Мирошниченко Григорий, Осада Азова- библиотека РусЛит

Осада Азова Григорий Ильич Мирошниченко
        Роман «Осада Азова» - посвящен знаменитому «азовскому сидению» 1641 года, когда в течение почти четыре месяцев турецкий флот осаждал Азовскую крепость, но так и не смог захватить ее.
        Григорий Ильич Мирошниченко
        Осада Азова
        ЕЛЕНЕ ДМИТРИЕВНЕ СТАСОВОЙ,
        члену Ленинской партии с 1898 года,
        Герою Социалистического Труда, той,
        пламенное сердце которой всегда
        вдохновляло меня на труд, посвящаю эту книгу
        с глубоким уважением и благодарностью.
        Автор
        8 марта 1960 г.
        АЗОВ
        Уж и есть за что,
        Русь могучая,
        Полюбить тебя,
        Назвать матерью,
        Стать за честь твою
        Против недруга,
        За тебя в нужде
        Сложить голову!
        И.С. Никитин
        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        Атаман войска Донского Михаил Иванович Татаринов, сидя на белом дедун-гиреевском коне, приподнялся на стременах, огляделся вокруг и, словно дикий ветер, сорвавшись с места, помчался к Азовской крепости. В привольной азовской степи, где травы шумят душистые, где птицы степные, кружась, щебечут над головою, тонконогий и горячий конь с отпущенными поводьями, чувствуя волю, летел подобно урагану. В таком порыве коню не страшны крутые и глубокие овраги, не тяжела каменистая извилистая дорога, ведущая в гору, не опасны тропинки, постоянно пересекающие знакомый путь. Мелькая копытами и встряхивая гривой, он летел вперед похрапывая.
        За белым конем Татаринова едва поспевали другие всадники, скакавшие на вороных конях. Они мчались за своим атаманом, как стая птиц, перелетающая в жаркие страны. Покачиваясь в седле, атаман Татаринов напряженно и зорко глядел вперед. За ним с гордой осанкой мчался широкоплечий чернобородый казак в рыжеватой шапке с малиновым верхом. Казак удерживал в правой руке высокое древко, на котором развевалось на ветру широкое знамя. Полы зеленого кафтана порхали возле седла. Мелькали запорожские шаровары, бордовый кушак на кафтане и синие сафьянцы в посеребренных стременах. И широкоплечий казак, и его высокий вороной конь, и реющее в воздухе знамя, казалось, давно уже отделились от земли и плыли по светло-прозрачному небу, оставляя позади серые клубки пыли.
        Нельзя было не позавидовать знаменщику и другим всадникам, скакавшим по два в ряд за атаманом Татариновым. Все они, позабыв дальнюю и тяжелую дорогу, выглядели молодцеватыми, крепкими и осанистыми.
        Татаринов со своей легкой станицей возвращался из Москвы. Он ездил туда по приговору войска Донского с важнейшим посольским делом, которое касалось русской крепости и вольного торгового города Азова. На атамане было парчовое царское платье, на котором играли горячие лучи солнца и, как в прозрачной морской воде, отражалась просторная голубизна неба. В раскосых глазах Татаринова проглядывала усталость. Она покидала его, когда все ярче и краше раскрывались живым ковром душистые травы, сочная приазовская земля, издающая такой свежий и такой сильный запах, какого, пожалуй, не вдохнешь нигде на земле. Михаил Татаринов видел и тихо бегущие волны Дона-реки, и высоко парящих в небе степных орлов, и синеву молчаливых холмов и курганов - казачьих могил, и табуны коней, бродивших в низовьях Дона.
        Все здесь, в его родном краю, жило и здравствовало, все встречало посланцев Дона, все радовалось. Особым благоуханием наполнилась и зацвела, казалось атаману Татаринову, безграничная, вечно живая донская степь. Он знал, что ее широкие поля не сохами распаханы, а конскими копытами, не рожью они засеяны и не янтарной пшеницей, а вольными казацкими головушками. И присыпаны необозримые донские степи не свежевсхожими семенами, не сладкой ягодой, а молодецкими кудрями.
        Куда ни глянет атаман Татаринов, повсюду шумит степной океан - свидетель радостей и горя. Шумит степь и манит к себе. А рядом широкой лентой между зелеными лугами, омывая песчаные косы и островки, покрытые камышником, спокойно и величаво течет Дон Иванович - кормилец войска Донского. Легкие волны серебрятся на солнце, набегают одна на другую, плещутся, ударяясь в берег, и откатываются назад, чистые и спокойные. Тихий Дон разливался все шире и шире. Одним рукавом он касался стен Азова-города, а другим сливался с далеким горизонтом, соединяясь с прозрачной голубизной неба. Бурное Азовское море с жадностью поглощало его пресные воды, которые веками утоляли жажду многих народов, но не легко выпить великого Дона. Там, далеко-далеко, где-то в сердце Руси, почти у самого города Тулы, нешироко разлилось маленькое Иван-озеро. Иван-озеро родило эту могучую русскую реку. Прославили ее древние киевские князья, Димитрий Донской и Ермак Тимофеевич, питала-наполняла ее силой вся великая Русь.
        Три пушечных залпа с крепостных стен возвестили, что станица Татаринова вернулась из Москвы; не свалилась на плахе отважная Мишкина голова. А ведь могла и свалиться. Гнев царский за взятие Азова-крепости да за убийство турецкого посла Фомы Кантакузина, видимо, поостыл.
        Татаринов резко осадил коня. Он заметил, что войско хотя палит из пушек, но встречает станицу не по обычаю. Нет на крепости войскового знамени, с которым всегда встречали посланцев из Москвы.
        - Беда в крепости, - сказал он знаменщику, заметив на Султанской стене свою верную и желанную Варвару. Сердце атамана забилось тревожно. Глаза Варвары были устремлены к возлюбленному. Тонкие руки ее сами тянулись к нему. Белое платье развевалось легким ветерком. Всплеснув руками, Варвара крикнула со стены крепости:
        - Родной мой, Мишенька! Любимый! Дождалась наконец!
        Открылись железные ворота, и Татаринов въехал в крепость. Поздоровался. Слез с коня, окинул глазами войско и сразу заметил, что в крепости действительно случилась беда.
        Два брата Корнилий и Тимофей Яковлевы, давно затеявшие недоброе, стояли перед ним вызывающие, надменные, с презрительно прищуренными глазами. Корнилий спросил:
        - Деньги Москва прислала?
        - Прислала, - нехотя ответил Татаринов.
        - А порохом да свинцом пожаловал нас царь? - спросил Тимофей.
        - Пожаловал.
        - Вздор, казаки! Лжет Мишка! - крикнул Корнилий Яковлев.
        - Он по выгоде своей в Москву ездил!
        Давно братья Яковлевы хотели стать атаманами. Давно плели они паутину и разводили смуту. И пока атаман Татаринов ездил в Москву, властолюбивые, жадные и кривые душой, они ходили в ближние и ездили в дальние городки, сеяли среди войска слова черной неправды про атамана Татаринова. Они знали, что царь не простит казакам взятие Азова и не помилует он с боярами станицу атамана Татаринова за убийство на Дону Фомы Кантакузина и воеводы Ивана Карамышева. Братья были уверены, что голова Татаринова останется в Москве, что, во всяком случае, станица не привезет добрых вестей от царя и бояр. Они хотели воспользоваться этим и возводили ложь на атамана, от которой даже верные делу вольности и Руси казаки ходили с опущенными головами. Подметные письма, коварные байки и песни слепцов отравляли казацкие души. Старые атаманы Иван Каторжный, Алексей Старой, Наум Васильев не знали всех воровских и хитрых замыслов и проделок Корнилия и Тимофея. Но и в их душах больно отзывались недобрые слухи о станице Татаринова.
        Но уцелела голова храброго атамана. Не испугался он казни царской. Не уронил перед боярами чести вольного Дона. Не очернил перед Москвой боевых друзей и товарищей.
        С поднятой головой, как будто после горячей и честной битвы, стоял он перед войском.
        - Орлы донские и браты запорожцы! Люди вольные! Люди храбрые! Голутвенные и домовитые казаки и атаманы! - сказал Татаринов, приподняв атаманскую булаву. - Низко кланяюсь вам, Дону тихому, зеленым травам и солнцу. Не усеяны наши дороги богатствами и легким крестьянским хлебом. Никто не жаловал нас за здорово живешь царским жалованьем, свинцом да порохом. Все доброе да славное приходило к нам от нашего пота, крови и удальства, щедро отданных во славу Руси. Все вы, донские и запорожские казаки, давно изведали наше житье-бытье при царской милости и султанской ненависти. Не медом царским нас постоянно паивали и не вином боярским угощали. Ковали нас в кандалы железные и в острогах гноили. То мы с вами паивали нашу землю русскую светлой кровушкой, сиротскими слезами да тяжкой долюшкой.
        Войско крикнуло:
        - Воистину правда!
        Раскосые глаза Татаринова - чистые и ясные, и его справедливые слова покоряли сердца людей.
        - Поведаю вам все по чистой совести, - продолжал Татаринов.
        - Поведай! Поведай! - кричало войско.
        И он сказал:
        - За убийство турского посла царь крепко выговаривал. Такого убийства, - говорил он, - нигде и ни в каких государствах не водилось. Тяжкого наказания за это нам не было. Но нет и царского повеления принять от нас город Азов в свою вотчину. «У нас-де, - говорил царь, - и в мыслях не было азовское взятие. То все пошло от вас самих». Пожаловал царь войско Донское своим царским знаменем при старании и немалых хлопотах великодушного и мудрого князя Димитрия Михайловича Пожарского. Угодно ли будет войску принять знамя в стенах нашей славной крепости?
        Войско крикнуло:
        - Угодно принять! Любо!
        Только Корнилий да Тимошка, прячась за чужие спины, кричали другое:
        - Не любо!
        Праведное дело восторжествовало. А когда атаман Татаринов поведал, что на Дон плывут будары с хлебом, свинцом и порохом, с царским жалованьем и вином, войско единодушно крикнуло:
        - Быть по-прежнему атаманом войска Донского Михаилу Ивановичу Татаринову!
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        По старому обычаю, атаман Иван Каторжный принял от Михаила Татаринова посольскую шапку, другой, самый старый атаман, Михаил Черкашенин надел на бритую, исписанную сабельными ударами голову походный шлем. Это означало: быть Татаринову по-прежнему атаманом Дона вольного, просторных диких степей, справедливым отцом войска и повелителем в городе Азове.
        Стеньке Разину выпала немалая честь - вести под уздцы в атаманскую конюшню и расседлывать дедун-гиреевского коня. Стенька шел рядом со строгим, то и дело вздымающим голову и танцующим конем гордый, сияющий. На него смотрели казаки, казачьи женки, его сверстники, и, самое главное, на Стеньку глядела Татьянка - приемная дочь атамана Татаринова. Она глядела на казачонка и на белого, игравшего острыми ушами коня такими светлыми, радостными глазами, словно она сама шла рядом, держала коня под уздцы, готовая хоть сейчас с конем и со Стенькой взметнуться под широко и медленно плывущие синевато-золотистые облака.
        Татаринова стали спрашивать о Москве:
        - Здорово ли доехала до Москвы казачья станица? Не налетали ли в пути татары? Не чинили ли над казаками упрямства, лютого самодурства, как прежде бывало, в Валуйках, Воронеже и других городах ожиревшие воеводы? Все ли остались целыми казачьи головы?
        - Казачьи головы все целы, - отвечал Татаринов.
        Его снова спрашивали:
        - Не причинил ли вреда атаману и казакам сам царь?
        - Нет, не причинил, однако только по старанию князя Димитрия Михайловича Пожарского.
        - Любо, - сказал дед Черкашенин. - Его старания Дону-реке, земле русской век не забудутся.
        - А мне-то, - сказал Татаринов, - вовсе нельзя позабыть достойного всякой похвалы князя: не единожды, а дважды, по прихоти бояр, просилась моя голова палачу на плаху, да только ли моя? Многие казацкие головы по боярским наветам слетели попусту, позакандалились накрепко и руки, и ноги. Спасенье шло многое нам от князя. И сейчас, - спокойно продолжал Татаринов, - стоял князь Димитрий Михайлович перед царем, не склоняя низко головы, великомужественно. Не возвышая голоса, степенно и вразумительно, поглядывая в мою сторону, советовал он царю пожаловать нас знаменем, свинцом да порохом, вином да хлебом, царским жалованьем выше прежнего.
        - Да ну?! - проговорили вокруг. - Так и говорил князь?
        - Да, так говорил славный князь, наша защита. И дело сделалось. Вот знамя колышется перед вами. Его старание!
        - Добрые вести! - сказали атаманы и казаки и стали разглядывать знамя, изготовленное по указу царя. Глядят, радуются, удивляются.
        А знамя в шесть аршин с четвертью в длину, в три аршина с четвертью в ширину, расписанное в середине камкой-кармазин крущатой, обшитое около середины опушкой из камки-адамашки лазоревой. В средине - орел большой. В орле - клеймо царское. В клейме - всадник, прокалывающий копьем круто извивающуюся змею с длинным красным жалом.
        - Любо-дорого, - сказали все атаману, узнав, что знамя сие писано в Москве на Дон, донским атаманам и казакам. И писано оно повелением самодержца при его сыне, благоверном царевиче и великом князе Алексее Михайловиче.
        Это ободрило казаков и атаманов - защитников Азова-города. Иные из них, читая слова на знамени, тихо шептали молитвы и незаметно вытирали слезы. А старик Черкашенин не сводил со знамени глаз своих. Слезы текли по его щекам, он их даже не замечал.
        - Будары с хлебом идут! Будары с хлебом! Старание Пожарского.
        - Вранье! - с ехидством крикнул далеко стоявший Корнилий Яковлев.
        Татаринов, услышав это, стал говорить громче:
        - Припухли бы, не жрамши хлеба. В Воронеже, по повелению государя, выдано нам пятьсот пудов сухарей, сто пудов зелья, пятьдесят пудов свинца да сто пятьдесят ведер вина…
        А Яковлев возьми да и крикни снова:
        - Ой, ври-поври, заговаривай!
        Татаринов только глазами сверкнул и продолжал:
        - Еще государь в прибавку дал нам из казны: сто пудов зелья, пятьдесят пудов свинца да из своей личной казны, сверх прочего, пятьсот рублей прикупных денег на хлебные запасы…
        - Хи-хи! Врун-говорун. Щебечет, что птица!
        - А, помолчи ты, сатана! - громко прикрикнул на Корнилия Иван Каторжный. - Неохота слухать - поди прочь. Яйцо-болтун!
        Все казаки засмеялись. И без того красная рожа Яковлева от злости вся залилась краской. Татаринов говорил с казаками с великим терпением и спокойствием, хотя то было вовсе не в его горячей крови, с таким вспыльчивым, как порох, характером. Он мог бы немедленно остановить злого обидчика, но дело было важное, войсковое, не его личное.
        - А которые тут не верят моему слову - изведают правду-истину, - сдерживая гнев, сказал Татаринов. - Не им я поведал ее, а войску!.. Еще наш царь-государь выдал нам на Москве тульские самопалы, только что сделанные мастерами.
        - А где они, самопалы?
        - Вот они, смотрите!
        Тульские самопалы пошли гулять по рукам. Таких добротных самопалов станице Татаринова было выдано по числу казаков - двадцати одному человеку, не считая есаула и атамана.
        - Вот штука! Да! Гляди-ко, самопальчики! Троих коней отдать не жалко, - говорили казаки. - Лупи не целясь - и турка, и татарина! Справное оружие.
        - Еще выданы нам на Дон с приказа Большого двора от князя, ведающего сим приказом, для церквей богослужебные книги.
        - Похвально! - сказали старики.
        - И отныне всем казакам позволено свободно ездить в Соловецкий монастырь молиться богу… А если что доведется нам купить или продать свое - велено воеводам пошлин с нас не имать, вина у нас не отбирать, пропущать нас без задержанья.
        - Врет Мишка! - крикнул во всю глотку одноглазый подвыпивший казак, стоявший рядом с Корнилием Яковлевым. - Врет! Того быть никогда не будет. Каркает ворон, - стало быть, врет! Иконы! Богослужебные книги! Соловецкий монастырь! Беспошлинно ездить туда-сюда! Нет, братцы! Врет Мишка! Врет! Противно слушать… Да чтобы царь?.. Да чтобы бояре?.. Да чтобы воеводы нас не грабили, как прежде?.. Воистину вранье… - В исступлении он распахнул рубаху, рванул ее в клочья, бросил лохмотья на землю, крест обнажил… - Истинный господь, не верю тебе, Мишка! И хотя я не раз лихо да здорово бился с тобой против бусурман - не верю! Под саблю голову кладу - никто не поверит твоей пустой сказке.
        - То тебя подпоили, казачина! - сказали атаманы. - Разгулялся, как квочка перед бурею!
        - А вы, хлопцы, - сказал Панько Стороженко, - знайте! Вже давно звистно: чим бильше кота гладишь, тим вище вин хвист пидийма! Хватайте его да киньте в конюшню. Мы тут без его слухать атамана будемо. Чия б гарчала, а его б мовчала! И коли у его сердце таке горяче - студи, казаче!
        Схватил Стороженко пьяненького казака и поволок до конюшни.
        - Да я не верю! Чтоб царь?.. Да чтоб бояре?.. Пошлину?.. Н-нет…
        Немолодой запорожец, подкрутив черные усы, проговорил серьезно:
        - Посеял пьяный казак ветер - ветром жать будет.
        Кто-то сказал сердито:
        - Приучили пса лаять, так он, дурной, и на пень брешет! - Говори, атаман, дальше! Поведай нам все без утайки.
        И снова с большим терпением Татаринов рассказывал несколько раз подряд о беспошлинном пропуске хлебных запасов, вина, рухляди и всяких товаров, провозимых для своей надобности донскими казаками с Дона и на Дон. Это ведь была особо важная статья.
        - В грамоте на Воронеж воеводе Мирону Вельяминову, которую я сам вез и оставил, - говорил Татаринов, - было сказано: которые казаки и атаманы учнут впредь приезжать по обещанию з Дону на Воронеж помолитца в монастырях богу, повидатца с родителями, повелеваю во всем оберегать их и насильства и тесноты никакой не чинить. А которые вывезут на продажу товары - с тех товаров лишнего брать не велю. А кто из казаков купит вина не на продажу, а для себя, и повезет на Дон воронежским кабацким целовальникам, того вина от них не отнимать. Я, атаман, да со мною есаул Петр Щадеев с товарищи сказали государю на Москве, что торговые люди с Воронежа, и с других городов хотят ехать на Дон, в Азов-город, со всякими товарами для торгового промыслу, а воеводы берут с них большие пошлины и поминки. А наперед сего по царскому указу пошлин и выемок не будет. И отныне велел царь пропущать на Дон с Воронежа безо всякого задержания всех донских казаков. Во всем указано оберегать нас от тесноты и насильства. И велено еще пропускать на Дон к Азову-городу со всякими товарами купцов московских, казанских, астраханских,
купцов рязанских, сызранских, новгородских, купцов иных государств. И повезут они к нам хлеб с избытком, соль, мед, вощагу… Повезут такие товары, от которых лавки трещат в Москве и в иных городах на Руси.
        - Велико дело возвысилось! - сказали все казаки и атаманы. - Пойдет свеча гореть… Торговлишка давно-то нам нужна. Любо! Хвала тебе, Татаринов!
        - Любо! Любо! - кричали в ближних и дальних рядах; даже караульные, ходившие с ружьями по стенам крепости и у наугольных сторожевых башен, кричали:
        - Любо! Слава Татаринову!
        Всем казакам пришлась по душе важная весть, и они долго кивали головами, беседуя между собою. Любо им было слушать и то, что скряге воронежскому, воеводе Мирону Вельяминову, предписывалось отпустить вдобавок: жалованья, хлебных запасов, муки, крупы, толокна, сколько можно будет промыслить на Воронеже. И велелось же ему, Вельяминову, сыскать хлебных запасов сколько можно, чтоб казаки купили их для себя на те пятьсот рублей, пожалованных в Москве. Велелось и суда и гребцов дать добрых, сколько к тому делу понадобится под хлебные запасы, под зельевую и под свинцовую казну и под книги для азовских церквей Иоанна Предтечи и Николы Чудотворца. Любо было и то, что станице Татаринова в Москве на корм и в дорогу даны были деньги до нижних юртов. Но не любо стало им то, что царь предписывал тому же воеводе Вельяминову, чтобы он самолично пересмотрел всех казаков, нет ли с ними лишних людей. А ежели объявятся лишние люди с донскими казаками, то тех лишних людей взять, расспросить подлинно, откуда бегут, куда едут, давно ли бежали, кто их подговорил к тому бегству, и до указа царского бросить в тюрьму и
прислать к Москве беглых людей расспросные речи в Посольский приказ думным дьякам Федору Лихачеву да Максиму Матюшкину.
        Кто-то крикнул:
        - А куда девался дьяк Грамотин?
        - За ослушание царя давно скинули! - ответил Татаринов.
        - Эге! Раскумекал! - сказал крикнувший. - Старый грач не стал помогач. Нехай теперь дьяк Грамотин волом зайца здогоняет… Не бегал бы к самозванцам. Послужим Лихачеву - лиха бы не выслужить у него.
        Атамана спрашивали, много ли, несмотря на царский указ Вельяминову, пристало беглых людей.
        - Да с добрую сотню людей пристало. Сказывают: голодом помираем. Бояре бьют, порют кнутами за сено, солому, хлеб, взятый взаймы. Платить займы нечем, хлеба и денег им взять негде, есть-пить нечего. Кормились все миром, по селам ходили, побирались. Вконец погибали люди. Шумел воевода крепко, грозился. Обозлили меня - не приведи господь; толкнул я воеводу в грудь да обманом увез беглых людей на бударах…
        Особо спрашивали атамана о том, ходили ли все казаки в Москве, как войско наказывало, в Донской монастырь. Поклонились ли там иконам, что предки наши принесли в дар благородному, доблестному князю Димитрию Донскому и всему православному воинству за побеждение татар в устье реки Непрядвы - притока Дона.
        - Ходили и крепко молились, перво-наперво, - отвечал Михаил Татаринов, - и, видно, горячая молитва наша дошла до небес и послала нам во спасители светлого князя Пожарского.
        Спрашивали еще и о том, не нарушена ли в Москве, как установлено было в 1629 году, служба в церквах и соблюдается ли обряд вечного поминовения Ермака с дружиною в неделю православия?
        - Сами слышали - из синодиков вычитывается поминовение Ермака Тимофеевича - донского казака, и все имена его убитых воинов.
        - То ладно! - сказали старики, пригладив бороды.
        А в это время одноглазый пьяный казак, которого Панько Стороженко кинул в конюшню, выломал дверь, вышел окровенившийся и снова стал кричать:
        - Лжет Мишка! Лжет! Я знаю его! Знаю… Чтобы боя-р-р-е? Чтобы беспошлин-но?..
        Атаман Татаринов задумался. Он стремился на Дон, птицей летя, чтоб поведать войску все, что было сказано в Москве Белокаменной… Не думалось атаману, что здесь на Дону, в Азове-городе, где в битвах и в постоянных схватках прошли многие годы его, найдутся не верящие тому делу, которое он, рискуя головой, исполнил во имя войска.
        Серебряное царское платье поблескивало на солнце. И платье, и загорелое, черноватое лицо Татаринова, и серьгу, покачивающуюся под ухом, и всю его статную, крепкую фигуру разглядывала издали Варвара. А он как будто не замечал ее. Но он видел ее. Он видел ее белое платье, широкий пояс на нем и слышал за спиною тихий всплеск донской волны.
        Татаринов зачитал войску грамоту, где было сказано, что «нашего царского повеления на Азовское взятье к вам не бывало, то вам самим ведомо…», где требовалось показать службу с великим раденьем, «православных христиан в плен и расхищение не давати» и чтоб постоянно, с нарочными, с легкими станицами писали почасту, что делается на Дону.
        Атаман Черкашенин, выслушав грамоту, сказал:
        - Ты бы, Михаил Иванович, поведал всем казакам и нам, атаманам, много ли было давано подвод царских до Воронежа, не учинено ли помех с перекладом добра с подвод на будары?
        - По совету князя Димитрия Пожарского и по указу царя князь Андрей Хилков из Ямского приказа отпустил нам от Москвы до Коломны и до Переяславля-Рязанского и до Воронежа тридцать пять телег для провоза нашего добра, особо телегу дали под богослужебные книги, особо - две телеги мне, атаману, особо телегу - есаулу Петру Щадееву, каждому казаку - по телеге. На все телеги давалось по одному провожатому.
        - Сгребли добра немало, - кто-то недовольно сказал в толпе.
        - Известно: атаманам - пышки, казакам - шишки.
        - Сгребли! - раздраженно ответил Татаринов. - И то все опять же стараниями князя Пожарского. Не будь его, другое сгребли бы, дурь-голова. В Москву летели, беду за бедой терпели! Аль непонятно тебе? Аль завидно? Завидуй не мне, а славе войска Донского, пославшего меня.
        - Право дело! - крикнули дружно другие.
        - Московские люди, простые и знатные, провожали нас из Москвы в воскресный день. Аль не завидно?! Стрельцы сопровождали нас до Коломны. Оскольский воевода щедро поил, кормил, людей своих дал в провожатые. Все царские пожалования и награды даваны нам по совету и немалой помощи князя Димитрия Михайловича Пожарского, который прямо и доподлинно сказал царю всю правду об Азове и нашей верной службе. Великой памятью хранить нам следует его старанья.
        - Будем, хранить! - закричали многие, и атаман Татаринов засиял от радости и счастья.
        И тут завистливые братья Яковлевы, да и другие жадные люди стали спрашивать:
        - Какая цель была у Татаринова скрывать от войска, какие награды он сам получил от царя?
        И словно в сухую солому искру бросили. Какому казаку и атаману не выжигали душу, не ранили, словно кинжалом острым, сердце царские подарки! Кому не хотелось пить вино да мед в палатах царских, получить и свезти на Дон царское жалованье или скакать на родину под знаменем, пожалованным самим царем! А больше всего каждому казаку хотелось раздобыть в Москве надежный тульский самопал!..
        - Сколько вам было давано вина да меду царского! - кричал один.
        - Сколько плачено денег на человека - докладывай по росписи и без утайки! - кричал другой.
        - А где будары, груженные добром, вином и хлебом, которые отправились от Воронежа вниз по реке? - выкрикивал третий.
        И тут пошло нескладное! Заплелись сказки-присказки. Полезло зло в глаза, так и выросли до небес ложь и человеческая зависть.
        - Держись за гриву, бо за хвист коня не здержишься! - сказал молодой, безусый казак, острый на язык и быстрый во взгляде. - Вот так ложка дегтю да спортила бочку меду!
        - Досказывай! - крикнул снова Корнилий.
        А кто-то из запорожцев ему в ответ:
        - Мале цуценя, тай те гавкае! Не балуйся з ведмедем - задавить!
        Корнилий злится, косо поглядывает, сопит. Вот тут-то можно бы в мутной водице рыбешку словить. Стоит, уши вострит - слушает.
        Татаринов поясняет:
        - И тут же старанием князя Пожарского нас награждал царь и щедро и ласково. Давано нам государева жалованья на поденный корм вчетверо больше против прежних выдач.
        Завистники так и ахнули:
        - И когда ж то делалось на Москве?! О господи, помоги разобраться! Неслыханно!
        - Князь Ахмашуков-Черкасский, - сказал Татаринов, - был тоже в великом недоумении. Вертел-вертел бумагу в Большом приказе да выдал станице деньги сполна. Мне, атаману, четыре алтына на день, есаулу Петру Щадееву - два алтына и две деньги, а казакам, двадцати одному человеку, каждому по два алтына на день.
        - Да видано ли? Деньги такие во прошлом давались только атаманам!.. - кричал низкорослый плешивый казак, стоявший впереди Корнилия. - Станице Наума Васильева в пять раз меньше давали!
        - Эй ты, голова вислоухая! Худо ли простому казаку деньгой сравняться с атаманом? Чего шумишь? Овца без шерсти! - закричали на него казаки.
        - Э, мать ваша голопузая, в Казани причащалась, а в Астрахани померла! Не дадут атаману слово вымолвить! - выскочив в круг, сердито и громко выкрикнул лихой и быстрый веснушчатый казак Панкрат Ветер. - Рыба не без кости, человек не без злости. Шумит, шумит Гришка Некрега - передави ему живот телега! Смысла-то с рождества Христова не ведает, утром пожрет, а через год обедает. Туда же! «Деньги такие во прошлом не давали!» Давали не давали, а ныне дают. Дают - бери, а бьют - беги.
        - Тихо! - закричал на весь двор Иван Каторжный. - Угомонитесь, сатаны!
        Установилась тишина.
        - А еще, - продолжал Татаринов, - верьте не верьте, а государь велел прежаднейшему боярину Василию Стрешневу выдать нам поденное питье. Да какое питье! Такого еще не давалось! Стрешнев чуть не лопнул от злости. Их, говорит, повесить надобно, а им питья хмельного царь пожаловал… Да сколько? Господи! Главному разбойнику донскому, Татаринову, - четыре кружки вина на день, две кружки меду, две кружки пива. Пей не хочу!
        Все казаки, переступая с ноги на ногу, стали облизываться.
        - Петру Щадееву, есаулу, три кружки вина, две кружки меду, две кружки пива.
        - Не света ли преставление на Москве? - ехидно спросил кто-то. - А казакам что было давано?
        - Две кружки вина, кружка меду, кружка пива.
        - Ино что! А мы-то, когда бывали на Москве, перед своей же братией оскорблены и опозорены, - вставил Тимофей Яковлев.
        - А ты бы, пес во лжи, молчал бы, - сказал Иван Каторжный. - Во прошлом году клепал на меня в челобитной к царю из зависти. Не сказывал войску, щадил тебя - ныне скажу.
        - А ну-ка, ну! - крикнуло войско. - Поведай!
        - Поехал он, Тимошка Яковлев, к Москве с есаулом Петрушкой Ивановым. А я-то в Москве тогда был с есаулом Михайлой Батюнкиным. Так он, Тимошка, и склепай на меня царю, а себя в сиротство прямо поставил: я-де, Тимошка, ехал степью, всякую нужду, стужу с казаками терпел, мало в степи все не померли. Кони без корму из-за великих снегов все позамерзли, корму добиться негде было… Коней-де в степи пометали. А царь-де нам жалованья не дал, дал, да мало, по десять денег, а есаулу Петрушке вровень с казаками - по два гроша на день. А атаману-де Каторжному по гривне давали, есаулу три алтына, а казакам по десяти денег. Милосердный-де царь, смилуйся, за твою службу царскую не оскорбляй нас и не позорь нас, холопей твоих, перед Иваном Каторжным…
        - Ге, клепальщики позора не имут. Блудня! Свой своего позорит! - крикнули казаки. - Досказывай нам, атаман Михайло Иванович…
        - Сукна-лундыша - десять аршин. Есаулу вдвое меньше, казакам - сукна английского, парчовые поддевки, кожи на сапоги, новые самопалы.
        - Вот это да! Не худо поживились. Этак любой на смерть в Москву поехал бы!.. - заключил все время молчавший Сидорка Болдырь.
        - «Поехал бы!» Ты за ворота крепости ехать боишься, - вставил сосед Сидорки Иван Ломонос.
        - У всякой пташки свои замашки, - ответил Ивану Сидорка. - У кого дочек семь, да и счастье всем, а у меня одна, и век счастья нема. Ты-то, Ломонос - кривой нос, четырежды бывал в Москве - немало добра нахапал. Ишь ты, поддевку какову до пяток сбузовал. А я-то и Москвы очами своими в жизнь не видал. Почто такая честь? По твоей лже. «Он-де, Сидорка, за ворота боится на коне выехать». Сплетни. Едут к царю - меня не берут. Плывут за зипунами на море - опять не берут. Поскачут в Крым, а ты, говорит атаман, сиди на Дону да стереги рыбеху, чтоб она к туркам не поплыла.
        Казаки засмеялись. А Сидорка свое:
        - Такую честь и такую великую славу создали мне, как той рыжей собаке на ярмарке: либо, кому не лень, кнутами бьют, либо хозяин до воза привязывает. А все по твоей лже, Иван Ломонос.
        Иван Ломонос, кряжистый казак, постоял молча, вгляделся черными глазами в глаза Сидорки Болдыря, развернулся плечом и ахнул его кулачищем в ухо. Сидорка упал, перевернулся через голову, ловко вскочил и с ходу так залепил по носу Ивана, что у него кровь хлынула на новую голубую поддевку широкой речкой.
        - За мое ж жито та мене ж бито?! - сказал Сидорка. - Набрехал ты, Иван, богато, а правда одна. Кому и того дают и сего, а кому ничего. Зло на меня не держи, то я тебе вареника дал за твою поддевку. Теперь квиты! А наперед знай, не тот казак, который поборол, а тот, который вывернулся!
        - Квиты! - хмуро сказал Иван и протянул руку Сидорке. - Ловко ты в нос влепил. За то тебя и похваляю… Без острого клинка не расколешь пенька! Квиты!
        Казаки собирались кучками, шумели, спорили, что-то доказывали друг другу, ругались. Правда, все они сходились на одном, хоть и зависть каждого обуревала: на славу и на редкость была пожалована в Москве и обласкана станица казаков атамана Михаила Ивановича Татаринова.
        После этого по-пешему, а не по-конному - четыре в ряд, были выстроены все казаки крепости. Впереди стали знаменитые атаманы: самый крайний справа - старейший и мудрейший атаман Черкашенин, плечом к плечу - Иван Каторжный, Алеша Старой, Наум Васильев. За ними в другом ряду: Осип Петров, Тимофей Разин, Панько Стороженко. За ними есаулы: Федор Поропшн, Левка Карпов, Афонька Борода, Ванька Острая Игла. Дальше: Федька Ханенев, Стенька Лебяжья Шея, Панкрат Ветер, Ванька Косой, есаул Петро Щедеев, и так растянулось войско по майдану на прицерковной площади. Не стали только в строй братья Яковлевы да с ними двадцать казаков. Татаринов сказал им - если они не станут принимать царского знамени с войском, то войско и он сам повелят казнить их, чтоб неповадно иным было тут же на майдане Азова-крепости. Они, ехидно ухмыляясь, стали в ряды. Атаманскую булаву приподнял в руке есаул Григорий Переломайхата, а знамя царское, возле которого стояли два рослых казака, высоко поднял атаман Татаринов. Он сказал всем:
        - Пожаловано нам знамя за наше мужество, храбрость и верную службу Руси. Не выроним сего знамени из рук своих. Приумножим славу великому Дону. И впредь, не кривя душой, будем служить земле русской.
        Сняв шлем, Татаринов опустился на колени, и войско в полной тишине опустилось на колени. И бабы, и малые дети, и старики, стоявшие в стороне, опустились на колени.
        - Целую сие знамя, клянусь войску исполнять в великой святости его волю.
        В ответ он услышал громкое, сильное и твердое:
        - Войско целует знамя и клянется своему атаману исполнять в великой святости его волю.
        Атаман встал, и войско встало. Встало и пошло рядами к знамени. Подойдя к нему, каждый снимал шапку, опускался на колени, целовал его и отходил в сторону.
        Бабы, дети и старики, поднимаясь с земли, крестились.
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        Казалось, все улеглось в крепости, успокоилось. Дробно отзвонили колокола на высокой и белой как снег просторной церкви Иоанна Предтечи и на широкой колокольнице Николы Чудотворца. Люди валом пошли в эти древнейшие русские церкви, поставили свечи воску ярого, упали на колени. Они благодарили господа, царя, молились за князя Пожарского и за атамана Татаринова. Они молились за то, что ныне Азов-город с таким большим пушечным нарядом получит порох, свинец и что казакам будет чем встретить теперь врага.
        Попы по-особому строго и важно отслужили службу по новым церковным книгам, которые доставил на Дон Татаринов. Все люди, и старые, и малые, молились в этот день, как никогда, смиренно и степенно. Молились Ульяна Гнатьевна, подросший, шустрый и быстроглазый Якунька, старый атаман Черкашенин, Тимофей Разя, Стенька с Татьянкой. Молились казаки и прославленные атаманы. Татаринов отбивал поклоны, благодаренье господу за счастливое возвращение на Дон, а Варвара, крестясь, низко кланялась господу за то, что ей довелось снова увидеть ненаглядного и молиться рядом с ним в такой светлый и радостный день в церкви заступника - Николы Чудотворца.
        Сотворив молитву, люди медленно вышли из храма и троекратно проследовали крестным ходом под перезвон колоколов, неся царское знамя. Потом его торжественно «навечно» поставили в атаманской избе, под караулом двух сменяемых двенадцать раз в день дежурных казаков с обнаженными саблями.
        Татаринов только теперь пошел к себе в замок и стал вести беседу с желанной Варварушкой да с Татьянкой. Он поведал им о Москве то, что не довелось ему, да и не следовало, открывать войску.
        Постовые казаки в этот день на всех четырех крепостных стенах особо бодро несли сторожевую службу. Несли службу исправно во всех наугольных каменных башнях и за городом: конные разъезды у Азовского моря, засадники по курганам и придонской степи. Трудно было турку, или татарину, или иному какому врагу пройти, проехать или подползти ближе к крепости.
        Глянешь вперед - зеленое море, трава дышит густая, покачивается тонкими стебельками. И кажется, нигде ни души. Стоят безмолвные курганы. Парят орлы, степные коршуны. Колышется сизоватый, знойный, пьянящий воздух, да щедро греет донскую землю неутомимое солнце.
        Тихо и, кажется, удивительно спокойно и безмятежно проходит степная жизнь под Азовом. Забавно и любопытно глядеть в синеватое небо и удивляться, как птицы кричат и кружатся, где стаями, а где в одиночку. Одни камнем падают с высоты на землю, другие скользят на крыльях, третьи, не шевелясь, парят, зорко высматривают добычу. Сколько их здесь? Тысячи!
        Через конные дороги и пыльные пешие тропинки то и дело переползают всяких размеров змеи - черные, серые, черно-бронзовые. И опять же: одни ползут, другие, свернувшись клубочками, греются на солнце, подняв головы тюльпанами. Гляди, казак, будь осторожен! У каждой степной змеи свои повадки. Одна укусит человека и сама тут же сдыхает. Другая укусит, клубком совьется и прыгает с подскоками в аршин от земли. Подпрыгнет - упадет, зашипит - снова прыгнет. Такая змея, с серыми крапушками, опасна не только человеку. Чаще же всего здесь встречается змея-кольцо. Длинная, черноголовая, спина горит что бронза, ярко отчищенная. Завидит змея издали казачью телегу - свернется кольцом, как обруч с бочки, и катит следом. Догонит, ударит хвостом по доскам - и в сторону.
        Там суслик пробежит, там заяц… Тихо, но удивительно неспокойно в степи. Вот над крайним курганом что-то черное высоко взметнулось и упало. Тотчас такое же черное взметнулось и упало на соседнем кургане, потом на самом дальнем. На всех курганах. Это в условленный час, почти совсем незаметно, казаки сторожевого поста и засады переговариваются между собой шапками - проверяют друг друга. И если шапка взметнется над курганом дважды, наблюдающий в крепости заметит и доложит атаману: на кургане заметили конных татар в две сотни. Если три раза взметнется шапка, тогда из крепости выезжают конные казаки по наряду и полным галопом мчатся туда, откуда подавался сигнал. Там непременно татары. Их не меньше тысячи. Вот и пойдет в степи жаркая сеча. Степь наполняется далеким ратным звоном сабель, облака порохового дыма клубятся в воздухе и стелются по густой траве, лошадиное ржанье не смолкает долго, татарское гиканье слышно далеко-далеко. А если еще там же три раза взметнется над курганом казачья шапка, - к татарам подошло подкрепление. В крепости наскоро седлают коней и мчатся к своим на помощь. Пыль
поднимается над дорогами от конских копыт, словно от налетевшего урагана. Пыль взвивается над полем битвы, схватывается в стороне, несется густой серой полосой и оседает над Доном. В ходу все: и волосяные арканы, которыми ловко владеют и те, и другие, стаскивая ими противника с коня, и сабли острые, и длинные пики, пистоли и самопалы, острые железные набалдашники с рукоятками, и просто грудь коня, приученного к тому, чтобы свалить врага на землю и раздавить копытами.
        И в такие жаркие битвы, которых иной день бывает более десятка, донская степь живет особой жизнью. Тогда она и страшная, и грозная, и коварная…
        Солнце опустилось за морем. Густая ночь озарилась звездами. В камышовых заводях за Доном изредка покрякивали дикие селезни. Над крепостью, посвистывая крыльями, проносились стаями утки. Кругом - в степи, над Доном, над морем и в крепости - было прохладно и спокойно.
        Но вот, уже в глухой ночи, сторожевой казак - видно, по злому уговору и умыслу и не без корысти - тайно пропустил через главные крепостные ворота неведомо какого человека. Человек тот был слепой, ростом средний, волосом черен, борода светло-русая, продолговатая. Платье на нем - лосиный рудо-желтый кожан. Принес он недобрые вести из Черкасска-города да неведомо как шмыгнул в задние дворы к Яковлевым. С ним же пропущены были в крепость еще два человека: один - ростом высок, волосом светло-рус, бородка не велика; другой - ростом невысок, нос с горбиной, волосом черен, бородка кругленька, не велика, платье на них - кафтаны суконные, серые с белью.
        Тимошка да Корнилий приняли тех людей, взобрались на чердак подворья и при свече тайно вели беседу. Тимошка тихо сказал слепому:
        - Приплелся в крепость вовремя. Дело начнем!
        - Вы тоже, - сказал Корнилий двоим в серых кафтанах, - тоже к месту будете!1 Великому ладу будем рады. Служите нам и впредь верно.
        - Уж не впервой, и не вчера родились, - ответил тоненьким голоском один из них. Это был ближний родственник Яковлевых - Трофимка. А второй был казак Нехорошко Клоков. Оба ездили с Татариновым в Москву. Из Воронежа Татаринов поехал в Азов с третью казаков конно, а есаула Петра Щадеева оставил с казаками стеречь добро и плыть в судах вниз по Дону к Азову-крепости. Слепой казак не был слепым - прикидывался. Это был давнишний скрытый враг Татаринова Санька Дементьев.
        Тимошка спросил:
        - Плывут ли будары с хлебом и с царским добром?
        - Плывут, - быстро ответил Нехорошко Клоков.
        - Много ли?
        - Пятнадцать.
        - Стало быть, не солгал Мишка. Много ли добра?
        - Полно!
        - То все будет в прибыль славы Татаринову, - сказал Корнилий.
        - Еще бы, - сказал Трофимка. - Того нельзя допустить никак. Хотел было я в бударах днища топором рушить, хлеб и добро в Дону топить. Днища крепки, да и догляд великий. А складно вышло бы в подрыв Мишке.
        - В уме ли? Без хлеба все пухнем.
        - Как быть? - спросил Нехорошко Клоков.
        - А быть нам так, - сказал Корнилий, - я буду сказывать - будары с хлебом перетонули. Пошлем человека пожечь будары.
        - А коль они придут? - спросил Санька. - Тогда Нехорошко и Трофимка сложат головы перед войском.
        - Не в миг-то придут, - строго сказал Тимофей Яковлев. - Пошлем надежного человека. Все головы закладываем. Великое дело кончается великим, как только увенчается. А не увенчается, то всем нам быть казненными. Так ли?
        - Так, - согласился Санька. - Но ты же сказывал, что без хлеба все пухнем. Как быть?
        - Задумано не в жизнь, а на смерть. Посидим и без хлеба.
        - Кого пошлем? - спросил Санька.
        - Тебя пошлем! Немедля! Кроме тебя, послать некого. На нет сведем славу Татаринова! Сведем!
        - Где покинули будары? - спросил Корнилий бежавших от есаула Петра Щадеева.
        - Вверху, днищ за восемь от Раздоров.
        - Скачи туда и денно, и нощно! - велел Тимофей «слепому» Саньке.
        Тот покачал головой:
        - Мне и в крепости дел много. Никто не сплетет такой паутины, как я.
        Сторожевой тихо открыл главные тяжелые ворота, которые все-таки глухо, но далеко слышно скрипнули, и выпустил из крепости человека в сером кафтане. То был Трофимка Яковлев. Ему под страхом смерти было велено незаметно вернуться на струги, поджечь, перетопить их вверху за Раздорами и бежать в степь. Трофимке обещали: как Корнилий станет атаманом, его вернут и воздадут славу превыше всех! Он дал на то свое согласие.
        Показалась луна над морем, появилась золотисто-зеленая дорога через Дон, и в этой лунной дороге всплескивалась рыба.
        Атаман Татаринов вел с женой беседу в замке Калаш-паши, сторожевые несли службу, а братья Яковлевы при восковой свече плели свою паутину.
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
        «Слепой» Санька Дементьев подал Корнилию письмо в длинных столбцах, склеенное, сажени в четыре.
        - Бери! - сказал он. - Это будет нам, да и многим, грамотой царя. В грамоте сей, бишь, сказано: «Бояре, царь и великий князь Михаил почитают на Дону за непременное и желают быть в вечной любви и дружбе едино с атаманом Корнилием Яковлевичем Яковлевым, а Мишку Татаринова, предерзновенного человека, признать нам атаманом у вас никак не можно…»
        - Подложная?! - торопливо спросил Корнилий, заглядывая в бумагу.
        - Нельзя ей быть подложной, - спокойно ответил «слепой», - письмо царское, чернила царские, и печать в аккурат царская же! Гляди!
        Подложная грамота не показалась Корнилию подложной. Она была сделана хитро и ловко…
        - Поди разбери, которая царская, а которая не царская, - улыбаясь, сказал довольный Корнилий, представивший уже себя атаманом войска Донского. - Не все ли едино? Складно смастерилось. Кто же мастерил сию бесподобную грамоту?
        - Гм! Кто мастерил? Экий недогадливый. Кто же, кроме меня, смастерит такое важное дело, - сказал Санька и громко расхохотался.
        - Потише ты, черт одноглазый, - сердито сказал Тимофей Яковлев. - Кому же теперь быть атаманом? Корнилию или мне, Тимофею?
        «Слепой» сказал:
        - Кого крикнет войско! Воля его!
        Братья злобно посмотрели на «слепого» Саньку, хитро прищурившего глаз, и так же злобно переглянулись. Каждому хотелось атаманствовать безраздельно. «Слепой» заметил это и не скоро сказал:
        - Худо ли? Корнилий будет - Тимошке хорошо! Тимошка будет - Корнилию хорошо…
        - Все так, да не так! - пробормотал Тимошка. - Медлить с таким делом никак нельзя. Надо бы идти со двора на двор да обо всем и поведать казакам. Слезай-ка с чердака, иди. И ты, - обратился он к Нехорошко Клокову, - иди по другим дворам. Сказывай: Азов-крепость царь не принял в свою вотчину по вине Татаринова. Ему-де, Мишке, захотелось самому царствовать в Азове. Будары-де с хлебом и царским добром, посланные царем на Дон, небреженьем Мишки пограблены и перетоплены татарами. Не ждите обещанного Мишкой хлеба да царского вина. Облизывайтесь языками! Сбрехал Мишка на свою голову немало. Царь-де пожаловал пятьсот рублей, чтоб он, Мишка, прикупил на Воронеже хлеба в прибавку и толокна. А он, Мишка, ничего не прикупил в Воронеже и деньги утаил.
        - Того не могу сказать, - со страхом вымолвил Нехорошко. - Не ведаю.
        - А не бреши на ветер! Почто у тебя язык за ушами болтается? «Не ведаю!» Ведай! Вот воевода Вельяминов с Воронежа отписывает… Читай!
        Нехорошко взял дрожащими руками бумагу и стал читать:
        - «…А что, государь, с ним, атаманом Михаилом Татариновым с товарищи, на хлебные запасы на покупку послано пятьсот рублев денег, а на те, государь, деньги никаких запасов не покупали, а повезли те деньги с собою… А стругов им давано пятнадцать, а гребцов сорок человек… Особо струг дан атаману Татаринову да ему же в помощь три гребца… С войсковым атаманом, с Михаилом Татариновым, отпустил от себя двести четей муки, пятьдесят четей круп, пятьдесят четей толокна да с кабака сто пятьдесят ведер вина!.. Я, холоп твой…» - Нехорошко уронил бумагу. - Подложная?
        - Подлинно! Подписано Мироном Вельяминовым.
        - Не может быть! - удивленно сказал Санька Дементьев, поднимая бумагу. Он пристально вгляделся в подпись воеводы. Повертев бумагу, произнес уверенно: - Ловко подделано. Кто-то почище меня сработал…
        Тимошка усмехнулся:
        - «Сработал!» Она не сработана, а написана дьяком на двух листах. Один лист царю отвез гонец, другой - гонец доставил мне для памяти.
        - Ловко, - проговорил Санька, - ловко. Бумага пригодится.
        Корнилий также был удивлен. Тимошка не показывал ему воеводскую бумагу, хотя он точно знал, что на Воронеже дьяк Харитон Шпеньдяй давно подыгрывает Тимошке, который возил ему сам и через других передавал дорогие поминки. Корнилий подумал - не быть ему атаманом. Братец обскачет. Хитрее дело ведет.
        В полночь в Азове-крепости загорелись факелы: у Ташканской стены - двести факелов, у Султанской стены - триста факелов, у Приречной, донской стены - пятьсот факелов, у Азовской стены - тысяча! Горит, переливается, взметывается пламя факелов в черноте ночи и огненными языками мечется из конца в конец города.
        Подкупленные звонари рады стараться. Надрываются, Со стоном переливаются, бешено вызванивают двадцать четыре колокола Николы Чудотворца. А с ними, ну словно наперебой, спорят - куда там остановить их! - тридцать семь колоколов Иоанна Предтечи! В пожар так не лупили, в самые главные тревоги так не звонили. Того и гляди, растрескаются колокола. Сыщи их потом. Вестовая, особая по тревоге, пушка пальнет, бывало, три раза, словно чихнет, - умолкнет. А в эту ночь без перестану грохает.
        - Беда, братцы! - кричат возле одной стены.
        - Беда! - кричат возле другой, вылизывая пламенем факелов черную, тревожную ночь.
        - Беда! Братцы, беда! Где враг?
        Вся крепость замелькала огненными пятнами. Атаманы вышли на майдан, спросили:
        - По какому делу тревога? И по какому делу беспрестанно бьет вестовая пушка?
        Беззубый казак в обтрепанном кафтане, заглядывая в лицо атамана Татаринова, присветив факелом, сказал, громко расхохотавшись:
        - Гм! По какому делу? По самому главному делу! Атамана скидывать будем! Во лжи наш Мишка Татаринов утонул! Сбрехал про будары с хлебом, сбрехал про деньги, поутаил про себя деньги царские - пятьсот рублев, крепость Азов не в царскую, а в свою вотчину иметь заумыслил! Хи-хи! Мало ли дело?!
        - Почто ты лжешь так, змеиная голова?! Почто ты лжешь? - в бешенстве крикнул Татаринов, схватив казака за горло. - Ведь отродясь же, ты знаешь это, служил я войску Донскому своей великой честью, своей неподкупной совестью! Кто вложил в твои сатанинские уста яд - такую ненависть ко мне?! Сказывай!
        - А не скажу! А всем стало ведомо, что ты подзадержался на Москве затем, чтоб поморить нас голодом… И знал ты, сидя на Москве: остались мы в крепости без свинца и без пороха. А приди к нам турок, татарин - взял бы руками голыми… Эх ты, Мишка! А мы-то сидели, думали, гадали…
        Сильные руки Татаринова, как клещи, сжали глотку беззубого казака, и тот, корчась в судорогах, испустил дух, упал, раскинув руки и выронив факел…
        - Иуда, - скрежеща зубами, сказал Татаринов, отходя в сторону.
        - Иуда! - сказали другие атаманы.
        А хитроватый казак, стоявший в стороне, заметил:
        - Ты не сердись, батько атамане! Ныне у нас в крепости так случилось: не тот атаман, который гроши мает, а тот атаман, который черта знает. Ты жил на Москве, а блудня жила в Азове. Ге, брат, добрый атамане, - продолжал казак, - где паслися наши кони, где, братко, трава шумела, кровь татарина да турка морем червонела…
        - Досказывай!..
        - Змея вползла под рубашку! - крикнул казак и с какой-то непонятной злостью, словно хватаясь за горящую головешку, достал из-за пазухи пятнистую змею и бросил ее под ноги атаману. - С того дня, Мишка, как ты, великодушный и преданный нам, Донскому войску, съехал в Москву сложить за всех свою голову, заметил я великую перемену - измену тебе. Схватил я сию змею, вырвал жало и ждал твоего приезда. Ждал! Дави же змеюку ногами. Дави! Все плутают меж нас Тимошка да Корнилий.
        Татаринов раздавил змею ногами и долго смотрел на ее предсмертные вздрагивания.
        - Спасибо тебе, - сказал он казаку, - твоей верной службы я не забуду.
        Но на майдане шумели, кричали, переметывали туда и сюда факелы, требовали сойтись всем дружно и скинуть с атаманов Татаринова. Татаринов взошел на высокий помост майдана. Колокола перестали гудеть… В казачьей гуще воцарилась полная тишина. Только пламя факелов потрескивало среди людей и на каменных стенах.
        - Войску, видно, не угодно, да и не любо держать меня атаманом? В том воля войска! Атаманство беспричинно не снимается и не утверждается на Дону. И мне, как было и в прошлом с атаманами, надлежит подлинно знать, в чем моя непригодность, почему не могу я служить верой и правдой войску. До тех пор, пока своими ушами не услышу порочащего мою совесть, атаманская булава останется при мне… - Татаринов отошел на помост в сторону и крепко сжал в руке булаву.
        На помост торопливо вскочил Корнилий Яковлев. Блудливые глаза его зашарили по рядам, руки длинные задергались, ноги высокие не стояли на месте. А лицо - что у покойника, бледное, покатый лоб - зеленый.
        - Тут всё клепают на нас. На меня да на Тимошку. А мы и знать ничего не знаем. Брехня одна!
        - А так ли? - загудели в первых рядах.
        - Истинно так! - дрожащим голосом сказал Тимошка. - Мы ль в том виноваты, что Мишкины будары с хлебом татары перетопили.
        - Перре-то-пили? - словно грозной волной перекатилось по всем рядам. - Да что же это, братцы, такое? Сидели девяносто ден без хлеба, и… и хлеб пе-ре-топ-иили… Братцы, что же нам делать?..
        - А случилось то Мишкиным нерадением. Половину казаков с собою взял, а стражу на бударах оставил малую.
        - Жили с травы, со зверя да рыбы - живи и далее. Ловко!
        - Недаром деды сказывали: была бы булава, будет и голова. А она, вишь, какова голова? А надобно быть - при войсковой булаве да при своей голове. Но, видно, головы-то не было…
        - Куда ж ты глядел, Мишка?
        Татаринов метнул огненный взгляд, еще крепче сжал атаманскую булаву, крикнул:
        - Ложь! Будары с хлебом придут непременно!
        - А ты, - с усмешечкой сказал Тимошка Яковлев, - не больно-то ручайся. Знаем тебя: ложкой кормишь, а стеблем глаза колешь! Послухай-ка лучше казака своей станицы.
        На помост, лихо распахнув серый кафтан, вскочил Нехорошко Клоков.
        Татаринов, увидав его, обомлел. «Как так? Откуда взялся? Не в самом ли деле беда с бударами случилась?» Нехорошко твердо сказал:
        - Будары с хлебом и со всем царским добром и воронежскими прикупками перетоплены в Дону, повыше городка Раздоров!
        - Стало быть, Мишка, - с грустью сказал старик Тимофей Разя, - доставил ты нам немало худого. Лишил нас хлеба… А мы его ждали. Животы на день три раза подтягивали… Девяносто дней затягивались… Эх! Стало быть, и свинец, и порох в Дону… Чем бить татар будем?!
        - Да где ж там бить, - проговорил болезненный старик, казак Иван Шпоня, - и отбиваться нечем. Иди татарин к Азову-крепости, бери нас…
        - Спасибо богу, у нас е всёго: хлеба ма, грошей черт ма!
        - Иди до Кракова - беда одинакова!
        - Свищи, поп, - черт попадью схватил!
        - Чего там свистать?! - сказал кто-то. - Пляши, поп, - попадья втопла!
        - Да ты не учи ученого исти хлиба печеного! Наилися!
        - А мы-то клялись, - говорил Корнилий, - все до единого человека помереть, а города Азова не покидывать. Порох, свинец ждали. И помрем, видно, по вине Мишкиной. Побьют нас татары!..
        Обвинили Михаила Татаринова в том еще, что он утаил пятьсот рублей, пожалованных царем, запасов на них не купил, а по какой причине - не объявил; что Азов-город не пошел в вотчину царя по его же, Мишкиной, корысти. Зачитывали в кругу грамоту воронежского воеводы, подложную царскую грамоту о недоверии атаману и доверии Корнилию Яковлеву, и стали все кричать:
        - Долой Татаринова! Долой! Изолгался! Слепой говорил, что Мишка нечист на руку.
        - И вина, и меда, и пива попили на Москве ведер пятьсот, и нахватали денег, и сукон понавезли. А иным все то не поставлено в образец… Прямо чудо из чудес…
        - Да то ли чудо из чудес, как Татарин с неба слез? Вот то чудо из чудес, как Татарин туда влез! - потешался кто-то, распуская среди толпы острые присказки.
        - Долой Мишку! Кричите Тимошку! Корнилия Яковлева!
        ГЛАВА ПЯТАЯ
        Шум в крепости стоял невообразимый. Голоса мятежников раздавались все громче и громче. Толпы людей метались от одних крепостных ворот к другим.
        Подложная царская грамота лежала на помосте, и каждый мог подойти к ней, посветить факелом, прочесть. Тем, которые не учены были грамоте, читал Санька Дементьев «не больно торопливо». Читал он нараспев, с особым прилежанием. Нехорошко Клоков, которому Яковлевы сунули в руки подлинную отписку воеводы Вельяминова, вычитывал ее всем, - вспотел, охрип. Голоса загудели еще громче, когда было объявлено, что Татаринов о беспошлинной торговле не все сказал. Казаки с саблями кружились возле Татаринова - острили языки, пожирали его злыми глазами. Он же стоял и который раз слушал грамоту. Скулы его вздрагивали, а глаза горели такими яркими огнями, словно хотели пожечь все в крепости.
        - Неслыханная ложь! - говорил Татаринов окружавшим его. - Зовите дьяка Гришку Нечаева, он непременно разберется, подлинная ли это грамота или подложная.
        Но Гришка Нечаев с вечера отпущен был от дел полковой канцелярии, поплыл спокойно в широкое гирло Дона на легком стружке половить стерлядок и осетриков. Ухи давно не ел. Кинулись искать Серапиона - попа черного, сбежавшего из Астрахани. Нигде не могут его найти, как в воду канул! А Серапион не только в царских грамотах разбирался, любую, самую замысловатую, подделать мог. Подделывал он и воеводские, и литовские, и польские грамоты. «Не он ли и эту подделал?» - думал Татаринов, не сомневаясь, что «грамота сия подделана».
        Бегали-бегали с факелами и нашли Серапиона у одной молодки в избе, примостившейся на высокой круче. Серапион был пьян. Привели попа к помосту. Стоит высокий, широкобрюхий, чрево поглаживает, в толк не возьмет, с чего бы шум такой великий, беготня, трескотня да крик такой.
        - Глянь-ка на грамоту, - грозно сказал Татаринов, - царская она или не царская. Солжешь - сниму своей саблей голову. Не солжешь - отдам тебе любую половину царских подарков.
        Сторонники Яковлевых кричали:
        - Нашел кому поверить! Пьянчуге Серапиону. Но давайте ему грамоты. Ему ли в нашем деле разбираться…
        Но другие настояли дать ему грамоту.
        - Тут трудно солгать, - медленно и осторожно сказал Серапион, долго и внимательно разглядывая грамоту… - А еще труднее, братцы казаки и атаманы, правду сказать. Ежели она подделана каким человеком, то больно тонко, с умом сделана и с умыслом превеликим. А ежели она, грамота сия, - тараща глаза в грамоту, юлил поп, - то… А ежели она… Ей-богу, чисто смастерена. Мне такой и в два месяца не смастерить… Гм! А ежели она…
        - За хвост тянет вола. Пьян старина! Ничего он в ней не смыслит!.. - крикнул казак Лебяжья Шея.
        - Да он-то понимает… Он-то завсегда правду скажет, если не сбрешет…
        Но Серапион продолжал, покачиваясь на ногах, читать и вглядываться в замысловатую вязь письма.
        - А ежели она… Ежели она…
        Тут кто-то крикнул:
        - Ватажка казаков к пороховому погребу подбирается, а вин бреше, аж гай гуде! Не дать ватажке порох пограбить… Убийство будет…
        Наум Васильев, Иван Каторжный и Алексей Старой кинулись к пороховым погребам, от которых доносились возбужденные голоса:
        - Пойдем на Русь бояр побивати! Царя скидывати!
        - Почто ж царя?
        - А что ж! Атаманов царь награждает, а голытьбе дурь выбивает… Почто он Мишке такую щедрость оказывал?!
        - А ежели она… грамота… подлинно царская… - твердил Серапион, - то она подлинно царская и, видно, писана на Дон для смуты… Нет, братцы казаки, атаманы, - безнадежно махнув рукой, заявил Серапион, - непостижимо сие уму моему грешному. И кривды не вижу, и правды не гляжу. Глядите сами…
        - А не он ли к этой бумаге сам руку приложил? - крикнул казак Нехода. - Рубить бы ему голову!
        - Помилуй бог, братцы! Супротив войска, супротив атаманов я, черный поп Серапион, помру, а не пойду. Не обижайте, братцы. Сказывать вам: подложная - нет сил моих. Сказывать: доподлинная - разумом не дошел. Сказывать одно - одну сторону погубить, нет - выручить. Сказывать другое - другую сторону погубить, нет - ее выручить. В сем немаловажном деле войску я не судья…
        Возле пороховых погребов звенели сабли, стояла ругань, трещали двери. Гришка Ануфриев, вчера явившийся в крепость из Кагальника, подбивал голытьбу:
        - Видите ли, братцы, какая ныне на Москве к донским казакам обманная ласка творится государем. К нам заявился беглый и в станичной избе, в курене, прочел книгу, в которой сказывается: пора-де нам на Руси сажать на престол мужицкого царя…
        - Да ну?!
        - Ей-богу! И пора, так писано там, покидать вам, донским казакам, тую каменную крепость, побить атаманов и выйти на Русь громить бояр! Гулять в поместьях… Чего вам сидеть в крепости, коль царь не берет ее в вотчину. Атаманам выгода, а вам - одна смерть да убыток…
        - И верно! Атаманы ведут дружбу с ворами, дают им ружья, сабли, свинец и порох для грабежей, а те воры дают им половину с награбленной добычи… Один Тимошка Яковлев честнее всех атаманов. Его бы выбирать…
        - Выберем Корнилия! Пойдем шарпать по всей земле нашей. На Волге немало плывет кораблей в Кизилбаши, в Дербент - труда не надобно, живи, вольный казак, разгуливай! - кричал горбатый, подслеповатый казак без рубахи Смага Бабский.
        - Отпишем царю немедля: коли мы ему на Дону не годны и Московскому государству неприятны, и крепость, взятая нашими же многими головами, в вотчину, видно, ему не годитца, - покинем Дон от низу до верху, покинем все реки запольные до самых дальних украинных городов, и всё на Дону и в Азове-крепости очистим и настежь откроем ворота крымским и ногайским людям!.. Не пора ли нам думу крепкую думать: не боярские да не царские головы спасать надобно, а свои, беспрестанно слетающие из-под сабли! - то там, то здесь горланисто выкрикивал Иван Бурка.
        Андрей Голая Шуба бегал за ним следом; присвечивая двумя факелами, поддакивал:
        - Очистим Дон! Корнилия изберем, братцы!
        Маленький большеголовый казак, без шапки, с длинным оселедцем на голове, Иван Самобродов схватил где-то толстое и длинное бревно-кругляк, взвалил на плечо, не по мере широкое, и побежал к крайнему пороховому погребу. Возле погреба стоял шум великий. Иван подлетел к дверям погреба, крикнул зычным голосом:
        - А ну, так вашу мать, казанскую сироту, богородицу, спаси, господи, и помилуй, разлетывайся! Чего стоите, рты, что гляделки, разинув?! Трахнем - порох возьмем! Гулять пойдем! Не трахнем - пороха не возьмем! Гулять не пойдем!..
        - Почто тебе порох дался! - пробормотал престарелый, седой казак Семен Укола. - Остановись, безумный!
        - Поди, я ныне остановлюсь! А ну-ко, отходи, бревном сшибу!
        Бревно подхватили с десяток разъяренных казаков, разбежались и ахнули им в дверь погреба. Дверь сразу треснула, развалилась на мелкие щепки, а казаки с бревном пролетели ее и где-то в глубине погреба покатились кубарем.
        - Бери! Хватай порох! Его и так маловато осталось. Всем не достанется и по одной пороховнице.
        - Выкатывай бочки! Выкатывай!
        Выкатили четыре бочки пороху. Одну тут же ненароком разбили.
        - И всё? - спросил Иван Бурка.
        - И всё! - сказал Иван Самобродов.
        Андрей Голая Шуба сунулся к бочкам с факелом.
        - Уйди, сатана! - закричали казаки, кинувшиеся опрометью от бочек с порохом. - Взорвет!
        Андрей Голая Шуба, увидав рассыпанный по земле порох, выронил факел прямо на бочку, побежал за насыпь погреба.
        Порох мгновенно рвануло, осветило ярким заревом все небо и перекинуло искры и горящие бочковые доски к другим бочкам.
        - Братцы! - рыдающим голосом кричал Иван Бурка. - Погибнем же! Братцы!
        Голос мятежного казака повис над крепостью.
        Взорвались еще три бочки с порохом. Пламя от них метнулось по земле во все стороны огненной рекой, а вверх поднялось красным недосягаемым столбом, окутанным черным дымом.
        Раздались крики. Потом в Азове-крепости стало так тихо, словно все вымерло.
        Возле порохового погреба лежал, раскинув руки, большеголовый Иван Самобродов с сгоревшим на голове оселедцем и сожженным до черноты лицом. В крутой лоб его впились черные сгоревшие и несгоревшие зернинки дымного пороха. Иван Бурка стоял неподалеку от Самобродова, размахивая во все стороны обожженными руками, и рыдал навзрыд как малое дитя. Сгорели у Ивана Бурки все волосы на голове, и брови черные, и усы пышные, и черная как смоль борода, и даже кончик острого носа…
        - Да ты ли это, Иван, - спросил его приятель, - ты ли? Господи! Ты плачешь? Надо же! Погуляли казаки с порохом. А все сатана Тимошка да блудня Корнилий. Без пороху всех оставили! Ах, сатаны! Ах… подлые! Сколько людей позагубили!
        Сгорели двадцать два казака, а пообожглось порохом в четыре раза больше.
        Три дня и три ночи кипело и гудело в крепости разъяренное людское море.
        Татаринов понимал, с каким огнем играло войско, но атаманской булавы он отдавать изменникам не хотел. Был бы виновен - дело! Но нет же вины его! Будары с хлебом непременно приплывут…
        Поглядывая на него, дед Черкашенин вытирал слезы и приговаривал:
        Ах ты, батюшка, наш славный тихий Дон!
        Бывало ты, Дон, все быстер течешь и чистехонек!
        А теперь ты, кормилец, все мутен течешь:
        Помутился ты, Дон, сверху донизу…
        Брошенная искра разгорелась в верхних и нижних городках. Враги Татаринова на все пошли. Где черной ложью действовали, где подкупом, где самым злым и неслыханным наговором. И требовали они немедля атаманской булавы да Мишкиной головы. Пили, гуляли, орали и насмехались:
        Ой люли, тарара,
        На Юре стоит гора.
        Ворон черный там сидит
        Да с утра в трубу трубит…
        Ой люли, тарара,
        Сбрита саблей голова!
        Шум на майдане и злоба возрастали с каждым часом. Кто остановит взбунтовавшихся? Кто? Да, видно, остановить их некому. Им уже не в закон добрые увещевания умнейшего атамана Алексея Старого. Не трогают их разъярившиеся души и окаменевшие сердца, крепкие, как железо, и справедливые слова атамана Ивана Каторжного. Какое дело им, мятежникам, до огненных, отрезвляющих человеческий разум призывов атамана Наума Васильева? Что им теперь до совести и мудрости слов и великих дел атамана Черкашенина? От всего отказались. Гудят свое:
        - Бить атаманов. Царского жалованья нету! Хлеба нету! Пороха нету! Свинца на брата осталось по пульке! Москва нам ныне не указ!
        Атамана Татаринова скинули и заспорили, кому быть атаманом: Корнилию или Тимошке. Кто-то, видно, смеха ради, крикнул еще Ивана Бурку.
        - Куда ему быть атаманом?! Без носа и без волос. Одни глаза торчат!
        Ивана Бурку отставили. Яковлевы стали требовать, чтобы прежде, нежели будет избран новый атаман, срубили Мишке голову, а нет - кинуть его в тюрьму-тюгулевку.
        - Дело! - дружно крикнуло войско.
        К Татаринову подлетел «слепой» Санька Деменьтьев, схватился за булаву.
        - Отдай! - крикнул.
        - А не отдам, - твердо заявил Татаринов и ударил его по голове тяжелым набалдашником булавы. Тот покачался, покачался и грохнулся.
        - Убил! Второго казака Мишка ни за что убил! В тюрьму его! Хватайте булаву! Хватайте, братцы, а то он еще кого убьет ею!..
        Кинулись к атаману пятеро рослых казаков:
        - Отдай!
        - Не троньте! Убью! Атаманскую булаву не воровством берут, спокон века так было, не бунтовством, а по чистой совести и по праву… Вы же своим воровством да поклепами у меня булавы не возьмете.
        - Да как же так, братцы! Что же он - в тюрьму с булавой пойдет? То будет и в позор всему войску, и в вечную укоризну.
        Не отдал Татаринов атаманской булавы. Ему хотели скрутить руки - не дался. Хотели саблями срубить голову - войско крикнуло:
        - А не рубите Мишке голову! Успеется!
        Его повели по длинному двору к круглой, стоявшей в средине города тюрьме. Он шел с булавой, гордо подняв непокрытую голову, и пристально вглядывался быстрыми раскосыми глазами в понурые лица мятежников. Черные брови, сросшиеся на переносье, хмурились. В такт твердого шага на правом ухе его покачивалась большая серебряная серьга. Вдали на крыльце замка Калаш-паши стояла в белом бледная, но спокойная Варвара.
        Тюрьма в Азове-городе была знатная: двери железные, замок в три пуда, пробои булатные, засовы медные! Сидел в ней донской казак Ермак Тимофеевич и ждал в страшной темнице от султана турецкого смерти своей либо волюшки. А еще сидел в ней Иван Болотников.
        Крякнул тюремный староста, рыжебородый казак в малахае Максим Скалодуб, тяжелым тюремным ключом, натужась, повернул в левую сторону, три раза в правую, - зазвонил замчище, заиграл неслыханными колокольцами и раскрылся.
        - А погоди, Максим, не закрывай тюрьмы! - кричали с помоста. - Чтоб Мишке скуки не было в тюрьме, сажай к нему Алешу Старого, Наума Васильева да Каторжного Ивана. Вольготнее будет нам без них кричать атамана!
        В крепости закричали:
        - Любо!
        - Не любо!
        - Сажать!
        - Не сажать атаманов!
        Всех атаманов кинули в тюрьму. Хотели было и деда Черкашенина, а он сел на помосте, снял шапку, да и сказал:
        - По тюрьмам я от войска Донского храброго отродясь не сиживал, а от вас, корыстных да кривых обманщиков люда праведного, по горло во лжи утонувших, сидеть в тюрьме николи и ни за что не стану. Рубите голову!
        Совесть заела все же - не срубили голову знатному атаману. Крикнули Корнилия. А в это время черный поп Серапион, да войсковой писарь Федор Иванович Порошин, да дьяк Гришка Нечаев внимательно разглядывали царскую грамоту. Серапион тихо и хрипловато сказал:
        - А печать царя Михаила Федоровича да вовсе не така… Та печать на трех створках… а тут их две только!
        - Ну?! - шепотом спросил Порошин. - И мне так сдается - всегда бывало три…
        - А писано: с одной стороны - «Божиею милостию великий государь царь и великий князь Михаил Феодорович». Дважды сказано «великий», а тут единожды!
        Дьяк Гришка сверил эту грамоту с другой.
        - А в середине царской печати, - вспотев, говорил поп, - Георгий Победоносец на коне колет копьем змею-дракона с крыльями… А тут… крыльев у змеи и нету. Змея обнаковенная…
        Яковлевы зашумели:
        - Почто вы там ногтями печать царскую колупаете? Попортите!
        - А не попортим, - ответил есаул Порошин. - Несите знамя царское.
        Вынесли.
        - Глядите! - сказал казакам Порошин, подняв руку. - Там-то змея с крыльями, а тут-то у змеи крыльев нет! Подложная грамота!
        - Быть того не может! - закричали, надрывая глотки, братья Яковлевы. - Тебе все, что к нам от царя придет, подложное!
        - Подложная! - твердо говорил Порошин.
        - В тюрьму его кинуть! И попа с ним заодно в тюрьму!
        - А не коротки ли руки ваши? - обозлясь, сказал Порошин.
        К нему было кинулись с обнаженными саблями, но он мигом выхватил из ножен свою саблю:
        - А подойди кто, свистнуть не успеешь - сбрею…
        Зная храброго и ловкого есаула Порошина, все отступились.
        - А на другой стороне царской печати писалось: «Всея Руси самодержец и многих господарств господарь и обладатель». А в сей грамоте писано «государств», а следует «господарств». Я все печати знаю царские, - вытирая рукавом рясы потный лоб, сказал Серапион. - И покойницы инокини Марфы Иоанновны печать знаю, и, царствие ему небесное, с двумя перстами печать Филарета Никитича…
        - Ну, ежели грамота подложная, - крикнуло тогда войско, - не станем избирать атаманом Корнилия. То спросится с него, сыщется войском. А без атамана нам быть ныне все едино нельзя! Кричите Тимошку!
        - Тимошку! Тимошку!
        - Ивана Разина! Чем не добрый казак! Во всем гож! Ивана Разина!
        Дружнее, чем за других, крикнули все-таки за Тимофея Яковлева.
        - Но как же Тимошке править войском без атаманской булавы?
        - А мы порешим Мишку насмерть и булаву добудем. Пошли к тюрьме!..
        - Безумные! Остановитесь! - услышали они голос позади себя. Оглянулись. На помосте (того еще во веки веков в обычаях не было на Дону) в белом одеянии стояла, сверкая лучистыми глазами, Варвара Чершенская.
        - Остановитесь! - звучал ее голос.
        Лицо ее было бледно. Голос дрожал, но был тверд и решителен.
        - Безумные! Не здесь ли, на этой земле, и не в этой ли древней крепости бывал донской казак Ермак Тимофеевич?
        Все затаив дыхание повернулись к помосту: «Не полезет же баба на помост майдана, коль дела у нее нет?!»
        Слушают:
        - Дикие и неблагодарные! Вы же сами порешили в кругу: ехать атаману Татаринову в Москву, сложить за вас же свою голову! Вы же сказывали ему на отъезде, что он служил войску всех честнее, всех бескорыстнее! Вы же говаривали всем, и то я сама слышала, Татаринов-де показал многим странам редкую храбрость, узнав о которой ужаснулись многие государи и сам султан Амурат! Вы же сказывали, что многим государствам стала ведома мудрость вашего атамана! Иные государи и люди многие не поверили, что Михаил Татаринов, вместе с вами, донскими казаками, одолел сильнейшую крепость Азов и нанес наивечный позор могучему султану. Иные государи почитали все это нелепым вымыслом да сказкой!.. Хороша сказка. Она запомнится потомкам!
        Не вы ли, гордые и храбрые, отреклись ныне от этой богатырской сказки? Вы захотели снять голову предводителю, вашему прославленному атаману!.. Нет, не вы этого хотели. Этого желали ваши враги! Иуды Яковлевы! Не по чести они добиваются славы. Не честным путем хотят они добыть ее. Слава добывается острой саблей. Безумные! Почто вы не жалеете себя, не дорожите добытой вами славой! Почто вы губите ее! Опомнитесь! Вас Иоанн Васильевич за храбрость пожаловал Доном-рекой. А вы?! Куда вы силу богатырскую тратите?..
        Озадачила она казаков своей речью. Призадумались. Не знали, гнать ли бабу с помоста, или дальше слушать ее. Слушать бабу в таком деле позор казаку. И не слушать нельзя. Все в дело сказано. А она все громче да горячее жмет:
        - Вы осквернили память деда нашего Ермака, донского казака, родоначальника славы нашей. Вы осквернили славу покорителя Сибири! И дана вам на Дону своя воля, и Дон-река со многими протоками да зелеными лугами. И по той же Ермака славе стали в подданстве за московским царем Казанское, Астраханское, Сибирские царства с городами и землями. Аль позабыли вы, что в сей крепости сидел в темнице сам Ермак Тимофеевич!
        Люди вольные! Не вы ли по достоинству должны сберечь память дела нашего! Ходили вы на Царьград с Черкашениным, со другом верным Ермака! А ныне вы и его хотели кинуть в тюрьму. Осталась ли у вас от этого совесть чистая? От татарских набегов пылают села русские и города казачьи, а вы учинили среди войска крамолу! В полон уводят детей и матерей наших, а вы не поспешаете им на помощь.
        Казаки стояли и глядели на нее молча. Им казалось, что это уже земля и небо нагнали на них такую бурю.
        - Гремят цепи на полоняниках, на старцах, на девах русских, а вы схватили друг друга за горло, не поделив втасти из-за клеветы черной. За то ли вы сражались и гибли?! Змий пожелал насладиться кровью единоверных братьев, поднявших руку с мечом брат на брата! Сатана, окунувший во хмель голову, пересилил господа, которому вы молились и которым присягали царскому знамени. Опомнитесь!
        Она разила всех словно мечом, раскаленным на огне.
        - Не допустите кровопролития! Не отнимайте законной власти, данной вами атаману Татаринову. Заключайте немедля в темницу братьев Яковлевых… Они навели смуту… Они заводчики! И, видимо, вы да и они не боитесь отвечать перед богом и трепетать перед судом праведным и страшным!
        - А дело баба режет, - заговорили многие. - Братцы, что же нам делать? Мы же русские… Мы же с вами не князья и не бояре лютые… Враги наши будут отсчитывать, по вине нашей, монеты золотые, а мы будем свозить за город трупы христианские…
        - А, господи помоги, баба брешет ладно!
        - Вольные казаки! - сказала она наконец и словно в набат ударила. - Вольность не в том у казака, чтобы он саблей своей снимал брату голову, а в том, чтоб он снимал голову врагу своему. Позор вам! Честолюбивые и корыстолюбивые рабы, отступники, посрамившие честь и совесть казацкую! Сатанинское зло ослепило вас! Не будет вам избавления!
        Она словно тяжелым булатным мечом наносила им удар за ударом. Ее глаза то светились сквозь слезы, то горели таким пламенем, которое осушало их. Ее красивый, подвижный стан был сравним с птицей в полете. Протянет руку - как будто крылом взмахнет. Поднимет голову - словно в небо летит.
        Слушают казаки, затылки чешут. Казалось, земля и небо примирились с ее словами и правдой, но нет… невиданное дело! Баба увещевает! Как так!
        А Варвара говорила все уверенней, все звонче:
        - Завладев Азовом-городом, вы еще не освободили Дон от разбоя турецкого и татарского! Много еще горя и слез на нашей земле. Я призываю в свидетели правду Татаринова. Он вам не лгал! Татаринов лгать не может!..
        Сказав это, Варвара неторопко сошла с помоста и со скорбью на лице направилась к замку.
        В крепости наступило долгое молчание. Толпы людей к утру стали колебаться. И вдруг со стороны реки донеслась протяжная, знакомая песня:
        А по край было моря синего,
        Что на устье Дону-то тихого,
        На крутом красном бережку,
        На желтых рассыпных песках
        А стоит крепкий Азов-город
        Со стеною белокаменною,
        Земляными раскатами,
        И ровами глубокими,
        И со башнями караульными…
        …Среди Азова-города
        Стоит темная темница,
        А злодейка - каменна тюрьма!..
        - Братцы! - крикнул караульный, ходивший по стене с ружьем. - Да ведь это же будары Татаринова! Будары с хлебом!..
        - Батюшки!
        - Хватайте злодеев Яковлевых!
        - А погоди хватать-то! Схватим! Куда им деться!
        Со стен крепости закричали:
        - Будары! Будары!
        Люди повалили на берег Дона. Они не верили тому, что случилось.
        А песня слышалась все отчетливее и громче:
        А что сидит у нас донской казак…
        Ермак Тимофеевич…
        А замок… в три пуда был…
        А пробои… булатные…
        Как засовы медные…
        Засажен сидит донской казак
        Ермак… Тимофеевич
        Скрестились тогда в крепости сабли казачьи, зазвенели, засверкали. Посыпались с них искры разноцветные, яркие. И пошла стена казаков на другую стену - сабли лихо посвистывают… Яковлевы стоят в стороне, кусают губы. Черкашенин с Порошиным да Иваном Зыбиным пошли открывать тюрьму.
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        Вышел Татаринов из тюрьмы с атаманской булавой. За ним - его сподвижники: Алеша Старой, Наум Васильев, Иван Каторжный. Глянули на крепостную стену и остановились. Быстрые глаза Татаринова все увидели: срубленные саблями казачьи тела, валявшиеся вокруг темницы, серые камни мощеных улиц, залитые кровью, разрушения, причиненные взрывами, возле порохового погреба. Как будто ураган пронесся в крепости, переломал, перекрутил все и понесся дальше по дикой степи. Сторожевые казаки, ходившие с ружьями по широким стенам, смотрели на освобожденных атаманов затаенно. Народ и войско стояли без шапок молча.
        Дрогнула тогда серебряная серьга под ухом. Крутой лоб Татаринова нахмурился. Широкие скулы выдвинулись вперед. Мохнатые брови сдвинулись. Глаза злобно метнули огонь. Атаман не сказал и единого слова, а казаки поняли его.
        Метнулась от горячей обиды золотая серьга под ухом у атамана Ивана Каторжного. Она закачалась, задрожала мелкой дрожью, дернулась вместе с головой атамана и стала вздрагивать. В глазах и на лице Каторжного был виден неудержимый гнев за то надругательство над землей, добытой многой кровью, и над той славой, равной которой никогда не бывало на Дону. Он молчал, а все его огромное тело вздрагивало, билось, как в лихорадке. По черноватому лицу Наума Васильевича Васильева скатились две слезы. И хотя он привык ко всему и повидал многое, хотя его глаза были остры, быстры, словно у ястреба, он не мог смотреть на то, что сотворилось в Азове. «Для того ли атаманы и казаки брали город, страдали, сидели по тюрьмам в Москве, на Белоозере, гибли в Каргополе?..» - думал он. А мятежные казаки, понявшие свою вину, молчали и только били атаманам низкие земные поклоны.
        - Пошарпали, - грозно сказал Татаринов, - держите ответ! Не передо мною, а перед богом да перед всей землей русской. Будары с хлебом приплыли?
        - Приплыли! Приплыли, - раздались робкие голоса.
        - Зачинщики схвачены?
        - Схвачены! Вот только Тимошка куда-то сбежал! - сказал Порошин.
        - Схватить немедля! Казни достоин!
        Есаул Иван Зыбин в островерхой крымской шапчонке с белой опушкой, как кошка, прыгнул в толпу и, расталкивая ее локтями, пошел к крайним воротам. Там он схватил человека в рваной сермяге, в вывернутом малахайце, в истоптанных красных, порыжелых сафьянцах. Схватил он его крепкими ручищами за ворот сермяги и поволок к атаманам. Оскалив зубы, тот выдернул кинжал и пытался всадить его в есаула, да не успел. Зыбин подцепил его сапогом в подбородок. Острый кинжал упал на камни со звоном.
        - Тимоху Зыбин волокет!
        - Тимоху! - загорланили в толпе.
        Тимофея Яковлева поставили перед атаманами. Вся рожа в саже. Сермяга в грязи, рваная. Сафьянцы, видно, с чужой ноги.
        Иван Зыбин, тяжело дыша, произнес:
        - Атаман, вели срубить саблей это ядовитое жало. Всю жизнь живет и паутину плетет, змеюка. Вот моя сабля острая!
        - Нет, - тихо произнес Татаринов. - Пусть судит войско. В тюрьму его, иуду. В тюрьму!.. То первая моя сказка крамольному атаману. Иным иное будет! - и пошел к главным воротам, чтоб встретить будары. Есаулы вынесли знамя царское, и все пошли за атаманом к приазовской заводи, куда медленно и осторожно входили, украшенные флагами, пятнадцать воронежских будар. Первой вошла самая легкая остроносая будара, пожалованная Татаринову. На ней стоял рослый чернобородый есаул Петро Щадеев. У его ног лежал связанный тороками - седельными ремнями - Трофимка Яковлев.
        Будары вошли в просторную заводь и стали возле леска на якоре.
        По указу Татаринова в честь вернувшихся, чтоб сберечь порох, грянули не все, как бывало раньше, а только четыре пушки главного калибра, по числу стен в городе.
        Встретив родственников, живых и здоровых, многие целовались, обнимались, плакали.
        Петро Щадеев спросил атамана:
        - Схвачены ли изменники, объявившиеся в крепости?
        - Схвачены! - ответил Татаринов. - И нынче им будет жестокий суд и расправа. Терпеть крамолу не станем далее! Своей властью и властью войска вырвем с корнем неслыханную лжу, наветы и крамолу…
        На берег стали сносить кули с хлебом, толокном, катили горбатые сорокаведерные бочки с вином, медом, пивом. Стали сгружать чувалы с белой, ржаной мукой, пересыпать из бочек в кули крупы овсяные, выгружать зелье ручное и пушечное, свинцовую казну, ядра для пушек… Тут приезжие казаки да их родичи стали разглядывать камки, тафты и сукна, пожалованные в Москве. Есаул Порошин, взяв проезжую грамоту, сверил, все ли казаки вернулись, пересчитал, переписал беглых людей, пожелавших нести службишку на Дону, пересчитал и записал в особую книгу бочки с порохом, свинец, царское жалованье, бочки с вином. И записал есаул в ту же особую книгу ранее привезенные Татариновым семнадцать церковных книг, взятых из Большого дворца да у купцов, и пятьсот рублей, о которых склепали небылицу мятежные атаманы.
        Добро под царским знаменем, со звоном колокольным полдня носили в крепость и складывали на майдане. По воле войска сбили большой круг. Есаул Порошин сел за один стол с дьяком Нечаевым по правую сторону помоста, а есаул Иван Зыбин с черным попом Серапионом - за другой, по левую. На том и на другом столах, покрытых золотистой парчой, стояли сулеи с чернилами и лежали малыми снопами ловко отточенные гусиные перья.
        Войско стало плотно и густо перед помостом. За войском встали старые и увечные казаки. Дальше - все жившие в крепости. Лицом к войску с есаулом Петром Щадеевым стояли казаки Татариновой станицы, честно служившие Дону, - двадцать один человек. Стали казаки по царской росписи, совпадавшей с донской отпиской. Схваченные изменники - казак Нехорошко Клоков, крепко державший сторону мятежников, да Трофимка Яковлев - лежали связанные на двух углах помоста. Санька Дементьев стоял внизу среди казаков, державших на плечах сабли наголо. Без шапок стояли под стражей два рыжих звонаря, переметнувшиеся к изменникам, подкупленный пушкарь, паливший из вестовой пушки, подворотник, пропустивший в крепость Дементьева, обгоревший Иван Бурка со вспухшим лицом и перевязанным тряпкой носом, Андрей Голая Шуба, Максим Скалодуб, тюремный староста и другие воры и изменники. Не было только Корнилия да Тимошки Яковлевых. Они сидели под замком в тюрьме. Войско и всякий люд хотели было без суда забить насмерть Тимошку да Корнилия. Атаманы не дали порешить их без воли круга.
        Перед черным попом Серапионом лежала длинными столбцами подложная царская грамота, подложная, как потом дознались, грамота воронежского воеводы Мирона Вельяминова, подложные письма и те грамоты в переписи Саньки Дементьева, которые успел послать с гонцом к царю в Москву и в другие места вор и заводчик Тимошка. Лежали на столе и подлинные царские грамоты на Дон: пожалованная и беспошлинная.
        На помост вышел, окинув взглядом всех и даже тех казаков, которые несли службу на стенах, в башнях и в подворотнях, атаман Татаринов. Он твердо спросил у войска - доверяет ли оно ему нести атаманскую службу по-прежнему?
        Войско крикнуло:
        - Иному доверить атаманство не можно!
        Тогда Татаринов и другие атаманы не без причины сказали:
        - Не сумели вы служить правдой атаману, служить по чести и по высокой совести без клятвы, только криком орали, кому быть атаманом, а крику вскоре изменяли же… Ныне иное дело будет. Попы вынесут святое Евангелие. Клятву перед ним принесете избранному атаману, а избранный атаман принесет клятву верности всему войску.
        - Любо! Любо! - закричали донцы.
        Попы принесли Евангелие. Войско под присягой крикнуло:
        - Атаманом по-прежнему быть Татаринову!
        А он, целуя Евангелие, произнес клятву войску:
        - Отныне и до века, до последнего вздоха не покривлю душой и сердцем перед вами! Не оскверню я силы, храбрости и власти вашей. Будет едина у нас цель - служить отечеству!
        - Слава Татаринову! Слава Михаилу Ивановичу!
        Привели к помосту, словно зверей лютых, связанных волосяными арканами Корнилия и Тимошку.
        Есаул Иван Зыбин громко вычитал перед собравшимися, какие подарки доставлены в крепость из Москвы. Дьяк Гришка вслух пересчитал их, чтоб всем было доподлинно ведомо.
        Зыбин спросил у войска:
        - Была ли в том ложь атамана?
        Войско крикнуло:
        - Атаманской лжи не было. То все вышло от Яковлевых! Бить до смерти!
        Есаул Зыбин спросил Трофимку Яковлева, кто заводчик в том, что поверх городка Раздоров он хотел топором рубить днища в бударах, чтоб все добро перетопить в Дону?
        - Ответствуй без корысти!
        Трофимка громко зарыдал, предчувствуя, что смертной казни ему не избежать. Тело его тряслось и корчилось, словно его жгли на костре. Дрожащим голосом Трофимка сказал:
        - Корнилий да Тимошка!
        Корнилий рванулся вперед и впился глазами в Трофимку. Тимошка приподнял голову, прислушался.
        - Ин дело-то какое. Вон кто хотел сморить нас голодом. Хорош один братец, другой того хлеще. Предать их казни!
        - Пороховую и свинцовую казну ты также хотел поизвести? - спросил Трофимку Зыбин.
        - И пороховую, и свинцовую - все, что лежало на бударах.
        - Казнить Трофимку! - крикнули казаки.
        Трофимка затрясся еще больше. Он повалился на землю, катался, словно его била падучая.
        Зыбин зачитал ложный донос царю от Тимошки, посланный с гонцом, с Сентяйкой Черноглазовым. В доносе писалось:
        - «Великий царь-государь, атаман Мишка Татаринов крепко проворовался. Тобою жалованные царские деньги пятьсот рублев не истратил он на Воронеже, как ты велел, хлебных запасов не купил, а затаил их своей корыстью. А на Москве, перед твоими светлыми очьми, сказывал неправду без ведома войска - по своей же корыстной мысли: самому хотелось владеть Азовом-городом. Подарки, даванные тобой ему не в пример другим, впрок не пошли, ибо войско скинуло его с атаманов, а вместо его крикнуло меня, Тимошку, холопа твоего верного. О чем и отписываю тебе. А будары с хлебом да со всяким добром, великий царь-государь, перетоплены и пожжены неведомыми людьми повыше Раздорского городка.
        Войско на Дону осталось помирать голодной смертью и без казны ручной и пушечной. Войско не ныне, так завтра снимет голову Татаринову. А впредь буду служить и прямить тебе всем превыше всех атаманов. Верный холоп твой, великий царь, атаманишка всего войска Донского
        Тимошка Яковлев».
        Татаринов положил перед Зыбиным пятьсот рублей.
        Войско загудело. Буйные голоса поносили изменников.
        За три дня и три ночи атаманства Тимофея без ведома войска написано было Санькой Дементьевым четыре доноса на Татаринова: царю, турецкому султану, крымскому хану, персидскому шаху. Турецкому султану писал Тимошка - «будет-де сходная цена, донские казаки не постоят - сдадут крепость Азов». Персидского шаха он извещал о своем атаманстве, а крымскому хану грозил разорением Бахчисарая.
        - Попутал сатана! - грозно и дружно кричало войско. - Смерть Тимошке, смерть Корнилию!
        Братьев приговорили к смерти: Тимошку за ребро повесить в крепости на якоре, Корнилия посадить в куль да кинуть в Дон без всякого мешканья.
        Тимошка, чувствуя свой последний час, вдруг громко заговорил:
        - Тех грамот подложных, подметных и прельстительных писем я не писал. Царю о Мишке Татаринове я не отписывал. Турецкому султану, крымскому хану и персидскому шаху известий о себе не подавал. То, видно, писали Санька Дементьев с Черкасска-города да Гришка Ануфриев с Кагальника. Пытайте их накрепко! Сознаются! О тех подложных грамотах и Корнилию было неведомо. Нашей вины тут нету. А будары с хлебом да с порохом хотел поджечь Трофимка Яковлев. А письмо от воронежского воеводы Мирона Вельяминова привез казак Татариновой станицы Нехорошко Клоков. А где он брал, нам с братом неведомо. Читал нам то письмо бежавший с будар Нехорошко. Мы же, по серости своей, поверили. А для которой корысти то делал он, его допытывайте. Смерти от вас не боюсь. Был я на Дону всю пору исправным казаком.
        Зычно загорланило войско:
        - Ото всех сразу отперся! И родича своего продал, и Нехорошка Клокова выдал, и Саньку Дементьева к смерти за себя подбил, и казака Гришку Ануфриева втравил в дело!
        - Смерть Тимошке!
        - Тяните к якорю!
        Тимошку подтянули к столбу, обвитому железными цепями, на котором висел якорь. Поддели за ребро и подтянули кверху.
        - Братцы! - раздался надрывный голос возле помоста. - Тимошка не виновен! Я грамоты царские писал. Я подметные письма вкидывал в крепость!.. - выкрикивал Санька Дементьев.
        - Эх, шельма одноглазая! - сбасил кто-то.
        - Да!
        - А с какой бы стати кричать ему так? - спрашивал другой.
        - А поди там, разбери.
        - Братцы! - раздался голос Гришки Ануфриева. - Не бывало вины Тимошкиной. Во всем моя вина. Я смуту вносил, клепал, лжу сеял, писал подложные бумаги. Казните!
