Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове Софья Абрамовна Могилевская
        Введите сюда краткую аннотацию
        Могилевская
        Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове
        Настя
        Всё, о чём здесь рассказано, произошло более двухсот лет тому назад. А именно — в 1750 году.
        В те далёкие времена в Ярославле жил помещик Никита Петрович Сухарев. Нельзя оказать, чтобы он был очень богат. Но был он и не беден. Имел до восьмисот душ крепостных крестьян и несколько больших и малых деревень.
        Одна из его деревень называлась Обушки и находилась верстах в семидесяти от Ярославля.
        Вот в этих самых Обушках, в семье крепостного Тимофея Протасова и росла Настя. Шёл ей в ту пору шестнадцатый год.
        Со стороны глядеть, ничего особенного в Насте не было. Худенькая, роста невысокого. Русая коса пониже пояса, ясные, тёмно-голубые глаза. На носу жёлтыми крапинками рассыпались веснушки.
        Вот, пожалуй, и все приметы. Таких девушек в Обушках с десяток наберётся, а то и больше.
        Но всё же было в Насте такое, что отличало её от других: великой мастерицей была она рассказывать сказки и всякие истории. В длинные зимние вечера соберутся девушки прясть куделю и обязательно бегут за Настей.
        Одна отворит дверь, крикнет с порога:
        — Скорей, Настюшка! Все собрались, одной тебя недостаёт...
        — Сейчас! — весело откликнется Настя. — Вот только матушке пособлю — воды бадейку принесу.
        Та убежит, другая на смену:
        — Да чего ж ты мешкаешь, Настя? Заждалися! Без тебя и работа не в работу...
        — Иду, иду! — крикнет Настя. — Дайте хоть платком волосы покрыть. Ишь, нетерпеливые!
        А девушек и правда нетерпение одолевает: не успеет Настя порожек переступить, они ей хором:
        — Про бабу-ягу — костяную ногу...
        — Нет, расскажи нынче про Илью Муромца, про богатыря бородатого...
        — Не слушай их, Настя! Ведь обещалася в тот день нам про царевну-несмеяну... Вот и говори про неё...
        И начнёт Настя свои сказки сказывать.
        Тишина в избе. Не слышно, как лучина потрескивает, как веретёна жужжат. Только Настин голос раздаётся.
        А иной раз такое начнёт рассказывать, что девушки забудут и про прядево, и что ночь наступила, что домой пора. Слушают, разинув рты. Дышать боятся, чтобы словечко Настино не упустить...
        Ни одна посиделка без Настиных сказок не обходилась, так уж повелось в Обушках.
        А так что ж — девушка как девушка, мимо такой пройдёшь и не оглянешься.
        Февральским вечером
        Было это в феврале. В избу к Протасовым вошёл староста. Сказал Настюшкиному отцу:
        — Собирай-ка, Тимофей, свою меньшую. В Ярославль поедет. Барыня Лизавета Перфильевна приказала прислать двух девушек, какие посмышлёнее. Надо быть, твоя подойдёт...
        Мать ахнула, залилась слезами: куда ж такую махонькую из дома, да ещё в Ярославль?
        Однако против старосты не пойдёшь. В тот же вечер Настю снарядили в дорогу. Староста сказал, что рано поутру из Обушков пойдёт обоз с дровами, заодно и Настю прихватят.
        Старший брат Петруша завидовал. Ишь, какое счастье Настёнке привалило — в Ярославль едет! А он из Обушков — никуда. Разве только в лес за дровами, или за клюквой на болото, или на Волгу невода ставить.
        В эту ночь перед отъездом из дома Насте долго не спалось. Она всё ворочалась с боку на бок, всё вздыхала. Разные мысли в голове бродили.
        Ярославль...
        Отец был там раза два. Возвратясь, рассказывал такое, что поинтереснее всяких сказок! И про церкви ярославские красоты неописанной. И про башни кремлёвские — высотой они чуть ли не до неба. Про дом барина Никиты Петровича: вот у кого палаты каменные! И никаких тебе в окнах бычьих пузырей, как у них в избе. Куда там — в каждом окне их дома стёкла блестят!
        И про богатые базары ярославские отец рассказывал. Всё можно купить на тех базарах, была бы деньга в кармане.
        Лежала Настя с открытыми глазами и будто наяву видела: идёт она берегом, возле самой воды, а на горе — город. Весь розовый, жарко блестят на солнце золотые маковки церквей. А на небе не то белые облака плывут, не то белые птицы летают...
        Потом наконец уснула.
        Мать её растолкала затемно. Велела поскорее собираться. Было слышно: мимо избы, скрипя полозьями, идёт обоз.
        Настя проворно оделась, покрыла голову платком, сунула за пазуху ломоть хлеба, завёрнутый в чистую тряпицу, и выскочила из дома. В руках у неё был узелок — мать собрала и завязала кое-что из одежонки.
        Впереди, в хмуром рассвете наступающего утра, виднелись тяжело гружённые дровами сани. Обоз уже опускался вниз, под гору. Дорога на Ярославль шла через Волгу, а потом лесом.
        Настя кинулась догонять. Знала, что из Обушков, кроме неё, едет ещё Анфиска Бокова. Вот бы присоседиться на одни с ней дровни!
        Пробежав немного, Настя оглянулась.
        На крыльце стояла мать. Пригорюнившись смотрела ей вслед. А у плетня, занесённого снегом, ветер сильно раскачивал знакомую ветвистую рябину и шевелил солому на крыше ветхой избёнки.
        Сердце Насти сжалось вдруг неведомой ей дотоле тоской, хоть не думала она и не гадала, что последний раз видит и этот плетень, занесённый снегом, и рябину у плетня, и старушку мать, стоявшую на крыльце и глядевшую ей вслед...
        Кружева
        Барыня Лизавета Перфильевна любила кружева. Десять девушек-кружевниц сидели у неё в девичьей и стемна дотемна плели на коклюшках и фантажные кружева, и мелкотравчатые, и брабантские, и разные другие.
        Каждая плетея сидела перед подушкой, вроде круглого валика. Подушки для большей упругости и тяжести были набиты мхом. Плели кружева точёнными из клёна коклюшками.
        К тем десяти, что уже находились в девичьей, посадили и Настю с Анфиской, двух девушек из Обушков. Приказали им, не щадя сил, учиться кружевному делу. А если окажутся к нему неспособными, пошлют или на коровник, или воду таскать, или какую другую работу заставят делать.
        Настя стала учиться у Фленушки, лучшей здешней кружевницы.
        Родилась Настюшка смышлёной, руки у нее были ловкие, проворные, училась она прилежно и вскоре стала выводить из ниток хитрые кружевные узоры — и заплеты, и оплеты, и репья вроде трилистников, и всякие там замысловатые черепушки.
        Понемногу и с девушками дружбу свела. Не со всеми, конечно.
        Вот Дуняшку, например, она сразу невзлюбила. Была эта Дуняшка рыхлая, ленивая. Работала кое-как. А глаза, из заплывших жиром щёлочек, глядели остро, будто всех щупали и всё высматривали. Приходилась она не то племянницей, не то ещё какой-то роднёй Неониле Степановне, старшей и любимой барыниной служанке.
        И хоть нерадива была Дуняшка, хоть кружева плела грубые, простые, но — вот диво дивное! — всё время Дуню звали на барскую половину и оттуда она возвращалась, хвалясь подарками. То новую ленту покажет, то нитку разноцветных бус.
        Хвасталась:
        — Очень понравилось матушке-барыне Лизавете Перфильевне, какие я кружева плету...
        Настя втихомолку удивлялась: неужто барыня совсем ничего в работе не понимает? Дуняшку отмечает, а Фленушку вот никогда, ни разочка не похвалила.
        А Настя готова была хоть целый день любоваться Фленушкиными кружевами. Вот искусница так искусница!
        Фленушка брала самые тонкие нитки и из этих ниток-паутинок выводила такие узоры, что по ним хоть сказки сказывай.
        Вот у неё течёт речка. Течёт, извивается меж высоких берегов. А берега разными травами и цветами оплетены. И ходят между травами красивые птицы-павы. Чинно идут — пава за павой, пава за павой. А по речке будто бы корабли плывут. Остроносые и паруса распустили...
        И хоть бы кто-нибудь, кроме Насти, полюбовался этими кружевами, хоть бы разок самой Фленушке кто-нибудь доброе слово оказал.
        Сидит она день-деньской и плетёт, и плетёт, и плетёт. Поднимет на минутку голову, скажет что-нибудь тихое, глянет чёрными, как у ласточки, глазами и снова плетёт, плетёт, плетёт...
        Но однажды случилось так: в девичью вдруг пожаловала сама барыня Лизавета Перфильевна. А с нею и Неонила Степановна, её любимая прислужница. Между собой дворовые её барской барыней величали: уж больно много она о самой себе понимала.
        Лизавета Перфильевна стала обходить девушек, рассматривала, какие кто кружева наплёл.
        Неонила Степановна от барыни ни на шаг.
        Спрашивает барыня:
        — Покажи-ка Дунину работу...
        Неонила Степановна засуетилась. Подскочила к Фленушке. Заюлила, заговорила сладким голосом:
        — Вот же, голубушка Лизавета Перфильевна! Вот оно, Дуняшкино плетенье! Или не признали? Гляньте, какие узоры вывела... Ну и ну!
        Дуне крикнула:
        — Подойди ближе, дура! Не скромничай...
        А Фленушку оттолкнула к стенке: не путайся, мол, под ногами, твоё дело — сторона.
        Вспыхнула тут Настя. Всё в ней словно перевернулось. Сразу поняла: так вот за чью работу Дуняшке похвала и награда!
        И, не стерпев, сказала громко:
        — А Дуняшке сроду таких не сделать... У нас одна Фленушка такие кружева плетёт.
        Сказала Настя и до смерти испугалась. Да как же она посмела при барыне рот открыть!
        А барыня, покосившись на дерзкую девчонку, спросила:
        — Откуда такая будешь?
        — Обушковская она, — за Настю ответила Неонила Степановна. А сама готова была Настю глазами съесть. — Недавно сюда прислана...
        — Оно и видно. Говорливая, — сказала барыня и вскоре после того ушла из девичьей.
        Ночью в девичьей, лёжа на полу, на постеленной для спанья дерюжке, Фленушка шептала Насте на ухо:
        — Настя, Настя, что ты наделала? Глупая ты, неразумная... Кто тебя за язык тянул? Ведь издавна так водится — моя работа за Дунину идёт... Неужто ты не знала?
        Настя молчала и думала: почему же так должно быть — видишь неправду, а всё равно не смей говорить?
        И хотя в девичьей решили, что теперь Насте несдобровать и бог знает, что будет ей за смелые её слова, на этот раз, однако, дело обошлось...
        Настины сказки
        На другой же день после приезда из Обушков, как только посадили двух девушек учиться кружевному делу, Анфиска сказала:
        — Ох, девоньки! Вы ещё и знать не знаете, какие у нас сказки Настя сказывать умеет. Вы бы попросили её. Насть, а Настенька, не отнекивайся... Расскажи про Еруслана-королевича, а?
        А Настю и просить долго не надо. Она сама любит рассказывать.
        Так почти с первых дней повелось. Все работают и слушают, а Настя тоже кружево плетёт и говорит, говорит.
        Много она знала. Десятки сказок были у неё в голове. Откуда? Да она и сама не могла бы сказать этого. Иные от людей слыхала и запомнила. Другие старая бабка ей шептала на ночь, когда Настя была совсем маленькой. А были и такие, что она сама придумала. Пожалуй, эти, придуманные ею самой, Настя любила больше всего.
        Бывало, начнёт:
        — В некотором царстве, в далёком государстве жил-был хороший человек. Были у него две дочки. Одна так себе — ни то ни сё. Зато другая — лучше не бывает. И пригожая, и умница-разумница, и добрая душою...
        И чего-чего только не нарасскажет Настя. И жар-птица у неё летает, играя радужными перьями. И прекрасная царевна томится в хрустальном дворце на дне синь-моря. И злой разбойник велит снести напрочь голову молодцу, а тот возьми да самого разбойника вниз головой в колодец.
        И каждый у неё говорит своим собственным голосом: баба-яга скрипучим, сварливым, а храбрый молодец звонким да молодым. Медведь по-медвежьи рычит, а волк, тот совсем по-другому. Заговорит добрая сестра — слова у неё льются ласковые, певучие. А как ленивая начнёт — то сразу по голосу можно понять, что и ленивая и злая эта сестра.
        Расскажет Настя одну сказку, а девушки ей и передохнуть не дадут, просят:
        — Ещё, Настенька! Другую...
        Фленушка говорила не раз:
        — Ты у нас, Настя, ровно солнышко в темнице...
        И правда: с той поры, как Настя в девичьей, всем девушкам веселее жить на свете. Даже работа лучше спорится под Настины сказки.
        Только Дуняшка нет-нет, да и поворчит:
        — Опять завела... — Однако слушала, развеся уши, и глаза у неё горели.
        Весна
        А время шло.
        Наступила весна.
        Снег ручейками сбежал в Волгу и в реку Которость. Грязь стала подсыхать, на припёке зазеленела трава. Потом листья на деревьях распустились, расцвели цветы — голубые перелески, жёлтая мать-и-мачеха, белая ветреница.
        А там пошла цвести черёмуха. За ней вишня, груша, яблони.
        Как-то Настя подняла маленькое квадратное оконце, и вместе с душистым ветром в девичью влетел белый яблоневый лепесток. Настя подхватила его и положила себе на ладонь. Чуть не заплакала: вот и яблони отцветают, а ей так и не пришлось поглядеть, какие они были в эту весну.
        Затосковала Настя. Не привыкла она с утра до ночи сидеть взаперти. Доколе это будет?
        Дома уж она и на Волгу слетала бы, поглядела на неё, на широкую. Зачерпнула бы горсть воды студёной, испробовала бы — не слаще ли стала водица нонешней весною?
        И в лесу побывала бы, послушала, как кукушка кукует. Поспрошала бы у неё — скоро ли, долго ли ждать ей, Насте, пока суженого повстречает?
        А ночью постояла бы на пригорке, что за деревней, поздоровалась бы с молодым месяцем: «Здравствуй, месяц — золотые рожки! Ты чего ж не смеёшься, голубчик мой? Чего невесел? Или солнышку завидуешь, что оно день-деньской сияет, а тебе вот только ночка тёмная отведена?»
        А если на недельку отпроситься в деревню? Кинуться барыне в ноги, сказать: отпустите меня, матушка, голубушка, Лизавета Перфильевна! Уж больно я по родным местам соскучилась... Неужто барыня не поймёт, как ей хочется отца с матерью повидать?
        Рассказала о своей задумке Фленушке, та руками замахала:
        — Что ты, что ты... В своём ли уме? Разве можно с таким к барыне?
        — Да почему ж нельзя? Худого что тут? — не понимала и допытывалась Настя.
        — Худого ничего нет, а всё равно нельзя, — сказала Фленушка и показала на Алёну, девушку-кружевницу, чуть постарше остальных. — Вот она тоже вздумала просить барыню, чтобы её хоть на денёк отпустили в деревню. Там у неё миленький дружок остался. Стосковалась по нему. Подследила Алёна, когда барыня по саду гуляет, и упала перед ней на колени. Стала молить, просить, всё слезами оросила...
        — Не пустила барыня? — ахнула Настя.
        — Какое там... — Фленушка махнула рукой. — По щекам отхлестала, и весь разговор. Ещё спасибо, что хуже не было.
        Сильнее прежнего заскучала Настя. Даже сказки перестала говорить. И так-то была тоненькая, худенькая, а теперь совсем былинкой стала. Одни глаза на лице остались.
        «Ах туманы вы мои, туманушки...»
        В троицын день, ради большого праздника, выпустили девушек на вольный воздух. Песни пусть споют, хороводы поводят, поиграют. Барыня любила девичьи песни послушать, на хороводы поглядеть.
        Девушки сразу затеяли горелки. Стали парами друг за дружкой и запели:
        Гори, гори ясно,
        Чтобы не погасло,
        Глянь на небо —
        Птички летят,
        Колокольчики звенят!..
        Водит Дуняша: ей выпало. А Настина пара — долговязая Анфиска, та девчонка, что вместе с ней из Обушков приехала.
        Анфиска шепчет Насте на ухо:
        — А давай не поддаваться, а? Все к Дуняшке подлизываются, а мы вот не станем...
        Настя засмеялась:
        — Я-то не поддамся, а вот как ты, не знаю!
        Обе побежали: одна взяла влево, другая — направо.
        На Дуняше сарафан понаряднее, чем у других. И лент у неё много. И бусы гремят на шее.
        Сначала она кинулась было за Настей. Но раздумала и повернула за Анфиской.
        Настя глянула через плечо: так и есть — не устояла Анфиса. Бежит всё медленнее. Сейчас Дуняша её догонит, схватит за рукав.
        И уже слышны льстивые голоса, смех:
        — Ай да Дунюшка! Анфиску сумела догнать...
        А Насте кричат вдогонку:
        — Настя, Настя, ворочайся, тебе водить!
        А Настя словно и не слышит. Бежит всё шибче, шибче...
        Сквозь густой малинник пробралась.
        Потом побежала между вишнями. Голову наклонила, чтобы платок не сбить. А косу со спины на грудь перекинула, не цеплялась бы за вишнёвые ветки.
        Велик господский сад. Но вот и ему конец! Дальше бежать некуда. Плетень. За плетнём большак тянется. По нему, говорят, не только до самой Москвы — и в Петербург доехать можно.
        Настя перевела дух. Обхватила рукой ствол рябины. Прижалась щекой к гладкой её коре. Такая же и дома возле их избы стоит. Такая же развесистая, кудрявая, красивая.
        А внизу, под обрывом, видна Волга. Зелёные у неё берега.
        Настя с тоской поглядела на эти далёкие заволжские берега. Ничего впереди не видно, кроме бескрайних лугов да облаков, словно застывших в густой небесной синеве. Но кажется — позорче ей глаза и увидела бы за лугами, за дремучими лесами деревню, где мать с отцом, где изба под ветхой крышей с рябиной на дворе...
        Из сада чуть доносится:
        Гори, гори ясно,
        Чтобы не погасло...
        Давно Настя не пела. А сейчас вдруг захотелось. Вздохнула всей грудью и тихо, для себя для одной, начала старинную волжскую песню. С детства её знала. Слыхала от матери...
        Ах туманы вы мои, туманушки,
        Вы туманы мои, непроглядные.
        Как печаль-тоска ненавистные!..
        Встреча
        А в это время из-за поворота дороги выехала запряжённая парой лошадей крытая повозка. Видно, немало вёрст пришлось проехать путникам: кузов повозки был весь в дорожной пыли.
        Вдруг ямщик, словно по чьему-то велению, осадил коней, а из повозки проворно вылез человек.
        Махнув ямщику рукой, чтобы ехал дальше, человек сказал кому-то сидевшему в повозке:
        — Вот так и объяснишь матушке с братьями: что, мол, захотелось пройтись и вскорости буду...
        Из повозки высунулась голова старика, видимо, домашнего слуги. Старик принялся ворчливо выговаривать:
        — Вечно у тебя непутёвое в голове, Фёдор Григорьевич. И чего тебе приспичило? Можно сказать, возле самого родительского порога...
        Но человек лишь улыбнулся в ответ. Бросил ласково и непреклонно: «Ладно, будет тебе, Егорыч!», и снова приказал ямщику, чтобы тот ехал дальше.
        Ямщик взмахнул кнутом, лошади резво взяли с места и пошли вперёд. А человек остановился на обочине дороги, что тянулась по обрывистому берегу Волги мимо того плетня, что огораживал сухаревскую усадьбу.
        Человек этот был одет в щеголеватую поддёвку купеческого покроя. Шапку, сдёрнув с головы, он держал в руке, и русые волосы его, ничем не прикрытые, волнистыми прядями падали назад, открывая высокий, красивый лоб. Глаза, подбородок, чуть приметная усмешка, трогавшая губы, всё говорило о проницательном, живом уме и твёрдом характере. На вид ему было лет двадцать с небольшим.
        Привычная картина открывалась сейчас его глазам. Справа Волга широко и привольно несла свои глубокие воды. Впереди, возвышаясь над одноэтажными домами, виднелись золотые кресты на голубых, разукрашенных затейливой росписью и лепкой куполах ярославских церквей. Ещё дальше — кремлёвские башни и стены. Отсюда всё ему казалось особенно нарядным, богатым и красивым. Как всегда бывает с людьми, вернувшимися после долгой отлучки, он по-новому смотрел на свой город и любовался им...
        — До чего славно, до чего хорошо! — воскликнул он вполголоса.
        Солнце щедро золотило всё, что было перед его глазами.
        Вволю наглядевшись, он медленно пошёл следом за своей уехавшей вперёд повозкой. А пройдя несколько шагов, вынул из кармана книгу небольшого формата, отпечатанную на желтоватой бумаге.
        Теперь он уже не глядел по сторонам, а весь углубился в чтение, иногда останавливаясь лишь для того, чтобы громко, вслух прочесть отдельные стихи из книги. Затем он снова шёл, на ходу читая, и снова приостанавливался, произнося где шёпотом, а где и в полный голос.
        - Этой трагедией весьма обрадую братьев и других ребят, — вдруг перестав читать, сказал он. И с какой-то мягкой, хорошей улыбкой прибавил: — Особенно Ваню Нарыкова. Его-то более всех других...
        И тут он услыхал пение. А услыхав, остановился и вовсе перестал читать.
        Женский голос, ясный и чистый, пел незнакомую ему песню. Пел так хорошо и проникновенно, с таким чувством выговаривая слова, что он, забыв о книге, что была у него в руках, стал слушать.
        Не подняться вам, туманушки,
        Со синя моря долой!
        Не отстать тебе, кручинушка,
        От ретива сердца прочь...
        Он прислушивался, удивляясь выразительности и силе чувства, которую вкладывала поющая в слова песни. Неожиданно для себя свернув с дороги, он пошёл к плетню, из-за которого доносилась песня, и увидел девушку.
        Она была совсем юная. В неприглядном сарафане из домотканой пестряди. Худенькая, бледная, с милым и тонким лицом. Пела она негромко, не думая и не зная, что её кто-нибудь посторонний может услыхать. Закрыв глаза, она обхватила рукой прямой ствол рябины, прижавшись к нему щекой.
        Ты возмой, возмой, туча грозная,
        Ты пролей, пролей, част-крупен дождичек,
        Ты размой, размой земляну тюрьму...
        Она пела, а скупые непрошеные слёзы одна за другой медленно выкатывались из-под её опущенных ресниц...
        И вдруг она почувствовала взгляд, устремлённый на неё. Открыла глаза и в нескольких шагах от себя увидела того, кто её слушал.
        Оборвала песнь...
        Сперва побледнела, потом, тихо охнув, залилась румянцем.
        И не успел незнакомец слово вымолвить, как она кинулась от плетня и мгновенно исчезла в зелёной глубине сада...
        В Москве на Красной площади
        Купеческий сын Фёдор Григорьевич Волков возвращался из Москвы. Недавно от умершего отчима, купца Полушкина, ему с братьями достались по наследству серно-купоросные заводы. Одни находились в самом Ярославле, другие недалеко от Ярославля. Ведение дел требовало частых поездок в Москву. Ездил в Москву обычно Фёдор Григорьевич, старший из пяти братьев Волковых.
        Это случилось несколько дней тому назад. Будучи в Москве, Фёдор Григорьевич пошёл к купцу Свиягину, с которым покойный отчим вёл дела. Лавка Свиягина находилась на одной из улиц, прилегавших к Китай-городу, и Фёдор Григорьевич отправился туда через Красную площадь.
        Было раннее утро. Косые лучи солнца освещали пёстрые купола Василия Блаженного, радуя глаз их неповторимой дивной красотой, и красные, под зелёной черепицей, башни Кремля, и шумную толпу, от зари до зари наполнявшую площадь.
        Фёдор Григорьевич шёл стремительно. Занятый своими мыслями, он нетерпеливо отмахивался от надоедливых сидельцев возле погребков-землянок. Те, звеня стаканчиками, наперебой предлагали ему отведать заморских вин, закусить их миндалём, изюмом.
        Дороги он не выбирал, шёл напрямик. В иных местах телеги с товаром скучились так тесно, что ему то и дело приходилось где перешагивать, а где и вовсе перелезать через оглобли, чтобы продолжать свой путь.
        В те стародавние времена по всему пространству от Василия Блаженного до Никольских ворот, прямо под открытым небом, раскидывалось огромное многолюдное торжище.
