Библиотека / История / Максимов Сергей : " След Грифона " - читать онлайн

Сохранить .
След грифона Сергей Максимов
        
        Первая мировая - и гибель Российской империи. Трагедия революции - и страшные тридцатые годы.
        Героический подвиг российского народа в Великой Отечественной войне - наша славная победа.
        Любовь и ненависть, предательство и мужество, увлекательные приключения и яркие характеры!
        Судьба страны - в судьбах нескольких героев…
        Сергей Максимов
        След грифона
        Моим родителям Анне Николаевне и Григорию Ерофеевичу Максимовым посвящаю
        Часть первая
        Глава 1. Реликт

1941 год. Март. Москва
        Весна 1941 года выдалась ранней. Но если в центре Москвы почти не было снега, то здесь, в Лефортове, под ярким мартовским солнцем лежали живописные сугробы, а с крыши следственного изолятора НКВД СССР свисали сосульки, роняя хрустальные капли талой воды, которые, падая, разбивались о бетон тюремного фундамента.
        В железные ворота, украшенные металлическими звездами, въехал черный легковой автомобиль. Один из охранников поспешно закрыл створки ворот и со всех ног бросился в помещение контрольно-пропускного пункта звонить дежурному, чтобы доложить о прибытии высокого начальства.
        - Товарищ сержант госбезопасности, кто-то из наркомата приехал! - выпалил охранник.
        - Не части. Что там у тебя стряслось? Кто приехал? Документы смотрел? - заспанным голосом спрашивал дежурный.
        - Документы в порядке. И пропуск... И удостоверение...
        - Кто он по фамилии?
        - Я не разобрал. Он быстро все показал. На букву «эс» у него фамилия.
        - Сам ты на букву «эс»... Понабрали вас!.. Ни украсть, ни покараулить!..
        Пока дежурный, застегиваясь на ходу и перебирая фамилии работников наркомата, начинающиеся с буквы «эс», бежал навстречу начальству, само начальство благополучно миновало череду кованых дверей, которые, как по волшебству, раскрывались перед ним и с четкостью мышеловки захлопывались.
        Когда приехавший и дежурный встретились, а встретились они буквально лицом к лицу уже в здании изолятора, на лестнице, последний обомлел. Перед ним стоял один из начальников отделов наркомата и соответственно заместитель наркома Павел Анатольевич Судоплатов. Все было странно, начиная с раннего визита. В это время и персонал, и заключенные обычно спали после ночных допросов. Мало того, Судоплатов был одет во все гражданское, явно заграничного покроя. Оно и понятно. Дежурный от кого-то слышал, что занимается Судоплатов не внутренними, а все больше внешними делами. Да и сам молодой, красивый и элегантный замнаркома больше был похож на иностранного дипломата, чем на чекиста. За все время службы дежурный видел его в Лефортове не более двух раз, да и то не одного, а в компании с самим товарищем Берией.
        - Товарищ майор госбезопасности... - начал было докладывать дежурный.
        - Пошли, - оборвал рапорт комиссар. - Меня интересует один арестант. Дело его у меня с собой. Номер не помню. Секретаря не потребуется. Препроводить его в наш кабинет. Он не буйный, надеюсь?
        - Спокойный. У нас буйные сидельцы не приживаются, - попытался пошутить дежурный. Неожиданно пронзительный взгляд Судоплатова как холодным сквозняком сдул с лица дежурного подобие улыбки, заставив мертвенно посинеть губы.
        - И прикажите заварить чаю. Два чая. И чего-нибудь перекусить... И не делайте удивленных глаз. Надеюсь, вы понимаете, что я сюда не чаи гонять приехал. Все. Жду, - закончил Судоплатов, проходя в камеру-кабинет, оборудованную специально для начальства.
        Обстановка помещения напоминала маленькую гостиную: диван, два кресла, журнальный столик, шкаф с посудой, зеленые портьеры, закрывающие не только окно, но и всю тюремную стену. Был даже небольшой персидский ковер на полу. В углу стоял торшер.
        Однако письменный стол с мраморной настольной лампой под абажуром и привинченные к полу стулья все же были. Но допрашивали и пытали не здесь. Здесь беседовали. Иногда отдыхали.
        Заключенный номер 13 вот уже вторую неделю приходил в себя после очередного допроса. Впрочем, этот последний допрос был, по сути, не допросом, а форменным избиением. Вопросы «будешь говорить правду?» и «будешь подписывать?» были лишь необходимыми атрибутами. Били железным прутом по пяткам. Теперь ступни распухли, и если бы сейчас снова вызвали на допрос, то без помощи надзирателя он бы вряд ли дошел. Надзиратели не раз просили «молотобойцев» не уродовать арестованным конечности, чтобы те хотя бы до камеры могли дойти своими ногами. Куда там! «Молотобойцы» отшучивались:
        - Ты, Иван, его как комиссара с поля боя волочешь!
        - Не споткнись, Ванька, а то тебе «вредительство» пришьют, ежели расшибешь!..
        - Помогли бы лучше, ироды, - кряхтя под тяжестью бессознательного тела, говорил надзиратель.
        - Ну да. Тебе поможешь и сам как пособник контрреволюции пойдешь...
        И смеялись придурковато: «Кгы-кгы-кгы!» Ну очень весело было парням! Особое веселье вызывало то, что иногда надзирателю приходилось выносить парашу вместо искалеченного арестанта. Этого момента особенно ждали. Но шутки шутками, а с приходом к власти Берии большая часть «молотобойцев» была расстреляна по статье «вредительство». Также в последнее время стали жестоко наказывать за выбитые зубы, что в первые годы репрессий считалось особым шиком. Но заблуждаются те, кто посчитает этот факт проявлением гуманности. Просто следователи постоянно жаловались на то, что речь подследственных трудно понять. Также люди от побоев часто теряли слух. Словом, появлялся повод расстрелять пару-тройку тюремщиков, а то и зарвавшегося следователя. Вновь принятые на эту «ответственную работу» первое время вели себя нормально, но присутствие на допросах, причастность якобы к тайне, которую они кулаками выбивали из подследственных, делали свое дело. Только конченые садисты могли исполнять эту должность длительное время. Иногда в изолятор на «молотобойскую практику» приходили «практиканты». Так называли работников низовых
звеньев: районных и городских управлений НКВД. Им предстояло освоить науку избивать. И не в пространстве спортзала, а в тесной камере. И не на боксерской груше, а на живом человеке. Называлось это «набить казанки». Многим становилось дурно, как бывает дурно студентам-медикам при первом посещении операционной или морга. Но эти всегда помогали доводить и дотаскивать арестованных до камеры. А бывший «молотобоец» голосил из другой камеры в подвале:
        - Ваня, хоть ты скажи им, что я ни в чем не виноват!
        - У нас невиноватые не сидят, - заученно отвечал охранник. Но это сквозь прокуренные зубы, а вслух громко кричал: - Разговаривать запрещено!
        - Ванька, сука, ты хоть моей Нинке скажи, что я здесь.
        - А чего ей говорить? Сама поймет... Как в газетах пишут... «сгорел на работе»...
        Люди с таким чувством юмора просто обречены на уничтожение и самоуничтожение. Но именно вся эта энкавэдэшная мелкота была более других уверена, что кто-кто, а она-то выживет. Однако именно от нее и пытались избавиться вышестоящие живодеры в первую очередь, как избавляются от самых опасных свидетелей. Вы никогда не найдете свидетелей допросов репрессированных военачальников. Они расстреляны следом за своими жертвами. Напрасно будете искать очевидцев депортации чеченцев или крымских татар среди бывших военнослужащих, принимавших в этом участие. Дивизии эти бросались в самое пекло войны, хороня с собой в безвестных солдатских могилах тайны истории.

* * *
        У героя нашего повествования были время и возможность осознать устройство и механику машины репрессий. Во многом благодаря этому ему и удавалось до сих пор уцелеть. Но главное в том, что для арестанта под номером 13 впасть в отчаяние всегда было непростительным грехом. И еще по многим причинам он перестал бояться смерти. Это и военное ремесло, которое он избрал еще в детстве, это и одиночество в таком сумбурном и жестоком мире. Это и постоянная угроза смерти в последние годы, которая и воспринималась как-то по-фронтовому: «Хоть бы убили, что ли, быстрей». Надоело и бояться, и прятаться. Была еще одна необычная особенность у этого человека. Впервые он узнал о ней при своем первом боевом ранении в лесах Восточной Пруссии в 1914 году, когда он, тогда офицер русского Генерального штаба, выходил из окружения вместе с остатками разгромленной немцами армии генерала Самсонова. При острой боли от легкого пулевого ранения в плечо он сразу же потерял сознание. Позже доктор и профессор медицины Петр Линдэ объяснил ему, что организм некоторых людей имеет такую особенность и еще до наступления болевого шока как
бы выключает сознание. Тогда он стыдился этой своей особенности. Было время, даже пытался тренировать у себя невосприимчивость к боли, но новые ранения перечеркивали все усилия. Зато он научился, если можно так выразиться, сознательно терять сознание. Малейшей боли ему было достаточно, чтобы заставить себя упасть без чувств. Знал он и то, что однажды можно и вовсе никогда не очнуться. Следователи внесудебных органов готовы были лопнуть от злости, но поделать ничего с ним не могли. Методы так называемого «физического воздействия» в данном конкретном случае не действовали.
        Уже вторую неделю его не вызывали на допросы. Следовало ждать каких-то событий. Наверное, что-то уже происходило. Показания, которые из него выбивали, были очень важны, и поэтому его не могли так сразу расстрелять, а невозможность выбить эти показания уже стоила карьеры, а то и самой жизни нескольким следователям. Содержали его в одиночной камере. В общих камерах давно соорудили многоярусные деревянные нары, где из-за тесноты и скученности разрешалось полежать на них днем. Здесь же была кровать, в дневное время прикрепляемая к стене, - наследие царизма, который не видел ничего предосудительного в том, что арестованные будут спать на койке с панцирной сеткой. Спать днем категорически воспрещалось. Разве только утром после ночного допроса позволяли поспать чуть больше положенного. Также были не положены стол и табурет, не говоря уже об этажерке для книг - необходимого атрибута камеры для государственного преступника в дореволюционное время.
        Он сидел на каменном приступке у окна и почти равнодушно смотрел на опухшие ступни ног. «Если сейчас придется надеть ботинки, то сделать это будет мучительно больно», - думал он. Неожиданно отворилось окошко для раздачи пищи. В отличие от входной железной двери оно всегда тщательно смазывалось солидолом. Надзиратель заглянул в него. Затем, лязгая и гремя связкой ключей, со скрежетом распахнул дверь. Скрежет тюремных дверей в русских острогах как старинная традиция кочует из века в век. Кто бы и зачем ни открывал дверь - вся тюрьма должна слышать.
        - Выходи, - беспристрастным голосом приказал надзиратель. - Да живо давай!
        Надеть ботинки быстро не удавалось. И если один башмак он кое-как, морщась от боли, натянул, то другой никак не поддавался. Из конца коридора долетел недовольный голос дежурного:
        - Чего ты там копаешься? Мать твою так!..
        Надзиратель вошел в камеру, что запрещалось, присел на корточки перед арестованным, что и в мыслях нельзя было допустить, и, вставив чужую ногу во второй ботинок, рывком его надел. Арестованный застонал.
        - Заткнись, гнида. Выходи! Не понял, что ли?
        Поняв, что тот не притворяется, надзиратель помог арестанту выйти из камеры и, повернув его лицом к стене, заученно приказал:
        - Стоять!
        После рывков и проходки все тело узника наполнилось болью. Болели ноги. Ноющей болью саднила поясница. Вдруг заныли еще не выбитые, чудом уцелевшие зубы. Казалось, болел воспаленный мозг в голове. И все же, стоя лицом к стене, с заведенными за спину руками, он думал о том, куда его собрались вести. «На допрос? Вряд ли. На допросы выводят по вечерам. Ближе к ночи. Расстреливать? Почти исключено. Это тоже дело ночное». Вообще однажды он очень поразился мысли: расстреливают открыто и днем только во время войны. Во всех других случаях печать греховности и преступности заставляет переносить убийство на темное время суток.
        В арестантской робе, полной вшей, в незашнурованных ботинках на опухших, не защищенных носками ногах, немытый и небритый, худой от недоедания, измученный пытками и неопределенностью собственной судьбы, он предстал перед Судоплатовым. В кабинет-камеру его привел сам дежурный.
        - Арестованный по вашему приказанию доставлен, - доложил дежурный.
        - Принесите чай и пока свободны, - сказал Судоплатов, обращаясь к дежурному. - А вас прошу сюда, - кивнул он заключенному на стул перед столом, на котором громоздилась объемистая папка уголовного дела.
        Дежурный вышел, а заключенный продолжал стоять, не решаясь начать двигаться самостоятельно. Трудно и больно было даже стоять. Он наконец-то решился и, как на чужих ногах, двинулся к столу. Приучив себя ничему не удивляться, он и сейчас не удивился такому началу допроса, раз и навсегда усвоив лагерный девиз: «Не верь. Не бойся. Не проси». С трудом подойдя к столу, морщась от боли, присел на предложенный стул. Несколько минут они молча смотрели друг на друга.
        Они понравились друг другу. Иногда так бывает, но это говорит только о том, что, повстречайся в другой обстановке, они могли бы стать приятелями. В условиях тюрьмы это могло иметь и обратный эффект. Следователь, например, борясь с чувством симпатии, мог искусственно завысить чувство служебного долга и вкатить на всю катушку, чтоб никогда больше не испытывать такого неудобства в работе.
        Глядя на Судоплатова, арестант анализировал, что так располагало его к этому молодому человеку... Умные, внимательные глаза. В рисунке губ угадывался сильный характер, пока скрытый обаянием молодости. Прекрасно, со вкусом одет. Безукоризненно завязанный узел дорогого галстука. За гражданским костюмом угадывалась военная выправка. Вероятно, не пьет и не курит, поэтому выглядит младше своих лет. «Как я...» Стоп! Молодой человек похож на него. Точнее, на него самого в молодости. Да. Лет двадцать назад он, наверное, со стороны выглядел таким же. А его генеральские погоны вызывали у окружающих не восхищение, а некоторое недоумение из-за несолидного для генерала возраста. А ведь этот молодой человек, наверное, тоже в генеральских чинах. Только вместо генеральских погон носит петлицы с одним, а может быть, даже и с двумя ромбами... Невольная улыбка набежала на давно не бритое лицо заключенного.
        Он хотел вспомнить и не смог, когда в последний раз видел себя в зеркале. И без взгляда в зеркало он мог быть уверенным, что в свои сорок восемь лет выглядит стариком.
        От Судоплатова не ускользнула улыбка подследственного, но он не стал уподобляться рядовому следователю и выяснять причины едва заметной перемены в этом изможденном лице. Он изучал эту неподражаемую манеру держаться, которая так отличала офицеров царской армии от нынешних командиров, которые перенимали манеры из кинофильма о Чапаеве. А у этого было излишне спрашивать «служили ли вы в белой армии?». Надо отдать им должное: на допросах держались такие куда более достойно, чем воспитанники новой эпохи. У последних с арестом рушился весь мир и чувство несправедливости происходящего размазывало личность до самого мерзкого состояния. «Бывшие» же опирались на вековую историю, которую невозможно было уничтожить, расправляясь с самими носителями этой истории. И они, сволочи, кажется, если не понимали, то чувствовали это. Вдруг Судоплатова осенило неожиданное открытие. Он нашел ответ на вопрос, на который тщетно пытались ответить многие. Почему товарищ Сталин постоянно смотрит во МХАТе «Дни Турбиных» Михаила Булгакова, спектакль, в котором звезды отечественной сцены щеголяют в офицерской форме с золотыми,
считай белогвардейскими, погонами. В этом был какой-то скрытый фельдфебельский комплекс неполноценности. Теперь загадочно улыбнулся Судоплатов. Понятна стала и привязанность Сталина к маршалу Шапошникову - бывшему подполковнику царской армии, о котором сегодня еще речь пойдет.
        С небольшим металлическим подносом, накрытым непонятно откуда взявшейся здесь накрахмаленной белой салфеткой, вошел дежурный. Так же тихо, как мышь, вышел. Судоплатов сам разлил чай по стаканам в медных подстаканниках с изображенным на них красноармейцем. Красноармеец колол пролетарским штыком гидру. Гидра по принятой топонимике символизировала мировой капитал.
        - Закусывайте и слушайте, - взяв свой стакан с чаем, начал Судоплатов. - Допроса в общепринятом понимании сегодня не будет, но даже без протокола мне нужно все же знать ваши настоящие имя и фамилию. А то какая-то путаница получается. По одним протоколам у вас фамилия Суровцев, а по другим вы проходите как Сергей Георгиевич Мирк. Где правда и чему верить? Вы угощайтесь. Берите печенье с вареньем.
        - Все очень просто, - ничуть не смущаясь необычностью происходящего и взяв печенье, ответил Суровцев. - У меня до германской войны была двойная фамилия. Мирк-Суровцев.
        - Очень интересно, - помешивая ложечкой чай и удивляясь простоте и естественности поведения арестованного в этих противоестественных условиях, искренне проговорил Судоплатов. - И почему же вдруг фамилия разделилась?
        - На этом настоял мой непосредственный начальник. Во время войны в военной среде начались притеснения людей с немецкими фамилиями. Война-то с Германией. Даже боевые генералы испытывали обструкцию. Рейненкампф сильно переживал. Трудно складывалась карьера генерала Маннергейма. Сдается мне, генерал Врангель, тогда еще не генерал, только поэтому черкеску стал носить. Дескать, какой же я немец, если как дикий чеченец хожу с газырями на груди. Я по-своему тоже отдал дань фронтовой моде на черкески.
        - Вы немец?
        - Вот и вы спросили. Нет. Я русский. Православного исповедания. По происхождению, как теперь говорят, социально чуждый элемент. Мой прапрапра - не знаю точно, сколько «пра»-дед - был настоящий немец. А я такой же немец, как Пушкин африканец. Правда, немецкому языку традиционно всех детей в роду обучали. Может быть, поэтому фамилия и не пропадала. Потом, нужно у ваших следователей спрашивать о разночтениях. Хотя это-то и понятно. Когда обвиняли в шпионаже в пользу Германии, пользовались фамилией Мирк; когда в организации контрреволюционного или военного заговора - то и Суровцев годился. Нужно у них спрашивать.
        - Может быть, и следовало бы спросить, но, как говорится, «иных уж нет, а те далече». А вам не кажется, что вы легкомысленно настроены? Или у вас от сладкого головокружение началось?
        - Извините. Я, право, действительно зарвался, - искренне извинился Суровцев и положил на блюдце чайную ложечку, которой до этого, сдерживая себя, но с детским аппетитом ел малиновое варенье, несмотря на боль во рту из-за искалеченных зубов. - Спасибо за угощение. Ей-богу, как ребенок...
        - Должен вам напомнить, гражданин Суровцев-Мирк или Мирк-Суровцев, что в вашем деле стоит приговор, вынесенный вам четыре года назад. И это ВМР. Высшую меру наказания вам никто не отменял. Согласитесь, что четыре года отсрочки - это чересчур много. К тому же у меня сложилось стойкое убеждение, что вы не только сознательно запутывали следствие, но и, как говорится, подвели под монастырь многих честных людей. И еще одно... В Томске и Новосибирске наши люди искали бывшего начальника штаба Северной группы и личного представителя Колчака по фамилии Мирк. Сибирские чекисты просто не знали, что у вас двойная фамилия. Не знали они и о том, что до появления в Сибири вы уже повоевали в белой армии на Дону и Кубани. И с такой биографией умудрились повоевать с белополяками на стороне Красной армии. А то, что вы в прошлом офицер Разведывательного отдела еще царского, дореволюционного Генерального штаба, так это, признаюсь, и нас в Москве повергло в шок. Хотя именно это и объясняет вашу, простите, живучесть.
        Теперь испытать шок пришла очередь Суровцева. Это было прямое предвестие скорой гибели. Он, до этого завороженно, как ребенок, смотревший на вазочку с вареньем, мгновенно забыл и о варенье, и о боли в ногах. «Но как, черт их побери, они узнали все это?» - думал он. Ясно было одно: проверкой его прошлого занимались теперь очень серьезно. Вот так сразу, навскидку, невозможно было понять, каким источником пользовались чекисты. И потом, он не мог предположить, что послужило поводом к такой детализации его прошлого. Одного генеральского звания, присвоенного ему Колчаком, вполне достаточно для скорой расправы. Не давая ему опомниться и твердо зная, что его слова в душе Суровцева вызвали смятение, Судоплатов продолжал:
        - Теперь о вашей причастности к исчезновению части золотого запаса царской России. Может быть, вы и были причастны к так называемому золоту Колчака, но для меня совершенно очевидно, что вы эту причастность превратили в орудие в борьбе за собственную шкуру. Причем в орудие, опасное для людей, которые имели неосторожность поверить вам. Многим из них пришлось отвечать за это перед законом. Вы понимаете, о чем я говорю?
        Конечно, арестованный понимал и про себя лишь подумал: «Туда им и дорога, мерзавцам!» Сладостное чувство свершившейся мести греховным теплом коснулось его души.
        - Должен вам прямо заявить, - продолжал Судоплатов, - нас не интересуют россказни о якобы зарытом где-то в Сибири золоте. Мы в это не верим. Но определенный интерес вы все же представляете. И дальнейшая ваша судьба зависит от вас. Потому я для начала попрошу вас ответить на несколько вопросов о вашей биографии.
        Мирк-Суровцев со всей очевидностью осознал, что его четырехлетняя борьба за жизнь окончена. Может быть, и не стоило так цепляться за эту жизнь, если она не принесла ничего, кроме разочарований и боли? В любом случае прежняя тактика поведения не годится. Отвечать нужно по возможности откровенно. Этот чекист прав: расстрелять его можно хоть сейчас. Стоило ли тогда столько лет цепляться за жизнь в стране, которой он не нужен? «Господи Боже мой! Почему нам не дано знать, где ты нас наказываешь, а где испытуешь? Господи, дай понять волю твою! Укрепи дух мой, Господи», - помолился он. «Во всем промысел Божий. Пусть спрашивает. Хуже, чем есть сейчас, вряд ли будет».
        - Понимаю, вам многое обо мне известно, но, кроме золота Колчака, мне кажется, вас мне заинтересовать нечем. А вы мне прямо сказали, что вас это меньше всего интересует. Не историей же Гражданской войны вы интересуетесь? - сам начал разговор Мирк-Суровцев.
        Он пытался хоть как-то нащупать русло предстоящего разговора и хотя бы приблизительно установить сферу профессиональных интересов этого молодца. Кто он? Контрразведчик? Разведчик? Он сразу же отнес своего собеседника к элите спецслужб.
        - Историей. Вы это правильно заметили. Именно история меня и интересует, - неожиданно оживился Судоплатов. - Не та история, которую пишут историки, а та, которую проживают ее участники, творцы, выражаясь высокопарно.
        - Ну что ж, - внутренне собравшись, согласился Мирк-Суровцев. - История так история. Спрашивайте. Но должен предупредить, что мои исторические наблюдения вряд ли будут соответствовать официально принятым.
        - Будем считать, что я интересуюсь мнением врага. Вы, наверное, не знаете, но сам Ленин очень внимательно читал мемуары, например Деникина.
        - Какой же я теперь враг! Хотя скажи я где-нибудь на улице что-то подобное о товарище Ленине, и в моем деле прибавится статья «антисоветская пропаганда».
        - Вы, к счастью, в тюрьме, а не на улице. А враг вы опасный. Поверженный, но опасный. Итак, первый вопрос... С кем из руководителей Белого движения вы были знакомы лично?
        - Это непростой вопрос. Очень со многими. Кроме уже перечисленных генералов, я был знаком со многими высшими офицерами и генералами белой армии. Может быть, вы назовете, кто конкретно вас интересует?
        - Хорошо. Поставлю вопрос иначе. Как вы оказались в Добровольческой армии?
        - Это очень просто. После выступления в августе 1917 года.
        - Вы имеете в виду корниловский мятеж?
        - Да, теперь это называется так. После этого выступления я, как многие офицеры и генералы, был арестован и заключен в тюрьму в городе Быхове Черниговской губернии. Собственно говоря, это была не тюрьма, а монастырь, переоборудованный под тюрьму.
        - Сразу вас перебью. В каком чине вы тогда были? И какова ваша последняя должность в царской армии?
        - Старший адъютант Разведывательного отделения 8-й армии Северо-Западного фронта. Воинское звание - полковник.
        - Чем вы занимались во время самого мятежа?
        Ну вот, понял Мирк-Суровцев, это та самая грань во время допроса, когда определяется его исход. Ложь или заминка сразу же чувствуются. В его положении уже вряд ли что поможет, но откровенность, может быть, позволит не только расположить к себе, но и узнать, что они от него хотят.
        - Я занимался формированием ударных офицерских батальонов, - откровенно признался он.
        - Какое назначение имели эти формирования?
        - Их предполагалось использовать для захвата стратегических объектов в Петрограде при общем штурме столицы. Также, не скрою, для ареста Петроградского совдепа и членов Временного правительства.
        - Что представляли собой эти формирования?
        - Эти батальоны - продолжение моей диссертации в академии. По своей сути - это отборные части. Это гвардия, но гвардия, при формировании которой решающим фактором являлась не знатность, а боевой опыт и заслуги офицеров. О степени боеспособности таких частей можно судить по одной их операции. Но боюсь, что это теперь секрет за семью печатями.
        - Поясните.
        - Командир одного из таких батальонов перешел на вашу сторону. По моим сведениям, именно он был одним из руководителей захвата Зимнего. Такой вот подарок новой власти. Вы-то должны знать, что матросы и рабочие, карабкающиеся на ворота под аркой Генерального штаба, - художественный бред какого-то кинодеятеля?
        Судоплатов удивился, но оставил без комментария последние слова Суровцева. Он отметил для себя необходимость уточнить все вышесказанное, как и то, что нужно будет познакомиться с диссертацией этого умника.
        - Командир батальона, - продолжал между тем Суровцев-Мирк, - подполковник Свечин когда-то был у меня в подчинении. Потом некоторые офицеры батальона раскаялись в измене и, как многие другие, оказались на Дону. Возможно, даже где-то сохранились их показания. В частности, они показали, что в составе батальона были немецкие офицеры из числа пленных. По имевшимся у меня тогда сведениям, еще весной Свечин имел встречи в Финляндии с Владимиром Ульяновым-Лениным. Хотя об услугах предателей стараются побыстрее забыть. Даю голову на отсечение, но Свечина наверняка успокоила пуля чекиста. А что касается того, как я оказался в Добровольческой армии, - это просто. Генерал Духонин устным приказом приказал спасать Корнилова и всех генералов. Потом главнокомандующего Духонина на перроне могилевского вокзала растерзали прибывшие из Питера во главе с Крыленко пьяные, обнюхавшиеся кокаина матросы. Заметьте, не расстреляли, а именно растерзали. Начали с обрывания генеральских погон, а закончили всем остальным, что только смогли оторвать. Всем нам стало ясно, что нас ожидает. Было принято решение бежать на Дон.
Тогда верилось, что донское казачество поддержит наше выступление.
        - Как к вам относились арестованные вместе с вами генералы Корнилов, Деникин, Марков? - спросил Судоплатов.
        «А вот этот вопрос из сегодняшнего дня, - подумал Суровцев. - Думай, думай, - понукал он себя. - Что? Что за этим вопросом кроется?» Он отметил, что из троих в живых сейчас только генерал Деникин. Он где-то в эмиграции. Также чекист почему-то не спросил о генералах Романовском и Лукомском, которые до последнего дня перед побегом находились в Быхове. Он приказал себе запомнить эту деталь и, поняв, что его откровенность делает свое дело и располагает к нему, продолжал:
        - Ко мне они относились по-отечески, даже с некоторой нежностью. Некоторым из них по возрасту я в сыновья годился. Не знаю, известно ли вам то, что я начал военную карьеру восьмилетним ребенком?
        - Каким образом? - удивился Судоплатов.
        - Я из военного рода. Все предки и по русской, и по немецкой линии были военные. Родители мои умерли рано, а воспитывавшие меня тетушки посчитали, что женское воспитание пагубно сказывается на моем юном характере, даже уродует его. Ребенком я был весьма своенравным. Из кадетского корпуса вышел в пятнадцать лет. В корпусе и в училище за выказанные способности мне было позволено сдавать экзамены экстерном. А в двадцать один год закончил академию. Это легендарный факт. Если среди нынешних ваших военных еще остались выпускники царской Академии Генерального штаба, то они подтвердят, что я был самым молодым выпускником академии за все время ее существования. И закончил я ее с отличием, - гордо произнес Суровцев, сразу же напомнив Судоплатову, что он из «бывших».
        - Вы лично были знакомы с маршалом Шапошниковым?
        Мирк невольно вздрогнул. Вопрос был слишком неожиданным. Ему пришлось признать, что за последние годы власть сумела воспитать грамотные кадры органов безопасности. Допрос велся мастерски. Он взял на заметку и этот вопрос. Но теперь, беря тайм-аут, спросил сам:
        - Уж не хотите ли вы почерпнуть у меня сведения, порочащие красного маршала? И потом, почему вы спросили «был знаком»? Что-то случилось с Борисом Михайловичем?
        Ритм допроса, казалось, был сломан. И теперь, когда чекист должен будет пуститься в уточнения, появится время еще раз задуматься о том, что от него хотят в этот раз. А ведь что-то им нужно, о чем прямо говорить они не желают. Нет. Судоплатов оказался человеком опытным. Он не только не сбился, но и стал набирать обороты в ведении допроса, правда, выказав на этот раз крайне серьезный интерес к Суровцеву со стороны НКВД:
        - Мы спросили Шапошникова о вас. Он вас, оказывается, помнит. А вы?
        - Я был с ним знаком как с командиром Мингрельского полка на Юго-Западном фронте во время германской войны.
        - У вас замечательная память.
        - Сам удивляюсь, как до сих пор не выколотили при допросах.
        - Чем сейчас занимается маршал Шапошников, вы знаете?
        Здесь осторожничать не приходилось, и без всякого напряжения Мирк признался:
        - Только то, что писали в газетах до моего ареста.
        - Маршал Шапошников охарактеризовал вас как блестящего офицера. Искренне пожалел, что вы были по другую сторону баррикад. Вы, оказывается, владеете почти всеми европейскими языками...
        «Чего же он от меня хочет? - продолжал гадать арестованный. - Сдается мне, и сам ты иностранными языками владеешь. Сначала вопрос о Деникине, теперь вот о Шапошникове». Кстати, именно Шапошников вполне мог просветить чекистов о некоторых фактах его биографии. Во время Гражданской войны по обеим сторонам фронта кадровые военные очень ревниво и тщательно отслеживали судьбы своих коллег и сослуживцев по царской армии. И не раз можно было слышать проклятия и ругань от бывшего гвардейца-семеновца, дерущегося с красными, в адрес бывшего сослуживца, в прошлом поручика того же полка, а теперь красного командарма Михаила Тухачевского: «Чтоб он сдох, христопродавец!» По другую сторону фронта также не скупились на крепкие выражения. «Я этого фон Дергольца еще по германской знал. Таких скотов еще поискать надо», - говорил какой-нибудь красный военспец о своем бывшем сослуживце. Тут Суровцев неожиданно для себя вспомнил, что барон фон Дергольц был одно время непосредственным начальником нынешнего советского генерала Жукова, чья звезда так головокружительно взошла в последние годы. Смешно, но и с Жуковым
сводила его военная судьба. Незадолго до ареста в кинотеатре перед фильмом он смотрел кинохронику. Была такая практика в советское время: перед самим фильмом обязательно показывали фильм документальный. Так их называли. И вдруг с экрана на него взглянул Георгий Жуков, которого он сам лично представлял к Георгиевскому кресту за захват в плен немецкого полковника. На момент выхода фильма на экраны Егор Жуков командовал ни много ни мало военным округом. Сказать кому - не поверят. Но этого говорить он никому не собирался. И без того хватало проблем. Да и сам этот факт только повод лишний раз сказать, что «мир тесен».
        - А генерал Степанов Александр Николаевич так же по-отечески, как Корнилов и Деникин, относился к вам? - резко и неожиданно спросил чекист. - Отвечать быстро! Когда в последний раз вы виделись и говорили со Степановым?
        - Осенью 1917 года.
        - Выполняли ли вы особые поручения Степанова?
        - Да.
        - Почему вы не сказали ничего этого следователям?
        - Их интересовало только золото Колчака.
        - Это Степанов посоветовал вам на время войны избавиться от немецкой составляющей вашей фамилии?
        - Да.
        - Почему Степанов не перешел на сторону советской власти, как другие генералы контрразведки?
        - Не знаю.
        - В Белом движении он участвовал?
        - Я этого не знаю.
        - Нет, знаете! - почти крикнул Судоплатов.
        - Не знаю.
        - Где теперь находится бывший генерал Степанов?
        - Мне это неизвестно.
        После таких перемен в манере ведения допроса обычно следовало избиение допрашиваемого. Оба об этом знали.
        - Встать!
        Суровцев, морщась от боли, с усилием встал на избитые ноги. И опять боль в ногах отозвалась во всем измученном теле. Судоплатов кнопкой электрического звонка на столе вызвал дежурного по изолятору. Тот сразу же вошел вместе с надзирателем.
        - Увести, - приказал Судоплатов.
        Арестованного увели. Судоплатов несколько раз пощелкал выключателем мраморной настольной лампы. Встал. Прошелся по камере-кабинету. Сел в кресло. Его начинал тяготить тяжелый запах тюрьмы. После таких визитов уже дома его жена Эмма, морща милый носик, как правило, с укором говорила: «Павел, от тебя опять пахнет козлятиной». Захотелось скорее выйти на свежий воздух, под яркое мартовское солнце. К тому же здесь, в атмосфере тюрьмы, трудно собраться с мыслями, а ему нужно было хорошо подумать. Он положил папку с делом Суровцева в портфель и, оставив его на столе, захватив по пути пальто с вешалки, быстро вышел.
        Как он и предполагал, дежурный с его портфелем в руках вышел на тюремный двор несколько минут спустя.
        - Товарищ комиссар госбезопасности, ваш портфель...
        Точно не слыша его, щурясь от яркого солнца, Судоплатов всей грудью с наслаждением вдыхал какую-то, так показалось, арбузную свежесть весны. Насыщенный влагой воздух точил ноздреватый снег. Прохлада в сочетании с влажностью и ярким солнцем была изумительна. А с крыш уже не капало. Казалось, вот-вот потекут целые потоки талой воды.
        - А снег с крыши вы сами не догадаетесь сбросить? - указал он дежурному.
        Дежурный сам об этом думал, но рассудил, что это дело начальника изолятора, а никак не его. «Пусть думает, кто будет сбрасывать снег с крыши. Хорошо в обычной тюрьме. Там зэки все делают. А здесь заработки хоть и большие, а вечно под страхом ходишь. Да что говорить, когда дерьмо приходится самим за заключенными выносить», - с досадой закончил свои размышления дежурный.
        - Арестованного я забираю. К вечеру помыть, побрить, переодеть. Если есть вши - вывести, - отдавал распоряжения майор госбезопасности.
        - А как с документами?
        - Оформите его на меня. Необходимые документы у вас будут.
        Не склонный к проявлению барства Судоплатов все же не взял у дежурного свой портфель, заставив сопровождать себя до машины. Однажды Берия с чисто кавказской откровенностью, но с уважением и любовью к чисто русским речевым оборотам сделал ему замечание по этому поводу: «Подчиненный должен не только знать. Он должен всегда чувствовать, что он никто и звать его никак. - И со смехом добавил: - Но тебя, дорогой, это не касается!» Дежурный по изолятору в очередной раз почувствовал именно то, о чем любил говорить Берия. Его, дежурного, как никого другого, это касалось. Опыт подсказывал, что его в самое ближайшее время это коснется, если уже не коснулось следователя, который вел допросы. А также, наверное, и «молотобойца». Что-то сделали не так, если сам заместитель Берии приезжал и вот теперь забирает заключенного на Лубянку.
        Глава 2. Святки кадета

1907 год. Январь. Томск
        Хорошо в столицах, где балы следуют один за другим. Хорошо! Там любой купец, не говоря уже о сановниках и вельможах, волен давать балы, когда ему вздумается. Разумеется, исключая дни Великого поста и постов прочих. В провинции другое дело. Здесь не разгуляешься. Бал - дело дорогое. Одних свечей тысяч пять нужно сжечь. Да не дешевых и тонких - церковных, а толстых - кабинетных. Электричество электричеством, да много ли ты увидишь на балу при свете лампочек?! А еще угощение из приличного ресторана... А еще шампанское... А нанимаемая прислуга и оркестр!
        Томск - город богатый, купеческий. Другого такого за Уралом не найдешь. Дальше, в глубине Сибири, есть еще Красноярск, Иркутск, Чита. На самом краю империи Владивосток. Но Томск, в недавнем 1904 году отметивший триста лет со дня своего основания, более обжитой. Одних банков на душу населения больше, чем в Швейцарии, и ресторанов с трактирами - как в Париже. Есть даже биржи. А с открытием первого в Сибири университета сюда перестали ссылать политических. Две пересыльные тюрьмы и одна своя, губернская, остались, но каторжанские этапы проводили через город по ночам, чтобы не смущать жителей. К утру выводили за город к началу Иркутского тракта и гнали дальше от глаз «во глубину сибирских руд». Но со строительством Транссибирской магистрали и этот поток стал ослабевать. Да и сам Томск, оставшийся в стороне от Транссиба, начал заметно уступать свои позиции старым и строящимся городам, через которые проходила магистраль века.
        После поражения в Русско-японской войне и последовавшей за ней первой русской революцией, ознаменованной в Томске беспорядками и погромом, город, как и вся империя, налаживал прежнюю, дореволюционную жизнь.
        Губернаторский бал - событие для Томска. На Рождество и Пасху их, бывало, давали по несколько. Кроме одного главного бала, были еще и студенческие, а иногда и просто балы для молодежи. Проблемы финансирования решались достаточно легко. Купцы охотно давали деньги на балы. Такая благотворительность имела свою цену. Помощь губернской администрации отзывалась ответной помощью в выделении участков под строительство, в размещении подрядов и прочем, включая переход из низшей купеческой гильдии в следующую по возрастанию. Наращивание оборотного капитала давало более высокий социальный статус. А это серьезно. Купец второй гильдии имел право на прием у губернатора, а купец первой мог просить аудиенции и у государя. Другое дело, давали эту аудиенцию или нет. Было и еще одно важное, если не самое важное, назначение балов. Здесь происходили смотрины губернской молодежи.
        Все друг друга знали, родители и без того присматривали своим чадам женихов и невест, но бал - другое дело. Нужно проверить, как твоя или твой смотрятся в обществе таких же молодых людей. Балы вносили коррективы в родительские наметки будущих браков. И если в столицах это было почти обыденностью, то в купеческом Томске принимало иногда карикатурные формы. Одно слово - провинция.
        Приехавшего на рождественские каникулы кадета в этот день издергали, начиная с утра. Сергей привык проводить свои отпуска в чтении книг. Даже летом, отправляясь со своим товарищем по Омскому кадетскому корпусу Анатолием Пепеляевым на берег Томи или впадающей в Томь речки Ушайки, он неизменно брал с собой книгу. Этот день он собирался провести в общении с «Историей Семилетней войны» Рамбо. Вместо этого тетушки утром потащили к портному, чтобы заказать ему новый мундир. Ничего особенного в этом не было. Он рос, и в каждом полугодии мундир приходилось шить новый, а в конце каждого лета заказывали еще и сапоги. Сапоги всегда шили на вырост. Но были они кадету впору только к середине зимы, а к лету уже жали. Необычность визита к портному заключалась в том, что в обед должна была последовать примерка, а к вечеру мундир должен быть готовым, чтобы Сергей в новом мундире отправился вместе с тетушками на бал. Поняв, что отвертеться от бала не удастся, он имел неосторожность заметить:
        - Я не Наташа Ростова, чтобы о балах мечтать!
        Так, памятуя о прочитанном прошлым летом романе Льва Толстого, сказал Сережа. А такие произведения ему, как кадету, не воспрещалось читать, но пока не рекомендовалось. Смешно сказать, но «Анна Каренина» в те времена воспринималась как произведение чуть ли не порнографическое. Впрочем, надо заметить, что «Войну и мир» он читал, пропуская главы об обществе. Именно так в то время понималось слово «мир». Это потом школьники были уверены, что слово «мир» означает мирное время, противостоящее войне. Толстой, как и все в девятнадцатом веке, понимал под «миром» общественное устройство. Отсюда происхождение слов «мировоззрение» и «мироощущение».
        Тетушки, обычно ни в чем не отличавшиеся единодушием, в этот раз единодушно накинулись на племянника. Сергея всегда забавляло то, что отчитывали они его на двух иностранных языках. Отвечал он всегда на русском, нарочно подбирая слова из лексикона Анатолия Пепеляева. Анатоль, по причине общительного характера, имел массу знакомых и приятелей среди детей купцов и ремесленников и мог при необходимости ругаться не хуже сына томского извозчика. А томские извозчики были большие знатоки и любители русской брани. Соседство с тюрьмами, с каторгой ставило это мастерство на необычайно высокий уровень. На немецком языке, более подходящем для наставлений, как более экспрессивная натура, отчитывать племянника начинала тетушка по отцовской линии - Маргарита:
        - Мальчишка, как вы смеете оспаривать решение старших?!
        Сразу после поступления Сергея в Омский кадетский корпус тетушки договорились, что будут обращаться к племяннику на вы.
        - Серж, - подхватывала на французском языке другая, более сдержанная, тетушка Мария, - есть вещи, которые вам следует принимать как необходимую данность.
        - Плевать я хотел на такие данности, - себе под нос бурчал племянник по-русски.
        - Мария, он повергает меня в отчаяние своим поведением и своей казарменной лексикой!
        - Серж, должны же мы когда-нибудь узнать, научились ли вы в корпусе прилично танцевать. Сегодняшний бал воспринимайте как экзамен.
        - Мне кажется, танцы сами по себе - верх неприличия. Как, позвольте узнать, можно прилично исполнять заведомо неприличное? - закончил кадет на безупречном французском, что обе тетушки, преподававшие иностранные языки и в Томском университете, и в технологическом институте, восприняли как знак примирения.
        «В конце концов, у него сейчас трудный возраст», - решили они. Затем чувство легкой вины, все чаще в последнее время посещавшее их души, заставило оставить без последствий произнесенное им непристойное слово «плевать». Да и как его накажешь? Не сладкого же его лишать!
        На улице муки кадета продолжились. Поминутно он был вынужден останавливаться и раскланиваться с незнакомыми ему людьми. Нужно заметить, что тетушки приближались к тридцатилетнему рубежу. У них тоже был «трудный возраст». Внешне привлекательные и общительные, они были в центре светской жизни Томска. Многие замужние женщины не находили себе покоя при их появлении в общественном собрании или в городском театре. Одетые по последней петербургской моде, незамужние, хорошенькие, остроумные и образованные собеседницы, они становились причиной семейных сцен, которые устраивали жены своим ветреным, по их мнению, мужьям.
        На всем пути с Офицерской улицы до Ямского переулка они останавливались через каждые сто - двести метров, чтобы в очередной раз подтвердить встречным знакомым свое несомненное намерение быть вечером в общественном собрании на балу. Останавливались, чтобы выслушать комплименты и выводившие Сережу из себя замечания в его адрес. Исходили они от представительниц слабого пола независимо от их социального положения. И купчихи, и матушки гимназисток были солидарны:
        - Какой красивый мальчик!
        - Какой я им мальчик? Я кадет, а не мальчик.
        - И все же, Серж, вы пока еще мальчик. И это прекрасно, - с румянцем от легкого мороза на щечках с ямочками говорила тетушка по русской линии.
        - Сергей, приготовьтесь, - вступала в разговор другая тетушка, - офицер идет.
        Увидев идущего навстречу военного, тетушки освобождали пространство вокруг племянника, что, по их мнению, было ему необходимо для отдания чести старшему по званию. Сережа чуть добавлял в шаг жесткости и четко прикладывал правую ладонь к кадетской шапке. Попадавшиеся навстречу офицеры Томского гарнизона, как правило, с улыбкой приветствовали его в ответ.
        - Да что вы от меня шарахаетесь при каждом встречном? - выговаривал он тетушкам, когда офицер уже миновал их.
        - Ну как же! Это так замечательно... Ты действительно уже почти взрослый, - искренне радовалась Мария Александровна.
        - Сергей, откуда вы берете эти невыносимые, извозчичьи слова? Что это значит - «шарахаетесь»? - продолжала Маргарита Ивановна.
        Подросток есть подросток. Он весь скроен из противоречий. Как хотелось чаще отдавать честь старшим по званию, когда он впервые надел форму! И вот уже кажется, что офицеры приветствуют как-то несерьезно, как-то даже снисходительно. Как ребенка, вырядившегося в военную форму. А он уже кадет... Он и думать не мог, что встречные офицеры тоже когда-то были кадетами. А крепкие словечки в речи, от которых вздрагивает тетушка Маргарита? Будущий офицер, по мнению кадетов, должен знать крепкие слова. Другое дело, что предназначены они для произнесения не в светском салоне. А слово «шарахаетесь» - здесь Сергей был согласен - не совсем подходило к поведению все же достаточно милых тетушек. Они не шарахались. Скорее они «канканировали» или «отплясывали» в сторону. Но эти слова он благоразумно не стал произносить.
        До Ямского переулка, где находилась нужная им швейная мастерская, они не дошли. На Новособорной площади точно глас Господень их накрыл тяжелый гул главного колокола Троицкого кафедрального собора...
        Волей звонаря с места было тронуто 339 пудов и 30 фунтов главного колокола храма. Колокол коснулся тяжелым языком своей литой, дорогого сплава щеки. И из неба колокола раз за разом стали выливаться широкие раскаты. Они падали на площадь и, мягко оттолкнувшись от земли, улетали под облака. И вот уже, казалось, небеса откликнулись глубоким, до корней пробирающим, страшным вблизи нижним до... Стаи ворон и сорок поднялись вверх с крыши губернского правления и со всех близлежащих зданий. Все зимующие птицы - пропали. От воробьев с синичками до ворон и сорок - исчезли все... Прогоняя прочь обычных хозяев зимнего неба, поочередно зазвучали десять колоколов храма. Они созвали голубей. Голуби, невесть откуда появившиеся, заполнили все пространство вокруг. Колокольный звон, начавшись с Воскресенской горы, пролетел одновременно к Алексеевскому монастырю и Петропавловскому собору, крылом своим задев Богоявленский собор. Он улетел к далекой Сретенской церкви на Ближнем ключе. Разбудил ее колокола и вернулся обратно. Замкнулся звон снова на Новособорной площади. Толпы людей выходили на площадь из храма.
        Из Троицкого храма - точной копии московского храма Христа Спасителя, и того же архитектора Тона, - толпа вытеснила кадета выпускного курса Омского кадетского корпуса Анатолия Пепеляева.
        - Здорово, брат! - смеясь, точно красуясь ровными, здоровыми, молодыми зубами, прокричал Анатоль.
        - Чтоб ты сдох! - ответил ему словами кадетской считалки Суровцев. - Я, брат, под арестом. Иду новый мундир заказывать. Вечером на бал поведут, - пользуясь моментом, пока люди оттеснили его тетушек, крикнул Сережа.
        - Так, значит, вечером увидимся, - уносимый людским потоком, прокричал Анатоль. - Меня тоже вчера по портным таскали... всего иголками истыкали канальи!.. Серж, нам телефон поставили... Если что, проси у барышни квартиру Пепеляевых! Трубку снимает экономка. Она дура полная. Ты проси к аппарату Анатолия Николаевича. Это я! - выпалил как из пулемета Пепеляев.
        Им не дали договорить. Люди, выходящие из Троицкого собора, стали заполнять Новособорную площадь. Сутолока стояла такая, что нечего было и думать о том, что без помех можно пройти вниз по Почтамтской улице. Извозчики, один за другим вылетавшие на площадь с Московского тракта, едва справлялись со своими обязанностями.
        Ох уж эти томские извозчики! В Томске извозчичий промысел традиционно считался одним из самых почетных и верных. По переписи начала девятнадцатого века, к удивлению переписчиков, оказалось, что в городе количество лошадей превышает количество жителей. Это сделало лошадь главной и единственной составляющей томского герба.
        Тетушки, посовещавшись, решили не идти в Ямской переулок и повели Сережу в мастерскую мужского платья «Дукул», находящуюся поблизости. У «Дукула» и заказали мундир. Цена была высока. «Что-то, право, тетушки разгулялись, - отметил Сережа. - Не иначе как свои виды имеют на этот бал».
        Он был прав. И Мария Александровна, и Маргарита Ивановна имели свои виды.
        Они были хороши собой и молоды, эти тетушки... Настолько молоды, что им хотелось найти для себя достойную партию. Потому Сережу и определили в Омский кадетский корпус в возрасте восьми лет. Сергей остался на второй год. Ну куда такому малышу успевать за десятилетними и одиннадцатилетними мальчишками? Тетушки одумались. Чего натворили?! Но было поздно... Сережа им так и сказал:
        - Мои погоны теперь не трогать! Остаюсь на второй год. Не с вами же мне век коротать!
        Против существующих правил, его не отчислили. За лето девятилетний кадет-второгодник старался сделаться «силачом». Это ему не удалось, но он стал «головой». По негласной кадетской табели о рангах «голова» есть умный, успевающий по всем предметам кадет, но не задавака. Тем летом они сдружились с Пепеляевым, и «силач» Анатоль взял шефство над юной и умной головой Сержа. Серж подтягивал Анатоля по умным предметам. Они окончательно сблизились, несмотря на двухлетнюю разницу в возрасте. Анатоль был старше. Так или иначе, но из-за позволения сдавать экзамены за два класса сразу, в связи с выказанными способностями, Сергей заканчивал корпус одновременно с Анатолем. Оба собирались продолжить учебу в Павловском военном училище.
        Во второй год обучения он учился только на «отлично», удивляя преподавателей и друзей-кадетов феноменальной памятью и безотказностью в разъяснении чего-то недопонятого ими самими. Все его хвалили. Даже преподаватели музыки. Занятия эти носили характер необязательный, но почти все имеющие желание могли научиться сносно играть на фортепиано, а также петь. Но опять подростки - они и есть подростки. Если не все желали обучаться игре на фортепиано, виолончели или гитаре, куда всем вход был открыт, то петь в хоре училища хотели все. Причиной такого единодушия было то, что в хор не всех брали. Здесь присутствие музыкального слуха было обязательным. Сережа преуспел и здесь. Он солировал в хоре, что умиляло училищное начальство. Бывший второгодник оказался не только первым учеником, но и солистом с самым чистым и звонким голосом. В прошлом году петь ему запретили. Хормейстер сказал, что у него началась ломка голоса. А в этом году ему сказали, что у него формируется баритон очень красивого тембра, и снова запретили петь. Из-за своих творческих способностей он впервые оказался в карцере. Для потехи товарищей
он иногда импровизировал, сочиняя на ходу куплеты водевильного характера про кадетскую жизнь и про преподавателей корпуса, подыгрывая себе на семиструнной гитаре. Все надрывались от смеха. Но кто-то нафискалил начальству. Мало того, нашелся летописец его творчества, который, оказывается, записывал его вирши. Несколько образцов его поэзии при проверке кадетских конспектов попали на глаза ротному офицеру. Несмотря на то что офицеры сами от души посмеялись над заносчивым и никем не любимым толстяком, приходящим преподавателем химии, Сергея упекли в карцер. Химик был тем самым исключением из правил, когда толстяки - люди веселые и добрые. Обрюзгший химик был злобен и мстителен, в чем Сергею потом пришлось еще не раз убедиться. Но и куплетец был не ласков:
        Наш химик даже мух обидит.
        Во всем зловредная черта.
        Все оттого, что он не видит
        Того, что ниже живота.
        После этого случая, несмотря на просьбы товарищей, стихов он больше не писал, полагая, что это не дело для человека военного. «Конечно, поручик Лермонтов хороший поэт, но он только потому до поручика и дослужился, что писал стихи», - думал кадет. Сергей мечтал стать генералом. Распевая песенки на стихи Дениса Давыдова, он также справедливо полагал, что Давыдов, дослужившейся до генерал-майора, сильно навредил своей карьере литературным творчеством. Случай с карцером был подтверждением верности его мыслей.
        Занятия фортепиано тоже имели для него неприятные последствия. Однажды, находясь с тетушками в гостях, он имел неосторожность немного поимпровизировать за роялем. Он думал сделать сюрприз для тетушек. Этот сюрприз принес одни неприятности. Приехав на летние каникулы, которые любил проводить за чтением, уйдя куда-нибудь на природу, он увидел дома новенький кабинетный рояль. Проводить летний отпуск за музыкальным инструментом не входило в его планы.
        Итак, бал. В новом мундире рослый четырнадцатилетний кадет сразу стал выглядеть старше. Тетушки, как ангелы-хранители, встали у него за плечами. Бал открыл губернатор. Оркестр Томского гарнизона был на высоте. С противоположной стороны зала Сергею помахал Анатоль. Сережа рассмеялся скорченной роже.
        - Сергей, куда вы смотрите? - тронув за новый погон, спросила Маргарита Ивановна.
        Сергей дернул плечом, и тут же на другое плечо легла рука другой тетушки.
        - Да что вы меня сегодня весь день хватаете?
        - Сережа, пригласите вон ту девочку.
        - Нет, пусть пригласит вон ту...
        И они снова стали трогать его погоны. Сергей смотрел по сторонам. Желание сбежать от женской опеки выразилось у него шагом вперед. И тут он увидел красивую девочку на противоположной стороне зала. Ему показалось, что девочка смотрит на него и почему-то плачет. За ее спиной стояли две дамы. «Наверное, тоже тетки», - подумал Сергей.
        Оркестр заиграл вальс. В очередной раз дернув плечами, кадет избавился от рук тетушек и, не давая им опомниться, почти строевым шагом пошел через зал. Он шел, неотрывно глядя на плачущую девочку. Она действительно плакала. «Наверное, тоже сегодня досталось бедняжке», - еще раз подумалось ему.
        - Сергей Мирк-Суровцев! - представился Сережа старшим дамам и еще какой-то девушке, стоявшим рядом с его избранницей. - Позвольте пригласить, мадемуазель?
        Вблизи девочка оказалась сущим ангелом. Сережа впервые совсем не сопротивлялся, когда ему на погон легла девичья ручка. Девочка поддалась вальсовому шагу, и Сережа элегантно повел ее в вальсе. Сначала в левую, а затем в правую сторону. Он был левша и правша одновременно. Таким уж уродился. Пепеляев так однажды и сказал:
        - Урод. На всех языках говорит. Пишет одинаково обеими руками.
        От девочки чудно пахло. Коснувшись щекой синего банта девочки, Сергей точно опьянел.
        - Мадемуазель, я не знаю вашего имени. Как вас зовут?
        Девочка взглянула на него глазами, уже просыхающими от слез, и одними губами произнесла:
        - Ася.
        - А я Сережа, - по-простому, без церемоний, еще раз представился Сергей.
        А с другой стороны зала уже вальсировал Пепеляев. Он пригласил какую-то купеческую дочку и усиленно выводил ее на середину. Конечно, для их возраста более приемлема была полька или полонез, но оба подростка отличались, как вы уже поняли, дерзостью. Два кадета не посрамили родной корпус. Пара с парой раскланялись. Кавалеры обвели своих дам вокруг руки, и изумительное «балянсе» потрясло зал Общественного собрания Томска.
        Пары подобрались очень красивые. Никто из их возраста не решился больше танцевать.
        - Знай наших! - пролетая мимо Сергея, сказал Пепеляев.
        Вальс закончился. Зал по-театральному разразился аплодисментами. Кто-то даже, то ли искренне, то ли от озорства, выкрикнул «браво!».
        Сергей проводил свою даму, вернулся к тетушкам и даже не заметил, что они теперь не хватаются за его погоны. Красивая девочка в противоположном конце зала занимала его мысли все больше. Он одними губами прошептал:
        - Ася.
        Ему не понравилось, что он стал думать о девочке. Одно слово - подросток.
        - Милые тетушки, я буду ждать вас внизу, - произнес Сергей на плохом английском языке и пошел вон из зала. Вслед ему летели фразы на немецком и французском языках.
        На лестнице его нагнал Анатоль. Вытирая пот, он сказал:
        - Славно отплясали! Ты куда?
        - Выйду на воздух. Тетки все погоны исхватали. Анатоль, я с кем танцевал?
        - А ты ее не узнал?
        - Нет.
        - Аська Кураева.
        - А с ней кто рядом стоял?
        - Черт их разберет. Хотя нет, одна из них - это Кураева Елена. Она с моей сестрой Веркой в гимназии учится. А вторая, кажется, гувернантка. И еще одна, тоже сестра.
        Седобородый швейцар подал Сергею тужурку и шапку.
        - Далеко пойдешь, ваше благородь!
        - Извини, братец! В карманах ни шиша...
        - Когда в генералы выйдешь - тогда и подашь, - рассмеялся швейцар. - Ой, далеко, однако, пойдешь!.. Говорят, славно станцевали?
        - Какая тут слава, братец! Позор один...
        Сергей вышел на Почтамтскую. Томские извозчики заняли почти всю улицу, не давая прохода томским студентам. О томских студентах в двух словах не напишешь. Количество студентов в Томске было совершено несоизмеримо с общей численностью городского населения. В недалеком 1883 году только учащихся на душу коренного населения приходилось один к двадцати четырем местным жителям. В Москве один ученик приходился на семьдесят пять жителей, а в Петербурге - на восемьдесят. К неудовольствию и ужасу просвещенных горожан, в событиях первой русской революции именно учащиеся и студенты выступили одной из самых стихийных и неуправляемых сил. Большую часть горлопанов из студенческой среды занимали отнюдь не политические лозунги, и их устремления не шли дальше требования отмены студенческой униформы и разрешения посещать, уже без студенческих курток и фуражек, присутственные места. Но в рядах демонстрантов и митингующих этих студенческих фуражек было большое количество. Тогдашний губернатор выговаривал своему родному брату - книгоиздателю и просветителю Петру Макушину:
        - Вот, Петя, тебе и плоды просвещения! Вот тебе и первый в Сибири университет! Ты почитай, - показывая ему список студенческих требований, говорил он. - О каких таких присутственных местах они тут толкуют? Уж не о ресторанах ли и публичных домах?
        Сибирь есть Сибирь. Становилось все холоднее. Ноги кадета отбивали сначала чечетку, а затем и плясовую. Из здания Общественного собрания по очереди выходили старшие горожане. Вышел и уехал губернатор с супругой. На крыльце разом показались известные на весь Томск люди: Григорий Николаевич Потанин и Макушин с Адриановым.
        - Петр Николаевич, здравствуйте! - приветствовал Сережа Макушина.
        Он через тетушек был лично знаком с первым в Сибири по-настоящему крупным книготорговцем и издателем, основателем многих библиотек. Сначала вместе с тетушками, а затем и один он стал постоянным посетителем его книжного магазина на углу Почтамтской и Нечаевской улиц. Не раз видел он и Потанина, но Потанин - это нечто равное Льву Толстому. Нет, тут другое! Он внешне был, конечно, похож на Толстого бородой, но это был Толстой в географии, в краеведении, в публицистике, в ботанике. Хотя и ростом был намного меньше великого писателя, но все равно посмотрел на Сергея как на какую-то травинку. Нет. Скорее как на насекомое. Другое дело - Адрианов. Этот чуть постарше тетушек будет. Так казалось Сергею. И Сережа подозревал, что тетушки тайно влюблены в этого археолога, этнографа и прочее... Может быть, и Александр Васильевич излишне часто бывал у них. Поэтому между ним и Сережей установились какие-то ревниво-настороженные отношения.
        - Вот, Григорий Николаевич, позвольте представить вам кадета Омского корпуса Сергея Мирка-Суровцева, - улыбаясь, кивнул Макушин на Сергея.
        - Да это никак давешний танцор? - неожиданно тихим голосом и весьма пренебрежительно спросил Потанин.
        - Не только, Григорий Николаевич. Не только... Сергей - постоянный посетитель моих магазинов и библиотеки. Кстати, ваши работы о путешествиях по Сибири, по Средней Азии и Китаю он уже прочел. Просил меня составить протеже для проникновения в научную библиотеку нашего университета. И еще Сергей замечательно владеет немецким и французским языками.
        Нужно отметить, что все образованные томичи старшего поколения всегда в то время говорили именно так: «нашего университета».
        Потанин уже не смотрел на Сережу как на букашку. Теперь, как показалось кадету, он взглянул на него как на дрессированного сурка. И вдруг даже не нашелся что сказать. Наверное, он просто не поверил сказанному. А может быть, сильное впечатление от танцора Суровцева так сразу не могло увязаться в седой, похожей на львиную, голове Потанина с другими перечисленными достоинствами кадета? Кто знает?!
        - Да-да, - тихо произнес он.
        Еще раз увидеть девочку, с которой он танцевал, в тот день ему не удалось. Когда Анатоль, остававшийся на угощение, вышел на улицу, Сергей его спросил:
        - Ты всех знаешь. Расскажи подробнее, с кем я танцевал?
        Анатолий, почему-то смутившись, ответил:
        - Понимаешь, брат, с ней что-то случилось прошлым летом. Я толком не знаю. Знаю только, что у них один дом сгорел. Она то ли заикаться стала, то ли оглохла. Хотя тогда так танцевать не смогла бы. Глухие же не могут танцевать? Или напугалась... Не помню. Я разузнаю. А я смотрю, она тебе понравилась. Ты, случаем, не втюрился?
        Сергей безразлично посмотрел на смеющегося Пепеляева, но почему-то ничего не стал произносить в ответ на такое нелепое в его понимании предположение товарища.
        Была суббота, и по всему Томску топили бани. Дым от березовых дров был постоянным атрибутом в зимнем городе, но именно по субботам он особенно чувствовался. Он не вступал в противоречие с морозной погодой, добавляя в резкий, прозрачный воздух ощущение близкого тепла и уюта. Только северный житель знает настоящую цену теплу и свету зимними вечерами и ночами.
        Дома находящиеся в прекрасном расположении духа тетушки вдруг с ужасом обнаружили, что обычно дерзкий племянник не отвечает на вопросы и довольно колкие шутки.
        - Господи! - воскликнула Мария Александровна, тронув губами горячий лоб Сережи.
        - Маргарита, он весь пылает. У него жар!
        - Он же в сапожках на таком морозе почитай целый час находился!
        - А мы-то хороши... Нечего сказать...
        - Пустяки, - улыбнулся им Сережа. - Я просто никак не могу согреться. Они заметались по квартире. Послали за доктором. Уложили больного в постель. Весь вечер и несколько последующих ночей они разговаривали исключительно на русском языке и вполголоса. Еще они плакали. Обе бездетные. Одна - вдова офицера, навечно уснувшего где-то в маньчжурских сопках. И тетушка другая - ни разу замужем не бывавшая. Тихонько всхлипывая, рядом сидела няня Сергея - Параскева Федоровна, прижившаяся в доме и после того, как Сережа вырос и поступил в корпус. На ней теперь лежали заботы по дому, как когда-то были основные заботы о маленьком барчуке. Сама воспитавшая четверых, теперь уже взрослых детей, она занималась Сергеем буквально с пеленок. Просто классическая няня: рассказывала Сереже сказки, пела народные песни. Наверное, именно пение няни и сформировало у него хороший музыкальный слух. Одну из тех песен он любил особенно, называя ее «Про дождик». Маленьким часто капризничал и устраивал орущие концерты, если ему пытались предложить песню другую. А песня к дождику имела весьма отдаленное отношение. Судите сами:
        На улице дождик.
        Землю прибивает.
        Землю прибивает.
        Брат сестру качает.
        Ой, люли-люли.
        Брат сестру качает.
        Она и сейчас пела эту песню. Пела тихо, вытирая слезы, повествуя о грядущей судьбе сестренки, которую качал брат:
        Вырастешь большая.
        Отдадут тебя замуж
        Во деревню чужую.
        Во семью большую.
        Ой, люли-люли.
        Мужики там дерутся.
        Топорами секутся.
        Совсем не детской была эта песенка «про дождик». Втроем и попеременно женщины постоянно находились около больного, а последний отпрыск некогда сильных военных родов России угасал у них на глазах. Он не приходил в сознание еще несколько дней.
        Беда еще более сблизила всех трех женщин. По ночам они сидели у изголовья постели Сергея, который за все эти дни и ночи обметанными жаром губами, улыбаясь, произнес несколько раз только одно слово:
        - Ася...
        Глава 3. Романс

1908 год. Август. Томск
        Для Аси Кураевой Сергей Мирк-Суровцев оказался самым настоящим принцем из сказки. И не случайно старшие сестры после памятного рождественского бала для молодежи в том далеком 1907 году иногда называли ее Золушкой.
        - Наша Золушка положительно обошла старших сестер, - заметила язвительная средняя сестра Аси Лиза, когда сестры в сопровождении гувернантки вернулись с того знаменательного бала.
        - Папа, мама, если бы вы только видели, как наша Ася сегодня танцевала! - захлебываясь от восторга, рассказывала старшая сестра Аси.
        - А кавалером-то кто был? - спрашивала дочерей мать.
        - Кадет. Товарищ Пепеляева Анатолия по кадетскому корпусу.
        - Такой же, наверное, баламут, - вставила свое слово более сдержанная и рассудительная Лиза.
        - Мама, не слушайте ее! Это она просто злится, что Пепеляев пригласил на танец не ее.
        - И вовсе я не злюсь. С чего бы мне злиться?
        - Злишься, злишься. Все видят, что злишься. Хотя Анатолий тоже хорош. Мог бы действительно Лизу пригласить, а не эту конопатую.
        - Это он специально, чтобы мне досадить, - хмуря брови, говорила Лиза.
        - Слышишь, отец? - обратилась мама дочерей к мужу. - Зря мы на бал не пошли.
        Тимофей Прокопьевич Кураев, отложив в сторону газету, внимательно слушал болтовню дочерей. Он, не любитель увеселений и балов, действительно, наверное, впервые пожалел, что не пошел на бал для молодежи. Его любимица, младшая дочь Ася, так же, наверное, впервые за последние полгода смеялась звонким, как колокольчик, смехом. Что такое могло там произойти, что вывело его любимицу из многомесячного пребывания в слезах? У него впервые за это время стало вдруг светло на душе. Ася улыбалась. Его младшенькая улыбалась.
        - Ты действительно удачно танцевала? - спросил он дочь.
        Та часто-часто закивала головой. На глаза ее снова стали наворачиваться слезы, но она продолжала улыбаться. Сам готовый расплакаться, Тимофей Прокопьевич привлек дочь к себе и уткнулся бородатым лицом в золотистые волосы дочери.
        - Нет, вы послушайте, - продолжала старшая дочь Елена. - Этот кадет, прямо как взрослый офицер, прошел через весь зал. Представился мадам и нам. И пригласил Асю.
        - Вообще-то Асе подобало бы польку танцевать, - сказала свое веское слово средняя сестра.
        - В том-то все и дело, мама, - перебила ее старшая. - Можете себе представить, они танцевали вальс! Да так хорошо, что в конце танца им даже аплодировали.
        - Пепеляев тоже танцевал с этой рыжей.
        - Да при чем здесь твой Пепеляев?
        - С чего это ты взяла, что он мой?
        - Лиза, - вмешалась мать Анна Григорьевна, - пусть Елена доскажет.
        - А я уже все и рассказала.
        - И кто же такой этот кадет? Как его зовут? - мягко спросила Анна Григорьевна.
        - Я же говорила, товарищ Пепеляева по корпусу.
        - А имя-то у него есть, у этого товарища? - направляя разговор в нужное ей русло, спросила Анна Григорьевна.
        Вдруг Ася, плавно высвободившись из объятий отца, повернулась лицом к матери и сестрам. Точно собравшись внутренне, она очень тихо, по слогам произнесла:
        - Се-ре-жа...
        Анна Григорьевна перекрестилась. Свое собственное имя, произнесенное ею на балу, и имя Суровцева оказались первыми словами Аси за последние полгода. От неожиданности всех охватила оторопь. Тимофей Прокопьевич снова привлек Асю к себе. Указательным пальцем свободной руки коснулся своих губ. Стало ясно: отец приказал всем замолчать. Все и замолчали. И было отчего...
        В прошлом году, в начале лета, они чуть было не потеряли навсегда свою Асю. Виной всему был пожар. Как это часто бывает в Сибири, после жаркого мая июнь выдался холодным. Тимофей Прокопьич приказал снова топить печи в своем двухэтажном особняке по улице Духовской. Лучше бы он этого не делал. Митрич, один из управляющих Кураева, он же и смотритель за хозяйством купца и истопник в одном лице, растапливая одну из печей в нижнем этаже дома, плеснул в печь немного керосина. Погода стояла дождливая, и тяги в печных трубах никакой не было. Из-за неловкости Митрича разом вспыхнувшее пламя бросилось по проложенной керосином дорожке к незадачливому истопнику. Тот отпрыгнул в сторону и уронил бидон, полный керосина. Деревянный двухэтажный особняк в считанные минуты запылал с первого этажа. Сам Митрич едва успел выскочить на улицу с криком во все горло:
        - Пожар!
        С пожарной каланчи на Воскресенской горе сразу же заметили пожар, забили в колокол. Еще до приезда пожарных соседи бросились тушить пожар. Пожары для сплошь и рядом деревянного Томска были неотъемлемой частью его истории. Поэтому томичи, наученные горьким опытом, без лишней суеты хватались за багры и топоры, за ведра. Пожар у соседа очень просто мог превратиться в пожар у них самих. С первого взгляда они оценивали размеры случившейся беды и прикидывали, что нужно спасать в первую голову. На всех улицах существовали выборные должности пожарных старост, которые еще до приезда пожарных организовывали тушение. Как всегда, находилось немало желающих поживиться чужим добром. Поэтому вместе с пожарными из полицейского участка на той же Воскресенской горе отправлялись в путь и полицейские. Анна Григорьевна вместе с дочерьми успела без помех выйти из горящего дома, первый этаж которого уже пылал. Всем становилось ясно, что дом обречен. О том, что можно спасти что-то из вещей и мебели, не могло идти и речи. Поэтому все силы бросили на спасение примыкающих к особняку строений.
        И тут Ася увидела в окне уже задымленной детской на втором этаже свою любимицу - кошку по кличке Зося. Девочка в считанные секунды сообразила, что спасать Зосю никто не станет. Окна и все форточки из-за холодной погоды были закрыты. Из-за стоящего шума пожара и гомона людей мяуканья кошки не было даже слышно. Ася только видела, как та в ужасе открывает и закрывает свой алый ротик. Белая шерсть на Зосе поднялась дыбом, а полные ужаса округлившиеся глаза были обращены на людей за стеклом.
        Пользуясь царившей вокруг суетой, Ася незаметно отправилась ко второму, называемому черным, входу в дом. Обежав дом с обратной стороны, она открыла дверь и побежала по лестнице на второй этаж, путаясь в складках платья. Именно туда, на второй этаж, не сообщаясь с первым этажом дома, и вели ступени лестницы. Из всех щелей валил едкий дым. Задыхаясь, Ася открыла тяжелые двери детской, и ей на грудь бросилась почти обезумевшая кошка. Теряя сознание, девочка смогла открыть окно и закричать. Она ненадолго потеряла сознание. Предательница-кошка, ни секунды не колеблясь, бросилась из окна второго этажа на ветви стоящего рядом дерева, оставив на произвол судьбы свою спасительницу. Из-за попавшего в верхний этаж воздуха дым быстро стал превращаться в обжигающее пламя.
        Когда Тимофей Прокопьевич подъехал к своему горящему дому, он застал в бессознательном состоянии жену и двух ревущих старших дочерей. Услышал он и резкий короткий крик младшей дочери. Поняв, в чем дело, он вместе со своим кучером, татарином Ахматом, бросился к черному ходу. Дым, недавно сквозивший из щелей лестницы и стен, теперь превратился в пламя. Несколько шагов по лестнице вверх - и волосы на голове и в бороде затрещали от огня. Задымилась одежда. Могучей рукой Ахмат вырвал Тимофея Прокопьевича из пламени.
        - Куда, бабай шайтан?
        - Пусти! - взревел купец и сам, будучи неслабым мужчиной, оттолкнул верного кучера. - Прочь!
        Ахмат, видевший в своей жизни не один пожар, в том числе и такие, когда при спасении близких гибли люди, знал, что делать. Со всей силы он ударил Тимофея Прокопьевича, сбив последнего с ног и лишив сознания. Опытный кулачный боец, он был уверен, что в течение нескольких минут хозяин будет не в состоянии двигаться и соображать. Что и нужно ему было, чтоб развязать себе руки.
        Он бросился к сараю. С необычайной легкостью схватил многометровую лестницу, используемую для покраски резных наличников и прочих ремонтных работ, и, не тратя времени на переход на другую сторону здания, приставил ее к окну второго этажа. Прошло несколько секунд, и через разбитое вдребезги окно он проник в дом.
        Когда через несколько минут пожарные приставили свою раскладную лестницу к окну, в котором видели девочку, их встретили языки пламени, через которые ничего нельзя было рассмотреть. Пожарный, попытавшийся проникнуть внутрь дома, безнадежно махнул рукой и начал спускаться вниз. В толпе послышались крики женщин. Одна из них истошно выкрикивала только одно слово:
        - Сгорела! Сгорела! Сгорела!
        Анна Григорьевна опять упала без чувств. Елена и Лиза, не помня себя от отчаяния, тормошили бесчувственную мать.
        Минутами раньше с такой же, как ее мать, бесчувственной Асей под мышкой, свободной рукой цепляясь за перекладины, по своей лестнице спустился Ахмат. Кто-то хотел вылить на него ведро воды, но он предупредительно поднял руку. Асю он завернул в одеяло и теперь бережно разворачивал, опустившись одним коленом на землю. Не в силах произнести ни одного слова и сделать даже шаг, с опаленными волосами и бородой, Тимофей Прокопьевич оцепенело смотрел на Ахмата.
        - Зови жену, Тимофей Прокопич. Радоваться будем. Аллаху спасибо говорить будем! Цела дочь. Угорела мала-мала, чуть-чуть. Красивая невеста будет, - с характерным акцентом говорил Ахмат улыбаясь. - Долго жить будет! А теперь лей, - обратился он к какому-то мужику, до этого пытавшемуся облить его водой. - Лей, чего стоим! Видишь, как баран жареный чуть не стал?
        Сразу же несколько ведер воды выплеснули на него со всех сторон. От попавших на нее брызг лежащая на земле Ася открыла глаза, увидела перед собой плачущего отца и потянула к нему руки. Она почти не пострадала от огня. Как и у отца, у нее оказались обгоревшими волосы на голове. Небольшие ожоги были только на ногах - от загоревшегося платья, которое вовремя успел потушить Ахмат. Вовремя он успел добраться через череду пылающих комнат до девочки. После холодного потока из нескольких ведер Ахмат зарычал и раскатисто рассмеялся. И на пожаре человеку иногда может стать весело, когда он понимает, что даже пожар не самое страшное, что может случиться в жизни.
        Беда не приходит одна. Потеря дома даже для человека состоятельного, каким был Тимофей Прокопьевич, конечно, большая беда. Но он владел еще двумя домами, в один из которых на улице Дворянской и переселился с семьей. Настоящим горем стало то, что случилось с младшей дочерью после пожара. У Аси в результате сильного испуга и нервного срыва пропала речь. Именно пропала. Она пыталась говорить, но даже заиканием это нельзя было назвать. Произнеся один только звук, она начинала хватать ртом воздух, не в силах произнести второй. Тут же ее начинали душить слезы. Отец возил Асю на консультацию в клинику при медицинском факультете университета. Профессора-медики сходились на том, что речь должна со временем вернуться, но заикание скорее всего останется навсегда.
        Врачи, к счастью, ошиблись. Еще полтора года после описанных событий Ася говорила плохо, но она вновь научилась улыбаться и смеяться после того знаменательного бала. Правда, в зеленых глазах ее навсегда поселилась какая-то недетская, мудрая грусть, удивлявшая всех взрослых. Медленное выздоровление девочки, становившейся девушкой, все в семье невольно связывали с Сергеем. А окончательное восстановление речи произошло исключительно благодаря ему.
        Они долго не встречались. Сергей знал, что Ася вместе с сестрой Лизой в эти августовские дни бывают у Пепеляевых. Сергей тоже бывал там, но так случилось, что Асю он больше не видел. На рождественском балу через год после того, первого, Аси, к его сожалению, не было. Вместе с Тимофеем Прокопьевичем она на Рождество уехала в Мариинск, где у Кураевых были родственники.
        В Мариинской тайге у Кураева было два золотодобывающих прииска, а в самом городе два магазина. Если добавить к этому занятие коневодством, то все вышесказанное делало сестер Кураевых богатыми невестами.
        Сергею вновь предстояло увидеть Асю. Предшествовали этому следующие события. Оба несказанно счастливые, Сергей Мирк-Суровцев и Анатолий Пепеляев вернулись в Томск из столицы. Они успешно выдержали вступительные экзамены в Павловское военное училище в Петербурге, к гордости и радости своей и к такой же искренней гордой радости своих домашних. Сибирское лето уже вступило в август. Так говорят: «В Сибири июнь - еще не лето, август - уже не лето». Было тепло, но уже прошел Ильин день, и купались в Томи и в Ушайке только мальчишки и студенты, приезжавшие в Томск заранее, чтобы снять жилье на предстоящий учебный год. Кто-то сдавал «хвосты», оставшиеся от летней сессии. Пожалуй, еще извозчики тоже купались, когда по вечерам мыли в реке лошадей. Сергей и Анатолий не подходили ни под одну из этих категорий купальщиков, но по утрам неизменно встречались на берегу реки. После утренней пробежки из разных концов города они делали зарядку и ныряли в прозрачные воды речки. Завтрак, а иногда и обед брали с собой. В Ушайке водилось немереное количество всякой рыбы, но ловили ее здесь разве что для забавы. Удочки у
молодых людей были. Их они, как и томские мальчишки, прятали на берегу в зарослях тальника. Взрослые же рыбаки предпочитали рыбачить на Оби и Томи.
        Право на свое место на берегу им пришлось отстаивать кулаками. Дрались с местными один на один до первой крови. Пепеляев, имея навыки уличной драки, быстро разбил нос своему противнику. Сергею же самому разбили губы. Получилась ничья. Решили, что будут мирно соседствовать. Позже даже подружились. Энергичный Анатоль ходил с местными в верховья реки мыть золото. Берега реки еще носили следы «золотой лихорадки» конца девятнадцатого века, но для промышленной добычи золота Ушайка оказалась малопривлекательной. Теперь же по всему берегу были заполненные водой глубокие ямы - следы шурфов, которые пытались здесь пробивать золотоискатели. В мальчишечьих разговорах речь о золоте и кладах, якобы зарытых в окрестной тайге, велась постоянно.
        Как хорошо было слушать эти разговоры под вечер у костра, когда в котле варится уха, а чистые воды таежной речки медленно протекают мимо и только шум близкого переката нарушает вечернюю тишину. Любимой темой для разговоров были подземные ходы под Томском. Мог ли знать тогда новоиспеченный юнкер Суровцев, что уже взрослым ему придется вернуться к теме томских подземелий!
        Иногда по вечерам Сергей пересказывал Анатолю и новым друзьям какую-нибудь прочитанную им за день книгу. Это необычайно развивало его память и было полезно для окружающих, среди которых были и неграмотные ребята. Анатоль же вообще взял за правило обращаться к Сергею с вопросами обо всем им прочитанном. Непоседливый и шебутной Анатоль читал с усилием, но, обладая хорошей памятью, запоминал все пересказанное другом и не раз удивлял окружающих уже своими рассуждениями о том, что он при его-то складе характера никак знать не мог. В семье Пепеляевых, конечно, догадывались о происхождении такой «начитанности» сына и брата, но и им это нравилось. Потому Сергею все Пепеляевы были рады.
        По вечерам к сестрам Анатолия приходили подруги. Несколько раз вместе со старшей сестрой приходила к ним Ася. Как назло, в тот день, когда он собирался идти вечером в гости к Пепеляевым и у них должна быть Ася, ему разбили губы. Никуда в тот вечер он, конечно же, не пошел.
        Со слов Анатолия, он знал все про Асю. Знал и то, что с ней случилось. Известно ему было и то, что после того вальса в Общественном собрании девочка, хоть и заикаясь, стала вновь разговаривать. Теперь, по словам Пепеляева, она стала красивой девушкой. Честно говоря, он не мог ее представить девушкой. Он запомнил ее именно девочкой с непонятного цвета глазами. Любопытство смешивалось в его душе с боязнью разочарования от нынешнего облика Аси. Во всем этом было что-то романтическое и волнующее.
        Несоответствие его фактического возраста и рода занятий постоянно ему мешало. С трудом преодолев неудобства своего малолетства в кадетском корпусе, при поступлении в училище он опять столкнулся с пройденным. Он опять был самым младшим на курсе, ему исполнилось только пятнадцать лет. А среди поступавших были не только старшие по возрасту выпускники гимназий и кадетских корпусов, но и совсем взрослые выпускники реальных училищ. Почти все давно уже имели опыт общения с противоположным полом. Он же окончательно был сбит с толку новой проблемой. Развитый физически, он внешне хоть и казался старше своих лет, но шестнадцатилетние и семнадцатилетние омские гимназистки, приглашаемые в корпус по праздникам, настораживали его именно своей взрослостью. Ровесницы же были для него какими-то недоразвитыми умственно. Внутреннего смятения добавляло и то, что он чувствовал симпатии к себе со стороны девушек. От этого он еще более зажимался и робел. Душевное равновесие его окончательно полетело в пропасть, когда однажды утром, после зарядки и купания, хитро улыбающийся Анатоль сказал ему:
        - Однако свершилось, брат!
        - Никак ты невинность потерял? - неуклюже пошутил Сергей.
        Анатоль громко засмеялся, оглашая окрестности Ушайки своим хохотом. Открытый, не склонный к интригам и козням, он и смеялся всегда открыто и громко.
        - Не угадал. Я, судя по всему, буду оставлен на второй год как не сдавший экзамены на поцелуи и объятия. Но у меня другое дело, хотя это тоже касается всяких там поцелуев и тому подобного... Правда, не меня, а тебя касается. Меня просили передать тебе письмо.
        - Какое письмо? От кого? - изумленно спросил Сергей.
        - Ну от кого тебе может быть письмо? Посуди сам.
        - Где оно? - уже не сомневаясь, от кого ему письмо, спросил Суровцев.
        Достав из охотничьей сумки с припасами продолговатый конверт, Анатолий протянул его другу:
        - Держи.
        Сергей вскочил на ноги. Сердце учащенно билось. Захотелось вдохнуть больше воздуха. Он машинально, но аккуратно при этом вскрыл конверт. В конверте оказался почти пустой лист писчей бумаги с несколькими ровными строчками вверху. Сначала он, ничего толком не видя и не понимая, смотрел на весь лист целиком. Наконец, несколько справившись с неожиданным волнением, перевел взгляд на строчки, написанные красивым девичьим почерком. Письмо не было письмом. Это была записка. Вот она: «Почему Вы избегаете встречи со мной? Мне хотелось бы видеться с Вами. Ася». Сергей невидящими глазами смотрел на противоположный берег реки. Чувства, которые он испытывал, были для него новыми, и они метались в его душе в поисках своего места и не могли никак отыскать. Но точно уверенные, что они здесь не лишние, эти чувства не улетучивались, а начинали терзать рассудок. И уже рассудок, включенный в какой-то необратимый процесс, выдавал свои вопросы: «Почему она решила, что я избегаю ее? Может быть, она думает, что из-за ее заикания? Так нет же. Просто так сложились обстоятельства». Он еще раз прочел последнюю фразу в
записке: «Мне хотелось бы видеться с Вами». Он и сам хотел бы увидеться с ней. Он не осознавал, сколько прошло времени, пока стоял с письмом в руках и смотрел на противоположный берег реки. Вероятно, прошла не одна минута. Лист бумаги и конверт чуть подрагивали в его руках. Вывел его из этого непривычного состояния веселый голос Пепеляева, а голос у него почти всегда был веселый. Даже тогда, когда, как казалось Сергею, радоваться было нечему:
        - Эй, гусар, чего из дома пишут? Все живы-здоровы? Никто не околел?
        - Она ничего не сказала на словах? - не принимая шуточный тон, спросил Сергей.
        - Наша знакомая многословием не отличается. Просто протянула мне конверт и сказала: «Сереже». Я понял так, что тебе... Может быть, я неправильно ее понял?
        - Все ты правильно понял. Поди, еще какое-нибудь коленце выкинул, когда письмо брал?
        - Нет. Все было чинно, благородно, по-домашнему, даже барышни менее обычного ржали.
        - Так она тебе это письмо при посторонних отдала?
        - Да какие там посторонние, - продолжал дурачиться Пепеляев, - все свои. Сестра моя - Вера, сестры Аси - Елена и Лизка. Правда, была еще Нина Гавронская, но она, можно сказать, почти моя невеста.
        - А кума с кумой из Новониколаевска там не было?
        - Нет. Кума с кумом к нам на Пасху любят приезжать.
        - Да ну тебя к черту, - рассмеялся Суровцев, поняв, что Анатоль не был бы Анатолем, если бы не выкинул какой-нибудь фортель, когда принимал письмо. Сергею оставалось только удивиться смелости и открытости Аси.
        - Сегодня все опять вечером у нас будут. Мне сказали, чтоб я без тебя не появлялся им на глаза. Грозились обрить меня наголо и кое-что оторвать, если не будет тебя. Ну конечно, ты как заиграешь на фортепьянах да как запоешь, они сразу, как мухи зимой, в спячку впадают! Верка, дура, аж глаза закрывает. Ах, Серж, я иногда думаю, что не в то время родился, - совсем неожиданно перелетел Анатолий на другую тему. - То ли дело в Средние века было! И войны-то были намного честнее нынешних. А сейчас на поле боя ты от каких только случайностей не застрахован. Какая-нибудь пуля-дура может еще до атаки убить. О снарядах я вообще молчу. А жили люди как раньше? Да взять хотя бы начало прошлого века. В то время в дворянских семьях матери сами подговаривали кого-нибудь из дворни. Ну, девку какую-нибудь, и все...
        - Что все? - занятый своими мыслями, спросил Сергей. К тому же он не уловил логического перехода от рассуждений Анатолия о войне к девкам. Обычной логики и не было. Была кашеобразная логика возраста.
        - Ну, чтобы эта девка барского сына науке любви обучила...
        - Девка разве может обучить? Наверное, все же не о девках шла речь.
        - Да какая разница! Главное то, что тогда дворянские дети, когда в законный брак вступали, науку любви назубок знали, а тут уже юнкер, а дурак-дураком в этом деле. Я уж думал, может быть, в публичный дом тайно сходить. Накопить денег да ломануться. Честно скажу, я уж думал об этом.
        - Ну и что надумал?
        - Нельзя. В Томске и думать об этом нечего, - с серьезным видом рассуждал Анатолий.
        - Отца все знают. И семью опозоришь, и сам опозоришься. Ну а в том, что отец голову оторвет, и сомневаться не приходится. А еще брат Аркадий говорил, что в Томске очень многие публичные женщины заражены французской болезнью. А он, сам понимаешь, будущий военный врач, знает, что говорит. А что делать? Я, представь себе, уже несколько раз целовался с Ниной, а она мне только вчера сказала, что я не умею целоваться. Оказывается, когда целуешься, нужно захватывать губы любовника своими губами. А я, как теленок, тыкался ей в рот. И главное, сразу она не сказала. Я спрашиваю, почему не научила меня целоваться сразу. Говорит, побоялась, что я плохо о ней подумаю. Я и правда сразу же спросил, кто ее научил целоваться. Она сказала, что старшая сестра. Хорошо барышням - с сестрами своими можно обучаться. А у меня два старших брата да младших два, а толку с них никакого.
        Вдруг Анатолий опять громко рассмеялся.
        - Ты чего? - спросил Сергей.
        - Да я просто представил, что брат Виктор меня целоваться учит.
        Сергей вспомнил старшего брата Анатолия, не по годам серьезного, с бородкой клинышком, с пенсне на носу, двадцати трех лет от роду, лезущего с поцелуями к младшему брату. Ему тоже стало смешно.
        - Знаешь что, Анатоль?
        - Что?
        - Давай сегодня не будем оставаться на весь день. Вот и погода что-то портится.
        - Где ты видишь, что она портится? В каком таком месте?
        - Пойдем по домам.
        - Ну давай хоть позавтракаем, что ли.
        - Хорошо. Давай.
        Весь остаток дня Сергей провел за роялем. Он разучивал прелюдию Шопена. Грустную, как все его прелюдии. Тетушек дома не было. У них были дела в университете и в технологическом институте, где вовсю шла подготовка к новому учебному году. В комнату, где он музицировал, несколько раз заглянула няня Параскева Федоровна.
        - Сергей Георгиевич, может быть, все же отобедаете?
        - Не хочется что-то, нянюшка.
        - Ну глядите. Если надумаете, так сразу скажите. У меня все готово. Держу все горяченьким. Вы вот сегодня глаза книжкой не портите. Это хорошо, конечно. Да что же вы такую тоскливую музыку играть взялись? Душу прямо разрывает...
        Сергей на слух, чтоб развеселить свою няню, подвижно и задорно стал наигрывать «Ах вы, сени, мои сени». Няня засияла от удовольствия. Он встал из-за рояля, подошел к няне и нежно поцеловал в щеку. Вспомнил давешний разговор с Анатолием о поцелуях. Заулыбался. Улыбнулась и Параскева Федоровна. - Может, все же отобедаете? - Истинная правда, нянюшка, не хочется. - Да что же это с вами? «Действительно, - думал Сергей, - что же это со мной?» Вдруг он, ничего не сказав няне в ответ на ее вопрос, отправился в комнату, которую тетушки приспособили под кабинет. Кабинет у них был один на двоих. Вернулся с тяжелым письменным прибором и с бумагой в руках. Водрузил прибор на рояль, макнул перо ручки в одну из чернильниц и стал что-то записывать, не обращая внимания на стоящую рядом няню. Та тихонько вышла, про себя подумав, что нужно сегодня вечером сказать Марии Александровне и Маргарите Ивановне, что с Сергеем Георгиевичем что-то неладное творится. Сергей между тем закончил писать. Зарок не писать больше стихов и песенок был нарушен. Он сел за рояль. Положив на вуаль поверх нот Шопена исписанный его
рукой лист бумаги, он вполголоса запел, аккомпанируя себе:
        Бессмысленно хожу
        По комнате своей.
        Я слов не нахожу.
        Я думаю о ней.
        Я думаю о ней.
        О ней, о ней одной.
        Да что ж это со мной?
        Да что ж это со мной?
        Его няня, сама того не ведая, подсказала ему слова романса. Сегодня вечером он непременно его исполнит. Он без пения проиграл весь романс до конца. Сразу выучил на память. Изменил первоначальную тональность на более для него удобную. Сделал несколько небольших исправлений. На его взгляд, получилось очень даже недурно. Правда, одни глагольные рифмы, за которые начинающих стихотворцев почему-то ругают, но ему начихать на правила, он пишет для души. Вот и сейчас чуть легче на душе стало. Но все равно было и беспокойно и тоскливо одновременно. Погода за окном действительно после полудня испортилась. Еще утром они с Анатолем купались и загорали, а теперь небо было затянуто тучами и не дождик, а мелкая морось сыпалась с неба. «Август - уже не лето», - вспомнил он.
        Сергей облачился в новый, двумя днями раньше сшитый юнкерский мундир с новенькими погонами, окантованными по краям золотым галуном, надел такие же новые офицерские, с длинным голенищем сапоги, перепоясался широким скрипучим ремнем и в таком виде вышел к тетушкам, пившим в столовой чай за самоваром. Выправка юнкера была безукоризненной. Предупреждая возможные расспросы, сразу же сказал:
        - Я к Пепеляевым.
        - Сережа, попей с нами чаю, - обратилась к нему Мария Александровна.
        - Параскева Федоровна говорит, ты и не обедал сегодня, - вступила в разговор другая тетушка.
        - Мне не хочется что-то.
        Он было собирался выйти, но Мария Александровна его остановила:
        - Подожди. Возьми извозчика. Я сейчас дам тебе денег. Погода испортилась. В мундире простудиться можно, да и мундир испортить. А мужского зонта у нас нет. Надо будет купить.
        - У меня остались деньги от покупки книг.
        - Мария, я дам, - достав деньги из своего кошелька, опередила Марию Александровну Маргарита Ивановна. - Вот возьми, пожалуйста, рубль.
        - Зачем так много?
        - Бери-бери. Мало ли что.
        - Обратно тоже на извозчике возвращайся, - напутствовала Мария Александровна.
        - Зачем?
        - Чтоб мы не волновались, если придется задержаться.
        Взяв деньги, Сергей молча вышел из комнаты. Тетушки Сергея некоторое время тревожно молчали. Молчание нарушила Мария Александровна:
        - Знаешь, Маргарита, Параскева Федоровна, конечно, права. У Сергея сейчас возраст первой любви. Но не это плохо. Плохо то, что он выбрал именно эту девушку, - как о свершившемся факте сказала она.
        - Почему ты уверена, что именно о ней нужно говорить в нашем случае?
        - Потому что он у нас не совсем обычный мальчик. Он и в первую их встречу выбрал именно ее. Разве ты не видишь, что он живет и делает все по-своему? И самое интересное то, что ему это удается. Бог нас с тобой наказал за то, что мы так легкомысленно отдали его в корпус совсем ребенком, а сейчас нам ничего не остается, как принять его таким, каким он уже сформировался. Иначе мы можем потерять с ним всякую связь.
        - Конечно же, ты права. Мне не нравится, что его избранница имеет такой серьезный дефект речи. Ты же понимаешь, что речь - всего лишь отображение того, что творится у нее в голове. И это при том, что он у нас такой красивый и умный мальчик.
        - Он, к сожалению, давно не у нас... Он сам по себе. Ты помнишь, как он нам однажды сказал: «Я вам не мальчик. Я кадет». Я только теперь поняла, что кадет - это не совсем одно и то же, что и мальчик. А теперь он уже юнкер. Я как-то давно от монахини одной слышала, что Бог так никому другому не помогает, как сиротам. Она даже категоричней сказала: «Сироту Бог за руку ведет». Поэтому и обижать сирот - большой грех, и мешать сиротам что-то делать так, как они хотят, - грех не меньший. Так что нам остается только молиться за нашего Сергея, - на тревожной ноте закончила разговор Мария Александровна.
        В гостиной в доме Пепеляевых был зажжен камин. Вера, старшая, девятнадцатилетняя, сестра Анатолия, жаловалась Сергею на младшего брата:
        - Знаете, Сережа, меня просто поражает то, что такой глубокий и серьезный молодой человек, как вы, дружит с таким разгильдяем, как наш Анатоль. Вот и сейчас. Вы думаете, он действительно пошел поглядеть, не идут ли к нам сестры Кураевы? Как бы не так! Я уверена, он сейчас отправился курить за сарай. Вы не курите? Можете не отвечать. Мне и так все ясно. Логгин! - прикрикнула она на младшего брата, который стоял у камина и поджигал от открытого огня какой-то прутик. - Полюбуйтесь на него. Вылитый Анатолий в детстве.
        От окрика восьмилетний мальчуган вздрогнул, бросил прутик в огонь и, встав лицом к старшим, показал, что в руках у него ничего нет.
        - Сколько раз тебе говорить, чтоб ты не подходил к камину? - строго продолжила Вера. - Полюбуйтесь на него, Сергей. Еще одна семейная радость...
        - Он-то, надеюсь, еще не курит? - пошутил Сергей.
        - Курил уже, - как о полностью опустившемся человеке сказала Вера.
        - Я попробовал, и только, - искренне уточнил Логгин, который был очень похож на Анатолия. В глазах его, как и у старшего брата, постоянно плясали чертики. Из пяти братьев Пепеляевых они с Анатолием были схожи не только внешне, но и характерами.
        - А ты знаешь, что в твоем возрасте Сергей был уже кадетом?
        Суровцев, наверное, впервые ощутил себя человеком бывалым. Действительно, теперь даже трудно представить и жутко вспомнить, как нелегко ему было. Как он плакал по ночам, оказавшись в корпусе. Один-одинешенек в непривычной, суровой, военизированной атмосфере кадетского мира.
        - Сергей, - обратился младший Пепеляев к юнкеру, - я уже не раз просил, чтобы мне позволили держать экзамен в корпус. Они только отнекиваются.
        - Ты, к сожалению, не обладаешь такими же способностями, как Сергей Георгиевич. Иди посмотри, кто пришел, - услышав звон дверного колокольчика, прислушиваясь к шуму в прихожей, велела брату старшая сестра.
        Логгин вприпрыжку убежал в прихожую, из которой раздались девичьи голоса.
        - Сергей, я вас на минуту оставлю, - сказала Вера и вышла вслед за братом.
        Сердце недавнего кадета учащенно забилось. Кровь прилила к лицу. Он покраснел, ругая себя за это дурацкое свойство - краснеть как девица. Спустя секунды румянец на лице уступил место бледности.
        В гостиную вошли Кураевы. Все три сестры. Сергей не понял и не расслышал ничего из того, что говорила за всех троих старшая сестра Елена. Взгляд его всеми силами избегал встретиться со взглядом сестры младшей. Он поочередно поцеловал протянутые к нему руки Елены и Лизы и, не глядя перед собой, опустив глаза, предстал перед Асей. Он взял ее руку и тоже поцеловал. Губы его были сухими, как у человека, испытывающего нешуточную жажду. И только потом, поцеловав руку, он поднял глаза. Его встретил чуть грустный взгляд зеленых глаз Аси. «Зеленые... Глаза у нее, оказывается, зеленые», - теперь уже точно знал Сергей. Удивительно, но, неотрывно глядя только в глаза, он увидел, точнее сказать - ощутил, ее всю. Точно кто-то за какие-то секунды передал ему ее образ прямо в воспаленное сознание. И эти золотистые волосы, и девичью грудь, заметно волнующуюся под скромным платьем, и изящные руки, которые через год или два должны будут приобрести уже женское несказанное изящество. Ася напрочь была лишена угловатости, свойственной подросткам-девочкам. Необычайная женственность, проявившаяся в ней позже, уже
присутствовала в ее облике и сейчас.
        В комнату влетел Анатоль.
        - Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте, - поочередно кланялся он каждой барышне. - А Нины Гавронской до сих пор нет?
        Разновозрастные девушки невольно бросили взгляд на Лизу. Они знали, что Анатолий нравится ей, но также знали и то, что Анатоль явно предпочитает Лизе Нину. Спору нет: Нина Гавронская - красавица, но и Лиза хороша собой. Вера Пепеляева испытывала неловкость перед своей подругой по женской гимназии Еленой за то, что ее брат, как специально, общается с ее сестрой нарочито неучтиво. Наверное, он еще и сам не разобрался, кто нравится ему больше. Но все замечали, что при появлении Гавронской он меняется в поведении. При появлении Лизы он тоже менялся, но перемены выражались в словесных, саркастических пикировках с ней. При Нине же он был подчеркнуто учтив. Было видно, что Нина имеет над ним какую-то особую власть. Что было непривычно и интересно наблюдать.
        - По-моему, все уже привыкли к тому, что Гавронская постоянно опаздывает, - вырвалось у Лизы.
        Сама Лиза не могла так нарочито опоздать из-за того, что в гости к Пепеляевым ей всегда приходилось ходить только со старшей сестрой.
        Над дверями в прихожей опять зазвонил колокольчик.
        - Вот, пожалуйста, - продолжала Лиза. - Такое впечатление, что она стояла за углом дома и выжидала, чтобы мы вошли первыми.
        Логгин, которому выпала в этот вечер роль швейцара, убежал открывать двери. Когда он вернулся, то решил сменить амплуа и, как церемониймейстер, торжественно провозгласил:
        - Графиня Гавронская!
        - Ну-ка, брысь отсюда, мелочь пузатая! - цыкнул на младшего брата Анатоль. «Пузатая мелочь» сделал шаг в сторону, пропуская в комнату Нину.
        Конечно же, Нина не была графиней, но среди присутствующих выделялась именно аристократичностью. И Пепеляевы, и Мирк-Суровцев тоже были представителями дворянских родов, но Нина происходила из рода польских шляхтичей, отличавшихся своей заносчивостью, честолюбием и чопорностью. Русское дворянство иронизировало над княжескими и графскими титулами нищих польских дворян, которые зачастую ни князьями, ни графами не являлись. Нужно сказать, что вопреки бытующему мнению дворянство в предреволюционной России почти скрывало свое происхождение, невольно достигая этим аристократичности более высокого порядка. И только в придворной и военной среде еще можно было встретить обращение по дворянским титулам. В Сибири и вовсе сословные и даже национальные разделения традиционно были малозначимы в отличие от европейской части империи.
        В гостиную вошла Клавдия Георгиевна Пепеляева - мама Веры и Анатолия с Логгином. Дочь одного из самых богатых и уважаемых томских купцов Георгия Некрасова, Клавдия Георгиевна была счастлива в браке за потомственным дворянином генералом Николаем Михайловичем Пепеляевым.
        - Рада вас видеть, молодые люди. Через полчаса жду вас в столовой, - произнесла она в ответ на приветствия молодых людей. И сразу же ушла, уводя с собой Логгина. - Идем, любезный, ты мне поведаешь, кто без спроса открыл банку с вареньем.
        Последовала череда шуток. Ироничных замечаний в адрес друг друга. Смех. Но атмосфера в гостиной была дружеской и непринужденной. И только Сергей и Ася существовали в своем, теперь едином для них, мире. Они рассеянно наблюдали за окружающими, плохо понимая то, о чем они говорят. Взгляды их скользили по лицам присутствующих, но неминуемо встречались. Волнение от желанной для них встречи постепенно проходило, уступая место тревожному чувству неопределенности, которое для всех влюбленных одно из самых невыносимых. Чувство, которое влюбленные всегда пытаются разрешить каким-нибудь решительным поступком, порою бросаясь в крайности. Всегда ожидаемая и все же неожиданная первая любовь уже властвовала их душами.
        - А пение и игру на рояле мы сегодня услышим? - обращаясь как бы и не к Сергею, спросила Вера.
        - Мы все вас просим, - поддержала подругу Елена Кураева. - Вера так много об этом говорила.
        - Просим! Просим! - заговорили остальные.
        - Сдается мне, Серж нарушил свой зарок не писать стихов и песенок, - вставил свое слово Анатолий. Он при встрече видел в руках у Сергея конверт - вероятно, с ответным письмом Асе и скорее всего, он почти не сомневался, со стихами.
        - Что за глупости? - возмутилась Вера. - А вдруг у вас дар? Как можно зарекаться в таких вещах? Суровцев сел за рояль. Секундный, быстрый взгляд на замершую в ожидании Асю, и звуки отлично настроенного инструмента заполнили гостиную. Еще не сформировавшимся окончательно, но и впрямь красивого тембра баритоном Сергей стал петь:
        Бессмысленно хожу
        По комнате своей.
        Я слов не нахожу.
        Я думаю о ней.
        Я думаю о ней.
        О ней, о ней одной.
        Да что ж это со мной!
        Да что ж это со мной!
        Эффект от его исполнения и от слов романса оказался очень сильным. Волнение автора передалось слушателям.
        На что ответ ищу,
        Никак не объяснить.
        Бессмысленно грущу,
        Не в силах не грустить.
        Рассудок побежден фантазией шальной.
        Да что ж это со мной!
        Да что ж это со мной!
        Когда бы мне узнать,
        Смысл тайный грез моих —
        Легко б я мог дышать
        Средь сверстников своих.
        А может быть, увы, любовь всему виной?
        Да что ж это со мной!
        Да, что ж это со мной!
        Последовал проигрыш, и были повторены последние слова романса:
        Да что ж это со мной!
        Да что ж это со мной!
        Сергей закончил пение. Посмотрел на Асю. На Асю обратились взгляды и остальных. Она, казалось, стала взрослее за какие-то минуты исполнения этого романса. Все неожиданно для себя открыли, что она удивительно хороша собой. Смотрели и на Сергея, впервые связывая в своем сознании его и Асю. Аплодировать было бы верхом пошлости. Слишком искренне прозвучали музыка и слова. По этой причине все невольно вздрогнули, когда молчание вдруг нарушила Лиза:
        - Мне лично не поглянулось слово «шальной».
        Поднялся шум. Все спорили со всеми, будто они не в гостиной, а на томском губернском рынке. Наконец точку в споре о достоинствах и недостатках творения Сергея поставила Елена Кураева:
        - Нет. Что ни говорите, но это просто замечательно. Единственное, что следует заменить, так это словосочетание «увы, любовь», - говорила она. - Почему «увы»? Вера, наверное, тоже согласится со мной.
        - Пожалуй что соглашусь, - подтвердила Вера.
        Спор готов был разгореться с новой силой. Но Сергей, точно перенявший от общения взглядами с Асей ее грустную улыбку, так же грустно улыбнулся. Затем заиграл на рояле. Прозвучала новая редакция последних строк. А если называть вещи своими именами, то это было настоящим признанием в любви:
        Пожалуй, что любовь
        Моя всему виной.
        Да что ж это со мной!
        Да что ж это со мной!
        В этот раз все зааплодировали. Ни у кого не возникло сомнения в том, что происходит с лирическим героем стихов. Больше всех был доволен, кажется, Анатоль:
        - Ни у кого, кроме меня, нет такого товарища, как Суровцев! И не будет! Я вам точно говорю!
        В дверях появился Логгин.
        - Мама всех зовет к чаю, - нарочито серьезно произнес он, отчего чертики в глазах стали еще заметнее.
        Все стали подниматься и выходить из гостиной. Лишь Сергей и Ася, точно сговорившись, продолжали оставаться на своих местах. Уже в дверях оглянувшаяся на них Вера произнесла:
        - Прошу не задерживаться. Мы вас ждем, - и тоже пошла по направлению к столовой. Сергей встал, взял лежащий на рояле конверт и приблизился к Асе. Девушка тоже встала.
        Они были охвачены тревожным волнением.
        - В конверте только что звучавшие стихи. Они ваши.
        - Благодарю вас, - медленно и очень тихо сказала Ася.
        - Если вам трудно говорить, то давайте буду говорить я.
        - Удивительно, - медленно, так же без заикания, произнесла она еще одно слово.
        - Что вас удивляет?
        - Почему-то легко, - точно на легком выдохе произнесла девушка начало фразы, - очень легко говорится.
        - Знаете что? А вы попробуйте не говорить, а петь слова. Мне кажется, вам так будет намного легче разговаривать.
        - Я попробую, - почти пропела Ася.
        - Вот видите. У вас получилось.
        - Я стану снова, - голос ее действительно звучал мелодично, - я стану снова хорошо разговаривать, - совсем даже без намека на мучившее ее заикание произнесла она остаток фразы.
        Они стояли совсем близко. То, что произошло в следующее мгновение, неминуемо должно было когда-то произойти. Должно, но все же не так быстро и не сейчас, наверное. Но так уж с самого начала сложилось, что все у них происходило очень быстро и неожиданно. Даже для них самих слишком неожиданно. У них все было необычно с самого начала. Точно не его голова, а зеленые, окаймленные густыми черными ресницами глаза Аси чуть качнулись в сторону и стали медленно приближаться. Уже с закрытыми глазами они нашли губы друг друга. Сергей нежно охватил губы избранницы своими губами, как, по словам Анатолия, и следовало делать. Первый в их жизни настоящий поцелуй слил их воедино. Конверт со стихами выпал из руки девушки. Ладони рук ее, подобно крылышкам мотылька, часто-часто затрепетали и, взлетев, замерли на голове и плече Сергея.
        Поцелуй их был долгим и сладостным для первого в жизни поцелуя. Но как было, так и было. Когда они отстранились друг от друга, терять желанную близость им уже не хотелось. Они так и стояли, сохраняя легкое прикосновение своих тел, повернув головы в разные стороны. Вдруг Ася вздрогнула, а когда он попытался взять ее за руку, мягко выскользнула в сторону. Он обернулся к ней и увидел в дверях Логгина. Лицо девушки, и без того тронутое волнением, оказалось и вовсе залитым краской стыда. Она прошла мимо Логгина и исчезла за дверью.
        Молчание нарушил Логгин:
        - Сергей, вы увидите - я умею хранить тайны.
        Младший Пепеляев подошел к Сергею и, как взрослый, протянул ему руку. Никаких чертиков в его честных голубых глазах не было. Сергей был тронут таким заявлением. Он искренне пожал протянутую руку мальчика. «Неужели сам я был когда-то таким же?» - подумал он. Он скорее почувствовал, чем понял, что сегодня он стал другим, чем был до этого. Он до сих пор ощущал на своих губах вкус губ Аси. Любимой Аси.
        Глава 4. Будни наркомата

1941 год. Март. Москва
        Сидя на заднем сиденье служебного автомобиля, Судоплатов ехал на Лубянку, 11. У него на 15 часов была назначена встреча с народным комиссаром внутренних дел товарищем Берией. Предстояло доложить свои соображения по использованию Суровцева-Мирка или Мирка-Суровцева, черт бы его побрал, в предстоящей работе.
        Арестовали бывшего колчаковского генерала лишь в 1937 году, что практически было немыслимо при густом гребне проверок и репрессий, вычесавшим страну от всякой контры. Уволенный из РККА, он каким-то образом избежал особого учета. Последующие годы, трудясь сначала в какой-то инвалидской артели, а затем на поприще геологии, он снова благополучно уворачивался от ареста, проводя свою жизнь в экспедициях и изысканиях. Читая его дело, Судоплатов с удивлением открыл для себя, что в Академии Генерального штаба до революции изучали и геологию. Вероятно, никто даже предположить не мог, что в учреждении, связанном с картографией и геологоразведкой, в режимном и секретном, может окопаться такой махровый белогвардеец. Излишне говорить о том, что не одна голова слетела с плеч, после того как это выяснилось. После ареста он морочил голову с легендарным золотом Колчака. И действительно находили следы. Но золота так и не нашли. Причем искали, используя и какого-то бывшего красного командира, чтобы сохранить независимость поисков, но находили в лучшем случае никому теперь не нужные документы, тайные склады, какие-то
захоронения, и ничего серьезного.
        В сферу интересов разведки Суровцев попал по совершенно другой причине, но могло и так оказаться, что обе эти причины связаны между собой. Делу предшествовали события более чем двадцатилетней давности. Достаточно широко известно, что на сторону большевиков почти в полном составе перешел Генеральный штаб царской армии. Мало того, перешли Разведывательные и Контрразведывательные отделения во главе с начальником русской контрразведки генерал-лейтенантом Михаилом Бонч-Бруевичем. Примечательно и то, что генерал того же отдела Самойлов впоследствии командовал одним из красных фронтов, а другой генерал, по фамилии Потапов, стал начальником Генерального штаба Красной армии и вместе с таким же царским генералом Николаевым стоял у истоков уже советской разведки и контрразведки. Но, выяснилось, был еще один сослуживец у вышеупомянутых их превосходительств. Это некий генерал Степанов. По свидетельству бывших генерал-лейтенантов царской, а затем генерал-лейтенантов РККА Потапова и Николаева, Степанов был одним из самых знающих и опытных работников разведки. Он, этот Степанов, не перешел на сторону красных, но,
против ожидания, не перешел и к белым, тем не менее во время Гражданской войны его появление было отмечено и на юге, и на севере России. Отметили его появление и у Колчака в Омске. И это было еще не все. Во время подготовки ликвидации Троцкого и еще до этого через третьих лиц до советской разведки неизвестными доводились сведения о деятельности русской эмиграции. Логика такой благожелательности оставалась непонятой. Сначала это воспринималось как провокация, но качество информации было таково, что пренебрегать ею становилось просто глупо. Особенно ценной была информация о передвижениях, связях и переговорах Троцкого. Создавалось впечатление, что неведомый источник информации питает к нему личную неприязнь. И Потапов, и Николаев были убеждены, что за всем этим стоит вышеупомянутый Степанов. Как профессионалы, они уловили знакомый почерк и не уставали говорить руководителям сначала ЧК, затем ОГПУ и НКВД, что за многими загадочными происшествиями за рубежом угадывается рука не менее загадочного Степанова. Был даже случай вопиющий. Во время проведения знаменитой операции «Трест», ставившей своей задачей
разгром одной из ветвей белогвардейской эмиграции и устранение с политической арены знаменитого Бориса Савинкова, так же ненавязчиво дали понять, что об этих планах известно и что не против этих планов. Кто был за ликвидацию Савинкова, так и не выяснили. Потапов не сомневался в причастности Степанова, который до и во время революции буквально организовал охоту за Савинковым и Троцким, но не успел довести начатое дело до конца. Наконец произошел случай, привлекший к себе особое внимание. ВЧК использовала в качестве консультанта бывшего шефа жандармов генерала Джунковского. Так вот Джунковский установил связь со своими еще дореволюционными источниками. С кем? Он не оставил документальных отчетов, но все были уверены, что со Степановым, с которым давно дружил. И вот именно у этого Степанова был в подчинении молодой, крайне одаренный различными способностями офицер с замечательной фамилией Мирк-Суровцев, с которым несколько минут назад Судоплатов беседовал.

* * *
        Час спустя, переодевшись в форму сотрудника НКВД, с двумя ромбами в петлицах, с орденами Красного Знамени и Красной Звезды на груди, стройный и молодцеватый Судоплатов вошел в кабинет Берии.
        Берия уважал своего заместителя и с ревнивым вниманием относился к нему. Наркому импонировало то, что Судоплатов был молод, умен и хорошо образован. Знал немецкий язык. А один замечательный факт на долгие годы расположил наркома к своему заму! После ареста и расстрела предыдущего наркома Ежова и приближенных к нему сотрудников во многие осиротевшие кабинеты пришли новые люди. Принимая дела своего предшественника, Судоплатов обнаружил в его сейфе досье на себя. Досье было явно расстрельного характера, распухшее от доносов и рапортов. Он явился к наркому и положил ему на стол найденную папку. Берия долго в присутствии Судоплатова читал. Это время показалось новому заму вечностью. Затем, закрыв папку, нарком долго и пристально, по своему обыкновению высоко закинув голову, смотрел через легендарное пенсне на своего подчиненного. Наконец придвинул досье к Судоплатову со словами:
        - Забери и сожги. Иди работай! Стой! Сам читал?
        - Так точно.
        - Иди!
        После ухода Судоплатова Берия сидел и размышлял о том, что стоит за этим поступком. «Простая глупость? Можно, конечно, предположить, что это хитрый, умный ход». Он склонился к тому, что это молодость и неопытность в интригах. А еще вера ему - новому наркому. Тут же потянулся к настольному календарю и сделал одному ему понятную запись: «Посмотреть, как поступят другие». Берия был уверен, что и другие сотрудники, назначенные вместо репрессированных, обнаружат подобный компромат на себя. Ни один из сотрудников с таким делом к нему не обратился. Такие вещи Берия умел запоминать - и запомнил.
        Репрессии прошли даже по агентурной сети во всех зарубежных странах. Дело дошло до того, что разведчики отзывались на родину и уничтожались. Или же отправлялись в лагеря. Опасность такого положения дел понимал и сам Сталин. Он не верил никому, но понимал, что даже неверие и подозрительность нуждаются в подпитке информацией, а поток этой информации уже грозил иссякнуть. Не далее как месяц назад он неожиданно даже для ко всему привыкшего Берии вдруг спросил: «А как поведет себя белая эмиграция, напади на нас завтра Гитлер?» Казалось бы, очевидный ответ не мог устроить хозяина страны. «Разберитесь и доложите», - попрощался Сталин традиционной фразой. Вот теперь и «разбирались». Теперь Берии и его новым замам приходилось налаживать работу, состояние которой было плачевным.
        - Присаживайся, дорогой, - после дружеского рукопожатия пригласил Берия, обычно более строгий к другим подчиненным. - Вот тут для тебя докладная записка. Возьмешь к себе, там и почитаешь. Товарищ Сталин как в воду глядел, - с легким неистребимым кавказским акцентом произнес он чисто русское выражение.
        Берия взял себе за правило, как и сам товарищ Сталин, коллекционировать в своем лексиконе подобные речевые обороты. Образность русской речи облегчала общение и создавала у окружающих стойкое впечатление, что нерусский человек владеет русскими проблемами ничуть не хуже русских, которые пренебрегают богатством родной речи.
        - Так получается, что наши белогвардейцы грызутся как собаки между собой. Краснов Деникина ругает. Деникина с Шульгиным мир не берет. Шкуро с Дутовым враждует, - продолжал Берия. - Почитаешь, мы еще поговорим. У хохлов, после того как ты хлопнул Коновальца, полный разброд. - Берия ткнул в орден Красного Знамени на груди Судоплатова. - Хорошо сработал. Молодец!
        Операция по ликвидации лидера украинских националистов Коновальца во многих отношениях была примечательной. Спланировал и осуществил ее Судоплатов. Акция проводилась и осуществлялась в обстановке особой секретности. Даже границу Судоплатов несколько раз переходил нелегально, рискуя получить пулю от советских пограничников. Но самое примечательное то, что способ уничтожения подсказал сам глава Советского государства. После доклада в Кремле Сталин, узнав, что Коновалец испытывает слабость к хорошему шоколаду, предложил подложить в коробку конфет, которые часто тому преподносили в подарок, бомбу. Применение яда он посчитал не столь эффективным и не столь эффектным способом убийства. Так и хочется сказать, что Иосиф Виссарионович тряхнул стариной, вспомнив свою террористическую, бомбометательную юность. Воспоминание удалось на славу! Коновальца разорвало в клочья, а способ ликвидации позволил исполнителю скрыться, когда, примени он пистолет, была бы реальная опасность попасть в руки германской полиции. Поскольку ни при каких обстоятельствах попадать в руки немцев Судоплатов не имел права, он до конца
жизни был благодарен Сталину за то, что тот спас ему жизнь, предложив использовать именно взрывное устройство. После этой операции произошел карьерный взлет в судьбе разведчика.
        - Ну, давай докладывай, что у тебя по этому Мирку? Степанов-то на самом деле существует, и он фигура у них там. Почитаешь, - Берия опять указал на служебную записку с грифом «Совершенно секретно» и с пометкой «Экземпляр один», - все поймешь. Я слушаю.
        - Арестованный подтвердил свое знакомство со Степановым. В связи с этим еще больше вопросов. Во-первых, по его словам, он не виделся с ним с 1917 года. Нам же известно, что оба в 1919 году были в Омске. Если действительно у них были тесные и служебные, и дружеские отношения, не встретиться они не могли. Потом, - продолжал Судоплатов, - не мог ли этот Степанов быть причастным к исчезновению части золотого запаса, если, конечно, эта часть золота исчезла, а не была вывезена белочехами? И еще мне кажется, этого Мирка-Суровцева следует хорошенько проверить по линии контрразведки. Человек, знающий несколько иностранных языков, вероятно, не раз бывавший за границей, не уходит с отступающей армией Колчака, а отправляется в противоположную сторону, через территорию, занятую Красной армией. И в конце концов, как мы узнали, он побывал и в Крыму, у барона Врангеля. Но это я еще могу объяснить.
        - Как ты это объяснишь?
        - Он стал генерал-майором в двадцать шесть лет, - чуть смутившись, сказал заместитель наркома, - и карьерные амбиции могли его заставить воевать дальше. А это можно было сделать только в действующей армии Деникина, а затем Врангеля.
        - Ну-ну, продолжай, - рассмеялся Берия, понимая, что его заместитель так же, как когда-то этот белогвардеец, молод и звание его соответствует генеральскому чину в армии. - Я слушаю.
        - И опять. После разгрома Врангеля он не уходит за кордон, а остается в России. А уж он-то, как никто, знает, что ему пощады здесь не будет. Или его что-то удерживает здесь? Например, золото, из-за которого он нам и попался. Или же он ушел, а затем опять вернулся обратно в Россию? Потом, его служба в Красной армии. Хотя из Томского военкомата сообщили, что попал он в армию по дополнительной мобилизации, в связи с войной против Польши. И, судя по всему, неплохо воевал, если дослужился до начальника штаба полка Красной армии. Правда, свой генеральский чин он в Конармии Буденного скрывал. По всем выкладкам не мог бывший «их превосходительство» уцелеть.
        - Ты хочешь сказать, что он шпион? - удивился Берия.
        - Я не районный оперуполномоченный, чтоб каждого знающего иностранный язык обвинять в шпионаже, но очень уж своеобразной деятельностью он занимался перед арестом. Что такое геолог? Это не только доступ к данным о полезных ископаемых. Хотя и это тоже. Но это еще и возможность по полгода и больше находиться вне поля зрения органов. А если он это время проводил вне страны? Я понимаю, что были и в экспедициях свои глаза и уши, но прошлое его они просмотрели и прохлопали...
        - Я не могу понять, почему он до сих пор ничего не сообщил ценного про золото Колчака? У нас что, спрашивать разучились? - перебил доклад Берия.
        - Наши костоломы его порядком потрепали, но здесь особый случай. У него непереносимость боли. Свойство организма. Как у меня непереносимость алкоголя. Вы же знаете, что это иногда встречается.
        Берия улыбнулся. Он, конечно, знал, что у некоторых людей встречается такая особая восприимчивость к боли. Таким же свойством, говорят, обладал покойный маршал Блюхер. Но рассмешило его именно упоминание о самом Судоплатове. По его словам, он выпивал водку два раза в жизни и оба раза чуть не умер. Свидетелем последнего раза Берия был сам. Он сам и настоял на этом, когда они обмывали ордена за ликвидацию Троцкого. Еле живого Судоплатова отправили домой, а дома пришлось вызывать врача. Для грузина это было немыслимо, но позже, зная об этой особенности, даже сам Сталин позволял Судоплатову на приемах разбавлять вино водой. А однажды в своей обычной манере пошутил на одном из приемов, взглянув сначала на Судоплатова, потом кивнув на пьяненького Ворошилова:
        - Если бы все наши маршалы выпивали, как этот чекист, порядка в Красной армии было бы больше.
        Но шутки в сторону. Берия некоторое время сидел молча. Было понятно, что он размышляет над только что услышанным. Наконец, подумав, четко и быстро, как умел только он, отдал распоряжение:
        - Проверить. Это дело вести тебе. Здесь больше разведки, чем контрразведки. Хорошо, что ты не упустил вопрос о золоте Колчака. Может быть, такой взгляд что-то нам объяснит в этом деле. Хохлацкую эмиграцию ты расколол тогда удачно. Теперь жду от тебя предложений по белогвардейской. Плохо то, что после ликвидации прежних лидеров мы о ней мало что знаем. И почитай в записке повнимательней про этого Степанова. Что-то во всем этом есть! Иди работай.
        Берия не успел договорить, как на столе зазвонил один из телефонных аппаратов. Звонок был из Кремля. В поднятой Берией трубке раздался голос Сталина. Только два слова с грузинским акцентом:
        - Срочно приезжай!
        «Не „здравствуй“ и не „до свидания“», - отметил нарком. Не в духе. И причем заранее предупредил, что не в настроении. Иначе поручил бы позвонить кому-нибудь из подчиненных. Жди неприятностей. Он бросил взгляд на настольный календарь. Было 20 марта 1941 года. Внизу календарного листка рукой Берии написано: «Быть Кремль. 20.00. Голиков». Взглянул на напольные часы - 17 часов 15 минут. Что-то рано беспокоит. Молча стал одеваться.
        Из кабинета вышли вместе. В приемной Берия коротко бросил секретарю, но так, чтобы и Судоплатов понял, что сказанное касается и его:
        - До моего возвращения всем быть на рабочих местах!
        В этот день начальник Разведывательного управления Генерального штаба Советской армии генерал Федор Иванович Голиков представлял руководителям государства и Вооруженных сил доклад о планах нападения фашистской Германии на СССР. Один из трех вариантов развития событий полностью соответствовал плану «Барбаросса», осуществленному немцами три месяца спустя. Сталин, встретившийся с Голиковым заранее, пребывал в дурном расположении духа, негодуя на то, что ему предлагают не один, а несколько вариантов действий немцев.
        Вечером того же дня Сергей Георгиевич Мирк-Суровцев был доставлен из следственного изолятора НКВД СССР в Лефортово во внутреннюю тюрьму того же ведомства на Лубянке. Чисто выбритое тело свербело от порезов бритвой, кололось остатками волос, но все же дышало всеми порами кожи после долгой пытки вшами, грязью, нечистотами, потом и запекшейся на ссадинах кровью. Его переодели в какой-то полувоенный костюм, состоявший из гимнастерки и широких брюк навыпуск. Башмаки оставили прежние, но выдали носки, которые казались воплощением ласки для израненных побоями ступней ног. На ужин дали картошку, сваренную целиком, ломтик черного хлеба и - о чудо - чуть темный чай с сахаром. Камера была намного меньше лефортовской, но не в пример последней теплой, даже уютной, если может быть уютной тюремная камера. Кроме деревянного топчана для сна был здесь и небольшой столик, как и табурет, привинченный к полу. Последнее указывало на то, что ему придется вспомнить, что когда-то он умел писать и читать. Но что самое удивительное, имелось некое подобие унитаза, которое он когда-то видел на заграничных вокзалах. Был даже
умывальник. Очевидно, здесь содержали высокопоставленных узников Страны Советов. Он уже давно приобрел чисто тюремный навык жить одним днем и радоваться тому, что относительно хорошо, в зэковском понимании ценностей: «День прошел, и черт с ним!» Не к ночи будет помянут. Прошептав молитву, он сразу же провалился в желанный сон. Снилось море. Снилось, что он лежал на раскаленном песке пляжа, глядя в синее, без облачка, небо, и отчетливо слышал шум моря, в который врывались радостные голоса женщин и детей. Здоровый, полный сил. «Я ведь еще не старый человек», - вспомнил он. Говорят, сны на новом месте иногда сбываются. И, находясь в состоянии сна, Сергей отчетливо осознал и запомнил это. И снова снились лето и море. Море и лето.
        Глава 5. Дела полковничьи

1911 год. Июнь. Санкт-Петербург
        Полковник царской армии Александр Николаевич Степанов был человеком примечательным. Отец его, Николай Федорович Степанов, заслуженный генерал, участник двух русско-турецких войн, женился поздним браком на фрейлине двора его императорского величества Александра III Анне Николаевой. Несмотря на двадцатилетнюю разницу в годах, брак оказался счастливым. С разницей в год родились трое детей, крестными родителями которых неизменно были сам император Александр III и императрица Мария Федоровна, выступившие когда-то инициаторами женитьбы уже немолодого генерала и голубоглазого ангела Анечки.
        Александр, родившийся в семье третьим по счету, вслед за своими сестренками Машей и Сашей, пользовался особым расположением крестных родителей. На шутливый упрек жены за то, что он к собственным сыновьям - великим князьям Николаю, будущему царю Николаю II, а также к Георгию и Михаилу - относится с меньшим вниманием, царь шутил:
        - Оно и понятно, душа моя! Он, как и я, Александр-третий.
        Маленький Александр-третий унаследовал ангельский облик матери, а из глубин степановской родословной вытянул в свой характер живость ума, непоседливость, силу и редкое бесстрашие. Будучи совсем еще малышом, улучив момент, таскал за хвост свирепого цепного пса в родительском имении. И что удивительно, последний терпел такое, казалось бы, полное неуважение к себе. Он вылизывал почти всегда чумазую мордашку барчука, понимая своей собачьей душой, что барчук незлобен и щедр. В три года с плачем и ревом Сашенька раз и навсегда вырвал у взрослых право садиться не на игрушечного, а на настоящего, живого коня. А в пять крестный - Александр III - подарил ему жеребенка. Поистине царский подарок, прибавивший хлопот родителям. Радости же младшего Александра-третьего не было предела.
        В детстве он часто играл с великими князьями. Царственные родители благосклонно смотрели на такое общение, несмотря на то что после таких игр их дети иногда украшались синяками. Царь и царица считали, что наследникам престола будет на пользу такое общение. А то, что младший великий князь Михаил обретал в лице Саши покровителя и защитника перед старшими братьями, делало его особенно любимым у Марии Федоровны.
        Но дети взрослели. С возрастом Александр стал тяготиться этим общением. Воспитанный в монархических традициях, он с неудовольствием замечал, что у товарищей его детских игр, великих князей, по его мнению, отсутствует сознание своего будущего предназначения. В чем он, безусловно, был прав. И это делает честь его проницательности еще в юном возрасте.
        После смерти отца мать всерьез решилась взяться за воспитание сына по своему собственному усмотрению и вместе с императрицей определила Сашеньку в пажеский корпус, чтобы изначально отлучить сына от военной карьеры. С этого момента близости между матерью и сыном больше не было. И только крестные родители еще как-то могли влиять на непокорный, живой характер крестника. И то потому лишь, что были царственными особами.
        Выйдя из пажеского корпуса, к ужасу матери и неудовольствию матери крестной, Александр выбрал военную карьеру. Службу начал в лейб-гвардии кавалергардском полку, шефом которого была сама императрица, его крестная. Успешно закончив Николаевскую академию Генерального штаба, принимал участие в Русско-китайской и Русско-японской войнах. Был награжден за храбрость. Теперь уже вдовствующая императрица отслеживала жизненный путь крестника. Но это было тем приятнее делать, что он сам благополучно продвигался по служебной лестнице, и ее, как и настоящую мать, беспокоило лишь то, что Александр не женится второй раз после смерти во время родов своей первой жены.
        Императрица Мария Федоровна приобрела с годами большое значение в жизни Александра Николаевича. Постепенно она стала единственным близким ему человеком. Только ей он мог доверить свои личные, а иногда даже государственные тайны и получить от нее и материнское благословение, и мудрый совет старшей представительницы царствующей династии. Столь тесные отношения с вдовствующей императрицей, которую после кончины Александра III стали называть Гневной, не были тайной и придавали вес в обществе этому полковнику. Но даже незначительный намек на высокое покровительство мог стоить зарвавшемуся смельчаку дорого. За Степановым закрепилась дурная слава бретера. Тайные дуэли, несмотря на официальный запрет, все же происходили. С царем Николаем II Степанов с годами виделся все реже. После смерти брата царя, Георгия, в смерти которого он винил Ники, а также после женитьбы, которую он, как и Гневная, считал неудачной, встречались они только на официальных приемах. Две-три ничего не значащие фразы о безоблачном детстве. Вот и все общение.