        - Выкручивает Тимошку, лжет войску. Не верьте кагальницкому вору Гришке Ануфриеву!
        Татаринов сказал:
        - Снимите с якоря Тимошку! Подцепите на якорь Саньку Дементьева да Гришку Ануфриева.
        Полуживого Тимошку сняли с якоря и подцепили Саньку да Гришку.
        - Кидайте Корнилия в воду! - закричал Тимофей Разя. - Хотя он мне и родней доводится, а измена за ним великая.
        - Эх ты, хресный! - издали сказал Корнилию Стенька Разин. - Знал бы батяня мой твою измену, он бы не дал хрестить меня… Кому нужон такой хресный…
        Стеньке стало совестно за крестного отца, и он, смахнув слезу, отошел подальше, промолвил:
        - Атаманов продал! Хресный!
        И тогда он услышал:
        - Вины Корнилия нет! То я, Трофимка, всему причина. Попутал сатана. То я, без Корнилия, без ведома Тимошки, хотел пожечь да потопить будары! Я приму смерть, предназначенную мне.
        - А брешет собака!
        - Плутает, да конца не знает!
        Казаки спросили атамана:
        - Выходит, стало быть, вины их нет?!
        - Вины их много! - ответил Татаринов. - Тимошка, - обратился он к приговоренному, - сказывай сам свою вину! Сказывай войску все.
        - Вина моя в том, - жалостно сказал Тимофей, - во нынешнем году, по гордости, похотел я вместо Мишки быть атаманом войска. Дьявол меня в том во всем попутал. Господь бог, слыша мои правдивые слова перед вами, спасет меня от позорной смерти. Смилуйтесь!
        - Куда же их девать?
        - В тюрьму киньте! - сказал Татаринов. - Трофимку в куль да в воду! Переметнувшихся звонарей туда же. Подкупленного пушкаря - на якорь! Казака Андрея Голую Шубу - на якорь! Казака Ивана Бурку - на якорь! Тюремного старосту Максима Скалодуба - в куль да в воду! Казакам Шпыньдяю, Гуньдяю, Ваське Козырю - снять саблей головы подале от крепости да там же кинуть в землю.
        - Любо! - закричало согласное с атаманом войско.
        - Есаула Федьку Порошина, есаула Ивана Зыбина, атамана Михаила Черкашенина, попа черного Серапиона, дьяка Гришку Нечаева вознаградить из войсковой казны, каждому пятьдесят рублев. Из пожалованных мне царских денег и других выдач, как то было мною сказано, попу Серапиону любую половину.
        - Любо! - сильнее закричало войско.
        - А ныне дел в Азове всем хватит. И мне единолично во всем негоже быть атаманом. Алеше Старому быть атаманом в посольских делах: ногайских, крымских, московских и иных народов. Всех надобно склонить под руку московского государя.
        - Любо!
        - Науму Васильеву быть атаманом - глазом и ухом войска!
        - Любо!
        - Ивану Каторжному быть атаманом войска в крепостных поделках да в торговом деле.
        - Любо!
        - Осипу Петрову быть атаманом на Дону-реке и на Черном море. Паньку Стороженко нести сторожевую службу в Азове и под Азовом-городом.
        - Любо!
        - Михаилу Черкашенину быть всем атаманам и казакам советчиком во всех делах и судьей.
        - Любо!
        - Есаулу Порошину с дьяком Нечаевым, да с попом Серапионом, да с атаманом Михаилом Черкашениным писать статьи, наказующие казака за всякое воровство, измену, убийство и прочее… Отныне войску едину и тверду следует быть во всем. Изменами, воровством, лжою, наветами всякими великому делу придет пагуба! Во всем будьте едины, яко скала горная!
        Войско подбрасывало шапки, кричало «слава атаману Татаринову!» и поздравляло других атаманов, разумно поставленных на благо и службу войску.
        Как только приговор над изменниками был приведен в исполнение, выкатили бочки с вином и стали на радостях пить на майдане, хвалить царя, вспоминать дела славного князя Димитрия Пожарского. Больше всего казаки хвалили атамана войска Донского за его славную и верную жену Варвару.
        Казаки и атаманы торжествовали в крепости.
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ
        После крамольного мятежа в Азове-городе стало тихо. Тихо было и в замке бывшего турецкого наместника Калаш-паши. Под шатровыми сводами на тяжелой подвесной цепи медной люстры, похожей на огромную чугунную сковороду, в двенадцати высоких свечницах горели толстые и длинные восковые свечи. От них спокойно лился свет и ложился на тяжелые каменные плиты просторной комнаты. У кованных железом и клепанных гвоздями широких дверей сидел на дубовой лавке сгорбившийся старый свечник. Он был в дорогой, но уже обветшалой зеленоватой бекеше. Когда-то это был лихой, отважный наездник казак Гурьян. Все на Дону хорошо знали его и прозвали Гурьяном Добрым. Теперь он нес простую службу - доглядывал в замке за горящими свечами.
        Гурьян Добрый задумчиво поглядывал на свои порыжелые сафьянцы, исходившие донскую землю вдоль и поперек, и все время к чему-то прислушивался. Длинные свечи потрескивали тихо и весело. На фитилях, искрясь, метались живые огоньки.
        В глубокой думе посредине молчаливой и таинственной комнаты за длинным резным столом, расстегнув просторный ворот рубахи, сидел атаман войска Михаил Татаринов. Глаза его поблескивали. Поблескивала и его большая бритая голова. Рядом с ним сидел задумчивый главный судья донского казачества Михайло Черкашенин. Не легкое ныне дело быть судьей войска. Не легко написать для войска первые законы. Да и нужны ли они вольному казаку? Не пустое ли это дело? В Азове и на Дону многие годы жили без всяких законов, доживали казаки свой век без законов, хоронили их по обычаям давней старины. Но сама вольная жизнь подсказывала: надо иметь законы на Дону и в Азове-городе…
        Сиди, кряхти, пыхти да обдумывай.
        Крепкий умом Федор Порошин, главный войсковой писарь, старательно писал их гусиным пером на четвертушке пергамента. Он переменил пятое перо, а проку было мало. Не раз он почесывал ершистый затылок, вглядывался в тусклые, усталые глаза дьяка Гришки Нечаева, сидевшего напротив. Другой есаул, смекалистый Иван Зыбин, знавший «двенадцать» языков, тоже поскрипывал пером. Завтра поутру им предстояло выйти к войску и объявить по его же воле первые писаные законы.
        Два атамана, два есаула да дьяк, ученный грамоте в Москве, понимали, что каждая их ошибка принесет немалый вред всему войску. И атаманы, и есаулы были осторожны, мудры в суждениях. Дело шло не только о чести казака, атамана, но и о славе Дона, о верности российскому отечеству. Служить отечеству верой да правдой может лишь тот, кто будет до смерти храбрым и бескорыстным. Первые писаные законы следует и почитать твердо, и сохранять свято, и исполнять без всяких отговорок.
        На Дону наступают великие перемены.
        Гурьян поглаживал бороду, осторожно подходил к подвесной свечной сковородице, опускал ее вниз, дергая за длинную цепочку, счищал нагар, снимал наплывший теплый воск и, осторожно подтянув сковородицу кверху, усаживался на свое место.
        В Азове-городе все тихо. Нигде ни стука, ни скрипа, ни человеческого говора. Сторожевые казаки ходили по крепостным стенам едва слышно.
        В узких улицах темно и пустынно. Люди, перекипевшие, перестрадавшие в мятежной буре, спали крепко.
        Татаринов сказал:
        - Для каждого казака на Дону, особенно для того, который наделен умом и храбростью, за измену и преступления следует записать такую статью: отлучение от войска и от большого круга. Эта мера будет подобна смерти. Таковую статью следует нам вписать в закон войска первой.
        Все кивнули головами - согласились с Татариновым. Федор Порошин вписал эту статью в свод законов и перечислил, за какие грехи и преступления ее следует применять.
        «Если донской казак проворовался в походе, - записал он, - или проворовался в станице, на Москве или на море, в Азове-городе или в верхних и нижних городках, следует сия строжайшая статья.
        …Если коня своровал казак, не быть тому казаку в круге. Деньгами своровал - не быть тому казаку в станице, зипун украл у брата, казака, не быть тому казаку в походах и не ходить на Черное море. И, глядя по вине, казак тот не только отлучается от войскового круга, как от семьи, но и жены лишается, и будет бит еще кнутами немилостиво…
        …Если случится малая вина в воровстве - в станице казаку тоже не быть, быть ему привязанному к столбу. И будет он, преступный, позорный казак, стоять на майдане до тех пор, пока не заплатит за воровство. А если он и заплатит вскоре, то все едино будет он стоять у столба еще три дня и три ночи. А который казак проворовался не единожды, а более, того следует брать от столба, вешать на якорь, а нет - тут же кидать заживо в Дон, завязав в мешке с камнями. Такая кара будет взыскана и с того казака, который купил сворованное».
        - Жестоко, но складно, - проговорил Черкашенин. - Следует вписать теперь вторую статью: «…Если который казак кривую дружбу повел с турком или с татарином, того казака лишать коня немедля, лишать бабы. Водить того казака в походы дальние пешмя, следом за конным войском. А ежели он же к тому же еще деньги своровал у другого казака, быть ему, чтоб другим то повадно не было, прикованным к пушке до тех пор, пока кто-либо не заплатит за него сворованные деньги».
        Федор Порошин вписал вторую статью.
        Третью статью объявил Татаринов:
        - «Если любой казак, любой атаман без всякой на то причины поднял смуту в войске, в походе ли, иль не в походе, - того приговаривать к смерти, смотря по вине: кидать в воду, вешать на якоре за ребро, за подбородок, за руки, а нет - вешать за ноги вниз головой».
        Порошин вписал третью статью.
        - «…Некрепкую службу нес простой казак или старшинный, есаул ли, атаман ли, перебежал ли, лазутчиком стал ли, - того предавать той же лютой смерти, сажать на площади, нет - на поле, и стрелять в него из луков, пищалей, бить плетьми, сажать в воду, а помилованного держать в воде, чтоб только не захлебнулся. А если виноватого приговорили к смерти и вскоре пощадили, то лежачему под царским знаменем атаман войска должен выговаривать строго, бранить всячески, истязать, а под конец объявить: «Скурвый ты сын, придурок войска, прихвостень вражий! Пощадили мы тебя, дурь-голова, для царского величества. И ты выслужи ныне, собака, перед богом, перед царем и войском своей честью».
        - Жестоко, братцы, ой как жестоко, - со вздохом проговорил Гришка Нечаев. - Так и в Москве еще не судили.
        - Судили аль не судили, - сказал Порошин, - а тебе бы помолчать следовало: ноздря-то у тебя рваная?! На Москве покрепче судят! Ежели такое будем прощать да больно миловать, всю войсковую храбрость порастеряем. Тут надо быть покруче да покрепче. Который казак ничего не сворует, того и судить никто не будет. Доброму казаку страшиться законов нечего. Худому казаку - страшиться их надобно.
        Есаул Зыбин сказал:
        - То все ладно, братцы, а как нам быть в том, если казак убьет своего казака? Мало ли бывало у нас убийств всяких?
        Заспорили. Долго спорили. Один говорил одно, другой - другое. Перебранились.
        Гурьян подошел поближе к столу, посмотрел на исписанные чернилами бумаги и четвертушки пергамента и сказал:
        - Зря-то вы долго спорили: убийство на Дону должно караться по самой высокой строгости. Допустить убийство - опозорить Дон, опозорить войско, опозорить великую славу нашего братства. Карать таких казаков следует немилосердно, и бог в таком справедливом деле будет помощником нашим судьям. Я стар, - продолжал Гурьян, - прозвище мне дано войском не за мою жестокость, а за мою прямую, верную службу. Вам ведомо: бывает у Гурьяна краюха хлеба - поделится. Бывает зипун лишний - отдаст. Коня добыл у татарина - Гурьян не пожалеет, отдаст коня бесконному. Добуду где деньгу службой праведной - в кармане не держу, поделю ее с тем, у которого нет…
        Татаринов внимательно слушал Гурьяна. К чему сведет свое слово свечник?
        - Добрый Гурьян, - сказал Черкашенпн, - приятна твоя речь красная, да какова же будет по тому делу судейская, добрая сказка? Подсоби-ка нам. Подсоби. Совет справедливый атаманам, есаулам и казакам нужен.
        Гурьян ободрился, расправил горбину и продолжал:
        - Ежели свой казак да убьет своего казака до смерти - пиши-ка, Федька, прямо в бумагу, - сказал он есаулу Порошину, - того злодея и убийцу следует безо всякой жалости класть живым под гроб убитого и так едино, вместе засыпать их землею.
        - Да ты как будто недурное придумал, - заметил Татаринов. - Таковую статью следовало бы вписать. Для поддержания спокойствия и порядка она дюже годится, порядок станет добрым, крепким.
        Гурьян приободрился.
        - А еще, - продолжал он, - коль будет у нас торговля беспошлинная, то следует нам вписать законом и такову статью. Ежели лавочники будут продавать товары подороже той цены, которая установлена, то казаки будут грабить их, купцов, брать бочки с вином, разбивать те бочки, товары брать себе, пить вино бесплатно, рухлядь забирать и не быть перед войском Донским в ответе.
        - Вписать! - решил Татаринов. - Вписать!
        Вписали.
        - А еще, - сказал Гурьян, поглядывая на свечи, - дело касаемо до наших баб казачьих, до худых казаков. Надобно, чтоб блудня на Дону извелась совсем во всех городках. Женок примужних, каковы срамом прельщают молодых казаков, каковы наговором всяким живут, расточая беспутные ласки, бить на майдане жестоко плетьми. Блудников и блудниц, а они непременно будут сыскиваться, бить опять же плетьми бесщадно, загодя до пояса, бить их у столба, а имена их, прозвища вписывать следует в особую книгу…
        Все засмеялись.
        - Придумал! Да то уже давно делается, - сказал Иван Зыбин.
        - Делается-то оно делается, да не по закону. А надобно то делать теперь по писаному закону.
        Вписали и такую статью.
        Гурьян нашел для свода казачьих законов еще одну статью.
        - Вот жеребцы наши, ежели дело взять всерьез, ведь все они в дорогой цене, - сказал он. - Везем их издалека, из Аравии, с Булгарии, с Персии, с других стран, а доглядывать жеребцов некому. Поставим пастухами Ваньку, Митрошку, Гаврюшку, Тимошку, а они, доверие наше получивши, жеребцов не гораздо берегут. В ночном попасе похрапывают, завалясь на бок, а жеребцы добрые тонут в затонах, опасных трясинах, камышниках… То разве дело? Жеребца нам содержать дорого. Даем жеребцу лучший корм, чистую воду, светлую конюшню. Пал жеребец - мы везем его на кладбище на телеге крашеной. Кладбище для породистых жеребцов у нас отдельное, огороженное, каждому жеребцу ставим ограду, делаем надпись: каких маток он дал нашему Дону, каких коней, какие атаманы ездили на них, в каких делах те кони бывали, какие сраженья за ними числятся. Для жеребца у нас есть лекарь, знающий дело. Для людей у нас нету лекаря. А для жеребца и зерно потребно купить отборное, и хороним мы их, наилучших жеребцов, с особыми почестями. Держим мы их до старости во внимании. Поим такого жеребца из особых бочек…
        - То верно, - заметил Татаринов, - жеребцы разоряют нас. Жеребца мы холим так, как казака не холят. Верно? Занедужит жеребец - мы караулим его недели две, не отойдет ли? Жеребцу-то надобно иметь пятнадцать маток. Он ведь что крымский хан Бегадыр-Гирей. На шестьсот маток надобно иметь сорок лучших жеребцов. Иначе войску худо. Для жеребца - особый луг, особо сочная трава. Верно? А отвечать за жеребца и беречь его порой не можем. И какову же статью вписать нам в закон?
        - А такову, - говорит Гурьян. - Утонул жеребец в болоте - смерть пастуху! Утонул в реке - лишить пастуха всего… И смотря каков жеребец был - пастух достоин самой лютой смерти…
        - Складно! - сказал Черкашенин.
        И еще было положено ежегодно собираться войску в круг, разбиваться на курени, вписывать - которая речка которому куреню достается. Рыбу следует ловить куренями. А который курень залезет в чужую речку - два года тому куреню не лавливать рыбы. Речки делить по жребию.
        Гурьян сбил нагар со свечей, сказал еще есаулам и атаманам:
        - Отныне пойдут у нас на Дону порядки новые, порядки хорошие, верные. Куда ни кинь - выходит единомыслие. Иные наши полоняники в огонь идут, а у тебя слезы катятся. Иных в кандалы куют - радуешься, что и закандальные служат верно, стойко, без всякой границы любви к своей родине. Иные в полон идут и никогда голов своих не вешают. На таких полоняников глядеть любо. Казаки иной раз щадят врага елико возможно. А сила той любви не простая, а достойная нашей души и сердца. За великое можно отдать все: и жизнь, и счастье. Не тем, так я думаю, жива душа жены мужниной, что она с мужем обвенчана, а тем жива душа жены мужниной, что сердце ее слилось с душой и с сердцем мужа. Велик ли он, казак, мал ли он, знатен ли, не знатен, но коль жена выбрала себе в мужья друга верного, о неверном друге и сказывать нечего, надо любить верного друга, блюсти, хранить, сам бог велит. Хорош вышел у нас закон по бабьему делу. Всем хороши законы! Единомыслие - всегда сила, а коль сердце не подойдет к сердцу - сорную траву пожечь можно запросто, пожжешь дурную траву, а малое время спустя пожнешь молодую. Глубока жизнь -
поглубже рек, поглубже океанов!
        Гурьян потушил свечи. В длинные и высокие окна замка пробивался утренний свет.
        Важное дело было сделано.
        Михаил Татаринов стоял у открытого окна, облокотясъ на подоконник. Солнце поднималось не торопясь, огромное, красновато-сизое, оставляя на реке игристую, золотистую, широкую россыпь. Там вдали, в синеватой, просторной, бескрайней донской степи за Азовским морем, оно оживляло зеленые молодые травы, сочный камышник, накаляло прохладный воздух.
        Мысли Татаринова бежали далеко… Он думал о том, как народы Кавказа, славянских стран, Молдавии, Валахии, вот уже которые века стонущие под турецким игом, быть может, купцы Албании, Греции, соберутся когда-нибудь в Азове-городе. Сядут они за широкий стол с казаками Дона вольного и поведут беседу без хитрости, без корысти о дружбе. Думал он, как пойдет в Азове-городе большая беседа о житье, о воле, о светлой доле. И следует для того твердой ногой стоять на берегах морей Русского[1 - Русское - историческое название Черного моря.] и Азовского.
        Татаринов знал: если не султан Амурат IV, так другой какой-нибудь турецкий султан придет с войском и станет тучей у стен Азова-города…
        Думы атамана были не легкие, но и дело сотворить не легче. А сковать дружбу великую всяких народов, живущих по-разному, следует. Но это не саблю острую в Багдаде сковать, не клинок - в Дамаске.
        Почесывая бороду, пристально поглядывая и прищуриваясь на посеребренный и позолоченный солнцем Дон, Черкашенин сказал:
        - Ты, видно, Михаил, о яковлевском бунтовстве все думаешь? Не ломай, атаман, о том голову. Так сотворилось, так оно должно было быть… Я так понимаю: без грозы нигде ничего не бывает. Гроза в Азове прошла. Зной иссушает траву, после грозы и проливных дождей трава всегда зеленеет, поднимается. Это, Михаил, верная примета жизни.
        Татаринов будто очнулся:
        - Ты прав, старик. Доброе дело не умирает.
        Они молча вышли из замка, взошли на высокие стены крепости и, быть может, впервые увидели свою обновленную землю, краше которой, казалось им, не было в целом мире.
        ГЛАВА ВОСЬМАЯ
        Притихшее, сосредоточенное войско стояло на майдане. Есаул Порошин по указу атаманов неторопливо читал законы. Лицо есаула было бледное и усталое. Впереди - войско. Позади - атаманы, старшины. Воспаленные глаза Порошина стремились не пропустить ничего. Читал есаул громко, толково, внятно. Такой тишины и в церквах, и в соборах еще не бывало.
        Войско не выкрикивало, как прежде: «любо!», «не любо», - слушало терпеливо и молча. Иной раз в рядах слышался тяжелый вздох. Иной раз кто-нибудь тихо застонет, - видно, тому казаку грозит отлучение от войскового круга. Но когда Федор Порошин зачитал статью, карающую за убийство своего же казака, Иван Бандроля, высокий детина с рябоватым лицом, заголосил, как баба на погосте. С чего бы это?
        Вчера за Кабаньей балкой под горячую руку он пришиб своего же казака, Андрея Лихаря.
        Ивана Бандролю еще не судили. А судить, видно, будут.
        - Братцы! - вопил Бандроля. - Братцы, пощадите! Я то по пьяному делу сотворил.
        - Почто ревешь, дура! - выкрикнул кто-то. - Тебя еще не судят, а ты уже орешь, словно поросенок резаный. Помолчи!
        - «…А женок примужних, - читал есаул дальше, - которые из-за прихоти своей и блуда срамного прельщают молодых казаков, тех женок, которые живут наговором всяким, бить жестоко плетьми на майдане. Блудников и блудниц, ежели они все еще будут сыскиваться в городках, опять же бить плетьми на майдане, привязав к столбу. Имена и прозвища таковых вписывать в особую книгу».
        - Ге! - крикнул кто-то, раскатисто расхохотавшись. - Такие у нас найдутся. Поначалу ту статью должен испытать Ксенофонт Кидайшапка! Все войско в позор поставил. На какую бабу польстился…
        - Ха-ха! - тонко, звонко и заливисто расхохотался маленький, бойкий, широкоплечий и беззубый казак Кондрат Ломайшкворень. - Ха-ха! - И того казака нельзя было удержать от заразительного смеха. Так и раскатывается. Так и раскатывается.
        Смеялись сначала казаки первых рядов, потом вторых, третьих. И вот уже хохотали люди на всем майдане. Смех перекатывался волнами от первого ряда к последнему. Все знали Ксенофонта Кидайшапку, а кто не знал его, глядя на смеющихся, смеялся еще больше.
        - Ха-ха! Словили сазана на удочку… Лови другого!
        - Вот так Татаринов! Удружил! Всю жизнь народную знает. Его не проведешь! - говорили казаки и казачки, вытирая слезы от неудержимого смеха.
        - Казав кум, що добра кума була, та вчера скисла! - снова выкрикнул какой-то шутник. - Хо-оо-роший закон!
        - Ха-ха! - гремело войско.
        - Да дид у его лисий, а баба куца! От чужой бабы тепло знаймав! Ха-ха!
        Рыжебородый запорожец снял шапку, густым басом вставил:
        - З горя казак стару обнимае, бо молодой не мае! Всим звистно: «Що курици сниться?» - «Просо!» - «А дивици що?» - «Парубок!» - «А Ксенофонту що?» - «Молоко от птици, молоко от дивци, молоко от жинци». Не досталось Ксенофонту молока от жабы, помешали бабы. Гонит дивка парубка, а сама вид його не йде!
        - Га-га! - гоготало войско. - «Ой, ти, хлопче, ненароком коло мене трешься боком! Семене, не притуляйся до мене!» А сама тильки того й хоче!
        Порошин читал дальше. Он иногда останавливался и смотрел, как заразительно и громко смеялись казаки, атаманы. Видно, всем пришлась эта статья по душе, по нраву. Он ждал, когда все казаки угомонятся. Да где там!
        Раздорского городка казак Ивашко Птаха вышел, взял за рукав Ксенофонта, длинного как жердь, вывел вперед, поставил перед войском. Ксенофонт вздрогнул. Тонкие губы его затряслись. Скулы худые задергались. Серые глаза зазыркали туда и сюда и спрятались, глядя в землю. Длинные, сухожилью руки Ксенофонта свисли до самых колен, а ноги, высокие и тонкие, заметно дрожали.
        - Ну и дятел! - сказал ездовой Груня, казак в рваной свитке, в старой бараньей шапке с красным верхом. - Ростом-то с верблюда, а умом с блоху… Вот первая блудня! Судить будем. Нам бабьи кучеры уже надокучили!
        - Ну так что ж порешим, казаки? - улыбнувшись, спросил Татаринов. - Будем, стало быть, судить блудню по новому закону?
        - Любо! - крикнуло войско.
        - Седай, казак, теперича на седло да погромче покрикивай: «Ку-ка-ре-ку!»
        - А с бабой-то как нам быть? Она - блудня первая! - закричал казак Груня. - Почто нести такой тяжкий крест одному Ксенофонту?
        - С Мариной, что ли? - спросил Тимофей Разя. - Али с Татьяной?
        - С Настей да с Пелагеей, с Христиной косой, с Маланьей босой!
        - Да им всем статья надлежит веселая: привязать к столбу и бить плетьми нещадно. Бывает, у жинки муж помирает, а она кобеля себе подбирает. Тут вся блудня налицо. Откуда только понабралось их, блудни такой? Пороть! Пороть!
        Войско дружно и громко крикнуло:
        - Та статья люба нам!
        Порошин стал читать статью о пастухах-табунщиках, о жеребцах, за которыми бывал малый присмотр. И эта статья понравилась войску, и тут сразу крикнули, чтоб судить нерадивого табунщика Ананаса Сидоркина, по вине которого в Позадонье, пал лучший жеребец войска Белый Лебедь и кровная кобыла Лихая.
        Все статьи закона были приняты едино и голосами, и мнением. И порешено было: завтра же с восходом солнца, чтоб иным неповадно было, чтоб не отлагать дел, поскольку и преступники жили еще в крепости, - судить их по новым статьям со всей строгостью.
        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
        Быстроглазый, стремительный Степан Разин кинулся в теплую донскую воду. Перемахнув реку в ту и в другую сторону, выскочил на берег и, словно резвый конь, помчался по крутым скатам к крепости.
        Позади остались донские просторы: бесконечные степи, широкие гирла реки, высокий шелестящий камыш.
        Тут, в Азове-городе, совсем не так, как в старом казачьем городе Черкасске было. Там знакомые низины, заливные луга, отлогие суглинистые берега Дона и даль, сколько глаза достать могут. Там тоже степи. Да степи совсем другие: повольнее, пошире, поровнее. Привык к черкасским степям и затонам Степан, привык, и кажется ему, что лучше того старого казачьего города Черкасска нет нигде. Там не только степи - и небо просторнее.
        Ширь под Черкасском описать невозможно. Благодать - поискать только. А тут, в Азове-городе, непривычно ему. Азов брали - ему то нравилось. Пушки отгремели - одна скука! Бабы своим делом заняты: рубахи да портки в Дону стирают. Строевые казаки - своим. Старики - былое вспоминают. Малые казачьи ватажки на море ходят, громят турецкие галеры. Иные казаки на вылазки идут, выведывать вражьи замыслы. Другие в Крым - в ответ на татарские набеги. А ему никакого дела не дают. Сведет он коня Михаила Ивановича Татаринова на Дон, искупает, прогонит галопом по степи, поставит в конюшню - и целый день слоняется без дела.
        Город Азов нельзя сказать, что не полюбился Степану, но стены его каменные, высокие, башни с узкими окнами, бойницами сковывали его, связывали. Неразворотно Степану в Азове-городе. Давно ему хотелось узнать, что делается там, далеко за донской землей, - на Руси. В Москве хотелось побывать, куда частенько ездили знатные казаки да атаманы. Чего только не повидали они! Чего только не говорили о Москве!..
        Степан остановился, задумался. Впереди стояли грозные стены крепости, внизу серебрился Дон.
        Братаны его, батяня, дед и мамка росли на Дону, кормились. Многие воевали и умирали на этой земле, политой слезами и кровью.
        Слава о Доне идет добрая, речь - хорошая. Дело ли ему покидать Дон? Но ведь с Дона же тихого летели ясные соколы во все края света. А в тех краях Степан не бывал еще.
        Дедусь Черкашенин частенько приговаривал: «Один раз родила казака мати, один раз и умирати!» Степан и помереть готов был, лишь бы ему побывать в Москве, один бы разок слетать на край света.
        Стоит Степан, размышляет, а Дон бежит, бежит. Гордый, величавый Дон, приплескивая волнами, стремится к морю.
        Присел Степан на пригорочке, и поплелась в его голове длинная думка-стежечка…
        По дороге к крепости шел дед Черкашенин. В старом зипунчике, с палкой в руке.
        - Ты почто же, молодой казак, задумался? - спросил он Степана. - Не обругал ли тебя кто? Не отхлестал ли кнутом братан?
        - Братанчик поругивает меня по великим праздничкам. А ныне, дедусь, буден день, - уважительно ответил Степан.
        - Так чего же ты сидишь тут, кручинишься? Вижу, думу нелегкую думаешь? В твои-то годки и без думок прожить можно.
        - Ох, дедусь, невесело мне. Невесело!
        - Ну, сказывай! Сказывай без утайки.
        - Врать непривычен. Отродясь не врал. Задумал я, дедусь, Азов-город покинуть, в Москве побывать. А там, из Москвы, гляди, и до края света добраться.
        - Да не очумел ли ты? В твои ли годки такое дело замышлять?
        - Ей-ей, дедусь, хочу в Москву.
        - Лихо! Один такую думку держал, аль кто советовал?
        - Один! - хмурясь сказал Степан.
        - Дойти до Москвы ты дойдешь. Да ведь в дальней дороге и попить, и поесть надобно. А где ты все это брать будешь?
        - Добуду! Людей добрых на белом свете много. Краюху хлебца подадут. Водицы испить неужель откажут? А краюхи хлебца хватит мне дён на десять, я не из прожорливых.
        - Ловко! А батяне то ведомо? Братану Ивану?
        - Скрывать я не стану. Непременно поведаю. А с зарей поднимусь и в путь-дорогу. Откладывать дела моего никак не можно…
        - Поди, у тебя пятки босые горят?
        Степан глянул на свои босые длинные ступни, ответил без колебаний:
        - Горят!
        - Ты, видно, в Дону перекупался?
        - Все едино уйду. Ты, дедусь, свету повидал немало. Царю Ивану Грозному служил, грамоту из царских рук получил. Ты бы лучше порассказал мне, дедусь, как люди на Руси живут. Глядишь, в пути-дороге мне и пригодится. Окромя тебя, никто так не расскажет.
        Дед присел на землю, заговорил:
        - Ведомо ли тебе, что перед всяким боем наши неприятели в трубы трубят, в барабаны бьют, в зурны играют и гикают зычным голосом? Соберут своих воинских людей множество тысяч, шевелят войском, яко волна шевелит песок при море. Выйдут они в поле во всех доспехах. Шеломы у них золотые, сбруя новая, блестящая. Горит, что заря красная. Шеломы искрятся звездами. Сабли на солнце сверкают. Гарцуют недруги, похваляются. А мы-то, смертные, глядя на них, поговариваем: «Эка невидаль, рать поганая собралася. Свистит! Блестит! Гроза надвигается. Ложись да помирай!» На что Добрыня Никитич, как то в сказках сказывается, богатырем слыл, и тот, завидя несметную силу татарскую, говаривал: «Не бывать-то нам на святой Руси, не видать-то нам свету белого; побьют-то нас татаровья поганые». А пойдет дело воинское, начнется битва - иное выходит. Шеломы вражьи золотые траву приминают. Доспехи дорогие, глядишь, все поле битвы усеяли. Сбруя огненная - вся рваная. Головы хвалебщиков заносчивых, что шар к шару, впокат по степи лежат…
        - К чему ты это клонишь, дедусь?
        - А вот к чему. Не похваляйся, сынку, коли ты в такой дальний путь собрался… Поостынь малость, поразмысли потолковее, порасспроси умных людей, которые часто в Русь ходили, узнай, каково простому люду на Руси живется. Тогда, взяв торбочку недырявую, шагай к Москве. Но знай наперед: на Руси великой, где земли и люда черного много, не так-то сладко живется. Непорядков на Руси от трона царского, от двора боярского река льется огненная. Верю, задуманное тобою сбудется. Но время твое само придет.
        Тут дед Черкашенин за право почел, не откладывая, поведать молодому, несведущему Степану Разину о жизни на Руси.
        - Еще при царе Иоанне Грозном, - сказал Черкашенин, - непорядков накопилось столько, что и поныне они во всем сказываются…
        Степан придвинулся к деду.
        - Запоминай, Степанушка, покрепче. Пригодится. Язвы в нашем государстве развелись великие! К примеру, во многих церквах звонят и поют не по старинному уставу. Многие иконы пишутся неприлично. Десятники да недельщики судят людей и управу чинят не по правилам: всякие дела волочат подолгу. Дела ябедные сочиняют с ябедниками. Дурные женки и девки, с судьею по заговору, многих чернецов, попов и мирян обвиняют ложно в насилиях, во всяком дурном позоре. Иные взяли за правило прийти в монастырь, постричься, якобы для покоя телесного, а в самом-то деле лишь для того, чтобы там бражничать. Архимандриты и игумены иных служб вместе с братией не справляют, а пробавляются с гостями у себя в кельях. Иные богатые люди своих племянников помещают в монастыри лишь для того, чтобы жить им там на всем готовом - монастырском. К ним в кельи приходят женки и девки, ребята молодые. А что ни на есть голь перекатная, люд бедный, всякая братия беднейшая, которая алчет и жаждет присмотра и успокоения, бродит по миру. Монастырские богатства держатся во власти родичей детей боярских, гостей-купчишек, приятелей да всяких темных
друзей. Прямые нищие, калеки, воины и люди увечные шляются повсюду без всякого призору. Монахи и попы пьянствуют, вдовые попы соблазняют замужних женок. Старцы хитрые с иконами ходят по миру и просят подаяния на монастырское житье, а коль соберут его вдосталь, то тут же и пропьют. Помни, Степан: в некоторых церквах на Руси люди стоят в шапках, с палками, говорят срамные слова; попы и дьяконы - волосья им повыдернуть бы бесчинно! - церковные причетники всегда пьяны, без всякого страху стоят и бранятся; иные попы в церквах дерутся между собою, таскают друг дружку за волосы и матершинничают, яко псы на псарне. Эх, сынку, Степанушка, знал бы ты дела все кабальные, пытошные, то не захотелось бы тебе с этих вольных степей уходить…
        - Да я же, дедусь, не совсем с Дона пойду. Пойду я ширину да длину света приметить. О попах занятное сказываешь. Так все и впрямь дерутся, и впрямь матершинничают?..
        - Не вкривь же. Многие из них двоеженцы, троеженцы; в алтари баб всяких водят. Коснись дела, станут пытать их - клянутся, божатся, крестное знамение во лжи кладут. В иных монастырях монахи, и монахини, и просто обыкновенные миряне вместе живут. Эх, Стенька! То разве тоже, коль монастыри отдают деньги в рост, зерно и хлеб бедному люду отдают с великим приростом, вино давят и продают его то крадучись, то беспошлинно. Простой люд морят голодом…
        Степан строго посматривал на Черкашенина. Таких сказок он еще ни от кого не слыхивал.
        - Священники в церквах всегда должны показывать примеры добродетели, трезвости, благочестия. А они иной раз такое творят - ужаснешься. Заиграют где гусли, загудят перегудники, затеются где потехи хульные с вином зеленым, - попы первые там гуляки. Сидят, пьют, балаганят, ризы снимают, распоясывают. Иоанн Грозный даже указ издал. В указе том было сказано, что священническому и иноческому чину не велено в корчмы входить, упиваться, празднословить, браниться; и которые священники, дьяконы и монахи станут по корчмам ходить, упиваться, по дворам и улицам скитаться пьяными, сквернословить, непристойными словами браниться, драться - таких бесчинников хватать и заповедь на них царскую брать, по земскому обычаю, как с простых людей бражников берется, и отсылать чернецов к архимандритам, к игуменам, и те их должны смирять по монастырскому чину; а попов и дьяков отсылать к поповским старостам, которые объявляют о них святителям… допытываются, кто их поил… Вот таково житье на Руси, Степанушко.
        Степан, задумавшись, подсел поближе, попросил:
        - Дедусь, ты бы мне еще поведал о том житье. Глядишь, все впрок и пошло бы!
        - Дитя малое, познаешь все, время терпит. Бесчинств на Руси много.
        Рассказ деда словно перенес пылкого Степана в другое царство, за тридевять земель. Ему не верилось, что все это возможно.
        - Сказывай, дедусь, сказывай…
        Дон тихо плескался, грелся на солнце, плавно входил в берега Азовского моря. Солнышко припекало щедро, и над степью едва заметно поднимался знойный туман, розовел далекий донской горизонт. Черкашенин пристально глядел вдаль.
        - А Москва, - заговорил опять он, - сильный, преславный, каменный град. Течет там река Москва. Из каменна града Москвы взлетают под синие небеса купола церквей златоглавых, и гремят они своими златыми колоколами по всем окрестностям переливчатыми звонами. И нет более нигде такого града. Все крученое, золоченое, искусное сотворено крестьянскими руками, крестьянскими топорами, крестьянскими умами, выдумщиками. А делалось все по русскому обычаю, по русской смекалке. Побываешь в Москве - познаешь силу русскую, могутную, не в пример другим славную. Силы-то у нас столько есть, Степанушка, что в чистом поле травы. Жги ее, рви с корнем ее, коси косой - падает, а оглянешься - опять буйно растет, молодеет, зеленеет, густеет. Вот, Степанушка, какова Русь наша. Ее копытами топтали татары, под корень валили строения всякие и людей вели в полон во все стороны, а она, Русь, не токмо Москва, вся каменная! Стоит и стоять будет до скончания веков! Так!
        Беседа их затянулась до сумерек, а Степан и не замечал времени.
        - Москва, стольный град, Степанушка, - третий Рим, четвертому не бывать! Ты слыхивал о великом Риме?
        - Не слыхивал.
        - Ну и дурь голова. Пора бы знать. - Черкашенин погладил старой, шершавой ладонью голову Степана. - Рим-то хорош, а Москва лучше. Она яко великое солнце на великой нашей русской земле. Красуется Москва церквами деревянными и каменными, людьми терпеливыми и гордыми, незыблема стенами и умами. Места Руси обширные, привольные, преизобильные во всем. На Руси у нас всякого угодья много, и не можно обрести его в других странах. И красотою, и крепостью, и богатствами человеческими наша великая Русь никому не уступит. Бывал я в Чудовом монастыре. Вот где богатство! Золото! Серебро! Иконы дивные! Ризы на попах - глаза разбегаются! И в Москве богатств много, но и нищих множество, калек, больных… Иные бродят по Москве как тени загробные, валяются в ямах прямо на улицах. Неимущим негде свою голову приклонить. Так и скитаются… Юродивых, куда ни пойдешь, найдешь. Бездомные помирают с голоду, замерзают в переулках, а то и прямо на Красной площади. Но зато бояре живут, процветают, богатеют, людей черных морят с голоду, грабят, где можно, изнуряют тяжкими работами. Сами они в тюрьму попадут - живут здорово. В
монастырь попадут, опалой сосланные, - живут, блаженствуют. Вот разве голова у которого боярина слетит на плахе, тогда считается - был-де такой боярин в ответе перед царем…
        Степан заслушался, затих, глубоко задумался.
        - Пойдешь по Руси, Степанушка, всего наглядишься. Только, мой совет, повремени. Тебе же ведомо, что люди бедные, разоренные, обиженные, обездоленные бегут с Руси к нам на Дон, счастья да своей доли ищут. Им тут вольнее и сытнее…
        - А какова их доля у нас? - сказал Степан. - Беспорядков и у нас немало. Азов-крепость брали дружно, а взяли - передрались, головы один другому стали снимать, едва атамана Татаринова не зарубили, да и тебе, дедусь, хотели было сбрить голову саблями. Почто мятеж учинили? Добра не поделили. Атаманская булава заморочила дурные головы. Понарубили-то сколько - кладбище новое выросло у стен города. Нескладно, дедусь, и у нас. И мне без дела сидеть в Азове, глядеть на стены каменные нет охоты. Дон-реку покидать жалко, на степях вырос, под донским солнцем грелся…
        - Повремени, Степан, на Руси ты еще будешь… А в Азове-городе дел для тебя тоже хватит. Пойдешь на Черное море с атаманом Осипом Петровым громить турецкие галеры. Пойдешь с Наумом Васильевым к Бахчисараю - татар бить. И под Азовом разыграется такое - а непременно разыграется, - какого ты еще не видывал. Турский султан никогда не помирится на том, чтоб отстать от крепости. Тут такие дела начнутся!.. Торговля пойдет, другие народы будут съезжаться к нашей крепости, купцы из Москвы будут, из Киева, Казани, Астрахани. Наглядишься на все, побываешь в важных казацких делах, и тогда - с богом… Иди в Москву. Но люди поговаривают: как только султан завоюет Багдад, он непременно двинет турское войско к Азову, и тут будет великая битва, а мы, люди русские, оставить сию крепость не можем. Так-то, послушай ты старика всерьез и не ходи пока с Дона.
        Степан помолчал, подумал - и решил остаться на Дону.
        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
        Светло-зеленая луна задержалась над высокими, грозными бастионами. Таинственно и нежно осветила она просторную, совсем недавно угомонившуюся крепостную площадь. Широкая луна беззаботно купалась в сверкающей реке, обсыхая в бархатистых и мягких травах. Торжественно и медленно она проплывала по фиолетовому небу предначертанным ей путем.
        Сказочная угрюмая тишина стояла на обширном пространстве вольной донской земли. Посредине Дона переливалась серебряная гладь. Волны еще не плескались. Казалось, Дон не тек, а стоял неподвижно. Но уже затеплилась далеко на востоке утренняя заря…
        Первыми просыпаются прожорливые рыбехи: мелкий сазан, селява, стремительная чехонь, стерлядки. Они проворно выскакивают из серебристой глади, взмахивают, вынырнув из воды, хвостом и шлепаются, сверкнув чешуей, в воду. Сколько тут рыбы! То там, в затончике, то здесь, у самого отлогого берега, только и слышно: бульк-бульк-бульк.
        Разыгралась рыба на ранней заре. Разыгралась так, что и спокойный Дон, словно от веселья, покрылся густой перебегающей мелкой рябью. Тепло будет.
        Против размахнувшегося широко течения с быстротой птицы, неглубоко под водой и на поверхности ее, мчатся длинные косяки мелкой рыбы. За ними, словно за резвыми табунами коней, гонятся хищники - так быстро, что, разрезав острым носом воду, оставляют позади себя белую ершистую пену. Длинноспинные, сероватые, они напоминают просмоленные казачьи струги, перевернутые днищами кверху. Это белуги, каждую из которых можно уложить на две подводы.
        Над косяком рыбы кружатся вечно голодные прожорливые чайки.
        Над проснувшейся степью уже взмыли высоко в небо, вскружились степные орлы. В густых камышах проснулись вертлявые кряквы. Медленно поворачивая головы, осторожно и важно ступая, вышли цапли за ранней добычей.
        Солнце поднялось над землею. Оно взошло, искристое и светлое, теплое солнце. Его ждали воды и травы, леса и луга. Его ждала отдохнувшая за ночь земля. Его ждал человек.
        Настало утро.
        Грозно и тяжело, со скрежетом и лязгом, открылись железные ворота Азова. Казаки, по пояс голые, с гиком, с криком погнали строевых лошадей в низину Дона.
        Кони, поднимая густую пыль, влетели один за другим легкой бурей в свежую воду. Густая, отчетливая дробь копыт отдавалась эхом на том берегу реки, за ближним леском, за крепостью.
        На белом коне Татаринова грозой выскочил Стенька Разин. Летит, будто ничего не видит - ни земли, ни солнца. Душа млеет от радости и счастья, когда он сидит на атаманском коне. Глаза горят. В левой руке - поводья дорогой уздечки, в правой - наотмашь плеть. Босой, загорелый. Светло-русые волосы разлохматились, секут по глазам, а он крепче прижимает запыленными пятками шелковистые бока Черта. Вскочил Стенька на кручу и, словно безумный, стремглав полетел в реку. Белая высокая волна скрыла под собой отчаянного седока, прилипшего к спине коня.
        - Стенько, Стенько! - закричала с высокой насыпи испуганная Татьянка. - Уто-о-о-нешь… Батяньке скажу-у-у-у! Атаману войска скажу! - Приложив руку козырьком ко лбу, Татьянка прижмурилась, глянув на солнце, и так застыла в своем синеватом платьице под лучами солнца. - Утонет! - проговорила она и села на землю.
        Посредине реки показалась белая голова лошади с раздувшимися ноздрями. Атаманский конь тяжело плыл назад, переваливаясь с боку на бок.
        Но где же Степан? Куда он подевался?
        - Стенько! Стенько! - звала его Татьянка и, не услышав ответа, вскочила, побежала к Дону.
        Белый конь, лоснясь на солнце, встряхиваясь, остановился возле молодой осоки, повел ушами, стал лизать голую спину Стеньки, лежавшего на песке.
        - Стенько! - отчаянно вскрикнула подбежавшая Татьянка. Слезы брызнули из ее глаз густым градом. Горячие, покатились по вздрагивающим щекам, окропляя платье, скатываясь на теплый прибрежный песок. Татьянка не без страха подошла к парнишке. Одна сверкнувшая на солнце слезинка упала на голову Степана и затерялась в его мокрых волосах. Конь лизал бронзовую спину юноши, пытался ущипнуть ее губами, осторожно хватал крепкими зубами за мокрые штаны.
        Степан лежал, не шевелился.
        Всплеснув руками, побледнев, Татьянка вскрикнула:
        - Утонул! Господи! Стенько утонул! Да что же теперь будет?
        Стенька повернул голову, широко открыл глаза:
        - Ну что горланишь-то? Аль не видишь, дуреха-рыбеха, я коня испытываю… Поди-ка ты отсюда прочь! Поди, говорю, прочь! Не дело тебе, бабе, бегать за казаком.
        Татьянка совсем смутилась. Ее густые ресницы запрыгали, глаза заулыбались, губы раскрылись, сами засмеялись:
        - Ты коня испытывал?.. А я думала… Смешно!
        - Коли тебе смешно, поди поскорее прочь! Сказано! А коли не смешно, возьми коня за узду да подержи. Встану да в Дон его поведу.
        Татьянка держала коня за узду, а Степан, у которого лицо было в мокром песке и глине, пошел умываться в Дон. Конь танцевал, перебирая ногами, рвался вслед за Степаном, вытягивая крутую, гибкую шею.
        - Ино каково у нас вышло? Испугалась! - черпнув ладонями воду, сказал Стенька коню. - Ты погоди! Я тебя еще не таковым наукам обучу. Будешь ты у меня смышленый конь, всю конскую грамоту одолеешь…
        Умылся Степан, вскочил на коня, снова кинулся в Дон. Там, подальше от берега, многие казачьи кони взбивали копытами белую пену до небес; возле коней барахтались казаки, прыгали с коней и так задорно смеялись, что их веселый смех слышен был далеко в степи, в крепости, за курганами.
        Гололобый, черноусый запорожский казак тянул за уздечку в воду вороного коня, а он, высокий, тонкий, упрямый, взвивался, как змея, становился на дыбы. Не любо ему лезть в воду. Ему бы в степи гулять-резвиться. Он норовил оборвать повод, сбить голого казака, накрыть его копытами. Казак тоже был упрямый. Он ловко вскочил на спину вздыбившегося коня и что есть силы сжал ногами его упругие бока.
        Из крепости вышла Варвара.
        - Ох, Варвара! - сказали казаки.
        Белолицая, румяная, стройная. Легкое белое платье вьется степным ветерком, ласково облегает ее высокий, красивый стан. Варвара с подругами. Она поклонилась красному солнышку, пошла навстречу ему легко и свободно. За ней две подружки: платья синие - из бархата, длинные, вверху обтянутые, как у боярышень в Москве, внизу - широкие, что колокол. Пояса жемчужные. Сапожки красного нежнейшего сафьяна. Одна - известная красавица, сестра атамана Ивана Каторжного Лушенька, другая - сестра простого казака Серьги Данилы - Дашенька. У той и у другой татарские небольшие, черные, как углины, глаза. И сколько в них блеску! У той и у другой тонкой стежечкой длинные брови; у той и у другой смуглые лица.
        Четверо запорожцев, стоявших возле крепостных ворот, покрутили оселедцы на бритых головах, подкрутили усы длинные.
        - Оце, ах! Казак-казачина, на що тебе мати уродила! - сказал один из них, толстяк. Другой, сухопарый, ответил:
        - Щоб та дивчина мене полюбила!
        Третий, широкоплечий, сказал:
        - Та що ж вона, подарила мени чорни очи…
        Четвертый сказал:
        - Ох, хлопци! За такими очима без свита ясно. Як сонечко грае!
        - Гарни девки с лица, як жар-птица! - сказал толстяк. - А вот у мене жинка така красавица, що як у викно гляне, то вси люди од викна тикают! Вона у мене чорнобрива, як риже теля. Ряба, як решето, повна, як огирочек, червона, як рак. Вон яка у меня жинця! Гарна, як телица, а разумна!.. Разумна, як ягниця! На носи бородавка, чоловика доброго побаче моя жинця, зразу гавка! Вон яка у мене гарна жинка!
        Красавицы переглянулись, засмеялись.
        - Добра у тебя жинка! Добра! - сказал сухопарый.
        - Така добра, така добра, що и придуматы не можно, - ответил толстяк. - Вона у мене мае губу вид вуха до вуха. Дви губы - холява![2 - Xолява - голенище (укр.).] А як иде, так носом землю подпирае! У моей Ганки нос - через Днипро мост!
        - Ха-ха! - раскатывалось эхо по Дону.
        - А чого ви, хлопци, рыгочете?! Такой бабы, як моя, во всем свити не знайдешь, - расписывал казак. - То не бида, що у ней одно око, та й те перервано!..
        Казачки устремились в степь, чтобы набрать свежих медвяных цветов. И широко полилась за ними старинная казачья песня:
        Ой, да ты взойди, взойди,
        Взойди, солнце красное,
        Взойди над горою ты,
        Взойди над высокою,
        Ой, да над дубравою, над зеленою!
        И неслась эта песня, дорогая сердцу, как живая сказка, над необъятными пахучими полями.
        А огромное солнце поднималось все выше и выше.
        Ой, да ну, взойди, взойди,
        Взойди, солнце, радостно,
        Вот и осуши ты нас,
        Согрей платья цветные…
        И с берегов реки, где купали коней резвых, поили донской водой, словно чистой слезой, доносились ответные голоса. Гуще всех, раскатистее всех голосов слышен был голос Левки Карпова:
        Ой, да обогрей, солнце,
        Согрей же нас, молодцов.
        Ой, да мы не воры, братцы,
        Не воры-разбойнички,
        Ой, да Дона тихого мы работнички!..
        Ой, да!..
        Хорошо в благодатном краю.
        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
        В крепости загудело гулкими раскатами. Эхо разлилось по степи звоном медным. Перекатилось за Дон-реку, помчалось, понеслось молнией в Придонье.
        Закачалась, пригнулась, прилегла к земле тонкими молодыми стебельками зеленая травушка.
        Могучие, густые, дробные колокола Иоанна Предтечи надрывались.
        Гром-колокол гремел гуще и гуще.
        Дон-дон!
        Дон-дон!
        Дон-дон!
        Возле Иоанна Предтечи с быстроглазым Якунькой стояла помолодевшая Ульяна Гнатьевна.
        - А почто колокол так гуде? - спросил Якунька.
        Ульяна сказала:
        - Да то разве колокол? У нас в Москве, бывало, загудят во праздный день все сорок сороков - земля качается…
        - А далеко та Москва, маманя?
        - Далече, сынок, далече…
        - Давай-ка, маманя, положим краюху хлеба в сумку и пойдем в Москву, звон сорока сороков послушаем.
        - Подрасти - сходим. Непременно сходим.
        - Когда ж я подрасту? Вчера был мал, сегодня мал. Одно и то ж сказываешь каждый день.
        От сильного громового удара Ульяна перекрестилась. Якунька тоже перекрестился.
        - А что то ен, маманя, пужае нас?
        - Да он не пужает.
        Казачьи женки, казаки, дети, выходя из домов, крестились. Пришли на майдан увечные воины. Войсковые казаки, одевшись по-походному, толпились возле куренных атаманов. Они знали, что колокола гудят сегодня не для божьей молитвы, а для суда над теми, кто нарушил обычаи войска, преступил принятые законы.
        В красном кафтане с черными рукавами промчался на вороном коне казак. Из-под высокой шапки, напоминавшей стрелецкую, выбивались рыжие волосы. Пушистая рыжая борода развевалась на широкой груди. То был храбрейший казак Иван Подкова. Покручивая плетью, он зычно взывал:
        - Люди вольные, казаки! Сыны земли русской: рязанские, казанские, московские, суздальские, новгородские! Повелением атаманов идите во степь, за крепость, для дела важного…
        На Никольской башне грозно ударил всполошный набат. Громыхнула пушка, закрыв дымом пороха Ташканскую стену.
        Варвара, Дарьюшка да Лушенька с подружками поспешили с поля в крепость. Они несли полевые цветы: синие, желтые, оранжевые, белые. Каких только цветов они не набрали! Шелковисто-золотого ковыля, степной ромашки с большими белыми лепестками, горделивых тюльпанов и васильков. Они ярко горели разноцветным огнем, украшая простые платья казачек.
        Когда женщины прибежали на майдан, Иван Подкова выкрикивал:
        - Все люди увечные и неувечные, встречные и поперечные, старые и долговечные, все бабы… идите в степь… поспешайте! Войсковой судия Михайло Черкашенин по строгости законов будет нынче чинить суд праведный…
        Четыре барабанщика в коротких серых кафтанах, в высоких лохматых шапках с жаром ударили густую дробь по телячьей коже высоких барабанов.
        Толстый тюремный ключник Аким Тетеря распахнул железные двери тюрьмы, вывел бледного казака-табунщика Апанаса Сидоркина и одетую не по русскому обычаю толстуху бабу со вздернутым носом - Марину Куницкую.
        Марина остановилась и злобно поглядела в толпу.
        - Ну, ты! Блудня! - строго сказал ключник Тетеря. - Поди-ка на телегу, не задерживай!
        Та вскинула голову, стряхнув льняные косы с плеч, стукнула каблучком красного сапожка по деревянной мостовой, подхватила белыми пухлыми руками пышную юбку и вскочила в телегу, запряженную волами.
        Аким Тетеря вывел еще одного казака - Ксенофонта Кидайшапку - длинного, худого, с желтушным лицом. Он трясся от страха и как юродивый ухмылялся.
        - Поди, - сказал кто-то в толпе, - и вправду Кидайшапка умом рехнулся?
        - Когда с Маринкой валандался, - проговорила дородная баба в цветастом платке, - в ту пору умом не рехался? В тюрьму кинули - вмиг рехнулся! Блудня! Каково-то ныне Маланье, бабе его несчастной!
        - Ги-ги! Милан! - всплеснули руками бабы. - Да Маланья-то его - красавица, не чета этой панночке. Она найдет себе другого, доброго казака!
        Статная и красивая казачка Маланья, закрыв лицо подолом, рыдала в толпе и голосисто причитала:
        - Почто ж ты, Ксенофонтушка, покинул меня, оставил одну перед всем светом белым, опозорил меня, молодую…
        Ксенофонту указали место в телеге. Он стал спиной к Маринке Куницкой. Глянув в толпу исподлобья, скорчил рожу, хохотнул и смолк. Он уже знал, какая кара ожидает его. Жалко ему стало голосившую Маланью, с которой прожил без малого десять лет. Жалко ему было и полячку Маринку Куницкую. До чего ж была хороша, сладка и ладна… Ум помрачался. Три года прожили втайне, по-воровски Ксенофонт с Маринкой.
        Вывели из тюрьмы Ивана Бандролю - немолодого, крепко сложенного, седобородого и седоусого мужика, бежавшего от князя Никиты Одоевского.
        - Покойничек, - безнадежно махнув рукой, сказала круглолицая молодка, покрытая цветастой персидской шалью, небрежно накинутой на плечи. - Душа казака, почитай, очистится от греха.
        Лицо Бандроли - что пергамент. Глаза ввалились, длинный нос заострился, побелел.
        - Эх, - сказал Бандроля, - бежал я от князей, бояр. Прибежал на Дон. Искал вольницы, правды, а нашел могильную сырую землю да смертушку свою с таким бесславием…
        Слов его в толпе не было слышно из-за барабанной дроби, которая то затихала, то вновь усиливалась, раздирая душу.
        Все знали: Иван Бандроля исходил пешком матушку Россию, все долю свою лучшую искал. Куда только не гоняла его судьбина тяжкая: сидел он в тюрьме в Осколе, гулял в казаках на Путивле, шел скованным по глухой лесной дороге на далекое Белоозеро, куда ссылали казаков да опальных бояр, бежал медвежьими тропинами в Москву-матушку. Боярская Москва под колокольный и кандальный звон сослала мужика, посадила его за высоким дрекольем в каргопольский острог. Тогда в нем сидел Иван Исаевич Болотников. Дреколье давно почернело, сгнило в Каргополе от дождей да сизых туманов. А Бандроля все ходил по Руси. Бывал на Днепре, в Киеве, на Подоле. Гулял по Волге. Хотел Иван бурным Хвалынским морем плыть к шаху персидскому, там счастья попытать, но не больно близко то было, да и землю родимую покидать стало совестно.
        Доном немало дней плыл Иван до Черкасска. Места те были велики и просторны. Нравились мужику. Грели они теплом яркого солнышка сердце беглого.
        Азов брал - живота не жалел Иван, а сейчас словно каменный лежал в деревянной клетке, привязанный цепью. Рядом с клеткой стоял новый некрашеный дубовый гроб, в котором лежал убитый им казак.
        Вышел старик Черкашенин. Лицо его изборождено глубокими морщинами, пристальный, спокойный взгляд охватил все сразу. На нем были просторные запорожские шаровары черного плиса, красные с персидскими узорами по сафьяну сапоги с остроносыми закрутками, посеребренный пояс.
        Вышел старик, и все стихло и замерло. Слышен был только шелест травы под стенами да придушенный голос несчастной, Маланьи.
        Черкашенин кивком головы приказал барабанщикам выйти вперед. Сам он стал за барабанщиками. Два есаула в легких кафтанах из белого шелка - Федор Порошин да Иван Зыбин - остановились: один с левой руки Черкашенина, другой - с правой. Поп Серапион, в черном и длинном одеянии, в черной островерхой шапке, с чернильницей на животе пристроился к Зыбину, а рыжеватый дьяк Гришка Нечаев, тоже в черном, - поближе к Порошину.
        Позади стояли ленивые буйволы, впряженные в арбу с высокими деревянными колесами. В арбе - табунщик Апанас Сидоркин.
        Дальше телега с Мариной Куницкой, Ксенофонтом…
        Четыре атамана в серых шапках - Татаринов, Старой, Каторжный и Васильев - встали в один ряд перед войском. На темно-синих атаманских кафтанах с ремнями через плечо сверкали кривые сабли, украшенные рыбьим зубом и дорогими заморскими каменьями. Штаны - холста синего. Сапоги - сафьяна красного.
        Войско по-пешему, в исправной форме.
        За войском - не пересчитаешь - люда было всякого.
        Поднялась рука Черкашенина - сорок восемь колоколов вместе с гром-колоколом наперебой затрезвонили.
        Поднялась рука еще раз - всполошная пушка трижды ударила, завихрив высоко над крепостью три белых облака.
        …Недалеко от крепости раскинулось молодое, обсаженное хилыми деревьями Донское кладбище. Оно сплошь топорщится свежими крестами, горбится могилами - напоминает о неравной битве, которая недавно происходила здесь. В крепости про нее говорили: «Дон-река три дня кровию текла!»
        Люди пришли на Судейское поле. Оно неподалеку от кладбища. Когда колокола стихли, перестали бить дробь барабаны, люди уселись на траву, суровые, молчаливые.
        - Именем великого войска, - огласил судья, - безотлагательно, ныне же, надлежит нам именем всех казаков и атаманов учинить суд, при нашей твердой памяти да, господь помилует, при здравом уме. Будем мы то делать без всякой черной корысти, без злого умысла, в полном согласии и единомыслии с вами. Нам страшно видети сии бесконечные кресты, еще не обсушенные ветром казачьи могилы. Гниют здесь в земле кости лучших людей Днепра да Дона. Их светлые души отошли с поля брани в иной мир. Не стало в ту пору у нас, дети мои, сыны Дона славные, женки храбрые, двенадцати атаманов, сорока добрых есаулов и трех тысяч простых казаков. Сложили они головы свои за наше добро, за счастье, за нашу волю. Не стало в нашем войске многих отважных казаков, которым повелел бог коротать увечную, убогую, сирую жизнь в Борщевском монастыре под Воронежем.
        Не зажили еще раны кровоточащие, нанесенные врагами нашими - турками, татарами. Мало ли у нас людей в верхних, нижних городках, в монастырях, на Валуйках, в Туле да в Серпухове, в Москве-матушке да в Азове - безглазых, безногих, безруких! Не задарма нам досталась сия крепость, открывшая ворота в Русское море.
        И ныне, дабы миновать нам лютой пагубы, разброда, смуты черной, всякого воровства, измены, коварства и лихоимства, дабы искоренить убийство брата братом же и чтоб не прельщать обманом жену мужнину, а нет - казака женатого, дабы водворить навечно в строю нашем порядок добрый, и чтоб злодеи дела нашего, не насытясь многою казачьей и христианской кровию, не проливали невинную кровь впредь, войсковой суд, по совету с землей нашей и по совету с вами же, будет нещадно карать, побивать, сажать в куль и топить в Дону, вешать на якоре и смерти предавать острыми стрелами всякого казака и атамана, которому взбредет в дурную голову порушить законы войска. Кто из нас будет ныне истинно богат?! Тот, кто не пожалеет для войска ничего. Кто будет знатен на Дону?! Тот, кто не пощадит жизни своей ради нашей земли и государства. Кто будет из нас славен и честен?! Тот, к которому не пристанет лютая измена жене, брату и войску. Грех сладок, а человек падок! Стало быть, чтоб человек по прельщению к воровству и к измене не падал низко, будем служить прямым, сердечным и желательным раденьем до кончины живота своего. И
помяните, что смерть есть чаша с вином, которую пьет все живое.
        Черкашенин сел на скамью, положил войсковую печать на стол, крытый вишневым бархатом. Два казака с обнаженными саблями свели с арбы Апанаса Сидоркина.
        - Стой здесь! - сказал один из них.
        Апанас Сидоркин остановился, робко огляделся по сторонам.
        - Табунщик Апанас Сидоркин, - громко и назидательно вычитывал есаул Зыбин, - в ответе ныне перед народом. Вина на нем неискупаема. Сгубленный нерадением Апанаса чистокровный, арабской породы, жеребец Лебедь Белый, с великим страхом, нуждою и голодом, с превеликим терпением доставлен был на Дон из далекой Аравии. Давали мы Лебедю наилучший корм, чистейшую воду, ставили в светлую конюшню и берегли пуще глаза своего. Апанас упустил жеребца в камышник. Отхаживали мы жеребца десять дён - не отходили. Сокрушались мы, слезы лили горючие - не оздоровел. И лекарь, отменно знающий конское дело, Ефрем Голощапов, не спас жеребца. Такого жеребца в войске нам николи не иметь. Резвейший, статнейший и красивейший верховой приплод весь шел от Лебедя. Свезли мы с почестями славных кровей жеребца на телеге, крашенной красным цветом, огородили на конском кладбище отдельно, ограду поставили из серого камня да надпись положили золотом по черной дубовой доске: каких маток дал войску Белый Лебедь, каких коней принесли от него кровные матки, какие атаманы ездили на тех конях и в каких делах и битвах бывали кони
незабвенного Лебедя…
        На Судейском поле тяжко вздохнули, задумались. И в самом деле, как тут не задуматься? Лишились такого коня-богатыря. И хотя персидские и туркменские кони почитались прекраснейшими в свете и способнейшими в верховой езде - Белый Лебедь превосходил их. Не шли с ним в сравнение турецкие, египетские, неаполитанские, испанские, туркменские и лучшие азиатские скакуны. Тонкая шея, голова у Лебедя были как у настоящего лебедя. Ноги длинные, тонкие, крепкие. Уши - ровными стрелами. Нрава - огненного.
        Есаул Иван Зыбин с грустью сказал:
        - Не было такого казака на Дону, такой женки казачьей, дитяти малого, какие не любовались бы белым «арабом». Был «араб» резвый, быстрый, птице не уступал… Да, - задумчиво сказал Зыбин, - не верится, да и кому же поверится, что в наших табунах не стало Белого Лебедя.
        Бабы стали подолами вытирать слезы.
        - Апанас достоин смерти, - сказал Зыбин. - Достоин он смерти не только за гибель Белого Лебедя, но и за гибель Лихой - лучшей матки, за воровскую, тайную, ночную случку Лебедя с калмыцкими, карачаевскими, кабардинскими, персидскими да крымскими кобылами. То делал Апанас Сидоркин из корысти, во вред войску, для своей алчной выгоды. А брал за то злодейство Апанас Сидоркин подарки дорогие: кинжал дамасской стали в золотой оправ, саблю, кованную в Багдаде, ножну, убранную мелким камнем и четырьмя жемчугами, кафтан парчовый с поясом в два фунта серебром. Женке своей Хивре он взял у татарина кику с венцом серебряным, золоченым, по полям венца - пятнадцать камней, при шести жемчужных сернах, серьги жемчужные да серьги золотые. Далее Апанас Сидоркин позарился, взял у калмыцкого тайши четыре золотых да немало тарелей больших, крест золотный, три перстня серебряных, три покрова, шитых по атласу червчатому золотом и серебром. Еще Апанас Сидоркин брал у кизилбашского купца, для Хиври же, которая и день и ночь о том в молитве пребывала, лицо свое белое, румяное притворными слезами умывала, брал Сидоркин
платье длинное, кроенное по-польски… Шито то платье золотом по бархату…
        На Судейском поле стало шумно. Озадачил всех табунщик Сидоркин. Еще больше озадачились люди, когда Иван Зыбин все поименованное положил перед Черкашениным на стол.
        Круглоголовая, раскрасневшаяся Хивря с черными бровями, черными волосами, вдруг, оробев, без охоты хихикнула и тут же, закрыв пухлыми руками лицо, заголосила, запричитала. Знала баба, чем дело пахло.
        - Панночкой схотелось ей пожить. Атаманшей… - произнесла крепкая баба, сидевшая рядом с Хиврей.
        - Боярышней! - со злостью сказала другая.
        - Хватай выше. Царицей хотела стать азовской! - хрипло и грубо сказала третья баба, в кокошнике. - Подымись-ка теперь, стервь, покажи змеиную голову людям, царевна-матушка! Рожа-то, у, какова, бесстыжая, непутевая! Овдовеешь, когда Апанаса на якоре повесят, - тогда поумнеешь!
        - Озолотил бы ее Белый Лебедь, да больно скоро конец пришел ему, - сказал, встав, Тимофей Разя. - Озоруют, воруют, кому же в том выгода! За таковые дела Апанас недостоин милости. И Хиврю, бабу породы сучьей, не можно миловать. Бить ее следует плетьми без жалости. А избив, предать ее другой смерти - поддеть якорем за двенадцатое ребро. Доколе нам терпеть воровство на Дону, доколе видети срам неслыханный! Ядовитую траву с плевелами рвать не щадя!
        - Любо! - крикнули в один голос казаки да бабы.
        Хивря камнем упала на землю, заколотилась, заскребла землю руками и ногами, заголосила и стала в припадке рвать клочьями волосы на голове.
        - А не воруй, - приговаривали бабы. - А не посягай, жаба, на добро чужое. Сказывали тебе, не лезь, злыдня, в боярыни. Полезла! Табунщица Хивря разбогатела! Кланяйтесь, люди добрые, Хивре нашей!
        - Недаром Хивря вчора тужила да на свячоной води ворожила, - заговорила одна из баб. - Ой, каже Хивря, а одним оком зыркае в дзеркало, - ой, чоловиче Опанасе, де я тебе поховаю? Поховаю, каже сама соби Хивря, на могили, чтоб по тоби вовки вили, поховаю пид столом та накрыю постилом, поховаю пид лавкою, та накрыю холявкою!
        - И-и, бабоньки! Милаи-и! - задыхаясь, прошамкала старуха, обнажив гнилой зуб. - Про таких баб сказывают: и жил - не любила, и помер - не тужила, только малость потужила, как на лавку положила!
        Разъяренные люди обступили коротконогую и толстую Хиврю, засучили рукава и хотели было испробовать на Апанасовой женке крепкие кулачища, да им не дали. Помешал странник с котомкой за плечами, шагавший к Судейскому полю.
        Старик Черкашенин, и есаулы, и черный поп Серапион, и дьяк Гришка Нечаев с удивлением смотрели на приближавшегося странника.
        Он подошел ближе и остановился. Переложил посох из одной руки в другую, постоял, вытер рукавом пот со лба.
        - Господи! Видно, спасение мое… - проговорил табунщик Апанас, вспомнив донской обычай миловать преступника, если во время казни появлялся странник.
        Все встали, начали креститься. Крестился и убийца казака Иван Бандроля.
        - Мир вам, сыны преславного Дона, - низко кланяясь, сказал странник. - Первый поклон отбиваю Дону славному, второй - морю синему, третий - солнцу, а четвертый - земле русской.
        - Мир тебе!
        - Кто этот странник? - спросила Варвара.
        - Да кто ведает… - шепнули ей. - Гляди-ко, босые ноги. Будто земля от жары, потрескались…
        - Ты кто же такой, милый человек? - спросил Черкашенин. - Далече ли путь держишь? Какую мы можем тебе службу сослужить? Сказывай. Я повелю, коль ты в такой божий час случился, кормить тебя, поить, сколь надобно, в путь далекий проводить мирно. Охота будет жить у нас на Дону - живи на Дону!
        - Иду я, братья, издалека, - сказал старик. - Иду из-за моря во святой Соловецкий монастырь помолиться. Туда многие знатные атаманы и простые казаки хаживали. И мне туда давно пора идти - обет мой исполнить…
        Худое, обтянутое сухой кожей лицо странника морщинилось вдоль и поперек. Воспаленные глаза его, затянутые сизой пеленой, слезились. Кожа на руке, державшей посох, шелушилась, словно печеный картофель. Из треснувших мозолей на руках сочилась сукровица.
        Люди обступили странника, глядели на него. Дарьюшка поднесла ему черпак с водицей. Старик выпил воду и сказал:
        - Коли довелось вернуться на Дон, похороните меня в моей родной земле…
        - Да кто же ты? - приступая ближе, спросили люди.
        - Кто ты, странник? - спросил войсковой судья. - Видно, знакома тебе земля донская?
        - Господи помилуй! - воскликнул он. - Знакома ли?! Да я же родился на ней!..
        - Не атаман ли ты Чершенский?
        - Узнал. Я атаман Смага! Смага Чершенский. А ты не атаман ли Мишка Черкашенин? - спросил странник.
        - Черкашенин!
        - Отец! - выбежала из толпы Варвара Чершенская и бросилась отцу на грудь.
        - Дочерь моя… - дрожа иссохшим телом, произнес Смага. - Ужели наяву осенило меня чудо? Ужели ты жива?! Можно ли верить?.. Дочерь моя, Варварушка. А мне-то сказывали, что тебя Джан-бек Гирей казнил. Я ведь за тебя молиться шел в Соловки-то…
        Он стал гладить шершавыми ладонями ее волосы:
        - Моя сиротинушка… Слезинка моя!
        …Двадцать три года прошло с того страшного дня, когда налетевшие крымские татары схватили его, раненного в бою, и увели в полон. Малолетняя Варварушка осталась у теплого трупа матери, зарубленной татарской саблей… Двадцать три года атаман Смага не мог попасть на родину, скитался и бедствовал по чужим и дальним странам… Старый и больной, он прошел сотни верст, чтобы увидеть родную землю, по которой так истосковалось его сердце.
        В Смутное, тяжкое для Руси время Смага Чершенский три года был главным атаманом[3 - Смага Степанович Чершенский начал атаманствовать в 1612 году.] на Дону. Ходил против Лжедимитрия, против турецкого султана, крымского хана, бил врагов в степи, на перелазах, на море. Его большими стараниями и хлопотами войско Донское в сношениях с Москвой удостоилось великой чести перейти в ведение Посольского приказа.
        Черкашенин сказал:
        - В этот светлый день суд у нас будет строгий, скорый и правый.
        Апанас Сидоркин сразу стал виниться, клялся господом богом, просил пощады. Винилась Хивря, вытирая вспухшие глаза. Хивря обещала заказать непристойное воровство не только себе, но и своим детям.
        - Неохота мне, молодой, вдоветь, неохота горе терпеть! Апанас мил мне до смерти… Возьмите все добро наше в войсковую казну. Пощадите нас, грешних! - истошно голосила Хивря. - Пожалейте нас, несчастных, люди добрые…
        - Предать Апанаса смерти. А лукавую, корыстную Хиврю без милости кинуть в тюрьму, - сказал есаул Зыбин.
        - Любо! - крикнули бабы. - Любо!
        - Дозвольте старому атаману слово молвить, - сказал Смага Чершенский.
        - Дозволяем. Твое слово для нас не лишним будет…
        - Не пойму я, за что вы казака извести хотите?
        Тут шум такой поднялся на Судейском поле, что птицы тучей взмыли над свежим погостом. Черкашенин пояснил Смаге, в чем обвиняют Апанаса Сидоркина.
        Смага Чершенский выступил вперед и заговорил:
        - Бывал я в Исфагане, в Багдаде, в Стамбуле, в Дамаске. Бывал за многими морями в Индии. Коней повидал всяких: серебристых, серебристо-серых, голубых, словно небо, розово-черных, горностаевых. Видал бурых и золотых.
        - Того не может быть, - засомневались казаки. - Таковые бы кони и у нас водились. Ан нет, у нас не водятся.
        - Помолчите-ка, - сказал Черкашенин. - Послухайте!
        - К примеру, конь-горностай, - говорил Смага, - высокий, светло-серый. Глаза огнем горят, косит глазами, копытами бьет о землю, танцует. Хвост у него черный, пушистый и грива черная! Любуйся с утра до ночи - не налюбуешься. Ай, конь! Загляденье! Увидал раз я горностая на конюшне персидского шаха, едва ума не лишился. Куда ни пойду - горностай перед моими очами. Прилягу отдохнуть - горностай и во сне несет меня по дорогам донским… над облаками, все дальше и дальше… Не позабыть мне такого коня ни за что. Попадались мне кони вороные, гривы алмазно-рассыпанные. Но горностай-конь всех алмазов алмаз, конь-молния!
        - Да сказки бает! Отродясь нигде не довелось мне видеть живых коней розовых, голубых, черно-бурых, золотых! Занятно. Послухаем атамана Смагу - деньгу за брехню платить не станем.
        - Дело! - говорили другие.
        - Ой ну! Краской покрасили, видно, коня, а Смага и поверил.
        - Держи речь далее, - сказал Татаринов. - Смысла много в том, что так ревностно заговорил о конях.
        - Бывал я, родичи вы мои, в Алжире, в Египте и там встречал золотистых коней. Карабахский хан прозвал тех коней кегляр-сарыляры. По-нашему - золотой. Ходят они под верхом у самых знатных ханов, отважных предводителей, грозных военачальников. Дарят золотых коней царям, королям, принцам. Среди той породы бывают кони разного блеска и разной шерсти. К примеру: один конь светло-золотой, другой - чисто золотой… Только недоступны они в цене. Малый жеребеночек, а цена ему в Багдаде тысяча! Кобылица трехлетка - цена ей три тысячи серебром. А жеребцу Хан-юзу, подобного которому нигде не сыскать, цена шестьдесят тысяч. Хозяин того жеребца не продал. Видал я в Аравии высокого, стройного, быстрого и резвого богатыря-коня Джейрана. Это не конь был, а царь коней…
        - Братцы! - что есть силы крикнул табунщик Апанас. - Не казните вы меня. Не убивайте калеными стрелами на поле. Отпустите вы меня, атаманы, в те страны, о которых ныне поведал Смага Чершенский. Жив я буду или мертв, а того коня золотого добуду, привезу на Дон.
        Задумались казаки, а потом приговорили:
        - Дело! Не худо!
        Войсковой судья порешил:
        - Казнить Апанаса Сидоркина стоило бы! Стрелять Апанаса стрелами, посадив на поле, стоило бы! Но коль Апанас Сидоркин винился и не запирался и вызвался идти в поиск золотого коня, есаулам велю вписать в судейскую книгу: Апанасу Сидоркину не мешкая идти в Аравию, в поиск, проведать турецкое дело в Багдаде. Вернется Апанас с добычей - оставить его вину в забвении. Вернется без добычи и без всяких военных вестей - казнить… Хиврю Сидоркину за жадность ее держать строго и бережно в азовской тюрьме под замком до того часа, пока Апанас на Дон не вернется. А ежели Апанас Сидоркин сбежит, обманом воровским порушит клятвенное слово после целования креста на Евангелии, казнить ее в поле.
        - Любо! - прокатилось эхо в степи.
        На том и порешили.
        Принялись за дело Ивана Бандроли и увидели, что убитый сам налез на убийство. Прилепился в шинке ни с того ни с сего к Ивану и все просил: «Ударь меня в ухо, штоб дзинькнуло в глазах!» - «Не стану бить», - отвечал Иван. «Боишься?» - не отставал Андрей. «Да не больно-то я тебя и боюсь, а бить не стану, не пригоже, - говорил Иван. - Ты сильно пьян. Шел бы в курень, отоспался бы». - «Нет, - упорствовал Андрей, - в курень не пойду. Ударь меня в ухо! Нехай дзвенить! Жалко?! Ну, жалко, что ли?!»
        Иван и ударил слегка тяжелым кулаком…
        Судейские весы взвешивали долго. Храбрость в боях и трезвость ума Бандроли, степенность и отвагу в Крыму и на море - все учитывали казаки. И это перевесило его невольное и ненамеренное преступление.
        Ивана Бандролю не положили живым в могилу под гроб с мертвым казаком, за которым ничего, кроме буйства, не числилось. Его не закопали в землю сырую на донском кладбище, а, выговорив с шумом, - отпустили без всякой зацепки.
        Марину Куницкую судить не стали, ибо старый атаман Смага Чершенский тайно поведал, отведя в сторону судью:
        - Марина Куницкая, мне то подлинно еще в пути-дороге сведалось, не единым блудом развратным пробавляется на Дону. Она, нехрещеная еретица, желая крови разлития, умыслила заодно с панской Польшей да с папежским Римом привести нашу христианскую веру в полное разорение, а всех людей на Руси подвести под руку польского и литовского короля. Она хотела обратить славянство в еретицкую веру, завладеть, как того они раньше добивались, двором царским, подчинить нашу волю папе римскому.
        Черкашенин насторожил глаза и уши.
        - Казалось, умерло на Руси подлое дело Марины Мнишек. Казалось, дело врага злого и богоотступного, гонителя и истязателя нашей веры атамана Ивана Заруцкого, изменника Русского государства, давно сгинуло, забылось. Ан, нет! Живет! Казалось, похоронилось вражье дело - попирать, разорять русскую землю, воздвигать римские костёлы, учинять римскую и лютерскую богомерзкую веру, прибирать к рукам земли наши… Казалось, в 1606 году 17 мая в Кремле Лжедимитрий - «сосуд сатаны», как называло его духовенство, - убит, Заруцкий и ворёнок пойманы и казнены, Марина, по воле божьей, сгинула в Москве, в заточении. Ан, нет! До сего дня живет измена…
        - Опасайтесь, - говорил Смага. - Затем я и поторопился на Дон, чтоб до смерти своей успеть предупредить измену!.. А еще скажу главное: ждите вскоре войны с султаном. Он помышляет против Азова грозное и страшное. Будьте во всем готовы!
        - Превеликая благодарность тебе, храбрый воин. Твою службу войско не забудет, - сказал атаман Черкашенин Смаге. - У нас и в мыслях никогда не бывало, чтобы такую тонкую паутину черной измены свили у нас на Дону наши исконные враги и враженята. Марину Куницкую, казака Ксенофонта Кидайшапку за их позорный блуд, воровство и за измену войску заточить накрепко в тюрьму, пытать их без жалости, без всякой милости.
        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
        Вокруг зеленовато-медного диска на огромном небесном пространстве толпились яркие звезды. Иные, блеснув огненно-золотыми стежечками, сорвавшись с высоты, стремительно падали вниз, оставляя позади себя след, напоминавший след падающей кометы. По преданиям старины это было важное предзнаменование. К добру ли?
        Люди стояли посреди крепости; казаки поснимали шапки.
        - Поживем - увидим, - сказал Ивашка Птаха, беззаботный казак. Не верил он ни в бога, ни в черта! Жил сам по себе, по своему уму и разуму и теперь не унывал, приговаривал: - Мало ли чего не придумают для человека земля и небо? Занятно только одно - по какой такой причине Дон от берега до берега вдаль и вширь озолотился? Гляди-ка, брат Кондрат, волны вздымаются огненные…
        - А то, Ивашко, от звезд так полыхает река, - отвечал Кондрат.
        - Не может быть! - сказал Ивашка. - Когда луна светит - дорога стоит через Дон серебристая. Когда солнце светит - золотистая. А чтоб от звезд таким огнем Дон полыхал?.. Нет, того на свете не бывало еще… Гляди-ка! Гляди! Горит и горит. Вода огнем переливается. Крестись, брат Кондрат.
        А в это время в Никольской башне, на верхушке которой развевалось знамя войска, в каменном каземате, куда не проникал луч солнца и свет луны, куда не доносился посторонний звук, под крепкими кирпичными сводами, перед святыми образами сидел атаман, разум и честь войска, Наум Васильевич Васильев. На столе отточенные гусиные перья, длинные свитки бумаги. Напротив атамана - Смага Чершенский. Сидели они с глазу на глаз. Железная дверь была плотно прикрыта. Железный засов лежал поперек двери. Тяжелый замок, как гиря, висел на нем. Ключи от замка лежали на столе. Под сводами каземата горели три свечи. Но мрак от них не рассеивался. Две человеческие тени шевелились на каменном полу и на каменной стене справа. Перед образом Николы Чудотворца на тумбе лежало раскрытое Евангелие и золотое распятие.
        - Дело важное, - сказал Наум Васильев, - а посему следует тебе, Смага, по установленному обычаю целовать крест и Евангелие. После того ты станешь говорить мне всю истину без хитростей, без утаек. А то, что ты поведаешь мне в тайне, в тайне же и сохраним. Кроме тебя, меня и бога, до положенного часа никто о том не должен сведать.
        Дав нерушимую клятву крестоцелованием, Смага Чершенский стал открывать перед Васильевым тайну:
        - Издалека - так в старину говорили - виднее. Странствовал я немало, натерпелся, наголодался, ума набрался, и то дает мне право при светлой памяти сказывать вам: дело Маринки Мнишек живет и поныне! Дело изменника и вора Ивана Заруцкого и ныне живет на Дону!
        - Почто ты так? Обдумано ли? Доказано ли?
        - Будьте во всем отныне весьма зорки, осторожны, - продолжал Смага. - Вам на Дону уготованы злодейская смерть и измена! - Он достал из-под истлевшей рубахи письмо, писанное по-татарски. - Читай!
        Наум Васильев стал читать. Когда кончил, спросил:
        - И то все правда?
        - Мои старые глаза давно смотрят в могилу, а сердце и душа живут молодо и желают земле моей добра. Читай другое письмо.
        Письмо было написано по-польски.
        - Однако занятно! - сказал Васильев. - Придется молить о помощи Марину Куницкую, - польскому не учен.
        - Поупаси тебя бог! - грозно сказал Смага. - Ты же читал письмо по-татарски.
        - Читал! Ну?
        - А что вычитал?
        - Изменница! Изрублю я ее саблей острой. Ну и змея же!
        - Возьми еще одно письмо… - протянул Чершенский бумагу. Она была писана турецкой вязью.
        Четвертое письмо - по-персидски - положил Смага на стол.
        - Персидскому не учен, - с сожалением сказал Васильев. - Есаула Зыбина позвать следует да Порошина. Они шибко превзошли турецкую и персидскую грамоту.
        Смага поднялся. Глаза его горели гневом. Тощая грудь, покрытая рубищем, вздымалась. Старик взял свой длинный посох и молча стал ходить от стены к стене. Потом заговорил:
        - Панна Ядвига Жебжибовская в Астрахани живет. Накормила, напоила меня, божьего странника, расспрашивала, куда я иду, не знакомы ли мне на Дону знатные атаманы? Не буду ли я в Черкасске-городе, в крепком Азове-городе?
        - Зачем же это? - воскликнул Васильев.
        - Не торопи, атаман, - сказал Смага. - Ядвига Жебжибовская - птица великая, известна не только в Астрахани, Панну Ядвигу знает и благословляет на воровской промысел сам польский король Владислав.
        - Ты, старик, что-то не то…
        - Панну Ядвигу Жебжибовскую, - продолжал Смага, - своим иждивением словно когтями держит краковский кардинал, нунций католической церкви в Варшаве и сам римский папа Павел Пятый! Ядвигу Жебжибовскую хорошо знает Рим! Не осердись на меня, атаман, одним вам она неведома… А знать ее ох как надобно.
        - Стало быть, - задумчиво спросил атаман, - Ядвига Жебжибовская в Астрахани продолжает дело Марины Мнишек?
        - Истинно! Уразумел.
        - Стало быть, сидя в Астрахани, иждивением короля и папы римского она готовит земле нашей измену и подчинение отечества польскому королю?
        - Истинно!
        - Стало быть, Ядвига Жебжибовская хочет того же на Руси и у нас на Дону… чего хотели самозванцы?!
        - Воистину того же, - сказал старик.
        Свечи догорали. Прозрачные восковые слезы скатывались в медные подсвечники.
        - Да! - сказал Васильев. - Зело запутано дело, а распутать следует. Только какое же касательство к сему делу имеет Марина Куницкая?..
        - Прочтешь письмо - тогда все в толк возьмешь. Братья Тимофей и Корнилий Яковлевы восстали против атамана Татаринова?
        - Было! В крепкой тюрьме сидят…
        - Знай: смута в Азове пошла по Маринкиному воровскому заводу. Маринка и ныне заодно с Ядвигой Жебжибовской. Вот тут все и сказано.
        - А Ксенофонт, в блуде с Маринкой замешанный? Кто ж Ксенофонт тогда?
        - Ксенофонт? Изменник! Вторым Ивашкой Заруцким захотелось стать. Ивашку с воренком на кол посадили, и Ксенофонта на кол посадить надобно, измена Ксенофонта вся вскоре сыщется! Теперь ты не мешкая действуй! Медлить теперь никак нельзя.
        Васильев подошел к железной двери, щелкнул тяжелым засовом. Железные створки распахнулись, и он крикнул в темноту:
        - Э-гей! Казаки! Кто там на стене! Не мешкая зовите-ка сюда атамана Алешу Старого! Живо будите есаула Ивана Зыбина, есаула Федора Порошина да тюремного ключника Акима Тетерю. Живо!..
        На зеленый бархат стола крадучись взобрался мышонок. Он прислушался, насторожив ушки, принюхался. Поводя тонкими усиками, мышонок встал на задние лапки, куда-то всмотрелся. Потом он живо облизал одну розовую лапку, другую, сердито подернул усиками и, тыча острым носом в строчки письма, побежал к чернильнице.
        Васильев посмотрел на глупого мышонка. Дверь скрипнула, и мышонок, как легкая пушинка, слетел со стола. Смага рассмеялся.
        - А ты, атаман, говоришь, что все у нас останется в тайне. Великих тайн нигде не скроешь. Вот он, хвостатый, выскочит на улицу и понесет, и понесет…
        - Не понесет, - смеясь сказал Васильев.
        Вошли сильно промокшие Алеша Старой, есаулы, протирающий глаза ключник.
        - По какому делу надобны? - спросил сонный Аким Тетеря.
        - Садитесь, - сказал атаман, - читайте! Тебе, Алексей Иванович, читать письмо татарской да польской вязи, тебе, Федор Иванович, - турецкой, а тебе, Иван Зыбин, читать персидскую вязь.
        В тяжелые медные светильники поставили новые свечи. Вишенные своды озарились, и дрожащая тень распятого Христа переместилась со стены под своды.
        Есаул Зыбин прочитал письмо турецкое и озабоченно сказал:
        - Нам, братцы, на Дону грозит коварная гибель…
        - Ой ну?! Кто начернил сие письмо? - спросил Алексей Старой.
        - Сие письмо писано в Багдаде именем султана Амурата ближним его военачальником силистрийским пашой Гуссейн-Делией, адмиралом Пиали-агой, да Калаш-агой, да Магомет-агой.
        - И что они там начернили, бусурманы? - спросил Васильев.
        Зыбин, читая, тут же переводил:
        - «Казаки Дона почитались всегда храбрым и сильным войском. Это ведомо издавна в других странах. То лишь польские люди да бояре русские объявляют вас ворами да разбойниками, выдумывают про вас разные побаски. А выдумки сии показывают одно зло и ненависть к весьма храброму народу. Особо вас укоряют за то, будто вы все - беглые люди. И хотя то, быть может, и подлинно, что вы принимали к себе на Дон россиян, поляков, купцов проворовавшихся, которые искали у вас прибежища, однако сие не препятствует тому, чтобы вас, храбрых казаков, не можно было бы почитать за древний воинственный народ. Нам ведомо, что многие из вас жили на днепровских порогах - прозывались запорожскими казаками и от польского притеснения бежали на Дон. Польское утеснение видно всюду: на Дону, на Днепре, в земле русской. Поляки хотят распространиться ныне по всей Руси, захватить себе многие вотчины на Украине и в других местах. И хотят они распространить всюду католическую веру, чтобы привести вас в совершенное подданство, отяготить всякой работой, подчинить своей власти и держать вас, сиятельных рыцарей, в вечном послушании. Русь
терпела от польского шляхетства всякие обиды. И одному ли, многим запорожским гетманам, донским атаманам польские короли рубили головы в Варшаве, в Кракове, в Сандомире? И единожды ли вы, храбрые казаки, приходили от того в самое крайнее огорчение?.. Вам не найти себе лучшего покровителя и друга, окромя турецкого султана Амурата да крымского хана. Да вам, слепые рыцари, и невдомек, что в Астрахани (а нам то давно и доподлинно ведомо) хотят истребить вашу веру, а вместо нее поставить свою, польскую. Поглядите-ка в урочный час в окно пани Ядвиги Жебжибовской, с того окна отменно видна Варшава. В Казани творит горячую молитву Констанция Конецпольская. В Черкасске-городке - Ванда Блин-Жолковская. В Азовской крепости и днем и ночью молитву совершает и от Христа вас, елико может, отвращает кроткая и благодетельная в блудстве с казаками панна Марина».
        - Куницкая! - воскликнул, широко раскрыв глаза, Старой. - Выходит, и в крепости змея ползает…
        - Выходит, так! - сказал Васильев. - Гей, ты, казак на стене! - крикнул атаман снова, раскрыв двери. - Вели-ка тотчас же казакам первого куреня - Голощапову Ефрему да Горбуну Якову - седлать коней! Казакам второго куреня - Жибоедову Анкудину, Захватаеву Елисею - седлать коней! Казакам третьего куреня - Белокопытову Лавру, Белоусову Захару - седлать коней!
        Казак с ружьем выслушал атамана, слетел вниз по лестнице и побежал к куреням.
        - Великое диво! Турецкие военачальники, - с гневом сказал есаул Иван Зыбин, - сулят нам мир да вечную дружбу. «За нашу верную дружбу верните нам без всякого кроворазлития нашу крепость Азов. А мы вас за то будем всегда награждать щедро и прославлять во всех землях и странах, а не покинете Азова - быть вам от нас всем побиту, а трупам вашим гнить в земле».
        - Больно хитры. Слава за храбрыми казаками не бегает. Она с нами рядом живет, - сказал Смага. - То самозванцы бегали к запорожцам за их острой саблей и славой. То лжецари в своей корысти домогались славы донских казаков. То захватчики царских тронов да блестящих корон - Владиславы, Сигизмунды - с привычной ложью искали нашей защиты… Турецкий султан да римский кардинал в кровавой шляпе с белым пером завидуют нам и прельщают нас. А мы на те прелести не гораздо быстры и охочи. Вот так-то!
        - Верно, - сказали все.
        - Пора бы нам, казакам-атаманам, извести крамолу да без всякой шаткости служить, как прежде бывало, правдой и верою одному Русскому государству. Такую службу в пример показали многие люди русские. Наша история писана не на страницах древних книг, а на полях битвы. И не пером она писана была, а нашей острой саблей.
        - И то верно, - сказали все в один голос. - Теперь же следует допытать Марину Куницкую. Пытать подлую - все скажет!
        В татарском письме крымский хан Бегадыр-Гирей призывал донских казаков к дружбе с крымцами и к войне с поляками. Крымскому хану нужен был полон украинский. За тот полон дорого платили в турецком Стамбуле, да в персидском Багдаде, да в гишпанском Мадриде.
        В персидском письме другое писалось, - самый ближний шахов человек тоже возносил казачью храбрость. Возносил за то, что их храбростью который год на суше и на море побивается несметная турецкая сила и вражье войско. От той казачьей храбрости неспокоен султан Амурат, воюя под Багдадом.
        Персидский шах Сефи I обещал щедро жаловать казаков за их верную службу. И просил их шах ехать вскоре к нему в столицу Исфагань, а оттуда, взяв от шаха жалованье, ехать наскоро в Багдад для битвы с ненавистным турецким султаном и для верной защиты города. Обещал шах и кормить, и поить, и одевать казаков, и порох, и свинец давать бесплатно.
        - Хватай деньгу! Прельщайся - не хочу, - бойко и весело сказал есаул Порошин. - Ядвига Жебжибовская именем короля польского Владислава призывает нашу Марину Куницкую превзойти делами Марину Мнишек.
        - «…Шведы осели в Новгороде, - писала Ядвига, - поляки окрепли в Смоленске, татары пбеспрестанно воюют Русь… Голодом мучимые крестьяне и холопы бродят толами по Руси, едят траву, мертвечину, едят дохлую псину, конину, кошатину, едят с дерева кору дубовую. Марина, - писала Ядвига Куницкой, - то взошло уже в давний обычай и до сих мест не перевелось на Руси людям ясти друг друга. А ноне не токмо на Руси, - на Дону, в Казани и в Астрахани многие люди подыхают голодной смертью. Вот и приходит для нас удобный момент!»
        - Вот лжет, вражья баба! - проговорил Васильев.
        - А вот и не лжет, - сказал Порошин. - Люди что мухи дохнут. Оттого и пристают они ко всякому лжецу и прельстителю. Голод бродит во многих казачьих городках жестокий и свирепый… Тут панна Ядвига точно сведуща…
        - Читай далее… - хмурясь сказал Васильев.
        - «Астрахань в неверие приходит…»
        - Вот сатана! - крикнул Васильев.
        - «Во Черкасском городке казаки приходят такоже в неверие, и хотят они вместо церквей-церквушек да часовенок, понастроенных ими наскоро, учинить законом, собравшись в круг со товарищи, наши римские да польские костелы…»
        - Хитро панна Ядвига воспламеняет Марину Куницкую на всякие подвиги, - проговорил сквозь зубы Порошин.
