Библиотека / История / Кулиев Клыч : " Чёрный Караван " - читать онлайн

Сохранить .
Чёрный караван Клыч Мамедович Кулиев
        В романе К. Кулиева «Черный караван» показана революционная борьба в Средней Азии в 1918 -1919 годах.
        Авторизованный перевод с туркменского БОРИСА ТУРГАНОВА
        Туркменский писатель Клыч Мамедович Кулиев провел много лет в Тунисе, Иране, Афганистане в качестве советского дипломата. На основе жизненных впечатлений им созданы такие произведения, как «По ту сторону Копет-Дага», «Суровые дни», «Непокоренный алжирец».
        Новый роман К. Кулиева «Черный караван» получил республиканскую премию на конкурсе, объявленном в связи с 50-летием Великой Октябрьской социалистической революции. В нем показана революционная борьба в Средней Азии в 1918 -1919 годах.
        Ханы, поддерживаемые империалистическими державами, предводители отдельных племен, обманутые беками и муллами, пытаются препятствовать установлению советской власти.
        Центральная фигура в романе — Форстер, английский разведчик, специализировавшийся по восточным странам, который при надобности может сойти и за муллу, и за дервиша, и за простого дехканина. Матерый разведчик в дальнейшем вынужден объективно оценить обстановку — он приходит к печальному для себя выводу: ростки новой жизни в Туркестане — непобедимы.
        Главная сила английской дипломатии всегда заключалась не в тех декоративных фигурах, которые сидят в роскошных помещениях посольств и миссий и умеют ослеплять окружающих блеском своих должностей и престижем представляемой ими империи. Эти эффектные фигуры в значительной мере выполняют то, что им предписывается окружающими. Сила английской дипломатии в ее многочисленных агентах, в особенности в тех, преисполненных предприимчивости, ловкости и авантюристского духа полковниках, которые в Аравии руководят враждующими царьками и князьками, в Персии двигают отсталыми племенами против центрального правительства, играют курдскими феодалами то против Персии, то против Турции, подстрекают одни азиатские племена против других, а также племена против центральных правительств, наводняют своими шпионами и другими агентами нашу Среднюю Азию, искусственно поддерживают и подталкивают бухарскую контрреволюцию, пробираются в глубину Тибета и на Дальний Восток…
        Г. В. ЧИЧЕРИН
        1
        Волей судеб в один из тревожных летних дней меня перенесло с берегов «священного» Ганга в «священный» Мешхед. Стояла невыносимая жара, мучительный зной изнурял людей. Все мечтали только об одном: о спасительной прохладе. А природа все более свирепела: казалось, ей не хватало дневной жары, даже ночью нечем было дышать — насыщенный зноем воздух обволакивал тело, наполнял легкие. А по временам с юга налетал «афганец» [1 - Название знойного, сухого ветра.], своим огненным дуновением сметая последние капли влаги. Все живое поникло, кругом царила вялая, сонливая тишь.
        Но сегодня жара немного спала. На закате повеял с северо-запада свежий, влажный ветерок и хоть на время унес с собой дневной зной. Дышать стало легче, все вздохнули свободнее.
        В девять часов я обещал быть у Екатерины. Перемена погоды оживила и меня: я быстро умылся, оделся и, заведя машину, покатил по знакомой улице.
        Хотя только что стемнело, в Мешхеде уже наступила тишина. Улицы опустели, жизнь города переселилась в душные чайханы и тесные караван-сараи.
        Екатерина встретила меня на широкой террасе, сплошь увитой толстыми плетями винограда. Смена погоды, видимо, повлияла и на хозяйку: она была в хорошем настроении, весела и приветлива. Опустившись на диван и указывая мне место рядом с собой, Екатерина с облегчением вздохнула:
        - О господи! Если бы ветер не утих, у меня, наверно, голова лопнула бы! Сущий ад! Дай бог, чтобы это больше не повторилось. Смотри, Чарлз… Как сейчас хорошо! В комнаты возвращаться не хочется, Мир словно заново родился.
        Легкий ветерок, набегая с улицы, ласкал округлые щеки и пряди волос Екатерины. Она прильнула ко мне, осторожно притронулась к моему подбородку и тихо погладила:
        - Чарлз… Сбрей бороду, и ты помолодеешь лет на десять.
        - Неужели я так стар?
        - Нет, что ты… но все же сбрей. Зачем она?
        Я промолчал.
        Служанка принесла ка медном подносе несколько бутылок с разноцветными этикетками, поставила их на круглый стол, спросила Екатерину, когда подавать ужин, и снова ушла в комнаты.
        Мне хотелось пить. Я взял пузатую бутылку, налил в высокий стакан джина, долил содовой. Подал пенящийся бокал Екатерине и пристально заглянул в ее чистые, голубые глаза:
        - За твое здоровье, Кэт! — Я так называл ее, когда мы оставались наедине.
        Екатерина мило улыбнулась и отпила глоток. Поставила стакан на стол и положила свою нежную руку на мою:
        - Знаешь что?.. Сегодня опять приходил Дохов.
        - Да что ты?
        - Да… И в полном параде: костюм с иголочки, крахмальный воротничок, лаковые туфли… Настоящий джентльмен.
        - Ха-ха-ха! — Я откровенно расхохотался. — Не похож на кондуктора?
        - Ничуть! Я даже не сразу узнала его. Невольно оглядела с ног до головы. Его прямо в краску бросило. Но я тут же исправила свою оплошность: взяла обе его руки в свои, прижалась к нему. Он остался доволен.
        Дохов — министр иностранных дел Закаспийского правительства. Впервые я познакомился с ним в начале этого, восемнадцатого года в Асхабаде[2 - Теперь Ашхабад — столица Туркменской ССР.], у доктора Захарова. Тогда власть в Закаспии находилась в руках большевиков. У доктора я должен был встретиться с лидером эсеров Фунтиковым. Почему-то он явился вместо с Доховым. Помню, как сейчас, — на Дохове была кожаная куртка, кожаная фуражка, на ногах солдатские сапоги. Фунтиков, знакомя меня с ним, сказал, что Дохов — тоже видный эсер, служил контролером на железной дороге, а теперь активно борется с большевиками.
        После этого в Закаспии произошло немало событии. Я не собираюсь рассказывать о них сейчас. Скажу одно: наши совместные с меньшевиками и эсерами усилия не пропали даром. В ночь с одиннадцатого на двенадцатое июля 1918 года большевики были свергнуты. Правительство возглавил мой старый приятель Фунтиков. А Дохов получил портфель министра иностранных дел. Вот неожиданная игра судьбы! Вчера рядовой контролер, а сегодня — министр! Уж если повезет, так повезет. Пожалуй, вы скажете: «Случайное счастье… Оно долго не продлится». Возможно… Но разве счастье на один день — несчастье?
        Мы вызвали представителя нового правительства в Мешхед. Приехал Дохов. Это был уже не тот парень в кожанке, какого я увидел в доме доктора. Он теперь и говорил и даже сидел по-другому. На одной из вечеринок я свел его с Екатериной.
        .. Зазвонил телефон. Екатерина легко поднялась, вошла в дом и взяла трубку. Коротко ответила на чей-то вопрос, глухо пророкотавший в трубке, и вернулась, пояснив недовольно:
        - Опять звонит. Спрашивает, легла ли я.
        Я снова налил себе джина. Екатерина еще не закончила свой рассказ. Она сделала глоток и неохотно продолжала:
        - Да, так вот… Посидели, поужинали. И знаешь, что он мне сказал под конец?
        - Наверно, пригласил в Асхабад?
        - Не-ет… Предложил выйти замуж.
        - Замуж?
        - Да.
        - За кого?
        - За него самого… За Дохова…
        - Вот это здорово! Что ж, у него нет жены?
        - Есть вроде бы… Но он намерен с ней развестись. «Я — комиссар, говорит, имею право».
        Сказать по правде, я никак не ожидал, что министр вдруг так воспламенится. По-видимому, чувства взяли верх над разумом. Но разве такого не бывает? Нельзя же вечно подавлять и то и другое. Да и можно ли жить одним только разумом?
        Я постарался развить эту тему.
        - Видишь, Кэт, как велико могущество любви? Вернее, твое могущество! В несколько дней ты обворожила беднягу, поставила его на колени. Так что же ты ответила?
        - Ничего!
        - Почему?
        - Какой он мне муж?
        - Как — какой? Министр, дипломат…
        Екатерина сердито вскинула подведенные сурьмой брови. Видно, мой совет пришелся ей не по душе. Она заговорила раздраженно:
        - Министр… А как долго он проходит в министрах? Если завтра его вдруг выставят из министерства, что ему делать тогда? Ни денег, ни профессии. Разве что опять пойти в контролеры.
        - Нет, нет, Кэт, — приняв серьезный вид, возразил я. — Сейчас, когда события сменяются так стремительно, невозможно угадать, кого судьба вознесет, а кого смешает с песком!
        Лицо Екатерины еще больше помрачнело. Она долго сидела неподвижно, не говоря ни слова. Потом глубоко вздохнула и тихо, как бы про себя, прошептала:
        - Судьба!.. Будь она проклята! Она забросила меня в эту глушь!
        Я только теперь понял, что коснулся больного места. У Екатерины были все основания сетовать на свою судьбу. По ее словам, она из приличной петербургской семьи. Отец — профессор университета, мать — детский врач. Вслед за матерью и Екатерина поступила на медицинский факультет. Уже на первом курсе познакомилась с поручиком Воробьевым и спустя немного времени связала с ним свою жизнь. Но вскоре поручик проигрался в карты и, повздорив с начальством, перевелся в Саратов. Затем начались скитания: Оренбург, Ташкент, Мерв[3 - Теперь Мары — районный центр Туркменской ССР.], Кушка… Наконец, в начале этого года Воробьев вместе с молодой женой и еще одним своим товарищем перебрался через границу в Персию. В Мешхеде заболел тифом и спустя неделю умер. Екатерина осталась одна, без средств, на чужбине. Я познакомился с нею в доме одного белого эмигранта из Асхабада. Вскоре наши встречи участились. Она привыкла ко мне, я к ней…
        Екатерина сидела задумчивая, не поднимая головы. Я принялся утешать ее:
        - Не грусти, Кэт. Еще месяц, самое большее — два, и ты увидишь Петербург. Дни большевиков сочтены. Со всех сторон началось наступление на Москву. С севера — наши, с запада — немцы, с юга — Деникин, с востока — Колчак… Американцы, японцы… Большевики в огненном кольце. Недаром они бежали из Асхабада. Вот усилишь, скоро падет и Ташкент.
        Екатерина поняла меня по-своему:
        - Дохов останется министром. Может быть, станет премьером. А я?.. Я буду принимать у себя в будуаре таких галантных визитеров, как ты? Неплохо придумано.
        Нашу беседу прервал дежурный офицер, сообщивший, что меня требует к себе генерал. Я понял — дело срочное. Только дежурному я сказал, что иду сюда.
        Допил джин, положил руку на плечо Екатерины:
        - Ну-ну, Кэт, подними мордашку. Слышишь?
        Она подняла лицо, посмотрела на меня не то печально, не то сердито.
        - Когда закончу, прийти?
        Нежные губки шевельнулись бессильно:
        - Как хочешь…
        2
        Не успел я войти, как генерал вручил мне пространную телеграмму. Она была из Лондона, из генерального штаба, и касалась меня. Я быстро пробежал ее. Генерал, видимо, понял, что я спешу. Он сел на диван и сказал со смехом:
        - Читай, читай… Не торопись… Твоя Екатерина никуда не убежит.
        Я тоже уселся. Еще раз внимательно перечитал телеграмму. Генеральный штаб в целях ознакомления с политической атмосферой и активизации борьбы против большевизма предлагал направить меня в Афганистан, Бухару и Хиву. Раздумывать не приходилось. Сказано, и все… Что может быть сильнее для солдата, чем приказ!
        По правде говоря, я не ожидал такого приказа, я готовился не сегодня-завтра выехать в Асхабад. Может быть, поэтому телеграмма поразила меня, сердце забилось сильнее. Не оттого, что я испугался, нет! Говорят, что тридцать пять лет для полковника мало. Я в своей жизни повидал многое, два раза был на краю гибели. Но и тогда не испытывал страха, не думал о будущем. И разве тот, кто боится за свою шкуру, пригоден для нашей профессии? Во всяком случае, то, что такое задание поручалось именно мне — Чарлзу Форстеру, — было не случайно.
        Я положил телеграмму на стол и вопросительно взглянул на генерала.
        - Трудная задача. Хорошо, если повезет…
        - Наград не ожидайте, полковник. — Генерал многозначительно улыбнулся. — Я сам, честно говоря, не ожидаю благодарности за эту нашу миссию. Если счастье нам улыбнется и операция закончится успешно, найдется немало людей, готовых разделить с нами успех. Штаб… Командование… Раньше нас награды получат господа, сидящие в двух тысячах миль отсюда. Но если нам не повезет и операция закончится провалом… О, не дай бог! Тогда все обрушится на нас. От прессы до парламента — все поднимутся на ноги, закричат: «Выпустили Туркестан из рук!» И одному только господу богу ведомо, что с нами тогда будет!
        Генерала Маллесона я знал давно. Его считали знатоком Востока, тонким политиком. Поэтому, когда зашла речь о том, кому возглавить военную миссию, направляемую в Закаспий, никто, кроме генерала Маллесона, не был даже назван. Военное командование возлагало на него большие надежды. Ожидали, что он с честью пронесет сквозь бури и грозы старое славное знамя Великобритании.
        Генерал продолжал:
        - На нашу долю, дорогой полковник, выпала трудная задача. Мы имеем дело с невиданным до сих пор врагом. Вернее — со страшной чумой. Смотрите сами: большевики за несколько месяцев потрясли весь мир. Подрубили под корень трехсотлетнюю династию Романовых. Смели Керенского и всех его соратников. А теперь грозят отравить весь мир. Подождите минуту. Я покажу вам одну вещь.
        Генерал вышел в соседнюю комнату и вскоре возвратился с папкой. Достал из папки печатный листок и кинул на стол:
        - Как вы полагаете — кто это?
        Я уже видел этот листок в Асхабаде. Поэтому ответил незамедлительно:
        - Ленин!
        - Вы правы: Ленин. Первый большевик… Прошлой ночью этот его портрет был расклеен на улицах Мешхеда. Ну, скажите сами: как мог попасть сюда, в Персию, Ленин? Думаете, его завезли мусульмане, приезжающие поклониться Кизыл-Имаму? [4 - Кизыл-Имам — старинная мечеть в Мешхеде.] Нет! Это дело рук большевиков. К тому же персидских большевиков!
        Генерал снова потянулся к папке, вынул листок, испещренный арабской вязью, и протянул мне:
        - А как вы думаете, что это такое?
        Я взял листок и прочитал заглавие. На персидском языке большими буквами было написано: «Всем трудящимся мусульманам России и Востока».
        Генерал не удержался и спросил:
        - Это обращение Ленина к народам Востока?
        - Да.
        - Вчера полиция обнаружила три десятка таких писем. Мерзавцы даже во двор к нашему консулу забросили несколько штук.
        Признаться, я предпочел бы поскорее закончить этот разговор. Мне хотелось вернуться к Кэт. Но генерал отнюдь не собирался отпускать меня. Он взял портрет Ленина и многозначительно улыбнулся:
        - Если десяток-другой таких портретов появится на улицах Дели… Знаете, какой шум поднимется на биржах Европы?
        - Вы так полагаете?
        - Безусловно! И самое страшное — индусы выйдут из повиновения. Поймите одно: вся сила большевиков в их политике. Они стремятся с помощью своей политики изменить ход истории. Да, да… Народу осточертела война. Они кричат: «Долой войну!» Узбеки и туркмены сыты по горло прежней властью. Они кричат: «Да здравствует свобода!» Чернь желает пожинать плоды. А Ленин обещает рабочим заводы, крестьянам — землю. Вот в чем сила большевизма! Вот что сводит с ума миллионы! Как преградить путь этому?
        Чисто выбритое, круглое лицо генерала раскраснелось.
        - Выход один: поскорее уничтожить микробы заразы. А для этого необходимо привести в движение все силы одновременно. Сейчас большевики бегут в Ташкент. Почему бухарцы не перекроют железную дорогу, не ударят большевикам в тыл? Почему хивинцы не нападают на Чарджуй, афганцы — на Кушку? Почему?
        По моему глубокому убеждению, генерал придавал слишком большое значение политике. Посредством политики, да еще политики большевиков, выпрямлять кривизну истории… Нет, это немыслимо! До сих пор ход истории двигала только одна сила — военная. Политика была лишь средством привести в движение эту силу. Мне очень хотелось поспорить с генералом. Но я удержался, опасаясь, что разговор затянется. Однако высказал свое мнение о бухарцах и хивинцах:
        - На мой взгляд, дальнейший ход событий в Туркестане теперь полностью зависит от нас. В тот самый день, когда мы перейдем границу, оживут и бухарцы и хивинцы. По-моему, нужно, не теряя времени, быстрее перейти границу и стать хозяевами положения. Нельзя упускать удобный момент. История упряма, второй раз нам она не улыбнется!
        - Вы правы, полковник. Нельзя упускать момент. Но не забывайте одного: у нас не хватит сил, чтобы стать хозяевами положения. Самое большее нам дадут три-четыре батальона. Этого слишком мало, чтобы покончить с противником. Значит, до перехода границы необходимо привести в движение внутренние ресурсы. Сначала разжечь огонь, а тогда уже спешить на помощь. От нас этого и ждут в Лондоне.
        Слова генерала звучали заманчиво. «Привести в движение внутренние ресурсы… Разжечь огонь, а тогда уже спешить на помощь…» Разумеется, удобнее душить змею чужими руками! Но я слишком хорошо знал всех этих господ, захвативших власть в Асхабаде. На них, честно говоря, я не слишком надеялся. Да на кого и можно надеяться? Вожак каравана — Фунтиков не отличается ни умом, ни высокой нравственностью. Для него главное — женщины и водка. Командующий войсками — Ораз-сердар…[5 - Сердар — вождь. Также — собственное имя.] Вчерашний разбойник, угонявший людей в неволю. Один из министров — Неврастенал — полудемократ-полуанархист. Другой — граф Дорер — политический хамелеон. Вы скажете, Дохов лучше? Но и он готов все сокровища Закаспия променять на юбку Екатерины. Совершенно ясно, что такие деятели не удержат надолго власть в своих руках. Нужно торопиться. Нужно скорее переходить границу и брать бразды правления в свои руки. Тогда даже эти марионетки смогут превратиться в более или менее устойчивую силу. Но генерал не разделял эту мою мысль. Он, видимо, сомневался, не хотел рисковать крупной ставкой, не будучи
твердо уверен, что сорвет банк. Но разве так играют в карты!
        Я хотел рассказать генералу, что сообщила мне Екатерина о Дохове. Но упустил момент. Маллесон собрал бумаги, встал и, протягивая мне руку, заключил:
        - Ну, готовьтесь, полковник… В ближайшие дни вам предстоит отправиться в путь. Доброй ночи!
        Я мысленно возблагодарил бога, что беседа уже закончилась, и вышел.
        3
        На следующий вечер я пришел в военную миссию, чтобы повидать генерала. Дежурный офицер сообщил, что генерал занят с Теймуртачем, а офицеры ожидают его в салоне. Я прошел туда. Там оживленно беседовали несколько офицеров — те, кому предстояло ехать в Туркестан.
        Неожиданно, покашливая, вошел капитан Дейли — обладатель черных усиков и изрядного брюшка. Сейчас, однако, я не сразу узнал его. На нем был полосатый халат, на голове огромная чалма, на нос он нацепил дешевые очки. Сложив руки на груди и склонив голову, он приветствовал сидящих в салоне:
        - Эссалам-алейкум!
        Офицеры со смехом откликнулись на приветствие. Майор Риддел поднялся, подошел вплотную к капитану и с наивным видом спросил:
        - Кто вы, яшули? [6 - Яшули — вежливое обращение к старшим по возрасту и другим уважаемым лицам (туркм.).]
        - Раб божий.
        - Как ваше имя?
        - Человек.
        - Какой вы нации?
        - Человеческой…
        - Как попали сюда?
        - Ищу своего ишака.
        Все снова захохотали.
        Майор хотел было продолжать расспросы, но появился дежурный офицер и, предостерегающе подняв руку, объявил:
        - Тихо! Генерал идет…
        Шум мгновенно затих, каждый вернулся на свое место и сел. Капитан Дейли снял халат, аккуратно сложил его и положил под себя, но не успел еще снять чалму, как вошел генерал.
        - Не снимайте, наденьте и халат. Посмотрим, можете ли вы войти в Кизыл-Имам, — весело заговорил он, входя.
        Капитан быстро накинул на плечи халат, надел очки и сложил руки:
        - Эссалам-алейкум!
        Генерал снисходительно улыбнулся:
        - Браво, капитан!.. А халат вам к лицу. Только животик у вас все еще маловат. Ешьте побольше плова. Отпустите бороду. Ведь на Востоке говорят: чем больше живот и борода, тем больше уважения.
        Капитан шутливо возразил:
        - Эх, если бы дело было только в этом!
        Салон опять взорвался смехом.
        Сложив руки за спиной, генерал некоторое время прохаживался по комнате. Затем остановился и неторопливо заговорил:
        - Господа офицеры! Только что я передал в Лондон согласованный текст договора, который будет заключен между правительствами Великобритании и Закаспия. По этому договору мы обязываемся, вплоть до полного уничтожения большевизма, оказывать Закаспийскому правительству помощь финансами, вооружением и войсками. Взамен этого в освобожденных районах власть переходит в наши руки. Красноводский порт со всеми сооружениями, железная дорога, все объекты военного значения переходят в наше распоряжение. Предусматривается, что после того как большевизм будет окончательно уничтожен, Закаспий… вернее, весь Туркестан в течение пятидесяти пяти лет будет находиться в составе Британской империи…
        Мои коллеги переглянулись, не скрывая довольных улыбок. Генерал, явно наслаждаясь действием своих слов, продолжал:
        - Но, господа… Я ничего не намерен скрывать от вас. Положение весьма тяжелое, задача трудная. — Генерал подошел к карте и повел по ней толстыми пальцами: — Вот Москва… Очаг большевизма… Но сейчас большевистский пожар проник уже вот куда — к границам Персии и Афганистана. Есть опасность, что не сегодня-завтра он распространится на Индию, на весь Восток. В этих условиях мы должны сделать все возможное, чтобы преградить ему путь. А для этого нужны решительные меры. Сейчас власть в Асхабаде в руках наших друзей — эсеров и меньшевиков. Они зовут нас на помощь. Приказ Лондона: незамедлительно пересечь границу России и приступить к решительным действиям против большевизма!
        В салоне опять поднялся шум.
        Генерал отошел от карты и продолжал:
        - Таким образом, господа, страна без хозяина, население без властей ждут нас. Теперь все зависит от нас самих. Взовьется ли славное знамя Великобритании еще на одной части земного шара, в Туркестане, — это зависит от нас, от наших усилий и умения. Не забывайте: мы не располагаем большими воинскими соединениями. Основная наша сила, главная опора — вот здесь… — Генерал слегка постучал рукой по лбу. — Разум, острота мысли, находчивость… Вот наше оружие. Имеется немало сил, которыми вы сможете воспользоваться, которые можно привести в движение: эсеры, меньшевики, дашнаки, местные беки и ханы, муллы и ахуны… Берите даже собак, если будете уверены, что они станут лаять на большевиков. Не будьте разборчивыми в средствах. Накрепко запомните: пока у нас только один враг. Этот враг — большевизм!
        При слове «большевизм» генерал даже затрясся. Все в салоне зашевелились, глаза у всех разгорелись.
        Маллесон вытер слегка влажный лоб.
        - Вот что я хотел сейчас сказать вам. О том, что делать, поговорим позднее с каждым в отдельности. Все, кроме полковника Форстера, свободны! — закончил генерал и вышел, твердо чеканя шаг.
        Некоторое время никто не двигался, в салоне воцарилась тишина. Наконец капитан Дейли снова надел халат, повязал на голову чалму, нацепил очки, выступил вперед и с серьезным видом обратился к офицерам:
        - Сыновья мои! Меч чести в ваших руках. С вами всемилостивый аллах… Будьте мужественны. Истребите до конца безбожных большевиков. Не оставляйте в живых ни одного! Сравняйте их с землей! Да будет светел ваш путь, да сопутствует вам удача! Аминь!
        Все, смеясь, приняли его благословение:
        - Аминь! Аминь!

* * *
        Генерал ждал меня. Как только я вошел, он поднялся мне навстречу и поспешно заговорил:
        - Что ни день — новость! В Кабул направили специального человека. Значит, из Герата вы проследуете прямо в Бухару, не заезжая в Кабул. Но отправляться нужно поскорее. В пятницу в Герат приедет Асадулла-хан. С ним вам непременно нужно встретиться.
        Я знал Асадуллу-хана. Года два назад, возвращаясь из Европы, он около недели провел в Индии. Мне, как представителю военных властей, довелось сопровождать его. Он слыл близким человеком к эмиру Хабибулле-хану и оказывал большое влияние на афганскую политику. Лондон уже давно занимался им.
        На столе у генерала лежала выходящая в Мешхеде газета «Агахи». Он взял ее и, размахивая газетным листом, с волнением спросил:
        - Читали?
        По тону генерала я почувствовал: в газете опубликовано какое-то из ряда вон выходящее сообщение, и сам задал ему вопрос:
        - Что, опять какую-нибудь чушь напечатали?
        Генерал сел за свой стол и, указывая на обведенный красным карандашом столбец, буркнул, отвернувшись в сторону, точно я в чем-то был виноват:
        - Вот, читайте… Правительство Самсам эс-Салтанэ предъявило нам ультиматум!
        Я прочитал отмеченный генералом столбец. Там говорилось: «В связи с тем, что новое правительство России желает свободы и независимости всем нациям и отмены неравноправных договоров, ранее заключенных с Персией, о чем многократно заявляло официально и неофициально… И ввиду того, что Персидское государство, подобно всем нациям мира, имеет право пользоваться свободой и своими природными богатствами, правительство на своем заседании, состоявшемся четвертого асада тысяча двести девяносто седьмого года[7 - 27 июля 1918 года.], постановило аннулировать все договоры, соглашения и концессии, невыгодные для обеих сторон, и уведомить об этом всех иностранных представителей, пребывающих при персидском дворе…»
        Волнение генерала было понятно. То, что я прочел, действительно заслуживало внимания. Не отводя глаз от газеты, я сказал:
        - Настоящий ультиматум! Сказано более чем ясно.
        Генерал продолжал все так же раздраженно:
        - В том-то и дело… Наш посол в Тегеране посетил шаха и заявил ему, что проведение в жизнь такого решения правительства равносильно объявлению Персией войны Великобритании. Разумеется, шах отменит решение. Несомненно отменит. Но обратите внимание на другое — как аргументирован этот ультиматум: новое правительство России (то есть большевики) сделало то-то… Поэтому, мол, и вы сделайте то-то… Видите, куда они гнут? Мы должны следовать за большевиками. Поступать так же, как они. Вот что возмущает больше всего! Сейчас в Персии фактически все в наших руках. Почти во всех уголках страны дислоцированы наши войска.
        А с нами пытаются говорить таким языком! Если же нам завтра придется вывести из Персии свои войска, а большевики благополучно пройдут сквозь все бури… Знаете, каким языком заговорят с нами тогда? Подымут крик, как бешеные арабские верблюды!..
        Генерал спрятал газету в ящик стола и продолжил:
        - Я только что вызвал Теймуртача, предупредил его, что, если будет распространен хоть один экземпляр этой газеты, он будет отвечать самолично. Заодно поручил ему применить более решительные меры в отношении мятежных элементов. Вообще необходимо поставить начальником полиции своего человека. В Реште так и сделали, назначили одного из наших офицеров. Нам тоже не мешало бы поступить так. Я намерен переговорить об этом с генерал-губернатором.
        - Он ответил на наше предложение о создании тайной полиции?
        - Нет, еще не ответил. Видимо, советуется с Тегераном. Но мы непременно осуществим это. Второй важный пункт: нужно убрать Самсам эс-Салтанэ. А для этого надо поднять народ. В нынешних условиях это дело нелегкое. Я послал человека к нашему муджтахиду [8 - Муджтахид — высокий духовный сан.]. Постараюсь встретиться с ним и сам. Пусть поднимет на ноги муфтиев и казиев![9 - Муфтии, казии — мусульманское духовенство.]
        Генерал встал, взял со стола портсигар, положил его в карман и, немного смягчив голос, закончил:
        - Забот много, дорогой полковник… Вот что: из Лондона пришла телеграмма относительно Асадуллы-хана. Ступайте ознакомьтесь с нею. А я приглашен к нашему консулу на чашку чая. Он, как видно, очень соскучился. Уже два раза звонил.
        Мы вышли вместе.
        4
        Мешхед жил обычной жизнью. Я собрался в город купить подарки своим приятелям в Герате и Бухаре. Капитан Дейли предложил составить мне компанию. Он был один из тех» кому предстояло отправляться со мной в дальний путь.
        Я привык к капитану. Последние годы мы почти все время были вместе. Он был моложе меня, ему шел только двадцать восьмой год. Но с делом он справлялся неплохо, считался одним из разведчиков, подающих надежды. Хорошо знал арабский, персидский, турецкий языки. Усердно изучал историю, нравы и обычаи народов Туркестана. Отец его был египтянин, мать — дочь адвоката-шотландца. Но Роберт ничем не напоминал деда-шотландца, скорее походил на отца: темнолицый, полный. Его можно было принять и за араба, и за узбека.
        Роберт хорошо знал Мешхед, находил его оригинальным, заслуживающим внимания и изучения. Но для меня Мешхед был пыльной развалиной времен Ноева ковчега, не тронутой веяниями Европы. Он ничем не отличался ни от Герата, ни от Кабула, ни от Бухары и Хивы. Те же узкие улицы, темные лавчонки, душные чайханы и караван-сараи. Глушь, тоска… Ничего приятного для глаз. А еще говорят, что у Мешхеда есть история. Интересно, кто мог сочинить ее?
        …Мы дошли до мечети Кизыл-Имам. Хотя Роберт видел ее уже не первый раз, он с восхищением принялся разглядывать ее. Затем, обращаясь ко мне, сказал:
        - Великолепное здание! Какая красота!
        Действительно, ни одна из соседних построек не могла сравниться с Кизыл-Имамом. Как свидетель безграничного могущества религии, мечеть стояла особняком, занимая огромную площадь. Высокая, вместительная… По словам Роберта (из нас, кроме него, никто не интересовался историей Мешхеда), в этом здании находилась гробница восьмого имама шиитов — Резы. Двери мечети казались выкованными из серебра, а потолки и стены — словно стеклянные. Разумеется, для простых смертных, не видевших в жизни ничего, кроме своей грязной лачуги и пустынных степей, Кизыл-Имам был чудом. Вернее — грозной силой. Подходя к его порогу, они начинали дрожать и причитали еще издали:
        - О аллах!
        - О керим! О щедрый!
        Но что же им еще оставалось делать, как не взывать к богу, если ни на что иное они не способны и невежественны от природы? Толпа голодных, жалких оборванцев… Говорят, будто вера в бога делает человека беспомощным. Но если человек уже родился беспомощным — в чем же тогда вина религии? Нет, вера в бога необходима таким людям. Не будь у них религии, чем они утешали бы свои безрадостные души?
        Вокруг мечети царило оживление, как на большом восточном базаре. Слепые, немые, безрукие, безногие уроды… Казалось, сюда собрались обездоленные всего мира. И все они взывали к аллаху, прося исцеления. Да кто из них нужен аллаху!
        Роберт посоветовал обойти мечеть стороной и свернул в узкую, безлюдную улочку. Я хотел заставить его заговорить и начал подшучивать:
        - Что, боитесь?
        - Отчасти. Если хотите проявить смелость, попробуйте подойти поближе к дверям мечети.
        - Что же они сделают?
        - Разорвут. Пропадете ни за грош.
        - Но ведь и они люди. Не так ли?
        - Они не виноваты.
        - А кто же виноват?
        Роберт промолчал. Я решил, что он чего-то недоговаривает, и поэтому добавил:
        - Не каждый двуногий — человек, дорогой капитан! Человека создают светлый ум, живая мысль. Откуда у этих созданий может быть светлый ум?
        Роберт вынул из кармана несколько мелких монет и бросил их в медную пиалу слепого старика, скорчившегося на углу пыльной улицы. Старик услышал звон монет, отличный от всех звуков на свете, поднял руки и поблагодарил:
        - Дай тебе бог долгой жизни!
        Неподалеку, согнувшись, сидел еще один старик. Роберт опять полез в карман за деньгами. Я сам никогда ничего не подавал нищим. Не от жадности или скупости. Просто чтобы не привлекать внимания к своей особе. Вокруг полно бродяг. Бросишь одному — прибежит еще десяток, и мгновенно к тебе со всех сторон потянутся заскорузлые от грязи ладони. Награда за твою щедрость! Здесь еще не так многолюдно, а то нас уже окружили бы нищие. И все же я собрался остановить Роберта, сказать ему: «Не опускай руку в карман». Но он опередил меня. Вынул из кармана ключи от дома и, глядя, как они сверкают в лучах солнца, заметил:
        - Вот железо… или сталь… Но если я брошу их в эту пыль, то самое большее через полгода их уже не узнаешь — заржавеют. Так же, по-моему, и человек. Его участь зависит от окружающей среды. Если эти люди не живут, а прозябают, без знаний, без профессии… Откуда взяться тут светлому уму, живой мысли? Уму тоже нужна пища!
        Новенький фаэтон, запряженный парой лошадей, подкатил к нам. В фаэтоне сидели Дохов и Екатерина. Они, как видно, заметили нас издали. Дохов выпрыгнул из фаэтона, снял шляпу и поклонился:
        - Господин полковник… Что это вы ходите пешком? Или что-нибудь случилось с вашей машиной?
        - Нет, машина в порядке. Мы с капитаном решили немного поразмяться. Да и погода нынче недурна.
        - Да, дышать можно. Мы с мадам Екатериной ездили по лавкам…
        Кэт сидела, забившись в угол фаэтона. Она хмурилась и, казалось, была недовольна. У меня почему-то защемило сердце, словно в нем пробудилась ревность. Отчего, почему? Не знаю… Мне хотелось услышать ее голос. Но я сразу не нашелся даже что сказать. В этот момент Дохов взял меня под руку и, отведя в сторону, зашептал:
        - Господин полковник… Как вы думаете, если я явлюсь на сегодняшний прием с мадам Екатериной, это не будет неприлично?
        - Нет, нет… Напротив, даже очень хорошо.
        - Тогда я прошу вас, пригласите ее сами…
        Я знал, как щепетильна Екатерина по части соблюдения приличий. Поэтому быстро перевел разговор на другую тему и только после того, как Дохов уселся в фаэтон, выполнил его просьбу:
        - Господин министр! Не забудьте: приезжайте ровно в семь с мадам Екатериной. Мы ждем вас обоих.
        Дохов важно нагнул голову:
        - Непременно будем.
        Прием начался ровно в семь часов вечера. Из сотрудников миссии генерал пригласил только меня и секретаршу — мисс Элен. Дохов явился с Екатериной. Генерал еще не видел ее, но знал, что я с нею близок.
        За ужином начались официальные тосты. Сперва краткую речь произнес генерал. По своему обыкновению торжественно, подчеркивая слова, он говорил о том, что большевизм — угроза всему человечеству, что Великобритания всемерно будет бороться с большевиками, что заключение дружественного договора с правительством Закаспия открывает новую страницу в истории Туркестана. Затем он поднял бокал за здоровье главы Закаспийского правительства Фунтикова, за здоровье министра иностранных дел Дохова.
        Кое-что прибавляя от себя, я переводил слова генерала на русский язык.
        Затем говорил Дохов. Он заливался соловьем. Высокопарно провозгласил, что Закаспийское правительство, и в частности он сам, не пожалеет сил для того, чтобы стереть большевизм с лица земли. Затем выразил признательность правительству Великобритании, генералу, мне и выпил за наше здоровье.
        Опустив голову, почти не притрагиваясь к еде, Екатерина внимательно слушала оратора. Ее брови то взлетали кверху, то насупливались. Время от времени ее щеки покрывались краской, точно ее застали за каким-то неприличным занятием.
        Генерал обратил на нее внимание:
        - Как вы, мадам, находите наш Мешхед?
        Екатерина отложила вилку и нож и пристально поглядела на генерала:
        - Вы спрашиваете серьезно?
        - Конечно… А разве вам это неприятно?
        - Нет… Но, кажется, в Мешхеде нет ничего такого, что пришлось бы вам по душе. Поэтому и спрашиваю.
        - Браво, мадам… Вы совершенно правы: чем может быть приятен Мешхед? Жарой? Пылью?
        Дохов вмешался в разговор:
        - Мы с мадам Екатериной завтра едем вместе в Асхабад.
        - Вот как? — генерал, изображая удивление, снова взглянул на Кэт. — У вас там, мадам, живут родственники?
        - Нет… Господин министр решил установить надо мной опеку. Я выхожу за него замуж.
        - О-о! Очень хороню. Поздравляю! Сердечно поздравляю! По такому приятному поводу нельзя не выпить шампанского. Мисс Элен! Скажите, пусть принесут!
        Тут появился официант, генерал приказал ему подать бутылку шампанского.
        Я осторожно поднял голову и взглянул на Екатерину. Она тоже окинула меня долгим взглядом из-под ресниц. Глаза ее были печальны, казалось, они с упреком говорили: «Ну что, добился своего?» Честно признаюсь, я в эту минуту был похож на азартного игрока, который не знает, проиграл он или нет, но стремится продолжать игру. Выиграл я или проиграл? Сейчас я, пожалуй, выиграл. Ведь я хотел, чтобы Кэт вышла замуж за Дохова. Хоть мой совет, видимо, ей не по душе, она все же его приняла. Разве это не победа?
        Дохов, должно быть, не ожидал, что его секрет раскроется так быстро: он густо покраснел, на лбу выступил обильный пот. Так растерялся, что не мог слова произнести. Наконец, покашливая, то и дело глотая слюну, он объяснил, что его семейная жизнь не удалась и что он очень несчастен.
        Я начал притворно утешать его:
        - Семейные неурядицы бывают не только у вас, господин министр. Я лично считаю, что человек должен постоянно искать счастья, искать до тех пор, пока не найдет его. Если нужно, можно жениться хотя бы десять раз. Что с того, если иные скажут: он нарушает нормы морали. Пусть говорят. Кто их не нарушает? И потом, никто еще не нашел границы между добродетелью и пороком, между порядочностью и бесстыдством!
        Екатерина посмотрела на меня пристально и осуждающе, губы ее даже зашевелились, словно она мысленно что-то произнесла.
        Дохову мои слова, должно быть, понравились. Он горячо заговорил:
        - Вы правы, господин полковник. В океане жизни каждый плавает по-своему. И каждый по-своему относится к таким понятиям, как мораль, нравственность. Честно говоря, я до сих пор мирился со своей участью только из боязни, что окружающие меня осудят. Другой на моем месте давно порвал бы свои узы.
        Подали шампанское. Генерал поднял запенившийся бокал и обратился к Екатерине и Дохову:
        - За ваше здоровье! Сердечно поздравляю обоих… Но уговор: свадьбу без нас не справлять!
        Дохов таял, как масло.
        - Нет, нет! Свадьбу справим в день вашего прибытия. Сразу два праздника!
        Ужин окончился. Екатерина с мисс Элен перешли в гостиную. Мужчины остались за столом. Генерал заговорил о положении в Закаспии. Он уже не раз беседовал на эту тему с Доховым, но, видимо, решил еще раз уточнить некоторые пункты. Ввиду предстоящего отъезда Дохова следовало кое-что напомнить ему.
        Главным был, конечно, вопрос о борьбе с большевизмом. Генерал остановился в первую очередь на этом. Он говорил категорически, как мастер, дающий указания ученику:
        - Прежде всего, господин министр, не забывайте одного: нельзя достигнуть цели, заискивая перед большевиками, играя с ними в прятки. Примирение, сотрудничество… Из этой гнилой политики только большевики извлекут пользу. У вас нет ничего общего с ними. Правда, на нашем языке существует термин «аутбридинг»[10 - Аутбридинг — скрещивание сельскохозяйственных животных ратных пород.], но он относится только к животному миру. В людских отношениях, и тем более в политике, это неприменимо. Большевики сегодня будут сотрудничать с вами, а завтра повесят всех вас на одном суку!
        - Безусловно! — Дохов побагровел, точно ему уже накинули веревку на шею. — Теперь мы убедились в этом. Не может быть и речи о дальнейшем сотрудничестве хотя бы на один день. Или мы, или они!
        - Очень хорошо… В таком случае не забывайте еще об одном: перейдя на другую сторону баррикады, жалеть врага — непростительная глупость. Вы понимаете, что я хочу сказать?
        - Понимаю, ваше превосходительство!
        - Если даже вы проявите гуманность по отношению к большевикам, они вас не пощадят. Если завтра обстоятельства вдруг изменятся, они отомстят вам за все. Поэтому нечего было колебаться в вопросе о комиссарах, надо было действовать решительно.
        Речь шла о большевистских комиссарах Житникове, Теллия, Батминове и их товарищах. Закаспийское правительство запросило миссию о возможности отправки их через Персию в Индию, чтобы упрятать комиссаров подальше. Просьба эта была отклонена, и комиссары были расстреляны еще в прошлом месяце. Но генерал решил еще раз затронуть этот вопрос. Он боялся, что наши друзья проявят нерешительность в будущем. Этого нельзя было допускать. Уничтожение комиссаров, с одной стороны, оставляло закаспийских большевиков без руководителей, с другой — навсегда снимало опасность соглашения меньшевиков и эсеров с большевиками.
        Я решительно поддержал генерала:
        - Верблюда за кустом саксаула не спрячешь, господин министр. Большевики непременно узнали бы о том, что комиссаров вывезли сюда. Подняли бы шум. Вы и нас поставили бы в неудобное положение, и врагу дали бы лишний козырь. И затем, разве нет места в Каракумах для ненадежных элементов? Упрячьте их туда… Упрячьте без траурной процессии, среди сыпучих песков, чтобы и следа не осталось!
        Генерал одобрительно кивнул и продолжил тоном советчика:
        - Самый страшный враг на войне — беззаботность. Недаром на Востоке говорят: «Беззаботный человек — хуже мертвеца». Надо, господин министр, быстрее закрепить занятые позиции. Ваше правительство объявило всеобщую мобилизацию. Это, конечно, дело нужное. Всех способных носить оружие необходимо призвать в армию. Но возникает еще один не менее важный вопрос. Ведь армией нужно руководить. Вы назначили главнокомандующим полковника Ораз-сердара. Это хорошо. Это необходимо, чтобы привлечь туркмен. Но не доверяйте ему всерьез!
        - Нет, нет, ваше превосходительство! — горячо откликнулся Дохов. — Будьте покойны. Это только для отвода глаз. Конечно, доверять армию ему нельзя. Есть полковник Мальчуковский, есть другие… Основную работу будут вести они.
        Генерал продолжал:
        - Последний вопрос — о хлопке, нефти, продовольствии. Предупреждаю заранее: мы не можем полностью взять на себя заботу о вас. Дадим оружие. Дадим и обещанные деньги. Но мы не можем полностью содержать вас. Поэтому нужно позаботиться о том, чтобы рационально использовать внутренние ресурсы. Взять под строгий контроль все средства, какими вы располагаете. В ожидании будущих благ не упустите того, что уже в зубах у вас!
        Дохов молчал. Тон генерала ему явно не понравился. Но генералу не было никакого дела до его обиженного вида. Продолжительно затянувшись, он швырнул сигарету в пепельницу и поднялся со словами:
        - Ну, желаю благополучия… Счастливого пути!
        Уже на самом пороге Дохов взглянул на генерала, потом на меня и с заискивающей улыбкой спросил:
        - Какой еще доброй вестью обрадовать асхабадцев?
        Генерал знал, какой «доброй вести» ожидает Дохов. Он ответил не колеблясь:
        - Передайте членам вашего правительства: в самые ближайшие дни, не позднее двенадцатого августа, наши войска перейдут границу у станции Артык!
        - Спа… спасибо, ваше превосходительство. — Дохов от радости почти лишился речи. — От имени Закаспийского правительства официально выражаю вам признательность… Спа… спасибо!
        Министра провожал я сам. Улучив удобную минуту, предупредил Кэт, что часов в одиннадцать зайду попрощаться.
        Проводив гостей, мы с генералом вернулись в кабинет и продолжили разговор вдвоем. Я спросил его, чем вызвано неожиданное решение о посылке войск в Закаспий. Генерал объяснил, что из Лондона получен по телеграфу приказ — не позже чем через три-четыре дня перейти границу и овладеть положением. Настроение у генерала было неважное, по лицу видно было, что он недоволен приказом. Ворчал сердито:
        - Торопимся… Явно торопимся! Ну, перейдем границу. Сами полезем в огонь. Нам придется взять на свои плечи всю ответственность. Вы, полковник, скажете: Закаспийское правительство? А где оно, это правительство? Вы видели одного из их министров. Думаете, остальные лучше?
        - Нет, не лучше… Вот потому, что они не лучше, и нужно скорее перейти границу, взять власть в свои руки.
        - Нет, полковник… С огнем шутить нельзя. А что, если завтра большевики получат помощь из Ташкента и перейдут в ответное наступление? Если нам придется опрометью бежать? Знаете, чем тогда все это кончится? Бухарцы и хивинцы уберутся в свои норы. Афганцы прикусят языки. А большевизм разгорится еще сильнее!..
        Генерал был не на шутку рассержен, даже пухлые пальцы его вздрагивали. Тем же строгим тоном он продолжал:
        - Вы, полковник, говорите: «Нужно скорее взять власть в свои руки». Пусть мне дадут хотя бы три-четыре дивизии — завтра же я перейду границу и стану хозяином положения. Символической посылкой нескольких рот положения не изменить. Все наши резервы — внутренние силы Закаспия. А как я уже говорил, нужно время, чтобы привести их в действие. Куда торопиться? Зачем торопиться?
        Вошла Элен, осторожно, точно сделанную из хрупкого стекла, положила на стол пухлую кожаную папку. Генерал вынул из нее телеграмму, прочел и искоса поглядел на меня.
        - Лондон запрашивает характеристику на Фунтиков а.
        Я ответил шуткой:
        - Дать на него характеристику несложно! В прошлом железнодорожник. Сейчас один из видных руководителей эсеров Закаспия. Не слишком далекого ума человек..
        Генерал прервал меня:
        - Больше всего на свете любит водку и женщин… Так?
        Вместо ответа я громко рассмеялся.
        Генерал вынул из папки другую бумагу и начал читать. Мы с Элен обменялись сочувственными взглядами. Она была отлично настроена. Выразительные глаза ее весело улыбались. Чувствовалось — только что выпитые бокалы шампанского сказываются.
        Генерал, не отрывая глаз от бумаги, тихо заговорил:
        - Интересно!
        По его просиявшему лицу можно было догадаться: он получил приятную весть. Что это может быть? Я терялся в догадках. Элен взглядом давала понять, что бумага касается меня. Это еще больше подзадорило мое любопытство.
        Генерал, удовлетворенно вздохнув, протянул мне бумагу:
        - Копия телеграммы Председателя Совета Народных Комиссаров так называемой Туркестанской республики Ленину. Прочтите… Это может послужить вам хорошим ориентиром.
        Я сел и начал читать телеграмму. В ней говорилось:
        «Туркестанская республика во враждебных тисках. Фронты: Оренбург — Асхабад — Верный[11 - Теперь Алма-Ата — столица Казахской ССР.] Атмосфера накалена. Рабочие массы спровоцированы, антисоветское движение растет. Часами опереться не на кого, армия без снарядов и оружия, деморализована. Денег нет. Положение катастрофическое…
        В Асхабаде восстание приняло грандиозные размеры; захвачены военные склады, правительственные учреждения. По линии железной дороги рассылаются провокационные телеграммы с призывом к свержению власти. Успех на стороне провокаторов. Послана чрезвычайная делегация, о судьбе которой не осведомлены. Сегодня прервано сообщение с Верным. Ташкент отрезан.
        В момент смертельной опасности жаждем слышать Ваш голос. Ждем поддержки деньгами, снарядами, оружием и войсками. Сообщите о положении власти в Российском масштабе, особенно юга, юго-востока и Сибири. Информируйте о судьбах наших делегаций в Москву. В каком положении чехословацкое движение? Что предпринято для ликвидации оренбургских событий?
        Председатель Совнаркома Туркестанской республики Колесов»[12 - «Туркменистан в период иностранной военной интервенции и гражданской войны (1918 -1920)». Сборник документов, Ашхабад, 1957, стр. 43.].
        Прочитав телеграмму, я холодно улыбнулся:
        - Ценная информация. Смело могу поставить свою подпись.
        - Это не информация, а вопль отчаяния, — сказал генерал и тут же протянул мне вторую телеграмму: — А вот ответ Ленина.
        Я поспешно прочитал телеграмму. Она была коротка:
        «Принимаем все возможные меры, чтобы помочь вам. Посылаем полк. Против чехословаков принимаем энергичные меры и не сомневаемся, что раздавим их. Не предавайтесь отчаянию, старайтесь изо всех сил связаться постоянной и прочной связью с Красноводском и Баку. Предсовнаркома Ленин».
        Генерал, видимо, куда-то торопился. Он тут же спрятал телеграммы обратно в папку, отпустил Элен. Затем, подозвав меня к окну, сочувственным тоном заговорил:
        - Теперь, дорогой Чарлз, сколько бы мы ни жаловались, не найдется человека, который взял бы на себя часть груза с наших плеч. План составлен, роли распределены. Остается позаботиться лишь о том, чтобы уйти со сцены неопозоренными. Особенно тяжел твои груз. По поверь мне, нет никого, кто выполнил бы это задание лучше тебя. А задание, сам видишь, очень сложное. Хотя бы уже потому, что силы, на которые мы должны будем опираться, слишком разрозненны. Слишком разношерстны. В этих условиях самое главное — глубокая разведка создавшегося положения. Объективная оценка обстановки. Мы, конечно, все хотим, чтобы большевизм был уничтожен в зародыше, чтобы он был раздавлен навсегда. Однако это благородное желание не должно помешать нам трезво смотреть на реальную действительность. Спокойная оценка положения… Точная информация о соотношении борющихся сил… Все это имеет первостепенное значение для успеха нашей миссии.
        Я исподтишка поддел генерала:
        - Судя по этим телеграммам, дни большевизма в Туркестане сочтены.
        - Не думаю, — твердо сказал генерал. — Эпидемия, к сожалению, быстро распространяется, но медленно исчезает. Большевизм — это эпидемия. Страшная эпидемия! Он может сегодня в одном месте погибнуть, а завтра возникнуть в другом. В этом его опасность!
        Я промолчал. Генерал закурил и добавил:
        - Если все будет хорошо, через месяц встретимся в Асхабаде. Ты с Екатериной простился?
        - Нет… Обещал зайти в одиннадцать часов.
        - Сходи… Непременно сходи. Мне показалось, что она недовольна тобой. Объяснись… Она умная женщина, через нее можно добиться многого.
        Мы обнялись на прощанье.