* * *
        В то летнее утро 1911 года Александр Николаевич пребывал в раздражении. Он ждал телефонного звонка своего курьера. Курьер должен был сегодня утром прибыть из Берлина. Разведка того времени считала курьерскую связь самой надежной. (Часто это так и сейчас.) В то же время телеграфных аппаратов было очень мало. Петербургский телеграф работал, но обслуживал ничтожное количество телеграмм. Так что даже в экстренном случае прибегнуть к нему было нельзя без риска провала. Средневековой голубиной почтой пользовались все реже и реже. Как человек современный, Степанов установил телефон одним из первых в Петербурге. И сразу же стал его использовать в своей работе.
        Беспокойство терзало его все утро. Одаренный интуицией, полковник не находил себе покоя. «Что произошло? Что могло произойти?» - спрашивал себя он.
        Курьер, красивая аристократичная дама, когда-то рекомендованная ему Гневной, никогда еще не подводила. Он уже выяснил, что поезд из Берлина прибыл два часа назад. Не успел он в очередной раз предположить, что могло произойти, как зазвонил телефон. Он выждал паузу и, сняв наушник аппарата, приложил его к уху. Другой рукой он держал разговорное устройство на подставке. Внутренне собравшись, Александр Николаевич спокойно произнес:
        - У аппарата.
        - Это я, милый. Надеюсь, ты не потерял меня? - пропел в телефонной трубке мелодичный женский голос.
        Степанов также расслышал мужской смех. Конечно, он потерял...
        - Елена, я понял, что вы не одни. Что случилось? Где вы?
        - Расхворался племянник. Я сейчас в гостях. Очень милая супружеская пара.
        Снова послышался смех нескольких мужчин.
        - Мы познакомились в пути... Нет-нет... Сегодня вряд ли... Давай встретимся на следующей неделе. Не спрашивай... Не будь так ревнив... А еще у меня для тебя есть открытка из Берлина... Сущий пустяк, но тебе будет приятно, - продолжала женщина.
        Елена Николаевна, как могло показаться со стороны, говорила полный вздор и весело смеялась. Степанов же, не отвечая, понял главное: она привезла новости о том, что трону угрожает опасность. Слово «племянник» было ключевым для любого сообщения. То, что «племянник заболел» могло означать что-то весьма серьезное, вплоть до начала военных действий в самое ближайшее время. Из этого следовало и то, что шифровка, находящаяся у курьера, содержит самые срочные сведения.
        Барышня-телефонистка, соединившая двух телефонных абонентов, невольно стала прислушиваться. Какая-то сумасшедшая звонила, надо полагать, своему любовнику и разговаривала сама с собой. Но звонила она из квартиры Георгия Сазонова - литератора, издателя, председателя писательского клуба, в котором собирались отнюдь не писатели, а сплошь и рядом самые скандально известные личности столицы. Во время разговора то и дело слышался смех нескольких женщин и мужчин. В том числе слышался смех и самого Распутина, который барышня-телефонистка уже узнавала. Да и спутать его ржание с чьим-то другим было невозможно. Но самое интересное было то, что любовник вдруг спросил, почти крикнув:
        - Шут?!
        - О да, мой друг! - теперь без театральных ухищрений воскликнула женщина.
        Телефонистка решила, что любовник тоже сумасшедший. Конечно, все потешались над Распутиным, о котором ходили легенды, но шутом его именовать было нельзя. Степанов же, называвший Распутина словом неприличным, в этот раз воспользовался определением Гневной.
        - Дожила. Шут гороховый в спальне моего сына, - однажды произнесла Мария Федоровна.
        Позже, переселившись с Английского проспекта на улицу Гороховую, ставшую не менее знаменитой, чем Фонтанка или сам Невский проспект, Распутин точно подтвердил прозвище «горохового шута», бытовавшего в окружении Марии Федоровны. Степанов, дрожа от гнева, произнес одно только слово «жди» и положил трубку. Телефонистка в недоумении выслушала еще несколько фраз хохочущей, сумасшедшей дамы и произнесла положенное в таких случаях:
        - Разъединяю.
        Примерно через полчаса к писательскому клубу подъехал дородный жандармский полковник с большой окладистой бородой а-ля Александр III, какие носили еще разве только в глубокой провинции.
        Полковник подошел к одному из филеров, которые в последнее время превратились в охрану Распутина, и грозно спросил:
        - Григорий Ефимович здесь?
        - Так точно, ваше высокоблагородие! - отрапортовал шпик.
        Подошли еще два переодетых полицейских. Стали спорить: откуда взялся этот полковник? Вроде такого раньше не видали. Решили, что переведенный откуда-то из провинции. «Бородища-то какая», - говорили восторженно. Пока они гадали, откуда этот полковник, тот поднялся на второй этаж и вошел в гостиную, которую превратили в канцелярию прошений. Как и в настоящей канцелярии, здесь в ожидании сидели люди. Разве что состав был более демократичным. Были представлены все слои русского общества - от крестьян до дворян. Преобладали женщины. Он грубо, почти басом спросил:
        - Где?
        Секретарь невольно взглянул на дубовую дверь и вышел из-за стола. Хотел было что-то спросить и тут же полетел в сторону, отброшенный, точно шинель, могучей рукой полковника. Кроме самого Распутина, в комнате находился столичный издатель и глава писательского клуба Георгий Сазонов, который был более известен не как литератор и журналист, а как общественный деятель с сомнительной репутацией.
        - Кто из них тебя похитил? - водевильно грохотал голосом полковник. - А ну-ка, ну-ка иди сюда, - поманил он наманикюренным пальцем Распутина. Надел перчатки. Указательным и средним пальцами левой руки он захватил нос Распутина. Нагнул его и левым коленом снизу ударил. Было слышно, как клацнули гнилые зубы. - Это тебе привет от сибирских губерний, отец родной.
        - Что вы себе позволяете? - вскричал Сазонов.
        Свободной рукой Степанов ухватил его за бородку-эспаньолку. Со всего размаху стукнул лбами Распутина с Сазоновым. Женщина-курьер выскользнула за дверь. Степанов (это был он) снял перчатки и бросил их в лицо Сазонову.
        Степанов сидел за письменным столом в своем кабинете. Он только что закончил дешифровку послания из Берлина. Агент сообщал, что в августе этого года готовится покушение на кого-то из высших особ империи. Агент служил в германском Генеральном штабе и являлся адъютантом одного из руководителей этого штаба. Мало того, он был родственником одного из приближенных кайзера Вильгельма. Помогла получить такого ценного агента все та же Мария Федоровна, Гневная. Степанову однажды выпала честь сопровождать императрицу в поездке по Европе, и он сумел эту поездку использовать с огромной выгодой для русской контрразведки. Он приобрел огромное количество знакомых и приятелей при всех монархических дворах Европы. В том числе столь замечательным образом он подружился с капитаном немецкого Генерального штаба.
        По прошлому опыту общения он знал, что при дворе Вильгельма разбираются в русских делах лучше, чем сами русские. Понимал он и то, что если «дядя Вили» задумал какое-то покушение, то сделает это чужими руками. Хотя в данном случае, убежден был Степанов, кайзер ничего не замышлял. Он просто откуда-то знает, что это замышляют другие. Итак, покушение...
        Август. Почему август? Только сделав несколько звонков по телефону, Степанов выяснил, что на август намечены торжества в Киеве. Формальным поводом послужило открытие двух памятников - Святой Ольге и Александру II. Предполагается приезд царственных особ и всех высших сановников империи. Полковник выругался. Немцы опять осведомлены лучше, чем мы сами. Кто является объектом покушения? Без всякого сомнения Степанов отверг личности царственных особ. Нарушать равновесие в Европе сейчас никто не заинтересован. Да и не революционер же кайзер. Здесь что-то другое. А значит, это может быть только один человек - Столыпин. Казалось бы, чему удивляться? Покушения на Столыпина следовали одно за другим.
        «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!» - крикнул Столыпин с трибуны первой Думы. Великая Россия никому не нужна, продолжал рассуждать полковник. И в этом кайзер - первый союзник революционеров всех мастей. «Не желает, дурак, понимать, что такая держава, как Россия, - первый гарант существования Германской империи», - сказала однажды Гневная. Степанов считал так же, но в отличие от Марии Федоровны его очень интересовали детали. В частности, эта: почему немецкий Генеральный штаб обсуждает такие вопросы, как покушение на русского премьера? Столыпин у власти - это сильная в будущем Россия, а кайзер не желал бы воевать с сильным противником. Так получается, что Столыпин - угроза немецкому милитаризму.
        И что делать с этим сообщением? Начальнику штаба он сегодня же доложит. Генерал разведет руками и скажет: «Это не наша епархия. Это дело МВД». МВД - это сам Столыпин. Столыпину он не может сообщить, потому что нужно указать источник. Этого делать категорически нельзя. Да и сам он не может так вот запросто явиться к премьер-министру. Обратиться через великого князя Николая Николаевича? Это не тот человек. Казалось бы, самое простое - сообщить Ники. Но Ники без царицы давно уже ничего не решает. И опять же Распутин, провались он пропадом! И все же долг велит найти способ предупредить премьера. «Вообще давно пора понять, что нужно иметь единую мощную контрразведывательную и разведывательную организацию, для разрешения таких, как эта, ситуаций, - продолжал рассуждать полковник, - организацию, объединяющую под одной крышей разведку, контрразведку и внутренние дела. Мало того, в отдельное подразделение такой организации выделить отдел по борьбе с революцией. Сейчас разведывательную информацию независимо друг от друга собирают три ведомства: Министерство иностранных дел, Министерство внутренних дел в
лице охранного отделения и Генеральный штаб. Казалось бы, все логично: дипломаты занимаются сбором политической информации, охранка занимается революционерами, а военные - делами военными. Но вот лежит у него на столе информация, пришедшая из немецкого Генштаба, и носит она чисто политический характер. А сам факт обсуждения немцами грядущего покушения, да еще с указанием времени этого покушения - проанализировать некому. А если тот же кайзер вздумает использовать революционеров в борьбе с Россией? Например, для разложения армии в грядущей войне?»
        Однажды Степанов попробовал завести разговор на эту тему с Марией Федоровной. И понял, что при монархии создать такую организацию невозможно.
        - Да вы с ума сошли, Александр! Это же змей о трех головах! Вы хотите создать организацию, которая будет готовить заговоры против моего сына?
        Слишком смело для своего времени мыслил полковник Степанов.
        Спустя десять лет, в 1922 году, в Париже, белоэмигранты обсуждали, чем вызвано переименование ЧК в ОГПУ. Строили предположения. По обыкновению, спорили до хрипоты. Он же улыбнулся самой горькой в своей жизни улыбкой. Он понял: большевики создали именно такую организацию. Надо полагать, не без помощи его бывших подчиненных они создали организацию, о которой он мечтал. Одно название большевистской организации чего стоит! Объединенное главное политическое управление. Это не Чрезвычайная комиссия! Времена ЧК прошли!
        - Финита ля комедия, господа! - сказал тогда Степанов. - Отныне любая контрреволюционная деятельность на территории России невозможна! А вот нам теперь ни в одной стране мира покоя не будет! Обратил бы ваше внимание, господа, на то, что разведка, контрразведка и политический сыск объединены большевиками под одной вывеской.
        В течение десяти минут он написал докладную записку на имя исполняющего обязанности начальника Генерального штаба генерала Поливанова. Позвонил в колокольчик. Вошла Степанида - его экономка.
        - Степанидушка, пригласи сюда нашу гостью и накрывай на стол.
        С легкой улыбкой на губах вошла Елена Николаевна - уже знакомый нам курьер из Берлина.
        - Присаживайтесь, сударыня.
        Дама с любопытством оглядела кабинет Степанова. Не спеша и грациозно присела на диван. Степанов встал, прошелся по кабинету.
        - Итак, сударыня, я жду объяснений. Почему, сойдя с поезда, вы не отправились на конспиративную квартиру, а решили провести время в компании с мерзавцами?
        - Все не так просто. В поезде я познакомилась с Сазоновым. Но я не думала, что его будет встречать сам главный мерзавец.
        - И что из этого следует?
        - Мерзавец буквально затащил меня в автомобиль. Вы же знаете, как ведет себя этот господин. Я не хотела устраивать скандал. Это понятно?
        - И предоставили устраивать скандал мне? Последствия этого скандала даже трудно предположить. Вы, как дама, могли бы найти более легкий способ выйти из сложившейся ситуации. Без мордобитий и погонь.
        - Что вы этим хотите сказать?
        - Есть огромное количество дамских уловок, к которым вы не пожелали даже прибегнуть.
        - Уж не оскорбить ли вы меня желаете? - лукаво улыбнулась женщина.
        - Ничуть.
        Так же грациозно, как минуту до этого присела, Елена Николаевна встала. Повернулась спиной к Степанову. Было понятно, что она что-то достает из декольте. Когда она повернулась, на щеках ее горел непритворный румянец. Было видно, что она действительно смущена. Она расправила небольшой листок бумаги и, опустив глаза, протянула его полковнику.
        - Вот.
        - Что это? - также смутившись, спросил Степанов.
        - Возьмите, возьмите. Это же не бомба. Хотя кто знает? Может быть, это опасней бомбы.
        Степанов взял измятый листок. Это был чек на сумму двести тысяч рублей, выписанный на предъявителя. Название банка ничего ему не говорило. Кажется, какой-то немецкий банк. Озадаченный полковник повертел чек в руках с таким видом, что, казалось, вот-вот его понюхает. Видя эту картину, Елена Николаевна рассмеялась. Она представила, как полковник Генерального штаба выясняет, чем пахнет чек, только что вынутый из декольте. Полковник тоже рассмеялся.
        - Мне, право, неловко спрашивать, откуда это. Впрочем, откуда - я уже видел.
        Елена Николаевна уже без улыбки продолжила:
        - Вероятно, желая таким образом меня обольстить, Сазонов еще в поезде показал мне этот чек. Вытащить ценную бумагу в поезде возможности не представилось. Показать-то он показал, но постоянно прикасался к груди, как бы проверяя, на месте ли бумажник с чеком. Поэтому я решила продолжить знакомство с этой компанией.
        - Что ж, вы поступили, наверное, правильно. Хотя с меня было бы довольно и того, если бы вы просто сказали, что видели чек иностранного банка у Сазонова.
        - Вы опять желаете меня оскорбить?
        Степанов долго смотрел в зеленые глаза своего агента. Она нравилась ему. Опытный обольститель, он чувствовал, что женщина влюблена в него. Не будь этой влюбленности, он бы давно пошел на сближение с ней. Но в отличие от нее он влюблен не был. И менять привычный образ жизни не желал. Холостяцкие привычки - это те дурные привычки, от которых труднее всего избавиться. Пристрастие к алкоголю и табаку - сущий пустяк по сравнению с определенным укладом жизни. А иметь дело с влюбленной и отвергнутой женщиной опасно. В его случае более, чем в любом другом.
        - Я мог бы сказать, что вы умница, но для красивой женщины это равно оскорблению. Я бы мог сказать, что вы сущий ангел, но вы сами понимаете, что мы с вами заняты отнюдь не ангельскими делами.
        - Вы действительно намерены сегодня говорить мне одни гадости? - В голосе женщины послышались нотки, предвещающие скорые слезы.
        Степанов взял руку Елены Николаевны и, склонившись, нежнее, чем требовал этикет, поцеловал ее. Она положила свободную руку на седеющую голову полковника.
        Именно эту сцену застала явившаяся без обычного стука в дверь экономка Степанида. Господа смутились. Грозно взглянув на свою экономку, Степанов ничего не сказал ей. Обратился к Елене Николаевне:
        - Благодарю вас.
        В ответ та снова рассмеялась:
        - Мне нужно, как солдату, кричать «рада стараться»?
        «Черт бы побрал этих женщин! Один непродуманный шаг, и они моментально берут дело в свои руки», - подумал Степанов.
        - Ступайте в столовую. Я сейчас приду.
        Он положил чек в конверт. В раздумье постоял минуту. Затем положил еще какие-то бумаги со стола в сейф. Запер его. Скандала, которого он опасался после посещения литературного клуба, он был теперь уверен, не будет: «Афишировать свое темное финансирование негодяи не решатся. Но будут разыскивать Елену. Возможно, объявят воровкой. Как этого не хочется, но ее нужно пока оставить здесь, у себя. А может быть, хочется?»
        Он ехал на извозчике в Главный штаб. Прогуливавшиеся дамы обращали свое внимание на красивого полковника, проезжавшего мимо. Полковник, предавшийся грустным размышлениям, не обращал внимания ни на дам в легких летних платьях, ни на чудную, редкую для столицы солнечную погоду. Мысли его занимал этот чек на предъявителя. «Что за банк? Кому принадлежат его активы? Даже оприходовать эти деньги проблема. Хотя оприходовать - наоборот, проблем не будет. Не ворует теперь разве только ленивый. Скажи он, что не знает, как оприходовать эти деньги, и его поднимут на смех». И все же брало верх профессиональное любопытство: «Чьими финансовыми услугами пользуются проходимцы? Почему так сложно? Не к министру же финансов Коковцеву обратиться за разъяснениями? Хотя почему нет? Как раз министр финансов и может пролить свет в этом темном деле. И опять же... Что из этого следует? Ну будет он знать. А сделать что он сможет, кроме как поделится информацией с Гневной. Эх, Ники, Ники, куда ты ведешь Россию и себя! Хотя Ники уже никого никуда давно не ведет. Не хочется верить, что теперь, как ворованную лошадь, ее тащит
под уздцы Распутин». Как ему, дворянину, офицеру, была противна даже мысль, что бывший конокрад в этот раз уворовал саму Россию! «И все же нужно встречаться со Столыпиным и с его помощью затем встретиться с министром финансов Коковцевым», - подвел он итог своим терзаниям.
        Двуколка остановилась. Степанов поднял глаза и увидел городового. Невольно вздрогнул из-за сегодняшнего происшествия. Городовой отдавал ему честь. Дальше нужно было пройти пешком. Дожили. После революции 1905 года были введены ограничения для транспорта вблизи некоторых государственных учреждений. Как будто это могло спасти от террористов! Он рассчитался с извозчиком и пешком направился в направлении Главного штаба. Не доходя нескольких метров до знаменитой арки, он увидел молоденького офицера, которого сразу же узнал. На экзамене в академию подпоручик показывал прекрасные знания по всем предметам и, что особенно поразило Степанова, по иностранным языкам. В академии полковник вел семинары по разведывательной работе и потому обратил внимание на этого молодого человека. Подпоручик стоял в явном замешательстве и растерянно смотрел на Степанова. Степанов поприветствовал подпоручика в ответ, но не прошел мимо. Остановился. Что-то говорило ему, что нужно остановиться. Левой рукой молодой офицер держал папку для бумаг, обтянутую коричневой кожей. Сам же стоял по стойке «смирно».
        - Вы что-то хотите мне сказать?
        - Подпоручик Мирк-Суровцев! - представился офицер.
        - Вспомнил. Почему вы находитесь здесь? Что-то случилось?
        - Ваше высокоблагородие, я обойден при зачислении в академию. - Голос подпоручика дрогнул.
        - Что значит обойден? Вы хотите сказать, что не зачислены?
        - Никак нет. Именно обойден. Я был в списках зачисленных, а вчера был вызван в академию и мне было объявлено, что...
        «Того и гляди расплачется, - подумал Степанов. - В таком вот состоянии и стреляются молодые подпоручики. Любая несправедливость для них смерти подобна. Чистые наивные души».
        - А это, - полковник указал на папку, - надо полагать, прошение на высочайшее имя? Дайте сюда! - Степанов взял папку из рук подпоручика. - Я разберусь. А вы пока погуляйте по Невскому проспекту. Ровно через час подойдете сюда. - Распорядился полковник и, резко повернувшись, решительно зашагал под своды арки.
        Суровцев слышал, как хлопнула одна из дверей и эхо гулко отозвалось в зажатом пространстве. Он видел двери по бокам аркового прохода, но не предполагал, что ими пользуются офицеры Генштаба. Ему почему-то казалось, что эти двери предназначены для вспомогательных служб, а офицеры Генерального штаба входят только через центральный вход. Многие так и делали, но не Степанов, знавший прекрасно все здание и предпочитавший сокращать переходы.
        Не зная, горевать ему или радоваться, по совету полковника подпоручик Сергей Мирк-Суровцев отправился на Невский проспект.
        Степанов же, покружась в лабиринте лестниц и переходов, известных, кроме него, наверное, только смотрителю здания, направился в одну из многочисленных канцелярий штаба.
        Необходимо сказать, почему он решил принять столь живое участие в судьбе подпоручика. Поступать в Академию Генерального штаба офицер начинал еще в своем полку. Наиболее достойные затем держали экзамен уже в дивизиях. Принимали эти экзамены исключительно бывшие выпускники академии. За дивизионным экзаменом следовал экзамен при штабе армии или военного округа. Из 1500 поступавших в округе к дальнейшим экзаменам допускались 400 —500 человек. И уже из этой группы достойных офицеров 100 —120 человек держали экзамен в самой академии на двадцать учебных мест.
        Молодость и умная голова. Плюс знание языков. Степанов просто посчитал непозволительным для себя шагом не помочь офицеру. К тому же ему нужны были толковые офицеры в свое подчинение.
        Начальником канцелярии был его приятель, и потому, поздоровавшись, Степанов без обиняков спросил:
        - Алексей, растолкуй мне, что за история с нынешним зачислением в академию? Молоденький подпоручик, совсем мальчишка, - напомнил Степанов.
        - Вот ты о чем, - сразу же понял офицер. - Суть дела такова. Среди поступавших офицеров оказались двое, один из которых совсем молоденький, а у другого последний год возрастного ценза для поступления. Приемная комиссия разошлась во мнении, кого принимать. Как назло, проходные балы у них до десятой доли совпали. Решили, наверное, что молодой может еще не раз поступать.
        - Так и зачислили бы обоих, раз оба достойны!
        - Ну, - развел руками начальник канцелярии, - сие не от меня зависит.
        - А почему до этого в списках зачисленных подпоручик был?
        - Ей-богу, не знаю. Да тебе-то что за дело до этого подпоручика?
        - Алексей, ты в провинциальных гарнизонах был?
        - Конечно.
        - А не доводилось тебе посещать тамошние кладбища?
        - При чем здесь кладбища?
        - На кладбищах для самоубийц там похоронены сплошь и рядом одни молоденькие прапорщики, подпоручики и поручики. Посуди сам. Что делать и чем заниматься такому вот подпоручику в каком-нибудь Бердичеве? При светлой голове и знании двух европейских языков! Один путь - это тихо спиться, а другой - на кладбище самоубийц. Будь добр, сделай для меня выписку из протокола заседания приемной комиссии.
        Пока Степанов шел по коридорам штаба и решал, куда зайти в первую очередь - в Разведывательное отделение или к начальнику Генерального штаба, на него вышел полковник Бонч-Бруевич. Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич, как и Степанов, работал в контрразведке. Еще не доходя до Степанова и не здороваясь даже, он воскликнул:
        - Слава Богу! Я вас нашел. Здравия желаю!
        - Здравствуйте, Михаил Дмитриевич. Не иначе что-то случилось?
        - Вас вызывает начальник Генштаба.
        - Я, собственно говоря, туда и направляюсь, - шагая по коридору, сказал Степанов. Он понял, что его сегодняшние приключения будут иметь последствия. - Зачем вызывают?
        - Именно об этом я и хотел вас предупредить. Да остановитесь же вы в конце концов!
        - Что-то очень серьезное?
        - Как вам сказать? И да и нет. Кто-то сегодня избил Гришку Распутина.
        - А я-то здесь при чем?
        - Я и не говорю вам, что вы причастны. Кто бы это ни сделал - сделал правильно. Дело в том, что все решили, будто причастна контрразведка. Выслушайте и не перебивайте меня. Все подозрения исходят от самого военного министра.
        - Хоть и не принято в нашей среде о начальниках дурно отзываться, а хорошие слова что-то на ум не приходят.
        - Я посчитал своим долгом предупредить вас об этом. Сами понимаете, из всех наших офицеров, пожалуй, только вы и способны на такой, я считаю, достойный шаг.
        - Дожили. Надавать по прыщавой морде бывшему хлысту - верх офицерской доблести.
        - Так это вы?
        - Конечно же, нет, Михаил Дмитриевич. Вы не уходите никуда в ближайшие полчаса. И еще одна просьба: Самойло и Николаева с Потаповым разыщите, если они не в штабе. У меня к вам разговор. Думаю, что начальство долго не задержит. Вот что. Давайте встретимся в буфете. Через полчаса.
        Исполняющий обязанности начальника Генерального штаба Алексей Андреевич Поливанов прохаживался по кабинету. Работы было много, но звонок военного министра Сухомлинова выбил его из рабочего ритма. Лихорадило весь штаб. Причиной этой лихорадки отчасти был и он сам. Будучи командующим Киевским военным округом, он сейчас исполнял обязанности начальника Генштаба. Дело ли? В самом штабе к нему относились с подозрением, потому что он, как и нынешний военный министр, приехал из Киева. Авторитет военного министра Сухомлинова был так низок, что личный авторитет и заслуги Алексея Андреевича просто не воспринимались на фоне бездарных, а порой просто глупых приказов министра. Чего стоил, например, приказ о ликвидации пограничных областей и перевод гарнизонов в глубь страны? Это при подготовке к войне! Зная Сухомлинова, Поливанов не сомневался, что это дурость. Но контрразведка заговорила о прямом предательстве. Хотя в военном деле и простая глупость есть преступление. А здесь в доказательство были приведены имена из круга знакомых министра вне службы. Поливанов не без удивления отметил, что все киевские
знакомые перекочевали в столицу. И Бог с ними, со всеми этими фишманами, фурманами, марголиными и бродскими. Эти всегда крутились около поставок для армии, но австрийский консул Альтшуллер... По словам контрразведчиков, последний в прошлом году был награжден австрийским орденом Франца Иосифа. За что, спрашивается? Альтшуллера Поливанов, также по Киеву, знал лично и близко не подпускал к делам военным.
        Пройдет время, и, уже будучи сам военным министром, Поливанов прогонит поганой метлой этих поставщиков армии, среди которых окажется и Альтшуллер, но чего это будет стоить в 1917 году! К слову сказать, не так уж и удивителен факт перехода офицеров Генштаба на сторону советской власти, принимая во внимание их осведомленность. Забегая вперед, скажу, что Поливанов перешел. Свой жизненный путь генерал закончил в 1920 году в Риге, где консультировал советское правительство на советско-польских мирных переговорах. Но вернемся в лето 1911 года.
        Военный министр Сухомлинов ни минуты не сомневался, что к событиям на улице Гороховой причастна контрразведка. Кто еще мог дерзнуть? Он поручил Поливанову разобраться и, если это так, примерно наказать виновных. Поливанов понял, что сам военный министр не заинтересован в огласке причастности офицеров контрразведки к этому происшествию, но приказ нужно выполнять. Также он успел выяснить, что из всех офицеров только Степанов, имея где-то наверху покровительство, мог пойти на такое. Но он ни минуты не сомневался в том, что сделал это Степанов отнюдь не из хулиганских побуждений. Вероятно, где-то пути контрразведки впрямую пересеклись с Распутиным. Поливанов раздраженно сломал карандаш. Ему, генералу, приходится заниматься черт знает чем. А между тем невпроворот самых срочных дел. У него начала дергаться шея - следствие боевого ранения. В минуты волнения всегда было так, что еще больше раздражало генерала.
        - Разрешите войти? - приоткрыв дверь, спросил Степанов.
        - Войдите.
        - Ваше высокопревосходительство, полковник Степанов по вашему приказанию прибыл! - доложил Степанов и замер по стойке «смирно», как в строю.
        В то время в армии было такое понятие: «есть начальство глазами». Так вот именно это и проделывал Степанов. Он знал, что Поливанов расположен к нему, и посчитал, что такое поведение будет кстати. И не ошибся. Поливанов вдруг почувствовал, что раздражение уходит. Сразу же пропал нервный тик, как только он взглянул на подчеркнуто серьезное лицо полковника. Во всей фигуре офицера все было безукоризненно серьезно. «Конечно, это Степанов отметился у Распутина», - понял генерал. Будь хотя бы легкий намек на непочтение или же робость, и неизвестно, чем закончился бы этот разговор. Кроме того, ни тени раскаяния во всем облике полковника также нельзя было отыскать. Полная, даже чрезмерная серьезность. Действительно «ел начальство глазами». Это-то и было забавно. Генерал едва сдерживал улыбку. И в этом конкретном случае сам Поливанов повел себя не совсем обычным образом. Пройдясь по кабинету под неотступным взглядом Степанова, он замер и, не глядя на него, нарочито строго, с расстановкой, начал выговаривать Александру Николаевичу:
        - Как посмели вы, полковник Генерального штаба его императорского величества, поднять руку на самое святое в Отечестве нашем? - Тут он сделал паузу и с таким же серьезным лицом, как у Степанова, произнес: - На народ...
        Сам от себя не ожидая такой склонности к актерству, он отошел подальше, чтоб не рассмеяться.
        - Так что же вы молчите? - резко обернувшись, спросил Поливанов.
        - Народ безмолвствует! - четко ответил полковник словами из пушкинского «Бориса Годунова».
        В этот раз Поливанов не смог сдержаться и рассмеялся.
        - Ну довольно, Александр Николаевич. Посмеялись - и будет. Я ни на секунду не сомневался, что вы не имеете никакого отношения к давешним событиям. Так и доложу военному министру. Я смотрю, вы с бумагами. Что у вас? Давайте. И присаживайтесь, голубчик.
        Степанов положил перед генералом свою служебную записку с изложением сведений, пришедших из Берлина. Генерал углубился в чтение. Долго и внимательно читал.
        - Да, - генерал закончил чтение, - это крайне серьезно. Я сегодня же доложу военному министру. Действительно странно, почему предполагаемое покушение так занимает Берлин?
        - Ваше превосходительство...
        - Слушаю вас, голубчик.
        - Нельзя ли поставить в известность Столыпина лично?
        - Вы считаете, это необходимо сделать?
        - В нынешней ситуации, вероятно, да.
        - Хорошо. Я подумаю. У вас что-то еще?
        Степанов выложил из папки прошение Мирка-Суровцева о рассмотрении его дела, а также выписку из протокола заседания приемной комиссии. После изучения документов и рассказа полковника Поливанов быстро понял суть дела. Спросил, однако:
        - Чем вызвано такое горячее ваше участие в судьбе молодого человека?
        - Исключительно соображениями пользы для Отечества.
        - Не знаю, приму ли я дела в Генеральном штабе или опять вернусь в округ, но, пока я здесь, вы во всем можете на меня рассчитывать.
        Генерал взял выписку из протокола комиссии и положил в углу листа бумаги резолюцию: «Что за вздор? Зачислить и старого и малого! Поливанов».
        Степанов спустился в буфет, где он назначил встречу товарищам по службе, так как формально находился в отпуске. Это было в духе Степанова. Со дня на день ожидалось присвоение ему генеральского чина. Обычно должность начальника контрразведки считалась почетной отставкой. На нее метили те, кому нужно было досиживать месяцы и дни на военной службе. Удобно. Начальства над тобой почти никакого. Чем занимаетесь? Конечно же, тайна. И при этом все опасаются и уважают. Но Генштаб со скрипом, с усилием все же стал перестраиваться. В начальники контрразведки прочили Степанова. Степанов же не желал принимать эту должность. Наладить работу так, как это ему представлялось, ему не дали бы, а иначе он не мог. Нынешнее положение его устраивало. И он бы хотел его сохранить. Покровительство Марии Федоровны давало независимость, а свой отлаженный участок работы приносил и результат, и удовлетворение от дела. Но именно присвоение генеральского чина могло разрушить устраивавшую его ситуацию. Он прилагал все усилия, чтобы на эту должность был назначен Бонч-Бруевич. Это было бы полезно для дела и не вредило бы его столь
особому свободному положению.
        В буфете попивали чай четыре полковника контрразведки: уже известный Бонч-Бруевич, а также полковники Самойло, Потапов и Николаев. При появлении Степанова все трое встали. Степанов с подозрением посмотрел на чайные стаканы. Такое водилось в этом буфете. Иногда просили подавать себе коньяк под видом кофе, а вино под видом чая. Но все трое действительно пили чай. Генералы в своих кабинетах имели запас спиртного. Нижним чинам немыслимо было выпить на службе. Но что делать полковникам? Они не генералы, чтоб иметь право на коньяк в кабинете. А в буфете не выпьешь, поскольку это дурной пример подчиненным. Пьяницы, или, как сказали бы теперь, алкоголики, в Генштабе не приживались, но все равно выпивать в буфете выпивали.
        - А я, господа, с вашего позволения все же выпью. Больно суматошный день выдался, - заявил Степанов.
        Он рассказал о берлинских новостях. Выслушал поочередно всех троих. Такая форма доклада приносила свои плоды. Субординация, вбитая суровой дисциплиной кадетских корпусов и училищ, а затем и академией, никогда не пропадала, но обстановка буфета или ресторана вносила элемент непринужденности. Это вообще, наверное, чисто русское свойство - решать дела за обеденным столом. Иностранцев во все времена поражало, как русские умудряются договариваться, разрешать споры, заключать сделки и при этом без меры выпивать и закусывать. А вот!
        - Господа, я чувствую, что вас интересует сегодняшнее происшествие. Не буду ломать комедию перед вами. Конечно, на Литейном проспекте был я. Меня это не красит. Тем более я нарушил слово, данное своей крестной. Я обещал никогда не трогать мерзавца. Но события сегодняшнего дня вскрыли следующую проблему. Нам в срочном порядке необходимо вникать в банковское дело. Для контрразведки теперь это становится просто необходимым. Начиная с завтрашнего дня попробуйте взглянуть на наших подопечных через призму банковских операций. Посмотрите, кто оплачивает их счета? Соответствуют ли их расходы доходам? Я же со своей стороны свяжусь с Министерством финансов. Предвижу, нас ожидает масса открытий. Наступают новые времена. Если упустим этот аспект нашей работы - расплатимся по самому высокому счету. Сейчас мы отстали, но, думается, еще не безнадежно. Позвольте откланяться, господа, должен идти. Меня ждут. Честь имею!
        Как и было условлено, по прошествии часа Суровцев вернулся к арке Генерального штаба. У него появилась какая-то уверенность, что дело его будет решено. Стреляться из-за провала при поступлении он не думал. То есть он подумал об этом, и только. Он издалека увидел Степанова и двинулся навстречу полковнику. Не доходя пяти шагов до полковника, он, как предписывает устав, намеревался перейти на строевой шаг, чтобы снова приветствовать старшего по званию, но Степанов прервал его экзерсисы.
        - Прошу без церемоний, господин подпоручик. Новость у меня для вас хорошая. Ваше дело решено положительно. Сейчас готовится приказ о зачислении. Вы внесены в списки офицеров, зачисленных в академию.
        - Ваше высокоблагородие, я не в состоянии найти слов благодарности, - волнуясь, произнес Мирк-Суровцев.
        - Довольно. Я просто выполнил свой долг. А сейчас проводите меня и расскажите о себе. Особенно меня интересует, откуда у вас такое знание иностранных языков.
        Суровцев рассказал о своих удивительных тетушках, вызвав улыбку на лице Степанова. Рассказал, что с отличием закончил Омский кадетский корпус и Павловское военное училище.
        - Постойте. Почему Омский кадетский корпус? Вы что, из Сибири? - еще больше удивился Степанов.
        - Так точно, ваше высокоблагородие. Я родился в Томске.
        Степанов с еще большим интересом посмотрел на подпоручика. Действительно, молодой человек вызывал уважение. Не так часто в столице можно было встретить выходцев из Сибири. Еще ему вспомнился Томск.
        В начале лета 1891 года он был в Томске. Степанов должен был войти в число сопровождавших Ники и Жоржа - великих князей Николая и Георгия - в их путешествии через полмира. Но присоединился к путешествию он лишь во Владивостоке, когда Ники был уже без брата. Как узнал Степанов, из Бомбея Георгия отправили домой по причине болезни. Сам Ники отмалчивался, но от других Степанов знал, что во время путешествия братья поссорились и Николай толкнул Георгия в трюм фрегата «Память Азова», на котором совершалось это путешествие. Туберкулез, которым страдал Жорж, после этого падения вспыхнул с такой силой, что надежды на выздоровление улетучивались с каждым месяцем и годом. В целом от путешествия по Сибири осталось двойственное чувство. Поражали воображение бескрайние безлюдные просторы. Не поддающийся никакому описанию Байкал. Реки, любая из которых равна Волге, но не в пример мощнее ее и глубже. Не раз и не два на переправах, там, где еще не было мостов строящейся Транссибирской магистрали, сердце замирало от мысли: если сейчас оказаться за бортом - за какие-то секунды течение отнесет за сотню метров ниже.
        Томск тоже запомнился. Весь утопавший в зелени листвы, он куполами своих храмов, казалось, венчал природу божественной опекой небес. Впервые за время путешествия не донимала мошкара, которая до этого была основной неприятностью в пути, забивая рот и нос, лишая возможности спокойно есть, спать, даже думать. Постоянное жужжание и укусы буквально выводили из себя.
        В Томске они посетили могилу сибирского старца Федора Кузьмича. В часовне, воздвигнутой на месте его погребения, Николай попросил оставить его одного. Когда все стали выходить из часовни, он остановил Степанова. Цесаревич долго и неистово молился, чем серьезно Степанова удивил. А затем оторвал от икон глаза, полные слез, и вдруг произнес шепотом:
        - Здесь покоится мой двоюродный прадед.
        Все произошло так неожиданно и сказано было так горячо, что Степанов не решился спрашивать под сводами часовни. И лишь вечером, после клятвы строго хранить эту тайну, он услышал, что старец Феодор не кто иной, как император российский Александр I. Степанов слышал об этом и раньше, но одно дело слышать вообще, а другое - узнать тайну захоронения от представителя царской династии. Тогда это потрясло.
        Дни стояли удивительно теплые. По вечерам они выходили на маленький балкончик губернаторского дома. Бывший в свите цесаревича художник Кондратенко рисовал здание Троицкого кафедрального собора, точной копии московского храма. И работы того же архитектора Тона. После поведанной цесаревичем тайны Степанову стало понятно, почему копия храма, воздвигнутого в честь победы над Наполеоном, была возведена именно в Томске. Вероятно, это был подарок династии царю, победителю Бонапарта. Из аллей городского сада, находящегося поблизости, были слышны звуки духового оркестра. Также рядом находился еще один православный храм и лютеранская кирха. Такое могло быть только в Сибири. В других местах представители разных религиозных конфессий же предпочитают отделяться друг от друга расстоянием.
        Томск также запомнился своим единственным в Сибири университетом и необычайной ухоженностью, какой не наблюдалось ни в одетом в строительные леса Владивостоке, ни в чересчур удаленном Иркутске, ни в Красноярске, как и Томск, купеческом городе, но слишком затрапезном и бревенчатом.
        Прошло двадцать лет. Уже вступила в строй Транссибирская магистраль. Строительство дороги изменило Сибирь. Прежняя дикая необжитость края за эти десять лет улетучилась. Дважды еще Степанов бывал в Сибири. И оба раза это было связано с войной. С Русско-японской он возвращался через эти просторы тяжело раненным, с горечью от поражения в груди и с глухой злобой на бездарных военачальников. Но в Томске больше бывать ему не доводилось.
        - А что, старца Феодора Кузьмича по-прежнему почитают в Томске? - неожиданно для подпоручика поинтересовался Степанов.
        - Очень почитают, - ничуть не удивившись такому вопросу, ответил Мирк-Суровцев. - В Томске все убеждены, что старец не кто иной, как император Александр Первый.
        - Любопытно. И откуда проистекает такая убежденность? - поинтересовался полковник.
        - Среди сосланных в Томск в прошлом веке было много людей, видевших царя. Они его и опознали.
        Они расстались. Степанов отправился к себе, размышляя по дороге, как ему теперь выстраивать отношения с Еленой Николаевной, мысли о которой в течение дня несколько раз всплывали из подсознания. И мысли эти странным образом согревали душу. Уж не влюбился ли он?
        Сергей Мирк-Суровцев отправился гулять по Петербургу. Состояние его души также было приподнятым. Его ожидал отпуск на родину, встреча с тетушками, которые теперь, после его поступления в академию, будут необычайно горды им. И конечно же, он увидит Асю. Девушка с именем тургеневской героини в этом году окончила томскую женскую гимназию. Два года назад между ними завязалась переписка, которую родные и близкие девушки сначала осуждали, но все же приняли. Теперь же, с поступлением в академию, он становился и вовсе завидным женихом. Конечно, он не богат, как сын какого-нибудь томского купца, но карьерный рост ему теперь обеспечен. А в удачной военной карьере ни сам он, ни окружающие не сомневались.
        Ему также предстояло явиться по месту службы в 42-й Сибирский стрелковый полк, командиром которого являлся Николай Михайлович Пепеляев, отец его друга Анатоля, с которым они прошли и Омский кадетский корпус, и Павловское военное училище. И Николай Михайлович, относившийся к Сергею с отеческой теплотой и заботой, и сам Анатоль будут рады его успеху. Ожидали его радостные встречи с товарищами по полку.
        Он нарочно не спешил в казармы Семеновского гвардейского полка, где во время поступления в академию жили иногородние офицеры. Обуреваемый честолюбивыми чувствами, на душевном подъеме, он даже не заметил наступление вечера. Черного одеяла точно не хватило для северной столицы. Белая ночь рассеянным светом заполнила город, выравнивая от ряби водную гладь Невы и каналов. Вся жизнь империи перед войной и революцией была подобна той белой ночи, полной ожиданий и светлых надежд, пока ледяные ветры с Финского залива не принесли долгую зиму 1917-1918 года, с беспросветной тьмой, с выстрелами в темноте, со стонами раненых и воплями расстреливаемых. Пока не наступила настоящая, черная для империи, ночь.
        Глава 6. Рейд

1914 год. Август. Восточная Пруссия
        - Ложись! - крикнул кто-то из казаков.
        Четырехдюймовый немецкий снаряд, надсадно провыв в воздухе, с оглушительным треском разорвался в середине двора и своими осколками выбил последние целые окна во втором этаже дома.
        - Ваше благородие, тикайте до нас! - закричал из подвала вислоусый казак.
        Суровцев переждал, пока стекла и штукатурка осыплются, и, поднявшись, отряхнувшись от осколков, скачками бросился ко входу в подвал. Сразу же второй снаряд, завывая, пролетел где-то в высоте и разорвался на окраине городка. Затем снаряды стали рваться в округе без перерыва один за другим.
        Облака пыли были подняты в воздух. Взрывы вырывали целые куски из зданий. Это было не похоже на немцев. До сих пор они щадили свои города и села, применяя артиллерию только в поле или в лесу. Хотя сейчас они знали, что местные жители город покинули. А вот наступавшие русские части не могли знать, что несколько дней назад в немецких войсках сменилось высшее командование. Но перемены в поведении неприятеля были налицо. После сокрушительного поражения под Гумбинненом немцы медленно и верно приходили в себя. Тогда же стало очевидным то, что при дееспособной в целом армии Россия к войне не готова. Наличные боеприпасы были израсходованы в первые дни наступления, и подвезти их было невозможно не только из-за растянутых коммуникаций, но и потому, что негде было взять, кроме как перебросить с другого участка фронта. На целых три года войны недостаток снарядов станет настоящим проклятием героически сражающейся армии. Когда же заработает производство и перестроится экономика, будет поздно. И выпущенные русскими заводами артиллерийские орудия, пулеметы, снаряды и патроны будут бить по самим русским в
развернувшейся Гражданской войне.
        Где-то рядом истошно ржала лошадь, и ржание раненого животного прорывалось сквозь гром канонады. Ничего на войне нет хуже, чем обстрел или бомбежка, когда невидимый противник убивает безнаказанно, издали, не являясь на глаза. Рядом падают раненые и убитые, а сделать ничего нельзя. Это может довести человека до полного отчаяния. И только бывалые воины сохраняют спокойствие, принимая обстрел как непреодолимое зло, копя злобу для грядущей встречи лицом к лицу с врагом. За несколько тяжких недель боевых действий весь личный состав этого отряда казаков-кубанцев можно было считать бывалым.
        - Дюже богато немчура нынче сыплет! - сворачивая цигарку, рассудительно проговорил высокий широкоплечий казак.
        - Коней жалко. А шо, ваше благородие, ежели подмога не поспеет, на прорыв пойдем или как? - спросил один из казаков.
        Остальные смотрели на Суровцева. Ждали ответа. Если бы он сам знал ответ на этот вопрос. Сегодня утром был убит командир сотни подъесаул Кузлачев. Старшим по званию и по должности теперь был Мирк-Суровцев. Он, конечно, спросит мнение у оставшихся в живых командиров взводов, среди которых не осталось ни одного офицера, но окончательное решение принимать ему. А ему было ясно следующее...
        Армия, стремительно двигаясь по Восточной Пруссии, оторвалась от обозов. И теперь, когда немцы пришли в себя, следовало ожидать окружения оторвавшихся частей. Обескровленные в боях, испытывающие острую нужду в боеприпасах и продовольствии части армии генерала Самсонова должны были отступать. Ему было приказано в составе сотни казаков произвести разведку с глубоким рейдом в немецкий тыл. Он ее и произвел. В эти дни Суровцев окончательно определился со своей воинской специализацией. Это была разведка. Выпускник академии, причисленный к Генштабу, он в отличие от обычных офицеров был лучше подготовлен теоретически, а главное, был приучен анализировать и делать выводы из увиденного. Из допросов пленных, которые он проводил сам, удивляя немцев своим немецким языком, он сделал вывод, что в бой введены свежие неприятельские части. Также выяснил, что приказом кайзера смещены командующие немецкими армиями генералы Притвиц и Франсуа. Задачи командирам германских частей теперь ставятся на обход и окружение русских. Калибр пушек, из которых сейчас их обстреливали, говорил о том, что напротив городка
развернулась вражеская дивизия. Пока противник не понял, что эта немецкая деревушка, точнее - небольшой городок, захвачена горсткой казаков, но при первой же атаке это станет ясно. Час назад он провел рекогносцировку на восточной окраине селения и понял, что противник выстраивает заслон, чтобы не дать выйти зарвавшимся русским к своим частям. Немцы рыли окопы полного профиля, оборудовали пулеметные гнезда. То, что они не прикрывали заслон с тыла, говорило о том, что они абсолютно уверены в своей безопасности и не ждут подхода русских. Германцы не те вояки, которые будут что-то делать, не будучи в этом абсолютно уверенными. По фронту же окопы не рылись, так как планировалось наступление немецкой армии.
        В тактическом отношении русская армия оказалась более готовой к войне. Так уж повелось в военном деле. Армия, имеющая боевой опыт, всегда сильнее тактически. После Русско-японской войны русская пехота уже не наступала ни в походных колоннах, ни рассыпным строем. Подразделения разворачивались в цепи. Немцы же только приходили к этому. И потому их контратаки походными колонами и рассыпным строем сметались русской артиллерией еще на рубежах развертывания. В крови и пороховом дыму вызревали новые приемы применения конницы. Мирк-Суровцев мог на практике наблюдать, как подтверждались выкладки профессора академии Николая Николаевича Сухотина, когда пулеметный огонь врага делал атаку кавалерийской лавы самоубийственной, диктуя целесообразность применения кавалерии на флангах или же для прорыва на узком участке фронта. В действия конницы внесла свои коррективы и авиация. Низколетящий аэроплан, разбрасывающий легкие бомбы, мог один разметать и обратить в бегство целый кавалерийский полк. Испуганные лошади начинали метаться из стороны в сторону, и огромного труда стоило снова навести порядок. Также на фланги
стали размещать пулеметы. Сама война подсказывала, что пулеметный огонь с флангов более эффективен, чем с фронта. В диссертациях в академии уже зрели понимание и необходимость подразделения огня на фронтальный, перекрестный, фланговый и кинжальный.
        Изобрети англичанин Хайрем Максим только детскую карусель, и никто не вспомнил бы его имя. Изобретенный же им пулемет с водяным охлаждением ствола и с особым принципом произведения стрельбы обессмертил его имя. Обессмертил именно смертоубийством. Такая вот жуткая игра слов.
        Решение пришло само собой. И было оно абсолютно безрассудным. Вероятно, наличие в его жилах немецкой крови и подсказывало, что нужно поступить как-то очень по-русски, вопреки немецкой логике. В последующие годы войны он не раз отмечал в себе эту особенность, иногда поступая как русский по фамилии Суровцев, а иногда, напротив, как неисправимый прагматик, немец Мирк.
        - Кажись, отплясали, - прислушиваясь к утихающей канонаде, сказал кто-то из казаков.
        - Ваше благородие, дозвольте пойти коней побачить? - обратился казак, до этого переживавший о лошадях.

* * *
        Некоторое время Мирк прислушивался. Не начнется ли перестрелка? Не станет ли противник атаковать? Так и должно было быть, если бы не наступающий вечер. Атаковать в вечернее время можно только лишь при уверенности в успехе. Иначе наступившая ночь не позволит довести наступление до конца. Судя по тишине, наступившей на передовой, такой уверенности у немцев не было.
        - Ступайте! Вернетесь - доложите... Востров, - обратился Суровцев уже к вислоусому вахмистру, - пошли кого-нибудь узнать, цело ли боевое охранение.
        - Да шо им сделается? Я приказал, чтоб поховались, как бомбить зачнут.
        - И соберите всех унтер-офицеров с докладами об убитых и раненых. Дело к вечеру, - взглянув на красное солнце, клонящееся к горизонту, вслух размышлял Мирк-Суровцев, - если прорываться, то только сегодня в ночь. Иначе завтрашнего дня у нас не будет.
        Он отдавал распоряжения. В казачьей сотне штаб не положен, но он его создал. Казаки расходились по брошенному местными жителями городку, унося его распоряжения кормить личный состав и лошадей, искать средства для перевозки раненых, хоронить убитых.
        Стали собираться младшие командиры. Выяснилось, что во время обстрела погиб один и ранено четверо казаков-кубанцев. Также во время обстрела побило восемь лошадей. В целом потери в сотне за пять дней рейда были небольшими. В силу своей обученности, казаки всегда отличались относительно малыми потерями. Была еще одна важная особенность: казачьи части крайне редко попадали в окружение. Подвижные, дерзкие по характеру, они всегда находили брешь в кольце вражеского окружения.
        Суровцев изложил свой план. По молчанию понял, что казаки его одобряют. Это была особенность командования казаками. Они выполняли любой приказ и крайне уважительно относились к офицерскому чину, но со стороны офицера ожидали уважения к себе. Молодой офицер, что называется, «уважил казаков», рассказав, что он намерен предпринять.
        Мирк-Суровцев на семинарах Степанова четко усвоил наставления генерала, который настоятельно советовал во фронтовых условиях использовать для разведки именно казаков. В глубине обороны подвижные конные отряды, а в полосе фронта пластунов - тех же казаков, но безлошадных. Пластунские пехотные части формировались на территории каждого из казачьих войск из числа так называемых иногородних и бедной части казачества. При наличии лошадей эти части можно было достаточно легко переформировать в кавалерийские. Необходимо сказать, что именно казачество на протяжении веков позволяло России иметь сильную регулярную кавалерию. Уже через двенадцать часов после объявления мобилизации казаки являлись на сборный пункт на своих конях, со своим оружием, с запасом пищи, с деньгами на прокорм себя и лошади, пока они не будут поставлены на армейское довольствие. Дозволялось казакам иметь и свою казну. Здесь и начинались проблемы с казаками. Не было в русской армии отъявленней головорезов и мародеров, чем казаки. За первое и второе иногда примерно наказывали, а иногда попросту закрывали глаза. Все зависело от
обстановки. Все понимали, что в основе лежит сам казачий уклад. Казачки всегда выговаривали своим мужьям, что они о них думают, если казак возвращался с войны без «подарков». В мирное время, когда летом работы непочатый край, он «прутики шашкой рубит» на сборах, а воевать пошел - вовсе «все хозяйство на бабьи плечи взвалил». А хозяйство казачье не кацапское. Одних гусей и кур с полсотни наберется. Про казачью бережливость ходили анекдоты. Широко известен факт «голой атаки» во время войны с Наполеоном, когда казачья сотня, которой предстояло форсировать реку, не пожелала портить новенькие мундиры. Сотня переправилась через водную преграду и атаковала французов, раздевшись догола. Картина для французов, надо полагать, была жуткой.
        Коробило Мирка и отношение казаков к пленным. Они попросту избегали брать воинов в плен. Когда Мирк-Суровцев стал выказывать свое недовольство этим ныне покойному Кузлачеву, тот, улыбаясь в усы, ответил:
        - Надо же как-то душу отвесть? Чего зло в себе таскать? Да и куды мы с ними ускачем? Делать было нечего. Обстановка была не та, чтобы кого-то наказывать. Но в этот раз Суровцев, когда услышал от старшего из коноводов, что не хватает повозок для раненых, повысив голос, сказал:
        - Вот что, господа казаки! Сейчас за барахло цепляться - смерти подобно. Не знаете, что выбросить? Я сам не поленюсь схожу к обозу и покажу, что выкинуть вон!
        - Да и вправду, Петро, сейчас о своих башках думать надо, - поддержал офицера кто-то из казаков.
        - Да где я столько подвод возьму! У немца и телег-то наших нема. На чем сено только возят, не разумию.
        - Кстати, о сене, - перебил его Суровцев, - все стога поджечь. Но сделать это нужно не раньше чем выйдем в расположение немецкой батареи.
        - Сробим, - пообещал старший коноводов по имени Петро. - С телегами тоже намаракуем чего-нибудь. Али мы не казаки!
        Еще раз по трофейной немецкой карте Суровцев показал, куда нужно вывести обоз с ранеными. Уточнил ориентиры. Уже начинало темнеть. Унтер-офицеры разошлись готовиться к прорыву и отдавать последние распоряжения. Вахмистр Востров, длинные усы которого, показалось, обвисли еще сильнее, задержавшись, обратился к Суровцеву:
        - Ваше благородие, от подъесаула Кузлачева шашка осталась. Возьмите. Ваша сабелька для рубки жидковата будет. - Он протянул Мирку-Суровцеву тяжелую казачью шашку.
        Эфес у шашки был сабельный, как у офицерской сабли, но сам клинок был длиннее и лучшей стали.
        - Спасибо, братец, - поблагодарил офицер и, коснувшись губами ножен, принял подарок.

* * *
        Оставшись на короткое время один, он ощутил волнение, вызванное предвкушением предстоящего боя. Сегодня ему предстояло воевать непосредственно лицом к лицу с врагом. До сих пор, участвуя в многочисленных стычках и перестрелках, он не испытывал такого волнения. Даже несколько раз, принимая участие в казачьих атаках, ему не приходилось рубиться. Казаки лихо управлялись и без его помощи. К тому же он был из поколения новых офицеров, которым в академии всеми силами внушали, что их дело руководить боем, а не воевать в бою простыми солдатами. Он, кстати говоря, уже видел собственными глазами, как глупо армия теряла командный состав. Господин пулемет точно издевался над бесстрашием русского офицера. Смелость офицеров приобретала черты глупости. Подразделения лишались управляемости и, как следствие, терпели поражение. Соотносить личный пример для подчиненных и выполнение боевой задачи нужно было, учась заново. А это не наука, которую можно постичь из учебников. Это искусство. Это первая степень постижения самого мрачного и кровавого из искусств - искусства военного, которое пронизано смертельной
опасностью и постигается только в бою.
        Суровцев внимательно изучал подаренное оружие. Сталь была старинной, с черными нитеобразными вкраплениями по всему клинку. Ни единой зазубрины по всему лезвию. «Наверное, этой шашкой рубились еще предки подъесаула Кузлачева», - подумал он. У самого эфеса Мирк-Суровцев увидел следы крови и несколько прикипевших к ней волосков.
        Было совсем темно. Расположение немецкой батареи отлично угадывалось по костеркам.
        - Они, видать, ваше благородие, нас и за казаков не считають, - вполголоса сказал кто-то из темноты. - Как цыгане, ей-богу, с кострами сидают.
        Стало понятно: эта беспечность сегодня дорого обойдется неприятелю. Прошло примерно полчаса, когда группа из десяти спешившихся кубанцев отправилась в направлении левого фланга немцев. Батарея не была прикрыта пехотной частью. Какое-то охранение на ночь, наверное, все же выставлено. Но гадать бесполезно.
        - С Богом! - перекрестившись, сказал Мирк.
        Осенив себя крестным знамением, казаки тронулись за командиром. Шли колонной, шагом. Но когда до немцев осталось не больше трехсот метров, перешли на рысь. Стали разворачиваться в лаву. В тишине раздались выстрелы - это выдвинувшиеся вперед и спешившиеся казаки залпами расстреливали сидящих у костров немецких солдат. Залп следовал за залпом, сея панику среди артиллеристов. Боевое охранение вырезали до этого без единого выстрела.
        - Шашки вон! - скомандовал Суровцев, и около сотни клинков разом засверкали в отблесках костров.
        Топот сотен копыт коней, пущенных в галоп, и громогласное «ура!» как страшное мифическое ревущее чудовище неотвратимо надвигалось из темноты. Сразу же запылали стога неубранного из-за развернувшихся боевых действий сена. В городке начался пожар. Косая атака, задуманная Суровцевым, удавалась. Врубившись с левого фланга, искрошив шашками орудийную прислугу, отряд двинулся не в глубину расположения неприятеля, а пошел вдоль неприятельских позиций, убивая попадавшихся на пути, умножая и без того немалую панику. Рубя направо и налево, не видя результата, только ощущая рукой, что шашка достигает цели, Суровцев доскакал до края артиллерийской позиции. Здесь он, в который раз за последние дни, пожалел, что не умеет свистеть. В кавалерийских частях команды в бою командир подавал через трубача, который всегда должен быть рядом с ним. У казаков и здесь все было иначе и проще. Но не для Суровцева. Команду «назад» пришлось подавать голосом, а затем уже дублировать ее взмахом шашки над головой. Казачьи офицеры обычно привлекали к себе внимание в бою разудалым свистом, а затем командовали шашкой: «назад»,
«вперед», «за мной» и прочее. Что больше всего поражало, так это то, что и казачьи кони, казалось, тоже понимали эти команды. Суровцев не раз видел, как лошади, потерявшие в бою седоков, продолжали двигаться с сотней, выполняя все маневры.
        Сотня развернулась и, захватив чуть большее пространство в глубину, пошла обратно. На пути Суровцева оказался немецкий офицер. Держа в одной руке саблю, в другой револьвер, он выстрелил. Сергей едва успел прижаться к гриве лошади. Пуля просвистела над его головой. Два следующих беспорядочных выстрела достигли цели, и лошадь, сделав еще несколько прыжков, стала падать на передние ноги. Как учили в училище и в академии, он успел высвободить ноги из стремян и, перелетев через голову коня, падая, сбил с ног стрелявшего. Тяжелое тело лошади, перевернувшись через голову, грузно упало рядом, едва не придавив его и немца собой. Он успел перехватить руку с револьвером неприятельского офицера, успел рукой, на которой на кожаном темляке болталась шашка, несколько раз кулаком со всей силы ударить немца по лицу. Вероятно, он и так стал бы победителем, но кто-то из казаков, спешившись, не мудрствуя лукаво, просто и обыденно заколол немца шашкой.
        - Ваш благородь, - проговорил он скороговоркой, - берите коня. Я себе споймаю. Суровцев не успел поблагодарить казака и прыгнуть в седло, как тот же казак появился из темноты верхом на лошади, вероятно, оставшейся от убитого.
        - Как фамилия, молодец?
        - Надточий, ваше благородие.
        Суровцев запомнил. Казаки вынимали орудийные замки из орудий. Чем хороши эти воины, так это тем, что им порой и приказывать не приходится. Никогда и ни при каких обстоятельствах, связанные родственными и земляческими узами, они не бросят на поле боя раненого. Крайне редко оставят убитого. Сейчас как раз был такой случай. Нужно было уходить. И похоронить убитых по христианскому обычаю не представлялось возможным, как и взять их с собой.
        - Уходим, братцы! Пора! - не по-уставному приказал Мирк.
        Немцы так и не пришли в себя после ночной вылазки. Отряд уходил на восток, поддерживая в седле раненых, оставляя слева горящий немецкий городок, который служил теперь хорошим ориентиром. У одиноко стоящего дуба у речки соединились с обозом. Немецкая карта оказалась очень подробной. Через несколько минут отыскали брод. Переправились и двинулись на восток к своим частям. Слышно было, как германцы из нескольких пулеметов наугад стреляют в темноту. Один раз несколько пуль, на излете, пролетело вблизи уходящей колонны, впереди которой двигался боевой казачий разъезд.
        Германия далеко не Россия. Даже в Восточной Пруссии, изрезанной многочисленными речушками и болотами, среди лесов селения встречаются достаточно часто. Несколько раз разъезды натыкались на небольшие городки и села и каждый раз возвращались, докладывая, что они заняты противником. Отряд неожиданно оказался в глубоком тылу неприятеля. Матеря на чем свет стоит немецких собак, которые по запаху издали чувствовали чужих, обходили селения. Дважды были обстреляны из пулеметов. Но стрельба велась наугад, и никто не был ни убит, ни ранен.
        За ночь прошли около двадцати верст. Требовался отдых людям и лошадям. Мирк-Суровцев впервые за эти сутки ощутил себя не просто офицером, а офицером боевым. Так оно и было на самом деле. И приходит это только вслед за уважением подчиненных, когда они каким-то труднообъяснимым солдатским чутьем чувствуют, что этот командир - часть их самих. Что этого командира нужно защищать и беречь, потому что только он, как может и как умеет, будет защищать и беречь их. Что на этого командира можно положиться в трудную минуту.
        Суровцев приказал разъездам поискать болото помельче, а еще лучше с островком, чтобы остановиться на дневку. Продвижение днем нужно было оставить. К тому же и люди и лошади после боя и ночного перехода валились с ног. Подходящее болотце быстро было найдено. Казаки окончательно прониклись уважением к Суровцеву. Между собой говорили:
        - Однако их благородие - наш! Прямо казак. Башковитый.
        - Генштаб - одно слово. Слыхал, как он с немцами по-ихнему балакает?
        - Фамилия у него чудная какая-то.
        - У дворян такие фамилии. Из дворян, видать.
        - Понятно, что не нам чета. Главное, что удачлив. Когда командир с удачей в стремени, воевать оно как-то сподручней.
        Выставив боевое охранение, сотня повалилась на землю. Лошадей не расседлывали. Лишь чуть ослабили подпруги, сняли уздечки и спутали передние ноги. На то они и казачьи кони. Конь у казака появлялся в четырнадцать лет. Подросток сам ухаживал за жеребенком. Сам его объезжал. А по достижении им призывного возраста вступал в строй с обученным зрелым боевым другом, который в отличие от других кавалерийских лошадей не знал даже, что такое шпоры. Он и без шпор, когда требовалось, легко переходил в аллюр.
        Суровцев с детства отличался крепким сном. Уже на войне он всех поражал тем, что даже при обстреле не просыпался от грохота. Зная это, попросил Вострова разбудить, если случится что-то непредвиденное. Непредвиденное и случилось. Вахмистр долго тряс его за плечо, чтобы разбудить.
        - Ваше благородие! Ваше благородие!
        - Намаялся за вчера, видать. Может быть, водой его окатить?
        - А ну геть отсель! - прикрикнул Востров на столпившихся вокруг спящего Мирка-Суровцева казаков. - Лучше свои хари ополосните. Ваше благородие!
        Он наконец проснулся. Первое, что услышал, - это близкую канонаду. Скинул с себя бурку, которой ночью кто-то его укрыл. Быстро вскочил на ноги и увидел стоящих вокруг казаков. Кони были уже оседланы.
        - Ваше благородие! В полуверсте отсюда бой идет. Я выслал разведку. Должны вот-вот вертаться.
        Смутившись, он огляделся вокруг. Умылся болотной водой. Вытерся носовым платком с вышитой на нем монограммой. Показалось, что запах духов его Аси до сих пор сохранился в подаренном ему платке. У него была целая дюжина таких платков. Мысль о любимой приятно коснулась души. Голова стала свежей. Он достал топографическую карту. Некоторое время молча смотрел на нее. Нервно свернул карту и засунул обратно в планшетку. После ночного блуждания по лесам сориентироваться на местности не представлялось возможным. То, что Востров выслал разведку, наверное, хорошо, но в данной ситуации нужно своими глазами увидеть, что происходит.
        Оставив вахмистра за старшего, он с двумя казаками отправился на шум боя. Со своими разведчиками столкнулись, не доходя метров трехсот до опушки леса. Из доклада он понял только то, что немцев много и что пушек тоже много. И еще то, что противник их не обнаружил. «И то хорошо», - подумал Суровцев. Он приказал всем остаться на месте, а сам отправился на опушку леса. Последние метры полз, чтобы не выдать себя.
        Картина открылась следующая: перед ним в низине располагалась батарея немецкой полевой артиллерии, которая навесным огнем, через головы своих частей, обстреливала какое-то селение. Вот вам опять пример новой тактики. Во время Русско-японской войны японцы первыми стали применять навесной огонь. Первое время русские по старинке пытались размещать полевую артиллерию на господствующих сопках. Но если крепостная артиллерия, защищенная оборудованными капонирами, с отлаженной системой связи, со снарядными погребами и прочим, занимая господствующее положение на местности, представляла грозную силу, то полевая сама представляла собой прекрасную мишень. По всему было видно, что опыт Русско-японской войны немцы изучали. Кроме батареи в низине располагалось не менее двух рот пехоты. Солдаты сидели на земле. Это, надо полагать, резерв. Сплошной линии фронта не было. Теперь Сергей сориентировался по карте и долго в бинокль изучал расположение неприятельских частей, пытаясь обнаружить командный пункт вражеского, видимо, полка. Не обнаружил, но примерно предположил, где тот может находиться, и, исходя из этого,
определил направление атаки, имея в виду объектом атаки именно штаб противника.
        Вернувшись к разведчикам, послал вестового, чтоб вызвать остальных казаков. Собравшийся отряд он разделил на три составляющих. Небольшая группа казаков, как только они врубятся в расположение батареи, вместе с обозом должна будет прорываться к городку.
        - Обязательно что-нибудь белое вместо флага возьмите, - напутствовал он. - Не дай Бог, свои перестреляют. Первому же офицеру, желательно старшему, доложите обстановку. Хорошо бы им контратаковать. Обоз с ранеными идет этим же путем, но посмотришь по обстановке, - обратился Мирк к старшему коноводов по имени Петро. - Как только врубимся, Востров крошит артиллерийскую прислугу, а я через немецкий резерв прорываюсь к штабу. Вы, вахмистр, - обратился он к Вострову, - делаете дело и присоединяетесь к нам. На батарее не задерживаться. Замки из орудий вынимать, только если будет возможность. Помните, дорога каждая минута. Возможно, на переднем крае у них размещены окопы или стрелковые ячейки, но не больше одной линии: немец сейчас в наступлении. В первую голову рубить пулеметчиков. Встретим ли заграждения - не знаю. Нужно смотреть на месте. Своим заместителем назначаю вахмистра Вострова. Немецкие карты и донесения у меня в полевой сумке и в планшетке. Что бы ни случилось, их нужно передать в штаб части, с которой мы должны соединиться. Ну, с Богом!
        Командир корпуса, генерал-лейтенант Павел Иванович Епифанцев, с утра находился в передовых частях. Была потеряна связь с одной из дивизий корпуса. Вторая же - вернее, то, что осталось от второй дивизии, по численности не более полка, - только что отбила очередную атаку неприятеля. Положение было катастрофическим. Боеприпасы - на исходе. Артиллерийских снарядов не было вовсе. Сегодня прозвучали последние залпы корпусной артиллерии. На переднем крае офицеры отдавали самые неприятные на войне приказы: «Беречь патроны! Без команды не стрелять!» Еще одна атака, по его расчетам, закончится рукопашной схваткой и полным разгромом вверенных ему частей. Он собирался погибнуть вместе со своими солдатами и потому не покидал передовую. Отступить никто ему не запрещал, и обстановка требовала именно отступления, что было подтверждено одним из последних приказов из штаба армии. Но отступать именно сейчас было невозможно. Это только человек невоенный думает, что от наступающего неприятеля можно убежать. Бегство на войне - часто более верная смерть и разгром. Но разгром и смерть позорные, не достойные солдата.
        Вражеский обстрел, едва начавшись, разом оборвался. Со стороны немецких частей доносились беспорядочные выстрелы и русское слабое, но дружное «ура!». Генерал вскинул руку с биноклем и увидел группу всадников с подобием белого флага, скачущих со стороны немцев. Приглядевшись, он различил, что это наши казаки. Судя по черкескам, папахам и газырям на груди, это были кубанцы или терцы - словом, кавказцы. В его подчинении таковых не было. Да какая теперь разница! До мозга костей человек военный, Павел Иванович скорее почувствовал, чем понял, что наступил леденящий душу и одновременно горячащий кровь момент принятия решения. Решение контратаковать родилось в одну-две секунды. Времени на отдание приказа не было. Нужно просто быстро действовать.
        - Коня мне! - бросил генерал адъютанту.
        Не прошло и минуты, как он верхом на лошади, в сопровождении адъютанта оказался перед окопами.
        - Братцы, - кричал генерал, - не посрамим Отечество! В атаку! За мной! Ура!
        Он спешился, передал коня адъютанту и, не дожидаясь, когда солдаты выберутся из окопов, пошел в направлении неприятеля.
        Первая цепь контратакующих подразделений уже догнала своего командира корпуса. Офицеры выстраивали вторую цепь наступавших солдат. Со стороны немецких окопов раздались хлопки выстрелов, и с опозданием, но все же ударили пулеметы. В целом атака родилась от отчаяния и, вероятно, захлебнулась бы, но казаки Мирка, изрубив немецкую батарею, обратив в бегство батальон резерва, почти одновременно ворвались на командный пункт немецкого полка и на передовую. Сразу же порубили пулеметчиков, и наступающая русская пехота стала быстро продвигаться навстречу кавалеристам. Офицеры немецкого штаба оказали серьезное сопротивление и были все до единого убиты. Вместе со своим командиром полка. Пока Мирк-Суровцев набивал полевые сумки штабными документами, в отместку за своих убитых казаки перерубили всех раненых и пленных немцев. Мирку ничего не оставалось делать, кроме как отвернуться от кровавой картины и в очередной раз выругаться в адрес казаков, которым его ругань не принесла и доли беспокойства. Они уже поняли, что их благородие казаков уважает. А чем казака на войне накажешь, кроме как не самой войной?
        В немецких окопах схватились в рукопашной наступающие и обороняющиеся. Нужно сказать, что неприятельских солдат, поднимающих руки, чтобы сдаться в плен, почти не было. Это и понятно. Немецкие солдаты дрались на своей земле. Но подразделения, находящиеся в глубине немецкой обороны, дрогнули и побежали. И еще раз за последние сутки Суровцев пожалел, что не умеет свистеть, когда разгоряченные боем его подчиненные бросились преследовать неприятеля. Рубить отступающую пехоту для кавалериста не составляет большого труда, но соотношение сил было не таким, чтоб делать это безнаказанно. Его выручил казак, накануне помогавший ему справиться с немецким офицером. Фамилия казака - он запомнил - Надточий. Надточий разливисто и протяжно засвистел. Казаки оглянулись и, увидав над головой офицера характерный взмах шашкой по кругу, нехотя остановились и поскакали обратно. И вовремя. Немецкий пулемет, установленный кем-то из нерастерявшихся немцев, ударил вслед, и трое казаков свалились с лошадей. Несколько коней вместе со всадниками также попали под пулеметные очереди. Одна из пуль просвистела рядом с
Мирк-Суровцевым, но другая попала в него.

* * *
        Боль была острой, проникающей. Первой в его жизни болью боевого ранения. В одно мгновение с раненого плеча она, как круги по воде, разошлась по всему телу. Отозвавшись в висках, боль мгновенно лишила Сергея сознания. Он только успел увидеть поменявшиеся местами землю и небо. Как и когда упал с лошади, он уже не запомнил. Находящиеся рядом казаки бросились к нему. Они переложили его на бурку и побежали к своим пехотинцам.
        Генерал Епифанцев, теперь снова сидящий на коне, отдал распоряжение отходить, назначив два стрелковых взвода с трофейными пулеметами в арьергардное прикрытие. Генерал увидел спешившихся казаков в окружении конных, несущих на развернутой бурке то ли убитого, то ли раненого. Подскакал и громко приветствовал героев сегодняшнего дня:
        - Здорово, молодцы!
        Молодцы нестройно приветствовали генерала. Только несколько человек до конца вяло проговорили чересчур длинную для них сейчас фразу «Здравия желаем, ваше превосходительство». Кто-то и вовсе не раскрыл рта. Было видно, что они крайне расстроены. Генерал спрыгнул с коня и подошел к казакам. Молодой штабс-капитан, лежал на бурке. Френч на Суровцеве был расстегнут, и из-под него торчали окровавленные лоскуты чьей-то изорванной нательной рубахи. На плече и груди расползлось широкое пятно от крови, на красном фоне которого блестел золотой значок Академии Генерального штаба.
        - Живой? - спросил казаков командир корпуса.
        - Живой он, ваше превосходительство. Только вот в сознание чего-то не приходит. А так рана не велика.
        - Кто таков?
        - Офицер из штаба дивизии. Он с нами разведку вел.
        - Несите в тыл героя, - приказал генерал, - потом поговорим. Кто старший?
        - Вахмистр Востров, - представился Востров, только теперь вспомнив, что Мирк-Суровцев, как предписывает устав, назначил его своим заместителем перед боем. Что и обязан делать каждый командир на случай своей гибели или ранения.
        - Командуйте, вахмистр. Как отойдем - явитесь ко мне с докладом.
        - Ваше превосходительство, их благородие велели свою сумку и планшетку в штаб передать сразу, как выйдем, - быстро проговорил Востров и протянул генералу сумку и планшет Суровцева. Также добавил к ним сумку, набитую документами из только что разгромленного немецкого штаба. - А я чего доложить можу? Это дело офицерское.
        Суровцев пришел в себя. Открыл глаза, пытаясь сообразить, где он находится. Рядом громко смеялись казаки. Над ним склонилась молоденькая женщина. Сергей догадался, что это сестра милосердия.
        - А я вот, барышня, точно знаю, когда раненый на поле боя зимой в снегу лежит, так ему одно спасение от смерти - ласка бабья, - говорил Надточий. - Наш штабс-капитан, хоть и не по зиме ранен, а сдается мне, что ему сейчас, как малому, титька бабья в самый раз будет.
        И опять громкий смех. «Совсем распоясались казачки», - подумал Мирк-Суровцев, но тоже улыбнулся. Боль в плече не была теперь столь острой. Но очень болела и кружилась голова. Он попытался подняться.
        - Лежите. Не стоит вставать, - нежным, почти девичьим голосом сказала сестра. Она тоже улыбалась.
        Казаки, оборвав смех, придвинулись к Суровцеву.
        - Что со мной? - спросил офицер.
        - Все хорошо, голубчик. Рана ваша не опасная. Навылет. Хирург вас смотрел и сказал, что даже кость не задета, - точно пропела сестра.
        - Я все же встану...
        Казаки помогли ему подняться. Он сидел на кровати, застеленной свежей простыней. Правая рука была плотно прибинтована к телу. Несколько смутился, что он в кальсонах в присутствии дамы, но тут же понял, что это глупо с его стороны - стесняться сестры милосердия. Но все же покраснел. Тоже дурацкое свойство, которого он стеснялся и над которым подтрунивал его друг Анатоль Пепеляев. Голова кружилась, но в целом ранение ему показалось похожим на обмороки, в которые он падал в детстве, испытывая боль. Только боль от ранения оказалась резче и сильнее.
        - Ваше благородие, вечерять будете? - на казацкий манер спросил Востров.
        «Снидать» - у них означало завтракать, «вечерять» - ужинать. Лишь «обедать» - значило обедать. Суровцев ответил подражая их манере говорить, ставя ударение в слове на первом слоге вместо второго:
        - Не хочу, - протянул он.
        Казаки снова смеялись. Было видно: они искренне рады тому, что офицер пришел в себя.
        - Ну, теперь вы нашенский! Станичник! - довольно улыбаясь, проговорил Востров. - Вы сюда гляньте.
        Суровцев проследил за рукой Вострова и увидел новую черкеску, висящую на стене, вероятно, извлеченную из недр казачьего обоза. Над газырями с правой стороны был криво прикреплен золотой значок академии. Внизу на табурете аккуратно сложенные шаровары с казачьими лампасами и рубаха с глухим воротом и с частым рядом серебряных, как и газыри, пуговиц. Там же новенькая папаха и настоящий кавказский кинжал в отделанных серебром ножнах.
        - Ваша одежа вся в крови была. Погоны тоже сменить пришлось. Так что не обессудьте. Новые пришили - правда, казачьи...
        Мирк-Суровцев был до глубины души тронут. Черкеска была предметом особого шика среди офицеров. Но право носить черкеску нужно было заслужить. Только проявивший себя в бою офицер мог щеголять в черкеске. Мальчишеское желание примерить подарок было столь сильно, что он с нескрываемым раздражением посмотрел на прибинтованную к телу руку.
        - Мадемуазель, а нельзя ли перебинтовать руку иначе? - обратился он к сестре милосердия.
        - Я, право, не знаю.
        - Чего там не знать! - зашумели казаки.
        - Мы знаем! В нашей одеже и раны зараз заживут.
        - Давай сами перемотаем. Дурное дело не хитрое.
        Сестра взялась за дело, ударяя по мозолистым ладоням казаков, лезших с советами.
        - Ты, милая, понежнее под мышкою...
        - Или вы отойдете сейчас же, или я не стану перевязывать, - хмуря брови, сказала сестра. - Будете сами перевязывать.
        - Да мы и рады бы... Да их благородию так оно приятней...
        Испытывая боль, Суровцев все же облачился в новый костюм и застыл с глупой улыбкой на бледных губах.
        - Ну как на ваш взгляд, барышня? - спросил Востров сестру милосердия.
        Медсестра, с одной стороны, польстила Мирку-Суровцеву, но с другой - еще больше вогнала его в краску.
        - Очень на Лермонтова похож, - сказала она, вероятно, вспомнив знаменитый портрет поэта в кавказской бурке. - Только у Лермонтова глаза, кажется, не голубые были. И волосы у господина штабс-капитана не черные.
        В штаб корпуса, размещавшийся в здании магистрата, рядом с лютеранской кирхой, удивительно напоминавшей кирху в Томске, Мирк-Суровцев дошел в сопровождении Надточия. Адъютант Епифанцева куда-то отлучился, и Мирк без предварительного доклада вошел в кабинет генерала. Он посчитал, что его дело отлагательства не терпит. Тут впервые дало себя знать раненое плечо. Он вскинул руку к папахе для доклада и приветствия, и сразу же боль пронзила все тело. Перед глазами поплыли белые круги.
        - В чем дело? - строго спросил генерал. - Кто такой?
        Суровцев попытался сказать и не мог. Комок в горле мешал вымолвить даже слово. Бледный как стена, он стоял в полуобморочном состоянии и боялся только одного - упасть здесь, сейчас, в кабинете генерала.
        - Боже мой! - воскликнул Епифанцев. - Это вы, голубчик. - Только сейчас он узнал в Мирке-Суровцеве офицера, благодаря смелым действиям которого его почти полностью разгромленный корпус избежал разгрома окончательного.
        Епифанцев буквально подхватил Суровцева, подвел к дивану.
        - Вы же ранены. Присаживайтесь.
        Генерал подошел к двери, открыл ее и, не найдя на месте адъютанта, выругался. Увидел в приемной Надточия.
        - Вот что, молодец, - обратился он к казаку, - живо на первый этаж! Найдешь начальника штаба полковника Терехова. Скажешь, генерал вызывает.
        Закрыв дверь, генерал взял стул и подсел к дивану, на котором сидел Мирк. Он смотрел на офицера и думал, что вряд ли тот понимает, что он сегодня спас его, генерала Епифанцева, от бесчестья. Несколько минут назад он сам собирался навестить раненого офицера, чтобы вместе со своим начальником штаба расспросить его подробно о неприятеле. И вот этот офицер, почти юноша, сидит перед ним.
        - Может быть, приляжете? - мягко, по-отечески спросил генерал. - Все же вы ранены.
        - Нет, ваше превосходительство. Казаки мне сказали, что документы уже у вас.
        Резко распахнулась дверь. Одновременно вошли начальник штаба корпуса полковник Терехов и адъютант Епифанцева.
        - Проходите, Михаил Борисович, - пригласил Епифанцев Терехова. Тут же хмуро спросил адъютанта: - Где вас черти носят? Позаботьтесь о крепком чае и раздобудьте где-нибудь коньяку. А еще лучше рому. Господину штабс-капитану сейчас нужно выпить крепкого чая и непременно с ромом. После подобного ранения - это первое дело. По себе знаю. У вас озноба сейчас нет? - спросил генерал, точно он и не генерал вовсе, а какой-нибудь лейб-медик.
        - Есть чуть-чуть.
        - Мне подобное не раз приходилось переживать. Поверьте, я знаю, что говорю. Вот, Михаил Борисович, это и есть наш давешний герой.
        Мирк-Суровцев представился старшим офицерам. Познакомились. Генерал горячо поблагодарил молодого офицера. Затем Суровцев встал и предложил свой доклад начать у стола с картой. Взяв из рук начальника штаба трофейную карту, всю исчерченную его собственными пометками, цифрами и записями, начал доклад. Указав крайнюю западную точку своей разведки, он, постепенно скользя по карте карандашом, обрисовал оперативную обстановку на всем пути до встречи с частями Епифанцева.
        - Наших частей на указанном участке нами не встречено. Правда, вот здесь, - продолжал Суровцев, работая с картой, - казаки слышали сильный грохот боя. Но были обнаружены противником и ретировались. Также рядом немцы строят нечто вроде пункта для наших военнопленных, которых очень много. Наши же и работают. На линиях железных дорог, вот здесь и вот здесь, курсируют бронепоезда и поезда с бронеплощадками. Считаю, что при необходимости отступления русских частей эти же поезда, а также и другие можно будет встретить вот здесь. В нашем тылу, а потому нам нужно создать специальные отряды для разрушения железнодорожных путей и мостов. И последнее... На одном из допросов пленных выяснилось, что приказом кайзера смещены прежние командующие немецкими армиями. Против нас задействованы, судя по всему, две армии. Генералы Людендорф и Гинденбург командуют теперь германскими армиями, одна из которых левым крылом обращена на север. Смею предположить, что против нашей армии под командованием генерала Ренненкампфа.
        - Знать бы, где этот Ренненкампф! - зло проговорил Епифанцев. - У меня складывается стойкое впечатление, что Павел Карлович Ренненкампф командует не русской, а немецкой армией.
        Все трое офицеров были выпускниками Академии Генерального штаба и потому легко поняли друг друга. Обстановка была критической. Высокое качество грамотно проведенной разведки не вызывало сомнения. Старшим офицерам необходимо было обсудить создавшееся положение, но прежде предстояло решить дальнейшую судьбу разведчиков.
        - Не знаю, как мне поступить с вами, голубчик. Сведения, которые вы собрали, необходимо доставить даже не в свою дивизию, а в штаб армии самому командующему. Иначе я переподчинил бы вас себе, что считаю правильным. К тому же хотел бы иметь при себе такого толкового и храброго офицера, как вы. В состоянии ли вы продолжить свой рейд?
        - Так точно, ваше превосходительство.
        - А ранение? Все же правая рука...
        - Я в некотором роде левша.
        - То есть все делаете левой рукой?
        - Не совсем так. Силы в левой руке меньше для рубящих ударов, да и фехтую ею неважно. А в остальном могу все делать и левой рукой, даже писать, если хочу изменить почерк.
        - Да вы, голубчик, прямо уникум какой-то.
        - Должен сказать, что это не совсем так. Я, ваше превосходительство, совершенно для себя неожиданно открыл, что среди казаков чуть ли не каждый третий левша, а каждый четвертый одинаково рубится обеими руками.
        - Ничего удивительного, - впервые нарушил молчание полковник Терехов. - Наши казаки - лучшая иллюстрация теории Дарвина. Я не имею в виду их происхождение от обезьяны. Но именно естественный отбор лучше всего иллюстрируют их кривые ноги. Вероятно, кривоногие лучше выживали и потому давали потомство, как, наверное, и левши. Разрешите и мне, господин штабс-капитан, поблагодарить вас. Своими действиями вы обеспечили нам передышку длиной в день. Уверяю вас, мы ее использовали с толком.
        - Вот что, господин штабс-капитан, ответьте мне. Отличившиеся воины в вашем отряде, конечно, есть?
        - Вахмистр Востров. Рядовой Надточий, - не раздумывая назвал две фамилии Мирк. - Последний спас мне жизнь, - почти не слукавив, добавил он.
        - Прекрасно. Спуститесь с Михаилом Борисовичем в канцелярию и возьмите у него солдатских крестов сколько требуется. Сами и вручите. Мог бы и я, но обстановка неподобающая. Мы армия отступающая, - продолжал генерал, - а я по войне с японцем уже знаю, что отступающую армию крестами не жалуют, как бы героически она ни сражалась. Но я также знаю, что кресты вдруг приобретают свойство прилипать к груди штабных. А что касаемо вас, то... - генерал снял со своей груди крест ордена Святого Георгия четвертой степени и прикрепил его на грудь Мирка-Суровцева, - я волен сделать так. По правилам вас нужно представить сначала к Станиславу, к Анне или к Владимиру с мечами, я это и сделаю своим приказом, но так-то оно вернее будет. Другой орден так точно не смогут замылить.
        Ничего нет для солдата дороже, чем признание его заслуг. Даже раненое плечо меньше, кажется, стало болеть.
        Еще в помещении штаба Суровцев сам с Георгием на груди вручил солдатского Георгия Надточию.
        - Это тебе, казак, за ночной бой. И спасибо тебе, родной, за помощь.
        Вне себя от нечаянной радости, Надточий на весь штаб рявкнул:
        - Рад стараться, ваше благородие!
        - Да не кричи ты так, дурень. Весь штаб сбежится.
        Когда они вернулись к казакам, Востров, да и другие казаки ревниво уставились в кресты на груди Мирка и сияющего, как новый самовар, Надточия. Без лишних церемоний Суровцев вручил крест Вострову и, посоветовавшись с ним, еще трем казакам. Казаки разбежались по округе в поисках спиртного и действительно раздобыли где-то спирт и немецкий сидр. Мирк почувствовал, что он сейчас может своей волей запретить им обмывать кресты, но не стал этого делать, понимая, что они из казацкого суеверия обмоют тайком, правда, по православному перекрестясь, но с языческим добавлением: «Дай Бог, не последний!»
        Перед тем как сесть вечерять, Мирк коротко рассказал о разговоре с генералом, о предполагаемом дальнейшем маршруте движения. Выдвигаться они должны были вместе с частями корпуса этой ночью, но в несколько ином направлении.
        После выпитого сидра и ужина Суровцева, что называется, разморило. Наказав Вострову разбудить его через два часа, он, выйдя из-за стола, не раздеваясь, повалился в кровать. Крепкий сон честного человека и солдата принял его в свои теплые и мягкие объятия. Рана болела и во сне. Но боль и сон существовали, не конфликтуя друг с другом.
        Спустя два часа Востров и не подумал будить Суровцева. Памятуя о крепком сне офицера, он приказал его, спящего, перенести на подводу. Сам заботливо накрыл буркой. Своих тяжелораненых пришлось оставить на попечение корпусного лазарета. Оставили и остатки обоза вместе с «чертовыми немецкими телегами», как говорил о них старший коневодов Петро.
        В сотне насчитывалось ровно пятьдесят здоровых и легкораненых казаков при командире, который теперь стал им не просто боевой командир, а «любушка-капитан», как сказал о нем Востров.
        Отряд вступал в ночь, оставляя за собой день, который Суровцев вспоминал как один из самых счастливых в большой череде все же многих счастливых дней. Этот день всегда выделялся из-за духа воинского братства и товарищества, из-за счастливого избежания близкой смерти. Это был день его становления. Войны как болезни. В молодости и войны и болезни молодые. С прожитыми годами они тоже взрослеют и стареют. Становятся тяжкими и невыносимыми. С этого момента он стал уже не взрослеть, а мужать.
        Глава 7. Смешенье чувств

1941 год. Апрель. Москва
        - Вы знаете, у вас дар писателя, - сказал Судоплатов. - Прочел на одном дыхании. Очень интересно, но по сути заданных вопросов - это не все, что хотелось бы узнать. Итак, по-вашему, в случае войны на сторону немцев перейдет только бывший атаман Краснов, а также генералы и офицеры его круга? Из мелкотравчатых - Шкуро и иже с ним... Деникин, по-вашему, не пойдет на сговор с Гитлером?
        - Безусловно - нет. А вот атаман Краснов обязательно пойдет. С немцами он связан накрепко еще с войны на Дону против Красной армии. Связи такого рода не имеют срока давности.
        - Хорошо. Перейдем ко второму вопросу, - перекладывая листки бумаги, продолжил Судоплатов. - Должен заметить, почерк у вас красивый. Теперь так уже почти не пишут. Значит, вы считаете, что русское масонство реальной силы за рубежом не представляет?
        - Я, честно говоря, поразился такому вопросу. Почему вы об этом спросили и именно у меня? - искренне удивился Суровцев.
        - А вы еще более поразили нас своими ответами.
        - Теперь мне нет никакого смысла это скрывать. Я был членом масонской ложи, в которую вступил по приказу Разведывательного отделения Генерального штаба. Вот вам ответ на вопрос, почему я не сбежал за кордон. Мне вынесен смертный приговор задолго до смертного приговора советской «тройки». Приговор ложи не имеет отсрочки исполнения. Будучи членом военной масонской ложи в одном из начальных градусов посвящения, я по мере сил открыл глаза на истинное положение вещей Разведывательному отделению Генерального штаба. Суть моих откровений была такова: все русские масонские ложи в подчинении у французской ложи «Великий Восток» и прочих зарубежных послушаний.
        - И что, неужели масоны серьезно влияли на события 1917 года? - не скрывая иронии, спросил Павел Анатольевич.
        - До октября семнадцатого года, безусловно, влияли, - ответил заключенный.
        - Можете привести факты?
        - Пожалуй что да.
        - Слушаю вас.
        Суровцев глубоко вздохнул. Воспоминания были ему неприятны даже по прошествии многих лет. Точно погружаясь в свое эмоциональное состояние той поры, он сначала медленно, затем все более уверенно и живо повел свой рассказ:
        - Мне довелось сопровождать в Зимний дворец генерала Крымова после неудачного выступления генерала Корнилова. Командир казачьего корпуса Крымов явился к Керенскому. Александр Федорович неистовствовал. Меня выставили за дверь. Но Керенский орал на боевого генерала так, что слышно было в приемной. А за плечами Крымова стоял казачий корпус. Войди корпус в Петроград, он не оставил бы мокрого места от Петроградского совдепа и Временного правительства. На совдеп Керенскому было наплевать, но он боялся, что власть у него вывалится из рук, когда в городе будет организованная военная сила. Керенский кричал что-то вроде: «Мальчишка! Я с вас погоны сорву!»
        - А что Крымов?
        - Крымов как офицер ответил: «Не ты их мне давал, чтобы срывать». Но градус масонского посвящения у Керенского был несравнимо выше. Он потому и позволял себе такое. Как честный человек, как офицер, Крымов не представлял себе, как он может совместить воинский долг с приказом братьев по ложе: «Не вмешиваться в ход событий». Он вышел после разговора с Керенским чрезвычайно взволнованный и бледный. Какое-то время молча стоял, глядя в окно. А потом на глазах присутствующих, в том числе и меня, вынул из кобуры пистолет и тут же, в приемной, застрелился. Картина не из приятных... Мне еще предстояло провезти покойника-генерала, с разнесенной маузерной пулей головой, через революционный Питер. Вы не в состоянии себе представить, что тогда творилось в столице!
        - А что Керенский?
        - Он был напуган. Выглянул из кабинета да так и остался стоять в дверях. Я был молод, горяч. Помню, сказал премьеру, чтобы он не вздумал являться на похороны Крымова. Иначе и он найдет свою пулю. Он понял, что кто-нибудь его точно пристрелит. На похоронах генерала из состава Временного правительства была небольшая делегация. Я уже и не вспомню, кто именно был. Но честно поступил министр финансов Временного правительства Терещенко. Когда священник закончил свои дела, Михаил Иванович Терещенко положил в гроб покойного белые перчатки. Это прощальный масонский знак. Признание выполненного долга. Так обычно поступает жена или близкий друг покойного. Крымов погиб, или, выражаясь масонской терминологией, «уснул на Востоке Вечном». Корпус в Петроград Крымов не ввел. А значит, долг перед «братьями» выполнил.
        - Какие еще термины вы знаете? - искренне поинтересовался Судоплатов.
        - Все, которые мне были открыты при моем не столь уж высоком градусе посвящения. Если вас интересует слово «уснуть», то понятие «просто уснуть» - значит, например, выйти на время из ложи. Есть еще понятие «радиации». Это означает исключение из тайного общества, на время или навсегда. Радированы были генералы Алексеев и Корнилов. Также радирован я сам. Но что до меня касаемо, моя радиация была связана с решением устранить меня физически. Внедрен в ложу был не я один, и кто-то из моих коллег передал это Степанову.
        - Так получается, что все Временное правительство было масонским? - спросил Судоплатов.
        - Так оно и было. В первом составе - десять из одиннадцати человек. Во втором все. Единственное, чего добилась контрразведка, так это вбила клин между военной ложей и ложей «Великий Восток». Степанов сам растолковал генералам Рузскому, Алексееву, Корнилову и Гурко, что они льют воду не на ту мельницу. Им, патриотам России, стало ясно, что Временное правительство представляет интересы незнамо кого, но не русского народа. Отсюда до последнего часа лозунг «Война до победного конца!» и заверения англичан и французов в приверженности союзническому долгу. И все это в стране, не желавшей больше воевать за какие-то там долги. И основной целью наши масоны ставили уничтожение русской монархии. В мировом масштабе, думается, и немецкой монархии заодно с нашей. Что касается вашего вопроса, то я думаю, русское масонство не представляет реальной силы. Оно было нужно мировому масонству при наличии Родины. Русские масоны без России им не нужны. Я уже четыре года в заключении, я не могу апеллировать к конкретным фактам, но мне кажется, что Гитлер, как и вы, передавил всех немецких масонов заодно с французскими и
нашими, недорезанными вами. В том числе с высланными из России по приказу Ленина в 1922 году. Но вот в плане разведывательных разработок интерес уцелевшие «братья» представляют. Конечно, только при условии, что против Гитлера выступит весь мир. Но следует помнить, что таких агентов можно использовать только вслепую. Опять же их терминологией выражаясь, как «профанов». Слово «профан» у масонов значит «непосвященный».
        - Меня поражает ваша манера изложения фактов, - рассмеялся Судоплатов. - Так вы признаете свое знакомство с генерал-лейтенантом Степановым?
        - Куда деваться? Александр Николаевич Степанов - мой начальник. Забегая вперед, я вам признаюсь, что выполнял особые поручения Степанова. Я во время войны посещал Берлин. Через Швецию и Данию.
        Сам не раз бывавший за границей, Судоплатов поразился такой географии и потому спросил:
        - С датчанами вы разговаривали по-датски?
        - Вот-вот! Сразу видно, что и вы там бывали. Для датчан я был прибалтийским немцем.
        - Ладно. Об этом мы еще поговорим. А пока вам в камеру доставят очередные вопросники. Такая манера сотрудничества себя оправдывает. Мы вопросы - вы подробные, а главное, честные ответы. Вы пейте чай. Ешьте печенье. С момента нашей встречи в Лефортове вы неплохо выглядите. Кормят хорошо у нас?
        - Выше всякой похвалы, - прихлебывая чай с печеньем, ответил Мирк.
        - Открою секрет: пищу для наших заключенных готовят на той же кухне, что и для работников наркомата. Разумеется, с поправкой на положение арестантов, но все же. И потом, имейте в виду: хоть ручки входных дверей нашей организации более стерты руками входящих, нежели те же ручки с внутренней стороны здания, но отсюда у вас, более чем когда-либо до этого, есть шансы выйти. Прецеденты, уверяю вас, такие есть, и их не так уж мало. А теперь ответьте мне, почему в характеристиках деятелей белой эмиграции по предложенному нами списку вы никак не охарактеризовали своего, как вы выразились, шефа, генерала Степанова?
        - Во-первых, в предложенном мне списке Степанова не было. И потом, генерал Степанов вышел в отставку сразу же после отречения от престола, вслед за Николаем II, великого князя Михаила. Участия в Гражданской войне он не принимал. Василий Витальевич Шульгин рассказал мне забавный случай.
        - Вы и с Шульгиным были знакомы?
        - Что тут удивительного? Мы с ним познакомились - с этим скандальным депутатом всех трех дум - в феврале 1917 года, когда меня командировали из штаба Северо-Западного фронта в Петроград, чтобы выяснить обстановку в столице. Затем, уже на Дону, Шульгин руководил антибольшевистским подпольем, и созданная им организация «Азбука» снабжала Добровольческую армию самой достоверной информацией с Украины.
        - Продолжайте.
        - Степанов, как я не сразу узнал, был крестным братом и царя Николая, и великого князя Михаила. Когда Шульгин и компания уговорили Михаила отречься и дело было решено, в квартиру, где все и происходило, ворвался Степанов. Там, на Миллионной улице, 12, были также Керенский, Львов, Родзянко, Некрасов, Гучков, Милюков, Шингарев. Словом, почти все Временное правительство. Степанов выяснил, что произошло, и сказал великому князю Михаилу Александровичу: «Мики, вы для меня всегда были „вашим высочеством“. Начиная с наших детских игр и даже когда я вступался за вас перед вашими царственными братьями. Будучи начальником одной из лучших кавалерийских частей русской армии, вы заслужили славу боевого офицера. Но с сегодняшнего дня, вот с этой самой минуты, вы для меня не представитель царственной династии, а как какой-нибудь деревенский дурачок - Мишка Романов. Мишка-дурачок. Так и хочется высунуть язык и подразнить тебя: „Бе-е-е!“ Еще сказал, что подает в отставку, и обязательное „Честь имею!“. И вышел вон.
        Судоплатов смотрел куда-то в сторону. Он как будто увидел описанную сцену. Задумчиво проговорил:
        - Я должен снова повториться. В вас пропал писатель. Но если серьезно: как поведет себя Степанов в случае войны с Гитлером?
        Суровцев долго думал. Перед ним из памяти встал образ генерал-лейтенанта Александра Николаевича Степанова.
        - Никогда, ни при каких обстоятельствах Степанов не пойдет против своей Родины и своего народа, - чеканя каждое слово, сказал Мирк-Суровцев. - В Гражданской войне он не участвовал только поэтому.
        - Значит, вы так же подтверждаете встречу со Степановым в Омске во время Гражданской войны?
        - Подтверждаю. Но встреча носила скорее частный характер.
        - Ой ли? - с совершенно изменившимся лицом воскликнул Судоплатов.
        - Вы опять хотите завести речь о золоте Колчака?
        - Всему свое время, - недобро улыбаясь, сказал Судоплатов. - Пока я о другом. Как вы полагаете, пойдет ли Степанов на сотрудничество с нами в случае войны?
        - Мне нужно знать хотя бы, жив ли он.
        - Я вас обрадую. Он жив и здоров.
        Суровцев ощутил искреннюю радость. Но что значат все эти вопросы вокруг Степанова?
        - Так пойдет? Или же нет? - повторил вопрос Судоплатов.
        - По идейным соображениям никогда на сотрудничество он не пойдет. Степанов - монархист. Это и понятно, зная, что его крестные родители Александр III и императрица Мария Федоровна. Но по патриотическим соображениям, думаю, это возможно.
        - Ну что ж, буду искренен с вами. У нас за годы работы было несколько случаев, когда советской разведке и контрразведке кто-то неизвестный ненавязчиво оказал ряд услуг. Не скрою, что часть из этого мы восприняли как провокацию. Но факты - вещь упрямая, и выходило, что этот некто мало того что хорошо информирован, но и искренне нам помогает. Фамилии генералов царского Генерального штаба Потапова и Николаева вам что-то говорят?
        Мирк-Суровцев был не тот человек, которого можно чем-то крайне удивить, но, ничем внешне себя не выдав, он был удивлен. И в очередной раз поразился этому молодому комиссару НКВД. Да, он действительно умел и беседовать, и допрашивать. И в очередной раз подумал, что в молодости сам он был, вероятно, таким же. Где надо - решительный и беспощадный, а где-то - даже аристократичный и галантный, а в сущности, нормальный человек, но занятый не совсем нормальным, с человеческой точки зрения, делом. Конечно, он слышал о двух генерал-лейтенантах Генштаба Потапове и Николаеве, по ходившим слухам, перешедшим на сторону красных во время Гражданской войны. Что дальше?
        - Так вот, - не дожидаясь ответа Суровцева, продолжал Судоплатов, - Потапов и Николаев - генерал-лейтенанты не только старой армии, но и советской, были убеждены, что за описанными мной фактами стоит не кто иной, как ваш бывший руководитель генерал Степанов.
        - Чтобы сказать свое мнение, а вам, вероятно, нужно оно, мне необходимо знать что-то более конкретное.
        - Я обещал вам, что буду, насколько это возможно, откровенен. Этот кто-то нам неизвестный сделал все возможное, чтоб в наши руки попали такие крупные фигуры, как террорист и организатор белогвардейщины Борис Савинков, а также не менее известный авантюрист и резидент английской разведки Сидней Рейли. Затем таинственный доброжелатель столь пристально занимался личностью Троцкого, что у нас сложилось впечатление, что он испытывает к нему личную неприязнь. Есть еще множество более и менее значительных фактов. Что скажете?
        - Скажу только одно: операции, задуманные Степановым, всегда могли сочетать в себе несовместимое. Это могли быть даже не дерзость, а вероломство и тонкая, на уровне придворной, интрига. Но непременно оригинальность решения, порой доходящая до экстравагантности. А всех троих, перечисленных вами, Степанов люто ненавидел и называл не иначе как мерзавцами.
        - А вы? Вы, вероятно, были таким же? - совершенно серьезно спросил Судоплатов.
        - Степанов - мой учитель еще с академии. Но я не обладаю способностью мыслить так широко, как он. При нашей последней встрече он мне предсказал и как будут развиваться события Гражданской войны, и чем она закончится. Понимаете, предсказал до мельчайших деталей, включая предательство союзниками Колчака! А затем и Врангеля. Даже то предсказал, что генерал Деникин отойдет от руководства Вооруженными силами юга России и преемником у него будет генерал Врангель.
        - А что он предсказал относительно золота Колчака?
        - Значит, вы опять хотите вернуться к золоту?
        - Я же говорил вам, что не сейчас. Но разговор о золотом запасе России у вас со Степановым наверняка был, - тоном несомневающегося человека сказал Судоплатов.
        - Конечно, и об этом говорили, - нехотя признался Суровцев. - Обладающий даром предвидения Степанов сказал: «После того как Колчака все бросят и красные надерут вам задницу, часть золотого запаса разойдется по вещевым мешкам и ранцам солдат Чехословацкого корпуса. Что-то наверняка хапнут японцы как мзду за проезд через территорию, захваченную ими. Что-то разграбят бесчисленные атаманы. Какую-то часть, как кость собаке, бросят большевикам, чтоб отвязались». Так все, вероятно, и случилось. Разве это не подтверждается бурным расцветом Злата Прага после столь кровавой войны, когда вся Европа была в упадке?
        - Немного зная теперь о Степанове и о вас, нетрудно предположить и другое...
        - Что же?
        - Трудно предположить, что вы ограничились лишь рассуждениями на эту тему.
        - А что мы могли сделать?
        - Не знаю, не знаю. Но об этом потом. Сейчас вы отправитесь в камеру и начнете работать с вопросником, но я добавлю еще один вопрос, которого в вопроснике нет.
        - Я слушаю вас.
        - Вопрос следующий... Намерены ли фашисты во время предстоящей войны использовать русских немцев? Что такое, как вы говорили, вероломное и оригинальное могло бы родиться в немецком Генеральном штабе? Чуть позже вам передадут совершенно секретные документы о настроениях немцев Поволжья. В целом они патриотично настроены. Вы чувствуете, что наши отношения приобретают все более доверительный характер?
        - Не знаю, что и сказать.
        - А ничего говорить и не надо. Пишите.
        Судоплатов кнопкой под столом вызвал конвоира, который также являлся и надзирателем в блоке изолятора, где содержался Мирк-Суровцев.
        - Увести!
        И тут произошло то, от чего Судоплатов сначала вздрогнул, а затем вдруг, рассвирепев, вскочил из-за стола.
        - Честь имею! - сказал Мирк-Суровцев, встав со стула.
        Первым порывом Судоплатова было подскочить к Суровцеву, одним ударом сбить его с ног, а затем от всей души расчетливо врезать пару раз сапогом по этой зарвавшейся скотине. Но это был Судоплатов. Он все же вышел из-за стола, но не накинулся на арестованного. Взяв себя в руки, он подошел к Мирку-Суровцеву и долго, пронзительно смотрел ему в глаза. Однако не прочел в них ни страха, ни издевки, ни дерзости, ни раскаяния. Усталый и печальный взгляд честного человека. Судоплатов поправил портупею и поясной командирский ремень с пятиконечной звездой в центре пряжки, с прорезями вокруг звезды. Кожаные перевязи чуть хрустнули в нависшей тишине. Прошелся по кабинету. «Вот после этой фразы, произнесенной Суровцевым, в начале двадцатых годов, да и позже, арестованных офицеров избивали, а затем ставили к стенке», - размышлял он. Из доносов Судоплатов знал, что такой фразой щеголяли командиры, близкие к расстрелянному маршалу Тухачевскому, бывшему гвардейскому поручику. Сейчас ее повторяет маршал Шапошников, даже при самом Сталине. Он неожиданно не только для Суровцева, но и для себя, подошел к последнему и,
глядя в глаза, вдруг так же, с достоинством произнес:
        - Честь имею!
        Наверное, он был первым чекистом, сказавшим эти слова за всю историю органов ВЧК-ОГПУ-НКВД.
        Оставшись один, Судоплатов приказал секретарю сварить ему крепкого кофе. Он катастрофически не высыпался. Весь наркомат, по сути, был на военном положении. Война надвигалась с неумолимой быстротой. Летом она начнется. Кому-кому, а ему это было известно. Как ясно было и то, что страна к войне не готова. Он знал, что и Генеральный штаб не поспевает за событиями. Даже боеприпасы, подвозя к границе, выгружают на землю, под открытое небо. Сталин буквально издергал наркомат. Стала очевидной нехватка квалифицированных и чекистских, и военных кадров. Казалось бы, проще простого выпустить из лагерей еще уцелевших военачальников и простых командиров. Но абсолютное большинство расстреляно, и все это продолжается. Не так интенсивно, как при Ягоде и Ежове, но факт есть факт. Легко сказать: выпустить. А как поведут себя люди, над которыми измывались в течение не одного года? Не перейдут ли они на сторону врага? Мало того, из них пытками и издевательствами выбили такие показания, что их и выпускать-то нельзя, когда они сплошь и рядом немецкие и прочие шпионы. Многие просто сломлены и духовно, и нравственно, и
физически.
        Берия добился у Сталина разрешения использовать гражданских специалистов. Процесс создания при тюрьмах и лагерях так называемых «шарашек» в последние месяцы приобрел невиданный характер. По отраслям промышленности и по научной направленности стали собирать уцелевших специалистов, и надо сказать, что они стали работать. А главное - давать результаты. По оперативной информации в Генеральном штабе маршал Шапошников также хлопочет в том же направлении. Реабилитировали нескольких генералов, но это капля в море. Лично сам Судоплатов сейчас, как никогда, ощущал нехватку рядом своего друга и товарища по работе Наума Эйтингона, который тоже где-то в лагерях. Вот кому сейчас он перепоручил бы Мирка-Суровцева. С этим двухфамильным арестантом открывалось все больше и больше интересного. Во-первых, по данным американской резидентуры, выяснилось, что бывший царский генерал Степанов ныне уже не Степанов вовсе, а генерал армии США Ник Стивенсон. В отличие от большинства генералов царской армии этот нашел работу по специальности. Считается ведущим специалистом в своей области. Крайне отрицательно относится к белой
эмиграции, в том числе к такой одиозной организации, как Российский общевоинский союз - сокращенно РОВС. Связи его в русской диаспоре ограничены дружескими отношениями с такими же успешными эмигрантами, каким является сам. В числе его друзей авиаконструктор Игорь Сикорский и композитор Сергей Рахманинов.
        Мирка-Суровцева было бы просто грех не использовать в этой более чем интересной ситуации. Как не хватает Эйтингона! Тот бы нашел какой-нибудь ход и с настроенным патриотически Деникиным, используя Мирка-Суровцева. Нет, речь, конечно, не идет о привлечении такой фигуры, как бывший командующий Вооруженными силами юга России, к агентурной работе. Да и вряд ли он располагает чем-нибудь интересным для разведки. Но вот внедрить или легализовать советского разведчика, используя личное знакомство Мирка с Деникиным, сам Бог велел. Эйтингон что-нибудь придумал бы.
        Было еще одно интересное открытие. Судоплатов понимал, что в условиях войны ему нужно иметь какие-то особые подразделения. По данным разведки, немцы уже имеют отдельные части со специальными задачами. В частности, полк, а по другим сведениям, бригаду «Бранденбург-800», которой командует некий Отто Скорцени. Организация и структура, как и задачи, стоящие перед этим полком, пока неизвестны. У нас сейчас более ста дивизий НКВД. Ну и что толку? По своей структуре это обычные стрелковые дивизии. Единственное отличие - цвет петлиц и околышей на фуражках командиров. Во время войны их просто переподчинят Наркомату обороны. А что это будет так, Судоплатов не сомневался. У него уже почти созрел план создания особой дивизии НКВД или хотя бы бригады. Тут из архива Наркомата обороны пришли затребованные им диссертации офицера царского Генерального штаба Сергея Георгиевича Мирка-Суровцева. Как ни странно, они сохранились. Их было несколько: как написанные в академии, после каждого ее курса, так и последующие - написанные уже боевым офицером. Приходилось только предполагать, когда он это успевал писать.
«Вероятно, во время ранений», - подумал Павел Анатольевич. Все диссертации были с положительными рецензиями генералов - преподавателей Академии Генерального штаба. В числе прочих и одна диссертация, которая сразу же привлекла внимание Павла Анатольевича. Название было примечательным: «Отборные части в условиях современной войны. Боевые задачи. Принципы комплектования. Организационная структура». Читая, Судоплатов понял, что занимающие его ум в последнее время мысли когда-то мучили и Мирка-Суровцева. Он разговаривал на эту тему с Берией, и тот дал добро на создание отдельной мотострелковой бригады особого назначения. Ему хотелось поговорить на эту тему с Мирком, но он решил, что вряд ли тот на сегодняшний день представляет современные Вооруженные силы. Тем не менее в вопросник, уже доставленный в камеру арестанта, он включил вопрос о его книжице с пометкой «ДСП» (Для служебного пользования). Сегодня из Томска по его запросу пришла первоначальная часть уголовного дела Суровцева. В ней находился перечень литературы, изъятой у него при аресте: большое количество книг по геологии, почему-то ноты многих
классических музыкальных произведений, но главное - военная составляющая библиотеки Мирка-Суровцева. Судоплатов, к своему удивлению, обнаружил военных авторов, которые изучаются в Академии имени Ворошилова как современные. Совсем недавно сам успешно закончивший названную академию, Судоплатов был поражен. Даже «Мозг армии» маршала Шапошникова был в библиотеке, казалось бы, скромного геолога Мирка-Суровцева. Где, интересно, тот пополнял свою книжную коллекцию? Поэтому не стоит удивляться, что томские следователи сразу же «пришили» ему «создание контрреволюционной военной организации». Названия других работ Мирка-Суровцева тоже не могли оставить равнодушным Судоплатова. Например: «Тактика и стратегия ведения допроса военнопленного». Или: «Глубокая разведка тыла противника лазутчиками и подвижными отрядами. Опыт. Анализ. Рекомендации». И уж очень экстравагантное: «Анализ биржевых и банковских операций в контрразведывательной работе». Последняя была датирована декабрем 1916 года. Был еще один примечательный документ, подписанный тремя генералами царского Генерального штаба. Это была рекомендация для
преподавательской работы в Академии Генерального штаба. Если прибавить ко всему эту запутанную историю с золотом Колчака, то становилось понятным, что этот Мирк-Суровцев является весьма беспокойным субъектом. Принимая во внимание значимость фигуры Степанова, можно смело утверждать, что с колчаковским золотом Суровцев связан. Но также ясно и то, что никакими уже испробованными методами правды от него не добьешься. Может быть, лишь в условиях войны и при гарантиях безопасности - скажем, из уст Берии - он мог бы передать это золото, но это лишь предположение. Судоплатов был уверен: попади тот не к нему, а к кому-нибудь другому в руки, тот, другой, подвел бы Мирка-Суровцева под расстрел, чтоб избавить себя от лишней головной боли. Но Судоплатов был человек дела и понимал, что этого белогвардейца нужно использовать. Он не понимал только, как использовать. Вдруг Судоплатов громко расхохотался. Сказывалось напряжение последних дней. Ему в голову пришла идиотская мысль: «Вот бы и при НКВД создать свою „шарашку“ по типу и подобию прочих!»
        Совсем другие мысли занимали в это же время Мирка-Суровцева. Он русский офицер, немецкие предки которого перешли на службу России даже не при Петре Великом, а раньше, при Алексее Михайловиче - отце царя Петра. Хоть и в малом соотношении, но он был носителем и немецкой крови. Еще не доведенный до камеры, пытаясь найти аналогии в истории, он кое-что надумал. Прежде всего он понял, что русских немцев ожидает депортация. Екатерина Великая очень мудро поступила с предками кубанских казаков, переселив докучавших всем и всюду запорожцев на Кубань и Терек. Те, давая выход своему буйному нраву и разбойничьим наклонностям, очень быстро нейтрализовали такие же наклонности и такой же нрав чеченцев. Так и немцев можно было бы использовать на восточных рубежах страны, против той же Японии. Тем более что, как сказал Судоплатов, в целом они настроены патриотично. Но Сталин не Екатерина II. Будет что-то другое...
        Охранник довел его до камеры, легким прикосновением подтолкнул лицом к стене. Суровцев замер с заведенными за спину руками. Охранник-надзиратель открыл дверь камеры. Здесь двери, против тюремных традиций, не скрипели. Так же чуть коснувшись плеча, его направили в камеру. Двери закрылись.
        И вдруг неожиданная догадка обожгла Мирка-Суровцева. Он чуть ли не полминуты стоял как истукан от неожиданного прозрения с руками за спиной. Наконец-то пришел в себя и с нетерпением ждал время обеда, чтобы еще раз взглянуть на лицо своего тюремщика.
        Когда пришел обеденный час и охранник-надзиратель в окошечко тюремной двери протянул ему тарелку с каким-то варевом, одного взгляда на лицо тюремщика хватило, чтобы все понять...
        Он машинально, быстро ел, продолжая соображать. Он скорее думал, чем обедал.
        Охранник-надзиратель был глухонемой! Глухонемым был и его сменщик. И в тюрьмах, и в лагерях, и на этапах среди заключенных ходили упорные слухи, что в системе НКВД существуют особо секретные тюрьмы, где даже охранники глухонемые, чтоб никакая информация не могла просочиться на волю. Мирк-Суровцев, как и большинство здравомыслящих людей, считал эти разговоры досужим вымыслом, лагерной байкой. И вот оказалось, что это вовсе не байка. Когда его уволили из Красной армии, он несколько лет работал в Томске в артели глухонемых, в которую помогла ему устроиться Ася.
        Накануне увольнения из Красной армии он тайно проник в секретную часть дивизии, или, как ее попросту называли, в «секретку». С навыками его военной специализации ему также ничего не стоило найти и незаметно вскрыть пакет со своим личным делом, уже подготовленный к отправке для постановки его на воинский учет по месту жительства. Он изъял несколько страниц, заменив их новыми, им же сфабрикованными. Долго искал и наконец-то нашел секретную отметку особого учета. Ликвидировал и ее. Поэтому в Томске он легализовался уже как заслуженный благонадежный военспец рабоче-крестьянской Красной армии. Мало того - буденновец! В то время это было лучшей рекомендацией благонадежности.
        Нужно было как-то жить. В стране была безработица. Зарплаты как таковой не было. Труд оплачивался продуктовыми пайками. После окончания Томской женской гимназии и первых в Сибири женских курсов работала Ася в известной в то время на всю Сибирь богадельне супругов Милюненок на улице Бульварной в Томске - занималась обучением грамоте глухонемых детей. Сама пережившая в ранней юности большое горе, связанное с временной потерей речи, она самозабвенно отдалась служению этим людям...
        Работа в артели глухонемых была для Мирка большой удачей. Артель занималась изготовлением конной упряжи и на фоне других томских артелей выделялась постоянной загруженностью работой. А высокое качество изделий артели глухонемых ценилось по всей Сибири. Были даже государственные заказы для армии. Во времена НЭПа артель процветала. Начав трудиться простым выделщиком кож, за короткое время Суровцев стал сначала переводчиком, а затем и заместителем председателя. Склонность к знанию языков проявилась и здесь. Смешно сказать, но с глухонемого языка он смог бы благополучно переводить и на немецкий, и на французский, и даже на английский языки. Важным было и то, что его окружали глухонемые. Мечта, да и только, с его-то биографией. Именно глухонемые люди помогли ему окончательно запутать следы той части золота Колчака, которое искали томские чекисты...
        Но как он, разведчик и генштабист, сразу не обратил внимания на то, что имеет дело с глухонемыми охранниками? Заметить хотя бы то, что ему не отдают обычных тюремных команд вслух, он мог?! Даже выводя его из камеры, ему кивали, вместо привычного приказа «На выход!». А заводя в камеру или же выводя, крепкой рукой молча разворачивали к стене. Ругая себя последними словами, доел обед. А когда, ополоснув под умывальником тарелку, он отдавал ее вместе с ложкой охраннику, еще раз быстро взглянул на него. Немой! - окончательно убедился Сергей Георгиевич...
        Дело в том, что мышцы лица немого человека отличаются от мышц лица человека говорящего. Сами глухонемые, как правило, безошибочно узнают друг друга уже по лицам. Научился узнавать и Мирк. Просто смена обстановки и постоянная в последние дни работа мозгами притупили его наблюдательность. Да и как можно было предположить, что такое возможно? Хотя в другой обстановке он, конечно, сразу узнал бы человека немого.
        Эти люди имеют свои, одним только им присущие особенности. Так, среди них крайне редко встретишь человека в очках. У них необычайно острое зрение. Бог, Создатель, компенсирует отсутствие любого из человеческих чувств развитостью чувств других. Точно так же люди, лишенные зрения, отличаются острым слухом и почти всегда слухом музыкальным. Глухонемые также, как правило, не просто физически сильные люди, а необычайно сильные. Вот такой среднего сложения человек, как его охранник, может легко, как малого ребенка, скрутить двухметрового детину. А если же глухонемой сам двухметрового роста, то может иногда удержать в зубах пятидесятикилограммовый мешок с сахаром. Такие чудеса Суровцев имел возможность лицезреть собственными глазами. В их артели каждый рабочий пальцами без больших усилий гнул пятаки. Серебряные новые советские полтинники не гнули по причине их ценности. Еще одна важная особенность этих людей - их необычайная сплоченность. Связи между ними крепче даже родственных, особенно если родственники обычные люди. Мирк-Суровцев ни минуты не сомневался, что с сегодняшнего дня он будет знать все, что
творится на воле. Узнав, что Суровцев не из них, но человек, близкий к ним, глухонемой охранник станет ему не просто помощником, а другом. В Томской артели глухонемых, до самого конца ее существования, не было более любимого и уважаемого человека, чем Мирк-Суровцев. На Асю все и вовсе были готовы молиться. «Господи, - думал Суровцев, - чем только не приходилось заниматься в последние годы!» Ему действительно приходилось удивляться тому, что он до сих пор жив. Как, впрочем, удивлялись и другие.
        Глава 8. Дела генеральские

1915 год. Июль. Петроград
        Между Степановым и Мирком-Суровцевым установились теплые и служебные, и личные взаимоотношения. Суровцев по возрасту почти годился в сыновья генералу, и Степанов невольно принял на себя роль старшего и близкого человека. Отсутствие детей у Степанова и сиротство Сергея сыграли не последнюю в этом роль. И если на первом курсе академии была огромная дистанция между слушателем и преподавателем, к тому же действующим генералом, а не генералом-преподавателем, то к окончанию учебы это были отношения почти товарищеские. Выпускник Суровцев очень часто бывал у Степанова. Елена Николаевна также органично существовала в мире генерала. Бывший агент стала женой. Осенью они наконец-то решили оформить свой брак и перед Богом, и перед государством.
        Точно так, как когда-то царь Александр III обращался к Степанову, теперь сам Степанов обращался к молодому офицеру. Он называл его крестником. В некотором роде он действительно был его крестным отцом. Про себя отмечал, что это обращение, вероятно, со временем может стать агентурным псевдонимом. Месяц назад через Швецию, а затем и Данию, с особым поручением Крестник был отправлен в Берлин вместе с Еленой Николаевной, которая по легенде сопровождала больного племянника на воды Баден-Бадена.
        То, что Крестник явился один и раньше намеченного срока, само по себе было неожиданно. Но мало того: одет он был в форму матроса Балтийского флота. Сам не раз менявший обличия и костюмы, Степанов все же опешил от такого маскарада.
        - Что произошло? Где Елена? - встревожился генерал.
        - Все в порядке, ваше превосходительство. Елена Николаевна чуть задержится, - как ни в чем не бывало ответил офицер. - В Швеции у нас возникли проблемы с визой. Нужно было ожидать две недели. А в шведском Гетеборге с начала войны застрял наш грузовой пароход, приписанный к военному флоту. Шведы демонстрировали немцам свой нейтралитет, не выпуская его почти год. А тут решили продемонстрировать свою лояльность уже к России и выпустили судно. С ним я и прибыл. Из Мурманска ехал поездом, четвертым классом, так что от бессонницы с ног валюсь.
        Степанова несколько покоробила обыденность, даже легкомыслие, с которыми были произнесены эти слова. Словно речь шла о загородной прогулке в Павловск, а не в столицу враждебного государства.
        По памяти Сергей написал текст шифрованного письма на немецком языке, которое еще предстояло привезти Елене Николаевне.
        Оставив Мирка-Суровцева отсыпаться у себя на квартире, Степанов отправился на службу в Разведывательное отделение Генштаба. Вечером он был намерен поговорить с явившимся «лжематросом» подробно и, вероятно, строго. Переодевание, конечно, иногда необходимо, но и меру знать надо. Генерал не без оснований подозревал, что Суровцев специально не переоделся в Мурманске, чтобы удивить его своей лихостью. Степанову уже приходилось делать внушение на эту тему, когда Мирк-Суровцев вдруг предстал перед ним в казачьей черкеске, с такой же казачьей шашкой и с Георгием на груди после возвращения с фронта.
        - Сейчас же снимите, если не хотите позора! - отчитывал он тогда штабс-капитана. - Не имея других орденов, вы не имеете права носить этот.
        - Но я представлен к Станиславу и к Владимиру с мечами, - смутившись, отвечал офицер.
        - Вот именно что только представлены!
        - Но я действительно кровью заслужил этот крест.
        - Не сомневаюсь. И тем позорнее и обиднее будет, если кто-то, крови не проливавший, сорвет его с вас. Зарубите себе на носу: что приемлемо на фронте, почти всегда неприемлемо в тылу. А вы прямо герой кавказской войны прошлого века. И впредь прошу вас не появляться передо мной в таком виде. Вот когда получите Владимира со Станиславом, тогда и носите, - смягчившись в конце разговора, сказал Степанов. - Черкеска тоже пока подождет. Со временем закажете себе офицерскую черкеску побогаче, а то прямо партизанщина какая-то. Казак не казак. Офицер не офицер. И знак Академии Генерального штаба тут же в придачу. И усы извольте подстричь по-офицерски. Поверьте, в вашем облике есть что-то комичное. Вы напоминаете мне Грушницкого из романа Лермонтова, - безжалостно закончил он.
        В этот раз разнос Степанов решил оставить на вечер. К тому же по глазам Суровцева генерал понял, что поездка сложилась удачно. Видел, что молодой офицер переполнен впечатлениями от такой необычной и, что греха таить, опасной поездки в столицу государства, с которым ведется война. К тому же за границей он был впервые. Вечером, надо полагать, будет долгий эмоциональный рассказ. Он открыто покровительствовал молодому офицеру и искренне переживал о его судьбе и когда тот оказался на фронте, и теперь, в этой поездке в Берлин. Переживал и за Елену Николаевну. Чувствительные уколы неожиданно возникшей ревности к молодому офицеру неприятно поразили душу. Уж слишком игриво отреагировала женщина на известие о поездке в Берлин, в которой ее будет сопровождать молодой человек. Но, взглянув на Мирка-Суровцева и неплохо изучив его, он понял, что во время поездки ничего, задевающего его честь, между ними не произошло. А живость Елены Николаевны была не чем иным, как желанием позлить Степанова в отместку за его вялость в желании заключить с ней официальный брак.
        Второе событие этого дня было не менее примечательным. На службе Степанова ждал его давнишний товарищ и приятель генерал Джунковский, бывший сослуживец Степанова в Русско-китайскую и в Русско-японскую войны, затем московский генерал-губернатор, дворцовый комендант и, наконец, теперь бывший шеф корпуса жандармов.
        Получив отставку от государя и проведя положенный отпуск с семьей, Владимир Федорович Джунковский обратился к Степанову с необычной просьбой. Бывший главный жандарм Российской империи просился на фронт на должность начальника дивизии. В то время командиры воинских частей именовались начальниками. Причем именно дивизией хотел командовать Джунковский, все же достаточно трезво оценивая свои военные способности и опыт. Месяц назад, не стесняясь в выражениях, Степанов сказал приятелю все, что думает о его намерениях, но все же пообещал ему устроить встречу с военным министром. После многих скандальных фактов из деятельности прежнего военного министра Сухомлинова должность военного министра исполнял Алексей Андреевич Поливанов. Тот самый Поливанов, резолюцией которого имя Суровцева было внесено в список поступивших в академию. Вопреки ожиданиям многих Поливанов сумел найти поддержку своей деятельности на новом посту не только в Генеральном штабе, но даже в Думе. Хорош ли, плох ли был русский парламент, но мнение его все же влияло на политику правительства. Степанов надеялся, что Поливанов отговорит
Джунковского от легкомысленного, на его взгляд, желания воевать на передовой.
        Новый военный министр, как все министерство и Генеральный штаб, был буквально завален работой. Война! Но он без колебаний назначил время для приема. Слишком уж непростые генералы просили аудиенции: один - бывший товарищ министра внутренних дел и еще недавно шеф жандармского корпуса; другой, по сути, «серый кардинал» Разведывательного отделения, не отмеченный высокой должностью, но влиятельный из-за своих связей и авторитетный из-за опыта и знаний. Кроме многих орденов и аксельбантов флигель-адъютантов свиты его императорского величества, была еще одна похожая пикантная деталь в биографиях генералов: оба бивали Григория Распутина. И если Степанов сделал это по какой-то служебной необходимости, то Джунковский взял это за правило, еще будучи комендантом царского дворца. На посту шефа жандармского корпуса он и вовсе не пропускал случая, как он говорил, «причаститься». Это, надо полагать, тоже было не последней причиной его отставки. Причем такую же манеру общения со «старцем» от этих генералов перенял брат царя - великий князь Михаил.
        - Господа, прошу сразу же меня извинить, но я располагаю крайне малым количеством времени. Через час мне нужно быть с докладом в Думе, - начал разговор Поливанов. - Не скрою, я удивлен вашей просьбой, Владимир Федорович. Начальник Генерального штаба генерал Янушкевич готов хоть сейчас предоставить вам должность в штабе. Работы, уверяю вас, более чем достаточно. Бонч-Бруевич со Степановым вообще считают вас крайне полезным в своем отделении. Я предлагаю вам подумать, прежде чем окончательно решиться на такой, я считаю, необдуманный шаг.
        - Вопрос для меня решен, - резко сказал Джунковский.
        Был он небольшого роста, сухощавый телосложением и резкий в движениях. Даже в совершенном молчании и покое Джунковский напоминал сжатую до упора пружину, готовую в любую минуту разжаться и ударить накопившимся напряжением в окружающих. Речь генерала отличалась редкой неблагозвучностью из-за хрипловатого тембра голоса. Неудивительно, что даже более высокий и крупный Григорий Распутин пасовал перед жестким темпераментом генерала.
        - Вопрос для меня решен, ваше превосходительство! - еще раз более жестко произнес генерал.
        Решительность Джунковского была столь очевидна, что Поливанов бессильно обратил свой взгляд на Степанова.
        - А вы что скажете, Александр Николаевич? - обратился военный министр к генералу.
        - Боюсь, что упрямство моего друга, к моему великому сожалению, непреодолимо, - ответил Степанов. В отличие от военного министра он все же понимал, что принятие бывшего шефа жандармов на работу в Генштаб - ситуация весьма не простая. Личность Джунковского раздражала не только двор, но и военных.
        - Да поймите же, господа! - воскликнул Джунковский. - Не сегодня завтра я буду уже не бить мерзавцев по лицу, а, вот вам крест истинный, стрелять начну!
        И Поливанову, и Степанову было ясно, что бывший жандарм действительно готов стрелять.
        - Вы никогда не задумывались, почему я вместе с начальником Департамента полиции Лопухиным выдал эсерам Азефа, а своего агента Малиновского председателю Думы Родзянко? - вдруг спросил Джунковский.
        - Я полагал, что это все же вымысел наших газетчиков, - удивленно ответил Поливанов.
        - Нет, в этот раз все истинная правда.
        - Так почему же? - искренне заинтересовался Поливанов. - Если они были вашими агентами, то весьма успешными.
        - В том-то все и дело. На каком-то этапе работы у подобных людей начинается умственное расстройство. И, возомнив из себя вершителей чужих судеб, они начинают угрожать уже тебе самому. Становятся неуправляемыми и опасными для общества, а не только для революционеров. На этом этапе их начинают использовать и другие, третьи силы. Лучшая иллюстрация - убийца Столыпина Богров. Вот Александр Николаевич прекрасно знает, что к этому покушению причастен немецкий Генштаб. А пропуск в киевский театр на представление «Руслана и Людмилы», где было совершено убийство Столыпина, выписал сам тогдашний товарищ министра внутренних дел, небезызвестный вам Паша Курлов. То есть товарищ самого Столыпина. Получилось, как в одной скабрезной революционной поговорке: «Лучшее влагалище, - извиняюсь, - зад товарища».
        Поливанов брезгливо поморщился. «Действительно, с таким человеком, как Джунковский, не очень-то приятно общаться», - подумал он.
        - Прошу прощения за фривольность, господа. От общения со своими подопечными я и сам не вполне нормален. Кстати, эта тварь Азеф, судя по всему, эту поговорку воспринимал буквально. Он не только, благословляя очередного дурака на «экс», целовал его на прощание взасос, но и, по некоторым сведениям, не забывал про ночь педерастической любви. И вообще у них там внутри партий в этом вопросе, уверяю вас, давно произошла настоящая революция. Кстати, находясь в отпуске, наконец-то почитал прозу Савинкова-Ропшина. Там тоже в описании бомбометателя Ваньки Каляева прослеживаются педерастические мотивы. Алексей Андреевич, неужели вы не видите, - вдруг потеряв упругость внутренней пружины своего характера, обратился Джунковский к Поливанову, - я и сам становлюсь умственно расстроенным от работы с подобными типами? Я уже почти помешанный.
        - А почему бы вам не поработать в комиссии генерала Батюшина?
        Имя Батюшина вошло в учебные пособия для разведчиков всего мира, после того как стал широко известен факт проникновения полковника Батюшина в тайные планы немцев. Контрразведчику удалось во время довоенных маневров стащить у присутствующего на них немецкого кайзера записную книжку. Легенда утверждает, что удалось и вернуть книжку на место. На момент этого разговора Батюшин и возглавляемая им комиссия расследовала дело полковника Мясоедова - бывшего жандармского офицера и агента немцев. При прежнем военном министре Сухомлинове Мясоедов возглавлял в Генштабе контрреволюционную работу в армии. Нужно ли объяснять, как он мог ее возглавлять!
        - Нет! Довольно и того, что одним из своих приказов на последнем посту я ликвидировал жандармские институты в армии. Чем опять же не угодил их превосходительству генералу Степанову, который до этого неоднократно просил меня это сделать!
        - Я просил это сделать до войны и до того, как нам стало известно о намерении кайзера использовать наших революционеров для разложения армии, - парировал упрек Степанов.
        - Какая разница, - устало махнул рукой Джунковский. - Неужели я прошу чего-то несбыточного? Не даете дивизию - дайте бригаду, полк, батальон, роту, взвод, черт побери! Откажете, истинный крест, пойду вольноопределяющимся. Может быть, у вас какие-то указания есть насчет меня, коль вы так упираетесь? - вдруг неожиданно предположил он.
        - Нет. Слава Богу, никаких указаний насчет вас нет, - успокоил его Поливанов. - Просто мы беспокоимся о вас.
        - Тронут, но должен заметить, что я куда большей опасности подвергаюсь, находясь в тылу. Вот уж месяц как охрана мне не положена, а врагов у меня, как говорится, до черта и выше. И что самое обидное, не только среди революционеров, но и среди крайне правых реакционеров. Революционеры после историй с Малиновским и Азефом, по моим сведениям, хотя бы отзываются обо мне уважительно. Они называют меня цепным псом самодержавия. А газеты нет-нет да и начнут рассуждать о безнравственности и беспринципности жандармов по отношению к «агнцам Божьим» Малиновскому и Азефу. Да все о «нарушении прав» да о «нарушении прав» граждан... А что мне оставалось делать, когда один защищен депутатской неприкосновенностью?.. Другой и вовсе стал слаб на голову от безнаказанности, стал откровенно хамить, забыв, кому и чем он обязан своим мнимым революционным возвышением! Вам, надеюсь, не жаль негодяев?
        - Да Боже упаси, - ответил Поливанов. - Что ж, на фронт так на фронт! Отправляйтесь к Янушкевичу и обговорите с начальником Генштаба, когда и где вам принять дивизию. Пусть он готовит приказ. Я подпишу.
        - Благодарю вас, Алексей Андреевич, - горячо поблагодарил Джунковский.
        Покинув кабинет военного министра, генералы некоторое время сохраняли молчание, которое нарушил Джунковский:
        - Саша, не дуйся на меня. Уж ты-то, как никто, должен меня понять.
        - Я действительно, как никто другой, тебя понимаю. Но от этого не легче. С тобой и моя работа была более результативной, чем с твоим преемником.
        - У меня еще к тебе просьба.
        - Слушаю тебя.
        - Позволь мне остановиться у тебя на денек-другой? На дачу к семье возвращаться пока не хочу. Ключи от казенной квартиры уже сдал. Мне в городе даже остановиться негде. Не в гостиницу же идти. Можно, конечно, обратиться в Департамент полиции с просьбой выделить конспиративную квартиру, но не хочу даже вдыхать полицейский дух, коим они насквозь провоняли.
        - Конечно, поезжай ко мне. Адрес, надеюсь, помнишь?
        - Еще бы.
        - У меня сейчас только что возвратившийся из Берлина офицер моего отдела. Дай ему выспаться. Скорей всего он проспит до вечера; если встанет раньше, не расспрашивай его ни о чем, потерпи до моего приезда, вместе и поговорим. Но вернусь домой не раньше одиннадцати вечера. Работы, как ты уже слышал от военного министра, более чем достаточно.
        - Спасибо, что не отказал. А то я уже успел вкусить прелестей опалы. Те, кто еще недавно готовы были мне сапоги вылизывать, делают вид, что меня не знают. Слушай, у вас в буфете по-прежнему коньяк в кофейных чашечках подают?
        - Подают. Нашего буфета «сухой закон» не коснулся. Сейчас наш опыт и в ресторанах переняли. Даже у Донона и Кюба спиртное теперь разливается из чайников. На вилле Роде, по моим сведениям, из самоваров водку хлещут. У меня в кабинете, кстати, есть что выпить. Но я советую тебе отправиться ко мне на квартиру. Личность ты чрезвычайно популярная, чтобы лишний раз мелькать в Генштабе. Дома обратись к моей Степаниде, она предложит тебе из моих запасов. Только не переусердствуй до моего приезда. Офицера моего не спаивай. К Батюшину заходить не будешь?
        - Не буду. Не поверишь, но после разговора с Поливановым мне даже дышится легче. Не хочу терять это ощущение. Скорей бы на фронт!
        Поздним вечером того же дня, когда усталый Степанов вернулся домой, он застал Джунковского сидящим на диване в гостиной с томиком Пушкина в руках и в весьма благодушном состоянии. Початая бутылка коньяка, уже вторая, стояла рядом на полу. Натруженная пружина внутреннего состояния впервые за последние годы была не сжата чувством долга и грузом ответственности. Мундир был снят и покоился на спинке стула. Не отличающиеся густотой седеющие волосы генерала, как и небольшая бородка, были всклочены.
        - Ты мне сейчас напоминаешь барона Мюнхаузена в отставке, - сказал ему Степанов.
        - Напиши я мемуары - они бы затмили славу Распе. Кстати, признаюсь тебе, я знал, что Иллиодор прихватил с собой свои мемуары о Распутине, когда убегал за кордон. Женушку его с кое-какими бумагами я тоже нарочно проглядел.
        - Не понимаю я тебя. Мало грязи у нас, так ты еще и заграницу смущаешь.
        - О чем ты говоришь? Хватит делать приличную мину перед Европой. Может быть, перестанут влезать в наши дела, когда поймут, с кем имеют дело.
        - Боюсь, что, наоборот, полезут в наши внутренние дела с удвоенной энергией. Что уже наблюдается.
        - Да плевать на них! Я в последнее время, не поверишь, думаю, что хоть бы быстрей эта чертова революция свершилась. Хоть к чему-нибудь конкретному прийти. У нас народ уже сатанеет от происходящего. Вот ты говоришь - мемуары, а назови мне хоть одно издательство, которое взялось бы их опубликовать. Немногочисленные патриотические газеты сочтут, что это клевета, а многочисленные иудейские газетенки назовут их антисемитскими.
        - Кстати, друг любезный, не высказывайся при моем подчиненном в своей манере о евреях, масонах и русских немцах.
        - Ну вот. Даже при тебе о евреях мне говорить теперь нельзя.
        - Дело не во мне. Не стоит смущать молодого человека, - памятуя о Мирке-Суровцеве, сказал Степанов. - Кстати, фамилия у него наполовину немецкая.
        - Вот оно что! То-то он выпить со мной отказался. Точно немец. Погоди. Он мне представился вполне русской фамилией.
        - Кстати, где он?
        - В твоем кабинете. Сказал, что ему нужно поработать над отчетом для тебя. Точно - немец. Как я сразу не догадался!
        Из кабинета вышел Мирк-Суровцев. Он был в мундире. Квартировавший у Степанова после возвращения с фронта, он имел свой гардероб, но, очевидно, посчитал для себя неловким переодеться в домашнее при малознакомом генерале. Да еще при таком генерале. Фамилия Джунковского была известна и ему. Георгиевского креста на груди не было. «И то хорошо», - подумал Степанов. Сегодня решилась судьба еще двух орденов, к которым Суровцев был представлен за год войны. Их действительно попытались прикарманить, воспользовавшись тем, что фамилия офицера наполовину немецкая. Два ранения и контузия не стали подтверждением ни храбрости, ни благонадежности штабс-капитана. Механизм присвоения орденов, которых удостаивались боевые офицеры, Степанов однажды испытал на себе и потому лично связался со штабом Северо-Западного фронта. Телеграмма из Генерального штаба сделала свое дело. Сегодня в опечатанном пакете на свое имя он получил ордена Суровцева. Вручать он будет завтра при всем отделении, а сегодня лишь сообщит об этой новости, как и о том, что Суровцеву присвоено очередное воинское звание - капитан. Но сделает он это
только после того, как отчитает за проявленный авантюризм. Хотя, конечно, любопытно, почему офицер предпочел возвращаться в костюме матроса и нелегально. Явись Сергей к капитану любого русского судна и объяви, что он офицер Генерального штаба, никаких сложностей с возвращением не возникло бы. Еще приятное событие ожидало молодого человека. На его имя пришло два письма из Томска от его невесты и еще одно от тетушек, с которыми Степанов имел честь познакомиться во время их визита в столицу. По давно сложившейся в русской армии традиции письма следовало вручить после выполнения боевой задачи. Никогда письма не вручаются перед атакой или перед заступлением в караул. Мало ли что могут написать из дома? Даже невинная фраза, написанная девичьей рукой, может нарушить душевное равновесие воина. И кто-то спокойно воспримет даже неприятное известие, а кто-то будет искать смерти в бою, а то и застрелится в карауле из-за какого-нибудь пустяка. Для солдата нет пустяков, если дело касается его мирной личной жизни. Так что сначала пусть поведает о своем путешествии.
        - Так ты у нас из тевтонов оказался? - наполняя очередную рюмку коньяком, обратился Джунковский к Суровцеву.
        - Не более чем вы из польских шляхтичей, ваше превосходительство, - ничуть не смутившись, отвечал Мирк.
        Степанов посмотрел на уже достаточно захмелевшего Джунковского и понял, что никакого разговора, а тем более отчета офицера, сегодня не будет. Хорошо, что Суровцев сам догадался изложить отчет письменно.
        - Молодец, - одобрил Джунковский. Пружина его внутреннего состояния между тем уже чуть сжалась. - Вполне достойный ответ. Ответ русского офицера. Я бы даже сказал, не жидовский ответ, - добавил он и опрокинул рюмку с коньяком в широко открытый рот.
        - Владимир Федорович, я же тебя просил, - повысил голос Степанов.
        - Хорошо-хорошо, ни слова о жидах. Хотя мне, например, совершенно непонятно, почему ни самим евреям, ни нашим интеллигентам не нравится слово «жид»? Слово «жид» происходит от польского «zit», что значит «еврей».
        Хмелел Владимир Федорович тоже своеобразно. Говорить он продолжал по-прежнему отрывисто, короткими рублеными фразами. Но, будучи пьяным, выстраивал длинные монологи, в которых из-за прерывистости речи все слова становились главными. И еще, пожалуй, нужно отметить, что взгляд у генерала становился мутным, как у змеи, опустившей на глаза защитные пленки.
        Степанов с досадой посмотрел на своего приятеля и, ни слова не говоря, отправился отдать распоряжение Степаниде приготовить закуски. Ему не хотелось слушать разглагольствования Джунковского на антисемитские темы. Александр Николаевич знал, что затем Джунковский перейдет к теме масонства и к теме засилья немцев в русском обществе. В этом бывший шеф жандармов был действительно человеком больным. К тому же ему самому нужно было в ближайшее время разговаривать с Суровцевым о масонстве. Ему давно было известно о существовании военной масонской ложи, но теперь было известно и о том, что в этой ложе зреет заговор. «Ладно, - решил генерал, - пусть речи Джунковского станут прелюдией к предстоящему разговору. В конце концов, штабс-капитан не дурак. А крайние воззрения Джунковского позволят потом проще объяснить Суровцеву истинный порядок дел».
        Когда он, умывшись и переодевшись, с домашним халатом и тапочками для гостя вернулся в гостиную, Джунковский излагал Мирку-Суровцеву причины исторической нелюбви украинцев, которых он, конечно же, называл хохлами, к евреям, возникшей во времена Богдана Хмельницкого, накануне присоединения Украины к России. Изложение фактов носило у него ярко выраженный вульгарный характер. Переодевшись в предложенный хозяином халат и сняв сапоги, бывший жандарм, сунув ноги в великоватые для его ног тапочки, продолжал разлагающие молодого человека речи. Он действительно стал еще более похож на Мюнхгаузена.
        - Поляки всегда совершенно искренне верили Ватикану. Но уважали и чужую, православную веру. Сами они, как нация романтическая и благородная, никогда бы не решились собирать налог с Украинской православной церкви во времена Речи Посполитой. И, как всегда в смутное время, встряли жиды. Извиняюсь, евреи. Они и попросили отдать им Украинскую церковь на откуп. И можно понять любого хохла. Он в храм Божий пошел, а его у ворот встречает иудей с кружкой для сбора налогов за веру. Кому понравится? У кого денег нема, салом плату возьмут, которое сами, впрочем, и не жрут вовсе. Ну и, как всегда, в долг в церковь пропустят, не забыв о процентах. Вот после таких-то социально-религиозных и национальных отношений собрались хохлы и вырезали всех подвернувшихся евреев. Запорожцы опять же. Эти и без повода резали иудеев. С тех пор и те и другие смотрят друг на друга с подозрением. Но лично я не осуждаю хохлов. И осуждаю евреев. Какого черта нужно было влезать в «извечный спор славян между собою»? - закончил он неожиданно цитатой из Пушкина.
        - Ваше превосходительство, - обратился Суровцев к Джунковскому, - Департамент полиции причастен к организации еврейских погромов?
        И Степанов и Джунковский с интересом взглянули на штабс-капитана. Вопрос был не из тех, которые принято прямо задавать и тем более прямо на них отвечать. Честный взгляд офицера отметал всякие мысли о провокации.
        - Нет! - резко ответил Джунковский.
        - Департамент полиции просто не возражает против них, - не без иронии уточнил Степанов.
        - А зачем возражать? - оживился Джунковский. - Зачем возражать, если евреи изначально революционеры? Лучшая часть русского народа это нутром чувствует. Я в последнее время стал очень интересоваться историей.
        - Ну и что говорит история? - Степанов решил дать Джунковскому высказаться до конца.
        - История, как известно, ничему не учит, но говорит, например, что от Великой французской революции, а до этого от Английской, выиграли только евреи. Английская и французская монархии стали же карманными. Теперь Франция и вовсе республика. Их правительства только потому и существуют, что сдерживают свои народы от расправы над иудеями. А как иначе, если они своими деньгами их поддерживают?
        Еврейский вопрос широко обсуждался в русском обществе в период между двумя революциями, но Суровцеву никогда не приходилось говорить на эту тему со Степановым. Потому он, так же прямо, как до этого Джунковского, спросил своего наставника:
        - Ваше превосходительство, а вы что думаете о евреях?
        - Я в этом вопросе придерживаюсь позиции покойного премьера Столыпина. Когда его однажды об этом спросили, он отвечал: «Я русский националист и не принимаю всего, что вредит России. Антисемитизм вредит России».
        - Вот-вот. А преисполненный чувства иудейской благодарности еврей Богров всадил в него несколько пуль. Так сказать, от всей души и от сердечной щедрости своего гонимого народа, - не удержался от комментария Джунковский. - Я уверен, что переход России к золотому эталону не что иное, как масонские и еврейские фигли-мигли. Ты мне сам говорил, что покойный император Александр III - упокой Господь его душу - до самой смерти не хотел переходить к золотому обращению от обращения серебряного. И всегда говаривал: «Сколько нужно золота для торговли с другими странами, столько и нароем, а внутри страны серебро пусть будет дороже золота». Так нет! Сиятельнейший граф полусахалинский Сергей Юльевич Витте ввел все ж таки этот чертов эталон! И у России, с ее запасами золота, появились крупные долги. И вообще милое дело! Россия с Японией воюет. Две империи друг другу морды расхлестали, и обе в результате задолжали за это деньги Ротшильду. И все тот же Сергей Юльевич за половину Сахалина обе стороны умиротворил. И для России не велика потеря, и японцы сыты. И опять же разбитые морды залечить денег в долг
попросят.
        - Не так все просто. Нам для развития деньги, как никому в мире, нужны были и тогда, и теперь, - устало вставил свое слово Степанов.
        - А по мне, так лучше никакого развития, чем развитие с таким мордобоем. И потом, золота в мире уже столько добыто, что оно ни черта не стоит. Я думаю, что оно уже извлекается время от времени из оборота, чтоб совершенно не обесценилось, и что и революции для того придуманы, чтоб это золото терялось.
        Не так собирался провести этот вечер Степанов. Но понимая, что захмелевший Джунковский не ослабит мертвую хватку на горле злободневной темы, решил взять инициативу в свои руки:
        - Современный мир стал расплачиваться за свое многовековое презрение к евреям. И Россия, как никто другой.
        - Ну это вы, батенька, перебрали через край. Где еще так с ними возились, как у нас?
        - Вот именно что возились, а с ними нужно было условиться, вернее, с их элитой, которую мы старательно не хотели замечать. Мало того, делали все, чтобы ее у нас не было. И как следствие, все еврейские капиталы в стране начинают работать на капитал международный. А этому капиталу наша монархия - кость в горле.
        - Вот ты и признал, что масоны и евреи готовят у нас революцию. Правда, они не понимают, что Россия им не Франция и не Англия, здесь будет что-то такое, что их первых же не устроит.
        Суровцев растерянно слушал генералов. Он не раз и не два слышал подобные разговоры, но до сих пор они мало его занимали. Он, будучи русским офицером с немецкими корнями, относился с нескрываемым презрением к черносотенным призывам «Бей жидов - спасай Россию». Но он знал, что существует масонство, о котором все говорят и о котором никто толком ничего не знает. Тем более он не мог понять, почему масонов связывают с евреями, а евреев с масонами. Словно чувствуя, что молодой человек находится в неком смятении, Степанов повел разговор с ним, а не с Джунковским:
        - До сих пор не было случая поговорить с вами на эту тему. Чтобы вам было понятней, Сергей Георгиевич, я отошлю вас к тайне томского старца Федора Кузьмича и к вопросу о том, царь ли он или не царь.
        Джунковский, был озадачен поворотом разговора. Он рассеянно посмотрел на Степаниду, принесшую закуски и забравшую от него бутылку коньяка, и весь обратился в слух. Желание узнать, к чему клонит Степанов, оказалось сильнее желания выпить.
        - Почитаемый жителями Томска старец Феодор не кто иной, как победитель Наполеона, бывший император российский Александр I, - продолжал Степанов. - Такое, казалось бы, экстравагантное перевоплощение царя сначала в безродного бродягу, а затем в почитаемого в Сибири старца было следствием одного из первых серьезных столкновений русской монархии с масонством.
        Много чего знающий, Джунковский с интересом слушал Степанова, обычно избегавшего говорить с ним на эту тему. Владимир Федорович всегда подозревал, что его приятель знает гораздо больше, чем кто-либо другой, но не желает делиться этой тайной, зная несдержанность Джунковского в спорах. Недоверие друга задевало и обижало генерала.
        - Чтобы понять поступок императора, нужно вспомнить, что, будучи еще подростком, он принял участие в убийстве своего отца Павла I. Заговор не был целиком масонским, но причастность их, увы, очевидна. Сам Александр по тем временам просто отдавал дань моде, когда сблизился с «братьями». Понимание опасности пришло к нему после разгрома Наполеона и заграничного похода русской армии. В Париже наши офицеры вступали в масонские ложи в таком количестве, что мода на масонов перестала быть модой. Это становилось уже заразой. И памятуя, чем это закончилось для Франции, Александр Первый понял, чего следует ожидать от тайных обществ в самой России. Революции, конечно! Рубится голова монарха. Затем сначала вырезается аристократия, потом, по убывающей, часть третьего сословия и, наконец, самих революционеров. И вот приходит какой-нибудь Бонапарт, чтобы стабилизировать обстановку.
        Гости с интересом слушали хозяина дома. Слишком неожиданно было его многословие. А его близость к членам царствующей династии делала его речь авторитетной и значимой.
        Остывали горячие закуски, а застолье затягивалось на неопределенное время. Степанов, уставший от дневных забот, вяло для столь серьезной темы продолжал говорить. Именно отсутствие пафоса, обыденность повествования и делали его речь необычайно интригующей. Говорил человек, чьи прозрения были горькими и выверенными временем.
        - И теперь представьте, господа, ситуацию накануне выступления декабристов. Александр - отец дочерей, а наследующий трон Константин - масон. Да и женат тот морганатическим браком. Но прежде всего он, Константин, «брат». Мечта, да и только, для «братьев»! Вот почему Александр и заставляет Константина отречься от трона в пользу младшего брата Николая - заметьте, не масона. А затем якобы умирает в Таганроге. Мнимая смерть позволяет ему уйти от смерти настоящей, которая уже ходит за ним по пятам. Он-то знает, что зреет в чреве тайных обществ. Как знает и то, что смертного приговора за отступничество ему тоже не избежать. Вот он и исчезает, чтоб потом объявиться в Сибири после скитаний по монастырям и скитам России. Напрасно мятежники, возглавляемые офицерами-масонами, на Сенатской площади пытаются утвердить царем любезного им Константина. Царь Николай подавляет мятеж, подоплека которого, несомненно, масонская. И абсолютно правы те историки, которые говорят, что «русский мужик в гвардейском мундире спас монархию». И вот до конца XIX века масоны и все тайные общества у нас запрещены. Сдается мне, что
Крымская война не что иное, как месть масонов Николаю I за декабристов и за эти запреты. Месть руками турок.
        - Да уж конечно, не турки нас побили, - согласился Джунковский.
        - Ваше превосходительство, неужели и нам следует ожидать от революции нечто похожее на революцию французскую? - спросил Суровцев.
        - Если считать от Английской революции, то Бог троицу любит, - ответил за Степанова Джунковский. - Только у нас еще похлеще будет. Наши масоны забывают, что мы еще наполовину Азия. Потом еще неизвестно, кто революцию возглавит: они или же политические партии, которые финансируют международный капитал. А эти партии вполне способны перехватить инициативу у масонов и повести свою отнюдь не масонскую политику.
        - А они действительно им помогают? - искренне удивился Мирк.
        - Опосредованно. Исключительно опосредованно. Я в свое время очень удивился, когда получил данные о финансировании вооруженных отрядов боевиков в 1905 году. Сначала мы выяснили, что исходит это финансирование от немецких банков, и посчитали, что за этим стоит кайзер. Но позже удалось проследить путь финансовых средств до их истока. Источник за океаном...
        - Я попросил бы вас, Сергей Георгиевич, с вопросами о масонстве обращаться ко мне. Об этом рассуждают все, кому не лень, но знающих мало. Я, в том числе, знаю немного. Но, поверьте, больше других. Чтобы проиллюстрировать серьезность вопроса, скажу, что перед самой смертью Столыпина, как раз в те дни, когда мы впервые с вами встретились, я стал изучать щекотливый вопрос. Больше того, Столыпин подготовил проект закона о запрещении масонства. Этот закон так и остался не подписанным государем. А что касается евреев, то я в своей жизни не раз испытывал чувство стыда, когда после резких высказываний в их адрес встречал среди них людей замечательных. Имена тех из них, кто служил России, для меня святы. Мне, русскому, дорог Исаак Левитан с его живописью и музыка Антона Рубинштейна. Как, впрочем, омерзительно мне имя банкира Рубинштейна, которого я в самое ближайшее время возьму за жабры. У нас будет время поговорить об этом, а пока прошу к столу.
        - Ну уж нет. Давайте продолжим разговор, - проявил настойчивость Джунковский.
        - Довольно на сегодня неприятных разговоров. У меня есть хорошие новости для моего крестника. Потому предлагаю выпить, - уже не слушая Джунковского, разливая в рюмки коньяк, подвел черту под разговором Степанов.
        - Ваше превосходительство, я после контузии отметил у себя ухудшение памяти. Доктора предупредили, что алкоголь может усугубить положение.
        - Никто и не требует от вас напиваться. Но повод стоящий. Итак, господа, - с полной рюмкой в руке замер Степанов, - прошу встать! Сегодня военным министром подписан приказ о присвоении очередного воинского звания «капитан» штабс-капитану Мирку-Суровцеву Сергею Георгиевичу. За это я и предлагаю выпить. Завтра обмоем официально, а сегодня по-семейному.
        - Примите мои поздравления! - чокаясь своей рюмкой с Суровцевым, оживился Джунковский.
        Не закусывая и не присаживаясь за стол, Степанов вновь наполнил рюмки.
        - Еще не все, господа! Вторую рюмку выпиваем вдогонку, - продолжал генерал. - Также сегодня из штаба Северо-Западного фронта мной получены ордена означенного капитана, которые остались не врученными ему на фронте.
        Пораженный неожиданными новостями Суровцев растерянно смотрел на Степанова. Джунковский же с неожиданным интересом уставился на молодого офицера.
        - А я, признаюсь, почитал вас за штабного шаркуна. Примите мои искренние извинения и поздравления, - опять чокаясь, проговорил он. - Но все же обмывать ордена надо бы с орденами. Ежели не обмоешь, то и носить не придется.
        - Крестник, как и я, не суеверен. Я же сказал, что пока отметим по-семейному. А вот теперь и закусим, - садясь за стол, предложил Степанов. - Я решил поступить таким образом, потому что мой крестник имеет юношескую способность бледнеть и краснеть. Пусть это произойдет здесь, а не на службе.
        Действительно, Суровцев, с детства отличавшийся бледностью, в этот волнующий для него момент был крайне бледен.
        - Есть и еще одно обстоятельство. Военная карьера у вас складывается весьма успешно, и я хотел бы вас сразу же предостеречь насчет того, что вашу радость от заслуженных наград разделят не все окружающие. Вы уже не мальчик и должны понимать, что причиной такой нелюбви и ваш фронтовой опыт, которым, к сожалению, обладают не все офицеры, а также ваша фамилия. С сегодняшнего дня я устным приказом запрещаю обращение к вам как к Мирку. И не возражайте, - закусывая, продолжал генерал. - Мне виднее.
        - Ваше превосходительство, Александр Николаевич, позвольте вас еще раз поблагодарить за столь живое участие в моей судьбе.
        - Вы закусывайте, закусывайте. Не стоит благодарности. Это мой долг. Хотя не скрою, что уважаю и по-братски люблю вас. Вы, если хотите, живое воплощение моих представлений о современном молодом офицере. Во-первых, умница. Во-вторых, человек храбрый. Скромны и в меру честолюбивы. Ровно настолько скромны, насколько это необходимо для человека военного. Ваша недавняя провинциальность - даже она - также в известной мере приятна. Нет этой столичной развращенности. Я покровительствую вам и считаю это естественным. Вот Владимир Федорович все сетует на евреев за их приверженность к соплеменникам, а сам помог он кому-нибудь из своего окружения?
        - Что-что, а своего собрата еврей будет тащить за уши. И, будьте уверены, протащит даже в Синод Русской православной церкви.
        - Да не о евреях я. О нас, многогрешных.
        - Надо признать, что в этом вопросе я свинья-свиньей. Я уже и сам чувствую, что в последние годы только то и делаю, что выискиваю всякую пакость. И сам себя спрашиваю: «А зачем я это делаю, если мне это поперек души?» Ты прав, никому я не помог. Скорей бы на фронт!
        - Ты становишься похож на чеховских сестер. Только вместо «в Москву, в Москву» говоришь «на фронт, на фронт». И потом... Почему я считал для себя принципиальным помогать своему крестнику? «У тебя, Додя, - говорит какой-нибудь Мордахей сыну, - могут все отнять. Но никогда не смогут отнять знания и ремесло. Так приобретай их». Так учат в еврейских семьях. И правильно делают.
        - А не потому ли капитан такой целеустремленный, что наполовину немец? - вдруг воскликнул Джунковский.
        - А это ты у него сам спроси. Хотя он немец намного меньше, чем ты поляк.
        - Скажите, капитан, что вы об этом думаете? - действительно спросил Джунковский.
        Еще не привыкший к новому званию Суровцев вздрогнул от неожиданности. Не сразу ответил. Ему пришлось думать, уже отвечая на вопрос. Он и сам не знал, почему имел такую тягу к знаниям, но точно не потому, что чувствовал в себе присутствие немецкой крови.
        - Я русский. Наверное, поэтому не смогу по-немецки четко объяснить. Присутствие в себе немецкой крови я ощутил на фронте и вот теперь, когда был в Германии. Но ощутил я это как-то по-русски. И на фронте, и сейчас я чувствовал, что понимаю немецкую логику, но, принимая ее, поступал ей вопреки. Поступал и поступаю, как может поступить только русский. Так, чтобы противник не мог понять моей русской логики. И потом... Сейчас стало модно причислять себя к тем или иным политическим течениям. Даже в армейской среде появились конституционные демократы.
        - То ли еще будет, - перебил его Джунковский. - И социал-демократы того и гляди, подобно вшам окопным, заведутся.
        - Продолжайте, - покровительственно оградил своего крестника от Джунковского Степанов.
        - Перефразируя вас, ваше превосходительство, и премьера Столыпина, сказал бы, что я русский империалист. И все, что вредит империи, вредит мне.
        Джунковский громко захохотал:
        - Ай да капитан! Ай да умница! Смело! Весьма смело! Это ж надо придумать! Сейчас даже монархистом быть зазорно, а он, видите ли, русский империалист!
        - Вы шутите? - озадаченно спросил Степанов.
        - Я считаю, что любая нация стремится создать империю. Взять тех же поляков. Ну какого черта они столько веков твердят о Польше от моря до моря? Между тем настоящих империй было и есть не так уж много. Наша империя насчитывает примерно десять веков истории. И должен заметить, что расширялась она, руководствуясь понятием активной обороны. Нам всегда было не до заморских колоний: свое бы отстоять да к морям выйти. Я вам даже больше скажу, - то ли в шутку, то ли всерьез продолжал Суровцев. - Я и национальность свою определил для себя несколько необычно.
        - Как это? - озадаченно спросил Джунковский.
        - Я русский офицер!
        - Интересно, - наполняя рюмки коньяком, произнес Степанов.
        Рассказа о поездке Сергея в Германию не состоялось. Вошла Степанида и прямо от дверей объявила:
        - Ваше превосходительство, Александр Николаевич, к вам еще гости. Просили доложить о себе.
        - Кто? - удивился Степанов.
        - Их превосходительство барон генерал-майор Маннергейм!
        - Так зови. Чего ты стоишь? Оцените, господа, - обратился он к присутствующим, - как моя экономка сведуща в воинских званиях!
        - Они приказали прежде доложить.
        - Зови, тебе говорят, - пьяно присоединился к Степанову Джунковский. - Одним немцем больше, одним меньше! Какая разница?
        Через минуту вошел сослуживец Степанова еще по лейб-гвардии Кавалергардскому полку, а затем и по Николаевской академии Генерального штаба барон Карл Густавович Маннергейм.
        Друзья расцеловались и обнялись.
        - Откуда ты? - спросил Степанов.
        - С фронта. За новым назначением. Мне нужна твоя протекция, - ответил лучший кавалерист русской армии, личный преподаватель верховой езды царской семьи. - Добрый вечер, господа, - поздоровался будущий главнокомандующий и президент Финляндии.
        - Ничего себе! Выходит, зря о тебе, Карл, говорят: «Одиночка по натуре этот барон». Саша, - переключил свое внимание с Маннергейма на Степанова Джунковский, - если и немцы бегут к тебе с просьбами о протекции, то революция в России - неизбежность, данность и свершившийся факт! Вели подать еще коньяку, - совсем опьянел генерал.
        Мы оставим наших героев в уютной квартире генерала Степанова. Добавлю только, что спустя несколько лет уже Степанов будет скрываться от большевистской ЧК на квартире Джунковского, защищенного от репрессий личным приказом Феликса Дзержинского. А до этого будет почти задушевный разговор главного чекиста Дзержинского и бывшего главного жандарма Российской империи Джунковского. Очень им не понравилось тогда, что некоторые товарищи из большевистской партии решили использовать милую их сердцу Польшу как плацдарм для мировой революции. Джунковского, закончившего германскую войну командиром той же дивизии, которую он принял в конце лета 1915 года, большевики не тронули. На первый взгляд может показаться странным, но офицеры и солдаты его дивизии уважали своего командира. Они чувствовали и понимали, что не от хорошей жизни сбежал их превосходительство на фронт из царских палат. Честного слова генерала о том, что он не будет принимать участия в Гражданской войне на стороне белых, также было довольно для большевиков. Но свои антисемитские высказывания ему пришлось навсегда оставить, за тем исключением, когда
он консультировал ОГПУ в борьбе с антибольшевистским подпольем...
        Постепенно, сначала Ленин, а затем и Сталин, сформировали некое подобие музея из живых экспонатов ушедшей эпохи. Кроме Джунковского, почетное место в нем занимали бывший военный атташе России во Франции генерал-майор граф Игнатьев, полный генерал - генерал-фельдмаршал Таубе и другие из числа тех, кто не представлял опасности, но и использовать кого можно было только в пропагандистских целях. Дескать, смотрите: уважать «бывших» и мы умеем.
        Глава 9. Примерка погон

1915 год. Сентябрь. Западный фронт
        Ох уж эти награды и признание заслуг! В грядущей революции в военной среде их наличие и их отсутствие будут определять человеческие судьбы. И если заслуженные и успешные генералы будут еще думать, чью сторону им принять в Гражданской войне, то младшие офицеры со своим выбором определятся быстрее. И часто именно наличие или отсутствие наград окажется решающим фактором. Для кадровых военных продолжение карьеры во все времена значило слишком много. Были и у них, как и у простых людей, и у офицеров, призванных из запаса, разные жизненные обстоятельства, заставлявшие делать свой выбор, но было еще и это...
        На Юго-Западном фронте отважный поручик гвардии Семеновского полка, командуя ротой, отчаянно отбивает атаки австрийцев, переправившихся через реку. Отбив очередную атаку, он по собственной инициативе принимает решение контратаковать. Увлекает солдат личным примером, опрокидывает неприятеля и, преследуя его, захватывает мост, через который еще недавно его самого атаковал противник. Это эффектно называется «ворваться на плечах неприятеля в его расположение». Боевую награду офицера «замыливают». Его непосредственный начальник - командир батальона - получает Георгиевский крест, а обойденный и чином, и наградой честолюбивый и гордый поручик воюет дальше без наград и в том же чине. Находясь в окружении, в рукопашной схватке, он в отчаянии до последнего патрона расстреливает барабан своего «нагана» в наседающих немцев. Избитый до полусмерти немецкими гренадерами, поручик попадает в плен. Несколько раз безуспешно пытается бежать. Наконец он дает слово офицера не пытаться бежать впредь и опять бежит. Бежит с прогулки, на которую под честное слово отпускали пленных офицеров. Оставшиеся в неволе после этого
побега испытывают ужесточение режима содержания и спорят о том, правильно или же бесчестно поступил поручик. Поручик же мыслит другими категориями. Он военный другой эпохи и другой войны. У него уже другие понятия о чести, сформированные под действием испытанной несправедливости по отношению к нему самому. А что он застает, явившись на родину? Даже не Февральскую революцию. Октябрьский переворот! Товарищи по училищу и полку уже полковники - в русской гвардии отсутствовало звание «подполковник», - а он по-прежнему поручик. Этот поручик приходит к большевикам, испытывающим в то время острую нужду в военных кадрах, и начинает формирование - ни много ни мало - революционной армии. Каково? Последняя должность в царской армии - командир роты. А тут не батальон, не полк, не дивизия даже. Армия. Именно командующий воюющей армией по негласной табели о рангах считается полководцем. Подчеркиваю, во время войны, а не в мирное время. Все прочие, не прошедшие эту высокую ступень, и именно во время вооруженного конфликта, именуются военачальниками. Имя этого поручика и одного из первых полководцев Красной армии -
Михаил Александрович Тухачевский. Бывший гвардеец-семеновец из дворян Саратовской губернии.
        Любая революция, кроме всего прочего, еще и бунт самомнений. И если самомнение бывшего прапорщика Николая Крыленко, на короткое время ставшего главковерхом революционной армии, оказалось излишне высоким, то поручик Михаил Александрович Тухачевский мечтал о маршальском жезле не напрасно. Маршальских жезлов в Рабоче-Крестьянской армии не вручали, но маршальские звания все же ввели. Интересно отметить, что «красным Бонапартом» Тухачевского окрестили белые. Сам Тухачевский знал об этом. И это ему льстило. Но знал об этом и Сталин. А этот историк хоть и допускал собственные ошибки, но чужих ошибок никогда не повторял. Сталинизм полностью исключил появление бонапартизма.
        Другой поручик той войны - поручик Пепеляев - получил звание штабс-капитана, будучи награжденным за ратные подвиги уже несколькими крестами. В сентябре 1915 года с интервалом в восемь дней он был представлен сразу к ордену Святого Георгия и золотому Георгиевскому оружию за храбрость. Будущий командующий одной из белых армий не имел оснований сетовать на прежнюю власть.
        - Ты, сотник, мне тут бодягу не разводи, - выказывал свое неудовольствие штабс-капитан Пепеляев командиру одной из четырех конных команд разведчиков. - Я вашего брата казака насквозь вижу. Я сказал всем спешиться - значит, спешиться. Я понимаю, что по немецким тылам шнырять вам сподручней, да иногда и на передовой будет нелишне поелозить.
        За время войны Анатоль сильно изменился внешне. В народе такие перемены в облике мужчины называют одним словом: «заматерел»... От слова «матерый». От природы широкая грудь штабс-капитана, казалось, подалась вперед. И без того сильные руки с кистями кулачного бойца стали узловатыми и жилистыми, налитыми немалой силой. Речь его, и без того с юности подверженная влиянию речевой стихии чуждых ему слоев общества, вобрала теперь в себя и грубую лексику фронтовиков. Трудно было поверить, что этот человек мог вполне сносно говорить по-немецки и по-французски.
        - Вы, господин штабс-капитан, не о том разговор ведете, - возражал ему сотник Урманов, забайкальский казак, дослужившийся до офицерского чина из рядовых. - Разве же мы против? Я о том толкую, что резерв иметь надобно.
        - Отставить, я сказал! Если немец нас с позиции собьет, твой резерв только на то и годится, чтоб первым драпануть. И всем казакам скажи, чтоб отступать раньше пехоты даже не думали. Выполняйте!
        - Слушаюсь! - ответил сотник и отправился отдавать распоряжения.