        Ещё до света со всех окраин Москвы сюда тянулись телеги, полные товаров. Везли сюда изделия скобяные и кожевенные; несли лотки с пирогами и шесты с лаптями; разные чашки, да ложки, да плошки; решёта с ягодами, отборные овощи.
        Чем только здесь не торговали!
        Из одного ряда раздавалось разноголосое кудахтанье кур, кряканье уток, гоготанье гусей. Там был птичий рынок.
        Тут предлагали свои товары меховщики, шорники, сапожники.
        Пирожники с лотками, ловко снуя меж людскими потоками, зазывали пронзительными голосами:
        Вот у меня с луком и перцем,
        Со свежим говяжьим сердцем,
        Масло через край льётся
        И подлить ещё найдётся...
        В одном углу площадь была застлана густым слоем волос. Нога ступала по нему, будто по мягкой перине. Это расположились брадобреи, орудуя ножницами и гребнями. Кому надо — стригут волосы на самый модный образец. А кто любит по старинке, тому надевают на голову глиняный горшок и ровняют «под горшок». А зуб болит — можно больной зуб выдернуть. Недаром цирюльники зовутся и «зубоволоками». Они же, если недужится, берутся больному кровь пустить.
        Фёдор Григорьевич глянул на часы.
        Огромные, с золотыми цифрами по чёрному полю, они и тогда были на Спасской башне Кремля и виднелись со всех концов площади.
        Большая стрелка, переходя с минуты на минуту, приближала время к шести утра. Фёдор Григорьевич ускорил шаги. Раз уговорились встретиться со Свиягиным ровно в шесть, надо поторапливаться. Аккуратность в торговых делах — прежде всего. Так учил их, братьев Волковых, ими почитаемый до сих пор покойный отчим.
        У белой стены Китай-города, что спускалась к Москве-реке, Фёдор Григорьевич хотел повернуть влево, и тут он увидел лотки с книгами. Книги на этих лотках лежали прямо так, навалом.
        Замедлив сначала шаги, он потом и вовсе остановился возле одного из них. Уйти от такого соблазна не хватало сил.
        Ещё раз глянул на часы. Подумал: «Э, чего там, успею! Минуты три посмотрю, не больше...» — и принялся пальцами, жадными до книг, перебирать лежавшие перед ним книги.
        Одни были ветхие, истрёпанные, написанные прямо от руки замысловатым сплетением старинной вязи. Другие — в крепких переплётах из свиной кожи, печатанные на немецком и французском языках. Были тут книги из Голландии, привезённые ещё при царе Петре.
        Многие из них Волков откладывал в сторону, лишь мельком оглядев.
        Неожиданно в руках у него оказалась тоненькая книжка, совсем новая и без переплёта. Она была из плотной, но желтоватой бумаги. На титульном листе книги значилось:
        XОРЕВ.
        ТРАГЕДИЯ АЛЕКСАНДРА СУМАРОКОВА
        — А ну-ка... — пробормотал он, взял книжку в руки и со вниманием начал её перелистывать.
        Трагедия «Хорев»
        Прошёл час.
        Прошло и много более часа...
        А Волков всё стоял у лотка с книгами, и в руках у него была всё та же трагедия Сумарокова «Хорев».
        Давно миновало время, назначенное Свиягиным для делового разговора. Но Фёдор Григорьевич на часы больше не глядел, а о делах позабыл и вовсе.
        Да, это была та самая трагедия, которая пленила его на одном из спектаклей кадет Шляхетного корпуса! Читая пьесу сейчас, он вспоминал и некоторые сцены, и реплики действующих лиц, и даже отдельные слова, особенно ему запавшие в душу.
        Ах, как хорошо помнится ему тот день, когда, будучи в Петербурге, он впервые попал на представление «Синава и Трувора». Стоя за кулисами, он смотрел на игру кадет-актёров и чувствовал в душе такой восторг, какого не знавал никогда прежде. Всё ему пришлось по душе в этом спектакле — и сама пьеса, и игра кадет, и декорации, и великолепные костюмы. Но главное — и пьеса была из русской истории, и актёры представляли на русском языке! Он до сих пор помнит восхищение, охватившее его, когда он увидел в роли Синава Никиту Афанасьевича Бектова. Какие пламенные слова произносил Синав! Какое благородство чувств было в его движениях и осанке!
        Через некоторое время ему удалось посмотреть ещё один спектакль у кадет — «Хорев». Это была трагедия того же сочинителя — Александра Петровича Сумарокова. Пьеса ему понравилась даже более, чем «Синав и Трувор». Он решил переписать её от руки, чтобы увезти с собой в Ярославль. Но внезапный отъезд помешал сделать задуманное...
        А вот сейчас «Хорев» у него в руках. Он листает страницы книги. Прочёл трагедию до конца и снова вернулся к началу.
        Нет, никогда ещё не приходилось ему читать таких звучных и благородных стихов, написанных на русском языке! Каждое слово хотелось произносить вслух — громко, с чувством. И он прочёл вполголоса:
        — Княжна! Сей день тебе свободу обещает,
        В последние тебя здесь солнце освещает...
        Неожиданно раздался тихий, со старческой хрипотцой голос:
        — Видать, охочий вы до книг?
        Рядом с Волковым стоял маленький, сухонький старичок. Очевидно, это был владелец книг, лежавших на лотке. Лет ему было семьдесят, а то и больше. Выцветшими казались его стариковские глаза. Редкую, седым клинышком, бородку шевелил ветер. Рот беззубый, добрый.
        — Только в такой-то, что сейчас изволите читать, проку мало, — заявил старик. — Мало, мало проку-то.
        Фёдор Григорьевич нехотя оторвался от книги. Проговорил, еле глянув на словоохотливого старика:
        — Хорошая книга! Поболее бы таких, — и снова было вернулся к чтению.
        Но старик не отставал. Покачав головой, протянул Волкову другую книгу. Эта была — читаная-перечитанная. Она почти рассыпалась в руках на отдельные листы.
        - «Принц Пикель-Гяринг Жоделет, или Самый свой тюрмовый заключник...» Весёлая комедия! — произнёс старичок и, вдруг галантно, по-актёрски изогнувшись, помахал шапкой чуть ли не по самой земле. Прошамкал: — Пропустите мои благоречи чрез калитку ушей ваших в караул сердца вашего... обнадёживаю вас, моя козочка!..
        Потом выпрямился, и в стариковских его глазах сверкнула гордость:
        — При самом царе Петре Алексеевиче игрывал я в сей комедии... Так-то!
        Волков с живостью спросил:
        — Неужто в Петровском театре актёром были? В этом, что здесь, на Красной площади, находился?
        — Был, был, как же! Мне тогда шёл двадцатый год. Ну, может, чуть больше... А стояла наша комедийная храмина как раз за храмом Василия Блаженного... Вон там!
        Старик показал на площадь, где сейчас шёл торг и людским муравейником кишел народ.
        Теперь Волков задавал вопрос за вопросом: а кто ходил смотреть представления в Петровский театр? Простой народ, поди, не пускали?
        - Всякий мог. Заплати деньгу и смотри, — ответил старик. — В первых рядах, оно, правда, места дорого шли, по гривеннику. А какие подальше, за те брали по пятаку, по алтыну...
        «Это хорошо, что всякий мог, — подумал Волков, — нынче лишь во дворцах идут представления. Кроме придворных да людей знатных, никто не допускается».
        И снова принялся спрашивать. Вопросы его становились всё настойчивее, обстоятельнее: а как зал был устроен? Занавес какой был? Ага, на кольцах висел, раздёргивался на обе стороны... Так, так! Освещалась как сцена? Как наряжены были актёры? Всегда ли на русском языке шли представления? Музыканты где сидели?
        — Поди народ-то валом валил? — допытывался Волков.
        — Сперва, оно, верно, смотрельщики были. А потом чего-то перестали ходить... Царь Пётр и пошлины повелел отменить, что взымали у городских ворот. Всё равно не помогло. Иной раз человек двадцать пять набиралось, не больше...
        — И долго ли был театр? — спросил Волков.
        — Да не более трёх лет. Потом разобрали его. Много вещей из театра велела потом перевезти к себе в село Преображенское царевна Наталья Алексеевна, сестра царя. Сама хотела, видно, комедии ставить...
        Волков внимательно слушал старого актёра Петровского театра. Потом принялся просматривать книжку с пышным названием «Принц Пикель-Гяринг Жоделет»...
        А купит он всё-таки вот эту: трагедию Сумарокова! И как только вернётся в Ярославль, они попробуют поставить «Хорева» своими силами. Непременно!
        Неясны были пока мысли Волкова. Но от мыслей тех вдруг тесно стало на душе и сладостно на сердце...
        В тот день Фёдор Григорьевич так и не пошёл к Свиягину. Не хотелось ему заниматься давно надоевшими разговорами про купорос, да про селитру, да про денежные счёты и расчёты.
        Анфиска видит невиданное
        В субботу утром барыня Лизавета Перфильевна приказала Неониле Степановне идти в гостиный двор по лавкам. И то велела купить, и это.
        Хоть и не больно много будет купленного, всё равно не порядок нести это самой Неониле Степановне. Что люди добрые скажут? Неужто у барина Никиты Петровича дворовых мало? Неужто некого в подмогу взять?
        Перед уходом Неонила Степановна зашла в девичью. Примерила глазами Анфиску, широкоплечую, длинноногую. Сказала:
        — Ты изо всех самая здоровая. На тебя, как на лошадь, навьючить можно. Собирайся, пойдёшь со мной!
        В девичьей целый переполох. Вот уж кому подвезло, так подвезло! Чего только не насмотрится Анфиска в городе...
        Девушки просят:
        — Ты получше там, Анфисушка, гляди. Всё примечай: придёшь, расскажешь...
        Сперва, как вышли из усадьбы, Анфиска было пошла рядом с Неонилой Степановной. Но та её мигом осадила:
        — Ишь, дура, чего надумала! Вровень идти?! Порядков не знаешь! Чтобы я твоей рожи богомерзкой не видела. Сзади иди!
        Анфиска ухмыльнулась. Сзади так сзади! Ей-то ещё лучше за спиной у Неонилки. Верти головой во все стороны, глазей сколько душе угодно...
        Идут они медленно, не торопятся. У Неонилы Степановны походка стала важной, подбородок задрала, живот вперёд выставила. Ни дать ни взять сама барыня Лизавета Перфильевна! Даже хромота словно бы пропала, не так заметна при спесивом шаге.
        Не успели за ворота выйти, за угол повернуть, остановились. Неонилу Степановну знакомая окликнула. Сразу разговоры у них пошли.
        — Неужто утоп?
        — Утоп, голубушка.
        — Так и не вытащили?
        — Куда там! Разве из такого болота вытащить...
        Анфиска слушает, развеся уши.
        Вот сидят они в девичьей день-деньской взаперти и ничего не знают, что по белу свету делается. Оказывается, на той неделе человек утоп во Фроловском болоте. Шёл, оступился и утоп. Такую смерть нашёл себе, горемычный!
        Наговорившись, Неонила Степановна пошла дальше. Немного прошла, снова остановилась. Опять знакомая повстречалась, опять разговоры пошли. Про какого-то купца Парамонова.
        — Так немцу-лекарю и доверился?
        — Доверился, милая, доверился.
        — Ну не быть ему живому! Вот кабы бабку Акулину вызвал... Знаешь Акулину-то? Знахарку?
        — Как не знать! Сколько раз травами да наговорами от смерти спасала...
        У Анфиски голова уже распухла от всяких россказней. Ох, только бы чего не позабыть, только бы всё упомнить, чтобы девушкам пересказать!
        Хоть улицы, по которым они идут, узкие, пыльные, в ухабах и ямах, хоть дома, что стоят на этих улицах, не очень богаты, Анфиска то и дело ахает. Сроду она таких хором не видела. У них в Обушках разве такое встретишь?
        А тут ещё...
        — С нами крестная сила! — Анфиска от страха чуть ли не на землю приседает: красное из подворотни хлещет, ручьями по улице бежит. — Ох, матушка родимая, кровь!
        — Дура! — чуть повернув к ней голову, говорит Неонила Степановна. — Краску из чанов спустили у заводчика Серова!
        Пока дошли до гостиных рядов, Анфиску совсем разморило: и устала и есть захотела. Однако по лавкам Неонила Степановна ещё долго ходила, не столько покупала, сколько смотрела и приценивалась.
        А у Анфиски больше ни на что глаза не смотрят. Вон какие атласы лежат переливчатые. Вон какая кисея висит, словно туман над рекой — белая, лёгкая. Вон какие позументы золотые с серебром, пуговки стеклянные сверкают, как росинки...
        Но Анфиска ото всего этого лицо воротит. Скорей бы обратно в девичью. Есть охота, ноги ноют, жарко, томно.
        После лавок Неонила Степановна надумала ещё и к купцам Волковым насчёт селитры зайти. Скоро мясо впрок солить, селитры много понадобится, заранее нужно договориться.
        Пока Неонила Степановна вела речь о делах и чаевала с купчихой Волковой, Анфиса в сенцах стояла, с ноги на ногу переминалась.
        Ждала-ждала, ждала-ждала и надоело ждать.
        Вышла во двор. А на дворе увидела каменный амбар. Длинный такой.
        От нечего делать Анфиса подошла к тому амбару. В нерешимости потопталась подле его ворот, а там и внутрь вошла. А как вошла, то и про всё забыла — и что устала, и что есть охота, и про всё на свете.
        В амбаре невиданное делается. Весь он зелёными берёзками разукрашен, а на одном его конце сколочен высокий помост. Помост этот задёрнут занавесью, которая висит на медных кольцах. Поперёк же амбара длинные скамейки стоят.
        Анфиска вытаращила глаза, разинула рот и стала пробираться ближе, чтобы получше всё разглядеть.
        Тут занавес раздёрнули на обе стороны, и на помост вышли люди, все в диковинного вида одеждах. На одних полосатые зипуны, другие в белые холсты обернулись.
        У иных волосы золотыми обручами схвачены, а ноги пёстрыми лентами перевиты.
        Потом эти люди стали говорить. Говорили они слова, Анфиске вовсе непонятные, но зато царевна у них... Уж до того хороша, до того хороша! Волосы пышные, поступь лёгкая... Про таких царевен им Настя и сказывала сказки.
        И вдруг... фу-ты, наваждение бесовское!
        Самый главный, который ими распоряжался — Фёдором Григорьевичем его все звали, — вдруг он крикнул царевне:
        — Ваня, Ваня, не так ходишь! Медленнее, медленнее! Павой иди! Помни, кто ты. И голову повыше... Вот так!
        Анфиска обомлела. Да неужели царевна вовсе не царевна, а парень? И звать его Иваном? А волосы-то, значит, и не его?
        Вот чудеса-то! Что дальше будет?
        Но больше ничего Анфисе посмотреть не удалось. Услыхала:
        — Анфиска, подлая твоя душа, куда запропастилась?
        Анфиса и про царевну, и про все чудеса забыла, опрометью кинулась из амбара. Прибежала обратно в сенцы, а там её уже Неонила Степановна дожидается.
        Закричала:
        — Ты что, в своём уме? Дозваться тебя не могу...
        И пнула Анфиску ногой изо всей силы.
        В сумерках в девичьей
        В девичью Анфиса вернулась только к вечеру, чуть живая от усталости. Хоть не шибко навьючила её Неонила Степановна, всё же досталось изрядно.
        Однако девушки ей отдышаться не дали: рассказывай, что видела, что слышала!
        Уже последний луч летнего солнца погас за окном, уже и сумерки сгустились, и месяц взошёл на небо, озарив девичью серебряным светом... А Анфиска всё рассказывает, всё рассказывает. Ничего она не забыла, что пришлось ей за день увидеть.
        — Дальше, дальше говори, — торопит её Настя. Вся она подалась вперёд. Щёки её пылают. — Ещё чего видела, выкладывай! — Всё ей интересно, обо всём охота послушать, узнать.
        Но вот Анфиса принялась рассказывать про амбар и чудеса тамошние. Тут Настя притихла, слушала как завороженная затаив дыхание.
        Но лишь Анфиса кончила свой рассказ, Настя обвела девушек горящими глазами. Даже в полутьме было видно, как они у неё сверкают.
        Заговорила шёпотом:
        — Ничего я не могу понять, девоньки... Про что нам Анфиска сейчас толковала? Про царевну, и волосы-то у неё не свои... Что они там делают, в амбаре? Анфиска, — Настя испытующе поглядела на подругу, — а ты, часом, не врёшь ли? Не придумала?
        — Я? — Анфиска вскочила, принялась креститься. — Да чтоб мне пропасть, чтоб провалиться на этом месте, чтоб...
        — Не врёт она, — перебила Анфису Алёна, всегда молчаливая и строгая. — Представления бывают у Волковых в том амбаре. Давно об этих представлениях люди говорят.
        — Представления? Какие же это представления? — удивлялась Настя. — Всё равно ничего не пойму...
        — Вот ты нам сказки сказываешь, да? — вмешалась в разговор ещё одна девушка, Катерина. — А они эти сказки на разные голоса представляют... Уразумела? По воскресеньям у них бывают представления. Про это все в Ярославле знают.
        Настя задумалась. Можно, конечно, сказку на разные голоса говорить. Один, скажем, за царя будет, другой — за царевича... Только как же там, у них? Вот кабы посмотреть! Хоть бы одним глазком взглянуть...
        Она быстро спросила у Алёны:
        — И всякий туда пойти может?
        — Куда? — не поняла Алена.
        — Да в амбар, на представления поглядеть?
        — Всякий...
        — И я могу? Пустят меня?
        — А чего ж... Иди и смотри на доброе здоровье.
        Настюшка вся затрепетала:
        — Ох...
        А в голове у неё такая сумятица! Погодите, подумать надо. Завтра-то какой день? Как раз воскресенье! Значит, завтрашний день там у них в амбаре будут представлять? А не отпроситься ли у Неонилы Степановны? Нет, лучше у самой барыни. Она, Настя, ненадолго сбегает. Одним глазком поглядит и обратно. А кружева, какие полагается, сплетёт...
        Нет, не пустят. И просить нечего.
        Надо изловчиться, чтобы без спроса. Потихоньку...
        Настя притянула к себе Фленушку, зашептала ей на ухо.
        Фленушка покачала головой. Ответила тихо, чтобы никто не слышал, почти испуганно:
        — Что ты, Настя! Разве можно? Ишь, чего надумала! Да как же ты выберешься отсюда? Отчаянная, право...
        А Настя не отстаёт, шепчет слова горячие, быстрые: выбраться-то она выберется. Не их печаль. Здесь бы её не хватились, вот что!
        — Это мы устроим, — подумав, говорит Фленушка. — И работу твою сделаем...
        — А коли так...
        Настя обняла Фленушку за плечи, прижала к себе...
        — Ах ты, Фленушка-голубушка, ненаглядная моя!..
        И Фленушка ласково обнимает Настю:
        - Да погоди ты... Прежде времени не радуйся.
        Как же не радоваться? В душе у Насти ни с того ни с сего вдруг словно птицы запели.
        А в девичьей уже наступила тишина. И месяц ушёл за деревья, не заглядывает больше к ним в оконце. Темно. Слышно дыхание спящих девушек, и мыши скребутся под полом.
        Одной Насте не спится. И тревожно ей почему-то и сладко.
        Пусть всё пропадом пропадает, а на представление в том амбаре она поглядит...
        Сборы
        ...А про представления у Волковых уже говорят в Ярославле. Больше месяца идут они. Начались вскоре после того, как старший из братьев Волковых, Фёдор Григорьевич, вернулся из Москвы.
        Иные говорят с осуждением об этой затее. Вот ведь какой почтеннейший человек был Фёдор Васильевич Полушкин, покойный отчим Волковых. Заводы при нём процветали. Капиталы множились. Не только в Ярославле — с Москвой, с Санкт-Петербургом торговлю вёл. А умер, досталось его имущество пасынкам, и всё полетело прахом. Хоть их пятеро, пасынков-то, а проку от них никакого. Все дела заброшены. В записные книги, поди, и не заглядывают. Заводы в упадок, наверно, приходят. Шуточное ли дело — что ни воскресенье, у них новая забава! А денег-то, денег сколько на это тратят! Одних красок сколько идёт на малевание холстов, что ставят они на своём помосте! А масла сколько сгорело в тех плошках, что перед пологом зажигаются, когда тот полог раздёргивают. Где уж тут заводскими делами заниматься, коли в головах и в мыслях у них сплошное озорство.
        Богобоязненные люди ворчат: в церковь ходить надо, душу спасать, грехи замаливать, а они бесовскими потехами народ мутят. Куда только власти смотрят? Почему не одёрнут непутёвых? Неужто и воевода Михайло Бобрищев-Пушкин не знает, сколько людей совратили те представления? Говорят, у попа Нарыкова парнишка от рук отбился. Духовный семинарий бросил. У Волковых и днюет и ночует.
        Но зато есть среди ярославцев и такие, что ждут не дождутся, когда пробегут шесть будничных деньков и наступит воскресенье. Задолго до назначенного часа тянутся они к Пробойной улице, куда выходят ворота каменного амбара.
        Нетерпение одолевает тех людей, что пришли смотреть представление. Скоро ли пустят? Обещали в два часа. Можно было бы и пораньше. Ишь, сколько народа стеклось! Хватит ли на всех скамеек?
        И верно: вся Пробойная улица запружена людьми. Кто заглядывает между створками неплотно прикрытых ворот. Кто — в щели дощатого забора. А есть и такие, которые залезли на плечи один другому и смотрят на волковский двор поверх забора.
        Переговариваются:
        — Ну как?
        — Да вон потащили корзины с плошками.
        — На кой плошки-то?
        — А как же? В плошках — масло. Они гореть будут. Светить...
        Что-то нынче покажут? Облака-то будут ли ходить вверх и вниз, будто настоящие? А музыка? В тот раз — ах, ах! — до чего сладостно играл Фёдор Григорьевич на домре! Заплакать можно...
        Вот на одну из таких театральных потех воскресным утром собирали Настюшку в девичьей Сухаревского дома.
        Настя ночью всё придумала. Главное, ей уйти потихоньку из дома, чтобы никто не заметил. И лучше всего прикинуться старой-престарой старухой. У барыни полон дом таких старух. И свои приживалки есть, и ещё какие-то пришлые старухи заходят. Барыня любит с ними про святые дела говорить, разные новости послушать. А что ей, барыне, ещё-то делать? От утра до ночи куда время девать? Несчитанное оно у неё, бездельное...
        В такую старуху, какие к барыне ходят, решила Настя перерядиться. Никто на неё внимания не обратит, если она шмыгнёт из ворот Сухаревской усадьбы и побежит потом на Пробойную улицу, к дому купцов Волковых.
        — Ты, главное, Настя, платок на глаза спусти: никто тебя не признает тогда, — говорит Фленушка, засовывая Насте под сарафан её тугую, длинную косу: у старух таких красивых русых кос не бывает.
        — Сперва беги берегом, — поучает Анфиска, — а там возьмёшь влево. Как увидишь церковь, у которой купола разукрашены, это и есть Николо-Надеинская. Дальше ещё одна, поменьше. Эта — Ильинская. Вот напротив Ильинской те ворота...
        Анфискины объяснения Наетюшка еле слушает. Чего там! Не лесом бежать. Надо будет, она у людей спросит.
        — Насчёт работы ты не сомневайся, — говорили все наперебой. — Что полагается, мы за тебя сделаем. Свою не кончим, а уж твоя будет готовенькая...
        — А коли кто зайдёт к нам, — подала свой голос худая большеглазая Матрёна, — скажем: «Ушла, мол, водицы испить»... Или ещё чего надумаем.
        Наряжена была Настя в тёмный, вдовьего цвета сарафан. Чёрный платок до бровей натянула.
        Дуняшка, барской барыни племянница, и та хлопотала возле неё. Расстаралась — принесла откуда-то ветхонький передник:
        — Сгодится?
        — Давай! — сказала Настя и надела передник. — А ходить, девоньки, я буду вот так, — проговорила она и засеменила вдоль горницы мелкой старушечьей походкой.
        Девушки засмеялись. Смотрите-ка! Сто лет теперь Насте дашь, не меньше. Разве кому догадаться, что ей только шестнадцать сравнялось?
        — А говорить я буду вот эдак, — продолжала озоровать Настя и зашамкала, словно у неё и правда во рту ни одного зуба не осталось: — Добрые люди, покажите мне, старой, дороженьку...
        Девушки все как одна покатились со смеху. А Насте того и надо. Теперь её вовсе не остановить.