* * *
        В коридоре мне встретилась Элен. Она взяла меня под руку, утащила в свой кабинет и заговорила, многозначительно улыбаясь:
        - Наконец-то я увидела твою Екатерину. Она мила… Очень мила!..
        - Понравилась тебе?
        - Да… Она любому мужчине понравится.
        - А чем ты хуже ее? — Я правой рукой обнял Элен и привлек к себе. — И ты нравишься всем мужчинам.
        Элен ловко вывернулась из моих объятий и, грозя пальцем, сказала:
        - Господин полковник! Не забывайте наш уговор!
        …Многолетняя сотрудница миссии, мисс Элен была старой девой, чувства которой давно охладило время. Хоть ей шел уже четвертый десяток, она все еще была не замужем и, видимо, не очень стремилась изменить свое положение. Впрочем, она и теперь не утратила привлекательности — у нее была тонкая талия, стройные, красивые ноги. На всегда улыбающемся лице не было заметно предательских морщинок. Светлые волосы изящно оттеняли нежную кожу. Одевалась Элен скромно, но со вкусом. Разговор с ней всегда был приятен: она много читала, была знакома даже с восточной литературой. Но самое бесценное качество мисс Элен состояло в том, что она исключительно добросовестно относилась к работе. Любое поручение выполняла не жалея сил. К тому же была очень добра. Поэтому у нас искренне жалели мисс Элен, видя, что она до сих пор обречена оставаться в одиночестве. В самом деле, многие гораздо менее достойные внимания девицы давно нашли себе мужей, обзавелись семьей. А она лучшие годы свои проводит в четырех стенах миссии, как в монастыре. Я пытался вернуть к жизни чуть тлеющие чувства Элен — водил ее в рестораны, в театры, в
кино, часами просиживал возле нее в нашей миссии, но так и не смог добиться взаимности.
        Из Дели в Мешхед мы ехали вместе с Элен. В песках Белуджистана автомобиль потерпел аварию. Поблизости не было никакого жилья, поэтому пришлось расположиться на ночлег прямо в пустыне. В довершение всего тут оказалось множество москитов. Мы устроили Элеи в отдельной палатке. Она пригласила меня поужинать вместе. Откупорив бутылку коньяка, мы долго беседовали. Между прочим, я сказал ей о том, что в миссии ходят всяческие толки о ее интимной жизни. Помолчав, она взглянула на меня в упор и ответила:
        - Поверьте, Чарлз, тут нет никакой тайны. Вы сами знаете, семейная жизнь приносит человеку либо счастье, либо несчастье. У меня нет уверенности, что счастье мне улыбнется, а несчастья я боюсь. Вот в чем весь секрет. И больше ничего.
        Элеи еще помолчала, а потом добавила:
        - Допустим, завтра я выйду замуж. Он меня будет любить. А я? Вдруг мои чувства будут разбиты при первой же встрече?.. Вдруг тот, кому ты отдашь свое сердце, окажется человеком недостойным?.. Что тогда?
        Я невольно улыбнулся. Элен нахмурила брови:
        - Напрасно вы улыбаетесь! Разве мало несчастных, которые ради того, чтобы получить мужа, позволяют обрубить себе крылья?
        - Откуда вы знаете, что именно на вашу долю выпадет несчастье? А вдруг вы найдете свое счастье?
        - А если не нанду? Если все надежды разлетятся вдребезги, как простое стекло? Что тогда делать?
        Я молчал. Элен продолжала:
        - Лишиться свободы для того, чтобы стать чьей-то женой… Рабыней… Ночи проводить в слезах, дни в бесплодных жалобах… Нет, чем такой брак, лучше…
        Элен глубоко вздохнула н не закончила. Я постарался продолжить разговор.
        - Но разве непременно нужно выходить замуж? Ведь можно жить, не связывая себя и в то же время давая свободу чувствам…
        - Например, с вашей помощью… Так?
        - Допустим, так… А что тут постыдного?
        - Нет, это не стыд. Это просто глупость!
        - Почему?
        - Потому что вы, мужчины, любите опьяняться страстью. А я такое опьянение ненавижу!
        - Ха-ха-ха! — я не удержался и громко захохотал. — Любим опьяняться страстью!
        - Но разве это не правда? Самое большее с месяц вы уделите мне. Ну, допустим, вашей страсти хватит даже на год. А что дальше? Раскрыть объятия навстречу другому полковнику?
        На том и кончилось наше любовное объяснение. Приехав в Мешхед, я познакомился с Екатериной, а с Элен, по ее собственным словам, мы остались бескорыстными друзьями.
        Теперь, направляясь к дверям, я сказал:
        - Надеюсь, ты придешь напутствовать меня?
        Элен ответила с той же многозначительной улыбкой:
        - Разве напутствия Екатерины тебе недостаточно?
        Я пытливо посмотрел на Элен и вышел.
        5
        Екатерина и в этот раз ждала меня на веранде. Обычно, едва заслышав шум машины, она выбегала на улицу, встречала меня у самых ворот и прижималась к моей груди. Но сегодня она не вышла навстречу. Неподвижно сидела на диване, понурясь. Я понял — встреча будет не такой, как всегда, но, не подавая виду, нарочито удивленно спросил:
        - Кэт! Что случилось? Ты что-то невесела… Ты устала?
        - Нет… Входите, садитесь.
        - Может быть, пройдем в дом?
        - Дом ваш, входите… Мне в доме делать нечего.
        Честно говоря, я не ожидал такого ответа. Может
        быть, поэтому сам не заметил, как заговорил повышенным тоном:
        - Отчего ты надулась? В чем дело?
        - Ничего… Вы сказали: «Пройдем в дом». Я сказала: «Дом ваш, входите». Разве это неверно?
        - Вчера вечером ты так не разговаривала. Что случилось? Или ты считаешь, что теперь уже можно вычеркнуть все прошлое? Не слишком ли быстро?
        Екатерина вскинула на меня глаза, ее губы задрожали. Я понял, что переборщил, и попытался смягчить тон:
        - Извини… Я не хотел быть грубым.
        - Нет, нет… Наоборот, вы слишком деликатны. На вашем месте я говорила бы по-другому. Сказала бы: «Вчера ночью ты ластилась ко мне, гладила мою бороду. Отчего теперь не гладишь?» Спросила бы: «Вчера ночью, когда я сказал: «Пройдем в дом», ты сразу побежала. Почему же теперь сидишь как прикованная? Вчера ночью…»
        - Довольно, Кэт! — Приняв рассерженный вид, я стукнул кулаком по столу. — Не надо горячиться! Что я сделал тебе плохого?
        Екатерина нисколько не смутилась. Ответила спокойно:
        - Какой еще платы вы ожидаете за свою доброту? Скажите, я постараюсь не остаться в долгу перед вами… Чего вы от меня хотите? Чтобы я шпионила для вас? Я согласна. Вот сейчас Дохов хвалил генерала, сказал: «Очень хороший, оказывается, человек». А вас он пожалел, сказал: «Бедняга, тоже, видимо, не нашел своего счастья…» Мой бог, что он еще говорил? Да, бранил Фунтикова, сказал: «Уже начал запускать лапы в казну»… Еще сказал: «Долго не продержится». Вот все, что он сказал. Вы удовлетворены?
        - Ха-ха-ха! — Не зная, как ответить, я умышленно громко рассмеялся. — Все-таки ты, Кэт, удивительное существо. Ей-богу, удивительное!.. Вернее, наивный ребенок. Все эти твои сказки мне не нужны. Скажи другое: почему ты не вчерашняя Кэт? Почему?
        - Потому, что вчера я была одинока, а сегодня у меня есть муж. — Екатерина указала на обручальное кольцо на пальце. — Он надел мне его сразу же, как только мы вернулись с вечера. Я согласилась.
        - Понимаю… Я сам посоветовал тебе принять предложение Дохова. Ты сердишься па меня?
        - Нет, что вы… Я благодарна и за это. Но и вы не должны быть недовольны мною. Ваши слова не пропали даром, я поступила так, как вы советовали. Что еще нужно?
        Дымя сигаретой, я некоторое время сидел молча, опустив голову. Поведение Кэт и удивило меня, и заинтересовало. Она, конечно, хитрит, хочет вырвать неприятные ей страницы из книги жизни. Знает, что такие страницы существуют и что вырвать их сразу будет нелегко. «Чего вы хотите от меня? Чтобы я шпионила для вас?» Эти слова сказаны не случайно. Екатерина в самом деле проницательна. Она понимает, что ее готовят для более важной роли.
        Когда я познакомил ее сперва с Исмаил-ханом, а затем с Доховым, это заставило ее серьезно призадуматься. После встречи наедине с Исмаил-ханом, по ее словам, она всю ночь проплакала. И после этого дулась на меня целую неделю. Но трудно идти своим путем, находясь в тисках у жизни. При всей своей гордости Кэт не могла не понимать, что ей грозит нужда. Первые месяцы она жила, продавая оставшиеся драгоценности. Теперь у нее не оставалось ничего, кроме молодости и красоты. А жить хотелось, и еще хотелось вернуться в Петербург, увидеть родителей. Вот потому-то она и надела на палец новое обручальное кольцо. Иначе на кой черт ей понадобился бы Дохов?
        «Нет, нет, моя милая… Теперь ты из моих рук не вырвешься», — подумал я и поднял голову. Екатерина вся раскраснелась от волнения, щеки покрывал румянец. В эту минуту она казалась мне особенно желанной. Захотелось подхватить ее на руки, унести в комнаты. Но я отлично понимал, что если допущу хоть малейшую грубость, то встречу отпор. Я заговорил просительным, тоном:
        - Завтра утром, Кэт, я тоже уезжаю — в Герат. А оттуда в Бухару. Дорога длинная, времена тревожные. Бог знает, когда я вернусь — да и вернусь ли? — в Асхабад. Пожелай мне счастливого пути. Ладно?
        Екатерина как-то судорожно рванулась и, распахнув настежь двери в дом, крикнула:
        - Тетя Дуся! Принеси три бокала и бутылку шампанского… Господин полковник уезжает в Герат. Попрощаемся с ним…
        Я встал и подошел к Кэт, чтобы взять ее руки в свои. Она вздрогнула, отступила назад и, выразительно посмотрев мне прямо глаза, твердо сказала:
        - Прошу вас: если вы не хотите пасть окончательно в моих глазах, не приближайтесь ко мне!..
        6
        Проводив накануне капитана Дейли, я во вторник выехал на автомобиле в Герат. Дорога была хорошо знакома, мне уже пришлось несколько раз измерить ее из конца в конец. Однажды меня даже застала снежная вьюга, и четыре дня пришлось просидеть в закоптелой от дыма, смрадной, как хлев, лачуге. И вот опять передо мной тот же пыльный, однообразный маршрут.
        Солнце проделало уже половину своего пути. Позади остались сотни километров. По сторонам ничего, что могло бы порадовать глаз. Куда ни глянешь, выжженный неистовыми лучами солнца, желтый, давно примелькавшийся пейзаж: песчаная равнина, унылая, однообразная. Так хотелось бы увидеть долины, поросшие свежей зеленью, одетые в яркий наряд. Но где они? Может быть, вон там, за той иссохшей лощиной, откроются нам свежие, зеленые пространства, покрытые пышной растительностью? Но миновали и эту лощину. И снова тот же вид, те же краски. Казалось, голой, суровой пустыне не будет конца. А выносливый, из хорошо закаленной стали автомобиль мужественно преодолевал тяжелый путь, мчась от холма к холму, от низины к низине.
        К тяготам пути добавлялось еще отсутствие спутника. Не с кем было поговорить. Будь со мной сейчас капитан Дейли… Он постарался бы найти что-нибудь привлекательное даже в этой окружающей со всех сторон безжизненной, давящей местности. Хотя бы сказал: «В этой пустыне слышен голос Фирдоуси, аромат «Шахнаме». Я, разумеется, посмеялся бы. Поспорил. Время проходило бы быстрей. Но сейчас не было даже капитана Дейли. Оставалось сидеть неподвижно, в какой-то полудремоте, безучастно наблюдая, как убегает вдаль песчаная равнина. Хорошо, хоть особой жары не было, все еще ощущалось дыхание повеявшей два дня назад с северо-запада прохлады..
        Я постарался нарушить воцарившуюся в машине скуку. Полуоборотясь назад, спросил сидевшего позади сержанта:
        - Артур, как ты находишь здешнюю природу?
        Артуру, видимо, тоже было скучно. Он оживился и охотно ответил:
        - В этих местах, господин полковник, никакой природы не видно. Где эта самая природа, о которой вы говорите?
        Другого ответа от Артура я не ждал, зная, что и он смотрит по сторонам неохотно, неприязненно. Он был родом из Кении, из семьи зажиточного колониста. Отец отправил его в Лондон учиться, в надежде сделать агрономом, но вскоре разразилась война, и Артура призвали в армию. Первоначально он проходил военную подготовку в казармах близ Глазго. Затем его направили на Месопотамский фронт. Там он был ранен и переведен в Индию. И вот теперь мчится из Персии в Афганистан.
        Я подзадорил Артура:
        - Молодец, Артур! Совершенно верно. Какая в этом аду природа? Безжизненная песчаная пустыня. Высохшая земля… Но если передать эти земли десятку-другому фермеров, таких, как твой отец…
        - О, тогда эти земли за несколько месяцев превратились бы в цветник! Наши места тоже были когда-то выжженной пустыней. А теперь… Теперь там настоящий рай!
        Шофер Ричард до сих пор молчал, не сводя глаз с дороги и крутя баранку руля то вправо, то влево. Теперь и он вступил в разговор:
        - Как бы нам не пропасть, с нашим стремлением превратить весь мир в сплошной рай. Когда-то здесь, как гроза, прошел Александр Македонский. А что от него осталось?
        - Ха-ха-ха! — я чистосердечно расхохотался. — Если бы все были такими философами, как наш Ричард! Ведь откуда начал, а где кончил!
        Ричард на полном ходу перемахнул через высокий бархан и только тогда возразил:
        - Разве не правда?
        Я неспроста назвал его философом. Он в самом деле любил пофилософствовать и то и дело разражался такими вот сентенциями. Без улыбки, с самым серьезным видом. Оттого его слова вызывали еще больший смех.
        Я попытался разжечь спор:
        - Ну, кто из вас ответит философу? Артур, ты?
        - Нет, нет! Спорить с философом мне не под силу.
        - Джон, а ты как?
        - Я, по правде сказать, не знаю, с чем едят философию, — лениво отозвался третий мой спутник.
        - Слышишь, Ричард? Я вижу, поле битвы предоставлено нам двоим. Не возражаешь?
        - А может, мне взять свои слова обратно? Как вы считаете?
        - Почему?
        - Вдруг на самом деле поверю, что я философ, и перегну палку.
        - Ну, ну… Ты не увиливай. Давай поговорим начистоту. Ты говоришь: «Когда-то здесь, как гроза, прошел Александр Македонский». Правильно говоришь. Как гроза пронесся. А Чингисхан предал здесь все огню. Неподалеку отсюда, у самой границы, лежат развалины древнего города Мерва. Когда-то это был один из самых прославленных городов мира. Но посмотри на него сейчас. Кроме камней, там ничего нет. Кто разрушил его? Грабители Чингисхана. Но мы… Скажи мне: какой город мы разрушили? Какую страну сровняли с землей?
        Ричард молчал. Я продолжал:
        - Мы, дорогой философ, никого не грабим, ничего не уничтожаем. Наоборот, учим варваров, как нужно жить. Из векового сна выводим их па свет…
        Мы приближались к отаре овец, пасшейся в низине. Рокот машины перепугал бедняжек: покачивая курдюками, они кинулись прочь. Чабаны, кипятившие на костре у дороги чай, увидев автомашину, тоже побросали свой скарб и пустились в бегство. Но, отбежав па некоторое, расстояние, остановились. Ричард, отпустив педаль, дал несколько долгих гудков. Чабаны отбежали подальше. Когда же мы, разгоняя устремившихся к нам со всех сторон собак, взобрались на холм, чабаны опять остановились. Я расхохотался и возобновил прерванный разговор:
        - Видишь, философ? Скажи теперь сам: чем отличаются эти существа от животных? А они называют себя людьми. Да, они тоже люди. Но между нами и ними такая же разница, как между небом и землей. Ты ведешь машину, управляешь ею… А что могут они? Ничего! Но и их надо научить. Их тоже надо приобщить к цивилизации, сделать настоящими людьми! Кто может осуществить это? Ты, я и другие, подобные нам. Вот потому-то мы и не пропадем. Мы приносим благосостояние, строим заводы, фабрики, прокладываем железные дороги. Обновляем мир.
        - Эту философию вам вряд ли удастся втолковать, например, индусам.
        - А зачем втолковывать? Ты бывал в цирке?
        - Да.
        - Значит, ты видел, как диких хищников — африканских тигров и львов — учат там прыгать через огонь, стоять на двух лапах. Ты думаешь, они понимают, что делают доброе дело? А дикарь, дорогой философ, порою бывает хуже всякого животного. И сам при этом считает себя человеком. Вот почему и трудно объяснить ему, что он животное. Не так ли, Артур?
        - Сущая правда, господин полковник. Здешние — еще ничего. Наши негры куда хуже. Не могут отличить белое от черного. Настоящие дикари!
        - Слышишь, философ?
        Ричард помолчал, потом ответил:
        - В одном я твердо убежден: никогда наш путь не сойдется с путями азиатов или африканцев!
        - Ого! Это уже что-то новое! — Я старался не менять тон, хотя глупые рассуждения Ричарда начинали меня раздражать. — На основании каких фактов вы пришли к таким глубоким выводам, уважаемый философ? Объясните!
        - Объяснить нетрудно, — уверенно продолжал Ричард. — Мы называем азиатов варварами, а африканцев дикарями. Они тоже не питают к нам симпатии. Зовут нас палачами, грабителями… Как могут сойтись пути, если сердца бьются не в лад?
        Мне очень хотелось осадить Ричарда. Но такой возможности не было. Наша автомашина карабкалась на холм. И вдруг, перевалив его, въехала в обширную, раскинувшуюся с юга на север зеленую долину. Стало легче на душе. После удручающих, мертвых песков свежая зелень долины показалась новым миром.
        Рассекая долину надвое, по ней бежал арык с проточной водой. На берегу арыка виднелись кибитки и шалаши — должно быть, жилье переехавших на полевые работы дехкан[13 - Дехкане — крестьяне, земледельцы (узбек.).]. По обе стороны дороги в ярких лучах солнца поблескивали огромные арбузы.
        Как только мы начали спускаться с холма, из шалаша, стоявшего неподалеку от моста через арык, торопливо выбежали двое военных. Размахивая руками, они направились наперерез нашей машине. Я мигнул Артуру и Джону и велел остановить машину. Высокий, тощий офицер, подойдя ближе, заговорил на ломаном английском языке.
        По погонам я определил, что незнакомцы — русские офицеры. Как они сюда попали? Кто такие? Множество вопросов шевелилось в моей голове. Я ответил на родном языке, хотя по выговору чувствовалось, что офицер неважно знает английский:
        - What can I do for you, dear friends? [14 - Чем могу служить, дорогие друзья? (англ.).]
        Незнакомцы, видимо, не вполне поняли мой ответ. Высокий, тощий офицер на чистом французском языке спросил:
        - Может быть, среди вас кто-нибудь знает французский?
        Я выпрыгнул из машины и протянул руку:
        - Давайте лучше поговорим по-русски…
        Лица офицеров прояснились. Подошедший первым назвал себя. Он — штабс-капитан Герасимов, а его спутник — поручик Петросов. Я предложил им сигарет и спросил, каким образом они попали сюда. Герасимов, просительно посмотрев на меня, ответил:
        - Если у вас есть время, уделите нам десяток минут. Мы бежали из кушкинского гарнизона. Слышали, что генерал Маллесон двигается с войсками на Асхабад. Мы идем к нему. Простите, с кем имею честь?..
        - Я — полковник Форстер. Один из помощников генерала Маллесона.
        - О-о! Сам бог послал вас нам. Теперь мы вас не отпустим, господин полковник. Мы пришли к вам. — Штабс-капитан приказал, обратясь к товарищу: — Ступай позови князя. Быстро!
        - Что, среди вас есть даже князь?
        - Да, есть один хроменький князек. Натер в дороге ножку и не может ходить.
        В этот момент подошел и сам князь. Это был крепкий, средних лет голубоглазый блондин со светлыми усиками. Одна нога его была обута в сапог, а вторая, обмотанная белой тряпкой, засунута в чувяк с заложенным внутрь задником. Шел он прихрамывая, опираясь на толстую палку.
        Я решил проверить, действительно ли эти офицеры из Кушки. Спросил, знают ли они капитана Воробьева. Первым откликнулся Петросов:
        - Еще бы! Очень хорошо знаем. Мы собирались идти вместе. Но князь заболел, и нам пришлось остаться. Как мы слышали, капитану не повезло. А где его жена? Где Екатерина? Вы не знаете?
        - Екатерина, по всей видимости, сегодня выехала из Мешхеда в Асхабад. Она вышла замуж.
        - За кого?
        - За министра иностранных дел Закаспийского правительства, господина Дохова.
        - Ого! Тогда нам привалило счастье…
        Мне и самому хотелось потолковать с офицерами. Ведь в Герате предстоял серьезный разговор с афганцами о Кушке. Офицеры подвернулись в самый нужный момент. Я расстегнул пояс, на котором висел пистолет, и, бросив его в машину, сказал:
        - Чтобы поговорить спокойнее, господа, бросьте и вы ваше оружие в машину.
        Офицеры были явно удивлены. У князя желваки на скулах заходили от возмущения. Я решил еще сильнее задеть его.
        - Не обижайтесь, господа. Время такое… Прежде разве увидели бы вы князя в таком виде: одна нога в сапоге, другая в туфле!
        Князь готов был испепелить меня взглядом, но промолчал. Я дал понять, что не собираюсь отказываться от своих намерений:
        - Если вы, господа, действительно хотите беседовать со мной, поспешим. У меня мало времени.
        Герасимов и Петросов без промедления расстегнули пояса и кинули оружие в машину, но князь не последовал их примеру.
        - Тогда вы и беседуйте. А я подожду там, — сказал он и направился к шалашу.
        Я схватил его за руку и весело рассмеялся:
        - Ничего, князь! Пусть будет по-вашему. Не сердитесь! Давайте лучше выпьем по рюмке коньяку.
        Мои подчиненные в несколько минут поставили палатку, разостлали кошму, приготовили вино и закуску.
        Предложив первый тост за знакомство, я сразу же перевел разговор в нужное для меня русло:
        - Я, господа, удивляюсь одному. Сейчас во всех углах России бушует невиданная буря, в кровопролитных сражениях решается ее будущее. Идет борьба за ее честь. А вы толпами бежите сюда. Почему? Кому, как не вам, защищать честь России?
        Я знал — мой тон не придется по вкусу собеседникам. Ну что ж… Они должны с первой минуты понять — сейчас не время для нежностей. Особенно сильно был возмущен князь. Даже лицо его исказилось. Он заговорил, с негодованием глядя на меня:
        - Не рано ли, господин полковник, начинаете действовать плетью?
        - Нет, дорогой князь… Если вам угодно знать, я вполне разделяю вашу боль. Только ради этого, сгорая под убийственными лучами солнца, глотая удушливую пыль, я скитаюсь по этой пустыне. Сегодня и я принадлежу к числу верных сынов России!
        Князь сразу замолчал, не сказал больше ни слова.
        Рослый, седобородый дехканин принес две большие дыни. Я поздоровался с ним по-персидски, спросил, как его зовут, чем занимается, большая ли у него семья. Потом вынул из кармана пригоршню мелочи и бросил ему. Старик не взял денег. Перейдя на русский язык, я обратился к офицерам:
        - Смотрите, не берет. Нищий, голяк… Шестеро детей. Клочок земли. А какая гордость! Ну, что вы на это скажете?
        Петросов усмехнулся:
        - Как видно, он считает, что этого мало. Покажите ему туман…[15 - Туман — серебряная персидская монета.] Накинется.
        Я достал новенькие три тумана н протянул старику. Он не взял. Петросов по-персидски прикрикнул на него:
        - Бери, глупец! Такие деньги..
        - Нет, нет… Пусть эти деньги останутся у вас. Нам хватит и того, что дал всевышний. Ешьте! Если нужно будет, принесем еще.
        Старик с обиженным видом повернулся и ушел.
        Я снова налил всем коньяку и продолжал:
        - Если даже эти нищие знают, что такое гордость, тогда скажите сами — каким сознанием своего достоинства должны обладать мы?
        Герасимов поставил на кошму поднятую было рюмку и заговорил. Подробно, приводя доказательства, он говорил о том, что в Кушке сильно влияние большевиков, что они с каждым днем все больше укрепляются, — если войска Закаспийского правительства даже завладеют Мер-вом, им все равно нелегко будет занять Кушку. А под конец добавил, что генерал Востросаблин заодно с большевиками. Последнее меня, говоря по правде, очень удивило. Царский генерал… Заодно с большевиками… Зачем? Какая ему выгода?
        Герасимов пояснил:
        - Некоторые наши офицеры, господин полковник, неверно понимают слово «отечество». Они думают, что это башня из несокрушимого камня, которой не страшны никакие бури. Им дела нет до того, кто сидит в башне. Они гордятся лишь ее внешним видом. Востросаблин тоже из таких людей. Говорит: «Я служу не политике, а родине. Судьба России на волоске. Ее нужно спасать от вчерашних партнеров». Востросаблин слышал о том, что ваши собираются войти в Закаспий. И теперь о и с большевистским комиссаром Моргуновым денно и нощно укрепляют Кушку, готовятся дать отпор.
        Я заговорил о положении на фронтах, подчеркнул, что большевики находятся накануне гибели. А под конец сделал предложение, какого офицеры не ждали: предложил князю ехать вместе со мной в Герат. Вначале он принял мое приглашение за шутку, сказал, что с удовольствием соглашается. А когда убедился, что это всерьез, уже не решился сказать «нет». Только Петросов, хотя и шутливым тоном, высказал опасение:
        - Один-единственный князь у нас был. И того вы уводите.
        - Будьте покойны, поручик, — ответил я внушительно. — Князь окажется в Мешхеде самое большее дня на три-четыре позже вас. Идти дальше, опираясь на палку, ему будет нелегко. А у нас автомобиль. По приезде обратимся к врачу. Остальное зависит от самого князя. Как он захочет. Мой долг — предложить.
        Мысль увезти князя в Герат возникла у меня внезапно. Он и в самом деле был мне нужен. Очень нужен. Что, если теперь вдруг откажется от своего слова? Но он не отказался, залпом выпил еще рюмку и поднялся, сказав:
        - Я готов!
        У меня стало так легко на душе, словно сбылась самая большая моя мечта.
        Когда солнце направило свой клинок вниз, к земле, мы снова пустились в путь.
        На месте Джона теперь сидел князь Дубровинский.
        7
        В Герат мы прибыли в базарный день. Вернее, когда базар уже начал расходиться. Бесчисленные толпы людей, кто пешком, кто верхом или на арбе, кто на ишаке или на верблюде, поднимая клубы пыли, двигались по дороге. Одни торговали удачно и теперь самодовольно похвалялись своими успехами, другие словно возвращались с похорон… Базар кого-то вознес, а кого-то оставил ни с чем. Для меня восточные базары были источником сведений. Тысячи людей разносили с базара новости. Известия, услышанные в базарный день, переходили из уст в уста, попадая немедленно в самые отдаленные уголки страны, становясь иногда причиной самых неожиданных событии.
        Недаром я отправил капитана Дейли с таким расчетом, чтобы он застал в Герате базарный день. Капитану предстояло пощекотать уши сотен афганцев неожиданной вестью, заставить их поработать языком. Справился ли он с этим?
        Мы въехали на окраину города и вскоре, миновав медресе Улема, остановились перед центральной гостиницей. Я уже бывал здесь и раньше. Среди обширного сада стояли два дома. Большое двухэтажное здание было отведено местным жителям. А второй дом, на восточной стороне двора, предназначался для гостей — европейцев и местной знати. Сюда вели отдельные ворота, комнаты были обставлены богато, по-европейекb.
        Нас встретил сам хозяин гостиницы, купец Гоусетдин. Он показал мне, одну за другой, все комнаты.
        - Их хотели занять люди Асадуллы-хаyа. Я узнал, что вы едете, и не отдал им, — сказал он, с присущей купцам ловкостью на ходу набивая себе цену.
        Я предложил ему сигарет и успокоил его, сказав, что долго не задержусь в Герате. Потом намекнул, что хорошо знаком с Асадуллой-ханом, сопровождал его по Индии. Купец сразу сделался разговорчивее, поделился со мной городскими новостями:
        - Народ совсем отбился от рук. Как бы и к нам не пристало большевистское поветрие. В прошлый базарный день в городе началось волнение. Все ремесленники, начиная с пекарей и гончаров до сапожников, с женами и детьми пришли в диван к наиб-ульхокуме[16 - Наиб-ульхокуме — начальник провинции.], требовали уменьшить налоги. Правитель прогнал их, а нескольких смутьянов, будоражащих народ, бросил в зиндан[17 - Зиндан — тюрьма.]. Вмешались старейшины, а то не миновать бы кровопролития. В городе много большевистских лазутчиков. Говорят, ночью они и расклеили прокламации. Хотят поднять бунт. Ведь Кушка — рядом. Один прыжок, и большевики достигнут Герата. Дурные дела! Асадулла-хан неспроста приехал.
        Тем временем расторопные слуги Гоусетдина затопи-ли баню. Я выкупался и переоделся. Почувствовал облегчение, но тяжелая дорога все же давала себя знать. Особенно ныли ноги. Я пообедал, выпил коньяку и лег в постель. Но заснуть не смог. Мысли, одна другой беспокойнее, овладели мною. Перед глазами мелькали лица людей, с которыми предстояло встретиться. С чего начать? Этот вопрос не вызывал сомнений. План действий был намечен еще в Мешхеде, в кабинете генерала Маллесона, даже роли распределены, предусмотрены различные варианты, какие могли возникнуть. Теперь нужно было действовать.
        Задача была не из легких: играя на национальных чувствах афганцев, настроить их против большевиков. Конечно, в этом направлении действовал не я один. Основная работа велась в Кабуле, через официальных представителей. Но я находился в самой гуще назревавших событий. По нашему предположению, основной спор мог возникнуть вокруг пендинского вопроса. С историей этого вопроса я был хорошо знаком, прочитал почти все, что было написано о нем.
        Почти сорок лет тому назад русские, после продолжительных кровопролитных боев, овладели основным опорным пунктом туркмен — крепостью Геок-Тепе. Это обстоятельство, конечно, сильно обеспокоило наших. В свое время мы надеялись, что именно в Геок-Тепе русская коса найдет на камень. Крепость Геок-Тепе была сильно укреплена, и не без нашей помощи. Мы даже прислали инженеров из Индии. Но продвижение русских остановить не удалось. Двенадцатого января тысяча восемьсот восемьдесят первого года Геок-Тепе была взята. После этого оставалась еще надежда на Мервский оазис. Но и она не оправдалась. В начале восемьдесят четвертого года туркмены Мерва, предводимые женщиной по имени Гуль-Джамал, вдовой старого хана Нур-Берды, собрали большой совет. На этом совете было решено обратиться к «белому царю» с просьбой взять под свое покровительство Мерв. В результате русские войска почти без боя овладели всем оазисом Мерва. Но затем, продвигаясь в направлении Пендинского оазиса, где проживают туркмены-сарыки, они встретили сильное сопротивление афганцев. Вопрос о границах начал приобретать все более серьезный характер,
обе стороны стягивали в район нынешней Кушки свои войска. Для наших создалась выгоднейшая ситуация: возникал повод натравить афганцев на русских.» Разве можно было упустить такой момент? Под предлогом оказания помощи при уточнении границ в Пендинский оазис была направлена комиссия во главе с генералом Питером Лемсденом. В состав комиссии были включены опытные офицеры-разведчики. А чтобы предостеречь их от всяких случайностей, с ними послали два кавалерийских эскадрона и две роты пехоты, всего более тысячи солдат.
        К сожалению, афганцы не осмелились действовать решительно. После первых столкновений на берегу реки Мургаб, в марте восемьдесят пятого года, они бежали, оставив сотни убитых. По преданию, бытующему среди народа, их предводитель Салор Тимур-шах в отчаянии дважды поразил себя ножом. А наиб-ульхокуме велел обрезать четырем офицерам уши и носы. После этого Пендинский оазис полностью перешел в руки русских. Проникновение русских в Закаспий, естественно, создало большие трудности для нашей восточной политики. Русские подошли слишком близко к северным воротам Индии — к Герату. Кое-кто в Лондоне даже непререкаемо утверждал: «Если русские теперь, выйдя на берег Мургаба, громко свистнут, в Индии поднимется целая буря!» А иные кропотливые политики, роясь в архивах, раскопали, что еще Петр Великий намеревался идти походом на Индию, что Александр I договаривался об этом с Наполеоном. Однако людям, хорошо знающим обстановку, с самого начала было ясно, что царская Россия не сможет осуществить поход на Индию, что для русских дипломатов индийский вопрос нужен только как средство оказывать давление на нашу политику
в Европе. Один из видных наших военных стратегов сказал так: «Угрожая Индии, русские хотят получить ключи к Босфору».
        И вот, возвращаясь мысленно к запутанной истории прошлого, я снова и снова задавал себе вопрос: почему наши не вмешались решительно в борьбу за Геок-Тепе? Почему не оказали более широкой поддержки афганцам? Почему? Действуй мы в свое время решительнее, может быть, еще удалось бы заставить русских отойти к Каспийскому морю. Тогда не было бы нынешней смуты в Туркестане, а большевистское поветрие не перешло бы сейчас за Урал… Да, момент был упущен. И надо хотя бы теперь наверстать упущенное. Говорят, история не повторяется. По-моему, так думают только те люди, которые боятся ее повторения. История должна повторяться. Непременно должна! Разве пендинские события нельзя повторить? Среди афганцев немало людей, которые всерьез думают о том, чтобы продвинуть пограничные знаки подальше, к Мерву, и присоединить к Афганистану Пенде. Некоторые из них — лица высокопоставленные, могущие влиять на политику страны. Разве интересы сегодняшнего дня не требуют, чтобы мы поддержали их?
        С этими мыслями я и заснул. И если бы не приход Абдуррахмана, который разбудил меня, спал бы довольно долго. Но Абдуррахман знал, что меня ждут срочные дела. Все же он походил по двору часов до десяти вечера и, только убедившись, что я все еще в постели, постучался ко мне в дверь.
        Абдуррахман был родом из Индии, носил в кармане индийский паспорт. Но почти всю жизнь провел в Афганистане, занимаясь торговлей. Его караваны регулярно ходили между обеими странами. Из Индии он привозил ткани, сахар, чай, а назад отправлял ковры, каракуль, сушеные фрукты. В последние годы его торговые дела особенно преуспели. С началом войны, а затем революции из России в Среднюю Азию стало поступать меньше товаров, а некоторые совсем исчезли с рынка. Это, конечно, было на руку таким предприимчивым купцам, как Абдуррахман.
        Оставив Артура в гостинице, мы с Абдуррахманом поехали к нему домой. Герат уже спал крепким сном, улицы опустели. Быть может, поэтому шум нашего автомобиля разносился как гром, а его яркие фары бросали свет далеко вперед, пробивая густую темень.
        Абдуррахман жил в северной части Герата, за старой крепостной стеной, которая со всех сторон опоясывала город. В его широком, обнесенном высоким дувалом[18 - Дувал — глинобитная стена.], густо заросшем деревьями дворе всегда было людно. Сюда непрерывно стекались гости изо всех уголков Афганистана, из района, где проживают туркмены, даже из Бухары и Хивы. Абдуррахман пользовался репутацией не жадного, радушного, гостеприимного коммерсанта. Его гостеприимство даже тревожило кое-кого из афганских сановников, были и такие, которые поглядывали на него с подозрением. Но щедрость помогала Абдуррахману беспрепятственно проникать сквозь самые узкие двери.
        Последний раз я видел Абдуррахмана в начале года. Тогда он был не совсем здоров — ездил в Кандагар и вернулся оттуда больным. Но теперь он поправился. Симпатичное, смугловатое лицо его было спокойно. Одет был во все белое: чалма на голове, тонкий халат па плечах, рубашка, шаровары — как чистый горный снег.
        Едва мы вошли в дом, появился знаменитый повар Абдуррахмаиа — Ибрагим. По своему обычаю согнувшись чуть ли не вдвое, он почтительно приветствовал меня. Я пожал ему руку и спросил:
        - Саламат асти?
        - Элхемдылылла!
        - Джур асти?
        - Элхемдылылла!
        - Хуп асти?
        - Элхемдылылла!
        - Ашкы!
        - Ашкы! [19 - - Как здоровье? — Благодарение аллаху! — Всё ли в порядке? — Благодарение аллаху! — Настроение хорошее? — Благодарение аллаху! — Молодец! — Молодец!]
        Слушая, как мы приветствуем друг друга и взаимно справляемся о здоровье, Абдуррахман смеялся, как ребенок. Мы со стариком поваром всегда так здоровались. По его словам, он всю свою жизнь провел возле очага, дыша его обжигающим жаром. Нещадный зной печей, как видно, высушил его до самых жил: Ибрагим был тощ, чёрен, только белели редкие зубы. Казалось, ухвати его за нос, он сразу богу душу отдаст. Но все равно он был доволен судьбой, при каждом вздохе благодарил всевышнего. Как-то раз я спросил его:
        - Что хорошего сделал тебе аллах, что ты так усердно благодаришь его?
        Повар ответил с гордостью, как человек, вкусивший много сладостей в жизни:
        - Милости аллаха неисчислимы. Он щедр и милостив. До сего дня, слава богу, в куске хлеба я не нуждался. Дай бог всем такую судьбу!
        Кусок хлеба… Больше от жизни ничего не нужно! Большинство восточных людей таковы. Поэтому трудно угадать, когда начинается их бессмысленная жизнь и когда она кончается.
        Пока я обменивался расспросами о житье-бытье с Ибрагимом, Абдуррахман успел переодеться. Это был один из тех мусульман, которые живут, сообразуясь с житейской философией, гласящей: «Никто не видел конца мира». Пять раз в день он молился аллаху, но не чуждался и веселья, при случае пил и коньяк, и виски, не отказывался от встреч с молодыми женщинами и девушками. Ложась спать с именем аллаха на устах, он поутру втихомолку поплевывал на небеса и обдумывал способы, как на земле заполучить в свою сеть рабов божиих.
        Я шутливо заметил Абдуррахману:
        - Как видно, вовсе не трудно обманывать бога. Переоделся — и делу конец…
        - С богом поладить можно, — ответил Абдуррахман задумчиво. — Вот его рабов уговорить — куда сложнее. Только что пришло известие из Кандагара. Задержали двадцать восемь наших верблюдов. Все с грузом оружия, патронов…
        - Двадцать восемь верблюдов?
        - Да.
        - Кто задержал?
        - Хаким [20 - Хаким — правитель.] Кандагара.
        За ужином Абдуррахман жаловался мне, что все труднее становится провозить оружие в Бухару и Хиву через Афганистан и что особенно мешает ему правитель Кандагара, — забросив все прочие дела, он только и занимается слежкой за караванами. И если не прибегнуть к помощи Кабула, то ни сам Абдуррахман, ни его коллеги-купцы не смогут выполнить свои обязательства.
        Признаться, рассказ Абдуррахмана сильно меня встревожил. Поставки оружия были одним из важнейших дел. Я знал, что куда бы я ни приехал, в Бухару ли или в Хиву, прежде всего возникнет вопрос об оружии. Слишком многое обещано, и надо хотя бы частично выполнить обещание, иначе мои слова утратят всякую ценность.
        С большим медным подносом в руках вошел Ибрагим, поставил на стол шашлык, от которого валил пар, и хотел удалиться. Я знаком остановил его, налил ему небольшую рюмку коньяку и сказал:
        - Если ты этого не выпьешь, я не стану пробовать твоего шашлыка.
        Старик сложил руки на груди.
        - «Ан гадах бешикест, ан сагы неманед»[21 - «Ничего не осталось ни от пиалы с вином, ни от виночерпия» (в смысле: «Времена изменились»).], — ответил он и, почтительно поклонившись, вышел.
        Пообещав еще вернуться к вопросу о доставке оружия, я начал расспрашивать Абдуррахмана о положении в Герате, завел речь об Асадулле-хане. В двенадцатом часу пришел капитан Дейли. Он выглядел очень нарядно, — в новом, с иголочки, белом костюме. Под пиджаком — тонкая шелковая сорочка, серый галстук-бабочка обхватывал толстую шею. Белая шляпа на голове, белые туфли на ногах, в руках изящная трость.
        Капитан вошел в комнату, снял шляпу, протянул мне руку и шутливо отрекомендовался:
        - Мир-Сеид Гуламали-хан, представитель банка «Британия — Индия».
        Что ж, привыкнем и мы теперь к новому имени капитана. Его действительно звали Мир-Сеид. И действительно он был представителем банка «Британия — Индия». Так, по крайней мере, значилось в его паспорте.
        Мир-Сеид подошел к Абдуррахману и обратился к нему со словами поэта Фирдоуси:
        Ведь царь Фаридун был не духом святым.
        Не амброй, не мускусом, — прахом простым.
        Он щедростью, правдой достиг высоты.
        Будь праведен, щедр — с ним сравнишься и ты[22 - Строки из поэмы Фирдоуси «Шахнаме». Перевод Ц. Баку.].
        Абдуррахман привстал, слегка склонил голову и ответил тоже с деланной серьезностью:
        Сказал Менучехр полководцу в ответ:
        «Бог помощь… Бог помощь…»
        Тут он запнулся и замолчал. Мир-Сеид, довольный, рассмеялся:
        - Вот голова! Двух строк запомнить не может! Эти купцы… Им только бы обманывать клиентов. В этом они мастера!
        Капитан сам повторил строки, которые не мог запомнить Абдуррахман:
        Сказал Менучехр полководцу в ответ:
        «Бог помощь тебе! Твои разумен совет!»
        Но тут снова появился Ибрагим и доложил, что приехали гости — туркмены из Тахта-Базара. Абдуррахман наскоро глотнул виски и, попросив извинить его, вышел.
        Мы с капитаном остались вдвоем. Он ознакомил меня с обстановкой в Герате. А под конец рассказал, как он распространял привезенные из Мешхеда прокламации:
        - Я, признаться, не думал, что из-за этих листовок поднимется в городе такой шум. Хаким, говорят, рвет и мечет. Поднял на ноги все власти, арестовал десятки людей. Об этом говорил и персидский консул: «Если бы большевики двинулись сюда со стороны Кушки, и то не было бы такого переполоха». Сегодня несколько персидских купцов уже пришли к консулу за выездными визами. Некоторые уже укладывают вещи. Жаль, маловато листовок привезли. Надо было побольше сфабриковать.
        - Зачем? — Я понял: капитан слишком увлекся, и решил охладить его пыл. — Нам незачем возбуждать местное население. Если нам удалось вывести из себя правителя, если листовки дошли до Асадуллы-хана… Вот и все! Больше в них нет надобности.
        Я заранее знал, что фальшивые прокламации сделают свое: непременно повлияют на душную атмосферу Герата. Но генерал Маллесон сомневался в успехе этого мероприятия, хотя сам, с карандашом в руках, внимательно просмотрел текст листовок. Собственно говоря, не такой уж сложный был текст, чтобы долго ломать над ним голову. Всего каких-нибудь две фразы: «Да здравствует революция! Долой монархию!»
        Тем не менее я сделал комплимент капитану, похвалил его за умелое распространение листовок, потом заговорил о встреченных на дороге русских офицерах, поделился своими планами в отношении князя Дубровинского. Капитан пришел в восторг:
        - Отлично! Очень хорошо!
        …Я знал, что князь начнет артачиться. Поэтому решил сразу же оборвать его. Едва он вошел» я, даже не спросив о его здоровье, сразу выложил ему все. Объявил напрямик, зачем привез его сюда. Действительно, он чуть не задохнулся от возмущения:
        - За кого вы меня принимаете?
        Он прямо трясся, так был рассержен.
        Я ответил хладнокровно, с оттенком иронии:
        - Полагаю, что вы русский князь. Или, может быть, я ошибся?
        - Да, ошиблись! Ищите себе лакеев в другом месте. Я не ниже и не хуже вас!
        - Несомненно! Можете даже считать себя выше. Ведь вы — князь! Но только, дорогой капитан, задание вам придется выполнить.
        - Л если я не выполню… Что вы сделаете тогда?
        Я встал, подошел к князю вплотную и, глядя пристально в его полные ярости глаза, сказал:
        - Если вы не выполните пли вздумаете хитрить… Не пробуйте тогда отговариваться незнанием. Станете жертвой остро отточенного кинжала. Не пули, а кинжала… И не думайте, что я пугаю. Нет! Я говорю вам чистую правду. Вы — человек военный и должны понимать, что в таких вопросах не шутят!
        Князь молчал. Вернее, пронизывал меня взглядом, полным гневного осуждения. Я продолжал, не меняя тона:
        - Чего вы боитесь? Разве вас толкают на преступление? Вы — русский князь, это правда… Вы офицер — это тоже правда… Вы бежали из Кушки — верно… Вы ненавидите большевиков — и это верно. Ничего ложного нет. Ступайте к правителю и сообщите ему то, что сейчас слышали от меня. И делу конец!
        - А о дальнейшей моей судьбе вы подумали?
        - О вашей дальнейшей судьбе? — усмехнулся я. — А кто думает о моей дальнейшей судьбе? Хоть я и не такого знатного рода, но тоже человек, тоже имею право на жизнь. И я не мечтал о том, что попаду в эту проклятую дыру. А какая участь ждет меня завтра — один бог ведает. А вы требуете от меня гарантий на будущее!
        Князь молчал. Он стоял понурясь, облизывая пересохшие от волнения губы и судорожно глотая слюну. Я мысленно усмехнулся. «Откуда у тебя столько высокомерия? Когда-то твои предки получили княжеский титул. Сколько страниц истории перевернуто с тех пор! Сколько раз менялись времена и чередовались власти! А в голове у тебя до сих пор гуляет ветер средневековья. От князя-то осталось одно только звание, и ничего больше! Каких-нибудь полсотни десятин беспризорной земли да унылое гнездо, именуемое «дворцом». Да и там уже хозяйничают большевики. И в Кушку ты попал не. случайно. Из ревности застрелил жену, за это и был сослан сюда. И после всего этого столько спеси, столько высокомерия! Погоди-ка, я выбью из тебя эту спесь!..»
        Я заговорил снова:
        - Упражняться в красноречии нам некогда, любезный князь. Скажите определенно: принимаете вы мой совет или сами позаботитесь о себе? Одно из двух!
        Князь попытался сдержать душивший его гнев. Он глубоко вздохнул:
        - Не думал я, что попаду в такой переплет!
        - Какой переплет? — Я понял: мой собеседник начинает сдаваться, и постарался придать беседе больше непринужденности. — По-моему, никакого переплета нет. Есть только взаимное непонимание. А чтобы его рассеять, необходимо одно: не сердиться, не возмущаться, а взглянуть на вещи открытыми глазами. Только и всего! К тому же не следует забывать, что вы — князь. Гордость России! Что может быть для вас более святого, чем борьба за родину? Или вы рассчитываете просуществовать, забившись в угол, предаваясь сладким грезам?
        - Если бы хотел предаваться сладким грезам, я не приехал бы сюда!
        - Браво! Отличный ответ. В сущности, вы повторили слова Шиллера. Помните, он говорил:
        Да кто же будет
        Один дремать в своем углу, когда
        Великое свершается в отчизне?
        Князь молчал. Я продолжал более мягко:
        - Поймите одно, князь: поднять Афганистан, целое государство, на борьбу против большевиков… Разве это маленькое дело?
        - Поднимется ли?
        - А как же! В отличие от вас, я лучше знаю положение. Афганистан — сущий пороховой погреб. Не сегодня-завтра он непременно взорвется. А мы должны поджечь порох и ускорить этот неизбежный процесс. Когда я говорю «мы», не поймите, будто нас только двое, Нет, в этом направлении работают сотни людей. Мы — лишь звено длинной цепи. Но — важное звено. Соединяющее звено!
        Опустив голову, князь внимательно слушал меня. Он закурил и глубоко выдохнул:
        - Н-да-а…
        Вспыхнувшее так стремительно пламя гнева начинало остывать, начали разглаживаться и складки на лбу. Я еще больше смягчил тон:
        - Я вижу, дорогой князь, нас соединила судьба. У нас один путь. Гоните из сердца всякие опасения. Я зла вам не желаю. Вы начинаете большое, героическое дело. Да сопутствует вам удача! За ваше здоровье!
        На этот раз князь, не поморщившись, принял поданную ему капитаном рюмку с коньяком и залпом выпил ее.
        8
        Я поздно заснул, но проснулся рано. Вернее, меня разбудили рано. Сначала петухи подняли невообразимый галдеж. Затем с завидным усердием начали повторять свои приятные арии ишаки — гордость Востока. И вдруг залились лаем собаки, затявкали щенки, наполнив звуками всю округу. Попробуй не проснись после этого! Говорят, Восток имеет свои прелести. Но что может быть еще прелестнее?
        С удовольствием ворочаясь с боку на бок и слушая дивные арии длинноухих азиатов, я обдумывал, что предстоит сделать сегодня. А дел было предостаточно. Прежде всего нужно было встретиться с хакимом, официально уведомить его о своем приезде. Поэтому, как только окончательно рассвело, я отправил к нему посланца, с просьбой уделить мне время для встречи. Оказалось, что хакима еще нет в его кабинете. Оставив спутников в гостинице, я сам с Абдуррахманом вышел пройтись по городу. Жара опять усиливалась, солнце еще только поднималось над горизонтом, но от земли уже веяло зноем, как от раскаленной печи. Может быть, поэтому Герат выглядел еще менее привлекательно, чем вчера Улицы были тоскливы, грязны, бедны. Всюду, куда ни кинешь взгляд, один и тот же унылый застой. Как будто колесо истории, достигнув Афганистана, сломалось. Везде та же темнота, то же дикое невежество…
        Чтобы не слишком бросаться в глаза, я вышел в город в штатском платье. Но даже в таком обличье служил мишенью для сотен холодных взглядов. Люди останавливались и глазели, одни звали других, указывая на меня пальцем, словно увидели диковинку, и повторяя: «Ференги… ференги»[23 - Ференги — иностранец.]. В самом деле, среди этой толпы дикарей я походил на павлина в стае воробьев. Куда ни глянешь, чалмы да темные чачваны[24 - Чачван (чашм-банд) — покрывало из конского волоса, скрывающее лицо и грудь женщины.]… Даже девочки, едва начавшие заплетать косички, прятали лицо под чачваном. В Персии хоть глаза женщины можно увидеть. А здесь и того нет. Все лицо закрывает сетка. Видят ли что-нибудь глаза за этой сеткой?.. Аллах знает! Да и есть ли у этих женщин сердце, душа? Может быть, зрение и слух у них заменяет какое-то иное, скрытое чувство? Но у тех восточных женщин, с какими мне приходилось встречаться, я его не обнаружил. Чем же тогда они дороги?..
        Абдуррахман, видимо, заметил, что я о чем-то задумался.
        - Не хотите ли взглянуть, как афганцы лечат зубы? — предложил он, указывая на толпу, собравшуюся на тесной площадке, под большим тутовым деревом.
        Я не сразу понял его. В этот момент у самого дерева кто-то пронзительным голосом завопил:
        - Вай! Вай!
        Я даже похолодел, так ужасен был крик. Оказывается, под деревом расположилась целая зубная клиника! Мы подошли ближе. Здоровенный старик, засучив рукава, трудился изо всех сил, то откладывая, то снова беря в руки свой пинцет. Вот он обмакнул кусок ваты в зеленоватую воду в медной тарелочке и грозно приказал подростку, сидевшему на каменной скамье (тот сразу побледнел и затрясся):
        - Раскрой пошире рот!
        Тяжело и прерывисто дыша, пациент широко раскрыл рот. Табиб[25 - Табиб — лекарь, знахарь.] наложил намоченную в зеленой жидкости (одному аллаху ведомо, что это было за лекарство!) ватку на то место, откуда только что был выдернут зуб, и несколько раз сильно нажал длинным пальцем. Подросток от боли заметался из стороны в сторону. Старик хлопнул его по спине и сказал:
        - Вставай! Следующий раз ко мне не приходи. Вон к той старухе ступай. Слабых она лечит. — Он махнул рукой в сторону седовласой старухи, которая сосредоточенно возилась с совсем еще крошечным мальчиком, стараясь вырвать ему молочный зуб.
        Окружающие невольно рассмеялись.
        Старик обернулся к нам и слегка кивнул головой. Он, оказывается, знал Абдуррахмана. Указал место на скамье и сказал с усмешкой:
        - Садись, купец… Не мешало бы и тебе вырвать зуб.
        Старик был в хорошем настроении; еще не потухшие, большие глаза весело сверкали. Абдуррахман тоже ответил шуткой:
        - А ты не вырвешь по ошибке зуб мудрости вместо молочного?
        - Вах, вот это и надо бы сделать… Будь моя воля, я бы не оставил у купцов ни молочного зуба, ни зуба мудрости.
        - Это почему же?
        - Народ вздохнул бы легче. Вы, купцы… в уме вы строите козни, а зубами грызете. Как же после этого не жаловаться беднякам на вас!
        Не очень любезный ответ старика явно пришелся по душе окружавшим его оборванцам. Они одобрительно заулыбались. Абдуррахман покраснел, настроение его упало. Старик усадил одного из пациентов на скамью и, поглядев искоса на меня, постарался смягчить впечатление от своих слов:
        - Купец Абдуррахман в тысячу раз честнее наших собственных купцов. Ей-богу, купец, не подумай, что я тебе льщу. Люди тобой довольны. Дай тебе бог долгой жизни.
        Усевшийся на скамью маленький безбородый человечек оборвал его:
        - Ну, ну… Наговорил, так уж не прячься в кусты. Разве бывает честный купец? Людям убыток — им выгода. Как сказал Навои, они, беря сукно, говорят: «Это бязь», а когда продают, говорят: «Это сукно». Они… Ого! Да убережет нас аллах от гнева слепца и хитрости купца!
        Окружающие на этот раз громко рассмеялись. Старик тоже улыбнулся, видимо довольный. Вытащил из-за пояса старый платок, вытер руки и нарочито сердито сказал:
        - Ну, меньше болтай и открывай рот. И зубов-то у тебя уже не густо. А что, если тебе все их вырвать?
        - Вах, сделай одолжение… Если сможешь, вырви с мясом. Вымести на мне свою злость на купца.
        - Разве я зол на купца?
        - Наверно… Если нет злобы в душе, не появится и на языке.
        - О аллах! Я вижу, купец Абдуррахман, они не оставят нас в покое, пока мы не подеремся!
        Абдуррахману явно хотелось поскорее уйти от этой толпы. Не будь меня, он, конечно, больше ни минуты не оставался бы здесь, а, мысленно расплевавшись, ушел отсюда. Но сейчас он был бессилен. Поскольку я, не двигаясь, с интересом следил за манипуляциями старика, он тоже оставался на месте. Старик чувствовал, что я задерживаюсь здесь неспроста, что я внимательно наблюдаю за его врачеванием. И все же он был спокоен, работал с достоинством, ничего не боясь, как человек, хорошо овладевший своей профессией. Вот он пошарил своими грязными черными пальцами в широко раскрытом рту больного, один за другим проверил все оставшиеся зубы. Вдруг пациент вскрикнул и сморщил лицо.
        Старик с довольным видом улыбнулся:
        - Нашел… Говорят, безбородые люди бывают терпеливы. Посмотрим… Я выдерну твой зуб, как гнилой пенек!
        Своими длинными пальцами старик решительно ухватился за больной зуб. Несчастный пациент покрылся обильным потом. Острая боль, видимо, сразу ударила в голову: лицо его совершенно побледнело. Но он старался не показать, что ему плохо. Старик еще шатнул зуб… и еще… Затем обмотал его навощенной ниткой и, воскликнув: «Я алла!», осторожно потянул нитку. Зуб не тронулся с места.
        - О-хо! Все еще держит корень… Ну-ка, безбородый, сядь поплотнее, — сказал старик и вдруг резко дернул нитку на себя.
        Почерневший наполовину зуб на этот раз выскочил. Больного словно, током пронзило, маленькие глазки наполнились слезами. Я невольно отвернулся с каким-то смешанным чувством ненависти и боли. Какое варварство! Какая жестокость!..
        Мы вышли на главную улицу и едва свернули за угол, как дорогу нам преградила большая толпа. Я невольно остановился как вкопанный. Впереди троих вооруженных солдат, хромая, шел наш князь. Он был в парадном мундире, при всех орденах. Шел спокойно, держа голову прямо, не глядя по сторонам. А за ним, поднимая клубы пыли, шли сотни людей, толкаясь, теснясь и громко крича. Со всех сторон неслись знакомые слова: «Рус! Рус!»
        Я быстро навел свой фотоаппарат на князя и запечатлел новый эпизод для своих мемуаров.
        Абдуррахман с заискивающей улыбкой проговорил:
        - Теперь вы, господин полковник, отошли на второй план. Не думаю, чтобы хаким принял вас нынче.
        - Почему же?
        - Этот хромой русский доставит хлопот всем афганцам. Видите, как бежит за ним толпа? Я уже пятнадцать лет здесь и не слышал слова «русский». А теперь у всех на языке одно: «русский» да «русский».
        - Боятся их?
        - Кто боится, а кому они и по душе. Поверьте, если бы сейчас сотня русских с красными флагами в руках перешла границу… Вай-вай, какой переполох поднялся бы! Ведь все эти байгуши, оборванцы, давно точат на нас зубы. При первом приказе «бей!» весь город сожгут..
        Мы свернули в безлюдную, узкую улочку, зажатую глиняными дувалами. Миновав ее, вышли к остаткам древних стен на окраине города. Я уже бывал в Герате, по этих развалин еще не видел. На то была своя причина: я не люблю бродить по таким местам. Всю эту рухлядь не пересмотришь, да и чем там особенно любоваться? Пыль веков… Разрушенные стены… Покосившиеся колонны… Куцые минареты… Вот и все! Считается, что у каждого из них своя судьба. Ну так что же? Разве можно перелистать все страницы истории? Если бы не предстоящая встреча с афганцами, поверьте, я даже близко не подошел бы к этим развалинам. Но говорят, Асадулла-хан любит историю. Беседа с ним вполне может начаться именно с этих древних развалин.
        Становилось все жарче. Напрасно мы отказались от автомобиля! Я решил не затягивать дольше эту малоинтересную прогулку и поскорей возвратиться обратно в свою резиденцию. Для начала мы осмотрели стоявший неподалеку, покосившийся набок двойной минарет. Затем вошли в темный, как подвал, мавзолей. В первый момент мои глаза ничего не увидели, но запах пыли и плесени сразу ударил в нос. Абдуррахман сказал, что в самом центре мавзолея погребен Алишер Навои[26 - Навои, Низамаддин Мир Алишер (1441 -1501) — великий узбекский поэт, учёный и государственный деятель.]. В эту минуту, стуча посохом, подошел высокого роста старик и поздоровался с нами. С виду он походил на дервиша[27 - Дервиш — мусульманский монах. Странствующие дервиши назывались каландарами.]. На нем не было ни рубахи, ни штанов. Поясница была прикрыта какой-то пестрой тканью, через левое плечо переброшена длинная, в несколько ярдов, белая ткань. Босые ноги, голова не покрыта. Тощий, сутулый, лицо так обросло седой щетиной, что выдавался только горбатый нос.
        Абдуррахман заговорил с ним как с хорошим знакомым:
        - А, молла каландар… Как настроение?
        Тон, каким заговорил Абдуррахман, явно не понравился дервишу. Недовольно нахмурясь, он ответил:
        - У каландара не бывает настроения. Если хочешь, спроси его о здоровье.
        - Почему не бывает настроения? Разве можно жить без настроения?
        - Можно! — Дервиш говорил уверенно. — Настроение рождает низкие чувства, невзыскательность. Преданный слуга аллаха не должен, гоняясь за мимолетным, богопротивным увлечением, осквернять свою совесть. И без того в мире много грязи!
        Абдуррахман замолчал.
        Дервиш прочитал нам краткую лекцию об Алишере Навои. С присущей людям Востока слащавостью рассказал, что Навои родился в Герате почти полтысячи лет назад; что в то время в Герате были огромные медресе и библиотеки, жили знаменитые ученые и поэты; что Навои покровительствовал им; что и сам он создал бессмертные произведения. А в конце рассказа стихами Навои подтвердил свои слова о настроении:
        Проводишь время праздно ты, в распутстве и пирах,
        И сам достоинство свое затаптываешь в прах,
        Из чаши блуда жадно пьешь и не упьешься всласть,
        Поправ законность, ты возвел в закон единый — страсть.
        Во имя прихоти ты все и всех повергнешь ниц,
        И нет на пиршествах твоих излишествам границ,
        И все, кто в блуде и пирах с тобой проводит дни,
        И юноши и старики, — собаки все они.
        Красноречие дервиша, по правде говоря, удивило меня. По внешнему виду это был бродяга, обивающий чужие пороги, и трудно было предположить, что в голове у него есть хоть зернышко ума. Но в словах, сказанных им, в его ответах было нечто от высшей мудрости, недоступной уму рядового, жалкого дервиша. Когда мы вышли из мавзолея, я начал внимательнее присматриваться к нему. Он также пристально поглядел ка меня. Затем, с видом ценящего свое достоинство человека, спокойно, без тени смущения, спросил:
        - Вы тоже из Герата?
        - Нет, из Индии. Приехал повидать эти места. Такой же мусульманин, как и вы.
        - Как я? — Дервиш недовольно приподнял густые брови. — Нет, нашего мусульманства вы не выдержите.
        - Почему?
        - Потому что я навсегда отрешился от того мира. Будь он проклят! Только и слышишь свист плетей… Только и видишь разврат, бесчестие… Нет бескорыстия, чистосердечия, простодушия. Единственное украшение жизни — звон монет. И честью не дорожат, и терпение не ценят. Какой же это мир?
        - Что же, разве эти развалины лучше?
        - Конечно, лучше… Глаз моих не ест дым печали, окутавший все окружающее, ушей моих не тревожат стенания, рвущиеся из самой глубины слабосильных душ несчастных людей. Чалмы нет, обуви нет… Желудок сегодня полон, а два дня голоден… Это верно… Зато совесть моя чиста. Этого для меня достаточно. Быть может, вы в душе смеетесь надо мной. Наверно, говорите: «Дервиш… Безумец… Невежда…» Смейтесь, вы имеете на это право. Я тоже смеюсь, смеюсь над развратом, бесчестием, гнусностью. Аллах милосерд, рано или поздно он оценит старания своих преданных рабов!
        От волнения глаза дервиша налились кровью. Я пожалел в душе, что заставил его разговориться. Но какой силой обладает твердая вера! Попробуйте уговорить этого безумца, что он тратит впустую свой ум, что собственноручно рубит под корень свою и без того горькую судьбину!
        Мы направились к другой гробнице. Дервиш на ходу объяснил нам, что в той гробнице похоронен Абдуррахман Джами[28 - Нуреддин Абдуррахман ибн Ахмад Джами (1414 -1492) — классик таджико-персидской литературы.]; что он также жил в Герате в одно время с Навои; что он был человеколюбивым поэтом и ученым. В тени гробницы, на старой кошме, валялось пять-шесть толстых томов. Я искоса поглядел на них и спросил дервиша:
        - Эти книги вы сами читаете?
        Дервиш нагнулся и поднял один из томов, взглянул на заглавный лист. Затем протянул мне:
        - Возьмите… Откройте на любой странице. Прочитайте первую строку, а я продолжу остальное…
        Мне, признаться, не хотелось дотрагиваться до книги. В ее складках, быть может, сохранились болезнетворные бациллы бог весть какой давности. Но дервиш не отставал, сунул мне в руки книгу. Я открыл ее на первой попавшейся странице и прочитал:
        Ты у народа взял иглу — не позабудь вернуть.
        Дервиш, не задумываясь, прочитал на память следующую строку:
        Она — кинжал, и грудь твою пронзит когда-нибудь.
        Я открыл одну из следующих страниц и прочитал наугад:
        О Навои! Вот мира существо!..
        Дервиш продолжал:
        Неверность и жестокость — суть его.
        Будь верным, но о верности забудь.
        Коль хочешь быть богатым, бедным будь.
        Я вернул дервишу книгу и польстил его самолюбию:
        - Мархаба! Афарин! Молодец! Замечательно!
        В это время откуда-то появились еще двое бродяг. Один из них, необычайно оригинального вида, очень пригодился бы для моих мемуаров. Иссиня-черные волосы покрывали его плечи. Борода, усы росли так густо, что тонкие губы чуть виднелись еле заметной красной полоской. Широкая грудь также вся заросла волосами. Одежда состояла из одних заплат. На поясе висели дервишская тыква и еще какой-то скарб. Ноги, покрытые струпьями и грязью, были босы. В руках — блестящий топор.
        Я достал было аппарат, чтобы сфотографировать бродягу, но старый дервиш поспешно удержал меня:
        - Уберите! Не кощунствуйте!
        Костлявые пальцы дервиша впились в мою руку, а его глухой, дрожащий голос заполнил мой слух. Только теперь я почувствовал, что попал в совершенно иной мир.
        9
        Мне почти неделю пришлось пробыть в Герате в ожидании, пока Асадулла-хан вернется из Меймене. Разумеется, я не терял это время зря. Встретился с хакимом, принял меры к тому, чтобы наладить доставку оружия в Туркестан. А сегодня решил встретиться с туркменскими ханами, приехавшими из Пендинского оазиса.
        .. Мы с капитаном Дейли вышли из дому поздно вечером, когда наступило время последнего намаза. Вокруг было пусто. Город уже спал, всюду стояла мертвая тишина. Мы шли медленно, желая подышать свежим воздухом. Жара, по сравнению с дневной, несколько спала, но до сих пор еще было душно, ветра не было. Яркие звезды свидетельствовали, что и завтрашний день будет знойным.
        Нас встретил младший брат Абдуррахмана. Он провел меня в ту комнату, где находились гости. Я был поражен артистическим талантом Абдуррахмана: при виде меня он вскочил с места, кинулся ко мне и начал обнимать, словно после долгой разлуки.
        Я познакомился с гостями. У одного была густая седая борода почти во всю грудь, карие глаза, горбатый нос и большое брюхо. Его называли Ялкап-баем. Второй — кривой на один глаз, со сморщенным, как старая дынная корка, крохотным личиком, безбородый, приземистый. Я увидел его впервые, но кое-что о нем уже знал. Это был один из доверенных Абдуррахмана, работавший среди пендинских туркмен. Внешне невзрачный, он был себе на уме и мастерски справлялся с самыми трудными заданиями. Нам он был известен под кличкой «Пендинец», а в народе его звали Караджа-молла. Он и вправду был мулла, хорошо знал религиозные догмы мусульманства.
        Как было условлено, я назвался паломником, не сегодня-завтра направляющимся в Бухару. Абдуррахман добавил, что родом я араб и в последнее время обучаю в Бухаре талибов[29 - Талиб — учащийся в медресе.].
        Ялкап-бай сидел важно, тяжело дышал, ковырял в зубах деревянной спичкой. Он не смотрел на меня и почти не слушал. Но Караджа-молла прямо пожирал меня своим единственным глазом. Мне показалось даже, что он поглядывает на меня с подозрением.
        Абдуррахман быстро перевел разговор в желательное для нас русло. Горячо, точно сообщая необычайную новость, объяснил, что гости приехали из Пендинского оазиса, что они рассказывают весьма интересные вещи о распрях между большевиками и меньшевиками. Я немедленно включился в беседу и задал вопрос Ялкап-баю: какая разница между большевиками и меньшевиками? Он промолчал, покосившись на Караджа-моллу. Мулла перехватил его взгляд и начал выказывать свое красноречие:
        - Между большевиками и меньшевиками, таксыр[30 - Таксыр — вежливое обращение к старшему.], разница как между небом и землей. Большевики… они настоящие мятежники. Бога не признают, ханам-сердарам не подчиняются. Только и знают, что грабить да убивать… А меньшевики — не такие. Они народа не трогают, единственный их враг — большевики. После того как меньшевики прогонят большевиков, они по своей воле уйдут. Туркмены останутся сами по себе. Не так ли, бай-ага[31 - Ага — господин.]?
        Ялкап-бай устало вздохнул и качнул головой:
        - Да…
        Перебирая неторопливо четки, я усмехнулся:
        - Э, не знаю… Оставят ли вас русские? И большевики и меньшевики — все они гяуры. Когда речь пойдет о мусульманах, они договорятся. И потом, я не думаю, чтобы в нынешнее время легко было остаться самим по себе. Снова начнутся старые междоусобицы. Не лучше ли воспользоваться моментом и попробовать опереться на одно мусульманское государство, вроде Афганистана? Русский мусульманину не попутчик!
        Мои слова, как видно, пришлись по сердцу Ялкап-баю. Потупив глаза, он то и дело одобрительно кивал головой. Я думал, что теперь-то он непременно заговорит. Нет, опять промолчал и опять искоса взглянул на Караджа-моллу. Я начал испытывать раздражение. Вот тупоумец!
        Абдуррахман, видимо, помял, что я недоволен его высоким гостем. Он попытался пришпорить бая:
        - Говорят, район Пенде когда-то принадлежал Афганистану. Это так, бай-ага?
        Я чуть не прыснул со смеху. О боже праведный! Неужели этот тупица руководит людьми? По совести говоря, если бы Абдуррахман не расхваливал до небес этого Ялкап-бая, я тут же, без лишних слов, встал бы и ушел. Не стал бы тратить на него ни минуты. Но Абдуррахман уверил меня, что это один из самых уважаемых яшули в Пенде. Одних овец у него в песках пасется до двадцати тысяч голов. Ясно, что такой богач не может не обладать и властью. Но как заставить говорить этого болвана?
        Брат Абдуррахмана принес чай.
        Караджа-молла пододвинул поближе подставленный ему чайник и вмешался в разговор:
        - У нас, купец Абдуррахман, иные смотрят на юг, а иные смотрят на север.
        Полное лицо бая залилось краской, будто затронули его больное место. Он отер большим платком пот с лица и грозно посмотрел на Караджа-моллу:
        - Не болтай, мулла! Мои люди на север не посмотрят!
        Только теперь я почувствовал, как силен хан. Его безжизненные глаза вдруг вспыхнули пламенем, даже кадык на горле у него затрясся. А в голосе послышалось завывание зимней вьюги.
        Караджа-молла сразу притих, его крошечная фигурка сжалась еще больше. Он заговорил заискивающе:
        - Верно говорите, бай-ага. Наши люди на север не посмотрят. Я говорил о соседях. — Мулла перевел на меня свои хитрые глазки. — Для нас слово бай-аги — веление божье. Среди нас двуличных не может быть.
        Бай почесал свой толстый, как бревно, затылок и важно откашлялся.
        Я продолжил беседу:
        - Значит, ваши люди хотели бы жить под защитой афганцев?
        - Это было бы лучше всего! — снова заговорил Караджа-молла. — Сейчас уже почти половина наших людей живет по эту сторону границы, на афганской земле. Разумеется, и нам хотелось бы жить вместе с мусульманами. Но как объединиться? К кому обратиться?
        - Обратитесь к хакиму. Говорят, Асадулла-хан приехал. Соберитесь все и идите к нему на поклон, скажите, что нуждаетесь в покровительстве афганского эмира…
        Бай наконец поднял на меня глаза и уверенно сказал:
        - Разумные слова… Правду вы говорите! Мы так и сделаем!
        10
        Когда время подошло к одиннадцати, я распрощался с туркменами и прошел в гостиную Абдуррахмана. Почти сейчас же пришел и он сам. Мы выпили по бокалу холодного вина, и нам стало немного легче. Эту ночь мы условились провести у Секине-ханум, чтобы хоть на время отвлечься от бесконечных забот. Я был уже один раз у нее в доме и не жалел, что посетил ее. Секине-ханум была гостеприимна и жизнерадостна. Она играла на таре, пела и танцевала. К тому же обладала приятной внешностью. Хотя ей было уже за сорок, она еще не потеряла обаяния: была подвижна, весела, нежна. Абдуррахман уже давно был с нею в близких отношениях. Секине-ханум охотно принимала его у себя в доме. Принимала поздно ночью, тайком, со множеством предосторожностей. Абдуррахман доверял ей, проводил у нее весь свой досуг.
        Иногда я задаю сам себе вопрос: чего в мире больше — тайных или явных дел? Вероятно, тайных больше. Только мы не всегда можем раскрыть их. Поэтому и кажется, что их мало, что они редки. В действительности же весь земной шар — сплошной клубок тайн. Один бог знает, сколько нитей в этом клубке. Казалось бы, какие тайны могут быть у Абдуррахмана? Купец! Его занятие — покупать и продавать. И все! Но нет, не все… Мне не к чему говорить о тех его больших делах, какие он совершает в глубочайшей тайне. Но вот его повседневная, домашняя жизнь. У него есть жена, с которой он состоит в формальном — так сказать, законном — браке. Это Зинат-ханум. А сколько у него жен неузаконенных? Знает ли счет им кто-нибудь, кроме самого Абдуррахмана? О том, что у него в Карачи есть вторая жена, знают самое большее трое-четверо. Ну, допустим, десять человек… А кто видел его наложницу в Мешхеде? А кто сосчитал, сколько дверей в самом Герате, куда он входит тайно, после того как люди улягутся спать? Не знаю… Я знал только одну из этих дверей. Это была дверь дома Секине-ханум…
        Секине-ханум приняла нас, как всегда, радушно, с распростертыми объятиями. Я вручил ей специально привезенный из Мешхеда подарок, и она с радостью приняла его. На ней было сшитое из зеленого шелка сари — одежда индийских женщин. Может быть, оттого она показалась мне несколько выше ростом и стройнее, чем прежде. Волосы и даже ресницы у нее были подчернены сурьмой, пальцы рук, запястья — в драгоценных кольцах и браслетах. Признаться по правде, ни сурьма, ни румяна ей не шли, они только искажали ее природную красоту. Да и к чему красивым женщинам искусственные прикрасы? Разве может заемная красота спорить с естественной?
        Секине-ханум пригласила нас в дальние покои. Обширный зал был специально предназначен для пиршеств и веселья. На плотные афганские ковры были постланы изящные туркменские коврики. Поверх них были разбросаны мягкие тюфяки, большие и маленькие бархатные подушки. Суфра [32 - Суфра — скатерть для угощения.] посредине была уставлена подносами со всевозможными сладостями. К деревянной тахте в дальнем углу были прислонены тар и домбра.
        Как только мы вошли, Секине-ханум хлопнула в ладоши и воскликнула:
        - Закройте глаза!
        Мы зажмурились. Спустя мгновение опять послышался тот же веселый голос:
        - Откройте глаза!
        Со смехом мы открыли глаза. Прямо перед нами, потупясь в застенчивой улыбке, стояла стройная, красивая женщина средних лет.
        Секине-ханум познакомила нас:
        - Нергиз-ханум! Первая после меня красавица в Герате!
        Мы пожали ей руку.
        Нергиз-ханум понравилась мне с первого взгляда. Ее естественная, сердечная улыбка, ее манера в разговоре смущенно потуплять голубые глаза невольно вызывали симпатию. По сравнению с Секине-ханум она была моложе, изящнее, нежнее.
        Пирушка началась. Вино и коньяк подняли настроение, все оживились. Секине-ханум взяла в руки тар, а Нергиз — домбру. Послышалась своеобразная восточная мелодия. Честно говоря, я не испытывал особого удовольствия от этой музыки, но делал вид, что слушаю с интересом, и после каждого номера награждал испол-иительниц одобрительными возгласами. Потом Секине-ханум запела вполголоса. Сначала она спела индийскую песню, затем несколько афганских. А под конец исполнила две-три персидские народные песни. От пения перешли к танцам. Я чувствовал себя превосходно. Теперь мне хотелось поближе подсесть к Нергиз, поговорить с нею наедине. Секине-ханум, должно быть, по моим глазам прочитала желание, проснувшееся во мне, схватила Абдуррахмана за руки и сказала, увлекая его в другую комнату:
        - Я купила нынче изумительную вещь. Если не испугаешься цены — пойдем, покажу.
        Шел третий час ночи. У меня не хватало уже ни времени, ни терпения соблюдать ложную скромность. И вообще нужна ли она?
        Делая вид, что я совсем опьянел, я без дальних церемоний схватил Нергиз за руку. Она вздрогнула всем телом, словно по нему пробежал электрический ток. Потом внимательно посмотрела на меня и снисходительно улыбнулась:
        - Вы хоть спросили бы, кто я такая, господин полковник!
        Признаться, я не ожидал такого обращения — «господин полковник»… И это было сказано так уверенно, что не оставалось места ни для каких уверток. Боже праведный! Откуда она меня знает? Неужели Абдуррахман допустил оплошность в разговоре с Секине-ханум? Нет, это невозможно! Так, может быть, афганцы готовят мне западню?
        Я быстро овладел собой и снисходительно ответил в тон моей собеседнице:
        - Я вижу, ханум, вино сильно на вас подействовало. Вы обратились к какому-то полковнику. Кто же этот полковник?
        - Вы.
        Мне оставалось только беспечно рассмеяться:
        - Да услышит ваши слова аллах!
        - Разве это не правда?
        - Нет, может быть, и правда. Неужели слова женщины, притом такой наблюдательной, как вы, могут не попасть в цель? Так, значит, я — полковник… Ха-ха-ха!..
        Мой пустой смех — я и сам чувствовал, что он пустой, — видимо, не понравился Нергиз. Остановив на мне долгий взгляд, она без смеха и даже без улыбки сказала:
        - К какому-то дайханину пришел однажды такой же, как вы, гость. Хозяин уложил его спать на полу, а сам расположился на топчане. Среди ночи гость громко рассмеялся. Хозяин спросил его: «Что случилось? Почему вы смеетесь?» — «Во сне я свалился с высоты и ушибся», — ответил гость. «Люди падают с высоты вниз. А разве вы падаете снизу вверх?» — спросил хозяин. «Вот потому-то я и смеюсь», — ответил гость. Ваш смех, господин полковник, похож на смех того гостя.
        Я никогда еще не получал такой пощечины от женщины. Не сразу нашелся даже как ответить. Решил отделаться шуткой:
        - Браво, ханум… Я вижу, вы основательно наострили зубы, прежде чем прийти сюда. Я — ваш пленник. Распоряжайтесь мной — я в вашей воле!
        Мой шутливый тон не подействовал на Нергиз, она продолжала так же серьезно:
        - Не подумайте ничего дурного. Я увидела вас в городе, когда вы ехали в автомобиле. Помните, на повороте, возле резиденции хакима, вы чуть не опрокинули наш фаэтон? Хорошо, что ваш шофер оказался искусным водителем, а то не бывать бы сегодняшней нашей встрече.
        Она говорила правду: действительно, сегодня, проезжая мимо дома хакима, мы чуть не опрокинули чей-то фаэтон. Отпираться не к чему!
        Нергиз продолжала:
        - Вы проявили большую учтивость. Вышли из машины и попросили извинения. Мы поблагодарили вас в душе.
        Я постарался отвлечь внимание от своей особы:
        - Простите, ханум… Кто вы?
        - Это для вас имеет значение?
        - Конечно!
        - Не думаю.
        - Почему?
        - Вы это знаете лучше меня.
        Я пытливо заглянул в самые зрачки Нергиз. Ее красивые, живые глаза были тревожны; по всему было видно, что в глубине души она затаила обиду. Бог мои, кто же это? С кем же я встретился?
        Я попытался осторожно отвести от себя камень, брошенный рукой ханум. Но она опередила меня:
        - Не утруждайте себя, стараясь найти ответ. Вы — мужчина. Для мужчин в жизни открыты все двери.
        - А для вас? Для вас закрыты?
        - Конечно… Для нас на каждой двери множество потайных замков. Честь, совесть, стыд… Как перешагнешь через них?
        Я снова деланно улыбнулся:
        - А вы, ханум, интересная женщина. Вернее, настоящий философ. Клянусь, в каждом вашем слове заключен большой смысл.
        - Не смейтесь, полковник! — От затаенного негодования губы Нергиз задрожали. — Я знаю, с женщинами, да еще с женщинами в чачване, вам нелегко разговаривать серьезно. Но чачван — не вечный наш удел. Мы тоже люди. У нас тоже есть мысли, чувства, желания…
        Я налил себе и ей коньяку и пододвинулся поближе к Нергиз, стараясь отвлечь ее от не соответствующих моменту мыслей.
        - За ваше здоровье, ханум! За ваши пленительные глаза!
        Женщина вдруг отставила свой бокал и заглянула глубоко в мои глаза, как бы стремясь прочесть в них мои мысли.
        - Я, господин полковник, задам вам один вопрос. Вы ответите мне прямо, не лукавя?
        - Можете не сомневаться, ханум. Говорите!
        Нергиз некоторое время сидела молча, опустив голову. Затем медленно подняла веки и с трудом проговорила:
        - Если вам изменит человек, которому вы доверились всей душой… Растопчет честь вашу… Как вы поступите?
        Опять философия! Опять высокие материи! Я решил ответить действием. Крепко схватил обе руки Нергиз, заглянул в ее полные волнения глаза и с силой привлек ее к себе, говоря:
        - Я тоже растопчу его! Я тоже не отступлю!
        Нергиз, видимо, не ожидала такого ответа. Растерявшись от неожиданности, невольно прижалась к моей груди. Затем откинулась назад и, словно вырываясь из когтей хищника, громко закричала:
        - Нет, нет!
        Я невольно разжал объятия.
        Только на следующий день я узнал, кто такая Нергиз-ханум. Оказалось, что она — жена Исмаил-хана. Я хорошо знал хана и был искренне удивлен, что Нергиз может искать развлечений, подобных вчерашнему. Но потом понял: для этого была важная причина — хан взял себе другую, молодую девушку, ссылаясь на то, что от Нергиз у него нет детей. Говоря словами Нергиз, хан «растоптал ее доверие». Бывает ли недуг тяжелее, чем ревность! Бедняжка, оказывается, приходила, чтобы огнем погасить огонь. Перешагнуть порог верности… Вернее, перешагнуть в неверность. Но у нее, видимо, не хватило сил. Ну, не беда, не хватило сил сегодня — хватит завтра!
        11
        И вот сегодня — встреча с Асадуллой-ханом. Он прислал сказать, что примет меня в шесть часов. Я заранее обдумал все аспекты беседы с ним.
        В пять часов пришел Абдуррахман, сообщил, что к Герату скоро подойдет караван, вышедший из Кандагара. Нам предстоит отправиться в дальнейший путь именно с этим караваном. Я посоветовал Абдуррахману не вводить караван в город, а направить его на Мазари-Шериф. Затем мы обсудили вопрос о князе Дубровинском. Мы собирались взять князя с собой, а хаким хотел отправить его в Кабул. Абдуррахман сказал, что встречался кое с кем из полиции и что, если подкинуть куш посолиднее, удастся выкрасть князя и увезти. Было решено осуществить эту операцию.
        Без десяти шесть я направился к Асадулле-хану. Я знал, что на Востоке высокопоставленные особы любят торжественность. Поэтому, несмотря на жару, надел мундир, нацепил даже свои ордена. Но Асадулла-хан вовсе не походил на человека, поджидающего гостя. Когда я прибыл к нему, он играл в теннис. На нем была белая сорочка с открытым воротом, рукава сорочки закатаны. Он, видимо, всецело был поглощен игрой; на круглом смуглом лице его сверкали капельки пота.
        Хан поздоровался со мной дружески, как со старым приятелем, познакомил со своими приближенными. Затем, взмахнув ракеткой и указывая на теннисный корт, огороженный со всех сторон проволочной сеткой и обсаженный цветами, весело проговорил:
        - Военные — народ боевой. Если у вас есть желание сразиться, полковник, — прошу на поле.
        На намек хана я ответил вежливой шуткой:
        - Если военных не трогают, скромнее их нет никого на свете. Но, к сожалению, они не хозяева своей воли. Хотя кривая сабля в их руках, распоряжаются ею политики!
        - Браво, полковник! — Асадулла-хан удовлетворенно погладил влажные черные усы. — Вы когда-нибудь видели плачущих крокодилов?
        Я пожал плечами:
        - Нет, не видел.
        - Мне тоже, в общем-то, не приходилось наблюдать этого, — кивнул хан, — но я слышал, что крокодил плачет, когда заглатывает свою жертву. — Он помолчал и добавил: — Вы не усматриваете здесь никакой аналогии?
        Я почел за лучшее ответить неопределенной улыбкой.
        Мы прошли в просторный зал, обставленный по-европейски. Асадулла-хан заговорил снова:
        - Только что я узнал, что ваши войска вошли в Закаспий. Да… И меня интересует один вопрос: чем вы, полковник, можете оправдать эту операцию? Ведь вторжение в Закаспий нельзя расценить иначе, как самую откровенную интервенцию, не так ли?
        Теперь мне стало ясно необычное поведение хана и тайный смысл только что сказанных им на теннисном корте слов. Его явно волновала наша закаспийская операция. Он старался сдерживаться, однако и тон, и беспокойный взгляд хана выдавали его истинные чувства. То, что я приписал было веселому настроению моего собеседника, принимало совершенно иную окраску.
        - Пока вы ищете дипломатическую формулировку ответа, я расскажу вам одну историю, — продолжал Асадулла-хан. — Был некий правитель, который неизменным атрибутом своей власти считал ременную плеть. Он размахивал ею направо и налево, стегал всех, кто подвернется под руку, совершенно не думая о том, насколько это ощутительно. Но когда плеть оставила след на его спине, почувствовал, что это весьма неприятно. Надеюсь, полковник, я выражаюсь достаточно ясно? Вы поняли меня?
        Да, он высказывался довольно откровенно. Я понял его, как понял и то, что, действуя напрямик, в лоб, я рискую не выполнить возложенную на меня миссию. Поэтому я постарался ответить как можно сдержаннее:
        - Я считаю, ваше превосходительство, что при нынешней смутной обстановке в Туркестане вряд ли кому-нибудь придет охота вмешиваться в тамошние дела. Террор, разруха, голод, нищета… В этих обстоятельствах пришлось бы взять на себя всю ответственность за положение в крае. Посудите сами, насколько это легко и насколько выгодно?
        - Что же в таком случае заставило вас бросить туда войска? — Асадулла-хан сделал удивленные глаза. — Может быть, они заблудились и поэтому попали в Асхабад?
        - Нет, не заблудились. — Я дал понять, что заметил иронию собеседника, но не считаю ее уместной. — Они пришли туда по просьбе Закаспийского правительства.
        - Кого, кого? — Хан был откровенно удивлен. — Закаспийского правительства, говорите вы?
        - Да.
        - Вот тебе и на! — Густые брови хана сошлись на переносице. — Если завтра кучка авантюристов поднимет в Кандагаре восстание против афганского правительства, провозгласит Кандагар самостоятельным государством и призовет вас на помощь, вы, значит, пойдете и туда не колеблясь. Так, что ли?
        - Это совершенно иное дело.
        - Какое же иное? По-моему, никакой разницы нет. Сейчас в России существует одно законное правительство — Кремль, правительство Ленина. О каких же еще правительствах можно говорить? Вчера в государственном кресле России сидел Керенский — с ним считались, никто не посягал на русскую землю. Сегодня в том же кресле сидит Ленин, а мы почему-то должны не замечать его, считать, что он не существует? И в то же время с завидной отзывчивостью торопимся признать правительства-однодневки, правительства-миражи, поддерживаем их, вплоть до интервенции в чужую страну. Где же тут логика?
        Скромно одетый слуга внес в маленьких графинчиках шербет, с привычной быстротой расставил па небольшом круглом столике вазы с апельсинами, виноградом и инжиром. Пока он проворно и бесшумно двигался, Асадулла-хан молчал, а я собирался с мыслями.
        Сомневаться не приходилось: хан специально подготовился к нашему разговору. Вне всякого сомнения, он догадывался, что под формой простого полковника скрывается человек, облеченный известными полномочиями. И конечно же, высказывая свои мысли мне, высказывал их Лондону.
        Проводив взглядом слугу, который исчез так же бесшумно, как появился, я сказал, стараясь говорить по возможности более миролюбиво:
        - Логика, ваше превосходительство, неизменно зависит от тех принципов, какими руководствуется человек в поисках истины. Давайте попробуем представить закаспийский вопрос под другим углом зрения. Вы знаете, что Россия — наша союзница в войне с Германией, это подтверждено официальными соглашениями. В течение многих лет мы поддерживали друг друга. Сегодня германцы и их союзники-турки, пользуясь смутой в России, стремятся проникнуть в Закаспий через Кавказ. Имеем мы право остановить их или нет?
        - Нет! — без малейшего колебания, словно он ожидал этого вопроса, ответил Асадулла-хан. — При нынешнем положении дел у вас на это нет никакого права. Вас никто не упрекнул бы, если бы во главе русского правительства по-прежнему стоял Керенский — он был сторонником продолжения войны. Но Ленин с первого дня революции выступил против войны. Он издал Декрет о мире. Он заключил с немцами мирный договор.
        - Ленин, ваше превосходительство, — это еще не Россия.
        Асадулла-хан опустил поднятый было бокал с шербетом.
        - Но вы же признавали Россию в лице Керенского?
        - Да, потому что он был главой государства, признанного союзниками.
        - Хе-хе-хе! — Хан засмеялся мелким, ехидным смешком. — Ей-богу, вы меня вынуждаете смеяться, полков-пик! «Признанный союзниками»… А разве обязательно такое признание? Значит, если союзники не признали, то и новое государство незаконно? Поэтому-то вы и воюете против Москвы?
        Поняв свой промах, я постарался выправить положение:
        - Вы не совсем правильно истолковали мою мысль, ваше превосходительство. Речь идет не о внутренней, а о внешней политике, об обязательствах, налагаемых международными договорами. Именно с этой точки зрения Россия не вправе односторонне отказываться от обязательства о совместной войне против немцев.
        - Почему не вправе? — живо возразил хан. — Новое государство — новая политика. Разве они не имеют права по-новому переоценить прошлое? И потом, не забывайте одного: сейчас главная сила большевиков именно в их отношении к войне. Народ устал от войны, от разрухи, от нищеты. Со всех сторон грозит смерть — жертвы неисчислимы, а народ хочет жить. Большевики хорошо поняли это и отнюдь не случайно выступили против войны. Они выбрали самый удобный момент, чтобы завоевать доверие народа. Вы читали декрет Ленина о мире?
        - Читал.
        - И я тоже. Внимательно читал. И склонен думать, что для стран Востока этот декрет имеет особое значение. Ведь в нем говорится не только о прекращении войны с Германией. Там осуждаются завоевательные войны вообще, осуждается подчинение малых государств большим, порабощение сильным народом слабого народа. Вот что важно, полковник! Если этот справедливый принцип возобладает в международных отношениях, на земле исчезнут горе и страдания. В самом деле, во имя чего ведутся войны? Во имя грабежа тех, кто слаб, кто ие может отстоять свои права. Чтобы понять это, не нужно особой прозорливости.
        Хан отхлебнул глоток шербета и продолжал, как бы спеша высказать все сразу:
        - В декрете есть еще одно важное для нас положение — требование запретить тайную дипломатию, обнародовать тайные договоры. Вы, возможно, и не обратили па это внимания, но мы относимся к подобному требованию весьма благосклонно. Вспомните-ка конвенцию тысяча девятьсот седьмого года: две могущественные державы — Великобритания и Россия — заключили между собой тайное соглашение о разделе сфер влияния. Практически это был раздел Персии и Афганистана. Как вы объясните такую политику?
        Взяв со стола папиросу и раскуривая ее, я соображал, каким образом нащупать слабую струнку собеседника, чтобы сыграть на ней. Если Асадулла-хан не бережет козырей, то, может быть, и мне сбросить одну козырную карту? И я сказал, улыбаясь:
        - А на последний абзац декрета вы обратили внимание? Там Ленин, обращаясь ко всем рабочим мира, открыто призывает их к мировой революции. По-моему, этот пункт не менее серьезен, чем те, на которые ссылались вы.
        Хан вскинул свои кустистые брови, внимательно посмотрел на меня и перевел взгляд на бокал с шербетом. Несколько минут он молчал, и я, видя его смущение, радовался удачному ходу. Наконец, видимо взвесив все «за» и «против», Асадулла-хан твердо сказал:
        - Мой дорогой полковник, революция — не юрта скотовода, ее не поставишь там, где вздумалось. Революция — явление социальное, и побудительные мотивы ее тоже глубоко социальны… И, я бы сказал, своеобразны. То, что произошло в России, вряд ли может произойти в Афганистане. У нас свои особые условия, свое отношение к действительности.
        - Согласен, — снова улыбнулся я, — однако не следует забывать, что Афганистан и Россию разделяет всего-навсего одна река. Не думаю, чтобы большевикам составило много труда перешагнуть ее.
        - Да, — подтвердил хан, — между нами только одна Амударья. Есть на границе и такие места, где вообще реки нет. И все же я не верю, чтобы большевики могли сделать такой опрометчивый шаг. Нет, не верю. Я внимательно читал все воззвания, подписанные Лениным, — хан подчеркнул слово «все», — и ни в одном не встретил ничего, что могло бы умалить наше национальное достоинство, нанести ущерб государственному строю Афганистана. Ленин провозглашает, что договоры о разделе Персии, Турции — аннулированы, что Константинополь остается в руках мусульман. Ленин говорит: изгоняйте из своих стран завоевателей, берите свою судьбу в собственные руки. Нам именно это и нужно!
        - Вы полагаете, что за пустыми словами большевиков не кроется никакой хитрой уловки?
        Тяжелый взгляд хана красноречиво говорил, что собеседнику не понравился мой намек. Но хан сдержался.
        - Слов нет, полковник, вы — человек умный. Однако вами в оценке событий руководит только рассудок. У человека же, кроме ума, есть еще сердце. Прислушайтесь к его голосу, и, мне кажется, вы многое увидите в ином свете.
        Честно говоря, я не понял, что хотел этим сказать Асадулла-хан, и поэтому задал наводящий вопрос:
        - Разве рассудок может быть в разладе с сердцем?
        - Может, — кивнул Асадулла-хан, — во многих случаях может. В нашей жизни вообще слишком много рассудочности, а когда рассудочность преобладает, она подавляет чувства, обескровливает их. Отсюда — смятение духа. Вы говорите: «пустые слова». Это рассудок ваш говорит. А сердцем вы не можете не понимать, что при нынешнем положении в мире невозможно играть такими словами.
        - Нет, ваше превосходительство, я говорю именно то, что у меня на сердце! Поверьте, все обещания большевиков — пустой звук, авантюра…
        - Постойте, постойте, господин полковник, — хан предостерегающе поднял руку, — не старайтесь таким способом подтвердить свою правоту. Я недавно беседовал с персидским консулом. И узнал от него, что Советы вывели русские войска с территории Персии, что бывший русский банк, железная дорога Джульфа — Тебриз, порт Пехлеви, телеграфная линия между Мешхедом и Сеистаном, словом, все, что принадлежало русским на персидской территории, безвозмездно передано правительству Персии, аннулированы все концессии. Это вы называете авантюрой? — Я молча курил, а хан продолжал — Скажите, сможет ли Лондон решиться на такой шаг? Сможет ли он, хотя бы на один день, провозгласить свободу зависимых от Великобритании стран; равноправие всех наций, вернуть странам все, что законно принадлежит им? Не сможет — это вы знаете лучше меня. И знаете, почему именно не сможет, — вот эту истину ваше сердце и не приемлет. Я ведь неспроста заговорил о несозвучии сердца и рассудка.
        - Может быть, и так, ваше превосходительство. Однако я не могу допустить, что вы сердцем разделяете программу большевиков.
        Асадулла-хан нацелился в меня острым взглядом.
        - В чем именно? В вопросах государственного устройства или во внешней политике?
        - Эти два положения неразделимы, одно из них неизменно вытекает из другого.
        - Нет, их обязательно надо разделять! В вопросах внешней политики наши стремления во многом совпадают. Москва требует немедленного прекращения воины, выдвигает принцип равенства всех стран и всех народов. Мы, разумеется, сторонники такого принципа. Что же касается внутренней политики — это личное дело каждого государства. Большевики выдвинули новую цель, новый идеал, но что из этого получится, они пока и сами не знают. Возможно, история еще раз докажет, что творит ее не толпа, а выдающиеся личности. Это — дело времени. Для нас же, для афганцев, внутренняя политика большевиков не представляет опасности. У нашего народа свои цели, свои идеалы. Сама жизнь рассудит, кто прав, кто нет. Вот если они попытаются пролагать своим идеалам дорогу с помощью оружия, тогда мы будем в первых рядах борьбы против большевиков.
        Я знал, что Асадулла-хан не сторонник нашей восточной политики, что он не только сочувственно относится к группе «младоафганцев», куда входят представители национальной интеллигенции и молодые офицеры, но даже оказывает им тайную поддержку. И тем не менее меня неприятно удивила такая резкость позиции хана, — тут чувствовалась не просто терпимость к большевикам, а явная симпатия. Это заставляло задуматься: что, если такой человек станет во главе государства, возьмет в свои руки бразды правления? Что может, последовать за этим? Ответ напрашивался сам собой: такой правитель завтра же обратит свои взоры на север, начнет искать пути сотрудничества с Москвой, поддержит индусов, взбаламутит персов… Словом, станет не тайным, а явным противником нашей политики на Востоке.
        Заметив, что я погрузился в раздумье, Асадулла-хан предложил закурить.
        - Я, кажется, утомил вас, полковник? — И улыбнулся мягкой улыбкой, совершенно не соответствовавшей тому, что он только что говорил. Хитрая афганская лиса!
        - Нисколько не утомили, ваше превосходительство, — поспешил возразить я. — Слушаю вас с неизменным интересом.
        Он помолчал, пряча улыбку в усах.
        - Что ж, хорошо… Только учтите одну вещь, дорогой полковник: когда будете составлять донесение… для Лондона, — учтите частный характер нашей беседы. Я разговариваю с вами не как официальное лицо, а как простой афганец, как ваш давний знакомый. Поэтому кое-что из сказанного мною, возможно, не совпадет с официальным курсом афганского правительства.
        - Это для меня не имеет значения, ваше превосходительство! Хотя… я не думаю, чтобы его величество эмир при определении официального курса мог пренебречь мнением такого опытного политика, как вы.
        Хан снова прицелился в меня изучающим взглядом, словно желая прочитать мои подлинные мысли. А мне хотелось, чтобы он заговорил об эмире — Хабибулле-хане. Нам было известно, что Асадулла-хан недоволен правлением эмира. Правда, следовало также признать и то, что эмир все больше и больше терял свой авторитет. Националистические круги, вдохновляемые деятелями вроде Асадуллы-хана, осуждали эмира за его соглашательскую политику, за то, что он легко принимает наше покровительство. Мы действительно поддерживали его, брали на себя даже все его чрезмерные расходы. Он, естественно, отвечал на это взаимностью, шел навстречу нашей политике, а это нравилось далеко не всем, порождало во дворце различные слухи, брожение, опасные интриги. Привыкший к беззаботной праздности, эмир не замечал недовольства своих приближенных. Его занимали женщины, вино и охота, часто в ущерб важным государственным делам. Не зря кто-то из древних мыслителей сказал, что нет большей беды, чем неумение обуздывать свои желания и страсти. А Хабибулла-хан был к тому же далеко не молод, его желания нередко расходились с возможностью их
осуществления, и эмир старался восстановить силы своей дряхлеющей плоти частыми поездками в горы или в пустыню. На Востоке говорится: змея состарится — лягушка на ней верхом поедет. Многие во дворце хотели бы сесть на спину эмира — одним из них был и Асадулла-хан.
        Как бы возражая моим мыслям, он медленно произнес:
        - Его величество эмир — человек мудрый, много повидавший, очень осторожный. Лукмана-хакима[33 - Лукман-хаким — легендарный мудрец, врач.] однажды спросили, у кого он научился осторожности. Он ответил: «У слепых». Потому что слепец, прежде чем сделать шаг, нащупывает палкой место. А у нас, к сожалению, такой осторожности еще не так уж много…
        Было ясно, что Асадулла-хан не собирается выносить сор из дворца и поэтому говорит не то, что думает. Я попробовал зайти с другой стороны:
        - Некоторые журналисты пишут, будто бы Хабибулла-хан сказал, что с большевиками на один корабль садиться нельзя.
        - А зачем садиться на один корабль? — Хан снова заговорил горячо: — Разве нельзя жить, сидя на разных кораблях? Жизнь покажет, чей корабль более устойчив против бурь и штормов. Брать уроки у жизни, понимать сложность событий — вот что нужно для вождения государственного корабля. Это — основное условие, бесценный компас. Забыть это условие — значит посадить корабль на мель. И прежде, как говорит история, государственные корабли тонули — и в Европе, и в Азии. Что ж, виной этому были большевики? Нет, бессмысленная политика, неразумные действия были тому виной. Значит, дело не в большевиках. Основное: надо понять требования эпохи и направлять по нужному руслу усилия народов. Надо создать в народе уверенность. Говорят: «Вера горами движет». Если мы сумеем укрепить в народе веру, большевики нам ничего не сделают!
        Мотивы Асадуллы-хана были мне понятны. Говоря военным языком, он мечтал стать в один ряд с большевиками и вместе идти в наступление против кашей восточной политики. Чем же этот человек лучше большевиков?
        Я хотел затронуть пендинский вопрос. Но не знал, как сделать это. Если проявить хоть малейшую неосторожность, Асадулла-хан наверняка поймет, что мы заинтересованы в этом вопросе. Но тут он сам открыл мне путь. Холодно улыбаясь, он заговорил укоризненно:
        - В нашей среде тоже имеются политики, которые советуют напасть на Закаспий. Есть и такие… Когда-то Афганистан контролировал Пендинский оазис. Затем туда пришли русские. Сейчас, разумеется, создались благоприятные условия, чтобы снова овладеть этим районом. Но существует и другая сторона вопроса. До сих пор мы страдали от насилия. Еще повсюду видны следы войны. И если теперь мы сами возьмемся за оружие, прибегнем к насилию… Как будем выглядеть мы перед судом истории? Не уподобимся ли мы тому человеку, который, едва вырвавшись из рук разбойника, сам занялся разбоем? Как вы полагаете, полковник? Может быть, я ошибаюсь?
        Вопрос хана показался мне подозрительным. Почему он спрашивает моего совета? Может быть, что-то подозревает?
        Я ответил небрежно, сделав вид, будто ничего не знаю, чтобы как-нибудь не вызвать подозрения:
        - Говоря по правде, я не знаком с пендинским вопросом. И, возможно, ошибусь, если выскажу какое-нибудь определенное мнение. Но, по имеющимся у нас сведениям, большевики усиленно укрепляют Кушку. Если Герат для них ворота Индии, то Кушку они считают трамплином для прыжка к нему. Как бы это не повлияло на решение пендинского вопроса.
        Хан промолчал. Я тоже ни словом больше не коснулся этой темы. Позиции и так были ясны.
        В заключение беседы Асадулла-хан спросил меня, куда я намерен направиться. А когда мы начали уже прощаться, он вдруг с неудовольствием заговорил о Персии, о том, что в Тегеране слишком часто сменяется правительство:
        - В начале года был Мостоуфи-эль-Мамалек… Затем Самсам эс-Салтане… А теперь Восуг-эд-Доуле… За полгода — третье правительство!
        Я коротко рассказал о том, что положение в Персии тяжелое, что в частой смене правительства повинны коварные действия большевиков.
        Асадулла-хан улыбнулся неодобрительно:
        - Нет, нет! Дело не в большевиках. Причина иная… Вы сегодня говорили: «Хотя кривая сабля в руках у военных, но распоряжаются ею политики». Хорошо сказано! На этот счет у нас есть недурная пословица: «Борода моя, но хозяин ее — мулла»… Мы не хозяева своей бороды. Поэтому в большинстве случаев, проглотив обиду, вынуждены бываем играть в чехарду. А чтобы избежать этого, есть единственный путь: или сбрить бороду начисто, или стать ее хозяином!
        Я невольно прикоснулся рукой к своей бороде.
        От Асадуллы-хана я вернулся усталым, словно проделал большой путь. Голова гудела, во всем теле чувствовалась слабость. Хан произвел на меня сильное впечатление. И притом неприятное. Всю дорогу я мысленно перебирал в уме подробности нашей беседы. Видел его проницательный, зоркий взгляд, в ушах непрерывно звучали его язвительные слова.
        Приказав Ричарду никого не впускать, я прошел к себе и прилег на диван. Снова задумался об Асадулле-хане. До сих пор как будто дела складывались удачно, даже возникала уверенность, что удастся раздуть костер пендинского вопроса. После встречи с Асадуллой-ханом мною начали овладевать сомнения. Удастся ли нам при сложившихся обстоятельствах сыграть на национализме афганцев? Но, как бы то ни было, следовало продолжать начатое, поднять племена, ханов и сердаров, с их помощью заставить правительство Афганистана отказаться от уклончивой политики и нацелить его на борьбу с большевизмом.
        Мы с Абдуррахманом обстоятельно обсудили все эти вопросы. Было ясно, что только с теми людьми, какие находятся в Герате, нам с этой сложной задачей не справиться. Необходимо срочно вызвать сюда хотя бы двух опытных офицеров, чтобы они, в контакте с Абдуррахманом, смогли подготовить и осуществить некоторые меры и оказать давление на политику центрального афганского правительства. Я решил в своем донесении в штаб о встрече с Асадуллой-ханом особо подчеркнуть это.
        Завтра я должен буду покинуть Герат. Первый этап тяжелого пути пройден. Что-то ждет меня на втором этапе?
        12
        Когда мы подъехали к усадьбе Музаффар-хана, день уже клонился к вечеру. Селение лежало у подножия горы, протянувшейся с севера на восток. Арык, стремительно сбегавший с горы, был, по-видимому, основным источником жизни. По обоим берегам его раскинулись возделанные поля, множество примыкавших друг к другу участков разной величины. Их вдоль и поперек пересекали арыки поменьше, обсаженные с обеих сторон тутовником и кукурузой. Чего только тут не было: пшеница, ячмень, хлопок, кунжут, просо, клевер, дыни, арбузы… Все вокруг зеленело. Пшеница и ячмень были убраны, то там, то тут желтели харманы[34 - Харман — место, куда свозят сжатый хлеб; гумно (туркм.).]. Вблизи селения был большой сад, росли абрикосовые, персиковые, гранатовые деревья.
        После городской тесноты открывшийся глазам простор радовал душу. С гор веяло прохладой. Жара смягчилась, не было прежнего удушливого зноя, дышалось легко.
        Музаффар-хан был родом из Себзевара, из племени дуррани. Его отец когда-то был крупным чиновником в Герате. Объезжая вилайет, он заехал в это селение. Оно ему понравилось. Через два года он целиком купил все селение, постепенно перевел сюда своих соплеменников из Себзевара. Так маленький аул берберов, называвшийся Сурфа, превратился в большую усадьбу Музаффар-хана.
        Доехав до широкого брода, мы придержали лошадей. Со мной были капитан Дейли, Артур и Ричард. Автомобиль мы оставили у Абдуррахмана, чтобы не бросаться в глаза окрестным дайханам. Сменили и одежду. Я по-прежнему был одет паломником, захватил даже четки. Капитан Дейли нарядился торговцем, только белую одежду сменил на серую, голову повязал шелковой чалмой с бахромой. Артур и Ричард переоделись афганскими крестьянами. У обоих за плечами висели винтовки, на поясе — патронташ с блестящими патронами. Брат Абдуррахмана с четырьмя вооруженными нукерами проводил нас до самой усадьбы Музаффар-хана. Здесь нам предстояло встретиться с караваном, который вышел из
        Кандагара. Отсюда через Меймене мы должны были направиться к Мазари-Шерифу. На четырех лошадях была навьючена поклажа, вплоть до пулеметов.
        Возле брода разветвлялись три дороги. Одна пересекала реку и тянулась дальше, к селению, видневшемуся вдали на востоке; вторая вела к горам, а третья — прямо на север, в сторону Бала-Мургаба. Эта последняя была нашей дорогой.
        Музаффар-хан был предупрежден о нашем приезде. Едва мы спешились, как в облаке пыли подскакали его люди. Впереди на гнедом коне ехал молодой джигит — это оказался сын хана. Он радостно поздоровался с нами и объявил, что хан с нетерпением ждет нас. Юношу звали Шахрух. Но окружающие уже называли его Шахрух-хан.
        Шахрух разогнал набежавшую со всех сторон толпу и обратился ко мне:
        - Караван прибыл недавно. Вот караван-баши, Якуб-хан, — сказал он, указывая на стоявшего в стороне рослого мужчину.
        Я и без того уже приметил Якуб-хана. Он явно выделялся среди своих спутников. Был так высок ростом, что, если бы он вздумал сесть верхом на ишака, ему пришлось бы подбирать ноги. Скуластое, лошадиное, черное как уголь лицо Якуб-хана было опалено жгучими лучами солнца. Роскошные длинные усы завивались чуть ли не за уши. Караван-баши, видимо, гордился своими усами: то и дело поглаживал их, подкручивал кверху. Голову его покрывала огромная, как котел, белая чалма, один конец ее свисал к левому плечу. На нем была длинная белая рубаха из бязи и широкие белые штаны, поверх рубахи — узорный жилет из зеленого бархата. С пояса-патронташа свисал маузер в деревянной кобуре и дамасский кинжал с белой рукояткой. За плечами торчал карабин.
        Когда мы снова сели на лошадей, готовые ехать в усадьбу, со стороны гор показалась огромная толпа. Впереди на крепких скакунах гордо ехали двое военных. За ними следовало с полсотни всадников. За всадниками, свесив длинные хоботы, тяжело ступали слоны с легким полевым орудием на спине. Сперва показались колеса пушек, а затем уже их толстые стволы. На шее у каждого слона сидел сербаз[35 - Сербаз — афганский солдат.]. Помахивая плетками, сербазы покачивались то вперед, то назад, как на качелях. Вслед за слонами, с винтовками наперевес, шло десятка полтора пехотинцев. За ними двигалась толпа людей — у всех руки были заложены за спину и крепко связаны. Тут были и молодые, и старики… Все это, видимо, были крестьяне, одетые в лохмотья, опаленные солнцем, изможденные. Их худые, усталые лица обросли волосами. Вслед за ними опять шли вооруженные сербазы.
        Один из военных, ехавший впереди, был Исмаил-хан. Я узнал его еще издали. Мгновенно перед моими глазами возникла Нергиз, я услышал ее печальный голос: «Если вам изменит человек, которому вы доверились всей душой… Растопчет честь вашу… Как вы поступите?»
        Мы свернули на обочину дороги. Подъехав ближе, хан натянул поводья и чуть заметно кивнул головой, отвечая на приветствия стоявших у дороги людей. Затем, обратясь к Шахруху, спросил:
        - Отец дома?
        Шахрух ответил спокойно, без робости:
        - Да, дома… Ожидает вас. Пожалуйте к нам в дом.
        Исмаил-хан сердито дернул поводья раскормленного жеребца, который нетерпеливо рыл копытами мягкую землю.
        - Нет… Я дал слово Сурач-хану. У вас, даст бог, остановимся в следующий раз. Передай отцу большой привет, — добавил он и дал шпоры коню.
        Многолюдный караван сразу же пришел в движение. Мысленно поблагодарив судьбу за то, что глаза хана не задержались на мне, я стоял, разглядывая связанных людей. Шахрух пояснил мне:
        - Это берберы. Прямо за этими горами их аул. Они не заплатили государству подати. Вон тот, хромой, — один из их старейшин.
        Глаза пленников горели ненавистью. Видимо, произошла беспощадная резня: у одного была обвязана голова, у другого — ноги и руки; пятна запекшейся крови были видны издалека. Я невольно подумал: «Вот резерв большевиков». И правда, разве не такие же смутьяны потрясли Россию?
        Вот, неуклюже шагая, прошли мимо нас последние солдаты. Сели на лошадей и мы. Стараясь отделаться от внезапно нахлынувших тяжелых мыслей, я опять принялся любоваться окружающей местностью. Чем ближе мы подъезжали к селению, тем пышнее становилась природа вокруг, тем больше виднелось садов. Заметно было, что здесь ценят и холят землю: почва между кустами винограда была старательно взрыхлена и выровнена, нигде не было видно сорняков. И природа здесь была щедра к людям. Виноградные лозы усыпаны тяжелыми гроздьями, обвисшие ветви персиковых и гранатовых деревьев укреплены подпорками. Казалось, страшный призрак голода навсегда покинул эти места. Но это было не так. Мужчины, согнувшиеся под тяжестью вязанок камыша и хвороста, женщины с кувшинами на плечах не выглядели зажиточными и довольными, лица их были бледны, плечи согнуты.
        Усадьба Музаффар-хана располагалась по ту сторону селения, на холме, сплошь покрытом садами. Чтобы добраться до его усадьбы, нужно было миновать бедные лачуги дайхан. Мир, казалось, опять стал тесен. Ни одного дома, на котором можно было бы остановить взгляд, только покосившиеся набок, жалкие мазанки. Около них толпилось довольно много народу, особенно много было детей. Меня всегда при виде их охватывала злость. И па этот раз тоже. Да и как не возмущаться? Куска хлеба нет, а рожают ребенка за ребенком… Ну скажите, на кой черт они им? Разве мало на свете нищих, чтобы давать дорогу в мир новым и новым поколениям несчастных? Достаточно взглянуть на эти полуживые создания… Только пришли в жизнь — и уже еле держатся на ногах. В лицах нет красок, в телах — силы… И они должны стать людьми, и от них должно пойти новое поколение… Да кому оно нужно!..
        Чем выше поднимались мы вверх по холму, тем сильнее менялся вид окрестностей. Начали появляться дома с красивыми балконами, сады с широкими крытыми беседками. И люди отсюда выходили другие — и взрослые, и дети веселые, жизнерадостные. Вот мы подъехали к усадьбе с густым садом за стеной из обожженного кирпича. В самом центре белел дом с террасой. Шахрух, поворотясь ко мне и с улыбкой указывая на усадьбу, довольно проговорил:
        - Это мой дом.
        У ворот стоял мальчуган лет семи. Увидев нас, он крикнул:
        - Отец! Посади и меня.
        Шахрух повернул коня к воротам, приподнял сына и посадил в седло перед собой.
        Люди у ворот и за ними были одеты нарядно, точно пришли на праздник. Там и сям ярко сверкали разноцветные шелка, узорные, красивой расцветки платки. Я подумал было, что приближенные хана нарядились в нашу честь. Но это было не так. Мы действительно приехали к самому тою[36 - Той — празднество с угощением (туркм.).].
        Музаффар-хан встретил нас у ворот. Я его раньше не видел, но знал по рассказам Абдуррахмана, который был с ним близок. Абдуррахман говорил мне, что Музаффар-хан — своенравный человек, жаждущий власти. Подобные люди бывают обычно слишком высокомерны. Самолюбивые, уверенные, что венец повелителя по праву принадлежит им, они не разбираются в средствах и идут на все. Как говорили предки, мечтающий о троне не любит сидящего на троне. И разве можно стать правителем, не свергнув своего предшественника? Денно и нощно они мечтают лишь о том, как бы поднять смуту и вырваться вперед. В нынешние бурные годы такие люди особенно ценны для нас, разведчиков. В самом деле, разве моего коллегу, полковника Лоуренса, на высоту славы вознесли не такие, как Музаффар-хан, только и живущие мечтой о престоле? В Фергане — Иргаш-бай, в Хиве — Джунаид-хан, в Теджене — Эзиз-хан, в Ахале — Ораз-сердар… А здесь — Музаффар-хан… Может, они и мне придадут крылья, откроют путь к славе? Как бы то ни было, я ехал, твердо намеренный встретиться со всеми этими тщеславными ханами. И вот — первая встреча.
        Музаффар-хан оказался даже невзрачнее, чем рассказывал мне Абдуррахман. Слабосильный коротышка. Лицо — темно-желтое, как у наркомана. Глубоко запавшие, узкие глазки заплыли, руки почти ребячьи: маленькие, коротенькие. Вообще хан не производил впечатления человека сильного, готового на борьбу. Попадись он мне где-нибудь на пути, я прошел бы мимо, даже не взглянув на него. Но сейчас… Сейчас он был заметен.
        Я бегло оглядел внутренность крепости. Не подумайте, что я иронизирую, называя усадьбу хана крепостью. Нет, хан действительно жил в прочной крепости. Ограда ее была высотой более четырех метров, а толстые стены вполне могли выдержать орудийный обстрел. В каждом из четырех углов, как в настоящих крепостях, подымались сторожевые вышки. Внутри крепости было просторно, в случае опасности здесь могло бы разместиться все население аула.
        Меня удивила безупречная чистота вокруг. Сразу за воротами была площадь, обсаженная фруктовыми деревьями. По обеим сторонам ее шли крытые проходы, решетчатые стены их густо оплел виноград. Проход с правой стороны вел к жилым строениям, расположенным вдоль стен. Тут царила суета, в пяти-шести местах к небу поднимался дым. Напротив, скрытый в тени деревьев, стоял двухэтажный дом из горного камня. Здесь жил сам хан. Он и повел нас в этот дом.
        Музаффар-хан, видимо, знал цену жизни. Просторные комнаты на втором этаже были богато обставлены. Здесь были дорогие кресла и диваны, столы и стулья работы европейских мастеров. И построен был дом по-особенному. С балкона второго этажа открывался вид на долину во всей ее красоте. Только прижатые к склонам холмов, сгорбленные лачуги дайхан омрачали пейзаж.
        Мы расположились на балконе. Хан знал, кто я. Поэтому он заговорил, подчеркивая мое звание:
        - Вы, господин полковник, приехали к самому тою. Это хорошее предзнаменование. Иншаллах, путь ваш да будет светел! Я слышал, что вы направляетесь в Бухару. Так ли это?
        - Да.
        - Длинен ваш путь. Что, ваши войска движутся через Ахал в Бухару?
        - Нет… Правительство Бухары попросило у нас оружие. Я еду для переговоров об этом.
        Музаффар-хан взглянул на меня несколько удивленно. Я нарочно начал беседу с главного вопроса. Он, конечно, знает, что я еду не для того, чтобы повидать развалины древней Бухары. Так пусть хан с самого начала поймет, с кем имеет дело. После моего ответа он должен был или уклониться в сторону, или же заговорить серьезно. Нет, он не уклонился, а охотно поддержал разговор на эту скользкую тему. За чаем беседа пошла живее. Но, к сожалению, нам не удалось обстоятельно обменяться мнениями, — пришел младший брат Музаффар-хана. Оказалось, это он устраивал той, и он пригласил нас принять участие в торжестве. Я ответил, что мы не можем долго задерживаться и намерены вскоре продолжить путь. Музаффар-хан поддержал просьбу брата:
        - Нет, нет… Приехав к тою и не отведав угощения, уезжать нельзя. Кроме того, у нас нынче здесь свой пача[37 - Пача — повелитель.]. Если вы хотите уехать, вам надо будет просить у него позволения.
        - Кто же это?
        - Кто он? Это вы узнаете, когда посетите той.
        Чтобы не обидеть хозяев дома, я принял приглашение.
        По дороге к дому брата Музаффар-хан рассказывал про обычаи племени дуррани, с гордостью отмечая, что его соплеменники твердо придерживаются традиций и обрядов отцов. Я спросил у него в шутку, сколько нужно денег для женитьбы. Слегка улыбнувшись, он спросил:
        - Что, вы собираетесь жениться?
        - Я не прочь… Если примете, стану одним из ваших подданных.
        - Нет, лучше вы примите нас в свое подданство. Если события пойдут и дальше так, от Афганистана не много останется.
        Я промолчал. Впрочем, уже не оставалось времени, чтобы продолжать разговор, — мы подошли к месту тоя.
        И во дворе и снаружи было полно народу, буквально яблоку упасть негде. Настроение приподнятое. В одном конце слышались песни, в другом — показывали свое искусство плясуны. Веселье било ключом.
        Собравшиеся почтительно расступились, склонив головы в низком поклоне. Я не сводил глаз с Музаффар-хана. Он шел, гордо подняв голову, не обращая внимания на почтительные поклоны своих подданных. На его хмуром лице не видно было никаких признаков веселья, напротив, он, казалось, всем своим видом говорил окружающим: «Ниже склоняйте головы, сильнее сгибайте спины!»
        В самом деле, посреди широкой террасы, устланной яркими коврами, на специально сооруженном троне важно восседал юноша лет восемнадцати. Ему предстояло жениться, и, по старинному обычаю, в этот день он получал права султана. Как настоящий султан, он важно ответил на наше приветствие и небрежным жестом предложил садиться. Я едва не расхохотался. По тут же, овладев собой, с серьезным видом прошел в глубь террасы.
        Капитан Дейли, оказывается, прекрасно знал местные обычаи. От нашего имени он поздравил пачу и преподнес ему подарок — красивые настольные часы. Завел часы ключом, и вдруг послышалась музыка. Лицо пачи оживилось, окружающие вытаращили глаза от изумления. Чудесные звуки привели их в восторг. В этот момент подошел Шахрух с узелком в руках, накинул на паши плечи тонкие шелковые халаты, подпоясал нас шелковыми кушаками, на головы повязал шелковые чалмы. Затем он обратился к паче:
        - Владыка вселенной!.. Гости просят твоего дозволения отправиться в путь. Дозволим ли нм?
        Пача обратился к окружающим его. Затем объявил свое решение:
        - Пока не окончится той, выезжать из аула не дозволяется!
        Все громко засмеялись. Засмеялся и Музаффар-хан. Он обратился к нам:
        - Вы слышали, гости? Мы не смеем нарушить волю властителя вселенной. Вам придется провести эту ночь здесь.
        Я еще никогда не присутствовал на афганском тое, поэтому не стал возражать и дал понять знаком, что подчиняюсь повелению.
        Пача начал принимать «жалобщиков».
        С криком подошли два джигита. Под мышкой у одного из них был большой петух. Второй тоже предъявлял свои права на петуха. Пача грозно прикрикнул на них:
        - Замолчите! Что за шум?
        Джигит с петухом под мышкой дрожащим голосом ответил:
        - Властитель вселенной… Этот человек отнимает у меня петуха. Но даю слово, петух мой. Взгляните: другого петуха с таким большим гребешком не найдется во всей округе.
        Второй джигит не соглашался:
        - Нет, всесильный!.. Он лжет. Петух мой. Я узнаю своего петуха по хвосту. Смотрите: у него хвост как у павлина.
        Пача подал знак своему главному визирю:
        - Пойди и разреши их спор!
        Визирь поднялся и, подойдя к спорящим, с достоинством обратился к ним:
        - Хо-оп… Ты узнаешь своего петуха по гребешку? А ты — по хвосту?.. Так?
        Спорящие дружно закивали головами, подтверждая согласие. Визирь вытащил из-за пояса нож и, отрезав у петуха сначала хвост, а затем гребень, роздал их спорящим. Затем отдал туловище петуха одному из нукеров, приказав:
        - Брось в котел!
        Все громко захохотали. Рассмеялся и пача, объявив, что он доволен решением визиря.
        Двое «сербазов» привели джигита со связанными за спиной руками и обратились к паче:
        - Властитель вселенной! Близ Урузга произошло сражение с разбойниками-англичанами. Этот трус бежал без оглядки, едва заслышал гром пушек. Что с ним сделать?
        Музаффар-хан, сидевший рядом со мной, потемнел как туча. Он почувствовал — слова «сербазов» направлены по моему адресу. Действительно, я невольно вздрогнул и покраснел, мое самолюбие было задето. Но ни одним движением я не выдал себя, напротив, осторожно дернув Музаффар-хана за полу халата, добродушно улыбнулся. Он понял мой знак и только кашлянул слегка.
        Пача объявил свою волю:
        - Бросить в зиндан! Тот, кто не дорожит честью родины, не может называться афганцем!
        Публика бурно зааплодировала.
        Музаффар-хан снова беспокойно откашлялся. Но тут поднялся визирь и успокоил собравшихся:
        - Тихо! Прием жалоб закончен. Играйте, пляшите! Властитель вселенной желает отдохнуть.
        Послышалась музыка, забили барабаны. Начались танцы. Шахрух бросал танцующим мелкие деньги. Вдруг один из «сербазов», уведших джигита, вернулся с отчаянным криком:
        - Вай, караул! Изменник бежал! Ускакал на сером коне!
        Пача гневно поднялся и повелел:
        - На коней! Догоните его!
        С десяток юношей кинулись к стоящим у ворот оседланным лошадям. Туда же повалила вся толпа. Мы тоже вышли на улицу. Джигит, «брошенный в зиндан», стремительно скакал прочь от аула. За ним устремилась погоня. Празднество переместилось в степь. Беглеца поймали, заставили выполнять разные упражнения на коне. Другие юноши тоже показывали свое искусство джигитовки. Затем, разделившись на две группы, на всем скаку старались отнять друг у друга козленка. Потом была «байга» — скачки.
        Веселье затянулось до самого вечера.
        Вечером мы снова вернулись к младшему брату Музаффар-хана — отведать праздничного угощения. Во дворце веселье шло своей чередой. Веселые голоса сливались со звуками таров, зурны и барабана.
        Хозяин дома повел нас в специально приготовленный просторный покой. Мне не хотелось возвращаться в комнаты. Я предпочел бы посмотреть на веселящихся. Но разве гость волен распоряжаться собой? Пришлось подчиниться. Капитан оказался счастливее меня: его куда-то увел Шахрух.
        В комнате, куда мы вошли, полулежал, облокотясь на подушки, какой-то рослый старик. Увидев нас, он поднялся на ноги и, как старый знакомый, поздоровался с нами. Музаффар-хан сказал, что это яшули берберов, Абдукерим-хан, и что он тоже приехал на праздник. В комнате, кроме нас, не было никого, даже брат Музаффар-хана, поставив поднос с угощением, вышел.
        Я понял: Абдукерим-хан оказался здесь неспроста, предстоит серьезный разговор. Действительно, Музаффар-хан сразу же начал:
        - Ваш приезд, господин полковник, для нас очень кстати. Мы собирались послать своего человека в Мешхед. Хотим посоветоваться. — Музаффар-хан повернулся в сторону Абдукерим-хана и продолжал: — Я объяснил господину полковнику положение. Высказывай все, что накопилось на душе. Такого высокого гостя не всегда встретишь на пути.
        Поднеся к губам пиалу с чаем, Абдукерим-хан некоторое время молчал, видимо раздумывая. Затем, пристально глядя на меня, неторопливо заговорил:
        - Только что здесь со своими людьми проезжал Исмаил-хан. Может быть, вы его видели?
        - Да, видел!
        - Ну так вот… Люди, которых он вел, заковав в цепи, — это наши люди. Он обстрелял из пушек два наших аула, сотни невинных людей проливают горькие слезы. Борьба еще не кончилась. Он дал нам неделю срока. За это время мы должны выполнить все его требования. В противном случае он грозится предать наши селения огню.
        - Чего он от вас требует?
        - Многого они требуют…
        Абдукерим глотнул остывшего чая и надолго замолчал. Я осторожно разглядывал его. Это был крупный, худощавый, крепкий старик, лет семидесяти. Лицо его было хмуро. Но в больших, живых глазах чувствовалась какая-то природная мягкость. Движения, манера говорить были спокойные. Он снова неторопливо заговорил:
        - Мы, разумеется, знаем, что являемся подданными эмира. Знаем, что должны выплачивать подати. Только и у нас есть свои обычаи, идущие с давних времен. Их хотят уничтожить. Объявили нам, что подати со всех подданных должны собирать люди эмира. Потом приказали давать людей в войско… Всякий день что-нибудь выдумывают. А причиной всему то, что у эмира нет прежнего могущества. Асадулла-хан и другие безумцы создают смуту в стране.
        Музаффар-хан воспользовался наступившей паузой и дополнил слова своего гостя:
        - Мы, господин полковник, завтрашнего дня боимся больше, чем сегодняшнего. Нам нужно позаботиться о завтрашнем дне. Если вдруг судьба отвернется от эмира и его постигнет беда, то вполне возможно, что Асадулла-хан и подобные ему сбившиеся с пути люди захватят власть. Мы понимаем: положение очень трудное. Вот эмир Бухары, Сеид Алим-хан, прислал в Кабул своего личного представителя, просить о помощи. Если бы решал сам эмир, помощь давно была бы оказана. Но, как мы слышали, бухарцам не дали определенного ответа. Что, разве нет сил? Пусть эмир отдаст приказ… Мы только в наших местах найдем десять тысяч всадников. Но в Кабуле не идут на это! Потому что кое-что препятствует эмиру.
        Мне было понятно беспокойство ханов. В последние годы правительство Афганистана начало ограничивать власть ханов и беков, стараясь подвести их под действие существующих законов центрального правительства. Это, конечно, не правилось местной знати. Они, наоборот, мечтали расширить свою власть, стать полновластными правителями на местах. Две линии, две стихии сталкивались. А новые политики, вроде Асадуллы-хана, настаивали на том, чтобы действовать еще решительнее, сильнее обуздать ханов и беков. Это еще больше взвинчивало и без того напряженные нервы местных правителей.
        У меня не было никаких сомнений в том, что мои собеседники высказываются откровенно, от чистого сердца. Поэтому я не стал уходить от доверительного разговора, а спросил прямо:
        - Какие же у вас намерения? Что думаете делать дальше?
        Мои собеседники опустили головы, замолчали. Я тоже молчал, выжидая, какой ответ последует. Молчание длилось недолго. Абдукерим-хан медленно поднял густые, совершенно белые брови и так же спокойно заговорил:
        - Ясно, что делать… Надо защищать свои права. Потуже затянуть пояс, засучить рукава… Силе нужно ответить силой!
        - А найдется ли у вас сила, чтобы поднять такое бремя? — Я старался вызвать хана на большую откровенность. — Государство обладает готовой армией. У него достаточно оружия. А у вас? Что найдется у вас?
        - У нас — отважные, мужественные люди, дорожащие честью… Храбрые джигиты… Мы понимаем, что одного только мужества недостаточно. Нам тоже понадобится оружие, пушки. Если мы не получим их у вас, больше взять их нам негде.
        Абдукерим-хан выложил все, что у него было на душе, сразу, без всякой дипломатии. Вопрос был ясен, был расчищен путь для дальнейшей беседы. Но стоит ли сейчас поднимать смуту внутри Афганистана? Не повредит ли это нашей основной цели — вовлечь Афганистан в борьбу против большевизма? Не расшатает ли это окончательно и без того слабый трон эмира? Не откроет ли путь опасной политике таких оппозиционных элементов, как Асадулла-хан?
        Над всем этим немало поломали голову в Лондоне, были различные мнения. С одной стороны, беспомощность Хабибуллы-хана в вопросах политики беспокоила нас, даже отчасти раздражала. С другой стороны, если он слетит с трона (а это организовать нетрудно), не было уверенности, что мы сможем посадить на его место верного человека. Напротив, следовало опасаться, что положение изменится не в нашу пользу. Поэтому пока что сохранялась старая линия: всячески поддерживать Хабибуллу-хана. Я не случайно употребил слова «пока что». Если бы положение дел вдруг изменилось, то вполне возможно, что и эта линия могла бы измениться. Но на случай, если в стране вдруг начнется сумятица, такие люди, как Абдукерим-хан, нам были бы очень нужны. Они, если умело их использовать, были готовой силой, важным резервом.
        Я решил прощупать хана с другой стороны:
        - Оружие, по моему мнению, — последнее средство. Прежде чем браться за него, надо постараться в спокойной обстановке понять друг друга. Любой спор, если это возможно, следует решать мирным путем, не прибегая к крайностям.
        Внезапно брат Музаффар-хана вбежал в комнату так, словно за ним гнались. С трудом переводя дыхание, выпалил:
        - Приехал Исмаил-хан. С ним и Сурач-хан!
        Музаффар-хан изменился в лице. Вскочил, замахал руками.
        - Проводи их в крепость… Не пускай сюда! — проговорил он и чуть не бегом бросился из комнаты.
        Мы с Абдукерим-ханом остались вдвоем.
        И вот подошло время распрощаться и с Музаффар-ханом. О нем у меня осталось неплохое впечатление. А встреча с Абдукерим-ханом помогла оценить настроения берберов, возможность использовать их как средство давления на политику афганского правительства. Конечно, никаких обещаний берберу я не дал, но и не разочаровывал его. Мы простились с надеждой встретиться вновь.
        Музаффар-хан на прощанье повторил слова, которые говорил уже не раз:
        - Мы, господин полковник, сделаем все возможное. Если понадобится, поедем в Кабул, к самому эмиру. Но многое зависит от вас… От ваших сил в Закаспии. Если вы сумеете сбросить большевиков в Амударью… Поверьте, все изменится. И эмир станет совершенно другим, и его окружение.
        Я вместо ответа крепко пожал маленькую дрожащую руку хана.