* * *
        Пешая команда разведчиков и полурота 44-го Сибирского полка заняли оборону в рощице на окраине деревни Клетище. Окопы полного профиля были отрыты какой-то пехотной частью, которую перебросили накануне на другой участок фронта. Было обустроено даже несколько блиндажей, чтоб укрываться от огня артиллерии. Позиция была выбрана удачно. Из рощицы хорошо простреливался берег реки. Вернее, та его часть, которая начиналась за речным откосом Немана. Сейчас на этом откосе вне поля зрения оборонявшихся сосредоточивались германские части. Следовало ждать скорой атаки. В сущности, сотник Урманов был прав: резерв нужен. И хорошо бы его казакам в нужный момент ударить вдоль берега по откосу, который отсюда не виден. Но атаковать, толком не зная, что там происходит и сколько там неприятельских частей, никак нельзя. По простому расчету немцы успели за ночь переправить на правый берег Немана больше батальона пехоты. Слева, в пятистах метрах от Клетища, начинались огороды другой деревни - Боровой. Сегодня утром после долгого артиллерийского обстрела неприятель захватил ее западную окраину, и сейчас бой шел уже в
селении. Многочисленные пожары охватили всю Боровую.
        Казаки, отлученные приказом Пепеляева от своих коней, нехотя потянулись к передовому окопу.
        - Подвиньтесь, кроты сибирские! Казаки воевать пришли! - подходя к пехотинцам, выкрикнул молоденький казак.
        Если солдаты из состава пехотной полуроты с недоумением и обидой оглядывались на подходивших казаков, то пешие разведчики из команды Пепеляева с задором и интересом рассматривали забайкальцев.
        - Эх, мать их в прорубь! Это где же нам столько баб отыскать, чтоб казачки повоевали, - с охотой огрызнулся кто-то из пепеляевцев. - Вы чего сюды пришли? Отдыхали бы в тылу, станичники. У нас тута тяжелая мужицкая работа. Это не кобылам хвосты крутить.
        - И не немок с польками щупать, - вступил в разговор еще один пепеляевец. - Шли бы вы отсель. Немец-то, он вблизи жуть какой страшный. И усы у него побольше ваших растут, - указывая на юношеские усы разговорчивого казака, продолжил он.
        Раздались смешки. Люди, которым предстояло сегодня воевать и умирать, с готовностью были рады позубоскалить в адрес друг друга, чтоб отвлечься от унылых мыслей, но находящийся вблизи сотник Урманов строго бросил молодому казаку:
        - Ну ты, суслик забайкальский, язык попридержи. Казак, ядреный лапоть!
        Довольные справедливостью сотника пехотинцы и старшие казаки дружно посмеялись над зарвавшимся казаком, покрасневшим от смущения как девица.
        Из штаба полка прискакал посыльный унтер-офицер с пакетом. Пепеляев расписался в получении. Посыльный собрался было отправиться в обратный путь, но был грубо остановлен штабс-капитаном:
        - Куда? Ну-ка стоять, любезный!
        - Ваше благородие, мне приказано вернуться, как только передам пакет.
        - Я знаю, что вам, штабным, на передовой говном пахнет. А мое донесение ты передать не желаешь?
        - Виноват. Пишите. Я передам.
        - Некогда мне писать, на словах передашь. Да погоди! Прежде дай приказ прочесть.
        Он вскрыл конверт. Ему приказывали переподчинить себе четыре команды конных разведчиков 11-й Сибирской стрелковой дивизии, что он уже сделал и без приказа. Затем следовало отступать из Клетища. Соседняя деревня Боровая, по словам приказа, была уже сдана. Ну как же она сдана, когда он своими ушами слышит шум боя в Боровой, думал офицер. Насколько ему было известно, там сейчас обороняются части другого полка дивизии. Вероятно, в штабе просто не располагают сведениями о положении дел. И потом, что значит - отступать без боя? Формально, имея на руках письменный приказ, он должен отступить, но здравый смысл говорит, что ему приказывают просто бежать. А поскольку бегство на войне всегда преступно, ни о каком отступлении речь не может идти. Тем более автор приказа не удосужился даже указать, куда ему отступать.
        - Вот что, братец, - после короткого раздумья заговорил Пепеляев, - передашь на словах начальнику штаба полка или командиру, что Боровая не сдана. Там сейчас идет бой. Скажешь, что я прошу пулеметов. И еще прошу... - Тут он выругался, да так мастерски, что посыльный с восхищением посмотрел на штабс-капитана. - Придется все же писать, кол им в грызло! - закончил штабс-капитан длинную фразу.
        Пепеляев, несколько раз меняя сломанные карандаши, с горем пополам написал донесение. Он просил командование усилить его пулеметным взводом и организовать артиллерийский налет на берег Немана, где, по его расчетам, сейчас сосредоточивается немецкий батальон. Просил прислать санитаров, понимая, что будут раненые, а у него ни одного санитара в наличии нет.
        Едва он закончил писать, как с опушки леса раздалась беспорядочная стрельба.
        - Все. Давай скачи! Главное - доложи, что буду отступать, но только не раньше вечера. Дуй отсюда, - бросил он посыльному и вместе со своим вестовым Гладневым побежал к своим солдатам.
        - Прекратить огонь! - донеслась до него команда Урманова.
        Вторя ему, с другой стороны кричал командир полуроты поручик Ниткин:
        - Не стрелять без команды, черти чубатые!
        Когда Пепеляев вместе с ординарцем спрыгнул в окоп, он понял, что причиной беспорядочной стрельбы были казаки. Ловкие и умелые в конном строю, спешившись, они иногда терялись и чувствовали себя, что называется, не в своей тарелке. Они попросту испугались. В то время все чаще и чаще возникала необходимость использовать конных казаков в пешем строю как пластунские части. Пепеляев взглядом отыскал Урманова, находившегося в нескольких метрах от него. Погрозил тому кулаком. Урманов ничего не ответил, но, натянув на глаза фуражку с желтым околышем забайкальских казаков, принялся на чем свет стоит костерить своих подчиненных. А испугаться было отчего. Все пространство от крутого правого берега Немана до рощи, на краю которой занял оборону отряд Пепеляева, заполняли неприятельские цепи. По мере продвижения за их спиной на крутой откос поднимались новые. Действия немцев можно было бы демонстрировать как показательные в применении нового боевого порядка того времени - «волны цепей». Только отсутствие рассыпного строя разведчиков и чистильщиков окопов нарушало классическое построение. В остальном неприятель
строго следовал букве устава. За двумя передними полными цепями шла цепь неполная, ведомая командиром батальона. Затем опять две полных и несколько пулеметных расчетов со станковыми пулеметами позади порядка. Пулеметы в наступлении в то время почти не применяли и основное их предназначение при наступлении сводилось к обеспечению отхода своих частей в случае неудачи. По едва заметному разрыву в порядках наступающих, а также по количеству солдат и пулеметов штабс-капитан определил силы неприятеля двумя пехотными батальонами трехротного состава. Численный перевес противника был более чем шестикратный. Еще утром, не ожидая ничего хорошего, Пепеляев целый час потратил на организацию огня своих пулеметчиков. Два пулемета недалеко друг от друга он разместил в центре, а еще два - по флангам. Первыми номерами станковых пулеметов «максим» он поставил своих разведчиков, указав им, где в построении немцев нужно искать командиров подразделений, и объяснил, как взаимодействовать огнем между собой. Как всегда перед боем, страх он вытеснял решительностью. Будь то мальчишеская драка в родном и разгульном во многих
своих районах Томске или многочисленные бои Первой мировой, в которых участвовал, он всегда действовал энергично и смело.
        - Передать по цепи, - чуть повысив голос, сказал он. - Примкнуть штыки. Огонь по команде.
        - Примкнуть штыки! Огонь по команде! - многократно повторяясь, побежал в обе стороны его приказ.
        По сбою в передаче устной команды было понятно, что спешенные казаки замешкались. Штыков к их винтовкам и карабинам не полагалось.
        - Чего глаза вылупили? - прикрикнул Урманов на казаков. - У вас шашки с собой, ежели до рукопашной дойдет.
        Густые вражеские цепи неумолимо приближались. Особого опыта и искусства требовало умение угадать тот момент, когда наступающие перейдут с шага на бег. Важно уловить именно этот переход, когда расстояние для стрельбы оптимально и неприятель еще не бежит на тебя. Стрелять в бегущего человека - дело не простое. Командиры немецких батальонов рассчитывали, что еще десятка два шагов следует подождать для решительного броска. Так и следовало бы поступить в любом другом случае, но не в этом. Перед ними были сибирские части, солдаты которых во все времена славились как отличные стрелки.
        - Залпом по команде, - негромко продолжал Пепеляев.
        - Залпом по команде. Залпом по команде, - проносилось по цепочке.
        И едва предварительная команда штабс-капитана достигла последних солдат на флангах отряда, едва немецкие офицеры занесли руки с саблями, чтобы скомандовать атаку, раздался голос Пепеляева:
        - Огонь!
        Залп был дружным. Вражеская атака как бы споткнулась, не успев сделать рывок вперед. Как им и было приказано, пулеметчики вели огонь не по фронту, а под углами, образуя перекрестия огня в центрах двух германских батальонов, где должны были находиться их командиры. Многие, даже шальные, пули пулеметов находили свою цель. Залп обороняющихся почти наполовину вывел из строя первую цепь наступавших.
        Пепеляев встал на бруствер, чтобы все его видели боковым зрением, и почти без перерыва выкрикивал команду за командой:
        - Заряжай, - опускал он саблю. Затем поднимал ее и резко бросал вниз, как рубил: - Огонь!
        Неприятельские пули свистели вокруг него. Одна из них попала в клинок сабли, выбив ее из руки штабс-капитана.
        - Ваше благородие, господин штабс-капитан, - разрядив в очередной раз свою винтовку, крикнул ординарец, - сигайте в окоп! Сейчас само пойдет!
        Пепеляев прыгнул с бруствера в укрытие. Один погон на плече у него был пробит пулей, отчего загнулся и держался на остатках привязки. Какое-то время ритм и темп стрельбы, заданный командиром, еще сохранялся, но постепенно огонь стал беспорядочным. Пепеляев сорвал с плеча остатки погона:
        - Разжаловал меня немец!
        - Не горюйте, ваше благородие, царь другой погон даст, - сказал ему Гладнев. - Плечо-то не задело?
        - Самому странно. Нет, - ответил офицер и выглянул из окопа. - Давай-ка мою...
        Гладнев протянул командиру его винтовку, которую постоянно носил для Пепеляева.
        Отличный стрелок, Анатоль избегал брать в руки трехлинейку. У него военная молодость уже сменилась зрелостью. Солдатское оружие он брал в руки с неохотой. Стрелял он превосходно, выигрывая все соревнования и завоевывая все призы на них. Точно стыдясь своей меткости, винтовку в бою он использовал только в исключительных случаях. Сейчас был именно такой случай.
        Вяло отстреливаясь, германская пехота отходила. Вперед выдвигались немецкие пулеметчики. Сибиряки несколько раз своим пулеметным и винтовочным огнем выбивали пулеметные расчеты, но все же шесть вражеских пулеметов почти одновременно ударили по позиции. Появились убитые и раненые.
        - Прекратить огонь! Все в укрытие! - злясь на себя за опоздание с командой, закричал Пепеляев.
        Настроение после удачно отбитой атаки в одно мгновение улетучилось. Пригибаясь, штабс-капитан пошел по окопу, чтоб своими глазами оценить потери, которые очень болезненно переживал, а они неминуемо сопровождали его, как и всех фронтовиков. Веселый и общительный по своему характеру, Анатоль менялся даже внешне, видя ранеными и убитыми своих солдат. Обычно с широко развернутыми крепкими плечами, с безукоризненной офицерской выправкой, он вдруг начинал сутулиться и, сняв с головы лихо заломленную фуражку, виновато говорил, одинаково обращаясь к раненым и убитым:
        - Простите, братцы! Простите, Христа ради!
        В глубине души он был и до самой смерти оставался человеком очень добрым и ранимым. Свою непростую, но славную все же военную карьеру он, когда встал перед выбором сдаться красным или же положить под красноармейскими пулеметами своих подчиненных, закончил словами:
        - Я грех на душу не возьму! Всем сдаваться!
        Потери неприятеля были все же несопоставимо большими. Настоящие сибиряки-охотники всегда хитро улыбаются на вопрос или утверждение о том, что они бьют белку в глаз. Они-то знают, что любопытного таежного зверька ничего не стоит подстрелить. Белка сама порой приближается и на три, и даже на два метра. С такого расстояния и ребенок подстрелит ее из рогатки. Да и потом, не так ценен ее мех, чтобы изводить на белку дорогие винтовочные патроны. А из дробовика стрелять - значит превратить шкурку в решето. Сибиряки оставляют своих собеседников в неведении насчет попадания в беличий глаз, умалчивая о секретах охоты черканами - маленькими луками наподобие самострелов, которые во взведенном состоянии кладутся на тропу. И снаряжается такой лучок не стрелой даже, а небольшой колотушкой с тупым наконечником. «Бьет белку в глаз» - это старинная сибирская шутка над незадачливым стрелком, которую в остальной части России стали понимать буквально. Но стреляли сибиряки действительно хорошо из-за постоянной охотничьей практики. К тому же за каждый попусту истраченный патрон еще мальчишками они получали от своих
отцов не только упреки, но и тумаки. А после дробового ружья или берданы, невольно покажется воплощением мечты любого охотника. И потом, как ни горько об этом говорить, но подстрелить дикого зверя гораздо труднее, чем человека.
        Пепеляев строго-настрого приказал не добивать вражеских раненых, стоны которых были слышны даже издали. Неприятель потерял в бою около четверти своего состава. И все равно располагал более чем трехкратным численным превосходством, необходимым для наступления.
        Зная и уважая противника, Пепеляев понимал, что он выиграл только часть боя. Отступать в дневное время по открытой местности, которая простиралась на несколько километров за Клетище, было немыслимо. Сейчас он ожидал самого худшего: артиллерийского обстрела. Анатолий Пепелев постоянно держал в голове целый рой забот. Он не пропускал ни одного звена в цепи обеспечения боевых задач, начиная от своевременной помывки в бане и питания до снаряжения своих подчиненных обмундированием, оружием и боеприпасами. Он, казалось ему, чувствовал и видел, что сейчас какой-то германский офицер пишет донесение. Как посыльный с этим донесением переплывает Неман. Как это донесение читает командир неприятельского полка. Затем его просьба через штаб дивизии, а может быть, и непосредственно докладом, передается вражеским артиллеристам. И вот уже десятки снарядов, рассекая воздух, летят через реку и разрываются здесь, убивая и калеча его подчиненных.
        - Вот что, сотник, - обратился он к Урманову, - вижу, хреново вам без коней дышится. Если через пятнадцать минут немец не очухается, то в ближайшие полчаса в атаку не пойдет. Думаю, бомбить нас начнет, как утром бомбил Боровую. Блиндажей, сам видишь, мало. Я свою пехоту в случае обстрела по ним растолкаю, а ты возьми казачков да слетайте до Боровой. Бой там сейчас угасает. Может так случиться, что ты чашу весов там качнешь в нашу сторону. Разведаешь обстановку и на рысях обратно. Людей, сам видишь, кот наплакал. Словом, проведешь разведку боем. И смотри без фокусов, - непонятно что имея в виду, добавил он.
        - Есть провести разведку боем! - ответил сотник, не скрывая своей радости от привычного для него приказа.
        - Анатолий Николаевич, - обратился к Пепеляеву командир полуроты поручик Ниткин, - а если наших казаков кто-нибудь переподчинит себе?
        - Не волнуйтесь, господа офицеры, я вас не брошу, - ответил за Пепеляева Урманов.
        Не прошло и пяти минут, как казаки под командой Урманова в составе почти сотни сабель ворвались в соседнюю деревню и оказались почти в тылу у наступавшей немецкой части. Бросок был столь стремительным и неожиданным, что неприятель не успел на него отреагировать должным образом. Чаша весов боя существенно качнулась в сторону русских. Воспользовавшись возникшей в тылу неприятеля паникой, русская пехота бросилась в контратаку, отвоевывая обратно оставленную часть деревни.
        Полководческим умением предвидеть события и маневрировать имевшимися силами Пепеляев обладал и не будучи генералом. Конечно, он рисковал, ослабляя свой отряд, но оказался прав. Едва они с Ниткиным и двумя прапорщиками, командирами взводов, успели распределить личный состав по имеющимся блиндажам, как с противоположного берега Немана залпом ударила тяжелая немецкая батарея. Гаубичные снаряды с первого залпа легли точно в рощу, сотрясая землю, вырывая с корнем и беспорядочно валя березы. Стреляли немецкие артиллеристы очень точно. Стало понятно, что они, видимо, уже пристреливали свою позицию, но по каким-то причинам сразу не воспользовались артиллерией. А может быть, положились на данные своей разведки. Ведь еще вчера стоявшая здесь часть отошла на восток. Не было ни одного перелета или недолета снарядов.
        Сделав еще два залпа по установленным прицелам, немецкая артиллерия перенесла огонь на деревню, сея разрушения и вызывая многочисленные пожары.
        Поручик Ниткин, недавний студент Петербургского университета и выпускник школы прапорщиков, оказался прав. Подполковник, руководивший обороной Боровой, поблагодарил Урманова за помощь и тут же приказал продолжать атаковать дрогнувших немцев. Оставаясь верным данному Пепеляеву и Ниткину слову, Урманов повернул лошадь и поскакал к своим казакам.
        - Имею приказ быть в деревне Клетище! - выкрикнул сотник и, не уточняя, чей приказ выполняет, повел казаков обратно.
        Подполковнику ничего не оставалось делать, кроме как разразиться бранью вслед сотнику, фамилию которого он даже не успел запомнить, как не успел узнать и номер его части. Отбросив прочь досаду от потери неожиданного подкрепления, он принялся закреплять достигнутый благодаря этим казакам успех собственными силами.
        Урманов сумел оценить дальновидность штабс-капитана Пепеляева, когда вывел казаков из Боровой. Там, где еще недавно находились в деревне Клетище казачьи лошади, вздымались к небу клубы дыма и пыли. Понимая, что со своей неполной сотней представляет отличную мишень для вражеской артиллерии, он не стал медлить и направил сотню к своим. Но чтобы обезопасить себя от артиллерийского обстрела, решил максимально сблизиться с противником, а заодно рассмотреть, что делается на берегу, занятом неприятелем. Сотня имитировала конную атаку. Десяток лошадей без седоков скакали рядом налегке...
        Не ожидавшие кавалерийской атаки с фланга, немецкие солдаты бросились устанавливать пулеметы в направлении атакующих кавалеристов. Было видно, что офицерам с трудом удается организовать оборону на узком участке прибрежной полосы. Но и Урманову было ясно, что атаковать имеющимися у него силами в такой тесноте невозможно. Хорошо было и то, что несколько неприятельских лодок чуть отплыли от берега. В любом случае готовившаяся атака противника была сорвана. Не дожидаясь, когда по нему ударят из пулеметов, сотник развернул свой отряд вправо и пошел верхом достаточно высокого в этом месте берега, защищаясь тем самым от возможного обстрела. Не прошло и минуты, как его стиснул в своих могучих объятиях Пепеляев.
        - Ну герой! Ну молодец! Все наблюдали. Докладывай, где был, что видел? Да громче говори! Меня чуть в блиндаже не накрыло. Слышу плохо, - улыбаясь, говорил Пепеляев.
        Несколько солдат, оглушенных, как и штабс-капитан, близким разрывом снаряда, подобно рыбам открывали и закрывали рты.
        - Плохи дела, - громко докладывал сотник. - Уходят наши из Боровой. Там сейчас около роты солдат. Командует какой-то подполковник. Точно, хотел нас к рукам прибрать. Думаю, что они до вечера не продержатся.
        - Что делается на берегу перед нами?
        - Я их шуганул. Они и шуганулись. Кто-то даже в лодки сигать начал. У них много раненых. Но атаковать никак было нельзя. И место узкое, и песок по всему берегу. Ноги коням переломал бы.
        - Я и сам за тебя испугался, - горячо откликнулся Пепеляев. - Мне сначала тоже показалось, что ты атаковать намерен. Молодец! Значит, в лодки, говоришь, прыгали? Нам бы сейчас хотя бы роту еще! Да что об этом попусту говорить!
        И еще три неприятельские атаки отбил отряд под командованием Пепеляева за этот день. В последней участвовала только половина солдат двух немецких батальонов. Потери их были ужасающими. Но германские офицеры уже поняли, что перед ними немногочисленный, собранный из разрозненных частей русской пехоты и казаков отряд.
        Третья атака производилась на пределе сил и возможностей. Немецкие солдаты, измотанные потерями и неудачами этого дня, растеряли утреннюю бодрость, но с упорством, свойственным именно немцам, снова шли в бой. Момент был критический для обеих сторон. У пепеляевцев вот-вот должны были кончиться боеприпасы. Ни о каком их подвозе речи быть не могло. Ему приказали отступать, а не обороняться. Потому и рассчитывать на помощь не приходилось. Пепеляев сумел почувствовать и понять решительность момента. Все четыре пулемета он расположил теперь в центре своей позиции, определив им новые секторы стрельбы. Когда передовые силы неприятеля под огнем русских пулеметов были вынуждены залечь, у вражеских офицеров сложилось впечатление, что теперь можно охватить обороняющихся с флангов, но сил для маневра оказалось недостаточно. На это рассчитывал Пепеляев, полагая, что рукопашной не избежать. Он считал, что от конных казаков будет больше пользы, чем от пеших. Ударить с обоих флангов конницей не представлялось возможным ввиду ее малочисленности, и потому казаки Урманова ударили только с правого фланга. Тут же
Пепеляев поднял остальных, чтоб контратаковать. Неожиданный отчаянный и нахальный двойной удар русских сломил немецкое упорство. Немцы побежали. Но преследовать их, чтобы разбить окончательно, было невозможно. И даже казаки, рубя отступающую пехоту, должны были повернуть обратно, чтоб помогать оставшимся у рощи своим пехотинцам. Так или иначе, бой был выигран.
        Активные действия отряда Пепеляева заставили неприятеля оставить уже занятую своими частями деревню Боровую. Привыкшие все делать основательно, германцы отложили наступление. Вечером под покровом темноты они вернулись на польский берег Немана, увозя раненых и оставляя на русском берегу непохороненными своих убитых. На соседних участках 11-я Сибирская стрелковая дивизия оборонялась еще более организованно. За ночь в деревню Боровую и в Клетище вошли свежие русские части. Потрепанному отряду Пепеляева было приказано прибыть в деревню Осова, находящуюся в глубине обороны. Туда они и отправились, оставив на деревенском кладбище в Клетище три десятка свежих могил, в которых среди прочих остались бывший студент Петербургского университета поручик Ниткин и вестовой Пепеляева Иван Гладнев, из крестьян деревни Ксеньевка Томской губернии Томского уезда, третий вестовой, потерянный Пепелевым за год войны. Был тяжело ранен в живот и отправлен в тыл сотник Урманов. В царской армии про таких офицеров, как Анатоль, говорили: «Рядом с ним головы на плечах не держатся»...
        Спустя две недели командир дивизии среди представлений на награждение опять натолкнулся на фамилию Пепеляева. Он хорошо помнил, что еще недавно представил его к Георгию за действия под Боровой и Клетище. И вот новое представление. «26 сентября 1915 года у д. Осова, - читал генерал, - командуя четырьмя конными и одной пешей командой разведчиков, устроил частью сил засаду в упомянутой деревне, а с остальными стремительно атаковал с фланга вышедших на засаду германцев и, несмотря на сильнейший огонь, личным примером довел их до штыкового удара, причем большая часть германцев была переколота, а один офицер и 26 нижних чинов взяты в плен».
        Генерал когда-то служил под командой Николая Михайловича Пепеляева - отца штабс-капитана Пепеляева. «Николай Михайлович может гордиться своим сыном», - подумал генерал. За канцелярским стилем представления, а может быть, благодаря этому стилю, хорошо чувствовался смелый и решительный характер штабс-капитана. Генерал был согласен с командиром полка и ниже его представления офицера к Георгиевскому оружию своей рукой написал: «С мнением командира полка полностью согласен».
        Отступление русской армии из Восточной Пруссии и Польши летом и осенью 1915 года, несмотря на все несуразицы, можно считать классическим. Потеряв значительную часть территории, Россия не только сохранила армию, но в оборонительных боях измотала и обескровила армию Германии. Попытки окружения русских неизбежно приводили лишь к новым потерям без достижения результата. Германская армия до самого окончания войны потеряла не только качество, высокопарно называемое наступательным порывом, но и способность вести наступательные операции на Восточном фронте. Патриотический порыв русские войска тоже, надо признать, растеряли, но военная мощь России неумолимо возрастала, несмотря на сложную обстановку в тылу. Чего нельзя сказать о кайзеровской Германии, чьи экономические и людские ресурсы неумолимо таяли без возможности их пополнять.
        Но не об этом речь. К 1915 году стал очевиден провал всех стратегических планов воюющих государств. Мобилизационные ресурсы воюющих армий также были израсходованы. Но Англия и Франция, традиционно цинично предоставив России одной воевать с австро-германским блоком в текущем году, перешли к стратегической обороне, посвятив весь год перестройке экономики, развертыванию военного производства и накоплению резервов. В военном деле наступил циклический кризис. Оборона стала несоизмеримо сильнее наступления! Пехота зарывалась в землю, ограждаясь от противника инженерными заграждениями. Колючая проволока и спирали Буше делали непроходимыми ближайшие подступы к окопам. Изобретенная американским фермером Жозефом Глиденом в 1871 году колючая проволока, вместо ограждения пастбищ в американских прериях, в 1915 году ограждала, как скот, людей на полях Европы. Для защиты от артиллерии отрывались глубокие блиндажи с накатами из бревен со слоями земли между ними. Оборона стала не только противопехотной, но и противоартиллерийской, и даже противохимической. Оборона стала эшелонированной. На передовой теперь
отрывались несколько линий окопов, соединенных ходами сообщения. Появилась и активно совершенствовалась зенитная артиллерия, предназначенная для борьбы с появившимися аэропланами. Война стала приобретать позиционный характер. В.И. Ленин не грешил против истины, называя войну «империалистической бойней». Бойня и была. Немецкая и русская стороны, поочередно наступая друг на друга, самоуничтожались, не достигая существенного результата. Немцы истребляли пытавшихся наступать русских. Русские уничтожали немцев, наступавших на них. Чем еще, как не бойней, назвать это пространство между немецкими и русскими окопами? Понятие «поле боя» предполагает все же бой, где есть и маневр, и шансы победить и выжить, а не поочередный убой друг друга с одной только уверенностью в том, что когда-то убьют и тебя. Средств и сил прорвать оборону друг друга у воюющих сторон не было.
        Наступления становились бессмысленными. В 1915 году воюющие армии зашли в «позиционный тупик». Противоборствующие стороны судорожно искали новые способы подготовки и осуществления наступательных операций и боев. Грозное оружие прорыва обороны для грядущих войн было только что создано в Англии. Но свое слово танкам в этой войне сказать было не дано. Хотя уже своим рождением это дитя войны произвело смятение в военных умах. Рев двигателей 378 боевых и 98 вспомогательных танков под французским городом Камбре 20 ноября 1916 года возвестил миру о еще больших ужасах, которые его ожидают. За десять часов боя английские танки и пехота прорвали немецкую оборону на двенадцатикилометровом участке фронта и продвинулись в глубину на расстояние до десяти километров. За десять часов боя! Впервые была создана необычайно высокая плотность войск и вооружений: одна дивизия на полтора километра фронта, 85 орудий и, если быть точным, 32 танка на километр фронта. И все же еще раз нужно повторить: оборона в то время оказалась сильнее наступления. Стало невозможным быстро разрешить военный конфликт. Вероятно, никогда еще
во всемирной истории политика так не влияла на военное дело и никогда еще кризис в военном деле не вызывал таких политических катастроф.
        Глава 10. Без выходных, без праздников

1941 год. Май. Москва
        Страна Советов отмечала последний предвоенный Первомай. На украшенных транспарантами и знаменами улицах Москвы, как никогда, было много молодежи. Из многочисленных уличных динамиков лились жизнерадостные песни, чередовавшиеся с песнями тревожно-грозного звучания на тему «Если завтра война, если завтра в поход». Преобладали марши, изредка сменяемые колхозно-лирическими «Прокати нас, Петруша, на тракторе» и «Кто его знает, чего он моргает». Сочетание грозного предупреждения врагам и лирического музыкального благополучия придавало особый колорит столице. Абсолютное большинство советских праздников были рабочими днями, если не выпадали на воскресенье. И лишь день октябрьского переворота, в последние годы ставший Днем Великой Октябрьской социалистической революции, и день 1 Мая отмечались как красные дни календаря. Они стали чем-то вроде дореволюционных праздников Рождества Христова и Светлого воскресения - Пасхи. А со стен правительственных зданий на народ смотрели портреты новых «святых отцов» - Ленина, Сталина, членов Политбюро. А также советский военный эквивалент Христова воинства - уцелевшие
красные маршалы, и военачальники Гражданской войны, коим довелось закончить жизнь на поле боя, а не в застенках НКВД.
        Допрос, который уже давно перестал быть допросом, происходил в кабинете Судоплатова. Павел Анатольевич однажды, удивившись, признал, что встречи с Суровцевым стали для него чем-то вроде передышки в работе. Вернее, более легкая, не лишенная приятности общения, ее часть. В последние месяцы он работал без выходных. Стиль руководства в наркомате был точным повторением кремлевского стиля. Даже не имея безотлагательных дел, все теперь были обязаны присутствовать на своих рабочих местах. Мало ли что может произойти? Мало ли по какому вопросу работник вдруг срочно потребуется? Работали даже в эти первомайские праздники 1941 года.
        - Давайте теперь подробнее поговорим о вашем посещении кайзеровской Германии летом 1915 года, - вытряхивая из объемного пакета какие-то фотографии, продолжал Судоплатов. - Нет ли среди этих людей человека, с которым вы встречались тогда в Берлине?
        Широкий рабочий стол начальника 4-го управления НКВД устилали многочисленные фотоснимки. Фотографии были сделаны в разное время и разными людьми. Большинство изображенных на снимках были одеты в форму офицеров и генералов немецкой армии.
        - Не спешите, - разложив фотографии перед Суровцевым, продолжал заместитель наркома. - Некоторые снимки сделаны десять и более лет назад, другие - недавно. Делайте поправку на время и на то, что человек за двадцать лет может измениться до неузнаваемости.
        Пересматривая фотографии, Суровцев отложил в сторону две карточки.
        - Вот, пожалуйста.
        Судоплатов не ожидал, что такой простой способ установления личности агента царского Генерального штаба даст результат. На снимках был запечатлен немецкий генерал в компании таких же генералов и каких-то гражданских лиц. Первый снимок, вероятно, был сделан в двадцатые годы, второй - десятилетие спустя, на что указывали погоны генерала и мода, по которой были одеты гражданские господа.
        - Кто этот генерал и чем занимается, вы не знаете?
        - Вынужден снова повториться. Я встречался с ним как с полковником немецкого Генерального штаба во время германской войны. Да и то, что он полковник, я узнал только по возвращении. Хотя по характеру сведений, которые он мне сообщил, я, конечно же, понял, что передо мной штабной офицер высокого ранга.
        Судоплатов взял фотографии и вышел в приемную, не желая вызывать секретаря и при Суровцеве давать ему указания. Охранник, приведший Суровцева, вошел в кабинет и замер у дверей. Арестованный и он, связанные общей тайной, тревожно смотрели друг на друга, ничем другим не выдавая свой, в прямом смысле, «молчаливый сговор».
        Павел Анатольевич между тем отдавал распоряжения:
        - Фотографии срочно в технический отдел. Увеличить. Затем в Первое управление. Запросишь на мое имя досье этого человека, - приказал он и обвел карандашом загадочного генерала на обоих снимках. - И сразу же ко мне.
        В кабинете он устало опустился на стул за своим столом и с раздражением подумал, что арестант, сидящий перед ним, выглядит более отдохнувшим и выспавшимся, чем он сам. Точно читая его мысли, Суровцев заговорил первым:
        - Должен признать, что испытываю определенную неловкость перед вами.
        - Что вы этим хотите сказать?
        - Я, конечно, не сижу без дела у себя в камере, но те записки, которые мне приходится писать, для меня сущее удовольствие после стольких лет заключения. А с вашим распоряжением давать мне газеты я вообще чувствую себя как и не в заключении вовсе.
        - Ну и что пишут наши газеты? - поинтересовался Судоплатов - он и не помнил, когда в последний раз читал газеты, которые ежедневно утром клал ему на стол секретарь. Он раскрывал их, перекладывал, чтоб не возникало подозрений о его невнимании к «печатному голосу партии», и начинал заниматься делами.
        - Пишут о начавшейся посевной в колхозах, о хороших перспективах выполнения очередной пятилетки. Пишут о крепнущей мощи Красной армии.
        - Но вы, конечно же, читаете между строк совершенно другое... И с газетами не согласны? Как-никак звание контрреволюционера обязывает?
        - Что бы они ни писали, из них явствует, что вот-вот грянет война с Гитлером, - пропустив мимо ушей, язвительное замечание майора госбезопасности, продолжал Суровцев. - И это тем явственней, чем тщательней цензура вымарывает места о непростых отношениях с Германией. И чем больше пишется о пакте «О ненападении», тем понятнее, что это очень слабая гарантия мирной жизни. И потом, характер ваших вопросов в вопросниках также говорит об этом.
        Судоплатов все больше и больше раздражался. Злило и то, что он больше устал, чем этот бывший белогвардеец, и то, что он все праздники сидит в наркомате, вместо того чтобы выехать из Москвы куда-нибудь на природу. Злило и то, что он вынужден заниматься Суровцевым лично. Он перепоручил часть работы с ним своим сотрудникам и встречался с арестованным теперь реже, но был еще один вопрос, который Берия поручил ему лично, - золото Колчака. В отличие от чекистов, занимавшихся этим, он проделал огромную работу и, как никто, был близок к разгадке, но ему приходилось признать, что Суровцев до сих пор так и не пошел на сотрудничество в этом вопросе. Сегодня он предполагал еще раз вернуться к этому в конце разговора. Он предвкушал, что благодаря новым фактам из биографии белого генерала ему удастся сделать шаг к раскрытию тайны, но это он оставит на финал встречи. А пока в техническом отделе увеличивают снимки, пока его секретарь выясняет, кто на них изображен, он решил развлечь себя расспросами Суровцева о Германии военного времени. Ему было интересно, насколько похожими или же непохожими будут его личные
впечатления с впечатлениями Суровцева. Ведь он провел в Германии почти год. Золотое было время! Помимо проникновения в контрреволюционное националистическое украинское подполье, он еще и учился там в немецком университете.
        - Каковы ваши впечатления от Германии 1915 года? - устроившись поудобнее, спросил он.
        Чувствовалось, что Суровцев рад возможности поговорить. Все же одиночное заключение есть одиночное заключение. За последнее время он установил контакт со своим глухонемым надзирателем-охранником. Мало того, он, наверное впервые в истории внутренней тюрьмы НКВД, умудрился наладить связь с волей. Но общение на языке глухонемых не может заменить возможность разговаривать.
        - Благодаря тому памятному посещению я наконец осознал себя русским.
        - Интересно, - улыбнулся Судоплатов. - А до этого вы осознавали себя немцем?
        - Я и сам не знал. Но мне постоянно намекали, что я немец. И причина не только в наполовину немецкой фамилии. Как я понимаю, из-за моей аккуратности. Так вот, находясь в Германии, я вдруг понял, что аккуратней самих немцев, но аккуратен по-русски.
        - Как это?
        - Очень просто. Вам никогда не доводилось быть на территории, занятой немецкими частями?
        - Приходилось.
        - Мне кажется, и в самой Германии вы тоже бывали.
        - А это из чего вы заключили?
        - Человек, владеющий несколькими языками, на родном языке говорит особым образом. Да вы это не хуже меня знаете, но не об этом речь. Аккуратные в русском понимании немцы на чужой территории ведут себя, извиняюсь, как последние свиньи. Свинство и у нас всегда было и есть. Да еще какое! Но есть одно важное отличие. Наш солдат более непосредствен в проявлениях его. Если он свинячил, извиняюсь за вольность изложения, дома, то он везде будет свинячить, а если нет, то и в гостях будет человеком. Немец же аккуратен дома из жестокой необходимости быть аккуратным. В Европе тесно, и, выбросив мусор за своим домом, ты выбрасываешь его в огород соседа, что приведет к конфликту. А вот на чужой территории - тут можно все. А как же иначе? Ведь мы носители европейской культуры! Вокруг дикари, которых стесняться не стоит. А отхожее место и строить не надо. Немцы всегда мутились рассудком от наших просторов. Немец, оказавшийся в России, неминуемо перестает быть немцем в нашем понимании. Русский из внутренней убежденности и аккуратен, и неряшлив тоже. Но крайне редко из необходимости. На наших площадях мусор не так
заметен. И еще одно наблюдение... Единственный способ сохранить свою самобытность вне Германии для немца - это и здесь отделиться от остальных. Чего сделать на войне не получится. Противник всегда рядом. Вы посмотрите, как поступили немцы, завоевав в Средние века Прибалтику: построили замки, отгородились от соседей и ввели такой режим тирании для эстонцев, латышей и литовцев, что за семь веков своего там пребывания не оставили ни одного доброго чувства к себе. Что и вызывает в Прибалтике до сих пор уважение, так это умение организовать четкость во взимании налогов и оккупационный порядок, который прибалтийские политические деятели хотели бы воспроизвести, да не смогли. Потом, что меня еще поразило в Германии? Первый раз, оказавшись в немецкой гостинице, я сразу даже не сообразил, зачем в раковине для умывания нужна пробка. Мне объяснили, что в воде, в которой ты вымыл лицо, можно затем еще вымыть руки и даже носки постирать. Я сразу понял, что я русский. Я, как выяснилось, слишком расточителен. Я потом уже понял, что за всем этим давняя историческая традиция. В России, например, никогда даже мысли не
возникало питаться холодной пищей длительное время. И только находясь в Германии, я узнал, что у них еще в Средние века не хватало дров, чтобы отапливать помещения, не говоря о том, чтобы мыться в бане. Много ли ты согреешь воды на хворосте, собранном в баронском лесу? Отсюда и питались солониной. И потом, эти гамбургеры! Звучит цивилизованно, но лучше Антона Павловича Чехова не скажешь: «Вчерашняя котлетка, всунутая в булочку и приправленная свежей зеленью». Еще пример немецкого порядка. Я был более чем удивлен, когда мне пришлось однажды в Берлине искать нужный адрес. Я-то по русской душевной простоте считал, что наша нумерация домов на улице происходит от немцев. А главпочтамт, считал, является географическим центром города. И можете представить мое почти отчаяние в Берлине, когда рядом с домом на Вильгельмштрассе, 10, я обнаружил дом под номером 173! Даже на Почтамтской улице в Томске, не говоря о Невском проспекте в Петрограде, порядка в нумерации домов было больше. И еще. Как вы знаете, перед арестом я занимался геологией. Родившись в Сибири, я Сибири до этого не знал. А там особенно чувствуешь
особенность русского мужика. И начинаешь понимать, что ему везде мало места. Он, подобно немцу, огородит свою территорию, потом посидит-посидит и подумает: «Народ говорит, что где-то там дальше Волги гора есть. Камень называется. Пойду-ка посмотрю, можно ли там жить». Пошел посмотрел. «Жить можно, да что-то опять тесновато становится, да и там дальше какое-то море Байкал есть. И вода в нем, говорят, не соленая, а пресная и чистая, как в роднике». И пошло, и поехало... «А дальше, народ говорит, море-окиян большое, а за ним забавные людишки живут. Японцами прозываются». И при всем при этом не один же идет. Одному в суровом климате не выжить. Это вам не прибалтийский крестьянин. Поселился хутором и доволен, что один и все есть. А в Сибири так не получится. Случится что, и без помощи соседей пропадешь. Русским много что приписывают, обязательно лень. Да, нам на самом деле лень заниматься одним и тем же и долго. И потом, что особенно чувствуется в Сибири, прокормить себя русский человек всегда мог. На одной рыбе мог бы неплохо питаться. Если бы не постоянная угроза извне и необходимость содержать огромную
армию - восемь процентов всего мужского населения и четверть взрослых мужчин, - то и в неурожайный год ограничений в питании не знали бы. Но люди, рассуждающие о нашей лени, всегда забывают еще одну национальную черту. Любопытство. Или любознательность. Но это то самое любопытство, которое, по английской поговорке, «кошку сгубило». Мы и революцию, мне кажется, допустили из любопытства. Нам было интересно: а что будет после революции?
        Судоплатова забавляла такая болтовня Суровцева. Он действительно почти отдыхал. К тому же впечатления от Германии были в чем-то похожими. Хотя он был там все же в благополучные времена и его поражало другое: обилие богатых магазинов, хорошо одетые немцы. Что и было неприятно похожим, так это неусыпная деятельность тайной полиции с нашим НКВД. «Пожалуй, что и хватит ему болтать», - решил Судоплатов. Он решил перебить Суровцева. К тому же перед ним все чаще вставал вопрос: как дальше использовать Суровцева? Среди прочего он предполагал пристроить его в какую-нибудь полувоенную организацию вроде ОСОАВИАХИМа, а возможно, и на преподавательскую работу. И хорошенько за ним понаблюдать.
        - Ваша разговорчивость на отвлеченные темы сильно опережает вашу скромность в вопросах других. Ответьте мне, вы представляете себе современный уровень развития военного дела? - спросил Павел Анатольевич.
        Вопрос был закономерен. Его должны были ему задать. Потому Суровцев не смутился и ответил быстро:
        - Думаю, что в общих чертах я хорошо его себе представляю. Возьму на себя смелость утверждать, что представляю даже лучше, чем многие командиры нынешней армии.
        Подобное заявление в устах заключенного звучало самонадеянно, но Судоплатов еще ни разу не пожалел во время общения с этим человеком, что не поддавался своим чекистским привычкам, а всегда выслушивал Суровцева до конца.
        - И чем, позвольте узнать, подкрепляется ваша уверенность? - спросил он.
        - Если среди маршалов оказалось столько врагов народа, то среди младшего командного состава, полагаю, тоже их нашлось немало.
        «Конечно, он наглеет, но он прав», - размышлял заместитель наркома. Управление кадрами Наркомата обороны подготовило совершенно секретный доклад на имя Сталина под названием «Численный и качественный состав Красной армии». Сталин пришел в бешенство. Образовательный уровень командиров катастрофически упал по сравнению с 1937 годом. Выяснились вопиющие факты служебного несоответствия. На командных должностях, в том числе командиров дивизий, корпусов и армий, оказались люди, не имеющие высшего военного образования. Командирами многих полков стали капитаны - выпускники школ командиров при этих же полках. И опять усталость опустилась на Судоплатова. Пришла даже мысль, которой он устыдился: отправить заключенного в камеру и поспать хотя бы часок в комнате отдыха, но он решил продолжать разговор:
        - В списке изъятых у вас при аресте книг по военному делу было немало современных. Я в последние дни имел возможность убедиться, что ваш военный опыт и знания более обширны, чем могло показаться на первый взгляд. Но вы вряд ли представляете современную войну.
        - Напрасно вы так думаете. Я не только представляю правильно, но и нахожу подтверждение своей правоты.
        - Поясните. И желательно на примерах.
        - Из военных конфликтов последних двух десятков лет я остановлюсь на двух, в которых Россия участвовала.
        Павел Анатольевич вздрогнул при упоминании слова «Россия» в непривычном для него контексте, но снова промолчал.
        - Это Хасан с Халхин-Голом и советско-финская война, - как ни в чем не бывало продолжал арестованный. - В боях с японцами получила развитие теория военных прорывов, опробованная еще генералом Брусиловым в 1916 году на тогдашнем Юго-Западном фронте. Но, насколько я знаю, было и нововведение. Наше командование впервые использовало практику применения броневых сил без поддержки пехоты. В предстоящей войне следует ожидать использования крупных танковых и механизированных соединений, что потребует создания танковых дивизий и даже армий, а также создания механизированных корпусов. Большие потери в живой силе с нашей стороны, думаю, оказались неожиданными для руководства страны.
        - Откуда вы это знаете?
        - Я бывший офицер Генштаба. Моим делом всегда было воевать и анализировать. Анализировать и воевать. Информация, которую я получал от людей, побывавших на Дальнем Востоке, была... Как бы это помягче сказать? Была беспристрастной. На тюремных этапах, знаете ли, случаются любопытнейшие встречи и беседы!
        — Хорошо. А как же с советско-финской войной? О ней-то правдивой информации нигде почти не было.
        - Это еще проще. Советско-финская война для меня всего лишь неожиданное продолжение нашей Гражданской войны.
        - То есть? - искренне удивился Павел Анатольевич.
        - И вы, и я за последние годы не раз слышали, что, дескать, мы, голодные, разутые, неграмотные, разбили царских генералов в Гражданской войне. Так вот. Царский генерал барон Маннергейм, между прочим, генерал русского Генштаба и генерал-адъютант его императорского величества, взял реванш и разбил теперь и обутых и одетых, но, как выяснилось, неграмотных. В этот раз царский Генеральный штаб не помогал воевать с белыми.
        Ну что ему можно возразить? - думал Судоплатов. Если бы их разговор подслушивали, то у «слушателей» волосы дыбом встали бы от таких откровений. А на стол Берии лег бы очередной донос на его заместителя, Павла Анатольевича Судоплатова. Господи, как тяжко работать, когда огромная часть сил и энергии уходит не на дело, а на постоянные подстраховки! Сейчас для порядка надо бы прикрикнуть на арестованного. Дать ему в морду, чтоб все поняли, что негодуешь и возмущен антисоветскими выпадами.
        Ощущение, что он принимает участие в каком-то немыслимом спектакле, не покидало его. Актерам, в числе которых и он сам, дали роли. А еще сказали, чем должна закончиться пьеса. Но всем известно, что финал будет другим - ужасным и кровавым. Все знают это, но играют, делая вид, что впереди будет нечто хорошее. А тех, кто усомнится, тут же изымают и уничтожают. И уже новые актеры фальшивят, но продолжают принимать участие в этой мистерии.
        Его мысли прервал телефонный звонок. Звонили по внутренней линии. Он снял трубку. Услышал раздраженный голос начальника 1-го Разведывательного управления НКВД Павла Михайловича Фитина:
        - Пал Анатольевич, ты меня, конечно, извини, но тут твой человек приходил. Мои секретчики такую тревогу подняли, что до меня долетело.
        - Что случилось?
        - Да ничего особенного, - явно ерничал телефонный собеседник, - пришел паренек от тебя и так просто, за здорово живешь, попросил показать ему документы на одного немца, на снимках запечатленного.
        - Ну и что?
        - Да нет, ничего. Только мои, когда поняли, что за немец на этих снимках, выяснили и то, что к документам такого рода даже ты и я можем иметь доступ только через письменное разрешение наркома.
        - Крупная птица?
        - Не то слово. Вообще давай сделаем так. Я сейчас иду с докладом к товарищу Берии, заодно и допуск возьму. Или давай тоже подходи, расскажешь, что у тебя по этому немцу.
        Судоплатову никуда не хотелось идти. К тому же что он мог сказать об этом немце-генерале? Нужно было сначала разговаривать с Суровцевым.
        - Я сейчас как раз работаю по этому делу. Так что встретимся вечерком.
        - Договорились. - Собеседник положил трубку.
        В кабинет вошел секретарь.
        - Разрешите?
        - Все знаю, - не дав ему сказать ни слова больше, прервал Судоплатов. - Распорядись насчет кофе.
        - Есть, - ответил тот и вышел, бесшумно закрыв за собой дверь.
        Судоплатов долго прохаживался по просторному кабинету. Потом, нервно рассмеявшись, обратился к Суровцеву:
        - Меня, прямо скажу, не оставляет желание отправить вас в лагерь, а еще лучше расстрелять, чтоб навсегда избавить себя от лишней головной боли. Мне надоели сюрпризы, которые вы, как фокусник из шляпы, извлекаете из своего прошлого.
        - Как я понимаю, мой берлинский знакомый 1915 года жив-здоров и за прошедшие два десятка лет сделал головокружительную карьеру.
        - Правильно, - чуть нараспев подтвердил Судоплатов. - И теперь мне придется заниматься еще и этим, а у меня и без вас дел по горло. Давайте добавьте что-нибудь к тому, что вы написали в своей записке. Я думаю, какой-нибудь сюрприз вы приберегли и для нашей встречи.
        Он раздражался все больше и больше. Злило то, что он стал зависеть от этого арестанта. Это он только говорил, что может просто его расстрелять. Уже не может. Это еще и обосновать нужно. А будет мало оснований для расстрела, и его самого начнут спрашивать: «Служили ли вы в белой армии?» А сам расстрел такого носителя информации уже не расстрел, а вредительство и саботаж работы органов. Судоплатов посчитал, скольким чекистам дорого обошлось общение с этим белогвардейцем. Получилось, что не менее десятка поплатились карьерой, а кто-то и самой жизнью.
        - Вы не боитесь, что я расправлюсь с вами? - глядя в глаза Суровцеву, спросил он. - Вы плечами не пожимайте. Отвечайте. Вы же понимаете, что удерживать стойкий интерес к себе вам долго не удастся? Отвечать! - грозно повысил он голос.
        - Гражданин майор государственной безопасности... - начал говорить заключенный.
        Судоплатов, заподозрив вдруг издевку в таком обращении, впился взглядом в глаза говорившего. До сих пор тот избегал обращаться к нему таким образом. Он, собственно, никак к нему не обращался. Что-то издевательское все же было в этом сочетании «гражданин» и «майор госбезопасности».
        - Ну-ну, - нависая, точно коршун над мышью, сказал Судоплатов. - Продолжайте. Продолжайте!
        - Меньше всего я намерен морочить вам голову. Не скрою, мне приходилось этим заниматься, встречаясь с вашими коллегами. Но с вами, уверяю вас, я предельно откровенен. Мало того, я убежден, что с вами именно откровенность более всего и подходит. Вы не какой-то низовой оперуполномоченный, чтоб я надеялся вас перехитрить. Не скрою: конечно, я многое опасаюсь рассказывать. Но это и понятно. Люди, менее грешные перед советской властью, легко теряли и здоровье, и саму жизнь за сущие пустяки, а у меня непростой груз прошлого.
        - Да уж, - только и сказал замнаркома. - Я не далее как вчера ознакомился с любопытнейшими документами. А потом вспомнил то место из вашей биографии, где вы говорите о благодарности, полученной от командования 1-й Конной армии. Очень удивились бы и Семен Михайлович Буденный, и Клемент Ефремович Ворошилов, когда узнали бы, что за год до этого вы имели такую же горячую благодарность от адмирала Колчака.
        - А что тут удивительного? Вы же знаете, что я был у Колчака.
        - Да вы циник, каких поискать надо. Или понятие «военная косточка» предполагает цинизм?
        - Профессионализм, в определенной степени, невозможен без цинизма. Любое мастерство по-своему цинично.
        - Но не настолько же?
        - Военное ремесло, более чем любое другое, цинично. И потом, в Конной я воевал, ей-богу, с большим подъемом. Я, конечно, не воспринимал и не воспринимаю Польшу как плацдарм для мировой революции, но до сих пор готов ее воспринимать как часть России.
        Судоплатов усилием воли сбросил тяжкий плащ усталости и заставил себя почувствовать легкость. Это была легкость искусного фехтовальщика, решившегося нанести противнику смертельные удары. Но он не бросился сломя голову. Он только начал нападать:
        - Вы скромничали, а я и не понукал вас. Но почему в своей, в который раз переписанной, биографии вы не указали, что были начальником штаба сначала корпуса, а затем армии в Вооруженных силах Колчака? Почему вы не указали, что после командующего Северной группой войск 1-й Сибирской армии генерал-лейтенанта Пепеляева вы, по существу, являлись в ней вторым по старшинству начальником?
        - Потому и не сказал, что за такое признание меня сразу же расстреляли бы, - парируя удар, ответил арестованный.
        - Так вам известно, как товарищ Ленин назвал захват Перми вашими частями?
        - Владимир Ильич Ленин назвал это событие «Пермской катастрофой».
        - Откуда вам это известно?
        - Из собрания сочинений Владимира Ильича. Но я знал это и в 1919 году. У нас же была разведка.
        - И вы, как начальник штаба белой армии, руководили ее работой?
        - Разведка традиционно - епархия начальника штаба.
        - Как и контрразведка. А за колчаковской контрразведкой закрепилась репутация самой кровавой. А известно ли вам, гражданин Суровцев, кто руководил устранением последствий «Пермской катастрофы»?
        Суровцев молчал. Ему, конечно, было известно, кого послал на Урал Ленин. Мысли его витали в тех холодных днях декабря 1918 года. Красные уже были выбиты из Екатеринбурга. Весь восточный Урал был в руках белых. Выстроившись на линии Екатеринбург - Лысьва - Калино, корпус генерала Пепеляева повел наступление на Пермь. Знал бы Судоплатов, что замысел грядущей операции родился в голове тогда двадцатипятилетнего полковника Мирка-Суровцева! Что это он обосновал и нацелил основной удар корпуса на Калино, что первоначально не предполагалось. Анатоль Пепеляев, часто с пренебрежением относившийся к советам штабных офицеров, верил ему - своему другу с самого детства. И не просчитался. Корпус Пепеляева расколол пополам и обратил в бегство войска 3-й Красной армии. И уже через несколько дней этот корпус с другими войсками генерала Войцеховского вошел в Пермь.
        Но Суровцев заблуждался насчет Судоплатова. Судоплатов, как никто другой до этого, понял, что за действиями генерала Пепеляева стоял грамотный штаб. И тогда под Пермью, и позже под городом Глазовым чувствовалось присутствие если не опытного, то чрезвычайно грамотного штаба. И уже зная, что по каким-то причинам Мирк-Суровцев после этих событий оставил войска, становилось понятным, почему генерал-лейтенант Пепеляев потом воевал не столь удачно.
        - Так, значит, вам известно, что устранять последствия вашей деятельности личным приказом Ленина на Урал были командированы товарищ Сталин и товарищ Дзержинский?
        Сказанное не произвело на арестованного никакого эффекта. Любой воспитанник новой эпохи затрепетал бы от страха даже при намеке на возможную личную неприязнь к нему со стороны вождя могущественнейшего государства мира. Этот же и ухом не повел. Одно слово - «бывший»...
        - Отвечайте! А впрочем, молчите. Слушайте меня. Внимательно слушайте. Я вам расскажу одну поучительную историю про вашего, так сказать, боевого товарища.
        Суровцев с интересом поднял глаза на чекиста. «О чем это он собирается рассказывать?» - подумал арестованный.
        - Вы же не станете отрицать, что были знакомы с колчаковским генералом Анатолием Николаевичем Пепеляевым еще с юнкерских лет?
        - Не совсем так.
        Судоплатов уже готов был рассвирепеть от такого лживого заявления, но арестованный тут же поправился:
        - Я хотел сказать, что мы с Анатолием были знакомы и дружны даже не с юнкерских усов. Мы знали друг друга, как говорится, «с кадетских соплей».
        - Известно ли вам что-нибудь о судьбе Пепеляева после Гражданской войны?
        - Я слышал какие-то слухи, но не верил им.
        - Что ж, давайте излагайте, что за слухи до вас доходили, а я вам скажу, что было на самом деле.
        Суровцеву не хотелось врать. В общих чертах он знал все, исключая то, жив или же расстрелян Анатоль на сегодняшний день. Скорее всего расстрелян. Иначе разговор о нем происходил бы как-то по-другому. Но и рассказывать о своей послевоенной встрече с Анатолием он не собирался. Он, по обыкновению, выбрал путь полуправды:
        - Я слышал, что после разгрома армии он был в Харбине. Жутко бедствовал. В 1923 году с вооруженным отрядом вторгся на территорию республики. Говорили, что сдался властям. Был, как и я, приговорен к высшей мере. Но расстрелян не был. Говорили, что отсидел десять лет, был прощен и освобожден. Последнее, думаю, слишком невероятно, чтобы быть правдой.
        - Если вы что-то недоговариваете, то тем хуже для вас. А теперь слушайте правду. Он действительно сдался нам. Но сдался лишь тогда, когда у него не оставалось другого выхода. Отсидел он не десять, а тринадцать лет. Причем, что любопытно, после ярославской тюрьмы и Бутырок во внутренней нашей тюрьме он содержался в той же камере, в которой теперь содержитесь вы. Прямо мистика какая-то. Вы не находите? Его делом занимался тогдашний начальник особого отдела НКВД Гай с ведома самого наркома Генриха Ягоды. Они действительно освободили вашего дружка. Я не стану скрывать, что это тоже было им поставлено в вину наряду с другими преступлениями, за которые их судили, а затем расстреляли. Я вам больше скажу: отпустили они Пепеляева именно из-за того, что в очередной раз всплыл вопрос о золоте Колчака. Причастность Пепеляева была, казалось бы, очевидной. Вот и решили понаблюдать за ним на свободе. Из показаний Пепеляева в ходе следствия всплывала и ваша фамилия. Пепеляев даже назвал вас как Мирка. Но умолчал, что это только часть двойной фамилии Мирк-Суровцев. Я думаю, он что-то знал про золото, но убежден,
что главным в этой истории были вы. Именно вы, а не Пепеляев.
        - А почему не Пепеляев?
        - Я вам скажу почему. Пепеляев - смелый боевой генерал, но не склонный к интригам, не владеющий навыками конспирации. И тем более не способный к сохранению тайн такого рода. Несколько сот пудов золота - это не фунт изюма. За тринадцать месяцев на свободе, знай он что-нибудь, чем-то неминуемо выдал бы себя. А наблюдение за ним велось более чем пристальное. Все Воронежское управление НКВД во главе со своим начальником Эстриным, мне кажется, только тем и занималось, что следило за Пепеляевым. После этого Эстрина осталось несколько томов донесений о Пепеляеве. Где был, с кем разговаривал, вплоть до того, когда и куда в туалет ходил.
        «Но нашу встречу с Анатолием этот Эстрин проглядел», - отметил про себя Суровцев. И тут же спросил:
        - Скажите, он жив сейчас?
        - Кто? Эстрин или Пепеляев? Нет, конечно, - словно речь шла о каком-то пустяке, а не о человеческих жизнях, ответил Судоплатов. - Не о них сейчас речь. О вас, милейший. Я не собираюсь с вами больше возиться подобно тому, как Гай и Ягода возились с Пепеляевым. Не хотите говорить - не надо. Отправитесь в Лефортово. Оснований для отсрочки смертного приговора я почти не нахожу. Я не желаю рисковать из-за какого-то мифического золота Колчака своей репутацией. Есть оно? Говорите. Нет или не знаете? Все - прощайте на веки вечные! Сейчас я прикажу вас увести, и если вы при следующей нашей встрече не скажете мне что-то конкретное по этому вопросу, то пеняйте на себя. Я не собираюсь покрывать такого врага, как вы. Одно то, что товарищ Сталин сталкивался с вами как с врагом во время Гражданской войны, освобождает меня от всяких сомнений. У меня к тому же есть документальное подтверждение того, что вы с вашим другом Пепеляевым в девятнадцатом году, вопреки приказу Колчака наступать в южном направлении, рвались к Вятке. И трудно сказать, как повернулось бы дело, если бы ваши начальники были более разумны и
позволили вам это сделать. И если бы в Вятке в то время были не товарищ Сталин и Дзержинский, а кто-нибудь другой, то, возможно, история Гражданской войны оказалась бы отличной от нынешней. Тут и военным быть не надо, чтобы понять, что ваше наступление на Вятку могло закончиться сдачей Петрограда и соединением армий Колчака с северными армиями Юденича и Миллера.
        - Ленинский сборник. Двадцать четвертый том...
        - Что? - не поняв, о чем говорит заключенный, спросил Судоплатов.
        Мирк кивнул на книжный шкаф с полным собранием сочинений Ленина и Сталина.
        - Я вспомнил ленинские телеграммы на Восточный фронт. Они в двадцать четвертом томе собрания сочинений. Страница то ли двенадцать, то ли тринадцать, - как о чем-то обыденном поведал арестант.
        Судоплатову опять показалось, что арестованный издевается над ним. Он долго и пристально смотрел на него. Затем ему стало любопытно. Действительно ли этот человек обладает такой феноменальной памятью? Он раскрыл шкаф, достал названный том и раскрыл его на двенадцатой странице.
        - Телеграмма за июнь 1919-го. Начинается со слов «Считаю величайшей опасностью», - подсказал Суровцев.
        Судоплатов сразу уперся взглядом в эту телеграмму, адресованную Сталину и Дзержинскому: «Считаю величайшей опасностью возможное движение Колчака на Вятку для прорыв к Питеру. Ленин».
        - Вот-вот, - помахивая томиком, произнес заместитель наркома. - Еще один из ваших фокусов. А они мне уже надоели, - опять повторился он.
        В дверях появился секретарь с подносом, на котором под салфеткой угадывался кофейник и чашки. Раздражение Судоплатова грозило превратиться в срыв. Его разозлило то, что секретарь даже не поинтересовался, нужна ли вторая чашка для арестованного. Он уже привык к тому, что Судоплатов обычно угощает этого заключенного чаем.
        - Поставьте и позовите охранника, - поморщившись, бросил он секретарю.
        Тот удалился, а через мгновение вошел и замер у дверей надзиратель-охранник. Суровцев встал, но не двинулся к входной двери.
        - Сейчас вас отведут в камеру. Я даю вам сутки на размышление. Суток, думаю, вам хватит, чтоб вспомнить все детали изъятия и сокрытия золота Колчака. Это даже много при вашей-то памяти. Чтобы попрощаться с жизнью, суток для вас будет довольно, если вы не пожелаете ничего вспоминать. И еще раз: подробный отчет о вашей встрече с немецким полковником. Вы что-то хотите мне сказать?
        - Как закончил свои дни Анатолий Пепеляев?
        - И это все? Плохо закончил. Ваш друг и приятель расстрелян в Новосибирске в январе 1938 года. Увести, - сказал он охраннику.
        Он смотрел в спину Суровцеву. В дверях тот оглянулся, на секунду замер, затем медленно шагнул в проем тяжелых дубовых дверей кабинета. Майор госбезопасности небрежно бросил на стол том Ленина, который так и продержал в руках до окончания этого допроса.
        Он мог бы много еще рассказать о Пепеляеве. И то, что последний раз он был арестован в одно время с Мирком-Суровцевым, и то, что в вину ему вменялось, как и Суровцеву, «создание военно-монархической организации». Мог бы, но не стал бы никогда говорить то, что поводом для ареста многих людей в том году была секретная инструкция ЦК ВКП(б), в которой указывались конкретные шаги по окончательному «изъятию остатков враждебных классов» и указывался процент «изъятия»: три-четыре процента от общего числа населения страны. «А ведь была. Была какая-то организация у Мирка-Суровцева! Невозможно в одиночку управляться с таким количеством золота. Но что это за организация, если за двадцать лет репрессий не обнаружилось ее следов? - думал Судоплатов. - Или же они были - эти сведения, но, получаемые из разных источников и в разные временные отрезки, так и не дали общей картины?» Очевидным было и то, что чекистов тоже репрессировали. И каждый новый сотрудник, занимавшийся этим золотом, начинал с нуля. И как следствие - занимался безрезультатно.
        Он пил обжигающий кофе и продолжал размышлять теперь о немецком высокопоставленном генерале, с которым, как выяснилось, свел знакомство Суровцев в 1915 году в Берлине. «Надо полагать, и Степанов, нынешний американский генерал Ник Стивенсон, не забыл своего агента. Он скорее всего все эти годы укреплял и развивал свои отношения с ним. Не хватает Эйтингона!» - в очередной раз подумал он. На днях он завел речь о своем товарище с Берией. Нарком крайне удивил его. Берия просто спросил: «Он сильно тебе нужен?» А когда Судоплатов ответил, что крайне нужен, то без всяких вопросов о том, за что и когда осужден Эйтингон, вдруг сказал: «Ты его получишь». И тут же, не выходя из кабинета, приказал разыскать в тюрьмах и лагерях Наума Эйтингона. «Пусть Эйтингон занимается дальше Суровцевым», - решил замнаркома. Раздражало Судоплатова не само общение с бывшим белогвардейцем. Ему была неприятна похожесть его ситуации с той, что сложилась в 1936 году, когда Гай и Ягода стали работать с Пепеляевым. Пример трагической для всех троих развязки постоянно присутствовал в подсознании, когда он сегодня разговаривал с
арестованным. Он понимал, что так просто теперь расстрелять Суровцева не получится. Опасность сложившегося порядка вещей была очевидна. Найдется какой-нибудь «бдительный сотрудник» и самому Сталину расскажет, что его протеже, Павел Анатольевич Судоплатов, ведет с колчаковским генералом какие-то беседы о боях под Вяткой в начале 1919 года. Если будет возможность, нужно подстраховаться. Он расскажет все Берии. Но хорошо бы самому доложить об этом Сталину. Пусть тот решает дальнейшую судьбу этого «обломка империи».
        Войдя в камеру, Суровцев устало опустился на нары. Вид у него был, вероятно, подавленный. Его глухонемой охранник это заметил и хотел было спросить, что произошло, но генерал знаком призвал к молчанию. Затем указательным пальцем очертил круг на запястье левой руки, там, где обычно носят часы. Потом двумя руками, поднесенными к склоненной набок голове, указал на время сна. Никодим, а именно так звали глухонемого конвоира, понял, что разговор состоится позже - в ночное время.
        Мирк-Суровцев уже другими глазами смотрел на свою камеру. По словам Судоплатова, так же как сейчас он, не раз и не два на эти стены, на стол, привинченный к полу, на зарешеченное окошечко под потолком смотрел Анатоль. Возможно, что Судоплатов и выдумал такое, действительно почти мистическое, совпадение в судьбах двух колчаковских генералов. А может быть, и нет. Ведь пересекались же судьбы Анатолия и его столько лет. Здесь и кадетский корпус, когда Анатоль стал его покровителем и защитником от старших и недружелюбных кадетов, и истинная юнкерская дружба в Павловском военном училище и во время сначала германской, затем и Гражданской войны. Даже во время вооруженного восстания против Советской власти в Томске весной 1918 года, в котором Суровцев отказался принимать участие, даже тогда они не потеряли близости. Да и участие в мятеже Мирк-Суровцев не принимал, наверное, только потому, что испытывал известную долю ревности к новым товарищам Анатоля. Эти товарищи и превратили заговор в фарс. Они в отличие от Мирка-Суровцева не читали работ Ленина и не желали знать, что вооруженные восстания имеют свои
законы и свою логику. Это вообще характерная черта Белого движения - абсолютное непонимание цели, за которую все были готовы погибнуть, но никто так и не смог ее точно определить. А из-за этой размытости цели - метание в выборе средств для борьбы: от террора до обещаний осуществить земельную реформу.
        Мысли о друге целиком завладели Суровцевым. Одно дело - предполагать, что его нет в живых, а другое - думать о нем как об умершем. Знать, что он погиб, был расстрелян. Одно дело - вспоминать, а другое - прощаться навсегда. Он почему-то вспоминал Анатоля только молодым. Даже короткая их встреча в Воронеже летом 1936 года, куда он нелегально приезжал к нему, была не так памятна, как все другие встречи. Тринадцать лет в заключении не прошли для Анатоля бесследно. Суровцев встретил усталого человека, для которого надежда, подаренная чекистами, была всем или почти всем. Мирк не захотел разрушать иллюзии друга, понимая, что этим просто сломит его.
        Мирк-Суровцев сидел на нарах и прощался с другом. Мысли отдать золото новой власти у него даже не возникло.
        Часть вторая
        Глава 11. Любовники-неудачники

1916 год. Декабрь. Томск
        Прицепной вагон Москва - Томск курьерского поезда Москва - Владивосток стоял на станции Богашово, в нескольких верстах от Томска. Было солнечное морозное утро. Здание вокзала являло собой деревянный терем с башенками и с ажурными наличниками окон. Резное крыльцо с причудливыми балясинами, поддерживающими козырек крыши, вело в помещение станции. Среди заснеженной тайги терем казался сказочным. Морозный, насквозь пронизанный ярким солнечным светом воздух был пропитан хвойным духом сибирского леса. И если летом запах тайги тяжелый и густой, излишне перенасыщенный влагой испарений, то сейчас он был резким и до слез пронзительным от мороза. Над тайгой вставало солнце, оправленное ореолом из снежной пыли, что придавало светилу нереальный, фантастический вид. Причиной остановки поезда стали снежные заносы. Некоторые пассажиры первого класса вышли на перрон в ожидании, когда будут очищены железнодорожные пути. Два томских купца, уже успевшие посетить станционный буфет, в тяжелых распахнутых пальто до пят и в одинаковых собольих шапках, вели неспешную беседу, прогуливаясь вдоль состава. Они подошли к
Мирку-Суровцеву. - Напрасно вы, господин подполковник, не изволили прогуляться с нами, - обратился один из купцов к Суровцеву.
        Клубы пара из ноздрей и рта купца, как у сказочного Змея Горыныча, вились вокруг его головы.
        - Мы тут со Степаном Петровичем рассуждаем, - продолжал он, - может, рванем до города на лошадях? Вмиг до Томска долетим!
        Тот, который прозывался Степаном Петровичем, явно не одобрял предложение приятеля.
        - Шалить стали по трактам. В прошлом году у Предтеченска семью купца Прохорова убили, - многозначительно проговорил он. - Тоже хотели побыстрее домой доехать. По весне нашли, когда снег таять начал. Нет, уволь Иван Леонтьевич, я лучше чугункой прокачусь.
        - Ну ты сравнил! - не унимался выпивший в буфете самогона и изрядно захмелевший Иван Леонтьевич. - Прохоров в ночь поехал, а сейчас белый день.
        В разговор вмешался кондуктор:
        - Проходим по вагонам, господа. Из Томска телеграфировали, что путь очищен. Скоро двинемся.
        - Так тому и быть. Поедем чугункой. Но прежде я бы еще разок в буфет заглянул. Может быть, вы компанию составите, господин офицер? - обратился подвыпивший купец к Суровцеву.
        - Не сочтите за неучтивость, нет, - ответил Суровцев.
        - Как знаете. А я все же схожу. Нет, вот вы мне ответьте сначала, - обратился он к офицеру. - На фронте тоже сухой закон ввели?
        - Как и везде в империи, - ответил Суровцев.
        - Везде в империи стали самогон гнать. И пить его. По мне, так самогон еще лучше водки будет. А на фронте! Это ж додуматься надо - русского солдата законной чарки лишить!
        Сам непьющий Мирк-Суровцев, как большинство офицеров, не одобрял такое решение правительства. Много ли у солдата на войне радостей? Водка для воина скорее лекарство, чем средство для увеселения. Солдаты действительно стали злыми. И зло это обращалось не на неприятеля, а на свое начальство. Случаи неподчинения принимали уже массовый характер. И только военно-полевые суды со скорой расправой еще сдерживали зреющее недовольство политикой царского правительства. И на это недовольство накладывалось еще и раздражение от сухого закона. Как показывала практика русской жизни, введение сухого закона во время проведения реформ - первый признак того, что реформы провалятся. Народ всегда воспринимал обвинение в пьянстве как оскорбление. И с каким-то озлоблением начинал пить больше прежнего. Точно говоря: «Ах пьяница?! Ну так получите настоящего пропойцу!»
        Со стороны локомотива раздался протяжный паровозный гудок. Ударил станционный колокол, приглашая пассажиров занять свои места.
        - Прошу вас пройти в вагон, господа. А то выдумаете тоже - на санях ехать, - высказал свое мнение кондуктор. - По нынешним временам через тайгу ездить никак без нужды не следует.
        - Да кто ж разбойничает на дорогах? - спросил его Суровцев.
        - Беглые озоруют. Это до войны их быстро вылавливали, а теперь никому до них дела нет. Дезертиры опять же и те, кто от призыва прячется. Лихие времена настали. Того и гляди на самом деле революция будет.
        Выйдя из купе, стоя у окна в вагонном коридоре, он любовался зимней тайгой. Но мысли его, опережая поезд, были уже в Томске. В свой предыдущий приезд, год назад, они с Асей условились встретиться тайно. Тогда он просил руки девушки и ему было отказано самым решительным образом. Отец Аси, Тимофей Прокопьевич Кураев, говорил весьма откровенно и нелицеприятно, но по-своему, конечно, был прав:
        - Мне ли вам указывать, господин офицер, что идет война? И вам также следовало бы помнить, что вас могут убить. А не убить, так еще хуже - покалечить. До конца войны я отвергаю всякие разговоры о возможной женитьбе. Вы некоторым образом жених примечательный, в силу известных вам обстоятельств, и, несомненно, жених первый в глазах дочери, но своего благословения ни я, ни Анна Григорьевна на ваш брак с ней не дадим. По крайней мере до окончания войны.
        Суровцев выслушал Тимофея Прокопьевича молча. В этот момент он был Мирком. Он не собирался переубеждать Кураева или доказывать ему очевидное. Он любил Асю и знал, что любим. Они давно были в самых близких отношениях, возможных между мужчиной и женщиной, и искренне не понимали, почему им не дают возможности быть рядом по законам Божьим и людским. Совсем уже некстати Тимофей Прокопьевич упомянул дворянское происхождение Сергея и купеческое - Аси. Но кто из дворян спрашивал по нынешним временам разрешение на брак даже с крестьянкой? Он был готов временно даже перейти в купеческое сословие, как это в свое время сделал отец Анатолия Пепеляева, Николай Михайлович, когда женился на купеческой дочери. Они могли обвенчаться и тайно. Но неожиданно для Сергея, более зараженная свободомыслием выпускница женских курсов Ася заявила:
        - Не хотят - и не надо! Будем жить нецерковным браком. И вообще я хочу забеременеть и родить ребенка.
        От такой смелости опешил даже Сергей. Он безумно любил ее. И любил все более и более, но чувствовал себя не готовым стать отцом. Однако, болезненно перебрав свои чувства и ощущения от такого заявления любимой, он робко признался себе, что хотел бы иметь ребенка, рожденного именно Асей. А что в этом удивительного? У Пепеляева, женившегося сразу после окончания военного училища на Нине Гавронской, уже родился сын.
        Мать Аси, Анна Григорьевна, склонялась на сторону влюбленных, но была бессильна против воли мужа. Она в отличие от Тимофея Прокопьевича уже распознала в дочери влюбленную женщину, а не девушку. И она же поняла, что характер у дочери по крепости не уступает отцовскому. Умная и чрезвычайно женственная, Ася даже пугала ее какой-то скрытой и непонятной внутренней не женской силой. Да что говорить, когда она, будучи еще ребенком, бесстрашно бросилась спасать из горящего дома кошку! Асю уже сватали: она была богатой невестой. Прибавьте к этому природную красоту, образованность и ум. Женихи были разные. Были даже достойные вдовцы, ровесники самого Тимофея Прокопьевича, что неизменно вызывало у него негодование.
        - Этот-то, старый черт, чего вздумал? - ворчал он.
        - А я считаю, что такой жених для меня самый лучший, - подливала масла в огонь младшая дочь.
        - Это еще почему? - спрашивал рассерженный отец.
        - Ася! - повышала голос мать, понимая, что следует ожидать чего-то возмутительного.
        - Такой по крайней мере не будет вас упрекать, что ваша дочь давно встречается с офицером.
        Скажи нечто подобное любая из двух старших дочерей, правда, теперь уже замужних дам, и последствия могли быть самые плачевные, но Асе сошла с рук и такая дерзость. Она в отличие от сестер обращалась к отцу не на вы, как было принято в семье, а на ты.
        - Папа, - уже жалея отца, мурлыкала его любимица. - Я же пошутила. Дай я тебя лучше поцелую. Вот если бы ко мне посватался такой мужчина, как ты, я бы ни секунды не раздумывала. Честное слово! А то сватается то какой-нибудь приказчик, то купеческий сынок, который на твоем капитале хочет жениться. А тут еще девицу с капиталом в придачу отдают.
        Тимофей Прокопьевич понимал, что дочь как раз не шутит насчет серьезности встреч с офицером, но перспектива выдать ее замуж за Мирка-Суровцева, да еще в военное время, ему все равно очень не нравилась. «Золото на погонах и на груди не то золото, которое приносит в семью достаток и благополучие, - справедливо считал он, - а нашивки за ранения на рукаве мундира только лишний раз напоминают, что голова у этого молодца может в любой момент слететь с плеч. Нужно дождаться конца войны. Не век же ей продолжаться». Больше всего он боялся, что Суровцева могут на войне изувечить. «Мало их, безруких и безногих, за последние два года появилось? У каждого томского храма на паперти рядами стоят за милостыней». Зная характер дочери, он не сомневался, что она мужа-инвалида вовек не бросит, как повелось в последнее время сплошь и рядом. «О Господи, - думал Тимофей Прокопьевич, - в какие времена живем!»

* * *
        На привокзальной площади станции Томск I было непривычно мало извозчичьих саней. Лошади подлежали военному призыву, как и люди.
        - Скоро с городского герба коня момлизуют, - грустно шутили извозчики, нарочито коверкая слово «мобилизация».
        Было заметно, как война изменила и состав извозчичьей братии. Остались только мужчины непризывного возраста. Появились извозчики-женщины.
        Купцов встречали, и оба они предложили подвезти офицера. Суровцев не пожелал ехать с подвыпившим и разговорчивым торговцем и предпочел компанию более скромного Степана Петровича, что вызвало у другого купца явное неудовольствие.
        - Ну и зря, - сказал он. - Экий вы, право! Будто и не офицер вовсе. Ни выпить, ни прокатиться с ветерком. Ну и телепайтесь со своим Степаном Петровичем, - бросил он напоследок и, не попрощавшись, пошел к широким саням, запряженным сытым и гладким каурым жеребцом.
        - Ваше высокоблагородие, подайте, Христа ради, русским воинам, на поле брани ног лишенным, - обратился к Суровцеву, точно пропел, бородатый одноногий солдат на костылях, с Георгиевским крестом, приколотым поверх шинели.
        Еще один, без обеих ног, инвалид сидел на маленькой тележке, на которой, видимо, и передвигался, и обыденно и плавно раздувал мехи гармошки. Он пел. Суровцева поразил не сам вид искалеченных людей. Немало он их видел. Гармонист пел о событиях прошедшего лета. Мало того, содержание песни было прямой иллюстрацией нынешнего состояния списанного с воинской службы инвалида:
        Брала русская бригада
        Галицийские поля.
        И достались мне в награду
        Два кленовых костыля.
        Из села мы трое вышли,
        Трое первых на селе,
        И остались в Перемышле
        Двое гнить в чужой земле.
        Еще несколько калек в таких же солдатских тужурках приблизились к ним. У некоторых из-под шинелей виднелись кальсоны вместо брюк. По прошлогоднему приезду в Томск Суровцев знал, что в городе развернуто несколько госпиталей. Вот и сейчас на запасном пути станции стоял санитарный поезд, привезший с фронта тяжелораненых солдат и офицеров. Медицинские клиники университета и наличие медицинских кадров обусловили целесообразность открытия госпиталей именно здесь. А нахождение в городе психиатрической больницы, единственной на всю Сибирь, позволяло оказывать самую квалифицированную медицинскую помощь даже при черепно-мозговых ранениях. Находившиеся на излечении солдаты, как и выписанные из госпиталей инвалиды, не торопились покидать город, а попытки больных вырваться за пределы лазаретов медицинское начальство пресекало тем, что отнимало верхнюю одежду и брюки. Тем не менее скудное питание и госпитальная тоска влекли людей на томские улицы.
        - Это откуда же такая песня, солдат? - поинтересовался офицер.
        - Не могу знать, ваше высокоблагородие! Одно сказать могу: наш брат, солдат русский, сложил.
        - Знаешь что, братец? Держи рубль на всех. Мельче денег у меня нет. Ты уж не обдели остальных.
        - Благодарствуем, господин подполковник. Вы не сомневайтесь: все как надо сделаем. Тут мало того что на хлеб хватит, так мы еще и за ваше здоровье выпьем.
        - Храни вас Бог, ваше высокоблагородие, за доброту вашу, - перекрестясь, с поклоном произнес другой инвалид.
        - Дай Бог вам здоровья, - крестясь, повторили остальные.
        Оставив инвалидов спорить о том, фронтовик он или не фронтовик, офицер отправился догонять своего попутчика. «Вроде молод для подполковничьего чина. Не иначе как штабной. Вон и форма заказная вся, - судили-рядили инвалиды, - однако от штабного милостыни не дождешься». «Видать, все же фронтовик», - авторитетно завершил спор одноногий.
        Не доверяя никому столь ответственного дела, он сам отправился за самогоном, быстро ковыляя по привокзальной площади. Инвалид с гармоникой вслед ему заученно и обыденно продолжал петь:
        Я вернусь в село родное,
        Стану жить на стороне.
        Ветер воет. Ноги ноют,
        Будто вновь они при мне.
        Как всегда после столицы, Томск казался просто крошечным городом. Предполагая несколько дней находиться в городе тайно, Суровцев, когда они выехали на Бульварную улицу, сразу же понял, что это будет не так просто сделать. Вид молодого, подтянутого, стройного офицера вызывал интерес у прохожих.
        Два ряда елей и еще два тополей делали улицу необычайно широкой для сибирского города, где испокон веку климат холодом и ненастьем заставлял дома прижиматься друг к другу, чтобы избегать долгих переходов по морозу. Несколько знакомых лиц промелькнуло и среди прохожих, и среди проезжавших в санях.
        - Куда прикажете вас отвезти, любезный Сергей Георгиевич? - спросил купец.
        - Как я вам уже говорил, еду свататься. Дело почти безнадежное. Так что подскажите мне гостиницу поприличней.
        - Так и не скажете, кто ваша избранница? Город наш невелик. Может быть, знаю.
        - Тем более не скажу.
        - Понимаю. Понимаю. А гостиниц всяких полно. Постоялые дворы мы отметаем. Приезжие среднего достатка предпочитают номера «Берлин» - и в центре, и не так уж дорого. Мне кажется, вам, по вашему чину, подошла бы гостиница «Россия». Роскошные номера, бильярдная, ресторан, оркестр, телефоны, электричество от собственной станции.
        Суровцев знал эту гостиницу, впрочем, как и другие, но продолжал играть роль приезжего. Кадетом он несчетное количество раз проходил мимо здания «России», когда посещал находящийся рядом книжный магазин Макушина. Но именно эта гостиница меньше всего подходила для тайных свиданий. В двух шагах была улица Офицерская, на которой жили его тетушки, но обнять их он рассчитывал чуть позже.
        - Самая фешенебельная - это гостиница «Европа». Она, говорят, отвечает даже европейским требованиям. Там все самое лучшее. Но, говорят, и цены соответствующие, - продолжал рассказывать Степан Петрович.
        - Вот в «Европе» и остановлюсь, - решительно заявил офицер.
        Сани миновали здание богадельни Михаила и Прасковьи Милюненок, где воспитателем работала его Ася. Сердце невольно забилось сильней. Тут же последовал поворот на улицу Офицерскую. Сергей не предполагал, что ему придется, подобно тому как год назад в Берлине, конспиративно передвигаться по родному городу.
        Знали бы томичи, а если бы знали, то были очень удивлены тем, что гостиница «Европа» абсолютно превосходила большинство европейских гостиниц своим внешним и внутренним убранством. Здание в стиле модерн, выстроенное иркутским купцом Второвым, во всех отношениях было примечательным. Сделанное из кирпича, оно покоилось на лиственничном фундаменте, состоявшем из древесных свай и таких же лиственничных плотов, - на единственно возможном фундаменте при плавучих почвах устья речки Ушайки, впадавшей в Томь. Занимала она два верхних этажа, на первом же располагались магазины и лавки. Каждый этаж около восьми метров высотой. Огромные окна из толстого стекла, непонятно как только завезенные в сибирскую глушь, поражали воображение простых горожан. Полутораметровой толщины стены указывали на то, что внутри тепло зимой и прохладно жарким летом. Все это делало здание высотным и массивным на фоне других городских построек.
        Суровцев вышагивал по просторному номеру люкс и не находил себе места. Роскошный номер стал вызывать раздражение. Он вспоминал многочисленные гостиницы в Германии, в которых ему пришлось останавливаться год назад. Если там ему не нравилась теснота и эти пробки в раковинах для экономии воды, то здесь злили и огромная ванная комната, и массивные люстры и светильники, и мебель дорогого дерева в стиле модерн, и даже огромная двуспальная кровать. Он вспомнил, как ему пришлось делить одну тесную кровать с Еленой Николаевной во время памятной поездки в Берлин. Более идиотского положения трудно себе представить. Наблюдая его смятение от сложившейся ситуации, женщина достаточно строго и серьезно высказала ему:
        - Вот что, племянник, я не собираюсь вас совращать. Но тому, что вы мой племянник, не верит ни один служащий гостиницы. А здесь все состоят тайными агентами полиции. Так что извольте изображать неуклюжую ложь. Мне, знаете ли, тоже неприятно, что на меня смотрят как на бальзаковскую кокетку, но спать нам придется в одной постели.
        Несколько раз во время той поездки ему приходилось просыпаться со стыдом. Во сне он обнимал и целовал женщину. Елена Николаевна не отстранялась от его ночных ласк, но, конечно же, понимала, что они предназначены не ей. Еще она была зла на Степанова, который не мог не предполагать, что неудобства такого рода обязательно возникнут. Иногда ей просто хотелось назло своему любовнику пойти навстречу бессознательным ласкам молодого человека. Но ей действительно не хотелось чувствовать себя стареющей женщиной, которой она пока не являлась. Если Степанов собирался устроить ей испытание, то она его выдержала. Она, которая прежде не задумывалась над моральной стороной многочисленных связей с мужчинами, вдруг оказалась воплощением верности любимому. И что еще больше поразило ее - материнские родственные чувства, которые она вдруг стала испытывать к Суровцеву, точно он действительно был ее племянником. «Старею», - решила она.

* * *
        Сергей никак не мог понять причины своего раздражения. Ее и не было - одной причины. Тут в один клубок сплелись и эта необходимость прятаться, чтобы несколько дней побыть наедине с любимой женщиной, и этот роскошный номер, который ему, в сущности, не был нужен, и раздражение офицера-фронтовика от несоответствия благодушия тыла и отчаяния фронта, где он только что был. Его мучило ощущение нелепости этой роскошной гостиницы здесь, в Сибири, где сейчас куда большая нужда не в роскоши, а в больницах, в школах, в дорогах. Невольно вспомнишь Германию. Она ему не понравилась. Но общее впечатление от чужой страны заставляло мучительно искать ответ: «Что нужно сделать на родине, так чтоб обустроить ее лучше? Сделать ее, такую раздольную, удобной для жизни». Этот разрыв между лучшим и худшим, между героизмом и низостью, между благородством и подлостью казался ему противоестественным и искусственно созданным. Он, казалось, даже физически ощущал отсутствие идеи, инструмента, который позволил бы наладить русскую жизнь. И он понимал масонов, которые уже пытаются на свой манер что-то делать. Именно находясь в
Германии Суровцев окончательно осознал свои русские корни, глубоко проросшие в родную землю. Масонский лозунг «Свобода - равенство - братство», подхваченный революционерами, он уже в то время воспринимал как приманку и ширму, которой одни прикрывают свои неясные цели и задачи, другие же маскируют страшное мурло русского бунта. Пушкин назвал русский бунт «бессмысленным и беспощадным». Суровцев был уверен, что больше подходит просторечное слово «бестолковый». Толку, он был в этом уверен, никакого не будет. Будет хаос, который нетерпим для жизни любого государства. Для настоящей империи абсолютно неприемлем.
        Их одежда была разбросана вокруг роскошной постели. Истомленные разлукой, они страстно бросались в объятия друг друга. Однажды, в пору их первоначальной близости, он, обнимая и нежно целуя девушку, прочел несколько строк, посвященных Асе. Стихи были личные, слишком откровенные для того времени из-за их интимности. Но с той поры они стали почти обязательными при встрече. Он почувствовал, что ей нравится, когда он почти шепотом произносил строчки стихов. Он и писать их стал, предполагая, что они будут услышаны любимой в самые сладостные минуты их близости. Он и сейчас произносил стихи, незнакомые ей и ей же посвященные:
        Пусть дрогнут пальцы
        От запретного тепла
        И с жаром капли нот
        Падут в пространство встречи.
        И немоту разлук
        Аккордом тронет вечер,
        Сплетая с музыкой
        И души, и тела.
        И тела сплетались. И казалось, на самом деле звучала божественная музыка любви, не слышная никому, кроме них самих. - Еще. Пожалуйста, еще, - отвечая на его ласки, дрожа от возбуждения, просила она. И он продолжал ее ласкать, и волнение окрашивало его слова неподдельным желанием еще большей близости:
        Мне каждый локон
        мил и лаком.
        Я в любви
        в твоих глазах тону.
        О, как резки границы!
        Рабыни робкий взгляд
        и гордый взор царицы...
        Из-под ресниц
        мне их смешенье яви.
        И все чувства их смешивались в сладостном хаосе общего упоения. Он потом еще долго ласкал ее. Теперь уже касаясь не кончиками пальцев, а ладонями, успокаивая и усмиряя. Долго и нежно целовал лицо, шею, плечи, грудь.
        Асю заполняло чувство нежности к Сергею. С каждой новой встречей она ощущала все возрастающую в нем силу. А сочетание этой силы с нежностью, которой он, кажется, раньше стеснялся, сводило ее с ума. Любя его, когда он был совсем мальчиком, затем юношей, теперь она любила - молодого, красивого, сильного и умного мужчину. И через него стала открывать в себе новые, неизвестные черты. Любовь человеческая еще и самопознание. Поэтому-то молодые люди должны быть влюбленными. Наверное, это имел в виду Блок, когда писал, что «только влюбленный имеет право на звание человека». Они даже физически ощущали необходимость постоянного присутствия рядом любимого человека. До умопомрачения, соединяясь душой и телом в единое целое, они теряли и вновь находили себя друг в друге. И жизнь казалась невозможной без этого слияния. И невозможно было даже представить, что может быть иначе. И эти стихи, произносимые им вполголоса в такие минуты, стали высшей формой любовных признаний. Они как бы вернулись с бумажного листа в пространство любви и близости, в котором когда-то и зародились.
        Судьба подарила Сергею встречи с настоящими поэтами. Но именно эти встречи окончательно убили в нем желание публиковать свои стихи. Генерал Степанов познакомил Суровцева с Александром Блоком. Великий поэт более чем благосклонно отнесся к стихам офицера. А на отказ Суровцева от предложения их опубликовать, к неудовольствию Степанова, мудро произнес:
        - Вы, молодой человек, вероятно, правы. Стихи вы не пишете. Вы их слагаете. Признания в любви произносятся для одной женщины и наедине. Так слагает песни народ, - продолжал развивать свою мысль поэт. - Народные стихи-песни не предназначены для исполнения со сцены или для печати. Даже написанные известными поэтами песни «Вот мчится тройка почтовая» или «Степь да степь кругом» поются ямщиками для себя. Как говорят они сами, «для души». Это просто потребность заполнить пространство жизни поэзией. Иногда это даже утилитарное подспорье в работе. Это, должно быть, и есть настоящая поэзия. А не салонное исполнение стихов и тем более не печатанье их в толстых журналах.
        Помня эти слова Блока, Суровцев не удивился появлению поэмы Блока «Двенадцать». В отличие от большинства он понял, что поэт искренне желал слиться с революцией, которую, конечно же, не понимал и не мог понять. Он пытался писать словами и голосом революции.
        Точно читая мысли Суровцева, как часто и бывает у влюбленных, Ася вдруг заговорила о поэзии, но по-своему:
        - Я теперь понимаю, почему женщины безумно любят поэтов.
        Он рассмеялся:
        - Это потому что женщины так же тонко чувствуют, как и поэты. Я не поэт, Ася. Я офицер.
        - Все же ты странный. Твои стихи переписывают у меня все знакомые барышни. Неужели тебе не хочется публичного признания?
        - Не хочется. С меня довольно, что они нравятся тебе. Только поэтому я их и пишу. Просто мне так удобно. Письма со стихами получаются и короче и содержательнее, - продолжал смеяться Суровцев.
        - Я иногда не понимаю тебя. Хорошо. Пусть ты не поэт! Пусть заставить тебя что-то спеть при людях - труд невыносимый. Но если ты офицер, то почему не носишь все свои кресты? Ведь их у тебя не меньше, чем у Пепеляева!
        Молодой и влюбленной женщине хотелось, чтобы все окружающие видели, какой замечательный, какой необыкновенный ее жених. Он и был необыкновенный. Красивый, умный, смелый. Молодость ее избранника воспринималась как само собой разумеющееся.
        - Даже о войне ты ничего не хочешь рассказывать. Пепеляев, когда приезжает в отпуск, обязательно рассказывает. Правда, если его послушать, то получается, что на войне замечательно и очень весело, - не унималась Ася.
        Раздражение, весь день сопровождавшее Суровцева вернулось с новой силой. Ему было хорошо с ней. И это было пределом его мечтаний во время разлуки. Просто находиться с ней было вершиной счастья. Неужели Ася не понимает, что в его жизни она значит больше, чем все его стихи и все награды за храбрость, думал он. Конечно, это тоже важно для военного человека, но это есть и будет. Это всегда рядом. Она же пока всегда далеко.
        - Почему ты никогда мне не рассказываешь о войне? - продолжала настаивать она.
        - Ася, милая, поверь, об этом невыносимо рассказывать. И чем больше воюешь, тем меньше хочется об этом говорить.
        - Но Пепеляев же рассказывает!
        - Не знаю, что вам рассказывает Анатоль, но если он рассказывает в своей обычной манере, то все обстоит с точностью наоборот.
        Перед ним в воспоминаниях поплыли картины летнего наступления Юго-Западного фронта. О чем ей рассказывать? О новой тактике прорыва вражеской обороны пехотными корпусами, когда прорыв, по сути, осуществляется волнообразным введением в бой новых подразделений, сменяющих уже выбитых вражеским огнем? Когда эти подразделения наступают, в прямом смысле слова, по трупам своих только что погибших товарищей? Ему живо вспомнился трупных запах, заполнивший поля сражений во время летнего наступления фронта, вошедшего в историю под названием «Брусиловский прорыв». Убитых с обеих сторон было столько, что их не успевали хоронить. И летняя жара быстро наполняла зловонием огромные пространства земли и воздуха.
        Широко известная картина Верещагина «Апофеоз войны» с изображенной на ней горой черепов в свое время публику шокировала. У Суровцева в жизни были свои картины подобного апофеоза. Вероятно, еще более жуткие из-за своей безыскусности, обыденности, но наполненные настоящими живыми звуками и красками: гулом канонады, карканьем ворон в минуты затишья, запахом разлагающихся тел, который невозможно передать никаким изображением. Запахом, непохожим на запах обычного гнилого мяса. Запахом густым, плотным, сладковатым. Пропитывающим одежду людей живых, вызывающим рвоту, проникающим в волосы на голове, оседающим своей отвратительной сладковатостью на губах, уничтожить которую можно только горьким, спиртовым, пронзительным и большим глотком русской водки.
        Апофеоз войны открылся Мирку-Суровцеву в сентябре этого года. В тот день он с конным взводом 10-го драгунского Новгородского полка 10-й кавалерийской дивизии занимался привычным для себя делом - разведкой. С самого начала русского наступления он несколько раз проникал в немецкий тыл. Проделывал это, переодеваясь в форму немецкого офицера, на трофейном автомобиле вместе с водителем, как и он, владевшим немецким языком. Основной целью этих вылазок был захват в плен высокопоставленных вражеских начальников, а также охота за штабными документами. Расчет был прост. Легковой автомобиль в полосе отступающей австро-венгерской армии представлял собой отличную приманку для старших офицеров-австрийцев. «Случайно подвернувшийся», с немецкими офицерами в нем, этот автомобиль манил к себе желавших удрать с передовой. «Немецкие союзники», со своей стороны, охотно брались доставить в тыл штабные документы и работников штабов. Немецкие мундиры производили на австрийцев неописуемое действие. Даже старшие офицеры начинали заискивать перед молодым гауптманом и его спутником. Охота оказалась удачной для разведчиков.
За несколько дней вылазок Суровцев вместе со своим товарищем подпоручиком Пулковым захватили в плен нескольких старших офицеров. В том числе одного генерала - начальника австрийской дивизии, а еще горы штабных документов.
        Но темп русского продвижения был потерян. Неразбериха отступления сменялась четкостью обороны, и прежнюю тактику пришлось оставить. Да и вражеская жандармерия уже начала охотиться за пронырливым автомобилем с двумя русскими, выдававшими себя за офицеров немецкого Генерального штаба. Последний раз пришлось отрываться от погони, отстреливаясь из пулемета, установленного на заднем сиденье машины.
        Теперь они с Пулковым, набрав желающих из числа драгун Нижегородского полка, в котором когда-то служил даже Михаил Лермонтов, продолжали рыскать по вражеским тылам скрытно. Но форму немецких офицеров по-прежнему брали с собой, чтобы в случае необходимости иметь возможность переодеться.
        В то утро рассвет застал конных разведчиков на подходе к броду через речку Одесную. Вице-унтер Жуков с двумя уланами, продвигавшийся разъездом впереди отряда, подъехал к Суровцеву и коротко доложил:
        - Ваше высокоблагородие, австрияки. Не менее батальона пехоты.
        Суровцев, не первый день знавший унтер-офицера, знал и эту его манеру докладывать. Про таких, как Жуков, в народе говорят «себе на уме». Это раздражало всех его командиров. Вот и сейчас подпоручик Пулков собирался было отчитать немногословного Жукова за доклад, но Суровцев взглядом приказал ему молчать и достал карту. Три дня назад они переправлялись через этот брод. На австрийском берегу здесь находились сильные оборонительные позиции, которые русская пехота не могла взять несколько дней. Теперь, надо полагать, противник взялся их восстанавливать.
        Сплошной линии фронта сейчас не было, как не было и другого брода поблизости. Жуков, смышленый и хорошо образованный для своего времени унтер-офицер, конечно же, мог сказать не только то, что видел австрийцев и что их не менее батальона, но постоянные придирки к нему начальства сформировали эту немногословную манеру. Он как бы решил для себя: «Сколько им ни докладывай, как ни разъясняй - они один черт будут недовольны и вопросов, порой самых дурацких, с их стороны не избежать». Для него же самого было ясно, что нужно спуститься ниже по течению и переправиться вплавь. Но кто будет спрашивать его мнение? Крепко сбитый, ладно скроенный Жуков постоянно раздражал своих начальников тем, что придраться к нему было почти невозможно. Форма на Жукове сидела как влитая - ни единой складки, ни единого зазора между ремнями и телом. Безукоризненная выправка, которой могли бы позавидовать даже кадровые офицеры. Во всех его воинских характеристиках неизменно присутствовала формулировка: «В строевом отношении подтянут». И при этом умная и образованная голова, в которой начальство подозревало нелестные для себя
мысли. Это и раздражало. Но будущий полководец начал формироваться в царской армии, движимый не только честолюбием и чувством обиды, как это было у поручика Тухачевского. Дальнейшая военная судьба Георгия Жукова стала его ответом и на сословное неравенство царской России.
        - Ну и что бы вы предприняли, господин унтер-офицер, будь вы на моем месте? - неожиданно спросил Суровцев.
        Жуков вздрогнул, но, против ожидания, не смутившись, быстро ответил:
        - Я бы спустился ниже по течению, выбрал какой-нибудь омут поглубже и переправился вплавь.
        Пулков хотел было снова неизвестно за что отчитать Жукова, но Суровцев не дал ему этого сделать, спросив молодцеватого унтера:
        - Почему не выше по течению и зачем омут поглубже?
        Сам он знал ответ, но вот Пулков сразу не смог сообразить то, что для Жукова было само собой разумеющимся.
        - Течение, - даже не задумываясь, ответил тот.
        Действительно. Это было просто. Течение может снести даже в небольшой реке. Да и выше по течению поднимать - значит, обходить австрийцев.
        - Выступаем, - коротко приказал Суровцев.
        Кавалеристы поднялись в седла. Молча двинулись. Жуков ехал рядом с Суровцевым. Ему было приятно, что офицер относился к нему с уважением. Он мало того что всегда обращался к нему на вы, но даже однажды обратился по имени и отчеству, что указывало на ознакомление с послужным списком Жукова. И это в то время, когда все норовили обращаться к нему как к Егору, а не как к Георгию, - Суровцев точно предчувствовал славное будущее унтера. Знал бы кто тогда, что само имя-отчество Георгий Константинович будет равно именам Михаил Илларионович и Александр Васильевич, принадлежащих Кутузову и Суворову. Несколько дней назад, представляя Жукова и его товарища еще по учебной команде вице-унтера Соткина к солдатским Георгиям за захват в плен немецкого полковника, Суровцев пошутил:
        - Георгий просто обязан быть награжден Георгием. Даже Егор с Георгиевским крестом уже не Егор, а Георгий. Благодарю за службу, Георгий Константинович!
        - Рад стараться, ваше высокоблагородие, - ответил Жуков.
        Но настроение Георгию Константиновичу в тот день, как чуть позже и всем разведчикам, испортил тот же Суровцев.
        - Не считайте себя Александром Македонским, - глядя на гордое лицо унтера, сказал он. - Не далее чем через час австрийцы все равно нас обнаружат. А нам предстоит весьма непростая переправа. И замотайте чем-нибудь нос.
        - Зачем? - спросил кавалерист.
        - Течение, - многозначительно произнес в ответ капитан русского Генерального штаба. - Сами поймете. У Суворова есть замечательное высказывание, - продолжал Суровцев. - Звучит оно так: «Вперед - мое любимое правило, но я и назад оглядываюсь». Я уверен, что сегодня вы эти слова великого полководца запомните на всю жизнь.
        Жуков действительно запомнил этот день, как и эти слова, на всю дальнейшую жизнь. Как запомнил и то, что командир должен умещать в своей голове вещи, казалось бы, не имеющие отношения к боевым задачам.
        Минут через двадцать пути тяжкий и густой трупный запах достиг чутких лошадиных ноздрей. Кони забеспокоились и начали мотать головами. Люди сразу не поняли, в чем дело. Не тратя времени на разъяснения, Суровцев пришпорил лошадь и повел свой немногочисленный отряд рысью старой лесной дорогой в направлении реки. Запах разложения достиг и людского обоняния. Одна из лошадей заржала. Где-то в глубине леса затрещала сорока, природный дозорный всякого леса. И сейчас же многоголосое карканье воронья заполнило, казалось, все небо. Точно крылья птиц разгоняли зловоние, и без того ставшее невыносимым.
        Картина, открывшаяся разведчикам, была ужасной. Все пространство омута на крутом повороте реки было заполнено десятками вздувшихся людских трупов, среди которых было несколько таких же вздувшихся лошадиных тел. Почти всех стало рвать. Людей скорее выворачивало, чем рвало. Лошади, ведя головами в сторону, точно звали седоков отвернуть от страшного места. Казалось, сейчас начнет рвать и их. Течение реки, которое имел в виду Суровцев в разговоре с унтером, принесло тела погибших сюда. И теперь, разлагающиеся, раздувшиеся, они в полузатопленном состоянии наполнили собой весь омут. Этот запах и запахом-то язык не поворачивается назвать. Неописуемый словами дух точно захватил людей в свои плотные объятия. Он невидимым толстым и тяжким одеялом лег сверху, лишая возможности даже двигаться. И наконец, пленив свои жертвы, он вырывал из человеческих организмов внутренности.
        - Не останавливаться! - крикнул Суровцев. - За мной, марш!
        Он, не слезая с лошади, бросился в реку. За ним последовали Жуков и поручик Пулков, которого сотрясали рвотные спазмы. Глубина реки была не маленькой, и лошади сразу же поплыли, забирая против слабого течения, оставляя ниже скопление всплывших спиной вверх многочисленных мертвецов с раздутыми шеями и с торчащими из воды бритыми затылками с синими трупными пятнами, уже почти без пространства между ними. С неестественно большими ушными раковинами, обращенными ко дну, покойники застыли, точно не желая слышать звуки живого мира.
        Каких-то тридцать метров реки показались бесконечными. Каркающие в небе сотни ворон точно выдергивали своими клювами нервы из живых, плывущих в реке людей и лошадей. Большинство продолжало рвать, и река несла их рвоту туда, где громоздились похожие на большие зеленые мешки спины сначала убитых, а затем еще и утонувших во время наступления солдат. Сколько их здесь было? Наверное, не одна сотня. Они уходили за излучину реки, заполнив собой всю ширину русла. Суровцев плыл, держась за луку седла, отвернувшись от страшной картины. Взгляд его с недоумением скользил по многочисленным кувшинкам и белым лилиям, только что раскрывшимся под утренним солнцем выше по течению реки. У самой воды трупный запах был чуточку слабее, но по-прежнему невыносимый, он, казалось, давил сверху, вползал в нос и в рот, туманом стоял перед глазами. Первым поднявшись на берег, он принялся считать своих подчиненных. Все были в наличии. Об умении плавать он привычно спросил у всех перед разведкой. Это тоже было необходимым требованием, кроме самого желания добровольцев. Дождавшись последнего своего подчиненного, вышедшего из
воды, он приказал унтеру Соткину сменить с двумя рядовыми в боевом охранении Жукова. Взглянул на небо, полное каркающих ворон. С трудом, точно давясь невыносимым смрадом, опасаясь, чтоб в рот не залетела какая-нибудь черная трупная муха из тех, что роями летали вокруг, почти не раскрывая рта, произнес:
        - Уходим.
        Отряд уходил на восток. Свежий встречный ветерок сушил одежду всадников. Неприятная в любой другой ситуации прохлада от мокрой одежды сейчас даже не раздражала, а радовала. С высыхающей влагой из нее выходил и невыносимый запах. Но оставшегося, уже проникшего, казалось бы, даже в кожу смрада хватало, чтобы чувствовать его на себе еще несколько часов и даже дней. Все с неудовольствием смотрели на Жукова, точно он был виноват в том, что Суровцев выбрал переправу в таком месте. Сам же Жуков, по привычке угрожающе, зыркал на младших чинов и старался не смотреть на двух офицеров. Он тоже злился, но злился на Суровцева, за то, что тот сделал его как бы инициатором переправы среди всплывших трупов. Он понял, что капитан знал, что их ожидает. «Что, он не мог найти другого места для переправы?» - рассуждал унтер. Но вдруг он понял, что капитан вел их туда обдуманно. Ему стало ясно, что Суровцев мало того что предугадал ожидающую их картину, но привел всех именно к этому омуту, будучи абсолютно уверенным, что здесь они не столкнутся с австрийскими дозорами. Он заранее понял, что по крикам воронья их
обнаружат, но это уже не помешает им уйти на свой берег. И уж преследовать их точно никто не станет. «Что ни говори, а толковые офицеры в нашей армии все же есть», - продолжал рассуждать унтер-офицер. Личный состав отряда хоть и нельзя было назвать абсолютно здоровым, но главное, что потерь не было.
        Отойдя около пяти километров от реки, Суровцев приказал отряду спешиться. Он отошел в сторону от подчиненных, и только теперь рвота стала выворачивать его внутренности наизнанку. Следом за ним побежал в сторону от остальных и Жуков. Только они двое до сих пор не испытали этой муки. Прорыгавшись чуть ли не до крови, до последней остававшейся в желудках желчи, со слезящимися глазами, тяжело дыша, они долго смотрели друг на друга, точно осознав, что они сейчас понимают в происходившем и происходящем больше других.
        Ася, заметив даже в полумраке бледность Суровцева, забеспокоилась:
        - Сережа, что с тобой?
        - Пустяки, - грустно ответил Сергей.
        Она поняла, что совсем не пустяки сделали мертвенно-бледным его лицо. Она невольно вся задрожала, когда он похолодевшей рукой провел по ее обнаженной атласно-белой нежной коже, по плечам. Заботливо прикрыл ее одеялом. Он, не раз уже наблюдавший эти страшные превращения живых, молодых тел в трупы, содрогнулся. Впечатления человека, знающего войну, на себе испытавшего ее ужас, рождали в душе страх и опасения за людей близких, которые не подозревают, как, в сущности, беззащитна их жизнь. Людей, которые так легкомысленно уверены, что с ними не может произойти ничего ужасного. И как бы он хотел сам вернуться в это ощущение беззаботного наслаждения жизнью! Страх, почти незнакомый ему на фронте, настигал его в тылу.
        - Знаешь, я хочу есть, - виновато сказала она.
        Суровцев стал быстро одеваться.
        - Ася, я, признаться, так ждал встречи, что даже не подумал об этом. Можно заказать ужин сюда, а можно пройти в ресторан.
        - Я никогда не бывала в ресторане. В отличие от некоторых, - чуть нахмурив брови, сказала она.
        - Значит, идем в ресторан. И вообще, после ужина я предлагаю поехать к тетушкам или к тебе. Номер я оставлю за нами. Мне не по душе то, что мы с тобой прячемся от всех точно преступники.
        - А мне, напротив, нравится, - игриво заявила она. - Я чувствую себя авантюристкой и дамой полусвета.
        В гардеробе ресторана рядом со швейцаром стояли двое полицейских и жандармский офицер. Городовые вытянулись по стойке «смирно». Офицер лихо козырнул молодому подполковнику с крестами на груди и с адъютантским аксельбантом. Суровцев рассеянно кивнул в ответ, удивившись присутствию здесь стражей порядка.
        В первую же минуту, войдя в ресторан, Суровцев пожалел о том, что не заказал ужин в номер. Зал ресторана был полон публики. Было накурено, что неприятно даже человеку курящему. Ася в считанные секунды из авантюристки, какой она себя возомнила, превратилась в недавнюю гимназистку. Едва она хотела произнести: «Может быть, уйдем?» - как перед ними вырос официант со своим: «Пожалуйте сюда». Тут же заиграли скрипки румынского оркестра, которым ресторан славился. Удивительна Россия, но куда удивительнее Сибирь! Во время войны немецкое имя русской столицы из прежнего «Петербург» превратилось в «Петроград». Но в Томске оставили без переименования гостиничные номера «Берлин», а в лучшем ресторане играли подданные союзной Германии - Австро-Венгрии. Из-за столика, находящегося в дальнем углу зала, поднялся густобородый человек, в котором Суровцев узнал своего попутчика по поезду.
        Начавший выпивать еще в Богашеве, купец Иван Леонтьевич с самого утра пребывал в устойчивом, тупом алкогольном равновесии. Он до сих пор не свалился с ног от выпитого, но и стоял на ногах с трудом, нагруженный спиртным, как говорится, под завязку.
        - Идемте за мой стол, господин подполковник, - басил он. - Здрасте, мадам, - с опозданием поздоровался он с Асей.
        Молодая женщина вздрогнула от непривычного для себя обращения. Взгляд ее тревожно заметался между Суровцевым, пьяным купцом, между оркестром и публикой, состоявшей из представителей томского купечества, многих военных и дам, принадлежавших к категории нимфеток. Так называл этих особ генерал Степанов.
        - У нас сегодня что-то вроде поминок, - пьяно улыбаясь, продолжал Иван Леонтьевич. - Вы еще не слыхали? Так извольте слушать. Распутина убили! Ну что же вы стоите? Идемте выпьем за помин души земляка нашего, раба Божьего Григория. Мне доводилось с ним выпивать. Могучий человек был, скажу я вам.
        - Идем отсюда, - произнес Суровцев, подавая руку растерянной Асе. - Мы, с вашего позволения, покидаем вас, Иван Леонтьевич.
        - Как это покидаете? А я вас не отпускаю! - разведя могучие руки в стороны, неприлично громко проговорил купец.
        Взгляды присутствующих обратились к выходу из ресторана, где разыгрывалась сцена, обещающая перерасти в скандал. Но скандала не получилось. Вернее, не получилось настоящего скандала. Офицер вдруг приблизился к пьяному купцу и что-то вполголоса сказал ему. Затем взял свою даму под руку и удалился. Какое-то время Иван Леонтьевич ошарашенно смотрел им вслед, затем точно взревел:
        - Ах ты, душа оловянная! Благородие хреново! На клочья порву!
        Купец бросился вслед за Суровцевым, но на выходе из зала путь ему преградили жандармский ротмистр и двое полицейских, которые, вероятно, несли здесь дежурство, что было вызвано уже известными нам новостями из Петрограда. Секретные депеши из столицы предписывали властям на местах пресекать возможные беспорядки и погромы. Но их не случилось. В целом империя осталась равнодушной к гибели Распутина.
        - Прошу не нарушать спокойствие, господин купец, - бесцветным голосом произнес жандармский чин.
        Пьяный гнев купца готов был обрушиться на жандарма, но два дюжих городовых, вставшие за спиной представителя власти, всем своим видом показывали, что готовы применить силу.
        - Продолжайте веселиться, господин купец. Повод, полагаю, прекрасный, - продолжил ротмистр.
        - Издеваетесь? Издеваетесь над русским человеком! Ну, погодите. Будет вам ужо и новая революция, - пригрозил Иван Леонтьевич.
        - А будете неприличные слова произносить - прикажу сопроводить вас в участок, - по-прежнему безучастно продолжил страж порядка.
        Купец крякнул от досады и отправился к своему столу, где, наполнив до краев мутной жидкостью лафитный стакан, залпом осушил его.
        - Эх, Расея, Расея! - промямлил он, переминая во рту блин, фаршированный черной икрой.
        Быстрые сани несли наших героев по вечернему Томску. Прохожих было мало. Мягкий пушистый снег засыпал улицы сибирского города. Тусклый свет электрических фонарей едва обозначал одну из главных улиц - Почтамтскую, захваченную в плен стихией снегопада. Суровцев сжимал руки Аси. Путь их лежал на квартиру тетушек Сергея.
        - Что такое ты сказал этому купцу? - спросила Ася.
        - Я посоветовал ему отправиться в Монастырский переулок. Там есть более подходящее заведение для поминок господина Распутина.
        В отличие от купца Ася сразу сообразила, что Суровцев имел в виду только что отстроенное томским купцом Громовым здание городских бань.
        - Ты прямо хулиган какой-то, - улыбнулась она.
        - Напрасно, конечно, я так поступил. А вообще ничего хорошего это событие не предвещает. Распутин часто говорил царю и царице: «Пока я жив, и с вами ничего плохого не будет».
        - Что же плохое может еще случиться? Революция?
        - Не знаю. И никто не знает, но что-то будет. Когда умирают цари - перемены неминуемы. На то они и помазанники Божьи. Но появление и уход таких личностей, как Распутин, тоже есть факт примечательный.
        Он еще многое мог бы ей рассказать. Например, то, что в столице в кинематографе запретили показ фильмов, где царь представал перед зрителем в роли главнокомандующего русской армии. Георгиевский крест на груди государя вызывал в зале неминуемую хулиганскую реплику: «Царь с Георгием, а царица с Григорием». Мог бы рассказать и о том, что Степанов, презиравший и ненавидевший Распутина, однажды рассказал, что у Распутина появились многочисленные двойники. И уже сам Распутин стал жаловаться, что на него возводят напраслину. Распутин первый уловил и почувствовал, что личность его знаковая для монархии. «Вероятно, еще только смерть поэтов и крупных писателей означает рубежи времени. Так, смерти Достоевского и Толстого закрыли целые эпохи. Сейчас с Блоком творится что-то нехорошее», - думал Суровцев. Он, как человек, видевший много смертей, иногда с первого взгляда мог определить в еще живом человеке труднообъяснимые перемены, которые в народе определяют как «не жилец»...
        Глава 12. Пятый фактор

1941 год. Май. Москва. Кремль
        Сталин раскурил трубку, встал из-за стола и прошелся по кабинету. Эти проходки были для него и паузами в работе, и прогулками, и физической зарядкой. В общепринятом понимании его, конечно, можно было считать одиноким человеком. Но в том-то все и дело, что он чувствовал себя куда более одиноким, общаясь с окружающими. С самим собой ему не было скучно. Собственные мысли и чувства, обогащенные знаниями, часто лишь нуждались в проверке при общении с живыми людьми. Пожалуй, только для этого он и общался с ними. Да еще для того лишь нужны были соратники, чтоб имели возможность убедиться, что все их личные качества, устремления и тайные мысли давно не представляют для вождя никакой тайны. «Тоже мне, загадки природы», - думал Сталин. Людей же, ему непонятных, он не любил. Но их, непонятных ему, не так уж и много он встретил за свою жизнь.
        Еще в юности он не находил среди окружающих человека, с которым мог бы подружиться. Он готов был любить весь мир, но мир с самого его рождения не отвечал ему взаимностью. На какое-то время Господь стал единственным утешителем и другом для молодого человека. Кто знает, окажись в пору его семинаристской юности рядом достойный наставник, все пошло бы по-другому. Но преподаватели семинарии оказались дальше от Бога, чем он сам. Ученики семинарии пришли в ее стены не в поисках истины Божьей, но мучимые заботой о хлебе насущном. Да и для него самого, что греха таить, пропитание было не последним делом при поступлении в духовное учебное заведение. Будущий вождь осознавал, что подвержен гордыне, но грех этот был в его глазах сущим благом на фоне бесовщины мелких страстей окружающих сверстников. Революция стала для него новой религией. Люди революции казались истинными священнослужителями. Разочарование последовало и здесь, но уже не было столь горьким. Если Бог допускает в своем храме честолюбие и корысть, то что ему было ожидать в революции? Здесь и откровенно бесноватые.
        Он мог бы вызвать на дачу пару-тройку соратников и отвлечься от тяжких мыслей, наблюдая, как они, ошарашенные неожиданным вызовом, будут тревожно перебрасываться взглядами; как, не дождавшись никаких указаний, станут разъезжаться, так и не поняв, что он только затем их и вызвал, чтоб чуть-чуть потешить себя зрелищем их растерянности и даже испуга. А в отравленных алкоголем головах партийцев будет вертеться один и тот же вопрос: «Зачем вызывал?» И ни у кого из них даже мысли не возникнет спросить у него прямо: «Зачем?» И уж тем более они даже предположить не смогут, что причиной такого вызова было его особенное одиночество властителя. Можно было бы отправиться в кинозал и попытаться отвлечься, посмотрев какую-нибудь комедию, но одному и смотреть скучно, да и новых фильмов пока не было. И опять же нужна реакция окружающих - искривленная его величием и их ничтожеством, но живая реакция на фильм.
        Перед ним на столе лежала папка уголовного дела бывшего колчаковского генерала. Тут же справки и оперативные отчеты, касающиеся судьбы золотого запаса Российской империи. На одной из справок своей рукой красным карандашом Сталин очертил несколько цифр. В конце концов, разозлившись, он отбросил сломанный карандаш. Злило его даже не то, что цифры были противоречивые. Злился он от изначального понимания причины такой запутанности. Кто-кто, а он понимал и знал истоки финансовой путаницы в этом важном государственном деле. Но вот оно, то самое одиночество властителя, которому не только не с кем, но и нельзя поделиться своими знаниями, поскольку тайны такого рода могут привести к потере самой власти. Судоплатов, лично докладывавший ему, не стал скрывать, что ясного понимания истории с этим золотом у него нет. Его и не могло ни у кого быть. Мало того, нельзя даже допустить этого понимания. Чего стоит только расхождение в первоначальных цифрах. Захваченный белыми в Казани 7 августа 1918 года золотой запас Российского государства составлял 651 с половиной миллион рублей золотом, не считая 110 миллионов
кредитными билетами и огромных сумм ценными бумагами. Колчаковцы же спустя два месяца насчитали 695 с лишним. Откуда разница в 44 миллиона прибыла? Сталин знал откуда. Туда, в Казань, было также свезено золото, реквизированное у буржуазии. Дальнейшие расхождения были и того хлеще. По одним бумагам выходило, что вес составлял 495 тонн, а по другим - 425. Веселенькое расхождение - 70 тонн золота! После разгрома Колчака в банк Казани вернулось уже 311 тонн. Куда пропало более 184 тонн золота? Если, конечно, считать, что первоначальная цифра 495 тонн, а не 425. А туда и пропало. Часть растрачена Колчаком на войну, часть разграблена чехами и семеновцами. На судьбу золотого запаса так или иначе действовали четыре фактора Гражданской войны: белые и красные - два явных первых фактора. Третий фактор - деятельность Антанты, представленной Чехословацким корпусом. К этому же иностранному фактору он относил и японские войска. Какую-то свою игру вели представители Франции и Англии. И, наконец, бандитизм (атаман Семенов и иже с ним). Но был еще один - пятый фактор, который не учитывался при многочисленных
расследованиях, но который был известен Сталину еще по дореволюционному опыту.
        Иосиф Виссарионович доподлинно знал, на какие деньги делалась Октябрьская революция. На разные деньги. В том числе на деньги господствующего класса. Ситуация в стране не устраивала не только простых людей.
        Знал, что еще в мае 1915 года Израиль Лазаревич Гейман, вошедший в историю под фамилией Парвус, прямо предложил Ленину деньги на революцию в России. Даже не скрывая, что деньги эти дают немцы. Ну не совсем немцы. У самих немцев каждая копейка была на счету. Но вот возражать против того, что через немецкие банки пройдут финансовые потоки, направляемые банкирами с характерными фамилиями, немцы не будут. При условии, что деньги идут на русскую революцию, с которой еврейские банкиры связывали надежды на улучшение жизни русских евреев. И он, Парвус, брался устроить бесперебойное финансирование революционеров в России. И это не было никаким сионистским заговором против России. Это была обычная практика революционной работы. Обычное привлечение средств для борьбы. Знал Сталин и то, что созданный Парвусом в Швеции институт по изучению последствий войны вовсе не изучал последствия войны. Он планировал и осуществлял эти последствия. Этот же Парвус создал первую в мировой истории экономическую, безналоговую зону. В Дании. Там, в Копенгагене, без обложения налогами и происходили финансовые чудеса с отмыванием
денег, поступавших через Германию. Почему деньги шли через немецкие банки? Очень просто: немцы молчали и впредь будут молчать о происхождении этих средств. Как будут молчать о полученных средствах все партии и лидеры, их получившие. В государственной измене по собственному желанию не признаются. Но справедливости ради нужно заметить: не только большевики толпились у этой кормушки. Но как нужно было спекулировать, чтобы даже в Мекке всех финансовых мошенников, в столице Дании, доспекулироваться до высылки из страны! Парвуса выслали. Но дело уже было налажено.
        Но не это с самого начала злило и раздражало Сталина. Злило то, что товарищи по партии как-то ловко стали совмещать революционную работу с коммерцией и с личными интересами. Яша Фунцерберг, он же Яков Гонецкий, не забывал отстегивать свой процент от сделок и финансовых операций. Тот же Урицкий, позже убитый глава Петроградской ЧК (туда ему и дорога), занимавшийся в этом институте контрабандой оружия, был слишком уж затратным в работе. Так же «плодотворно» трудились в этом «научном центре» Вацлав Боровский (фамилия сама за себя говорит) и Красин, в свое время ловко обстряпавший якобы самоубийство фабриканта Саввы Морозова и сумевший по завещанию покойного, через актрису МХАТа Андрееву переадресовать денежки в партийную кассу.
        Сам занимавшийся экспроприациями, Сталин мог это понять и понимал. Но неожиданно даже для себя самого он понял, что в главном он представитель горских народов. Он, по сути дела, уподобился абреку, одетому в лохмотья, для которого куда важнее одежды и бытовых удобств дорогое оружие. И готового все отдать другим, ничего не оставляя себе самому. А вот товарищи по партии рассуждали как-то иначе. К тому же из всех членов ЦК партии только он один и рисковал жизнью. Им за их болтовню даже каторга не грозила. Ссылка. По тем временам курорт, да и только. Они и бежать-то оттуда не особенно желали. На воле, в отличие от ссылки, казенного содержания никто выдавать не будет. Работать надо. Один он только и бегал. Ему светила виселица, попадись он за свои тогдашние дела. Ильич даже снизошел. На заседании ЦК поставил вопрос об отстранении товарища Сталина от прямого участия в «эксах». Благодетель. Сталин помнил, сколько сил стоило Камо, непосредственно осуществившему одну их самых громких экспроприаций, выжить потом в тюрьме. Семен Тер-Петросян - Камо, разыгрывавший из себя умалишенного, не чувствующего боли,
чтоб избежать повешения, вышел из тюрьмы действительно почти полоумным. И никто особенно не почесался его оттуда выручать, пока сам Сталин не настоял на организации его побега. Запомнил Сталин и то, как растроганный Ильич подарил Камо свое пальто. Что-то вроде шубы с барского плеча пожаловал, благодетель.
        Сталин не забыл и издевательских замечаний в свой адрес из уст партийных спекулянтов. Они действительно готовы были его считать диким горцем в залатанном халате, даже не стесняясь, что сами уподобляются алчным ростовщикам. Ему почти открыто высказывали, что его действия по добыче денег носили уголовный характер. И это ему, который ни копейки для себя ни разу в жизни не взял. Это ему, рисковавшему жизнью из-за денег, которые шли порой неизвестно на что. Сталин однажды прямо сказал на что: «На рестораны... На дорогие партийные квартиры... На баб... Своих партийных б... вам не хватает!» «Сталин груб», - написал Ильич в известном письме к съезду. Хотя Сталин был уверен, что никакого такого письма Ильич не писал. Скорее всего Бухарин его и сфабриковал. Ленин писал прагматичнее и жестче. А тут стиль письма больно уж бухаринский, витиеватый. Недаром он в письме назван «любимцем партии». А вот «Сталин груб». Да уж, не душка Бухарин и не умник Троцкий. О последнем вообще особый разговор. Не было ни одной сферы жизнедеятельности государства, в которую не сунул бы свой нос Лев Давидович. Эту суку
интересовало все - от военного дела до творчества отечественных поэтов. А уж в финансы сам еврейский бог велел ему сунуть хитрую лисью морду. Вот и колчаковским золотишком он очень активно интересовался. Личным указанием Ленина Сталин был отстранен от всех финансов в стране. Здесь партийный контроль был бессилен. Опасался Ильич, что не таких еще грубостей наслушаются товарищи от Сталина, получи он доступ к финансовой деятельности своих однопартийцев. Но и при этой отстраненности он знал, что квартира Урицкого накануне его убийства превратилась в склад сокровищ. Сталину было плевать на то, что основным мотивом истребления буржуазии было изъятие ценностей. Его не могло не злить то, что эти ценности шли отнюдь не на революцию.
        Семь лет назад, в 1934 году, сразу после убийства Кирова, ему доложили, что обнаружен до сих пор опечатанный сейф покойного Свердлова. Из описи вещей из вскрытого по его приказу сейфа явствовало, что скончавшийся десять лет назад председатель Всероссийского центрального исполнительного комитета Яков Михайлович Свердлов копил на черный день. Содержимое сейфа составляли царские червонцы, золотые украшения, драгоценные камни и валюта. Сто восемь тысяч рублей золотом. Никаких документов, указывающих на происхождение этих ценностей, не было. А Свердлов был ведущим специалистом по добыванию денег. А там еще и бланки паспортов всех европейских стран!
        «Ах Свердлов, Свердлов! Знали бы нынешние школьники и инструктора агитполитпроса, что за сука был товарищ Андрей, - думал Сталин. - Редчайшая тварь. Да и чего от него ждать, если он с двадцати лет и до самой своей смерти занимался убийствами и грабежами!»
        Судьбы у них были похожими. Род занятий один и тот же. Даже в ссылках в одних и тех же местах были - Нарым и Туруханск. А еще оба одинаково тайно ненавидели тех своих товарищей по партии, которые тюрьмам и ссылкам предпочитали эмиграцию. Но в отличие от Сталина Свердлов никогда не сомневался в том, что партийные интересы - партийными интересами, а личные - личными. А политическая борьба - это война на уничтожение. В ссылке первый раз и разругались. Сталин почувствовал вкус власти, видя перед собой именно Свердлова. Вернее, он сразу почувствовал опасность, которая шла от этого умного, решительного, беспощадного и расчетливого человека. Чтобы с ним и с подобными ему людьми справиться, нужна только власть. Такая же умная, решительная, беспощадная и расчетливая. Да и видеть это надо было, как Свердлов умел эту власть прибирать к рукам. С Лениным Свердлов познакомился только в апреле 1917 года, а в августе 1918-го он уже председатель ВЦИКа и организатор покушения на любимого вождя. Сталин по тем временам даже думать не думал о таких вещах.
        Глядя на Якова Михайловича, он и администрированию у него учился.
        «Это ж надо было так поставить дело, что после его смерти вместо одного Свердлова с его Исполнительным комитетом потребовалось создать еще и оргкомитет. Как расставлять кадры, Сталин научился у товарища Андрея. А вот же. Кажется, все умел предусмотреть Яков Михайлович. А сгорел-то от чего! Сказать смешно. Ехал себе в Москву, где в сейфе у него сто восемь тысяч рублей золотом, да золотые украшения, да камешки драгоценные, а главное, незаполненные бланки царских и заграничных паспортов... Ну ехал себе и ехал. Нет, в Орле на вокзале решил речь перед революционными массами держать! Что их всех на трибуну несет? Что Ленина! Что Троцкого! Вот и Свердлов не удержался, полез речь задвинуть. А массам речь его не понравилась, и, пока охрана его выручала, отбили товарищу Андрею пинками, к чертям собачьим, все легкие и другие внутренности. Вот тут-то и испанку подхватил. Красиво даже получилось: председатель ВЦИКа, а как простой смертный от гриппа помер. Туда ему и дорога, сердешному! Но вот как тут найти концы золотого запаса, когда у того же Свердлова в сейфе было больше ста килограммов золота! Центнер
золота в одном сейфе! И спроси его тогда: „Зачем вам эти ценности?“ - ответил бы не моргнув глазом: „Мы обязаны позаботиться о партии в случае поражения“. Он, Сталин, заботился о партии иначе. Но сколько же этого золота было во всех комиссарских и чекистских сейфах таких материально озабоченных? Что ни человек в кожанке - все озабоченный. Кстати, моду эту кожаную, чекистскую, тоже Свердлов ввел. Из соображений гигиены. В кожаной одежде, поставленной Антантой во время войны для военных летчиков и первых танкистов, почему-то не заводились вши. То ли из-за особой химической обработки, то ли еще от чего-то, но не заводились, и все тут»...
        «Слаб человек», - только и можно было сказать, наблюдая за многими партийными лидерами. Но сущим бедствием были их жены. Женушка Троцкого опять же всех переплюнула. Даже посуду в дом из царских сервизов собирала. Нарком просвещения Луначарский ставил ей в заслугу создание домов-музеев и музеев-усадеб. Не понимал, дурачок, что она для себя эти дома-музеи создавала. И начала со своего особняка на Волхонке под пристальным присмотром охраны, почему-то состоявшей из башкир и лезгин. Она и в Кремль не хотела переезжать только потому, что здесь спокойно не поворуешь. А когда переехали, то первые детишки в Кремле оказались - опять же детишки Троцкого. Зиновьев с Каменевым тоже не отставали от своего первого соратника. Как и их жены от своей приятельницы.
        Из прошлого постоянно настигали неприятности. Так, в 1926 году ему, Сталину, пришлось отдать приказ перечислить немалую сумму лондонскому миллионеру-мыловару Джозефу Фелзу, с которым, Сталин был уверен, должны были рассчитаться еще в 1921 году. Мыловар предъявил советскому правительству расписку в том, что в свое время выдал депутатам лондонского партийного съезда деньги. Сталин хорошо помнил те события. Действительно неприятно вспоминать. Намотавшись по всей Европе, собраться смогли только в Лондоне. Тогда депутатам не на что было уехать из британской столицы. На славу позаседали! Мало того, Сталин мог в те дни лишиться даже жизни. В каком-то ресторанчике подвыпившие английские матросы приняли его за выходца из британских колоний. Свои почитали диким горцем, англичане приняли, вероятно, за индийца. Только крепкие кулаки Максима Литвинова (настоящее имя - Меер-Генох Валлах), тогда такого же, как и Сталин, депутата лондонского съезда, спасли его от кривых ножей английских моряков. Но это, так получалось, сущие пустяки. А вот то, что под распиской на получение в долг 1 миллиона 700 тысяч фунтов
стерлингов, то есть 17 тысяч рублей золотом, стояли подписи всех делегатов съезда, совсем не пустяки. Очень даже не пустяки. Стояли там подписи и Ленина, и Дзержинского, и Троцкого, и Ворошилова, и Красина с Ногиным, и Горького даже. Была и его, Сталина, подпись.
        Был еще и такой тайный подтекст у сталинских репрессий. Сталину не нужна была история государства, начавшаяся с получения денег взаймы у буржуев. А люди, дававшие деньги на революцию в России, отличались хорошей памятью. Самой процедурой расчета с лондонским мыловаром Сталин показал, что дивидендов от своего финансового участия в русской революции никому ждать не следует.
        Своих партийно-финансовых деятелей, так или иначе связанных с событиями тех лет, он попросту извел. Долг лондонскому мыловару вернул, но отказал в набежавших процентах, дав понять, что больше он ничего не должен. По наступившей паузе в переговорах с лондонским миллионером Сталин понял, что и кредиторы советской власти будут молчать. Не признаваться же им, что они финансировали создание государства, которое совсем их теперь не устраивает. Но больше злило его не это, а то, что он так и не мог до конца узнать, что творилось без его ведома в первые годы советской власти в финансовой сфере молодого государства. Он справедливо подозревал, что творилось многое, что от него тщательно скрывалось по прямому указанию Ленина. «И уж к чему, к чему, а к части золотого запаса империи тогдашние руководители руку приложили, - был уверен Сталин. - Делалось это скорее всего по сговору». Зная характер Ильича, он мог предполагать устные распоряжения вождя. Тот же Яков Ганецкий и Красин, покупая паровозы во все той же Швеции, и производственные машины в Америке, тащили за границу ювелирные украшения и произведения
искусства. И не в том дело, что взятки давали, а в том, что бесконтрольно. Это только для крестьян и пролетариев Ильич провозгласил «учет и контроль». Соратники были неподотчетны. Слишком многим был им обязан Ленин. Крепко они его держали за горло. Они и его, Сталина, взяли бы за причинное место, дай он им волю. Горец? Хотели в нем видеть горца? Получите! Да и почему он должен этого стесняться, когда интернационализм того же Троцкого заканчивался моментально, если решалась судьба соплеменника. И куда только улетучивались партийная дисциплина?..
        Интернационализм в финансовой сфере своеобразно проявился в деятельности Коминтерна. Сталин не хотел и не мог терпеть такую ситуацию, когда аппарат Министерства иностранных дел молодой республики составлял три тысячи чиновников, а аппарат Коминтерна был ровно в сто раз больше - триста тысяч дармоедов! В первые годы советской власти сеть Коминтерна активно использовалась в разведывательной и подрывной деятельности против зарубежных стран, но был и еще один аспект деятельности, а именно торговля драгоценностями, произведениями искусства и антиквариатом. И подход остался еще дореволюционный. Белая эмиграция не раз поднимала вой о том, что большевики распродают культурные ценности России. Их западная буржуазия слушала, но продолжала скупку краденого. За каждым европейским аукционом можно было без труда распознать деятельность интернационалистов. И опять не в том беда, что ценности продавались, а в том, что вырученные средства расходовались неизвестно на что. Но от государственного финансирования эта орда спекулянтов между тем отказываться не собиралась. Ну как можно было это терпеть?!
        Он вернулся к делу белогвардейского генерала. Надо полагать, и у белых было немало охотников до этого золота. И понятно, что там были люди, которые заботились о его сохранности. Неужели им удалось скрыть часть золота от разграбления? Сталин еще раз пересмотрел разноречивые цифры. Получалось, что колчаковцы могли бесследно изъять 700 —800 килограммов золота. Во всяком случае, не больше тонны. А может быть, это списали на колчаковцев? Кто? Да кто угодно, кто мог быть назначен Лениным. Очень сильно Сталин подозревал, что Ильич начал вести расчеты за революцию. Это его, Сталина, теперь западные демократы шантажировать опасаются, а в первые годы советской власти все было иначе. А впрочем, Ленин тоже понимал, что чем кровавее будет создаваемый им режим, тем больше у Запада причин помалкивать о финансовой стороне этого проекта.
        На Генуэзской конференции на вопрос о выплате долгов царского правительства нарком иностранных дел Чичерин заявил буржуям, что в банках иностранных государств осело не менее 182 миллионов рублей русских денег. Что он имел в виду? Входят ли в названную сумму деньги из золотого запаса, побывавшего в руках адмирала Колчака? Опять ни черта не ясно. И сколько Сталин ни пытался прояснить для себя эту картину, ничего у него не получалось. Чичерин, как и Бухарин, в понимании Ленина были «любимцы партии». Но если Бухарина даже близко не допустили к институту по изучению последствий мировой войны по причине его болтливости, то аристократ Чичерин умел держать язык за зубами. Такой же неразговорчивый был и управляющий делами Совета народных комиссаров Бонч-Бруевич. У него вообще это фамильное - дядюшка его Михаил был начальником царской контрразведки. И опять же вездесущий Троцкий со своей идеей мировой революции. Мало ему здесь было крови! Этот, наоборот, без умолку болтал, но у него болтовня была мечом и щитом, из-за виртуозного владения которыми невозможно было понять, что у него на уме. Революция - дело
кровавое, это всем понятно. Он, Сталин, пролил и проливает реки и моря крови, но не льет ее для собственного удовольствия. Как иначе ему быть? Покажите, кто сможет иначе? Однажды приняв террор и репрессии как обычную практику революции, Сталин и мысли не допускал, что революционное переустройство может происходить иначе. Иначе Гражданская война снова выйдет на поля сражений. Террор и репрессии есть не что иное, как упреждение действий врагов. А друзей у советской власти как не было, так и нет. Но садистом он, Сталин, не был. Именно против садистов в первую очередь он и направил первые репрессии. А тот же Троцкий лил кровь в Гражданскую войну так, что даже Ильич ему заметил, что его поведение вызывает среди многих товарищей антисемитские настроения. Да хотя бы цель была! Хотя он уже тогда заявлял: «Цель - ничто. Движение к цели - все». Как Абрам из анекдота. «У меня восемь детей. И думаете, я их люблю? Нет, мне нравится сам процесс». Какое государство собирались они, все вместе взятые, строить с Лениным во главе? Ничего они построить не могли. Все прое... бы, как прое... деньги, из-за которых такие,
как он, рисковали жизнью. Что и сумели они сделать, так это только то, что все разрушить и для собственного удовольствия крови попить.
        Сталин снова вернулся к делу колчаковского генерала с двойной фамилией. Генерал был не просто генералом, а генералом русской контрразведки. Из этого следовало, что он был человеком осведомленным. Контрразведка предоставила в распоряжение следователя Александрова, назначенного Временным правительством для расследования финансовых дел большевиков, три шкафа документов. При советской власти Александрова бессчетное количество раз допрашивали, пока не расстреляли. Сталин читал его показания и был просто взбешен тем, что от него скрывал сам Ленин и все «ленинцы». Они действительно считали его недалеким горцем.
        Сталину показалось забавным, что во время Гражданской войны военные дороги белогвардейца-генерала, дело которого лежало у него на столе, пересекались с его военной судьбой. Действительно, им с Дзержинским пришлось туго в начале 1919 года под Пермью. Почему-то этот генерал вызывал чувство уважения. Как вызывали у него чувство уважения, казалось бы, страшные враги советской власти. В меньшей степени Деникин и Колчак. В большей - Корнилов. Сталин не раз и не два читал «Очерки русской смуты» Деникина. Читая, понимал, что не могли эти люди победить в такой стране. Но вот принес ему Судоплатов аналитическую записку, составленную этим Мирком-Суровцевым, где автор дает поведенческие модели генералов старой армии в случае войны с немцами, и одно удовольствие читать. Тут же лежит другая служебная записка. Это уже данные разведки, которые в точности подтверждают выкладки белогвардейца-генерала. А ведь генерал этот в течение двадцати с лишним лет ничего фактически не знает. Но, зная характер, привязанности и симпатии белогвардейских лидеров, очень точно делает прогнозы. Интересно, а как бы повел себя сам этот
генерал, будь он на свободе, в случае войны? В любом случае нужно разобраться с ним до конца. Хотя Сталин так и не поверил, что он причастен к сохранению золота Колчака. «Поживем - увидим, - решил он, - если уж двадцать с лишним лет не могли разобраться, то один-два месяца жизни заключенного внутренней тюрьмы НКВД ничего не решат. И правильно сделал Судоплатов, что вытащил заключенного из Лефортова. По сути дела, его уже нет, а расстрелять его никогда не поздно».
        Пусть пока напишет, что ему известно о финансировании большевистской партии. Хотя если ему что-то известно, что неизвестно даже ему, Сталину, расстрелять его придется в самом срочном порядке. А с другой стороны, просто забавно, как такой матерый враг столько лет оказывался вне зоны внимания органов.
        Мысли вождя, описав невообразимый маршрут по прошлому, настоящему и будущему, неожиданно даже для него самого обрели новое направление. За размышлениями о золоте он совсем упустил ту часть доклада Судоплатова, где он обращал его внимание на тот факт, что этот белогвардеец мог бы прояснить, кто оказывал информационную поддержку советским органам безопасности во время проведения операции «Трест». А также кто из белогвардейцев за рубежом так люто ненавидел Троцкого, что решил помогать чекистам, любить которых, казалось бы, причин было еще меньше? «А ведь использовал же бывший шеф жандармов Джунковский какие-то свои дореволюционные связи, когда консультировал ОГПУ во время разработки управлением операции „Трест“! Что за человек этот загадочный генерал с распространенной русской фамилией Степанов? И потом, не следует ли этот факт понимать так, что среди бывших граждан России есть люди, которые трезво воспринимают новое государство? Которые при всех превратностях судьбы не потеряли любви к родине. Они не могут принять существующий строй как близкий им, но признают тот факт, что Советская Россия - это
все же Россия. Советская Россия - правопреемник России бывшей. Другой нет и не будет!» - подвел черту под размышлениями вождь.
        «Ох уж эти „их благородия“ и „их превосходительства“! Было и есть в них что-то такое, что делало их опасными врагами во время Гражданской войны и после нее, и то, чего так не хватает в нынешних командирах!»
        Еще в Гражданскую войну Сталин стал приглядываться к военспецам. И уже в те годы, в отличие от большинства партийных руководителей, он стал их подразделять на отдельные категории и группы. Одних он отнес к категории «их превосходительств». Эти приняли сторону советской власти через отрицание царизма как строя, полностью себя дискредитировавшего. К этой категории он относил бывших царских генералов Поливанова, Бонч-Бруевича (близкого родственника Бонч-Бруевича-большевика), Таубе, Маниоковского, Джунковского, Брусилова, Батюшина, Николаева, Потапова и им подобных. Под эту категорию подходили и генералы - профессора Академии Генерального штаба. Их выгодно отличало от остальных то, что они не собирались делать карьеру в новой войне. Их военные карьеры были уже сделаны, и авторитета в военной среде им было не занимать. Других он относил к военным карьеристам из прапорщиков и поручиков. Самым ярким представителем этой группы был Тухачевский. Эти, едва начав военную карьеру в старой армии, поспешно творили ее в армии новой, а затем, переоценив свою значимость, стали приглядываться к политическому полю
деятельности. Ну не мог верить Сталин бывшему саратовскому барину Тухачевскому, когда он в своих работах о войне и мировой революции рассуждал о пролетарской солидарности народов всех стран. С некоторой поправкой к ним можно было отнести и Блюхера. Пример с Блюхером показал Сталину, как быстро в военных головах формируются диктаторские комплексы. Он не забыл триумфальное возвращение красного полководца в Москву после событий на КВЖД. И возню вокруг него партийных оппозиционеров всех мастей. А его деятельность в Китае, по мнению Сталина, даже Чан Кайши перепугала. В многомиллионном Китае крови было пролито столько, что и наша Гражданская как-то благополучней стала восприниматься. В военной среде даже появилось выражение «воевать по-китайски». Это когда при взятии крепостей крепостной ров засыпается телами сраженных наступающих, которые, будучи еще живыми, сами себя и доставляют под крепостные стены.
        И, наконец, самая многочисленная часть бывших офицеров. Некое «болото». Эти могли оказаться и в белой армии, но по воле судьбы сражались в Красной армии. А после самой войны представляли огромную силу, которую можно было использовать для самых различных целей. А как использовать военную силу в мирное время? Сам Бог велел использовать для переворотов. Для обороны не нужна многомиллионная армия. Во время нэпа эти бывшие офицеры откровенно заговорили о возрождении былой империи и, как следствие, - возрождении офицерства. Они заговорили об армии национальной. «По сути, они правы, - думал Сталин, - Наполеон проявил себя как полководец революционной армии, но его революционная армия не перестала от этого быть армией французской. И в предстоящей войне неминуемо придется думать об этом. Тот же Гитлер и его генералитет удобнее себя чувствуют, когда говорят о вероятном противнике как о Советах. Словосочетание „русская армия“ вызывает неприятные ассоциации у всех милитаристов, но особенно у милитаристов немецких. Уже поэтому хотя бы стоит вспомнить о русской армии. Но это сейчас, накануне войны. А тогда,
в двадцатые и тридцатые годы! Много чести. Тем более все прекрасно понимали, что именно белогвардейцы ближе к традициям именно русской армии».
        Знаменитое дело «Весна», по которому было расстреляно более трех тысяч белых офицеров, перекочевавших в Красную армию из армии царской, было для Сталина более чем логичным и понятным. Эти бывшие «их благородия» военных заговоров, конечно, не планировали, но свою готовность к заговорам стали демонстрировать. И если до революции в царской армии офицеры, как правило, даже не имели ярко выраженных политических пристрастий, то в новых условиях вдруг приобрели политическую осведомленность и разборчивость. А при их понятиях о чести и совести даже Троцкого стали защищать. «Они, дурачки, всерьез поверили, что Троцкий стал их привлекать на службу от уважения к их боевому опыту. Да делать ему ничего другого не оставалось! Потому как он к тому времени понял, что ни его болтовня, ни комиссары, ни чекистские заградотряды войну не выиграют. По сути дела, он себя спасал, когда отстаивал точку зрения, что надо привлекать большее количество военных специалистов. К тому же понимал, что красные полководцы из коммунистов, такие как Фрунзе и Ворошилов, его болтливую беспринципную сущность насквозь видят и презирают. А
вот „их благородия“ навсегда запомнят, что председатель Реввоенсовета Троцкий выказал им доверие».
        Действия Сталина не раз и не два объясняли его прагматизмом. Но само понятие «прагматизм» слишком схематично и потому легко укладывается в схему, но ничего не объясняет вне этой схемы. Прагматизм Сталина имел свою основу, которая была более сложной и труднообъяснимой, поскольку происходила из личностных качеств вождя и его весьма непростого жизненного опыта. Материалист до мозга костей, в повседневной практике он не был материалистом в главном. Существование высших сил, управляющих человеческими судьбами, было для него очевидным. И себя он ощущал именно частью этой силы. «Я тот, кто вечно зла желает и вечно делает добро». Он бы с удовольствием подписался под этими словами Мефистофеля, порожденными гением Гете и переведенными Борисом Пастернаком на русский язык. Он не рассматривал каждый народ и каждого человека как «грани Божьего замысла». Это дело писателей - считал он. Он смотрел на людей и на нации как на носителей определенных функций. Понимал, что само появление разных людей и разных народов - промысел Божий. И только тогда он становился прагматиком, когда начинал сопоставлять национальные
признаки и качества с практикой сначала Гражданской войны, а затем с практикой строительства нового государства.
        Он действительно строил союзное государство. А во внутрипартийной работе с того и начал, что стал бороться с любым даже намеком на объединения внутри партии по национальному признаку. Со всей очевидностью его можно было считать антисемитом, когда он стал громить оппозицию. А еще до этого был самым непримиримым врагом меньшевиков. Здесь он достигал двух целей сразу. С одной стороны, раз и навсегда показал, что в партии Ленина - Сталина не будет никаких приятельских отношений и дружбы по национальному признаку. С другой стороны, он так сбивал антисемитизм, время от времени возникавший в партийных рядах, потому что уже коммунисты начинали возмущаться большим количеством евреев на руководящих постах. Он также негласно стал закреплять за национальными группами те или иные сферы государственной деятельности. Он всеми средствами отстранял тех же евреев от финансовой деятельности, предоставив им полную свободу на ниве культуры и искусства. Как на евреев нельзя было положиться в финансах, так на русских нельзя было положиться в культуре и искусстве. Эти, как уже было до революции, потащили бы в Новое время
традиции Достоевского, Толстого и Чехова. Не надо ему этих традиций! Он не русский царь-батюшка. Если уж отец, так отец всех народов. Его забавляла ситуация в советском кинематографе. Фильмы Эйзенштейна и особенно Ромма он считал лучшей иллюстрацией правильности своего подхода. «Броненосец “Потемкин”», «Октябрь» и «Ленин в Октябре» не могли снять русские. Эти бы начали разрываться между состраданием к побежденным и классовой позицией. А где сострадание, там, глядишь, и симпатии. Если даже у него самого белогвардейцы вызывают чувство уважения, то чего ждать от простых людей? Идут во МХАТе «Дни Турбиных» русского писателя Булгакова, получил русский барин, граф Толстой, Сталинскую премию за «Хождение по мукам» - и довольно о «бывших» и царских офицерах. Также всем полная свобода в науке, особенно в науке фундаментальной. И то хорошо, что ученые люди изначально аполитичные. И не националисты. Но и тут нужен глаз да глаз. И Сталин словно чувствовал, что пройдет немного времени и Сергей Эйзенштейн начнет ставить своего «Ивана Грозного» вразрез с «Кратким курсом ВКП (б)» самого Сталина. А боец 1-й Конной
армии Исаак Бабель замахнется на официальную историю Гражданской войны. И кто бы мог подумать, что красный пулеметчик той войны - режиссер-кинодокументалист Эрмлер - уже после смерти Сталина будет снимать документальный фильм о Шульгине. И как-то уж очень симпатичен будет бывший депутат дореволюционной Думы и белогвардеец Гражданской войны рядом с актером, исполняющим роль историка. Историк-то ряженый, а белогвардеец-то настоящий!
        В целом отношение Сталина к еврейскому вопросу было своеобразным. Он точно спорил с лидером сионизма Владимиром Жаботинским, который предостерегал евреев от ассимиляции и от активного участия их в культурной жизни других народов. «Не стоит быть музыкантами на чужой свадьбе, особенно если есть хозяева и гости давно ушли», - говорил сионист. «Стоит. Еще как стоит, - не соглашался Сталин. - С них и спрос за все будет!»
        Представителей Кавказа он всячески отстранял от военной сферы. В союзном государстве в любой республике нужны национальные кадры. Но иметь национальные военные кадры боже упаси! А что такое Кавказ, он знал. Берия рассказывал забавные вещи. В первых лагерях, еще в двадцатые, на Кавказе, органы ОГПУ столкнулись с необычной проблемой. Национальные костюмы горских народов предполагают кинжал, который изначально был нужен на Кавказе, чтобы дружить с соседями. Дошло до смешного. Чеченцы отказались сдавать свои кинжалы, осетины, в свою очередь, не хотели быть безоружными рядом с лезгинами и дагестанцами, а абхазы с грузинами тоже привыкли смотреть в глаза друг другу, одной рукой сжимая рукоять кинжала, а другую приложив к груди в знак чистоты помыслов. На предложение сдать оружие всем вместе так же ответили отказом, кивая на чеченцев, которые могут «камнем зарезать и из палки застрелить». Кончилось дело тем, что каждая национальная община выделила по одному представителю, в обязанности которого входила охрана личного оружия своих соплеменников. Этих представителей, а их набралось около сотни, в свою
очередь, охраняла лагерная охрана.
        Он со злорадством отслеживал действия Гитлера в национальной сфере: «Не понимает, дурак, что ссориться с евреями в своей стране означает воевать со всем миром». И потом, немцы не русские. Если посмотреть на завоевательскую политику Англии, России и Германии, то и без знания политологии ясно, что англичане со своими колониями торгуют, русские привязывают гарантией защиты от более агрессивных соседей, а немцы прежде всего грабят. Им ничего другого и не остается - ресурсы Германии всегда были скромнее, чем у стран-соседей. И это при немецкой бережливости и аккуратности. Которая, кстати говоря, и проистекает от бедности ресурсами. И опять Сталин стал размышлять об армии революционной и армии национальной. Как понятие «немецкая армия» предполагает агрессию для всех соседей, так понятие «русская армия» несет в себе угрозу агрессорам всех мастей. Русская, казалось бы, бестолковость и непрактичность веками выработала у всех наций, живущих с русскими, стойкое убеждение в том, что с русскими жить все же можно. С другими оказывалось хуже. Потому русская армия всегда и была многонациональной. Грянет война с
Гитлером, и все нации пойдут воевать за Россию, понимая, что только она может их спасти. И весь мир должен увидеть, что все послереволюционные репрессии - это внутреннее дело большевиков. А в контексте мировой истории не большевизм, а нацизм есть раковая опухоль на теле мира». Так думал Сталин. Сталин вспомнил знаменитое стихотворение Осипа Мандельштама:
        Мы живем под собою, не чуя страны.
        Наши речи в полметре уже не слышны.
        Или как там у него? Талантливый, шельма! Он и не понял сам, что написал. Думал, наверное, что обидит вождя. Да Сталин только того и желал, чтоб такие, как Мандельштам, не чуяли под собой страны. Не хватало еще, чтоб они страну ощущали, как лошадь под собой! А уж если речи будут слышны далее чем на половину метра, тогда жди беды. Горлопанов, которые вещают на десять шагов и больше, он во время Гражданской войны наслушался. Сталин звонил Пастернаку после прочтения этого стихотворения. Поэт явно перепугался. Что-то мямлил о том, что мало знаком с Мандельштамом. Вождь не этого разговора желал. Ему хотелось, чтоб кто-то еще, кроме Мандельштама, написал про «широкую грудь осетина». Но чтоб написал не менее талантливо, а главное, с пониманием того, что сейчас он, Сталин, чувствует под собой эту страну. И знает, куда ее вести. Написал же в свое время Есенин о Ленине и большевиках: «Земля - корабль. Но кто-то вдруг за новой жизнью, новой славой в прямую гущу бурь и вьюг ее направил величаво». Нет, Пастернак перепугался. И ничего Сталину не оставалось, кроме как бросить поэту: «А мы, большевики, от своих
друзей не отрекаемся!» Ничего не поделаешь, такие они поэты и есть. Сами не знают, что скажут в следующий момент. Но сказал же он, Сталин, одному своему функционеру, вздумавшему доносить на Алексея Толстого за дебош, учиненный группой писателей по поводу получения советским графом Сталинской премии: «Иди и работай. Других писателей у меня нет». Функционеров полно. Не нужно столько. А писателей не так много. А на черновике стихотворения Мандельштама собственноручно написал: «Изолировать, но сохранить». Может быть, что и другое поэт напишет...
        И опять он вернулся к колчаковскому генералу с немецко-русской фамилией. Сталин решительно закрыл папку с просмотренными документами. Тисненая надпись «Дело», обязательная для всех документов советской эпохи, красовалась поверх качественного гладкого картона. Но, в отличие от огромного большинства других папок для документов, каких было полно в любом советском учреждении, эта папка имела ряд особенностей. Изготовлена она была по специальному заказу на фабрике Гознака. Там же, где печатались советские деньги. У нее было подобие книжных корешков по бокам, что подразумевало немалый объем для хранящихся документов. Кроме обычных граф для дат, необходимых для любого делопроизводства, «Начато» и «Окончено», были еще графы, где нужно было проставить гриф секретности и срок хранения. Была и еще одна, совсем уж экзотичная, экстравагантная и специфическая графа - «Агентурный псевдоним». Сейчас все графы были пусты. Учитывая особый характер этих документов, Судоплатов точно показывал, что он не вправе принимать решение по этим вопросам.
        После минутного размышления Сталин откинул крышку чернильницы на письменном приборе. Взял ручку и, макнув перо в чернила, собственноручно поставил гриф «Совершенно секретно». А в пустующую графу агентурного псевдонима он вписал странное и загадочное слово: «Грифон». Этим он нарушил одно из правил агентурной работы, согласно которому кличка агента не должна вызывать никаких ассоциаций с личностью носителя.
        С этой минуты те немногочисленные люди, которые прикасались к этим документам, невольно волновались от сознания того, что с этими бумагами работал сам Сталин. А многочисленные карандашные пометки говорили о том, что он очень внимательно их читал. Объем личности вождя и агентурный псевдоним колчаковского генерала, который вождь написал своей рукой, придавали и этому делу, и человеку, судьба которого оказалась центральной в этом деле, какой-то мистический и жуткий оттенок. Чего стоит только одно имя мифического хищного животного, то ли льва, то ли тигра с крыльями за спиной, которое согласно мифологии охраняет сокровища древних царей и готово покарать всякого, кто к ним приблизится. А еще символизирует верность и преданность.
        Ирония, с которой Сталин этот псевдоним написал, с годами улетучилась, а облик и жутковатая суть мифического грифона, пройдя через кровавый туман сталинской эпохи, казалась более рельефной и страшной. Срок хранения дела, определенный Сталиным как бессрочный, тоже добавлял жути. В этой графе появилась надпись сталинским почерком: «Постоянно». При перерегистрации в 1954 году ниже было приписано: «Хранить вечно». Это автоматически относило дело к категории особо охраняемых государственных тайн.
        Глава 13. Бывший