        И начала она показывать, как сваха пришла в бедный дом уговаривать девушку, чтобы шла за богатого да кривого жениха:
        — А ты, миленькая, не тужи, что кривой. Пускай кривой, зато кошелёк не пустой! Не с лица воду пить, когда найдётся чего в горшок положить...
        Девушки давно работать бросили. Не до работы, когда представление у них, может статься, повеселее, чем в волковском амбаре.
        — Ещё, Настенька! Ещё чего-нибудь... — от смеха стонала Анфиска.
        Тут Настенька обвела подруг лукавым взглядом и, припадая на одну ногу, заковыляла от дверей. Левый глаз у нее стал чуть-чуть с косинкой и как-то вдруг припух, а говор сделался знакомый, много раз слышанный, сердитый.
        — Вы чего расселись, дуры безмозглые? На скотный двор захотели? Вот я вас сейчас...
        Девушки полегли с хохота. Ни дать ни взять сама Неонилка к ним пожаловала. Сейчас взбучку им даст...
        — Ах ты, боже мой, ну и Настя, ну и шутница!
        Веселье в девичьей. Такого ещё ни разу не было. Анфиса руками за живот схватилась, от смеха дохнуть не может.
        — Ой, ой, ой, сейчас помру...
        У Фленушки на глазах выступили слёзы. Смех её, мелкий и бисерный, слышнее, чем у всех.
        Даже Алёну, уж такая она несмеяна, и ту прошибло, хохочет вовсю.
        Вот она — сама Неонилка по горнице расхаживает! Её лицо. Её походка. И речь её, и слова те же...
        — Уморишь, Настя! Честное слово... Уморишь!
        Дуняшка тоже развеселилась. Хоть не очень-то ладно над собственной тёткой зубы скалить, но вместе со всеми смеялась до упаду.
        И никто не заметил, как дверь в девичью тихонько отворилась и на пороге остановилась Неонила Степановна. Сама, собственной персоной...
        Стоит, губы поджала и смотрит.
        К барыне на расправу
        - Ну, девоньки, а теперь я побежала. Не опоздать бы, — сказала Настя.
        Повернувшись к двери, ступила шаг, да так и присела: в дверях — Неонила Степановна. На неё в упор смотрит и молчит.
        Давно ли она тут стоит, много ли видела из того, что тут сейчас было, про то никто сказать не может, кроме неё самой. А она сама — ни слова. Молчком, слегка припадая на одну ногу (ну в точности, как только что Настя!), подошла ближе. И всё молчит. Только глазами сверлит.
        Смех, как ветром, смело. Один страх остался. Глаза у девушек круглые, испуганные. Ну, пропала теперь Настенька... Да и им всем несдобровать.
        - Ты куда ж это, родименькая моя? — не сказала, а пропела Неонила Степановна.
        Настя опустила глаза. Говорить нечего. Лучше молчать.
        - Отвечай: куда вырядилась? — снова спросила Неонила Степановна. Однако же теперь голос у неё громкий, властный, как у самой барыни.
        И опять Настя в ответ ни слова. Но глаза подняла. Смотрит прямо, смело, не мигая.
        А чего ей бояться? Разве она худое задумала? А говорить всё равно ничего не станет. Как бы ей девушек не подвести опрометчивым словом.
        - Молчишь? — прошипела Неонила Степановна и подскочила к Насте. Раз — и платок с головы её сдёрнула. Потом схватила за косу и поволокла за собой из девичьей.
        - Мне не сказываешь, перед барыней повинишься...
        Анфиска кинулась к Дуне:
        - Дунюшка, свет ты наш! Будь заступницей. Беги спасай Настю. Проси за неё тётку. Может, тебя послушает, Настю не накажут...
        У Дуняши скривился пухлый рот:
        - Не пойду. Она мою тётеньку и так и эдак, а я проси... Нашли дуру!
        Девушки переглянулись и молча взялись за работу.
        А дело обернулось вот как...
        Хоть нынче воскресенье, а барыня Лизавета Перфильевна не в духе. Всю ночь не спала. Блохи заели. Сходив к поздней обедне и откушав кофей, она надела капот, чепец и села в кресла. И капот и чепец не первой свежести, кое-где в сальных пятнах. А чего без толку рядиться? Кабы для гостей...
        Барыня Лизавета Перфильевна была пудов на шесть. Рыхлая, белая, похожая на тесто, что вылезло из квашни. Подбородок лежит у неё на груди, а глаза глядят сонно. В них ни мысли, ни желаний, одна скука.
        - Неонилка, — вдруг говорит барыня, не повернув головы. Неонила Степановна тут же: стоит за креслами, ждёт барыниных приказаний. — Сходи, дура, на кухню, скажи, чтобы куриных пупков на меду сготовили... Да чтобы инбиря не забыли положить.
        Барыня любит покушать. И любит она блюда старинные, сытные. Не какие-нибудь тартуфели, а подовые пироги с горохом, с репой, с солёными груздями. Лапшу с курой, поросячьи ножки с хреном.
        Только Неонила Степановна убежала на кухню заказывать стряпухе куриных пупков на меду, барыня новое надумала: хорошо бы стерляжьей ухи отведать, давненько не было.
        Не успела Неонила Степановна вернуться, не успела доложить, что, мол, куриные пупки уже готовятся и что имбирь не забудут положить, а барыня ей уже о новом толкует:
        - Поди скажи, бестолковая твоя голова, чтобы мужиков послали на Волгу... Хочу ухи стерляжьей.
        Неонила Степановна опять к двери.
        И вот тут-то по дороге на кухню услыхала она вроде в девичьей непорядок: шум, смех, веселье. Подумала: «Опять эта самая Настасья обушковская мешает кружевницам работать. Сейчас надаю ей...»
        Заглянула Неонила Степановна в девичью, а там представление в самом разгаре. Как раз её самоё Настя передразнивает. А все девушки до упаду хохочут.
        Света белого невзвидела Неонила Степановна. Вот, кажется, на месте растерзала бы пакостную девку. Ишь, чего посмела... И перерядилась к тому же!
        Ухватив Настюшку за волосы, она поволокла её к барыне на расправу.
        - Сейчас ты у меня поглядишь, подлая! Сейчас мы с барыней тебя на конюшню... Узнаешь, почём пуд лиха!
        Бледную, чуть живую от страха, втащила она Настю к барыне и швырнула перед ней на пол.
        - Вот, матушка-барыня! Чего только задумала смутьянка... Перерядилась, невесть куда собралась!
        А барыня лишь глаза скосила на Настю, ничком лежавшую на полу, и тут же перевела взгляд на прислужницу.
        — Наказала мужиков на Волгу послать?
        Засуетилась Неонила Степановна:
        - Да я, матушка-голубушка... Вот иду мимо девичьей, слышу...
        Барыня приподнялась с кресел. В глазах теперь не скука, а гнев, ярость.
        - Ты что, в своём уме? Не наказала ещё, чтобы мужиков за стерлядью послали? — И хлоп Неонилу Степановну сперва по одной щеке, потом по другой.
        Та позеленела. Не от боли — от обиды. Её, можно сказать, старшую изо всей барской челяди, барынину советчицу, и по щекам... Срам какой!
        Только с барыней шутки плохи, когда в гнев войдёт, и Неонила Степановна со всех ног метнулась из комнаты.
        А барыня снова опустилась в кресла и теперь поглядела на Настю, сжавшуюся тёмным комочком у её ног. И вдруг спросила нехотя, беззлобно, вроде как бы любопытствуя со скуки:
        — Бежать, что ли, надумала?
        Настя подняла голову. Глаза её встретились с глазами барыни. Хоть знала она, что люта бывает на расправу Лизавета Перфильевна, сейчас почему-то не испугалась. И, покачав головой, тихо ответила:
        — В мыслях такого не было...
        И, может, потому, что смелые и ясные были у Насти глаза и бесхитростен был их взгляд, только барыню слова её не разгневали. Помолчав, она спросила:
        — А вырядилась зачем?
        Семь бед — один ответ. Настя, голосом еле слышным, ответила:
        - Сказывают люди, будто у купцов Волковых представления... Поглядеть хотела...
        Сказала и опустила голову. Теперь вся в барыниных руках. Захочет — забьёт насмерть, захочет — помилует.
        А барыня со вниманием поглядела на Настю: не про эту ли девку говорят, будто складно сказки сказывает? Нужно бы послушать. Чего-нибудь страшное пусть расскажет. Только не на ночь. А то, упаси бог, приснится!
        Вслух проговорила:
        - Больно прыткая. На том свете гореть будешь в адском огне.
        - Виновата, — прошептала Настя, ещё ниже опустила голову.
        - Ладно, — вздохнув, сказала барыня. — Ради праздника — прощаю... Но только помни... в другой раз не помилую.
        Припадая на короткую ногу, вбежала Неонила Степановна. Мышиные её глазки метнули взгляд на Настю. Заюлила перед барыней:
        — Как наказали, так и сделано, матушка наша, кормилица! Самых лучших мужиков снарядила рыбку ловить. Антона, да Лёньку Безухова, да Алексашку... Обещают вo какую приволочь, чтобы душенька твоя порадовалась...
        А барыня и не слушает. Ну её, стерлядь! Лучше пошлёт она кого-нибудь в гостиный двор взять у немца в лавке кровяных колбас.
        Спросила, кивнув на Настю:
        - Кружева-то как? Научилась плести?
        Неонила Степановна замахала руками: какое там! Ничего не умеет... Хоть бились с ней, бились...
        - Когда так, пусть воду таскает, — проговорила барыня. Отвернулась и от Насти и от служанки.
        Неонила Степановна ушам своим не поверила. Переспросила:
        - На конюшню-то послать смутьянку?
        - Говорю, пусть воду таскает, — зевнув, повторила барыня и перекрестила рот.
        Неонила Степановна вскипела: как? Девчонка осрамила её на всю жизнь, а ей за это ничего? Даже не постегали на конюшне? Да где же тут правда, люди добрые!
        Однако перечить барыне страшно. Не с той ноги нынче встала. Гневная.
        Вытолкнув Настю из господских комнат, Неонила Степановна потащила её в сени. Потом спихнула с крутой лестницы прямо во двор и вдогонку крикнула:
        - Поглядишь у нас теперь! В тепле да в сухости жила, не ценила. А вот как станешь день-деньской таскать воду... Да не откуда-нибудь — с Волги!..
        Настюшка немного полежала на земле, потом поднялась. Огляделась. Ну, бог миловал, ушла Неонилка. Что и говорить — лестница высокая, ударилась шибко. Обе коленки — в кровь... Да что там коленки! Сама жива осталась.
        А в лицо ей — жаркое августовское солнце. Блестящее, светлое. И облака на небе. Не плывут, летят друг за другом наперегонки. И ветер с Волги. Ну до чего же хорошо вокруг! А стрижей-то сколько над домом летает!
        И вдруг Настя засмеялась. Засмеялась весело, беззаботно. Ах ты, красота какая! Давно не приходилось вот так стоять и в небо глядеться.
        Нет, видно, счастливой она на свет родилась!
        А что воду таскать — подумаешь, беда какая! Что, у неё рук нет? Что она дома воды не нашивала, что ли?
        Настя носит воду
        Оно, конечно, ничего было таскать эту самую воду дома, в Обушках. Притащишь в день коромысла три — четыре, и всё. Да и дорога там, в Обушках, не в гору, а по низинке.
        А здесь...
        Чуть свет поднималась Настя — и сразу по воду. Под гору, с пустыми вёдрами, — бегом. Обратно, с полными — по крутой тропке, — еле шла. И так целый день, до самой ночи.
        Таскаешь-таскаешь, таскаешь-таскаешь эту самую воду. И куда её столько идёт?
        Ох, рученьки мои бедные! Ночью глаз не сомкнуть от ломоты...
        А уж больно много шло воды в субботние дни. По субботам топили баню. Мылись господа. И чада их. И все домочадцы.
        По субботам, правда, дед Архип помогал. Запрягал старого худого мерина, ставил на телегу бочку — и не раз, не два, а не сосчитать сколько, — ездили они к Волге за водой.
        Но Настя на житьё своё не жаловалась. Невмоготу ей было только первые дни. Потом притерпелась.
        Что же, что трудно, зато сколько красоты перед глазами каждый день! Пусть загрубели руки, растрескались до крови, пусть к вечеру и спина и плечи ноют, зато вольно ей, свободно...
        Рано поутру, ещё солнце не поднялось, с вёдрами в одной руке, с коромыслом на плече, Настя сбегала к Волге. Пробежит по длинным мосткам, сядет на доску у самой воды, обхватит руками колени и любуется.
        Вот перед ней Волга. Лежит себе, матушка-красавица, не шелохнётся. Весь Ярославль в ней отражается, облака на воде, будто по небу, ходят.
        Только Насте чудится, что это вовсе не Ярославль, а другой город. Неведомый, сказочный, поднялся он со дна речного и весь ей виден сквозь прозрачную воду — голубой, с розовыми башнями, с золотыми маковками церквей. А живёт в этом сказочном городе старый добрый царь Волговик. Борода у него косматая, а на голове корона из рыбьих хвостов. Дочь у царя есть — прекрасная царевна. Ночью отражаются звёзды в воде... И глаза у речной царевны, как звёзды, что ночью видны на воде. Сидит она, Настя, на бережку, а царь с царевной зовут её к себе в гости: «Иди, Настя, иди! Будешь нам песни петь, будешь нам сказки сказывать, будешь весёлые пляски плясать...»
        А потом Настя зачерпнет воды, и нет ничего — ни сказочного города, ни неба, ни облаков... Только рябые зыбульки побегут по реке и маленькие волны забулькают у самых Настиных ног.
        Как-то встретилась она во дворе с Фленушкой. Та куда-то со всех ног бежала. Увидела Настю, обняла за плечи, к себе прижала и чуть не плачет от радости.
        Принялась жалеть:
        — Ну как? Дышишь? Бедная ты наша...
        Потом глянула на Настю и удивилась:
        Смотри-ка, Настенька! Да ты вроде ничего... Разрумянилась как!
        Настя засмеялась в ответ:
        — Да ведь целый день я солнышком любуюсь! Целый день с ветерком разговариваю!
        — У нас без тебя скучно, — сказала Фленушка и вздохнула. — Сидим, спин не разгибаем. Неонилка-то от нас не выходит. Мы теперь плетём кружева самые тонкие... Узоры по сетке из цветных шелков, из серебряной и золотой канители выводим. Поверишь, совсем глаза слепнут.
        Тут уж Настя принялась жалеть Фленушку: как похудела! Глаза ввалились, не блестят.
        — А сказок теперь никто нам не сказывает, — шепнула Фленушка и убежала.
        Неужто нет на земле такой разрыв-травы, чтобы их всех из неволи высвободить?
        Ещё одна встреча
        А потом наступила осень и зарядили дожди.
        В один из ненастных дней дед Архип вместе с Настей приехал за водой для бани. Настя черпала воду из Волги и сливала в бочку на телеге, а дед Архип просто так стоял и поглядывал по сторонам.
        Между тем берегом проходили двое. Один постарше, второй — молодой. Оба куда-то торопились.
        Молодой шёл таким скорым шагом, что другой, постарше, еле за ним поспевал.
        Настя глянула на молодого и тотчас узнала. Да ведь это он, тот самый, который слушал её летом, в троицын день. Она стояла тогда у плетешка и пела. Пела, помнится, любимую маменькину песню «Ах туманы вы мои, туманушки...»
        Дед Архип сдёрнул с головы шапку и поклонился проходившим. Поклонился низко, истово, с уважением. Тот, который постарше, и не глянул на старика. Без внимания прошёл мимо.
        А молодой кивнул деду и мельком посмотрел на Настю. Только, конечно, не узнал её. Разве узнаешь, когда она сама на себя теперь не похожа... В рваной ветхой одежде, в разбитых лаптях. Мокрая, грязная.
        — Кто такие будут? — шёпотом спросила Настя, когда двое, пройдя мимо, уже чуть виднелись за частой сеткой дождя.
        — Заводчик наш ярославский... Волков, Фёдор Григорьевич, — вполголоса объяснил дед.
        У Насти промелькнуло: неужто тот самый Волков, у которого представления показывают? Этим летом собралась она поглядеть на них, да вместо этого к барыне на расправу угодила.
        Спросила у деда: тот ли? Дед ответил:
        — Он самый.
        — Какой же Волков? — не отставала Настя. — Молодой? Или другой, постарше?
        А тех двоих уже не видно. Только дождь шуршит по воде. И на мокром берегу следы их ног затягивает песок.
        Дед разговорился:
        — Постарше — этот так себе, можно сказать — ничего, волковский приказчик. А молодой и есть сам Фёдор Григорьевич. Самостоятельный человек. Большого разума. Зряшное про него люди толкуют, будто он свои заводские дела бросил и какими-то потехами занялся. Пустые наговоры! Представления, это верно, у него в амбаре всё лето показывали, однако же и дела у него идут ходко. А разве худое — эти представления? Вон сыновья купца Соковникова... Того, чьи лавки в Земляном городе красным товаром торгуют... Срамота сказать, чего эти молодчики учиняют!
        А Настя не слушает дедову болтовню. У неё своё в голове.
        Значит, сам Фёдор Григорьевич подошёл к ней в тот летний день? Видно, хотел её спросить. А она-то... Ах, глупая, глупая! Застыдилась, кинулась бежать, словечка не дала ему вымолвить...
        А дождь всё моросит, всё сыплет. Рябой стала от него Волга. Холодные сизые тучи низко свисли над водой. Осенний ветер треплет кое-где уцелевшие листья прибрежных ракит... .
        Пятно на потолке
        Нынче барин Никита Петрович глянул на потолок в своём кабинете и разгневался. На потолке пятно. В левом углу, над окном. Большое пятно, и с прозеленью.
        — Гришка! — крикнул Никита Петрович.
        Баринов камердинер Гришка явился тотчас.
        — Вы что, хамово отродье, смотрите?
        Барин показал пальцем на потолок.
        — Дармоеды! Бездельники! Чтобы завтра побелить потолок... Шкуру спущу!
        Выскочив от барина, Гришка постоял возле двери, почесал затылок.
        Оно, конечно, пятно... Так ведь сколько времени там было! И вдруг — нате вам! — заметил барин. Придётся приказчика Петра Савельевича сыскать. Сказать, чтобы побелили. Да возьмёт ли побелка? Всё равно проступит пятно.
        Приказчика Петра Савельевича Гришка поймал во дворе. Тот Гришку выслушал. Погладил окладистую бороду, тоже почесал затылок и объявил:
        — Без купороса не обойтись! Бели не бели, а пятно будет. — Подумав, сказал: — Нужно кого-нибудь к Волковым сгонять. Купороса у них взять.
        А по двору пробегала Настя. Бежала из людской кухни. Стряпуха Варвара до отвала накормила её кашей с конопляным маслом. И сказала: «Ладно тебе день-деньской воду таскать. Хватит! Залезай-ка на печку, отдохни в тепле...»
        На печь Насте не хотелось. И теперь, сытая и довольная, переобувшись в новые, сухие лапти, летела она по двору в одном летнем сарафане, лишь накинув на голову цветастый платок.
        Увидав её, приказчик крикнул:
        — Эй ты... как тебя?
        Настя остановилась. Подумала: неужто опять по воду пошлют? Ой, и неохота же!
        — Где купцы Волковы живут, знаешь? — спросил приказчик.
        Настя хоть и не знала, но головой закивала: как же, мол, знаю, знаю!
        — Беги к ним. Нынче к вечеру пусть купороса доставят сколько надо. Скажешь, Никиты Петровича кабинет купоросить станем. Ну, чего вытаращилась?
        Настя метнулась к воротам. Как была в одном сарафане, так и побежала. Боялась, чтобы приказчик не раздумал, чтобы кого другого вместо неё не послал.
        А дождя в этот день не было. Сухим ноябрьским ветром землю обмело и высушило.
        Репетиция
        Сегодня, как вчера, как третьего дня, как всю последнюю неделю, идёт репетиция «Хорева», трагедии в пяти действиях, в стихах, Александра Сумарокова.
        С наступлением дождей представления в кожевенном амбаре прекратились. Холодно там стало, сыро. И зрителям смотреть неприятно, и актёрам играть на сцене.
        Да и нужды особой нет продолжать спектакли в амбаре. На Никольской улице уже начата постройка настоящего большого театра.
        Вот для этого нового театра Волков со своими товарищами и готовит разные пьесы. И одна из них «Хорев», читка которого идёт сейчас в небольшом покойчике полушкинского дома.
        Здесь собралась вся компания любителей-актёров. По тем временам они назывались «охотные комедианты». Тут и сам Волков и семинарист Ваня Нарыков. И оба брата Фёдора Григорьевича — Гаврила и Григорий Волковы. И цирюльник Яков Шумской, и два писца-канцеляриста — Иван Иконников и Яков Попов. А также все остальные. Всего человек пятнадцать.
        'В горнице душно. Репетиция идёт давно. Начали, когда сквозь небольшие квадратные оконца ещё пробивался неяркий свет пасмурного осеннего денька.
        Сейчас пришлось зажечь несколько свечей, вставленных в медный шандал.
        От большой печи, облицованной нарядными блестящими изразцами, так и пышет.
        Подняли оконную раму. Всё равно жарко.
        Распахнули настежь и дверь горницы.
        В руках у Волкова книжка, которую ещё летом купил он в Москве у старого лоточника на Красной площади. Роли распределены примерно так, как он тогда же наметил: Кия, князя Российского, будет представлять Иван Иконников; Хорева, брата его и наследника, — он, Фёдор Волков; Завлоха, бывшего князя Киевограда, — брат, Гаврила Волков; Оснельду, дочь Завлохову, — Иван Нарыков...
        Так уж повелось у них: слово Фёдора Григорьевича — закон для всех его товарищей. Хотя среди них он и не самый старший, все охотно подчиняются ему, слушают его советы.
        Сейчас Фёдор Григорьевич слушает, как Ваня Нарыков говорит роль Киевской княжны Оснельды. В те времена женские роли обычно исполняли мужчины. Не принято было женщинам выступать на сцене. Впрочем, Ваня Нарыков вполне подходит для женских ролей, которые обычно играет во всех комедиях и трагедиях: среднего роста, худощавый, с тонкими чертами лица, красивыми ласковыми глазами.
        Волков и Ваня Нарыков стоят посреди комнаты. Все остальные сидят: кто на скамьях вдоль стены, кто на тяжёлом, окованном железом сундуке, а кто просто на полу. Молча слушают.
        - Ты вникни, Ваня... Вникни в душу молодой, пленённой врагами княжны! — обрывая Нарыкова на полуслове и горячась, восклицает Волков. — Пойми силу её чувств! Дочерняя любовь к отцу борется с пламенной любовью к Хореву, врагу отца...
        И Волков сам начинает говорить монолог Оснельды. Он говорит с увлечением, то понижая голос до шёпота, то громко, со страстью произнося отдельные слова и фразы.
        Стеню беспомощно, крушуся безнадежно,
        Лиется в жилах кровь, тревожа дух мятежно,
        Терплю и мучуся без всяких оборон;
        Ни людям, ни богам не жалостен мой стон...
        — Ах, Фёдор Григорьевич! — восклицает Ваня, когда Волков кончил. В голосе его почти страдание. — Разве я не понимаю? А начну — и застревают слова... Вижу, что говорю не так, а как... пока не пойму.
        — Повтори сызнова! — говорит Волков. Лицо его становится сурово, даже несколько угрюмо. Ни тени улыбки в глазах. Губы сжаты. Таков он всегда в часы работы — строгий, не дающий спуску ни себе, ни товарищам. Безжалостный к малейшему попустительству, особенно если это касается любимого им театрального дела.
        Ваня начинает снова:
        Стеню беспомощно, крушуся безнадежно...
        И никто не заметил, что возле дверей, распахнутых настежь, уже давно стоит девушка, худенькая, в старом домотканом сарафане. Коса у неё перекинута на грудь, руки мнут цветастый платок, сдёрнутый с головы. А глаза с жадным вниманием смотрят на всё, что происходит сейчас в комнате.
        Как попала она сюда? Вот так и попала. Бежала за одним, нашла другое...
        Настя давно потеряла счёт не только минутам, но и часам, что находится она здесь. Сперва, кажется, был дневной свет, а теперь вот горят свечи... Забыла она думать о купоросе, за которым прислана сюда. Забыла, что велено ей было слетать и мигом вернуться обратно. Обо всём она забыла.
        Сейчас она вся превратилась в слух, стараясь и умом и сердцем вникнуть в то прекрасное и непонятное, что происходит перед ней.
        Какие только слова! Какие же слова здесь говорят! Этаких она ещё никогда не слыхала. Нет, они не сказку представляют. Такое и вправду может случиться.