* * *
        Когда солнце стояло уже высоко, мы нагнали караван и соединились с ним. Около сотни хорошо нагруженных верблюдов были готовы двинуться в путь. Караван-баши уехал раньше. На гребне невысокого барханчика, собрав вокруг себя своих нукеров, он поджидал нас.
        - Якуб-хан! Скажи, сколько раз ты останавливался у этого барханчика? — спросил Шахрух.
        Покручивая по привычке усы, Якуб ответил:
        - Сейчас мне ровно пятьдесят четыре года. С шестнадцати лет я хожу с караваном. И каждый год раза четыре делаю здесь привал. Остальное подсчитай сам…
        Пообещав ему сделать этот подсчет в пути, мы распрощались с Шахрухом и, взяв курс на Бала-Мургаб, отправились своей дорогой.
        Дорога эта была долгая, к тому же унылая. Поначалу вела через голые горы и холмы, а затем по пескам пустыни. Страшнее всего было то, что до самого Мазари-Шерифа нам предстояло встречаться главным образом с туркменами. А всем известно, что они издревле занимаются разбоем на дорогах, грабят караваны. Поэтому на душе у нас было тревожно.
        Я попросил караван-баши рассказать о себе. Он охотно согласился. Подъехав ко мне вплотную, он начал свой рассказ, не забывая в то же время следить за караваном:
        - Нас называют вазирами. Таких, как мы, немного, Но в джигитовке и в умении владеть саблей с нами не сравнится ни одно племя Афганистана. Ездить верхом, владеть саблей мы учимся с детства. На то есть причина: основное наше занятие — ходить с караванами, возить грузы. А в нынешнее время, как вы сами знаете, преодолевать дороги, да еще с ценным грузом, — дело нелегкое. Много аламанщиков [38 - Аламанщик — налетчик, грабитель (туркм. — аламачи).] рыщет в поисках хорошей добычи, Только зазевайся — и попадешь к ним в лапы. Вот почему все мы — и караванщики и воины…
        Действительно, у всех людей каравана были за плечами винтовки, а на поясе патронташи, набитые патронами, и кинжалы в черной оправе. Все погонщики как на подбор — рослые, со смелыми, горящими глазами.
        Якуб, видимо, решил подтвердить свои слова действием. Он отъехал в сторону и обратился к молодому джигиту, сидевшему на переднем верблюде:
        - Бенава… Ну-ка, сбей его!
        Не тратя слов, джигит скинул с плеча винтовку и прицелился в парившего над караваном ястреба. Раздался выстрел. Огромная птица камнем полетела вниз и рухнула на землю.
        Якуб улыбнулся и удовлетворенно подкрутил оба кончика своих усов.
        Тяжелый караван медленно тянулся по широкой древней дороге. Хвост каравана терялся вдали, только глухо позванивали колокольцы, привешенные к шеям последних верблюдов. Если смотреть на верблюдов со стороны, их груз ничего особенного не представлял. Крепко перехваченные толстыми веревками мешки и тюки были схожи, словно сшитые по одной мерке. Но их содержимое резко отличалось. В одних были чай и сахар, в других — патроны и порох. Тюки с тканями были набиты оружием, вплоть до ручных пулеметов. По словам Абдуррахмана, только этот караван вез около двух тысяч винтовок, тридцать пулеметов. А ведь были и еще караваны, — одни еще не вышли даже из Кандагара, другие уже подходили к Мазари-Шерифу… Бог мой, что же ждет нас в пути? Удастся ли благополучно проскочить мимо туркмен-аламанщиков?
        Я старался отгонять от себя мрачные мысли. Но они упорно возникали, стояли передо мной, как смерч, подымающийся высоко в небо.
        Что бы это значило?
        13
        Благодарение богу, пять дней прошло без всяких происшествий. Мы миновали много туркменских аулов. Никто нас словом не обидел, никто не бросил в нас даже камешком. Вокруг было тихо. Не было и признака разбоя. Тревога, теснившая мое сердце в начале пути, постепенно улеглась. Но на шестой день произошло непредвиденное событие. И причиной тому были мы. Вернее — я сам.
        К вечеру этого дня мы вышли на берег Мургаба. Река медленно катила свои воды, — казалось, течение вот-вот остановится. Но жаждущих воды, видимо, было много. Возделанные земли по обоим берегам реки тянулись вплоть до русской границы. Мы избегали населенных мест, обычно делали привал в безлюдных, скрытых от глаза лощинках. И на этот раз свернули с битой дороги и остановились под открытым небом, в степи.
        Едва погонщики развьючили верблюдов, как со стороны Кушки показался большой караван. Целое скопище людей двигалось в нашу сторону, везя на верблюдах и ишаках свои кибитки и домашний скарб. Оказалось, это беглецы, которым удалось вырваться от большевиков. Они остановились напротив пас, па северном берегу реки. Старейшину их звали Полат-бай. Он и в самом деле походил на сталь[39 - Полат — сталь (туркм.).], весь словно отлитый из металла: рослый, крепкий. Открытое, простодушное лицо его дышало здоровьем. Хотя время и посеребрило его длинную, густую бороду, в нем не чувствовалось слабости, двигался он с легкостью молодого джигита.
        Вечером мы пригласили Полат-бая на ужин. Он рассказал, что сам из Тахта-Базара, не выдержал насилий и вынужден был со всеми своими односельчанами перейти границу. Оказалось, он знал, что наши войска заняли Мерв, что большевики через Чарджуй отходят в сторону Ташкента. Но почему же тогда сам он бежал сюда? На мой вопрос он ответил неожиданно:
        - Эх, если бы нашими врагами были одни только большевики — это еще с полгоря… Но народ отбился от рук. Никому верить нельзя. В моем селении жил один холостяк по имени Ата. Он пробыл в Сибири шесть лет за то, что угрожал ножом чиновнику белого царя. Большевики его освободили, а то бы он так и сгнил там. Теперь, вернувшись, он сбил с толку все селение. С помощью большевиков из Кушки собрал отряд, начал совершать недостойные дела. Самым ярым противником его оказался я. И я понял: он мне житья не даст. Сегодня приходит и требует зерна для большевиков, завтра требует лошадей… Я нанял одного головореза, чтобы тот покончил с ним. Потом распустил слух: «Большевики из Кушки идут сюда, будут стрелять из пушек». Народ испугался. Не прошло и нескольких дней, как мы всем селением перешли границу, и вот мы здесь.
        Полат-бай не успел закончить рассказ. Один из сыновей отвел его в сторону и что-то прошептал на ухо. Мы поняли — произошло что-то важное. На лице джигита явно читалась тревога. Наши предположения оправдались. Бай вернулся взволнованный и сообщил новость:
        - Из Кушки пришли посланные от большевиков. Ясное дело, неспроста пришли. Наверно, хотят вернуть наших людей обратно. Я пойду поговорю с ними. Может, таксыр, вы пойдете со мной? Отведаете нашей соли и скажете несколько отеческих слов людям.
        Я понял: бай испуган — и ответил, что напьюсь чаю и приду. И хорошо, что я пошел. Действительно, положение бая было незавидное. На него насели со всех сторон, жалили ядовитыми словами, особенно настойчиво наседал на него бледнолицый худощавый человек, прибывший из Кушки. Он говорил:
        - Вы, бай-ага, не будете знать нужды, куда бы ни уехали. У вас много отар овец. Много верблюдов, лошадей, быков и коров. Вам все равно, с какой стороны границы вы — с той или с этой. А что у них? — бледнолицый указал на людей, которые окружили их кольцом. — Все их богатство можно нагрузить вон на того дряхлого верблюда. Куда идут они? И послушайте, люди! Сказано: «Потерявший любимую плачет семь лет, потерявший родину — всю жизнь». Куда вы собрались идти, покинув родину-мать?
        Толпа, внимательно слушавшая эту горячую речь, слегка всколыхнулась, по никто не сказал ни слова. Бай заговорил сердито, не скрывая своей злобы:
        - Знаешь что, Сары… Ты, братец мой, как говорится, блеешь, не видя молока. Мелешь пустое. Ну, скажем, завтра они возвратятся назад… Что ты можешь дать им?
        - Я? Я ничего не могу дать. Но государство даст им многое. Землю даст, воду даст… Откроет им путь к счастливой жизни!
        - Откуда ты это знаешь?
        - Знаю… Если хотите, я сейчас прочитаю вам воззвание Ленина. — Сары опустил руку в нагрудный карман. — Земля, вода… Все будет принадлежать беднякам. Вот в этой бумаге все сказано. Ее подписал сам Ленин!
        Полат-бай выглядел так, словно с него живьем начали сдирать кожу. Он побагровел, рука, державшая пиалу с чаем, затряслась. Он не отрываясь глядел на бумагу, которую вынул Сары, словно собирался прыгнуть и вырвать ее из рук.
        Я понял, что пришло время поддержать его, и вмешался в разговор:
        - Ты, братец мой, толкуешь о помощи государства… Но, как мы слышали, большевики разбиты и бегут к Ташкенту. Везде, как слышно, власть перешла в руки меньшевиков. А ты говоришь о Ленине…
        Сары скрутил цигарку в палец толщиной, несколько раз сильно затянулся и посмотрел на меня так, словно собирался убить:
        - Когда вы слышали эту весть, таксыр?
        - Да с неделю назад, в Герате. Разве это не правда?
        - Нет, правда… Но, как видно, новая весть еще не дошла до Герата. Из Ташкента пришла помощь. Большевики снова заняли Мерв. Сейчас наступают на Тед-жен. Впрочем, если хотите узнать точно, в чьих руках власть, ступайте в Кушку. Отсюда недалеко. Выйдем рано утром и до захода солнца дойдем.
        Я понимал, что мой собеседник лжет. Но я продолжал, как бы ничего не зная:
        - А еще говорят, будто англичане пришли с большим войском. Значит, и это тоже неправда?
        Сары шмыгнул носом:
        - Гм, англичане… Обещания англичан переменчивы, как ветер. Надеяться на них нельзя. Говорят, они послали всего две сотни индийских сербазов с десятком мулов. Да и те в первой же стычке были разбиты наголову.
        Я чуть не прикрикнул на него: перестань плести чушь! Но словно бы кто-то потянул меня за полу халата — я быстро овладел собою и как можно спокойнее спросил:
        - Вы сами тоже большевик, братец?
        - Я? — Сары посмотрел на меня презрительно, как бы говоря: «Неужели ни о чем больше спросить не могли?» — Я простой железнодорожный рабочий, молотобоец. Взгляните на эти мозоли…
        Вмешался Полат-бай:
        - Ну, ну… Кто ел лук, запаха не спрячет. Не будь ты большевиком, не спешил бы сюда. Скажи — выслуживаешься перед начальством, и все.
        Сары ответил, не повысив голоса:
        - Не выдумывайте напраслину, бай-ага. Я не выслуживаюсь. Я приехал за своими родичами. И не тайком приехал, а получив разрешение с афганской стороны. Кто захочет возвратиться, завтра пойдет с нами. А кто не хочет, пусть остается. Не так ли, Курбан?
        Сидевший возле Сары и жадно глотавший горячий чай маленький человечек заговорил размеренно:
        - Мы, бай-ага, приехали не для того, чтобы оскорблять друг друга. Сказано: «Хорошо, когда заблудший вернется». Еще не поздно, люди. Вернитесь домой. Возвращайтесь и вы, бай-ага! Никто не отнимет у вас ни имущества, ни жизни…
        - Ого, смотрите-ка, что он говорит. — Бай подскочил как ошпаренный. — «Возвращайтесь и вы…» Почему я должен вернуться? Завтра же вы сошлете меня в Сибирь. Сравняете с землей мой дом. Тоже нашел простака… Тьфу!
        Человек с лицом, изрытым оспой, перебирая пальцами козлиную бородку, вмешался в спор:
        - Люди! Курбан верно говорит: не нужно горячиться, а нужно постараться понять друг друга. Вот мы, сбивая ноги о камни, идем как стадо овец. Куда идем? Зачем? Давайте подумаем об этом. Как бы нам после не раскаяться… Как бы, убежав от дождя, не попасть под град!
        - Что там, Бапба… — отозвался другой старик. — Уже поздно… Дело сделано… Что теперь мудрить!
        - А отчего же не мудрить! — не сдавался рябой. — К чему опираться на первую попавшуюся стену? Куда мы идем? У кого ищем защиты? Пока беда не обрушилась на наши головы, давайте подумаем об этом.
        - Верно говоришь, Бапба-ага! — заговорил, вставая, кривоносый; высокого роста дайханин. — Пока что мы не видели ничего плохого ни от большевиков, ни от меньшевиков. Нам сказали, что наше селение обстреляют из пушек. Поэтому мы и ушли. Ушли со страху. А вот теперь Сары и Курбан говорят нам: «Головорез, убивший холостяка Ата, нашелся».
        - Ложь! — закричал Полат-бай с пеной у рта. — Человек, убивший холостяка Ата, сидит среди нас. И не один он совершил это, а вдвоем!
        Все замолчали. Не теряя времени, бай добавил так же уверенно:
        - И потом, вот дорога на Кушку! Кому угодно — может убираться!
        - А мы и уйдем… Отчего не уйти? — снова сердито заговорил рябой. — Ты, бай, не стращай нас. Со страху мы поступили не подумавши. Так хоть теперь надо постараться — не угодить в петлю.
        - Давайте, давайте… Идите, большевики вам покажут петлю! Только сперва сведем счеты. Пока не рассчитаетесь с долгами, никто из вас не сделает и шагу!
        Я понял, что теперь-то и подымется настоящий шум, и, попросив позволения у Полат-бая, возвратился с капитаном к себе в лагерь.
        Караванщики спали сладким сном, только кое-где прохаживались дозорные с винтовками наперевес. Как ни устал я, сон ко мне не шел. Я думал о посланцах из Кушки (у меня не было ни малейшего сомнения в том, что они большевики). «Обещания англичан переменчивы, как ветер, надеяться на них нельзя…» Ясное дело, простой туркмен не мог так говорить. Что же делать?
        Капитан, видимо, угадал мои мысли. Он заговорил озабоченно:
        - Видели, как говорил бледнолицый большевик? Вот увидите — он привлечет на свою сторону большинство и уведет их с собой.
        - Что же делать? — повторил я вслух вопрос, который только что задавал себе. — Справится ли Полат-бай с ними собственными силами?
        - Нет, ничего он с ними не поделает. По-моему, нужно вот что. Отозвать в сторону этого большевика и потребовать: «Если жизнь тебе дорога, сейчас же убирайся отсюда. Останешься здесь до рассвета — назад пути не найдешь».
        - А если он ответит: «Не лезьте не в свое дело»?
        - Не посмеет.
        - Нет, капитан… Ваш совет не годится. Или совсем-не вмешиваться в их спор, или вмешиваться по-настоящему.
        Я улегся на походной койке, закурил. Лег и капитан. Мне вспомнился один разговор с генералом Маллесоном. Он сказал: «Мы имеем дело с войной без границ». Действительно, война против большевиков — это война без границ. Вот вдали от своей границы, на территории другого государства, два большевика угрожают нам. Чем отличаются они, скажем, от тех, кто лежит в окопах под Чарджуем? Нет, нужно действовать решительно!
        Я изложил созревший у меня в голове план капитану. Вернее, объявил как приказ, подлежащий немедленному исполнению:
        - Ступай разбуди Якуба… Возьмите с собой Артура и Ричарда и, обойдя стоянку со стороны Бала-Мургаба, подойдите к беженцам. Спросите у Полат-бая: «Из Кушки к вам должны были прийти два человека. Они прибыли?» Он, разумеется, ответит: «Да». Выведите их на безлюдное место — зовет, мол, начальник поста — и покончите с ними. Трупы бросьте в реку. Пусть это будет уроком для других!
        - А как быть, если они вдруг заупрямятся и ответят: «До рассвета мы никуда не пойдем»?
        - Кончайте на месте. Люди бая не окажут вам сопротивления, а остальные ничего не смогут сделать.
        Капитан пошел будить Якуба, а я снова закурил.
        Я только потом понял, что впутался в опасное дело. Нужно ли было рисковать в моем положении? На этот вопрос имелось два ответа. Если бы этот вопрос задали разведчику Форстеру, он ответил бы: «Нет, не нужно». Потому что Форстера ждали более важные предприятия. Правда, я был уверен, что в этом деле мы не понесем потерь. И все-таки это было рискованно. Вдруг началась бы перестрелка и пуля задела бы Якуба или кого-нибудь из наших… Конечно, тогда трудно было бы оправдаться. Но, уверяю вас, меня возмутил разговор с бледнолицым большевиком, во мне проснулась какая-то неудержимая злоба. Захотелось мстить, и немедленно. На то была своя причина.
        В последнее время всем моим существом овладела одна неотвязная мысль. Мысль о том, что нужно, необходимо всеми мерами бороться с большевиками. Эта мысль не покидала меня ни днем ни ночью, непрестанно сверлила мои мозг. Чтобы отвлечься, я обращался к воспоминаниям, старался найти себе какое-нибудь занятие. Но через несколько минут слово «большевик» снова как гром возникало в моем сознании, тягостное раздумье охватывало меня. Большевизм превратился для меня в какой-то кошмар, и чем больше я думал о нем, тем труднее становилось мне дышать.
        И вот кошмар воплотился в этих двух пришельцев, которые неожиданно возникли на моем пути. Не только возникли, но и действуют. Скажите сами: мог ли я не покарать их? Не знаю, как поступили бы другие, а я не смог устоять перед внезапно загоревшейся жаждой мести.
        Я послал первую пулю в большевизм. Она не пропала зря, все кончилось так, как я и предполагал. Я не суеверен. Но тут мне показалось, что и весь мой тяжелый путь закончится так же благополучно.
        Едва рассвело, прибежал Полат-бай и рассказал, что произошло. Мы обстоятельно переговорили обо всем. Он сказал, что намерен, как только устроится у своих родственников, съездить в Герат. Я объяснил ему, что в Герате у меня есть близкий друг по имени Абдуррахман и что если Полат-бай обратится к нему, тот окажет всяческую помощь. Написал записку Абдуррахману. Бай взял ее с радостью, как самый драгоценный подарок, завернул в платок и положил в карман.
        После полуночи мы с ним сердечно распрощались.

* * *
        Может быть, оттого, что я всю ночь не мог сомкнуть глаз, наутро у меня сильно разболелась голова. Но жара не было. Слава богу! Я очень боялся малярии, по три раза в день принимал хинин, давал его и другим. Абдуррахман говорил: «Если будешь пить хинин с русской водкой, малярия и близко к тебе не подойдет». Каждый вечер мы с капитаном усердно выполняли этот совет, и до нынешнего дня я не чувствовал никакого недомогания. А сегодня меня прямо замучила жестокая головная боль. Принял несколько таблеток аспирина, обвязал мокрым полотенцем голову. Если бы хоть часок отдохнуть в тени!.. Пожалуй, головная боль сразу исчезла бы. Но откуда теперь взяться прохладе и покою? Караван идет, как всегда, мерно и медлительно. Разве можно остановить его? Остановись он хоть на день, — чего доброго, колесо истории сорвется со своей оси! И все же, куда ты так спешишь? Неужели тебе на роду написано скитаться бездомным бродягой вдали от родины, среди грубых варваров?
        .. Иногда я искренне раскаиваюсь, что избрал такую профессию. Мой бедный отец до самого последнего вздоха убеждал меня стать политическим деятелем. Поэтому он послал меня на юридический факультет, знакомил с видными политиками. Он-то всю жизнь был директором в крупных коммерческих компаниях. Самой заветной мечтой его было — перешагнуть порог парламента не как экскурсант или гость, а полноправным депутатом. Для этого отец даже вступил в ряды консерваторов, стал горячим поборником консервативной партии. Но одно желание еще не создает героя! Бедняга так и умер, не достигнув своей цели.
        Что касается меня, я с юных лет любил приключения. Была ли хоть одна книга о путешествиях, которую я не прочитал? Мне хотелось увидеть дальние страны, плавать по морям, взбираться на вершины гор… Большинство мальчишек проходит через этот период и благополучно оканчивает школу, но во мне желание странствий оказалось особенно сильным. Я мог часами сидеть погруженный в грезы, представляя себе несуществующие миры. Моя мать до сих пор вспоминает об этой моей странности. Может быть, это и открыло мне путь в разведчики? Не знаю. Одно могу сказать определенно: свою профессию выбрал я сам.
        Позднее возникло стремление выделиться из окружающей среды, совершать подвиги, прославиться. Помню, как будто это было вчера: я и мой товарищ Томас решили бежать на плоту в Южную Америку, начали даже готовиться. Но люди с более трезвым умом быстро разгадали мои замыслы и объяснили, что не каждый, кто машет веслами, может стать героем. И все же, может быть, именно это почти бессознательное стремление к героическому и благословило меня на тяжкий путь? Не знаю… Как бы то ни было, пока у меня не было повода жалеть, что я посвятил себя такой профессии. Мальчишеские мечты сбылись с избытком, я повидал множество стран. Египет, Месопотамия, Турция, Персия, Туркестан, Афганистан, Индия, Китай, Индонезия… Все сразу и не сосчитать…
        Доволен я и своим продвижением по служебной лестнице. Только одно меня беспокоит. Первые годы я работал без принуждения, ревностно и охотно. Теперь же, честно говоря, заставляю себя работать. Почему? Ведь поначалу работать было труднее, чем теперь, существовали еще моральные преграды, через которые, как ни трудно, надо было перешагнуть. «Вами руководит только рассудок», — сказал мне недавно Асадулла-хан. Верно сказал… Сомнительная профессия учит сомневаться по всем, заставляет, не доверяя никому, говорить то, чего нет у тебя на душе. Это надо уметь! Разве получится хороший разведчик из человека с открытой душой, верящего в такие громкие слова, как правда, честь, совесть?
        В первые годы, для того чтобы понять эту истину, подготовить себя к тяжелому пути, приходилось отдавать работе все силы. Теперь самая трудная часть пути пройдена. Появились и опыт, и положение… Бремя должно было стать легче, желание — возрасти. А получилось наоборот: невеселые мысли все чаще овладевали мною. Вдруг меня зацепит шальная пуля или свалит тяжелая болезнь — и придется вдалеке от родных мест, среди варваров, навсегда распроститься с этим неблагодарным миром?.. Ни имени не останется, ни славы. Через несколько дней забудут и тебя, и все твое рвение, скорее даже, чем какую-нибудь полуголую танцовщицу из ресторана. Когда умирают они, в газетах печатают их портреты, напоминают об их красоте, возбуждавшей публику. А ты… Твое имя не будет даже названо, ты уйдешь из мира так же безвестно, как жил. Подозрительность, осторожность, страх не отступятся от тебя даже тогда, когда ты будешь лежать в гробу…
        Горькие мысли все больше овладевали мною. Но не хотелось даже отгонять их от себя. Хотелось думать, вспоминать. Не о том, что было недавно, а о далеком прошлом. Вспомнилась мать, возникли перед глазами жена и сын — Мэри, Альфред… В начале года я отослал их подальше отсюда, из Дели в Австралию. Там, в Сиднее, живет мой дядя, зажиточный фермер. Когда сидишь в его саду, на самом берегу океана, забываешь все горести и заботы этого мира, как бы рождаешься заново. Отдохнуть там сейчас хотя бы с месяц! Мэри, Альфред, мама… Они скучают там по мне, а я скитаюсь в песках, ищу своей смерти в этой дикой глуши…
        Громкий смех Якуба пробудил меня от тягостных мыслен. Я осмотрелся по сторонам. По-прежнему мерно шагают верблюды, позвякивая колокольцами. Песок, песок, зной…
        Заразительно захохотал и капитан. Но мне было не до смеха, головная боль стала еще сильнее, теперь голова моя прямо раскалывалась…
        14
        Снова дорога… Снова горы, ущелья, пустыня, пески… В долгой дороге бывают неожиданные встречи, непредвиденные происшествия. Всего не перечтешь! Но я хочу рассказать о том, что случилось между Меймене и Андхоем. Мы уже миновали большую часть района, населенного туркменами. Прошли без осложнений, без шума, неожиданно спокойно. Как я после убедился, это было не случайно. На землях каждого племени у Якуба были свои покровители. Они заранее встречали караван и, под вооруженной охраной, провожали до самой границы своих владений. Якуб, разумеется, умел щедро отблагодарить своих «покровителей», давал им мануфактуру, сахар, чай, некоторых даже снабжал оружием. Многие знали и Абдуррахмана. Только здесь я убедился, как далеко пустил он свои корни, и еще раз не мог не похвалить его — молодчина!
        Итак, мы уже довольно далеко отъехали от Меймене. Шли по зыбучим, выжженным пескам. Куда ни глянешь — сожженная солнцем пустыня. Нигде ни деревца, только голый, чахлый кустарник. Хорошо, хоть в последние дни жара немного смягчилась, ветер подул с севера, предвещая приближение осени.
        К полудню мы достигли селения Эрнепес-бая. Буквально возле самого селения пейзаж резко изменился: каменистая пустыня кончилась, отсюда начиналась полоса возделанных земель. Какой все же силой обладает вода! Недаром говорят на Востоке, что не земля родит урожай, а вода. Там, где есть вода, — есть и жизнь. Там, где окончилась вода, — окончилась жизнь.
        Дорога разделяла селение надвое, проходя через его центр. Оно ничем не отличалось от других: те же покосившиеся лачуги, неуклюжие мазанки и шалаши… Загоны для овец, землянки для скота, тандыры для выпечки чуреков, очаги… Мы миновали десятки туркменских аулов. Ни в одном из них не видели кирпичного дома, торговой лавки или чайханы. Всюду одна и та же суровая жизнь, полная страданий, утвержденная обычаем и заветами предков, подогнанная под одну колодку, незыблемая.
        Обычно, когда мы подъезжали к другим поселкам, нам навстречу с шумом и криком выбегали люди, торжественно встречали караван. Но в этом селении нас никто не встретил, не оказалось никого даже в доме Эрнепес-бая. Старуха, всем телом навалившаяся на посох, с трудом объяснила нам, что все обитатели аула собрались в лощине позади высокого бархана. Мы все равно не собирались задерживаться здесь. Время было еще раннее, за день можно было пройти немало. Поэтому, не останавливаясь, двинулись дальше.
        За селением высился огромный бархан, тянувшийся с юга на север. Здесь когда-то, видимо, была крепость: с обеих сторон были уступы, в одном-двух местах даже сохранились развалины стен и старых башен.
        Подъехав ближе к бархану, мы поняли: там идет какое-то празднество. На вершине бархана собралось много женщин и девушек в красных и зеленых платьях и детвора. Они сидели на корточках, тесно прижавшись друг к другу, и за чем-то наблюдали. Их внимание не привлек даже звон колокольчиков наших верблюдов.
        Мы, трое всадников, въехали на гребень бархана. Огромную площадь внизу заполняли косматые папахи. Белые, черные, рыжие. Люди, стоя спиной к нам, окружили кольцом невысокий пригорок, на котором был установлен большой шатер. Вокруг шатра царила неимоверная суета, в двух-трех местах курился дымок.
        Мы приказали каравану, не останавливаясь, двигаться дальше, а сами поехали к шатру. Было ясно, что мы попали на скачки: посреди скакового круга стояло много лошадей, с заплетенными хвостами, с ушами, похожими на ножницы. Кто успокаивал потного коня, кто в сторонке проводил своего тихим шагом, а кто уже был готов к забегу и, в ожидании команды, стоял у шатра.
        Эрнепес-бай встретил нас радушно, повел в шатер и познакомил со старейшинами. Быстро принесли чай, разостлали скатерть с угощением. Вскоре послышался громкий голос длиннобородого, широкогрудого, крепко сложенного глашатая:
        - Э-эй! На середину должны выйти лошади, которые поскачут на шесть кругов, э-эй! Приз — один верблюд, э-эй! Седло от глашатая, э-эй! Приготовьтесь быстрее, э-э-эй!
        Эрнепес с гордостью объяснил, что это он жертвует верблюда в награду победителю, что в дальнем забеге до сих пор еще ничей конь не мог опередить его жеребца по кличке Йылдырым (Молния).
        - Поэтому бай и выставил верблюда. Знает, что сам его и получит, — сказал один из сидящих, иронически улыбаясь.
        Какой-то старик, с короткой шеей, с редкой бороденкой, уверенно проговорил:
        - На этот раз Эрнепес-бай не получит своего верблюда!
        Эрнепес-бай тут же ответил ему:
        - Если обгонит твой конь, Ораз-бай, я дам еще одного верблюда.
        - Не обещай того, чего не сможешь сделать.
        - Отчего же не смогу? Давай сделаем так: если обгонит твой конь, я дам тебе двух верблюдов. Но если отстанет… Если отстанет, ты отдашь одного верблюда вон тому глашатаю. Согласен?
        - Давай руку! — Ораз-бай согласился без колебаний. — Люди! Будьте свидетелями… Позовите глашатая. Пусть он объявит об этом всем!
        Поднялся невообразимый шум. Подозвали глашатая. Эрнепес-бай объявил ему условия спора. Бедняк воздел руки к небу и призвал аллаха:
        - О-о, аллах! Пришло время помочь мне. О создатель! О милостивый! Дай Йылдырыму силы Рахша![40 - Рахш — так звали прославленного коня героя поэмы «Шахнаме» — Рустама,]
        Вокруг все засмеялись.
        Якуб подлил масла в огонь и без того жарко разгоревшихся страстей:
        - Тому, кто придет первым, от меня двустволка!
        Возбуждение достигло предела.
        Я знал, что туркмены необычайно ценят лошадей. Лошадь для них не просто способ передвижения, а предмет гордости, испытание мужества и смелости. Для туркмена позор не уметь сидеть на коне. Если конь отстанет на скачках, не только хозяин лошади, а все селение, весь род считают себя оскорбленными, жаждут реванша. Поэтому сегодняшний спор не был для меня новостью. На деле это был не простой спор, а проявление скрытой вражды. Ораз-бай приехал издалека, со многими своими сородичами. Приехал, чтобы заткнуть рот Эрнепес-баю. Один — именитый вожак эрсаринцев, другой — сознающий свое достоинство торе [41 - Торе — сановник (туркм.),] сарыков. Посмотрим, кто из них выйдет победителем!
        Хотя объявили крупный приз, однако на старт было выставлено всего три лошади. Три жеребца. Один — вороной масти, с белым лбом. Издали он был очень красив. Жеребец яростно грыз посеребренные удила, рыл копытами землю, не стоял на месте. Это был конь Эрнепес-бая — Йылдырым. Второй жеребец — большой, длинношеий, пепельной масти. В противоположность сопернику, он стоял спокойно, не рыл землю копытом, не грыз удила. Иногда только поднимал голову и вострил уши. Это был конь Ораз-бая — Мелекуш. Третий конь, гнедой, очень походил по всем статям на Иылдырыма.
        Четыре круга лошади прошли не спеша, вровень. Борьба началась с пятого круга. Гнедой вдруг метнулся вперед, намного увеличив разрыв. Зрители неистовствовали, шум и крики нарастали. Я больше наблюдал за Эрнепес-баем и Ораз-баем, чем за лошадьми. По лицам обоих чувствовалось, что в их душе буря, особенно не мог сдержать себя Ораз-бай. Он весь дрожал. Не мог даже спокойно наблюдать за скачкой, иногда, приподняв веки, бросал взгляд на скачущих лошадей и тут же опять опускал голову. Эрнепес-бай был спокойнее, он, то поднимая, то ставя пиалу на ковер, не отрывал глаз от лошадей.
        К концу пятого круга скачка пошла всерьез. Иылдырым быстро догнал гнедого, метнул в него пылью из-под копыт и оставил далеко позади себя. Эрнепес-бай, не удержавшись, заметил по адресу Ораз-бая:
        - Бай! Смотри, где остался твой конь!
        Ораз-бай тяжело поднял голову и сердито посмотрел на своего соперника, но на лошадей смотреть не стал.
        Эрпепес-бай все больше возбуждался:
        - Вот так жеребец… Всем бы такими быть… Смотри, как стелется!
        Глашатай подкидывал вверх свой тельпек [42 - Tельпек — туркменская папаха.] и ликовал.
        Но на середине последнего круга Мелекушу как будто прибавилось сил. В одно мгновение он обошел гнедого и приблизился к Иылдырыму. Эрнепес-бай побледнел. Сидящие вокруг Ораз-бая зашумели, молодой джигит в красном халате и белой папахе, привстав на колени, крикнул:
        - Отец! Смотри, Мелекуш догоняет! Йылдырыма догнал… Смотри!
        Ораз-бай не поднял головы, ответил дрогнувшим голосом:
        - Потяни меня за полу халата, когда лошади приблизятся к финишу, сынок!
        В этот момент Мелекуш догнал и Йылдырыма, показалось, что он и его обгонит. Зрители прямо обезумели, из-за невообразимого гама невозможно было расслышать слов соседа.
        Наездник, скакавший на Йылдырыме, начал стегать его плетью. Но не отставал от него и соперник. Два коня, словно в одной запряжке, шли рядом. Сын Ораз-бая потянул отца за полу:
        - Отец! Пришли!
        Ораз-бай вскочил на ноги, словно на него кто-то напал, и вдруг гаркнул во всю глотку:
        - Бей сильнее!
        В этот миг лошади, как вихрь, пронеслись мимо нас.
        Невозможно было понять, какая из них раньше миновала черту финиша.
        Но Эрнепес-бай все равно торжествующе воскликнул:
        - Йылдырым взял… Нечего и говорить!
        - Что-о? — Казалось, к горлу Ораз-бая приставили нож. — Ты знаешь что, бай… Ты не поступай по пословице: «Трус спешит вперед».
        - А чего мне бояться? — Эрнепес-бай тоже повысил голос. — Еще не родился такой, который мог бы испугать меня! Кто ты, чтобы угрожать мне?
        - Ты не задирайся!
        - А что ты мне сделаешь?
        Казалось, Ораз-бай без дальних слов кинется на Эрнепес-бая. Но, видимо, сообразив, что ему в таком случае несдобровать, он с трудом подавил свой гнев. Перевел дыхание и обратился к окружающим:
        - Сарыки, выходи!
        Призыв полетел из уст в уста и в считанные секунды разошелся по всей площади. Вскоре десятки всадников выделились из толпы и, собравшись в сторонке, замерли в ожидании нового приказа.
        Окружающие начали уговаривать Эрнепес-бая и Ораз-бая прекратить ссору. Глашатай со слезами в голосе кричал:
        - Прошу, ага… Не превращайте праздник в похороны… Не сталкивайте людей… Продам все, что имею, и сам отдам верблюда. Не делайте зла… Побойтесь бога!
        Уговоры не помогли. Яростно сжимая плеть, Ораз-бай выкрикнул:
        - Если ты так смел, собери своих всадников и приходи послезавтра в долину. Там я тебе покажу, что сделаю. Не придешь, — значит, ты трус!
        Он вспрыгнул на коня, которого подвел к нему сын, и ускакал.
        Эрнепес-бай кричал вдогонку:
        - Приду! Непременно приду! Собери всех своих сарыков… И теке…[43 - Теке, текинцы — одно из туркменских племен.] Я покажу вам, кто такие эрсаринцы!
        Глашатай в отчаянии швырнул свой тельпек на землю и сердито пробормотал:
        - Не дай бог никому такой радости!
        15
        Когда до древнего Балха оставалось с полсотни километров, караван встретили в пустыне представители бухарского правительства. Здесь у них был перевалочный пункт, отсюда грузы переправляли по Амударье дальше, в Бухару. Капитан Дейли спросил, почему не перевозят грузы через Термез. Бухарец насмешливо ответил:
        - В Термезе — железная дорога. А где железная дорога, там большевики. Разве можно идти с таким грузом туда, где большевики?
        Весь смысл иронии бухарца мы оценили позднее. Хотя города Новая Бухара, Чарджуй, Керки и Термез и входили в состав Бухарского эмирата, в действительности же они были в руках большевиков. В этих городах железнодорожники, создав Советы, взяли всю власть в свои руки. Несмотря на это, мы решили ехать через Термез, а по пути заглянуть в Мазари-Шериф.
        Под вечер мы распростились с караванщиками. Позванивая колокольцами, караван пошел на север, к Амударье, а мы на восток — к Балху. Пустынная степь вскоре кончилась, показались селения с садами и пашнями. Свободных земель тут не было, возделаны были даже склоны холмов. Аулов встречалось много, едва минуешь один, почти сразу же появляется другой. Большинство жителей здесь были узбеки. Они явно отличались от туркмен и по своему внешнему облику, и по одежде, и даже по жизненному укладу. Теперь уже не было видно убогих лачуг. По обе стороны дороги рядами шли приземистые глинобитные постройки. Вокруг домов зеленели посевы, сады, огороды. После суровой туркменской пустыни мы, казалось, попали в другой мир. Да и сами узбеки были тише, спокойнее туркмен. Быть может, суровая природа рождает суровые характеры? Возможно, и так. Чем отличаются характер и обычаи бедуинов, кочующих в пустынях Аравии, от характера и обычаев туркмен? Та же пустыня, тот же кочевой уклад жизни. Те же усобицы, кровавая резня…
        К концу дня мы въехали во двор купца Бабаджана, близкого приятеля Якуба. Мы передали ему привет от караван-баши и сообщили, что на этот раз сам он не сможет его посетить. Бабаджан встретил нас с большим почетом. Тут же распорядился зарезать барана, приготовить плов. Пришли люди, живущие по соседству.
        Меня познакомили с одним стариком высокого роста, атлетического сложения. Звали его Гулам-Хайдар. Он служил в личной гвардии эмира Шер Али-хана[44 - Шер Али-хан — эмир Афганистана (с 1863 по 1879 год); при нём началась вторая англо-афганская война.]. Старик оказался разговорчивым. По его словам, когда афганцы воевали с нами в тысяча восемьсот семьдесят восьмом году, он состоял при самом эмире. И когда эмир бежал из Кабула в Мазари-Шериф, был в составе его охраны. Стараясь оживить воспоминания старика, я спросил его, почему эмир бежал именно в Мазари-Шериф? Старик глубоко вздохнул, покачал головой, словно я затронул самую больную его рану, и заговорил с сожалением:
        - Русские обманули… Белый царь отказался от своих обещаний. А эмир многое хотел сделать.
        - Что же он хотел сделать?
        - Хотел крепко дать англичанам по зубам. Хотел сделать так, чтобы они больше никогда не совали свой нос в Афганистан. Да не получилось!
        - Что, не помогли русские?
        - Да… Перед самой войной из Ташкента приехали послы белого царя. Во главе их был генерал. Звали его Столетов. Эмир Шер Али-хан встретил его весьма торжественно. Генерал привез эмиру послание белого царя о дружбе и богатые подарки. Эмир очень обрадовался, что нашел союзника. В то время в Кабул прибыли и люди англичан. Шер Али-хан их не принял. Открыто дал понять, что впредь будет опираться па русских. А англичане — ну, вы их сами знаете… Они сказали: «Если вы не примете наших людей, мы возьмем Кабул». Шер Алихан не дрогнул перед ними. Теперь он был уверен. И вот после этого англичане напали с двух сторон. Русские уехали в Ташкент. Они обещали эмиру, что пришлют пятидесятитысячное войско.
        - Пятьдесят тысяч солдат?
        - Да.
        - И привели такое войско?
        - Нет… Куда там! Наши начали отступать. Эмир решил оставить в Кабуле своего сына, Якуб-хана, и ехать к белому царю. Поэтому и прибыл в Мазари-Шериф. Помню как сейчас: стояла зима. Было холодно. Эмира встретил весь народ. Бессчетное множество раз стреляли из пушек. Проклинали злодеев-англичан…
        Старик перевел дыхание, отпил из пиалы глоток остывшего чая, вынул из кармана большой платок и вытер лоснящееся, изрезанное морщинами лицо. Затем снова взял в руки пиалу и задумался, словно потерял нить рассказа.
        Старик говорил правду. Действительно, приезд в Кабул русской военной миссии во главе с генералом Столетовым настолько вскружил голову Шер Али-хану, что эмир, желая угодить русским, не принял наших предложений, и правительство Великобритании было вынуждено перейти к решительным мерам, чтобы защитить свои интересы… Все это была правда. Но меня удивило одно: когда старик говорил о нас, он совершенно менялся, лицо его наливалось кровью, словно он вспоминал о своем злейшем враге. Я спросил его:
        - Видно, эмир думал, что русские лучше англичан?
        Старик насупил брови, будто услышал что-то обидное, и ответил хмуро:
        - Гм, англичане… Англичане — наши извечные враги. Сколько раз они обрушивали беду на наши головы. Сжигали наши селения и города. Топтали нашу честь. Хотели отнять и достояние наше, и жизнь. Пока осел не покричит, не успокоится. Так и англичане. Если они не воюют, они не знают покоя. — Старик завернул кверху широкую штанину и, показывая свои волосатые щиколотки, продолжал с прежним жаром: — Вот, видите след? Сюда попала пуля. В битве под Джелалабадом. Английская пуля! Слава богу, мне еще повезло. Разве сочтете всех, кто пал жертвой от их руки, помутился разумом, ослеп на всю жизнь? Когда началась война, мне было ровно тридцать лет. Сейчас мне семьдесят без одного. Значит, сколько прошло? А смотрите, след от пули не прошел до сих пор. Но телесная рана — это еще ничто. Есть раны сердца. Англичане ранили наши сердца, оставили огненный след в наших душах. А след, оставленный в душе, никогда не исчезнет, будет переходить из поколения в поколение…
        Старик распалялся все больше. Я понял, что он не скоро успокоится, и постарался привлечь его внимание к другому:
        Удалось эмиру в конце концов уехать в Россию?
        Старик перевел дыхание и, глубоко вздохнув, ответил:
        - Нет, не удалось… Белый царь не согласился. Стоять ему торчком в гробу! Подлый человек, отрекся от своего слова. Эмир еще оказался справедливым. Не тронул людей белого царя, всех вежливо отправил назад.
        Я, на худой конец, хоть генерала повесил бы, показал бы, как отказываться от своего слова. Нет, эмир не отвратил своего лица ни от кого из них. Напротив, оставил при себе их доктора. Звали его Явор-саиб[45 - Саиб — господин.]. Это был лучший из людей. Он хорошо лечил эмира. Но, как говорится, от смерти лекарства нет. Не смог Явор-саиб заставить отступить смерть.
        - Что же, эмир скончался в Мазари-Шерифе?
        - Да, здесь скончался. Очень переживал, что его обманули. Умер, не достигнув цели. Говорил: «Англичане хотят лишить нас чести. Если не дадим им отпора, не сможем жить спокойно». Да не вышло… Краток оказался срок его жизни. Болел сильно, все время кашлял. Болезнь и свела его в могилу. А Явор-саиб много потрудился, целый месяц не отходил от эмира. Но смерть взяла верх. Да пребудет светлым его ложе!
        Я знал о пребывании Шер Али-хана в Мазари-Шерифе. Читал и книгу доктора Яворского, который сыграл видную роль, насаждая русское влияние в Афганистане. Читал о том, как он лечил эмира. Правительство царя, разумеется, вовсе не собиралось помогать Шер Али-хану. Русские хотели только, действуя в Афганистане, прощупать англичан, — если, мол, не пойдете на уступки в европейской политике, мы найдем способ наступить вам на любимую мозоль. Они действительно в считанные месяцы сумели завоевать в Кабуле большой авторитет. Склонили на свою сторону Шер Али-хана, который хотел воспользоваться соперничеством России и Великобритании на Востоке. Протянув руку дружбы русским, он надеялся набить себе цену и предъявить нам новые требования. Эмир, разумеется, знал, что тогдашний генерал-губернатор Туркестана, генерал Кауфман, не явится немедленно к нему на помощь. Просто хотел, опираясь на русских, угрожать нам, доказать свою независимость от нас. Но наши не придали значения пустым угрозам, напротив, поведение эмира послужило для нас поводом перейти к решительным действиям. Воспользовавшись удобным моментом, надо
было или поставить Шер Алихана на колени, или добиться, чтобы он сошел с политической арены и чтобы бразды правления перешли к такому человеку, которого можно будет приручить. Тяжелая война, продолжавшаяся целый год, оправдала наши надежды. Усилия не пропали даром. Правда, мы потеряли несколько отрядов, но в основном — индусов. Зато переломили хребет Шер Али-хану и основательно подорвали престиж русских в Афганистане[46 - Начальный этап второй англо-афганской войны закончился успешно для англичан, но в дальнейшем они, в результате широкого народного движения, развернувшегося в Афганистане, вынуждены были отвести свои войска и заключить мир (1880 г.).].
        Я постарался перевести разговор в нужное мне русло:
        - А говорят, новый царь русских, Лейлин (я нарочно неправильно назвал его), сказал, что окажет Афганистану любую помощь, какую тот попросит. Может быть, он сдержит свое слово?
        Старик промолчал. В разговор вступил крошечный человечек, сидевший рядом, вобрав голову в плечи:
        - А мы слышали, что Лейлин — не царь. А такой же бедняк, как и мы. Будто бы он старается сделать неимущего человеком. Все богатства страны отдать народу.
        - От кого ты слышал?
        - Ай, наши разговоры — это базарные слухи… Все люди так говорят… Один аллах знает, правда это или ложь.
        Купец Бабаджан отозвался насмешливо:
        - Правда, правда… Ляг брюхом в воду, чтобы смягчить его. Не то подарок Лейлина в кишках застрянет.
        Все замолчали.
        Бабаджан продолжал, теперь уже сердито:
        - Эх вы, глупцы… Знаете, кто такой Лейлин? Мулла большевиков. А большевики, вы думаете, будут вам покровительствовать? Как бы они не отобрали и того, что вы сейчас имеете.
        Крошечный человечек горько улыбнулся:
        - Отберут, если что-нибудь найдут!
        Старик добавил:
        - Купец за себя боится!
        Невдалеке послышался лай собак, конский топот. Немного погодя во двор купца въехало четверо всадников. О том, что эти всадники приехали неспроста, я узнал на следующий день, когда мы приблизились к древнему Балху.
        Солнце поднялось уже довольно высоко. Надеясь еще до вечера приехать в Мазари-Шериф, мы все время подгоняли лошадей. Всадники, прибывшие прошлой ночью к купцу Бабаджану, тоже ехали с нами. Все четверо были одеты как узбеки. Один из них, высокого роста человек с густой черной бородой и большими горящими глазами, отделился от своих товарищей и, пустив своего горбатого конька мелкой рысью, вдруг поравнялся со мной и заговорил на чистом английском языке:
        - Признаться, господин полковник, вы основательно изучили характер и обычаи восточных людей. Вчера я внимательно следил за вашим поведением, а сегодня утром увидел, как вы справляете намаз. Ей-богу, я не нашел ничего, что говорило бы против вас.
        Действительно, со вчерашнего вечера, с того момента, как он сошел с коня, этот человек не спускал с меня глаз. Терпеливо и настойчиво наблюдал, умело скрывая свое любопытство. Я сразу понял, что это неспроста и что это человек пе обычный. В его живых, умных глазах играл какой-то проницательный огонек, присущий разведчикам. Это почувствовал и капитан Дейли. Утром, едва мы выехали, он сказал мне: «Этот бородач, как видно, не тот, за кого выдает себя». Но тут подошел Бабаджан, и нам не удалось договорить.
        Искоса взглянув на своего спутника, я ответил по-арабски:
        - Вы мне что-то сказали?
        Незнакомец продолжал по-английски:
        - Я понял, что вы сказали, господин полковник. Только я не могу ответить вам по-арабски. Нас готовили для работы в Индии. Поэтому нам пришлось в основном изучать английский и хинди.
        Завеса таинственности чуть приоткрылась: мой собеседник, по-видимому, был военным разведчиком царской армии. Я перешел на русский язык:
        - Тогда не будем тратить время на игру в прятки. Продолжайте… Я вас слушаю…
        Незнакомец достал из кармана изящный золотой портсигар и предложил мне закурить. Я из предосторожности отказался. Мой собеседник закурил, сильно затянулся несколько раз и, глядя куда-то вдаль, тихо продолжал:
        - Я — полковник Арсланбеков. Мой прадед был беком в Дагестане. Русские увезли его в Петербург как заложника. Всю жизнь он провел там, служил в русской армии. Все его потомки стали петербуржцами. Мой отец, видный чиновник министерства иностранных дел, референт по восточным делам, скончался перед самой войной, в конце тринадцатого года. Я всю жизнь служу в военной разведке. Около семи лет находился в Индии, три года проработал в Тегеране. Последние годы был в Ташкенте. А сейчас, как вы сами видите, еду из Акчи в Мазари-Шериф. Вот, господин полковник, вся моя биография.
        - Оказывается, не очень обширная!
        - Да, всего десяток фраз.
        Я знал Арсланбекова по данным нашей разведки. Все, что он рассказал о своей семье, о себе, соответствовало истине. Он слыл способным военным разведчиком, специалистом по Индии. Но откуда же он меня знает? До сих пор мы с ним нигде не встречались.
        Дальнейшее объяснение пришлось отложить. Показались развалины Балха. Арсланбеков спросил по-прежнему непринужденно:
        - Вы, господин полковник, знакомы с прошлым Балха?
        - Нет.
        - О! У этих руин богатая история. Когда-то Балх называли «матерью городов». Он был столицей древней Бактрии, а затем столицей государства Балх. По свидетельству историков, город разрушали двадцать четыре раза. Еще в двенадцатом веке в этих местах жизнь била ключом. В семь ворот города входили и выходили сотни караванов. Здесь было более тысячи мечетей и медресе, жили знаменитые ученые и поэты. Когда в Европе еще не знали, что такое больница, здесь были специально оборудованные помещения для больных. А теперь взгляните!
        Я мысленно улыбнулся: «Когда в Европе еще не знали, что такое больница…» Глупец! Затем последуют слова о «древней истории Азии», о «богатой культуре азиатов». Будут помянуты астрономия Аль-Бируни, медицина Ибн-Сины, поэзия Фирдоуси. Как будто в этом — оправдание сегодняшнего духовного убожества, глубокого невежества азиатов! Для меня все эти рассказы — как панихида по покойнику. Но мне не хотелось с первых же минут возражать полковнику, и я ответил, вторя его восторженному тону:
        - Да, много тайн скрывает в своих недрах седая история Азии!
        Полковник охотно откликнулся:
        - Золотые слова, господин полковник!
        Мы остановились в самом центре остатков древнего города, под старой чинарой, раскинувшей свою тень на огромное пространство. Узбеки распахали окрестные земли, прославленные в истории. Их жилища с куполообразными кровлями, похожие на часовни, были раскиданы повсюду.
        Арсланбеков указал на большой холм с усеченной верхушкой.
        - Вот здесь, на месте этого холма, стояла большая мечеть. Вокруг нее располагался базар с десятками караван-сараев, — проговорил он с гордостью, как будто открыл какую-то большую тайну.
        Откуда-то прибежали узбеки. Принесли найденные среди развалин древние монеты, какую-то старую утварь. Все это они старались всучить нам, отталкивая друг друга, чтобы перехватить покупателя. Я еще в прошлый приезд приобрел кое-что на память, поэтому велел разостлать кошму подальше от базара, под большим тутовым деревом, и лег. Вскоре пришел Арсланбеков и попросил разрешения пристроиться рядом.
        - Нет существа более жестокого, чем человек. Сам создает, сам и уничтожает, — проговорил он, явно пытаясь возобновить начатый разговор.
        Я промолчал. Затем строго спросил своего собеседника:
        - Куда вы направляетесь, господин полковник?
        Арсланбеков уловил холодность в моем голосе. Некоторое время он курил, опустив голову. Затем медленно снял с головы белую чалму, вытащил оттуда маленький конвертик и протянул мне:
        - Сначала прочтите вот это письмо. Потом я постараюсь ответить на ваш вопрос.
        Я взял письмо. Оно было написано рукой генерала Маллесона и содержало всего несколько фраз: «Дорогой Чарлз! От тебя нет никаких вестей. Что случилось? Беспокоимся. Остальное расскажет мистер Бек. Твой…»
        Полковник для меня был хорошей находкой. Помимо того, что он отлично знал Туркестан, он был еще и старым разведчиком.
        По этому случаю пришлось открыть флягу с коньяком.
        Я наполнил рюмки и обратился к полковнику, теперь уже дружески:
        - Значит, вы встретились с генералом?
        - Да, я дважды встречался с ним. Генерал принял меня очень любезно и с большим пониманием отнесся к нашим просьбам. Говоря «нашим», я имею в виду «Туркестанскую военную организацию». О существовании ее вы, конечно, знаете. Я — член главного штаба организации. Основная моя задача — установление контакта с иностранными миссиями и разведками, получение необходимой помощи. Вы прекрасно понимаете, что в современных условиях существует лишь одна сила, способная спасти человечество от катастрофы. Это — военная сила. Только она сможет направить жизнь в нормальную колею. Пример — Асхабад: свернувшее было в сторону колесо истории опять пошло нормальным путем. Создалась благоприятная обстановка для борьбы с большевизмом. Но если бы не ваши и не представители нашей организации, положение, возможно, снова ухудшилось бы. Я был на одном из первых заседаний Закаспийского правительства. Поверите ли, они чуть не передрались из-за министерских портфелей. Граф Дорер говорит: «Иностранные дела поручите мне». А Дохов говорит: «Нет, министром иностранных дел буду я». Знаете, что сделал Ораз-сердар? Он заявил: «Или вы
назначите меня главнокомандующим, или я стану им сам». Фунтиков не посмел возразить. И требование сердара приняли. Приняли из страха. Вы его знаете?
        - Нет.
        - Я знаю очень хорошо. В военном деле сущий профан! И другие не лучше. Я сказал Фунтикову: «Пока вы будете делить министерские посты, как бы большевики не сделали свое». Положение очень тяжелое. Правительство объявило всеобщую мобилизацию, а на призывные пункты никто не идет. Я обо всем рассказал генералу Маллесону. Я сказал ему: чтобы нормализовать обстановку, нужно как можно быстрее передать власть в руки нашей организации. Там у нас есть опытные военные, способные стать хозяевами положения.
        - Что же ответил генерал?
        - Генерал пока определенного ответа не дал.
        Мы были осведомлены о деятельности «Туркестанской военной организации», возникшей в начале восемнадцатого года в Ташкенте. Естественно, организация была еще слаба, не оказывала должного влияния на положение на местах. Однако сейчас в условиях Туркестана это была наиболее перспективная организация. Поэтому мы придавали ей особое значение, поддерживали всеми возможными способами.
        Я продолжал спрашивать:
        - Из Асхабада вы поехали прямо в Мешхед?
        - Нет, в Баку, — спокойно продолжал Арсланбеков. — И прихватил представителя Закаспийского правительства. В Баку я бывал и раньше, в мае. Тогда власть там была в руках большевиков. Ваш политический агент Мак-Доннел рассказал мне, что встречался лично с Шаумяном, советовал ему пригласить английские войска, чтобы преградить дорогу туркам. Но Шаумян не согласился. «Мы защитим Баку от турок, но без вас, своими силами», — сказал он. А когда вопрос этот обсуждался на заседании Совета Народных Комиссаров, он сказал: «Чем англичане лучше турок?» Между сторонниками Шаумяна с одной стороны и меньшевиками и эсерами с другой произошел острый конфликт. Мусаватисты тоже выступили против Шаумяна. Мак-Доннел говорил мне, что Ленин дал строгое указание Шаумяну — не пускать англичан в Баку. Когда мы приехали на этот раз, положение уже нормализовалось. Мы встретились с генералом Денстервиллом, просили его послать в Красноводск английские войска, а Асхабаду помочь деньгами и оружием. Генерал обещал в ближайшие дни направить в Красноводск солдат. Но насчет денег и оружия посоветовал обратиться в Мешхед, к генералу
Маллесону. Вот почему я через Асхабад направился прямо в Мешхед.
        Со стороны развалин показался князь Дубровинский. Он видел, что мы уединились не случайно, заняты серьезным разговором. Несмотря на это, решительно подошел и протянул руку Арсланбекову:
        - Здравствуйте, господин полковник!
        Арсланбеков удивленно посмотрел на князя, видимо не узнавая его.
        Дубровинский продолжал с улыбкой:
        - Не узнали?
        - Нет.
        - Когда вы в прошлом году приезжали в Кушку, кто вас обчистил в доме полковника Ермакова? Помните карточную игру?
        - Постойте, постойте! — Полковник поднялся на ноги, внимательно посмотрел в голубые глаза, глядевшие из-под большой чалмы. — Князь, это вы?
        - Он самый… Тот самый князь!
        Они сердечно поздоровались. Я предложил Дубровинскому присесть.
        Арсланбеков продолжал разглядывать князя:
        - Князь, каким чудом вы оказались в этих местах?
        Князь хлопнул чалмой о землю и, сердито поглаживая бритую голову, не скрывая недовольства, сказал:
        - Об этом спросите у господина полковника!
        Я ответил не сразу.
        Испытания последних дней измотали князя, он сильно изменился, осунулся. Похудел, щеки ввалились. В глазах залегла усталость, даже голос утратил чистоту, стал глухим, сиплым, точно у князя болело горло.
        Я протянул князю стопку коньяку и сказал, обращаясь к полковнику:
        - Князь занят самосовершенствованием. До сих пор он жил именем, доставшимся от прапрадедов. А теперь хочет испытать свои собственные способности. По-моему, это хорошее дело. Прошло время, когда жили старыми титулами. Наше время — время деловых людей. Нужно сообразоваться с временем. Не так ли?
        Арсланбеков быстро уловил иронию, прозвучавшую в моих словах, и с серьезным видом поддержал меня:
        - Совершенно справедливо… Нужно жить своим именем, своим авторитетом. Нужно трезво глядеть на жизнь. Еще Рудаки [47 - Абуабдулла Джафар ибн Мухаммад Рудаки (ок. 858 -941) — выдающийся поэт, классик таджико-персидской литературы.] говорил:
        На мир взгляни разумным оком,
        Не так, как прежде ты глядел:
        Мир — это море. Плыть желаешь?
        Построй корабль из добрых дел[48 - Перевод С. Липкина.].
        Князь промолчал. Мне показалось, что он в душе улыбнулся.
        16
        В Мазари-Шерифе я предполагал задержаться не больше чем на два дня. По вот уже неделя, как я оставил седло, а до сих пор неизвестно, когда отправлюсь в дальнейший путь. Город живет какой-то неестественной, лихорадочной жизнью. По словам местных жителей, за всю историю Мазари-Шерифа таких бурных дней еще не было. Лавки открыты и день и ночь. Караван-сараи, чайханы переполнены. А самое удивительное то, что здесь появилось множество никем не признанных представительств, без вывесок на дверях.
        Я побывал в одном из них — в представительстве «Кокаидского правительства». Работники представительства занимают большой дом в южной части города. В десятке кабинетов целая толпа служащих занята выше головы. Кто пишет письма, кто подписывает бумаги, кто ставит печать… Все на месте, как в настоящих посольствах. Не хватает только одного: нет «Кокандского правительства». Но представители верят, что и оно будет. Поэтому трудятся усердно: посылают в Фергану оружие, боеприпасы, собирают среди населения пожертвования, составляют ноты, печатают воззвания. Словом, забот хватает…
        У Иргаш-бая — известного ферганского курбаши[49 - Курбаши — начальник отряда.], — оказывается, тоже свое «представительство». Я не был в конторе, но с самим «представителем» встретился. После этого отправил к Иргаш-баю гонца. Когда гонец вернется, мы еще раз встретимся. Только после этого я покину Мазари-Шериф.
        …Время близилось к вечеру. Попивая на открытой веранде чай, я поджидал капитана Дейли. Откуда-то, запыхавшись, прибежал Арсланбеков. Я теперь часто виделся с ним. Это был действительно умный, способный разведчик. К тому же не знающий усталости. Все мои поручения он выполнял ревностно. Я дал ему трудное задание: уточнить, кто из турецких и немецких лазутчиков находится в Мазари-Шерифе и в каком направлении они ведут работу. Он уже многого добился по этой части.
        По одному только виду полковника я понял: что-то случилось. Он был мрачен, привычное веселое выражение исчезло с его лица. И я не ошибся. Войдя на веранду, полковник схватил кувшин с холодной водой и, не отрываясь, выпил, одну за другой, две пиалы. Потом снял каракулевую шапку, пиджак, бросил их на деревянный топчан, тяжело вздохнул и сел.
        Я задал вопрос первым:
        - Вы что-то мрачны, полковник… Что-нибудь случилось?
        Арсланбеков вытер платком потное лицо и, глубоко вздохнув, заговорил:
        - Юсупа ранили!
        - Какого Юсупа?
        - Моего помощника. А в карман вложили вот эту записку.
        Я взял записку и пробежал глазами. Она была написана на персидском языке и содержала всего несколько слов: «Безбожный полковник! Теперь твоя очередь!..»
        Записка явно была заготовлена заранее, в спокойной обстановке: буквы ровные, выписаны отчетливо, с нужным нажимом, край записки был замаран кровью.
        Я положил бумагу на стол и спросил, в каком состоянии Юсуп. Полковник ответил, что отнес его к одному знакомому врачу и что положение его тяжелое. Потом заговорил с горечью:
        - Вот наш финал. Работаешь как вол, день и ночь, не думая о том, что любой жизни бывает конец. И вот — погибаешь от выпущенной из-за угла пули или от удара отравленным ножом… Спокойно умереть своей смертью — даже и этого нам не дано!
        Арсланбеков был по-настоящему расстроен. Его обычно смеющиеся, живые, умные глаза скрылись за пленкой слез, от внутреннего волнения он дрожал всем телом. Я попытался успокоить его, но он опередил меня:
        - Не подумайте, что это страх за свою жизнь. Нет, я думаю о Юсупе. У бедняги хорошая семья. Жена, дети, старики родители. Наверно, с нетерпением ждут его возвращения. Если с ним что-нибудь случится, с какими глазами я приду к ним? Жена Юсупа не хотела отпускать его. Еле удалось уговорить…
        Некоторое время мы молчали, погрузясь в невеселые думы. Как ни храбрился полковник, было ясно — убийцы угрожают не зря. Кто же, хотелось бы знать, преследует его?
        Я закурил и нарушил затянувшееся молчание:
        - Как вы думаете, кто убийца?
        - Люди Иргаш-бая, — не задумываясь, ответил полковник. — Это их дело. Они считают, что мы не лучше большевиков.
        - Может, турки о чем-нибудь пронюхали?
        - Нет… Их здесь всего три-четыре человека. Они не станут рисковать. Да и к чему такой риск, если можно действовать чужими руками?
        Мысленно я согласился с полковником. Предупредил его, что положение опасное, что авторы записки могут появиться неожиданно. Он снова заговорил, стараясь принять бодрый вид:
        - Пусть приходят… От судьбы еще никому не удавалось убежать. Хотят заставить меня скрыться! Но пока не выполню своего дела, я никуда не уйду!
        - Не нужно бравировать, полковник. Легче всего — кинуться навстречу смерти. Но ведь и умереть-то надо со смыслом! Бессмысленное самопожертвование — не героизм!
        - Я не стараюсь быть героем.
        - Знаю… Вы сейчас возбуждены. Но нужно сохранять выдержку. Пройдите пока в комнату капитана и отдохните. Обо всем остальном поговорим позднее, за ужином.
        Полковник взглянул на часы:
        - У меня в пять часов свидание. Оттуда пройду к Юсупу. Часов в девять приду ужинать, — сказал он и, накинув на плечи пиджак и надев шапку, ушел.
        Я не стал удерживать его. Что для верующего мусульманина намаз, то для разведчика — встречи и свидания. Пожалуй, не ошибусь, если скажу, что в обоих случаях это становится своего рода условным рефлексом.
        Пришел капитан Дейли. Он уже знал обо всем.
        - Кто может преследовать полковника? — спросил я его.
        Ответ прозвучал неожиданно:
        - Говорят, что это дело людей Джунаид-хана.
        - Джунаид-хана?
        - Да.
        - А что плохого сделал полковник Джунаид-хану?
        - Одернул его в тот момент, когда Джунаид почти взобрался на трон.
        - Как это понять?
        Помолчав, капитан объяснил:
        - В начале шестнадцатого года Арсланбеков приехал в Хиву. В это время Джунаид-хан поднял восстание против Исфендияр-хана, его люди даже вошли в город. И вот, когда ханский трон уже почти рухнул, Арсланбеков поддержал хана. Он привлек на свою сторону полковника Колосковского и добился, чтобы русские войска были направлены против Джунаид-хана. Туркмены были вынуждены вернуться назад ни с чем. Джунаид-хан сказал тогда: «Рано или поздно Арсланбеков будет убит моими руками».
        В словах капитана могла быть правда. Но поручиться за полную точность тоже было трудно. Кого-кого, а ханов, баев и сердаров в Туркестане предостаточно. Сеид Алим-хан, Исфендияр-хан, Джунаид-хан, Эзиз-хан, Иргаш-бай, Ораз-сердар, Мадамин-бек… И еще, и еще… И все грызутся меж собой. Как разобраться в этой свалке? Иногда я тщетно ломал голову: кого из них поддержать, а кого, напротив, немного осадить. Как направить в одно русло все эти алчные, роющие друг другу яму группировки? Как заставить их заговорить одним языком?
        В последнее время этот вопрос все больше и больше беспокоил меня. Поводом к этому отчасти послужило и то, что в Мазари-Шерифе я глубже ознакомился с туркестанскими делами. Покушение на жизнь Юсупа снова заставило меня, помимо моей воли, вернуться к ним.

* * *
        Раскупорив бутылку коньяка, мы с полковником Арсланбековым проговорили до поздней ночи. Я не отпустил его домой, сначала увлек разговором, а потом под предлогом позднего времени оставил ночевать у себя. Полковник оказался недурным собеседником. Он рассказал много интересного о Туркестане, затем о Персии и Афганистане. Вспомнил годы, проведенные в Индии. Но рассказывал как обычный путешественник, ни словом не упоминая о своем основном ремесле, Я тоже не старался ставить точки над «i». Наша беседа, в сущности, была лишь первым шагом к дальнейшему знакомству. В этом тоже был свой смысл.
        Меня удивило: когда полковник заводил речь о теперешнем положении в России, топ его менялся, в голосе появлялись какие-то унылые нотки. Из слов Арсланбекова выходило, что союзники до сих пор отчетливо не представляют себе, какую страшную опасность для человечества таит большевизм. Поэтому и борьба, которую они ведут против него, еще недостаточно развернута.
        Уточняя свою мысль, он сказал:
        - Приведу вам один пример. Сейчас у вас в Персии больше тридцати тысяч солдат, а на Закаспийский фронт вы посылаете каких-нибудь три-четыре сотни сипаев[50 - Сипаи — индийцы, служившие в английских колониальных войсках.]. Почему? Кто, вы думаете, преградит путь большевикам, стремительно продвигающимся со стороны Ташкента? Сколачиваемые наспех войска Закаспийского правительства? Нет, они в счет не идут. Когда мы боролись в Фергане с красногвардейцами, мы составили из казаков несколько отрядов, полностью вооружили их, дали нм закаленных боевых офицеров — словом, отлично подготовили. И что же в конце концов получилось? В решающий момент эти казаки повернули оружие против нас, перешли к большевикам. Солдаты — пускай, черт с ними… Но каких офицеров мы лишились! А если уж так поступили казаки, чего можно ждать от других родов войск? Вот в чем особая сложность происходящих сейчас событий… Нет доверия к армии. Большевистский яд проник и в войска. А наши друзья думают, что в России есть армия! Хотят выправить положение посылкой символических сил! Не выйдет! Поверьте: в России не осталось армии… Солдаты
Колчака, Деникина, Дутова… и других… Это — не армия… Это, по сути дела, резерв большевиков!
        Я промолчал. Полковник отхлебнул из рюмки и продолжал:
        - Вот вы говорите о Бухаре. Говорите: «Если будет помощь со стороны, бухарцы смогут двинуть по меньшей мере пятидесятитысячное войско». Не обижайтесь, но я скажу прямо: ошибаетесь, господин полковник. Сильно ошибаетесь! У эмира сейчас нет армии. До начала смуты у него было десять тысяч солдат. Да и то, по существу, не регулярные части, а просто бекские нукеры. Сейчас он довел армию до тридцати пяти тысяч сабель и штыков. Иначе говоря, дал оружие в руки двадцати пяти тысячам дайхан, которые всю жизнь гнули спины под палками беков. Вы думаете, они будут верой и правдой служить эмиру? Как бы не так! Вот увидите: они окажутся даже хуже казаков. Как только узнают, что большевики близко, сразу же возьмут на мушку своих беков. И если большевики захотят, они в один день овладеют Бухарой!
        - Почему же тогда они не берут ее?
        - Политика не позволяет… Хотят показать, что верны своим принципам. Большевики официально объявили, что они против насильственного захвата чужих земель. Если сейчас силой присоединить Бухару и Хиву к Туркестану — знаете, какой поднимется шум? Насмарку пойдет вся провозглашенная ими политическая платформа. Они это понимают. А ведь среди большевиков Туркестана есть и такие, которые требовали совершить в Бухаре и Хиве революцию, немедленно свергнуть эмира и хана. Есть, и немало… Но Москва не разрешает. Разрушить изнутри, поднять народ — вот линия Москвы. Туркестанцы сейчас ведут большую подпольную работу и в Бухаре, и в Хиве. Если обстановка не изменится коренным образом, не сегодня-завтра народ там тоже может возмутиться. У бухарского эмира пока только одна опора. Это — религия… Ахуны [51 - Ахун — мусульманский проповедник.] и муллы… Поверьте: как только это оружие затупится, в Бухаре произойдет переворот!
        Полковник сделал еще глоток и решительно закончил:
        - Вообще я лично считаю так: если к концу нынешнего года большевизм не будет вырван с корнем, тогда не только не удастся покончить с ним, а возможно, сотрясется весь мир.
        - Ха-ха-ха! — Я сделал вид, что иронизирую. — Все, что вы говорили, дорогой полковник, похоже на сказку, какие рассказывают восточные каландары!
        Полковник, нисколько не смутясь, продолжал с прежней уверенностью:
        - Не знаю, на чью сказку это похоже, но таково положение. Учтите одно: пока что большевики одними только обещаниями поднимают миллионы людей. А если завтра они начнут проводить обещанное в жизнь… Скажем, начнут делить землю между крестьянами… Знаете, как укрепится их престиж? Что крестьянину дороже земли? Если он будет уверен, что получит ее, — поверьте: будет драться до последнего вздоха!
        Полковник помолчал и заключил:
        - Антибольшевистский крестовый поход, всеобщая интервенция — вот единственный путь спасения мировой цивилизации!
        В словах полковника, разумеется, была доля истины. Но он явно сгущал краски, придавая большевикам чудодейственную силу.
        Я перешел на английский язык:
        - И we can’t as we would, we must do as we can![52 - Если мы не можем, как хотели бы, надо делать как можем! (англ.)]
        Полковник промолчал.

* * *
        Гонец, отправленный к Иргаш-баю, все не возвращался. У меня не оставалось времени ждать. Я объяснил представителю бая, к кому он должен обратиться в Бухаре, и решил сегодня же направиться в сторону Термеза. Полковник Арсланбеков советовал возвратиться на то место, где мы расстались с караваном, и оттуда перейти Амударью возле города Акджа. Но я не согласился. Для меня труднее всего — возвращаться назад. Да и не было особой причины для этого. Я знал, что Термез в руках большевиков, осведомлен был даже о том, что днем они высылают дозорные катера по Амударье. Что же, пусть караулят… Совершенно ясно, что два десятка дозорных не могут уследить за огромной границей. Реку ежедневно переплывают сотни людей. Ну, и мы будем в их числе…
        Приказав готовиться к отъезду, я вышел в город, проститься с нашим другом в Мазари-Шерифе — купцом Юнусом. Меня сопровождал Дейли.
        Как и Герат, Мазари-Шериф состоит из двух частей — из внутреннего и внешнего города. От внутреннего города осталось только название: стены повсюду почти рухнули, отчетливые границы не сохранились. И все же считалось, что большинство чайхан и караван-сараев находится во внутреннем городе. Другим украшением этой части города была старинная мечеть, вокруг которой всегда толпилось много народу. По словам капитана Дейли (я уже говорил, что он интересуется историей Востока), в мечети будто бы сбереглась могила халифа Али. Когда-то на месте Мазари-Шерифа было будто бы селение Хаджи-Хатран. А в одной книге, говорил Дейли, написанной во времена султана Санджара, сказано, что Али находится здесь, на холме. И вот в тысяча четыреста восьмидесятом году, когда в присутствии самых знатных людей Балха холм раскопали, нашли будто бы диковинный камень. И на нем, на этом камне, обнаружили надпись: «Это могила льва аллаха, сына Абу Талиба, двоюродного брата пророка, опоры творца, героя Али». После этого султан Хусейн Байкара построил эту мечеть, а отсюда пошло и название самого города.
        Я эти сказки, разумеется, выслушивал спокойно, чтобы не обидеть капитана. У каждого свои привычки и склонности. У капитана была одна слабость: ему нравилось, когда его рассказы выслушивали с интересом, с таким видом, будто слышат их впервые. Он приходил тогда в хорошее настроение. Поэтому я делал вид, что слушаю с удовольствием его сказки, задавал вопросы. Он увлекался, да и я ничего не терял от этого.
        Купец Юнус был родом из Коканда. В Мазари-Шериф приехал еще мальчиком, вместе с отцом. Его отец был знаменитым ювелиром, изготовлял из бадахшанских рубинов отличные украшения и продавал их затем в Кабуле и в Герате. Юнус тоже стал ювелиром, даже превзошел в мастерстве своего отца, познакомился с торговцами из Индии. За короткий срок Юнус преуспел, сколотил большое состояние. Потом и сам нашел дорогу в Индию, даже раза два посетил Дели. Однажды, когда он был в Лахоре, один из наших «купцов» случайно встретился с ним и обратил внимание на его веселый нрав и живой ум. Произошло это лет десять — двенадцать тому назад. Тогда Юнусу было лет сорок, говорил он на трех языках — узбекском, персидском и урду. А теперь, наняв для этого мастера из Индии, он изучил и хинди. Кроме того, мог объясниться на английском и на русском. Писать, однако, не научился, только с великим трудом мог написать несколько слов по-персидски. Но у него была великолепная память: подробно, со всеми деталями, он мог пересказать все слышанное и виденное, даже события десятилетней давности, так, будто только что был их очевидцем.
        Лавка Юнуса помещалась во внешнем городе, на улице, где жили такие же достойные люди, как и он сам. Не задерживаясь, мы направились прямо туда. Юнус занимал один почти целый квартал. В доме, выходящем на улицу, была лавка и мастерская. Позади, в глубине двора, находился дом, в котором жил он сам.
        Юнус знал о том, что мы придем. Поэтому в лавке не оказалось посторонних. Я поручил капитану заглянуть в соседние лавки, а сам с хозяином дома поднялся на второй этаж. Юнус подготовился к продолжительной беседе. На низеньком широком столике были расставлены кушанья и всевозможные напитки, вплоть до виски, джина и коньяка. Но у меня не было желания засиживаться, хотелось только уточнить кое-что и уйти. Еще раньше я поручил Юнусу выяснить, с кем полковник Арсланбеков встречался в Кандагаре. Юнус протянул мне конверт с письмом:
        - Очень осторожный человек. Как правило, встречается с нужными людьми по ночам. Берет с собой помощников, выходит на безлюдную улицу и вдруг исчезает. Мне кажется, он знает, что за ним следят. И все же мы кое-что уточнили.
        Я бегло проглядел письмо, спросил, кто ударил ножом помощника полковника. Юнус не мог сказать ничего определенного. Я дал ему еще кое-какие задания и, предупредив, что через несколько часов отправлюсь в Термез, хотел уже проститься. Юнус жестом остановил меня:
        - Не ездите через Термез.
        - Почему?
        - Неужели вы не слышали? Ленин тяжело ранен…
        - Ленин?
        - Да… Говорят, большевики в Термезе в большом волнении. Усилили охрану границы. Задерживают всех, кто подойдет близко.
        - От кого вы это слышали?
        - Мне сказали люди, которые приехали из Термеза. Сейчас все только об этом и говорят…
        Прибежал, запыхавшись, капитан Дейли и, заикаясь от волнения, выпалил:
        - Поздравляю, Ленин ранен!
        Я невольно улыбнулся:
        - Опоздали, капитан… Юнус только что сообщил мне об этом.
        Сказав на прощанье, что все же решил ехать через Термез, я расстался с Юнусом.
        На нашей квартире нас уже ждал Арсланбеков. Он пришел с тем же известием. За ужином мы говорили только об этом. Неожиданная новость глубоко взволновала меня, вызвала смешанные чувства. С детства я привык преклоняться перед великими личностями — Ганнибал, Александр Македонский, Цезарь, Наполеон, Кромвель. Малышом я любил слушать рассказы о них и теперь не переставал интересоваться их жизнью, когда находил для этого время. И вдруг на исторической сцене появился Ленин. И затмил всех своих предшественников и современников. Где наш дальновидный Ллойд Джордж? Где хитрый француз Пуанкаре, мастер политической интриги? Где Вильсон? Президент Вильсон, определяющий границы всему миру, сидя в Вашингтоне? Только несколько месяцев назад эти три имени были на языке у каждого. А теперь? Теперь, куда ни придешь, — Ленин… Кого ни встретишь, говорит о Ленине… Что такое? Неужели это означает, что он уже встал в ряды великих людей? Неужели мы должны будем склонить перед ним головы? Нет, такая насмешка истории была бы немыслима! Вот почему, должно быть, известие о выстреле в Ленина принесло мне какое-то неожиданное
облегчение. Ленин представлялся мне хребтом большевистской революции. Устранение его, казалось, должно было повлечь за собою спад революционной волны. Может быть, так и будет?
        17
        Мы благополучно переправились через Амударью. Нам не помешали ни большевики, ни меньшевики. Прошел спокойно и второй день. Но на третий день произошло событие, которое наверняка долго не изгладится из нашей памяти.
        Миновав Гузар, мы направились к Карши. Один из людей полковника Арсланбекова, Нигматуллин, уверил нас, что знает дорогу, и мы не взяли с собой проводника. Возле ущелья Шахкесен вышли к развилке дорог.
        Одна вела на северо-восток, другая прямо на север. Не зная, по какой из них идти дальше, мы с самого восхода солнца и почти до вечера просидели у обочины, в надежде, что кто-нибудь попадется нам навстречу. Никто не появился. Наконец решили двинуться на север. Дорога оказалась чрезвычайно тяжелой. Крутые обрывы сменялись отвесными скалами. Только когда уже совсем стемнело, мы вышли на гладкую как ладонь равнину.
        Собравшись провести здесь ночь, мы уже начали было развязывать вьюки. В это время невдалеке послышался собачий лай и во многих местах ярко загорелись огни. Очевидно, вблизи было жилье. Мы решили раскинуть бивак поближе к нему, чтобы утром двинуться дальше, точно определив, где находимся. Сноза навьючив лошадей, поехали к селению. В полной темноте подъехали к его окраине. Здесь у разведенного костра сидели десятка полтора спешившихся всадников. Они кипятили воду для чая, готовясь ужинать. Расседланные лошади паслись тут же.
        Мы расположились по соседству. Начальник отряда, сгорбясь, сидел в стороне от своих нукеров с карандашом и бумагой в руках. Он и еще один высокий, худощавый мужчина делали какие-то подсчеты. Увидев нас с Ар-сланбековым, они быстро спрятали бумаги, поднялись и радушно поздоровались с нами. Начали знакомиться. Начальник отряда, по имени Али Ходжа, оказался зякетчи[53 - 3якет — подать, зякетчи — сборщик податей.]. А худощавый молодой человек с ним рядом — его секретарем. Они подсчитывали, сколько собрали за день с местных жителей.
        За чаем я спросил у Али Ходжи, какие подати платит население. Он почему-то ответил на мой вопрос не прямо, а начал жаловаться на свою профессию.
        - В наше время, таксыр, лучше не быть сборщиком податей. Каждый прохожий тебя проклинает, поливает грязью вместе со всеми твоими предками, вплоть до седьмого колена.
        - Почему же?
        - Эх, еще спрашиваете! Очень много приходится брать с населения. Скажем, весь наш Гузарский вилайет — это одно бекство. А всего в Бухаре двадцать пять бекств. Бекства делятся на амлякдарства. После амляк-дара идет мингбаши. Он управляет делами нескольких селений. В каждом селении свой аксакал. Вот пришло повеление от самого властителя вселенной, пресветлого эмира: по Гузарскому бекству мы должны собрать два миллиона тенге[54 - Тенге — бухарская серебряная монета стоимостью в 15 -20 копеек.].
        - Два миллиона?
        - Да.
        - Это что же, много?
        - Ого! Это очень много… На душу выходит в среднем по семьдесят — восемьдесят тенге. — Зякетчи махнул рукой в сторону селения, лежавшего рядом, и продолжал — Вон сколько лачуг… А всего добра, какое в них найдешь, я, ей-богу, не купил бы и за сто тенге. Но в этом селении, в переводе на деньги, мы должны собрать зерна и скота на тридцать тысяч тенге! Если не соберешь, собаки тебе не позавидуют! Вон в Карши сейчас настоящая бойня… Приехал сам его светлость кушбеги[55 - Кушбеги — высший сановник в старой Бухаре, наподобие премьер-министра.].
        Подошло четверо стариков. Один из них, с пухлым лицом, с большим брюхом, оказался аксакалом — старейшиной селения. Он пожал мне руку и сел напротив. Остальные расположились поодаль. В скудном свете костра мне показалось, что на руках у яшули нет кожи. Потом я заметил, что и вся шея у него покрыта какими-то белыми пятнами. Но я не обратил на это никакого внимания. Я знал, что вследствие неправильного обмена у людей бывает такая болезнь и что она не опасна для окружающих.
        Аксакал не скрывал своего раздражения. Еще не усевшись как следует, он сердито заговорил:
        - Я, зякетчи, не могу уговорить людей. Снимите с меня аксакальство. Делайте что хотите, только оставьте меня в покое.
        И без того недоброе лицо сборщика податей буквально перекосилось.
        - Нет, мы тебя не оставим в покое!
        - Ну, так привяжите меня к дулу пушки. Я не могу собрать с населения такую подать.
        - Попробуй не собери! — Зякетчи, сам того не замечая, схватил лежавшую рядом плеть. Но тут его взгляд упал на меня, и он положил плеть. — Если ты мне скажешь: «Не могу собрать», — а я скажу амлякдару… А амлякдар — его превосходительству беку… Знаешь, чем это кончится? Всем нам на голову наденут собачью шкуру, глаза выколют. Эх ты, глупец!
        Аксакал молчал. Сборщик податей повернулся ко мне и продолжал:
        - Эти глупцы, таксыр, думают, что платят подати мне. Я такой же нукер. Если я вернусь, не выполнив приказа, амлякдар завтра же посадит меня в зиндан и сгноит там. А мне тоже жить хочется… У меня семья…
        Один из яшули, пришедших с аксакалом, выкрикнул дрожащим голосом:
        - А нам что делать? Нам жить не нужно?
        Зякетчи сердито возразил:
        - Кто говорит, что тебе жить не нужно? Живи… Но не забывай, что ты подданный эмира. Вовремя плати что положено!
        - А чем я заплачу, если у меня ничего нет? Разве вы оставили народу хоть что-нибудь? С каждой овцы хотите по десять шкур содрать!
        - Заткнись! Завтра я тебе покажу, сколько мы хотим содрать шкур. Глупец из глупцов! Кто ты такой, чтобы осуждать государство?
        - Я не осуждаю государство.
        - А кого же ты осуждаешь? — Дайханин ничего не ответил. Сборщик податей разошелся: — Скоты! Попробуйте-ка не выполнить… Глаза сквозь затылок выдерну!
        Аксакал обратился ко мне за защитой:
        - Таксыр! Вы, наверно, хорошо знаете и адат, и шариат… Есть старый обычай: подданный должен отдавать государству десятую часть урожая с поливных земель и одну шестую часть урожая с богарных[56 - Богарные земли — неполивные.]. А мы не можем откупиться, даже отдав половину урожая. Сверх того еще нужно платить за воду, за скот, даже за мосты… Да, да! За проезд по мосту тоже надо платить!
        Тот же дайханин хриплым голосом добавил:
        - Остался один воздух. Если и за него придется платить — тогда нам конец. Хоть в петлю полезай!
        Сборщик податей опять разъярился:
        - Я тебе покажу петлю… Скотина! Убирайся отсюда! Или я сдеру с тебя шкуру!
        То ли споривший понадеялся на нашу помощь, то ли не мог больше сдержать возмущение, но он вдруг отчаянно закричал:
        - Сдери! Если ты считаешь, что бог мало мучений даровал мне, — изруби!.. Убей! Брось собакам! Все равно это не жизнь!
        Сборщик податей окончательно вышел из себя и крикнул своим нукерам:
        - Алимджан! Что вы рты разинули… Уберите его!
        Нукеры накинулись со всех сторон на дайханина, один схватил его за шиворот, другой стегнул плетью. Потащили в селение.

