить московского князя на колени!»
        Однако здравые речи Карамурзы и согласных с ним эмиров пришлись не по душе хану Ахмату. Ему, пообещавшему своему войску и военачальникам победу и богатейшую добычу, бесславно отступать было никак нельзя. Войско станет требовать с Ахмата выплату жалованья за последние пять месяцев. Не получив обещанных денег, Ахмата могут поднять на копья его же собственные воины.
        Поэтому хан Ахмат объявил своим военачальникам, что завтра на рассвете татарские тумены предпримут решающую попытку прорвать русскую оборону на реке Угре. Руководить этим прорывом хан Ахмат поручил Темир-Газе, полагаясь на его военный опыт.
        На этот раз татары ринулись к бродам на Угре в ином порядке. Впереди двигалась конница, за которой бегом поспешали тысячи пеших ордынцев. Замысел Темир-Газы строился на том, что конные татарские сотни, преодолев мелководье и песчаную крутизну левого берега, стремительным броском прорвутся к русским пушкам и заставят их замолчать, перебив стрелами и изрубив саблями русских пушкарей. Без мощи пушечного огня русским полкам вряд ли удастся сдержать многотысячный напор татарских туменов на пространстве шириной более пяти верст.
        Свою атаку ордынцы начали при первых проблесках утренней зари, выйдя из своих становищ без сигналов боевых труб и без боя в барабаны. Чтобы блеск копейных наконечников не выдал их приближение раньше срока, татары несли копья остриями вниз. Свои круглые блестящие щиты татары прикрыли плащами. Татарская орда почти бесшумно прихлынула к извилистому голубому руслу реки Угры. Русские дозоры заметили вражеские полчища, когда до них было не более трехсот шагов.
        В русских станах только-только раздались трубные сигналы тревоги, а ордынцы уже начали переправу через Угру, пустив конницу вперед. Русские пушки слишком поздно открыли стрельбу и где-то сразу замолчали, а где-то успели произвести всего два-три залпа, накрытые атакующим валом татарской конницы. Русские пешцы и конные дружинники храбро бросились на ордынских всадников, стремясь отбросить их от пушечных позиций и защитить пушкарей. По мере вступления в сражение все новых русских полков татарская конница была вынуждена откатиться назад, понеся большой урон.
        Когда в сражение вступила ордынская пехота, на этот раз почти без потерь перешедшая через Угру, то боевые порядки русского войска поколебались сразу во многих местах, а кое-где татарам удалось глубоко вклиниться в расположение русской рати, вытянутой по фронту почти на двадцать верст. Русским воеводам приходилось быстро подтягивать к наиболее угрожающим участкам обороны отряды ратников, конных и пеших, находившиеся в ближнем тылу. Многочисленность и отличная экипировка русского войска не позволили ордынцам создать угрожающий перевес сил в местах наметившихся прорывов. После трех часов яростной сечи татары наконец ослабили свой напор, а затем и вовсе покатились назад. Русские полки вновь отбросили ордынские полчища на правый берег Угры.
        Все это время хан Ахмат пребывал в своем шатре, где он истово молился Аллаху о ниспослании победы своему войску.
        Появление в шатре старшего сына Ахмата, Садехмат-хана, в мокрой одежде, усталого и с угрюмым лицом, дало понять властелину Большой Орды, что молитвы его были напрасны.
        - Молви, сын мой, - повелел хан Ахмат, надевая на ноги сапоги с загнутыми носками, которые он снял перед молитвой, по исламскому обычаю.
        - Плохие вести, отец, - тяжело дыша, сказал Садехмат-хан. Он снял с бритой головы островерхий позолоченный шлем и утер обильный пот со лба. - Русские собаки обратили в бегство наше доблестное воинство. Пало много эмиров и беков, много храбрых батыров. Весь левый берег Угры, - этой проклятой речушки! - усеян телами наших воинов.
        - Как мог Темир-Газа допустить такое?! - гневно рявкнул хан Ахмат. - Позвать его сюда!
        - Отец, Темир-Газа не придет, - устало ответил Садехмат-хан. - Он убит.
        - Тогда я хочу видеть мурзу Тулунбека, который обещал мне победу над русичами! - сердито воскликнул хан Ахмат, затягивая пояс на своем цветастом халате. - Где он, подлый лжец?
        - Мурза Тулунбек тоже мертв, отец, - сказал Садехмат-хан, бессильно опустившись на низенькую скамью. - Ему оторвало голову русским ядром.
        - Значит, я привлеку к ответу эмира Тургая, - не унимался хан Ахмат. - Помнится, он громче всех кричал вчера на совете, что его конница сомнет русских собак с первого натиска!
        - Эмир Тургай тоже убит, отец, - с тяжким вздохом проговорил Садехмат-хан. - Урусы закололи его копьями вместе с конем.
        Хан Ахмат попятился с побледневшим лицом и открытым от горестного изумления ртом, гибель лучших ордынских военачальников потрясла его! Получалось, что спросить за тяжелое поражение татарского войска было не с кого. Кто вчера на совете яростнее всех настаивал на сражении с русичами, те сложили головы в сече. Наиболее малодушные эмиры и беки, конечно, уцелели, однако спрашивать с них за эту неудачу было бесполезно, ибо они изначально не горели желанием ввязываться в битву с русской ратью.
        Оглядев потрепанные и поредевшие татарские тумены, вернувшиеся в становище с поистине кровавых берегов Угры, хан Ахмат и вовсе сник и помрачнел. Ему стало ясно, что с этим войском ему Русь не покорить. Оставалось лишь одно, дабы хоть как-то соблюсти свое величие, а именно завязать с московским князем переговоры о мире.
        Придя в свой шатер, хан Ахмат вызвал к себе визиря Карамурзу и приказал ему написать письмо московскому князю. Что именно написать в ответном послании, хан Ахмат изложил визирю коротко и жестко. Хан Ахмат желал, чтобы князь Иван сам приехал к нему в стан, бил ему челом, прося милости и мира, как это делали его деды и прадеды.
        - Лишь на таких условиях я соглашусь заключить мир с Москвой, - заявил визирю хан Ахмат. - Я, конечно, не стану настаивать на выплате дани в размере столетней давности, но мирное соглашение князь Иван получит от меня, только стоя на коленях.
        Карамурза покачал головой с досадливой укоризной на пухлом лице с тонкими усиками и жидкой бородкой.
        - Повелитель, - сказал он, - не время сейчас показывать свою гордыню после столь горестного поражения. По-моему, пришла пора тебе разговаривать с московским князем, как с равным.
        - Тебя никто не спрашивает, умник! - прикрикнул на визиря хан Ахмат. - Напишешь, как я велю! Пусть наши тумены заметно поредели после сегодняшней битвы, но и русичи наверняка понесли ощутимый урон. Им стоило немалого труда отбросить мое храброе войско за Угру. Поэтому в конце письма напиши так: скоро Угра и прочие реки покроются льдом, тогда для ордынского войска откроется много дорог для набега на Русь!
        Карамурза почтительно склонил голову в круглой тюбетейке, не смея и далее высказывать свое мнение.
        Тимофей спал, когда пришли ханские нукеры, растолкали его и велели спешно ехать к великому князю с ответным посланием хана Ахмата. Выйдя из юрты, где он провел без малого сутки, Тимофей увидел около входа своего коня, оседланного и взнузданного. Ему вручили ханский свиток с печатью.
        Засунув ханское письмо в кожаную сумку, Тимофей ловко вскочил на коня и, сопровождаемый пятью конными нукерами, помчался рысью туда, где был устроен проезд в сцепленных одна за другой крытых кочевнических повозках, ограждающих становище хана Ахмата со всех сторон.

* * *
        Томительное ожидание изводило хана Ахмата гнетущей неизвестностью. Дни проходили за днями, а от московского князя не было ни посла, ни гонца с письмом. Так прошла неделя. Хану Ахмату стало понятно, что надменный тон, с каким он обратился к московскому князю в своем последнем послании, - это его явный просчет. Властелин Московии уверен в своей военной мощи и на унизительное челобитье в татарский стан, конечно же, не поедет.
        Смирив свою гордыню, хан Ахмат велел визирю Карамурзе написать другое письмо московскому князю. Тон этого послания был дружелюбно-покровительственный. Хан Ахмат ничего не требовал и ни на чем не настаивал. Он обращался к Ивану Васильевичу, как равный к равному. Даже размер дани хан Ахмат разрешил установить самому московскому князю.
        Татарский гонец отвез ханское письмо на левый берег Угры, вручив его воеводе Даниле Холмскому, который уже со своим гонцом отправил послание хана Ахмата в Красное село.
        И снова хан Ахмат несколько дней мучился безвестностью: с русской стороны не прибыл ни один гонец. Это молчание московского князя красноречиво говорило хану Ахмату о том, что в русском стане его нисколько не боятся и не собираются выпрашивать мир у ордынцев, более того, властелин Московии своим дерзким долгим молчанием как бы предлагает хану Ахмату: мол, одолей меня, коль сможешь!