        Все закипели злобой, когда вычитали в письме Ядвиги:
        - «Нам до смерти надобно подчинить Русь, уж больно широко разрослася. Нам надобно закрепить за собою проход в преславные моря: в Меотическое и в Черное, стало быть, подобраться к Азову».
        - Братцы! Такого еще не бывало! Далеко клюнула баба Ядвига. Черное море! Меотическое! Будут ей два моря на ее же горе! Накось, стервь, повыкуси!
        - «А донских атаманов, - читал Порошин дальше, - Татаринова, Черкашенина, Каторжного, Петрова, Старого, Васильева - сумей всякой тонкой хитростью да предосторожностью поскорее извести ядом без жалости».
        - Братцы! - сказал есаул Иван Зыбин. - Да что же это? Куда наши глаза глядели? Стравить ядом атаманов! Ишь куда вклепала Марина Ксенофонта! Теперь понятна нам сия тайна, которую принес нам Смага. Не бывать тому на Дону!
        - Гей, ключник! Волоки сюда Марину, скурвую дочь, в пыточную, - сказал Васильев. - Я буду говорить с ней!
        Аким Тетеря побежал к тюрьме.
        Кому не довелось знать о страданиях русского народа в междуцарствие? Сигизмунд хотел прибрать к рукам своим Русь; Украину он всегда считал своей вотчиной. Турки, татары грозили Москве. Но она не сдавалась, отстаивала свою независимость, не жалея ничего. И вот снова враги поднимали голову…
        Два есаула, старик Смага и Алексей Старой, услышав шаги за дверью и голос ключника Тетери, мигом укрылись в потайных казематах башни.
        Дверь заскрежетала железом, тонко скрипнула и открылась. Аким Тетеря пропустил вперед Марину Куницкую.
        Глаза женщины сверкали злыми огоньками. Она подскочила к Васильеву, гордо вздернула голову, удивленно приподняла круглые полуобнаженные плечи и, впившись черными глазами в глаза атамана, спросила:
        - Зачем звал меня, пан атаман?
        Васильев молчал.
        - Пан атаман, сдается, ты в такой час скучаешь?
        По белому нежному лицу Марины одна за другой со светлых, как лен, волос скатывались капли, - на дворе шел дождь.
        - Давно скучаю, панна Марина, - хитровато ответил атаман, разглядывая полячку.
        - Быть может, пан атаман ждет ласки от меня? - спросила она, тряхнув мокрыми косами. Не зная, как обернется дело, заговорила не торопясь, притворно нежно: - Пан атаман, Наум Васильевич! Не молодой ты, не старый… не женатый! Скучно тебе… Хочешь, приголублю тебя?
        Наум Васильев смотрел на нее холодно и строго.
        Она подступила к атаману ближе.
        Дерзкие глаза ее прямо глядели из-под черных, словно нарисованных бровей. На губах играла улыбка. Высоко поднималась грудь.
        - Стало быть, не хочешь меня? Так зачем же ты позвал меня сюда? Зачем терзаешь сердце мое и душу?
        Сверкнув огненными глазами, она подхватила белую персидскую шаль, спускавшуюся на спину, и присела к столу. На столе лежали письма.
        - О, письма! И писаны по-польски. Про что же они?
        - Тебе, панна Марина, те письма читать не след, - грозно сказал атаман. - А позвал я тебя не для утех любовных; не про меня ты, блудня… Позвал я тебя ответ держать за твои дела грязные.
        Наум Васильев подошел к столу, закрыл письма.
        - Сдается мне, прошло немало времени, как ты прибилась к Черкасску-городу. Ты сказывала, будто в твоей земле, в Польше, тебя притесняли и бесчестили, за то якобы, что ты вопреки воле родительской полюбила нашего казака Ваську Удалого.
        - Так было, - сказала Марина. - Насмерть любила, души не чаяла. Кинула отчий дом, кинула богатства, кинула землю польскую и едва не покинула веру свою. Побрела за Василием с великой радостью на Дон, рядом со стременем коня его.
        - Похвально, - сказал атаман. - То все нам ведомо. Васька Удалой казак был стоящий. Всем донским казакам казак. Мы Ваську Удалого не попрекали ни в чем. И в том не попрекали, что он избрал в жены тебя из богатого рода-племени свирепого и жестокого пана Владислава Куницкого. Мы приняли тебя на Дону, поили, кормили и рады были тому, что ты обрела покой в наших вольных степях. Подарки мы тебе дарили всякие, кто во что горазд: платья польские дорогие, шали шелковые персидские, замысловатые наряды, добытые в ханских дворцах, дарили перстни, и была ты у нас на виду у всех. За Ваську же Удалого заботы проявили мы немало. Сгинул Васька Удалой, сложил голову под Азовом, а ты, оставшись в Черкасске, завела непристойный блуд. Не то ли сказываю? Покажется мало-мальски казак пригожим, того казака ты с задней двери впускаешь ночью. Разбогатеет казачок, побывав в дальних походах, ты льнешь к тому казаку, соблазняешь своими прелестями…
        - То ложь! - сказала Марина. - Нет, атаман, той бабьей ложью хоть Дон пруди, а меня не укоряй. Я чиста, и ни в чем не повинна. Казаки сами льнут, глазища таращат, глазищами пожирают. Виновата ли я в том?
        Она гордо выпрямилась, выпятив высокую грудь, закрыла глаза.
        - Садись-ка на лавку, блудня, - сказал атаман. - В Черкасске говорили не раз тебе Алексей Старой, Татаринов, Каторжный о том же. Совет их и доброе слово остались втуне. Тебя хотели бить на майдане плетьми, учить донским порядкам, - пощадили. Взяли тебя в Азов-город, а ты опять творишь блудное… С Ксенофонтом шашни развела, с другими непохвальное творила…
        Марина надменно глядела в глаза атаману и улыбалась.
        - Не для любви и не для ласки нежной позвал я тебя сюда в такой поздний час. Дознались, что ты, Марина Куницкая, не из-за горячей любви к Ваське шагала по грязи, по сыпучим пескам на Дон. Ты по совету пана Куницкого да иных панов польских решила продолжать дело Марины Мнишек - сеять смуту в наших рядах.
        - То черная ложь! - сказала она, приподнимаясь. - Того у меня никогда и в мыслях не было.
        - Марина Мнишек была умна не в меру, хитра, коварна. Ты в сравнение с нею не пойдешь - мелковата. Но и у тебя живет мысль, вбитая в дурную голову: быть коль не на троне, так возле него. То лишь и роднит тебя с Мариной Мнишек.
        - Неправда то все! - сказала Марина.
        - Нашла ты верного казака, душой чистого, храброго. Но казак тот не прельщался на всякие богатства, не искал теплого места у царского трона. Он служил Дону верно и бескорыстно, служил земле, отечеству русскому.
        - То верно, - сказала Марина. - Такого я и полюбила.
        - Да ты его не полюбила. Ты за его могучей спиной хотела содеять черное дело измены.
        - Неправда!
        - А помолчи, змея!
        - И в мыслях не было.
        - Ложь, - гневно сказал атаман, сверкнув глазами. - Не ты ли в Черкасске-городе проповедь вела среди старых и малых о соединении веры православной с католической?
        - Неправда!..
        - Не ты ли вела такие разговоры среди казаков да податливых баб в Азове?
        - Не по моей то голове и разуму, - без раздражения ответила Марина.
        - А не ты ли говорила казакам да их темным бабам, что в Казани, Рязани и в Астрахани будет католическая вера? А для чего? То ж далекая и давняя мечта польского короля и папы римского - погубить веру православную, прибрать к рукам отечество русское…
        - Я в том, атаман, неповинна. Все сказанное тобою никогда не лежало на моей совести.
        - Неправда! - зло сказал атаман, прохаживаясь от стены к стене. - А не ты ли при мне как-то сказывала: воздвигнем в Константинополе храм католический, и он будет тем местом, где найдут себе спасение все обращенные к истинной вере…
        - Не помню.
        - Молчи! Ты надеялась, коварная, за содеянное зло непременно получить золотую цепь с портретом короля! От проклятых Мнишков благодарность заслужить…
        - Неправда, атаман! Не служила я и не служу Мнишкам. А имя Мнишков начертано золотыми буквами в церкви Андрея Львовского; оно красуется на плите из красного мрамора, на которую вписаны и другие знатные имена.
        - Не лукавь, подлая. Католикам и по сей день снится, что из Москвы в Рим с поклоном к папе римскому придет, сгибая спину, русский царь, и ему, яко овце заблудшей, папа откроет двери своей овчарни. Ядвигу Жебжибовскую ты знаешь?
        - Мария, Езус! Кто такая?
        - Знаешь, подлая, не хитри! Пестрых и кривых речей не веди со мною!
        Марина клялась, что не знает Ядвиги Жебжибовской.
        - А Констанцию Конецпольскую знаешь? - допытывался атаман. - А Ванду Блин-Жолковскую знаешь? Кто у нее пьет, ест с утра до вечера, кого на какие дела подбивает, - знаешь?
        - О, Езус! - взмолилась Марина. - Не знаю. Убей, не знаю!
        Тогда и спокойный до тех пор атаман не выдержал. Глаза его широко раскрылись, зло засверкали, лицо залилось краской, челюсти скрежетнули и сжались. Наум Васильев выхватил саблю, согнулся, словно корчась в судорогах, и пошел на Марину. Она попятилась, стала отходить в угол. Локтями уперлась в стены, съежилась, словно кошка, сверкая глазами.
        - Вот какова будет моя любовь! Я изрублю тебя, подлая!
        Он занес остро сверкнувшую саблю над ее головой, но, вспомнив, что цепь злодейская еще не распутана, остановился.
        Тихо вздохнув, она выпрямилась. На ее белом лбу выступили крупные капли пота.
        Марину снова отвели в тюрьму.
        Казакам Жибоедову и Захватаеву атаманом Васильвым было велено тайно и скрытно скакать одвуконь в Астрахань - добыть Ядвигу Жебжибовскую. Голощапову да Горбуну елико возможно скоро скакать в Казань - добыть Констанцию Конецпольскую. Белокопытову и Белоусову ехать в Черкасск - схватить Ванду Блин-Жолковскую.
        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
        С Украины прибыло на Дон разбитое и голодное Запорожское войско в две тысячи человек. Привел его Дмитро Гуня[4 - Гуня Дмитро - один из виднейших военных руководителей на Украине в 1638 году.]. Войско шло от села к селу, кормилось чем попало и радо было тому, что давали ему обездоленные, вконец разоренные крестьяне.
        Дмитро Гуня, широкоплечий, статный казак с черными, молодыми и озорными глазами, привел повстанческое войско на Дон в надежде послужить вместе с братами, донскими казаками, земле русской.
        На Украине ему приходилось отбивать набеги султанской Турции, разбои крымских ханов, которые непрерывно уничтожали украинцев, уводили их в плен, наполняя ими рынки Ближнего Востока и Африки. Паны разоряли их, притесняли, убивали.
        «С кем же идти? - спрашивал Дмитро Гуня своих товарищей. - На кого опереться? Кто протянет нам руку помощи? Кто поможет нам спасти себя от гнета и многочисленных врагов?»
        Ему отвечали: «Быть нам вместе в крепком единении с русскими людьми. Иного пути у нас нет. Мы давно в дружбе с донскими казаками. Мы терпим и беду, и горе всякое вместе. И они терпят с нами и беду, и горе. А враги у нас одни и те же. Мы вместе сражались с турками и татарами, вместе ходили в смелые морские походы, на утлых челнах добирались до Константинополя, нагоняя ужас на турецких султанов. Мы вместе ходили в Кафу, Синоп и Трапезонд, брали Азов - кровью скрепляли дружбу, и быть нам в той дружбе вечно».
        Всем помнилось, как еще Сагайдачный вместе с донскими казаками нанес поражение под Хотином стопятидесятитысячной турецкой армии Османа II и тем спас Украину и Польшу от турецких захватчиков.
        Дмитро знал, куда он вел запорожских казаков.
        «Кусок хлеба донцы дадут, не обидят, а мы им тоже подсобим, - говорил Гуня. - Панской Польше мы никогда не покоримся, приют на Дону всегда найдем».
        Донские атаманы и казаки, хотя и самим не сладко жилось, встретили запорожцев дружески, тепло…
        Татаринов сказал:
        - Без соли, хлеба не бывает обеда! Тащите, донцы, хлеб, сало, казаны поглубже да ложки побольше. Будем рады потчевать друзей и братьев всем, чем сами богаты!
        - Хлиб - батько, а вода - мати, - засмеялся Дмитро Гуня, - отныне будемо заодно казаковати. От дальней дороги едва не поросли у нас бычачьи роги. Да пузо-то зовсим не мешок: що не всыпь - не выпадае! У нас на Украине бить та лаять казака есть кому, а годувать некому! Там нам нема, де систи, и нема, що исти. Мы-то у вас приют теплый находили. Рады.
        Донские атаманы низко раскланялись с казаками, сидевшими у стен крепости. Иные из приехавших держали в поводках тощих коней, иные сидели на запыленных телегах, иные устало склонялись на мешки с пожитками, которые притащили на своих горбах.
        Впереди других, возле башни, сидел казак в лохматой шапке. Его тело прикрывало сермяжное рубище. Кулачища - огромные, черноземные, потрескавшиеся от работы и солнца. Глаза, широко открытые, задумчивы. И думка в них давняя, заветная: найдет ли он счастье свое здесь, на Дону, среди кровных братьев, позабудет ли навсегда, как, бывало, маялся, тужил да голодал на Украине, или еще искать своей доли придется.
        Над казаком небо широкое, голубое, солнце веселое, теплое, и Дон тут же, почти у ног, течет, - экая широта. Казак не знает еще, что на Дону всяко бывает - и легко, и тягостно. Не знает он, что на Дону люди живут иной раз травой, иной раз водой и солнцем…
        Вскоре донцы выкатили казаны, подвесили их на треноги, влили воды по мере, развели костры. Бабы засуетились с рыбехой - первой едой для себя и для гостя. Запорожцы вокруг ходят или сидят, приговаривают:
        - Борщ без каши - вдовець, каша без борщу - вдова.
        - Вари казак воду - вода буде, вари пшено - каша буде!
        Зашипело кругом, задымило, затрещало. Пошли гулять запорожские шутки:
        - Мы люди прости: хлиба скибку, сяку-таку рыбку, сала шматочок, соли дрибочок та горилочки чарчину. Заморюся, чхну, та й знов почну!
        - А я вот, як молодым бував, то сорок вареникич идав, а теперь хамелю-хамелю и насилу пятьдесят умелю…
        Казак в лохматой шапке достал кисет, трубку с тютюном, стал высекать кресалом огонь из кремня:
        - Эх, мать ты моя, люлька не курится - мабудь жинка журится! Эх, прощавайте, днипровски пороги, де походили мои билы ноги!.. Эх…
        Донцы угощали запорожцев душевно. Для такого случая и чарка нашлась, и беседа пошла веселее.
        Над котлами дым кружит, взвивается. Донцы слушают про то, какое лихое житье настало на Украине.
        С Богданом Хмельницким учинилась несказанная беда. Проклятый шляхтич Чаплинский захватил хутор Богдана, разграбил хозяйство, похитил его жену, десятилетнего сына засек, а самого Богдана сейм лишил должности войскового писаря и перевел в сотники.
        - Да то все еще не беда, - говорил Гуня. - Мы не можем согласиться с тем, что шляхетский сейм утвердил новую «Ординацию войска Запорожского». А той ординацией реестровое казачество сократилось до шести тысяч человек. Кто из казаков не попал в реестр, должен опять всунуть свою шею в шляхетское ярмо. На вечные времена захотелось панам сгубить да похоронить добытые нами да нашей кровью все вольности, выборность старшины и казацкого суда. А начальством над реестровым казачеством стала одна шляхта, от которой никому нет милости. На Днепре восстановилась крепость Кодак, и в той крепости поставлен польский гарнизон. Что делать?
        Рассказал Дмитро Гуня и о восстании, что волной прокатилось по всей Киевщине, Полтавщине, Черниговщине.
        - Павлюк Павел Федорович крепко держал с донцами дружбу, не рушил ее нигде. И вы, - говорил Гуня, - всегда твердо стояли на той святой дружбе. Но вот ныне Павлюк, одержав немало побед, казнен в Варшаве на той площади, где был казнен Северин Наливайко.
        - Недобрые вести, - с глубоким сожалением сказал Татаринов.
        - А куда подался теперь Богдан? - спросил Алексей Старой. - Мы с ним крепко братались…
        - Засадили в тюрьму, грозили смертной казнью, да испугались паны, выпустили под залог старшин. После ординации нам тяжко стало, - кто пожалел врага, у того жена вдова. Старались мы много. И сгинуло нас порядком. Но Богдан не потерял веры в свободу украинского народа…
        Особо низкий поклон Богдан передал славному Донскому войску, особый поклон - Алексею Старому, особый - Михаилу Черкашенину, Ивану Каторжному, Науму Васильеву, Михаилу Татаринову. Богдан наказывал Дмитру Гуне, чтоб вспомнили на Дону Федора Ивановича Фролова, донского атамана, с которым ходил он, Богдан, под Хотин.
        «Знатный старшина в генеральной баталии с турками отличился выше многих, - говорил Богдан Гуне. - Глава его была усечена в шатре турецкого сераскира-командующего. Турки торопились послать голову султану, да не успели: донцы и запорожцы нагрянули лавой, разбили турецкий лагерь и нашли голову Фролова в опустевшем шатре. Мы думали тогда, где предать погребению Фролова - на Дону или в Киеве? И порешили вместе в знак кровной дружбы присовокупить голову к телу и похоронить Фролова в Киеве, у входа в Лавру. И доселе лежит в Киеве надгробная плита с надписью: «Славного Донского войска знатный старшина Федор Иванович Фролов».
        Атаманы Дона и простые казаки слушали Гуню, вожака запорожских повстанцев, с кровным участием. Недобрые вести не радовали донцов, они понимали беды Украины, как свои собственные.
        А когда Дмитро Гуня сказал, что польские католики насаждают унию, чтобы вконец извести православную веру, атаманы возмутились и послали проклятия на голову короля польского.
        - Закинули король польский, папа римский высоко, а падать придется низко.
        Тут припомнились атаманам дела самозванцев, Марин, Ядвиг, Заруцкого.
        - Нам, братья, - сказал Татаринов, - не можно быть под ярмом шляхетским. Нам не можно быть под ярмом татарским и турецким. Не легко, не сладко жить и на Руси под ярмом боярским, однако Русь - родина наша. Будем же служить вместе против общих врагов наших. Поделим, братцы, все поровну, не обидим… Частью останетесь в крепости, частью поселитесь в верхних и в нижних городках, частью пойдете и осядете на Муравском шляху, на Северном Донце, на Чугуевом городище. Муравский шлях знаком вам поболе нашего. По тому шляху татары тысячами уводили из Киевщины и Волыни украинских полоняников. По тому шляху вели и наших людей и продавали их за море в Кафу, в Бахчисарае и в Чуфут-кале. Частью поселитесь вблизи к Перекопу. Издавна Перекоп для украинского люда - «ворота слез». Будем теперь вместе Азов крепить, вместе стоять, вместе служить на южных окраинах Русского государства.
        На том и порешили.
        Под стенами крепости запорожцы затянули песню-думу о татарских ханах:
        За ричкою вогни горять,
        Там татары полон дилять.
        Село наше запалили,
        И богатство разграбили,
        Стару неньку в полон взяли,
        А в долини бубны гудуть,
        Бо на зариз людей ведуть:
        Коло шии аркан вьеться,
        И по ногам ланцюг бьеться…
        Повидали те почерневшие, огрубевшие люди Пановой неволи, сбежали - не от сладкой доли. С каждого худого вола платили подать - «рогатое», с каждого улья - «пчелиное», за собирание желудей - «желудевое».
        Плач бабий со стоном стоял над Галичиной, над Волынью, над Подольем, и в Киеве стон стоял, и в Чернигове.
        Вспоминали казаки, как не сдержал своего слова гетман Жолкевский, голова Северина Наливайки скатилась с высокой плахи в Варшаве. И как сказывали в селах и в городах, Северин был покрепче секиры палача.
        Палач рубит покрытую серебром голову, а она не отваливается. Северин встает, упрекает палача, - плохо-де ты в угоду панам топор точил.
        Палач со злостью замахивается пошире, с хрястом опускает секиру. Северин гнется, расправляет плечи, опять встает, речь держит к черному люду: «В вашей памяти мне, видно, долго жить. Дела наши не порастут бурьяном. Но не мне, а вам доведется выйти из шляхетской неволи, детям вашим. Счастье добывается нашими головами…»
        Палач замахнулся в третий раз - и тяжелая секира упала к ногам Северина Наливайки. Палач, пошатываясь, сошел с помоста. На его место встал другой, схватился за секиру, поднял и, дрожа всем телом, опустил… Как сказывается и по сей день в Варшаве, в Киеве и на Подоле, - Наливайко опять поднялся, наклонился на бок и тут же рухнул.
        Вспомнили за обедом донские и запорожские казаки славное четырехтысячное войско Кизима, лихо громившее шляхетские усадьбы. Не скоро схватил гетман Потоцкий Кизима. Он долго добивался его живого либо мертвого. А когда схватил, войско избрало себе в вожди Кизименко - сына Кизима. Кизименко еще жарче погулял на Полтавщине, под Кумейками на левобережье. Пану Потоцкому не спалось, не елось, не сиделось. Он еще ретивее добивался головы Кизименко. Наконец добыл. Кизименко схватили в небольшом сельце и посадили в Киеве на кол. Старого Кизима держали в тюрьме и посадили на кол напротив молодого Кизименко. Старый Кизим корчился от боли, обливался холодным потом, но ободрял молодого:
        «Труби, Грицю, в широку рукавицю! И в Кйеви, и в Кракови паны одинаковы. Крепись, сынку!»
        Сын отвечал:
        «А все едино нам. Черт душу вийме, а пан шкуру, зийме».
        Донские атаманы и казаки говорили запорожцам:
        - Жить нам, братцы, придется часом с квасом. Питаться иногда будем подножным кормом, сушеной рыбой, сухарями. И не одному из вас придет время потерять и головушку. Вести идут к нам со всех концов недобрые. Турский султан подбивает крымского хана Бегадыр Гирея подступать весной к Азову, брать город хитростью, нет - силой. Доведется нам с вами, братцы, крепить крепость, а дело то не легкое. Вон видите, все стены в проломах; заделывать будем, чинить башни, носить землю в плетенках - валы насыпать повыше передо рвами.
        - Да мы, - отвечал за всех Дмитро Гуня, - по работе давно скучаем, привычные. Нам доводилось на Днепре брать крепость Кодак, разбивать ее под самую подошву, заново ставить… Ставили. Ладно дело спорилось.
        - Придется, - говорил Татаринов, - с татарами часто схлестываться на степи, полон отбивать, биться на море. А пришлет турецкий султан галеры морем - драться на море. Дел на Дону много. Легкой жизни у нас не ищите. А то вот был у нас Петро Матьяш, пришел для славы да для наживы. Азов взяли, захотелось Петру иметь вотчиной половину города. Прибили Матьяша до смерти да кинули в Дон. Нам с вами в ссоре не можно быть, добытое поделим всегда по совести, по чести. В городках станете жить, курени лепить сами будете.
        - То все не страшно, - соглашались запорожцы, - слепим и курени.
        - Ладно, - говорили атаманы, - любо нам слушать от вас такие речи. Но попомните накрепко одно: при всей скудости, которая случится, при всей бедности, при всей лютости врагов наших стоять нам всем как одному.
        Дмитра Гуню пожаловали быть помощником атамана Осипа Петрова.
        - Любо! - прокричали запорожцы.
        Поп Серапион и дьяк Гришка Нечаев, подойдя поближе, стали разглядывать высокого и широкого в плечах Дмитра Гуню.
        - Статный атаман, - сказал Серапион, поглаживая живот.
        - Статный и складный, - сказал в свою очередь Гришка Нечаев. - Где только такие родятся? На Дону немало саженных людей. А этот ишь вымахал - любо глядеть.
        - Ну, погляди, погляди, - усмехнувшись, ответил Гуня, хитровато подмигнув запорожцам.
        - А почто же, - спрашивал Гуню Серапион, - с вами нет ни единой бабы, ни девки? И как же вы будете справляться без них? Наших-то казачьих женок в крепости всего восемьсот, на всех не хватит, - по простоте говорил Серапион.
        - Добудем и женок, - спокойно, с доброй усмешкой ответил Дмитро. - Как звать-то тебя?
        - Серапион, черный поп, сбежавший от всяких насилий с Астрахани.
        - Вот кто ты? Похвально. Тебе, что ж, на Дону бабы не досталось?
        - Почто же так? - обиделся Серапион. - Имеется вдовуха-молодуха.
        - А ты не сердись, - сказал Гуня, - и у меня есть молодуха. Вон, погляди, на возу сидит.
        Серапион глянул и обомлел.
        На возу сидела черноволосая, белолицая, с карими глазами, молодая полногрудая девушка в белой расшитой узорами кофте, в синих казацких шароварах, в простых казачьих чеботах.
        Серапион подмигнул Гришке Нечаеву и промолвил по-украински:
        - Гей, золото девка! - Подошел к возу, уставился старыми глазищами: - Ох, братцы донцы, пропадай телега!
        Гуня громко и весело расхохотался:
        - Та то, дурень, моя ридна дочка Палашка! Матерь ее татары свели. А дочка теперь всюду зо мною, во всех походах…
        - Э, раскумекал! - с грустью сказал Серапион, взял Гришку за руку и уныло побрел в крепость.
        Кто-то из запорожцев сказал им вслед:
        - Чуе кит у глечику молоко, та морда коротка.
        Все весело рассмеялись.
        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
        Васька Белокопытов и Васька Белоусов, посланные атаманом Васильевым в Черкасск, вернулись скоро и привезли с собой Ванду Блин-Жолковскую, крепко привязанную к седлу, - пышную, беловолосую, разрумянившуюся. Полячка была нарядная, веселая. Не гляди, что дорога была немалая, - глаза ее искрились, смеялись. Она была в синем бархате. Поясок, обтягивавший ее полную талию, играл драгоценными камнями. На белой шее поблескивали тремя рядами зернистые бусы, с которых свисал на глубоко дышащую грудь большой сердоликовый камень.
        Ванда Блин-Жолковская за свою жизнь на Дону привыкла к неожиданностям. Атаманы и казаки всегда ей казались детьми малыми. То они бывали буйные и злые, то мягкие и сердечные. В один день у них десяток перемен. Пошумят, поболтают, страху нагонят, потом, глядишь, сжалятся. Ванда знает, как с ними ладить. Она ехала к Азову с таким видом, будто ее везли в Краков к королевскому замку.
        - Васька, - хмуро и зло сказал Белокопытов, слезая с коня, - отвяжи-ка пани Ванду, а то у нее ноги позатекут. Вишь, как сапожки-то расперло.
        Васька Белоусов развязал пани Ванду, а она глядела на стены крепости, на высокие зеленые ворота, на серые башни и не особенно спешила слезать с седла.
        - Васька, пособи-ка пани Ванде сойти с коня.
        И хмурый Васька, обхватив сильными ручищами, взял ее на себя и, крякнув, неторопливо поставил на ноги.
        Ворота раскрылись. Вышел атаман Васильев и повелел перво-наперво накормить, а потом посадить пани под крепкий замок в Никольскую башню и держать там под двойной стражей, чтоб к ней никто не подходил и ни о чем с нею не говорил.
        Ванда переменилась в лице от таких слов, - поняла, что тут дело не шутками пахнет…
        Казаки Гришка Жибоедов и Серега Захватаев вернулись в Азов двумя неделями позже. В Астрахани, куда они ездили по атаманскому приказу, их едва не прибили.
        Ядвигу Жебжибовскую нелегко было схватить: дом ее - крепкий, каменный, ворота и калитка всегда на запоре. Войти в ее двор - надо точно знать, сколько раз стучаться, сколько времени дожидаться. Возле дома от угла к углу ходили дозорные. Жебжибовская жила на Татарском базаре. Сюда съезжались бухарские, гилянские торговцы, купцы от персидского шаха и русского царя, торговали всякими товарами, ногайским ясырем (невольниками), татарскими и ногайскими лошадьми, хоть и запрещалось ногаям и юртовским татарам продавать лошадей, а велено было гнать их для продажи только в Москву. Персиянам украдкой сбывали дорогие меха и тем умаляли цену царских подарков, посылаемых шаху, кречетов (а на них тоже был царский запрет), сбывали хлеб русский, ястребов, соколов, иных редких птиц. Покупали шелка персидские, дорогие ткани, атласы, жемчуга.
        Приедет иной знатный иноземец в Астрахань, станет на гилянском или бухарском дворе и начинает разворачивать торговое дело. И непременно такой знатный купец побывает в доме Ядвиги Жебжибовской, попьет, поест и по ее совету начнет разъезжать с государевыми грамотами по всем городам. Берет он с собой других купчишек, у которых нет даже жалованных грамот. Привозят они запрещенные товары тайно и беспошлинно, продают за высокие цены, скупают русские товары, опять же запрещенные, продают и перепродают их, выдавая за свои. Это шло внаклад купцам русским.
        Мелкие купцы и людишки вконец погибали от такой самочинной торговли. Людишки из Казани, Рязани, Новгорода, Костромы, Суздаля в один голос вопили: деньги-де ныне стали худые, цена не вольная, купля не любовная - во всем скорбь великая, вражда несказанная и все русской земле один убыток, никто не смеет ни купить, ни продать.
        Жалобы купцов государю и указы оставались втуне.
        В Астрахани сильнее Ядвиги Жебжибовской не было человека. Торговать она не торговала, а все прибрала к рукам. Плела коварные сети, подбираясь к царской казне, делая все в угоду польскому королю.
        Жибоедов и Захватаев нашли тайный выход со двора, подкараулили, когда Ядвига выходила на берег Волги, чтоб подышать свежим воздухом, накинули ей на голову рядно мокрое, взвалили тяжелую ношу в седло, приторочив покрепче, и поскакали темными астраханскими улицами в степь, а там знакомыми дорожками и тропинками помчались к Дону. Не легким был этот путь, с остановками, с ночевками в лесах, подальше от большой дороги. Пани все выспрашивала:
        - Зачем вы, разбойники, своровали меня таким недостойным способом? Зачем учинили насильство над вдовой безответной? Куда везете меня?
        - Да для доброго дела своровали мы тебя, пани, - отвечал Захватаев. - А куда везем, узнаешь на месте.
        Жибоедов поглядывал на полные руки женщины, на ее короткие, припухшие пальцы, на которых сверкали перстни с драгоценными камнями.
        - Понравились? - заметив взгляд Жибоедова, спросила Ядвига казака. - Возьми, если понравились. Возьми и это… - Она отстегнула браслет, тонко и нежно щелкнувший замочком. - Я вам дам еще и вот это, - сказала она льстиво, - только отпустите меня. А случится вам быть в Астрахани, дам каждому по десяти рублей золотом.
        - Нет, пани, нам те камушки не надобны. Мы не купчишки и не разбойники. Ну, отдохнула, кажись, пани, садись в седло, поехали.
        Прибыли в Азов-город к вечеру. Васильев встретил Захватаева и Жибоедова у ворот и приказал накормить пани Ядвигу наилучшей едой и посадить в левую наугольную башню…
        В Казань Голощапов и Горбун добирались долго и трудно. По дороге на них напали татары, в схватке были убиты два добрых коня.
        «Ехать или не ехать дальше?» - задумались казаки, но решили исполнить наказ атамана в точности.
        Казань - город великий, древний.
        Потолкались казаки на базаре, выведали, что следовало, нашли подворье Констанции Конецпольской, стали ходить вокруг да около. Домина деревянный, ставни резные - делался русскими мастерами. Дом стоял на пригорке у Даировой бани, закрывался на ночь крепкими замками. Собак во дворе - целая псарня. Хотели казаки лезть через высокий забор, да кому охота остаться без порток?
        По заведенному обычаю пани Конецпольская выходила из дому рано поутру купить кое-что в торговых рядах. Казаки, чтоб не терять времени (да и еды у них оставалось всего ничего), решили идти напропалую. Постучали в калитку, позвали сторожа, объявили ему, что прибыли они гонцами к пани Конецпольской по повелению польского короля и с позволения царского, чтоб сказать ей королевское слово. Сторож не поверил объявленному, захлопнул калитку и скрылся в доме под лай собак. Но пани была не из трусливых: сама вышла - худенькая, тоненькая. Спросила - кто такие? Казаки ответили. А сторож одним оком выглядывал из приоткрытой калитки. Не стали казаки мешкать. Схватили Конецпольскую, как птичье перышко, и помчались за город. Там казанский человек, Васька Косой, приберегал коней.
        Ни стона, ни крика не издала Констанция Конецпольская. На привалах ей предлагали поесть казачьего хлеба - она отказывалась. На вопросы не отвечала. Сама вопросов не задавала. Всю дорогу молча посматривала маленькими глазками то на одного хмурого казака, то на другого.
        Голощапов говорил в дороге Горбуну:
        - Экую важную кралю везем! Пылинка, а, видать, людям беды натворила немало.
        - Кто ее знает. С виду - дите, - отвечал Горбун. - А что внутрях у нее - трудно разобрать. Сапожок махонький. Платьице легкое, детское. Ручки холеные, нежные, не переломить бы в дороге. Привезем порченую - в ответе будем.
        - И то верно!
        Конецпольская сидела в седле по-своему, по-пански, свесив ножки на одну сторону.
        - Вы бы, пани, сели в седло по-нашему, мы ведь не на прогулку едем - путь далекий. Понамнете косточки, - сказал ей Горбун.
        Конецпольская не ответила, только сжала тонкие губы и отвернулась…
        - Ишь ты, спесивая! Ты ей добра желаешь, а она, вишь, нос воротит…
        Васильев встретил Конецпольскую, спросил, хорошо ли доехала.
        Она ответила нежным голосом:
        - Догадываюсь, что меня не ждет здесь ласка. Я, правда, ни в чем не повинна и не знакома с донскими делами и обычаями…
        - Дел на Дону много, - суховато сказал атаман, - сплелись дела и русские, и польские, да не по той статье, по которой следовало бы… А сейчас, пани, отведайте нашей рыбки. Потом Голощапов дведет вас в правую наугольную башню.
        Конецпольскую посадили в правую башню…
        Казачьи женки, ах, эти казачьи женки, пронюхали, что в Азов с особым бережением доставили неизвестно для чего четырех полячек. Пронюхали и все истолковали по-своему. Одна баба, не такого шибкого ума-разума, сказала соседкам:
        - То дело непутевое. Знатных атаманов у нас на Дону четыре: Михаил Татаринов, Алеша Старой, Иван Каторжный да Наум Васильев. Не так ли?
        - То верно! - сказали соседки.
        - Кому понадобились в Азове четыре холеные полячки? Тут, бабоньки, дело нечистое. Позажирели атаманы, законы стали выносить, а сами свои законы нарушают: Мишке-де жена одна, Алешке - другая, Ивану Каторжному - третья. А Науму Васильеву, вдовцу, - четвертая. Нас по городкам пошлют, а сами тут с полячками блуд заведут. Для такой ли затеи многие складывали головы, брали город, крепили стены, ходили на кровавые битвы с турками?
        - Верно! - сказала Ульяна Гнатьевна. - Для такого ли срама я тащилась за телегами на Белоозеро, с Белоозера брела в Москву, а из Москвы плелась на Дон, сына рожала? Ишь, придумали, каждому подавай бабу полячку! Не таковы мы, бабы, на Дону, чтоб спустить греховное дело! Мы и с атаманами управимся. Выволокем тех блудниц из наугольных башен и сами с ними расправимся. Так и будет…
        Варвара сначала не поверила сплетне, стала совестить казачек, а потом и ей в душу закралось сомнение. «Михаил-де ездил в Москву, не спутался ли где в дороге с чужой бабой?.. С кем грех не бывает?..»
        - Им, мужикам-то, - сказала Маланья, - веры нет, всё едино без обмана не проживут. А мы сидим тут на Дону, глядим, как пыль на дороге поднимается, не едет ли муженек, гадаем, глаза проглядываем… А они вишь что творят?..
        - Да пропади он пропадом город Азов, камни серые, пропади стены крепкие…
        Зашумело в горячих бабьих головах.
        - А пойдем, - закричали казачки, - башни поразгромим, полячек за волосы повытащим и прибьем всех!
        - Пойдем! - загалдели другие. - Чего ждать! Горя хлебать? Не любо!
        - Пошли, бабы! Берите дреколье, бревна, расколотим двери в башнях. Пусть будет ведомо атаманам, что баба не последняя статья во всех делах воинских…
        Мало-помалу к ночи в крепости разыгралось такое, что и придумать не придумаешь. Все восемьсот казачьих женок вооружились чем попало и пошли…
        - В этой башне сидит Блин-Жолковская!
        - А тут утаили Ядвигу астраханскую! Кому достанется?
        - Кому? Кто больше всех ездил в Астрахань - Ивану Каторжному!
        - Тут, бабоньки, - Констанция Конецпольская. Стало быть, прикончим бабу! Да баба-то с волосок. Не Старому ли назначена? Была ж у него до Ульяны Фатьма-тополина. Такая ему по нраву… Вот дьяволы!
        И пошло гулять горячее дело по крепости. Казакам с бабами справиться было не под силу.
        - Осатанели! В уме ли вы, бабы?! И откуда вам взбрело такое в голову?! - говорили им атаманы. - Остыньте, бабы… бабоньки!..
        Где там! Кричат, с кулаками к носам казачьим лезут, за бороды хватают…
        Бабы начали разбивать башенные ворота. Тогда к ним вышел Алексей Старой, заговорил:
        - Нечистое дело делаете! Срам один! Вас взяли в Азов, как самых сметливых, а вы творите непотребное. И атаманы вам не атаманы, и казаки, выходит, одна блудня, и крепость вам не крепость. Готовы перетоптать все наше добро. В уме ли вы, окаянные?!
        - Не верим, Алексей Иванович, - закричали бабы, - не то нам сказываешь! Почто понавезли сюда баб непутевых? Почто срам над нами учинили? Не вы тут будете атаманствовать, а мы! Не дозволим!
        Вышел Иван Каторжный. А бабы ему:
        - Атаман ты хорош и пригож, дел твоих много, знают о том и малые и старые. Но и тебе не покрыть позора своей славой. Сами рассудим! Кончилось дело атаманское, стало дело бабское!
        Гудели улицы. Над башнями стоял гам, злобные крики.
        - Дело государственное, но коль, вы все поставили в подозрение, завтра на Судейском поле тех баб из Астрахани, Казани, Черкасска судить будем открыто. Каждый волен будет сказать свое мнение. Атаманы ни в чем не повинные. Дело решится так, как ему должно решиться. Вину их вы все узнаете. Не горячитесь…
        Но долго еще не могли уняться казачки, ломились толпами в тюрьму, бегали к воротам замка. И только атаман Черкашенин остановил их:
        - Бывал я, милые бабочки, и в Казани, и в Астрахани, и в Москве, видел царей, битвы великие и малые, а такой злобной силы, что пороха сильнее, не видывал. С вами, хорошие бабоньки, такие дела делать можно, что и сам сатана ужаснется, прости меня бог! Гляжу на вас и думаю: придет турок, пушки поставит, корабли приплывут, янычары обступят, пороху под стены Азова пять тысяч бочек подкатят, а не взять турку Азова! А по какой статье? Да по такой! Поставим вас, бабоньки, на стены крепости вместо пушек, и делу конец - не взять таких баб ни одному неприятелю, ни одолеть!
        Хохотом взорвалась толпа.
        - Идите по домам! Опомнитесь, лютые!
        - Ладно. Пойдем! Но завтра поглядим, как главный судья осудит блудниц. Осудит не по закону - и тебе, старому, вырвем бороду!
        - Коль так, то я буду знать, что служил на Дону не попусту, - улыбнувшись, сказал Черкашенин. - Согласен, идите по домам…
        Утром просторное Судейское поле заполнилось казачками.
        Атаман Черкашенин спокойно сидел за столом. Есаулы Порошин и Зыбин - по бокам. Гришка Нечаев - за отдельным столом. Первой привели Марину Куницкую, Она шла, гордо выпятив грудь и глядя поверх голов.
        Судейское поле загудело, зашумело…
        Второй привели Ванду Блин-Жолковскую. Нарядную. Пышную. Синий бархат облегал полное, холеное тело.
        Гул над полем усилился, пошел волнами.
        Грудь полячки часто поднималась. Камни на перстнях сверкали острыми огоньками.
        Привели астраханскую Ядвигу. Волосы гладко зачесаны, тонкие губы сжаты.
        - У, старая тварь! Глазища-то! А задище-то! - гневно загалдели казачки.
        Всех удивила Констанция Конецпольская.
        Шляхетской спеси у нее не было. Держалась просто, с достоинством, смотрела прямо, и женщины, глядя на ее хрупкий, почти детский стан, пожалели даже непутевую полячку.
        Одна сказала:
        - И почто им, дьяволам, понадобилось такое дите?
        На Судейском многолюдном поле, куда собрались все, кто жил в крепости, восстановилась полная тишина.
        Только есаулы шуршали бумагами, перекладывая их с места на место.
        Толпа напряженно ждала, когда поднимется старый, заслуженный атаман, войсковой судья, и объявит вину задержанных полячек.
        Наконец атаман Черкашенин встал и медленно заговорил:
        - Собрались мы, люди православные, чтобы учинить суд праведный над гонителями веры нашей, над лазутчиками вражьими, каковые умыслили подкоп под государство наше. Хотят они; как пауки, оплести войско Донское паутиной липкою, увести казаков в услужение королю польскому да иезуитам римским - оторвать нас от матери-родины.
        Черкашенин замолк, обвел глазами толпу. Тихо было на Судейском поле. Внимательно слушали казаки и казачки своего атамана.
        - Припоминайте, донцы, - продолжал он, - все запечатанные церкви, разоренные монастыри. Вспомните, как народ русский хоронили без исповеди и причастия, как дети умирали без крещения, как хоронили тела умерших - словно падаль везли. Припомните, сколько беды принесли народу нашему католические самозванцы да прислужники их. И пусть будет наш суд неподкупным и суровым.
        Суд начался, и пристыженные бабы азовские узнали, для какой такой цели привезли в крепость и в чем тяжелая вина полячек. Иные из казачек крестились, приговаривая:
        - Творец, нечистая сила, бес попутал, чуть из-за проклятых полячек крепость не снесли, мужиков своих не побили насмерть…
        Узнали бабы, что Ядвига Жебжибовская распускала для смуты да для ссоры слухи, будто донские и запорожские казаки за хорошую цену не только Азов сдадут, а, изменив царю русскому, Польше во всем передадутся или туркам.
        - А и ложь же! - закричали бабы и казаки.
        Есаулы зачитали письма персидской вязи, турецкой, польской.
        Из писем стало ясно, что поляки хотят распространиться по всей Руси, насадить всюду свою веру. Турки свое гнут - взять Азов. А полячки-лазутчицы, свои черные дела делая, и тем, и другим на руку играли…
        Бабы первыми стали кричать:
        - Сажать их на кол! На кол сажать!
        Смага Чершенский подтвердил, что был в Астрахани, видел Жебжибовскую и получил от нее наказ установить связь с Мариной Куницкой, которой поручалось, не мешкая, отравить ядом всех знатных донских атаманов, дабы оставить войско без вожаков…
        Загудело Судейское поле, заволновалось…
        - На кол блудню! На кол! Блудню на кол! На кол!
        Бабы ринулись к столу, вцепились в волосы лазутчицам. Перевернули стол, чернильницы опрокинули, скатерти сорвали, есаулов едва не побили и сказали главному судье:
        - Теперь нам все ясно! Измена на Дону зародилась. Не посадишь лазутчиц на кол - бороду вырвем. А мы вам, казаки-атаманы, всегда будем верные женки. На кол чужих баб сажайте. За землю русскую не только вы, а и мы в ответе.
        Еле оторвали казачек от пленниц.
        Черкашенин сказал:
        - Бабоньки! Не лиходействуйте, не шумите так, голова кругом идет!
        - Пойдет! - закричали бабы. - Где яд, который у Марины в склянке сохраняется? Подавайте яд!
        Аким Тетеря принес яд в склянке.
        Варвара взяла склянку, подошла к Марине и сказала:
        - Прими яд, гадюка. Искупи свои злодейства!..
        Марина Куницкая отшатнулась, прикрыв лицо рукой, и сдавленным голосом проговорила:
        - То не яд, то мазь для притираний. А я ни в чем не виновата перед вами…
        - Прими свою мазь, - твердо повторила Варвара, - и тогда мы поверим, что ты жила у нас на Дону честно.
        Марина мотала головой и твердила:
        - Не виновата я. Знать никого не знаю, и никто мне такого наказа, чтоб атаманов травить, не давал.
        - Удавить ее, подлую! - кричали бабы.
        - Да подождите вы, - сдерживал их Черкашенин.
        Спросили Ядвигу, Ванду да Констанцию, знают ли они Марину. Все трое сознались: знают.
        Тогда бабы заявили главному судье Черкашенину:
        - Законы выработали на Дону?
        - Выработали, - сказал Черкашенин.
        - Бабе, совершившей непристойное, что по закону следует?
        - Бить на майдане три дня палками.
        - Вот, - сказала Ульяна, - нас в Азове восемьсот женок, каждой женке по закону войска следует кажинный день бить изменницу и блудницу палкой.
        - Верно, - сказал судья, подумав. - Три дня будете бить ее палками.
        Тогда Марина шагнула вперед и сказала:
        - Принимаю!.. Дайте склянку…
        И приняла яд, с ненавидящими, злыми глазами, медленно присела на землю, будто отдыхая в полной тишине, и умерла, корчась в судорогах…
        Изменника и польского лазутчика Ксенофонта Кидайшапку казнили в тот же день без сожаления. Его посадили в куль, набитый камнями, и бросили в Дон.
        Трех лазутчиц - Ядвигу Жебжибовскую, Ванду Блин-Жолковскую и Констанцию Конецпольскую, - так как дело их до конца не раскрылось, порешили сослать в крепость неподалеку от городка Черкасска…
        ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
        Черный голодный ворон, пролетев Кипчакскую степь, закружился недалеко от крепости, огляделся и опустился на землю. Вестовые казаки, сидевшие в засаде по степным курганам, заметили осторожный полет ворона и по давней примете насторожились.
        Не к добру прилетел этот одинокий старый ворон. И сразу над одним курганом взлетела вверх казачья шапка, над другим, над третьим - «гляди-поглядывай!»
        Не раз в эти места приходили крымские татары. Не раз возникали здесь жестокие битвы. Не раз налетал отсюда крымский хан Джан-бек Гирей, уводил большой русский полон к Бахчисараю.
        Двадцать семь лет вели здесь казаки ответную набеговую войну с Джан-бек Гиреем, которого по-разному почитали князья в Крыму и султанские люди в Стамбуле. Джан-бек Гирея прозывали счастливым ханом: он вместе с нурадыном Азамат Гиреем дважды разорял и опустошал правобережную Украину, Подолию, Тарнополь и Львов. Хватал женок и девок, молодых ребят. Стариков и старух рубил саблями. Захватив великий полон, Джан-бек Гирей направлялся в Крым. Трудно было переправить множество людей через Днепр. Тогда крымский хан уничтожал почти весь - полон на берегу реки. Но и тут на каждого татарина приходилось по десять полоняников.
        Джан-бек Гирея называли счастливым ханом за то, что он воевал Польшу, успешно ходил с войском против персидского шаха, разгромил кабардинского князя Шолоха, убил его брата и сына, выжег большие аулы. Переправлялся Джан-бек Гирей из Синопа Черным морем и в Малую Азию, но там потерял почти все свое войско, а войска у него было десять тысяч. «Счастливого» хана турецкий султан бранил самыми последними словами, называя его толстой бабой, вислоухим ослом, собачьей мордой, телячьей ногой.
        И в Хотинской войне хан потерял войск немало, из-за того и ссора у него вышла с нурадыном Азамат Гиреем, который едва-едва не смахнул саблей голову «счастливому» хану.
        Джан-бек Гирея не раз сменяли по воле султана другие ханы, но так как он был предан султану и его ближним людям, Амурат IV возвращал его на Крымское ханство, и тогда в знак особого усердия хан расправлялся с русскими послами, грабил их казну, а посольских людей распродавал в Карасу-базаре, Керчи, Кафе, Бахчисарае, хвастаясь: «Будут у меня еще русские посланники, я и с ними управлюсь, повелю им уши и носы обрезать, да так и отпущу к Москве. Я подберусь к Казани, Астрахани и верну их себе и с Терека выгоню всех поганых».
        Еще Филарет Никитич просил султана заменить Джан-бек Гирея за его постоянные «неправды», говорил о том с турецким послом Фомой Кантакузиным, но Фома, соглашаясь с Филаретом, отвечал, что Джан-бек Гирей - опасный человек и его самого «съел бы за то, что он между двумя великими государствами о дружбе и любви хлопочет».
        «Счастливый» крымский хан Джан-бек Гирей послушно следовал чужим советам, и в этом был его великий грех. Крымские мурзы говорили о нем, что он, старая баба, доверил все дела властному и злому человеку Бек-аге. «Велит Бек-ага хану стоять - и хан стоит, а велит хану сидеть - и хан сидит, и что Бек-ага ни велит хану делать, то хан и делает».
        Джан-бек Гирей и его люди все свои неудачи всегда вымещали на посланниках. Велиша-мурза бил обухом топора посла Кологривова, драл его за бороду, а толмача Резепу порубил саблей, отчего тот через две недели умер. Толмача Дурова водили к хану, раздев донага и привязав к хвостам двух лошадей. Джан-бек Гирей ввел в правило: если татары поймали русского и тот в дороге по какой-либо причине умер, доказательством перед ханом, что русский был пойман, служили отрезанные уши.
        Больше всех в этом злом деле отличался татарин Багильда-ага. Он привозил иногда с такой «охоты» в Бахчисарайский дворец по два десятка срезанных ушей. Среди татар он слыл героем, пока наконец как-то и сам, провинившись перед ханом, не лишился своих длинных ушей.
        Багильда-ага имел неосторожность стоять возле дверей комнаты, недоступной для постороннего. Только хан приблизился к своей возлюбленной, только откинул ткань покрывала, густо усеянного жемчугом и драгоценными камнями, как за стеной что-то загремело. Это Багильда-ага нечаянно уронил кинжал на пол и тем ввел хана в сильнейший гнев.
        - Как ты осмелился, ничтожный раб, явиться сюда незваным? - закричал хан, выйдя из потайной комнаты. - Ты хотел убить меня?
        - Я оберегал твой покой, хан, - ответил Багильда-ага, склонившись.
        - Лжешь, собака! - вскричал Джан-бек Гирей. - Твои уши слушают не то, что надо. Они мне не нужны… Ступай! Пускай их сейчас же отрежут.
        Требование повелителя было исполнено.
        Вскоре хан услышал негромкие завывания. Он позвал своих людей и велел им узнать, кто там словно ишак плачет.
        - Багильда-ага, твой верный слуга и славный воин, - ответили вернувшиеся мурзы. Хан повелел позвать Багильда-агу. Тот робко вошел, бледный как полотно; голова обвязана окровавленными платками. Джан-бек Гирей гневно посмотрел на него.
        - Ты еще смеешь плакать, как женщина? Тебе, ничтожный раб, следует радоваться той великой милости, которую я оказал, даровав тебе жизнь. Ты помешал мне… Ты доставил мне неприятность… Ступай прочь, негодный! - сказал хан…
        Султан Амурат окончательно отстранил Джан-бек Гирея от ханства за его нерадение при взятии казаками Азова.
        На смену ему султан прислал ханом Крыма Инайет Гирея, калгой при нем поставил Хусум Гирея, а нурадыном - Сеадет Гирея. Но Инайет Гирей не оправдал доверия султана. Он хотел стать ханом без султанской ласки и отказался исполнить приказ султана идти походом в Персию, под город Багдад. Этого ему султан Амурат, конечно, простить не мог. Багдад стоял у него поперек горла. Азов султан видел перед собою во сне и наяву.
        В Крым от султана явились два злых султанских мстителя - сыновья князя Алея Мангитского Кутлуша и Маметша. Они подстерегли калгу Хусум Гирея и нурадына Сеадет Гирея на переправе в устье Днепра, против турецкого города Джан-Керменя, и с яростью спросили:
        - Почто отложились вы от султана Амурата?
        Хусум Гирей, гордость и жестокость которого были непомерны, ответил, что то не их дело, и отвернулся.
        Кутлуша проколол Хусум Гирея саблей в спину так, что сабля вышла в брюхо, а Маметша спереди изрезал его грудь и умылся кровью, что считалось высшим наслаждением. Сеадет Гирей успел вскочить на коня и стал отбиваться саблей, но, увидев, что брат умер, спрыгнул с коня, упал, рыдая, на тело его и туг же был зарублен Кутлушей и Маметшей насмерть.
        Крымским ханом султан Амурат объявил брата низложенного Джан-бек Гирея, не менее жестокого и грозного Бегадыр Гирея, а его двух младших братьев - Ислам Гирея и Сафат Гирея - сделал калгой и нурадыном.
        Бегадыр Гирей объявил свергнутому хану:
        - Куда хочешь иди, мне дела нет. Но в Крыму тебе делать нечего. А султан, если упросишь его, может тебя простить.
        Без всяких пожитков, без семьи Инайет Гирей сел в Балаклаве на турецкий корабль и вскоре прибыл в Стамбул. В первый же день он отправился к султану, молил его, изворачивался, а тот только и сказал:
        - Не с руки тебе было, ослу дурному, своровать у меня Крымское ханство, дно золотое. Отложился ты от царства Великой Порты. Отказал мне в помощи против персидского царя Сефи, собака дохлая, кобыла дряхлая, шакал вонючий. Нет тебе моей султанской милости!
        И велел тут же, во дворце, удавить Инайет Гирея…
        Бегадыр Гирей вскоре после прихода к власти казнил князя Петра Урусова и всех его людей, бросив их тела на ханском дворе. За что он казнил Петра Урусова, татарам не было ведомо. Но многие приближенные люди знали, что Урак-мурза Янарасланов, крещенный на Руси Петровым Урусовым, двадцать девять лет тому назад убил самозванца Лжедимитрия I. Боясь преследований и мести со стороны поляков и князей с боярами, он тайно бежал из Москвы к ногаям и стал при хане знатным человеком. Бегадыр Гирей сам не раз призывал его к себе и просил совета, как ему лучше поступить, чтобы поскорее захватить Азов.
        Петр Урусов откровенно сказал хану: «Безнадежно брать Азов силой. Ты, хан, лучше набеги делай на Русь, тем и вынудишь сдачу города. Тем ты Азова не возьмешь, что придешь под крепость со всею силою. Мы николи и ничего Азову не сделаем. Пойди войною на Московское государство да постой в Руси осень-другую, и Азов отдадут тебе, и царскую казну, а в придачу получишь еще дорогие царские подарки. Я московские порядки знаю: я вырос в Москве. А будешь делать не так, то Азова у себя тебе, хан, не видать. Государь и казаки не отдадут его добром».
        Хан, торопясь со взятием Азова, гневался на князя Урусова, с сердцем говорил, что он, Бегадыр Гирей, слушает султана и не может принять подобных советов.
        Тем, кто выступал против похода под Азов, хан напоминал о судьбе крымских царей, оказавших неповиновение воле султана. «И я того не хочу, - говорил хан, - а велено идти под Азов, и я туда иду, хотя все мы там пропадем». Перед глазами Бегадыр Гирея была недавняя гибель хана Инайет Гирея.
        Хану говорили князья и мурзы, что-де татарину под городом нечего делать, не городоимцы-де мы. Нам хотя худой деревянный городишко поставь, и то ничего нам с ним не сделать, а Азов - город каменный.
        Князь Петр Урусов другое говорил:
        «Вы похваляетесь Азов взять, да только не быть тому. Вы только украинских мужиков, жен их да детей из-под овинов волочите, и то приходите украдкой и обманом в безлюдное время, как приходил нурадын Мубарек Гирей царевич, когда русские ратные люди находились на службе под Смоленском».
        Не нравилось то все Бегадыр Гирею.
        Он хитровато призвал к себе Петра Урусова «для совета». Тот явился во дворец, и хан одним мановением руки приказал уничтожить его, потомка знаменитого военачальника в службе Тамерлана, Едигей Мангита, впоследствии владетельного князя ногайского.
        В ту же ночь Бегадыр Гирей порубил мансуровских мурз, детей порубил в пеленках, улусы пожег и повелел всех беременных жен мансуровских, ногаевских мурз, которых захватил в плен, взять под арест «за пристава», чтобы узнать, «что они родят, мужеск ли пол или женск», чтобы затем уничтожить все вновь родившееся мужское поколение.
        Бегадыр Гирей много перенял от братца - Джан-бек Гирея.
        В Крыму были убиты два сына Петра Урусова.
        Тщеславный и гордый Бегадыр Гирей домогался Азова.
        - Положу я к ногам султана крепкий Азов-город, - с горячностью говорил Бегадыр Гирей…

* * *
        Эта ночь прошла на Дону тихо. Нигде ни шороха, ни стука. На сторожевых курганах казаки пристально вглядывались в темноту. Нигде ничего не было слышно и видно.
        Но лишь появились первые, самые ранние блики зари, казаки вдруг услышали далеко в степи знакомый звук - бой барабана единой палкой! По этому сигналу кони, тысячи коней, поднялись с земли, отряхнулись, зафыркали.
        Татары окружили приученных к тихим ночлегам коней, облепили их словно саранча.
        На сторожевых курганах казаки зажгли в сторону Азова предупреждающие огни. И там ударили в набат-колокол, грохнула вестовая пушка.
        Прошел час, и в татарском несметном стане затрубил рог по-московски, как бы возвещая начало охоты.
        Татары, тысяч сорок, быстро вскочили в седла. Знаменщики вышли с черными и червонными знаменами вперед. Бегадыр Гирей сидел гордо на золотистом коне впереди главного татарского полка. Взор хана был грозно устремлен на крепость.
        Заиграл рожок, и татары двинулись к Азову открытой степью. За Бегадыр Гиреем, калгой Ислам Гиреем и нурадыном Сафат Гиреем развевались четыре татарских знамени: одно - красное с желтой китайкой, другое - черное с белой китайкой, третье - белой китайки с зелеными концами и черным конским хвостом, четвертое знамя было красное китайковое с золотым яблоком, писано по нему золотыми буквами по-арабски. Смысл этого знамени был особый, - если берет его с собой хан, то, значит, решил смело войти в чужую землю и разорить ее до основания.
        За ханом вели десяток хорошо оседланных коней, связанных хвостами. За царевичами вели по пяти коней, тоже оседланных и связанных хвостами. У простых татар в запасе было по одному, по два коня.
        За татарским войском волокли десять полевых пушек с необходимыми запасами… Войско - в бараньих шапках, в вывороченных шубах, в шерстяном одеянии. А дальше, позади, поскрипывали арбы. В них были впряжены высокие двугорбые облезлые верблюды, буйволы - везли бочки с пресной водой, с кобыльим молоком, с припасами.
        В крепости еще раз грохнула главная вестовая пушка, и все казачье войско во главе с Михаилом Татариновым заняло боевые места.
        В одиннадцати башнях все изготовились. Пушки наведены, ядра возле них уложены, запалы готовы.
        Михаил Татаринов стоял на стене и зорко следил за движением татарского войска. Такого большого прихода давно не было. Со сторожевых курганов стали постреливать в одиночку, потом выстрелы посыпались чаще и чаще. С седел свалилось уже немало татар, но войско продолжало двигаться. Бегадыр Гирей въехал с калгой и нурадыном на самый высокий курган, войско остановилось у его подножия.
        Татаринов велел изготовить запалы. Запалы задымились. В это время в татарском стане выбросили белый флаг.
        - Не сдаются ли? - сказал Татаринов. - Или хитрят?
        Запалы потушили. Возле Бегадыр Гирея появились три человека с белыми флагами. Они направились к крепости.
        - А встретить их! - сказали атаманы.
        Встретить вышли Алексей Старой, Михаил Татаринов, Иван Каторжный. С татарской стороны пришли послы крымского хана: Кеземрат Улак-ага и ногайские мурзы - Солтанаш-мурза и Оллуват-мурза. Послы заговорили по-татарски. Все три атамана татарский язык хорошо знали, но промолчали. Толмачи перевели:
        - Крымский хан Бегадыр Гирей просит казаков вернуть ему Азов.
        - А вы наперво объявите нам, который хан стоит у вас во главе войска?
        - Бегадыр Гирей, - заявил Кеземрат-ага.
        - А те двое? - спросил Татаринов.
        - Его братья - Ислам Гирей и Сафат Гирей.
        - А почто же к нам не приехал сам хан ваш Бегадыр Гирей? - спросил Старой.
        - То было бы не по чину. Он может бывать на таких встречах только с равными себе. Вы-то не цари же!..
        - Мы-то не цари. Мы атаманы, - сказал Татаринов. - Но с нами наш русский царь ведет беседу запросто. А ваш, ишь ты, гордыня…
        - А почто ж он не послал к нам братьев своих? Боится? - спросил Алексей Старой.
        - Крымскому хану бояться некого, - отвечали татарские послы.
        - Да нет, боится, - сказал Старой. - Почто ваш Сафат Гирей творил дикое зло в украинских городах? Деревни многие пожег, людей несчетно побил, многих в полон поволок да хвастался: увел-де я сорок тысяч полона русского, хлеб пожег, посады разорил, скот угнал… То не забылось нами…
        - То было вам за ваше азовское взятие! - отвечали послы хана.
        - Да лжете! А до азовского взятия вы не ходили непрестанно воровать и опустошать Русь да наши казачьи городки?
        - То делалось вольными, лихими татарами, - отвечали послы.
        - Вы все вольные, лихие, - сказал Татаринов, - уши резать посланникам, брить бороды и усы казакам, баб наших в полон вести да продавать…
        - О том нам не велено вести речи. То будет особая статья. Татары гораздо тужат об Азове… Пропало у нас ни мало ни много: треть всего государства; и простор, и воля в степи - все у нас отнято…
        - О том мы и радели и старались как могли, - сказал Каторжный, - к тому и думка у нас была… Волю вы взяли больно широкую - торговать живым товаром.
        - Да то и вы делаете, - говорили послы, - продаете вы турчанок, татарок, в жены их себе берете. И слова ваши все пустые… О деле говорите нам, атаманы…
        - О каком же деле?
        - Азов отдайте хану!
        - Ишь ты, облакомились… - сказал Каторжный засмеявшись. - Сукины вы дети! Да мы помрем все, а Азова-города никому отдавать не будем. И одной кирпичины, и одного камня лущеного с крепостной стены не снимем! А возьмем еще себе в придачу к Азову-городу ваши крепости: Керчь, Кафу, Тамань, Темрюк; развалим ваш Перекоп, то наша давняя думка, - а если дело сладится, заберем еще Синоп, Трапезонд, доберемся до Стамбула и найдем, даже в утробе матери, вашего султана Амурата. Мы ему все припомним…
        - Зачем же так нехорошо говорить, - стали сокрушаться послы, - мы здесь по мирному делу от хана, а не для драки с вами посланы.
        - Нам и побраниться не грех в такую пору, - в шутку сказал Алексей Старой. - Но только знайте и хану то передайте: ваши головы наполнят доверху крепостные рвы, а города вам не видать как ушей своих. Идите, скажите хану, пускай он сам едет сюда, ему мы дурна не сделаем, уши не срежем, а говорить с ним, если захочет, будем… Нам есть что сказать…
        Послы и толмачи татарские вернулись к Бегадыр Гирею, передали ему слова атаманов…
        - Пойдите, собаки, - заявил хан своим послам, зло дернув поводья, - скажите атаманам, что я буду нещадно разорять Русь, жечь казачьи городки беспрестанно и до тех пор, пока казаки не покинут нашей крепости. Они лишили нас выгодной торговли, стали в нашем горле камнем. Я буду громить их по всем дорогам, лазам и перелазам, буду истреблять проезжающих в Азов для торга купцов, барышников… Я не дам им коней татарских покупать. Я закрою им путь в Москву!..
        Послы и толмачи прибежали потные и красные к поджидавшим их атаманам и изложили гневное и горячее желание Бегадыр Гирея - иметь Азов.
        - Не будет того! - сказали атаманы. - Не так мы слабы в воинском деле, как то думает хан. У нас хватит для него свинца и пороха…
        Послы побежали обратно. Хан, услышав их сообщение, еще сильнее задергал поводья и закричал:
        - Я хочу возврата не только Азова, но и всего захваченного в нем; они должны вернуть пушки, свинец, порох… Я требую, чтобы они снеслись со своим царем и тот бы указал им уничтожить и срыть до земли недавно построенные городки: Тамбов, Козлов, Верхний и Нижний Ломовы, Усерд, Яблонов, Ефремов…
        Придерживая свои посольские платья, испуганные послы и толмачи побежали снова к атаманам. Атаманы, глядя на их вспотевшие, красные лица, засмеялись:
        - Ну что вам попусту бегать взад да вперед?.. Чего еще крымский хан хочет?
        Послы робко объяснили, толмачи перевели, кивая головами в подтверждение желания хана.
        - Понимаем, - сказал Алексей Старой. - Азов для Крыма был обороной немалой. То была защита ваша! Теперь эта защита наша! Небылицы вы сказываете, что у вас-де взяли Казань, Астрахань! Того мы не ведаем, а Азов мы брали сами. До взятия Азова мы ютились в камышах, - подо всякою камышиною жило по казаку, а ныне нам бог дал такой город с каменными палатами да с чердаками, а вы велите его покинуть… Вскоре мы поставим еще новые городки: на Усть-Донце, в Раздорах, в других местах… До Перекопа всю степь возьмем… Да и брать-то в Перекопе нечего: четыре каменных стены развалены, камень и кирпич скреплены глиной и грязью, ров глубиной в три сажени, вал с московской стороны невысокий. Брать Перекоп ваш не хитрое дело. Бегите, объявите о том хану.
        Побежали послы и толмачи к хану. И скоро опять вернулись, едва отдышавшись заговорили:
        - Бегадыр Гирей согласен отдать вам безденежно всех полоняников, а вы ему отдайте Азов и его людей, которые у вас в плену.
        - Не будет того!
        Послы побежали к хану еще раз, и хан предложил казакам и атаманам заплатить за крепость особо.
        Но и на это не согласились атаманы.
        Бегадыр Гирей, озверев, пошел на штурм крепости и четыре дня бился под ее стенами. Людей потерял много, погубил все пушки, обоз и четыре своих знамени. На пятые сутки все было кончено. Братья хана Ислам Гирей и Сафат Гирей и сам крымский хан еле спаслись, побежав в Крым далеким кружным путем, минуя Конские Воды, Овечьи Воды, Молочные Воды, Черный Колодец, Гнилые Воды… У Молочных Вод казаки едва не схватили хана, сорвали с него саблю, сбили саблями походный шлем и перехватили запасных ханских коней.
        Разбитое татарское войско вернулось в Крым не скоро.
        Бегадыр Гирей, чтобы загладить перед султаном свою неудачу, отправил в Стамбул в подарок триста молодых полоняников. Султан был вне себя от злости и приказал всех их казнить, а Бегадыр Гирею - более не ходить под Азов без воли его.
        Расправой над полоняниками султан Амурат хотел показать русскому царю, чем государство Русское рискует, сопротивляясь требованиям султана очистить Азов.
        ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
        Бегадыр Гирей целыми днями ходил по дворцовой комнате, драл в ярости свою рыжую крашеную бороду, вспоминая, что произошло с ним под Азовом.
        Не скинет ли его султан с крымского ханства?
        Не помириться ли ему лучше навечно и накрепко с русским царем?
        Но умный князь Зерум-ага говорил не раз: «А если турский султан повелит тебе войной на Русь идти, что делать станешь? Тебе и ослушаться нельзя, и идти не можно. Сведает, что ты с государем московским учинил мир, тотчас на твое место пришлет он иного хана».
        И так плохо, и эдак нехорошо.
        Бегадыр Гирей вспомнил, что в Бахчисарае на посольском стане давно уже находятся русские послы Извольский и Зверев, и повелел своему ближнему человеку Маметше-аге привести послов.
        Посланники по посольскому своему чину надели самые дорогие платья, сели на лошадей и поехали к его ханскому величеству. Впереди послы Извольский и Зверев, за ними два переводчика, за ними доверенные посольства с царскими грамотами, потом подьячие с любительными подарками и остальные по два в ряд.
        Маметша-ага ехал на белом коне впереди посольства. Не доезжая до ворот ханского дворца, он велел всем сойти с коней и идти пешими, при этом грозно закричал, щелкнув плетью по голенищу:
        - Будете у хана, кланяйтесь низко, до полу, иначе стану рубить вам головы!
        Зверев ответил:
        - Знаем, поклонимся по чину. Не станете же вы и нас бесчестить, как бесчестили других послов, хватая силой за шеи и нагибая до земли.
        Послы медленно вошли в хоромы хана в шапках, тем же порядком, по два в ряд, и остановились посреди палаты. Увидав хана Бегадыр Гирея, шапки сняли, поклонились до земли.
        Хан сидел в правой стороне палаты, в углу, на бархатном червчатом ковре, величаво и гордо опершись на золотые подушки. Лицо его казалось добрым и спокойным. Лет ему было пятьдесят, волосы черные и с сединой. Крашеная борода аккуратно расчесана.
        Позади хана на стене висел саадак - сабля кривая дамасская, бархатные ножны. Ближние люди: калга Ислам Гирей - справа, нурадын Сафат Гирей - слева. Другие стояли у стен в один ряд: Кутлуша-ага, Маметша-ага, Сулешав-ага…
        Первым заговорил Извольский:
        - Великий государь, царь и великий князь Михаил Федорович, всея Великия и Малыя и Белыя Руси самодержец и многих государств и земель восточных и западных и северных отчич и дедич и наследник и государь и обладатель Великия Орды - вам, Бегадыр Гирееву ханову величеству, велел поклониться и здоровье ваше видеть в золотопрестольном месте Бахчисарае…
        Маметша-ага, недостойно и не к месту, дерзко на ухо шепнул Извольскому:
        - Тебе бы, недостойный, следовало бы титул хана вымолвить полностью. Зачем ты прервал речь свою? Сказывай: аллаха милостью Великая Орды, Великого Юрта Крымского престола, Кипчакския степи, многих татаров и бессчетных ногаев, правой и левой стороны несчетных татаров и тевкесов и междугорских черкесов государь, высокоименитый хан Бегадыр Гирей, благодатный, славнейший, сильнейший и дерзновеннейший… Вот так…
        Извольский помолчал, но повторять ханского титула не стал.
        Хан выслушал речь посла сидя, в шапке, и, в свою очередь, спросил о здоровье царя Михаила Федоровича, спросил, как ехали, не задирал ли кто в дороге, ни чинил ли какой обиды, хорошо ли послы устроились на посольском стане.
        Извольский ответил:
        - Ехали без всякой опаски (а в самом деле было не так), на посольском стане… устроились пока складно.
        Извольский не сказал хану, что перекопский бей для лошадей дал всего вязку соломы, на всех людей - одного освежеванного барана да тридцать лепешек. Тем кормом можно было, за свои же деньги, накормить людей один раз, а коням соломы досталось на один зуб. Он не сказал, что они оставляли в стороне проезжую дорогу, переходили вброд гнилые воды, топи, болота, ночевали под открытым небом в дубравах, обходили разбойничьи пристанища, хоронились в камышах и кустарниках, что их всюду подстерегали татары, желая пограбить добро и погубить послов.
        Извольский не сказал хану о посольском стане, находившемся в десяти верстах от Бахчисарая у реки Альмы. А сказать было что. «Четыре пунишки-домика, - записали послы в своем постатейном списке, - сложены из дикого, нетесаного камня, смазаны скаредным навозом, без потолков, без пола, без лавок, без окон для света. Воистину объявляем, псам и свиньям в Московском государстве далеко спокойнее и теплее живется, нежели здесь нам, посланникам царского величества».
        Извольский и Зверев не сказали хану, что Маметша-ага бесчестил их и требовал, чтобы ему прежде, а не хану они отдали царские грамоты. Едва силой не вырвали грамоты из рук.
        Русские послы раскусили наглого и алчного Маметшу-агу. Это он настоял на том, чтобы впредь всех послов Московского государства посылали в Царьград не через Дон, как было, а через Крым, дабы не ускользали от татар царские поминки.
        Маметше-аге хотелось узнать раньше хана, что писалось в царских грамотах. Бесчестные слова его не подействовали на послов, не устрашили. Они ответили Маметше-аге: «Где головы наши будут, там и грамоты царского величества, а когда уже увидишь нас мертвыми, тогда и царскую грамоту возьмешь!»
        Бегадыр Гирей, видно, во всем потакал Маметше-ага и слушал его.
        Любительную грамоту в голубой тафте Извольский подал хану, а тот, приняв ее, будто нарочно тут же передал Маметше-аге, который, оскалив зубы, довольно ухмыльнулся…
        Савва Зверев сказал:
        - Наш государь прислал вам, хану крымскому Бегадыр Гирею, любительные поминки: сорок соболей, черную лисицу, да еще две пары самых дорогих соболей.
        Хан заулыбался. Поминки принял ближний человек хана.
        Бегадыр Гирей слушал послов внимательно.
        В палате была полная тишина. По повелению хана принесли золотые кафтаны и надели их с усмешкой на Извольского и Зверева, после чего их сразу отпустили до особого ханского указа на посольский двор.
        Скоро к послам пришел пристав и сказал, чтобы они сейчас же повидались для государских дел с Маметшей-агой. Извольский без всякого спора пошел в дом к ближнему человеку хана. Встретив Извольского, Маметша-ага сказал со злобой:
        - По какой такой причине нет мне письма от вашего думного дьяка? Я писал ему, братался с ним, а он поставил меня ни во что! - Маметша-ага бросил на пол соболью шапку и закричал: - Грамоты царские мне не дают, письма мне не написали, поминки мне привезти позабыли!
        Извольский ответил:
        - Поминки даны тебе, чего же ты еще хочешь?
        Маметша-ага не ответил ему и повелел вдруг своим людям вертеть послу ноги, в уши колоть спицами, набивать ноздри сухой травой и конским волосом.
        Люди Маметши-аги все так и сделали.
        Маметша-ага оборвал крест на Извольском, содрал с него дорогую одежду, привязал к пушке против палат хана и держал так целый день. Потом Извольского посадили на деревянную кобылку, завязали руки назад, а к ногам подвесили камни.
        Дошла очередь и до Саввы Зверева. С него потребовали поминок по новой росписи.
        - Не будет поминок - будут разные муки до смерти, - сказал Маметша-ага. Мы за вами, посланники, в Москву не посылали. Вы сами приехали, так платите теперь то, что нам положено.
        Савва Зверев отказался. Тогда его подвесили на ремне за большой палец. Он потерял сознание. Его отлили холодной водой, спросили то же самое.
        Он снова отказался, ссылаясь на то, что привезенные подарки будут розданы им всем по чину и по указу государя. Тогда посла подвесили за правую руку и за ноги и сняли с ремня, когда он был едва жив.
        Освободили посланников через неделю. Когда они вернулись на посольский стан, то нашли, что многую рухлядь, которую они должны были отдать в руки ханским женам и ближним людям хана - шубы, соболей, лисиц, - разворовали.
        Не скоро им сказали, чтоб они явились с полными подарками к нурадыну Сафар Гирею. Подарков не оказалось, и русских посланников посадили на две недели в новое заточение и подвергли новым пыткам. Их били «влежачь», сажали на горячую железную кобылу и грозили, что всех посольских людей отведут в Чуфут-кале и там продадут за море, в Турцию.
        Сам Бегадыр Гирей приходил к пыточной избе и слушал, прильнув ухом к двери, как их пытали.
        Когда послы после пыток оправились, надменный Маметша-ага велел им явиться к хану, в Ответную палату. Послы пришли, приветствовали Бегадыр Гирея, его нечестных ближних людей по чину. Хан спросил послов о здоровье. Те промолчали. Хан велел послам сесть на приготовленные низкие скамейки, покрытые коврами.
        Послы сели.
        Ответная палата была просторной и светлой. Высокие стены ее до самого потолка были обиты голубым бархатом, а на восточных сетчатых окнах висели огромные золотистые занавеси, сшитые через полосу с желтым бархатом. Мраморный пол был устлан разноцветными попонами.
        Хан сидел на парчовых и атласных подушках у стены, поджав ноги по-татарски.
        Ближние люди хана объявили, что Бегадыр Гирей имеет повеление и полномочие султана Амурата вести с послами дела. Они же сами, ближние люди, имеют указ хана и султана говорить с послами как за самого султана, так и за крымского хана и за все большие и малые крымские юрты.
        Извольский спокойно изложил поручение московского царя:
        московский государь желает сохранения мира с Крымом и предлагает составить роспись поминок и казны с тем, чтобы сверх того никаких «запросов» не было;
        захват казаками Азова произошел против царской воли;
        новые города строятся и будут строиться, потому что татары постоянно нападают на московскую Украину. Сносить построенных городов московский царь ни в коем случае не будет.
        Бегадыр Гирей зло и гордо приподнял голову.
        - Казны вашей не требую, - заявил он. - О казне речи не будет. Я требую, чтобы Азов-город и все захваченное в нем было возвращено, чтобы немедленно были уничтожены все восемь вновь построенных укрепленных городов.
        Послы снова повторили слово в слово поручение своего царя.
        Хан рассмеялся, показав большие белые зубы.
        - Тогда я сам возьму Азов, сгоню казаков с Дона, разметаю ваши городки, пойду с ногаями большой войной на московскую Украину, разорю все и уведу в полон столько людей, сколько мне будет надобно.
        Послы сказали:
        - Наш царь желает быть в мире с крымским ханом, но угроз его наш царь не боится.
        Посланников, переводчиков, кречетников выгнали, увели на конюшню и снова вешали за руки и ноги, били палками, едва не побили до смерти. Потом Бегадыр Гирей снова позвал их к себе и спросил о здоровье. Извольский отвечал:
        - Сидючи в неволе при таких пытках, не больно-то поздоровеешь. Мы у тебя, хан, вроде бы и не послы русские, а убогие галерники.
        Хан снова почтил послов своим коварным вниманием. Он, велел им сесть напротив себя. Послы, видя ложное гостеприимство хана, отказались сесть. По посольскому обычаю они били челом и сказали через переводчика:
        - Сидеть нам теперь не годится. Мы не на посиделки ехали сюда, а для того, чтобы править посольское дело.
        Хан вспылил:
        - Долго ли вы будете запираться? Не будете Азов возвращать нам, татарам, так вам же хуже будет… Я сам проведу межу, разграничу земли между нашими государствами и установлю власть свою по реку Днепр и по Киев. Я остановлюсь на тех местах, где ступила хоть раз нога войск султана, таков у нас мусульманский закон, и уступки в нем не будет. Если я, по милости аллаха, возьму Азов, то я сдую Русское государство, как пыль с зеркала.
        Извольский неторопливо сказал:
        - Тому состоятися невозможно!
        И Зверев добавил:
        - Изящно выразумлено то дело, но не угодно оно нашему царю и государству. Нам следует все наши важнейшие дела совершать, дабы вражду успокоить, ссоры искоренить без всякой кривды и обиды, чтоб то было приемлемо и для вас, и для нас с радостью, а не с печалью…
        Хан выслушал их будто нехотя и сказал:
        - Сказанное мною - воля султана, а не моя… Вы длинно спор ведете, а дело не делаете… пустое мелете…
        Послы попросили хана, коль с ним дела «не можно сделати по-доброму», отпустить их к султану.
        Хан усмехнулся:
        - Отпустить вас к султану невозможно.
        Послы просили отпустить их тогда в свое государство.
        Хан громко рассмеялся:
        - И то невозможно никакими мерами, - и велел послам выйти вон.
        Послы, уходя, заявили:
        - На твоей душе, хан, грех будет, если мы помрем в Крыму попусту.
        Хан, зло сверкнув глазами, приказал вытолкать послов взашей…
        Русское государство решило объявить хану о тех насилиях, которые он учинял над русскими послами, чтобы получать больше царских поминок. Оно решило все изложить на Земском соборе, выписать по статьям все неправды, совершенные и совершаемые в Крымском ханстве. «Учинить Собор патриарху и архиепископам и черным властям, и всего Московского государства всяких чинов людям, чтоб всяким людям сказать, какие неправды идут в Крыме и какое мучение и грабежи государевым посланникам и всяким государевым людям делают», - объявил царь в специальном указе.
        Земский собор собрали в Столовой избе. В ней было многолюдно и шумно.
        Одни кричали:
        - Не задирать хана! Не трогать султана!
        Духовные люди и патриарх говорили:
        - Воля государя в том, как ему быть у себя в Москве с крымскими послами и гонцами. А мы люди духовного чину и звания, и нам говорить о том непригоже.
        Думные чины не уступали:
        - Против таких неправд мы готовы стоять до конца.
        Стольники, стряпчие, дворяне московские заявили:
        - Мы рады все помереть, но такому позору не быть больше!
        Дворяне и дети боярские сказали в один голос:
        - Пора бы царю Михаилу Федоровичу велеть не посылать к крымскому хану и к его ближним людям своей казны, а лучше тратить ее на служилых людей, которые крепко будут стоять против бусурманов…
        На Земском соборе горячо и горько говорил свою речь посол Григорий Зловидов:
        - Перетерпел я в Крыму, бояре и дворяне, такие злые насмешки, насильства и позор, каких и в аду человек не сможет испытать! Государева казна не будет скудна, ежели царь и бояре откажут ханам в поминках, да и во всем. Нам, славные бояре, лучше держать в украиных городках пристойных ратных людей. То все идет в полное посмешище перед народами. Наших людей в полон ведут, а мы, щедрые да нерадивые, посылаем за разбой дань хану. А он еще крепче лютует, корежится, деньги вымогает, берет соболей, шубы дорогие. Наших посланников яко цыплят убивает, морит голодом, пытает, а мы в прибавку еще шлем хану да султану новые поминки. В том хан видит нашу слабость… Но мы-то не так слабы! Пора бы нам, русским людям, прекратить сии позорные посылки…
        Торговые люди суконной сотни сказали свое слово:
        - Все мы, государь, готовы за государево здоровье помереть… Но крепко мы оскудели от пожаров, от хлебной невыгодной торговли, от многих государевых великих и тяжких служб, от сборных и поворотных денег, от городового земляного дела. Но всё едино, согласны мы с честью защищать государство, царя и государственное дело…
        Поговорили, поговорили бояре, да с тем и разъехались.
        Бегадыр Гирей дознался о Соборе и стал спешно посылать в Москву гонцов, послов, ближних своих людей.
        Те клятвенно отрицали все пытки у хана, все истязания, творимые над русскими посланниками, но им было твердо сказано, что казна более в Крым посылаться не будет, что послы русские в Крым впредь тоже не поедут!
        Крымский посол Абдулай Чилибей, гонец Тохтамыш Аталык уже не требовали возвращения Азова, просили только не оказывать казакам помощь да чтобы казна присылалась без убавки, - а послы русские, говорили они, приезжать в Крым могут свободно, насилий больше не будет. Хан Бегадыр Гирей договорился с ближними людьми крепко быть с московским государем в дружбе, «свыше прежних крымских царей».
        Но свое слово Бегадыр Гирей не сдержал. В Бахчисарае русским послам снова резали уши, называли их собачьими головами, сажали в подклети, грозили резать их на куски и набивать из них чучела, казнили или продавали послов в Константинополь.
        Тогда дьяки в Москве сделали крымским гонцам заявление, что московский царь решил не пропускать послов Бегадыр Гирея в Швецию.
        Бегадыр Гирей снова клялся в верности и дружбе на Коране, ставил на шертную грамоту золотовислую печать, называл царя своим братом и обещал: «На земли и на городы и села ваши войной не ходить, никаким образом лиха не мыслить и не чинить; а буде подвластные наши люди, кто ни есть, войной на городы и на земли ваши пойдет воевать, и мы таких людей будем крепко стеречь и разыскивать и, поймав, смертью будем казнить и взятое все назад отдавать».
        Он посылал в Москву сабли булатные в серебряно-золоченых ножнах, с поясами шелковыми, прислал царю коней дорогих и свое самое лучшее ханское седло. И тут же рушил свои клятвы, делал набеги на казачьи городки, на русскую землю.
        Так шла к концу пора слабости Русского государства в отношениях с крымским ханом Бегадыр Гиреем.
        После многих и неудачных набегов на Азов хан стал понимать, что ему одному с татарским войском без войск султана не взять крепости. Султан застрял под Багдадом, а когда он возьмет его? Когда пришлет свое войско, артиллерию? Сколько пришлет своего войска? Один аллах ведает.
        Своим союзникам ногайский мурзам - Иштерековым, Мансуровым, Тинмаметовым, Янмаметовым и Аксаковым, с которыми Бегадыр Гирей ходил под Азов, он доверять не мог, ибо они, перейдя под власть Крыма, вознамерились снова вернуться в подданство Русского государства, к любви и к прежней дружбе с донскими казаками: казаки охотно предоставляли ногаям пасти их скот в донских степях, где они хотели.
        Бегадыр Гирей истребил за такие мысли двадцать пять ногайских мурз вместе с их семьями, но оставшиеся мурзы тайно и скрытно переходили со своими улусами на Дон.
        Казаки давно и настойчиво предлагали улусным ногайским татарам вернуться из Крыма на Дон, где им никто вреда чинить не будет, обещали помочь перебраться через реку. И ногайцы уходили от ханских насилий и убийств. Янмамет-мурзе едва удалось со своими семью сыновьями вырваться из рук беспощадного хана. Тридцать тысяч черных улусных людей ушли за Дон. От Бегадыр Гирея уходили ногаи большие и малые. Астраханские вестовщики Федька Елагин да Леонтий Карагашев писали в Москву: «Из-за воли ногайские мурзы с улусными своими людьми, с ясаком пошли многие из-под Крыму к Дону. Мурзы принесли шерть в подданстве и верности Русскому государству и расположились под Азовом, под прямой защитой донских казаков».
        И все то делалось великим рвением и старанием атамана Алексея Старого. Это было важнейшим результатом занятия казаками крепости Азова.
        Казаки имели все основания гордиться успехом своего самочинного предприятия, и государство должно было оценить по достоинству заслуги казачества.
        ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
        Царь Михаил Федорович после тяжелой болезни долго не появлялся в Золотой палате. А дел государственных накопилось много. Особенно тревожили его донские дела. Что там творилось? К лучшему ли пошло все после захвата казаками Азова, к худшему ли? Царь ничего не знал. Прошел Земский собор, бояре пошумели, поговорили, разошлись, разъехались по дворам, по городам, и с той поры ничего путного царю не доложили.
        Сидят бояре в домах своих, как медведи, только что не сосут лапу, а квас да вино пьют. Все их думы только о своем богатстве. Государские дела у них на заднем подворье.
        Двадцать шесть лет государство в нужде, в тревоге, в волнениях. Смута прошла не скоро. А сколько осталось после нее следов. Сколько охотников царствовать да властвовать, быть самодержцами, сидеть на троне. Легко сказать, ты - царь, великий государь, поставленный на земле владыкой от самого вседержителя бога. Ты великий князь всея Руси. Ты самодержец: Владимирский, Московский, Новгородский, Казанский, Астраханский, Псковский, Тверской, Рязанский, Пермский, Вятский и иных многих земель, государь полунощные страны, Сибирские земли повелитель… А легко ли со всем управиться?
        Двадцать шесть лет поляки домогаются веры нашей, земли, трона царского. Эко кусок махонький захотелось прибрать к рукам!.. Гулял по Руси Иван Болотников, татары терзали и терзают Русь, турки не унимаются сколько лет. Азов-город доставил хлопот государству неисчислимое множество…
        Так думал царь, оставшись наедине с собою.
        «…Азов нам пуще горькой редьки, а как тут быть? Не помоги казакам - нам же хуже. Помоги им открыто - и то худо… Как быть? С кем совет государский держать? Матушка, умом была далекая, померла. Отец родной преставился шесть лет тому назад. Думный дьяк Иван Грамотин хитер, умен, только и жил одним ослушанием. С ним и советоваться нечего: в опалу-де меня загнали, а ныне советов хотите? Другого ответа от Грамотина не дождешься.
        Федор Иванович Шереметев хитер и тоже себе на уме. Его советы всегда идут только ему ж на выгоду. Это он ездил в Кострому звать меня на царство, он, на вид такой степенный боярин, писал обо мне в Польшу князю Голицыну: Миша Романов-де молод, разумом еще не дошел и нам «будет поваден». За «повадством», видно, и поехал к нам в Кострому. Теперь-то я не молод, разумом дошел до многого, «повадство» свое на деле докажу…
        Боярин Лыков лукав, труслив, советы дает всегда надвое: и так ладно, и так складно. Разберись, поди, в какую сторону погнет? Со Стрешневыми совет держать - ума лишиться: отпиши-де нам, Михайлушка, сельцо, поместьице или пустошь какую-либо да указом награди!
        С женой Евдокиюшкой совет мал, - народили деток: Алешеньку, Иванушку, Василия, Ирину-чадушко, Татьянушку да Аннушку - и маемся с ними».
        Царь два раза перекрестился.
        За три коротких месяца лютая смерть вырвала и унесла в могилу двух любимых царских сыновей - Иванушку да Василия. От этих двух страшных смертей не легко оправиться.
        «…Иринушку не пристроили еще в замужество - один позор перед боярами. Да и сам-то женился по своей ли воле, по своей ли охоте? Где только не приискивали невест, кого только не сватали!
        …Захотелось батюшке, царствие ему небесное, женить меня на иностранного государства принцессе. Послали по невесту князя Львова с дьяком Шиповым к королю Христиану в Данию. Приспело-де сочетаться государю нашему законным браком…
        Повезли соболиные и иные подарки с особым наказом Филарета ласково говорить с королем, смотреть девиц издалека, бить челом по обычаю учтиво. Глядеть внимательно, какова которая возрастом, лицом, белизною, глазами, волосами, и нет ли какого увечья, смотреть, примечать вежливо, а посмотревши, идти вон. Какую выберут, о той и договор с королем ставить. Спрашивать у короля Христиана, сколько дадут за невестою земель и казны…»
        Сватовство закончилось печально: Львова и перепившегося дьяка Шипова выгнали из Дании. Король Христиан отказался говорить с московскими сватами…
        Захотелось Филарету высватать невесту в Шведском королевстве. И это сватовство окончилось позором.
        Потом царь вспомнил Долгорукую, которая вскоре умерла, и вот… теперь он живет с Евдокиюшкой, с детьми… Не спокоен царь в своем государстве. И совета в такое трудное время ему действительно держать не с кем. Царь хотел было, как прежде, позвать князя Димитрия Пожарского, но умнейший князь был тяжело болен.
        Остается один думный дьяк Федор Федорович Лихачев, который посоветует и отсоветует, скажет и сказанное слово, глядишь, обратно заберет…
        Но делать нечего, надо звать Лихачева…
        Скоро он вошел в Золотую палату, в малиновом одеянии, в красных сапогах; ростом высок, в плечах широк, одутловат, живот широким колесом. Поклонившись в пояс, мягко спросил государя о здоровье.
        - Здоровье не шибко складно! - сказал государь низким голосом. - Как здоровье боярина?
        - Бог миловал, живем не помираем, царю добра желаем. По какому делу изволил звать, государь?
        - По весьма важному… Тут как-то вспомнил я англичанина.
        - Англичанина?
        - Да, боярин, англичанина Мерика и солонку хрустальную, обложенную золотом, дорогими каменьями и жемчугом, подаренную мне…
        - То был хороший подарок, - сказал Лихачев.
        - Вспоминал и другие бесчисленные подарки Мерика - все золото да серебро, серебро да золото… Торговлю вести англичанину надобно было, ездить в Астрахань, в Персию… Так что-то вспомнилось… А не ведомо ли тебе, боярин, какова ныне торговля в Азове-городе?
        - Помилуй бог, не ведаю.
        - А не ведомо ли боярину, каковы ныне дела на Дону? На море и в Крыму?
        - Не ведаю.
        - А не ведомо ли тебе, Федор Федорович, - гневаясь спросил царь, - каковы наши государские дела с ногаями? Они ведь переметнулись к хану; а не вернулись ли к нам, в наше подданство?
        - Помилуй бог, государь, вестей таких давно не поступало.
        - Кнутом тебя бить, боярин, аль палкой? Ближний боярин! Думный дьяк! А ничего не знаешь, что тебе знать положено, - сказал с раздражением Михаил. - Иль тебе служба царская наскучила?
        Лихачев хотел было что-то возразить.
        - Не препирайся! - гневно вскричал царь и продолжал уже спокойнее. - Так я с тобою сотворю то, что сотворил в свое время с Грамотиным, сослав его в Анадырь.
        - С чего бы это ты, государь, так стал выговаривать мне? Вельяминов все делает от себя, по своему почину, минуя меня, дьяка думного. Ему все сходит. А ты, великий царь, меня лаешь.
        - Все вы, сатаны, минуете один другого. Вдвоем, втроем, вчетвером минуете царя! Дел своих исправно не ведете. Михаил-де поваден нам! Я покажу вам ныне, поваден я вам или неповаден! А злую жалобу персидского царя читал? - спросил царь.
        - Не довелось!
        - Помрешь, тогда и доведется!.. Я хворая знаю о ней, а он сидит и не почешется. - Михаил помолчал. - В позор царю службу несешь, квас пьешь, пузо растишь, за своим хозяйством доглядываешь… Отниму твое хозяйство, запишу на себя все твои сельца, поместья, пустоши и приселки, а тебя кину в Анадырь. Ей-богу, кину! Азовских дел не знает, астраханских тоже не знает, крымских не ведает, донские дела думному дьяку - потемки. Другие государства знают о беспорядках в посольских делах, а Лихачев, живя в Москве, не знает того, что обращение в Москве с иностранными послами худое. У нас-де все хорошо. С других государств спрашиваете, Земский собор собирали, выговор крымскому хану за наших же послов делали, едва не разорвали с царством, войну подвинули близко, а у самих порядка нет.
        Лихачев стоял, покорно склонив голову, а тихий обычно царь, встав у кресла, воспламенялся все больше и больше.
        - Ты ведаешь, что персидский царь, наш любительный друг, ответно грозится: я-де и над вами, и над другими вашими послами велю учинить такую же крепость. Ну каково нам слушать это?
        - То весьма недобрые вести.
        - «Недобрые»!.. Куда годится моя царская служба, если я даю указ торговать людям персидского царя в Казани, в Астрахани беспошлинно, а нет - с малыми пошлинами, а там дерут с них шкуру своими законами, а не царскими. Они набивают мошну деньгами, скотом, товарами, а царь за все один в ответе. Бери-ка, читай, думный дьяк, помимо тебя бумагу доставили. Писал сам персидский царь.