        Ей жаль до слёз прекрасную княжну Оснельду. Бедняжка, как убивается, как горюет, что нет ей счастья с милым.
        Настя, чуть шевеля губами, следом за Ваней Нарыковым повторяет Оснельдины слова:
        Ни людям, ни богам не жалостен мой стон...
        Дали бы ей сказать. Она умолила бы грозного отца не мешать её любви. Приложила бы обе руки к сердцу. Упала бы перед ним на колени. Слёз бы не пожалела.
        «Батюшка родимый, неужели не видишь, как душа моя тоскует...а
        Волков узнаёт Настю
        Незаметно для себя Настя сперва оказалась на пороге горницы, а потом, сделав несколько небольших шагов, очутилась и в самой горнице, где шла читка пьесы.
        Кто-то попробовал оттолкнуть её обратно к дверям. Но она была сейчас как во сне. Не поняла, что от неё хотят. Только молча отвела плечом руку, которая её толкала — мол, не трогайте меня, не мешайте мне, — и осталась стоять где стояла.
        И было во взгляде этой девушки и в том, с каким страстным и пристальным вниманием слушала она, нечто такое, что её больше не трогали и позволили находиться здесь.
        А Ваня Нарыков, произнеся последние слова, с надеждой и тревогой взглянул на Волкова: ну что? Так или не так?
        И вдруг за спиной, из темноты, куда еле доставал неяркий свет свечи, кто-то с тихим вздохом проронил:
        — Нет, не так.
        И Ваня Нарыков и Волков оба быстро повернулись на голос, и оба увидали Настю.
        Брови у Волкова нахмурились: откуда она взялась? Кто такая? Он не терпел, когда посторонние присутствовали во время репетиций,
        — Ты здесь зачем? — резко спросил он Настю. — Кто позволил?
        А Настя... Что только на неё нашло? Откуда смелость взялась? Она ничуть не испугалась ни этого сердитого голоса, ни этих нахмуренных бровей, ни холодного блеска, который появился в глазах Волкова.
        Чуть подалась вперёд, сказала очень тихо:
        — Вот ведь как надобно... — и начала повторять слова, которые успела запомнить, находясь здесь.
        Была в её лице, в голосе, во всех движениях милая подкупающая простота, непосредственность и вместе с тем какое-то настоящее, неутешное девичье горе...
        — Смотри ты... — пробормотал Волков, разглядывая девушку.
        Но, проговорив всего лишь несколько слов, Настя запнулась. А запнувшись, сразу смутилась и смолкла.
        — Ты кто же такая? — спросил Волков и подошёл к Насте поближе. — Откуда ты?
        Настя не ответила. Сделала было лёгкое движение, чтобы убежать из горницы, и не убежала. Будто заворожённая, смотрела на Волкова, прижимая к груди свой цветастый платок.
        - Да откуда ты? — снова спросил Фёдор Григорьевич.
        Взгляд его уже не был сердит. Он со всё возрастающим интересом смотрел на незнакомую девушку, так неожиданно очутившуюся среди них.
        И вдруг из глубоких недр памяти возникло: и тот летний полдень, когда он возвратился из Москвы, и плетень, что тянулся вдоль дороги, и поющая за плетнём девушка, так внезапно убежавшая в глубину сада... Неужели это она, та самая? Вот эта, что стоит перед ним с такими испуганными глазами?
        А память у Волкова была превосходная. Раз увидев человека, он навсегда запоминал его лицо.
        И, улыбнувшись Насте, он весело спросил:
        — Погоди, погоди... Ты почему ж убежала тогда?
        Но Настя глядела на Волкова и слова не могла из себя выдавить. Давешняя смелость у неё пропала, а сейчас ей хотелось провалиться сквозь землю и от стыда и со страха.
        — Нет, ты скажи, почему убежала? — продолжал Волков всё с тем же весёлым добродушием.
        Наконец Настя чуть слышно прошептала:
        — Испугалась...
        — А сейчас?
        — Ещё пуще боюсь!..
        Совсем сконфузившись, Настя закрыла рукавом лицо и метнулась за дверь.
        Волков загородил ей дорогу.
        — Не бойся, мы не страшные, — сказал он, засмеявшись, и все, кто находились в горнице, тоже засмеялись.
        Тогда Настя глянула поверх рукава сначала одним только глазком, потом и другим, а там и вовсе отвела от лица руку. И вроде бы совсем перестала бояться.
        А Волков снова стал серьёзным и принялся задавать ей вопрос за вопросом: звать-то как? Настей? Чья она? Крепостная помещика Сухарева? Ну как же, как же, Никиту Петровича он знает. Нет, не знаком, однако как не знать!
        — Грамотная ты, Настя?
        Настя покачала головой: нет, бог не вразумил.
        Волков подумал: да чего он спрашивает? Какая может быть грамота у крепостной! Но всё-таки...
        — Настя, как же ты запомнила стихи, которые за Ваню говорила?
        Опять к Насте вернулась смелость, и она с лукавым задором ответила:
        — Уж как запомнила, не ведаю, а запомнила!
        — А родом ты откуда? — спросил Фёдор Григорьевич снова.
        — Из Обушков, — сказала Настя и, застенчиво краснея, подняла на Волкова доверчивые глаза: — Знаете, где наши Обушки?
        «О златые, золотые веки...»
        С этого самого дня для Насти наступила счастливая пора жизни. Волков сказал ей тогда же, на прощанье: «Коли хочешь, можешь приходить к нам, Настя...»
        Да, так и сказал: коли хочешь, можешь приходить...
        «Эх, Фёдор Григорьевич, Фёдор Григорьевич, какие слова ты сказал мне — коли хочешь...»
        Поутру, чуть открывались у Насти глаза, все помыслы её были об одном: как бы скорее вырваться и бежать на Пробойную улицу, где в знакомой горенке каждый вечер читали то одну пьесу, то другую и где был он, Фёдор Григорьевич, так ласково её приветивший.
        Натаскав полны кадки воды (а по воду ходить стало труднёхонько — из проруби приходилось брать: наступили морозы, и тяжёлыми льдами сковало Волгу), Настя поближе к вечеру отпрашивалась у стряпухи Варвары: «Можно теперь?» Та её отпускала безо всяких, полюбила ласковую, работящую девушку. «Иди, иди, ладно! Хватит воды-то...» И дед Архип, подняв голову от лаптей, которые плёл для всей дворни, негромко бурчал: «Не хватит — принесу за тебя. Примечай только получше, вернёшься — расскажешь...»
        Так уж повелось с того первого вечера, когда, прибежав от Волкова, Настя принялась рассказывать всё по порядку — и как неприметно стояла она за дверями и сперва смотрела да слушала, и как потом в горницу ступила, и как не стерпела да начала говорить, и как сам Фёдор Григорьевич её хвалил.
        В тот вечер впервые в закопчённой людской избе раздались звучные, непонятные и, может, именно своей непонятностью притягательные стихи Сумарокова.
        Настина цепкая память схватывала почти всё, что она слыхала на читках. И то, что она потом рассказывала в людской, для всех, было похоже на выдуманные ею чудесные сказки, которыми она прежде тешила своих подруг в девичьей.
        Её возвращения ждали. Лишь только распахивалась забухшая наружная дверь и Настя вбегала в избу, с печи или из дальнего тёмного угла раздавался нетерпеливый вопрос:
        — Ну чего там нынче-то было? Сказывай...
        И Настя начинала прямо с порога:
        — Нынче у них комедию представляли. Про судью Шемяку. Сам Фёдор Григорьевич сочинил. Ох, смеху-то было! Ну все животики надорвали...
        И тут начинала Настя своё представление. Одна на все голоса говорила, и за жулика судью Шемяку, который без мзды никак не мог обойтись. У него неправое дело правым становилось, лишь бы в руку деньги ему сунуть. И за умного его слугу Карпа говорила. И за глупую дочку купцову — Дашу. И за купца из Санкт-Петербурга Сидора Силуяновича Проторгуева... Хоть важный человек, а тоже жулик!
        — А Карпа у них Яков Данилыч Шумской представлял! Сейчас покажу как...
        До поздней ночи никто не ложился. От крепкого мужицкого смеха вздрагивало и колебалось пламя лучины, что горела на шестке.
        — О-хо-хо-хо, — держась за живот, смеялась Варвара. — Да ты хоть бы перекусила малость, ведь голодная! — И она подсовывала Насте сбережённые для неё остатки еды.
        Куда там! До еды ли! Настя прохаживалась пузом вперёд — ну ни дать ни взять сам пакостник и взяточник судья Шемяка!
        — Ой умора! — хихикал беззубым ртом дед Архип.
        — Вали, Настя! Так его, окаянного, так его! — Шлёпая могучими ладонями, подначивал рябой мужик Кузьма. — Есть правда на земле...
        Скотница Аксинья хохотала до упаду, утирая слёзы краем подола...
        ...А в той горенке у Волкова Настюшка сидела тихая, как мышонок. Слова от неё никто не слыхал, если без надобности. Знала своё место — только смотрела и слушала. Щёки у неё горели жарким румянцем, глаза светились. И вся она была, как растеньице, что прежде чахло в темноте, а теперь, на свету, вдруг зацвело и зазеленело...
        Иной раз Насте казалось, что Фёдор Григорьевич и не видит её и не знает, что она сидит сбоку, примостившись на краю сундучка. А он вдруг подойдёт к ней и спросит:
        — Запомнила слова, какие сейчас Ваня говорил?
        — Запомнила, — отвечала Настя и робея поднималась с сундука, на котором сидела.
        — Повтори!
        И Настя повторит слово в слово, ничего не пропустит.
        — А теперь объясни, про что тут, — требовал Волков.
        И большею частью Настя молчала. Молчала, потому что объяснить не могла: мало она понимала из того, что сейчас говорила. Просто запомнила по порядку, а о чём там, где же всё пересказать?
        Тогда Фёдор Григорьевич принимался растолковывать ей всё самыми простыми словами. Терпеливо говорил, обстоятельно, понятно. А потом приказывал сесть обратно на сундучок и слушать дальше.
        Настя садилась, а сердце у неё так и стучало. Не рассердился ли Фёдор Григорьевич на неё, на бестолковую? Вон как глянул. Строго, без улыбки... А вдруг нынче же и скажет: нечего тебе тут делать, совсем ты без понятия, девка...
        А Насте легче умереть теперь, чем не бывать здесь, в этой горнице, не видеть ставших милыми её сердцу людей — и Ванюшку Нарыкова, и Якова Данилыча, и всех остальных.
        Дня не может она прожить, чтобы не сбегать в дом на Пробойной улице, чтобы не поглядеть на них, чтобы не послушать Фёдора Григорьевича, речей его умных.
        Белый свет обернётся для неё чёрной ночью, коли скажет он: «Нечего тебе тут, Настя, делать, не мешай нам больше...»
        Не знала она, как часто Волков, говоря про неё своим товарищам, разводил руками:
        — Диву я даюсь на нашу Настю! Откуда что берётся? Неграмотная, не понимает, о чём говорит... Но какая сила чувств! Какие краски и переливы в голосе... Этот алмаз будет прекраснейшим брильянтом, если его обработать!
        ...Случалось, что, устав после репетиции, кто-нибудь предлагал:
        — Не спеть ли, братцы?
        А петь они любили. И более других Волков. Чаще всего пели песню, которую он сам и сочинил.
        Запевал обычно один человек: Миша Чулков либо Гаврила Волков. У них были красивые, мягкие голоса.
        Начинали тихо и задушевно:
        Станем, братцы, петь старую песню,
        Как живали в первом веке люди...
        Хор подхватывал припев, тоже очень тихо и проникновенно:
        О златые, золотые веки!
        В вас щастливо жили человеки.
        Но с каждым повторением крепчал и наливался голос запева, и всё громче пел хор:
        Не гордились и не унижались.
        Были равны все и благородны...
        А последние фразы песни звучали как-то грустно, словно горюя о несбыточном:
        Так прямые жили человеки...
        Те минули золотые веки!
        И хор чуть слышно, почти шёпотом заканчивал:
        О златые, золотые веки!
        В вас щастливо жили человеки...
        Не передать словами, как нравилась Насте эта песня! Слушала бы она с утра до ночи и с ночи до утра...
        А больше всего нравились ей вот эти слова: «Не гордились и не унижались, были равны все и благородны!»
        Неужто может быть такое? Чтобы равны были все и благородны? Чтобы не гордились одни, а других бы всю жизнь не унижали?
        Поздним вечером бежала она домой. Бежала самыми укромными переулками, закоулками. Через плетень перелезала, по сугробам на огороде проложила узкую стёжку-дорожку. Только бы не повстречать кого не надо... Не сомневалась — коли барыня узнает, не помилует.
        Но пока всё было ничего, и Настя почти каждый вечер бегала в полушкинский дом...
        Театр накануне открытия
        Приближались святки.
        Приближался и день открытия нового театра на Никольской улице.
        Как могло случиться, чтобы за столь краткий срок театр, даже мечты о котором недавно казались Волкову не только дерзновенными, но и несбыточными, был накануне своего открытия?
        Этот вопрос не раз задавал себе Фёдор Григорьевич. Думал, удивлялся и радовался...
        Совсем же недавно всё было. Детство. Годы ученья в Москве. Школьные спектакли, на которых он и его друзья-однокашники с увлечением и со страстью представляли духовные драмы, сочинённые Дмитрием Ростовским, Симеоном Полоцким, Феофаном Прокопoвичем. Даже пытались тогда играть некоторые пьесы великого француза Мольера, приспосабливая их для своих школьных спектаклей.
        Потом возвращение в Ярославль. А любовь к театру и театральным представлениям становится ещё сильнее. Вокруг него, Волкова, собирается целая компания молодёжи. Все они любители театра. «Охотные комедианты». И снова ставятся спектакли. Они идут в доме отчима Полушкина для очень тесного круга друзей и знакомых. А это скучно, не удовлетворяет. Да, кроме того, желающих попасть на эти «комнатные» спектакли становится всё больше и больше. Комнаты не могут всех вместить.
        Помнит он ту последнюю ночь на Красной площади перед отъездом в Ярославль... Причудливые блики месяца сияют в выпуклых стёклах Василия Блаженного. И кремлёвские башни, молчаливые и строгие. И часы с заморской музыкой проиграли полночь. И он сам со своими мыслями и думами.
        И от этой ли торжественной тишины, что царила вокруг, от красоты ли этой летней ночи, но он начинает, сначала тихо, вполголоса, потом всё громче, всё звучнее, говорить любимую свою оду Ломоносова:
        Лице свое скрывает день;
        Поля покрыла влажна ночь,
        Взошла на горы черна тень;
        Лучи от нас склонились прочь.
        Открылась бездна, звезд полна;
        Звездам числа нет, бездне дна.
        И кажется ему, что голос его звучит, как набат, из края в край огромной площади и эхом отдаётся среди молчаливых стен и башен Кремля.
        А наверху, над его головой, звёздным шатром повисло небо.
        Столько звёзд, что даже свет месяца не может притушить их мерцающего блеска...
        Потом ему пришлось бежать без оглядки. Замелькали огни фонарей: это к нему и оттуда и отсюда — со всех концов устремились растревоженные его голосом стражники.
        Не тогда ли ему впервые пришло в голову: а если тот амбар, что стоит у них во дворе пустым уже много лет, если взять его да приспособить на первый случай для их представлений?
        Сколько народа потянулось на воскресные спектакли! Из всех уголков Ярославля. Уже и амбар стал тесен.
        И вот наконец — скоро открытие нового театра. Огромного. На тысячу зрителей.
        Постройка его подходит к концу. А строил этот театр, можно сказать, весь Ярославль!
        Спору нет, немалую толику денег вложили в это дело они, Волковы, пять братьев. Но разве им одним по силам было бы поднять такую постройку, да ещё за такое короткое время?
        Содержатель ленточной фабрики Фёдор Холщевников с сыном Егором, оба страстные театралы, прислали для постройки тёса и брёвен. Дал кирпича купец Григорий Серов, тоже любитель театральных представлений. Он и сам иногда ставит у себя в доме спектакли. Кузьма Крепышев прислал сказать, что пусть, мол, не сомневаются: он отпустит холста на занавес и декорации. Бесплатно отпустит и сколько потребуется! Кто дал красок, кто гвоздей, кто кровельного железа...
        И закипела работа!
        Явились и плотники, и столяры, и маляры, и кровельщики. Да нет, без денег пришли работать! Гончарных дел мастера — ими славится Ярославль — сделали для печей их будущего театра фигурные изразцы с разноцветной поливой — зелёной и жёлтой.
        Теперь большое деревянное здание театра стоит готовое. Снаружи оно ничем не примечательно: просто длинный сарай без окон. Да и внутри в нём нет ничего особенного. Разве только большая удобная сцена и нечто вроде чуланов позади неё, где смогут переодеваться актёры.
        Но ведь главное в другом: сколько людей смогут смотреть их спектакли! Кто захочет, тот и смотри. Можно и одну копеечку за вход!
        Сейчас все они — сам Фёдор Григорьевич, и оба его брата, и остальные актёры — заняты устройством сцены, декорациями, освещением, костюмами. Все они на время превратились в декораторов, костюмеров, в маляров и плотников.
        Поскорее хочется открыть театр, а работы, кажется, прибывает с каждым днём!..
        Страдная пора
        — Фёдор! Фёдор, поди-ка, глянь! — крикнул Гаврила Волков, подзывая брата. — Чего-то подбавить надо, не то сини, не то зелени... Не тот колер, мертво очень...
        Он отходит от холста. Издали смотрит на тёмно-серые, почти чёрные мазки. Это декорация — скалы, к первому спектаклю. «Милосердие Тита» пойдёт в день открытия театра.
        Волков подходит к Гавриле. Некоторое время молча смотрит на скалы. Потом берёт у брата большую кисть и, обмакнув в краску, уверенной рукой кладёт несколько широких мазков. Но не синих и не зелёных, как думалось Гавриле. Нет, густой багрянец заиграл на скалах, точно лучи заходящего солнца, пробившись сквозь тучи, брызнули на мрачный пейзаж.
        — Ловко! — усмехнулся Гаврила, отойдя от холста на несколько шагов. — Чего там, врать не стану — в мыслях не было мазнуть багрянцем...
        А Фёдор Григорьевич уже хлопочет в другом месте. С Яковом Даниловичем Шумским прилаживает освещение сцены. Театр большой, зрителям дальних рядов плохо будет видна игра актёров, если не позаботиться об ярком освещении. После долгих поисков и размышлений Фёдор Григорьевич предложил сделать так: подле каждой масляной лампы, поставленной на краю помоста, прикрепить хорошо отшлифованный лист меди, выгнутый полукругом. Блестящая медная поверхность будет не только отражать свет лампы, тем увеличивая его яркость, но и отбрасывать лучи на лица актёров, декорации.
        — А если малость наклонить? — предлагает Шумской и слегка нагибает полукруглый лист ближе к огню. — Обидно ведь! Больно много драгоценного нам света без толку уходит вверх, на потолок...
        Фёдор Григорьевич с сомнением качает головой.
        — Нет, тоже нехорошо. Лица будут в темноте, ноги же освещены. А если вот эдак? — с живостью говорит он и пристраивает сверху, над масляной лампой, медную пластину. — Как, Яков?
        — А ничего... Получается!
        И правда, свет под широким углом направлен теперь и не на пол и не на потолок, а прямо на лица тех, кто будет играть на сцене.
        Очень хотелось волковцам открыть свой театр на святках. Но вот уже декабрь на вторую половину, и святки вот они, на носу, на днях начнутся, а работы, можно сказать, невпроворот!
        Никто не сидит без дела — кто молотком орудует, кто грунтует холсты для будущих декораций, кто самые декорации пишет... А всё-таки до открытия — ох, как далеко!
        — Фёдор Григорьевич, а Фёдор Григорьевич! — зовут плотники.
        Этим нужно показать, какой высоты делать скамьи для сидения в первых рядах, а какой — в дальних.
        А тут явились за Волковым из хора архиерейских певчих. Они разучивают вступление к пьесе: не зайдёт ли Фёдор Григорьевич, не покажет ли? Что-то не ладится у них.
        Все стороны блистательного и разностороннего таланта Волкова проявляются в эти страдные для театра дни.
        Когда театр строился, он был его архитектором. По его чертежам и рисункам сделали само здание.
        И теперь без него, без его советов и указаний, казалось, никто шагу не может ступить.
        Наделённый тонким и острым умом, он обдумал всё оборудование сцены — подъёмный занавес, отодвигающиеся в стороны боковые кулисы, освещение и, наконец, машины для разных сценических эффектов.
        ...Как-то, уставшие после рабочего дня, все уселись на сцене. И здесь, как в горенке после репетиций, один из них предложил:
        — Споём, братцы, что ли?
        И запели.
        И вдруг Фёдору Григорьевичу показалось — словно чего-то не хватает в их хоре. Нет той тонкой звуковой окраски, к которой привыкло ухо.
        Вспомнил: где же Настя? Почему её не видно последнее время?
        В сутолоке этих дней было не до неё. А вот сейчас как-то пусто... Привык он видеть её милое лицо, ясную улыбку, её весёлую готовность каждому помочь.
        — Что это Насти нет? — опросил он, когда кончилась песня. — Может, не знает, где мы теперь сбираемся?
        — Знает, — ответил Гаврила. — Намедни повстречал её. Спросил о том же. Говорит, сейчас никак вырваться не может.
        — Да ведь какой с неё опрос, — прибавил Иконников. — Крепостная!
        Волков задумался. И снова пришло на ум то, что знал давно: да, подневольная Настя, крепостная. Что хотят господа, то с ней и сделают. Их воля — не её...
        Святки
        На святках к Сухаревым понаехал полон дом гостей. Из дальнего поместья приехала сестра Никиты Петровича, Мария Петровна. Приехала в тяжёлой колымаге, лошади цугом. При Марии Петровне в колымаге муж, дети. А в кибитке — приживалки, няньки, мамки, две дворовые девки да баринов слуга.
        Явилась из Углича и сватья Лизаветы Перфильев-ны — старая барыня Головина. Та привезла с собой пять кошек, и при каждой кошке по дворовой девке для ухода.
        Стряпуха Варвара на людской кухне совсем с ног сбилась — легко ли накормить этакую ораву! Тут и своей-то дворни, слава богу, хватает, а с гостями сколько прибыло...
        Готовка шла от зари до зари.
        И на барской кухне тоже — готовить начинали с раннего утра, лишь к ночи еле управлялись.
        Из деревень пришли обозы с морожеными гусями, утками, курами, индейками. С копчёной, вяленой и сушёной рыбой. Из кладовых то и дело выкатывали бочонками солонину и свинину. Вытаскивали кулями муку, крупу.
        Обедать садилось человек до сорока. Обедали не меньше трёх часов. На обед подавали пять перемен, а сколько блюд в каждой перемене — и сосчитать трудно.
        На святках в Ярославле так было почти в каждом помещичьем доме. Пиры шли за пирами. Вечерами маскарады, балы да ещё всякие другие увеселения.
        Ярославцы хвалились: «У нас, как в Москве или в Санкт-Петербурге! Понимаем, как нужно время проводить...»
        А Настя всё таскала и таскала воду. Для неё праздник был не праздник. Какое там! Сколько народу надо накормить, напоить, в бане помыть. И везде и всюду та водица, что таскает она с Волги.
        Ввезёт во двор салазки с кадкой, перельёт воду в бочку, что стоит в сенях людской избы, или в другую, что при барской кухне, или в третью, что в бане, чуть переведёт дух — и снова по воду.
        Насте в подмогу отрядили Груньку, скотницы Натальи дочку. Наталья слёзно просила: «Ты не замай мою Грунюшку, смотри, какая из себя хиленькая и годков ей мало»... У Насти — добрая душа. Пообещала беречь Груньку. Воду из проруби сама вытаскивала. Груне не давала. А Груня только салазки толкала, когда в гору тянули, да приглядывала, чтобы кадка с водой не свернулась набок.
        А вода в проруби темна, холодна... Опустишь ведро, а его словно кто за дно ухватил и держит. Не похоже, чтоб в этой тёмной, студёной воде жила прекрасная царевна с глазами, как небесные звёзды. Небось на зиму уплыла далеко-далеко, в тёплые края. А сейчас подо льдом злые чудища подводные. Они и держат вёдра с водой, никак от них не вытянешь!
        На седьмой день святок, как раз под Новый год, дед Архип поднялся с лежанки и сказал:
        — Вы, девоньки, как проклятые... Вот уж истинно говорят: в чём кошке веселье, в том мышке слёзы. Сходите на ярмарку, погуляйте. Ныне я повожу за вас воду.