1941 год. Май. Томск
        Весной 1941 года в Сибири необычайно сильно цвела черемуха. Даже в городе ее запах чувствовался повсюду. Бывший беззаботный молодой человек, бывший лихой драгун Первой мировой, бывший офицер сначала царской, а затем колчаковской армии, а ныне освобожденный из лагеря, вчерашний зэк, Александр Александрович Соткин медленно шел берегом Белого озера.
        Нужно было как-то убить остаток дня. С лагерной справкой об освобождении в кармане ходить по Томску ему не хотелось. Прямо от озера начиналась улица Белая, название которой дала когда-то вытекавшая из озера речка под тем же названием. Там, в конце этой улицы, за высоким забором находились два трехэтажных купеческой постройки особняка. Но идти туда следовало вечером, а еще лучше ночью. Соткин вышел на Соляную площадь и отправился к чайной, находившейся на прилегающей улице. Взгляд его невольно скользнул вверх, где на фронтоне большого здания красного кирпича над входом красовалась статуя богини возмездия Немезиды. До революции здесь находился Окружной суд, а после революции здание принадлежало ВЧК.
        Сейчас на крыше рядом со статуей находился молодой человек в форме сотрудника НКВД, который безуспешно пытался вырвать из руки богини возмездия металлические весы. Во второй руке Немезида сжимала занесенный к небу обнаженный меч. Соткин, наблюдавший снизу за происходящим, по-детски пожелал, чтобы богиня, вдруг ожив, со всего размаху врезала своим мечом по башке зарвавшемуся стражу революционной законности. Промучившись с полчаса с весами, чекист все же их оторвал и под смех стоявших внизу троих своих товарищей бросил этот лишний, по их мнению, атрибут правосудия на мостовую. Теперь крылатая богиня застыла над зданием с пустым, крепко сжатым кулаком левой руки, точно грозящим кому-то, и с мечом, занесенным для карающего удара, в руке правой.
        Точно опасаясь выдать взглядом свои мысли, Соткин поглядел в другую сторону. Взгляд попал на цифры над парадным подъездом недавно построенного здания мукомольного института - 1937 год. Нет, от контрреволюционных мыслей ему сегодня трудно уйти, решил про себя Александр Александрович и быстро зашагал прочь.
        Подобных мыслей стало бы еще больше, знай он, что на постройку здания института пошли кирпичи, оставшиеся от взорванного Троицкого кафедрального собора, когда-то знаменитого на всю Сибирь из-за абсолютной схожести с московским храмом Христа Спасителя.
        Он зашел в чайную. Из-за буфетной стойки на него с интересом обратила свой взгляд средних лет буфетчица.
        - Покушать? - то ли спросила, то ли предложила она.
        - Я бы, красавица, и выпить не отказался, - улыбаясь, сказал он.
        Если после Гражданской войны он с трудом избавлялся от военной выправки и уверенно-независимой манеры держаться, то теперь, в очередной раз выходя на свободу, он также с трудом отвыкал от уголовной манеры разговаривать и держаться особым настороженно-угрожающим образом. Женщина безошибочно почувствовала в нем недавнего заключенного. И заключенного не политического. Нагловатый и уверенный аполитичный взгляд посетителя отвергал всякие мысли о контрреволюции. Статная, высокая, широкоплечая фигура незнакомца говорила о силе и уверенности. Седые виски и четкие глубокие морщины на лице за несколько секунд рассказали женщине и о непростой жизни этого мужчины, и о сильной воле, и о жестком характере, а также об уме, который нельзя было скрыть в его серых глазах.
        Как не раз бывало в России во время и после войны, теперь в мирные, казалось бы, дни женщин было несоизмеримо больше, чем мужчин. Война и была. Только мужчин убивали не на поле боя. Расстреливали их после скоротечных судов, гноили в лагерях, ломали им хребты на лесоповалах и увозили умирать голодной смертью туда, куда по своей воле человек никогда не поехал бы.
        Сорокапятилетний, далеко не красавец, но крепкий и, по всем приметам, отличающийся хорошим здоровьем Соткин показался буфетчице воплощением мужской красоты и надежности. Не то что ее нынешний хахаль Лугинецкий, которого она давно отшила бы, не работай он в милиции! Тепло, начавшее копиться внизу живота у женщины, стало сладостной болью от одной только мысли о возможной близости с этим незнакомцем. Соткин, за четыре последних года тюремной отсидки истосковавшийся по женскому теплу, также невольно всем своим существом ощутил, что женщина уже сегодня может стать его любовницей. Но, опытный конспиратор, он сразу же сообразил, что на месте буфетчицы в таком заведении не может находиться человек, не связанный с органами или милицией.
        Он выпил водки, прямо не отходя от стойки, и, поедая бутерброды с сыром, улыбаясь с видом знатока, как цыган лошадь, рассматривал женщину, чем буквально вогнал ее в краску. Посетителей в чайной почти не было. Наконец, съев последний бутерброд и аккуратно вытирая бумажной салфеткой рот, он многозначительно проговорил:
        - Вот так и подмывает спросить. До какого часу вы работаете?
        - Так и спросите, - подавшись к нему налитой зрелой грудью, произнесла женщина.
        - Сдается мне, что такую красавицу, как вы, не могут не встречать после работы.
        «Черт кудрявый, - с досадой думала женщина. - Все нутро переворачивает!» Точно знает, что к вечеру сюда, чтоб проводить ее домой, припрется Лугинецкий, будь он неладен. И затем поплетется к ней на квартиру. И потом в постели будет жаться к ней и тыкаться, как телок, в плечи и груди своей прыщавой рожей. И, наконец, войдет в нее. И в конце концов затихнет на ней. Так и не дав ей всей полноты самой обычной женской радости. А то и того хуже. Заголит прямо вот здесь, у буфетной стойки, и, как кабель сучку, оприходует в полминуты, да еще и скажет: «Мне на дежурство сегодня. Извиняй». «Вот такие, как Лугинецкий, пальцем деланные, и изничтожили почти всех нормальных мужиков!» - злилась она.
        - Если хочешь со мной серьезно повстречаться, то приходи завтра часам к восьми сюда, - глядя ему в глаза, до краев наполненная желанием, вполголоса произнесла она.
        - Приду, - так же глядя ей в глаза, произнес он. - Если не сами ноги, то все другое к тебе точно притащит. Как зовут-то тебя, красавица?
        - Надеждой зовут, - широко улыбнувшись, представилась женщина. - А тебя как прозывают?
        - При встрече на ушко тебе скажу, если ждать будешь.
        - Буду. Как жениха, ждать буду, - сказала она и отвернулась. - Ступай, - добавила через плечо. - Не то с греха от тебя умрешь.
        Соткин теперь увидел ее со спины. Вид стройной женской фигуры заставил сглотнуть скопившуюся в горле слюну. Ничего больше не говоря, он вышел из чайной, оставив на алюминиевой тарелочке, привинченной к стойке, мелочь сдачи. Женщина проводила его статную фигуру взглядом и стала думать, что нужно сегодня что-то придумать для Лугинецкого. Она мысленно была уже в завтрашнем вечере. Только бы пришел, не обманул ее новый знакомый. А что наврать Лугинецкому, как на завтра избавиться от него и о том, куда ей вести своего нового приятеля, имени которого она не знала, она пока и не думала. Она поняла, что при таком сильном желании встречи она все решит и преодолеет.
        Выйдя из чайной, он еще раз взглянул на изуродованную статую крылатой Немезиды с кулаком и мечом и свернул в одну из улочек. Нашел знакомый магазинчик. Купил бутылку водки и небольшого вяленого подлещика. Сунув поллитровку во внутренний карман пиджака, а подлещика в карман широких брюк, опять проходя мимо чайной, подумал о буфетчице. Не эту женщину он хотел бы сегодня видеть, но та, которая все утро и весь сегодняшний день занимала его мысли, при всей географической близости была далека и недоступна. «Об Алине лучше не думать», - решил он.
        Он прошел мимо макушинского Дома науки. За тридцать лет существования этого дома чего только в нем не находилось! Науку в нем, представленную женскими курсами, сменили военнопленные чехи, затем отделение Академии Генерального штаба, потом снова казармы, уже красных солдат-интернационалистов. Сейчас в нем был какой-то техникум. А в скверике рядом нашел свой последний приют сам Петр Макушин - книгоиздатель и просветитель, главный строитель Дома науки. Соткин через Суровцева был знаком со стариком, на чьей надгробной плите высечены слова: «Ни одного неграмотного». Креста на могиле не было. На некоем подобии фонарного столба сейчас горела тусклая лампочка. «Хрен-то с таким светом нашу неграмотность осветишь», - подумал Соткин.
        Не останавливаясь, он прошел мимо могилы. Путь его лежал к другим, многочисленным покойникам. Остаток дня он собирался пересидеть на кладбище, посчитав его самым спокойным местом в городе. Кладбище было неподалеку. Миновав многочисленные разграбленные купеческие семейные склепы и могилы с тяжелыми надгробиями, он нашел скромную мещанскую могилку со столиком. Поставил на столик бутылку, расстелил газету, положил на нее подлещика.
        - Стаканчик не нужно? - услышал он вкрадчивый голос за спиной.
        Обернувшись на голос, он увидел старуху с испитым морщинистым лицом и с маленькими хищными глазами, впившуюся своим цепким взглядом в поллитровку. Крестясь, женщина приблизилась:
        - Матушку пришел навестить, соколик?
        Соткин бросил взгляд на дату смерти на деревянном крестике.
        - Бабушку, - не моргнув глазом соврал он. - Помяни со мной рабу Божью.
        - Пелагеюшку, - подсказала старушка.
        «Принес тебя черт на мою голову», - подумал Соткин. Он взял из руки старушки стеклянную семидесятиграммовую стопку. Посмотрел на дно.
        - Чистенькая, соколик. Чистенькая стопочка. А водочка, она еще больше очистит. Водочка, она сладенькая при всей горечи своей. Ты налей, не поскупись. А я уж отойду потом, помолюсь за бабушку твою. Я покойницу-то знала. Хорошая тетушка была. Смиренной покойница была, упокой Господи душу ее кроткую!
        Нужно отдать должное этой старушке. Надоедать своим присутствием Соткину она все же не собиралась. Не поморщившись, она выпила стопку водки, закусила ее одной из двух карамелек, вынутых ею из небольшой наплечной сумы. Другую карамельку положила на столик рядом с рыбой. Угостила.
        - Ну вот и хорошо, вот так-то оно и ладненько. Спасибо, соколик, что не пожадничал водочки. А я уж помолюсь. А стопочку и бутылочку ты уж вот тут у могилки оставь. Я не сегодня, так завтра утречком заберу, - проговорила она и исчезла, точно растворилась среди заросших деревьями могил.
        Соткин выпил водки, зажевал ломтиком рыбы. Закурил папиросу. В который раз за последние годы стал размышлять: «Как жить дальше? Казалось бы, чего проще? Живи себе да живи! Ан нет. Простой жизни никак не получается. Умереть просто - это пожалуйста. Это в любой день и в любой час». В который раз он пытался определить тот день в своей жизни, который оказался решающим во всей его судьбе. Все же, наверное, это было его офицерство. Прав был его фронтовой друг Георгий Жуков...
        Во время Брусиловского прорыва, в 1916 году, Мирк-Суровцев завел с ними речь о поступлении в военное училище, куда он рекомендовал поступать Жукову и Соткину. Три класса церковно-приходской школы с похвальным листом по окончании и полный курс городского училища у Жукова, а также полный курс реального училища у Соткина делали их потенциальными курсантами офицерских курсов или военного училища. Соткин уже дал свое согласие на учебу. Жуков же не сказал ни «да» ни «нет», но в разговоре с Соткиным не преминул заметить:
        - Серьезно учить, один черт, не будут! А выйдем в офицеры, так и от солдат оторвемся, и в офицерский круг не войдем. Я так не хочу. Потом, говорят, училище сейчас вроде нашей учебной команды, только что погоны юнкерские. А попадется какой-нибудь дятел вроде нашего Бородавко?
        Младший унтер-офицер Бородавко был первым командиром у приятелей. Еще до учебной команды в городе Изюм. Он буквально преследовал и Жукова и Соткина как «грамотеев» и «слишком умных». Мало того что они не вылезали у него из нарядов, так и под шашкой стояли почти ежедневно, и унтерского кулака тоже отведали. Зубы выбивать было у Бородавко любимым занятием, что он и пытался проделать с обоими новобранцами. Кончилось это для Бородавко плачевно. Он недооценил «грамотеев», полагая, что «слишком умные» не смогут постоять за себя. Соткин с Жуковым подкараулили Бородавко в темном углу и устроили ему «темную», набросив на голову обидчика лошадиную попону и избив его до полусмерти. Возьмись начальство серьезно расследовать это происшествие, и пошли бы приятели под военно-полевой суд. Но «слишком умные» предполагали, что начальство не захочет раздувать дело. Так оно и получилось. Избитого и посрамленного Бородавко перевели в другой эскадрон.
        От солдат оторвался, а в настоящие офицеры все равно не вышел, продолжал размышлять Александр Александрович. Да и какой он офицер. Вот Мирк - офицер. Его хоть в нищего переодень - все равно их благородие из каждого грязного рукава торчать будет. Хотя Мирк-Суровцев тоже, если ему приспичит, и нищим прикинуться может. Ему, Соткину, не составило большого труда перекинуться в солдатское обличье. А их благородий стреляли сразу после Гражданской сотнями тысяч из-за того только, что развернутые офицерские плечи и осанку было за версту видно, что бы они с собой ни делали и во что бы ни рядились. Оно и понятно: кадетский корпус, военное училище да еще и академия. Все время в мундире да в строю. Вот и могли поставить на погон наполовину наполненный водой или водкой стакан и пройтись с ним на плече как ни в чем не бывало. Нынешние командиры все равно не такие. Взять того же Жукова!
        Два года назад Соткин долго рассматривал в газете портрет своего бывшего товарища. Вроде все при нем, но все равно чувствуется солдатский корень. Может, потому и цел до сих пор. Но как он, Жуков, был прав, когда отговаривал его не идти в офицеры! Из-за своего треклятого офицерства он оказался у белых, что, в сущности, было недоразумением. Но как это считать недоразумением, если до этого несколько раз его чуть не убили красные? Вся Гражданская война оказалась сплошной борьбой за существование. Или ты, или тебя! А потом, что было делать после Гражданской войны?!
        Он вспоминал, как голодные офицеры рыскали по тайге в окрестностях Томска. Как не раз и не два он чудом вырывался из чекистских засад, как затравленным волком прятался в таежных чащобах. Спасло его, как теперь он понимал, только то, что свела судьба с настоящими уголовниками. Таких же уголовников было полно в чекистских рядах в первые годы революции и после Гражданской войны. Потом уже сами большевики расстреливали их без счета. И это правильно. Потому как чекисты грабили и убивали так, как во время самой Гражданской войны не убивал и не грабил никто. До чего дошли? Троцкий добился того, что ЧК забирала в личное пользование до десяти процентов конфискованного добра, включая золото и ценности. Наличие этих ценностей и золота у кого-нибудь автоматически делало его жертвой и «враждебным элементом». И ведь не судили даже. Просто расстреливали как потенциального врага, уничтожая не преступников, а свидетелей собственных преступлений. А золотишко текло себе в шкатулочки и сундуки новых бар. Пока и им не размозжили головы ленинцы и сталинцы новых призывов.
        Уголовный мир Российской империи также переживал революцию. Тюремный и каторжный институт бродяг уходил в прошлое еще до революции. Тогда уже стал формироваться институт воров в законе. Но даже видимость былого равновесия между законом и преступниками была сметена сразу же после семнадцатого года. В хаосе революционных лет сформировался бандитизм. Оружия не было только у ленивого. Вооружались уголовники, вооружались городские и сельские жители. Вооруженными возвращались с фронта солдаты. Крупные банды вырастали в партизанские отряды. Отряды самообороны перерождались в банды. Банды становились воинскими подразделениями и даже армиями. Черт сломал бы рога, разбираясь, кто против кого вооружается и кто против кого воюет. Каждый норовил подобрать свою, подходящую только для него политическую, а то и национальную вывеску. Так же часто готов был ее не раздумывая сменить на вывеску другую. Общим же было то, что все за редким исключением грабили и убивали людей безоружных. Разве только батька Махно под угрозой расправы не давал грабить крестьян. Да и то потому, наверное, что в стране еще было кого
грабить, кроме них.
        В первые годы после Гражданской войны уголовный мир стал откатываться на старые, выверенные столетиями позиции. Эти первые почувствовали и поняли, что новая власть церемониться не будет. Существовать в пространстве бандитизма можно было только во время войны. Соткин от души посмеялся и восхищенно вспомнил комбрига Григория Котовского. Одесских налетчиков - головную боль царского правительства на протяжении без малого пятнадцати лет - Котовский ликвидировал в 1919 году всего за три дня. Возникшие как отряды местечковой самообороны, эти отряды со временем превратились в огромное преступное сообщество. Царские чиновники глазом не успели моргнуть, как вооруженные молодые люди азартно заиграли на Одесской бирже и сладострастно обнялись с банковским капиталом. И все попытки разоружить их натыкались на неизменное увещевание либеральной прессы: «Люди боятся погромов». Вот на погромах и подловил их Котовский. В город рвались петлюровцы. Впервые не мифический, а реальный погром угрожал Одессе. Порядком навредив своей революционной репутации сотрудничеством с белогвардейцами и Антантой, налетчики были
вынуждены оставить дорогую их сердцу патрульную службу на улицах города и, сбитые в полк полного состава, под звуки скрипок еврейских оркестров были отправлены на фронт. Не получив подкрепления, обещанного Котовским, не выдержав боя с настоящими фронтовиками, уцелевшие бандиты бежали. После короткого революционного суда оставшиеся в живых были расстреляны как предатели, трусы и дезертиры вместе с некоронованным королем Одессы Мишкой Винницким, более известным как Мишка Япончик. Даром что хозяин Одессы до последней минуты уверял своих судей в преданности революции и в искренней дружбе с Григорием Ивановичем Котовским. Григорий Иванович, наверное, впервые за многие годы в те дни вспомнил, что он дворянин, точнее шляхтич, и избавился от Япончика как от неприятного воспоминания из своей буйной молодости.
        Этот случай на юге России многое объяснял Соткину в событиях после Гражданской войны. Он, как никакой другой пример, давал ключ к пониманию действий большевиков. Логика Котовского была логикой и Сталина. Потому-то Сталин и стал избавляться от таких соратников, как Котовский, как тот когда-то от Япончика. Сталин не собирался терпеть выкрутасы Троцкого или Котовского, у которого в бригаде солдаты на обращение к ним как красноармейцам жестко поправляли говорившего: «Мы не красноармейцы. Мы котовцы». В местах расположения особой бригады Котовского быстро образовывалась своя, милитаризированная республика, со своим законом, со своим правительством, со своими Министерствами обороны и иностранных дел. Эдакая самопровозглашенная Котовия. Также в то время, трудно теперь поверить, было немало коммунистов, с гордостью заявлявших, что они «троцкисты». А еще раньше стало позорным прежде гордое звание «махновец». А ведь какая сила была! У большевиков правды не найдешь, но по всему видать, что численность войска батьки Махно была никак не меньше шестидесяти тысяч штыков и сабель. По данным самих махновцев,
шестьдесят восемь тысяч. Это уже никак не банда. Чтоб управлять таким количеством вооруженных людей, и идея нужна, и дисциплина требуется.
        Был бандитизм и белогвардейский. Бандитизм, насквозь пронизанный отчаянием и злобой, горечью сокрушительного поражения в войне. Но этот хорошо обученный военному делу бандитизм был обречен. Если уголовники быстро сумели наладить преступную инфраструктуру с конспиративными квартирами - «малинами», с отлаженной еще с дореволюционных времен скупкой краденого, то бывшим офицерам лежал путь до ближайшей расстрельной стенки. Если уголовные умудрялись без труда сменить документы и при желании надежно спрятаться, то белым офицерам деться было некуда. Сама принадлежность к военной касте становилась смертным приговором. Каторжный и тюремный опыт большевиков подсказал им, что уголовный элемент по-прежнему враждебен элементам политическим. «Уголовник неминуемо должен будет признать силу власти, а потому обязательно станет ее союзником против контрреволюции», - рассудили коммунистические руководители. Так оно и получилось. Уголовный мир открестился от политики и стал всеми средствами избавляться от опасных конкурентов из числа бывших военных. Не брезговали и прямыми доносами, где дело касалось «контры».
        Соткин снова выпил водки и снова закурил. Весенний вечер мая 1941 года выдался необычайно теплым. Соткину нужно было переждать еще часа два до темноты. Он мог бы еще днем уйти по надежному адресу в район Черемошников, но ему не хотелось общаться с уголовниками. Светиться на воровской «малине» он пока не хотел. Хотелось видеть нормальных людей и слышать нормальную речь. За последние четыре года блатных речей он наслушался вдоволь.
        Тайна, которую больше двадцати лет он хранил в своей душе, опять начинала его терзать и мучить. В любое другое время он мог бы считаться богатым человеком. Два пуда золота, которыми он мог распоряжаться, лежали в надежных местах, разделенные на три равные части. Но какой с них толк в этой стране и в это время! Даже пропить и прокутить их здесь нельзя, если не хочешь быть тут же арестованным и расстрелянным. Да не сразу расстрелянным, а после пыток и мучений. И назначение этого, вроде как его личного, золота было особое. Оно предназначалось только для того, чтобы в случае необходимости защитить еще большую часть золотого запаса Российской империи, который вот уже двадцать с лишним лет ищут и не могут найти большевики. Знали генералы Степанов и Суровцев, кому можно доверить такую тайну. Взять хотя бы его, бывшего капитана Соткина. Будь он не крестьянского происхождения, а дворянского, да поднимись к чину капитана не через звание рядового драгуна и унтер-офицерские лычки, а напрямую, через военное училище! Может быть, тогда он бы и попытался взять свое золото и драпануть с ним за кордон. Нет,
понимали и Степанов и Суровцев, что Соткин не убежит. Простой русский человек по своей воле за границу не поедет. Знали они и то, что у него, Соткина, хватит ума понять, что распорядиться таким количеством золота - дело совсем не простое. А сохранить его, однажды показав кому-либо, просто невозможно.
        Теперь, спустя годы, ему было ясно, что и он, и Суровцев только потому и выжили, что не питали никаких надежд на пощаду со стороны большевиков. Они уже поняли, что бороться с властью не смогут, но и жить по законам, написанным этой властью, будут только до того предела, который определят себе сами. И им, надо признать, до сих пор это удавалось.

* * *
        Быстро темнело. Водка была почти допита. Стали донимать появившиеся под вечер комары. Едва тронутого подлещика он завернул в газету и вставил в развилку цветущей черемухи, чтоб до него не добрались бродячие собаки. Завтра утром старуха нищенка поблагодарит его в своих молитвах и за рыбу, и за несколько глотков водки, оставленной в бутылке.
        Проходя обратной дорогой около Дома науки, он подошел к могиле Макушина. Постоял в тени деревьев при свете могильного фонаря. Перекрестился.
        Вспомнилась первая его встреча со стариком. Было это весной 1920 года на квартире у тетушек Суровцева, куда они пришли после того, как тайно уничтожили штабные документы армии генерала Пепеляева. В городе хозяйничали красные. Несколькими днями раньше томские чекисты без суда и следствия расстреляли Александра Васильевича Адрианова, часто бывавшего в этом доме. Оппозиционные взгляды редактора «Сибирской жизни» Адрианова не нравились ни царскому, ни колчаковскому правительству. Не пришлись они по вкусу и большевикам. И вот уже все здание типографии Сибирского товарищества печатников по переулку Ямскому, 9, которое «Сибирская жизнь» делила с газетой «Знамя революции», теперь целиком принадлежит последней. Как разросшийся кукушонок, большевистский печатный орган с главным редактором, бывшим ссыльным большевиком Вегманом, выпихнул из родного гнезда прежнего хозяина.
        Семидесятишестилетний Макушин беззвучно плакал в тот вечер. Новая власть обошлась с ведущим сибирским издателем, по ее мнению, более чем гуманно. Она, власть, национализировала четыреста тысяч его состояния, чтобы не относить его к буржуям, реквизировала четырнадцать тысяч томов книг, ему принадлежащих, и растолкала их в руки «освобожденного народа». Новому строю стали принадлежать все открытые просветителем библиотеки и магазины, в одном из которых в знак уважения его заслуг в области просвещения ему позволили работать продавцом.
        Подойдя к чайной, Соткин увидел лучи света, проникавшие из-за закрытых оконных ставней. Он не успел ничего подумать, как свет погас. На крыльцо вышли небольшого роста мужчина в форме милиционера и буфетчица. Соткин рванулся под тень деревьев. Было слышно, как женщина закрывает двери.
        - Посвети, - попросила она милиционера.
        Чиркнула спичка. Тяжелый амбарный замок защелкнулся на массивном кованом затворе.
        - Провожать не будешь? - спросила женщина.
        - Поди, уж сама дойдешь, - ответил мужской голос. - Какая-то ты бешеная сегодня.
        - Завтра придешь?
        - Завтра картошку едем всем управлением сажать. Послезавтра приду. Если что срочное будет, то звони в управление, - сказал он и пошел прочь.
        Женщина посмотрела ему вслед и пошла в противоположную сторону.
        Соткин отметил, что милиционер был при оружии. Опасная бритва в красивом костяном футляре напомнила ему о себе своей легкой тяжестью во внутреннем кармане пиджака. Потребуйся Соткину оружие, и лежать бы этому «гражданину начальнику» с перерезанным горлом на берегу Белого озера. Но оружие он мог найти и без убийства. Милицейский «наган» не стоил того, чтобы по всему городу прокатился ментовский шмон. «А эта-то, сучка, какова!» - продолжал думать Соткин. Все обстоит так, как он и предположил с первого взгляда на нее. Но хороша, черт бы ее побрал! И ведь точно завтрашний вечер освободила для встречи. Уже с ним - Соткиным. Продолжать знакомство с женщиной он не собирался. Теперь, после увиденного, тем более. Но мужское самолюбие было приятно тронуто. И о нем самом, и о своей встрече с ним женщина своему хахалю явно не сказала.

* * *
        Через пятнадцать минут лай собак встревожил обитателей нескольких домов в конце улицы Белой. Из кованой двери в нижнем кирпичном этаже трехэтажного дома, сплошь украшенного деревянной резьбой, вышел пожилой человек с керосиновым фонарем в руке. С характерным татарским акцентом он стал успокаивать рвущихся с цепей собак:
        - Што шумим? Кошк ругам?
        Мощные рывки двух псов были направлены к небольшому сарайчику, на крыше которого, точно он и в самом деле кот, настороженно, выгнув спину, на корточках сидел Соткин.
        - Эй, бабай лысый, может быть, лестницу подашь?
        - Сашка, шайтан, - изумленно произнес татарин. - Ай-ай! Все скашь как козла!
        - Сам ты старый козел! Ты, Ахмат, быстрее пошевеливайся, - вполголоса продолжал Соткин. - Всю улицу переполошим.
        Почти беззубым ртом произнося себе под нос какие-то фразы на татарском языке, Ахмат приставил к сараю лестницу. Достаточно легко оттащив в сторону двух огромных псов, словно они мелкие дворняжки, он подождал, когда Соткин спустится вниз и проскользнет внутрь здания. Оглядевшись кругом, он также исчез за железной дверью. Собаки еще пару раз гавкнули, точно подали команду соседским псам. И сразу наступила прежняя тишина.
        - Ты стареть мало-мало собираешься? - улыбаясь, спрашивал хозяин неожиданного гостя. - Башка седой вижу. Глаз дурной вижу. Лет не вижу.
        - А ума-то! Ума-то сколько, - нараспев подхватил Соткин.
        - Не вижу, - сказал, как отрезал, хозяин. - На руках тягаться бушь? - спросил он, засучивая рукав халата.
        - Да ну тебя к черту, - рассмеялся Соткин и обнял старика.
        Неожиданно старик легко оторвал своего гостя от пола и на вытянутых руках поднял над головой. Выяснилось, что не такой уж он и старик.
        - Силу вишь?
        - Иди ты на хрен со своей силой, - отмахнулся Соткин. - Я так тоже могу. Поставь на место.
        - На руках тягаться бушь? - не унимался старик.
        - Ну давай, давай, я тебя сейчас уделаю.
        Ахмат расчистил стол, сел напротив Соткина. Мгновение - и оба крепко схватили друг друга за кисти рук. Они стали как каменные. Даже легкого дрожания нельзя было заметить. Дышали оба ровно. Со стороны могло показаться, что никакой борьбы между ними нет. Ахмат с удивлением посмотрел на Соткина. На секунду его рука чуть сдвинула руку Соткина. Последовал такой же короткий ответный взгляд на своего соперника, и снова руки замерли в прежнем положении. Они одновременно ослабили кисти и, отпустив друг друга, разулыбались.
        - Теперь сила. Раньше не был. Теперь есть, - сказал Ахмат.
        - А тебе пора на печи лежать да попердывать, а не на руках с молодежью тягаться.
        Было видно, что они оба рады встрече. За столь своеобразной манерой общаться скрывалась давняя привязанность и уважение друг к другу. Мастер во всяких силовых штучках, много лет назад Ахмат взялся научать этим хитростям Соткина. Когда Суровцев также попытался примкнуть к занятиям, Ахмат неучтиво ему заметил, что способностей к этому у того нет. По крайней мере таких способностей, как у Соткина.
        «Твоя сила - другой сила. Такую искать бушь - свою настоящую забудь помнить», - сказал Ахмат Суровцеву и продолжал передавать Соткину свои умения и знания.
        Благодаря этим знаниям и навыкам и стал Соткин тем, кем стал. Силу уважают везде. Сильного и умного еще и боятся. А если сильный и умный не бахвалится своим умом и силой и всегда готов у всех учиться тому, чего не знает, то такой человек, как правило, руководит другими. Если, конечно, этого хочет. Но часто сама жизнь заставляет таких людей брать на себя ответственность за других. Но была еще одна черта в характере Соткина, которая при смелости и силе делала его человеком опасным. Он был еще и осторожен. Умен и осторожен. О трусости в его характере вообще говорить не приходится.
        Ахмат накрыл стол. Угощение состояло из татарской конской колбасы - казы, которую Соткин очень любил, лепешек домашней выпечки и чая. Достал хозяин и поллитровку.
        - Ты русский - ты пей. Тебе Аллах велит пить, чтоб хозяину приятно был. Я за дрова иногда водку платить.
        Ахмат при желании мог разговаривать, не коверкая русские слова, но взял за манеру говорить таким образом после революции. Соткин называл это «включить дурака». Ахмат не опускался до придурковатого «моя твоя не понимай», но взял за правило играть роль бесхитростного восточного человека, что никого в его простоте не убеждало, но забавляло и настраивало на доброе отношение к нему. Он точно переключал кнопки, когда говорил с людьми малознакомыми или просто опасными. Отсюда и возникло соткинское выражение «включить дурака».
        - Ешь. Казы любишь. Я всегда помнил. Слушай. Новость какая не знам. Сам сообразишь. Немой приходил. Записку не приносил. На словах сказал. Суровцев передал.
        Соткин прекратил жевать. Вытер тыльной стороной ладони жирные от конской колбасы губы. Весь превратился в слух. Ахмат между тем закончил свой короткий рассказ:
        - В тюрьме Суровцев. Тюрьма называется Голубянка.
        - Лубянка? - едва не подавившись остатками колбасы, переспросил Соткин.
        - Может, Лубянка. Немой говорил. Плохо говорил, - посетовал Ахмат.
        - Ясно. Немой рассказал. Татарин пересказал. А если знать, что в начале этой цепочки стоял немец, то русскому свихнуть можно.
        - Я татарин. Ты русский. Суровцев не немец.
        - Да знаю я, - отмахнулся Соткин.
        Мысли вихрем носились в голове Соткина. Прежде всего ему было ясно, что случилось то, что должно было случиться. Суровцев в конце концов сел. Напрасно Соткин давно уговаривал его это сделать. Проще простого было сесть по уголовной статье, чтоб потом при аресте не угодить под статью расстрельную, политическую. Так, как когда-то сделал он сам. Соткин позаботился бы, чтобы в лагере бывший генерал не потерялся. Нет, их превосходительство решил быть умнее других. Но главное, он выжил, что уже хорошо и похвально. Ну а дальше опять все пошло как-то по-суровцевски. Как он вдруг оказался во внутренней тюрьме на Лубянке? Ближний свет от Томска - московская Лубянка! Одно было ясно Соткину точно - внутри Наркомата внутренних дел Суровцев мог оказаться в двух случаях: во-первых, если чекисты докопались до его генеральского прошлого, а во-вторых, если в очередной раз всплыл вопрос о золоте Колчака. Первое могло запросто потянуть второе. Но и без того было просто немыслимо передать весть о себе из внутренней тюрьмы НКВД на Лубянке. Уж это-то Соткин знал доподлинно: следственный изолятор даже областного
управления - это «глухая тюрьма», где обычная уголовная почта не работает. Было ему ясно и то, что расстрела Суровцеву в этот раз не миновать.
        - Ахмат, а немой этот из знакомых Суровцева, как я понимаю?
        - В артели его работал. Ты его видал. Большой такой. Тоже сильный. Ему тоже кто-то передал. Я не спрашивал. Нельзя спрашивать.
        - А давно это было?
        - Неделя прошла.
        - Чудно все это, Ахмат.
        - Дело серьезный, Сашка.
        - Да уж куда серьезней, - опять погружаясь в размышления, проговорил Соткин.
        Как и Суровцев несколько месяцев назад, он в своих мыслях вышел на ту же догадку. «В системе НКВД используют глухонемых. А как иначе объяснить то, что весточку на волю Суровцев передал через своего глухонемого знакомого? Тот, в свою очередь, получил ее от такого же собрата по несчастью», - размышлял бывший белогвардеец. За колючей проволокой ходили упорные слухи о глухонемых надзирателях в неких секретных тюрьмах. Но никто их сам не видел. Что тоже было понятно. Из тюрем такого рода никто на волю уже не выходил. В свое время репрессивная система государства столкнулась с проблемой осужденных инвалидов. Гуманизм чекистов проявился в том, что они негласно старались подводить таких людей под расстрельные статьи, чтоб избавить себя от лишних забот. В лагерях все должны работать. Дома инвалидов за колючей проволокой никто создавать не собирался. Если же кто-то из несчастных и попадал в лагеря, то неминуемо быстро погибал в условиях, которые и для здорового человека были невыносимыми. «А немым чекисты, наверное, нашли вот такую работенку», - решил Соткин.
        - Слушай, Ахмат, я иногда думаю, на хрена мы столько лет возимся с этим золотом? Власть эта уродская нас все равно переживет. Сначала думал, что это золото поможет ее сковырнуть. Теперь вижу, что не получится. Вот уже двадцать с лишним лет прячем его, перепрятываем, защищаем. Одних только чекистов на тот свет отправили столько, что и сосчитать не возьмусь.
        - Зачем чужое хотели? Чужое хотели - смерть получили! Чужое взял - свое потеряешь, - отвечал Ахмат. - Суровцев хорошо придумал. Он умный и нежадный. Жадный умным не бывает.
        - Ну ты скажешь, Ахмат. Чтобы стать богатым, ум нужно иметь.
        - Я не сказал «богатый - глупый». Я сказал «жадный - глупый». Жадный - хитрый, а не умный. У жадного хитрость ум. Хитрость не ум.
        - А что же это, по-твоему?
        - И по-моему, и по-твоему, и по-всякому... Хитрость - ум глупца.
        - Ну, ты прямо восточный мудрец, - наливая в стакан водки, проговорил Соткин. - Вумный как вутка, только вотруби не ешь. Ладно. За встречу, - подняв стакан на уровень глаз Ахмата, сказал гость. - Дай Бог, чтоб и в этот раз все сделалось как задумано.
        Он опрокинул водку в рот. Закусил колбасой.
        - Вкусно, Ахмат! Во мне, наверное, татарская кровь есть. Колбасу вашу больше всего люблю.
        - Народный пища любишь - сам народ любишь. Стол хвалишь - хозяина хвалишь.
        - Что же ты свинину не ешь? Русских не любишь?
        - Свиней не люблю.
        - Ты не увиливай. Прямо говори, - не отступал Соткин.
        - Окрошку люблю, - прямо ответил Ахмат.
        - Это ты на меня намекаешь?
        - Зачем намекаю? Честно сказал. Тебя люблю. Суровцева люблю.
        - Ладно, Ахмат. Поговорим о деле. В этот раз опять нужен слиток. Как в тридцать седьмом году. Монетами в этот раз не отделаемся. Нужен слиток, чтоб с царским орлом, как положено. Россомахина, по-хорошему, надо бы использовать.
        - Раз надо, так пользуй.
        - Так он жив?
        - Сам недавно видел. Выпустили его снова.
        - Слушай-ка, Ахмат! А не связано ли это...
        - Говори что, - произнес Ахмат.
        - То, что весточка от Суровцева пришла, и то, что Россомахин снова на свободе.
        - Сам думал. Хорошо, что ты пришел. Сам не знал, как поступать.
        - Я не знаю, поможет ли это Суровцеву, но до сих пор он не ошибался. Кому из начальства слиток подбросить, еще не думал?
        - Думал, Сашка. Тебе теперь думать. Ты лучше придумаешь. Слиток уже достал. Могу прямо сейчас тебе отдать. Здесь, в детсаду, тайник сделал. Достать?
        - Не надо пока. А как там под землей? Крысы с мышами золото не погрызли?
        - Золото только люди грызть готовы. Ящики гниют. Мешки после тебя я еще два раз менял.
        - Я думаю, несколько царских червонцев тоже понадобится. Так что надо будет еще в подземелье опускаться, - размышлял вслух Соткин.
        Что делать завтра, он в общих чертах уже представлял. Схема его действий, как сказали в более позднее время, была отработана. Она была в прямом смысле слова убийственно проста. Как только интерес к колчаковскому золоту со стороны правящей власти просыпался вновь, наши герои своими действиями, с одной стороны, подогревали интерес к следам этого золота, а с другой - обрубали цепочку самих этих следов. Или же уводили искателей по ложному следу. Золотые монеты, подброшенные в дома и на рабочие места людей, занимавшихся поисками золота, неминуемо приводили их в застенки родного учреждения. И вчерашние оперуполномоченные, следователи, государственные служащие на своей шкуре познавали все «прелести» социалистической законности. Золотые украшения, обнаруженные на томском севере, звали искателей в дорогу. Они возвращались. У них опять находили золото в минимальных количествах. Это не позволяло найти ничего существенного, но позволяло сбить волну кладоискательства среди сотрудников НКВД и инспирировать чистку в их рядах. Чем еще были хороши именно чекисты, так это тем, что это ведомство «мусор из избы
выносить не будет». А значит, и узнать что-то никому не удастся. Расходы на такую войну при обладании таким количеством золота были минимальными. Лишь однажды при аресте Суровцева в 1937 году, когда тому угрожала реальная гибель, в квартиру работника Томского горисполкома стараниями Соткина был подброшен золотой слиток с клеймом Государственного банка Российской империи. Обычно хватало нескольких золотых монет. Золотая мелочь, рассыпанная по всему Томску, не позволяла говорить об обнаружении серьезного клада, но позволяла говорить о сговоре, об укрывательстве ценностей и прочей контрреволюции.
        Еще в начале тридцатых годов ОГПУ арестовало в первый раз бывшего командира Красной армии, а в прошлом штабс-капитана царской армии, Павла Афанасьевича Россомахина. После одного из арестов Россомахина и его освобождения с ним встретился сам Суровцев. Россомахин знал о главенствующей роли Суровцева в деле сокрытия золота. Суровцев и разъяснил, что в сложившейся ситуации им нужно становиться союзниками. И вот уже часть дезинформации о золоте пошла через Россомахина, жизнь которого целиком зависела от того, что сообщат ему Суровцев и Соткин, которые обладали этим золотом. Не мог даже в страшном сне бывший красный командир предположить, что два махровых белогвардейца будут спасать его от гибели. А в том, что это были настоящие белогвардейцы, сомневаться не приходилось. На прямое убийство своих врагов они теперь уже не шли, но механизм, используемый ими, был еще более беспощаден и циничен. Мало того, понял Россомахин, они продолжали воевать по законам Гражданской войны, как сами они говорили, им навязанной. Еще во время самой Гражданской войны, осознав диктаторский и репрессивный характер создаваемого
большевиками государства, Суровцев понял, как нужно запутывать следы порученного ему золота. Вспоминая уроки Великой французской революции, он предвидел, что русская революция, подобно гадюке, начнет пожирать своих детей. Два офицера и Ахмат не раз и не два переводили стрелки машины репрессий. Этот страшный локомотив не летел под откос, но сходил с рельсов и калечил и убивал людей, его запустивших. Присутствовал в их действиях и элемент личной мести. Поэтому неминуемые несчастья, обрушившиеся на семьи врагов, их не останавливали.
        Соткину предстояло встретиться с Россомахиным. То, что Россомахина опять выпустили из лагеря, могло быть напрямую связано с арестом и содержанием Суровцева на Лубянке. Сегодняшнюю знакомую с ее другом-милиционером он тоже собрался использовать в грядущей операции. Первоначальная цель ее была в том, чтобы во второй раз отсрочить гибель Суровцева, а вот если повезет, то и устранить опасность гибели. Слиток золота из «золотого эшелона» в ближайшие дни обнаружится в Томске. И обнаружится при обыске в квартире чекиста, или партийного функционера, или еще какого-нибудь начальничка. Соткин пока не решил какого. И в очередной раз органы будут сожалеть, что как-то не так вели следствие по золоту в прошлые годы. И опять дело заглохнет. В 1937 году это было так.
        - Сашка-Сашка, звал меня с собой хозяин. Шибко за границу звал. Зачем не поехал? Дом его сторожу. Детский сад придумали. Какая семья была! Асю как дочь любил. Вот этими руками из пожара тащил, - вдруг обратился к воспоминаниям Ахмат.
        - Да знаю я. Знаю. Как внуки твои? - желая увести Ахмата от грустных воспоминаний, спросил Соткин.
        - Слава Аллаху, живы-здоровы. Я Суровцеву правду сказал. Если внуков возьмут, все скажу. Про золото все скажу. Потому мне не знать лучше все.
        - А он что?
        - Сказал, про золото говорить станешь - и внуков и себя погубишь.
        - Правильно он тебе сказал. Да и придумал он все тоже правильно. И я, и ты, и Россомахин не сможем без него точно указать, где главная часть. Да и зачем оно нам? Я из своих двух пудов золота за эти годы и ста граммов не израсходовал.
        - Просить тебя хочу, Сашка. Немного денег надо. Внукам помочь. Сам золото менять не понесу.
        - И это тоже правильно, Ахмат. Я продам сколько надо. Только мне дня два надо подумать. Четыре года в Томске не был. Надо осмотреться. К майданщику с золотишком не сунешься. Все скупщики краденого «стучат» куда надо. Но тут дело такое, что золото нам в городе все равно засветить нужно. Я подумаю, как и что... Словом, помогу.
        - Спасибо, Сашка. Про Алину свою не спросил. Спросить боишься? - вдруг перелетел Ахмат на больную для Соткина тему.
        Соткин тревожно взглянул на Ахмата. Он, конечно же, хотел его спросить об Алине, но действительно боялся услышать что-нибудь плохое. Он по-прежнему любил ее. И никого он больше не любил в этом мире так. Он понимал, что и она его любит, но желание ее переделать Соткина на свой лад было невыполнимо. Она и замуж за другого мужчину грозилась выйти, чтоб он, Соткин, опомнился и стал таким, каким виделся ей. Она ждала, что в последний момент перед ее замужеством он одумается и сам предложит ей руку и сердце. Он не предложил. А что он ей мог предложить? Белогвардеец. Это один он до сих пор мог уворачиваться от репрессий. Женись он на Алине, и ему не увернуться от большевистской пули. Но самое страшное, что и она не уцелеет, как не смогла уцелеть Ася.
        - Мужа ее взяли, - стал рассказывать Ахмат.
        - Давно?
        - Как ты опять сел, так и его забрали.
        - Как она живет?
        - Ей помочь надо. Ребенок у нее.
        Соткин еще раз налил себе водки. Представить Алину матерью он не мог. Ребенок. Может быть, это его ребенок? Зная характер Алины, он понимал: она может скрыть правду. Но, так или иначе, завтра он навестит ее. Деньги она, конечно, не возьмет. Да еще и скажет, что ворованного ей не надо. Придется найти способ помочь ей.
        - Что молчим, Сашка? - грустно спросил хозяин Ахмат.
        - Да вот думаю. Я раньше всегда ухмылялся, когда слышал, что не в деньгах счастье. А вот ведь и сам узнал, что не в деньгах... сейчас бы сбежал к черту от этого золота, но не могу. От него если и можно сбежать, только всем вместе и сразу. Тебе, мне, Россомахину и самому Суровцеву. Словом, не убежишь. Да и куда нам бежать?
        - Суровцев не побежит. И нам не даст.
        - Да и сами мы не побежим.
        - Не побежим, - согласился Ахмат. - Это золото - страшный золото. Я тоже раньше думал, что много золота - счастья много. Золото всегда чужой, даже если оно твой. Оно сам по себе. В старину умней человек жил. Золото в могилу клал. Чтоб золото пропал совсем. И проклятие на золото клал.
        - Что-то я не замечаю, чтоб эти проклятия кого-то остановили. Хотя черт его знает, - серьезно добавил Соткин. - Сколько раз, начиная с Гражданской войны, это золото хотели прибрать к рукам? Где-то мы не дали, а где-то невольно и черта вспомнишь...
        Они долго в эти вечер и ночь разговаривали. Причастность к одной из запутанных тайн двадцатого столетия делала их необычайно откровенными друг с другом во всех вопросах личного характера.

* * *
        Разговор их иногда нарушался неожиданным скрипом половиц в верхних этажах дома, принадлежавшего когда-то купцу Кураеву. Это после долгой зимы деревянное здание заново училось дышать теплым летним воздухом. Но казалось, что это ходит всеми брошенный и забытый домовой. И под землей тоже точно кто-то дышал тяжелым звериным дыханием. Туда, в подземелье, вел тайный ход, начинающийся за печкой. Его можно было обнаружить, если убрать в сторону лопаты, метлы, грабли, стоящие в углу. Затем аккуратно вынуть доски стены, а после того как в стене обнаружится полость, разобрать в ней пол. Потом спуститься в обнаружившийся лаз и при свете лампы или свечи, задуваемой потоком холодного воздуха из-под земли, разглядеть ступени, ведущие вниз, под выложенный кирпичом арочный потолок. Там, в известном только ему одному месте, хранится два пуда золота, закрепленного за Ахматом. Этим золотом он может пользоваться. Но основное назначение этого запаса - оберегать часть большую, хранящуюся в месте, которое точно известно одному Суровцеву. Подобное хранилище, но в другом конце города, есть и у Соткина. Правда, Соткину не
раз приходилось там даже прятаться и короткое время жить. Туда он еще во время Гражданской войны притащил зачем-то рыцарские доспехи, до этого за каким-то чертом привезенные томским купцом из Европы и поставленные дома в гостиной. Два этих почитателя средневекового рыцарства, купец и Соткин, невольно стали творцами легенды о том, что в подземельях под Томском живут механические, железные люди.
        Глава 14. Туман немоты

1941 год. Июнь. Москва
        Произошло то, что и должно было произойти. Суровцев ожидал, что его охранник и надзиратель Никодим однажды ему предложит совершить побег.
        За этим предложением могло стоять как искреннее желание помочь Суровцеву, так и спланированное чекистами мероприятие. В последнее Суровцев почти не верил, но все же допускал и то, что его глухонемой надзиратель доложил начальству о своих неформальных контактах с заключенным. Тем не менее поручение его он выполнил. Поручение это Суровцев спланировал так, чтобы смысл его не был ясен никому из людей, его передававших. Истинный его смысл мог понять только тот, кто будет в конце цепочки. Это и поняли Ахмат и Соткин. А то, что до них поручение дошло, стало вчера ясно Суровцеву.
        Его водили на допрос к новому, незнакомому следователю. Бедняга не знал, как этот допрос проводить. Он не мог принимать по отношению к Суровцеву меры физического воздействия, поскольку делом его занимаются другие, влиятельные люди, и не мог прямо его спросить о золоте. По характеру вопросов Суровцев понял, что в далекой Сибири, в Томске, местные чекисты в очередной раз рыщут по городу в поисках золота Колчака. И уже арестовано множество людей, из которых всеми возможными и невозможными средствами выколачивают показания. Но эти показания, правдивые и вымышленные, только запутывают и без того запутанное дело. А вопли и стенания допрашиваемых арестантов ничего не прибавляют и не убавляют в понимании ситуации.
        Нужно сказать, что в отличие от Соткина Суровцев никогда не испытывал злорадства по отношению к своим противникам. Вступив в Гражданскую войну на перроне вокзала города Могилева, где толпа революционных матросов разрывала на куски тело главнокомандующего русской армии Духонина, он из этой войны вышел только однажды, когда оказался в 1-й Конной армии Буденного, воевавшей с польской армией. Лично Колчаком ему было поручено любой ценой сохранить часть золотого запаса России. Он его сохранил. Уже было понятно, что это золото не послужит Белому движению. Нет этого движения. И уже не будет.

* * *
        Как обычно, Суровцев и Никодим разговаривали ночью, если только можно назвать их общение на языке глухонемых разговором. Суровцев еще раз растолковывал глухонемому надзирателю, что вырваться за пределы тюрьмы не самое главное. Даже если предположить, что они благополучно минуют все пропускные пункты, а их, говорил Никодим, десять, то самое сложное начнется за пределами тюрьмы. Сильный Никодим и получивший специальную физическую подготовку Суровцев, к тому же не раз применявший приобретенные навыки на войне, вдвоем могли бы справиться и с большим количеством охранников. За два месяца без пыток, с хорошей пищей он восстановил силы. Ежедневная зарядка и гимнастика укрепили тело. У него не было прогулок на свежем воздухе, но с ними тюрьма стала бы и вовсе не тюрьмой. Можно было бы пытаться бежать, находись они в любой другой тюрьме. Но и тогда - что делать на воле без документов, без денег, а главное, в стране, пропитанной страхом и пронизанной густой сетью доносчиков? Вольных и невольных... И если Суровцев сможет еще как-то скрываться короткое время, то глухонемому Никодиму это не по плечу. Суровцев
еще раз подумал, а не готовят ли ему побег сами чекисты. Все же, наверное, нет. Он сам виноват, что такой безумный план созрел у Никодима. Получилось так, что он объяснил этому сильному, умному и одновременно несчастному человеку, что он обречен, работая в системе НКВД.
        Еще при первых ночных встречах вдруг выяснилось, что Никодим воспитывался в интернате для глухонемых детей в Павловске. Интересным для обоих оказалось и то, что располагался этот интернат в тех же зданиях, в которых до революции находилось одно из лучших военных училищ царской России - Павловское. То самое, которое в далеком теперь 1910 году с отличием окончил, тогда портупей-юнкер, Сергей Мирк-Суровцев со своим другом Анатолием Пепеляевым.
        Арестант и надзиратель долго беззвучно беседовали. Один, манипулируя пальцами, рассказывал о том, что находилось в том или другом помещении военного училища; другой, пользуясь тем же языком жестов и мимики, в ответ объяснял, что было при нем, когда там находился интернат. Перемены, конечно, были, но столовая, кухня, учебные классы и спальное помещение использовались по прежнему назначению.
        Проблему детской беспризорности после Гражданской войны было поручено решать ведомству товарища Дзержинского. Логика такого решения проста и понятна. Потерявшие родителей в результате войны, голода и эпидемий, беспризорные дети невольно становились малолетними преступниками. Это создавало, по сути, неисчерпаемый резерв для преступности взрослой. Первые интернаты были закрытыми учреждениями полутюремного типа. Со временем охранников и надзирателей в них сменили воспитатели. Часть интернатов стали было передавать Наркомату просвещения, но репрессии плодили миллионы новых беспризорных, и интернаты снова становились подведомственными НКВД. В некоторых содержались только несовершеннолетние преступники. Но почти преступниками считались без вины виноватые дети репрессированных, а также дети, потерявшие родителей во время вспышек голода, периодически терзавших страну все послереволюционное время.
        В двадцатые годы глухонемых беспризорных детей со всей страны стали свозить в Павловск. Потом к ним добавились дети - инвалиды по зрению. Трудно точно сказать, кому конкретно пришла в голову мысль воспитывать из ребятишек, не помнящих своих родителей, кого-то вроде новых янычар. Но самое засекреченное ведомство страны до самого последнего времени черпало себе кадры в интернатах и детских домах для сирот. И можно только гадать, где проходили, а может быть, и сейчас проходят службу призывники из детских домов. Очевидно одно - никто их со службы не ждал и не будет ждать, если они с нее не вернутся. Такое-то качество да не использовать! Но это физически здоровые воспитанники интернатов и детдомов. А глухонемые?
        Еще в двадцатые годы в ВЧК при Ленине и Дзержинском был создан специальный отдел. Впервые с его деятельностью и с деятельностью его руководителей Суровцев столкнулся в Ростове в начале 1918 года. Он лично докладывал генералу Корнилову, что в перехваченных контрразведкой шифрованных депешах красных используются неизвестные ранее шифры.
        - Также из опроса перебежчиков стало известно, что весь шифровальный отдел царского Генерального штаба состоит на службе у красных. Такое положение дел, ваше превосходительство, делает невозможной любую секретную переписку, - говорил, тогда полковник, Мирк-Суровцев главнокомандующему Вооруженных сил юга России генералу Корнилову.
        - Мало того, - вставил свое слово Василий Витальевич Шульгин, бывший депутат Думы всех трех созывов, а в то время один из организаторов Разведывательного отделения Добровольческой армии, - большевики в отличие от нас прекрасные конспираторы. И у них, это понятно, огромный опыт всевозможной тайнописи.
        - Так привлекайте к своей работе жандармских офицеров и офицеров полиции, - по-генеральски распорядился Корнилов. - Пусть они помогут разбираться с революционерами.
        - Мы с полковником, - кивнул Шульгин на Суровцева, - уже привлекли. И лишний раз имели счастье увидеть причины столь успешной деятельности большевиков и Ленина. Единственное, чем нам могли помочь эти господа, так только тем, что дали поистине блестящую характеристику руководителям специального отдела ВЧК.
        Глеб Бокий. Почти два десятка лет этот человек возглавлял специальный отдел ВЧК-ОГПУ-НКВД. Это, вероятно, ему принадлежит идея использовать детей-сирот в своей работе вообще и глухонемых в частности. Множество самых экстравагантных деяний водилось за специальным отделом и его руководителем, в том числе сбор информации и систематизация всех явлений, которые уже в те времена называли паранормальными. Здесь и учет всех гипнотизеров в стране, и организация экспедиций в Гималаи для поисков легендарной Шамбалы. Но была и обычная текучка в деятельности отдела: разработка специального оружия для шпионов, в том числе взрывных устройств. Одно из таких изделий и использовал Судоплатов с благословения самого Сталина при ликвидации лидера украинских националистов Евгена Коновальца. А еще систематизация приемов обороны и нападения, известных нам как самбо, с привлечением сюда же воинских приемов отечественного казачества - «Казачий спас». Также на специальный отдел была возложена организация наружного наблюдения, прослушивание телефонных разговоров, а позже вообще всех разговоров людей, интересующих тайную
полицию и разведку. Звукозаписывающая и прослушивающая техника, привезенная из фашистской Германии в пору дружеских отношений с ней, была точно такой же, как в немецком гестапо, СД и Абвере. Мало чем отличались и методы дознания. Разве что вместо германской педантичности в наших пыточных присутствовал азиатский колорит. В ведении специального отдела находились современная фотолаборатория и мощный радиоцентр.
        В конце тридцатых годов, после ареста и расстрела Глеба Бокия и позже пошли разговоры о «Черной тетради», в которой якобы был собран компромат на все руководство страны. Была ли тетрадь или не было - не суть важно. Понятно одно - сведения такого рода собирались, а если и попали к кому-то, то это к Сталину. Да и само название «Черная тетрадь» весьма условное. Это, вероятно, был целый архив, судьбу которого мог прояснить только один человек - Сталин. Он и сказал своему новому наркому Берии:
        - Что-то зажился Бокий. Чужой век живет товарищ, не иначе.
        Да и вправду, из чекистов, служивших непосредственно под началом Железного Феликса, один только Бокий, наверное, и оставался в живых в конце тридцатых годов.
        Никодим Лягинцев, как и все глухонемые воспитанники, получил в интернате рабочую специальность. Девочек обучали профессии швеи, мальчики учились столярному и плотницкому делу. Мало того, выпускники интерната заканчивали еще и восьмилетнюю школу, то есть имели неплохое по тем временам образование. Но еще подростком Никодим знал, что ему предстоит военная карьера. Многие воспитанники, исполняя роль шефов, часто бывали в родных стенах. Красивые, статные, всегда в новенькой военной форме, эти глухонемые парни ничем не отличались от обычных людей. Даже наоборот, они казались более подтянутыми, более физически крепкими и дисциплинированными. У всех на груди красовались значки «Ворошиловский стрелок». Знал бы тогда Никодим, что он сам и его сослуживцы более всех других обладателей этого знака за отличную стрельбу соответствуют его статусу.
        Очень скоро ему пришлось стрелять в людей. Служба стрелком в секретном конвойном взводе предполагала участие в расстрелах «врагов народа». Скольких людей пришлось Никодиму убить лично, он и вспомнить не мог. Еще в первые месяцы службы старослужащие беззвучно делились своим опытом, разгибая перед глазами собеседника, точно выбрасывая в игре, пальцы:
        - Всегда помнится первый... Потом, если захочешь, сможешь вспомнить первых десять тобой убитых. А когда расстреляешь первую сотню, то, кроме того, первого, никого не вспомнить, - говорили быстрая жестикуляция сжатия и разжатия кистей рук и невообразимый танец пальцев.
        Расстреливать им приходилось людей непростых. Не слыша ни воплей, ни стонов, не слыша голосов, все стрелки почти всегда понимали по губам речь приговоренных. Да и глаз было довольно, чтоб понять, что перед тобой человек, портрет которого еще вчера украшал первые страницы газет.
        Еще в интернате были ребята и девушки, которые, глядя на губы говорящего человека, могли до мельчайших нюансов воспроизвести его речь. Этих ребят и девушек также брали на работу в ведомство. Из-за специальных очков, которыми им приходилось пользоваться, чтобы иметь возможность издалека видеть губы говорящих, у них сильно портилось зрение. Этих ребят продолжали учить дальше. В том числе даже иностранным языкам. Многие из них учились в институтах. Жили все в одном секретном общежитии, но у тех, избранных, был отдельный вход. И еще им разрешалось жениться, что было строго запрещено стрелкам даже сверхсрочной службы. Даже части общежития назывались общим и семейным.
        Любовь и оказалась той последней каплей для Никодима, которая переполнила чашу его полной смятения души. Он был влюблен. Избранница его вышла замуж за другого. Душевное состояние Никодима не ускользнуло от внимания начальства. От участия в расстрелах он был временно отстранен. И это было сделано правильно. Мысль застрелиться не раз и не два посещала его голову. А неизбежное чувство одиночества, которое неминуемо настигает каждого отверженного влюбленного, накладывалось на одиночество глухонемого человека, отстраненного своим недугом от всех звуков не такого уж плохого окружающего мира. К тому же одиночество человека, скованного глухим туманом немоты, не позволяющей даже сказать, как ему плохо. Не прошло бесследно и участие в расстрелах. Человеческая психика, если она изначально здорова, не может не изменяться в сторону патологии от участия в массовых убийствах. Понимание и ощущение греховности этого деяния посещает даже солдата, для которого убийство иногда просто способ уцелеть самому. Убийство же людей безоружных любого нормального человека сделает психически больным. Только садисты легко идут
на убийство. И во все времена человечество само рубило им головы, сажало их на кол и удушало на виселице, чтоб обезопасить себя от добровольных убийц. Именно с ненормальностью глухонемых решило экспериментировать руководство специального отдела, и, как мы позже увидим, жестоко просчиталось. Они оказались более нормальными, чем другие.
        Никодим не мог не проникнуться уважением к Суровцеву. Факт его работы в артели глухонемых был очень значим для охранника. Что-что, а такое участие эти люди ценить умеют. И если жалость к ним их может унизить и даже разозлить, то уважительное понимание со стороны обычных людей вызывает ответное уважение. Они такие же люди. Но люди не совсем обычные. Ася была убеждена, что они даже лучше говорящего и слышащего большинства, которое имеет уши и не слышит. Большинства, которое, имея речь, болтает всякий вздор, повторяя чужое и выдумывая свое.
        Суровцев был бы рад помочь своему новому приятелю, но чем он мог помочь? Даже если предположить, что Никодим сможет самостоятельно добраться до Томска и там обратиться к надежным людям, то и тогда получить документы ему не удастся. А в том, что его объявят в так называемый всесоюзный розыск, сомневаться не приходилось. И так он уже рисковал, когда попросил отправить в Томск поздравительную открытку невинного содержания, но с условленной фразой. Было еще одно препятствие для легализации. Советская паспортная система была настолько продумана и засекречена, что разведки всего мира до смены паспортов в конце семидесятых годов тщетно пытались качественно их фабриковать. Между тем работник советского паспортного стола мог по номеру и серии паспорта сказать, в каком регионе человек родился, был ли он осужден. Мало того, мог даже отличить человека, однажды привлекавшегося к суду, от преступника-рецидивиста.
        Можно было бы только гадать, как сложились судьбы этих героев, но события приняли еще более трагический характер. Война... Слово «любовь» у глухонемых - контур сердца, нарисованный в воздухе указательными пальцами, и легкое прикосновение к левой стороне груди. Слово «дружба» - рукопожатие. «Война»... Это слово обозначается двумя крепко сжатыми кулаками, сдвинутыми между собой и соприкасающимися костяшками всех пальцев, кроме больших.
        Увидев этот знак войны, Суровцев невольно вздрогнул. Лицо Никодима не оставляло никаких сомнений в том, что он «сказал» именно это слово.
        - Когда? - только и спросил Суровцев.
        - Вчера, - ответил Никодим.
        - С немцами? - побуквенно, пальцами предположил арестант.
        - Да, - кивнул охранник.

* * *
        Вчера Суровцев отметил, что сменщик Никодима был весь день как потерянный. Что-то произошло, понял он. Ему почему-то подумалось, что там, за стенами тюрьмы, или объявили «врагами народа» кого-то из нынешних вождей, или же было покушение на кого-нибудь из них. И наверное, покушение удачное, как в 1934 году на С.М. Кирова. Слишком мрачным был облик охранника. Мысль о войне тоже промелькнула, но он попытался эту мысль изгнать. Хотя о предстоящей войне его постоянно заставляли думать вопросники, составленные для него. Но в последние дни и вопросников новых не приносили. Словом, как всегда в России: «К войне все готовятся. Но сколько ни готовятся, а начинается она все равно внезапно. И выясняется, что готовность к войне в России должна была наступить эдак года через два после ее фактического начала».
        Никодим закрыл смотровое окошечко в двери камеры и оставил до поздней ночи Суровцева один на один с этим известием. Мысли заключенного носились по кругу, порождая еще большую неопределенность собственной судьбы. Но трагическую глубину происходящих событий он оценивал более трезво, чем абсолютное большинство людей в стране. Не многие могли похвастать таким пониманием. В том, что немцы напали внезапно, он даже не сомневался. Как не сомневался и в том, что подготовились они к войне лучше. Однако, он это знал, в действиях немцев всегда присутствовала нахрапистость, которая им мешала. К длительной войне они, по своему обыкновению, не готовятся. Ресурсы Германии и России несопоставимы. Сейчас вопрос только в том, сможет ли Красная армия оказать достойный отпор в первые дни войны. Как человек военный он знал и понимал еще одну вещь, которую не понимали и не могли понять нынешние советские военачальники. Немецкая армия, как и победоносная армия маленькой Финляндии, сохранила историческую преемственность военных традиций, которую большевики прервали. А без этой связи трудно будет победить в развернувшейся
войне. И еще он считал, что появление фашизма в Германии было бы невозможно без победы большевиков в России. В начавшейся войне он видел кару Божью как своей стране, так и всем силам в мире, вольно и невольно потакавшим русской революции.
        Он обругал себя последними словами. Ему о своей судьбе нужно думать. А то, что она в ближайшее время должна решиться, он, конечно же, осознавал, но ничего поделать с собой не мог. К тому же и его судьба вполне объяснимо зависела от положения на фронте. Он продолжал думать о возможных вариантах развития событий в стране и в армии. На воображаемой карте театра военных действий он проводил линии боевых передвижений воюющих сторон. Не располагая достаточной информацией о действиях противника, не представляя состояния нашей армии, он прогнозировал ход будущих сражений. Предположения его были страшными, но они, как потом ему стало известно, оказались верными.
        Он знал и понимал то, что не хотели и не могли понять даже многие военачальники Красной армии. Уровень боеспособности Вооруженных сил сознательно не поднимался выше очерченного Сталиным предела. Профессиональная армия в мирное время таит в себе угрозу переворота. При той обстановке, которая сложилась после Гражданской войны, допустить создание такой армии большевики не могли. Как генштабист, Суровцев еще в двадцатые годы понял, что обучение военному делу переместилось из самой армии в мирную систему образования. Школьные курсы начальной военной подготовки и так называемые оборонные общества охватывали своей работой миллионы молодых людей, но само оружие находилось только в армии. Вот этим выпускникам авиационных школ и авиаклубов, юным радистам, трактористам, «ворошиловским стрелкам» и предстояло стать кадровой армией в случае войны. Именно они сядут за штурвалы боевых самолетов, за рычаги танков и в цепях героической русской пехоты заставят мир вспомнить о русской армии.
        В стенах комплекса зданий на Лубянской площади царило смятение. Но паники здесь не было. В общих чертах всем было понятно, чем придется заниматься в ближайшее время. Лучшая часть личного состава рвалась на фронт в составе дивизий и отдельных полков НКВД, которые с началом войны, как когда-то предполагал Павел Анатольевич Судоплатов, десятками и сотнями переподчинялись Генеральному штабу. Позже, пройдя всю войну до Победы в составе этих частей, их солдаты и командиры болезненно воспринимали свою былую ведомственную принадлежность, которая потерялась под новой нумерацией частей и их почетными наименованиями, присвоенными в боях. Приказом из Москвы особые отделы военных округов реорганизовывались в особые отделы фронтов. Там же при них воссоздавались изобретенные еще в Гражданскую войну заградительные отряды. В чисто военное понятие «устойчивость частей» органы опять втащили понятие «политическая устойчивость» и принялись варить черное варево новых репрессий, пока суровым окриком из Москвы их не поставили на место. Не те времена. Но отстраненные от боевой работы, они брали реванш, расправляясь с
солдатами и командирами, побывавшими в плену или вышедшими из окружения.
        Также очевидной стала неспособность территориальных органов НКВД вести эффективную борьбу с немецкими диверсантами и шпионами. Это не со своими гражданами воевать! Совершенно логично стала выстраиваться разведывательная и контрразведывательная работа воюющих фронтов и армий. Что и привело в конечном итоге к созданию в 1942 году контрразведки «СМЕРШ», подчиненной НКВД, но все более самостоятельной к исходу войны.
        Лаврентий Павлович Берия, как политик и государственный деятель, сразу почувствовал, что его еще вчера безграничная, по сути, власть теперь приобретает четкие границы. И вот теперь его, наркома внутренних дел и члена Политбюро, иногда задерживали в приемной Сталина, в то время когда там были с докладом нарком обороны маршал Тимошенко и начальник Генерального штаба генерал армии Жуков. Он вдруг почувствовал, что его стали приглашать больше для того, чтобы, выражаясь лексикой его подчиненных, «пощекотать невроз». Да и в поведении военных Берия отмечал некую независимость, которую они не проявляли раньше. Он сожалел, что в свое время недооценил предложение Судоплатова о создании специальных частей и санкционировал создание лишь особой группы войск НКВД. Его заместитель мыслил верно - теперь окончательно убеждался он. Также он понимал, что в дела военных ему сейчас лучше не лезть. Пусть воюют. В эти первые недели и месяцы войны он совершил одно из самых чудовищных своих преступлений. Личным приказом он санкционировал уничтожение арестованных на тот момент военных специалистов, в том числе нескольких
высших военачальников. Официально он объяснил бы это опасностью содержать такое количество врагов во время войны, спроси кто его о причине такого приказа. Но был и личный мотив. Он понимал, что при остром дефиците военных кадров очень многих придется выпустить и отправить на войну. А эти люди уже не простят власти издевательства над собой и своими семьями. Они неминуемо будут командовать и полками, и дивизиями, и целыми армиями. И еще не известно, куда могут повести свои полки эти полководцы. И та же власть в лице Сталина именно его, Берию, сделает тогда ответственным за все.
        Глава 15. Быховские узники

1917 год. Октябрь - ноябрь. Быхов. Могилев
        По всей России ходили смутные слухи о свершившемся в Петрограде перевороте. Кто-то считал его новой, еще одной революцией, а кто-то очередными беспорядками, которыми был богат завершающийся 1917 год. Накрапывал холодный дождь, из-за которого и без того темная ноябрьская ночь казалась еще темнее. У ворот бывшего католического монастыря, у наспех сколоченной из грубо отесанных досок сторожевой будки разговаривали двое солдат караула.
        - А что, Ванька, будешь стрелять, коль их благородия тикать вздумают? - спросил один из солдат, сворачивая самокрутку.
        - Хотели бы тикать, уже тиканули бы, - отвечал другой. - Ты погодил бы курить. Какой-никакой, а караул все ж...
        - Да какой тут караул - смех один...
        - Смех смехом, а сдается мне, что мы наших офицеров от своих же солдат охраняем. Стой! Стрелять буду! - срывая с плеча винтовку, вдруг выкрикнул он.
        Второй часовой выронил уже прикуренную самокрутку и, сорвав с плеча оружие, с опозданием в секунду крикнул в темноту:
        - Стой! Кто идет?
        - Свои! - ответили из тьмы.
        - Пароль...
        - Сибирь.
        - Проходи.
        Из темноты вышел Суровцев, в солдатском обмундировании, с небритым несколько дней лицом. Поверх солдатской шинели был приколот красный революционный бант.
        - Здравия желаем, ваше высокоблагородие!
        - Здравствуйте, братцы, - устало поздоровался офицер. - Что нового?
        - Все по-старому у нас. А вы, часом, не из Ставки? - спросил тот, которого звали Иваном.
        - Из нее, родимой, - в манере, соответствующей солдатскому обмундированию, ответил офицер.
        - Ну и что в Ставке деется? - развязно поинтересовался другой солдат.
        Не ответив, офицер прошел мимо и скрылся за дверью монастырских ворот.
        - В другое время уже по зубам получил бы, - склонившись к земле в поисках цигарки, проговорил солдат.
        - И правильно получил бы. Хотя наши-то офицеры не драчливые.
        - Это теперь они мирными стали, а дай им прежнюю волю, они быстро бы нас подравняли, а о генералах и говорить нечего... Пока последнего солдата не израсходуют - войну не кончат.
        С сентября по ноябрь 1917 года в среде арестованных Временным правительством генералов и офицеров - участников так называемого Корниловского мятежа, окончательно вызревала идея Белого движения. Точно зная, какие тяжелые дни им предстоят, судьба подарила, как потом выяснилось, два месяца вынужденного отпуска. Атмосферу в стенах бывшего католического монастыря, приспособленного под тюрьму, вряд ли можно назвать тюремной. Охраняли мятежников солдаты полуроты Георгиевского батальона. Сформированный из георгиевских кавалеров, личный состав батальона откровенно сочувствовал заключенным. Внутреннюю охрану несли кавалеристы Текинского полка, лично преданные Корнилову. Было что-то трогательное в этой взаимной привязанности туркменских всадников к Корнилову и искренней к ним любви со стороны бывшего главнокомандующего русской армии.
        Кельи-камеры не закрывались, и арестованные генералы и офицеры беспрепятственно передвигались по монастырю. При желании можно было выйти в город, но никто этого желания осуществлять не хотел. Сам арест был произведен с целью оградить офицерский состав от возможного самосуда. И лишь один Мирк-Суровцев покидал стены монастыря, переодеваясь то в солдатскую форму, то в костюм студента. Никто не мог даже предположить, что этот молодой человек является полковником Генерального штаба и бывшим старшим адъютантом Разведывательного отделения 8-й армии Северо-Западного фронта. Той самой армии, которой до недавнего времени командовал Лавр Георгиевич Корнилов.
        Суровцев выходил в город ежедневно. За два месяца заключения он установил надежную связь быховцев с Петроградом в лице генерала Степанова, со ставкой в Могилеве и ее главой генералом Духониным, а также с Новочеркасском, где генерал Алексеев приступил к формированию добровольческих отрядов, которые должны были составить костяк будущей Добровольческой армии. Он с первых дней заключения в Быхове справедливо посчитал, что связь с внешним миром только через Ставку - вещь ненадежная. К тому же о деятельности Степанова в Петрограде и Алексеева в Новочеркасске до времени лучше не распространяться. После вечернего возвращения в монастырские стены он докладывал Корнилову о своих встречах со связными. Лично, если это требовалось, Суровцев также расшифровывал послания и часто оставался на совещаниях арестованных генералов. К тому же Корнилов, следуя старинной военной традиции, взял за правило спрашивать его мнение, как младшего по чину, об обсуждаемых делах. Нужно отметить, что Суровцев был и здесь генеральским любимчиком. И если Корнилов, также сибиряк и выпускник Омского кадетского корпуса, изначально
относился к нему с симпатией, то другие генералы отмечали скромность молодого полковника и светлую голову. Даже генерал Марков, чрезвычайно требовательный к подчиненным, был необычайно для него мягок и доброжелателен. Антон Иванович Деникин, сам известный в армии не только как боевой генерал, но и как литератор, говорил Суровцеву, что он напрасно так легкомысленно относится к своему поэтическому дару. Остальные офицеры, и старшие и младшие, так же хорошо относились к Сергею Георгиевичу. Для всех он положительно был «голубчик». Личная переписка всех арестантов велась тоже через него. Именно она и была официальным прикрытием ежедневных выходов в город. Мало того, отличный музыкант, он был желанным гостем в любом кружке скучающих по вечерам офицеров. Награжденный почти всеми крестами русских орденов, Суровцев носил на груди только один, Георгиевский, четвертой степени. По слухам, ходившим среди арестованных, этот крест был получен за необычайные храбрость и отвагу, проявленные им в первые дни войны.
        Октябрьские ветра в полночный час
        за окнами играют проводами.
        Что хочешь ты, Отечество, от нас?
        О ком твой плач осенними дождями? —
        напевал вечерами Суровцев, аккомпанируя себе на семиструнной гитаре. Случалось, что из своих отдельных камер-келий приходили генералы. Слушали. Иногда даже подпевали. Пели романсы. Русские народные песни. И снова просили Суровцева спеть свои песенки. И он пел:
        Я страсти не рву - сам себя приучаю
        беду проживать бессловесно, бесслезно.
        Я просто скучаю. Я просто скучаю.
        Я просто скучаю, и это серьезно...
        В нескромности чувств сам себя уличаю.
        Признаний в любви уже было довольно.
        Я просто скучаю. Я просто скучаю.
        Я просто скучаю, но мне очень больно.
        Я просто скучаю, в сознанье вращая
        Грядущих потерь ледяные торосы.
        Я просто скучаю. Я просто скучаю.
        Я просто скучаю. Вот так все не просто...
        Последнее совещание в Быхове стало решающим. Происходило это уже после свержения Временного правительства большевиками в ночь с 24-го на 25 октября по старому стилю. Ночь клонилась к утру. На улице было ветрено. Шел дождь. Полковник Суровцев только что вернулся из Ставки. Пять генералов, передавая друг другу листки только что расшифрованных им писем, молча их читали. Первое письмо было привезено связным из Новочеркасска от генерала Алексеева. Бывший руководитель царской Ставки сообщал, что дела с созданием Добровольческой армии идут неважно. Казачество, на которое изначально рассчитывали мятежники, занимает местническую позицию. Генерал Каледин, исполняющий должность атамана Донского казачьего войска, относится с пониманием к идее создания Добровольческой армии, но бессилен что-либо сделать. Практически лишенный власти войсковым кругом и многочисленными казачьими комитетами, атаман - заложник обстоятельств, а создаваемая самим Калединым Донская армия поражена большевистской агитацией.
        Второе секретное письмо было из Петрограда. Степанов сообщал, что, по его сведениям, на днях из Петрограда в Могилев отправляются отряды матросов под командованием назначенного большевиками главнокомандующего русской армии прапорщика Крыленко. По сведениям Степанова, Крыленко имеет приказ арестовать главнокомандующего Духонина и вместе с уже арестованными быховцами сопроводить всех в столицу для суда. Из агентурных источников Степанову стало известно, что большевики собираются спровоцировать солдатский самосуд со скорой расправой, чтобы не доводить дело до какого-нибудь иного суда. Также, сообщал Степанов, большевики готовят роспуск Петроградского совета казачьих депутатов. До сих пор только этот совет просил Ставку отпустить быховцев на поруки Донского казачьего войска. Кроме того, они готовят разгон Учредительного собрания народов России.
        - Как вы понимаете, господа, мой приказ текинцам готовиться к выступлению был совсем не преждевременен, - нарушил воцарившееся молчание Корнилов.
        - Ваше превосходительство, Лавр Георгиевич, я еще раз повторю. Мы выполним любой ваш приказ. Но неужели вы считаете, что время пришло? - спросил Корнилова Деникин.
        - Антон Иванович! - раздраженно поднялся Корнилов, и, по своему обыкновению, стал расхаживать по своей камере, самой большой из всех, но все же тесной для его нервных проходок. - Вы просили меня повременить два дня. Два дня минуло. Скажите по совести: разве у вас нет ощущения, что мы все время опаздываем?
        - Не знаю, не знаю, - отвечал более уравновешенный Деникин.
        Среди всех присутствующих генералов он выглядел более гражданским, более интеллигентным.
        - Мы еще ничего не знаем о новом правительстве, - продолжал Деникин. - Скорее всего мы вынуждены будем встать к нему в оппозицию. Но пока существует законная власть Ставки и генерала Духонина. А Ставка считает, что наш побег вызовет падение фронта. Неужели вы не чувствуете ответственности?
        - Последний год я только и слышу об ответственности. И пока мы рассуждаем об ответственности, безответственное Временное правительство, а теперь вот безответственные большевики распоряжаются Россией, - все больше раздражался Корнилов. - Кто мешал нам выступить не в июне, а в апреле или мае? - сказал генерал и осекся, встретившись взглядом с Суровцевым, который знал, что помешало Корнилову выступить в апреле или мае.
        Весной военная ложа впервые столкнулась с ложей гражданской, целиком представленной Временным правительством. Военные осознали, что их дурачат. Корнилов, зная осведомленность полковника в этом вопросе, переключил свое внимание на других присутствующих.
        - А вы что отмалчиваетесь? - обратился Корнилов к остальным трем генералам.
        - Я разделяю позицию Антона Ивановича, - сказал генерал Александр Сергеевич Лукомский.
        Он и внешне был похож с Деникиным. Он тоже был склонен к полноте, которая лишала его резкости и порывистости, отмечавшей худощавого Корнилова. Лукомский, так же как Деникин, принадлежал к той части генералитета, которую принято называть военной интеллигенцией.
        Два молодцеватых красавца генерала Романовский и Марков, к тому же и по годам младше Деникина, Лукомского и Корнилова, переглянулись. Тридцатисемилетний Марков сказал:
        - Я все больше утверждаюсь во мнении, что судьба опять нам подает руку. Если мы ее отвергнем - она потащит нас за волосы. Так уже случалось.
        Герой обороны Порт-Артура Романовский поддержал Маркова:
        - Я за скорейшее выступление на Дон. Над нами как проклятие до сих пор висело это словосочетание - «обрушение фронта». Как явствует из письма генерала Степанова, Крыленко едет сюда с целью этот фронт именно обрушить. И помешать ему сейчас никто не сможет. Большевики будут отрабатывать деньги, полученные он немцев.
        Нужно сказать, что все присутствующие доподлинно знали историю с возвращением Ленина в Россию из Германии в пломбированном вагоне. Также знали до деталей схему финансирования большевиков. Знали, какие немалые средства текли сначала через немецкие, затем через другие банки в Россию на нужды революции.
        - Господи, неужели наш солдат до такой степени равнодушен к судьбе Отечества, что пойдет за большевиками? - риторически спросил Лукомский.
        - Александр Сергеевич, трагедия в том, что петроградский гарнизон и русские солдаты - это не одно и то же. Они и летом столь единодушно выступили против нас только потому, что не хотели отправляться на фронт, трясясь за свою шкуру, - необычно длинной для него фразой обратился к Лукомскому Корнилов. - Ну что вы на меня так смотрите, полковник? - переметнулся он к Суровцеву. - Хотите что-то сказать? Так говорите, черт вас побери! Желаете говорить?
        - Никак нет, ваше превосходительство. Разрешите идти? - встав из-за стола, спросил Суровцев.
        - Нет уж, останьтесь. Я понимаю причину ваших выразительных взглядов в мою сторону. Но да будет вам известно, что в военную ложу я вступил с рекомендации вашего непосредственного начальника генерала Степанова. Я думаю, и он, желая как можно больше знать о планах наших гражданских масонов, переоценил себя. Как, впрочем, и все мы. Первым это понял Крымов. Александр Михайлович потому и застрелился, что осознал невозможность совмещать присягу царю и Отечеству с масонской клятвой.
        - Да, положительно нам сейчас недостает Крымова, - желая выручить Корнилова и увести разговор от неприятной для него темы, заговорил Деникин.
        Корнилов понял Деникина, но прямой и сильный его характер противился сочувствию и поддержке, от кого бы она ни исходила.
        - И я, и генерал Алексеев вышли из военной ложи. Мы подверглись «радиации». Вы, вероятно, это знаете. Вы до последней минуты были рядом с Крымовым и, надо полагать, слышали от него достаточно такого, что оглашать не желаете, - продолжал говорить Корнилов, глядя на Суровцева. - Или вам известно то, что скрыто от присутствующих?
        - Так точно, ваше превосходительство, - ответил Суровцев. Сам же взглянул на Романовского. Он не располагал сведениями о том, является ли Иван Павлович Романовский членом военной ложи, но знал о членстве в тайном обществе некоторых людей, близких к нему. Романовский не отвел взгляда, но это ни о чем не могло свидетельствовать. Так или иначе 5 апреля 1920 года он погибнет от рук члена тайной монархической организации поручика М. А. Харузина, абсолютно уверенного, что Иван Павлович Романовский - масон и главный виновник поражений Вооруженных сил Юга России. Но о его гибели было суждено узнать не всем участникам совещания. Трагическая судьба генералов с этого дня была предрешена.
        - Говорите, я приказываю, - не на шутку разошелся Лавр Георгиевич.
        - Вы только что изволили сетовать на качественный состав столичного гарнизона. Александр Михайлович Крымов объяснил мне причину такого положения дел, - спокойно докладывал Мирк-Суровцев. - Я был поражен, когда узнал, что в течение целого года части, расположенные в столице, не отправлялись на фронт с той единственной целью, чтоб поддержать антиправительственный заговор силой оружия. Виновниками такого положения в столице, в его наводнении неблагонадежными частями Крымов называл генералов Алексеева и Гурко и всю военную ложу. Винил он и себя.
        - Бог нам судья. Все мы сильны задним умом. Но сейчас я убежден в том, что нужно действовать, - подвел черту под разговором Лавр Георгиевич. - Кроваво-красному знамени революции мы просто обязаны противопоставить белое знамя очищения от всякой скверны, заполонившей страну.
        В дверь кельи-камеры постучали. Взгляды присутствующих тревожно обратились ко входу.
        - Ну вот, - тихо произнес Марков. - По-моему, это и пришла судьба, чтоб тащить нас за волосы.
        - Войдите, - решительно сказал Корнилов.
        На пороге возник полковник Генерального штаба Кусонский. Суровцев виделся с ним сегодня утром в ставке. Они обсуждали секретные донесения агентов. О предстоящей поездке в Быхов Кусонский не упоминал. Вид у полковника был встревоженный. Шинель и фуражка промокли от дождя. Концы башлыка, точно грязные осенние лопухи, лежали на погонах.
        - Через четыре часа Крыленко приедет в Могилев, который будет сдан Ставкой без боя. Генерал Духонин приказал вам доложить, что всем заключенным необходимо тотчас же покинуть Быхов, - без обиняков выпалил полковник.
        - Что ж, свершилось, - перекрестился Корнилов. - Голубчик, - обратился он к Мирку-Суровцеву, - разбудите подполковника Эргардта и позовите его сюда вместе с комендантом.
        - Слушаюсь!
        - И не сердитесь на меня за резкость, - напутствовал вспыльчивый, но отходчивый Корнилов. - Вы же знаете, как я вас ценю и по-отечески люблю.
        Мирк-Суровцев разбудил коменданта тюрьмы и подполковника Текинского полка Эргардта.
        - Что, Сережа? Да-да, - сонно бормотал Эргардт, который спал не раздеваясь, - сейчас иду, только умоюсь.
        Когда они вошли в келью Корнилова, тот уже отдавал приказание коменданту:
        - Немедленно освободите генералов.
        Увидев вошедшего Эргардта, Корнилов уже приказывал ему:
        - Текинцам изготовиться к выступлению к двенадцати часам ночи. Я иду с полком.
        Суровцев протянул коменданту запечатанный сургучом пакет.
        - Что это? - спросил Корнилов.
        - Как было условлено, я сфабриковал поддельные приказы следственной комиссии Шабловского об освобождении пяти генералов.
        - Это вам, - передавая пакет коменданту, сказал Корнилов, - на тот случай, если вас начнут спрашивать, на основании чего вы действовали, освобождая нас. А также для того, чтоб не подводить солдат Георгиевского батальона. У вас что-то еще? - обратился Лавр Георгиевич к Мирку.
        - Маршруты движения. А также документы для всех, кто едет на Дон нелегально, - ответил офицер и выложил на стол из служебного портфеля несколько запечатанных пакетов.
        - Благодарю вас, голубчик. Что еще?
        - Ваше превосходительство, мне необходимо выехать в Могилев. Нужно свернуть всю конспиративную деятельность. Оставить инструкции. На Дон я буду пробираться после посещения столицы.
        - Автомобиль ждет меня. Так что охотно возьму вас с собой, полковник, - вмешался в разговор Кусонский, так и не снявший мокрой от дождя шинели.
        - Ну что ж, с Богом! - подвел черту под разговором Корнилов.
        Суровцев тепло попрощался с генералами. Все по очереди его обнимали, жали руку.
        - Ждем вас в Новочеркасске, - последним из генералов, заключая Суровцева в объятия, сказал Марков.
        - Храни вас Бог, - отвечал полковник, в солдатской гимнастерке, без орденов и аксельбанта и непохожий-то на полковника из-за молодых своих лет.
        В этот день, 20 ноября 1917, года Суровцев увидел предательство во всей своей отвратительной и неприкрытой сути, он понял душой и телом характер Гражданской войны - войны на полное уничтожение. Войны, которая напрочь отвергала всякое перемирие и милосердие к побежденным врагам.
        Поезд из Петрограда опоздал на несколько часов. Встречать эшелон с Крыленко последний законный главнокомандующий русской армии Николай Николаевич Духонин вышел один. Не желая рисковать жизнями адъютанта и личного конвоя, он стоял один на перроне Могилевского вокзала, окруженный толпой агрессивно настроенных солдат. Бежал в Киев верховный комиссар Станкевич. Где-то в городе укрылся генерал-квартирмейстер Дитерихс, который, если верить тому же Станкевичу, и уговорил Духонина остаться в Ставке.
        Когда поезд остановился, из всех вагонов на тесный перрон вокзала посыпались приехавшие матросы. Абсолютное большинство прибывших были пьяны. Многие имели характерный мутный взгляд заядлых кокаинистов. Привыкшие к кокаину, заботливо поставляемому в Россию кайзером, и особенно на Балтийский флот, за девять месяцев власти Временного правительства многие из этих «альбатросов русской революции» стали законченными наркоманами.
        Точно в издевательство оркестр заиграл славный марш «Гренадер».
        - Где? Где? - полетело над толпой, ставшей еще более тесной и агрессивной. Несколько приехавших матросов оказались рядом с Духониным. Грубо схватив генерала, они потащили его к вагону первого класса, в тамбуре которого стоял сам Крыленко. Вооруженная толпа, почти полностью состоявшая из солдат запасных частей, стала еще более плотной. Матросские черные бушлаты и бескозырки, как угольные вкрапления, проникали в серо-зеленую массу шинелей, папах и фуражек. Они, как муравьи из муравьиных нор, лезли и лезли из вагонов, сея агрессивность и раздражение.
        Офицеры, члены самораспустившегося общеармейского комитета, стали первыми жертвами революционного разгула. Красные банты поверх шинелей не спасали. Приезжие стали срывать с них погоны.
        - Ты морду не вороти, в глаза гляди, говно свинячье! - брызгая слюной, пыхтя перегаром, кричал какой-то бородатый матрос в лицо подполковнику из числа комитетчиков. - Сымай погоны свои поганые, пока я тебе башку не снял! А вы куда смотрели? - обращался он к солдатам. - Вы, сучьи дети, поди, и честь им до сих пор отдаете?
        - Ты нас не сучи, - отвечал матросу какой-то солдат. - А вы, ваше высокоблагородие, и правда, сняли бы свои цацки.
        И подполковник торопливо принялся срывать с себя погоны под смех и улюлюканье толпы. Рядом избивали поручика, посмевшего сопротивляться произволу. Между тем Духонина, раздвигая толпу, несколько матросов, перепоясанных по новой революционной моде пулеметными лентами, дотащили до главного вагона. Крыленко, не сходя на перрон, близоруко смотрел на толпу. Оркестр, теснимый со всех сторон, играл все хуже и хуже, пока, наконец, не был окончательно сжат до невозможности взять дыхание для дальнейшей игры. Сдавленный звук одинокой трубы, точно крик погибающего животного, хрипло взлетел над вокзалом и замолк. Толпа кричала «ура!», как будто радуясь гибели последнего признака воинской дисциплины.
        Когда Духонина сбили с ног и уронили на перрон перед Крыленко, толпа чуть подалась назад. От поверженного генерала шарахнулись как от прокаженного. Волей судьбы Суровцев, в солдатской шинели, небритый, чтоб не слишком отличаться от других, оказался в двух шагах от генерала.
        Духонин неуклюже поднялся на колени и тяжело встал. Без генеральской папахи, с испачканными в грязи руками он застыл перед Крыленко. Ворот шинели был расстегнут, и Георгиевский крест, чуть сдвинутый в сторону, виднелся в прорези воротника мундира. Белая эмаль креста была не намного белее бледного лица генерала. Он что-то хотел сказать, но не успел. Один из матросов решил сорвать с него погоны.
        - Дай-ка я тебя демократизирую, гражданин генерал, - сказал матрос, протягивая руку к золотому генеральскому погону.
        Духонин вяло попытался отстраниться, но тут же чья-то рука с хрустом оторвала погон с плеча. И уже было не разобрать, кто ткнул генерала в спину. И уже какой-то истеричный солдат бросился на генерала с кулаками, протяжно заорав:
        - Ля-а-рва!
        Матросы отошли в сторону. Дело было сделано. Уже солдаты, а не только моряки, принялись вершить расправу над генералом. По всему пространству перрона избивали офицеров. Подполковник, за минуту до этого сорвавший с себя погоны, лежал на земле, закрывая голову от ударов.
        - Господа, товарищи, прошу вас! - выкрикивал он, вздрагивая от ударов многочисленных ног, обутых в сапоги, в солдатские и матросские ботинки. - Прошу вас...
        Он так и не успел сказать, о чем просит избивавших его людей. Рядом с проломленной прикладом головой лежал бездыханный поручик, так и не позволивший сорвать с себя погоны. О его мертвое тело, грязно матерясь, постоянно спотыкались. На него наступали, его топтали, когда шарахались из стороны в сторону в поисках новой жертвы. Мало кто из офицеров, пришедших в тот день на вокзал встречать поезд из революционного Петрограда, уцелел. Сухие хлопки выстрелов то и дело обрывали крики и вопли.
        С Духонина сорвали шинель. Непрестанно его избивая, сорвали погоны с мундира. Сорвали кресты с шеи и груди. Рвали в клочья сам мундир. Генерал не сопротивлялся и молча сносил побои. А его били и били, с каким-то остервенением, молча и целенаправленно. Желая только одного - медленно убить.
        Сжимая в кармане рукоятку «нагана», Суровцев приблизился к Крыленко. Уравновешенный и сдержанный офицер, он, наверное, впервые в жизни потерял самообладание. Глядя снизу вверх на Крыленко, так и оставшегося в тамбуре вагона, он совсем не по-солдатски, сквозь зубы процедил:
        - Прапорщик, прекратите...
        Еще одна секунда, и револьверная пуля разнесла бы вдребезги пенсне на переносице бывшего прапорщика, но бдительная охрана из матросов, опомнившись, схватила Суровцева за руки. Рука с «наганом» была извлечена из кармана и вывернута.
        - Ах ты, мой белый хлеб, - ухмыляясь, произнес огромного роста матрос. - Да ты не иначе как ряженый!
        И сразу же последовал ужасной силы удар кулаком по лицу отчего полковник сразу потерял сознание. Он не чувствовал, как на нем расстегнули шинель. Как его обыскивали. Офицерские сапоги при солдатском обмундировании ясно указывали на принадлежность Суровцева к их благородиям. Один из матросов отстегивал цепочку золотых часов от петельки брючного ремня, когда толпа в очередной раз надавила всей своей массой на вагон. Суровцев левым боком попал в узкую щель между вагоном и перроном. Один из обыскивавших его, отчаянно матерясь, разогнулся, а затем, прижатый к стенке вагона, сам того не желая, наступил на бесчувственного полковника. Суровцев упал вниз, в узкое пространство между дощатым перроном и вагоном. Только это на короткое время и спасло ему жизнь.
        Он не видел, как растерзали Духонина. Обезображенное окровавленное голое тело генерала до утра следующего дня так и лежало на перроне. Надругались и над трупом последнего законного главнокомандующего русской армии. А сам Сергей Георгиевич пришел в себя от знакомого голоса матроса-гиганта, который, присев на корточки с обратной стороны вагона, улыбаясь смотрел на него между колесных пар.
        - Ползи сюда, мой белый хлеб, - кивая стволом «маузера», говорил он.
        Мирк-Суровцев, осознав, где он и как мог попасть сюда, попробовал пошевелиться. Тело болело, все его лицо было залито кровью из разбитых носа и губ. Но переломов, кажется, не было. Он стал выбираться из-под вагона. С трудом на четвереньках перебрался через один рельс, стал было переползать через другой, как могучая рука одним рывком вырвала его из-под вагона.
        - Потерпи, ваше благородие, не долго мучиться осталось. А часики свои ты мне подари на добрую память, - говорил могучий моряк. - А я уж порешу тебя как родного. Рука у меня легкая. Никто не обижался, - издевался он. - Давай, давай часики. Тебе они теперь ни к чему.
        - Да-да. Сейчас. Извольте, - едва шевеля разбитыми губами, произнес офицер и стал отстегивать карманные часы. - Вот, возьмите.
        Он было протянул часы матросу, но вдруг отдернул руку с часами и другой, свободной рукой схватился за «маузер» моряка. Гигант выстрелил. Пуля ушла куда-то в сторону. Он намеревался ударом ноги сбить этого офицерика с ног, но не успел. Оттопыренными в виде рогатки пальцами Суровцев, не выпустив из ладони часы, нанес один из самых ужасных ударов восточной борьбы. Матрос, видимо, в прямом смысле слова не успел даже моргнуть. Пальцы офицера до третьих фаланг вошли в глазницы матроса. Против ожидания Суровцев нанес удар без всякой подготовки. Видимо, состояние, которое необходимо для того, чтоб решиться на такой удар, у него возникло само собой и было вызвано смертельной опасностью. А опасность смертельную он за три года войны отличал безошибочно от любой другой.
        Вопль, вырвавшийся из могучей груди матроса, был ужасен. Его было слышно даже с обратной стороны состава. Но там никто особенно не заинтересовался причиной этого крика. Выхватив из руки матроса «маузер», Сергей Георгиевич не более трех секунд размышлял: выстрелить ему или нет. Он не стал стрелять и, качаясь, с «маузером», зажатым в руке, пошел, насколько мог быстро, прочь. За его спиной только что здоровый, молодой и сильный человек, бессильно упав на колени и держась за окровавленное лицо, продолжал издавать вопли. Но вдруг, последний раз огласив своим страшным криком окрестности, он свалился на бок и больше не издал ни звука.
        Два железнодорожника с сундучками в руках, видимо, локомотивная бригада паровоза, увидев окровавленного человека с «маузером», испуганно метнулись в сторону. Плохо соображая, качаясь точно пьяный, он неизвестно сколько еще шел прочь от станции, пугая редких прохожих. И лишь подходя к конспиративной квартире, находящейся недалеко от вокзала, спрятал в карманы шинели «маузер» и окровавленные золотые часы. Вопли изуродованного и, вероятно, смертельно раненного им человека до сих пор отчетливо звучали в голове. Его подташнивало от сотрясения мозга и от омерзения к себе и к поверженному им моряку. Русский офицер изуродовал, а может быть, и убил, русского человека. Сознание отказывалось принимать этот очевидный факт.

* * *
        На конспиративной квартире он так и не смог прийти в себя. Половина лица заплыла густым лиловым отеком. Болели опухшие губы и нос, болела и кружилась голова. Болели выбитые пальцы правой руки. Постоянно подташнивало. Было что-то унизительное и противное в этой боли. Он постоянно боролся с желанием в очередной раз пойти и вымыть руки, точно чужая кровь по-прежнему была на его опухшей руке. В конце концов он отправил хозяйку - пожилую одинокую женщину, жившую за счет сдаваемой внаем комнаты, - на рынок с просьбой купить чего-нибудь спиртного. И побольше спиртного. Не понимая, как другие люди все болезни души и тела лечат вином, он решил, что сейчас и ему непременно нужно выпить, если не напиться до беспамятства.
        Пришедшая с улицы хозяйка была взволнована и встревожена одновременно.
        - Вы себе представить не можете, что творится в городе, - с порога начала она рассказывать.
        И, точно иллюстрируя ее рассказ, с улицы донеслись звуки беспорядочной стрельбы и такие же беспорядочные крики. Было слышно, как рядом разбили окно и стекла со звоном разлетелись по мостовой.
        - Не стоит подходить к окнам, - сказал он хозяйке, предупреждая ее порыв выглянуть в окно.
        - Боже мой! Боже мой, - беспрестанно повторяла женщина. - На улице хватают офицеров. Куда-то их уводят. На рынке какой-то ваших лет прапорщик застрелился, когда его хотели арестовать.
        Он уже не слушал ее. Раскупорив одну из двух принесенных бутылок коньяка, он, как горький пьяница, пил из горлышка бутылки. Пил большими глотками коньяк, вкус которого в тот момент абсолютно не чувствовал. Ошеломленная происходящими событиями и его необычным поведением, хозяйка что-то говорила и говорила еще, но он ее не слышал.
        Сидя за столом, бессмысленно глядя на бутылки коньяка и на принесенные заботливой женщиной закуски, он размышлял. Опьянения он не чувствовал, но коньяк вернул способность думать. Не так чувствовалась боль во всем теле. Он представлял себе, как по лесам, обходя крупные населенные пункты, пытаются пробраться на Дон четыреста всадников Текинского полка со своим командиром полковником Кюгельгеном, с приятелем Суровцева - Эртгардтом и самим Корниловым.
        В том, что они будут разгромлены и рассеяны многочисленными отрядами Красной гвардии, Суровцев не сомневался. Сам вид этого отряда, облаченного в восточные желто-синие полосатые халаты, с белыми черкесками на головах, настолько экзотичен в русском пейзаже, что, кажется, сама природа против них. Меньше беспокоила судьба других генералов. Мирк-Суровцев, конечно, знал, что лучше бы пробираться поодиночке, но в отличие от него самого почти все генералы напрочь лишены навыков конспирации. Парами они себя чувствовали бы увереннее. Легенды и документы он готовил, исходя из совокупности личных качеств и внешности каждого. Исходя из того, что в более поздние годы специалисты стали называть «психотипом личности». Молодцеватые Марков и Романовский стали один солдатом, другой прапорщиком из запасных. Маркову даже понравилась такая роль. Еще в Быхове, примерив солдатскую шинель, он продемонстрировал такую матерщинную лексику, что генералы покатились со смеху.
        - Погодь, не так еще поржете, кады мы вас за храп возьмем, - уже совсем не смешным замечанием закончил он свою речь «сознательного товарища».
        Генерал Лукомский по легенде превратился в добропорядочного и пугливого немецкого колониста и отправился в Петроград один, навстречу эшелонам Крыленко. Знание польского языка Деникиным сделало его польским помещиком. Антон Иванович отказался от предложения Кусонского, выполнявшего специальное поручение, ехать с ним на паровозе. Вместо него укатили Марков и Романовский, в дороге исполнявшие обязанности кочегаров. А затем уже в обычном поезде «денщик» Марков бегал за кипятком для «своего офицера». А сам Деникин уже в Новочеркасске признался Суровцеву:
        - Поражаюсь вам, полковник! У меня для конспирации положительно не хватает игры воображения. Можете себе представить? Разговаривал со своим попутчиком на польском языке, а на вопрос какого-то солдата: «Вы какой губернии?» - машинально отвечаю: «Саратовской». Потом пришлось сбивчиво объяснять, как поляк попал в Саратовскую губернию.
        Они еще не раз вспоминали это путешествие, которое не без заслуги полковника Мирка-Суровцева закончилось благополучно. И даже не склонный смеяться Корнилов улыбался, вспоминая, как он в изношенных валенках и в рваном крестьянском армяке вышел из поезда в Новочеркасске с паспортом на имя беженца из Румынии Лариона Иванова и объявил патрулю:
        - Я генерал Корнилов. Мне необходимо видеть генерала Алексеева.
        — Хорошо хоть узнали, - со смехом заметил ему Марков.
        Еще один забавный случай с узнаванием произошел с тем же Корниловым раньше. В ночь на 3 декабря на станции Конотоп один из арестованных офицеров Текинского полка в сопровождении караульного офицера направлялся в буфет за провизией для арестантов. На перроне его окликнул хромой старик в старенькой заношенной одежде и в тех же, теперь легендарных, стоптанных валенках и простуженным голосом генерала Корнилова произнес:
        - Здорово, товарищ! А Гришин с вами?
        Пораженный арестант чуть было не гаркнул: «Здравия желаю ваше превосходительство!» Вместо этого получилось неуклюжее:
        - Здравия... здравствуйте, да...
        Довольный ответом старик кивнул и исчез в толпе.
        - Послушайте, да ведь это генерал Корнилов! - воскликнул караульный офицер.
        - Да вы с ума сошли! - рассмеялся в ответ арестованный. - Просто знакомый один...
        Они были честными и бескорыстными людьми - эти генералы. Изучая их судьбы, невольно поражаешься некой их наивности. Противники их по Гражданской войне были циниками и прагматиками. Греховность братоубийственной войны преследовала белогвардейских генералов до конца жизни, когда их противники и голову-то себе не забивали всякими «антимониями» вроде «раскаяние» и «покаяние». Даже вступив в Гражданскую войну, белые генералы продолжали покупать, а не отбирать у населения продукты и все необходимое для снабжения армии. Противная же сторона пошла дальше самого Наполеона, в свое время ликвидировавшего в армии институт маркитантов. Вместо наполеоновских реквизиций в революционной Франции население России познало продразверстку. И уже не реквизировалась часть чего-то, а отнималось все подчистую. А появление заградительных отрядов? А показательные расстрелы, которые устроил Троцкий на Волге? В истории такого не было со времен существования монгольской империи, когда за бегство с поля боя убивали каждого пятого или десятого. Говорят, Корнилов тоже обещал украсить повешенными рабочими фонари на столичных
улицах, но обещание свое не выполнил.
        В.В. Шульгин, с которым за свою жизнь Суровцев встречался много раз, писал: «Начинали войну почти святые. Закончили ее почти бандиты».
        - Это про быховских узников и про меня, Василий Витальевич, - сказал много лет спустя генерал Суровцев Шульгину.
        В тот день ноября 1917 года он осознал, что вступил в войну совершенно другую. В любой из войн человеческое желание выжить приводится в соответствие с уничтожением себе подобных. И развитие военного дела не что иное, как совершенствование этого убийства. Но война Гражданская - всегда массовое самоубийство народа, ее допустившего. По большому счету, независимо от того, кто победит, поражение терпит нация. А интернационализм, как выяснилось в двадцатом веке, хорош в любой другой стране, кроме страны собственной. Если она у вас, конечно, есть.
        На другой день, попрощавшись с хозяйкой, которая начинала догадываться, что квартирант ее не только офицер, но и офицер особенный, щедро с ней расплатившись, он навсегда покинул свое временное жилье. Женщина, поднявшись в комнату постояльца, чтобы произвести уборку, обнаружила на туалетном столике золотые часы квартиранта. Она было бросилась вслед за офицером, чтобы вернуть дорогую вещь, но увидела короткую записку: «Примите на память. А лучше продайте. Прощайте». Почему-то молодой человек хотел расстаться с этими часами - поняла хозяйка. И причина этого поступка, очевидно, была серьезной. Это показалось ей тем более странным, что на крышечке была выгравирована дарственная надпись: «Любушке штабсъ-капитану Мирку-Суровцеву от казаковъ-кубанцовъ. Восточная Пруссия. 1914 год».
        Глава 16. Строки и судьбы

1918 год. Апрель. Томск
        Мария Александровна Суровцева и Маргарита Ивановна Мирк ждали гостей. К обычной в таких случаях суете прибавлялось и волнение. Уже третий месяц не было писем от племянника. Весть о своем Сереже они получили с самой неожиданной стороны. Вчера, уже вечером, мальчик-курьер принес короткую записку от Александра Васильевича Адрианова. Бывший редактор закрытой большевиками газеты «Сибирская жизнь» писал: «Завтра непременно буду у вас. Буду не один. Есть весточка от вашего племянника. Не волнуйтесь. Он жив-здоров. Подробности при встрече». Получив эту записку, женщины бросились звонить на квартиру Александра Васильевича. Звонили Макушину. Безрезультатно. Выяснили только то, что оба встречают какого-то важного гостя. Тетушки сообщили и Асе то немногое, что узнали сами. С волнением, ничуть не меньшим, чем было у тетушек, приехала Ася. Она так же давно не получала писем от своего Сергея. Что было для нее крайне непривычно и тревожно. Сегодня они снова, уже втроем, звонили куда только могли. Выяснили, что Адрианов утром появился дома и сразу же куда-то уехал. У Макушина его не было. Но Макушин хотя бы
сказал, что он, Адрианов, собирался ехать к ним. Общее волнение разделяла и Параскева Федоровна, вставшая в доме раньше всех и уже приготовившая и завтрак и обед.
        - Ну где? Где этот несносный Адрианов? - в который раз вырвалось у Аси. - Неужели он не понимает, что мы все с ума готовы сойти?
        В любом другом случае тетушки, возможно, и осудили бы такое неуважительное слово, как «несносный», по отношению к Адрианову, но искреннее волнение Аси разделяли и они.
        - И вообще, у меня такое чувство, что взрослые серьезные люди стали играть в детские игры, - продолжала Ася. - То они Сибирь от России хотят отделить, то вдруг о какой-то борьбе начинают говорить. И все со всеми хотят бороться. Я решительно ничего не понимаю.
        - Милая Ася, мужчины по большому счету всегда остаются мальчишками. В этом нет ничего удивительного, - улыбаясь, пыталась смирить Асю Мария Александровна. От улыбки ямочки на ее щечках становились заметнее.
        - В любом случае и Адрианов, и Макушин, и сам Потанин не могут не принимать участия в событиях, происходящих в стране. Вы же должны понимать, что все, что сейчас происходит, не может продолжаться долго, - поддержала Маргарита Ивановна свою дальнюю родственницу и самую близкую в жизни подругу.
        - Цены. Цены-то куда залезли, - на свой манер вступила в разговор Параскева Федоровна. - Рыба и та становится не по карману. Когда в Сибири такое было?
        - Все должно наладиться. Нужно верить, - неизвестно кого успокаивала Мария Александровна.
        Зазвонил дверной звонок в прихожей. Параскева Федоровна пошла открывать дверь. Тетушки и Ася устремились следом. Так, все четверо, они и встретили гостей. С Адриановым были еще двое мужчин, гражданская одежда которых не могла скрыть военную выправку.
        - Здравствуйте, милые дамы. Простите, что так долго к вам шли, - приветствовал и извинялся с порога Адрианов.
        - Александр Васильевич, дорогой, что же вы нас так мучаете? - принимая у гостя шапку и шубу, говорила Мария Александровна.
        - Раздевайтесь, господа. Проходите, - помогала подруге Маргарита Ивановна. - На улице такой мороз!
        - Та теплота, с которой нас встречают в Сибири и в Томске, согревает даже в такие лютые морозы, - улыбаясь, сказал один из гостей, старший другого и по возрасту, и, вероятно, по воинскому званию. - Никогда бы не подумал, что в апреле месяце может быть так холодно.
        Не дожидаясь помощи Адрианова, гость сам представился:
        - Флуг. Василий Егорович Флуг. А вы, надо полагать, тетушки Сергея Георгиевича Мирка-Суровцева.
        - Маргарита Ивановна. Мария Александровна, - представил хозяек квартиры Адрианов.
        Генерал Флуг, привыкший за последние дни к тому, что он в центре внимания, вел себя непринужденно и даже покровительственно, как показалось Асе. Он поцеловал руки дамам. Задержав руку Аси и глядя ей в глаза, спросил:
        - Вы Ася?
        - Да, - коротко ответила молодая женщина.
        - Для вас у меня тоже послание, - сказал он и похлопал ладонью по портфелю крокодиловой кожи, который был у него в руках.
        - Прошу в гостиную, господа, - пригласила Мария Александровна.
        - Обед прикажете подавать? - поинтересовалась Параскева Федоровна.
        Адрианов, как человек, часто бывавший в этом доме, распорядился за хозяев:
        - Параскева Федоровна, подавайте самовар. Так получилось, что мы уже отобедали. У Параскевы Федоровны всегда чудные пирожки, господа. Уверяю вас, таких вы не попробуете больше нигде. Уж я-то знаю.
        Адрианов говорил чуть в нос. Нос был у него изуродован зверем на медвежьей охоте. Он заметно постарел за десять лет, которые минули с того знаменательного для Сергея и Аси бала. Сильно его надломили события последнего года. Революция реальная оказалась совсем не такой, какой представлялась большинству русских интеллигентов. И со страниц «Сибирской жизни» уже звучали его обвинения большевикам, «которые мнят себя спасителями Родины и революции».
        Второй гость почувствовал себя неловко. Его не представили, а сам он не нашел момента, чтобы назваться. Уже в гостиной Мария Александровна, взглянув на этого хмурого господина, поняла, что Андрианов и они сами допустили бестактность.
        - Как вас зовут? - спросила она гостя.
        - Николай Николаевич, - ответил за гостя Адрианов. - Николай Николаевич, вы уж простите меня. Вы человек свой, и мне подумалось, что вы сами представитесь.
        - Сумароков, - по-военному кивнув, сказал гость.
        - Вы, кажется, томич. Я, по-моему, вас где-то встречала, - точно вспомнила лицо гостя Маргарита Ивановна.
        - Не совсем томич, но уже достаточно давно нахожусь здесь.
        - А я о вас слышала, - вставила свое слово Ася.
        - От кого же? - искренне удивился Сумароков.
        - От Пепеляева.
        При упоминании фамилии Пепеляева Сумароков чуть вздрогнул. Без того хмурый вид его стал еще более суровым.
        - И что? Надеюсь, подполковник Пепеляев не сказал обо мне ничего задевающего мою честь? - спросил он.
        - Нет. Он просто сказал, что есть такой бравый полковник Сумароков. Кстати говоря, Анатоль знает, что мы ожидаем вестей от Сергея, и потому должен тоже прийти. Они давние друзья.
        По лицу Сумарокова можно было понять, что он не обрадовался такому известию.
        - Я знаю об их дружбе, - сдержанно произнес он.
        - Ну что ж, получите корреспонденцию, - расстегнул свой портфель Флуг и отдал дамам два письма в одинаковых конвертах. - Это вам, сударыни. А это, надо полагать, вам, Асенька.
        Ася двумя руками взяла письмо, адресованное ей, и, прижав конверт к груди, быстро вышла в другую комнату. В этом было что-то одновременно трогательное и комичное, и Флуг с Адриановым рассмеялись. Сумароков, занятый своими мыслями, не понял, что вызвало смех. В первые секунды он даже решил, что смеются над ним. И лишь поняв, что совсем не он явился причиной веселья, офицер несколько успокоился.
        Полковник артиллерии Сумароков был крайне честолюбивым человеком. Профессия военного предполагает честолюбие порой не меньшее, чем у артиста. Недаром говорят: «Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом». Но у Сумарокова сформировался уже «наполеоновский комплекс». Он всегда считал себя незаслуженно обойденным. Он давно задумывал создать в Томске офицерскую организацию. Он многое сделал, со многими поговорил, но случилось так, что приехавший с фронта Пепеляев в одночасье стал лидером среди офицеров. И это было тем обиднее для Николая Николаевича, что сам Пепеляев воспринял это как должное. Мало того, будучи младше чином, сразу же стал спорить с ним, с Сумароковым, который так много сделал. Сумароков хотел сам сначала встретиться с генералом Флугом, приехавшим с Дона, где уже вовсю гремела Гражданская война, а уже потом на собрании офицеров представить генерала остальным членам военной дружины. Но так получалось, что Пепеляев и здесь перешел ему дорогу.
        Женщины читали письма. Мужчины вполголоса разговаривали. По обыкновению, начал разговор Флуг:
        - Я, находясь в Сибири, боюсь заразиться благодушием. В европейской России все настолько стало другим, что невольно завидуешь вам. Поэтому как-то верится, что именно с Сибири может начаться выздоровление нашего Отечества. И уже потому резолюцию Сибирской думы об отделении Сибири от России я не принимаю и не могу принять.
        - Василий Егорович, поверьте мне, человеку, которого и при царизме называли «областником». Сибирскую думу и я не воспринимаю всерьез. А уж тем более это так называемое правительство. И потом, знаете, как происходило первое заседание этого правительства? Я вам расскажу. Более или менее значимых людей большевики попросту арестовали до этого. Даже я не избежал такой участи. Так вот! На квартире собралось человек двадцать членов Думы, которых даже большевики не посчитали нужным арестовывать. Это из полтораста-то депутатов! Эти собравшиеся двадцать человек избрали председателем правительства некоего Дербера, не имеющего никакого отношения к «областничеству» и к Сибири, как и к самому русскому народу. Назначили шестнадцать министров с портфелями и четверых без портфеля и отбыли в неизвестном направлении.
        - Будьте уверены, где-нибудь они не раз еще всплывут, - не без злорадства добавил Сумароков.
        - Вот в этом-то как раз сомневаться не приходится. А вчера вы сами могли убедиться, что старейшина «областничества» сам Потанин недоумевал, как эти политические эквилибристы умудрились милостиво разрешить в своей Декларации от 27 января «всем народам, проживающим на своей территории, в разное время присоединенным к Российскому государству», путем свободного волеизъявления... отделиться от Российской федеративной республики»... Бред какой-то.
        - Бред и есть, - согласился Флуг. - И большевики так же сознательно плодят бредовые идеи. Им сейчас нужно выжить любой ценой. Вот они и взбивают муть. А в том, что они мастера ловить рыбу в мутной воде, мы с вами уже имели возможность убедиться.
        Мария Александровна и Маргарита Ивановна вдвоем, почти одновременно дочитали письмо, адресованное им. Подняли глаза на Флуга, ожидая подробностей. Из письма Сергея они поняли, что племянник опять на войне.
        - Неужели в европейской России русские стреляют в русских? - горячо спросила Мария Александровна.
        - Да, большевики на немецкие деньги развязали войну с собственным народом. Вы здесь, в Сибири, просто представить себе не можете все ужасы происходящего, - отвечал Флуг.
        Оказавшись в Сибири неожиданно для себя, Василий Егорович Флуг почувствовал собственную значимость. Дело в том, что население Сибири равнодушно восприняло вести о свершившихся революциях. Волновалась только образованная часть населения. Оживилась политическая жизнь в городах. Но в целом все последующие сменяющие друг друга власти сибиряки воспринимали как власти легитимные, послушно неся затраты на содержание аппарата управления и даже давая новой власти солдат. Не было здесь и голода, тень которого нависла над городским населением европейской части России, где промышленные центры ощутили острую нехватку продовольствия. И происходило это оттого, что катастрофически разрушалось и дезорганизовывалось управление страной. В Сибири не было и саботажа новой власти со стороны старых государственных служащих. Не было пока и бандитизма, который уже захлестывал европейскую Россию.
        Революцию везли с собой солдаты рухнувших фронтов, но и они быстро теряли свою революционную настроенность, отмывшись в баньке, вытравив привезенных с войны вшей и обняв своих родных и близких.
        Несомненно, самой контрреволюционной силой в бывшей Российской империи стало кадровое офицерство. Историки считают, что данные о количественном составе офицерского корпуса Царской армии были навсегда изъяты из обращения - сначала из-за нежелания их обнародовать, а затем и просто за ненадобностью. Большевики в первые годы советской власти проговорились, что в Красной армии было не менее ста тысяч бывших офицеров. Проговорились и осеклись. Во-первых, это разрушало ту историческую неправду, по которой следовало, что революционный, восставший народ с новыми пролетарскими командирами из числа рядовых воевал с реакционными генералами. Во-вторых, это создавало известное неудобство в объяснении того, куда они пропали, эти офицеры, после Гражданской войны? Да так пропали, что из этих ста тысяч на начало Великой Отечественной мы никого, кроме маршала Шапошникова да генерала Карбышева, подполковника и полковника царской армии, и назвать-то не можем. Да еще, пожалуй, вспомним, что первые советские маршалы Тухачевский и Егоров, уже репрессированные, были один поручиком, а другой полковником старой армии.
Правы, вероятно, белогвардейцы, которые сходятся на том, что в царской армии было не менее трехсот тысяч офицеров. И потому еще верится им, что с неподдельной горечью тот же Антон Иванович Деникин отмечает все ту же цифру: «100 тысяч офицеров, добровольно и по мобилизации оказавшихся в Красной армии, и ровно столько же, то есть 100 тысяч, в армиях белых». А оставшиеся сто тысяч он характеризует как «всеми правдами и неправдами уворачивающихся от службы».
        Наверное, следует считать, что сто тысяч «уворачивающихся от службы» - это офицеры, призванные на германскую войну из запаса. После разрушения старой армии и обвала фронтов они вернулись к своим довоенным занятиям, не слишком-то переживая о бесславном окончании военной карьеры.
        Кадровые же офицеры испытывали труднопереносимое для них унижение со стороны своих бывших подчиненных и новой власти. Они были измучены ощущением своей невостребованности, отсутствием средств к существованию, что при наступающем голоде для многих оказывалось решающим фактором для начала борьбы с новой властью, которую они воспринимали как анархию. Другие же пошли служить власти новой. Первым лозунгом и главной задачей в офицерских военных организациях было «восстановление порядка». Под понятием «восстановление порядка» они понимали воссоздание государственных институтов и прежде всего - армии. Они по сути своей уподоблялись профессиональным союзам, которые политические партии и просто проходимцы хотели бы использовать по своему усмотрению. Но и эти союзы профессиональных военных ощущали свою силу и уже требовали от политиков не общих разговоров на отвлеченные темы, а политической программы, которая отвечала бы их интересам. А единой программы у разношерстных партий не было и не могло тогда быть. У большевиков и Ленина она была. Первоначально это была программа разрушения. Затем первой целью
пришедших к власти коммунистов была борьба за собственное выживание любой ценой. Этому они и подчинили население страны, не слишком-то заботясь, что будет со страной и ее народом. Что будет, то и будет. Кажется, даже быстрое сокращение этого населения их радовало. «Лучше меньше, да лучше», - вслед за Ильичем повторяли коммунистические лидеры.
        Ася дочитала письмо со слезами на глазах. Решительно, сама судьба была против влюбленных. В прошлый приезд Сергея они получили родительское благословение на брак. Было решено, что Сергей принимает предложение перейти на преподавательскую работу в Академию Генерального штаба. Сразу же вызывает Асю в Петроград, и в столице они играют свадьбу. Но произошла Февральская революция. Сергей остался на фронте. Потом последовало корниловское выступление. Затем арест Суровцева. И вот он писал, что он на Дону. Писал он и о том, что условий для ее приезда решительно никаких нет. Что отпуска у него в ближайшее время не предвидится.
        Параскева Федоровна принесла самовар. К чаю было подано несколько сортов варенья: из смородины, малины и брусники. Золотистые, ароматные и пышные, жареные пирожки на трех блюдах завершали убранство стола.
        Дамы были растеряны. Беспокойная женская интуиция говорила им, что за строчками писем жениха и племянника скрывается неясный и оттого еще более пугающий смысл происходящих в стране событий. И смутная тревога все более и более овладевала ими от досужей манеры беседы, которую вели мужчины. Женщины безошибочно почувствовали, что Василий Егорович Флуг хочет казаться более значительным, чем есть на самом деле. Так оно и было. Посланный в Сибирь Корниловым, Алексеевым и Деникиным, чтоб установить связь с существующей властью, Флуг застал здесь слабую власть большевиков. А также дележку несуществующей у них власти между не коммунистическими партиями. Но власть советов была не настолько вялой, чтобы не замечать у себя под носом создание офицерских дружин и возню политической мелкоты. И время от времени эта власть производила аресты. Освободившиеся от уголовных и политических заключенных многочисленные пересыльные и прочие тюрьмы были забиты арестованными офицерами и прочим контрреволюционным элементом. Но расстрелов еще не было, как не было и суда над арестованными. Подержав кого неделю, а кого и месяц в
тюрьме, арестованных освобождали. Красный террор в Сибири возьмет свое чуть позже - в конце 1919-го и в начале 1920 года, когда будут разгромлены белые армии адмирала Колчака.
        Флуг по своему разумению, не имея на то полномочий, вмешивался в деятельность офицерских организаций. Он уже сменил руководство в Омске, где назначил старшим над всеми командира одного из сибирских казачьих полков энергичного и решительного полковника Иванова, носившего псевдоним Ринов. Что-то нужно было предпринять и в Томске. Но что конкретно, он пока не решил. В Томск его привело еще и личное поручение Корнилова. Сибиряк Корнилов передавал личное письмо Потанину, с которым был знаком еще в пору своего юнкерства. Так получилось, что Флуг застал в Томске дезориентированного, отмеченного печатью дряхлости Потанина, огражденного от окружающего мира надзирательской опекой личного его секретаря, который, ничуть не стесняясь, говорил от имени идеолога областничества. По своему разумению решая, с кем встречаться Потанину, а с кем встречаться не следует, этот секретарь обстряпывал какие-то свои личные дела, делая невозможным прямое общение с Григорием Николаевичем.
        Ироничный и умный Адрианов не мог не почувствовать некую генеральскую напыщенность Флуга. И время от времени у него возникали вопросы к генералу. И вопросы эти были практическими:
        - Я, любезный Василий Егорович, издавал газету. Вы прекрасно понимаете, что деньги подписчиков - совсем не те деньги, на которые можно существовать. А любая вооруженная борьба - это не издательская деятельность и требует куда больших средств. А ваш приезд сюда в конечном итоге сводится к организации этой борьбы.
        - То есть вы опять к вопросу, на какие шиши воевать? - мягко спросил Флуг.
        - Вот именно. Большевики, как я понимаю, беззастенчиво грабят буржуазию. В то, что они существуют на немецкие деньги, я решительно не верю. Да и буржуазию они грабят скорее из соображений идейных, нежели из причин экономических. В их руках все средства Государственного банка. Вот и Николай Николаевич, - кивнул Адрианов на Сумарокова, - не может мне ответить, на что он собирается бороться с Советами. В привезенном вами письме генерала Корнилова, простите, какие-то общие, интеллигентские фразы. Я когда читал, не скрою, недоумевал. Было такое ощущение, что пишет не боевой генерал, а какой-то мелкобуржуазный деятель или мелкотравчатый политик из интеллигентов.
        - А я в свою очередь, не удержусь от замечания, что вы рассуждаете как купец, а не как интеллигент.
        - А я и не скрываю этого. Потому что я существовал и существую на деньги сибирской кооперации. Как, впрочем, те же Советы. Представители крупной буржуазии деньги на газету мне тоже давали. И мало того, я не у всех брал.
        - Отчего же не у всех?
        - А оттого, что некоторые потребуют взамен писать и печатать то, что расходится с воззрениями моих подписчиков и с моим личным мироощущением. Заметьте, слово-то какое хорошее - «подписчик»! То есть человек готов подписаться под материалом, напечатанным в газете. Или по крайней мере подписаться на получение информации именно из моей газеты, а не из какой-то другой. Кто станет подписчиком вооруженной борьбы? Вот в чем вопрос.
        Флуг был недалек от истины, когда упрекнул Адрианова в неинтеллигентности. Адрианов был представителем просвещенной части общества, которая уже в то время воспринимала слово «интеллигент» как ругательное. Было одно интересное происшествие в жизни Адрианова, заставившее его откровенно презирать ту категорию людей, которую в течение всего двадцатого столетия называли «чеховскими интеллигентами», - посещение Томска самим Чеховым. Писатель был проездом в городе по пути на Сахалин и не пожелал встречаться с представителями общественности, сделав исключение только для томских архитекторов К. К. Лыгина и А. Д. Крячкова. Чехов проводил все дни в компании помощника томского полицмейстера Аршаулова. Этот Аршаулов и составлял культурную программу пребывания Чехова в Томске, в которую не попало ничего, что уже тогда составляло гордость города: от университета с его уникальной библиотекой и ботаническим садом до книжных магазинов Петра Макушина. Но не будем все же забывать, что замечательнейший русский писатель был болен и, как врач, понимал, что болен неизлечимо. По сути дела, Чехов сам не был «чеховским
интеллигентом» в позднейшем понимании этого словосочетания. Примечательно, что самый демократичный русский писатель, в произведениях которого представлены все сословия русского общества, от крестьянства до дворянства, все же воспринимается как писатель интеллигенции. Сам Адрианов напечатал Чехова, которого тогдашний читатель не знал, а послереволюционный не пожелал знать. Герои чеховской «Драмы на охоте», опубликованной Адриановым в дореволюционном Томске, вдруг оказались широко известны только после замечательной экранизации, известной как «Мой ласковый и нежный зверь».
        Отличало Адрианова еще одно качество, редкое для «чеховского интеллигента». Он был решителен и смел. Молодым человеком из озорства, потом по привычке Александр Васильевич на медвежьей охоте ходил на зверя с рогатиной - двухметровым деревянным шестом, на котором закреплено некое подобие короткого древнеримского широкого меча. И весит это орудие не меньше пуда.
        Пепеляев своим появлением сломал только было налаживающийся ритм общения. Его появление было отмечено нетерпеливым звоном дверного колокольчика, заставившего присутствующих тревожно насторожиться. В прихожей Пепеляев сбросил с себя ямщицкий тулуп до пят и такую же ямщицкую шапку с длинными ушами. Одет он был в простую гимнастерку с погонами подполковника. Он шумно расцеловался с Марией Александровной и Маргаритой Ивановной, затем сжал в могучих объятиях печальную Асю, поочередно поздоровался за руку с Адриановым и Сумароковым, наконец, замерев перед Флугом, представился по-военному:
        - Подполковник Пепеляев, ваше превосходительство!
        Одного взгляда на Пепеляева Флугу хватило, чтобы сделать выбор в его пользу. Сумрачный Сумароков сразу же потерялся рядом с мускулистой, наполненной внешней и внутренней силой фигурой подполковника.
        - Ваше превосходительство, офицеры моей дружины и я лично полны решимости послужить Отечеству! - громко отрапортовал Анатолий Николаевич.
        Сумароков невольно скривил лицо от такой дерзости. Этот выскочка уже считал себя главой дружины! Он хотел было одернуть Анатоля, но Флуг уже поспешил остудить пыл нового гостя:
        - Погодите, погодите, подполковник. Достаточно ли у вас сил, чтобы выступить сейчас?
        - Более чем достаточно, ваше превосходительство! Для того чтобы разогнать совдеп, много сил и не требуется.
        И опять, как совсем недавно в Омске, генералу Флугу стало неловко. Он не имел никаких полномочий на назначение каких-нибудь руководителей офицерских организаций. Их, этих полномочий, никто ему и не мог дать. Но дело в том, что воспитанные в рамках военной бюрократической машины генералы и подумать не могли, что в условиях Гражданской войны лидеры движения выдвигаются снизу. Они возникают сами собой. Подобно подполковнику Пепеляеву в Томске, на Урале кипел негодованием и готовностью к борьбе капитан Каппель, а в районах Северного Кавказа сколачивал свой корпус своенравный полковник Слащев - будущее проклятие батьки Махно и организатор обороны Крыма от красных. Готовность к борьбе и деятельный характер этих будущих белых полководцев будут раздражать представителей старого генералитета. И того же Пепеляева будут упрекать за бросок к Перми, названный Лениным «Пермской катастрофой», Слащева - в неуважительном отношении к командованию Вооруженных сил Юга России, а Каппеля - в авантюризме, правда, добавляя, что в результате одной из своих авантюр он захватил в Самаре ни много ни мало золотой запас
Российской империи.
        - Ваше превосходительство, - продолжал Пепеляев. - Мы просто вынуждены начать борьбу! Томский совдеп собирается взять на учет всех офицеров, находящихся в городе. Цель такого учета, на мой взгляд, самая неблаговидная. Какие-то темные личности выясняют у моих соседей, кто ко мне приходит и что происходит у меня в доме. Я и к вам приехал переодевшись. Позор!
        - У вас, подполковник, есть конкретный план действий? - прямо спросил Флуг.
        - Конечно, - ни секунды не сомневаясь, ответил Пепеляев.
        - Может быть, вы расскажете нам о своих грандиозных планах, господин подполковник? - уже не скрывая своей неприязни к Анатолию, поинтересовался Сумароков.
        - План очевиден. Нужно захватить власть в городе. Арестовать совдеп. Сейчас местные большевики заняты формированием отрядов, которые они называют Красной гвардией. Пока они не представляют серьезной силы, но одного-двух месяцев им хватит, чтобы эту силу приобрести.
        - То есть вы предлагаете военный переворот? - снова спросил уязвленный Сумароков.
        - Именно так, - прямо ответил Пепеляев.
        - Но кого вы будете представлять? Какую власть? Может быть, самоличную? - все больше раздражался Сумароков.
        - Если вы, полковник, намекаете на наполеоновские замашки в моих высказываниях, то делаете это напрасно. Мне довольно власти над одним-двумя батальонами. Может быть, власти над полком. Но над полком боевым, в котором приказы не обсуждаются и ни о каком полковом комитете речей не ведется.
        - Я не уполномочен давать вам никаких рекомендаций, господа, но думаю, что подполковник Пепеляев в главном прав: организованная военная сила сейчас важней всех разговоров.
        - Анатолий Николаевич, - вмешался в разговор Адрианов, - а вы осознаете, что такими действиями начинаете Гражданскую войну?
        - Она уже началась, Александр Васильевич. И поверьте мне, пощады в ней ни вам, ни мне не будет. Я уже видел всеобщее помутнение в солдатских умах. И это я! Да я молиться был готов на русского солдата! - горячо воскликнул Анатоль. - И что? Я еле ноги унес из своего полка. Больше я бегать не намерен!
        Женщины находились в своем, совершенно отличном от мужского, восприятии окружающего мира. Они точно самой душой своей ощущали все то смятение, которое царило на просторах России. И если мужчины метались, бросаясь из крайности в крайность, то они как бы замерли в тревожном ожидании страшных перемен, терзаемые тревогой о судьбе близких людей.
        Не так уж много осталось материальных свидетельств, устремлений и простых человеческих чувств, владевших людьми в далеком 1918 году на территории погибающей царской России. Время не раз и не два сметало в небытие как самих людей, так и их мысли и чувства, запечатленные на бумаге. В огне последовавших войн, в больших и малых переломах старого и нарождающегося нового печатное слово попадало под расстрельные статьи, а письма личного характера становились уликами.
        «Милые тетушки, - писал из Ростова Суровцев, - ваш племянник согревает себя самыми теплыми мыслями о вас. Облик ваш, светлый и родной, помогает мне в самые тяжкие минуты. Очень много работаю. Верю, что не зря. Целуйте за меня мою нянюшку. И пусть мои душевные объятия дотянутся до вас, и пусть вы почувствуете всю мою нежность и любовь к вам, как я сам чувствую любовь вашу. Ваш Сережа. Ростов-на-Дону. 10 февраля 1918 года».
        Если есть она, душа народа, то в душу эту вносили смущение самые различные высказывания со страниц революционных газет: «Пора вырезать под корень всех, чье происхождение является паразитическим по отношению к простому народу. Утопим их в их собственной крови!»
        Со страниц редактируемой Адриановым «Сибирской жизни» звучали обвинения большевикам, «которые мнят себя спасителями Родины и революции. И в этом своем самомнении, - продолжал редактор Адрианов, - и теперь бросают на ветер слова злобы и ненависти, как будто их язык от самого их рождения не знал никаких иных слов и призывов; как будто вся Россия населена исключительно врагами, рвущими ее на части... Да где же, наконец, ваш разум и ваша совесть, если вы открыто призываете на гражданскую брань?
        Какие уроки нужны еще для вас, чтоб наконец прозреть и остановить эту разрушительную работу?»
        Александр Васильевич - наверное, единственный во всей стране - нашел нормальные человеческие слова для бывшего царя и его семьи: «Сибиряки должны с сочувствием и с пониманием отнестись к судьбе бывшего императора. Пусть гражданин Романов станет последним сосланным в Сибирь гражданином России».
        Письмо Корнилова, о котором говорилось выше, в первой своей части содержало воспоминания о юнкерской юности генерала и о первых встречах с Потаниным. В остальном его и контрреволюционным-то не назовешь. Контрреволюция была в самом имени генерала. Но именно этому письму было суждено сыграть трагическую роль в судьбе самого Адрианова, который, нарушив все правила конспирации, желал сохранить этот автограф для истории. Письмо фигурировало в его деле как вещественное доказательство контрреволюционной деятельности и через семь с лишним десятков лет было опубликовано. Вот часть этого письма:
        «О целях, преследуемых мной и той организацией, во главе которой я стою, Вам подробно сообщит податель сего Василий Егорович Флуг. Мы не принадлежим ни к одной определенной политической партии. Мы выступили под знаменем, под которым могут объединиться все русские люди, все, в ком не умерла еще любовь к родине, кому дороги ее честь и ее будущее и в ком не угасла еще надежда на вероятность спасения России от окончательного развала и немецкого ига. В. Е. Флуг будет представителем нашей организации для Сибири, которая по своему положению, своим естественным условиям и средствам имеет колоссальное значение для осуществления поставленных нами задач. Обращаюсь к Вам как к своему земляку, как к человеку, которого я всегда знал как горячего патриота, с покорнейшей просьбой: не откажите помочь В. Е. Фл. своими советами, указаниями, своим знанием края и тамошних людей. Искренне и глубоко уважающий Вас Л. Корнилов».
        «Душа моя, Асенька! Из всех чувств, владеющих мной, только ожидание нашей встречи помогает жить. Скучаю несказанно! Люблю. Целую. Следуя твоим просьбам, заканчиваю стихотворным:
        Мы с тобой помолчим в тишине,
        я лицом в твои кудри уткнусь.
        Ты до боли прижмешься ко мне,
        когда я наконец-то вернусь.
        И пусть свечи, как в сказке, горят —
        я от встреч всех других откажусь.
        Пусть знакомые люди простят,
        когда я наконец-то вернусь.
        Я, наверно, заплачу. Прости,
        если я как мальчишка сорвусь.
        Слишком много придется пройти,
        пока я наконец-то вернусь
        И впервые за многие дни
        налюбуюсь я и нагляжусь.
        Наконец-то мы будем одни,
        когда я наконец-то вернусь.
        Еще раз нежно целую и обнимаю тебя. Твой Сергей. 10 февраля 1918 года. Ростов-на-Дону».
        Глава 17. Заместители