        Лихачев стал читать:
        - «В Астрахани, в Казани и в других городах моим торговым людям убытки чинят, пошлины с них берут вдвое и втрое против собственных товаров, а для меня товары покупать запрещают: грошовое дело птица ястреб, купил мне его мой торговый человек в Астрахани, а воеводы, не кто-нибудь, воеводы - ястреба у него отняли и того татарина, у кого купил ястреба, посадили в тюрьму: зачем-де ты, татарин, продавал заповедный царский товар!
        Послы ваши русские привезли мне от тебя, государь, птиц в подарок, так я велю из них вырвать по перу, да и выпущу всех - пусть летят куда хотят… Я своим приказным людям, если они вашего торгового человека в убыток приводят, велю тотчас же брюхо распороть. Нам же торговые убытки нанося воеводы издавна, а им брюхо не распарывают…»
        - Сладко читать? - спросил царь.
        - Не сладко, - поднимая глаза, задумчиво сказал боярин. - При злом шахе Аббасе наших послов привезли отменно. Сам шах встречал Коробьина и Кувшинова - руки и глаза поднимал к небу и ласково и любезно говорил так: государство мое, и люди мои, и казна моя - все не мое, все божье да государя царя Михаила Федоровича, во всем волен бог да он, великий государь. Патриарху Филарету поднесли тогда Русам-бек и Булат-бек драгоценный подарок - икону Христову, похищенную в Грузии.
        Федор Федорович Лихачев одним напоминанием об этом хотел укорить царя за письмо к шаху с выговором за ослушание посла Русам-бека. Русам-бек вернулся из Москвы в Персию и поплатился за свои непригожие дела головой.
        Царь понял намек Лихачева.
        - Больно хитер ты, боярин, - сердито сказал он, - далеко закинул поминальницу…
        - Да, великий государь, я не об этом. В том была твоя воля царская, - поспешно проговорил боярин, кланяясь.
        - О чем же?
        - О том, великий государь, что не больно-то везет нам с послами на обе стороны.
        - Нам и с думными дьяками не шибко везет, - сказал царь. - Иван Грамотин жил самовластьем, ослушанием - во всем был сведущ не в меру, все к своим рукам прибирал, прямо-таки за царя Русью правил… А ты, Федор Федорович, то ли ты юродивым прикидываешься, то ли ты и в самом деле ничего не смыслишь и не знаешь, что делается в Москве, в других государствах, в Крыму, на Дону, в Казани, в Астрахани?! Не больно завидно царю глядеть на тебя. Дела наши плохи! Знай только поворачивайся… Бери бумагу да поживее пиши! Время нас ждать не будет. Время идет. Пиши.
        Царь медленно и грузно сел в кресло. Его отягощала тяжелая болезнь - водянка. Она все чаще делала царя злым и раздражительным.
        - Предчувствую, - говорил он, - гроза над государством надвигается с черными тучами… Устоять бы нам, утихомирить бы врагов, порядки навести. Пиши!
        Лихачев приготовился писать.
        - Сегодня же с нашим письмом послать к Мирону Вельяминову на Воронеж гонца. Гнать ему коней денно и нощно, нигде не задерживаться, менять коней по надобности, по выносливости. Где надобно прикупать коней, если кони падут в дороге, прикупать не думая, дать деньги на то царские… Мирону немедля послать тайно верных людей на Дон и в Азов-город для проведывания, не собираются ли крымцы и турки в поход на наши украинные города.
        - Записано, великий государь, - сказал Лихачев.
        - А проведают всякие вести на Дону и в Азове - ехать им к Воронежу наспех опять же денно и нощно, не мешкая нигде ни часу.
        - Записано.
        - А кого он пошлет для проведывания вестей, писать нам в отписке в Посольский приказ. И отдать ту отписку тебе, Федору Лихачеву, да Максиму Матюшкину, да Григорию Львову. А послал бы Мирон для вестей на Дон поместного атамана Ивана Орефьева и Степана Паренова. Пройдохи ловкие, пролезут где хочешь… Пиши Мирону, что нам неведомо толком, что делается в Азове и на Дону.
        - Записано.
        - Пиши о том же в Тулу, воеводе князю Ивану Борисовичу Черкасскому, чтобы он так же тайно и спешно послал вестовщиков на Дон и в Азов, чтоб нам знать верно и подлинно, что делается на Дону.
        - Да надо ли? - спросил Лихачев.
        - Надо! По крайней мере не будем мы слепцами.
        - Записано.
        - То же пиши в Оскол воеводе Ивану Андреевичу Ржевскому. Пускай дознается вестей на Дону и немедля доставит нам все, что творится в Крыму, в Азове и на Дону. Кого пошлет, пусть поименно сообщит.
        - Но для того нужны вестовщикам царские грамоты, - сказал Лихачев. - Езда без грамот ныне опасна.
        - Опять свой голос подаешь?
        - Да как же иначе, великий государь, я - думный дьяк.
        - Как перечить царю, так ты - думный дьяк! А как дела вести да вести знать, так ты уж и не дьяк!
        - Я… в дело сказать хотел… Ведь тех вестовщиков на дорогах будут хватать, лазутчиками считать, бить без всякой милости.
        - Не будут бить! Пиши то же и воеводе на Валуйках Федору Ивановичу Голенищеву-Кутузову и воеводе в Астрахань… Не ведут ли там, на Волге, разбоя люди вольные?
        - Поморим коней множество, - снова стал сокрушаться боярин Лихачев. Но не о конях тужил и сожалел боярин, а о себе: эко сколь дел сразу привалило. Спеши-поспевай! Не успел - отвечай! А дела-то всё срочные. Не спать теперь Лихачеву ни днем, ни ночью, не спать ему и тогда, когда боярская Москва после сытного обеда похрапывает.
        - Коней, говоришь, поморим, - с издевкой сказал царь, - а я так думаю, что царей скорее поморят, государство разорят. Тут глаз держи недреманно. Еще пиши наши самые строгие царские грамоты донским казакам - почто они не дают о себе вестей? Жалованье схватили и молчат. Порох, свинец дали им, а они молчат. Так дело не пойдет. Послал крымский хан Бегадыр Гирей брата своего нурадына Сафат Гирея войной в украинные города, села. Тот воевал их, деревни и хлеб пожег, людей многих побил, многое зло учинил, а они, донские казаки, не промышляли над ним, поиску никакого не учинили, ссылаясь на то, что-де нашего царского повеления на то не было, а было-де другое повеление: на крымцев не ходить, с татарами не задираться…
        - Да так и было, - сказал Лихачев. - Когда казакам запрет такой вышел, они ратных людей пораспустили, а Сафат Гирей и пожаловал непрошенно в Московское государство войною.
        - Пиши, что сказывают. Мы велели им быть готовыми, кормить лошадей, а они-то где были? Мы говорили и писали им, чтоб вести нам доставляли почасту. А они? Молчат и в ус себе не дуют, будто им царево дело ни к чему и в великую тягость. Один Мирон Вельяминов старается, да и тот в последнее время отяжелел и обленился. Пиши в царской грамоте Донскому войску, чтоб прислали нам все вести вскоре, и прикажи от царского имени, в случае прихода крымских татар на государевы украинн, идти на них войною, большими походами, а мы обещаем им дать еще выше прежнего наше царское жалованье. Нам должно быть в полной мере ведомо, что у них под Азовом делается. Ходили ли на море, пришли ли с моря все здорово, ходили ли они в Крым, какую войну затевает на весну Бегадыр Гирей? Нам на Москве не можно быть без этих подлинных вестей. Уговорили ли они ногайских мурз перейти под нашу руку? Спроси, где ныне крымский царь, в Крыму ль, и впрежние ли ныне в Крыму Бегадыр Гирей царь, и калга, и нурадын, или у них перемена учинилась; то у них часто случается. Ежели перемена вышла, то сколь давно, и за что, и кто ныне в Крыму на их
место царем, калгою, нурадыном прислан султаном?
        Уставший царь молча поднялся и, бледный, пошел в свои хоромы отдохнуть.
        ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
        Думный дьяк Федор Федорович Лихачев превзошел все ожидания царя. С вечера он отправил гонцов на Воронеж к Мирону Вельяминову, ночью - на Валуйки к Федору Ивановичу Голенищеву-Кутузову, к утру - на Дон к войску Донскому, а к полудню разослал гонцов в Оскол, Тулу и Астрахань.
        Коней подобрали из царских конюшен самых лучших, людей посадили на тех коней самых толковых и надежных, и поскакали гонцы так быстро, что и сам Лихачев был отменно доволен: выпала ему доля отличиться и заслужить внимание царя.
        «Все сладится!» - думал он.
        Много, мало ли прошло дней, как гонцы, оставив стены Кремля, помчались исполнять дело российское, но в самое короткое время в Посольский приказ поступила первая отписка воронежского воеводы Мирона Андреевича Вельяминова. Он доносил царю Михаилу Федоровичу, что на Дон по повелению царскому отпущены Григорий Шатров и Антип Устинов. А еще-де посланы на Дон поместный атаман Иван Орефьев и Степан Паренов, как царь того пожелал, чтоб разузнать им, что на Дону и в Азове-городе делается.
        «Степан раньше ходил на Дон для проведывания вестей с князем Савелием Козловским, а памяти царской ему, Степану, тогда не дали. Поехал он Доном, верхними казачьими городками, а донские атаманы и казаки спрашивали у него: куда послан, для какого дела? Дана ли ему отписка или наказная память? А Степану и сказать было нечего. За то его назвали лазутчиком, хотели отрубить голову… А ныне, сказывал мне Степан, без отписки, без наказной памяти на Дон проехать нельзя. И дал я ему от себя наказную память. Приедут и какие вести привезут, государь, я отпишу и одного из них тотчас к тебе пошлю. Велел я им ехать суденком. Где суденком не можно будет плыть, коньми будут ехать степью, наспех. Легким суденком гнать наспех вниз по Дону-реке, ежели грести днем и ночью, можно поспеть до Азова в дён десять, а назад грести до Воронежа тем же суденком недели четыре…»
        Читал думный дьяк Лихачев отписку Вельяминова и кручинился, что не так-то скоро великий царь получит желанные вести. Дорога на Дон не близкая.
        Прошел целый месяц с того дня, как отбыли на Дон гонцы Вельяминова, а вестей от них не поступало. Воевода не мог ничего ответить и подумывал уже о том, что скоро ему, пожалуй, придется отдать палачу свою голову. Уж и тульский воевода князь Иван Черкасский отписался царю, пропустив в Москву с вестями боярского сына Якима Мозалевского, и валуйский князь Иван Федорович Голенищев-Кутузов, и воеводы с Оскола и с Астрахани отписались, а он, Мирон Вельяминов, не только вестей царю послать не может, но и сам не может получить от своих гонцов даже самой малой весточки.
        Закручинился воевода не на шутку. Сказывали ему, что Ивана Орефьева и Степана Паренова побили насмерть дорогой. Иные говорили, что их прибили на Дону под Черкасском-городом. А еще слышно было, что они вписались в донские казаки, не желая нести тяжелую службу Вельяминову…
        Наконец дождался воевода первых вестей и всю ночь напролет корпел над важной бумагой, в которой пометил день и час ее отправки.
        Воронежский жилец из села Усмани Атаманской Васильев, крестьянин из Лисок Якушко Иванов приехали из Азова и рассказали Вельяминову, что в ответ на набег крымских татар донские казаки послали под Крым двести казаков - поймать языков, а сами все готовятся идти на приступ Темрюка; суда все на воде стоят совсем готовые да дожидаются тех атаманов и казаков, которые побывали с донскими вестями в Москве. Из Темрюка-де бегут русские полоняники и рассказывают, что крымский хан писал к турецкому султану, дабы тот прислал в Крым своих людей на помощь брать крепость Азов. А турецкий-де султан отказал хану по той причине, что он еще не управился с Багдадом. И как только управится, непременно, не задерживаясь, пойдет всем своим войском войной великой против Азова…
        К утру бумага была готова и отправлена в Москву.
        Умный и расчетливый валуйский воевода Федор Иванович Голенищев-Кутузов, получив царскую грамоту о тайном проведывании вестей на Дону, послал на вывед валуйского станичного атамана Томилу Бобырева, с ним ездока Федора Лазарева, указал, как им быть на Дону, что делать, и дал для донских атаманов и казаков свое самое любительное письмо с обещанием, что к ним на Дон скоро прибудет милостивое царское жалованье, сукна, вино, свинец, порох и хлеб.
        - Ну, детинушка, - сказал на прощанье воевода Кутузов, - едешь ты с царским великим делом. Не опозорься. Нападут на тебя татары - отбивайся…
        Томиле Бобыреву исполнилось двадцать лет, но на Валуйках не было другого такого сильного, здорового да смекалистого парня. По росту, по ширине плеч, по силе рук, по выносливости ног не было ему равных. Возьмет кобылу на плечи и понесет, не сгибаясь. И красотой бог не обидел Томилу: бабы, замужние и вдовые, когда Томила шел по улицам Валуек, словно завороженные прилипали к плетням и заборам, поглядывая на детинушку, и расходились по домам только тогда, когда Томила Бобырев скрывался с глаз. На Томиле - шапка соболья кстати, кафтан синего сукна как влитый сидит, кушак красного цвета - на месте, зеленые шаровары широкие - ладные, сапоги сафьяна красного, - да не сапоги, а сапожища. Ему бы, этому молодцу, воеводой на Москве быть, а он доволен и тем, что всего-навсего валуйский станичный атаман и холоп воеводы Голенищева-Кутузова, который перед ним - слабое и хилое дитя.
        - Не опозорю, - твердо отвечал Томила воеводе, - дело царское справим по чести, добру и совести.
        - Говори с атаманами поласковее.
        - Бывал на Дону, знаю, что сказывать.
        - Ехать накрепко тайно, а если в степи наедут татары и тебе будет невмочь сохранить нашу грамоту, - издери ее и разметай, или кинь в воду, или сожги, чтоб она не попала им в руки. Проведай тайно от атаманов и казаков, что у них делается ныне на Дону и в Азове. А если к ним придут на осаду турские и татарские люди, и будут казаки сидеть в осаде, то как они будут промышлять над врагами? Нет ли у них нужды в запасах? Не скудно ли им в зелье, свинце? Поведай, крепят ли они город и чем себе они хотят помогать. В том воля царя.
        Томила, не мешкая, тронулся в опасный путь с товарищами.
        Войско Донское приняло Томилу тепло, по-родственному и вскоре доверило ему везти в Москву войсковую отписку, из которой царь всея Руси должен был узнать, что Великое войско благодарно за царское жалованье, за хлебные запасы, которые были присланы им на Дон больше прежнего, за его внимание и справедливость.
        Атаманы писали царю, что крымский хан Бегадыр Гирей приходил под Азов с большим войском и требовал именем султана вернуть Азов, что у них была битва пять дней и пять ночей, что разгромленный хан бежал, как побитая собака, в Бахчисарай.
        Атаманы и казаки писали, что всегда будут вместе с запорожскими казаками неоплошно служить великому государю.
        «Мы, - говорилось в донской отписке, - не токмо что город сдать не можем, но не дадим с городовой стены снять и одного камня. Мы брали Азов для твоей, царь, вотчины, для счастья и к великой чести твоего наследника Алексея Михайловича…»
        Царь лежал в постели. Недуг сковал его силы. Но он сам захотел вести беседу с Томилой Бобыревым, и без лишних людей.
        Томила вошел в опочивальню царя, низко поклонился и заговорил, не дожидаясь вопросов:
        - Царь! Донские атаманы желают тебе скорейшего выздоровления. Без тебя на Дону дела не сладятся. На что я, холоп твой, имел подозрение к донским атаманам и казакам, и то убедился воочию, что они, страдальцы наши, живут не воровством, не разбоем, а правдой и верой в силу твою, государь, в силу земли нашей и государства.
        Царь, удивленный такими словами, приподнялся в постели, поглядел на великана, почесал бороду и не спеша сказал:
        - Откуда ты, такой молодец, пришел и где уродился?
        - Родился я, батюшка царь, на Валуйках. На Валуйках с землицы питался, пил воду студеную, ел кашу пшенную да хлеб ржаной. На Валуйках земля хорошая. Посади там сухое зерно, и то здорово вырастет. Мать моя, отец-батюшка там же росли, с меня ростом были. На русской земле, если ее возделывать, не такие еще уродятся.
        - Складно сказываешь, молодец, - сказал царь, поднимаясь повыше, - складно. Тебе бы быть у меня в ближних людях.
        - Да я и так близко. Прикажи слетать на Валуйки - слетаю мигом. Прикажи прилететь к тебе - в любой час дня и полуночи прилечу. Прикажи дело сделать царское, во имя земли русской, в любом краю государства Русского, - все для тебя сделаю.
        - Да ты ведь молод еще, а так уже опытен умом.
        - То мне, батюшка государь, неведомо.
        - Не скрою, Томила, - сказал царь, - ты мне прибавил сил и здоровья, вселил в меня надежду и ободрил.
        Царь опустился на подушку, довольный словами Томилы.
        - Сказывай все, что видел там, на Дону и в Азове, и что тебе там полюбилось?
        - Великий царь-государь, все полюбилось. Они, что муравьи, лепят стены крепости. А для чего? - подумал я. Для силы и крепости твоего государства. Они головы свои складывают каждый час. А для чего? Во имя твоего государства. Они траву едят, ежели им хлеба от тебя не досталось, рыбехой питаются, солнцем согреваются, а для кого? Для тебя, великий государь, для твоей русской земли. Их, казаков и атаманов, послы русские поносят и в Крыму, и в Стамбуле перед султаном и султанятами, уверяя их, что-де если казаки и впредь станут ходить на море, то государь из дружбы к султану стоять-де за них не будет. А те им твердят: донских казаков каждый год наши люди побивают многих, а все их не убывает. Сколько бы их в один год ни побили, на другой год их еще больше с Руси прибывает. Если бы, говорят турки, прибылых людей на Дон с Руси не было, то мы давно бы уже управились с казаками и с Дона их сбили.
        - Ну, детина, - сказал царь, - ты смел… А что еще поведаешь?
        - Живут казаки что птицы на веточке, а из-за кого? Из-за тебя же, царь, да из-за своей земли. А их поносят да отрекаются от них, знать мы их-де не знаем, и наша хата с краю. А с краю-то - хата государская. И на ту крайнюю хату то и дело лезут вороги, бьют, дерут, в полон ведут, а хаты, которые, государь, в Москве, - те хаты в полном сбереженье.
        - Дело, - сказал царь, - да того дела не говори боярам. Ходили ли казаки на море?
        - Ходили, - отвечал Томила. - Ходили в ответный поход на Черное море тридцатью четырьмя стругами. Атаманом у них был Алексей Старой. Да к тем тридцати четырем стругам прибавилось в море запорожских казаков еще двадцать стругов во главе с Гуней, атаманом с Украины. Был у них бой с турскими кораблями под Керчью. Те корабли турские шли промышлять Азов. В море уже они подготовили лестницы, чтобы влезать на стены крепости. Да больно поспешили. Алексей Старой и Гуня ночью, крадучись, подплыли близко, подожгли десять турецких кораблей, перебили людей и с полной добычей, когда корабли горели еще и тонули, вернулись на Дон, не потеряв ни единого человека.
        - Ладно, - сказал царь, закрывая глаза. - Говори далее.
        - Осип Петров, калужанин, ходил на море в тридцати семи стругах, а в стругу было по пятьдесят, по шестьдесят человек. Пошли они, холопы твои, к Казанрогу. У Казанрога скопилось шестьдесят крымских и турецких судов - Азов брать.
        - Далее, - тихо сказал царь.
        - Шли атаманы и казаки морем день и ночь. К заветной воинской ночи из-за погоды не поспели и стали на якоре в море, потому что днем им идти не можно было. Надо было прийтить им безвестно в ночи. Но того дни учинилася погода большая, свирепая. Струги поразнесло по морю и носило три дни, принесло повыше Гнилого моря к урочищу, к Бирючьей косе, разбило у берега морскою погодой пять стругов, запасы все потопило, и люди, выйдя на берег, осталися без еды. Люди с других стругов подобрали их, да из-за морской погоды стояли в одном месте дён десять.
        - Далее.
        - А по берегу татары стали задираться, налетать на них. Они тогда снова в море поплыли, а в море погода стала куда хуже. Струги их разносило по морю врозь. Носило их на море двадцать дён, выкидывало на мели, на берег, топило… С малой погодой сошлись немногие и напали на турецкие корабли с остервенением. Пожгли, топорами порубили, перетопили немало. Перебили людей турских на счастье твое, а тут - вновь непогода. Всех выкинуло на берег… На берегу татары подстерегли их, почали стрелять со всех сторон. Казаки не от радости пожгли свои струги, а чтоб не достались бусурманам, с которыми бились на берегу великим боем. Перебили многих татар, переранили, лошадей под ними побили и пешие пришли в Азов здорово.
        - Похвально! - сказал царь, вытирая потный лоб.
        - Ходил на море атаман Иван Богатый, добрался до Константинополя. Осип Петров ходил многажды, и казаки его почитают за то весьма… Приходил в море турский адмирал Пиали-паша на сорока больших галерах. Он пообещал султану вернуть Азов в самом скором времени. А ему навстречу на пятидесяти трех чайках пошел Осип Петров с Гуней же. Войска у них Донского и Запорожского было тысяча семьсот человек. Чтоб обмануть Пиали-пашу, они напали на Кафу, подожгли ее, полон взяли и снова вышли в море. Пиали-паша напал на них, под Таманью был бой большой, который кончился неудачей для казаков. Казаки пожгли турецких галер изрядно, сколько точно - не ведаю, однако и казаков загнали в устье Кубани. Пиали-паша окружил их своими кораблями и держал, не выпускал из реки. Турки выждали время и напали на казаков, перебили человек с двести, остальные кинулись в болото, да почти все там и погибли. Осталось человек триста. Их взяли в плен и отправили с тридцатью чайками в Константинополь для казни.
        Царь молчал.
        - Еще раз ходили казаки для твоих вестей на море в тридцати семи стругах. Наткнулись на восемьдесят больших турецких каторг да на сто мелких суденышек. Был бой на море три недели. Потопили казаки двенадцать турецких каторг, да силы-то неравные были. Донимала крепко турецкая артиллерия, попортила и перетопила казацкие струги. Опять же пришли в Азов пешие. Атаманы и казаки чают, ежели в лето турецкие и татарские войска не придут под Азов, то они сами пойдут на город Темрюк и заберут его на имя государя и царевича князя Алексея Михайловича, на его государево счастье. А людей в Азове хоть и мало, все же порешили они сидеть в крепости, принять любой бой от турок. Только просили, чтобы ты, царь-государь, прислал к ним в Азов своих государевых служилых людей на помощь. Зимой с хлебом было так скудно, что многие бедные люди ели кобылятину, а ныне кормятся рыбой.
        Томила Бобырев рассказал царю то, что не запишешь ни в одной отписке. Он сообщил, что в Азове идет бойкая, горячая торговля.
        - Приезжают в Азов купцы из Казани, из Астрахани, из других дальних городов. Наведываются даже кавказские, турские, татарские, булгарские, персидские купцы. Привозят сафьяны и всякую мелкую рухлядь. Шумно, говорно. Бойко торгуют у стен крепости. Забавы всякой много. Рот раздерешь от смеха. Торгуют купцы русские и с турками. Из Темрюка в Азов приезжают купцов человек по двадцать, по сорок. Окромя сафьяна, везут шелк, бязь, покупают мед, воск, куниц, белок. Меняют товары на турских и татарских мужиков и старых баб. А молодого татарского ясыря казаки не продают и ни на какие товары менять не хотят… Приезжают в Азов для откупу ясыря торговые люди из Кафы, Керчи. Приезжают водою в мелких комягах, привозят опять же всякий овощ, сапоги. Меняют многие товары на мед. Мед больно любят. Торговля идет под городом, а в город купцов не путают. Привозят всякую всячину. Купить там все можно - даже самую лучшую девку турскую.
        Царь улыбнулся.
        - А ты не купил там девку? - спросил он.
        - Ге! - усмехнулся Томила. - Девка у меня на Валуйках есть. Такой девки, царь, нигде не купишь.
        - Такая же, как ты, громадина?
        - Нет, батюшка государь, малость поменьше, да девка во всем дюже складная…
        - Богатая?
        - Богатство все в ней. За такую девку богатство грех просить. За такую девку дают богатство.
        - Сколь же ты дашь богатства за нее?
        - Одну голь - себя, Томилу бедного…
        - Ну, далее. Идет торговля бойкая, купцы съезжаются, покупают, продают…
        - Коней казакам ногайцы дарят. Народы всякие в гости к казакам приезжают, беседы ведут, вино на радостях пьют, царю служить все крепко обещают. Там всякие люди бывают: с Булгарии, Сербии, Черногории. Им надоело под турком сидеть, воли своей христианской не иметь. А турок, так по всему видно, придет Азов-город брать. Он ведь давно готовится и крепко. Пойдет султан непременно морем и степью. Война будет большая!
        - Откуда это тебе ведомо?
        - Приехал из Керчи в Азов турок Тохтамыш с товарами. Хитрый такой, и говорит: султан готовит многие большие и малые суда для похода на Азов. Войско-де собирает всюду, где только можно. Окромя своего войска, султан сам поведет с собой на Азов полоняников русских, усердных греков, литовцев, немцев, сербов, булгар, черкесов, абхазцев. Собирает войско, говорил тот турский купец, тысяч двести-триста и разметает казаков по полю, как иногда челны метает на море. Сейчас войско главное согнано со всех концов под Багдадом.
        - Да то, видно, был не купец, а султанский лазутчик, - сказал царь огорчаясь.
        - Иной раз и к ложному слову лазутчика надо ухо приставить.
        - Верно.
        - По указу султана, говорил тот турок, в Кафе, в Керчи, Тамани и во многих причерноморских городах готовят большие хлебные запасы для турского войска. А у казаков хлеб на исходе, пороху мало, свинцу, ядер. Пушек-то у них, поди, с триста будет. Пошли им, царь, хлеба, свинцу, пороху… Они, как я заметил, пульку зря не посылают, зерницу твоего пороха берегут всяко, сухарь едят подумавши. Хлеб дорогой. В Азове с хлебом скудно, осьмина ржаной муки стоит два рубля. Четверть муки пшеничной, пшена стоят три рубля, ведро вина - два рубля. Вот так и живут. Астраханские служилые люди - семьсот человек - пришли на Дон во главе с сыном боярским Яковом Полдениновым, да как узнали про скорый приход турских и крымских войск под Азов, ушли назад, в Астрахань.
        - С чего бы это?
        - Мне-то откуда знать! Астраханский воевода Федор Васильевич Волынский прислал их будто для языков, а там, кто его знает, пришли стрельцы да наскорях и ушли. Нешто кому хочется на жареной сковородке вертеться. Азов, царь-батюшка, не мед, а горькая редька. Вот ту горькую редьку и едят казаки.
        - Ты смело говоришь.
        - Цари смелость любят, - сказал Томила.
        - Верно. Говори далее. Присядь, детинка, присядь, Томилушка.
        - Да я, батюшка государь, привычный, могу стоять долго, а перед тобою и год простою.
        - Присядь, атаман, присядь.
        Томила осторожно присел, украдкой пригладил густые черные волосы и снова уставился своими карими глазами в глаза царя.
        - Забыл я поведать, просили атаманы сказать, ногаев со всеми их улусами и семьями старанием Алексея Старого привели.
        Царь встрепенулся, и глаза его заискрились.
        - Хорошо. Похвально. Благодаренье богу! - сказал он молитвенно и перекрестился желтой дрожащей рукой. - Спасибо тебе, Томилушка, за вести такие добрые, необходимые государству. Приятные вести. - И велел позвать немедля думного дьяка Лихачева.
        Вошел Федор Лихачев с грудой бумаг. Томила встал, низко поклонился боярину. Царь приподнялся, свесив с постели желтые босые ноги с длинными и худыми ступнями.
        - Великий царь-государь, - с тревогой сказал боярин, прикрывая атласным одеялом царские ноги, - застудишься… Побереги себя. Лежал бы…
        - Видал детинку? - живо сказал царь боярину.
        - Вижу, крепок молодец.
        - Слыхал, старанием атамана Алеши Старого войско Донское привело многих ногаев с семьями и улусами под нашу царскую руку?
        - Не слыхивал.
        - Опять… «Не слыхивал, неведомо…» Вот Томила сказывал мне. Верно, Томила?
        - Верно, царь-батюшка, привели под твою царскую руку, кормили их, поили, суда для перевоза через реку давали, пастбища для скота отвели, клятву с них на Коране взяли.
        - Слава богу! - размашисто крестясь, сказал Лихачев. - Слава царю великого государства.
        - Сие есть великое дело. С какими вестями ты прибыл, боярин?
        - С челобитными.
        Царь кивнул головой.
        - С Воронежа воевода Мирон Вельяминов посылал по твоему указу вестовщиков Степана Паренова да Ивана Орефьева. Велено им было ехать из Азова на Воронеж лошадьми поскорей, днем и ночью, не мешкая нигде ни часу. С Воронежа поехали они водяным путем судном; а с Азова они купили себе для скорой поездки по два коня на человека, заняв деньги из ростов. А дали они за те лошади по десяти и по двенадцати рублев за лошадь. И как они поехали из Азова на Воронеж наскоро, у них от скорой езды на дороге на степи пали два коня, цена двадцать рублев. И тех они лошадей на степи кинули и приехали на Воронеж об один конь. А были они в посылке с проездом месяц и десять дён. Бьют челом, чтоб государь пожаловал их за донскую службу и за изрон.
        - Службы-то их мало видел, - хмурясь сказал царь. - Пожалуем. Степану Паренову государева жалованья шесть рублев. Ивану Орефьеву денег пятнадцать рублев. За лошадей, которых на степи покинули, двадцать рублев из Большого приказу. Еще что?
        - Челобитная усманского атамана Федора Петрова, ездившего на Дон для вестей. Посылал его Мирон Андреевич Вельяминов проведать казачьи, турские и крымские вести. Ездил он на Дон до Медведицкого городка. От скорой посылки у Федьки разгорелся конь и пал на степи. За свою царскую службишку и за изрон коня твоим жалованьем не пожалован.
        - Велю дати ему, Федьке Петрову, своего государева жалованья для его бедности из Большого приказу два рубли. Еще что?
        - Вельяминов челом бьет. На Воронеж из Азова приехал поп Осип, по прозвищу Зеленый. Прозван Зеленым за то, что у всех лица желтые, белые, красные, а у него лицо зеленое. В съезжей избе перед боярином он сказывал: погреб-де он с Дона после Петрова поста, отговевшись. Греб пять недель, оскудел в дороге, изголодался, изодрался, едва не утонул.
        - Изголодался, изодрался, а что он в Азове видел? Все наперво свое - изголодался поп, а государевы дела для них в забвении. Чего он хочет?
        - Царской милости, ласки, поденного царского жалованья.
        - Это за что же? За пять гребных недель? Дать Осипу Зеленому поповское платье, изодранное пускай сам чинит. На бедность дать в память рубль царский. Еще что?
        - Атаман Микита Богатов да казак Тимоха Карагач от себя пишут тебе, царю-государю.
        - Чти полностью.
        - «Под Азов ныне приходу турских людей и татарских не будет. Мы чаяли, что те каторги, с которыми бился Гришка Некрега, заумыслили приход под Азов. А ныне они стоят в Черном море, в гирле, промеж Керчи и Тамани по конец Азовского моря в заставе и берегутся приходу на себя донских атаманов и казаков, чтоб их не пропустить…»
        - Занятно, но можно ли тому верить? Не из лазутчиков тот атаман и казак Тимоха Карагач? С чего бы это им, а не атаманам писать царю от себя? Что ж это они - умнее всех?
        - Не ведаю, - сказал Лихачев.
        - Проведай… А ты как думаешь, Томила?
        - Царь-батюшка, сегодня ли, завтра ли, но, по моему разумению, быть под Азовом войне великой…
        - И я в той думе пребываю, - сказал царь, укладываясь в постель. - Быть войне. Еще что?
        - Атаман Михайло Татаринов просит оказать царскую милость донскому атаману Микифору Половневу, который ныне бездомно и голодно живет на Москве. На бою с татарами он был ранен. Раненого Микифора взяли в полон в турскую землю. Из полона Микифор побежал в немецкую землю, в Венецию и был во многих разных странах. За выход из полона, государь, и за раны, и за сукно ему дано только пять рублев. То государево жалованье, живучи на Москве, проел, а ружья, государь, у него, Микифора, нет, против твоего, государева, недруга биться нечем. Ехать ему к войску на Дон не с чем. Пожалуй, царь, Микифора и отпусти его на Дон.
        - Пожалуй, поверстай и отпусти Микифора на Дон.
        - Дозволь и мне, царь-батюшка, без челобитной просить твоей милости, - смело сказал Томила.
        - Проси.
        - Для твоих скорых государевых вестей у меня, холопа твоего, на Усть-Деркулях пал конь. Коня я того покинул в степи. Цена коню шесть рублев.
        - Ты малое просишь, - сказал царь. - Проси больше…
        - Не смею. И того хватит.
        - Выписать. Да, кроме того, выписать в дар пятьдесят рублев. Отдать с моей конюшни серого коня, дать англицкого сукна, да бархатный кафтан, да его валуйской невесте… Как звать ее?
        - Евдокиюшка! - сказал Томила.
        - На платье от меня и царицы Евдокиюшке.
        - Великий государь! - захлебнувшись от счастья, сказал Томила, широко раскрыв глаза. - Милостивый государь, праведный, век благодарен буду. И на службу мою верную всегда надейся.
        - Надеюсь!
        Царь повелительно сказал Федору Лихачеву:
        - Напиши-ка от нас царскую грамоту донским казакам с похвалою за их содействие к переходу ногайских мурз в наше подданство; напиши о назначении мурзам царского жалованья. И чтоб в грамоте непременно было сказано, что мы, великий государь, вас, атаманов и казаков, за вашу службу, что вы нам служите и ногайских мурз и улусных их людей к нашей царской милости призываете, жалуем, похваляем и хотим вас держать в нашем царском внимании. Вы доброе дело делали: перевозили их, суда покупали, и свою братью, казаков, перевозить посылали, давали им есть и пить в хорошую почесть, собирая со своей братии, казаков, деньги, покупали запасы, и вино, и быков, и баранов, и мед, и неводы рыбу ловить. Насильства никакого над ними не чинили. Мы, великий государь, по нашему указу за то велим торговым людям со всех городов ходить к вам безо всякой зацепки… Грамоту на Дон повезет Томила Бобырев. Жалованье наше царское в восемь тысяч рублев отвезет тоже он, И он же скажет там, чтоб к нам прислали лучшего атамана вскоре за хлебными запасами, за порохом и свинцом.
        Царь повелел еще Федору Лихачеву собрать запасы хлеба, послать в дар войску Донскому с Воронежа новые суда для промысла на море. И велел еще царь Томиле Бобыреву, чтоб на Дону по-прежнему промышляли всем своим радением воинские вести и слали их в Москву почасту и немедля, днем и ночью, сухим и водным путем.
        На Валуйки воеводе Федору Ивановичу Голенищеву-Кутузову была послана царская грамота об отправке на Дон Томилы Бобырева, везущего грамоту, чтоб он, воевода, дал ему в провожатые человека и отправил Бобырева обратно в Москву по возвращении с Дона.
        ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
        Султан Амурат в этот день находился в особом расположении чувств. Сегодня ему исполнилось тридцать лет. И чем же встречал он эту великую годовщину?
        Впереди непокорный Багдад. Крепкие стены города, круглые башни с бойницами неподатливы. За ними в высоту, к голубому небу, вздымались острыми длинными иглами белые минареты. Багдад - великий и древний персидский торговый город. Не счесть в нем богатств, привезенных сюда со всех сторон Азии: из Мосула, Кабула, Мекки, Исфагани, Дамаска.
        Белый, нарядный, сказочный! Возле него султан Амурат застрял надолго и положил уже две трети своего стотысячного отборного войска. Сколько погибло здесь спахов и янычар! Войска султана уже несколько раз ходили на штурм этой неприступной крепости, днем и ночью били по ней из тяжелых пушек, а стены Багдада не поддавались, стояли, как скалы, незыблемыми. И это все больше тревожило султана. Уйти из-под Багдада значит навлечь на себя неслыханный позор, оказаться ничтожеством перед всем миром. Военачальники султана опозорили уже его перед всеми странами Европы и Азии, отдав донским казакам могучий Азов. А теперь новый позор и огорчение: к сданному Азову присоединится невзятый Багдад!
        Аллах! Что делать султану?! Уже не одному военачальнику султан снял голову за нерешительность, медлительность, нерасторопность, приговаривая: «Ангелы простерли руки, чтобы принять Гуссейна, так как султан Амурах за нерадение Гуссейна повелел прекратить его земное существование».
        Султан казнил вчера перед своим шатром персидского певца, который проник в турецкий лагерь для добычи военных вестей в пользу шаха. Казнил и долго сидел перед казненным, думал, пощипывая пальцами свои горячие уши. Персидский старец в рваной одежде пел персидские и турецкие песни о страданиях народа. А из песен складывалось, что настанет наконец такое время, когда от стен Багдада, как и от стен Азова, штормовой, разъяренный ветер унесет вместе с пылью войско турецкое и бросит его вместе с султаном в бурлящее Черное море у самых стен Стамбула. Султан поймет тогда, каковы люди и стены Багдада!
        Обезглавив старца, султан велел на могиле его выписать затейливо цветистые слова:
        «О Сеид! Сладко пели соловьи в рощах твоей родины. Мы слушали их затаив дыхание. Когда ты, закрыв глаза, пел, слезы текли из глаз наших… А когда мы узнали, что ты пел песни о непокорном Багдаде… в пользу твоего народа, тончайшая струна твоей жизни слишком натянулась в райской песне и, оборвавшись, взлетела к подножию милостивого аллаха…»
        Три дня тому назад султан казнил красивую персиянку, которую захватили у главных ворот Багдада. Ей было семнадцать лет. Хороша была персиянка Айше, тонка и почти прозрачна, черна волосами и большими глазами. Голос у нее был звучный и дивный, взор строгий. Султан Амурат хотел ее ласки, но Айше не сдавалась. Она решила умереть. Гордый султан вспылил, когда ему донесли, что Айше четырежды тайно выходила из Багдада и, побыв украдкой в турецком стане, возвращалась в осажденный город с дорогими вестями.
        Султан казнил ее и сказал, простерев руки к небу:
        - Аллах! На скрижалях судьбы моей написано было, что самый прелестный цветок благоухал в цветнике жизни - Айше, и я должен был сорвать его на семнадцатой весне. Но этого не случилось. Аллах! Зачем ты наказал меня так безжалостно? Коран разрешает каждому мусульманину иметь четыре жены, держать невольниц сколько захочет. Но этой невольницей ты не удостоил меня…
        Айше! Она помутила его разум своей лучезарной красотой, своей тонкой нежностью… Он не мог забыть ее и все думал, думал о ней…
        Несколько дней назад прибыло новое пополнение - сорок тысяч янычар. Султан пошлет их в бой, и они должны наконец решить затянувшееся дело Багдада…
        В султанском шатре все скромно: персидский ковер на земле, на ковре - подушки шелковые, кувшин золотой с длинным выгнутым носом, наполненный вином. Султан то и дело прикладывался к нему.
        Шатер султана широк, высок и просторен. На верхушке развевается огромный турецкий красный флаг с полумесяцем и звездою. Вокруг шатра теснится целый город белых палаток, целые поезда обозных телег на высоких деревянных колесах, возле которых похрапывают голодные кони, жуют острую степную колючку верблюды, посапывают, ворочая глазами, ленивые, тощие буйволы. Застоялось войско…
        Бурной была тридцатилетняя жизнь султана. Не так-то просто обрел он султанство, - припоминаются прирезанные ятаганом братья, сестры, другие родственники, которые могли сесть на султанское место, и даже мать, строгая Кизи-султане, оставшаяся в живых каким-то чудом. В день тридцатилетия султана Кизи-султане было всего сорок шесть лет. А когда он хотел прирезать ее, - всего тридцать. Амурат, пожалуй, не сделал бы кровавого дела, но поступить так ему внушили те, кто хотел видеть на престоле храброго, не похожего на других султанов, никому и ни в чем не уступавшего, решительного и настойчивого Амурата. Он совершил кровавое дело, считая его обычным: ведь и до него султаны, как говорили ему, добывали трон ятаганами. Амурата напутствовал хитрый, пронырливый верховный визирь и наставник Аззем Мустафа-паша. «Не огорчайся, дитя великой империи, - говорил он, - на Востоке не почитается за грех, когда ты, храбрый муж и великолепный воин, убьешь брата, сестру, мать и отца, если они станут на твоем пути к великому и высокому, могучему и всевластному трону. В таком высоком государственном намерении все
средства хороши».
        Верховный визирь, как утверждали другие паши, сам навострил заветный ятаган, протер шелковым платочком его сверкающее огнем лезвие, поцеловал рукоять, игравшую алмазами, и вложил ятаган в руки горячего Амурата.
        Темной ночью, когда во дворце все спали, Амурат с молитвой Магомета, поцеловав древний священный Коран и ятаган, оказавшийся острее бритвы, решил судьбу близких людей и стал повелителем Турции.
        Не раз султан Амурат спрашивал у верховного визиря Аззем Мустафы-паши, а не прирежут ли его так же, как резали многих султанов? Не удавят ли и его в спальне? Не кинут ли в крепкую арсенальную тюрьму?
        Аззем Мустафа отвечал, посмеиваясь:
        - Ятаган - обоюдоострое оружие. Оружием ты взял, что хотел, и без оружия не отдавай взятого. Не бойся! Станешь малодушным и слабым султаном - удушат непременно, станешь хилым - в крепкой тюрьме сидеть будешь, станешь заносчивым перед близкими и богатыми - они обязательно тебя прирежут! Ты должен всегда быть дерзким, всегда храбрым, всегда жестоким к врагу, всегда милостивым к подчиненным и разумнейшим во всей Оттоманской империи. Пока я жив, твоя молодая жизнь вне всякой опасности, а твоя слава будет возноситься все выше и выше. Только один аллах будет повелевать тобою…
        В тот день султан Амурат надел лучшие и самые дорогие платья. Он долго глядел на тургу - именную султанскую печать, лежавшую на маленьком венецианском столике, ощупывал руками пояс основателя династии Османа, которым всегда опоясывают в мечети Эюба султанов, вступающих на царство.
        Мечеть Эюба строилась Мехмедом Завоевателем, и стояла она на том месте, где был похоронен Эюб Анасар, знаменосец и сподвижник пророка.
        Две стройные башни минаретов поднимались среди могучих деревьев к небу, как две длинные руки, возносящие хвалу аллаху утром и вечером. В этой мечети короновался Амурат и видел тот священный камень, который остался после пророка. Когда-то пророк стоял на этом камне, и на нем остался след его ноги. Не оставит ли где след и своей ноги сам султан Амурат?
        Вспомнилась султану мечеть Баязета, двор Голубиной мечети, все галереи, окружавшие главный купол, два многоугольных минарета, украшенные розовым, черным и белым мрамором…
        В густом зеленом саду похоронен Баязет II. Ему положили под голову кирпич, сделанный из пыли, собранной при жизни султана с его одежды и обуви…
        Как умрет он, султан Амурат, и где его похоронят?
        Султану вспомнился его близкий друг двадцатисемилетний эфенди Эвлия Челеби, сын дервиша Магомета, золотых дел мастера.
        Эфенди Эвлия хорошо писал стихи. Он сочинил историю Турции. Господин Эвлия был весьма учен, читал Коран на память, говорил на сорока двух языках Востока. Сейчас он нужен был султану. Амурат хотел поделиться с ним своими планами, выпить вина, поболтать, посмеяться над неуклюжими старыми ослами - неповоротливыми военачальниками, над гнусными шакалами интендантами, которым всегда доставалось от султана.
        Турецкое войско в ознаменование дня рождения султана носило в плетеных корзинах к стенам Багдада землю и насыпало холмы выше крепостных стен. Султан намеревался насыпать двенадцать высоких холмов, втащить на них самые тяжелые пушки и начать генеральный штурм города.
        Около шатра послышались шаги, потом полог откинулся и вошли два человека: верховный визирь Аззем Мустафа-паша и друг султана эфенди Эвлия. Они только что прибыли из Стамбула.
        В шатре раздались восточные приветствия. Султан был рад их приезду, рад дорогим подаркам. На громкие возгласы в шатер прибежали военачальники: чванный и не в меру толстый Гуссейн-паша, главный адмирал Пиали-паша, султанский любимец курьер Кара Реджиб-ага, дефтердар - казначей - Магмед-паша, сухой, желтый начальник артиллерии Земберекжи-паша.
        Все были рады приезду дорогих гостей, в особенности приезду знаменитого эфенди Эвлии. Куда бы ни пришел эфенди Эвлия - в султанский дворец, в мечеть Айя-София, на похороны паши пли на свадьбу бедняка, - ему оказывалось самое высокое внимание. Своей красивой наружностью, благозвучным голосом, живыми и умными, всепроницающими глазами он покорял всех.
        Мать эфенди Эвлии была родом из Абхазии, отец в юных летах был знаменосцем султана Сулеймана, дед - знаменосцем султана Магомета.
        Молодого эфенди Эвлию многие считали другом святых. Недаром, стоя во сне в мечети Аки-Челеби, он говорил с пророком, просил его и четырех имамов святых дозволения молиться всю жизнь и путешествовать…
        Эвлия, друг святых, путешественник, прибыл с особыми поручениями и с письмом от Кизи-султане.
        Султан с любовью рассматривал статную фигуру своего друга, на котором была не белая, как у всех военачальников, а легкая синяя чалма, чакшир - широкие шаровары голубого сукна, перевязанные у пояса зеленой шалью, несколько раз обернутой вокруг тонкой талии, жилетка, под которой была похожая на женскую рубаха, и куртка из красной материи, шитая золотом. Чекмень с длинными висячими рукавами дополнял красивый и скромный костюм Эвлии. На ногах поскрипывали черные сафьяновые туфли.
        - Ты прибыл вовремя, - с большой радостью сказал султан, - ты очень нужен мне.
        - Султан султанов, великий Амурат, - склоняясь, медленно и тихо ответил Эвлия, - судьба моя и жизнь моя в руках достойного и единственного повелителя Востока.
        Султан остался доволен ответом друга и торжественно объявил, что зачисляет его в войско спахов с поденным жалованьем по сорок пиастров.
        Потом он сказал:
        - Ты будешь в турецкой армии, которая отправится под Азов, главным муэдзином. Ты будешь сзывать верующих мусульман на молитву и с ними творить ее. Ты будешь пророком…
        Эфенди Эвлия учтиво поблагодарил султана, склонившись до земли, и передал ему письмо от Кизи-султане.
        Кизи-султане сообщала сыну, что во всех восьмистах мечетях Стамбула, со всех двух тысяч минаретов муллы взывают к аллаху. Все люди молятся усердно и ждут часа его победы.
        «Особо старательно молятся, - писала Кизи-султане, - в мечети Эюба, где тебя опоясали мечом Османа».
        Кизи-султане по старому обычаю ослепительного Бату-хана прислала султану верблюжий скороходный караван с подарками. Семь верблюдов-дромадеров принесли на своих горбах в семи царских кибитках, под балдахинами с шелковыми занавесками, семь звезд, семь красавиц, избранных из многочисленного гарема Амурата. Это были его семь любимейших, нежных жен. Мудрая Кизи-султане послала их к Амурату с напутствием:
        «Ты завоюешь многие страны. Ты будешь повелителем мира. К тебе будут приводить красавиц самых блистательных, но ты будь сдержан. Они могут быть из стана твоих врагов. Они могут погубить тебя. Не доверяйся чужим красивым женщинам, остерегайся вражеских замыслов. Я посылаю тебе, мой славный сын, семь лучших красавиц, и как на небе ночью, на Повозке Вечности - созвездии Большой Медведицы - будут ярко светиться семь звезд, так, сын мой Амурат, и тебе в твоем большом пути верно и преданно будут светить, принося счастье и великую радость, семь красавиц, которых я выбрала сама: сухощавую турчанку, страстную негритянку, сказочной красоты киевлянку, нежную, как роза, персиянку, чарующую сербиянку, гордую русскую и дикую крупноглазую албанку. Ты отметишь с ними свое счастливое тридцатилетие. Сын мой, понюхай тысячу роз, а выбери одну…»
        - Да будет так, - сказал Амурат.
        Эфенди Эвлия приятно улыбнулся:
        - Кизи-султане пожелала сыну счастья, непременного покорения Багдада и много хороших детей.
        - Много - это нехорошо, - усмехнувшись, сказал султан. - Один только нужен - верный наследник престола!
        Кизи-султане напоминала сыну о малиновых склонах гор его родины, о высоких кипарисах, о зеленых лавровых рощах и садах, где благоухают бархатные розы, и о сочных виноградниках.
        «Сын мой, - писала она, - стаи крикливых, прожорливых чаек, быстрых, хлопотливых ласточек постоянно кружатся над Золотым Рогом и желают тебе удачи.
        В Биюк-дере наступили теплые летние лунные ночи. Яркий месяц с надеждой увидеть тебя смотрит в окно твоего дворца с густо-синего неба. Он отражается в воде серебряным сиянием, оставляя резкие тени. Волны моря ударяются о берег и рассыпаются блестящей пеной…»
        Султан спросил друга:
        - Не твое ли это сочинение?
        Эфенди Эвлия учтиво ответил:
        - Кизи-султане - умнейшая женщина. Она и без теня с письмом управляется. Кизи-султане всегда желает тебе полного счастья!
        - Похвально, - сказал султан и распорядился, чтобы все войско выпило в этот день за его здоровье.
        Зфенди Эвлия сообщил султану, что Кизи-султане, по совету верховного визиря Аззем Мустафы, чтобы отметить могущество и власть султана, повелела на Арсенальной площади из четырехсот пленных казаков, взятых на море возле Тамани, обезглавить на страх всем врагам султана двести…
        Султан нахмурился.
        - К чему омрачили вы этот день? - спросил он строго.
        Аззем Мустафа сказал:
        - Тебе от того, султан султанов, прибавится власти и силы.
        - В такие дни прощают и награждают…
        - Мы сделаем самое малое в твою пользу… Шах Аббас всегда измерял свое могущество Баш-колой - пирамидой из голов побежденных…
        Султан Амурат, чтобы сгладить неприятное известие, распорядился приготовить в шатре лучшие вина и яства. И начался богатый пир, за которым султан в веселом расположении духа отдал приказ: эфенди Эвлия в качестве пророка должен идти по странам Кавказа, собирать и поднимать войско против Азова. Пиали-паше - адмиралу - готовить немедля могучий турецкий флот, Гуссейн-паше - подобрать самое лучшее войско, а начальнику артиллерии Земберекжи-паше - приготовить к походу под Азов всю осадную турецкую артиллерию.
        Эфенди Эвлия за венецианским столиком записал грозные приказы султана, написал по указу Амурата дерзостное письмо царю русскому, чтоб тот отдал без боя и промедления Азов-город и перестал помогать донским казакам. Всем подвластным славянским государствам и крымскому хану предписывалось изготовить для похода под Азов свое войско, запасти хлеба, сухарей, вина и проса…
        Турецкое войско под возгласы эфенди Эвлии совершило молитву. Тысячи воинов стали лицом к Мекке, опустились на коврики, подняли руки кверху, так, чтобы большие пальцы приходились за ушами…
        Воины понимали, что каждому из них после этой молитвы аллаху предстоят великие испытания.
        В султанском шатре и во всем турецком лагере пили, ели, пели песни, шептали слова молитвы. А в полночь султан Амурат, выйдя из шатра с обнаженной саблей Османа, крикнул:
        - Штурмуйте небо и землю! Штурмуйте Багдад!
        И в полночь начался под несмолкаемый громовой грохот трехсот осадных орудий жестокий генеральный штурм Багдада.
        ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
        От русских полоняников, бежавших из Стамбула, Крыма, Багдада, да от турецких «языков» донские атаманы узнали, что готовит им турецкий султан.
        - Медлить нельзя, - сказал Наум Васильев. - Султан Амурат твердо решил взять нашу крепость.
        Атаман Каторжный медленно проговорил:
        - Надо встретить его достойно, а для того пришла пора спешно крепить крепость. И надо нам иметь в достатке порох, свинец, сухари и ядра. Надо послать станицу в Москву да просить царя о помощи: царь-государь, не покидай-де нас, а мы не покинем Русского государства. Наши сабли напишут славную историю потомству. Настало время нести нам ответ за каждый аршин земли.
        - Верно, - согласился Старой. - Неведомо, сколь долго придется сидеть в осаде. Пороху нам не хватит. Хлеба тоже. А сушеной рыбехой одной не проживешь. Надобно запасти побольше мяса, пустить в засол тертую рыбу. Живую скотину надо держать на ближних лугах для откорма. Ежели вражья сила нагрянет, вгоним животину в крепость.
        - Правильно, - сказал атаман Наум Васильев, - дело с турком, как я понимаю, будет не шуточное. Взять-то город Азов мы взяли, а не удержим - позор один будет. К царю, стало быть, надо ехать. Кого пошлем? Может, Ивана Каторжного?
        - А кто будет стены крепить? - спросил Каторжный. - Позаделали мы их слегка, только дырки закрыли, ворота починили так себе, замазали совесть, а по делу так-то и не годится.
        - То верно, - согласился Михаил Татаринов. - Коль донесли нам точно, что султан Амурат пришлет под Азов свое отборное войско, корабли морем и войска двунадесяти других государств, крепить Азов надо наисильнейшим способом. Всем работы хватит, - бабам, казакам, старикам, малолеткам нижних, а ежели нужно, и верхних городков. Надобно ловить да сушить рыбу, готовить сухари для крепости.
        - Вот теми бы делами мне и заняться, - сказал Иван Каторжный, - а тебе, Михаил, ехать бы к царю.
        - Да нет, - проговорил в раздумье Михаил Татаринов. - Я ездил к царю. Позора от Яковлевых да от других натерпелся. И дал зарок после того бунта в Азове к царю не ездить. Не видать мне его светлых глаз. Нешто уж сам царь на Дон заявится, тогда мы, жив буду, свидимся.
        - Верно, - сказал Алексей Старой. - Татаринову надлежит быть здесь, И мне тоже надобно крепить дружбу с ногаями. А то они, чуть шевельнется турок да татарин, свою шерть-клятву рушат, бегать сразу начинают. Учуют нашу силу - к нам бегут. Учуют силу татарина - к татарину бегут.
        - Стоило бы послать гонцов-молодцов к нашим братьям запорожским, к Богдану, - предложил Татаринов. - Они быстрехонько, птицей, слетают, они все в точности исполнят. Помощь от Богдана к нам будет непременно.
        - Надобно, - сказал Старой, - поведать нашим кровным братьям-славянам: булгарам, сербам, черногорцам, боснийцам про нашу судьбу.
        - А толк каков? - спросил Каторжный. - Помощи от них ждать далеко, да и несподручно. Они сами голы, босы, голодны - который век несут ярмо турское. Их бьют турки, грабят денно и нощно: тянут к себе сушеные плоды, ковры, шерсть, сукно, табак. Уводят от них лошадей дорогих, рогатый скот, овец, волокут в полон девок пригожих, а старых людей прибивают на месте…
        - Не любо слушать мне твою речь, Иван. Нам важно, что неспокойно будет сзади у турка, что братья наши не станут давать ему хлеба, проса, баранины и прочего провианта. Братья-славяне завсегда были с нами и завсегда радовались, когда мы, донские и запорожские казаки, крепко били татарина и турка.
        - Любо! - сказал Татаринов. - Думаю, что и всякому простому человеку это будет любо! У нас с братьями-славянами не только одна вера, и вся жизнь соединена навечно. Черное море никогда не разлучало нас - всегда воссоединяло. И не только туда следует весть подать о коварных замыслах султана, а и народам Кавказа тоже.
        - А еще, - сказал атаман Васильев, - надо послать тайно самых отважных казаков берегом Черного моря и морем в Стамбул.
        - Дельно! - ответил Наум Васильев. - Коль скоро турецкие войска грянут на нас, флот пойдет, для их страха и сомнения, для шатости в войске да слабости веры в дело начатое надо поджечь дворцы в Стамбуле!
        - Ну что ж, - сказал, хмурясь, Каторжный. - На такое дело я бы и сам в любой час пошел. Разве не жгли мы Перу, Галату, не топили корабли турецкие в Золотом Роге, не рвали порох в стамбульском арсенале?..
        Атаманы решили направить к царю Ивана Каторжного; во все верхние и нижние городки послать призывную грамотку; просить царя и воевод - астраханского, воронежского, валуйского и даже тульского - о помощи.
        В грамотке, которую атаманы писали так мучительно долго, дополняя один другого, было сказано:
        «От донских атаманов и молодцов, от всего войска Донского во все верхние и нижние городки молодцам наше челобитье!
        Пошли было мы, атаманы, на святое Черное море и пристали в гирле реки для поимки языков. Поймали мы крымских людей, которые в расспросе сказали нам, что турский султан Амурат и крымский хан Бегадыр Гирей с горскими черкесами идут под Азов для осады. Не веря им, мы пошли на море и подлинно узнали, что кораблей их не так велико, но в скором времени, как только султан возьмет Багдад, все вражье татарское и турецкое войско, нисколько не медля, появится у стен нашей крепости. Дознались мы, что конные татары перевозятся с крымской на ногайскую сторону. И чтоб всем вам, атаманам-молодцам, славным казакам Дона, помнить престол Иоанна Предтечи, государеву милость к себе и свою атаманскую славу и не потерять их, езжайте к Азову, к войску нашему днем и ночью, не малыми людьми, а великими на помощь. В городках много людей не оставляйте, чтоб в какой дурной оплошке и в беде не быть. Съезжайтесь городков по пяти, по шести в одно место со своими семьями. И чтоб, съехавшись, казачьи станицы жили бы с великим бережением. А кто к войску в Азове не пойдет на помощь, тому в войске суда у нас не будет. Без всякого
суда будем снимать головы. Езжайте, люди всякие, пешие и конные. Нам ли не помнить то, как мы с вами брали Азов-город своей кровью и головами. И приходили вы к нам, не ведая страха, со всех наших рек. Вам, люди храбрые, ведомо, что бог поручил нам Азов-город. И вы, славные казаки и атаманы, в грозный час, чтоб не посмеялись над нами басурманы, будьте грозной силой…»
        - Завтра же поутру и пошлем челобитье, - сказал Татаринов. - Не мешало бы со старыми атаманами посоветоваться, да вот беда - свалились атаманы.
        Михайло Черкашенин со Смагой Чершенским поудили рыбки на Дону в сырую погоду, и оба от простуды в один день слегли. Черкашенин четвертый день лежал в бреду, Чершенский едва-едва дышал. Старики так нужны были атаманам, да захворали не вовремя. Вместе воевали старики, вместе рыбу ловили, вместе простуду подхватили.
        - Поправятся, - утешая, проговорил Наум Васильев. - Винца бы им церковного да печь потеплее. А кому же все-таки скакать в Москву? Дело-то не такое легкое.
        Татаринов заговорил зло:
        - Алексей бывал у царя. Язык ему жгли и рвали. Я без страха возил свою голову в Москву - не взяли. Вернулся в Азов - едва свои же не срубили голову. Наум ездил в Москву - тесноту терпел всякую. А ты, Иван, все на Дону больше отсиживался…
        - Ну, ну! - сверкнув серьгою и резко мотнув головой, с сердцем сказал Каторжный. - Ты не балуй такими шутками. На Дону отсиживался? Неладно говоришь. Не отсиживался я на Дону! Небось самому от своих слов стыдно!
        - Да полноте. Уймитесь. Не время для попреков и обид. Ехать все едино тебе, Иван, - решил Васильев.
        - Поеду! Только ведайте, как бы я там, в Москве, дерзости какой не учинил царю и боярам. Почто царь чернит нас перед султаном, перед врагами нашими - татарами? Почто царь лазутчиков подсылает к нам? Эко дело ведет, будто мы не дети царя и не люди его же, государевы! Натворю! Ей-богу, нечаянно, а натворю чего-нибудь в Москве.
        Старой сказал:
        - О том на Москве говорить тебе не след. Опалу наведешь, гнев не вовремя ляжет на всех. В Москве держи язык за зубами, бери лаской, терпеньем. Говори царю: что такое, мол, есть донской казак? Казак-де, царь-батюшка, милостивец наш, наш наисветлейший кормилец, есть твой защитник! Донской казак из пригоршни напьется, на ладони пообедает. Царь беспременно будет спрашивать про казаков запорожских. Ходили ли мы с ними на Черное море, что погромили, все ли вернулись и не было ли у нас большого урону? Скажи: живем в дружбе. Все делаем вместе. И на море ходим, и против татар промышляем. Скажи царю - казаки при порогах, что пни при дорогах. Приходят к нам и денно и нощно.
        Атаманы знали повадки царя. Всегда он спрашивает одно и то же. Пишет в грамотах одно и то же. Выговаривает одно и то же: «Не задирайтесь с татарами», «Не ходите на море», «Не громите турецких городков - не разоряйте Кафы, Керчи, Тамани. Не трогайте Синопа, не воруйте Трапезонда. Зачем жгли султанские дворцы в Константинополе? «
        - Ладно, - смирился Каторжный, - поеду, так и быть, повезу царю орешек крепкий. Небось заохает, в постель ляжет, примочек к голове у слуг своих попросит. Голову в Москве я, конечно, не оставлю. На Дон привезу ее на подводах с порохом, свинцом, на мешках с деньгами царскими…
        - И то ладно! - сказали атаманы.
        - Только надобны мне в путь добрые казаки - человек с семьдесят. Чтоб мне в станицу дали непременно Будашку Титова, Гришку Некрегу, Сидорку Болдыря, Митьку Бабая, Ивашку Губаря, Ивана Лысого, Андрея Голую Шубу да Левку Карпова…
        - Пошел! Поехал! Разохотился. Ты бы еще полвойска взял с собой, - сказал Наум Васильев. - Левку Карпова мы пошлем в Константидополь поджечь дворец султана. А с ним пошлем, если приговорят атаманы, есаула Федьку Порошина, да есаула Ивана Зыбина, да атамана Оську Петрова.
        - Похваляем! - согласились атаманы.
        - Так что, Иван, придется тебе наряд набирать из охотников, - сказал Татаринов. - Поедешь завтра же. А наказ тебе, атаман, таков: сгущаются тучи над всем Доном, над Азовом. Быть нам в грозе. Сидеть нам в осаде. Запасы нужны нам на год, не меньше, ежли не на два. Порох извели мы в постоянных стычках с татарами, свинец весь на исходе. К большому и малому пушечному наряду запасы невелики. Сидим-де мы, царь, босы, голы, голодны, но крепости никак не потеряем - не отдадим. Удержим. Может статься, царь-батюшка, что от нашей крепости останется один пепел, да камни битые, да наши тела мертвые, но если в ней останутся живыми хоть десять казаков, и тогда крепость будет за царской славой и властью, за русской землей. В память дел наших ратных да службы нашей верной на этом месте, насквозь пропитанном казачьей кровью, отстроится новая крепость. А врагам нашим никогда не покорить Азова.
        - Проси, Иван, у царя побольше ратных людей, - вставил Наум Васильев. - Он, конечно, не даст, но ты проси.
        - Ладно, - опять согласился Иван Каторжный. - Но ты, Михайло, толком сказывай, кто вместо меня будет стены крепить?
        - Эко хватило атамана за душу! Кто будет крепить крепость?! А хотя бы и бабы! - воскликнул Татаринов. - Бабы - сила великая!
        Атаманы рассмеялись.
        - Эва, братцы, какое вы со мной зло сотворили! Выходит, я бабские дела творил, крепостные стены латал? Ладно! Поеду в Москву!
        Отсмеявшись, Наум Васильев серьезно спросил:
        - А и в самом деле, почему бы нам не сделать главным атаманом по этому делу Ульяну Гнатьевну? Она и впрямь атаман! Все дыры в стенах да в башнях порченых бабы заделают крепко, скажи только им. Все войско бабское поднимется на ноги, и пойдет дело…
        И хотя атаманы снова засмеялись, но были довольны этой мыслью. Говорили:
        - Любо!
        - Ну вот, - сказал Алексей Старой, - пока ты, Иван, в Москву слетаешь - Азов-крепость починится. Вернешься, осмотришь, по недоделанному указ дашь - бабы доделают.
        Порешив так, атаманы принялись за челобитье астраханскому воеводе, Волынскому Федору Васильевичу, о помощи себе, что ежели не будет прислано им коней и пешей рати, ежели атаманы и казаки не укрепятся на Дону и в Азове, то и ему, воеводе Волынскому, не усидеть в Астрахани. И не быть по его оплошке в подданстве за московским царем Казани-городу и Астрахани. А коль им не быть во владетельстве - то и ему, Федору Васильевичу, не быть и не носить своей головы. Так-то!..
        «…Прошлое твое дерзостное к нам, донским казакам, не станем вспоминать. Царю мы не доносчики. Помоги нам хлебом, войском, свинцом и порохом. Земля наша в опасности!»
        Помягче написали грамоту-челобитье на Воронеж, воеводе Мирону Андреевичу Вельяминову, который писал доносы царю, подсылал лазутчиков, строчил доносы на казаков в Посольский приказ. Написали добрые грамоты-челобитья Голенищеву-Кутузову Федору Ивановичу на Валуйки, в Путивль к князю Волконскому Петру Федоровичу, Бутурлину Ивану Васильевичу в Курск, Колтовскому Ивану Яковлевичу в Тулу, - чтоб слали они на Дон-реку охочих русских людей стоять за вольный и славный город Азов.
        - Ну, а теперь, други мои атаманы, - заговорил Татаринов, - надобно позвать Гурьяна Доброго, свечника.
        Гурьян Добрый вошел, протирая глаза.
        - Покличь нам, - приказал Татаринов, - есаулов Федьку Порошина, да Ивана Зыбина, да дьяка - рваную ноздрю Гришку Нечаева, да астраханского попа Серапиона. И сидеть им за чернилами в наугольной башне до тех пор, пока списки с грамоток наших не сделают.
        - Позову. Должно, дома все. А Серапиона, кажись, нет, пошел к молодке в Тапрокаловский городок.
        - Опять нахлещется, собака! - сказал Старой. - Вот сатана в черных перьях! Со взятия Азова-города и дня не высыхает. Прогнать бы, да без него никак не можно.
        - Разыщи его! - приказал Татаринов. - Пьян будет - окуни в ров с водою, пощедрее встряхни и волоки сюда.
        Не скоро приволокли Серапиона. Он сложил здоровенные руки на необъятном животе, заморгал мутными глазами, огляделся, прислушался, как вода с одежды стекает, спросил:
        - Звали?
        - Звали, - сказал Татаринов.
        - Ну, коли звали, пришел! Видно, надобен.
        - Ты пьян? - спросили атаманы.
        - Был бы тверез, в канаву бы не влез. Да не влез бы - силком впихнули. Едва не захлебнулся. Пузыри уж стал носом пускать. Благодарение господу богу, Гурьян Добрый чудом спас…
        - Верно? - спросил Татаринов.
        - Не врет поп. Сам влез. Я, говорит, повадки атаманские давно изучил. Придешь к ним в пьяном виде, в воду непременно кинут. Так я, говорит, лучше сам в канаву полезу, освежусь, опрохлажусь, по всей форме перед их атаманскими очами стану. Сейчас что, спрашивает, вечор или ополночь? Ополночь, отвечаю. Ну, тогда, говорит, дело важное, надо поживее в канаву лезть…
        - Так было? - спросил Татаринов.
        - Так. Подзадержался я, Михаил Иванович, у молодки одной. Да вы ее знаете - Хивря Бражкина…
        - Голова дурья. До добра с вином да с бражкой медовой не дойдешь.
        - Помилуйте, атаманы донские! Чарочку добрую пропустил, потом еще, а потом еще, а потом, бес в ребро дернул, - еще.
        - А потом еще? - спросил Васильев.
        - Ну, как господь снизошел на меня - сотворил молитовку прилежненько и - еще… Баба - великий кладезь!
        - Кладезь! Вижу, ты не совсем еще пьян, - сказал Татаринов. - Садись-ка за стол да делай списки с наших челобитных грамоток. Вот эта на Астрахань пойдет…
        Серапион испуганно сказал:
        - Этого списка я делать не буду! Я с Астрахани сбежал. А там и воевода Волынский, и отец Макарий, и вся братия наша руку мою до тонкостей знают. Беда мне будет. Пощадите!
        - Тогда пиши грамотку на Валуйки, в Воронеж, в Оскол, Серпухов и в Тулу.
        - Это другое дело.
        Серапион сел, кряхтя, выжал воду из одежды и стал усердно писать войсковые грамотки.
        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
        Томила Бобырев ехал из Москвы на Дон четыре недели. Повидал многое и натерпелся всяких бед: коней у него побили татары, самого легко поранили, едва не захватили указы царя и царское жалованье. Отсиживался в камышах и кустарниках, неделю в болот сидел, на кочкарнике, ночевал под Ванькиным сельцом в коробе ветряной мельницы. Отбился от татар саблей да колом, который успел выхватить из плетня. Уж больно заманчив был для татар сам человек да царская казна, которая никак не должна была попасть в руки разбойников, рыскавших, как голодные волки, по всем большим дорогам. Нелегко далось Томиле исполнить волю царскую.
        Оставив Евдокиюшке, невесте своей, подарок на Валуйках и тронувшись в опасный путь, он сразу под вечер попал в разбойное кольцо из сорока человек шайки Яшки Гуцая и бился с ворами до самой зари. Из двадцати человек, сопровождавших Томилу, после схватки с Яшкиной шайкой уцелели трое: сам Томила, Сенька Крапивный, Ивашка Дубов. Остальные все полегли у дороги.
        Коней всех перебили воры Яшкины, людей поубивали, а телеги с царскими деньгами не заметили - она стояла в кустах. Едва отыскав ее, Томила сказал:
        - Побитых хоронить некогда. Будут добрые люди ехать - схоронят, а нам надобно поспешать.
        Они выбрались к Дону-реке, присмотрели чей-то легкий стружок на причале и так добрались к Азову речным путем.
        В этот день Азов-город узнать нельзя было. На Ташканской стене стояла, засучив рукава, крупная баба с подоткнутым подолом. Она покрикивала, размахивая большими и сильными руками, измазанными глиной:
        - Бабоньки! Милые, хорошие! Наваливайтесь погорячее, месите глину покруче, подносите, голубоньки, известь да воду, выкладывайте камни на стены один к одному, поскладнее! Всем нам стоять здесь насмерть!
        Все восемьсот казачьих женок, что муравьи, облепили стены крепости. Заделывали дыры, подновляли каменные зубья на стенах. С особым старанием крепили плоскими камнями площадки для пушек, бойницы.
        Казачата возили на телегах камни из ближнего карьера. Камни сбрасывали на землю, грохотали - за Доном слышно. Пот лил по казачьим лицам, коромысла потрескивали у баб на согнутых плечах. Кипит работа, спорится!
        - Бабоньки! - кричит Ульяна Гнатьевна со стены. - Соколики рода бабьего, пошевеливайтесь! Тяните, бабоньки, песню повеселее да погромче.
        Затянули:
        Ну, и глупые князья-бояры,
        Глупые, неразумные!
        Ну, когда-то сроду красно солнышко
        Ну, когда детей родит?
        Ну, когда б видать, батюшка светел месяц,
        Ну, когда детей кормил?
        Ну, когда-то сроду часты звездушки
        Они детей нянчили?
        Породила меня, добра молодца,
        Родимая матушка,
        Вскормил, вспоил добра молодца
        Мой родимый батюшка!
        И понеслась звонкая казачья песня далеко за Дон, в степи просторные, раздольные, ковыльные, А ей, песне той, будто в ответ, со сторожевых казачьих постов, с курганов понеслась навстречу другая песня:
        Как и жил-то был Микита, небогатый человек,
        Небогатый он жил, не убогий слыл…
        Вот он грамоту учил, сам на улицу ходил,
        Сам на улицу ходил да все шуточки шутил,
        Да все шуточки шутил, все не маленькие:
        Кого за руку возьмет - руку прочь оторвет,
        Кого в голову ударит - голова с плеч отлетает…
        А казачата свое, звонко, голосисто тоже знай выводят:
        …Он разбил-то, разбил стену каменную,
        Он убил-то, убил змея лютого…
        По-иному в родных краях звучит, летит песня донская, за душу берет. И ввысь она быстрой стрелой, легкой птицей поднимается, по степям, пригладив белый пух ковыля, мягко стелется, по реке плывет пышной белой лебедью.
        Песни донские широкие и привольные, как степи, глубокие, как моря синие, спокойные и бурливые, просторные и безбрежные, как далекие океаны, безграничные, как само голубое небо, под которым уже не раз саблями и кровью писалась живая история Дона.
        Песни над Азовом перекатывались, что говорливые волны на море, от одного края к другому.
        Спорится под песню работа. Ульяна Гнатьевна сама ворочает руками тяжелые камни, сама трамбует их бревном, бьет что молотом пудовым. Ахнет Ульяна с силой по камню - искры сыплются. Ударит в другой раз - брызги глины жидкой летят в стороны. Не умаялась баба, только в раж вошла: разрумянилась, раскраснелась, грудь высокая поднялась и легко под мокрой рубахой колышется…
        Тут и Клавдия Шалфиркина, и Хивря Бражкина, и кроткая и тихая турчанка, женка храброго есаула Ивана Зыбина Манька, и Лукерья, Дарья, Марья, Лушенька, да молодая Дарьюшка, Серафимка, Одарка, Маланька, сварливая Опанасова жинка Пелагея да певунья донская свет Аленушка, да скромная Домнушка, да горделивая Ганнушка, да любезная всем бабам на Дону Мишкина жена - Варварушка…
        …Ой, да на устье было Дона тихого,
        Да по край было моря синего,
        Да построилася там башенка,
        Да и башенка все высокая.
        Да на этой было башенке,
        Да на самой было на маковке,
        Да стоял, стоял часовой казак,
        Да стоял казак, приумаялся,
        Со часов долго не сменяючись…
        А с другой стены еще громче неслось:
        …Не с ружеюшки турки вдарили,
        А со пушечки долгомерной.
        Услыхал казак, бежит наскоро
        С караулушка со казацкого;
        Он бежит спотыкается,
        Говорит речь, сам задыхается…
        - Здоровеньки бувайте, бабоньки! - громко крикнул валуйский богатырь Томила Бобырев, снимая царскую кунью шапку.
        Сенька Крапивный да Ивашка Дубов тоже сняли свои шапки, низко поклонились.
        - Помогай вам бог! - поклонился и царский гонец Томила Бобырев.
        - Что бог, ты бы сам нам помог! - отвечали румяные бабы. - Гляди, какой детина вымахал! Тебе и одному-то тут делать нечего. Где ты только уродился?
        - Царю сказывал и вам скажу: родился я на Валуйках, вырос там же, женат еще не был…
        - Оно и видно, - оскалив белые зубы, задорно рассмеялась Хивря Бражкина. - И царю о том сказывал? Нашел чем хвастать!
        Все больше любопытных появлялось на верху длинной и высокой стены.
        - Бабоньки! - громко всплеснув руками, заголосила одна, увидав Томилу Бобырева. - Глазища-то! А ручища! А ножища! Илья Муромец! На каменную стену крепости как сядет такая детинка, то ножки его в Дон-речку упрутся…
        Бабы звонко расхохотались.
        Приезжие казаки смутились, а острым на язык бабам было все нипочем. Бросив работу, забыв песни, которые только что пели, они вовсю чесали языки, разглядывали Томилу Бобырева и его товарищей.
        Томила рассердился, закричал:
        - Диковинка? Чегой-то глаза таращите! Нешто я у вас впервой на Дону? Четырежды был!..
        - Хвалилася овца, будто у нее хвост от жеребца, да кто ей поверит? - тонким голосом сказала Хивря Бражкина и лукаво подмигнула Томиле.
        - Ты не подмигивай, а то как бы Серапион, черный попик, на тебя не осерчал. Он мужик крутой, я его знаю.
        - Знаешь, да не знаешь, - сказала Хивря, сердито дернув острыми плечами. - Знаешь пол, да не знаешь маковкин дол! Видно, над тобой господь бог только вчера смиловался, да и то как над тем раком: дав ему очи, только не в том месте, где надобно!
        Бабы замахали руками, задорно расхохотались.
        - Не жонатый! - еле выговаривая от смеха слова, проговорила сухая высокая баба.
        - Да не успел. Вот справлю службу царскую, тогда и о женитьбе думать буду…
        - А где невесту выбрал себе? - спросила другая.
        - Где ж - на Валуйках, там, где живу. Приеду вот с Дона и оженюсь.
        - А ты, детина, не торопись-ка домой. У нас женись, поедешь жонатый. Мы холостым тебя не отпустим. Такому добру не можно на Валуйках пропадать…
        - Мы и на Валуйках не скудно живем, девок нам занимать не надобно. Свои хороши, своих хватает. В любую хату зайдешь - невесту найдешь!
        Тут на стену вышли еще две красавицы-хохотушки, Дарьюшка да Лушенька.
        - Ну, братцы, - увидав их, сказал Томила Бобырев и уронил на землю царскую шапку, - таких я еще не видывал. Господи! Ну и девки на Дону!
        И в самом деле, хотя Лушенька и Дашенька в липкой тине перепачкались, подолы на платьях известью поизмазали, хороши были обе несказанно.
        - А ты бы, детина, сказал нам, по какому делу на Дон пожаловал? С добрыми ли вестями? Ежели с добрыми - хорошо примем, накормим, напоим, невесту под стать всем войском подберем… - сказала одна баба.
        Томила слова не мог вымолвить. Стал он, словно конь в землю копытами вкопался.
        Заговорили было за него товарищи, но Томила прервал их.
        - По царскому, - сказал он, - по важному, по самому спешному и тайному делу я прибыл.
        - По тайному? - серьезно спросила Ульяна Гнатьевна. - Ведите-ка его поскорее к атаману в наугольную башню. Который уже день и ночь сидят они там - дело важное за войско Донское решают… Ведите, бабоньки! Видно, не врет!
        А Томила Бобырев с места сойти не может. Стоит притихший, зачарованный. Как это он раньше, бывая на Дону, не заприметил таких несказанных красавиц? Он бы с Евдокиюшкой на Валуйках и речи о свадьбе не вел.
        И как теперь быть ему? И та казачка хороша, и другая хороша! Да ведь они, обе как две чистые слезы, похожи друг на дружку.
        - На горе свое, видно, приехал я на Дон, - тихо сказал Томила.
        Ивашка Дубов поднял шапку, сунул ее в руки Томилы.
        - Где атаманы? - строго спросил Томила, повел помутневшими глазами и пошел, куда ему указали.
        - Вот так-то у нас на Дону бывает, - сказала Хивря Бражкина. - Не ровен час, рассудок на Дону помрачнеет. Быть тебе, валуйскому молодцу, вольным казаком в наших степях ковыльных…
        - А не быть нельзя, - ответил Бобырев, обернувшись, - я ведь царскую службу несу…
        Томилу Бобырева приняли атаманы как давным-давно знакомого человека, расспрашивали о царских грамотах, о делах в Москве, о царском жалованье.
        - Не гневен ли царь? - спрашивали его.
        - Готов ли царь помогать Дону?
        - Готов, - говорит Томила. - Царь хвалил вас за то, что вы привели под царскую руку мурз ногайских улусов…
        - Слава богу!
        Атаманы и казаки торжественно приняли царское жалованье.
        - Томиле - величайшее благодаренье!
        - Хвала милостивому царю русскому!
        - Хвала сыну царскому Алексею Михайловичу!
        - Хвала царским чадушкам!
        В крепости звонили колокола, молебен служили и, как прежде, стреляли из ружей…
        Томилу качали казаки и бабы, высоко подкидывая вверх, выкрикивая здравицы. А он, большой и тяжелый, летал, как пушинка, и молил всех:
        - Братцы! Бабоньки! Почто вы так шутите? Я же послан на Дон тайно! Не стало бы то ведомо врагам нашим. Славные атаманы, угомоните людей, я у вас на Дону поживу тайно!
        - Поживешь тайно! - дружно кричали бабы. - Такого верзилу в тайне упасешь! Слава тебе, Томила!
        Колокола звонили, и звон их разносился далеким эхом по степным просторам.
        А тем временем братья-запорожцы развели в крепости шесть горнов кузнечных с кожаными мехами, - ковали оружие под звон церковных колоколов. В ходу были обычные наковальни, из-под которых искры раскаленного железа сыпались замысловатыми звездами, золотым дождем. Запорожские умельцы, сняв рубахи и обливаясь соленым потом, свое дело ловко делали.
        Потом, когда радость поулеглась, Томила Бобырев с позволения войска и атаманов переписал грамотку-челобитье к верхним и нижним городкам - и в тот же день с надежным человеком из Валуек послал царю. От себя прибавил, что жалованье казаки приняли с почестями, славили царя-батюшку, обещали, как и прежде, служить царю верно. Все царское повеление, какое было на Дон, исполнил в точности:
        «Крепость крепят крепко и ладно. В Стамбул послали в челне пятьдесят человек самых отчаянных казаков пожечь берег турецкий да султанские дворцы.
        Войско пошло под началом двух есаулов, Федьки Порошина да Ивана Зыбина, да казака, бывшего в Москве, - Левки Карпова. А атаманом с ними пошел отважный калужский человек Осип Петров, не раз побивавший турецкие корабли на море. К Богдану на Украину поехал со своей дочкой Палашкой Дмитро Гуня. Грамоту-челобитье ныне повезут гонцы во все городки. А грамоток таких изготовил черный поп Серапион всего десять. Стало быть, царь-государь, грамотки те будут возить спешно от городка к городку. Городков казачьих на Дону до сорока будет. Слухи идут, что Черкасский город, да Манычский, да Медведицкий не пойдут под Азов, не станут класть головы за каменье городовое. Царь, мол, не считает их за своих христианских детей. С турком-де царь игру играет, от нас открещивается, подарки туркам да татарам в Бахчисарай посылает, а нас ворами считает, морит голодом, головой выдает перед басурманами. Не нужен-де им город тот. Что им за польза сидеть да помирать в нем? Кому он нужен, тот-де пускай и стережет камни голые.
        Атаманы сказывают, что такой лихой и ядовитый завод посеяла в Черкасске змея Ванда Блин-Жолковская. Она польскую да турецкую руку держала. Вреда, сказывают, натворила немало. За то войско едва не предало ее казни. Таковая полячка и в Азове-городе завелась - лазутчица Марина Куницкая: на суде яд приняла, которым хотела стравить всех атаманов.
        А атаманы грозят Черкасскому, Манычскому, Медведицкому городкам, ежеля они воли войска не исполнят - казнить всех ослушников поголовно!
        К тебе, царь, послали доброго атамана - Ивана Каторжного, а с ним молодцов шестьдесят семь человек. Послали клич о помощи в Астрахань, Тулу, на Валуйки и в Воронеж. А будут какие вести новые, тотчас пошлю. Ехать в Москву мне нет надобности. Пользы от меня на Дону будет больше».
        И остался Томила Бобырев на Дону.
        БАГДАД
        Если бы горе всегда дымилось, как огонь.
        То дымом бы окутался весь мир
        Шаеид из Балха, IX век
        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        У ног султана Амурата лежал поверженный город Багдад-Дер-эс-Салам - жилище мира!
        Султан въехал в дымящийся древний город как победитель - с большим турецким знаменем, на белом арабском коне, убранном золотом и серебром. Он въехал точно так, как двадцатидвухлетний Магомет II - один из величайших султанов - въезжал в побежденный им Константинополь: гордый, сильный, устремленный взглядом вперед.
        Магомет сказал тогда грекам, храбро защищавшим Константинополь: «Безумные греки! Я вижу вашу хитрость и понимаю ее. Откажитесь от ваших намерений, пока не поздно. Глупцы! Вы не можете что-либо сделать противу нас, вам не будет удачи. Вместо возвращения потерянного вы потеряете и то, что у вас еще осталось!»
        И с этой минуты дни Византийской империи были сочтены.
        Багдад пал после десятилетнего сопротивления! Последние сорок дней и сорок ночей были наполнены непрерывным грохотом орудий; сорок дней и сорок ночей штурма бушевало сплошное море огня и дыма. Огонь пожирал все, а дым заволакивал не только мечети и белые иглы минаретов, стены города, дворцов и торговых лавок, но и все высокое и просторное небо.
        Сорок дней и сорок ночей потоки крови ручьями стекали к берегам Тигра. Они окрасили реку, разъединявшую Старый и Новый Багдад.
        Сорок дней и сорок ночей снопами валились на крепостных стенах и перед ними воины.
        - Безумные персы! Ваши дни сочтены, - говорил Амурат. - Нет вам больше торговой дороги в Индию! Нет вам путей в Европу и Азию. Нет больше вашей силы и могущества. Есть наша власть над всеми царями и народами. Дорога в Индию открыта только для меня. Теперь я могу идти на Русь, на Азов!
        Конь Амурата, храпя и вздрагивая, водил глазами, шевелил серыми ушами и осторожно ставил копыта на трупы, усеявшие мостовые Багдада.
        На Арабском базаре валялись разорванные ядрами туши красивых и выносливых коней, не имевших себе нигде равных. А рядом, на Верблюжьем базаре, разметанные турецкой страшной артиллерией, лежали «корабли пустыни» - верблюды, незаменимые для арабов животные.
        Не могли найти себе убежища на рынке рабов и невольники. Убитые стрелами, свинцом, ядрами русские, болгары, сербы, украинцы, албанцы, индусы, негры тысячами валялись на земле. Они нашли свой последний приют в Багдаде.
        Длинные белые иглы минаретов, подкошенные трехпудовыми каменными ядрами, клонились одна к другой и, как будто обнявшись, окутанные черным дымом и пылью, с шумом рушились на землю. Перед султаном корчились в судорогах раненые.
        Амурат остановился и воздал благодарность аллаху. Муллы, монахи с крестами, обожженные женщины в рваных платках, с грудными детьми сидели и стояли среди искалеченных трупов защитников города и молили у султана пощады, крова и хлеба.
        Старый араб в чалме, из-под которой выбивались длинные запыленные волосы, в рваной грязной одежде стоял перед султаном с протянутой костлявой, желтой, как воск, рукой. Он глядел на султана тусклыми, безжизненными глазами и, не произнося дрожащими губами ни одного слова, просил. Он просил хлеба.
        Султан указал рукой на убитого верблюда-дромадера, которого жадно рвали на куски голодные багдадские собаки, и сказал:
        - Дромадер - лучшая порода верблюдов. Он дает голодному хорошее мясо и молоко. Он дает лучшую шерсть, которую ты можешь продать на базаре и купить себе не такое платье, какое ты носишь сейчас.
        Араб укоризненно поглядел едва видящими глазами на пышно одетого молодого султана. Потом он отвернулся и, тихонько застучав длинным посохом по камням, пошел восвояси.
        Султан счел взгляд араба оскорбительным. Он не казнил старика, а велел привязать его к плоту, положить рядом с ним белую козу с длинными ушами и пустить по течению реки Тигра в оскорбление персидскому шаху Сефи I.
        Багдад - жилище мира! Его брал штурмом и разрушил до основания Чингис-хан. Внук Чингис-хана, хан Хулаг, пришел с монгольскими войсками через сорок лет, завоевал и опять разрушил город. Тимур в течение семи лет завоевал всю Персию, дважды брал приступом Багдад, дважды разрушал его. Багдад был взят снова персидским шахом Исмаилом. Султан Сулейман, «великий, великолепный, победоносный», снова взял и жестоко разрушил Багдад. Персидский шах Аббас отвоевал Багдад, и теперь, через пятнадцать лет после его смерти, его преемнику шаху Сефи I пришлось уступить Багдад султану Амурату.
        Таких разрушений в Багдаде еще не бывало.
        Султан Амурат продолжал свой путь по горящему городу. Возле дымящейся башни Кис-кулесси - Башни девы - султана встретили дикой пляской воющие дервиши[5 - Дервиш - мусульманский нищенствующий монах.], подпоясанные веревками. С растрепанными длинными волосами, все босые, рваные и обгорелые, они в диком экстазе молились, плясали, дергались, размахивали руками.
        Их было очень много. Султан не мог двигаться дальше. Дервиши запрудили всю улицу.
        Их бледные и худые лица были покрыты потом, глаза смотрели куда-то вдаль и уже не видели ничего кругом; тела дервишей дрожали от напряжения. Кладя руки на плечи друг другу, они кричали без конца:
        - Аллах-ху! Аллах-ху!
        Султан смотрел на этих жалких оборвышей без следа волнения в душе или участия. Он много раз видел воющих дервишей в Стамбуле. Они напоминали ему голодных собак, с которыми он так хорошо надумал было расправиться в своей стране: желая очистить Стамбул, велел перехватать всех собак и отправить их на остров Проти. Его люди так и сделали, но противный ветер задержал судно, едва не перевернув его на море, и жители Стамбула, видя в том гнев божий, упросили султана вернуть судно с собаками. Теперь собаки свободно живут в Стамбуле, плодятся и издыхают прямо на улицах.
        «Уничтожить бы и этих воющих собак», - подумал Амурат, но не отдал жестокого приказа. Пусть живут. Ведь Багдад пал, и в его султанской чалме сверкнет еще один драгоценный восточный алмаз.
        В поверженную крепость входили турецкие войска. Янычары с пищалями. За ними конница. Над колоннами реяли войсковые знамена. На самом высоком древке покачивался белый конский хвост. За бунчуком - три больших знамени, каждое в сто локтей длины. На древках этих знамен сверкало позолотой большое сердце с мешочком из золотого бархата, в котором хранился закон Магомета: «Не щади живота своего и головы своей ради магометанской веры!»
        В крепость вошел Большой султанский полк. За ним, вытянув длинные шеи, шагали верблюды, тянувшие за собой тяжелые осадные орудия.
        Багдад пал. Багдад лежит у ног султана. Во веки веков прославил себя Амурат этим.
        Теперь очередь за Азовом. Да поможет аллах исполнить смелые предначертания султану Амурату!
        Сопровождаемый свитой, султан молча поехал на молитву в мечеть Джали-эль-Зук-эль-Газель.
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        Султан и ближние его люди поспешили в окрестности Касре-Ширина, чтобы заключить там с персидским шахом выгодный мирный договор. Оставив войска в Багдаде, не снимая с земли своего шатра, султан уехал со свитой, дав грозное распоряжение очистить город от руин, укрепить его заново!
        Опасаясь чумы, семь звезд-наложниц, подаренных матерью, он поместил в своем шатре.
        Более тысячи других наложниц, полученных как дань от побежденных, султан разместил в других своих шатрах.
        Семи своим звездам, которые едва не разодрались, султан доверил, чтоб не сидели без дела, подсчитать и разложить в особом порядке военную добычу, составлявшую 17250 фунтов золота, 28250 фунтов серебра, 200 фунтов жемчуга, 58 фунтов драгоценных камней, 1000 кусков тончайших шелковых тканей.
        Слонов, лошадей и верблюдов подсчитывали муллы, состоявшие на службе при войске.
        Персидские послы, растерянные и бледные, были приняты султаном в день его приезда в богатом Касре-Ширинском дворце. Они подарили султану двадцать пять серебряных блюд величины вполне достаточной для того, чтобы уложить на каждое жареного ягненка. На блюдах россыпью лежали драгоценные камни. Они привели ему сто сильных и крепких рабов, сто арабских, сирийских и малоазиатских коней, сто прекрасных индийских и китайских фарфоровых сосудов, наполненных лучшими винами.
        Выпив вина, султан стал кричать на послов, обзывая их вонючими персидскими шакалами, размахивая перед их неприкосновенными посольскими лицами кулаками, щипая их за щеки, и обещал выдрать с корнем по одной волосине все их рыжие, крашенные хной бороды. Султан требовал от них возмещения убытков в десять крат, требовал сдать все главные города, все большие корабли и главную артиллерию, а нет, - так от столицы Персии Исфагани он не оставит камня на камне!
        Султан объявил сумму золотой казны, какую послам надлежит немедля принести и без лишних, мудреных посольских кривых слов положить к его ногам. Он требовал нарядить ему сотни верблюжьих караванов, груженных коврами, шелками и другими ценными товарами, сто табунов арабских и персидских коней, пятьдесят табунов верблюдов-дромадеров, двадцать пять табунов мулов, пятнадцать табунов белых и черных ослов и полторы тысячи молодых персиянок для султанского гарема.
        Он требовал выдачи всех турецких пленных, взятых персами в разные времена.
        Он требовал от шаха отдать в полное султанское подчинение всю Месопотамию с городами Багдадом и Басрой.
        Персидские послы молили о милости, ссылаясь на скудость, наступившую в их государстве; они торговались за каждого лишнего коня, верблюда и буйвола, за каждую золотую монету…
        - А вы, шакалы, не торгуйтесь со мной! - кричал султан. - Будете торговаться, возьму больше того, что прошу! Вас не отпущу в Исфагань, изморю всех голодом. Помрете - брошу в пустыню диким зверям. Я приволоку сюда вашего трусливого шаха Сефи и сделаю с ним то же самое! Я позабыл еще потребовать от него за мое великое милосердие и терпение всю шахскую конюшню.
        Султан знал, что наилучшие кони чистейших арабских и других кровей находятся в конюшне шаха. В ней стояло две тысячи коней, из которых тысяча - всегда оседланных, готовых к делу.
        А когда послы, широко раскрыв испуганные глаза и схватившись руками за головы, стали просить о пощаде, он потребовал от них еще вьюк яхонтов, вьюк алмазов и рубинов, сто вьюков дорогих товаров.
        - И привести мне непременно, - закончил султан, - коня по имени Хан!
        Послы задрожали. Они сказали султану:
        - Но как же Сефи Первый расстанется с таким конем? Подобных ему нельзя встретить ни в Алжире, ни в Египте, ни в Басре, ни в Тунисе. Такой конь не имеет цены.
        - Знаю! - кричал султан. - Знаю и потому требую! Приведите ко мне Кигляр-сарыляры[6 - Золотую лошадь (тур.).].
        Один посол, подняв руки к небу, сказал по-турецки:
        - Бисмиллахи аллахума салыалей![7 - Во имя бога (тур.).] Ниспошли на султана твою милость. Сефи отдаст тебе самую большую жемчужину, какую он имеет, но этого коня он не отдаст! Помилуй нас, о великий и милосердный султан. Ведь если мы скажем шаху о твоем требовании, он прикажет казнить нас.
        Султан расхохотался и прогнал послов.
        - Не подпишет шах такого мира, - кричал он им вдогонку, - истреблю всех персов, сожгу и разорю все! Подпишет - не трону. Пойду на Русь! Теперь для меня все дороги морские и сухопутные открыты. Я отпускаю вас в Исфагань, к Сефи, к моему любезному брату и другу.
        И снова расхохотался. Военачальники Амурата, стоявшие вокруг, хихикали ему в ответ…
        Персидский шах вскоре согласился на все требования турецкого султана и 17 мая 1639 года подписал мирный договор.