        Хан Ахмат понимал, что поднять свое войско на новый прорыв через Угру он уже не сможет. Среди татарских военачальников царило уныние, храбрейшие из них пали в сече, а все прочие эмиры и беки были настроены на отступление, а не на битву. Лишь ногайские вожди по-прежнему настаивали на продолжении попыток прорыва на русский берег. Однако их никто не слушал, поскольку ногайцев было немного по сравнению с прочей разношерстной массой ордынского войска.
        После двухнедельного ожидания хан Ахмат решился написать московскому князю третье письмо. Это уже более походило на жест отчаяния и на последнюю попытку завершить эту войну достойным образом. Хан Ахмат в третьем своем послании к великому князю не заводил речь про дань и какое-либо отступное, он желал одного - мира. Хан Ахмат был готов договариваться о мире с любым из братьев Ивана Васильевича, либо с его сыном Иваном Молодым, либо с кем-то из московских воевод. На худой конец, хан Ахмат соглашался и на то, чтобы к нему в становище приехал кто угодно из окружения московского князя, лишь бы этот посланец имел полномочия заключить мир с Ордой.
        Визирь Карамурза, писавший это письмо под диктовку хана Ахмата, не стерпел и возмутился на этот раз тем, как грозный повелитель Большой Орды унижает свое достоинство, выпрашивая мир у князя Ивана, коего он еще совсем недавно хотел поставить на колени.
        - Мне думается, о светлейший, нет никакой необходимости отправлять это унизительное послание к московскому князю, - сказал визирь. - Очевидно, что князь Иван оставит без ответа и это твое письмо, повелитель. Мирный договор с Большой Ордой князю Ивану просто не нужен при том военном превосходстве, какое он имеет над нашим войском. Князь Иван желает на будущее, чтобы у него были развязаны руки.
        Однако хан Ахмат не прислушался к мнению визиря и отправил свое третье письмо на левый берег Угры. В нем еще теплилась слабая надежда, что если не сам князь Иван, то кто-нибудь из его думных бояр настоит на том, чтобы Русь и Орда заключили равноправный мирный договор. Но и третье послание хана Ахмата осталось без ответа.
        Глава девятая
        Примирение
        То, насколько силен был натиск ордынцев на русские позиции во время их последней попытки силой прорваться на левый берег Угры, Тимофей смог осознать, только когда своими глазами увидел настоящие завалы из мертвых тел возле защитных частоколов и там, где стояли русские пушки. Тимофей видел, как много полегло русских ратников в лесу, близ самого широкого брода через Угру и на тропе, ведущей к русскому стану. Раненых к тому времени уже отвезли в лагерь, а убитых только начали собирать и подсчитывать, складывая окровавленные тела на земле длинными рядами.
        Среди ратников и обозных мужиков, которые перетаскивали павших русичей на широкую лесную поляну, Тимофей вдруг узнал костолома Космыню, с которым ему доводилось встречаться несколько раз в тюремном застенке, куда он приходил вместе с Якушкой Шачебальцевым.
        Тимофей окликнул Космыню по имени и подошел к нему, ведя коня в поводу.
        Космыня с каким-то бородатым плечистым мужиком грузили мертвецов на телегу, запряженную гнедой кобылой. Увидев Тимофея, Космыня прервал свое занятие.
        - Здрав будь, боярич! - произнес Космыня, отвечая на приветствие Тимофея. - Откуда и куда путь держишь?
        - Везу из татарского становища ханское письмо к великому князю, - ответил Тимофей. - Но ты-то почто здесь?
        - Боярин Ртищев вступил в войско, ну и я вместе с ним, - промолвил Космыня, утирая пот с лица. - Да что я, все тюремные служки и надзиратели взялись за оружие, придя сюда на берег Угры оборонять Русь от татарской напасти.
        - Кто же узников стережет? - поинтересовался Тимофей.
        - Все узники тоже в войско зачислены, таков был приказ государя, - ответил Космыня.
        Оказавшись на лесной прогалине, где шел подсчет павших в сражении русичей, Тимофей увидел стоящих кучкой военачальников и среди них рыжебородого сотника Рутына. Военачальники стояли над телом какого-то погибшего русского воина, который, судя по скорбному виду воевод, был весьма заметной фигурой в русской рати.
        Тимофей расслышал горестную реплику одного из воевод.
        - Как сказать об этом великому князю, други? - проговорил военачальник.
        У Тимофея сердце замерло в груди, а по спине прокатился леденящий холод. «Неужто в сече пал Иван Молодой?» - промелькнуло у него в голове.
        Тимофей подбежал к группе военачальников и протолкался в середину их тесного круга. Перед ним на мерзлой притоптанной траве лежал бездыханный Якушка Шачебальцев. Пластинчатый панцирь на убитом носил на себе множество следов от ударов вражеских стрел и копий. Стальные пластины панциря сберегли Якушку от смертельных ран, смерть его настигла после удара саблей по шее. Этот сабельный удар рассек шею Якушки почти наполовину, перерубив важные шейные артерии. Лицо, плечи и грудь мертвого Якушки были покрыты густым слоем засохшей крови.
        Упав на колени, Тимофей со стоном склонился над безжизненным телом Якушки Шачебальцева. Горячие слезы потекли из его глаз.
        Ладони и пальцы Тимофея чувствовали холод мертвой плоти, но разум его не желал мириться с этой ужасной действительностью. Тимофей стонал и захлебывался слезами, тиская в ладонях холодную руку Якушки, лишь теперь осознав, как ему будет не хватать этого человека и скольким он ему обязан.
        - Почто Данила Холмский позволил Якушке участвовать в битве с татарами? - обронил кто-то из воевод. - Придется ему теперь ответ держать перед великим князем.
        - Якушка Шачебальцев был весьма важной птицей и подчинялся токмо государю, - прозвучал другой голос, - поэтому Данила Холмский был для него не указчик.
        - Сколь ловок и храбр был Якушка в сече с нехристями, просто на диво! - подал голос сотник Рутын. - Немало татар полегло от его меча! Ратники шли за ним, как за архангелом Михаилом, видя его доблесть! Вельми горестно, други, потерять такого удальца.
        - Все мы под Богом ходим! - заметил другой сотник. - Сегодня Якушку смерть скосила, а завтра кого-то из нас скосит.
        Пришлось Тимофею стать радостным и горестным вестником одновременно. Он обрадовал великого князя вестью о победе над татарами и тут же опечалил его, сообщив о гибели Якушки Шачебальцева.
        Иван Васильевич дал волю своему гневу, желая немедленно покарать Данилу Холмского за то, что тот не доглядел за Якушкой, позволив тому оказаться в самой гуще сражения. Однако думные бояре отговорили государя от поспешного решения, резонно заметив ему, что победа над ордынцами прежде всего есть заслуга воеводы Холмского.
        «Ныне Данила Холмский столь любим и превозносим в народе, что его опала вызовет бурное негодование черни и войска, - сказал боярин Федор Хромой. - Опять же не нужно забывать, что орда хана Ахмата пока еще не убралась восвояси. Татары могут еще не единожды попытаться взломать нашу оборону на Угре. Пусть уж Данила Холмский и дальше верховодит нашим войском, пусть употребит с пользой для Руси свой полководческий дар!»
        Скрепя сердце Иван Васильевич был вынужден согласиться с доводами Федора Хромого. И впрямь Данила Холмский стал для татар карающим мечом! Никто из прочих воевод не сможет сравниться с Данилой Холмским в военном мастерстве.
        Гибель Якушки Шачебальцева сильно ударила по великому князю, который лишился своего всевидящего ока и всеслышащих ушей. Как Данила Холмский пребывает на своем месте, руководя войсками, так и Якушка Шачебальцев был незаменим в делах тайного сыска и распутывании заговоров. Оставшись без Якушки Шачебальцева, Иван Васильевич вдруг ощутил подле себя пустоту, грозящую ему тревогами и неведением опасностей, которые со временем могут обступить его жизнь и трон. Для отражения вражеских полчищ у Ивана Васильевича имелось войско и воеводы, а для распознавания изменников среди своих бояр и князей Ивану Васильевичу был нужен кто-то другой, способный заменить Якушку Шачебальцева.
        Иван Васильевич долго думал, мысленно перебирая всех своих приближенных, на кого из них можно положиться в делах тайных и не всегда законных. Кому можно доверить свои сокровенные мысли и чаяния? Никто из ближнего круга государевых вельмож и слуг не годился на такую особую должность, не обладая теми достоинствами, которые имел покойный Якушка Шачебальцев. По этой причине Иван Васильевич пребывал в мрачном настроении.
        Однажды дьяк Василий Долматов указал Ивану Васильевичу на Тимофея Оплетина, сказав, что в последние три месяца тот исполнял важные поручения Якушки Шачебальцева, являясь его ближайшим помощником. И среди великокняжеских гонцов Тимофей Оплетин был самым аккуратным и исполнительным. Василий Долматов посоветовал Ивану Васильевичу поставить Тимофея Оплетина на должность, которую до него занимал Якушка Шачебальцев.
        «Тимофей кое в чем поднаторел, помогая Якушке в тайных делах, - молвил дьяк Василий государю. - У Тимофея имеются все задатки для такого рода дел. Он внимателен, рассудителен, не вспыльчив, не корыстолюбив, не робкого десятка. А то, что Тимофей слишком молод, так ведь и Якушка начинал свою деятельность на этом поприще в столь же юные годы».