1941 год. Июль. Москва
        Душная ночь июля 1941 года захватила Москву. Усталые, с воспаленными от хронического недосыпания глазами эти два еще молодых заместителя наркома внутренних дел смогли встретиться только сейчас, когда на востоке уже светало. На западе страны вспыхивали зарницы, но казалось, что это не отблески далеких гроз, а вспышки разрывов бомб и снарядов, растерявшие в своем стремительном полете звук боя. Война незримо заполонила собой столицу. И дело не только в светомаскировке и проклеенных бумагой крест-накрест окнах домов. Москва, как никакой другой город, была непохожа на себя. Большинство городов страны, пребывая в обычной для себя будничной провинциальной суете, внешне почти не изменились. Москва же потеряла праздничность, потускнела. И с потерей этой красочности казалась сама себе покинутой всеми. Столица точно вдруг осознала, что, при всей своей значительности, она еще просто город, населенный пункт на карте, который нужно будет защищать и за который нужно будет еще и умирать, чтобы его защитить. Эвакуация, как гигантский дворник, выметала столичные улицы.
        Встретились в кабинете Судоплатова. Хозяин сорвал в комнате отдыха светомаскировку и открыл зарешеченное окно, выходящее во двор. Но свежий воздух, проникавший с улицы, не приносил прохлады. В кабинете была включена только настольная лампа. Павел Анатольевич заметно похудел и изменился за этот первый, сокрушительный и катастрофический, месяц войны. Лицо его было темным от загара, а комсоставовская полушерстяная гимнастерка заметно выцвела от постоянного пребывания под солнцем. На кабинетного работника он был решительно не похож. Он только что вернулся со стадиона «Динамо», где формировались подразделения Особой группы НКВД.
        Гость Павла Анатольевича в отличие от хозяина кабинета был бледен и по-штабному нарочито аккуратен и подтянут. За месяц войны он только три раза ночевал у себя дома и, по сути дела, был на казарменном положении. Начальник 1-го управления, руководитель внешней разведки в Наркомате внутренних дел Павел Михайлович Фитин был в таком же звании, как его тезка. И также занял высокую должность с приходом в наркомат нового наркома Берии. Но в отличие от Судоплатова сразу же оказался в числе работников, которых нарком недолюбливал. И основной причиной этой нелюбви оказалась строптивость зама в кадровом вопросе. Фитин воспротивился желанию Берии расставить в отделе своих людей. Мало того, он самым решительным образом выступил против родственника Берии Амаяка Кобулова, заявив, что к работе с агентурой его нельзя допускать в буквальном смысле из-за его неразвитости и малообразованности. Не постеснялся он сказать, что и неистребимый кавказский акцент для любого резидента является недопустимым. А если такой резидент не желает еще и изучать язык страны, в которой работает, то его как минимум нужно гнать поганой
метлой.
        - Может быть, вам не нравится и мой кавказский акцент? - сузив через уменьшительные линзы пенсне и без того пронзительный взгляд, спросил Фитина Берия.
        - Ваш кавказский акцент, как и акцент товарища Сталина, считаю нужным и абсолютно оправданным. Первые лица страны и должны разговаривать с врагами так, чтоб даже мысли не возникало об их желании договориться, - предупреждая подобный вопрос о вожде, ответил Фитин.
        Берия, конечно, понимал, что Фитин прав. Никому не придет в голову отправить резидентом в Англию киргиза, а в Швецию - чукчу. И Кобулову в Германии, конечно, не место. Но и Фитин со своей русской прямотой тоже хорош! Нашел время и место для демонстрации своей принципиальности. Однако время диктовало потребность именно в этой, не лучшей черте русского характера - упрямой прямоте. Но именно эта прямота вместо ясности, наоборот, порождала двусмысленность. Сменится время, и будет другой разговор...
        - Как работать будем, Павел Анатольевич? - спросил Фитин Судоплатова.
        - Думаю, что сначала ты прокачаешь его на предмет берлинского приятеля, - указав на фотографию немецкого генерала, ответил Судоплатов.
        Это было то самое фото, которое Павел Анатольевич показывал Суровцеву. То фото, на котором Суровцев сразу же узнал агента еще дореволюционного русского Генерального штаба, а ныне фашистского генерала.
        - Так. Принимается. Дальше, - согласился Фитин.
        - Потом ты посидишь, послушаешь, как я буду выполнять распоряжение товарища Сталина, а заодно сформулируешь свои соображения по складывающейся ситуации. Ну а потом мы отправим заключенного по месту назначения и еще раз все обсудим.
        - Принимается. Выглядишь хорошо. Даже завидно. У тебя, наверное, и аппетит волчий?
        - Ты меня, Павел Михайлович, извини, но даже меня иногда выводят из себя твои высказывания. Вот что ты сейчас имел в виду под определениями «хорошо выглядишь» и «волчий аппетит»?
        - Ну ладно, не сердись, - примирительно сказал Фитин. - Ничего я такого не подразумевал. У меня в организме что-то такое творится - ни есть, ни пить не могу. Немцы не сегодня, так завтра будут в Смоленске. Меня буквально мутит от этого.
        - Так. Фронтовые темы пока сворачиваем. Займемся штабной работой.
        - Уж не отправиться ли спать ты предлагаешь?
        - Иди ты к черту, - беззлобно отмахнулся Судоплатов. - Ты знаешь, я уже пять месяцев общаюсь с заключенным и должен сказать, что мужик он более чем интересный для нашей работы. Ты, надеюсь, не заподозришь меня в симпатии к белогвардейцам, и образование, и умение держаться у него такое, что и нам можно поучиться.
        - А кто спорит, что мы по сравнению с ними кухаркины дети? Но Гражданскую выиграли все же мы! Хотя, конечно, не мы. Руководители нашей партии тоже в своих гимназиях и университетах двоечниками не были. Да и матушки у них все больше из дворянок...
        - Я не об этом. Я вот сейчас формирую подразделения Особой группы, а ведь и он занимался тем же самым в семнадцатом году, воюя на стороне белых. Кто его знает, но, может быть, и ты по своему профилю что-то интересное почерпнешь.
        - Сводки сегодняшние смотрел?
        - Не успел еще. Что-то серьезное?
        - Серьезней не бывает. Управление войсками большей частью потеряно. Такое впечатление, что все виды связи повреждены или уничтожены.
        Арестованного Суровцева в этот раз сопровождал незнакомый Судоплатову охранник.
        - Товарищ майор госбезопасности, арестованный по вашему приказанию доставлен! - отрапортовал конвоир.
        - Хорошо. Идите, - ответил Судоплатов. Для себя же отметил, что надо выяснить, куда делись глухонемые охранники. Не на фронт же их отправили? - Прошу вас вот сюда, - указал он Суровцеву на место за столом напротив Фитина.
        Павел Анатольевич решил, что так заключенный будет находиться под перекрестными взглядами двух чекистов. И, когда он будет отвечать на вопросы одного из них, другой может контролировать его реакцию на вопросы и на сам предстоящий разговор.
        Суровцев и Фитин, не выдавая своих эмоций, пристально посмотрели друг на друга.
        - Читайте и расписывайтесь, - сказал Судоплатов и положил перед Суровцевым листок машинописного текста.
        Прочитав заголовок на листе бумаги, Суровцев медленно поднял глаза на Судоплатова.
        - Читайте, читайте, - проговорил Павел Анатольевич. - Дальше будет еще интереснее.
        На первом листке, вверху, крупными буквами было напечатано: «Постановление о прекращении уголовного преследования». Суровцев быстро читал дальнейший текст, выхватывая из него самые важные для себя абзацы. «Ввиду отсутствия состава преступления прекратить уголовное дело в отношении...» - читал он. И так далее, до последней строки с подписью прокурора.
        - Расписывайтесь, - стоя рядом с арестованным, сказал Судоплатов и положил на стол другой лист бумаги. Он был вполовину меньше первого.
        Следующим документом была расписка, которая заканчивалась словами: «С постановлением ознакомлен». Суровцев поставил подпись.
        - И число поставьте.
        - Какое? Я хотел спросить, какое сегодня число? - чуть волнуясь, спросил Суровцев.
        - Двенадцатое июля 1941 года. Это также подпишите, - несколько изменив тон, продолжил заместитель наркома и положил на стол перед Суровцевым еще два листа машинописного текста с подписями, одна из которых принадлежала Судоплатову, и двумя большими круглыми печатями с изображением герба Советского Союза.
        Один из документов, оказавшийся перед Суровцевым, был не чем иным, как «Распиской о неразглашении режима содержания в Управлении исполнения наказаний НКВД СССР». Другая расписка повествовала о том, что он, Сергей Георгиевич Мирк-Суровцев, «обязуется сотрудничать с органами государственной безопасности».
        - Не валяйте дурака, - произнес Судоплатов и протянул руку в ожидании.
        Суровцев и не собирался ломать комедию. Он без видимого колебания подписал бумагу.
        Судоплатов забрал документы и прошел за свой стол. Фитин начал работать с непривычного для себя вопроса, целью которого первоначально было не скрыть истинную причину своего присутствия в этом кабинете, а просто завязать разговор:
        - Виновные в вашем аресте понесут заслуженное наказание. Мы надеемся, что вы не озлобились на советскую власть. Что скажете?
        - Скажу, что обижаться на власть в моем положении все равно что обижаться на землетрясение или ураган, когда вы находитесь внутри оных, - ответил Суровцев.
        «А язык у него моему сродни, - подумалось Фитину, - поганый язык. А ведь тоже знает, что в наше время чем длиннее язык, тем короче жизнь».
        - Вы, конечно, понимаете, что дальнейшую вашу судьбу мы не оставим без внимания. Вам предстоит ответственная работа. Надеюсь, вы оцените всю степень доверия к вам с нашей стороны. Мы рассчитываем на вашу искренность, - продолжал уже вслух Павел Михайлович.
        - Я понимаю, что так просто вы меня не выпустите на свободу.
        - А куда вам идти? - в свою очередь, спросил Судоплатов. - Некуда вам идти, - сам же и ответил.
        Фитин не понял сразу, что показалось ему неестественным в поведении заключенного. То, что он воспринял весть о своем освобождении достаточно спокойно, конечно, настораживало, но было еще что-то в нем такое, что он чувствовал и не мог сформулировать. Талантливый руководитель разведки, он обладал интуицией. И сейчас интуиция шептала ему, что арестованный ведет себя как-то неестественно для сложившейся ситуации. И дело тут совсем не в том, что он слишком спокоен. Он в чем-то уверен. И уверенность эта проистекает совсем не из тех причин, которые известны и ему, и Судоплатову. На поверхности лежит то, что арестованный понимает, что за его реабилитацией стоят очень большие начальники. На ум сразу приходило то, что арестант может предполагать о новом интересе к тайне колчаковского золота. Но в том-то все и дело, что скорее всего что-то другое придавало ему уверенность в его дальнейшей судьбе. «Стоп!» - одернул себя Фитин. Он понял, в чем дело. «Заключенный знает о начавшейся месяц назад войне с Германией», - догадался Фитин. По словам Судоплатова, сам он с самого начала войны не встречался с
арестованным. Предположить, что он знает это через охрану, просто невозможно. Но он знает! Он никак не среагировал на усталый вид обоих чекистов, а это только слепой не заметит. Он после месяца полного заточения при взгляде на запыленного и загоревшего Судоплатова даже взглядом не отреагировал на его вид. А перемены в людях за этот месяц были столь разительные, что это бросалось в глаза. Обстановка в стране и в армии никого не оставила равнодушным. Уж по крайней мере выцветшая гимнастерка Судоплатова не могла не вызвать заинтересованного взгляда. Нет. К этому явному факту он отнесся как к само собой разумеющемуся. О войне он знает. Точно знает! И уже поддавшись интуиции, как вдохновению, Фитин неожиданно и для себя, и тем более для Судоплатова спросил прямо:
        - Вы знаете, где сейчас немцы?
        Вздрогнул от такого вопроса не освобожденный арестант, а заместитель наркома и начальник 4-го управления НКВД Павел Анатольевич Судоплатов. Суровцев же почти без паузы ответил:
        - Вероятно, под Смоленском.
        Чекисты переглянулись.
        - И из чего вы сделали такой вывод? - прямо спросил Фитин.
        - Из вашего внешнего вида, - точно предлагал мысленно проследовать еще раз путем уже пройденным, ответил арестованный. - Потом, в поведении охраны невольно замечаешь некую нервозность. А иногда наоборот - растерянность.
        Фитин не ждал никакого другого ответа, но именно это и добавило в его настороженность чувство близости опасного противника. «Непрост, ох непрост этот недобитый их благородие!» - невольно подумал он. Но Судоплатов и предупреждал, что человек он не простой. Недаром же сам товарищ Сталин вникал в его дело.
        - Хорошо. Тогда сразу к делу. Только не переоценивайте свою значимость в свете последних событий, - произнес Фитин и положил перед Суровцевым фото немецкого генерала. - Что вы скажете об этом человеке?
        - Ко всему мной уже написанному могу добавить только личные впечатления. Они больше из сферы эмоциональной. Кстати, настоящего его имени я не знал и не знаю до сих пор.
        - Мы зато знаем, - в чекистской манере произнес Фитин и сразу же устыдился. «Когда только избавимся от манеры ведения допросов в духе Гражданской войны!» - упрекнул себя начальник разведки. - Называйте этого генерала, как называли до сих пор.
        - Хорошо. Пусть будет, как было до революции. Это Вальтер. Его сотрудничество с русской разведкой опиралось на убеждение в том, что война с Россией гибельна для Германии. Степанов в работе с Вальтером рассматривал его не только как источник разведывательной информации, но и как возможного союзника в случае необходимости в заключении сепаратного мира во время войны с немцами. Мне думается, что в нынешней ситуации для этой роли он не подходит. Хотя кто знает. Но я должен вам сказать, что генерал Степанов не тот человек, который забывает знакомства такого рода.
        - То есть вы считаете, что Степанов сохранил с Вальтером добрые отношения? - спросил уже Судоплатов.
        - Без всяких сомнений! В связи с этим я вижу только один путь наладить контакт с Вальтером. Вас ведь это интересует? - обратился Суровцев к Фитину.
        Сергей Георгиевич безошибочно определил, кто из двух чекистов больше интересуется Вальтером.
        - Продолжайте, - поощрил его Фитин.
        - Я вам предлагаю достаточно непростую схему в разработке Вальтера. На контакт с вами через меня он не пойдет. Шантаж его сотрудничеством с русской дореволюционной разведкой не тот аргумент, чтобы установить надежные отношения. Нужно выходить на Степанова, а потом уже на Вальтера. Но и здесь все не так просто. Кто-кто, а Александр Николаевич Степанов если до сих пор не пожелал дружить с вами, то нет причин ожидать его расположения теперь. Хотя начавшаяся война многое меняет.
        - А если предположить, что Степанов готов пойти на сотрудничество с нами? Тогда как? - поинтересовался Судоплатов. Он пока не хотел говорить Суровцеву о предположениях советской разведки о том, что Степанов косвенно давно сотрудничает с Советской Россией. И во время операции «Трест», и позже, при ликвидации Троцкого.
        Суровцев размышлял о том же, но по-своему. Если предположить, что Степанов готов пойти на сотрудничество с большевиками, то его план мог достаточно легко осуществиться, думал Сергей Георгиевич. В конце концов, сам он волей-неволей, но уже сотрудничает с чекистами. Возможно, Степанов уже делал что-то такое, о чем не знает он, Суровцев, но зато знают чекисты.
        - Вы хотите предложить что-то конкретное? - в свой черед спросил Фитин.
        - Да. Мне кажется, я в силах установить контакт со Степановым.
        И снова два заместителя Берии переглянулись.
        - У вас что же, связь с ним налажена? - то ли удивляясь, то ли угрожая, задал вопрос Фитин.
        - Да что вы, право слово! - воскликнул Суровцев. - Вы же не хотите меня в очередной раз в шпионаже обвинить! Я предлагаю следующую схему, - продолжал Суровцев. - Нужно выйти на Вальтера и попросить его о пустяке...
        - Продолжайте, - боясь, что Судоплатов может каким-нибудь вопросом сбить арестованного, сказал Фитин.
        Но Судоплатов уже вмешался:
        - Погодите. Вы только что говорили о контакте со Степановым...
        Суровцев вопреки ожиданиям Фитина не только не сбился, но и сократил путь логических построений до минимума:
        - Нужно попросить Вальтера передать Степанову привет от меня. Я могу построить послание так, что у Александра Николаевича Степанова не возникнет никаких сомнений в том, что на контакт с ним через Вальтера вышел именно я. Если этот контакт произойдет, тогда можно будет разговаривать и с Вальтером более конкретно.
        В кабинете воцарилось молчание. И Судоплатов, и Фитин размышляли над словами Суровцева. Ситуация была непростой. Выигрыш в такой игре обещал быть большим, но и риск был немалый. Иметь агента в Генеральном штабе вермахта! А с другой стороны, это могло означать построение коридора для дезинформации. И за это можно было лишиться головы. Мало того, участие в этой комбинации Степанова усложняло и без того непростую ситуацию. Гражданин США Ник Стивенсон, он же бывший генерал царской армии Александр Николаевич Степанов, судя по информации о нем, не похож на генерала в отставке. А значит, в этой комбинации может присутствовать и разведка другой страны, а то и интересы еще какой-нибудь группы людей. И потом, какую информацию может передать Суровцев Степанову, чтобы русский генерал пошел на контакт? Уж не о золоте ли Колчака идет речь?
        - Хорошо. Расскажите по порядку. О чем вы хотели бы попросить Вальтера? Вы говорили о каком-то якобы пустяке.
        Менее опытный в агентурной работе Судоплатов только сейчас понял, что надо было выслушать Суровцева до конца, прежде чем перебивать. Но был благодарен Фитину за то, что тот даже взглядом не высказал ему своего неодобрения.
        - Вальтера нужно попросить передать привет крестному от крестника. То есть привет и поклон Степанову от меня. Если эта информация пройдет, то должна последовать реакция со стороны генерала Степанова.
        - А если не будет никакой реакции? - снова вмешался Судоплатов.
        - Значит, Степанов не желает общаться или же Вальтер этот привет не передал. Я правильно вас понял? - ответил за Суровцева Фитин.
        - Абсолютно правильно, - согласился Сергей Георгиевич. - Но мне почему-то кажется, что реакция последует. А это будет означать следующее: генерал Степанов, с одной стороны, не возражает против контакта, а с другой - можно будет общаться с Вальтером не на языке шантажа, а на языке партнерства. Почему я еще предлагаю этот путь? Если обратиться к Степанову иначе, а не через Вальтера, то он может воспринять это как провокацию. А так он, конечно, поймет, что я на вашей стороне. Но, главное, он поймет, почему мы обратились к нему таким образом. А также то, что для нас важен контакт именно с Вальтером. И мы не только не пытаемся сами его использовать, но и приглашаем Степанова пойти нам навстречу именно в этом вопросе.
        - Но мне кажется, что Степанов может разыгрывать и свою партию через Вальтера, - высказал свое сомнение Фитин.
        - В условиях начавшейся войны у вас со Степановым общая партия, - категорично сказал Суровцев.
        - А у вас? Вы какую партию собираетесь разыгрывать? - поинтересовался по-юношески горячо Судоплатов. - Может быть, хотите разыграть свою?
        - Может быть, для вас это будет и неожиданным, но я ничуть не меньший патриот своей Родины, чем вы. Враг моей страны - мой враг. А другой страны у меня нет. Потом, извините за пафос, я кровь проливал за Отечество! Может быть, для вас это и неожиданно, но нынешняя Россия - это моя Россия. В ней за все эти годы мне жилось несладко, но другой страны я не приобрел. Бывало, что желал ее покинуть, но сложилось так, как сложилось. Я здесь. И я могу ее защищать. Именно так я и понимаю мое нынешнее положение.
        - И больше вы ничего добавить не хотите? - без тени иронии спросил Фитин.
        - Честь имею! - ответил Суровцев, давая понять, что к сказанному добавить нечего.
        - Ну что ж, давайте знакомиться и начинать работать. Зовут меня Павел Михайлович Фитин. С сегодняшнего дня я, как и мой товарищ Павел Анатольевич Судоплатов, являюсь куратором вашей деятельности. Вы, в свою очередь, являетесь нашим представителем там, где вам предстоит работать. Сейчас вас туда отвезут. Где Эйтингон? - обратился он к хозяину кабинета.
        Павел Анатольевич, не воспользовавшись телефоном внутренней связи, вышел в приемную. Его помощник куда-то отлучился. А рядом с его столом сидел человек в форме сотрудника НКВД с четырьмя шпалами в петлицах. Судоплатов забрал у ожидавшего охранника пропуск во внутреннюю тюрьму. Расписался на нем. Сделал еще какую-то пометку. Затем спросил:
        - Где прежняя охрана?
        - Все откомандированы в Куйбышев, товарищ майор госбезопасности.
        - Можете идти.
        - Есть! - Охранник козырнул и, повернувшись кругом, вышел из приемной.
        - Здравствуй, Наум Исаакович, - протянул руку Судоплатов. - Чего не проходишь?
        - Да виделись же сегодня, - улыбнулся полковник, но пожал протянутую руку.
        - Так это когда было!
        - Утром, - продолжал улыбаться посетитель. А входить без спроса за свою «отсидку» разучился. Когда походишь в сопровождении конвоира, начинаешь иначе смотреть на начальство.
        - Голова кругом идет. Ну, пойдем, будешь знакомиться со своим подопечным.
        Наум Эйтингон был выбран для предстоящей работы с Мирком-Суровцевым совсем не случайно. Только недавно сам освобожденный из тюрьмы по ходатайству Судоплатова, он обладал знаниями, которые могли помочь ему понять психологию вчерашнего арестанта. Но определяющим было другое: в настоящий момент Эйтингон являлся дважды заместителем - Судоплатова, главы Особой группы НКВД и начальника 4-го управления, и Фитина начальника 1-го Разведывательного управления НКВД. С началом войны Эйтингон оказался крайне востребованным для двух управлений и, что особенно важно, устраивал в этом качестве обоих своих начальников. Как бывший агент советской разведки во Франции, Бельгии, как резидент этой разведки в Китае и Испании, как создатель базы разведывательной работы в США, он был незаменим для Фитина. А Судоплатов уже потому хотя бы не мог не уважать Эйтингона и не хлопотать за него, что именно Эйтингон был непосредственным организатором убийства Троцкого. К этому еще нужно добавить, что в двадцатые годы Эйтингон лично разрабатывал, а затем участвовал в поимке известного авантюриста Оперпута, то есть непосредственно
ликвидировал савинковское подполье. То самое, которое предположительно также помогал чекистам ликвидировать бывший царский генерал Степанов.
        Когда Судоплатов вместе с Эйтингоном вошли в кабинет, то застали следующую картину: Суровцев чертил на бумаге какую-то схему и комментировал кружки и квадратики, соединенные между собой линиями и стрелками, а Фитин заинтересованно слушал.
        - Мне кажется, в силу известных вам причин советское руководство вряд ли рассматривало этот компонент. Назовем его по имени страны. Мне кажется, я мог бы быть полезен в этом вопросе. Но мне как минимум нужны списки высших офицеров и генералов. Сами понимаете, речь идет о Министерстве обороны и Генеральном штабе. Хорошо бы также иметь подобный список из Министерства иностранных дел. Опять же соответствующей возрастной категории. Не может быть, чтобы среди них не оказалось знакомых мне имен.
        - Это интересно, - ответил Фитин и, несколько раз сложив лист бумаги, исчерченный Суровцевым, спрятал в нагрудный карман гимнастерки. - Ну что ж, вот товарищ, который станет вашим спутником на два ближайших дня, - кивнул он на Эйтингона, с интересом рассматривавшего Суровцева.
        Суровцев встал из-за стола. Судоплатов уже новыми глазами посмотрел на своего бывшего подопечного. Нельзя сказать, что он был рад неожиданной реабилитации Мирка-Суровцева. О симпатии тоже не приходится говорить. Но уважение к противнику сейчас превращалось в уважение другого рода. Не то было время, чтоб поддаваться чувствам, но люди есть люди и наличие у них души не отменяет никакой атеизм. И эта душа ведет себя порой самым неожиданным образом, вдруг заявляя о себе своим расположением или же неприятием, когда окружающая действительность требует совсем другого отношения.
        - Почему вы до сих пор ни разу не спросили о том, чем вам предстоит заниматься в самое ближайшее время? - поинтересовался Павел Анатольевич.
        - Я понял, что у меня есть возможность послужить своему Отечеству. Более того, есть огромное и искреннее желание. Мне сейчас кажется, что я последние годы подсознательно только этого желал и к этому готовился.
        - И вы думаете, что готовы к этому? - в свой черед спросил Фитин.
        - Генерал, имя которого я сегодня несколько раз вспоминал, в пору моей юности говорил мне многое, что я помню до сих пор.
        - Вы имеете в виду генерала Степанова? - давая понять, что от Эйтингона у него секретов нет, спросил Фитин.
        - Так точно! - впервые за последние два десятка лет по-военному ответил Суровцев.
        - Продолжайте, - кивнул Фитин.
        - Офицер разведки не имеет права на провинциальное мышление. Даже если он заброшен судьбой на необитаемый остров.
        - Кто бы сомневался, - согласился Фитин. - Ну что ж, ступайте.
        Фитин пожал Суровцеву руку. То же самое впервые за все месяцы знакомства сделал и Судоплатов. У Павла Анатольевича было желание что-нибудь сказать на дорогу. Глядя в глаза Суровцеву, он понял, что и тот испытывает похожее желание. Но они просто пристально посмотрели в глаза друг другу и промолчали. Эйтингон взял Суровцева за плечо и так же молча увлек к выходу. Уже в дверях Суровцев все же оглянулся, совсем не в своей манере то ли кивнул, то ли так поклонился и чуть слышно произнес:
        - И все же спасибо...
        Фитин и Судоплатов некоторое время молчали.
        - А знаешь, что он, по сути дела, тебе сказал? - вдруг спросил Фитин.
        - Спасибо.
        - Вот именно. Ты думаешь, он тебя поблагодарил за что-то? Это не совсем так. «Спасибо» - в русском языке это два слова, слившиеся в одно. То есть «спаси Бог!». Как тебе это нравится? Мне это только что сказал наш подопечный.
        - Иди к черту, - беззлобно и второй раз за эту ночь ответил Фитину Судоплатов.
        - Ты мне лучше вот что скажи... Откуда он знает о начавшейся войне? В то, что он это установил, как он сказал, по «нервозности охраны», я лично не верю. Кто с ним общался, кроме тебя?
        - Мой помощник, но он строго предупрежден. По его словам, арестованный к нему иногда обращался. Три или четыре раза. Просьба была одна: давать ему больше бумаги для его писанины. Вопросники составлял ему я. Ты их видел. Правда, с начала войны ему перестали давать газеты. Это уже я распорядился. Может быть, он поэтому предположил? Потом, охрана у него до последнего времени была глухонемая.
        - А сейчас говорящая?
        - Я и сам это только что выяснил. Прежних охранников командировали в Куйбышев.
        Фитин понимающе кивнул. Там, в районе Куйбышева и в самом городе, проводились мероприятия по возможной эвакуации правительственных и военных учреждений страны в случае угрозы взятия столицы. Фитин, как и Судоплатов, знал об этих сверхсекретных работах на берегу Волги.
        - И все же он располагал какой-то информацией. Хотя, как генштабист, он-то знает, что агрессор к нам традиционно идет через Смоленск. Наполеон тоже вышел к Смоленску в середине июля.
        - Только через Березину переправился чуть раньше.
        - Что ты хочешь? У Наполеона была только конная тяга. Кстати, мне уже передали. Товарищу Сталину нравится сравнение Отечественной войны 1812 года с войной нынешней. Все нравится, кроме эпизода с оставлением Кутузовым Москвы. Но не об этом речь. Наш подопечный, а теперь и наш подчиненный, и вправду не простой. Я с ним в твое отсутствие с минуту только поговорил, и он мне подкинул не на один день информации для размышления. - Фитин похлопал себя по нагрудному карману гимнастерки, в котором находился листок с какой-то схемой, составленной Суровцевым.
        - Прямо так серьезно?
        - Ты знаешь, он подсказал мне интересную схему, которая была неприемлема до сих пор, но может очень интересно работать в нынешних условиях. Я подумаю, а потом поделюсь. А ты все же проверь, не общался ли он с внешним миром. Я сам иногда поражаюсь, но интуиция меня до сих пор не подводила, - сказал он и сплюнул три раза через левое плечо.
        - Суровцев должен находиться под постоянным наблюдением. Глаз с него не спускать. Честно говоря, я как-то не особенно верил, что он может быть интересным для нас.
        - А теперь?
        - А что теперь? - в свою очередь, спросил Фитин. - Если сам товарищ Сталин и Генеральный штаб им интересуются, то нам остается только признать это.
        - Дело не в Генеральном штабе. Дело в маршале Шапошникове. Шапошников и Суровцев знакомы еще по Первой мировой войне. Я, кстати говоря, так и не выяснил подробности их знакомства. Просто руки не дошли. Знаю только то, что встречались они на той войне не один раз.
        - Как думаешь, имея такого нового покровителя, будет ли он искренен с нами?
        - Я думаю, Эйтингон с ним в этом направлении поработает. Потом, для взаимодействия с нашим Генеральным штабом такой канал не будет лишним.
        - Все так, но наш подопечный из тех, кто способен вести свою игру. И потом, не будем забывать, что вопрос об этом чертовом золоте Колчака так и висит в воздухе. А я, как и ты, тоже связываю это со Степановым. А Суровцев, сам видел, как выстраивает схему взаимоотношений со Степановым.
        - Действительно, все очень сложно получается.
        - Да нет, это как раз нормально. Я когда пришел в разведку, первое время думал, что с ума сойду, а потом понял, что полоумность в некоторых вопросах для разведчика нормальное состояние. Это просто другой способ мышления. И потом, это мышление личности неординарной. А уж банально хитрить и жульничать здесь недопустимо. Не с теми людьми дело имеешь. Ты, случайно, не знаешь историю с Быстролетовым?
        Судоплатов слышал о Дмитрии Быстролетове, но знаком с ним не был. Знал только то, что он был репрессирован в 1937 году. Несмотря на это, книга Быстролетова «Легализация и конспирация» оставалась одним из главных учебных пособий для советских разведчиков.
        - Рассказывай.
        - Когда он работал в Италии, к нему обратились с предложением продать секретные коды итальянцев, а в дальнейшем и других европейских стран. Сумма для разведки была неподъемная. Огромная сумма. Тогдашние начальнички решили сжульничать. Попросили коды для проверки подлинности, скопировали их и вернули. Якобы усомнились в подлинности. А деньги зажилили.
        - Ну и что?
        - Через неделю итальянцы взяли и сменили все коды. Кинулись искать продавца. Причем и деньги сразу же нашли. Все как по поговорке: «Жадный платит дважды». А где искать? Быстролетов, понятно, приметы продавца срисовал не хуже любого «топтуна», но в отличие от «топтуна» он еще и настоящий художник. И не просто художник, а живописец. И он запомнил, что продавец имел характерный альпийский загар, который золотистого цвета и предполагает красноватый нос. Вот и поехал искать этого продавца в Швейцарию.
        - Нашел?
        - Нашел в Женеве. Извинился за дураков-начальников, отдал деньги и получил нормальные коды. Позже через него же получил коды и других европейских стран. Я это к тому говорю, что наш Суровцев тоже из таких людей, как Быстролетов. Я не удивлюсь, если он рисует или играет на пианино.
        - Он не только играет на многих музыкальных инструментах, но и, вероятно, еще поет, - впервые за несколько дней искренне рассмеялся Судоплатов.
        - Вот видишь, - серьезно продолжал Фитин. - Если у разведчика и контрразведчика нет никаких талантов и других ярко выраженных способностей - это потенциальный перебежчик.
        - А мы с тобой? - продолжая смеяться, спросил Судоплатов.
        - А мы с тобой - инквизиторы.
        - Иди ты к черту! - в четвертый раз за вечер, но уже со смехом, сказал Судоплатов.
        - Ничего смешного, Павел Анатольевич, не вижу. Инквизитор от латинского слова inquisitio, что означает расследовать и исследовать. Мы же и первое их правило переняли.
        - Какое? - удивился Судоплатов.
        - Цель оправдывает средства! Это нам от инквизиторов досталось. Я, кстати, попытался Быстролетова вытащить из лагеря.
        - Он жив?
        - Жив. Но на моей памяти только у тебя получилось вытащить из лагерей Эйтингона.
        - Да я, честно говоря, и сам не ожидал.
        - Ну все, пошли по своим инквизиторским кельям. Я даже как-то отдохнул у тебя. Придет первая же информация от Суровцева, дай знать. Да... А псевдоним ты ему еще не придумал?
        - Поздно.
        - Что поздно?
        - Товарищ Сталин придумал.
        - Да ты что! И что же это?
        - Грифон.
        - Красиво, - нараспев произнес Фитин. - И опасно, - добавил он кратко и многозначительно.
        Глава 18. Ледяной поход

1918 год. Март. Станица Ново-Дмитриевская
        Всю жизнь Гражданская война ассоциировалась в сознании Суровцева не только с обычными для войны кровью, грязью, с самой смертью, но всегда еще с сыростью и холодом. Часто с морозной погодой. И в Первую мировую тоже были холодные зимы и полные грязи весны и осени... Но вся Гражданская война помнилась именно по эпизодам, насквозь пропитанным холодом. Сырость, холодный ветер и мороз пронизывали всю эту войну. Почему, он и сам не мог себе объяснить. Еще постоянно хотелось есть. А еще заедали, доставали на каждом шагу вши. И холод. Неотступный, постоянный холод. А едва стоило отогреться, как сразу же наваливались вши. А между вшами и холодом всегда сырость. Иногда теплая, иногда холодная, но сырость.
        Началось с дождливого осеннего дня в Быхове в 1917 году. Продолжение последовало под Ростовом в конце того же года. В самом начале «Ледяного похода» Добровольческой армии. Совсем не случайно названного походом «ледяным».
        Белая гвардия покидала Ростов. Шли колонной. И в этой колонне почти не было солдат. Из низших чинов были вольноопределяющиеся из числа вчерашних мальчишек-гимназистов и юнкера. Приказом по армии всем юнкерам было присвоено первое офицерское звание - прапорщик. Молодые люди химическими карандашами рисовали на своих юнкерских погонах просвет и первые офицерские звездочки. Абсолютное большинство армии теперь составляли офицеры от прапорщиков до капитанов. Тут же шагали полковники и подполковники, стирая ремнями солдатских винтовок золото своих погон. Таким же пешим порядком шли генералы. А еще обоз из раненых, женщин, детей и стариков, по численности составляющий пятую часть этой армии. Это была часть населения, уже испытавшая на себе власть большевиков, а также небольшое количество родственников офицеров.
        Советские историки лукаво обходили вопрос численности добровольцев в этот период Гражданской войны. И было отчего скрывать. Пришлось бы объяснять, почему в Добровольческой армии Деникина, угрожавшей Москве всего год спустя, в 1919 году, оказалось более ста тысяч штыков и сабель. Год назад, в 1918-м, Корнилов уводил из Ростова армию, численностью четыре тысячи человек! Можно ли вообще называть это армией? Особенно если помнить, что с ней отступало с тысячу людей так называемого «не боевого элемента». По своей численности Добровольческая армия того периода была всего лишь полком по довоенному штатному расписанию. Четыре тысячи человек. Плюс, еще раз нужно сказать, тысяча людей «не боевого элемента».
        Вся эта разношерстная команда, утопая в грязи, насквозь мокрая от снега и дождя, покидала Ростов. Донской фронт рухнул. Со стороны Батайска по отступающим частям била тяжелая артиллерия красных. Стреляли в целом скверно, но несколько раз тяжелые снаряды разорвались в колонне. Хватило и этого. Десяток человек погибли сразу, с кровью и грязью разметанные вокруг огромной воронки. Еще десятка два людей упали ранеными, и неизвестно, сколько тяжело - и легкоконтуженных, качаясь точно пьяные, продолжали идти дальше, с трудом вырывая ноги из непролазной грязи, борясь с тошнотой, вызванной контузией. Падал снег. Многие из числа гражданских лиц шли босяком. Оставив где-то в грязной жиже свою не предназначенную для походов обувь, они с застывшей на лице маской страдания топили ступни ног в леденящем кровь месиве дороги. Убитых не хоронили. И если военные почти равнодушно шли дальше, то гражданские люди и недавние гимназисты метались между убитыми родственниками и знакомыми и продолжавшей свой горестный путь колонной. Сама мысль, что их пытаются уничтожить свои русские люди, многим казалась чудовищной.
Чудовищным это и было. И ожесточение против этих, еще вчера своих, соотечественников вытесняло все другие чувства. Почти не утихавший плач женщин и детей заполнял паузы между разрывами снарядов. Ближних и дальних... Этот детский плач и женские стенания терзали и без того оголенные нервы белогвардейцев. Точно предрекая ужас и хаос отступления Красной армии от советских границ летом и осенью 1941 года, в колоннах время от времени слышалось:
        - Бог их накажет!
        Рядом с Суровцевым шагал подполковник Неженцев. Последняя должность его в царской армии была «помощник старшего адъютанта Разведывательного отделения штаба 8-й армии. То есть он был помощником Мирка-Суровцева в армии», которой на тот момент командовал сам генерал Л. Г. Корнилов. В мае семнадцатого года, не без участия своего непосредственного начальника Мирка-Суровцева, Неженцев подал Корнилову рапорт с предложением сформировать при штабах армий и корпусов ударные отряды из добровольцев. В июне 1917-го он сформировал 1-й Ударный отряд и, командуя им, выступил в его составе в августовском наступлении на Петроград. Произведенный за удачные действия в подполковники после Октябрьского переворота, он официально распустил свой уже 1-й Ударный Корниловский полк и негласно приказал его чинам пробираться на Дон. 50 офицеров и 450 солдат этого полка теперь шагали вместе со своим командиром. При оставлении Ростова это, была, пожалуй, самая боеспособная боевая единица Добровольческой армии.
        - Сергей Георгиевич, у вас не бывает ощущения нереальности всего происходящего? - спросил Неженцев. - У меня лично такое ощущение, что все, что происходит с нами, похоже на кошмарный сон. А если говорить точнее, то мне иногда кажется, что душа отлетела и смотрит на происходящее откуда-то со стороны и сверху.
        - Вы, Митрофан Осипович, поэт и лирик больше меня, - отвечал Мирк-Суровцев. - Я думаю несколько иначе. Все нас окружающее в последние месяцы - есть кошмар, происходящий наяву. И обусловлен этот кошмар событиями, от нас не зависящими. А вот рассудок и сама душа не желают этого принять.
        - Я помню ваши слова о том, что мы воюем с преступниками. Потому и не следует перегружать себя понятиями о сострадании и милосердии к неприятелю.
        - Я еще добавлю смущения в вашу душу, дорогой Митрофан: мы с вами тоже преступники. И сдается мне, что эта война не кончится до тех пор, пока обе стороны не обескровят друг друга. Пока преступники не уничтожат преступников. А затем израненный победитель и, вероятно, раскаявшийся преступник начнет думать, что ему нужно делать, чтоб не допустить подобной войны снова. Боюсь, что нам с вами до этого не дожить.
        Тяжелый снаряд протяжно то ли выл, то ли гудел в небе. Наконец тяжело брякнулся о землю где-то позади колонны. Офицерам показалось, что сначала земля качнулась под ногами, а затем до них долетел оглушительный гром. Взрывная волна тупо толкнула в спину. На самом же деле этот грохот, имеющий большую скорость распространения, ударил как будто сверху, заставив сгорбиться и втянуть голову в плечи. Потом мелкие, неожиданно теплые ошметки грязи, разогретые пламенем взрыва и осколками, полетели в разные стороны. Сквозь гул, стоявший в ушах, до живых долетали стоны и крики раненых. Вопли женщин и крик детей перемежались с отрывистыми командами командиров:
        - Подтянись! Не останавливаться!
        Бегло и делово осмотрев себя, оба офицера даже взгляда не бросили на место недавнего взрыва.
        - Скотина все-таки человек, - неожиданно произнес Неженцев. - Не меня, и ладно...
        - Я вам больше того скажу, - глупо улыбаясь, ответил Мирк-Суровцев. - Хорошо, что не меня...
        Оба были готовы рассмеяться. Сам человеческий организм требовал как-то сбросить напряжение. Но, улыбнувшись, они замолчали и разошлись в разные стороны.
        - Не растягиваться! - протяжно скомандовал Неженцев и, ускорив шаг, стал быстро отходить от Мирка-Суровцева вперед, вдоль колонны своего малочисленного полка.
        Сергей не стал догонять своего приятеля и бывшего подчиненного. «Не жилец», - вертелось в голове одно только слово. В который раз за последние пять лет это слово всплыло в подсознании при взгляде на еще живого человека. «Все же солдат - существо Божье, - продолжал размышлять Мирк-Суровцев, - для солдата, как ни для кого другого, необходимо, как это ни странно, именно смирение перед будущим. Неженцев заметался. Добром такие вещи не заканчиваются». Для себя он определил свое поведение на войне как «смиренное служение». Служение предполагало смелость и беспощадность к неприятелю, а смирение было для него неким признанием своей незначительности в этом мире. Признание себя только малой частью чего-то более ценного. Вспомнился спор с Пепеляевым. Анатоль с обычной для него горячностью кричал:
        - Я не желаю быть чьим-то рабом! В том числе и рабом Божьим!
        - Не желаешь, и черт с тобой! - ответил ему Суровцев.
        Анатоль неожиданно для себя самого и для Суровцева вздрогнул и перекрестился. Быть с чертом ему явно не хотелось! Как ни странно, но в истории русского воинства великие полководцы были набожны. Легенда говорит, что Александр Невский перед предстоящей схваткой с крестоносцами находился в душевном смятении. Кресты на щитах немецких рыцарей не могли не вызвать у него сомнений в своей правоте. В посте и молитве просил князь Господа укрепить его и открыть ему тайну такого противостояния христиан. В конце концов, по той же легенде, после поста и молитвы князь произнес библейское: «Не в силе Бог, а в правде!» И адмирал Ушаков, и Суворов, и Кутузов, осознавая греховность своего ремесла, именно у Бога искали правды. Оправдание можно найти всегда и везде. Правда же только у Всевышнего, Творца. Потому они, наверное, и становились победителями неприятельских полководцев, что обоснование своих действий находили на Небесах. Они, великие флотоводцы и полководцы, в отличие от того же Наполеона не были подвержены гордыне. Хотя Суворов и произнес однажды: «Мы русские - с нами Бог!»
        Бой у станицы Ново-Дмитриевской дал название первому кубанскому походу Добровольческой армии. «Ледяным походом» назвали его историки белогвардейские. К тому времени остались позади сотни верст негостеприимной, непролазной донской земли. Еще в Ростове, анализируя обстановку на Дону, Кубани и на всем Северном Кавказе, Шульгин, Савинков и Суровцев предоставили военному совету ВСЮР подробный секретный доклад об обстановке на юге России. Из доклада явствовало, что донское казачество еще не представляет для себя всю меру опасности красного наступления. В это же время казачество кубанское и терское уже испытало на себе все прелести большевистского правления. Дело в том, что части бывшего Кавказского фронта, противостоящие во время войны Турции, имели в своем составе много солдат из числа так называемых иногородних. Так называли в казачьих областях все не казачье население, которое проживало не только в городах, но и в станицах. Теперь эти иногородние, дезертировав полками и дивизиями с позиций, вооруженные и озлобленные, бросились разоружать казаков и делить казачью землю. Но так пока было только на
Кубани и Тереке, а Дон еще ожидало создание комитетов бедноты и комитетов по разделу казачьей земли. Ожидало то, что осталось в истории страны под названием «расказачивание». Во время похода по донской земле добровольцы с боями входили почти в каждую станицу, громя отряды Красной гвардии, захватившей их накануне при полном попустительстве казаков. А уже утром следующего дня донские казаки начинали шнырять по станице и в ее окрестностях в поисках того, чем можно поживиться после вчерашнего боя. Банально мародерствовали. Затем заполняли станичный майдан и начинали митинговать. Резолюции таких митингов имели главным тезисом одно: «Сами с усами! Никто нам не указ! Власть - советам казачьих депутатов! Нам и советы создавать не надо. У нас сход - совет!» Вот такие резолюции на своих митингах в то время принимали на тихом Дону. И напрасно командование Добровольческой армии пыталось доказать донским казачьим атаманам и старшинам, что большевики церемониться с ними не будут. Где там!
        Один человек из числа казачьих лидеров Дона осознавал весь трагизм положения. Это был покончивший с собой атаман войска Донского Алексей Максимович Каледин. Атаман не смог пережить переход на сторону красных некоторых казачьих полков. Накануне своей гибели на заседании донского правительства он заявил о «бесцельности продолжения борьбы и сопротивления». Его же преемник атаман Краснов позорно ввязывался в союз с немецкими оккупантами, завладевшими почти всей Украиной и теперь стоящими перед порогом Кавказа - Доном. Протрезвление придет. Но придет оно поздно. Да и протрезвев от иллюзий на короткое время, уже стоя на подступах к Москве, донское казачество, опять со своим «сами с усами», преисполнилось желанием вернуться на милый сердцу Дон. Протрезвление атамана Краснова - талантливого беллетриста перетекло в сотрудничество с нацистами. Вот тебе и беллетристика!
        Весна на Кубани выдалась холодной. Была середина марта 1918 года, но стояла погода, свойственная скорее поздней осени. Днем заливали дожди, к вечеру подмораживало, ночью вдруг возвращался зимний холод. Какие муки испытывали усталые, изможденные длительными переходами люди! Какие душевные муки терзали души неопределенностью, которая казалась уже безысходностью! Ледяная вода дождя не текла - она пронзала тонкими струйками тело. Попадая за воротник, она прострелами пробегала по спине, стекала по ногам в разбухшие сапоги. И эти без того неподъемные от налипшей грязи сапоги постоянно пополнялись водой, стекавшей с тела.

* * *
        Пользуясь особым, теплым отношением к себе генерала Маркова, Суровцев по собственной инициативе выдвинулся вперед с пятью всадниками. Четыре офицера - два пехотных поручика и два таких же пехотных подпоручика - были неважными кавалеристами. Случись им рубиться с настоящей кавалерией, при первых же взмахах настоящих конников руки и головы этих всадников полетели бы под копыта лошадей, которые тоже были не кавалерийские. Лошади были куплены у казаков еще на Дону за большие деньги. И продавались донцами по принципу «на, Боже, что нам негоже».
        К полудню большими хлопьями повалил снег. Суровцев подошел к реке и занялся поисками переправы, острая необходимость в которой, понимал он, возникнет сразу же при подходе основных сил. Несколько раз он и его спутники пытались перейти на другой берег. Продрогшие и замерзшие не меньше, а даже больше людей лошади, фыркая и, казалось, съеживаясь, раня ноги острыми осколками льда, отламывали ледяные забереги бурной реки, не раз и не два входили в воду. С большим трудом Суровцев отыскал брод. Он оказался рядом с разрушенным мостом. Трудно было даже понять - то ли его сломали люди, то ли сама разлившаяся река снесла мост своим половодьем.
        На берегу, занятом неприятелем, их обстреляли со стороны небольшого хутора из трех-четырех хат. Дым из печных труб и манил, и дразнил, и злил одновременно. Тело с новой силой терзал холод. Ледяные объятия одежды рождали страшное ожесточение и злобу на врага. Сил для атаки было недостаточно. Не хватало еще нарваться на настоящую кавалерию. Суровцев повернул свой малочисленный отряд назад к реке. На противоположном берегу уже другие конные добровольцы тщетно искали брод. Они в точности повторяли то, что два часа назад проделывали полковник Суровцев и его подчиненные.
        На своем берегу он застал передовые части офицерского полка генерала Маркова и самого генерала, который еще издали понял, что брод найден.
        - Ваше превосходительство, разрешите доложить, - обратился Суровцев к Маркову.
        - Сергей Леонидович, брод в ста метрах выше по течению реки, справа от разрушенного моста. Глубина до полутора метров. На том берегу хутор. Судя по плотности огня, обороняют его силами численностью примерно около взвода. По всему берегу аванпосты. Есть пулеметы. Продвинуться вглубь счел преждевременным ввиду важности сведений о найденной переправе, - доложил Суровцев.
        - Благодарю вас, полковник, - крепким рукопожатием ответил обычно крайне сдержанный на похвалу генерал. - Вот что, голубчик, моим именем соберите, сколько найдете, конных и захватите мне этот хутор.
        И снова мучительная переправа на неприятельский берег. Лошади, отдуваясь и фыркая от холода, спешили выбраться на противоположный берег. Всадники сколь ни пытались поднять ноги выше уровня воды, все равно цепляли ее сапогами. Боль, порожденная ледяным холодом, схватывала коленные суставы. Кое-кто, точно желая быстрее прекратить свои мучения, или погибнуть, или же быстрее добраться до тепла, ринулся в реку пешим порядком. Ледяной поток прошел от носков сапог, через голенища, через причинное место прямо к горлу. Добровольцы, кто по пояс, а кто и по грудь, оказались в воде. Смельчаки выдыхали последний теплый воздух из своих тел. Дышали на выдох. «На издохе», - подсказывает русский язык. Точно ошпаренные кипятком, а не ледяной водой, люди выскакивали обратно на берег.
        Атаковали хутор под сплошной завесой снегопада наскоро собранной конницей. Атаковали как-то по-волчьи. Молча. С единой мыслью: поскорее добраться и убить всех, кто там находится. Хотелось быстрее оказаться в тепле и в несказанном уюте казачьей хаты. Не было ни сил, ни желания кричать «ура». Не доскакав пятидесяти метров до хутора, Суровцев вместе с убитой под ним лошадью полетел в грязь со снегом. Перепачканный с головы до ног, встал, но не сразу пошел к хутору, где уже начинался бой, а некоторое время постоял, глядя на умирающее животное. «Надо пристрелить, чтоб избавить от мучений», - почти буднично подумал он. Подошел. Вынул из кобуры револьвер. Вставил ствол в ухо животного и выстрелил. Эта была уже пятая за войну лошадь, павшая под ним. По сути дела, эти благородные животные пять раз за последние годы спасали его от смерти. Бой был скоротечный. Красногвардейцы стали выбегать из теплого жилья, когда боевое охранение было подчистую изрублено наступавшими. Выскакивая из хат, одеваясь на ходу, они попадали под белогвардейские пули. Ожесточение достигло такой силы, что ни одного, даже раненого,
пленного к приходу Суровцева уже не было. Самой отборной бранью перепачканный весенней грязью Сергей разразился в адрес подчиненных. Но отнюдь не милосердие вызвало гнев молодого полковника. Сведения! Сведения, будь они неладны! У кого теперь узнать, сколько сил у неприятеля? Кто скажет, чего ожидать при дальнейшем наступлении?
        - Всех коней к мосту, полк переправлять верхом и на крупах! - отдавал приказания генерал Марков.
        Папаха генерала странным образом сохраняла свою белизну среди окружающей крови и грязи.
        По двое на одной лошади люди медленно переправлялись через реку. Попытались перетащить артиллерийское орудие, но, точно взбунтовавшись, кони опрокинули пушку. Брань. Вопли. Задержка переправы. Новая беда. Вражеская артиллерия начала обстрел. Разрывные снаряды, в то время их называли артиллерийскими гранатами, ложились по снежному полю. По реке вставали столбы ледяной воды. Крики раненых людей. Ржание лошадей.
        «У костра из обломков телеги пытаются отогреться полтора десятка добровольцев. И никакой обстрел не может их отогнать от слабого, при таком снегопаде и сырости, огня. Вражеский снаряд разрывается точно посередине костра. Головешки, искры и растерзанные взрывом человеческие тела разлетаются по окружности от небольшой дымящейся воронки. Вопли, стоны и крики раненых», - вспоминал очевидец об этой переправе.
        - Ведь наш же брат, офицер, руководит огнем, - заметил помощник Маркова полковник Тимановского.
        - Яйца этому брату оторвать бы! - хлестко бросил Марков.
        Полк генерала Маркова, по численности, как уже говорилось, равный батальону, оказался в полном одиночестве перед станицей. Конница, направленная в обход с правого фланга, не смогла переправиться через реку. Отряд генерала Покровского, который должен был атаковать станицу с юга, вообще не двинулся с места. Он «счел невозможным двигать по такой дороге и в такую погоду свой отряд».
        - Авиатор! - с самыми матерщинными эпитетами ругал его Марков.
        Генерал Покровский действительно вступил в Гражданскую войну, будучи летчиком и в звании капитана.
        - Погода у него нелетная!.. - И следовала еще более отборная генеральская брань.
        Снег падал на землю, а души убиенных, казалось, поднимались ему навстречу. И то ли хлопья снега, прикасаясь к душам, издавали этот особенный звук, то ли ангелы, шурша крыльями, принимали страдальцев в свои владения, но наступающие сумерки были наполнены каким-то странным звуком, возникавшим от соприкосновения живого с неживым. И неживой снег был, казалось, живым, и живые люди были почти мертвецами. Сводно-офицерский полк генерала Маркова, шмыгая носами, утирая то ли слезы, то ли сопли, лежал перед занятой красными станицей. Лежал, стуча зубами и затворами, тщетно пытаясь согреться хлопками одиночных выстрелов, которые обрывались выкриками батальонных и ротных начальников:
        - Прекратить стрельбу!
        - Ага! Сейчас все брошу и прекращу! - крикнул поручик Новотроицын. - Вообще, господа, рекомендую с... под себя... На короткое время согревает...
        - Постыдитесь, поручик, - попытался урезонить говорившего пожилой полковник из запасных. - Здесь же сестрица, - посмотрел он на сестру милосердия Вареньку, переползавшую по цепи.
        Варенька то перевязывала, то закрывала глаза убитым, наскоро прошептав слова молитвы.
        - А ваш геморрой, господин полковник, вас не согреет ни при каких обстоятельствах, - огрызнулся Новотроицын. - У меня есть пара белых, парадных, перчаток. Я вам их подарю... Берёг для парада...
        - Зачем они полковнику? - спросил кто-то из цепи.
        - Геморрой подержать! - гогоча во все горло, выкрикнул Новотроицын.
        Вся цепь рассмеялась.
        - Новотроицын! - выкрикнул Мирк-Суровцев.
        - Чего изволите, ваше высокоблагородие?
        - Николай, - уже по имени обратился к нему Суровцев, - побереги задор для атаки.
        Новотроицын не унимался.
        - Я остатки задора потратил бы на какую-нибудь сестрицу, милую сердцем, - опять вызвав смех, выпалил поручик.
        - Соблаговолите встать, поручик, и следовать за мной, - встав и сам подойдя к Новотроицыну, сказал Сергей Георгиевич.
        - Соблаговоляю, - изрек Новотроицын и тоже встал, что было небезопасно ввиду близости неприятеля.
        Они отошли на десяток шагов от передовой цепи. Трижды разжалованный за войну, трижды раненный и тяжело контуженный сокурсник Мирка-Суровцева по Павловскому военному училищу поручик Новотроицын дерзко глядя полковнику в глаза, спросил:
        - Что, равнять собрался? Не советую. - Винтовка оказалась с примкнутым штыком не на уровне груди Суровцева.
        Он не был «почти святым» по определению. В отличие от «почти святых» в Гражданскую войну Новотроицын вступил сразу бандитом. Несколько пуль просвистело рядом.
        Суровцев шашкой отбил в сторону винтовку Новотроицына и рукояткой «нагана», зажатого в другой рукой, ударил поручика в ухо. Привыкший к постоянному противостоянию с начальством, Новотроицын не ожидал таких действий со стороны полковника. Он охнул от неожиданности. Удар был сильным, и поручик увидел небо где-то далеко вверху. Но и сам Суровцев не ожидал от себя такого поступка. Юнкерами они не раз пробовали силы в кулачном бою. Физически более сильный Новотроицын не раз и не два был бит своим более ловким, дерущимся одинаково быстро с обеих рук сокурсником.
        - На пленных руку набил, - процедил поручик сквозь зубы.
        - Сейчас еще получишь, если будешь продолжать в том же духе. Разоружить! Сопроводить за мной, - громко приказал Суровцев двум бывшим юнкерам.
        Два юнкера, теперь уже новоиспеченные прапорщики, подхватили Новотроицына под руки и поволокли следом за Мирком-Суровцевым. Длинная пулеметная очередь резанула наугад со стороны станицы. Суровцев, не пригибаясь продолжал шагать прочь от передовой цепи, а два юных прапорщика тащили за ним поручика Новотроицына, который, безвольно повис на руках конвоиров и зачерпывал сзади голенищами сапог мокрый снег...
        - Ох, ох! - продолжал ерничать Новотроицын. - Да вам, право, в трактире служить половыми, а не в армии. Руки прочь! Я не пьян!
        Еще один, такой же, как Суровцев, помощник командира Сводно-офицерского полка полковник Тимановский, обратился к Маркову:
        - Ваше превосходительство, Сергей Леонидович, надеюсь, у нас самосуда не будет?
        - Николай Степанович, полковник Суровцев, как помощник по строевой части, обещал мне держать дисциплину. Он ее и держит.
        - И сам же ее нарушает. До рукоприкладства между собой дошли, - посетовал Тимановский.
        Генерал Марков промолчал, занятый другими, более для него важными мыслями.
        - Возвращайтесь в цепь, - приказал Мирк прапорщикам. - А ты, любезный, вставай. Если желаешь сатисфакции, я к твоим услугам сразу после боя. А сейчас я тебе предлагаю или застрелиться, или возглавить атаку, которая нам предстоит.
        - Слушай, Мирк, а ты не боишься во время атаки моей пули? - вытирая разбитые губы, спросил Новотроицын.
        - Вот и согрелся, - улыбнулся Мирк. - А то с... под себя... Я с тобой пойду плечом к плечу. Или ты до сих пор не понял, что твои выверты вредят всему нашему делу? Мальчишки на тебя смотрят. От того, как мы себя ведем, зависит, как будут себя вести они. Ты ведешь себя недостойно. И я из-за тебя туда же...
        - Ну-ну! Варенька бедная чуть не ус... от моей лексики... У тебя курить есть? - вдруг неожиданно спросил он, зная, что Мирк не курит, но носит с собой портсигар, всегда набитый папиросами. Они были ему нужны во время допросов пленных - как правило, людей курящих.
        Закурив, Новотроицын, как это бывало с пленными, обмяк, и прежняя задиристость слетела со всего его облика. Он знал эту дурацкую черту своего характера: всегда пробовать на прочность характер начальства. Но знал и то, что дисциплинированный и аккуратный Мирк-Суровцев, при всей своей воспитанности, мог за себя постоять, и владел таким запасом сквернословия, что ему, Новотроицыну, и во сне не снилось. Это-то и раздражало поручика. Мирк показывал ему пример, как надо себя вести, чтобы во всем быть успешным. Умом Новотроицын все понимал, но сделать с собой ничего не мог. И с любым другим он ввязался бы в дуэль. Но не с Мирком-Суровцевым. Стрелял его сокурсник отменно, так же и фехтовал.
        - Ладно, - произнес он. - Дай еще пару папирос. Что-то и правда несет меня сегодня. Пойду-ка извинюсь и перед Варенькой, и перед полковником-старпером. А то убьют и слова доброго никто обо мне не скажет.
        - Марков перед боем просил тебе передать, чтобы ты принимал роту вместо убитого полковника Козлова. Но как тебе теперь что-то поручать?
        - Слушаюсь.
        - Что ты за человек такой?
        - Сам не знаю. Несет...

* * *
        Суровцев подошел к Маркову:
        - Ваше превосходительство, прошу извинить меня за произошедшее. У нас с поручиком особые отношения еще с военного училища. Пришел вестовой из Партизанского полка. До ночи они не успевают переправиться.
        - Ну вот что. Ждать некогда. В такую ночь без крыши над головой все погибнем в поле. Идем в станицу. К бою! - хрипло крикнул Марков. - Примкнуть штыки! Проверить ружья! За мной!
        Как многие генералы, Марков называл винтовки ружьями. Это было что-то вроде генеральского шика. Мол, мы еще помним время, когда винтовок и не было.
        - Варенька, буду жив - я вас изнасилую! Берегите геморройщика! - прокричал вдруг Новотроицын.
        «Точно - контуженый», - подумал Сергей. Но на этот раз никто не смеялся.
        - В цепь! Новотроицын! Ведите роту левее. Ориентир - колокольня. Объект атаки - красный штаб! - выкрикнул Суровцев.
        - Слу-ша-юсь, - сдавленным от холода горлом произнес поручик.
        В сгустившихся сумерках снежный заряд скрыл цепи наступавших добровольцев от глаз обороняющихся сплошной завесой снегопада. Стреляли красные много и почти бесполезно. Более опытные воины, добровольцы и не думали стрелять попусту, неумолимо продвигаясь за Марковым, белая шерсть на папахе которого, заледенев, уже не растопляла падающий снег.
        Снегопад с новой силой наполнил наступающие сумерки тоннами пушистых снежинок. Стало совершенно непонятно, где красные и где свои. В радиусе одного метра еще можно было ориентироваться, но, зрительно потеряв соседа справа и слева, сделать это не представлялось возможным. Выручали штабные офицеры, которые скорее по привычке, чем по надобности, имели при себе компасы. Суровцев был рядом с Марковым. Взглянув на компас и взяв азимут, он указал рукой в левую сторону. Там звучало приглушенное снегопадом «ура!» добровольцев. Это Новотроицын вел свою роту. Там же, за снежной стеной, в нескольких метрах от них строчил пулемет. Дошли до отрытых в полный рост окопов, наполовину залитых водой. Складывалось впечатление, что ими ни разу не воспользовались. Это было еще и потому странно, что и справа и слева стояла яростная стрельба. «Не иначе как нужно ожидать вторую линию обороны», - думал Сергей.
        - Не стрелять! - приказал Марков, опасаясь, что при такой видимости можно перестрелять своих.
        Ведомая Марковым цепь шла на приближающийся стук вражеского пулемета, который, почти не умолкая, наугад бил в сторону роты Новотроицына, наступавшей где-то поблизости.
        На пулеметное гнездо вышли с фланга. Так получилось, что с тыла, поскольку пулеметчик развернул свой «максим» в сторону уже своего правого фланга. Не успели Марков и Суровцев приказать брать пулеметчиков живыми, как раздалось несколько выстрелов прямо в спины обороняющимся красногвардейцам. Второй номер пулемета как-то по-детски вскрикнул и, чуть приподнявшись, сразу припал к земле. Раненый первый номер, матерясь сквозь сжатые зубы, обернулся. Это был небритый мужик гренадерского роста, а судя по качественной солдатской шинели и папахе, и на самом деле бывший гренадер. Суровцев, не обращая внимания на его брань и стоны, рывком перевернул неожиданно легкое тело второго номера.
        - О Господи! - вырвалось у него. - Женщина!
        Толстая русая коса женщины вывалилась из-под мохнатой казачьей папахи, упавшей на снег.
        - Дожили, - глядя на красивое молодое и уже безжизненное лицо убитой женщины, произнес Марков. - С бабами воюем. Кто-нибудь берите пулемет и продолжайте движение. Николай Степанович, - обратился он к Тимановскому, - ведите людей. Вероятно, есть еще одна линия окопов.
        - Есть! - отвечал тот.
        Генерал присел на какой-то ящик.
        Хладнокровный Суровцев между тем, расстегнув шинель на груди раненого, молча опустошал его карманы. Красногвардеец попытался вяло сопротивляться, но тут же получил кулаком по зубам.
        - Лежи уж теперь, дурак!
        Пока Сергей изучал документы пулеметчика, тот бессвязно что-то бормотал, но, кроме матерщины, ничего нельзя было разобрать из его речей, которые, собственно говоря, и не особенно интересовали генерала Маркова и полковника Суровцева.
        - Ну и что? - прикурив предложенную ему Суровцевым папиросу, стуча от холода зубами, спросил генерал.
        - Все то же, ваше превосходительство. Рядовой одной из частей бывшего Кавказского фронта. Само собой, дезертир. Два мандата - от полкового комитета и от какого-то комиссара с инородной фамилией. Придумали же название. И произнести-то неприлично. Мандат... Я так понимаю, вас в Ново-Дмитриевской человек триста? - обратился он к раненому. - Правильно? Еще одна линия окопов есть? - И снова поток брани в адрес добровольцев сдавленно полился из уст раненого красногвардейца.
        Марков швырнул недокуренную папиросу в сторону, встал и молча двинулся на шум боя. Впереди с новой силой занималась перестрелка. Поднялся и Суровцев. Он осмотрел окопчик в поисках оружия, но винтовки пленных уже унесли добровольцы. И, уже не обращая внимания на раненого, двинулся за Марковым. Красногвардеец, ожидавший скорой расправы, ошалело замолчал, но спустя несколько секунд неожиданно поднялся на ноги и так же неожиданно крепким голосом стал кричать вслед Маркову и Суровцеву:
        - Чуете, сучары, недолго вам землицу топтать! Поквитаемся ишо! Отольются вам наши слезоньки! Выпустим ишо вам кишки!
        И снова отборный солдатский мат... Суровцев обернулся. Непроизвольно сорвал с плеча винтовку. Он уже прокрутил в голове событие, которое должно сейчас произойти. Вот он вскинет оружие и, почти не прицеливаясь, выстрелит. С такого расстояния попадет точно в середину лба. Солдат отбросит руки в стороны и замертво упадет на спину с распластанными в стороны безжизненными руками. Дрожащий от холода Марков продолжал идти прочь, занятый какими-то только одному ему известными мыслями. Суровцев тряхнул головой, точно сбросив с себя неприятное видение. Только теперь он снова ощутил дрожь во всем теле и почувствовал на себе жутчайший холод от заледеневшей одежды. Стуча зубами, с трудом проговорил:
        - Замолчи! Тебе еще похороны предстоят, дурак. Кто она тебе? Невеста? Жена? Дурак, - еще раз повторил он и, не оборачиваясь, пошел за Марковым, взяв наперевес винтовку.
        Раненый солдат сразу сник, посмотрел на мертвую молодую женщину, обессиленно опустился рядом и заплакал. Он вдруг стал гладить ее по голове, приговаривая сквозь рыдания:
        - Любушка! Любушка моя!
        Русский человек, давясь рыданиями, сидел рядом с убитой. А двое других, таких же русских, шли прочь. «Все равно кто-нибудь добьет», - подумал полковник о красногвардейце. И тут же забыл о нем.
        Снегопад точно выполнил свое предназначение, помогая наступавшим добровольцам в этом бою. Свинцово-серое небо нависло, казалось бы, в нескольких метрах над землей. Быстро наступили сумерки. С другой стороны станицы в нее ворвалась белая конница. Их вел в атаку сам главнокомандующий Лавр Георгиевич Корнилов. С жалкими остатками Текинского полка, а также с другими кавалеристами он прорвался к майдану. По всей станице завязались рукопашные бои. Пленных в таких стычках почти не бывает. Были небольшие очаги сопротивления, которые быстро и беспощадно подавлялись остервеневшими от злобы и холода белогвардейцами. Запылали несколько стогов, и уже при их пламени продолжались многочисленные расправы. Время от времени слышался надрывный собачий лай, за которым следовали одиночные выстрелы, обращающие лай в предсмертный визг убитых животных. Испуганно мычали коровы и блеяли овцы. Гоготали домашние гуси. Кудахтали испуганные пальбой и взрывами куры.
        Добровольцы уже прочесывали станицу: врывались в хаты, обшаривали надворные постройки, выволакивали на улицу захваченных в плен красных - как правило, иногородних красногвардейцев. Местные казаки во время боя сидели по своим хатам. Теперь же, почувствовав, на чьей стороне перевес, стали выходить на свои подворья. С единой целью - не допустить разграбления своего имущества. Иногда происходили стычки между добровольцами и казаками, но носили они характер словесный.
        - Что ж вы, господа казаки, отсиживаетесь? - с горечью спрашивали офицеры.
        - Будет с нас, ваше благородие! Мы свое отвоевали! Пущай другие повоюют.
        Тут же указывали, где искать укрывающихся красных. Иногда следовали с добровольцами как проводники. Находили прячущихся красноармейцев. Если встречали сопротивление, то следовала быстрая расправа. В редких случаях к пленным приставлялась охрана. Впрочем, эта же охрана, дождавшись пока непосредственный начальник отойдет подальше, вершила самосуд. И никакие просьбы о пощаде не спасали несчастных. Особенно неприглядно проявили себя юнкера и «вольноперы», как их называли в армии. Большинство из них были из числа бывших гимназистов и студентов. Впрочем, студентов было все же мало. Прошедшие германскую войну офицеры более остро чувствовали гиперпреступность войны Гражданской. Они обычно самоустранялись от расправ и казней. Но и среди них уже было немало таких, которые имели личные счеты с большевиками. Такие мстили. Были и откровенные садисты. Этим само убийство безоружных людей доставляло удовольствие. Молодежь же ввязывалась в расправы над пленными, как правило, по юношескому недомыслию. Они еще не успели избавиться от самого любопытства к чужой смерти. Точно желая самоутвердиться, они готовы были
убивать кого угодно и сколько угодно. Первобытный инстинкт убивать других, чтобы дольше уцелеть самому, всецело захватывал особенно молодых людей. Суровцев с ужасом отмечал, что подобного отношения к захваченным в плен вражеским солдатам в русской армии ранее никогда не было. Подсознательно каждый солдат всегда знал, что и сам он может завтра оказаться в плену. Гражданская война предполагала издевательства, мучения и неминуемую смерть для пленных как с одной, так и с другой воюющей стороны.
        - Господа, не стреляйте, - раздался из темноты терзаемый волнением молодой голос.
        - Прошу вас, не стреляйте, господа!
        К небольшой группе добровольцев вышли два человека в военной форме без погон.
        - Кто такие? - спросил Сергей Георгиевич.
        - Мы офицеры, оказались здесь случайно, - продолжал неизвестный.
        - Господин полковник, - более спокойно обратился второй военный, - нас с прапорщиком помимо нашей воли втянули в этот бедлам. Позвольте представиться. Капитан Самойлов.
        - Сдайте оружие. Вашу судьбу будет решать военно-полевой суд.
        - Да-да, мы понимаем. Только выслушайте. Все большевистское командование и комиссар укрылись здесь неподалеку, в станичной школе. Идемте, мы укажем дорогу.
        Один из новоиспеченных прапорщиков, перевозбужденный боем и первым в своей жизни убийством себе подобного, попытался отнять у капитана Самойлова винтовку. Ноздри его усыпанного веснушками носа раздувались от возбуждения.
        - Отставить, господин прапорщик! - окриком одернул его Суровцев. - Двигаться рассыпным строем. Ведите, капитан.
        Молча подошли к школе. Окна бревенчатого здания, хорошего, вероятно привозного, леса, были темны. Прапорщик, до этого отнимавший у сдавшегося офицера винтовку, первым бросился к школе. Послышался звук разбиваемого оконного стекла. Затрещали выстрелы, а с крыши поверх голов наступающих ударил пулемет. Пули засвистели над головами офицеров.
        - Перебежками вперед, марш! - скомандовал Суровцев, торопясь вывести подчиненных в «мертвую» для пулемета зону.
        Но беспорядочная стрельба из окон школы делала свое дело. Раненный в живот веснушчатый прапорщик, взвыв от боли, корчился на снегу. Несколько человек, в основном из числа молодых людей, упали замертво. Крики и стоны раненых заполнили все звуковое пространство между выстрелами. Откуда-то появился в сопровождении взвода солдат вездесущий Новотроицын. «Скорее всего прибежал на шум боя, - понял Сергей. - Все правильно. Ему и было приказано атаковать штаб. А штаб оказался здесь».
        - Эх, студенчество! Сено тащите! - орал поручик. - Что б вы без меня делали, охламоны?! Поджигай дом!
        «Все правильно. Все правильно», - думал Суровцев. Но в отличие от бывшего сокурсника он успел подумать и о том, что заново отстроить такую же станичную школу будет непросто. Бывалый вояка Новотроицын сунул в руки Суровцева две ручные осколочные гранаты:
        - На! Долбанем, перекрестясь!
        Точно такие же гранаты остались в руках у поручика. Офицеры разошлись в разные стороны и, точно договорившись, раз за разом вырывая предохранительные чеки, бросали «лимонки» в окна школы. После каждого броска прижимаясь к стене между оконными проемами, они разошлись в разные концы вдоль стены дома. Вылетели остававшиеся до сих пор целыми оконные стекла. Вопли и стоны вырывались из здания. Запылало принесенное под стены сено. Какой-то прапорщик бросился было к крыльцу в несколько ступенек. Суровцев успел подставить ему подножку. А когда тот упал, полковник за шиворот оттащил молодого офицера в сторону.
        - Куда! - прохрипел Сергей.
        Несколько выстрелов из окон и через затворенные двери красноречиво объяснили, что спешить некуда. Из окон продолжали стрелять, но теперь уже не так часто. От подожженного сена занимались огнем углы школы. «Нет, такую школу теперь неизвестно когда казаки построят, - опять подумал о своем Суровцев. - Такой добротный лес на Кубани и в мирное-то время не просто было найти. Это не Сибирь». Стрельба из окон резко прекратилась. Сизый дым сильней и сильней потянулся из оконных проемов под крытую железом крышу.
        - С поднятыми руками, по одному выходи! - прокричал Суровцев.
        По всему чувствовалось, что внутри здания решали, что им делать дальше. Было слышно, как люди закашливаются от дыма.
        - Пулемет на дверь! Кто надумает прорываться - пусть лучше сам стреляется, - вставил свое слово Новотроицын. - Выходи, пока я добрый!
        - Не стреляйте, - откашливаясь и давясь дымом, крикнул кто-то из разбитого окна школы. - Выходим!
        Поддерживая раненых, из охваченного пламенем здания вышли человек десять красногвардейцев. Уходила горячка боя. Становилось невыносимо холодно от ледяного обмундирования. Жар пожара растоплял лед на шинелях добровольцев. Кое-кто даже снимал их и в парящих гимнастерках и бриджах пытался согреться, подойдя на несколько шагов к жаркому пламени. Мысли тушить пожар ни у кого даже не возникало.
        - Господи! Господа! Как больно, - выкрикивал лежащий на земле умирающий рыжий прапорщик. - Скажите, господа, я не должен умереть? Ну что же вы молчите, господа? - заплетающимся языком спрашивал он. - Господи!
        Добровольцы угрюмо окружили пленных.
        - А-а-а-а! - закричал один из недавних юнкеров и, бросившись к пленным, ударил одного из них штыком в лицо.
        Пленный со стоном закрыл лицо руками и рухнул на колени.
        - Отставить истерику! - крикнул Суровцев.
        Обезумевшего офицера товарищи схватили за руки. Отобрали оружие. Он тщетно пытался вырваться и, давясь рыданиями, кричал:
        - Всех!.. К стенке!.. Всех!.. Они!.. Они!.. Всех!.. Всех!..
        Обратившись к Самойлову, Суровцев спросил, указывая на пленных:
        - Кто из них старший?
        - Его здесь нет, - отвечал тот. - Где ваш командир?
        - Кончился командир, - ответил один из красноармейцев. - Убило его.
        - Быстро вы, ваше благородие, со своими снюхались, - произнес один из пленных, обратившись к Самойлову.
        Он презрительно плюнул перед собой и отвернулся. Красноармеец был явно из рабочих, как и еще несколько человек из числа плененных.
        - Ты еще поговори, поговори у меня, - хищно улыбаясь, заметил ему Новотроицын. - А вот кто комиссар, я сам вижу. Угадал? - спросил он человека в кожаной куртке. - Да вы, милейший, сама скромность на общем фоне. Сережа, - обратился он к Суровцеву, - вот ты не нам чета, малограмотным. Скажи, почему у краснозадых в комиссарах чаще всего жиды?
        Антисемитские настроения в среде белогвардейцев были необычайно сильны. Как носитель не только русской, но и немецкой фамилии, Суровцев испытывал понятную неловкость в обсуждении национальных вопросов. Новотроицын, будь он неладен, знал это. Потому и спросил. И что он, Мирк-Суровцев, мог ему ответить? Раздражение на поручика обратилось на комиссара-еврея. И нет бы этому комиссару промолчать. Он точно не понимал, с кем имеет дело. Он стал говорить, характерно картавя «эр».
        - Я требую отвести меня к вашему старшему командиру, - проговорил комиссар, и языки пламени пожара, отражаясь, плясали в стеклах его пенсне.
        - Да, да, да! Плинеплименно, товалищ, - картаво передразнил комиссара поручик. - Сейчас все блосаем и бегом к главнокомандуюсему.
        Безошибочно угадав в Суровцеве человека более уравновешенного, к тому же старшего по званию, комиссар продолжал, обращаясь к Сергею:
        - Я требую от вас достойного обращения со сдавшимися вам людьми.
        - Он требует! Вы слышали, господа? Эта жидовская морда еще и требует! - не унимался поручик.
        - Я прошу оградить меня и моих товарищей от оскорблений, - так же, как и Новотроицын, не унимался комиссар.
        - И все же, как говорит один из лидеров сионизма, «ее стоит быть музыкантами на чужой свадьбе. Тем более когда хозяева и гости уже разошлись», - процитировал Суровцев когда-то поразившее его высказывание сиониста Жаботинского.
        - Браво, полковник! Золотые слова, - продолжал свою игру Новотроицын.
        - Всех под замок до утра, - распорядился Суровцев и быстро пошел прочь.
        - Ваше высокоблагородие, - вслед ему крикнул Самойлов, - а что с нами?
        - Поступаете в распоряжение поручика Новотроицына.
        Выждав, когда Суровцев отойдет на приличное расстояние, Новотроицын неожиданно четко и сдержанно стал отдавать распоряжения:
        - Займитесь ранеными. Я так понял, вы перебежчики, - обратился он к Самойлову. - Оружие сдать! Считаю, что пока оно вам не потребуется. Хотя нет. Подождите. Всем по возможности переодеться в сухое обмундирование.
        - Где его взять? - спросил кто-то.
        - Раздевайте пленных, бестолочи! - продолжал распоряжаться поручик.
        - Но, - снова попытался заговорить комиссар.
        - Никаких «но»! Раздевайтесь, - уже приказывал Новотроицын.
        - Товарищи, - хотел было обратиться то ли к пленным, то ли к офицерам комиссар.
        - Ну что ты будешь с ним делать, - картинно посетовал поручик. - Этот ваш, - сказал он Самойлову.
        - Я вас не понимаю!
        - Преподадим студенчеству основы штыкового боя. Делай раз!
        Новотроицын еще раз ударил штыком пленного, до этого раненного в лицо. Этот пленный стоял, закрыв окровавленное лицо руками, и не видел ничего. Но, точно почувствовав опасность после слов поручика, он успел лишь взглянуть на него. И тут же, застонав от новой боли в груди, он точно привстал на носках, приподняв плечи и хватая ртом воздух.
        - Делай два, - продолжил Новотроицын. Перевернув винтовку, он ударом приклада сбил уже дважды раненного человека с ног. - Три! - крикнул офицер и ударил сверху вниз сбитого с ног человека, у которого сразу после страшного удара штыком, пронзившего его насквозь, началась предсмертная агония. Ноги и руки его судорожно дергались в разные стороны. - Чего стоим, мух ловим, господа?! - со страшным, перекошенным от злобы лицом спросил Новотроицын стоящих в нерешительности офицеров. - Штыком коли! - как на занятиях по рукопашному бою, скомандовал он.
        Один из офицеров ударил штыком стоящего напротив него пленного. Тот, застонав, ухватился за ствол винтовки.
        - Ну что такое, мать вашу?! - становясь почти безумным, вскричал Новотроицын. - Первый закон штыковой атаки... Не в грудь, не в живот... В лицо! В лицо! В лицо! Никому не стрелять!
        Он несколько раз подряд до жути точно ударял штыком в лица пленных.
        - В лицо! Иначе штык потом не вытащишь из него! - орал он. - На! На! На! В пузо потом... Добитие!.. Приклад!.. Делай два!..
        Белогвардейцы молча, с яростью бросились на пленных. Точно торопясь, точно боясь, что им не достанется убийства, они, отталкивая, тесня друг друга, кололи пленных штыками. Самойлов, до конца не осознавший отведенной ему роли, не смог ударить комиссара по-настоящему. Боевой офицер, он не мог поднять руку на безоружного человека. Комиссар увернулся и, раненный в бок кем-то из офицеров, пронзительно закричав, вырвался. Он сбил нескольких нападавших и бросился со всех ног бежать в ту сторону, в которую пошел Суровцев.
        - Господин полковник! Господин полковник! - кричал он на бегу.
        - Ну-ну. Да-да, - сквозь зубы проговорил поручик. - Не бегал я еще за тобой... Как же, как же!.. Сейчас, сейчас...
        Передернув затвор трехлинейки, в одну секунду прицелившись, он выстрелил в спину убегающему комиссару. Тот, сделав еще несколько шагов на подгибающихся коленях, упал в перемешанный с грязью снег. Не прошло и минуты, как все было кончено. Груда безжизненных тел кроваво парила при минусовой температуре воздуха. Снегопад прекратился полностью.
        «Начинали Гражданскую войну почти святые. Заканчивали ее почти бандиты», - писал о гражданской войне бывший депутат Государственной думы, затем один из организаторов Белого движения, он же организатор разведывательной деятельности ВСЮР - Василий Витальевич Шульгин. И это в равной мере относится как к белым, так и к красным. Кто теперь разберет, что было вначале? Вырезанные ножом кровавые звезды на спинах красноармейцев или кровавые погоны на плечах добровольцев! «Пленных не брать!» Такой приказ был отдан по обе стороны фронта. Да и невозможно их было брать. Не хватало продовольствия, чтобы прокормить своих солдат. Белые перешли на так называемое «самообеспечение». Они в отличие от красных не заявили о реквизициях, но отнимали съестные припасы, если не могли договориться полюбовно. Но здесь, на Кубани, в отличие от Дона их принимали все же как освободителей.
        И еще одно ранение пришлось испытать теперь уже полковнику Мирку-Суровцеву. И снова он был ранен в плечо. В то же самое правое плечо, что и в первом своем бою, в таком казавшемся теперь далеким 1914 году в Восточной Пруссии. И снова он потерял сознание. Как вообще с такой непереносимостью боли можно было выбрать военное ремесло! Но так уж сложилась жизнь.
        Утро следующего дня он встретил в уютной казачьей хате. Он сразу и не сообразил, где находится. Он был переодет в чистое нательное белье. И первое, что пришло на ум, - надо бы прежде вымыться и побрить все тело, прежде чем переодеваться. Вши не заедали, как это было прежде, когда оказывался в тепле. Но он ощущал их на всем теле. Превозмогая слабость от потери крови, он вспомнил, что по поручению Маркова занимался эвакуацией раненых добровольцев и обоза с покинутого во время атаки берега реки. Вспомнил, что в очередной раз столкнулся с Новотроицыным. Поручик нарушил его приказ охранять до утра пленных. Впрочем, - понимал Суровцев, - это вряд ли могло изменить их судьбу. Вспомнил, как Новотроицын задирал подпоручика Романа Гуля. «Вы, Гуль, из всех нас самый настоящий голубчик. Гуль-гуль-гуль», - дурачился он, точно подзывал голубей.
        «Почему запоминаются, казалось бы, ненужные детали?» - думал Суровцев. Но спустя многие годы он поймет, что вот эти детали окажутся самыми важными. И спустя два десятка лет жизнь снова столкнет его с Новотроицыным. И, вспоминая Ромочку Гуля, он вспомнит еще и то, что у Гуля был младший брат, с которым тот вместе вступил в Добровольческую армию. Но Роман Гуль к тому времени будет уже не восторженным прежним поручиком, а литератором, едва ли не первым, кто прикоснется к теме Гражданской войны. А кем станет Новотроицын, читателю еще предстоит узнать.
        Приходя в себя, Сергей Георгиевич вспомнил, как погиб пожилой полковник из запасных, который во время самого боя находился вместе с сестрой милосердия Варенькой, помогая ей ухаживать за ранеными. Он до самой своей гибели так и приговаривал: «Господи! Сколько страданий!» В той стычке полковник погиб и был ранен сам Суровцев. Что было потом, он не знал и не помнил. Навестивший его полковник Неженцев рассказал, что красных истребили, а его, раненного, перенесли в эту хату.
        Суровцев был глубоко тронут теплым отношением к себе со стороны своих товарищей и командиров. Едва вышел Митрофан Неженцев, как пришел сам генерал Марков в сопровождении полковника Тимановского.
        - Перепугали вы нас, голубчик. Лежите, не вставайте, - начал разговор генерал Марков. - Как вы себя чувствуете?
        - Ничего страшного, ваше превосходительство. Рана не серьезная.
        - Красных разбили начисто. Истребили их несчетно. В основном пленными, - сообщил Тимановский.
        - События последних дней подтверждают вашу правоту в маршруте нашего похода, - точно размышлял вслух Марков. - Надо идти дальше, в глубь земель Кубанского казачьего войска. В Ново-Дмитриевской казаки ведут себя не так, как на Дону. На Дону были и не казаки как будто, а мелкие лавочники. Вспомните, как приходилось покупать у них каждый патрон. И при этом еще и торговаться. Будь моя воля, я бы приказал их пороть. А вооружение и продовольствие не покупать, а реквизировать, как это делают большевики.
        Надо признать, что в первый период войны белые действительно покупали у населения продукты. Так же все от генерала до рядового получали денежное довольствие.
        Средних лет казачка - хозяйка хаты молча поставила на стол самовар. Положила рядом с постелью Сергея чистую казачью одежду - рубаху и шаровары.
        - Надень пока мужнино, ваше благородие. Твою одежу я в баньку отнесла. Выпаривать все надо.
        «Странное повторение, - подумал Сергей, - снова ранение в то же плечо и снова переодевание в казачий костюм...» Но какая пропасть пролегла за эти годы между ним нынешним и тем порывистым выпускником академии, которым он был прежде. Какая же пропасть пролегла между тем ощущением необходимости своего ремесла и этим вшивым абсурдом Гражданской войны!
        - Стыдно признаться, господа, все наше воинство, включая генералитет, завшивело выше всякой меры, - угрюмо сказал Марков, точно прочтя мысли Суровцева.
        События этого утра разворачивались для Сергея Мирка-Суровцева весьма неожиданно. Едва Марков, Тимановский и он разместились за столом вокруг самовара, как в сопровождении уже знакомой нам сестры милосердия Вареньки и своего адъютанта в дом вошел сам генерал Корнилов. Лавр Георгиевич собственной персоной. Офицеры и генерал Марков встали. Главнокомандующий был явно не в духе. Первым он обратился к Суровцеву:
        - Как вы себя чувствуете, голубчик?
        - Вполне сносно. Могу воевать.
        - Это хорошо, - присаживаясь к столу, задумчиво произнес главнокомандующий.
        - Сергей Георгиевич, - по-детски надув губки, недовольно вмешалась Варенька, - кто вам разрешил сменить повязку? И кто так перевязывает?
        - Мы ему говорили, - поспешил заявить Тимановский.
        - Не волнуйтесь, Варвара Петровна, как вы могли заметить, у меня это уже второе подобное ранение. Опыт подсказывает, что так заживает быстрее, - отвечал Суровцев.
        Беседа за самоваром не клеилась. Было видно, что Корнилов пришел не просто навестить раненого офицера, а за чем-то другим. Нервозность и без того порывистого генерала оказывала неприятное влияние на всех собравшихся. Это чувствовал и сам Корнилов. Не допив чай, он резко встал. Так же резко, взмахом руки приказав всем не вставать, отправился к выходу. Просунув руки в рукава шинели, поданной ему адъютантом, произнес, обращаясь только к Суровцеву:
        - Через полчаса жду вас у себя.
        Не сказав больше ни слова, вышел.
        - Не в духе главнокомандующий, - заметил Марков. - Не иначе как с утра переругался с Алексеевым. Бедный Деникин между ними как между двух огней. Можете себе представить, иногда Алексеев с Корниловым общаются письменно. А Деникин как почтальон ходит от одного к другому.
        Едва Корнилов вышел, как с улицы донеслись звуки мощных взрывов. Это красные начали обстрел станицы. Вслед за обстрелом последовала попытка выбить добровольцев из Ново-Дмитриевской.

* * *
        Разговор с Корниловым состоялся только через два часа. Бледный, с ватными ногами Суровцев чувствовал себя неважно. Корнилов еще раз спросил:
        - Как вы себя чувствуете?
        - Готов выполнить любой ваш приказ, - ответил Сергей Георгиевич.
        - Вот что, голубчик. Как я не хотел с вами расставаться, но дело того требует. Вам предстоит долгая дорога в Сибирь. Я не отправил вас туда с генералом Флугом. Я отказал полковнику Лебедеву в его просьбе отправить вас в Сибирь с ним, а теперь пора и вам собираться.
        Полковник Дмитрий Антонович Лебедев отбыл в Омск месяц назад. Суровцев лично фабриковал документы как генералу Флугу, так и полковнику Лебедеву - будущему военному министру правительства адмирала Колчака.
        - С этой минуты вы становитесь полномочным представителем ВСЮР в Сибири, - продолжал Корнилов. - Как вы знаете, генерал Василий Егорович Флуг не справился с возложенными на него поручениями. У нас нет ясного понимания событий, происходящих на востоке державы. Вам вместе с полковником Лебедевым, находящимся сейчас в Омске, предстоит организовать надежную связь - это во-первых. Во-вторых, при удачном стечении обстоятельств возникнет насущная необходимость координировать действия всех антибольшевистских сил. Теперь подойдите сюда, - пригласил Корнилов к столу, покрытому, как скатертью, большой военной картой. - В ближайшие дни и недели мы должны взять Екатеринодар. Кубанское правительство боится, что наша Добровольческая армия поглотит все их Вооруженные силы. Но деваться им некуда. Так оно и будет. Я не собираюсь командовать автономными, краевыми армиями. С частями кубанских воинских формирований наша численность вырастет, по моим расчетам, до десяти тысяч штыков и сабель. Вы сами докладывали, что на оставленном нами Дону ширится сопротивление красным. Со взятием Екатеринодара, обеспечив себе
надежный тыл, весной и летом мы развернем наступление на Дон. Думаю, что теперь пополнение нам и на Дону будет обеспечено. Почему я вам это говорю? Что хотите там делайте, но весной в Сибири должно состояться крупное выступление против большевиков. С возвращением в Донскую область ВСЮР будут наступать на Москву. Было бы замечательно, если бы к тому времени советской власти в Сибири и на Урале уже не существовало.
        Казалось бы, приказ был отдан и нужно было уходить, но Суровцев подсознательно чувствовал, что Корнилов хочет еще что-то сказать. Потому полковник далеко не сразу произнес обычный в таком случае вопрос:
        - Разрешите идти?
        - Нет. Есть еще одно дело. Я испытывал и продолжаю испытывать неприятное чувство, когда вспоминаю о своем участии в работе военной масонской ложи. За последнее время ко мне несколько раз обращались люди из братства. Я послал их ко всем чертям и сказал, что не желаю иметь никаких дел с этими господами, - рубил фразы Корнилов. - Между тем, с одной стороны, я нарушаю данную мной масонскую клятву, а с другой - не имею права доверять судьбу нашего дела решениям людей, мне неизвестных. Вы понимаете, о чем я говорю? Я хорошо помню ваши выразительные взгляды, когда в Быхове я риторически произнес: «Кто нам мешал выступить против Временного правительства не летом, а еще весной?» Вот эта клятва и помешала. А до этого я так же впрямую был причастен к наводнению столицы запасными частями, которые составили основную силу во время февральских событий. Все это лежит грузом на душе, как и самоубийство генерала Крымова, истинной причиной которого я считаю именно невозможность совместить масонскую клятву с присягой. К тому же с присягой уже свергнутому своими руками государю. Пусть и с опозданием, но я хочу вас
спросить. Что думала обо всем происходящем контрразведка? Как человек, близкий к генералу Степанову, вы могли бы многое мне объяснить.
        - Ваше превосходительство, ни мое положение, ни степень моей осведомленности не позволяют дать глубокую оценку происходившего тогда и происходящего теперь. Я вступил в ложу по приказу Степанова с единственной целью: иметь сведения о лицах, входящих в ложу, чтобы потом, анализируя их служебную деятельность, делать выводы.
        - И каковы эти выводы? - Корнилов пристально посмотрел на Суровцева.
        - Они вам известны. Деятельность масонов направлена на подрыв самодержавия, а значит, российской государственности.
        - То есть существует масонский заговор против России?
        - Нет. Существует политический заговор так называемых республиканских демократий против любой самодержавной монархии. В том числе и германской монархии, заодно с монархией нашей. Мировое масонство - инструмент этого заговора. Существует заговор интересов, заговор капитала против всех стран, в которых его деятельность ограничивается самодержавной властью. Генеральные штабы этих стран ведут постоянную работу против вероятного противника, учитывая все средства. Это же понятно. Масонство - это игры для взрослых, в которых никто из участников не знает правил. Известно одно: «играющий по неизвестным ему правилам - проигрывает». А все игры делятся на четыре группы: игры досуговые, то есть игры свободного времени, вроде невинного преферанса, игры развивающие, дидактические и сюжетно-ролевые. Масонство предлагает каждому то, что лично ему подходит. Простите за гуманитарное отступление.
        - Нет. Очень любопытно. Сюжетно-ролевая игра... Очень любопытно. Мне предложили именно это. Господи, - неожиданно воскликнул главнокомандующий ВСЮР Лавр Георгиевич Корнилов, - какие же умные головушки рождает наша земля! Я не могу вам присвоить генеральского звания по причине отсутствия генеральской должности. Голубчик, я вас прошу, переживите это кровавое время! Через двадцать лет вам не будет еще пятидесяти! Переживите, пожалуйста, всех нас!
        Глава 19. Любовь и революция

1918 год. Апрель - май. Томск
        Асе все же нравилось наступившее время. Революция в Томске пока не ассоциировалась с Гражданской войной, с голодом и разрухой. Первые ужасы для Сибири начнутся через месяц.
        Но пока был апрель. Весна уже растворилась в воздухе. И если люди старшего поколения, обремененные заботами и тревогами за судьбы своих близких, казалось, не замечают весну, то молодые люди просто весной жили. Весна, юность и революция! Многим это казалось прекрасным и романтичным. Плохо Асе было только оттого, что рядом не было Сергея. Она ходила на митинги, пытаясь безрезультатно разобраться в политических течениях. Из речей ораторов трудно было что-нибудь понять. Все говорили о свободе, о равенстве и братстве. И совсем уж было непонятно, почему они, эти партии, между собой еще и враждуют. Она постоянно ходила в университет, где, по слухам, с нового учебного года будут принимать на учебу не только юношей, но и девушек. Еще декретом Временного правительства в Томском государственном университете открывались новые факультеты. Там, в университете, профессура теперь читала лекции, которые могли посещать все желающие. Ася хотела учиться. Женских курсов, оконченных с отличием, ей было мало. Работа в приюте супругов Милюленок не занимала много времени, и вторая половина дня у Аси была свободной.
        Длительное отсутствие Сергея Асю уже начинало раздражать. Вместо того чтобы бросить все и приехать домой, как это сделал Анатоль Пепеляев, ее Сергей где-то неизвестно с кем и неизвестно за что воюет. А она? О ней он подумал? Неожиданно она вдруг осознала и испугалась того, что если ее жених, сейчас полковник, дослужится до генерала, то она будет генеральшей. Генеральши в ее понимании - это подурневшие, полные и вздорные женщины преклонного возраста, окруженные многочисленными не только детьми, но и внуками. Ей стало казаться, что если она станет генеральшей, то на следующий день превратится именно в такую толстую, вздорную и неприглядную. Перед глазами был пример Нины Гавронской, теперь Пепеляевы, занятой заботами о детях, хлопочущей по хозяйству. Ася, казалось, наглядно видела превращение жены подполковника в генеральшу. Нет! Быть похожей на нынешнюю Нину она не хотела.
        Было еще одно смутное, не поддающееся объяснению и пониманию новое свойство ее личности. Она становилась взрослой женщиной. Пробудившаяся в ней чувственность требовала развития. Она никогда никому, даже себе, не призналась бы, что хочет мужчину, но это было так. Нет, она не хотела кого-то случайного. Она хотела именно Сергея. Но этот Сергей предпочитает ей службу и долг. Кому службу? Какой долг? Революция в стране. Некому служить, думала она. Пепеляев тоже хорош. Издергался сам. Издергал бедняжку Нину. Собрал вокруг себя таких же оказавшихся не у дел офицеров, и что-то обсуждают. Неясно что решают, вместо того чтобы просто трудиться и приносить пользу себе и людям. Почему у нее не возникает вопроса, что делать? Потому что она занята делом! Вот и все.
        С этим моряком она познакомилась после лекции в университете. Это был не офицер. Простой матрос. Она обратила на него внимание не из-за привлекательной внешности. Это присутствующие барышни, не стесняясь, бросали взгляды на высокого широкоплечего блондина с вьющимися волосами, выбивающимися из-под бескозырки. Нет, Ася тоже отметила, что моряк привлекателен. Но любознательность слушателя поразила. Моряк постоянно задавал вопросы лекторам и почти не пропускал лекций. Причем, это было понятно, спрашивал он не для того, чтобы обратить таким образом на себя внимание. Он внимательно слушал объяснения. Он, как настоящий студент, конспектировал лекции, тогда как большая часть присутствующих просто слушала. А в тот день моряк, так его теперь называла про себя Ася, стал спорить с профессором.
        - Вы, молодой человек, - обращался к нему профессор университета, - весьма фривольно рассуждаете об истории. Историческая наука не терпит двусмысленности. И дело историка прежде всего заключается в том, чтобы узнать и понять самому, а затем и поделиться своими знаниями исторических фактов с обществом.
        - Заметьте, профессор, именно с обществом, - сильным от природы голосом говорил моряк. - А если общество имеет классовый характер, то и историческая наука тоже классовая. Из этого вытекает, что и история носит характер классовый. Для вас Степан Разин - разбойник, а Емельян Пугачев - самозванец, а для народа они оба революционеры.
        - Меня, и не только меня, поражает то, с какой легкостью вы уподобляете бунтарей революционерам, а также то, что вы считаете народом только менее образованную часть населения России, - поставленным, интеллигентным голосом отвечал профессор.
        - Я малообразован только потому, что, не окончив гимназии, пошел трудиться, чтобы дать возможность учиться младшим в семье. А потом был отправлен воевать за интересы той части общества, которую вы называете просвещенной и образованной, - гремел на всю аудиторию моряк.
        - Хорошо, молодой человек, - не смутившись, продолжал профессор. - Ваши рассуждения совершенно логично и неминуемо приведут вас к выводу, что нужно переписать историю. Я согласен, что историческая наука - часть господствующей идеологии. Но кто вам сказал, что у бунта есть государственная идеология? Какая идеология в русском бунте? «В бессмысленном и беспощадном бунте», говоря словами Пушкина.
        Дальше моряк и вовсе поразил Асю. Он не стал в запальчивости продолжать спор, как это делают ораторы на нынешних митингах, а вдруг сказал, точно пристыдил профессора:
        - Я, как и все присутствующие, пришел сюда не митинговать. Меня куда больше интересует соотношение исторических взглядов Карамзина и современных нам историков.
        - Кого именно из современных историков вы имеете в виду? - примирительно улыбаясь, спросил профессор.
        Как настоящий профессор, он с готовностью прощал студентам, а теперь и вольнослушателям, все, что угодно, при наличии у последних жажды знаний.
        - В этом контексте меня интересуют Ключевский и Соловьев, - сказал моряк.
        Ася рассеянно слушала оставшуюся часть лекции. Взгляд ее невольно возвращался к красивому моряку. Ей было ясно, что это очень непростой моряк. Внешне он был как все другие моряки - молодым человеком, подчеркнуто независимым, даже развязным и разухабистым. Но его речь говорила о начитанности и непростом пути самообразования, которым он, вероятно, шел. Кто такие эти современные историки Ключевский и Соловьев, сама Ася не знала. Новым для нее оказалось и слово «контекст».
        Она в задумчивости вышла из главного университетского корпуса и вместе с другими пошла по дороге, с двух сторон окруженной деревьями, посаженными тридцать лет назад. Место это очень громко называли Университетской рощей. Называли скорей иронично. Трудно было представить, что этот искусственный молодой лес, состоящий из самых разнообразных деревьев, произрастающих на территории страны, когда-то станет настоящей рощей. Вдруг кто-то сзади взял ее за руку. Ася вздрогнула и обернулась. Перед нею стоял тот самый моряк. Но вел он себя иначе, чем на лекции. Нагловато улыбаясь, без тени смущения он разглядывал девушку. От него пахло табаком. Она невольно опять вспомнила о некурящем Суровцеве.
        - Мадмуазель, позвольте представиться, вольный альбатрос революции Павел Железнов! - моряк протянул крепкую мужскую ладонь.
        Асе нравилось, что за последний год люди стали общаться без лишних церемоний, но сама она весьма робко протягивала руку при знакомстве. Опять же Сергей при встрече всегда целовал ей руку. И только наедине они сразу же бросались в объятия и сливались в настоящем поцелуе. «И опять, и снова Сергей!» - с раздражением подумала она. И, точно назло своим мыслям о женихе, протянула моряку руку в ответ.
        - Ася, - неожиданно громко для себя и для моряка представилась она.
        - Что-то и вправду есть в тебе мелкопоместное и мелкодворянское. Тургеневское что-то. Действительно Ася.
        Она в очередной раз поразилась начитанности этого моряка. Но прежде всего поразило это странное сочетание несовместимого. С одной стороны, он был явно не глупым человеком, но с другой стороны, манеры его были именно матросские - простоватые, грубоватые, широкие, как клеш матросских брюк.
        Но он как-то очень естественно, за минуту разговора, приучил ее к обращению на ты, которое могло покоробить любую барышню того времени. Почему-то из его уст это не звучало грубо. Они весь вечер бродили по весеннему Томску. Ася еще и еще раз убеждалась, что моряк не только хорош собой, но и умен и начитан. Как выяснилось, он окончил только пять классов гимназии, а остальное, как он выразился, «добирал сам». И это Ася тоже поняла. Ей нравилось, что он внимательно слушает ее. Если на работе она обучала детей и подростков, то сегодня неожиданно для себя получила взрослого благодарного ученика. Знания Железнова носили бессистемный характер, и если сравнивать с Сергеем... «Опять Сергей!» Ася, не понимая почему, снова разозлилась на Суровцева. И тут же устыдилась сама себя. Она гуляет по Томску с абсолютно незнакомым молодым человеком, да еще и с матросом, правда, не под руку, как с кавалером, но все равно гуляет. А Сергей, может быть, сейчас в опасности. А вдруг он ранен? А вдруг он... Она заспешила домой:
        - Мне пора.
        - Проводить тебя ты мне, конечно, не разрешаешь?
        - Знаете, Павел, - опять перешла на вы Ася, - я думаю, мы и так позволили себе достаточно много революционного за сегодняшний вечер.
        - А что может быть прекраснее любви и революции?
        - Не провожай меня, - неожиданно для себя сказала Ася и, резко повернувшись, быстро пошла прочь.
        Железнов стоял и любовался стройной фигурой девушки, которая уходила от него, но которая обязательно вернется, он был уверен. А потом вдруг пронзительно, по-матросски засвистел и громко, на всю улицу, так что шарахнулись в сторону и без того испуганные его свистом извозчики и лошади, закричал:
        - Ре-во-лю-ция! Любовь!
        Ася оглянулась. Железнов сорвал с головы бескозырку и помахал ею в разные стороны, так, как машут матросы, прощаясь с родным берегом. Это в его понимании значило, что они обязательно скоро встретятся.
        Они и встречались. После лекций в университете Железнов провожал Асю домой. Что-то невообразимое творилось в душе молодой женщины. Как это бывает в юности, она не могла отделить любовь от влюбленности. Отсутствие житейского опыта добавляло смятения в душе. Она, казалось, любила Сергея, но она знала его, он был ей понятен. Железнов же увлекал ее именно своей непонятностью. Он был совсем из другого, незнакомого ей мира. Но главным было то, что она впервые в жизни ощутила свою власть над мужчиной. Ощутила ту пресловутую женскую силу, секрет которой в слабости и незащищенности женщины и которая единственная способна сломить даже самого сильного. Она ощутила свою власть над Железновым. Это было неожиданно, и это ей нравилось. Такой власти над Суровцевым она не имела. Подсознательно она уже делала выбор в пользу более послушного ей Железнова. Ей становилось не важным то, что она его мало знает. Важным было то, что она может влиять на его поступки и действия, тогда как Суровцев был ей неподвластен. А значит, девушке пришлось бы или целиком довериться Сергею, что противоречило ее характеру, или же
конфликтовать с ним, что тоже было не в характере Аси. Но решать все вдвоем, как было до сих пор, становилось невозможным. Да и как довериться человеку, у которого на первом месте непонятный ее уму и сердцу долг Отечеству и честь офицера. Она все же была купеческой дочкой с достаточно практичным умом. Ей даже стало казаться, что Суровцев ее не любит. И разве он стал бы прислушиваться к ее мнению, если б разговор коснулся, например, его службы?
        У Железнова закончился отпуск по ранению. Стоило Асе просто высказать свое мнение о том, что ему, при нынешнем развале армии и флота, нет смысла возвращаться по месту службы, и он остался в Томске. Остался. И в этом была своя правда. Сплошным, непрерываемым потоком из развалившейся русской армии возвращались солдаты. Их и дезертирами-то язык не поворачивался назвать. Отречение царя освободило их от присяги - это во-первых. Во-вторых, слишком много стало желающих подвести их под присягу новую.
        Без жарких объятий, без единого поцелуя между Асей и Павлом Железновым установилась близость влюбленных. Чувство вины перед Сергеем не давало ей покоя. Она безмерно была благодарна ему. Не будь Сережи, она, наверное, так и осталась бы на всю жизнь если не немой, то заикой. Страшно было даже вспоминать, как это было жутко и непреодолимо.
        Томск был губернским, но все же небольшим городом. Многие видели Асю и Железнова вместе. Услужливо одни рассказали купцу Кураеву о странных прогулках его дочери с каким-то, страшно сказать, матросом. Другие не преминули высказать свое мнение тетушкам Сергея об их предполагаемой невестке. Пепеляевы также узнали о встречах Аси и Железнова. И все это только подтолкнуло едва влюбленных молодых людей в объятия друг друга. И первый их жаркий и страстный поцелуй сделал их одним целым, отделив от остального, враждебного к ним мира.
        - Вот что, доченька, - сердито выговаривал дочери Тимофей Прокопьевич Кураев, - по большому счету мне все равно, кто будет отцом моих внуков. Ты не глупа и, думаю, способна выбрать достойного мужа. Но меня беспокоит другое... Будущее моих внуков. Сергей, на мой взгляд, не лучшая кандидатура в мужья, но он мне хотя бы понятен. А чего ожидать от какого-то матроса?
        Знал бы отец, что именно эта непонятность и простота одновременно прежде всего и увлекла его дочь в Железнове.
        - Ну что ты опять молчишь? Кстати, я считал и продолжаю считать, что именно благодаря Сергею ты когда-то опять стала говорить.
        И это тоже было понятно Асе. И это же больше всего ее мучило. Невольные слезы потекли по ее щекам.
        - Ну ладно. Довольно, - проговорил Кураев. - Все равно ты привыкла все делать по-своему, и я, как всякий отец, всегда на твоей стороне. Ступай и успокойся. Не хватало еще, чтобы ты опять впала в меланхолию.
        Это молчание и эти слезы живо напомнили Тимофею Прокопьевичу о не столь давней беде, даже горе, которое пришло в семью после памятного пожара.
        Был разговор на животрепещущую тему и между тетушками Сергея.
        - Знаешь, Мария, - задумчиво говорила Маргарита Ивановна, - я даже рада, что все так закончилось. Эта девочка мне никогда не нравилась.
        - Я, ты знаешь, тоже не в восторге от нее, - отвечала Мария Александровна. - Но все еще только начинается. И самое страшное то, что неизвестно, когда и чем все это закончится.
        - Заметь, она совсем перестала к нам заходить. Стыдно, наверное.
        Страсти кипели и у Пепеляевых.
        - Ничего я в этой жизни не понимаю, - как всегда громко, вещал Анатолий, оскорбленный до глубины души таким отношением к своему другу. - Это надо додуматься! Барышни предпочитают матросню русскому офицерству! Вместо боевого офицера, красавца, умницы - рядовой матрос! Получите! Встречу на улице, морду разобью!
        - Как ты его узнаешь, интересно? - попыталась урезонить мужа Нина.
        - Слава Богу, не так много матросов шляется по городу. Буду бить морду всякому моряку, который попадется!
        - Погоди, не кипятись. Сергей ей не муж. Они даже не помолвлены.
        - Задета не только честь Суровцева, но и моя. Он мой верный товарищ! Ну, Аська! Ну... - Не найдя приличного слова, он только махнул рукой. - Убить ее мало!
        Железнов оказался взрослым мальчишкой. Если Суровцев, воспитанный в военных учебных заведениях, отличался сдержанностью в проявлении чувств, то Павел Железнов был весь как на ладони. На его лице можно было прочесть все чувства. Он напоминал Асе львенка. В нем Ася чувствовала будущую, еще не сформировавшуюся до конца львиную силу. Близость с ним оказалась тоже иной и незнакомой. Если Сергей был более нежен и приводил ее к высшему пику блаженства через череду сумасшествий, то с Павлом она испытывала это сумасшествие и блаженство почти сразу, при первых минутах близости. И они без сил замирали в объятиях друг друга. Это было не хорошо и не плохо. Это было просто иначе, чем с Сергеем. Как у многих молодых женщин, у Аси возникала и такая греховная мысль: если из них двоих сделать одного человека, то это был бы идеальный любовник. Сергей был более изощренным в любви. Но никто не мешал Асе сделать из Павла все, что она захочет. Тем более что он во всем был ей послушен и покорен.
        - Ты во всем прилежный ученик, - шептала она ему в постели.
        - Но согласись, и самообразование приносит свои плоды, - отвечал он улыбаясь.
        Ася непринужденно смеялась, запуская тонкие пальчики в светлые кудри возлюбленного. Шептала:
        - Ты львенок. Мой львенок.
        На свои деньги Ася сняла опрятную и аккуратную комнату недалеко от университета в доходном доме по улице Александровской. Там она и поселила Железнова. Плохо было только то, что почти рядом, на улице Дворянской, жили тетушки Сергея. Объяснения с ними было не избежать, но она, как могла, оттягивала эту неприятную для нее минуту. Уроженец Екатеринбурга Железнов полюбил Томск. В другое время он бы съездил к родителям, но сейчас он просто не хотел расставаться с Асей. Встречались они сначала только днем, но со временем Ася все чаще стала оставаться ночевать по этому адресу. Наконец стала здесь просто жить, все реже навещая родителей.
        В один из солнечных апрельских дней Железнов, который безрезультатно ходил по городу в поисках работы, явился на квартиру необычайно радостный и возбужденный. В руках у него был сверток, в котором оказался набор продуктов.
        Но не это поразило и расстроило Асю. Через плечо моряка на тонком длинном ремешке болталась деревянная кобура с тяжелым «маузером».
        - Что это? - спросила она, кивнув на оружие.
        - «Маузер», - как ни в чем не бывало ответил Железнов.
        - Изволь объясниться.
        - Я нашел работу, - улыбаясь, сообщил моряк.
        Он хотел поцеловать Асю, но та, вытянув вперед руку, отстранилась.
        - С сегодняшнего дня я работаю в губернском ревтрибунале, - сообщил он.
        - Павел, ты с ума сошел!
        - Напротив.
        - Хорошо. Рассказывай.
        - Да разговор давно уже был. Я по политическим взглядам, как ты знаешь, анархист.
        - Дурачок ты, а не анархист.
        - Я не хочу с тобой ссориться. Если будешь перебивать, то я не буду с тобой разговаривать.
        Ася вдруг поняла, что переоценила степень своего влияния на Железнова. На милого львенка он сейчас не был похож. Не походил он и на льва. Скорее напоминал голодного волка. Милая ее сердцу улыбка в секунду превратилась в хищный оскал.
        - Контра зашевелилась. В городе зреет офицерский заговор, - продолжал Павел. - У меня сегодня был серьезный разговор сначала в совете, а потом в трибунале. Разговор был об объединении всех революционных сил и партий. Большевики понимают, что одни в случае опасности не справятся с контрреволюцией. Сама знаешь, сколько в Томске одних только офицеров! И регистрироваться, сволочи, не желают. Но и так понятно, что их здесь тысячи три, не меньше.
        Ася знала. Она лучше Железнова знала, что зреет офицерский заговор. Кто-кто, а она-то знала, что тот же Пепеляев не сидит сложа руки. Но зачем Павел влезает в политику? Короткое счастье, осветившее ее жизнь, последний месяц заслоняли грозовые тучи революции. И уж совсем выбила ее из колеи та простая мысль, что где-то далеко, на юге России, Сергей Мирк-Суровцев воюет в составе Добровольческой армии против большевиков, на службу к которым сегодня поступил Павел.
        - Я больше ничего не хочу от тебя слышать. Или ты бросаешь эту, с позволения сказать, работу, или же мы расстаемся.
        - Вот как! - искренне удивился Железнов. - Да, да, я так понял, что ты вспомнила своего полковника?
        - Ничего-то ты не понял, - вяло возразила Ася, лишь подтвердив этим предположение Железнова.
        - Мне наплевать и на твое социальное происхождение, и на твое прошлое, - сказал он, сбросив с плеча кобуру на длинном ремешке. Также на пол упали тяжелый матросский бушлат и бескозырка.
        Железнов без какого-нибудь усилия подхватил ее на руки и хищно впился в ее губы. Напрасно пальцы Аси терзали матросскую тельняшку на спине Железнова. Он был неумолим. И Ася с каждой секундой чувствовала, что непреодолимое желание близости заполняет ее, не оставляя ей никакого другого пути, кроме как навстречу его силе. И уже другое, всеобъемлющее желание отдаться мужчине заставило ее позабыть обо всем.
        Оргазм был быстрым и единственным, как всегда было у нее с ним. И с Сергеем он был сильным, но почему-то перед таким же по силе оргазмом следовала череда оргазмов меньших. Она так и не поняла, что ей нравится больше. Она просто теперь забыла, как это было с Сергеем. Она не видела его целый год. Слезы заливали ее лицо.
        - Ну что ты? Что? - искренне тревожась, спрашивал Железнов.
        - Ничего, - отвечала она.
        - Да нет! Еще как чего! Явится сюда твой бывший женишок, я ему его офицерские потроха враз выпущу!
        Даже если бы и попыталась, Ася не смогла бы объяснить ему все то, что творилось в ее душе. Она вдруг поняла, что вовсе не она, а он имеет над ней почти безграничную власть, и осознала весь трагизм создавшегося положения. Двое мужчин, которых она любила, по отношению друг к другу были врагами. И она каким-то женским чутьем поняла, что враги они смертельные и вряд ли примиримые. К ревности и соперничеству между ними неминуемо прибавится нечто совсем невообразимое и страшное - революция. А в затылок революции уже дышала Гражданская война, которая вот-вот отодвинет революцию в сторону и заставит всех жить по своим, самым бесчеловечным и кровавым законам.
        Томская губернская ЧК и ревтрибунал в тот период времени существовали скорее номинально. Как уже говорилось, были аресты и обыски. Самым громким был арест некоторых делегатов Чрезвычайного сибирского областного съезда, провозгласившего автономию Сибири. Но их, подержав в тюрьме незначительное время, всех отпустили по домам. Были и экспроприации ценностей у буржуазии, но пока не было массовых расстрелов. И происходило это отнюдь не из гуманных побуждений. Томские большевики отдавали себе отчет, что советская власть в Сибири неустойчива, осознавали, что начни они арестовывать офицеров, и в городе поднимется мятеж. Да и куда их всех сажать и чем в тюрьме кормить? А расстреливать всех подозрительных пока никак нельзя. На заседаниях комиссии и трибунала кипели споры, но даже ярые сторонники репрессий отступали перед здравым смыслом большинства. Революционный трибунал и его председатель Исай Наханович выносили смертные приговоры, но до публикаций целых списков расстрелянных в местной прессе еще не доходило.
        В стане контрреволюции также царила нерешительность. Анатолий Пепеляев настаивал на скорейшем вооруженном выступлении против большевиков, тогда как другой руководитель офицерского подполья, полковник Сумароков, выступал против позиции Пепеляева, причем скорее из личных мотивов так как лидером среди офицеров был младший его по званию подполковник Пепеляев. Простая зависть к Анатолию как тогда, так и позже будет двигать Сумароковым в не лучших его поступках. Анатоль же просто выходил из себя. В организации было около шести сотен офицеров, но они бездействовали благодаря Сумарокову и еще нескольких близких к нему людей.
        - Мы дождемся того, что у нас отнимут личное оружие, как это сделали в европейской России, а потом будем кусать локти, когда начнут попросту расстреливать, - возбужденно убеждал Пепеляев.
        Надо сказать, он был недалек от истины. Такие планы у томских чекистов были. Сил не хватало. Почему они и привлекали к своей деятельности всех сочувствующих советской власти, в числе которых оказался и анархист Железнов.
        По утрам подмораживало. А в один из дней в середине апреля вдруг снова выпал снег и огромный, полутораметровый, градусник на стене центральной городской аптеки показал горожанам, что на улице минус двадцать. Томичи вновь надели валенки и шубы. В то утро Ася была уже в приюте. Железнов, пришедший вчера под утро, снова отправился в ЧК. Пепеляев еще спал. Тетушки Суровцева собирались на службу - одна в университет, другая в технологический институт.
        Обшарпанный, избитый в пути невзгодами и бедами прошедшего 1917-го и наступившего 1918 года железнодорожный состав из пяти вагонов мерно стучал колесными парами по стыкам рельсов и точно проваливался в занесенную снегом котловину, окруженную тайгой. Многие стекла в вагонах были выбиты, и окна забиты едва поструганными досками. Пулевые отверстия в обшивке вагонов красноречиво указывали на то, что не раз и не два за последнее время эти вагоны обстреливали из винтовок и пулеметов. Солнце уже касалось верхушек могучих столетних кедров, возвышающихся над остальными деревьями.
        - Как ты, Саша? - спросил Суровцев у Соткина, который только что открыл глаза.
        Тот ничего не ответил и только мутным взглядом больного человека посмотрел на Мирка-Суровцева, который за время пути с Кубани в Сибирь отрастил бороду. Теперь трудно было даже предположить в этом бородатом солдате полковника Генерального штаба. И Соткин сейчас точно силился понять, кто перед ним. Потом он снова закрыл глаза и уронил голову на грудь.
        - Ишь, как его мотает, сердешного, - произнес дедок, сидевший в купе напротив Суровцева и Соткина. - Не испанка ли у него? Пылает весь. Аж пар от него идет!
        Суровцев ничего не ответил. Неожиданная болезнь Соткина была совсем некстати. Но предвкушение встречи с любимой заслоняло все неприятности и казалось достойной наградой за все испытания и опасности последних месяцев. Даже раненое плечо, казалось, совсем не болело. Казалось, даже колеса вагонов повторяют имя любимой: «А-ся, А-ся, А-ся». За окном с шумом замелькали пролеты железнодорожного моста через речку.
        - Ну вот и Ушайка. Скоро Томск II, - прокомментировал словоохотливый дедок. - Вот и морозы такие стояли, а ведь не замерзла речка. Ох, сколько золотишка здесь бывалоча намывали, - сказал он вздыхая.
        - А теперь что, не моют? - поинтересовалась крестьянка средних лет, сидящая рядом с дедом. - Куда золото делось?
        - Повыгребли все. Можно и сейчас намыть, да это баловство одно. Да и лихие люди не дремлют. Узнают, что моешь золотишко, или у реки подкараулят, или в дом ночью вломятся. А по нынешним временам, так и вовсе по одному подозрению через муки кончить могут.
        Состав начал медленно подниматься по другому склону котловины. Слева было замерзшее озеро, а вдалеке, на возвышении, в лучах восходящего солнца ярко алели одинаковые здания из красного кирпича, которые в ту пору в Томске именовали Красными казармами. Паровоз дал длинный гудок. Он точно вздохнул и с новыми силами потащил состав в гору. Колеса теперь медленнее, но по-прежнему настойчиво твердили: «Ася, Ася, Ася!..»
        Судьба свела Суровцева и Соткина под Царицыном, на какой-то безызвестной станции. Суровцев примкнул к эшелону с солдатами, возвращавшимися домой с Кавказского фронта. В эшелоне распоряжался полковой комитет и выбранный им командир штабс-капитан Россомахин. Туда и доставили задержанного полковника Мирка-Суровцева. Трудно сказать, чем могло закончиться для переодетого в солдатскую форму полковника это задержание, если бы в одном из членов комитета и заместителе командира полка он не узнал своего бывшего подчиненного по германской войне Соткина. Соткин поручился за него перед комитетчиками, не сказав, естественно, что Суровцев офицер, и притом в больших чинах. Необычным в этом путешествии было еще и то, что они ехали на восток с полком полного состава. Как и Соткин, выпускник той же школы прапорщиков в грузинском городе Телав, штабс-капитан Петр Афанасьевич Россомахин один из немногих, если не единственный, командир полка армий Западного фронта, который умудрился вывезти в тыл весь полк вместе с оружием и снаряжением, что оказалось большим подарком для большевиков. В Пензе полк влили в ряды 1-й
Красной армии. Здесь пути Суровцева и Соткина разошлись с путями Россомахина. Разошлись, чтоб встретится снова уже через год. Но всему свое время...
        В пути было много чего. И стычки с красногвардейскими заслонами, желавшими разоружить дезертиров, и захваты паровозов. И эти осточертевшие Сергею митинги с похожими друг на друга ораторами и с неизменным «Да здравствует революция!» и «ура!». В Омске эшелон, с которым они следовали на восток, все же разоружили, но Суровцев и Соткин со стрельбой и последовавшей неудачной погоней за ними избежали этой участи.
        Суровцев решил не выходить на станции Томск I, а проехать до Томска II, где было меньше шансов встретить красногвардейский патруль. Потом, там, рядом, в Красных казармах, находился офицерский госпиталь, начальником которого был знакомый Суровцева, полковник медицинской службы с простой фамилией Иванов. С ним когда-то познакомил Сергея брат Анатоля - Аркадий Пепеляев, тоже офицер медицинской службы. Надо было показать Соткина врачам. Что с ним? Испанка у него или же это тиф? И то и другое было смертельно опасно. Причем опасно не только для самого больного, но и для окружающих. А потом к тетушкам, затем в баню и к любимой Асе. Он даже не соскучился. Он истосковался по ней! Колесные пары вагона после паузы сказали ему еще раз «Ася» и замерли без движения. Даже двадцатиградусного мороза Сергей, казалось, не чувствовал из-за предвкушения жаркой встречи.
        - Испанка, - сквозь марлевую повязку на лице произнес доктор Иванов страшный диагноз Соткина. - Хорошо, что морозы вернулись. Хоть ненамного, но это должно сбить эпидемию. Оставляйте своего товарища здесь. Я положу его в офицерскую палату. Лично прослежу, чтобы уход был надлежащим. А вам советую не стесняться и есть чеснок. Средство, проверенное народом веками. Я лично в день по три головки съедаю. А теперь главное. Вам нужно сегодня же встретиться с Пепеляевым. Нам очень не хватает решительных боевых офицеров. Ну да он вам все объяснит, а мне позвольте откланяться, мне нужно работать.
        Оставив товарища на попечение врачей, Суровцев поспешил домой. Нужно ли говорить, что радостного дня возвращения у Сергея не получилось.
        - Нянюшка, не обнимай ты меня. Завшивел твой Сергей Георгиевич сверх всякой меры. После бани обниматься будем.
        Едва только взглянув на заплаканное лицо своей няни, Сергей понял: что-то случилось. Он встревоженно стал расспрашивать о тетушках.
        - Слава Богу, живы и здоровы, - отвечала, вытирая слезы, Параскева Федоровна.
        - Ася? Что с ней? - встревожился Сергей.
        - Вы уж, Сергей Георгиевич, не спрашайте меня. Я и сказать-то, как правильно, не знаю.
        - Больна? Да, говори же, нянюшка! Что ты меня терзаешь?
        - Здорова. Кавалер у нее появился. Да я и сама толком не знаю. Дождись тетушек.
        Как ни странно, Суровцев испытал даже облегчение. Навидавшись смертей и ужасов войны, он чуть было не подумал, что с Асей произошло нечто непоправимое. Но облегчение было секундным. Осознание произошедшего события произошло мгновенно. Густая, темная и липкая волна ревности и отчаяния накатила на него и накрыла с головой. Сердце с нещадной силой погнало кровь по жилам, и уже в висках, казалось, вот-вот лопнут сосуды. Лицо пылало от жара. Он со всей очевидностью понял, что все сказанное няней правда. Он пошатнулся и, точно боясь потерять сознание, присел на стул у стола. Сильная боль проснулась в недавно раненном плече. Кружилась голова. Муки ревности он испытывал и раньше. Но это беспричинная, обычная для военного человека ревность была сущим пустяком по сравнению с нынешним штормовым ударом судьбы. Зная Асю, он понял, что произошедшее событие вряд ли случайно. Все более чем серьезно. Он невольно связал обрушившееся на него несчастье с нынешним смутным, кровавым временем. Этого не могло с ним произойти еще год назад. И если бы не эта проклятая революция, то все могло бы быть совершенно иначе!
        Несмотря на свой двадцатипятилетний возраст, более соотносимый со званием поручика, он был полковником. Он и поступал как полковник. В какие-то минуты он стал совершенно другим человеком. Справившись с яростью, подавив обиду и жалость к самому себе, он выстроил прочный заслон злобе и ненависти, которые с бандитской яростью рвались к нему в душу. На стул сел один человек, а встал уже совершенно другой. Где-то, как раз посередине груди, осталась неизъяснимая горечь потери и разочарования. Он даже физически, казалось ему, чувствовал ее. В горле тоже стоял ком горечи. «Ася, Ася», - только и повторял он про себя дорогое имя. «За что же так?!» Это была единственная фраза, мысленно обращенная к ней.
        - Нянюшка, - грустно и нежно улыбаясь, обратился он к Параскеве Федоровне. - Что же ты даже чаю гостю не предлагаешь? Намотался твой Сергей Георгиевич по городам и весям, - сглотнув комок в горле, продолжал он, - иному и за целую жизнь столько не наколесить.
        - Да и впрямь, Сергей Георгиевич, - спохватилась няня, - совсем я что-то очумела. Сейчас, сейчас, миленький. Покормлю тебя. Потерпи.
        Няня трогательно и смешно, суетливо, точно молодая девушка, заспешила на кухню. Взгляд Суровцева упал на телефонный аппарат. Телефонная связь появилась в доме уже без него. После секундного раздумья он подошел к телефону и снял трубку.
        - Слушаю вас. Пятнадцатая, - сказал приятный девичий голос.
        «Надо полагать, в городе теперь сотни абонентов телефонной связи», - привычно проанализировал Суровцев один лишь тот факт, что на телефонной станции работает не менее пятнадцати телефонисток.
        - Здравствуйте, барышня. Соедините с квартирой генерала Николая Михайловича Пепеляева.
        - Минуту. Соединяю, - ответила барышня.
        Сергей звонил на квартиру к отцу своего друга, но трубку, к его удивлению и радости, снял сам Анатоль.
        - Алё, - на французский манер сказал Анатоль. - У аппарата, - добавил он, скорее уже по-военному.
        В другое время Суровцев не преминул бы разыграть друга, но душевное состояние совсем не располагало к шуткам.
        - Суровцев на проводе. Я в Томске.
        - Во! Ни черта себе! - раздалось в телефонной трубке. - Сережка, здравствуй, родной! Ты у своих? Сейчас беру извозчика и еду к тебе.
        - Здравствуй, Анатолий. Не спеши. Мне себя в порядок привести надо.
        - В задницу порядок! Сейчас же еду! - почти прокричал Анатоль и, вероятно с силой, бросил трубку.
        - Разъединяю, - как-то обиженно произнесла телефонистка.
        Душевное состояние Суровцева в этот приезд было критическим. Все валилось из рук. От Пепеляева он узнал подробности об Асе и ее избраннике.
        - Сволочь чекистская! Откуда только они такие взялись, не понимаю, - говорил ему Пепеляев. - Ты-то что собираешься делать?
        - Мне нужно в Омск.
        - На черта тебе в Омск?
        - У меня поручение от главнокомандующего ВСЮР. А я оттуда еле ноги унес. Придется возвращаться теперь.
        - Что это за ВСЮР?
        - Вооруженные силы юга России. Привыкай к новым названиям. Вы когда выступать думаете против Советов?
        - Я хоть сейчас готов, - не раздумывая ответил Анатолий. - Беда, Сережа, в том, что в наших рядах нет единодушия. Ты, значит, тоже считаешь, что пора?
        - Я считаю, что давно пора! Должен заметить, что вы в Сибири пока не представляете, что это такое - диктатура пролетариата. Это в конечном итоге физическое уничтожение всех непролетариев. И в первую очередь - офицеров. Солдатские самосуды на фронте - это сущие пустяки по сравнению с тем, что творится в европейской России и обеих столицах. Офицеров расстреливают уже без суда и следствия. В Омск я заезжал, но, как уже говорил, еле ноги оттуда унес.
        - Что так?
        - Красные разоружали наш эшелон. Мы с моим фронтовым товарищем не дались им в руки. Пришлось отстреливаться и от погони уходить. Выручило то, что автомобиль на фронте научился водить. Потом как-нибудь расскажу. Мой товарищ сейчас в госпитале у нашего общего знакомого Иванова. Навестишь его. Он заболел в пути. Испанка. Ему надо было ехать дальше на восток, но в таком состоянии не доехал бы. Иванов сказал, что лучше его оставить в госпитале. Что еще? Мне нужно встретиться с Потаниным. Думаю это сделать через Александра Васильевича Адрианова. Хотелось бы встретиться и с членами твоей организации. Кстати, чем тут занимался генерал Флуг? Корнилов крайне им недоволен.
        - Честно говоря, я рад, что именно ты приехал в этот раз от Корнилова. Болтовней занимался Василий Егорович Флуг.
        - Бери все в свои руки и поднимай офицеров! И не смотри ты на меня как солдат на вошь. Ничего сверхъестественного я тебе не сказал.
        - Ты изменился очень. Глядя на тебя, я вдруг не только понял, но и осознал, что я младше тебя по званию.
        - Да прекрати ты. Обгонишь, еще и не раз, - без тени сомнения произнес Суровцев. - А когда станешь генералом, я к тебе в начальники штаба попрошусь. Возьмешь?
        Пепеляев порывисто обнял друга.
        - Да отпусти ты! Я весь вшивый до крайности. Силищи в тебе сколько!
        - Да если вместе воевать будем, мы хоть черта разобьем! - оторвав друга от пола, заявил Пепеляев.
        Ровно через восемь месяцев корпус генерала Пепеляева, выстроившись на линии Екатеринбург - Лысьва - Калино, поведет наступление на Пермь. Захватив станцию Калино, корпус расколет пополам части 3-й Красной армии и обратит ее в бегство, а затем вместе с войсками генерала Войцеховского войдет в Пермь. С чертями они неплохо справлялись. Но там же, под Пермью, и позже под Вяткой судьба их сведет уже с почти настоящими дьяволами - Сталиным и Дзержинским.