        По этому договору, как это ни горько было персидскому шаху, в руки Турецкой империи перешла за малым исключением вся Месопотамия с городами Басрой и Багдадом. Во владении персидского шаха остались города и села к востоку от города Синджара.
        Султан Амурат вернулся в Багдад, в свой лагерь, где его ждали не только звезды гарема, но и гонцы из Стамбула и других городов Турции, с Кавказа, из Крыма, Синопа, Трапезонда. Ждали с похвалой, с подарками за одержанные над персами блистательные победы. Они привезли с собой много писем.
        «О великолепный, всеми чтимый, непобедимый и благородный султан султанов! - писал поэт Эвлия Челеби. - Солнце и разум Востока! Ты, великодушный и храбрый, превзошел всех султанов! Ты покорил мир, который раскроет тебе все свои богатства. Магомет II Завоеватель осаждал Константинополь пятьдесят четыре дня. Ты же взял Багдад за сорок дней. Слава тебе, мой повелитель, хвала аллаху!
        Исходил я много высоких гор, крутых ущелий кавказских, переплывал бурно кипящие реки, спал на сырой земле, ел рыбу сырую, сухую траву, пил соленую воду. Все мои мысли были только с тобою, а все дела творил я только для тебя, мой высокий, великолепный, всегда чтимый султан султанов!
        Земберекжи-паша - начальник твоей артиллерии, которому ты, султан султанов, поручил готовить под Азов осадные орудия, - бросил меня, несчастного, на берегу горной реки раздетым и голодным. Он пошел в одну сторону, а я пошел той главной дорогой, которую мы избрали вместе с тобою, - берегом Черного моря. Бывал я в двадцати двух сражениях, пять лет тому назад ходил с отцом в поход против Эривани, бывал в воинских делах с тобою. Но такой великой тягости в пути еще никогда не испытывал. Помоги мне аллах! После долгой ходьбы мы пришли к племени Кечилар; их страна - настоящий рай, семьдесят пять деревень. Они могут выставить нам до десяти тысяч воинов, по большей части конницы. Они все богаты и хищны. Мы гостили в деревне Гаке, в доме абхазца по имени Сефар-ага, который после моей первой молитвы сказал: «Великий пророк, все, чего захотел султан, сбудется. Горы этому будут свидетелями и моя седая голова. Азов будет взят, враг будет повержен. Азов можно уже считать в руках султана».
        Сефар-ага приготовил для нас пир из десяти барашков…
        Мы пошли далее на северо-запад и повстречали там жилище племени арт, которое многолюднее племени кечилар, но уступает ему в мужестве. Тридцать тысяч человек слово свое держат. Их бек приветствовал нас и подарил двадцать баранов и три диких козы. Бек сказал, что-де нам под Азов ходить незачем, мы там ничего не теряли. Пойдем - потеряем. А еще он спросил меня: «Вы хотите русских победить?» - «Да», - ответил я. Он сказал: «Русских легче перебить, чем победить».
        Я был немало удивлен этим.
        Мне приходилось много раз молиться. И аллах, видно, услышал своего пророка. Он всегда спасал меня.
        Пройдя в три перехода берегом моря лесистые края, высокие горы, среди которых множество сел и малых полей, мы обнаружили храброе племя камши, состоящее из десяти тысяч воинов. Это племя неоднократно побеждало племя арт, пленяло их беков, воровало их детей и продавало за море. Абхазцы крадут друг у друга все, что попадается, - жену, детей, буйвола, козу, ишака, коня верхового, курицу. Тот человек, который не занимается воровством и грабежом, считается плохим человеком и за него никто не выдаст замуж своей дочери. Здесь рассказывают о курице, которая причинила горцам много вреда.
        Лет за триста до нашего времени житель ближнего аула Шадар, по имени Омар, украл у соседа своего Юсуфа курицу и поплатился за нее бараном. Омар понял, что сосед взял больше, чем ему следовало, и украл у него двух жирных баранов. Юсуф, чтоб уравняться с соседом, в свою очередь подкараулил у Омара корову. Омар же в другую ночь увел от Юсуфа двух буйволов. В возмездие за это Юсуф подкараулил Омарова жеребца, обратив его в свою собственность. А конь для горца дороже всего. Омар убил самого Юсуфа, вскочил на своего коня и скрылся в далеких торах. Тогда ближайшие родственники Юсуфа, обязанные, по обычаю, отомстить за кровь его, явились к дому Омара и разрушили его. Узнав, что Омар сбежал и где-то скрывается, они подкараулили родственника Омара, попавшегося им на глаза прежде других, и убили его. Родственники убитого убили родственника Юсуфа. Родственники Юсуфа убили двух родственников Омара.
        Украденная курица и установила начало кровомщения. Она и до сих пор не отмщена. И до сих пор из-за нее льется людская кровь…»
        Султан внимательно читал письмо друга, позабыв все.
        «…Старый черкес, имени его я не помню, когда дело у нас почти уладилось, принес шкатулку. «Что это у тебя, старик?» - спросили мы. Он молча открыл шкатулку. В ней лежали осколки. «Что это?» - спросили мы все разом. - »Это мои кости, с моей головы кости. Пересчитайте». Их оказалось сорок. «Это кости с моей дурной головы. Я много раз рубился саблей с русскими. Каждый раз я был ранен. В последний раз я был ранен в голову тупой саблей. Она раскрошила мой череп. Я сидел под высокой пальмой и, вынимая кости из головы, считал их… Их оказалось сорок. Гость наш из Турции приглашает нас на кровавый пир под Азов-крепость. Но мы скажем гостю: не пойдем! Мы пойдем рубиться сорок раз в другую сторону, но не против русских. Они нам ничего худого не сделали. А турки нас обижали. Мы не забудем тех обид. Турки у нас воруют девушек, продают их в Стамбул и дальше за море… Завтра придут сюда русские, ты уходи, пророк, со своими стрелками в любую сторону, а останешься здесь - за твою умную голову мы отвечать не станем…»
        Мы поторопились уйти. На другую ночь мы видели, как к пристани Суджалар на десяти легких судах-чайках пристали донские казаки. Для них горцы зажарили восемьдесят баранов, сварили много пищи, сидели с казаками на коврах и, забыв учение Корана, дружно осушали кружки с вином, медом и пивом. Два дня длился у них пир, а на третий завершился конскими скачками и джигитовкой. Суджаларцы обещали донским казакам свою помощь - шесть тысяч всадников, которые готовы двинуться в путь в любое время.
        В другом ауле показали нам пленника - донского казака. Он лежал в сырой, крепко сколоченной сакле. Лежал он на мокрой, перепревшей соломе, не похожий на человека: только кожа да кости - не понять, в чем душа держится. Тяжелые оковы на руках и на ногах, на шее толстое железное кольцо с висячим замком; от этого кольца тяжелая цепь продета сквозь стену сакли и прикреплена снаружи к прочному столбу. А одежды на нем почти не было. Казак бодрился и даже шутил: «У нас, у казаков, обычай таков: нашел - молчи, потерял - молчи. Ишь, как тонюсенько кандалики мои позвякивают. Стало быть - сердце еще бьется и домой вернется. А то - был-де Грицай Ломов атаманом на Дону… да все едино не помру». И запел:
        Вы скажите, вы скажите,
        Кандалики-звоники,
        Где гуляют, где гарцуют
        Все донские конники?
        Все донские конники
        Слышат мои звоники…
        А потом еще:
        А донские конники
        Понацепят звоники,
        Султану кандалики…
        Всем пашам кандалики…
        Отплывайте во Царьград,
        Казацкие ялики…
        Я спросил у пленного, давно ли он сидит на цепи и как он попал в эту яму. Он ответил, что сидит со дня взятия Азова.
        «Стало быть, - говорит он, - сижу давненько, господин чужестранец. Один я оказался среди черкесов. Один из них подобрался сзади скрытно, как змея, ударил палашом по голове. Свалился я раненый на землю, скрутили меня арканами, бросили на лошадь и пустились к горам да к камышам, как хищники. Вот так я и попал в аул. Радости-то у них тут было! А мне немало было огорчений. Меня бранили мерзостными словами, плевали в лицо. Бросали в меня камни. Да я тебе не жалуюсь, господин турок, а отвечаю на твои слова. На мне было дорогое казачье платье, в Москве мне его сшили. Сейчас-то я сижу на цепи сносно, в клетушке, а сидел в яме четырех аршин шириною, длиною и высотою. Спускали меня в яму и вынимали окованного. Яма-то была заделана толстыми бревнами да толстыми же досками, в которых была малая дыра вместо оконца. В той яме просидел год да четыре месяца. Теперь стало легче, однако тоже несладко. За меня с донских казаков запросили выкуп: десять арб серебра. Где взять таких денег, чтобы платить за каждого пленного по десять арб серебра? Потом они сбавили цену… И казаки по всему Дону собирали на мой выкуп
деньги. Правда, Мишка Татаринов схватил за меня двенадцать беков и сказал им: давайте арбу серебра, иначе повешу всех на крепостном бастионе». - »Повесил?» - спросил я. «Не знаю, - осветил казак. - Должно быть, еще не повесил. Если б он их повесил, то и мне бы концы пришли. Видно, еще торгуются. Слышал, что Алексей Старой старается, ведет переговоры с горским мошенником Аламан-беком, другом всех мошенников. Чем кончится мое дело - не знаю… Да ведь если бог не без милости, то казак не без счастья. Крепость-то Азовская в хороших руках! Я бы казакам своим сказал: живи, ребята, пока Москва богата! Врага надо добить - или нам на Руси не быть… А что турок брешет, что он вскоре Азов-город заберет, всех голодом поморит, - пускай себе брешет. За хвастливым языком не угонишься и босиком. У турка рот кривой, язык нараспашку, болтается на плече. Говори с турком день до вечера, а послушать нечего. Вот так-то, человек с чужого берега! Доволен ответом? Я слышал, ты по всему Кавказу рыскаешь, языком ковры стелешь да зубами мелешь, а все врешь да плетешь… Войско все собираешь, а? Эй, вернусь я к себе на Дон и
крикну ребятам: здравствуй, войско Донское, сверху донизу, снизу доверху!»
        Как видишь, дух казаков еще не сломлен. Сломить-то его не так-то легко!..
        Большого мужества этот человек, султан султанов.
        …Племя дембе может поставить две тысячи вооруженных мужей. Мы остановились у их пристани на три дня и на старую одежду выменяли много девочек и мальчиков-невольников. Сам я купил абхазского мальчика. Пристань может укрыть суда в течение шести месяцев.
        Купивши тут еще несколько мальчиков и совершив молитву, мы пошли в западном направлении до племени ашегалы. Его беки могут выступить в поход с двумя тысячами храбрых мужей, но все они такие воры, что абхазцы сами их боятся…
        Великий господин! Моя мать девицей была вывезена из Абхазии вместе со своим малолетним братом. Я путешествую, как понимаешь, в родных краях. Хочу сказать, что в целом мире нет страны угрюмее, суровее и в то же время богаче и величавее. Каменистые заоблачные горы, окрашенные в бурый цвет, подернутые сизой дымкой, мшистые скалы, утесы, нависшие над безднами, шумные водопады, низвергающиеся в пропасти, бешеные потоки поражают меня своим величием. Выше поднимаешься, природа суровее, могучее.
        Голова моя не имела отдыха. Глаза мои не закрывались. Они не знали сна. Сорок дней в пути я, бедный Эвлия, непрерывно молился.
        Один шейх, проезжавший мимо, остановил коня и спросил: «Кто ты, что так горячо молишься?» —»Посланник Магомета, - отвечал я. - Пророк видит, что правоверные отступили от закона, данного им в святой книге. Он послал меня возвестить сынам ислама, что их ждут страшные кары, если они не покаются и не возвратятся на путь истины. Кто за мною пойдет, тот будет спасен; а кто не пойдет за мною, против того я обращу оружие, которое пошлет мне пророк. Им я накажу нечестивых и обращу неверных. Всем надо идти под Азов!» Так я отвечал шейху, так я отвечал всем.
        Я проповедовал газават - священную войну против неверных.
        Но твои мечты, султан султанов, сбылись. Религиозный фанатизм изменил добрые отношения горцев к русским. Исчезли все благие начала, которые с трудом вводились русскими. Стоит только теперь одному обнажить саблю - и тысячи сабель обнажатся вслед за нею, и тысячи людей пойдут на смерть под Азов, думая, что они умирают за свою веру. Мне удалось раздуть фанатизм в народе до такой силы, что, казалось, горы заколебались под моим воздействием. Роль пророка я сыграл среди темных горцев неплохо. Я проповедовал, что я видел пророка, слышал голос аллаха, что я послан избавить их от неверных!..
        Меня поддерживали громкими криками и требовали от меня совершения чуда или небольших чудес. А я говорил им: «Чудеса будут под Азовом».
        Вот так обстояли дела, султан султанов. По всему Кавказу прошел слух, что турецкий султан в скором времени пойдет под Азов и завоюет всю Россию. Когда у меня об этом спрашивали, я отвечал: «Да, это будет сделано по воле аллаха!» Я обещал тем, кто будет убит под Азовом - рай Магомета, предсказывал гибель русских и с клятвой уверял, что через два-три месяца турецкие войска прибудут в Анапу и пойдут дальше на Дон. Я всегда произносил стих из Корана: «Двери рая открыты для павших за родину!» Я пускал в ход молитву, хитрость, золото, не щадя последних остатков своего достояния, и похвалу.
        Великий и непобедимый султан Амурат, твой бедный и несчастный пророк эфенди Эвлия, муэдзин, и его храбрые и смелые гребцы и янычары, которые изодрали всю одежду, износили обувь, изголодались, переболели всякими болезнями от чужой воды и худой пищи, несли твою службу во всем старательно. Могу поручиться, что к приходу турецкого флота к Анапе по первому зову на твоей стороне будут сражаться под Азовом вооруженные мужи двадцати пяти племен Кавказа. Их будет не меньше сорока тысяч.
        Наш путь идет дальше на запад, к Анапе. Анапа по-татарски - «Счастливый конь алмазов», а по нашему фирману —»Ключ азиатских берегов Черного моря». Гавань Анапы защищена от ветров со всех сторон. Подобной пристани-гавани на Черном море нет нигде. Возле Анапы стоит замок Коверган - «Алмазная руда», русские воровским способом собирали почти у самого берега жемчужные раковины. Мы поражены этой местностью. Говорят, Александр Македонский, прибывший сюда, был также поражен ею. Он построил здесь пятиугольный замок из огромных камней: зала дивана[8 - Во имя бога (тур.).] была вымощена яхонтом, изумрудом, бирюзою, сердоликом; замок был посему назван Кеверпай Анапей. Тимур пощадил его. В походе против Тохтамыша, владетеля Крыма, он разорил все предместья вокруг замка, но замка не тронул. В царствование султана Баязета II великий визирь Гедук Ахмед-паша, командовавший войсками против Кафы, отнял замок у генуэзцев и оставил в нем свой гарнизон. Замок стоит на оконечности мыса, который отделяет область Абазов от Черкесии.
        Неоднократно замок посещался донскими казаками. Вокруг замка сто пятьдесят хат из камыша, - это деревня, называется она Кабак. К северу от замка находятся Анапские горы. Суда, идущие в Азов, плавают мимо гор, которые тянутся до жилищ азовских казаков.
        Замок так хорошо сохранился, что кажется: он только что построен. При замке есть гавань, где 1000 судов, связанных вместе одним канатом, могут стоять в безопасности… Если привести этот замок в порядок и оставить хороший гарнизон турецких войск, то нетрудно было бы держать в полном повиновении всех абхазцев и черкесов.
        Пройдя многие страны и познав многие нравы и обычаи народов Кавказа, твой ничтожный муэдзин решил написать книгу - историю этого путешествия. Она будет свежа, как вода в реке, как начало новой жизни. В Коране сказано: «Будьте милостивы к рабам вашим». Будь же и ты, господин мой, милостив к рабу твоему. Благослови меня на этот дерзновенный труд, султан султанов. Тебя же благословляет на всё всемогущий аллах!
        «Константинополь будет взят», - так говорил когда-то пророк, и город был взят.
        «Азов-город будет взят», - говорю я. И он будет взят. Какая честь будет для армии, которая его завоюет, и какая слава будет для ее вождя!
        Хвала аллаху!
        Твой верный раб
        Эвлия Челеби Мехмед Тали-ибн».
        Султан Амурат долго размышлял о письме «пророка» эфенди Эвлии, оставаясь целый день в одиночестве, а потом встряхнулся и сказал:
        - Калями-шериф! Умная у него голова. Золотое перо!
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        Султан Амурат торжественно въезжал в столицу Турции Стамбул через Золотые ворота - самые древние ворота, через которые входили в город все победоносные императоры. Золотые ворота после каждого такого въезда замуровывались.
        Высокий и стройный серебристо-белый арабский Белый Шах гарцевал дробно. Вся сбруя Белого Шаха была сплошь усыпана изумрудами, топазами, жемчугами и рубинами. Камни переливались и сверкали на солнце. Лицо султана было холодно и бесстрастно, как гипсовая маска. Неподвижные глаза напоминали глаза мраморных статуй. Ни один мускул не дрогнул на его каменном лице, а вся стройная фигура была словно влита в дорогое сверкающее седло. Султанский мундир был расшит золотом и унизан крупными яхонтами, а на большой белоснежной чалме, напоминавшей туго свитый кочан капусты, щедро искрился огромный алмаз.
        Впереди бежал высокий худощавый воин в зеленом турецком платье, с обнаженной саблей. Размахивая ею, он расчищал путь, который преграждали толпы жителей Стамбула, Галаты, Скутари и Принцевых островов, приехавших сюда, чтобы достойно встретить храброго победителя. Все улицы, узкие и кривые, все широкие площади Стамбула были запружены черным народом, вельможной знатью, матросами иностранных государств и всяким другим людом. Пришли дервиши из Перы, приехали купцы и менялы монет, башмачники, чувячники, рыболовы, певцы и сказочники. Здесь толпились хозяева кофеен, восточных бань, торговцы рабами и невольниками, разносчики воды, носильщики тяжелых грузов, золотых дел мастера, барышники и перекупщики, кувшинщики, ковровых дел мастера и подмастерья.
        Поближе к султану теснилась придворная знать. Пришли русские церковнослужители - монахи, попы и дьяконы - с длинными волосами, в черных одеждах. Встречали султана служители многих мавзолеев. Пришли католики, греки и протестанты.
        В Стамбуле все кишело, передвигалось и кружилось, напоминая шумные дни янычарских восстаний.
        За султаном, покачивая хоботом, торжественно шел огромный, могучий слон - весь в дорогой камке, в золоте, в драгоценных камнях. Под золотым высоким балдахином с шелковыми ковровыми занавесями везли одну из семи звезд султана - молодую гречанку Кюси-султане. Ученый слон своим шершавым хоботом отшвыривал зазевавшихся горожан вправо и влево.
        Люди по обеим сторонам пути, которым двигался султан, размахивали руками, раскрывали рты, но их голосов не было слышно. Со всех крепостных стен, каменных высоких башен, которых в Стамбуле насчитывалось больше тысячи, гремели салютные выстрелы. Тяжелые пушки били с берега Босфора, поднимая пыль, клубы порохового дыма и огня, били пушки, установленные на крышах арсенала Топхане, во дворе Текир-сарая - дворца принца, в предместьях Кассым-паши, где находился морской арсенал Терехане, с Девичьей башни - Киз-Кулесси, стреляли из пушек и ружей в Галате, Петруц Скутари, на Принцевых островах, с Семибашенного замка, гремели победные выстрелы по всем улицам столицы Турции и особенно с глухим грохотом перекатывались выстрелы в Золотом Роге, где находилось множество торговых и военных кораблей под французскими, испанскими, греческими, итальянскими флагами.
        Султан ехал медленно, а ретивый арабский конь рвался вперед, размахивая головой, пушистой гривой, высоко поднимая и резко ставя на землю белые копыта.
        За слоном в роскошном, дорогом одеянии, расшитом вдоль и поперек серебром и золотом, величественно восседали на арабских конях: Аззем Мустафа-паша в середине, а верховный визирь, командующий войсками Гуссейн-паша Делия и адмирал флота Пиали-паша - по бокам. Их пышные мундиры слепили всем глаза. Аззем Мустафа-паша был чем-то омрачен; Пиали-паша, упираясь ногами в серебряные стремена, хитро ухмылялся. Гуссейн-паша Делия задирал голову выше других, глядел мышиными глазками по сторонам и будто хотел сказать всем, что не султану воздается слава, не в честь Амурата бьют сейчас пушки и барабаны, отмечая победу, а в честь его самого, бравого паши Гуссейна.
        Муллы, перебивая друг друга, выкрикивали приветствия с восьмисот тридцати двух мечетей.
        В православных церквах и монастырях звонари зазвонили во все колокола, сославшись, что-де в тот день у них был свой церковный праздник.
        Личная стража султана в яркой, пестрой одежде ехала на конях двумя длинными линиями. Это были сильные, рослые, крепкие воины.
        За спахами и янычарами верблюды и буйволы медленно тащили осадные пушки, скрипучие телеги, высокие арбы. Многотысячный обоз с добычей и данью замыкали верблюды - быстрые дромадеры с ковровыми кибитками.
        В кибитках везли две тысячи пятьсот невольниц, которых султан собирался продать в Стамбуле. Правда, некоторых из них он нынче решил раздать достойным приближенным пашам и сановникам. За пленницами гнали неисчислимые табуны самых резвых и красивых коней Средней Азии и Востока и больше тысячи слонов.
        - Султан! - кричал народ.
        - Султан Амурат вернулся!
        - Султан избавит нас от лжи сановников!
        - Султан избавит нас от казнокрадов, которых так много развелось в Турции!
        С пожарной каланчи в Галате, с высокой древней круглой галатской башни, нависшей над морем, можно было видеть все происходящее.
        Греки и персы, албанцы и негры, иностранные гости и послы, люди всякой веры, словно голуби, густо облепили все двадцать восемь окон галатской башни и смотрели на торжественную встречу, которой был удостоен счастливый Амурат.
        В это время султан заметил у главных ворот Баб-и-Гамайюн высокую, стройную женщину в черном одеянии. На голове ее белел только прозрачный и легкий, как воздух, персидский шарф, закрывавший половину лица и спускавшийся на плечи и высоко дышащую грудь. Это была Кизи-султане, мать султана. Желтовато-белое лицо ее казалось совсем молодым. Большие черные глаза, живые и радостные, светились всепоглощающей материнской любовью. Брови царственной абхазки разлетались черными выгнутыми стрелами. Красивый, строгий нос ее напоминал клюв горной орлицы.
        Кизи-султане скорбела о погибших воинах и была полна гордости за возвратившихся.
        Султан Амурат медленно подъехал к воротам, слез с коня и подошел к, матери. Кизи-султане, приветствуя сына и поздравляя его с победой, приложила свои тонкие руки к его груди, что означало сердечную близость, и поцеловала Амурата.
        Потом Кизи-султане взяла под уздцы белого коня, настороженно косившегося на женщину в черном, и пошла вперед. Амурат - за нею. Они направились ко вторым тяжелым и массивным воротам, Баб-эль-Селам - Воротам спасения, с двумя башнями. Эти ворота вели во второй дворцовый двор, под которым находилось помещение для расправ с придворными сановниками, впавшими в немилость султана, верховного визиря или султанской матери.
        Мать и сын шли молча. Конь тревожно оглядывался. В глубине двора показались третьи ворота, Баб-Сеадет - Ворота счастья. В продолжение четырех веков они оставались закрытыми для любого христианина.
        В третьем дворе находились тронный зал султана, библиотека и гарем, где часто разыгрывались кровавые драмы, где наслаждались и умирали султаны.
        В четвертом дворе султанша и сын ее остановились среди зеленых клумб и низких кустарников. Пышная и легкая веселая листва окружала багдадский воздушный, узорчатый дворец Амурата IV - восьмиугольное здание с куполом из позолоченной меди, с голубыми стенами, выложенными персидскими фаянсовыми плитками. Предусмотрительная Кизи-султане распорядилась соорудить дворец в честь побед сына.
        - Это - священное место для мусульман, - сказала Кизи-султане. - Немусульманин не посмеет оставить здесь след своей ноги. Это твое святое убежище, сын мой. Здесь витает дух моей материнской любви и дух Магомета. Теперь, - продолжала она, - ты отдохни с дороги. А потом отправишься в мечеть, совершишь там молитву. После молитвы мы достойно отпразднуем твою победу. Все уже готово, Я и верховный визирь, старательный Аззем Мустафа, заранее обо всем распорядились.
        - Хорошо! - сказал султан и стал готовиться к молитве.
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
        Молитва длилась недолго.
        Султан вскоре вышел из мечети, молча сел в паланкин и по шумным узким стамбульским улицам возвратился во дворец.
        Султан воссел на роскошном троне под балдахином. Колонки балдахина сверкали тонкой медью резьбы. Стены тронного зала были украшены фресками и золотыми арабесками. Всё возвышение возле трона покрывали дорогие ковры. У ног султана лежал ковер с изображением раненого, но еще недобитого рычащего льва с широко раскрытой пастью. Над головой повелителя висела золотая цепь с золотым украшением в виде сердца, увенчанного огромным изумрудом. По правую сторону трона на малом ковре, обшитом по краям жемчугом, лежали бархатные подушки, унизанные большими и малыми жемчугами. По углам ковра стояли сосуды в виде древних курильниц. А посередине ковра помещался султанский кальян, усыпанный множеством драгоценных камней.
        Возле трона султана по случаю высокого торжества поставили свободный трон персидского шаха Исмаила, захваченный у персов в 1514 году Селимом. Трон был отделан кованым золотом и украшен тысячами рубинов, изумрудов и жемчугов. Он должен был напоминать всем, что персидский шах Сефи так и останется без трона, если попытается нарушить договор, подписанный в Касре-Ширине.
        Султан был в золотом шлеме-короне с алмазными камнями, с плеч до локтей свисали нарукавники, поблескивая рубинами, сапфирами, яхонтами. Алмазы сливали свой переливчатый ослепительный свет со светом солнца, с его тонкими золотыми лучами, которые пробивались в окна тронного зала и освещали нахмуренное молодое лицо чем-то озабоченного султана.
        В глубине тронного зала толпились во всем своем блеске и величии знаменитые паши, военачальники, придворные сановники и все те, кому надлежало быть здесь по указу султана. Хитрый и осторожный старик Аззем Мустафа-паша, верховный визирь, не поднимая своих черных глаз, стоял по правую руку султана.
        Верховный визирь не торопясь, с достоинством излагал суть многих государственных дел.
        - В стране, - говорил он, - царят полный порядок и полное спокойствие. Сохранялись они горячими молитвами всех мусульман, молитвами умнейшей и мудрейшей Кизи-султане, многих пашей и султанов.
        - Лжешь! - гневно сказал султан. - Все лжешь! Заворовался ты! Куда девались десять тысяч тюков персидского шелка, купленного до войны?
        - Султан султанов… Дворец содержать не так дешево стоит… Гарем… Подарки женам пашей, султанов…
        - Старый осел! Тем шелком можно было не только гарем одеть, но и накрыть крышу шатра, который могли бы мы воздвигнуть над всей нашей страной. Воровал? Продавал? Сколько тюков тебе досталось? А?
        - Тысяча, - дрожащим голосом сказал Аззем Мустафа.
        - Фындык! - сказал султан. - Шайтан! Дьявол! Висеть твоей голове на гвозде главных ворот Баб-и-Гамайюн!
        - Султан султанов… - сгибая спину и дрожа, оправдывался визирь…
        - Собака! Хлеб Багдаду не привозил к сроку; лошадей, верблюдов и буйволов пригнал мало. Арбы и телеги доставил с поломанными колесами, порох и ядра - с запозданием. Куда смотрел, старый ишак?! Какими делами был занят? Казнить тебя надо немедля, пусть смотрят на твою дурную голову все жители Стамбула. Пошел вон! Однако подожди. Что тут стряслось во дворце в день взятия Багдада? Отвечай, осел! Говори! Иначе я заколю тебя на месте… Почему ты прячешь глаза?
        Долго ждал ответа султан.
        Наконец верховный визирь решился сказать:
        - Не стану таить, мой повелитель, султан султанов. В этот день едва не сгорел наш старый Текир-сарай.
        Султан вскочил.
        - Старый Текир-сарай?! - воскликнул он, и глаза его засверкали злобой и ужасом.
        В тронном зале воцарилась гнетущая тишина, от которой у многих пробежал мороз по коже…
        За стенами дворца на всех улицах и площадях Стамбула люди громко провозглашали славу султану. Всюду пели флейты, гремели барабаны…
        - Ты правду говоришь? - тревожно спросил султан.
        - Аллах покарает меня, если неправду сказал тебе твой старый и преданный раб Аззем Мустафа. Едва не сгорели мы все здесь по злодейскому, коварному умыслу.
        - Не стану рубить твою голову, скажи мне чистую правду, скажи все, как было.
        Аззем Мустафа тихим голосом сказал:
        - Не огорчайся, султан, тень аллаха на земле, наш богом данный, счастливый избавитель, беда миновала…
        - Зачем вы все скрыли от меня?
        - Скрывать этого мы не могли, наш повелитель. Такое скрыть нельзя. Мы, не хотели омрачать твоего ясного чела и горем затуманивать весть о твоих неотразимых, блистательных победах. Кизи-султане предупредила меня. Она велела сказать тебе об этом в день твоего славного возвращения. Этот день теперь настал. Я должен поведать все… Мы ждали тебя, султан, как ждут дети ясного солнца. Мы страдали так, как могут страдать люди, потерявшие все свои богатства, оставшись в одних рубищах. С того самого дня мы не могли уснуть спокойно. Нал всем грезилось, султан султанов, что Текир-сарай горит, и пламя его, дым и летающие золотые искры высоко кружатся над Стамбулом и над голубыми волнами наших морей и проливов…
        - К чему такая витиеватость? - зло заметил Амурат. - Короче! Вечно крутишь возле дороги тропинками.
        - В Коране сказано, - проговорил, визирь: —»Из тленной жизни ты непременно переходишь в жизнь вечную». Так и мы в Стамбуле едва не перешли в жизнь вечную…
        - Да говори же! - громко вскричал султан и забегал по коврам огромного зала. - Ну что ж ты тянешь, собака! От твоей речи веет смертельным холодом…
        - В Коране сказано, что всякая душа должна вкусить смерть… - откликнулся визирь.
        - К чему ты это? Не о моей ли смерти заговорил? Не рано ли?
        - О, помилуй меня, великий и великолепнейший!.. Тебе на земной поверхности жить вечно. Тебе, славнейшему, аллах продлит драгоценную жизнь и будет наслаждаться твоими делами, хотя стих Корана и гласит, что «мы принадлежим богу и возвращаемся к богу»…
        Все стоявшие в зале выслушали стихи Корана неодобрительно. Эти священные слова, по их мнению, были сказаны не к месту. И не к добру. Не хитрит ли в своих странных нравоучениях верховный визирь? К чему подводит?
        Пошептались между собою, перевели свои взгляды на султана, который бегал от стены к стене, отщипывая от своего платья зерна жемчуга и бросая их в стороны…
        Верховный визирь сказал смелее:
        - Один бог вечен!
        И хотя эти слова тоже были записаны в Коране, они еще подлили масла в огонь. Султан затрясся от бешенства и гневно закричал:
        - Он, старая ящерица, изучил стихи Корана лишь для того, чтобы приготовить мне хоошее место в черной могиле! Где же ты, дохлый индюк, приготовил мне черную могилу? Говори живее, я дал слово - казнить тебя не стану! Я только сожгу твою длинную бороду на ярком костре: Говори! - закричал он, подскочил к визирю и впился огненными глазами в его глаза.
        - Высочайший, великолепнейший, всех султанов сильнейший… я не боюсь твоих угроз. Служил я тебе со всей совестью, - сказал верховный визирь. - Она чиста, как утренняя роса, как первый луч солнца. Я не боюсь тебя, сильный и гордый завоеватель. Напрасно ты позоришь перед всеми мою старую голову… Я недостоин твоих оскорблений. Будь милостив к рабу своему. Магомет предупредил, что «гордых и высокомерных не любит господь»! К чему твой гнев и угрозы? Секи ятаганом голову - мне легче будет… Зачем торопливость?.. Сегодня день твоей славы. Победителю в такое время можно и должно послушать справедливые речи, хотя бы они ему были и неприятны.
        В тронном зале были поражены его словами.
        «Неужели старому паше надоело носить голову на плечах? Разве такие изречения могут охладить пыл и гнев молодого султана?»
        Но султан сказал:
        - Мой гнев не расплавит железа. Он не может остановить движения вселенной. Но я допытаюсь…
        - Повелевай! - указал визирь.
        - Открой мне все, о чем ты думаешь…
        - Кизи-султане писала тебе в Багдад, чтобы ты был осторожен с чужестранками?
        - Писала, - сказал султан, насторожившись. - Я был осторожен. В Багдаде я велел казнить прекрасную Айше - благоухающий цветок из цветника жизни. Она была как роза. Ее стан был тонок и гибок. Голос певуч и нежен. А в черных лучистых глазах был океан любви и счастья. Она была лазутчицей… И я казнил ее.
        - А как же ты поступишь со своей возлюбленной Уджан?! - спросил верховный визирь, прищурив глаз и потирая руки. - Разве твоя матушка Кизи-султане не успела еще сообщить тебе, что эта змея с кошачьими глазами, с ковыльными волосами, которую, что лепесток, лелеяли и сохраняли в гареме, задумала такое… пророк в гробу перевернулся бы! Мы празднуем издалека твою победу, пьем вино и веселимся, а она, зеленая гадюка, с помощью армянки Лютры из твоего же гарема, тем временем подговорила стражу, перепоила всех, зажгла семь факелов, обозначающих число холмов Стамбула, и двинулась к главному арсеналу, чтобы взорвать запасы пороха…
        - Этого не может быть! - вскричал султан. - Что слышу я! Гюзель Уджан! Моя прекрасная Уджан! Ты лжец! Ты сатана! Ты смеешься надо мной, - захлебываясь от раздражения, говорил султан. - Сколько ты, старый осел, хочешь за эту ложь?
        - За эту ложь я хочу отдать свою голову, - сказал верховный визирь, - если это окажется ложью…
        - Подожди, подожди! - сказал султан тише. - Я поступлю с тобой так, как будет угодно аллаху.
        - Поступай со мной как хочешь, но прежде спроси у всех, правду ли я сказал?
        Султан повернулся в зал, потребовал грозно:
        - Поклянитесь мне семью башнями и трижды святым именем аллаха, что все это так!
        В знак согласия все стали клятвенно кивать головами.
        Султан вихрем сорвался с места, оставив на троне корону, хлопнул дверью так, словно громом ударило, и бросился в гарем.
        Высокий евнух в длинном одеянии, с птичьим носом, с едва заметными зрачками мутных глаз, открыл крепкие двери.
        Султан вбежал и остановился, ища злыми, огненными глазами ту, ради которой пришел сюда.
        Женщины затаились, почувствовав недоброе.
        - Уджан! Поди сюда! - сказал он задыхаясь.
        Подошла тонкая Уджан. Глаза ее нежно светились. Волосы цвета ковыля спускались на смуглые плечи. Она была в зеленом халате, подвязанном красной шелковой лентой. Сандалии из сафьяна были едва видны.
        Верховный визирь сказал неправду, что она зеленая гадюка, что она змея, что у нее глаза кошачьи… Нет, Уджан была совсем не такой. Она была хороша и свежа как роза.
        - Где Лютра, армянская княжна? - спросил султан.
        - Ее вчера казнили, - тихо ответила Уджан, опуская лучистые глаза.
        - Верно ли, - грозно спросил султан, - что ты, Уджан, ушла из гарема, обманув евнухов?
        Уджан сказала:
        - Верно, мой повелитель.
        - Верно ли, что ты с княжной Лютрой подговорила стражу дворца?
        - Верно, мой повелитель.
        - Верно ли, что ты с Лютрой пошла к пороховым складам арсенала с семью большими факелами?
        - Верно, мой повелитель…
        - Какая же цель толкнула тебя на такое злодейство?
        Тут она гордо подняла голову и сказала:
        - Я персиянка! Мне душно в твоей стране, в твоем гареме.
        Султан покачнулся, но высокий евнух поддержал его.
        - Честь моя во имя моей страны требовала сделать это, - сказала она.
        - Змея! - закричал султан, вытаращив глаза, налившиеся кровью, и отшвырнул ее, словно пушинку, в глубь просторной комнаты. Сжав кулаки, Амурат хотел было наброситься на нее и тут же прирезать кинжалом, но раздумал. Такой смерти ей будет мало! Он умертвит ее по древнему обычаю. На то ведь есть особая статья закона… Есть особое окно…
        - Палач! Эй, вислоухий евнух! Зови Джафара!
        На пороге остановился огромный человек в черных коротких штанах и в красной рубахе с рукавами по локоть, с подобострастной улыбкой на широком, скуластом лице. То был палач Джафар.
        - Турция, - сказал султан, - никогда не станет мириться с коварными преступниками. Неси, Джафар, мешок!
        Принесли узкий кожаный мешок, сшитый из козьих шкур.
        Султан повелительно указал рукой. Джафар поднял с ковра Уджан и сунул ее, юную и легкую, в мешок, который он придерживал другой рукой.
        - Черную кошку!
        Все женщины вскрикнули, разбежались по углам, закрывая руками лица.
        В придворной тюрьме для такой пытки держали черных кошек-пантер. Черную кошку с зелеными глазами принесли скоро и кинули ее, шипящую и царапающуюся, в тот же козий мешок. Джафар расплылся в довольной улыбке…
        - Несите змею! - прохрипел ополоумевший султан.
        Из змеиной клетки принесли ядовитую гремучую змею. Ее держали за голову клещами. Змея извивалась, высовывая длинный раздвоенный язык. Джафар, оскалив белые зубы, ловко опустил эту мерзкую сильную гадину в мешок. Не торопясь он завязал горловину мешка тонким сыромятным ремнем, поднял одной рукой ношу и прошелся с нею перед смертельно перепуганными женщинами, словно говоря: «Вот так будут поступать с каждой, кто осмелится совершить предательство».
        - Другим неповадно будет, - мрачно сказал султан. - А дальше, Джафар, ты знаешь сам, что надо делать.
        Это не только Джафар знал. Все знали, что в одной из комнат гарема в стене есть четырехугольное отверстие, из которого спускается до самого моря покатая скользкая доска. Отсюда придворный палач Джафар уже сколько раз скатывал вниз мешки с провинившимися султанскими женами.
        Женщины тихо и горько плакали…
        Не потому ли такой глубокой грустью веет от этих старинных турецких дворцов и зданий, от стройных вековых кипарисов, от всего этого жестокого и сказочного мира, готового, как призрак, рассеяться в тумане страшного прошлого…
        Сановники, паши и военачальники ждали султана. Он вернулся злой, с воспаленными желтыми глазами, с почерневшим, осунувшимся лицом.
        - Тебе, - сказал он верховному визирю, - последует мое вознаграждение. Ты оказался прав. Пороховые погреба могли быть взорванными, и все мы были бы без боевой казны. Я стану почитать тебя, Аззем-Мустафа, как верного и близкого друга, буду оказывать тебе свою ласку и всякое внимание.
        - Благодарю тебя, мой великий господин и повелитель, за оказанную милость. Я делал только то, что должен был делать каждый турок, любящий свою империю… - Мустафа-паша елейно заулыбался.
        - А теперь, - сказал султан, вздохнув, - отпразднуем нашу победу.
        Аззем Мустафа-паша сказал, что по воле Кизи-султане для знатных особ все приготовлено во дворце.
        - Нет, - сказал султан, - не будет по воле Кизи-султане. Будет все по моей воле. Чтобы достойно отпраздновать победу, Магомет Второй устроил пир для всей армии на холмах Кассым-паши[9 - Холмы Кассым-паши названы так в честь главнокомандующего турецкой армией, которую в 1569 году разгромили русские войска, предводительствуемые князем Петром Семеновичем Серебряным]. И я велю тебе, верховный визирь Аззем Мустафа, собрать всю стамбульскую армию, матросов султанского флота, сановников, визирей, пашей, мулл и почитающих власть людей из городов и ближних селений на холмах Кассым-паши. Перед нами будет город, Золотой Рог, море, холмы, а над нами будут светиться большие яркие звезды. Великий Магомет тогда, на холмах Кассым-паши, сам разносил своим воинам блюда и фрукты, сам наливал им в заздравные чаши вино, сам бил в литавры, играл на трубе, бил палочками в барабан и сам пел песни. Я хочу сделать то же самое. Когда Магомету говорили на пиру, жалея его: «Оставь это, султан, тебе не по чину подносить блюда и фрукты воинам, и не при твоей власти унижать себя перед простонародьем», - он отвечал словами
пророка: «Господин народа тот, кто служит ему!» Я сделаю то же самое.
        - Быть по-твоему, - сказали все стоявшие в зале.
        На холмах Кассым-паши собралась высшая и малая турецкая знать, пришли воины, купцы, крестьяне. К заходу солнца холмы кишели людьми, как самый большой базар, освещенный тысячами горящих жаровен, факелов и костров, разведенных в неглубоких ямах. Рядами выстроились войска и пушки с открытыми жерлами. На вершину Кассым-паши на белых осликах привезли бочонки с самыми дорогими винами. Верховный визирь распорядился заранее откупорить их, чтобы угощать в честь победы всех присутствующих.
        В час заката солнца, когда упал на землю его последний луч, грянули пушечные залпы батарей с азиатского и с европейского берегов, которые по старой традиции каждый день салютовали, провожая дневное светило. И когда огненное пламя заходящего солнца упало вниз и ударилось о зеркальную поверхность Черного моря, краски его заиграли, переливаясь всевозможными оттенками - темно-синими, ярко-пурпурными, зелеными, фиолетовыми… Последние искры заката гасли в море.
        Пир был на славу. Песни понеслись над Золотым Рогом, над Стамбулом. Они раздавались все громче и громче. Гремели пушки после каждой чарки вина, выпитого султаном из бычьего рога. Флейты играли не умолкая. Барабаны гремели громом, а плясуны в пьяном угаре никак не могли остановиться. Все гудело, шумело, светилось, а вино лилось рекой… Султан Амурат обходил ряды войск, сам наливал в заздравные чаши, подносил воинам фрукты на золотых блюдах, поздравлял военачальников, награждал землями, чинами, дарил многим дворцовые угодья, пел песни.
        Верховный визирь подливал и подливал вино в золотую чашу Амурата. Он клялся султану в вечной любви и дружбе и заверял его, что скорее под его ногами рухнет земля Стамбула, чем он, старый раб, изменит своему властелину.
        Султан пил и пил. Пил много и, покачиваясь, говорил:
        - Завоюю Русь! Завоюю Москву! Для этого у нас все реки, дороги, и город Москва, и посад Коломна вычерчены на бумаге. Разорю Персию! Покорю Индию! В Стамбуле сойдутся все пути, и я буду держать в своих руках Европу и Азию! Мы будем торговать тканями, коврами, драгоценными камнями. Соберу я со всех стран тысячи кузнецов, каменщиков, плотников, соберу в Стамбуле лучших выдумщиков, строителей и построю в своей империи такие города, каких нет во всем мире.
        Верховный визирь, тоже покачиваясь, оглядывался вокруг, осторожно наливая в чашу султана янтарное кипрское вино.
        - Богатства твои, - говорил он, - будут неисчислимы, успехи твоего оружия и счастье твоего народа будут бесконечны.
        Дервиши своими дикими криками, воплями и пронзительным воем заглушали бой барабанов. Верховный визирь Аззем Мустафа шептал султану слова из Корана:
        - Человек умирает только по воле божьей, в особой книге вписан заранее срок его жизни.
        Горожане Стамбула, Галаты, Перы и Скутари, ближние и дальние жители предместий, дворцовая и даже крепостная стража пили даровое вино, сытно ели, пели, плясали, веселились и плакали. Дорогим вином поили всех ученых слонов, белых осликов, безобразных верблюдов.
        Султан Амурат не слушал визиря. Подняв наполненную чашу, он говорил:
        - Азов моим будет непременно! Астрахань моя будет! Казань моя будет! Вся Русь будет моей!
        - Аллах милостив! - говорил, хитря, визирь. - Я всегда молился о твоем благополучии, о великий султан, и предрекаю тебе новые счастливые победы.
        А кругом шумел и буйствовал хмельной пир.
        И вдруг далеко за полночь на Топ-хане взорвался пороховой погреб. Все взоры устремились к арсеналу. Раздался еще один взрыв. Еще!
        На лицах людей застыл холодный ужас. Дворцы, постройки, царские конюшни Текир-сарая, дворцы и дома придворных, султанский гарем - все облизывали зловещие языки медного пламени. Слышались крики:
        - Янгон-вар![10 - Пожар! (тур.).]
        Земля под ногами заметно покачивалась, но кто мог подумать, что в Стамбуле сейчас происходит землетрясение!
        - Янгон-вар! Янгон-вар! - слышалось повсюду, и люди бежали густыми толпами к дворцам султана, чтобы потушить огонь.
        В то же время в Золотом Роге вырвался к небу черный столб дыма выше всех корабельных мачт, затем огненным жезлом воткнулся в небо столб огня и прогрохотал новый взрыв. Это взорвался испанский пиратский корабль «Пакита», который вчера только доставил порох и не успел разгрузиться.
        Раздались голоса:
        - Каюкхане янгон-вар![11 - Пристань горит! (тур.).]
        Пристань горела буйно. Пылающая «Пакита» быстро оседала в воду, а рядом горели другие корабли. Некоторые спешили отчалить от пристани, отходили в глубь моря, но сильный всепожирающий огонь, раздуваемый легким ветерком, охватывал их, и корабли вспыхивали подобно факелам.
        Войска начали тушить пожары. Военачальники метались, отдавая приказы.
        Верховный визирь немедленно бросился к дворцам, опалил бороду, но все же спас свои главные сокровища.
        Султан Амурат словно в бесчувствии сидел на ковре, поджав ноги, не понимая, что случилось. Кизи-султане и близкие люди старались привести его в себя.
        Наконец Амурат поднялся с места, воздел руки к небу и с тяжелым вздохом сказал:
        - Человек умирает только по воле божьей - так говорил мне Аззем Мустафа. В особой книге каждому вписан заранее срок его жизни!
        Сказал и, корчась в судорогах, скончался. Кизи-султане упала ему на грудь и зарыдала, не видя того, что творилось вокруг:
        - Он отравлен! Горе мне! Всё умирает тут!
        Верховный визирь подошел к султанше:
        - Он мертв! Стамбул горит! Но не должно же сгореть на кострах чужой ненависти наше счастье…
        - Чего ты хочешь, Аззем? - едва произнесла Кизи-султане.
        - Власти! - сказал он. - Народ требует султана. Султана у нас нет! Есть только юродивый Ибрагим. Но можно ли допустить Ибрагима, сына твоего, к власти?
        - Чего ты хочешь? - спросила еще раз обессиленная Кизи-султане.
        - Власти! - грозно сказал старый Аззем Мустафа.
        - Не ты ли возьмешь ее?
        - Я, - сказал Аззем Мустафа. - Я обжег на пожаре свою бороду. Я служил верно тебе, твоему сыну, империи! Только я могу взять в свои руки власть султана!
        - Что же ты хочешь делать? - спросила Кизи-султане.
        - Бежать к тюрьме, удавить Ибрагима и объявить, что отныне султаном Оттоманской империи будет Аззем Мустафа-паша!
        - Ты подлый человек, Аззем! Подумай! Соблазнишься ли ты кровью еще одного моего сына?
        - Кизи-султане, мы вместе будем править нашей империей…
        - Нет! - сказала Кизи-султане. - Так не будет! Мы сохраним жизнь слабоумному Ибрагиму. Мы провозгласим султаном Турции его!
        Аззем Мустафа в эту минуту мог бы удавить не только Ибрагима, но и его мать, Кизи-султане, лишь бы ему одному безраздельно править страной.
        Но, подумав, он согласился с умной султанской матерью.
        - Янычары и спахи кричат, разве ты не слышишь? Они хотят Ибрагима! - сказала она. - Ведь ты не пойдешь против них?
        Толпы народа хлынули к дворцовой тюрьме. Они кричали:
        - Султан Ибрагим! Султан Ибрагим!
        Они разбили двери тюрьмы, и перед ними предстал трясущийся, грязный, заросший бородой Ибрагим. Он приготовился к смерти.
        - Чем жить, как жил я при брате моем, султане Амурате, лучше умереть! - сказал Ибрагим.
        А толпы народа кричали:
        - Царь царей! Султан султанов! Народ повелевает тебе быть султаном…
        Но Ибрагим все еще не верил в свое избавление.
        - Быть тебе султаном! Мы опояшем тебя саблей Османа…
        Ибрагиму сделалось дурно, и он упал на пол холодной тюрьмы.
        Так Ибрагима провозгласили султаном…
        В это же время одинокая казачья чайка во главе с отважным атаманом Осипом Петровичем Петровым, есаулами Иваном Зыбиным и Федором Порошиным, казаком Левкой Карповым и другими славными и храбрыми казаками вышла незамеченной из Золотого Рога в открытое Черное море.
        ОСАДА АЗОВА
        Хоть мало нас, но мы - славяне!
        Удар наш меток и тяжел!
        Н. М. Языков
        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        Вольный город Азов с каждым днем становился строже и строже. По берегам рек, мелководных заводей, по рыжевато-зеленым балкам, по сухим степям и камышникам жгли траву, чтобы туркам и татарам не достался корм для скотины. Дымом заволакивалось высокое небо, покрывались смрадом реки. Бурыми тучами дым медленно тянулся к Азовскому морю, а дальше, подхваченный ветром, устремлялся к берегам Черного моря. Сухая трава горела и потрескивала, тонкие стебли ее быстро скручивались, чернели, превращались в красные нити и, сгорев, оседали серым пеплом на горячую, дышащую, накаленную зноем землю… На Дону знали, что в Стамбуле недавно случился пожар, произошло большое землетрясение, взорвались пороховые погреба, что на холмах Кассым-паши скончался отравленный ядом султан Амурат и тогда на царском дворе восстали янычары и возвели на престол Ибрагима.
        На Дону знали, что многочисленное турецкое войско, которое четыре года готовилось к походу под Азов, ждет только приказа.
        Атаманы и казаки были уверены, что задержка с большим походом не будет долгой, а потому деятельно готовились к обороне. Неожиданно в городках Черкасском, Манычском, Медведицком многие казаки ослушались атаманов и не признали приговора войска, с бранью порвали азовские грамотки-челобитья, облыжно заявляя: нам-де и своей земли для всех хватит, а крепости вашей Азова нам не надобно!
        Смута в войске, что ржа, разъедает не только железо, а души.
        «Чего ж с ними делать? - рассуждали атаманы. - Оставить смутьянов на воле? Держать в тюрьме? Самим себе готовить измену? Загубить дело всей жизни?.. Нет! Не бывать этому!» И атаманы, недолго думая, навели военный порядок: порубили смутьянам головы, без всякого суда отсекли одним руки, других живыми засунули в куль да кинули в воду, иных подвесили на якорях за ребро… «Азов вам не надобен, и ваши дурные головы не надобны нам…» Буйство и самовольство улеглось, и все казаки пристали к общему великому делу защиты земли русской.
        Кто плывет против течения, тот легко может утонуть. Не повиновался гордый и спесивый, не захотел идти к донским казакам на помощь астраханский воевода Федор Волынский. Казаки и атаманы очернили его перед царем, настояли на том, чтоб воеводу, пока не поздно, пока дело горячее не разыгралось, изгнали из Астрахани. Царю не хотелось изгонять боярина Федора Васильевича Волынского, да все-таки изгнал и посадил на его место воеводой Никиту Одоевского. Правда, царь Михаил Федорович, чтоб чтили и уважали его все, в том числе и беспокойные донцы, отметил Никиту Одоевского в день именин своей дочери Татьяны Михайловны подарком - пожаловал царской, шитой золотом шубой на соболях за астраханскую службу, которой Одоевский еще и не нес, и назвал Никиту астраханским наместником. А какую пользу принесет Дону боярин Никита Федорович Одоевский, у которого в прошлом холопом был есаул Федор Порошин, казаки не ведали.
        Одоевских донские казаки хорошо знали. Да и на Руси их все знали: Одоевский Большой управлял Новгородом, присягнул шведскому королю Карлу-Филиппу, был взят шведами в плен и там в Стокгольме скончался. Мать Никиты, Агафья Игнатьевна, была из рода Татищевых. Женился Никита на Евдокии Федоровне Шереметевой, был стольником у царя. Царь жаловал его кубками серебряными с крышками, дарил ему бархат, атлас лазоревый, много соболей. И все подарки от царя привозили Никите Одоевскому на подворье.
        Никита в долгу перед царем не оставался, - он подносил в дар царю сулеи из китайской яшмы с бирюзовыми камешками в гнездах, сабли дарил дамасские, дорогие шубы, шапки, персидских коней. Хитер был Никита Одоевский, пронырлив. Всяк подьячий, как говорили в старину, любит принос горячий. Но Никиту Одоевского казаки предупредили сразу. «Прирежем, прибьем, на якоре повесим, - говорили они, - ежели ты не будешь в дружбе с нами, с донскими казаками, не будешь с нами в высокой любви и в одном сообществе. Нам от тебя, Никита, не так много надобно: хлеб не гнилой, соль чистую, порох сухой, добрый свинец. А туго нам станет, нужна и сабля острая, и смелые стрельцы, царской службы люди!»
        Нелегко было в такую пору атаманам. Люди, предчувствуя смерть и бурю военную, стали потиху да помалу разбредаться в разные стороны. Побрели кто куда мог: в Казань, в Рязань, в Астрахань, пошли в Тулу, в Калугу. Стали оседать по берегам рек, устраиваться на зимовье в глухих лесах, промышлять рыбой, зверем, а кое-где и разбоем на больших дорогах. Иные стали грузить купеческие товары в суда на всяких пристанях, а некоторые, понурив головы, пошли опять к боярам и панам в рабство.
        Время стало трудное.
        Бегадыр Гирей уже не раз приступал к Азову, разорял казачьи городки, уводил скот, большой полон, снова и снова требуя отдать ему Азов. Турецкие мелкие, но очень быстрые суда - карамурсали, окрашенные в черный цвет, все время тревожили казаков и прибрежных жителей.
        Постоянные набеги татарских шаек на украинные города причиняли войску немало хлопот и забот. Нетвердое клятвенное слово ногайских мурз и черкесов тревожило все войско.
        Порох и свинец изводились каждодневно, в них испытывались постоянная нужда и нехватка. Правда, Иван Каторжный привез из Москвы шесть тысяч рублей царского жалованья, привез царскую грамоту с похвалою за содействие переходу ногайских мурз в подданство государя и особые деньги для городовых доделок, исправления башен, прогнивших и обвалившихся деревянных мостов. Пожаловала Москва и порохом, и свинцом. Но прошло не много времени, и снова не стало хлеба, кончились царские деньги, износилась одежда, иссяк порох, истратился свинец. Куда только все это девалося? Начали опять кормиться рыбой, моченой травой, сушеным мясом, подопревшим толокном. Одни казаки уходили с Дона, другие приходили. И так текла эта широкая горькая народная река в ту и в другую сторону.
        Но люди шли с Украины. Богдан Хмельниченко посылал свою помощь, добром отвечал он на просьбу Донского войска. «Коль надобно будет вам, - писал он в письме, посланном с Гуней, - пришлю и войско, и сыновей своих пошлю на Дон, браты вы мои родные. Мало того будет - сам соберусь, пойду вам навстречу! Да дело пока и тут горячее».
        Шли бедные и голодные люди из Воронежа, с Валуек. Ехали на телегах по шляхам люди русские. «Если, - говорили они, - не пойдем мы на помощь Дону, донским казакам, то и нам никто не окажет помощи. Сдадут они туркам Азов, а тогда что? Быть половине Руси в полоняниках. Продадут полоняников в Гишпанию, в Стамбул, в Венецию, в Рим, - где только нам не бывать? Где только русским людям не складывать своих косточек? Всюду, по всем землям! Так не лучше ли, братья простые мужики, сложить нам свои кости под славным городом Азовом, на своей же земле, за свою же честь, за свою веру христианскую…»
        Атаманы и казаки наскоро послали в Посольский приказ Антипа Устинова. По челобитной атамана Устинова дьяки Посольского приказа изложили царю, что-де донские казаки и запорожские живут на Дону мирно и дружно, что они будут стоять и биться за Азов до последней капли крови. «Но, - писали, не скрывая, дьяки, - зелейные и всякие казны и селитры у них нет, запасов никаких не стало, воинских чужих людей стрелять им из города нечем, кормиться нечем…»
        Государь приказал воронежскому воеводе Мирону Вельяминову немедля выдать и послать из Воронежа на Дон зелья ручного сто пуд, да пушечного сто ж пуд, да свинцу сто пятьдесят пуд, с прежней станицей Григорием Шатровым, да с нынешнею станицей с атаманом Антипом Устиновым - столько же, дав им на Воронеже суда добрые, в которых можно будет поднять все пожалованное надежно.
        Князю Андрею Масальскому, ведавшему Пушкарским приказом, царь велел послать из Москвы столько же: гляди, опять понадобится.
        Люди шли на Дон и шли. А пороха и свинца было все меньше и меньше. Казаки непрестанно посылали в Москву свои станицы с челобитными о помощи, чтоб им быть в самой крепкой осаде во всем готовыми.
        Азовскую крепость чинили каждый день, рыли большие колодцы для воды, резали скот, сушили мясо, мастерили в земле, под крепостными стенами, тайные подземные выходы из города, ковали оружие, придумывая все новое и новое: очеп, чтоб хватать неприятеля за стеной и кидать его в крепость, зубчатую бревенную молотильню с гвоздями, чтоб, бросив ее со стены, свалить человека насмерть, а потом подхватить молотильню бечевами и снова кинуть ее вниз на неприятеля. Выдумок и придумок приготовили для врага немало. Пускай идет.
        Разузнав от многих вестовщиков, что турецкий султан собрал уже великую силу для большой войны, атаманы снова написали царю:
        «И ныне, государь, нам, холопам твоим, держать вашей царской отчины, города Азова, не с кем. Все с наготы и босоты, и с голоду, и с холоду разбредаются врозь. Бьем мы челом тебе, праведному великому государю, царю и великому князю Михаилу Федоровичу, всея Руси самодержцу, и твоему государеву благородному сыну, а нашему благоверному царевичу, князю Алексею Михайловичу, берите, владейте великим городом Азовом со всем городским строением и с пушками; не покидайте города и нас, а пушек в городе, государь, двести девяносто шесть. А мы, государь, холопы твои, не горододержцы… Персидский шах Сефи I писал нам, что вскоре, как только будет надобность, пришлет к нам, к казакам, для защиты Азова ратных людей тысяч десять или двадцать, или сколько надобно. А мы без твоей воли принять их не смеем…
        На Дону стало известно, что новый турецкий султан Ибрагим послал в Москву скорого гонца грека Юрия Степанова с извещением, что он, Ибрагим, воцарился на султанском престоле брата своего Амурата и желает быть с русскими царями в большой любви и великой дружбе и что той любви его и дружбе не будет конца и края. А если Русскому государству будет какое-либо утеснение от других государств, то он, султан Ибрагим, окажет Руси помощь воинскими людьми… Но то все, - великий государь, - писали казаки, - одна черная и хитрая ложь».
        Царь Михаил Федорович, незадолго до письма атамана, тайной дорогой, а не «посольским обычаем», отправил с Юрием Степановым в Стамбул к Ибрагиму Богдана Лыкова и Афанасия Буколова с ответной царской грамотой. В царской грамоте было сказано: «Мы желаем быть навеки в братской дружбе и любви». Царь пожелал Ибрагиму «иметь победу надо всеми недругами, расширения и прибавления государству своему и всякого добра, безо всякой хитрости».
        «И то, - писали казаки, - нам все известно».
        Крымский хан Бегадыр Гирей стал опять хитрить. Через своего гонца Ахмед-Аталыка он просил, чтобы русский царь никакой помощи казакам в Азове - ни людьми, ни запасами - не оказывал и из-за казаков с султаном и с ним, ханом Бегадыр Гиреем, ссоры не затевал.
        Молдавский господарь тоже хитрил в пользу султана. Он писал царю, что дружба с султаном Ибрагимом может быть крепкой лишь после того, как донские казаки очистят Азов, так как султан никогда с ним не расстанется…
        Русский царь не понимал того, что случилось на юге необъятного Русского государства. Он не был осведомлен и о том, что происходило в Турции, в Молдавии, в Персии, не знал и не мог оценить той грозной обстановки, которая нависала страшной смертью не только над Доном, но и над всеми южными селами и городами, над всеми южными границами великой державы.
        Царь, бояре, придворные люди и думные дьяки тоже хитрили и твердили одно: донские казаки взяли город Азов без царского повеления. Никакой помощи казакам царь не оказывает потому, что на Дону живут люди беглые, холопы, которые царского слова не слушают…
        Сизо-бурый дым поднимался над землею все выше и выше. Он сгущался вокруг города, покрывая его серой мглой, в которой, как казалось, все живет на земле последний час.
        Серый дым, клубясь подобно волнам морским, облизывал белые стены, обволакивал наугольные башни и, переваливая через каменные хребты высоких крепостных стен, медленно опускался вниз и полз по деревянным и каменным настилам Азова.
        Дым проникал в дома, в казачьи мазанки, в конюшни, в круглые башни, в большие атаманские дворы, наполнял собой до самых куполов церкви Иоанна Предтечи и Николы Чудотворца.
        Все заволоклось дымом: и пороховые погреба, и погреба с пушечными ядрами, и старые замки пашей, и крепкие земляные и каменные азовские тюрьмы.
        Ревели быки и коровы, ржали кони, блеяли овцы, завывали, поджимая хвосты, собаки, и прятались где попало перепуганные, ощетинившиеся кошки.
        Часовые едва различали друг друга.
        Вестовые, сидевшие на ближних и дальних курганах, не могли разглядеть подаваемых шапками сигналов.
        А люди, угрюмые, молчаливые, суровые, но спокойные, не надеясь ни на кого, продолжали делать все то, что требовалось от них для обороны: бабы, подоткнув подолы, носили воду, без конца месили вязкую, противную, липкую глину, клали в стены камень за камнем, битый щебень, песок с галькой.
        Старики, даже старухи, проворно чинили седла, сбрую, точили и переделывали сабли, острили кинжалы.
        Атаманы ходили по улицам, подбадривали жителей крепости и свое войско, готовое творить чудеса и умереть за праведное дело.
        Алексей Старой принимал послов от других народов. К нему приезжали тайно морем люди из Болгарии, Сербии, горами - из Грузии, из Персии. Персы радушно приглашали атамана побывать у них послом от войска Донского в Исфагани.
        «Наш шах Сефи, - говорили персы, - одарит тебя щедро, бескорыстно, ласково, как рыцаря. Он откроет тебе свои богатства и выкажет самую великую милость и дружбу. А поедешь ты с Азова конем до Астрахани. А с Астрахани безбоязненно доплывешь Дербентским морем на кораблях до города Баку. Там перейдешь горной дорогой к Тавризе, а из Тавризы караванным путем доберешься до Исфагани».
        Атаман Старой соглашался ехать к шаху, но не в такое тревожное время.
        Наум Васильев по-прежнему допытывал лазутчиков, расспрашивал бежавших полоняников, посылал во все концы вестовщиков: в Керчь, в Кафу, на Тамань, в горы Кавказа.
        Михаил Татаринов обучал войско всяким приемам: вылазкам, рубке лозы, бегу по лестницам и разным другим премудростям.
        Железные ворота крепости то открывались, то закрывались. Скрипя колесами, въезжали и выезжали груженые и пустые телеги. На них везли хлеб, камень, сено, камыш, бревна, доски и дрова.
        Ногайские мурзы сегодня из-под Астрахани пригнали более тысячи молодых, хорошо откормленных кобылиц для мяса и молока. Кобылиц загнали под широкие навесы, пристроенные к четырем стенам города. Пригнали жирных баранов и овец, буйволиц и свиней, разместили их во дворах городков Ташкалова, Тапракалова.
        Бочки с толокном, рыбой, мясом, которые все время подвозили с верхних или нижних городков, ставили в глубокие каменные погреба, а если там не хватало места, зарывали их в землю, ставили в алтарях церквей, в каменных часовнях.
        Доном из Воронежа плыли плоты с лесом: круглые бревна, длинные, пахнущие смолой доски, стропилины.
        Дым пронесло к морю на четвертый день. И тогда люди увидели вокруг себя одну только почерневшую землю, присыпанную пеплом.
        Вверху над крепостью заголубело небо, внизу за стенами засеребрился Дон. Азов стоял на этой черной, опаленной земле, как одинокий, покинутый всеми остров, над которым только что пронесся огненный ураган.
        С главной сторожевой башни вестовой казак Иван Утка заметил, что к крепости, со стороны большой анапской дороги, во весь опор мчались два странных всадника, один - на белой лошади, в белой бурке. Иван Утка стал пристально вглядываться вдаль. Шапки на всадниках не кудлатые, не бараньи, кожухов, вывороченных кверху шерстью, как у татар, на них нет. Всадники прижались к гривам коней низко. Громко гикают на лошадей, хлещут их что есть силы плетками, покручивая и помахивая ими над головами.
        «Стало быть, татары и не татары», - заключил Иван Утка, побежал по стене и, не раздумывая, ударил в вестовой колокол.
        Атаман Татаринов сразу поднялся на стену крепости.
        - Чего это ты так осатанело трахнул вдруг в колокол? - спросил он. - Заспал, что ли?
        - Гляди атаман!.. - торопливо сказал Иван Утка. - Да не в ту сторону глядишь. Гляди в эту!..
        - Гляжу.
        - Видишь?
        - Вижу! - сказал Татаринов. - Два всадника! Послать навстречу трех верховых!
        Иван Утка слетел по каменной лестнице вниз, и трое сторожевых казаков сейчас же вскочили в седла, пролетели пулей под скрипнувшими воротами и лихо помчались в голую черную степь.
        За перекрестком дорог всадники слетелись, миновав друг друга, сверкнули саблями, помахали ими, съехались. О чем они говорили, никто не знал, но всадники вдели в ножны сабли и полным галопом, уже впятером, помчались к крепости.
        Атаман Татаринов быстро сошел со стены. Во двор въехали два высоких молодых горца. У одного из них за спиной сидел, едва держась за белую бурку, человек.
        Горцы защелкали языками, показывая на человека.
        Атаман спросил их по-татарски:
        - Вы кто такие? Откуда?
        - Джем-булат, - ответил один.
        - Бей-булат! - сказал другой. И опять они защелкали языками.
        - А-а! Тебя-то я давно знаю, старый джигит! - Татаринов хотел сказать: старый разбойник. С этим горцем он не раз сталкивался в боях, не раз дрался на саблях. - Хороший джигит! Хороший! Сам заявился. Те клофт алат! (Прощаю тебе по чести!) А это кто? - Татаринов указал рукой на прозрачное, восковое лицо человека, едва шевелившего пересохшими губами. - Кто это?
        - Аллах керим! (Бог милостив!) - сказал Джем-булат. - Ты развяжи его сначала, дай ему глоток холодной воды, посади на землю, пускай отдохнет, а потом я скажу тебе, кто он.
        - Хитер! Но хитрить тебе нечего. Ты теперь у меня за крепкими стенами, что пчела без жала! - косясь проговорил Татаринов.
        - Ай-яй, - сказал Джем-булат, качая головой. - Нехорошо говоришь! Ты говоришь так, как говорит главная жена султана. Развязывай и снимай. Подарок тебе привезли. Прикажи и нам сойти с коней… Мы тоже устали с дороги.
        Молчавший и подозрительно озиравшийся вокруг Бей-булат слез с коня, сам развязал человека, посадил на землю. Но человек повел кругом глазами и повалился на бок.
        - Тебе, атаман, не придется теперь платить за него десять арб серебра! Даром достался, - сказал Бей-булат.
        - Да неужто это вы привезли атамана Грицая Ломова? - И Татаринов кинулся к Ломову. - Грицай! Грицай!
        Тот, в знак подтверждения, кивнул головой.
        - Грицай! - закричали столпившиеся. - Боже! Из такого орла что сделали чертяки?! Да побить вас тут же у ворот надобно! А вы, видно, за деньгами приехали! Бин-бир-хан джары вам в глотку! (Тысячу и один кинжал вам в глотку!) Поганые! - кричали казаки.
        - Ай-яй, - сказал Джем-булат. - За наше добро вы хотите отплатить нам злом?..
        Грицаю Ломову принесли воды. Он жадно выпил три кружки сразу, приподнялся и, собрав силы, радостно крикнул:
        - Здравствуй, родное войско Донское!
        - Грицай! Ей-богу, наш Грицай! - заговорили, загалдели вокруг. А он, припоминая давний пароль, тихо-тихо пропел:
        А донские конники
        Понацепят звоники,
        Султану кандалики…
        Всем пашам кандалики…
        Вы плывите во Царьград,
        Казацкие ялики…
        - Грицай! - обнимая Ломова, проговорил Алексей Старой. - Рад видеть тебя. Но что же они сделали с тобой?.. Вы денег за Грицая хотите? - спросил он черкесов.
        Бей-булат и Джем-булат в один голос ответили:
        - Нет!
        - А что же вы тогда хотите?
        - Ничего!
        - Зачем же вы рисковали своими головами? Вернетесь в аул, вас же прирежут!
        - Нет! - сказали они. - Мысами прирезали многих… А он, - Джем-булат указал на Бей-булата, - он своего отца убил, чтобы не воевать против русских…
        - Да ну?! - раскрыли казаки рты.
        - Клянусь аллахом!
        - А он, - сказал Бей-булат, указывая на Джем-булата, - сделал то, же самое. Только мой отец был простой горец, я ношу черную бурку, а его отец, Кучук-булат, был вали[12 - Вали - здесь: глава нескольких поселений-аулов, турецкий ставленник.], Джем-булат белую бурку носит. Вали хотел, да и мой отец тоже, чтобы Джем-булат и я стали предводителями войска, которое собрал вали с турецким пророком Эвлией Челеби в поход против Азова. Мы не стали держать руку его и сторону султана.
        - Ой, ну?! Не врете ли?
        - Старый Кучук-вали сказал Джем-булату: «Все идут, а ты не хочешь идти под Азов, не хочешь убивать гяуров? Ты мне больше не сын. Ты абрек»[13 - Абрек - разбойник.]. Сердце Джем-булата не могло выдержать таких слов, и он прирезал старого Кучук-булата кинжалом…
        Казаки и казачки, окружившие черкесов, с любопытством рассматривали их.
        Оба глазастые, быстрые, с орлиными носами, черноволосые. Широкое лицо Бей-булата было смуглое, загорелое, черное, как у негра. Лицо Джем-булата - чистое, белое, изнеженное. Глянув на них, можно было без ошибки сказать: хлеб они ели не за одним столом, кормили их разные матери.
        - Скажи-ка ты, орлы какие горные! - проговорил один старик. - Вот это я понимаю, Кавказ! Не хотят воевать джигиты за турку поганую… И верно. Почто он им сгодился, турок? Налетают на них, как шакалы. Земли их разоряют. Людей в неволю угоняют. Нет житья от басурманов. Не выдержали орлы! Хорошие ребята. Ладные… Батьков своих побили, врагов поприрезали, привезли Грицая Ломова. Вот что нам дорого. Да и сами на нашу сторону подались…
        - Обманут, - сказал кто-то.
        - Не обманут, - возразил Татаринов.
        - Изменят!
        - Не изменят!
        - Слазутничают. Прирежут кого-нибудь и сбегут…
        - Ну-ну! - пригрозил Татаринов. - Не слазутничают.
        - Да какая им, таким головорезам, может быть вера? - сказал кто-то в толпе. - Татарин как был татарин, так татарином и останется.
        Михаил Татаринов вспылил:
        - Врешь да плетешь! Не к месту и не к делу.
        Джем-булат сказал:
        - Поставьте наших коней в конюшни. Покормите нас. Нам теперь ехать больше некуда. А поведать атаманам следует многое - тайное, важное да неотложное.
        - Любо? - спросили атаманы у казаков.
        - Любо! - сказали все и, расходясь, внимательно разглядывали лица двух стройных высоких горцев. - Дела, - говорили между собой казаки, - ожидаются боевые. Пусть потолкуют да поразведают. Враг у нас один.
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        Тайная беседа шла в доме атамана.
        Бей-булат и Джем-булат в зеленых бешметах сидели за большим столом. Грицай Ломов, хилый и слабый, лежал на длинной лавке, ел лепешки. Лепешки в тарелке, кружки и молоко в глиняном кувшине поставила на стол Варвара и тихо вышла по своим делам.
        Татаринов сидел, молча разглядывая лица черкесов, большие, широкие и длинные базалевские кинжалы. Иван Каторжный перелистывал бумаги, привезенные из Москвы. Наум Васильев и Алексей Старой пытливо всматривались в старинную карту, изображавшую побережье Черного моря; она случайно досталась в Стамбуле атаману Осипу Петровичу Петрову. За стеной в другой комнате глухо покашливал больной Смага Чершенский. Атаманы кого-то еще поджидали. Вот скрипнула дверь и отворилась. Вошел старик Михаил Черкашенин. Атаманы все разом встали, поздоровались. Черкесы, озираясь, тоже встали, поклонились старику восточным обычаем.
        - Начнем ли дело? - спросил Татаринов.
        - Начинайте, - степенно сказал старик. - Усаживайтесь.
        Все сели за стол, а Черкашенин, хмурясь, стал ходить по комнате, присматриваясь к черкесам, прислушиваясь. В атаманский разговор он не вмешивался.
        Беседа шла на знакомом атаману черкесском языке.
        - В анапскую гавань, - смело сказал Джем-булат, - заявился большой султанский флот, корабли стали на якорь. Большие корабли поджидают малые турецкие суда. Три дня запасались водой, просом, хлебом и другими продуктами. Запаслись они баранами, овцами, буйволами. А вскоре в Анапу пришли корабли, которые поменьше.
        - Сколько же пришло больших кораблей? - спросил Татаринов.
        - Больших? Девяносто, сто один, двести.
        - Сколько пришло в Анапу карамурсалей?
        - Карамурсалей - триста.
        - Много, - задумчиво произнес Наум Васильев. - Другие мне сказывали иное: больших-де галер - сто, средних - девяносто, карамурсалей - девяносто. Кому тут верить? Не со страха ли и не с умыслом ли вы нам так говорите?
        Бей-булат и Джем-булат вскочили и стали горячо доказывать справедливость сказанного ими.
        - Да, - сурово хмурясь, сказал Иван Каторжный, - горячее пойдет дело!
        Грицай Ломов закашлялся, приложил руку к простуженной груди, сказал:
        - Атаманы, верьте им! Эти ребята не врут. Кораблей турецких пятьсот - шестьсот наверняка будет. А гавань Анапа вмещает в себя до тысячи кораблей. Да надобно учесть: приплыло туда двумя днями раньше еще два корабля - зовутся карамаоны, каждый в тридцать пушек. Вот, атаманы, и считайте, сколько! Галер - сто пятьдесят, фрегатов - сто пятьдесят, карамурсалей - двести - триста. Их сразу, с берега, не сосчитаешь. Да малым судам, груженным амуницией, провиантом, оружием, - их называют сандалами, соколевами, сарбунами да тунбазами - счета нет!
        - Хорошая, братцы, игрушка! - почесывая затылок, сказал Старой. - Сколько же это у них войск теперь будет?
        - Считайте сами, - покашливая ответил Грицай Ломов. - На свои корабли турки взяли в Анапе до сорока тысяч горского войска… Не меньше сорока тысяч конного войска осталось на берегу. Те пойдут к Азову крутым берегом.
        - Да, братцы, жарко нам будет.
        - Сколько же их всех? - сведя брови, промолвил Татаринов. - Сорок тысяч войска, стало быть, они взяли с собой. Да своих воинов на кораблях, видно, числилось тысяч шестьдесят, да анапской дорогой пошли сорок тысяч, да крымский хан Бегадыр Гирей выставит конных войск не менее семидесяти тысяч, да молдаван с валахами и с трансильванцами наберется тысяч тридцать, да всякого сброда прилепится тысяч двадцать…
        - Молись, батяня! Молись, маманя! - крикнул вдруг старик Черкашенин. - Прости нас, поганый султан Ибрагим, полоумнейший из самых полоумных. Не станем мы твоими рабами-колодниками, каторжниками тебя попрекать. Раз ты пошел войной на нас, то спор кровный будут решать наши пушки, наши острые сабли.
        Ему никто не ответил.
        Атаманы понимали опасность, которая грозила Азову. Они долго молчали. Лица черкесов стали хмурыми. Они тихо сидели за столом. Старик Черкашенин все ходил и ходил из конца в конец. Сапоги его поскрипывали. А за стеной все тише и тише, реже и реже кашлял больной друг атамана Смага Чершенский.
        - Да, - со вздохом проговорил почти умирающий Грицай Ломов, - подсчитал я, братцы-атаманы! Тысяч ведь двести турецких войск наберется…
        - Не досчитал! - усмехнувшись сказал Наум Васильев.
        - Ну, двести пятьдесят будет!
        - Не досчитал! - сказал Наум.
        - Неужто триста? - с сомнением проговорил Ломов.
        - Да около того наберется!
        - Настали ныне времена! Руби, брат, режь, коли! Теперь, батенька мой, млад не млад, а на битве - будь клад! Держись, Ванька, турецкая кобыла чхать скоро будет!
        - А пушек-то, неприятельских пушек, и не посчитали, - сказал, тяжело переводя дыхание, Грицай Ломов. - А их-то будет никак не меньше круглая сотня, вот звоники-кандалики!
        - Эх, шапка-бирка, поверху широкая дырка, - сказал Васильев. - Тьфу ты, черт! Дудок-то мы услышим теперь много, а музыка будет одна - турецкая! Но сабля у нас острая, не сломается, она ведь из кольца в кольцо изгибается. Дал бог одного попа, а дьявол - семь скоморохов! Тьфу ты, черт!
        Черкесы, оскаля зубы, засмеялись. Но атаманам в такую минуту не до смеха было.
        - На дно, человече, покатишься, так и за самую острую бритву схватишься! - сказал Наум Васильев. - При таком деле голова непременно вспухнет.
        Бей-булат, подумав, пошевелив пальцами, сказал неожиданно:
        - У нас в горах, кунаки, женщина наравне со скотиной ценится.
        - Это почто же так? - настороженно спросил Татаринов.
        - Женщина работает как скотина. Женщин продают в аулах по одной цене с ишаком.
        - Наши женщины тоже много работают, - сказал Татаринов. - Вы разве не видели? Хлеб пекут и крепость чинят… Только мы своих женщин не продаем.
        - Это у вас очень хорошо. А мы вот продаем. Когда мы были в Анапе, то всех наших лучших девушек из многих аулов продали в Турцию.
        - Ах, вон что! Понимаю, - участливо промолвил Татаринов. - У тебя, видно, осталась в Анапе хорошая девушка?
        - Ийех! - с неподдельной грустью ответил Бей-булат. - Нету. Продали.
        - Плохо! - сказал атаман.
        - Плохо! - сказал по-русски Бей-булат.
        - А как зовут твою девушку? - спросил Алексей Старой.
        - Гюль-Илыджа - Красная Роза.
        - И ты из-за нее и пришел к нам?
        Бей-булат огляделся и застенчиво кивнул головой.
        - Такое большое горе принес нам турецкий пророк Эвлия Челеби. Он собирал в аулах большое войско, творил молитву аллаху, покупал и продавал юношей и девушек. А когда турецкие корабли пришли в Анапу, он сделал дорогой подарок турецкому главнокомандующему Гусейн-паше. Он подарил ему мою Гюль-Илыджу. Тогда я и убил своего отца. Убил я его потому, что он посылал меня убивать русских, а я был сердцем с вами… А моя Гюль-Илыджа осталась там… Что же будет с моей Гюль-Илыджой?
        В дверь постучали, и в комнату быстро вошли трое казаков, без шапок, бледные, мокрые… Это были казаки, попавшие к туркам в плен при взятии Азова: Федька Сидоркин, Петька Крайний, Семенка Чумовой.
        - Здорово, браты-атаманы!
        - Здорово, браты-казаки! Откуда же вы в такое время?
        - С полона!
        - С полона бежали? Да как сбежали? Чудо! - радостно зашумели атаманы.
        - Подвернулось нам время - сбежали! Долго ждали. Три года томились. Теперь-то мы, браты, на своей земле душу погреем. Не верится… Ей-богу, не верится! Да ты ли это, Михаил Татаринов? Ты ли это, Алеша Старой, ты ли, Иван Каторжный, Наум!..
        Стали казаки обниматься, целоваться, а крупные слезы катились по их раскрасневшимся щекам.
        - Братцы, кораблей-то на нас идет видимо-невидимо! Туча черная, - торопливо говорили бежавшие, будто очнувшись. - Мы вот привезли вам первую турскую красавицу, быструю карамурсалу! Перебили мы на ней стражу, да своим ходом на ней, в пятьдесят человек, с тремя турецкими пушечками, и поплыли к Азову…
        - Где же остальные казаки? - спросил Алексей Старой. - Живы ли?
        - Живы! Все живы! - радостно воскликнули пришельцы. Ждут нас на берегу. Ослабли малость, да и одежка у всех пооборвалась.
        - Одежка не беда, оденем всех из войсковых запасов. Главное - домой дошли! - взволнованно сказал Татаринов. - Ладное вы дело сделали, - вытирая ненароком глаза, сказал атаман. - Дело дюже ладное… Хвала вам! А Азову - подмога!
        - Туча вражья плывет на нас немалая.
        - Туча, говоришь? - тревожно спросил Татаринов.
        - Туча великая, черная! Несметная! - наперебой заговорили казаки. - Амуницию, провизию владетели Дагестана и Черкесии повезли по анапской дороге к азовскому делу на семи тысячах подвод.
        - Семь тысяч подвод?! - удивился Татаринов.
        - Семь тысяч, не считая войска. Сказывают, там их тысяч сорок - пятьдесят будет, идут всяких колен люди, разные племена, приписанные к кафинскому сенджаку[14 - Сенджак - округ.]. А повезли они по одной только анапской дороге на подводах и в арбах семь тысяч запасных турецких мечей и ятаганов, две тысячи щитов, две тысячи мушкетов, пять тысяч луков, сорок тысяч отравленных ядом стрел, шесть тысяч галебарт…
        - Многовато… - задумчиво молвил Черкашенин.
        Выходило так, что Бей-булат, Джем-булат и Грицай Ломов, которым не совсем еще верили атаманы, сказали горькую, но истинную правду. Времени терять нельзя было!
        - Что же мы будем делать? - спросил Татаринов.
        - Что будем делать? Воевать! Не помирать же! - сказали сбежавшие.
        - Воевать-то воевать, это нас не минует, да вот сип у нас маловато. Ой, как маловато! - протянул Иван Каторжный.
        Тогда Татаринов, обращаясь к Черкашенину, сказал:
        - Ты - знатный атаман! Поведай-ка нам свою правду-думку по сему тягостному случаю. Дело-то, как видишь, весьма трудное. Небывалое на Дону дело.
        - Поведаю, - сказал старик, расправляя усы. - Я поведаю вам, братья-атаманы, сказку-быль, которая родилась при мне, а помереть она не сможет и после моей смерти. Слушайте сказку, запоминайте. Пришел я, братья-атаманы, на Дон с Черкасс. Прожил на белом свете много лет. Пережил трех русских царей: Ивана Васильевича Грозного, Бориса Годунова, Василия Шуйского, двух польских самозванцев с шлюхой Мариной, а ныне служу я царю Михаилу Федоровичу. Пережил я царствование восьми турских султанов: Селима II, прозванного Несчастным Пьяницею, султана Мурада III, султана Махмеда III, султана Ахмеда I, Мустафу I, Османа I, опять Мустафу II, Амурата IV. Теперь начал я жить при новом, девятом турском султане Ибрагиме[15 - Эти султаны, кроме Ибрагима, царствовали с 1566 по 1640 год.]. И так думаю, братья мои атаманы, переживу я и этого полоумного. Но из всех султанов мне запомнился один - Селим II. Кассым-пашу, его главнокомандующего, мы с князем Петром Семенычем Серебряным разгромили при Переволоке под Астраханью. Тогда войско Селима было в сто тысяч янычар, морское войско под командой Мирселет-паши приплыло на
ста пятидесяти галерах. Мы били их на поле, на Дону, в степях и на море, а они кричали, что тут, на Дону, всей турской землей ничего не сделаешь и во сто лет! Амман - пощадите! Мало ли их погибло у нас с голоду, с холоду, со страху? «Нам-де зимовать не мочно!» - кричали они. Искали воды, хлеба, искали для лошадей травы. А ничего этого не было. По Можарской дороге, когда они бежали через Кабарду, валялись одни трупы. Турки рубились между собою, пили горькую болотную и соленую воду, ели дохлых коней, павших ослов, верблюдов. Телеги и арбы с трупами лежали перевернутыми в канавах, без колес, с нераспряженными, заморенными конями. Многие турки и татары померзли, попухли, оборвались. От голода и жажды даже военачальники их попухли с голоду, как жабы. А вприбавок в то время я в Азове-крепости со своими верными молодцами два главных погреба с порохом подорвал. Ему бы, турскому султану Селиму II, сидеть за морем да тряпочкой утираться, а он, вишь, грамоту подлую царю Иоанну Грозному прислал, хвастливую грамоту, назвал нашего царя конюшим, а взамен, собака, получил от нашего царя крысу битую. Стал снова
домогаться: почто-де ты, царь русский, закрыл мне дорогу астраханскую, не даешь мне проехать через Кавказ? Зачем-де ты поставил сильную крепость Тарки? Снеси Тарки!..
        Поехали мы в Стамбул, атаманы, с послом Иваном Петровичем Новосильцевым с царской грамотой. Путь наш был длинный. Лежал он из Москвы на Рыльск, из Рыльска в Азов, из Азова в Кафу, а из Кафы в Стамбул. Поглядел я тогда в Азове, как крепкие стены порохом порвало. Ладно у меня это вышло. Думаю, если живым вернусь из Стамбула, то непременно еще два пороховых погреба подорву.
        Приплыли мы в Стамбул. Всяко там было: беда, томление, глумление. Ну как всегда бывает. Иван Петрович, по указу царя, сказал султану Селиму: астраханскую дорогу через Кабарду царь откроет, только чтоб по той дороге не водились ваши лазутчики, не велось бы разбоев, не водили бы снова войск своих под нашу Астрахань…
        Крепость Тарки, говорил Иван Петрович, на кабардинской земле; царь ее ставил по просьбе своего тестя князя Темрюка и других князей. Но чтоб с султаном не иметь вражды, были согласны, по указу царя, снести крепость Тарки.
        Царь Грозный думал уступить султану во всем, чтоб дружбу с ним иметь. Уступил. И что ж? Несчастный Селим возомнил себя всевышним богом. Со страха-де, по слабости все это русские делают. Давай-ка я, султан, пошлю царю русскому еще одну грамоту. За дружбу русскую султан пожелал быть покровителем нашего царя, пожелал Иоанну Грозному стать подручным у него, пьяницы, турского султана, вознес царю хвалу за то, что он, Иоанн Грозный, добре все сделал, послушался его - открыл астраханскую дорогу. И тут же потребовал вернуть ему Астрахань, а крымскому хану Девлет Гирею отдать Казань! Ну, каково?! Во многих государствах, вестимо, добрых людей жалуют, лихих казнят. А его, Селима, и казнить мало!
        Воротясь на Дон, я взялся за свое атаманское дело. За Астрахань и Казань я во тысяча пятьсот семьдесят втором году подорвал в Азове еще два пороховых погреба, взял лихом город, да не надолго, причинил в Азове-городе большой урон. Это малость и отрезвило несчастного Селима. Астрахань! Казань! Еще бы! Азов? Азов туркам крепко надобен. Торговые люди одних только пошлин давали султану в лето до восьмидесяти тысяч золотом. Кусок-то не маленький!
        Нам ли, атаманы, страшиться врагов своих бесчисленных? Нам ли впадать в уныние? Мы видели трупы людей русских, лежавшие как стога сена в степи, и Дон-река не раз уже на моих глазах по три дня кровию текла. Не раз волки рыскали по нашей земле. Но то не волки были, то были турки да татары. Они предавали огню и мечу наши многие села и города, рушили церкви, жгли монастыри, секли мужей, жен, чад малых. И не было тогда ни стонущих, ни плачущих, ни страдающих. Все лежали рядом мертвые. А мертвые гласу не имут. Смертию своей они жизнь других покупали, но не оставались в чужой вере и не срамили Руси. Умирая, они твердили одно: «Я пью эту чашу смертную за веру православную, за вольный Дон, за великую Русь!»
        Азов - слава казачества, отечества нашего слава! Новый турский султан нас хочет забрать под себя - и он не осилит! Одни будем биться со всеми врагами, а все-таки не покоримся! Отстоим мы Дон-реку и Азов-город на удивление всем землям и всем народам. Это будет великая память нам, старым, молодым, - хорошая память о днях великих, а храбрым - крепкое испытание. Царство Русское не рушится врагами, доколь оно ограждено столь верными сынами.
        Я слышу, атаманы, гром уже гремит, стук стучит по дорогам, сильные ветры дуют с морей Черного и Азовского…
        Настают грозовые дни!
        Ну что ж вы задумались так, братья мои, храбрые атаманы? Теперь-то и настанет то самое время, когда старый должен, как говорят люди умные, помолиться, самый молодой - чести себе добиться, а удалой - силу плеч своих богатырских испробовать.
        Атаман Черкашенин подошел к окну, раскрыл его настежь. Беседа закончилась. С песчаной отмели через высокие стены крепости ворвалась в дом любимая казачья песня:
        Как со черна-черна, братцы, ерика,
        Под азовски башни, братцы, каменны,
        А и грянули, братцы, десять тысяч казаков -
        Запорожских, донских, волжских, яицких…
        Под гулкий стук топоров песня летела над крепостью:
        Как спужались, испужались татаровья,
        Ускочили они, братцы, из азовских стен,
        Да покинули они пушки медные,
        Зелье-порох да, братцы, и золоту казну…
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        Наступила ранняя и свежая утренняя заря. От сизого марева освобождалась почерневшая земля, заблестели широкие приморские поймы, засеребрились извилистые ленты тихих притоков Дона. Величавый Дон просыпался в этот день не торопясь, покачивая плавно тихие и широкие воды.
        Над Азовским неспокойным морем, распластав крылья, носились стаи чаек, а над выжженной, оголенной степью спозаранку кричали встревоженные, голодные вороны.
        Высоко в небе над крепостью кружились вечные степные жители - орлы, остроносые ястребы, быстрые и жадные коршуны. Черные и белые рваные тучи, клубясь, ползли по небу. Догоняя одна другую, они спешили на север.
        Начинался обычный летний день. Солнце поднималось все выше и выше, ветер постепенно стихал, а тучи, белые и черные, бежали тише.
        Часовой, прогуливаясь с ружьем по широкой стене, протяжно пел старинную казачью песню:
        На заре-то у нас было да на зорюшке,
        На заре-то было да на утренней,
        На закате было светла месяца,
        На восходе было красна солнышка.
        Уж вы гой еси, а вы, донские казаки,
        Соходитеся, соезжайтеся во единый круг,
        Во единый круг, во единый луг.
        Да уж думайте, э-э, думу крепкую,
        Думу крепкую, всеединую…
        - Стой же ты, казак! - выскочив на стену, крикнул атаман Татаринов. - Не видал ли ты, брат, неприятеля?
        - Да помилуй бог, - встрепенувшись, сказал часовой, - ежели сова пролетит, я услышу, мышь летучая где пронесется, скользя крылом, я услышу, лиса хитрая прошмыгнет, по-воровскому озираючись, - и ту, атаман мой, Михаил Иванович, глаз мой никак не пропустит. Неприятеля я завсегда примечу. Тишь пока стоит на Дону, царит спокойная благодать.
        - Тишь, говоришь? Благодать? Как бы не случилось чего! Плохо ты нынче службу несешь, казачина. Погляди-ка туда, к морю синему…
        - И-и! Батенька ты мой! - притихшим голосом сказал часовой…
        Скоро пришел Алексей Иванович Старой.
        - А погляди-ка ты, брат-казак, в эту сторону, - сказал Татаринов.
        - И-и! Православные! Царица моя небесная! - перекрестившись, произнес казак. - Зачернелося, забелелося!
        На стену торопливо выскочил, застегивая просторный кафтан, атаман Иван Каторжный.
        - А погляди-ка ты, донской молодец, в третью сторону, - сказал часовому Татаринов.
        - Н-ну!.. Атаманы-казаки! - бледнея закричал часовой. - Что делается в степи! Окружают нас вороги со всех сторон. Пропадем! Ей-богу, пропадем в крепости…
        Сюда же на крепостную стену вбежали Наум Васильев, Осип Петров, Федор Порошин и Иван Зыбин.
        - А поглядите-ка, братцы, в четвертую сторону, - снова сказал Татаринов.
        Там турки несметным числом ползли, что саранча голодная, к Водяной башне.
        - Да мы же, братцы, атаманы-казаки, помрем здесь все до единого! - заголосил часовой и задрожал всем телом.
        - А мне не нравится твое бабское причитанье, - хмуро и грозно сказал атаман Татаринов. - Подойди-ка, казак, сюда поближе.
        Часовой подошел ближе.
        - Ты что же мне, тварь подлая, сказывал: тишь на Дону, благодать? «Сова пролетит, я услышу!» Где неприятель? Сказывай! Видишь?!
        - Помилуй бог, атаман! - взмолился казак, тараща обезумевшие глазища. Дрожащие руки его едва не выронили ружья.
        На стену взобрались уже и Левка Карпов, и Панько Стороженко, и Дмитро Гуня. За ними и другие казаки. Стоят, смотрят в сторону моря и степи…
        - Ты ж, сонный казак, своим плохим стережением убаюкивал себя, а нас в главном не упредил. Так, брат-казак, службу постовую не несут.
        - Помилуй, пощади, атаман! - бормотал усатый часовой.
        - Где неприятель, спрашиваю тебя! Мышь, говоришь, летучая пронесется, скользя на крыло, слышишь, а враг уже к стенам нашим приполз, а ты и не слышал? У, поганая твоя рожа!
        - Да я же, славный атаман, глядел все время, глаз со степи и моря не спускал. И в ту сторону глядел, и в другую глядел…
        - Глядел сонными гляделками, чтоб они у тебя вылезли наизнанку. Проглядел! Проспал! Но то не беда еще, что ты так глупо проворонил неприятеля. То не похвально, - гневно и зло сказал Татаринов, - что ты, герой удалой, увидя неприятеля, вымолвил со страху непотребные слова, прискорбные для войска, трусливые слова: «Пропадем! Зачернелося! Забелелося!» Отныне в Азове и единый человек не произнесет таких подлых и непотребных слов. Ты сам откуда?