* * *
        Улегшись, я сразу заснул как убитый и спал до рассвета. Если бы не князь, пожалуй, спал бы и дольше. Но князь прибежал откуда-то, вопя диким голосом:
        - Люди! Вставайте! Вы знаете, где мы остановились? В селении прокаженных! Ступайте посмотрите… О боже!
        Все мигом проснулись и, протирая глаза, сидели в каком-то оцепенении.
        Князь снова завопил:
        - Чего сидите? Ступайте, смотрите, где мы остановились!
        Теперь, когда совсем рассвело, стало видно, что между нашей стоянкой и аулом течет глубокий арык. За арыком собралось множество народу. Женщины, мужчины, дети выстроились на том берегу. Все наши кинулись к арыку. Я тоже подошел. Князь кричал не зря. Среди теснящейся у арыка толпы не было никого, кто сохранил бы человеческий облик! Передо мной стояла толпа уродов, один другого страшнее. У того не было половины носа, у другого сморщенное, словно обожженное огнем, ухо. Еще у одного вылезли брови и все лицо покрывали белые пятна… У иных вовсе не было пальцев на руках, только бесформенные култышки. Это было невыразимо жуткое зрелище! Чтобы поверить, что такое возможно, надо было видеть это собственными глазами. Много стран я обошел, но такого человеческого страдания еще нигде не встречал.
        Полковнику Арсланбекову уже приходилось видеть поселки прокаженных. Поэтому на его лице не было заметно особого волнения. Я взял его под руку и, отведя назад, спросил:
        - Что же, все жители этого селения больны проказой?
        Глубоко вздохнув, он ответил:
        - Да… В Бухаре очень много таких больных. Государство не в состоянии бороться с этой болезнью. Вернее, и не пытается бороться. Прокаженных собирают вот в такие поселки, сдают им в аренду землю и воду и заставляют работать, как ослов.
        - И с них тоже берут подати?
        - Да еще как! Сами видели вчера вечером, как бесился зякетчи. Не скажу, какую подать собирают сейчас по всей Бухаре. Но до войны, по подсчетам наших людей, в год собиралось минимум триста миллионов тенге. Из них не меньше пятнадцати — двадцати процентов шло на армию. А остальное… Один бог ведает, куда тратилось остальное! Если хоть половину этих денег расходовать на нужды страны, можно ежегодно строить десятки плотин и дорог, сотни караван-сараев и медресе. Ну-ка назовите хотя бы одну плотину или дорогу, выстроенную в правление нынешнего эмира Сеид Алим-хана… Не найдете!
        - Куда же уходит такая уйма денег?
        Полковник язвительно улыбнулся:
        - Если вам очень хочется узнать, подсчитайте, какие суммы лежат у Сеид Алим-хана в индийских банках. То, что находилось в наших банках, кажется, у него отобрали. Плакали его денежки!
        Я промолчал. Полковник сказал все. К сожалению, сказанное им соответствовало действительности.
        Даже не позавтракав, мы снялись с места и поспешили прочь. Сборщик податей взялся проводить нас до развилки. По пути я спросил его:
        - У вас не пробуют лечить этих больных?
        Он расхохотался, видимо найдя мои вопрос слишком наивным, и ответил:
        - Закопать всех живьем в землю — и дело с кондом! Какое еще нужно лечение?
        Я не понял, серьезно он говорит или шутит. Видя мое недоумение, он добавил:
        - И вообще, кому ты поможешь? Скажем, прокаженным помогли… А что делать с венериками? Куда девать трахомных? Куда отослать чахоточных? Если не смилостивится аллах, всем больным невозможно помочь!
        Я только горько улыбнулся в душе.
        Арсланбеков тоже вступил в разговор:
        - Нельзя ли хотя бы запретить прокаженным женщинам рожать детей?
        - Ха-ха-ха! — Сборщик впервые весело рассмеялся. — Как же запретишь? Муж, жена… Что же, поставить рядом нукера?
        Полковник замолчал. Действительно, как запретишь? Скопище людей с самыми примитивными, грубыми инстинктами… Можно ли требовать от них человечности?
        Я все не мог забыть стоящих на том берегу оборванных, жалких детей, представлял себе их страшные язвы и болячки, и меня буквально тошнило. Чтобы отвлечься, я спросил сборщика:
        - Есть ли какие-нибудь правила сбора налогов?
        Зякетчи вынул тыковку с насом[57 - Нас — род жевательного табака.], постукал ею по седлу и, достав щепотку, с гордым видом ответил:
        - Для нас закон — слово амлякдара. А для амлякдара — приказ бека… А все остальное зависит от его светлости эмира. Слово его — закон, желание — справедливость!
        Должно быть, сборщик вдруг представил себе эмира, — рука его задрожала, и он рассыпал табак. Арсланбеков воспользовался тем, что сборщик немного отстал, и обратился ко мне:
        - Он хорошо ответил: «Слово его — закон, желание — справедливость…» Вы, господин полковник, не ищите в Хиве и Бухаре законов и правил. Здесь нет никаких законов, кроме произвола, утвержденного временем и адатом.
        Мы доехали до развилки. В это время с северной дороги показалась группа людей на верблюдах и ишаках. Один из них крикнул:
        - Поворачивайте назад: дорога закрыта!
        Сборщик податей, не останавливаясь, грозно ответил:
        - Чего кричишь? Кто закрыл дорогу?
        Вожак колонны, старик на огромном белом ишаке, подъехав ближе, склонил голову в знак приветствия и пояснил:
        - Не ездите в ту сторону. Говорят, там началась драка между людьми бека и дайханами. Мост разрушили. И будто бы хватают всех, кто появится. Говорят, в Карши приехал сам его светлость кушбеги.
        Посоветовавшись с полковником, я все же решил ехать вперед. Мой сап «таксыра» плюс уменье полковника Арсланбекова находить выход из самых сложных положений уже помогли нам преодолеть немало преград. Неужели теперь мы должны отступить?
        Каршинский вилайет действительно оказался в огне. В нескольких амлякдарствах произошли стычки между посланцами бека и дайханами. Если бы вовремя не прибыл сам кушбеги и не принял решительных мер, пламя возмущения, возможно, разгорелось бы еще сильнее. Но кушбеги поступил очень умно: первым делом принялся проверять своих подчиненных — бека и амлякдаров. Всплыли наружу всяческие беззакония, взяточничество, произвол. Виновники тут же были сурово наказаны.
        Мы увидели это своими глазами. Центром одного из амлякдарств был маленький городок, весь в тени густых садов. Четыре-пять узких улочек, прижавшиеся друг к другу лавочки, чайханы, караван-сараи. В стороне — усадьба амлякдара. Все жители городка собрались там. Мы тоже пошли туда. Посреди двора, на обгорелом пне, опустив голову, сидел жирный мужчина с шеей толстой, как колода, на которой рубят мясо. Он был одет в белую рубаху и штаны, но без шапки и сапог. Обе руки его были связаны за спиной, босые ноги крепко привязаны цепями к черному пню. Под палящими лучами солнца его круглая лысая голова была видна издалека. Внутри и вокруг двора собрался народ — взрослые мужчины и мальчишки, — некоторые даже вскарабкались на деревья.
        Подъехав к воротам, мы спешились. Толпа сразу расступилась, навстречу нам выбежали нукеры. Склонив головы, сложив руки на груди, они встретили нас с большим почетом. Взяв с собой Арсланбекова, я направился к дому. Толпа вдруг загудела, со всех сторон послышались невнятные голоса. В это время из дома навстречу нам торопливо вышли трое нарядно одетых мужчин и согнулись почти до земли в поклоне. Чем вызван такой почтительный прием, мы поняли только после того, как вошли в дом.
        Толпа, оказывается, ждала приезда из Карши судей. Вчера приезжал сам кушбеги и распорядился наказать амлякдара, а сегодня должны были приехать раис и казий[58 - Раис, казий — судьи: светский и духовный.], чтобы судить его. Не назовись мы сами, никто из окружающих не догадался бы, кто приехал. Когда мы вошли и сели, один из встречавших нас (он оказался вновь назначенным амлякдаром), низко склонив голову, покорно приветствовал нас:
        - Добро пожаловать, хазрати[59 - Хазрати — ваше превосходительство (узбек.).] раис… Весь народ с нетерпением ожидает вас.
        Пришлось объяснить ему, что я не раис, а по приглашению эмира еду в Бухару. Наступило легкое замешательство. Но новый амлякдар не растерялся и быстро исправил свою оплошность. Так же почтительно склонив голову, он проговорил:
        - Гость пресветлого эмира — гость всей Бухары. Добро пожаловать… Добро пожаловать…
        За чаем я спросил у нового амлякдара, кто такой сидит во дворе. Он многозначительно улыбнулся и ответил:
        - Это Халмухаммед-хан. Вчерашний амлякдар.
        - Амлякдар?
        - Да… Вчера его посадил самолично его светлость кушбеги. Он должен просидеть так три дня и три ночи. Какая судьба ждет его дальше, ведомо лишь аллаху.
        - Значит, натворил что-нибудь?
        - Эх, если б какая-нибудь мелочь… Бессовестный человек, за шесть лет наделал столько подлостей! Половину селений совсем вычеркнул из счетной тетради и весь сбор с них клал себе в карман. По своему произволу увеличивал подати, назначенные его превосходительством беком. Жалованье нукеров также присваивал.
        Безбожно притеснял народ. Кого избил, кого расстрелял. Словом, натворил дел!
        Не дай бог в наше время восстановить против себя народ, — продолжал амлякдар. — Люди переменились, никто не спешит, как прежде, покорно ответить на твоз повеление: «Будет сделано!» С тех пор как в Ташкенте правят большевики, народ совсем от рук отбился. Вот и здесь подняли шум. Его светлость кушбеги сначала хотел усмирить их силой. Прислал из Бухары сербазов. Но и бунтовщики времени не теряли. Тоже послали людей в Керки, в Чарджуй — за помощью. Его светлость понял: тут силой не возьмешь. Направил своих людей, чтобы выслушали жалобы. И раскрылось множество беззаконий. Тогда он прибыл сам и объявил повеление его высочества эмира: сменил всех чиновников, начиная с бека до сборщиков податей, на их место назначил новых людей. И вот на меня взвалили дела этого амлякдарства.
        Поев и напившись чаю, мы простились с новым амлякдаром и, пожелав ему успехов, направились в Карши. Арсланбеков весело смеялся:
        - Чуть не попали в положение гоголевского ревизора. Хорошо, что вовремя предупредили. Видели, какую игру сыграл кушбеги? Вчерашний амлякдар сегодня сидит согнувшись, связанный по рукам и ногам, на черном пне. Это тоже политика. Вернее — требование времени. Новый амлякдар прав: не сделай они этого, смута усилилась бы, большевики непременно поддержали бы восставших. Бухара, господин полковник, тоже теперь не прежняя.
        Капитан Дейли поравнялся с нами, вступил в разговор:
        - У смещенного амлякдара, оказывается, четырнадцатилетняя красавица дочь. Ее уже отправили в гарем эмира. Все имущество отобрали в казну. Ох, народ и радуется же! Люди поносят беднягу последними словами. Если только дать им волю — разорвут на части. Мы с князем смотрели их арестантскую. Духота смертная, темень. Полно клопов и прочей нечисти. Туда нарочно набросали досок, чтобы развелось побольше клопов. Нукер-охранник говорит: «Ночью тут невозможно даже на минуту сомкнуть глаза». Теперь бывшего амлякдара, говорят, посадят туда.
        Мы догнали конный караван, окруженный многочисленной стражей. Нукер с винтовкой за плечом, грозно замахиваясь плетью, крикнул:
        - Прочь с дороги! Обойди стороной!
        Арсланбеков по-узбекски прикрикнул на нукера:
        - Ах ты, глупец! Ты знаешь, кому грозишь?
        Нукер сразу притих и остановился, не зная, что сказать. В этот момент поспешно подскакал всадник с маузером у пояса. Арсланбеков что-то прошептал ему на ухо. Через несколько минут весь большой караван торопливо свернул с дороги. Мы проскакали мимо, покрыв караванщиков пылью.
        Арсланбеков и раньше видел такие караваны. Он объяснил нам, в чем дело:
        - Везут подати, собранные деньгами. В каждом чувале должно быть по десять тысяч тенге. Это цифра, обычно назначаемая каждому беку… Я нарочно подсчитал. Всего тридцать две лошади, на каждой лошади по два чувала, — значит, по двадцать тысяч тенге… Сколько будет двадцать на тридцать два?
        Капитан быстро подвел итог:
        - Шестьсот сорок… Прибавить три нуля… Всего шестьсот сорок тысяч.
        - Да, шестьсот сорок тысяч тенге… За год в Бухару отправляют десятки таких караванов. И все идет в казну эмира. А он — сам себе господин… Как хочет, так и расходует…
        Я понимал, почему Арсланбеков так критически относится к законам и порядкам в Бухаре. Он был из тех офицеров, которые считали сохранение Бухары и Хивы номинально независимыми государствами грубой ошибкой царского правительства. По его мнению, если бы Бухара и Хива были в свое время присоединены к Туркестану, теперь уже не было бы всех этих средневековых мерзостей, народ в какой-то мере приобщился бы к европейской цивилизации. Разумеется, в этом была доля истины. Но к чему ворошить ошибки прошлого?
        Нам предстоял очередной привал в Карши. Я намерен был остаться там дня на два. А изучив всесторонне обстановку — двигаться дальше, в Бухару. С каждым днем бремя забот увеличивалось. Нужно встретиться с эмиром… Собрать сведения о группах, действующих в Фергане… Увидеться с руководителями «Туркестанской военной организации»… Уточнить реальные возможности большевиков… Все это требовало времени, сил, настойчивости. А я испытывал большую усталость. Все тело начинало ныть, словно меня побили палкой.
        Человеку присуща мнительность. Мне уже казалось, что страшная болезнь, гнездившаяся в селении, в котором мы останавливались вчера ночью, уже перебралась в мое тело. Как пи гнал я от себя эту мысль, она назойливо лезла в голову. А ведь, казалось бы, ясно, что такая болезнь не может так быстро проявиться. К тому же я здоровался только с аксакалом. Ничего не пил, кроме чая. В арычную воду рук не опускал. Как может проказа пристать ко мне? И все же на сердце было беспокойно, я даже начинал как будто чувствовать жар. Поднес руку ко лбу. В самом деле, голова горячая. Неужели я заболел?
        18
        В Карши мы приехали поздно ночью. Знакомых тут не было, а мне становилось все хуже. Поэтому мы повернули лошадей прямо к управе бека. Начальник нукеров, человек толковый, сразу сообразил, что мы не обычные гости, и, долго не раздумывая, побежал к беку. Спустя немного времени появился сам бек. Кушбеги, уезжая, предупредил его, что мы, возможно, проедем через Карши. Бек тут же провел нас в помещение, предназначенное для особо именитых гостей, приказал нукерам всячески заботиться о нас и, пожелав нам спокойной ночи, удалился. А ночь оказалась для меня очень неспокойной. Жар все больше возрастал, тело ломило, я задыхался, метался весь в поту. И в таком состоянии я, не вставая, провалялся около полумесяца!
        Угораздило меня подхватить тиф! Надо же, чтобы именно меня избрала эта жестокая болезнь! Ни с одним из моих попутчиков ничего не случилось. А я намучился так, как не мучился во всю жизнь!.. Сегодня наконец впервые поднялся с постели. Еще с трудом передвигаю ноги; сделав несколько шагов, валюсь от слабости. А хочется поскорее начать двигаться, выйти к людям. Но вот еще беда: здешний доктор глаз с меня не спускает, следит за каждым моим шагом, даже есть в свое отсутствие не позволяет… Когда не слушаюсь его, сердится, грозится, что уйдет, бросит меня: «Если вам не дорога собственная жизнь, мне здесь нечего делать». Тогда я начинаю умолять:
        - Андрей Иванович! Уж простите на этот раз! Больше не буду… Если опять не послушаюсь — можете прибить меня за ухо к стене!..
        Андрей Иванович добродушно улыбается и… прощает меня. Он всю жизнь прожил в Туркестане. Отец его тоже был врачом. И сын Андрея Ивановича готовился стать врачом, но его взяли в армию, и два года тому назад он погиб на германском фронте. Быть может, поэтому старик то и дело проклинает войну. Ежедневно приносит мне какую-нибудь новость. Вот и сегодня, едва переступив порог, сообщил:
        - Вы слышали: в Закаспии расстреляли бакинского комиссара Шаумяна? Вместе с товарищами… Всего двадцать шесть человек. Какое немыслимое варварство! Когда же закончится это взаимное истребление?
        Я внимательно присмотрелся к худому, изрезанному морщинами лицу доктора. Он был сильно взволнован, даже рука, державшая очки, вздрагивала. Доктор уселся рядом со мной и с волнением продолжал:
        - Не пойму… Ей-богу, не пойму! Наши вчерашние союзники зажали нас в кольце и морят голодом миллионы ни в чем не повинных людей. В чем провинились дети? Их матери? Наконец, весь наш народ? Может быть, вы объясните?
        Впервые я решил проверить доктора:
        - Андрей Иванович! Позвольте, в свою очередь, спросить и вас… Скажите откровенно — по вашему мнению, кто виновник всех этих несчастий?
        Андрей Иванович ответил не сразу. Помолчав, заговорил:
        - Вы ждете ответа. Вызываете на откровенный разговор. Но если вы действительно хотите поговорить по душам, сначала снимите с себя маску!
        Слова доктора меня озадачили. «Снимите с себя маску…» Значит, он нисколько не сомневается в том, что на мне маска… Чтобы так говорить, нужны серьезные основания. Откуда они у него?
        Мысленно я старался распутать клубок. «Как видно, в беспамятстве, в бреду, я заговорил по-английски… Может быть, даже назвал кого-нибудь… Да, это, видимо, так…»
        Я решил поговорить с доктором «откровенно»:
        - Вы, Андреи Иванович, очень помогли мне. Больше того! Скажу прямо — спасли меня от смерти. Совесть не позволяет скрывать от вас что-нибудь. Скажу вам прямо: я — араб. Мой отец, египтянин, учился в Лондоне. Я тоже провел детство в Лондоне. Арабский язык изучил уже по приезде в Каир. Там, в Каире, находится известный всему миру мусульманский университет Аль-Азхар. Может быть, вы слышали о нем?
        - Да.
        - Мой дед был весьма уважаемым наставником в этом университете. Он взял меня к себе. Вообще-то я собирался стать адвокатом. А сейчас еду в Бухару по приглашению его светлости эмира. Хочу познакомиться с постановкой обучения в медресе Бухары. Вот и вся моя маска.
        Доктор пытливо заглянул мне в лицо, как бы спрашивая взглядом: «Так ли это?» Я чувствовал: он пе удовлетворен, может быть, в глубине души даже посмеивается над моей легендой. Пусть смеется… Мне нужно заставить его говорить, высказаться до конца. Посмотрим, что он скажет…
        Доктор сунул мне под мышку градусник, который до сих пор держал в руке, и заговорил уже без всякого стеснения:
        - Для меня, разумеется, не важно, кто вы такой. Я — врач. Для врача все люди одинаковы. Вы — не араб и не духовное лицо. Не притворяйтесь. У вас несколько дней был сильный жар, вы бредили. Но ни разу не вспомнили всевышнего. Говорили по-английски. Кричали: «Генерал… Полковник…» Называли многих людей. Один раз вспомнили даже Ленина.
        - Да ну?
        - Да… Это меня удивило. И я подумал: «Что же это за духовное лицо?.. Аллаха не поминает, а Ленина поминает».
        - Ха-ха-ха! — На этот раз я громко расхохотался. — Да разве в наше время существует болезнь сильнее, чем Ленин?
        Наступила пауза. Но доктор, оказывается, не забыл моего вопроса. Помолчав, он внимательно посмотрел на меня и заговорил:
        - Теперь я отвечу вам. Вы спрашиваете: кто виновник всех этих бедствий? Есть такие! Это те горе-политики, для которых высшее счастье в одном — в насилии. Да, да! Насилие сегодня — наш бог. Все поставлено ему на службу. Штык, бомба, орудие, аэропланы… Вся энергия человечества тратится теперь только на одно — на насилие. На кровавые бойни, на истребление целых народов… И самое обидное — все эти деятели уверяют, будто бы они выступают во имя права и справедливости. Пойми тут: кто прав, кто не прав!
        Доктор нервно провел рукой по влажному лбу и продолжал:
        - Того, кто изобрел удушливый газ, я посадил бы в газовую камеру. Пусть он первым испытает все прелести своего изобретения.
        - В газовую камеру, говорите? — спросил я с притворным удивлением.
        - Да! — твердо ответил доктор. — Это отучило бы всех любителей наживаться на чужом страдании. Я — русский человек. И мне больно за русскую землю. Где теперь больше всего льется кровь? На русской земле. Почему же мы, русские, должны страдать больше всех? Почему? В чем наша вина?
        Доктор смотрел на меня, словно я был повинен во всех страданиях человечества. В его усталых старческих глазах пылало пламя неудержимого гнева.
        Я по-своему постарался успокоить собеседника:
        - Вот встретились бы вы с кем-нибудь из большевиков да и задали ему все эти вопросы.
        - Большевики тут ни при чем! — резко возразил доктор. — Разве большевики затеяли истребительную войну? Разве они годами душили народ голодом и холодом? А где все эти цари, вельможи, высокопоставленные сановники, которые без устали разжигали в людях воинственные инстинкты, обещая взамен счастье и благоденствие? Где они? Где их обещания? Я не питаю нежных чувств к большевикам, — продолжал доктор, — но и не осуждаю их. Не осуждаю хотя бы потому, что они борются за нашу русскую землю. За Россию! Вот вы англичанин..
        - Нет, доктор. Повторяю: я араб, хотя и жил в Англии,
        - Допустим, араб… Ну, так если бы все эти убийства и насилия творились на вашей земле, в Англии… Пардон, в Египте… Как бы вы поступили?
        - Никак… Я покорно исполнял бы то, что предначертано создателем. Создатель любит терпеливых.
        Мои лицемерные разглагольствования, видимо, надоели доктору. Он взял у меня градусник и, посмотрев на него, сказал:
        - Температуры нет. Но вам придется полежать еще недельку-другую, пока не наберетесь сил.
        Я знал, что не пролежу и недели. И все-таки начал жалобно упрашивать его:
        - Андрей Иванович! Смилуйтесь… Как можно вылежать здесь две недели?
        Доктор кинул на стол градусник.
        - Если надо, можно пролежать и десять недель. Создатель любит терпеливых, — язвительно повторил он и, прихватив свой саквояж, ушел.
        Чертова болезнь наконец выпустила меня из своих когтей. Силы понемногу возвратились, и я начал заниматься делами. Может быть, оттого, что нынче за окном накрапывает дождь, на душе у меня стало легче.
        Подошел к окну. От прежнего Чарлза Форстера, бодрого, цветущего, жизнерадостного, ничего не осталось. Щеки ввалились, веки набрякли. В руках и ногах тоже нет прежней силы. Все же я чувствовал, что с каждым днем крепну, мускулы опять становятся упругими. Слава богу!
        Даже в постели я продолжал заниматься делами. Полковника Арсланбекова отправил в Ташкент. Там он должен был встретиться с руководителями «Туркестанской военной организации», а затем вернуться назад, в Карши. Князя Дубровинского послал в Бухару. Ему поручено было выяснить, кто из русских офицеров находится сейчас там, прощупать их. Карманы ему я набил серебряными тенге. Он развлекался в Бухаре дней десять и вернулся повеселевший, в хорошем настроении. Рассказал, что познакомился с несколькими офицерами, которые ищут, на кого опереться. Теперь я поручил ему сойтись поближе с Андреем Ивановичем и выяснить, что он за человек, с кем связан. Дубровинский начал входить в свою новую роль и уже принес кое-какие любопытные сведения о докторе.
        Капитан Дейли был занят вновь назначенным беком и его приближенными. По установившейся в Бухаре традиции вслед за старым беком, если он смещен, уходило и все его окружение. В какой-то мере этот принцип был разумен. Разве может новый бек править со старыми слугами? И вообще, как быть господину без преданного слуги?
        Капитан Дейли выполнил и другое важное дело: при содействии бека встретился с представителем Иргаш-бая в Керки, добился отправки гонца к баю. Я решил повидаться лично с Иргаш-баем, договориться с ним по некоторым вопросам и уж только после этого явиться к эмиру.
        Дождь лил шумно. Деревья, долгие месяцы покрытые пылью, теперь ожили, посвежели. Было даже приятно глядеть на них. Чувствовалось, что душное, знойное лето покинуло этот край и уступило место доброй осени.
        Надев халат и повязав на голову чалму, я собрался было выйти на улицу, когда вошел капитан Дейли. За ним следовал кругленький, как и он, но не такой загорелый мужчина. Широко улыбаясь, он обратился ко мне по-латыни:
        - Ex oriente lux![60 - Свет (идет) с Востока! (лат.)]
        По голосу я узнал капитана Майкла Дэвида. Я знал, что он был послан в Кашгар, но не предполагал увидеть его в Бухаре. Какая радость — неожиданно встретить в чужой стране близкого знакомого! Закрыв накрепко дверь и приказав Ричарду и Артуру не впускать никого даже во двор, мы проговорили с ним часа два. Майкл рассказал любопытные вещи. В Туркестан он, оказывается, перешел летом этого года, вместе с нашей военно-дипломатической миссией, посланной через Кашгар1. В состав миссии входили опытные разведчики: майор Бейли, капитан Блеккер и наш прежний генеральный консул в Кашгаре, сэр Джордж Макартнэй. Основной целью миссии было проникнуть глубже в Туркестан, чтобы ознакомиться с положением на местах, взвесить всесторонне реальные возможности сил, борющихся против большевизма, и сконцентрировать их действия в одном направлении. Официальный характер миссии имел и положительные и отрицательные стороны. Она, конечно, могла действовать открыто, встречаться с официальными представителями большевиков, беседовать с ними по интересующим вопросам. По было также ясно, что работники миссии окажутся под неусыпным
контролем и наблюден нем, что им не удастся перейти за официальные границы. Поэтому одновременно с миссией через рубеж была переброшена группа офицеров, хорошо знающих местные языки и обычаи. Капитан Майкл был один из них. Его направили прямо в Фергану, в отряд Иргаш-бая.
        Я спросил Дэвида о положении в Фергане. Жадно затягиваясь папиросой, он мрачно ответил:
        - Положение неважное. Точнее: плачевное… Шайка головорезов. Один другого упрямее. Грубы, алчны. Ни на что не способны, но мнят себя опорой мира. Нельзя понять, кому можно верить, к кому прислушаться.
        - Среди них, видимо, имеются более влиятельные, авторитетные?
        - Самый влиятельный — Иргаш-бай, — пояснил Майкл. — Он считает себя правителем всей Ферганы. Если верить его словам, все вооруженные силы в его руках. В действительности же каждый курбаши — сам себе султан. А в вилайете их более двадцати. И жизнь и достояние жителей в их руках. У каждого курбаши — свой вооруженный отряд. У одних — тысяча всадников, у других — нет и сотни. У самого Иргаш-бая около двух тысяч джигитов. Прежде всего мы постарались объединить эти мелкие, разрозненные отряды, сплотить их в один крепкий кулак.
        - Каковы же результаты? — спросил я: хотелось точнее представить себе положение дел. — Сколько сейчас в Фергане реальных людей, которых можно двинуть в бой?
        Майкл некоторое время раздумывал.
        - Реально картина такова. Два конных отряда, вооруженных с нашей помощью. В каждом отряде более тысячи всадников и четыре горных орудия. Два пехотных полка, примерно двенадцать тысяч человек. Всего в наличии около пятнадцати тысяч вооруженных людей.
        - Около пятнадцати тысяч, — повторил я, не сводя глаз с Майкла. — В Бухаре — пятьдесят тысяч… Хивинцев. скажем, двадцать тысяч… Выходит, восемьдесят пять тысяч? Люди «Туркестанской военной организации»… Дашнаки… Беглые казаки… Силы на Асхабадском фронте, в Семиречье… Всего в этих краях — около ста тысяч вооруженных людей. А какова, вы полагаете, реальная сила большевиков?
        Капитан ответил без запинки, как ученик, быстро подсчитавший в уме:
        - У большевиков в Ташкенте — до пяти тысяч человек, в Самарканде — до четырех тысяч, в Чарджуе — две тысячи. Кроме того, небольшие отряды в Новой Бухаре, в Туркестане, в Чимкенте, в Перовске и Петро-Александровске.
        - Всего, значит, не будет и пятнадцати тысяч человек… Так?
        - Да.
        - Видите, господа! Сто тысяч и пятнадцать! Если мы упустим такой удобный момент… Поверьте: история нам не простит, даже если всех нас потом повесят. Такие силы! И все они, по существу, стоят без движения. Почему? Чего не хватает?
        Я, конечно, знал, чего нам не хватает. Но решил проверить свои предположения, в особенности услышать мнение Майкла. Он многозначительно улыбнулся.
        - Вы, господин полковник, затронули основной вопрос. В самом деле, чего нам не хватает? Казалось бы, всего достаточно, чтобы одним ударом покончить с большевиками. Но когда мы вплотную подходим к делу, все неожиданно рушится. Возьмем, к примеру, Фергану. Недавно мы собирали совещание курбашей, подготовили предложение об объединении всех сил и об укреплении дисциплины. На совещание не явилась ровно половина приглашенных. Ишмет-бай сказал: «Чем быть нукером у Иргаш-бая, я лучше буду собачьим чабаном». А Иргаш-бай, в свою очередь, его ни во что не ставит. Мы специально поехали в усадьбу Ишмет-бая, чтобы встретиться с ним. Просидели три дня и вынуждены были уехать назад ни с чем. По точным данным, в его отряде находятся двое турецких офицеров. Они усиленно агитируют курбашей. Что касается Иргаш-бая, он тоже заявляет: «Не желаю иметь дела с людьми из «Туркестанской военной организации»… Не свяжу свою судьбу с русскими». Он мечтает о создании мусульманского халифата в Средней Азии. И не удивительно! Большинство этих молодцов немало натерпелось от русских. Ишмет-бай и его брат много лет пробыли в ссылке,
в Сибири, за вооруженный грабеж. Как теперь поставить их в один строй с царскими офицерами?
        - А зачем ставить в один строй именно с царскими офицерами? Поведите его за эмиром. Против него-то он возражать не станет?
        - Конечно, он не против эмира. Но ведь и сам эмир хитрит. Не так давно Тредуэлл, американский консул в Ташкенте, встретился с Сеид Алнм-ханом, и тот открыто заявил ему, что не хочет быть козлом отпущения и не начнет войну до тех пор, пока большевики не будут отброшены за Самарканд. Действует очень осторожно. Усиливает свою армию, при каждом удобном случае поносит большевиков. Но бросаться в гущу событий не желает. А ведь сейчас самый удобный момент, чтобы начать действовать!
        Эмир не зря опасался большевиков. В марте нынешнего, восемнадцатого, года между его войсками и красногвардейцами произошло крупное столкновение. Первые стычки закончились победой бухарцев, и эмир даже перебил представителей, посланных руководителем большевиков Колесовым для заключения перемирия. Но победу не удалось закрепить. Большевики, получив дополнительные подкрепления из Ташкента, разгромили войска эмира. Сеид Алим-хан был вынужден подписать позорный договор.
        Я спросил Майкла, какого мнения он о руководителях «Туркестанской военной организации». Он ответил с иронической улыбкой:
        - По-моему, в этой «организации» больше шума, чем дела. Вся работа у них ведется в Ташкенте, на местах они не имеют почти никакого влияния. К тому же до сегодняшнего дня руководители организации не могут выдвинуть отчетливую политическую платформу, размениваются на мелочи. Вот, например, о чем они спорят: «Какую власть установить в Туркестане после изгнания большевиков? Вернуть Романовых или создать республику?»
        - Дурачье! — буркнул я. — И об этом спорят?
        - Да еще как! В начале июля собрали специальное совещание по этому вопросу, спорили часа четыре. Да так и разошлись, не придя к единому решению. Председатель организации генерал Джунковский и полковник Корнилов будто бы стоят за монархический строй. А другая группа им возражает. Сэр Макартнэй встретился с некоторыми из вожаков. Сказал им: «Не пытайтесь делить шкуру неубитого медведя, займитесь более существенным». После этого вопрос о будущей форме правления на какое-то время был снят с повестки дня. Сейчас идет будто бы большой спор о другом: о договоре, подписанном недавно нами и руководителями «Военной организации». Кое-кто из руководителей требует пересмотра договора, изменения двух его пунктов.
        - Каких именно?
        - О будущем Туркестана и о концессиях. Договор, как вам известно, предусматривает, что после свержения советской власти Туркестан войдет в состав Британской империи. Полковник Лазарев, Арсланбеков и еще некоторые возражают. Говорят, что принятие такого обязательства — предательство по отношению к России. По словам майора Бейли, они как будто действуют по заданию атамана Дутова. Сам атаман намерен создать в Юго-Восточной России самостоятельное государство, думает включить в его состав и Туркестан.
        - Сколько претендентов на власть! — Я невольно улыбнулся. — Правительство Колчака… Правительство Деникина… Комуч[61 - Комуч (сокращенно) — Комитет бывших членов Учредительного собрания.]… Атаман Дутов… Отлично! Пусть стараются, пусть хлопочут. Чем больше будет людей, хватающихся за лапу белого медведя, тем легче нам выгнать его из Азии. Но об изменении договора не может быть и речи. Колонии — наше приобретение. Они принадлежат нам по праву завоевания. Это же относится и к Туркестану. Его мы тоже фактически завоевали!
        Как всегда осторожно постучавшись, вошел Артур. Доложил, что пришел посланный бека, — бек хочет переговорить со мной по одному крайне срочному делу.
        Пришлось прервать беседу.
        Я еще не встречался с беком в официальной обстановке. Поэтому решил первым нанести ему визит вежливости.
        Когда мы с капитаном Дейли уже собрались идти, появился посланец от Арсланбекова из Ташкента, доставил письмо от него. Если не случится чего-либо непредвиденного, писал Арсланбеков, он непременно в пятницу будет в Бухаре. Советовал поговорить с Андреем — его посланцем. Времени уже не было. Я велел Андрею явиться ко мне вечером и вышел.
        Дождь перестал, облака на небе начали расходиться. Солнце то появлялось вдруг, то снова пряталось за облаками. Может быть, оттого, что я долго не был на свежем воздухе, погода показалась мне прямо очаровательной. Дышалось легко, и на душе стало легче.
        Мы вышли на главную улицу. Двери лавок и чайхан были раскрыты настежь, полы политы водой и подметены, кругом стояла предполуденная суета.
        Капитан Дейли вдруг схватил меня за руку и шепнул:
        - Узнаете вон того, впереди?
        Прямо перед нами, дымя папиросой и ведя под руку какую-то светловолосую девушку, шел князь Дубровинский. Мы придержали шаг, отстали, потом свернули в какой-то переулок. Капитан заговорил о князе. По его мнению, князю нельзя доверять. Я тоже опасался, что при случае он постарается взять у нас реванш. Но в наших руках не было достаточных улик, чтобы прийти к ка-кому-то определенному выводу. Главную мысль капитана я, однако, разделял: действительно, пришло время специально заняться князем.
        Когда мы уже подходили к резиденции бека, нас нагнал фаэтон. Поравнявшись с нами, фаэтонщик остановил лошадей, спрыгнул на землю и низко поклонился. Потом почтительно обратился к нам:
        - Простите, таксыр… Я запоздал немного. Если бек узнает, он набьет чучело из моей шкуры. Простите на первый раз. Эх, глупец я!
        Оказалось, старик — фаэтонщик бека. Он приехал за нами и, узнав, что мы уже отправились пешком, поспешил вдогонку.
        Мы успокоили старика, сказав, что нарочно пошли пешком, чтобы размять ноги, и что он нисколько не виноват. Но старик продолжал упрашивать и не успокоился, пока мы не сели в фаэтон.
        Бек ждал у входа в свою резиденцию. Он принял нас с распростертыми объятиями, как дорогих гостей, провел в гостиную. После обычных взаимных расспросов о здоровье заискивающе заговорил:
        - От его высочества эмира прибыл гонец. Эмир весьма обрадован тем, что вас миновало тяжкое бедствие и вы поднялись на ноги. На той неделе он выезжает на Амударью, поохотиться, и приглашает и ваше превосходительство. Вы там отдохнете и обменяетесь мнениями по нужным вопросам. Как вы на это смотрите?
        Я, признаться, не ожидал такого приглашения и не сразу нашелся что ответить. Ехать на несколько дней на охоту… Я и так спешил, собирался пробыть в Бухаре не больше недели. Что делать? Но, разумеется, приглашение нужно было принять. Все же на всякий случай я дал понять, что тороплюсь. Ответил подчеркнуто вежливо, подлаживаясь под тон бека:
        - Сердечно тронут оказанной мне его высочеством эмиром честью. С тех пор как я вступил на благодатную землю Бухарского государства, я чувствую себя среди истинных друзей. Бухара — прекрасная страна. Страна, которую непременно нужно осмотреть… Жаль, время торопит. Но все-таки я почитаю для себя за счастье посетить его высочество эмира и вкусить от его гостеприимного дастархана. Я готов выехать в путь в любой час!
        Бек склонил голову, выражая полное удовлетворение:
        - Вы, господин полковник, не гость. Вы — у себя дома…
        Я снова знаком выразил свою признательность.
        Бек погладил пальцами в драгоценных перстнях свою курчавую, черную, во все лицо бороду и снова заговорил:
        - Ишмет-бай приехал. Сидит в соседней комнате. Когда вы сможете принять его?
        Это также было для меня неожиданностью. Но, должно быть, потому, что мы с Майклом только что говорили о Фергане, мне захотелось тут же увидеться с баем. Поэтому я ответил, не задумываясь:
        - Если вы сочтете удобным, я предпочел бы сейчас же встретиться с ним. Ведь он тоже человек занятой.
        Бек опустил голову и некоторое время молчал, словно собираясь сказать что-то по секрету, затем тихо проговорил:
        - Хорошо… Тогда я позову бая. Только у меня есть к вашему превосходительству одна просьба: если позволит время, не пожалуете ли вечером ко мне, отведать нашей хлеб-соли… Вот уже почти месяц, как вы здесь, и до сих пор мы с вами не смогли спокойно посидеть.
        Я принял все с той же подчеркнутой вежливостью приглашение бека. Он свел нас с Ишмет-баем, а сам под предлогом дел удалился.
        Ишмет-бай, не знаю почему, с первого взгляда произвел на меня неприятное впечатление. Лицо у него было недоброе, и заговорил он повышенным тоном, изображая обиженного. Оттого поначалу наша беседа походила на встречу следователя с подследственным. Я спросил бая о его самочувствии, о положении в вилайете. Он ответил холодно, несколькими словами. Я невольно начинал раздражаться. Не понимает он, что ли, с кем имеет дело?
        Капитан Дейли тоже был раздражен. Заговорил, в свою очередь повысив голос:
        - Вы, бай, знаете, с кем разговариваете?
        - Знаю, — надменно, нисколько не смущаясь, ответил бай. — Но я удивляюсь одному: как это вы меня вспомнили? Оружие даете Иргаш-баю… Деньги берет Иргаш-бай… Совещание проводите у Иргаш-бая… Я уж и не думал, что смогу понадобиться!
        Было ясно: разговор надо начинать сызнова и в совершенно ином тоне. Я заговорил, умышленно налегая на слабые струнки собеседника:
        - Для нас, почтенный бай, нет никакой разницы между вами и Иргаш-баем. Оба вы — туркестанцы… Оба вы — старейшины целого народа… У обоих у вас одна цель: вырвать с корнем большевиков и установить в своей стране спокойствие. Так ведь?
        - Разумеется. — Голос бая как будто бы смягчился. — Об Иргаш-бае сказать ничего не могу. Но мое сердце вы разгадали, словно заглянули в него. Сказали именно то, что у меня в душе… Мы ведь, господин полковник, тоже понимаем, что невозможно защитить себя, насчитывая каких-нибудь четыреста — пятьсот хозяйств, что нам нужно покровительство могущественной державы. Сказано: «У кого сильные покровители, тот ест халву». Весь народ ищет надлежащего покровителя, который в трудную минуту сможет оказать нам помощь. А нас хотят подчинить таким людям, которые ногтя нашего не стоят… Иргаш-бай… Джунковскнй…
        Никаких сомнений не оставалось. Бай хочет, чтобы мы имели дело непосредственно с ним. Мы, разумеется. могли поддержать его притязания. Но оценит ли он нашу поддержку? А не хочет ли он оседлать сразу двух лошадок?
        Я задал не очень приятный ему вопрос:
        - Бай, я хочу спросить вас об одном: кто-нибудь, кроме нас, протягивает вам руку помощи?
        - Да! — ответил Ишмет-бай, прямо глядя мне в лицо. — Афганцы… Его высочество эмир… Прислал людей и Джунаид-хан.
        - А еще? — Я внимательно следил за баем. — Кто еще обещал вам место под своими крылышками?
        Бай молчал. Он понимал, какого ответа я жду, взвешивал каждое слово.
        Я не ошибся. Не поднимая глаз, он нехотя спросил:
        - Речь идет о турках?
        - Разве это не имеет значения? — Я заглянул прямо в глаза смущенному собеседнику. — Сколько лет мы ведем войну с Турцией? А вы держите при себе турецких офицеров в качестве советников. И еще пробуете обижаться на нас.
        - В моем вилайете — два турка. Обоих я в течение недели переведу за рубеж.
        - Зачем же переводить за рубеж? Если вы в самом деле хотите порвать с ними, сдайте их нам.
        - Нет, этого я не смогу сделать, — ответил бай. — Я поклялся на священном Коране не посягать на их жизнь.
        - А кто велит вам посягать на их жизнь? У нас — тысячи пленных турецких офицеров. И эти станут такими же.
        Бай молчал. Я насмешливо продолжал:
        - Может быть, они вам еще пригодятся? Говорят, войска Нури-паши подходят к Баку. Может быть, турки выполнят свои обещания?
        Бай ответил, часто моргая мутными глазами:
        - Мы, господин полковник, сыты по горло обещаниями. К тому же отлично знаем: Турция слишком далеко, чтобы протянуть нам руку помощи.
        - С каких пор вы начали это сознавать? — спросил я, несколько повысив тон.
        На морщинистом лбу бая выступил пот, лицо его посерело. Я заговорил еще настойчивее:
        - Доверясь вздорным слухам, вы только себе вредите! Турки сами нуждаются в поддержке. А вы ждете от них помощи. Опомнитесь! Перед вами — бездонная пропасть.
        Бай окончательно растерялся. Он заговорил дрожащим голосом, словно его начала трясти лихорадка:
        - Мы птицы с обломанными крыльями, господин полковник. Если бы знать, что вернем себе крылья, мы готовы были бы выполнить любое приказание! Но я прошу вас… очень прошу: не заставляйте нас плестись за Иргаш-баем или Джунковским.
        Пора было кончать. Более важные вопросы стояли на очереди. Я спросил бая, сколько людей он сможет выставить против большевиков в ближайшие полмесяца. Он, видимо, обрадовался, что беседа переменила русло. Ответил со вздохом облегчения:
        - Людей много. Не хватает оружия. Если будет оружие, я берусь хоть завтра выставить восемь тысяч человек.
        - Сколько нужно оружия?
        - Самое меньшее — три-четыре тысячи винтовок и хоть бы с десяток пулеметов.
        - Еще? Что еще нужно?
        Теперь бай должен был попросить денег. Я даже знал примерно, сколько он попросит: самое меньшее три-четыре миллиона. А может быть, и десять? Ведь он знает, что нужно запрашивать побольше!
        Бай не решился сразу назвать цифру, он начал издалека:
        - Положение народа тяжелое. Много голодных, голых… Джигитов приходится и кормить и одевать.
        - Нужны деньги… Так?
        - Да.
        - Сколько?
        - Четыре-пять миллионов рублей…
        Я пристально посмотрел на бая и сделал ответный ход:
        - Хорошо… Мы принимаем ваши требования. Но скажите прямо: что вы можете дать нам взамен такой помощи?
        Бай ответил решительно, ничуть не колеблясь:
        - Жизнь могу отдать! Клянусь честью, до самой смерти не откажусь от своего слова!
        Я чуть не спросил ехидно: «Так же, как ты клялся туркам?» Но, увидев, что бай весь дрожит, как человек, перенесший тяжелое душевное потрясение, я отказался от этого. Смотрел на него и думал: «Неужели он играет, притворяется? Но если он способен так искусно преображаться. Тогда это чудо!» Самый прославленный артист, привыкший рыдать и смеяться в трагедиях Шекспира, не смог бы так умело сыграть свою роль. Нет, я был уверен — бай действительно взволнован. Что же вызвало такую резкую перемену? По-видимому, решающую роль сыграли два обстоятельства: во-первых, Ишмет-бай понимает, что без твердой опоры будет уничтожен и пропадет ни за грош; во-вторых, не зря он говорил: «Мы сыты по горло обещаниями». Турки-то до сих пор кормили его только обещаниями. Разве ими насытишься? А ему нужен сытный корм. Миллионы рублей. Разумеется, бай отлично понимает, что столько денег не получит. Но хорошо знает и то, что не останется голодным.
        И тут я сделал предложение, которого он не ожидал:
        - Вот один из моих ближайших помощников — Мир-сеид-хан. Он постоянно будет с вами. Слово его — для вас приказ. Согласны?
        Бай искоса посмотрел на капитана, потом на меня, опустил голову и задумался. Я добавил:
        - Если вы примете мое предложение, ни Иргаш-бай, ни генерал Джунковский не станут вас беспокоить. Все планы будете намечать вместе с Мирсеид-ханом и осуществлять тоже вместе с ним. Но помните: малейшая измена — и все для вас кончено. Мы знаем цену друзьям, но умеем и наказывать тех, кто нам изменяет.
        Бай наконец поднял голову. Тихо, как провинившийся, проговорил:
        - В этом будьте покойны. Если хотите, я дам клятву на священном Коране.
        - Не надо, не клянитесь. От частых клятв совесть грубеет. Говорят, с каждой клятвой человек отрывает часть сердца. Это правда?
        Бай снова поник головой, словно кто-то надавил ему на плечи. Достал пестрый шелковый платок и вытер потное лицо, потом вылил остатки чая из чайника в пиалу и прополоскал горло. Прерывающимся голосом заговорил:
        - Я — ваш слуга, господин полковник… Все, что вы прикажете, будет сделано.
        Не было нужды наносить новые удары собеседнику, напротив, следовало слегка приласкать его. Я заговорил более мягким топом:
        - Теперь об оружии. В ближайшие дни вам дадут тысячу винтовок и пять пулеметов. Об остальном Мирсеид-хан, ознакомившись с обстановкой, решит сам. Я предоставляю ему это право. Также и в отношении денег. В течение этой недели вам вручат один миллион рублей. О дальнейшем договоритесь с Мирсеид-ханом. Это вас устраивает?
        Ишмет-бай протянул обе руки:
        - Аллах да будет свидетелем нашей верности!
        Покинув на время бека, мы и назад отправились пешком. Настроение у капитана было испорчено. Он никак не ожидал, что встреча закончится таким образом. Честно говоря, мысль отправить его к Ишмет-баю возникла у меня внезапно. Поэтому я постарался успокоить его:
        - Ты, Роберт, не расстраивайся. Самое большее через месяц, если хочешь, я пришлю вместо тебя другого человека. Но ты подумай: тебе открывается широкий простор для самостоятельной работы. Целый вилайет в твоих руках. Тысячи вооруженных джигитов подчинены тебе… Что еще нужно? Остальное зависит от тебя. Ей-богу, если бы мне разрешили, я и сам остался бы. Знаешь, каких дел можно наделать с помощью этих дикарей?
        Капитан промолчал. Я продолжал:
        - К тому же Ишмет-бай — тип особенный. До нынешнего дня он надеялся на турок. По существу, воевал против нас. Теперь есть возможность использовать его против турок. Знаешь, какой шум можно будет поднять с его помощью? Об этом мы поговорим в более спокойной обстановке. Теперь о другом: как ты смотришь на приглашение эмира?
        Роберт тихо засмеялся.
        - Почему ты смеешься?
        - Я вспомнил бека. Какие наивные люди! Слушая вашу высокопарную речь, он так и светился. Даже, пожалуй, мысленно повторял за вами каждое слово. Какой глупец!
        - Не удивляйся. Это — Восток. На Востоке, как говорил один европеец, красивыми словами можно перерезать горло шаху!
        Я невольно замедлил шаги. Впереди снова появился князь. Рядом с ним была все та же русоволосая девушка. По-видимому, он тоже заметил нас: быстро вошел в одну из лавок. Я повернулся к Роберту:
        - Может, возьмешь князя с собой?
        - Нет. Лучше всего передать его бандитам эмира.
        - А как передать?
        - У меня есть интересный план… Жаль, что вы решили продолжать проверку… А то я мог бы завтра же загнать его в капкан.
        Едва мы свернули с главной улицы, направляясь к себе домой, как навстречу показался Андрей — посланец Арсланбекова. Так как вечером мне еще предстояло побывать у бека, я решил теперь же, не откладывая, поговорить с этим Андреем. Подал ему знак следовать за нами.
        Отдав необходимые распоряжения Роберту и Дэвиду, я заперся со своим гостем. С первого взгляда понял, что никакой он не Андрей, что это вымышленная кличка. Это был худощавый мужчина, среднего роста, с виду лет пятидесяти. Волосы у него почти все вылезли, сверкающая лысина раскинулась от лба до самой макушки. Я предложил ему закурить.
        - Ну, давайте теперь познакомимся. Кто вы такой?
        Гость сидел сутулясь, не меняя позы. Взял папиросу и начал мять ее своими костлявыми пальцами. Затем не спеша прикурил и сделал долгую затяжку. Наконец взглянул на меня сквозь облако дыма:
        - Если вы не торопитесь, я предпочел бы начать издалека.
        - Нет, я не тороплюсь. Говорите…
        Он снова опустил голову, снова задымил папиросой. Затем выпрямился и начал свой рассказ:
        - Я — капитан Кирсанов… Юрий Алексеевич… В дни большевистской смуты находился в Хиве, в части полковника Зайцева. Когда прошел слух, что большевики захватили власть в Туркестане, все наши офицеры собрались и после короткого совещания единогласно решили остаться верными Временному правительству. Послали своих людей в штабы казачьих частей в Оренбурге и на Урале. Спустя немного времени из Ташкента посы-палея от большевиков приказ за приказом. Мы их, разумеется, не выполняли, бросали в печку. В Хиве, помимо казачьего полка, были и другие русские части. Приехали большевики из Ташкента, начали разлагать гарнизон. Солдаты стали требовать распустить их по домам. Начались волнения…
        Заразительный пример вскоре подействовал и на наших казаков. Возникла серьезная опасность. Хорошо, что в это самое время, двадцатого декабря, пришел приказ из Оренбурга. Всех казаков, находящихся в Средней Азии, предписывалось стягивать в Оренбург. Мы сразу же отправили гонцов в казачью дивизию в Туркестане, предложили выступить совместно через Ташкент в Оренбург. В это время в Хиву прибыл представитель только что сформированного в Коканде мусульманского правительства. От его имени он предложил полковнику Зайцеву поддержать силы, борющиеся в Туркестане против большевиков, объединить их и двинуться на Ташкент. Зайцев согласился. Сначала мы заняли Чарджуй, свергли там советскую власть, восстановили органы Временного правительства. К этому времени в Чарджуй прибыли казачьи воинские части и из других городов. Собралось всего около двух тысяч казаков…
        Я чувствовал, что мой собеседник отправился в очень далекое путешествие. Усиленно покашливая, пытался поторопить его. Но он не обращал никакого внимания на мои намеки. Пришлось вмешаться самому. Я поднялся, достал из шкафа бутылку коньяка и два стакана.
        - Ну, дальше… Двинулись на Ташкент… Заняли Самарканд… Так? — спросил я, тактично сокращая рассказ о странствиях Кирсанова.
        Но капитан и теперь не понял моего намека. Попросив разрешения, он снова закурил и так же неторопливо продолжал:
        - Да, соответственно подготовившись, мы двинулись на Ташкент. По пути всюду разоружали красногвардейцев, свергали советскую власть. Заняли вокзал Самарканда, даже овладели крепостью. Большевики заметались. Казалось бы, не оставалось никаких сомнений, что почва у них под ногами выбита. И вдруг произошло неожиданное: в самый разгар боев часть казаков перешла на сторону красногвардейцев. Подоспели подкрепления из Ташкента. Тут и остальные казаки сложили оружие.
        Осталось только два десятка офицеров. Ну, мы поняли, что, если не поторопимся, угодим в лапы большевикам, и все разбежались. Я с трудом добрался до Ташкента. Оттуда думал идти дальше, в Семиречье. Даже сговорился с одним из местных жителей. Но в ту самую ночь, когда я собирался отправиться в дальнейший путь, меня арестовали. Около месяца просидел под арестом. Потом, с помощью людей из «Военной организации», бежал. Месяца три пробыл в отряде Иргаш-бая. Затем снова перебрался в Ташкент. И теперь состою там одним из помощников Арсланбекова.
        Капитан закончил свой рассказ. Я снова налил ему коньяку. Он тяжело вздохнул и со скорбным видом молча опрокинул почти весь стакан сразу, без передышки. Я налил еще, чтобы увидеть, как он поступит дальше. Капитан внимательно поглядел на меня и продолжал:
        - В Ташкенте мы часто встречались с майором Бейли. Так что, господин полковник, вы можете говорить со мной откровенно. От вас скрывать нечего: я ваш солдат. Но наемный солдат. Платите и приказывайте…
        Признаться, я был поражен. Никогда в жизни еще мне не встречался подобный тип. «Платите и приказывайте.." Ну, что ему сказать после этого?
        Капитан, видимо, заметил перемену в моем настроении. Потянувшись за стаканом, добавил:
        - Я, кажется, чересчур откровенен? — и улыбнулся иронически.
        - Ваша откровенность меня радует, — ответил я спокойно. — Однако, капитан, ответьте: как вы дошли до такого положения? Что вас привело к этому?
        - Жизнь! Жизнь привела! — Капитан буквально кипел. — Знаете, кем я был?
        - Князем?
        - Нет.
        - Графом?
        - Нет.
        - Кем же тогда?
        - Человеком с чистой совестью. За правое дело готов был на костер взойти! А теперь работаю за деньги. Только за деньги!
        Капитан одним духом осушил свой стакан и продолжал:
        - Родина, честь, совесть… Все это, оказывается, ломаного гроша не стоит. Это я понял после того, как начал встречаться с людьми из «Военной организации». Вы думаете, глава «Туркестанской военной организации», генерал Джунковский, трудится из любви к родине? Черта с два! За деньги работает. Только за деньги! Ради своей выгоды! Судьба России па волоске. Топчут ее прошлое… Угрожают будущему… А эти, в организации, готовы за грош удавить друг друга. Больше трех месяцев я близко стоял к казне «Военной организации». Если бы вы знали, куда идут миллионы, которые они берут у вас, — пи полушки им не дали бы! Они обманывают вас. Бесстыдно обманывают. Взять хотя бы сведения, которые вы получали от «Военной организации», — да большинство их составлено мною, собственноручно! Если б хоть десятая доля этих сведений соответствовала действительности, все шло бы иначе! Лживые, дутые цифры. На совесть работает самое большее полтора десятка человек. Остальные только получают жалованье. Бездельничают, пьянствуют за ваш счет. А вам доносят, что создана «спаянная, деятельная организация». Не верьте, все это ложь.
Фикция!
        Слушая капитана, я думал о другом: почему Арсланбеков именно его выбрал гонцом? Признаться, капитан мне не очень нравился. Но все, что он говорил, было сущей правдой. Я решил до конца выслушать этого диковинного типа.
        Капитан продолжал:
        - Раньше я не знал, что такое деньги. Жил на свое жалованье, и мне хватало. Но теперь я увидел: пет силы большей, чем деньги. Ради денег продают честь не только подонки, но и высокопоставленные господа. Я вам, господин полковник, приведу один только пример: в июне этого года наши люди в Асхабаде получили от вашей миссии в Мешхеде для «Туркестанской военной организации» шесть миллионов рублей. Возник вопрос: кого послать в Асхабад за этими деньгами? Руководство решило послать трех женщин, участниц организации. Я протестовал. Меня не послушали. Что получилось в конце концов, вам известно лучше меня: припрятав под юбками по парочке миллионов каждая, эти бабы скрылись. Кто же они были, как вы думаете? Любовницы тех, кто их послал. Деньги, которые вы даете на то, чтобы отстоять честь России, попадают в руки проституткам. Ну, что вы на это скажете?
        Не меняя позы, я сидел молча, то поднимая, то опуская стакан. Мое тяжелое молчание еще больше развязывало язык капитану. Едва переведя дыхание, он продолжал поспешно, точно боялся, что его перебьют:
        - На местах — еще хуже. Я сказал вам, что три месяца пробыл с бандитами Иргаш-бая. Не думайте, что я оговорился. Это именно бандиты, самые настоящие бандиты! Убийства, грабеж, разрушения… И во всем пример показывает сам бай. Он берет деньги у «Военной организации» для своих джигитов. По условию каждому джигиту положено выдавать десять — пятнадцать рублей. А он не дает ни копейки. Получает миллионы и делит со своими курбашами. Но и это бы еще ничего… Самое худшее — нет силы, на которую можно опереться. Поверьте мне, Иргаш-бай, Ишмет-бай… Всю их банду можно припереть к стенке несколькими сотнями казаков. Не думайте, что я ввожу вас в заблуждение. Это чистая правда.
        Капитан вопросительно посмотрел на меня, видимо желая убедиться, как подействовали его слова. Я ответил ему холодным, испытующим взглядом. Он потупился. Потом сделал еще глоток коньяку и объявил:
        - Я кончил, господин полковник!
        Я тоже выпил. Потом измерил своего собеседника тем же холодным взглядом:
        - Значит, вы работаете ради денег. Так?
        - Да… Только ради денег! Мне хочется разбогатеть. К тому же иметь дело со мной выгодно: я сначала выполняю задание, а потом уже прихожу за платой.
        - Вот такие, как вы, и нужны большевикам. Говорят, под будущее они выдают сколько угодно векселей.
        - Нет, господин полковник. Я имею дело с людьми. Большевики для меня — не люди!
        Я встал и заключил:
        - Тогда, господин капитан, ступайте и отдохните. Это вам первое задание. А о плате поговорим после!
        Капитан положил портсигар в карман и, даже не взглянув на меня, молча удалился.
        Мы с капитаном Дейли пришли к беку, когда солнце уже закатывалось. Бек принял пас в своей резиденции. У ворот, перед высокой, сложенной из жженого кирпича стеной, выстроились бекские гвардейцы. Все рослые, статные парни. Они встретили нас торжественно, держа винтовки на караул. Большие железные ворота распахнулись настежь. Мы вошли во двор. Обсаженная с обеих сторон цветниками, красивая аллея была устлана копрами. До самого входа в дом, стоявший посреди двора, земля расцвела огромными, уложенными вплотную, одинакового размера коврами. Эта бессмысленная роскошь, характерная для восточных властителей, всегда бесила меня. В самом деле, неужели обязательно нужно выражать свои чувства таким способом?
        Бек встретил пас на ступенях веранды. Одет он был очень нарядно. На нем был новый парчовый халат, отделанный золотым шитьем. Чалма украшена жемчугом. Все на нем сверкало, вплоть до обуви. Борода и усы были старательно подстрижены. Быть может, поэтому его гладко выбритое, удлиненное лицо показалось мне даже моложе, чем днем. Вообще бек, видимо, тщательно следил за собой: у него была стройная фигура, легкие движения. Не знаю, сколько ему лет. Но по внешнему виду нельзя дать больше сорока пяти.
        Мы вошли в зал, обставленный в европейском стиле. На одной стене висел портрет эмира Сеид Алим-хана, на другой — портрет Николая Второго, во весь рост, обеими руками опершегося на саблю. Я опустился на мягкий диван и, глядя на портрет императора, с иронической улыбкой сказал:
        - Империя пала, а император стоит непоколебимо!
        Бек тяжело вздохнул и ответил:
        - Империя пала после того, как пал император. Если бы император остался, Россия не рухнула бы!
        За ужином бек рассказывал о своей поездке в Петербург, о том, как он был в гостях у императора, показал царский подарок — саблю, усыпанную драгоценными камнями. В заключение снова начал превозносить императора:
        - Мы, бухарцы, никогда не забудем отеческого покровительства его величества белого царя. Под его благосклонной сенью Бухара благоденствовала. Всюду царили спокойствие и мир. И вот теперь на место света и благодати пришла темная, грубая сила. Все потому, что страна осталась без хозяина. Верно сказано: «Тело без головы — труп». Россия теперь — бездыханный труп.
        Бек еще долго разглагольствовал, но я не слишком внимательно прислушивался к его рассуждениям. С интересом разглядывал накрытый стол. На нем стояло множество бутылок: водка, коньяки, шампанское. Даже шотландское виски. Я взял одну из сигар «Корона», лежавших в красивой золотой шкатулочке, и спросил бека:
        - В Петербурге вас и водку пить научили?
        Бек тоже взял сигару. Вынул из кармана золотые часы и прикрепленной к толстой цепочке машинкой срезал кончик сигары. Улыбнувшись, с довольным видом сказал:
        - Пить водку мы научились в тот же день, когда пришли русские. Ведь употреблять спиртные напитки не грешно. Это наши невежественные муллы объявляют их «богопротивными». А в священном Коране не сказано, будто бы «пить хмельное запрещено». Это муллы и ахуны добавили. Пить не грешно, вот напиваться допьяна и терять разум — грешно!
        Бек оказался большим любителем шампанского. Он пил шампанское, а мы с капитаном, в память о Шотландии, пили виски. Бек опять начал вспоминать Петербург. По-видимому, ему очень понравились европейские обычаи. Он рассказал о том, как ходил в театры, посещал музеи, как знакомился с русскими женщинами. Поднял бокал с пенистым шампанским и, осушив его, покачал головой:
        - Нет, мы еще не умеем жить. Настоящая жизнь — там!
        Я тоже рассказывал беку о Европе. Когда в головах начало шуметь, перевел разговор на нужные мне рельсы. Стараясь вызвать бека на откровенность, снова взял под обстрел Николая Второго:
        - Как коварен рок! Ведь он был хозяином огромной империи. Наверно, никогда не думал, что, кроме воли божией, может существовать еще какая-то могущественная сила. И в конце концов погиб, не сумев победить скопище оборванцев!
        Бек поднял веки и посмотрел на меня каким-то изучающим взглядом, но промолчал. Я продолжал:
        - По-моему, Россию погубили равнодушие и беспеч-ность тех, кто вершил ее судьбами. А как вы думаете, господин бек?
        Бек опять взглянул на меня вопросительно, затем медленно заговорил:
        - Дело не только в беспечности, господин полковник. Бывают моменты, когда жизнь захватывает врасплох даже самых сильных людей. Вот и мы чувствуем, что попали в тяжелое положение. Большевики окружили пас со всех сторон, даже проникли в самую страну. Новая Бухара, Чарджуй, Керки, Термез, по существу, в их руках. Что же делать? Мы хотели дать отпор. Не вышло! Едва не поскользнулись сами. Если бы красногвардейцы продолжали наступать, они дошли бы до самой Бухары. Но творец помог. Скажите теперь сами: как нам быть? Допустим, на месте его светлости эмира сидите вы… Как бы поступили бы?
        Я, признаться, не предполагал, что бек поведет такой откровенный разговор. Он высказался без всяких обиняков. Поэтому я тоже отбросил церемонии и заговорил начистоту:
        - Ясно, как поступить. Большевики бежали без оглядки, еле добрались до Чарджуя. Вот и нужно было ударить им в затылок. Зажать с двух сторон в тиски. Но подходящий момент был упущен.
        Бек слегка усмехнулся, что должно было, по-видимому, означать: «Не говорите, пожалуйста, о невозможном».
        - У нас тоже есть затылки. А если бы они собрались с силами и ударили нам в затылок?
        - Они не смогли бы ударить. Овладев Чарджуем, можно было направить все силы на Ташкент.
        - Какие силы? — Бек в упор посмотрел на меня и поспешно добавил: — Мы, господин полковник, сразу же послали людей на Закаспийский фронт. Тогда бои шли под станцией Равнина. Наши люди сообщили, что у белых нет значительных сил, что фронт, по сути, удерживает только ваш небольшой отряд, что положение в самые ближайшие дни, возможно, резко изменится в пользу большевиков. И они оказались правы. Не прошло и полумесяца, как большевики дошли до Каахка. Разве можно рисковать в такой обстановке?
        Бек вытер влажный лоб, помолчал немного и опять заговорил:
        - Мы, по правде говоря, ожидали, что вы двинете на Закаспий более внушительные силы. Но наши надежды не оправдались. И потом, господин полковник, от вас скрывать нечего: наше внутреннее положение тоже не такое уж хорошее. Народ отбился от рук. Вы, может быть, слышали: всего неделю назад в нашем собственном вилайете началась сумятица. Сам господин кушбеги приезжал и лично восстановил порядок. Если вы бывали в Бухаре, вы, конечно, знаете: главные городские ворота зовутся Ковала. Они открываются в сторону нашего города — Карши. И если в наших местах такое положение, то как вы думаете, что делается в других?
        Я улыбнулся многозначительно:
        - Короче говоря, вы ждете, когда прозвучит марш победы. Так?
        - Нет! — ответил бек без промедления. — Мы понимаем, что не сможем оставаться в стороне от борьбы за правое дело, что не сегодня-завтра нам все равно придется схватиться с большевиками насмерть. Но мы не хотим рисковать прежде времени. Вернее, боимся… Да, да… Я говорю вам правду, господин полковник! Таких откровенных признаний вы не услышите ни от его светлости эмира, ни от его превосходительства кушбеги. Я простой человек. Не могу говорить красиво, выкладываю сразу, что у меня на душе.
        Я взял еще одну сигару «Корона». Глядя, как я ее раскуриваю, бек продолжал с жаром:
        - Мы привыкли жить под чьим-нибудь покровительством. Если будем уверены, что нашли надежного покровителя.. — Бек кинул взгляд на портрет Николая Второго. — Тогда мы сможем сменить этот портрет.
        Капитан не отрываясь смотрел на бека и внимательно слушал. Он взглянул на меня, как бы спрашивая совета, и вступил в разговор:
        - Господин бек, кого вы имеете в виду, когда говорите «мы»?
        - Прежде всего себя… По моему глубокому убеждению, Бухаре не прожить без покровителя. Ей могут оказать поддержку только два государства: Россия и Англия. Либо то, либо другое. До сих пор мы спокойно жили под покровительством России. Вот я ем хлеб — если я солгал, да покарает меня сам всевышний… Под священной сенью его величества белого царя мы долгие годы жили, не зная бед. Он не нарушал наших обычаев и порядков, пе покушался на нашу честь и достоинство. Напротив, в нужный час поддерживал нас, проявляя отеческую заботу. Мы благодарны ему по гроб жизни. А теперь, вы видите, Россия сама в огне. Неизвестно, в какую сторону потянет чаша весов судьбы. Я не знаю, какого мнения об этом его величество пресветлый эмир, но с его превосходительством кушбеги я беседовал. Он тоже говорит: «Теперь, кроме англичан, нас не может поддержать никто». Извините меня за прямоту — раз уж к слову пришлось, скажу еще вот что. Сомнение живет в наших сердцах: вам или не следовало посылать свои войска в Закаспий, или, если уж послали, следовало сделать это по-настоящему. Отступление ваших солдат вместе с белыми, честно
говоря, очень удивило и даже оскорбило пас. А большевики воодушевились еще больше.
        Мне вспомнились слова генерала Маллесона: «Нет, полковник. Вы говорите не то. Если завтра большевики получат помощь из Ташкента и нам придется опрометью бежать назад… Знаете, чем тогда все кончится?» Генерал оказался прав. Я это уже чувствовал. Положение слишком тяжелое, и выправить его с помощью только символической силы вряд ли возможно.
        Бек вытер мокрые губы и добавил:
        - И еще, господин полковник… Сказать по правде, большевики оказались сильнее, чем мы предполагали. Они как горный поток: преградишь им путь в одном месте — лавиной несутся в другом. Поверьте: ташкентцы, если захотят, в считанные дни смогут собрать многотысячное войско. На свете больше всего нищих да голодных. И все они — на стороне большевиков.
        Из соседней комнаты к нам постучались. Бек не взглянул на дверь и даже не шелохнулся. Он налил нам коньяку, а себе шампанского и выпил за наше здоровье. Затем поднялся, запер изнутри дверь и, обращаясь ко мне, сказал:
        - Теперь, если не возражаете, прошу к дастархану.
        Мы перешли в соседнюю комнату. Там на большом столе стояло множество блюд. Но, кроме шербета, никаких напитков уже не было. Я, признаться, проголодался. Несколько выпитых бокалов вина разожгли аппетит. Невольно настроился на другой лад. Теперь мне уже хотелось отойти от политики, вздохнуть полной грудью. Взяв с еще дымящегося блюда пару бараньих ребер и бросив их к себе на тарелку, я спросил бека:
        - Baм не удалось привезти с собой из Петербурга какую-нибудь светловолосую русскую девчонку?
        Бек понял, что тема беседы меняется, и радостно подхватил:
        - Э, светловолосых девушек и здесь немало… Но нас неотступно преследует известное вам проклятие — муллы и ахуны. Без веревки связали нас по рукам и по ногам. Запреты, запреты… А сами что только не выделывают!
        Я подшутил над беком:
        - Вы тоже боитесь духовенства?
        - Эх! Если бы не боялся, разве я оставил бы там бутылки? Народная мудрость гласит: «Если ешь запретное, так уж ешь досыта». Я бы с удовольствием выпил с вами еще несколько бокалов шампанского, но… — Бек сокрушенно покачал головой, глотнул шербета и добавил — Духовенства побаивается даже его величество светлый эмир!
        Бек потупился, сдерживая улыбку, и замолчал. Я видел — он хочет рассказать что-то. Вновь прополоскав горло шербетом, бек начал:
        - Супругу его величества белого царя звали Александра Федоровна. Очень хорошая женщина была. Спросила меня: «Сколько у тебя жен?» Я ответил: «Всего-навсего две». — «Что, разве мало?» — спросила она. «Для Петербурга много, а для Бухары мало», — ответил я. «Чем же они отличаются?» — спросила она. Я ответил: «В Петербурге можно знакомиться каждый день с новой девушкой. А у нас нельзя смотреть ни на кого, кроме своей». И царь, и его супруга от души рассмеялись. — Бек глубоко вздохнул и добавил: — Жизнь там. Наша жизнь стара, как Ноев ковчег. В ней нет ничего нового. А человеческая душа требует нового. Недаром говорят: «Почитай старое, но ищи нового».
        Оказалось, бек любил поэтов и даже сам сочинял стихи. Он прочитал нам некоторые. Капитан Дейли с любопытством слушал его и хвалил. Я наблюдал за беком. Это был, видимо, из тех восточных властителей, которым опостылела азиатчина и которые почувствовали вкус европейского образа жизни. Такие люди представляют для пас большой интерес. Свяжи их с деловыми кругами
        Лондона, умеющими выжимать масло из камня, и направляй куда надо. Они превращаются в азиатов с европейским душком. А то, что уже укоренилось в душе, как вы сами знаете, становится крепче стали.
        Пиршество затянулось. Перешли на другие темы. В конце концов, под предлогом позднего времени, бек предложил нам остаться у него. Мы, признаться, не стали возражать. В третьем часу ночи он проводил меня в отведенную комнату и, попрощавшись, ушел. Я остался один. Едва я снял халат и чалму, дверь отворилась, и па пороге появилась довольно молодая женщина. В руках у нее была маленькая подушечка. Увидев меня, женщина вздрогнула и остановилась. Я обратился к ней па узбекском языке:
        - Входите, входите… Не бойтесь!
        Она робко вошла в комнату и, положив маленькую подушечку на большую, заново оправила постель.
        - Подождите минутку! — остановил я ее. Женщина смущенно потупилась. Подойдя поближе и смягчив, насколько мне удавалось, голос, я продолжал: — Как вас зовут?
        Женщина промолчала, кусая копчик своего платка из зеленого шелка, и отвернулась. Я подошел еще ближе.
        - Не стесняйтесь… Как ваше имя? А?..
        - Нимче, — тихо ответила женщина.
        - Что? Вы сказали — Нимче?
        - Да.
        - Откуда вы родом? Узбечка?
        - Нет… Ашкун…
        - Ашкун?
        - Да.
        «Ашкун, ашкун», — повторял я про себя. Это слово было мне знакомо. «Ашкун» называлось одно из основных племен Кафиристана — местности в северо-восточной части Афганистана. Неужели эта женщина оттуда? Я взял ее за руку:
        - Ну-ка, повернись лицом ко мне… Не бойся… подними глаза, — проговорил я, пытаясь заглянуть ей в лицо.
        Нимче не отняла руку, но и глаз не подняла. Я помял, что она неспроста принесла подушечку, и начал действовать смелее: схватил другую руку и слегка прижал к груди. Нимче вздрогнула, но не пыталась вырваться из моих объятий. На этот раз я приказал более строго:
        - Подними глаза!
        Нимче осторожно подняла голову. Я с удовольствием заглянул в ее красивое, белое лицо, в чистые, как морская вода, голубые глаза. Да, Нимче была из Кафиристана. В северо-западной Индии, в Дардистане, я как-то встретил одну женщину, уроженку Кафиристана. Она, так же как Нимче, была высокого роста, статная, белолицая. Но моложе Нимче. Этой, по всей вероятности, было уже под сорок: и лоб, и стройную, красивую шею уже начали украшать мелкие морщинки.
        Я усадил Нимче на диван и, глядя в ее грустные глаза, возобновил расспросы:
        - Вы из Кафиристана?
        - Да.
        - А как вы попали сюда?
        Вместо ответа Нимче глубоко вздохнула. С каким-то удивлением посмотрела на меня и начала рассказывать свою историю. По ее словам, когда ей было лет семь, она со своими родителями попала в плен к афганцам. Когда начала подрастать, ее продали одному бухарскому купцу. А купец подарил ее эмиру. Самые драгоценные дни своей жизни она провела в гареме. Несколько лет тому назад эмир отпустил ее из гарема, а беку приказал до конца ее жизни покровительствовать ей.
        Я, честно говоря, раскаялся, что попросил Нимче рассказать о своем прошлом. На глазах у нее появились слезы, и вдруг она горько, взахлеб, зарыдала. Я сидел растерянный, не зная, что предпринять. Утешать ее — язык не поворачивался. Да и как ее утешить? Взывай к богу… Да поможет тебе аллах… Что еще можно сказать?
        Не находя других слов, я мысленно повторял имя — Нимче. Постой, постой… Да ведь афганцы, кажется, называют «нимче» тех кафиристанцев, которые приняли мусульманскую веру? Об этом я где-то читал. Где именно? Не помню… Но читал — это точно. Тогда какое же у нее настоящее имя?
        Оказывается, я задумался всерьез. Нимче вытерла глаза и, поднимаясь, сказала:
        - Если больше ничего не надо, я пойду.
        Я невольно отпустил ее руки.

* * *
        Я заснул, когда уже начинало светать. Проснулся поздно. Бек и капитан Дейли уже ожидали меня в столовой. Ни есть, ни пить мне не хотелось. Казалось, бек в душе посмеивался надо мной. Он, разумеется, знал о том, что я какое-то время провел с Нимче. Может быть, уже потребовал у нее отчета? Не знаю… Во всяком случае, хорошо, что удалось быстро ее выпроводить. Подумав об этом, я даже вздохнул облегченно.
        Мы выпили по пиалушке чая и, простившись с беком, направились к себе домой. Опять пошли пешком. По дороге я спросил капитана, что означает слово «нимче».
        - Нимче, — сказал он, — значит «наполовину верующий». Афганцы называли «нимче» сияхпушей[62 - Сияхпуши — одно из небольших племен в горной области Нуристан (бывший Кафиристан).], принявших мусульманство… А что? Почему вам это понадобилось?
        - Да так… Вспомнил и спросил…
        «Бедняжке даже не дали имени человеческого», — подумал я и быстро перевел разговор на другую тему:
        - Как тебе понравилась откровенность бека?
        Капитан усмехнулся.
        - По-моему, мы столкнулись с типичной восточной дипломатией. Без дозволения эмира бек никогда не посмел бы говорить так открыто. Он, конечно, выражал мнение эмира. Помните, бек сказал: «Таких откровенных признаний вы не услышите ни от его светлости эмира, ни от его превосходительства кушбеги». Конечно! Эмиру не положено так говорить. Ведь это все равно что стать на колени. А эмир как-никак повелитель… Вот он свои намерения и высказывает через своих приближенных. Бек наверняка послал уже гонца к эмиру, со всеми подробностями доложил о нашем разговоре. У них в самом деле положение тяжелое. Трон эмира непрочен. Они боятся, как бы он не рухнул подобно зданию с прогнившим фундаментом. Поэтому и согласны принять любое покровительство, лишь бы уцелеть…
        Капитан был прав: положение бухарцев было незавидное, трон шатался основательно. Однако понимает ли это сам эмир? Теперь мне уже хотелось поскорее встретиться с ним.
        19
        В Бухару мы приехали в тревожный день. Весь город бурлил, как море при штормовом ветре. Лавки были закрыты, учреждения не работали, медресе тоже… Все жители города вышли на улицы.
        На центральной площади — Регистане — стоял такой шум, что отголоски были слышны даже в домах на окраине города. В одном из таких домов разместились и мы. Двор, в глубине которого, в тени развесистых старых деревьев, помещался дом, был широкий, просторный. И самый дом был ему под стать — большой, двухэтажный; видно было, что он предназначается для приема особо важных гостей.
        Представитель кушбеги, Мумин-бай, специально приставленный, чтобы обслуживать нас, посоветовал не выходить сегодня из дому. На наш вопрос, чем вызваны волнения в городе, Мумин-бай, поглаживая маленькой ручкой редкую козлиную бородку и заискивающе улыбаясь, ответил:
        - Ай, в мире стало много смутьянов! В Новой Бухаре, в Чарджуе — большевики повсюду мутят народ. Сегодня требуют сокращения податей. Завтра дерут глотки, требуя освободить «томящихся в тюрьме». Каждый день — новое. Вот и сегодня с самого утра собрались на Регистане и подняли шум. А ночью на улицах расклеили бумажки, содержащие клевету на его высочество, светлейшего эмира. Вот, если угодно прочитать..
        Мумин-бай вынул из кармана печатный листок, еще влажный от типографской краски, и протянул мне. Я взял его и пробежал глазами. Затем вернул бумагу Мумин-баю и спросил, уставясь в его хитрую, морщинистую мордочку хорька:
        - Кто их распространяет?
        - Гм! А вы как думаете? Разумеется, большевики. Кроме них, кто еще может провозглашать: «Да здравствует Ленин!»
        - А разве нельзя наказывать их построже?
        - Да наказывают. Вот и завтра двоих публично будут вешать.
        - Двоих?
        - Да… Оба как будто большевики.
        Прочитав листок, поданный мне Мумин-баем, я сразу же понял — Арсланбеков в Бухаре. Листовка — изделие его людей. Об этом мы договаривались раньше. Как же его разыскать? Он, видимо, тоже разыскивает меня. Оставался один путь: послать Роберта и Дэвида в город. Может быть, они случайно встретят полковника и заодно ознакомятся с положением. Присоединив к ним Мумин-бая, я отправил их пройтись по городу. А сам, расположившись в отведенных мне комнатах, принялся намечать дальнейшие планы.
        Постепенно мысли мои смешались, и я сам не заметил, как уснул. Проспал довольно долго и проснулся уже под вечер. Роберт и Дэвид давно вернулись с прогулки. Я немедленно вызвал их к себе и выслушал их доклад. Роберт, оказывается, ходил один. Перемежая, как обычно, свой рассказ шутками и смехом, он сообщил:
        - Его высочество эмир нашел дичь по соседству. Будьте покойны, на охоту вы не поедете.
        - Почему?
        - О-о! В городе такой шум… Шестеро убитых, десятки раненых. Трупы до сих пор лежат на Регистане. Эмир отдал приказ: «Не убирать до самого вечера». А завтра повесят еще двоих. Недаром говорят: «Одна искра может испепелить целый город». Все началось с пустяков. В медресе Мир-Араб один из талибов сочинил не очень лестные стихи про эмира. Переписал в нескольких копиях и расклеил на стенах медресе. Об этом узнала полиция. Допросили по одному всех талибов. Никто не признался. Троих талибов бросили в зиндан. Талибы встали на защиту своих товарищей. Послали представителей в другие медресе и договорились собраться сегодня на Регистане, чтобы подать жалобу эмиру. Ремесленники и торговцы из соседних лавок и мастерских тоже присоединились к ним. А эмир, оказывается, был страшно рассержен. Он прочитал листовку, которую распространили ночью. Ну, ту, что показывал Мумин-бай, — и пришел в неописуемую ярость. Отдал приказ начальнику охраны — расстрелять собравшихся на Регистане. Тот выполнил это незамедлительно..
        Дэвид в основном повторил Роберта. Только что он видел капитана Кирсанова. По словам капитана, полковник Арсланбеков прибыл в Бухару вчера утром. Вместе с ним приехали генерал Боярский и полковник Кирюхин. Кирсанов сообщил, что они остановились в доме служащего русского государственного банка Яхневича. Он интересовался, где остановился я, но Дэвид ответил неопределенно: мол, точно еще неизвестно.
        За обедом и чаем мы обменялись мнениями о предстоящей встрече с Арсланбековым и его спутниками. Этой встрече я придавал большое значение. Уточнив, какими военными силами располагаем, мы должны были наметить план решительного наступления на большевиков в Туркестане. Составить такой план было нелегко. Противники большевизма преследовали самые различные цели, подчас прямо противоположные. Надо было всех их подчинить одной дирижерской палочке.
        Мы проработали до самых сумерек, совещаясь, набрасывая варианты. Кое-что перенесли на бумагу. Когда мы уже заканчивали и собирались ужинать, пришел Арсланбеков. Лицо у него было веселое, темные глаза искрились улыбкой. На нем был тонкий полосатый халат, белая чалма, на ногах — меси[63 - Меси — мягкие сапоги, которые носят обычно люди духовного звания.]. Он поздоровался со мной радостно, как со старым приятелем:
        - Приехав в Ташкент, я тоже заболел. Целую неделю провалялся. Думал, уж не тиф ли? Слава богу, обошлось. Оказалось — простуда, но очень сильная. Ну, чтобы больше не болеть и вам и мне! — закончил он, еще раз крепко пожимая мне руку.
        Мы поужинали вчетвером. Полковник сообщил о положении в Ташкенте. С беспокойством говорил о том, что убийство Шаумяна и его товарищей вызвало сильное волнение в городе и что большевики теперь, возможно, тоже ответят террором. Я пытался объяснить ему, что его тревога напрасна, что убийство комиссаров — вещь вполне возможная при нынешних обстоятельствах. Но Арсланбеков не согласился со мной, сказал, что это событие может принести вред нашей политике в Туркестане. Я изобразил на лице удивление:
        - Какое отношение мы имеем к этому делу? Убивали люди Закаспийского правительства. Надо полагать, они предварительно взвесили всесторонне возможные последствия. И потом, давайте подойдем к вопросу реалистически. Большая группа опытных, закаленных в борьбе большевиков вдруг оказалась у вас в тылу. А вы, допустим, человек, отвечающий за судьбы страны. Командующий войсками… Как бы вы поступили?
        Полковник промолчал. Я продолжал:
        - Речь идет не о простых сошках, а об известных большевиках, прошедших, как говорится, огонь и воду. Кто такой Шаумян? Правая рука Ленина на Востоке. И товарищи его — тоже известные большевики. Появление их в Красноводске, в пашем тылу… По-моему, это не менее опасно, чем целый большой десант.
        - Все равно нельзя было убивать разом всю группу, — возразил Арсланбеков. — Вы сами знаете, я — сторонник решительной борьбы с большевиками. Но и в этом деле следовало соблюсти осторожность. Зачем расстреливать сразу двадцать шесть человек? Неужели нельзя было посадить их в тюрьму и уничтожать по одному?
        - Это другой вопрос…
        Тут я был согласен с полковником. В самом деле, зачем расстреливать сразу двадцать шесть человек? Такая грубая работа неизбежно должна вызвать недовольство среди населения. Допустим, революция победила в Индии, и власть захватили большевики. И вот они уничтожают целую группу наших видных деятелей, начиная с вице-короля… Разве не поднимет это на ноги всю Великобританию? Конечно, поднимет.
        Я попробовал поймать полковника на его же словах:
        - Если бы наши знали, то не допустили бы такой неосторожности. По-видимому, не знали.
        - Нет, они все знали. Фунтиков лично- говорил с капитаном Тиг-Джонсом. А тот советовался с Мешхедом. Ваши участвовали и при расстреле комиссаров.
        - От кого вы это слышали?
        - Рассказывал наш человек, прибывший из Асхабада. А ему рассказал Дохов.
        В разговор вступил капитан Дейли:
        - Может быть, и покушение на Ленина тоже считают нашим делом?
        Арсланбеков, сильно дымя папиросой, ответил:
        - Этого я не знаю… Скажу, однако, что и это было несвоевременно. Ленин, конечно, первый среди большевиков, организатор революции. Но все равно убийством одного человека нельзя преградить путь революции, напротив, большевики тогда еще больше усилят пропаганду. Ленина надо убить… Но знаете когда? — Полковник снова задымил папиросой и пристально посмотрел на капитана. Видя, что тот не отвечает, продолжил: — Когда начнется решительный штурм твердыни большевизма. Вот тогда, если удастся, нужно прежде всего взять на мушку Ленина и его близкое окружение. А нынешняя попытка… Она только усилит бдительность большевиков, заставит их предпринять контрмеры.
        Я отпустил Роберта и Дэвида и остался наедине с полковником. В первую очередь спросил у него, зачем он послал ко мне Кирсанова. Арсланбеков рассмеялся:
        - Он вам не понравился?
        Я ответил вопросом на вопрос:
        - А вам-то он нравится?
        - Конечно… Неужели я отправил бы его к вам, если бы он мне не нравился? Это очень интересный человек. Вы не придавайте значения его манере говорить.
        - Дело не в манерах.
        - А в чем же? Он сказал что-нибудь неуместное?
        - С первых же слов начал говорить о деньгах. «Я, мол, работаю за деньги».
        - Ха-ха-ха! — Полковник весело рассмеялся. — Надо было сказать: «Не валяй дурака».
        - Это уж лучше вы сами ему скажите. Повторяю: я не желаю больше его видеть!
        Полковник сбросил пепел на поднос и медленно заговорил:
        - Помните, мы намечали создать террористическую группу? Для такой группы лучшего руководителя, чем Кирсанов, вы не найдете. На язык крепок, свое дело знает. Если вы рано или поздно встретитесь с майором Бейли, он вам многое расскажет о Кирсанове.
        Я перевел разговор на другое:
        - Читал гостинец, который вы привезли бухарцам. Это вы хорошее дело сделали! Эмира нельзя оставлять в покое. Нужно систематически взвинчивать ему нервы. Пусть почувствует, что судьба его висит на волоске!
        - Мы приготовили ему еще один подарок.
        - Какой?
        - Среди большевиков в Новой Бухаре есть наши люди. С их помощью мы намерены провести демонстрацию против эмира. Отличный повод: сегодняшние беспорядки… Завтрашнее зрелище. Может быть, удастся устроить что-нибудь в Керки и в Термезе. Вслед за этим мы думаем бросить пару бомбочек во дворец эмира. Что вы на это скажете?
        С эмиром в самом деле следовало быть решительнее. Он и его люди все еще не расшевелились. Кругом бушует пламя, идет жестокая борьба, а он ездит на охоту, справляет пир за пиром. Чем, если не страхом, можно привести в чувство такого человека? Все же я не дал полковнику определенного ответа, сказал:
        - Я еще не встречался с эмиром. Может быть, он сам поймет, что судьба его зависит от пас?
        - Не думаю. Наши снова посылали к нему человека. А он твердит старую песенку: «Пока большевики не будут оттеснены за Самарканд, я не могу вынуть саблю из пожен».
        - Вот как?
        - Да… О вашей политической линии в Туркестане он тоже отозвался не очень лестно. Сказал: «Ждут, чтобы нас крепко побили, а уже потом придут на помощь». — Я недоверчиво посмотрел па полковника. Он быстро добавил — Я поддерживаю контакт с одним лицом, которому эмир доверяет свои самые заветные мысли. Если сомневаетесь, я могу подарить его вам!
        Мне хотелось поговорить с полковником начистоту. Он все больше нравился мне. Умный, очень умный человек! Может проникать в самые непредвиденные места — сильный разведчик… С таким можно сделать многое. Перед отправлением из Мазари-Шерифа я получил из Мешхеда подробные данные об Арсланбекове. Им пытался завладеть в Ташкенте и сэр Макартнэй. Но ему не удалось… Может быть, удастся мне? Как бы там ни было, стоило еще раз забросить крючок. Момент был исключительно подходящий. Полковник сам открыл мне путь. Я небрежно улыбнулся:
        - Если при каждой встрече будете дарить мне одного за другим своих людей, смотрите, как бы вы сами…
        - За меня не беспокойтесь, господин полковник. В тот день, когда все успокоится, я сменю специальность. Пойду преподавателем в какой-нибудь институт.
        - Хорошее намерение. Но кого же вы думаете назначить своим наследником?
        - Об этом я пока не думал.
        - Почему?
        - Потому что неизвестно, чем все это кончится. Если история откроет свои двери большевикам — это одно. А если судьба народа вернется в прежнее русло и все пойдет по-старому — это другое. Тогда определится и наследник!
        - А что, если вам найти его теперь же и навсегда избавиться от тяжкого бремени?
        Полковник многозначительно улыбнулся. Потом, по-еле некоторого молчания, ответил:
        - Мы об этом поговорим в другой раз. А пока позвольте пригласить вас в гости.
        - К кому?
        - Мы остановились здесь у нашего приятеля. Его фамилия Яхневич. Один из ответственных служащих русского государственного банка в Бухаре. Когда-то в Ташкенте был видным лидером кадетской партии. Будет еще армянин, по фамилии Айрапетян. Тоже из руководителей ташкентских дашнаков. Генерал Боярский… Дамы… Вот и все!
        - Короче говоря: mutual admiration society…[64 - Общество взаимного восхищения (англ.),] Так?
        Полковник неохотно улыбнулся:
        - Что ж, можно сказать и так.
        Я согласился. Хотелось немного проветриться. К тому же встретиться с «цветом русского общества», узнать, чем оно дышит, было далеко не бесполезно. Я слышал, что генерал Боярский — отъявленный монархист. Если Яхневич — кадет… Да если еще придет дашнак… Недурная компания!
        Когда мы пришли, пирушка была в самом разгаре. За большим круглым столом сидело человек двенадцать. В комнате стоял сплошной туман. В облаках табачного дыма трудно было что-нибудь разглядеть. Окна были закрыты наглухо. Ведь шел важный разговор на политические темы!
        Меня усадили рядом с худощавой высокой брюнеткой. В зале было еще несколько дам. Ни одна из них ничем не выделялась, все уже были в летах и явно стремились выглядеть моложе с помощью косметики.
        Председательствовал генерал Боярский. Он вытер салфеткой мокрые, жирные губы и после обычных любезностей продолжил прерванную речь:
        - Мы, господин полковник, беседуем о судьбах России. Вернее, о причинах, которые ввергли ее в пучину бедствии. Господин Яхневич видит все несчастье России в Романовых. А я говорю: «Нет, Романовы ни при чем. Дума. Демократия. Вот корень зла! Они-то и принесли нам несчастье». Вы — нейтральное лицо. Рассудите пас! Будьте нашим арбитром!
        «Нашли тему для беседы», — подумал я, но любезно улыбнулся:
        - А смогу ли я быть арбитром?
        - Что за вопрос! Кто же, если не вы?
        Генерал выпил рюмку и опять поднес к губам салфетку. Потом шумно вздохнул. И без того объемистое брюхо его вздулось, словно в него насосом накачали воздух. Я мысленно улыбнулся: настоящий боров! Весь заплыл жиром, щеки свисают складками. Не будь он военным, я не обратил бы на это особого внимания. Но военный может стать таким только от своего безразличия и равнодушия. Поэтому генерал с самого начала показался мне конченым человеком. Но, может быть, я ошибся? Слишком много значения придаю внешнему облику? Я с любопытством продолжал разглядывать генерала. Ведь завтра мне предстоит сидеть с ним лицом к лицу и решать важные вопросы.
        Генерал с напыщенным видом обратился к Яхневичу:
        - Итак, Аркадий Кондратьевич… Дума ни в чем не виновата?
        - Конечно, не виновата, — уверенно ответил Яхневич, расчесывая тонкими пальцами ярко-рыжую, словно выкрашенную хной, куцую бородку. — Все государство вы отдали оптом в руки конокрада Распутина. А еще обвиняете Думу!
        Генерал оглушительно расхохотался:
        - Конокрад…
        - Что, неправда? — наступал Яхневич. — Кто во дворце был сильнее Распутина? Однажды он, в присутствии императрицы Александры Федоровны, изругал Штюрмера последними словами. Штюрмера! Председателя совета министров! При императрице! Кто такой был Распутин? Вчерашний мужик, грязный развратник… Если бы император по-настоящему болел за судьбы стра-ны, разве допустил бы он к государственной власти такого типа?
        - Погоди, погоди, дорогой Аркадий Кондратьевич! — Генерал постучал по столу своими толстыми пальцами. — Ваш Милюков как только мог поносил Штюрмера в Думе. Хотел все неудачи на фронте свалить на него. Что вы на это скажете?
        - Хи-хи-хи! — Яхневич ехидно засмеялся. — Алексей Алексеевич! Да о чем вы говорите? Кого вы равняете? Грязного мужика и серьезного политического деятеля с огромным опытом ученого!.. Выступление Милюкова в Государственной думе — это было событие историческое! Такое не всякому под силу!
        - Подумаешь, какая смелость! — Генерал иронически засмеялся. — В самом деле, найдется ли еще в России хоть один такой храбрый муж, как ваш Милюков? Хо-хо-хо!
        - Зря смеетесь, Алексей Алексеевич. — Яхневич заговорил более резким тоном. — Милюков действительно совершил невиданный в истории России, смелый подвиг!
        - Это по вашему мнению! По мнению господ кадетов!
        - Нет, не только по нашему мнению. Это признают и наши противники. В Думе… перед всем собранием, перед всей страной… критиковать государственную политику… Разоблачать неудачи на фронте… Это именно подвиг, невиданный в истории России!
        - Все смуты начались после этого подвига. Первое бревно в колесо государственной телеги сунули вы, кадеты!
        - Вот это вы верно сказали! — Яхневич даже привстал с места и заговорил торжественно — Мы сделали первое предупреждение уже давно больному монархическому строю! И сделали это с добрыми намерениями, чтобы своевременно предупредить печальный исход.
        - Ну, и что же? — Генерал всем туловищем нагнулся к Яхневичу. — Чего вы добились? Объявили республику… Созвали Учредительное собрание… Посадили Керенского. Так? — Яхневич молчал. Генерал наступал еще яростнее: — Сколько месяцев он сидел? Что он сделал, кроме того, что отдал власть в руки шайки голодранцев? Ничего!
        Полковник Арсланбеков с улыбкой посмотрел на меня, как бы спрашивая: «Видите, с кем мы имеем дело?» Действительно, беседа начала походить, как говорят русские, на «горькое похмелье». Но что самое интересное, собеседники спорили со всей серьезностью, а генерал, как мне показалось, распалялся все больше и больше. Не вмешиваясь, я продолжал прислушиваться к спорящим. Существуют ведь любители, с удовольствием наблюдающие петушиный бой! А эти петухи как-никак спорили о важных вопросах.
        Генерал снова заговорил, стараясь придать своему голосу особую убедительность:
        - Нет, нет, дорогой Аркадий Кондратьевич! На небе — бог, на земле — царь… Судьба наша, русских людей, связана с этими двумя великими силами. Ищущие третью силу принесут России только несчастье. Кто поднял Русь на такую высоту? Кто превратил ее в необъятную страну, в могущественное государство? Цари! Романовы! Счастливая развязка переживаемых нами событий зависит от восстановления этого священного строя. Россия без царя — птица без крыльев!
        Генерал снова забарабанил толстыми пальцами по столу, поднял голову и вдруг запел «Боже, царя храни».. Соседи заулыбались. А брюнетка, сидевшая рядом со мной, нагнулась ко мне и шепнула:
        - Кажется, он слишком перебрал.
        Генерал действительно был навеселе, но не настолько пьян, как показалось моей соседке. Просто не мог сдержать распиравшие его чувства.
        Арсланбеков осторожно напомнил ему:
        - Алексей Алексеевич! Вы, кажется, забыли о своем предложении?
        Генерал широко раскрыл глаза, словно только что проснулся, и спросил:
        - Какое предложение?
        - Ну как же, ведь вы предложили полковнику быть нашим судьей…
        - О-о! Да, господин полковник… Ваша очередь. Скажите заключительное слово. На этом и покончим. Мы вас слушаем…
        Все, не исключая дам, которые в продолжение спора о чем-то шептались, с любопытством уставились на меня. А брюнетка, сидевшая рядом, многозначительно улыбнулась, как бы говоря: «Ну-ка, послушаем, что вы скажете». Мое положение, признаться, было не из легких. Полупьяная компания… Если начать говорить серьезно, такие циники, как Арсланбеков, могут после поднять меня на смех… Но если я попробую отшутиться и скажу что-нибудь неопределенное… Бог знает, как расценят это окружающие. И все же я заговорил шутливым тоном:
        - Судьи, говорят, должны быть независимыми. Вы не обидитесь, если я вдруг не оправдаю вашего доверия?
        Генерал ответил, опередив всех:
        - Нет, нет! Будьте покойны. Сколько бы мы пи бодались, мы все равно друг друга не выдадим…
        Глядя на генерала, я продолжал:
        - Одного дервиша спросили: «Почему люди ходят днем, а спят ночью?» Он ответил: «Чтобы узнать разницу между днем и ночью». Если бы нас спросили: «Почему вы говорите о политике?» — мы, возможно, ответили бы так: «Чтобы показать, что мы политики!»
        Раздался легкий смешок. Генерал, однако, не засмеялся и даже не улыбнулся. «Моя пуля, видимо, попала в цель», — подумал я и заговорил более откровенно:
        - О чем, господа, идет спор? Если не ошибаюсь, о том, какой строй лучше — монархический или республиканский. Журналисты называют этот спор «борьбой между прошлым и будущим». Допустим, что это так… Монархия — прошлое… Республика — будущее… Но неужели любить будущее — это значит ненавидеть прошлое? Разве нельзя любить будущее, сохраняя в то же время прошлое в одном из уголков своего сердца? Как вы думаете, мадам? А?.. — Моя соседка мило улыбнулась и одобрительно кивнула головой. Я продолжал: — Мы, англичане, поступаем именно так… И прошлое не забываем, и от будущего не отворачиваемся. В Великобритании существуют и король и парламент. Старое и новое живут тесно, как близнецы. Разумеется, каждое время приносит свою моду. Республика тоже стала теперь модой. Может быть, вы слышали. Сейчас в Ташкенте идет Пятый съезд Советов. На нем большевики тоже объявили Туркестан республикой, даже приняли ее конституцию…
        Генерал не выдержал и прорвался криком:
        - Слышали, слышали. Еще объявили красный террор против буржуев. Специальную комиссию создали — вылавливать нашего брата…
        Как иногда бывает, меня выручила случайность: не успел генерал закончить фразу, как где-то поблизости раздались выстрелы — один, второй… Все вздрогнули. «Красный террор начался!» — громогласно объявил Арсланбеков, поднявшись с места. Мужчины пе реагировали на его шутку, но женщины разом вскочили и подняли крик. Полковник успокоил их:
        - Давайте лучше танцевать!
        Кто-то сел за пианино, и все закружились в танце. Я тоже пригласил свою соседку. По-видимому, это ей понравилось: она благодарно улыбнулась и приняла приглашение. Я заглянул ей в глаза:
        - Как вас зовут?
        - Екатерина, Катя.
        Я невольно вздрогнул.
        - Прекрасное имя!
        - А ваше имя?
        - Чарлз.
        - Вы женаты?
        - Нет, холост.
        - Холосты? — Екатерина посмотрела на меня недоверчиво. — До сих пор не женились?
        - Нет… Все ищу свое счастье.
        Потанцевав немного, мы с моей соседкой отошли в сторону и завладели двумя креслами в углу салона. Приказав принести нам вина, мы начали тихую беседу. Бухарская Екатерина оказалась невесткой Яхневича. Муж ее, штабс-капитан Булгаков, недавно выехал на Закаспийский фронт. Сама она до октябрьского мятежа большевиков была учительницей в Самарканде.
        Екатерина поставила поднятый было бокал и заговорила серьезно:
        - Хорошо вы ответили генералу. Но он наверняка не понял. Какие никчемные люди! Представляете себе, о чем они спорят?
        Я промолчал. Екатерина взглядом указала на высокого седого армянина и насмешливо пояснила:
        - Видите этого типа? Он еще не начал ораторствовать. Но уж если начнет, это будет надолго.
        - Кто это?
        - Это — Айрапетян… Очень богатый. В Ташкенте, Самарканде, Мерве у него свои хлопкоочистительные за-волы. Жуткий распутник и скряга. Ничего не признает, кроме денег!
        Прямота моей новой знакомой мне понравилась. Оценка, которую такие люди дают окружающим, в большинстве случаев бывает правильной. Я указал на Кирюхина и спросил:
        - А этот коротышка, рядом с Айрапетяном, кто он?
        - Полковник Кирюхин. Преданный пес генерала Джунковского. А вон та толстуха — его жена. Как и он, мастерица по части интриг и сплетен…
        Некоторое время мы сидели молча, глядя на свои бокалы. Наконец я снова нарушил молчание:
        - Среди них, мадам, есть кто-нибудь, кто вам по душе?
        - Есть! Полковник Арсланбеков… Умница, воспитанный… А все прочие — просто стадо бухарских баранов!
        Я расхохотался. Айрапетян взял стул и направился к нам. Подойдя ближе, растянул губы в улыбке:
        - Я вижу, у вас тут весело. Не возражаете, если я присоединюсь к вам?
        «Он в самом деле нахал», — подумал я и ответил:
        - Пожалуйста!
        Екатерина даже переменилась в лице. Она гневным взглядом смерила Айрапетяна и, извинившись, встала и отошла.
        Однако я недооценил Айрапетяна. Он оказался стоящим собеседником. Мы проговорили почти час. Он рассказал много интересного о делах дашнаков. В конце концов мы условились встретиться в ближайшие дни и, поднявшись, присоединились к остальному обществу.
        Ровно в десять часов хозяйка дома пригласила нас к столу.