* * *
        Встреча с Асей состоялась через день после приезда Суровцева, которому удалось сохранить в тайне свое пребывание в городе. Спустя годы он сам поражался тому, что у него хватило ума, находясь в те дни в Томске, остаться незамеченным. Тетушкам также строго-настрого было наказано скрывать его приезд. Мало того, он, точно предчувствуя грядущие потрясения, изменил внешность. Солдатская борода превратилась в интеллигентскую бородку клинышком. Во внутреннем кармане элегантной тройки лежал паспорт на имя поляка, коммерсанта Вацлава Годовского, и сфабрикованный собственноручно мандат Омского совдепа за подписью его председателя. В другом кармане был «наган», с которым он не расставался в течение уже нескольких лет.
        Представившись хозяевам, у которых квартировала молодая пара, двоюродным братом Аси, он без труда нашел с ними общий язык. Посетовал, что его «кузина» совсем забыла родителей и не появляется дома.
        - Вот уже несколько дней в Томске, а увидеться не могу. Решил сам навестить перед отъездом, - не моргнув глазом, солгал он.
        Его провели в комнату квартирантов. Гостеприимно напоили чаем. Уважительное отношение к семье Кураевых проекцией легло и на него. Все же «родственник» самого Тимофея Прокопьевича - золотопромышленника и коннозаводчика.
        Изучая обстановку комнаты, Сергей не раз и не два останавливал взгляд на большой двуспальной кровати. Из-за этой кровати, в которую постоянно упирался его взгляд, ожидание становилось мучительным. Но уехать, даже не взглянув на свою, теперь уже бывшую, невесту, он не мог. Прождав около часа, он собрался было уходить, когда услышал звонок дверного колокольчика. Затем до него донеслись приглушенные голоса на первом этаже. Услышав легкие, но нарочито неторопливые шаги женских ног по ступеням лестницы, он скорее почувствовал, чем понял, что это Ася. И так же, как в день приезда, сердце его, точно мощный насос, рывками погнало кровь по всему телу. Он даже ослабил одной рукой узел галстука, который стал, подобно удавке, душить его.
        - Я сразу поняла, что это ты, - не поздоровавшись, с порога сказала Ася.
        - Здравствуй. Да, это я, как видишь.
        - Рада видеть тебя живым и здоровым.
        Несмотря ни на что, он не мог не любоваться ею. Казалось, она стала еще более красивой. Собственно, так оно и было. Он знал ее совсем девочкой, затем барышней-подростком, потом привлекательной девушкой. И вот перед ним была молодая и очень красивая женщина. До безумия знакомая, до сумасшествия желанная и непоправимо теперь чужая.
        - Пожалуй, что можно и уходить. Я по-прежнему люблю тебя. Этот недуг мне только и остается, что доверить времени и Богу, - сказал Суровцев, и теперь уже бледность стала заполнять его лицо. «Странная схожесть с боем. Сначала волнение, а затем кажущаяся замедленность происходящего и холодное спокойствие», - подумал он, все более бледнея.
        - Подожди, - порывисто вырвалось из уст Аси.
        Она тоже видела перед собой другого, прежде незнакомого ей мужчину. За год разлуки с ней он стал другим. И этот другой, теперь мало ей знакомый Сережа нынешний, нравился больше, чем тот, с которым она рассталась год назад. Он стал по-мужски красив. А ничем не заменимое и достаточно редкое человеческое качество, называемое благородством, буквально исходило от него. Она вдруг явственно поняла, что такого мужчины, у нее никогда в жизни больше не будет. Она не желала с этим мириться и потому не хотела так резко и безвозвратно расставаться.
        - Подожди, - повторила она. - Ты даже представить не можешь, что ты для меня значил и значишь!
        - Это уже не столь и важно, - ответил он.
        - Твои стихи у меня постоянно переписывали все знакомые барышни, - совсем невпопад сказала Ася.
        Суровцев грустно улыбнулся в ответ:
        - Послушай и такие стихи. Это верлибр. Слушаешь?
        - Да.
        - Каждый мужчина должен уметь сказать себе без истерики и надрыва. Просто, как поставить диагноз: «Эта женщина меня больше не любит!»
        Он встал. Подошел к ней. Нежно взял ее руку и так же нежно поцеловал в поклоне ее холодные пальчики.
        - Прощай, - тихо произнес он, выпрямившись.
        Несколько секунд он смотрел своими голубыми глазами в ее зеленые, точно старался их запомнить. Затем весьма обыденно повернулся и вышел, оставив женщину одну. «Это не так! Точнее, не совсем так!» - хотелось крикнуть Асе в ответ на его слова. Но своим поведением он не оставил ей ни одного шанса что-то изменить. Он оказался неожиданно цельным человеком. Он не устраивал сцен ревности, не упрекал ее и даже ни разу не повысил голоса. Мало того, признался в любви и при этом ушел. Ушел, и это было ей понятно, навсегда.
        Вечером на квартире тетушек Сергея был обыск. Руководил им Павел Железнов. Вел он себя неожиданно корректно. Спросил и о племяннике, но, как показалось обеим тетушкам, скорее для порядка, чем с желанием найти и арестовать Сергея. Так оно и было, потому что накануне ему было сказано самым безапелляционным тоном: «Если ты хотя бы пальцем тронешь моего бывшего жениха, я от тебя уйду навсегда. Так и знай!» Сам факт этого обыска и дальнейшие события говорили о том, что у чекистов был свой агент в офицерской организации. Они знали о человеке, прибывшем в Томск с юга России.
        На смену апрелю пришел май, и 29-го числа подпольная организация офицеров под давлением Анатолия Пепеляева решилась на вооруженное выступление с целью свержения власти большевиков. Действия мятежников отличались такой неорганизованностью, что трудно было даже представить. Захватить ключевые объекты города, такие как телеграф, телефонная станция, вокзалы, они не смогли. Выступили не одновременно. Везде их встретили ружейным и пулеметным огнем. Потеряв одного человека убитым и более десятка ранеными, офицеры отступили. Но и большевики не смогли уничтожить организацию.
        Через день, 31 мая, на всем протяжении Транссибирской магистрали от Пензы до Владивостока восстал против большевиков многотысячный Чехословацкий корпус.
        Сформированный из военнопленных стран - союзниц Германии, корпус предполагалось использовать на европейском театре военных действий против Германии. По условиям Брестского мира корпус должен был двигаться во Владивосток, оттуда во Францию и уже в составе союзных войск вступить в войну с Германией. По требованию немецкого посла Мирбаха кровавый истерик русской революции Троцкий отдал приказ разоружить чехов. Так называли и венгров, и румын, и сербов с хорватами, которые были в составе корпуса. Чехи подчинились, оставив на каждый эшелон по 150 винтовок и несколько пулеметов. Этого Москве показалось мало. Последовал приказ остановить все эшелоны, разоружить чехов окончательно и водворить в концентрационные лагеря. Не захотелось чехам в лагеря. Не поняли они Совет народных комиссаров, и за несколько дней от советской власти в Сибири остались, как говорится, рожки да ножки...
        Томские большевики, в основном начальство, не дожидаясь второго выступления офицерского подполья, погрузились на два парохода и отбыли в неизвестном направлении. С одним из этих пароходов покинул город и чекист Павел Железнов. Как моряк, он был одним из ответственных за эвакуацию по воде.
        После переворота Пепеляев занял должность начальника Томского гарнизона и приступил к формированию Средне-Сибирского корпуса. Командуя созданным им корпусом, за три летних месяца он с боями проделал путь в три тысячи верст от Томска до Забайкалья, где на станции Оловянной соединился с казачьими частями атамана Семенова. Среди 3793 офицеров, составлявших 58 процентов от общей численности этого соединения, был и Александр Александрович Соткин. Вместе с Пепеляевым он проделал этот путь, и судьба его сделала очередной резкий поворот.
        Глава 20. Обратный путь

1941 год. Июнь. Томск
        Трудно сказать, чем могли бы закончиться для Соткина и Ахмата эти события начала лета. В течение недели в Томске было арестовано не менее десяти человек из руководства города, а также несколько работников городского управления НКВД. В городе работала большая группа сотрудников краевого управления НКВД, специально прибывшая из Новосибирска в Томск. По городу прокатилась волна арестов, как это было в 1937 году. Также было проведено несколько крупномасштабных облав и таких же масштабных обысков в Заисточье и Черемошниках. Два самых криминальных и неблагополучных района города были прочесаны чекистами и милицией несколько раз. Томичи сначала думали, что пошла еще одна волна репрессий, но спустя неделю в городе опять заговорили о золоте Колчака.
        Как это было двадцать лет назад, Александр Александрович Соткин почувствовал, что его снова, как волка, обложили со всех сторон. Уголовный мир очень быстро связал аресты, облавы, обыски, а также разговоры о золоте с появлением в Томске Соткина. Соткин понял, что уголовники его сдадут органам без зазрения совести, чтобы купить относительный покой. И кровавый разговор с ворами был впереди. Но всем скоро будет не до мифического золота. Ну нашли слиток у кого-то из начальства! Ну опять было изъято при обысках сколько-то золотых монет царской чеканки! Кто сказал, что это и есть легендарное золото адмирала Колчака? Мало, что ли, коммунисты-руководители понахапали за прошедшие годы? Цыгане. Уголовники. Да мало ли к кому в руки могло попасть большое количество золота! Всполошились. Нашли повод.
        Уже засобирались восвояси новосибирские чекисты. Вновь назначенные, вместо арестованных, чекисты томские занялись другими делами, вздрагивая при любом воспоминании о проклятом золоте, поиски которого в очередной раз стоили жизни их товарищам. Но и Соткину нужно было как-то устраивать и решать свою дальнейшую судьбу. Он выполнил поручение Суровцева, но был абсолютно убежден, что на этот раз бывшему генералу-белогвардейцу вырваться из рук чекистов не удастся. Лубянка не то место, из которого, как говорится, с чистой совестью на волю. Будь ты хоть трижды святым, а оттуда не выйдешь! «Сатана там правит бал», - мысленно пропел музыкальный Соткин эпитафию Мирку-Суровцеву словами бессмертной оперы Гуно. Затем, вспомнив о репрессированных за эти дни чекистах и должностных лицах, со зловещей улыбкой добавил: «Люди гибнут за металл...»
        В то утро Соткин вооружился двумя «наганами», взятыми у Ахмата. Положил револьверы и запас патронов к ним в ящик с плотницким инструментом. Устроившись с помощью своей сожительницы Надежды в жилищно-коммунальный отдел плотником, он за последний месяц уже примелькался в не столь большом городе. Вид мастерового человека с деревянным открытым ящиком в руках не вызывал ни у кого подозрения. Кто бы мог подумать, что на дне его, под набором долот, рубанками, ножовкой и пилами, под гвоздями, обернутыми в замасленные тряпицы, в таких же тряпицах покоится оружие и патроны к нему. Побрился и помылся с утра. Надел свежее белье. Как перед боем. Так он встречал утро 22 июня 1941 года, воскресенье.
        Интересное свойство человеческой памяти. Два дня того десятилетия все очевидцы всегда вспоминают как солнечные и безоблачные. Но если весенний день 9 мая 1945 года остался в памяти как солнечный день долгожданного окончания войны, то летний, воскресный день 22 июня 1941 года, день начала этой войны, тоже запомнился как солнечный. Человеческая память непроизвольно зафиксировала четыре последовавших военных года как годы пасмурные, малосолнечные, с очень холодными зимами. В Томске 22 июня, говоря языком метеорологов, была переменная облачность, о чем неоспоримо свидетельствуют сделанные в тот день на улицах города фотографии. Между тем очевидцы продолжают утверждать, что был солнечный день. Соткин смотрел на мир трезвыми глазами реалиста и циника. День для него был пасмурным.
        Надежда - уже знакомая нам буфетчица из чайной и сожительница Александра Александровича - завела оладьи. Она выглядела очень счастливой. Она и была счастлива. С появлением в ее жизни Соткина Надя изменилась даже внешне. Похорошела. Мало того, из ее жизни пропал ненавистный участковый милиционер Лугинецкий. Будучи женщиной неглупой, она связывала его арест и исчезновение с твердым обещанием своего нового любовника избавить ее от постыдного сотрудничества, попросту говоря - от доносительства на всех, кто посещал чайную. Но что самое важное, от измотавшей всю душу и тело еще более постыдной обязанности удовлетворять мужские потребности милиционера. Она не забыла два криминальных аборта, которые ей пришлось делать из-за этой скотины. Аборты в стране были запрещены. Правда, деньги для этого участковый милиционер дал. Но чего стоили эти криминальные, без всякой анестезии аборты женщине! А Соткин всего лишь попросил ее сказать участковому, что она якобы слышала разговор двух пьяных посетителей о каком-то золоте полярника. Что к чему - и не сразу поняла-то она. К ней потом явились какие-то двое в военной
форме. Спрашивали. Она слово в слово повторила то, что говорила Лугинецкому. «Да, были какие-то два мужчины. Да, говорили. Да, передала Лугинецкому. Да, именно так один и сказал: „золото полярника“. Да какие приметы? Два шаромыги... Ни до, ни после тех двух пьяниц не видела». Если появятся, то сразу же пообещала сообщить куда следует. Надежда в отличие от более эрудированных чекистов, конечно, не знала, что адмирал Колчак был не только врагом советской власти, но и полярным исследователем. Как и не могла знать то, что на квартире Лугинецкого при обыске нашли несколько золотых монет царской чеканки. Предположительно это были монеты из спрятанного белогвардейцами клада.
        - Куда вы, Александр Александрович? Оладушки сейчас подойдут, - обратилась она к сожителю. Она обращалась к нему на вы, подчеркивая свое уважение, признательность и самые нежные чувства. Она была влюблена. Мало того - беременна. И точно знала, что беременна именно от Соткина. И впервые в жизни ей хотелось родить ребеночка. Она еще не сказала этого ему. Точно боялась сглазить.
        - Пойду калымну... Деньги на дороге не валяются. Перегородки замастрячу. Семья на две семьи делится... До вечера не жди, - закурив папиросу, отвечал Соткин.
        - Да вы бы хоть в воскресенье отдохнули, Александр Александрович, - не желая расставаться с возлюбленным, не отпускала его Надежда. - Или уж подождали бы. Я вам с собой оладушек заверну.
        Завтракать Александр Александрович не хотел по той простой причине, что боялся получить пулю в живот на сытый желудок. Фронтовой опыт не забывается. А мысль о том, что стрелять сегодня, возможно, будут и в него, он допускал. Ему предстояла встреча с опасными, бывалыми людьми. Соткин поцеловал женщину в щеку, от чего она вся вспыхнула изнутри. Никогда до встречи с ним не было у нее такой реакции на мужские прикосновения. Да и мужчин таких, обходительных и при этом сильных и надежных, она не встречала.
        - Да вы скажите хотя бы, когда вернетесь, - с придыханием попросила женщина.
        - Не потеряюсь, - улыбнулся Соткин. Он осознавал свою мужскую власть над этой женщиной. Она нравилась ему, но занозой в сердце сидела любовь к другой. К Алине. Между тем он чувствовал, что и это любовь. Просто другая. По крайней мере относился он к Надежде нежно и даже бережно. - Не скучай, милая, - поцеловал он ее в другую щеку и вышел.
        Женщина, подойдя к окну, провожала взглядом стройную широкоплечую фигуру Соткина, шагавшего по переулку. Она расплакалась. Но это были слезы радости. Ей было хорошо оттого, что она наконец-то встретила в жизни своего мужчину. Совсем иначе она плакала бы, знай, что сам Александр Александрович допускал мысль о том, что, возможно, сегодня он не вернется к ней. Чтобы не навлекать на нее беду. Все будет зависеть от исхода встречи, которая ему предстояла.
        Путь Соткина лежал в центр города. Он прошел мимо Белого озера. Прошел Соляной площадью мимо чайной, в которой работала Надежда. У бывшего губернского суда бросил взгляд на статую Немезиды с мечом в руке и без весов, отломанных чекистами. Свернул в переулок, снова свернул и вышел к Воскресенской церкви. Храм был, как теперь стало принято говорить, «перепрофилирован». Красивейшее многометровое здание с ростральными колоннами постройки конца восемнадцатого века господствовало над городом. Оно, казалось, задевало своими куполами облака. Верхний крест храма был наклонен в сторону. Несколько лет назад, при большом стечении горожан, этот крест пытались сдернуть с помощью стального троса, прикрепленного к трактору. Трос лопнул. «Видать, ангелы небесные обрубили», - зашептались в толпе. Вторая попытка свергнуть крест оказалась не только тщетной, но и трагической. Лопнувший трос убил одного из рабочих. Охотников осквернять святыню в тот день больше не нашлось. «Государственный архив Сибири и Дальнего Востока», - гласила вывеска на церковных воротах. Соткин остановился. Не снимая кепки, чтоб не привлекать
внимания, он про себя прочел «Отче наш». Набожным его назвать было нельзя, но молитвы он знал и всегда их произносил, когда приходилось или воевать, или принимать трудные решения. Мысленно перекрестился, чтоб также не привлекать внимания, и пошел вниз по Воскресенскому взвозу, к центру города. Что-то изменилось в облике города. Как человек наблюдательный, Соткин это понял. Вернее, почувствовал. Но, еще не зная о начале войны, как и абсолютное большинство населения страны, он не мог понять, в чем дело. И лишь пройдя почти весь город, спускаясь в район Заистока, он понял, что для воскресного утра на улицах было слишком много автомобилей. Поскольку частных авто тогда не было, а ездили только служебные машины, то можно было предположить, что произошло что-то экстраординарное. Несколько раз по улице проносились мотоциклисты, что тоже было необычно для утра воскресного дня. Не один раз он встречал на своем пути военных и спешивших куда-то милиционеров. «Не по мою ли душу засуетились?» - подумал он. Причины беспокоиться у него были, но все же он понял, что произошло что-то значительное и сейчас не до него. А
это и хорошо.
        Знаком района Заисточье была Красная мечеть, так же, как и Воскресенский собор, перепрофилированная. Мечеть перепрофилировали под ликероводочный завод. Черный юмор большевиков всегда присутствовал при переименованиях и перепрофилированиях. Минарет мечети уже снесли. Соткин свернул налево и пошел по какой-то улице. Раньше район был заселен томскими татарами. Теперь, после перетрясок, укрупнений и подселений, здесь творилось что-то невообразимое. Близость к центру Томска обусловила появление в бывших купеческих особняках государственных, советских учреждений. С ними соседствовали одноэтажные дома простых людей. Все утопало в зелени. Тополя и американские клены соседствовали друг с другом. Дом, который интересовал Соткина, находился в конце улицы Татарской. Не останавливаясь, Александр Александрович на ходу доставал из ящика с инструментами оружие. Освободив его от тряпок, он засунул один из револьверов в широкий карман брюк. Другой «наган» затолкал за пояс сзади, под пиджаком. Спустя минуту он крепким кулаком застучал в двери двухэтажного особняка, поделенного советской властью на восемь семей.
Шесть семей с детьми и стариками, в том числе бывшие хозяева, ютились на втором, бревенчатом этаже, а две семьи проживали на первом, кирпичном, так называемом цокольном. Соткин продолжал стучать в дверь одного из двух подъездов первого этажа.
        - Кто там? - кратко спросил сонный голос из-за двери.
        - Плотники мы. Плотники, - ответил Александр Александрович.
        - А-а-а, - промычали из-за двери.
        Щелкнула щеколда. Дверь отворилась. На пороге стоял Гусь. В растянутой майке, весь в разнообразных татуировках царских и советских времен, в трусах до колен, почему-то называемых в народе семейными. Всегда можно поражаться точности уголовных кличек. Гусь получил свое прозвище, или, говоря современным уголовным языком, погоняло, за врожденную привычку двигать шеей в разные стороны. Увидав что-нибудь, он этой шеей бросал доверенную ей голову вниз, а затем плавным, волнообразным движением вперед и вверх. Затем возвращал голову в исходное положение. И так почти всегда и при каждом взгляде, в какую бы сторону ни смотрел. Он был умен, несмотря на свой неумный облик. Соткин когда-то ему заметил, что он-де не Гусь, а жираф. Только никто об этом не знает.
        - И чего? И куда? И чё? - водя длинной шеей, задавал вопросы Гусь.
        - Я хрен бы знал! - воскликнул Соткин в ответ. - Веди, где и что городить!
        - Погодь, Сота, - полушепотом ответил Гусь. - Прикинусь...
        «Переоденусь», говоря нормальным языком. Вот еще пример клички-погоняла - Сота. Кличка Соткина проистекала отнюдь не от фамилии, а от названия пчелиной ячейки - «coт». Соткин был частью чего-то. В лагерях он был известен еще с начала двадцатых годов двадцатого века, потому что ему удавалось каким-то образом решать вопросы на свободе, находясь за колючей проволокой. То есть был частью, или сотом, какого-то «пчелиного сообщества». За это уголовники его уважали и боялись. «Сота больно жалит», - сказал один из старых бродяг. Вот так и прилипло - Сота. Соткин, как конокрад, мог выдержать побои если не деревни, то хутора. Представьте себе, как била конокрада деревня! Барак лагерный как может бить? Соткин справлялся с бараком. Вычислял лидеров и расправлялся с ними. А потом воевал. Побеждал. Драка от войны очень сильно отличается. Есть места, где дерутся, а где воюют. Соткин всегда воевал, как на войне.
        - Сота, ты впрямь городить? А может, тапочки вязать кому идешь? Белые... Так это не к Водяному. Лучше не связывайся. На хазе он. С ним еще трое. У тебя карман оттопырен. Вынут шпалер, - частил словами Гусь. - Я твое добро ко мне помню. Потому прямо тебе глаголю.
        Вор Водяной, встреча с которым предстояла Соткину, проживал рядом. Это был бывший каретник безвестного купца-татарина, которому когда-то принадлежали весь этот особняк и усадьба при нем.
        - Гусь, так и скажи Водяному. Пришел, мол, Сота. Маляву тиснули. Сота отшлифоваться пришел...
        - Усек, - долговременно кивнул Гусь и пошел к каретнику.
        Долго стучал. Долго кивал, отвечая на вопросы из-за двери. Дверь открыли. О чем-то вполголоса поговорили. Гусь вернулся к Соткину.
        - Сан Саныч, может, завещание намалявишь? - поинтересовался любопытный Гусь. - Против совести не попрешь, как ни крути. Тебе здесь молебен заказывают. За упокой души...
        - Разгребу, поди, - спокойно ответил Александр.
        - Ну смотри. Я до дома слетаю да минут через десять подгребу.
        Соткин несколько минут стоял перед закрытой дверью. Было ясно, что к его встрече хозяева готовятся определенным образом. Приготовился и Александр Александрович. Поставив ящик с инструментами у двери, он вынул из-за пояса и из кармана один и другой револьверы. Встал в стороне от двери. Стал ждать. Как это не раз бывало на войне, перед атакой, весь организм стал подобен сжавшейся пружине, а первоначальное волнение сменилось холодной, расчетливой яростью. Щелкнула щеколда, мягко, без скрипа отворилась дверь.
        - Входи, Сота. Гостем будешь, - произнес грубый мужской голос из темноты дверного проема.
        Соткин молчал, стоя в стороне от двери. Крепкий, мускулистый мужик в два шага вышел на крыльцо.
        - Ты в прятки играть, что ли? - только это он и успел сказать.
        Страшный косой удар рукояткой «нагана» по переносице. Кости раздробленного носа вонзились в мозг говорившего. Он не успел взвыть от боли. Не менее страшный удар ногой в живот оборвал стон, отбросил вышедшего человека к стене и согнул пополам. И еще один смертельный удар по седьмому позвонку на шее. И еще раз для верности в основание черепа. Тяжелое тело безжизненно рухнуло на крыльцо. Оглянувшись по сторонам, Соткин втащил мертвое тело в подобие прихожей, скорее похожей на тамбур, стараясь не испачкаться кровью. Он убрал с крыльца ящик с инструментами. Закрыл входную дверь на щеколду. Свет из крошечного оконца едва-едва освещал пространство. Глаза Соткина, привыкая к полумраку, различили какие-то ведра, стоящие на полу. Здесь же был нехитрый хозяйственный инвентарь в углу и пустая рассохшаяся кадка. Рядом обитая войлоком дверь. Александр Александрович рывком ее отворил.
        Он сразу попал в помещение, служившее кухней и столовой одновременно. Два дверных проема вели в разные комнаты дома. У печки, скрестив руки на груди, стоял рослый мужчина. При виде Соткина, вооруженного двумя «наганами», руки его непроизвольно поползли вниз.
        - Ну-ну! Обвисни. Вольно, вольно, Щуплый, - недобро улыбаясь, проговорил Соткин.
        Уголовник по кличке Щуплый бросил вопросительный взгляд на человека, сидящего за столом, который, как казалось со стороны, ничему не удивился. Это был сам пахан Водяной. Кличку свою он получил за большие, навыкате, водянистого цвета глаза. Водяной медленно опустил, а затем поднял веки - получилось, что медленно кивнул не головой, а глазами.
        - Да ты, Сота, совсем, гляжу, забурел, - спокойно произнес Водяной, будто ничего необычного и не произошло.
        Зная, что преданный Щуплый будет защищать Водяного до последней возможности, Александр Александрович точно спровоцировал телохранителя. Он на секунду повернулся к Водяному, точно желая сказать ему что-то. Этой секунды хватило Щуплому, чтобы выхватить нож и метнуть его в Соткина, который был готов к нападению. Шаг в сторону с разворотом - и выстрел. Финский нож почти наполовину вонзился в деревянную оштукатуренную стену. Одновременно с этим револьверная пуля пробила череп Щуплого. Даже не оглянувшись на убитого, плавно, как кошка, Соткин подошел к Водяному и приставил горячий от выстрела ствол «нагана» ко лбу.
        - Говори, - спокойно приказал он.
        Но его сейчас заботила не предстоящая речь Водяного, а тот четвертый человек, о котором предупредил Гусь и который был где-то в доме и теперь, вероятно, приходил в себя от произошедшего.
        - Ты крутую волну по Томску поднял, Сота. Правильно люди говорили, мутный ты, - сглотнув слюну, сказал Водяной.
        Напряженным слухом Александр Александрович уловил едва слышный скрип половиц в одной из комнат. Кто-то крался в кухню-столовую. Желая скрыть эти едва слышные поскрипывания половиц, Водяной громко продолжал:
        - Ты же понимаешь, что правила тебе не избежать при таком раскладе? Давай-ка присядь да побазарим. Спрячь шпалера, спрячь от греха подальше.
        Соткин мягко отстранился от Водяного.
        - Все, все спрятал, - приговаривал он, убирая один из револьверов в карман и медленно опускаясь на корточки. - Вот и нет шпалеров. - Соткин с корточек плавно лег на спину ногами к комнате, из которой раздавались едва слышные шорохи.
        Рука с «наганом» была вытянута в направлении дверного проема. Секунда - и в проеме возник Милашка, молоденький вор и сожитель Водяного. Милашка с «браунингом» в руке только и успел просквозить взглядом по кухне-столовой. Рука с пистолетом, следуя за взглядом, описала ровную линию над головой Соткина. Выстрел Александра Александровича отбросил молодого педераста обратно в комнату, из которой он только что вышел. Пуля попала в сердце. Бывалый Водяной попытался было встать из-за стола, но такой же опытный Соткин опередил его. Рывком, со спины он вскочил на ноги и кулаком свободной левой руки отправил Водяного обратно на табурет в углу за столом.
        - Значит, сдал меня, паскуда? - усаживаясь напротив Водяного за стол, спросил Соткин.
        - Ох и натерпишься ты, когда братва тебя на ремни резать начнет.
        - А я тебя даже в живых оставлю, если расскажешь, что конкретно про меня легавым настучал. Или не стучал, скажешь?
        - Ты контрик, потому греха на мне нет. Закон наш знаешь. Вор с политикой не вяжется. А ты, раз с золотом Колчака связан, то всяко-разно - контра. Лучше сам расскажи про рыжье. Расскажи. Мы же не чекисты. Поделишься золотишком, глядишь, и простится тебе все. Ведь ты же беляк гольный!
        По воровским понятиям уголовный мир страны не считал зазорным сотрудничать с органами, если дело касалось осужденных по политическим статьям. Осужденный по статьям уголовным Соткин не подходил под категорию политических, но разговоры о его прошлом среди воров велись. В конце концов все пришли к выводу, что Соткин сел в тюрьму по уголовной статье лишь для того, чтобы избежать статьи еще более страшной - «бандитизм». Впервые в России такая статья появилась после Гражданской войны. Потом исчезла, чтоб появиться уже в новой России. При такой юридической квалификации после революции людей расстреливали на месте при малейшем подозрении, не доводя дело даже до видимости и подобия суда. Но бандит есть бандит. Бандиту в отличие от «честного вора» терять нечего. И с такими людьми даже уголовники предпочитали не связываться, если он, этот человек, воровские «законы» признает и уважает.
        - Поделись, Сота. Поделись рыжьем. Сколько его? Поди, и тебе и мне хватит. Много золота Колчак припрятал? Тебе одному столько всяко-разно не переварить.
        - Эх, Водяной, Водяной. Полвека ты прожил, а таких вещей не понимаешь. Не твоего ума это золото. И не моего ума, по совести говоря. Оно мне-то всю жизнь искалечило, провались оно пропадом, а скольких оно угробило и еще угробит, и думать страшно.
        Кто-то стучал в двери с улицы. Водяной не без надежды посмотрел в окно, но входная дверь была в стороне и ничего не было видно. «Гусь стучится», - понял Соткин. План дальнейших действий сложился сам собой. Жестокий и коварный план. Читатель уже понял, что автор при всем желании не может писать о Соткине как о «рыцаре без страха и упрека». Соткин встал и отправился открывать дверь. Выходя, боковым зрением уловил непроизвольное движение Водяного в направлении мертвого Милашки. Активный гомосексуалист Водяной даже на воле предпочитал мужчин женщинам, что в уголовной среде часто воспринимается как должное при наличии хотя бы слабого влечения и к женщинам.
        - Это я... Гусь, - раздался голос из-за двери.
        - Входи, - тихо приказал Соткин и, втащив Гуся в помещение-тамбур, сразу закрыл за ним дверь.
        - Ну что тут? - спросил шепотом Гусь.
        - Хорошо тут. Душевно, - улыбаясь в полумраке, ответил Александр Александрович. Гусь споткнулся о мертвое тело.
        - Сан Саныч, грех-то какой!
        - Праведник нашелся. Твое дело телячье. Обосрался и стой! Жди, когда подотрут!
        Он опять рывком распахнул дверь и с силой втолкнул Гуся в комнату. Раздались выстрелы. Как и предполагал Соткин, за время его отсутствия Водяной вооружился «браунингом» убитого любовника Милашки и, не жалея пуль, стрелял наудачу. Отсутствие боевого опыта сделало свое дело. В горячке Водяной даже не соображал, в кого стреляет. Соткин же, опять выпустив всего одну пулю из «нагана», наповал сразил Водяного. Без какой бы то ни было паузы он вытер рукоятку своего револьвера носовым платком и вложил его в еще горячую руку мертвого Гуся. «Это, конечно, лишнее», - подумал он о стертых отпечатках пальцев. Но уроки Мирка-Суровцева он помнил и проверил жизнью. Хладнокровно оглядев страшную картину учиненной им бойни, с другим револьвером в руке он отправился сначала в одну, а затем в другую комнату. Больше в доме никого не было. Аккуратно переступая через трупы, чтобы не наступить в кровь, прихватив ящик с плотницкими инструментами, он вышел из дома. Мирно пели птички. Звук выстрелов вряд ли кто-нибудь слышал, но кровь на крыльце красноречиво говорила о том, что в доме разыгралась драма. На кровь слетались
мухи. Примерно через час или два, а может быть, и позже, сожительница Гуся хватится благоверного. Возможно, и до завтрашнего дня никто убитых не обнаружит. Гостей к Водяному всегда ходило не много.
        Не прошло и получаса, как сам он был в гостях у Ахмата, который жил неподалеку, в том же Заисточье. Сидели по-турецки на полу. Жена приятеля накрыла на стол. Принесла кувшин с водой. Полила гостю на руки, чтобы он, не вставая из-за стола, вымыл руки. Молча удалилась, унося таз и глиняный кувшин. Ахмат после объятий при встрече не проронил и слова. Ждал, когда заговорит гость.
        - Один «наган» возвращаю. Спрячешь. Но послезавтра или среди недели опять заберу. Веревочки, что могли на тебя вывести, я обрубил. Думаю пропасть до конца лета из города. Поеду к староверам, на север. Поди, не прогонят, - сообщил он, отломив кусок теплой лепешки, запивая ее чаем.
        Ахмат, по обыкновению, ничего не спрашивал.
        - Где ты такой вкусный чай берешь, Ахмат?
        - Татарин без хорошего чая не татарин, - улыбнулся хозяин. - А прятаться тебе надо, это так. Правильно говоришь, Сашка. Но прятаться надо не до осени. На год, на два надо...
        Несколько часов спустя, смастерив по заказу Ахмата этажерку, Соткин отправился домой. Возвращался он другой дорогой. Он шел в направлении Новособорной площади, переименованной в площадь Революции сразу после того, как был снесен красавец Троицкий кафедральный собор. Поднимаясь в гору от Заисточья, он точно так же, как и сегодня утром, поймал себя на мысли, что что-то необычное происходит в городе. С ним вместе в направлении площади шло еще немало людей. Тогда как навстречу никто не шел. Александр Александрович несколько раз хотел прямо спросить, куда идут эти люди, но, не желая привлекать к себе внимания, молча продолжал идти вместе со всеми.
        Площадь была заполнена жителями Томска. Здесь проходил какой-то митинг. Едва он поравнялся с угловым зданием клиники медицинского института, как путь ему преградил милиционер, заинтересовавшийся ящиком с инструментами в руках Соткина. «Как это я „наган“ догадался у Ахмата оставить», - похвалил себя Александр Александрович. Между тем милиционер, положив руку на кобуру, приказал:
        - Стоять! Кто такой? Что в ящике?
        Соткин чуть было по лагерной привычке не снял с головы перед начальством кепку - это его выдало бы с головой как недавнего заключенного советского лагеря, - но вовремя сообразил, что он теперь не заключенный, а законопослушный гражданин Страны Советов.
        - Плотник я, товарищ милиционер. А в ящичке инструментарий мой.
        - А ну покажи, - не снимая руки с кобуры, приказал милиционер.
        Александр Александрович стал выкладывать прямо на брусчатку свои инструменты. Служитель правопорядка остановил свой взгляд на небольшом топорике.
        - Так ты что же, так с топором и по городу ходишь?
        - Дак а как иначе? У меня вот и нож имеется. В нашем деле как? То подтесать, то подстругать требуется. А по какому случаю митинг, товарищ милиционер?
        - Ты что, с луны свалился? Или пьяный?
        - Да я вообще не потребляю, товарищ милиционер.
        - Война, дурило, - неясно чему радуясь, с улыбкой сообщил милиционер. Ему нравилось, что хоть кому-то он сегодня мог первым сообщить эту весть. - В общем, дуй отсюда, пока я тебя не забрал. Топор и нож оставь. Не положено.
        - А с кем война-то? - протягивая милиционеру нож и топор, спросил Соткин.
        - С Германией. С кем же еще, - многозначительно ответил постовой, раздумывая, не отобрать ли заодно и ножовку у этого придурка. «В хозяйстве сгодилась бы...» Решил не отбирать. Начальство отметит его бдительность за конфискованные топор и нож. А вот за ножовку и на смех поднять может. - Уйди с глаз моих! - рявкнул он на Соткина.
        Соткин не заставил себя упрашивать и пошел мимо молчаливой толпы, над которой возвышались портреты членов ЦК ВКП(б) и лично товарища Сталина. Взглянул на часы, прикрепленные к телеграфному столбу перед бывшим зданием Управления путей сообщения: без четверти двенадцать. На трибуне перед толпой появились руководители города. Кто-то заговорил в рупор:
        - Товарищи! Через пятнадцать минут будет передаваться заявление советского правительства по случаю вероломного нападения фашистской Германии на Советский Союз. Слово предоставляется...
        Соткин уже не слушал, кому предоставляется слово. Мысли в его голове носились невообразимым вихрем. Радоваться этому известию, как его недавний собеседник-милиционер, он не мог. Хотя он-то имел на это причины. Теперь, он уверен, никто серьезно не будет заниматься кровавой разборкой между уголовниками. Но война есть война. И ему, и всем в стране жить отныне по другим законам. Но что касается других, то за них все и так решат. А вот как быть ему? Ему, который не может доверить свою судьбу ни случаю, ни тем более руководству страны, которая его не уничтожила потому только, что он изначально вывел себя за скобки общества строителей социализма.
        Десять дней спустя один из воинских эшелонов Сибирской стрелковой дивизии увозил старшину 364-го полка Александра Александровича Соткина на запад. Он и сам не мог точно определить причины своего поступка. Тут было и понятное желание исчезнуть из города, чтобы скрыть свои преступления, и желание просто бежать куда глаза глядят и от своей неразделенной любви к Алине, и от Надежды, которую не любил он сам и которая решила от него рожать. Хотелось сбежать и от этого проклятого золота, которое только прибавляло ему ненужных забот и потрясений. Чувства патриотизма он не испытывал. От новой власти он получал только пули и лютую ненависть. Но неожиданное чувство сопричастности к своей несчастной Родине захватило и его. Он из любопытства зашел на призывной пункт. И там, в стенах военкомата, глядя на очередь из молодых добровольцев из числа вчерашних выпускников томских школ, испытал горькое чувство одиночества. Ему захотелось примкнуть хоть к какой-то части общества, которое в массе своей собиралось отражать страшный удар врага. Он понял, что его место среди этих пацанов, необученных, плохо представляющих,
что такое война. Большая часть которых никогда не увидит своих матерей. Он вдруг осознал, что он нужен прежде всего им. Мужчины постарше были сдержаны, а эти мальчишки нарочито громко смеялись давясь табачным дымом, учились курить и наперебой спорили о том, успеют ли повоевать или же война закончится до их прибытия на фронт. Ноги сами привели его в первое, командирское отделение военкомата. Здесь, в отличие от второго, солдатского отделения, очереди не было. Поистребили большевики своих командиров. Чего уж говорить об офицерах старой, еще царской армии! Трехминутный разговор с начальником отделения. Еще через минуту он стоял перед командиром дивизии. Здесь же были комиссар, начальник штаба, начальник особого отдела и заместитель комдива по тылу. Особист поинтересовался статьями, по которым отбывал сроки бывший командир эскадрона царской армии. Соткину показалось, что и его враньем о неучастии в Гражданской войне военный чекист не особенно интересовался. Рассказ о перенесенном в начале 1918 года тифе также, казалось, не вызвал больших сомнений. «Потому и не воевал ни на чьей стороне», - пояснил
Соткин. Врать было тем проще, что тиф он действительно перенес, а о своем возвращении на фронт он не собирался рассказывать. Заместитель по тылу подвел черту под разговором:
        - Скажи-ка, драгун, кто нам сейчас враг, кроме немца?
        - Вошь, холод и плохая кормежка, - не раздумывая ответил Соткин.
        - Отдайте его мне. У меня нет ни одного подчиненного с боевым опытом.
        - Ты опять о валенках и полушубках? - хмуро проговорил особист. - Да разобьем мы немца еще до осени. А ты что скажешь? - уперся он взглядом в Александра Александровича.
        - Да что говорить? Бить немца надо, а там видно будет. А запас задницу не тянет.
        - Я забираю его к себе, - тоном, не терпящим возражения, заявил заместитель комдива по тылу.
        — Забирай, - согласился комдив.
        - Под личную ответственность, - добавил военный чекист.
        Эшелон остановили на подъездных путях крупной станции.
        - Из вагонов не выходить! - проходя вдоль состава, целиком состоявшего из теплушек, кричал какой-то младший политрук из политического отдела дивизии.
        Молодые солдаты, наспех прошедшие курс молодого бойца, наперебой спрашивали:
        - А долго стоять будем, товарищ политрук?
        - А что за станция?
        - Город Омск, - в который раз отвечал политрук.
        Последний раз Соткин был здесь двадцать с лишним лет назад. Память непроизвольно стала выдавать картины из прошлого...
        Часть третья
        Глава 21. Голубчики и прототип двух романов

1941 год. Июль. Москва
        Недавний генерал, профессор Академии имени К.Е. Ворошилова Михаил Иванович Делорэ пружинистой походкой ярого фехтовальщика кружил вокруг стола, застеленного картами Генерального штаба. Длинная указка в его руках то опускалась заостренным концом на карты, то вдруг взлетала острием вверх, чтоб секунду спустя снова опуститься вниз. Он точно репетировал предстоящий доклад. Наконец он нервно завел указку за спину, обхватив ее согнутыми в локтях руками, так что указка оказалась у него под лопатками, и стал расхаживать по просторному кабинету в стороне от стола. Было ему за шестьдесят, но если бы не год, проведенный в тюрьме, выглядел бы он гораздо моложе.
        - Вы точно партию в бильярд проиграли, - заметил ему Суровцев.
        - Идите вы к черту, - ответил Делорэ и бросил на стол указку, действительно похожую на бильярдный кий. - Может быть, вы докладывать будете?
        - Нет. Это дело профессорское. Вы уж извольте доложите... А я уточню. Кстати, как мне к вам обращаться? «Товарищ генерал» - не подходит. Перед арестом вас, конечно же, разжаловали. В царском Генеральном штабе вы были полковником. «Ваше высокоблагородие» революция отменила... Вам нравится называть меня бароном, коим я не являюсь... Может быть, и мне вас графским титулом величать? Ваше сиятельство, например, Граф де Лорэ... Звучит?
        - Идите вы в ..., ваше превосходительство! - визгливо выкрикнул Делорэ, что никак не вязалось с его безукоризненной военной выправкой. - Сейчас прорывается из окружения генерал Доватор. Он тоже из французов. И я подозреваю, что он де Ватор. Если не де Латор.
        - Так стуканите...
        Нужно отметить, что, облаченные в форму старших командиров Красной армии, эти недавние арестанты выглядели очень подтянутыми и аккуратными. Им выдали даже широкие офицерские ремни со звездами на пряжках и портупеи, что ясно указывало на то, что теперь они не арестанты. Но знаков различия на петлицах и рукавах гимнастерок не было. Портупеи они, впрочем, сразу же сняли и выкинули. В отличие от поручиков царской армии им на ремень нечего было цеплять, чтоб поддерживать все это портупеей. Ни тебе кобуры, ни тебе фляжки. Но у них и животов не было, чтоб подтягивать их ремнями.
        Вошел Маршал Советского Союза Борис Михайлович Шапошников. Генералы встали по стойке «смирно».
        - Товарищи генералы, - скомандовал Делорэ, чтобы начать докладывать, и сразу осекся. Действительно глупая ситуация. Во-первых, их с Суровцевым всего двое. А во-вторых, Суровцев прав: звание генерал-лейтенанта Красной армии ему после освобождения из тюрьмы не вернули. А сам Суровцев вообще был генералом в армии Колчака. В армии Красной последняя его должность - начальник штаба полка. В общем, те еще «товарищи генералы»...
        - Здравствуйте, голубчики. Что у нас? - спросил маршал.
        - Товарищ Маршал Советского Союза, беда большая у нас. Огромная, как наша страна, - многозначительно произнес Суровцев.
        - Кто будет докладывать? - протирая пенсне, спросил Шапошников.
        - Делорэ, - простонародно, по-уличному указал Суровцев пальцем на разжалованного генерала.
        - Вы мне пальцами не тыкайте, - в очередной раз вспылил Делорэ.
        - А вы указку возьмите, - отвечал Суровцев.
        Делорэ взял было со стола указку, но тут же положил обратно. Глубоко вздохнул. И начал доклад, не обращаясь к оперативным картам:
        - Товарищ Маршал Советского Союза, по нашим самым приблизительным подсчетам, при настоящем масштабе ведения военных действий противник располагает воинскими соединениями в количестве не менее ста пятидесяти чисто немецких дивизий. И плюс не менее тридцати дивизий стран - сателлитов Германии. Подробно в нашей записке. Сейчас же скажу главное. Примерно около двадцати немецких дивизий - танковые. Дивизий моторизованных - не менее пятнадцати. Состав: танковый полк, до четырех полков мотопехоты... И прочая шатия-братия, включая жандармерию, инженерные части и обеспечение тыла. Есть еще части СС. Схожие с нашими дивизиями НКВД. Все части сформированы по штату военного времени. Для действий на море неприятелем выделено не менее сорока процентов надводных кораблей и до четверти подводных лодок. Но по остальным родам войск должны докладывать профессионалы. Скажите, будет ли в нашей группе кто-нибудь еще? Или мы так и останемся вдвоем?
        - Да, конечно. Будут еще люди. Что по тактическим приемам вражеского наступления? - надев пенсне, перебил Делорэ Шапошников. - Сейчас в военных учебных заведениях царит некоторая растерянность среди преподавательского состава.
        - Боевая, основная единица противника, как мы и предполагали, - полк, усиленный танковым батальоном. Словом, прут по нашим дорогам четыре батальона на автомобилях и мотоциклах. С ними танки. Все рокады режутся прорывами танковых дивизий и полков. Действуют шаблонно, обходя мелкие очаги сопротивления. Но наши командиры не понимают. Такое впечатление, что мы их ничему перед войной не учили. Хотя это касается не всех. В стратегическом отношении у нас вырисовывается следующее понимание ситуации... Немцы работают в стиле «группы армий». Таким образом, в действиях неприятеля читаются три группы армий: Север, Центр, Юг, - взял все же указку Делорэ. - Им сразу хочется взять и Москву, и Ленинград. И при этом Киев прихватить. В целом, говоря русским языком, они смотрят, куда кривая вывезет. Такой подход не позволяет нам выстроить фронтальную оборону, но нам на этом можно поиграть. При всем при том основная цель противника - столица. По последним данным, на севере очевидно желание неприятеля отсечь Ленинград от главных сил и от страны в целом. Скажем прямо - блокировать город, о чем свидетельствуют
настойчивые удары группы армий «Север» в направлении на Новгород и чему способствует географическая зажатость города между Ладогой и Финским заливом. В остальном вспоминается довоенная игра, когда за синих играл генерал армии Жуков. Надо отдать ему должное, он весьма прозорливо смоделировал нынешнее положение, играя за синих. Наше мнение таково: войска Юго-Западного фронта отводить за Днепр. Оставлять Киев. Наших отступающих, засранцев, собирать на линиях рек, что у Смоленска. Сергей Георгиевич пытался просчитать расход топлива немцев. Так получается, что до Смоленска давно должны были забуксовать. Мы считаем темп немецкого наступления крайне высоким; сами же немцы, по нашим сведениям, крайне недовольны, что двигаются медленно. Вероятно, ими захвачено немало нашего топлива. Какая-то странная картина. Срочно требуются удары авиации. Вы нам хоть один довоенный мобилизационный план покажите. Что творилось в Генеральном штабе накануне вторжения, мы должны знать. Идем дальше. Всем командирам, оказавшимся в окружении, по нашему мнению, следует передать приказ: «Резать фланги неприятеля!» У немца руки
загребущие, глаза завидущие. Может быть, вы что-то добавите? - обратился он к Суровцеву.
        - Я согласен с Михаилом Ивановичем. Налицо прорывы нашей обороны танковыми клиньями. Войскам Западного фронта необходимо резать фланги наступающих войск неприятеля, как в северном, так и в южном направлении! Из окружения не выходить. Партизанскую войну им, по образцу и подобию 1812 года! Рейды по тылам. Борис Михайлович, нам нужен хотя бы один реферат довоенного мобилизационного плана. А в целом нужно придать нашему отступлению планомерный характер. Хотя бы такой, какой существовал в нашем Генштабе во время прошлой германской войны. Иначе все это может превратиться в банальный драп. И в 1812 году, и в году 1915-м тоже отступали. Сейчас, простите, начинаем драпать.
        - Товарищи генералы! Сделаем так. Я сегодня буду докладывать. Будет у вас и мобплан... С минуты на минуту должен подъехать генерал Шиловский. С ним и обсудите этот вопрос.
        - Евгений Александрович? - живо заинтересовался Делорэ.
        - Да, - ответил Шапошников. - Вы, Михаил Иванович, с ним хорошо знакомы. А Сергей Георгиевич познакомится. В дальнейшем с вашей группой будет работать именно генерал Шиловский Евгений Александрович.
        - Борис Михайлович, - нарушил молчание Мирк-Суровцев. - Не хватает данных армейской разведки. Мы до сих пор путаемся в нумерации немецких частей.
        - Да зачем вам сейчас это? А впрочем, вы разведчик... Вам видней, - по привычке вспылил и тут же, по той же привычке, утихомирился Делорэ.
        - Мы, к сожалению, пока не можем отслеживать переброску частей противника с одного участка фронта на другой. А между тем в действиях неприятеля читается умелое маневрирование имеющимися силами. На мой взгляд, сейчас полностью дезорганизована фронтовая разведка. Особенно батальонное и полковое звено, - продолжал Суровцев.
        - Вот это все и доложите Шиловскому, - устало попытался подвести черту под разговором Шапошников. - Вы, надеюсь, записали свои соображения?
        - Так точно, товарищ маршал! - ответил за двоих Суровцев.
        - Советского Союза, - не удержался, чтоб не добавить, Делорэ.
        - Виноват, - извинился Суровцев. - Еще не освоился...
        - Ничего страшного, - доброжелательно вмешался Шапошников, - обвыкнетесь.
        Делорэ близко подошел к маршалу. Спросил вкрадчиво:
        - Борис Михайлович, у нас домашний арест?
        - Голубчик, не торопите события, - опять снимая пенсне, чтобы в очередной раз протереть, отвечал Шапошников.
        Он всегда проделывал эту процедуру, когда ему приходилось отвечать на непростые вопросы. А таких вопросов задавали ему в последние месяцы очень и очень много. Эта его привычка многих раздражала, но нравилась Сталину. Мало того, Сталину нравилось, что других раздражает, когда маршал тянет с ответом на поставленный вопрос и протирает пенсне.
        - Видите ли, - продолжал маршал, - что касается вас, голубчик, то вы вольны жить в городе. Ваша квартира, конечно, потеряна, но можно остановиться у родственников, или снимать жилье, или жить на квартире служебной. Но я вам настоятельно советую пока воздержаться от этого и оставаться здесь. По вашей семье вопрос решается. Пусть вас не смущает тот факт, что пока вы находитесь под охраной, ведь эти ажурные решетки на окнах коренным образом отличаются от решеток тюремных. Условия, я думаю, неплохие.
        - Выше всяких похвал, Борис Михайлович, - вмешался Суровцев.
        - Я тоже так считаю, - согласился Делорэ. - Единственное, нам не хватает справочной литературы. Мне нужно бы самому съездить в академию и забрать в библиотеке все, что нужно. А еще лучше это сделать с представителем Генштаба. На меня сейчас будут смотреть с подозрением. А литература, нам необходимая, или «Для служебного пользования», или с грифом «Секретно».
        - Я вас отвезу. Но давайте соблюдать условия и возьмем с собой охранника. Ступайте к начальнику караула и подыщите чемоданы или мешки под книги. Скажите, что вам необходимо отлучиться по моему приказу и со мной.
        - Слушаюсь, - ответил Делорэ и вышел из кабинета.
        - Борис Михайлович, - после нескольких секунд воцарившегося молчания обратился Суровцев к маршалу.
        - Слушаю вас, голубчик.
        - Мое положение более неопределенное, нежели у генерала Делорэ. Но не об этом я желаю с вами говорить.
        - Говорите, голубчик!
        - Вы должны меня понять. Те люди, которые помогли мне попасть в вашу особую группу, кроме оговоренного заранее задания координировать деятельность специальных служб и разведки, поручили мне писать регулярные отчеты о наших совещаниях. Я далек от мысли, что это банальное доносительство, но тем не менее чувствую себя в идиотском положении.
        - Пустое, голубчик. Я все это понимаю. Могли бы и не говорить. Еще в Гражданскую, когда вступил в Красную армию, я взял за правило не делать ничего, что могло бы иметь двойной смысл. А уж говорю я только то, что думаю. Или же просто не говорю на темы, которые можно толковать двояко. Я ничего и ни от кого не скрываю. Вот так все просто. Создание вашей особой группы санкционировано по моей просьбе лично товарищем Сталиным. Кстати, о вас он знает. Как знает и о вашей непростой биографии. Так что товарищи из Наркомата внутренних дел вправе требовать от вас объективного освещения нашей работы. Со своей стороны, я хочу вас спросить: а сами они дают вам информацию?
        - Так точно. Конфиденциальность этой информации такова, что я, честно говоря, поражен степенью доверия лично ко мне. Сейчас я строю работу исключительно на данных Разведывательного управления НКВД. А хотелось бы иметь и разведданные армейской разведки и разведки флота. Но, повторяю, разведчики-чекисты работают серьезно.
        - Вот и прекрасно. Генерал Делорэ отзывается о вас весьма комплиментарно. Я, право слово, всегда относился к вам с уважением, но опасался, есть ли у вас ясное понимание современного вооруженного конфликта. Рад! Весьма рад, что есть! Вы, можно сказать, еще раз подтвердили свой диплом с отличием Николаевской академии Генерального штаба.
        Оставшись один и спросив разрешения поспать час, Суровцев вошел в отведенную для него комнату, разделся и лег в постель. По установленному им и Делорэ распорядку спали они не более четырех часов в сутки: три часа ночью и час днем, не раздеваясь. Но обстановка на фронте была такова, что время для сна пришлось сократить до трех часов. И уже ночью спали два с половиной часа и полчаса днем, обычно на диванах и, конечно, не раздеваясь. Были дни, когда не спали сутками, выпивая литры кофе. В таком же режиме работал и Генеральный штаб. Суровцев, как и Делорэ, некоторое время служивший в дореволюционном Генштабе, знал, что оптимальным в условиях войны для генштабиста является шестнадцатичасовой рабочий день. При превышении этого порога начинает сдавать нервная система и плохо работает голова. Но обстановка сейчас была критической. Работали на износ.
        Особая группа, основу которой составили Суровцев и Делорэ, создавалась Шапошниковым с личного согласия Сталина. Шапошников в личной беседе не преминул сказать вождю, что в силу известных ему обстоятельств высшее военное руководство страны поражено страхом за свою судьбу и за судьбу своих близких. Отсюда безынициативность и боязнь принимать на себя ответственность. Маршал Шапошников создавал группу аналитиков из людей с решительным характером, с независимым мышлением, с классическим высшим военным образованием, с опытом руководства крупными воинскими соединениями в условиях войны. Для работы группы был выделен старинный особняк на Пречистенке.
        По внешнему периметру здание охранялось военными. Внутри охрану осуществляли сотрудники НКВД. Получив неограниченные полномочия, Шапошников лично обратился к Берии с просьбой вернуть из лагерей и тюрем многих репрессированных военачальников и старших офицеров Генерального штаба, а также профессоров - генералов Академии имени К.Е. Ворошилова. Трудно сказать, что именно двигало Берией, но он точно спешил избавиться от неугодных ему свидетелей, когда приказал расстрелять многих из тех, кого просил освободить маршал. А не хватало прежде всего представителей современных родов войск: военных инженеров, танкистов, летчиков. Ну зачем, зачем, например, нужно было расстреливать при уже развернувшейся войне дважды Героя Советского Союза, бывшего командующего советской военной авиацией Смушкевича? Дело кончилось тем, что уже Сталин лично приказал рассмотреть вопрос о реабилитации некоторых военных. На что Берия только развел руками. Расстреляны. Не надо ему было плодить себе врагов. Он-то знал, что кто-кто, а именно военные ему не простят своего былого унижения и издевательств. И еще не известно, как поведут
себя эти люди, командуя дивизиями и армиями. Сталин знал это лучше Берии. При создании особой группы не упустил нарком внутренних дел и то, что в состав ее ввели Суровцева. Получилось, что наличие в группе бывшего белого генерала изначально компрометировало все дело. И это была бомба замедленного действия. Этот факт сам по себе материал для будущих следственных действий против Шапошникова и приближенного к нему, самого таинственного в Генштабе генерала - Шиловского, который, будучи начальником академии, и в Генштабе работал на особых условиях. Факт присутствия в особой группе Суровцева было трудно переоценить. И при этом НКВД не виноват. Сам товарищ Сталин приказал пока не трогать этого белогвардейца Мирка-Суровцева.
        Был еще один, главный, подтекст при создании этой секретной, особой группы при Генеральном штабе. Никому не доверявший Сталин хотел иметь авторитетное, профессиональное мнение о развивающихся на фронте событиях. По опыту Гражданской войны он знал, как бывает непросто разговаривать с военными, как знал и то, что на войне нужно слушать все же их, а не болтунов-ораторов из числа так называемых простых коммунистов. Наличие группы вооружало вождя в разговорах с действующими полководцами. Им еще предстоит не раз и не два удивляться «познаниям» товарища Сталина в вопросах, казалось бы, чисто военных! По сути дела, эта группа была чем-то вроде «шарашек», которые были организованы в системе НКВД из высококлассных специалистов, репрессированных в последние предвоенные годы. Но этой «шарашки» как бы и не было. Дело складывалось таким образом, что люди, в нее попадавшие, были вычеркнуты из списка живых кто за несколько лет, кто за несколько месяцев до ее создания, поскольку были арестованы раньше по самым серьезным обвинениям. И если о секретной «шарашке» ЦКБ-29 на набережной Яузы все же знали некоторые
высокопоставленные работники Наркомата внутренних дел, то о секретной группе при Генеральном штабе знали только нарком Берия и два его заместителя - Судоплатов и Фитин. Да еще Эйтингон.
        Мобилизационный план. Что это такое? Что так упорно просили у Шапошникова Делорэ и Суровцев? И с чем должен был их ознакомить генерал Шиловский? Нужно сделать пояснение для читателя, далекого от дел военных. Не следует путать мобилизационный план со всеобщей мобилизацией мужчин призывного возраста. Мобилизация - есть только часть мобилизационного плана. По большому счету мобилизационный план - это огромный современный архив, в котором систематизированы все мероприятия и действия Вооруженных сил в случае начала войны. Отправной точкой для создания мобилизационного плана является военная доктрина, принятая политическим руководством государства. Вот так, казалось бы, просто. Но это только кажущаяся простота. Военная доктрина может быть оборонительной, а может быть и наступательной. Нужно ли пояснять, как могут разниться мероприятия и действия, систематизированные в мобилизационном плане при разных доктринах? Работа Генерального штаба заключается. Сам план - это бесчисленное количество сейфов, специальных шкафов, набитых картами, схемами, опечатанными пакетами с заранее заготовленными приказами,
которые находятся в главном штабе, в штабах военных округов, армий, дивизий и полков. На основании мобилизационного плана всех Вооруженных сил страны создаются мобилизационные планы родов войск. Вырабатываются способы взаимодействия. Отлаживается связь между ними. На основании данных разведки план постоянно корректируется. Это огромное количество специальных портфелей, папок и многих, многих томов секретных документов. Назначение плана - быстрая мобилизация всех имеющихся сил для ведения военных действий. Любой мобилизационный план - документ совершенно секретный. Степень секретности возрастает по мере ответственности. Рубежи развертывания и схема выдвижения даже пехотного полка представляют огромный интерес для вражеской разведки. Но главная суть в том, что, вскрыв опечатанный пакет с приказом, командир со своим начальником штаба открывает специальный портфель, извлекает из него в несколько раз сложенную схему и начинает действовать согласно ей. На столе, а если нет большого стола, то на полу или прямо на земле схема разворачивается и согласно ей из других портфелей и папок извлекаются карты
местности, инструкции, списки и адреса, номера телефонов местной власти и тому подобное. Вплоть до того, в каком предприятии брать автомобили, а в каком колхозе лошадей, и в каком количестве. Любой командир старшего командного звена не хватается за голову, не зная, что делать, а поступает согласно мобилизационному плану. Впрочем, он - командир - знает этот план на память. В войсках постоянно проводятся командно-штабные учения, во время которых план выверяется и совершенствуется. По итогам этих КШУ начальники штабов продолжают работать над мобпланом, делая новую редакцию. И так постоянно, не прекращаясь, пока у государства есть необходимость в армии как таковой, то есть пока существует государство.
        В тот же день под конвоем в двухэтажный особняк на Пречистенке были доставлены еще три человека, только что освобожденных из лагерей и тюрьмы. Все - бывшие работники Генерального штаба: один генерал и два полковника, танкист и летчик. Делорэ, знакомый с каждым лично, радостно изрек старорежимное: «В нашем полку прибыло». Затем приказал новоприбывшим командирам привести себя в порядок - отмыться, подстричься, побриться, вывести вшей и подогнать обмундирование - и отправиться спать до 21 часа сегодняшнего дня. Ночь предстояла бессонная.

* * *
        Беседа Делорэ и Суровцева с генералом Шиловским, назначенным Шапошниковым координатором особой группы, грозила окончиться, едва начавшись.
        - Вы люди образованные. Потому ваньку валять я перед вами не собираюсь. Мобилизационные планы, по которым в течение этих месяцев должны действовать наши части, практически сорваны. По сути дела, они не были до конца доработаны, - неожиданно для присутствующих проговорил Шиловский.
        Оба генерала были удивлены заявлением Шиловского.
        - Чтобы упростить понимание вопроса, - продолжал Шиловский, - должен вам сообщить, что лично я и мои подчиненные накануне немецкого вторжения работали над другим мобилизационным планом. До войск он не доводился. Но кое-какие мероприятия были проведены. Вы люди не только образованные, но и умные. Потому будет лишним говорить вам, что эта информация составляет государственную тайну со всеми вытекающими из этого выводами...
        Более экспрессивный, нежели Суровцев, Делорэ хотел было задать вопрос, но так и замер с открытым ртом. Едва привстав со стула, он опустился на него обратно.
        Воцарилось тревожное и тягостное молчание. Предоставив своим подчиненным время на размышления, Шиловский отошел к зарешеченному окну. В целом мысли у обоих генералов - и у бывшего белогвардейского, и у бывшего советского - были схожи. Евгений Александрович Шиловский целиком не озвучил сведения, содержавшие высшую - даже не военную, а государственную, - тайну, предоставив слушателям самим додумать недосказанное.
        Они и думали. Обоим было ясно, что так не бывает и ни при каких условиях не должно быть, чтобы войска были дезорганизованы по причинам, зависящим от работы Генерального штаба. Но именно это сейчас и происходило на всех фронтах. И Суровцев и Делорэ - Суровцев даже быстрее - поняли, над каким мобпланом работал Шиловский и его подчиненные. В основе этого плана была наступательная доктрина. И вероятно, война застала страну в том положении, когда руководство так и не решило, что должно делать: наступать или обороняться. И вероятно, как это не раз случалось в России, правая рука не ведала, что творит левая. Общая неготовность к войне диктовала перевооружение армии в условиях обороны, а неизбежность этой войны требовала решительных действий обороны активной. И получалось, что, с одной стороны, войска отводились на оборонительные рубежи, не готовые к собственно обороне, а с другой - аэродромы выносились к самой границе, боеприпасы, снаряжение, топливо размещались не в склады и хранилища, а выгружались прямо вдоль дорог, что, конечно, допускается, но только при готовящемся наступлении. И не надо было
объяснять двум боевым генералам, что творилось сейчас в войсках и что попало в руки неприятеля с первых дней боев! Они живо представляли, как командиры дивизий, корпусов, армий вскрывали пакеты с приказами, которые невозможно было выполнить. В этих приказах указывались рубежи развертывания, которые были в глубоком тылу наступающего противника. В секретных инструкциях указывались части, с которыми предстояло взаимодействовать, но которые уже были разгромлены.
        Полководцы Великой Отечественной войны, начавшие ее в должностях командиров полков, дивизий и армий и закончившие командующими фронтами, - величайшие полководцы! Опуская их методы, их стиль ведения войны, необходимо это сказать четко! Советское военное искусство условно делилось на три составляющих: стратегия, тактика, оперативное искусство. Именно наличие третьей составляющей на тот момент отличало военное искусство ВС СССР от буржуазных армий, признававших хрестоматийность стратегии и тактики и отвергавших оперативное искусство, которое и делает военное искусство искусством, а не наукой. В этой связи нелишне напомнить, что местность, на которой развиваются военные действия, называется театром военных действий.
        Сейчас на всем пространстве фронта от Черного моря до моря Баренцева именно командиры, поставленные высшим руководством в невыносимое положение, вместе со своими солдатами в тяжелейших боях изматывали зарвавшегося агрессора. А точнее сказать, солдаты под руководством командиров, способных принимать решения, действующих оперативно и согласно сложившейся обстановке, которая, как известно, на войне меняется ежесекундно. Но был и откровенный «драп» - трусость, нерешительность из-за дезориентации и неумения командиров мыслить и действовать оперативно. А паники и бегства не могло не быть при таком положении дел.
        Шиловский ясно дал понять, что он занимался разработкой плана наступления. Имел этот план и свое кодовое название - «Гроза». Само собой разумеется, такими делами не занимаются без конкретного приказа на самом высшем уровне. Скажи такую вещь рядовому гражданину Страны Советов! Это вызовет всю гамму отрицательных чувств - от искреннего негодования и возмущения до обвинений в клевете и очернительстве. Суровцев и Делорэ были профессионалами и прекрасно знали, что Генеральный штаб - на то он и Генеральный - должен рассматривать несколько вариантов развития событий, хотя бы гипотетически, и что профессионализм невозможен без наличия цинизма. Оба недавних арестанта понимали, в каких условиях сейчас находятся воюющие войска, и обдумывали действия, которые нужно предпринять сегодня, чтобы овладеть ситуацией. Каждый для себя стал мысленно составлять план работы в самое ближайшее время. Уже сегодняшние вечер и ночь предстояли напряженные. По крайней мере они осознали главное: речь идет о жизни и смерти государства.
        - Я рад, что вы меня поняли, - нарушил молчание Евгений Александрович Шиловский. - Общее в наших биографиях то, что мы в начале своей военной карьеры служили в царской армии. Закончили Академию Генштаба, еще царскую. Я, правда, ускоренный курс. Не скрою, это учитывалось при создании нашей группы. Руководство страны и лично Иосиф Виссарионович Сталин заинтересованы в объективной, профессионально грамотной оценке происходящих событий. Ввиду вашей малочисленности было бы смешно ожидать от вас объем выполненной работы, равный Генеральному штабу, но вот экспертные заключения по работе этого штаба, по планированию операций мы от вас ждем. Вы в отличие от большинства командиров Красной армии не являетесь субъектами партийной дисциплины, и ваша беспартийность должна выражаться в свободе мышления. Это, однако, не означает, что мы от вас ждем только критических экспертных оценок. От вас ждут объективности. Но и ваши инициативы и предложения я буду выносить для работы в главный штаб. Ваша деятельность носит абсолютно секретный характер. Вы находитесь на казарменном положении. Мне думается, что так будет не
всегда. Но пока так. И еще об одном я хотел бы сказать...
        Шиловский долго смотрел на Суровцева, точно они с ним были одни в комнате. Делорэ от неловкости даже заскрипел стулом. Точно извиняясь перед Михаилом Ивановичем, Шиловский мягко улыбнулся Делорэ, но продолжил говорить, по-прежнему глядя в глаза Суровцеву.
        - В силу известных вам причин, - сказал Евгений Александрович, по-прежнему глядя только на Суровцева, - в русской армии прервалась преемственность поколений. И Борис Михайлович, и я считаем, что существует насущная необходимость эту преемственность восстановить. Подумайте, что конкретно нужно сделать для этого.
        - Слушаюсь! - ответил Суровцев. Он, как никто другой, понимал, что действительно нужна преемственность, о которой ему только что было сказано.
        - И еще, я думаю, вам не стоит посвящать окружающих во все детали вашего прошлого. Вы, - перевел свой взгляд на Делорэ Шиловский, - назначаетесь старшим начальником в вашей группе.
        - Есть! - ответил потомок солдата наполеоновской армии.
        - Что поделаешь, голубчики, - вздохнул Шиловский, дворянская фамилия которого также не раз и не два раздражала работников особых отделов и военных кадровиков, - что поделаешь?
        Вот и весь разговор. По приказу Делорэ Суровцев отправился будить новоприбывших членов особой группы. Шиловский с Делорэ обговорили то, как они будут взаимодействовать и держать связь между группой и Генеральным штабом. Решили, что пока Шиловский ежедневно будет приезжать сам. Дальше будет видно.
        Судьбе было угодно сделать Евгения Александровича Шиловского прототипом героев двух романов, созданных крупнейшими русскими писателями двадцатого столетия. Уже поэтому невозможно ограничить рассказ о нем только тем, что он имел прямое отношение к разработке теперь почти полумифического плана «Гроза» - плана наступления Советского Союза на фашистскую Германию. Что, впрочем, тоже нашло отражение еще в одном романе. Думается, несколько иными глазами мы посмотрим на этого человека, когда узнаем его примечательную биографию.
        Боевой офицер, награжденный за храбрость, неоднократно раненный, выпускник Академии Генерального штаба, штабс-капитан Шиловский ничего не понимал в революциях 1917 года. Именно аполитичность и определила всю его дальнейшую судьбу. Военная служба для него была призванием. Он просто не мог себя представить вне армии. Службу в Красной армии он начал работником военного комиссариата. Затем, как и многие другие военные специалисты, был втянут непосредственно в боевую деятельность. И это в то время, когда на противоположной стороне фронта, на стороне белых, воевал с красными его родной брат...
        Во время Гражданской войны Шиловский в первый раз в жизни по-настоящему влюбился в изумительную женщину: красивую, умную, загадочную и непостижимо одинокую при общем внимании к ней. Она была замужем за его товарищем, также бывшим офицером, Нееловым. Елена Сергеевна Неелова станет женой Шиловского.
        По окончании Гражданской войны Шиловский преподавал в академии, которой еще не было присвоено имя Ворошилова. Военная карьера складывалась успешно. Шиловский дружил с Шапошниковым, который пользовался непререкаемым авторитетом. Именно аполитичность и даже политическая наивность спасают Шиловского от репрессий. По делу «Весна» арестовывают, а затем расстреливают три тысячи бывших офицеров, находящихся на службе в Красной армии. Шапошников спасает Шиловского от ареста, означавшего гибель.
        У Шиловских родились два сына. Евгений и Сергей. Елена Сергеевна вела светскую жизнь, насколько это возможно при советской власти, посещала поэтические вечера, художественные выставки, концерты. Заядлая театралка, она не пропускала ни одной московской премьеры, водила знакомство с актрисами и актерами МХАТа. Из-за занятости мужа, как правило, постоянно везде была одна, в лучшем случае с приятельницей. Так она и жила, пока однажды не поразила одного замечательного писателя даже не красотой, а, говоря словами его романа, «никем не виданным одиночеством в глазах».
        Она познакомилась с писателем и драматургом Михаилом Афанасьевичем Булгаковым. «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!» - повествует об этой встрече бессмертный роман. Дальнейшее можно почерпнуть из «Мастера и Маргариты». Маргарита уходит к Мастеру. Из обеспеченной, налаженной жизни уходит в никуда... Нет! Все же уходит в бессмертие. Муж Маргариты - как мы помним, «ответственный работник» - остается без жены. Из неромантических подробностей можно добавить то, что старший сын остался с Евгением Александровичем, и то, что Шиловский с достоинством переживал свалившуюся на него беду. Он воспринимал случившееся как наказание за Неелова, у которого сам в свое время увел жену. Помогая младшему сыну материально, так получается, он помогал и Маргарите и Мастеру, реальная жизнь которых была полунищенской. Безусловно уважительное отношение Булгакова к Шиловскому. Безусловно достоинство Шиловского как человека и офицера.
        Смертельно больной Булгаков, обезумевший от невыносимой боли, перед своей кончиной в 1940 году умолял Елену Сергеевну Булгакову попросить у Евгения Александровича револьвер, чтоб застрелиться. Не хочется никак комментировать. Тем более что-то выдумывать. Оставим все как есть. Как было. Все герои этой, казалось бы, житейской истории точно были отмечены печатью Высших сил.
        Встреча с юной девушкой во время отдыха в подмосковном санатории оказалась для уже немолодого Шиловского и спасением от одиночества, не укротимого никакой работой, и наградой за мужество и стойкость, с которыми он пережил настигший его удар. Звали юную красавицу Марианной. Здесь оканчивается один роман и начинается другой. Известный русский и советский писатель и, как его еще называли, «советский граф», отец Марианны, Алексей Николаевич Толстой, как ни странно, благосклонно отнесся к любви дочери и немолодого военного, к тому же бывшего офицера старой армии, просившего руки его дочери. Двадцатилетняя разница в возрасте оказалась не помехой. И вот после вечерних бесед с зятем родилось повествование с горьким названием. И невольно отмечаешь и здесь следы Божьего промысла. «Белая гвардия», затем «Дни Турбиных» и «Бег» у Михаила Булгакова. «Хождение по мукам» у Алексея Толстого. Только двум этим писателям было дано судьбой прикоснуться к судьбе русского офицерства во время революции и Гражданской войны. Черты Шиловского и его брата в различных пропорциях присутствуют в героях Толстого. А встреча на
ростовском вокзале Рощина и Телегина не что иное, как литературный отголосок реальной встречи во время Гражданской войны двух братьев, воевавших по разные стороны фронта. Шиловский действительно встретил брата Михаила на братоубийственной войне. Встретились и разошлись, но в отличие от героев романа уже никогда не видели друг друга.
        После каждого повышения по службе чекисты в очередной раз занимались выяснением судьбы Шиловского-белогвардейца, но так и не выяснили. И сам Евгений Александрович тоже так и не узнал, что сталось с близким человеком. Вероятно, его родной брат погиб при отступлении белых.

* * *
        В личной жизни Шиловскому довелось еще раз испытать счастье. Любил молодую жену, и сам был любим ею. У них с Марианной родилась дочь. О его военной карьере говорить сложнее. Она оборвалась самым неожиданным образом. В 1952 году Сталин развернул очередное дело против военных. Это выражалось прежде всего в арестах офицеров и генералов из окружения маршала Г.К. Жукова. Самого маршала при его авторитете и всенародном уважении трогать было нельзя, но вот уменьшить его влияние, пересажав его соратников и ставленников, - это само собой разумеется. Для развернувшейся послевоенной новой чистки был нужен и новый общественный обвинитель. Сталин видел в этой должности именно Шиловского. Неизвестный в народе и авторитетный в военной среде генерал, кроме того, умевший держать язык за зубами и приобщенный к тайне тайн государства, как нельзя лучше, по мнению Сталина, подходил для этой роли. Сердце генерала не выдержало. Умнейший человек, он понимал логику Сталина. Истинный офицер, он не мог поступиться честью. От вероятного желания покончить с собой его спас сердечный приступ, от которого он и скончался в своем
рабочем кабинете. Сказалась работа на износ в последние годы. Особенно в годы войны. Но самым тягостным было постоянное чувство опасности, исходившее от руководства и прежде всего от Сталина. Последняя должность генерал-лейтенанта Евгения Александровича Шиловского - заведующий кафедрой стратегии Высшей военной академии имени М.В. Фрунзе.
        Возможно, что к его смерти приложили руку люди из ведомства Берии - Майрановского... Но не будем строить догадки и вернемся к нашим героям в лето 1941 года.
        Вечером того же дня в кабинете Шапошникова Шиловский излагал маршалу свои соображения об использовании особой группы.
        - Все так, голубчик, - соглашался Шапошников, - но теперь представьте себе, как я буду докладывать все это товарищу Сталину.
        - Я думаю, - отвечал Шиловский, - особая группа на то и особая, чтоб иметь особое мнение. Простите за каламбур. Это вовсе не значит, что мы с вами разделяем ее мнение.
        — Но мы-то с вами его разделяем... Мы-то знаем, что на юго-западе нужно в срочном порядке отводить войска за Днепр. Мы-то понимаем, что несколько наших армий могут оказаться в окружении. И тогда угроза столице возникнет и с южного направления.
        - Вот именно. Разделяем мнение особой группы, а сказать прямо не решаемся. Но именно через мнение особой группы мы можем озвучить мнение свое, ничем при этом не рискуя.
        - Но рискуем потерять эту группу. Товарищ Сталин и слышать не хочет об оставлении Киева. Но сказать об этом ему, безусловно, необходимо. И никто, кроме нас, не скажет.
        - Жуков скажет. Георгий Константинович при всех его недостатках кривить не станет.
        - Вот и мы его поддержим. А что вы думаете о мнении группы о широкомасштабной партизанской войне? И вообще о возможном оставлении наших частей в тылу врага?
        - У меня такая мысль промелькнула, и только. Ее невозможно воплотить.
        - Почему?
        - На практике это будет не партизанская война, а оставление на произвол судьбы окруженных противником частей. По крайней мере так скажут. Что, впрочем, и происходит. Мы, конечно же, теряем окруженные части. И конечно, лучше их терять с пользой для дела. Но я не об этом. Наши командиры поражены страхом быть заподозренными в чем-либо. Страхом быть репрессированными ни за что. Вырываясь из окружения, они доказывают свой патриотизм. Но приказа воевать в окружении нам не позволят отдать.
        - Но почему же?
        - Ах, Борис Михайлович! Я наивен, а вы порой сущий ребенок. Да потому что наше руководство боится даже мысль допустить, что на территории, занятой противником, окажутся вооруженные соединения, партийное руководство которыми почти невозможно осуществлять. Мы все до сих пор поражены логикой Гражданской войны, когда любой атаман осуществлял свою политику. Мы забыть не в силах, как Махно в свое время присоединялся то к одним, то к другим, а то жил сам по себе.
        - Воевать без доверия нельзя.
        - В том-то все и дело.
        - Такого количества плененных врагом солдат Россия еще не знала!..
        - Вот-вот. И я об этом же. И от того, как сейчас поведут себя наши военнопленные, будет зависеть исход войны. Товарищ Сталин, я думаю, опасается. А что произойдет, если немцы попытаются превратить начавшуюся войну в войну гражданскую?! Как вам, кстати, Суровцев?
        - Трудно сказать, - не сразу ответил Шиловский. - Он человек НКВД, при всем при том. Меня утешает то, что прислали его. Могли бы прислать какого-нибудь зашоренного чекиста. Мне, не скрою, было бы любопытно узнать, что он сам думает о своем положении и о происходящих событиях.
        А что же на самом деле думал Сергей Георгиевич Суровцев? В этот момент, склонившись над картой, он думал, хватит ли сил удержать Москву. Его осведомленность о происходящих событиях лишь подтверждала слова Екклесиаста: «Во многих знаниях многие печали». Возможное оставление столицы означало лично для него смертный приговор. Он хорошо себе представлял, что ожидает всю особую группу во время горячки и хаоса отступления. Но и он, и Делорэ почему-то не сомневались, что Москву немцам не дано будет захватить.
        Глава 22. Пермский узел

1919 год. Январь. Пермь
        Этот особняк в центре Перми Суровцев называл «зимней квартирой». Месяц назад, в дни взятия города, они с Пепеляевым разместили здесь штаб Северной группы войск. Теперь их штаб находился уже под Глазовом, где вели бои передовые части группы. Но не там же, по сути дела в поле, было принимать верховного правителя России адмирала Колчака! Адмирал выезжал на позиции, но теперь было принято решение вернуться в Пермь и в спокойной обстановке обсудить и ситуацию на фронте, и дальнейшие планы ведения боевых действий. Разговор проходил в просторной комнате на втором этаже здания. Здание было хорошо протоплено, и сейчас, после окопного холода и ветра передовой, все присутствующие невольно как-то обмякли и расслабились. Казалось, в тепло голландской печи был подмешан сам сон. Желанный, сладостный и тягучий. Кроме командования Северной группы и адмирала, присутствовал генерал Степанов.
        Познакомившись в 1904 году, во время обороны Порт-Артура, Степанов и Колчак поддерживали теплые отношения в течение пятнадцати лет. Не раз и не два пути их пересекались в эти годы. Пересеклись и теперь, когда Степанов появился в Омске, после длительного вояжа по многим городам бывшей Российской империи, где только нашлись силы, противоборствующие большевизму.
        - Время упущено самым бездарным образом! Мы второй месяц топчемся в тридцати километрах от Глазова, когда как давно должны быть в Вятке. Таков мой вывод как начальника штаба Северной группы, - резко, не скрывая досады, доложил Суровцев. Он, пожалуй, был одним из присутствующих, кто не расслабился от тепла в помещении.
        - Не сгущайте краски, генерал. Кстати, почему вы до сих пор в полковничьих погонах? - адмирал Колчак бросил взгляд на Пепеляева, который уже красовался в новеньких погонах генерал-лейтенанта. Верховный сегодня днем перед строем, под громогласное «ура!» солдат вручил их командирам генеральские погоны.
        Пепеляев невольно смутился. Действительно, несколько месяцев назад Суровцев предрекал ему, тогда еще подполковнику, что он обгонит его в чинах и званиях. Так оно и случилось. За боевые действия при свержении советской власти от Томска до Забайкалья Анатолий был произведен в полковники. Через два месяца - в генерал-майоры. И вот очередное звание. Получил генеральское звание и Суровцев. На выручку к нему пришел Степанов.
        - Александр Васильевич, - обратился он к адмиралу, - должен заметить, что Сергей Георгиевич в течение всей своей блистательной карьеры не раз страдал от завистников и недоброжелателей. Я в свое время, вероятно, и воспитал в нем эту привычку - не спешить появляться в новых погонах, а также с новыми орденами. Кстати, офицеры Разведывательного отделения Генерального штаба свои ордена надевали только на парады или же в своем кругу. Давайте выслушаем генерала до конца. Продолжайте, голубчик.
        - После взятия Перми нам нужно было сразу безостановочно двигаться на Вятку с последующим наступлением в направлении на Ярославль или же Архангельск. - Суровцев указкой очертил на карте город Вятка. - Понимания в штабе армии и лично у командующего Гайды мы не нашли. Между тем, кроме чисто военных перспектив, это сулило перспективы и политические. Через Ярославль открывается путь на Москву. Северо-западное направление дает возможность соединиться с войсками генерала Юденича - Северное направление - с частями генерала Миллера и союзниками. И то и другое неминуемо приведет к взятию Петрограда. Пока еще это остается возможным.
        - Мне докладывали об этом, - устало и вяло кивнул адмирал.
        Он еще не совсем оправился после тяжелейшего воспаления легких. Именно в один из самых ответственных моментов на фронте адмирал свалился без сил. И не нашлось никого, кто в течение почти двух месяцев принял бы на себя ответственность развивать успех, достигнутый при взятии Перми.
        - Что противник? - скорее как разведчик разведчика спросил Суровцева Степанов.
        - Противник переходит к фронтовому построению боевых порядков. До сих пор военные действия мы вели вдоль железных дорог. Впрочем, в Сибири иначе было и невозможно. Теперь все меняется. Вместо очагов сопротивления наблюдается тенденция выстроить единый фронт. Также должен отметить, что большевики полностью перешли от добровольного принципа формирования армии к принципу мобилизационному. О чем свидетельствуют допросы пленных. Стали мобилизовывать и офицеров. То есть большевики создают кадровую армию. В Вятке сейчас орудуют личные эмиссары Ленина что подтверждает важность выбранного нами участка фронта. Причем один из посланцев - глава ВЧК Феликс Дзержинский. Фамилия другого ленинца - Сталин. Это, вероятно, партийный псевдоним.
        - Есть такой, - подтвердил Степанов. - Настоящая фамилия его Джугашвили. Иосиф Виссарионович, если мне не изменяет память. Разыскивался полицией как один из организаторов громкого ограбления тифлисского банка.
        - Теперь буду знать. По нашим сведениям, они перестреляли все бывшее руководство потрепанной нами 3-й Красной армии. Из ее остатков формируют, по сути дела, армию новую. В Вятке массовые аресты и казни. Убиты сотни, если не тысячи, людей. Ленинские посланцы очень решительны. Даже милых их сердцу чекистов бросают на передовую. Есть и чисто военные новшества. Сформировали несколько отрядов лыжников. Надо признать, не без пользы для себя. Из допросов тех же чекистов явствует, что главной задачей руководство считает продержаться в жесткой обороне всю зиму. Из чего я делаю вывод, что необходимо наступать. И наступать на нашем направлении, признав его главным на всем Западном фронте. Для этого нам нужны резервы. У меня все.
        - А что думает сам командующий Северной группой? - обратил взгляд на Пепеляева адмирал.
        - У меня нет расхождений с моим начальником штаба, - ответил двадцативосьмилетний генерал-лейтенант Пепеляев.
        - Я уважаю ваш молодой порыв, но должен заметить, что порыв не должен превращаться в авантюру.
        - Александр Васильевич, - заступился за своего воспитанника Степанов, - все же правда за этими молодыми генералами. Вы взгляните, - он указал рукой на карту, - это же их идея расколоть 3-ю Красную армию пополам, что и привело в конечном итоге к ее разгрому и взятию Перми! Я правильно понял? - спросил он у генералов.
        Пепеляев переглянулся с Суровцевым.
        - Так точно! - ответил за двоих Суровцев.
        - И я уверен, сделано это было не по приказу командующего Сибирской армией генерала Гайды, а по личной инициативе. А вспомните летний захват Казани войсками генерала Каппеля! Что это, если не авантюра? Но хороши авантюры, в результате которых вы получаете взятые города, а в случае с Каппелем 651 миллион рублей золотом. И это не считая 110 миллионов кредитными билетами. А еще и ценные бумаги не на один миллион.
        Надо заметить, что операцию по захвату Казани на Волжском фронте, блестяще осуществленную полковником Каппелем и чешским капитаном Швецем, генералы старой армии считали стратегически необоснованной. Деникин, например, признавал важность последствий захвата золотого запаса Российского государства, но назвал все это «налетом 7 августа». Золото поступило сначала в распоряжение самарского правительства, а затем преемственно к Омской директории и правительству Колчака. Нужно ли говорить, как после этого укрепилось само положение адмирала! Но это же и добавило ему головной боли. При любом упоминании о золотом запасе он невольно морщился. И причин тому было предостаточно.
        - Прошу разрешения оставить вас, - обратился Пепеляев к Колчаку и Степанову. - Мне необходимо отдать несколько распоряжений.
        - Да-да. Ступайте. Ведите себя так, как будто нас с генералом Степановым и нет здесь, - благодушно позволил адмирал.
        Суровцев недовольно взглянул на Анатолия. «Неужели он не понимает, что от верховного правителя нужно сегодня же, сейчас, добиться его решения и приказа о получении резервов для грядущего наступления?» Суровцев обменялся взглядами со Степановым. Как давно знакомые люди, они понимали друг друга без слов. И только взглянув в глаза Степанова, Суровцев понял, что никакого разговора об обстановке в полосе наступления их Северной группы не будет. Да и взгляда на адмирала тоже было достаточно, чтобы понять, что, ослабленный болезнью, до конца не оправившийся, тот так и не осознал важности всего сказанного.
        После разрыва с Асей Суровцев заметил в своем достаточно уравновешенном характере черты раздражительности и нетерпимости. Делала свое дело и Гражданская война. Скольких людей он приговорил к смерти результатами своих допросов! Военно-полевой суд, куда из контрразведки следовали пленные, не знал никакого другого приговора, кроме смертной казни. Да, он, как начальник штаба, приказал начальнику контрразведки не уподоблять ее, контрразведку, пыточной! Но что значит его приказ в условиях боевых действий, он знал еще по прошлому году. Он хорошо помнил, как год назад, еще на Кубани, Новотроицын после его приказа охранять пленных покивал головой, а потом запросто, с улыбочкой, вместе с недавними юнкерами переколол всех штыками. Что он их колол именно с улыбочкой, Суровцев был абсолютно уверен. Он не раз видел эту улыбку на лице Новотроицына во время всех с ним столкновений. И сейчас раздражение и недовольство собой буквально переполняло молодого генерала. Он готов был сказать что-то очень резкое и нелестное в адрес руководства. Может быть, и в адрес адмирала, относился к которому с большим уважением, но
не замечать в его поведении некую инертность никак не мог. Суровцев был одним из немногих, кто при первой встрече не попал под обаяние личности адмирала Колчака. «Именно его инертность в делах военных неминуемо должна будет привести к краху и его, и возглавляемое им дело», - думал Сергей.
        - Голубчик, - точно определив его душевное состояние, обратился к нему Степанов. - Отдайте приказ конвою размещаться на ночевку здесь. Мы с Александром Васильевичем остаемся у вас.
        И еще раз встретившись глазами со Степановым, Сергей понял окончательно, что напрасно столько времени пытался найти понимание у адмирала.
        - Слушаюсь, - ответил он и, резко повернувшись через левое плечо, вышел вслед за Пепеляевым.
        Все свое раздражение он выплеснул на Пепеляева, который, улыбаясь, встретил его за дверями. Он о чем-то беседовал с командиром штурмового батальона полковником Урбанковским.
        - А ты почему молчал? - обрушился он на друга, даже не поздоровавшись с Урбанковским. - Или ты тоже не понимаешь, что в наших руках, возможно, сама судьба Белого движения? Да ты по своей должности обязан считать свой участок фронта самым главным! А в нашем случае так оно и есть!
        - Ну ты же сам знаешь, как ко мне относятся в Ставке! Ты вспомни, как я все лето отписывался на доносы Сумарокова!
        - Плевать ты должен на всех и вся, когда дело касается долга и чести!
        - Я смотрю, ты сам не можешь плюнуть на то, на что давно плюнуть пора! После твоих личных неурядиц ты стал просто бешеным! - громко сказал Пепеляев. Почти крикнул.
        Пепеляев с опозданием опомнился, что сказал лишнее. Понял, что не просто обидел друга, а ударил его по самому больному. Да еще и при свидетеле. Когда-то студент Томского технологического института, потом участник Первой мировой войны, полковник Евгений Урбанковский знал о любовной истории Сергея и Аси. Знал он и то, что действительно Сумароков писал доносы на Пепеляева, обвиняя Анатолия Николаевича в нелояльности к Временному Сибирскому правительству. На что Пепеляеву ничего не оставалось делать, кроме как писать на имя тогдашнего военного министра Гришина-Алмазова: «Ни в какой партии и организации (кроме тайной организации г. Томска, которую сам организовал в январе 1918 года) я не состоял и не состою».
        - Господа, ваша дружба притча во языцех в нашем соединении. Каждый солдат знает, что вы с детства дружны. Не ссорьтесь. Ей-богу, это для всех нас будет крайне неприятно, - неуклюже попытался примирить друзей Урбанковский.
        - И все же, - не дал ему договорить Суровцев, - не пора ли вам, ваше превосходительство Анатолий Николаевич, поискать себе другого начальника штаба?
        От неожиданного заявления Пепеляев оторопело открыл рот. Да так и остался стоять, когда Суровцев быстро стал спускаться по широкой лестнице на первый этаж особняка.
        Было еще одно событие в этот день, о котором Суровцев никому не сказал и которое добавило раздражения. Его начальник контрразведки подполковник Яковлев, также прошедший боевой путь от самого Томска, сегодня, улыбаясь, доложил, что в его руки попал некий матросик по фамилии Железнов. Как к этому факту относиться, Суровцев пока не знал. Он не испытывал ни злорадства, ни удовольствия. Боль. Саднящая душевная боль проснулась в душе и теперь, казалось, терзает рассудок и тело.
        А между тем в кабинете продолжали прерванную беседу генерал Степанов и адмирал Колчак. Там, как и в приемной, тоже не было взаимного понимания.
        - Вот это и есть тот офицер, а теперь уже и генерал, о котором я вам говорил, - сказал Степанов адмиралу.
        - Значит, вот каким ты видишь посланца к барону Маннергейму, - задумавшись, проговорил Колчак.
        Он встал и медленно стал прохаживаться по комнате-штабу.
        - Александр Николаевич, после всех тяжелых раздумий обязан сказать тебе следующее, - продолжал адмирал.
        Он точно внутренне собрался и только потом договорил:
        - Предложение генерала Маннергейма о вступлении Финляндии в войну на нашей стороне в обмен на признание ее независимости я отклоняю!
        - Александр Васильевич, Финляндия уже независима. А генерал Маннергейм уже и не генерал, а регент нового государства. За прошедший год я побывал и на Украине, и в Польше, и на Дону, и в Финляндии. Я встречался и с Петлюрой, и с Пилсудским, и с нашими генералами Алексеевым, Корниловым, Деникиным, Юденичем, Миллером. Еще раз повторюсь, ни у кого из наших генералов нет взвешенной политической программы. Ни у кого... Нет ее и у твоего правительства. Уж извини! Независимость Маннергейму как таковая и не нужна. Финляндия и так оказалась ни от кого не зависимой, кроме Германии, которая всегда была рядом. После немецкой революции Финляндия становится все более независимой в ближайшей перспективе. Барон с юмором относится к провозглашенному большевиками «праву наций на самоопределение». Его подданные и без большевиков сумели самоопределиться. Тебе стоит только сказать, что лично ты и твое правительство признаете независимость Финляндии, и финская армия выступит против большевиков. Я тебя уверяю, что всего лишь за год Маннергейму удалось создать боеспособную армию.
        - И все же, - прервал речь Степанова Колчак, - я не могу обещать то, что обещать не вправе. Да, я не политик! Потому тем более, как человек военный, не могу предпринимать действия, нарушающие целостность Российского государства. Не может быть и речи о независимости Финляндии.
        Теперь встал Степанов. Не скрывая досады, глядя в глаза адмиралу, сказал свое последнее слово и он:
        - В таком случае свое дальнейшее пребывание здесь я считаю бессмысленным. Барон Маннергейм ждет твоего ответа. С твоего позволения, я забираю к себе своего крестника. Я о генерале Мирке-Суровцеве, - уточнил генерал.
        Не обращая внимания на удивленный взгляд Колчака, он продолжал:
        - Его соображения о главном направлении удара в полосе Северной группы, как я понимаю, ты тоже не разделяешь. А мне нужен надежный, образованный и умный человек, для того чтобы командировать его к барону. К сожалению, с твоим отрицательным ответом о независимости Финляндии.
        - Финляндия - неотъемлемая часть Российского государства. Другого ответа я не могу дать. И никогда не дам. А что касаемо соображений генерала Суровцева, то каждый воинский начальник должен и обязан считать свое направление главным. Ставка считает иначе. Широкие наступательные действия мы развернем летом. И основная задача ударами трех наших армий расчленить фронт красных, а затем путем окружения уничтожить. Вот тогда и будем думать о наступлении на Москву и Петроград.
        Степанов мог бы прокомментировать заявление Колчака, но предпочел этого не делать. Он в очередной раз убедился, что лидеры белого движения не отдают себе отчета в том, с каким врагом они имеют дело. Почти все бывшие подчиненные генерала Степанова перешли на сторону советской власти: Бонч-Бруевич, Потапов, Николаев, Самойло. Да что говорить, если сам Поливанов, бывший военный министр, на стороне красных. Не будь его крестными родителями покойный Александр III и вдовствующая императрица Мария Федоровна, наверное, и сам Степанов встал бы на сторону большевиков. В действиях своих бывших коллег он угадывал здравый смысл. Они приняли революцию как единственно возможный для России путь. Куда он их заведет, им, конечно, неведомо, но невозможность идти прежним путем для них очевидна. Получилось так, что сам он, генерал Степанов, воспитал целую плеяду грамотных, широко мыслящих генералов, которые теперь воюют на стороне красных. Он не мог не подумать о Сергее: «Чистая душа. Умница. Он ничего не понимает в происходящем. Для него слова „долг“ и „честь“ - как соломинки, за которые он ухватился в этом жутком и
кошмарном шторме революции». Степанов чувствовал ответственность за дальнейшую судьбу этого молодого человека. Он был для него чем-то большим, чем просто бывший подчиненный. Одно слово - крестник.
        - Я хотел бы видеть тебя в рядах возглавляемого мной движения, - произнес адмирал.
        - Александр Васильевич, Саша, дорогой ты мой, а знаешь ли ты, что абсолютное большинство моих подчиненных по Генеральному штабу на стороне красных?
        - Лично я не сомневаюсь в твоей верности долгу. Какое еще поручительство тебе нужно?
        - Нет, - твердо ответил Степанов. - Я отхожу от дел. Я буду только мешать. Кто знает, может быть, эти молодые генералы и смогут что-то переломить, но вряд ли. Я уважаю и мужество и смелость, с которыми ты взвалил на себя тяжкий крест верховного правителя, но быть заложником обстоятельств не желаю.
        - Ты правильно заметил. Я заложник. Заложник обстоятельств. Жаль, что ты не хочешь поддержать меня. А Маннергейму я напишу лично. Пусть генерал Мирк-Суровцев доставит письмо. Что-то отпишешь, как я понимаю, и сам ты.
        - Конечно, отпишу. Но ты знай, что после этого мы не оставляем барону Маннергейму ничего другого, кроме как отгородиться и откреститься от Белого движения. Он человек чести и не выступит против нас на стороне большевиков, но и помогать нам у него оснований теперь тоже нет.
        Адмирал, казалось, и не слушал старого приятеля. Он точно продолжил вслух свои, далекие от обсуждаемой темы, мысли:
        - У меня к тебе просьба, Александр. Прежде чем отойти от службы, помоги мне в одном непростом и важном деле. Кроме тебя, я не могу это никому доверить.
        Адмирал продолжил не сразу. Он точно собирался с мыслями. Наконец, точно преодолевая нерешительность, начал издалека. Говорил он так, как говорят о чем-то неприятном и мучительном:
        - Ты сегодня вспомнил о захвате генералом Каппелем золотого запаса империи. К нему также добавились ценности, которые большевики награбили за время своего правления в Сибири и на Урале. Я отмечаю какую-то возню вокруг золота. Это и понятно. Времена смутные. Даже, казалось бы, порядочные люди являют такие образцы недостойного поведения, что просто диву даешься. А тут столько золота! Даже я до сих пор точно не знаю, сколько его в наших руках!
        - Ты хочешь сказать, что до сих пор не проведена ревизия? - Степанов даже не удивился - он был изумлен и поражен таким благодушием и головотяпством одновременно.
        - Я пока добился только того, чтобы надежно его охраняли, - на одном выдохе произнес адмирал. Тебе не надо объяснять, что, как только я допущу к золоту банковских чиновников, мы не найдем концов этого золота. До сих пор пересчитывались только те средства, которые изымались на нужды армии, а также золото для расчета с союзниками за поставки вооружения и прочего. Потом, - продолжал адмирал, - ты вольно или не вольно завел разговор об исходе нашей борьбы. При любом исходе это золото не должно стать потерянным для России. У союзников хватает наглости предлагать вывезти его за пределы России. Чехословаки, по моим сведениям, также имеют свои какие-то виды на золотой запас империи.
        - Значит, мало того что ты сам заложник ситуации, ты и меня хочешь сделать подобным себе? За что честь такая, позволь узнать?
        - Я хорошо помню Порт-Артур. Если бы не действия контрразведки, а также твои личные дела и поступки, то город и дня не продержался бы. Никакая самоотверженность флота и армии не спасла бы от казнокрадов и предателей.
        - Саша, мне надо подумать, - только и ответил генерал Степанов.
        Точно такую же фразу этим холодным зимним вечером произнес другой человек. По другую сторону фронта. В городе Вятка, где протекает великая русская река Волга. И оттуда открывается прямой путь и на Москву, и на Петроград, и на Архангельск. Человек произнес эти слова с легким кавказским акцентом, прикуривая дорогую папиросу. У него уже была курительная трубка, которая станет через несколько лет знаменита на весь мир не менее, чем сам он. Он будет знаменит так же, как другой курильщик, обожающий сигары, - Уинстон Черчилль. Но в те январские дни 1919 года человек этот еще не совсем определился в способе курения табака. Он ничего еще не слышал о Черчилле, как и Черчилль о нем. Но он уже был известен в кругу революционеров, специализировавшихся на экспроприациях. Знала его и царская охранка, выделив из общего числа экстремистов как организатора и вдохновителя нескольких громких ограблений. Теперь этот человек приобретал известность как специалист по чрезвычайным ситуациям на фронтах Гражданской войны.
        - Мне надо подумать, - повторил он с легким кавказским акцентом.
        - Коба, - обратился Дзержинский к Сталину, - нам не в чем себя упрекнуть. Мало ли что говорит Ленин! Ильич в последнее время использует нас как пожарную команду.
        - Я согласен с тобой, - ответил Сталин. - Надеюсь, в мягкости он меня больше не упрекает?
        Дзержинский только что вернулся из Москвы. Ленин, всего год назад действительно обвинявший Сталина в «излишней мягкости», после Царицына, а теперь и Вятки не видел причин для обвинений. Наоборот, направляя Сталина под Пермь, Ленин упрекал уже других: «Боюсь, что Смилга будет мягок... и не в состоянии восстановить порядок». И послал Сталина, способного «порядок восстановить».
        - Возвращаемся в Москву вместе, - продолжал Дзержинский. - Нечего тебе здесь одному делать. Ленин собрал в своих руках такую власть, что практически единолично принимает решения.
        - Я иначе скажу, - с расстановкой продолжал мысль собеседника Сталин. - Мы с тобой для Ильича противовес. Как только он не может с кем-нибудь справиться, вспоминает нас. Вот мы с тобой и дружим - то против Свердлова, то против Троцкого. Он нас и сюда послал, чтоб лишний раз показать Троцкому, чего он стоит. Вот уж кого он в мягкости никогда не упрекал.
        - А толку что? - Дзержинский тоже закурил. - Прошлым летом даже чекисты возмущались. Это надо было додуматься, расстреливать каждого десятого в отступивших частях! Чингисхан нашелся!
        - Троцкий еще свернет себе шею.
        - Ладно, Коба. Черт с ним! Что тут у нас творилось, пока меня не было?
        - Худшее позади. Пепеляев наступать по-настоящему не будет. Как говорят военспецы, фронт стабилизировался. Думаю, что сам Колчак не знает, где ему этой зимой наступать. Вот подпиши. - Сталин протянул Дзержинскому лист бумаги.
        Дзержинский быстро пробежал глазами текст. Задержался только на последнем абзаце: «Всероссийское бюро комиссаров снабжает воинские части мальчишками-„комиссарами“, совершенно неспособными к постановке сколь-нибудь удовлетворительной политической работы».
        - Это лишнее. Я Ленину все и так объяснил.
        - При чем тут Ленин? - раздраженно спросил Сталин. - Ленин Лениным, а бюро комиссаров должно делать выводы. И потом, я Сталин или не Сталин?
        - Сталин ты. Сталин, - ответил, улыбаясь, Дзержинский и поставил свою подпись.
        - Слушай, зачем улыбаешься, а? Обидеть хочешь?
        - Извини, дорогой. Просто компания у нас забавная. Меня за глаза стали называть Железным Феликсом. А ты Сталин. Металлическая основа советского правительства.
        - А вот за глаза не надо ничего говорить, - мрачно ответил Сталин.
        В этот момент он опять вспомнил о своем не нравившемся ему имени Иосиф. Всю жизнь он пытался избавиться от своего библейского имени. И, надо сказать, ему это почти удалось. Он стал просто товарищем Сталиным. Вот так просто и со вкусом. Обращение к нему полным именем - Иосиф Виссарионович - он часто будет воспринимать как посягательство на свой авторитет. Со временем и дружеское Коба будет его раздражать, и также будет стоить жизни многим соратникам. Какой он Коба?! Он Сталин! Товарищ Сталин.
        И Дзержинский, и Сталин имели полное право называть многих из расстрелянных в эти дни комиссаров мальчишками. Вообще необходимо отметить, что большевистское руководство в большинстве своем принадлежало к среднему возрасту. Это были люди зрелые.
        Сорокалетний рубеж для любого человека - дело серьезное. Для революционера - дело, серьезное вдвойне. Сорок лет связывают с понятием «кризис возраста». Если обычный человек вольно и невольно в сорок лет начинает подводить итоги, то сорокалетний революционер подводит итоги революционной деятельности. Судьба подарила тогдашним руководителям Коммунистической партии исключительный шанс продолжить жизнь в совершенно новом качестве. Результат их деятельности, казалось, был налицо. Из неуспешных, нереализованных революционеров - считай, неудачников по определению - они в одночасье стали не только успешными, но и реализованными. И теперь для них становилось важным то, как они будут жить дальше. Тридцатидевятилетний в 1919 году Сталин потому и стал Сталиным, что одним из первых осознал, что имеет шансы прожить долгую и, назло всему, успешную жизнь. Одним из первых он понял и то, что весь жизненный дореволюционный опыт позволяет ему быть на шаг впереди других. Он был на десять лет младше Ленина, одна из кличек которого, кстати, была Старик. Понятно, что не случайно. Узнав, что по ту сторону фронта им
противостоят только что произведенные в генералы некие Пепеляев и его начальник штаба Мирк, которым нет еще и тридцати, Сталин был уверен, что колчаковское руководство одернет их как зарвавшихся мальчишек. Не расстреляет, конечно, как они с Дзержинским расстреляли красных командиров и комиссаров-мальчишек. Тем более что этих двух молодых генералов и не за что расстреливать. Но одернет. Захватили Пермь - и довольно с вас почестей и славы! Есть и более заслуженные люди - так думал Иосиф Сталин. И надо сказать, он не был далек от истины. Он всегда умел воспринимать ситуации во всей их сложности, не упуская ни одной детали и мелочи, о которых многие даже не подозревали. И еще запоминал. Все запоминал. Как запомнил и без труда через двадцать лет вспомнил опять не только фамилию Пепеляев, но и фамилию начальника штаба у Пепеляева.
        - Ты что-то прямо как чеховская сестра, - закуривая новую папиросу, вдруг с улыбкой сказал Сталин.
        - Не понял тебя, Коба.
        - Все повторяешь: «В Москву. В Москву!»
        Дзержинский в очередной раз поразился перепаду в настроении товарища по партии. Как поразился своеобразному чувству юмора. Оба рассмеялись, и оба закашлялись, выдохнув табачный дым. Курили они очень много. А искренне порадоваться и посмеяться причины у них были. Они железной волей, решительно и жестоко ликвидировали крайне опасную ситуацию около Перми. Ситуацию, которую Ленин назвал не иначе как «Пермской катастрофой». Довольные собой, они снова молча курили.
        А недовольный собой некурящий начальник штаба Северной группы генерал-майор Мирк набивал папиросами портсигар. Не для себя. Эту процедуру он проделывал всегда, когда предстояло допрашивать пленных. Второй раз за день побрился и переоделся. Из мрака огромного зеркала на него смотрел молодой, но уже заслуженный генерал. Тускло поблескивало золото генеральских погон. Он хотел даже надеть все ордена, но не стал этого делать. Довольно одного ордена Святого Георгия второй степени. Человек знающий и без того поймет, что перед ним генерал, награжденный за личную храбрость тремя Георгиевскими крестами. А также почти всеми военными орденами бывшей Российской империи, которые предшествуют высшей награде за доблесть - кресту Георгиевскому. Сергей поправил аксельбант, в тени которого так же тускло, как и погоны, блестел значок Академии Генерального штаба. Белоснежные манжеты стерильной чистоты ровно на полтора сантиметра выглядывали из рукавов френча. Своим внешним видом он остался доволен. Напряжение и усталость за последний год сделали свое дело. Он стал выглядеть много старше своих лет. Сказалась на его
облике и ответственность, которая пала на его плечи вместе с этими генеральскими погонами. Но была еще и личная драма, которая не могла не оставить свой след.
        - Ну что, заводить? - спросил начальник контрразведки полковник Яковлев.
        - Что говорит?
        - Ничего нового. В расход его надо выводить. Ваше превосходительство, я конвой оставляю, а сам, с вашего позволения, иду спать. Устал как собака!
        - Хорошо. И прекрати пить! Мозги пропиваешь! Теперь это не приказ, - сменив приказной тон на дружеский, добавил Сергей Георгиевич. - С завтрашнего дня у вас будет новый начальник штаба.
        - А вы? - искренне и с нескрываемым сожалением спросил начальник контрразведки.
        - А я отбываю в Омск. Точнее пока и сам не знаю.
        - Жаль. Ей-богу, жаль! Хотя я рад за вас.
        - Давай пленного.
        - Есть! Всего доброго вам, ваше превосходительство. Честь имею! - сказал Яковлев и вышел.
        Суровцева не покидало ощущение, что он бежит с фронта. Нет, он не чувствовал себя дезертиром, но ему не хотелось воевать так, как воевать приходилось. Мало того что начальство постоянно одергивало. Армия разлагалась на глазах. Массовые расстрелы пленных делали свое дело. Офицеры и солдаты превращались в банальных убийц. И ничего с этим нельзя было поделать.
        Бородатый казак ввел арестованного матроса. Все лицо Железнова было в ссадинах и кровоподтеках. Синяк под глазом расползся почти на всю щеку. Подбитый глаз едва открывался. Порванная на груди тельняшка обнажала крепкую грудь с темными волосами. Сгустки крови запеклись в светло-русые кудрях. Руки моряка были крепко связаны за спиной сыромятным ремнем.
        - Красавец, нечего сказать, - невольно вырвалось у Суровцева. - Позвольте представиться, генерал Мирк, - без паузы продолжал он. - Развяжи-ка его, братец, - обратился он к казаку.
        - Ваше превосходительство, уж шибко они бодливые, - с опаской взглянув на матроса, сказал казак.
        - Развяжи, развяжи.
        Казак выполнил приказание. Резким взмахом выкинул из ножен шашку и встал в трех шагах от Железнова. Было понятно, что он без колебания, даже с радостью, пустит в ход оружие. Против его ожидания матрос не буйствовал. Освобожденные, посиневшие и опухшие от длительного непоступления крови руки безвольно повисли вдоль тела. Видно было, что он пытается их поднять, но не может.
        - Пойди, братец, покури, пока мы побеседуем, - еще больше удивляя казака, приказал молодой генерал.
        «Черт их разберет, этих благородных! Ну побеседуй, побеседуй. Может, башку тебе за твоей беседой расшибут», - подумал казак. Но, хлестко всунув шашку обратно в ножны, беспрекословно вышел за дверь.
        Железнов был готов к чему угодно, но не к встрече с бывшим женихом Аси. Он сразу понял, кто этот молодой генерал. «Вот он какой, оказывается! Хорош действительно. Белая кость», - подумал он. Сколько Железнов ни просил Асю показать фотографию жениха - так и не показала. Нашел сам в ее вещах. И теперь сразу узнал. Мысли и чувства носились в его душе и в голове, не находя единого знаменателя.
        Суровцев поставил стул в нескольких метрах от стола.
        - Присаживайтесь, - буднично произнес он. - И поднимите ладони вверх, а то можете потерять руки. Такое случается. Кровь должна поступать как можно медленнее.
        Железнов оглядел свои посиневшие ладони и скорее машинально, чем осмысленно, поднял их к плечам. Он совсем не чувствовал рук.
        - Выше. Еще выше. И присаживайтесь, - легко подтолкнув Железнова к стулу, сказал Суровцев.
        С папиросой в руке подошел к Железнову и сунул ее в разбитые губы. Чиркнул спичкой.
        - Курите, - то ли приказал, то ли попросил он, поднося горящую спичку к папиросе.
        Железнов прикурил, жадно вдохнул в легкие табачный дым и онемевшими пальцами вынул папиросу изо рта. Было видно, что у него закружилась голова. Сдавленно произнес:
        - Спасибо.
        - Пожалуйста, - продолжал Суровцев. - Руки у вас сейчас отойдут, потому должен вас предостеречь от мысли бросаться на меня. Я, не без удовольствия, пристрелю вас раньше, чем вы ко мне приблизитесь. Вы понимаете, что причин у меня для этого более чем достаточно? Должен также сказать, что и у вас есть причины пока оставаться живым. Но обо всем по порядку.
        Он, положив на стол «наган», сел напротив.
        - Собственно говоря, мне просто хотелось посмотреть на вас.
        - Посмотрел? - постепенно приходя в себя, спросил Железнов.
        «Не позволять допрашиваемому задавать вопросы» - это первое правило допроса генерал Суровцев не раз и не два проверил на практике. Но сейчас в его поведение примешивалось другое - ревность. Уже бесполезная и бесплодная, но ревность.
        - Считаю нужным сообщить вам, адмирал полу-Нельсон, - сказал он с иронией, переходящей в сарказм, - что ваша Жозефина, вероятно, родила вам ребеночка.
        Сказанное достигло цели. Вид у Железнова стал жалким.
        «Он ее любит», - обреченно понял Суровцев. Усмехнись Железнов, скажи что-нибудь плохое об Асе или разразись проклятиями в адрес его, Суровцева, судьба его была бы решена. Но Железнов был беззащитен, как может быть беззащитен только влюбленный человек. Человек, который вдруг осознает, что он теперь не один и что его дальнейшие дела и действия начинают подчиняться новым для него законам. Железнов не знал о беременности Аси. Но чему удивляться? Когда-нибудь это должно было произойти. «А может быть, этот беляк-генерал врет?» - промелькнула у него мысль.
        - Сын у вас или дочь, я не знаю, - продолжал добивать его Суровцев. - Я уже месяц не получаю писем из Томска. Может быть, Ася еще и не родила вовсе. Искренне надеюсь, что все будет хорошо. А тебя я отпущу на все четыре стороны. Не хочу я твоей смерти.
        - А если мне не надо жизни из твоих рук? - опять задал вопрос Железнов.
        - Сие от тебя пока не зависит. Казак! - крикнул Суровцев.
        Чуть не выбив дверь, влетел казак, стоявший с той стороны двери и не пропустивший ни одного слова из разговора. Но ничего из сказанного казак так и не понял.
        - Я, ваше превосходительство!
        - Вяжи ему руки. А то и правда руки потеряет. Нет, постой! Там в приемной мой тулуп и шапка. Будь любезен, принеси.
        Через минуту казак буквально затолкал арестанта в генеральский тулуп. Снова, не без удовольствия, связал пленному руки и с каким-то торжеством водрузил на голову бывшего матроса полковничью папаху Суровцева, которая оказалась для Железнова неожиданно большой.
        - Держи, братец, расписку. Передашь полковнику Яковлеву, что я забрал арестованного с собой. И на тебе еще на водку, - протянул он казаку ассигнацию.
        - Благодарствую, ваше превосходительство!
        Ни с кем не прощаясь, Сергей Георгиевич на штабном автомобиле отправился на вокзал. Там, в вагоне первого класса, прицепленном к санитарному поезду, его ждал генерал Степанов. После разговора с адмиралом Степанов решил незамедлительно выехать в Омск. Молча ехали по ночной Перми. Рядом с генералом Мирком в его тулупе и папахе ехал связанный Железнов.
        Поезд медленно набирал ход. Состав точно не хотел покидать станцию. Суровцев и Железнов стояли в тамбуре. Когда немного отъехали, Сергей открыл вагонную дверь и резким и, неожиданно для Железнова, сильным рывком развернул его спиной к себе. Складным карманным ножом генерал перерезал ремень, связывавший руки арестанта. Затем, не сказав больше ни слова, сильным пинком отправил Железнова из тамбура наружу. Поезд шел медленно, но упавший матрос покатился по железнодорожной насыпи все же достаточно быстро. «Все», - сказал Суровцев и запретил себе даже думать об этом человеке. Сегодня утром он вспомнил необычные для себя нерифмованные стихи:
        Каждый мужчина
        должен уметь сказать себе,
        просто и без надрыва,
        как поставить диагноз:
        «Эта женщина
        меня больше не любит».

* * *
        Внизу, под занесенной снегом железнодорожной насыпью, от душевной боли и унижения плакал Железнов. Мужественно перенеся все избиения в контрразведке, он был разбит и раздавлен нескрываемым презрением, которое буквально источал этот белогвардеец. «Лучше бы убил! Лучше бы он меня убил», - повторял Павел. Сам того не подозревая, Суровцев жестоко отомстил своему сопернику. Слом, произошедший в душе Железнова в зимнюю ночь 1919 года, с каждым годом будет только усиливаться. И так до самой его смерти, которая наступит спустя двадцать лет после этой памятной встречи. Осознание греховности революции посетит многих бывших «борцов за народное счастье». Но у Железнова будет и личный ад в душе. Он присвоил не просто чужое, что всегда происходит во время революций. Он присвоил то, что не могло ему никогда принадлежать, не будь этой революции. Любовь женщины другого сословия и другого круга. Да и присвоил ли? Нет! Она не будет любить его, Железнова, как любила до этого Суровцева. А он теперь не в силах забыть о ней. Он еще и отец теперь...
        Разговор со Степановым был кратким. Александр Николаевич не был бы собой, если бы не узнал все о своем крестнике. Знал он и о сердечной ране Сергея. Он не стал спрашивать, что Сергей сделал с пленным. Проницательный генерал понял, что за пленный отбыл с ними. И куда он пропал. Генерал посчитал это личным делом Сергея. Он разлил в рюмки коньяк. Молча, не чокаясь, они выпили.
        - Прямо как на поминках, - только и сказал Сергей.
        В последний раз до этого он и выпивал на поминках. Было это в Омске, после отпевания и похорон брата Анатолия Пепеляева - Логгина. Того самого Логгина, который был невольным свидетелем первого поцелуя Сергея и Аси. Голубоглазый мальчик, мечтавший о военной карьере, окончил свой век лихим гусаром в стычке с красными. При воспоминании о нем сразу же прошла обида на Анатоля. «В сущности, он добрый малый. Но в остальном - оболтус, - думал Сергей, - и ничего с этим не поделаешь».
        - Какие у вас виды относительно меня? - спросил он Степанова.
        - Вы помните генерала Маннергейма?
        - Разумеется, - ответил Суровцев.
        - Вам предстоит с ним встреча. Но не как с генералом царской армии, а как с регентом Финляндии. Это первое. Второе - это то, что нам с вами предстоит заняться судьбой золотого запаса Российской империи.
        - C’est impayable, - неожиданно произнес Суровцев.
        - И что же означает это ваше «презабавно»? - Степанов удивленно смотрел на Суровцева.
        - Это я о своем, - ответил Сергей. Продолжил вдруг стихами:
        Ах, мадам!
        Ах, мадам, не сминайте
        мундштук папиросы.
        C’est impayable!
        Скажем проще:
        в России фигня...
        У княгини России - роман
        с анархистом-матросом.
        Кто же дети у них?
        Да князья. А еще - матросня...
        - Стихи у вас, ваше превосходительство... - не нашел слов Степанов. - Даже не пошлые... Я бы сказал, бордельные стихи...
        - В борделе я их и написал.
        - А вот этого я не слышал и впредь не желаю слышать, - строго одернул Суровцева генерал Степанов.
        Глава 23. Милые ссорятся

1941 год. Июль. Москва
        Сталин иногда срывался и мог наорать, но это не то бешенство, которого надо было бояться. Куда хуже бывало его молчание. Но вот такого Сталина Берия видел редко. Он, точно паровой котел, готов был взорваться от напряжения и давления изнутри.
        - Ты не знаешь, чем руки занять? Мы найдем тебе дело, - спокойно, казалось бы, говорил Сталин. - На фронте найдем. Ты прятаться от меня надумал? Что молчишь?
        - Коба, ты меня не один год знаешь, - начал было Берия.
        - Я тебя, подлеца, лучше всех знаю. Ты почему лично мне не докладываешь? Занят сильно? Так мы найдем тебе свободное время.
        Действительно, Берия в последнее время старался лишний раз не попадаться на глаза вождю. Он чувствовал себя неуверенно в обстановке начавшейся войны. Да и у кого из высших руководителей страны она была, эта уверенность? Только у немногих генералов. У таких, как Жуков. Но их, таких, по пальцам пересчитать можно было.
        - В чем ты меня винишь?
        - Ты почему такой бестолковый? Ты хотя бы заместителей своих слушаешь? Ты мне что обещал с немцами Поволжья?
        - А что немцы? Все сделал.
        - Обосрался ты, а не сделал. Я фильм посмотрел. Пока ты прячешься...
        - А чем плохое кино?
        - Тем плохое, что белыми нитками все шито. Для кого ты это снимал?
        Сталин иногда устраивал ему разносы в присутствии других членов Политбюро. Это была необходимая условность их взаимоотношений. Но ни разу Берия не сделал ничего такого, что могло бы действительно не понравиться Хозяину. А то, что он его нелицеприятно отчитывал, - это часть кремлевского театра. И, как в любом театре, в этом действе присутствовала известная мера условности театрального искусства. Но сейчас не было зрителей. Они были одни. И не было никакой условности. И это не могло не настораживать наркома.
        - Сжечь кино! И чтоб даже слуху о нем не было.
        - Сжечь так сжечь. Как скажешь.
        - Ты почему мне не сказал, что Гитлер с поляками то же самое сделал?
        Ответить Берии было нечего. Он действительно не все сказал Сталину, когда планировал акцию по депортации поволжских немцев. А история вопроса такова: перед нападением на Польшу немецкие спецслужбы осуществили невиданную по тем временам провокацию. Из числа уголовников была сформирована вооруженная группа, которая, переодевшись в форму польских военных, осуществила нападение на немецкую радиостанцию в приграничном местечке Глейвиц. Кадры разгромленной станции, а также трупы «польских военнослужащих», составили основу пропагандистского фильма о «вероломных поляках». Произошло это ровно за день до начала Второй мировой войны. А на другой день, 1 сентября 1939 года, немецкие танки перешли польскую границу, чтобы «наказывать агрессивную Польшу».
        Ситуация на берегах Волги была другой, но провокация схожей. Теперь, уже в форму немецких парашютистов, переодели специально отобранных людей. Но не из числа уголовников, а из числа репрессированных чекистов. Подобрали людей со знанием немецкого языка. Чего-чего, а человеческого материала в системе тюрем и лагерей НКВД хватало. Мнимые немецкие парашютисты вступили в контакт с местным населением. Фильм, о котором говорил Сталин, был снят по той же схеме. Точно так же поступили с «исполнителями главных ролей»... Зритель мог увидеть на экране трупы людей в немецкой форме. Груду смятых парашютов. Трофейное оружие. И снова трупы «немецких парашютистов». Бесстрастный голос диктора, в обладателе которого знающие люди подозревали Илью Эренбурга, сообщал: «Вот они - хваленые вояки с берегов Одера, Шпрее и Эльбы. Но что привело их на берега великой русской реки Волги?»
        На экране следовали другие кадры. Растерянные, опрятно одетые мужчины и женщины. «А это другие немцы, - продолжал голос за кадром. - Предательством ответили они советской власти и всему нашему народу. Хлебом и солью встретили они своих соплеменников на нашей земле», - вещал диктор.
        Фильм действительно получился грязным. Показывать его за рубежом - значило откровенно признаться в подлой провокации. А делать это было категорически нельзя уже хотя бы потому, что во всем мире, впервые за многие годы, росли сочувствие и солидарность по отношению к Советскому государству. Внутри страны, может быть, и стоило бы показать фильм «вторым экраном». Но зачем? Чтобы спровоцировать немецкие погромы в тылу? А там и еврейские погромы начнутся...
        - Я все понял, товарищ Сталин, - по-военному отчеканил Берия, обдумывая сложившуюся ситуацию.
        «Свалил в очередной раз на меня грязную работу. Сейчас на Волге, в частности в Куйбышеве, создается ряд секретных объектов на случай оставления Москвы. И у кого слетела бы с плеч голова, оставь он немцев Поволжья на местах исконного проживания?» - но Берия не собирался озвучивать свои мысли.
        - Ни хера ты не понял. А что с поиском каналов для переговоров с немцами? Что, только один вариант и смогли предложить? Где Фитин?
        - Здесь, товарищ Сталин, - перешел на официальное обращение нарком. - Все, как и было приказано...
        - Сдается мне, ты всю работу на своих заместителей свалил, а сам продолжаешь с бабами резвиться.
        Берия молчал. Действительно, еще в начале июля ему было приказано искать каналы для возможных переговоров с немцами. Но найти их оказалось невозможно. Зарубежная агентура была разгромлена самым беспощадным образом предшественниками наркома. Уцелевших, не репрессированных разведчиков можно было пересчитать по пальцам. И то потому только, что большинство из них было гражданами других стран, которых так просто не отзовешь на родину, чтоб арестовать. Но что касается Берии, то он как раз меньше других приложил к этому руку. Куда больше виноваты его предшественники Ежов и Ягода. Но на мертвых бесполезно все сваливать, тем более что они за все заплатили собственной жизнью. А Сталин тоже хорош! Во время того памятного разговора в кабинет вошел Жуков. И генерал слышал окончание. Берия хорошо запомнил выражение лица Жукова. Вот кого стоит бояться. А силы тот набирает с каждым днем войны. И ничего не сделаешь с ним. Воевать кому-то тоже надо, размышлял нарком.
        - Фитина с этим человеком сюда, а сам пошел вон! Глаза бы мои на тебя не смотрели. Пошел на хер, - опять выругался Сталин.
        Берия знал, что сейчас лучше всего молчать. Он круто повернулся и вышел из кабинета. В приемной при его появлении резко встали со своих мест уже знакомый нам начальник Разведывательного управления НКВД Павел Михайлович Фитин и охранник. Не так резко, но достаточно четко встал Суровцев. Да! Третьим человеком был Сергей Георгиевич Мирк-Суровцев. Берия пристально вглядывался в лица всех троих. Особенно долго он смотрел в глаза Суровцеву. Бывший белый генерал без труда выдерживал взгляд одного из самых опасных и страшных людей страны. Берии стало неприятно от этого взгляда. В последние годы он и думать забыл, что кто-то может так независимо смотреть ему в глаза. Это был взгляд офицера еще той, дореволюционной, армии. Сейчас в форме без знаков различия в нем все равно угадывался вояка старой закалки. Вспомнил взгляд Жукова. Было в этих взглядах что-то схожее. Он перевел глаза на охранника, который сопровождал Суровцева. Тот вытянулся перед наркомом еще больше. Он точно стал выше ростом. Берия посмотрел на пустую пистолетную кобуру охранника. Поморщился, точно проглотил что-то очень кислое. Оружие
сдавалось кремлевской охране еще при входе. Большинство входящих даже и обыскивались. «Ну и что толку от такого охранника?» - подумал Берия. Несуразная ситуация становилась и вовсе абсурдной. На личный прием к первому человеку страны привезли бывшего арестанта, который в последние годы находился под постоянной охраной. Мало того, его, наркома внутренних дел, как мальчишку выставили за дверь. И теперь еще этот охранник с пустой кобурой, которому не место в приемной Сталина. Берия последними словами обругал ни в чем не повинного охранника. Из всей нецензурщины самым приличным оказалось то же, что только что сказал ему самому товарищ Сталин:
        - Пошел на хер!
        Побелевший как полотно охранник хотел сказать что-то о расписке, поскольку он отвечает головой за сопровождаемого, но умный Фитин сообразил быстрее:
        - Отправляйтесь на Пречистенку. Я сам доставлю генерала обратно.
        Суровцева впервые за последние десятилетия назвали генералом. Он невольно перевел взгляд с Берии на Фитина.
        - Не понял, что ли? - заорал Берия на охранника.
        Тот сломя голову бросился из приемной.
        - После сразу ко мне, - сказал нарком Фитину и отправился вслед за охранником.
        Наблюдавший всю сцену сидя помощник Сталина Поскребышев поднялся и вышел из-за стола. Он не встал при появлении Берии. Он, один из немногих в стране, обладал привилегией сидеть в присутствии наркома и не без собственного удовольствия позволял себе подобное поведение.
        - Подожди, - властно сказал он Фитину и вошел в кабинет Сталина.
        Надо сказать, что хамоватый Поскребышев ко всем обращался на ты. Исключение делалось только для Сталина и членов Политбюро. Отсутствовал он меньше минуты. Вышел обратно.
        - Проходи, - кратко, точно конвоир, велел Поскребышев.
        Сталин встретил пришедших с дымящейся трубкой в левой руке. Правую руку он чуть приподнял навстречу вошедшим людям, что Фитин безошибочно воспринял как приказ не тратить время на доклад. Подошел. Поочередно поздоровался за руку сначала с Фитиным, а затем с Суровцевым. Ладонь Суровцева задержал в своей чуть дольше.
        - Мы с вами знакомы. Вы знаете это? - Он произнес эти слова с более сильным, чем обычно, кавказским акцентом.
        Он вообще мастерски им пользовался, своим акцентом: то усиливая его, то почти полностью убирая, представал перед собеседником то гостеприимным хозяином, а то и безжалостным начальником. А вот свою знаменитую речь от 3 июля 1941 года с обращением к гражданам и гражданкам страны он прочитал почти полностью без акцента. Когда и как говорить, Сталин знал.
        - Так точно, знакомы! - ответил Суровцев и не добавил общепринятое обращение «товарищ Сталин».
        Он был предупрежден, что обращаться к Сталину, а также отвечать на его вопросы следует, всегда добавляя эти два слова. Но почему-то язык не повернулся. И он поступил правильно. Сталин отметил эту сдержанность Суровцева. Ему понравилось, что его прямой противник по Гражданской войне не спешил набиваться к нему в товарищи. Понравилось и то, что собеседник не стал уточнять детали знакомства. Сталин и сам не собирался никому рассказывать, что в его кремлевском кабинете находился бывший начальник штаба одной из белогвардейских армий.
        - Присаживайтесь.
        Фитин и Суровцев сели за длинный стол зеленого сукна. Суровцев в который раз за последние десятилетия отметил, что большевики почему-то в служебных кабинетах используют такие столы. До революции обитые зеленым сукном столы, как правило, использовались только для карточной игры. В Кремле, оказывается, те же шулерские привязанности. Суровцев не был поражен обликом Сталина. Повидавший на своем веку немало политических деятелей и вождей, он был далек от подобострастия. Как, впрочем, и от презрения к кому бы то ни было из сильных мира сего. В отличие от него Фитин заметно волновался.
        - Вы можете что-то добавить к своей служебной записке? - спросил Фитина вождь.
        Павел Михайлович встал. Раскрыл принесенную с собой папку. Начал докладывать:
        - Товарищ Сталин, два дня назад через агента Кента, через третьи страны, получена шифровка из Германии. Генерал немецкого Генерального штаба, в дальнейшем именуемый Вальтер, пошел на контакт с нами. Вот буквальный его ответ: «Крестный передает привет крестнику. Интересуется здоровьем». По первому вопросу все. Разрешите перейти ко второму вопросу?
        - Не будем спешить, товарищ Фитин, - мягко сказал Сталин.
        Это был совершенно другой Сталин. Не тот, что только что отчитывал своего наркома внутренних дел. И опять кавказский акцент, создававший впечатление благожелательности. И вообще от занятого делами Сталина трудно было ожидать в такое время некой неторопливости и благожелательности. Но оба из предстоящих двух вопросов были крайне важны как для страны, так и для него лично. Важны эти вопросы не менее, а может так статься, что и более, чем катастрофическая обстановка на фронте. Особенно вопрос второй, от обсуждения которого Сталин пока просил Фитина воздержаться.
        - Крестный, надо полагать, генерал Степанов - бывший царский генерал, а теперь гражданин США? - спросил, а точнее, озвучил факт Сталин. - А крестник - это вы, генерал? - спросил он Суровцева.
        Второй раз меньше чем за полчаса названный генералом Суровцев ответил:
        - Это мой агентурный псевдоним, известный только лично генералу Степанову.
        - К Вальтеру мы обратились с такой формулировкой: «Знакомый вам лично. Почти родственник заслуженного генерала разыскивает своего дореволюционного покровителя», - заглянув в секретную папку, сделал уточнение Фитин.
        - Хорошо, - затянувшись дымком из трубки, проговорил Сталин. - Из сказанного следует, что немецкий генерал Вальтер будет с нами сотрудничать. Но не явствует ли из этого и то, что мы имеем дело с двойным агентом? На американскую разведку Вальтер работает? Что вы думаете об этом?
        - Скорее всего так оно и есть, - ответил Фитин.
        - А каково ваше мнение, генерал? - опять использовал обращение «генерал» Сталин.
        - Использование двойных и даже тройных агентов дело не новое, - все же вставая из-за стола, ответил Суровцев. - Но присутствие в этой схеме генерала Степанова придает русский вектор всей комбинации. Это очевидно. Потом, генерал Степанов всегда был слишком независим от начальства и способен вести свою игру. Хотя, говоря словами Библии, «как может человек за кого-то поручиться, когда не может поручиться за себя»? Я не виделся со Степановым больше двадцати лет.
        - Мы тоже изучали Библию, товарищ Суровцев, - почти без акцента заметил Сталин. - Хорошо изучали. Вы ответили на шифровку, полученную от Вальтера через Кента?
        - Пока нет, - доложил Фитин.
        Суровцев едва сдерживался, чтоб не улыбнуться. Мало того что к нему обращались как к красному генералу, так сам могущественный хозяин великой страны назвал его «товарищем». «Чудны дела твои, Господи!» - только это и пришло на ум Сергею Георгиевичу.
        - Ответьте Степанову через Кента и Вальтера. - Сталин взял из стаканчика, стоявшего на его столе, остро отточенный карандаш и протянул Фитину. - Записывайте, - сказал он после минутного раздумья, глядя при этом на Суровцева. - «Крестник был болен. Выздоровел. Занят любимым делом». Вот так мы ответим.
        Хозяин кабинета выбил в большую хрустальную пепельницу трубку и стал набивать свежим табаком. Делал он это не спеша и достаточно долго. Мертвая тишина повисла вместе с табачным дымом в пространстве высокого кремлевского кабинета.
        - Вы вот что мне скажите, генерал, - раскурил трубку Сталин. - Почему, по-вашему, Степанов снабжал органы сначала ВЧК, а затем ОГПУ информацией об антисоветских организациях? Почему занял такую позицию по отношению к Троцкому? Что это? Вам объяснили, что мы давно косвенно сотрудничаем со Степановым?
        - Объяснили в общих чертах, - ответил за Суровцева Фитин.
        - А вы, товарищ Фитин, пока помолчите, - одернул Павла Михайловича Сталин. - Помолчите. И тоже подумайте, почему царский генерал - генштабист, контрразведчик - помогал большевикам в таком непростом деле.
        Вопрос о Троцком был не такой простой, как могло бы показаться на первый взгляд. Расскажи Суровцев всю правду, выкажи осведомленность в вопросах финансирования дореволюционной и послереволюционной деятельности Троцкого, и пришлось бы признать, что и источники финансирования деятельности Ленина ему тоже известны. А чем лучше связь Троцкого с зарубежными банкирами, с матерой английской и молодой американской разведками, чем связи Ленина с немецким Генеральным штабом? И с деньгами тех же банкиров, «отмытыми» через немецкие банки? Суровцев понял, что вопрос Сталина - скорее тест на его, Суровцева, лояльность. А также и тест на умение мыслить и умение держать язык за зубами.
        - Здесь много всего намешано, - точно размышлял вслух Сергей Георгиевич. - Но доминирует личная неприязнь. Да это и понятно. И дело даже не в том, что Лев Давидович по психологии своей садист. Троцкий всегда слишком беззастенчиво приторговывал своими политическими взглядами.
        Сталину понравился такой ответ. Генерал выдержал первое испытание. Сказал главное. Коснулся только кроваво-торгашеской сущности Троцкого. Кто-кто, а он, Сталин, доподлинно знал, что опубликование документов тайной дипломатии царского правительства наркомом иностранных дел Троцким, а затем неприкрытое желание сдать англичанам Архангельск и затопить Балтийский флот уже наркомом военных дел Троцким - все это прямое отрабатывание взятых в долг денег. Как, впрочем, и Брестский мирный договор - отрабатывание Лениным денег немецких. И опять же только Троцкий сумел и с Лениным договориться, и свое не упустить. Чего только стоит его знаменитое «ни мира ни войны», произнесенное во время переговоров в Брест-Литовске! И что садист - тоже верно. Одно дело убивать, когда в этом есть необходимость, и другое - когда просто хочется убивать без причин, для удовольствия. Реки пролитой крови история готова простить - мало ли крови пролил тот же Иван Грозный или Наполеон, - но вот торгашество государственными интересами муза истории Клио не прощает. Печать вечного позора намертво ложится на государственного деятеля,
который пренебрег интересами страны, его породившей. «Хорошо он сказал про торгашество», - еще раз отметил Сталин.
        - А может быть, со стороны Степанова это простое проявление антисемитизма? - не оставлял Суровцева вождь.
        - Во мне течет не только русская кровь. Я достаточно болезненно относился к любым проявлениям ксенофобии, - опять размышлял Суровцев. - Со всей ответственностью заявляю: антисемитизм генерала Степанова всегда ограничивался рамками преданности общему делу и личными качествами человека.
        «Умен, - думал Сталин, - но дело, которое ему предстоит поручить, как раз и требует именно ума. И еще вот это труднообъяснимое качество русских офицеров! Вот не хватает этого у нынешних командиров!» Вождю не хотелось пользоваться словом «благородство», но он понимал, что вот этот человек действительно «их благородие». Такие же «их благородия» нынешний маршал Шапошников и генерал Шиловский.
        - Хорошо. Оставим мерзавца Троцкого, - покровительственно подвел черту Сталин. - Но как быть с таким отношением генерала Степанова к Савинкову, к Рейли, к РОВС?
        - Это еще проще, товарищ Сталин.
        Сталин отметил это первое привычное для его уха обращение к нему из уст человека, вероятно, никогда не произносившего слова «товарищ Сталин».
        - Нравится это ему или не нравится, - продолжал Сергей Георгиевич, - но существует новое государство. И это государство остается Отечеством. И любая деятельность, направленная против этого государства, направлена против Родины.
        - Я понимаю так, что вы и за себя говорите? - спросил вождь.
        - Безусловно.
        - Товарищ Фитин, я думаю, с Вальтером вам все понятно. Работайте, - то ли приказал, то ли пожелал Сталин. - А теперь о Финляндии и о Маннергейме. Что у вас есть? Да вы присаживайтесь. В ногах правды нет.
        Суровцев присел за стол зеленого сукна. Фитин продолжал стоять.
        - Мне так удобнее докладывать, товарищ Сталин, - сказал он.
        - Ну раз удобно, докладывайте, как вам удобно. А мы с генералом послушаем вас сидя.
        - По нашим данным, Гитлер выражает постоянное недовольство политикой Финляндии, а также главнокомандующим бароном Маннергеймом.
        - Что сам барон? - спросил вождь.
        Фитину нечего было ответить. На территории Финляндии, кроме собственной контрразведки, высокопрофессиональной и прекрасно организованной, работали и немецкие спецслужбы. Гестапо и СД ревниво отслеживали все действия финской разведки и контрразведки, а также работу финского правительства и верховного главнокомандующего республики. Финское направление было для советской разведки изначально крайне запущенное и бесперспективное. Еще во время Гражданской войны барон Маннергейм привлек на службу лучших офицеров русского Генерального штаба. В том числе и офицеров контрразведки. Сколько ни бились ВЧК, а затем ОГПУ и НКВД, а наладить агентурную работу на территории Финляндии не смогли. Так же, почти с нулевым результатом, работала там и советская военная разведка. Финляндия оказалась слишком мала, чтобы разведчику в ней быть незаметным. Советско-финская война зимой 1939-1940 года со всей очевидностью показала не только неготовность СССР к войне, но и то, что финская армия, несмотря на свою малочисленность, является наиболее боеспособной во всей Европе, если не в мире. А это было неприятно осознавать
великим державам. Утешало всех только то, что она малочисленная. Когда в разговоре с Судоплатовым Суровцев говорил, что советско-финская война - реванш белогвардейцев за войну Гражданскую, он был недалек от истины. Бывший русский генерал, барон Карл Густав Маннергейм принес в организацию Вооруженных сил Финляндии лучшие традиции русской армии. Финская армия 1940 года по своей организации, по сплоченности и самоотверженности была больше русской, чем Красная армия, где все традиции официально начинались с Гражданской войны. Не всегда лучшие, прямо скажем, традиции. Руководящая роль Коммунистической партии часто дорого обходилась Вооруженным силам.
        - Вам нечего нам сообщить? - обратился Сталин к Фитину.
        Павел Михайлович не успел даже ответить.
        - Садитесь, - как раздосадованный учитель нерадивому ученику, протяжно произнес вождь.
        Он и без Фитина знал, что Гитлер не может быть доволен Маннергеймом. Будучи союзницей Германии, Финляндия явно уклонялась от активных действий на ленинградском направлении. Оно и понятно. Даже беспорядочно отступая, неся ни с чем не соизмеримые потери, Красная армия все же перемалывала дивизии противника. Сил малочисленной финской армии было недостаточно для такой крупномасштабной войны. Барон Маннергейм явно не собирался потворствовать агрессивным амбициям Гитлера за счет истребления финского народа.
        - Как давно вы лично знакомы с бароном? - обратился Сталин к Суровцеву, и тот стал подниматься из-за стола. - Да сидите вы, - одернул его вождь.
        Сам между тем встал и стал медленно ходить за спинами сидящих. Тоже отточенный прием общения с подчиненными, которые были вынуждены постоянно оборачивать голову назад, чтобы отвечать Сталину на его вопросы.
        - Первое знакомство состоялось на квартире генерала Степанова летом 1915 года после моего возвращения из кайзеровской Германии. Где, кстати, и состоялась моя первая встреча с Вальтером. Затем мы неоднократно встречались с бароном во время моей работы в Генштабе.
        - Мне докладывали, что последняя ваша встреча с Маннергеймом была уже во время Гражданской войны. Что это была за встреча? - Взгляд Сталина буквально сверлил Суровцева.
        - Наша встреча обескуражила барона. Речь шла о выступлении финской армии на стороне Белого движения. Маннергейм был готов выступить против, - чуть сбился Суровцев.
        - Против нас, вы хотели сказать, - помог ему вождь.
        - Против вас, - не стал кривить Сергей Георгиевич.
        - А условием такого выступления могло быть признание независимости Финляндии?
        - Так точно.
        - А Колчак на это не пошел? - опять подсказал Сталин.
        - Адмирал сказал буквально следующее: «Нарушение целостности Российской империи считаю преступным. Торг неуместен».
        - Что Гельцер? - неожиданно обратился вождь к Фитину.
        Павел Михайлович машинально встал. Сталин в этот раз не стал возражать.
        - Екатерина Гельцер находилась и находится под нашим постоянным контролем.
        - Вы планируете ее использовать в своей операции? - поинтересовался вождь.
        Вопрос был скорее риторическим. Фитин не мог ничего планировать в предстоящей операции без личного указания Сталина. Балерина Большого театра Екатерина Гельцер была еще дореволюционной возлюбленной барона Маннергейма. Не раз и не два Сталин лично отслеживал, чтобы она не пострадала в череде многочисленных чисток и репрессий. Любовница, даже бывшая, первого лица сопредельной страны - фигура, которой не пренебрегают. Сталин знал даже то, что в квартире у Гельцер находятся портреты Карла Густава фон Маннергейма, написанные Серовым и Репиным. Мало того, узнав, что дирекция Большого театра отобрала у Гельцер партию Тао Хоа в «Красном маке» Глиэра, Сталин лично позвонил директору Большого Тихомирову и без обиняков сказал, что таких товарищей Тихомировых, как он, - много, а что до балерин Большого, будь то Уланова или Гельцер, - они товар штучный.
        - Я думаю, вашей миссии, генерал, не повредит письмо личного характера. Пусть Гельцер напишет такое письмо барону. И еще, товарищ Фитин, не в службу, а в дружбу, попросите товарища Поскребышева распорядиться насчет чая. А мы с генералом пока поговорим как старые знакомые.
        Фитину не нужно было объяснять, что Хозяин хочет остаться с Суровцевым наедине. Это было несколько необычно. К тому же человек, остающийся с вождем тет-а-тет, имел еще ту биографию. Но с другой стороны, хозяин - барин. Павел Михайлович собрал документы в папку и пошел к выходу.
        - Не пропадайте надолго - вы нам еще понадобитесь, - напутствовал Сталин Фитина.
        Вождь обошел длинный стол с обратной стороны и сел напротив Суровцева.
        - Как по-вашему, товарищ генерал, - сделал он ударение на второй части фразы, - будет ли Маннергейм и дальше воздерживаться от активных действий против СССР?
        - Я могу только повторить слова Библии, - ответил Суровцев. - «Как человек может поручиться за кого-то, когда не может поручиться за себя?»
        - Так и я повторю. Мы изучали Библию. Сталин может ручаться за себя, - заговорил вождь о себе от третьего лица. - Сталин не бросает слова на ветер. Нам нужно, чтобы барон не спешил помогать Гитлеру. В отличие от Колчака товарищ Сталин дает гарантию барону Маннергейму. Финляндия в дальнейшем видится товарищу Сталину страной нейтральной. Может быть, вы что-то хотите спросить?
        - Так точно.
        - Спрашивайте. Спрашивайте! - великодушно позволил вождь.
        - Следует ли мне рассматривать барона как канал возможных мирных переговоров с Гитлером?
        - Вы должны сами дать ответ на этот вопрос при встрече с Маннергеймом. В нашем положении мы должны работать в разных направлениях. Вы согласны?
        - Конечно.
        - Это хорошо, что вы понимаете. А вот я не совсем понимаю, почему вы не остались в Финляндии в 1919 году, почему не перебрались туда позже. Не могу поверить, чтобы барон не делал вам предложений такого рода.
        Суровцев не был поражен проницательностью Сталина. Он с самого начала отдавал себе отчет, что имеет дело не просто с крупнейшим организатором и руководителем, но и с политиком мирового масштаба, а это предполагало наличие мощного интеллекта и исключало всякую неискренность в разговоре с ним. Человек такого уровня не мог себе позволить роскошь быть наивным, а уж тем более глупым.
        - Вы правы, товарищ Сталин. Барон предлагал мне остаться. И предложения для молодого человека были лестные и весьма заманчивые.
        - Так почему не остались? Если это не секрет, конечно, - усмехнулся вождь. Можно подумать, что он смирился бы с наличием секретов у своих собеседников.
        Суровцев же окончательно укрепился в верности своей позиции: не пытаться обмануть того, кого обманывать себе дороже. Помнил он и слова маршала Шапошникова: «Я стараюсь всегда делать и говорить только то, что мне потом не надо скрывать».
        - Был целый комплекс причин, - отвечал Сергей Георгиевич. - От долга, коим я тогда был связан, до неразделенной любви. Я был очень молод. Потом я выполнял особое поручение, которое требовало моего скорого возвращения в Россию. И это поручение относилось к судьбе золотого запаса России.
        Сталина, казалось, абсолютно не удивили последние слова Суровцева. Он выжидал, ни взглядом ни жестом не проявляя заинтересованности.
        - С бароном во время нашей с ним последней встречи также велся разговор об эвакуации части золота в Финляндию, - добавил Суровцев.
        Сталин неторопливо встал со своего места и не спеша подошел к рабочему столу, где снова выбил трубку. Затем стал опять набивать ее свежим табаком. Набил. Но не прикурил. Вернулся к Суровцеву. И только здесь, в очередной раз раскуривая трубку, нарушил молчание, которое Суровцеву не могло не показаться долгим.
        - Оставим этот разговор на потом, - наконец заговорил он. - Пятьсот или семьсот килограммов золота не сделают нам погоды, - в очередной раз козырнул чисто русским выражением вождь. - Есть более важные дела. Если барон Маннергейм и в этот раз сделает вам предложение остаться в Финляндии, не спешите отказываться. Может быть, находясь там, вы принесете больше пользы Отечеству.
        А вот это было неожиданно и даже парадоксально. Суровцев тогда еще не знал, что за вождем водилось такое качество. Спроси Сталин о судьбе части золотого запаса, и Суровцев, наверное, рассказал бы ему если не все, то многое. Но он не только не стал спрашивать, но и предложил остаться в Финляндии после выполнения его секретной миссии. «Что это? Провокация? Как говорили в лагерях и тюрьмах того времени, проверка на вшивость?» - думал Суровцев.
        - Вы должны сами решить, где принесете больше пользы своей стране, - повторил Сталин. - Хотя причин для обид у вас накопилось немало. Но во многих из своих бед виноваты вы сами. Так почему вы все-таки не воспользовались предложением регента Финляндии? Почему не сбежали после Гражданской войны? Границу перейти для вас не составило бы труда. Я правильно говорю?
        - Сам не знаю. Что-то всегда удерживало. Не одно, так другое, - честно ответил Суровцев. - Я, поверьте, в полной мере оценил степень доверия ко мне. Сделаю все возможное, чтобы это доверие оправдать. К тому же может статься так, что генерал Степанов не прервал своих отношений и с Маннергеймом. А это увязывает в единый узел и работу с Вальтером в нынешнем немецком Генеральном штабе, и нынешние финские дела.
        - Мне почему-то тоже так кажется, - сказал Сталин и точно поставил точку в произнесенной фразе мундштуком своей трубки. - О пропавшем золоте тоже будем разговаривать, понимая сложность ситуации. Не будем все валить в одну кучу. Всему свое время. Вы ценный для нас человек. Работайте. Мешать вам никто не станет. За всю советскую власть ручаться не могу, но за себя все же поручусь. Несмотря на слова Библии.
        На столе негромко зазвонил один из телефонных аппаратов. Все телефоны в этом кабинете были переведены на негромкий звонок. Сталин подошел к своему столу, снял трубку звонившего аппарата. Молча выслушал. Сказал:
        - А Мехлис с Маленковым приехали? Нет. Чаи гонять в другое время будем. Пригласи сначала Фитина.
        Через несколько секунд дверь кабинета отворилась. Вошел начальник разведки.
        - Обо всех деталях подготовки операции будете докладывать мне лично, - сказал Сталин. - Сколько времени вам нужно для подготовки?
        - Месяц, - ответил Фитин.
        - Даю вам две недели, - распорядился вождь. - И ни днем больше. В детали операции, кроме вас, может быть посвящен только Судоплатов. И еще, пожалуй, Федотов. Контрразведку надо тоже подключать. Наркому Берии знать обо всем не обязательно. Не надо его перегружать. Работайте.
        Рукопожатия не предполагалось. Точно и одновременно Фитин и Суровцев, как по команде «кругом!», повернулись и одинаково, с левой ноги зашагали к выходу из кабинета с двойными дверями. Фитин открыл дверь, пропуская Суровцева. Суровцев вышел в приемную, и невольное волнение толкнуло кровь всего его тела в голову...
        В приемной, напротив входной двери, на удобном диване, закинув ногу на ногу, сидел начальник Генерального штаба Красной армии генерал армии Жуков. Георгий Константинович также испытал удивление. В отличие от Суровцева, уже знакомого с нынешним обликом полководца по фотографии в «Правде», Жуков не видел бывшего капитана царской армии ровно двадцать пять лет. За такое время человек может измениться до полной неузнаваемости. Но то ли потому, что Жуков достаточно часто вспоминал этого офицера, то ли потому, что какие-то черты Мирка-Суровцева не претерпели изменений, а скорее, из-за безукоризненной военной выправки, которую только подчеркивало отсутствие знаков различия, он безошибочно его узнал. Осанка с поправкой на возраст осталась прежней. Как, впрочем, и у самого генерала Красной армии. Узнал. На простое узнавание наслоилось быстрое осознание непростых фактов - выход бывшего царского офицера в форме командира из кабинета самого Сталина, отсутствие знаков различия и, наконец, присутствие начальника разведки НКВД Фитина. Мало того! Один из бывших его командиров по царской армии только что
разговаривал со Сталиным один на один, пока сам он сидел с тем же Фитиным в приемной и обменивался ничего не значащими фразами.
        Люди они были бывалые, много в своей жизни повидавшие и многому научившиеся. Они были далеки от желания броситься друг другу в объятия. Да и характеры были еще те...
        Кроме того, Жуков - где сознательно, а где неосознанно - всегда шел против старых военных специалистов. Он даже Шапошникову не постеснялся сказать в глаза, что его знаменитый труд «Мозг армии» - все, что угодно, но только не учебник для командира и полководца. Оба, не сговариваясь, не захотели афишировать факт своего давнего знакомства. Суровцев сухо и четко вытянулся по стойке «смирно», как и полагается подчиненному при встрече с высокопоставленным начальником. Жуков, собиравшийся было встать, снова опустился на свое место. Он больше даже не взглянул на Суровцева, напротив, обернулся к Фитину. Секунды две или три молча на него смотрел.
        - Что-то хотел у тебя спросить, Павел Михайлович, - точно что-то вспоминая, проговорил будущий маршал. - Ладно. Вспомню - позвоню.
        Ни Поскребышев, ни Павел Михайлович Фитин не заметили момента узнавания. Фитин был, наверное, единственным человеком из аппарата Берии, к которому Георгий Константинович Жуков испытывал безусловное уважение. Абсолютное большинство чекистов были для него кровавыми бездельниками. Другую часть, к которой, по его мнению, принадлежал, например, Судоплатов, он бездельниками не считал. Однако считая их работу грязной, - да что там говорить, - просто подлой, признавал необходимой. Фитина же уважал за его непростую миссию разведчика. Но его всегда раздражало, что шпионы иногда сильнее влияют на политику, чем военные. И вот рядом с Фитиным оказался Мирк-Суровцев. Бывший царский офицер, а теперь еще, вероятно, и шпион. Все могло быть иначе, живи Жуков и Суровцев в другой стране и в другое время. Но чего стоила только одна Гражданская война! А еще ведь были нескончаемые репрессии! Оба генерала поступили именно так, как они и должны были поступить. Это, в свою очередь, доказывало, что они не ошибались прежде и не ошибаются друг в друге теперь. А в том, что у них будет время еще встретиться, они почему-то не
сомневались. И при этом каждый из них успел понять, что он узнан другим. Фитин и Суровцев вышли. Поскребышев снова исчез за дверями кабинета вождя.
        Этот день запомнился Жукову не только примечательной встречей. Разговор со Сталиным предстоял тяжелейший. Кроме тягостной обязанности докладывать о катастрофической общей обстановке на всем театре военных действий, начальнику Генерального штаба предстояло докладывать об обстановке на Юго-Западном фронте.
        - Посиди, - традиционно на ты сказал Поскребышев Жукову.
        Поочередно в кабинет вождя втянулись член Государственного комитета обороны Маленков и военный комиссар первого ранга Мехлис. И лишь после их прихода Поскребышев соизволил пригласить будущего маршала и великого полководца.
        - Проходи, - сказал ему Поскребышев. Затем стал звонить в приемную Берии, требуя передать наркому приказ вождя снова приехать в Кремль. Для себя он отметил, что Сталин специально не пригласил на этот разговор военных. А теперь вот приказал найти Берию. «И это правильно, - считал Поскребышев, - пусть генерал Жуков не зарывается...»
        В своем докладе Жуков кратко обрисовал тяжелое положение на Юго-Западном фронте. Несколько раз едва сдерживал себя, чтобы не ответить на издевательские реплики Мехлиса. На предложение о переброске нескольких боеспособных дивизий с Дальнего Востока комиссар первого ранга Мехлис чуть ли не обвинил генерала в безответственности:
        - А Дальний Восток японцам отдадим?
        Жуков посчитал ниже своего достоинства отвечать и продолжал:
        - Юго-Западный фронт необходимо целиком отвести за Днепр. За стыком Центрального и Юго-Западного фронтов сосредоточить резервы - не менее пяти усиленных дивизий.
        Маленков и Мехлис не совсем хорошо понимали, о чем говорил начальник Генерального штаба. Но Сталин, знавший от Шапошникова и Шиловского, что похожее мнение созрело у возглавляемой ими особой группы, не удержался и спросил прямо:
        - А как же Киев?
        - Киев придется оставить, - в отличие от дипломатичного Шапошникова сразу ответил Жуков.
        Взгляды Маленкова и Мехлиса вопросительно устремились к вождю. Вождь же понимал, что такое единодушие мнений независимой особой группы маршала Шапошникова и начальника Генштаба Жукова не простое совпадение. Политический аспект потери столицы Украины их мало интересовал. Жуков, в отличие от других, прямо сказал, что означает отвод войск за Днепр. Чтобы как-то смягчить тяжелое впечатление от сложившейся обстановки, Георгий Константинович указал на выступ, образовавшийся в конфигурации линии фронта в районе города Ельня.
        - А на западном направлении нужно не медля организовать контрудар с целью ликвидации Ельницкого выступа, так как этот плацдарм противник может использовать в удобное для него время для удара на Москву, - продолжил доклад генерал армии.
        - Какие там еще контрудары! - взорвался Сталин. - Что за чепуха? Опыт показал, что наши войска не могут наступать. И как вы могли додуматься сдать врагу Киев?
        Точно предвидя издевательские реплики Мехлиса, Жуков сдержанно, но жестко ответил:
        - Если вы считаете, что я, как начальник Генерального штаба, способен только чепуху молоть, тогда мне здесь делать нечего. - Он выразительно посмотрел на Мехлиса. - Я прошу освободить меня от обязанностей начальника Генерального штаба и послать на фронт - там я, видимо, принесу больше пользы Родине.
        Сталин тоже посмотрел на Мехлиса. Затем на Жукова. Вождь точно выбирал, кто из них более предпочтителен в нынешней ситуации. Мехлис явно не годился для разговора о делах военных. В прошлом редактор партийно-правительственной газеты «Правда», а теперь, по сути, военизированный демагог - он сейчас был мало нужен. Мало толку было и от Маленкова. Приходилось делать неприятный выбор в пользу Жукова.
        - Вы не горячитесь, - сказал вождь Георгию Константиновичу. - Мы без Ленина обошлись, - перевел он взгляд на Мехлиса, - а без вас тем более обойдемся. Идите работайте.
        Не прошло и часа, как Жукова вновь вызвали к Сталину. Войдя в приемную, генерал даже не взглянул на Поскребышева, который едва раскрыл рот, чтобы что-то сказать в своей обычной манере. Рывком распахнул дверь в кабинет вождя. Теперь к Маленкову и Мехлису прибавился Берия, тоже второй раз за день вызванный к Сталину. Лаврентий Павлович в отличие от Жукова готов был делать что угодно. Всем своим видом нарком внутренних дел демонстрировал готовность выполнить любой приказ.
        - Вот что, - сухо и глядя куда-то в сторону, говорил вождь, - мы посоветовались и решили освободить вас от обязанностей начальника Генерального штаба. На это место назначим Шапошникова. Правда, у него со здоровьем не все в порядке, но ничего, мы ему поможем.
        - Куда прикажете мне отправиться? - Раздраженный Жуков точно не замечал никого из присутствующих, кроме вождя.
        Вдруг проявившийся кавказский акцент можно было бы назвать коварным:
        - А куда бы вы хотели?
        - Могу выполнять любую работу - командовать дивизией, корпусом, армией, фронтом, - резко, но похолодев внутри, отвечал генерал.
        - Не горячитесь, не горячитесь, - прервал генерала Сталин. - Вы говорили об организации контрудара под Ельней, ну вот и возьмитесь за это дело. Мы назначим вас командующим Резервным фронтом. Когда можете выехать?
        - Через час, - точно торопясь покинуть кабинет, ответил Георгий Константинович.
        - Сейчас в Генштаб прибудет Шапошников, сдайте ему дела и уезжайте. Имейте в виду, вы остаетесь членом Ставки Верховного Командования.
        - Разрешите отбыть, - еще раз выказав чуть ли не невозможность находиться в одном помещении вместе с молчаливым Маленковым, с постоянно желающим съязвить Мехлисом и готовым делать все, что только прикажут, Берией, резко сказал генерал.
        - Садитесь и выпейте с нами чаю. Да еще кое о чем поговорим.
        Ни чаепития, ни разговора не получилось. Его не могло получиться. Каждый из присутствующих невольно думал о своем. Жуков всей душой, всеми мыслями был уже на фронте. Всегда тяготившийся штабной работой, в душе он был рад, что его от этой работы отстранили. Но неприятный осадок от самого процесса отстранения не мог не остаться. Уже потому, что в отличие от всех присутствующих он знал и осознавал, что именно сейчас в немецких штабах принимаются решения, которые таят в себе смертельную угрозу войскам Юго-Западного фронта. Так оно и будет. За месяц с небольшим в кольце немецкого окружения окажутся части пяти армий Юго-Западного фронта. Пять армий! Чем это считать, если окружение одной своей 6-й армии под Сталинградом в 1943 году немцы не без оснований посчитали катастрофой, а мы триумфом?!
        Но на неотрывном календаре в кабинете вождя числилось 29 июля 1941 года. Вечером этого же дня Жуков ехал по Волоколамскому шоссе в западном направлении. «Еду на фронт и почти радуюсь. Ну не дурак ли!» - думал Жуков.
        А на Лубянке, 11, в кабинете Судоплатова Суровцев позволил себе повысить голос в присутствии хозяина кабинета Павла Анатольевича Судоплатова и Павла Михайловича Фитина. Кроме знакомых нам заместителей Берии, присутствовали в кабинете человек в форме немецкого капитана и еще один заместитель наркома, начальник 2-го Контрразведывательного управления НКВД Петр Васильевич Федотов, который был старше Судоплатова и Фитина. Интересны строки из аттестации этого человека, в которых одно, казалось бы, должно опровергать другое: «Обладает отличными организаторскими способностями. Целеустремлен и энергичен. Характер уравновешенный, спокойный».
        - Да вы что, издеваетесь? Этот молодой человек такой же Пауль Зибер, как я Екатерина Гельцер. То есть не балерина...
        Молодой голубоглазый человек в форме гауптмана немецкой армии невольно улыбнулся.
        - Вот, он еще и улыбается. Все. Отулыбались. Думаем теперь только на немецком языке. Русский язык - это сливки. И вы должны научиться его не понимать. Для вас он должен перестать существовать. У вас Великий пост. Ничего скоромного. В звании его понизить до лейтенанта. Годен для использования в прифронтовой полосе наступающего фронта. Я был таким же на первой германской. Сильные стороны: быстрая реакция, обучаемость, внешность, то, что в театре называют органичностью. Оно хорошо для общения с женским полом. Об эсэсовской форме на этом молодом человеке забудьте. Более конкретные предложения сделаю после лагеря. Допрос вы не выдержали, - сказал он молодому человеку. - Обычный офицер немецкой полевой жандармерии вас раскроет. Говоря языком следователей НКВД, «расколет до жопы».
        Теперь улыбались Судоплатов и Фитин. Федотов сохранял непроницаемое лицо. Суровцев тоже не улыбался.
        - Но в целом неплохо, - сказал он. - Учимся вместе. Среди немецких военнопленных держимся раздельно и особняком. Хватайте лексику. Запоминайте анекдоты, поговорки. Очень ценны фразеологические обороты и экспрессивные выражения. Важны мелочи. Даже, например, такие: немцы завязывают шнурки на ботинках непременно двойным бантиком, тогда как наш солдат всегда норовит завязать одинарным. Исключая тех, кому довелось воевать в первую германскую. И таких мелочей не счесть. Особое внимание на немецкую военную моду. Даже у дисциплинированных немцев есть различие между уставной и неуставной формами. Взять хотя бы размер тульи на фуражке. Какими подворотничками пользуются? Какими их пришивают нитками? Какой предпочитают коньяк? Какие сигареты курят? В каком чине курят какие сигареты? В пачках их носят или в портсигарах? Замечаем и запоминаем все.
        Прикрываем друг друга. У вас, Пауль, схожий с моим тип психики. Скорее всего вы разговариваете во сне. Я разговаривал. Мало того, еще и пел. Вы не смейтесь. Это серьезно.
        Суровцев как в воду глядел. Действительно молодой человек разговаривал во сне. И это в самое ближайшее время выяснится. Хорошо, что еще на нашей территории.
        - Нас, знаете ли, не поймут, если я во сне запою «Степь да степь кругом», а вы начнете, например, материться на безупречном русском. Ни вы, ни я, находясь в лагерном бараке среди пленных немцев, уже не проснемся. Я сплю - вы меня охраняете. Спите вы - охраняю я. Язык - дело Божье, и как чужой язык имеет свойство забываться, так язык родной может вспомниться в самый неподходящий момент. В идеале нужно научиться думать по-немецки. Для этого хорошо бы почитать немецких классиков. Когда-то мне удавалось думать на чужом языке, но сейчас слишком мало времени. А есть еще другая сторона языка. Слуховая. Русский человек убежден, что свинья, например, хрюкает. Но наше «хрю-хрю» немец не поймет. Для него хрюшка говорит «храк-храк». Кроме того, есть еще язык жестов. Никакой преподаватель немецкого языка вас этому не научит.
        - Вы, случайно, не о вашем знании даты начала войны? - спросил Фитин. - Сдается мне, вы с вашим языком жестов нашли общий язык с глухонемыми конвоирами. Павел Анатольевич, ты помнишь, я тебе говорил...
        Судоплатов кивнул. В свой черед спросил:
        - Сергей Георгиевич, вопрос о золоте Колчака вам сегодня в Кремле не задавали?
        - Есть еще одна неприятная и убийственная сторона нашей профессии, Пауль, - это допрос, - продолжил Суровцев и осекся.
        Он устало взглянул в не менее усталые глаза Судоплатова. Так же устало продолжил:
        - От неприятных вопросов меня в последние годы спасала боль. Я терял сознание всегда, когда меня допрашивали с пристрастием. Под пытками, не имей я такой особенности организма, вероятно, не выдержал бы и проговорился... Вам, Пауль, предстоит себя готовить и к допросам. Хотя бы психологически. Павел Анатольевич, Павел Михайлович, - продолжал Суровцев, - товарищ Сталин не стал мелочиться. Так и сказал: «Пятьсот или семьсот килограммов золота нам погоды не сделают». Вы тоже не мелочитесь. В том числе не сводите счеты с конвоирами. После победы разберемся.
        - А когда она придет, победа? - спросил тот, которого представили Паулем.
        - Не скоро. К сожалению, не скоро, - ответил за всех Суровцев.
        Лучше бы он ничего не говорил молодому человеку про допросы и про свою непереносимость боли...
        Когда этому раненному осколками немецкой гранаты разведчику предстояла операция по их удалению, он запретил врачу партизанского отряда под командованием Дмитрия Медведева применять анестезию. Доктор Цесарский, как мог в полевых условиях, сначала объяснил, почему это опасно делать с «нормальным человеком». Затем все же сделал эту операцию по удалению осколков. Так разведчик проверил, как он может вынести допрос с пристрастием... То есть допрос с возможными пытками. Нестерпимую боль он перенес...
        Начальник 2-го Контрразведывательного управления НКВД Петр Васильевич Федотов только молчал и слушал - вникал в происходившие события...
        Глава 24. Прощайте, ваше превосходительство

1919 год. Август. Томск
        Беременность... Это осознание собственной значимости и незначительности одновременно породило целый вихрь чувств в душе Аси... Еще не отделенная от нее, но уже другая жизнь была в ней. Это был ребенок Железнова. В отличие от Суровцева Железнов мало заботился, вернее, совсем не забивал себе голову тем, чтобы обезопасить возлюбленную от незапланированной беременности. Но, впрочем, само понятие «запланированная беременность» появилось позже. Душа у Аси, как принято говорить, была не на своем месте. Спустя десятилетия уже советской власти мать, одна воспитывающая ребенка, не будет вызывать осуждения общества, а в 1919 году такая женщина часто вызывала в лучшем случае сочувствие со стороны окружающих людей. Обычно было презрение... Хотя война делала свое черное дело. Семей, потерявших кормильца, было уже немало. Спасало то, что семьи в России были большие. Родственники не бросали в беде вдов.
        Тимофей Прокопьевич Кураев был верен себе. Он еще не раз повторил Асе, выпив рюмочку смородиновой наливки: «Какая мне разница, кто отец моих внуков, если их рожает моя дочь?» Но он лукавил. Разница все же была.
        Ася вернулась к родителям. Точно осознавая всю неестественность недавних размолвок, родители и дочь с не востребованной прежде нежностью стали проживать вместе. Никаких вестей от Железнова Ася не получала. Томск был занят белыми. Страсть, неожиданно обрушившаяся на Асю весной прошлого года, ошеломила ее, но теперь, спустя время, осталась в душе смутным ощущением какой-то недосказанности. Молодая женщина ни о чем не жалела. О Сергее она старалась не думать. И это ей почти удавалось. От Нины Пепеляевой знала, что они воюют вместе с Анатолием. Этого ей было довольно. Ребенок, которого она носила в себе, вытеснял невеселые мысли. Чего стоило только первое явное проявление его самостоятельности! Она была в гостях у Пепеляевых, когда он впервые шевельнулся у нее в животе. Побледнев, Ася непроизвольно схватилась за живот. От неожиданности перехватило дыхание.
        - Что? - вырвалось у Нины.
        - Он пошевелился, - уже улыбаясь, отвечала Ася.
        - Вот и хорошо. Привыкай.
        Беременность протекала благополучно. Без токсикоза и прочих осложнений. Под Рождество 1919 года Ася родила девочку. Окрестили новорожденную Марией. Ребенок родился крепким и здоровым. Молодая мама также чувствовала себя хорошо. Окруженная заботой родителей и сестер, она была счастлива. Материнство, явившееся ей, вытеснило все прочее из ее жизни. Даже мысли о Суровцеве и Железнове остались где-то далеко, в прошлой жизни.
        Тимофей Прокопьевич был счастлив. Хотя вслух сетовал:
        - Видать, судьба у меня такая - век с одними девками жить. Не дал Бог сына. Теперь вот во внуках отказывает. Да оно так и лучше, с этими войнами да революциями...
        А война и революция теперь докатились и до Сибири. Все было относительно спокойно до того момента, пока правительство Колчака не объявило мобилизацию. Мобилизацию провели, но недавние солдаты Первой мировой войны воевать снова не хотели. На фронт рвалась лишь молодежь из привилегированных сословий. Крестьяне и малочисленные в Томске рабочие, вдохнув прежней мирной жизни, кормить окопных вшей и идти под неизвестно чьи пули не желали. Часто сбиваясь в небольшие вооруженные отряды, они попросту уходили в тайгу. При появлении сильного лидера, атамана, эти отряды укрупнялись. Как всегда это бывает в партизанском движении, было оно неоднородно. Были и красные партизаны. Были и зеленые. Были и откровенно уголовные банды. При появлении военных они единодушно уже не только уходили в тайгу, но и стали нападать на представителей власти. После таких акций власть принимала карательные меры. А вот с карательными отрядами уже боролись все партизаны. Делать это было достаточно просто. И даже увлекательно из-за фактической безнаказанности. «Закон - тайга. Прокурор - медведь», - гласит сибирская поговорка. Вышли
из тайги, разгромили незваных гостей, в тайгу же и вернулись. Крупный очаг сопротивления колчаковцам возник в среднем течении реки Чулым. Пришли каратели. Была самая настоящая война. Но утверждать, что партизаны были красными, по меньшей мере абсурдно. Партизаны были партизанами. Воевали с колчаковцами, чтобы не воевать неизвестно где и неизвестно с кем на стороне какого-то Колчака. Атаманили атаманы.