        Поразмыслив, Иван Васильевич произвел Тимофея Оплетина в дьяки, назначив его дознавателем и порученцем по особо важным делам. Все слуги и помощники Якушки Шачебальцева перешли под начало Тимофея Оплетина, который внезапно обрел власть, позволяющую ему в государственных интересах входить без стука в любую дверь и даже преступать христианские заповеди, если это нужно для дела.

* * *
        Избавив Псков от угрозы немецкого вторжения, братья великого князя, вняв совету своей матери, решили бить челом Ивану Васильевичу, дабы примириться с ним окончательно. Андрей Большой был готов сделать шаг к примирению со старшим братом еще в сентябре, но тогда этому противился Борис Волоцкий, ожидавший больших уступок от великого князя. Когда до Бориса Волоцкого дошли слухи о раскрытии заговора в окружении Ивана Васильевича, организованного на деньги Литвы, и о победе русских полков над ордой хана Ахмата у берегов Угры, то это окончательно похоронило его надежды на «чудо», под коим князь Борис подразумевал внезапную смерть великого князя от яда или татарской стрелы.
        Смирившись с неизбежным, Борис Волоцкий поехал вместе с Андреем Большим в городок Кременец, куда перебрался из Красного села Иван Васильевич со своей свитой.
        Великий князь принял своих мятежных братьев милостиво и радушно. В присутствии московских бояр и своего духовника владыки Вассиана Иван Васильевич подтвердил все прежние права и вольности своих младших братьев, как удельных князей, присоединив к владениям Андрея Большого города Можайск и Рузу. Борису Волоцкому великий князь уступил три деревни под Вереей.
        После кратких примирительных речей младшие братья целовали крест на верность старшему брату.
        Во время этой процедуры всем собравшимся было видно, с каким внутренним усилием произносит Борис Волоцкий слова клятвы перед тем, как поцеловать большой позолоченный крест в руках владыки Вассиана. Если Андрей Большой был доволен примирением со старшим братом, получив во владение два города, то Борис Волоцкий чувствовал себя оскорбленным и униженным, получив от великого князя три жалкие деревни. Однако идти на попятный было уже поздно, поэтому князю Борису приходилось волей-неволей принимать условия великого князя.
        Не особо пытался скрывать свои чувства к брату Борису и Иван Васильевич, знавший, кто именно затеял этот мятеж, кто подсылал ему подметные грамоты и ссылался с польским королем Казимиром. Догадывался Иван Васильевич и о том, что его брат Борис, с детства коварный и жадный, желает ему смерти и военных неудач. Будь у князя Бориса много золота, он тогда и сам организовал бы заговор против старшего брата.
        «В моей воле и бедности ты жил до мятежа, брат, так же будешь жить и впредь», - было написано на лице у великого князя, когда он обнимался и целовался с братом Борисом во время торжественной присяги.
        Примирившись с младшими братьями, Иван Васильевич тем не менее не отправил их к реке Угре, где продолжалось противостояние русских полков и орды хана Ахмата. Великий князь держал младших братьев с их дружинами в Кременце, якобы для собственной безопасности, на деле же опасаясь козней мстительного Бориса Волоцкого.
        Сюда же, в Кременец, гонцы доставляли письма от хана Ахмата, который начал с угроз, а закончил приниженными просьбами о мире. Иван Васильевич намеренно не отвечал на послания хана Ахмата, понимая, что военное поражение вкупе с неудачной попыткой переговоров приведут того к полному краху. От хана Ахмата отвернутся многие татарские эмиры и беки, готовые служить лишь сильному и удачливому правителю Большой Орды. Хан Ахмат, не добывший в этом походе ни победы, ни добычи, таковым уже не являлся.
        Наконец 26 октября, в Дмитриев день, ударили первые морозы и река Угра покрылась льдом.
        Русские воеводы изготовили полки к битве, помня недавние угрозы хана Ахмата: мол, замерзнут реки, тогда для татар откроется много путей для вторжения на Русь. В ожидании нападения ордынцев прошло два томительных дня. Татары не двигались из своих становищ.
        На третий день ожидания пришел ошеломляющий приказ от великого князя: всем полкам отступить от Угры на десять верст.
        Данила Холмский кое-как утихомирил воевод, возмущенных тем, что великий князь принуждает их отступить перед татарами, до того не единожды разбитых в стычках с русичами на берегах Угры.
        Полки свернули свои станы и отошли на десять верст к северу, растянувшись длинной линией от Медыни до Тарусы. Теперь татары могли без помех перейти Угру.
        Тридцатого октября в ставку хана Ахмата прибыл посол от московского князя - это был боярин Иван Товарков.
        К удивлению и негодованию хана Ахмата, русский посол завел речь не о заключении мира, а передал устное послание московского князя.
        «Коль татарский хан силен не на словах, а на деле, то пусть его конница переходит через Угру, где пожелает, - устами посла сказал великий князь. - Русская рать готова встретить татар в чистом поле к северу от Угры».
        Это был открытый вызов.
        Хан Ахмат не дал послу никакого ответа, велев ему возвращаться к своему государю.
        Весь остаток дня и почти всю ночь хан Ахмат провел в тягостных раздумьях, не покидая своего шатра.
        На следующее утро хан Ахмат собрал своих военачальников на совет. Вернее, хан Ахмат собирался объявить предводителям туменов о своем решении перейти Угру и напасть на русское войско, где бы оно ни находилось. Однако огласить свое решение хан Ахмат так и не успел, поскольку большинство татарских военачальников, страшась надвигающейся зимней стужи и русских пушек, хором заявили, что пора возвращаться домой. Самым малодушным из эмиров и беков отступление русских полков от Угры казалось некой хитро обставленной ловушкой, в которую московский князь вознамерился заманить все ордынское войско.
        Немногочисленные голоса тех военачальников, кто готов был идти до конца в противостоянии с Москвой, тонули в шумной разноголосице трусливых и упавших духом ордынских вождей, которые уважали мурзу Тулунбека и трепетали перед суровым Темир-Газой, не смея оспаривать их мнение, часто совпадавшее с мнением хана Ахмата. Ныне Тулунбек и Темир-Газа были мертвы, лишенного же их поддержки хана Ахмата никто не боялся.
        Глядя на своих распоясавшихся вельмож, обвиняющих его во всех неудачах ордынского войска, хан Ахмат с внутренним страхом почувствовал, что власть ускользает из его рук. Если несколько дней тому назад хан Ахмат пытался выискивать среди своих эмиров и темников виновников недавних поражений, то теперь ему самому грозила участь стать козлом отпущения, на которого татарская знать готова свалить все недавние неудачи.
        Неизвестно, чем закончился бы этот совет, если бы сторону хана Ахмата не приняли ногайские беки.
        Мурза Ямгурчи, шурин Ахмата, брызгая слюнями и размахивая плетью, восстановил относительный порядок в ханском шатре. Этого злобного знатного ногайца побаивались все в окружении хана Ахмата.
        Хан Ахмат успокоился и властным голосом объявил, что намерен принять вызов дерзкого князя Ивана и сойтись с московской ратью на левобережье Угры. В передовых туменах должны были двигаться ногайцы, вся прочая татарская орда должна была переходить через Угру, развернувшись широким фронтом, дабы при встрече с русскими полками применить стремительные фланговые охваты.
        Распустив совет, хан Ахмат сел завтракать вместе с мурзой Ямгурчи и его братом Чалмаем. Разговор за завтраком шел о том, по каким дорогам татарскому войску наступать на Москву после того, как будет разбита русская рать.
        Неожиданно прибежал визирь Карамурза, бесцеремонно прервав беседу хана Ахмата с двумя его шуринами.
        - О светлейший, степные беки из родов кемкем, джиргин и алтан сворачивают юрты! - сообщил Карамурза. - Они заявляют, что уходят в донские степи. Они больше не хотят сражаться с урусами.
        - Это Бисултан-собака мутит воду! - рассердился мурза Ямгурчи. - Его родичи из рода кемкем никогда не отличались доблестью! Надо казнить Бисултана, светлый хан, тогда все прочие смутьяны подожмут хвосты!
        Смелый на язык Бисултан давно мешал хану Ахмату, поэтому он с готовностью ухватился за подвернувшуюся возможность свести с ним счеты. Хан Ахмат повелел начальнику своих нукеров обезглавить Бисултана и насадить его голову на копье.
        - Пусть все войско увидит, как я поступаю с трусами! - сказал хан Ахмат.
        Ханские нукеры вскочили на коней и помчались туда, где располагались шатры и повозки рода кемкем. Однако схватить и казнить Бисултана ханским нукерам оказалось не под силу, за последнего горой встали его родичи и друзья из других родов. Сотня ханских нукеров оказалась бессильной перед тремя тысячами рассерженных татар, потрясающих саблями и копьями.
        - Глядите, братья, - кричал Бисултан, гарцуя на горячем степном скакуне, - хан Ахмат ни во что не ставит наши жизни! Мало того, что нам не выплачено жалованье за прошедшие месяцы и нас посылали на убой под огонь русских пушек, хан Ахмат готов рубить нам головы за то, что кое-кто из нас не желает задаром проливать кровь!