* * *
        На следующий день ко мне явились гости из Ташкента. Войдя, генерал Боярский сразу начал извиняться:
        - Не слишком ли я разговорился вчера вечером, господин полковник?
        - Нет, нет, что вы… Напротив, вы доставили нам большое удовольствие.
        - Ох, не знаю… Русская привычка… Выпьешь рюмку-другую, а там и море по колено. Не обессудьте!
        Я не стал долго тянуть с взаимными любезностями и быстро перешел к официальной части. Спросил генерала: с чего ему удобнее начать? Он заискивающе ответил:
        - С чего бы вы ни начали, мы готовы!
        Вмешался Арсланбеков:
        - По-моему, надо начать с обозрения общего положения в Туркестане. Мы этот вопрос специально рассматривали в штабе нашей «Военной организации». Правильно, Алексей Алексеевич?
        - Да, да… — Генерал ответил без задержки, как заведенный. — Мы всесторонне обсудили положение. Если не возражаете, давайте с этого и начнем… Полковник Арсланбеков доложит обстановку по обе стороны фронта.
        Я не стал возражать.
        Арсланбеков вынул из папки какой-то документ и подал мне:
        - Прежде всего, господин полковник, прочитайте вот это.
        Я увидел уже знакомый текст: «Принимаем все возможные меры, чтобы помочь вам. Посылаем полк… Не предавайтесь отчаянию, старайтесь изо всех сил связаться постоянной и прочной связью с Красноводском и Баку».
        Я вернул документ и ответил с бесстрастным видом:
        - Я уже читал. Ведь это — телеграмма Ленина туркестанским большевикам?
        - Да, это она. Я показываю вам эту телеграмму для того, чтобы подчеркнуть одно обстоятельство: Москва выжидает подходящего момента. В тот самый день, когда будет восстановлено сообщение по железной дороге через Оренбург, в Туркестан хлынут отряды Красной Армии. Тогда изменить положение будет трудно. Это — одна сторона вопроса… С другой стороны: солдаты устали воевать. И в Туркестане, и в Семиречье они целыми группами переходят на сторону большевиков. Значит, время работает не в нашу пользу. Нужно торопиться. Наше предложение..
        - Погоди, погоди, полковник! — слегка пристукнув рукой по столу, генерал прервал Арсланбекова. — Остальное доскажу я сам.
        Арсланбеков с затаенным недовольством посмотрел на генерала, но не сказал ми слова. Боярский залпом допил остывший чай и вдохновенно, глядя на меня, начал:
        - Прежде всего, господин полковник, я напомню вам: мы еще раз обсудили договор о сотрудничестве, заключенный между «Туркестанской военной организацией» и вашей военно-дипломатической миссией в Ташкенте. Штаб организации поручил нам довести до вашего сведения, что мы одобряем основные пункты договора.
        - О каких пунктах идет речь?
        - Вот эти пункты… Во-первых, всеми вооруженными силами в крае руководит «Туркестанская военная организация». Во-вторых, правительство Великобритании обязуется, вплоть до изгнания большевиков из Туркестана, обеспечивать нас деньгами, оружием, техническими средствами, а в случае надобности — помочь и войсками. В-третьих, после свержения советского правительства в Туркестане создается республика под британским протекторатом. В-четвертых, Туркестанская республика обязуется предоставить правительству Великобритании концессии для разработки и использования природных богатств края.
        - Прежний текст изменяется?
        - Нет, нет! Остается без изменений. Кое-кто среди нас говорил: «Было бы неплохо смягчить некоторые пункты». Но после всестороннего обсуждения решено оставить все по-прежнему.
        Затем генерал обратился к сидевшему рядом с ним полковнику Кирюхину:
        - Теперь, Дмитрий Андреевич, доложите вы сами оперативный план.
        Кирюхин вынул из кармана карту, разложил на столе и, водя по ней карандашом, неторопливо заговорил:
        - Вот Бухара, где мы сейчас находимся. А это — Чарджуй… Это — Самарканд… Это — Ташкент, логово большевиков. Сейчас все города вдоль железной дороги, начиная от Актюбинска вплоть до станции Каахка, что близ Асхабада, в том числе и Новая Бухара, — в руках большевиков. В результате фронт разбросан и растянут. Где же наносить удар? По этому вопросу шли горячие дебаты в штабе нашей организации. После длительного обсуждения пришли к следующему: первый удар, с помощью войск атамана Дутова, нанести под Актюбинском. Завладев им, устремиться на Ташкент. В удобный момент перейти в решительное наступление и на Закаспийском фронте. Большевики будут вынуждены направить свои главные силы па эти два фронта и ослабят таким образом свои тылы. В это время перейдут в наступление и силы в Фергане. Разделившись на две группы, они будут действовать в направлении Ташкента. Первая группа переходит через горную гряду и движется напрямик. Вторая, основная группа движется в обход гор и наступает на Чиназу. Овладевает мостом Чиназы через Сырдарью. А затем устремляется дальше, на Ташкент. Одновременно силы, расположенные вот
здесь — на Аулия-Ата, наступают на Арысь, овладевают городом и также движутся на Ташкент. — Полковник снова указал карандашом на Бухару: — Отсюда войска бухарцев и отряд Джунаид-хана наступают на Чарджуй, захватывают мост через Амударью и наносят удар в затылок большевикам на Закаспийском фронте. Если бы еще удалось двинуть афганцев на Мерв через Кушку… Тогда большевиков можно было бы разгромить буквально в считанные дни…
        Кирюхин замолчал, как бы еще что-то припоминая. Генерал посмотрел на него искоса и спросил:
        - Все?
        Кирюхин бросил карандаш на карту, давая понять, что он закончил доклад. Отвернувшись от него, генерал обратился к Арсланбекову, который сидел молча, погруженный в свои мысли:
        - Григорий Арсеньевич! Ваша очередь…
        Арсланбеков заговорил явно неохотно:
        - Одновременно с военными действиями развиваются также террор и диверсии. Для этого предлагается создать специальную оперативную группу человек в пятьдесят. Имеется в виду включить в эту группу закаленных в деле, опытных разведчиков, а также некоторых людей, работающих в большевистских учреждениях. Основная задача: с началом военных действий уничтожить видных руководителей большевиков, в первую очередь партийных и военных деятелей, вывести из строя важные стратегические объекты, и прежде всего военные арсеналы, распространять среди населения листовки, воззвания, наладить тесный контакт с политическими организациями, борющимися против большевизма, и привлечь их к активным действиям. Разрабатывается точный план всех намечаемых мероприятий. В ближайшие дни мы сможем вручить его вам.
        Генерал Боярский снова взял слово:
        - Теперь о распределении обязанностей. Общее руководство военными действиями поручено мне. На каждом фронте будут наши опытные командиры. Например, Ферганским фронтом будет руководить полковник Кирюхин. И на других намечается сделать то же. Террористско-диверсионной группой будет руководить полковник Арсланбеков. На местах у него будут помощники. Два вопроса остались нерешенными. Первый — о дне перехода к общему наступлению… Второй — о средствах, необходимых для подготовки намеченных мер.
        Я понял, что генерал подошел к самому основному, и постарался уточнить:
        - О каких именно средствах?
        Генерал некоторое время колебался, словно затрудняясь ответить. Затем медленно поднял голову и сказал:
        - Прежде всего, конечно, о деньгах. Денег понадобится много. Мы составили примерно смету предстоящих расходов. Сумма оказалась больше, чем мы предварительно рассчитывали.
        - Сколько получилось?
        - Нужно будет около ста пятидесяти миллионов рублей.
        - Сколько? Сто пятьдесят?
        - Да… Сейчас мы еще раз пересматриваем смету. Ищем внутренние резервы. Некоторые расходы думаем переложить на плечи местных курбашей. Но все равно, думаем, потребуется не меньше ста тридцати миллионов.
        - Дальше? О каких еще средствах идет речь?
        - Далее — оружие. Пока что мы имеем в виду только силы Ферганы. Для них необходимо двадцать пять тысяч винтовок, пятьдесят пулеметов, самое меньшее пятнадцать горных пушек. Нам неизвестно, что необходимо бухарцам, Джунаид-хану, Закаспийскому фронту. — Генерал остановился и затем добавил — Да, еще один вопрос… О бухарцах… Эмир не хочет иметь дело с нашей организацией. Вернее сказать, не желает принять наше военное руководство. А сам не располагает возможностями создать армию, отвечающую современным требованиям. Хорошо было бы, если бы вы решили этот вопрос.
        То, что сообщили генерал и его помощники, не было для меня новостью. Мы также обменивались мнениями по этому вопросу, в основном позиции совпадали. Я решил прежде всего еще раз остановиться на договоре. Было доподлинно известно, что о нем ведутся всякого рода закулисные разговоры, и надо положить им конец. Я заговорил намеренно резко:
        - Вы, господин генерал, говорите, что не все пункты договора устраивают членов вашей организации. А вы думаете, нас они устраивают? Нет, имеются пункты, которые и нас не устраивают. Например, в первом пункте говорится: «Всеми вооруженными силами в Туркестане руководит «Туркестанская военная организация». Скажите сами: как организация, не располагающая боевыми силами, может руководить всеми военными действиями?
        - Может! — вспыхнув, ответил Арсланбеков. — В распоряжении организации десятки боевых офицеров.
        - Десятки? Сколько же всего у вас офицеров?
        Арсланбеков промолчал, вместо пего ответил генерал:
        - Всего около трехсот людей.
        - Людей или офицеров?
        Генерал скривил губы в улыбке:
        - Офицеры ведь тоже люди.
        - Вы правы, офицеры — тоже люди… Но не каждый может быть офицером! А вы всех людей в вашем списке считаете офицерами. — Я вспомнил, что говорил по этому поводу капитан Кирсанов, и твердо повторил его слова: — Нет, многие из них только получают жалованье. Существуют за счет организации. Если вы не согласны, — принесите списки… Я докажу вам, что я прав.
        Собеседники мои молчали как пришибленные. А генерал злобно посмотрел на Арсланбекова. Я продолжал:
        - Вот и о концессиях среди вас идут всякие разговоры. Пока одному богу известно, какую пользу принесут нам эти концессии. Но все вы знаете простую истину: Лондон ежедневно тратит на Россию миллионы. Я не говорю уже о других фронтах. Но попытайтесь подсчитать наши расходы только в Средней Азии и на Кавказе, — это немыслимо огромная сумма. Вы думаете, эти деньги сыплются на нас с неба? Нет, мы даем их вам, отнимая у себя. Вы сами отлично знаете, сколько лет идет война. Ресурсы почти исчерпаны. К тому же концессии нужны прежде всего вам, для развития вашего края, для его благоустройства…
        Я передохнул и обвел взглядом своих собеседников. Все были расстроены, только капитан Дейли, довольно поглядывая на меня, улыбался одними глазами. Несколько смягчив тон, я добавил:
        - У меня, господа, такое предложение: давайте прекратим всю эту закулисную болтовню о договоре. Сейчас не время тыкать друг в друга пальцами и подмигивать. Перед нами стоят более важные и притом неотложные задачи. Займемся ими!
        Генерал заговорил взволнованно:
        - Вы совершенно правы, господин полковник! Пора прекращать все эти разговорчики! Я заверяю вас от имени руководства нашей «Военной организации»: в дальнейшем болтовни о договоре не будет. Если найдется такой охотник… Будьте покойны: поставим на место, кто бы он ни был!
        Я не ответил. Закурил, немного помолчал, затем обвел взглядом карту и продолжал:
        - Теперь о стратегическом плане… По-моему, план в целом недурен. Мы о нем уже говорили. Видимо, нужно будет еще посоветоваться. Меня беспокоит одно обстоятельство: взятие Ташкента, по существу, поручается силам Ферганы. Все мы знаем, что они собой представляют. Допустим, мы пришлем опытных офицеров и предпримем еще кое-какие меры… Можно ли будет тогда усмирить Ташкент?
        - Нет, нельзя! — категорически ответил Арсланбеков. — Я уже говорил об этом в штабе. Такой вариант имеет свою опасную сторону. Допустим, войска Ферганы овладели Ташкентом… Знаете, чем это кончится? Перебьют все европейское население! Сожгут город!
        Как ни странно, генерал не проронил ни слова. Я думал, он снова взорвется. Куда там! Даже рта не раскрыл, сделал вид, что занят своими мыслями, начал усердно вытирать огромным носовым платком потное лицо и шею. Воспользовавшись наступившей паузой, полковник Кирюхин высказал свое мнение:
        - Такая опасность несомненно существует. Но других сил, кроме ферганских, чтобы двинуть их на Ташкент, — нет. Хотим мы этого или не хотим, мы вынуждены будем направить туда именно эти войска.
        Я ждал, когда выскажется генерал. Он понял, что все ждут его слов, и вяло, совсем другим тоном, заговорил:
        - Конечно, иметь дело с такими головорезами не легко. Толпа фанатиков! Улемисты… пантюркисты… просто смутьяны… В самый разгар военных действий может возникнуть вопрос о мусульманах и гяурах. Но, как уже сказал полковник Кирюхин, сейчас мы не располагаем никакими другими силами, чтобы двинуть их на Ташкент. Придется следить внимательнее и принять все меры предосторожности. Другого выхода нет!
        И генерал, и его помощники, казалось, забыли о существе поднятого мною вопроса: возможно ли взять Ташкент с помощью басмачей? Я тоже не стал снова заострять на этом внимание. Более того, я понял: в этом важном пункте я кое-чего недоглядел. Было ясно, что представители «Туркестанской военной организации» не только не доверяют мусульманам, но серьезно опасаются их. Это обстоятельство имело для нас важное значение. В самом деле, вынудить русских к массовому уходу из Туркестана, создать для них невыносимую обстановку — ведь это одно из главных условий успешной колонизации края! И вот подворачивается удобный случай для этого. Панисламизм… Пантюркизм… В самом деле, нужно ли при положении, создавшемся в Туркестане, преследовать здесь турок? Разве их пропаганда не роет, прежде всего, почву под ногами у русских?
        Разные мысли приходили в голову. Я отложил дальнейшие размышления до более спокойного момента и заговорил, снова имея в виду полковника Арсланбекова:
        - По-моему, вы напрасно опасаетесь мусульман. Если вы не будете доверять им, то и они не станут доверять вам. Не надо упускать из виду одно: они — реальная сила. Не используете их вы, тогда их используют другие. И потом, нельзя в политике идти напролом! Это — дело тонкое.
        Вошел капитан Дэвид и сообщил, что ко мне явился посетитель. Извинившись перед моими гостями, я вышел. На веранде ждал скромно одетый, рослый мужчина. Поклонившись мне, он сказал:
        - Меня послал его высокопревосходительство кушбеги. У него к вам срочное дело. Если вы не возражаете, он хотел бы прибыть к вам для личной беседы.
        Кушбеги считался в Бухаре вторым лицом после эмира. В переводе на наш язык — это глава правительства, премьер-министр. Я сам собирался посетить его, но узнал, что сегодня он очень занят и вряд ли сможет уделить мне время. По-видимому, дело было действительно срочное.
        - Передайте его высокопревосходительству: я сам намеревался явиться к нему и приветствовать его. И тут пришли вы. Пусть его высокопревосходительство не затрудняет себя. Я прибуду к нему не позже чем через час.
        Посетитель сложил руки на груди и, пятясь, вышел. Я вернулся в комнаты и объявил о посланце кушбеги и о желании кушбеги увидеться со мной. Арсланбеков вынул из кармана часы и, посмотрев на них, сказал:
        - Он приглашает вас на интересное зрелище, которое состоится на Регистане.
        Мне, признаться, показалось, что полковник шутит, и я холодно глянул на него. Он совершенно серьезно добавил:
        - Да, да… Вот увидите, так и будет. Вчера в Новой Бухаре произошли волнения. Составили петицию от имени населения с просьбой помиловать тех, кто должен быть сегодня повешен. Намеревались послать к эмиру представителей. Но бухарцы не пустили их сюда.
        Я ничего не ответил, но про себя подумал: «Пожалуй, предположения полковника правильны».

* * *
        Я и прежде бывал в Бухаре, бывал во многих частях города, начиная с крытого базара до знаменитого медресе Мир-Араб, взбирался даже на высокий минарет возле медресе муллы Мехмет-Шерифа и с высоты шестидесяти метров обозревал этот бедный, унылый азиатский город. Поэтому у меня сейчас не было большого желания снова осматривать его. Одно и то же — те же узкие, пыльные улицы, обвалившиеся стены, грязные дворы, одинаковые, все на одно лицо, лавки торговцев… Здесь не было ничего нового; казалось, жизнь остановилась, замерла навеки.
        Мы ехали в автомобиле кушбеги, поэтому все глазели на нас. Как оказалось, специально расставленные на перекрестках люди очистили дорогу от повозок и арб. Никто не пересек нам пути до самой резиденции кушбеги.
        Меня поразило одно обстоятельство: на улицах было много русских. Они ходили открыто, в европейской одежде. В Бухаре, считавшейся опорой религии в Средней Азии, столько «гяуров»! Это в самом деле удивительно. Кто же они такие? Я решил, что это беженцы, которым удалось вырваться из лап большевиков.
        Резиденция кушбеги походила на военный штаб у самой линии фронта. Перед зданием стояли солдаты с винтовками наперевес. И сам кушбеги походил на командира, войско которого попало в окружение: в лице, в движениях чувствовалась какая-то озабоченность, если не растерянность. Он встретил меня на дворе и повел в знакомую мне комнату. Все там было по-прежнему. Те же стулья и кресла, тот же большой темноватый стол, те же выцветшие ковры… Даже халат на плечах у кушбеги был все тот же, какой мне уже приходилось видеть.
        Я невольно подумал: «Может быть, застой, царящий кругом, — нечто привычное, впитавшееся в кровь и плоть бухарцев, неразрывно связанное с их национальным характером? Может быть, они находят блаженство именно в таком застое?»
        Но сам кушбеги переменился: он заметно побледнел, в проницательных глазах его видна была долгодневная усталость. Мне показалось даже, что весь он, по сравнению с прошлой встречей, как-то сгорбился.
        После взаимных приветствий кушбеги быстро перешел к делу:
        - Ко мне только что обратился официальный представитель большевиков в Бухаре. Они знают о вашем приезде. Знают даже, что в Карши вы встречались с Ишмет-баем. Знают, что вчера вечером была вечеринка в доме Яхневича, на которой вы присутствовали. Я сказал, что его сведения ни на чем не основаны, что в Бухаре нет никакого английского полковника. Он, разумеется, не поверил мне. Как бы там ни было, ясно одно: большевики установили за вами слежку. Возможно, даже не один человек, а много людей следят за вами. Я отнял у вас время, чтобы сообщить об этом.
        То, что сказал кушбеги, искренне удивило меня. Да и как не удивляться. Бухара — самостоятельное государство. Какое дело большевикам до того, кто приезжает в Бухару? Или эмир повесил вместо портрета Николая Второго портрет Ленина? Согласился стать вассалом Москвы? Не думаю… Тогда по какому праву большевики вмешиваются во внутренние дела страны?
        Кушбеги понял, что я удивлен, и добавил:
        - Как вам известно, в марте этого года мы были вынуждены подписать в Кызыл-Тепе крайне тягостное соглашение. В соответствии с ним мы не имеем права содержать больше двенадцати тысяч солдат, объявлять новый набор в войско, вооружать население. Вот почему большевики так подозрительно относятся к появлению на территории Бухары иностранных военных.
        По тону кушбеги чувствовалось, что ему трудно говорить, что его гнетет сознание собственного бессилия. Он глубоко вздохнул.
        - Тяжело… Безмерно тяжело… Невозможно понять что-нибудь в этих запутанных отношениях, то и дело грозящих взрывом, — проговорил он, отвернув лицо, словно я в чем-то упрекал его.
        Я начал спокойно, но решительно:
        - Я думал, что нахожусь на территории независимого государства, которое само распоряжается своей судьбой. Смею вас заверить, я собирался явиться к вам в мундире и при всех орденах. Но увидел, что в дороге погоны запачкались. Значит, если бы не эта случайность, я поставил бы вас в затруднительное положение? Ну что ж, хорошо, что погоны оказались не в порядке!
        Кушбеги молчал. Опустил голову, словно ребенок, которого только что разбранили. Я еще больше насел на него:
        - Для того чтобы разобраться в запутанных отношениях, мне кажется, прежде всего нужна четкая политическая линия! Даже в ночной темноте можно различить, куда ты идешь. Но темная политика… Куда она приведет, определить трудно! Такая политика приводит только к полной беспомощности…
        Я знал: все, что я скажу, сегодня же будет передано эмиру. Поэтому намеревался говорить без недомолвок, в открытую. Разводить лирику, любезничать не было времени. Я решил сразу же после встречи с эмиром оставить Бухару. Генерал Маллесон в середине ноября прибудет из Мешхеда в Асхабад. Перед самым моим отъездом он еще раз предупредил меня, что к этому времени я должен закончить свои дела. В самом крайнем случае — в конце ноября быть в Асхабаде. А дел в Бухаре предстояло еще много. Вернее сказать, я только еще приступал к ним. И одна из основных задач — заставить эмира отказаться от трусливой политики и решительно выступить против большевиков. Да, заставить… Было ясно: если не припугнуть его, он не откажется от своей нерешительной позиции. Поэтому оставалось одно — говорить напрямик и с ним, и с его приближенными.
        Кушбеги вдруг поднял голову и вопросительно взглянул на меня:
        - Вы, господин полковник, видали когда-нибудь судно, застигнутое штормом в открытом море?
        - И не один даже, а много раз. — Я понял, кушбеги хочет выдвинуть свои аргументы. Я не препятствовал ему, напротив, очистил дорогу: — Что может быть страшнее катастрофы на море?
        - Вы правы… Это страшная катастрофа. Однажды я тоже пережил такую. Так поверите ли вы мне, если я скажу, что Бухара сейчас в положении корабля, терпящего бедствие?
        Я обошел прямой вопрос кушбеги:
        - Разве есть сейчас такое место в мире, где не терпят бедствия? Свирепый ураган пронесся по всей земле. И сейчас главная задача — не стать жертвами этого урагана. Одно из двух: или выплыть, или потонуть. Третьего пути нет!
        - Мудрые слова!.. Но чтобы выплыть, тоже нужны силы. Одно мужество здесь не поможет. Мы попробовали испытать свои силы в бою. Их оказалось меньше, чем мы предполагали, и пришлось отступить, принять продиктованные нам позорные условия. Но все же мы не отнимаем пальца от курка винтовки, делаем все, что можем, чтобы свести на нет заключенное соглашение. Приведу вам один пример. Из Туркестана к нам бежали тысячи русских и армян, вырвавшихся из лап большевиков. По договору мы обязаны арестовать их и передать Ташкенту. Нам шлют письмо за письмом… Требуют… угрожают… Но мы всякий раз находим какую-нибудь отговорку. А как поступишь иначе?
        Я знал, кушбеги недоволен выжидательной политикой эмира, сам он сторонник более решительных действий. Поэтому постарался вызвать его на откровенность, заставить высказать собственное мнение.
        - Я, ваше превосходительство, хочу говорить с вами не как официальное лицо, а как один из друзей народа Бухары. Хочу дружески обменяться с вами мнениями по некоторым важным вопросам. А дружеская беседа, как вы сами понимаете, должна быть откровенной. Хотя, быть может, и не всегда приятной для слуха…
        Кушбеги изобразил на лице радостное одобрение:
        - Вы совершенно правы, господин полковник! Мы должны говорить только как друзья. Не открывая друг другу сердца — нельзя быть друзьями!
        Я сделал вид, что принял слова кушбеги всерьез, и пошел напрямик:
        - Прежде всего, хотелось бы выяснить одно: не слишком ли большое значение вы придаете угрозам большевиков?
        Кушбеги посмотрел на меня непонимающе, но промолчал. Я постарался понятнее изложить свою мысль:
        - Между Карши и Гузаром лежит маленький городок. По пути сюда мы останавливались там на отдых. Как я узнал, вы в прошлом месяце, когда начались волнения, тоже приезжали туда. Сместили амлякдара, посадили его закованным на обгорелый пень. Я видел этого амлякдара и задал себе вопрос: «Амлякдар — важный винт государственного механизма. Для чего так позорить его на глазах у всех? Чтобы успокоить бунтовщиков? Чтобы заслужить расположение большевиков Чарджуя или Керки? А если они завтра в другом месте поднимут еще больший бунт и потребуют посадить на пень бека… Что вы тогда сделаете?»
        - Мархаба! Мархаба! Хвала вам! — Лицо кушбеги прояснилось. — Совершенно верно! Это не по моей воле было сделано, так посоветовал светлому эмиру кази-калян[65 - Кази-калян — главный судья.]. То, что сказали вы, говорил и я. Так и получилось. Вчера вечером пришло известие из Куляба. Там тоже крупные беспорядки. Подданные отказываются платить подати. А разве без податей можно вершить политику? Сейчас мы только на армию расходуем ежедневно больше миллиона!
        Кушбеги перевел дыхание и добавил:
        - В политике нужна твердость! Вот позапpошлой ночью бунтовщики распространили грязные стишки. Если сегодня их не наказать, завтра они придумаю что-нибудь еще более пакостное. Вчера ночью мы со светлым эмиром долго говорили об этом. Я сказал ему: «Кровь, которой предстоит вытечь, не удержать в жилах. Тот, кто сеет в стране смуту, должен быть крепко наказан!»
        - А что сказал эмир?
        - Эмир? Он сказал…
        Тут, па самом интересном месте беседы, явился начальник стражи и, поклонившись мне, объявил:
        - Все готово… Таксыр кази-калян ожидает вас, ваше превосходительство.
        Кушбеги пояснил мне, о чем идет речь:
        - Светлый эмир повелел двоих преступников повесить публично. Если вы не возражаете, пойдемте посмотрим, как это произойдет. А по возвращении продолжим беседу.
        Я не стал возражать, но мысленно вспомнил слова Арсланбекова. Полковник оказался прав. Но, бог мой, откуда он мог знать, что кушбеги захочет угостить меня таким зрелищем?
        Миновав два двора, мы через заднюю дверь вошли в дом из обожженного кирпича, увенчанный куполом. В обширном зале с большими окнами, выходящими на Регистан, нас ожидало множество народу. Среди собравшихся я знал только главного судью. Он вышел навстречу и, как всегда радушно поздоровавшись, познакомил меня с находившимися тут старейшинами. В зале было тихо, не чувствовалось даже, что совсем близко отсюда собралась огромная толпа. Вдруг откуда-то послышался дикий шум. Тысячи голосов, сливаясь в один невнятный гул, проникли сквозь закрытые окна и наполнили весь зал. В тот же момент торопливо вошел худощавый, высокий офицер и, вытянувшись перед кушбеги, отрапортовал:
        - Ваше высокопревосходительство! Преступников привели!
        Все вышли на широкий балкон. Площадь была заполнена до отказа. На крышах соседних домов стояли и сидели люди. Перед толпой, с плетеными нагайками в руках, выстроились полукругом конные сербазы. Дальше живой стеной шли ряды пеших сербазов. Посреди площади, напоминая собравшимся о страшной смерти, поднималась виселица, сооруженная из толстых дубовых бревен. Под нею, озираясь по сторонам, стояли двое юношей, закованных в кандалы. Один — статный, высокий, как возвышавшийся рядом столб. Сквозь туманную дымку трудно было различить его лицо, но стоял он гордо: высоко подняв голову, прямо глядел на толпу. Второй был несколько плотнее и ниже ростом. Было видно, что и он готов мужественно принять неминуемую смерть. Казалось даже, что он с ненавистью смотрит на нас и язвительно улыбается.
        Внезапно поднявшийся шум так же неожиданно стих. Высокого роста мужчина, с выкрашенной в ярко-красный цвет, длинной, ниспадающей на грудь бородой, — Абдул-кадыр-казий — взошел на специально сооруженный помост, важно откашлялся и, возвысив голос до крика, принялся читать какую-то бумагу:
        - «Бисмилла рахмани рахим! Во имя аллаха милостивого, милосердного!» — Казий сделал небольшую паузу и, как бы стараясь убедиться, доходит ли его голос до толпы, огляделся. Затем продолжил: — «Именем создателя вселенной, опоры всей Бухары, его высочества пресветлого эмира…»
        Казий только было совсем разошелся, когда поблизости, задрав хвост, вдруг заревел чей-то осел. Вся площадь наполнилась оглушительным, грубым ревом. Хозяин осла подбежал и набросил халат ему на морду, стараясь заставить животное замолчать. Двое сербазов принялись стегать плетьми и осла, и его хозяина. Я еле удержался от смеха. В обычное время удачно исполненная ария осла, конечно, весьма развеселила бы толпу. Но сейчас не было видно ни одного улыбающегося лица. Люди, тяжело дыша, не отрывали глаз от казия.
        Казий откашлялся и только было снова открыл рот, как высокий юноша, стоявший под виселицей, громко выкрикнул:
        - Не трудись, казий! Лучше ишака не прокричишь!
        - Мархаба! — выкрикнул кто-то из толпы.
        Худощавый военный кинулся с несколькими сербазами в ту сторону, откуда послышался выкрик. А начальник стражи подбежал вплотную к юноше, ударил его по лицу и грязно выругался. Юноша захохотал. Стражник пришел в бешенство, снова ударил юношу. Начал пинать его ногой. И тогда тот вдруг что есть силы закричал:
        - Братья! Знаете вы, кто такой эмир? Взбесившийся ишак! Хищник, пьющий кровь народа…
        Начальник стражи набросился на него, стараясь заткнуть ему рог. Сербазы поспешили на помощь начальнику. Разорвали на юноше рубаху, лоскутьями заткнули рот и набросили на шею черную веревку. Толпа загудела, послышались гневные выкрики. Кази-калян махнул рукой. Веревку потянули вверх, длинное тело юноши постепенно начало отделяться от земли. В этот момент брошенная чьей-то рукой граната с грохотом разорвалась, не долетев до балкона.
        Мы опрометью кинулись в комнаты…

* * *
        От кушбеги я вернулся только к концу дня, измученный, с одним желанием — отдохнуть, хотя бы часок полежать в постели. И был неприятно поражен, увидев у самых своих дверей доктора Андрея Ивановича. Он ждал меня. С ним была та самая светловолосая девушка, которую мы видели в Карши в компании с князем Дубровинским.
        Делать было нечего — я пригласил доктора войти в дом. Лицо его было мрачно, видно было, что он очень встревожен.
        - Здравствуйте, дорогой доктор. Чем могу служить? — спросил я.
        Недобро глядя на меня, он сердито спросил:
        - Куда вы упрятали князя?
        - Какого князя? — Я высоко поднял брови, изобразив на своем лице удивление. — Это что еще за князь?
        - Так вы не знаете?
        - Знакомый барон у меня есть… Один лорд даже… Но князь… Нет, князя среди моих знакомых нет.
        - Есть! — Доктор почти закричал на меня. — Князь Дубровинский… Он все мне рассказал. Вплоть до того, как вы послали его к правителю Герата. Не пробуйте увернуться!
        Деваться действительно было некуда. Все же я постарался сохранить спокойствие и невозмутимость.
        - Допустим, доктор, что все сказанное вами — правда. Допустим, князь Дубровинский существует… И я его знаю… Но скажите, какое вам дело до него?
        - Мне? — Доктор, сердито протирая очки, уставился на меня как ястреб. — Я сейчас вам покажу, какое мне дело до него…
        Он приоткрыл дверь и властно позвал:
        - Надя! Иди сюда…
        Светловолосая девушка смущенно вошла в комнату и, потупясь, стала в углу. Указывая на нее, Андрей Иванович все так же гневно проговорил:
        - Князь обещал жениться на этой девушке.
        - Ха-ха-ха! — нарочито громко рассмеялся я. — Отлично! Тогда надо поскорее справить свадьбу. Не забудьте пригласить и нас!
        Мой язвительный смех окончательно вывел доктора из равновесия. Его тонкое, худое лицо изменилось, прорезались глубокие морщины на лбу. Он весь напрягся. Я почувствовал, что он готов кинуться на меня с кулаками, и, жестом указывая на дверь, сказал:
        - Разговор окончен, дорогой доктор. Если вы пе возражаете, я хотел бы немного отдохнуть.
        Усилием воли он сдержал себя. Тяжело дыша, с ненавистью посмотрел мне в лицо.
        - До сих пор я не желал смерти ни одному человеку. Только лечил, старался оказывать помощь. Но сегодня убедился, что даже врач не всегда должен проявлять жалость. Нет, попадаются, как видно, и такие экземпляры, которых жалеть незачем! — яростно проговорил он и, взяв за руку свою спутницу, вышел.
        Меня точно кипятком ошпарили. Как я ни старался успокоиться, это не удавалось. Мы ведь тоже искали князя. В Карши он исчез, словно сквозь землю провалился. Исчез перед самым нашим отъездом сюда. Или почувствовал, что мы раскинули вокруг него сети, или же добился своего от этой светловолосой девушки и затем поспешил скрыться.
        20
        Я обещал в девять вечера быть у Айрапетяна. «Цвет русского общества» собирался на этот раз у пего. Очень хотелось избежать этого визита. Для меня идти сейчас в гости было сущей пыткой. Голова гудела, во всем теле чувствовалась какая-то болезненная истома. Решил выпить рюмку-другую коньяку и прилечь. Но едва принесли коньяк и я налил себе первую рюмку, как, весь запыхавшись, словно спасаясь от погони, прибежал полковник Арсланбеков. Вытащил из кармана какой-то листок и, бросив его на стол, воскликнул:
        - Вот, господин полковник, самая последняя новость!
        Я взял листок и быстро пробежал его. И без того натянутые нервы как огнем обожгло. Еще раз перечитал заглавную строку, написанную красными буквами: «Воспоминания русского офицера…» Этим русским офицером оказался князь Дубровинский! Воспоминания — рассказ обо всем, что произошло за время его странствий между Мешхедом и Бухарой. Все было изложено подробно, в резких выражениях.
        Я бросил листок на стол:
        - Где вы взяли это?
        Полковник ответил, жадно косясь на коньяк:
        - Доставили из Новой Бухары. Сегодня ночью это распространят и здесь.
        - Сам князь там?
        - Не думаю… Большевики, наверно, уже переправили его в Ташкент. Им такие люди, как князь, позарез нужны.
        - Может быть, он еще в Новой Бухаре?
        - Не знаю… Можно проверить.
        - Сейчас же нужно послать туда человека. Предателя непременно разыскать и сделать так, чтобы он никогда больше не мог раскрыть рот. Капитан Кирсанов здесь?
        - Да.
        - Нужно послать его.
        Настроение у меня испортилось окончательно. Листовка выпущена для того, чтобы разоблачить в основных чертах нашу политику в Туркестане. Написана опытной рукой, мастерски. И откуда, скажите на милость, взялся этот князь на мою голову?
        Ясно, что эта бумажонка вызовет много неприятных разговоров. Такая уж у нас, разведчиков, участь: если удача, никто не спросит: «Как тебе это удалось?» Но стоит потерпеть неудачу — готовь перо и бумагу: грозные запросы посыплются градом!
        Я рассказал Арсланбекову о приходе доктора.
        Он ответил спокойно:
        - Доктор — ерунда… Пошлю ему парочку этих листовок, он и замолчит. Есть дело поважнее: кази-калян направил эмиру послание о русских беженцах в Бухаре. Старается доказать, что во всех волнениях, происходящих в стране, повинны якобы русские эмигранты, что они продают населению оружие, — одним словом, что приток русских в Бухару угрожает исламу. Подумаешь, угроза! Какой-то поручик Рогожин продал одному из купцов полтора десятка винтовок, его арестовали, и он сидит сейчас в тюрьме. Кази-калян предлагает переправить русских эмигрантов через Хиву на Урал. Кушбеги будто бы поддержал его. Вот это имеет для нас большое значение. Сейчас Бухара стала убежищем для сил, борющихся против большевизма. Если мы лишимся этой возможности, тогда нам станет гораздо труднее.
        - Откуда вы узнали обо всем этом?
        - Рассказал один из тех, кто готовил послание эмиру.
        Арсланбеков, не переводя дыхания, добавил:
        - Конечно, и среди беженцев существуют такие, которые поддерживают волнения. Где, вы думаете, преступники достали гранату, взорвавшуюся на Регистане? Ясное дело, у какого-нибудь беглого офицера.
        - Может быть, ее дали большевики?
        - Нет… Они в этом смысле действуют очень осторожно. Когда будет нужно, и пушки дадут. А сейчас… сейчас они стремятся успокоить эмира.
        - Значит, вы думаете, что большевики к этому событию непричастны?
        - Нет! — твердо ответил Арсланбеков. — Они прекрасно понимают, что от таких стихийных действий им нет никакой пользы. Я боюсь одного: как бы это происшествие не напугало эмира. Пять или шесть человек убиты. Два-три десятка ранены… Десятки брошены в зиндан… Еще неизвестно, к чему все это приведет!
        О том, что волнение поднялось сильное, я понял, еще находясь у кушбеги. Он то и дело, извинившись передо мной, выходил из комнаты — выслушивал доклад начальника стражи. Я даже предложил перенести продолжение нашей встречи на другое время. Но кушбеги ответил, что завтра едет в Куляб, а там может задержаться. Поэтому, не обращая внимания на шум на площади, мы продолжали нашу интересную беседу. Она действительно была открытая, доверительная. Кушбеги произвел на меня хорошее впечатление…
        Я заговорил о предстоящей вечеринке у Айрапетяна, рассказал Арсланбекову, что Айрапетян намерен составить из дашнаков отряд в пять тысяч человек. Он иронически улыбнулся:
        - В пять тысяч человек?
        - Да.
        - Не верьте! Хорошо, если наберет пятьсот. Попросту говоря, хочет воспользоваться моментом и набить свой карман!
        Про волка помолвка, а он в дом. Не успел Арсланбеков договорить, как с шумом ввалился Айрапетян н, притворяясь удивленным, закричал:
        - Господа, вы все еще занимаетесь делами? Пора кончать! Ну-ка, пойдемте. Нас ждут…
        Фамильярность Айрапетяна мне, признаться, не поправилась. Я холодно посмотрел на него и ответил:
        - Сегодня вам придется обойтись без меня. Мне нездоровится.
        Айрапетян расплылся в широкой улыбке:
        - Нет, нет, господин полковник! Как можно? Я пригласил гостей только ради вас. Все давно уже ждут. Не придете — кровно обидите.
        Я понял, что армянин не отступится, и, неохотно поднявшись, начал одеваться…
        Происшествие на Регистане, оказывается, сильно обеспокоило и эмира. После взаимных приветствий и расспросов о здоровье он сразу заговорил об этом:
        - Я все знаю, господин полковник. Я даже побранил кушбеги за то, что он вас повел на такое зрелище.
        - Напрасно бранили, ваше величество! (Я умышленно назвал его так, хотя знал, что русские дали ему титул «высочество».) Такое зрелище тоже нужно видеть.
        - Нет, лучше его не видеть! — Круглое лицо эмира побагровело. — Кучка грязных бездельников бросает вызов государству. Будоражат страну. А мы не можем справиться с ними. Как вам это понравится?
        Некоторое время эмир сидел молча, опустив голову, разглядывая драгоценные перстни, которыми были буквально усыпаны его толстые пальцы. Видно было, что он хочет начать какой-то важный разговор. Наконец, подняв опухшие веки, он низким голосом заговорил:
        - Господин полковник! Вы много ездите. Много видите. Скажите, чем вызвана вся эта смута? Почему за какие-то несколько месяцев весь мир перевернулся? Наши глупые муллы говорят: «Близится конец света». Я, конечно, не придаю значения их болтовне. Во вселенной ничего не изменилось. Солнце восходит все там же. Ночь и день сменяются по тем же законам. И в прошлом году в это время тоже было облачно. Так и сейчас. Ничего не изменилось. Изменилось одно: люди стали не такие, как прежде. Люди сошли с ума. Какая причина этому?
        Я слегка улыбнулся:
        - Ну, не все же люди сошли с ума.
        - Большинство… Иначе мир не трясло бы так… Невозможно угадать, какого направления держаться. Нет уверенности, что завтрашний день встретишь живым. Отчего? Чем вызвано все это?
        Хоть я и знал, что эмир задает вопрос серьезно, но ответил несколько иронически:
        - Причина одна — мы стали трусливыми. Не можем побороть собственную слабость.
        - Нет, нет! — резко возразил эмир. — Дело не в трусости. Никто не поверит, если вы скажете, что его величество ак-падишах[66 - Ак-падишах — белый царь.] был трусом. Себя я тоже не считаю трусом. Но что бы я ни делал, все оборачивается против меня же. Почему это так?
        Вошел нарядно одетый, белолицый, красивый подросток с чилимом[67 - Чилим — прибор для курения (кальян).] в руках; склонив голову и согнувшись, замер перед эмиром и осторожно протянул ему чилим. Эмир взял чилим и ласково взглянул на подростка. Затем махнул рукой. Тот попятился назад и легко, как девушка, удалился. «Наверно, один из любимцев эмира», — подумал я.
        Эмир поднес ко рту позолоченный мундштук чилима и с прежней печалью в голосе продолжал:
        - Вот доктор запрещает мне курить эту дрянь. У меня страшный кашель. По ночам не дает спать. И все равно я жить не могу без чилима. Не нахожу себе места, если не курю. А знаете почему? Нервы постоянно напряжены, как тетива лука. Ни днем, ни ночью не знаю покоя из-за этих беспорядков. Ночью не сплю из-за дневных забот, а днем не дают покоя ночные кошмары. Как же после этого не курить?
        Эмир негромко забулькал чилимом. Пристально глядя на него, я думал про себя: «Полновластный хозяин целой страны. Никто не смеет ему противоречить. Его слово — закон, деяния — справедливость. Стоит ему поднять руку — все будет исполнено. Скажет: «Убить» — убивают. Скажет: «Сжечь» — сжигают. Достаточно одного лишь слова… Одного движения… Любой приказ беспрекословно будет выполнен. И если даже он жалуется… Чего же ожидать тогда от тех, кто окружает его?»
        Эмир сильно затянулся чилимом, жадно вдыхая густой дым, и снова заговорил:
        - Меня, господин полковник, удивляет одно: угроза нависла не только над нашими головами. Не только вокруг нас бушует буря. Весь мир трещит по швам. По какой причине все это происходит?
        Я постарался объяснить эмиру положение:
        - Жизнь, ваше величество, это огромное море. Оно то бушует, наступает, то успокаивается и отступает назад. Прошлый год был тяжел. Особенно тяжел он был для союзников. В результате мятежа большевиков Россия вышла из войны. Восточный фронт распался. Румыния была разгромлена немцами. Италия потерпела крупное поражение. Французская армия почти вышла из строя. В результате и нам стало трудно. Вы говорите, мир трещит по швам. В этом виноваты мы сами. Виноваты политики, стоящие у власти. Вы говорите — «дело не в трусости». Отчасти вы правы: одной храбрости не всегда бывает достаточно. Прежде всего нужна дальновидность. Нужна мудрая политика. Но многое зависит и от того, насколько настойчиво, твердо осуществляется эта политика.
        Эмир, неторопливо затягиваясь дымом, не сводил с меня глаз. Но в лице его не изменилось ни черточки, и невозможно было определить — подействовали мои слова или нет. Он сидел неподвижно, как зачарованный.
        Я продолжал:
        - Вот вы говорили о белом царе. По-моему, Россию погубила именно нерешительность белого царя. Ведь большевики родились не в один день. В свое время надо было действовать решительно. Потом уже стало поздно.
        - Нет, нет, господин полковник! — Эмир поставил свой чилим на соседний столик и горячо заговорил: — Белый царь преследовал большевиков, как волков. Загонял их в Сибирь. Да зачем далеко ходить… Вот и мы преследуем большевиков, как нечистого духа. Я лично дал указание всем бекам казнить на месте любого бунтаря, сочувствующего большевикам. Сотни людей выслеживают их. Мои ширбача[68 - Ширбача («дети льва») — отряды, созданные бухарским эмиром для борьбы с революционным движением.] ничем другим не занимаются. В зинданах свободного места не осталось. Кое-где мы построили даже новые зинданы. Все равно не хватает. Как еще действовать смелее?
        Я умышленно молчал. Эмир заговорил еще более горячо:
        - Моих подданных насчитывается около трех миллионов человек. Будь я уверен, что избавлюсь этим от большевиков, я половину населения согласился бы загнать за колючую проволоку.
        Улыбнувшись, я слегка поддразнил эмира:
        - Вряд ли это удастся. Лучше уж загнать за колючую проволоку большевиков. Надо решительнее бороться против них.
        - Каким образом? — Упершись обеими руками в подлокотники кресла, эмир подался вперед. — Однажды я уже сломал меч. И теперь, поверьте, не знаю, что делать. Если бы я был уверен в удаче, я ни минуты не выжидал бы!
        Я начал издалека. Сказал эмиру, что большевики на смертном одре, что они окружены со всех сторон. Затем заговорил о положении в Туркестане, изложил ему стратегический план, составленный нами совместно с представителями «Туркестанской военной организации». И под конец поставил вопрос ребром: какой вклад может внести Бухара в дело борьбы против большевизма?
        Эмир долго молчал, размышляя, затем ответил вопросом же:
        - Речь, видимо, идет о живой силе, о войсках. Так?
        - Да… О войсках, которые можно послать в бой.
        Сколько людей Бухара может двинуть на Чарджуй, скажем, самое большее через месяц?
        Эмир снова задумался. Он или не знал положения, или не хотел высказываться определенно. Казалось, он ищет выхода, чтобы уйти от прямого ответа. Мое предположение подтвердилось. Он ответил неопределенно:
        - Люди — это еще не все. Можно двинуть и десять тысяч, п пятьдесят тысяч… Способных владеть оружием — много. Оружия нет! От вас мы получили всего два каравана — сто тридцать верблюдов — с оружием. А этого слишком мало! Мы обращались к эмиру Хабибулле-хану. «Поможем, не оставим без поддержки братьев мусульман», — ответил он. Обещал прислать винтовки, патроны, порох, десятки опытных офицеров, даже добровольцев. А пока что прислал только несколько человек.
        Я постарался вызвать эмира па большую откровенность:
        - Допустим, мы возьмем на себя помощь оружием… Какую армию сможет выставить Бухара через месяц?
        - Если будет оружие, можно двинуть всех бухарцев.
        - Я говорю о кадровых солдатах, настоящих бойцах.
        - Кадровые солдаты… Это вопрос трудный. Бухара — государство, которое, в сущности, жило без солдат. Никогда у нас не было большой армии. И месяц, вообще-то говоря, срок небольшой. Но все же, если мои расчеты правильны, можно будет выставить до тридцати тысяч человек. Впрочем, давайте вызовем топчи-баши [69 - Топчи-баши — начальник артиллерии, командующий войском эмира.]… Он скажет точно.
        Эмир взмахнул колокольчиком. Старик с козлиной бородой распахнул дверь и склонился перед эмиром. Эмир приказал:
        - Позови топчи-баши!
        Спустя немного времени появился топчи-баши. Эмир посмотрел на него издали суровым взглядом и строго спросил:
        - Если у тебя не будет затруднений с оружием, сколько людей сможешь собрать за месяц?
        Я встречался уже с командующим, и его мнение мне было известно. Что-то он теперь скажет? Переводя взгляд то на эмира, то на меня, он некоторое время колебался. Затем осторожно начал:
        - Если не будет затруднений с оружием, можно будет подготовить тридцать — сорок тысяч человек.
        - Тридцать — сорок тысяч?
        - Да.
        - Слышите, господин полковник? Он говорит: тридцать — сорок тысяч…
        Командующий в разговоре со мной называл пятьдесят тысяч человек. Поэтому я заметил, как бы подсказывая ему:
        - Может быть, можно будет подготовить и пятьдесят тысяч?
        - Если срок будет немного удлинен, можно будет подготовить и пятьдесят тысяч.
        Эмир строго спросил:
        - Какой срок нужен?
        - Хотя бы полтора месяца.
        - Чтобы через полтора месяца была готова пятидесятитысячная армия! Ступай!
        Топчи-баши молча удалился. Эмир повернулся ко мне:
        - Этот вопрос решен. Но об оружии позаботьтесь сами. Да, кстати… Я весьма признателен господину генералу и вам лично за то, что вы поддержали нашу просьбу о постройке в Бухаре заводов по изготовлению пороха и патронов. Надеюсь, Лондон не откажет нам в этой помощи. Эти заводы крайне необходимы. Лучше было бы, конечно, построить настоящий оружейный завод. Но, как говорится, пока не достал палку, бей кулаком. Даже и такие заводы намного облегчат наше положение.
        Я многозначительно улыбнулся:
        - Можно, конечно, построить и оружейный завод. Но, признаться, мы боимся одного: пока эти заводы будут построены, не зальет ли поток большевизма всю Среднюю Азию?
        Эмир понял мой намек. Он долго сидел опустив голову, как бы готовясь к ответу. Затем медленно поднял свои опухшие веки и задумчиво заговорил:
        - Я вас понимаю, господин полковник. Вы вернулись к тому же больному для вас вопросу. Поверьте: мы глубоко сознаем опасность большевизма. Всей душой мы желаем, чтобы он был сокрушен. Больше того — истреблен. Неужели вы думаете, что мы в какой-то мере симпатизируем большевикам?
        - Нет! Я далек от таких мыслей. Но согласитесь, что на нынешнем этапе нет разницы между равнодушием и симпатией к большевизму. Можно всей душой ненавидеть большевизм — и ничего не делать для его сокрушения. Таких фактов, к сожалению, немало.
        Эмир вновь опустил голову. Я продолжал, не меняя тона:
        - Господин кушбеги рассказал мне, что у вас созданы особые отряды для разборки железнодорожной колеи. Даже приготовлены арбы для того, чтобы увезти разобранные рельсы в глубь страны. Это очень хорошо. Но какая польза от такого начинания, если эти отряды бездействуют? Что даст это мероприятие, если оно нисколько не мешает большевикам перевозить через вашу территорию военные грузы и войска? Невольно напрашивается вопрос: как это понять — это симпатия или антипатия к большевизму?
        Эмир, видимо, понял, что от прямого ответа ему не уйти. Он виновато посмотрел на меня и сказал:
        - Давайте, господин полковник, договоримся так: сообщите генералу, что я готов назначить вашего человека, чином не ниже полковника, командующим моими войсками. Я дам ему все полномочия. Устраивает вас такое предложение?
        Я, признаться, не ожидал такого ответа. Он, разумеется, нас вполне устраивал. Тем не менее я решил не проявлять особой заинтересованности. Обещав сообщить о предложении эмира генералу Маллесону, я постарался переключить внимание собеседника на другое. Спросил: не устроят ли его полковники царской армии? Эмир ответил с явным раздражением:
        - Нет, нет! Я ими сыт по горло. Если прибудут люди эмира Хабибуллы-хана… Да вы пришлете своих офицеров… И достаточно! Эти русские беженцы только безобразничают. Каждый божий день что-нибудь натворят. Оружие продают. Грабят. Пьют водку. Развратничают. Нет, нет! Боже упаси!
        Я предвидел, что эмир недоброжелательно встретит мое предложение. Но сейчас мне хотелось только прощупать этот пункт. Поэтому я не стал больше касаться
        дел русских беженцев и заговорил о другом. Спросил, не поддерживает ли эмир каких-либо связей с Джунаид-ханом. Он ответил как-то неохотно:
        - Недавно он прислал человека. Просил у меня винтовок, пулеметов, пушек. Я ему ответил: «Мы сами бедны оружием. Возвращайтесь назад, пока след ваш не остыл».
        - А говорят, он собрал армию в двадцать тысяч человек?
        - Не думаю. По-моему, пускает пыль в глаза…
        Я и без того знал, что эмир ненавидит Джунаид-хана. Заговорив о нем, я хотел уточнить другое: какого мнения эмир о будущей судьбе Хивы? Кого считает достойным занять хивинский трон?
        Но не успел я и рот раскрыть, как эмир сам с беспокойством заговорил об этом:
        - Если позволите, господин полковник, я хотел бы высказать одно дружеское пожелание.
        - Прошу вас, говорите! Не беспокойтесь… Ведь я пришел к вам для того, чтобы беседовать открыто.
        Эмир зорко посмотрел на меня, словно не доверял моим словам. Затем начал заискивающе:
        - Напрасно вы дали крылья Джунаид-хану. Это настоящий разбойник. У него нет ни совести, ни чести. Получает помощь от вас, а глядит в другую сторону. Недавно мы поймали одного из людей Нури-паши. Знаете, что мы обнаружили при нем? Письмо Джунаид-хану!
        Эмир думал, что серьезно удивил меня: остановился и пристально поглядел мне в лицо. Но, увидев, что я никак не реагирую, продолжал:
        - Это письмо, по-видимому, было ответом на письмо Джунаид-хана.
        - У кого это письмо?
        - У нас.
        - Что он пишет?
        - Лучше прочтите письмо. Пойманный нами человек тоже здесь. Если угодно, можете встретиться с ним.
        Сообщение эмира заинтересовало меня. Но я принял безразличный вид и молча ждал, когда он продолжит рассказ. Мне казалось, что эмир еще не до конца раскрыл свое сердце.
        После продолжительного молчания эмир заговорил почти взволнованно:
        - Большинство населения Хивы — узбеки. Если ваше правительство, господин полковник, желает стране мира, оно должно земли Хивы, населенные узбеками, передать Бухаре. Отдать под паше покровительство. А покровительство над Бухарой оно должно взять па себя!
        Лицо эмира покраснело, даже руки задрожали. Он, видимо, с большим трудом высказал то, что постоянно его тревожило. Я, признаться, даже не нашелся сразу что ответить. К счастью, он сам опередил меня:
        - Вы, господин полковник, не затрудняйте себя сейчас ответом. Передайте мое предложение генералу. А он пусть сообщит об этом Лондону. Если найдут, что это приемлемо, я обещаю водрузить знамя дружбы над Регистаном!
        Эмир рывком поднялся с места и, переведя дыхание, улыбнулся:
        - А теперь позвольте пригласить вас к столу!
        …Как быстро идет время. Вот и октябрь остался позади, ноябрь уже сделал первые шаги. С севера повеяло зимой. Надо было торопиться. Мне предстояла трудная дорога. А я до сих пор никак не мог выбраться из Бухары, уйдя с головой в дела.
        С эмиром мне пришлось встретиться еще раз. Уточнив план действий, я сообщил об этом в центр. В ожидании ответа встречался с нужными людьми. В частности, побеседовал с посланцем Нури-паши и ознакомился с письмом, которое он вез Джунаид-хану. Казалось бы, сделано было уже немало. Но особых надежд у меня не было. О том, насколько сложны события, происходящие в Туркестане, я знал еще в Мешхеде. Но никак не думал, что политическая обстановка настолько неблагоприятна для нас!
        Кучка жалких офицеров, вроде Джунковского и Кирюхина, без солдат… Невежественные головорезы, вроде Иргаш-бая и Ишмет-бая, ничего не видящие дальше своего носа… Дрожащий эмир, с опаской озирающийся по сторонам… Его беспомощные и бесправные нукеры… Удастся ли собрать их в один кулак и направить к одной цели? «Тяжелое время нуждается в сильных руках». В том, что время было тяжело — чрезвычайно тяжело! — не оставалось сомнений, но и сильной руки, способной поднять его, по-моему, не было… Может быть, я раньше времени впал в пессимизм? Может быть, слишком спешу?
        Дай бог, чтоб это было так!

* * *
        Время — около двенадцати часов. Скоро мы должны отправиться в Новую Бухару. В моем первоначальном плане не было этой рискованной поездки. Я собирался сразу же после Бухары выехать в Хиву. Но одно важное обстоятельство вынудило меня временно свернуть с главной дороги.
        Я однажды был уже в Новой Бухаре. Знал, что этот город расположен всего-навсего в семи-восьми милях от того места, где я сейчас нахожусь. Знал также, что теперь это уже не прежний захолустный городишко, живущий своей косной жизнью. Теперь это — муравейник большевизма, трамплин красных бунтовщиков, отстоящий буквально на расстояние пушечного выстрела от столицы Бухары. Иногда я задавал себе вопрос: как может в таких условиях быть покойным эмир! Как может он не страдать бессонницей?!
        Я задумался и о себе. Пройдет ли поездка благополучно? Вдруг встретится бродяга типа Дубровинского:.. Где только они не шляются! Недаром на Востоке говорят: «У бродяги тысяча и одна дверь».
        Перед моими глазами почему-то возник Дубровинский: он щурится на меня с обычным своим высокомерием. Я резко встал с места и закурил. Опасения, сомнения, как видно, впитались в кровь человека и не покидают его до последнего вздоха. Ну что ж!.. Я твердо решил посетить Новую Бухару. Маршрут давно составлен, все подготовлено. Через считанные минуты надо садиться на лошадей… А я думаю о каком-то Дубровинском. Как после этого не начнешь сам себя укорять!
        Вошел Ричард, доложил, что Исмаил-хан — доверенное лицо самого кушбеги — ждет нас. Он должен сопровождать нас до Новой Бухары и обратно. Я уже был готов. Оставалось только надеть чалму и подпоясаться шелковым кушаком, что я и сделал тут же. Отдав хурджин [70 - Xурджин — переметная сума, ковровый мешок.] Ричарду, поспешно вышел из комнаты.
        Стояла тихая, мягкая погода. Но небо потемнело. Туча, надвинувшаяся к вечеру с северо-запада, окутала окрестности. Было сумрачно, пахло осенним дождем. Город, видимо, давно уже погрузился в сладкий сон. Кругом — гробовая тишина. Трудно даже представить себе, что я в самом центре шумной, многоязычной Бухары.
        Во дворе стояли уже оседланные лошади. Я подошел к черному как ночь жеребцу, с ловкостью жокея вскочил в седло и подъехал к железным воротам, освещенным тусклым светом керосиновой лампы. Было без пяти минут двенадцать, когда мы выехали на улицу Чар Минар, в конце которой нас ждал Исмаил-хан.

* * *
        Время близилось к рассвету. Последний сторожевой пункт бухарцев остался позади. Мы приближались к Новой Бухаре. Впереди маячили электрические лампы вокзала, слышались гудки паровозов, громыханье вагонов.
        Исмаил-хан резко остановил своего коня и вполголоса обратился ко мне:
        - Дальше пойдем пешком.
        Как по команде, мы быстро спешились и передали поводья нукерам Исмаил-хана. Повинуясь безмолвному жесту своего господина, они повернули назад и затерялись в предрассветной мгле. Мы двинулись вперед. Минут двадцать шли без дороги, по кучам валежника. Идти было трудно. Бездорожье, темнота. К тому же незнакомая местность. Но шагали мы быстро. Время торопило. Надо было до рассвета проникнуть в город.
        Исмаил-хан вдруг остановился и обернулся ко мне:
        - Дайте кого-нибудь из ваших талибов. Мы пойдем впереди. Если встретится патруль большевиков, мы крикнем: «Товарищ! Товарищ!» Это будет вам сигналом. Бегите обратно.
        Я жестом указал на Артура. Исмаил-хан вновь заговорил:
        - Видите вон ту большую лампу? — Это, видимо, был прожектор, освещавший вокзал. — Направляйтесь прямо на нее.
        Они пошли вперед, а мы с Ричардом последовали за ними. Шли молча, с оглядкой. Свежий предутренний ветерок веял в лицо. Но на душе было неспокойно. Ведь приближались самые критические минуты. Вот-вот раздастся суровый окрик большевистского патруля: «Стой!» Невольно я замедлил шаги, с тревогой поглядывая на свет «большой лампы». Лампа приближалась, паровозные гудки начали сильнее врезаться в уши. Через считанные минуты мы окажемся в другом мире — мире большевиков. Что это за люди? Откуда они появились? Незаметно я опять погрузился в раздумье, неотступно преследовавшее меня всю дорогу.
        Вдруг течение мыслей прервалось. Со стороны города донесся гулкий взрыв. Он был так силен, что мне показалось, будто невдалеке от нас взорвалась бомба. Грохот повторился с еще большей силой. Мы остановились, прислушиваясь к его раскатам. Вдалеке вспыхнуло зарево огромного пожара. Багровые языки огня быстро росли, поднимались, разрезая темноту ночи. Загудели гудки паровозов, послышались крики… По-видимому, взорвался арсенал…
        Мы стояли как завороженные. Не знали: идти дальше или повернуть назад? Прибежал Ричард и передал, что Исмаил-хан просит ускорить шаг. Мы заторопились.
        Страшный взрыв, видимо, разбудил весь город. Вопли, крики все возрастали. Стоял невообразимый гам. Мы шли семимильными шагами. Вот показались первые дома, беспорядочно разбросанные то тут, то там. Во дворах лаяли собаки. Но собачий концерт заглушали крики людей, паровозные гудки. От усталости ли или от чрезмерного напряжения нервов сердце мое бешено стучало. Дыхание перехватывало, ноги не слушались. Хорошо, что Исмаил-хан сбавил темп. Поравнявшись со мной, он заговорил хриплым голосом:
        - Теперь можно не спешить. Наверно, все большевики побежали на пожар.
        Не знаю, пожар ли был причиной этому или вообще город не охранялся, но нас никто не останавливал. Мы шли ровным шагом, уже не торопясь. Вот Исмаил-хан остановился перед большими зелеными воротами. Негромко постучался. Сразу послышался старческий голос, — должно быть, узбека:
        - Кто там?
        Исмаил-хан приподнял железную пластинку, на которой крупными цифрами был обозначен номер дома, и шепнул в открывшееся отверстие:
        - Привет вам от Гуламакадыр-хана!
        Это, должно быть, был пароль. Ворота тут же отворились. Мы вошли в широкий двор, посередине которого стоял одноэтажный белый дом. Горбатенький старичок встретил нас, согнувшись в три погибели:
        - Добро пожаловать!
        Старик протянул нам руки. Мы поочередно поздоровались. Видно было, что Исмаил-хан в этом доме не впервые. Он сам провел нас в просторную комнату, богато обставленную в восточном стиле. Большие и маленькие туркменские ковры, бархатные тюфячки, пуховые подушки… Справа стоял большой узорчатый шкаф, заставленный разноцветными чайниками и пиалами.
        Все мы буквально выбились из сил. Выпив по стакану чая, тут же улеглись спать. Я быстро заснул. Если бы Исмаил-хан не разбудил меня в условленное время, я, наверно, еще долго спал бы. Очень не хотелось вставать. Но вставать надо было. Время приближалось к полудню. Этой же ночью я должен отправиться назад в Бухару. В моем распоряжении оставались считанные часы.
        Пришел Исмаил-хан. Я впервые как следует рассмотрел своего спутника. Это был мужчина лет пятидесяти, высокого роста, жилистый, с продолговатым, суровым лицом, с редкой козлиной бородкой. Видно было, что он человек властный, уверенный в себе. Говорил медленно, но твердо, стараясь показать, что он не из простых.
        Мы вчетвером позавтракали. Исмаил-хан рассказал о том, что произошло вчера. Оказывается, был взорван не арсенал, а нефтехранилище. Я спросил Исмайл-хана, у кого мы остановились, кто хозяин дома. Он ответил уклончиво:
        - Считайте, таксыр, этот дом своим. Никто вас беспокоить не будет. Идите, куда вам нужно, я останусь здесь.
        - А вы не хотите пройтись с нами по городу?
        - Я могу выходить только ночью.
        Это вполне меня устраивало. Я, честно говоря, несколько опасался своего спутника. Вернее, опасался кушбеги. Он мог поручить ему проследить за нами, чтобы выяснить, с кем мы встречаемся. Тем не менее я предпринял необходимые предосторожности, прежде чем вышел в город в сопровождении Артура и Ричарда, — надел очки, накинул на плечи вместо шелкового халата чекмень из верблюжьей шерсти, через плечо перебросил хурджин.
        Ричард шел первым, мы с Артуром позади. Сначала шли окраинными, почти безлюдными улочками, чтобы не дать возможности людям Исмаил-хана проследить за Ричардом. Он должен был найти интересующий нас объект и договориться о встрече вечером. Вот Ричард исчез, свернув в какой-то закоулок. Мы с Артуром направились в район вокзала, где был центр города. Чувствовалось, что Новая Бухара — не типичный азиатский город. Улицы более-менее прямые, широкие. Одноэтажные домики европейского типа, тенистые дворики, скамеечки почти у каждой калитки… Все это производило приятное впечатление после темных, грязных закоулков Бухары. Заборы были заклеены множеством плакатов, приказами и объявлениями. Я, почти не поворачивая головы, читал некоторые лозунги, написанные большими буквами на заборах: «Долой расхлябанность!», «Долой анархизм!», «Да здравствует Советский Туркестан!..», «Долой англичан — мировых хищников!»
        Увидав последний лозунг, я невольно вздрогнул. О том, что большевики нас ненавидят, я, разумеется, знал, но не думал, что проблема борьбы с нами настолько актуальна. В этом мы еще больше убедились, когда подошли к привокзальной площади. Казалось, все население города собралось там, как на восточном базаре. Тысячи людей — рабочие и солдаты, мужчины и женщины, дети и старики — стояли, тесно прижавшись друг к другу, и слушали оратора, который говорил с высокой, специально приспособленной трибуны. Трибуна была также украшена лозунгами. «Да здравствует советская власть!», «Да здравствует вождь мировой революции товарищ Ленин!» — прочитал я.
        Мы подошли к большому тутовому дереву и стали за ним. Никто не обращал на нас внимания. Все смотрели на оратора. Говорил русский — высокого роста, загорелый, с густыми волосами с проседью, в простой рабочей одежде. Говорил с жаром, размахивая руками:
        - …На кого опирается контрреволюционная свора, идущая на нас с оружием в руках? Она опирается на мировой империализм, и прежде всего на Англию. На ту Англию, которая с помощью пушек поработила Индию и другие страны Востока. На ту Англию, которая с нечеловеческою жестокостью выкачивает жизненные соки миллионов…
        Оратор сделал небольшую паузу. Затем, проведя по своей шевелюре большими, жилистыми руками, с прежним жаром продолжал:
        - Враг, товарищи, коварен, жесток. В борьбе с революцией он не брезгует ничем. Убийство, поджог, подкуп, обман… Все пущено в ход для того, чтобы погубить свободу, добытую кровью и потом рабочих и крестьян. Злодейское покушение на вождя мировой революции, на безгранично любимого всеми нами товарища Ленина, — этот подлый акт является прямым вызовом со стороны контрреволюции. Мы принимаем этот вызов. Ответим белому террору беспощадным красным террором! Долой контру! Да здравствует революция! Да здравствует товарищ Ленин!
        Со всех концов площади послышались страстные выкрики — голоса фанатиков, разгоряченных пылкой речью оратора и готовых броситься в огонь ради спасения революции. Да, это был подлинный фанатизм! Мне даже страшно стало при виде безудержной ярости, которая чувствовалась в каждом. Если бы они узнали, кто я такой… ей-богу, моментально растерзали бы, пикнуть не дали бы! Один из красногвардейцев, стоявших по соседству, так посмотрел на меня, что я невольно включился в общий хор фанатиков и принялся усердно выкрикивать: «Ленин! Ленин!» Да, я кричал… Кричал скрепя сердце, из страха быть узнанным, разоблаченным!
        Мы неприметно отошли назад, подальше от пылких туркестанцев. Ораторы сменялись. Последним говорил молодой, стройный узбек-красногвардеец. Опять раздались яростные возгласы, угрозы по нашему адресу и по адресу наших друзей. Церемония завершилась парадом красногвардейских частей, отправлявшихся на Закаспийский фронт — в район станции Равнина, где шли упорные бои с участием наших войск. Невдалеке от площади, на платформах виднелись пулеметные тачанки, пушки и даже несколько танков, готовых к отправке на фронт.
        Я решил потихоньку отделиться от толпы и вернуться назад. Вдруг кто-то сзади шепнул:
        - Ассалам аленкум, таксыр!
        Я не обернулся, хотя знал, что обращение «таксыр»
        относится ко мне. Кто это может быть? Неужели Дубровинский? В голосе говорившего был оттенок иронии, свойственный именно ему. Холодок пробежал по телу. Я решил выждать — повторится ли приветствие? Но оно не повторилось! Боже! Неужели я попал в ловушку? Все ужасы, которые так часто мерещились мне, возникли перед глазами. Как быть? Я покосился на Артура, в надежде, что он, может быть, заметил, кто стоит позади нас. Но Артур увлекся зрелищем марширующих красногвардейцев, которых толпа награждала бурными аплодисментами и возгласами. Ничего не поделаешь! Надо обернуться. Все равно беды теперь не избежать.
        Я обернулся назад, как бы желая отойти в сторону. Сердце перестало учащенно биться. Виновник моего волнения и тревоги с улыбкой смотрел на меня. Это был… Кирсанов! Он сразу же протянул мне обе руки и заговорил на ломаном узбекском языке:
        - Вы меня помните? Я — Иван… У вас дом ремонтировал. Помните?
        Я ответил с такой же деланной радостью:
        - А, Иван!.. Помню, помню… Как поживаешь, Иван?
        - Хорошо… Спасибо…
        Кирсанов был в форме красногвардейца, но без оружия. Теперь он уже не выглядел грязным проходимцем, каким показался мне при первой встрече. Был подтянут, аккуратен. Добродушно улыбался.
        Мы отошли в сторону. Кирсанов заговорил озабоченно:
        - Вам, господин полковник, ходить по городу рискованно. Сегодня ночью взорвали нефтехранилище и два паровоза. Вечером прибудет из Ташкента специальная комиссия. Усилят патрули. Начнется массовая проверка документов.
        Я зорко вгляделся в беспокойно бегающие глаза Кирсанова. Затем спросил:
        - Что слышно о Дубровинском?
        - Он уже в Ташкенте. Подробно расскажу в Бухаре. Я сегодня ночью уезжаю. Есть более важные вещи.
        - А именно?
        - Сейчас нам лучше побыстрее разойтись. До свиданья, господин полковник! — Кирсанов почтительно поклонился и отошел.
        Я несколько минут стоял в недоумении. Затем быстрыми шагами направился в свою временную резиденцию, поручив Артуру, на случай возможной слежки, прикрывать меня сзади.

* * *
        Вот передо мною сидит человек, ради встречи с которым я совершил это рискованное путешествие в Новую Бухару. Его зовут Мухсин-Эфенди. Кличку «Эфенди» (господин) он получил по возвращении из Турции, куда выезжал, чтобы завершить образование. Отец Мухсина-Эфенди был состоятельный бухарский купец. Он был тесно связан с русскими торгово-промышленными кругами и нажил при их помощи солидный капитал. Построил маслобойный завод, собирался выстроить еще хлопкоочистительный. Но внезапно скончался в самом начале войны, оставив своему единственному сыну немалое наследство.
        Возвратясь из Турции, Мухсин примкнул к тайному обществу джадидов[71 - Джадиды — участники первоначально либерального, буржуазно-националистического движения в Бухаре, Хиве и Туркестане. После Октябрьской революции большинство их оказалось в стане контрреволюции; однако немало джадидов, порвав с буржуазно-националистической идеологией, участвовали в борьбе за утверждение советской власти и стали впоследствии активными деятелями социалистического строительства.], действовавших под безобидным названием «Табия-и-Атфаль» («Воспитание детей»). Члены этого общества стремились внести в затхлую жизнь средневековой Бухары дух европейской цивилизации, организуя школы по новому методу и другие очаги просвещения. Деятельность джадидов особенно оживилась после революции. Большевики начали всячески обхаживать их, подстрекали джадидов. к более решительным действиям против эмира. Дело дошло до того, что даже в центре благородной Бухары простонародье открыто взбунтовалось, требуя снижения податей и налогов, изменения финансовой политики. Это заставило эмира принять суровые меры против бунтовщиков. Он приказал на
месте рубить голову любому джадиду. Бунтовщики вынуждены были переместиться в те города, где власть находилась в руках большевиков. Одним из таких перебежчиков и был мой собеседник — Мухсин-Эфенди.
        Мухсин-Эфенди говорил не торопясь, чеканя каждое слово. Он продолжал со спокойной улыбкой:
        - Говорят, что бог создал людей. Я этому не верю. Люди сами создают себе богов. Вы видели, как сегодня на площади народ кричал: «Ленин! Ленин!» Это не только здесь, в Новой Бухаре, а везде, где властвуют большевики. Народ верит — глубоко верит! — Ленину, его проповеди. Для того чтобы изменить положение, необходимо противопоставить этой большевистской вере другую, не менее притягательную. Где она, эта вера?
        - Не слишком ли вы фетишизируете личность Ленина? — спросил я, глядя прямо в большие, умные глаза моего собеседника.
        - Лучше переоценить силы и возможности врага, чем недооценить их, — ответил Мухсин, медленно проведя своими большими ладонями по аккуратно подстриженной черной бороде, выгодно оттенявшей его красивое, холеное лицо. — Кто-то из древних мудрецов сказал, что уверенность в себе следует испытывать лишь тогда, когда известны планы противника. Этого, к сожалению, мы еще не добились. Что касается моих слов о большевистской вере, то в этом, смею сказать, нет никакой фетишизации. Раньше я никогда не думал, что их учение может иметь такую неотразимую власть над человеческой душой. Оно, оказывается, сильнее даже религии. Иначе чем можно объяснить тот факт, что узбек-мусульманин хором кричит с иноверцем-русским: «Ленин! Ленин!» Вот где, на мой взгляд, главная причина драмы, переживаемой теперь человечеством!
        - Где же выход из этой драмы? — спросил я, чтобы побудить собеседника продолжить его философские построения.
        Мухсин-Эфенди ответил не сразу. Сначала он пристально посмотрел на меня, как бы задавая вопрос: «Серьезно ли вы спрашиваете?» Затем некоторое время сидел молча, медленно прихлебывая теплый чай. Должно быть, мой вопрос показался ему несколько наивным. Я не ошибся. Он заговорил, иронически улыбаясь:
        - Хотел бы я знать, сколько людей сейчас ломает голову над этим. И почти никто не думает о причинах, породивших нынешнюю драматическую ситуацию. А это главное! Еще наш великий соотечественник Ибн-Сина[72 - Ибн-Сина Абу Али (Авиценна, ок. 980 —1037) — выдающийся философ, естествоиспытатель и медик.] говорил, что познание всякой вещи достигается и бывают совершенным через познание причин. Но у нас не любит говорить о причинах. И это не случайно. Например, говорит ли его высочество эмир, почему его трон шатается? Нет! Это было бы равносильно самобичеванию.
        Мухсин-Эфенди промочил горло уже почти остывшим чаем и заговорил снова:
        - Вы, надеюсь, обратили внимание па большую кожаную плеть, которая висит на видном месте у входа в Арк — резиденцию его высочества? Это — символ власти эмира. Да, да… Плети, насилие, страх. Вот на чем держится его власть. А насилие, как вам известно, порождает не только страх, но и презрение, и ненависть. Вот потому я и говорю, что дни эмира сочтены. Трон его расшатан основательно. Говорят, эмир часто жалуется на бессонницу. — Мухсин улыбнулся и добавил: — Кстати, он не просил у вас врачебной помощи?
        - Нет! — ответил я. — Насколько я мог судить, его высочество бодр и уверен.
        - Это бодрость страха! Бодрость отчаяния! Он бодрится, чтобы не заплакать…
        Мухсин замолчал.
        Мы знали, что Мухсин и его единомышленники ненавидят эмира Сеид Алим-хана и его окружение. Справедливости ради следовало сказать, что в этом виноват был сам эмир. Вместо того чтобы воспользоваться этими наивными просветителями для укрепления своего трона, он жестокими мерами толкнул их в объятия большевиков. Слово «наивные» я употребил не случайно. Они в самом деле были наивны. По-детски наивны! Посудите сами: разве возможно открытием нескольких школ или библиотек цивилизовать людей, веками дышавших смрадом мертвечины и отупевших от этой мертвечины? Как говорят на Востоке, с таким же успехом можно копать колодец иглой. К тому же джадиды вовсе не стремились к власти. Они лишь просили, умоляли эмира — тень аллаха на земле — не пренебрегать их словами, понять, что обстановка в Туркестане коренным образом изменилась. Но застарелые обычаи и взгляды одержали верх. Эмир начал травить джадидов, как травят на Востоке диких кабанов. Кабаны, конечно, разбежались. Часть реформаторов решительно перешла на сторону большевиков, а некоторые хотя и сотрудничали с ними, но, так сказать, держа камень за пазухой. К
таким, если так можно выразиться, ложным большевикам принадлежал и мой собеседник.
        Я решил первым нарушить наступившее молчание. Но Мухсин-Эфенди опередил меня. Он снова устремил па меня свой острый, проницательный взгляд:
        - Могу ли я, господин полковник, задать вам один деликатный вопрос?
        - Только один? — спросил я полушутливо и тут же добавил: — Я специально приехал сюда, чтобы обменяться с вами мнениями по некоторым вопросам. Я надеялся, что беседа наша будет дружественной, доверительной. А в доверительной беседе может быть затронут любой вопрос. Не так ли?
        - Безусловно!
        Мухсин-Эфенди некоторое время молчал, раздумывая. По-видимому, он мысленно взвешивал свой «деликатный вопрос», стараясь найти для него наиболее удобную дипломатическую форму. Наконец поднял голову и с прежним спокойствием заговорил:
        - По сведениям большевиков, вы дважды встречались с эмиром. Скажите: какое впечатление он произвел на вас?
        Честно говоря, я не ожидал такого вопроса. Полагал, что мой собеседник заговорит о деньгах, о военной помощи. Тем не менее я ответил без задержки, самым искренним тоном:
        - Да, я встречался с эмиром. Но не два раза, а лишь один раз. Большевики ошиблись. (Я сознательно исказил факты, хотя, признаюсь, меня неприятно удивила точность сведений, доставленных большевистскими агентами.) На мой взгляд, эмир трезво смотрит на происходящие события. Он понимает всю сложность обстановки. И самое главное — отлично понимает, что судьба его тропа зависит от того, удастся ли полностью ликвидировать большевистские очаги в Туркестане. А это очень важно!
        - Почему же тогда он не переходит к решительным действиям против большевиков? Ведь война идет у границы Бухары, недалеко от Чарджуя.
        - Он выжидает более благоприятной ситуации. Хочет нанести удар с тыла в решительный час.
        - И вы этому верите?
        - А почему бы не верить?
        Мухсин-Эфенди вопросительно посмотрел на меня, как бы желая прочесть в моих глазах мои истинные помыслы.
        Я продолжал с той же уверенностью:
        - Мне кажется, не надо быть особо прозорливым, чтобы понять истину: большевизм висит над всей Бухарой, как дамоклов меч. А этот меч, как говорят, не разбирается в своих жертвах.
        Мухсин-Эфенди молчал. Чувствовалось, что он не верит моим словам. Вернее, моим домыслам. По тому, как сразу же сбежались складки на его широком лбу, можно было догадаться, что он ожидал от меня иного. Неизбежно должна была последовать ответная реакция. Поэтому я тоже решил промолчать.
        Мухсин-Эфенди не заставил долго ждать ответа. Вылив из чайника в пиалу его содержимое до самой последней капли, он медленно поднял тяжелые брови и заговорил неторопливо:
        - Не сочтите за пророчество, если я скажу: эмир не будет воевать против большевиков. Не потому, что не желает, а потому, что не на кого опереться. Эмир окончательно скомпрометировал себя. Народ не верит ему. Для того чтобы привести живые силы страны в движение, необходимо изменить внутреннюю атмосферу. Эмира надо или убрать с политической арены, или поставить в такое положение, в каком находится монарх в вашей стране. Иного выхода нет!
        При последних словах мой собеседник изменился в лице. В обычно спокойных глазах его появились искры возбуждения. Да, он был возбужден! Мое положение тоже было не лучше. В том, что эмир хитрит, и хитрит именно из-за своей беспомощности, я убедился во время встречи с ним. Вот он сидит с чилимом в руках, жалуясь то на кашель, то на бессонницу, и ведет никому не нужные речи о превратностях в мире. Конечно, было бы куда лучше передать бразды правления страны Мухсину-Эфенди или другому лицу, трезво реагирующему на происходящие головокружительные события. Но эмир не отступит без боя. При второй нашей встрече он прямо заявил, что, пока жив, ни с кем не разделит данную богом власть. Поддержка оппозиционных сил, в данном случае джадидов, могла бы лишь еще больше обострить положение в стране и открыть дорогу большевистским сторонникам. Поэтому мы старались удержать джадидов от резких нападок на эмира, сохранить их как резерв на всякий случай.
        - Но не приведет ли к еще более печальным последствиям внутренняя борьба среди бухарцев? — спросил я после некоторой паузы.
        - Нет! — ответил без промедления мой собеседник. — Печальные последствия… Не печальные, а, я бы сказал, пагубные последствия непременно придут, если в самое ближайшее время положение в Бухаре не изменится. Пока еще есть сила, которая в состоянии управлять событиями. Но эта сила тает буквально на глазах. Я уже говорил о том, что большая группа наших единомышленников во главе с Файзуллой Ходжаевым крепко спаялась с большевиками. Они уже приняли программу большевиков, действуют по их указке. Таких перебежчиков с каждым днем будет все больше. И в этом нет ничего удивительного. Я, например, всей душой ненавижу большевиков, их программу, их концепцию. Но и не нахожу силы, на которую можно было бы опереться в борьбе с ними. Эмир угрожает отсечь нам головы. Турки кормят пустыми обещаниями. Единственная надежда — на вас. Но и вы не хотите портить отношения с эмиром. Куда же нам направиться? Одно из двух: либо примкнуть к большевикам, либо, не двигаясь, лежать, накрывшись с головой одеялом. Иного выхода я не вижу!
        Я не только внимательно слушал Мухсина, но и внимательно следил за ним. Этот такой спокойный человек сейчас прямо кипел. Девически белое и нежное лицо его покрылось жарким румянцем, свидетелем тайного горения. Черная как уголь борода вздрагивала. Обычно влажные губы запеклись, как у человека, которого мучит жажда. Несомненно, мой собеседник кипел. Как видно, слишком много беспокойных мыслей накопилось у него. Положение Мухсина и его единомышленников в самом деле было незавидное. Он имел право спросить: куда им направиться? Но мы тоже в данном случае не могли идти на риск. Эмир, как бы то ни было, — реально существующая сила. На него можно нажимать, от него можно требовать… А еще неизвестно, к чему приведут намерения Мухсина и его единомышленников. Говорят, риск — благородное дело. Сейчас я не видел в риске никакого благородства.
        - Скажите, дорогой Эфенди, — снова заговорил я, — у вас имеется уже разработанная программа действий?
        - Да, — ответил Мухсин, теперь уже спокойнее. — У нас есть и программа, и план действий.
        - Можете ли вы вкратце объяснить: каким путем вы намерены добиться изменения ситуации в Бухаре?
        - Конечно, могу. Мы будем бить большевиков их же методом. Бухара будет объявлена суверенной республикой. В области внешней политики будет провозглашен так называемый принцип дружбы со всеми странами, в том числе с Советской Россией. В области внутренней политики будут проведены некоторые финансово-экономические реформы. Наш народ мало требователен. Достаточно хоть немного облегчить непомерные налоги, и он будет сыт по горло. Тогда его можно гнать куда угодно, как гонят пастухи свои отары.
        - А большевики? Вы думаете, они будут спокойно смотреть на то, что происходит в Бухаре?
        - Большевики не станут вмешиваться в наши внутренние дела.
        - Вы думаете?
        - Я в этом вполне уверен. Они в этих вопросах очень щепетильны. Имеется строгое указание Ленина туркестанским руководителям — не вмешиваться во внутренние дела соседних мусульманских государств. Большевики все еще стараются наладить добрососедские отношения между Туркестаном и Бухарой. Если сегодня эти отношения без надобности обострены, в этом повинен только эмир. Только он! Я бы на его месте не стал при данной ситуации обострять отношения с большевиками, а, наоборот, воспользовался бы, так сказать, их добродушием. Отрядил бы в Москву, прямо к Ленину, специальную миссию, заверял бы в искренней дружбе, просил освободить бухарские города от большевистских элементов, передать бухарским властям контроль над железнодорожной линией, проходящей через территорию Бухары. А в решающий момент поставил бы все на карту, обрушился бы на большевиков всеми своими силами и средствами. — Мухсин остановился и тут же добавил: — Государь, как говорил еще Навои, должен ясно видеть, чутко разбираться в обстоятельствах. Он не должен давать волю своим чувствам, жить только ради удовлетворения своих необузданных
страстей, как это делает наш монарх…
        Послышался сильный стук в калитку. Мухсин прислушался. Затем сказал:
        - Наверно, это он. Я, с вашего разрешения, пойду встречу его.
        Он быстро встал и вышел. Я остался один. Мысли вихрем кружились в голове. Да, было о чем подумать! А сейчас появится турецкий офицер — новый «друг» Мухсина-Эфенди. По его словам, этот турок близок к самому Энвер-паше. В Туркестан он якобы приехал с целью разыскать турецких военнопленных. Опять словесная перестрелка, фальшивые улыбки, деланный смех…