* * *
        Суровцев объявился в Томске в конце лета 1919 года. К тетушкам, на улицу Офицерскую, он явился под вечер в гражданском костюме, в сопровождении офицера в форме есаула Забайкальского казачьего войска. Это был знакомый нам Александр Александрович Соткин.
        Несмотря на поздний час, в квартире царил радостный переполох. Через несколько минут после прихода желанных гостей Мария Александровна звонила редактору «Сибирской жизни» Александру Васильевичу Адрианову с новостью о приезде племянника. Сергей считал эту суету излишней, но что можно было возразить милым тетушкам. Они с годами становились похожими на детей. А их огорчение из-за того, что Сергей не собирается предстать перед ними в генеральском мундире, было столь искренним, что он согласился переодеться. Френч с генеральскими погонами, со всеми орденами был отдан Параскеве Федоровне для чистки и утюжки. Форма была в чемодане, при нем, но она предназначалась для совсем другого случая. Щеголять генеральскими погонами в маленьком Томске не входило в планы Суровцева. Миссия его носила секретный характер. Но именно эту секретность могли походя нарушить словоохотливые родственницы.
        - Не сердитесь, Сергей. Александр Васильевич не простил бы нам, если бы мы не сообщили ему о вашем приезде, - оправдывалась Маргарита Ивановна. - Ему для газеты нужна всякая новость с фронта. Он ценит каждую мелочь.
        - Дело в том, что я приехал из Омска. Я уже несколько месяцев штабной офицер, - отбивался Суровцев. Что было неправдой.
        - Тем более, - вмешалась вторая тетушка. - Нам тоже интересно узнать, чем живет штаб Верховного правительства России.
        - Вот Александр Александрович - фронтовик. Он будет сегодня рассказчиком, - выразительно взглянув на Соткина, заявил Суровцев.
        На секунду смутившись, Соткин кивнул. Он уже привык, что ему приходится в последнее время врать направо и налево. Да и начни он рассказывать правду, вряд ли кто поверил бы. Думал ли он, что ему придется сопровождать Суровцева, страшно сказать, в тылу красных! Мало того, он за последний месяц впервые посетил не только бывшую столицу Российской империи - Петроград, но и столицу Финляндии - Хельсинки, бывший город Гельсингфорс. Нужно сказать, что такая, полная опасностей, жизнь нравилась Александру Александровичу. Ему также льстило, что Суровцев из многих офицеров колчаковской армии именно его выбрал себе в помощники.
        Переодевшись, Суровцев чувствовал себя, как говорится, не в своей тарелке. Тетушки и Параскева Федоровна, напротив, были довольны. Но их полные комплиментов замечания только добавляли неловкости Сергею. Мало того, приехавший Адрианов приставал к молодому генералу с вопросами о положении на фронте.
        - Александр Васильевич, моя личная оценка, вероятно, сильно отличается от оценки общепринятой. Но я человек военный, и потому увольте от роли толкователя и интерпретатора, - пытался уклониться от разговора Суровцев.
        - Неужели дела обстоят так плохо? - не удовольствовался такими отговорками редактор «Сибирской жизни».
        - Я еще раз вынужден повторить, - достаточно твердо сказал Сергей Георгиевич, - я не намерен давать оценку действиям вышестоящих начальников. Как говорится, Бог им судья.
        - Я так и предполагал. Дела наши плохи. Ну хорошо. В конце концов, о том, как воюют наши земляки, я могу написать?
        - Александр Васильевич, как я могу рассказывать вам, как воюют Пепеляев или Урбанковский, без их ведома?
        - Но о себе вы можете рассказать? - не унимался Адрианов.
        - А обо мне вообще не может быть даже речи.
        - Но почему? - вмешалась тетушка Мария Александровна.
        - Действительно, почему? - вторила ей Маргарита Ивановна.
        - Да потому что я изначально офицер Разведывательного отделения! Потому что длинный язык в моей работе означает короткую жизнь. Потому что я, в конце концов, не желаю говорить!
        Вечер оказался изначально испорчен. Разобиженный и раздосадованный Адрианов засобирался домой. Не менее расстроенный Суровцев пошел переодеваться в гражданское платье. Когда он, уже переодетый, вернулся к тетушкам, нашел их растерянными и печальными. Адрианова уже не было. Сергей Георгиевич запахнул домашний халат, поочередно расцеловал тетушек и стал наполнять бокалы вином.
        - Не сердитесь, мои хорошие. Не так все и плохо. Главное, что все мы живы и здоровы. Вот за это я и предлагаю выпить.
        Они и выпили.
        - Лучше расскажите, как вы поживаете, - закусывая, предложил племянник.
        - Сложно, Сережа, - ответила Мария Александровна.
        - Я бы сказала, странно, - в свой черед добавила Маргарита Ивановна. - Все стало очень непредсказуемо.
        - Нам обеим задерживают выплату жалованья. Ходят слухи о закрытии и университета, и технологического института. В последнее время они и так существовали благодаря частным пожертвованиям.
        - Но это не страшно, - опять наполняя бокалы, подвел черту Суровцев. - У вас племянник генерал...
        - Сергей, вы стали выпивать? - встревожилась Мария Александровна.
        - Тетушка, ну что вы, право, - улыбнулся Сергей. - Что вы знаете об Асе?
        Тетушки переглянулись, точно решая, что нужно племяннику сказать, а что говорить не следует.
        - А нужно ли вам это знать, Сережа? - наконец после молчания нерешительно начала говорить Мария Александровна.
        - Действительно, зачем?.. Ведь главное ты знаешь, - вторила ей другая тетушка.
        - Ася родила. Насколько мы знаем, девочку, - все же почти выпалила Мария Александровна. - К нам, по понятным причинам, она теперь не заходит.
        - Жив ли, здоров Тимофей Прокопьевич?
        Тетушки снова переглянулись, не понимая, откуда проистекает такая заинтересованность здоровьем отца Аси.
        - Насколько мы знаем, он жив и здоров, - ответила за обеих Маргарита Ивановна.
        - Вот и хорошо, - чуть захмелев с грустной улыбкой сказал Сергей и снова расцеловал тетушек.
        Соткин, не проронивший за весь вечер и слова, вдруг и искренне произнес:
        - Мне как-то радостно смотреть на вас. Забавно, право! - И добавил почти без перехода: - Вы бы отвели мне помещение. Извиняюсь, портянки поменять.
        - Саша, прости. Я уже два раз переобулся, а о тебе не дали вспомнить, - рассмеялся Суровцев. - У меня для тебя есть шлепанцы. А портянки в печь. Параскева Федоровна покажет. Ты ей понравился.
        На другой день, также вечером, Суровцев и Соткин встречались с Тимофеем Прокопьевичем Кураевым. Встреча происходила в одном из домов, принадлежащих купцу. Он сдавал внаем этот дом в конце улицы под названием Белая. Эта улица и это здание уже знакомы читателю.
        Суровцев был при генеральских погонах, что посчитал нужным для предстоящей встречи. На рукаве френча красовались нашивки за ранения. Одно тяжелое - золотая полоска галуна. И пять легких ранений - красные. По городу на извозчике он ехал, прикрыв френч, ордена и нашивки офицерской накидкой... Был и такой атрибут в военной форме того времени. Это что-то вроде плащ-палатки более поздних времен.
        Кураев принимал неожиданных гостей, которые настаивали на строгой конфиденциальности встречи, в одной из дальних комнат дома.
        - Рад вас видеть живым и здоровым, ваше превосходительство, - уважительно и без тени иронии приветствовал Кураев Суровцева.
        - Здравствуйте, Тимофей Прокопьевич, - протянул руку для рукопожатия Сергей Георгиевич. - Позвольте вам представить моего боевого товарища.
        - Соткин! Александр Александрович, - здороваясь, отрекомендовался офицер.
        - Присаживайтесь, господа. Сейчас подадут выпить и закусить. Не скрою, я удивлен, что вы попросили о встрече таким образом. Впрочем, я думаю, вы объясните, что вас привело ко мне.
        - Вы правы, Тимофей Прокопьевич, - ответил Суровцев за двоих. - Дело у нас к вам необычное и весьма серьезное. Мы с есаулом являемся полномочными представителями адмирала Колчака. Есть две причины, по которым мы обращаемся именно к вам. Во-первых, вы человек с безупречной человеческой и деловой репутацией...
        Тимофей Прокопьевич с достоинством опустил и снова поднял крупную голову.
        - Мало того, вы золотопромышленник и на протяжении многих лет имеете дело с золотом. Это - во-первых. Во-вторых, у власти, которую мы представляем, есть насущная необходимость в сохранении ценностей на случай военного поражения. Из газет вы знаете, что ровно год назад, а именно седьмого августа, в Казани нами был захвачен золотой запас Российской империи...
        Кураев снова медленно опустил и поднял голову.
        - Все вышесказанное, - продолжал Суровцев, - позволяет нам думать, что ваши личные интересы могут совпадать с интересами государственными. Я имею в виду сохранение ценностей.
        Воцарилось молчание. Обсуждаемый вопрос не предполагал скоропалительных ответов. Тимофей Прокопьевич думал. И Суровцев и Соткин терпеливо ждали, когда Кураев сможет что-то ответить.
        - Да-а, - протяжно, на выдохе, произнес купец и золотопромышленник. - Из всего сказанного следует, что мне пора подумать, как спасать свое имущество.
        - И саму жизнь, - беспощадно произнес Соткин.
        - А также жизнь родных и близких, - почти полушепотом, с расстановкой добавил Суровцев. - Это тоже одна из причин, из-за которой я обращаюсь именно к вам. Ваша семья для меня, несмотря ни на что, не чужая. В Сибири народ еще не представляет, что такое большевистский режим. С людьми, подобными вам, обычно не церемонятся. Берут в заложники семью и требуют выдачу ценностей. Что, в конце концов, не спасает от расстрела ни самого человека, ни его близких. По той простой причине, что они являются свидетелями подлого и неблаговидного деяния, в котором любая власть не желает признаваться.
        - Да, огорошили вы меня, прямо скажу. А я, честно говоря, надеялся, что беспорядки все же закончатся, - вслух размышлял Кураев.
        - Чем все закончится, никто сейчас не может сказать, но готовиться нужно к самому худшему. Мы с Александром Александровичем, - продолжал Суровцев, - за последние месяцы проехали почти всю Россию. В том числе и ту ее часть, где установлен «революционный порядок». Там действительно есть порядок. Но выстраивается он на полном подавлении, а то и на прямом и беспощадном истреблении всех несогласных с этим порядком.
        Дверь в комнату отворилась. С подносом, покрытым белой салфеткой, вошел Ахмат. Суровцев, давно знакомый с ним, улыбаясь, поднялся навстречу.
        - Здравствуйте, Ахмат! Рад вас видеть, - искренне обрадовался генерал.
        Видно было, что и Ахмат рад встрече. Он улыбался, но улыбка его была омрачена грустью. Виноватой была улыбка этого человека, судьба которого на протяжении многих лет была связана с семьей Кураевых. Он точно извинялся за то, что не доглядел за Асей, которую всем сердцем любил и которую когда-то спас от верной гибели во время давнего пожара. Ахмат молча поставил поднос на стол. Потом с нежностью обнял Сергея.
        - Взрослый стал. Генерал стал, - только и произнес он.
        - Познакомься, Ахмат, - глядя на Соткина, сказал Суровцев. - Мой боевой товарищ.
        - Александр, - протягивая руку, представился Соткин.
        Ахмат молча пожал руку Соткину. И вдруг с интересом, задержав руку Соткина в своей руке, посмотрел тому в глаза. Человек большой физической силы, он отметил, что и его новый знакомый обладает силой немалой.
        - Дружить, однако, будем, - опять улыбнулся Ахмат. - Силенка мала-мала есть.
        - Придется. Крепко придется вам дружить, - крайне серьезно и озабоченно проговорил Тимофей Прокопьевич. - Вы оставили бы нас на несколько минут, господа? Нам с Сергеем Георгиевичем объясниться надо.
        Ахмат, удивленный, что его причислили к господам, взглянул на Соткина, пожавшего в ответ плечами, а затем кивком предложил Александру Александровичу следовать за ним. Соткин совсем не по-казачьи откланялся и вышел вслед за Ахматом.
        - Сергей, насколько я противился вашему браку, настолько я бы хотел вас благословить на брак с дочерью теперь. Что, к моему великому сожалению, невозможно. Я не думал, что вы доживете до генеральского звания. До таких орденов. А вы меня просто поразили. А дочь мне неподвластна. Своенравие ее течет через край. Я не могу с ней ничего поделать. Она и сюда сейчас явится. Будьте готовы. А сохранение ценностей... Вы можете на меня рассчитывать...
        - Тимофей Прокопьевич, нужны подводы... Люди, чтобы перегрузить из эшелона. А может статься - с парохода.
        - Найдем.
        - Складировать нужно первоначально в одном месте, затем разделить на три части.
        - Сергей, каким образом мы будем оформлять наши отношения?
        - По-ру-чи-тель-ство, - почти пропел Суровцев.
        - То есть вы за меня, а я за вас?.. - спросил Кураев.
        - Да! Я вам отдаю доверенное мне золото. Вы мне - свое...
        - То есть честное слово.
        - Да. И мое «честь имею!». Как и ваше «честное купеческое». Золота государственного будет много больше. Это и будет гарантия ваших интересов, - подвел черту под разговором Суровцев. Потом вздохнул и продолжил: - Ваши ценности я обязуюсь сохранить в целости и сохранности. Обязуюсь их выдать по первому вашему требованию или передать любому лицу при соблюдении условий нашего договора, то есть сохранения вами моих интересов. В данном случае вверенных вам ценностей. Такими же полномочиями обладаете вы. Это еще не все. За пределами России вам будет гарантирована возможность получить деньги за оставленное в России золото. Вывезти, сами понимаете, его сейчас непросто. А по текущему курсу вы будете иметь возможность получить его стоимость в любой валюте.
        - Сережа, вы знаете, что такое клад?
        - Я в первый раз этим занимаюсь, - честно ответил Суровцев.
        - У клада два родителя, - многозначительно сказал Кураев.
        - Мы с вами?
        - Нет. Куда нам, многогрешным! Отец клада - достаток. А мать клада - нужда. Место для размещения моих интересов вы присмотрели?
        - Да, но лучше всего пока вам о нем не знать.
        - Оно и верно. Так все же уезжать из России?
        - Самое главное - вывозить семью. Большевики вряд ли пощадят кого-нибудь из вас.
        - Ася, боюсь, не поедет. Она всегда все делает поперек...
        - Выровняем наши позиции, - вслух размышлял Суровцев. - Ваши ценности будут находиться в двух верстах от Транссибирской магистрали, на перегоне Тайга - Судженская. Это поселок Анжерка. Место я рекогносцировал лично. Документы на выезд вас и вашей семьи я подготовлю. В Мариинске весь ваш клад находится под нашим наблюдением. Пусть Ахмат с Соткиным его и вывезут. Они тоже условятся и сообщат нам, как дело разрешилось. Что Ася?
        - Голубчик вы мой, ну что же я вас так сразу не распознал? Ну почему вы так были молоды? Я разговариваю с мужем, но не мальчиком. Так вы знаете, где хранятся все ценности нашей семьи? - спросил Кураев, не отвечая на вопрос о дочери.
        - Мы отследили интерес чехов и словаков и офицеров отступающей армии. Все интересуются золотом. В том числе они закрутились вокруг вашей собственности в Мариинске. Мы не разговариваем о рядовых мародерах. Хотя по вещевым мешкам весь золотой запас России растащить - нечего делать... Ваш дом в Мариинске ненадежный. Это я вам говорю. Золото я заберу и положу в месте, о котором вам все же будет известно. Вы, со своей стороны, примете золото мое.
        - Сколько?
        - По моим расчетам, десять подвод.
        - Но это же тонна!..
        - Нет. Предполагается еще взвод охраны. А я принимаю у вас ваши сто килограммов.
        Кураев ничего не ответил. Суровцев действительно знал, сколько золота находится сейчас в Мариинске в особняке Тимофея Прокопьевича Кураева. Это неприятно поразило купца и золотопромышленника.
        - Я тоже волнуюсь, - продолжал молодой генерал. - Но у меня в отличие от вас нет никакой недвижимости. Я почти в чистом поле собираюсь хранить ваше золото. И, обещаю, сохраню. Вы, я думаю, в Томске разместите вверенную вам часть без труда.
        Ася поняла еще одну женскую истину. Она никого никогда любить так не будет, как Сергея. «Ну где он пропадал все эти годы?» Она поняла, что быть генеральшей при таком генерале вовсе не зазорно. А он при встрече почти приказал ей:
        - Извозчик уже ждет. Жду вас в номере гостиницы.
        Она чувствовала себя публичной женщиной, когда вошла в их номер. Он встретил ее. Обнял и начал целовать. Раздевал он ее нагло, бесстыдно. Целуя. Овладел ею. Вызывая то, чего у нее еще в жизни не было. Оргазм. Первый. Второй. Третий. Четвертый. Пятый! И его шепот:
        - Ася, я засыпаю... Спаси Бог тебя, Ася!
        «Что же она наделала», - думала Ася о себе в третьем лице. «Дура она. Безмозглая, похотливая, дура она», - думала она как не о себе вовсе, а как о своей детской кукле. Но главное, особым женским чутьем поняла она, что у него были женщины. Много женщин. Если при последних встречах не было, то теперь были. И самое обидное, что будут еще. И толкнула его в чужие женские объятия она сама.
        Точно читая ее мысли, Сергей проснулся: - Никогда не думал, что проснусь в постели с кормящей матерью. Ася расплакалась. Слезы лились на полную молока грудь. - Прости, Христа ради, любимая. Я видел твоего избранника. Он все же достойный человек. Пусть мне это и неприятно. Он хорош собой. Явно не глуп. Мне нужно отлучиться до утра. Утром вернусь. - А стихи? - Вот вам и стихи... Сергей накинул халат. Подошел к роялю. Поднял вуаль. Рояль, как ни странно, был настроен. Стал играть. Ася слушала, и слезы лились по ее лицу на грудь.
        В зелень глаз закрались льдинки.
        Губ коснулась паутинка.
        Не шепчи: «Так получилось...»
        Я же знаю, что случилось —
        Август...
        Сергей распел припев, еще шесть раз повторив: «август».
        Здравствуй, месяц!
        Здравствуй, ясный!
        Не спеши за солнцем красным.
        Как ты оказался тут?
        Как, скажи, тебя зовут?
        «Август», - отвечал месяц ясный.
        Сергей пел:
        Август, август, август
        Потом говорил:
        - Ну ты что, в самом деле, Ася? Плакать не будем. Хотя и на улице плач идет.
        С тональности ми-минор он бросил пальцы на ре-минор и на полтона ниже запел свою колыбельную:
        На улице дождик
        Землю прибивает.
        Землю прибивает.
        Брат сестру качает.
        Ай, люли-люли.
        Брат сестру качает.
        Вырастешь большая —
        Отдадут тебя замуж
        Во деревню чужую,
        Во семью во большую.
        Мужики там дерутся.
        Топорами секутся.
        Ай, люли-люли.
        Топорами секутся.
        Он крутанулся на вертящемся стуле, обернулся к ней: - Милая, ты все же уезжай из России. И не ссорься с отцом. - А ты? - Я к этой стране привязан по гроб жизни. Другой чести вне Отечества мне не будет. А я честь имею. До утра можно находиться здесь. По полудню оплачено. Мне нужно отлучиться. - Надолго? - Ненадолго, - отвечал Сергей, надевая нательное белье и генеральские бриджи с лампасами. Одевшись, он принялся набивать патронами барабаны «наганов». Их было три. Один занял место в кобуре. Два других он сунул в широкие карманы бриджей. - Я не могу слышать, как ты заряжаешь револьвер, - закрывая голову подушкой, сказала Ася. - Я заряжаю то, что спасает мою жизнь. Заткни уши. - Ужас какой-то, - прошептала Ася и снова расплакалась. - До встречи.
        Сергей сбежал по застеленным ковровой дорожкой ступеням второго этажа Второвского пассажа. Двуколка ожидала у подъезда. Дождь кончился. Тучи сплошным фронтом, как черное одеяло, сползали на северо-восток, открывая полное звезд августовское небо. Соткин дохнул на него свежим перегаром самогонки. И не просто самогонки - первача.
        - У тебя руки трястись не будут? - спросил Сергей Георгиевич.
        - Ваше превосходительство, а сколько их там будет? - точно и не услышал его Соткин.
        - Взвод. Двое часовых по периметру здания. Часовые на мои погоны в любом случае среагируют. Будем надеяться, что они уже спят. Нас, конечно же, прежде всего интересует Дранкович. Но не пренебрегай бумагами и документами, если таковые попадутся на глаза. Сегодня днем этого Дранковича я наблюдал в бинокль. По-хорошему, захватить бы его в городе и без шума, но временем мы не располагаем. У нас, ты знаешь, есть записка Богданова, адресованная ему, но воспользоваться ею нам тоже вряд ли придется. Кстати, записка и часы при тебе?
        - Так точно.
        - Судя по всему, - продолжал генерал, - человек он осторожный. Он и от казармы дальше чем на пять шагов не отходит. Свой офицерский френч сменил на чешскую солдатскую форму. Этого человека нам нужно захватить обязательно живым. Дальше выходим. Если нас попытаются задержать - стреляем направо и налево. Ни в чем себе не отказывая. Но имей в виду, чехи только это здание охраняют. Остальные казармы занимают мальчишки-юнкера. Будь аккуратен - не подстрели кого-нибудь из невинных младенцев. Чем вооружен?
        - «Маузер» и «наган».
        - Хорошо. Ахмат, если кто-то из нас будет ранен, то отвозить на улицу Белую, - приказал он кураевскому приказчику, сидевшему на месте извозчика. Ты сам вооружен?
        - Со мной...
        - Ахмат, ты нормально по-русски можешь отвечать или нет?
        - Ну я же понял, - сказал Ахмат и показал обрез.
        - Ну, с Богом! Или как там у вас - «Алла берса!».
        - Великий человек, - ткнул пальцем на Суровцева Ахмат. - Береги его.
        Путь их лежал почти через весь Томск в район Красных казарм. Ярко-красный кирпич местной выделки, из которого они были сложены, собственно, и дал название Красным казармам. Сейчас там, недалеко от станции Томск II, размещался учебный батальон юнкеров, а также солдатский комитет одного из полков Чехословацкого корпуса. Чехи стали создавать у себя полковые комитеты наподобие тех, что недавно существовали в разлагающейся после революции русской армии. К чему это приводит, Суровцеву не надо было объяснять. На тот период Чехословацкий корпус уже не был тем корпусом, что восстал в мае 1918 года и в одночасье ликвидировал советскую власть во всех местах своей дислокации.
        Трудно было ожидать от солдат чужой армии патриотического порыва. Его и в белой-то армии почти не было. Разве что у молодежи. Солдаты воевали как из-под палки. Офицеры воевали скорее с остервенением висельников, понимая, что от большевиков им просто не будет пощады. Много шума наделало самоубийство офицера Чехословацкого корпуса по фамилии Швец. Популярный как среди чехов, так и среди белогвардейцев, известный в войсках не менее, чем сам генерал Гайда, капитан Швец тяжело переживал перемену в настроении чехов. Суровцев в отличие от многих понимал истинную причину самоубийства. Сергей Георгиевич наблюдал подобное еще на Дону. Самоубийство донского атамана генерала Каледина было живо в его памяти. И донской атаман, и чешский капитан застрелились от сознания непреодолимого разрыва со своими соотечественниками, без которых, к своему горю, существовать они не могли. А соотечественники, так или иначе, скатывались в сторону анархии и революции, которую эти люди принять тоже не могли.
        Время легких побед, которое всех сближало, закончилось быстро. Начались столкновения между чехами и белогвардейцами. Чехословацкие части отводились с передовой, что, конечно же, не прибавляло устойчивости частям. Белые упрекали чехов в предательстве. Чехи же больше всего стали опасаться обвинений в контрреволюционности. Делала свое дело и большевистская агитация.
        Возле Окружного суда со статуей Немезиды на крыше, а потом у Дома Макушина, где сейчас размещались ускоренные офицерские курсы, лучи уличных фонарей проводили двуколку с нашими героями в полную тьму. Справа осталась большая кирпичная водонапорная башня. Слева в лучах узкого месяца и многочисленных звезд поблескивали металлические кресты одного из томских кладбищ. Соткин машинально перекрестился. Несмотря на почти полную темноту, Ахмат уверенно правил дальше. Минут через десять впереди, за окружающим дорогу лесом, замаячили тусклые огоньки. Это были огни окон Красных казарм. Ахмат остановил лошадей у двухстворчатых крепких деревянных ворот. Юнкер-часовой оторопел, увидев перед собой генерала.
        - Пригласите дежурного по пропускному пункту, - приказал Суровцев.
        Юнкер не успел ответить, как из небольшого одноэтажного здания быстро вышел молоденький прапорщик и, поддерживая шашку, заспешил к прибывшим. Он достаточно браво, по-уставному - за пять шагов до генерала, перешел на строевой шаг. Молодым, не успевшим огрубеть голосом представился:
        - Дежурный по контрольно-пропускному пункту прапорщик Иванов.
        - Голубчик, сопроводите нас к дежурному по батальону.
        Увидев перед собой молодого и заслуженного генерала, дежурный по батальону несколько удивился. Всех томских генералов он знал в лицо.
        - Контрразведка, капитан, - протягивая свои бумаги, подписанные лично Колчаком, сказал Суровцев.
        Документы были выписаны на имя генерал-майора Мирка Сергея Георгиевича. По всем документам в армии Колчака Суровцев благоразумно прошел только под этой составляющей своей фамилии, что очень помогло ему в будущем и несколько десятилетий сбивало с толку дотошных чекистов. Трудно сосчитать, сколько раз в своей жизни он будет то Мирком, то Суровцевым, и еще бог знает кем. «Начальникам всех соединений и частей: оказывать всяческое содействие! А.В. Колчак», - дочитал дежурный.
        - Ваше превосходительство, что от меня требуется? Можете располагать мной.
        - Вы вхожи в казармы, занятые чехами?
        - Признаться, нужды такой не было. Да и желания, - добавил капитан. - Под нашим началом юнкера, а тут такое соседство. Мало того что чехи, так еще и солдатский комитет.
        - Времени на рекогносцировку у нас не было. Хотя сегодня днем я здесь был. Меня интересует, как, на ваш взгляд, налажена у них караульная служба по ночам. По тому, что я наблюдал днем, весьма формально. Но все же...
        - Да, собственно, никак. И днем и ночью шныряют в поисках самогонки. Забор - вы, наверное, видели - разобрали. Так что наш КПП - пустая формальность. Иногда пьяные забредают в наше расположение. Что еще? Чувствуют себя хозяевами. Да и кого им бояться? Так что ночью караул если и выставляют, то часовые вернее всего спят. Что еще? Поют, бывает.
        - Ночью? - удивился Соткин.
        - Именно ночью.
        - Командир батальона здесь?
        - Никак нет. Уехал в город.
        - Отправьте за ним посыльного, - приказал Сергей Георгиевич. - Как у нас там сложится, предугадать сложно, но вы позаботьтесь о том, чтобы в случае осложнений никто из юнкеров не пострадал. Отходить нам придется по вашей территории через центральные ворота. Со стороны сломанного забора кустарник и ухабы - не ровен час лошади ноги переломают.
        - Разрешите спросить, - спустя несколько секунд молчания произнес капитан.
        - Спрашивайте, - разрешил Суровцев.
        - Как я понимаю, вы собираетесь стать незваным гостем у чехов. Как завтра вести себя нам, если ваш визит будет иметь последствия?
        - А так и вести... Сами ничего не поняли... Лучше вы у них спрашивайте: «Что там у вас происходит? То песни по ночам, то вот еще какая-то возня». Хотя никакой возни может и не быть, - спокойно ответил Суровцев.
        Когда дежурный отправился отдавать распоряжения, Суровцев, точно оправдывая свою фамилию, сурово выговаривал Соткину:
        - Вот что, любезный Александр Александрович, чтоб это было в первый и последний раз! Мало про контрразведку говорят, так и ваш перегар в ту же кучу.
        Капитана даже передернуло.
        - Виноват, ваше превосходительство! Я рюмочку пригубил, и только. Ахмат, будь он неладен...
        - Словом, наша сегодняшняя операция - это ярчайший пример, как не надо делать дело. Сейчас еще и пойдем черт-те куда и черт-те как! Авантюра чистой воды. У меня такого еще никогда не было. Но время, время! Торчать в Томске еще один день для нас непозволительная роскошь. И хоть не дышите вы в мою сторону, черт вас подери!
        Кто бы знал, но именно этот перегар Соткина и поможет контрразведчикам в их непростом деле.
        Часовые, охранявшие комитет, действительно отправились спать в казармы. Как уже знает читатель, июнь в Сибири - еще не лето, а август - уже не лето. После прошедшего дождя ночь выдалась холодной, хотя и безветренной. Наступили первые заморозки. Выпавшая роса была почти ледяной. А в темно-синем августовском небе чертили свои загадочные пути падающие звезды. До рассвета оставался ровно час.
        Снимать часовых не пришлось. Двери казармы оказались не запертыми на замок. Суровцев и Соткин вошли. Тумбочка дневального была пуста. Из двух боковых помещений раздавался храп. Тяжелый дух ударил в нос. О, этот запах казармы! Его не спутаешь ни с каким другим! Это невообразимая смесь запахов самого различного происхождения. Здесь в запах пота проникает запах половой мастики. На них наслаивается запах ваксы. Тут же пары керосина, оружейного масла, несвежих портянок и сырой кожи. Добавьте к этому еще и запах туалета, который в этих казармах нового типа был внутри помещения, а не на улице, как было принято в то время. В этой казарме присутствовал еще и винный перегар. Разведчиков интересовал второй этаж. Там, по расчетам Суровцева, и следовало искать интересующего их человека. Суровцев прямым ходом отправился в канцелярию. Соткин осторожно двинулся по коридору, едва освещенному керосинкой. Сначала в одну, а затем в другую сторону. В канцелярии, освещенной слабым пламенем такой же керосиновой лампы, стоявшей на столе, Суровцев увидел человека, который крепко спал, накрывшись солдатской шинелью. Сергей
Георгиевич заглянул ему в лицо. Этот человек не был Дранковичем. Здесь же, на столе, стоял ручной пулемет с массивным круглым диском поверх казенной части оружия. «Прямо сонное царство», - подумал Суровцев и крепко припечатал рукояткой «нагана» затылок спящего солдата. Но так, чтоб не убить без нужды. Точно опровергая его мысли о сонном царстве, из коридора раздался скрип открываемой двери одной из комнат. Генерал замер в напряжении, сжимая под офицерской накидкой «наган».
        Между тем в коридоре происходило следующее: перед Соткиным открылась одна из дверей, и сонный человек, вероятно отправившийся по малой нужде, удивленно уставился на офицера. Чех пытался сообразить, что здесь делает этот русский в такое время.
        - Соколик, - заплетающимся языком сильно пьяного человека громко произнес Александр Александрович. - Дранкович. Где Дранкович? Где он? - Соткин икнул.
        - А, там, - наконец-то что-то сообразив и уловив винные пары, исходившие от Соткина, сказал чех, - там! Там! - еще раз с акцентом повторил он и махнул рукой в дальний конец коридора. Сам же отправился на первый этаж. Видимо, в туалет.
        Соткин едва обернулся в направлении, указанном чехом, как увидел человека, приближающегося к нему. Он был выше рослого Соткина. Вероятно, спал он не раздеваясь или не спал вообще. Но главное, в тусклом свете керосиновой лампы в руке у него поблескивал ствол «браунинга».
        - Стоять, - тихо, но властно и хлестко сказал Дранкович. Это был именно он.
        - Во! Нате вам, - пьяно удивился Соткин. - Дранкович? Я от Богданова. Писульку тебе привез. Часы еще, - икая, продолжал играть роль сильно пьяного человека Александр Александрович. Успев, впрочем, про себя подумать: «На ловца и зверь бежит». Им повезло с самого начала.
        Надо сказать, он был абсолютно убедителен в своей роли. Дранкович тоже уловил перегар. Это его несколько успокоило. Но бросаться в объятия к новому знакомому он не собирался.
        - Стоять, я сказал, - вполголоса повторил он, приближаясь к Александру Александровичу.
        Соткин медленно, двумя пальцами достал из нагрудного кармана записку Богданова. Скомкал ее и резко бросил под ноги Дранковичу.
        - На, подавись. И пошел ты в жопу. - развязно заявил он и, обернувшись спиной к противнику, качаясь пошел по коридору.
        - Стой, я сказал, - уже не так твердо пытался остановить его Дранкович.
        - В жопу пошел! - почти прокричал Александр Александрович.
        Переполошить всю казарму не входило в планы Дранковича. Он бросился следом за уходящим Соткиным. Его целью было теперь настигнуть офицера и ударом рукоятки пистолета оглушить. Потом уже разбираться в происходящем. На это и рассчитывал Соткин. Сам он поступил бы иначе. Он бы сначала подставил подножку и сбил противника с ног, а уж потом оглушил. Но Дранкович в отличие от Соткина не шастал по вражеским тылам. Едва он приблизился к Александру Александровичу, как тот сам, обернувшись, сделал рывок к нему и, перехватив руку с пистолетом, резко через бедро опрокинул противника на пол. Дранкович все же успел выстрелить, но его, уже безоружная, рука была безжалостно заломлена и выкручена. И тут же беспощадный удар кованым сапогом в лицо лишил его сознания. Александр Александрович заранее приготовленным ремешком умело связал руки пленного за спиной. Плотно забил ему в рот кляп и легко поднял с пола себе на плечо.
        В дверях канцелярии с тяжелым пулеметом в руках появился Суровцев. Казарма ожила. Было слышно, как в комнатах второго этажа стучат каблуками о пол спешно надеваемые сапоги. На первом этаже были слышны голоса.
        - Ваше превосходительство, записка Богданова, - указал стволом «маузера» Соткин на лежащую на полу записку.
        - Черт с ней, - ответил генерал и дал длинную очередь из пулемета, со звоном выбив стекла в окне, завершавшем коридор. Возня в комнатах второго этажа прекратилась. Несколько минут можно выиграть. - За мной, - приказал Сергей Георгиевич и первым стал спускаться вниз.
        На лестничной площадке между вторым и первым этажами, прижавшись к стене, бледный, как его нательная рубаха, стоял чех, возвращавшийся из туалета в свою комнату. Он размахивал растопыренными кистями, будучи не в силах что-то сказать.
        Суровцев, держа чеха под прицелом, прошел мимо него. С пролета он дал длинную очередь по полу первого этажа, предупреждая, что обитателям как левой, так и правой половины казармы не следует выходить к тумбочке дневального. Затем последовал дальше вниз. Соткин, подходя к чеху, прямо со ступеньки ударил того ногой в живот. Чех охотно согнулся и упал на пол. Оставлять у себя за спиной потенциального противника Александр Александрович не собирался. Но и убивать безоружного также не входило в его планы. Он без промаха выстрелил в керосиновую лампу на втором этаже, которая точно взорвалась, и разлившийся по стене керосин загорелся.
        Суровцев, находясь у тумбочки дневального, повторил пулеметную очередь по потолку. Сначала в одну сторону казармы, затем в другую. Пропустив вперед Соткина, пятясь, он проследовал за ним, а у дверей, как только что Александр Александрович, обстрелял ни в чем не повинную керосинку. И здесь пламя начало медленно разгораться. Хлопнули входные двери, и свежий воздух ударил в ноздри.
        Сергей бросил на землю тяжелый пулемет. Подхватив пленного уже вдвоем, они, насколько это было возможно, быстро побежали к двуколке.
        Навстречу из предутренней темноты к ним спешил Ахмат.
        - Назад! - прикрикнул на него Суровцев. - К лошадям!
        Рядом с пролеткой оказались встревоженный не на шутку командир юнкерского батальона подполковник Ивлев и уже знакомый читателю дежурный по батальону капитан. Сначала бережно погрузили пленного, затем сели сами.
        - Мы отбываем, господа! Как говорится, не поминайте лихом. Прощайте, - сказал им Суровцев.
        - Прощайте, ваше превосходительство, - ответил за двоих Ивлев.
        - Берегите юнкеров! - выкрикнул Суровцев, когда коляска уже тронулась.
        Это было излишнее напоминание. Офицеры батальона, как умели, как могли, берегли и обучали своих подчиненных. Они и погибли вместе со своим батальоном. Погибли не на поле боя. Через несколько месяцев после описываемых событий батальон был сначала разоружен вошедшими в Томск красными, а затем вместе со своими офицерами расстрелян неподалеку от Красных казарм. Расстрелян из пулеметов на южном склоне той возвышенности, на которой казармы и находились. У Суровцева об этом месте и событии позже сложились стихи:
        Расстреляны. Нет памятного знака
        и нет креста у них над головой.
        Лишь изредка бродячая собака
        на этом пустыре сорвется в вой.
        Допрашивали Дранковича на улице Белой, в подвале дома купца Кураева. Собственно, это был и не допрос в обычном понимании. Контрразведка знала большую часть из того, о чем предстоял разговор. Еще зимой, предполагая, что многие и многие руки потянутся к золоту, Степанов и Суровцев сами стали создавать группы авантюристов и охотников за золотым запасом Российской империи, чтобы «ловцы удачи» примыкали именно к ним, а не создавали новые группы. Таким образом, летом 1919 года было выявлено около десятка шаек. Арестовывать их пока не стали. Это будет сделано сразу, как только эшелон с золотым запасом будет готов к эвакуации. Но одна из заговорщицких групп неожиданно оказалась неподконтрольной. Сначала они убили внедренного в нее агента, а затем развили бурную деятельность по подготовке к захвату золота. Руководитель заговорщиков, поручик Вячеслав Богданов пошел дальше других. Серьезность подхода не могла не встревожить. Было очевидным то, что у этой группы есть свои, не выявленные контрразведкой люди среди банковских служащих и железнодорожников. Но не это поразило Суровцева. Поручик Богданов был
замечен в связи с представителем Британии Элиотом. Вел он какие-то переговоры и с французами. Мало того, и с чехами. А когда поручик Дранкович, один из людей Богданова, серб по происхождению, знавший, кроме сербского, чешский и венгерский языки, отправился из Омска, испросив отпуск, то Суровцеву стало ясно, что Богданов не просто готовится к захвату части золотого запаса. Подобно самому Суровцеву он ищет место или места, где это золото можно до времени надежно сохранять. Это говорило об уверенности в успехе задуманного Богдановым.
        Выследили Дранковича быстро. Начиная с Новониколаевска, проследили все его передвижения по Транссибу. А пропутешествовал поручик до Красноярска, останавливаясь почти на всех станциях. Наконец задержался в Тайге и приехал в Томск. Для Суровцева самым неприятным в этой истории было то, что банда Богданова стала смыкаться с представителями Чехословацкого корпуса. Мало того, с прокоммунистически настроенными представителями. Чешскими «старателями», именно так в контрразведке стали называть охотников за золотом, занимался другой генерал, который в отличие от Суровцева мало что мог сказать о группах чешских «старателей». А они не бездействовали, в этом Суровцев был убежден. Наконец удалось перехватить записку Богданова к Дранковичу и часы с дарственной гравировкой «Прапорщику Дранковичу от друга». Ее и шифровкой назвать нельзя было, эту записку. Все было шито белыми нитками. «Часы отремонтировал, как и обещал. Надеюсь, теперь будешь хранить память бережней. Вячеслав», - гласило послание.
        - Вот что, поручик, голубчик вы наш, - буднично говорил Сергей Георгиевич. - Если вы настраиваетесь на молчание, то ради Бога. Можете даже готовить себя к допросу с пристрастием. Тоже пожалуйста. А я имею лишь твердое намерение вас просто пристрелить и выбросить ваш труп на съедение псам. Без разговоров и избиений. Главное нам известно: вы присматривали место, где можно надежно припрятать золото, если его удастся похитить. Уверяю вас, до этого дело не дойдет. А потому разговаривать с вами не велико удовольствие.
        Дранкович бросил взгляд на Соткина. Именно с его стороны он мог ожидать избиений и издевательств, но Соткин очень спокойно, закинув ногу на ногу, сидел на стуле и курил. В ответ на взгляд поручика он прикрыл глаза и состроил гримасу, которая означала, что он не прочь поколотить поручика, но нужды в этом действительно нет.
        - Что же в таком случае вы от меня хотите? - спросил поручик.
        - Да говорю же я вам, ничего. Просто оставлять вас на свободе, да еще в компании с чехами, нельзя. И вообще благодарите Бога, что первым столкнулись со штабс-капитаном, а не со мной. Это у него фронтовая привычка добывать «языков». Я бы сразу вас пристрелил. Отдать вас под суд, сами понимаете, нельзя. Огласка в нашем случае невозможна. Вас из оборота мы изъяли. Богданова просто арестуем и, так же как вас, расстреляем без суда. Сейчас утро. Днем с вашим трупом возиться не с руки. Так что до следующей ночи наслаждайтесь жизнью. Со штабс-капитаном вы еще встретитесь, а что до меня, то я с вами прощаюсь. Навсегда. Прощайте, - сказал Суровцев и вышел из подвала.
        Ошеломленный, бледный как стена, Дранкович тупо смотрел перед собой. Соткин встал. Подошел к поручику сзади. Поднял обессилевшее тело. Развязал ему руки. Пошел к двери. Кивнув на лампу, буднично произнес:
        - Свет я вам оставляю. Не прощаюсь...
        Не сказав больше ни слова, Александр Александрович вышел. Щелкнул засов. Поручик сидел и впервые осознавал всю серьезность своего положения. «И зачем только я ввязался в это дело?» - думал поручик. Даже страх перед решительным, жестоким и беспощадным Богдановым куда-то улетучивался перед лицом неминуемой скорой смерти.
        Смерти, впрочем, не наступило. Уже вечером того же дня Дранкович дал показания. Главным было то, что Богданов не связан с большевистским подпольем. Указал он и место под Мариинском, которое предполагалось использовать для временного сокрытия золота. Выдал и имена некоторых не известных контрразведке сообщников Богданова из числа банковских служащих. С этой минуты он стал агентом контрразведки.
        Суровцев покидал Томск с тяжелым сердцем. На все его уговоры выехать из страны тетушки ответили категорическим отказом. Против всех возражений, они пришли на вокзал провожать племянника. Соткин с Дранковичем посетили станционный буфет и уже разместились по разным вагонам поезда. Суровцев в гражданской одежде, с саквояжем и тростью, сейчас был похож на молодого доктора.
        - Я не знаю, как будут развиваться события, - говорил Сергей. - Одно могу сказать: я вас не брошу ни при каких обстоятельствах.
        Они стали прощаться. В этот момент, неожиданно для всех, на перроне появилась Ася.
        Поезд тронулся. Тетушки заметались взглядами между племянником и Асей. Не обращая внимания на них, Ася подошла к Сергею. Видно было, что она не находит нужных слов. Так и не найдя ничего соответствующего ее внутреннему состоянию, она произнесла:
        - Прощайте, ваше превосходительство.
        Сергей бросился к ней. Обнял и долго, протяжно поцеловал в губы. С видимым усилием оторвался от возлюбленной и бросился вслед уходящему вагону. Вскочил на подножку следующего вагона, едва не выронив из руки саквояж и трость.
        «Прощайте, ваше превосходительство», - стучало у него в висках. И эту же фразу, казалось, отстукивают на рельсовых стыках колесные пары вагона.
        Глава 25. «Осанка - состояние души»

1941 год. Август. Москва. Ленинград
        - Решительно не за что зацепиться, - сделал свой вывод Суровцев, отложив в сторону неполные списки работников Генерального штаба финской армии и финского Министерства внутренних дел.
        - Наши мнения, должен сказать, полностью совпадают, - не без грусти заметил начальник разведки НКВД Павел Михайлович Фитин. Именно в его кабинете и состоялся этот разговор.
        - У нас осталась только неделя, - сказал свое слово и Судоплатов.
        Они не виделись ровно неделю. Эту неделю Суровцев провел в лагере для военнопленных. Впечатление от нахождения среди пленных немцев осталось самое тягостное. Плененные немецкие офицеры беспокойства сложившейся ситуацией не проявляли. Свое положение они воспринимали как досадное недоразумение, которое вот-вот разрешится. Все были уверены в скорой победе. Среди офицеров не было никого старше гауптмана, то есть капитана. В основном лейтенанты. Причем первыми попали в плен сбитые летчики - все молодые мужчины в возрасте до тридцати лет. Поэтому сорокавосьмилетний Суровцев в отличие от Кузнецова был среди них белой вороной. Немецкие полковники, и тем более генералы, в те первые месяцы войны в плен не попадали. И тем более не сдавались добровольно. По придуманной им самим легенде он был подполковником интендантской службы, что не соответствовало ни его характеру, ни его темпераменту и, конечно же, полностью расходилось с его биографией. Но именно якобы причастность к тыловым службам позволяла отмалчиваться, давая возможность фронтовикам без умолку болтать о своих подвигах. Самому же, находясь в тени,
больше слушать и запоминать. Похожую легенду он предлагал и для Кузнецова. Николай сопротивлялся как мог. В конце концов ему приказали, и он подчинился.
        - Как, на ваш взгляд, наш сотрудник? - спросил о Кузнецове Судоплатов.
        - Выше всякой похвалы. Но во сне он действительно разговаривает. Как, впрочем, и я сам, - ответил Суровцев.
        - Что-что, а настроение у вас не боевое, Сергей Георгиевич, - заметил Фитин.
        - Немцы настроение испортили. В первую германскую они были другие. Скромней немец был. Сдержанней в проявлении чувств. Да, впрочем, я обо всем написал. А что касается предоставленных списков финского генералитета, то они ничего не дают. Я отдаю себе отчет в том, чего стоило раздобыть их, но они, увы, бесполезны. Среди этих людей обязательно есть знакомые мне, но, предполагаю, их русские и немецкие фамилии изменены на фамилии финские. Сменил же Степанов фамилию мне во время той войны. Может быть, среди этих людей, - кивнул он на списки, - находится и мой фронтовой товарищ Пулков, с которым мы по немецким тылам в свое время не одну сотню верст накрутили. Когда мы с ним виделись в 1919 году в Хельсинки, он был капитаном финской армии. Думаю, что уже и тогда он не был Пулковым. Если он жив и не оставил службу, то сейчас он генерал и скорее всего его разведывательная специализация осталась прежней. В идеале мне нужно выйти именно на него. Как иначе подойти к Маннергейму, я, честно говоря, ума не приложу.
        - У вас есть какие-нибудь конкретные предложения? - поинтересовался Фитин.
        - Павел Михайлович, Павел Анатольевич, - по-прежнему сдержанно отвечал Суровцев, - вариант выброски меня с парашютом остается в силе. Два моих прыжка дали мне общее представление, что это такое. Но это, считаю я, в крайнем случае. И не потому, что при приземлении парашют может не раскрыться или можно переломать ноги. Этот вариант не многим лучше перехода линии фронта. Может статься, что наоборот - хуже. Хотя прямой переход линии фронта мне более знаком. Потому, казалось бы, и предпочтительнее.
        Суровцев вспоминал эти свои два прыжка с парашютом с самыми неприятными чувствами. Первый вообще можно было не считать за таковой. И дело даже не в страхе. А он был. Причем страх ему еще не знакомый. Страх какого-то нового свойства. Все произошло слишком неосмысленно и совсем не так, как он ожидал. Во втором прыжке этого страха было больше, но и преодолелся он намного легче. Да и страхов в его много страдавшей душе стало несоизмеримо больше, чем в молодости. Хотя, наверное, это можно назвать иначе - осторожностью зрелого человека. Прошел он и курс огневой подготовки. Слишком много новых образцов оружия появилось за последние десятилетия. На удивление и свое, и инструкторов, стрелял он по-прежнему хорошо. Даже из незнакомых ему прежде пистолетов-пулеметов. Или автоматов, как их теперь называют. Но старый «наган» и трехлинейка все же были роднее и привычнее. Попробовал свои силы и в рукопашном бою. За последние десятилетия в органах ОГПУ и НКВД, оказывается, разработали целый комплекс приемов рукопашного боя, который скромно назвали «самбо». По установившейся традиции и страсти к сокращениям это
оказалось собранное в одно слово словосочетание «самооборона без оружия». Реакция и сила были далеко не прежними. Учитывая тяготы последних лет, можно было ожидать и худшего физического состояния. Но остался прежний опыт русского армейского рукопашного боя. А главное, опыт боевого применения. Заново поучился водить и автомобиль.
        Был еще один аспект у этого подавленного настроения. Но поделиться им, как говорится, облегчить душу, было не с кем. У него появилась возможность сравнить лагерь для военнопленных немцев с лагерем для советских граждан! Из трех лет заключения большую часть он провел на этапе и в тюрьмах самого закрытого типа. Но советского лагеря тоже изведал. К пленным немцам относились несравнимо лучше, чем к своим согражданам. Порой даже казалось, что конвой чуть ли не заискивает перед арестованными. За неделю нахождения среди немецких офицеров он ни разу не видел, чтоб кого-нибудь подогнали пинком или прикладом в спину. Немцев не били, тогда как в лагере советском побои и наказанием-то не считались. А что касается кормежки, то немецких офицеров кормили не хуже, а даже, пожалуй, лучше, чем своих солдат. Даже двадцать граммов солдатской пайки масла они получали. Давали им и повидло, которое немцы называли джемом. Глухая злоба безотчетно закипала в душе. Нет, не на немцев. Он вспоминал этот бесконечный ряд следователей, дознавателей, конвоиров. Разом вспомнились все унижения и избиения. Даже тело, казалось,
заныло от одного воспоминания. Это как же надо было людям промывать мозги, чтоб они стали такими! Не было этого до революции. Другой был народ. Сейчас интеллигентные Судоплатов и Фитин ведут с ним нормальный, почти задушевный разговор, а ведь они тоже часть этой карательной системы. Да и сам он хорош! Поговорил с товарищем Сталиным и, как говорится, «рад стараться»! Опять вспомнились самоубийства донского атамана Каледина и чешского капитана Швеца. Очень часто за последние годы Суровцев возвращался к этим грустным воспоминаниям. Мысли о самоубийстве посещали его много раз за последние десятилетия. Но его мировоззрение за годы пребывания в тюрьмах изменилось: он стал ощущать себя человеком православным. Причастность к историческим событиям сформировала в душе ощущение того, что священнослужители называют промыслом Божьим. Сергей ощутил душой, что выжить с ненавистью в его случае невозможно. Ненависть уничтожит, источит изнутри. И такое, казалось бы, наивное выражение, как «на все воля Божья», оказалось спасительным. От него неминуемо приходишь к смирению, а смирение связано уже с другим понятием. Страх
Господень. Как-то само собой мысли о самоубийстве ушли. И, хоть тресни, есть какой-то неясный, непонятный ему Божий промысел во всем, что приключилось с ним за последние годы и месяцы. Для чего-то же хранил его Бог столько лет! «Господи, дай мне понять волю Твою!» - в очередной раз мысленно то ли воскликнул, то ли вздохнул он.
        - Так все же есть у вас какие-то мысли? - еще раз переспросил Фитин.
        - Было бы странно, если бы их у меня не было, - ответил Суровцев. - Вероятно, придется еще раз прыгать с парашютом. То, что мне известно о современном военном конфликте, позволяет предположить, что оборона противника, не в пример прежним временам, глубоко эшелонирована. А на тех участках, где нам противостоят финские части, мы имеем дело с обороной. Наступательными действия финнов не назовешь. Что, собственно, и придает смысл всей моей миссии - это оборона. Весьма активная, но оборона. Надо полагать, что на столь узком участке фронта вся прифронтовая полоса буквально нашпигована резервными и тыловыми частями. Если к этому добавить деятельность полевой жандармерии, контрразведки и, надо полагать, присмотр за финнами со стороны немецких гестапо и СД, то шансов пройти через это сито нет никаких. Где-нибудь да будет сбой. Тайно продвигаться по территории Финляндии - также дело бесполезное. Никакой более или менее приличной легенды не создашь.
        - Так все-таки у вас есть что-то конкретное? - не скрывая раздражения, перебил его Судоплатов.
        А причины для раздражения у него были весьма веские. Во-первых, особая группа маршала Шапошникова, с откомандированием из нее Суровцева, стала почти не подконтрольной НКВД. А во-вторых... А может быть, это во-первых... Личным приказом Сталина Суровцеву было присвоено воинское звание генерал-майора Красной армии. Хотя сам он это узнает только сегодня. И узнает из его, Судоплатова, уст. Получалось, что они с Фитиным, будучи майорами госбезопасности, оказались равны в звании со своим подопечным. Хотя это и не совсем корректное сравнение. Звания были принципиально разными. Точно так же соотносились у немцев армейские звания и звания войск СС. После встречи со Сталиным, Суровцева уже нельзя было считать «подопечным». Получалось, что Суровцев теперь более близок к Разведывательному управлению Фитина, нежели к его диверсионно-разведывательному управлению. С одной стороны, это и хорошо - забот меньше. Но с другой стороны, этот бывший белогвардеец все равно числится за ним. А как курировать его деятельность, если, кроме Фитина, он теперь будет работать еще и на Контрразведывательное управление Федотова? А
в конечном итоге судьба его зависит только от самого Сталина. И ни от кого больше.
        - Ну что вы замолчали? - уже более спокойно продолжил Павел Анатольевич.
        - В сложившейся ситуации я не вижу другого пути, кроме как открыто сдаться финнам.
        Теперь настал черед молчать и думать Судоплатову и Фитину. Санкционировать такое они не могли. Они переглянулись и по умолчанию поняли, что думают одинаково. Это решать не им.
        - Поясните, - только и сказал Фитин. - Как вы это себе представляете?
        - Поясняю, - уверенно и твердо, точно он уже знал о присвоении, а точнее, подтверждении, своего генеральского звания, сказал Суровцев. - Вопрос в том, как к этому подойти. Точнее, в том вопрос, кому сдаваться.
        - Да не тяните вы кота за хвост! Говорите! - опять вскипел Судоплатов.
        - Позвольте карту.
        Фитин встал. Длинной указкой раздвинул шторы, закрывавшие карту западной части СССР. Суровцев и Судоплатов также встали и подошли. Вся карта сверху донизу была прочерчена изогнутыми, изломанными линиями, рядом с которыми стояли числа и даты, обозначавшие время и место боевого соприкосновения своих и вражеских войск. Поскольку обстановка менялась быстро, вся территория, захваченная немецкими войсками, напоминала шкуру зебры. Суровцев указал на район Ленинграда.
        - Вот отрезок расположения частей финской армии. Вот «линия Маннергейма». Можно смело утверждать, что глубина обороны может здесь достигать и ста километров. Мне же нужно оказаться на северо-западе Финляндии. То есть в районе финско-шведской границы. В другом конце страны. Примерно вот в этом месте. Во время первой германской войны мне, как вы знаете, доводилось бывать в нейтральной Швеции. И как один из вариантов возвращения на родину я рассматривал и такой маршрут. Но нашелся более безопасный путь морем. И я вернулся в Россию на русском судне, до времени удерживаемом шведами, через Мурманск. Приземлиться мне необходимо на финской территории. Экипирован я должен быть как полковник или подполковник вермахта. На всякий случай. Перед немцами финны, как выяснилось, все же робеют. И, как нам известно, немецкая военная форма в Финляндии в последнее время не в диковинку. Я и представлюсь немцем. Но вступлю в контакт не с боевыми частями, как это было бы на юге в районе Ленинграда. И не с полевой жандармерией, если еще удачно перейду линию фронта. А встречусь я с представителями финской пограничной
стражи. Что, согласитесь, не в пример лучше, чем фронтовые части, и тем более предпочтительнее немцев. У финнов, как и у нас, пограничники - особое ведомство, напрямую связанное с разведкой и контрразведкой. Ну а дальше буду следовать по цепочке от младшего к старшему начальнику. Начну с наличия важных сведений и требования встречи с вышестоящим начальством. На каком-то этапе - требования встречи на высоком уровне, назовем его генеральским, и объявлю себя участником Белого движения. И уже окончательно раскроюсь на самом высоком уровне. Другого пути я не вижу.
        - И все же. Еще раз скажите, вы абсолютно уверены, что Маннергейм, узнав о вас, пойдет на встречу? - в который раз переспросил Фитин.
        - Да. Есть еще один фактор, о котором я до сих пор умалчивал.
        - Давайте угадаю какой? - предложил Фитин.
        - Попробуйте, - согласился Суровцев.
        - Это как-то связано с золотом Колчака? - опередил Фитина своим предположением Судоплатов.
        - Так точно, - ответил Суровцев.
        - А почему за все это время вы ни разу не заговорили о возвращении обратно? - задал свой вопрос и Фитин.
        - Возможно, я и не вернусь. Хотя вопрос о подтверждении моего прибытия, и тем более подтверждении состоявшейся встречи, мы, конечно, обговорим.
        - То есть как это не вернетесь? - совсем потерял самообладание от такого заявления Судоплатов.
        Он не был вместе с Суровцевым в Кремле, потому и не знал все детали разговора со Сталиным.
        - На самом высоком уровне мне было предоставлено самому решать, что будет более предпочтительно для дела, - только и сказал Суровцев.
        Всего-то ничего.
        - Ну что ж, отправляйтесь в Ленинград, - взял инициативу в свои руки Фитин. - С вами полетит Эйтингон. С ним и оговорите техническую сторону вопроса. Поработайте с разведкой Северо-Западного фронта. Может быть, откроются какие-то новые и интересные ходы. Там же окончательно определитесь в способе перехода линии фронта.
        Судоплатову не нравилась вся эта обстановка вокруг Суровцева. Как не могла ему нравиться и история с Эйтингоном. Он, Судоплатов, с таким трудом вытащил Наума из лагеря, а теперь Наум Эйтингон разрывался между двумя управлениями. Он, как настоящий профессионал, был нужен ему самому, но как создатель агентурной сети в Европе и в США, как опытный разведчик он тащил на себе лямку двойного заместителя, будучи замом его самого и Фитина. Эйтингон не был официальным замом у Федотова, но и начальник контрразведки НКВД постоянно привлекал его к работе. Оставалось только удивляться, как Наум Исаакович все успевал. Но самого Эйтингона, как бывшего репрессированного, это, кажется, устраивало. Ему доверяли, как никогда до этого.
        - Павел Анатольевич, ты, я вижу, нервничаешь, - заметил Судоплатову Фитин, когда Суровцев ушел. - Надо сказать, и мне не совсем все это нравится. Но ничего не поделаешь. Цена вопроса такова, что в случае успеха миссии нашего бывшего подопечного страна получает политические и военные дивиденды, которые трудно переоценить. Теперь о Кузнецове. Наш Грифон каким-то чертом почувствовал, что ты собираешься использовать Кузнецова как высокопрофессионального «ликвидатора» для устранения высших немецких сановников и военачальников. Он утверждает, что Кузнецов обладает всем набором качеств, необходимых для агентурного разведчика, а в перспективе - резидента. И следует подумать - не стоит ли его приберечь для более серьезной работы? Что ты об этом думаешь?
        - Я думаю, что между собой мы разберемся. С Эйтингоном же разобрались. А ты заметил, что после известия о присвоении ему генеральского звания наш Грифон даже осанку поменял.
        — Заметил. Одно слово, их превосходительство. Но это ему и необходимо. Для встречи с Маннергеймом лучше кандидатуры не найти. Был бы толк.
        На подлете к Ленинграду за транспортным самолетом «Ли2» устроил настоящую охоту немецкий ночной истребитель. Ночь была светлой. Давно закончились белые ленинградские ночи, но немецкий пилот хорошо различал двухмоторный советский самолет на фоне все же светлого неба. Маневренный и скоростной «Мессершмитт-109» атаковал со всех сторон. Он подныривал под брюхо «Ли-2», точно высматривая его на фоне ночного неба. Секунды спустя он обрушивался уже откуда-то сверху. Потом неожиданно атаковал сбоку, исчезал, и вдруг, после паузы, появлялся на встречном курсе и снова атаковал. Наши летчики, насколько это возможно, прижались к земле. Самолет, казалось, вот-вот заденет крыльями верхушки деревьев. Горячие стреляные пулеметные гильзы летели на дюралевый пол пассажирского отделения из люльки воздушного стрелка. Оказавшись третий раз в жизни в самолете, Суровцев чувствовал себя более чем неуютно. Непроизвольно отметил, что с такой высоты с парашютом не прыгнешь. Да и не было ни у него, ни у Эйтингона парашюта. Задымил один из двигателей. Не делая дополнительного захода над аэродромом, наши пилоты сразу пошли на
посадку. «Мессершмитт» в последний раз обстрелял двухмоторник и, получая вслед порции свинца от наших зениток, сам теперь прижался к земле и исчез. Будто его никогда и не было.
        - Согласитесь, Сергей Георгиевич, все же на земле умирать легче, - сдавленным голосом проговорил Эйтингон, когда они отошли от самолета, вокруг которого суетились пожарные.
        - Соглашусь. Хотя, наверное, так быстрее попадешь к Всевышнему.
        Оба рассмеялись, что было следствием осознания отступившей опасности.

* * *
        Час спустя Суровцев и Эйтингон были в штабе Северо-Западного фронта. Сразу же принялись за дело.
        - Что касается финнов, то несколько раз нам удалось взять «языка». Всех пленных завтра утром вам предъявим, - докладывал офицер Разведывательного отдела фронта в звании майора.
        - Каково общее впечатление от финнов? - спросил Суровцев.
        Майор несколько растерянно посмотрел на Эйтингона. Отсутствие знаков различия на военной форме Суровцева не давало возможности определить, что за человек перед ним. Возраст указывал на то, что незнакомец - человек важный. И при этом чувствовалось, что полковник относится к нему с неким труднообъяснимым чувством почтения. И еще осанка. «Генеральская осанка, прямо скажем», - думал майор.
        - Отвечайте. Отвечайте, - кивнул Эйтингон, не собираясь, впрочем, объяснять майору, кому он отвечать должен.
        Секретность данного дела была такова, что и на глаза никому на фронте, кроме этого майора, Суровцев не должен был попадаться. А ведь была еще и такая деталь в нынешнем деле. Суровцев был лично знаком с командующим Северо-Западным фронтом Климентом Ефремовичем Ворошиловым. Другое дело, что знакомы они были по Гражданской войне, когда Ворошилов был вторым человеком в 1-й Конной армии Буденного, а Суровцев начальником штаба одного из полков.
        - Финны в отличие от немцев противники менее беспокойные. Воевать за великую Германию они не особенно рвутся, но и стойкость проявляют, прямо скажу, серьезную, - ответил майор-разведчик.
        На этом пока и закончили. На рассвете отправились на Литейный проспект, в Управление НКВД по Ленинграду и Ленинградской области. «Вымерший город», - только и родилось в голове у Суровцева. Замаскированные, перекрашенные здания. Памятники, защищенные от бомбежек и обстрелов дощатыми коробами, наполненными опилками, перемешанными с песком. Закрашенные серой краской купола храмов. Надписи на зданиях: «Внимание! Эта сторона улицы находится под обстрелом!» «Бедный город», - как о живом существе подумал Суровцев о Петербурге-Петрограде. С именем Ленина город его молодости так никогда и не увязался в его сознании. Он усилием воли прогнал нахлынувшие воспоминания. Сейчас не до воспоминаний. Тяжелая печать этого безысходного, непреодолимого и болезненного, удушающего и подавляющего слова «БЛОКАДА» лежала на облике бывшей столицы империи. Четыре часа сна - и допрос пленных финнов.
        Допрашивал через переводчика в основном Эйтингон. Вопросы касались нумерации частей, в которых пленные служили, имен командиров. Финны не особенно таились. Суровцев молча слушал. Но когда завели унтер-офицера тридцати примерно лет, он неожиданно оживился и, опережая переводчика, обратился к пленному на русском языке:
        - А не поговорить ли нам без переводчика, господин хороший?
        Пленный вздрогнул. Эйтингону не нужно было объяснять, что перед ними в финской военной форме, до деталей скопированной с формы немецкой, стоит русский человек.
        - Да и правда, присаживайтесь, - в тон Суровцеву продолжал Наум Исаакович Эйтингон, урожденный Леонид Александрович Котов. - Поговорим по душам, как русские люди.
        Он, точно оправдывая свою настоящую фамилию, был сейчас даже похож на кота, придавившего когтистой лапой мышь. Вдвоем с Суровцевым они и навалились на пленного.
        - Ваше русское происхождение в данном случае вам не вредит, а, наоборот, работает на вас, - заговорил Суровцев. - Нас даже мало интересует ваше русское имя. Речь не об этом.
        - Тогда о чем речь? - на чистом русском спросил пленный.
        Пережив не одну сотню допросов, да еще с пытками и избиениями, и Эйтингон и Суровцев на подсознательном уровне чувствовали, как нужно допрашивать с максимальным эффектом. Как «разговорить» допрашиваемого, чтобы он, уже без вопросов, сам рассказывал все, что только знает. И уж избивать пленного они, конечно же, не собирались. Цену «выбитым» показаниям они знали.
        - Скажите, как много русских сейчас служит в финской армии? Можете курить, - придвигая к пленному дефицитную, как и продовольствие, пачку папирос, разрешил Суровцев.
        - Благодарю. Достаточно много, - закурив, ответил пленный.
        - Используют вас, как правило, не на передовой? - точно подсказал ответ Эйтингон.
        - Говорят, якобы существует такой приказ. Но я, честное слово, не могу сказать точнее.
        Речь пленного выдавала в нем человека из интеллигентной русской семьи. В самой России говорили уже на другом русском языке.
        - Существуют ли в финской армии подразделения, целиком сформированные из русских? - продолжал, в свой черед, Суровцев.
        - Я о таковых не слышал.
        - Хорошо. Тогда еще один лишь вопрос. Последний, - продолжал Сергей Георгиевич, не собираясь, впрочем, заканчивать допрос. - Вы сейчас отправитесь в соседнюю комнату. Вам дадут список русских и немецких фамилий. Подчеркнете те из них, которые вам знакомы. Или слышали эти фамилии от других.
        - Ну что, - обыденно обратился к Суровцеву Эйтингон, - передохнем, пожалуй?
        - Да, - ответил Суровцев и вызвал звонком конвоира. - За нами где-то закреплен еще один кабинет, - сказал он чекисту. - Уведите пленного туда. Вам оставаться при нем, - приказал он.
        - Есть! - ответил чекист.
        - Вы тоже пока свободны, - сказал Эйтингон переводчику.
        Когда двери за ушедшими закрылись, Суровцев придвинул к себе чистый лист бумаги и быстро стал заполнять его фамилиями. Чередуя настоящие и вымышленные фамилии, чтобы не сужать и не выдавать круг своих интересов, он полностью исписал стандартный лист бумаги. Эйтингон молча наблюдал. Они встретились взглядами. Понимающе улыбнулись друг другу. Работалось вдвоем им хорошо и споро.
        - Знаете что, Наум Исаакович? Цепляйте-ка вы этого парня в разработку, - по-прежнему улыбаясь, проговорил Суровцев. - Хотя если он попал в плен как «язык» - это не лучшая рекомендация для агента. Да и «раскололи» мы его что-то подозрительно быстро.
        - А и правда, цепану, - рассмеялся Эйтингон. - Давайте ваши списки, я отнесу по адресу. А фронтовая контрразведка-то проглядела, что это не финн, а русский.
        - Что же теперь, рапорты на них писать?
        - Ни в коем случае, - продолжал улыбаться Эйтингон. - Мы должны быть благодарны им. Такая осознанная молчаливая благодарность...
        - И признательность, - в свой черед пошутил Суровцев.
        Вечером того же дня они знали настоящее имя пленного. Звали его Николай Трифонов. Знали, что он призван из запаса. По профессии он оказался агрономом. Происходил из русской дворянской семьи, заброшенной на территорию Финляндии штормом революции. Узнали, что еще в двадцатые годы, а потом еще раз, при первых шагах сближения Финляндии и гитлеровской Германией, Маннергейм в приказном порядке изменил многие русские фамилии и имена на финские. Это коснулось тех русских, которые оказались на военной и государственной службе. «Мудро» - только это и могли подумать Эйтингон с Суровцевым. Но главным было то, что они обнаружили среди прочих русских Пулкова. Бывший русский подпоручик Пулков оказался теперь финским генералом по фамилии Пул. Русская община в Финляндии была, по словам Трифонова, сплоченной и дружной. Любопытно, что обрусевшие немцы из числа бывших царских офицеров также примыкали к русской общине. Нескольких людей с немецкими фамилиями Трифонов отметил из списка Суровцева. Когда Гитлер в конце тридцатых годов обратился к немцам, проживающим за рубежом, с призывом вернуться в Германию, на родину
предков, то из Финляндии выехали буквально единицы. А что касается генерала Пула - Пулкова, то Трифонову привелось с ним даже общаться. Происходило это во время православных праздников, которые русские отмечали широко и по возможности с размахом причем присутствовали на этих празднествах представители всех слоев русской эмиграции: от генерала до сапожника. Словесный портрет Пулкова и Пула совпадал полностью. Это была первая и большая удача. И причем в первый день работы.
        План операции складывался сам собой. Теперь многое, а точнее сказать, все зависело от Эйтингона. И Эйтингон был на высоте. Ему, завербовавшему в своей жизни не один десяток агентов по всему свету, не составило труда сначала «разговорить» Трифонова, а затем и завербовать.
        - Вам выпала редкая удача послужить как своей исторической родине, так и родине, принявшей и вырастившей вас. - Такими словами, обращенными к Трифонову, заканчивал этот день капитан госбезопасности, равный в звании армейскому полковнику, Наум Исаакович Эйтингон.
        И Эйтингон, и Суровцев обладали профессиональной интуицией. Многолетний опыт наслаивался на конкретную ситуацию, и подсознание безошибочно подсказывало, что получится, а что не получится сделать ни при каких условиях. Они почувствовали, что удача с ними! И теперь нужно только работать, чтоб она, удача, не отвернулась от них. Удача удачей, а трезвый расчет и организацию в любом деле никто не отменял. Скорее из-за привычки доводить все до конца, чем из необходимости, они побеседовали еще с десятком пленных, в числе которых были и немцы. Нужно было понять, как немецкая сторона относится к союзникам. Вывод был ожидаемым - с презрением. А также с недоверием. Новоиспеченные «арии» даже во время допросов пытались втолковать «русским недочеловекам» свое расовое превосходство. Верх самонадеянности! Но Суровцев и Эйтингон прощали своим подопечным их наивность и заблуждения.
        С третьего дня своего пребывания в Ленинграде и до самой заброски в финский тыл Суровцев носил немецкую форму. К полковничьим погонам добавился стек. Атрибут вообще-то генеральский. Но, как выяснилось, некоторые амбициозные полковники вермахта также носят стеки. Что, наверное, по их мнению, приближает их к генеральскому званию. Обзавелся он и моноклем. Вещь для него, в сущности, бесполезная, но создающая необходимый антураж. Все это, точно так же как в театре, называется у разведчиков «обносить одежду». Правда, словом «реквизит» разведчики не пользуются. Все вещи у них подлинные. Исключение могут составлять разве что документы. В общении с Эйтингоном полностью перешли на немецкий язык. Суровцев в целом владел языком лучше. Но Эйтингон знал массу современных выражений.
        Из отведенного для них дома Суровцев выходил только по ночам, чтоб подышать свежим воздухом. Переодевался же в отечественную форму Сергей Георгиевич только тогда, когда приходилось в ускоренном порядке заниматься вопросами общей подготовки. На базе постоянно шла стрельба и гремели имитационные взрывы. Это неустанно проводили занятия с будущими диверсантами, разведчиками и партизанами. С ним же работали индивидуально.
        Инструкторы приходили к нему сами. Ликвидировались пробелы в знании подрывного дела и радиодела. Азбуку Морзе Сергей Григорьевич вспомнил достаточно быстро. К его удивлению, связь в Красной армии даже между фронтами и со Ставкой, кроме телефона, осуществлялась в основном на еще дореволюционных телеграфных аппаратах Боде. Радиопередатчики, как немецкие, так и отечественные, он освоил почти мгновенно. На всякий случай заново учился писать по-немецки. Читал немецкие боевые уставы. На другие немецкие книги времени почти не оставалось.
        А Наум Исаакович работал и работал с Трифоновым. На его же плечи легли обязанности по связи с Москвой, координация действий центра и Разведывательного управления Северо-Западного фронта, работа со штабом авиации фронта, со штабом авиации дальнего действия - АДД. Фабрикация, проверка и перепроверка необходимых для заброски документов. Эйтингон занимался вопросами экипировки группы, начиная от летных шлемов и летных очков, необходимых при прыжке с парашютом, и кончая носками немецкого производства. В его компетенцию входило решение вопросов питания, что оказалось едва ли не самым сложным в блокадном городе. Сам он недоедал, добавляя из своего пайка в рацион Суровцева и Трифонова то одни, то другие продукты. Суровцев этого не мог не заметить.
        - Вот что, Наум Исаакович, нам с вами доводилось и тюремной баланды хлебать! Так позвольте мне не гневить Бога! Я ем более чем достаточно. Трифонов, насколько я знаю, тоже. А ваши физические и умственные затраты куда как более существенны.
        Эйтингон совершенно искренне отвечал Суровцеву:
        - Не поверишь, Сергей Георгиевич. За день намотаюсь по городу, насмотрюсь на ленинградцев - кусок в горло не лезет. Ты сидишь безвылазно на базе, не видишь своими глазами, а в городе люди падают от голода на улице. На детей вообще невозможно смотреть.
        Наконец, после длительных бесед с Трифоновым, после долгих уточнений и обсуждений между собой, они поняли, что остался последний шаг, который предстоит сделать еще здесь, на родной земле. Добившись от Трифонова согласия на сотрудничество, Эйтингон до сих пор не спешил сводить его с Суровцевым в новом качестве. И лишь сто раз проверив и перепроверив искренность его слов и даже замечаний, он решил, что час настал. Из двух недель, отведенных Сталиным на заброску, осталось два дня.
        Трифонов оторопел, когда вошел в дом, занимаемый Эйтингоном и Суровцевым. Перед собой он увидел немецкого полковника. Суровцеву, с одной стороны, понравился произведенный эффект, но с другой стороны, он остался недоволен такой реакцией. Слишком эмоционален его спутник. В который раз за последнее время вспомнил Соткина. Вот кого не хватало ему сейчас. С Александром Александровичем он, наверное, решился бы даже на переход линии фронта вместо столь неприятного прыжка с парашютом.
        - Да-да, Николай. Не удивляйтесь, - сказал Трифонову Эйтингон. - Привыкайте. Кроме сегодняшнего дня, у нас есть еще один. Но завтра вам надо будет выспаться. Таким образом, времени у нас, как говорится, в обрез.
        - Простите, но я действительно в этой форме не узнал вас сразу, - уже улыбаясь, пришел в себя Трифонов.
        - Богатым буду, - пошутил Суровцев. - Что же вас так поразило?
        - Трудно ответить сразу, - не торопился с ответом Трифонов. - Просто какая-то другая манера держаться.
        - Барон Маннергейм, будучи еще генералом русского Генерального штаба, любил говаривать: «Осанка - состояние души». Я впервые эту фразу не раз слышал от него лично, - еще больше поразил Трифонова Суровцев. - Да не удивляйтесь вы так. Я знаком с вашим главнокомандующим. Скажу вам больше: как и ваш батюшка, я служил в царской армии.
        - Ну, ближе к делу, - деловито прервал беседу Эйтингон. - Переходите на немецкий язык. Времени, повторяю, у нас очень мало.
        Теперь уже Эйтингон, точно так же как несколько дней назад Суровцев Судоплатову и Фитину, изложил Трифонову весь план операции. Трифонов внимательно слушал. Ничего из изложенного не вызвало у него возражения. Он согласился, что форма немецкого полковника на Суровцеве не только обоснованна, но и дает большое преимущество при передвижении по территории Финляндии. Но касательно себя попросил:
        - Не надо меня повышать в звании. У меня нет такого «состояния души». То есть не та осанка. Я и по характеру не офицер. И еще, - попросил он, - постарайтесь найти мой Крест Маннергейма второй степени. Его у меня отняли при пленении. Это важно не только для меня, но и для дела.
        - Что же вы сразу не сказали? - озадаченно проговорил Эйтингон.
        - Вы не спрашивали про награды. А мне, согласитесь, как-то не совсем прилично было признаваться, что за войну с вами я награжден высшей наградой Финляндии.
        Крест Маннергейма - действительно очень редкий. Это финский аналог русского Георгиевского креста. И награждали им только за исключительные отвагу и мужество, проявленные на поле боя.
        - Вот незадача, - только и произнес Эйтингон. - Где же его теперь искать? Ладно, попробую.
        - И еще одна беда, - со вздохом, в который раз за эти дни, проговорил Трифонов.
        - Вы опять про болота, - даже не предположил, а уверенно произнес Эйтингон.
        - Поясните, - вмешался Суровцев.
        - Болота, будь они неладны! Ваш спутник сильно опасается при приземлении угодить в болотную топь, - пояснил Эйтингон.
        - Северная часть страны - это одни сплошные озера и болота.
        День пролетел, казалось бы, едва начавшись. Под вечер все трое буквально валились с ног. Мало того, постоянно хотелось есть. Все же и их усиленный паек был скуден. Ночью Эйтингон, который спал очень чутко, проснулся оттого, что Суровцев разговаривал во сне. Но не это поразило разведчика. Разговаривал Суровцев по-немецки. Бессвязная речь спящего человека. Но на немецком языке. «Завтра надо будет не забыть рассказать ему об этом», - подумал разведчик и снова уснул крепким сном усталого человека. Все, что можно было сделать для успешного проведения заброски, он сделал. В Разведывательном управлении Северо-Западного фронта он сумел найти даже Крест Маннергейма, принадлежащий Трифонову. Но жизнь на то она и жизнь, чтобы вносить свои коррективы. И послезавтра к юго-востоку от финского приграничного городка Кеми на финско-шведской границе события будут развиваться совсем не так, как планировалось на Большой земле. И может быть, было бы лучше приземлиться в болото. Но как было, так и было.
        А было почти три часа изнурительного полета. Бомбардировщик Ил-4 авиации дальнего действия, с полными дополнительными баками, поднявшись с ленинградского аэродрома, сначала взял курс строго на север. Миновав смертельный огонь зенитной артиллерии противника, оставив слева от себя Финский залив, он вышел по курсу к западной оконечности Ладожского озера. Двигаясь до сих пор почти точно по тридцатому градусу северной долготы, здесь самолет изменил курс и полетел в северо-западном направлении. На предельно допустимой высоте он пересек всю страну Суоми и оказался над Ботническим заливом. Штурман не раз и не два сличал лежащую внизу береговую линию с картой. Видимость была затруднена: густой туман, закрывавший сушу, своими клочками посягал на гладь моря. Наконец убедившись, что впадающая в Ботнический залив приграничная река - Кеймийоки, а город на берегу - Кеми, он указал командиру экипажа поправку на курс и место выброски. Самолет начал снижаться. И сам самолет, и его экипаж были очень примечательными. Несколько дней назад, как сейчас финское небо, они рассекали небо немецкое. Они были участниками
первого налета советской авиации на Берлин. Фашисты первоначально приняли эту бомбежку за налет британской авиации. Когда же открылось истинное положение дел, то все сведения засекретили. Гитлеру не решились даже доложить, опасаясь не только за погоны, но и за головы. Умные головы в Германии уже поняли, что война с Россией будет полна неприятных сюрпризов.
        На затянутое густым туманом шоссе стратегического для Финляндии значения Кеми - Тампере - Хельсинки из леса вышли два человека. Один из них, в форме немецкого полковника, опираясь на выломанную в лесу палку, сильно хромал. Другой - унтер-офицер финской армии, с орденом Маннергейма четвертой степени на груди - поддерживал полковника за руку. В поведении их угадывалось явное желание остановить попутную машину в сторону Кеми. Но было раннее утро и за полчаса ожидания не появилось ни одного автомобиля. Когда же он появился, то двигался не к Кеми, а, наоборот, в сторону Тампере и Хельсинки. Трифонов не мог сообразить, как ему поступить в данной ситуации. Машина пронеслась мимо. Прокатившись метров двести, автомобиль затормозил и сидящие в нем люди точно решали, что им делать. Вдруг машина, не разворачиваясь, задним ходом стала быстро возвращаться назад, затем остановилась и наконец с водительской стороны автомобиля вышел рослый человек в немецкой форме. Сидевший на обочине, спиной к дороге, Суровцев расстегнул пистолетную кобуру и извлек из нее тяжелый «парабеллум». Оружие было хорошо ему знакомо по
Первой мировой войне. Правда, тогда оно имело удлиненный ствол и называлось не «парабеллум», а «люгер». И стреляло намного точнее, чем его укороченный вариант.
        Водитель-немец, правой рукой вынимая из кобуры оружие, левой рукой подзывал к себе Трифонова.
        - Ком! - приказал он подойти на немецком языке.
        - Господин унтер-офицер, вашему полковнику требуется срочная помощь, - также по-немецки обратился к нему Трифонов.
        - Ком, ком, - опять повторил немец и наставил на Трифонова пистолет.
        Трифонов сделал было два шага, но тут услышал за спиной голос Суровцева:
        - Болваны! Быстро оба ко мне! И помогите полковнику, черт вас возьми!
        Проявляя осторожность, водитель приблизился к Трифонову. Подняв своей рукой руки Трифонова вверх, он разоружил его. Суровцев продолжал сидеть спиной к дороге. Повернув голову, левой рукой опираясь о землю, он говорил через плечо. В салоне машины был еще кто-то. Туман не позволял разглядеть подробно, но силуэт еще одного человека был ясно различим. От того, как поведет себя в этой ситуации Трифонов, зависели все дальнейшие действия Суровцева. До сих пор Трифонова не в чем было упрекнуть. Даже когда при приземлении Сергей Георгиевич подвернул себе ногу, Трифонов был на высоте. Опасаясь неожиданностей, Суровцев постоянно был начеку. Одно дело - душевные разговоры там, на своей территории, а другое - здесь, где у Трифонова дом родной, а Суровцев в этом доме - гость непрошеный.
        Дальнейшие события развивались со всей скоротечностью ближнего боя. Из машины вышел второй человек. Им оказался немецкий офицер в звании обер-лейтенанта. Он, как и водитель, держал в руке пистолет. Вступать в контакт с немцами не входило в планы Суровцева. Не отходя от автомобиля, немецкий офицер громко спросил:
        - Что там у тебя происходит?
        - Союзники, - ответил водитель, оттолкнув в сторону Трифонова.
        Это был настоящий подарок для Суровцева. Линия огня была свободна.
        - Еще один болван! - громко, чтобы его услышали у машины, крикнул Суровцев.
        - Господин офицер, - в свой черед вступил Трифонов. - Здесь раненый полковник немецкой армии.
        - Быстро ко мне, паршивые свиньи! - уже кричал Суровцев по-немецки.
        Водитель, увидев полковничьи погоны на плечах Суровцева, машинально опустил руку с оружием. Обер-лейтенант же, желая разобраться сам, двинулся навстречу своей гибели.
        «Ближе, еще ближе», - считал шаги приближающегося офицера Суровцев. Руку с пистолетом обер-лейтенант в отличие от водителя вниз не опускал. Это и определило его судьбу. Когда между ним и Суровцевым осталось не более десяти шагов, последний резко перекатился на живот и, лежа, дважды, без перерыва, выстрелил в лейтенанта. Еще раз перевернулся и снова выстрелил. Третья пуля снизу вверх пошла в замешкавшегося водителя. Все это произошло менее чем за две секунды. Офицер и солдат упали замертво почти одновременно. Трифонов бросился сначала к водителю. Забрал свое оружие. Быстро подбежал к немцу-офицеру. Склонился над ним. Резко распрямился и отправился к Суровцеву. Убирая пистолет в кобуру, сказал:
        - Оба мертвы.
        - Не убирай пистолет! Осмотри машину. Осторожно.
        - Никого! - справившись с заданием, крикнул Трифонов.
        - Трупы с дороги - в лес! Документы и оружие - с собой, - приказал Сергей Георгиевич. С трудом поднявшись, опираясь на сучковатую палку, он заковылял к автомобилю. В багажнике он обнаружил две канистры бензина, а в салоне оказался опечатанный портфель.
        Описывать убийство - дело циничное. По большому счету дело низкое и даже подлое. Убийство человека не является предметом искусства и литературы. И меньше всего хотелось бы писать об этом, но беда в том, что вся история России двадцатого столетия - это сплошная цепь убийств. Автору, к сожалению, ничего не остается сказать, кроме того, что герой этого повествования сомнительного призвания быть убийцей не имел. Со временем ему не повезло - одни сплошные войны.
        Расположившись на заднем сиденье в ожидании Трифонова, Суровцев напряженно думал. Боль в ноге, которую еще предстояло осмотреть, становилась все сильнее. Нога опухла, и сапог нестерпимо ее сдавливал. Появившийся Трифонов, тяжело дыша, вопросительно смотрел на Суровцева.
        - Вот что, - указал Суровцев на пропуск с красной полосой, прикрепленный изнутри к ветровому стеклу. - Двигаемся на юг. В Кемне эту машину, вероятно, хорошо знают и помнят. Черт дернул этих немцев остановиться! Ведь документы же везли.
        Ни при каких условиях машина с фельдъегерской почтой не должна была останавливаться. «Забыли немцы, с кем войну начали, - буднично подумал генерал. - Действительно, чувствуют они себя здесь, в Финляндии, как у себя дома. Хозяева мира», - мысленно проматерившись, добавил он.
        - Едем на юг. Если не встретим представителей финской пограничной стражи, желательно высокого ранга, поедем до самого Тампере, а если придется, то и до Гельсингфорса.
        - Хельсинки, - мягко поправил Трифонов.
        - Никак не могу привыкнуть к новому названию вашей столицы. Поехали.
        Они и поехали, обрастая по пути пометками комендатур и один раз даже дозаправившись бензином.
        Глава 26. Сибирский калейдоскоп

1919 год. Тюмень. Тобольск. Томск
        Калейдоскоп. Сейчас остается все меньше людей, для которых эта детская игрушка была примечательной забавой детских лет. Придумал ее, несомненно, человек умный и знающий. Изначально игрушка представляла собой небольшую металлическую, а то и картонную короткую трубку сантиметров пяти в диаметре. В трубку эту, по ее длине, вставлялись три одинаковые зеркальные полоски, которые своими ребрами образовывали правильный треугольник. Внутрь этого треугольника клали десяток разноцветных стекляшек, а то и драгоценных и полудрагоценных камней всех цветов радуги. Все зависело от социального и материального положения семьи. Трубки калейдоскопа могли быть изготовлены даже из серебра и золота. Один конец трубки закрывался матовым стеклом, чтобы рассеивать дневной свет. В противоположный конец трубки, который представлял собой смотровой глазок, вставлялось обычное стекло. Когда ребенок смотрел в него, то видел красивый, правильный геометрически, цветной узор. Стоило повернуть калейдоскоп в руке - и изображение менялось, никогда не повторяя прежнее. Игрушка развивала и формировала правильное цветоощущение и память.
Невозможно было предсказать, каким будет изображение после очередного поворота калейдоскопа. Революция, а затем Гражданская война вращали калейдоскоп событий с такой быстротой, что невозможно было даже зафиксировать в восприятии не только исторические события, но порой и их последовательность. Сибирь не была исключением. За каких-то полтора года, с мая 1918-го, когда восстал сорокатысячный Чехословацкий корпус, по декабрь 1919 года антибольшевистское движение сначала разлилось на невообразимых сибирских просторах от Тихого океана до Уральских гор. Без каких-либо, казалось, усилий Белое движение перевалило уральские хребты и докатилось до берегов Волги. Так же стремительно необъятное, разливанное море покатилось в 1919 году в обратную сторону, пока не превратилось в подобие морской пены и не исчезло, как сама эта пена, на восточных рубежах державы в районе Иркутска. И весь этот, в полтора года длиной, отрезок времени был наполнен огромным количеством дат и событий, сменяющих друг друга, как узоры в калейдоскопе. «Если мы до зимы не завоюем Урала, то я считаю гибель революции неизбежной. Напрягите все
силы. ...Следите за подкреплениями; мобилизуйте поголовно прифронтовое население; следите за политработой», - телеграфировал Ленин Реввоенсовету Восточного фронта в мае 1919 года. И уже в течение весны и лета 1919 года в результате контрнаступления Красной армии была разгромлена ударная группировка белых Западной армии. Красные овладели инициативой. Устранили угрозу выхода колчаковцев к Волге и в результате трех последовательных наступательных операций - Бугурусланской, Белебейской и Уфимской - к августу того же года захватили весь Урал. Ленинские директивы были выполнены с опережением.
        В личном вагоне командующий 5-й Красной армией, бывший поручик Семеновского полка Михаил Александрович Тухачевский снял со стены купе-мастерской очередную заготовку скрипки и принялся за работу. Он не нарушал уже сложившуюся традицию. Новая военная операция - новая скрипка. По свидетельству современников, скрипки маршала Тухачевского были более чем хороши. Орудуя лобзиками и стамесками, скрипач-любитель становился признанным музыкальным мастером. А поручик-неудачник царской армии, когда обдумывал за работой детали очередной операции, вырастал в выдающегося полководца армии Красной. Еще несколько дней работы, лакировки - и можно будет натянуть струны на почти готовый инструмент. Один-два месяца доводки, и новая скрипка явит миру свой голос. Каких-нибудь несколько месяцев, и вверенная ему армия буквально выдавит белых из Западной Сибири. Постучавшись, вошел начальник штаба армии.
        - Разрешите? - В голосе и в осанке вошедшего человека угадывался кадровый военный.
        - Что у вас? - не прерывая работы, спросил командарм.
        - Телеграмма от Блюхера.
        - Читайте.
        - «Вышел к Тобольску».
        - Все?
        - Так точно.
        - Готовьте приказ. Комдиву-один взять Тобольск.
        - Слушаюсь!
        Отстраненный личным приказом Колчака от боевой работы Суровцев сначала вместе со Степановым, а затем уже один занимался вопросом сохранения части золотого запаса Российской империи. География его передвижений охватывала огромное пространство от Иркутска до Хельсинки. Встреча с регентом Финляндии Карлом Густавом Маннергеймом была одним из звеньев в цепи многих мероприятий, связанных с созданием тайных хранилищ, а возможно, и эвакуации части золотого запаса. После политически бесплодных переговоров в Гельсингфорсе Суровцев вернулся в Россию. Признавать независимость уже независимой Финляндии сам Колчак и его правительство отказались. Правительство же финское, несмотря на это, твердо обещало поддерживать Белое движение. И прежде всего войска армий генерала Юденича и генерала Миллера. Забегая вперед, надо сказать, что слово свое барон Маннергейм сдержал. Солдаты и офицеры белой армии после окончания Гражданской войны нашли надежное пристанище на территории Финляндии. Многие русские офицеры стали офицерами армии финской. Но в Гражданскую войну Финляндия не вступила. Маннергейм справедливо посчитал эту
войну внутренним конфликтом России. Прихватывать русские территории в отличие от стран Антанты ему было не нужно. Свою сохранить бы. Хотя чего там Антанта! В Польше маршал Пилсудский заговорил о Польше от моря до моря за счет русских территорий. Далась им именно такая Польша! Но тут ничего не поделаешь. У поляков даже простой крестьянин все равно - пан. Не хухры-мухры!
        Осенью 1919 года Суровцев встретился с Пепеляевым. Оба изменились за прошедшие месяцы и тяжело переживали свою размолвку. Расстались они, будучи героями и организаторами победы, которую Ленин назвал «Пермской катастрофой», а встретились генералами терпящей поражение, отступающей армии.
        В штаб Пепеляева Суровцев явился в сопровождении двух человек. Кроме Соткина, с ним прибыл личный представитель барона Маннергейма Бруно Хакинен. Сама личность этого человека требует рассказать о нем подробнее. Бруно Хакинен не был кадровым военным. Форма офицера колчаковской армии, правда, без погон, в которую он был облачен, сидела на нем так же мешковато, как сидела бы любая другая. Хакинен был ученым. Образование он получил в Германии, а свое научное имя сделал как исследователь финского народного эпоса Калевала. В дальнейшем сферу его научных интересов составляла этнография. Его труды о народах Сибири, принадлежащих к финно-угорской языковой группе, были удостоены золотой медали Русского Императорского географического общества. В своих экспедициях - по сибирским рекам летом и на оленьих упряжках зимой - он провел более пяти лет. Официально он и появился в Омске как чудаковатый ученый, который просит адмирала, в прошлом такого же, как и он, исследователя русского Севера, о финансировании очередной экспедиции. Словом, чудак. Нашел время для экспедиций!
        - Ну так что, господа? Давайте покончим с вопросом эвакуации золота, - начал разговор Пепеляев. - Как я понимаю, на пароходе, с которым вы прибыли, тоже золото. Впрочем, я не хотел бы вникать во все детали. Должен признать, наличие в Тобольском кремле немалых ценностей не прибавляет устойчивости вверенным мне частям. Мне эта головная боль не нужна. Контрразведка чуть ли не каждый день выявляет охотников поживиться. Сейчас сюда явится штабс-капитан Киселев. Он вам расскажет более подробно. Сережа, вечером жду тебя у себя, - сказал Анатоль в заключение.
        - Непременно буду, - пообещал Суровцев. - И еще, будьте добры, ваше превосходительство, отдайте приказ по армии об эвакуации ценностей в Сургут.
        Пепеляев удивленно посмотрел на друга. Впрочем, сразу понял, что его приказ и сама эвакуация, по сути своей, могут быть понятиями различными.
        - Хорошо. Сейчас же дам распоряжение своему начальнику штаба, - не без грусти ответил Анатолий Николаевич.
        Он вспомнил то золотое время, когда начальником штаба его армии был Сергей. За это время Пепеляев сменил их несколько. Среди них не было ни одного, равного Суровцеву. По уровню образования, по смелости мышления все они безнадежно уступали Сергею. Сколько раз за последние месяцы Анатоль проклинал себя за свою самонадеянность! Смелый, энергичный генерал, в душе и по характеру Анатолий Пепеляев так и остался подполковником. И он это понимал. И понимать это было неприятно.
        - Из допросов пленных следует, что красная дивизия Блюхера, кроме чисто военных задач, имеет задачу захвата золота и ценностей, находящихся в Тобольске, - докладывал штабс-капитан Киселев Суровцеву.
        - Надо полагать, - согласился Сергей Георгиевич. - Нам нужно иметь в виду и то, что красные не успокоятся и после взятия города. Вы об этом думали?
        - Так точно. Есть у меня любопытный человек. Хочу использовать его как канал дезинформации. Если желаете, то можете с ним побеседовать лично.
        - Пожалуй что побеседую, сразу после нашего разговора, - согласился Суровцев. - А вы сейчас вместе с прибывшими со мной офицерами займетесь вот чем. Нужно рассортировать ценности по их значимости. Отдельная категория - это ценности царской семьи. Имейте это в виду. Мы располагаем двумя пароходами.
        - В моем распоряжении только один пароход - «Иван Корнилов», - доложил Киселев.
        - Второй пароход - это «Пермяк», на котором из Омска прибыли мы, - в свой черед сообщил генерал.
        - Ясно.
        - Таким образом, эвакуировать ценности будем в два этапа. Первым отправится в путь до Томска по Иртышу, Оби, а затем и Томи ваш «Иван Корнилов». Раз уж вы погрузили на него церковные ценности Софийского собора Тобольского кремля, то пусть они там и остаются. Но к ризнице собора, к плащанице Христа, к серебряным посохам сибирских митрополитов мы тайно добавим ту часть золотого запаса, которую мы доставили из Омска на «Пермяке». Пусть реликвии Сибирской церкви защитят и мирское золото. В Томск с ними отправляется капитан Соткин. Там он разделит Богово и кесарево. У вас задача более сложная. Необходимо создать впечатление, что основные ценности эвакуируются на «Пермяке». Организуйте надлежащее сопровождение из судов военной флотилии.
        - Понял вас. Честно признаюсь, с вашим появлением я чувствую некоторое облегчение.
        - Не спешите радоваться, господин штабс-капитан! Я снова собираюсь отправиться в Омск. Вам же предстоит работать совместно с капитаном Соткиным и господином Хакиненом. Ему передадите ценности царской семьи, а также все ювелирные изделия и драгоценные камни. Все то, что имеет большую ценность, но мало по весу и объему. Хакинен вас покинет, когда вы из Иртыша будете переходить в Обь, чтобы дальше следовать до Томска. Место, где его нужно будет высадить, он укажет. Но это будет не Сургут.
        Хакинен кивнул. Киселев удивленно посмотрел на генерала.
        - Да-да. Вы не ослышались. Это приказ. Вместе с Хакиненом, для отвода глаз, выгрузите ящики с драгоценным барахлом. Я имею в виду невостребованные ордена Сибирского правительства. Думаю, что стоит их попросту зарыть где-нибудь на берегу. Таким образом собьем со следа будущих кладоискателей.
        Киселев напряженно думал, что стоит за таким трудным для понимания приказом. И что это значит - выгрузить этого, на вид иностранца, с огромными ценностями на руках. С другой стороны, он был рад хоть с кем-нибудь разделить ответственность.
        - Как прикажете, - наконец-то произнес он совсем не по уставу.

* * *
        Вопрос, что делать с несколькими ящиками неврученных орденов, уже несколько недель не давал покоя ни штабс-капитану Киселеву, ни работникам Тобольского отделения Государственного банка. Ордена эти появились на свет летом 1918 года, еще до прихода к власти адмирала Колчака. Правительство самопровозглашенной независимой Сибири не нашло ничего более важного, как чуть ли не первыми своими актами учредить ордена «Освобождение Сибири» и «Возрождение России». Каждый из орденов имел четыре степени. Вручаться они должны были как гражданским, так и военным лицам. С принятым различием. Для военных ордена были с мечами. Адмирал Колчак упразднил эти ордена заодно с бело-зеленым сибирским флагом и такой же расцветки шевроны на рукавах военных. Вместо них были введены прежняя имперская бело-сине-красная символика и прежний государственный флаг. Все бы ничего, но изготовлены эти ордена были из золота и серебра. И ненужные, казалось бы, вещи, а не выкинешь. По банковским документам они оприходовались как «драгоценный лом».
        - Так кого вы имели в виду, когда говорили о дезинформации? - вопросом оторвал Киселева от размышлений Суровцев.
        - Человек более чем любопытный. Боевой офицер. Награжден орденами за храбрость. После переворота, еще на фронте, солдаты избрали его командиром полка. Из сорока командиров полков армии Западного фронта только он один смог вывезти свой полк в полном составе и с вооружением в тыл. То есть не дезертировал, бросив позиции, как абсолютное большинство наших начальников, а именно вывез. В Пензу вывез.
        Суровцев и Соткин многозначительно переглянулись. Не заметивший этого Киселев между тем продолжал:
        - Сам по себе факт героический, но в результате полк оказался чуть ли не первой боевой единицей у большевиков. По нашим сведениям, после этот человек встречался с самим Лениным. В Красную армию все же не вступил, но уклонился и от мобилизации в армию нашу. По взглядам чистый большевик. Его чуть было не расстреляли, но спасло ходатайство тюменского учительского союза и жителей Тюмени. До войны он учительствовал в этих местах. Было и письменное поручительство заслуженных офицеров нашей армии. Сейчас к вам доставят и этого человека, и дело, заведенное на него контрразведкой.
        - Как его фамилия? - спросил Киселева сохранявший до этого полное молчание Соткин.
        - Фамилия примечательная. Чисто сибирская фамилия. Россомахин.
        И опять Суровцев и Соткин обменялись взглядами. Именно к одному из эшелонов полка под командованием Россомахина присоединились они в своем путешествии в Сибирь с Кавказа и Кубани в начале 1918 года. Ошибки быть не могло. Фамилия действительно примечательная. Соткин был знаком с Россомахиным по школе прапорщиков, куда был отправлен с фронта в 1916 году, когда в русской армии стало катастрофически не хватать офицеров. Как знал Соткин, Россомахин, как и его друг и товарищ Георгий Жуков, до последней возможности уворачивался от офицерства. Но если Жуков из-за ранения все же увернулся, то Россомахину за отказ грозил военно-полевой суд. Учились они в грузинском городке под названием Телав. Среди курсантов Россомахин был самым старшим по возрасту. В 1918 году они встретились как старые приятели. Россомахин также помог Суровцеву, на протяжении всего пути с Кубани в Сибирь скрывавшему и свое звание, и свою причастность к Белому движению на юге России.
        - Давайте сюда этого человека, - приказал Суровцев.
        - Точно говорят: мир тесен, - как выдохнул Соткин.
        - Боюсь, что он даже теснее, чем мы о нем думаем, - пророчески заметил Суровцев.
        Хакинен, по обыкновению улыбаясь, молчал. Если бы не знать, что он большой ученый, то со стороны могло показаться, что человек он весьма недалекий. Простодушие в его возрасте для любого другого было бы не лучшей характеристикой. Но Бруно Хакинен всю свою жизнь оставался взрослым ребенком. Наверное, поэтому он так легко налаживал дружеские отношения с представителями коренных народов Сибири, которые, по большому счету, всегда оставались детьми. Детьми природы.
        Какой-то поручик принес дело Россомахина. Суровцев наскоро его перелистал. Наткнулся на еще одну знакомую фамилию - полковник Дмитриев. В своем поручительстве полковник Дмитриев писал: «Знаю Павла Афанасьевича как честного человека, а честного человека за убеждения расстреливать нельзя». Ввели Россомахина. Соткин порывисто встал и заключил приятеля в объятия.
        - Здравствуй, Павел Афанасьевич, здравствуй, дорогой! Не чаял тебя здесь встретить, - приговаривал Соткин, обнимая Россомахина.
        Обомлевший от неожиданности Россомахин не знал, что сказать. В полумраке подвала он к тому же увидел Суровцева с генеральскими погонами. Сразу же узнал и его. Было задержанному тридцать три года. Он был на десять лет старше Соткина и на семь - Суровцева. Выглядел же он сорокалетним. В его манере держаться странным образом переплелись военная выправка и строгие, но одновременно мягкие манеры русского интеллигента. Хорошо сложен, подтянут, среднего роста, красивое открытое лицо с умными глазами, даже сам облик этого человека вызывал неподдельное уважение. Если же знать его биографию, то уважение это неизменно вырастало до восхищения. На момент этой неожиданной встречи за его плечами была полная забот, труда, горестей и радостей непростая жизнь. Которая сама по себе может послужить материалом для романа.
        В четырнадцать лет Павел Россомахин оказался и отцом, и матерью одновременно для своих четверых братиков и сестренок. Умер отец - мелкий служащий почтового ведомства. История умалчивает о причинах, но мать бросила пятерых детей и исчезла неведомо куда. Стипендии, которую получал ученик Тюменского реального училища Паша Россомахин, не могло хватать для прокорма даже маленькой семьи. Зарабатывал частными уроками. Сутки у него строились без перерыва на отдых. Едва хватало на сон. Если бы мог, он, наверное, отказался бы и от сна. Вставал в три-четыре утра. Готовил завтрак для малышни. Хлеб стряпал. Хлопотал по хозяйству. В девять часов был уже в училище. В три часа дня бежал давать частные уроки. Именно бежал, боясь по нерадивости потерять хотя бы одного своего ученика. Так до позднего вечера. Одно радовало, что братья и сестры подрастают и вот-вот станут помощниками. Училище окончил первым учеником. Дальше еще более удивительные события. Поступил в Академию художеств! Протекции никакой не было. Да и где было ею обзавестись в захолустной Тюмени! Как невозможно, впрочем, было юному сибиряку обзавестись
оной и в столице. Суровцева в свое время выручил случай, явившийся в лице полковника Степанова. Случайности в судьбе Россомахина были другого рода. В академии ему не понравились консервативные порядки. Вернулся в Тюмень. В полном смысле слова был народным учителем. Преподавал математику, родной язык, естествознание, рисование и гимнастику. В журнале «Сибирские вопросы» выступал как журналист. Близость с политическими ссыльными отразилась на мировоззрении Павла Россомахина. Он избежал неминуемого ареста только потому, что добровольцем ушел на фронт, посчитав, что интеллигенту стыдно находиться в тылу, когда рабочие и крестьяне гибнут на войне. Остальное свершившееся на тот момент с Россомахиным читатель уже знает. Должен сказать лишь, что дальнейшая его биография будет еще более поразительной. Ничего выдумывать не пришлось. Но всему свое время.
        - Здравствуйте, Павел Афанасьевич, - вставая и протягивая руку, в свой черед проговорил Суровцев. - Рад видеть вас живым и здоровым. Присаживайтесь. Ну что же вы не обратились непосредственно к Пепеляеву, чтобы вас оставили в покое? Вы же служили в двух полках одной 11-й Сибирской дивизии. Оба разведчики. Слышали друг о друге, - упрекнул он Россомахина.
        - Вот поэтому, наверное, и не обратился, - ответил Россомахин.
        - К сожалению, мы не располагаем временем для долгой беседы и встречи. Я вынужден быть кратким. Своим приказом я вас сейчас же освобожу из-под стражи. Дело ваше, - кивнул он на папку, - возьмите себе. Когда придут красные, может быть, это вам пригодится.
        - Вряд ли, Сергей Георгиевич. Но все равно спасибо.
        - Не стоит благодарности. Я сам вам многим обязан.
        - Павел Афанасьевич, а ты и правда с Лениным встречался? - не удержался, чтоб не спросить, встрял в беседу любопытный Соткин.
        - Дался вам Ленин, - улыбнулся Россомахин. - Вам, впрочем, расскажу. Правда! Как делегат от 1-го Сибирского корпуса был на приеме у Ленина.
        - Ну и как? - не унимался Соткин.
        Суровцев не стал одергивать Соткина, как это часто случалось. Тоже вопросительно смотрел на Россомахина.
        - Да никак. Внешность весьма заурядная. Небольшого роста, лысый со лба, рыжеватый, судя по остаткам волос, но без веснушек. Когда разговаривает, постоянно щурится. Говорит быстро. При этом не выговаривает букву «р». Потому картавит. Ни черта не понимает в военном деле. Всерьез считал, что двух эшелонов Красной гвардии, - картавя «р», произнес он, - достаточно, чтоб заполнить бреши на фронте.
        И Суровцев и Соткин невольно улыбнулись. Оба живо представили себе, как звучало бы «красная гвардия» и «бреши на фронте» в устах по-настоящему картавого человека. Точно желая еще более рассмешить своих знакомых, Россомахин выказал незаурядные актерские способности. Видимо, ему самому давно хотелось посмеяться по этому поводу, но до сих пор не было подходящей компании. Он вдруг быстро заговорил голосом Ленина, энергично жестикулируя руками и картавя:
        - И пренепременно побывайте у военного комиссара Подвойского. Он что-то затевает относительно регулярной армии. Сходите к нему, он хорошо говорит.
        Соткин громко рассмеялся. Продолжал улыбаться Хакинен. Суровцев, напротив, грустно констатировал:
        - Однако регулярную армию большевики создали. По моим самым скромным подсчетам, в Красной армии сейчас не менее 100 тысяч только бывших офицеров. Чуть больше, а может быть, столько же во всех белых армиях. 100 тысяч, к которым, кстати, сейчас принадлежите и вы, Павел Афанасьевич, пока не примкнули ни к одной из воюющих сторон. Но это продлится, думаю, недолго. Уверяю вас, красные будут более бесцеремонны, нежели мы. Мобилизуют. Или же уничтожат. Но не об этом речь. Что вы делали в Тобольске?
        - Прятался и от возможного ареста, и от мобилизации. Как вы поняли, неудачно, - грустно сказал Россомахин.
        - Сдается мне, Павел Афанасьевич, не та вы фигура, чтобы вас оставили в покое и красные, - не менее грустно продолжил Суровцев. - О ценностях, находящихся в Тобольске, вы, конечно, слышали?
        - Кто из местных жителей об этом не слышал? Только об этом и разговоры. Как и о ценностях царской семьи.
        - Вот-вот. Так что разговора с большевистской ЧК вам не избежать. Имейте это в виду. Как имейте в виду и то, что любая истинная информация по этому делу смертельна. По нашим сведениям, ЧК всех уровней имеют право на свой процент от каждой экспроприации ценностей. Отсюда такая кровожадность. Отсюда такая прослойка бывших бандитов и уголовников в чекистских рядах. Хотя, я уверен, большевики потихоньку сами их перестреляют.
        А в это время телеграфный аппарат Боде в Омске, в ставке Колчака, принимал телеграмму за подписью управляющего Тобольским отделением Государственного банка, выражавшего обеспокоенность в связи с предстоящей эвакуацией церковных святынь и ценностей в Сургут. «Этот город находится на расстоянии пяти верст от пристани, сообщение на лодках, в которых придется перевозить массу ценностей, в том числе много звонкой монеты. Город представляет собой рыбачий поселок с 1100 человек жителей, ни одного каменного здания; ценности для безопасного хранения сложить негде. Возможность быть оставленными со всеми ценностями, имуществом и служащими на пустынном берегу Оби при вооруженной охране 30 человек вынуждает нас решительно доложить о том, что за сохранность находящихся в нашем ведении ценностей мы поручиться не можем. Настоятельно ходатайствуем о направлении всех учреждений Министерства финансов на пароходе „Иван Корнилов“ в Омск», - телеграфировал управляющий. «Прекратите панику. Для согласования эвакуации ценностей в Тобольск направлен полномочный представитель Верховного правителя России генерал-майор Мирк
С.Г. Вверенные вам ценности передать по описи представителю. Никаких эвакуаций служащих Министерства финансов на пароходах», - категорично ответили из Омска.
        - Нас бросают на произвол судьбы, - только и сказал управляющий банком, получив ответ.
        Калейдоскоп повернулся несколько раз. Две недели спустя Суровцев был уже в Мариинске. Еще повороты калейдоскопа, и через два дня он был на маленькой станции Судженская, находящейся между Мариинском и станцией Тайга. Ничем не примечательный полустанок, остававшийся таковым на протяжении целого столетия на Транссибирской магистрали. Но в начале XX века здесь были большие угольные склады, питавшие своим углем весь Транссиб. А еще двухэтажное здание водокачки, несколько бараков для станционных рабочих, опустевшие после сбора урожая огороды. Таков пейзаж. Состав остановился. В единственный пассажирский вагон вошел мужчина лет примерно сорока в форме горного инженера. Уже в тамбуре его встретил Суровцев. Генеральские погоны он сменил на погоны капитана, чтобы не привлекать к себе внимания и не вызывать у окружающих лишние вопросы. Вошедший и Суровцев молча обменялись рукопожатиями. Прошли в купе, которое занимал один Суровцев. Поезд тронулся. Только тогда заговорили.
        - У меня все готово к приему груза, - сообщил инженер. - А это, я полагаю, сам груз, - указал он на ящик, стоявший на боку, высотой примерно шестьдесят сантиметров, а шириной - тридцать пять. Изготовлен он был из толстых досок. Мало того, по всему объему был окован тонкими металлическими пластинами. На днище имелись специальные пазы, в которые вставлялись лежащие на пассажирском сиденье, березовые брусья использование которых вместе с рукоятями ящика позволяло нести его ввосьмером. - Сколько здесь? - спросил инженер.
        - Почти все, что добыто за сезон на Мариинских приисках. Плюс золото Мариинского отделения Государственного банка.
        - Немало. Сколько с вами людей?
        - Двенадцать солдат.
        - Нас встретят два человека с подводами. Все, как и было оговорено. Выгружаемся. Следуем версту от железной дороги в сторону анжерских угольных копей. Оставляем ваших солдат. Еще полверсты проходим с моими людьми. И последний отрезок пути идем уже вдвоем. Далее нам предстоит поработать лопатами. Выпрягаем лошадей, следуем до шлюза. Делаем все необходимое и возвращаемся обратно к моим людям и к вашим солдатам. Поезд скоро остановится.
        - В двух словах расскажите об этих местах, - попросил генерал.
        - Мой покойный батюшка по праву может считаться первооткрывателем Анжеро-Судженского месторождения. Когда Транссиб уже заработал, он, как геолог, занимался поисками угля. По тем временам поезда ехали до тех пор, пока не кончались дрова. Дрова заканчивались. Останавливались. Заготавливали. Трогались дальше. Сами понимаете, на дровах много не поездишь. В том, что уголь здесь есть, отец был уверен. А найти помог случай. Два беглых каторжанина скитались по тайге. Одного загрыз медведь, а второй вышел к станции Судженской. Там его и встретил отец. Беглый ему и рассказал, что в одном месте он с товарищем, когда разжигал костер, «нечаянно землю поджег». Мы с вами сегодня будем буквально в нескольких шагах от того места. Там угольный пласт был буквально на поверхности. К сожалению, теперь приходится брать уголь поглубже. Два шахтерских поселка - Анжерка и Судженка. Соответственно анжерские и судженские угольные копи. Одни принадлежат известному всей России миллионеру Михельсону. Другие - государству. Вероятно, когда-нибудь здесь вырастет город. Запасы угля очень значительны. Название само просится.
Анжеро-Судженск. А что? Почему бы и нет? Для меня в некотором роде это дело семейное.
        Вечером того дня Суровцев и горный инженер Наговицын в две лопаты забрасывали землей наполненную водой яму, напоминавшую собой небольшую могилу, на дне которой покоился ящик с золотом Мариинского отделения Государственного банка и с золотом купца Кураева. Только вместо креста был воткнут обрезок железнодорожного рельса от узкоколейки. Рядом журчал большой ручей, который ниже по течению превращался уже в речку, питаемую многочисленными родниками. Протекал ручей в низине большого лога. Когда дело было сделано, геолог указал рукой на возвышение, покрытое молодым лесом.
        - Вот здесь и нашли первые анжеро-судженские угли. Теперь запоминайте расположение остальных рельсов.
        Суровцев еще при первом взгляде зафиксировал в памяти остальные торчавшие из земли железные обрезки, назначение которых, с одной стороны, заключалось в привязке к местности, а с другой - было призвано сбить с толку возможных кладоискателей. Или по крайней мере затруднить поиски. Через месяц после описываемых событий все они окажутся под водой искусственного озера.
        Распрягли лошадей и верхом отправились вниз по течению ручья. После нескольких минут пути оказались на дамбе. Надо сказать, дамбой являлась небольшая искусственная перемычка, соединившая два природных отрога, идущих навстречу с двух сторон низины. В нее и был врезан шлюз. В сгущающихся сумерках тускло поблескивала широкая гладь воды.
        - Ну вот, можете сами убедиться, вода прибывает. Шлюз опустили сегодня утром. Весьма скоро местность станет непроходимой. За осень и предстоящую зиму скопится достаточно воды и снега, чтобы весной образовалось озеро. Сделают свое дело и подземные ключи. При любом развитии событий быстро до нашей закладки добраться будет невозможно. А первоначальное наше намерение использовать старый шурф или сами копи вообще не гарантирует возможности взять то, что мы положили. Вода в шахте и на поверхности - суть разные вещи.
        Из сизых сумерек, тонированных сгущающимся туманом, к ним вышел человек.
        - Свои, - предупредительно сказал Суровцеву инженер. - Ну, что у вас? - обратился он к смотрителю шлюза.
        - Жду вас, - ответил рабочий.
        - Тогда взрывай.
        - Слушаюсь, - как-то не по-рабочему ответил человек и исчез.
        Через несколько минут четыре взрыва поочередно потрясли окружающую местность. Комки земли и мелкие камни долго падали на землю и в воду поблизости.
        - Посмотрим? - предложил инженер.
        - Конечно, - ответил Суровцев.
        Взрывы были произведены очень профессионально. С одного взгляда Суровцеву стало ясно, что предшествовали им сложные расчеты, в которых учли все, включая количество и характер грунта, а также массу и способ закладки взрывчатки. Направленные взрывы засыпали шлюз и напрочь вывели из строя все механизмы его подъема.
        - Дело сделано, - то ли отчитался, то ли просто сказал инженер.
        А событийный калейдоскоп продолжал свое вращение. Пароход «Иван Корнилов», натруженно шлепая лопастями колес по воде, осторожно двигался вверх по течению Томи. Несмотря на уже наступившую ночь, по многим огонькам на берегу угадывался Томск. Накануне пароход простоял на якоре почти весь день. Соткин изначально поставил капитану цель пристать к пристани Томска поздним вечером. Лишнее внимание было ни к чему.
        - И чтоб мне никаких гудков, - в который раз за время пути строго-настрого приказал он. Может быть, лучше он и не напоминал бы. Капитан, без единого гудка прошедший весь путь по Иртышу, Оби, а теперь и Томи, точно в отместку за молчание и за посягательства на священные права капитана, на самом подходе к пристани дал длинный гудок. Взревев от ярости, выхватив револьвер, Соткин ворвался на капитанский мостик. Капитан находился один. Вся команда парохода, включая вахту, была заперта в каютах. Исключение составил капитан, которому пришлось исполнять функции рулевого. Свободными остались и кочегары в неглубоком трюмном отделении.
        - Убью, скотина! - одной рукой обхватив капитана за шею, другой рукой засунув ствол «нагана» тому в рот, злобно прокричал Соткин.
        Тщетно пытался капитан вырваться из стальных объятий офицера. Говорить он тоже не мог. Соткин сам отбросил его прочь от себя.
        - Вы, я вижу, так и не поняли, что мы не в игрушки играем, - чуть остывая от злобы и пряча револьвер в кобуру, проговорил он. - Быстро к штурвалу. Не хватало еще на мель нам сесть!
        - Верните вахтенный журнал, - вытирая кровь с губ, задыхаясь от обиды, вяло попросил капитан.
        - Зачем вы это сделали? - Соткин точно и не слышал просьбы. - Вы своими действиями поставили под угрозу всю секретность нашей экспедиции. Теперь каждый любопытный и через сто лет может точно сказать, что пароход «Иван Корнилов», пришедший из Тобольска с известным грузом, пристал к пристани Томска, - он раскрыл часы, - в одиннадцать часов вечера тринадцатого сентября тысяча девятьсот девятнадцатого года. Вы этого добивались?
        - А как иначе я бы сообщил пристани о своем прибытии?
        - Способы связи с берегом обсудите в контрразведке, - сказал, как отрезал, Александр Александрович и закрыл крышку часов. - Управляйте пароходом, ваше высокораздолбайство!
        Соткин курил, слушая переговоры капитана и пристани через рупоры. «Как с берегом связаться, он не знает», - раздраженно думал Александр Александрович. В очередной раз поразился дальновидности Суровцева. Генерал предполагал, что прибытие «Ивана Корнилова» в Томск будет замечено и жителями, и теми, кто будет искать следы золотого запаса. Потому и церковные ценности на борту вместе с государственным золотом. Потому и приказ пристать в Томске под вечер, а лучше ночью. «Завтра попы на берегу запоют „Слава Спасителю, в Иерусалим входящему“, и обыватель узнает и запомнит именно это, а не ночную возню на пристани», - успокаивал себя Александр Александрович. Да и в памяти краеведов и историков останется следующий день, 14 сентября. На берегу он увидел Тимофея Прокопьевича Кураева в сопровождении Ахмата. Рядом с ними - двух офицеров. Контрразведка. «Придется капитану парохода втолковывать разницу между секретом и тайной. А также то, что он волей судьбы причастен к событиям, за одну причастность к которым следом за человеком идет смерть. Часто смерть мучительная», - подумал он и отправился к солдатам,
стоявшим на палубе по двое у каждого из трех десятков небольших, но тяжелых ящиков. Изготовлены они были с таким расчетом, чтобы их можно было хоть и с трудом, но перенести вдвоем. Соткин сноровисто, не хуже настоящего матроса бросил конец каната на пристань. Солдаты помогли спустить трап. С небольшим портфелем в руках офицер первым стал спускаться по трапу. Следом двинулись солдаты с ящиками. Еще с трапа, не здороваясь, громко крикнул:
        - Ахмат, принимай команду!
        И лишь потом он обменялся рукопожатиями с Кураевым и как старый знакомый обнялся с Ахматом. Подошел к офицерам. Представился:
        - Капитан Соткин.
        Поочередно представились и офицеры:
        - Капитан Перевалов.
        - Поручик Никонов.
        - Пристань оцеплена. Посторонних нет, - доложил Перевалов.
        - Под моим началом тридцать солдат, - в свою очередь, отрапортовал Соткин. - Сейчас они перенесут груз на подводы и поступят в ваше распоряжение. Используйте их как охрану ценностей, находящихся на пароходе. Сейчас же сообщите в Томскую епархию, что из Тобольска в Томск эвакуированы ценности Сибирской церкви. Опись и все другие надлежащие документы - здесь. - Он передал свой портфель старшему по званию. - Там же вахтенный журнал парохода. Команда сейчас заперта в каютах. Погрузки, а теперь и выгрузки они, как вы понимаете, не наблюдали. Держать их на борту бессмысленно. Кому приспичит - все равно до берега доберется хоть от середины реки. И попросите благочинного, чтоб завтра как можно более торжественно попы встретили свое добро. Капитана арестовать. Не бить, не допрашивать. Хорошенько напугать. Чтоб при одном воспоминании об этом рейсе охватывала немота. После я сам еще раз с ним поговорю.
        - Вас понял, - ответил капитан-контрразведчик и кивком приказал поручику подниматься на борт парохода.
        Глубокой ночью Соткин и Ахмат вдвоем разгрузили две подводы драгоценного груза. Наделенные немалой физической силой, они почти играючи перетащили все ящики в подвал купеческого дома по улице Белой. В тот самый дом купца Кураева, куда весной 1941 года, сразу после освобождения, направился бывший колчаковский офицер Александр Александрович Соткин.
        А наступление Красной армии было более чем успешное. Оно рождало не просто поражение белых - оно вело белые армии к катастрофе. Кроме собственно военной обстановки, политическая обстановка также учитывалась командованием Восточного фронта. Командующий Михаил Фрунзе, напутствуя командарма-5 Тухачевского, сказал:
        - Будет непростительной глупостью затягивать наступление.
        - Согласен.
        - Каковы ваши соображения?
        - Наступление географически привязывается к Транссибирской магистрали, - чертя указкой по карте, докладывал командарм. - Таким образом, на ближайшие месяцы мы будем иметь дело с несколькими узлами обороны по линии железной дороги. Это соответственно Омск, Новониколаевск, Томск, Красноярск.
        - Согласен, - опять повторил Фрунзе. - Так каковы ваши соображения, Михаил Александрович?
        - Тактически наступление будет строиться на постоянной угрозе перерезать железную дорогу в тылу неприятеля, путем обхода, - докладывал Тухачевский своему тезке. - Угроза окружения должна постоянно нависать над противником. Линия Транссибирской магистрали около всех перечисленных городов не совпадает с линией старого Сибирского тракта. Особенно это наглядно у Томска. Предполагаю максимально это использовать. В случае удачи под Омском, а я в ней уверен, у Новониколаевска нам и наступать не надо будет. По старому тракту обойду город и двину армию на Томск. При угрозе обхода красные сдадут Новониколаевск. Далее, выйдя к станции Тайга, опять по магистрали, отрежу от нее Томск. Думаю, что еще до этого момента вытесню самих белых на старый тракт. И безостановочно буду наступать по железной дороге на Красноярск и далее на восток. Как все наступающие армии, буду нуждаться в подкреплениях. Но попрошайничать не намерен. Прошу только одного: гарнизоны захваченных населенных пунктов формировать из частей других армий, дабы не распылять силы своей 5-й армии. В захваченных городах необходимо развернуть красный
террор, чтобы даже намека не было на белое подполье и белое партизанское движение в нашем тылу. Благо, что наступившая зима не способствует этому. Со своей стороны прошу лишь усилить меня бронепоездами. Лучше всего переподчинить все имеющиеся под мое начало.
        - Принято, - согласился Фрунзе. - Реввоенсоветом фронта, - продолжил он, - велась и ведется большая пропагандистская работа среди солдат Чехословацкого корпуса. Есть все основания считать, что с чехами нам воевать больше не придется. Это, если хотите, подарок вам накануне наступления.
        Фрунзе знал, что говорил. На тот момент 12 тысяч солдат когда-то сорокатысячного Чехословацкого корпуса, которому Белое движение было обязано свержением советской власти в Сибири, уже воевало против армий Колчака на стороне красных. Последующий мятеж венгерского полка в Томске и отказ польского легиона в Тайге подчиняться колчаковскому командованию полностью оправдали расчеты РВС Восточного фронта красных.

* * *
        14 ноября 1919 года Омск пал. Нехватка подвижного состава привела к тому, о чем говорил Тухачевский. Части белых вынуждены были отступать в пешем порядке вдоль Транссиба, по которому катились на восток многочисленные составы Чехословацкого корпуса и не столь многочисленные эшелоны белых, увозивших от надвигающегося фронта тех, кого оставшиеся фронтовики называли швалью. Среди этого потока эшелонов в своем вагоне медленно двигался и сам адмирал Колчак, неумолимо приближаясь к своей гибели. Вместе с ним тянулся на восток золотой запас России. То и дело красные бронепоезда, идущие по пятам, артиллерийским и пулеметным огнем рассеивали отступающие части белых и гнали их прочь от железной дороги. Сначала в бескрайние Барабские степи с замерзшими от небывалых холодов, несмотря на свою соленость, озерами, а затем в тайгу. Великие сибирские реки замерзли в этом году необычайно рано.
        В середине ноября, с сильными обморожениями, простывшие и измученные, до Томска добрались офицеры, теперь уже пешего отряда, под командой штабс-капитана Киселева. Почти месяц назад пароход «Пермяк» на выходе из Иртыша в Обь оказался в ледяной шуге. Даже для судна с подводными гребными винтами это серьезное испытание. Что говорить о плоскодонном колесном пароходике! На подходе к Сургуту гребные колеса «Пермяка» уже соскальзывали с ледяной кромки, дотянувшейся до русла Оби. А ледяные забереги уже не позволяли пристать к берегу. Нечего было и думать, чтобы при этом плыть против течения одной из величайших рек в мире. Пароход вместе с судами сопровождения Омской военной флотилии затерло льдом. Отчаяние от бессилия перед стихией повергло в уныние всех участников этого перехода. Даже постоянно улыбающийся Хакинен был подавлен. С изумлением Киселев обнаружил, что этот человек еще в начале осени знал о том, с чем им всем предстоит столкнуться. А когда он однажды утром увидел Хакинена в меховой одежде, обутого в унты, с меховыми варежками на руках, он не на шутку разозлился. По всему выходило, что только
один Бруно Хакинен и был готов встретить сибирские морозы.
        - Что же вы мне не подсказали запастись теплыми вещами? - упрекнул Киселев ученого.
        Сделав ударным второе слово предложения, теперь абсолютно серьезный, Хакинен невозмутимо ответил:
        - Я зимовать тут буду!
        Его и оставили зимовать, как он выразился, «тут». «Тут» оказалось близ таежного села Тундрино, в нескольких верстах от рыбачьего поселка Сургут. Опломбированные ящики с ценностями зарыли в еще не промерзшую глубоко землю. Закидали мхом и поваленными деревьями. Отдельно был зарыт ящик с особо ценным грузом. Этот ящик закапывали вдвоем Киселев и Хакинен. Зарыли не очень глубоко, чтобы, при желании, можно было откопать еще этой зимой.
        Глава 27. Рыцари и оруженосцы

1941 год. Август. Хельсинки
        Генерал Пул ехал из Генерального штаба Вооруженных сил Финляндии в дурном расположении духа. Начиная с утра, его мучили неясные предчувствия. Виной всему он считал ночной сон. Ему снилась Россия. Снилось детство, снилось, что он, маленький Алеша Пулков, гостит в деревне у бабушки. Залитый солнцем июльский день. Вместе с деревенскими ребятишками он удит рыбу в барском пруду. Попадаются все мерные окуньки длиной с девичий лапоток. Каждый наловил по корзине, не меньше. Потом они все, мальчишки, голышом купаются в пруду. Вода чистая, чуть прохладная. Он даже пьет ее. Хорошо на душе. Потом он выходит на берег и к нему бросается маленькая собачонка. Она начинает больно кусать его за ноги. Он удивленно отбивается. Еще смеется, но скоро ему становится не до смеха. Прямо на глазах собачка начинает увеличиваться в размерах. И вот перед ним уже огромный, величиной с теленка, свирепый пес, который бросается на него. И он в ужасе проснулся...
        - Петя, - обратился он по-русски к своему водителю. - К чему снится вода и рыба?
        Водитель, также русский по происхождению, крепкий, коренастый мужчина с простоватым лицом, сорока примерно лет, неожиданно серьезно ответил:
        - Это смотря какая вода, ваше превосходительство. Если вода чистая, то хорошо - к здоровью. А вот мутная и грязная - не к добру.
        - Вроде чистая. Даже вкусная. А рыба к чему снится?
        - Если бабе - то, значит, она забрюхатела. А нашему брату... даже и не скажу. Не знаю.
        - А собаки к чему снятся?
        - А вот собака - это, однако, друг какой-то. Если кусает собака, то это тоже хорошо.
        - Ну коли так, - улыбнулся генерал, - то жить можно.
        Автомобиль подъехал к старинному трехэтажному зданию в стиле барокко. Здание это выделялось на фоне стоящих рядом домов, при строительстве которых архитекторы были подвержены немецким архитектурным веяниям. Водитель припарковал генеральское авто среди множества таких же машин со служебными номерами.
        - Вот что, Петя. Я в управлении буду недолго. Отдам несколько распоряжений и обратно в штаб. Никуда не отлучаться.
        - Слушаюсь, ваше превосходительство!
        Генерал, громко хлопнув дверцей, вышел из машины, быстро и молодцевато поднялся по ступеням парадного входа, козырнул в ответ на приветствия двух дежурных офицеров. Один из них предупредительно открыл створку массивных, дубовых, резных дверей.
        Петр огляделся. В машинах, принадлежащих Контрразведывательному управлению Генерального штаба Вооруженных сил Финляндии, сидели такие же, как и он сам, водители. Специальной инструкцией им было запрещено общаться друг с другом. Зная водительский корпоративный нрав и постоянное желание поговорить о своих автомобильных проблемах, и не только, начальство распорядилось сначала убрать курилку, а затем вообще приказало неотлучно находиться возле автомобилей. «Профессиональные проблемы обсудят в гараже, а болтать между собой лишний раз им не следует. Не в том ведомстве служат», - решило руководство. Петр вышел из машины. Носком сапога простучал левое заднее колесо. «Вроде держит», - проверил он замененный накануне баллон. Еще раз огляделся по сторонам и заметил в самом конце ряда автомобилей «опель», официально принадлежащий немецкому посольству, а неофициально - то ли немецкому гестапо или СД, а может быть, и немецкой военной разведке Абвер. Черт их разберет! Ему за последние месяцы не раз приходилось отрываться от этого автомобиля. В последнее время немцы, не особенно скрываясь, часто сопровождали
генерала в пути. Он вернулся в машину. Минуту спустя в правое дверное зеркало заднего вида он увидел финского унтера с орденом Маннергейма на груди. Унтер, в этом не было сомнения, шел к его машине. «Чего это его черт сюда несет?» - подумал водитель.
        Финн безрезультатно дернул за ручку правой передней дверцы. Затем склонился и постучал костяшкой пальца по стеклу.
        - Откройте, пожалуйста, - неожиданно попросил унтер на чистом русском языке.
        «Видать, из наших, из русских, - совсем не удивившись, отметил Петр, - да и рожу его где-то я уже видел».
        - Чего надо? - чуть опустив дверное стекло, спросил он.
        - Дело важное, срочное и секретное, - на одном дыхании выпалил Трифонов.
        - Какого хрена ты тогда сюда пришел?
        - У меня не было выбора. Мне нужно увидеть генерала Пула. Или возьмите хотя бы записку.
        Человек, работающий в контрразведке, даже простым шофером, - все равно контрразведчик. Водитель Петр Сидоров не был исключением. Он мог ожидать чего угодно. В том числе и провокации. Вот и немцы рядом находятся. С другой стороны, он был невольным свидетелем многочисленных встреч генерала с самыми различными людьми. В том числе и с секретными агентами. Кого только среди них не было: простые уголовники, министры финского правительства! Что, если и этот унтер из числа агентов? Нужно было принимать решение.
        - Быстро садись, - сказал он, открывая дверцу.
        - Спасибо, - поблагодарил Трифонов, влезая в салон.
        - Что за записка? Давай сюда.
        - Вот. - Трифонов протянул водителю сложенный вдвое листок бумаги.
        Три слова на немецком языке. И еще слово ниже. «Это, наверное, фамилия или имя», - решил водитель Петр.
        - Я и по-нашему-то по складам читаю, а ты мне суешь неизвестно на каком языке.
        - Это немецкий. Всего три слова: «Срочно нужна встреча».
        - А вот считать я умею, - пристально глядя в глаза Трифонову, сказал Петр. - Здесь четыре слова.
        - Четвертое - подпись.
        - Мирк, - сам перевел водитель то ли финскую, то ли немецкую фамилию. - Значит, слушай сюда, - четко, точно подражая своему непосредственному и единственному начальнику генералу Пулу, стал говорить Петр. - Где находится ратуша, ты, конечно, знаешь?
        - Знаю.
        - Там есть кафе. Оно не одно там. Так вот. Я о том говорю, что напротив ратуши.
        - Знаю, - кивнул Трифонов.
        - Вот. Садишься у окна и ждешь там. Машину ты запомнил. Я проеду мимо. Медленно проеду. Как только проеду, ты выходишь из кафе и тоже медленно идешь направо. Пересечешь улицу. Пойдешь дальше. Опять по правую руку будет проулок. Зайди в него и жди. Как скоро я подъеду - не знаю. Как только подъеду, ты быстро садишься сзади и пригибаешься. Все понял?
        - Понял. А если вы не приедете?
        - А это не мне решать. Как генерал прикажет, так и будет. А теперь чеши отсюда. Если что, то ты предлагал мне подработать. Свозить тебя на какой-то хутор. Я и не слушал какой. Я тебе отказал. Все. В той стороне крайняя машина - принадлежит немецкому посольству. Пойдешь в другую сторону.
        - Понял, - еще раз повторил Трифонов. - Спасибо вам.
        - Пока не за что. Двигай, служивый.
        В приемной своего кабинета Пул застал старшего советника немецкого посольства Франца Фогеля. Фогель, точно знал Пул, представляет здесь, в Хельсинки, немецкое гестапо и пребывает в звании штандартенфюрера СС. Обычно улыбчивый, с маской доброжелательности на лице, Фогель был не на шутку чем-то озабочен. Даже встревожен. Против обыкновения он предварительно не позвонил и не условился о встрече. Не присел он и на диван для посетителей - стоял у окна, рядом со столом адъютанта.
        - Хайль Гитлер! - приветствовал Фогель генерала, в очередной раз поставив Пула в идиотское положение.
        «Да здравствует Гитлер!» - никак не хотелось произносить русскому по происхождению генералу. Но приходилось отвечать, при этом мысленно произнося другое, чисто русское выражение.
        - Хайль, - приветствовал генерал гостя, успев, как всегда, подумать: «Хрен с ним, с Гитлером, - хайль!» Адъютант, понимая, что сейчас не до доклада, встал и молча, понимающе смотрел на генерала.
        - Прошу, - пригласил Пул Фогеля в свой кабинет.
        Кабинеты большинства финских генералов были примечательны тем, что во многом копировали кабинет Верховного главнокомандующего Маннергейма. В кабинете Маннергейма в отличие от его современников-политиков все стены до потолка занимали шкафы, полные книг, по самым различным отраслям человеческих знаний. Была там и лестница-стремянка, чтобы можно было дотянуться до верхних книжных полок. При этом на людях барон утверждал, что не прочел в жизни ни одной книги. Кокетство аристократа, да и только! В кремлевском кабинете Сталина было только полное собрание сочинений Ленина. Это, по мнению хозяина, должно было свидетельствовать о его приверженности ленинским принципам руководства. В многочисленных кабинетах Гитлера не было никаких книг, кроме его собственной книги «Майн кампф». Кабинет Пула представлял собой уменьшенную копию кабинета главнокомандующего. Книг также было очень много. Но вот портрет барона в кабинете этого генерала был примечателен. Он являлся копией портрета работы Ильи Репина, на котором барон был изображен в парадной форме лейб-гвардии его императорского величества Кавалергардского полка
русской армии. Барон был в мундире, в высокой кавалергардской каске, украшенной серебряным двуглавым орлом. Подлинник этого портрета находился в это время в московской квартире возлюбленной барона, бывшей балерины Большого театра Екатерины Гельцер. Письмо ее, адресованное барону, днем раньше было привезено в Хельсинки Суровцевым. Но ни Пул, ни сам барон об этом еще не знали.
        - Господин генерал, причина моего визита к вам - событие чрезвычайное. Вы должны поднять по тревоге вверенные вам службы и оказать всемерную помощь представителям великой Германии, - высокопарно начал Фогель.
        Пул достаточно буднично отреагировал на столь серьезное и тревожное начало разговора:
        - Что произошло?
        - Позавчера из Кеми в Хельсинки с фельдъегерской почтой выехал обер-лейтенант Лисман с водителем. В назначенный срок машина в Хельсинки не прибыла. Мы сразу же обратились в полицию и жандармерию. Выяснили, что машина благополучно миновала все посты комендатур. Но в посольство фельдъегерь не явился. Два часа назад машина была обнаружена вашей полицией. Ни Лисмана, ни его водителя в ней не оказалось.
        - Почему вы сразу не обратились ко мне?
        - Но вы-то должны понимать, что в пропаже фельдъегерской корреспонденции так просто не признаются.
        «Врут сны. Если собака во сне - это друг, а друг - это Фогель, то избавь Боже от таких друзей», - подумал Пул. Неясное предчувствие сверхнеординарных событий, казалось, не обмануло генерала. Это была не просто неприятность. Это был серьезный инцидент в отношениях двух союзных государств. Пусть этот союз был вынужденным для Финляндии, но союзнических обязательств никто не отменял.
        - Нам что теперь, передвигаться по территории союзного государства в сопровождении охраны? - точно читая его мысли, пошел на обострение разговора Фогель.
        - Подождите, Франц, - попытался миролюбиво урезонить Фогеля генерал. - А не мог ваш офицер заночевать у какой-нибудь очаровательной финки? Загулять, в конце-то концов?
        - Это финский или русский лейтенанты могут, как вы выразились, «загулять», - как отрезал Фогель. - Офицеры вермахта во время службы не загуливают! И вы это прекрасно знаете.
        Пул действительно знал, что немецкий фельдъегерь скорее умрет, чем позволит себе отвлечься хоть на минуту от своих служебных обязанностей. Хотя это касается фельдъегеря любой национальности. Не те это люди. Надо искать пропавших.
        - С этой минуты начинаем совместные поиски, - объявил Пул. - Скоординируйте наши действия с моим заместителем. Я же поднимаю на поиски всю нашу агентурную сеть. Финляндия не та страна, в которой бесследно теряются немецкие офицеры. Уверяю вас, найдем, чего бы это нам ни стоило!
        Ровно через час, в самом прескверном душевном состоянии Пул вышел из здания и направился к поджидавшему его автомобилю. Ему предстояло докладывать о случившемся событии самому главнокомандующему. Дело было весьма и весьма серьезное. Водитель, открыл перед ним не заднюю дверь, как это было однажды раз и навсегда заведено, а переднюю. Пул сначала оторопел от неожиданности и собрался было отчитать Петра. Но на то он и генерал контрразведки, чтоб не пропускать никакой мелочи в поведении окружающих людей.
        - Что-то случилось, - не спросил, а вслух предположил генерал.
        - Так точно, ваше превосходительство. Пожалуйте сюда.
        Генерал, зная своего водителя не один десяток лет, понял, что случилось еще что-то такое, о чем ему предстоит сейчас узнать. И это случившееся, почему-то подумалось ему, тоже не принесет никакой радости. Уже находясь в салоне, водитель молча протянул ему записку. Генерал так же молча развернул ее. Прочел. Он ожидал всего, чего угодно, только не этого. «Срочно нужна встреча. Мирк». Содержание записки закружилось в сознании, выхватывая из него вихрь воспоминаний.
        - Поезжай. Рассказывай, - приказал он.
        Машина плавно тронулась с места. Петр рассказал о встрече с финским унтер-офицером русского происхождения, о разговоре с ним, а также о том, что на всякий случай условился о встрече с этим унтером в районе городской ратуши.
        - Как давно это произошло? - спросил Пул.
        - Как только вы вошли в управление. Я так думаю, он поджидал нас где-то поблизости.
        - Дай подумать, - только и сказал Пул.
        А поводов для раздумий было более чем достаточно. «Поджидал», - сказал Петр. Значит, пошедший на контакт с ним человек знает его, Пула, в лицо. С другой стороны, он не бросился к нему, а предпочел действовать через водителя, что свидетельствовало как об осторожности, так и об обдуманности его поведения. Мирк! Он был знаком только с одним Мирком в своей жизни. И этот Мирк - его командир по русско-германской войне капитан Мирк-Суровцев. Он же генерал-майор белой армии Мирк. Но надо было теперь объяснить его появление здесь с вещами, которые не поддаются объяснению. Сам исход Гражданской войны в России не предполагал появление Мирка-Суровцева здесь, в Хельсинки, спустя столько лет. Да еще во время новой русско-немецкой войны. За его появлением здесь вряд ли может стоять частная инициатива. Такие путешествия из одной воюющей страны в другую по силам организовать только при поддержке государства. А он еще и не один. А если так, то Мирк-Суровцев опять, как и в ту, прошедшую войну, - разведчик. Мысли о том, что его бывший командир не русский разведчик, Пул даже не допускал. Он живо вспомнил многие и
многие боевые переделки того времени, когда Мирк-Суровцев был капитаном, а он, финский генерал Пул, был подпоручиком русской армии Пулковым. Вспомнил их рейды по тылам австро-венгерской армии с многочисленными захватами старших вражеских офицеров и штабных документов. «Итак, Мирк - разведчик. Но почему этот разведчик ищет контакт с финской контрразведкой? Выяснить это можно только при встрече. Значит, нужно идти на контакт в любом случае». Но что больше всего не нравилось генералу - он невольно связал исчезновение немецкого фельдъегеря с появлением своего давнего сослуживца. Слишком уж это было похоже на то, что они вдвоем проделывали на русско-германском фронте в ту войну. Хотя глупо охотиться на немецких фельдъегерей, желая при этом встречи с финской контрразведкой. «Случайное совпадение? Все может быть!» Но что-то говорило Пулкову-Пулу, что два этих события взаимосвязаны. Положение было более чем сложное, учитывая, что немцы были бы только рады побеседовать с Мирком-Суровцевым. И уже поэтому, решил Пул, ему нужно идти на контакт. «Вот тебе и сон про собак!» - досадливо поморщился Пул.
        - Дай мне свой пистолет, - обратился генерал к водителю. Сам в последние годы редко брал в руки оружие. Часто вспоминал при этом того же Мирка-Суровцева, который, в свою очередь, цитировал генерала Степанова: «Оружие развращает. Оно всегда требует, чтобы его пустили в ход. С каждым повышением по службе офицер должен меньше и меньше стрелять. Воюйте головой!»
        Несколько раз проверились. Слежки за ними не было. Оно и понятно. Немцам сейчас не до слежки за финскими военными. Автомобиль выехал на площадь перед ратушей и медленно проехал мимо кафе, в котором находился Трифонов. Пропетляв еще минут десять по узким улочкам центральной части финской столицы, они вновь выехали на площадь. Снова миновали кафе, пересекли улочку, выходящую к ратуше, и остановились у небольшой арки под зданием, под которую в глубь дворов уходил проулок. К машине неторопливо подошел Трифонов, открыл заднюю дверцу и сел в автомобиль. Пул одной рукой направил на него пистолет, другой расстегнул кобуру на ремне Трифонова и разоружил его. Трифонов невольно улыбнулся. «Что-то подозрительно часто меня в последнее время стали разоружать», - подумал он. Улыбка не ускользнула от внимания генерала Пула:
        - Что вас так рассмешило?
        - Ничего серьезного, ваше превосходительство. Приятные воспоминания, - сам над собой горько пошутил унтер-офицер.
        - Пригнитесь, - приказал Пул.
        Трифонов подчинился и лег, насколько это было возможно, на заднее сиденье.
        - А теперь рассказывайте, - приказал генерал.
        - Знакомый вам человек сейчас находится у моих родственников. Это на окраине города. Он ранен. Поручение, которое он выполняет, носит абсолютно секретный характер. Мне было приказано передать вам его записку, что я и сделал.
        - Серьезно ранен? - встревожился Пул.
        - Вывих голеностопного сустава. Передвигается с трудом. Нужна медицинская помощь.
        - Что еще вы можете сказать о вашем секретном поручении?
        - Требуется встреча этого человека с вами. А затем встреча еще на более высоком уровне. Простите.
        Генералу стало окончательно ясно, что Суровцев в Финляндии далеко не частное лицо. А высокий уровень, его интересующий, конечно, сам Маннергейм. Вывих голеностопного сустава. Типичная травма парашютиста. Дело серьезное. Подумав несколько секунд, он спросил:
        - Ответьте мне, имеете ли вы какое-нибудь отношение к исчезновению немецкого офицера со служебной почтой?
        - Так точно, ваше превосходительство. Нам пришлось защищаться. Попасть в руки к немцам мы не имели права.
        - Эти немцы живы?
        - Никак нет, - кратко ответил Трифонов.
        - Где тела?
        - В лесу. Километрах в пятнадцати от Кеми.
        - Место вы помните? Можете указать?
        - Так точно. Место помню.
        - Где сейчас находится почта?
        - У нас.
        «Вместо того чтобы искать пропавшего немецкого фельдъегеря с почтой, искать преступников, теперь мне придется заниматься прикрытием. Точнее сказать, сокрытием истинных событий», - понял генерал.
        - Насколько безопасно место, в котором сейчас находится ваш спутник? Можете ли вы до вечера оставаться там?
        - Думаю, что там мы в большей безопасности, чем в столице. Можем оставаться там столько, сколько потребуется, - ответил Трифонов.
        Вся информация для дальнейших действий была у него. Теперь было нужно, не теряя ни минуты, действовать.
        - Сейчас вас отвезут туда, где вы скрываетесь. Вы передадите захваченные документы моему водителю. Будьте готовы в любую минуту переехать оттуда в более надежное место. За вами придет другая машина. Как легендирован Мирк?
        - Простите, я не понял, - озадаченно произнес Трифонов. «Он еще и не профессионал», - подумал о Трифонове Пул.
        - Я спрашиваю, какая у вас легенда для пребывания на территории Финляндии.
        - Я сопровождаю немецкого полковника, - понял наконец-то Трифонов. - Мне так приказано. Остальное не знаю.
        - Орден на вашей груди - ваш?
        - Так точно, - ответил Трифонов.
        - Петя, отвезешь его туда, куда он укажет. Заберешь документы. Потом сразу обратно. Меня высадишь у штаба.
        На эту встречу с Маннергеймом Мирку и Трифонову пришлось ехать с двумя пересадками. Забирал их из дома тетушки Трифонова водитель Пула. Проехав по шоссе два километра, машина свернула в лес. Здесь их поджидал тюремный грузовик-фургон. Понимая, что тюремная машина с решетками на узких окошечках вверху не может вызывать положительных эмоций, водитель Пула предупредительно заметил:
        - Так будет вернее. Их никто никогда не останавливает.
        Сомнения рассеялись окончательно, когда от фургона к легковушке двинулся человек в форме полковника финской армии. Суровцев сразу же узнал в нем Хакинена. Двадцать два года со дня последней встречи с этим финским ученым и офицером не прошли бесследно. Хакинен сильно располнел. Но, несмотря на это, военная форма, как и в прежние годы, сидела на нем мешковато. Однако лицо его, со столь редкой для финнов постоянной улыбкой, осталось, как прежде, живым. Как и живые любознательные голубые глаза. «Это еще и проверка со стороны Пулкова - Пула», - понял Суровцев. Финны хотели окончательно убедиться, что встречи на самом высоком уровне ищет именно он - Мирк-Суровцев. Потому и приехал за ним Хакинен, знавший его лично.
        - Я радуюсь приветствовать вас на земле Суоми, ваше превосходительство. Здравствуйте, черт вас возьми, - со своим по-прежнему забавным акцентом приветствовал Хакинен Суровцева.
        Суровцев впервые за последние дни улыбнулся. Даже вывихнутая нога на секунду перестала болеть.
        - Здравствуйте, дружище искренний, - беззлобно передразнил Хакинена Суровцев. - И, как говорится, будьте здоровы - не болеть!
        Смеясь, они обнялись как старые знакомые.
        Примерно через час езды, сначала по шоссе, потом по городу, затем снова по шоссе, тюремный автомобиль остановился. Это был двор загородной резиденции барона Маннергейма. Суровцев узнал это место и этот замок, где ему уже доводилось бывать в конце зимы 1918-1919 года. Двери фургона открылись. Суровцев увидел улыбчивое лицо Хакинена. За его спиной стояли два дюжих финна в белых халатах. Один из них держал в руках санитарные носилки. Несмотря на все его возражения, Суровцева уложили на носилки и быстро понесли по многочисленным лестницам и переходам, то спускаясь по лестницам, то снова поднимаясь вверх. Он даже не понял, на каком этаже он оказался в конце этого пути. Принесли в светлое помещение с готическими, узкими и длинными, окнами, сужающимися вверху. Аккуратно переложили с носилок на кушетку. Сняли сапог со здоровой ноги. Доктор-финн также аккуратно и молча разбинтовал опухшую ногу. Осмотрел и осторожно потрогал ее. С Суровцевым он разговаривал по-немецки, с Хакиненом беседовал на родном языке.
        - Много спать, ногу лекарством кормить, мотать, мало болтать, - в своей манере перевел разговор с доктором Хакинен.
        «Какого черта он разговаривает на русском?» - с раздражением подумал Суровцев. Но доктор не особенно удивился русской речи. Откланялся и ушел.
        За весь этот день Суровцеву не дали даже шагу сделать собственными ногами. Можно было подумать, что он находится в гостях у восточного правителя, а не в загородной резиденции военного руководителя европейской страны. Гостит в восточном дворце, но никак не в старинном замке тевтонских рыцарей. На руках его отнесли в душ, затем, также на руках, в столовую, затем в спальню. Во второй половине дня ему привезли инвалидную коляску, но и на ней не дали проехать самому. В этой же коляске после ужина его перевезли и перенесли в огромную гостиную замка. Усадили напротив горящего камина, по обе стороны которого, точно стражи, стояли два рыцаря. Похожие рыцарские доспехи находились в подземелье Соткина в столь далеком от Хельсинки сибирском Томске.
        Бывший кавалергард, бывший русский военный атташе в Китае и генерал русского Генерального штаба, георгиевский кавалер, а теперь Верховный главнокомандующий Финляндии барон Карл Густав Маннергейм появился в сопровождении генерала Пула и полковника Хакинена. Маннергейм был одет в гражданский костюм. Так до войны обычно он принимал некоторых иностранных дипломатов. За время, которое они с Суровцевым не виделись, барон внешне изменился только лицом. Прошедшие двадцать лет добавили морщин и седины, но не изменили гордой осанки лучшего наездника царской армии и личного преподавателя верховой езды царской семьи.
        - Здравствуйте, голубчик, - строгим, совсем не старческим голосом приветствовал гостя семидесятитрехлетний правитель Финляндии.
        Суровцев, несмотря на боль в ноге, резко встал.
        - Ну-ну, без церемоний. Сидите, голубчик, - мягко приказал Маннергейм.
        - Здравия желаю, ваше превосходительство, - приветствовал барона Суровцев.
        - Осанка - прежде всего, - добавил он.
        - Помните, - растроганно произнес Маннергейм.
        Он подошел к Суровцеву и, неожиданно для последнего, по-отечески поцеловал его в лоб. Высокий рост Маннергейма позволил это сделать не без труда. Сам начавший военную карьеру в раннем возрасте, Маннергейм знал историю Суровцева, вступившего на эту стезю еще раньше. Был он знаком и с отцом Сергея Георгиевича - русским генералом Георгом фон Мирком. Наличие немецкой крови в жилах Суровцева также определяло особое отношение к нему со стороны бывшего генерала русской армии и немца по происхождению. Чуть прихрамывая, барон отошел в сторону. Эта хромота была следствием давнего падения с лошади. Всю дальнейшую жизнь после рокового падения барон прихрамывал, что, впрочем, не помешало ему сделать блестящую военную карьеру и пользоваться успехом у женщин.
        С Пулковым по русскому обычаю они молча троекратно расцеловались. Хакинен с улыбкой наблюдал встречу старинных знакомых. Затем заботливо усадил Суровцева в коляску и прикрыл ему ноги пледом.
        - Когда мне доложили о вас, то первой моей мыслью было: не приняли ли вы мое давнее предложение остаться навсегда в Финляндии? Мое предложение остается в силе и теперь.
        Суровцев хотел было быстро ответить, но вдруг смутился. Он не знал, как ему теперь следует обращаться к Маннергейму: «господин регент» или же по-прежнему «ваше превосходительство», а может быть, «господин маршал»? И Маннергейм это понял. Он во всем был великим и проницательным человеком.
        - В душе я всегда был и буду русским кавалергардом. Не смущайтесь. А беседовать на русском языке для меня теперь истинное наслаждение, - сказал барон, владевший семью европейскими языками. А по некоторым данным, он был человеком, знавшим десять иностранных языков. И при этом человеком, продолжавшим утверждать, что он не прочел за свою долгую жизнь ни одной книги, а всего прожил он на этом свете восемьдесят четыре года и скончался в 1951 году в Лозанне. Более шестидесяти лет своей жизни он был военным человеком, прошедшим пять войн.
        - Ваше превосходительство, привели меня к вам другие причины, нежели желание остаться в Финляндии. Но позвольте начать нашу беседу с частного поручения, - сказал Суровцев, вынимая из внутреннего кармана немецкого мундира небольшой конверт.
        Заметно волнуясь, маршал двумя руками бережно взял письмо. Он уловил запах знакомых французских духов. Не стесняясь присутствующих, он прижал конверт к губам.
        - Я ненадолго оставлю вас, господа, - произнес Маннергейм и вышел из гостиной.
        Оставшись втроем, Суровцев, Хакинен и Пул некоторое время молчали, глядя на пламя в камине. Наконец молчание нарушил Пул. В отличие от внешне беззаботного Хакинена он был крайне серьезен. Это был далеко не тот знакомый Суровцеву подпоручик царской армии, а затем капитан финской - Пулков.
        - Сергей Георгиевич, - сдержанно и строго начал генерал Пул, - со слов вашего спутника я знаю все о произошедшем в окрестностях Кеми. Сейчас мы работаем над тем, чтобы придать случившемуся хоть какой-нибудь приемлемый вид. Не скрою, что это очень и очень непросто сделать.
        - Ваше превосходительство, - принимая официальный тон, ответил Суровцев, - поручение, которое я выполняю, таково, что не терпит присутствия в нем третьей стороны. Дело касается только России и Финляндии. А произошедший факт, согласитесь, характеризует ваших германских союзников как людей самонадеянных и, я бы сказал, зарвавшихся.
        - У меня хватает мозгов понимать это, Сергей Георгиевич. И это только прибавляет мне забот.
        - И ответственности, - добавил Суровцев.
        - Господа, к чему этот разговор? - вмешался Хакинен. - У вас, должно быть, много хороших поминаний. Передайтесь поминаниям. Как вы, русские, говорите, вам есть что не забыть!
        - Есть, - все же улыбнулся Пул. - Хотел бы спросить вас.
        - Алеша, иди ты к черту, - перебил его Суровцев. - Нам что, требуется пить на брудершафт, чтоб снова перейти на ты?
        - Да и правда. Извини, - перешел на дружеское обращение Пулков. - Скажи, нынешний начальник советского Генерального штаба генерал армии Жуков - полный однофамилец нам обоим знакомого унтер-офицера Жукова?
        - Нет. Бывший драгун Нижегородского драгунского полка Жуков и нынешний командующий Резервным фронтом, а также представитель Ставки Верховного Главнокомандования генерал армии Жуков - одно и то же лицо.
        - Кто бы мог подумать! Тебе приходилось с ним встречаться в новом качестве?
        - Мы виделись. Но и я, и он молча решили не афишировать наше давнее знакомство.
        - Так он уже не начальник Генерального штаба?
        - Не надо из меня пытаться делать своего агента. Нет. Вы просто не успели отследить перестановки в верхнем эшелоне русского высшего военного командования. Начальник Генерального штаба теперь маршал Шапошников. Жуков на фронте. Думаю, в самое ближайшее время его действия где-то проявятся.
        - Кто бы мог подумать во время Брусиловского прорыва, что под нашим началом служит будущий советский полководец, разгромивший японцев!
        - А почему ты не спросишь ничего про меня?
        - Думаю, что, если сочтешь нужным, сам расскажешь, - резонно заметил Пул - Пулков.
        Их беседу прервал вошедший финский офицер. Из его доклада Пулу - Пулкову Суровцев понял, что Маннергейм приглашает его, Суровцева, к себе в кабинет. Тут же вошли уже знакомые санитары. Они сначала покатили коляску с Суровцевым, затем, то подхватывая ее на руки, то снова быстро раскатывая по полу, быстро преодолели пространство лестничных маршей и коридоров замка.