        И дал Насте и Груне по копейке, чтобы купили себе чего-нибудь ради праздника. Или орехов, или стручков цареградских сладких, или сушёных груш, что ли...
        Дед — он богатый! Ему за лапти иной раз копейку дадут, иной раз и полторы копейки за пару.
        Дедову копейку Настя спрятала.
        Как же, будет она сласти себе накупать! Не маленькая, обойдётся и без орехов... А вот люди говорят, будто за смотренье в новом театре на Никольской улице деньги придётся платить. За какие места по шести копеек будут брать, за какие — только одну копейку.
        И Настя низко, в пояс, поклонилась деду:
        — Спасибо, дедушка! Вечерком тебе рубаху постираю. Где надо и заплаты положу...
        На праздничном гулянье
        На площади возле гостиного двора уже с неделю стоят балаганы. Там и есть главное веселье. Туда и кинулись Настя с Груней.
        Пришли — и сразу у обеих глаза разбежались. И то хочется поглядеть, и это. А глядеть и правда есть чего!
        Тут и катальные горы стоят. И карусели крутятся. И мужик с учёным медведем разные фокусы показывает. А музыканты на чём только не играют — и на дудках, и на гуслях, и на домрах!
        Балагуры надрываются, зазывают народ на представление:
        Эй, люди добрые!
        Молодцы хорошие.
        Молодки пригожие!
        Не гнушайтесь — заходите.
        На потеху поглядите!
        Оно и верно, что на масленице
        Веселее, чем на страстной пятнице!
        Однако же и на святках потеха,
        Животы надорвёте от смеха...
        — Ой, Настя! — шепчет Грунька, цепляясь за Настин рукав. Боязно ей в такой сутолоке от Насти отстать. — Давай в балаганы сходим? Чего там посмотрим?
        Настя объясняет: как же они пойдут? Деньги платить надо за смотрение.
        — Так у нас с тобой припасены копеечки, — не отстаёт Грунька. — Дед ведь дал...
        — Моя копеечка — заветная! На одно дело отложенная...
        А навстречу идёт пирожник. Горячие пироги тащит. И этот народ зазывает, кричит на всю площадь:
        Эй, кому с пылу, с жару,
        На копейку — пару!
        Груньке и пирогов охота отведать.
        — Ой, Настенька, давай на мою копеечку купим? Тебе — пирог, мне — пирог... Может, они с зайчатиной?!
        Но Настя тянет Груню дальше.
        — Глядите-ка, глядите! Куклы какие — вот умора!
        Они остановились перед высокой ширмой и глаз не могут отвести.
        А из-за ширмы видно — поверху Петрушка со своей женой Пегасьей пляшут. На нём кафтан полосатый, колпак с бубенцами... А нос — что твой огурец, только красный.
        Вот где веселье так веселье!
        А Петрушка кончил плясать и давай гнусавить на всю площадь тонким-претонким голосом;.
        Жену мою Пегасью видали ль?
        Вести про нас с ней слыхали ль?
        Мы хоть и не богаты,
        Да у нас носы горбаты.
        И хоть с виду мы не пригожи,
        Да не носим на себе рогожи.
        Три дни мы надувалися,
        Три дни в танцевальные башмаки обувалися,
        Три дни в колпаки с пером одевалися...
        Потом Пегасья прыгнула вниз, а вместо нее — цыган с лошадью. Тут совсем потеха пошла. Петрушка начал с цыганом за лошадь торговаться...
        Настя до упаду смеялась. Мороз стоит трескучий, а ей впору хоть платок с себя скинуть — до того жарко.
        Вдруг она увидела Фёдора Григорьевича. Он стоял неподалёку. Тоже смотрел на Петрушку, а веселился больше всех. И в ладоши хлопал. И что-то подсказывал Петрушке. И подначивал:
        — Так его, так его, жулика! Кнутом, кнутом...
        Тут Насте стало уже не до Петрушки — с Фёдора Григорьевича глаз она не сводит. Ишь ты, разрумянился! Да, никак, сам пойдёт плясать с Петрушкой!
        А она-то думала, что ему, умному, учёному, Петрушкино озорство и вовсе ни к чему. Оказывается...
        Неужто не обернётся? Хоть разок неужто на неё не глянет?
        Почувствовал ли Волков Настин взгляд или просто так повернул голову в ту сторону, но только увидел Настю. А увидев, тотчас заспешил к ней:
        — Настя... Ты ли? Здравствуй!
        Настя вся зарделась. И любо же ей, что Фёдор Григорьевич подошёл и заговорил с ней.
        Улыбнувшись, поклонилась ему в пояс:
        — Здравствуй, батюшка мой, Фёдор Григорьевич!
        А Волков остановился рядом и стал показывать Насте на Петрушку:
        — Видала, как с Пегасьей отплясывал? Понравилось тебе, Настя? Я с малых лет пристрастен к этим забавам. Люблю глядеть! Хлёстко, весело...
        Настя молча смотрела на Волкова. Глаза у неё сияли, как звёзды.
        — Нет, ты глянь, глянь, как он их лупит! — продолжал веселиться Волков. — Ну и ловкач! Так их, так их...
        И вдруг, отвернувшись от ширмы, над которой Петрушка теперь расправлялся с квартальными, спросил Настю совсем другим голосом:
        — Сколько времени не была, Настя. Или забыла нас?
        — Что вы, Фёдор Григорьевич! Мне ли забыть? Только... — Настя опустила голову и тихо обронила: — разве моя воля... я же господская.
        И замолчала.
        А потом еле слышно промолвила:
        — Коли проведает барыня... плохо мне будет.
        Глаза у Волкова потемнели. С горячностью начал:
        — Да за что же на тебя гневаться? Что худого, если посидишь и посмотришь, как мы пьесы представляем?
        Настя ещё ниже склонила голову; знала, может, ничего в том нет, что почти каждый вечер она пропадает на Пробойной улице, но тяжела будет расплата, коли дознается о том барыня Лизавета Перфильевна.
        А Волков продолжал ещё горячее:
        — Ну хочешь, Настя, я схожу к твоему барину? Скажу, мол, так и так...
        Настя не дала ему договорить. В лице переменилась. Затрепетала вся. За рукав его схватила.
        — Фёдор Григорьевич! Батюшка мой... разве можно!..
        И снова замолчала.
        Теперь молчал и Волков. Тяжёлое раздумье легло на его лицо.
        Вокруг веселье — свист, шум, смех, какие-то выкрики. А они стоят — Фёдор Григорьевич и Настя, оба молчат, и у обоих в мыслях одно и то же.
        Наконец Волков тряхнул головой, словно отгоняя от себя эти невесёлые думы. Сказал:
        — Ладно, Настя! Тебе виднее — коли нельзя, то и не пойду... Тут другое надо придумать... А что, пока не знаю. Одно помни — я тебе заступник во всём.
        И сразу, точно не было между ними этого разговора, начал он о другом и снова совсем другим голосом:
        — Слыхала, мы сразу после крещения открываем наш театр? Хотим седьмого января...
        — А как же! Про это все толкуют — малые и старые.
        — Приходи, Настя! Мы будем «Титово милосердие» играть. Помнишь, читали эту пьесу?
        — Приду, Фёдор Григорьевич.
        — Обязательно приходи. За кулисами тебя поставим...

* * *
        — Грунюшка! — воскликнула Настя, когда Фёдор Григорьевич от них отошёл. — Пирогов не хочешь ли?
        — Ой, хочу!
        — А давай купим?
        — Каких купим? — У Груни потекли слюнки: есть ей охота незнамо как. — Каких купим? С зайчатиной? А может, лучше с потрохами?
        — Хоть с зайчатиной, хоть ещё с чем... Мне всё равно.
        — А копеечка твоя разве не заветная? — вспомнила вдруг Грунька. — Ведь говорила...
        — Она больше мне не нужна, — засмеялась в ответ Настя.
        Бывают же такие дни, когда солнце светит только для тебя!
        И для тебя сверкает снег алмазами... И весёлые перелёты галок, и золотые купола церквей, и смех, и веселье, и всё на свете лишь для тебя, лишь для тебя одной...
        7 января 1751 года
        Ни сам Фёдор Григорьевич Волков, ни его товарищи-актёры — Нарыков, Шумской, Попов, Чулков и другие, — конечно, думать не могли, что число это войдёт знаменательной датой в историю русского театра.
        В тот день, когда широко и гостеприимно распахнулись двери нового театра на Никольской улице, все они, конечно, не могли себе представить смысла происшедшего. Но они твёрдо знали: их игру, их спектакли будут смотреть не десяток-два любителей-театралов и не кучка придворной знати, а многие. Очень много людей!
        Театральные афишки уже несколько дней висели и в гостином дворе, и в других людных местах города. На них было написано:
        «В воскресенье 7 января в новом театре на Никольской улице, под управлением 1-й гильдии купца Фёдора Григорьевича Волкова, российскими комедиантами-охотниками представлено будет первый раз:
        МИЛОСЕРДИЕ ТИТА,
        лирическая трагедия в трёх действиях, сочинение аббата Петра Метастазио».
        Далее шёл перечень действующих лиц и фамилии исполнителей.
        Начало было назначено в 5 часов.
        Но гораздо раньше, чем появились эти афишки, людская молва разнесла весть о дне и часе открытия нового театра.
        Седьмого января, чуть свет, при входе в театр в особом чулане уже сидел канцелярист Яков Попов. Он не был занят сегодня на сцене и его отрядили продавать билеты.
        Даже дух у него захватило, когда он глядел на гору билетов, наваленных перед ним и которые ему предстояло продать сегодня.
        Да найдётся ли столько смотрельцев в Ярославле? Мало ли, что амбар на Пробойной улице бывал всегда набит до отказа. А вот сюда пойдут ли?..
        Народ потянулся с самого утра. Иные, чтобы спозаранку купить билеты; другие — занять места поближе к подмосткам; некоторых томило нетерпение...
        И вот уже пятаки, алтыны, копейки весело зазвенели, забряцали в руках продавца билетов — Якова Попова. А сами они, эти билеты, ну прямо таяли у него на глазах!
        А люди всё шли, шли.
        Теперь уже не страх, что придётся играть при пустом зале, а скорее другое приходило в голову: хоть театр большой, но зрителей ещё больше. Вместятся ли?
        А люди, входя в зал, осматриваются. Переговариваются, похваливают.
        — Глядите-ка! Снаружи не очень казисто, а внутри — ничего...
        — Ничего... ничего...
        - А печи-то какие! И где такие красивые изразцы брал Фёдор Григорьевич? Не на заказ ли ему делали?
        - Занавес, занавес как разрисован! Ай-яй-яй...
        - Домa, что ли, на нём заморские? Одни столбы стоят, крыши нет...
        Разноголосый гул наполняет зал. Народу много. Тесно сидеть на скамейках, ещё теснее стоять. Плечом к плечу. Вытягивают шеи, чтобы лучше видеть.
        Темнеет на улице. А здесь — в фонарях, что висят на стенах и на потолке в медных паникадилах, горят сальные свечи.
        — Скоро ль начнут?
        — А вот как придёт время, то и начнут.
        — Да ведь сказано: в пять часов...
        Вроде бы и не стоило топить печей. Людей так много, что и без печей жарко. Некоторые женщины скидывают с себя платки, расстёгивают салопы. Мужчины и вовсе снимают шубы, кладут их на колени.
        Занавес поднят
        Настя попятилась: ох, батюшки!
        Прямо на неё шёл человек в непонятной и очень смешной одежде. Белый холст, перекинутый через одно плечо, сбоку свисал у него чуть ли не до полу. Углём нарисованные брови, густые и чёрные, сходятся на переносице. Губы и щёки будто клюквой помазаны. И всё лицо набелено.
        Незаметно, чтобы никто не видел, Настя перекрестилась. А человек усмехнулся и спросил голосом Миши Чулкова:
        — Ты чего? Никак испугалась? — Он поднял вверх правую руку и торжественно произнёс: — Римский сенатор Публий!
        Тут и Настя засмеялась. Хотела было спросить, зачем это Миша так сильно нарумянился. И, может, он не знает, а у него по всему носу чёрная полоса идёт. А уж брови-то! Не пожалел он, видно, сажи.
        Но в это время через сцену, тоже в длинной белой хламиде, большими мальчишескими скачками пронеслась девушка. Подол своего платья она подобрала, чтобы ловчее было бежать.
        Чулков крикнул ей:
        — Ваня, ты куда?
        Девушка, с чёрными, как у Миши Чулкова, бровями и тоже сильно накрашенная, слегка оборотила голову:
        — Да вот тут Федор Григорьевич велел...
        И исчезла за боковым полотном кулис.
        — Ванюшку Нарыкова признала? — спросил у Насти Чулков. — Римская матрона Виттелия!
        — А как же! — бойко ответила Настя. — А почему же не признать?
        Но правду говоря, с той самой минуты, как она очутилась здесь (Фёдор Григорьевич показал ей, где стоять на сцене за кулисами), всё для неё обёртывалось чудесами и колдовством.
        Вон дерево. Зелёное, пышное. Всё в листьях. Кое-где с желтизной, как бывает к концу лета.
        Подошла ближе...
        Что за диво! Ни тебе листьев, ни тебе зелени! На холсте бог знает что намалёвано. Вперемешку все краски — и синяя, и жёлтая, и зелёная, и чёрная...
        Отошла вдаль. Опять зелёное, пышное дерево.
        Приблизилась — и снова невесть что!
        А тут ещё Миша Чулков напугал... А Ваня? Вырядился во всё бабье, а скачет ровно мальчишка, когда тащит за пазухой репу с чужого огорода...
        — Настя, — негромко окликнул Настю Иконников.
        А этот полез зачем-то вниз, в дыру, что прорезана между половиц недалеко от занавеса. Одна лишь лохматая его голова торчит оттуда.
        Настя подошла к Иконникову.
        — Помоги Степану огни засветить, — попросил он. — Скоро начнём... Эй, братец, — обратился он к Степану, — дай Насте свечу!
        С опаской Настя взяла тоненькую восковую свечку из рук Степана. Кто её знает, свечку-то? Может, издали свеча, как свеча, а возьмёшь в руки...
        Однако свеча была настоящей. Тёплый оранжевый огонёк легонько затрепетал от Настиного дыхания.
        — Я пойду перед занавесом зажгу плошки, — сказал Степан. Это был один из волковских рабочих с купоросного завода. — А ты тут, ладно?
        Настя кивнула и принялась осторожно подносить свечку к фитилькам светильников, что поставлены были тут и там, в разных местах сцены.
        Вышел Волков. Он тоже был в белой одежде. Только одежда его была много пышнее и богаче, чем у Миши Чулкова. «Настоящий царь...» — подумала Настя и слегка посторонилась.
        Фёдор Григорьевич на неё, однако, даже не глянул. Точно её здесь не было. Он был сейчас на себя совсем непохожий — суровый, неприступный. Такому Настя словечка не посмела бы сказать... Такой и Насте слова не кинул бы!
        Всё оглядев, как хозяин, Волков проговорил:
        — Сейчас начнём! — и скрылся за углом белой стены, с нарисованными на ней колоннами.
        У Насти сладко и тревожно забилось сердце.
        Торжественно и медленно двигаясь, на сцену вышли трое в белых балахонах — Миша Чулков, Гаврила Волков и Алёша Попов. Три римских сенатора — Лентул, Анний и Публий.
        — Настя! — тихо шепнул Гаврила Волков — сенатор Анний. — Глянь, народа много ли?
        — Куда глядеть? — тоже шёпотом, вся замирая не то от страха, не то от чего-то другого, ей непонятного, спросила Настя.
        Гаврила показал на круглую дырочку в занавесе. Настя прильнула глазом к этому отверстию.
        Тихо ахнула.
        Всё там, по ту сторону занавеса, было набито людьми. Тех, кто сидел на ближних скамейках, она хорошо видела. А остальных больше слышала, чем видела. И она поняла, что странный и глухой гул, который всё время доносился сюда на сцену и который беспокоил её и настораживал своей непонятностью, был говором и смехом тех людей, что пришли сюда смотреть на представление.
        Но сколько же их было, этих людей!
        — Ну чего там? — нетерпеливо спросил Гаврила, дёргая Настю за рукав.
        Настя обернулась и закивала ему головой. Гаврила понял, что народу собралось много.
        — Полно? — снова спросил он.
        Настя закивала ещё сильнее: полно, полно! Яблоку упасть и тому негде...
        Раздался негромкий, повелительный возглас:
        — Начинаем!
        Фёдор Григорьевич Волков — римский император Тит Веспасиан — в великолепных одеждах вышел на сцену.
        Настя заметалась перед занавесом. О господи, ей-то куда деваться?
        — Туда стань, — проговорил Фёдор Григорьевич и показал Насте место сбоку за кулисами.
        И опять тот же Степан, налегая всем телом, завертел деревянную рукоятку какой-то машины. Канаты, что шли сбоку вдоль занавеса, начали накручиваться на круглый барабан, и занавес медленно и плавно пошёл вверх.
        С этого мгновения Настя словно перенеслась в другой мир. Теперь она боялась не только куда-нибудь оглянуться, но лишний раз вздохнуть. Вся подалась вперёд, до боли стиснув пальцы. Она не отрываясь следила за каждым словом, за каждым движением, за каждым жестом тех, кто любил, ненавидел, радовался и страдал сейчас перед ней на сцене.
        Теперь ей не казались смешными эти непонятные ей белые одеяния. Всё было как надо. И лица актёров — Миши Чулкова, Вани Нарыкова, самого Фёдора Григорьевича, которые были слишком белы и слишком румяны при обыкновенном свете, теперь, когда яркие огни падали на них и снизу, и сбоку, были именно такими, какими должны были быть...
        Сердце у Насти то изнывало от жалости к прекрасной Виттелии, которая неминуемо должна была погибнуть, оклеветанная и поруганная. То она проникалась ненавистью к надменному консулу Сексту, что строил злые козни против благородного Тита. И вся трепетала, вслушиваясь в звучание красивого, сильного голоса Фёдора Григорьевича.
        Платок сбился у неё с головы. Ярко пламенели щёки. Она, точно в забытьи, повторяла отдельные слова, фразы... И знакомые ей, и незнакомые. И понятные, и смысл которых для неё был загадочен.
        ...Поздним вечером Настя возвращалась домой из театра. Шла медленно, в тихой задумчивости. И вдруг её словно пронзило. Она остановилась. Это была мысль — нет, не мысль... Это была мечта, которая где-то тлела в глубине её сознания, но в которой она не смела признаться даже себе самой.
        Неужто это возможно?
        Ярчайшие звёзды сияли там наверху.
        Золотой ковш Большой Медведицы точно запрокинулся ей навстречу.
        Настя стояла, смотрела на звёзды, и ей казалось, что для неё всё возможно и нет несбыточного...
        Новые замыслы
        Первое время Ваня Нарыков с какой-то настороженностью, более того, с неприязнью относился к появлению Насти среди их театральной компании. Он молчал, но Фёдор Григорьевич видел — ревнивые огоньки загораются в Ваниных глазах всякий раз, когда на читках он, Волков, велит девушке: «А ну-ка, Настя, попробуй, скажи теперь ты эти Офелины слова...» Ваня досадливо морщился, лишь только Настя начинала говорить, а случалось, и вовсе уходил из горницы. Точно ему было неприятно, невмоготу слышать её голос и то, что не он, а Настя произносит фразы из роли, назначенной ему.
        А потом Фёдор Григорьевич стал примечать: всё внимательнее и с большим интересом относится Ваня к тому, как читает роль Настя. Не уходил больше. Слушал. Иной раз одобрительно кивнёт головой, а то и скажет: «Отменно!.. Так и надобно».
        И совсем не удивительным показалось Фёдору Григорьевичу, когда не кто иной, а Ваня Нарыков однажды ему сказал:
        — Федя, а пусть бы Настя Оснельду попробовала?
        — Так она и пробует, — ответил Волков, делая вид, что не понимает, о какой пробе говорит ему Ваня.
        — Да нет же, Федя! В театре, при народе. У неё лучше, нежели у кого иного, выйдет. Право слово!
        — Не дело говоришь, — сказал Волков.
        Но Ваня не отставал:
        — Да почему не дело?
        Но Волков разговора продолжать не стал.
        Между тем и сам он не раз думал о том же: если Настю попробовать в каком-нибудь из спектаклей! Да разве можно, коли она крепостная, чужая, сухаревская... Непорядок это будет.
        А Ваня Нарыков через некоторое время снова вернулся к тому же разговору.
        — Попробуй, Федя! Чувствую, что отменно выйдет у Насти роль Оснельды... Скажешь: не принято, чтобы женщина на сцене? Так ведь только у нас не принято. А у немцев? У итальянцев? Французов? Сам рассказывал — в Санкт-Петербурге и в Москве видел... У них женские роли ведь женщины играют. А мы чем хуже?
        — Не в том дело — хуже или лучше! У них свои обычаи, у нас свои...
        — Да ведь попытка не пытка, — вступил в спор и Гаврила Волков. — И я так думаю, у Насти здорово получится. Попробуй, брат...
        — А вы оба подумали о том, что Настя из дворовых? — с горячностью вскричал Волков. — Что выйдет, ежели её господа про то узнают?
        — Эх, Федя, да откуда же им проведать? — воскликнул и Ваня. — Мы ей фамилию другую придумаем... Назовём её Егоровым или ещё как... Федя, давай, а?
        — Гы-гы-гы! — вдруг рассмеялся канцелярист Иконников. — Вот уж несуразно! Крепостной девке, да на сцену... Одна смехотища будет из того...
        Среди них Иконников был, пожалуй, самым бесталанным. Но так беззаветно, как он, никто из них не любил театра. Ему было почти всё равно — суфлировать ли, высунув голову из дыры на сцену, или вместо Степана крутить ворот, поднимающий занавес, малевать ли декорации или выходить на сцену с двумя репликами или вовсе бессловесно. Главное для него — быть на сцене, дышать воздухом кулис, присутствовать на каждом спектакле и репетиции...
        — Вон, говорят, иностранцы, — продолжал Иконников, — и лягушек едят... Так разве это нам, православным, пример? В храме господнем женщинам в алтарь ходить не положено. И в театре нечего им делать...
        Волков мрачно взглянул на Иконникова и проговорил, обращаясь к Ване Нарыкову и брату Гавриле:
        — Слышите, что говорит?
        Присматриваясь к одарённой девушке, Волков всё чаще стал задумываться о Насте, о её судьбе. Не раз корил себя, ругал на все лады — зачем он приохотил Настю к театру, что путного может выйти для неё, крепостной и подневольной, из всего этого? Если проведают её господа, что она чуть ли не всякий день бывает в театре, страшно подумать, чем это для Насти может обернуться...
        «Нужно ей наказать, пусть больше не ходит к нам в театр», — думал Волков в такие минуты.
        Но язык не поворачивался это сказать, когда он видел самоё Настю, её сияющие глаза, улыбку. А уж когда она начинала говорить какую-нибудь роль, тут он и вовсе забывал обо всём. Только вслушивался в её голос, только наслаждался красотой его и звучностью, только удивлялся, сколько чувства и понимания вкладывает она в произносимые слова. И такая была власть её таланта, что, слушая её, он думал лишь об одном: в Оснельде её попробовать или в Офелии? А может, лучше в Семире, в новой трагедии Сумарокова, которую брат Иван недавно привёз из Петербурга?
        Но как-то он услышал такой разговор. Его мать, Матрёна Яковлевна, рассказывала приживалке Домне: третьего дня барыня Прасковья Игнатьевна велела насмерть запороть свою дворовую девку. Какая провинность была у девки-то? Да ведь дело не в том, какая. Провинность — и всё тут. А уж на то она и барыня, Прасковья Игнатьевна: хочет — виновную казнит, хочет — милует! Это уж её господское дело.
        «Завтра же ей скажу, пусть больше не ходит!» — решил Волков, поднялся со стула и стремительно зашагал из угла в угол горницы.
        А на другой день...
        — Настя, — проговорил Фёдор Григорьевич, когда на другой день Настя, как обычно, прибежала в театр. Он смотрел на девушку пасмурным и словно бы отчуждённым взглядом. — Вот что хочу тебе сказать...
        И вдруг он увидел — восковая бледность покрыла Настино лицо. В глазах у неё появилось такое отчаяние, какое бывает у человека лишь в предчувствии страшной беды, готовой обрушиться на его голову.
        И Фёдор Григорьевич вместо всего приготовленного им ранее тихо, в каком-то смятении проговорил:
        — Грамоте тебя, что ли, обучить? Все роли ты с голоса твердишь, не годится это...