        Слова Бисултана услышали многие из татарских вождей, эти слова были подобны искрам пламени, упавшим на сухую солому. В результате к трем степным татарским родам, возымевшим намерение уйти на юг, присоединились еще пять половецких родов, численность всадников которых равнялась целому тумену.
        Чтобы воспрепятствовать уходу десяти тысяч половцев, одних ханских нукеров было явно мало. Хан Ахмат хотел было прибегнуть к помощи ногайцев, но вовремя одумался, понимая, что дикие ногайцы устроят кровавую резню, дабы завладеть юртами и лошадьми пяти донских половецких родов. Если на помощь донским половцам бросятся их собратья из прочих половецких племен, тогда спасать придется уже ногайцев, а надежных войск для этого у хана Ахмата не было. Поэтому, несмотря на яростные протесты Ямгурчи, хан Ахмат решил не удерживать силой тех кочевников, которые устали от войны и настроились на возвращение домой.
        - Пусть убираются! - сказал хан Ахмат своим ногайским родичам. - Трусливые и слабовольные будут только обузой для нашего войска. Тринадцать тысяч всадников - это небольшая потеря. Эти люди все равно предали бы нас не сегодня, так завтра или во время сражения с русами.
        Это отступление малой части ордынского войска породило в умах всего Ахматова воинства то же самое стремление избежать чреватой большими потерями битвы с русской ратью и уйти на юг, пока еще нет сильных холодов и степь не занесло глубоким снегом. Среди татар ходил слух, будто к русскому войску присоединились отряды из далеких северных земель: из Заонежья, Кубены, Заозерья, Важской и Двинской земель… Пришедшие оттуда ратники будто бы ростом выше воина, сидящего на коне, могучи, как лоси, и свирепы, как голодные медведи. Войско из этих северных светловолосых великанов хитрый московский князь берег до поры до времени, зная, что холодное время года эти неприхотливые витязи переносят лучше, чем жару и дождь. И вот князь Иван предпринял попытку заманить татарское войско на левобережье Угры, чтобы окружить ордынцев среди заснеженных лесов своими полками, расстрелять их из пушек и раздавить страшными северными великанами, которых не берет ни стрела, ни копье.
        Вечер еще не наступил, а к хану Ахмату уже потянулись эмиры и беки из оставшихся ордынских туменов с одной и той же просьбой: отпустить их домой. Кто-то из военачальников ссылался на то, что у воинов нет зимней одежды; кто-то сетовал на скудное питание, становившееся все хуже день ото дня; кто-то указывал хану Ахмату на большое количество раненых, за которыми нет должного ухода; кто-то говорил про всеобщее уныние в войске после гибели Тулунбека и Темир-Газы…
        Хан Ахмат бранился и кричал на своих вельмож, гнал их прочь от себя, загораживая двери юрты своими нукерами. Эмиры и темники уходили к своим отрядам, но через какое-то время они вновь возвращались к белой ханской юрте, толкаясь у входа и прося хана Ахмата выслушать их.
        Наступила ночь. По всему татарскому стану загорелись костры.
        У костров кучками собирались воины, обсуждая уход донских половцев и трех татарских родов. Воины нарочито разговаривали громко, чтобы их могли услышать военачальники в своих шатрах. Большинство воинов тоже высказывались за прекращение этой бессмысленной войны, которая уже унесла жизни нескольких тысяч ордынцев и не принесла никакой добычи. Степняки не привыкли воевать таким образом.
        Несколько дней хан Ахмат упрямо отказывался пойти навстречу своим эмирам и бекам, не желая бесславно уходить с берегов Угры. Между тем по ночам и даже при свете дня от ордынского войска откалывались отряды всадников и спешно уходили в южные привольные степи. Маленькие отряды ордынцев, по тридцать-пятьдесят воинов, старались ускользнуть из становища ночью или в рассветных сумерках, опасаясь злобных ногайцев и ханских нукеров. Большие курени, числом до тысячи воинов, уходили открыто днем, ни от кого не таясь.
        Войско рассыпалось на глазах у хана Ахмата. Волей-неволей властелину Большой Орды пришлось отдать приказ об отходе на юг. Это случилось 9 ноября.
        Снявшиеся с лагеря татарские тумены двинулись не прямиком на юг, а выбрав юго-западное направление. Такова была воля хана Ахмата, решившего напоследок отыграться на своем ненадежном союзнике - польско-литовском короле Казимире, войско которого так и не подошло к татарам на помощь. К юго-западу от Угры лежали Верховские княжества, входившие во владения Казимира. Все эти княжества располагались в верховьях заворачивающей к югу Оки, отсюда и назывались Верховскими. Правившие в этих княжествах русские князья признавали над собой власть Казимира, хотя больше тяготели к Руси, с которой у них были родственные и торговые связи.
        Обозленные своими неудачами на реке Угре, ордынцы предали разорению верхнеокские города: Мещевск, Козельск, Мценск и Новосиль. Здесь татары наконец-то взяли кое-какую добычу, пригнали к своим обозам толпы русских невольников.
        Король Казимир никак не ответил на этот подлый выпад хана Ахмата, то ли не успев отправить войско к верховьям Оки, то ли не пожелав ввязываться в распрю с ордынцами.
        Покуда основное татарское войско грабило и жгло верхнеокские города, нукеры хана Ахмата, отряды его сыновей и союзники-ногайцы еще какое-то время продолжали стоять станом на правом берегу Угры. Было непонятно, на что еще рассчитывает хан Ахмат, какими надеждами себя тешит, глядя на заснеженные берега и на покрытое льдом русло Угры, возле которого так бесславно завершилась долгая эпоха ордынского ига над Русью.
        Наконец 11 ноября откочевали на юг последние отряды татар во главе с самим Ахматом.
        Глава десятая
        Сеча на реке Упе
        Об отступлении орды хана Ахмата от Угры Иван Васильевич узнал в Боровске, куда он перебрался со своим двором из Кременца, дабы быть поближе к войску. Эта весть вызвала ликование не только в ближайшем окружении великого князя, но и повсеместно в городах и селах всей Русской земли. Поход самонадеянного хана Ахмата завершился не просто поражением, но крахом татарского владычества над Русью.
        Не теряя времени даром, Иван Васильевич повелел своим братьям с их конными дружинами, а также конным полкам князей Василия Верейского и Иосифа Дорогобужского преследовать уходящих на юг ордынцев, чтобы не позволить татарам опустошать московские владения на правобережье Оки. Миновать эти земли отступающие отряды хана Ахмата никак не могли.
        Вместе с полком князя Василия Верейского Иван Васильевич отправил в этот рейд и Тимофея Оплетина, дав ему тайный приказ неприметно присматривать за Андреем Большим и Борисом Волоцким, вслушиваться в их речи и подмечать за ними малейший намек на измену. Это было первое серьезное поручение Тимофею Оплетину от государя в его новой должности.
        Прощаясь с Тимофеем во дворе княжеского терема, дьяк Василий Долматов сказал ему вместо напутствия:
        - Помни, друже, наставления Якушки Шачебальцева. На рожон не лезь, будь всюду неприметен, как тень. Всегда будь при оружии и начеку, помня при этом, что отныне твое главное оружие - острый ум.
        Тимофей покидал Боровск с сильнейшим волнением в душе. Ему очень не хотелось ударить в грязь лицом перед государем, и в то же время он понимал, что для таких дел опыта у него совсем мало.
        Тимофей ехал верхом на коне по мерзлой заснеженной дороге в колонне всадников князя Верейского, а в голове у него назойливо билась одна и та же беспокойная мысль: «Эх, Якушка! Почто же ты покинул меня так не вовремя! Как же я теперь обойдусь без тебя?..»
        Старший сын хана Ахмата, Садехмат-хан, и ханский племянник Кайсым особенно болезненно восприняли бесславный уход татарского войска с берегов Угры. Оба жаждали военной славы и беспощадной мести московскому князю. Когда отступающие отряды хана Ахмата достигли реки Упы, притока Оки, Садехмат-хан и Кайсым вызвались совершить нападение на Тульскую пограничную крепость, входившую во владения Москвы. Хан Ахмат не стал отговаривать горячих степных царевичей от этого набега, полагая, что тем самым он хотя бы малой сторицей отплатит дерзкому князю Ивану за крупную неудачу татар на Угре.
        Когда-то на месте Тульской крепости стоял небольшой городок Дедославль, входивший в Черниговское княжество. Во время первого нашествия Батыевой орды Дедославль был разорен монголо-татарами дотла и пролежал в руинах почти сто пятьдесят лет. Лишь при сыновьях Дмитрия Донского на берега реки Упы вновь пришли русичи, построившие здесь несколько сел и небольшую деревянную крепость. Первым воеводой в этой пограничной крепости был Яромир по прозвищу Тул. (Тулом русичи называли колчан для стрел.)
        Яромира со временем сменил другой воевода, но крепость почему-то с той поры стали называть Тульской. По одному из преданий, Яромир Тул сражался здесь с разбойными татарами и скончался от ран. Ратники погребли прах Яромира в подвале одной из бревенчатых крепостных башен. Сначала эта башня называлась Тульской, а затем это название закрепилось и за всей крепостью.