* * *
        Этой ночью мне предстояло выехать в Хиву. Все распоряжения уже сделаны. Дэвид накануне уехал к Иргаш-баю. Роберт на рассвете отправился в Карши, откуда он должен переправиться дальше, в отряд Ишмет-бая. Я распрощался с генералом Боярским и полковником Кирюхиным. Оставался только Арсланбеков. Проводив меня, он тоже выедет в Чарджуй. Да, еще капитан Кирсанов. Этот ехал с нами в Хиву. Как ни расхваливал капитана Арсланбеков, мне он по-прежнему не нравился. Но более подходящего спутника трудно было найти.
        Уже начало смеркаться. Меня беспокоило одно: примет ли Арсланбеков мое последнее предложение? Или опять заведет старую песню? С минуты на минуту он должен был явиться. Я сам люблю точность. Но полковник… Его аккуратность в этом отношении граничила с педантизмом!
        И действительно, точно в назначенное время послышался стук в дверь. Своей обычной уверенной походкой вошел Арсланбеков. При виде его я сразу почувствовал: что-то произошло.
        - Плохие дела, господин полковник… — заговорил он сразу. — Вы вовремя уезжаете.
        - Что случилось?
        - В Ташкенте начались аресты. Из наших взяли человек десять. Ваших тоже как будто ищут.
        - Кто вам это сказал?
        - Оттуда приехал специальный человек. Он и сообщил.
        - Наши там — лица официальные. Их не посмеют тронуть.
        - С официальностью покончено! Правительство Туркестана обратилось в Москву с таким предложением: «Если Англия в недельный срок не изменит своей политики в Туркестане, арестовать всех английских подданных и содержать в качестве заложников до тех пор, пока английские войска не покинут страну». Москва приняла это предложение. Приказано арестовать всех официальных представителей союзников. Майор Бейли с помощью наших бежал в Фергану. Судьба остальных неизвестна.
        То, что сообщил Арсланбеков, меня сильно встревожило. Если это правда, а по всей видимости, так оно и есть, — тогда весь наш только что составленный план шел насмарку. Ведь он был составлен в основном в расчете на руководящую роль «Туркестанской военной организации».
        Мы просидели допоздна, обсуждая происшедшее. Прикинули все возможные варианты, какие могут последовать, искали выход из создавшегося положения. Под конец я снова заговорил с полковником о сотрудничестве и потребовал от него ясного ответа.
        Арсланбеков ответил коротко:
        - Самое большее через месяц я прибуду в Асхабад. Там и продолжим нашу беседу.
        Я постарался соблазнить Арсланбекова открывающимися перед ним перспективами. Он в самом деле оказался между двух огней. Ему не хотелось нарушить свой долг, а в то же время не давала покоя мысль о возможных выгодах, о солидном текущем счете в банке. Какая чаша весов перетянет? До этого дня я, признаться, не был уверен, что удастся склонить его на свою сторону. Но такой ответ, казалось, открывал путь к соглашению. В самом деле, если он не заинтересован по-настоящему, к чему продолжать беседу?
        Я постарался завлечь его еще больше:
        - Давайте встретимся в Мешхеде.
        - Для чего?
        - Чтобы закрепить нашу сделку наличными!
        Густые брови Арсланбекова нахмурились. Холодно посмотрев на меня, он ответил решительно:
        - Нет, встретимся в Асхабаде!
        Я только позднее понял, что слишком уж нажал на больное место своего собеседника.
        21
        Вот и Бухара позади. Снова перед нами тяжелый путь. Что путь в самом деле тяжелый — это мы поняли, как только отдалились от населенных мест и вступили в пределы пустыни Кызылкум. Необъятная пустыня! Куда ни глянешь — желтые, бесплодные пески. Как, должно быть, они ненавистны людям! Ни одной живой души крутом, даже птицы замолкли. Один только ветер свободно гуляет, вздымая песчаные вихри, — и больше никаких признаков жизни. А над нами — свинцовое небо… Да и оно, кажется, устрашилось суровой природы и поднялось еще выше. Окидывая взглядом окрестность, я мысленно спрашивал себя: оживляет ли когда-нибудь весна эти унылые пространства?
        Кирсанов, видимо, почувствовал, что я переживаю. Закурив, заговорил:
        - Вы, господин полковник, напрасно не послушались меня. Этот маршрут — очень трудный. До Ромитан еще есть какая-то тропка. А дальше… дальше — одни пески. Сыпучие барханы, куда ни глянешь. Трудно будет ориентироваться. Пока не поздно, лучше бы пойти вдоль реки.
        В Хиву вели две дороги: одна — через пески Кызылкум, другая — по берегу Амударьи. Проводник, которого дал нам кушбеги, вчера, прощаясь с нами, советовал идти через Кызылкумы. По его словам, у берега Амударьи легко можно наткнуться на разъезды красногвардейцев. Кроме того, днем между Чарджуем и Турткулем ходят их сторожевые катера. Старики в последнем селении подтвердили его слова и тоже советовали нам идти через Кызылкумы. Но предупредили, что этот путь тяжелее и что тут могут встретиться всяческие неожиданности.
        Я придержал коня, спешился и предложил спутникам передохнуть. Время приближалось к полудню. Последнее селение скрылось из глаз. Пора было решать, каким путем идти, на разговоры времени не оставалось.
        Я отошел в сторону, чтобы наедине обдумать, как поступить. Разумеется, для нас самое страшное было — попасть в лапы к большевикам. Даже младенцу ясно, что мы не простые путешественники: все вооружены, у нас и пистолеты и пулемет. Повстречайся мы, паче чаяния, с большевиками, останется только одно — биться до последнего патрона. А если идти через Кызылкумы… Кто скажет заранее, какой ветер дохнет нам в лицо, на что мы можем наткнуться? Как поступить?
        Мне показалось, будто кто-то крикнул:
        «Поворачивай назад, полковник!»
        Я огляделся. Не заметил ничего. Прислушался… Ничего не расслышал, кроме невнятного говора своих попутчиков, голоса которых доносились из-за ближнего холма. Вернулся назад. За чаем продолжал размышлять, еще раз посоветовался с Кирсановым. Наконец резко поднялся, ни слова не говоря, сел на коня и направил его на запад, к Амударье.
        Слава богу, трое суток миновали благополучно. На пути нам никто не встретился. Но погода вдруг испортилась: сперва подул холодный ветер, а затем полил назойливый дождь. Небо долго не прояснялось, туман плотно осел вокруг. Однако мы двигались, не сбавляя темпа. Хорошо понимали: теперь погода не очень-то будет нас баловать, и потому спешили выбраться из Кызылкумов раньше, чем нас здесь застигнет зима.
        Вот и сегодня мы сели на лошадей еще затемно. Дождь, беспрестанно струившийся всю ночь, наконец затих. Но тяжелые тучи не сразу покинули небо. Только к полудню они постепенно поднялись, и небо начало проясняться. Солнце, однако, не светило ярко: бегло улыбнувшись нам сквозь плотную темную пелену, тотчас же опять исчезло.
        Почти до самого вечера мы безостановочно гнали лошадей. У меня ноги сводила судорога, все тело отчаянно ныло. Спутники мои тоже устали, а никакого жилья поблизости не было видно. Наконец мы подъехали к котловине, густо поросшей гребенщиком[73 - Гребенщик (тамариск) — ветвистый кустарник с мелкими чешуйчатыми листьями.], и, решив остановиться здесь на отдых, развьючили лошадей. Долго бились, пока разожгли огонь, согрели чай, приготовили еду. Но не успел я взяться за пиалу с чаем, как ко мне подбежал Артур, оставленный сторожить на вершине соседнего бархана.
        - Господин полковник! Со стороны Чарджуя — группа всадников! — доложил он, запыхавшись.
        Казалось, тысяча иголок вонзилась в мое тело. Но я не подал виду, что взволнован. Стараясь казаться безразличным, поднялся, не спеша взобрался на бархан и, укрывшись под большим матово-зеленым кустом гребенщика, нацелил свой бинокль на юг. Действительно, со стороны Чарджуя цепочкой двигалась группа всадников. По-видимому, красноармейцы — среди них не было людей в чалмах и больших тельпеках. Что делать? Времени для раздумий не оставалось, надо было действовать немедленно. Кирсанов, по обыкновению, начал горячиться:
        - Открыть огонь! Дайте мне пулемет. Я заставлю их повернуть обратно!
        Но я не хотел ввязываться в такое рискованное дело. Ясно было, что всадники тоже не безоружны. Можно ли вчетвером вступать в единоборство с целым отрядом? И вообще, нужно ли рисковать, когда стоишь на самом краю пропасти?
        Я спустился с бархана и еще некоторое время постоял в раздумье. Да, ничего другого не оставалось. Я приказал спутникам:
        - Заверните в брезент пулемет, отнесите в сторону и заройте. Возьмите и мое оружие. Ваше оружие пусть останется при вас. Быстрее!
        Кирсанов заколебался было. Но я прикрикнул на него:
        - Капитан! Исполняйте приказ!
        В несколько минут мы зарыли пулемет и все патроны в самой гуще зарослей гребенщика. Лошадь Кирсанова стреножили, надели на морду мешок. Старательно укрыли и самого капитана. Затоптали костер, сели на лошадей и направились в сторону Амударьи, так, чтобы свернуть прямо перед встречными. Они теперь были ясно видны и без бинокля. Я с удовлетворением подумал, что поступил благоразумно, не приняв рискованного совета Кирсанова: конных было слишком много, чтобы мериться с ними силой. Отряд насчитывал по меньшей мере три, а то и четыре сотни сабель.
        Стараясь увеличить расстояние, мы начали нахлестывать лошадей. От отряда отделились несколько всадников и помчались в нашу сторону. В тот же миг пас нагнал грозный окрик:
        - Эге-э-эй! Остановитесь! Слышите?
        Да, мы слышали… Но нам не хотелось останавливаться, мы продолжали ехать, не обращая внимания на окрик. Два всадника обогнали нас и преградили нам путь. А вскоре с шумом прискакали и остальные и окружили нас. Кругленький, как хорошо откормленный бычок, узбек сердито крикнул:
        - Что вы, оглохли? Не слышите, что ли?
        Я ответил ему в таком же тоне:
        - А почему мы должны останавливаться? Какое у вас к нам дело?
        Толстяк так же грозно ответил:
        - Сейчас узнаете, какое дело… Поворачивай!
        - Куда?
        - К командиру.
        - Нам у командира делать нечего.
        - Сказано — поворачивать, так выполняй приказ… Эх ты, полоумный мулла! Прошло время, когда вы цепляли на себя кучу тряпок и морочили людям головы. Езжай за нами!
        Я промолчал, чувствуя, что стоит только сказать что-нибудь, как на меня со всех сторон посыплется ругань. Толстяк грозил неспроста, и лучше всего было подчиниться. Я так и сделал: молча повернул своего коня и поехал в сторону отряда.
        Всадники растянулись цепочкой. Большинство были плечистые, здоровенные парни. И пулеметы у них, были, и легкие орудия… Один из двоих конников, ехавших впереди, был русский, голубоглазый, рыжеусый, статный. Левая рука у него была на перевязи. Второй был узбек.
        Русский, видимо, был командиром отряда. Он остановил коня и, глядя на меня, радушно приветствовал:
        - Салам алейкум, яшули!
        Я также ответил ему спокойно и приветливо:
        - Валейкум-асалам! Жив-здоров, командир?
        - Жив-здоров, слава богу…
        Командир посмотрел на часы и, обращаясь к толстому узбеку, что-то шепнул ему. Затем обернулся назад и скомандовал:
        - Привал!
        Мгновенно бойцы спешились, и все вокруг наполнилось веселым шумом. Командир и толстый узбек бросили поводья на шеи лошадей и пригласили нас выпить вместе с ними пиалу чая.
        Сердце мое билось учащенно. Котловина, поросшая гребенщиком, была совсем недалеко, две охотничьи собаки уже рыскали между кустами. Некоторые бойцы, расстегивая на ходу ремни, также устремились туда. Опасная тайна каждую минуту могла раскрыться. Во что бы то ни стало нужно было поскорее уходить от беды. Поэтому я вежливо отказался от приглашения командира:
        - Спасибо… Мы уж и чаю напились, и поели. Если разрешите, мы намерены продолжить наш путь.
        Толстый узбек перевел мои слова командиру. Тот зорко заглянул мне в лицо и сказал:
        - Время нельзя догнать. Не спешите… Раз уж встретились, давайте выпьем вместе чаю. Мы тоже не собираемся задерживаться. Знакомство — дело хорошее. Может, когда-нибудь еще доведется встретиться.
        Мне показалось, что командир о чем-то догадывается. Но, видимо, как человек опытный, он действовал не спеша, хладнокровно. С тем же радушием в голосе он повторил:
        - Слезайте с коней, слезайте… Мы вас долго не задержим!
        Я спешился. Переговариваясь с окружающими, командир направился к бойцам. Мы остались с толстым узбеком. Бойцы проворно нарубили веток гребенщика и устроили подстилку, принесли чай. Узбек начал задавать нам вопрос за вопросом: кто мы, куда идем, когда мы вышли из Хивы? Немного погодя вернулся и командир. Сразу же спросил, улыбаясь своими голубыми глазами:
        - Ну как, Ахмед… Познакомились?
        Продолжая сидеть, Ахмед почтительно ответил:
        - Да, Валентин Васильевич, познакомились. Таксыр возвращается на родину, в Аравию.
        - Вот как? — Командир сел напротив и, все так же зорко глядя на меня, переспросил — Так вы араб?
        - Да… Слыхали о Мекке?
        - Слышал… Мекка… Медина… Кто их не знает?
        - Я из Мекки. Из самого Байтил-Харама.
        - А сюда-то как вы попали?
        Повторяя тщательно заученную легенду, я рассказал, как приехал в Туркестан, где побывал, с кем встречался. Командир внимательно выслушал мои почти правдоподобные измышления и. многозначительно улыбнулся:
        - Значит, спасаетесь от беды?.. Так?
        - Да… Если бы все было спокойно, я, может быть, еще не уехал бы. Но в этих краях усиливается беспорядок. Огонь бедствия разгорается все сильнее и сжигает все окружающее.
        - Люди Джунаид-хана, говорят, подняли крик: «Большевики, мол, арестовывают духовенство». Может, и это вас встревожило?
        - Нет, в этом отношении я ничего не опасаюсь. Я — человек религии. Религия не нами придумана. Она имеет свою историю. Имеет свое прошлое, свое будущее… Миллионы людей ежедневно по пять раз возглашают хвалу создателю. Просят его защиты. Если даже перебьете всех духовных лиц, вы не сможете уничтожить корни религии, ибо религия не зависит от духовенства — она заключена в душах людей. Вот сейчас в Хиве поднялся большой спор. Вы, большевики, тут не в счет. Старейшины мусульман спорят между собой. Сеид-Абдулл а тащит людей в одну сторону… Джунаид-хан тянет их в другую… Тачмамед-хан поет свою песню. Все трое — мусульмане. Все трое — старейшины. Скажите сами: кому должны помогать мы, преданные слуги создателя? Кого поддерживать?
        - Никого! — ответил командир. Его, видимо, очень заинтересовали мои рассуждения. — Если вы человек религии, то должны оставаться в стороне от теперешних событий. Вы не должны вмешиваться в политику.
        - Мархаба! Отлично! — Я продолжал еще серьезнее — Совершенно верно. Оставаться в стороне от теперешней смуты. Учить людей, что споры и вражда противны исламу и шариату…
        Я обратился к Артуру: — Абдулла! Подай сюда священный Коран.
        Артур легко поднялся, раскрыл хурджин и, достав оттуда завернутый в кусок зеленого бархата Коран и несколько раз приложив его к своему лбу, подал мне. Я тоже прикоснулся к нему лбом. Затем стал листать страницы. Остановившись на одной из них, с выражением прочитал несколько строк. Затем приблизительно перевел прочитанное:
        - В первом стихе восьмой суры священного Корана говорится: «Слуги создателя! Соблюдайте между собой порядок и мир». Аллах осуждает бессмысленные усобицы. Он любит терпеливого!
        Я снова поднес Коран ко лбу и, возвращая книгу Артуру, добавил:
        - Все, что совершается на свете, совершается по воле создателя. Без его воли и малая хворостинка не будет сдвинута с места. В священном Коране так именно и сказано.
        Решив доказать своим собеседникам, что я не из тех духовных, у которых нет ничего за душой, я снова обратился к Артуру:
        - Абдулла! Прочитай сорок шестой стих восьмой суры.
        Артур раскрыл книгу и нараспев прочитал названный мною стих. Ахмед протянул руку и попросил:
        - Ну-ка дайте и мне прочитать этот стих!
        Я сам взял Коран у Артура и, указав пальцем то место, которое он только что читал, громко повторил стих. Ахмед понял, что я не хочу давать книгу ему в руки, и, нагнувшись ко мне, прочитал про себя несколько слов. Повторив вслух: «…к аллаху обращаются все дела!» — и внимательно поглядев на меня, он с иронией спросил:
        - Значит, революция, свержение белого царя, переход власти в руки бедного люда — все это совершилось по воле аллаха. Так?
        - Конечно! — ответил я без запинки. — Без воли создателя ничего не может совершиться!
        - Почему же вы тогда против революции?
        - Кто против?
        - Вы, духовенство, против революции.
        - Нет! Далеко не все духовенство! К тому же многое зависит и от вас. Если вы начнете рубить священное дерево ислама и шариата, тогда, конечно, и мы будем вынуждены взять в руки меч справедливости. Будем бороться до последнего дыхания! Если же вы будете действовать терпеливо, разумно, не будете посягать на священные чувства народа, тогда и мы не будем вмешиваться в ваши распри.
        Мои уверенные ответы сильно заинтересовали командира. Дымя удушливой махоркой, он заговорил:
        - Постойте, постойте, ахун! У меня к вам вопрос: должно духовенство вмешиваться в политику или нет?
        - Нет, духовенство не должно иметь дела с политикой!
        - Вот в этом корень дела. Мы тоже хотим этого. Нашего вождя зовут Ленин. Слышали?
        - Слышал.
        - Вот он говорит: мечети и молельни нужно отделить от государства. Знаете, что это значит? Это значит, что религия не должна вмешиваться в политику!
        - Правильно он говорит. У религии своя дорога, у политики — своя… Нельзя сбиваться с пути.
        - А если собьются? Если, скажем, вы начнете вмешиваться в политику и поведете борьбу против нас… Что делать тогда?
        - Тогда? Тогда можете покарать меня. За что создатель вас не осудит.
        Из котловины послышался собачий лай. Мое сердце сжалось. Бог мой, неужели обнаружили Кирсанова? Вдруг его приведут сюда… Я старался собраться с мыслями, лихорадочно соображал, что может произойти, заранее готовясь к самому худшему.
        Ахмед вступил в беседу:
        - Вы, таксыр, смогли бы повторить все это перед народом?
        - Нет!
        - Почему?
        - Боюсь… Я чужеземец. У меня нет здесь сторонников. Стоит мне ошибиться, немедленно отправят к праотцам!..
        И тут я невольно вздрогнул. Боже праведный! Неужели он? Да, это был он, Кирсанов… Двое бойцов вели его, подталкивая в спину. Ни командир, ни Ахмед пока еще ничего не замечали. Я сидел лицом к зарослям гребенщика, оттого и увидел капитана раньше всех. А чуть позади другие два бойца вели лошадь с навьюченным на нее пулеметом…
        Командир, улыбаясь, собрался продолжить религиозный диспут. Но то ли он заметил, что внимание окружающих чем-то отвлечено, то ли перехватил мой беспокойный взгляд, — он полуобернулся и посмотрел назад. В ту же минуту твердыми шагами подошел один из кавалеристов, молодой черноусый парень, и, взяв под козырек, доложил:
        - Товарищ командир! Ваше приказание выполнено, обследовали всю котловину. В зарослях обнаружили вот этого человека. Он там прятался, прикрытый ветками гребенщика. А неподалеку лежала, стреноженная, вот эта лошадь. В другом месте мы нашли один пулемет, пистолеты и много патронов. От костра к этому месту ведут следы…
        Удивительная вещь! Лицо командира нисколько не изменилось. Он был по-прежнему спокоен. Но узбек Ахмед глядел на меня недобро, с упреком, как человек, обманувшийся в своих надеждах.
        Продолжая сидеть, командир внимательно, пронизывающим насквозь взглядом оглядел Кирсанова. Затем все с тем же, видимо природным, спокойствием сказал:
        - Давайте познакомимся. Кто вы?
        Кирсанов, должно быть, сильно продрог, лежа под сырым гребенщиком: он дрожал, словно его била лихорадка. В худом, неприятном лице его не было ни кровинки. Но глаза были спокойны. Он ответил без колебаний:
        - Меня зовут Лукин… Геннадий Иванович… Солдат бывшего казачьего полка в Хиве.
        - Казачьего полка?
        - Да.
        - Кто им командовал?
        - Полковник Зайцев. Он хотел двинуть полк на Чарджуй. Мы, группа большевиков, выступили против него, предложили присоединиться к красногвардейцам в Петро-Александровске. Он нас арестовал. С помощью солдат русского гарнизона в Хиве мы бежали из-под ареста, почти полгода скрывались в окрестностях Аральского моря. Наконец решили через Кызылкумы пробраться в Чарджуй. И вот, похоронив троих товарищей в песках, я после долгих мучений добрел до этих мест. Хотел было идти дальше, а тут появились вот эти трое. Я подумал, что это басмачи, и спрятался.
        Командир насмешливо улыбнулся:
        - У тебя пулемет… И ты прячешься от каких-то трех басмачей?
        - А что делать? Он, проклятый, не работает. В Кызылкумах потерял огниво.
        Командир посмотрел на черноусого кавалериста, как бы спрашивая: «Это правда?» Тот подтвердил слона Кирсанова: пулемет в самом деле неисправен.
        Командир повернулся в мою сторону:
        - Значит, вы этого человека видите впервые?
        - Да, — спокойно ответил я. — Никогда его не видел.
        Ахмед неприязненно посмотрел на меня и сердито буркнул:
        - Ложь!
        Я пожал плечами, как бы пе находя ответа.
        - Кроме всевышнего, у меня пет свидетеля!
        Командир снова перевел взгляд на Кирсанова:
        - Кто прикрыл вас ветками гребенщика?
        - Сам.
        - Вы видели нас?
        - Нет… Не видел, как и эти трое подъехали. Думал пролежать до темноты… А потом идти дальше.
        Не сводивший с меня глаз Ахмед с угрозой спросил:
        - Ты поклянешься на Коране, что не знаешь его?
        - Нет! — так же спокойно ответил я. — Отсеките мне голову, но я не стану клясться. Не пристало человеку религии давать клятву. Но то, что я его не знаю, — правда. Поверьте: я никогда в жизни не лгал.
        Я был поражен мужеством Кирсанова. Он был весь в грязи, даже брови и ресницы его были залеплены глиной, зрачки глаз еле виднелись. Но он держался твердо, говорил уверенно, как человек, верящий в свою судьбу.
        Командир встал и, подойдя вплотную к Кирсанову, смерил его с ног до головы яростным взглядом. Затем грозно проговорил:
        - Значит, вы не хотите очиститься от грязи… Предпочитаете валяться в болоте, а не сознаваться. Так?
        Кирсанов ответил без страха:
        - Что это значит? Кто любит грязь?
        - Как видно, есть такие… Иначе вы не стояли бы так!
        Командир обернулся ко мне и, не меняя тона, сказал:
        - Ахун! Вам также придется поехать с нами.
        - Куда?
        - В Турткуль.
        - А что мне там делать?
        - Приедете и узнаете!
        23
        Спустя два дня мы прибыли в Турткуль — форпост туркестанских большевиков на пороге Хивы. На старой русской карте этот городок был известен как Петро-Александровск. От Хивы его отделяла только Амударья. Стоило пересечь ее, и вы попадали в другой мир.
        Большевики придавали Турткулю большое значение. Они сосредоточили здесь крупные силы, готовясь к затяжной борьбе. К тому же Турткуль являлся убежищем для хивинских бунтовщиков. Пройдя здесь большевистскую школу, они разъезжались по районам Хивы, стремясь опрокинуть и без того шатающийся трон хивинского хана. Люди Джунаид-хана не один раз пытались овладеть Турткулем. Они хорошо понимали, что по соседству с пороховой бочкой долго не проживешь, но у них не было сил, чтобы самим взорвать ее.
        Нас заключили в гарнизонную тюрьму. В тесном, огороженном колючей проволокой доме было всего несколько комнат. «По-видимому, тюрьма построена специально для политических заключенных», — предположил я.
        Так и оказалось. Вот уже месяц, как я перешагнул порог тюремной камеры. За это время не видел никого, кроме следователя, который вел допрос, да караульных солдат. Правда, недели две тому назад ко мне в камеру посадили одного старика. Он рассказал, что сам из Нукуса, что большевики арестовали его, обвинив в связях с Джунаид-ханом, и что теперь его везут в Чарджуй. Я сразу почувствовал, что это не простой человек, поэтому пошел на «откровенный» разговор и быстро «раскрыл душу». Старик прощупывал меня со всех сторон. Мы провели неделю в бескровных схватках. Бог знает, кто вышел победителем, а кто был побежден в этом поединке. Думаю, старик покинул камеру, уверенный, что именно он одержал победу. Только этого мне и нужно было!
        До сих пор мне не приходилось сидеть в тюрьме. Наверно, поэтому месяц показался мне целой жизнью. Не осталось ни одного события, которое я не. вспомнил бы. Не один раз перебрал все свое прошлое, начиная с дней беззаботного детства, вплоть до самых извилистых перепутий жизни. Вспоминал последние дни, пытался окинуть мысленным взглядом будущее, снова обратился к прошлому… Что может быть стремительнее воображения! За какие-то секунды можно облететь всю свою жизнь. А ты вынужден прозябать здесь, в полном одиночестве, влача серые, однообразные дни.
        Я чувствовал, что голова у меня начинает распухать от одних и тех же назойливых, неотвязных мыслей. Чем кончатся эти полные лишений скитания? Куда занесет меня необычная судьба? Допустим, я вырвусь из этого ада… Вернусь в Асхабад… Вряд ли мне скажут: «Молодец, отлично выполнил задание». Начнутся ворчливые попреки, нотации, поучения… Я отлично понимал, что на радостную встречу не приходится рассчитывать. И все же мечтал об одном: как бы вырваться из этого плена. Самое худшее, что мне грозит дома, — несколько задержится производство в генералы. Пускай… И без того я твердо решил: как только окончится война, отказаться от своей неблагодарной профессии и провести остаток дней своих в покое, в кругу семьи. Но в глубине души все Же теплилась надежда на генеральские погоны, на повышение в должности. Я понимал: закончись мое путешествие удачно, и завтра же мои фонды резко повысятся… Но сейчас ветер удачи отвернулся от меня. Быть может, он еще вернется? Быть может, мне еще откроется путь к славе? Я еще смогу воспарить? Только об этом я и молил создателя.
        В первые дни меня хоть вызывали на допросы. На второй день по приезде меня допрашивал Ахмед. Он был по-прежнему настроен против меня. Как оказалось, па случайно. В шестнадцатом году, поддавшись на уговоры муллы в своем родном селении, он был отправлен на тыловые работы и около двух лет трудился на дорогах в Центральной России. Поэтому и теперь он весь вспыхивал, едва увидев чалму. Ни разу не взглянул на меня доброжелательно. Я пошутил:
        - Напротив, вы должны сказать спасибо мулле. Не попади вы на тыловые работы, не стали бы большевиком.
        - Я ему скажу «спасибо»! Рано или поздно попадется мне в руки. Эх, вы… Что вы знаете, кроме гнусных хитростей и уловок?
        Слава богу, с этим крикуном больше я не встретился. В дальнейшем следствие вел татарин по фамилии Габдуллин. Он оказался терпеливым, рассудительным человеком. До войны был преподавателем гимназии в Ташкенте. Затем был призван в армию. С фронта вернулся без левой руки.
        Недели две он все искал подхода ко мне. То заигрывал, то угрожал. Фотографировал меня в разных позах. Но ничего не добился. Я боялся одного: фотографии, по всей вероятности, отослали в Ташкент. Если вдруг они попадут там в руки кому-нибудь вроде князя Дубровинского, меня сразу разоблачат. По всему было видно — здесь ждут указания сверху. Но последние дни меня никто не тревожил. Поэтому я даже обрадовался, когда караульный, открыв дверь, грозно объявил:
        - Выходи! На допрос!
        Я вскочил на ноги, накинул на плечи шубу и вышел из камеры. Время близилось к вечеру. В воздухе чувствовался холодок — зима неумолимо вступала в свои права. Вот игра судьбы: Мешхед я покинул в жаркий летний день. Надеялся закончить свой путь самое большее за полтора месяца. А вот уже кончается четвертый месяц, прошла осень, наступает зима, а до финиша еще очень и очень далеко. И главное — еще совсем не ясно, предстоит ли мне двинуться дальше или я уже закончил свой путь? Вдруг меня, не дай бог, загонят в Ташкент! Что тогда делать?
        После полутемной, душной камеры приятно было выйти на воздух. Хотелось вздохнуть всей грудью, казалось, с каждым вздохом становится легче. Издали доносились голоса солдат, звуки оркестра. Веранда здания, куда меня привели на допрос, была украшена лозунгами и плакатами. На длинном, метров в пять, полотнище из красной материи было написано крупными буквами: «Да здравствует мировая революция. Да здравствует товарищ Ленин!» Эту надпись я читал каждый раз, приходя на допрос. И теперь она привлекла мое внимание. Над большой дверью был прибит портрет Ленина, по сторонам портрета тихо колыхались на северном ветру выцветшие красные ленты.
        Габдуллин встретил меня как обычно: поднявшись навстречу и слегка улыбаясь, справился о моем здоровье. В ответ я положил правую руку на стол:
        - Видите, как дрожат пальцы? Во всем виноваты вы! Хорошо, если человеку приходится терпеть за какую-то вину. Это еще куда ни шло… Но если тебя заставляют страдать, когда ты твердо знаешь, что ни в чем не виноват… Держат в тюрьме… Проявляют грубое насилие… Топчут тебя солдатским сапогом… Это не всякий человек выдержит! Поймите: я не безмозглое животное. Я человек! Слышите? Я человек!
        Бывают на свете такие толстокожие существа, на которых не действуют ни жара, ни холод… Таких не проймешь ни криком, ни мольбами… Кричи на него или умоляй, он все равно так же спокоен, так же не меняется в лице. Габдуллин был именно из таких. У меня накипело на сердце, — казалось, станет легче, если я сейчас выскажу все, что думаю. Поэтому я с самого начала повысил тон. Но Габдуллин даже бровью не повел. Ответил хладнокровно:
        - Значит, вы уверены в своей невиновности?
        - Конечно, уверен… Если я виновен, скажите! Что такое я сделал?
        - Скажем. — В голосе Габдуллина неожиданно прозвучала угроза. — Невиновных не держат в тюрьме.
        - Тогда почему же вы задержали меня?
        - Потому что вы виновны!
        - В чем я виновен?
        - Уж это лучше скажите сами. Лукин нам все открыл.
        - Ложь!
        - Почему — ложь?
        - Потому, что я его не знаю.
        - Если вы его не знаете, то он знает вас. Он рассказал все, рассказал даже, кто вас провожал из Хивы.
        Мои нервы, напряженные до предела, вдруг расслабились. Я почувствовал себя так, словно гора свалилась с плеч. «Он рассказал все, рассказал даже, кто вас провожал из Хивы…» Одна-единственная неосторожная фраза объяснила все: большевики еще ничего не знают. Они думают, что я еду из Хивы. Полагают, что я турецкий эмиссар. На допросах Габдуллин раза два. как бы между прочим, уже намекал на это. Я тогда нарочно сделал вид, будто не придаю значения его намекам.
        Стараясь не выдать овладевшего мною спокойствия, я продолжал с прежней горячностью:
        - Вы не уличите меня ни в чем, даже если продержите здесь десять лет. Я служитель религии. Я не имею дела с политикой!
        Широко раскрыв близорукие глаза, прикрытые очками, Габдуллин сердито посмотрел на меня:
        - Завтра отправитесь в Ташкент. Там скажут — занимаетесь вы политикой или нет!
        Больше всего я боялся именно этого! Не приходилось сомневаться — в Ташкенте быстро выяснят, кто мы такие. Сердце, только что успокоившееся, снова усиленно забилось, снова нахлынули самые мрачные мысли. Но делать было нечего. Оставалось положиться на судьбу. Поэтому я постарался ответить как можно спокойнее:
        - Значит, вы вызвали меня, чтобы проститься?
        - Да, я хотел проститься.
        - Вы одного меня посылаете?
        - Нет… Все едете. И Лукин тоже едет.
        Габдуллин поднялся и, язвительно улыбаясь, закончил:
        - Доброго пути!
        В последнее время я и без того страдал бессонницей. Ночи напролет ворочался с боку на бок, пока наконец не засыпал, выбившись из сил, измученный непрерывной вереницей мыслей. Но и тогда не приходило успокоение: меня начинали душить кошмары, я то и дело вскрикивал и просыпался в холодном поту. А тогда опять являлись все те же мысли, и снова я принимался ворочаться на своем жестком матраце. Иногда пробовал уговаривать себя: зачем ты мучишься? Ведь все равно тебя здесь никто не пожалеет, даже если ты все дни и ночи будешь проводить в горьких слезах. Ты — затонувшее судно. Разве шторм может причинить вред затонувшему судну?
        Так я успокаивался на некоторое время. Вернее сказать, пробовал убедить себя. Может быть, поэтому сообщение Габдуллина, сперва сильно встревожившее меня, затем пробудило искорку надежды. Вдруг в пути случится что-нибудь и мне удастся унести ноги? Вдруг счастье улыбнется нам и кто-нибудь нас выручит? Может быть…
        Закутавшись в шубу, я лежал, свернувшись клубком, и одну за другой перебирал счастливые возможности, какие могли встретиться по дороге в Ташкент. Как я ни корчился под шубой, тепло не приходило. Да и откуда ему взяться! Матрац подо мной был тверд, как доска. Моя превосходная шуба за дорогу изрядно вытерлась и уже разъезжалась по швам. Ни разу еще мне не выпадало такой морозной ночи! Как я ни старался, сон бежал от моих глаз, не удавалось даже сомкнуть веки. А ведь большая часть ночи, пожалуй, прошла уже!..
        Я поднялся, подошел к узкому решетчатому окошечку, привстал на цыпочки и посмотрел на улицу, но стекло окна покрылось инеем, и ничего нельзя было разобрать.
        Я начал шагать взад и вперед по камере. Ноги, казалось, онемели от холода и не слушались. Снял меси, начал растирать пальцы ног, пятки. Снова принялся ходить. Потом опять бросился на койку и, завернувшись в шубу, пытался представить себе мой дом в Лондоне, уютные, теплые комнаты, вспомнил жену Мэри, ее нежные объятия… Вспомнил сына…
        Вернутся ли когда-нибудь эти счастливые дни?
        Уже начало светать, когда я наконец заснул. Вернее, забылся в тяжелой дремоте. Но как только часовой загремел засовом, я тут же открыл глаза, поднял голову и посмотрел на окошко. Было еще довольно темно, но уже доносилось предрассветное пение петухов.
        Двое бойцов, широко распахнув дверь, вошли в камеру. В руках первого бойца был фонарь. Как бы кого-то разыскивая, он пошарил фонарем по камере. Затем, направив фонарь прямо на меня, скомандовал:
        - Встать! Собрать вещи! После завтрака готовьтесь в дорогу!
        Я молча встал, совершил намаз и начал собирать вещи. Немного погодя совсем рассвело. Начинался еще один безрадостный день моей жизни.
        Было очень холодно, с севера дул сильный, пронизывающий насквозь ветер. Вокруг все было покрыто инеем — стены домов, стволы деревьев. Зима, видимо, наступила по-настоящему.
        Всех нас собрали во дворе. Я поздоровался с Ричардом и Артуром, спросил их о здоровье. Но тут один из бойцов прикрикнул:
        - Разговоры запрещены!
        Кирсанов, видно, тоже сильно продрог ночью. Ом не мог стоять спокойно, переступал с ноги на ногу. Наконец закричал со злобой:
        - В такой холод — и ехать верхом? Вы что же, убить нас хотите? Совести в вас нет!
        Низкорослый командир в бурке из верблюжьей шерсти подошел к Кирсанову и насмешливо спросил:
        - Что, холодно?
        - Нет, жарко, так жарко, что даже мозги плавятся! — Глаза Кирсанова, казалось, вот-вот выскочат из орбит, так он был зол. — Вам только бы болтать о человечности. На это вы мастера. А на деле… Эх, вы…
        Низкорослый ничуть не смутился. Тем же насмешливым тоном ответил:
        - Не волнуйтесь. Вот отправитесь в дорогу, согреетесь. Придете в себя. Тогда и поговорим о человечности!
        Кирсанов больше ничего не сказал, только сердито проворчал что-то под нос.
        Низкорослый скомандовал:
        - По коням!
        Кроме нашей четверки, было еще двое незнакомых арестантов. Всех шестерых по двое посадили на трех лошадей. Наши вещи навьючили на четвертую лошадь. Я взял к себе в седло Артура. Месяц тюрьмы и ему обошелся дорого: лицо побледнело, в глазах погас прежний молодой огонек. Мне показалось даже, что он стал как-то меньше ростом.
        По дороге Артур рассказал мне все, что пережил за этот месяц. Его тоже допрашивал Габдуллин. Все те же приемы, та же песня. Угрожал, обещал… Наконец ему надоело, и он прекратил допросы.
        Ветер становился все суровее, в воздухе пахло снегом. Но командир, разметав по ветру полы своей черной бурки, ехал впереди, ничуть не сбавляя рыси. После полудня мы остановились на привал в каком-то пустынном овраге, поели, напились чаю и двинулись дальше. Населенные места вблизи Турткуля остались уже позади, и мы ехали теперь по безжизненной пустыне. Командир явно торопился, было ясно, что он хочет до наступления темноты добраться до какого-нибудь жилья.
        Кирсанов, ехавший позади, вдруг отчаянно закричал:
        - Стойте!
        Командир, натянув поводья, обернулся назад:
        - В чем дело?
        В этот момент Ричард, ахнув, повалился с лошади. Хорошо, что Кирсанов вовремя успел ухватить его за порот, а потом подтянул за пояс. Один из конвоиров подоспел на помощь. Командир, хлестнув копя, тоже подскакал к ним. Ричард еще на привале говорил, что ему нездоровится, ничего не ел, только выпил пиалу чая. Но кто слушает жалобы арестанта? Никто не обратил на него внимания.
        Каждый из нас был приторочен толстой веревкой, пропущенной под брюхо лошади и накрепко привязанной сзади к седлу. Мы не могли сойти с лошадей и сидели, как пригвожденные к седлам.
        Развязав веревку, Ричарда быстро сняли с лошади. Командир разостлал на земле свою черную бурку и приказал одному из бойцов:
        - Принеси аптечку с лекарствами… Живо!
        В лице Ричарда не было ни кровники. Закрыв глаза, он тяжело дышал. Командир чуть приподнял его голову:
        - Что с вами? Где болит?
        Ричард ухватился за правый бок и начал кататься из стороны в сторону. Командир провел пальцами по больному боку и сурово спросил:
        - Здесь болит?
        Ричард дернулся и закричал. Командир отвел руку:
        - A-а! Аппендицит… Воспалилась слепая кишка. Лежи, не двигайся. Сейчас боль пройдет, — сказал он.
        Ричард лежал, подтянув к животу колени. На него набросили попону. Нас тоже развязали. Спешившись, мы потоптались возле лошадей, чтобы размять ноги и согреться. Ричард был здоровее всех, мы ни разу не видели, чтобы он чем-нибудь болел. Сначала мне показалось даже, что Ричард притворяется, что сообща с Кирсановым придумал какую-то хитрость. Но это было не так. Приступ аппендицита оказался настоящим, и притом таким мучительным, что бедняга, не в силах сдержаться, плакал навзрыд. Мы тоже ничем не могли ему помочь. Командир делал все, что было в его силах: укрывал Ричарда, утешал его, ласково уговаривал потерпеть. Я, признаться, не ожидал от него такой человечности.
        Около часа мы провели здесь, в этой безлюдной степи. Ричард постепенно успокаивался, боль в боку утихла. Только под вечер мы снова тронулись в путь и уже в сумерки въехали на окраину какого-то селения. Погода тоже стала лучше, ветер ослабел, пошел мелкий снежок. Всех нас отвели в низенький домик. Пол в нем был устлан камышом, поверху было навалено разное тряпье. Было тепло. После всего перенесенного днем дом показался нам увеселительным заведением! Мы не замечали ни тесноты, ни удушливой вони. К тому же нас накормили горячим супом, в котором плавало несколько кусочков мяса и довольно много ломтиков тыквы. Даже мой охотничий пес в Лондоне не стал бы пачкать морду, понюхал бы и отвернулся от такой еды! Но мы ели с удовольствием. В нас словно влили свежую порцию крови. «Погруженный в изобилие, не узнаешь цену жизни», — подумал я.
        Я собрался было познакомиться с нашими незнакомыми спутниками. Но один из них сказал:
        - Давайте спать… Завтра будет тяжелый перегон. Если не выспимся, придется трудно. — Проговорив это, он без дальних рассуждений отвернулся и, подложив под голову свой хурджин, лег на бок. Товарищ последовал его примеру. Вскоре улеглись и мы.
        Я заснул сразу же, едва прилег. Глаза сомкнулись сами собой, и я забылся крепким сном. Но все же сразу услышал, как среди ночи открылась дверь и кто-то осторожно вошел в комнату. Это был, видимо, чужой, ведь всех нас после ужина заперли. Снаружи, у двери, был приставлен часовой, и нас предупредили, что до рассвета мы не сможем выйти из дома. Но кто же это? Я приподнялся и сел, но продолжал молчать. В эту минуту вошедший сам чиркнул спичкой. Это был один из сопровождавших нас бойцов. Глядя на меня, он предостерегающе поднял руку и шепотом спросил:
        - Где русский?
        Кирсанов спал рядом со мной. Я осторожно разбудил его. Боец снова чиркнул спичкой и посмотрел на него с улыбкой:
        - Господин капитан! Я — Алеша… Алеша Ермаков… Узнали?
        Глаза Кирсанова округлились от удивления. Поднявшись, он обнял бойца.
        - Алеша, ты ли это?
        Алеша передал капитану спички и ключ:
        - Быстрее выходите… Но по одному… Будьте осторожны! — тихо проговорил он и, выходя, закрыл за собой дверь.
        Мы были поражены. Признаться, я не сразу решился двинуться с места. Что, если это провокация? Если пас попросту решили расстрелять «при попытке к бегству»? Но подумал: кому нужна такая хитрость? И можно ли поручиться, что пуля, выпущенная ночью, наверняка достигнет цели? Впрочем, на размышления не оставалось времени. Кирсанов уже был готов. Остальные тоже поспешно одевались. Я накинул шубу, бросил на плечи хурджин. Снова открылась дверь. Алеша приволок в дом второго часового, связанного по рукам и по ногам и с кляпом во рту, швырнул его в угол и, протянув Кирсанову одну из двух прихваченных с собой винтовок, сказал:
        - Пошли!
        Ступая по-кошачьи тихо, мы цепочкой вышли из дома. Снег перестал идти, стоял сильный предрассветный мороз. Как ни старались мы шагать тихо, все-таки мерзлый снег громко хрустел под нашими ногами. Подошли к коновязи, выбрали по лошади для каждого. Отвязали и остальных лошадей, завернули поводья им на шеи.
        Можно было подумать, что в этих низеньких, прикрытых снегом домиках нет никого живого. Ни огонька, ни шороха. Даже собаки, эти чуткие ночные сторожа, молчали: видно, и они попрятались где потеплее. Никто, кроме нас, не нарушал спокойствия ночи. Через несколько минут мы благополучно выбрались из селения. Семеро всадников помчались к Амударье.
        23
        Не стану затруднять себя рассказом о том, сколько страданий испытали мы за эти два дня. Событий произошло больше, чем можно рассказать, а мучений вынесено столько, что нет сил описать их… Я лежу не вставая уже четвертый день. До сих пор не могу прийти в себя. Все тело точно онемело. В голове гудит. Едва сделаю шаг, голова кружится, и я буквально валюсь с ног: левая нога приморожена, кожа слезла и вся ступня — одна сплошная рана. Чего доброго, отморозил и нос: он прямо как деревянный. Многое мне довелось испытать в жизни, но такой физической боли я еще никогда не испытывал. А вокруг никого, кто бы мог помочь тебе. Только тупые, невежественные люди; они глядят на нас, слушают наши жалобы, и все… Чего можно ждать от них?
        Со мной еще ничего. Вот Артуру совсем было плохо. Левую ногу он отморозил начисто, пальцы, вся ступня распухли и посинели, как кочан гнилой капусты.
        Ричард отделался легче, но боли в боку опять возобновились. Аппендицит в наших условиях мог повлечь тяжелые последствия. Я старался успокоить Ричарда, но в душе опасался самого худшего.
        Крепче всех оказался Кирсанов. С виду худой, хилый, он проявил исключительную выносливость. А ведь ему пришлось даже тяжелее нашего. Но он ни на что не жаловался и в любую минуту готов был сесть на коня.
        Один из двух наших новых спутников, как выяснилось, был каракалпак, другой — хивинец. Как только мы перешли реку, они распрощались с нами, так что по-настоящему мы не успели и поговорить.
        Одно меня утешало: мои ноги и руки были свободны от большевистских цепей, дальнейшая дорога была открыта. Мы теперь находились на западном берегу Амударьи, на земле Хивы. Этой страной правили наши люди, кандалы и цепи в этом краю были уделом большевиков. А остановились мы в доме человека, который как огня боялся страшной угрозы, маячившей по ту сторону реки — в доме Мерген-бая. Он еще не знал, кто я. И все же принял нас радушно, освободил для меня одну из своих кибиток. Хорошо, удобно разместил и моих товарищей. Пригласил табиба, сделал все, чтобы облегчить наше тяжелое состояние.
        А дни проходили по-прежнему неторопливо. Они не считались ни с твоими мечтаниями, ни с твоими замыслами. Они шли размеренной чередой, подчиняясь лишь своим законам и правилам. Из Бухары я выехал, решив во что бы то ни стало достичь Асхабада к концу ноября. А вот уже и первые недели декабря. Как еще после этого строить какие-то планы?
        Ричард поспешно вбежал в дом и, не переводя дыхания, объявил:
        - Таксыр! Абдулле очень плохо. Нога болит все сильнее. Табиб говорит: «Если мы сейчас не отрежем ногу, он больше дня не проживет».
        - Что-о? — Словно гвоздь вонзился мне в бок. — Отрезать?
        - Да.
        - А кто собирается резать?
        - Он сам… Говорят, лучшего табиба нет во всей округе!
        Пришел Кирсанов. Я обратился к нему:
        - Если мы отправим Абдуллу в Хиву, разве там не найдется врача?
        - Врач-то найдется, но Абдулла до Хивы не доедет. Состояние его очень тяжелое. Если хотите, чтобы он остался жив, безоговорочно принимайте предложение табиба. Потом будет поздно.
        - А что говорит сам Абдулла?
        - Говорит: «Не дам резать ногу, даже если мне грозит смерть».
        Я пошел к Артуру. Он метался от нестерпимой боли. Увидев меня, горько зарыдал. Казалось, в душе он укорял меня: «Ты во всем виноват. Это ты заставил нас страдать». Может быть, он прав? Если б я не пошел па риск, он не оказался бы теперь в таком положении. Не так ли? Но кто же тогда повинен в моих страданиях?
        Я присел рядом с Артуром и заговорил почти умоляюще:
        - Не горячись, Абдулла. Положение серьезное. Болезнь быстро прогрессирует. Гангрена уже подходит к колену. Пока еще есть время — пусть режут.
        - Нет, нет! Чем жить калекой, лучше умереть!
        - Глупец, что ты плетешь! Быть калекой — не стыдно. Особенно такому смельчаку, как ты!
        - Нет, нет! Лучше смерть. Но резать ногу не дам!
        Я понял: уговоры на него не подействуют. Что делать? Если принудить силой, всю жизнь будет проклинать меня. А не отрезать — непременно умрет. Вот положение! Да и поможет ли операция, выполненная этими дикарями табибами! Если начнется общее заражение крови — что тогда?
        Захватив Ричарда, я вернулся к себе. Вот уж действительно клин клином вышибают. О своих болезнях я вовсе забыл. Думал только об Артуре. Кроме Ричарда, посоветоваться не с кем… Я с надеждой заглянул в его большие, полные печали глаза и спросил:
        - Что делать, Ричард?
        - Резать! — решительно, ни секунды не колеблясь, ответил Ричард. — Нечего его слушать. Он сейчас обезумел. Не понимает, что жизнь его на волоске.
        - Я одного боюсь: можно ли довериться этим невеждам?
        - А что же делать? Другого выхода нет. Конечно, лучше бы, если б нашелся настоящий врач. Но где его найдешь?
        Действительно, другого выхода не было. Приходилось испытать судьбу. Окончательно решившись, я приказал:
        - Ступай скажи: пусть режут!
        Вслед за Ричардом я тоже пошел к Артуру, снова начал успокаивать его. Он, конечно, знал, что нелегко мне говорить утешительные слова, понимал также, что положение его опасно. Но все же стоял на своем. Я постарался подействовать на него строгостью:
        - Довольно! Не будь ребенком. Я разрешил отнять тебе ногу. Не бойся. Возьми себя в руки. Ничего с тобой не случится!
        Вошел какой-то человек, тощий, с реденькой бородкой, и, весело улыбаясь, обратился к Артуру:
        - Не бойся, джигит… За свою жизнь я отрезал ноги по меньшей мере полсотне человек. Слава аллаху, пока ни с одним из них ничего не случилось. С тобой тоже ничего не будет. Не предавайся страху. Призывай аллаха!
        Редкобородый обратился к окружающим:
        - Ну, начнем!
        Прежде всего Артуру крепко завязали глаза. Затем его осторожно подняли, переложили на палас и отнесли в соседнюю кибитку. Там уже, оказывается, все было подготовлено. В центре очага дымился котел с кунжутным маслом. Возле котла лежали плоская деревянная тяпка и топор, завернутый в белую тряпку. В кибитке стоял лютый холод: чтобы было светлее, откинули всю верхнюю часть крыши — туйнук.
        Редкобородый (все окружающие почтительно называли его «уста» — мастер) снял халат, тельпек и положил их в сторонке. Закатал рукава, вымыл руки с мылом. Потом развязал повязку на больной ноге Артура, прощупал пальцем ногу от лодыжки до бедра. После этого он обратился к своим помощникам.
        - Вот здесь перевяжите накрепко! — сказал он, показывая место в верхней части бедра.
        Артур тяжело дышал. Видимо, он уже смирился с предстоящим мучительным испытанием: не выражал недовольства, не сопротивлялся. Я подошел к нему и, сев сбоку, положил руку на его лоб и тихо погладил. Он лежал, неподвижно, лицо его пожелтело. Хотелось утешить беднягу, но я не был уверен, что он станет слушать меня, больше того — боялся даже, что он не сдержит горечи, накопившейся в сердце, и наговорит мне неприятных слов. Лучше всего было молчать. Я осторожно отнял руку и поднялся на ноги.
        Уста почувствовал, что я сильно беспокоюсь, по-своему начал утешать меня:
        - Не печальтесь, таксыр. Ничего не случится. Если ваш ученик не поднимется на ноги самое большее через две недели, я отвечаю за все!
        - Делайте что хотите… Но поскорее! — крикнул изнемогавший от боли Артур.
        Уста заложил тяпку под повязку на больной ноге. Затем обмакнул белую тряпицу в кипящее масло и, старательно протерев ею острый как бритва топор, мигнул своим помощникам. Двое из них ухватились за ноги, а двое — за руки больного. Уста опустился на колени и внимательно, видимо примеряясь, стал всматриваться в то место, где нога должна быть отсечена. Затем задержал дыхание и со словами: «йа аллах!» занес топор.
        Не выдержав, я отвернулся. В тот же момент Артур ахнул и дико, жалобно закричал. Я обернулся на крик и увидел, что левая нога его уже отделена от туловища и валяется в крови возле очага. Кто-то подобрал ее и положил в мешок. А уста с помощниками быстро подхватили Артура и сунули обрубок ноги в кипящее масло. На этот раз Артур закричал так страшно… От этого пронзительного крика я весь задрожал, на глазах выступили слезы. Закусив губы, охваченный жалостью, я стремглав выбежал из кибитки…
        .. Есть ли на земле существа сильнее человека? Если бы все те испытания, какие я перенес за последний месяц, выпали на долю собаки, она их наверняка не выдержала бы. Но я, слава богу, опять пришел в себя, поднялся на ноги. Уже лучше и Артуру, рана на ноге у него начала заживать. Разумеется, он все еще подавлен, жалуется на свою горькую участь. Одно только лекарство сможет исцелить его — время… Но прошло всего три недели с того дня, как сверкающий топор вонзился в его тело. Хотя боль улеглась, но душевная рана все еще продолжала ныть.
        Ричард тоже выглядел неважно. Правда, он все время был на ногах, то навещал меня, то бежал к Артуру. Но и его, видимо, сильно угнетал неудачный конец нашего путешествия и теперешнее наше жалкое прозябание взаперти, без свежего воздуха, без движения. То и дело спрашивал, когда же мы отправимся в дорогу. И вот желанный день настал. Решено было выступить в путь и с рассветом покинуть гостеприимный дом Мерген-бая.
        Бай действительно оказался хорошим человеком. Служил нам от всего сердца. Не жалел для нас ничего и ни разу, даже намеком, не высказал своего неудовольствия нашим присутствием. Поначалу меня удивила такая гуманность. Вернее сказать, зародила во мне подозрение. Может быть, ему известно, кто я? Может быть, Кирсанов проговорился ему о чем-нибудь? Но сомневаться не стоило. Причина радушия бая крылась в ином. В первый же день по приезде я объявил ему, что сам я родом из Аравин, что живу в Мекке. И, оказалось, бай тоже собирался совершить паломничество в Мекку. Он то и дело заговаривал об этом, расспрашивая о пути, каким надо следовать, о порядках и обычаях в тех местах, спрашивал, как найти меня, если он приедет туда.
        Мы беседовали о многом. Я, заводя разговор издалека, старался разузнать у него о положении в Хиве, о том, как ведут себя Сеид-Абдулла и Джунаид-хан. Бай сообщил мне много интересного. За последние дни мы особенно сблизились. Бай начал раскрывать мне свою душу, жаловался на Джунаид-хана, говорил о его злобе и свирепости.
        - Говорят, англичане перешли границу и уже находятся возле Мерва. Может быть, они придут и в Хиву? Может быть, тогда положение улучшится? — спросил я.
        Бай недоверчиво покачал головой:
        - Как знать! Толкуют, и Джунаид-хана тоже подстрекают англичане. В народе говорят: «Пес, имеющий защитника, побеждает волка». Как бы с приходом англичан он не стал еще кровожаднее!..
        А совсем недавно бай открыл мне одну свою тайну.
        Один из именитых туркменских ханов — Тачмамед-хан — прислал к нему человека, предложил выступить сообща против Джунаид-хана и положить конец его тирании. Посланный вскользь упомянул о том, что Тачмамед-хана поддержат и большевики в Турткуле.
        Рассказ Мерген-бая весьма заинтересовал меня. Нам было известно, что такие аксакалы туркмен, как Тачмамед-хан, Молла-ораз, Шаммыкель, настроены против Джунаида. Но они, конечно, знают, что это мощный противник, располагающий нашей поддержкой. Поэтому и сами ищут силу, которая сможет их поддержать. Посылали людей в Турткуль, пробовали договориться с узбекскими баями и ханами. Это угрожало нашей позиции в Хиве. Если не принять мер, Джунаид-хан рискует попасть в западню.
        Я спросил Мерген-бая, что он ответил посланному Тачмамед-хана. Бай сказал, что предпочитает оставаться в стороне от распрей местных властителей, что ни одному из них не намерен протянуть руку. Я решил высказаться откровенно. К этому времени из Хивы возвратился Кирсанов (я направил его туда, приказав ознакомиться с положением в Хиве, в частности узнать, что думает народ о Джунаид-хане и Сеид-Абдулле). Он хорошо поработал там, рассказал весьма любопытные вещи и о Тачма-мед-хане.
        Теперь я предложил Кирсанову встретиться наедине с Мерген-баем и осторожно намекнуть ему, кто я такой на самом деле. Узнав правду, бай опешил. Он пришел ко мне с растерянным видом, словно пойманный на месте преступления, и начал жалобно извиняться:
        - Простите меня, господин полковник! Я безмозглый глупец. Простите… Знаю, что совершил глупость. Простите меня на первый случай!
        Я не стал успокаивать бая, напротив, постарался еще припугнуть его:
        - Вы, Мерген-бай, напрасно черните себя. Вы отнюдь не глупец. Нет, вы очень умный человек! Я внимательно слушал ваши рассказы, всесторонне взвесил все, что вы говорили, все ваши соображения. Вы — человек прозорливый… Но не забывайте одного: умом можно победить только глупца. А вы, надеясь на свой ум, обращаетесь одинаково со всеми, кто попадется вам навстречу.
        - Нет, нет, господин полковник, — возразил бай прерывающимся голосом. — Аллах свидетель, поверьте, у меня не было такого умысла. Я вообще не вмешиваюсь в чужие распри.
        - Но придется вмешаться! — перебил я еще более строго. — Идет борьба с мятежниками, с разбойниками без роду, без племени. А вы зарылись в своей норе и хотите уберечь шкуру. Допустим, вы не вмешались в споры властителей. А если завтра сюда нагрянут большевики? Что вы тогда станете делать? Или вы думаете, они погладят вас по головке?
        - Что вы… Я очень хорошо понимаю, что добра от них не будет!
        - Тогда в чем же дело? — Я строго посмотрел в испуганные глаза бая. — На кого вы надеетесь? От кого ждете покровительства?
        Бай промолчал, опустил голову. Я допил остаток чая из пиалы и, не смягчая тона, продолжал:
        - Вот вы говорите, Джунаид-хан жаждет крови. Но скажите мне: найдется ли сейчас другой человек, который лучше его смог бы управлять народом? Если есть, назовите имя… Не бойтесь! Быть может, вы способны на это?
        Бай, сжавшись в комок, слабо проговорил:
        - Простите меня, господин полковник. Я поступлю так, как вы посоветуете.
        Я объявил баю, что задумал: предложил ему на следующий день поехать к Тачмамед-хану, встретиться с ним наедине, прощупать его и завоевать его доверие. При этом заранее предупредил бая, что если он, вняв наветам шайтана, собьется с праведного пути, то ему не поздоровится.
        Он покорно склонил голову.
        24
        И вот мы снова в дороге. Мерген-бай проводил нас вплоть до колодца Аджан, а оттуда отправился прямо в кош[74 - Кош — становье, стан.] Тачмамед-хана. На прощанье я постарался успокоить его, поблагодарил за помощь, оказанную в тяжелое для нас время. Обещал всяческое содействие в случае, если он надумает посетить Мекку и Медину. Мне показалось, что мы поняли друг друга. Бай вознамерился к весне непременно прибыть в Асхабад.
        На наше счастье, погода заметно улучшилась. А сегодня небо очистилось от туч и с самого утра стало светло, как весной. Радостно улыбаясь, взошло солнце, бережно окропило своими лучами тусклые холмы и безжизненные барханы. С хорошей погодой пришло и хорошее настроение. Лица у всех прояснились. Даже Артур высунул голову из паланкина на своем верблюде и жадно оглядывался по сторонам.
        Надежда опять расцвела в сердцах. И Артуру и Ричарду я обещал, не задерживаясь дальше, двигаться на Асхабад. Мне самому, признаться, хотелось поскорее выбраться из этого адского логова. К чему этот риск? Разве мне одному положено отстаивать честь и славу Великобритании? Да и что могу я сделать один? Не напоминают ли мои похождения подвиги Дон-Кихота? Он сражался с ветряными мельницами. А я сражаюсь с тупоголовыми беками и ханами. Нет, стихии победить нельзя! Надо быстрее поворачивать лошадей и возвращаться в Асхабад. Довольно! К чему идти на самопожертвование, если ты заранее убежден, что все твои усилия бесплодны?
        Так думал я, намечая последние шаги, какие еще предстояло сделать. Я решил повидаться еще с Джунаид-ханом, а затем немедленно ехать в Асхабад. Встретиться с ханом удобнее было не в Хиве, а в одном из селений на караванной дороге в Асхабад. Вот почему дня за два до этого я снова отправил Кирсанова в Хиву, поручив сообщить Джунаид-хану о моем приезде и о том, где я его жду.
        Была еще причина, почему мне не хотелось ехать в Хиву. Прибыв туда, я непременно должен был бы увидеться с Сеид-Абдуллой. Ведь как-никак он был правителем страны, и просто по форме я обязан был представиться ему. А меня вовсе не привлекала эта встреча. Пришлось бы опять что-то обещать, давать гарантии. А мне, честно говоря, попросту надоело выдавать векселя.
        В полдень мы подъехали к большой толпе людей, работавших на хашаре[75 - Xашар — расчистка оросительной системы — каналов, арыков.]^.^ Я и прежде знал, как ценится в Средней Азии вода. Но все же не представлял себе, как дорого достается она человеку. Это надо было увидеть своими глазами… Была самая середина зимы. Хотя солнце светило ярко, мне пришлось поверх двух халатов накинуть еще и шубу. И все же мне не было жарко, только спина слегка согрелась. А эти люди на хашаре работали в ледяной, вязкой, грязной воде босые, почти голые: они очищали от грязи арык глубиной в три-четыре метра, освобождая занесенное илом русло, расчищая путь воде.
        Провожатый, которого отправил с нами Мерген-бай, оказалось, знал мираба [76 - Мираб — староста, ведающий всем арычным хозяйством, распределением воды и т. д.] и познакомил нас с ним. Мираб пригласил нас напиться чаю. Я согласился, тем более что все равно собирался сделать привал. Спешившись, я подошел к краю арыка и поздоровался с ближайшими работниками. Арык во всю длину был заполнен людьми, цепочке работавших по обеим сторонам его не было видно конца. Сотни людей трудились изо всех сил, обливаясь потом. В воздухе так и сверкали лопаты. Почва здесь промерзла на большую глубину. Когда выпадает погожий, солнечный день, как сегодня, земля слегка оттаивает, а ночью мороз усиливается, и она снова отвердевает. Вот почему люди торопились…
        Пожилой, коротенький, с козлиной бородкой человек вонзил лопату в полузамерзшую землю и, хитровато улыбаясь маленькими глазками, спросил:
        - Что, таксыр, пришли помочь нам?
        - Нет, пришел сказать вам: «молодцы», — пошутил и я. — Ведь похвала тоже помогает?
        - Вах-вах, в этом мире таких «хвалителей» много. Начиная с мираба, вплоть до самого Джунаид-хана, все только и говорят: «молодцы». А нам нужны помощники, чтобы хоть немного расправить спину.
        - Замолчи! — сердито прикрикнул мираб. — Не мели чепуху. Не успеешь оглянуться, как скатишься в пропасть.
        - А кто меня сбросит? — Коротышка не отступал. — Джунаид-хан? Пускай сбросит! Все равно жизни нет. Днем спокойно дышать нельзя, ночью — спокойно спать. Разве это жизнь?
        - Кончай, говорю! — Мираб так и пожирал глазами коротышку. — Раньше или позже, а я вырву твой язык с корнем. Ах ты глупец!
        Его собеседник язвительно засмеялся:
        - И глупцам и умным конец один, мираб! Придет время, и мы на том свете сравняемся!
        Ворча, мираб сошел с насыпи. Глядя на меня, коротышка улыбнулся и так же язвительно добавил:
        - Свинья только и знает — хрюкать. А эти ругаются да грозятся. Один угрожает: «Повешу»… Другой грозится: «Зарежу»… Никто нас по голове не гладит!
        Я постарался утешить его:
        - Терпите… Призывайте аллаха… Создатель милостив. Он вознаградит вас.
        - Когда? — Коротышка яростно взглянул на меня и показал свои грубые, в кровавых мозолях руки: — Поглядите на них! Если нам положено вознаграждение, время уже пришло!
        Кто-то из окружающих, явно стараясь подзадорить его, крикнул:
        - Потерпи! Ведь есть еще тот свет!
        У коротышки вздулись ноздри.
        - Гм, тот свет… После того как мой осел подохнет, хоть трава не расти!
        Все расхохотались.
        Меня выручил джигит, явившийся от мираба с приглашением пожаловать на чаепитие. Я молча сошел с насыпи. Коротышка, должно быть, что-то пустил мне вслед: смех собравшихся резко ударил в уши.
        За чаем я рассказал мирабу, откуда и куда мы следуем. Затем спросил его:
        - Почему вы не проводите хашарные работы весной, когда потеплеет?
        Он принужденно улыбнулся:
        - У весны свои заботы, таксыр… Нужно землю пахать, сеять. Затем жатва, обмолот. Нет хуже — быть дайханииом! Такого бремени никто, кроме него самого, не выдержит. Вот уже месяц, как мы покинули свои дома. Люди трудятся не разгибая спины. А работе конца не видно!
        - Даже в самый мороз работали?
        - Да, и в мороз. И еще придется работать. Что делать? Вода — основа жизни. Без воды — какая польза от земли. Достаточно посевам в самую жаркую пору на неделю остаться без воды — и пропадет труд целого года, все посохнет, семьи останутся голодными. А страшнее голода ничего нет на свете!
        Мираб глотнул горячего чаю, а потом добавил:
        - Народ совсем разорился. Почти ни у кого из этих людей нет и горстки зерна. Питались ячменем и джугарой. А теперь и этого нет. В селениях многие пухнут от голода. Хорошо, что создатель дал человеку хоть одно богатство — надежду… Люди живут только надеждой. Надеются на завтрашний день. А какой он будет, будет ли он лучше сегодняшнего, — один аллах ведает!
        - А разве не помогают вам хакимы, правящие страной? — спросил я мираба.
        Он долго молчал. Потом ответил:
        - Кто из них нам поможет? Сеид-Абдулла? Или Джунаид-хан? Они сами готовы пожрать друг друга! Так станут ли они помогать народу? В стране нет хозяина. Народ — стадо без пастуха. Каждый его грабит, убивает. Никто не уверен, что доживет до завтрашнего дня. В наше время, таксыр, трудно править страной с помощью плети. А наши рассчитывают только на плеть да на саблю. В прежние времена говорили: «Самый лучший хаким на свете тот, который может побороть себя». Наши не могут побороть себя. Огнем и мечом разоряют страну. Дня три-четыре назад люди Джунаид-хана разбили два аула салаков[77 - Салаки — туркменское племя.]. Женщин и девушек увезли с собой.
        - Почему?
        - Потому, что у народа переполнилась чаша терпения. Яшули салаков, Тачмамед-хан, сказал Джунаиду: «Слишком громко рычишь. Перестань грабить!» Вот и пошло… Не сегодня-завтра увидите, какая начнется буря! Сейчас поднялись все салаки. Кара-салаки тоже стали на их сторону. Послали за помощью к турткульским большевикам. Жизнь Джунаида — на волоске…
        По лицу мираба было видно, что он не может скрыть своих чувств, что говорит он от чистого сердца. Ему хотелось высказаться. А мне, признаться, надоели эти нудные разговоры. Все та же музыка, та же песня. «Салаков побили…» Пусть бьют! Разве на свете одних только салаков разбивают?
        Я решил поскорее ехать дальше. Когда чайник опустел, я попросил у мираба позволения отправиться в дальнейший путь. Он помялся немного и заговорил просительным тоном:
        - Нам по пути. Я тоже думаю заехать в соседний аул. Нынешней ночью там состоится большой совет. Тачмамед-хан, Дурды-хан… Все, говорят, будут. Может, ночь проведете там?
        Сообщение мираба заинтересовало меня. С тех пор как мы перешли Амударью, я часто слышал имя Тачмамед-хана. А то, что рассказал мне о нем Мерген-бай, вызывало большое беспокойство. В самом деле, если вожди племен протянут руку большевикам… Если начнут искать в них поддержки… Чего ждать тогда от голодного народа? Положение становилось опасным. Неожиданно мог вспыхнуть пожар, и пламя большевизма охватило бы всю Хиву.
        Я ответил мирабу неопределенно:
        - Ну, давайте поедем. А там видно будет… Мы — гости. Говорят: «Воля гостя в руках хозяина дома». Если вы сочтете нужным, можно будет и остаться.
        Едва мы вышли из дому, как подъехали всадники, гоня перед собой каких-то троих людей. У всех руки были связаны за спиной. Хорошо одетый, рослый, молодой джигит с винтовкой за плечами и саблей у пояса обратился к мирабу:
        - Забирай своих оборванцев, мираб-ага!
        Сжимая в руках плеть, мираб вплотную подошел к стоявшему впереди высокому, тощему мужчине и, злобно глядя на него, спросил:
        - Где пропадал?
        Тот ответил, тяжело дыша, испуганным голосом:
        - Ездил в аул.
        - Какого черта тебя туда понесло?
        - Жена, детишки… Все больны…
        - Что с того, что они больны? Разве беда гостит только в твоем доме? А кто выполнит за тебя работу здесь?
        - Ведь здесь мой брат.
        - Гм, брат… Брат твой еле-еле на своей делянке управляется. А кто будет отрабатывать бай-аге?
        В разговор вмешался человек с раскосыми глазами, стоявший, сгорбясь, позади первого:
        - Мираб-ага… Мы у бая взяли только один мешок джугары и полмешка жмыха. В будущем году, как только соберем урожай, вернем их вдвойне. А сейчас вы хоть на время нас освободите. Мне, ей-богу, не под силу сейчас лопату поднять.
        - Ха, глупец! — крикнул нарядный джигит, размахивая нагайкой. — Бай-ага дал вам зерно, потому что вы обещали выполнить хашарные работы. А теперь, набив брюхо, в кусты удрать хотите? Нет, никуда вы не уйдете. Попробуйте не сдержать свои обещания. Глаза выколю!
        Косоглазый замолчал. Нарядный джигит обратился к своему товарищу:
        - Брось их манатки!
        Второй джигит отвязал и сбросил с седла притороченные позади мешок и хурджин с пожитками. Пленники исподлобья кидали на конвоиров злобные взгляды. Но не произнесли ни слова.
        Крики и угрозы нарядного джигита, видимо, дошли до слуха работавших неподалеку дайхан. Десятка полтора оставили работу и подошли поближе. Среди них был и коротышка, который дерзко разговаривал со мной. Он сразу же вмешался:
        - Смотрите: привели, связав, как баранов. Эх, бедняги!
        Слова коротышки, видимо, задели нарядного джигита. Он презрительно посмотрел на него и сердито буркнул:
        - Ты хоть помолчи!
        Но того это не смутило. Он резко ответил:
        - А что ты мне сделаешь?
        Нарядный джигит тяжело задышал и снова свирепо посмотрел на коротышку, но промолчал. Тот продолжал еще смелее:
        - Ты плеткой не размахивай! Не заметишь, как окажешься за решеткой!
        - Эге! На большевиков надеешься? Ждешь их прихода?
        - А вот и жду!
        - Слышишь, мираб? — Нарядный джигит дернул поводья и направил лошадь на коротышку. — Погоди… Я тебе покажу большевиков!
        Мираб хотел вмешаться, но нарядный джигит ни слова не дал ему сказать. Он сильно стегнул коня плетью и, отъезжая от толпы, пригрозил:
        - Не будь я сыном своего отца, если не надену на тебя собачью шкуру!
        - Переверни землю, если можешь! — крикнул ему вслед коротышка.
        Солнце уже садилось, когда мы приехали в аул Шихли-бая. Джигиты, расставленные вокруг селения, дважды останавливали нас. Я понял: Тачмамед-хан наконец принял решение. Но с видом простака спросил мираба:
        - Что-то вокруг караульных понаставили… Или народ опасается большевиков?
        Мираб серьезно ответил:
        - Нет… Боятся Джунаид-хана. Он, конечно, знает, что Тачмамед-хан собирает вокруг себя людей. А вдруг нагрянет в аул?
        - Значит, дело уже так далеко зашло?
        - Да, далеко. Теперь все решит сабля!
        Меня привели прямо к Тачмамед-хану. У него был и Мерген-бай. Видимо, он отрекомендовал меня еще до моего прихода. Хан встретил меня радушно, как старого приятеля, познакомил со всеми присутствующими. Затем продолжал свою прерванную речь:
        - Да, люди… Как говорится, «камень, который посоветовали бросить, далеко полетит». Я пригласил вас, чтобы посоветоваться. Если в душе у вас затаилось хоть малейшее сомнение, говорите сейчас. Чтобы после не жаловаться. Дело решается кровью. Либо, положась на клинки, защитим свою честь и доброе имя, либо обречем детей наших на муки и рабство. Иного выхода нет. Если есть другой — говорите!
        Богато убранная кибитка была набита битком. Кошмы были постланы даже у самого входа, гости сидели, тесно прижавшись друг к другу. В большинстве это были уже пожилые люди, испытавшие все невзгоды жизни.
        Поначалу никто не подал голоса. Стояла мертвая тишина. Каждый сидел опустив голову и уйдя в тяжелое раздумье. Наконец сам хан нарушил слишком затянувшуюся паузу. Глядя на меня, он, внешне спокойный, сказал:
        - Мы, таксыр, собрались, чтобы отыскать путь, как стать хозяевами своей судьбы. Ее топчут. Есть такой деспот — Джунаид-хан. Не дает спокойно жить народу. Каждый день обрушивает новую беду на наши головы. Никаких слов не слушает, слезы на него не действуют. Жестокий человек, честолюбец!
        - Чего же он хочет от вас?
        - Жизни нашей хочет. А мы сами хотим жить!
        Спокойное лицо хана вдруг потемнело, в глазах блеснули гневные искры. Чтобы дать ему разговориться, я поучительно сказал:
        - Тяжба о жизни — опасная тяжба. Надо постараться понять друг друга. Вы мусульмане, он тоже мусульманин. Если мусульмане поднимут сабли друг на друга, возрадуются гяуры. Не надо давать им повод для радости!
        Хан зорко поглядел на меня:
        - А если над твоей головой постоянно висит сабля… Что тогда? Как быть?
        - Надо стараться понять друг друга.
        - А если он не хочет понять… Проливает кровь на твоей земле… Посягает на честь твою… Что тогда?
        Я промолчал. Хан окончательно разошелся:
        - Что может быть дороже спокойствия? Мы тоже хорошо понимаем — добра от кровавых стычек не жди. Но если на тебя наседают, приходится обнажить клинок. Разве есть другой выход? Сказано: «Если народ слаб, свинья сядет ему на голову». Он ломает палки о наши головы. Как долго еще ждать?
        Я постарался вызвать Тачмамед-хана на разговор о большевиках:
        - Но как-никак вы — мусульмане. Надо избегать пролития крови. Я слышал, что большевики по ту сторону реки только и ждут удобного случая. Если они завтра двинутся сюда, будет еще хуже, чем сейчас. Да убережет нас создатель от полчищ гяуров!
        - По ту сторону реки, таксыр, нет таких беспорядков. Там, говорят, спокойно.
        - Как знать… Если не видели своими глазами, не верьте словам. Я около месяца прожил в Бухаре. Туда из Туркестана наехали тысячи беженцев. С некоторыми из них я беседовал. Трудно представить себе страдания, каким большевики подвергают мусульман!
        Хаи кинул на меня острый взгляд:
        - Вы, таксыр, поживите с нами хоть неделю. Тогда узнаете, что такое гнет и страдания!
        С силой распахнув дверь, вошел рослый молодой джигит с винтовкой и саблей и обратился к хану:
        - Хан-ага… Прибыл Эсен-гайшак[78 - Гайшак — человек с сильно выпяченной грудью (туркм.).]. Хочет видеть вас.
        Брови Тачмамед-хана собрались над переносицей. Он тяжело вздохнул и сказал:
        - Пусть войдет!
        Поднялся невнятный гомон. И почти тотчас же в кибитку, гордо закинув голову назад, вошел высокого роста, полный, неуклюжий человек. Сначала он поздоровался за руку с Тачмамед-ханом, затем с сидевшими подле него. Протянул руку и мне.
        По тому, каким тоном обратился к нему Тачмамед-хан, стало ясно: гость — нежеланный человек. Тачмамед-хан заговорил неестественно громко и неприветливо:
        - А, Эсен-хан… Проездом или с какими-нибудь вестями приехал?
        Гость не спеша налил себе пиалу чаю из поданного ему чайника, потом вылил чай обратно в чайник и только после этого чванливо, в тон хану, ответил:
        - Я — с вестями. Не мешало бы поговорить наедине.
        - Говори, какие вести привез. У меня от этих людей секретов нет.
        Гость сидел некоторое время с недовольным видом. Затем вдруг поднял голову и проговорил:
        - Вас хочет видеть сердар!
        - Сердар? Кто это — сердар?
        Гость укоризненно посмотрел на хана, словно услышал что-то неприличное:
        - До нынешнего дня в Хиве был один только сердар… Джунаид-хан!
        Тачмамед-хан многозначительно оглядел неуклюжую фигуру гостя и заговорил уклончиво:
        - Эсен-хан! Человек, который считает себя сердаром, должен быть снисходительнее, терпеливее, разумнее окружающих его. Должен полагаться на разум, а не па гнев. Человек, которого ты именуешь сердаром — Джунаид, — полагается только на саблю. Действует силой. Разоряет аулы. Проливает кровь. Такой человек не может быть сердаром!
        Старик с белоснежной бородой, сидевший в углу кибитки, прижавшись к тяриму[79 - Тярим — нижняя часть, основание кибитки (туркм.).], одобрительно крякнул:
        - Молодец, Тачмамед-хан… Молодец!
        Присутствующие оживились, в кибитке поднялся невнятный говор.
        Гость сообразил, что попал под горячую руку. Он то краснел, то бледнел. Наконец сердито прокашлялся и кичливо сказал:
        - Значит, вы решили скрестить сабли?
        Тачмамед-хан, насколько смог сдержанно, ответил:
        - Нет, мы не хотим скрещивать сабли. Мы решили защитить свою честь и стать хозяевами своей судьбы. Разве это постыдно?
        - Нет, не постыдно. Но завтра, когда заговорят пушки, времени для раскаяния не найдется. Запомните это!
        - Ты что же, хочешь запугать нас? — Голос Тачмамед-хана задрожал. — Ступай скажи своему хозяину: мы столько натерпелись страху, что нам уже надоело страшиться! Чаша терпения народа переполнилась. Грубый произвол не оставил места надеждам и долготерпению. Остался один только путь, чтобы избавиться от этой нестерпимой язвы. Клинок нужно переломить клинком. На силу — ответить силой!
        Тачмамед-хан перевел дыхание и обратился к сидящим:
        - Как скажете, люди?
        Со всех сторон послышались одобрительные возгласы, а старик с белоснежной бородой привстал на колени и сказал:
        - Верно говоришь, Тачмамед-хан. Молодец! У ростовщика нет чести, а у палача жалости. Джунаид — один из палачей, поправших свою честь. От него пощады не будет. Весь мир он превратил в тюрьму. Горькие слезы струятся потоками. Верно говоришь: «Клинок нужно переломить клинком»!
        Гость вылил из пиалы в чайник только что налитый чан и швырнул пиалу па коврик. Затем надвинул на голову папаху, злобно посмотрел на хана и спросил:
        - Значит, вы не принимаете приглашение сердара… Так?
        Тачмамед-хан ответил резко:
        - Да, не принимаю. Если он в самом деле хочет посоветоваться, пусть тогда сперва выпустит захваченных в плен. И пусть соберет достойных людей от всего народа. Тогда прибудем и мы.
        Гость язвительно усмехнулся:
        - Сказано: «Пьяный очнется только тогда, когда почувствует боль». Вот и вы после поймете!
        Глаза Тачмамед-хана вспыхнули. Он так посмотрел на дерзкого гостя, что казалось, сейчас набросится па него. Но мираб опередил:
        - Знаешь что, Эсен-хан… Говорят: «Чужая собака всегда поджимает хвост». А ты что-то слишком расхрабрился. Сидишь среди нас и нос задираешь. Пойдем со мной, побудь хоть один день на хашарах. Тогда ты поймешь, почему народ бунтует. Вы люден превратили в рабочий скот. Сегодня требуете зерна, завтра — лошадей, послезавтра — нукеров вам подавай… Да еще избиваете, режете… Как долго можно жить, захлебываясь собственной кровью? Народ выбился из сил. Если бы стоп и плач народа превратить в огонь, камни расплавились бы.
        Смуглый носатый человек добавил:
        - Ты, Эсен-хан, в грудь кулаками не стучи. Тот, кто бьет себя в грудь, — не богатырь.
        Как ни удивительно, посланец Джунаида нисколько не смутился. Он резко поднялся на ноги.
        - Кто богатырь, а кто трус, это вы скоро узнаете! — проговорил он и, демонстративно не попрощавшись, вышел.
        - Ах, собачий сын! — крикнул ему вслед белобородый старик.
        25
        Говорят: «Конь тысячу раз ступит на то место, куда зарекался не ступать». Я не думал ехать в Хиву, но поехал. Не думал встречаться с Сеид-Абдуллой, но встретился. И не однажды, а трижды. Я не думал задерживаться в Хиве больше недели, и вот кончается уже четвертая. Два препятствия привели к тому, что мои намерения не осуществились. Первое — политическая обстановка в стране оказалась более сложной, чем можно было предположить. Неоправданные бесчинства Джунаид-хана вызвали стихийные волнения в крае. Я был вынужден заняться миротворчеством. Прежде всего изучил причины напряженности, возникшей между Сеид-Абдуллой и Джунаидом. Свел их вместе, одного слегка щелкнул по носу, другого прижал. Затем я встретился с самыми видными старейшинами туркмен и предостерег их от самовольных действий. А когда уже собрался было выехать в Асхабад, возникло второе препятствие.
        Из Сибири повеяло таким холодом, повалил такой снег… Не дай бог! Мне еще ни разу не случалось видеть, чтобы природа так свирепствовала. Ледяной ветер, казалось, резал лицо. Не только выехать в дорогу — даже из дому невозможно было выйти. А у меня на душе кошки скребли. Маллесон тоже торопил меня, чуть не каждый день напоминал, чтобы я собирался в дорогу. Но я был бессилен. Как можно двигаться в путь, если стихии поистине разбушевались!
        Но вот наконец наступило затишье. Буран, свирепствовавший почти неделю, притих. Снова ярко засияло солнце, стало легче дышать.
        Я решил ехать, пока погода опять не испортилась. Джунаид-хан сделал все, чтобы облегчить наше трудное путешествие. В нашем распоряжении была целая группа людей, вплоть до джигитов, которые должны были сопровождать нас до самого Асхабада. По-моему, хану хотелось, чтобы я уехал поскорее. Я подолгу беседовал с ним наедине и каждый раз больно ударял по его самолюбию. Это был деятель, случайно вознесенный вихрем истории, у которого чувства превалировали над умом. А сложная обстановка требовала тонкой политики, выдержки, терпения. Пущенная им пуля ударялась о камень и рикошетом отлетала назад, — положение хана осложнялось с каждым днем.
        Но в настоящий момент в Хиве не было никого, кто мог бы занять его место. Сеид-Абдулла оказался еще более ограниченным и тупым, чем я предполагал. В его окружении также не находилось человека, которого можно было бы поставить во главе народа. Из туркменских аксакалов самым мудрым был Тачмамед-хан. Но на него нельзя было положиться, — разгорячась, он мог выкинуть самый неожиданный фортель. А в том, что Джунаид-хан не стакнется с большевиками, наоборот, будет бороться с ними до последнего издыхания, у меня сомнений не было. К тому же он располагал силами, достаточными для того, чтобы стать хозяином положения. Поэтому я и постарался оказать хану поддержку, охладил пыл кое-кого из его недоброжелателей. А Сеид-Абдулле прямо сказал, что, если он не будет по-настоящему поддерживать хана, ему придется навсегда распрощаться с троном…
        Сегодня Джунаид-хан был в особенно плохом настроении. Чтобы наказать Тачмамед-хана за его дерзость, он бросил на его аул около двух тысяч всадников. Произошло кровавое побоище. В конце концов всадники Джунаида были побеждены и, побросав оружие, даже пулеметы, бежали. Я, признаться, не знал обо всем этом. Иначе, разумеется, не допустил бы такого столкновения. Джунаид прямо лопался от злости. А я еще больше расстроил его:
        - Вы говорили: «В сотню воробьев достаточно швырнуть один камень». Ну, теперь вы убедились, что бахвалитесь зря?
        - Я ему покажу! — Хан затрясся всем телом, даже его пожелтевшие редкие зубы застучали. — Если через неделю я не посажу его на коня смерти…[80 - Туркмены (как и все мусульмане) относят покойника к месту погребения на плечах, положив на некое подобие носилок или лестницы. Отсюда выражение «посадить на коня смерти».]
        - Если не посадите на коня смерти… Что тогда?
        - Повяжу голову платком!
        - Что это значит?
        Хан промолчал. Я продолжал:
        - Допустим, вы посадили Тачмамед-хана на коня смерти… А как быть с остальными? Есть Гуламали-хан… Есть Шаммыкель… Узбекские аксакалы тоже острят зубы. Что с ними делать? — Хан глубоко вздохнул и опустил голову. — Нет, одной только саблей править страной нельзя. Надо действовать умом… Расставлять сети с помощью дипломатии.
        - А если я не способен к этому… Тогда что?
        - Вы спрашиваете серьезно? — Хан опять опустил голову, стиснул зубы. Я продолжал так же настойчиво — Не задирайте голову! Молено сломать хребет!
        Некоторое время мы оба молчали. Я понимал: хан с трудом сдерживает возбуждение. В его худом, вытянутом лице не было ни кровинки, маленькие хитрые глазки тревожно бегали. Наконец он погладил костлявыми пальцами рыжую бороду и, растерянно глядя на меня, тихо проговорил:
        - Я вижу, лучше убираться восвояси из этих мест.
        - Куда же вы хотите уйти?
        - Куда бы ни ушел, кусок хлеба себе я найду.
        - А удовольствуетесь ли вы куском хлеба? — Хан молчал. — Если все ваши желания сводятся к куску хлеба, тогда зачем куда-то уходить? Пропитание вы и здесь найдете!
        Хан — это было очевидно — разыгрывал из себя простачка, пытаясь заранее оправдаться в возможных будущих неудачах. Я снова принялся за него:
        - Допустим, вы устранились от этой смуты. Спрятались в укромной норе. Что же, вы думаете, враги оставят вас в покое? Нет, они найдут вас, даже если вы спрячетесь под землей, и рано или поздно отомстят вам. К тому же ведь вы говорили, что боретесь за свою честь?
        - Да, я борюсь за свою честь.
        - Тогда почему вы хотите укрыться в норе? Человек, борющийся за свою честь, не щадит жизни!
        - Я не щажу жизни. Меня мучит мое бессилие. Невозможно сделать то, что хочешь!
        - Что же вы хотите сделать? Избить Сеид-Абдуллу? Бросить в бездонный колодец Тачмамед-хана? Или показать свою силу Шаммыкелю? Чего вы хотите?
        Видимо, хан почувствовал в моем голосе беспокойство. Он продолжал молчать, но весь съежился. Я повысил голос:
        - Главный враг по-прежнему находится по ту сторону реки. Сегодня вы столкнетесь с Тачмамед-ханом… Завтра померитесь силами с другими… А послезавтра на вас двинутся большевики. Что вы противопоставите им? Как им ответите?
        Молоденький джигит принес горячий чай. Я пододвинул к себе один из чайников и продолжал:
        - Обнажить клинок — дело нехитрое. Это может сделать каждый дурак. Надо стараться действовать умнее. Некогда один эмир вызвал своего табиба и сказал: «У меня болит нога. Лечи скорее. Меня ждут неотложные государственные дела. Мне надо решать их». Табиб ответил ему: «Хорошо… Мы быстро найдем лекарство от вашей болезни. Но все же я думаю, что государственные дела решаются не ногами, а головой». Так и вам нужно, не давая волю ногам и рукам, действовать умом, хитростью. Зачем стрелять по нескольким аулам, чтобы захватить Тачмамед-хана? Есть Мерген-бай… Метякуб-ахун… Действуйте через них! А вы, желая избавиться от одного врага, наживаете тысячи других. Запомните одно: сейчас у всей Хивы только одни враг. Это — большевики. Их надо покарать! Их надо уничтожить! Остальные ничего не стоят. С Тачмамед-ханом вы и после сможете рассчитаться.
        Хан, утирая влажный лоб, посмотрел па меня нерешительно:
        - Чтобы уничтожить большевиков, нужно больше пушек, винтовок, патронов. Пока что мы получили всего два каравана оружия. Разве можно с их помощью уничтожить большевиков?
        - За оружием дело не станет. Теперь сообщение открыто. Караван, который вы пришлете, порожним не уйдет. Но с первым караваном приедут и наши люди. Сказанное ими должно стать для вас законом. Запомните это!
        - Вы хотите надеть на меня узду?
        - Да, хотим надеть узду! — Я холодными глазами посмотрел в упор в недоброе лицо хана. — Что, не нравится? Или вы хотите сказать, чтобы они не приезжали?
        Хан не ответил. Я понимал, что он подавлен, что он не посмеет спорить. Да и как ему спорить? Жизнь его — на волоске. Как бы он ни крутил носом, он прекрасно понимает: вокруг бушует буря. Ему нужна поддержка. И поддержка сильная, чтобы наводить страх на окружающих. Кто же может оказать ему такую поддержку, кроме нас?
        Не сбавляя тона, я добавил:
        - Один петух сказал: «Если я не крикну на рассвете, то не рассветет». Вы подобны ему…
        Хан вдруг поднял голову и прервал меня:
        - Господин полковник… Не надо меня избивать плетью… Я ваш человек. Я поклялся на священном
        Коране. В тот день, когда я изменю своей клятве и сделаю неверный шаг, пустите мне пулю в лоб. Я не стану жаловаться. Но, умоляю вас, не избивайте меня!
        К горлу хана подступил комок, на глаза навернулись слезы. А я мысленно улыбнулся. И было отчего! Передо мной — властелин целой страны. Тысячи отчаянных головорезов ждут одного его слова. Достаточно ему сейчас кликнуть любого из своих нукеров и приказать ему: «Свяжите этого человека. Бросьте в бездонный колодец!» — и в несколько минут от полковника Форстера пе останется и следа. А хан не только не смеет отдать такой приказ, а даже свое достоинство соблюсти не может, сидит съежившись, как жалкий преступник. И раньше мне приходилось иметь дело с такими вот дерзкими ханами и беками. Каждый сперва угрожает, а потом начинает просить и молить. И ни один не посмеет поднять голову и прямо взглянуть в глаза. Это потому, что они знают, с кем имеют дело. Что перед ними не просто Форстер. Что перед ними — вся непобедимая мощь Великобритании! Когда они слышат мой голос, их слух наполняется громом тяжелых орудий, и этот гром вгоняет их в страх.
        В подобные моменты меня охватывало блаженное чувство восхищения своей родиной, ее силой, ее величием. Я не просто Форстер. Я — полковник Форстер, официальный представитель Великой Британии!
        Но теперь я чувствовал какую-то тяжесть. Казалось, белые стены кибитки тесно обступили меня, давят со всех сторон. Это не случайно: поведение хана раздражало, приводило в ярость. Слеп, как крот. Ничего не видит дальше носков своих сапог. Знает одно: нагайку. Единственная его сила — сабля. И с такими ничтожествами мы должны предотвратить надвигающееся бедствие, высоко держать старое славное знамя Великобритании!
        Исполнимо ли это? Сможем ли мы поднять такое бремя!
        26
        Вот мы покинули и Хиву. Идем среди бесконечных барханов. Куда ни глянешь — песок. Справа песок, слева песок. Словно вся вселенная состоит из сыпучих песков. Ни начала им, ни конца! Идем и днем и ночью. А оглянешься — как будто мы еще в начале пути. Все те же барханы, все те же песчаные холмы. Однообразный, суровый пейзаж подавляет. По временам, не выдержав тоскливого однообразия, слезешь с коня и идешь пешком. Собрав все свои силы, стремишься вперед. А зыбучий песок плывет назад, сковывает, камнем тянет к земле. Шаги твои становятся короче, тело — слабее. И не успеешь опомниться, как, тяжело дыша, опускаешься на колени. О боже! Какая страшная сила. Не придумать более опасного испытания для человека…
        Капитан Кирсанов, видимо, догадался, о чем я думаю. Он подъехал ко мне, кивнул, указывая на северо-запад:
        - Как бы погода опять не испортилась…
        Я тоже посмотрел в ту сторону, но ничего особенного не заметил. «Капитан, видно, тоже затосковал», — подумал я и, чтобы поддержать разговор, сказал:
        - Пожалуй, даже неплохо, если она переменится.
        Дымя папиросой, капитан усмехнулся:
        - Все еще не сыты переменами?
        Я обернулся к нему:
        - Разве можно ими насытиться?
        - О вас не скажу, а я сам — не могу, — ответил капитан. — В них, по-моему, весь смысл жизни. Больше всего на свете ненавижу застой.
        - Наши вкусы сходятся. Я, например, тоже не могу долго задерживаться на одном месте. Если время от времени не меняю места жительства, мне начинает казаться, что сердце у меня заросло паутиной. Знаете почему?
        - Вы, наверно, хотите сказать: такая уж у нас профессия — охота к переменам в кровь всосалась?
        - Дело не в профессии.
        - А в чем же?
        - В нашем сердце… Мы — пленники своего сердца. Мы не знаем, чего оно хочет. Да, да… Если сейчас вас спросят: «Чего вам хочется?» — что вы ответите?
        Кирсанов ничего не ответил, ограничился легкой улыбкой. Я знал его слабость. Поэтому, не дожидаясь, сам ответил за него:
        - Вы хотите разбогатеть. Построить себе дворец, держать толпу слуг, лакеев в ливрее, и жить, не зная забот. Верно?
        - Вы угадали, господин полковник… По правде говоря, у меня сейчас нет других желаний.
        - Почему — сейчас?
        - Потому что со временем могут появиться другие желания.
        - Ага… Вот в этом-то и дело, дорогой капитан! Непременно появятся! У меня нет оснований жаловаться на бедность. Моего состояния с избытком хватит до самой смерти. И жена моя из состоятельной семьи. Стоило только пожелать, и я мог бы жить спокойно в одном из таких городов, как, скажем, Дели, ничем себя не утруждать, беззаботно кутить в самых дорогих ресторанах. Но я не пошел на это. Поехал в Туркестан. И поехал охотно! Почему? Причина: веление сердца. У меня возникло желание схватиться один на один с большевиками, еще раз проверить свои способности и уменье. Сами видите, сколько я вытерпел ради этого мучений! Уезжая из Мешхеда, я лелеял в душе тысячи желаний, тысячи планов. А теперь у меня осталось одно-единственное желание. Знаете какое?
        - Поскорее добраться до Асхабада!
        - Браво! Вы угадали: поскорее добраться до Асхабада. Благополучно вырваться из этого пекла. Поверьте: я много пережил на своем веку. Но до сих пор не раздумывал по-настоящему о жизни и смерти. А на этот раз почему-то жизнь показалась мне очень сладкой. Почему бы это?
        - Наверно, устали. Вот приедете в Асхабад, отдохнете, — пожалуй, ваши желания опять проснутся. Схватка с большевиками ведь только начинается?
        Хоть я и уловил в голосе капитана некий намек, но ничего не ответил. Я знал, что он любит говорить экивоками, ставить словесные западни. Но сейчас он вправе был говорить таким тоном. Я действительно устал. Не просто устал — дошел до предела. Мне все опротивело. А главное — приходилось признаться, не сделано ничего, чем можно было бы гордиться. Я провел в Хиве несколько недель, трудился не покладая рук. Встречался с десятками людей, расставлял силки и капканы. А чего добился? Да ничего! Опять все те же распри, убийства, грабежи.
        Надо прямо сказать — капитан Кирсанов в Хиве очень помог мне. До этого я считал его жадным, падким на деньги. Нет, оказывается, он совсем не такой. Он выполнил много важных для меня дел, многое раскрыл. Сведения, собранные им о Сеид-Абдулле и Джунаиде, дали мне возможность вплотную ознакомиться с обстановкой, правильно оценить ее. И просто как человек он оказался гораздо выше, чем я ожидал. Если бы не капитан, я, пожалуй, сидел бы сейчас в одной из ташкентских тюрем…
        Мы шли холмистой равниной. Сыпучие пески, барханы остались позади. По словам Чакан-батыра, человека, посланного с нами Джунаидом, самое большее через три-четыре дня мы должны были достичь Асхабада.
        Чакан-батыр с двумя нукерами ехал, чуть опередив караван. Меня удивляло одно: даже в самую темную ночь он не сбивался с пути, безошибочно вел нас от колодца к колодцу.
        - Как вы находите дорогу в темноте? — спросил я его.
        Он ответил с довольной улыбкой:
        - Дойду до Асхабада не заблудившись, даже если мне завяжут глаза. В здешних местах я исходил все тропинки. Вон видите впереди высокий холм? Как только мы перевалим через него, будет колодец. Воду из этого колодца я пил самое меньшее раз пятьдесят.
        За нами шел караван примерно в полсотни верблюдов. На передних, согнувшись, ехали Артур, Ричард, Алеша, нукеры Чакан-батыра. В основном караваи вез зерно. А из Асхабада он должен был взять оружие и боеприпасы. Я обещал Джунаиду усилить помощь оружием. А он обязался помочь нашим войскам в Закаспии продовольствием. Каравану Чакан-батыра предстояло теперь совершать регулярные рейсы между Хивой и Асхабадом.
        Кирсанов закурил и продолжал прерванный разговор:
        - У меня, господин полковник, есть к вам один вопрос. Вы позволите говорить откровенно?
        - Пожалуйста… Неужели опять о деньгах?
        - Нет… Денежная проблема решена. Я не сомневаюсь, что вы исполните обещание.
        - Что же тогда?
        Кирсанов опять задымил папиросой и задал вопрос, которого я никак не ожидал:
        - Вы сейчас сказали, что у вас возникло желание схватиться с большевиками, что именно ради этого вы отправились в Туркестан. Ну, а если бы, скажем, десять лет назад между Россией и Великобританией началась война из-за Туркестана или Индии, разве вы не проявили бы таких же усилий, как сейчас?
        Я недоуменно поглядел на Кирсанова:
        - Что вы хотите этим сказать? Что причина моих скитаний вовсе не большевики, а спор за территории, желание завладеть Туркестаном?
        - Я лично так не думаю, — уклончиво ответил Кирсанов. — Но, сказать по правде, так думает большинство наших руководителей. Они смотрят на вашу деятельность в Туркестане с некоторой подозрительностью.
        - Кто же, например?
        - Нужно ли называть имена?
        - Конечно, нужно…
        Кирсанов замолчал. Я знал: он этот вопрос затронул не случайно. Он набивал себе цену, не показывая сразу весь свой товар, — подобно Арсланбекову, старался урвать побольше. Я криво усмехнулся:
        - Вы хотите, чтобы я назвал цену?
        Кирсанов сделал вид, что не расслышал, продолжал, не меняя тона:
        - Так думает большинство, начиная с генерала Джунковского вплоть до полковника Арсланбекова.
        - А вы? Как вы думаете?
        - Я? Я выполняю приказ. В политике я — ничто.
        - А они, вы думаете, нечто? Они такие же, как и вы, офицеры без солдат. Вот вы говорите — Джунковский… Что у него за душой, кроме погон? Ничего! Он — мелкая сошка!
        - Но он не считает себя мелкой сошкой. Думает, что движет историю.
        - Ха-ха-ха! — Я умышленно расхохотался громко, на всю степь. — «Движет историю»! Да найдется ли среди вас кто-нибудь, кто всерьез верит, что он творит историю?
        - Конечно, такие найдутся.
        - Нет! Вы только делаете вид, будто верите. У вас неискренняя улыбка!
        Я понимал — Кирсанов в восторге от моих слов. Пускай! У меня свой расчет. Капитан, конечно, сообщит о пашем разговоре своим коллегам, изобразит даже мою кривую усмешку. Пусть рассказывает! Пусть Джунковский и прочие знают, что они ничего из себя не представляют, что они только огородные пугала. Я им уже дал это понять. Но я еще не все сказал.
        Я продолжал так же иронически:
        - Нетрудно набросить на плечи одежды славы. Трудно оправдать их. Я расскажу вам новеллу. Когда-то один тщеславный человек объявил себя пророком. Вызвал его падишах и спросил: «Какое чудо можешь ты сотворить в доказательство того, что ты пророк?» Лжепророк ответил: «Могу заставить забеременеть женщину, не рожающую детей». Жена визиря не рожала. Падишах приказал: «Отдай свою жену этому человеку. Посмотрим, сделает он ее беременной пли пет». Визирь опешил: «Свет вселенной… Я верю, что он пророк. Пусть тот, кто сомневается в этом, положит его спать со своей женой». По-моему, вы так же верите в Джунковского, как верил визирь в того лжепророка!
        Затягиваясь папиросой, Кирсанов усмехнулся:
        - Эту новеллу следовало бы рассказать нашим!
        Я ничего не ответил.
        Бледное солнце уже склонялось к горизонту. Приближалась еще одна тоскливая, щемящая душу ночь. Если бы она была последней на нашем пути! Тогда завтра в это время я уже был бы в Асхабаде! Друзья, веселье, шум… Екатерина… В самом деле, как она меня встретит? Успокоилась ли?
        Кирсанов прервал мои сладостные раздумья. Осторожно кашлянув, он спросил:
        - Вы, господин полковник, верите в так называемые «идеалы»?
        Я пристально посмотрел на Кирсанова. По-видимому, капитан понял. Не останавливаясь, он продолжал:
        - Я не случайно спросил вас. Мы действительно люди, привыкшие подчиняться приказу. Вернее сказать, бессловесные солдаты. Дан приказ — и все. Но ваши усилия выходят за рамки приказа. Вы явно бросаете себя в огонь, отлично зная, что жизнь не дается человеку дважды. И все же не дорожите ею, заглядываете в лицо смерти. Почему? Во имя чего?
        До сих пор я не затрагивал с капитаном подобных тем. Я никак не мог подумать, что его неразвитый мозг способен разбираться в подобных вещах. «Вы верите в так называемые «идеалы»?» Ну, что ему ответить? Больше всего в жизни я ненавидел идеалы. Разве не они сводят людей с верного пути, лишают разума? А этот тип хочет связать мои действия с какими-то «идеалами». Глупец!
        Я иронически усмехнулся:
        - Впервые я от вас слышу, будто бы идеалы обладают силой, способной заставить человека идти на тяжкие жертвы. Неужели они так могущественны?
        Немного подумав, капитан ответил:
        - Да, оказывается, могущественны. Несколько месяцев тому назад я вел следствие по делу одного большевика. Вот тогда я почувствовал все могущество идеалов.
        - Что же, глядя вам в лицо, он крикнул: «Да здравствует Ленин!»?
        Кирсанов снова закурил и, не поднимая головы, неторопливо ответил:
        - Человек, с которым я имел дело, был офицером, как я сам. Мы догадались, что он связан с большевиками, следили за ним. И однажды подкараулили его, когда он с восьмилетней дочкой возвращался от врача. Связали по рукам и по ногам, заткнули рот тряпками, бросили в подвал и всю ночь допрашивали. Он признался, сказал, что он большевик, но не назвал ни одного своего товарища. Мы долго пытали его, объявили, что если он не раскроет свои связи, то и ему самому, и его дочери придется распрощаться с этим миром. «Делайте со мной что угодно, но я ничего не скажу», — ответил он. Чтобы доказать, что это не пустые слова, мы у него на глазах задушили девчонку. Но даже после этого он ничего не выдал. Я спросил его: «Болван! Какой смысл тебе гибнуть самому, губить свое дитя? Кому ты служишь? Во имя кого отказываешься от жизни?» Знаете, что он ответил?
        - Знаю… Наверно, сказал: «Во имя Ленина».
        - Нет… Он сказал: «Во имя священного идеала». — «Что за чепуха!» — возразил я. Он ответил: «Вы этого не поймете. Чтобы понять, нужно переменить душу». Я, признаться, был глубоко поражен его выдержкой. Надо же — ради какого-то идеала отказаться от жизни!
        Мои гнедой жеребец начал взбираться на высокий песчаный бугор. Бедняга тяжело дышал. Полные лишений дни, как видно, и его истомили вконец: он перестал ржать, не играл. Превратился в дряхлого мерина, в жилах которого не осталось ни кровинки молодости: опустив уши и повесив голову, еле двигался вперед. Подъем был крутой, песчаный бугор тянулся с востока на запад, как целая гора. Но вот наконец мы взобрались на вершину. Остановясь там и приставив ладонь к глазам, Чакан-батыр начал вглядываться куда-то в даль. Он указал рукой на красный диск солнца-, уже опустившийся почти до гребней барханов, и спросил:
        - Вы видите?
        Я достал из хурджина бинокль и посмотрел в ту сторону, куда он показывал. Там, среди песков, видно было какое-то движение. Толпа людей, растянувшаяся на большое расстояние, беспорядочно двигалась в нашу сторону. Можно было даже различить детей, сидевших, сгорбясь, на верблюдах. «Наверно, беженцы», — предположил я и, решив проверить мужество Чакан-батыра, сказал:
        - Движется большая группа всадников. Хорошо, если это не большевики. Свернем с дороги?
        Чакан-батыр или понял уже, кто эти люди, или хотел показать, что ничего не боится. Гордо вскинув голову, он возразил:
        - От беды не убежишь. Вы спускайтесь вниз. А мы сейчас разведаем, что там такое, и вернемся.
        С этими словами он сильно хлестнул плетью коня.
        Немного погодя и мы спустились с бархана и поскакали вперед. Я не ошибся: это действительно оказались беженцы. Но они шли строем, как настоящее войско. Когда мы подъехали к ним, первые ряды беженцев уже достигли колодца. Поднялся невообразимый шум. Женщины, мужчины, дети, вьючный и домашний скот — все сгрудилось вокруг колодца. Стоял такой крик, что невозможно было расслышать друг друга. Тучный вожатый, с толстой палкой в руках, то и дело грозно понукал людей. Но никто не слушал его угроз; особенно оборванные, забрызганные грязью дети, толкая друг друга, плача и крича, рвались к колодцу. Наконец старик вожатый приказал людям:
        - Отведите верблюдов во-он в ту низину… Там и сбросьте с них груз!
        К этому времени подоспела новая группа беженцев. Старик направил их туда же. Мы раскинули свой бивак невдалеке от колодца. С наступлением сумерек снова послышался звон верблюжьих колокольцев. Чакан-батыр сообщил, что прибыла еще одна группа беженцев. Меня удивляло: куда идут они в холодную зимнюю пору, покинув родные, обжитые места? Ведь до самой Хивы не было подходящего места, где можно было бы селиться. А до Хивы не меньше двух недель конного пути. Эти же люди в большинстве шли пешком, полуодетые, в лохмотьях. Если вдруг их застигнет такой мороз, какой был недавно, — ясное дело, им не протянуть и суток. Что же заставило их в такую пору пуститься в тяжелый путь?
        Я пригласил на чай старейшин беженцев. Они пришли целой толпой. Просторная палатка вскоре наполнилась. Начавшись с взаимных приветствий, беседа постепенно перешла к тому, что волновало всех, от мала до велика. Мои собеседники оказались родом из соседних с Асхабадом аулов. Они рассказали, что решили бросить родные места и обосноваться подальше от орудийной пальбы, в песках Каракумов, чтобы дождаться здесь лучших времен, когда кончатся споры между большевиками и меньшевиками.
        - Вы на чьей стороне — большевиков или меньшевиков? — спросил я.
        Некоторое время гости молчали. Я тоже не произнес больше ни слова. Наконец невысокого роста старик, столовой, ушедшей в плечи, искоса посмотрел на меня и растянул губы в улыбке:
        - Мула спросили: «Кто твой отец?» — «Конь — мой дядя», — ответил он. Что мы вам можем ответить, таксыр?.. Время быстро меняется. Неизвестно, чей ты подданный. Вчера хозяевами в стране были большевики. Сегодня у власти меньшевики. А завтра? Одному аллаху ведомо, кому завтра достанутся бразды правления!
        Сидящий напротив меня толстый туркмен нахмурил густые брови и сказал:
        - Э-э, валла, Тайли… Ты не крути, говори прямо. Если бы большевиков не свергли, разве покинули бы мы родные места? Разве не меньшевики обрекли нас на такое несчастье?
        Старик одобрительно кивнул головой:
        - Это тоже верно, Балкан-палван[81 - Палван — борец (туркм.).]…
        Балкан-палван удовлетворенно кашлянул и повернулся в мою сторону:
        - Мы, таксыр, не знаем, как живется в ваших краях… Но в наших местах счастье дайханина-труженика — в земле. Не даст земля урожая, и дайханин может умереть с голоду. А урожай зависит от воды. Воды же всегда недостает. Она — самый ходовой товар. Есть у тебя вода — для тебя открыты все двери. Поэтому все споры у нас — из-за воды. А ведь в каждом ауле сидят хозяева — один, другой богатый бай. Почти вся вода — в их руках. Бедняк дайханин круглый год роется в земле. Много пота проливает. А плоды его тяжелого труда достаются алчным баям. Что делать? Кому жаловаться? Где мы только не были! Побывали с поклоном у всех чиновников белого царя. Никто из них не помог нам. И вот, слава аллаху, все, что мы просили у неба, вдруг обрели на земле… Пришел человек большевиков и сказал: «Надо раздать землю и воду по хозяйствам». Нам этого только и нужно было. Дайханин нашел опору. «Пес, нашедший опору, победит волка», — говорят в народе. Начали мы прижимать наших баев. Но — вот беда! — недолгой оказалась жизнь большевиков. Все вдруг переменилось. Пришли меньшевики… Алчные баи снова обрели силу. Бедняк снова оказался
под пятой. Опять начались притеснения..
        Балкан-палван глубоко вздохнул и, пристально глядя на меня, добавил:
        - Теперь у народа одна надежда — на большевиков… Если они вернутся, все сидящие здесь возблагодарят аллаха!
        Со всех сторон послышались одобрительные возгласы.
        Выступив вперед, в разговор вмешался Чакан-батыр:
        - А что, если большевики, вытащив вас из огня, кинут в ледяную воду?
        - Ха! — прочесав пухлыми пальцами свою густую бороду, насмешливо улыбнулся Балкан-палван. — Ты своими глазами видел большевиков?
        - Видел.
        - Где?
        - В Турткуле.
        - Ну и какие это люди?
        - Да просто скопище безбожников…
        Балкан-палван сердито посмотрел на Чакана:
        - Религию сюда не вмешивайте. Сейчас о религии спора нет, тяжба идет за свое добро. Большевики — такие же обездоленные, как и мы. Вон брат того, что сидит в углу, — тоже большевик. Такой же бедняк, как и мы сами. Работает на железной дороге. Зачем ему тащить нас из огня, чтобы кинуть в ледяную воду?
        Чакан-батыр промолчал. Его сосед, худощавый, крепкий мужчина с приятным лицом, испытующе взглянул на меня и неторопливо заговорил:
        - Таксыр… Вы лучше не расспрашивайте их. А то проиграете!
        - Почему же? — Я вскинул брови, притворяясь удивленным. — Судьба у всех мусульман одна. Ваше несчастье — наше несчастье. Ваша радость — наша радость. Разумеется, я ничем, кроме совета, помочь не могу. И все же знать о положении друг друга не мешает.
        Худощавый человек отпил глоток горячего чая и так же терпеливо продолжал:
        - Когда-то жил на свете туркменский поэт Махтумкули. Это был очень мудрый человек, он процедил жизнь сквозь сито своего ума. В одной из своих песен он говорит:
        Если сверстники захотят надеть золотую корону,
        В царстве бедности место мне отведи,
        Создатель, не делай меня зависимым от труса,
        Прошу тебя, не своди меня с деспотом…
        - Ай, молодец, бахши-джан! — растроганный, воскликнул Балкан-палван. — Один бог у деспота, другой — у бедняка. Не приведи бог обращаться с просьбой к деспоту!
        Посмотрев на меня долгим взглядом, худощавый человек продолжал:
        - Вы, таксыр, говорите: «Судьба у всех мусульман одна». Это не верно. Будь у нас одна судьба, народ не враждовал бы, не шел друг на друга. Вот если вы скажете, что у всех сидящих здесь одна судьба, я вам поверю. Потому что все они трудятся и зимой и летом, с утра до ночи пот проливают. Присмотритесь: хоть одного здесь вы увидите сытого и здорового?
        Старик с головой, ушедшей в плечи, выплюнул изо рта жвачку наса и презрительно проговорил:
        - Пэхей! Что тут делать сытым? Все они остались в предгорье.
        - Верно говоришь, Моммат-ага, — подхватил слова старика худощавый. — Чего они тут не видали? Меньшевики поддерживают их… Инглисы [82 - Англичане.] стоят за них… Творец к ним благоволит… Время принадлежит им! Как быть бедняку? Неоткуда ему ждать помощи. Только и остается бессилыю проклинать судьбу!
        Я постарался вызвать худощавого на разговор о наших:
        - Инглисы тоже притесняют вас?
        - Ха! — снова сердито воскликнул Балкан-палван. — Да в инглисах весь корень зла! Говорят, есть у них один генерал по имени Молла-эсен[83 - Маллссон.]. Так вот он сейчас полный хозяин в стране. Без его воли даже тростинка не шевельнется. Мы всей толпой ходили к нему. Не пустили, сказали — идите к Ораз-сердару. А Ораз-сердар… Он с ним заодно. Мы хорошо понимаем, что он не станет поддерживать нас. Ворон ворону глаз не выклюет. Все они одинаковы, черные вороны!
        Видимо, у толстяка Балкан-палвана накипело в душе: с каждым словом он все больше распалялся. Я постарался вызвать его на еще большую откровенность:
        - Какое же зло причиняют вам инглисы?
        - Ха! Какое зло… Коров наших доят, а из их хвостов делают плети, чтоб стегать нас. Этого мало?
        Я промолчал. Потом вылил остатки чая в свою пиалу и спокойно заговорил:
        - Все равно вы не должны были оставлять родные места. Тяжба надолго не затянется. В России большевиков уничтожили. Не сегодня-завтра и здесь все переменится. Есть еще время, вернитесь назад. Не то погибнете!
        От волнения лицо Балкан-палвана побагровело. Смерив меня убийственным взглядом, он сказал, резко поднимаясь с места:
        - Видно, у мулл и ахунов порода одна!
        Вслед за ним и остальные задвигались. Я тоже поднялся и, протянув руки Балкан-палвану, проговорил:
        - Не обижайтесь… Я только дал совет. Советчик не хочет зла, не ищет выгоды. Вся его выгода, когда ему скажут спасибо.
        - Когда-то, таксыр, хорошему советчику дарили верблюда с верблюжонком. Мы, увы, не можем сейчас подарить вам верблюда. Слишком много у нас своего груза. Вот, даст бог, придет весна… У верблюдов будет приплод, тогда мы и вам оставим одного верблюжонка. К тому времени и в мире наступит порядок. А вы тоже не обижайтесь на нас, — проговорил с иронической улыбкой Балкан-палван и, небрежно пожав мне руку, вышел.
        Кое-кто при этих словах громко рассмеялся, другие только улыбнулись насмешливо.
        Погруженный в тяжелое раздумье, я долго не мог заснуть. Перед моими глазами по одному проходили такие непохожие друг на друга люди, с которыми я встречался за эти пол года. У каждого был свой характер, свои особые черты. Сколько на свете людей, столько, как видно, и характеров! Нежная Екатерина… Высокомерный князь Дубровинский… Хитрый Асадулла-хан… Насмешливый Арсланбеков… Простоватый Ишмет-бай… Безвольный эмир… Хитрец кушбеги… Дурак Боярский… Трусливый Мерген-бай… Грубый Джунаид… Предприимчивый Кирсанов… и многие, многие еще. И вот сегодня я познакомился с этим толстым туркменом! Если судить по внешности, не скажешь, чтобы в этом неповоротливом, большом теле была хоть крупица ума. А вот он наполнил всю палатку язвительным смехом. Может быть, они и сейчас ехидно смеются?
        С такими мыслями я и закрыл глаза.
        27
        Какой сегодня день? Точно не знаю, но, должно быть, двадцать четвертое января. Как бы то ни было, этот день должен стать первым днем моего второго рождения. Да, второго рождения!.. Все невзгоды остались позади, все мучения окончены.
        Мы подъехали к окрестностям Асхабада.
        От радости мое сердце готово было выскочить из груди. Невольно на глаза набежали слезы. Я весь дрожал как в лихорадке. Повернув коня, отделился от остальных. Въехал в глубокую лощину и, спешившись, дал волю своим чувствам. Перед моими глазами встали жена, сын, мать. Казалось, они сейчас встретят меня в Асхабаде. Ведь самое большее через пять-шесть часов я уже буду среди своих! При одной этой мысли меня наполнила бодрость. В самом деле, к чему уныние, сомнения? Кому еще довелось выйти победителем из такого моря страданий? Разве я не вправе гордо поднять голову, говорить полным голосом? Кто еще проявил такое самопожертвование в этом проклятом краю?
        Я только что закурил, как со стороны Асхабада послышался сильный гул. А через мгновение в воздухе показался аэроплан и, паря в чистом небе, начал кружить над городом.
        Чакан-батыр, оказывается, никогда в жизни не видел аэроплана. Сойдя с коня, он с широко разинутым ртом неотрывно смотрел на небо. Я подошел к нему и шутливо спросил:
        - Что, страшная штука?
        Чакан-батыр ахнул и с искренним удивлением ответил:
        - О аллах! И внутри него сидит человек?
        - Да… И еще там снаряды, больше пушечных, чтобы кидать на головы большевиков.
        - О боже! Кто устоит перед таким могуществом?
        Я отдал Кирсанову нужные распоряжения и, взяв с собой Ричарда, отделился от каравана. Едва мы перешли железнодорожное полотно, как из аэроплана полетела стая бумажек. Ричард подхватил одну из них и протянул мне. Я бросил поводья на шею лошади и бегло проглядел листовку. Это оказалось воззвание наших. Едва прочитав первые строки, я не мог сдержать иронической улыбки. Листовка начиналась так: «Граждане Закаспия! Большевикам остается жить недолго. Не сегодня-завтра прогремят залпы победы. Знамя свободы будет развеваться во всем мире. Жизнь опять войдет в нормальную колею…»
        Я знал о положении на фронтах. Знал даже, что большевики на Восточном фронте начали с двух сторон наступление на Оренбург. На Закаспийском фронте дела тоже шли неважно. Бои возле станции Равнина показывали, что враг все больше набирает силы. Ну зачем, скажите, в таком положении трубить победный марш!
        Я скомкал листовку и, швырнув ее на землю, поехал вперед. Время близилось к вечеру. Погода была по-весеннему теплая, ясная. Но деревья по обеим сторонам улицы стояли обнаженные. Может быть, поэтому город казался каким-то невзрачным, серым. А ведь Асхабад был одним из самых оживленных городов Туркестана! Его основали в 1881 году русские, по соседству с одноименным текинским аулом. И действительно, в облике города заметно было влияние Европы. Здесь не было, как в других азиатских городах, ветхого, покрытого пылью веков, старого города. Улицы прямые, широкие. В глаза бросались отдельные каменные здания — детища европейской цивилизации: кинотеатры, областной музей. Был даже большой парк и казино. И все же город в целом оставался типично азиатским. Те же одноэтажные, низенькие дома, глинобитные стены, душные чайханы, тесные караван-сараи… Косный Восток чувствовался на каждом шагу.
        Мне нравилось только название города. По словам одного из моих местных приятелей, слово «Асхабад» в переводе означало «город любви». Не могу поручиться за точность этой справки. Но Асхабад и в самом деле был для меня таким городом. Дни, прожитые здесь, я провел, как говорил один из восточных поэтов, утопая в озере любви.
        Вот мы въехали на проспект Куропаткина, рассекающий город надвое. Тротуары были пустынны. Даже возле персидского консульства, где почти всегда царило оживление, сейчас не было никого, кроме караульных. Стены домов были сплошь заклеены листовками. Слова на белом полотне, висевшем поперек улицы, между высокими деревьями, еще издали привлекли мое внимание. «Добро пожаловать, господин Мильн! Асхабадцы сердечно приветствуют вас!» — прочитал я.
        Мне было известно, что наши войска в Закаспии переданы из ведения главнокомандующего в Индии в распоряжение командования наших войск на побережье Черного моря, но о том, что командующий этими войсками сэр Джордж Мильн прибыл в Асхабад, я не знал. Ясно, что такая высокая особа прибыла в Асхабад из далекого Константинополя неспроста. По-видимому, произошло какое-то важное событие. Что же случилось?
        Ричард поравнялся со мной и тихо прошептал по-арабски:
        - Смотрите, господин полковник… Идет картина «Отверженные».
        Я покосился на рекламный щит, прислоненный к дверям какой-то лавки, и на английском языке ответил:
        - Сегодня же вечером сможешь посмотреть ее!
        Ричард просиял. Меня тоже наполнило спокойствие.
        Ведь сколько месяцев мы не говорили на родном языке!
        Начали попадаться навстречу наши солдаты. Они явно освоились с городом: держались уверенно, некоторые даже вели под руку русских девушек. Словом, все было спокойно. «Наши, видно, крепко овладели положением», — подумал я.
        Первым в военной миссии нас встретил Джон. Он стоял перед зданием, приводя в порядок машину. Мы узнали его издали, а он нас не узнал. Вернее, даже не удостоил взглядом. Протирая машину, отмахнулся:
        - Кет, кет… Ораз-сердарга бор [84 - Ступай, ступай… К Ораз-сердару.].
        Слегка повысив голос, я ответил:
        - Ораз-сердарни нима киламан… Бизга жаноб Джон керек![85 - Нам не нужен Ораз-сердар… Господин Джон нам нужен!]
        Джон обернулся ко мне и вдруг закричал на всю улицу:
        - Господин полковник!
        Тут подошел капитан Тиг-Джонс. А через мгновение нас окружили плотным кольцом друзья и чуть ли не на руках внесли в миссию.
        Во дворе, во флигеле, были приготовлены специальные комнаты для генерала Мильна и его офицеров. Я тоже устроился там. Капитан Тиг-Джонс предупредил меня, что генерал Мильн с генералом Маллесоном уехали в сторону Байрам-Али, на фронт, и вернутся только на следующий день. У капитана были срочные дела в казарме. Я не стал его задерживать.
        - Есть о чем рассказать, господин полковник. Я вернусь самое большее через час, — сказал он и торопливо вышел.
        Прежде всего я вымылся в бане, смыл с себя грязь и пыль дальней дороги. Вернувшись, увидел в своей комнате мисс Элен, — она уже поджидала меня. Элен кинулась мне навстречу и обняла за шею:
        - Чарлз!