        Какая необыкновенная перемена в тот же миг свершилась с ней!
        Так бывает после грозы: из-под тяжёлой тучи выглянет солнце, и в неистовом блеске засияют, засверкают, заиграют и на травах, и на цветах, и на листьях деревьев бесчисленные дождевые капли, всё преображая и всё освещая этим своим блеском...
        — Ох, Фёдор Григорьевич! — не сказала, а чуть слышно выдохнула Настя. — А мне ведь померещилось...
        И руки её, только что прижатые к груди, упали вниз.
        «Аз, буки, веди...»
        Итак, Настино обучение началось с грамоты.
        Волков дал ей букварь и велел как следует рассмотреть. Букварь был старый, напечатанный ещё при царе Петре. По нему учились и Фёдор Григорьевич и все его братья.
        Букварь Насте очень понравился. Ни одной книжки до этих пор не держала она в руках. А в этой было столько интересного. Одних картинок-то сколько!
        Когда Настя принесла букварь в людскую, его принялись смотреть все. Потому что и Варвара, которой лет было немало, и дед Архип — вовсе старый, все они тоже никогда в жизни не видали близко книги. На букварь глядели с уважением, чуть ли не со страхом.
        Шуточное ли дело — только у попа в церкви бывают книги, правда, те священные, с молитвами. Но эта чем плоха?
        — Ишь, какой баран нарисован! И с рогами. А вон тут глаз. А это небось рыба... Солнце-то, солнце, во все стороны лучи пустило...
        Девчонка Грунька так и прилипла к книге, за уши её не оттянешь:
        — Ай, ай, глядите — дом! А это чего, Настя? Ой, да ведь петух!
        — К чему дело-то идёт, — дед Архип одобрительно покрутил головой. — Смотришь, и святое писание Настёнка нам почитает.
        — И почитаю! — сверкнув в ответ синими глазами, проговорила Настя.
        Буквы Настя запомнила с лёгкостью. Два или три раза прочитал ей Фёдор Григорьевич азбуку, и она без запинки повторила ему их все, одну за другой.
        «Какая память, — мысленно удивлялся Фёдор Григорьевич, — какая память!»
        И вразбивку Настя быстро сумела вытвердить буквы. Безошибочно показывала где какая. Не путала «аз» с «зело» или «рцы» с «глаголем».
        Но вот когда дело дошло, чтобы буквы складывать и чтобы из них слова получались, тут у Насти-то и заколодило.
        Никак она не могла в толк взять — почему, если приложить к «буки» «аз» и ещё к одному «буки» ещё одно «аз» получится простое слово «баба». Ну, а куда всё остальное девается?
        Фёдор Григорьевич сперва объяснял ей со стараньем, терпеливо. И так и эдак втолковывал. А потом потерял терпенье. Был он вспыльчив не в меру. Схватил букварь, изо всех сил как хлопнет им по столу! И забегал по горнице, ероша рукой волосы.
        Настя похолодела. Душа у неё давно сидела в пятках, улетела бы и дальше, да из пяток дальше некуда.
        А Фёдор Григорьевич побегал, побегал и успокоился. Потом глянул на Настино лицо и рассмеялся:
        — Ишь ведь как напугалась!
        И снова принялся объяснять. Но Настя всё равно сидела перед ним истуканом, хлопала ресницами, со страха глотала слюну и, хоть ты бейся с ней, не бейся, понять не могла: куда же девается всё другое, если к «буки» приложить «аз» да ещё снова к «буки» «аз»?
        И вдруг — как осенило!
        Только додумалась не у Фёдора Григорьевича. Нет, а когда с вёдрами стояла на Волге, перед прорубью. Пришло вдруг на ум... Ну и глупая она! И дурёха же! Просто выкинуть надо всё, кроме передних букв. Напрочь откинуть! А складывать только самые первые буквы друг с дружкой.
        Честное слово, получится!
        Вытащила из-за пазухи букварь. С ним Настя теперь никогда не разлучалась. Попробовала... Получается! Попробовала ещё одно слово сложить — и это получилось! И ещё, и ещё...
        С радости Настя чуть ли не в пляс пустилась. Хотела тотчас кинуться к Фёдору Григорьевичу, рассказать ему о своём счастье. Да вовремя опомнилась. Разве можно в этакую рань?
        С этого дня всё у неё пошло легко и просто.
        Уж на что Фёдор Григорьевич был скуп на похвалу, редко-редко, когда этим людей баловал. Но для Насти был щедрым. Не раз и не два повторял ей:
        — И разумом тебя бог не обидел, и всем другим тоже. Только учись... Знай одно: без ученья человек — никто. Учёный — горы свернёт!
        А дни бежали.
        Уже жаворонки зазвенели в вышине. На солнцепёке стала вылезать из земли весенняя травка.
        И снова распустились первые цветки: жёлтая мать-и-мачеха и голубые перелески.
        И снова зацвели вишнёвые и яблоневые сады.
        Началась вторая ярославская весна в жизни Насти.
        А сады этой весной цвели так, как не запомнили самые дряхлые старики. Весь город словно утонул в душистых белых сугробах. Не умолкало пчелиное гудение среди яблоневых и грушевых цветов. Солнце не палило, а ласкало своими лучами.
        Ни ветерка над землёй.
        На небе ни облачка.
        «С урожаем, с урожаем нонешний год! — твердили ярославцы. — И с яблоками будем, и с медком, и с хлебушком на полях...»
        А барыня Лизавета Перфильевна и барин Никита Петрович со всеми своими чадами и домочадцами ещё постом уехали говеть в Троице-Сергиевскую лавру. Святую неделю задумали провести в Москве.
        Там у них родни, как говорят, полгорода. Ещё и такие шли разговоры среди дворовых: господа летом тоже не вернутся. Лизавета Перфильевна решила погостить у своей сестры. А сестрино поместье недалеко от Москвы.
        Хорошо, свободно стало сухаревским дворовым после отъезда их господ из Ярославля.
        Ставни в барском доме наглухо закрыты. Закрыты двери в господские покои.
        Присматривать в доме оставили старшего приказчика да тихую старушку Анну Сергеевну, баринову дальнюю родню. А тем ни до кого нет дела: лишь бы барского ниточки не пропало. Лишь бы не пропустить ни одной церковной службы...
        Берестяной кокошник с голубыми бусинами
        В конце концов случилось так: Фёдор Григорьевич начисто забыл, что Настя подневольная, крепостная, господская. Что не смеет она ни сама собой распоряжаться, ни временем своим, ни чувствами, ни помыслами...
        Впрочем, и Настя об этом пока забыла.
        Великая сила и власть искусства подхватили их, подняли и понесли в неведомые и прекрасные дали.
        Было это уж к концу августа. Настя, счастливая, бежала от Фёдора Григорьевича. Так, как сегодня, впервые он её похвалил. Не просто похвалил, а сказал ей такое, что до сих пор у неё в сердце бьётся и трепещет радость. Неужто и правда, она так хорошо говорила роль Семиры?
        На голове у Насти берестяной кокошничек. Сама его сделала, да ещё на каждый зубчик по голубой бусинке нацепила. Может, из-за этого самого кокошника так хорошо и вышла у неё роль Семиры, которую велел ей выучить Волков. Может, из-за этого кокошника с голубыми бусинками почувствовала себя вдруг смелой киевской княжной, и слова, которые произносила, звучали гордо, по-княжески...
        Миновав длинный переулочек, которым она всегда бегала теперь в новый театр на Никольской улице, Настя повернула за угол и в испуге остановилась. Сердце у неё затрепетало, как у птицы, которая нежданно попала в силки.
        Перед воротами их дома, весь в дорожной пыли, стоял знакомый всей дворне барский рыдван. Тут же брички, повозки, телеги.
        А недалеко от рыдвана, поддерживаемая под локоть Неонилой Степановной, стояла барыня Лизавета Перфильевна.
        «Вернулись!..»
        Нет, не страх и не боязнь — какое-то злое предчувствие охватило Настю.
        И случилось так: не задержалась она где-нибудь подалее, за углом. А как вкопанная остановилась прямо перед самой госпожой.
        Была она сегодня очень красивая. За лето выросла, расцвела. А на голове этот самый злосчастный кокошник, про который, на беду свою, Настя совсем позабыла. И от этого пустякового украшения казалась она ещё милее, ещё прелестнее.
        Барыня её тотчас заметила, однако не узнала. Спросила у старшей горничной:
        — Наша?
        А Неонила Степановна не только помнила Настю, не забыла она и того, как девчонка её перед всеми осрамила и как из-за неё же попало тогда ей от барыни.
        Ответила, скривив рот:
        — А как же... наша. Обушковская! — и прибавила: — Смутьянка...
        — Порядков не знает... — бросила барыня.
        А Настю уже кто в спину пихает, кто в бок: «Кланяйся, кланяйся... пониже!»
        Настя низко поклонилась барыне. Так низко и так смиренно, как только умела.
        А барыня снова глянула на неё. Сказала, цедя слова:
        — Середа ныне. День постный. А вырядилась...
        Тогда Неонила Степановна подскочила к Насте, сдёрнула с её головы берестяной кокошничек и кинула на дорогу.
        Голубые бусины от него так и покатились. Покатились, покатились прямо барыне под ноги...
        Между тем пришла новая зима
        Снег лёг этой зимой рано. Снежные покровы чуть ли не к концу октября сплошь устлали землю. И Волга, ещё не скованная льдами, гневно и стремительно несла свои холодные, будто свинцовые, воды между белыми, в сугробах, берегами.
        Низкие тучи почти лежали на земле. Снег сыпал не переставая. И, касаясь речной воды, мгновенно сам превращался в воду.
        Ветер без жалости срывал с дубов последние сухие листья.
        Стала Волга лишь в середине декабря. Уж тогда наступила настоящая зима, но какая-то хмурая, безгласная, нерадостная.
        В Настиной жизни пока всё шло без особых перемен. Только стала она теперь очень осторожной. Летом, не таясь и не скрываясь, бегала на представления в театр или на читки в ту знакомую ей горенку, где и теперь собирались и работали волковцы. Бывало, летом, прежде чем уйти со двора, она кому-нибудь да обязательно крикнет:
        — Вернусь и про несчастную Офелину жизнь расскажу. Нам Фёдор Григорьевич обещался нынче читать пьесу про Гамлета...
        Или кинет ещё в таком же роде, приветливо помашет рукой и убежит, метнув за воротами длинной русой косой.
        Нет, теперь всё было по-иному. Дожидалась сумерек. Раньше чем не наступит темень, не решалась уходить, чтобы не попасться кому-нибудь на глаза. Больше других страшилась Неонилы Степановны. А уходя, до самых глаз кутала голову в тёмный Варварин платок и, выскользнув из людской избы, пробиралась задами. Так было много дальше, но казалось ей безопаснее.
        Новую пьесу Александра Петровича Сумарокова, полюбившегося Волкову писателя, привёз ему брат Иван. Привёз ещё летом из Санкт-Петербурга, когда ездил туда по заводским делам.
        Так уж вышло: после открытия прошлой зимой большого театра на Никольской улице все заводские дела Фёдор Григорьевич свалил на средних братьев — Алексея и Ивана. Из всех пятерых они менее всего были привержены театру. И по обоюдному и любовному их согласию Фёдор, Гаврила и Григорий все свои силы, мысли, чувства и время стали отдавать театру, Иван же с Алексеем занялись заводами и разными торговыми делами.
        И поэтому, когда пришлось летом отправиться в столицу, поехал уж не Фёдор, а Иван.
        Вернувшись в Ярославль, он взахлёб рассказывал о невиданном им никогда прежде великолепии столичной жизни. О прекрасных палатах князей Черкасских, что выросли на Фонтанке. Об Аничковом дворце с садами и лабиринтом, возле которых построен новый оперный дом, взамен сгоревшего.
        А как печётся царица об этом оперном доме! Недавно, говорят, отдала строгий приказ, чтобы выездная прислуга знатных особ не гасила своих факелов о стены оперного дома...
        А уж актёров понаехало из разных стран видимо-невидимо. Там французская комедия играет, здесь — итальянская опера.
        Рассказал Иван и о фейерверке, устроенном на Неве перед Зимним дворцом в честь какого-то торжества. Ну и фейерверк был! Столь замысловато и чудесно придуман, что приводил иных людей даже в трепет. Каскады и водопады огней низвергались с неба. Вверх летели фонтаны искр и звёзд. Чуть ли не извержение итальянского вулкана Этны показывали публике. Корона же и вензель царицы светились в небе разноцветными огнями. Искусство этого фейерверка принадлежит любимому обер-фейерверкеру государыни — господину Мартынову.
        Рассказывал Иван и о царице, которую однажды видел в золотой карете со стеклянными дверцами. Белые кони галопом пронесли эту карету мимо него. Но всё же он успел заметить государыню, которая сидела внутри, вся разряженная в серебряную парчу, бриллианты и жемчуга.
        Хоть слушал обо всём этом Фёдор Григорьевич с интересом и в молчании, но лишь тогда, когда Иван вытащил книжку, на которой было написано: «Семира, трагедия в пяти действиях Ал. П. Сумарокова», обрадовался по-настоящему.
        Встал и обнял брата:
        — Вот чем одолжил так одолжил! Лучше придумать не мог, привезя мне этот подарок...
        А Иван рассказал, что о «Семире» все говорят в Петербурге, все хвалят новую трагедию Сумарокова и зачитываются ею; кадеты Шляхетного корпуса сыграли её уже при дворе, и сама императрица, посмотрев трагедию, говорят, изволила подарить сочинителю дорогую табакерку. Теперь иначе и не называют Сумарокова, как «певец Семиры»!
        Новая трагедия Волкову понравилась. В «Семире», как и в других пьесах Сумарокова, кипели благородные страсти, и разум человеческий торжествовал. Любовь боролась здесь с долгом, и долг побеждал любовь. Герои умирали, не в силах пережить бесчестье...
        Олег, князь Рязанский, победил и свергнул князя Киевского — Оскольда. Но сестра Оскольда, Семира, любит Ростислава, сына врага, полонившего её брата. Горький долг велит отказаться ей от любимого. Но Ростислав не хочет покинуть Семиру: он помогает Оскольду тайно бежать из плена. Собрав новую рать, Оскольд снова пытается победить врага и вновь терпит поражение. Он умирает, пронзив себя мечом. Лучше смерть, чем бесчестье!
        Умирая, он просит любимую сестру Семиру:
        А ты, сестра моя, не плачь, не плачь о мне,
        Но защищай людей в родительской стране,
        Которы с таковой нам верностью служили...
        Не одну ночь просидел Волков, вчитываясь в новую трагедию, мысленно распределяя роли между актёрами труппы.
        После долгих размышлений и колебаний роль Семиры Фёдор Григорьевич дал Насте. Веря в великую и безграничную силу искусства, он вдруг решил: Настин талант — вот то единственное, что поможет открыть девушке дорогу к её призванию! Неужели господа её, увидев, сколь она прекрасна на сцене, не позволят своей крепостной играть у них в театре!
        Это решение товарищи его встретили по-разному. Ваня Нарыков, Яков Данилыч Шумской, брат Гаврила — восторженно.
        — Вот поглядите, братцы, какой она будет Семирой! — воскликнул Ваня, и его красивое мальчишеское лицо засияло.
        Кроме Волкова, пожалуй, он один из всей труппы понимал и ценил силу Настиного дарования.
        Другие отнеслись с недоверием к будущему выступлению Насти. Всё-таки, как же? Хорошо ли? Женщина — да на сцене?
        А многие, не стесняясь, осуждали: девке, к тому же крепостной, играть в трагедии? Срам! Другого ничего не скажешь.
        Так или иначе, в этом, как и в любом другом деле, Волков настоял на своём, и Настина судьба была решена.
        Последняя проба
        — Ещё разок, Настя, — проговорил Фёдор Григорьевич, — пройдём из первого действия явление второе. Знаешь, о чём говорю?
        Настя кивнула. Стала поодаль от Волкова. Вся как-то подтянулась и мысли все собрала. Скрестила на груди руки.
        Волков же вышел на авансцену, почти к рампе. Начал громким, звучным голосом:
        Настал нам день искать иль смерти, иль свободы.
        Умрём иль победим, о храбрые народы!
        В театре и пусто и холодно. Занавес поднят, на сцене горит только одна свеча. И от её колеблющегося света по потолку, по стенам ходят неясные и какие-то странные тени.
        Обычно на репетициях «Семиры» бывают лишь участники будущего спектакля. Конечно, сам Фёдор Григорьевич. Он и режиссёр, он играет и киевского князя Оскольда. Михаил Чулков готовит роль Ростислава, сына Олега, возлюбленного Семиры. Лёше Попову Волков поручил роль Избраны, подружки Семиры. Здесь ещё некоторые актёры — Иконников, Шумской, Гаврила Волков...
        И Настя.
        С ней Фёдор Григорьевич терпеливо на каждой репетиции работает над ролью Семиры.
        А сегодня людей собралось несколько больше. Пришли и посторонние. Например, купец Григорий Серов, давнишний друг и приятель Волкова. Сам без ума любящий театр, он тонкий ценитель актёрской игры. И ещё кое-кто сидит на передних скамейках.
        Лиц их Настя не видит, они скрыты темнотой. Да она старается и не смотреть в ту сторону, откуда на неё зияет чёрная, без единого проблеска света, пустота зрительного зала.
        Не то что она страшится или волнуется, что её игру смотрят сейчас незнакомые и для неё совсем чужие люди, хотя она всё время чувствует на себе их внимательные, и не просто внимательные, но какие-то изучающие и даже придирчивые глаза. Нет, ничего ей не страшно, если возле неё Фёдор Григорьевич.
        Но она боится, что присутствие этих незнакомых помешает ей хорошо сосредоточиться, стать Семирой, по-настоящему той Семирой, которую она сейчас будет представлять. А Фёдор Григорьевич не раз и не два, но постоянно ей толкует: всё — и движения, и походку, и голос свой нужно примерять к мыслям и чувствам того, от чьего лица ты ведёшь роль...
        Но вот она посмотрела на лицо Фёдора Григорьевича, Нет, на лицо своего брата — киевского князя Оскольда, и ей уже всё равно — сидит кто-нибудь или никого нет на передних скамейках перед сценой.
        Её самой уже нет на этих театральных подмостках, в этом полутёмном, холодном помещении. И она уже не девушка Настя, принадлежащая своим господам на всю жизнь, начиная с той минуты, когда раздался её первый младенческий крик...
        Сейчас она в стольном городе Киеве, осаждённом врагами. Смелая и благородная княжна Семира, она горюет лишь о том, что родилась не мужчиной, что не может вместе с любимым братом Оскольдом и его воинами стать на защиту своего города.
        Заломив руки, с трогательной нежностью и простотой, она восклицает:
        Природа! Для чего я девой рождена?
        .................................
        Не буду в храбрости имети с вами части.
        И напрасно брат старается утешить, успокоить её. Напрасно говорит ей:
        Довольно мужества, сестра моя, в тебе.
        Семира безутешна. Вместе с ней безутешна и Настя:
        Довольно — для меня, но для народа — мало...
        ...Окончив сцену, Настя быстро глянула на Фёдора Григорьевича. Спросила его глазами: так или не так? Может, ещё раз повторить? Или хватит?
        В её глазах робкая мольба: уж пусть простит её, бестолковую, Фёдор Григорьевич. Больно много приходится на неё тратить времени...
        Волков ответил ей улыбкой, которая всегда освещала его лицо, если он бывал доволен Настиными успехами.
        Сказал:
        — Так, Настя! Всё так, и всё очень хорошо! Теперь иди садись и слушай, чего станем говорить.
        Настя пошла и покорно села на скамейку, которая стояла тут же, на сцене. Положила на колени руки. Чуть шевельнула плечами: зябко ей, холодно в нетопленном помещении.
        Ей и в голову не приходило, что вот сейчас Волков скажет то, о чём она ни думать, ни мечтать не смела. Вернее, и думала и мечтала, но мечты и мысли были такими смутными, такими неуловимыми, как те зарницы, что вспыхивают на небосклоне летним вечером. Вспыхнут и погаснут, И опять перед глазами нет ничего, кроме края неба, затянутого свинцовой тучей...
        — Как, братцы? — спросил Волков, обращаясь и к своим товарищам, актёрам, и к тем незнакомым, что сидели в зале. — Жду вашего последнего суждения...
        А Насте и невдомёк, что это о ней идёт разговор. Глаза следят за причудливыми тенями, что ходят-бродят по раскрашенным полотнищам кулис, но мысли заняты другим, лицо озабоченно: позабыла она, кажется, сказать Грунюшке, чтобы дверь в избу не закладывали на щеколду. Придётся опять стоять на морозе, ждать, пока кто-нибудь выйдет во двор. В тот раз долго простояла. А стучать-то боязно. Да и стоять тоже боязно...
        Вдруг Настя услыхала своё имя.
        — Я рад, братцы, что Настя вам понравилась, — просто сказал Волков.
        — Да чего там! Настоящий талант! Не сомневаюсь в том, Федя... Хорошо! Очень хорошо!
        Это говорит Серов. Он уже на сцене, вместе со всеми волковцами. Смотрит на Настю. Лицо у него хорошее, какое-то задумчивое, голос душевный.
        — Значит, решено!.. Иди-ка сюда, Настя! — позвал Настю Волков. — Слыхала, о чём говорили?
        Настя смутилась. Так покраснела, что всю её точно жаром обдало. О чём же они сейчас говорили? Ничего она не слышала, ничего не знает.
        Молча стояла, опустив голову, не смела глаз поднять на Фёдора Григорьевича.
        А Волков продолжал:
        — Решили, Настя... Будешь играть Семиру. Тебе даём эту роль.
        Тут Настя наконец поняла. От страха у неё подкосились коленки. Забилось сердце. Только и смогла пролепетать:
        — Бог с вами... Фёдор Григорьевич! — всплеснула руками, и больше слов нет.
        — Да, Настя, — с какой-то даже суровой торжественностью в голосе проговорил Волков. — В январе ставим «Семиру», будешь играть в этой трагедии главную роль.
        Испуганными глазами смотрит Настя на Волкова. Верит и не верит... Не ослышалась ли?
        И вдруг её словно пронзило: не мимолетная зарница вспыхивала и гасла летним вечером на небосклоне, затянутом облаками. Нет, жаркие солнечные лучи пробили снежные тучи, и светило, сияющее и блистательное, готово сейчас подняться для неё на небо...
        Чему быть, того не миновать
        Фёдор Григорьевич приказал, не скупясь, со всей щедростью сделать костюмы к трагедии «Семира». Лучший из всех получился наряд Семиры.
        Алого атласа, расшитый золотым позументом, был её сарафан. Точно из прозрачной дымки — белые, кисейные рукава. Кокошник, украшенный крупным стеклярусом, издали горел и переливался драгоценными самоцветами. От него до пола спускалась фата.
        Накануне того дня, когда было назначено представление, Настя примерила этот наряд. Косу ей перевили лентами и, как полагается, слегка начернили брови, нарумянили.
        Фёдор Григорьевич, оглядев её всю, с ног до головы, сказал только одно словечко:
        — Хорошо...
        — Ох, Фёдор Григорьевич, — тихо шепнула Настя, — я как подумаю о завтрашнем — дух захватывает...
        И с какой-то грустной озабоченностью в глазах она отошла от Волкова. Длинная фата колыхнулась за ней, точно белое облако.
        Сам-то Фёдор Григорьевич беспрестанно размышлял о предстоящем представлении «Семиры». Не слишком ли смела его попытка? Решиться на такое, чтобы в женской роли выпустить женщину? Хорошо, если Настя не сробеет. А если вдруг растеряется? Слова не сможет вымолвить?..
        Да нет, пустые беспокойства! Никогда она не робела, никогда не терялась, и завтра всё у неё будет, как надо...
        А сейчас, глядя ей вслед, Волков невольно залюбовался: хороша-то как! Поступь величавая, осанка гордая. Эх, Настя, Настя, родиться бы тебе киевской княжной, а не крепостной господ Сухаревых...
        А Гаврила Волков и Миша Чулков, эти точно обалдели оба. Смотрели на Настю молча, поражённые. Потом Гаврила негромко сказал:
        — Вот ты какая... — и в тихой задумчивости опустил голову.
        ...Трагедия «Семира» была назначена на воскресенье. В этот день, 7 января 1752 года, театр на Никольской улице отмечал свою первую годовщину.
        Поутру же седьмого января Лизавета Перфильевна возвращалась домой от поздней обедни. На ней салоп зелёного бархата, оторочен куньим мехом. На голове тёплый чепец с лентами.