        - С Рязани.
        - Зовут тебя как?
        - Иваном.
        - А по прозвищу?
        - Оглобля!
        - Эх ты, Оглобля, жалко мне тебя, брат, но что теперь поделаешь, дело военное требует порядка и чести, Становись-ка к самому краю азовской степы, становись туда, подальше…
        Казак все понял. Он понял, какую великую оплошку допустил в своей службе. Делать было нечего. Он протянул ружье рядом стоявшему казаку Ивану Лысому, спокойно отошел к краю широкой азовской стены и не стал просить пощады и милости. Оп только сказал:
        - Братья мои казаки, атаманы. Чему быть, того не миновать. Только не считайте меня, соколы, изменником. Считайте вы меня простым воином, донским казаком, сраженным первой пулей за общее русское дело.
        Татаринов глухо выстрелил из пистолета. Простой казак Иван Оглобля рухнул со стены.
        - Так мы поступим с любым, кто не верит в победу нашу. Долго нам сидеть еще в крепкой осаде, - сказал Татаринов.
        Атаманы спустились со стены в город, созвали наскоро круг, как потребовало войско. Круг единодушно крикнул: на случай военного времени быть атаманом великого войска Донского калужанину Осипу Петровичу Петрову. Он всем давно показал свою хитрость и верную службу Дону. Походными войсковыми атаманами по-прежнему возвели Михаила Ивановича Татаринова да Наума Васильевича Васильева. Атаману Ивану Каторжному казаки определили службу быть атаманом и выдумщиком, промышленником всех важных оборонных дел: подкопных, орудийных, пороховых. Алексею Старому надлежало оставаться атаманом посольских дел…
        Голая степь ожила, стала многолюдна. Дойдя до древнего замка, на пушечный выстрел от крепости, в старые траншеи не спеша вошли турецкие артиллеристы. Они вкатили на буйволах двадцать больших проломных пушек, не менее шестидесяти арб подъехало с каменными зажигательными ядрами. Пушки были с открытыми жерлами, их развернули в сторону Азова, укрепили на брустверах. Капычеи - турецкие артиллеристы, чтобы не сбежали с поля боя, по приказу главнокомандующего были прикованы тяжелыми цепями к пушкам. Пушки, чтоб их казаки не укатили к себе в крепость, также были прикованы железными цепями к бревнам, глубоко врытым в землю.
        Возле древнего замка Погурды-бабы взметнулись знамена с конскими хвостами, среди которых находились три главных знамени: знамя великого султана Ибрагима, червонное, китайковое, длиною в сто локтей, знамя главнокомандующего турецкой армии Гуссейн-паши Делии и знамя адмирала флота Пиали-паши.
        Знамена с белыми, черными, рыжими конскими хвостами, знамена красные и черные, золотистые и серебристые, простые и дорогие, выросли, как густой лес, вокруг трех главных знамен.
        Турецкие войска тянулись и тянулись, и не было им конца и края. Скрипели телеги, колеса сотен тяжелых неуклюжих орудий, которые всей своей тяжестью вдавливались в сырую землю, выбивали глубокие, по самые «тупы, колеи, скрежетало и лязгало железо. Крепостные орудия тащили цугом люди, верблюды, усталые и отощавшие буйволы.
        Азов окружали со всех сторон. Со всех сторон к крепости ехали воины конные, шли воины пешие.
        Первыми на самое близкое расстояние к городу с невероятным достоинством и неустрашимым видом подошли немецкие войска во главе с двумя полковниками. Полковники были высокого роста, в ловко затянутых мундирах мышиного цвета, в лихо надетых набекрень медных касках с острыми шишаками. У поясов огнем горели медные ножны сабель. Высокие голенища сапог до колен были забрызганы грязью. Шесть тысяч наемных немецких войск шли строгим маршем в такт грохающим барабанам.
        К Водяной башне адмирал флота Пиали-паша и известный, непобедимый и храбрый Сейявуш-паша спешно отрядили десант морских войск в пятидесяти двух лодках. Высадили его на противоположной стороне небольших островов Удеги и Тимура. Турки быстро заняли старые траншеи. На турецкий десант возлагалась большая задача - не допустить прихода казачьих подкреплений.
        Турецкие войска окопались на берегах мелких рек - Улутона, Деритона, Канлыджи. Многие плоты, груженные кирками, лопатами, ломами, камнем и бочками с порохом, сопровождали войска. На плотах, сколоченных из бревен и положенных поверх легких лодок, турки доставили с больших кораблей более сотни пушек, стенобитные машины. На западной стороне полупустынной степи Гейгата возник из палаток и шатров огромный город, в котором стали размещаться тысячи людей, верблюдов, лошадей.
        Среди разноплеменных и разноязычных многотысячных войск ходили турецкие муллы в зеленых бешметах, в белых чалмах, с большими кинжалами на поясах, в коротких штанах и ободряли войска. Муллы произносили священные слова Магомета, устрашали Кораном, возносили молитву аллаху. Голос муллы для каждого турка, для каждого татарина, для всякого верующего мусульманина всегда был призывом аллаха, сопровождающим человека на смерть, на большие и малые подвиги.
        Мулл в турецком стане было пятьсот человек, во главе с пророком, великим муэдзином турецкой армии и флота Челеби Эвлией. Ему было приказано главнокомандующим Гуссейн-пашой Делией возносить молитвы аллаху с особым старанием. Особый наказ эфенди Эвлия получил от доверенного и тайного лица султана - злого, хромого скопца Ибрагима, которому, как своему слуге, султан поручил тайно следить за всеми пашами, адмиралами, беглер-беками, алай-беками и даже за самим главнокомандующим Гуссейн-пашою. Раздражительный Ибрагим был в турецком войске глазами, ушами, совестью и тенью султана. Он нетерпеливее других ждал начала грозной битвы на Дону, чтоб русской кровью утолить свою неутолимую жажду мести всему миру.
        Гуссейн-паша надеялся покорением Азова добиться для себя немалой славы и прибыли, получить поместья, знаки отличия и всякие другие военные награды.
        Пиали-паша стремился стать первым после султана человеком, чтобы затмить своим именем имена других военачальников.
        Ходжа Гурджи Канаан-паша - очаковский губернатор и губернатор Румелии, начальник сорока тысяч буджакских татар, сорока тысяч молдаван и валахов, начальник двадцати тысяч трансильванцев - мечтал получить не только богатства, почести, даровые руки русских пленных. Он спал и видел себя управителем Египта и его народа.
        Крымскому хану хотелось добыть тысячи рабов, тысячи коней, захватить многие арбы русского серебра и золота, получить от султана награды, множество турецких денег и стать безраздельным управителем Азова.
        Эвлия Челеби по-прежнему хотел прочно утвердиться при султанском дворе единственным пророком, слово которого во славу аллаха было бы железным законом для всех турецких визирей, беглер-беков, пашей и даже для самого султана Ибрагима.
        Скопец Ибрагим наслаждался тем, что все они - большие и малые турецкие военачальники - в его цепких руках.
        В басурманской рати, собранной за четыре года, составляли немалую силу войска царей, королей, горских князьков.
        В Азове стало известно, что, кроме двух немецких полковников, шести тысяч немецких солдат, под Азов пришли для военного промысла мудрые выдумщики, подкопных дел мастера из Испании, из великой Венеции, умелые воины Франции и Швеции. То были люди, умевшие делать и взрывать мины, начиненные свинцом и порохом, ядра огненные, поджигающие дома и прочие строения, управлять ломовыми пушками, верховыми пушками, употреблявшимися для навесной стрельбы каменными ядрами и разрывными снарядами.
        В султанском лагере галдели на многих языках и наречиях.
        Горец говорил, как он быстро собирался в поход - снял-де с жерди овчинный полушубок, отряхнул его от пыли и надел на себя. Снял с гвоздя хорасанскую шапку, два-три раза встряхнул ее и надел на голову. Египетский меч с приветствием пророку давно был на горце, ружье с насеченным прикладом всегда за спиной, конь убран к походу, как невеста к свадьбе.
        Хлопнув коня ладонью по шее, горцы вскакивали в седла и мчались к Азову. Каждому охотнику послужить себе и султану горянки вслед говорили: «Дай бог тебе счастья!..» А турецкий певец пел свои песни:
        Где коснулась рука наша - там плач стоит;
        Куда ступила нога наша - там пламя льется.
        На разных языках передали воинам приказ Гуссейн-паши, по которому каждому, кто принесет голову христианина, тотчас же будет выдано из казны сто пиастров, за десять голов назначены тимары - малые поместья, и займеты - большие поместья - за сто христианских голов. В каждом большом и малом полку Гуссейн-паша назначил начальников, которые принимали бы срезанные головы, платили за них деньги, вели счет точный и, собрав срезанные головы воедино, чтоб не воровали их, тайно, со всей осторожностью и без лишних глаз, закапывали бы в землю или ставили из них памятники Баш-колы.
        Головы атаманов, есаулов, знатных и храбрых казаков турки оценивали особой платой, особыми наградами. Такие головы непременно должны были доставляться лично главнокомандующему Гуссейн-паше Делии.
        Сами мусульмане, татары, турки и горцы ничего так не страшились, как смерти без погребения, и потому они всегда во время всяких сражений выказывали чудеса храбрости, чтобы вынести из поля боя тела своих павших товарищей. Они шли в такое время на всякие жертвы, лишь бы выручить тело своего единоверца и предать его земле.
        Началось великое дело на Дону.
        Гуссейн-паша сказал, протянув руку в сторону крепости:
        - Не укроетесь вы, донские казаки, от моего гнева! Я пришел сюда, чтобы покарать вас и уничтожить всех до единого. Сопротивляться бесполезно!
        Но его громкий голос тонул в реве животных, в шуме людских голосов, в звуках голосистых флейт и громе боевых барабанов.
        От многой неприятельской силы, усеявшей широкую донскую степь, от несмолкаемого страшного рева животных, от исступленных криков людей, от многочисленной артиллерии, которая все еще устанавливалась, передвигаясь с места на место, от неисчислимой, метавшейся по степи татарской конницы, казалось, земля трескалась и гнулась, а от множества кораблей и мелких судов вода выходила из берегов.
        Войска расположились в полуверсте от города. Тучи пестрых знамен турецких, татарских, всяких иных народов покрыли тучи разноязычных людей.
        В полдень великий муэдзин Эвлия Челеби, и с ним все пятьсот мулл, когда установилась тишина, совершили со всем мусульманским войском великую молитву. Они отдали должное аллаху перед началом задуманного боя.
        После молитвы, по приказу главнокомандующего Гус-сейн-паши, для устрашения защитников азовской крепости во всех полках учинили несказанный, превеликий шум, дабы в крепости знали могучую турецкую силу.
        И пошел под городом такой визг и такой крик, такой гвалт и такой гам, что и сам сатана, пожалуй, слушая эти страшные, дикие голоса, бой барабанов и вой флейт, содрогнулся бы. Перепуганные лошади, верблюды и буйволы не только во вражеском стане, но и в стане защитников Азова взревели, замотались. Даже азовские собаки испуганно, поджав хвосты, завыли, протягивая морды к небу. А главнокомандующий турецкой армии хохотал, надрывая живот.
        Нахохотавшись вдоволь, Гуссейл-паша приказал для устрашения врага кричать и бить в барабаны еще громче. И хотя от этого шум учинился великий, в крепости его слушали с глубоким и терпеливым молчанием.
        Атаманы и казаки говорили между собой, что таких воинских порядков они еще не знали и что ни в одной стране таких ратных людей от веков еще не водилось. Хоть пляши под их дикий крик, под бой барабанов да под флейты.
        - Вишь, сколько турецкой музыки к нам в гости привалило, - усмехнулся атаман Татаринов.
        Бей-булат и Джем-булат, смекалистые ребята, поняли слова атамана правильно. Они выскочили на середину и давай горячо и жарко плясать легкую кавказскую лезгинку.
        Поначалу удивились этому казаки. А черкесы, размахивая руками, мельча ногами в легких кавказских сапогах, так живо носились один возле другого, что и уследить за ними было трудно.
        Джем-булат выхватил кинжал, подбросил его кверху. Кинжал перевернулся в воздухе и острием уткнулся в землю. Джем-булат схватил его зубами, понесся легкой ласточкой по кругу. Бей-булат подбросил свой острый, сверкающий кинжал и поймал его на лету тоже зубами. И пошли горцы кружиться в вихре, не зная устали легко вытанцовывать на одних только пальчиках. Атаманы, казаки и бабы сначала улыбались, а потом когда Джем-булат представил из себя коня, а Бей-булат вскочил на его спину, как лихой наездник, и поскакал вперед, - азовцы весело расхохотались.
        Тут выскочил в круг лихой запорожец и пошел вприсядку, да так, что не остановишь. Лихо-здорово!
        Какое им дело до турецкого ишачьего рева!
        Главнокомандующий турецкой армии для страха казаков, коим он хотел показать, будто у него пороху неисчислимое количество, приказал сразу ударить изо всех пушек. Турецкие пушки грохнули так, словно ударила самая сильная гроза, словно загрохотал в небе самый великий гром со страшной огненной молнией. От того грозного залпа светлое солнце померкло, а крепостные стены содрогнулись.
        Когда дым рассеялся, казаки увидели, что вокруг Азова-города в восемь рядов встали янычары, взявшись за руки, и окружили крепость от Дона-реки до самого Азовского моря.
        В крепости было тихо.
        Самоуверенный Гуссейн-паша подумал, что он достаточно устрашил донских казаков, и от своего имени и от имени адмирала Пиали-паши послал парламентером в крепость командующего всеми янычарами Магмед-агу. А от крымского хана послали его знатнейших военачальников Курт-агу и Чохом-агу. Послам был дан наказ требовать от казаков без всякого промедления и без всякого боя сдать город Азов и в наступающую ночь покинуть, не мешкая, крепость.
        Послы пришли к крепости пышные, гордые, важные. Их учтиво встретил по поручению войска атаман Алексей Иванович Старой, спросил:
        - По какому делу прибыли?
        Магмед-ага, надувшись, надменно сказал:
        - Мы прибыли по поручению самого султана Ибрагима, по поручению четырех главных пашей, по поручению главнокомандующего, по поручению крымского хана Бегадыр Гирея с такой речью: «Люди вы божьи, рабы царя небесного. Никто вас в пустыни не посылает. Вы - что орлы в небе, парящие безо всякого страха. Вы, словно волки, всюду рыскаете. Вы - донское казачество, вольное и свирепое. Вы - наши соседи, ближние и непостоянные, нравы у вас лукавые, неисправимые вы убийцы и беспощадные разбойники…»
        Старой остановил Магмед-агу суровым взглядом, но достойным словом:
        - С такой гладкой, но неумной речью толку мы с вами добиться не сможем.
        - Отчего же? - удивленно спросил Магмед-ага.
        - То ты спроси у своего глупого султана Ибрагима. Негоже нам обмениваться такими словами, ежели желаем мы делать важное и доброе дело. Однако мы люди терпеливые, продолжай…
        Магмед-ага снова начал читать:
        - «Неужели вы от века сего не наполните своего чрева голодного? Ну, кому вы приносите обиды такие великие и страшные грубости? Вы наступаете на великую десницу царя нашего турского. Неужели и в самом деле считаете себя богатырями русскими? Вам, воры-разбойники, не уйти от руки султанской. Птицею ли вам из Азова теперь лететь? Вы сидите теперь в осаде крепкой…»
        - Ну-ну, - сказал Старой, - завирай, да не задирай, больно много храбрости вбил себе в голову. Мы лаяться можем покрепче. Но валяй, коль тебя на то наставили.
        - «Прогневили вы султана Амурата. Вы убили на Дону мужа греческого закона, посла турского Фому Кантакузина, приняв его с честью в городки свои, а с ним побили всех армян и гречан для их серебра и злата. А тот посол послан был к царю вашему для царского дела. Вы взяли у царя нашего Азов-город, не пощадили никого, посекли всех до единого. И положили вы тем самым на себя имя лютое и звериное. И теперь вы сидите в нем и дела свои творите недобрые. Вы разделили царя турского с Азовом-городом, со всею ордою крымской и ногайской. Разлучили и царя нашего с морем и карабельным пристанищем. Сделавши это, какого же вы конца дожидаетесь? Какие же у вас крепкие и жестокие казацкие сердца! Очистите вотчину царя турского, Азов-город, в ночь сию, не мешкая. А что есть у вас в нем вашего сребра и злата, то понесите его без страха из Азова вон с собою в городки свои казачьи, к своим товарищам, на отходе мы вас не тронем. Напротив того, сейчас мы вам дадим двенадцать тысяч червонных, а по выступлении из города - еще тридцать тысяч. Но если только вы из Азова-города этой ночью не выйдете, завтра от нас вы живы не
будете. Кто вас защищать станет? Кто устоит против наших турецких сил? Нет никого на свете, равного и подобного ему - турецкому султану. Он есть один-единственный царь из всех царей. Не уйдете - раздавим в руках своих, как птицу жалкую. На ваших головах разбойных нет волос столько, сколько есть силы нашей под Азовом. Через нашу несметную силу не перелетит ни одна парящая птица. От царства Московского вам помощи и выручки не будет - ни от царя, ни от людей русских. На что же вы, глупые воры, надеетесь? Хлебных запасов у вас не будет, с Руси хлеба вам не пришлют. Повинуйтесь, и султан простит вам ваше воровство, пожалует вас, обогатит вас, учинит вам покой в Царьграде, даст вам платье свое, выдаст печати богатырские с золотым султанским клеймом. Вас будут называть в Царьграде рыцарями, вам будут все кланяться, и слава ваша разнесется с востока до запада. Помните ли вы наше свирепство, бесстрашие и нашу гордость? На что персидский шах был силен, - и того силы сломлены нами в Багдаде. На что сильна была и богата Индия, - и та теперь стала под владетельство турецкого царя. А вы чем ныне владеете?
Азовом-городом? Доном? Саманными городками? Так вы не только того иметь не будете, но и своих голов. Решайте немедля, ибо время движется к ночи, а солнце склоняется к заходу».
        Когда Магмед-ага кончил читать, Алексей Старой сказал:
        - Выслушал я ваши предерзостные, хвастливые речи, пойду в крепость на совет с войском и с атаманами. Вы ждите меня здесь, у стен Азова. Ответ казачий будет справедливый и скорый по возможности…
        Алексей Старой уверенными шагами с гордо поднятой головой пошел в крепость, а Магмед-ага, Курт-ага, Чохом-ага со своими толмачами стали ждать казачьего ответа, расположившись в глубокой траншее.
        Главнокомандующий турецкой армии Гуссейн-паша в своем просторном и богатом шатре, сшитом из тонкого персидского шелка, вел беседу с адмиралом Пиали-пашой, человеком большого разума и храбрости.
        Гуссейн-паша говорил с уверенностью, что ответ из крепости последует немедленно, что весь поход, в таком большом числе, пожалуй, и не надобен был. Здесь, мол, достаточно было двадцати тысяч янычар, тысячи спахов, и Азов лежал бы у ног султана.
        Пиали-паша был иного мнения.
        - Не всякий орех легко лущится, - сказал он. - Иной придавишь зубами - сразу рассыпается. А иной попадется такой крепости, что зуб скорее сломаешь, а разгрызть не разгрызешь. Тогда мы прибегаем к иному способу: берем камень, кладем орех на другой камень и бьем.
        Гуссейну не понравилось, что адмирал не соглашается с ним, но он сделал вид, что хорошо принял сказанное.
        Пиали-паша как опытный флотоводец заметил главнокомандующему, что большие боевые суда посланы под Азов напрасно. Стоят в море, качаются, а толку от них никакого нет. В Дон ими не пройдешь, да и в Азовском море не разгуляешься. Здесь нужно было иметь побольше малых быстроходных карамурсалей.
        - Это, пожалуй, так, - согласился Гуссейн-паша, - но для устрашения и большие корабли нужны.
        - Страхом крепкого неприятеля не возьмешь, - сказал адмирал, - в военном деле нужны храбрость и уменье.
        - Верно, - сказал Гуссейн-паша и поморщился от намека адмирала.
        - Не смею, да и не время нам, военачальникам, теперь выражать о том свое мнение, - сказал будто в шутку осторожный Пиали-паша.
        - О том должно говорить всегда, - заявил главнокомандующий, нахмурив крутой лоб. - Истинно смелые военачальники не должны скрывать своих мнений в военных делах.
        - Верно, - сказал адмирал. - Крупные корабли, которые будут стоять на якорях, всегда будут подвержены опасности. Достаточно темной ночи да нескольких казачьих чаек, и корабли наши запылают как факелы.
        Гуссейн-паша ничего не ответил на это, задумался.
        - Триста тысяч войска! Шутка ли? А сколько мы пригнали сюда лошадей, мулов, верблюдов! Сколько прикатили арб, телег!
        - Верно, - согласился Пиали. - Вы еще не вспомнили пушек.
        - Пушки… - повел бородой Гуссейн. - Пушки есть не просят. А вот накормить армию, напоить, одеждой укрыть трудно. С провиантом плохо?
        - Плохо, - согласился Пиали-паша.
        - С кормом для скота плохо?
        - Плохо, - отвечал адмирал. - Сейявуш-паша плохо старается.
        - Очень плохо, - сказал главнокомандующий.
        - Вот поэтому, - сказал умный Пиали-паша, - страх может обернуться против нас. Заревут голодные животные или станут гибнуть воины не на поле битвы, а голодной смертью в траншеях… Это будет великий страх…
        Гуссейн-паша зябко поежился.
        В шатер главнокомандующего вошли его помощник, стройный и высокий турок, очаковский губернатор Ходжа Гурджи-паша, главный интендант Сейявуш-паша, злой, возбужденный крымский хан Бегадыр Гирей.
        Бегадыр Гирей с порога спросил таким тоном, будто он сам был главнокомандующим:
        - Почему так долго нет наших людей - Магмед-аги, Курт-аги и Чохом-аги?
        - Да, - вспомнил главнокомандующий, - почему их до сих пор нет?
        Гуссейн-паше никто не ответил.
        В шатер вошел скопец Ибрагим. Он все время подслушивал за стенами шатра. Разговор перестал клеиться. Мало ли что вздумает этот шпион донести султану.
        Время шло. В турецком лагере все больше и больше тревожились, почему до сих пор не возвратились парламентеры. А они, сидя в траншее, сами не понимали, почему так долго не дают ответа из крепости.
        Жирный Магмед-ага успел поспать в траншее, поесть сладких персидских пряников и орехов, которые всегда носил в кармане своего мундира, отпил кипрского вина из малой походной сулейки и снова соснул, а ответа все не было.
        Проснувшись, Магмед-ага попросил башенного казака, чтобы тот ускорил дело, а башенный только посмеивался, ничего не отвечая. Он ходил себе и ходил вдоль башни от стены к стене…
        Главнокомандующий с каждым часом становился мрачнее, сверкая глазами кричал на своих подчиненных и не ходил, а бегал вокруг своего шатра. Слыханное ли то дело, чтобы он, Гуссейн, так долго ждал ответа?!
        А что же в это время происходило в Азове?
        Черный поп Серапион и дьяк Гришка Нечаев, вооружившись чернильницами и гусиными перьями, писали письмо турецкому султану и его главнокомандующему. Писали попеременно, поскольку рука у них была одинакова. Сочиняли письмо все вместе, складывали его по словечку, как бы низали бисер на ниточку. Сочиняли и хохотали так, что воздух сотрясался, будто за крепостью не было вражьей силы, а над казаками - никакой опасности. Казалось, они были заняты веселым и мирным делом. Хохотали, хватались за животы, и каждый хотел непременно вставить свое словечко, похлеще, да поскладнее, да позадиристее.
        «О прегордые и лютые варвары!
        Видим мы всех вас и про вас ведаем, силы и гнев царя турского - все знаем. И видаемся мы с вами, турками, почасту на море, и за морем, и на сухом пути. Ждали мы вас, гостей, под Азов-город дни многие. Где ваш Ибрагим, турский царь, ум свой дел? Позор его будет под Азовом! Или у него, царя, не стало за морем злата и серебра, что он прислал под нас, казаков, для кровавых казачьих зипунов четырех пашей своих? А с ними, сказываете, под нас прислано рати турецкие по описи триста тысяч. То мы и сами видим и ведаем. Тех людей много, что травы на поле или песку на море. И то вам, туркам, самим давно ведомо, что с нас по сю пору никто наших зипунов даром не сымывал с плеч наших.
        Не запустеет Дон головами нашими. А на взысканье смерти нашей с Дону удалые молодцы к вам тотчас будут под Азов все, не утечи будет пашам вашим от них и за море. А если только нас избавит бог от руки ево такие сильные, отсидимся от вас в осаде в Азове-городе людьми своими малыми. Всего нас, казаков, в Азове сидит пять тысяч. Страмно то будет царю вашему турскому и вечный стыд в позор от его братьи, от всех царей и королей немецких.
        Холопи мы царя Московского, а прозвище наше вечно - казачество донское, вольное и бесстрашное. Станем мы с ним, царем турским, битца, что с худым пастухом…»
        Тут кто-то из запорожских казаков вставил:
        - «Пришли к нам великие лыцари, а голым задом и ежа убить не вбьют…»
        - Ха-ха! - раскатилось громкое эхо по крепости. - Ха-ха!
        - «Твоего войска мы не боимся, землею и водою будемо с тобой, собачий сын, биться! Вражий да ишачий ты сын, вавилонский кухарь! Македонский колесник! Иерусалимский сагайдачник!» - разошелся украинец.
        - Ха-ха! - снова раскатилось эхо.
        - Го-го! 0-го-го!
        - Строчи, поп, далее, - заговорили все.
        - «…Где бывают рати великие, там ложатся трупы многие. Нас, казаков, от веку веков никто в осаде живых не имывал. Вы наш промысел над собою сами увидите. И от нашей казачьей руки страмота, и стыд, и укоризна ему вечная будет, царю вашему турскому, и пашам, и всему войску. Где его рати великие топере в полях у нас ревут и славятся, а завтра в том месте у вас будут, вместо игор ваших, горести лютые, и плачи многие, лягут от рук наших ваши трупы многие. И давно у нас, в полях наших летаючи, клехчут орлы сизые, играют вороны черные подле Дона тихова, всегда воют звери дивии, волцы серые, по горам у нас брешут лисицы бурые, а все то скликаючи, вашего бусурманского трупу ожидаючи…»
        Прибежал посыльный с поста наугольной башни, молодой казачок в кудлатой бараньей шапке.
        - Атаманы, - вскричал он, - стойте!
        - Ну что? Говори, - спокойно сказал Татаринов.
        - У всех ближних турецких пушек зажгли фитили! Всё наготове. Видно, они ждут приказа. Сейчас грохнут по крепости.
        - Да то они берут нас на испуг, - сказал Алексей Старой, - с ответом торопят. Не грохнут, подождут. Ты, смелый казачок, пулей слетай в ближнюю траншею, которая полевее кладбища. Там сидит с толмачами Магмед-паша. Он ждет моего прихода. Скажи ему: ответ наш казачий он получит вскоре.
        Беловолосый быстрый казачок помчался к траншее во весь дух.
        Главнокомандующий турецкой армии не находил себе места от злости. Он давал войсковым начальникам приказы - и тут же отменял их, давал новые - и снова отменял. Переставлял обозы с места на место. Конные в одиночку, по двое, по трое носились по полю как угорелые.
        Магмед-ага доедал свои последние запасы сладостей. За это время он уже не однажды поспал в траншее. Войско ждало ответа. А солнце и земля совершали свой путь.
        Из крепости доносились взрывы смеха. Они сменялись полнейшей тишиной. Азовцы продолжали писать письмо.
        - «…А красной, хорошей Азов-город взяли мы у царя вашего турского не разбойничеством и не татиным промыслом, взяли мы Азов-город впрямь в день, а не ночью, силой своей и разумом. А все то мы примеряемся к Ерусалиму и Царьграду. Хочется нам тако ж взяти Царьград, то государство было христианское. Вы, басурманы, нас жалеете, что с Руси не будет к нам запасу хлебново, ни выручки, и сказываете, будто к вам из государства Московского о том писано. И мы про то сами без вас, собак, ведаем, какие мы в Московском государстве люди дорогие. Ни к чему мы там не надобны, очередь мы сами за собою ведем. А государство Московское многолюдно, велико и пространно, сияет светло посреди, паче всех иных государств и орд басурманских, персидских и еллинских, аки в небе солнце. А на Руси не почитают нас и за пса смердящего. Отбегаем мы с того государства Московского, из работы вечныя, из холопства невольного, от бояр и от дворян государевых, да здесь прибегли и вселились в пустыне непроходней. Кому об нас там, на Руси, потужить? Там все будут рады концу нашему. А запасы к нам хлебные и выручки с Руси николи не бывали.
Кормит нас, молодцов, на поле зверь дикий да морская рыба. Питаемся мы аки птицы небесные: ни сеем, ни орем, ни в житницы вбираем. А злато и серебро емлем у вас за морем - то вам самим ведомо. А жены себе красные и любимые водим и выбираем от вас же, из Царьграда, а с женами детей приживаем…»
        Тем временем, когда писалось письмо, атаманы войска Донского Осип Петров да Иван Каторжный, не теряя минуты, определяли расположение татарских и турецких войск, замкнувших крепость кольцом. Они побывали во всех одиннадцати крепостных башнях и через смотровые окна старались угадать замыслы врага. Они успели побывать в городках Ташкалове и Тапракалове. Они осмотрели и проверили подкопы подземные, прорытые на случай вылазок. Они побывали в главных бастионах и сметили, откуда им будет выгоднее, на случай штурма, нанести ощутимый ущерб противнику. Атаманы в Азове не дремали, и, пока писалось письмо, Осип Петров успел сделать в обороне некоторые поправки, необходимые при такой грозной опасности. Бойницы, направленные в сторону врага, были наготове. Идя к наугольной башне, Осип Петров перекрестился и сказал:
        - Чем только все это кончится?
        Иван Каторжный ответил:
        - Плохо мы скроены, Осип Петрович, да, видно, крепко сшиты.
        - И я так думаю. Будем стоять, пока земля сможет держать нас на своей теплой груди. Она и по смерти не покинет нас, примет, как сынов своих, вольных и храбрых…
        Теперь уже скрипел пером дьяк Гришка Нечаев, вслушиваясь в то, что ему говорили атаманы Алексей Старой, Михаил Черкашенин, Михаил Татаринов, Наум Васильев да и все, кто мог сказать ладное да умное. Опершись на ружья, на длинные пики, казаки согласно и одобрительно кивали головами.
        - «…Нельзя мириться или вериться хрестьянам с басурманом. Хрестьянин побожится душою хрестьянской и на той правде вовеки стоит, а ваш брат басурман побожится верою басурманскою, а ваша вера басурманская, татарская равна бешеной собаке, - и потому вашему брату басурману, собаке, и верить нельзя… Рады мы завтра вас попотчевать тем, чего нам, молодцам, бог послал в Азов-город.
        Идите вы к своим глупым пашам не мешкая и опять к нам с такой глупою речью не ездите. А манить вам нас - лишь дни даром терять! А кто от вас к нам с такою глупою речью впредь будет, тому у нас под стеною города быть убиту. Промышляйте вы тем, для чего приехали от царя своего турского. Мы у вас Азов-город взяли головами своими молодецкими, людьми немногими, а вы его у нас, с казачьих рук наших, доступайте головами своими турецкими, многими своими силами. Кому-то у нас на кровавых боях поможет бог? Потерять вам под Азовом-городом турецких голов своих многие тысящи, а не видать его вам будет из рук наших казачьих и до века. Разве отымет его у нас, холопей своих, великий государь и великий князь Михайло Федорович, всея России самодержец, да вас, собак, им пожалует, то уже будет на то его государская воля…»
        Взял Алексей Старой письмо войска Донского, свернул его в трубочку и вышел с двумя есаулами, Федором Порошиным и Иваном Зыбипым, через главные ворота. Татаринов напутствовал его:
        - Будь осторожен, иначе схватят тебя и поволокут в свой табор. Ну а там быть тебе казнену.
        Татаринов предупредил и храбрых есаулов, что они головой отвечают перед войском за атамана, в случае если не уберегут его.
        - Ничего с нами не станется, - ответил Старой, - вернемся в целости. - И направился к траншее, в которой ждал его Магмед-ага.
        Вечерело. По небу плыла запоздалая одинокая пушистая тучка. Небо было широкое, чистое, просторное и спокойное. Где-то совсем близко на реке испуганно крякали затерявшиеся в зарослях селезни и ути, а у самых ног стрекотали и прыгали кузнечики. Впереди, слева и справа все клубилось, шевелилось, рычало, передвигалось. Впереди же белел огромный город турецких шатров.
        Магмед-ага, первым заметив синий кафтан Старого, его белую шапку, понял, что к нему идут с долгожданным ответом. Двух есаулов в зеленых кафтанах раньше не было. К чему они?
        Когда Алексей Старой был уже совсем близко, Магмед-ага укоризненно покачал головой:
        - Долго, очень долго ответ нам писали!
        - Мы мало учены грамоте, - ответил Старой.
        Магмед-ага оглядел с ног до головы храбрых есаулов, заглянул в спокойные глаза атамана и заискивающе спросил:
        - Ответ хорош?
        - По-нашему, ответ хорош, - проговорил Старой, - по-вашему как - не знаем. Не всякому угодишь.
        - Можно читать? - спросил Магмед-ага.
        - То воля твоя. Твоих полномочий мы не знаем.
        - О, - сказал Магмед-ага, разворачивая толстый свиток бумаги, - длинно писано.
        Татарские парламентеры Курт-ага и Чохом-ага, от которых на три сажени несло бараниной с луком, сунули свои носы в письмо, будто они понимали по-русски. Толмачи стояли спокойно, как и подобает им быть, сторонкой.
        Магмед-ага еще раз спросил, хорошее ли письмо. Русского языка он не знал, но чтоб не уронить своего достоинства перед другими, не дал письма переводчику. Алексей Старой сказал, желая выиграть время:
        - Если Магмед-ага пожелает, то наш есаул Иван Зыбин прочтет письмо по-русски и переведет тут же на турецкий язык.
        Магмед-ага положился на слово, что письмо хорошее, и заявил атаману Старому:
        - Тебе, умный и храбрый атаман, будут особые подарки от султана Ибрагима, от главнокомандующего Гуссейн-паши, от верховного визиря Аззем Мустафы-паши, от капудана Пиали-паши, от крымского хана Бегадыр Гирея, от его царевича Сафат Гирея и от меня лично.
        - Спасибо. Подарков мне ваших не надобно. А если уж наградить, то все войско Донское - оно больше всех потрудилось, сочиняя это письмо.
        - Чок гюзель![16 - Очень хорошо! (тур.).]
        - Уж больно ты высоко оценил мои заслуги, - насмешливо сказал Старой.
        Магмед-ага не пошел, а побежал к своему стану, несмотря на полноту и возраст, как резвый и быстрый мальчишка. За ним вприпрыжку еле поспевали Курт-ага, Чохом-ага и толмачи.
        Гуссейн-паша стоял у шатра хмурый, как грозовая туча.
        Еще издали он стал кричать и браниться так, что испуганный Магмед-ага и его свита в нерешительности остановились.
        - Животное, почему ты так долго пропадал? Почему ты позволил, ишак, собака, унизить наше великое достоинство? Старая свинья! Ты заставил топтаться на месте без дела несколько часов подряд все трехсоттысячное войско! - прорычал Гуссейн-паша, скрежеща зубами, и круто отвернулся.
        Магмед-ага, начальник янычарского войска, стоял бледный и растерянный, держа в руке письмо.
        - Иди сюда поближе, да поживее! - грозно закричал главнокомандующий. - У тебя всегда вот так все медленно выходит, старая лошадь!
        Магмед-ага мелкими и осторожными шагами подошел к Гуссейну, тот со злостью вырвал у него из рук письмо, развернул, влетел в шатер, сел на ковер, быстро пробежал глазами сверху донизу и сунул свиток эфенди Эвлии Челеби.
        Гуссейн-паша и его начальники услышали такой дерзновенный казачий ответ, какого они еще за всю свою жизнь и долгую службу не слышали. Гуссейна трясло, словно в лихорадке, когда Эвлия Челеби произносил переведенные им слова: «худой пастух», «собачий сын», «ишачий сын», «собака», «кухарь», «македонский колесник», «глупый паша»!
        Гуссейн не усидел на ковре. Он вскочил, подбежал к Магмед-аге, схватил его за грудь, рванул одежду, и та расползлась, обнажив белое тело, густо заросшее черным волосом.
        - Как ты, Магмед-ага, мог принести в мой шатер такое письмо?! Ты принес грязь! Ты позволил казакам оскорбить султана Ибрагима, оскорбить нас, военачальников, пашей, крымского хана!
        - О крымском хане в письме ничего не сказано, - вступился Курт-ага.
        - Как это не сказано?! - закричал Гуссейн. - Всюду сказано «турецких и татарских собак»! Куда вы смотрели? Зачем вы взяли из нечистых рук это письмо? Зачем вы привезли его сюда?
        - Они писали, а мы, как послы турецкие и татарские, должны при всех неприятных и неудобных словах доставить тебе их ответ, - спокойно и смело сказал Чохом-ага. - Так всегда было принято, так будет принято и впредь. И напрасно главнокомандующий расточает на пас свой пыл и гнев. Мы исполняли твою волю. И если ты, Гуссейн-паша, хочешь получить от донских казаков другой ответ, сходи сам в город Азов или пошли к ним более достойных, чем мы. Зачем ты так злобно и так незаслуженно изодрал платье своему лучшему военачальнику? Так поступать с подчиненными старший не может и не должен…
        - Ты смеешь так говорить со мною? - в бешенстве завизжал Гуссейн. - Я изгоню тебя вон не только из войска - из Крыма изгоню! Длинный язык!
        - Не уходи! - вмешался Бегадыр Гирей. - Если, Гуссейн, ты его прогонишь, то мы уйдем из твоего шатра все: Сафат Гирей, Курт-ага, Чохом-ага и я. Мы подчиняемся только султану. И султан нас так не лаял. Я - крымский хан! Они мне подчиняются. Я их могу лаять, но не ты, заносчивый паша Гуссейн!
        Гуссейн еще больше распалился. Он стал ругать крымского хана самыми последними словами, обзывал его всячески, говорил, что он, Бегадыр Гирей, нерадиво служил султану раньше и нерадиво служит теперь, что он плохо промышлял под Азовом и не знает, с кем ему быть в дружбе, с русским царем или с турецким султаном.
        На это Бегадыр Гирей отвечал резко, достойно, гордо и предупреждал турецкого главнокомандующего, что если он и впредь будет так говорить с ним, то он сейчас же снимет все свое конное войско и вернется в Крым.
        Гуссейн-паша не унимался. Он бегал по шатру, словно бешеный, и хрипло выкрикивал ругательства. Потом он выхватил письмо из рук Эвлии Челеби и рыча, как зверь, разорвал его зубами.
        С большим трудом не так-то скоро спокойному адмиралу Пиали-паше удалось примирить главнокомандующего с Бегадыр Гиреем, и тогда во всех турецких, татарских, кавказских и других войсках все зашевелилось, задвигалось.
        Снова затрубили трубы, забили тулумбасы, загрохотали барабаны. Всю ночь передвигались и строились войска.
        Турецкая армия готовилась к штурму.
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
        Эта ночь в крепости была трудной. От заката до восхода солнца атаманы и казаки, казачьи женки, дети сделали столько военных приготовлений, сколько не успели бы сделать в другое время за целый месяц. Они прорыли семь тайных подземных выходов в стан врага, построили в центре города четвертый подземный городок, где могли укрыться от артиллерийского огня женщины, дети, старики и раненые воины, отрыли двенадцать глубоких колодцев, разделали все говяжьи туши, засолили мясо и сложили его в бочки. Запорожцы, калужане, москвичи и устюжане наковали горы холодного оружия: кинжалов, сабель, зубчаток, раздвигающихся ножей, копий, ошейников с острыми шипами. За одну только ночь словно чудом воздвиглись возле крепостных стен и домов каменные и деревянные навесы - укрытия.
        Донские атаманы вели дело обороны, не зная отдыха, дружно, смело, размашисто. Они ободряли защитников Азова-города теплым словом, лаской, иной раз веселой и задиристой шуткой.
        В полночь, когда в турецком лагере происходила ругань и неразбериха, когда их часовые не знали, кому подчиняться, кого слушать и сколько им еще стоять на посту, Дмитро Гуня по совету всех атаманов тихо вышел из крепости и незамеченным добрался до Водяной башни. Его сопровождал вооруженный саблей и двумя пистолями Томила Бобырев. Они засели на левом берегу Дона в малой траншейке и стали сторожко прислушиваться.
        На правом берегу, на острой косе, там, где стояла Водяная башня, от которой недавно еще тянулись к другому берегу тяжелые турецкие цепи, преграждавшие путь казачьим чайкам в море, слышался приглушенный говор турецких янычар. Янычары облепили подошву Водяной башни и стерегли водный путь, по которому к осажденным войскам могло подойти подкрепление.
        - Слышишь? - спросил Дмитро Гуня.
        - Слышу, - ответил Томила Бобырев.
        - Там их, пожалуй, не меньше тысячи… Задача!
        - Тысячи-то не будет, а добрая половина есть, - шепотком ответил Томила. Оглянулся и в ночном мареве различил в соседней траншее две шевелящиеся человеческие тени.
        - Дмитро! - Томила толкнул Гуню локтем. - Гляди… турки…
        - Неужто турки? Как это их сюда, на левый берег, черт занес?
        - Наверняка проворонили сторожа, - сказал Томила.
        - А погляди-ка, - прошептал Гуня, - нет ли где поблизости еще турок?
        Томила вгляделся в темноту, по нигде ничего не заметил.
        - Как будто бы нет никого, - сказал он тихо.
        - Давай-ка, брат Томилушка, ползи-ка к ним, да тихохонько, и прикончи нехристей. А то они, враги наши, такой гам поднимут, что всем нам тошно станет. Из-за них мы дела важного не сделаем - казаков в крепость не проведем.
        - Больно тихо у них в траншее. Не спят ли? - тихо прошептал Томила. - Тише травы сидят, а все же, замечаю я, шевелятся.
        - Ежели они полегли спать, - ответил Гуня, - то легче будет с ними управиться! Ежели они еще не спят, то тихо сидят только с перепугу. Должно быть, окромя их, на левом берегу никого больше нет.
        - Я тоже так думаю, - сказал Томила.
        - Ну, с богом, ползи поскорее. Кинжал возьми в руки и, упаси бог, не стреляй.
        - Ладно, - сказал Томила Бобырев и, несмотря на свое богатырское сложение, пополз тихо и совсем незаметно.
        Дмитро Гуня остался в траншее наблюдать за янычарами, укладывавшимися спать на земле вокруг Водяной башни.
        С часу на час сверху по Дону должно было прийти чайками или стругами Запорожское войско в подкрепление, обещанное Богданом Хмельницким.
        Дмитро Гуня послан был встретить то войско. А казачьи чайки и струги надлежало отправить обратно вверх по Дону в Черкасский городок и в Раздоры.
        Томила Бобырев спрыгнул в траншею, как кошка. Два тощих турка словно очумели, глядя на его огромное тело, и сидели перед ним будто каменные, держа между ног длинные ружья. Этот русский как с неба свалился.
        - Селям![17 - Здравствуйте! (тур.).] - тихо сказал Томила Бобырев. - Что же мне с вами делать? Платье на вас неказистое, шапки у вас рваные, сапог на вас нет. Одно только богатство у вас - ружья огнестрельные. Кладите на землю ружья! - Томила Бобырев показал рукой на ружья. Они положили свои ружья на землю.
        - Ятаганы есть? - В темноте Томила Бобырев не видел, есть ли. - Кладите на землю свои ятаганы!
        Турки расстегнули пояса, положили на землю тяжелые зубчатые ятаганы.
        - Бекчи?[18 - Сторожа? (тур.).] - спросил Томила.
        - Бекчи! - ответили турки.
        - Да, - задумался валуйский детина. - Отпустить? Шум поднимут, дело попортят. Придушить? Жалко. Прирезать кинжалом, кровь пролить - совсем неохота. Бичак вар?[19 - Ножи есть? (тур.).]
        - Бичак вар.
        - Давайте сюда!
        Турки покорно отдали свои ножи Томиле.
        - Возиться мне с вами некогда, время совсем позднее, да и дело у нас поважнее ваших дурьих дел. Зачем под Азов пошли? Резать нас, продавать наши головы?
        - Ёк! Ёк![20 - Нет! Нет! (тур.).] - зашептали турки.
        - Оно и видно. Ну, прощайте! - Томила Бобырев взял одной рукой за горло одного турка, другой рукой - другого, сжал пальцы и придушил врагов, которые не успели и пикнуть.
        Забрал Томила турецкие ружья, ятаганы и, осторожно переступая, пошел к глубокой траншее Гуни. По дороге он заметил, что в сторонке, еще в одной траншее, как и в первой, пошевеливались живые тени.
        - Вот чертовщина! - сказал он. - Тут их, видно, немало будет!
        Томила Бобырев положил на землю турецкие ружья, ятаганы и во весь рост пошел прямо к глубокой траншее. Подошел, стал, смотрит. А турки сидят, держа ружья, и дрожат от страха.
        - Кладите ружья! - сказал он грозно.
        Они беспрекословно положили ружья.
        - Кладите ятаганы!
        Они положили ятаганы.
        - Кладите ножи!
        Они положили ножи.
        - Воины вы собачьего султана Ибрагима! Зачем вы приперлись сюда, на чужую землю?
        Один что-то пробормотал, но Томиле Бобыреву было уже все равно. Война требует жертв. Если ты их пощадишь, то они тебя не пощадят, убьют.
        Томила, не задумываясь, придушил их так же, как и первых двух, собрал все турецкие ружья, ножи, ятаганы и пришел в траншею к Дмитру Гуне.
        - Э, брат! - встретил его Гуня. - Ловко ты обделал дело: целый арсенал оружия приволок. Молодчина!
        - Жалковато было кончать ихние жизни, - сказал Томила, - а иной судьбы для них не дано было. Вывел я четыре души на дорогу вечности. Замарал я руки. - Томила старательно вытер ладони о траву и тяжело вздохнул.
        - Ты, брат Томила, не жалей о том. Еще не такое будет. Они нас не пощадят. Запомни мое слово.
        - Да я-то знаю, запомню. Но на душе больно гадостно…
        На Дону выше Водяной башни послышались тихие-тихие всплески весел.
        - Плывут? - прислушался Гуня.
        - Плывут, - словно близким и глуховатым эхом ответил Томила. - Надобно нам подобраться поближе к берегу.
        Подобрались. Легли рядом, стали ждать.
        Пятнадцать казачьих стругов доставили тысячу запорожцев. Всего тремя верстами выше их встретил Иван Подкова.
        Струги, не шлепнув по воде веслами, тихо прибились к пологому берегу Дона.
        Иван Подкова не спеша вышел на берег, два раза закричал по-совиному. Дмитро Гуня и Томила Бобырев тотчас подошли к Ивану Подкове.
        - Здорово, Иван! - сказали они.
        - Здорово, Дмитро. Здорово, Томила!
        - Ладно ли вы плыли по Дону? - спросил Гуня.
        - Ладно, тихо и спокойно, - бодро сказал Иван Подкова. - Вот доберемся ли до Азовской крепости так же ладно?
        - Доберемся, - ответил Дмитро, - поведу я вас дорогой верной.
        - А что там за гомон дальний, на том берегу? - спросил Иван.
        - Турецкая стража нашего Дона - янычар с пятьсот человек будет.
        - Не порешить ли нам с нею? - сказал Иван Подкова.
        - Атаманы того нам не велели. Шум да гам поднимутся, если начнем схватку с ними, и до крепости нам будет не добраться. Сходите-ка вы на берег и айдате за мною, а стругам вашим плыть, не задерживаясь, сейчас же в Черкасск и в Раздоры.
        Турецкая стража и уставшие от дальних переходов янычары у Водяной башни притихли. Видя такое большое войско, они старались не обнаруживать себя, хотя давно были обнаружены.
        - Не станем мы ввязываться в сечу, - сказал Гуня. - Правда, уж больно руки чешутся!..
        Запорожское войско вышло на берег и тихо пошло к крепости. Вдруг справа залаяли собаки.
        - Что же это? - спросил Иван Подкова.
        - А то, Иван, - отвечал Дмитро: - сейчас дело у нас будет. То не собаки лают, то турки, заметив нас, гавкают по-собачьи. Хозяйские собаки давно все в крепости.
        Едва они успели изготовиться, как из низкорослого кустарника грянули выстрелы.
        - Ну так что же? Дело так дело, - промолвил Иван Подкова, готовый драться с неприятелем в любую минуту, и кинулся с немногими казаками к кустарнику.
        Там оказалось человек пятьдесят татар. Их порубили всех без единого выстрела.
        - Бывали чудеса, да улетели в небеса, - ободряюще и с гордостью сказал Иван Подкова, довольный тем, что это дело так быстро уладилось. - Счастье не лошадь, на него хомута не наденешь. Попытаем счастья в это великое донское лето.
        Кто-то сзади ответил ему:
        - Попытаем. Мертвым будет рай, а живым - дальше шагай. Земля русская велика и просторна.
        - Верно, - сказал Томила.
        Где-то справа опять залаяла собака.
        - Теперь нас не обманешь, нехристь! - со смехом сказал Иван Подкова. - Наловчилися брехать по-собачьи, а мы наловчилися саблями прощатися с вами, разлучать вас навечно с землей да с белым светом.
        Томила Бобырев смело пошел на лай и вскоре приволок на себе здоровенного турка в рваной одежде. Томила набил ему полон рот сырой земли и сухой травы.
        - Язык-то в Азове-городе нужен будет, - сказал он. - Не стал душить.
        - Тащить такую падаль в Азов? - спросил Иван Подкова.
        - Зачем же тащить его? Сам пойдет, - ответил Томила. - Ноги есть, а руки свяжем. Не сбежит, а там, гляди, болтнет дельное.
        Запорожцы молча подошли к крепости. Часовые тихо открыли ворота и впустили казаков в город по одному, смечая - свои ли, не затесался ли кто чужой?
        В крепости началось ликованье. Донцы обнимали запорожцев, привитались-здоровались, хлопали один другого по плечу, целовались. Бабы не знали, куда их посадить, чем накормить, какое слово сказать поласковее.
        - Ведь это же сила великая пришла к нам на помощь, - говорил Осип Петров. - Браты-запорожцы, лилась наша кровь на море, лилась она на поле, лилась во многих причерноморских городах и на двух реках. Прольем мы ее вместе, как родные и кровные братья, за наше общее дело.
        И раздались в крепости крики радости, зажглись факелы, полились ночью над Доном боевые песни донские и запорожские.
        - Не станем мы дожидаться врага, - сказал атаман Татаринов, - всю ночь до утра будем палить из пушек и пищалей по турецкому войску.
        И началась пальба из крепости.
        Турецкий лагерь, не ожидавший этого, загудел, заревел, заметался в тревоге…
        Пальба продолжалась до самой зари.
        Утром, когда пальба из крепости стихла, турки нашла под городом семьсот своих убитых воинов.
        ГЛАВА ПЯТАЯ
        Главнокомандующий Гуссейн-паша ночью узнал, что в Азовскую крепость на помощь ее защитникам пришли запорожские казаки. Разъяренный главнокомандующий призвал в шатер Сейявуш-пашу и крымского хана Бегадыр Гирея. Когда они явились, Гуссейн-паша носился по шатру подобно лютому зверю.
        - Сейявуш-паша! - заревел он. - Ты вчера высадил морской десант у Водяной башни?
        - Твой приказ я исполнил в точности, - ответил тот.
        - Сколько янычар ты поставил там?
        - Пятьсот человек, восемь орудий.
        - Почему же янычары ночью пропустили казачье подкрепление в крепость, тысячу неверных? Как это могло случиться?..
        - Неверных оказалось вдвое больше, - спокойно сказал Сейявуш-паша. - Янычары не могли задержать их!
        Главнокомандующий разразился бранью:
        - Начальник десанта! Что ты сделал, дохлая свинья? Что ты сделал, жирный лжец? Шайтан! Ишак! Ты, очевидно, намерен каждую ночь пропускать в крепость казачье подкрепление?!
        - На войне, - вяло сказал Сейявуш-паша, - ошибки в таких делах незбежны. К Водяной башне следовало бы доставить тысячу пятьсот янычар. Но Гуссейн-паше было угодно поставить их только пятьсот.
        Гуссейн-паша злобно замахал кулаками и завизжал от ярости, как недорезанный поросенок. А когда снова обрел дар речи, то приказал:
        - Принеси мне, жирная свинья, толстую палку!
        Сейявуш-паша схватился за рукоять своей дорогой позолоченной сабли.
        - Если ты ослушаешься меня, я немедленно сообщу обо всем султану, - прокричал Гуссейн-паша, - и тебя казнят за нерадивость!
        Сейявуш-паша, склонив седую голову, вышел и вскоре принес толстую кизиловую палку, которой ГуссеГш-паша бил своих подчиненных. Главнокомандующий схватил ее и принялся остервенело колотить своего военачальника по сгорбленной спине, поднимая тучами густую пыль с его одежды, бил по длинным ногам, по рукам. Последний удар он нанес Сейявуш-паше по его яйцеобразной голове.
        Сейявуш-паша, теряя сознание, повалился на землю.
        - Сейчас же поставь тройную стражу у берегов Дона! - громовым голосом закричал Гуссейн-паша. - Перегороди весь Дон густым частоколом, чтобы не только человек, но и зверь, и рыба не могли бы пройти через него! Поставь у Водяной башни еще восемь, а надобно, так и десять пушек!
        - Ты, - обратился он к крымскому хану, - куда ты смотрел? Где были твои татары ночью? Разве они не могли напасть на донцов и запорожцев? Разве они не могли порубить их своими саблями?
        Бегадыр Гирей сверкнул на главнокомандующего орлиными глазами, сжал рукоять сабли в золотой оправе и с дрожью в голосе гневно произнес:
        - Если ты отрубишь кисть моей руки, я не трону тебя. Но если ты прикоснешься ко мне твоей кизиловой палкой, я изрублю тебя саблей в мелкие кусочки. Еще ни в одном государстве такого не водилось, чтобы верховный главнокомандующий поступал так унизительно со своими старшими начальниками. В своей злобе ты дошел до того, что перенести уже невозможно. Я вижу, Гуссейн-паша, ты намерен и меня, крымского хана, бить кизиловой палкой. Остановись, сумасшедший!
        Гуссейн-паша вцепился зубами в свой собственный палец и простонал:
        - Принесите мне пить… Пить!
        Услужливый Эвлия Челеби принес кожаный бараний бурдюк с холодной ключевой водой. Главнокомандующий выпил ее залпом и сразу как будто переродился. Он стал мягок, ласков, добр. Таким он бывал редко.
        - Сейявуш-паша, ты не вздумай сердиться на меня. Я вспыльчив, горяч, жесток, как дьявол, но я милостив, ты это знаешь. Я награжу тебя, Сейявуш-паша, первого за все твои безмерные старания, за всю твою службу. Не сердись на меня.
        Сейявуш-паша, прикрывая рукой окровавленное темя, тихо проговорил:
        - Я не сержусь, мой храбрый и прекрасный повелитель.
        - А ты сердишься? - гневно спросил Гуссейн-паша упрямого крымского хана.
        - Я не нахожусь в твоем подчинении, - гордо ответил Бегадыр Гирей. - Мой повелитель - султан Ибрагим. И я не замедлю уведомить султана о твоих беспредельных жестокостях.
        - Ну зачем же? Зачем беспокоить султана в такое время?
        В шатер вошел, прихрамывая, скопец Ибрагим.
        - Каково теперь решение главнокомандующего? - спросил он писклявым женским голосом. - Почему вы так много шумите, а ничего не предпринимаете? Ночью казаки похитили из стана двенадцать турецких воинов, шестерых крымских татар, троих немцев. Известно ли это вам?
        - Как так - похитили? - удивился главнокомандующий.
        - Разве Гуссейн-паша об этом не знает?
        - Нет…
        - Я все знаю, а Гуссейн-паша не знает. Это не делает ему чести. И что же вы все намерены предпринять в дальнейшем?
        - В полдень после молитвы мы пойдем на приступ крепости, - сказал Гуссейн-паша.
        В полдень Эвлия Челеби сотворил со всем войском молитву аллаху. Муллы нараспев прочли самые воинственные стихи из Корана. Усердия в молитве было много, надежд на счастливый исход битвы - еще больше.
        После молитвы из шатра главнокомандующего торжественно вынесли большое султанское знамя. Все войсковые знамена склонились перед ним. Разноголосо затрубили трубы, раскатистым громом ударили барабаны.
        Главнокомандующий со своей многочисленной свитой взошел на высокий курган и величественно остановился. Он вгляделся в крепкие стены крепости, в суровые стены высоких многоугольных и круглых башен и поднял красный стяг на высоком древке.
        Из замка Иогурды-бабы по этому сигналу ударили двенадцать больших пушек. Двенадцать пороховых облаков поднялись над замком и, медленно рассеиваясь, стали подниматься к небу. Со стороны Водяной башни ударили еще шестнадцать пушек. С острова Тимура раздался залп еще восемнадцати пушек. По южным воротам крепости ударили тридцатью четырьмя пушками. А за ними со всех сторон стали грохотать еще четыреста орудий.
        Крепкая крыша наугольной башни тяжело упала в глубокий крепостной ров. На Никольской башне сорвало не только островерхую крышу, но и половину башенного бастиона. В Султанской стене появилась глубокая брешь. Огненные ядра, разрываясь, подожгли многие дома в городе и деревянные строения. Вся крепость заволоклась смрадным дымом. Зловещее пламя огненными языками стало облизывать все другие строения, и черный дым, клубясь, чернея и краснея, как бы поглотил собой весь Азов-город.
        - Пали! - кричали турецкие артиллерийские начальники, хрипя и задыхаясь в дыму.
        - Пали! - кричали начальники батарей, подбадривая пальщиков.
        - Пали! - кричал главнокомандующий, приплясывая от радости.
        Всепожирающий буйный огонь бушевал над крепостью.
        Почернела азовская земля, тревожно озарились каменные крепостные стены, потемнело просторное небо.
        Странно показалось главнокомандующему, что из азовской крепости до сих пор еще не сделали ни одного ответного выстрела. А между тем к грохоту действовавших турецких пушек присоединялись все новые и новые батареи: огненные, стенобитные, навесные. Каменные ядра в два и в три пуда весом, ядра огненные проносились над головами войск с воем и оглушительным свистом.
        Когда не стало видно крепости и ее одиннадцати башен, на приступ Азова первыми бросились шесть тысяч немецких солдат, предводительствуемые долговязыми полковниками. За ними рванулись быстрым маршем десятки янычарских полков под начальством спокойного и равнодушного Магмед-аги. Он шел не спеша, грыз орехи, любимые персидские пряники.
        Пройдя крепостные рвы, высокие валы, насыпи, немецкие солдаты оказались у самых стен города. В дыму казакам трудно было разглядеть их, да и стрелять из крепости по турецким полкам из-за густого дыма они не могли. Немцы притащили с собой большие железные щиты, высокие штурмовые лестницы, множество тяжелых кирок, ломов, приволокли на высоких колесах стенобитные машины.
        Турецкие пушки в это время перестали стрелять по Азову и перенесли свой огонь на соседние городки - Ташкалов и Тапракалов.
        Дым не скоро рассеялся. Казаки и атаманы увидели, что турецкие войска плотно облепили стены крепости почти со всех сторон. А немцы, приставив длинные лестницы, забросив на стены крючья с веревками, смело полезли на стены. Иные стали разбивать стены кирками, раскалывать машинами.
        Вместе с немцами на стены крепости полезли, словно жадная и голодная саранча, турки, татары, горцы.
        Тут-то и грохнули грозно и дружно с Азова-города двести девяносто четыре пушки. Ядра их, шипя и посвистывая, с гулом взрывались там, где вражьи войска двигались к городу густой и плотной стеной. Кругом заклокотало все. Тяжелый рев грозных крепостных орудий перекатывающимся эхом со стоном отзывался в притихшей степи, далеко за Доном, за древними казачьими курганами.
        Атаман Татаринов давно заметил, что турецкие янычары Магмед-аги (их было не менее трех тысяч) вошли на то поле, под которым в подкопах было заложено до двадцати бочек с порохом, со свинцовыми и железными насечками. То был тайный гостинец, крепко и хорошо приготовленный для неприятеля.
        - Позвать есаула Зыбина не мешкая, - приказал Татаринов.
        Есаул Иван Зыбин тотчас явился. На нем уже были две сабли, два кинжала, два турецких пистоля, два новых самопала.
        - Есаул Зыбин перед тобою, атаман, - сказал он звонко. - В каком деле я надобен?
        Атаман Татаринов из окна наугольной башни показал рукой на то место, где стояло плечом к плечу многотысячное вражье войско:
        - Видишь?
        - Вижу, - сказал Зыбин.
        - Смекаешь?
        - Смекаю!
        - Ползи туда крайними подкопами, да побыстрее, не упусти и не потеряй самого малого времени. Дай там длинного фитиля всем бочкам с порохом. Оружие положи здесь, мешать оно будет. Ты, я вижу, успел уже обзавестись боевым хозяйством…
        - Успел, - сказал с улыбкой Зыбин, снимая оружие. - На вылазке.
        Ему толковать любое дело не надо. Он все понимал с полуслова. Схватил длинный шнур, скользнул, как кошка, в подземную дыру верстовой траншеи и пополз, быстро загребая под себя мягкую сырую землю.
        Не прошло и часа, как на том месте, где стояли в ожидании приказа яначары, раздался оглушительный громоподобный взрыв. Земля с шумом треснула, разорвалась в клочья, как старая, изношенная казачья рубаха, вздыбилась, и через ее прорехи вырвался высокий столб огня. Во все стороны брызнули яркие пороховые искры, взметнулись мелкие куски земли, полетели веером дробный щебень и камни.
        До крепости донеслись отчаянные стоны и крики.
        Подземный взрыв был такой силы, что вокруг на несколько верст сотряслась земля, закачались дома в городе, задрожали крепкие стены, шевельнулись высокие башни крепости. На том поле, где было войско янычар, ничего не осталось. От места взрыва, как перепуганное стадо баранов, янычары бежали куда глаза глядят. Они бросали на поле боя одежду, ружья, копья, щиты и стрелы и мчались, словно обезумевшие.
        Бурый дым клубился над местом взрыва, расползался шире и шире. Потревоженная земля, казалось, шевелилась и никак не могла успокоиться.
        За первым, самым сильным, взрывом последовало еще несколько подземных взрывов. То казаки подожгли другие бочки с порохом, в других местах.
        На поле перед крепостью лежали уже тысячи убитых, не менее того раненых - безногих, безруких, безглазых. Они корчились, кричали, моля о помощи, но кто им мог оказать помощь? К месту взрыва никто не решался подойти.
        А крепостные пушки все грохотали и грохотали, не останавливаясь. Ядра, начиненные картечью, рвались в самой гуще отступающих турецких войск, поливая их смертельным дождем. Янычары бежали в великом страхе и отчаянии. Никакая сила не могла остановить и удержать их на месте. На них не действовали слова мулл. На них не действовали слова, и брань, и приказы главнокомандующего, и угрозы турецких военачальников. Молитвы Магомету, стихи из Корана - все было для янычар пустым звуком.
        Татаринов тревожился из-за того, что прошло очень много времени, а есаул Иван Зыбин до сих пор не возвратился. Атаман послал Ивана Утку тем же подкопом: узнать, в чем дело.
        Иван Утка, ловкий и шустрый казак, пополз под землю и скоро увидел, что пути дальше нет. Подкоп был завален землей и камнем. Пришлось вернуться в крепость.
        - Подкоп завалило начисто, - доложил он Татаринову. - Стало быть, Ивана Зыбина живым земля накрыла.
        Атаман мрачно снял шапку, перекрестился.
        - Господи, спаси душу его, - сказал он. - Таких смелых казаков на Дону было не много. Вечная память ему!
        Прошел час, другой, третий, - битва и орудийный грохот не смолкали, а, наоборот, все усиливались. Немцы с остервенением били по железным воротам крепости, громили машиной наугольную башню, карабкались на высокие стены, падали вниз, поверженные зубчатыми бревнами, которые казаки кидали на них сверху.
        В это время Иван Зыбин, оказавшийся в завале, разгреб рыхлую землю и выбрался на свет. Оглушенный и опаленный порохом, безоружный, оборванный, он был один среди врагов. Качаясь от усталости, не оборачиваясь, он смело пошел к крепости.
        Разъяренные немцы не обратили на него никакого внимания и тогда, когда он направился к лестнице, приставленной к стене. По ней как раз с опаской поднимался худощавый морщинистый немец. Иван Зыбин ловко взбежал на лестницу, сбросил на землю немца, не ожидавшего нападения, и через минуту был среди своих.
        - Жив казак? - спросил атаман Татаринов, не веря своим глазам.
        - Жив! - устало улыбнулся Иван Зыбин, вытирая широкой ладонью чумазое лицо.
        - Теперь, брат, проживешь ты лет до ста, а потом начнешь жить сначала.
        - Не худо бы, - снова улыбнулся Иван Зыбин и зачерпнул из деревянного ведра, стоявшего тут же, здоровенную кружку студеной воды. Выпил, крякнул, сказал:
        - Хорошо! Свежо! Душе приятно!
        - Хорошо, - задумчиво проговорил атаман. - Как же ты, есаул, выбрался?
        - То сказка, атаман, длинная. Время придет - скажу. Ты вот что, атаман, послушай…
        - Скажи, послушаю.
        - Заметил я случайно, в котором месте, в котором шатре стоит теперь самое большое и главное турецкое знамя.
        - Да ну?! Правду ли говоришь?
        - Ей-богу, крепко и без ошибки заметил… Вылез я из земляного завала, огляделся и вижу: в шатер, что слева от шатра командующего, в спешке внесли то султанское знамя. У меня тут и поплыла в голове дерзкая думка - непременно достать то знамя.
        - Ой, трудно это, казак!
        - Господом богом клянусь, достану! А турки-то без главного султанского знамени - что мокрые цыплята без курицы. Ей-ей, атаман, достану то турское знамя! Ничего не побоюсь…
        - Но ты же головой рискуешь, есаул! Стоит ли?
        - Без риска, атаман, нельзя. Было бы за что рисковать. За султанское знамя и головой рискнуть можно.
        - Когда же ты думаешь идти?
        - Сегодня ночью, после боя.
        - Благословляю тебя на подвиг, - серьезно и торжественно сказал атаман. - А сейчас иди, отдохни малость.
        …Орудийная стрельба не затихала ни на одну минуту. Частые разрывы казачьих ядер косили турецкое войско. Окровавленные спахи и янычары, черкесы и немцы, испанцы и итальянцы падали как снопы. Охваченные ужасом, они словно дикие звери метались по полю, ища спасения. Но султанская гвардия под угрозой оружия гнала их вперед и вперед на крепкие, пока еще неприступные стены.
        Татарская конница в полном беспорядке и без всякой цели и надобности вихрем носилась по степи, изматывая своих коней.
        Бегадыр Гирей, царевичи Сафат Гирей и Ислам Гирей в пышных и дорогих золотых одеждах, на резвых конях словно прогуливались на расстоянии, недосягаемом для пушечных выстрелов.
        Бегадыр Гирей хорошо знал, что его лихая конница ничего не может сделать с укрепленным городом. Он знал и не раз говорил Гуссейн-паше, что татары не городоимцы, что конным войском нельзя захватить даже пустого земляного казачьего городка. А Азов-город - дюже крепкий, каменный, стены его широкие и высокие. Голову каменным башням саблей не срубишь!
        Гуссейн-паша стоял на высоком кургане, опершись рукой на дорогую саблю, и покрикивал на свою свиту, ругая ее самыми бранными словами. Пешие, конные бегом и галопом спешили к воинским частям, которым Гуссейн-паша давал все новые приказы.
        По всей степи перед крепостью лежали вражьи трупы, туши убитых коней, разорванных ядрами верблюдов, буйволов. Изборожденная, глубоко перепаханная земля пахла свежей кровью и порохом. Но надменный и не в меру горячий Гуссейн-паша бросал на приступ все новые и новые силы. Он не сомневался в своей победе.
        Стрелы тучами летели в крепость. Острыми жалами они впивались в живые и мертвые тела осажденных, выкалывали им глаза, ранили руки, ноги. Длинные, отравленные ядом стрелы, пущенные тугой тетивой, свистели над головами, как пули, и смертельно жалили воинов, женщин, детей. Горящие стрелы вонзались в крыши домов, в бревенчатые стены, в штабеля бревен, сложенных посреди дворов, и начинались пожары.
        Стрел было так много, что временами своей полыхающей густотой они закрывали небо. Турецкие лучники наносили большой урон осажденным. Кольцо вокруг города между тем сжималось все уже и уже. Враги опять подходили к крепости.
        Немцы храбрились больше других. Презирая смерть, они настойчиво и ожесточенно рвались вперед, ложились у стен насмерть, откатывались назад и снова устремлялись вперед.
        Сверху на их головы отважные казачьи женки лили из ушатов крутой кипяток, горячую смолу, человеческий и лошадиный кал. Но немцы, словно безумные, опаленные пороховой гарью, в залитых кровью мундирах, с перекошенными от злобы лицами, лезли и лезли на стены, не зная страха. Их барабаны гремели, выбивая бравурный марш.
        Томила Бобырев без шапки, без кафтана, с засученными до локтей рукавами рубашки, стоял на Ташканской стене, держа канат, привязанный к круглому бревну с острыми железными насечками. Другой канат держал Левка Карпов. Они дружно сбрасывали бревно на головы немцев, татар, турок, потом подхватывали его и снова сбрасывали. По их усталым потемневшим лицам градом катился пот, растрепанные русые волосы намокли, а в смелых, бесстрашных глазах сверкали искры.
        Томила Бобырев и Левка Карпов бились с врагом не за страх, а за совесть. И атаманы ставили их храбрость в пример другим. К ним не прикоснулась еще ни одна вражья сабля, ни один татарский кинжал или турецкий ятаган. Они, где надо было, сами рубили врагов, прирезывали их кинжалами, сбивали из пистолей. Удальства, ловкости и смелости им занимать у других не приходилось. Стоят, словно заколдованные, поглядывают один на другого, подмигивают и делают свое дело: подкатится к ним живая волна вражья, они сразу накроют ее тяжелым зубчатым бревном - и нет той тяжелой волны. Другая волна накатится - другой нет. Наловчились два друга бить бревном без промаха. Без отдыха и без смены они простояли на стене несколько часов кряду, стояли насмерть, яростно уничтожая врагов.
        На Султанской стене стояли не менее удалые казаки с замковыми очепами. Такие очепы изобрели еще во Пскове при осаде города немцами, литовцами и шведами. Стоят очепы на стене, будто журавли у колодцев, а возле очепов хватальщики, прозванные азовскими рыболовами: Иван Подкова, Иван Утка, Иван Босой, Иван Косой. Подлетят густой гурьбой турки и татары к Султанской стене, начнут с криком карабкаться на нее по лестницам, - хватальщики не зевают: тут гляди только да поглядывай, успевай спускать да подтягивать очепы. Тогда улов мусульманских душ будет верным и богатым. Отменно хорошая штука очеп: хватает своими сжимающимися клещами за голову, за ребра, за ноги. Схватил врага, сжал его острыми железными зубьями - тащи его в крепость поскорее, другого хватать надо. За три часа богатыри-хватальщики из-под Султанской стены нахватали пятьсот зазевавшихся турок. Точно так же старались казаки и на других крепостных стелах.
        Нелегкая, но славная доля выпала казачьим женкам - кормить малых детей, готовить еду войску, перевязывать раны тяжкие, хоронить убитых, варить смолу в больших казанах, крутой, дымящийся кипяток, чтоб шпарить врагов. Женщинам пришлось тушить загоревшиеся от ядер и стрел дома, спасать на базах ревущий скот. Они подносили из арсенала и пороховых погребов свинец, порох, носили ведрами воду, заделывали бреши, образовавшиеся в стенах, крепили башни. Славно трудились казачьи женки!..
        Многие из них были убиты, но казаку - хоть и кровная утрата - плакать было некогда. Малых детей и старых, увечных воинов стрелы разили на каждом шагу. Шустрому Якуньке, бежавшему по двору с ведром воды, горящая стрела впилась в бок. На Якуньке загорелись рубаха и волосы. Он, изгибаясь от боли, старался выдернуть ее из тела, но не мог. Якунька корчился от нестерпимой боли, но, глядя на старших, не стонал и не плакал. Так, со стрелой в боку, и упал. Ведро перевернулось, и по земле потекла ручейком вода, смешанная с кровью.
        Ульяна Гнатьевна видела все это. Она лила со стены кипящую смолу на вражьи головы. Птицей подлетела она к Якуньке, вырвала стрелу, взяла сынишку на руки, незаметно смахнула ладонью набежавшие горькие слезы и понесла его под несмолкаемый свист летящих стрел в атаманский замок. Перевязав рану, она снова пошла на крепостную стену - поливать шипящей смолой турецкие головы.
        По задним дворам бабы и казаки несли в землянки раненых, убитых, придавленных камнями и бревнами.
        В особых домах дымились котлы с едой для войска. Возле котлов с большими поварешками хлопотали бабы. Подбросив кизяку, посолив еду, чтоб не пригорела, они выбегали на стены, сбрасывали вниз корзины с камнями, выливали из ведер кипяток и опять бежали к своим кухням.
        С самой утренней зари воины ничего не ели, с самой утренней зари не умолкал бой.
        Атаман Осип Петров был в сильной тревоге. От тяжести пушек, телег, лошадей, верблюдов и буйволов, от многотысячного нахлынувшего войска обвалились семнадцать подкопов, которые заранее были прорыты из крепости в стан врага. Тяжелый, каторжный труд многих сотен людей пошел прахом.
        - Надо нам, - глуховато сказал Осип Петров, - немедля начинать все сначала. Без подкопов и без постоянных вылазок нам не одолеть врага.
        И начали казаки спешно рыть подкопы. По призыву атаманов с кирками и лопатами пришли женщины, старики и даже все легкораненые. Шаг за шагом они вели подкопы, которые могли принести им победу и спасение.
        Двадцать тысяч янычар ворвались в земляной, слабо укрепленный соседний с Азовом городок Тапракалов. На его ветхих земляных стенах и на одной башне, пройдя через бреши, турки водрузили семь оттоманских знамен. Казаки защищались храбро. Сабли, скрещиваясь с тяжелыми турецкими ятаганами, звенели, лязгали, от сильных ударов сыпались искры.
        - Секи башки! Секи! - кричали турки. - Получил тимары! Получим займеты! Аллах, помоги! - и, остервенясь, лезли в Тапракалов, упорно пробиваясь вперед. За дымом и пылью битвы им виделись поместья, деньги, богатая добыча.
        Казаки стояли насмерть. Им некуда было отступать. Они видели свою горькую радость и счастье в том, чтобы не отдать мусульманам старого христианского городка, сбросить врагов со стен, выбить из крепости всех до единого.
        Михаил Татаринов и Осип Петров стояли на Азовской башне, зорко наблюдая за боем.
        - Надо бросать в бой засадные сотни! - тревожно сказал Осип Петров. - Ишь лезут, сатаны!
        - Чуток повременим, для заману! Пусть лезут! - посоветовал Михаил Татаринов. - С сотнями пойду сам! - добавил он решительно.
        - Берегись! Ты нужен для крепости! - заботливо сказал Осип Петров, понимая, что он не волен удерживать атамана.
        Он горячо обнял Татаринова, крепко поцеловал, проводил до темной, спускающейся вниз лестницы, тоскливо слушая гулкое громыхание его сапог.
        - Береги-ии-ись-сь! - гулко донеслось до Татаринова.
        Осип Петров вернулся к окну, пристально разглядывая Тапракалов. Турки лезли и лезли в бреши, тянули за собой малые пушки, устанавливали их на стены. Везли ядра, лестницы, колчаны со стрелами. Бой в городке переместился к угловой башне. Тяжелая вражья сила теснила защитников к крепостной стене и рвам.
        Затаив дыхание атаман наблюдал, с какой стойкостью бьются казаки. Они не сдавались, а тесными кучками, прижавшись друг к другу, рубились ожесточенно, защищая каждый аршин, каждый шаг родной земли.
        «На смерть! На смерть бьются, родимые!» - воскликнул про себя атаман.
        И в этот миг из-за крепостных стен, в обхват врагов, появились засадные казацкие сотни.
        Осип Петров шумно выдохнул, махнул рукой, и сотни обрушились на врага уничтожающей грозной силой. Атаман знал, что в битвах не было ничего страшнее рукопашной казацкой схватки.
        Атаман подозвал вестового, приказал:
        - Беги к атаману Черкашенину. Проси доставить сюда царское знамя. Немедля! Он сам лежит пораненный, пусть пришлет с караульным.
        Вестовой загрохотал в темноту лестницы, а атаман снова приник к окну.
        Сотня Карпова, войдя в Тапракалов скрытно через потайной вход, грозной лавиной ринулась на помощь теснимым казакам. Сотни Дмитро Гуни и Федора Порошина бесстрашно пробивались к брешам.
        Все кругом застонало. В жестокой рукопашной схватке рубились, кололись, сшибались грудью, валили наземь, бились не на живот, а на смерть. Густой звяк оружия, разноязычные крики, вопли и стоны раненых разносились над крепостью.
        - Лупи чем попало! Ишь, лезут! - звонко кричал Левка Карпов, обрушивая на врагов крепкий березовый стяг. - Донцы! За мной! Сшибай басурманское знамя! Сшибай знамя! - командовал Карпов, бесстрашно пробиваясь к угловой башне и оставляя позади себя ряды поверженных янычар.
        Следом за ним грозно двигались Томила Бобырев, Кондрат Звоников, Богдан и Игнатий Васильевы, Кузьма Дмитриев, Прокофий Иванов, Осип Антонов, Митька Маленький, Василий Иванов и вся прославленная сотня Карпова.
        Сметенные неожиданным ударом, враги падали десятками, суматошно бежали вспять, не понимая, где свои, где казаки.
        Левка Карпов с казаками словно чудом проскочили невредимыми к угловой башне. Томила Бобырев вихрем взлетел на башню и рубанул древко. Басурманское знамя, трепыхаясь, упало вниз под грозные казацкие крики:
        - Лупи-ии! Гони-ии-и басурманов!
        Услышав родные голоса, защитники воспрянули духом, отбивались отчаянно. Многие из них уже полегли в неравном бою.
        - Браты! Держись! - голосисто кричал Левка защитникам городка. - Держи-ии-ись!
        Сотня Карпова стремительно вырвалась из-за башни. Под свирепым натиском казаков янычары дрогнули, заметались, бросались в заполненные водой рвы, тонули. Остальные, прижатые к высокой крепостной стене, в страхе поднимали вверх руки, выкрикивая:
        - Аллах! Аллах! Помоги! Ёк, ёк, секир башка! Ёк! Ёк!
        - Ятаганы на землю! Пищали и ножи на землю! - грозно командовал Карпов. - Подходите по одному! Быстрей! Быстрей!
        Янычары покорно сдавали оружие, проходили к башне, читая про себя молитву. В дверях башни стоял Томила Бобырев. Турки со страхом смотрели на его пудовые кулаки, огромные ножищи, широкие развернутые плечи, гордо вскинутую голову, дрожащими руками выворачивали все свои карманы, лопоча вразнобой:
        - Ёк, ёк, секир башка! Ёк! Ёк! Бери в полон! Бери!
        Казаки закрыли плененных в башне под крепкий замок, надежно припрятали захваченное у врага оружие. В карауле остались только раненые. Сотня Карпова со спасенными казаками снова ринулась в новую схватку.
        Над Азовской башней взметнулось царское знамя. Пораненный атаман Черкашенин принес его на груди и из рук в руки передал Осипу Петрову.
        - Знамя береги пуще глазу! - тяжело дыша, проговорил старый атаман. - Царское знамя в крепости - всей Руси подмога!
        Атаманы бережно расправили знамя, осторожно натянули на древко, закрепили на башне.
        - В карауле при знамени стоять буду сам! - твердо сказал Михаил Черкашенин.
        А в это время атаман Татаринов с сотнями Дмитро Гуни и Федора Порошина ожесточенно бились на подходах к бреши.
        - Братцы! Вперед! Занимай бреши! - услышали казаки густой звучный голос атамана. - Спину береги, братцы! Не робей!
        - А ну, казаче, братове, рубай их под корень! - грозно гремел Дмитро Гуня, останавливая саблей рвущихся в Тапракалов врагов. - Наши шаблюки не поржавили! Сами лизли!
        Высокий широкоплечий Дмитро Гуня в битве страшен. Он с силой рубит направо и налево. Его чекмень изодран, рубаха окровавлена, черные глаза метают молнии. Страшен удар Дмитро Гуни. Напористый и на соображение скорый, он умело расставляет своих казаков, зорко наблюдая за всем боем.
        Не страшась смерти, тесня янычар, казаки прорвались к бреши. Схватка была горяча и быстра.
        По сигналу Дмитро Гуни богатыри Родион и Прохор Григорьевы, кряжистый Данило Игнатьев, весельчак Петр Исаев, быстрый Иван Остафьев, молчаливый Кузьма Дмитриев и Терентий Павлов с высоко поднятыми саблями, с ножами в зубах ворвались в брешь и закрыли ее своими телами. Остальные, прикрывая их, грозно бились на подступах.
        - Добывай казак волю - не то попадешь в неволю! - густым басом подбадривает казаков Дмитро Гуня, грозно действуя саблей.
        - Лупи нехристей! - неистово кричит Иван Бандроля, отбрасывая от бреши прорвавшихся врагов. Шапка на нем порублена, висок в крови, глаза пылают. Отважно сражался Иван Бандроля, не щадил живота своего. Хотел Иван или погибнуть честно в бою, или вернуть былую славу свою.
        Устрашенные яростным натиском, янычары пришли, в замешательство, отпрянули от бреши, давя и сбивая друг друга, ходко побежали назад, в стороны под грозные казацкие крики:
        - Гони! Гони, нехристей!
        В разгар боя Михаил Татаринов увидел над крепостью царское знамя.
        - Братцы! С нами Русь! - прогремел атаман. - Знамя Руси над крепостью! Вперед, братцы, вперед!
        Знамя гордо реяло в синем небе, взмывало вверх, как бы благословляя своих сынов на подвиг, на славу, на смерть!
        Разгоряченные боем казаки радостно сверкнули взглядом, ободрились, расправили плечи, выдохнули всей грудью:
        - За матушку Русь! Дай духу! Дай духу!
        Михаил Татаринов с отрядом казаков вырвался вперед и бился в самой гуще наседающих врагов, рубя и кроша их в бешеной стычке у второй бреши. От него не отступали Федор Порошин, Иван Подкова, Иван Утка, Дмитрий Громов, Найден Карпов, Кондрат Григорьев, Прокофий Петров, Терентий Павлов. Бились жестоко, стараясь прикрывать в бою атамана.
        - Братцы! Прикрывай пролом! - повелительно прогремел атаман. - Федор, к пролому! Смелее!
        Грозен в бою атаман Татаринов. Черные глаза его метали искры, меж мохнатых бровей врубилась глубокая складка, с обнаженного плеча на разодранный чекмень сползала яркая кровь.
        Казаки ринулись вперед на огонь и смерть, бились нещадно.
        - Братцы! Не робей! - бодрит казаков Татаринов. - Смелей!
        Он ожесточенно отбивается от наседающих со всех сторон янычар, рубится отчаянно. Прижавшись спиной к атаману, яростно бьется Иван Подкова.
        У бреши страшная сеча. Обливаясь кровью, упал Прокофий Петров; сраженный страшным ударом ятагана, рухнул Димитрий Громов. Озверевший Федор Порошин вырвался в середину бреши, отбрасывая врагов страшными ударами.
        - За мной, братцы! Вперед! - устрашающе кричит Порошин. - Вперед! Али волю добывать, али дома не бывать!.. - Левая рука у него порублена, лицо и кафтан в крови, взмокшие волосы вылезли из-под шапки, глаза бешено сверкают.
        - Браты! Держись! - зычно кричит Дмитро Гуня, яростно пробиваясь к казакам. - Запорижцы, за мной! Батька! Держись!
        Рубя сплеча, словно в лесу расчищая просеку, Дмитро Гуня с запорожцами грозно шли к казакам.
        Над головой Татаринова раздался пронзительный звон металла. Это Дмитро Гуня страшным ударом выбил оружие из рук врага и разрубил его почти пополам.
        - Сами лизли! - выговорил он задышливо, тревожно осматривая атамана.
        Казаки бросились к бреши, отбрасывая на пути янычар.
        Турки суматошно отпрянули, истошно воя, ринулись назад, сметая свои ряды, бросая оружие.
        Озлобленные боем казаки бежали следом, подсекали саблями, рогатинами, метали арканы на турецких военачальников, грозно восседавших на конях и пытавшихся остановить бегущих, зычно орали:
        - В угон! В угон! Гони насильников!
        Оставив в проломах железный заслон из сотни Дмитро Гуни, атаман Татаринов с сотней Порошина с ходу двинулись вдоль стен. Задача была ясна: отбить вражеские пушки, зажать врага в ловушке, полонить.
        Отчаянным броском сотня Федора Порошина ударила на пушечную прислугу и караулы. Бой разгорелся с новой силой.
        Многие пушки были отбиты с ходу. Караулы ошалело бежали, оборонялись только сами от наседавших казаков. У других происходила короткая рукопашная схватка. Все пушки были отбиты.
        Федор Порошин и Иван Подкова срубили со стен четыре оттоманских знамени, сорвали их с древков и, скрутив жгутами, навязали на себя.
        - Трохвеи! - гордо произнес Иван Подкова. - Пошлем царю-батюшке!
        Два знамени срубил атаман и, подбросив их саблей Ивану Подкове и Федору Порошину, твердо сказал:
        - Воевать надо не числом, а духом и распорядком! Хвала вам, братцы, и слава!
        Обе бреши и пушки были в руках казаков. В крепости, как волки, попавшие в облаву, метались янычары.
        Осип Петров бросил на помощь Карпову свежую сотню Ивана Зыбина. Янычары, прижатые к крепостным стенам и рвам, сдавались, покорно складывали оружие.
        Казаки расставили отбитые пушки на раскатах, повернули жерлами на врагов, сгрудившихся вдали под натиском конницы. Зарядили. Старательно прицелились. Татаринов велел запалить фитили. Пушки грохнули.
        Дрогнули небо, и степь, и крепость. Все заволокло сизым дымом. Вражеская рать дрогнула, шарахнулась, падая под копыта коней, затаптывая убитых и раненых, быстрой бежью понеслась к своему табору.
        Турки больше не подступали к Тапракалову, думая, что там собраны все силы защитников.
        Наступило короткое затишье. Осип Петров приказал немедля заделывать бреши в Тапракалове. Направил туда сотню казачьих женок на смену казакам под командой Варвары Чершенской. Работа закипела.
        Томила Бобырев привел сотню пленных янычар, приказал им таскать кирпичи и камни, месить глину, заделывать бреши, убирать трупы.
        Под грозным взглядом Томилы Бобырева и задорные крики казачьих женок турки спешно заделали бреши, поправили разбитые стены и валы, вынесли трупы за крепостные стены. Отбитые пушки перетащили за укрепления в основную крепость.
        Казачьи женки, молча размазывая горькие слезы, похоронили погибших защитников у крепостной стены в одной братской могиле, поставили над нею простой деревянный крест.
        Разъяренный Гуссейн-паша все не унимался. Он бросил к Ташканской стене конников Бегадыр Гирея и наемную немецкую рать.
        Грозная, в железных латах и кованых шлемах, она подошла к стене. За нею, словно вал за валом, густо накатывалась отборная гвардия султана Ибрагима. Крепость молчала.
        Наседая друг на друга, теряя железные щиты, враги лезли и лезли по штурмовым лестницам, как муравьи, забирались на стены. Кое-где нападающим уже удалось водрузить свои знамена. Но тут из крепости со стороны атаманского замка грозно ринулась казацкая лавина. На стенах разгорелась новая рукопашная схватка.
        Над крепостью, не умолкая, стоял скрежещущий звон металла, гремели панцири и щиты. Тела убитых падали, как ураганом сваленные вековые деревья. Золоченые шлемы скатывались со стен, падали пищали, колчаны и ятаганы, выбитые из рук наступающего врага. Стены были обильно обагрены кровью.
        Конники Бегадыр Гирея бросились назад, в ужасе прыгали со стен и штурмовых лестниц, сбивая наступающих немцев и янычар. Привычные биться конно, пешие татары на стенах и на земле были неповоротливы, беспомощны, трусливы.
        Немецкие воины отступать не собирались. Они дрались, как разъяренные львы, раз за разом приступая к крепости. Их полковники, будучи весьма храбрыми и опытными воинами, без шума, ругани и крика, кои были обычными в турецкой армии, долго стояли недалеко от крепости, командуя боем и отдавая приказания. Но когда дрогнули и откатились татары, а за ними и отборная гвардия султана Ибрагима, полковники сами побежали к стенам, увлекая за собой наемную немецкую рать. Они поднялись на стены, стреляли в упор, рубились саблями жестоко.
        Атаманы зорко следили за боем, умело командовали и расставляли свои силы. Они знали, что немецкая рать не выдержит стремительной рукопашной казацкой схватки.
        Наум Васильев и Дмитро Гуня с казаками грозно бились на стенах, сбивая наседающих врагов. Казачьи женки всюду им помогали. Таскали камни и метко сбрасывали их со стен, швыряли горящие головни, выливали кипяток и смолу на головы лезущих врагов.
        Изувеченные, ошпаренные люди с воплями падали со штурмовых лестниц, срывали с себя горящую одежду, катались по земле. Немцы лезли и лезли на стены. А казачьи женки, не уставая, подносили ведра с кипятком и выливали их на врага. Женки не боялись ни свиста вражьих пуль, ни огненных отравленных стрел, ни дикого рева нападающих. Их не устрашали разрывы каменных огненных ядер, яростные атаки татар, турок и немцев. Их разноцветные платья, платки и простые русские сарафаны мелькали по всей крепости. Отбивая вместе с казаками атаки, женки кричали своим мужьям:
        - Бейтесь, бейтесь, родимые! У страха глаза велики! Переможем нехристей!
        Немцы под командой своих начальников лезли не переставая и бились с невиданным упорством.
        Перед немецкими полковниками словно из камней вырос Наум Васильев. Рядом с ним железным щитом встал Дмитро Гуня.
        - Раз родила мати, раз и умирати! - воскликнул он и, словчившись, опустил саблю на закованного в латы врага.
        - Вам со мной як з быком битися, да молока у нас в Азове не напитися! - добавил он уверенно. - Жил бы сибе дома и жил!
        Второй полковник отпрянул от сверкнувшей сабли Наума Васильева и, дико крича, рухнул со стены навзничь.
        Запорожец с длинным оселедцем, шагая грозно по стене, говорил:
        - Пусти его, нехристя, в хату, то и на пичь зализе. Гляди, братан, русский Иван, в оба! Коли мы с тобой врагу сунем саблю в ребро - то людям будет добро! Шаблюкой его, поганого, шаблюкой!
        Немецкая рать, потеряв своих начальников, повернула вспять.
        В первый день штурма Азова совершилось чудо. И турецкая, и татарская, и наемная немецкая рать в страхе побежали от крепости, оставляя на поле боя тысячи убитых и раненых. Они бросали знамена и пищали, колчаны и луки со стрелами, дробницы и пороховницы, стенобитные машины и пушки, ятаганы и кинжалы, дорогие ножны и сабли. Степь была усеяна бархатными и золотыми одеждами, коваными шлемами, чалмами и шапками.
        Крепостная артиллерия метко била по бегущему вразброд неприятелю. Пушкари прицеливались старательно и били наверняка, берегли ядра.
        Турецкие пушки тоже стреляли, но больше невпопад. Но последнее трехпудовое ядро, - видно, шальное, - ударило в атаманский замок. Взорвавшись, оно разворотило каменную стену, сорвало на землю часть шатровой железной крыши и принесло большое горе войску. Раненному стрелой Якуньке оторвало ногу, а тяжело больного, умирающего атамана-скитальца Смагу Чершенского ядро поразило насмерть.
        Безутешным горем в ту ночь омрачилась светлая душа Варвары Чершенской. И не меньшее горе вселилось в сердце доброй и смелой Ульяны Гнатьевны. Жестокая печаль и неутешное, щемящее горе стало в тот день уделом многих защитников Азова. Погибло немало казаков из старого города Черкасска, Раздоров, городка Медведицкого, Вешек, Валуек, Орла, Воронежа, полегли люди, пришедшие из Киева, Переяславля, Чигирина, Казани, Рязани, Астрахани, люди из Москвы, Новгорода, Пскова, Коломны, люди из Тулы, Калуги… Все они, смелые донские и запорожские казаки, полегли смертью храбрых.
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        Ночь.
        После жестокой битвы город напоминал разоренный табор, над которым только что пронесся сильный ураган. Всюду лежали кучи вражеского оружия, одежды, кованых шлемов и панцирей, собранных защитниками на поле боя. У стен лежали убитые, стонали раненые. Но бодро и собранно держались усталые, измученные люди. Одни заряжали пушки, готовясь к новому бою, другие заделывали проломленные ядрами стены, крепили потрескавшиеся башни, рыли новые глубокие подкопы для подземной войны. Пушки заряжали и забивали железными насечками, порохом, ядрами. В иные стволы пушек казаки вкладывали каленые стрелы целыми снопами. Весьма изрядно за одну ночь снарядилось до трехсот разных пушек. Спать казакам было некогда. На ходу они хлебали остатки щей, на ходу щипали и ели сушеную рыбу, жевали хлеб. На ходу они пили холодную воду и лечили тяжкие раны…
        Есаул Иван Зыбин с двумя своими верными товарищами, хорошо знавшими турецкий и татарский языки, решил совершить этой ночью свое заветное намерение - во что бы то ни стало добыть главное турецкое знамя. Казаки наскоро переоделись в турецкое платье и отправились в стан врага. Они легко прошли первую турецкую стражу, вторую и третью. Все турки и татары, утомленные дневным боем, крепко спали. Не скоро смелых казаков стали окликать татары:
        - Куда вы идете? Кто такие?!
        - Дозорщики Гуссейн-паши, - отвечали казаки по-турецки.
        Ночь была темная и глухая, ничего почти не видно. Татары беспрепятственно пропускали казаков дальше.
        Скоро казаки подошли к четвертой страже. Она находилась совсем недалеко от шатра главнокомандующего.
        - Вы кто такие? Куда идете? - окликнул их часовой, стоявший на карауле.
        Иван Зыбин спокойно ответил:
        - Мы татарские люди - сверщики и дозорщики!