* * *
        Я снова держу в своих ладонях нежные руки Элен. Должно быть, оттого, что я соскучился по теплу и ласке, мне вдруг захотелось поцеловать ее. Что, если теперь она не станет противиться? Что, если прожитые дни отрезвили и ее? Я решил повторить попытку и сжал ее в объятиях. Элеи отвела мои руки и, сделав обиженное лицо, сказала:
        - Господин полковник… Вы забыли наш уговор!
        Я снова взял ее за руки:
        - Элен! Вы все еще такая же?
        Элен с жалостью посмотрела на меня:
        - О боже! Как вы измучились! В лице ни кровинки, даже глаза пожелтели. Вы еще, слава богу, ничего. А вот Артур, бедняжка, просто убит, — перевела она разговор на другое.
        Мы прошли в столовую. Я коротко рассказал Элен о наших странствиях. В свою очередь поинтересовался положением дел в Асхабаде. Она ответила подавленно:
        - Дела тут неважные. Генерал очень рассержен. И как не сердиться? Все заботы легли на наши плечи. Местные власти — одно только звание. К тому же все грызутся между собой. Фунтиков неизвестно куда ухлопал семь миллионов рублей. Прочие тоже не отстают от него. Генерал выбился из сил, стараясь примирить их. Ничего не получилось. В конце концов он разогнал прежнее правительство Закаспия и создал новое. Знаете, кого он поставил во главе?
        - Знаю! Зимина… Но этот будет еще почище Фунтикова. Надо было Дружкина сделать председателем.
        - Он, говорят, еврей. В правительстве многие возражали даже против того, чтобы назначить его министром внутренних дел.
        Состав нового правительства, кроме двух человек, мне был отлично знаком. Все они были связаны с нашими. А Дружкин непосредственно был подготовлен мною.
        В дверь постучались. Элен, опередив меня, открыла, выслушала дежурного офицера, затем вернулась и с таинственным видом, тихо, точно опасаясь, что ее подслушают, объявила:
        - Полковник Арсланбеков. Он еще вчера приходил. Хочет видеть вас. Говорит, у пего очень срочное дело.
        Мне не хотелось встречаться сейчас с кем бы то ни было, хотелось отдохнуть. А можно было сказать заранее, что Арсланбеков просидит долго, раз он принес кучу новостей. Пусть Элен вежливо отошлет его, договорится о встрече на завтра. Наверно, у него все деньги вышли, вот и затеял что-то новое… Но Элен возвратилась и сказала, что Арсланбекову непременно нужно увидеть меня, хотя бы на две минуты. Я вопросительно посмотрел на Элен:
        - Две минуты?
        - Да… Говорит: «Очень важное дело».
        - Ну, пусть войдет. Посмотрим, какое это дело.
        Едва взглянув на Арсланбекова, я понял: произошло что-то необычное. На нем буквально лица не было. Большие черные глаза растерянно мигали, он прямо дрожал. Остановившись в дверях, смущенно отдал честь.
        - Простите, господин полковник… Я знаю, что пришел не вовремя…
        Я подошел к нему, испытующе заглянул в его глаза и протянул руку;
        - Что случилось?
        Полковник ответил, тяжело дыша:
        - Кирсанов — большевик!
        Я невольно вздрогнул. Но быстро взял себя в руки и с виду равнодушно спросил:
        - Откуда вы это узнали?
        - В Ташкенте, в военном комиссариате большевиков, работает наш человек. Через него и узнали.
        - Может, это выдумка?
        - Нет, все точно. Видели все его донесения о вашем путешествии. Крыть ему нечем. Его условное имя — «Джемшид».
        Перед моими глазами возникло худое, строгое лицо капитана, бесконечной лентой развернулся весь пройденный вместе с ним путь. «Джемшид», — произнес я мысленно и опустился на диван. Закурил. Некоторое время сидел молча, вдыхая горький дым. Потом вопросительно взглянул на Арсланбекова:
        - Ну-с, дальше, господин полковник… Что вы посоветуете?
        Полковник ответил не колеблясь:
        - Мы установили за ним слежку еще до въезда в Асхабад, на самой окраине. Этой ночью схватим его и допросим.
        Я снова поднялся на ноги и вплотную подошел к полковнику.
        - Предупреждаю заранее: если вы его упустите, сами будете арестованы!
        - Никуда он не убежит, господин полковник! Будьте покойны. Сегодня же заставим его заговорить. Но кому передать его завтра? Признаться, я не очень доверяю местным властям.
        - Сдайте нашим. Обратитесь к капитану Тиг-Джонсу. Я дам ему указания.
        Полковник помолчал, понурясь, потом поднял голову и нерешительно выдавил:
        - Не сможете ли вы принять меня завтра?
        Я ответил, не скрывая раздражения:
        - Об этом завтра и поговорим!
        Едва полковник вышел, вошла Элен. Должно быть, она по моему лицу поняла, что я взволнован. Внимательно посмотрела на меня и озабоченно спросила:
        - Что случилось?
        Я ответил уклончиво:
        - Следили за одним большевиком от самого Ташкента, а здесь упустили. Теперь просят помочь.
        Элен проговорила недовольно:
        - Они только и умеют просить о помощи. Что бы они делали без нас?
        Как ни старался я взять себя в руки, мне это не удавалось. Перед моими глазами вставали то Кирсанов, то Арсланбеков, я все больше расстраивался. Элен, видимо, почувствовала, что мои мысли заняты другим. Еще раз затянулась сигаретой и бросила окурок в пепельницу.
        - Вам нужно отдохнуть, Чарлз. Встретимся вечером, — сказала она, вставая.
        Только что мне так хотелось побыть с Элен. Поговорить, расспросить об Екатерине. Известие, принесенное полковником, все разрушило. Теперь единственным моим желанием было: запереться на ключ и наедине обдумать случившееся. Поэтому я не стал удерживать Элен. Проводил ее до дверей, повернул изнутри ключ и, не раздеваясь, повалился на диван.
        Бывает ли ноша тяжелее, чем печальные мысли? Чем больше думаешь, тем тяжелее давят они; чем терпеливее сносишь их, тем больше сил они отнимают. И нет для них ни гор непреодолимых, ни непроходимых рек. Уж если обрушились они на твою голову, не выбраться тебе!
        Вот уже два часа я безуспешно пытаюсь отогнать от себя докучные мысли. Пробовал переменить место: встал с дивана, перешел в спальню, разделся и лег в постель. Постарался заснуть: закрыл глаза, попробовал сосредоточиться на более приятных воспоминаниях. То па правый бок переворачивался, то на левый. В конце концов закутался с головой в одеяло, стараясь лежать неподвижно. Но мне так и не удалось уснуть. Кирсанов не уходил из моих глаз, в памяти то и дело возникали разговоры, которые я вел с ним, дороги, пройденные вместе. Вспоминалась мне первая наша встреча, его недовольное лицо в облаках табачного дыма, в ушах прозвучали даже его слова, такие искренние, исходившие, казалось, из самого сердца:
        «Заплатите и поручайте любое задание!»
        «Значит, вы работаете ради денег?»
        «Да… Только ради денег! Я хочу разбогатеть!»
        Как мне избавиться от этих мучительных мыслей? Выход напрашивался сам собою. Скорее встретиться с Кэт, забыть с нею обо всем на свете! Словно убегая от погони, я наскоро умылся, оделся, привел себя в порядок и вышел на улицу. Боялся, что встречусь с капитаном Тиг-Джонсом. Но, слава богу, он меня не дождался и опять куда-то уехал. Я прошел прямо к Элен. Она только что заперла сейфы и собиралась уходить. Увидев меня, удивилась:
        - Вы уже поднялись?
        - Не мог заснуть.
        - Почему?
        Я опустился на один из стульев и без обиняков выложил:
        - Элен! Вы с Екатериной видитесь?
        - A-а! Понятно… А я-то удивлялась, почему вы о ней не спрашиваете… — Элен уселась напротив меня и внимательно присмотрелась. — Бедняжка! Соскучились?
        Я постарался задеть ее женские струны:
        - Что, уж не ревновать ли собрались?
        Элен от души рассмеялась:
        - Я свое слово сдержу. Но и вы не забывайте о своем обещании.
        - Согласен… Но скажите: вы встречаете Екатерину?
        - Конечно… Даже вчера видела. Она не вышла замуж за вашего Дохова.
        - Почему?
        - Схитрила… Как только переехали границу, объявила Дохову, что и не думала выходить за него замуж. Бедняжка министр сперва умолял, потом грозил, но Екатерина осталась непреклонной.
        - С кем же она теперь?
        - Одна. Недалеко от мечети бехаистов живет некая вдова, Софья Антоновна. Может быть, вы ее знаете?
        - Нет.
        - Старая дворянка. Ее муж, инженер-путеец, года два тому назад умер. Екатерина поселилась у нее. Сосед их — какой-то художник. Когда ни придешь, сидят и играют в карты.
        Сообщение Элен ничуть не удивило меня. Я и раньше понимал, что Дохов — не пара Екатерине. Если бы не боязнь остаться в Мешхеде без всяких средств, она даже близко не подпустила бы его. Безвыходное положение, видимо, заставило Кэт решиться. Я был ее единственной надеждой. Никто, кроме меня, не мог поддержать ее. Что же ей оставалось делать, если самый близкий друг посоветовал «не отворачиваться от счастья»!
        Я думал: как она меня теперь встретит? Ведь не могла же она все забыть? Постарался разведать об этом у Элен:
        - Она вспоминает меня?
        - Нет… Ни разу даже не называла вас. На рождество генерал послал ей подарок. Я сама взялась доставить его. Мы чуть не до ночи просидели с ней, беседуя о том, о сем. Даже тогда она не произнесла вашего имени.
        Я резко поднялся:
        - Поехали!
        - Куда?
        - К Екатерине.
        - О боже! К чему такая спешка? Да и прилично ли будет, если мы вот так, неожиданно, без предупреждения, нагрянем к ней? Кроме того, вас, кажется, хотел видеть Дружкин. И капитан долго дожидался.
        - До завтра ни с кем не хочу встречаться. Наконец, неужели нельзя провести спокойно хоть одну ночь после стольких скитаний? — Вместо ответа Элен нежно улыбнулась. Я направился к двери. — Спрячьте бумаги! Быстрее!
        Асхабад уже погрузился во мрак. Но возле нашей миссии было светло как днем. Большие электрические фонари бросали свет далеко вокруг. По-вндпмому, наши заняли всю Офицерскую улицу. Почти у каждой двери стояли английские солдаты.
        Машина тронулась. Мы выехали на безлюдную Скобелевскую площадь, там было совсем темно и тихо. Элен прижалась ко мне и озабоченно шепнула;
        - Ночью опасно выходить в город. Недавно какие-то люди остановили машину генерала. Хорошо, что в ней, кроме шофера, никого не было. А то произошла бы беда. После захода солнца большевики — хозяева в городе. Наводняют улицы листовками…
        Элен могла не беспокоиться — я принял необходимые меры. Рядом с Джоном сидел еще один солдат с винтовкой и гранатой в руках. Комендант был предупрежден о нашей поездке. К тому же вблизи дома, куда мы ехали, были расположены наши посты, патрулирующие по проспекту Куропаткина.
        По Гоголевской улице мы доехали до кинематографа «Модерн». Здесь стало светлее. В кинематографе шел сеанс. Оттуда доносился чей-то густой бас. Но зрителей, должно быть, было мало: у дверей никто не толпился. Пусто было и вокруг армянской церкви. Русский базар, днем обычно полный жизни, сейчас был пуст, только слабо мерцали керосиновые лампы в окнах на верхнем этаже караван-сарая. Справа потонуло в кромешном мраке здание мужской гимназии. Но напротив гимназии заметно было какое-то движение. Там находилась резиденция Закаспийского правительства. Должно быть, шло заседание: перед домом стояло много фаэтонов, даже три-четыре легковые машины.
        У самого проспекта Куропаткина лопнула одна из шин. Я знал, что шофер тут ни при чем, но все же сердито буркнул:
        - Молодец, Джон… Когда ты правишь машиной, непременно что-нибудь случается!
        Джон промолчал. Вместо него ответила Элен. Прошептала мне на ухо строки Шекспира:
        Но ежели для истинной любви
        Страдание всегда необходимо,
        То, видно, уж таков закон судьбы —
        Научимся сносить его с терпеньем.
        Вместо ответа я крепче сжал руку Элен.
        Откуда-то подкатил на автомобиле комендант, по-видимому объезжавший город. Мы сели в его машину и через несколько минут остановились перед большим домом из обожженного кирпича. У входа нас ждали двое слуг. Я подумал, что это комендант предупредил хозяев, и собрался выбранить его. Элен остановила меня:
        - Это я позвонила. Никто не знает, что вы приехалп.
        Мы вошли в дом. Нас встретила хозяйка — Софья Антоновна. Она обняла Элен. Потом обратилась ко мне:
        - Если не ошибаюсь, полковник Форстер? — и кокетливо протянула мне руки.
        Я чуть притронулся губами к ее полной руке и спросил с простодушным видом:
        - Значит, вы меня знаете, мадам? Наверно, тоже были в Мешхеде?
        - Нет, нет… Что вы! Это Катя рассказывала мне о вас.
        У меня отлегло от сердца. Итак, я не забыт. Неужели Кэт стала бы рассказывать обо мне, если бы в ее душе не сохранилось никакого чувства? Но, может быть, вспоминала-то она в порыве гнева?
        Софья Антоновна провела нас в гостиную. Комната напоминала антикварную лавку. На стенах висели картины — старинные, в почерневших от времени рамах. Мебель тоже была старинная, уцелевшая, казалось, с незапамятных времен… Тяжелые гардины на окнах, статуэтки, ковры… Все такое старое, тусклое… Даже в воздухе комнаты осталось что-то от прошлого: он был тяжелый, с каким-то особым привкусом пыли и плесени.
        Едва я вошел в комнату, мне почему-то вспомнился кабинет кушбеги. На первый взгляд здесь но было ничего похожего: и стены другие, и обстановка. Разве что воздух такой же? Не знаю. Но почему-то мне пришел на память именно кабинет кушбеги.
        В дальнем углу гостиной за круглым столом сидел мужчина высокого роста, блондин, с волосами до самых плеч, и внимательно рассматривал толстый альбом. Увидев нас, он встал и слегка поклонился. Софья Антоновна представила его:
        - Прошу вас… Познакомьтесь: Борис Евгеньевич… Чудесный художник и музыкант. Мон квартирант.
        Блондин сдержанно улыбнулся и снова кивнул головой. Я сделал вид, что не заметил его поклона: не подал руки и не ответил даже кивком на приветствие. Обратясь к хозяйке дома, шутливо спросил:
        - А еще одного квартиранта вам не нужно?
        Софья Антоновна рассмеялась грубым смехом, вполне соответствовавшим ее комплекции:
        - До сих пор у меня не было квартиранта-полковника. Но если угодно, и для вас комната найдется!
        Из соседней комнаты вышла Екатерина. Едва я встретился с ней взглядом, мое сердце невольно забилось как бы в предчувствии чего-то неожиданного. Кэт! Какая все-таки ты милая!
        Екатерина шла неторопливо, торжественно, совсем как невеста из-под венца. Ей, казалось, не хватало только фаты. Сдержанность была в ее натуре. Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы она громко хохотала. Даже в порыве беззаботного веселья она только щурилась и смеялась негромко, одной ей присущим ласковым смехом.
        Она медленно подошла ко мне. Я глядел в ее полузакрытые ресницами глаза со всей страстью, накопившейся за долгие месяцы. Екатерина тоже внимательно, без улыбки, посмотрела на меня. Я протянул ей руки и сказал:
        - Незваный гость… Не обессудьте!
        Екатерина покраснела. Должно быть, она тоже была глубоко взволнована. Пухлые губы сначала дрогнули, а потом чуть-чуть раскрылись:
        - Добро пожаловать… Я рада, что ваше долгое путешествие закончилось благополучно!
        Я не совсем понял Кэт. В ее словах мне послышался упрек. Но она не выглядела рассерженной, напротив, она, казалось, смотрела на меня с сочувствием и жалостью.
        Софья Антоновна нарушила наш безмолвный диалог.
        - Вот уже неделю Катеньке нездоровится. Простыла, должно быть. Сегодня в первый раз поднялась с постели, — пояснила она, обращаясь ко мне.
        Я взял Екатерину за руки, усадил на диван и сам опустился рядом. Софья Антоновна подхватила под руку Элен и увела в соседнюю комнату. Художник, видимо, тоже понял, что его присутствие нежелательно, и, глядя на Екатерину, сказал;
        - Если позволите, я тоже пойду к себе, поработаю.
        Именно об этом я и молил бога: чтобы художник поскорее удалился. Но Екатерина не согласилась. Указав на кресло рядом с собой, она мило улыбнулась:
        - Доктор запретил вам работать по вечерам. К тому же полковник не каждый день бывает у нас в гостях. Садитесь… и знакомьтесь.
        Кэт хитрила. Вернее, хотела подразнить меня. Поэтому я перешел на французский язык:
        - Не стоит задерживать занятого человека. Мы еще найдем время для знакомства.
        Художник, оказывается, понимал по-французски. Неприязненно взглянув на меня, он криво усмехнулся:
        - Господин полковник прав: не стоит задерживать занятого человека.
        Екатерина озабоченно посмотрела на меня. Затем, обращаясь к художнику, возразила:
        - Я, Борис Евгеньевич, ваша опекунша. Без моего разрешения вы никуда не смеете уходить. Сидите!
        Художник неохотно сел. Признаться, я был рассержен таким оборотом дела. Екатерина капризничает или она действительно не хочет оставаться со мной наедине? Что делать? Я решил не замечать художника. Повернулся к Екатерине:
        - Кэт! Я только что приехал. Как только переоделся с дороги, сразу поспешил к тебе. Может быть, ты уже забыла меня? Но, поверь, я тебя не забыл. С тобой вдвоем мы прошли тяжелый путь. Ты была самой моей верной спутницей. — Я умышленно придавал разговору интимный характер.
        Екатерина нисколько не смутилась. Чуть приподняв ресницы, она внимательно посмотрела на меня. Затем укоризненно улыбнулась:
        - Вы, полковник, интересный все-таки человек!
        - Я — интересный?
        - Да… Бог оказался к вам щедрым: тонкий политик… знаменитый разведчик… искусный оратор… неутомимый донжуан…
        - Ха-ха-ха! — Я постарался смехом заглушить ядовитую иронию Екатерины. — Когда же вы обнаружили у меня такие разнообразные способности?
        - Кое-что обнаружила раньше, кое-что — позже… Разве я ошиблась?
        - Нет, нет… Я всегда преклонялся перед вашей проницательностью!
        Софья Антоновна просунула в дверь голову:
        - Борис Евгеньевич! Вдвоем мы не можем открыть одну банку. Не поможете ли нам?
        Наконец мое желание сбылось: мы с Екатериной остались вдвоем. Я подсел еще ближе, хотел привлечь ее к себе. Но она отодвинулась и, окинув меня пристальным взглядом, сказала:
        - Вы, господин полковник…
        Я перебил ее:
        - Почему — господин полковник? Почему не Чарлз?
        Екатерина не ответила. Она долго сидела молча, с трудом переводя дыхание. Наконец с волнением заговорила:
        - Я вас очень прошу: пусть сегодняшняя наша встреча будет последней!
        - Почему? — Я видел, что Екатерина по-настоящему взволнована, и попытался завоевать ее расположение. — Что я сделал тебе плохого?
        - Ничего плохого вы мне не сделали. Но если нужно еще доплатить за вашу доброту, говорите… Заплачу сразу и избавлюсь!
        - Кэт! Не говори глупостей. За кого ты меня принимаешь? Поверь: я не лгу. Я люблю тебя. Всем сердцем люблю!
        - Я тоже так думала. Но оказалось, что это ложь. Сначала вы попытались бросить меня в объятия Исмаил-хана. Потом связали с Доховым. А теперь для кого стараетесь?
        Я снова сделал вид, что рассержен. Другого выхода не было.
        Екатерина права. Если бы я знал, что она так чувствительна, я, конечно, действовал бы более осторожно. Генерал в этом смысле оказался наблюдательнее меня. Он уже тогда дал мне понять, что такое поспешное соединение Екатерины с Доховым может совершенно неожиданно дать отрицательный результат. Теперь я и сам понимал, что поспешил. Не надо было обижать Екатерину, надо было вместе с Элен отправить ее в Асхабад. Тогда, как выражаются на Востоке, и шампур не сгорел бы. да и шашлык тоже…
        На этот раз я заговорил более смиренно:
        - Прости, Кэт… Я понимаю, что ты обижена. Но, поверь, у меня не было дурных намерений. Как бы сильно я ни любил тебя, я понимал, что не смогу стать для тебя спутником жизни. Ведь у меня жена, ребенок…
        - Я и не ожидала, что вы станете для меня спутником жизни! — Екатерина повысила голос. — Знала даже, что ваше любовное увлечение продлится недолго. И все же я почему-то любила вас. Теперь нечего скрывать: вы были моей первой любовью!
        Екатерина опустила голову и, глубоко вздохнув, вытерла слезы. Сколько раз мы встречались с нею, но я никогда не предполагал даже, что она так искренне любит меня. Ее ласки принимал как обычную женскую хитрость. Женщины! Какой это сложный мир! И невозможно понять, где начинается любовь, а где кончается простое увлечение. Может быть, я не способен почувствовать эту границу? Может быть, слишком много было в моей жизни увлечений, так много, что мои чувства притупились? Что я утратил способность отличать фальшивые уловки от искреннего чувства? Не знаю… Во всяком случае, мне даже в голову не приходило, что Екатерина мне первому открыла самые заветные тайники своей души…
        Я продолжал с такой же мольбой:
        - Кэт! Прости меня на этот раз. Клянусь душой: я люблю тебя. Дни, проведенные с тобой, — лучшие в моей жизни. Ты окрыляла меня в далекой дороге. В самые трудные минуты была мне поддержкой…
        Екатерина глубоко вздохнула.
        - Что прошло, то прошло… Этим дням уже не вернуться. И потом, я выхожу замуж.
        - За кого?
        - За Бориса Евгеньевича.
        - За этого художника?
        - Да.
        Я горько усмехнулся и опустил голову. Екатерина сердито вскинула брови:
        - Что, он вам не понравился? Не годится для нашей работы?
        Я нарочито громко расхохотался…

* * *
        Тяжелая ночь миновала. Я выпил чашку чаю и направился в кабинет генерала. Меня уже поджидал капитан Тиг-Джонс. Едва я вошел, он радостно воскликнул:
        - Поздравляю, господин полковник! Есть приятная новость.
        - Какая новость?
        - Осипов приступил к решительным действиям. Вчера ночью, под предлогом совещания, вызвал к себе руководителей большевиков. А потом, по одному, всех поставил к стенке. Уничтожил четырнадцать человек. Среди них — председатель Центрального Исполнительного Комитета республики Вотинцев, председатель Совета Народных Комиссаров Фигельский, другие большевистские лидеры. Сейчас в Ташкенте идут тяжелые бои…
        Осипов был военным комиссаром Туркестанской республики. Способный царский офицер, он втерся в доверие к большевикам и вступил в ряды революционеров, чтобы подорвать их изнутри. Наши высоко расценивали его, рассматривали как важного пособника, готового в решающую минуту нанести удар в спину Советам. После разгона «Туркестанской военной организации» значение Осипова еще усилилось. Сейчас только он один мог поднять мятеж в Ташкенте. Поэтому выступление Осипова было, конечно, важным событием. Но меня беспокоило одно обстоятельство: по плану, составленному нами в Бухаре, все антибольшевистские силы в Туркестане надлежало привести в действие одновременно. Всего месяц назад было решено общее наступление начать весной этого года. Я и хивинцам дал задание быть готовыми к весне. Почему же вдруг такая поспешность?
        Тиг-Джонс объяснил, в чем дело:
        - Большевики начали догадываться, что готовится мятеж. Чрезвычайка арестовала некоторых офицеров. Возможно, и Осипов попал бы в руки большевиков. Поэтому и решили ускорить восстание.
        Меня сейчас интересовало другое — проблема Кирсанова. Капитан сообщил, что Кирсанов арестован, что Арсланбеков допрашивал его всю ночь, но не смог заставить говорить. Я спросил капитана:
        - А Кирсанов признался, что он большевик?
        Капитан ответил без запинки, точно сам допрашивал пленного:
        - Да, да! Признался… Деваться ему некуда. Но больше он никого как будто не назвал.
        - А что говорит солдат, который был с ним?
        - Его упустили.
        - Упустили?
        - Да.
        - Болваны!
        Мне почему-то до сих пор не верилось, что Кирсанов — большевик. Всю ночь меня не покидали мысли о Екатерине и о нем. Я припомнил все дни, проведенные с Кирсановым, от первой нашей встречи до недавнего прощания, припомнил все, что он говорил, что делал. И все же не мог найти ничего подозрительного в его поведении. Быть может, его насильно заставили сделать ложное признание?
        Я решил первый день своей новой жизни начать с допроса Кирсанова. Тиг-Джонс советовал сперва повидаться с Арсланбековым. Но мне не хотелось встречаться с полковником: почему-то казалось, что именно он виновник этой непредвиденной скверной истории. Ведь замолчать ее не удастся! Я прекрасно понимал, что на меня посыплется упрек за упреком. Отчасти, может быть, поэтому я предпочел бы, чтобы Кирсанов отрицал, а не признавал свою принадлежность к большевикам. Может быть, еще удастся отправить его к праотцам раньше, чем он успеет раскрыть рот?
        И вот мы стоим один на один в специально оборудованном для допросов помещении. Кирсанов и прежде был некрасив. Но теперь нельзя было смотреть без жалости на его худое, изможденное лицо: под глазами кровавые подтеки и синяки, из разбитых губ сочится кровь. Тряпка на голове, китель — все было в крови. Но, несмотря на это, он стоял как в строю, выпятив грудь и высоко подняв голову.
        Я сел за стол и, с трудом сдерживая волнение, стараясь сохранять внешне спокойный вид, задал Кирсанову вопрос, который он задавал мне дня два тому назад:
        - Вы, капитан, верите в идеалы?
        - Верю! — как всегда четко, ответил Кирсанов. — Как вы полагаете, что сейчас придает мне сил?
        - Придает сил? Значит, у вас еще есть они?
        - Есть… Разве можно было бы, не имея сил, устоять на ногах?
        Я знал, что Кирсанов — человек выносливый. В наиболее тяжелые дни он был самым крепким из нас, ни разу даже не прихворнул. И сейчас он стоял так, словно не провел всю ночь под градом ударов, и в его чуть поблескивавших из-под опухших век глазах сквозила ненависть.
        Не меняя тона, я терпеливо продолжал:
        - Может быть, это вы — герой той сказки, которую рассказывали мне в дороге?
        - Это не сказка, это быль… Того офицера допрашивал Арсланбеков!
        - Значит, вы тоже большевик?
        - Большевик! — решительно ответил Кирсанов. — Каков был тот большевик, таков и я. Не теряйте времени и делайте со мной, что хотите. Я вам ничего не скажу.
        Я заговорил с ядовитой улыбкой:
        - Вы хотите сказать: смерть спасает от всех мучений? Нет, не думайте, что вам так легко удастся умереть. Вам придется заговорить!
        Кирсанов не ответил ни слова. Я встал и, подойдя к нему вплотную, с угрозой посмотрел на него:
        - С какого времени вы большевик?
        - С первого дня Октябрьской революции.
        - Где были тогда?
        - В Хиве.
        - Значит, это правда, что вы служили в казачьем полку?
        - Правда… Правда и то, что я был командиром батальона.
        - Кто вас подослал ко мне?
        Кирсанов иронически улыбнулся:
        - Вы, господин полковник, опытный разведчик. Вам ли задавать такие вопросы? Но все же я отвечу вам. Я такой же разведчик, как и вы, но советский разведчик. Чекист!
        - Что-о? Чекист?
        - Да… Ваши уши еще не привыкли к этому слову? Но вам придется привыкнуть к нему!
        Мне действительно еще не приходилось сталкиваться с сотрудниками большевистской Чрезвычайной комиссии. Быть может, поэтому я невольно внимательнее пригляделся к Кирсанову, точно видел его впервые. Он тоже медленно поднял веки и устремил на меня взгляд.
        Я продолжал:
        - Значит, с самой Бухары вы действовали по заранее разработанному плану?
        - Да… Мы знали, с кем имеем дело. И, честно говоря, не думали, что удастся так близко войти к вам в доверие. Некоторые неожиданные обстоятельства облегчили мою задачу.
        - Встреча с отрядом… Бегство из-под ареста… Так?
        - Отряд повстречался нам случайно. Но все дальнейшее было осуществлено, говоря вашими словами, по заранее разработанному плану.
        - Почему же вы не задержали меня в Новой Бухаре? Ведь у вас была такая возможность.
        - Да, была… Но что это дало бы? Ничего! Нам, наоборот, хотелось, чтобы вы продолжали свое путешествие. Мы знали, что вы приехали с особым поручением. В вашу задачу входило изучение политической обстановки в Средней Азии и подготовка конкретных предложений по объединению деятельности контрреволюционных сил. Не так ли?
        Не отрывая взгляда от Кирсанова, тем же строгим тоном я сказал:
        - Продолжайте!
        Кирсанов после небольшой паузы продолжал:
        - Мы решили дать вам возможность поездить, встретиться кое с кем и оценить реальную обстановку собственными глазами. Не сочтите за комплимент: вы работали усердно. Проявили редкое мужество. То, что пережили вы, не каждый может выдержать. Но чего вы достигли? Каков итог всех ваших усилий? Простите за откровенность: вы сейчас похожи на капитана, корабль которого сел на мель!
        Я решил до конца выслушать Кирсанова, своего вчерашнего спутника, узнать из его уст, в чем были мои промахи, мои оплошности. Ему тоже, видимо, хотелось говорить. Опасаясь, что его прервут, он быстро заговорил:
        - В отличие от моего старого приятеля майора Бейли, я заметил у вас, господин полковник, одну хорошую черту. Вы стараетесь принимать истину, даже самую горькую, открыто, трезво. Это очень важно! Без этого трудно разобраться в происходящих вокруг нас сложных событиях. Помните нашу встречу с дайханами, работавшими на хашаре? После этой встречи вы сами признали, что в душе у народа накопилось много горечи. И это в самом деле так. Голод, нищета… Насилия, убийства… Народ ищет лекарства от своих недугов. Кто излечит их? Сеид Алим-хан? Джунаид? Вы сами видели..
        Я сердито прервал Кирсанова:
        - Довольно! Это все, что вы хотели сказать?
        - Нет! — поспешно ответил Кирсанов. — Я хочу поставить вас в известность еще об одном.
        - О чем?
        - Напрасно вы так высоко расцениваете Арсланбекова. Не переплачивайте ему. Все равно ему деваться некуда! Кстати, он рассказал мне о своей встрече с вами.
        - Что же он рассказал?
        - Он говорил о многом. Сказал: «Англичане хотят есть лук так, чтобы от них не пахло».
        - Что это значит?
        - Вы не поняли? — Кирсанов скривил губы. — Арсланбеков, как и вы, опытный разведчик. К тому же у него острый ум. Ои сразу понял, что разработанный вами в Бухаре оперативный план ничего не даст. Об этом в доме у генерала Боярского был большой разговор.
        - Вы-то откуда об этом знаете?
        - Спросите у Арсланбекова, он скажет…
        Меня охватило бешенство. Кого я водил за собой! А что, если и Арсланбеков такой же?
        Я попытался заставить капитана заговорить откровеннее:
        - Вы не досказали о луке. Не забудьте!
        - Нет, не забуду. — Кирсанов пытливо посмотрел на меня и продолжал: — Арсланбеков сказал: «Под предлогом борьбы с большевизмом англичане хотят водрузить в Туркестане британский флаг. Хотят превратить Туркестан во вторую Индию». И вы, по его словам, хотите осуществить это руками местного населения, не вводя сюда больших сил. Но, сказал Арсланбеков, в Туркестане вам не на кого опереться. В самом ближайшем времени вы будете вынуждены или бежать, забрав свои пожитки, или же по-настоящему окунуться в кровавую грязь. Это его подлинные слова. И, по-моему, он говорил правильно. Вы хотите одним выстрелом убить двух зайцев: и угнетенные вами народы изолировать от влияния революции, и, пользуясь революцией в России, расширить границы своих колониальных владений. Не удастся, господин полковник! Поверьте, ни то, ни другое не удастся!
        Мне стало не по себе. Но я сдержался и заговорил с тем же внешним спокойствием:
        - Вы знаете, капитан, что вас ожидает?
        - Знаю! — твердо ответил Кирсанов. — Вы хотите предложить мне свою помощь? Путь к спасению?
        - По-моему, вы не нуждаетесь в спасении.
        - Почему? Мне всего сорок шесть лет. В Ташкенте ждет жена, ждут дети, старуха мать. Я бы еще хотел жить. Но, честно говоря, не надеюсь на ваше благородство.
        - Не надеетесь, потому что чувствуете свою вину. Вы — преступник!
        - Нисколько! — ответил Кирсанов спокойно. — Получается парадокс. Вы, гражданин Великобритании, нарушаете границу суверенного государства… Встречаетесь с антиправительственными элементами… подстрекаете их к восстанию, к свержению законной власти… А я, как представитель этой власти, принимаю меры предосторожности. Иначе говоря, защищаю интересы своего правительства, своего народа. Скажите: кто же преступник? Кто должен сидеть в наручниках? — Я сердито кашлянул. Кирсанов продолжал, не переводя дыхания: — Вы на чужой территории действуете как каратель… как вершитель судеб. Где тут справедливость? Где тут логика?
        - Вот логика!
        Сам не помню, как я занес руку… Изо всей силы хлестнул капитана по щеке и тут же вышел.

* * *
        Вернувшись к себе, я долго сидел в раздумье. Кирсанов неожиданно обернулся для меня смертельной угрозой. Он мог свести на нет усилия всех шести месяцев. Что делать? Только один выход: убить его и зарыть где-нибудь под кустом саксаула, пока не вернулся генерал. Повесился, мол… Или — пытался бежать… И действовать надо руками Арсланбекова. Кирсанов — его дитя. Пусть сам и рассчитывается с ним!
        Пришел капитан Тиг-Джонс. Должно быть, он тоже с кем-то повздорил: лицо его побагровело, в глазах сверкала злоба. Я осведомился о причине его волнения. Швырнув на стол целую пачку бумаг, он яростно заговорил:
        - Смотрите: весь город полон этой мерзости! Заклеили все стены, вплоть до мечети бехаистов! Я вызвал начальника полиции, спрашиваю: «Что же делают ваши люди?» Знаете, что он мне ответил? Говорит: «Я не могу поставить часовых у каждой двери». Как вам это понравится? Может же быть такой идиотизм?!
        Взяв одну из листовок, я бегло просмотрел ее. Это была большевистская прокламация: «Долой английских оккупантов!»… «Да здравствует советская власть!»… «Да здравствует Ленин!» Я не стал читать остальные. Стараясь успокоить капитана, я пошутил:
        - Сберегите… Пригодятся в Лондоне, когда будете писать мемуары.
        - Еще неизвестно! — Тиг-Джонс улыбнулся, начиная успокаиваться. — Как бы вместо мемуаров не пришлось подписывать протоколы допроса!
        - Почему?
        - Дела неважные, господин полковник. Если события и дальше пойдут так, то как бы не пришлось нам удобрять землю своими трупами…
        Капитан Тиг-Джонс был боевой офицер, проверенный в фронтовой обстановке. В Туркестан поехал охотно, в надежде, что в краях, которые еще не видели британских солдат, ему посчастливится часто менять погоны. Поэтому его пессимизм меня, признаться, удивил.
        Если у пего опускаются руки, чего же тогда ожидать от остальных?
        Я перевел разговор на другую тему:
        - У известной вам Софьи Антоновны живет один художник. Вы знаете его?
        - Один раз видел.
        - Почему он не призван в армию?
        - Говорят, болен. Не годен к строевой службе.
        - Чепуха! Никого нет здоровее. Распорядитесь, пусть его сегодня же призовут и отправят на фронт.
        Капитан многозначительно улыбнулся. Он, разумеется, понимал, чем вызвана моя забота о художнике. Пускай… Я решил так или иначе переупрямить Екатерину. Говорят, насильно мил не будешь. А может, будешь? Может, увидев, что попала в тупик, она возьмется за ум, вернется на прежнюю дорогу?
        Я еще раз намекнул, что заговорил о художнике не случайно.
        - Строжайший приказ: призвать его сегодня же!
        Тиг-Джонс опять усмехнулся:
        - Будьте покойны, самое большее через два часа он будет в казарме.
        Я поднялся, предложил закурить и завел разговор о Кирсанове:
        - Русский капитан не признается в том, что он большевик. Наоборот, обвиняет Арсланбекова в измене нам. Вы сами допрашивали его?
        - Нет… Мне рассказал Арсланбеков.
        - По-моему, это просто соперничество. Оба царские офицеры, старые разведчики. Понося друг друга, хотят набить себе цену.
        Мы еще поговорили о делах. Капитан рассказал о настроениях в городе, затем перешел к положению на фронте. К этому времени появилась Элен, — я еще раньше условился с ней пойти в город. Ровно в одиннадцать часов капитан откланялся и отправился по своим делам, а мы с Элен вышли прогуляться.
        Погода и сегодня была чудесная. Недаром Закаспий называют «солнечным краем». В Асхабаде действительно много солнца. В летние месяцы здесь стоит беспощадный зной. А сейчас, зимой, солнечные лучи только оживляли, снимали усталость. Ласковое тепло, казалось, окутывало нас со всех сторон, подымая настроение, придавая бодрости. Да и воздух был сухой, здоровый. В самые жаркие дни здесь не приходилось потеть так, как, скажем, в Калькутте или Карачи.
        Пройдя по Офицерской улице, мы с Элен свернули в сторону Русского базара. Миновав Скобелевскую площадь и уже подходя к типографии, я вспомнил, что не взял бумажник. Идти без денег на базар… Мне еще никогда не случалось попадать в такое положение! Я остановился и, шаря в карманах, сказал:
        - Элен! Сегодняшние расходы на ваш счет. При мне, оказывается, нет ни гроша.
        Элен тихо засмеялась:
        - Вернете с процентами, у меня есть деньги. — Она открыла сумочку и, достав несколько хрустящих бумажек, протянула мне.
        Я удивленно посмотрел на Элен:
        - Что это?
        - Деньги.
        - Чьи деньги?
        - Прочитайте…
        Я прочел надписи на ассигнациях. Они были па двух языках: английском и русском. Сразу же бросились в глаза несколько слов, напечатанных крупными буквами па русском языке: «Обязательство Великобританской Военной Миссии». Остальной текст был напечатан помельче: «Именем Великобританского Правительства я обязуюсь заплатить через три месяца с сего числа предъявителю сего пятьсот рублей. Генерал-майор Маллесон. Великобританская Военная Миссия». Слово «пятьсот» было выделено более крупным шрифтом.
        В самом низу, уже совсем мелкими буквами, стояло:
        «Признано Закаспийским Правительством к хождению наравне с денежными знаками».
        Я с откровенным изумлением посмотрел на Элен:
        - И это ходит на правах денег?
        - Да.
        - Когда выпустили?
        - Там есть дата.
        Я снова начал перебирать бумажки. Действительно, на них стояло по-английски: «12 декабрь 1918». Я не знал о такой операции. Спросил у Элен, чем это вызвано. Она ответила со смехом:
        - Причина одна: средств не хватает. На все нужны деньги. Просят миллионы, но одному богу известно, куда они расходятся. Ведь еще недавно мы выдали баснословную сумму. А теперь просят! Вот генерал и решил выпустить эти деньги.
        Элен показала на одинокое, закопченное дымом здание типографии и сказала:
        - Деньги теперь печатают вот здесь.
        Я знал, Маллесон умеет находить выход из трудных положений. Действительно, нелегко насытить прожорливых, жадных к наживе людей. Генерал поступил умно.
        Я положил бумажки в карман и продолжал расспросы:
        - А Лондон знает об этом?
        - Знает… Переговоры шли около месяца. Лондон советовал обещать уплату по окончании войны. Но Фунтиков и остальные не согласились, сказали: «Такие обязательства невозможно будет распространить среди населения, лучше после продлим срок».
        Мы подошли к Русскому базару. Сразу же нам в уши бросились назойливые звуки шарманки. Торговля, видимо, была в полном разгаре: базар гудел, словно улей в жаркий полдень. Кто-то покупал, кто-то продавал. Невозможно было разобрать, на каком языке, на каком наречии говорят. Асхабад был многонациональным городом: здесь жили туркмены, русские, армяне, евреи, персы, узбеки, курды… У каждой национальности был свой район, своя улица, своя мечеть или церковь, даже были распределены профессии.
        У самого входа на базар нас встретила смуглолицая цыганка с живыми, зоркими глазами, она обратилась к нам по-русски:
        - Дай руку, погадаю… Не пожалей несколько копеек. Не будешь раскаиваться. Тебя ждет известие.
        Я остановился и спросил:
        - Кого из нас ждет известие?
        Цыганка ответила, весело улыбаясь:
        - Тебя… Известие не очень доброе… Кто-то подкапывается под тебя. Но все окончится благополучно. Скоро отправишься в дальнюю дорогу. Там тебя ждет большое счастье…
        «Ты, я вижу, хитрая», — подумал я и, указывая на Элен, спросил:
        - Скажи теперь, какая новость ждет мою ханум?
        Элен, явно польщенная, рассмеялась. Цыганка, видимо, поняла, что она смеется неспроста, и серьезно покачала головой:
        - Нет, она не ваша ханум.
        Элен достала из сумки мелкие деньги и, бросив их на раскрытую ладонь цыганки, взяла меня под руку.
        - Видите, даже цыганка определила, что наши сердца бьются не в такт, — сказала она и снова весело засмеялась.
        Я думал о другом: какие бывают случайности в жизни! Выдумка цыганки в самом деле была близка к действительности. Меня ждали новости, это правда. Правда и то, что под меня подкапываются. Но я был уверен, что благополучно выйду из создавшегося неприятного положения. Возможно, мне действительно предстоит поехать в Австралию. Цыганка, конечно, много раз повторяла эту свою выдумку. Возможно, даже сегодня уже говорила эти же слова кому-нибудь другому. И следующему, наверно, скажет то же самое. Но как совпала ее выдумка с моими переживаниями!
        На Русском базаре мы задержались недолго. Здесь не было ничего интересного, в основном торговали съестными продуктами — мясом, молоком, фруктами, дынями, арбузами… Зато на Текинском базаре! Там на каждом шагу можно было встретить прелести замшелого восточного быта. Поэтому, дойдя до Карабахской мечети, мы повернули назад, прошли мимо караван-сарая кучанцев и направились в сторону «вшивого базара». Да, в Асхабаде был и такой базар. Здесь продавали разную рухлядь, ветошь, тряпье. Здесь же собирались со всего города оборванцы, нищие, калеки. «Вшивый базар» был местом сборища амбалов[86 - Амбал — грузчик.], в основном персов и курдов.
        Когда мы миновали караван-сарай, из соседней чайханы вышел комендант Гаррисон. За ним плелись несколько солдат-индусов. Комендант громко ругался. Он нас не видел, мы тоже сделали вид, что не заметили его, и прошли мимо. Элен указала глазами на ворота караван-сарая и пожаловалась:
        - Едва индусы вырвутся из казармы, они сразу же бегут сюда. Сперва заходят в чайхану. Потом поднимаются наверх и там развлекаются с уличными женщинами. Генерал запретил выпускать их из казармы. И все равно, смотрите, убежали.
        Однажды я набрел на «вшивом базаре» на интересное зрелище: амбалы, разделившись на две группы, дрались. Это было ничуть не хуже прославленных боев гладиаторов. Здоровенные молодцы с диким ревом бросались друг на друга, тяжелые паланы [87 - Палан — наспинная подушка, употребляемая при переноске тяжестей.] переходили из рук в руки, глухие удары огромных кулачищ слышались еще издали. Но ни у кого не было в руках ножей. Может быть, поэтому никто и не старался разнять дерущихся, напротив, все зрители, включая полицейских, криком подзадоривали их. Наконец появился известный всему Асхабаду бандит — Ибрагим-гочи[88 - Гочи — смельчак, храбрец (туркм.).], выхватил из-за пояса наган и выстрелил в воздух. Амбалы разом утихли. Расталкивая толпу, Ибрагим-гочи кричал на них:
        - Болваны! Недаром творец создал вас амбалами. Чего взбесились?
        Драчуны молчали. У них тоже был свой господин, свой вождь.
        На этот раз базар был спокоен. Амбалы, сидели на солнышке, тихо переговариваясь. Некоторые, отойдя в сторонку, освобождали свои лохмотья от вшей. Я указал на одного из них Элен и, посмеиваясь, сказал:
        - Смотри, что он делает… Этот базар недаром называют вшивым!
        Элен вздрогнула, словно ее коснулась змея. Сделала гримаску и презрительно проговорила:
        - Вам больше нечего показать мне?
        Текинский базар принадлежал туркменам. Чего только не продавали здесь! На этом базаре можно было найти все что угодно, начиная с дров и самана, кончая овцами и верблюдами. Я любил посещать ковровые ряды. И на этот раз решил в первую очередь пойти туда.
        Оказалось, однако, что ковровые ряды почти опустели. В продаже не было ничего, кроме потертых паласов, чувалов и торб[89 - Торба — ковровая сумка (туркм.).]. А прежде здесь можно было купить любой ковер, даже самый дорогой. Бородатые туркмены, набросив на плечи разноцветные ковры, бродили по базару. Лавки тоже были полны. Теперь и там не было сколько-нибудь стоящего товара.
        Элен еще, оказывается, не бывала на ковровом базаре. Пришлось объяснить ей, что базар почему-то совсем опустел. В это время медленными шагами к нам подошел мужчина в черном халате, с небольшой бородкой, и тихо спросил по-русски:
        - Желаете купить ковер?
        Я прекрасно понимал, что с полдюжиной бумажек английской миссии в кармане нечего ходить па ковровый базар. Все же спокойно ответил:
        - Да, мы хотели бы купить ковры. Но я не вижу их.
        - Ковров больше чем достаточно. — Приняв важный вид и медленно отсчитывая четки, короткобородый усмехнулся, затем он зорко, по-купечески, оглядел меня и спросил: — Какими деньгами думаете платить за ковры?
        Я вынул из кармана бумажки с печатью миссии и показал ему:
        - Вот этими.
        - Хе-хе-хе! — засмеялся короткобородый, не скрывая досады. — За эти бумажки вам даже веника не продадут!
        - Почему?
        Короткобородый уже серьезно проговорил:
        - Если вы действительно желаете купить ковер, вынимайте английские фунты… или доллары… Или но крайней мере персидские краны…
        Откуда-то, запыхавшись, прибежал капитан Тиг-Джонс. Он отвел меня в сторону и сказал:
        - Звонил генерал. Ои хочет говорить с вами. Позвонит еще через полчаса.
        Короткобородый, оказывается, знал капитана. Приветствовал его почтительным поклоном. Еще раз показав бумажки с печатью миссии, я шутливо спросил:
        - Значит, на них ничего купить нельзя?
        Короткобородый сложил обе руки на груди и склонил голову:
        - Можно! Вам — можно!
        28
        До сих пор мне не приходилось видеть генерала Маллесона в таком волнении. Его прямо трясло, даже его упрямый подбородок вздрагивал. Не успев войти в кабинет, он гневно заговорил:
        - Помните, дорогой полковник, наш разговор в Мешхеде? Что я тогда говорил? «Не ожидайте наград… Если нам улыбнется счастье и операция закончится удачно, найдется достаточно людей, готовых разделить успех. Но если нам не повезет… Тогда все обрушатся на нас…» Вот что я сказал тогда. И вышло по-моему. Ну, что вы на это скажете?
        Я знал, почему генерал так взволнован. Постарался успокоить его:
        - Мне думается, вы беспокоитесь напрасно. Мы сделали все, что было в наших силах. Никто не смог бы сделать больше. В этом убежден и командующий, и другие.
        - Другие! — Маллесон внимательно посмотрел на меня. — Нет, полковник… Вы ошибаетесь! Все, что вы сейчас услышите, это лишь часть веселой мелодии. Полностью вам дадут выслушать ее там, в Лондоне… Да, да… Не думайте, что дело окончится только упреками.
        Вошла Элен. Она положила перед Маллесоном папку и сказала:
        - Большевики заняли Оренбург!
        Генералу словно иглу в бок вонзили. Он резко повернулся к Элен и переспросил:
        - Что? Заняли Оренбург?
        - Да… Верхняя телеграмма об этом.
        Меня тоже, признаться, обдало холодом. Ликвидация «оренбургской пробки», соединение Туркестана с Россией было для нас сильнейшим ударом. О том, что большевики наступают на Оренбург с двух сторон, нам было известно. Но мы никак не предполагали, что он падет так быстро. Больше того, мы надеялись все же, что армия Дутова с помощью американских и японских штыков устремится к Москве. И вдруг такое сообщение! Это, конечно, было полной неожиданностью.
        Осторожно приоткрыв дверь, вошел генерал Мильн. Мы все вскочили на ноги. Командующий пожал нам руки и обратился к Маллесону:
        - Какие новости, господин генерал?
        Маллесон молча протянул ему телеграмму. Командующий внимательно прочитал ее.
        - Ну, приступим к разговору, — хладнокровно проговорил он и, пройдя к столу, сел.
        Элен позвала ожидавших за дверью офицеров, и ровно в десять часов совещание началось.
        Поначалу я предполагал, что генерал Мильн начнет с занятия большевиками Оренбурга. Но он этого пе сделал. Он отложил телеграмму в сторону и обратился к генералу Битти:
        - Генерал! Прежде всего я хотел бы выслушать вас. — Генерал Битти встал и вытянулся. Мильн внимательно оглядел его и продолжал: —Меня интересует одни вопрос. По последнему оперативному плану общее решительное наступление против большевиков в Туркестане намечено на середину марта. Какая, по вашему мнению, существует на Закаспийском фронте возможность перейти в наступление? Можно ли добиться здесь ощутимых результатов?
        Битти был генерал опытный, закаленный в боях. В Закаспий он прибыл в конце прошлого года. Не случайно Мильн обратился к нему первому. Закаспийским фронтом фактически ведал именно он.
        В кабинете наступила тишина. Взгляды всех сидящих обратились на генерала Битти. Он довольно долго молчал. Затем смущенно посмотрел на Мильна:
        - Сказать откровенно, я не в состоянии ответить определенно на этот вопрос!
        Генерал Мильн усмехнулся:
        - Вот тебе и на! Если вы не можете этого сделать, кто же тогда ответит? — Генерал Битти молчал. Мильн несколько повысил тон: — Здесь нечего раздумывать. Вопрос ясен. Первое: сможете вы перейти в наступление в назначенный срок или нет?
        - Имеющимися силами?
        - Разумеется… На дополнительные не надейтесь.
        - Тогда мы не сможем не только перейти в наступление, а даже удержать позиции, которые сейчас занимаем.
        - Почему?
        - Потому что сил недостаточно.
        - Как это — недостаточно? Наши части… Русские войска… Туркмены… Хива, Бухара, Фергана… И это — недостаточно?
        Генерал Битти на этот раз заговорил уверенно:
        - От наших частей остались только названия. Сейчас в Закаспии мы имеем около двух тысяч штыков пехоты и три эскадрона кавалерии. До пятисот солдат находятся в Асхабаде, триста в Мерве, остальные — на фронте.
        - Сколько у русских?
        - Более двух тысяч.
        - А сколько туркмен?
        - Их трудно учесть. То, смотришь, три-четыре тысячи всадников, то… нет и четырехсот.
        - Почему?
        - Нет дисциплины. Ездить верхом, рубить шашкой они умеют. Боевые люди. Но каждый — сам себе султан. Я впервые вижу такой неорганизованный народ. Даже Ораз-сердару не подчиняются. Словом, на русских и туркмен полагаться трудно. Последние бои между станциями Равнина и Анненково еще раз доказали, что если мы не возьмем на себя все бремя борьбы, то одними местными силами ничего не добьемся.
        - Постойте, постойте, генерал! — Генерал Мильн поднялся, подошел к Битти, остановился перед ним и внимательно поглядел на него. — Значит, по вашему мнению, если мы не введем в Закаспий дополнительные силы и не примем на себя основную тяжесть боев, то не сможем справиться с врагом… Так?
        - Да! — твердо ответил Битти. — Если обстановка не изменится, мы можем сами оказаться под ударом!
        Генерал Мильн обратился к Маллесону:
        - Вы разделяете мнение генерала Битти?
        После продолжительного молчания Маллесон ответил:
        - Очевидно, одними только местными силами справиться с большевиками не удастся. Но нельзя и сбрасывать эти силы со счетов. Ораз-сердар обещает набрать к весне по меньшей мере двадцать тысяч всадников. Можно укрепить и отряды меньшевиков.
        - Чего же они дожидаются? — начиная раздражаться, спросил генерал Мильн. — По справке, которую мне представили, только в Асхабаде больше тридцати тысяч жителей. А у меньшевиков нет даже двух тысяч солдат. Почему?
        Маллесон промолчал. Вместо пего ответил капитан Тиг-Джонс:
        - Закаспийское правительство неоднократно объявляло всеобщую мобилизацию. Но на призывные пункты никто не идет. Предпочитают сесть в тюрьму, лишь бы не служить в армии. Не далее как вчера я беседовал но этому поводу с нашими друзьями. Они не могут сказать ничего конкретного.
        Генерал Мильн предоставил затем слово мне. Его интересовали реальные возможности бухарцев и хивинцев. Я коротко доложил о своей поездке. А под конец сказал, что ни от эмира Сеид Алим-хана, ни от Джунаида ожидать существенной помощи нельзя.
        После меня говорил майор Лестер. Он сообщил, что среди индийских солдат растет брожение, а одни индийский офицер, как выяснилось, даже был связан с большевиками. Капитан Кинг, ведающий железнодорожниками, доложил, что на железной дороге усилился саботаж, что авторитет меньшевиков и эсеров в рабочих массах все больше падает.
        Командующий снова обратился к генералу Битти. О каких дополнительных силах может идти речь? Битти, видимо, заранее предвидел этот вопрос. Он коротко ответил:
        - Для того чтобы выполнить оперативный план, необходимо увеличить наши войска и вооружение по крайней мере в пять раз. Придать им еще с десяток аэропланов, десятка два танков. Усилить артиллерию. Я не говорю о местных нуждах. Я говорю о наших войсках. И потом, многое зависит от Семиреченского фронта. Если войска атамана Дутова смогут быстро овладеть Ташкентом, нам сразу станет легче.
        Генерал Мильн горько усмехнулся и, взяв лежавшую в стороне телеграмму, проговорил:
        - Вот последнее сообщение… Большевики заняли Оренбург!
        Офицеры зашептались. Генерал Битти изменился в лице, тяжело вздохнул:
        - Если это сообщение верно, то обстановка в корне меняется. Мы составляли оперативный план в надежде на то, что атаман Дутов перейдет в решительное наступление против Ташкента, Осипов нанесет удар изнутри, Фергана, Бухара, Хива поднимутся одновременно. Если же Оренбург упущен… А начатый раньше срока мятеж Осипова подавлен… И если от Бухары и Хивы нельзя ждать существенной помощи… Тогда на кого же рассчитывать? Как нанести большевикам сокрушительный удар? Нет, такую ответственность я взять на себя не могу!
        Медленно приподняв свинцовые веки, Маллесон обжег взглядом генерала Битти:
        - Не слишком ли рано вы падаете духом, господин генерал?
        Битти ответил решительно:
        - Я считаю, что ненависть к большевикам не должна помешать нам трезво оценить обстановку. Допустим, Ораз-сердар соберет двадцать тысяч всадников… Можно ли с ними идти в наступление? Ведь это толпа неорганизованных дикарей! Понадобится самое меньшее полгода, чтобы установить у них дисциплину. А мы хотим перейти в решительное наступление через какие-нибудь полтора месяца. Мыслимо ли это?
        Генерал Мильн, видимо, опасался, что дискуссия может выйти за рамки приличия. Он поднял руку:
        - Все, кроме генерала Битти и полковника Форстера, свободны!
        Мы остались. Лица у всех были хмуры, особенно мрачен был Маллесон. Недвусмысленный ответ генерала Битти, видимо, еще усилил накипавшее в нем раздражение. Он высокомерно начал:
        - У арабов есть пословица: «Уйти от погони — тоже смелость». Я вижу, нам придется действовать по этой пословице.
        Было понятно, в чей огород брошен камень. Маллесон был сторонником расширения Закаспийского фронта, войны до победного конца. Он жаждал славы. Конечно, не он один жаждал ее. Все мы мечтали об успешном завершении операции. Однако, кроме желания, существует еще неумолимая реальность, которую невозможно оседлать. Как перешагнуть через нее!
        Реальная обстановка была против нас, мы оказывались в трудном положении. Об этом я уже говорил с командующим. Открыто заявил ему, что, если в ближайшее время в Закаспий не будут подтянуты значительные силы, нам грозит серьезный провал.
        Именно поэтому и генерал Битти выступил так определенно: он не хотел провалиться на первых же шагах, хотел обезопасить себя заранее, пока еще окончательно не завяз. А Маллесон по-своему оценивал его позицию. По мнению Маллесона. Битти хотел и капитал приобрести, и невинность соблюсти…
        Командующий поддержал Битти:
        - Генерал Битти прав: ненависть к большевикам не должна помешать нам трезво расценивать обстановку. А положение далеко не из лучших. Ветер переменился. Надеялись на «Туркестанскую военную организацию» — кончилось ничем. Надеялись, что Осипов изменит ситуацию… И он, как видите, бежал с позором. На какую же силу теперь можно опереться в Туркестане, если не считать ферганских басмачей? О положении в Бухаре и Хиве доложил полковник Форстер. На бухарцев и хивинцев тоже нельзя серьезно полагаться. Атаман Дутов должен был поддержать вас. Но сейчас, я думаю, его положение не лучше вашего. Местные друзья, честно говоря, мне не очень нравятся. Что же делать?
        Командующий перевел дыхание и продолжал:
        - Дилемма такова: либо начать воевать по-настоящему, развернуть операции на широком фронте, либо немедленно отходить назад, пока мы не стали жертвами непредвиденных событий. Лучшим выходом из положения, конечно, было бы продолжение войны до победного конца. Сторонники этой концепции, то есть поборники продолжения войны, имеются не только среди вас, но и в Лондоне, среди лиц, определяющих нашу сегодняшнюю политику. — Хотя генерал не назвал Уинстона Черчилля, но мы все догадывались, что речь идет прежде всего о нем. — Но давайте трезво оценим обстановку. Для того чтобы воевать по-настоящему, необходима минимум полумиллионная армия. Иначе мы не сможем не только организовать широкое наступление, но даже удержать местные антибольшевистские силы от окончательного распада. Где же взять такую армию? На кого надеяться? На наших друзей, союзников? На Францию? Америку? Скажу вам прямо — все они не хотят серьезно втягиваться в эту историю. Хотят толкнуть нас вперед, взвалить всю тяжесть на наши плечи. Друзья-то друзья…
        Однако у всех у них свои расчеты, свои планы. Они хотят, чтобы мы тащили из огня каштаны! Такова одна сторона вопроса. Немаловажное значение имеет и тот факт, что русский народ не питает к нам симпатии, не встречает нас как освободителей. Наоборот, смотрит на нас с недоверием, видит в нас поборников старого, обанкротившегося режима. Это, в свою очередь, усиливает патриотические чувства не только у простолюдинов, но и у образованных людей. Ко всему этому надо добавить еще, что большевистский пожар распространяется и на Европу. Из Лондона, из Парижа, из Вены поступают тревожные вести. Не следует забывать, что подходящая почва для большевизма имеется и в Европе. Усталость от войны… Материальные трудности… Нищета… Голод… Все это облегчает распространение большевизма. Разлагает армию. Усиливает анархические настроения. Я уже не говорю о бурях, которые зреют в колониях. И вот сам собой возникает вопрос: как быть в этих условиях? Воевать или отступить назад?
        - Отступление в нынешних условиях — это фактически благословение большевизма! — заметил генерал Маллесон с нескрываемым недовольством.
        - Нет! — ответил командующий, несколько возвысив голос. — Большевизм рухнет, в этом нет сомнения! Он рухнет так же, как рухнул старый царский режим. В самом деле, где причина того, что старый режим в России обанкротился? Причина простая: он уже был нежизнеспособен. Ему не под силу было решить те сложные задачи, какие возникли на заключительном этапе войны. Аналогичная судьба ожидает и большевизм. Хаос. Голод. Холод. Было бы чудом, если бы Советы смогли выбраться из этой пагубной трясины благополучно. Сдержать большевизм в границах России… Уморить его голодом, холодом… Дать ему возможность самому окончательно обанкротиться… Вот где, на мой взгляд, единственный выход из создавшегося положения.
        Генерал Маллесон иронически усмехнулся:
        - Трудно поверить, что санитарными кордонами удастся преградить путь такой страшной эпидемии, как большевизм.
        - Что же делать? — В голосе командующего теперь уже слышалось явное раздражение. — Воевать? Расширять интервенцию? Так могут думать только недалекие люди. Мы можем субсидировать антибольшевистские силы. Оснастить современным вооружением их армии. Помочь опытными офицерами, как это делается в отношении Бухары и Хивы. Но стягивать сюда дополнительные части?.. Нет! И без того наши фронты слишком растянуты. Сейчас во всех уголках мира стоят британские солдаты. Трудно сказать, чем кончится такая распыленность. Но одно ясно: к хорошему это не приведет. Поэтому-то Лондон и требует, чтобы действующие войска были постепенно сосредоточены в центрах, имеющих преимущественное значение для наших интересов. Индия. Египет… Военные базы… Надо установить порядок в собственных владениях. Погнавшись за Туркестаном, как бы не потерять Индию!
        Генерал Мильн пристально посмотрел на Маллесона и добавил:
        - Нет, не может быть и речи о том, чтобы стягивать в Закаспий дополнительные войска. Наоборот, надо быстрее вывести и те части, которые сейчас находятся здесь!
        Последние слова генерала Мильна прозвучали уже не как предположение, а как приказ. Должно быть, он и сам понял, что слишком повысил тон. Поспешно добавил:
        - Это, конечно, мое личное мнение. Согласится ли с ним Лондон, этого я еще не могу сказать. Но, по моему глубокому убеждению, нужно, не теряя времени, поскорее уходить из Закаспия.
        Я исподтишка наблюдал за Маллесоном. Именно наблюдал. Он просто не мог усидеть в кресле. То подавался всем телом вперед, то откидывался назад. По лицу было видно, что он не может сдержать раздражения, что сердцу его тесно в груди. Наконец он вытер вспотевшее лицо и сердито кашлянул:
        - Одно меня удивляет: вчера говорили, что нужно побыстрее вступить в Закаспий. А сегодня говорят — нужно поскорее уходить из Закаспия. Откуда такая спешка?
        - Никакой спешки нет! — Генерал Мильн продолжал тем же тоном: — Когда вы вышли из Мешхеда, обстановка была другая. Тогда никто не думал, что большевики продержатся хотя бы год. Услышав, что Ленин приказал создать трехмиллионную армию, мы весело смеялись. А сегодня, получив известие, что Красная Армия заняла Оренбург, чешем затылки. Что вы на это скажете?
        Генерал Мильн был прав. Обстановка теперь в самом деле коренным образом изменилась. Это, разумеется, понимал и Маллесон. Он знал также, что в Туркестане нет достаточных сил, на которые можно опереться. И все же ему не хотелось примириться с реальной действительностью, ему хотелось, на худой конец, широко развернуть фронт и отойти только после серьезной борьбы. По-своему он тоже был прав. Ведь говорят: «Если падаешь, падай в борьбе».
        Маллесон нарушил первым напряженное молчание. Не скрывая своего разочарования, он сказал:
        - Пришли торжественно, давали клятвы, обещания… Зажгли в сердцах луч надежды… А теперь побежим без оглядки, забыв все свои клятвы. Нет, такое не укладывается в моей голове!
        Генерал тяжело вздохнул и добавил:
        - Как только мы уйдем, Закаспий захватят большевики. Опять все начнется сызнова. Если так, зачем надо было затевать эту детскую игру?
        На этот раз командующий заговорил, уже несколько смягчив тон:
        - Всем нам хотелось бы услышать победные реляции. Чего лучше — водрузить в Туркестане британский флаг! Но ветер судьбы не всегда дует в желательном направлении. Не волнуйтесь! Никто из вас не виноват. Вы, я бы сказал, хорошие солдаты плохой экспедиции. Вы сделали все, что было в ваших силах. А остальное — пусть решает Лондон!
        Вошел капитан Тиг-Джонс. Он обратился к командующему:
        - Прибыл помощник господина Зимина. Закаспийское правительство желало бы устроить сегодня вечером прием в честь вашего превосходительства.
        - Прием? — Командующий вскинул брови, словно услышал что-то необычайное. — Нет, нет… Ступайте и скажите: мне нездоровится. А завтра утром я уезжаю. Будет время, еще попируем.
        Когда капитан вышел, командующий заговорил откровенно:
        - Гостеприимство лавочника! Дадут рюмку водки, а начнут просить миллионы. А я не могу давать — ни денег, ни обещании. Кстати, если Лондон примет мое предложение и мы оставим Закаспии, как вы соберете бумаги с нашей печатью, выпущенные вместо денег? Ведь вам придется оплатить их наличными…
        Ответа не последовало.
        Мысль командующего — как можно скорее оставить Закаспий — была разумна. Но, несмотря на это, я выступил в поддержку Маллесона:
        - Очень трудно представить себе, что мы оставим Закаспий, ваше превосходительство. Дело не только в данных нами обещаниях. Есть другие, более важные причины для беспокойства. Прежде всего, нельзя забывать одно: в тот день, когда большевики займут Закаспий, развалятся и Бухара, и Хива. Мы сами не заметим, как грозный пожар перекинется по ту сторону границы. Туркестан — трамплин для большевиков. Они целятся далеко. По словам наших друзей, туркестанским вопросом занимается сам Ленин. Поэтому мы тоже должны подходить к этому вопросу крайне осторожно. Судьба нашей восточной политики, по моему мнению, решается не в Индии, а в Туркестане!
        Маллесон горячо одобрил мои слова:
        - Верно, полковник. Совершенно верно!
        Генерал Мильн встал и заговорил решительно:
        - Я высказал свое мнение. Сделайте то же самое. Я присоединю ваши соображения к своему докладу, который отправлю в Лондон. Посмотрим, какой придет ответ. Но пусть наш разговор пока не выходит за пределы этого кабинета. Не говорите ничего ни своим, ни друзьям. Это — приказ!
        Генерал неторопливо вышел. Мы остались стоять молча, вопросительно глядя друг на друга.
        29
        Попрощавшись с Арсланбековым, я уже собрался идти поужинать, когда дежурный офицер сообщил мне о приходе Екатерины. Я знал, чем вызван ее приход, догадывался даже, что беседа наша добром не кончится. Но все равно я не мог отослать ее назад и сам вышел навстречу.
        Екатерина была в ярости, лицо ее горело. Опустившись в кресло, она долго молчала, с трудом переводя дыхание. Я тоже умышленно ни о чем ее не расспрашивал. Наконец, медленно подняв глаза, она устремила на меня пламенный взгляд:
        - Почему вы отправили Бориса Евгеньевича на фронт?
        - Кого?
        - Бориса Евгеньевича… Моего мужа…
        - Кто его отправил?
        - Вы!
        - Нет, Кэт… Я не имею никакого отношения к этому. И потом, с какого времени он стал вашим мужем?
        - С того самого вечера. Как только вы ушли, я дала согласие.
        - Очень хорошо поступили. Поздравляю! Сердечно поздравляю! Но, к сожалению, ничем вам помочь не смогу. Призывом в армию местного населения занимаются представители правительства. Обратитесь к ним.
        У Екатерины даже перехватило дыхание. Я испытывал какое-то непонятное, двойственное чувство. Мне было и жаль ее, и… Но если бы Екатерина хоть немного сбавила тон, я тоже успокоился бы. Мне так хотелось поговорить мирно! Я неотрывно следил за выражением ее лица. Она волнуется? Что ж, может быть, удастся сломить волну волной!
        Екатерина снова заговорила дрожащим голосом:
        - Таким путем вы ничего не добьетесь!
        - Каким путем?
        Екатерина потупилась.
        - Вы ошибаетесь, мадам. Помимо доброго распоряжения, я никаких чувств к вам не испытываю.
        Екатерина вскочила с места и кинулась к двери. Я не старался удержать ее.
        Она ушла, а я отправился ужинать. Тут появилась Элен с напоминанием, что нас ждут в армянском клубе. Назначен вечер Института благородных девиц. Элен и раньше бывала на таких вечерах. По ее словам, так можно было повеселиться. Мне тоже хотелось рассеяться. Ведь с самого приезда у меня не было ни одного часа спокойного, всякий раз возникали какие-нибудь заботы. Чего стоит одна только история с Кирсановым! Хорошо, что все закончилось благополучно. Арсланбеков своими руками отправил на тот свет самим же им порожденное дитя. «Воздадим должное даже дьяволу», — гласит изречение. Кирсанов, хоть и враг, проявил, однако, большое мужество. Земля ему пухом!
        Последние дни были особенно тревожны. Генерал Мильн оказался на редкость беспокойным начальником: находясь в Асхабаде, он и сам не спал, и нам не давал заснуть. Поручение за поручением, совещание за совещанием… Наконец сегодня, с рассветом, он укатил в Красноводск. Теперь можно было и отдохнуть.
        Когда мы уже садились в машину, комендант сообщил нам, что вечер «благородных девица перенесен в клуб велосипедистов и поэтому начнется несколько позднее. Воспользовавшись этим, я решил зайти к генералу. Ои был один в кабинете. Увидев меня, поднялся и с улыбкой спросил:
        - Что же вы не поехали?
        - Сейчас едем… Вечер перенесли в клуб велосипедистов. Поэтому запаздывают.
        - Екатерину увидите?
        - Нет.
        - Почему?
        Я рассказал генералу о разговоре с Кэт. Он с интересом выслушал и с легким смешком сказал:
        - Я вижу, нам не везет. Что мы ни делаем, все оборачивается против нас!
        Генерал закурил и с той же улыбкой продолжал:
        - Надеюсь, она не очень поверила вашей искренности?
        - Нет, кажется, поверила, и серьезно.
        - Тогда плохи ваши дела. Как бы вам не пришлось носить траур по погибшей любви.
        - Ха-ха-ха! — Я постарался поддержать настроение. — Любовь, значит, тоже умирает?
        - Вы должны знать это лучше меня!
        Тут, как всегда, появился капитан Тиг-Джонс. Прервав нашу беседу на самом интересном месте, он протянул генералу какой-то документ:
        - Смотрите, что они делают!
        Генерал взял бумагу, прочитал не спеша. И вдруг злобно выругался:
        - Идиоты!
        Я понял: случилось что-то неприятное — и промолчал. Генерал сам пояснил, в чем дело:
        - Помните, несколько месяцев назад этот болван Фунтиков сунулся к железнодорожникам — проводить у них митинг. Притащил с собой всех членов правительства. Вздумал говорить о мобилизации! Но ему и рта раскрыть не дали, — в зале поднялся крик, свист. Действовали люди большевиков. Ваш друг Дохов тоже пытался выступить, но и ему не дали говорить. В конце концов все они вынуждены были покинуть клуб. Трибуной завладели большевики. Говорили все, что им вздумается. А завтра, в два часа, они опять хотят провести собрание.
        Полное лицо генерала покраснело от гнева. Вынув из кармана носовой платок, он вытер влажный лоб и сердито посмотрел на капитана:
        - Кто разрешил им нарушить мой приказ?
        Капитан ответил смущенно, словно был виновен в случившемся:
        - Я говорил с самим Дружкиным. Он утверждает, будто бы запрещение собраний и митингов породило недовольство среди рабочих и послужило хорошей пищей для большевистской агитации. Вчера железнодорожники, сторонники меньшевиков и эсеров, целой группой пришли к Зимину и потребовали провести собрание хотя бы днем. «Если вы настоящие правители, разрешите это или уходите со своих постов, — пусть англичане сами хозяйничают в крае», — заявили они. Сегодня состоялось экстренное заседание правительства. После долгих споров пришли к такому решению. Один только Дружкин был против.
        - Гм, кретины! — Генерал взял бумагу и снова бегло проглядел ее. — Смотрите, что они пишут: «На собраниях не должно быть выступлений, осуждающих политику Закаспийского правительства и наших английских друзей…» А если такие будут? Что тогда они станут делать?
        - Не знаю, — так же смущенно ответил капитан.
        - Никаких собраний! — объявил генерал. — С утра займите все входы в клуб. Не впускайте ни одного человека!
        Тяжело дыша, генерал некоторое время шагал по кабинету. Затем обратился ко мне:
        - Завтра встретьтесь с Зиминым. Скажите этому дураку: никто не смеет отменять мои приказы, Чего в свое время добился Фунтиков, проведя митинг? А Зимин не лучше его. Так пусть не мудрит. Одиночная камера и для него найдется.
        В разговор вступил Тиг-Джонс:
        - Зимин намерен завтра сам приехать к вам. Они совершили еще одну глупость: снова обсуждали состояние финансов. Поднялся большой шум. В конце концов постановили: если мы в течение пяти дней не дадим обещанной дотации, правительство уйдет в отставку.
        - Что-о? Уйдет в отставку?
        - Да… Окончательную формулировку постановления поручили Зимину и Крутене…
        Генерал жестом выразил свое возмущение. Сжав кулаки, он сердито выкрикнул:
        - Вместо денег получат вот это!
        Тут в кабинет вбежала Элен с известием, что прибыл посланный от «благородных девиц» и что нас ждут. Получив у генерала разрешение удалиться, я вышел вслед за нею.
        Возле клуба велосипедистов никого, кроме наших солдат, не было. Но еще издали можно было услышать восточный оркестр. Особенно усердствовал музыкант, ударявший в бубен, — резкие, нестройные звуки обрушились на нас уже при входе. Но еще неприятнее, чем эта музыка, меня поразило другое: в вестибюле, окруженный поклонницами, криво улыбаясь, стоял Айрапетян. Как этот-то попал сюда?!
        Нас уже ждали. Едва мы вошли, послышались приветственные возгласы, крики «браво!». Вездесущие фотографы начали щелкать аппаратами.
        Айрапетян сперва познакомил нас с «благородными девицами», организовавшими этот вечер, а затем с их щедрыми покровителями. Меня удивило одно: ничто не говорило о войне, в клубе была атмосфера мирного времени. Большинство мужчин были во фраках, дамы — в вечерних туалетах. Казалось, они собрались, чтобы продемонстрировать свои драгоценности, — броши и серьги, колье и медальоны так и сверкали в ярком свете ламп. Только «благородные девицы» были одеты скромно, в форменные платьица из коричневой шерсти. Белоснежные фартуки, даже черные туфельки на высоких каблуках и ленточки в волосах на всех были одинаковые.
        Я не утерпел и, обратись к Айрапетяну, шутливо спросил:
        - Может быть, вы празднуете взятие большевиками Оренбурга?
        Вокруг засмеялись. Но Айрапетян ответил серьезно:
        - Даст бог, скоро услышим об окончательном уничтожении большевиков. Вот тогда будет настоящий праздник!
        Со всех сторон послышались голоса:
        - Браво! Браво!
        Девицы разносили на серебряных подносах бокалы с шампанским и коньяком. Айрапетян взял два бокала, один подал Элен, другой мне. Затем выбрал для себя самую большую рюмку с коньяком и обратился к собравшимся:
        - Дорогие дамы! Господа! Кто-то сказал: «Вместо тысячи дешевых друзей пусть будет у тебя один друг, но дорогой». Сегодня у нас есть этот единственный друг. Это — Великобритания! Все мы знаем о том, как героически борются с большевиками ее сыны! Так выпьем этот первый бокал за гордых сыновей Великобритании! За здоровье его превосходительства генерала Маллесона и нашего дорогого друга полковника Форстера!
        В зале точно бомба разорвалась! Поднялся такой крик, что казалось, все здание рухнет. Все уставились на меня. Я отлично понимал, что окружающие кричат по заказу, что я оказался героем по чистой случайности. Но все же почувствовал гордость, сердце забилось учащенно. Есть ли у человека более слабая струнка, чем честолюбие!
        Шум постепенно затих. Все начали по одному подходить ко мне, чокаясь бокалами. В этот момент черноглазая, чернобровая, стройная девушка подкатила столик на колесиках с установленной на нем широкой серебряной чашей. Чаша была пуста. Я сразу понял, в чем дело. Комендант предупредил меня: торжественный вечер устроен для сбора пожертвований в пользу дашнаков, сражающихся на фронте.
        Айрапетян, опередив всех, сунул руку в карман, вытащил целую пачку денег и бросил в чашу. Затем снял с руки золотые часы и, положив их туда же, провозгласил:
        - Пусть это будет подарком одному из наших храбрых бойцов!
        Я тоже взялся за бумажник, но Айрапетян удержал меня:
        - Нет, нет, господин полковник! Вы — гость! Это мы должны собирать деньги для вас.
        Я все же вынул бумажник:
        - Пригодится на черный день! — и, вытащив несколько десятифунтовых банкнотов, бросил их в чашу.
        Публика заволновалась. Защелкали фотоаппараты. К столу подошла какая-то дама и, сняв с руки массивный браслет, молча положила его в чашу. Послышались восхищенные возгласы.
        Столик па колесах постепенно катился дальше. В несколько минут серебряная чаша наполнилась доверху. Снова принесли вино, подали фрукты и сладости. Зазвучала мелодия вальса, начались танцы. Айрапетян подвел ко мне даму, пожертвовавшую браслет.
        - Наша первая красавица и лучшая танцорка… мадам Аракса! — проговорил он, как всегда с грубым смехом.
        Мы познакомились. Госпожа Аракса действительно хорошо танцевала. К тому же она оказалась приятной собеседницей. Но разговор наш вскоре прервался. После первого танца откуда-то появилась хозяйка Екатерины — Софья Антоновна. Она резко выделялась среди окружавших ее дам: длинное, до пят, платье еще больше увеличивало ее рост. Злополучному портному, как видно, пришлось немало потрудиться, чтобы придать своей заказчице более-менее сносный вид. Черное платье на ней было так тесно, что чуть не лопалось по швам. Волосы выкрашены в рыжий цвет. На жирной шее, пухлых руках и пальцах сверкали брильянты. Несмотря на эти ухищрения, все в Софье Антоновне неопровержимо говорило о том, что весна молодости для нее давно прошла. Оденься попроще, поестественнее — она и выглядела бы привлекательнее. Но, видимо, некому было дать ей такой совет…
        Если б не Екатерина, я, конечно, не обратил бы никакого внимания на эту вульгарную толстуху. Но сейчас мне хотелось расспросить ее. Поэтому любезно поздоровался с Софьей Антоновной. Она набросилась на меня без стеснения, точно старая приятельница:
        - Теперь, господин полковник, я танцую с вами?
        Я молча поклонился в знак согласия. Вокруг насмешливо улыбались, послышался даже приглушенный смех. К счастью, меня выручила Элен:
        - Полковника могу доверить только вам, Софья Антоновна! Пожалуйста, не отпускайте его от себя, — весело сказала она.
        Заиграл оркестр. Мы начали танцевать. Моя партнерша, навалившись на меня всем своим жирным телом, заговорила:
        - Катя была у вас?
        - Да, заходила…
        - По какому поводу?
        - Просила освободить мужа от мобилизации.
        - Мужа?
        - Да.
        - А кто же это ее муж?
        - Художник… Ваш квартирант.
        - Ха-ха-ха! — Софья Антоновна громко расхохоталась. — И вы поверили?
        - Но ведь она сама сказала так. Разве это не правда?
        - Конечно, неправда… Екатерина даже мужчиной его не считает.
        У меня на душе отлегло. Я и сам не верил, что Кэт может выйти замуж за какого-то художника. Но разве мало бывает случаев, когда оскорбленное самолюбие берет верх над разумом? Как бы то ни было, Софья Антоновна приоткрыла завесу тайны. Я попытался вызвать ее на дальнейшую откровенность:
        - Мадам Софья! Позвольте задать вам один вопрос. Скажите начистоту: почему Екатерина сердится?
        Моя собеседница сделала несколько па и, тяжело дыша, остановилась:
        - Вам приходилось обманываться в своих чувствах?
        - Что это значит? — Я нарочно принял наивный вид. — «Обманываться в чувствах…» Ей-богу, впервые это слышу.
        - Впервые?
        - Да.
        - Тогда вам трудно будет понять Катю. Она сердится именно потому, что обманулась в своих чувствах. Если вы действительно хотите помириться с ней, не полагайтесь на силу, ищите путей потоньше. Она любит нежность. И торопитесь! Смотрите не опоздайте. Мне кажется, не вы один заглядываетесь на нее.
        - Разве возле нее вертится еще кто-нибудь, кроме художника?
        - Художник — ничтожество… Он, бедняжка, ширма. Основной ваш соперник, если я что-нибудь понимаю в этих делах, скрывается за ширмой.
        - Вот как?
        - Да, да… — Софья Антоновна понизила голос и заговорила таинственно: — Катя часто исчезает но вечерам, иногда возвращается очень поздно. Спрашиваю: «Где ты была?» Отвечает: «У подруги». Но, как я ни просила, упорно отказывается познакомить меня с нею. Может быть, у этой подруги такие же усы, как и у вас? Ха-ха-ха!
        Я подавил пробудившуюся в глубине души тревогу и с бесстрастным видом ответил:
        - Ведь она еще молода. Пусть погуляет. К тому же, мадам, Екатерина — вдова, а я человек семейный. Ей нужен спутник на всю жизнь. А у меня есть спутница. Менять ее я не собираюсь. И я решил: что было, то прошло. Мне теперь безразлично, с кем встречается Кэт!
        Как только оркестр кончил играть, ко мне с заискивающей улыбкой подошел Айрапетян. Сказав, что у пего важное дело, пригласил в соседний зал. Там уже был сервирован ужин. Круглый стол был накрыт всего на несколько персон.
        Мне, признаться, не хотелось отделяться от общества. Поэтому я остановился на пороге и без всяких церемоний объявил Айрапетяну:
        - Предупреждаю заранее: никаких деловых разговоров. Мы пришли сюда отдохнуть. Оставьте все ваши дела на завтра.
        Поглаживая лысину, Айрапетян угодливо улыбнулся:
        - Из Баку приехал один мой приятель, военный. Он хотел бы познакомиться с вами. Может быть, вы уделите ему хотя бы пять минут?
        - Это не полковник ли Хачатурян?
        - Он самый… Вчера ночью прибыл из Баку. Очень умный человек. Один из видных руководителей нашей центральной организации. Прибыл специально для того, чтобы создать в Закаспии особый вооруженный отряд дашнаков.
        Зачем приехал полковник, я знал. Всего несколько часов назад Дружкин подробно рассказал мне о нем. Поэтому ответил решительно:
        - Нет! Не могу уделить даже минуты!
        В этот момент открылась дверь, и появился сам полковник.