* * *
        Точно в молодости, сердце рвалось из груди барона. Пенсне от набежавших слез два раза готово было упасть с переносицы, когда он читал милый его сердцу почерк страстно любимой когда-то женщины. Письмо было коротким и от этого еще более дорогим. Русская и советская балерина и его возлюбленная Екатерина Гельцер обращалась к нему нежным именем Тутси: «Мой милый, мой горячо любимый голубоглазый рыцарь Тутси! Сама судьба не оставила мне шанса когда-нибудь хотя бы раз увидеть тебя. Безмерно радуюсь возможности сказать тебе свое „люблю“. Прошедшие годы многое изменили, но эти изменения не коснулись святого места в моей душе, где всегда был и есть ты. Жизнь моя текла по законам непростого, иногда страшного, времени, но она была освящена любовью к тебе. Пламя твоей любви согревало мою душу в самую лютую стужу. Я уже не молода, но от этого любовь к тебе стала только нежней и крепче. Береги себя, мой любимый рыцарь. Пусть Господь не оставляет тебя своей милостью. Много раз целую и нежно обнимаю тебя. Навсегда твоя Екатерина».
        Какое-то время он сидел, предавшись воспоминаниям. Он отдавал себе отчет, что письмо от Екатерины Гельцер не раз и не два прочли советские разведчики и контрразведчики самого высокого уровня. Возможно, что и сам Сталин читал его. Само письмо было не чем иным, как напоминанием о том, что советские чекисты всегда знали об этой любовной связи, но не тронули возлюбленную барона. Не тронули даже во время ста пяти дней кровопролитной и позорной для СССР советско-финской войны. Барон понимал, что на самом высоком уровне органам государственной безопасности было приказано не подвергать Екатерину никаким репрессиям. Что это, если не демонстрация готовности пойти на контакт с военным руководителем Финляндии? Но кто виноват, что Сталин своей политикой буквально толкнул маленькую Финляндию в объятия Германии? Знал Маннергейм и то, что при заключении пакта Молотова - Риббентропа советы поднимали вопрос о присоединении территории Финляндии заодно с Латвией, Эстонией и Литвой к СССР. И вот это письмо, и само появление здесь Мирка-Суровцева, бывшего генерала белой армии, могли означать только одно - русские
сделали шаг к сближению. Сомнений в том, что за миссией Мирка-Суровцева стоит сам глава Советского Союза, у Маннергейма не было. Он понял, что там, в Кремле, происходит некая переоценка ценностей и прошедших событий. Никаких иллюзий насчет личности Сталина барон не питал, но он не испытывал их и по отношению к Гитлеру. И похоже, он лучше их обоих знал саму Россию. Ту Россию, с которой были связаны его лучшие годы и которой он честно и беззаветно служил. «Россия не страна - Россия вселенная», - часто повторял он слова Екатерины II. Россия всегда жила и будет жить по своим, только ей известным, законам. Что только не творили с ней ее реформаторы, но их реформы всегда достигали совсем не тех результатов, какие можно было ожидать. Россию нужно уважать и слушать. Как он сам слушал и старался понять народ Финляндии, который волей Божьей был доверен ему. И, он чувствовал, это ему удавалось. Финны любили и уважали своего сначала регента и главнокомандующего, а затем и президента.
        Когда Суровцев оказался в кабинете Маннергейма, то, как и при первом посещении, невольно заскользил взглядом по книжным шкафам. С самого детства любовь к книгам прошла с ним через всю жизнь. Но так было угодно судьбе, что своей библиотеки он до сих пор и не собрал. Книги буквально прилипали к нему, но ему постоянно приходилось их оставлять. По отношению к ним он чувствовал себя предателем.
        - Голубчик, я несказанно рад видеть вас живым и здоровым. И спасибо вам за письмо, - начал беседу Маннергейм. - Полагаю, вы прожили непростые годы там, в России. Но это в моих глазах делает вам честь. Не помню, кто сказал о Екатерине Великой: «Немка по происхождению, француженка по воспитанию и русская душой». Это во многом и про нас с вами. Золото, доверенное мне, я не только сохранил, но и приумножил. Как и было оговорено - это золото принадлежит будущей России. Все эти годы я не прерывал связи с генералом Степановым. Уже сегодня по своим каналам я сообщу ему о вас и вашем пребывании в Финляндии. За прошедшие годы он не раз гостил у меня. Думаю, что и вам предстоит встреча с вашим воспитателем и благодетелем.
        - Я буду вам очень признателен, ваше превосходительство.
        - Если б вы только знали, как согревает меня такое обращение. Точно возвращается прошлое, которого я не только не стыжусь, но и горжусь им. Верю, что когда-нибудь Россия вспомнит обо мне. И ей не за что будет меня упрекнуть. Россия поймет и за все простит меня. Теперь о вашей миссии. Что конкретно привело вас сюда?
        - Вероятно, я только одно из звеньев в цепи многих мероприятий. С одной стороны, Сталин ищет каналы для возможных переговоров с Гитлером. С другой стороны, страна, как никогда прежде, нуждается если не в союзничестве, то в сочувствии и понимании.
        - Я так и понял. Вы разговаривали лично со Сталиным?
        - Так точно.
        - И что же?
        - Он спросил: «Как по-вашему, товарищ генерал, будет ли Маннергейм и дальше воздерживаться от активных действий против СССР?»
        - Вы генерал русской армии?
        - Во время этой встречи Сталин снова и произвел меня в генералы. Теперь в генералы Красной армии.
        - Чудны дела твои, Господи, - только и сказал барон. - И что же дальше?
        - Я ответил: «Могу только повторить слова Библии: „Как человек может поручиться за кого-то, когда не может поручиться за себя?“ Он мне в ответ сказал буквально следующее: „В отличие от советской власти Сталин может ручаться за себя“. О себе он говорил в третьем лице. Память у меня еще неплохая. Дословно это было так: „Сталин не бросает слова на ветер. Нам нужно, чтобы барон не спешил помогать Гитлеру. В отличие от Колчака товарищ Сталин дает гарантию барону Маннергейму. Финляндия в дальнейшем видится Сталину страной нейтральной“. „Следует ли мне рассматривать барона как канал возможных мирных переговоров с Гитлером?“ - спросил уже я. Он ответил: „Вы должны сами дать ответ на этот вопрос при встрече с Маннергеймом“. Вот такой был разговор. Вопрос о золоте Колчака, что меня очень поразило, он пропустил. Хотя в отличие от чекистов, по-моему, догадался, что какая-то часть его попала в Финляндию.
        Маннергейм вышел из-за стола и в раздумье сделал несколько шагов по своему, не столь просторному, как у Сталина, кабинету.
        - Обговорите с Пулом канал, по которому свяжетесь с Москвой. Я, честно признаюсь, рад, что Кремль заметил мою сдержанность в отношениях с Гитлером. Вы тоже прекрасно понимаете, что мне при желании можно достаточно легко перерезать дорогу на Мурманск и лишить Россию связи с единственным незамерзающим северным портом. Это можно было сделать еще в первые дни войны. Но, думаю, значение Мурманска для страны переоценить невозможно. И оно будет с каждым днем только возрастать. Не буду скрывать, что Финляндия испытывает серьезное давление со стороны Германии. Несмотря на это, я сделаю все возможное, чтобы избежать штурма Петербурга-Петрограда. Я не допущу превращение города моей молодости в руины. Даже несмотря на то что он теперь носит имя Ленина. Но в конечном итоге все зависит от побед Красной армии на Западном фронте. Выйти из войны я пока не могу, но и строить великую Германию за счет финского народа я не намерен. Что касается возможных переговоров России и Германии, то, как способ затягивания времени, можно и рассмотреть. Но не через финское посредничество. Для этого нужна страна с вековыми
традициями нейтралитета. А нейтралитет - это, к сожалению, пока только мечта финского народа. И для осуществления этой мечты я готов пойти на многое.
        Ужинать в гостиной они начали вчетвером. Барон произнес тост за Россию:
        - У великой страны, к сожалению, великие заблуждения и великие потрясения. Но я уверен, еще в этом столетии Россия возродится. Вселенные так просто не погибают! Они видоизменяются катаклизмами, но неминуемо приходят к равновесию. За попытку разрушить вселенную в 1917 году теперь расплачивается все человечество. И неизвестно, какую цену заплатит за это сам русский народ. За будущую великую, мудрую, великодушную и сильную Россию!
        Все стоя выпили. Едва закусив, Пул попросил разрешения удалиться.
        - Прежде расскажите, что в немецком портфеле. Надо полагать, немцы по-прежнему нами недовольны? - не выказав сомнения, спросил генерала главнокомандующий.
        - Не только. Даже в дипломатической переписке присутствует некая нервозность. Немецкая дипломатия не может быть полноценной из-за непомерно агрессивной политики своего государства. А разговора с позиции силы у них теперь не получается по той простой причине, что в России блицкриг невозможен. Это им не Франция и не Польша...
        - Блицкрига и не могло получиться - война не со страной. Война со вселенной. А что думает обо всем этом русский генерал? - Маннергейм обратил свой взгляд к Суровцеву. - Каково настроение русских?
        - На мой взгляд, налицо растерянность в верхних эшелонах власти. Хотя сам Сталин не производит такого впечатления. Вождь, как мне показалось, делает выводы быстрее своего окружения. Даже портреты Маркса и Энгельса из своего кабинета убрал и заменил их портретами Суворова и Кутузова.
        - Да что вы говорите! - рассмеялся Маннергейм.
        - Честное слово. Правда, портрет Ленина висит над столом. Куда меньше растерянности среди военных. Как это водится, война быстро отсеивает и отсекает от боевой работы фаворитов мирного времени. Выдвигает профессионалов. Большинство нынешних советских военных начальников не имеют классического военного образования, но, с другой стороны, знают истинную цену этому образованию. Тот же Жуков, сдается мне, легко просчитывает логику неприятеля. Тогда как немцы плохо себе представляют, что может выкинуть тот же Жуков. Использовал же он против японцев крупные танковые соединения без поддержки пехоты. Теперь немцы взяли это на вооружение. Уже устоявшийся тактический прием. Считай, штамп. Но такие полководцы, как Жуков, уверяю вас, еще удивят мир своими военными перлами. Красная армия остается армией революционной. Кроме стратегии и тактики, советское военное искусство ввело понятие «оперативное искусство». Мне это первоначально казалось бредом. А теперь я понимаю, что именно этого не хватало нам во время Гражданской войны. Ну что стоило адмиралу в начале 1919 года развивать наступление в северном
направлении? Оперативная обстановка сама подсказывала. Нет, нужно было дожидаться лета, чтоб потом получить по зубам сначала на Центральном фронте, а затем по всем фронтам. Оперативное искусство - это искусство владения оперативной обстановкой. Как бывшие солдаты и унтер-офицеры Первой мировой войны, нынешние советские генералы кожей чувствуют именно боевую обстановку со всеми сопутствующими факторами, начиная от погодных условий и морального состояния войск до полного понимания боеспособности как своих частей, так и частей противника. А еще это не что иное, как чувство своевременности тех или иных действий. Чувство последовательности. Именно чувство. Что и делает военное искусство искусством, а не сухой и скучной наукой. В этом они продолжатели не знавшего поражения Суворова, а не Мольтке, все обосновавшего и не выигравшего ни одного сражения. Угрозу, нависшую над страной, осознают все: от мала до велика. Но народный дух силен - сдаваться на милость победителя русские не собираются. Сталин провозгласил войну Отечественной, а отечественные войны не проигрываются. Сейчас все решает судьба Москвы. И все
это понимают. И в Берлине, и в Токио, и в Лондоне, и у вас в Гельсингфорсе. Простите, в Хельсинки.
        - С именами Суворова и Кутузова Россия всегда побеждала, - только и сказал Верховный главнокомандующий финской армии.
        С разницей почти в сутки на разных полушариях охваченной новой мировой войной планеты американский и советский специалисты расшифровывали радиограммы от зарубежной агентуры. А в немецком посольстве в Хельсинки, через несколько часов после этих событий, штандартенфюрер СС Франц Фогель орал на начальника связи немецкого посольства:
        - Что это значит - «передатчик сменил голос»?
        - Радиограмма ушла на той же волне. Из здания финского Генерального штаба, но почерк радиста другой. И, самое главное, радиограмма зашифрована новым шифром.
        - Как скоро вы расшифруете?
        - У меня только один специалист, - оправдывался связист.
        - Так пошлите текст в Берлин!
        - Слушаюсь!
        - Идите! Хотя нет. - Фогель взял со стола донесение из Кеми. Представитель гестапо в Кеми сообщал о том, что его радиослужба, а также финны запеленговали неизвестный радиопередатчик в районе финско-шведской границы. Разница между выходом в эфир передатчика в Хельсинки и приграничном Кеми была незначительной. - Вот что, Карл: пошлете для расшифровки в Берлин еще одну радиограмму, ее с минуты на минуту доставят из Кеми. Что-то мне говорит, что и там работают неизвестным нам шифром. Идите!
        - Хайль Гитлер, - попрощался связист.
        - Хайль, - вяло ответил Фогель и устало опустился на стул за своим рабочим столом.
        Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы связать в единое целое события последних дней. «Появление неизвестного самолета в небе над Кеми. Загадочное исчезновение фельдъегеря с дипломатической корреспонденцией, а теперь передатчик на границе со Швецией. И опять эти раздражавшие радиограммы из здания финского Генерального штаба. А что, если и смена шифра тоже звено этой цепи? Последнее все же вряд ли», - успокаивал себя обычно улыбчивый гестаповец.
        Фогель принялся писать очередное донесение в Берлин, на этот раз более энергично требуя усилить его техническими средствами и людьми. Аргументировал он свои требования усилением активности английской разведки на территории Финляндии. Мысль о разведке русской он даже не допускал. «Потом и самолет прилетал со стороны Ботнического, а не со стороны Финского залива. Значит, это англичане, черт бы их побрал», - думал Фогель. Мысли его почти точно совпали с мнением немецкого руководства о недавней бомбежке Берлина. Ну не могли русские после такого разгрома появиться в небе над Берлином! То ли еще будет, господа!
        Так или иначе, но не в Лондоне, а в Москве и Вашингтоне получили то, что должны были получить. Член Объединенного комитета начальников штабов армии США генерал Стивенсон, он же Степанов, засобирался в длительную командировку в Европу, а в Кремле на стол Сталина легло расшифрованное донесение из Хельсинки: «Воспоминания ценят. Прежнее ремесло привычней. Жду Крестного. Скучаю по Вальтеру. Дома лучше. Грифон».
        - Кто из вас четверых будет комментировать? - Сталин поочередно посмотрел в глаза трем начальникам управлений НКВД: диверсионного, Разведывательного и Контрразведывательного - Судоплатову, Фитину и Федотову. Перевел взгляд на Эйтингона. - Понятно. Когда начальникам нечего сказать, говорят заместители. Не много ли они на вас всего повесили? Докладывайте, - обратился он к Эйтингону.
        - Сейчас трудно разграничить сферы интересов, - ответил за всех Эйтингон.
        - А вы не заступайтесь за них. Не заступайтесь. Так как нам понимать Грифона?
        - Грифон сообщает, что им на самом высоком уровне получены гарантии пассивности, насколько это, конечно, возможно, финской армии в районе Ленинграда. А также обещание не резать сообщение с Мурманском. Это во-первых.
        - Хорошо. Что во-вторых?
        - Посредничество в возможных переговорах с Германией Хельсинки отвергает.
        - Это не хорошо и не плохо, - в сосредоточенном раздумье проговорил Сталин. - Это как есть. Это, наверное, подтверждает искренность Маннергейма по первому вопросу. Как вы считаете?
        - Мы это узнаем в самое ближайшее время по обстановке на Северо-Западном фронте, - ответил за всех Эйтингон.
        - А вы так и будете молчать? - не без издевки произнес вождь, сверля взглядом заместителей наркома Берии, который, кстати говоря, даже не подозревал, что обсуждается сейчас в кабинете Сталина.
        - Грифон докладывает, что ожидает встречи с Крестным. Крестный - это генерал Степанов, - решился вставить свое слово Фитин. - После встречи Грифон будет работать над привлечением Вальтера на нашу сторону.
        - Это я и без вас понял, - по-прежнему строго перебил его Сталин. - А кто мне скажет, как понимать слова «дома лучше»?
        - Такой ключевой фразы мы не обговаривали. Считаю, что это часть русской поговорки: «В гостях хорошо, а дома лучше», - точно и правда заступался за своих начальников Эйтингон. - Это подтверждение готовности работать. И готовность вернуться домой в самое ближайшее время. Это некая экстравагантность в речи бывшего царского офицера.
        - Генерала, - поправил вождь.
        - Так точно, генерала, - подтвердил Эйтингон.
        - Сообщите Грифону о присвоении очередного воинского звания. Я почему-то доверяю Грифону, - чуть помолчав, сказал вождь. - Как, впрочем, верю и Маннергейму. Если он так ответил Грифону. А вы?
        Понимая и осознавая разность того, что говорится вслух и что думается на самом деле, все чекисты молчали. С одной стороны, что им оставалось делать, как не верить, если сам вождь доверяет Суровцеву. Но все присутствующие понимали, что слова Сталина о доверии ровным счетом ничего не значат. Молчать было опасно, но все же предпочтительнее, чем быть доверчивым в таком непростом деле. И тем более признаться в этом. Точно издеваясь над присутствующими, вождь продолжал:
        - Людям доверять надо, товарищи! Мы же с рыцарями имеем дело. А настоящие рыцари, как свидетельствует история, редко нарушают данное слово. Не в пример некоторым товарищам.
        Глава 28. И слезы капали...

1919 год. Декабрь. Томск
        Ночь была необычайно темной, но машинист паровоза точно рассчитал тормозной путь состава. Предпоследний вагон «золотого эшелона» оказался напротив большого костра, сложенного из сухого верхушечника - верхних, не нужных в строительстве частей дерева. Треск костра гулко разлетался на морозном воздухе.
        - Работаем! Работаем, братцы! - подбадривал солдат капитан Соткин и сам вместе с подчиненными таскал ящики.
        Солдаты по четверо носили ящики от вагона до саней, с трудом продираясь через глубокий снег. Отблески пламени плясали на пару от натруженного дыхания людей. Мороз больно жалил щеки. Несмотря на лившийся по лицам пот, иней на бородах, усах и ресницах не успевал таять. На какой-то момент Александр Александрович потерял из виду поручика Богданова, который до этого точно специально был всегда у него перед глазами. Поручик, словно почувствовав опасность, исходящую от Соткина, неожиданно куда-то пропал. Ругаясь последними словами, Соткин под колесами вагона перелез на противоположную сторону состава. Но и там Богданова не было.
        - Богданов! Богданов, конь батарейный! Богданов! - кричал капитан во тьму.
        Ответом ему был длинный гудок паровоза.
        - Где поручик? Тебе же сказали, глаз с него не спускать! - кричал он на Дранковича, забравшись уже в вагон.
        - Только что был здесь, - оправдывался секретный агент Суровцева и Соткина.
        - Быстрее, братцы! - крикнул из вагона Соткин. - Каждая минута дорога!
        И точно подтверждая его слова, состав плавно тронулся с места. Только обладавший немалой силой Соткин был способен на это. Он в одиночку выбросил из вагона неподъемный ящик, последний из предназначенных к выгрузке... Запоздало сообразил, что груз может разбиться и разлететься от падения. Но этого не произошло. Снег смягчил удар. Поезд между тем набирал ход.
        - Вот что, Дранкович, едешь дальше! Если попытаешься прятаться - пеняй на себя. Из Тайги или из Мариинска свяжешься с Томском, со штабом армии. Если что-то пропадет из эшелона - это на твоей совести. И я тебя достану. Если что - голову оторву! Будь уверен, - пообещал Соткин.
        Не теряя драгоценных секунд, Александр Александрович выпрыгнул из вагона. Произошло это на железнодорожном перегоне Юрга - Тайга.
        «Богданов переиграл их с Суровцевым, - понял Соткин. - Получилось, что зря поручика не арестовали как многих других охотников за золотом». Предпочли его не трогать, чтобы он пока постоянно был под наблюдением. Он был самым опасным из «старателей». Лишь по прибытии в Томск Богданову собирались предъявить обвинение. «А он, сука такая, решил, что в мое отсутствие в эшелоне он найдет способ хапнуть золотишка», - так объяснял сам себе поведение Богданова Александр Александрович. «Ничего. Место под Мариинском, которое поручик приглядел для клада, известно. Значит, и золото найдем, если он что-нибудь все же умыкнет», - успокаивал себя капитан.
        Недалеко от села Яшкина, в нескольких верстах от железной дороги, остановились в подлеске. Яма напоминала бы обычную могилу, не будь она столь мелкой и неширокой. Но, впрочем, на войне некогда копать глубокие и широкие могилы. Собаки не раскопают, и ладно. В яму опустили привезенный с собой кусок рельса. Быстро закопали пустую яму, оставив на поверхности полтора метра железа. Таких памятных знаков появилось несчетное количество в районе станций Тайга, Судженская, у города Мариинска, а также у Томска за лето и осень 1919 года.
        Уже в следующем году и целые десятилетия после чекисты будут искать эти знаки. И найдут их, но не найдут главного. Золота. В конце концов сообразив, что это не есть места захоронения золота, опомнятся и кинутся восстанавливать, где вырвали из земли, эти обрезки рельсов, чтобы вникнуть в смысл знаков. Некоторые из этих «памятников» простоят более полувека, ничего не прибавив и не убавив к пониманию загадки. А череда репрессий лучше любого стража будет с каждым годом только надежнее охранять тайну.
        Он опять снял их номер в гостинице Второвского пассажа. «Вероятно, в последний раз», - подумал он.
        - Ты опять собираешься сбежать от меня, - то ли спросила, то ли констатировала свершившийся факт Ася.
        - Может быть, ты и права, - точно не услышав ее, продолжал начатый еще ночью разговор Суровцев. - Действительно, с маленьким ребенком на руках, да еще в такую зиму, не следует срываться с места. Да и поздно уже. Весь Транссиб сейчас забит отступающими частями и беженцами. Потом, из всей семьи Кураевых ты действительно единственная, кого красные, может быть, и не тронут. Но будь готова к тому, что нервы тебе потреплют. Будем надеяться и на то, что отец твоей малышки жив и объявится в самое ближайшее время.
        - Не надо об этом, - сдерживая себя от слез, тихо произнесла Ася. - Я люблю тебя.
        Он смотрел на нее, и в голове его вертелась простонародная фраза, не раз им слышанная из уст солдат: «Дуры - бабы!» Ася также нечто похожее думала о себе. И не скрывала этого.
        - Все есть как есть. И ничего с этим не поделаешь. Меня просто поражает цельность твоей личности. Сережа, не суди меня строго. Не все такие, как ты.
        - Прекрати. Я без юношеских придыханий могу сказать, как поставить себе диагноз, только одно: я тебя люблю. А еще и то, что с недавнего времени я человек, близость к которым будет приносить другим людям одни только несчастья. Ума не приложу, что делать с тетушками. Они тоже наотрез отказались эвакуироваться. И у меня к тебе, в связи с этим, просьба. Если объявится твой моряк, то обещай мне, что используешь связь с ним, чтобы как-то уберечь тетушек. Мы взрослые люди. И, вероятно, далеко не глупые. Потому и разговор наш столь рационален для влюбленных. Нам хватает ума, чтобы понимать наши отношения во всей их сложности.
        Он нежно поцеловал ее сухие губы. Вызвав головокружение, желание близости с ним плавной волной двинулось вместе с его руками к груди и животу. Руки ее сначала нежно, а спустя секунды страстно обняли и привлекли его к себе. Всем своим существом она двинулась навстречу его ласкам, всецело и телом, и душой отдаваясь ему. Она закрыла глаза, и теперь его голос, как это не раз бывало, своим приятным низким тембром медленно, но верно разжигал желание. А он, точно сдерживая себя и оттягивая приход желанной развязки, ласкал ее. И вполголоса произносил строки своих стихов, не предназначенных ни для каких других ушей:
        У нас любовь с тобой - одно прощание...
        Одно тягучее, одно бескрайнее.
        Одно немыслимое покаяние
        с грехами впрок, с моей виной заранее.
        Она всецело была в его мужской, сладостной для нее, власти. И эти стихи... Так уже не раз бывало у них. Его стихи во время близости чуть ли не сводили ее с ума, доводя каждый оргазм до неизъяснимых высот блаженства на грани счастья и сумасшествия.
        Сегодня тихо что-то надломилось вдруг.
        Нет, не желание тепла покинуло,
        а просто голову поднял из милых рук
        и ночь на душу звездный час надвинула.
        Она осознавала с безотчетным страхом и ужасом, что, кроме него, у нее ни с каким другим мужчиной уже не будет так. Невозможно будет собрать воедино эту его нежность, нарочитую сдержанность в движениях, эту силу и власть над ней, этот голос и эти стихи:
        И волхвование на мне запуталось,
        разорвалось лучисто-звездной вечностью.
        И счастье дымкой Высших сил окуталось,
        и Страх Господень совладал с беспечностью
        Невольные слезы Аси не были слезами счастья. Но не были они и слезами горя. Просто слезы были, и слезы текли и капали. И опять его голос:
        Старославянские шепчу речения.
        Как задохнусь: «Да лобжет мя лобзание»...
        Целуй меня! И пусть царит прощение
        над нашим горестно-благим прощанием.
        И она целовала его лицо. Губы, щеки, глаза, лоб. И опять губы. И еще долго он ласкал ее. Теперь больше ладонями, а не пальцами, точно успокаивая. И к ней в теплую, мягкую темноту блаженства еще раз пришли уже знакомые ей слова и его полушепот:
        У нас любовь с тобой - одно прощание...
        Одно тягучее, одно бескрайнее.
        Одно немыслимое покаяние
        с грехами впрок, с моей виной заранее.
        Он действительно словно убежал от нее. Темнело. Пожалел, что не взял извозчика. Впрочем, их теперь было так мало, что проще и быстрее было дойти пешком. Лошади, как и люди, воевали. Мороз был просто жуткий. Пройдя половину не столь длинного пути от Второвского пассажа до Новособорной площади, которая с 1917 года стала называться площадью Революции, он успел не на шутку окоченеть. Бросил взгляд на огромный, в человеческий рост градусник, прикрепленный к стене центральной аптеки. Минус тридцать пять градусов по Цельсию. Как всегда в это время, морозный воздух Томска был перемешан с дымом многочисленных печных труб. Дым от березовых поленьев совсем не поднимался вверх, а сейчас, перемешанный с морозным туманом, висел над Почтамтской улицей. Рядом с аптекой на противоположной стороне улицы всеми окнами светилось трехэтажное, красного кирпича здание Общественного собрания. Сергею Георгиевичу живо вспомнился рождественский бал для молодежи 1907 года. И тот вечер, когда он - кадет Мирк-Суровцев - впервые увидел Асю. Вон там он тогда стоял в ожидании Анатоля. А потом к нему подошел еще молодой Адрианов, а
также книгоиздатель Макушин и сам Потанин. Тогда он тоже сильно замерз. И в тот же вечер заболел. «Не дай Бог заболеть сейчас», - подумал он и перекрестился.
        Он не заболел. Болезнь настигла друга. Анатоль, насколько мог, сопротивлялся, но понимал, что недуг его побеждает. «Господи, как не вовремя», - думал Анатолий Николаевич Пепеляев. Еще неделю назад на станции Тайга он почувствовал легкое недомогание. Он буквально разрывался между Тайгой и Томском. И если неделю назад он был убежден, что красных удастся остановить на рубежах Тайги и Томска, то теперь такой уверенности у него не было. Сил его армии явно не хватало для отражения вражеского наступления на двух направлениях. К тому же было невозможно определить, какое направление красные считают главным. Со стороны Новониколаевска по старому Московскому тракту? Или же вдоль железной дороги со стороны Тайги? План «красного Бонапарта» осуществлялся. С захватом Новониколаевска части Красной армии старым Сибирским трактом двинулись на Томск. Бронепоезда красных выдавливали с Транссиба дальше на восток все как чешские, так и белогвардейские эшелоны. Они, эти бронепоезда, были на подходе к Тайге.
        Михаил Александрович Тухачевский в своем штабном вагоне обыгрывал скрипку, когда ему доложили об обстановке под Томском и Тайгой.
        - Сейчас спешить не надо, - то ли об инструменте, то ли об успешно развивающемся наступлении говорил будущий маршал. - Нужно добиваться законченности в любой работе. Не нужны нам уличные бои. И в Мариинск рваться не надо. Не надо лишать противника иллюзий. Пусть по старому тракту благополучно отступают из Томска на Мариинск. Пока благополучно. Томск будет нашим без лишних забот. После взятия Тайги для острастки силами бронепоездов, может быть, и следует обстрелять окраины города. И довольно.
        Так своеобразно, со скрипкой в руках, он сдавал командование 5-й армией вступающему в должность Роберту Эйхе.
        - И настоятельно вам рекомендую, Роберт Индрикович, - продолжал Тухачевский, - не распыляйте силы армии на гарнизоны взятых городов. Задача нашей армии - двигаться вперед!
        Приказом РВС республики командарм М. А. Тухачевский отзывался с Восточного фронта. Добивать армии Колчака будут другие. Уже через месяц Р. И. Эйхе сменит новый временно исполняющий обязанности командующего 5-й армией Н. И. Устичев. А бывшему гвардейскому поручику предстояло громить теперь части генерала Деникина на юге России. Командарм-5 уже брал в руки заготовку очередной скрипки. Хотелось к исходу следующей военной операции успеть сделать еще одну, но времени явно не хватало. К тому же и лакировать скрипки лучше в летнее время. Между тем в штабном вагоне красного командарма, покидавшего Сибирь, звучал готовый инструмент. Сибирская скрипка мастера. Голос инструмента был, пожалуй, чуть резковат, как это бывает со всеми новыми музыкальными инструментами, но строй скрипка держала. Инструмент раз за разом разыгрывался, обретая свой, только ему присущий тембр.
        Организовать жесткую оборону Томска, как и Тайги, не представлялось возможным. В Тайге Пепеляев получил гарантии от командования польского легиона, что они будут оборонять станцию Тайга. Тогда же, в Тайге, Пепеляев, требовал от военного министра Сахарова переподчинить все имеющиеся части ему.
        - Я не имею права это сделать без согласования с Александром Васильевичем - отвечал Сахаров на требование Пепеляева.
        - Так добивайтесь его согласия, - в свой черед требовал премьер-министр правительства Колчака и старший брат Анатолия - Виктор Николаевич Пепеляев. - Нужно, пока это не поздно, опять поднимать бело-зеленое знамя Сибири.
        - Я не имею связи со штабом. Я даже не знаю, где сейчас находится адмирал, - совсем уже растерянно отвечал Сахаров.
        - В таком случае вы арестованы.
        - Вы не посмеете!
        - Посмею, - даже не повысив голоса, твердо заявил Пепеляев. - Вы являетесь деструктивным элементом. Мало того что вами потеряна связь с войсками, вы не знаете, где сейчас ваш штаб. И при этом все должны выполнять ваши приказы. А вы и их не отдаете! Отдельный разговор о том, почему вы фактически без боя сдали Омск, а теперь сдаете Новониколаевск!
        Сахаров оставил весьма эмоциональные воспоминания об этом разговоре.
        И все это происходило в присутствии польских полковников - Рымши и другого, с примечательной фамилией Чума и по имени Валериан, - начальников польского легиона, расквартированного в Тайге.
        Поляки вели себя с достоинством и очень сдержанно. В их поведении присутствовала некая загадочная уверенность. Они точно знали что-то такое, что было неведомо ни отступающим белым, ни продвигающимся на восток красным. Через несколько дней они силой оружия выкажут свое отношение к тем и другим.
        Когда замерзший Суровцев пришел в дом купца Иннокентия Гадалова на бывшей Новособорной площади, он застал друга серьезно больным. Анатоль, кажется, даже не сразу узнал его. Совместный военный совет армии был расширенным. Кроме собственно штаба, дивизионных и полковых командиров армии на нем присутствовали генералы и офицеры Томского гарнизона, а также руководство Академии Генерального штаба, находившейся в то время в Томске. Толку от такого количества присутствующих не было никакого. Обстановкой никто не владел. Единого мнения не было и не могло быть. Никто из присутствующих даже отдаленно не догадывался о том, как построил свое наступление Тухачевский. А Михаил Александрович Тухачевский изначально предполагал, что белые будут метаться в догадках. А когда поймут, что красное наступление строится на комбинированных обходах узлов сопротивления то по старому Сибирскому тракту, то по железной дороге, уже будет невозможно ничего сделать. Сил не хватит. Как не хватит организованности и ресурсов оборонять Транссиб и населенные пункты по старому тракту одновременно.
        - Мы первоначально планировали дать генеральное сражение на станции Тайга, - точно самому себе, объяснял генерал Канкаузен. - Но при наступлении красных с двух направлений это становится невозможно. В ближайшие дни бронепоезда красных будут в Тайге. Таким образом, мы будем отрезаны от Транссиба.
        «Эх, Владимир, Владимир, - глядя на красивое аристократичное лицо потомка византийских императоров, думал Суровцев, - кто тебе сказал, что красные вообще собираются принимать генеральное сражение. Дураки они, что ли? Зачем им устраивать ненужные сражения, когда можно просто выдавливать противника с занимаемой территории! Неужели никто не будет говорить собственно об обороне Томска?» Точно отвечая на его мысли, заговорил пожилой генерал - преподаватель академии. Суровцев не был знаком с ним лично, но помнил его по годам учебы. Это был преподаватель кафедры тактики, но на курсе Суровцева он лекций не читал.
        - Господа, - трагическим голосом начал генерал, - пока железнодорожная ветка до Тайги, то есть путь к основной магистрали, для нас не потеряна, мы должны соединиться с главными силами. Географическое положение Томска таково, что мы не имеем возможности выстроить здесь устойчивую оборону. Оборонять город с двух направлений не представляется возможным.
        - Да вы хотя бы скажите, господа генералы, где необходимо выстраивать оборону! - горячо воскликнул комендант Томского гарнизона штаб-ротмистр князь Грузинский. - Я клянусь, мы привлечем и горожан для строительства оборонительных рубежей! В конце концов, силой заставим!
        - Силой не силой, но найдем способ поддержать наши части, - согласился с комендантом начальник губернской охранки генерал Романов.
        Все опять разом заговорили. Тридцать человек присутствующих.
        - Господа, - точно не своим голосом прервал говоривших Пепеляев, - никаких главных сил больше нет. Есть разрозненные армии. Кроме армии нашей, это еще армия генерала Каппеля. Об остальных ничего определенного сказать не берусь. Но где сейчас Владимир Оскарович, мы можем только гадать. Где сейчас со своей армией Войцеховский, также неведомо. Прошу вас, господа, высказаться определенно - отступать или обороняться?
        И опять одновременный разговор всех присутствующих. Суровцев, как не раз с ним бывало, думал совершенно о другом. И это другое, что и самого его всегда потом поражало, оказывалось главным.
        - Скажите, голубчик, - спросил он адъютанта Пепеляева, - а почему на совете нет начальников венгерского полка?
        - Не могу знать, ваше превосходительство, - ответил тот.
        - Сейчас же отправьте посыльного с приказом срочно явиться сюда.
        - Они оповещены, - заметил адъютант.
        - Еще раз оповестите. Выполняйте.
        - Есть!
        - Подождите. Разыщите капитана Соткина и штабс-капитана Киселева.
        - Слушаюсь!
        Несмотря на отсутствие должности в армии Пепеляева, авторитет Мирка-Суровцева был по-прежнему в ней высок. Его помнили. Потому его приказы беспрекословно выполнялись. Впрочем, он с присущим ему тактом не злоупотреблял полномочиями личного представителя адмирала. Смутные предчувствия чего-то жуткого, опасного и решающего зашевелились в душе молодого генерала. Он подошел к Анатолю, который, не видя ни его, ни присутствующих, отсутствующим взглядом смотрел на репродукцию картины Васнецова «Три богатыря». Всего две недели назад под этой картиной самоуверенный и дерзкий генерал Пепеляев произносил тост за освобождение Сибири от большевиков. Тогда он был абсолютно уверен, что сможет остановить наступление красных под станцией Тайга и не допустить их в Томск.
        - Анатоль, - вполголоса обратился к другу Суровцев.
        - А, это ты, - улыбнулся ему Пепеляев.
        - Да ты горишь весь, - коснувшись ладонью лба друга, произнес Сергей Георгиевич.
        - Голубчик, - крикнул он собравшемуся выходить адъютанту. - Доктора! Срочно!
        - Да брось ты. Пустое, - вяло попытался возразить Анатоль.
        Голоса смолкли. Присутствующие устремили взгляды к Пепеляеву и Суровцеву.
        - Господа, прошу вашего внимания! Как бывший начальник штаба Северной группы и как нынешний полномочный представитель Верховного правителя России адмирала Колчака, - с расстановкой говорил Сергей Георгиевич, - считаю своим долгом заявить: Томск на сегодняшний день остается единственным городом в Сибири, который способен хоть как-то задержать наступление неприятеля. Томск нужно защищать до последней возможности. Это позволит прекратить беспорядочное бегство. Имея в тылу незахваченный Томск, противник не может беспрепятственно двигаться дальше. А что касается географических особенностей, - обратился он к генералу-преподавателю, - то удаленность Томска от Транссибирской магистрали и то обстоятельство, что город является железнодорожным тупиком, в данной ситуации должно работать на нас. Посему предлагаю оборонять город на подступах. А именно по железной дороге в районе Богашева. По старому Сибирскому тракту в районе села Ярское, на правом берегу Томи. Необходимо организовать постоянную смену боевых частей на этих участках. Близость к городу позволяет это делать без усилий. При этом наши части
будут находиться в тепле, а части противника - в чистом поле. Совершить обходной маневр наших аванпостов по тайге и бездорожью в условиях нынешней зимы если и возможно, то только незначительными силами. Любую такую попытку можно легко пресекать из Томска. Использовать для этого всю имеющуюся кавалерию, предварительно усилив ее пулеметами, а если потребуется, то и артиллерией.
        - Я, как комендант Томска, впервые слышу здравую речь! - воскликнул штаб-ротмистр Грузинский.
        - Подождите, князь. Нужно обсудить предложение генерала Мирка, - в свою очередь, высказался потомок византийских правителей Канкаузен.
        Он что-то еще говорил, почти кричал, но из-за постоянного гула голосов было невозможно что-нибудь разобрать. Будь Суровцев начальником штаба армии Пепеляева, он никогда бы, ни при каких условиях не допустил этого балагана. Понимая, что ему не перекричать присутствующих, по опыту зная, что такие обстоятельства ничего, кроме паники, породить не могут, он вынул из кобуры «наган». Хотел выстрелить в нижний угол комнаты, чтобы прервать гвалт. Стрелять в потолок не хотел по причине опасения рикошета пуль. Да и лепнина на потолке, разлетаясь, могла нечаянно кого-нибудь ранить. Этот красноречивый жест с револьвером не остался незамеченным. Голоса разом стихли.
        - Что вы себе позволяете? - возмущенно спросил кто-то из старших офицеров.
        - Это возмутительно! - крикнул кто-то из пожилых генералов.
        - Объявляю перерыв, - точно и не слыша этих слов, вставляя револьвер обратно в кобуру, заявил Суровцев. - И обращаю ваше внимание на тот факт, что на сегодняшнем совещании отсутствуют представители венгерского полка. А также на то, что мое недавнее требование о разоружении венгров вы проигнорировали.
        Так или иначе, но присутствующие стали выходить из комнаты. Пришедший по вызову доктор едва протиснулся через толпящихся в проходе генералов и офицеров.
        - Нельзя ли проветрить помещение? - попросил лейб-медик. - Накурено сверх всякой меры.
        Невзирая на присутствие младших по чину, Сергей Георгиевич сам закрыл входную дверь и раскрыл двери балкона. Клубы морозного пара потекли в комнату, вытесняя вверх к потолку, а затем на улицу прокуренный насквозь, тяжелый воздух помещения.
        - Закрывайте, пожалуй, - приказал врач, оторопело глядя на градусник. - Да как же вы с такой температурой, ваше превосходительство? Тридцать девять и восемь, - потрясенно сказал он. - Ни кашля, ни насморка, как я понимаю, у вас нет, - продолжал доктор. - Давайте посмотрим горло. И горло не сказать чтобы красное. Скажите, вас не подташнивает сейчас? Не мутит?
        - Что-то такое есть, - тихо ответил Анатоль.
        - Понос, - не то спросил, не то предположил врач.
        - Нет, - покачал головой Пепеляев. - Вчера было.
        - Но в животе есть некая несуразность, - подсказывал доктор. - Когда вы в последний раз ели? Сегодня ели?
        - Нет, - по-прежнему тихо ответил больной, - ничего в рот не лезет.
        - Это тиф, - убирая в саквояж градусник и серебряную ложечку, сказал доктор. - Слушать вас не буду. И так все ясно. Нужна срочная госпитализация.
        - Об этом не может быть даже и речи, - стараясь говорить твердо, тихо произнес Пепеляев.
        - Дело даже не в вас. Болезнь заразна. В этом-то все и дело. Вы представляете опасность для окружающих. Я так понимаю, что вы пытались лечиться коньяком. Оставьте. Алкоголем вы только усугубите болезнь.
        - Никому ни слова, - приказал Пепеляев и вдруг уверенно встал и прошелся по комнате. - Надо защищать Томск!
        Неожиданно покачнувшись точно пьяный, он грохнулся на пол. Доктор и Суровцев бросились к лежащему Пепеляеву. Сознание он не потерял, но все его самостоятельные попытки подняться были тщетны. Холодный пот со лба по щекам настигали крупные, горячие слезы бессилия, струившиеся из глаз.
        - Госпитализация. Срочная госпитализация, - как заклинание повторял врач. Вдвоем они перетащили Анатолия Николаевича на диван.
        - Далее следует ожидать беспамятства и бреда? - ужасаясь очевидному факту, спросил Сергей Георгиевич.
        Лейб-медик только кивнул в ответ.
        - А это значит только одно, - точно размышляя вслух, проговорил Суровцев.
        - Что? О чем вы говорите? - встревоженно спросил доктор.
        - Эвакуация, - ничего не объясняя, произнес генерал.
        «Эвакуация». Это слово в течение нескольких последующих дней станет проклятием армии генерала Пепеляева. Как, впрочем, и всего Томска.
        В штабе никого не осталось. Погас электрический свет. В тусклом свете керосинок лицо Пепеляева казалось неживым.
        - Что делать? Что же мне теперь делать, Сережа?
        - Не вздумай стреляться, - точно читая его мысли, предупредил друга Сергей. - Это только кажется достойным делом. Мне за последние годы приходилось не раз наблюдать подобное. Зрелище мерзкое, не говоря уже о последствиях. Уволь и меня и окружающих. Сейчас не до твоих похорон.
        Анатоль не отрываясь смотрел на огненный язычок керосиновой лампы. Бессилие перед обстоятельствами, помноженное на нежданно настигшую его болезнь, рождало отчаяние. Обида, таившаяся до сих пор в глубинах его души, перевоплотилась в физическую боль в груди. Болела и голова, не давая сформулировать даже элементарную мысль. Становилось жалко себя. Влага проложила свой след по изможденному физическими и душевными муками лицу этого сильного и решительного человека, генерала. Сергей впервые видел друга таким. Но эгоистично подумал о себе: «Неужели это от присутствия в моих жилах немецкой крови? Голову никогда не теряю. К чужим слезам почти всегда равнодушен. Даже измену Аси воспринял достаточно спокойно. Правда, спокойствие это отозвалось ожесточением в характере. Но что с того? Другой бы на моем месте пристрелил соперника, а я отпустил. Пожалел? Нет, отомстил более изощренно. Мне не жалко себя, но мне почти не жалко и других, даже людей близких. Но все же я русский. Европейского, индивидуалистического начала во мне никогда не было, как и нет. Вот и сейчас, вместо того чтобы заниматься личными делами, я
занимаюсь делами далеко не личными. Вместо того чтобы бежать к тетушкам или к Асе, сижу тут и бесстрастно смотрю на плачущего Анатоля. Но все же я больше русский - Суровцев, чем немец по фамилии Мирк. И вообще это интересно, что русским может быть человек любой национальности. И Анатоля действительно жалко».
        Почти неслышно в комнату вошли Соткин и штабс-капитан Киселев. Бесшумность их появления объяснялась тем, что обуты они были в теплые сибирские валенки.
        - Ваше превосходительство, - бодро, точно ничего серьезного не происходило вокруг, начал Соткин, глядя на Пепеляева, - разрешите обратиться к генералу Суровцеву.
        Вот и Соткин никогда не обращается к нему как к Мирку, подумал Сергей Георгиевич. Он, Соткин, уже получал нагоняй за это, но наедине и при надежных людях точно подчеркивал, что не знает и знать не желает никакого немца Мирка.
        - Обращайтесь, - уверенно, точно и не было этих минут слабости, разрешил Анатолий Николаевич.
        - Ваше превосходительство, Сергей Георгиевич, ваше приказание выполнено!
        Это значило, что секретное поручение и приказ адмирала они исполнили. Последняя часть золота, предназначенная к закладке, была благополучно доставлена в Томск. Разделенное на три равных части золото находилось в трех разных районах губернского центра.
        Суровцев уловил винный дух, исходящий от Соткина. Впрочем, как и от Киселева. Но кто из двух офицеров был зачинщиком выпивки, ему объяснять было не нужно.
        - Опять жрешь, - только и сказал он Соткину.
        - Ваше превосходительство, так такое дело провернули! Весь груз на месте. Как не обмыть! Святое дело, - весело отозвался Соткин.
        - Однако, правда молодцы, - заступился за офицеров Пепеляев. - Представление на ордена и очередное звание с меня!
        - Рады стараться, ваше превосходительство, - дружно ответили офицеры.
        - Мне хотя бы часть вашего легкомыслия, господа, - только и сказал Суровцев.
        - Когда наступит лето, мы обязательно все вместе будем ходить на Ушайку. Как это замечательно, господа! Лето. Солнце. Река. Вода очень теплая, - невпопад, с полузакрытыми глазами вдруг проговорил Анатолий Николаевич.
        Соткин и Киселев в недоумении поочередно смотрели на Пепеляева и Мирка-Суровцева.
        - А по вечерам непременно большой жаркий костер, - совсем уже не к месту произнес обметанными губами Анатоль.
        - Тиф? - отступив шаг назад, спросил штабс-капитан Киселев.
        - Вы этого не видели, - то ли приказал, то ли попросил Сергей Георгиевич.
        Офицеры снова переглянулись. Им не нужно было объяснять, что болезнь командующего армией та новость, которая составляет если не военную тайну, то сведения, не подлежащие разглашению.
        - Александр Александрович, и вы, штабс-капитан, берите комендантский взвод и спасайте документы армии. Используйте для этого подвал дома на улице Пирогова. Тот, что мы держали в резерве.
        - А ничего, что золото рядом? - спросил Соткин.
        - Делать нечего. По-хорошему, уничтожить бы все бумаги штаба, да нет у меня таких полномочий. Еще и в измене обвинят. Действуйте!
        События тех дней достаточно четко выстраиваются хронологически. Но именно эта хронология до сих пор порождает множество вопросов и загадок. Историки Белого движения часто используют понятие «эвакуация». Само это слово таит в себе чрезвычайный и спешный характер действий, но по отношению к воинским частям и подразделениям армии оно не совсем приемлемо. Эвакуировать можно местных жителей, ценности, даже производственные мощности, но применимо ли это понятие к Вооруженным силам? Эвакуация армии есть отступление. Есть бегство. Вот между ними, вероятно, и находилось во время Гражданской войны понятие «эвакуация войск». Так было в Томске, так будет потом в Новороссийске, затем уже в портах Крыма. Эвакуация была не чем иным, как отступлением, не перешедшим пока в беспорядочное бегство. Пожалуй, только лишь к одному Пепеляеву и можно со всей справедливостью применять это понятие.
        Но едва вагон с тяжелобольным генерал-лейтенантом Пепеляевым тронулся от вокзала Томск I в направлении станции Тайга, следом за ним потянулись другие составы. И это уже совсем не эвакуация... Из города по одному и группами бежали генералы, старшие офицеры и офицеры штаба армии. Но и не это было трагедией для белогвардейцев... Причиной бегства командования и настоящей трагедией Белого движения было то, что многие части армии Пепеляева в массовом порядке отказались покидать город. Отказались от эвакуации! Что совсем не означало готовность оборонять Томск.
        - Александр Александрович, - напутствовал Суровцев Соткина, - привезете Пепеляева в Мариинск - там не оставайтесь долго. Найдете кураевского управляющего и сразу же на какой-нибудь прииск, подальше от города. За генерала отвечаете головой. А искать его будут. Потом переправляйте его за кордон.
        - А вы куда?
        - Я опять в европейскую Россию, - устало объявил генерал.
        - К Деникину, - в свой черед предположил Киселев.
        - Да. А что до вас, штабс-капитан, - говорил он, обращаясь к Киселеву, - то вас будут искать не менее тщательно, чем генерала Пепеляева. В России вам места нет, как, впрочем, и всем нам.
        Неожиданно он заговорил недавно сложившимися стихами, которые неотвязно вертелись в голове:
        Мы были добры и нежны,
        но выпал нам век злой и страшный.
        Мы нашей стране не нужны,
        и наши стремленья напрасны.
        Паника. Это явление, порожденное неопределенностью и обострившимся инстинктом самосохранения, помноженное на страх и ужас, способно превратить человека в животное. Паника лишает способности думать. Панику можно и нужно уничтожать в зародыше, но после определенного предела она выходит из-под контроля. И если на начальном этапе ее можно прекратить, расстреливая зачинщиков беспорядка, апеллируя к тому же инстинкту самосохранения, то к охваченному паникой батальону и полку или дивизии это уже почти неприменимо. По утрам, вызревшая за тревожную ночь, паника вытекала на улицы города. Были погромы магазинов. Из Ярского в Томск потянулись подводы с ранеными и дезертирами, которые только добавляли свою фронтовую составляющую в панику губернского центра. Осознавая неготовность к защите города, понимая невозможность организовать его оборону, командиры некоторых полков армии Пепеляева видели только одно спасение от истерии и разложения во вверенных им частях - в выводе их за пределы городской территории...
        Но куда? Куда выводить части для комплектования и реорганизации? Единственный свободный путь из города был по Иркутскому тракту на Мариинск, в северо-восточном направлении. А с северо-запада, по тракту Московскому, в город входили обескровленные, разбитые и обмороженные белогвардейские части, разгромленные под Алаевом и Ярским. А поверх всех страстей, трагических событий, неразберихи и неопределенности невесомо, но властно легла жуткая стихия необычайно холодной сибирской зимы. Зимы, во время которой до дна промерзали небольшие реки и на лету замерзали птахи, вылетевшие на мороз в поисках пищи.
        - Красные в Черной Речке, - сообщали военным и горожанам отступающие.
        - Господи! Это же меньше чем в десяти верстах от города! - Только это и вырывалось из уст горожан.
        По Иркутскому тракту уходили из города немногочисленные беженцы и неполные по составу подразделения армии Пепеляева. Дезертиров оказалось так много, что не столь уж большой Томск не мог принять всех их. Раненые офицеры, особенно те из них, которые уже сталкивались с большевистским правлением, часто стрелялись в госпиталях. Солдаты же смотрели на происходящие события менее трагично. «Нам один хрен, какая власть, лишь бы хоть к какому-нибудь концу войны прийти», - говорили они. Около 15 тысяч солдат армии Пепеляева оказались предоставленными самим себе. В частях собирались митинги, на которых спешно избирались солдатские советы. Не менее спешно создавался городской военно-революционный комитет.
        Но самым решающим событием тех дней в Томске было выступление венгерского полка. Советские историки всегда о нем знали, но тема сама по себе была малопривлекательной для исследований. Пришлось бы говорить не только об этом факте, но и об истории вопроса. А это значит, что пришлось бы бросить тень на интернационализм как таковой. Венгерский полк до этого героически воевал против большевиков. Историки же Белого движения считают действия венгров мятежом. Что тоже, вероятно, не соответствует истине. Какой это мятеж! Венгры точно решили покаяться перед советской властью. И выступили они с одной только целью - как можно быстрее выйти из русской Гражданской войны. Действовали решительно и по всем правилам революционных переворотов: 17 декабря захватили вокзалы, телеграф и электростанцию. Никто им особенно и не сопротивлялся. Затем венгерские представители как полноправные члены вошли в революционный комитет.
        Войдя в город, красные застали только одну боеспособную часть - наполовину распущенный юнкерский батальон, находившийся в Красных казармах.
        - Вот вы-то нам за все и ответите, - улыбаясь, сказал командир красного полка командиру батальона Ивлеву.
        Остатки батальона без труда разоружили и, выстроив неподалеку от тех же казарм, у крутого обрыва, расстреляли из пулеметов. Недолго потом добивали и раненых. Родители юнкеров-томичей, отпущенных до этого по домам, обратились с просьбой похоронить убитых по христианскому обычаю.
        - Не ходите и не просите. А то и вас рядом положим, - ответили просителям.
        И еще одни стихи были написаны Суровцевым в те дни. Они уже знакомы читателю:
        Лишь матери познавши поцелуи,
        в бою не прокричавшие «ура»,
        без поминанья Бога, даже всуе,
        расстреляны мальчишки-юнкера.
        Расстреляны. Нет памятного знака
        и нет креста у них над головой.
        Лишь изредка бродячая собака
        на этом пустыре сорвется в вой.
        Сами же большевики упорно искали могилу, в которой были захоронены члены подпольного комитета, несколько месяцев назад расстрелянные колчаковцами. Нашли. С революционными почестями перезахоронили на площади Революции, бывшей Новособорной.
        К уже существующим спискам разыскиваемых чекистами людей прибавлялись новые фамилии. Работали по спискам в поисках офицеров. Такая работа мало что давала. Те, кто имел основания скрываться, скрылись заблаговременно. Но главное, что заботило губернскую ЧК, - это пропавшие документы штаба армии. Чекисты справедливо полагали, что во время бегства беляки спасали в первую голову себя, а не документы. Но никаких документов не находили. Не было следов и уничтожения.
        По всему городу началась в буквальном смысле слова охота на офицеров. Усиленные патрули зорко высматривали на улицах людей с военной выправкой. Гражданская одежда не спасала. И развернутые плечи, и непроизвольная отмашка правой рукой при ходьбе, тогда как рука левая, так же непроизвольно, поддерживала отсутствующую саблю, выдавали офицеров, как говорится, с головой. Напрасно эти люди сутулились и прятали руки в карманы.
        - Братцы, ишо один кондыляет! Ишь, нахохлился. А то мы не видим. Стой, ваш благородь! Стой! Стрелять будем! - кричал патруль.
        И стреляли в пытавшихся убежать. Если задерживали, то иногда и отпускали под поручительство солдатских комитетов. Но горе было тому, кого никто не знал или же не находилось желающих поручиться. Часто если не расстреливали сразу, то стреляли потом. После избиений и издевательств. Хоронить ленились. Хорош для расстрелов и похорон был Лагерный сад. Спустя столетие на этом месте образовался гигантский оползень, круто сходящий к реке, а в то время был самый настоящий обрыв. Тела убитых прямо с обрыва падали на занесенную снегом ледяную гладь реки, чтобы весной вместе с ледоходом отправиться в последний путь по Томи, а затем по Оби все дальше и дальше на север, до Ледовитого океана.
        Суровцев покидал город своего детства с тяжелой душой. Несмотря на то что он упрекал себя за холодность и прагматичность своего характера, он сильно переживал. Дальнейшая судьба тетушек, судьба Аси и даже ее ребенка волновала и беспокоила его. Но в глубине души он их понимал. Он и сам не мог себе представить, что по своей воле может покинуть Россию. Впрочем, как и вся семья Кураевых, и Нина Пепеляева с детьми, которых он лично провожал в изгнание. Все они расставались с Томском со слезами на глазах. Покидали с надеждой когда-нибудь вернуться.
        Но далеко от Томска Сергей Георгиевич уехать не смог. И совсем не по тем причинам, по которым не могли спокойно передвигаться бывшие офицеры. Среда революционной неразберихи была ему знакома. Способности к языкам проявлялись и здесь. Без каких-либо усилий он легко усваивал лексику любого из слоев общества. Он уже сбился со счета, сколько раз за последние годы ему пришлось исполнять самые разные роли - от немецкого офицера и русского солдата-фронтовика до «вечного студента». Не смог бы, пожалуй, выступить только в роли крестьянина или рабочего - аристократичные ладони, при тренированном теле, сразу же указали бы на принадлежность к военной касте.
        Он почувствовал, что заболевает. «Наверное, тиф. Наверное, не прошло без последствий общение с больным Анатолем», - думал он. Сразу возникали другие вопросы. Нечего было думать, чтобы в таком состоянии пробираться через всю страну на юг России. Возвращаться же в Томск значило подвергать опасности тетушек. Нельзя было обращаться и к Ахмату, хотя татарин без труда спрятал бы его. Но золото. Сохранение его не терпит совмещения никаких других дел с этим, главным. Хватит и того, что пришлось прятать документы штаба. Он решил пробираться в Мариинск, где сейчас уже Анатоль и Соткин с Киселевым. Но все получилось куда сложнее, чем задумывалось.
        Станция Тайга несла на себе следы недавних боев. Почти все стекла в здании вокзала были выбиты. Стены станции были в выбоинах от пуль и осколков. Запах гари чувствовался даже в морозном воздухе. И опять белогвардейские историки назвали выступление поляков мятежом. А вся их мятежность выразилась в отказе выполнять приказы белых генералов. Но хороши же были мятежники, если благодаря их действиям остатки белогвардейских полков смогли двигаться дальше на восток.
        Красный бронепоезд замер у железнодорожной стрелки на подъезде к станционному треугольнику. Такой треугольник - это не что иное, как действительно гигантский равнобедренный треугольник, стороны которого составляют железнодорожные пути. На его вершинах находились железнодорожные стрелки и небольшая часть железнодорожного полотна. Предназначался треугольник для того, чтобы иметь возможность разворачивать паровоз. Пока железное чудище бронепоезда, пыхтя паром, точно решало, что ему делать дальше: идти на Тайгу или ползти до Томска. Но артиллерийские залпы со стороны станции не оставили выбора.
        В течение десяти часов части красных тщетно пытались овладеть станцией. Польский легион и его командиры остались последней частью Чехословацкого корпуса, которая еще воевала с большевиками. Но двигала поляками отнюдь не верность данному слову. Они оказались арьергардом белых по воле случая. Большевистская пропаганда оказалась бесполезной по отношению к полякам. Они были патриотами. Полковники Чума и Рымша, как и все легионеры, были всей душой уже в милой Польше, где начальник страны Юзеф Пилсудский собирал силы для вторжения на Украину и в Белоруссию. Литовский Вильно (Вильнюс) вместе с литовскими территориями он уже присоединил к новому польскому государству. Польша не забыла своих жолнежей, «томившихся в русском плену». Она звала их на родину.
        Пройдет четыре месяца, и 25 апреля 1920 года эти же самые легионеры в составе 3-й польской армии уже с другой стороны бывшей Российской империи будут маршировать по Украине, а 7 августа 1920 года окажутся в матери городов русских - Киеве.
        - Эй, товарищ, - обратился Суровцев к проходившему мимо железнодорожнику. - Не подскажешь, где тут у вас комендатура?
        Железнодорожник обернулся и с нескрываемой тревогой оглядел молоденького комиссара в кожаной куртке, в такой же кожаной фуражке со звездой. Тяжелый «маузер» в деревянной кобуре болтался у бедра комиссара. Трудно было узнать в этом небритом человеке полномочного представителя адмирала Колчака, генерал-майора белой армии Мирка Сергея Георгиевича.
        - Вы, товарищ комиссар, до водокачки ступайте. Там дом двухэтажный деревянный стоит. Это и есть комендатура.
        Узловая станция была забита воинскими эшелонами. Едва один эшелон уходил на восток, как прибывали два новых с запада. С севера из Томска прибывали другие части 5-й Красной армии. Новоприбывшие высыпали из вагонов и бежали к зданию вокзала. Несмотря на мороз, на перроне царила невообразимая людская толчея. Сновали красноармейцы - кто в поисках кипятка, кто - спиртного, а кто и просто из любопытства, разинув рот, выяснял, что за станция и чем тут можно поживиться. Дым из труб железнодорожных теплушек смешивался с паровозным паром.
        У здания комендатуры толпились командиры и комиссары, тщетно пытавшиеся разобраться, где находятся вышестоящие штабы вверенных им частей. Время от времени на крыльцо, которое охраняли двое часовых, выходил помощник коменданта с бумагами в руках. Он записывал новоприбывших, громко объявлял, на каких путях стоят те или иные эшелоны, и снова исчезал в здании. На короткое время людская волна отступала. Но с приходом новых эшелонов все опять повторялось.
        - Мне к коменданту, - протягивая мандат, уверенно сказал Суровцев помощнику.
        - Всем к коменданту, - огрызнулся помощник коменданта, но протянутый документ взял. По мере того как он читал текст мандата, лицо его вытягивалось. Было от чего.
        «Мандат. Настоящим удостоверяем, что тов. Козлов И. С. является полномочным представителем Управления делами Совета народных комиссаров РСФСР на территории Западной и Восточной Сибири. Всем органам ВЧК, командирам и комиссарам РККА, представителям советской власти на местах оказывать содействие и помощь.
        Председатель Совета народных комиссаров Ленин В. И. (Подпись).
        Управляющий делами СНК Бонч-Бруевич (Подпись).
        Председатель Всероссийской чрезвычайной комиссии Дзержинский Ф. Э. (Подпись)».
        Ниже стояла печать Совета народных комиссаров.
        - Проходите товарищ, - открывая дверь, сказал помощник коменданта. - Чем же мы вам можем помочь? Что от нас-то нужно?
        - Мне необходимо попасть в Мариинск, - ответил Суровцев, поднимаясь по крутой лестнице на второй этаж здания.
        - Всяко-разно вам с комендантом сначала надо разговаривать, - после минуты раздумий произнес помощник. - С четвертого пути эшелон будет отправляться. Им вас и отправим. Давайте-ка ваш мандат. И как доложить о цели вашего обращения к нам?
        Суровцев невольно поразился такой налаженности работы. В комендатурах и штабах белых частей было больше неразберихи. Здесь же царил рабочий настрой. В приемной две опрятные машинистки неустанно стучали на пишущих машинках. На стене красовалась надпись «Не курить».
        - Так как доложить? - кивнув на дверь, из-за которой доносился приглушенный голос человека, разговаривавшего по телефону, спросил помощник коменданта.
        - Беляки, отступая, везут с собой золотой запас России. Возможно, что-то прячут. Меня интересует все связанное с этим вопросом. Предписание вы получали?
        - Получали. Даже кое-что выяснили по этому делу...
        - Вот как? - искренне удивился Суровцев.
        - Да. На перегоне Юрга - Тайга белые что-то выгружали. Но с этим вам лучше в ЧК. Они сейчас этим занимаются. Хотя, может, и не надо. Наш комендант сам чекист, - уважительно сообщил помощник. - Посидите пока, товарищ Козлов, а я доложу, - сказал он и исчез за дверью.
        Суровцев напряженно думал, что давалось ему непросто - ужасно болела голова. Вероятно, была высокая температура. Лицо пылало. «Все пока рассчитал правильно. Теперь нужно обрастать подлинными документами, собирать информацию. Решать, что делать дальше, - думал он. - Только бы не свалиться в бреду. Если судить по симптомам, у меня все же не тиф. Скорее испанка. Но от этого не легче».
        - Заходите, товарищ, - пригласил помощник коменданта, выйдя из кабинета. - А я пойду дальше разгребать, - добавил он, забирая со стола листки с машинописным текстом.
        Всего можно было ожидать, ко всему, казалось бы, был готов Суровцев, но только не к этому. Из-за большого письменного стола поднялся и двинулся к нему с рукой, протянутой для рукопожатия, его соперник, отец Асиной дочери - Железнов. Несмотря на болезнь, реакция у Суровцева оказалась несоизмеримо лучше, чем у Железнова. Профессиональная реакция. Изумленный Железнов не успел опустить протянутую для пожатия руку, как в правой руке Суровцева оказался извлеченный из кобуры и взведенный для стрельбы «маузер». Самому Суровцеву казалось, что все это он проделал очень медленно, но это произошло за какие-то доли секунды. Еще секунда, и ствол тяжелого самозарядного пистолета смотрел в лицо Железнова.
        - Долг платежом красен, - неясно что имея в виду, посиневшими губами произнес Железнов.
        Глава 29. Приятели

1941 год. Июль - август. Западный фронт
        «Странный я человек, - подумал о себе Соткин, медленно просыпаясь и глядя в высокое небо сквозь ветви берез. - Казалось бы, война, а как-то спокойно на душе». Да и не его, Соткина, казалось бы, эта война. Что он, советскую власть защищает? Нет. А ведь все равно ввязался.
        Впервые за последние годы он оказался вдруг нужным и востребованным. Сама причастность к большому и нужному делу, как оказалось, была всегда ему необходима. Он, как это ни странно ему самому было, находился в своей среде. А между тем брошенная в пекло Смоленского сражения Сибирская стрелковая дивизия лишь на короткое время задержала вражеское наступление на своем участке обороны. Обескровленные немногочисленные ее остатки в конце концов оказались в окружении.
        Особая группа маршала Шапошникова очень точно охарактеризовала тактическое поведение вражеских и наших войск. Танковыми клиньями противник расчленял нашу оборону и, двигаясь по дорогам, проходил до ста километров в день. А вдоль этих дорог шли обескровленные отступающие наши части, тщетно пытаясь обогнать моторизованные части противника, чтобы выстроить перед ним сплошной фронт.
        Суровцев справедливо заметил сходство действий гитлеровцев с действиями командования 5-й армии против армий Колчака. Только масштаб был не тот, и теперь уже немцы в полном смысле слова вытесняли нас с нашей территории.
        Впоследствии Гудериан признавался, что все время боялся фланговых ударов русских. Но его пока никто не бил. Вывод особой группы резать фланги неприятеля не был доведен до конкретики приказа. Да и нечем было бить. На основных участках своих прорывов немцы, при сравнительно малой численности своих войск, иногда имели восьмикратный перевес в технике и живой силе.
        Многие командиры среднего звена благодаря солдатскому чутью понимали, что любые их действия по уничтожению неприятеля необходимы, как никогда. Выходя из окружения, они не бежали без оглядки, а по мере сил и возможностей дрались. Уничтожали мелкие гарнизоны, обстреливали колонны. А уж съехавшие с шоссе мотоциклисты были просто обречены стать легкой добычей. Но, как это всегда бывает, одни дрались и отступали, другие же просто бежали без боя.
        Вокруг Александра Александровича быстро собралось до роты солдат и командиров. Да, и командиров! Эти люди дрались. Сейчас, оказавшись в окружении, в тылу у немцев, Соткин чувствовал себя лучше, чем находясь на передовой. Тупо ходить в атаку или сидеть в обороне было не в его характере. Его тянуло в разведку. Как сказал бы Суровцев, к «партизанщине». Это было опаснее, но имело неоспоримое преимущество - отсутствие начальства, политруков и особистов, с бестолковыми приказами и проверками. Главное то, что можно было хоть как-то самому распоряжаться своей судьбой; пусть и в малой степени, но самому влиять на ход событий. А это на любой войне - большая роскошь. Будь его воля, он бы вовсе не стал выходить из окружения, а остался в тылу у немцев и партизанил бы себе, и партизанил. Все к тому, казалось бы, и шло. Но в отряде находилось ни много ни мало знамя дивизии, спасенное во время отступления. Непреложный воинский закон требует от воина сохранения символа воинской чести - знамени части. Пока есть знамя - существует и часть. «С потерей знамени часть расформировывается, а лица, виновные в этом,
подлежат суду военного трибунала», - гласили и гласят воинские уставы армий всего мира. Соткин принял командование на себя на самых законных основаниях. За несколько недель блуждания в немецком тылу они истребили не менее полутысячи вражеских солдат и офицеров. И это по самым скромным подсчетам Соткина. Партизанские наклонности Соткина проявились во всей своей «красе» и достигли своего пика, когда он сам лично расстрелял майора, попытавшегося подчинить окруженцев себе. Он, этот майор, утром вышел на боевое охранение отряда Соткина. Вышел один и без документов. Его разоружили и привели к Александру Александровичу.
        - А что это у вас старшина командует? - обратился задержанный майор к стоящим рядом командирам.
        Один из командиров был даже в звании капитана.
        - Докатились, товарищи командиры! - заученно проговорил майор.
        - Ну-ка, ну-ка, товарищ майор, с этого места поподробнее, - с угрозой в голосе оборвал Соткин майора, пожелавшего покомандовать. - Где ваш батальон, полк, штаб или чем вы там командовали? - спросил он, вынимая из кобуры «наган». - Просрал своих солдат! Теперь нас просрать хочешь? А документы твои где? Партийный билет, поди, тоже был? Нет ничего? Так засунь язык в задницу и молчи, пока из окружения не выйдем!
        - Я майор Александров, командир отдельного батальона химической защиты 121-й стрелковой дивизии. Вы за все ответите! - прокричал майор.
        - Я уже отвечаю! И за себя, и за людей, - спокойно ответил ему Соткин. - А ты точно - отдельного батальона отдельный командир. И уж точно химик. Химичишь тут.
        - Товарищи командиры, как старший по званию, принимаю командование на себя, - совсем не понимая своего положения, попытался было сопротивляться майор.
        И солдаты, и командиры молча смотрели на происходящее.
        - Арестовать его, - не унимался задержанный. - Я вам приказываю!
        - Ну вот что, братцы, - устало сказал Соткин своим подчиненным. - Учитывая сложившуюся обстановку, прикрепить к нему охрану не могу. Каждый штык дорог. Таскать с собой это говно - тоже не с руки... Того и гляди к немцам побежит сдаваться. Судить его - нет полномочий. Да и времени нет. Фронт уходит все дальше от нас. Так что беру грех на себя...
        Соткин отошел на несколько шагов от майора, вскинул руку с оружием и выстрелил в задержанного. Взмахнув руками, убитый майор упал.
        - Все. Прости, Господи, - перекрестился Соткин. - Если прорвемся, если вопросы возникнут, то подтвердите, как все было. А лучше забыть и не вспоминать. Дозор вперед, и пошли дальше!
        Он даже не задумался над тем, кто был этот человек. Майор не похож на немецкого диверсанта. Диверсант был бы с документами. Растерявшийся человек, запаниковавший от страха, что было опасно на фронте.
        «Пошли», - сказал Соткин. И пошли. И самое удивительное, что вышли. Всего из окружения Соткин вывел более двух сотен бойцов. С оружием и со спасенным знаменем дивизии. Шли по крутым холмам вокруг города; переправившись через реку, вышли к северу от Вязьмы, где почти такими же методами, как и Соткин, наводил порядок в своих частях генерал-лейтенант Лукин. Переподчиняя себе все находящиеся поблизости части и всех выходящих из окружения, генерал сумел организовать оборону города. В этих кровопролитных боях первых месяцев войны оказались востребованы командиры, которые в мирное время испытывали постоянные придирки и гонения со стороны начальства, часто имевшие взыскания за недисциплинированность, подвергшиеся репрессиям. Но освобожденные войной от ненужной начальственной и партийной опеки, способные в решительную минуту взять на себя ответственность, они составили цвет нашей армии. Большинство этих людей погибли и были осуждены посмертно. Многие оказались в плену, а после войны в советских лагерях. Но именно они первые и главные герои нашей победы. Они и на фронте безошибочно видели себе подобных и
точно искали друг друга.
        - Вот что, старшина, мы с тобой, как я понимаю, не первую войну ломаем и многое знаем, - говорил генерал Лукин Соткину. - За расстрел майора с тебя все равно спросят. Не в том ты звании, чтобы запросто майоров расстреливать. Даже если он дезертир, паникер и предатель. Так что бери спасенное знамя и вместе с ним дуй в штаб фронта, от греха подальше! Там знамя сдашь куда следует и постарайся получить какое-нибудь новое назначение. Наградные документы и донесение тебе выдадут в моем штабе.
        - Спасибо, товарищ генерал, - только и сказал Соткин.
        - Не стоит благодарности. Может быть, и меня кто-нибудь поймет, как я тебя понял. Ступай.
        Генерал Лукин знал, что говорил. Знал и понимал, что, всеми силами удерживая Вязьму, он лично, как и части его армии, подвергается угрозе скорого окружения. Отправляя Соткина в тыл, он точно предчувствовал, что и ему еще придется оправдывать свои действия. И надеялся, что кто-нибудь поможет и ему, как помог он сейчас этому старшине. Как это ни покажется странным, но и генерала Лукина поняли. Точнее, защитили. И кто бы мог подумать, что это будет сам Сталин. Но опять же по-сталински, весьма своеобразно. Когда Сталину в 1945 году доложили, что из немецкого плена освобожден генерал Лукин, и застыли в ожидании распоряжений, Сталин не ответил сразу. Все, что угодно, можно было ожидать от вождя.
        - Передайте ему спасибо за Москву, - только и сказал генералиссимус.
        Подчиненные поняли так, что не их ума это дело, раз Сталин не упрекнул генерала за плен. Хотя в чем его можно было упрекнуть? В том, что раненным оказался в плену? В том, что с ампутированной в плену рукой перенес все «прелести пленения»? Или в том, что отверг все предложения немцев пойти на сотрудничество? Но это немцы. Генералу-предателю Власову, который обратился к искалеченному Лукину с тем же предложением, Михаил Федорович просто плюнул в лицо...

* * *
        Соткин ехал в тыл вместе с подполковником - работником штаба армии. Ехали молча. Подполковник был не похож на штабного. Это был крупный мужчина средних лет гренадерского роста, не отличавшийся разговорчивостью. Это сейчас устраивало Соткина. Он мысленно так и окрестил его: Молчун. Мысли, одна другой мрачнее, не покидали Александра Александровича. Мысль дезертировать тоже промелькнула. Но промелькнула, и только. Что делать в тылу? Прятаться от призыва? Хлопотно и противно. Отправиться в лагерь? Нет, туда ему путь заказан. «Останусь на фонте. Там видно будет», - решил Александр Александрович и заснул. Он проспал сном усталого человека весь путь от Вязьмы до города Гжатска, куда в поисках штаба фронта они с Молчуном приехали. Но из-за неразберихи, царившей в тылу, приехали в расположение не своего, а совсем другого фронта. В конце концов оказались в штабе 24-й армии Резервного фронта.
        - Защищать Родину - это не только священная обязанность, но и великая честь, товарищ старшина.
        «Что же ты, скотина, здесь, в тылу, свои обязанности выполняешь? Еще и о чести рассуждаешь», - подумал Соткин, глядя на сытое самоуверенное лицо молоденького старшего лейтенанта госбезопасности. Недавняя мысль дезертировать теперь не казалась ему столь уж плохой.
        - И честь эту заслужить надо, - продолжал особист. - Вы были в окружении, и потому у нас к вам много вопросов.
        - Спрашивайте.
        - Спросим. А как вы думали? Как могло случиться, что из окружения не вышел никто из старших командиров дивизии, а вы вышли?
        - Это у немцев спрашивать нужно, - не зная, что еще можно сказать, отвечал Соткин.
        - Я и спрашиваю у вас как у немца, - без тени сомнения произнес особист.
        Трудно предсказать, чем закончился бы этот разговор, но в дверь без стука вошел недавний попутчик Соткина. Молчун, как оказалось, обладал густым, грубым и сильным голосом.
        - Товарищ старшина, следуйте за мной, - точно медведь пробасил, или даже проревел, недавний молчун.
        - Куда это? Что значит «следуйте»? - Голос особиста показался голосом ребенка после баса вошедшего.
        - Верните старшине ремень. И выполняйте приказ, - уверенно продолжил подполковник.
        - Чей приказ? Я не подчиняюсь здесь никому, даже штабу армии.
        - А придется... Приказ представителя Ставки Верховного Главнокомандования и командующего Резервным фронтом генерала армии Жукова, - совсем раздавил своим голосом особиста Молчун.
        Не только особист, но и Соткин был потрясен сказанным. Он машинально взял из рук лейтенанта свой ремень, одернул и расправил гимнастерку. Молча пошел за подполковником. Следом, что-то бормоча себе под нос, засеменил особист.
        Вошли в большой деревянный дом - вероятно, бывшее здание сельского совета. В просторной комнате около большого стола сидели командующий 24-й армией генерал Ракутин и командующий Резервным фронтом, представитель Ставки генерал армии Жуков. У одного из окон на лавке сидел еще какой-то майор.
        - А тебе чего здесь надо? - не скрывая раздражения, спросил Жуков представителя ведомства Берии.
        - Товарищ генерал армии, произвожу следственные действия в отношении арестованного, бывшего старшины Соткина, - доложил особист.
        - Уже бывшего? Ты его, что ли, разжаловал? Ну-ка марш отсюда, пока я тебя не разжаловал! - пригрозил будущий маршал.
        Майор, сидящий у окна, знаками показывал особисту, чтобы тот вышел.
        - Есть! - приложив ладонь к козырьку фуражки, неловко отсалютовал особист. Резко повернувшись через левое плечо, он почти строевым шагом вышел из комнаты.
        - Садись, - приказал Жуков Соткину, не здороваясь.
        Соткин не знал, как ему себя вести с бывшим сослуживцем, достигшим таких высоких чинов и званий. В том, что Жуков его узнал, он был абсолютно уверен. В любом случае он решил пока молчать. Жуков же вел себя так, будто они в последний раз встречались вчера, а не более двух десятков лет назад.
        - Это он, - сказал Георгий Константинович генералу Ракутину и загадочному майору, по-прежнему сидящему у окна. - Соткин Александр Александрович.
        - Ну тогда вы побеседуйте, не будем вам мешать, - вставая со скрипучей табуретки, произнес генерал Ракутин.
        Вслед за генералом Молчун и загадочный майор, которого слушаются особисты, вышли, оставив Жукова с Соткиным наедине.
        - Ну здравствуй, что ли? - по-прежнему без рукопожатия поприветствовал Жуков.
        - Здравствуй, Георгий Константинович, - грустно улыбнувшись, ответил Соткин.
        - Не рад?
        - Ей-богу, не знаю, радоваться или плакать, - совершенно искренне ответил Соткин.
        - Вот и я не знаю, Саша. То, что в твоих документах, - правда?
        - Истинная правда.
        - А на войну как попал? Добровольцем, что ли?
        - Ну да, - ухмыльнулся Соткин.
        - Как-то странно ты отвечаешь.
        - Выхода другого не было, Георгий Константинович, - чуть сбившись на отчестве, ответил Соткин. - Вот и ушел воевать. А вообще ломать перед тобой комедь не хочу. Вспоминал я тебя, хочешь - верь, хочешь - не верь, очень часто. Когда тебя в разведке в октябре 1916 года под Сас-Реген контузило, меня начальство насчет офицерства все-таки догнуло. Или военное училище, или военно-полевой суд! Выбора не оставили. Вот такие дела, - сообщил Соткин, предоставляя Жукову самому додуматься, что за этим последовало во время Гражданской войны.
        - Значит, в их благородия все же угодил, - грустно констатировал Жуков, сразу поняв, какие последствия для Соткина имело его офицерство. - А я тогда очнулся только через сутки. Доктора сказали, что какой-то друг в госпиталь привез. Как ребенка в седле на руках держал. Сильный такой, говорили. Ты?
        - Ну а кто еще?
        - Потом в Харьков эвакуировали. Слух частично потерял. Но ничего, восстановился.
        - И про Харьков я знаю. Прощаться перед училищем приезжал. Тебя уже не застал. Сказали, что ты в эвакуации.
        Зная характер Соткина, соотнося его нынешнее положение и воинское звание старшины при наличии еще дореволюционного военного образования, Жуков был уверен, что во время Гражданской войны его фронтовой товарищ, конечно, воевал. И, как это ни горько было осознавать, воевал на стороне белых. Потому что, воюй он на стороне красных, быть бы ему теперь генералом, не меньше. Если, конечно, не убили бы в Гражданскую войну и не репрессировали потом. Он вспомнил, как они с Соткиным, будучи еще в учебной команде, проучили унтера Бородавко.
        - Эх, Саша, Саша, - выдыхая из легких воздух, грустно вымолвил Жуков. - И что же мне с тобой теперь делать, друг ты мой любезный? А чем после Гражданской войны занимался?
        - Да ничем особенным. В основном сидел в лагерях и тюрьмах, - кратко ответил Соткин.
        - По тебе не скажешь.
        - Так я не по политическим статьям сидел. Когда понял, что все равно упекут, то сам себя и посадил по статье уголовной.
        Жуков улыбнулся. В этом был весь Соткин...
        - Как меня Бог миловал не стать офицером, - размышлял вслух Георгий Константинович. - А ведь вся жизнь наперекосяк пошла бы. Хотя кто знает! Ты знаешь, кого я встретил из времен нашей молодости? Ни за что не догадаешься. Помнишь капитана-генштабиста, что нас с тобой к Георгиям представил за немецкого полковника?
        - Ну, - изумленно ответил Соткин.
        В голове его между тем зародился целый рой мыслей, вызвавший не менее серьезный вихрь вопросов среди которых главным оказался: «Где Жуков мог встретить Суровцева?»
        - Так вот, - продолжал Жуков, - жив и здоров этот офицер. И, как говорится, дай Бог ему здоровья. И занят он, как я понял, серьезными делами, и по своей воинской специализации. Да и в чинах он больших.
        - Так он что же, в Красной армии служит?
        - Выходит, что так, - резюмировал Жуков.
        Тем самым он избавил Соткина и от вопросов, и от необходимости врать.
        Жуков в раздумье прошелся по комнате. Вдруг резко обернулся к Соткину и, глядя тому прямо в глаза, жестко спросил, как не раз спрашивали царских офицеров во время Гражданской войны:
        - Воевать будешь?
        - А что же я, по-твоему, делаю? - в свой черед спросил Соткин.
        - Я спрашиваю: воевать не за страх, а за совесть?
        - Буду, - уверенно глядя в глаза своему фронтовому другу, отвечал Соткин.
        Жуков, ни о чем больше не спрашивая, точно что-то важное для себя решив, подошел к окну. Открыл его, громко обратился к кому-то на улице:
        - Николай Харлампиевич, зайди!
        Почти сразу в комнату вошел уже известный Соткину майор, который своей жестикуляцией за спиной Жукова выпроводил особиста. Об этом человеке потом говорили: «Всю войну он был на два шага позади Жукова и на шаг справа от него». И сейчас никто не сможет точно сказать, что это был за человек, майор Николай Харлампиевич Бедов. А главное, чей это был человек? Объективно можно сказать только то, что, прикрепленный к Жукову после его назначения начальником Генерального штаба, этот офицер отвечал за охрану и обеспечение генерала армии, а затем и маршала Жукова. Отношения между маршалом и майором были выверены годами войны. Достоверно известно и то, что даже под давлением Бедов не дал в руки недругов маршала никакой информации, которая могла бы скомпрометировать Жукова.
        - Вот что, Николай Харлампиевич. У меня к тебе личная просьба. Подумай, куда можно определить этого молодца, - кивнул Жуков на Соткина. - И главное, как определить.
        - Мне сейчас «языки» во как нужны, - глядя на Соткина, проведя ребром ладони по горлу, сказал генерал. - Этим ты и будешь заниматься, - обратился он уже к Соткину. - Дело тебе знакомое. Самому немцев через передовую таскать не надо, но дело чтоб мне наладил! Какое у тебя звание по старой армии?
        Соткин сразу не знал, что и ответить. Назвал последнее воинское звание по службе в армии колчаковской:
        - Капитан. Был представлен к подполковнику.
        - Стало быть, майор, если на новый лад перекрестить, - глядя на Бедова, сказал Георгий Константинович. И еще раз подумал о том, что быть бы Соткину сейчас генералом, если бы не его офицерство. Конечно, если бы не убили и не репрессировали. Впрочем, что касается репрессий, если бы не его победа на Халхин-Голе над японцами, неизвестно как его повернулась бы жизнь.
        - Придумаем что-нибудь, - после раздумья произнес майор Бедов.
        - Да, и с Особым отделом все вопросы закрой, - вспомнил Жуков особиста.
        - Закрыл уже, - неясно что имея в виду, отвечал Бедов.
        «Наверное, глупость сотворил в том, что касается Соткина, - думал Жуков неделю спустя, сидя в мчащейся по проселочной дороге машине. - Мало за последние годы нервов потрепали?» Иногда он просто физически ощущал вокруг себя вакуум. «Сколько сослуживцев, сколько хороших людей, учителей, товарищей истребили за последние годы! Как сейчас многих из них не хватает! Сколько раз, запросто, мог сам оказаться перед расстрельной стенкой! Вот и с Соткиным. Коснись чего, и запросто в вину поставят. И есть за что». Водитель Жукова, солдат по фамилии Бунич, остановил машину:
        - Товарищ генерал армии, баллон проколол. Я сейчас сменю.
        Георгий Константинович молча вышел из машины. Стояли солнечные дни конца августа. Лес еще был полон птиц, но точно и они чувствовали войну. Гулко грохотала канонада. Заложив руки за спину, генерал неспешно направился вперед по пыльной дороге. Из автомобиля вышел майор Бедов, но не последовал за генералом. Командир взвода охраны командующего спрыгнул из кабины грузовика и громко скомандовал подчиненным:
        - К машине!
        Жуков обернулся. Из-под козырька фуражки бросил взгляд на выпрыгивающих из кузова солдат. Резко махнул рукой в перчатке командиру взвода - «отставить». Развернулся обратно, но свернул в сторону от дороги. Хотелось побыть одному. Но это было почти невозможно в последние месяцы.
        Соткин. Он все думал и думал, правильно ли поступил. Потом разозлился на себя. А что он, собственно говоря, должен был сделать? Оставить Сашку в особом отделе? Нет! Тот же Соткин в 1916 году под Сас-Реген не раздумывая повез его в госпиталь.
        Будучи человеком смелым и решительным, Георгий Константинович даже физически мучился от того, что от всех, в том числе и от него, требовали слепого страха и повиновения. Страх превращался в гарантию лояльности к существующему строю. Но он обладал не только смелостью, но и умом. Он понимал, что не может переломить ситуацию кардинально. Взять того же Берию, которого Жуков презирал, но не ощущал пока ни сил, ни возможностей противостоять ему. Берия не унтер-офицер Бородавко, которому они с Соткиным в свое время устроили «темную». «Ну ничего, ничего, я еще погляжу на него, когда его сам арестовывать буду, - пророчески подумал Жуков. - А что касается Соткина, тот уже и в новом качестве показывает себя наилучшим образом. Может быть, даже со Сталиным поговорю о нем. Время меняется. Сталин не тот человек, который признает хоть одну свою ошибку, но выводы он делает из прошлого опыта быстро». По совести говоря, а сам он, генерал армии Жуков, любит признавать свои ошибки? Нет, не любит!
        - Товарищ генерал армии, готово, - доложил водитель. - Можно ехать.
        - Вот что, Иван, - строго выговорил Жуков водителю, - что хочешь делай, а по два раза в день менять колеса у моей машины больше ты не будешь!
        - Да и правда, - сказал свое слово и Бедов, - если бы ты так снаряды на передовую возил, то уже под трибуналом бы был.
        Водитель, зная, что любые оправдания только отяготят его вину, молча распахнул дверцу машины перед генералом. До самого конца войны Жуков так и не расставался с этим водителем.
        Первая наступательная операция советских войск под городом Ельня имела больше психологические, нежели военные результаты. Но в военном отношении Жуков, как сказали бы теперь, дал мастер-класс всему командному составу Красной армии. Была произведена тщательная разведка. Жуков лично допрашивал пленных. Соткин, все время находившийся на передовой, занимался тем, что сортировал захваченных «языков» по их значимости. Глаз у него действительно оказался наметанным. Он безошибочно отсекал идейных фанатиков, каких было немало, и болтунов, не владеющих никакой информацией. Попадались, как это бывает, и откровенные дураки. И наконец находил тех, кто действительно был «носителем информации». Хотя Жуков просил иногда доставить ему и фанатиков и рядовых, мало чем располагающих. Командующий сам желал посмотреть на простых солдат. «Не тот немец. Другой, самоуверенный, даже наглый. Не тот, что в прежнюю войну», - отмечал про себя Жуков. Но если на Суровцева уверенные в победе немцы производили гнетущее впечатление, если Соткина они почему-то забавляли, то Жукова охватывал какой-то азарт. Ему не терпелось
сокрушить эту самоуверенность, эту наглость именно в солдатах вражеской армии, и он одним из первых почувствовал, что может это сделать. Он мыслил «оперативно».

* * *
        - Немцев надо приучить к тому, что для них каждый бой на нашей земле может стать последним. Пусть печенками чувствуют, что они здесь не побеждать, а подыхать будут, - сказал Жуков начальнику артиллерии фронта генерал-майору Говорову.
        Впервые за два с лишним месяца войны войска действовали слаженно и на узком участке фронта осуществлялось взаимодействие всех родов войск. 30 августа наступление началось. Главный удар с северо-востока наносила 24-я армия генерала К. И. Ракутина. Навстречу ей с юго-востока ударили несколько соединений 43-й армии. После мощной артиллерийской подготовки войска прорвали оборону противника. 4 сентября южная и северная группировки сблизились настолько, что командующему немецкой группировкой генерал-фельдмаршалу фон Боку не оставалось ничего, кроме как отдать приказ об отступлении. Немцы ускользнули от возможного окружения. Георгий Константинович, не привыкший что-либо делать наполовину, злился и на себя, и на ни в чем не повинных подчиненных. Будь в распоряжении фронта больше танков и авиации, он бы ни за что не выпустил немцев из окружения. Приказом Ставки 100-й и 127-й дивизиям 24-й армии было присвоено наименование гвардейских. Соответственно в армии появились 1-я и 2-я гвардейские стрелковые дивизии. Таким образом под командованием Жукова родилась советская гвардия. Отечественная пресса,
политработники как могли использовали этот факт, как и сам факт первого советского наступления в этой войне. По словам очевидцев тех событий, первая победа воодушевила и придала силы всей Красной армии.
        - Меня вызывают в Москву. Поедешь со мной, - сказал Жуков Соткину. - О прошлом своем нигде и никому. В Гражданской войне ты не участвовал. То-се, уклонялся от призыва в белую армию, тифом болел и тому подобное. И запомни: я о тех твоих годах ничего не знал и не знаю. Понял?
        - Так точно.
        - Что еще? Попади ты мне в руки в восемнадцатом или в девятнадцатом году - не знаю, что с тобой сделал бы. Ведь на одном фронте воевали. По разные стороны... А теперь вот нашел себе заботу. Словом, чем богат, тем и рад... Дальше сам свою судьбу устраивай, - сказал он в заключение разговора.
        - Спасибо тебе, Георгий Константинович!
        Не желая больше разговаривать, Жуков ничего не ответил. Из чего Соткин заключил, что совсем не просто далось генералу его решение. Риск, которому себя подвергал будущий Маршал Советского Союза, был немалый. И тем сильнее было чувство признательности со стороны Александра Александровича.
        В путь отправились ночью. Скрипя новыми ремнями, в новом майорском обмундировании, с новым орденом Красной Звезды на груди, до синевы выбритый, Соткин даже помолодел внешне. На сиденье рядом с водителем спал усталый Жуков. Майор Бедов тоже спал. Но сон его был чутким. Стоило автомобилю сбавить ход, и майор тут же просыпался. Соткин, несмотря на усталость последних дней, был слишком перевозбужден, чтобы заснуть. Жизнь его в очередной раз сделала резкий поворот. И теперь, казалось ему, он больше не сорвется в какую-нибудь авантюру. И никогда больше не совершит в жизни никакой глупости. За эти дни к нему пришло непростое осознание значимости личности его фронтового друга. Казалось бы, вместе кормили вшей, вместе ходили в конные атаки и неделями пропадали в разведке. Кто кого больше выручал в боях, уж и выяснить нельзя было теперь. Вот и контузию Жуков принял от мины, которая предназначалась ему, Соткину. И вот теперь Георгий Жуков такая фигура. Что говорить, если он в Москву едет сейчас по личному вызову Сталина! Характер у Жукова поганый, правда, стал. Но откуда ему, хорошему-то характеру        Александр Александрович первый раз в жизни видел Москву. Но Москва уже не была прежней. Знаковые для столицы здания, в том числе Большой театр и даже Кремль и Красную площадь невозможно было узнать из-за маскировки. Было утро. Части противовоздушной обороны притягивали к земле аэростаты. В предутренних сумерках столица казалась вымершей. Это неприятно поражало всех приезжавших. Но не Соткина. Он мало чему в последнее время удивлялся.
        Жуков отправился домой привести себя в порядок и доложиться о своем прибытии. Прощались в машине.
        - Ну что, майор Соткин, - обернувшись с переднего сиденья назад, сказал Георгий Константинович. - Выглядишь хорошо. Прямо завидки берут. Вся жизнь, можно сказать, впереди. Будь здоров!
        Соткин ничего не успел ответить. Жуков резко оттолкнул дверцу и вышел из автомобиля. Не оборачиваясь, быстро пошел к подъезду своего дома.
        - Куда теперь? - спросил водитель у Бедова.
        - В общежитие академии, - приказал майор.
        - Есть, - ответил водитель.
        - Принимай постояльца, Петя, - обратился Бедов к знакомому дежурному по командирскому общежитию.
        - Давайте документы, товарищ майор, - в свою очередь без всякого удивления обратился к Соткину сонный дежурный.
        Соткин достал из внутреннего кармана новенькую командирскую книжку, наградную книжку и командировочное предписание. Дежурный пробежал глазами предписание и спросил, обращаясь к Бедову:
        - А чего ты его сюда притащил? Написано: «В распоряжение резерва Главного командования». Так ехали бы туда. У них гостиница, а у нас общежитие. Разница есть?
        - Да ладно ты! Там по четыре человека в номере. А у вас почти все общежитие пустое, - резонно заметил Бедов.
        - Причитается с тебя, - перенося в свой журнал данные из документа Соткина, заметил дежурный.
        - Это не с меня, а с майора, - кивнул на Соткина майор Бедов.
        Затем уже Соткину, также кивнув на вещмешок, которым сам его же и снабдил:
        - Там поллитровка у вас, имейте в виду.
        - Поллитровка - это хорошо, - пропел Александр Александрович. - Может быть, присоединитесь?
        - Присоединюсь, - забирая у дежурного документы Соткина, согласился Бедов.
        - Второй этаж. Комната сто пять, - протянул из окошечка ключ дежурный. - Будете жить пока один. А причитающиеся мне сто грамм попрошу доставить сюда.
        Комната была с огромным узким окном со стеклами, крест-накрест проклеенными бумажными полосами, что должно было оберегать их от взрывной волны. Часть помещения была отделена перегородкой. За этой перегородкой были умывальник и кухонный стол с электрической плиткой. Надо полагать - столовая. В самой комнате - две заправленные кровати, письменный стол с настольной лампой под зеленым абажуром.
        - Давайте доставайте, что ли, - распорядился Бедов. - Выпьем сразу за все - и за звание, и за орден ваш. И чтоб с новым вашим назначением все у нас сложилось.
        Соткин быстро накрыл на стол. Да и что накрывать! Два стакана, бутылка водки, тушенка. Финским ножом - и откуда достал?! - открыл консервные банки. Отвинтил орден. Бросил его в стакан с водкой. Было видно, что такую процедуру он не раз в своей жизни проделывал. И это не ускользнуло от внимания Бедова. Сдвинули стаканы. Выпили.
        - Дай Бог, не последний, - выпив водку и поцеловав орден, изрек Соткин.
        - Биография у вас, как я понял, сложная, - закусывая тушенкой, предположил Бедов. - Что касается меня, я все делаю, как приказал Георгий Константинович. Со своей стороны прошу вас быть осторожным и в словах, и в поступках, чтобы не подвести товарища Жукова.
        - Само собой. А как вам видится моя дальнейшая судьба? - спросил Александр Александрович.
        - Отправим вас в какую-нибудь часть на переформировку. А скорее всего на формирование новой части. Думаю, что в Сибирь. Там сейчас кипит работа. Должность, я полагаю, - начальник разведки полка. А там уж сами смотрите. И помните о том, о чем я вас попросил. Ну, мне пора. Отдыхайте. В течение дня никуда не отлучайтесь. Пожалуй, что и завтра. Я приеду с вашим новым назначением. Отдыхайте.
        Налив в стакан не больше ста граммов водки, Бедов встал и пошел к двери.
        - Друга Петю порадую. До свидания, - попрощался он.
        - До свидания, - ответил Александр Александрович.
        Спиртное ударило в голову. Ноги сразу потяжелели, и усталость, отлетевшая неведомо куда от впечатлений и перемен последних дней, теперь мягкой волной сна накрывала Соткина - лихого драгуна мировой войны, бывшего офицера колчаковской армии, а теперь вдруг майора Красной армии. Он еще выпил. Выкурил папиросу. Буквально засыпая на ходу, заставил себя убрать со стола. Разделся и лег в чистую постель. Съежился от прохлады простыней, но внутреннее тепло быстро его согрело. Он уснул.
        Если Соткин благополучно проспал весь день до самого вечера, то Жукову и Бедову опять пришлось спать не более четырех часов. В одиннадцать, необычайно рано для Сталина, позвонил сам вождь.
        - Здравствуйте, - услышал Жуков в телефонной трубке голос генералиссимуса.
        - Здравия желаю, товарищ Сталин, - по-уставному ответил Георгий Константинович.
        - С приездом.
        - Спасибо, товарищ Сталин.
        - После обеда поезжайте в Генштаб к Шапошникову. Ознакомьтесь с обстановкой на других фронтах. И заострите внимание на северо-западном направлении и районе Ленинграда. Вечером жду вас в Кремле.
        Глава 30. Прощания и встречи

1919 год. Декабрь. Сибирь

1941 год. Август. Финляндия
        - А ведь ты ее не любишь, - глядя как завороженный в ствол «маузера», продолжал Железнов.
        - Что-то много всего сразу... И долг платежом красен, и любовь тут же... Садись, «моряк, красивый сам собою», - словами популярной в Красной армии песни издевательски приказал Суровцев. - И подведем, наверное, черту в наших взаимоотношениях.
        Железнов прошел на свое место за столом. Присел. Кобура с точно таким же «маузером», как сейчас в руках у Суровцева, лежала у него на столе. Но нечего было и думать успеть вынуть оружие из кобуры, взвести и выстрелить раньше, чем это сделает генерал. Суровцев между тем, продолжая держать противника на мушке, забрал со стола свой мандат.
        - Ты сюда случайно попал или специально шел? - приходя в себя от неожиданности, спросил моряк.
        - Это не так важно, - кратко ответил Сергей Георгиевич. - Руки держать поверх стола.
        - А что тогда важно? - пытаясь взять инициативу в свои руки, спросил Железнов.
        - Одевайся в свою кожанку да пойдем на свежий воздух. Погуляем.
        Он никак не мог определиться, как обращаться к Железнову: на вы или же на ты.
        - А если я не пойду?
        - Тогда вы мне не оставляете выхода. А убивать вас я не хочу. Но убью даже при намеке на неподчинение. Еще должен сразу заметить, что и на свежем воздухе, прежде чем ты успеешь открыть рот, я сумею и тебя, и еще человек шесть или семь пристрелить. Думаю, что даже больше. Одевайтесь, говорю, - буднично, но твердо приказал генерал.
        Переложив тяжелый «маузер» в левую руку, правой он достал из кармана брюк не столь громоздкий, но не менее надежный «наган». Руку с «наганом» сунул за обшлаг куртки. Как примерил. Удобно ли? Не совсем удобно, но стрелять при необходимости можно. Решительно переложив в деревянную кобуру «маузер», руку с «наганом» опустил в карман куртки. Так оказалось привычнее. Встал со стула. Морозило. Кружилась голова.

* * *
        Железнов совсем пришел в себя и потому смотрел трезво на все эти манипуляции с оружием. Ему уже приходилось иметь дело с настоящими боевыми офицерами. Приходилось ему и задерживать их, и даже расстреливать. И он по собственному опыту знал, что потери со стороны чекистов, как правило, были несоизмеримо больше, когда они задерживали таких офицеров. Понимая, что им нечего терять, эти «машины для убийства» защищали себя отчаянно и беспощадно. Будучи человеком не робкого десятка, Железнов все же не желал испытывать судьбу. Стрелял он неважно. Расстрелы белых не давали боевых навыков. Он встал из-за стола, подошел к вешалке, надел обшарпанную кожаную куртку. Вернулся к столу, посмотрел на свое оружие, затем вопросительно взглянул на Суровцева.
        - Можешь взять, - великодушно позволил тот. - Какой чекист без «маузера»? Так - смех один!
        Железнов, будь он на месте этого белогвардейца, непременно хотя бы разрядил пистолет. А этот уверен, что у него, Железнова, при любом раскладе нет никаких шансов выиграть возможную схватку. Еще он понял, что Суровцев, уверенный в своем превосходстве, провоцирует его. Осознавать это Железнову было неприятно.
        - Скажешь своему помощнику, что проводишь меня до ЧК, - почти приказал Суровцев.
        - Хорошо. Потом что?
        - Поговорим на общие для нас темы. Затем пожелаешь мне счастливого пути. Зови помощника!
        Железнов громко позвонил в настольный звонок. Было такое приспособление в кабинетах начальственных чиновников того времени. Вошел интеллигентный помощник коменданта. На секунду в голове Железнова промелькнула мысль ударить этим достаточно тяжелым звонком Суровцева по голове. Встретился взглядом с соперником. Понял, что тот действительно провоцирует его на резкие действия. Быстро снял руку со звонка.
        - Слушаю вас, Павел Иванович, - с готовностью произнес вошедший помощник.
        - Я ненадолго отлучусь, - спокойно объявил Железнов. - С товарищем Козловым, - не без издевки в адрес Суровцева добавил он.
        Они вышли на морозный воздух. Прямо на перроне перед зданием вокзала кто-то развел гигантский костер. Пропитанные креозотом старые шпалы жарко грели обступивших их большим кругом красноармейцев, но при этом шпалы нещадно дымили черным дымом, который, поднимаясь вверх, превращался в черные снежные хлопья и затем медленно падал вниз, пачкая одежду и лица стоящих у костра людей. Заливалась гармоника. Кто-то пытался плясать, согреваясь от мороза. Несколько человек, явно навеселе, горланили «Яблочко»:
        Эх, жарим как,
        Парни смелые!
        Уноси, Колчак,
        Жопу белую!
        Редкой пошлости мотивчик водевильно-куплетного характера. Под стать этому мотиву и содержание. В белой армии даже пытались бороться с «Яблочком». Куда там! Народ-то один. По другую сторону фронта на тот же мотив Суровцев слышал другой «песенный шедевр»:
        Гуляй, казачки,
        Все чубатые!
        Береги личики,
        Краснозадые!
        По обе стороны фронта на манер марша переделали хороший романс «Белая акация», и у красных получилось:
        Смело мы в бой пойдем
        За власть Советов!
        И как один умрем
        В борьбе за это!
        Вот именно что за какое-то «это». За что, интересно? Юнкера пели, пожалуй, содержательнее текст, но от этого не менее обреченный:
        Смело мы в бой пойдем
        За Русь святую!
        И как один прольем
        Кровь молодую!
        - Куда мы идем? - тяготясь своим положением, спросил Железнов.
        - На четвертый путь от перрона, - ответил ему Суровцев. Он помнил, как помощник Железнова кому-то говорил, что с четвертого пути будет отправляться состав на Мариинск.
        - Прошу вперед.
        Они шли вдоль состава. И опять Железнов подумал, что стоит ему сейчас закричать, обращаясь к сидящим в вагонах красноармейцам, и лежать бы этому белогвардейцу мертвым на этих путях. Он несколько раз обернулся назад. Рука с «наганом» в кармане кожаной куртки Суровцева красноречиво говорила о невозможности что-то предпринять без трагических последствий.
        - Ну вот. Пожалуй что и пришли, - сказал Суровцев, когда они подошли к паровозу. - Скажешь машинистам, что надо взять меня до следующей станции.
        - Хорошо, - согласился Железнов. По его лицу было видно, что он рад будет расстаться с Суровцевым. - Эй, товарищ! - крикнул он выглянувшему в окно кабины железнодорожнику. - Чего не трогаетесь?
        - Семафор закрыт. Ждем.
        - Я комендант станции Железнов.
        - Да знаем мы, - хмуро протянул железнодорожник.
        - Возьмете с собой товарища. Высадите, где он вам укажет.
        - Отчего не взять? Только у нас тесновато здесь. Может быть, лучше в вагон ваш товарищ пошел бы?
        - Короче, возьмете с собой, - прервал машиниста Железнов. - Ну вот, я сделал все, что ты хотел, - сказал он Суровцеву. - Что еще?
        - Все, пожалуй. Вот что, Павел Иванович, - собравшись с духом, буркнул Суровцев. Пропавшие от волнения симптомы болезни опять настигли его. Вернулась головная боль. Знобило. - Отвечу на ваш недавний вопрос. Встречи я не искал. Все получилось случайно. Но не об этом речь.
        Железнов не стал спрашивать, о чем, собственно, речь. Соперник его переигрывал. Логика у этого «их превосходительства» была какая-то своя. Особая. Он и поступал как-то не так, как поступил бы сам Железнов. Хотя кто его знает? Вот стоят они вдвоем, и со стороны может показаться, что о чем-то мирно беседуют. А по сути, оба готовы стрелять друг в друга. Но не стреляют же! Причины у обоих разные, но есть одна общая и такая непростая причина, которая усложняет все их общение. И причина эта накрепко их связывает.
        - Должен прямо вам сказать, Павел Иванович. Не далее как еще вчера я разговаривал с Асей. На мое предложение уехать со мной за границу она в очередной раз ответила категорическим отказом. Из чего я заключил: меня она не любит! Но не обольщайтесь и вы. Женщина, которую мы оба любим... Вы ведь ее любите?
        Железнов ничего не ответил, но заходившие под скулами желваки и вспыхнувшее лицо красноречиво говорили о его чувствах и душевном состоянии.
        - Так вот. Она из тех женщин, нрав которых не предполагает желания опереться на мужское плечо. Она дитя нового века. Думаю, что и вам с ней будет непросто. Но у вас общий ребенок. Чудная малышка. А я проиграл. Я вместе со своим классом проиграл и эту войну, и спор с вами за личное счастье. И уже потому я не желал и не желаю опускаться до злобной мести. Ваша смерть не принесет мне ни душевного спокойствия, ни тем более любви любимой женщины.
        - Что ты тут передо мной душу выворачиваешь?! - разгоряченно выкрикнул Железнов. - Да лучше бы ты меня убил тогда! Еще в Перми! На хрена мне твои подачки?!
        - Нет, милейший. Вас и без меня шлепнет какой-нибудь ваш «товарищ по партии». Хотя советую вам не провоцировать меня. Не провоцировать потому хотя бы, что у вас есть и желание, и смысл продолжать жить. Чего нельзя сказать обо мне, - твердо и угрожающе произнес Сергей Георгиевич.
        Железнов действительно не знал, что ему сейчас делать. Как человек молодой, он не слишком боялся смерти, но как человек бывалый понимал, что смерть во время войны и так всегда рядом, чтоб еще и кликать ее. А еще его выводила из себя эта внутренняя сила его соперника. Его цельность и достоинство.
        - Эй, - крикнул из кабины машинист, - семафор подняли! Залезайте, если ехать собрались.
        Он дал два длинных гудка. Паровоз точно тяжело вздохнул, и клубы пара в одно мгновение скрыли Железнова и Суровцева друг от друга. Железнов, пользуясь своей невидимостью, все же вытащил из кобуры «маузер». Именно вытащил. Слишком медленно он это проделал непослушными и замерзшими пальцами. Он наугад три раза выстрелил в то место, даже места, где, по его разумению, должен был находиться Сергей Георгиевич. Поезд набирал ход. Когда пар рассеялся, он увидел Суровцева, уцепившегося за поручень вертикальной лестницы, ведущей в кабину паровоза. Еще два раза выстрелил не прицеливаясь. Опять промахнулся. Точно в тумане, Железнов наблюдал, как Суровцев вытащил из кармана свой «наган».
        - Стреляй! Стреляй, сука! - закричал Железнов.
        Суровцев не стрелял. Лишь покачал головой. Ему в отличие от моряка не стоило труда с такого расстояния из пристрелянного оружия попасть в человека. Потому и не стал стрелять. Слишком это было для него неинтересно. А главное - не нужно и бесполезно. Машинист, чувствуя неладное, опять выпустил пар из паровозного котла, который и скрыл Суровцева и Железнова друг от друга окончательно.
        - Вы чего это не поделили? - с испугом глядя на оружие, спросил железнодорожник у этого, влезшего в кабину, комиссара.
        - Бабу не поделили, - по-пролетарски ответил Суровцев, чтобы как можно проще объяснить прогремевшие выстрелы.
        - Да, бабы - они такие, - многозначительно проговорил машинист, в общем-то не особенно удивившись возникшей стрельбе.
        Стреляли в то время часто и по самым разным, и менее значительным, поводам. А уж из-за женщины - это святое дело!..
        «Железнов, Железнов, - думал Суровцев, - и у меня возможное счастье ты украл, и сам по большому счету его не испытал». Здесь, в загородной резиденции Маннергейма, Сергей Георгиевич впервые за последние годы чувствовал себя в безопасности. Отдыхал и душой и телом. Голова была светлой. Хорошо думалось. Хотя нечто похожее он испытывал, находясь в геологических экспедициях. Не будь этих экспедиций по всей Сибири, он, наверное, сошел бы с ума от осознания того, что стало с Родиной. Да и не уцелел бы. Природа точно лечила его от всех напастей. Железнов же всецело отдался кровавой действительности. Он был и продуктом и создателем системы государственной власти Страны Советов. В 1930 году Железнов взял и запросто переименовал населенный пункт. По сути дела, основал город. Село бывшей Томской губернии Ксеньевка, названное так в честь великой княгини Ксении, стало называться городом Асино. Почему - думается, объяснять не надо. С 1937 по 1938 год, всего лишь за один год, была построена железная дорога Томск - Асино. Более ста километров по сплошным болотам в обход урманов и озер. Нужно ли говорить, что эта
дорога построена на костях заключенных Томскасинлага! В том же 1938 году заместитель начальника Томскасинлага, только что награжденный орденом Ленина за строительство железной дороги, Павел Иванович Железнов покончил с собой при странных и загадочных обстоятельствах. История эта и в то, и в нынешнее время осталась одной из многих в ряду темных историй, порожденных революционной и послереволюционной эпохой. Суровцев осторожно выяснил только то, что при аресте высокопоставленный чекист, вместе с женой, в честь которой был назван город, оказывал сопротивление. О судьбе дочери Железнова и Аси он ничего не знал. Но и так было понятно, что не могла миновать ареста и заключения как «РВН» их дочь Мария. «Родственник врага народа». Этим все сказано.
        Осень во всей своей красе вступила в Страну Суоми. Легкая прохлада студила воздух великолепных лесов и делала кристально чистой и без того прозрачную, почти ледяную воду многочисленных рек и озер. Желтая листва, точно прядями, украсила пока еще зеленую в своей массе шевелюру окрестного леса. Три дня назад Суровцеву исполнилось сорок восемь лет. Свой день рождения, исключая детские годы, он праздником не считал. Не считал, потому и не отмечал. Поздравления сослуживцев были ему не нужны, а люди близкие в его дни рождения всегда оказывались вдалеке. Но каждый раз именно в сентябре он испытывал необычайный прилив сил. Даже в тюрьме две тяжелые последние недели августа сменялись приливом сил наступившего сентября. Неожиданно сложились стихи об осени, чего не случалось уже несколько лет:
        Я ждал тебя, я слушал вкрадчивый
        твой шепот августовским днем.
        Коснись прохладой ненавязчивой
        лба, истомленного огнем.
        Твоею близостью волнуемый,
        усталость выроню в траву
        и под твоими поцелуями
        опять душою оживу.
        Свой день рождения он встретил в компании с Бруно Хакиненом. Бруно наконец-то поведал ему всю историю с эвакуацией доверенных ему ценностей. Работа, им проделанная, поражала смелостью и своими масштабами. В течение зимы 1919-1920 года Хакинен на оленях проделал гигантский путь из Сибири в Финляндию. Чего стоил отрезок этого пути по полярному Уралу! Остается только гадать, как он ладил с коренным населением. Хотя маршрут изначально и планировался по местам компактного проживания народов финно-угорской группы. Но, так или иначе, он умудрился доставить по назначению самую дорогостоящую часть груза - драгоценные камни, ювелирные изделия, а также ценности царской семьи. Мало того, он произвел съемку местности по маршруту своего следования. И это имело далеко идущие последствия. По данным составленной им карты, уже в 30-е годы была сооружена сеть тайных аэродромов. Точнее, цепочка взлетно-посадочных полос. От Финляндии до тюменского Севера. Хакинен точно предполагал, что очень скоро аэропланы станут самолетами с большой грузоподъемностью и дальностью полета. И если такой самолет имеет возможность
дозаправиться по пути следования, то дальность его полета практически неограниченна. Этим воздушным путем была эвакуирована остальная часть золотого запаса, оставленного отрядом штабс-капитана Киселева на берегу Оби, у села Тундрино. Должен сообщить читателю, что остатки этих «аэродромов» обнаружили. Но обнаружили уже не ЧК, не ОГПУ, даже не НКВД и МГБ. Пустые канистры из-под авиационного топлива и устаревшие запасные части к самолетам нашли их преемники - КГБ и ФСБ - в 80 —90-е годы XX столетия.
        День рождения гостя отметили так, что Хакинен неделю не мог встать с постели. И Пул, и сам Маннергейм не преминули выразить свое неудовольствие:
        - Вас же предупреждали, Сергей! У человека с финской кровью не существует никакой природной защиты от алкоголя! Вы же лучше всех знаете, какую беду несет алкоголь финнам и сибирским хантам и манси!
        Суровцев пристыженно молчал. Он действительно знал: употребление алкоголя сибирскими аборигенами сокращало и сокращает срок их жизни до минимума. Сорокалетний мужчина среди них почти редкость, а сорокалетняя женщина - старуха долгожительница.
        Вывихнутая при приземлении с парашютом нога уже не болела. Большую часть времени Суровцев проводил в библиотеке барона. Он точно истосковался за эти годы по книгам. Запоем читал книги по военному делу. Несмотря на комплименты маршала Шапошникова, он осознавал, что двадцать лет вне профессии не проходят без следа. Нужно ли говорить, что библиотека Верховного главнокомандующего Финляндии была такова, что ей могли бы позавидовать как академии наук, так и военные академии всего мира. То и дело при чтении он натыкался на закладки и аккуратные карандашные пометки владельца. При этом барон, все так же смеясь, утверждал, что «не прочел за свою жизнь ни одной книги». Биография барона вообще была окутана тайной. Первое его образование было получено в Гельсингфорсском университете, на неизвестно каком факультете, в 1887 году, затем следовали Николаевское кавалерийское училище и Николаевская академия Генштаба. Как-то странно... Но главное то, что книги говорили больше о своем хозяине, чем сам хозяин. Для обладавшего феноменальной памятью Суровцева эти пометки на полях книг, прочитанных бароном, были
совершенно бесценны. Он не просто перелистал несколько тысяч книг, учебников, пособий, статей, но получил своеобразный отзыв на них самого Маннергейма. Все было бы хорошо и устраивало, если бы страшная, непостижимая по своим ужасам война не бушевала на территории его родины. Как сказал бы о таком состоянии Соткин, «душа была не на месте».
        Несколько последних дней Сергей Георгиевич провел в беспокойном ожидании очень важной встречи. Первоначально планировалось провести ее на территории соседней нейтральной Швеции, но генерал Пул настоятельно советовал этого не делать. После инцидента с немецким фельдъегерем немцы усилили свою активность как в Финляндии, так и в соседних государствах. Точку в этом вопросе поставил сам Маннергейм:
        - Встретим нашего гостя на финской территории. При встрече в Швеции или Норвегии генералу Суровцеву придется дважды переходить границу. При встрече у нас дважды перейдет ее генерал Степанов. Риски равны, но у себя мы можем обеспечить абсолютную секретность, вне страны это сделать труднее. И потом, не забывайте, я хотел бы тоже присутствовать при разговоре. Общение с генералом Степановым всегда было полезно нашей стране. Готовьте для генерала Степанова «окно» на границе, - приказал барон Пулу - Пулкову.
        - Как вы решили поступить с Трифоновым? - спросил Суровцев о своем недавнем спутнике.
        - Не волнуйтесь о нем. Сама жизнь подсказывает, что он будет теперь вашим связным.
        Суровцева неприятно поразило в этом ответе то, что для Пула было совершенно очевидно грядущее возвращение его, Суровцева, в Россию. Ему самому еще предстояло это решить, а вот Пулков - Пул в этом, судя по всему, даже не сомневается. Как, вероятно, не сомневается и Маннергейм. «Почему они так уверены в этом?» - подумал он.
        И вот встреча состоялась. Степанов изменился. Но перемены эти не были переменами старости и одряхления. Он заметно похудел. Если раньше в нем присутствовали, казалось бы, неистребимая дородность и русское барство, то сейчас он скорее напоминал западного политика - подтянутого, сдержанного, порой даже чуть суховатого. Никакой бороды и никаких усов. Но за новым обликом крестника русского императора Александра III осталась прежняя широкая русская душа. Встретились тепло, с поцелуями и объятиями. Были и искренние слезы радости. Но все же какая-то незнакомая прежде сухость и в облике, и в общении была пугающе непривычна для Суровцева. Ужинали втроем - барон, Степанов и Суровцев. После ужина, за которым выпивали за здоровье хозяина, перешли в гостиную. И только здесь, впервые за вечер, стали говорить о делах серьезных, не теряя, впрочем, теплоты и не скрывая радости от встречи.
        - Нужно ли говорить, Сергей! Я искренне переживал за вас, - раскуривая сигару, начал разговор Степанов. - Я почти уже не чаял вас увидеть. В общих чертах я понял, что происходило с вами в последние годы. Но несколько слов о вашей встрече со Сталиным. - Степанов говорил теперь с незначительным акцентом.
        - Больше всего меня поразило нарочитое равнодушие к судьбе той части золотого запаса, которая до сих пор остается в России. Если НКВД оживлялось при каждом упоминании о нем, то Сталин, можно сказать, даже не пожелал говорить об этом. Я отдаю себе отчет, что перспектива ведения тайных переговоров и использование агентуры еще дореволюционного русского Генштаба - вопросы серьезные, но он не проявил к золоту даже простого человеческого любопытства, - спокойно, но не скрывая удивления, доложил Суровцев.
        - Это как раз пусть вас не смущает, - многозначительно проговорил Степанов. - В нашей компании действующий глава страны, - кивнул он на Маннергейма, - он лучше меня вам это может объяснить. Полтонны или даже тонна золота - вещь, бесспорно, важная, но политик потому и политик, что его куда больше интересует уровень добычи золота в стране, чем кладоискательство на ее территории. И потом, вам не приходила в голову простая мысль, что за все время существования золотодобычи добыто столько золота, что оно, выброшенное в свободное обращение, может запросто обрушить мировую экономику. И еще, должен заметить, советское правительство так много занималось поиском кладов с единственной целью - показать всему миру, что располагает большими золотовалютными резервами.
        Суровцев переглянулся с Маннергеймом. Барон кивнул в знак согласия.
        - Я, честно говоря, до сих пор мало что в этом понимаю, - откровенно признался Суровцев.
        - Вот потому и говорил Наполеон: «Политика слишком серьезное дело, чтоб доверять ее военным», - с расстановкой произнес Маннергейм. - Надеюсь, я вас не обидел. Я ведь тоже военный. Мне тоже порой кажется, что все войны и революции последнего времени для того и начинаются, чтобы во время катаклизма изъять из обращения лишнее золото, - то ли в шутку, то ли всерьез добавил барон. - Вот и получается, что золото тамплиеров или золото инков, а то еще чье-то золото куда-то время от времени исчезает. А то, что банки мгновенно реагируют на появление большого количества золота на валютно-финансовом рынке, - неоспоримый факт.
        - У клада два родителя. Отец - достаток. Мать - нужда, - почему-то вспомнил Суровцев слова Тимофея Прокопьевича Кураева.
        - Как точно сказано! Что значит - русский язык! Кто это сказал? - живо заинтересовался цитатой барон.
        - Один сибирский купец.
        - Знал, что говорил, - улыбаясь, подтвердил Степанов. - Не скрою, меня радует, что советская разведка отследила мою скромную роль в разгроме белогвардейского подполья, которое закономерно стало слепым орудием по дальнейшему разрушению России. Я также удовлетворен, что русская разведка и контрразведка прочла в моих действиях подсказку по ликвидации Троцкого, Савинкова, Рейли, Коновальца и других. Как это ни горько осознавать, но русская революция вытолкнула на поверхность мира и вершины власти таких подлецов, что на их фоне даже Сталин выглядит фигурой достойной.
        - Выбирать не приходится, - согласился барон Маннергейм.
        - Что ж, - прикуривая очередную сигару, заявил Степанов. - Как говорится, вскроем карты, господа! Санкция на осуществление моей миссии получена мной лично из уст президента Соединенных Штатов Франклина Делано Рузвельта. Начавшаяся два года назад война приобрела характер новой мировой войны. Из последних горячих новостей: советские и британские войска вошли в Иран. Свершилось это по предварительной договоренности или же независимо друг от друга, я пока не знаю. Но это случилось!
        Суровцев был поражен.
        - Да-да, Сергей Георгиевич. Вы не ослышались, - продолжал Степанов. - В то время, когда на карту поставлена судьба Москвы, несколько советских армий вошли в Иран. Вероятно, в самые ближайшие дни телеграфные агентства всего мира сообщат результаты этого странного персидского похода. Любопытно будет узнать, что по этому поводу сообщит ТАСС. Хотя его может и не быть, такого сообщения. Прежний свой персидский поход большевики умолчали. Так или иначе, но антигитлеровская коалиция вызревает сама собой. Со стороны Сталина есть в этом событии не только угроза и предупреждение Гитлеру, но и демонстрация уверенности в победе на главном фронте. Что касается Финляндии, Карл, - Степанов взглянул на Маннергейма, - то чаяния финнов о нейтральной и независимой Финляндии находят самое серьезное понимание в политических и деловых кругах Америки и Англии. Надо полагать, Сталину придется с этим считаться. В связи со всем изложенным речи о возможных переговорах СССР и Германии не может даже вестись. Тем более при посредничестве Финляндии. Будущие союзники России не поймут такого двурушничества.
        - Александр Николаевич, нужно ли говорить, сколько раз за последние годы встречи с вами, кроме простой человеческой радости, приносили огромную пользу моей стране! Благодарю вас!
        - Самое странное и поразительное в нашем случае - это то, что мы по-прежнему служим России! - ответил в свой черед Степанов. - И нужно сказать, что никто нас это делать особенно не просил. Тем более не принуждал.
        - Человек не может отказаться от своего прошлого. Тем более не откажется от него, если ему не за что себя в этом прошлом упрекнуть, - подвел черту в разговоре Маннергейм.
        - Позвольте откланяться. Вам есть о чем поговорить наедине, господа. Честь имею!
        После ухода Маннергейма Степанов и Суровцев некоторое время сидели молча. Затянувшееся молчание нарушил Александр Николаевич:
        - А я в отличие от барона себя упрекаю. И вы, Сережа, одна из самых горьких причин этих самоупреков. Так или иначе, но я по своему разумению управлял вашей судьбой. Теперь, надо сказать, я не уверен в том, что поступал правильно.
        - Ну, это вы напрасно, ваше превосходительство, - улыбаясь, парировал Суровцев. - Если вы и влияли на мою судьбу, то были отнюдь не вершителем ее. Скорее вы были орудием Божьего промысла. И, что касаемо меня, простой народ в таких случаях как говорил, так и продолжает говорить при советской власти: «Грех - жаловаться».
        Ощущение прилива сил после прошедшего дня рождения вновь накрыло Суровцева.
        - Четыре года советской тюрьмы, Александр Николаевич, - вещь неописуемая! Сколько раз за это время возникала мысль наложить на себя руки, и сказать не могу. Точно сам черт под руку толкал! Издевались жутко. Постоянный мордобой - это сопутствующая обыденность. А вот допросы с пристрастием, скажу вам, это - ужас непередаваемый! Как меня выручала моя восприимчивость боли - и сказать не могу! Людей, подобных мне, оказывается, не так уж мало. От одного разговорчивого следователя слышал, что у них есть даже своеобразная классификация допрашиваемых. Есть «бойцы» - люди, склонные к оказанию сопротивления, как правило, из военных. Есть «ораторы» - те, кто орет и грозит высокими своими связями. Есть «собеседники» - это представители интеллигенции. Есть еще «беляки», бывшие белогвардейцы, - это моя категория. И «незабудки» - люди болезненные или со слабой волей. Я под эту категорию так же, неожиданно для них, подходил. Есть еще «доходяги» - это те, про которых в народе говорят «не жилец». Доходяги - материал отработанный. Понятно, что это условно, но удобно. «Бойцов», как правило, калечат, чтобы сломить
физически. Любят раздевать догола перед допросом. «Ораторов» методично и изощренно бьют. Впрочем, бьют и пытают всех. Только по-разному. «Собеседников», пожалуй, меньше других. А «незабудок» пытать бессмысленно - могут умереть во время допроса. Меня, как «беляка», надо и можно, по их разумению, бить как «бойца». Затем, особо не допрашивая, расстрелять. Но, теряя сознание от боли, я становился «незабудкой». Вот они и маялись со мной. В тюрьме у меня впервые за всю жизнь возникло желание самому расстреливать. Доходило до того, что сатанел, кляня себя! «Нужно было вешать их и стрелять во время Гражданской войны всех без разбора!» - даже так думалось. Во время заключения я стал белогвардейцем больше, чем был им в Гражданскую войну. Потом я понял, что могу расправиться со многими из своих мучителей их методами. Даже более изощренно. Они и предположить не могли, что речь о золоте многим из них будет стоить жизни. Мало того, незадачливый следователь тащил с собой в иной мир и свое начальство. Это в конечном результате и вывело меня на верхние этажи чекистской иерархии. Кажется, только тут-то и поняли, кто я,
собственно, такой. Желания расстреливать своих мучителей у меня, как это было раньше, теперь нет. Я своим врагам отомстил простым фактом своего существования. Тем, что, несмотря ни на что, выжил. Но облегчения это мне не принесло.
        - Я прошу у вас прощения за все те беды, которые вольно и невольно я вам причинил, - с тяжелым вздохом произнес Степанов.
        Голос генерала дрогнул. Справившись с собой, он продолжил:
        - Сейчас все другое золото, спасенное нами от большевиков, а также банковские счета замыкаются на мне и Елене Николаевне. А я уже не молод. Много средств находится в обороте. И это золото новой России. Большевизм не вечен, но в отличие от наших эмигрантских кликуш я не предрекаю его скорую гибель. Фигура Сталина оказалась значительнее, чем думалось раньше. Поживи Ленин чуть больше, и советская власть развалилась бы сама собой. Сталин, к сожалению, оказался не менее циничным, но гораздо более прагматичным. Среди западных политиков есть даже такое мнение, что следует помогать Сталину из тех соображений, что он неминуемо доведет коммунистические идеи до абсурда. И чем больше помогать, тем быстрее наступит развязка. Так или иначе, но в отличие от меня вы имеете шансы увидеть это.
        - Так или иначе, мы с вами не большевики-ленинцы, чтобы желать поражения своему Отечеству!
        - Все так, но вы вольны поступить, как считаете возможным для себя. Остаться в Финляндии или вернуться... А сейчас слушайте. Запоминайте. В конце концов - принимайте решение.

* * *
        Как это не раз бывало прежде, во время очередного поручения или приказа Суровцев весь превратился в слух. Помня о необычайной памяти своего бывшего подчиненного, Степанов точно берег эту память. Чтобы не перегружать Сергея Георгиевича ненужными деталями, он всегда готовился к отдаче таких приказов и поручений. Он выдавал их тезисами:
        - Вальтер сообщает, что немецкое вторжение в Россию строится на плане «молниеносной войны» - блицкрига. Из проведенных накануне немецким Генеральным штабом «стратегических игр» следует, что немцы могут нанести нам поражение только в том случае, если война продлится два или три месяца. Если в течение этого времени они не овладеют Ленинградом, Москвой, Киевом, Донбассом, Северным Кавказом и обязательно Баку с его нефтью, немецкое вторжение обречено на провал. Это первое и главное, - точно отметил абзацем свою речь Степанов.
        Подождав, когда все сказанное усвоится Суровцевым, он продолжил:
        - Огромное количество танков и моторизованных соединений, необходимых для блицкрига, может действовать лишь на территории с хорошо развитой сетью дорог. Наша двойная вековая беда - дураки и дороги - второй своей составляющей необычайно раздражает агрессора. Для затяжной войны у немцев нет резерва топлива, особенно для судов германского флота, и в частности для подводных лодок.
        И опять точно абзац. Еще одна прикуренная сигара - и продолжение:
        - Если вы принимаете решение вернуться в Россию, вся информация от Вальтера замыкается только на вас. И ни на ком другом больше! Это, если хотите, гарантия вашей безопасности и мое условие советскому руководству. Далее. По работе в США, кроме вас, могут быть и другие люди, но, я подчеркиваю, мое безусловное доверие распространяется только на вас. В Соединенных Штатах, я, по мере своих сил, могу оказать помощь. Необходимость присутствия там будет крайняя, сразу после окончания войны. Пусть пользуются случаем, пока интересы моей родины и страны, приютившей меня в изгнании, совпадают. Теперь внимание!
        Сейчас Степанов напоминал Суровцеву преподавателя Академии Генерального штаба из его далекой юности. Семинары Степанова слушатели конспектировали, как никакие другие. Он всегда оставлял слушателям время и законспектировать свою лекцию, и осмыслить сказанное, чтоб затем продолжить изложение материала. Как, впрочем, и проверить усвоение полученных знаний.
        - Немцы, по моим сведениям, опасно близки к созданию принципиально новых видов вооружения, - без всякого пафоса продолжил он. - Причем речь не идет о технологическом прорыве в какой-либо из ныне существующих сфер человеческой деятельности. Речь идет о новых фундаментальных открытиях в фундаментальных науках. В частности, в физике и химии. Если дело обстоит так, как мне это объяснили, то все нынешнее вооружение, включая самое современное, попадет в разряд «обычных вооружений». Новое оружие будет несравнимо по своей разрушительной силе. И сила его может оказаться способной лишить смысла любую войну. При обязательном, конечно, условии - если оно будет у обеих воюющих сторон. А теперь представьте, какому искушению подвергает себя сторона, владеющая этим оружием единолично! Думаю, мнение Гитлера о применении такого оружия понятно. Но, представляется мне, и Сталин не слишком отличается от Гитлера. Как, впрочем, и любой другой политик. Оружие, как вы знаете, развращает. Запоминайте дальше и дословно. Речь идет об энергии атомного ядра. В случае удачных опытов с расщеплением этого ядра мир может
оказаться как на грани всемирного благоденствия, так и на грани полного уничтожения. А теперь еще более важная информация. Среди ученых, работающих в этой сфере, наряду с доскональным пониманием этой проблемы зреет желание увести свои открытия в сферу собственно научную. Понятно, что это проистекает от политической наивности ученых мужей. Но, так или иначе, они могут пойти на то, чтобы поделиться своими открытиями с целью обезопасить мир от новой, невиданной угрозы. Мне назвали имя русского ученого, способного как возглавить работы в этом направлении в России, так и быть представителем своей страны в научном мире. Это русский физик Петр Ка-пи-ца, - по слогам произнес Степанов фамилию ученого. - И еще раз повторюсь. Сейчас наиболее близки к этому великому и страшному открытию ученые Германии. В России, по нашему мнению, работы в этом направлении свернуты. Вероятно, из-за непонимания этой проблемы руководством страны, а также из-за репрессий режима по отношению к своей элите.
        Точно давая информации усвоиться, Степанов замолчал. Молчал и Суровцев. Затем вдруг грустно улыбнулся:
        - Александр Николаевич, невольная параллель с историей доверенного нам золота.
        - Ничто не ново под луной, - сразу же понял его Степанов. - Нуждается Сталин в ваших услугах - пусть принимает и условия. Нравится или не нравится правителям, но они должны будут принять во внимание мнение ученых. Им придется с этим считаться. Мало того, холить и лелеять их. Когда только сильные мира сего поймут, что они не правители и властители, а всего лишь высокопоставленные воеводы и менеджеры? Нет, все живут по русской поговорке: «Из грязи - в князи». Я, как вы знаете, был близок и с «помазанниками Божьими». Должен сказать вам, что и там все через пень-колоду... И уж поверьте мне на слово, общение с простыми людьми всегда приносило и приносит больше и пользы, и радости. Так что вы решили?
        Погода за стенами замка резко испортилась. И без того не пропускающие дневной свет, украшенные витражами готические окна замка стали темными. Даже зловещими. Суровцев не осознал, скорее почувствовал душой, что не его это место и не его это жилище. Если его далекие немецкие предки всегда желали отгородиться от непогоды и соседей многометровыми стенами замков, то ему по душе были другие строения. Вспомнился резной дом-терем на улице Офицерской в Томске с вырезанной из дерева датой постройки «1902 год». Вспомнился сам Томск, за пределами которого раскинулись не поддающиеся ни описанию, ни пониманию невообразимые сибирские просторы. Вспомнились милые и смешные тетушки. Няня Параскева Федоровна. Любимая песня про дождик.
        - Не знаю, Александр Николаевич. Не знаю, как мне поступить. Я далек от желания испытывать судьбу, но вся моя жизнь - в России! В неуютной, необустроенной, но моей. Наверное, все уже решено и без меня. И на земле, и на небесах. Я просто должен прислушаться к тому, что мне и без того уже сказано.
        И Суровцев действительно точно прислушивался. Тишину огромной гостиной с высокими, десятиметровыми, потолками нарушал только порывистый ветер и шум дождя за витражными окнами замка. Да еще треск поленьев в полыхающем камине.
        Мысли этого человека непростой судьбы были в России, где знакомые и вовсе не знакомые ему люди подчиняли всю свою жизнь законам войны.
        В не столь далеком Ленинграде недавно назначенный Сталиным командующим Северо-Западным фронтом генерал армии Жуков, не имея возможности получить помощь извне, собирал все те силы, которые находились здесь, в окружении. Для отражения танков и предотвращения вражеских прорывов он приказал перевести даже часть зенитных орудий из противовоздушной обороны города. И теперь до трехсот вражеских самолетов, почти безнаказанно, постоянно висели над бывшей столицей Российской империи. Хоть как-то укрепив Пулковское направление, он приказал сосредоточить огонь корабельной артиллерии на самом опасном участке Урицк - Пулковские высоты. А ведь еще в день его прилета бывшее командование фронта готовило Балтийский флот к затоплению!
        - Не пойду! - резко ответил генерал армии на предложение майора Бедова спуститься в бомбоубежище, оборудованное под Смольным дворцом. - Некогда мне бегать туда-сюда!..
        В Москве не покладая рук работали заместители наркома внутренних дел и соответственно начальники самых важных во время войны управлений наркомата: Павел Анатольевич Судоплатов, Павел Михайлович Фитин и Петр Иванович Федотов. Наум Эйтингон несколько раз на дню встречался с каждым из них. Когда только успевал! И как только держал в голове вопросы заброски диверсантов в тыл врага и организацию подполья в Москве, которое в случае захвата столицы должен был возглавить лично Федотов! От контрразведчика Федотова Эйтингон отправлялся к разведчику Фитину и уже с ним увязывал вопросы усиления разведывательными кадрами создаваемого подполья. Никто не отменял и чисто военные вопросы на фронте...
        У Соткина получилось, как он говорил, «все не как у людей!». Явившись по месту назначения на пункт формирования одной из сибирских дивизий, на должность начальника разведки одного из полков, на первом же заседании штаба он увидел своего однокашника по школе прапорщиков в городе Телав - Павла Афанасьевича Россомахина. Того самого, с полком которого они с Суровцевым следовали в 1918 году в Сибирь и с которым встречались накануне разгрома колчаковской армии. Был Россомахин в звании майора. Грудь бывшего штабс-капитана и нынешнего майора украшал орден Красного Знамени, полученный им за Гражданскую войну. А именно за взятие у грузинских меньшевиков Нового Афона. И Соткин, и Россомахин, подобно тому как это недавно было между Жуковым и Суровцевым, сделали вид, что не знакомы друг с другом. Но оба знали - причастность к золоту Колчака не забывается.
        В Куйбышеве в этот день началось служебное расследование в отношении одного из сотрудников секретного подразделения НКВД Никодима Лягинцева. Само это секретное подразделение, по слухам в чекистской среде, имело какое-то отношение к депортации немцев Поволжья и якобы было сформировано из глухонемых бойцов. Но те, кто мог бы что-то объяснить, умели и умеют молчать. Один все же проговорился. Два новосибирских кинодокументалиста и драматурга, Александр Косенков и Александр Мирошниченко, взяли у него «интервью» на тему депортации немцев Поволжья. Но в основном сработал святой принцип советских спецслужб, доставшийся в наследство от Контрразведывательного отделения царского Генерального штаба: «Сделал - и забыл». Далекий сибирский Томск в эти сентябрьские дни принимал первые эшелоны эвакуированных предприятий. Из европейской части страны в Сибирь прибывали промышленное оборудование, квалифицированные кадры, музейные ценности.
        А в голове у Суровцева все вертелись и вертелись куплет и припев его детской и совсем не детской песенки про дождик:
        Мужики там дерутся.
        Топорами секутся.
        Ай люшеньки, люли!
        Топорами секутся...

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к