        Чуть припадая на одну ногу, позади семенит верная её прислужница Неонила Степановна.
        А вслед им со всех ярославских колоколен несётся многоголосый трезвон. Утренняя служба окончена, народ расходится по домам.
        От церкви Иоанна Златоуста, в чьём приходе Сухаревский дом, недалеко. Можно и пешком пройтись по морозцу. Медленно, без спешки.
        А денёк-то ясный, зимний. Снег под ногами скрипит...
        И на душе у Лизаветы Перфильевны ясно, хорошо. А как же? Встала рано. Отстояла всю службу. Послушала проповедь отца Варфоломея. А отец-то Варфоломей, нет, не лишние слова говорил насчёт вертепа. Это он про театр. Про тот самый, купца Волкова... И не зря помянул, что-де, мол, греховными соблазнами стали люди себя сверх меры тешить, а про душу забыли вовсе...
        А дома Лизавету Перфильевну ждёт кофе. По праздникам можно себя побаловать. С топлёными сливками. Да левашники с сушёной малиной. Да пирожки...
        — Лизавета Перфильевна! Ах, Лизавета Перфильевна... Да куда же вы торопитесь, матушка моя?
        Лизавета Перфильевна оборотилась. Помещика Лялина жена догоняет. Тоже, значит, всю службу отстояла. Так себе, вздорная бабёнка. Однако подождать нужно. Обиды чтобы не было.
        Теперь обе барыни идут рядом. На Лялиной тоже салоп. И тоже бархатный. Только не зелёный, а брусничного цвета. На голове же не чепец, а эдакая шляпка-финтифлюшка. Лизавета Перфильевна покосилась на шляпку с завистью.
        А Неонила Степановна хотя и сзади плетётся, но уши теперь навострила. Не пропустить бы, что там барыни между собой станут говорить.
        — Ах, Лизавета Перфильевна... Ах! ах!.. — тут же начала Лялина. И пошла выкладывать — и про то, и про сё, и про одно, и про другое.
        «Сорока, чистая сорока!» — думает Неонила Степановна, но слушает внимательно.
        — Да вы в театр-то нынче пойдёте? — будто невзначай спросила Лялина у Сухаревой.
        Лизавета Перфильевна ответила, как ножом отсекла:
        — Не пойду.
        А Лялина дальше:
        — Ах, ах, милочка моя! Что ж вы? Трагедию «Семиру» будут нынче комедианты купца Волкова представлять. Говорят, до того жалостная! Я уж наказала, чтобы билеты припасли... Петербургского сочинителя какого-то...
        Лизавета Перфильевна слушала в суровом молчании. Думала: не зря, ох, не зря поминал в нынешней проповеди отец Варфоломей про вертепы... Вон куда зараза прошла! А шляпка? Фу ты, смотреть тошно на эту шляпку!
        Спросила громко, чуть прищуря глаза на собеседницу:
        — Вы, милочка моя, проповедь нынче слушали?
        Лялина поглядела на Лизавету Перфильевну:
        — Разве не приметили меня? Неподалёку от вас стояла...
        — Потому и спрашиваю! А у вас, милочка моя, одна суета в мыслях... Сами по театрам расхаживаете да ещё хвалу вертепам произносите... Стыдитесь!
        Лялина чуть не задохнулась от возмущения. Остановилась. Нет, вы подумайте! Какая-то Сухарева да поучать её взялась? Её, которая два раза в Петербурге побывала. У которой брат...
        Ну, нет!
        И, поглядев на Лизавету Перфильевну тоже с прищуром, спросила медленно:
        — И нечего вам, голубушка, людей уму разуму учить. Я-то разок-другой, это верно, в театре была... В том греха большого не вижу. А вот вы-то хороши! Свою дворовую девку пускаете выламываться при всём народе...
        У Лизаветы Перфильевны глаза налились гневом:
        — Вы что, в своём уме?
        — И в уме своём и в здравой памяти! — отчеканила Лялина. — А про вашу девку весь город толкует. Нынче будет в театре представлять. Стыд и срам! Ещё такого не было... Да я бы, чтобы свою пустила! Да я бы...
        У Лизаветы Перфильевны губы побелели. Крикнула:
        — За такие слова в ответе будете! Чтоб моя девка...
        — А уж про то вам лучше знать! — кинула Лялина и, высоко подняв голову, прошла мимо Лизаветы Перфильевны.
        Лизавета Перфильевна стояла как оглушённая. В голове всё помутилось.
        Да нет... Быть того не может? Её дворовая девка чтобы посмела думать о таком, да чтобы без её ведома? Со зла наговорила сейчас трещотка...
        Но откуда же такие толки пошли? Раз нет огня, не бывает и дыма.
        — Неонилка!
        А Неонила Степановна рядом, под рукой. И объяснять ей не надо, что от неё требуется.
        — Разузнаю, матушка-барыня...
        — И чтобы без промедления!
        — Не извольте беспокоиться...
        Расплата
        Весь тот день глаза у Насти были синими, испуганными, счастливыми. И, точно сговорясь, все старались в этот день делать для неё только самое хорошее.
        Чуть свет из девичьей прибежала Фленушка. Обняла Настю. Принялась её жарко целовать. Зашептала ей на ухо:
        — Знаем про нынешнее... Всё знаем! Голубка ты наша... Соловушко голосистый!
        Сунула Насте в руку кружевной платочек.
        — На, возьми... Такой не совестно будет и княжне держать в руках.
        — Не надо, Фленушка, — принялась было отказываться Настя. — Что ты! Не надо...
        Но Фленушка обратно подарка не взяла, а Насте на прощанье шепнула: снаряжают они всей девичьей Анфиску. Ей, счастливой, выпал жребий идти смотреть сегодня Настину игру...
        В мыслях Насти промелькнуло почти забытое. Неужто и двух лет не прошло с той поры, когда, вот так же, и её всей девичьей снаряжали на представление, что шло в амбаре на Пробойной улице? Только не пришлось ей туда сходить...
        А нынче? Поверить трудно...
        Когда Настя с Грунькой ввозили во двор на салазках кадки с водой, ворота им открыл Сидор, тот мужик, что топит печи в барском доме. Никогда прежде такого не случалось, а сейчас широко распахнул обе створки.
        — Зачем, дядя Сидор? — сказала Настя. — Мы ведь и калиткой можем. Кое-как, а пролезают салазки...
        А Сидор вынул из-за щеки денежку, повертел перед Настей и хитро мигнул.
        — И ты пойдёшь? — испугалась Настя.
        — А то нет? — усмехнулся Сидор и, взяв из Настиных рук верёвку, помог ей подтащить салазки с водой поближе к крыльцу.
        У Насти дух занялся. И Сидор пойдёт глядеть её Семиру...
        Ох, только бы не осрамиться, только бы не сплоховать!
        Девчонка Грунька с самого утра канючила жалобные олова:
        — Настя, а Настя, возьми меня задарма... Настя, Настенька! Я на ту дедову копеечку орехов купила, у меня больше нет...
        Насте стало жаль девчонку. Вон слезу пустила. Носом шмыгает.
        Обещала. Только строго-настрого велела Груньке лишнего не болтать:
        — Упаси бог, Грунюшка, не поминай ни имени моего, ни чья буду...
        У Груньки вмиг и глаза высохли и нос она получше подолом утёрла.
        Но вот что самое удивительное: все дворовые, разве только за малым исключением, знали о том, что Настя сегодня будет представлять в театре. Но в господский дом это не проникло. Никто из Сухаревских, никто из их приближённых и прихлебателей пока ничего не знал о предстоящем.
        Перед самым Настиным уходом, когда ей уже бежать на представление той узкой тропкой, что проложила она между высокими сугробами, Настю позвала в людскую стряпуха Варвара.
        — Уволь, Варварушка, — сказала Настя, — не стану есть... Не до того мне сейчас...
        Но Варвара не затем кликнула Настю. Она подала ей малиновый, в жёлтых цветах, полушалок. В нём к венцу Варвара ходила, а для такого случая пусть Настя голову покроет.
        Опять Настя принялась отнекиваться. Да что они все, словно сговорились её обряжать! Точно на смерть...
        Варвара обиделась:
        — Я от чистого сердца, а ты отказываешься...
        Ничего не поделаешь — накинула Настя на плечи Варварин малиновый полушалок.
        Тут Варвара принялась охать: ну и хорош полушалок! Теперь таких не видать. Куда там! Да и Настя в этом полушалке...
        В эту самую минуту дверь в людскую распахнулась. Наотмашь. С такой силой, будто студёным ветром её вышибло.
        Настя поглядела туда и пошатнулась, словно былинка, подкошенная серпом...
        На пороге стояла Неонила Степановна.
        Никто из дворовых не выдал бы Настю. Все любили ласковую и весёлую девушку, каждый почёл бы для себя грехом сделать ей худое.
        Но Неониле Степановне и нужды не было у кого-нибудь допытываться, выспрашивать. Она сама свела концы с концами: вспомнила про Настины сказки, про то, как Настя её самоё передразнивала, вспомнила, как однажды Настя собралась на представление, и про многое другое... Про берестяной кокошник с голубыми бусинками и про тот не забыла!
        А потом ещё выспросила Дуняшку, племянницу свою. Пригрозила ей. Та начистоту ей всё и выложила.
        Да и сама Настя ни от чего отпираться не стала, когда её кинули барыне под ноги.
        Гонец скачет в Ярославль
        С год тому назад сенатский экзекутор Игнатьев был послан из Петербурга в Ярославль. Ездил он туда по казённой надобности — расследовать всяческие злоупотребления по винным и соляным откупам. Он провёл там около трёх месяцев. Вернувшись же в Петербург, с большой похвалой отозвался о вновь открытом в Ярославле театре купца Волкова.
        Все, кто пожелает, может ходить в тот театр, ибо входная плата невелика: от копейки до пяти копеек. Не более того.
        А играют там комедианты не на итальянском языке, и не на французском, и даже не на немецком, как в Санкт-Петербурге, а на чистейшем русском. И потому всем и каждому понятно, и народа на представлениях бывает много.
        А пьесы ставят в том ярославском театре тоже свои, русские: «Хорева» и «Аристону» Александра Петровича Сумарокова, духовные драмы Дмитрия Ростовского, например «Покаяние грешного человека», а также комедии, взятые из русского быта и сочинённые самим Фёдором Григорьевичем Волковым: «Суд Шемяки», «Всякий Еремей про себя разумеет». И ещё разное другое.
        Об ярославском театре Игнатьев рассказал и своему начальнику — генерал-прокурору Сената князю Трубецкому.
        Зная, как царица любит театр, Трубецкой, в свою очередь, доложил о нём и Елизавете Петровне.
        Так известие о волковском театре дошло до самой императрицы.
        Елизавета Петровна по целым месяцам не принимала своих министров с важными докладами. Балы сменялись маскарадами, маскарады — разными другими увеселениями, и царице было недосуг заниматься государственными делами. До конца своей жизни она думала, что в Англию, коли ей захочется, можно доехать и сухим путём. А убедиться в ином она не составила себе труда.
        И недаром про неё сложилась такая песенка:
        Весёлая царица
        Была Елизавет,
        Поёт и веселится,
        Порядка только нет...
        Но иной становилась «весёлая царица», если дело касалось развлечений и потех. Тут она действовала с великой энергией и быстротой, превращалась в крутую и строгую, замечая все упущения и погрешности.
        Выписывая из-за границы итальянскую оперу или французский балет, Елизавета не жалела для этого денег. Вместе с тем она с любопытством, даже более того, со вниманием, следила и за первыми, пока ещё слабыми, ростками своего, российского театра.
        Когда ей стало известно, что кадеты Шляхетного корпуса представляют сумароковскую трагедию «Хорев», она потребовала, чтобы трагедия была показана и ей. Спектакль шёл во дворце 7 февраля 1750 года. Из царских кладовых кадетам-актёрам были отпущены на костюмы и бархат, и парча, и золотые ткани, и даже драгоценности.
        А Сумароков после этого спектакля был провозглашён «северным Расином».
        Узнав об ярославском театре, царица заинтересовалась им. А так как заботы о зрелищах она принимала близко к сердцу, то всё дальнейшее произошло с необычной для того времени быстротой.
        3 января 1752 года царица дала указ, чтобы Волкова со всей его театральной труппой привезти из Ярославля в Петербург.
        Указ этот гласил:
        «Всепресветлейшая, державнейшая, великая государыня императрица Елисавет Петровна, самодержица всероссийская, сего генваря 3 дня всемилостивейше указать соизволила ярославских купцов Фёдора Григорьева, сына Волкова, он же и Полушкин, с братьями Гаврилом и Григорьем (который в Ярославле содержат театр и играют комедии) и кто им для того ещё потребны будут, привезть в Санкт-Петербург...»
        И далее в указе точно и обстоятельно говорилось — и про подводы, которые следует дать актёрам для привозу принадлежащего им платья и декораций, и про деньги, что должны быть отпущены из казны для этой цели, и про всё остальное.
        А отправить за ярославскими актёрами велено было Дашкова, подпоручика сенатской роты.
        Указ Елизаветы Петровны был объявлен в Сенате на следующий же день — четвёртого января. Пятого января заслушан, скреплён подписями и приведён в исполнение.
        И вот из Петербурга в Ярославль мчится гонец — подпоручик Дашков. В руках у него срочная подорожная. Дело не терпит, и станционные смотрители вне всякой очереди дают царскому нарочному свежих лошадей...
        В холодном чулане
        Сколько уже прошло с той страшной минуты, когда её втолкнули сюда, в этот холодный чулан перед барскими окнами, Настя не знала. Может, день, может, и больше... Она была словно в беспамятстве, в каком-то забытьи. Ничего не помнила, ничего не понимала.
        Не чувствовала холода, хоть изо всех щелей дуло, хоть её колотил озноб.
        Не чувствовала и голода: к хлебу, что лежал на полу подле неё, не притрагивалась. Лишь иногда припадала запёкшимися губами к деревянному ковшу с водой. С жадностью отопьёт несколько глотков и снова, вся дрожа от унижения и боли, падает на солому, что свалена в углу чулана.
        А потом и пить не стала. Воду в ковше сперва затянуло льдинкой, а потом и вовсе заморозило.
        Ночь Насте казалась днём. Светлый день чудился тёмной ночью.
        Никто к ней сюда не входил. Только Матвей, глухонемой мужик, тот, что у барыни был за палача и тюремщика, рябой и лохматый, отомкнул тяжёлый замок на чуланной двери, положил подле Насти прямо на пол ломоть хлеба и опять ушёл.
        Пожалуй, для него, единственного из всей Сухаревской дворни, Настя была наравне о остальными — обыкновенной дворовой. Велела барыня наказать виновную, велела посадить потом в чулан на хлеб да на воду, так Матвей и сделал, не думая, не рассуждая, а лишь свято исполняя господскую волю.
        Однако и в его мрачном взгляде мелькнула жалость, когда он глянул на дрожащую в ознобе Настю. Войдя в чулан ещё раз, он промычал что-то и прикрыл её принесённым с собой бараньим тулупом.
        С этой минуты, чуть согревшись, Настя опомнилась и стала приходить в себя. Почувствовала голод. Выпростала из-под тулупа руку, отломила кусок мёрзлого хлеба, пожевала. Потом снова закрылась с головой и забылась...
        Все Настины помыслы теперь устремились к одному — как ей сказать Фёдору Григорьевичу о той беде, которая над ней стряслась? Кого упросить сбегать на Пробойную улицу или в театр? Она знала — Волков не оставит её. Поможет чем только сумеет. Не забыла Настя тех слов, что ей говорил он как-то раз: «Помни, Настя, во всём я буду тебе заступник...» Может, не такие сказал слова. Но смысл их был такой.
        Доносились ей сюда в чулан какие-то отдельные звуки. Сперва она в них не разбиралась. Ничего не различала, кроме собственной боли, страха и отчаяния. Всё для неё сливалось в однородный шум. Но постепенно ухо стало вылавливать знакомые голоса. Вон Лёнька ревёт. Видно, опять его мать отстегала. Скрипнули ворота. Кто-то въехал во двор. Что-то скотница Анисья крикнула. Её голос. Знает ли она, что с Настей? Как не знать. Наверно, все знают — от мала до велика...
        Только Фёдор Григорьевич, он один ничего не знает. А то пришёл бы, помог, вызволил её отсюда...
        Настина вера в Волкова была велика, и все её мысли теперь были возле него, все её надежды сосредоточились только на нём одном...
        Но как сказать ему? Кто из дворовых посмеет подойти к чулану, где она заперта?
        Строга, люта барыня. Не терпит поблажек наказанному. Не зря велит сажать в чулан, что выстроен на виду окон её спальной.
        В первый день, как Настю сюда заперли, услыхала она возле дверей тихий голос. Узнала Фленушку, та звала её чуть слышно: «Настя... голубушка...» И тут же раздался грубый окрик: «Вот я тебе покажу, негодная! Самой захотелось...» Это Неонила Степановна усмотрела Фленушку, прогнала её прочь.
        А потом девчонка Грунька стучала к ней. Звала, всхлипывала, и эту тоже прогнали.
        Но Настя ждала, надеялась и верила. Кому-нибудь она сумеет передать заветное словцо. Кого-нибудь упросит сбегать к Фёдору Григорьевичу.
        И наконец дождалась! Однажды услыхала издали голос деда Архипа. Дед, видно, снег разметал. Говорил громко: «Ну и сугробы, прости господи! Ну и сугробы!» И говорил дед таким голосом, что Настя сразу поняла: это он ей знак подаёт, что поближе подойти не смеет, потому что на виду, но чтобы Настя ему отозвалась.
        Настя рванулась к чуланной двери. Застучала, забарабанила пальцами. Не громко, а чуть-чуть, еле-еле... Посильнее стучать боязно было.
        Поймёт ли дед, что она ему сейчас скажет? Подойдёт ли поближе?
        И тут услыхала Настя дедов шёпот:
        — Настя... Девонька, жива ли?
        Отозвалась:
        — Дедушка, дедушка, слышишь меня?
        А дед ей в ответ:
        — Слышу, касаточка!..
        И всё издали. Ближе не решается подойти. Не может, значит.
        Тогда заговорила Настя не тихо, а громко, боясь, что дед не расслышит слов:
        — Сходи к Волкову, дедушка... К Фёдору Григорьевичу. Понял меня, дедушка? На Пробойную...
        Услыхал:
        — Хуже бы не было, Настенька...
        А Настя своё:
        — Сходи, дедушка... Богом тебя прошу!
        — Настенька...
        — Скажи ему всё, как есть...
        То ли барыня в окошко глянула, и дед забоялся и ушёл поскорее. А может, кто из господской челяди оказался недалеко. Но только дед больше ничего не сказал, сколько Настя ни прислушивалась. Ни словечка...
        И Настя осталась, полная надежды и страха, сомнений и веры...
        «Фёдор Григорьевич, а Фёдор Григорьевич, узнаешь ли ты про мои мученья?»
        Где Настя?
        Нет, Фёдор Григорьевич всё ещё не знал о том, какая беда стряслась с Настей.
        В тот день, седьмого января, они до последней минуты не начинали представление «Семиры», Все ждали: вот-вот Настя прибежит.
        Фёдор Григорьевич рвал и метал. То и дело посылал рабочего Степана поглядеть на дорогу, что вела со стороны Сухаревского дома: не идёт ли? Сейчас в его мыслях было одно: как им начать представление «Семиры» без Насти? А про то, что с Настей могло быть неладно, у него словно совсем из головы выскочило.
        В конце концов, потеряв всякое терпение, Фёдор Григорьевич приказал тому же Степану сходить прямо к Сухаревым на усадьбу и велеть Насте, чтобы мигом шла, что-де, мол, он...
        — Бог с тобой, Федя! — остановил разгорячённого Волкова Яков Данилыч Шумской. — Неужто хочешь девушку сгубить?
        «Семиру» играли без Насти. Ваня Нарыков надел весь Настин наряд: и сарафан атласный, и сверкающий кокошник, и фату, похожую на облако. Только вот русой Настиной косы у него не было. Да что там коса! Коса нашлась привязная. Дело-то не в том...
        Играл Ваня хорошо. Роль Семиры он знал и любил. Даже иной раз обижался на Волкова, что не ему, а Насте дали её играть.
        Но вот не было у него ни этой Настиной задушевности, ни нежности, ни женственной мягкости. И когда он, а не Настя, упав на колени, стал заклинать брата своего Оскольда
        Коль жар моей любви тебе свободу дал,
        Ступай отечества к преславной обороне! —
        Волков почувствовал, что это не то, не то, не то...
        И Ваня Нарыков это понял. После спектакля он подошёл к Волкову и сказал:
        — Эх, Федя...
        Волков ничего не ответил, только хмуро посмотрел на Ваню. И без лишних слов они поняли друг друга.
        Лишь один Иконников почему-то торжествовал. После окончания представления «Семиры» он тоже подошёл к Волкову.
        — Как, Фёдор Григорьевич? Чья была правда? Говорил, что бабьё не след пускать...
        Волков не дал ему договорить. Взглянул с бешенством, процедил сквозь зубы:
        — К дьяволу убирайся! А то такое получишь...
        И быстро отошёл от Иконникова прочь.
        Тот только рот разинул. Забормотал растерянным голосом:
        — Да я ничего... Я ведь это так... Завтра придёт Настя. Куда ей деваться?
        Но Настя не пришла.
        Не было её и на следующий день.
        И дальше её тоже не было.
          Случалось и прежде Насте пропадать. Но на этот раз Волков почти с уверенностью знал, что с Настей случилось худое.
        На третий день, посоветовавшись с братом Гаврилой и с Яковом Данилычем, Волков решил послать к Сухаревым сына приказчика, смекалистого паренька Ваську: пусть выяснит, что с Настей. Строго ему наказал: быть осмотрительным, лишнего ни с кем не болтать, постараться увидеть самоё Настю.
        - Понял? — спросил Фёдор Григорьевич, в который раз втолковывая Ваське про осторожность и осмотрительность.
        — Да мы разве без головы? — ответил Васька, тряхнув длинными, под горшок стриженными волосами. — Мы разве не сообразим, что к чему!
        Отправив парня, Фёдор Григорьевич задумался. Зашагал по горнице. Из угла в угол. Когда думал, всегда так вот ходил. Особенно, если в мыслях было беспокойно, неурядливо.
        Сейчас он думал о Насте, о Настиной судьбе.
        Более так продолжаться не может. Надо добиться, чтобы господа дали ей вольную. Если надо выкуп, он не пожалеет денег. И завтра же пойдёт к Сухареву. Объяснит ему, сколь велик у Насти талант. Сухарев поймёт, не посмеет отказать...
        И давно это надо было сделать. Зачем он слушал Настю? Что она понимает?
        — Федя! — окликнули его.
        Дверь в горницу приоткрылась. Заглянула мать, Матрёна Яковлевна.
        Волков приостановился. Взглядом спросил: что надобно?
        — Тут старик тебя спрашивает.
        — Какой старик? Зачем ему?
        — Говорит, очень надо... От Насти, говорит.
        — От Насти?
        А в это время гонец из Петербурга делал последние вёрсты, приближаясь к Ярославлю. Ещё немного, и кони, запряжённые в кибитку, вырвались из дремучих лесов прямо к Волге. И перед седоком на крутом, высоком берегу во всей своей красе засияли золотые, голубые, расписные маковки ярославских церквей...
        Гонец прискакал в Ярославль
        Всё клокотало в нём, когда он слушал деда Архипа: и острая жалость к Насте, ненависть к её мучителям и ощущение какого-то своего собственного бессилия...
        Какие скоты! Какие подлые скоты...
        Да неужто он ничего не сможет для Насти сделать?
        Бедная девочка!
        Он пойдёт к Сухаревым сейчас же. Ждать больше нельзя ни секунды. Он убедит их. Найдёт слова, которые заставят дать Насте вольную!..
        А со стороны глядеть — Фёдор Григорьевич казался спокойным. Глаза были суровы. Взгляд их непроницаем. Слушал старика молча, не перебивая. Только кинул ему два коротких вопроса:
        — И сейчас в холодном чулане?
        — И сейчас там, батюшка... — ответил дед Архип.
        — Не захворала?
        — Не пускают к ней. Не знаем...
        И всё. Больше ни о чём не спрашивал.
        Дед Архип, глядя на это спокойное, словно невозмутимое лицо, с унынием думал:
        «Не захочет с господами из-за Настюшки спорить... Зачем ему».
        Только незаметные для посторонних глаз признаки выдавали, какое бешенство, какая ярость кипит и бушует в душе Волкова.
        Матрёна Яковлевна сына видела насквозь. Попробовала его успокоить. .