        Сын и племянник хана Ахмата подступили к Тульской крепости во главе трех тысяч всадников.
        Еще при подходе к этому самому южному укреплению Руси татары побывали в трех деревнях на берегах Упы, обнаружив их совершенно пустыми. Смерды из этих деревень со своими семьями и домашней живностью загодя перебрались под защиту валов и стен Тульской крепости. Живя многие годы на степном порубежье, здешние смерды всегда были начеку и умели быстро покидать свои дома, спасаясь от врагов из Степи.
        Садехмат-хан со своими воинами остановился под Тульской крепостью, взяв ее в плотное кольцо. Судя по размерам крепости, защитников в ней, даже с учетом сбежавшихся сюда смердов, было не более трех-четырех сотен.
        Кайсым со своим отрядом ушел к верховьям Упы, где тоже находились русские деревни и выселки. Пошарив в этих деревнях и не обнаружив там ни одной живой души, Кайсым со своими конниками вернулся к Тульской крепости.
        Весь остаток короткого ноябрьского дня татары рубили длинные жерди в ближайшем лесочке, мастерили из них лестницы, с которыми на следующее утро собирались пойти на штурм пограничного русского городка. Два скуластых царевича с заплетенными в косы черными жесткими волосами, сидя у костра, жадно разрывали сильными пальцами изжаренную над огнем баранину, с чавканьем жевали ее и обменивались мыслями по поводу завтрашнего приступа. Они нисколько не сомневались в успехе. Русов в крепости мало, им не выдержать долго, когда татары ринутся на штурм со всех сторон. Пленных и скот царевичи собирались поделить поровну, и только юных русских дев было решено делить по жребию. Так было принято в монгольском войске еще со времен Чингисхана.
        Ложась спать на войлочных попонах возле догорающих костров, никто из татар не догадывался о нависшем над ними грозном роке в виде семитысячной конной русской рати, идущей наметом по широкому степному шляху под холодным сиянием высоких ночных светил. Грозная русская колонна двигалась по следам татарских лошадей, хорошо различимым на белом снегу даже в сумерках.
        Утром начался снегопад, но это не остановило татар, жаждущих спалить огнем пограничный городок московитов. Ордынцы подступили к Тульской крепости с трех сторон. С четвертой стороны, где был обрывистый берег реки Упы, подступиться было совершенно невозможно ни конному, ни пешему.
        Первый штурм, несмотря на решительный натиск татар и их многочисленность, защитники Тульской крепости сумели отбить. При этом русским ратникам вовсю помогали жены и дочери смердов, взявшие в руки топоры и копья.
        Садехмат-хан и Кайсым, посовещавшись, решили предпринять следующий приступ не с трех, а с двух направлений, чтобы штурмующие отряды татар могли сменяться, изматывая таким образом защитников крепости.
        По сигналу костяной дудки спешенные ордынцы бегом устремились к валам крепости, волоча по снегу длинные, грубо сколоченные лестницы. Татарские лучники забрасывали зажженные стрелы внутрь бревенчатых стен городка, стремясь вызвать там пожары.
        Садехмат-хан покрикивал на своих сотников, проносясь верхом на гривастом коне взад-вперед позади идущих на штурм степняков. Ему казалось, что воины двигаются недостаточно быстро, что вокруг слишком много лишней суеты и неразберихи.
        Внезапно примчался нукер из дальнего дозора, сообщив о приближении конного русского войска.
        - Что ты мелешь? - рявкнул на гонца Садехмат-хан. - Откуда здесь взяться русскому войску?
        - Не ведаю, повелитель, - ответил воин. - Только урусы уже близко!
        Выругавшись сквозь зубы, Садехмат-хан велел трубачу дать сигнал к прекращению штурма.
        Отступив от валов Тульской крепости, татары стали садиться на лошадей, выстраиваясь отрядами по сто всадников. Каждый такой отряд ордынцев имел собственный бунчук из лошадиных хвостов.
        Выехав на высокий берег реки Упы, Кайсым и Садехмат-хан увидели невдалеке на заснеженном речном льду приближающуюся колонну русских конников. Над колонной реяли багряно-черные стяги Твери и пурпурно-золотистые стяги Москвы.
        - Русов не меньше четырех тысяч, брат, - проговорил Кайсым, разглядывая конную русскую рать сквозь колючие снежные вихри. - Одолеем ли мы их?
        - Одолеем! - уверенно сказал Садехмат-хан. - Мы нападем на русов внезапно с двух сторон сразу. Лучники пусть стреляют по князьям и воеводам. Снегопад не позволит русам разглядеть численность нашего войска. Вперед, брат!
        Разделив свои силы надвое, татары бросились в атаку, не ведая о том, что еще три тысячи русских конников, совершив обходной маневр, уже зашли ордынцам в тыл. В результате двухсотлетнего противостояния Руси с Ордой русские воеводы прекрасно изучили военную тактику татар, используя при случае военные хитрости ордынцев против них самих.
        Конным русским отрядом, целью которого был удар татарам в спину, командовали братья московского князя Андрей Большой и Борис Волоцкий.
        Битва двух конных ратей, татарской и русской, поначалу развернулась на заснеженном льду реки Упы. Внезапная атака татар внесла некоторое смятение в голову русской колонны, на которую обрушились сотни стрел. Однако по мере вступления в сражение всех русских полков туго пришлось уже татарам, которые стали откатываться к заросшим лесом оврагам. Царевич Кайсым получил рану в бедро от русского копья, поэтому помышлял уже не о битве, а о бегстве. Садехмат-хан, как разъяренный тигр, бросался на русских дружинников с саблей в руке, стремясь вырвать победу любой ценой. Нукеры Садехмат-хана гибли один за другим, заслоняя своими телами и щитами своего повелителя, утратившего всякое чувство опасности.
        Появление на поле битвы дружин Андрея Большого и Бориса Волоцкого довершило разгром татарской конницы, угодившей в окружение по всем канонам заветов Чингисхана. Русичи изрубили две тысячи татар и взяли в плен около пятисот степняков. Среди пленников оказался и раненый ордынский царевич Кайсым.
        Садехмат-хану каким-то чудом удалось прорваться сквозь боевые порядки русских полков и затеряться в заснеженной степи.

* * *
        Эта победа наполнила Андрея Большого и Бориса Волоцкого горделивым самодовольством. Братья похвалялись перед воеводами тем, что в отличие от великого князя они не прятались от татар за лесными далями, едва им было дозволено присоединиться к русскому войску. Особенно витийствовал в этом смысле Борис Волоцкий, говоривший всем и каждому, что истинный правитель Москвы должен быть во главе рати, по примеру Дмитрия Донского, а не переезжать с места на место вдали от главных событий, выжидая их исхода. При этом Борис Волоцкий открыто намекал воеводам на себя и Андрея Большого, как более достойных претендентов на московский трон.
        Слышал эти разговоры и Тимофей Оплетин, находившийся в свите князя Верейского.
        На обратном пути к Оке победоносные конные русские полки задержались в городке Воротынске. Местные дворяне и купцы устроили для братьев великого князя и прочих воевод роскошный пир. На этом застолье было выпито немало хмельного питья, которое развязало языки многим пирующим, и прежде всего Борису Волоцкому.
        Приближенные князя Бориса восхваляли его сверх всякой меры, отмечая в нем и мудрость правителя, и талант полководца, и долготерпение истинного христианина…
        «Сколько несправедливостей вытерпел от старшего брата наш князь, сколько хулы и гонений! - молвили подвыпившие Борисовы гридни и дворяне. - Даже родительской любовью наш князь был обделен с детства. Иван Васильевич, став великим князем, был щедр на милости к кому угодно, токмо не к своему брату Борису. Хотя на войну с ливонцами, литовцами и казанскими татарами наш князь выходил с дружиной по первому зову Ивана Васильевича. В любом походе, как и в нынешнем, наш князь от опасностей не прятался. Может, потому-то Иван Васильевич и не жалует своего брата Бориса, ибо понимает, что в нем больше смелости и мужественности, коими всегда славились потомки Дмитрия Донского!»
        Андрей Большой, которого после сытного обеда сильно клонило в сон, рано удалился с застолья. Вместе с ним ушли с пиршества и его люди. Князь Иосиф Дорогобужский тоже предпочел долгому сидению за столом с яствами крепкий сон, удалившись в опочивальню вскоре после ухода с пира Андрея Большого и его свиты.
        Когда за окнами трапезной сгустились вечерние сумерки, число пирующих уменьшилось больше чем на половину. Многие из них вовсю храпели, сраженные хмелем, кто лежа на скамье, кто уронив голову на стол…
        Прикидывался в дым пьяным и Тимофей, прикорнув в уголке на стуле. При этом Тимофей старательно вслушивался в беседу сидящих за длинным столом неподалеку от него Бориса Волоцкого и князя Василия Верейского. Из них двоих князь Борис был в большем хмельном угаре, нежели Василий Верейский. Однако именно князь Борис избрал столь щекотливую тему для этого разговора.