        Есаул смекнул, что только этот часовой бодрствует. Остальные раскинулись кто как вокруг шатра и крепко спали. Не долго думая, Иван перехватил караульному горло, связал руки и ноги, завернул трясущееся тело в большой ковер, лежавший перед шатром. Все произошло так бесшумно и быстро, что никто из спавших даже не пошевельнулся. Поспешая, казаки откинули полы шатра и увидели четырех спящих пашей. Посреди шатра стоял стол. На столе горели свечи. Платья знатных пашей висели на железных крючках. По стенам, на широких продолговатых лавках, стояли дорогие турецкие сосуды. Казаки взяли в шатре главнокомандующего семь богатых знамен и среди них самое большое - знамя султана с турецким клеймом. Знамена они сорвали с древков, припрятали их под своей одеждой. На прощанье прихватили несколько дорогих сосудов и тронулись в обратный путь. Их, правда, сразу заметили, стали негромко окликать. Подбежав поближе, один турок спросил:
        - Кто вы? Что несете?
        Иван Зыбин за всех отвечал:
        - Идем мы от главнокомандующего, Гуссейн-паши, с подарками для крымского хана, Бегадыр Гирея.
        Еще подошли караульщики, подозрительно оглядывали казаков.
        - Кто это может посылать в такой поздний и неурочный час с подарками? Быть того не может! Идемте к шатру Гуссейн-паши.
        - Нам с вами некогда тут толковать, - отрезал Зыбин. - Гуссейн-паша любого может послать куда захочет. Он послал нас к хану, отдав приказ - идти нам немедленно через все караульные заставы и нигде не задерживаться. И кто задержит нас, сказал паша, того тотчас повелит за ослушание бить палками.
        Часовые спросили:
        - А почто же вы идете не тем коротким путем к крымскому хану, каким все ходят? Шатер крымского хана совсем в другой стороне стоит. Вон там шатер крымского хана…
        - Мы знаем свою дорогу получше вашего, - сказал Зыбин. - Охота ли вам испытать на себе буйный гнев Гуссейн-паши! Не задерживайте нас!
        Караульщики, недоумевая, отпустили казаков, но все же стали кричать им вслед:
        - Не туда идете! Сворачивайте левее, иначе стрелять станем!..
        Казакам пришлось свернуть налево, чтобы усыпить подозрения караульщиков. Тихо и незаметно они подошли к шатру крымского хана Бегадыр Гирея. Как же быть дальше? Что предпринять?
        У шатра стояли два татарских стражника. Они окликнули казаков:
        - Куда претесь? Вы что, не видите, что это шатер крымского хана?
        - Видим, - ответил есаул Зыбин, и тут же казаки очутились возле стражников. Перехватив им горло, чтоб не кричали, казаки прикололи их кинжалами. Кругом было спокойно. Иван Зыбин смело вошел в шатер. Бегадыр Гирея там не было. На ковре спал царевич, сын Бегадыр Гирея Ислам-бек. Утомился, видно, умаялся за день.
        Есаул саблей отсек царевичу голову, завернул ее в дорогую одежду и взял с собою.
        Казаки осторожно стали пробираться среди спящих воинов. Их все чаще и чаще окликали караульщики. Казаки отвечали:
        - Мы дозорщики, идем от крымского хана, а вы несите караульную службу всюду крепко и зорко… Иначе вам, караульные люди, худо будет.
        Пробирались казаки до города Азова ровно час.
        У азовских городских ворот стояли воротные казаки в карауле. Службу несли строго: в город впускали только по атаманскому указу, поодиночке. Караульные быстро пропустили казаков в крепость, довольные, что есаул вернулся целым и невредимым.
        Иван Зыбин с казаками гордо выложили перед изумленными атаманами шесть больших турецких знамен и седьмое самое главное - султанское, выставили диковинные турецкие сосуды, развернули богатую, в дорогих украшениях, одежду и, наконец, отсеченную голову ненавистного крымского царевича Ислам-бека.
        Атаманы и казаки, глядя на удальцов, дивились их смелой ночной вылазке.
        - Как это вы, братцы, свои буйные головы сберегли? - спрашивали они. - Там же у них, у турок да у татар, такая великая силища, что не только человеку, а и змее не проползти. А добра-то, добра-то добыли сколько?
        - Стало быть, - сказал другой казак, рассматривая знамена, - ты, Иван Зыбин, великий подвиг совершил во славу всего войска. Ге-е, Иван, ловкая у тебя нынче вылазка вышла. Мне бы отколоть такую!
        - Вылазка-то ловкая, - отвечал Иван Зыбин, - но ты, брат, не хуже меня знаешь, что не у каждой девицы легко напиться водицы! Вылазка-то была жаркая. Вся рубаха у меня и сейчас мокрая.
        - Хвала вам, казаки, за ваш подвиг! Хвала тебе и почет, есаул! - торжественно произнес атаман Татаринов. - Дай я обойму тебя, Иван, за все войско Донское!
        Джем-булат и Бей-булат смотрели на Ивана Зыбина и его товарищей полными удивления и восторга глазами. Они им явно завидовали. Джем-булат не выдержал и с жаром произнес:
        - Хорош есаул Иван Зыбин! Большой есаул!
        Бей-булат горячо продолжал:
        - Иван - настоящий джигит! Смелый джигит! Таких джигитов у нас в горных аулах ценят дорого. Пошли и нас, атаман, на вылазку! Пошли! Мы принесем в крепость головы наших горских князей, которые продались турецкому султану. Я отомщу за свою Гюль-Илыджу!..
        - Не время еще вам ходить на вылазки, - задумчиво сказал Татаринов. - Ваше время придет. Я помню о вас. Вашу смелость и верность русским людям мы проверим на большом деле. Ждите. А сейчас вы нужны в крепости.
        Михаил Татаринов подошел к окну. В рассветной мгле уже рисовался Азов, его сторожевые башни, стены, темные контуры домов. Город спал. «Отдохнули ли люди? Что принесет наступающий день?» - тревожно думал атаман.
        Ночная тишина еще стояла над городом, когда в турецком стане ударили барабаны, бубны, оглушительно заревели трубы. По тревоге был поднят весь вражеский лагерь.
        Гуссейн-паша, проснувшись, обнаружил пропажу своего платья. Он разбудил пашей, и вместе они нашли мертвого караульщика, связанного и завернутого в ковер. Потом недосчитались семи знамен, среди которых было самое большое турецкое знамя с изображением султана Ибрагима. Недоставало и драгоценных сосудов.
        Гуссейн-паша с искаженным от бешенства лицом взревел:
        - Доводчики! Переметчики! Вот как вы мой шатер стережете? Вот как вы службу султану Ибрагиму несете? Вот как вы Оттоманскую империю охраняете? Да я вам, подлые и трусливые ослы, глаза повыколю, ваши пустые головы поснимаю и насажу на длинные казацкие пики! Куда вы смотрели?!
        - Кто сие сотворил, того мы не ведаем, - отвечали перепуганные паши, дрожа от страха.
        У Гуссейн-паши занялся дух от бессильного бешенства. Задыхаясь, он выдавил:
        - Это дело рук донских казаков! Это вы, ленивые и беспечные паши, допустили такое злодейство! Вы пришли под Азов отсыпаться, а не воевать! Мыслимо ли такое дело в моем войске?..
        В исступлении он стал бить по щекам дрожащих от ужаса пашей, а потом схватился за палку, выкрикивая:
        - Как вы будете держать ответ перед султаном за большое клейменое знамя, на котором начертана персона самого Ибрагима? Что, если он дознается об этом? Аллах, избави нас всех от жестокой султанской казни!..
        Гуссейн-паша долго еще бесновался, а потом повелел всю стражу, которая в ту ночь стояла на караулах, казнить немедля смертью.
        - Добывайте султанское знамя во что бы то ни стало! - тяжело дыша, прохрипел главнокомандующий пашам. - Промышляйте как хотите, но знамя должно быть здесь!
        Холод прошел по сгорбленным спинам пашей. Они стояли в каком-то оцепенении, боясь шелохнуться и вымолвить слово. В глазах у них застыл страх. «Лишь бы гроза пролетела да голова уцелела!» - думали они, читая про себя молитву.
        - Разоряйте немедля гнездо злых змиев! Истребляйте всех до единого! Не оставляйте камня на камне! - повелительно произнес Гуссейн-паша, все еще гневно сверкая глазами. - И ежели вы, нерадивые и бездарные военачальники, не возьмете Азова сегодня же, то вам никогда не вернуться в Стамбул, все вы останетесь лежать здесь мертвыми.
        Паши нерешительно выпрямились, молчаливо и сумрачно переглянулись, все еще не веря, что гроза миновала.
        - Бить по крепости из всех орудий! - властно приказал главнокомандующий пашам. - Разрушить до основания! Всем идти на приступ!
        И начали турки разнобойно палить по крепости со всего своего боевого наряда. Они подкапывались под стены, лезли на них по штурмовым лестницам. Турецкие войска накатывались вал за валом. В один день они сделали на крепость несколько приступов. И все приступы закончились неудачей. Казаки отбивались храбро и мужественно. Атаманы находились в самых опасных местах, умело руководя обороной.
        Когда казалось, что враги вот-вот ворвутся в крепость, Осип Петров приказывал метать за крепостные ворота и стены горшки, чиненные горящей смолой с кизяком. Густой смрадный дым окутывал ворота, стены, медленно расползался по земле, душил людей. Под его покровом из крепости выбиралась отборная сотня молодых казаков под командой Петро Щадеева, Томилы Бобырева и Дмитро Гуни. Переодетые в турецкое платье они стремительно нападали с тыла на атакующего врага, рубили саблями, кололи рогатинами, стреляли из самопалов и пищалей.
        Янычары, сметая свои ряды, стреляя без разбору, затаптывая раненых и упавших, покатились к своим траншеям. Турецкие военачальники бросили наперерез отступающим конницу Бегадыр Гирея. Однако она не смогла остановить бегущих. Над головами конников что-то резко свистело, и непонятная сила вырывала из седла одного, второго, третьего всадника. Другие, сраженные наповал, падали под копыта коней. Это Петро Щадеев, Иван Подкова, Иван Небогатый и другие смельчаки, бежавшие вслед за янычарами, пускали в ход арканы и стреляли без промаха.
        Взбешенные кони взвивались на дыбы, храпели, кусались, топтали пехоту. Истошные крики, вопли и стоны раненых, конское ржанье, беспорядочная пальба стояли над степью, окутанной дымом и густой пылью. Под их покровом отряд смельчаков, пользуясь растерянностью во вражеском войске, незаметно возвращался в крепость.
        Гуссейн-паша, распаленный гневом, бросил на крепость иноземные войска. Но защитники крепости, не тратя задаром выстрелов, метко косили неприятеля. И в час вечерней зари, когда в четвертый раз был ранен в голову, атаман Осип Петрович Петров, Гуссейн-паша приказал своим войскам отступить. Бессчетная разноплеменная орда откатилась от крепости. Турецкой силы, и татарской, и горской, и иноземной полегло в тот день под стенами Азова несколько тысяч.
        Ночной мрак опустился над крепостью. Черным-черно… Но защитники Азова не спали. Землей и водой гасили горевшие дома и постройки; месили глину и закладывали пробитые в стенах бреши; самые молодые и зоркие выбирались за крепостные ворота подбирать вражеское оружие, луки и колчаны со стрелами, осадные лестницы, бочки с порохом, ядра, брошенные неприятелем при отступлении. Смертельно усталые люди были возбуждены я радовались победе. Работали без перерыва, сменяя друг друга. Казачьи женки, старики и дети приносили горячую еду, воду, перевязывали раненых. Почерневшие от бессонных ночей, непрерывных боев и вылазок казаки засыпали тут же у крепостных стен.

* * *
        Гуссейн-паша прислал к крепости своих старых парламентеров Магмед-агу, Чохом-агу, Курт-агу просить казаков, чтоб они дали туркам подобрать и похоронить трупы воинов.
        - За голову янычара мы дадим вам по золотому червонному, - сказал Магмед-ага Алексею Старому, - за голову паши или полковника положим по сто талеров немецкой серебряной монетой. - О возврате султанского знамени он намеренно умолчал.
        Курт-ага и Чохом-ага просили атамана вернуть голову крымского царевича Ислам-бека, обещая хорошо заплатить за нее.
        Алексей Старой подумал и так сказал от имени войска:
        - Мертвых мы никогда не продавали и не продаем. Нам не дорого ваше золото и серебро. Нам дорога слава вечная! А вы знайте и Гуссейн-паше о том точно и впрямь поведайте, что от нас, донских казаков, была то из Азова-города первая игрушка. Мы пока что только оружие свое прочищали - и то сколько вашего брата положили. Знайте: то же будет и с вами со всеми. Главное мы держим про запас, чем вас еще потчевать - дело то осадное затяжное и мудреное. Трупу вашего валяется у стен нашего города несметная сила. Берите его, а золота и серебра у нас в Азове и на Дону своего много.
        Магмед-ага, довольный таким ответом, сказал, потирая руки:
        - А не продадите ли вы нам полоненных пашей, визирей, тайшей, янычар? Вам досталось полона более тысячи. Возьмите за них серебра и золота сколько надобно. Только отдайте вы их нам живыми…
        - За живых серебро и золото мы возьмем. А за мертвых мы денег брать не станем. То не честь и не хвала молодецкая торговать мертвыми. За янычарина платить будете шесть золотых, за тайшу - сто золотых, за пашу - триста золотых, а за большого начального пашу - сколько он сам потянет серебра и золота…
        - Больно дорого запросил, - поморщился Магмед-ага. - Нельзя ли подешевле?
        - Твоя цена?
        - Вполовину.
        - Любо и вполовину. Нам-то полоняники одна обуза!
        - А сколько их у вас в крепости? - спросил, сощурив один глаз, Магмед-ага.
        - То я узнаю мигом.
        Алексей Старой написал письмо, вложил стрелу и пустил ее в крепость. Скоро оттуда прилетела та же стрела с другим письмом, из которого стало известно, что в Азове находится двадцать пашей, девяносто тайшей, один начальный паша, четыре муллы. О янычарах в письме ничего не было написано, - их побили в крепости и бросили в Дон, который унес мертвые тела в Азовское море.
        - Ай-ай, - сокрушенно качал головой ага. - Было много…
        - Было много - стало мало. Стойте под Азовом побольше, их станет поменьше. Вы бы сказали Гуссейн-паше, что он напрасно старается. Сколько ему под Азовом ни стоять, а города никакими силами не взять.
        - А какую цену вы возьмете за голову крымского царевича? - спросил ага, желая показать свое старание перед Курт-агой и Чохом-агой.
        - Я уже сказывал тебе: за мертвого мы денег не берем.
        - Но его следует похоронить как знатного мусульманина со всеми почестями. А как можно хоронить тело без головы?
        - Наших-то мы хороним иногда без головы: отсечете вы голову у нашего знатного казака и назад нам ее не отдаете.
        Магмед-ага кивнул головой в знак того, что это, мол, действительно бывало, и не раз, и не стал больше настаивать. Зато Чохом-ага и Курт-ага никак не отставали.
        - Нам без головы царевича нельзя ехать к крымскому хану, - говорили они.
        - Передайте вашему хану, - твердо заявил атаман, - мы его лютые зверства на Дону и на украинах Руси не забыли. Делать ему под Азовом с конным войском нечего. Если он поскорее уйдет из-под Азова, без выкупа, без золота и серебра, мы возвратим ему голову царевича Ислам-бека. Не уйдет - самому темной ночью отсечем голову по самые плечи.
        Магмед-ага поежился и покачал головой. Он сам уже вторую ночь не спал в своем шатре, боясь, как бы с ним не приключилось то же самое.
        Переговоры закончились. Парламентеры возвратились в свой табор.
        Два дня боя не было. Турки подбирали трупы и, сложив их на арбы, увозили за три версты от города, где вырыли глубокий ров. Там они сложили мертвые тела в десять рядов и засыпали землею. На высоком кургане, который назвали Курганом мертвых, турки поставили памятник. Суровое каменное изваяние стояло в степном мареве, как безмолвный укор жестоким завоевателям.
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ
        Вспыльчивый Гуссейн-паша ежедневно бил палкой своих подчиненных, они - своих, а те - простых янычар и спахов. И все-таки, несмотря на жестокие порядки в войсках, дело осады Азова почти не двигалось.
        Караульная служба в войсках выполнялась плохо, особенно татарами. Они, страшась ночных вылазок казаков, воровато хоронились в ямах и траншеях до самого рассвета. В ночной темени из крепости высылались дозоры, которые неприметно проходили на челнах вверх по Дону и приводили в подмогу казакам свежие силы из Черкасска, Раздоров и от запорожцев. Порох казаки доставляли в кожаных мешках, перетаскивая их по дну Дона и дыша через камышины, вставленные в рот. Особо тем отличались казаки Иван Утка, Иван Небогатов, Петро Шкворень, под командой которых находилось много смелых охотников. Для них не был препятствием даже самый высокий и густой частокол, перегородивший всю реку от берега до берега. Для них вообще не существовало препятствий.
        Турецкие военачальники не могли забросить в крепость ни одного лазутчика, чтобы узнать о состоянии гарнизона, и были уверены, что в крепости находится несколько тысяч защитников. Полоненные в боях казаки даже под пытками были бесстрашны и упрямо твердили одно:
        - Нас тысячи! С нами вся Русь-матушка! Азова не покорить никогда!
        Крепость стояла почерневшая, израненная, но не сдавалась. Неприступная, суровая, выдержав десятки приступов, она внушала ужас и страх осаждавшим ее войскам.
        Турецкая армия от жестоких приступов, подземных взрывов, страшных рукопашных схваток с казаками уменьшилась почти вполовину. В армии не хватало фуража, не хватало и пороха, свинца, ядер, каленых стрел, провианта. Все это подвозили очень медленно; Гуссейн-паша опасался бунта и, чтобы избежать его, все время передвигал войска.
        Татары и конные черкесы, которых в лагере было много и на которых шло немало провианта, пешими служить не хотели, а голод терпеть не могли, рычали на янычар и спахов, как звери. Между ними возникали что ни час потасовки. Шутка ли? За одного барана приходилось платить по три пистоля, а содержание лошади обходилось в цену половины быка.
        Главный интендант Аслан-паша доставлял провиант из Очакова морским путем и всегда в самом малом количестве. Только вчера войска несколько ободрились. Аслан-паша привез достаточно вина и провианта, а Магмед-ага на сорокавесельных барках доставил великое множество пороха и других военных припасов.
        Главнокомандующий отдал приказ накормить все войско досыта, напоить допьяна.
        Зарезали множество быков, коров, верблюдов. Прикололи не одну сотню жирных барашков. Зажарили их на горячих кострах. Начадили, надымили на пятьдесят верст.
        Выкатили бочки с вином.
        - Помянем всех павших, выпьем за всех живых! - поднял чашу с вином главнокомандующий.
        А сам в это время думал совсем о другом. Он хотел применить тот способ атаки и штурма Азова, который в свое время применил султан Амурат при взятии Багдада. Гуссейн-паша решил возвести высокую земляную гору, выше крепостных стен, и начать генеральный штурм Азова. Но к этому надо было готовиться.
        Паши, визири, тайши быстро напились и стали кричать, желая угодить паше:
        - Возьмем город Азов! Руками своими вырубим казаков! Возьмем их измором! Засыплем сырой землею! Закидаем огненными стрелами и ядрами!
        - Если вы так учините, как сказываете, то я вас всех пожалую щедро, - отвечал паша. - Пейте во славу султана! Пейте во славу султанской матери! Пейте во славу Оттоманской Порты. Аллах поможет нам одолеть неверных!
        - Но что мы сможем сотворить с ними, с донскими казаками? - усомнился Пиали-паша. - Как их нам одолеть? В огне они не горят, в воде не тонут. Что нам делать с ними?
        Гуссейн-паша хитро посмотрел на него и сказал:
        - Всю ночь пейте, люди храбрые, вино и сладкий мед, а утром мы возведем под крепостью земляную высокую гору, а на той горе поставим мы весь свой тяжелый пушечный наряд. Взойдем мы на ту гору высокую с полками храбрыми и начнем бить по их городу беспрестанно, светлым днем и густой ночью. Мы будем стрелять до тех пор, пока в Азове-городе не останется ни одного казака, ни одного целого камня!
        - Но в один день такую гору поставить нельзя, - возразил Пиали-паша.
        - В неделю поставим! - разошелся Гуссейн-паша. - Разобьем стены до самой подошвы, достанем казаков в их земляных ямах, их жен и детей и поступим с ними так, как поступают с людьми волки лютые. Ни единого семени казачьего не оставим даже в зародыше.
        - Но азовские люди не будут сидеть сложа руки, - гнул свое Пиали-паша. - Ведь они будут защищаться. Разве ты не видишь, Гуссейн-паша, их каменное упорство? Не опрометчиво ли ты хочешь поступить? Земля нынче рыхлая, а пороховая казна в Азове крепкая.
        Но Гуссейн-паша не пожелал слушать турецкого адмирала.
        Он поил свое войско вином, сам пил не в меру, и ему казалось, что Азов-город давно уже взят, что его гонцы лихие скачут уже в Стамбул к султану Ибрагиму, и сам верховный визирь Аззем Мустафа-паша и султанская матушка Кизи-султане возлагают на него большой венок славы и щедро награждают самыми богатыми поместьями.
        Войско турецкое кричало, пело буйные песни, разбивало арбы с провиантом, открывало все новые и новые бочки с кипрским вином, веселилось.
        Пленные казаки, видя войско пьяное и его буйство, удумали бежать из турецкого стана.
        Поздно ночью, когда все турецкое войско перепилось, многие казаки, развязав зубами крепкие ремни, которыми им стянули руки, бежали из турецкого стана.
        - Кто вы такие? - кричали им часовые с крепостной стены.
        - Мы казаки, бежавшие из турецких таборов, - отвечали они.
        Воротные казаки опознали прибывших и доложили атаману Осипу Петрову. Их сразу пустили в крепость, и они сообщили, какую смерть готовит казакам Гуссейн-паша.
        Осип Петров, не мешкая, созвал на совет всех атаманов и есаулов.
        - Что будем делать, братцы? - тревожно спросил атаман, закрывая рукой кровавую тряпку на голове. - Вся крепость будет видна, если возведут вал. Не можно допустить такого.
        - Пусть возводят, - спокойно возразил Иван Каторжный. - Пусть соберут нехристи всю свою силу и пушки на валу. Тут мы их и изничтожим. Наскоро надо рыть подкопы.
        - Разумно мыслит Иван, - поддержал Каторжного Михаил Татаринов. - Подкопы надо вести немедля. А все свое войско и женок с детьми перевести в землянки и погреба. Всем зарыться в землю!
        - Добре рассудили сынки, добре, - тепло проговорил Михаил Черкашенин. Видали мы за свою жизнь и турку, и немчуру, и татар, и ляхов, и всяких иноземцев. Где им до русской рати! Кишка слаба! Русскую рать надо либо всю насмерть побить, либо верой да правдой на мир сговорить. Переможем нехристей! Выдюжим!
        Атаманы склонились над планом крепости, уточняя с есаулами места подкопов и расстановки сил. А с первыми проблесками синеющего рассвета начали двадцать восемь подкопов, заставив под угрозой смерти рыть землю не покладая рук турецких полоняников. Вместе с есаулами атаманы осмотрели кузницы, оружейную мастерскую, все крепостные укрепления, сторожевые башни и пушки, наказывая караульным и всему войску строже нести службу, доглядывать зорко за всеми происками врага. День прошел спокойно. Обе стороны готовились к новым боям.
        Ночью в азовскую крепость прорвалось казачье подкрепление из трехсот человек, которые так нужны были в осажденном городе. Но в ту пору случилось и несчастье.
        Иван Зыбин с двумя своими верными товарищами был на вылазке. Нужно было добыть важные сведения о местах хранения пороха и военных припасов, прибывших во вражеский лагерь. И с казаками случилась горькая беда. Турецкая стража заметила их, всех схватила и повела в свой дальний табор. В крепости узнали о том по шуму и выстрелам, погнались за турками, дрались с ними саблями, но не смогли выручить отважных лазутчиков. Большая печаль охватила всех в крепости. Никого не радовали пятьсот пленных турок, которых привели в крепость казаки, бросившиеся на выручку Ивану Зыбину. Иван Зыбин, славный донец, попал в цепкие вражеские лапы. Как его выручить? Как ему помочь?
        А в это время Иван Зыбин, без шапки, в изодранной одежонке, израненный острыми кинжалами, окровавленный и избитый, бесстрашно стоял перед Гуссейн-пашой и смотрел на него в упор. На лице есаула не было заметно никакой тревоги, а в темных широко открытых его глазах были не боль и страх, а непокорность и презрение к турецкому главнокомандующему.
        В шатре стояла долгая тягостная тишина. Гуссейн-паша, зверея, пристально смотрел на есаула. Чего ждал паша - никто не знал. Наконец он вскочил с шелковых подушек, схватил свою крепкую кизиловую палку и ударил ею по вскинутой голове Ивана Зыбина. Голова донского есаула оказалась крепкой. Треснула и разломилась надвое кизиловая палка. Золотой набалдашник вывалился из рук паши и упал к ногам Ивана Зыбина. С его черных густых волос на осунувшееся, в кровоподтеках лицо стала медленно сползать кровь.
        Главнокомандующий закричал пашам, которых только вчера обменяли и вывели из казацкого плена:
        - Не тот ли это серый волк, атаман донской?! Не он ли своровал наши платья и знамя с персоной Ибрагима?
        Паши отвечали:
        - Это он. Он, есаул казачий, своровал все знамена и золотые сосуды.
        Гуссейн-паша еще больше остервенел:
        - Почто же вы, воры, по темным ночам бродите в моих таборах? Почто вы, собаки, знатных людей у меня в шатрах побиваете?! Неужели же вы и впрямь думаете устоять против меня? Не устоите! Что ты мне скажешь?
        Есаул молчал. Неудача давила сердце, тревога за оставшихся в крепости людей не покидала сознание, а страха за себя не было.
        - Кто своровал знамена? - дошел до него крик Гуссейн-паши.
        Есаул, понимая, что смерти не миновать, смело и дерзко сказал:
        - Благодари-ка ты аллаха, что торопился я в ту ночь, когда взял султанские знамена, дорогие сосуды и твои платья. Я видел тебя спящим в шатре, стало быть, голова твоя была в моих руках. Стоило мне только выхватить свой острый кинжал - и твоей головы вмиг не было бы! Тогда ты, Гуссейн-паша, такой речи не держал бы передо мною. Стало быть, я даровал тебе жизнь, а ты вместо высокой награды бьешь меня палкой…
        В смелых, уверенных словах есаула была такая сила и жестокая правда, что Гуссейн-паша невольно содрогнулся. Бегающие хитрые глаза его сверкнули на пашей, на стоящего перед ним связанного, израненного казака.
        - Отвагу и ратную удаль мы похваляем даже у врага, - глухо сказал Гуссейн-паша. - Силы у нас несметные. Крепость наша, и мы вернем ее под власть султана Ибрагима. Зачем идти на смерть всему гарнизону? Зачем губить женок и детей? Склони крепость к сдаче. Я награжу тебя богато и помилую.
        - Память у тебя коротка, - вспыхнув, сказал Иван Зыбин. - Крепость испокон веков русская. Великий князь Владимир владел ею. Будем биться за Азов до последнего! А милостью своей никого не купишь. Вас, насильников, не страшимся и никогда не покоримся!
        Глаза Гуссейн-паши налились бешенством, жилы на лбу вздулись, он остервенело рявкнул:
        - Покоришься, раб! На колени!
        Иван Зыбин ожег пашу взглядом, шагнул вперед и с ненавистью плюнул в бегающие маленькие трусливые глаза.
        Гуссейн-паша дико взвыл, затрясся всем телом, судорожно хватая воздух перекосившимся ртом, завизжал в исступлении:
        - Ра-аа-с-терза-а-а-ть! Нещадно! Ра-аа-с-терзать перед крепостью!..
        Бесноватый Гуссейн-паша отдал приказ привязать Ивана Зыбина к хвосту самого горячего коня и гонять того коня по чистому полю перед крепостью до тех пор, пока есаул не испустит последний вздох.
        Турки так и сделали. Избили они славного донца до полусмерти, изодрали в клочья всю его одежду, изорвали тело его острыми клещами, привязали к хвосту резвого вороного коня, и скуластый татарин с узкими щелками глаз, в высокой лохматой шапке погнал коня по полю во весь опор. Долго гонял, возле стен крепости остановился, пощелкивая языком, и закричал:
        - Любуйтесь, атаманы, любуйтесь, казаки! Это ваш донской казак, собака Ивашка Зыбин! Глядите да на память его себе берите!
        Караульный казак приложился к пищали, выстрелил и убил разгоряченного вороного коня. Татарин, раскрыв рот, перелетел через взметнувшуюся гриву, мохнатая шапка отлетела в сторону. Перевернувшись на земле, вскочил и, озираясь, побежал в сторону своего лагеря.
        Казаки выбежали из крепости, подняли истерзанный труп Ивана Зыбина и принесли его в крепость - проститься с ним, предать земле тело отважного есаула.
        Войска Гуссейн-паши старательно и быстро возводили земляную гору перед крепостью. Через шестнадцать дней она поднялась уже на семь сажен и стала выше города. На нее с трудом втащили большой пушечный наряд, доставили тяжелые ящики с ядрами, большие пороховые бочки, коробы с длинными фитилями. К горе подходили войска, полки за полками…
        «Теперь-то, - думал Гуссейн-паша, - дело мое верное, Азову-городу больше не устоять. Азов-город будет моим! После Азова я пойду со всем своим войском на Русь!»
        А казаки и донские атаманы, храбрые казачьи женки, дети их не покладая рук трудились в крепости, готовили свои гостинцы врагам, дабы потомки не сказали, что из-за них пала земля русская, пал вольный город Азов.
        Атаманы, действуя со всей расторопностью и сметкой, разбили весь город на участки во главе с сотнями, умело расставляли силы и после тяжелого приступа навели в крепости снова боевой порядок.
        Казаки заделывали бреши, чинили оружие, рыли подкопы. Нелегко было сделать двадцать восемь подкопов, которые тянулись от города почти на полверсты. Сколько пота было пролито на земле и под землею! Сколько кровавых мозолей набито на руках!
        Казачьи женки в самодельных глинобитных печурках варили пищу, пекли хлеб, усердно стирали бельишко, помогали во всем казакам, а в сумерках выходили за ворота собирать осколки вражеских ядер. Тяжелые мешки привозили на арбах в крепость, распределяли по всему пушечному наряду. Во время боев осколки, засыпанные в дула пушек, запыженные паклей, куделей и тряпками, летели с устрашающим воем и косили врага.
        В Азове трудились день и ночь. Трудились даже раненые и больные, готовились к трудному испытанию.
        И день испытания пришел. После полуденной молитвы Гуссейн-паша велел открыть артиллерийский огонь и начать генеральный штурм крепости.
        Грохот орудий потряс всю землю и воздух, каменные башни и стены. Страшным громом и грохотом прокатилось грозное эхо по всему притихшему Приазовью. Дымом заволокло земляную гору, Дон-реку, всю донскую широкую и раздольную степь.
        Крепости не было видно. Все кругом грохотало, клокотало, дымилось, бушевало пламенем, покрываясь серым пеплом. Почти все дома в городе были разрушены, башни и стены крепости во многих местах пробиты. Завалился угол церкви Иоанна Предтечи, похоронив под развалинами многих стариков и детей. Церковь Николы Чудотворца тоже сильно пострадала.
        Сто пятьдесят тысяч войска штурмовало крепость, а Гуссейн-паша гнал в бой все новые и новые полки, каждый раз по десять, пятнадцать, двадцать тысяч.
        Среди осажденных было много раненых, много убитых. Были ранены все атаманы. Но ни один не ушел от стены.
        Казачьи женки тащили к пушкам тяжелые мешки с осколками, тянули ядра, становились вместо убитых мужей у крепостных пушек.
        Дрались страшно - сабля на саблю, кинжал на кинжал. Туркам казалось: ничто не спасет казаков, еще одно усилие, еще один приступ - и крепость падет.
        Когда все подкопы под земляную гору были готовы (а на ней находилась добрая половина татарского и турецкого войска), - зажглись у пороховых бочек фитили. Раздался взрыв такой силы, что от него многие навсегда оглохли, а высокая турецкая гора разорвалась на несколько частей и развалилась. От взрыва погибли тысячи врагов, разметало сотни пушек, множество телег и арб. На земляной горе все перемешалось. Более тысячи янычар забросило в крепость взрывной волной.
        - Палить из пушек да на приступ лезть - то всякий дурак сумеет, - радостно сказал Михаил Татаринов обнимавшимся защитникам. - В осаде сидеть - дело мудреное! Большая хитрость да сметка нужна! Высокий ратный дух нужен! Слава вам, казаки! Вечная слава вам, женки казацкие!
        Взрывом земляной горы казаки принесли себе великое избавление.
        ГЛАВА ВОСЬМАЯ
        Гуссейн-паша приступал к Азову-городу двадцать четыре раза. Но, так и не добившись ничего, потеряв только большую часть своего войска, решил пойти на хитрость - повести тайно от казаков свои подкопы к Азову, чтобы прорваться наконец в крепость, перебить там казаков всех до единого и занять неприступную каменюку.
        Со стены и с оставшихся целыми угловых башен казаки все-таки заметили, что турки повели из своего табора в направлении крепости семнадцать подкопов. Но свои подкопы турки рыли с неохотой и совсем не глубоко. Тогда атаман Татаринов сказал смельчакам:
        - С нами ныне бог и вся крестная сила! Неужели мы, сыны славного Дона, богатыри русские, не перехитрим турка? Давайте мы, братцы, побьем их в окопах.
        И стали донские казаки под турецкие подкопы вести свои. Подкатили бочки с порохом. Однажды поутру турки с опаской влезли в свои земляные подкопы. Тогда-то и взорвались под ними бочки с порохом. Дело получилось складное. Взрывом перебило и передавило тысячи три турецких воинов. С того дня турецкая подкопная мудрость иссякла, отбили им казаки охоту мудрить.
        Гуссейн-паша, раздраженный до крайности, то ходил по шатру, то садился и долго сидел, тщетно ломая голову. Он не понимал, не мог понять, что происходит под стенами крепости. Почему она до сих пор не пала, а его прославленная армия с каждым днем тает и тает, будто снег под вешним солнцем?
        Гуссейн-паша решил созвать военный совет. Гонцы поскакали в разные стороны, и скоро в шатре главнокомандующего собрались крымский хан Бегадыр Гирей, Канаан-паша, Сейявуш-паша, Пиали-паша, Аслан-паша, Курт-ага, Чохом-ага, Магмед-ага и многие другие военачальники.
        - В Азов непрерывно поступают свежие силы, - сразу начал Гуссейя-паша. - Это затрудняет нам взятие важной крепости.
        Пиали-паша утвердительно кивнул головой. Он-то лучше других знал, что из пятидесяти двух лодок, на которых с его кораблей перебросили десантников на острова к Водяной башне, не осталось и десятка. Лодки незримо исчезали, сколь зорко их не охраняли.
        - Янычары готовы к бунту! - продолжал Гуссейн-паша. - Им достаточно искры, и они перережут нас всех.
        Пиали-паша и с этим согласился. Он ведь давно предупреждал главнокомандующего, он говорил ему, предостерегал… То, что было возможно в Багдаде, совсем не годилось в Азове. Разве можно сравнить персидское войско с донским? И те ведь дрались хорошо, а эти разъяренным барсам подобны.
        - Наступили частые дожди, - говорил мрачно Гуссейн-паша, пряча хитроватые глаза. - Стали дуть сильные и холодные ветры, скоро придет зимняя стужа. Что будем делать? Азовское море с наступлением зимы непременно замерзнет…
        Но турецкий главнокомандующий говорил неправду. Еще стояла летняя жара, еще дули теплые ветры с моря, до стужи было далеко, и не скоро лед должен был сковать Азовское море.
        Главнокомандующий торопил природу, выискивая причины для отступления от крепости, для оправдания своих неудач.
        - Когда Азовское море замерзнет, - говорил он, украдкой поглядывая то на одного пашу, то на другого, - наши связи со Стамбулом прервутся, а турецкий военный флот окажется отрезанным от всего мира. Армия останется без жилья, без провизии. На севере у нас лежит земля неверных, а на востоке и юге степи - Гейгата…
        Военачальники понимали, куда клонит Гуссейн-паша. До морозов было еще далеко. Порох и провизия, хотя и в малом количестве, пока все-таки поступали исправно по суше и Черному морю.
        Главнокомандующий, хмурясь, раздраженно говорил о болезнях многих своих солдат, о частых ссорах между татарами и турками, между черкесами и греками, между ногайцами и молдаванами, даже между турками. Потом паша из-под сдвинутых густых бровей многозначительно глянул на крымского хана.
        - А главная наша беда, - сказал он, - кроется в том, что крымский хан Бегадыр Гирей и все его татары, крымские и ногайские, очень плохо и лениво воюют! Они только едят наш хлеб, наше мясо, пьют помногу вина, рвут, где могут, султанское жалованье, а дела никакого не делают. Даже караулы несут плохо!
        Вспыльчивый крымский хан не стал дальше слушать главнокомандующего. Он вскочил, сверкнув глазами, злобно сжал рукоять дорогой сабли и сказал, скрежеща зубами:
        - Гуссейн-паша не может взять Азовскую крепость! Гуссейн-паша, видно, не тот военачальник, который здесь надобен. Гусейн-паша хитрит, испытав все свои неосторожные военные мудрости. Он, видно, хочет, чтобы не он, а я, крымский хан, нес ответ перед султаном Ибрагимом за неудачи главнокомандующего? Тебе, я вижу, не только Азова не взять, но даже и одного Забракальского бастиона! Этот бастион уже трижды был в твоих руках, и ты, Гуссейн-паша, своей оплошностью три раза возвращал его казакам. Тебе хорошо и давно понятно, что мы, конные татары, не городоимцы. Ты не вали вину на нас. Ты прямо, без всякой лжи скажи султану: взять город Азов я не в силах!
        - Да ты о чем говоришь? - возвысив голос, грозно спросил Гуссейн-паша. - Возможно ли это сказать нашему султану? Ты думал о том, что сказал? В уме ли ты?!
        - Даже нужно, - вставил тихо Пиали-паша. - В письме султану следует изложить наше бедственное положение, положение всей нашей армии.
        - А флота? - закричал Гуссейн-паша, вытаращив глаза.
        - Флот пока еще не находится в бедственном положении, - спокойно ответил Пиали-паша. - Султанский флот пока что бездействует.
        Бегадыр Гирей, чувствуя поддержку, заявил:
        - Что касается моих татарских войск, то я завтра же уведу их в русские земли и вернусь оттуда с хлебом, с великим полоном, со скотом и провиантом. Всем добытым мною добром я поделюсь и с вами. Но я не стану терпеть оскорблений главнокомандующего и за свои действия сам отвечу перед султаном.
        Паши долго спорили, кричали, ругались, обвиняли друг друга и, наконец, согласились на том, что надо весьма спешно снарядить в Стамбул гонцов с донесением о плохом положении дел в турецкой армии. Они просили у султана свежих войск в подкрепление, крупных денег, военных припасов, теплой одежды. Паши втайне надеялись, что султан Ибрагим, получив такое жалобное и печальное письмо, снимет осаду города.
        Письмо султану подписали триста турецких военачальников и в полном бездействии стали ждать из Стамбула ответа.
        Ответа из Стамбула долго не было. А когда он пришел, Гуссейн паша подумал, что лучше бы его совсем не было. Султан Ибрагим, верховный визирь Аззем Мустафа-паша и мать султана Кизи-султане ответили грозными словами: «Паша, возьми город Азов или отдай свою голову!»
        Гуссейн-паша ходил по своему шатру бледный и трясся от страха всем своим тучным телом.
        В это время в Азов-город заявились ушедшие на вылазку и пропавшие без вести кавказские джигиты Бей-булат и Джем-булат. И тот и другой, изголодавшиеся и измученные, на своих плечах принесли два тяжелых кожаных мешка. У одного черкеса плетью свисала рука (видно, от сабельного удара), у другого во всю правую щеку розовела не зажившая еще глубокая кинжальная рана.
        Положив свою тяжелую ношу на землю, черкесы устало и понуро сели возле нее.
        Атаман Осип Петров бодро и задорно спросил:
        - Где же вы так долго пропадали, джигиты? Мы уж и не чаяли видеть вас живыми.
        Горцы ответили, что все это время они были среди своих горских племен.
        - И что же вы там делали? Не против ли нас войну вели? Не верится, чтобы вы изменили нам!
        Они ответили дружно:
        - Нет, атаман! Мы воевали против них, против своих князей.
        - Почему же вы раньше не вернулись?
        - Битва была горячая. К крепости нам никак нельзя было пробраться. Четыре раза добирались до стен крепости и четыре раза убегали с этими вот мешками в густые камыши. Стрельбы кругом было много.
        - Нас-то в крепости окружили плотно, - сказал Петров, - не пробьешься, не выберешься. Перебили из нас многих, дома вон почти все поразвалили… Видите?..
        Бей-булат и Джем-булат окинули усталыми взорами дымящиеся дома, почерневшие сараи.
        - Шайтаны! - сказали разом.
        - И мы говорим так же: шайтаны, дьяволы! Во что они превратили наш город! Остался только пепел, песок да раздробленный камень.
        К черкесам вышли и другие атаманы.
        - А! - сказал Татаринов. - Старые гости заявились! Хорошо! А я думал, вас в живых давно нет. Чем же нас, атаманов да казаков, порадуете?
        Бей-булат и Джем-булат встали, заговорили:
        - Горские народы воевать против Азова-города не будут! Скоро все они уйдут к себе в горы. Горских людей турецкие паши обманули, турецкого жалованья им не дают. Паши бьют голодных черкесов палками, стреляют из пистолей, рубят головы саблями. Султанские паши посылают конное горное войско брать высокие, неприступные стены. А дома у них они бесчинствуют, крадут корм, берут бесплатно вино, скот, по своей прихоти режут баранов.
        - Хорошие вы принесли вести, - довольно сказал атаман Татаринов. - Если горцы уйдут домой, нам легче будет.
        Джем-булат уверенно сказал:
        - Горские люди очень скоро уйдут. Им больше оставаться под Азовом нельзя. Они здесь дерутся, а их сакли в аулах все время грабят, отбирают скот…
        В глазах черкеса вспыхнули злые огоньки.
        - Хорощие и печальные вести, - сказал Михаил Татаринов. - А что это у вас в мешках припрятано?
        Черкесы повеселели, ободрились.
        - Это, - с достоинством сказал Джем-булат, - военная добыча! В горах мы посчитались с теми, кто с большим усердием служит султану Ибрагиму.
        - Ой, ну? - сказал Осип Петров, догадываясь, в чем дело. - Ну-ка, показывайте свою добычу!
        Те развязали кожаные мешки, и оттуда выкатились человеческие головы.
        Атаманы так и ахнули:
        - Двенадцать голов срезали!
        Черкесы разложили двумя рядами отсеченные головы на мешках.
        - Этот, - ткнул Джем-булат пальцем в широкоскулую голову с рыжей бородой, - был военачальником в племени хатукай - князь Улумбеков. Это - молодой князь племени булуктай, Шерламбеков. Это - хитрая лиса Урумбит, князь ногайцев…
        Всех перечислили черкесы. Атаманы внимательно их слушали.
        - Сколько же нам придется платить за них? - в шутку спросил атаман Татаринов, качнув серьгой.
        Джигиты обиделись.
        - Нам деньги не нужны, - сказали они. - Это наш подарок вам, русским. Наездники всех этих двенадцати племен уже разбежались по аулам… Это же деньги, сохраненные сакли, скот… Таков наш подарок и горским людям… Им, правда, обидно будет хоронить княжеские тела без голов. Но эти князья хорошо знали, на что шли. Пусть в аулах вспомнят султана Ибрагима и его муэдзина - пророка эфенди Эвлию Челеби. Пусть он, Челеби, приносит за них свою покаянную молитву аллаху!
        - Добро! - сказал Татаринов. - Хорошие вы джигиты.
        - Добро! - сказали все атаманы. - Мы вас считаем верными друзьями русских.
        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
        Главнокомандующий турецкой армии Гуссейн-паша не знал, чем еще досадить казакам в крепости, какую для них придумать смерть. Он знал, что казаки от непрерывной бомбардировки и штурмов обессилели и еле держались на ногах.
        От едкого порохового дыма, от непрекращающихся пожаров глаза у них воспалились. От тяжелой усталости руки их занемели, а ноги отказывались ходить по земле.
        Атаманы, глядя на своих храбрых воинов, говорили:
        - Мужайтесь, казаки, держитесь! На этой земле, насквозь пропитанной нашей кровью, мы построим новый город Азов, лучше прежнего и краше! Враги, поганые, осквернили иконы наши и святые церкви! Они осквернили не только землю нашу, но и весь чистый азовский воздух. Они разлучили нас, мужей, с законными женами, сыновей и дочерей - с отцами и матерями. Стоп стоит сейчас по земле русской, плач. Но протечет слава наша молодецкая в веках по всему свету. С нами бог!
        Не легко пришлось и туркам.
        По приказу главнокомандующего целую неделю паши, тайши, визири пересчитывали свое войско. А пересчитав, покачивали головами: в распоряжении Гуссейн-паши осталось менее двухсот тысяч воинов. Казаки же потеряли за это время всего три тысячи человек.
        К тому же за неделю подводным путем и скрытыми подземными канавами, потайными ходами в крепость проникло новое казачье подкрепление: четыреста донцов и восемьсот запорожцев. Принесли они с собой рыбу сушеную, порох, свинец, лишнюю - про запас - одежонку. Принесли вести от родных и близких из старого города Черкасска. Пришли и сказали:
        - В одну казачью ножну двух сабель не вложишь! Не вложат и турки своей сабли в азовскую ножну. Будем держаться!
        При вести о новом казачьем пополнении Гуссейн-паша едва ума не лишился - так долго размышлял он о своей судьбе. А после долгого и тяжелого раздумья сказал, немного ободрившись:
        - Как же это мне такая простая да умная мысль раньше в голову не приходила? Я поджарю их, казаков, в крепости так, как поджаривают живую донскую рыбу на сковороде! Покорчатся они у меня! Поежатся!
        Гуссейн-паша, хлопнув себя ладонью по тучному животу, расхохотался, довольный:
        - Эй, вы, паши, тайши, визири, идите сюда! Идите в мой шатер немедля! Есть у меня к вам дело важное.
        Те сбежались к шатру главнокомандующего. Смотрят, а он сидит на шелковой персидской подушке, поджав ноги, и громко хохочет, держась за живот обеими руками.
        - Вам, - затихая, проговорил он, - мои нерадивые военачальники, такая мысль в голову никогда, пожалуй, не приходила.
        Паши, тайши, визири удивленно переглянулись.
        - Какая мысль? - спросили они, растерявшись. - Скажи, паша.
        Гуссейн помолчал, победно оглядев собравшихся, и заговорил:
        - Всех янычар надо вывести из-под крепости.
        - Как же это так? - удивился Пиали-паша. - Да нам всем за такое снимут головы. Ведь это будет ослушание приказа и воли султана. Ты думаешь, о чем ты говоришь?
        - Не торопись, Пиали-паша, со своими мудрыми словами. В моей армии, кроме четырех главных пашей, семь визирей, восемнадцать беглер-беков, семьдесят санджаков, двести полковников…
        - Неточно ты считаешь, - хмурясь возразил Пиали-паша. - У нас не осталось их и половины.
        Гуссейн-паше не понравилось, что его все время перебивает этот не в меру умный адмирал.
        - Я здесь главнокомандующий или ты? - спросил он повелительно.
        - Ты, конечно, командующий, - сердито ответил Пиали-паша. - Все здесь командующие! Шума у нас много, да дела очень мало. Ты бы, командующий, подумал о наших кораблях, которые столько времени стоят в бездействии в гирле Дона! Командующему давно бы следовало отправить их в Стамбул, сообщив о том султану. Не решаешься? Боишься гнева султанского?
        - Вот как?! В Стамбул отправить! - прохрипел Гуссейн-паша. Глаза его налились яростью. Он рывком поднялся и, потрясая кулаками, начал кричать:
        - Бегадыр Гирей ушел, найдя предлог! Горские черкесы уходят от крепости, находя всякие предлоги! А теперь ты хочешь снять корабли с якорей без всякого на то предлога?! За какие же воинские заслуги тебе дали недавно чин адмирала?
        - Это султану известно. А вот мне неизвестно, - гордо заявил Пиали-паша, выйдя вперед, - какая судьба определила тебя, человека, короткого умом в военном деле, главнокомандующим? Ты не прими мои слова за оскорбление. Я ответил тебе только на твою необоснованную дерзость. Такими любезностями мы давно обмениваемся. И хотя мои горькие слова неприятны тебе, они справедливы. Ты, Гуссейн-паша, - я тебя очень хорошо знаю, - плохой главнокомандующий…
        Гуссейн-паша весь побелел, затрясся, словно в лихорадке. Рот его раскрылся, как у рыбы, вытащенной на сушу, но он не мог вымолвить ни слова.
        - Быть бы тебе по-прежнему силистрийским губернатором, - продолжал Пиали-паша. - Санджак - губерния, это не трехсоттысячная армия! Санджак - место доходное, Санджак - место теплое, спокойное. Армия - дело военное, хлопотное. Очаковский губернатор Ходжа Гурджи Канаан-паша заменил бы тебя с большим успехом. Он ведь не чета тебе - принимал участие в больших боях и походах, принес великую славу Оттоманской Порте своими беспримерными подвигами. Он не бил палкой своих подчиненных, не кричал, не выкатывал глаза на всех, не рубил саблей стражу свою…
        - Ты поднимаешь бунт?! - с угрозой выдавил Гуссейн-паша. - Сам себе яму роешь?!
        - Нет смысла поднимать бунт, - ответил Пиали-паша. - Не для того мы забрались сюда, так далеко от своей родины, чтобы бунтовать. Мы все, большие и малые военачальники, - советчики главнокомандующего, но мы не мясо для палочного битья. Мы все желаем после похода войти в Стамбул через ворота Баб-и-Гамайюн! Мы все желаем, чтобы совет Высокой Порты оценил наши воинские дела по достоинству. Прощаю тебя по чести, паша. Зачем позвал? Приказывай!
        Неудержимый гнев паши, как это часто бывало, потух, словно костер, залитый холодной водою. Кусая толстые губы, он медленно сказал:
        - Бегадыр Гирей не хотел посылать на штурм своих татар. Он говорил, что конному татарину под крепостью делать нечего. Мы, мол, только мишень хорошая. Коней переводим, людей понапрасну губим.
        - Это верно, - загалдели все паши, тайши, визири. - Конное войско под крепостью - одна помеха.
        - Может, оно и так, - продолжал Гуссейн, - но теперь и для конного войска найдется серьезное дело. Каждому янычару повелеваю резать камышник и вязать снопами.
        - Это для чего же? - удивленно спросили паши.
        - Не землянки ли станем делать?
        - Какая чепуха? Ха-ха! - громко расхохотался Сейявуш-паша. - Дворцы из камыша построим? Очень хорошо!
        - Напрасно, паша, смеешься, - грозно сказал Гуссейн-паша. - Каждый конный будет возить снопы к крепости… Каждый… - Главнокомандующий опять начал бледнеть.
        - А! - мягко улыбнулся сметливый Пиали-паша. - Теперь я догадался. Бог милостив. Это хорошая военная мысль! Вы понимаете? - обратился адмирал к присутствующим. - Обложим мы камышовыми снопами со всех сторон крепость и подожжем ее! Разбойничье гнездо сгорит в огне. Это мудрейшая мысль настоящего полководца.
        Все оживились, заговорили, закивали головами в знак согласия:
        - Мудрейшая!
        - В крепости посчитают, что мы уходим, а мы тем временем подарок смерти приготовим…
        - Это все хорошо, - сказал один из пашей. - Но где нам взять столько камыша? Камыш почти всюду выжжен. Поблизости остались только малые островки в протоках,
        - Где взять? - переспросил Гуссейн-паша. - На Майкопской дороге по берегам речушек и болот этого добра великое множество. Итак, - продолжал он, - не откладывая - за дело! Пошлем за камышом телеги, арбы, пошлем горцев, башмачников - всех свободных людей.
        И началось с того дня. Турки, что муравьи, двигались туда, сюда. Конные, пешие, на телегах. Началось и не прекращалось ни днем, ни ночью. Двое суток.
        Но старых воробьев на мякине не проведешь. Атаманы, заметив, за чем спешат турки, догадались:
        - Поджечь нас захотели, собаки!.. Но и мы сложа руки сидеть не будем.
        - Приготовим гостям подарочек, - пообещал атаман Осип Петров.
        О казачьем подарочке он, Осип Петров, помолившись перед иконой Иоанна Предтечи, рассказал атаманам на совете.
        - Кому-то из нас надо будет решаться на отважное дело: выйти из крепости, тайно добраться до города Черкасска, взять там сколько возможно отважных казаков, легких лодок и сухим путем, нашими тайными казачьими ериками, выйти в гирло Дона. Отсидеться там в камышах, дождаться случая и напасть темной ночью на султанские корабли. Ежели нам это удастся, то мы будем спасены. На эту камышовую шутку нам следует ответить своей беспримерной храбростью. Для такого необычайного дела я жертвую вам и богу свою грешную душу и призываю в товарищи к себе Дмитра Гуню, Томилу Бобырева, Левку Карпова да Ивана Подкову. С ними мы непременно сделаем это дело. Медлить нам нынче никак нельзя. Нам сейчас дорог каждый скорый и смелый шаг.
        Атаманам весьма понравилась прямая и ясная речь Осипа Петрова, но они не могли допустить, чтобы атаман Петров, душа обороны Азова, покинул их в крепости и подвергал себя такой опасности.
        Михаил Татаринов сказал:
        - Тебе, Осип Петрович, нельзя покидать Азова. Ты здесь больше нужен. Я лучше пойду!
        Иван Каторжный откликнулся:
        - Я пойду.
        Наум Васильев не смолчал:
        - Я!
        Но Осип Петров в данном деле надеялся только на себя и полагался только на свой сухопутный и морской опыт:
        - Идти только мне! Вы все при деле, и несите вы свою службу. В том, что я покину вас на время, убытка, пожалуй, не будет. Будет только одна прибыль для всего войска Донского. А я задержусь в Черкасском недолго, и помощники там найдутся.
        Дмитро Гуня, Томила Бобырев, Левка Карпов и Подкова Иван посчитали за великую честь, что они избраны для важнейшего дела.
        - Но у тебя же, Осип Петрович, еще не все раны зажили, - сказал, поддерживая рукой обмотанную голову, Алексей Старой.
        - В дороге заживут. Вот только жаль, что с нами не будет Ивана Зыбина. Он бы нам большой подмогой был…
        Все, склонив головы, замолчали. Недалеко от Петрова стояли притихшие и настороженные кавказские герои Бей-булат и Джем-булат. Они хорошо понимали, о чем идет речь. Бей-булат сказал по-русски, помогая себе руками, глазами, старательно выговаривая слова, которые он успел выучить:
        - Моя вазмы! Моя вазмы. Атаман, моя вазмы…
        Осип Петров присмотрелся к горячему горцу:
        - Куда же я тебя возьму? Тебе по горам бог положил скакать. А мы пойдем на море… Понимаешь? Пойдем на море.
        - Моя пайнимай… Вазмы!..
        - И меня бери, - сверкнув глазами, выступил вперед Джем-булат.
        - Скажи-ка ты на милость - моряки объявились!
        - Вазмы! Вазмы!..
        - Ну, тебя я понимаю… У тебя там, на корабле Гуссейна, - девушка, а другому-то зачем в море идти?
        - Моя спрашиваешь? - волновался Джем-булат.
        - Да, я тебя спрашиваю.
        - Нам в одно место надо быть. У него там хорошая девушка - Гюль-Илыджа.
        - Что же вы вместе одну девушку любите?
        - Ийех! (Нет!) Его хорошее сердце - мое хорошее сердце. Ему больна сердца - меня больна сердца… Понимаешь?
        - Понимаю, - ответил Осип Петров, но, чтобы отговорить горцев от такого рискованного дела, добавил: - Когда мы пойдем из города, мы будем креститься, молиться по нашему христианскому обычаю, а вы, мусульмане, не станете креститься. А не крестившись нельзя идти в море…
        - Вазмы, - упрямо твердили они, - мы тоже будем молиться и креститься по христианскому обычаю. Теперь мы русские!
        Своим ответом они удивили всех. Михаил Татаринов одобрительно посмотрел на горцев и твердо сказал:
        - Петрович, горцев надо взять! Они не раз доказали нам свою верность, а храбрости им не занимать. Я обещал им давно - испытать на большом деле. Время пришло!
        Горцы радостно заулыбались, закивали.
        - Ребята горячи, не сотворили бы лишнего, - произнес Осип Петров. - Отчаянность губит. В нашем деле нужна сметка, выдержка.
        - Будем тебя слушать, - волнуясь горячо сказал Бей-булат. - Ты большой ум, крепко башковитый. Перенимать будем. Вазмы!
        Осип Петров пристально посмотрел на них и решил:
        - Возьму. Приходите к большой церкви. Сначала помолимся с вами перед иконой Иоанна Предтечи, а коль вернемся с моря, если это славное дело сбудется, помолимся Георгию Победоносцу.
        - Чох саул! (Хорошо!)
        Осип Петров с товарищами надели чистую одежду, богу помолились; с ними усердно молились Бей-булат и Джем-булат. Попрощались они с казаками и атаманами, с казачьими женками и в первую же ночь, на самой ранней зорюшке, тайными ходами пошли на отчаянное ратное дело.
        - Дай бог нам великого счастья и полной удачи, - крестясь сказал Осип Петров. - Сотвори великое дело! От того дела пыл у турецкого главнокомандующего угаснет.
        - Дай вам бог доброго пути, удачи и счастья, - сказали им все на прощанье. - Если мы в крепости погибнем, вы сотворите по нашим душам молитву господу. Погибнете вы - тогда мы сотворим горячую молитву о вас, смелых и храбрых воинах.
        Казаки по одному выходили из крепости и скрывались в темноте.
        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
        Железными крюками, длинными очепами казаки теперь таскали в крепость не только зазевавшихся янычар, но и камышовые снопы. Когда тащили турок, они кричали, словно недорезанные, размахивали руками, мотали головами.
        В полдень, после мусульманской молитвы, турецкий главнокомандующий в присутствии Пиали-паши, Аслан-паши, Сейявуш-паши и эфенди Эвлии отдал, будучи заранее уверен в успехе, строгий приказ:
        - Поджечь камышовые снопы! Открыть огонь из всех орудий!
        И началось настоящее светопреставление. Камыш загорелся буйно. От него пошли во все стороны высокие волны огня. Вместе с густым дымом пламя быстро подкатывалось под стены, взлетало выше их, пожирая все живое, скатывалось клубами вниз, за стены города, и бежало там по дощатым мостовым от одной деревянной постройки к другой.
        Мечущийся, ревущий, бешеный огонь бушевал все неистовее, дым гигантскими клубами вздымался к самому поднебесью.
        Никольская башня превратилась в высокий огненный жезл, из которого, словно из вулкана, извергались раскаленные камни, кирпичи, сыпалась кусками треснувшая глина. Подступиться к башне было невозможно. Дома горели огромными кострами. Их тушили, заливая водой, которую бабы подносили в ведрах, засыпали песком, растаскивали красные головни бревен, прорубали топорами стены, чтобы спасти людей. Скот метался и ревел. Обезумевшие люди, застигнутые пламенем в домах, кричали, рвали на себе волосы. Иные, совсем обезумев, сами бросались в огонь, прекращая тем свои мучения.
        В огне погиб несчастный казачонок Якунька. Его обгоревший трупик нашли в сенях атаманского замка. От одежды его остался один пепел. Серый, распадающийся от дуновения ветра пепел лежал и на его лице.
        Не сбылось Якунькино желание сходить с матерью в Москву, послушать там малиновый перезвон церковных и монастырских колоколов, поглядеть на Москву-реку, узнать, в добром ли подворье живет сам царь.
        Ульяна Гнатьевна как увидела своего Якуньку, так и упала на землю замертво. Она не слышала, как вокруг нее разрывались огненные ядра, летели со свистом стрелы, трещало и гудело пламя, гибли люди, где-то близко бились врукопашную, рубились саблями, стреляли из луков и ружей, кричали, стонали и падали.
        Неисчислимое, будто муравейник, турецкое войско подбрасывало в огонь камышовые снопы, метало остро жалящие стрелы, палило и палило, не останавливаясь, из пушек. Турки лезли на высокие стены и как оглашенные кричали:
        - Аллах! Аллах! Аллах!
        Донское войско сражалось, не зная страха. Разъярившись за лютую казнь, какую им придумали турки, три тысячи казаков с атаманом Татариновым вышли из крепости через проломанную стену в сторону моря. По пояс голые, в одних только портках, они выскочили из пламени, словно из ада, и так стали сечь неприятеля, как такому и никогда еще не доводилось, - беспощадно и лихо.
        - Не боись, братцы! - хрипло кричал Татаринов, рубя налево и направо. - За нами слава!
        В другой пролом выскочили казаки с атаманом Иваном Каторжным. Впереди смело шел, осеняя всех золотым крестом и размахивая кадилом черный поп Серапион.
        - Не боись, люди православные! - кричал атаман. - Поразим саблей, крестом и мечом наших врагов!
        Через третий пролом отправились на вылазку храбрецы с атаманом Наумом Васильевым. Казаки, на удивление и страх неприятелю, шли с песнями.
        Как не черный ворон закричал в полночь,
        Закричал, загикал - уходите прочь…
        Эх, вставайте, казаки, отправляйтеся,
        За ружьица, за сабельки принимайтеся,
        Басурманская орда не вся разом полегла…
        Вы их бейте, рубите, в полон не берите!
        Гей-гуляй!
        И пошло гулять удалое Донское войско, снимая саблями головы с турецких пашей и янычар, бежавших к ним навстречу. Загуляли казаки и атаманы под Азовом-городом, опьяненные не вином, а дыханием жаркой битвы.
        Гуссейн-паша был сам не свой: не света ли это преставление, что из огня выскочили живые люди, будто разъяренные дьяволы.
        Огляделись паши, тайши, визири, видят, что силы у них побито тысячи, а крепость все не сдается, хоть и пылает. Не сдается и сама отвечает грозным, гудящим пушечным ревом и взрывами больших огненных ядер.
        До самой полуночи шла эта невиданная битва.
        А тем временем тихим Доном, степями, мелководными ериками и канавами пробирались к Азовскому морю с отчаянными казаками атаман-калужанин Осип Петров, запорожец Дмитро Гуня, валуйчанин Томила Бобырев, да песенник Левка Карпов, да бесстрашный Иван Подкова, да друзья-джигиты. Пришлось казакам нести на себе легкие струги, везти их на сдвоенных подводах, тянуть волоком.
        Глухой темной ночью тихо вышли казаки к берегу моря. Дул сильный порывистый ветер. Свирепое море играло и бурлило. В такую погоду едва ли какой корабль мог сняться с якоря. Осип Петров, глядя на злые волны, сказал своим друзьям:
        - Нам, братцы, здорово повезло! Такая черная ночь - наша союзница. Такое злое море - наш верный друг. Другой такой ночи мы не скоро дождемся.
        Дмитро Гуня, отыскивая что-то в струге, откликнулся тихонько:
        - Чую, атаман, потопим мы ныне быстрых турецких карамурсалей немало. Турок-то ныне крепко спить да мелкой дрожью дрожить, а кожух под ним лежить. Як стане у нас турок спрашивать: «Що вы, мол, дурни казаки, робите?» А мы турку скажем: «Воду, мол, в море меряем! Клин-де клином острым выбиваем, вас ночью пугаем».
        Двадцать три струга казаки столкнули на воду.
        Вода холодная кипит, брызжет крупным густым дождем, бросает легкие струги, как скорлупки ореховые. Ветер так и воет, так и посвистывает, все больше злея и ярясь.
        С большим трудом оттолкнулись от азовского берега струги. Атаман Петров все тревожился, положили ли в струги крепкие и длинные канаты, не позабыли ли на берегу кирки, топоры, не промок ли порох в коротких парусиновых мешочках, взятый для взрыва и поджога турецких кораблей? За остальное атаман был спокоен. Войско его морское - надежное. Помощники в Черкасском подобрались один одного лучше, один храбрее другого. Орлы плыли с ним на стругах, удалые-разудалые, буйные головы!
        Дмитро Гуня ничего не страшился. Ему, храброму запорожцу, не хотелось только оставить одинокой свою родную дитинку - дочку Палашку. И так она, сиротинка, без матери растет.
        - Эх, Палашка, - наваливаясь на весла, шептал Дмитро Гуня. - Знаю, не спишь ты, дитятко, в Азове-городе. Несешь, как и все другие люди, тяжкую осадную жизнь, думаешь о своем батьке. А батько плывет на старом донском челне по ревущему морю навстречу смерти. Плывет за наикращей долей для тебя, для многих русских людей…
        - Дмитро, ты что там бормочешь? - тихо спросил его Осип Петров.
        - Да то я, Оська, про турка думку думаю.
        - Думку думай, да наваливайся, - сказал Петров, - нам до турка надо доплыть…
        - Доплывем, атаман, доплывем.
        Казачьи струги, едва видимые в ночи, плыли к своей цели. Их разметывало, сбивало в кучу, один к другому, опять разметывало, бросало вверх и вниз, словно в бездну шипящую. За шумом ревущих волн ударов вёсел не было слышно.
        Томила Бобырев жарко греб, натужисто. Левка Карпов то скрывался, то опять показывался на соседнем челне. Позади, вглядываясь в море, плыл отважный Иван Подкова. В его челне сидели за веслами неустрашимые, но на этот раз притихшие горцы Бей-булат и Джем-булат. Им впервые довелось быть на море в такую суровую погоду.
        Вдали стали не ясно вырисовываться в темноте черные турецкие корабли. То оседая, то поднимаясь высоко над волнами, замаячили крупные суда, среди которых находились два огромных, тридцатипушечных, построенных итальянцами и названных турками карамаонами. На одном из них располагался штаб турецкого главнокомандующего Гуссейн-паши, каюта пророка Эвлии Челеби, на другом - штаб адмирала Пиали-паши, каюта морских начальников. Главнокомандующий и адмирал в эту неспокойную ночь находились на берегу, наблюдая за тем, как горит осажденный Азов-город, доживая последние свои часы, а быть может, и минуты…
        Турки на больших и малых кораблях спали. Битва шла далеко от них, крепостные пушки не могли достать флот ядрами. В такую ночь чужие корабли, а тем более мелкие казачьи суденышки, в море не выйдут. И потому спали топчии - артиллеристы. Спали подносчики ядер, сторожа пороховых трюмов, сигнальщики, фитильщики, начальники всех корабельных постов. Вся турецкая стража спала, убаюканная волнами, посвистом гейгатского ветерка. Высокие корабельные мачты раскачивались из стороны в сторону и гнулись.
        В казачьих утлых стругах все вымокли до ниточки, устали грести тяжелыми веслами против волн и ветра. А волны не затихая бурлили вокруг, разбрасывая ныряющие струги по морю. Один старый, прогнивший струг не выдержал непрерывных ударов, затрещал, заскрежетал, треснул и развалился надвое. Волны сразу же накрыли его кипящей пеной.
        Ни стона, ни крика, ни единой мольбы о спасении не раздалось в воздухе. Кричать нельзя было. Молча казаки расставались с жизнью.
        - Ивану Подкове идти к правому карамаону! - отдал приказ Петров. - Живо! Томиле Бобыреву - к левому карамаону! Живо!
        Все турецкие корабли, стоявшие на большом рейде, были хорошо известны донским казакам. О них постоянно доносили в Азов освобожденные русские полоняники, перебежавшие турки.
        - Левке Карпову жечь и взрывать карамурсали… - указывал Петров на корабли, стоя на носу своего струга. - Всем остальным добытчикам славы русской налетать на малые суда и без особого приказа и промедления рубить топорами днища, топить их без всякой жалости. Живо! Поворачивайтесь, казаки, не мешкайте. Всякое промедление в таком деле подобно смерти!
        Отдельно от всех турецких кораблей стояли на якорях три длинных, невысоких сандала, груженных порохом, три сарбуны, набитые огненными ядрами, четыре старых тумбаза со стрелами и запасными ружьями. Те корабли легко не возьмешь! Тому, кто пойдет туда и подорвет их, верная смерть!
        - Кого же послать к ним? - спрашивал Осип Петров у Дмитро Гуни.
        - Да я, пожалуй, сам пойду! - не задумываясь хрипловато ответил Гуня.
        - Тебе бы туда не идти, ты нужен для другого большого дела.
        Васька Губарь, худощавый запорожский казак, сидевший в струге, откликнулся:
        - Куда надо идти?
        - На верную гибель! - ответил атаман Петров. - Пойдешь?
        - Пойду, - тряхнул головой Васька Губарь, - лишь бы в том прок войску был. Я-то на билом свити един, яко перст божий. Люблю я свою Любку, як голуб голубку, да голубка моя далече - на Вкраине. У меня всэ так - куда сердце лежить, туда и око бежить! Попытаю-ка я счастья для своей Любови. Пойду!
        Вызвались в дело еще многие смельчаки: Иван Небогатый, Серега Притуляйхата, Кондрат Звоников, Петро Серебряный, Васька Шкворень, Севастьян Разлука, Митька Маленький. Ох, этот Митька Маленький всегда был удаленький! Шапка-кудлатка с волчьим хвостом всегда торчит на бритом затылке. Пистоль у Митьки всегда днем и ночью за кушаком, сабля длинная всегда наготове. Митьку Маленького за мальца принимали не знавшие его, а ему-то шел пятый десяток. Глаза быстрые, зоркие, руки проворные и ловкие… Роста он был мелкого, а сапожища не по росту - колоды полупудовые. Бровь правая саблей пересечена, левая кверху вздернута, подбородок наискось прошит пулей. Храбрец был Митька не из последних. Бывалый.
        - Нам своих жизней для земли нашей не жалко, - сказали все казаки в один голос. - Одной храброй головой больше, другой меньше. А дело то важное, сами знаем, и без наших голов даром не купится!
        И они, перескочив на приготовленные для этого подвига струги, отчаянно и скоро поплыли к турецким сандалам, сарбунам и тумбазам.
        Донские струги подошли к кораблям со всех сторон. С турецких кораблей никто даже не подал голоса.
        Казачьи легкие суденышки пристали совсем тихо, хотя ветер и волны свирепо метали их, рвали причальные канаты.
        Цепляясь за струги свальными крючьями, казаки осторожно взобрались на палубы, без шума сняли караулы и проникли на корабль…
        Кругом было темно, тихо. Только в одной каюте карамаона светился слабый огонек свечи. От качки корабля он то вспыхивал ярко, то почти затухал.
        В каюте за столом, погрузившись в глубокие думы, сидел великий муэдзин Эвлия Челеби. В задумчивости он старательно водил пером по серому пергаменту.
        Дверь этой каюты, чтобы не было лишнего шума, казаки осторожно приперли крепким веслом. Они не знали, кто он, этот худощавый черноволосый молодой человек. Если бы знали, не задумываясь прикончили бы. Но его смиренный, задумчивый вид внушил казакам почтение.
        Бей-булат и Джем-булат, отыскивая на корабле рабынь, среди которых должна была находиться Гюль-Илыджа, тоже не заметили «пророка» Эвлию Челеби. Они долго искали Гюль-Илыджу. Лишь случайно они нашли ее, осветив фонарем с зажженной свечой, в трюме для животных.
        - Бей-булат! - воскликнула девушка и, протянув свои тонкие руки к нему, горько, как ребенок, разрыдалась. - Вези меня к русским! Не хочу в неволю! Возьмите меня поскорее отсюда! Я ждала вас! Я так долго ждала!
        Испуганные невольницы закричали громко по-русски и по-турецки:
        - Ал хуррист! Ал хуррист! Возьмите нас! Освободите нас! Иначе мы все погибнем здесь.
        А в это время великий муэдзин сидел за столом и чутко прислушивался к ночным звукам моря.
        После похищения знамен из шатра Гуссейн-паши осторожный Эвлия Челеби переселился на корабль, чтобы в тиши творить историю ратных подвигов турецкой армии. В лагерь для сотворения молитвы он переправлялся на легком струге. Он вдохновенно возносил молитвы аллаху, а затем обходил лагерь, поднимая ратный дух воинства. Великому пророку было все доступно, он везде ходил, все видел, все слышал и все отмечал в своих замысловатых записках для личного доклада султану Ибрагиму.
        Неустрашимость казаков, их ночные вылазки заронили страх и тревожное ожидание в коварную душу Эвлии Челеби. Он спал только днем на корабле, страшась темных ночей, наполненных неумолчным шумом моря и ночными пугающими видениями.
        Вот и сейчас глухой шум, донесшийся с корабля, заставил его насторожиться. Эвлия Челеби подошел к двери, нажал на ручку. Дверь не подалась. Его охватила слабость, пересохло во рту, а сознание отчаянно сверлила одна мысль:
        «Бежать! Бежать спешно! Спастись!..»
        Он задул свечку, проверил на себе оружие, широкий пояс с зашитыми в нем ценностями, накинул на плечо сумку с записками; снова подошел к двери. Послышался шум, кто-то быстро бежал. Ближе, ближе - и вот уже у его каюты. Вдруг что-то гулко грохнуло, бежавший тоже упал, глухо произнося проклятия.
        Эвлия Челеби стоял ни жив ни мертв. Сердце гулко стучало, ноги дрожали, руки сводила судорога. Шаги замолкли вдали. Он снова нажал на дверь, она открылась. Неслышно вышел, как ящерица проскользнул на корму корабля, нащупал канатную лесенку и спрыгнул в челнок. Челнок бесшумно скользнул в темень моря.
        Казаки тем временем быстро разбежались по самым дальним уголкам корабля, разбрасывая всюду мешочки с порохом и длинными фитилями. Самый длинный фитиль спускался по крутым лестницам в пороховой трюм.
        - Живо, братцы, живо! - поторапливал казаков Иван Подкова. Казаки быстро спустили в сандалы, струги и челноки невольников, спрыгнули сами и, широко размахивая веслами, поплыли в темноту.
        Иван Подкова остался один. Терпеливо высек огонь, раздул трут, поджег все фитили. Посмотрел на скользящие огоньки, быстро спрыгнул в маячивший челнок и быстрыми взмахами бросился догонять казаков.
        Веселые огоньки, вспыхивая, бежали к зарядам. И вот уже маленькие пороховые мешочки стали взрываться на палубе, в трюмах, в тесных каютах, под длинными мачтами…
        Вода бурными потоками хлынула в бреши. А потом раздался еще один, самый сильный взрыв, и карамаон, озаренный высоким столбом огня, стал медленно погружаться в воду.
        Казаки уже были далеко. Иван Подкова догнал их и неторопливо сказал:
        - Дело наше почти сделано! Слава богу!
        В это время поодаль раздались один за другим еще несколько взрывов. Это взлетели на воздух три турецких
        сандала, груженные порохом, три сарбуны, набитые огненными ядрами, четыре неповоротливых тумбаза со стрелами и запасными ружьями.
        - Слава! - сказал Осип Петров. - Слава в веках нашим погибшим товарищам!
        Казаки размашисто перекрестились. Они знали, что никогда больше их храбрые друзья не увидят света, не перемолвятся с ними словом. При взрывах кораблей погибли: Иван Небогатый, Серега Притуляйхата, Кондрат Звоников, Петро Серебряный, Васька Шкворень, Севастьян Разлука, Митька Маленький.
        - Помяни их души добрые, великий русский народ, - молитвенно шептал атаман Петров, поглядывая на горящие и тонущие вражеские корабли. - Это тебе, Гуссейн-паша, второй наш азовский подарок!
        Турецкие корабли, на которые не успели еще налететь храбрые казаки, поспешно уходили в море.
        Томила Бобырев показал в этом бою такую удаль, какой могли позавидовать многие казаки. Он рубил топором днища кораблей, поджигал фитили, сбивал огромным багром налетавших на него турок, - все успевал. Раскраснелся, разыгрался Томила. Завидя богатыря русского, турецкие матросы сами бросались в море.
        Левка Карпов тоже отличился. На его долю досталось три карамурсаля. Нелегко было с ними справиться. На последнем он уже задыхался от густого, едкого дыма. Лицо и волосы его обгорели, руки тоже. Он едва держался на ногах, но шел в самые опасные места.
        Немало храбрости и удальства показали в ту ночь Бей-булат и Джем-булат. Они действовали своими острыми кинжалами, покрикивая по-своему:
        - Абреки! Абреки! Куда бежите? Чего кричите? Бейтесь, трусливые! Бейтесь в открытом бою! А-а-а-а, трусы! Смело биться - не наших людей воровать да в Стамбул продавать!..
        Донские и запорожские казаки вернулись к родным берегам со славой, с богатой добычей и большим полоном, со многими освобожденными русскими людьми.
        Счастливый Бей-булат вез в Азов свою невесту - Гюль-Илыджу.
        Но из тысячи храбрецов сто шестьдесят четыре донских героя отдали свои жизни морю.
        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
        Гуссейн-паша был в страшном гневе. Он сорвал с головы парчовую чалму с дорогими самоцветами, яростно топтал ее ногами, закатив под лоб глаза, в исступлении метался по шатру, выкрикивая в неистовстве страшную брань и проклятия. Он задыхался от ярости и страха, предвидя большие неприятности для себя.
        Что скажут в Стамбуле? Известно что! Не свалить ли всю вину на строптивого адмирала? Но ведь Пиали-паша предупреждал его об опасности, которая грозила бездействующему флоту со стороны Азова.
        Что делать? Что будет? Неужели и впрямь слетит с плеч его голова и будет насажена на ржавый гвоздь у ворот султанского дворца? Нет, этому не бывать! Гуссейн-паша найдет лазейку, он свалит все неудачи азовского похода на кого-нибудь, лишь бы спасти себя от гнева султана.
        Накануне Пиали-паша, глубоко озабоченный, молча вошел в шатер главнокомандующего, молча положил на его походный стол бумагу, которую спешно доставили с военного корабля, молча и не спеша вышел. Бумага лежала перед Гуссейном. Он читал ее, читал и содрогался.
        «…Иные мореплаватели, - писал капитан одного из турецких кораблей, - называют ураганом или тайфуном всякий необыкновенно жестокий ветер. Но сии наименования имеют между собою большую разницу. Ураган означает весьма крепкий ветер, который, дуя с большой свирепостью, беспрестанно меняется так, что в короткое время обходит весь горизонт; он причиняет, следовательно, весьма опасное толкучее волнение морю и воздуху. Тайфун же дует некоторое время весьма крепко с одной стороны, потом вдруг затихает и через несколько минут начинает дуть от противоположного румба с прежней жестокостью. Но есть еще один ветер, называемый драконом; мореплаватели дают сие название ветрам, от разных румбов дующим; оные в Черном море случаются весьма редко.
        Но все то, что довелось нам испытать, не сравнимо ни с ураганом, ни с тайфуном, ни с драконом. Мы перенесли нечто страшное и что можно назвать только танцем смерти в горящем аду!
        …В среду ночью из трюма повалил дым. Мы ударили тревогу из пушек, привели в действие пожарные трубы и ведра. Дым выходил из кубрика против форлюка, а потому действие заливных труб мы направили в то место. И хотя огонь еще не показывался, но дымом заполнило весь кубрик, так что людям, гасившим пожар, не было никакой возможности там оставаться.
        …Потом начался пожар в другом трюме. Мы никак не могли понять, отчего он произошел, но, подумав, догадались, что в бурю наш корабль посетили неизвестные нам люди, скорее всего казаки, и подожгли его.
        Я приказал плотно задраить все люки на нижней палубе, заколотить сделанные в ней отверстия и употребить все средства, чтоб затушить огонь спертым воздухом. Гребные суда спустили на воду; матросов расставили по бортам с заряженными ружьями, чтоб, кроме караульных, на гребных судах ни одного человека не было. Мы ждали взрыва и, чтобы избежать его, решили замочить весь порох в крюйт-камере, для чего и начали лить туда воду. Но около полуночи все до единого человека принуждены были оставить сию работу, ибо многие почти совсем задохлись и были вынесены наверх замертво: все они, однако ж, пришли в чувство, кроме одного баталера, который при сем случае лишился жизни.
        …В половине второго ночи мы были приведены в ужасный страх и полное смятение: вдруг сбросило крышки с люков верхнего дека, и тогда из них повалил густой дым, за коим в один миг последовало пламя, поднявшееся во всю длину мачты. Мы ожидали мгновенной гибели, и в замешательстве, при сем случае последовавшем, два матроса утонули, покушаясь вскочить в гребное судно. Мы утопили опознавательные сигналы, сигнальные книги и всякие другие тайные бумаги, бросили за борт все койки и флаги, кроме двух поднятых, означавших сигнал бедствия. Люди продолжали работу, чтоб обезопасить крюйт-камеру, но их все время выносили оттуда упавшими замертво. Больше других претерпел артиллерийский офицер Курбан-Али-хан. Его пять раз выносили без всяких признаков жизни. Шестой раз его вынесли окровавленного, обгоревшего и мертвого.
        Мы, несмотря на это, не оставляли попытки сбить огонь, но это нам не удалось.
        …Ветер усилился. Другие корабли горели, взрывались и тонули у нас на глазах.
        На сооруженном плоту мы отчалили в море, взяв на него людей столько, сколько могло поместиться. Наше бедственное положение усугубилось. Нас захлестывало водой, некоторых сбросило в море, и они все быстро утонули.
        …Великое несчастье постигло наш султанский флот под Азовом. Такого несчастья еще никогда не бывало со времен султана Баязета. Лишились жизни многие храбрые матросы и капитаны…»
        Тут было от чего прийти в отчаяние.
        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
        Гуссейн-паша снова решил созвать военный совет. Он и боялся и в то же время не мог обойтись без него. Главнокомандующий хорошо помнил короткий приказ султана: «Гуссейн-паша, возьми Азов или отдай свою голову!»
        На военном совете присутствовали все главные паши, тайши, визири. Не было только крымского хана Бегадыр Гирея, который в это время занимался разбоями и грабежом на окраинах Русского государства.
        Гуссейн-паша начал с нападок на адмирала Пиали-пашу, обвинив его в гибели многих людей и военных турецких кораблей. Пиали-паша, в свою очередь, обвинял главнокомандующего в том, что он своими глупыми действиями проваливает осаду и взятие Азова.
        Все паши перессорились между собою. Одни поддерживали мнение адмирала, другие - мнение главнокомандующего.
        Капитан одного из погибших кораблей, англичанин Блоквуд, рассказывал пашам, как его корабль загорелся в кормовой части, как он тотчас приказал ударить тревогу, сам выскочил на шканцы, велел подать сигнал: «Корабль загорелся!»
        - Об этом поздно говорить, - властно сказал Гуссейн-паша. - Об этом адмирал напишет письмо султану Ибрагиму!
        - Нет, - возразил Пиали-паша, - об этом следует говорить здесь, на военном совете! Мы должны сказать о случившемся всю правду.
        Капитан Блоквуд хотел было продолжать.
        - Довольно! - повелительно сказал Гуссейн-паша. - Я спрашиваю вас, будем ли мы продолжать доверенную нам султаном осаду Азова? Паши, отвечайте!
        Паши сразу притихли.
        - Ты, адмирал, виновен в гибели флота, и больше мы об этом говорить не будем.
        - Виновным во всех наших военных неудачах и всяческих несчастьях я считаю тебя, Гуссейн-паша! - спокойно сказал адмирал. - Тебя следует первого судить за все наши злоключения…
        Главнокомандующий снова рассвирепел, стал кричать, топать ногами. Но его бранные слова будто повисали в воздухе, адмирал слушал невозмутимо.
        Не скоро разговор пошел о главном - о судьбе осады Азова.
        Паши хитрили - им хотелось протянуть время: пусть бы сам главнокомандующий сказал, продолжать осаду Азова или снять ее и увести войска. А тот ждал такого решения от них.
        Наконец один из пашей мрачно сказал:
        - Азова нам теперь не взять! Надо о том написать султану… Султан поймет нас и не осудит.
        Гуссейн-паша даже в лице изменился, когда услышал эти слова. Он тут же подсунул пашам, тайшам и визирям заранее приготовленную бумагу, в которой говорилось, что-де войсками много городов русских разрушено, более семидесяти тысяч неверных пленено и более ста тысяч убито.
        Бумагу подписали все начальники, кроме самого главнокомандующего. Он, не скрывая своей радости, тихо сказал:
        - Эту бумагу мы не станем пока посылать султану. Пошлем ее после того, как узнаем, намерены ли донские и запорожские казаки сидеть и дальше на пустом и сгоревшем городском месте.
        С этим предложением согласились многие военачальники и послали в крепость письмо, в котором было сказано:
        «Во все войско Дона тихого, Азова-города казакам мир и здравие!
        Да ведомо вам будет, хочет Гуссейн-паша со всею силою своею во свое царство идтить. И вы ныне напишите мировое письмо и пришлите его к нам. А полон между собою разменяем. А что вы нашей силы много побили, в том вас султан Ибрагим прощает. И будем мы с вами жити в совете, будем торги чинити, будем соседями самыми ближними. На что вам сие совсем запустошенное, горелое, разоренное место? Стоит ли вам, храбрым казакам, упрямиться? Мы ваш город Азов давно бы взяли, когда захотели, но настоящей целью нашей было опустошение русской земли, чтоб возвратиться с богатой добычей, и эта цель нами достигнута».
        На бумаге поставили печать Гуссейн-паши. Письмо было пущено со стрелою в город.
        Казаки прочли его и ответили: «Дайте нам до утра сроку, и мы пришлем к вам мировые письма за своими руками».
        Утром атаманы посоветовались, с казаками и порешили, что не мир нужен туркам, а головы казачьи им надобны.
        Казаки отвечали пашам:
        - Что вы к нам ходите? Вы хотите нас, старых воробьев, обмануть? Вы хотите у нас Азов взять обманом? Уходите-ка из-под стен нашей крепости! Скажите своему главнокомандующему Гуссейн-паше, что мы мировых писем писать не будем, и миру у нас не будет, и полону вашего на размен не отдадим, и города вам не сдадим! Приготовлено у нас про ваше войско четыреста пушек, ядрами чиненных и жеребьями железными набитых: такой у нас с вами и мир будет!
        Послы турецкие вернулись в свой табор, сказали Гуссейн-паше:
        - Мировых писем казаки писать не будут. Они хотят биться с нами всеми своими силами.
        Не такого ответа ждал Гуссейн.
        - И откуда только они эти силы берут? - удрученно проговорил паша. - Ну, если они и дальше будут морить нас под крепостью, то письма султану посылать нельзя. Не забывайте о воле султана: «Возьмите Азов или отдайте свои головы!»
        Ослепленный страхом Гуссейй-паша менял свои решения каждую минуту. Раздраженные этим паши потребовали от него разорвать письмо, писанное султану Ибрагиму. Но и на это он не согласился:
        - Письмо султану нам еще пригодится. Вы попусту кричите! Я не боюсь вас, всех порублю своей саблей!
        - Ты смеешься над нами, - сказал ему Пиали-паша. - Ты хочешь спасти свою голову и ради этого готов на все. Ты погубишь нас! Ты со своим страхом оставишь на поле боя все войско, все наше оружие и побежишь, как побитая собака, в Стамбул! Не томи ты людей наших. Не мори их голодом! Снимай осаду города!
        - Этого не будет! - сказал Гуссейн-паша.
        Для устрашения не только казаков, но и своих людей он велел вывести пленных казаков, выколоть им глаза и отправить в крепость.
        - Идите и скажите донским казакам, что то же я сделаю с остальными. И если я огнем не выжег вас из ваших глубоких нор, то переморю вас голодом! Я поставлю на всех наших дорогах и перелазах надежную стражу.
        Говорил Гуссейн-паша громко и смело, но сам не верил сказанному.
        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
        Мулла Учинар-ходжа попал в крепость вместе с полоняниками. Он был в зеленом кавказском бешмете и белой чалме. На поясе висел большой кинжал - казаки никогда не обезоруживали священнослужителей. Мулла выделялся среди толпы полоняников каким-то диким, блуждающим взором. Атаманы допрашивали пленников о численности оставшегося турецкого войска, о войсках крымского хана.
        Мулла Учинар-ходжа не хотел подходить к атаманам. Тогда Татаринов сам подошел к молчаливому мулле и сказал ему по-турецки:
        - Тебе, видно, верующий мусульманин, все равно, что молиться, что прирезывать кинжалом наших жен и детей?
        Мулла молчал.
        - Эх вы, иуды лживые, аллаху молитесь, а ничего святого у вас нет! Кровожадные звери! - зло сказал Татаринов.
        Мулла не отвечал. А когда атаман подошел к нему ближе, мулла одним молниеносным взмахом выхватил кинжал и нанес казаку смертельную рану в грудь. Татаринов упал.
        Опьяненный кровью убийца бросился на Томилу Бобырева, - тот успел отскочить и низко присесть. Учинар налетел на него, споткнулся и упал, но и падая нанес Бобыреву несколько глубоких ран. Тогда атаман Иван Каторжный, оказавшийся сзади, ударил муллу саблей по голове, а Наум Васильев в упор выстрелил в него из пистоля. Левка Карпов, которого тоже успел ударить бешеный мулла, стоял, зажимая рану, прислонившись к стене. Он тихо спросил:
        - Жив Татаринов?
        - Кончается… - ответил кто-то.
        Левка Карпов, оседая на землю, крикнул:
        - Колите их, поганых, всех до единого, рубите их, не щадя никого, саблями!
        И казаки в отмщение за убийство атамана перекололи всех пленных до единого.
        Атаман Татаринов лежал на ковре, окруженный склонившими головы защитниками города. На его груди безутешно рыдала Варвара.
        Так погиб храбрый и даровитый атаман и предводитель войска Донского Михаил Иванович Татаринов, погиб как раз тогда, когда был так нужен войску!
        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
        Крымский хан, возвратившись из набега на окраины русской земли, решил показать свою военную добычу и главнокомандующему турецкой армии, и осажденным защитникам города Азова.
        Он ехал на коне с небывалой гордостью. За ним следовало татарское войско.
        До десяти тысяч пленных гнали татары - валуйчан, митякинцев, воронежцев, курян, донцов, запорожцев, запорожских женок, малолетних детей, молодых матерей и глубоких стариков.
        Ни на одном полонянике не было целой рубахи. Все на них было изодрано, изорвано, растерзано в клочья.
        За пленниками гнали большие табуны коней, баранов, крупный рогатый скот.
        Хан намерен был на этот раз окончательно поссориться с турецким главнокомандующим. Видя бессмысленную трату времени под Азовом, он хотел высказать ему свою неприязнь и полное нежелание оставаться под стенами Азова в надвигающееся студеное время.
        Поравнявшись с Никольской наугольной башней, он услышал оттуда вопли женщин, плач мужей, увидевших своих жен, своих матерей и отцов, бредущих по дороге рабства и унижения. Крымский хан был доволен этим.
        Со стен крепости кричали:
        - Хан! Ты уводишь в полон сестер и братьев! Русь не простит тебе этого! Мы помрем здесь все до единого, но не сдадимся вам. Мы достанем твое вражье сердце в Бахчисарае, вырвем его своими руками.
        Из рядов пленных выкрикивали:
        - Братья! Держитесь! Держитесь до последней пули! До последней зернины пороха!
        Хан молча, словно на параде, продолжал свой путь. Скоро он подъехал к шатру турецкого главнокомандующего. Неторопливо сошел с коня. Гуссейн-паша, выйдя из шатра, поздравил хана с удачным набегом, сказал:
        - Ты, Бегадыр Гирей, и все твои военачальники достойны того, чтобы быть щедро награжденными султаном.
        - Наградой султана я, несомненно, буду отмечен. Но в твоей похвале я не нуждаюсь! - ответил Бегадыр Гирей.
        - Как это так? - растерянно спросил главнокомандующий. - Не вздумал ли ты совсем выйти из моего повиновения? Не слишком ли это дерзко сказано?
        - Сказано то, что и должно быть сказано! - заявил Бегадыр Гирей. - Я не раз говорил тебе, что мы не городоимцы! Мы не можем тебе оказать никакой помощи! Мы покидаем тебя и уходим к себе в Бахчисарай!
        - Обдуманно ли ты произносишь такие нелепые слова? Не слишком ли торопишься?
        - Обдуманно и без спешки, - отвечал хан. - Настали дожди, подули ветры, похолодали зори. И не только мне, но и вам всем пора уходить отсюда. Я потерял под Азовом лучшую часть войска - сейменов, которые погибли, нарвавшись на казачий подкоп. Нам, конным татарам, нельзя взять своими силами самого худого городишки. Да и все твои испанские, итальянские и немецкие выдумщики тоже ничего не добились: полегли под крепостью еще в первые дни штурма.
        - Я вижу в этом твою измену! - нахмурился Гуссейн-паша. - А за измену ты отвечаешь головой.
        - Меня нельзя упрекнуть в недостатке усердия султану, - улыбнулся Бегадыр Гирей, - но я не могу принудить татар класть свои головы в штурмах крепости. И ты не такой уж глупец, паша, чтобы не понять, что мне надо сейчас быть в Крыму. На Крым напали польские и литовские люди, они проникли за Перекоп, забрали у нас большой полон и угнали скот.
        Гуссейн-паша сказал, не глядя на хана:
        - Тогда позволь идти вместе с тобой в Бахчисарай моему верному муэдзину Эвлии Челеби. Он будет тебе другом и помощником. Он очень болен и слаб и нуждается в твоем покровительстве.
        Хан, не подозревая задних мыслей у турецкого главнокомандующего, согласился приютить «пророка» у себя в Бахчисарае.
        Когда начались первые холода, Бегадыр Гирей покинул турецкий лагерь. А главнокомандующий остался ждать указа султана о прекращении осады. Уход крымского хана приближал этот желанный день.
        ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
        Утром в шатер Гуссейн-паши ввели Варвару Чершенскую. Ночью она вышла с двумя казаками на вылазку в стан врага, чтобы отомстить за гибель отца своего - атамана Чершенского и убийство мужа - Михаила Татаринова.
        Бей-булат и Джем-булат с отрядом смельчаков пытались ее спасти, но их попытки не увенчались успехом.
        И вот Варвара стоит перед турецким главнокомандующим. У нее спокойный взгляд, ясное лицо.
        Гуссейн-паша налитыми кровью глазами оглядывает ее всю. Он не может понять, почему оказалась здесь эта красивая женщина.
        - Ты христианка? - неожиданно спрашивает он.
        - Да, - отвечает она. - Я христианка.
        - Если ты хочешь сохранить свою жизнь, ты должна стать мусульманкой или пойти в гарем к султану Ибрагиму! - закричал он.
        - Нет, этого не будет! - твердо отвечала Варвара. - Джан-бек Гирей хотел сделать меня своей наложницей и ничего не добился. Он грозил отсечь мне голову, да спас меня мой верный друг Татаринов!