        — Оно ведь так и быть должно, Федя... Господа ведь ей.
        Фёдор Григорьевич так глянул на мать, такими глазами, что та сразу осеклась и замолкла.
        А дед Архип воспрянул духом. Подумал: не зря Настя надеялась... Не зря.
        Фёдор Григорьевич приказал:
        — Мамаша! Велите, чтобы запрягали, — и тут же себя перебил: — Не надо. Здесь недалеко, пешком скорее будет.
        Быстро оделся. Пошёл к дверям. Матрёна Яковлевна ахнула ему вслед:
        — Федя, да куда же ты простоволосым?
        Фёдор Григорьевич воротился и взял шапку.
        — Не то в мыслях сейчас... — сказал он и вышел на дома.
        Дед Архип пошёл за ним. Когда вышли на улицу, проговорил, кланяясь:
        — Я тебе, батюшка Фёдор Григорьевич, буду показывать дорогу...
        Но Волков отказался:
        — Не надо, дед. Иди себе потихоньку, а я найду и без твоего показа. Ни к чему, чтобы господа видели тебя со мной... Тоже угодишь на конюшню.
        Дед отстал. Смотрел вслед. Крестился. Теперь не сомневался: этот поможет Насте, поможет непременно.
        А Волкова точно ждали на дворе у Сухаревых. Он только к дому их стал подходить, какая-то девчонка вскрикнула: «Идёт...» — опрометью кинулась за калитку. А калитку перед ним распахнул дворовый мужик и с низким поклоном показал, куда идти. Тоненькая девушка, подняв квадратное оконце задней пристройки, увидела его, всплеснула руками, и такая радость, надежда засветилась на её лице!..
        «Её здесь любят... — понял Волков. — Они все ждут и верят, что я ей помогу. И я должен это сделать!»
        Он быстрыми шагами пересёк двор. Взбежал на крыльцо по высокой, крутой лестнице...
        Но только напрасно и дед Архип, и другие Настины друзья радовались приходу Волкова. Напрасно надеялись...
        Он пробыл там недолго. И разговор с Сухаревыми был короток. Сам барин стоял в отдалении, возле окна. Оборотясь к Волкову спиной, ни во что не вмешивался.
        А барыня и слушать Волкова не стала. Зло оборвала, когда он заговорил о Насте. Слова не дала ему вымолвить. Ни одного из тех горячих, страстных, смелых слов, которыми он хотел убедить её дать Насте вольную, дать ей возможность заниматься тем благородным и высоким искусством, к которому у неё столь большое дарование...
        Барыня стояла перед ним грозная, сварливая, неумолимая. Кинула ему в лицо:
        — Порядков, сударь, не знаете! — и, всё более и более распаляясь, продолжала: — Сами бога забыли... Людей в вертепе своём совращаете... А теперь и за крепостных взялись? Коли продолжать сие будете, найду на вас управу! Неонилка! — крикнула она служанке. — Покажи-ка купцу дорогу на выход!..
        И вот он снова на улице.
        В лицо ему бьют ярчайшие лучи зимнего солнца. Белые сугробы сверкают кругом. Инеем опушены берёзы и в тихом морозном воздухе неслышно роняют вниз серебристую эту опушь.
        Кажется, что на весь мир сияет ослепительный солнечный свет!
        Нет, не на весь. Иным сияет, это верно. Для других всё небо в тяжёлых свинцовых тучах.
        Медленно он идёт, не оглядываясь на красивый барский дом, окна которого блестят ярко и весело...
        Так что ж? Неужто Настя на всю свою жизнь останется в неволе? Неужто он ничего не сможет сделать?
        Опустив голову, Волков идёт дальше. А навстречу брат Григорий. Бежит, машет рукой. Издали кричит:
        — Федя, поспешай! Тебя в канцелярию требуют... Ваня Иконников за тобой прибежал.
        Григорий уже рядом. Лицо испуганное. Глаза круглые. Говорит ему шёпотом:
        — Из Санкт-Петербурга гонец прискакал. От самой Елизаветы... от царицы...
        И уже совсем тихо:
        — Тебя касается.
        По указу царицы
        Весть о нарочном, прискакавшем из Петербурга от самой царицы и не по какой-либо казённой надобности, а лишь затем, чтобы увезти из Ярославля Волкова с его актёрами, поразила всех.
        Людей в канцелярии набилось великое множество. На самом виду сидел сенатский подпоручик Дашков, царицын гонец. Румяный от многодневной скачки по морозу, а ещё более от выпитой по приезде чарки, он развалился в креслах и чувствовал себя здесь первым после царицы лицом. На нём был зелёный камзол с откладным воротником, через шею — шарф, поясная портупея с сумкой. Треугольная шляпа лежала на столе, щёки его лоснились.
        И ярославский воевода Михайло Бобрищев-Пушкин тоже был в канцелярии. Внутренне дивясь непонятной для него прихоти царицы, он, однако, чего прежде никогда не было, первым поклонился Волкову, когда тот вошёл.
        — Вон ведь дела-то какие... — произнёс он и, словно недоумевая, развёл руками. Потом протянул Фёдору Григорьевичу указ, написанный на плотной желтоватой бумаге и скреплённый сенатской печатью. Проговорил: — Читай, брат... Про тебя писано.
        А Волков уже видел — и по лицам находившихся здесь людей и по обращению воеводы, — ничего худого в этом указе для него нет.
        Но читать начал с волнением. Читал же медленно и внимательно, а отдельные места пробегал глазами вторично.
        «И во исполнение оного высочайшего Её Императорского величества указу Правительствующий Сенат приказали: в Ярославль отправить нарочного сенатской роты подпоручика Дашкова и велеть показанных купцов Фёдора Волкова, он же и Полушкин с братьями...»
        Следующие слова указа Фёдор Григорьевич прочёл с особым вниманием и подряд два раза:
        «... и кто им ещё для того как из купечества, так и из приказных и из протчих чинов потребны будут... отправить в Санкт-Петербург... в самой скорости».
        Чувство радости охватило его. И радость эта росла по мере того, как он читал указ. Он был горд. Нет, не за себя — за свой театр. О них узнали в столице. Сама Елизавета пожелала видеть их спектакли!
        Он сразу понял, какой простор, какая широкая дорога отныне открывается и театру и его актёрам!
        И рядом с этой радостью была другая.
        Ах, какой козырь теперь у него в руках!
        «... и кто им для того еще потребны будут, привезть в Санкт-Петербург...»
        Так. Именно так написано в царицыном указе!
        Держись, Настенька... Наша-то ведь всё-таки взяла!
        Теперь покажет он этим господам Сухаревым! Пусть попробуют отказать. А он им в лицо вот этот указ. Указ самой царицы Елизаветы.
        Волков поднял от бумаги глаза. Гордые, весёлые.
        А в канцелярии народа ещё прибавилось. И все его ребята тут. Уже проведали. И тотчас прибежали. На лицах у одних — тревога. У других — напряжённое ожидание.
        Волков улыбнулся им: всё, братцы, хорошо, лучше и быть не может!
        Потом посмотрел на воеводу. Вспомнил: сколько времени, сколько сил, сколько слов потратил, пока вырвал у него позволение строить театр на Никольской улице. Нет, не словами убедил: сунул деньги.
        Ещё раз улыбнувшись своим товарищам по театру, Волков с весёлым торжеством посмотрел на воеводу. Сказал:
        - Ну что ж, в Петербург так в Петербург, коли на то имеется её державнейшая воля!
        Перед каменной стеной
        — Шутишь, милейший! Неделю? — вскричал Дашков, с возмущением взглянув на Волкова. — Для того ли я гнал сюда сломя голову, чтобы ты неделю целую собирался? В указе сказано: отправить в Санкт-Петербург в самой скорости... — Он поднял указательный палец и потряс им. Снова повторил: —В самой скорости! Понимать надо... — Затем, словно отдавал приказ, отчеканил: — Нынче одиннадцатое число. Завтрашний день вам собираться. Тринадцатого генваря на рассвете выезжаем.
        Волков хотел было заспорить — да что он в самом деле! Уложить в один день декорации, костюмы, всё их театральное имущество?!
        Но подумал и согласился. Сухо ответил:
        — Хорошо. Выедем тринадцатого.
        Нет, в этом перечить не надо. Есть другое, более важное.
        Теперь вечер. За квадратными оконцами, сплошь затянутыми зимней изморозью, темнота. А здесь, в медном шандале, горят уже изрядно оплывшие сальные свечи. В канцелярии сейчас народа мало. У стола сидят: Фёдор Григорьевич, воевода Бобрищев-Пушкин и царицын нарочный, подпоручик Дашков. Тут же находятся ещё двое писцов, которым велено составить рапорт Сенату об отправке из Ярославля в Петербург Волкова с актёрами.
        Об этом отъезде и обо всём, что связано с отъездом, идёт сейчас разговор.
        Фёдор Григорьевич о мелочах не спорит. Уступает во всём.
        Сколько им дадут саней? Шестеро? Хватит. Все усядутся. Вполне!
        Девятнадцать ямских подвод? Только девятнадцать? Не маловато для их театрального имущества?
        Но пусть будет так. Как-нибудь уложатся и на девятнадцати.
        Пусть, пятьдесят саженей верёвок... Понадобится, он прикажет сверх того из своей лавки взять сколько будет нужно.
        И насчёт прогонных денег Волков не стал разговаривать, хоть отпущено их скаредно мало. Придётся ему прихватить собственных, и для себя и для всей труппы.
        Всё это пустяки. Мелочи. Главное — впереди. И Фёдор Григорьевич опять подумал о Насте.
        — Кого берёшь с собой? — спросил Дашков и зевнул. Спать ему хочется, совсем разморило. Скорей бы закончить да на боковую.
        В числе первых в список уезжающих были внесены фамилии самого Фёдора Григорьевича Волкова и его братьев — Григория и Гаврилы. О них пересудов быть не могло, имена их имеются в указе.
        Затем Фёдор Григорьевич назвал двух канцеляристов здешней, ярославской канцелярии: Ивана Иконникова и Якова Попова.
        Воевода подал голос:
        — Не пущу. Самому нужны.
        Фёдор Григорьевич чуть пожал плечами. Встал. Усмехнувшись, показал на то место в указе, где написано, что брать он может, кого найдёт нужным.
        Воевода сердито пошевелил мохнатыми бровями. Однако спорить не стал. Против царицыной воли не пойдёшь.
        А Волков, теперь уже не оборачиваясь ни к воеводе, ни к сенатскому подпоручику, всё более и более властно стал диктовать писцу одно за другим имена своих актёров.
        Воевода слушал и только с неприязнью покряхтывал: эк распоряжается.
        — Ещё Якова Шумского, цирюльника, пиши, — сказал писцу Волков.
        — Для причёсок берёшь? — осведомился Дашков. — На что он тебе? И без твоего в столице цирюльники найдутся...
        — Яков Данилович Шумской — один из лучших наших актёров, — не глядя на Дашкова, через плечо кинул ему Волков.
        В список отъезжающих рядом с Шуйским внесли также Ивана Нарыкова и Алексея Попова.
        — Теперь записывай девушку, — строго сказал Волков, снова обращаясь только к писцу.
        — Зазноба? — спросил Дашков. В глазах у него сверкнули весёлые огоньки. — Смотри ты!
        Фёдор Григорьевич голоса не повысил, но ответил с резкостью:
        — Актриса нашего театра! — Писцу велел: — Пиши: Анастасия... — и замялся. Как Настина фамилия?
        — Как фамилия? — спросил писец, обмакивая в чернила гусиное перо. — Фамилию-то какую ставить?
        Волков вспомнил и сказал:
        — Пиши: Анастасия Протасова.
        — Кого? Кого? — встрепенулся вдруг воевода. — Это из каких она? Твоя фабричная?
        — Крепостная помещика Сухарева, — ответил Волков.
        — Крепостная? — протянул воевода.
        — Да, крепостная.
        — Чья, говоришь, сухаревская?
        — Сухаревых, — подтвердил Волков.
        Воевода не унимался:
        — Каких Сухаревых? Никиты Петровича?
        — Никиты Петровича.
        — А он что же, Никита Петрович, отпускает её? Или как? — продолжал допытываться воевода.
        — А хоть бы и не отпускал?! — почти с вызовом проговорил Волков. — Мне-то что? Имеется указ. А там ясно сказано...
        — Где там сказано? — спросил воевода, и глаза его стали круглыми и сердитыми. — Где там про крепостных-то сказано?
        Сам он отлично понимал: по этому указу можно было бы крепостную девушку послать в Петербург играть в комедиях. Приказать Сухаревым — это, конечно, нельзя. Но уговорить вполне можно. Де, мол, царская воля!
        Ан нет! Этого не будет...
        С Лизаветой Перфильевной Сухаревой ему спорить ни к чему. Никак нельзя. Это раз. Собственная жена со свету его сживёт, если он чем-нибудь обидит Сухаревых. Как-никак, кумовья...
        Но главное — кто воевода здесь, в Ярославле: он или кто другой? Ишь ты, какой выискался, этот молодчик... Раскомандовался! Больно прыток!
        Воевода поднялся с места. Выпрямился. Роста был могучего, собой дороден. В упор взглянул на Волкова, ткнул пальцем в указ:
        — Где тут крепостного звания, а ну-ка? Покажи?
        Фёдор Григорьевич с удивлением, а скорее даже в недоумении смотрел на воеводу. Чего он взвился? Против царицыного указа?
        Воскликнул:
        — Да сказано же: кто потребен, из всяких чинов...
        — А про имущество господское и крепостные души ничего не сказано, — с упрямством проговорил воевода. — Ты мне не ври...
        Еле сдерживая себя, повысив голос, не глядя в указ, а прямо в лицо воеводы, Волков начал читать на память слово в слово, как там написано.
        Воевода не дал ему кончить. Оборвал:.
        — Говорю, нет ничего! — И, обернувшись к писцу, приказал: — Сухаревскую крепостную там вычеркни.
        Волков побледнел. Весь словно налился гневом. Крикнул:
        — А я говорю, не смей вычёркивать! Не позволю...
        Писец растерянно переводил взгляд с гневного лица Волкова на красное и тоже гневное лицо воеводы: кого слушаться? Ему-то как быть?
        — Вычёркивай! — повторил воевода.
        Фёдор Григорьевич теперь весь дрожал, точно его колотил озноб. Он готов был драться за Настю, за её судьбу, изо всех своих человеческих сил. Но как пробить эту каменную стену? Какие слова найти, чтобы втолковать этим людям о великом Настином даровании, которое неминуемо погибнет лишь оттого, что у девушки злая доля — родиться крепостной...
        Наступая на воеводу, он кричал, теряя власть над собой:
        — Да поймите, поймите вы...
        Воевода с тихой угрозой осадил его:
        — Полегче, братец... Не забывай, с кем говоришь.
        Писцу же без слов, одними глазами приказал: вычёркивай.
        — Но вы-то, вы... — уже совсем не владея собой, кинулся Волков к сенатскому подпоручику.
        Дашков, поймав быстрый взгляд воеводы, небрежно сказал:
        — А чего там? И рассуждать нечего. О крепостных душах было бы в указе оговорено особо.
        Волков пытался ещё и ещё спорить. Он требовал. Настаивал. Доказывал... Но воевода и Дашков лишь холодно его осаживали.
        Перед ним была каменная стена, глухая и непробойная...

* * *
        Весь следующий день и всю ночь до рассвета волковцы упаковывались. Они связывали и укладывали на подводы театральное имущество. В Петербург, кроме спектакля «О покаянии грешного человека» Дмитрия Ростовского, решили взять и пьесы Сумарокова — «Хорев», «Синав и Трувор», «Гамлет».
        Шумными, весёлыми были эти сборы в Петербург. Неведомое манило, сулило такое, чему и поверить трудно!
        А Волков настойчиво, с каким-то железным упорством продолжал просить за Настю. Несколько раз ходил в канцелярию. Говорил то с воеводой, то с сенатским подпоручиком — и всякий раз уходил ни с чем...
        Весь Ярославль говорил о внезапном отъезде Волкова с театром в Петербург, толкуя и так и эдак смысл царицыного указа.
        И только одна Настя не знала, какой новый тягостный удар приготовлен для неё судьбой...
        Снежная даль
        Наконец ей позволили выйти из холодного чулана...
        Поздним вечером, чуть живая, шатаясь от слабости, Настя вошла в людскую избу.
        Варвара, увидев её, всплеснула руками и заплакала. Настя опустилась на лавку. Тихо сказала:
        — Не надо, Варварушка... Ну чего ты? Теперь ведь прошло.
        Варвара не знала, как получше приветить Настю. Чем накормить, куда усадить... Потом мягко постелила ей на печи, хорошо прикрыла.
        После долгих лютых ночей Настя легла сегодня в тепле. Но была словно в каком-то дурмане. Не могла заснуть. Вот как будто и жарища на печи, а её всё время кидает в дрожь, прохватывает ознобом, лихорадит...
        Потом забылась в тяжёлом сне.
        И приснилось ей, будто она на сцене. Будто она — Семира. Алого атласа на ней сарафан, а тяжёлая коса, перевитая лентами, лежит на груди. А рядом — Фёдор Григорьевич. Нет, не он... Брат её — Оскольд. И говорит ей: «Забудь все горести, которые прошли...» Это он ей такие слова говорил в трагедии. В последнем акте, кажется... А потом занавес падает, а она не знает, что ей делать? Куда деваться от стыда и счастья...
        И бежит она куда-то... Незнамо куда. А из зала — «Семира! Семира!»
        Нет, не так: Настя, Настя...
        — Настя, Настя! — слышится рядом тревожный шёпот.
        Настя хочет открыть глаза и не может. Тяжёлые веки лишь разомкнулись и снова смежились. Не в силах она преодолеть свой сон.
        А рядом ещё настойчивее, тревожнее:
        — Проснись же... Ох, Настя, проснись!
        И вдруг как-то сразу очнулась. Узнала: Фленушка склонилась к ней. В темноте, еле видное, её лицо. У самых глаз — её глаза.
        — Фленушка, — шепчет Настя и хочет протянуть руку, чтобы обнять её, — пришла, моя голубушка...
        Но Фленушка точно не слышит. Трясёт её за плечо. Уже не шепчет. А громко говорит. Насте кажется, что голос её теперь на всю избу слышный.
        — Они уезжают... Да проснись же! Что мне с тобой делать? Уезжают они... И Фёдор Григорьевич, и все они.
        Мгновенно Настя всё понимает. Не умом, а сердцем. И сон как-то сразу слетает с её глаз. Мысли собрались, стали ясными.
        Села. Чуть шевельнув губами, спросила:
        — Далеко едут?
        — Царица гонца за ними прислала...
        И это Настя поняла: раз царица позвала, значит, далеко и, может, навсегда.
        Больше ни о чём допытываться не стала. А давешней слабости уже нет. Наоборот, сила какая-то появилась. Надела принесённую Фленушкой шубейку. Повязалась платком и кинулась вон из людской.
        Но тотчас воротилась обратно. Обняла Фленушку:
        — Спасибо, подруженька...
        И теперь, уже не оглядываясь, выбежала во двор. И дальше — за ворота. И ещё дальше к тому, к его дому, на Пробойную улицу...
        А небо посветлело. Занималась поздняя зимняя заря. Звёзды стали гаснуть...
        Настя бежала самой ближней дорогой. В голове одно — лишь бы поспеть! Застать, увидеть...
        Навстречу ей, из сумерек, вдруг серой громадой выступила Ильинская церковь. Значит, теперь уже скоро! Сколько раз огибала она эту церковь, чтобы завернуть потом за угол, к знакомому дому.
        И кожевенный амбар — вот он! Ходила сюда. Смотрела, где здесь Фёдор Григорьевич начал первые свои представления.
        На углу повернула... и остановилась.
        Сердце забилось часто и тревожно. Пробойная улица была пуста. Вся — из конца в конец. Никого. Ни единой души. Только собаки лают в подворотнях.
        Но из-под ставен волковского дома виден свет. Настя кинулась к воротам. Застучала двумя руками. Крикнула:
        — Фёдор Григорьевич! Это я... Настя...
        Никто не ответил.
        Снова принялась стучать. И наконец услыхала:
        — Да уехал же... Только, только проводили...
        И Настя увидела: по снегу тянется свежий санный след. Голос из-за ворот ей ещё что-то говорил. Но она не стала больше слушать.
        Побежала к Волге.
        Мигом смекнула — сани пойдут длинным путём, той дорогой, что полого спускается на лёд. А она может напрямик, наперерез.
        И она их увидела. Увидела в последний раз.
        Зимней дорогой, проложенной на льду, вереницей мчались сани. С высокого берега их было хорошо видно.
        Но они уже были очень далеко. Уж почти скрылись в снежной дали.
        Не помня себя, Настя кинулась вдогонку. Потом остановилась. Поняла, что не догнать. Тогда крикнула что было силы:
        — Фёдор Григорьевич!
        И снова, ещё громче:
        — Фёдор Григорьевич...
        Только где ж там? Разве мог он услыхать её?

* * *
        Всё дальше и дальше уносились сани. Фёдор Григорьевич высунулся из кибитки. Ещё раз поглядел на свой Ярославль.
        Город стоял весь заснеженный на крутом берегу. Первые лучи невидного пока солнца уже зажглись на золотых крестах высоких колоколен...
        А из передних саней раздавалась песня. Та знакомая, которую часто певали они, когда, устав после репетиций, разрешали себе короткий отдых:
        О златые, золотые веки...
        Песня звучала теперь звонко, радостно, без тени печали, забот...
        Фёдор Григорьевич откинулся в глубь кибитки, закрыл ладонью глаза. И увидел, словно она была тоже сейчас с ними, Настино лицо. Задумчивым было её милое лицо. И улыбка светилась в глазах. И она с каким-то особенным глубоким для себя смыслом выговаривала любимые слова этой песни:
        Не гордились и не унижались,
        Были равны все и благородны...
        А навстречу им поднималось тяжёлое малиновое солнце...
        Эпилог
        Прошёл год.
        Настя снова была в девичьей и снова плела кружева. С утра дотемна выводила она из ниток замысловатые кружевные узоры. Кленовые коклюшки глухо стучали в её руках, точно пустые, без звону, колокольцы...
        И она сама теперь вся была без звона — тихая и молчаливая.
        После отъезда Волкова она получила из его дома через деда Архипа весточку: Фёдор Григорьевич велел передать ей, чтобы не сомневалась — там, в Петербурге, он не забудет о ней. Сделает всё, что в его человеческих силах, чтобы вызволить её из неволи.
        И Настя ждала и надеялась.
        Утром, просыпаясь, с надеждой думала — нынче! Засыпала вечером, говоря себе: завтра, завтра, это будет завтра...
        А из Петербурга, точно из другого, неведомого, но блистательного мира, смутно доносились сюда, в девичью, вести и о Фёдоре Григорьевиче, и о Якове Шумском, о Ване Нарыкове, о других её товарищах... Вести были хорошими, весёлыми. И Настя радовалась, что даже царице понравился их ярославский театр. А могло ли быть по-иному?
        ...Между тем Фёдор Григорьевич в Петербурге снова пытался помочь Насте. Он обратился к самой Елизавете. Просил её высочайшего изволения потребовать из Ярославля у тамошнего помещика Сухарева его крепостную девушку Анастасию Протасову. Эта девушка обещает быть замечательной русской актрисой, красой и гордостью российской сцены...
        Елизавета Петровна подумала, помолчала, а потом чуть повела красивыми плечами и кинула, смеясь:
        — Чем тебе Ваня Нарыков плох? Худо разве женские роли играет?' А ты хочешь крепостную. Фу!
        А в другой раз, когда Волков снова начал о том же, царица и слушать не пожелала.
        Об этом Настя не знала и знать не могла. Но зато, когда к её господам пришёл Иван Григорьевич Волков — брат Фёдора Григорьевича, она вся затрепетала от счастья. Поняла, кем прислан. Румянец проступил на её щеках. Дыхание захватило. Глаза вспыхнули надеждой...
        Так оно и было. Иван Григорьевич Волков пришёл к Сухаревым по поручению брата. Пришёл предложить Никите Петровичу выкуп за Настину вольную.
        Деньги Сухаревым были очень нужны. И Никита Петрович уже прикидывал — сколько бы ему взять с Волкова. Однако без Лизаветы Перфильевны такие дела самолично им не решались.
        Но Лизавета Перфильевна даже не вышла в зальцу, где Иван Григорьевич ждал ответа. Через служанку велела передать: перед богом отвечает она за своих людей и крепостных продавать не станет.
        Когда Настя узнала о решении барыни, она ничего не сказала, только тихо заплакала...