        - … Ну, разве я не прав? - Борис Волоцкий встряхнул князя Верейского за плечо, вперив свой мутный взор тому в очи. - Разве нет истины в моих словах, брат? Ежели все простые православные русские люди ходят под Богом, занимаясь своими повседневными делами, то мы, князья, существуем и под Богом, и под капризной волей великого князя. Сколько было княжеских уделов при моем отце Василии Темном? Более тридцати, ты сам знаешь, брат. Сколько уделов осталось при моем старшем брате Иване Васильевиче? Чуть больше десятка, так-то!
        Борис Волоцкий многозначительно вскинул кверху указательный палец.
        В дальнейшей беседе Борис Волоцкий стал приводить примеры того, как великий князь уничтожает удельных князей или изгоняет их в чужие края, забирая себе их земли и города. При этом голос Бориса Волоцкого из дружелюбно-доверительного превратился в гневно-недовольный. Из приведенных примеров было видно, что великий князь не очень-то разборчив в средствах, добиваясь дробления и уничтожения уделов зависимых от Москвы князей. Из всего сказанного становилась понятной окончательная цель Ивана Васильевича - полное уничтожение удельной княжеской системы.
        - Мой спесивый старший брат хочет стать единственным князем на Руси, низведя всех прочих князей в боярское сословие либо просто истребив их, как паршивых овец! - злобно прошептал Борис Волоцкий, дыша тяжелым винным перегаром в лицо своему собеседнику. - Гляди, брат, доберется великий князь и до тебя, ибо твой удел совсем недалече от Москвы.
        - Я верно служу Ивану Васильевичу, - промолвил Василий Верейский, - не станет он меня удела лишать. Не посмеет!
        - Глупец! - скривился князь Борис. - Моему старшему брату плевать на таких, как я и ты. Вспомни моего брата Юрия, умершего бездетным, потому что Иван Васильевич запретил ему жениться. Юрий честно служил великому князю, это все знают. Но Иван Васильевич возжелал завладеть уделом Юрия и добился своего, наплевав на кровное родство и братскую любовь! Вспомни князя Михаила Стародубского, брат, которого Иван Васильевич извел ядом. А ко князю Родиону Мещерскому Иван Васильевич подослал убийц, желая прибрать к рукам его удел. И ведь прибрал, мерзавец!
        Борис Волоцкий сердито ударил по столу кулаком.
        - Что же делать? - в легкой растерянности пробормотал Василий Верейский.
        - Выход один, брат, - понизив голос, ответил князь Борис, - убрать Ивана Васильевича! Покуда этот злыдень не прикончил всех нас одного за другим!
        - И… кто же станет великим князем? - насторожился князь Василий.
        - По старшинству трон должен достаться Андрею Большому, - сказал Борис Волоцкий, - а коль он не пожелает себе такой чести, тогда я стану великим князем! - Князь Борис ударил себя кулаком в грудь. - Иль полагаешь, брат, что мне сие не по плечу?
        Василий Верейский тяжело вздохнул и еще хлебнул вина из чаши.
        Было видно, что он во многом согласен с князем Борисом и обеспокоен своим будущим, однако безоговорочно выступить против Ивана Васильевича Василий Верейский все же не мог.
        Чувствуя это, Борис Волоцкий дружески обнял князя Василия за плечи, проговорив немного заплетающимся языком:
        - Поразмысли над моими словами, брат. Поразмысли! Сегодня Сутулый тебе милостиво улыбается, а завтра угостит тебя питьем с ядом.
        Сутулым за глаза прозвали Ивана Васильевича его братья и приближенные, поскольку у великого князя была привычка немного горбиться при ходьбе.

* * *
        Великий князь по-прежнему находился в Боровске, когда вернувшийся из похода Тимофей Оплетин предстал перед ним с отчетом обо всем, что ему удалось подслушать из сказанного государевыми братьями на трезвую голову и во хмелю.
        Иван Васильевич выслушал Тимофея, сидя в кресле с подлокотниками и попивая целебный отвар из глиняной кружки. Во время конных поездок на холодном ветру государь простудил горло. Тимофей стоял перед великим князем, сняв шапку.
        Они были одни в светлице. Великий князь удалил даже преданного Василия Долматова, не желая, чтобы тот услышал лишнее.
        - Ничего иного я и не ожидал от своего братца Бориски, - проворчал Иван Васильевич, допив отвар и передав пустую кружку Тимофею. - Вот злыдень узколобый! Всю жизнь он нож на меня точит! Свернул бы ему шею, да матушку жалко, она ведь станет слезы лить по этому ничтожеству.
        Великий князь прокашлялся, помолчал, хмуря густые черные брови, затем холодно и непреклонно промолвил:
        - Этих двоих рано или поздно придется убрать, тут уж ничего не поделаешь! Подумай, Тимоша, как это можно сделать без лишнего шума. Токмо устранить их нужно не обоих враз, а одного за другим…
        Тимофей невольно побледнел, переспросив:
        - Не пойму я, государь, о ком ты молвишь? О Василии Верейском и своем брате Борисе, что ли?
        - Я имею в виду Бориску и Андрея Большого, - строгим голосом пояснил великий князь. - Я понимаю, тебе дико это слышать, но мера эта вынужденная, поверь. Мне огромное государство блюсти нужно и от внутренних распрей уберечь! Киевская Русь стала добычей кочевников и литовцев, поскольку постоянно была раздираема распрями удельных князей. Московская Русь благодаря моим стараниям скоро избавится от этого зла, на смену удельным князьям придут верные мне мелкопоместные дворяне.
        - А как же христианские заповеди, государь? - невольно вырвалось у Тимофея.
        - Дай-ка мне вон ту книгу! - властно обронил Иван Васильевич, указав Тимофею на толстый фолиант в кожаном переплете, лежащий на широком подоконнике.
        Тимофей безмолвно передал тяжелый том прямо в руки великому князю.
        Открыв книгу, Иван Васильевич принялся уверенно перелистывать страницы, мельком пробегая взглядом текст, написанный красивыми ровными буквами; основной текст книги был написан черными чернилами, заглавные буквы абзацев были выписаны красными чернилами. Отыскав нужное место в книге, Иван Васильевич жестом подозвал к себе Тимофея.
        - Читай вслух! - повелел государь, ткнув узловатым пальцем в начало нужной строки.
        Тимофей взял раскрытую книгу на руки, как маленького младенца, и, отступив от великого князя на один шаг, стал читать негромким голосом.
        - «Что было, то и будет; что делалось, то и будет делаться; и нет ничего нового под солнцем…» - прочитал Тимофей.
        - Это сказал пророк Екклесиаст, - сделал пояснение Иван Васильевич, когда Тимофей недоумевающе взглянул на него. - Ты держишь в руках «Ветхий Завет», друг мой. Это книга книг, кладезь мудрости!
        Устроившись поудобнее в кресле, великий князь пустился в разъяснения, дабы Тимофею стал понятен глубокий смысл изречения Екклесиаста.
        - Поверь мне, друг мой, все злодеяния, творимые ныне людьми не токмо на Руси, но и по всей земле, творились некогда и до нас, - чуть хрипло молвил Иван Васильевич, задумчиво покачивая головой. - Все это отражено в древних книгах. Римские кесари и византийские василевсы, арабские халифы и франкские короли, хазарские каганы и персидские шахи - все токмо и делали на протяжении многих веков, что убивали близких и дальних родственников по разным причинам и разными способами. Такова уж людская природа, друг мой, испорченная властью и сребролюбием. Сюда же можно причислить неверность жен, блудливость дев, непочтение детей к родителям и, наоборот, жестокость родителей к собственным чадам… - Иван Васильевич вновь закашлялся, прикрыв рот ладонью.
        Затем великий князь продолжил более тихим голосом, но с прежним пылом убежденного в своей правоте человека:
        - Заниматься исправлением людских пороков столь же бессмысленное занятие, как попытки повернуть реки вспять. Это подметил мудрый Екклесиаст еще задолго до рождения Христа. Как сменяются постоянно времена года, столь же постоянно и люди будут совершать одни и те же ошибки, творить те же самые злодеяния, раскаиваться в содеянном и насмехаться над праведниками, творящими добро не ради выгоды. На том стоял и стоять будет мир до скончания времен!
        В конце беседы Иван Васильевич вспомнил про князя Ивана Калиту, начавшего собирать русские земли вокруг Москвы, упомянул про его сына Симеона Гордого, а также про его внука, знаменитого Дмитрия Донского. Все эти московские князья, по словам Ивана Васильевича, упорно двигались к двум целям: к свержению татарского ига и к сокращению владений удельных князей.
        - Думаешь, мне легко отдавать тайные приказы к устранению неугодных людей. - Иван Васильевич откинулся на спинку кресла, ощутив приступ сильной слабости во всем теле. - Эх, Тимоша!.. Влачу я на себе груз тяжких грехов, и ждет меня за это после Божьего суда адское пламя! Но иду я на эти прегрешения единственно ради укрепления своей державы, доставшейся мне от предков, влачивших тот же тяжкий крест. - Великий князь помолчал и негромко добавил: - Отец мой Василий Темный проявил слабину однажды и был ослеплен за это своими же братьями. Вспомни об этом, Тимоша, когда захочешь осудить меня за жестокость.