        - Татаринова нет в живых, - раздражаясь сказал Гуссейн-паша, - и никто тебя уже не спасет.
        - Есть еще казаки и атаманы! - ответила она.
        - Они тебе не помогут. А мы, если ты будешь упорствовать, сделаем то, что не успел сделать Джан-бек Гирей. Ты умрешь в страшных мучениях.
        - Умру, но в гареме султана не буду, и магометанства вашего я ни за что не приму. Лучше казни меня!
        Обнаженной ее поставили среди тысячного турецкого войска. Ее белое нежное тело рвали раскаленными щипцами; но Варвара выносила мучительные пытки и отвергала все увещевания Гуссейн-паши.
        На страшные ожоги и рваные раны ее, из которых сочилась кровь, стали накладывать горящие угли.
        Варвара даже не застонала. И наконец, так ничего и не добившись, на голову ей, по приказу главнокомандующего, надели докрасна раскаленный чугунный котел.
        Она скончалась, стоя на костре, коронованная этим страшным мученическим венцом.
        ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
        Гуссейн-паша предпринял последний, решающий штурм крепости. Он бросал в бой все новые и новые силы. Он бил по городу из пушек, не жалея ни свинца, ни пороха, ни ядер. Огненные стрелы посвистывали днем и ночью.
        Шесть дней и шесть ночей все снова клокотало вокруг.
        Казаки и атаманы подумали, что их час пробил. Почти все они, их жены и дети давно были перекалечены, переранены, и не было никакой надежды на спасение.
        Бросили они оружие на землю и стали прощаться друг с другом. Женщины, увидев это, с рыданьями упрашивали своих мужей не терзать их души своим отчаянием, биться до конца с басурманами.
        Казаки и атаманы не слушали жен. Перед лицом смерти надели они чистые рубахи, помолились богу, уповая на его заступничество и милость, и, помолившись, сказали слова последнего прощания:
        - Прости нас, православный царь Михаил Федорович. Простите нас, казаков, святейшие вселенские патриархи. Простите нас, митрополиты, архиепископы и епископы. Простите нас, архимандриты, игумены и весь священнический чин. Простите нас, все православные христиане! Простите нас, жены наши и дети. Простите нас, леса темные и дубравы зеленые. Простите нас, поля чистые и тихие заводи. Простите нас, море синее и реки быстрые. Прости нас, государь наш тихий Дон Иванович. Уж нам по тебе, атаману нашему, с грозным войском не ездить, дикого зверя в чистом поле не стреливать, рыбы не лавливать. Не бывать уж нам на святой Руси!
        Поморили нас бессонием. Смерть наша идет за веру христианскую, за имя царское, за все государство Московское!
        И чтоб умереть не в ямах земляных, не в затхлых от трупов местах, а в чистом поле, казаки и атаманы в полночь взяли оружие, иконы чудотворные и пошли с ними смело на вылазку. И побили они на вылазке в страшной смертельной схватке многие тысячи турецких воинов.
        Свежими трупами усеялись поля, берега Дона чистого, моря Азовского.
        А утром Гуссейн-паша заметил в своем таборе под всеми шатрами воду. Это казаки выпустили в подкопы турецкие из канав и ериков воду и затопили ею весь вражеский стан. От той воды и грязи турки не имели покоя.
        Сидели казаки в осаде девяносто три дня и девяносто три ночи. Ели они в ту пору одну конину, все съестные запасы подошли к концу. Хлеба у них осталось в закромах на всех воинов три пуда. Пороха и свинца не оказалось вовсе. Ядра для крепостных пушек кончились. Ряды защитников сильно поредели.
        Наступило достойное отмщение басурманам. Мужество и храбрость казачья одолели несметную вражескую силу.
        На рассвете враги заметались, забесновались и, покрытые вечным позором, побежали от стен города, спасаясь от гнева донцов.
        А казаки и атаманы, вернувшись в крепость после тяжелого, изнурительного боя, полегли где попало и уснули как мертвые. Казачьи женки зорко стояли на караулах, охраняя крепость и тревожный сон измученных казаков.
        Тихо стало над Азовом. По степи бродили оседланные кони. Мертвые тела турок валялись не только на поле, но и в брошенных шатрах.
        Казаки и атаманы отслужили благодарственный молебен и дали слово построить Донской монастырь в честь Иоанна Предтечи и Николы Чудотворца.
        - А в том монастыре, - говорили они, - будут жить и доживать свой век все увечные донцы и запорожцы. И игуменом в том монастыре поставим попа Серапиона.
        Турецкая армия, внезапно сняв осаду, пошла разными путями восвояси. Гуссейн-паша не торопился с возвращением в Стамбул. Не спешил вести потрепанный султанский флот в Порту и Пиали-паша. Бесславно закончился поход турецкой армии под Азов. С позором, в великом беспорядке бежала она из-под Азова, терпя нужду, лишения, голод. Как побитые собаки, забились турецкие военачальники в глухие уголки Кавказа и Крыма и грызлись между собой, боясь гнева султана.
        Великий муэдзин эфенди Эвлия, воспользовавшись покровительством Бегадыр Гирея, исполнил свою кровавую миссию, хотя и не поведал о том в своих записках потомкам.
        На одном из пиров в Бахчисарае он подсыпал яду в вино крымскому хану.
        Это было удобное убийство. Многие беды можно было свалить на Бегадыр Гирея, который якобы хуже всех служил султану Ибрагиму.
        Прошло не так много времени, и сильно поредевшая турецкая армия вернулась на родину. Не отсекли голову Гуссейн-паше. Не потерял своей головы и адмирал Пиали-паша. За них молила султана Ибрагима сама Кизи-султане. Им даровали жизнь. Одновременно верховный визирь Аззем Мустафа-паша неизвестно за какие дела и заслуги получил адмиральский чин и обширные поместья. Должно быть, за то, что грозил в самое короткое время собрать гораздо большую армию, новый флот и двинуть их на новую осаду Азова. «Азов будет лежать у моих ног! Азов будет моим!» - кричал он во всеуслышание.
        Но верховный визирь забыл подсчитать, какие несметные силы полегли под стенами этого прославленного русского города.
        МОСКВА
        О, как я вольно разливался,
        Как часто грозно я шумел
        Бессмертной славой русских дел
        И как они - не истощался!
        Не я ль ярмо татарских сил
        В своих волнах похоронил
        И Русь святую возвеличил?
        В. Д. Сухоруков
        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        Азовские защитники провожали в Москву важную станицу, состоявшую из двадцати четырех героев во главе с атаманом Наумом Васильевым и есаулом Федором Порошиным. Станица направлялась к царю Михаилу Федоровичу, чтобы изложить ему нужды Дона.
        А нужд на Дону накопилось много, горя людского - еще больше. Надо было рассказать царю, как донцы и запорожцы защищали Азов, что от него осталось и что надобно для того, чтобы удержать его в своих руках.
        Казаки надеялись, что русский царь выслушает в Кремле атамана Наума Васильева с казаками, поймет их и достойно вознаградит за осадное терпение.
        Наум Васильев зачитал перед войском список казаков, с которыми собирался отправиться в Москву. Войско должно было одобрить или не одобрить выбор. В списке были: Томила Бобырев, Данило Игнатьев, Родион Григорьев, Григорий Юрьев, Кузьма Дмитриев, Прокопий Иванов, Богдан Васильев, Игнатий Васильев, Василий Иванов, Семен Иванов, Петр Исаев, Семен Онисимов, Яков Яковлев, Никон Григорьев, Федор Васильев, Прокофий Григорьев, Иван Остафьев, Никон Савельев, Терентий Павлов, Самойло Павлов, Алексей Дмитриев, Кондратий Григорьев, Осип Антонов, Найден Карпов[21 - Список ехавших в Москву подлинный. (Примеч. автора).].
        Войско одобрило список и сказало:
        - Любо! Все казаки выбраны атаманом Васильевым достойно. Все они герои. Слава им! Счастливая дорога!
        В Москву следовало бы ехать и атаману Осипу Петровичу Петрову, дел которого при осаде было весьма много, но он лежал, прикованный к постели сорока двумя тяжелыми ранами. Атаман был настолько слаб, что не смог даже выйти на волю, чтобы проводить станицу, пожелать казакам доброго пути, - он метался в тяжком бреду и горячке.
        Напутственное слово сказал перед всеми казаками старейший из атаманов, Михаил Черкашенин. Его поддерживали под руки Стенька Разин и Татьянка-сербиянка. Черкашенин был совсем стар, слаб. Его когда-то зоркие, орлиные глаза навеки закрылись. Они были выжжены разорвавшимся огненным ядром. Только при осаде Азова старик был ранен семнадцать раз. Войско слушало его и кивало головами.
        - Одно дело сделайте в Москве, - говорил атаман, - непременно добейтесь принятия Азова под царскую руку! Не примет царь города, - так пусть ведает, что Азову не быть под началом Российского государства, не владеть нам Азовским и Черным морями. Не быть спокойствию на окраинах Руси и на Дону. За Азов-город мы проливали свою кровь, теряли головы, платились родством - братьями, сестрами! И чем бы вас ни наградили в Москве за нашу верную службу и вечную славу, чем бы царь ни озолотил вас, какое бы дорогое платье ни надел на вас и каким бы вином и пивом ни паивал, каких бы подарков ни дарил, сказывайте одно царю и боярам: «Возьмите Азов в свою вотчину, иначе страдания людские умножатся, а людям русским постоянно придется томиться в турецкой и татарской неволе!» - Эти слова прозвучали как грозное предостережение.
        - Верно говорит атаман, справедливо! - прокричало войско.
        - Скажите боярам, которые сидят на Москве, с сердцами твердокаменными да душами черствыми, - сказал почерневший от лишений Тимофей Разя, сминая руками шапку. - Всем войском Донским мы просим принять с наших рук Азов-город. Поведайте там без ломания шапок, что нет более среди нас, азовских сидельцев, уцелевших. Мы все остались увечными, держать Азов нам, убогим, не можно. Мы как и не люди уже, а тени господни. Скоро придется лежать нашим тленным телам в вечном доме, в сырой земле! А хотелось бы до того узнать, не даром ли мы бились, не даром ли отдавали свою кровь, сердца и души за землю нашу?
        Слова Тимофея Рази горячили собравшихся.
        - Перед боярами не гните спины! Говорите всю правду государю! Мы дряхлые и помрем тут все до единого! А нет - сменим свои боевые кровавые зипуны на мирное монашеское облачение, уйдем в монастыри, пострижемся в монахи.
        - Уйдем в монастыри! - закричало несколько голосов из войска. - Перестанем служить государю своей саблей! Разя дело молвил!
        Прощай, белый свет, прощай, тихий Дон!
        Вы простите, казаки, други-товарищи!
        Мы распустим своих ясных соколов,
        Ясных соколов, донских казаков! —
        прозвучала где-то за стенами города казачья песня. Видно, пропели ее на ближнем кургане караульщики.
        Казаки поразумнее, поспокойнее сказали Тимофею Разе:
        - Не рано ли, батя, в монастырь нас ведешь? Глянь-ка на Черкашенина. Он и стар, и слеп, и ноги его едва стоят на земле, а он словно дуб вековой: не падает, хранит в себе дух бодрости. Рановато нам в монахи постригаться!
        - Рановато! Да и до монастырей брести далече. Успеется! - закричали многие.
        - Успеется, так пускай и успеется, - в раздумье медленно проговорил Тимофей Разя, оглядев толпу. - Я-то будь ведомо вам, в монастырь, пожалуй, последним пойду…
        - Ха-ха-ха! - засмеялся кто-то рядом.
        Разя повернул голову и увидел Степана, зажимавшего ладонями рот.
        - Ты что это, чертяка, над батькой прыскаешь? А?
        - Да я, батя, ничего, - ответил Стенька, - малость поперхнулся.
        - Я те поперхнусь! За твоим поперханием дома моя нагайка плачет, чертячий сын! Нашел место поперхаться…
        - Ха-ха-ха! - рассмеялись люди. - Ты его, батя, покрепче нагайкой отлупцуй. За правду кого из нас не лупцевали? Кому голову не снимали? За правду нас били в Москве немало. Вот приедут туда герои наши за правдой, а их там, гляди, отлупцуют, а то еще и в тюрьму крепкую кинут.
        - Да ну тя, каркать-то!
        - Детина твой, Разя, - сказал дед Черкашенин, - через тебя же поперхается. Сказывал сам: «в монастыри пойдем, в монахи пострижемся!» Да как у тебя язык повернулся? Кто мы такие с тобой? Что мы за люди? Пристало ли нам такие речи держать? Нам ли, плоти от плоти русского народа, русским крестьянам, российским мужикам, донским казакам, по монастырям укрываться? Нам ли перед врагами нашими, басурманами, перед кривыми боярами нашу голову склонять? Мы ведь бились и умирали за все государство Московское, за веру христианскую, за все крестьянство на Руси. Я, Разя, помирать еще не хочу, по монастырям шляться не буду, в монахи постригаться не стану. Я для примера молодежи до конца дней своих останусь на Дону. И ежели помру или погибну, то схороните меня в азовской земле, в крепости. А царской милости в Москве об азовской вотчине напрямки сказать надобно. Дружбой с султаном гнев наш не уймется! Наши уста давно кровью запеклися, глаза у многих перестали свет белый видеть. И то нас не сломило. Одна гроза страшная миновала, придет другая - тоже минует. И нам не нужно за то ни злата, ни серебра. Нам нужна и
дорога слава наша вечная!
        - Слава! - закричало войско.
        Не прощался со станицей и атаман Иван Каторжный. Он отстраивал городки, разоренные крымскими татарами: старый Черкасск, Монастырский Яр, Курман-Яр, Раздоры, Вешки, Митякин.
        Готовился к отъезду в Персию с важным посольским делом атаман Алексей Старой. Ему важно было изложить дело дальнейшей защиты Азова персидскому шаху Сефи I. Когда-то Алексей Старой обещал персидским послам побывать в гостях у шаха в Исфагани.
        Уезжал на Украину и храбрейший запорожец Дмитро Гуня со своей дочкой Палашкой, чтобы там повидаться с Богданом Хмельницким и поблагодарить его от имени Донского войска за немалую помощь, оказанную им защитникам крепости.
        Наума Васильева провожали немногочисленные казаки, казачьи женки с их наиславнейшим бабьим атаманом Ульяной Гнатьевной, детвора и старики.
        Провожали казаков лихие наездники Бей-булат и Джем-булат со своими женами, Гюль-Илыджой (Красно розой) и Ак-Илыджой (Белой розой), которые, приняв христианскую веру, пожелали навсегда остаться на Дону.
        Поп Серапион с дымящимся кадилом в руке, осенял крестом отъезжающих.
        Станица тронулась в путь, держа направление на Валуйки.
        Казаки, отправляясь в дальний путь, не думали, что их всюду будут встречать с хлебом-солью, славить, поить вином, крепким медом. Простые русские мужики и бабы подавали казакам белые рушники, поили их коней ключевой водою, задавали лучшего корма. А атаманам возносили такую хвалу за все Донское войско, какой они никогда и не слыхивали. Не знали, в который угол избы посадить их, какой скатертью стол накрыть, из каких чашек кормить и поить, какую им песню получше спеть. Их провожали от села к селу и не могли нарадоваться, глядя на их геройские лица. Каждому крестьянину хотелось поговорить с казаками, спросить: как они сидели в Азове, что пили, что ели, из какого ружья стреляли, как били турка и татарина, с давних пор разорявших Русь, живших грабежами да разбоями? Много ли они, нехристи, увели с этих деревень и сел полона русского? Много ли слез пролито на всех дорогах до самой Москвы? Азов-город на Руси стал таким же знатным городом, как Киев в древности.
        Казаков - беглых холопов боярских - без всякой лести называли богатырями. Понимающие люди говорили им, что слава казачья не померкнет в веках, что их храбрость и подвиги никогда не забудутся потомками. Их называли избавителями, рыцарями, достойными сынами отечества.
        В больших и малых деревенских церквах и церквушках попы служили молебны и воздавали хвалу богу за то чудо, которое сотворилось в Азове-городе. И только в одном месте на посланцев напали воровские литовские и польские изменники во главе с чугуевским атаманом Васькой Копанем и хотели пограбить их и побить. Валуйский Андрюшка Горбун с товарищами отбили от казачьего стана прочь тех воровских людей и изменников, порубили их девять человек, а десятого, раненного в ногу Фомку Козлова Рваные Губы, взяли живым.
        В Валуйках навстречу посланцам Дона вышел сам воевода и стольник Федор Иванович Голенищев-Кутузов со своими людьми. Вышел он на дорогу с подарками, с вином и, как обычно, с хлебом-солью. Первым среди казаков воевода заприметил Томилу Бобырева, своего валуйчанина. И как же не заприметить такого? Все бабы его заприметили. А среди баб была и его девица, белолицая Евдокиюшка, которой царь прислал когда-то на платье дорогого атласу.
        Поздоровались валуйчане с казаками и повезли их к воеводскому большому двору, где на длинных столах дымилась гусятина, поросятина, телятина. Бочки стояли с пивом, вином и медом. Всего было вдосталь.
        Воевода ходил петухом, гордясь тем, что на пути к царю он принимает на Валуйках желанных гостей и что о том станет известно в Москве. Воевода был одним из тех стольников, кто понимал цену обороны донской крепости.
        Воевода сам подвыпил изрядно, пел со всеми на радостях песни донские, хвалил казаков и атаманов, женок казачьих, храбро стоявших за родную землю. Не меньше воеводы пил валуйский поп Сергий. Чтоб отметить такую великую радость на Валуйках, сотворили всем миром невиданную свадьбу: поп Сергий обвенчал Евдокиюшку с Томилой Бобыревым.
        Захмелевший Томила неуклюже обнимал Евдокиюшку да все спрашивал, заглядывая в ее большие лучистые глаза:
        - Ну что, Евдокиюшка, дождалась, небось?
        - Дождалась, Томилушка, дождалась, желанный, вся изморилась… - застенчиво отвечала Евдокия, украдкой поглядывая на девок, завистливо окруживших ее.
        - Ну вот и хорошо! - говорил Томила. - Заживем теперь по-новому. Вот съезжу в Москву…
        Станица атамана Наума Васильева гуляла на Валуйках два дня и две ночи.
        В подворье воеводы Голенищева-Кутузова и в его доме девки кружились-носились хороводами. Дух захватывало, когда парни переплясывали один другого. На свадьбе Томилы всем было весело. Даже старики и старухи шли в пляс, забыв свои годы. Даже тучный воевода не раз пускался по кругу.
        Каждый валуйчанин дарил Томиле и Евдокиюшке что мог. «Коль царь дарил им платье да кафтан, то нам уже будет совестно не поднести им от себя хоть малый дар!» - говорили они.
        Томила Бобырев поехал со станицей дальше. Такую службу в пути бросать нельзя!
        В Воронеже казаков вышел встречать не прежний воевода Мирон Андреевич Вельяминов, которого они знали, а стольник и новый воевода князь Андрей Иванович Солнцев-Засекин, седоволосый, седобородый. Он с воронежцами встретил казаков при въезде в город. Принимал их отменно и, узнав, что ныне они, атаманы и казаки, наги, босы, голодны, разорены до основания, пообещал из своих воронежских запасов, кроме царских подарков, дать казакам на обратном пути особые подарки на пропитание и на прокормление детей и войска.
        В Туле казаков встречали не менее тепло и сердечно. До самой Москвы народ оказывал им высокую честь и ласку.
        В Москву гости въезжали при особом внимании жителей Белокаменной. Первым их встретил сам думный дьяк Федор Федорович Лихачев. Он поехал впереди станицы в золоченой высокой карете, запряженной шестеркой вороных коней. В руках он держал дорогую саблю, украшенную драгоценными камнями, - дарил ее атаману Науму Васильеву сам царь Михаил Федорович. Виновники торжества ехали, окружив карету думного дьяка. За ними в других каретах ехали знатные бояре, дворяне, потом царские люди в нарядных уборах, на двенадцати верховых лошадях. Потом двигались стрельцы. А за ними, на самой плохой телеге в знак презрения к турецкому хвастливому могуществу, везли высоко поднятое главное турецкое знамя с изображением султана Ибрагима.
        Народ стоял всюду толпами и кричал:
        - Слава азовцам! Слава русским людям!
        Московские люди всяких чинов и званий, боярыни и боярышни, простые бабы, запрудили все улицы и смотрели на донцов. Лица у всех сияли. Многие подкидывали вверх шапки и кричали:
        - Слава победителям! Слава!
        Когда многолюдное шествие поравнялось с Триумфальными воротами, загремела пушечная пальба, заиграла торжественная музыка. Думный дьяк Лихачев, бояре, дворяне, стрелецкие головы ехали особо величаво, гордо. Только атаман Наум Васильев, есаул Федор Порошин и казаки ехали совсем просто и скромно. Они были рады тому, что вся Москва встречала их победы громом пушек и звоном колоколов. Но они же отдавали себе отчет в том, что дело их может остаться совсем без царского внимания.
        Многие из тех, кто встречал азовцев, понимали, что владение Азовом предавало в руки России господство на Азовском море и открывало свободный путь в Босфор и Дарданеллы, и потому стояли за то, чтобы немедленно приступить к усилению крепости, укреплению ее, сооружению новых крепких стен и башен. Они понимали, что над этим должны работать целые полки инженерных войск, что самим азовцам не восстановить Азова.
        Другие бояре придерживались иного мнения. Они готовы были отдать Азов туркам, дабы не возиться с восстановлением крепости, и не понимали того, что падение Азова открывало бы Турции все дороги к южным границам Российского государства.
        Как-то решит все дело пресветлый царь всея Руси? Это тревожило всех казаков.
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        В иноземных государствах, да и в самой Москве не переставали удивляться, как могли донские и запорожские казаки без всякой помощи в слабо укрепленном городе выдержать осаду несметной вражьей силы и выйти напоследок победителями?
        Победа и ратная доблесть казаков была невыгодна многим недругам Руси и враждовавшим между собой боярам. И стали расползаться по Москве неведомо откуда слухи… Отсиделись, мол, казаки потому, что погода была холодная да дождливая, а непривычные к ней турки все позаболели и осаду держали худо. Другие утверждали, что отсиделись они, мол, потому, что турецкие воины все повымерли от голода. В Крыму-де голод стоит, третий год жары великие, земля выгорела, а который кормишко и был, и тот саранча поела.
        Какие-то свидетели-очевидцы привозили в Москву о том даже памятные записки.
        Из Царьграда митрополит Мелетий Браиловский писал в Москву: «В Крыму большой голод. Такого голода не бывало с того времени, как Крым утвердился. Хлеба купить негде и не на что. Ожидайте нового нападения татар, потому что в Крыму татары едят человечину. Татары придут за полоном. Султану нужны полоняники на каторги. Спрос на невольников пошел в гору, особенно на русских. Ждите нападения на Черкасск, Маныч, Медведицкий, Раздоры. Магмет Гирею дан указ султаном: „не мешкая идти на Московское государство…"»
        Слухи всякие ползли по Москве, но толком никто не знал, что и как будут решать по поводу Азова сам царь и его ближние бояре.
        Царь принял атамана Наума Васильева, есаула Федора Порошина, Томилу Бобырева в своих хоромах. Глаза у царя были слезящиеся, красные. Тело немощное, лицо желтое, распухшее от водянки. Он принял казаков, сидя в высоком царском кресле. Долго молча вглядывался в лица казаков, потом спросил:
        - Хорошо ли доехали?
        Васильев ответил:
        - Доехали хорошо. По всей нашей длинной дороге нас поили и кормили. Со всех ближних деревень выходили мужики, провожали и встречали нас по-доброму.
        - Стало быть вы, наши дорогие гости, не в обиде?
        - Помилуй, царь-батюшка, за что же нам быть в обиде? От такой щедрости и ласки в обиде быть никак нельзя.
        - А на Москве какая вам встреча была?
        - На Москве нас встретили еще лучше. Палили из пушек, били в барабаны, звонили в колокола. Таких встреч нам, донским казакам, еще не было. Похвалу и благодаренье мы приносим тебе, наш великий государь и царь-батюшка. Сердца наши переполнялись великим счастьем и великой радостью.
        - Приятно мне слышать ваши слова. Лихачев запишет вашу радость в царскую бумагу.
        Думный дьяк Федор Федорович Лихачев стоял возле царского кресла. Он переминался с ноги на ногу и только шевелил губами, желая что-то сказать, но не решался.
        Царь, видно, уже устал. Он передохнул тяжело и затем снова заговорил:
        - Живы ли, здоровы ли атаманы на Дону?
        Васильев ответил:
        - Татаринов убит. Осип Петров весь изранен. Иван Каторжный тоже ранен был. Алексей Старой тоже. Михаил Черкашенин многажды ранен и остался без глаз.
        Царь долго молчал, словно припоминал что-то, о чем-то далеком думал. Видно, вспоминал он, как догадались казаки, свои несправедливости к атаману Алексею Старому. Не раз приходилось государю видеть и старейшего атамана - Михаила Черкашенина. Жаловал Михаил Федорович своей царской казной и вниманием атамана Ивана Каторжного. Да и Наума Васильева он знал хорошо.
        - Много ли побили вы татар и турок под крепостью?
        - Да тысяч за сто навалили под городом, в самом городе, на Дону перетопили и на море.
        - Похвально. А много ли потопили турецких кораблей?
        - По нашей смете турецких кораблей было поболе шести сот. Ушло их из-под Азова неведомо сколько, но, как видно, самая малость. Мы их топили, жгли, а частью корабли их пометало море.
        - Похвально.
        - Привезли мы, государь, в Москву самое большое турецкое знамя. Других знамен, которых мы взяли у турок и татар великое множество, мы не взяли. А на большом знамени срисована персона султана Ибрагима.
        - Похвально. Принеси-ка то знамя, Федор Федорович, глянуть охота мне на султанскую персону.
        Лихачев быстро вышел за дверь и вскоре вернулся с турецким знаменем.
        Царь долго и внимательно рассматривал знамя с изображением турецкого султана.
        - А много ли казаков погибло?
        - Казаков погибло малым более трех тысяч.
        - Не так-то много, но тоже люди наши, русские.
        Царь встал, перекрестился дрожащей рукой и повелел Лихачеву писать указ:
        - «Всех донских воинов, павших под Азовом за православную веру, поминать, за их службу, за кровь и за многое осадное терпение, в Москве, во всех городах и монастырях».
        Казакам царский указ был приятен. Они подумали, что раз так, то их дело, пожалуй, сладится.
        Царь повелел принести саблю, которую он хотел даровать казачьему атаману, что первым окажется в Москве после осады Азова. Велел он составить похвальную грамоту и указ о награждении всех прибывших казаков. Лихачев написал по воле царя память в приказ Казенного двора дьякам Григорию Панкратову и Алмазу Иванову, что «государь, царь и великий князь всея Руси Михаил Федорович пожаловал донского атамана Наума Васильева, да есаула Федора Порошина, да двадцать четыре человека казаков за их службу: атаману ковш серебрян в две гривенки, камку-куфтерь десять аршин, тафту добрую, сукно лундыш доброе, сорок соболей в сорок рублев; есаулу камку-кармазин десять аршин, сукно лундыш доброе, сорок соболей в двадцать пять рублев; казакам, двадцати четырем человекам, по сукну английскому доброму да по тафте доброй. То все государево жалованье дати при нем, государе, а имена их поставлены под сею памятью».
        Память была послана с Петром Борисовым, и тот вернулся вскоре с государевым жалованьем. Государь тут же одарил им атамана, есаула, Бобырева. Казакам роздали царское жалованье позже. Царь велел послать на Дон пять тысяч рублей, вина, хлеба, знамя новое взамен сгоревшего в Азове, изготовить новые колокола взамен разбитых, закупить новые церковные книги, послать два пуда ладану, кресты церковные, образа взамен сгоревших.
        Царь говорил с казаками долго и расспрашивал их обо всем: бывала ли помощь от других людей, кто нынче хан в Крыму, крепко ли разорены казачьи городки. Атаман Васильев отвечал царю на все его вопросы так, как велело Донское войско.
        Царь обратился к Томиле Бобыреву как будто с некоторой укоризной:
        - Ну, а ты, детинушка, по какой причине задержался на Дону? По какой причине царя ослушался? Вестей не писал, в Москву не вернулся сразу и на Валуйки с Дона не приехал. Не достоин ли ты моего наказания?
        - Помилуй, царь-батюшка, - заступился Наум Васильев, - без него на Дону нам бы не справиться ни на море, ни на суше.
        - Ой ли? Так ли? Из валуйского доброго человека превратился в беглого?
        - Какой же он беглый? Он нес на Дону твою царскую службу не в пример другим. Он и на море ходил, топил корабли турецкие, и на вылазках был, и на стене крепостной стоял во весь рост и знатно бил татар и турок, испанцев, немцев и итальянцев. Размахнется дубиной - падают. Ударит дубиной - лежат мертвыми. Томила Бобырев нам был с руки. Да и милость твою, царскую, к нему на Дону все хорошо знали. Ты же ему кафтан дарил, а Евдокиюшке, его суженой, на платье. На великих радостях на Валуйках стольник и воевода Федор Иванович Голенищев-Кутузов такую свадьбу ему с попом Сергием да всем честным народом справил, что такой и в жисть не бывало. Воевода на Валуйках ничего не жалел. Да и самые простые люди ничего не жалели. Дарили Томиле Бобыреву всякую всячину: рубахи снимали с себя при людях, давали платья, лапти и сапоги. А воевода, дай бог ему великого долголетия, подарил Томиле свое седло дорогое, татарское, саблю турецкую да малый ковшик золотой. Куда ни придет Томила на Валуйках, угощают его самым лучшим вином и медом.
        - Валуйский воевода всегда чем-нибудь похвастается. Давно его знаю. Прямо хоть в острог сажай. Всем свои порядки вставляет. Вперед царя забегает. Не дело. Наверное, перепились там, передрались? - спросил царь.
        - Малость попили. Но на такой свадьбе выпить можно. Все шло чинно, достойно.
        - Ну, коль так, то и мне надо подарить Томиле Бобыреву да его Евдокиюшке свой подарок. Из своей казны дам я ему пятьсот рублев денег, кож цветных на сапоги - персидского сафьяну, персидскую шаль, свой малый золотой ковшик с пометой: «Бесплатно - царская!»
        Томила низко поклонился царю…
        В тот же день царь обедал в Столовой избе с боярами и с казаками. За обедом он снова похвалил казаков, отпил в честь их несколько глотков фряжского вина. А под конец, когда атаман Наум Васильев сказал царю, что Азов-город должен быть взять под великую царскую руку и в том главная цель их поездки, - царь крепко задумался, повел глазами по лицам бояр.
        - Нам, атаману и донским казакам, - говорил Наум, - которые приехали в Москву, назад без царского ответа ехать на Дон ни при каком случае нельзя. В Азове надо ставить воеводу, дать царское войско. На пустом месте без хлеба, без постоянной царской помощи нельзя жить дальше и держаться! Мы брали Азов на счастье твоего сына Алексея Михайловича. А каково же счастье? Складывать головы? Кровь беспрестанно лить? Терпеть всякие праведные и неправедные нужды? Возьми Азов, государь-батюшка! Смилуйся над своим сыном и над нами, несчастными. Оттого у тебя будет только одна большая выгода и надежная защита твоего государства. Не теряй времени!
        - Погоди, погоди! - закашлявшись, сказал царь. - Такое важное дело мне одному не под силу поднять. Так, походя, за столом, дел важных государственных не решают. Уж больно ты быстро затараторил! С чего бы это? То сидел молча, подарки принимал, а то - гляди! Отыскался мне быстренький! «Возьми Азов!» Как так взять?! А что бояре скажут? Что наши русские послы о том ныне мыслят? Возьми Азов, а завтра с турками воевать!
        - Но, великий государь, мы и нынче с турками воевали. И завтра будем воевать! И мы же завсегда в ответе. И мы же не только перед тобой, но и перед султаном, как нас там величают послы твои, - воры и разбойники!
        - Погоди! Погоди! Не распаляйся тут больно шибко. Манеру какую взяли непристойно беседы вести с царем. Эдак мне недолго и выслать вас вон из Столовой избы! Да этого дела и бояре с царем не решат. Для этого надобно собрать Земский собор. Собрать со всех городов российских лучших людей, совет с ними держать сообча от всей русской земли. Эко, хватил! А собор Земский собрать - это тебе не в один день сделать можно, не в два. Да и правду ли вы говорите, что в Азове остались одни разбитые стены, башни да место пустое? То еще надобно точно сверить. А чтобы все то сверить, надобно нам спешно послать в Азов надежного человека да все в точности и сметить…
        - Все сказанное нами истинная правда. Мы, царь-батюшка, ложью перед тобой не живем. Пошли человека. Собери собор. Опроси людей, к которым ты доверие свое имеешь, но Азов нам покидать нельзя. Азов - твоя вотчина!
        - Моя? Да где это записано? Записано другое, что на азовское взятие нашего повеления вам не было. То все шло от вас самих.
        Бояре удивились смелой речи Наума Васильева. Такого они давно не слыхивали. Они помнили смелую речь атамана Алексея Старого. Но он же и поплатился за нее ссылкой на Белоозеро да пыткой в подземелье. А что будет за такую речь атаману Васильеву, и они не знали.
        Есаул Порошин, заговорил еще круче, еще смелее. Царь оборвал его и сказал, поднимаясь:
        - А тебе, беглый холоп князя Никиты Ивановича Одоевского, прыщ на Дону, помолчать бы следовало. Сибирь по тебе да по твоей отпетой голове давно скучает. Сядь в угол да прикуси язык! Наговорил! Бери да присоединяй Азов к Московскому государству! Государь мне нашелся! Защитник Дона! Мы их встречаем колокольным звоном, барабанным боем, громом пушек, награждаем, деньгами жалуем, а они сидят за царским столом в Столовой избе, хлеб-соль царскую едят, вино пьют и лаются с царем. Да где это видано? В каком это государстве делается?
        Царь затрясся весь и, едва передвигая ноги, грозно оглянувшись, пошел к выходу, опираясь на палку.
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        Утром, при боярах, при всех казаках, думный дьяк Федор Федорович Лихачев зачитал грамоту царя атаману Осипу Петровичу Петрову и всему войску Донскому:
        - «…Писали вы нам, что под Азов пришли войною от турского султана паши: Гуссейн-паша, Пиали-паша с войсками и с крымским царем и с царевичами в судах морем, конные полем и обступили город Азов со всех сторон накрепко. И вы, атаманы и казаки, хотя и пострадали за истинную православную веру и за нас, великого государя, над ними, басурманами, промышляли всякими мерами, билися с ними и кровь свою проливали и подкопы под их валы и под их пушки вели многие. А у подкопов и у промыслов был ты, атаман Осип Петров. И в тех подкопах многие сходились встречею и вели бои в подкопах. А на всех подкопах побито басурман из мелкого ружья двадцать тысяч человек. И турского царя большое знамя, а с ним много других знамен взяли. А рвов копано около города на пять верст и больше, опричь земляных больших валов, чем вас бусурманы хотели, засыпав, подавить. И в то осадное сидение к вам, атаманам и казакам, злочестивые с великим своим лукавым прельщением и с грозами перекидывали на стрелах многие свои грамоты, а сулили на казака по тысяче талерей, чтоб вам, атаманам и казакам, ту многую казну взять у них, а город
покинуть. И вы, атаманы и казаки, на их басурманскую прелесть не покусилися и им во всем отказали, а служили нам и сыну нашему, благоверному царевичу Алексею Михайловичу. И вы, атаманы и казаки, от неверного нашествия отсиделись. И с тою своею службою вы, атаманы и казаки, прислали к нам, к Москве, станичников: атамана Наума Васильева, да есаула Федора Порошина, да двадцати четырех человек казаков. И мы, божьей милостью царь и самодержец всея Руси, Михаил Федорович, вас, атаманов и казаков, и все Донское войско, Осипа Петрова с товарищи, за тую вашу службу и за радение, и за промысел, и за крепкостоятельство, что вы против турских, и крымских, и иных земель стояли крепко и мужественно, и бились, не щадя голов своих, и многих басурманов побили, и на их басурманские прелести не прельстилися, и от таких многих людей отсиделись, милостиво похваляем, и станичников ваших, атамана Наума Васильева да есаула Федора Порошина с товарищи, пожаловали нашим царским великим жалованьем. А к вам, атаманам и казакам, и ко всему Донскому войску, мы послали с нашим государским жалованьем и с милостивым словом дворянина
нашего Афанасия Желябужского да подьячего Арефу Башмакова, да с ними отпущены к вам из ваших станичников казаки, Прокофий Иванов с товарищи, одиннадцать человек, да шесть человек казаков же донских, Юрко Марченок с товарищи, которые к нам, великому государю, писали, что вы ныне наги, босы и голодны и запасов, и пороху, и свинцу нет, и от той нужные осады многие казаки хотят идти врознь, а иные многие переранены, и мы, великий государь, к вам, атаманам и казакам, осадным сидельцам, за вашу службу и раденье и за осадное сиденье, пошлем нашего государского жалованья пять тысяч рублев денег. И как к вам сия наша грамота придет, вы бы, атаманы и казаки, то наше государское жалованье у них ваяли и впредь на нашу государскую милость и жалованье служили и радели и промышляли, и против басурманов за истинную православную христианскую веру стояли крепко и мужественно. А хлебных и иных запасов, и пороху, и свинцу, и суконных товаров зимним путем послати к вам не мочно, и вы о том не оскорбляйтесь, а как, бог даст, по весне лед вскроется, и к вам, атаманам и казакам, наше государское жалованье, хлебные и всякие
запасы и порох, и свинец, и сукна пришлем. На нашу государскую милость будьте надежны во всем. А то, что писали вы с атаманом Наумом Васильевым о городе Азове, то мы, великий государь, посылаем в тот город нашего дворянина Афанасия Желябужского и Арефу Башмакова досмотреть Азов, переписать и на чертеж начертить, и о том наш царского величества указ и повеленье будут вскоре. А вы бы, атаманы и казаки, службу свою, и дородство, и храбрость, и крепкостоятельство к лам, великому государю, к нашему царскому величеству, совершали, и своей чести и славы не теряли, за истинную христианскую православную веру и за нас стояли по-прежнему, и на нашу царскую милость и жалованье были надежны.
        Писан на Москве, лета 7150, декабря в 2-й день»[22 - 2 декабря 1641 года.].
        Думный дьяк Федор Федорович Лихачев положил царскую грамоту на стол и стал вглядываться в лица бояр, словно хотел проверить, правильно ли они поняли царское милостивое слово.
        Царь сидел, опустив голову, и молчал. Бояре тоже молчали.
        Царю это не понравилось. Он поднялся, нехотя сделал поклон, - повелеваю-де, а вы то мое повеление примите. Сел. Бояре поводили глазами, поерзали задами на скамейках, и опять ни слова. Царь спросил:
        - Это дело государственное?! Гоже ли? Чего уставились на меня? Чего молчите? Аль палкой вас бить всех надобно?
        Тогда один боярин с остренькой рыжей бородкой тоненько, елейным голоском сказал:
        - Царь-батюшка, не больно ли великую похвалу и милость ты кладешь донским казакам? Турки-то все едино будут на крепость наступать. Вот ежели бы они, казаки, еще раз отстояли крепость, тогда бы мы удостоверились, что они, донские казаки и атаманы, вполне достойны такой ласки.
        - Ишь, боярин, о чем заговорил. Грамота моя касается того дела, которое казаки сделали. За это я их и похваляю. И какая глупая голова не станет похвалять их за это? А вы, казаки, и ты, атаман Наум Васильев, как находите сию грамоту?
        Наум Васильев сказал, поднявшись:
        - Грамота твоя царская будет нам всем по душе. Она будет по душе и всему Донскому войску. Твоя милость и твоя похвала разнесутся по всем верхним и нижним городкам, по всем нашим юртам.
        - Вот видишь, боярин, какова сказка казачья! А ты тут стал молоть языком то, чего и теленок не смелет.
        - Только в грамоте твоей, государь, не сказано о том, что ты принимаешь Азов в свою вотчину под руку Русского государства. А то в ней следовало бы сказать… - осмелился Наум Васильев.
        - Затвердил! Афанасий съездит на Дон, составит бумагу, нанесет на нее годные и негодные строения. Сметит, сколько надобно денег для новых строений, сколько камня потребуется, кирпича, извести. Он же и доложит: держать нам Азов за собою или не держать. А мы, царь с боярами, с архиепископом и архимандритами, с лучшими людьми городов земли русской на Земском соборе порешим, крепить ли нам крепость или не крепить…
        - То больно долго ждать, - сказал Наум Васильев, - телега туда, телега сюда, а время и уйдет. Тогда турки и татары нас голыми руками всех передавят.
        - Не передавят, - слабо усмехнулся царь. - Вас разве передавишь? Вы ведь вон какие крепкостоятельные люди оказались. Не передавят! Желябужского мы пошлем спешно, наказ дадим ему крепкий, мешкать не станет. Дворянин он смекалистый и разворотливый!
        - Разворотливый-то он разворотливый. Это мы знаем, - говорил Васильев, - да разворотливость его выйдет дальняя.
        - Как так?
        - От Москвы до Азова дорога трудная и длинная, царь-государь.
        - Трудная, длинная! А кони у нас на что? Донские да воронежские струги? Указы царские? Бояре? Сметливые дворяне?
        - Дозволь говорить мне, царь-батюшка? - сказал есаул Порошин.
        - Дозволяю. Говори, - нехотя разрешил царь.
        - Бояре в Азове стоять не будут! Крепить Азова они не станут! С турком да с татарином, чтоб не потерять живота своего, биться по чину им негоже! Бояре, царь-батюшка, дозволь при них сказать, весьма неповоротливы. Им только дворы свои спасать…
        - Говори, - раздражаясь сказал царь, - да не заговаривайся!
        - Бояре, царь-батюшка… Как бы это поскладнее да поточнее молвить?.. Бояре, царь-батюшка, даже в пустом деле неповоротливы. Они и указы царские не больно быстро исполняют… Волокитничают. Важничают. Почесываются. А дело наше не ждет, не терпит, царь-батюшка…
        Бояре тут зашипели, зазыркали злыми глазами, завертели головами. Но хотели они послушать дальше, что этот есаулишка скажет.
        - Не терпит наше Дело никак! В твоей грамоте сказано, что хлеба на Дон, да свинца, да пороха ты пришлешь, когда лед вскроется. Стало быть, это по весне? Ныне, ты говоришь, дороги поганые, распутье. Стало быть, зиму целую казаки и атаманы на Дону, лишившись крова, хлеба, свинца и пороха, всю зиму голодной смертью помирать должны? Не больно ли это жестоко? Чем же им держаться будет на Дону? Царской грамотой?
        - Ну ты, беглый холоп! Не много ли смелости взял? Прощаю на сей раз! Помолчи-ка лучше! Краснобайство твое тут не к месту… Зовите Афанасия Желябужского да Арефу Башмакова.
        Афанасий Желябужскпй, а с ним Арефа Башмаков явились тотчас. Видно, ждали, когда позовут. Дворянин и подьячий были похожи один на другого. Оба юркие, бойкие, хитроватые. Один был в легком синем кафтане, другой - в черном. У одного - белый шелковый пояс с махрами, у другого вместо пояса - цепочка из тонкой бронзы. Оба низко склонили головы, поклонились царю, выпрямились и стали слушать.
        Царь нарочито грозно стал давать им срочные поручения на Дон. Боярам и думному дьяку Федору Федоровичу Лихачеву велел записать то, о чем им будет сказано.
        - Поедете спешно на Дон. Слыхали?
        - Слыхали!
        - Ехать вам, нигде не мешкая ни одной минуты. Слыхали?
        - Слыхали!
        - Свезете на Дон, казакам и атаманам, за славное осадное сидение наше царское жалованье - пять тысяч рублев денег. Слыхали?
        - Слыхали! - сказали они и покорно поклонились.
        - Ехать вам на Тамбов.
        - Ехать нам на Тамбов, - повторяли они слова царя, как клятву.
        - А из Тамбова на Дон везти все на вьюках.
        - Везти все на вьюках!
        - До Тамбова Афанасию Желябужскому дать пятнадцать подвод, провожатых казаков, которые есть в Москве. Надобны будут кони - купите коней по сходной цене. А как кони те придут обратно до того места, где вы их прикупите, то тех коней вернуть. А если кони не придут, то отдать за них ту сумму денег, которую хозяин запросит. Только гляди, Афанасий, не продорожи, не продешеви, чтоб то нашему делу не оказало никакого урону. На всякий расход мы даем вам двести рублев. В Тамбов послать грамоту воеводе Биркину Самойле Ивановичу, чтобы он во всем оказался достойным и полезным воеводой для государственного дела. Разузнать доподлинно, что делается в Крыму, у ногаев, в Турции. Намерены ли басурманы вновь подступать к Азову-городу?..
        В это время в Москву прибыл гонец с Дона. Он привез войсковое спешное письмо, в котором были описаны тревожные дела. Думный дьяк Лихачев, взглянув на письмо, тут же отдал его царю. Тот стал читать, тихо шевеля губами:
        «Мы писали к тебе, государю, с Наумом Васильевым, что мы от великого осадного терпения и от разорения турских и всяких воинских людей всем стали скудны, наги, и босы, и голодны, никаких хлебных запасов, ни свинцу, ни пороху нет, и взять, государь, стало негде. А буде, государь, изволишь то место, Азов-город, принять, и о том к тебе, государю, наперед сего писано с Наумом Васильевым со станицей, чтоб на то место велеть прислать своего государева воеводу с ратными людьми к Рождеству Христову. И тот, государь, срок давно прошел, Наумова станица сидит в Москве, а к нам твоих государевых ратных людей ниоткуда и по се число не бывало. Вконец мы разорены, помираем голодной смертью, а и жить, государь, стало нечем: весь город и избы все разбиты, а многие, государь, люди лежат от ран вельми больны, а иные стали без очей и без рук и без ног. А иные, государь, многие, дожидаючись твоего государева указу, из города поразбрелись кормиться вверх по реке, потому, государь, что в городе стало пить и есть нечего. А только, государь, велишь к нам прислать своего воеводу с ратными людьми вскоре, и мы, холопи твои,
рады тебе, государю, служить с твоим государевым воеводою и с ратными людьми, сколько милосердный бог помощи подаст, и против твоих государевых недругов стоять и помереть готовы вместе за один, и головы свои положить…»
        Казаки из наумовской станицы сидели молча и сурово. Им больше чем другим были близки и знакомы страдания людей на Дону.
        Царь надолго задумался. Он совсем по-старчески обмяк в высоком своем царском кресле, голова его поникла.
        Тягостная тишина наступила в Столовой палате. Бояре стали поглядывать друг на друга, заворочали глазами, как ночные совы. Бояре не знали, что было написано в письме. Они только догадывались, что Федор Лихачев вручил царю какую-то дурную бумагу. А зачем? Какую?
        По прямому, морщинистому лбу царя все чаще скатывались крупные капли пота. Руки задрожали, плечи задергались, а сапоги его, красного сафьяна с высокими каблучками, застучали мелкой дробью.
        Ни один боярин, даже и сам Федор Лихачев, не посмел в эту минуту пошевельнуться. «Не падучая ли хватила царя? - так думали бояре. - Не смерть ли пришла нежданно-негаданно?»
        Царские глаза медленно закрывались. И наконец усталая голова, словно подрезанная, свисла набок, плечи опустились, пальцы рук разжались. На пол, тихо шурша, белой птицей слетело письмо. Оно легло раскрытым у ног царя.
        Думный дьяк Лихачев, всем телом вздрогнув, закричал:
        - Бояре, государь, видно, преставился! - И тем разорвал тишину.
        Бояре вскочили, загомонили:
        - Как так? Как же это, бояре? Как же нам быть без царя в такое страшное время? Владычица, заступница, заступись, отврати ты горе сие великое от нас и всея Руси!
        - С чего бы это сотворилось? Помилуй бог!
        - Не умысел ли какой злонамеренный?
        - Помилуй нас! - послышались в палате басистые, тонкие, хрипловатые, приглушенные боярские голоса.
        Подошли ближе. Стоят. Смотрят. Глазам не верят. Молчат.
        - Дозволь, боярин, слово молвить, - послышался тихий и спокойный голос.
        - Молви, - сердито и шепотом сказал Лихачев.
        Есаул Порошин подошел поближе к боярину. Стройный, крепкий, молодцеватый.
        - Следовало бы окропить государя свежей водой, - сказал он, - и дать крепкого вина.
        Федор Лихачев с двумя высокими дьяками и с двумя рындами метнулись в соседнюю палату и принесли оттуда большую серебряную чашу со свежей водой. Принесли и малую золотую чашу с церковным вином. Стали кропить царя водой, поить вином. А бояре тем временем уже с любопытством кружили возле таинственной бумаги, лежавшей на полу. Никто не решался поднять ее, только глядели, затаив дыхание, словно на горящий фитиль перед бочкой с порохом.
        Царь медленно открыл мутные глаза, с трудом выпрямился, положил вялые, непослушные руки на подлокотники. Большим шелковым платком, который он сам достал из кармана, вытер мокрое лицо и лоб. Силы медленно приходили к нему.
        - Не угодно ли царю нашему батюшке пойти в опочивальню? - виновато сказал Лихачев.
        - Не угодно! - раздраженно сказал царь. - В такое время на Москве почивают только бездельники. Поди-ка сам в опочивальню. Доопочивались! А все из-за кого? - передохнув, продолжал царь. - Из-за тебя. Ты все почиваешь в своих хоромах, квас не в меру пьешь, а дел государевых мало справляешь и мало знаешь.
        - Царь-государь…
        - Молчи, душа черствая! Знаю наперед, что скажешь. Молчи… Из-за твоего упрямства и лентяйства опостылел ты мне. Из-за твоего опохмеленья квасом да твоего неумеренного опочивания затянулось дело с Азовом. Думный дьяк, печатник!
        Царь покачал головой.
        - Царь-государь! Да я же… Помилуй…
        - А помолчи! Дело с казаками затянул, а которая бумага пострашнее попадется в твои руки, ты мне ее сразу и суешь, не подумав! Оправдаться хочешь! Тут, боярин, не оправдаешься. Всем государством вряд ли когда оправдаемся. В опочивальню? В тюрьму бы тебя кинул, да время лихое… Милую…
        Царь тяжело дышал.
        Бояре сумрачно глядели на царя, на Лихачева, на Наума Васильева.
        - Чего глазеете? - устало спросил царь. - Спрыснули водицей и успокоились? Притихли? Видно, оттого, что я еще сижу здесь, на царском троне? В гробу-то я полежать успею. Опьянили царя, стало быть оживили. Хвала вам, бояре верные! - с насмешкой сказал царь.
        - Царь-батюшка, помилуй, - прехитростно и преслащаво заговорил боярин Милославский.
        «Ох, лисий хвост, ох, волчий рот! - подумал царь, прищурив левый глаз. - Сейчас пойдет крутить, вертеть, опутывать».
        - Мы рады тебя видеть, великий государь, в полном здравии. Дозволь узнать, что писано в письме?
        - В письме все писано: от аза до ижицы!..
        Сухощавый, остроносый дьяк Василий Атарский изогнулся, протянул тонкую руку к письму. Эта рука наделала дел много и в Москве, и во многих других городах. В лысоватой голове дьяка бродили хитрые мысли, а рука его выводила на бумаге тонкие узоры. Умен Атарский. Пронырлив, сметлив, красноречив Атарский. Учен грамоте он пошибче всяких чинов и родовитостей. Задумает что дьяк Лихачев, а Атарский уже обо всем дознается, пронюхает все.
        Атарский знал все дела боярские и царские. Опасный был человек дьяк Василий Атарский.
        Не успел дьяк взять письмо. Царь сказал:
        - Не трожь, другие поднимут.
        - Повели, государь, прочесть письмо, - сказал будущий тесть царевича Алексея Михайловича Илья Данилович Милославский. - Нам совсем негоже топтаться в Столовой палате, словно во храме. И времени ушло вон сколько, почти полдня. Пора бы и освежиться, освободиться, осведомиться…
        - Осведомишься. Эй ты, донец! - Царь живо указал на есаула Порошина. - Подыми-ка письмо, прочти-ка поскладнее, пограмотнее. Бояре тем временем освежатся, освободятся и, глядишь, еще думать начнут. Меня-то вы освежили малость, едва богу душу не отдал. А теперь пора… Мне с ними надо совет держать. А вы, донцы, сами писали еже письмо на Дону, сами и читайте его.
        Бояре злобно пронизали взглядами есаула Порошина, который поднимал с пола бумагу. Василий Атарский знал, что это письмо писал на Дону сам есаул Федька Порошин, ведающий канцелярией, что он сам оставил его там только затем, чтобы оно пришло позже их приезда в Москву и снова напомнило царю и боярам о тех грозных и тяжелых днях, которые пережили казаки.
        Порошин стал читать письмо внятно и громко, особо выделяя те слова, которые имели наибольший смысл и большее значение. Голос его, чистый и ровный, звучал под сводами палаты то необычайно грозно и сильно, то мягко и милостиво.
        - «Осиянный царь! Освященный собором государь! Да не осквернятся перед тобою наши души казачьи и во веки веков. Ослиные уши да пускай не слышат нас… Они по всякий день останутся осмеянными народом русским, самим великим царем и всевышним богом!»
        Бояре вздрогнули, засверкали злыми глазами, заерзали на лавках. Такие слова им не по нраву пришлись. Они поняли, что есаул, кроме писаных, вставлял свои слова, чернившие больших бояр.
        - «Возьми, государь, Азов! В Азове людям, защитникам твоим, ни пить, ни есть стало нечего! Они помирают голодной смертью! Они остались наги и босы, без глаз, без рук, без свинца и пороха, без приютства!»
        Царь содрогался своим немощным телом.
        - «В твоих силах, царь, - читал Порошин, - творить такие дивные чудеса, от которых ты можешь приобрести не токмо у русского, но и у многих народов, бессмертную славу, а у бога после земного царствования - царство небесное!»
        Боярам стало невмоготу. Они застучали палками, закашляли, закричали:
        - Почто завираешь? Почто…
        - Эк, складно врет есаулишко…
        - Разжалобил царя…
        - Обласкал!
        А Порошин читал письмо еще громче и еще строже:
        - «Вели, государь, прислать в Азов своего воеводу!»
        - Просит! - выкрикнул кто-то. - Заехали с жалобами к царю. В Столовую палату заехали!..
        - «Пришли в Азов ратных людей!»
        Василий Атарский потер руки.
        - «Срок давно прошел!»
        - Да ты, есаул, чего пугаешь нас? - с ехидством спросил Милославский. - Мы, казак, не пугливые люди, и царь наш тоже тебя не боится. Эко хватил!
        - Я не хватил! Я читаю то, что пишет царю Донское войско. А пишет оно истинную правду, - отвечал Порошин.
        Наум Васильев ободрил есаула теплым взглядом.
        - Читай, дочитывай, скоморошище! - басисто сказал Илья Милославский. - Не дочитался бы до кремлевской плахи! Дело туда склоняешь. Читай!
        - А ты, знатный и степенный боярин, не припугивай меня кремлевской плахой. Никому не ведомо, боярин, которому из нас она первой достанется!
        - Скажи, помилуй! - всплеснув руками, закричал Милославский. - Экая дерзость! Да за такую дерзость языки раскаленными клещами рвут!
        - Рвали уже, и знаем о том не только мы. На Дону о том всякий, старый и малый, знает. Савва Языков трудов для этого положил немало. Но тот был пристав, а ты же - боярин! Поставит тебя царь приставом, ну тогда и рви наши языки калеными клещами.
        - Великий государь, - зло сказал Илья Милославский, обращаясь к царю. - Уйми сатанинскую вольницу, распустившуюся в твоих палатах. А не уймешь, я покину палату!
        Царь, видно, не слышал тех слов, которые произнес боярин Милославский.
        - Великий государь, уйми разбойника! - домогаясь своего, кричал Милославский. - Уйми вора!
        - Уймись сам, боярин Милославский, - слабым голосом ответил царь. - Не озоруй. Пускай дочитает письмо.
        - «Не будет воеводы, не будет ратного войска царского, не будет хлебных запасов, свинца и пороха, все разбредемся из города!»
        - Опять пугает?! Бояре, что же это такое делается?
        - Опять остервенел есаул! Орет-то как! Остепенись! Не подстрекай государя!..
        - «Возьми Азов, царь-государь! Смилуйся!»
        Подойдя к царю, есаул поклонился, отдал в его дрожащие руки донское письмо, отошел и стал на свое место рядом с атаманом. Царь отдал письмо Лихачеву.
        В Столовой избе поднялся такой шум, что царь заткнул уши. Боярские лица перекосились, бороды тряслись. Боярские палки ходуном ходили по полу. Больше всех и злее всех кричал, надрывая глотку, боярин Милославский:
        - Эко загнули: смилуйся! А смилуешься, что они с тобою, государем, сделают в тот же час? Воистину, сатаны, а не холопы царские. Холопы царские с такой вот гордыней, - он указал на Порошина, - любому человеку голову снимут, прирежут, где им захочется. Куда же ты смотришь, государь? Кому ты доверил стеречь нашу Русь?
        Царь, склонив голову, слушал. А бояре еще громче кричали, прижав к стене Федьку Порошина, Томилу Бобырева и Наума Васильева.
        - Не своего ли царя хотите поставить на Москве? - размахивал кулаками Милославский.
        - Не атаманом ли хотите, волки лютые, избрать у себя на Дону великого князя и государя всея Руси Михаила Федоровича Романова? - запальчиво вопрошал другой боярин - Мстиславский. - Не в острог ли сами проситесь, воры?!
        - Просят государя! - выкрикивал Борис Салтыков, ведавший Судным приказом. - Сажать вас надобно без суда в тюрьмы дальние. Мы с братом моим при блаженной памяти матушке государя Марфе Ивановне из-за вас же, донских казаков, в острогах сидели. Легко ли нам было? Не вызволила бы нас Марфа Ивановна, и по сю пору сидели бы.
        - Сидели вы из-за Марьи Хлоповой, - резко сказал Наум Васильев, выйдя вперед. - Свой грех на нас не кладите! Вы-то и дворы чужие поджигали, и Хлопову стравили. Из-за вас все Хлопово родство в Сибирь сослали. Сами-то вы в то время к царской власти подбирались. Мы дело вашей измены знаем.
        - Это мы-то? - затрясся Борис Салтыков, подняв высоко палку с острым наконечником. - Это мы-то? Бояре Салтыковы?!
        - Да, вы, бояре Салтыковы! Москва вся знает. Хвостом да палкой поганый след не заметете! Не вас разве по указу царя и патриарха Филарета ссылали из Москвы в телегах? Не ты ли, Борис Салтыков, швырял деньги под ноги изголодавшемуся люду? Не ты ли кричал, наше-де не пропадет, вернемся, хватай деньгу!..
        - Да смеешь ли ты так думать и говорить при самом государе? - неистово завопил Салтыков. - Да я тебя, знаешь ли ты, вор, разбойник, куда упеку?!
        - Не упечешь. Гляди, сам у печи обваришься…
        Царь снова почувствовал себя плохо, припомнив ссылку атамана Алеши Старого с казаками на Белоозеро. Ведь это из-за них же, из-за Салтыковых, все сделалось.
        Есаул Порошин, никого не спрашивая, взял чашку с водой, омочил в ней веничек, покропил царя, подал чашу с вином, и царь с трудом глотнул из нее.
        - Видал? - не своим голосом крикнул Илья Милославский, обращаясь к Мстиславскому и Салтыкову. - Какие царедворцы! А мы-то кто у царя? Кто мы такие?!
        - Вы - бояре русские, - сказал Томила Бобырев. - Потише шумите. Аль не видите, что государю от вашего шуму дурно делается? Вы не только что нас, и царя не бережете. Помолчали бы хоть самое малое время.
        - Откуда ты взялся, верзила? - спросил белобородый, долго молчавший кряжистый и суровый боярин, тесть царя, Лука Стрешнев. - Куда нос суешь? Бояре кричат, а ты молчи!
        - Как так - молчи? Ты же спрашиваешь, боярин, откуда я, кто я такой? Я должен тебе ответить. Родом я с Валуек, Томила Бобырев. Федор Федорович Лихачев знает меня. И государь знает меня. Платье на мне видишь? Так вот, сие платье дарил мне сам великий государь Михаил Федорович! А ты кто такой тут будешь? Ты что-то меньше других кричишь. Видно, дело до тебя здесь вовсе малое. Вон, гляди, как другие бояре кричат, уши трещат да лопаются. Они-то при царском дворе, знать, посильнее тебя будут… Мстиславские, Милославские, Прозоровские… Какие там у вас еще есть?.. Крикуны.
        Томила Бобырев озадачил боярина Луку Стрешнева. Он не знал, что ему ответить, но потом тихо взял Томилу за руку и отвел в сторону. Там ему и сказал, кто он такой.
        - Тесть царя?! - удивился Томила. - Так ты возьми да и уйми их. Эдак они скоро и трон перевернут, только дай им волю. Мы же за делом царским приехали. А они? Матюжатся, палками стучат, царя ни во что не ставят. А мы за царя и помереть все готовы. Головы свои положим за него. Против его ворогов мы насмерть стоять будем. Мы ж сила государская на Дону. Мы стража царя. А они?!!
        - Потише… - сказал Лука Стрешнев. - Кажись, государь очнулся.
        Царь пришел в себя и, несмотря на слабость, опять отказался идти в опочивальню.
        - Уймитесь, - сказал он тихим голосом. - Набаламутили, накричали, пора бы и перестать. Дело у нас важное. Тянуть с тем делом никак нельзя.
        Все притихли.
        Царь говорил, что все надо обдумать трезво, прийти к единому мнению, прямо смотреть правде в глаза. И вдруг посреди его речи широкая дверь Столовой палаты раскрылась с грохотом и с шумом. На пороге показался знатный боярин Никита Иванович Одоевский. Был он в распахнутой золотной шубе на соболях, которую пожаловал ему царь за астраханскую службу, поименовав его «Астраханским».
        Румян, темно-рус, с окладистой бородой, ввалился он в палату, словно с соколиной охоты. Пошатываясь всем своим огромным телом, он остановился, расставив широко ноги, присмотрелся ко всем, наотмашь откинул в сторону посох с золотым набалдашником и со злостью сказал густым басом:
        - Как же это вы, бояре, дворяне и прочая, и прочая… не известили Никиту, что на Москве гостят донские казаки? Ловко ли? Будто и не так далече живу, в Китай-городе, в переулке с Никольской на Ильинку, а позабыли. Да ведь я-то, бояре, буде вам впредь ведомо, живу рядом с домом тестя моего Федора Ивановича Шереметева… Забыли? Астраханского наместника забыли. Негоже это, бояре, негоже! Такую обиду сносить впредь не стану! Я всегда снаряжал вина при государе, бывал рындою на больших встречах, а ныне насмешку надо мною сотворили? Глядите: Федор Иванович Шереметев в Столовой палате, а меня, боярина не из последних бояр, тут нету? Как так??
        Все знали, что Никита - человек прегордый, страха божьего в сердце не имеет. Знали и в Москве, и в Астрахани, что Никита Одоевский жаден, мужиков кнутами до смерти бьет, за всякое малое дело порет, людей не сочтешь сколько сморил голодом! Никита - матершинник, ко всем беспощаден, властолюбив, жесток. С его вотчин крестьяне бегут куда только глаза глядят.
        - Мать моя, Агафья Игнатьевна, из рода Татищевых, - стал напоминать свое место и родословную боярин. - Евдокия Федоровна, жена моя, дочь Федора Ивановича Шереметева. Мать Евдокии Федоровны - Ирина Борисовна Шереметева, урожденная княжна Черкасская, была племянницей патриарха Филарета Никитича Романова, а отец Евдокии Федоровны - Борис Кембулатович Черкасской - женат на сестре Филарета Никитича Романова - Марфе Никитичне Романовой-Юрьевой! Жена моя, Евдокия Федоровна, внучатая сестра царевича Алексея Михайловича, а царь, Михаил Федорович, мой дядя! И как же это вы, бояре, Никиту с небес на землю кинули?! Кто посмел поставить меня ниже всех?! Не думный ли дьяк, Федор Федорович Лихачев?
        - Да ты, Никитушка, не местничайся, - заговорил Федор Иванович Шереметев, - оплошка вышла…
        - Не озоруй, Никитушка, - говорил Лука Стрешнев, - поостынь малость. Все уладится. Твое место за тобой всегда останется.
        - «Останется!» - закричал, кривляясь, Одоевский. - Доживу вот лет до ста - сосчитаюсь местами со многими. Ошельмовали, ошалелые! Обошли!
        Долго упрашивали боярина, чтобы он угомонился, поостыл, забыл нечаянную обиду. Но он бушевал оттого еще больше. Потом спросил, по какому делу собрались в Столовой палате. Ему сказали. И он стал вглядываться в лица Томилы Бобырева, Наума Васильева, а увидев Порошина, грозно крикнул:
        - Так вот по каковой причине бояре позабыли позвать меня в Столовую палату! Чтоб скрыть от меня беглого Федьку Порошина! Вот где ты объявился! Давно ищу птицу залетную. Где же ты пропадал, тварь несчастная?.. Печати белого воска тебе доверял, канцелярии обучал, к канцелярии приставил, польской истории учил, славянские книги давал тебе, холопу, читать, обучал тебя всяким мудреным грамотам. А ты, дьявол огненный, взял да сбежал на Дон, переняв и постигнув многие науки. Почто ты сбежал, стервь поганая?
        - Сбежал от работы вечной, от твоего злодейства лютого, от подневольной жизни, - сказал Порошин.
        - От подневольной жизни? - буйной грозой обрушился на есаула боярин. - На кол посажу! На костре сожгу! В Сибири сгною, падаль черная! - и бросился на Порошина. Широко размахнувшись посохом, боярин хотел вонзить острие в широкую грудь холопа. От его яростного крика, казалось, стены палаты вздрогнули. Но по дрогнула рука у Томилы Бобырева, который стоял рядом с обезумевшим боярином. Он схватил своими ручищами боярина за грудь, поднял его вместе с посохом и бросил на пол.
        - Убью! - сказал Томила Бобырев. - Убью. Пускай мне Сибирь будет могилой, но я не дам есаула Порошина в обиду. В царской палате прибью тебя, собака!
        - Выдай мне холопа, государь! - взмолился боярин, стараясь подняться с пола.
        - С Дона выдачи беглых нет, - сказал Томила. - Государь в том не волен!
        Царь сказал:
        - Боярин, поднимись. Не твори непотребное. С Дона выдачи нет. Выдать холопа тебе не в моей власти. Да ты, боярин, позабыл, видно, что они у нас послы с Дона. Они значатся у нас в Посольском приказе, живут на Посольском дворе. А с послами мы расправляться самочинно не вправе.
        Боярин встал, со злостью отряхнулся, и с его астраханской шубы посыпались серебряные и золотые пуговицы.
        - Что же это делается у нас на Москве? - разводя руками, тихо спросил боярин. - Великий государь держит руку Дона?
        - Порядок держит, - сказал царь. - Как быть нам, бояре? Держать нам Азов за собою или не держать?
        Одни сказали:
        - Держать в твоей вотчине. Послать туда ратных людей, дать деньги.
        Другие сказали:
        - Азов брать на себя не следует. Враждовать с султаном не время. Пускай казаки дерутся сами с турками и татарами, живут там сами по себе и кормятся как раньше кормились.
        Третьи сказали:
        - Денег им не давать. Откуда нам взять такие большие деньги? Ратных войск в Азов не посылать. На ратных людей истратим многие тысячи денег. А где их взять? Сколько хлеба уйдет, запасов всяких надобно много, и не на один год, потому что война бывает у турских людей не один год. Такие великие деньги и многие запасы на те годы где брать?
        Царь и бояре много думали. Царь, видя и слыша разномыслие в головах приближенных, проговорил:
        - Решить азовское дело может только Земский собор. Надо послать гонцов во многие города, чтоб они выбрали изо всех чинов, из лучших средних и меньших - добрых и умных людей, с кем об этом деле говорить. Объявить тем людям, что к нам писали из Азова донцы, просили принять город от них; но в то же время пришли к нам вести, что сам великий визирь Аззем Мустафа-паша хочет идти весной под Азов, и если не возьмет он скоро города, то, осадя его крепко, пошлет турецкое и крымское войско на Московское государство. Как быть нам, государю, в сем важнейшем деле? Разрывать ли с турским и крымским царями? Азов у донских казаков принимать ли? Если принимать Азов и разрывать с турским и крымским царями, то ратные люди в Азов надобны будут многие, на азовское дело и ратным людям на жалованье деньги надобны многие будут. Где все это брать? Об этом скажете вы мне, государю, на Земском соборе.
        Дьяк Василий Атарский незаметно подмигнул Науму Васильеву и Федьке Порошину: «Дело, мол, у нас на Москве будет жаркое! Держись, братцы!»
        Царь повелел Афанасию Желябужскому и подьячему Арефе Башмакову с товарищами через три дня, с первой зарей, елико возможно спешно отправиться в Азов с премилостивым царским жалованным словом.
        - А вам, - сказал он атаману и казакам, - гостить у нас на Москве до тех пор, пока не вернется Желябужский.
        Все разошлись по домам. Только один разъяренный боярин Никита Одоевский долго еще стоял посреди Столовой палаты. У ног его валялись пуговицы, словно горох рассыпанный, и лежал на полу длинный посох с золотым набалдашником.
        «АЗОВ» И «ОСАДА АЗОВА» ГРИГОРИЯ МИРОШНИЧЕНКО
        Среди выдающихся достижений советской литературы заметное место принадлежит историческому роману. Патриотизм, народность, богатство фактического материала и достоверность в его освещении - вот что главным образом характеризует произведения таких мастеров советской исторической прозы, как А. Толстой и Ю. Тынянов, О. Форш и В. Шишков, А. Чапыгин и С. Злобин.
        В становлении и развитии советского исторического романа большая роль принадлежит национальным традициям русской литературы. Уже в литературе XI -XII веков властно звучала тема Родины, «великого труда» предков, отстаивавших независимость «Руския земли». Наиболее ясное выражение эта тема получила в «Слове о полку Игореве», где призыв к единению князей перед грозной опасностью половецких набегов поставлен в тесную связь с историческими заслугами дедов и прадедов. Историческая тема продолжала оставаться ведущей и в русской литературе XIII -XVII веков. Ее развитие уже в XVIII - начале XIX века дало такие значительные явления, как оды и «Древняя российская история» Ломоносова, «История государства Российского» Карамзина, соединявшие качества литературного и исторического сочинений.
        Значительную роль в развитии исторической романистики сыграл Пушкин - автор «Полтавы», «Медного всадника», «Бориса Годунова», «Капитанской дочки», «Истории Пугачева». Важнейшее завоевание реализма - историзм позволил Пушкину художественно достоверно воссоздать события национальной истории. Близость к источникам, следование действительным события были непременным требованием Пушкина к произведениям на историческую тему. Достаточно вспомнить его письмо к В. Лажечникову о «Ледяном доме». «Истина историческая в нем не соблюдена, - писал он, - и это со временем, конечно, повредит вашему созданию»[23 - Пушкин А. С. Поли. собр. соч. в 10-ти т., т. 10. М. - Л., 1949, с. 554.].
        В.Г. Белинский, Н.Г. Чернышевский и Н.А. Добролюбов, отмечая успехи русского исторического романа XIX века, указывали новые пути его развития, добивались большего сближения литературных произведений с выводами современной им исторической науки. Лучшие традиции исторической романистики XIX века были унаследованы советской литературой. «Кюхля» Ю. Тынянова, «Одеты камнем» О. Форш, «Петр I» А. Толстого, «Разин Степан» А. Чапыгина положили начало советскому историческому роману во всем многообразии его тематики, методов, форм. Уже в 1931 году Горький произнес знаменательные слова: «…У нас создан подлинный и высокохудожественный исторический роман… какого не было в литературе дореволюционной»[24 - Горький А. М. О литературе. Статьи и речи 1928 —1936 гг. М., 1937, с. 56.].
        Успехи советского исторического романа связаны с развитием национально-исторического сознания народов Советского Союза, с патриотическим интересом к героическому прошлому нашей Родины.
        В романе «Разин Степан» А. Чапыгин сумел воссоздать социально-освободительное движение XVII века и облик его вождя, воплотившего в себе свободолюбие, ненависть к царю и боярам - свойственные народу черты. Григорий Мирошниченко также обратился к русской истории XVII столетия - его увлек патриотический подвиг донских казаков, отбивших у турок мощную крепость Азов, препятствовавшую выходу русских к Дону и к морю. Так был задуман роман «Азов», первая книга которого, «Москва», вышла в свет в 1948 году. К тому времени Г. Мирошниченко уже был известным писателем.
        С шестнадцати лет он участвовал в боях с бандами белых генералов Шкуро и Покровского на Северном Кавказе. Вместе с частями 11-й Красной Армии, которую в то время возглавляли Орджоникидзе и Киров, Мирошниченко прошел боевой путь от Кубани до границ Ирана. Первые очерки и рассказы молодого писателя уже были посвящены той теме, которая станет основополагающей в его творчестве, - теме героических подвигов советских людей, с оружием в руках отстаивавших завоевания Октября. Она воплотилась в повести «Юнармия» (1932); с нею в советскую литературу пришли юные бойцы, сражавшиеся на фронтах гражданской войны. Мирошниченко был участником всех событий, о которых рассказано в «Юнармии», - это делает повесть документальной и художественно достоверной в полном смысле этого определения.
        Написанная по инициативе и при поддержке А.М. Горького, «Юнармия» была послана им Ромену Роллану, который отозвался на книгу статьей в газете «Правда». В письме автору (от 19 марта 1936 года) он писал: «Ваша небольшая книжка очень трогательна. Я должен сказать, что это одна из самых волнующих книг, которые я читал о гражданской войне в вашей стране (разумеется, мне известны лишь те книги на эту тему, которые были переведены на французский язык, так что могу судить очень неполно). Эта небольшая книжка еще и еще раз показывает, что в вашей стране формируется новое человечество, сознательное и свободное. Последние страницы, где вы рассказываете о том, что произошло впоследствии с вашими товарищами и с вами самим, доставили мне самое большое удовольствие…»
        Р. Роллан не ошибся в оценке «Юнармии». Проложив пути роману Николая Островского «Как закалялась сталь», повестям и рассказам о гражданской войне Аркадия Гайдара, «Юнармия» сделалась одним из тех произведений советской литературы, на которых воспитывалось поколение советских людей, вынесших на своих плечах Великую Отечественную войну. И поныне эта книга не потеряла своего значения для юных читателей. Она выдержала десятки изданий у нас и за рубежом. К настоящему времени общий ее тираж составил уже более двух миллионов экземпляров. И не случайно участники всесоюзной детской военно-патриотической игры «Зарница», которой руководят виднейшие советские полководцы, с гордостью называют себя «юнармейцами».
        Встреча с А.М. Горьким определила судьбу Мирошниченко: он твердо встал на путь писателя-профессионала. В тридцатые годы была создана еще одна повесть о гражданской войне - «Именем революции», затем Мирошниченко обратился к современной теме, написав повесть «Танкист Дудко».
        Началась Великая Отечественная война, Мирошниченко ушел на фронт в первые же дни. Полковой комиссар и заместитель начальника, оперативной группы писателей на Балтике, сотрудник газеты «Краснознаменный Балтийский флот», он вел большую пропагандистскую работу среди моряков, писал о героических буднях войны, о моряках и летчиках военно-морской авиации, действовавших на Балтике. Каждую свободную минуту он посвящал работе над новой повестью «Гвардии полковник Преображенский», в которую вошло большое количество различных документальных материалов - указы, военные сводки, письма. Мастерское владение искусством слова, высокий патриотический пафос, которым овеяна эта повесть, принесли ей заслуженную популярность.
        В трудные военные годы Г. Мирошниченко создает целый ряд произведений о героях Отечественной войны: «Балтийские рассказы», «Белая птица», «Пропавший без вести», «Сыны отечества», «Повести военных лет», «История первого гвардейского минно-торпедного авиационного полка». Тогда же была задумана эпопея о событиях отечественной истории XVII века.
        Писатель - донской казак, родился в станице Ново-Ефремовской в 1904 году - обратился к прошлому своего родного края. В июне 1637 года казаки Великого войска Донского при поддержке запорожских казаков отвоевали захваченный турками в 1471 году исконно русский город Азов. Взятие Азовской крепости открывало выход в Черное море, то есть способствовало торговле и было выгодно как самим донцам, так и Русскому государству в целом. Захватив крепость, донцы стали совершать набеги на турецкие берега, устрашавшие Царьград и вызывавшие безуспешные поначалу попытки турок напасть на Азовскую крепость. В 1641 году Турция послала под стены Азова сильный флот и войско для захвата крепости. После осады, продолжавшейся несколько месяцев, турки были вынуждены отступить. Но казаки не могли своими силами удерживать крепость и, не получив обещанной военной помощи от царя Михаила Романова, в 1643 году оставили Азов, который вновь перешел в руки турок.
        Такова одна из страниц героического прошлого донских казаков, ставшая темой исторических романов Г. Мирошниченко. Выбор темы был не случаен: писатель неизменно обращается к героическим событиям отечественной истории, к героям, которые по первому зову Родины становятся в ряды ее защитников.
        К работе над романом «Азов» писатель приступил сразу же по окончании Великой Отечественной войны. В 1948 году вышла первая книга романа - «Москва»; она охватывает события, связанные с подготовкой к взятию Азовской крепости. Рисуя события 1637 года, писатель должен был воссоздать исторически точную картину расстановки классовых сил, раскрыть двойственность политики царя Михаила Романова и большинства бояр по отношению к Великому войску Донскому. Известно, что, опасаясь вести войну на два фронта - с Польшей и Турцией - и боясь усиления военного конфликта с ней, царь не оказывал донцам военной помощи. С другой стороны, он был заинтересован в укреплении донского казачества, которое защищало южные рубежи Русского государства от крымского хана, от Персии и Турции. Важно было также показать, что и в правящей верхушке московского боярства не было единства по отношению к донским казакам. Наиболее дальновидные, понимая важность охраны южных границ, поддерживали царя в его намерении помогать донцам, другие же были против, считая донских казаков «ворами» и «разбойниками»: в XV -XVI веках с усилением
крепостной зависимости количество беглых холопов непрерывно росло, причем большинство стремилось на Дон. Сложность темы была еще и в том, что писатель должен был раскрыть наличие противоречий не только между донскими казаками и Москвой, но и в среде самого казачества, где в то время уже зарождалось классовое расслоение между «домовитыми» и «голутвенными» казаками, то есть между зажиточной частью казачества и беднотой.
        Эти конфликты определили художественное решение основной темы «Азова». Роман построен по хронологическому принципу - композиция диктовалась характером материала. Место действия все время меняется - события происходят то в Москве, то на Дону, то в Оттоманской Порте (Турции), то в Крыму, то в Азовской крепости. Географический размах сочетался с тематическим многообразием: картины донских степей, зарисовки быта казаков сменяются описанием царских палат в Кремле, батальные сцены - сценами суда и расправы в гареме крымского хана и т. д. Писателю важно все, с одинаковым вниманием он выписывает ключевые события, сыгравшие большую историческую роль, и мелкие эпизоды жизни героев, цитирует подлинные документы того времени и запечатлевает реалии быта и нравов первой половины XVII века.
        Но широта и многообразие картин, большой диапазон в охвате материала не создают впечатления пестроты. Из огромной массы исторических фактов писатель умело отбирает те, которые отражают наиболее существенные, наиболее типические черты эпохи. При соблюдении исторической достоверности такой отбор позволял ярко и убедительно запечатлевать события, строго следовать намеченному сюжету.
        Не оставляя работы над «Азовом», Г. Мирошниченко приступил к следующему роману своей исторической эпопеи - «Осаде Азова». Этот роман посвящен событиям 1641 года - знаменитому «азовскому сидению», когда в течение почти четырех месяцев турецкий флот осаждал Азовскую крепость, но так и не смог захватить ее. Рисуя героическую оборону казаков, писатель показал новые черты и грани характеров своих любимых героев - Старого и Татаринова, а также других атаманов войска Донского, которых мы видели в первом романе больше на «дипломатической службе», ведущими переговоры с царем, мучимыми несправедливостью, заточенными, пытанными… В «Осаде Азова» они предстают как законодатели Великого войска Донского, умные политики и доблестные воины, презирающие смерть.
        Немало места в «Осаде Азова» уделено казацкому мятежу. Писатель сумел правдиво воссоздать образы вдохновителей этого мятежа - братьев Яковлевых и их приспешников, показать борьбу честолюбий, отсутствие единства в стане мятежников, их корыстный расчет, бесчестность по отношению к казацкой массе.
        Оба романа опираются на достоверные источники. Отправляясь методологически от новейших исследований советских историков и литературоведов, Г. Мирошниченко использует литературные произведения XVI -XVII веков, документальные материалы (посольские дела, отписки казаков, наказные грамоты, шерти крымских ханов), устные легенды и народное песенное творчество.
        Непосредственным источником «Азова» и «Осады Азова» послужили древнерусские литературные произведения, вышедшие непосредственно из среды донских казаков. Это так называемые «Историческая», «Поэтическая» и «Сказочная» повести о взятии Азова и «осадном сидении». Как показало исследование А. Н. Робинсона, фактической основой «Исторической» и «Поэтической» повестей являются казачьи войсковые отписки на царское имя и другие документы об азовских событиях, органически связанные с казачьей письменной традицией канцелярии войска Донского[25 - См.: Робинсон А.Н. Повести об азовском взятии и осадном сидении. - В кн.: Воинские повести Древней Руси. Под ред. чл. - корр. АН СССР В. П. Адриановой-Перетц. М. - Л., 1949, с. 175 —176.]. «Историческая» повесть об азовском взятии возникла сразу же вслед за изображаемыми в ней событиями. Ее автору, непосредственному участнику взятия Азова, были хорошо известны подробности изображаемых действий. Как источник эта повесть наиболее достоверна. «Поэтическая» повесть написана несколько позднее - в 1642 году, во время горячих споров в Москве в связи с предстоящим Земским
собором, который должен был решить, принимать ли Москве у казаков Азов. Как убедительно показывает А.Н. Робинсон, «Поэтическая» повесть носит ярко публицистический характер и имеет целью вызвать у московских читателей сочувствие к героям казакам, убедить их в необходимости присоединения Азова к Русскому государству[26 - См.: Робинсон А.Н. Указ, соч., с. 226 —227.]. Так называемая «Сказочная» повесть об Азове написана в конце XVII века на основе преданий и полулегендарных рассказов. Только в ней, например, сообщено о том, что донские казаки проникли в Азов под видом купеческого обоза.
        Воссоздавая события, связанные с подготовкой осады Азова, взятием крепости и «сидением» в ней казаков, Г. Мирошниченко внимательно изучил эти произведения и с большим мастерством использовал их в своих романах. Тонко, без налета стилизации переданы исторические источники - казачьи отписки царю, посольские речи, царские указы донцам. С большим вкусом и пониманием специфики сочинений писателей XVI -XVII веков Г. Мирошниченко вкрапливает в ткань повествования отрывки из ряда произведений Древней Руси: «Слова о полку Игореве», «Задонщины», «Повести о житии Димитрия Ивановича» (Донского), «Стоглава» (решений Стоглавого собора 1551 года), «Послания Ивана Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь», повестей Смутного времени и др.
        Художественное воспроизведение исторических событий, происходивших в Русском государстве в 30 -40-х годах XVII века, вызвало необходимость привлечения большого количества персонажей. Среди героев «Азова» и «Осады Азова» много исторически достоверных лиц, воссозданных на основании детального ознакомления писателя с эпохой. Г. Мирошниченко подчеркивает их наиболее характерные черты: храбрые, мужественные донские казаки, мудрые и проницательные атаманы войска Донского Михаил Татаринов, Алексей Старой, Михаил Черкашенин, Иван Каторжный; есаулы Федор Порошин, Наум Васильев, Иван Зыбин; безвольный, болезненный и слабый царь Михаил Федорович; властная и хитрая инокиня Марфа - мать царя; умный и проницательный князь Димитрий Пожарский; лукавые и жестокие турецкие султаны Амурат и Ибрагим; порывистый и смелый юный Степан Разин.
        Г. Мирошниченко первый в литературе превосходно воссоздал образ донского писателя, горячего пропагандиста идеи присоединения Азова к Русскому государству Федора Ивановича Порошина. Как установлено А.Н. Робинсоном, есаул Федор Порошин, войсковой дьяк, был автором «Поэтической» повести об «осадном сидении» казаков в Азове. Произведение Федора Порошина, проникнутое горячим сочувствием к казакам, имело большое публицистическое значение, так как ярко раскрывало идеологию казачества и обличало «бояр и дворян государевых», доказывавших необходимость отдать Азов Турции. За свою деятельность Федор Порошин был сначала щедро награжден царем, а затем сослан в Сибирь.
        Описывая исторические события первой половины XVII столетия, Г. Мирошниченко не только показывает их реальную подоплеку, взаимосвязь и взаимообусловленность, но и умело создает типические ситуации, в которых с наибольшей яркостью раскрываются черты характера исторически достоверных лиц. Одновременно с ними в романах полноправно существуют вымышленные персонажи. Метод «домысливания» в историческом романе имеет свою специфику: писатель должен не только создать художественный образ, но и мыслить его «исторически», соразмеряя поступки и слова персонажа с действительными событиями изображаемой эпохи! Г. Мирошниченко успешно справился с этой сложной задачей: в вымышленных героях запечатлены лучшие черты национального характера, писатель художественно достоверно воспроизвел их мысли, чувства и поведение.
        Удачны женские образы. Наиболее запоминающийся и эмоциональный из них - Ульяна Гнатьевна. Возлюбленная донского атамана Алексея Старого, она пешком шла на Белоозеро вслед за сосланным туда атаманом, который, возвратившись из ссылки, обвенчался с ней. Во время «осадного сидения» она непосредственно участвовала в обороне Азова, готовила пищу осажденным, перевязывала раненых, копала подземные укрытия. Ее постигло великое горе: сначала был искалечен, а потом и сожжен ее сын Якунька. Но мужественная женщина продолжала сражаться с врагами. Близок ей образ Варвары Чершенской, жены атамана Михаила Татаринова. Необычайная ее красота покоряет крымского хана, который захватил ее в плен во время набега татар на город Черкасск. Хан предлагает ей стать «любимой женой» в его гареме, но Варвара предпочитает смерть. «Убей лучше», - отвечает она на все его домогательства. Волнует эпизод в «Осаде Азова», когда Варвара встает на защиту своего мужа Михаила Татаринова, брошенного мятежными казаками в тюрьму. Его намереваются казнить. Речь казачки, взошедшей на помост майдана, что само по себе уже было неслыханным
нарушением законов казацкого круга, заставила устыдиться тех, кто пошел на поводу у предателей Яковлевых. Михаил Татаринов был освобожден и вновь стал атаманом войска Донского. Этот женский образ словно перешагнул века.
        Создавая образы женщин, Г. Мирошниченко опирался на богатый художественный опыт русской и советской литературы. В речевых характеристиках его героинь ощущаются лучшие традиции русской и даже древнерусской литературы. Так, в причитаниях Ульяны Гнатьевны слышатся отголоски причетов Евдокии по Димитрию Донскому из «Повести о житии Димитрия Ивановича», речь Варвары Чершенской в чем-то близка плачу Ярославны по князю Игорю.
        Несомненным достижением исторических романов Г. Мирошниченко являются батальные сцены. Здесь писателю приходит на помощь знание военного искусства, почерпнутое на гражданской и Великой Отечественной войнах. С большим патриотическим подъемом, художественно-правдиво умеет он живописать картины военных походов, сражений и обороны городов.
        Донские казаки приступили к осаде Азова: «Дым со степей покрыл все. Стало черно, темно кругом, как ночью. Уже не стало видно ни стен азиатских, ни грозных башен, ни бегающих от башни к башне турок. Враги уже не видели друг друга, только слышно было, как лязгали и скрежетали звенящие булатные ножи и железо ятаганов. Крепостные пушки изрыгали в серый дым снопы огня и смерти. Ядра, шипя, летели над головой Татаринова и храброго войска. Они то в воду плюхались, то разбивали и переворачивали струги, то поджигали их. Горящие челны кружили на воде и освещали путь осаждавшим крепость казакам. А злой ветер по-прежнему дул с моря, дав полную свободу всепожирающему и безудержному огню в степях Придонья».
        Особенно замечательны те главы «Осады Азова», в которых описано «осадное сидение» казаков в крепости. Героизм и стойкость защитников города сломили натиск турецкой армии, оснащенной куда более высокой военной техникой. В этих главах писатель переносит действие из Азовской крепости во вражеский стан - турецкий военный лагерь адмирала Делии Гуссейн-паши. Этим приемом он достигает большого художественного результата: следя за помыслами и действиями обеих враждующих сторон, читатель словно становится полноправным участником событий.
        Большое место в художественной системе обоих романов занимает пейзаж - придонские степи, просторы полноводного Дона, чарующая красота Черного моря. Григорий Мирошниченко умеет зрительно, почти ощутимо, передать свое восприятие виденного. Роман начинается с описания отъезда в Москву посольства атамана Алексея Старого. «Над седым Доном-рекой тучами кружились жирные вороны». Эпитет «жирный» сразу же наталкивает читателя на мысль о том, что вороны досыта наелись человечьего мяса. И вслед за этим казаки говорят: «Много… крови казачьей пролилось, оттого и воронье кружится». Казацкая станица едет в Москву, сопровождая турецкого посла Фому Кантакузина, летом 1630 года, когда «зной сизый стоял туманом». В Москве солнце «острыми лучами пронзило окна в уснувших домах». Меткий эпитет, яркая метафора и образное сравнение позволяют удивительно точно подчеркнуть самое характерное, самое нужное в изображаемом предмете. Особенно зримо описаны придонские степи: «Глядишь вперед - зеленое море, трава дышит густая, покачивается тонкими стебельками. И кажется, нигде ни души. Стоят безмолвные курганы. Парят орлы,
степные коршуны. Колышется сизоватый знойный, пьянящий воздух, да щедро греет донскую землю неутомимое солнце».
        Г. Мирошниченко хорошо знает быт, нравы и народное творчество донского казачества. В сочетании с большим документальным и литературным материалом это придает романам особую ценность и позволяет рассматривать их как своего рода источник для изучения «предыстории» тех казаков, которые нашли такое замечательное отображение в романе Михаила Шолохова «Тихни Дон». Писатель вводит в романы описание традиционных обрядов и речевые формулы, типичные для данной бытовой ситуации (проводов, встреч, похорон и т. д.), многочисленные казачьи песни, запевки, прибаутки, пословицы и поговорки. Все это не только ярко и многообразно воссоздает картину эпохи, но и раскрывает психологию действующих лиц, их отношение к Родине, тихому Дону, семье, товарищам.
        Обращение Г. Мирошниченко к фольклору, хорошее знание устной народной речи оказали большое влияние на язык его исторических романов. Писатель избегает языковых штампов, почти не пользуется сложноподчиненными синтаксическими конструкциями. Его речь ясна, коротка, близка к народному говору. Местами стиль настолько приближен к народной речи, что живо ощущается ритмика устного сказа. Важно отметить и то, что Г. Мирошниченко от издания к изданию продолжает работу над романами, совершенствуя их, в первую очередь, со стороны языка.
        Несмотря на то, что в романах «Азов» и «Осада Азова» освещаются события, происходившие в первой половине XVII века, они имеют актуальное значение для советской литературы, так как в них на материале одного из замечательных событий нашей истории раскрывается величие и красота воинских подвигов русского народа. «Азов» и «Осада Азова» Григория Мирошниченко убедительно показывают, каких успехов может добиться советский исторический романист, творчески применивший метод социалистического реализма, освоивший многие достижения советской исторической и филологической науки.
        Особенно наглядно это видно при сравнении романов Г. Мирошниченко с интерпретацией азовской темы в русской литературе XIX века. Ее разработка была начата Нестором Кукольником - автором нескольких драм, написанных на сюжеты древнерусской истории. В 1855 году он опубликовал «Историческое сказание в лицах. Азовское сидение». Это «вольное» сочинение характеризуется полным незнанием исторических источников, игнорированием действительных фактов. Н.Г. Чернышевский сразу же после выхода в свет «Азовского сидения» откликнулся на него рецензией в журнале «Современник» (1855, № 6), отметив резкие отступления от исторической правды, в частности - неверную трактовку отношений запорожских и донских казаков (Кукольник показал их во вражде), отсутствие действия и крайне искусственный язык, которым изъясняются действующие лица[27 - Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. 2. М., 1949, с. 699 —702.].
        «Азов» и «Осада Азова» Григория Мирошниченко давно уже принадлежат к числу излюбленных книг советских читателей. Писатель близится к завершению работы над третьим томом своей азовской эпопеи - «Слава Азова». Продолжает он разрабатывать и современную тематику - история и современность неразрывны в его творческих замыслах.
        Григорий Мирошниченко вошел в советскую литературу как признанный мастер слова, чье перо всегда служило и служит высоким патриотическим целям.
        Г. Моисеева
        notes
        Примечания
        1
        Русское - историческое название Черного моря.
        2
        Xолява - голенище (укр.).
        3
        Смага Степанович Чершенский начал атаманствовать в 1612 году.
        4
        Гуня Дмитро - один из виднейших военных руководителей на Украине в 1638 году.
        5
        Дервиш - мусульманский нищенствующий монах.
        6
        Золотую лошадь (тур.).
        7
        Во имя бога (тур.).
        8
        Во имя бога (тур.).
        9
        Холмы Кассым-паши названы так в честь главнокомандующего турецкой армией, которую в 1569 году разгромили русские войска, предводительствуемые князем Петром Семеновичем Серебряным
        10
        Пожар! (тур.).
        11
        Пристань горит! (тур.).
        12
        Вали - здесь: глава нескольких поселений-аулов, турецкий ставленник.
        13
        Абрек - разбойник.
        14
        Сенджак - округ.
        15
        Эти султаны, кроме Ибрагима, царствовали с 1566 по 1640 год.
        16
        Очень хорошо! (тур.).
        17
        Здравствуйте! (тур.).
        18
        Сторожа? (тур.).
        19
        Ножи есть? (тур.).
        20
        Нет! Нет! (тур.).
        21
        Список ехавших в Москву подлинный. (Примеч. автора).
        22
        2 декабря 1641 года.
        23
        Пушкин А. С. Поли. собр. соч. в 10-ти т., т. 10. М. - Л., 1949, с. 554.
        24
        Горький А. М. О литературе. Статьи и речи 1928 —1936 гг. М., 1937, с. 56.
        25
        См.: Робинсон А.Н. Повести об азовском взятии и осадном сидении. - В кн.: Воинские повести Древней Руси. Под ред. чл. - корр. АН СССР В. П. Адриановой-Перетц. М. - Л., 1949, с. 175 —176.
        26
        См.: Робинсон А.Н. Указ, соч., с. 226 —227.
        27
        Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. 2. М., 1949, с. 699 —702.