        Тимофей вышел из покоев великого князя, переполняемый самыми противоречивыми мыслями. Итак, ему выпало на долю стать тайным карающим мечом Ивана Васильевича, а также его всевидящим оком и преданным слугой. Лишь теперь Тимофею стали понятны туманные фразы и полунамеки, которые он слышал из уст Якушки Шачебальцева. Отныне и ему самому придется жить с оглядкой и постоянно лгать даже самым близким людям. Тимофей вспомнил про Ульяну, на которой он собрался жениться по весне, и на душе у него стало совсем нехорошо, ибо замешивать ложь и недомолвки в отношения с любимым человеком было не в его характере.
        Спускаясь по скрипучим теремным ступеням с верхнего яруса бревенчатого дворца на нижний, где находились помещения слуг, Тимофей столкнулся с Василием Долматовым, который, наоборот, поднимался наверх.
        - Ну что, похвалил тебя государь или пожурил? - обратился к Тимофею секретарь с добродушной усмешкой. - Что-то ты, брат, невесел.
        - Устал я, как собака, - ответил Тимофей. - Вот иду отсыпаться.
        - Сначала зайди к казначею, приятель, - сказал дьяк Василий. - Тебе причитается жалованье и вознаграждение за выполненную работу.
        Тимофей кивнул и вновь затопал вниз по ступеням, но, внезапно остановившись, он задрал голову и окликнул Василия Долматова.
        - Где сейчас Ульяна? - спросил Тимофей. - Она здесь, в Боровске?
        - Уехала твоя Ульяна в Москву, - ответил сверху дьяк Василий. - Велела передать, что любит и ждет тебя. И еще, что скоро ты станешь отцом!
        Коротко рассмеявшись, Василий Долматов ушел наверх, в покои великого князя, писать новые письма и приказы.
        У Тимофея от нахлынувшей волнительной радости подкосились колени. Он сел на широкую дубовую ступеньку лестничного пролета, обхватив ладонями свои горячие щеки. Скоро он станет отцом! У них с Ульяной родится сын или дочь. Жизнь не стоит на месте. Несмотря на любые невзгоды, люди влюбляются и производят на свет детей, плоды своей любви.
        «Воистину, что было, то и будет, - подумал Тимофей, - что делалось, то и будет делаться. И нет ничего нового под солнцем!»
        Глава одиннадцатая
        Голова хана Ахмата
        Садехмат-хан с остатками своего отряда догнал орду хана Ахмата близ верховьев Дона. Хан Ахмат разбил стан на донском берегу, будучи уверенным в том, что его старший сын и племянник вернутся из набега на Тульскую крепость обремененные добычей. При виде измученных бегством людей Садехмат-хана и узнав о пленении русичами племянника Кайсыма, хан Ахмат впал в угрюмое молчание, удалившись в свою юрту и не желая никого видеть.
        Когда настало время полуденной молитвы и в ханский шатер пришел мулла с Кораном в руках, то хан Ахмат набросился на него с плетью.
        - Меня все предали! И твой Аллах тоже предал меня! - гневно кричал хан Ахмат, награждая ударами плети мечущегося в испуге муллу. - Убирайся отсюда, негодяй! Молись сам своему Аллаху!
        Толстый мулла в белой чалме и длинном халате выскочил из ханской юрты, как ошпаренный кипятком.
        Измена и неповиновение и впрямь давали о себе знать хану Ахмату постоянно с момента его ухода от берегов Угры.
        Ордынские военачальники, разорившие по приказу хана Ахмата Верховские княжества, так и не пришли к верховьям Дона, куда им было велено привести свои тумены со всей награбленной добычей. Хан Ахмат напрасно прождал своих эмиров и беков целых пять дней.
        На шестой день мурза Ямгурчи объявил хану Ахмату, что ногайская конница уходит от него на юг. Ямгурчи не скрывал своей досады от того, что он не пошел с основным ордынским войском грабить верхнеокские города, оставшись вместо этого с ханом Ахматом. Степные татарские и половецкие беки, как видно, поделили захваченную добычу между собой, даже не подумав делиться с ханом Ахматом и ногайцами.
        После ухода ногайцев в стане хана Ахмата осталось всего восемь тысяч всадников, из которых две тысячи были те же ногайцы, являвшиеся частью приданого Чичек-хатын. Гарем хана Ахмата находился в его обозе, охрану которого и осуществляли ногайцы, возглавляемые Чалмаем, братом Чичек-хатын.
        Садехмат-хан убедил отца повернуть от Дона на юго-восток, чтобы прямиком выйти к Волге и не встречаться с куренями тех степных беков, которые владели пастбищами по притокам Дона. В нынешних условиях кочевая татарская знать была не менее опасна для хана Ахмата, лишившегося военной силы, как и русская рать.
        - Отец, тебе нужно как можно быстрее добраться до Сарая! - молвил Садехмат-хан. - Сарай укреплен стенами, это хоть какая-то защита от готовых на любую подлость степных эмиров. Со временем ты соберешь новое сильное войско и сокрушишь дерзкого московского князя!
        Хан Ахмат послушался своего старшего сына и повел остатки своей орды на юго-восток, с горечью сознавая, что из могучего владыки он превратился в жалкого беглеца.
        Злой рок продолжал преследовать хана Ахмата. Во время стоянки у реки Хопер нукеры привели в ханскую юрту татарского торговца, пробиравшегося в Казань степным путем. Торговец, не смея взглянуть в лицо хану Ахмату, поведал ему о том, что его столица еще в конце сентября была опустошена русским войском, пришедшим с верховьев Волги на кораблях. Торговец в ту пору пребывал в Сарае, поэтому стал свидетелем разорения русичами ханского дворца, домов татарской знати и торговых кварталов ордынской столицы. Русские ратники угнали в полон несколько тысяч молодых женщин и детей.
        После такого известия хану Ахмату показалось, что у него земля уходит из-под ног. Войска у него нет, союзники его покинули, столица опустошена русской ратью.
        «Что делать и куда повернуть коней?» - мысленно терзался хан Ахмат.
        После долгих унылых раздумий хан Ахмат собрал на совет шестерых своих сыновей, визиря Карамурзу и шурина Чалмая. Предстояло решить, продолжать ли путь в Сарай или затеряться до весны где-нибудь в приволжских степях.
        Трусоватый Карамурза страшился ехать в Сарай, но и зимовать в степи он тоже боялся не меньше, говоря, что недруги хана Ахмата с одинаковой легкостью могут отыскать его повсюду. Карамурза советовал хану Ахмату искать убежище в Казани, поступив на службу к тамошнему хану Али.
        Однако хан Ахмат с негодованием отверг совет визиря, посчитав унижением для себя пресмыкаться перед ханом Али, который страшится Москвы, как огня.
        - Али-хан из страха перед московским князем, скорее всего, даже не впустит меня в ворота Казани, - раздраженно промолвил хан Ахмат, - а если и впустит, то лишь затем, чтобы выдать мою голову князю Ивану.
        Мнения сыновей хана Ахмата разделились. Старшие, Садехмат-хан и Муртаза, заявляли отцу, что ему необходимо вернуться в Сарай, ибо он - хан Большой Орды, которому не пристало скитаться в степи и тем более просить прибежища у чужого трона.
        - Не пройдет и года, как Сарай оправится от разорения, - сказал Муртаза, - ведь этот город стоит на караванных путях. Торговля вновь напитает Сарай богатством и процветанием! Пусть русы растащили утварь и сокровища из ханского дворца, но сам дворец как стоял, так и стоит. Ханский дворец в Сарае даже в опустошенном виде смотрится величественнее, нежели казанский дворец Али-хана.
        Муртаза знал, что говорил, поскольку ему в прошлом довелось побывать в Казани вместе с посольством из Сарая. Он видел тамошний дворец и ханскую крепость на холме.
        - Отец, тебе нужно всеми имеющимися силами отстаивать Сарай, иначе его захватит крымский хан или правитель Ас-Тархана, - вторил брату Муртазе Садехмат-хан. - Сарай не просто торговый город и ханская цитадель, это изваянный в камне символ могущества Большой Орды! Хан, владеющий Сараем, уже велик сам по себе. Отец, Сарай непременно должен остаться за нашим родом! Ханский трон можно возить за собой и по степи, но истинное величие трону придают лишь высокие дворцовые чертоги!
        Младшие сыновья хана Ахмата склонялись к тому, что так уж дорожить Сараем вовсе не следует. Они полагали, что сила Большой Орды не в торговле и взимаемых данях, но в кочевом родовом укладе, от которого за последнее столетие, к сожалению, отошли ордынские ханы и окружающая их татарская знать.
        - Нам ли не знать, чем это закончилось, - молвил рассудительный, несмотря на юные годы, Шейх-Ахмат, средний сын хана Ахмата. - Жизнь в богатом городе, полном рабов и наложниц, изнежила ордынских ханов и их вельмож. Военные тяготы далеких походов стали им не по плечу. Этим воспользовались походные эмиры и темники, державшие под своей рукой многие тысячи воинов-кочевников. Темники стали свергать неугодных ханов, сажая на трон совершенно ничтожных царевичей и истребляя придворную знать. Таким образом сумели возвыситься Ногай и Мамай, два безродных выскочки…
        Шейх-Ахмат настаивал на том, что разумнее всего привести к покорности хотя бы часть степных беков, создать небольшое, но боеспособное войско, опираясь на которое его отец со временем сможет восстановить свое пошатнувшееся могущество среди кочевых племен.
        Сказанное Шейх-Ахматом пришлось не по душе хану Ахмату прежде всего потому, что он сам, подобно Мамаю, убил хана-чингизида и занял его трон. Хан Ахмат совершил это в свое время, опираясь на конные отряды степных беков, которым он пообещал отдать Сарай на разграбление. Утвердившись в Сарае на троне чингизидов, хан Ахмат забыл про свои обещания, дав понять степным бекам, что он отныне лев, а они свора шакалов, зависимая от него. Теперь эта свора шакалов крайне опасна для хана Ахмата, не имеющего ни сильного войска, ни денег, чтобы это войско собрать.
        Младшие сыновья хана Ахмата тоже советовали ему сражаться не за опустошенный Сарай, а за степные угодья в междуречье Волги и Дона. Младшие царевичи ставили отцу в пример Ногайскую Орду, где не было никаких городов, а только разбросанные по степи кочевья.
        - Пусть ногайцы бедны, зато они сплоченны и неприхотливы, их боятся все соседи, - молвил самый младший из сыновей хана Ахмата, Султан-хан. - Большая Орда велика, но населяющие ее племена разобщены, городские татары недружелюбны к татарам кочевым. Пусть города остаются средоточием торговли, но ханская ставка должна располагаться в степи, ведь так завещал великий Чингисхан.
        Лишь один человек в этом собрании не проронил ни слова, это был Чалмай, шурин хана Ахмата. Все собравшиеся на совет считали Чалмая простаком, поэтому от него никто и не ждал дельного совета. Чалмай ушел с совета самым первым, утомившись внимать длинным чужим речам, слушать споры и пререкания.
        Выслушав мнения своих сыновей, хан Ахмат объявил свое решение.
        - Идем в Сарай, где и будем зимовать, - сказал он. - Скорее всего, дети мои, нам теперь придется воевать с крымским ханом, который наверняка воспользуется нашим трудным положением и по весне бросит свою конницу на наши владения. Поэтому нам нужно находиться в Сарае, откуда удобнее всего отражать набеги крымцев.
        За пятнадцать лет правления Большой Ордой хан Ахмат так привык к городской жизни в Сарае, что чувствовал себя в полной безопасности только там, за кирпичными стенами Гулистана, в каменной твердыне ханского дворца. Русы разграбили Сарай, но, по слухам, не разрушили ни дворец, ни крепостные стены.
        «Я велю разрушить часть домов в Сарае, чтобы взять камни и кирпичи из их обломков на починку городских стен, - думал хан Ахмат, отпустив сыновей и визиря. - Я прикажу выкопать глубокие рвы вокруг Гулистана и заполнить их речной водой из Ахтубы. Если понадобится, я велю насыпать вокруг города валы в двадцать локтей высотой, надстрою крепостные башни, огорожу городские кварталы частоколами. Я вооружу женщин и рабов, но не отдам Сарай никому!»
        С такими воинственными мыслями хан Ахмат лег спать в тот вечер.
        Утром хана Ахмата разбудил взволнованный Карамурза, сообщивший ему, что незадолго до рассвета ногайцы во главе с Чалмаем снялись с лагеря и ушли на юг.
        - Ну и ладно! - проворчал хан Ахмат, облачаясь в теплый чапан. - Я никогда не доверял Чалмаю и его головорезам.
        - Это еще не все, повелитель, - добавил визирь. - Вместе с Чалмаем сбежала и Чичек-хатын. Ее юрта пуста.
        - Так это же замечательно! - рассмеялся хан Ахмат. - Наконец-то я избавился от этой тонконогой кривозубой ведьмы! Я бы наградил тебя, друг мой, за столь приятные вести, но, к сожалению, все имеющееся у меня злато-серебро я уже роздал тем воинам, которые пока еще преданы мне.
        В конце декабря поредевший отряд хана Ахмата добрался наконец до Волги и двинулся вдоль правого волжского берега на юг. До Сарая оставалось уже совсем недалеко, когда воины хана Ахмата наткнулись в прибрежных тростниковых зарослях на кучку бродяг - это были саксины, изгнанные с обжитых земель татарами и вынужденные неприкаянно скитаться между кочевьями татар и половцев, нанимаясь в пастухи.
        Бродяги поведали хану Ахмату о том, что несколько дней назад из Сарая ушли ногайцы, бесчинствовавшие в городе почти две недели. Ногайцы расхитили в столице Большой Орды все, что там еще оставалось после осеннего грабежа русской судовой рати. Ногайцы перебили всех немощных старцев, все прочее население угнали в рабство. Спастись удалось лишь тем жителям Сарая, кто успел спрятаться в камышах на речных островах или, сев на коня, умчался по льду Ахтубы к другому берегу, заросшему лесом.
        Это оглушительное известие повергло хана Ахмата в нервную оторопь. Судьба словно издевалась над ним!
        Теперь уже ни Муртаза, ни Садехмат-хан не советовали хану Ахмату приближаться к Сараю. Ногайская Орда может находиться где-нибудь неподалеку, говорили ему сыновья, и мы просто угодим в ловушку, если вступим в Сарай.
        Хан Ахмат со своими людьми повернул обратно к волжской излучине, намереваясь добраться до кочевий дружественных ему половецких родов, откуда двое из его сыновей выбрали себе невест.
        Где-то у волжской луки в холодной, продуваемой ветрами степи, по злой иронии судьбы, отряд хана Ахмата наткнулся на ногайскую конницу, возглавляемую мурзой Ямгурчи. Хан Ивак, владыка Ногайской Орды, повелел Ямгурчи отыскать и убить хана Ахмата. Рыская вдоль волжских заснеженных берегов, Ямгурчи каким-то чудом столкнулся с тем, кого искал целый месяц. В произошедшей яростной битве хан Ахмат и два его сына были убиты. Остальным Ахматовым сыновьям удалось ускользнуть от безжалостных ногайцев.
        Битва, в которой пал хан Ахмат, случилась 6 января 1481 года.

* * *
        Русские полки стояли на реке Угре и на Оке близ Калуги до праздника Рождества Христова - 25 декабря. Хотя отряды ратников из самых отдаленных городов и весей были распущены по домам еще в ноябре, Иван Васильевич не распускал самые боеспособные полки до конца декабря из опасения, что орда хана Ахмата может нанести неожиданный удар где-нибудь в другом месте южного порубежья Руси.
        Наконец, когда дошли слухи, что татарские тумены откочевали на юг и рассеялись по степям, русская рать разошлась по городам.
        Великий князь прибыл из Боровска в Москву во вторник 28 декабря.
        Летописец отметил это в своем труде такими словами: «… И возрадовались и возвеселились все люди в Москве превеликою радостью! Великий князь вступил в Успенский собор, возблагодарив Бога и Пречистую Богородицу и всех Святых Чудотворцев за избавление от поганых, за укрепление христианского воинства против бесчестного хана Ахмата, за вразумление братьев его, крамолу задумавших в сию тяжкую годину, но одумавшихся и заступивших в стремя для защиты Руси от татар.
        …В ту же зиму вернулась в Москву великая княгиня Софья с детьми из Белоозера. И много прочих боярских жен и детей прибыли в Москву из-за Волги, где они укрывались от безбожных татар. И радость, и ликование были повсюду; благодарственные молебны творились в храмах, и колокола возвещали повсюду о великой победе православия над бесерменством и об избавлении Русской земли от поганского ига».
        В феврале 1481 года в Казань прибыл посол от московского князя, чтобы заключить новый договор с Али-ханом. Послом был боярин Иван Товарков.
        В ханском дворце московскому послу был оказан высочайший прием, вся местная татарская знать собралась в тронном зале для обсуждения условий нового договора. Желая выказать посланцу властелина Московии свое расположение, Али-хан велел своим слугам преподнести Ивану Товаркову некий круглый предмет на серебряном подносе, укрытый шелковым платком.
        - Что это? - удивленно спросил посол.
        Сидящий на троне Али-хан с улыбкой хлопнул в ладоши.
        Один из слуг легким движением сдернул платок, и оказалось, что на подносе лежит мужская отрубленная голова, провяленная над дымом костра.
        Боярин внимательно оглядел мертвую голову, желая понять, в чем тут подвох. Ему показалось, что он уже где-то видел это скуластое лицо с маленькой бородкой.
        «Ба! Да это же хан Ахмат! - вдруг осенило Ивана Товаркова. - Вернее, то, что от него осталось».
        Боярину вспомнился его приезд в ставку Ахмата на реке Угре, когда он передал хану устное послание от Ивана Васильевича. Это было в прошлом году, в октябре.
        - Кто же убил хана Ахмата? - спросил по-татарски Иван Товарков.
        - Ахмата убили ногайцы, - ответил Али-хан, - а его голову привез мне визирь Карамурза, просясь ко мне на службу. Я подумал, московскому князю будет приятно узнать, как окончил свои дни его злейший враг. Если хочешь, посол, можешь отвезти эту голову в Москву.
        Иван Товарков поблагодарил Али-хана за доброе известие, но от такого дара вежливо отказался.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к