* * *
        Я недолго пробыл в гостях у «благородных девиц». Оставил там Элен, а сам вернулся домой. Придя к себе в комнату, прилег на кровать. Из памяти не выходили слова болтливой Софьи Антоновны: «Катя часто исчезает по вечерам, возвращается очень поздно…» Куда она уходит? С кем встречается? Неужели какой-нибудь асхабадский ловелас нашел ключ к ее сердцу? В глубине души поднималось непонятное чувство, похожее на ревность, тревожные мысли не покидали меня.
        В жизни, видимо, сердца чаще бьются врозь, чем в унисон. В то время как я, расставляя сети вокруг Екатерины, бездумно наслаждался, она, оказывается, жила во власти пробудившегося в ней сильного чувства. Она и от меня ждала ответного тепла, взаимной ласки, чуткости. А теперь я горю желанием видеть ее! Нет, слово «горю», пожалуй, не годится. Я солгал бы, если бы начал утверждать это. Просто мне хотелось видеть ее, по-прежнему встречаться с нею наедине, как это было в Мешхеде. Конечно, Кэт не первая женщина на моем извилистом пути. Их было немало… Были и такие, которые жертвовали своей честью во имя любви, и такие, которые ни в грош не ценили свою честь. Да, разные были… Теперь их лица стерлись, тепло их ласк остыло. Они — перевернутые страницы прочитанной книги. Если бы речь шла только о чувствах, Екатерина тоже давно стала бы одной из таких забытых страниц. Но существовала и другая сторона дела: Кэт очень подходила для нашей работы. В ней, мне казалось, были присущие каждому крупному разведчику духовное богатство, природная выдержка. К тому же молода, красива. С ней приятно побыть, побеседовать,
она способна владеть своими чувствами, сдерживать свои желания. Говоря па нашем языке, она обладала свойством завоевывать доверие, находить ключи к любому сердцу. А это в пашем деле — бесценное качество, редкий дар.
        30
        Сегодняшний день прошел в суете. Началось с большого и шумного совещания. Как оказалось, большевики забросили листовки в казарму индийских солдат — сипаев, а на степах казармы расклеили портреты Ленина. Это было, конечно, чрезвычайное происшествие. Маллесон собрал почти всех офицеров, вызывал по одному и отчитывал как мальчишек, особенно намылил шею коменданту. А сразу после совещания Элен подала официальное письмо Закаспийского правительства.
        Письмо окончательно вывело генерала из равновесии. Он последними словами обругал Зимина, затем отправил к нему капитана Тиг-Джонса с приказом сегодня же собрать заседание правительства. Присутствовать па заседании поручил мне. Едва я вернулся к себе в кабинет, чтобы хоть немного собраться с мыслями, как появились Айрапетян с полковником Хачатуряном. Затем пришлось принять Чакан-батыра, этого неумного посланца Джунаида. А теперь мне предстояло отправиться па заседание горе-господ.
        Я заранее предчувствовал, что заседание будет бурным. Члены правительства предъявляли британской миссии целый ряд претензий. А мы не были в состоянии удовлетворить их. Самое большее — могли только обещать. Но обещания уже не имели веса. Поэтому генералу не хотелось самому встречаться с членами Закаспийского правительства, и он выдвигал вперед меня.
        Заседание началось в точно назначенный срок — в четыре часа дня. Из членов правительства (вернее, членов Комитета общественного спасения) не было только Хаджимурада. Остальные явились в полном составе. Заседание вел председатель комитета Зимин. Оказалось, что он вызвал нескольких специалистов по финансам и торговле. Я написал ему записку, потребовав, чтобы на заседании не было никого, кроме членов правительства. Зимин беспрекословно подчинился, вежливо отослал приглашенных им люден. Приступили к делу. Первым пришлось говорить мне, поскольку заседание было созвано по нашему предложению.
        Члены комитета, видимо, догадывались, что разговор предстоит малоприятный: все были подавлены, сидели нахмурясь. Я решил сразу же начать наступление. Достав из папки присланное мам письмо, я, не повышая тона, по совершенно недвусмысленно задал вопрос:
        - Это ваше письмо — ультиматум или просьба?
        Как видно, все сразу догадались, никто не стал спрашивать, о каком письме идет речь. После довольно продолжительного молчания Зимин со смиренным видом ответил:
        - Как говорят на Востоке, «угроза нищего — его просьба», господин полковник. Мы — просители… А какие могут быть ультиматумы у просителя?
        На иронию Зимина я ответил иронией:
        - А вы не из тех ли просителей, которые ворочают миллионами?
        Зимин умолк. Я заговорил еще жестче:
        - Послушайте, вот что вы пишете: «Потребовать от представителя правительства Великобритании генерала Маллесона ускорить обещанную денежную помощь. Если в течение пяти дней обещанная денежная помощь не будет оказана, предупредить миссию правительства Великобритании в Асхабаде, что правительство уйдет в отставку и что за все возможные последующие события ответственность несет правительство Великобритании…»
        Я бросил в сторону письмо и повторил свой вопрос:
        - Это ультиматум или просьба?
        Зимин на этот раз ответил более уверенно:
        - Это, господин полковник, постановление нашего правительства. Мы сочли нужным через вашу миссию предупредить правительство Великобритании о безвыходном положении, в котором мы оказались. Поверьте, положение труднее, чем можно предположить. Два месяца мы не можем выплатить жалованье ни рабочим, ни служащим. Делегации идут за делегациями. Мы не можем оказать им никакой помощи, кроме пустых обещаний. Что делать?
        Ораз-сердар тяжело задышал и добавил:
        - Мои конники тоже чуть ли не каждый день поднимают крик. Надо принять меры, пока вода не смыла плотину. Иначе все разбегутся!
        Я пристально посмотрел на его потное, круглое лицо и сказал:
        - Говорят, вы намерены набрать двадцать тысяч всадников. Как же вы будете их содержать?
        Ораз-сердар ответил высокомерно:
        - Если понадобится, наберу и сорок тысяч. Но с одним условием: если будет оказана помощь… Если я буду обеспечен оружием и деньгами. Иначе не требуйте от меня нукеров!
        - А кто от вас требует нукеров? — Я понял, что вежливостыо ничего не добьюсь. Поэтому заговорил более резко: — Если вам самим они не нужны, можете и тех, какие имеются, распустить. Я гарантирую, что правительство Великобритании за это не будет на вас в претензии. Распустите. Завтра же!
        Ораз-сердар сразу притих, покраснел, будто его поймали с поличным. Я продолжал тем же тоном:
        - Не забывайте, господа, одного: вы не для нас воюете. Вы свою же судьбу защищаете. Никакой выгоды мы лично не ищем. Мы лишь оказываем вам союзническую помощь. Если вы этого не цените, собираетесь предъявлять какие-то ультиматумы… тогда вы проиграете. Не думайте, что я хочу напугать вас. Нет! Я говорю чистую правду!
        Косо поглядев па меня, Ораз-сердар заерзал па месте. Я подумал, хочет сказать что-то. Нет, промолчал, ограничился многозначительным покашливанием.
        В разговор вступил Дружкин. Это был наш человек. Недавно я встречался с ним, подсказал ему те слова, которые он должен был произнести. Как я и советовал, он заговорил с надутой важностью:
        - Мы, господин полковник, долго совещались за этим столом, прежде чем направить вам письмо, даже наговорили друг другу много неприятного. Не найдя другого выхода, решили откровенно заявить вашей миссии, как обстоит дело. Вопрос стоит так: если в ближайшие дни нам не будет оказана ощутимая финансовая помощь, мы не в состоянии более оставаться у власти!
        Я медленно поднял глаза и строго посмотрел на Дружкина. Он, разумеется, понимал, что эта строгость — показная. О наших секретных переговорах никто из присутствующих не знал.
        Зимин поддержал Дружкина:
        - Мы, господин полковник, не вправе скрывать от вас истинное состояние дел. Если завтра произойдет что-нибудь неожиданное, вы в первую очередь потребуете ответа от нас. А что неожиданное не произойдет, никто из присутствующих поручиться не может. Обстановка сложилась тяжелая. Точнее: опасная… Влияние большевиков среди населения с каждым днем растет. И одна из серьезных причин этого — финансовые трудности. Поэтому я прошу вас — разъясните положение его превосходительству генералу Маллесону. Безвыходность вынуждает нас бить тревогу!
        Нам было известно, что финансы Закаспийского правительства в плачевном состоянии. Но у нашей миссии не было лишних денег, чтобы немедленно оказать ему помощь. Каждый раз нам приходилось изворачиваться. И на этот раз я пообещал срочно телеграфировать от имени миссии в Лондон. Кроме того, посоветовал направить людей к генералу Деникину, просить его о помощи. А Дружкин, как мы заранее договорились, предложил еще раз проверить внутренние ресурсы и продавать населению больше ходовых товаров, таких, например, как керосин. В результате более чем двухчасовой напряженный спор закончился, в общем, мирно.
        Затем я достал из папки другую бумагу и, глядя в упор на Зимина, сказал, стараясь сохранять спокойствие:
        - После безобразий, какие имели место в конце декабря прошлого года, было запрещено проводить в городе собрания и митинги. Об этом существует особый приказ генерала Маллесона. А вы отдали новое распоряжение. Иначе говоря, отменили приказ генерала. Нам хотелось бы знать, по какой причине?
        Наступило долгое молчание. Чувствовалось, что атмосфера снова накаляется. По лицам присутствующих было видно, что они с трудом сдерживаются, особенно метали молнии глаза Зимина. Я подумал, что он сейчас вспыхнет. Нет, он перевел дыхание и заговорил сдержанно:
        - Я не думаю, чтобы в наших краях можно было найти кого-нибудь, кто больше, чем присутствующие здесь, уважал бы его превосходительство генерала Маллесона. Мы делаем все, что можем, чтобы не обмануть его доверие. Поверьте, господин полковник, в сутки я сплю самое большее три-четыре часа. Остальное время — на ногах. Не могу глаз сомкнуть. Волнения и заботы не дают мне покоя. Вот вы говорите: «отменили приказ генерала». Мы хорошо понимаем, что не имеем права делать этого. Но речь идет о другом: большевики стараются использовать этот приказ как средство борьбы. Куда мы ни придем, рабочие спрашивают: «Где свобода? Где демократия? Где ваша независимость?» Что же нам делать? Мы ведь вынуждены появляться среди населения. Сидя в кабинете, нельзя работать.
        Ораз-сердар резко вскочил и буквально с пеной у рта начал:
        - Я уже говорил, что надо делать, говорю еще раз: надо прекратить игру в демократию! Надо заставить уважать мундир… Надо поддерживать авторитет армии… Армия в наших руках… Милиция в наших руках… Суд в наших руках… Тюрьмы — у нас… И после этого мы еще пробуем заигрывать с рабочими! Не получится! Если камыш не зажать — руку порежет! А рабочие — это настоящий камыш. Большевистская закваска у них в крови. Надо строго наказывать тех, кто мутит воду. Надо действовать решительнее. Невозможно управлять, если всего боишься!
        Зимин язвительно улыбнулся:
        - Это не от ваших ли решительных действии дайхане бегут в Каракумы?
        От злобы толстую щеку Ораз-сердара задергала судорога. Он посмотрел на Зимина таким взглядом, словно готовился проглотить его.
        - Ты о моих дайханах не беспокойся! Если уйдут в Каракумы, я их догоню и каленым железом глаза выжгу! Ты справься со своими бунтовщиками!
        Я понял, что ссора может зайти далеко, и постарался предупредить ее развитие:
        - Не надо горячиться, господа. Постараемся понять друг друга. Я хочу разобраться вот в чем: что случится, если вы не будете разрешать собрания и митинги?
        Ораз-сердар дрожащим голосом выкрикнул:
        - Ничего не случится!
        Зимин снова ответил спокойно, терпеливо:
        - Мы, господин полковник, разрешили проводить собрания только профсоюзам. При непременном условии — не нарушать законные постановления властей. Если же начнутся речи в пользу большевиков, в поддержку советской власти… Мы неоднократно предупреждали руководителей профсоюзов, что подобные выступления будут рассматриваться как тягчайшее преступление. Напоминали, что они будут отвечать за ход собраний.
        Я внимательно посмотрел на Зимина и в тон ему, мягко сказал;
        - Вы не ответили на мой вопрос. Меня интересует другое: если не разрешать собрания и митинги, что тогда произойдет?
        Зимин неохотно ответил:
        - Если угодно, вы сможете завтра лично убедиться в том, что произойдет. В два часа собрание в клубе железнодорожников. Прошу вас быть там!
        Я вынул из папки еще одну бумагу и, повысив голос, сказал:
        - Генерал отменил ваше разрешение. Он отдал новый приказ. Послушайте, я прочитаю первые его строки: «Довожу до сведения всех граждан Асхабада, что различные собрания, митинги и сборища запрещаются. Предупреждаю всех, что попытки проводить собрания, организовывать демонстрации будут подавляться с помощью вооруженной силы…»
        Я бросил бумагу Зимину и сказал:
        - Возьмите, читайте дальше сами!
        Зимин не протянул руку к бумаге. Он медленно поднялся и, отойдя от стола, проговорил:
        - Тогда освободите меня от этой должности. Вот кресло. Отдайте его кому хотите. Я в такой обстановке работать не в состоянии.
        Я не нашелся сразу что ответить. Молча собрал бумаги, положил в папку.
        - Хорошо… О вашем заявлении будет сообщено генералу! — сказал я наконец и вышел из кабинета.
        Мы с генералом просидели до глубокой ночи. Я подробно рассказал ему о заседании Закаспийского правительства. Высказал свое мнение о Зимине. Генерал тоже был недоволен его поведением. Затянувшись еще раз папиросой, бросил ее в пепельницу и сказал:
        - Вы правы, Зимина нужно одернуть. Вернее, нужно выправить нашу ошибку. Не получился из него глава правительства. Но теперь у нас связаны руки. Если завтра придет приказ собирать чемоданы… что нам делать тогда?
        Мы еще раз обсудили все возможные варианты. В конце концов генерал пришел к выводу: оставить правительство в прежнем составе до получения ответа от генерала Мильна, а с Зиминым поговорить отдельно.
        Когда я уже поднялся и начал прощаться, генерал неожиданно приказал:
        - Отправитесь завтра в клуб железнодорожников. Вы и огласите приказ!
        Мне, признаюсь, не очень хотелось показываться среди рабочих. Я знал, какой шум поднимется. Но не стал искать повода, чтобы избавиться от поручения, а, пожелав доброй ночи генералу, поклонился и вышел.

* * *
        .. Едва я вошел к себе в кабинет, как явилась Элен и объявила, что генерал уже спрашивал меня. Значит, опять что-то экстренное, — ведь накануне мы условились встретиться в двенадцать часов. С утра он собирался объехать гарнизон, а в одиннадцать часов предстояло принять персидского консула.
        Я не ошибся. Еще в приемной я услышал сердитый голос Маллесона. Он разносил Тиг-Джонса и коменданта:
        - Вы что ж, решили прятать головы, как страусы? Если эти туземцы сегодня кричат о демократии, завтра они потребуют конституцию! Что вы тогда будете делать?
        Генерал объяснил мне, что произошло. По его распоряжению Тиг-Джонс вчера послал в типографию приказ о запрещении собраний и митингов. Но наборщики отказались печатать его. Капитан вызвал некоторых из них в комендатуру и предупредил, что, если они не выполнят распоряжения, он упрячет их в тюрьму. И вот сегодня с самого утра все рабочие типографии прекратили работу.
        Обращаясь ко мне, генерал приказал:
        - Сейчас же ступайте в типографию и прикажите возобновить работу. Если не подчинятся, типографию закройте, а вокруг нее поставьте солдат. Посмотрим, смогут они жить без демократии или нет!
        Генерал взял со стола какой-то документ, бегло проглядел его и обратился к коменданту:
        - Кто такой Горюнов?
        - Меньшевик.
        - Аветисов?
        - Тоже меньшевик… Но, по некоторым сведениям, они тайно поддерживают большевиков.
        - Арестуйте обоих… Арестуйте сегодня же!
        Генерал швырнул листок на стол и снова обратился к Тиг-Джонсу:
        - Теперь о Кизыл-Арвате… Ясно, что там действует организованная группа большевиков. Саботируют. Умышленно затягивают ремонт паровозов. Возьмите с собой несколько человек из людей Дружкина и сами поезжайте в Кизыл-Арват. Не возвращайтесь, пока полностью не наведете порядок. А в Мерв поедет полковник или же я сам. Выполняйте!
        У самой двери генерал остановил меня:
        - Полковник! Задержитесь на минутку.
        Я вернулся назад. Генерал перевел дыхание и, понизив голос, сказал:
        - Только что комендант видел Дружкина. Он советует на собрание железнодорожников нашим людям не ходить. По словам Дружкина, рабочие настроены враждебно, может повториться то же, что было в канун Нового года. Я решил так. Новый приказ о запрещении собраний и митингов вступает в силу с этого дня, — надо срочно отпечатать его и расклеить на вокзале, в депо, мастерских. А вокруг клуба поставить усиленные караулы. Посмотрим, что тогда произойдет!
        - Ничего не произойдет! — Я горячо поддержал генерала. — Как сказал Ораз-сердар, игру в демократию надо кончать. Надо хорошенько дать по зубам всем любителям болтовни, надо сделать так, чтобы они тряслись от страха при одном слове «демократия». Если это будет сделано, легче станет и нашим друзьям — они тоже воспрянут.
        - Вы правы! — Генерал был доволен. — Надо кончать игру в демократию. Сейчас должен явиться Зимин. Я ему дам соответствующие указания. А вы переговорите с Дружкиным. Скажите ему: быть наготове. Если рабочие начнут шуметь, пусть приведет в действие все свои силы.
        Захватив с собой коменданта, я отправился в типографию. У площади Скобелева нам встретился Дружкин. Он направлялся в миссию. Я посадил его в машину и по дороге сообщил о своем разговоре с генералом, о принятом решении. Дружкин одобрил наш план, но предупредил, что, если не проявить твердость с самого начала, могут начаться большие волнения.
        У Дружкина были основания опасаться рабочих — это доказала встреча в типографии. Для начала я коротко рассказал собравшимся о положении в крае, объявил, что правительство Великобритании будет всемерно поддерживать Закаспийское правительство до полной победы над большевизмом. Сказал, что, если понадобится, британское правительство дополнительно пришлет сюда войска. Затем огласил приказ генерала. Вернее, собрался огласить… Но едва я прочел первые строки приказа, как поднялся невообразимый шум. Мои слова потонули в общем гаме. Дружкин изо всех сил закричал:
        - Публика! Прекратить безобразие!
        Но шум все усиливался. Народу собралось много, весь грязный, захламленный двор типографии был забит людьми. Пришли даже уборщицы. Что делать? Уйти? Начнется хохот, насмешки. Хватать за шиворот первого встречного? Это и неприлично, и ничего не даст. Оставалось только бессильно кусать губы и ждать, когда утихнет шум. Мы стояли сложа руки, прислушиваясь к отдельным голосам. В этот момент, пошатываясь точно пьяный, к нам подошел маленький, щуплый старичок в ватнике и солдатских сапогах. Он чуть приподнял нахлобученную на глаза кепку и уставился на меня своими подслеповатыми глазами. Затем повернулся к толпе, громко откашлялся и поднял руку. Гомон мгновенно утих. Отступив на шаг, старик заговорил глуховатым голосом:
        - Не трудитесь… Мы этот ваш приказ читали, товарищ капитан.
        Я сердито оборвал старика:
        - Не капитан, а полковник… И не товарищ, а господин полковник.
        - Господин полковник? — Старик ехидно прищурил глазки. — Мы всех господ давно уже выбросили на свалку. Теперь у нас нет господ. Все мы равноправные товарищи. Не так ли, товарищ Дружкин?
        Дружкин сердито кашлянул, но промолчал. Старик с той же насмешкой в голосе продолжал:
        - Может, сука издохла, а щенята остались? Если так, скажите прямо… Заново начнем привыкать — гнуть спину и кланяться.
        В толпе послышался смешок. Дружкин не удержался, крикнул:
        - Прекратите болтовню!..
        Язвительно улыбаясь, старик ответил:
        - Нет, господин министр. Тьфу, уже черт попутал… Товарищ министр… товарищ Дружкин… Я вот чего боюсь: если мы станем называть вас «господами», вы примете нас за своих холуев. Снова начнется прежнее. Все наши усилия пропадут даром. Давайте лучше останемся товарищами.
        Смех в толпе перерастал в хохот. Старик обернулся ко мне:
        - Господин полковник! Вы только что сказали насчет помощи Закаспийскому правительству. Где же это правительство? Ей-богу, мы даже и не подозревали, что существует какое-то правительство. Если оно действительно есть, покажите его нам. Много на душе накопилось. Вот уже второй месяц нам не платят жалованья. Наши семьи голодают. Не можем мы дальше так терпеть! Если у нас в самом деле есть правительство, пусть оно поможет нам. Пусть поддержит нас!
        - А что, если вместо поддержки оно еще даст тебе по затылку?
        Из толпы выделился второй старик. По-видимому, армянин: на голове у него была каракулевая шапка конусом, морщинистое лицо утонуло в курчавой бороде. Он был такого высокого роста, что первый старик показался возле него ребенком. Армянин, дымя своей трубкой, повторил вопрос:
        - Я тебя спрашиваю, Андрей… Что, если вместо поддержки оно еще даст тебе по затылку?
        Маленький старик, хитро прищурясь, посмотрел на Дружкина и ответил:
        - Тогда я попрошу их поддержать мне другое место.
        Типография буквально взорвалась от хохота. Снова поднялся неистовый шум. Дружкин побагровел от злости. Я понял, что он сейчас сорвется, и по-английски шепнул ему: «Не придавайте значения».
        Старый армянин, как бы извиняясь, сказал:
        - Господин полковник! Извините… Мы люди простые, не умеем скрывать свои чувства, ко всяким нежностям не приучены. Выкладываем все, что у нас на уме. Уж простите…
        Я понимал, что любая резкость только повредит мне.
        Поэтому, стараясь сохранить спокойствие, обратился к армянину:
        - Что же вы хотите сказать?
        Движением руки армянин успокоил толпу и неторопливо заговорил:
        - Господин полковник! Андрей Васильевич — известный шутник. Он и пошутил. Мы, конечно, знаем, что правительство существует. Знаем и старых его руководителей, и новых. Только одного не можем понять: чье оно, это правительство?
        - Народное правительство! — выкрикнул Дружкин сердито. — Правительство всего парода!
        - Погоди, погоди, товарищ министр. — Армянин не сдавался. — Наш Айрапетян тоже парод?
        - Народ!
        - Другие толстосумы — тоже народ?
        - Тоже!
        - Тогда такое правительство нам ни к чему! — Толпа снова загудела. Армянин поднял руку, успокаивая, и продолжал: — Поэтому вы вернули заводы Айрапетяну? Он снова будет щелкать орехи, а мы — подбирать скорлупу? Так, что ли?
        Кто-то громко выкрикнул:
        - Предатели!
        Толпа заволновалась.
        Я чувствовал — моя выдержка и хладнокровие готовы мне изменить. Еще минута — и можно сорваться, выйти из себя, накричать. Лучше всего было поскорее покинуть двор типографии. Я поднял руку, чтобы сказать последнее слово, как вдруг вперед вышел, прихрамывая, какой-то человек с длинными рыжеватыми усами и остановил меня:
        - Минуточку, господин полковник!
        Комендант шепнул мне на ухо:
        - Горюнов… главарь бунтовщиков!
        Горюнов постучал об пол своей палкой и поднял на меня большие голубые глаза:
        - Вы, господин полковник, напрасно вмешиваетесь в наш спор. Есть такая поговорка: «Где нет третьего, двое помирятся». Если вы перестанете вмешиваться, мы быстро поймем друг друга. Но если вы будете продолжать вмешательство… Тогда начнется большая драка. Это — первое. Во-вторых, вы только что сказали: «Судьба большевиков решена… Советская власть вырвана с корнем». А мы слышали, что большевики заняли Оренбург. Из Москвы в Туркестан идут составы с помощью. В Ташкент, говорят, прибудет сам Ленин. Да, да… Так говорят… Не знаю, правда это или неправда!
        Кто-то звонко выкрикнул:
        - Правда!
        Толпа бурно зааплодировала.
        Горюнов вынул из кармана какую-то бумажку и обратился к Дружкину:
        - Товарищ министр… Извините, я называю вас «товарищем». Потому что мы единомышленники, действительно состоим в одной партии. Поэтому у меня моральное право называть вас товарищем.
        Дружкин, не сдержавшись, накинулся на хромого:
        - Ты оставь свое красноречие… Скажи, чего ты хочешь!
        - Хорошо, скажу. — Горюнов, хромая, подошел к Дружкину вплотную и, глядя в упор в его горящие ненавистью глаза, продолжал: — Сегодня в два часа в клубе железнодорожников состоится собрание. Мы тоже туда пойдем. Просим вас: от имени правительства ответьте на эти наши требования!
        Горюнов протянул бумагу Дружкину. Тот, не взяв бумагу, отвернулся и пробормотал:
        - Собрания не будет!
        - Почему?
        - Об этом только что сказал господин полковник. С сегодняшнего дня собрания и митинги запрещаются!
        - Кто запрещает?
        Я вмешался в спор:
        - Мы запрещаем! Сейчас же приступайте к работе! Даю вам полчаса. Если за это время вы не вернетесь на рабочие места, мы закроем типографию!
        Толпа взорвалась, как бочка с порохом.
        Я повернулся и, не сказав больше ни слова, вышел.
        Мы предвидели, что возле клуба железнодорожников начнется большое волнение. Тем не менее решили не отступать от своего намерения и, если понадобится, строго покарать бунтовщиков. В половине второго я тоже направился к вокзалу. Наши солдаты уже оцепили клуб. На соседних перекрестках стояли джигиты Ораз-сердара, милиционеры. На площади перед вокзалом толпились рабочие.
        Комендант сообщил мне, что Зимин с Дружкиным ожидают меня в здании клуба. Я прошел к ним. На Зимине буквально лица не было. Он находился в крайней стадии растерянности. Заговорил дрожащим голосом:
        - Вот увидите, начнутся беспорядки. Разве можно что-нибудь объяснить этим дикарям!
        Противно было видеть Зимина в таком состоянии. Глава правительства. Войска в твоем распоряжении. Все карательные органы тебе подвластны. А ты дрожишь! Нет, нельзя было спокойно глядеть на него. Все же я заговорил шутливым тоном, стараясь не показать своего отношения к нему:
        - Во время шторма одного пассажира корабля спросили: «Какое ваше последнее желание?» Он ответил: «Благополучно добраться до берега…» Другой спросил его: «Ну, а дальше? Что еще делать будешь?» Пассажир тяжело вздохнул и сказал: «Больше никогда не сяду на корабль!..»
        Дружкин громко захохотал. Но Зимин продолжал молчать. Я закурил и добавил:
        - Не волнуйтесь, господин премьер-министр… Жизнь — то же море. Вернее, бушующий океан. А вы — один из капитанов в этом океане. Скажите сами: может ли быть капитаном тот, кто никогда не видел шторма?
        Зимин встал и ответил вопросом на вопрос:
        - А сколько может быть капитанов на одном корабле, господин полковник?
        Я сразу понял, в чей огород камешек. Зимин хотел сказать: «Если я капитан, тогда почему отменяются мои приказы?» Он, как видно, считал себя заправским капитаном, и невдомек ему было, что он только гость на капитанском мостике.
        Я усмехнулся.
        - На корабле, разумеется, должен быть один капитан. Но капитаны бывают разные. Пожилые и молодые… Опытные и неопытные… Даже и такие, что ни разу в жизни не видели шторма, а повстречались с ним в первый же день. Значит, и за капитанами надо присматривать!
        Прибежал помощник Дружкина с таким видом, точно за ним гонятся, и доложил заикаясь;
        - Господин полковник! Они хотят провести митинг прямо на площади, перед вокзалом. Уже сооружают трибуну.
        В последнее время погода начала портиться, небо часто заволакивали тяжелые тучи. Сегодня тоже стоял туман, но дождя не было, да и особого холода тоже. Под открытым небом было ничуть не хуже, чем в помещении.
        Зимин подошел к окну, выглянул на улицу и, как бы советуясь, повернулся ко мне:
        - Что делать дальше, господин полковник?
        - Разогнать! — ответил я. — Сейчас же разогнать!
        - А если не разойдутся?
        - Силой разогнать!
        Вмешался Дружкин:
        - Может быть, пригласим руководителей профсоюзов? Поговорим, и они сами мирно разойдутся?
        Я не стал возражать:
        - Приглашайте. Но увидите: они не придут, потребуют, чтобы вы сами пришли к ним.
        Так и получилось. Спустя несколько минут помощник Дружкина возвратился и сообщил, что рабочие ждут Зимина.
        Зимин испуганно замахал руками:
        - Нет, нет! Я к ним не пойду. С чем мне идти? С тем, что мой приказ отменен? Оправдываться? Нет!
        Я понял — пора переходить к решительным действиям. Приказал Дружкину и коменданту:
        - Немедленно разгоняйте! Если не разойдутся, откройте огонь!
        Мы остались вдвоем. Зимин все еще стоял у окна, засунув руки в карманы и глядя на улицу. Я решил сыграть на его самолюбии. Подошел к нему и, дымя папиросой, сказал:
        - Я вижу, господин премьер-министр, вам хочется стать полноправным капитаном. Так?
        Зимин вынул руки из карманов, повернулся ко мне и тихо, с виноватым видом ответил:
        - Нет, господин полковник, вы ошибаетесь. Поверьте, я окончательно потерял руководящую нить. Не знаю, как быть. Все выходит наоборот. Куда ни ступлю — впереди пропасть. И перед вами я виноват, и народу ненавистен. Что же мне делать?
        - Будьте тверды! Действуйте смелее! Перед вами — очень коварный враг. Стоит ослабить вожжи, и вы сами не заметите, как станете жертвой неумолимого рока!
        - Я тоже боюсь этого, господин полковник. Ведь кто сегодня подымает шум? Маши же люди. Члены нашей партии…
        С улицы донеслись неистовые крики, и тут же раздалось несколько выстрелов. Я вышел из дома. Ко мне подбежал комендант, доложил, что митинг начался. Я приказал своим солдатам, стоявшим возле клуба, сосредоточиться, а сам направился к толпе. Навстречу мне попался Дружкин, он был в полной растерянности.
        - Не расходятся, господин полковник. Мы дали залп в воздух. Что же делать?
        - Не надо стрелять в воздух… Если стреляете, цельтесь прямо перед собой!
        Мы подошли к вокзалу. Толпа оказалась гораздо больше, чем мы предполагали, люди сидели на крышах соседних домов и даже на деревьях.
        Знамен и транспарантов было множество. Привокзальная площадь вся была в красном.
        Я, признаться, не ожидал, что мне придется предстать перед таким скопищем людей. Сердце сжалось, мысли начинали мешаться. Было совершенно ясно, что произойдет жестокое кровопролитие.
        Дружкина, как видно, тоже охватил страх. Он с мольбой обратился ко мне:
        - Господин полковник! Прошу вас, примите на этот раз мой совет. Пусть поболтают. В толпе есть и наши люди. Они берут на заметку каждого. Я обещаю вам сегодня же схватить всех, кто сейчас стоит на трибуне!
        Послышались бурные аплодисменты, крики: «Ур-ра! Ур-ра!»
        Дружкин опасливо покосился на вокзал и, еще больше понизив голос, добавил:
        - К тому же, господни полковник, я не доверяю нашим солдатам. Все это — одна сволочь. В решительную минуту они могут повернуть штыки против нас!
        В этот момент подбежавший дежурный офицер миссии протянул мне маленький конверт. Я отошел в сторону, вскрыл конверт, вынул из него листок бумаги и прочел: «Меры отменяются. Жду».
        Записка была написана рукой Маллесона. Что привело к такому неожиданному обороту дел? Неужели генерал опасается возможности крупного столкновения? Но раздумывать было некогда, надо было скорее возвращаться и выяснить, что произошло.
        Когда мы были уже возле миссии, мимо нас стрелой промчалась машина Зимина. Я, признаться, был поражен. Когда он успел приехать сюда? Видимо, сразу же после того, как мы направились к вокзалу, он поспешил к Маллесону. Все ясно! Это Зимин уговорил генерала изменить позицию.
        Генерал сидел в кабинете один. Увидев меня, он поднялся, взял со стола телеграмму и молча протянул мне.
        Телеграмма гласила: «Лондон одобрил мое предложение о срочном выводе военной миссии и всех британских войск из Закаспия. Для проведения эвакуации в ближайшие дни прибудет генерал Горин. Мильн».
        Маллесон стоял за столом как статуя. Я еще раз пробежал телеграмму и пожал плечами:
        - Какая оперативность!
        Генерал вскинул брови.
        - Я тоже удивлен. О какой-нибудь мелочи приходилось напоминать по нескольку раз. А тут смотрите, как быстро решили!
        Я вернул генералу его записку и заговорил было о железнодорожниках. Генерал разорвал на мелкие клочки конверт с запиской и остановил меня:
        - Не вмешивайтесь! Пусть делают что хотят… Наша миссия закончена. Пусть теперь сами о себе заботятся!
        Генерал вызвал дежурного офицера и, приказав ему никого не впускать, повел меня в комнату за кабинетом — место, где он обычно отдыхал. Достав из шкафа бутылку коньяка и две рюмки, он поставил их на стол и, еще понизив голос, заговорил:
        - Я, признаться, не думал, что Лондон согласится с таким нелепым предложением.
        Я взял рюмку, которую подал мне генерал, и ответил:
        - Вопрос, по-моему, был решен еще до приезда сюда генерала Мильна. И был решен в Лондоне, в общем плане. Помните его слова: «Есть указание Лондона о сужении линии фронта, о сосредоточении сил на основных стратегических пунктах»? Значит, речь тут шла не только о Закаспии. Об отходе по всему фронту. Это, конечно, плохой признак. Большевистская зараза лихорадит весь мир. Германия, Венгрия, Австрия… Вся Европа в огне! Социалисты проводят в Лондоне, в Альберт-холле, митинг солидарности с Советами. Осуждают политику правительства. Подумать только!
        Генерал молчал. Я продолжал:
        - В одной из наших бесед в Мешхеде вы высказали свое мнение о Ленине… о большевиках. Вы говорили: «Они хотят с помощью политики повернуть колесо истории». Тогда я не придал значения вашим словам. Признаюсь, даже мысленно улыбнулся. Но сейчас по этому вопросу у меня сложилось и свое мнение.
        Генерал медленно поднял на меня глаза. Не обращая внимания на его молчаливый упрек, я закончил:
        - Ошибка многих из нас заключается в том, что мы сравниваем большевиков с ордами Чингисхана, с азиатскими головорезами, варварами. Но это не так. Мои скитания в последние месяцы, как ни тяжелы они были, позволили ближе присмотреться ко многому. И вот что сильно поразило меня: это необычайная преданность большевиков своим идеалам. Глубокая преданность… У них есть твердая вера!
        Перед моими глазами возник суровый облик капитана Кирсанова, я услышал его язвительный смех: «Оттого, что мышь примет ислам, мусульман не станет больше, господин полковник!» Сославшись на одного моего приятеля-туркестанца, я пересказал генералу то, что Кирсанов говорил об офицере-большевике, и продолжал:
        - Большевистскую революцию… Или, выражаясь языком наших политиков, незаконнорожденное дитя мы намеревались задушить в его колыбели. Но, к сожалению, мы бессильны и сломать колыбель, и задушить ребенка. Почему? Да потому, что смотрим на события свысока. У нас не хватает смелости спуститься на землю и трезво взглянуть в глаза горькой действительности. И конечно, от такой политики незаконнорожденное дитя ничуть не страдает. Напротив, извлекает из нее пользу. Формирует миллионные армии. Налаживает военную разведку. Даже во внешней политике проделывает головокружительные трюки. По моему глубокому убеждению, если бы большевики не заключили с немцами Брестский мир, их судьба была бы уже решена. В России нормальное положение уже восстановилось бы. Мирный договор с немцами должны были подписать мы, и мы должны были двинуть всю Европу на Москву. Большевики опередили нас. Где же наша хваленая дипломатия? Где наши прославленные дипломаты? Одним ходом Ленин объявил им мат. В результате — незаконнорожденное дитя из просторов России перешло в тесные кварталы Европы. Один бог знает, что оно там натворит!
        Генерал снова промолчал. Я понял, что зашел слишком далеко. Закурил и, стараясь передать слово генералу, спросил:
        - Кажется, я ударился в философию?
        Маллесон наконец нарушил молчание:
        - Раз на то пошло, полковник, объясните мне еще одно. В телеграмме говорится: «Лондон одобрил предложение о срочном выводе наших войск из Закаспия». В чем причина такой спешки?
        Я улыбнулся:
        - События развиваются слишком стремительно. В Лондоне хотят опередить события!
        Генерал поднял рюмку.
        - По-моему, наши горе-политики соревнуются в глупости. Да, да… Это глупость. Абсолютная глупость! — выпалил он и одним глотком выпил коньяк.
        На этот раз промолчал я.
        Выйдя от генерала, я прошел к себе, чтобы немного отдохнуть. Надел пижаму, прилег на диван, просмотрел журналы, газеты. Но только-только я задремал, в дверь постучались. Я не успел подняться, как вошла Элен. Прерывающимся голосом она объявила:
        - Генерал лежит и не может подняться. У него сердечный приступ!
        Не переодеваясь, в чем был, я кинулся в комнату отдыха. Маллесон лежал на диване, закрыв глаза, бледный как полотно.
        Я осторожно прикоснулся к его руке:
        - У вас болит сердце?
        Генерал открыл глаза и через силу ответил:
        - Ничего опасного… Это пройдет…
        Но было видно, что он сильно ослабел: в лице не было ни кровинки, глаза глубоко ввалились, он дышал тяжело и прерывисто. На лбу выступил холодный пот.
        Мы с Элен сняли с генерала сапоги, расстегнули на нем пояс и поудобнее уложили его на диване. К этому времени подоспел доктор. Осмотрев Маллесона, он дал ему выпить микстуру и сказал:
        - Полный покой… На несколько дней вам придется забыть о делах, господин генерал.
        Генерал нахмурил брови:
        - Несколько дней?
        - Да.
        - Так долго я не выдержу.
        - Выдержите. Понадобится — пролежите и месяц. С сердцем не шутят. Сердце — не любовница, чтобы обниматься с нею, когда пожелаешь.
        Грубая шутка доктора явно не понравилась генералу, но он промолчал. С врачом не спорят!
        Позвав коменданта, я пошел с ним к себе в кабинет. Комендант рассказал, как прошел митинг. Большевистские элементы выступили с осуждением и нашей политики, и политики Закаспийского правительства. Он добавил еще, что Дружкин намерен сегодня ночью провести большую операцию.
        Как стремительно меняется обстановка! Несколько часов тому назад и я был полон желания провести такую операцию и расправиться с бунтовщиками. А теперь вынужден укротить свой гнев. Ведь если бунтовщиков арестуют, положение осложнится еще больше. А нам не нужны осложнения. Нужно позаботиться о том, чтобы уйти без шума, спокойно.
        Я решительно приказал коменданту:
        - Найдите Дружкина и от моего имени скажите: из участников митинга никого не арестовывать! Почему — я объясню ему завтра сам!
        Когда комендант вышел, я закурил сигарету и опустился в кресло, чтобы еще раз восстановить в памяти все происшедшее и наметить дальнейшие пути. Меня удивляло одно: чем так огорчен генерал? Неужели он боится, что похоронит свою карьеру в Закаспии? Опасаться этого не было никаких оснований; напротив, именно оставаясь здесь, мы рисковали попасть в безвыходное положение. Атмосфера с каждым днем накалялась, и, как пн убеждали мы себя, было ясно — почва под нашими ногами колеблется.
        Разумеется, после стольких пышных слов и щедрых обещаний нелегко было уходить отсюда. Больше того, это было позорно. Перед моим мысленным взором предстали картины ближайшего будущего. По всему городу… по всему краю побежит молва: «Англичане уходят!» Большевики будут торжествовать, начнут выступать открыто. Друзья наши будут потрясены. Будут умолять… плакать… рыдать… А может быть, и осыпать нас проклятиями!
        Пришла усталая Элен, положила передо мной папку с телеграммами. Я раскрыл папку, и вдруг сердце мое тревожно забилось. В телеграмме из Мешхеда я прочитал: «Двадцатого февраля во время охоты близ Джела-лабада убит эмир Хабибулла-хан. Третий сын эмира Ама-нулла-хан объявил себя эмиром Афганистана. Подробности уточняются…»
        Перед глазами сразу почему-то возник Асадулла-хан, и мои мысли от границ Закаспия устремились к Афганистану.
        31
        Сразу по возвращении в Асхабад я рассказал Ораз-сердару о своей встрече в Каракумах с беглыми дайханами и Балкан-палваном. Сердар, оказывается, знал палвана. Он объяснил мне, что Балкан-палван — прирожденный бунтовщик, и обещал послать в погоню за беглецами своих конников. Свое обещание сердар выполнил. Но беженцы оказали его людям вооруженное сопротивление и даже вынудили первый отряд отступить. Тогда сердар послал второй, большой отряд, добавив к нему русских пулеметчиков, и жестоко разгромил беженцев. Вчера ночью в Асхабад привели человек десять старейшин беглецов, и, как теперь с торжеством объявил мне сердар, среди них оказался и мой приятель, Балкан-палван. Я решил еще раз встретиться с палваном и приказал привести его в миссию.
        Когда я вошел в комнату, Балкан-палван был уже там. Он уставился на меня долгим взглядом. Я закурил и, пустив в него густое облако дыма, спросил, холодно улыбаясь:
        - Что, не узнаёшь?
        Не отводя от меня взгляда, палван с обычным хладнокровием ответил:
        - Я узнал вас в ту же ночь. Уже тогда я понял, что вы не простой человек. Но я не думал, что вы англичанин.
        - А кто же?
        - Я подумал, что вы один из полоумных мусульман.
        - Разве бывают такие?
        - Еще бы! Бывают и такие, что, вывернув наизнанку свою совесть, продают ее. От них-то все наши беды!
        Я отлично помнил, как важно, громко говорил Балкан-палван в ту ночь, в песках Каракумов. Интересно, что он теперь запоет? Я решил проверить его. Наклонился над ним с деланной улыбкой:
        - Ты обещал мне подарить верблюда с верблюжонком за совет, который я дал в Каракумах? Это правда?
        - Правда!
        - И устроить пир, если вернутся большевики? Тоже правда?
        - И это правда!
        Я вытащил браунинг и прицелился прямо в лоб палвану:
        - Тогда я тоже скажу тебе правду: твоя жизнь теперь в моих руках. В этом ты убежден?
        - Нет! — ответил Балкан-палван, ничуть не испуганный. — Моей жизнью никто, кроме создателя, распоряжаться не может!
        - Вот как? — Я отступил на шаг и грозно закричал: — Становись на колени!
        - Не стану! Не стану, даже если вы сдерете с меня шкуру!
        Я прицелился чуть повыше правого уха палвана и нажал на спуск. Грохот наполнил комнату, кисло запахло порохом. Я не отрывал глаз от палвана. Он остался сидеть в той же позе, словно прирос к месту. Но все же был напуган, лицо его побелело. Страх смерти, видимо, действует на каждого!
        Я дослал в ствол браунинга новый патрон и опять пригрозил:
        - Еще есть время… Становись на колени!
        Глядя прямо на меня, палван попытался улыбнуться:
        - Создатель отвел от меня одну вашу пулю. Быть может, отведет и остальные…
        Я бросил браунинг на стол и, смягчившись, совсем другим тоном сказал:
        - Молодец! Ты, оказывается, мужественный человек. Я хотел проверить твою смелость. Да, ты настоящий палван!
        Балкан-палван ничего не сказал.
        Я сел за стол и, еще более смягчаясь, спросил:
        - Я вижу, тебе надоело жить?
        - Нет… Жизнь никому не может надоесть. Что может быть слаще жизни? Но жить, втянув голову в плечи, тоже нелегко. Нет больше сил терпеть. Нынче на нас нападают люди Ораз-сердара. Завтра — налетают конники Хаджимурад-хана. Каждый божий день на наши головы обрушивается новое бедствие. И всему этому, как говорят они, виной — вы.
        - Мы?
        - Да… Они говорят, что выполняют приказ генерала Молла-эсена.
        - Они лгут! Все, что нам нужно, мы привозим из Индии. Покупаем в Персии.
        - Этого я не знаю… Они ссылаются на вас…
        Мы знали, что они ссылаются на нас. «Англичанам нужно… Генерал Маллесон требует…» Нам было известно, что и Ораз-сердар и другие сваливают все на нас. Мы, конечно, брали у населения и зерно, и фураж, и скот. Но и наши друзья не отставали! И самое главное, они все совершали, прикрываясь нашим именем. И мы были бессильны. Кучка упрямых болванов! Что с ними поделаешь!
        Я решил одной пулей убить сразу двух зайцев. Вызвав дежурного офицера, приказал снять наручники с Балкан-палвана. Затем подошел к нему вплотную и серьезно сказал:
        - Если бы мы, англичане, были плохими людьми, то все мусульманские народы, от арабов до персов, не искали бы у нас защиты. Вас обманывают. Мы не пришли сюда грабить ваш народ. Пришли, чтобы помочь вам, защитить. Ступай, возвращайся в свой аул. Позаботьтесь о завтрашнем дне. В Каракумах вы не найдете счастья!
        Балкан-палван, видимо, не ожидал этого. Разминая свои сильные руки, он с каким-то смешанным чувством посмотрел на меня и спросил:
        - Вы тоже англичанин?
        Я мягко улыбнулся:
        - Да, англичанин… Правая рука Маллесона. Полковник Форстер!
        Балкан-палван еще некоторое время пристально смотрел на меня. Затем глубоко вздохнул и робко спросил:
        - Я могу уйти?
        - Ступай… Твои односельчане тоже вскоре придут вслед за тобой!
        Старик сразу как-то обмяк, мне даже показалось, что в его потускневших глазах блеснули слезы. Как сложна человеческая натура. Перед пулей он не дрогнул… А услышав доброе слово, сразу ослабел!

* * *
        Вчера мы встретили представителя главнокомандующего, генерала Горина. А сегодня, проработав целый день, составили план эвакуации. Обстановка оказалась намного сложнее, чем мы предполагали. Одна из самых трудных задач состояла в том, как отвести наши войска к Асхабаду. Ведь эти части были опорой всего фронта. Их внезапный отход мог привести к катастрофе. Разумеется, большевики, узнав об отходе наших сил, тут же перейдут в наступление. Отряды Закаспийского правительства и всадники Ораз-сердара не смогут устоять и немедленно будут разгромлены. Одновременно начнутся диверсии на железной дороге, а местные большевики усилят свою деятельность. В результате создастся поистине безвыходное положение. И друзья наши впадут в панику, и наш отход будет затруднен. Как быть?
        После длительного обсуждения мы пришли к следующему: необходимо разослать побольше лазутчиков по обе стороны фронта и распространять среди населения слухи о том, что наши войска отходят в сторону песков умышленно, чтобы затем перейти Амударью под Чарджуем и ударить неприятелю в тыл. Тем временем части, дислоцированные в районе Мерва, постепенно оттянуть к Асхабаду и тайно перевезти в Персию ценные грузы, больных и раненых. А военного министра Закаспийского правительства Крутеню назначить полномочным представителем и послать в Баку — требовать у Деникина срочной военной и финансовой помощи.
        По нескольку раз переписывая и перечеркивая оперативный план, мы наконец уточнили его и отправили командованию, с просьбой дать нам время хотя бы до конца марта, чтобы осуществить намеченные меры. Ответ пришел быстро: наш план принимался, предлагалось всю эвакуацию закончить самое позднее к началу апреля. Мы немедленно принялись за дело. В нашем распоряжении оставалось не больше месяца, а работы было очень много. В рассылке верных людей для распространения слухов о том, что мы готовимся ударить большевикам в тыл, большую помощь нам могла оказать Бухара. Поэтому мы от имени Маллесона направили специальное послание эмиру и командировали в Бухару одного из наиболее опытных офицеров.
        Не менее трудной задачей было — сообщить о подлинном положении дел членам Закаспийского правительства. Над этим пришлось призадуматься. Было ясно, что неожиданное известие потрясет наших друзей. Что, если все они вдруг решат уйти в отставку? Найдется ли в таких условиях хоть один безумец, который согласится занять министерское кресло? Пока что мы решили поставить в известность обо всем одного только Дружкина. Это был наш человек, все, что нужно было провести от имени правительства, можно было осуществить с его помощью. Мы решили, однако, предупредить Закаспийское правительство, что дополнительной военной помощи от нас не будет и что если в Индии положение осложнится, то и войска, находящиеся в Закаспии, возможно, будут нами отведены. Это была только частица правды. Передать эту частицу членам правительства генерал поручил мне.
        На этот раз в совещании приняли участие всего четыре человека. Ораз-сердар уехал в Мерв, полковник Хаджимурад до сих пор был болен.
        Для начала я напомнил о приезде генерала Мильна, о том, что наша миссия поставила перед ним вопрос об усилении военной и финансовой помощи Закаспию. Затем, сгущая факты, сообщил о том, что в Афганистане и в Индии обстановка все более осложняется, что влияние большевиков начало распространяться и там. А в заключение осторожно намекнул, что сейчас на дополнительную присылку войск рассчитывать трудно, наоборот, возможно даже, что и имеющиеся силы придется отвести назад.
        В кабинете наступила тишина. Это было затишье перед бурей. По лицам присутствующих было видно, что они потрясены. Продолжительное молчание нарушил наконец Зимин. Укоризненно глядя на меня, он спросил:
        - Значит, вполне возможно, что мы останемся один?
        - Да… Если положение в Индии осложнится, то войска, возможно, будут переброшены туда.
        - А обещания? Договоры, скрепленные печатями? Что будет с ними?
        - С ними? Они останутся в силе. Мы говорим о чрезвычайных обстоятельствах. Может быть, такие обстоятельства и не возникнут. Может быть, удастся быстро потушить начинающийся пожар и вернуться.
        - Вернуться? — На этот раз Зимин рассмеялся. — Как говорят на Востоке: «Пока из Мекки придет лекарство, укушенный змеей умрет…»
        - Постарайтесь не умереть! — Я тоже неохотно улыбнулся. — Надо искать лекарство поблизости. Надо собственными руками утирать слезы!
        Зимин опустил голову. Я внимательно наблюдал за ним. Он походил на человека, которому надоело жить, который живет по принципу «будь что будет». Когда я видел его в прошлый раз, у него дрожали только руки. А теперь часто дергались и морщинистые щеки. Видно, он совсем ослабел.
        Поднялся Дружкин и повторил слова, которые мы заранее вдолбили ему в башку. Он предложил срочно направить представителя в ставку Деникина — просить военной и финансовой помощи. Военный министр Крутеня поддержал Дружкина.
        Свое дело я выполнил. Одна створка двери была открыта. Если даже вся дверь будет теперь распахнута настежь, большого удивления это не вызовет. Поэтому я не стал дожидаться конца совещания и, сославшись па неотложные дела, вышел.

* * *
        Безрадостные, полные волнений и тревог дни шли своей чередой. Время было заполнено до отказа. Беспокойство, видимо, передалось и нашим друзьям. Под тем или другим предлогом они чаще, чем обычно, начали намекать нам, что, если мы выведем из Закаспия свои войска, большевики лавиной устремятся на Асхабад. Мы решили не скрывать дальше истинное положение дел от Закаспийского правительства. До конца марта оставалось меньше двух недель, намеченные меры уже невозможно было проводить скрытно. Пришла пора сбросить маску хотя бы перед официальными нашими друзьями. Это тягостное дело генерал снова хотел поручить мне. Но я отговорил его.
        И вот вчера, в восемь часов вечера, Маллесон собрал всех членов Закаспийского правительства у себя в кабинете. Вызвал он и меня. Генерал начал речь издалека: напомнил, с какой целью прибыла британская военная миссия в Закаспий, что именно она сделала, чтобы помочь силам, борющимся против большевизма; сказал, что британские офицеры на полях сражений нашли много верных друзей. Затем, как бы доверительно, сообщил о том, что большевистский пожар перекинулся на Восток, что особенно осложняется положение в Индии, что в Пенджабе идут кровопролитные столкновения с повстанцами. После того как генерал битый час ходил таким образом вокруг да около, он наконец подошел к основной своей цели: сообщил, что из Лондона неожиданно получен приказ и британские войска самое позднее через две недели должны будут покинуть Закаспий.
        Как ни старался генерал сохранить спокойствие, но постепенно нараставшее в нем волнение все же прорвалось наружу: он весь покраснел, не только его упрямый подбородок, всего его охватила дрожь. Он вытер влажный лоб и, не глядя на присутствующих, продолжал:
        - Разумеется, это известие для нас самих явилось полной неожиданностью. Не буду говорить о телеграммах и письмах, которые я посылал в Лондон. Ничего не скрывая, освещая события так, как они совершались на самом деле, я сообщал в Лондон, что положение в Туркестане тяжелое, что в Закаспии нет достаточных сил, способных противостоять врагу, что, если мы уйдем, обстановка во всем Туркестане резко изменится в пользу большевиков. Но, как говорится, у каждого свои заботы, а забот у Лондона слишком много. И вот приказ — в двухнедельный срок оставить Закаспий. Вы сами понимаете, у военных два бога: один — наш небесный творец, другой — приказание начальства!
        Генерал слегка перевел дыхание и быстро обвел взглядом слушателей, как бы давая понять, что он закончил:
        - Вот что я хотел вам сообщить.
        Я внимательно следил за участниками совещания. Казалось, они заранее знали, что сегодняшняя встреча — не к добру. Чайники с горячим чаем стояли нетронутыми. Ни один из присутствующих даже не протянул к ним руки. Лица у всех были печальны, головы опущены. Один только полковник Хаджимурад сидел выпрямившись, высоко держа голову и скрестив руки на груди, словно позировал художнику. Он заговорил первым:
        - Сказано: «Тот, кто бежит, — спасется, кто останется на месте, — попадет в плен». Если вы уйдете, что будем делать мы, господин генерал?
        За генерала ответил Ораз-сердар:
        - Ты тоже беги… Дорога свободна!
        Хаджимурад так же резко ответил Ораз-сердару:
        - Если мы побежим, тебе тоже несдобровать. Не кичись! Легче всего хвастаться и бросаться громкими словами!
        - Это кто же хвастается? — Ораз-сердар готов был лопнуть от злости. — Вот останемся одни… Тогда увидим, кто хвастун!
        Крутеня попробовал защитить Хаджимурада:
        - Не рано ли вы нападаете, сердар?
        Ораз-сердар презрительно оборвал его:
        - Ты не вмешивайся в наш разговор!
        - Почему?
        - Гм, почему… Не видя воды, снимает штаны. Да еще спрашивает: «Почему?»
        Хаджимурад взорвался:
        - Как бы ты раньше нас не сиял штаны!
        Маллесон понял, что ссора может зайти далеко, и решил вмешаться:
        - Горячась, нельзя понять друг друга. Постараемся сдержать свои чувства!
        Ораз-сердар молча окинул злым взглядом своих противников и, что-то пробурчав, отвернулся. Хаджимурад шумно перевел дыхание, а Крутеня выдохнул свой гнев вместе с синим папиросным дымом на Ораз-сердара.
        Совещание длилось долго. Перемежаясь взаимными попреками, беседа то разгоралась, то затихала, чтобы разгореться с новой силой. Кончилось тем, что три члена правительства тут же подали в отставку. А остальные, опустив головы, молча покинули кабинет.
        32
        И вот настали незабываемые, горестные дни… Весть о нашем уходе разнеслась сначала по городу, а затем по всему краю. Если бы в Асхабад нежданно нагрянули большевики, то и тогда паника была бы не больше. Перед зданием миссии уже с рассвета толпились люди, притом самые почтенные, уважаемые. До смерти перепуганные, они со слезами на глазах умоляли не отдавать их на растерзание большевикам. Но чем могли мы помочь им? Оставалось одно — отсиживаться в своих кабинетах. Какими глазами было глядеть на этих несчастных?
        Ни разу в жизни мне не приходилось попадать в такое положение. Отгородившись штыками от внешнего мира и бессильно кусая губы, сидишь, забравшись в угол. С утра ждешь захода солнца, а с заходом солнца — нового утра.
        И так день за днем…
        Вот миновала еще одна ночь. А я не спал ни минуты. Только что вернулся с вокзала. На простое дело, с которым обычно можно было справиться за несколько минут, теперь пришлось затратить чуть ли не сутки. Надо было отправить в Красноводск эшелон с солдатами. А машинистов нет. Заперев свои квартиры и забрав семьи, все они куда-то скрылись. Перевернув весь город, с великим трудом удалось найти только двоих. Да и то одного из них пришлось поставить к стенке, а второго посадили на паровоз силой, буквально под дулом пистолета. Остался еще один состав с солдатами, оружием и боеприпасами. Отправить его, и конец мучениям. И слава богу!
        Уже петухи начинали приветствовать рассвет, когда, приказав дежурному офицеру разбудить меня в восемь часов, я, не раздеваясь, повалился на диван в своем кабинете и сразу заснул. Но пережитые волнения продолжались и во сне: меня мучили кошмары, сперва я бранился с Зиминым, потом сцепился с железнодорожниками. И тут раздался стук в дверь.
        Вошла Элен. Она, бедняжка, за это время тоже сбилась с ног. Лицо осунулось, побледнело до синевы, глаза из-под длинных ресниц глядели печально. От былой веселости Элен не осталось и следа. Но все же она крепилась. Ведь всему приходит конец, должна была закончиться и эта предотъездная суета.
        Хотя полной близости у нас с Элен не было, все же и неизменно ощущал ее дружеское расположение. Сердцем она была со мной. А это было очень важно: в миссии для меня абсолютно не существовало тайн, я знал содержание самых секретных докладов генерала командованию. А телеграммы и письма, приходившие к нам сверху, я иногда прочитывал даже раньше генерала. Вот и сегодня Элен положила передо мной кожаную папку, сказав:
        - Генерал еще не видел.
        Раскрыв папку, я не спеша начал читать лежавшую в ней телеграмму. Телеграмма была из Симлы. Командование сообщало: новый эмир Афганистана Амаиулла-хан вторично обратился с официальным письмом к вице-королю Индии лорду Челмсфорду, потребовал признания Афганистана полноправным независимым государством и односторонне аннулировал все заключенные ранее договоры. В телеграмме указывалось, что в настоящее время в пограничных с Индией районах афганцы ведут подрывную работу против Великобритании. Командование приказывало составить особую группу из офицеров, знающих Афганистан, и в трехдневный срок направить ее в северные районы этой страны.
        На этом телеграмма обрывалась.
        Я спросил у Элен, где же продолжение? Она холодно улыбнулась:
        - Конец съели большевики.
        - Что это значит?
        - Близ Гаудана опять перерезаны телеграфные провода. Телефон тоже не работает. Туда послали машину. Готовься! Скоро придет продолжение телеграммы.
        Вошел дежурный офицер и сообщил, что меня хочет видеть генерал. Элен побежала в свой кабинет, а я отправился к Маллесону,
        За окном еще была туманная дымка. Но погода была теплая, чувствовалось уже, что зима окончательно отступила. Деревья начинали одеваться в зеленый наряд, травинки, пробившись сквозь оттаявшую почву, тихо шептались под весенним ветерком. Сейчас махнуть бы на автомобиле за город, в степь, на одетые свежей зеленью дальние холмы. Отдохнуть душой, подышать свежим воздухом, посмеяться. Весь гнет, вся тяжесть пережитых дней, кажется, сразу исчезли бы… Но не только о такой прогулке, даже о том, чтобы выйти на улицу, нечего было и думать!
        Маллесон встретил меня, стоя посреди кабинета, и с озабоченным видом заговорил:
        - Явился Ораз-сердар с целой оравой идиотов в больших папахах. Примите их сами. Скажите им, пусть не болтают попусту, а занимаются делом. Все уже решено. Помочь мы ничем не можем!
        Действительно, в приемной миссии около десяти туркмен в больших папахах ждали, когда откроется дверь. Как только я вошел, все разом вскочили на ноги и почтительно приветствовали меня. Только Ораз-сердар не торопился вставать и смотрел на меня с молчаливым упреком. Он, видимо, ожидал, что придет сам генерал. Не успел я сесть, как сердар коротко объяснил цель своего прихода:
        - Я хотел познакомить его превосходительство господина генерала с нашими старейшинами. Разве он уехал куда-нибудь?
        Я холодно ответил:
        - Господин генерал нездоров. С сердцем плохо. Врачи рекомендовали ему несколько дней не вставать.
        Мой ответ, видимо, не удовлетворил Ораз-сердара. Вытаращив свои бараньи глаза, он недоверчиво посмотрел на меня. Затем глубоко вздохнул и опустил голову. Я постарался побыстрее вызвать его на разговор:
        - Если у вас есть к нему просьба, пожалуйста, говорите. Я вас слушаю. Все будет в точности передано его превосходительству.
        Все продолжали сидеть молча, глядя на Ораз-сердара. Он, видимо, понял: все ждут его слова. Резко поднял голову и с какой-то решимостью заговорил:
        - Вот, господин полковник, сидящие здесь — уважаемые старейшины племен. Среди них и геоклены, и номуды… Текинцы и сарыки… Их слова — слова всех туркмен… Их желание — желание всех туркмен… Мы пришли к вам открыть свое сердце, высказать чаяния всего туркменского народа…
        Сердар был явно взволнован, он тяжело дышал, глотая клубок, подкативший к горлу. Откашлявшись, прочистил глотку и снова заговорил:
        - Мы, господин полковник, около сорока лет жили под сенью белого царя. Худого не знали. Белый царь дал нам богатство, а мы были ему преданными слугами. Но теперь благополучие и счастье покинули русскую землю. Допустим, завтра большевики будут втоптаны в прах… Кто будет нам покровительствовать? Безмозглые политики вроде Зимина? Нет! Чем жить, вверив свою судьбу таким, как он, лучше смешаться с пылью!
        Сердар снова кашлянул, прочищая горло. Затем обвел быстрым взглядом своих земляков и продолжал:
        - Мы пришли к вам с просьбой от всего парода: примите нас под свое покровительство! Мы слышали о том, что великое английское государство оказывает большое покровительство мусульманам. Возьмите и нас под свою защиту! Поддержите и пас! Не покидайте в тяжелый час. Сохраните хотя бы те войска, которые остались еще здесь! Лишь бы все видели, что вы не ушли. Со всем остальным мы сами справимся…
        Сердар обвел взглядом сидевших вокруг и с еще большим подъемом громко спросил:
        - Разве не так, люди?
        Со всех сторон послышались одобрительные возгласы.
        Мы и сами подумывали о том, чтобы оставить в Закаспии хотя бы символические силы. Но что могут сделать несколько офицеров с тремя или четырьмя сотнями солдат, если здесь все равно не на кого опереться?
        Как мне предложил генерал, я ответил без обиняков:
        - Вопрос решен. Мы не имеем права оставлять в Закаспии ни одного солдата. Таков приказ!
        Ораз-сердара точно кипятком ошпарили. Он рывком поднялся с места и, задыхаясь, яростно проговорил:
        - Тогда передайте его превосходительству генералу: как только вы уйдете, в тот же день мы отведем своих конников с фронта. Пусть Зимин защищает себя сам!
        Я был возмущен до глубины души. И как было не возмущаться? Эти молодчики угрожают нам, хотят запугать нас: «Мы уходим в отставку… Мы отведем назад свои войска…» Как будто они защищают наши земли! Торгуются, угрожают, точно капризные любовницы!
        Я решил напоследок поговорить с сердаром начистоту. Закурил сигарету и, уставясь на него в упор, выложил ему все, что думал:
        - Как я слышал, сердар, ваш отец — покойный Дыкма-сердар — сначала воевал с русскими, а после все же покорился им. Белый царь высоко оценил его послушание: жаловал чинами, щедро награждал. Может, и вы рассчитываете на награды от большевиков? Может, и вы надеетесь на то, что они одобрят ваши действия?
        Сердар не проронил ни слова. Я продолжал так же резко:
        - Предупреждаю по-дружески: вы ошибаетесь. Грубо ошибаетесь! Большевики вас… в первую очередь — именно вас! — повесят на первом попавшемся телеграфном столбе. — Мясистые щеки Ораз-сердара дернулись. Я продолжал: — Это одна сторона дела. А вот другая. Если завтра большевики нагрянут в Закаспий, Зимин соберет чемоданы и скроется. Он ничего не теряет. Сбежит в Россию. Есть еще генерал Деникин… Атаман Дутов… Найдется кому его поддержать. А куда вы подадитесь? В Афганистан? Или в Персию? Если вы рассчитываете там найти убежище, то не торопитесь… Когда бы вы ни пришли туда, я подыщу вам приют!
        Ораз-сердар сжался в комок и весь дрожал. Я отвел от него взгляд и, несколько смягчив голос, продолжал:
        - Беда бывает разная — одна поменьше, другая побольше. Вот вам простой пример. Вы знаете, в Закаспии три большие реки: Джейхун[90 - Амударья.], Мургаб и Герируд. Даже если Мургаб и Герируд разольются, особой беды не будет. Им можно быстро преградить путь. Но если подымется бурный Джейхун?.. Тогда беды будет много. Никто не в силах будет остановить его. А большевизм, как вы сами знаете, грозный поток. Он угрожает разрушить весь мир. Нечего скрывать от вас: большевистская лихорадка уже дошла до Индии. Уже проникает в Китай. А ведь большинство людей живет там. Если большевики пустят корни в Индии, в Китае, от всего мира ничего не останется. Тогда и от Туркестана вашего, и от России ни камешка не останется… Поэтому мы туда и спешим. Когда уничтожим там большевиков, в тот же день вернемся назад. Не тревожьтесь: мы не будем спать спокойно, бросив вас в пасть беды. Будем бороться вместе с вами до последнего дыхания!
        Все сидевшие, кроме Ораз-сердара, воскликнули, согласно кивая головой:
        - Аминь!
        - Аминь!
        Как только я вошел, генерал встал и, натянуто улыбаясь, проговорил:
        - Поздравляю, полковник!
        - Что произошло?
        - Мы снова переходим в распоряжение Симлы!
        - Да ну?!
        - Да… И направляемся в Афганистан!
        Генерал положил перед собой знакомую мне кожаную папку. Оказывается, уже поступило окончание телеграммы. Я еще раз внимательно прочитал ее. Затем, сделав удивленное лицо, посмотрел на генерала:
        - Опять эта спешка! «В трехдневный срок…» Ну, скажите, что можно сделать за три дня?
        Генерал некоторое время прохаживался по кабинету, затем вдруг остановился и посмотрел на меня вопросительно:
        - Я, полковник, удивлен. Ленин рубит царей под корень. А этот глупец, Аманулла-хан, с первого же дня хочет послать к нему своих представителей. Надеется на его покровительство. Что вы на это скажете?
        Положение в Афганистане мне было известно лучше, чем Маллесону. Я объяснил генералу, что вокруг нового эмира, по всей видимости, сгруппировались националистически настроенные круги и что он, воспользовавшись моментом, может поднять мятеж против нас. Затем я рассказал ему о встрече с туркменскими старейшинами. За всеми этими разговорами мы просидели довольно долго. В заключение генерал предложил мне самое позднее через день выехать в Мешхед, отвезти туда все шифры и секретные документы миссии. Затем пристально посмотрел на меня и сказал:
        - Против вашего плана в отношении Екатерины я не возражаю. Но будьте осторожны. Действуйте через Дружкина.
        Выйдя от генерала, я начал готовиться в дорогу…
        Сегодня погода вдруг испортилась. После полудня с севера надвинулись тяжелые тучи и закрыли все небо. Начал моросить дождь. А к вечеру небеса окончательно рассвирепели и принялись щедро поливать землю.
        В ожидании прихода капитана Тиг-Джонса я сидел при лампе в своем кабинете и просматривал большевистские прокламации. Теперь местные большевики явно подняли голову, действовали и днем и ночью. Мы также делали все, что было в наших силах, чтобы до своего ухода полностью ликвидировать их хотя бы в Асхабаде. Все, кто внушал подозрение — на транспорте, на фабриках, в типографии, — были схвачены и брошены в тюрьму. Чуть ли не на каждом перекрестке стояли патрули. И вот, несмотря на все это, листовки продолжают появляться!
        Особенно беспокоило нас одно обстоятельство: за последние дни в правительственных войсках появились листовки от имени «Группы молодых офицеров». Сначала мы решили, что это работа большевиков. Но затем выяснилось, что среди солдат ведет работу другая группа. С помощью Арсланбекова мы нащупали ее центр. И тут меня поразило одно: к этой группе, возможно, была причастна и Екатерина! Во всяком случае, стало доподлинно известно, что она встречается с одним офицером, за которым уже велась слежка. Для полной проверки времени уже не оставалось. Мы с капитаном решили этой же ночью захватить не только всю группу, но и всех, кто может поддерживать ее. Операцию наметили закончить к половине второго ночи. Сейчас была уже половина первого.
        Пришла Элен. Вместе с другими сотрудниками нашей миссии ей предстояло завтра покинуть Асхабад. Настроение у нее заметно улучшилось. Несмотря на позднюю пору, в лице не чувствовалось усталости, глаза радостно блестели.
        Элен заметила печатный портрет Ленина, который лежал на моем столе. Она взяла портрет и начала внимательно разглядывать. Затем, не отрывая от него глаз, тихо проговорила:
        - Интеллигентное лицо… Наверно, очень умный человек!
        - Смотри не влюбись! — Я показал другой портрет Ленина и с улыбкой посмотрел на нее: — Элен! Что ты сделала бы, если бы он сейчас вошел сюда?
        Элен взглянула еще раз на портрет и ответила:
        - Что я стала бы делать, не знаю… А вот ты сразу же выхватил бы пистолет, чтобы одним выстрелом стать героем!
        - Ха-ха-ха! Одним выстрелом?
        - Да… Вам с генералом Ленин не дает спокойно спать. Сколько раз мы сжигали его портреты? И эти бросим в огонь. А завтра начнем собирать новые. По-моему, Ленин обладает божественной силой. Сам он находится в Москве… А его дух витает во всем мире!
        Я прищурясь посмотрел на Элен. Она поняла, что это не случайно, и быстро добавила:
        - Разве я говорю неправду? Ты тоже так думаешь. Но не хочешь признаться. Я не политик и открыто высказываю все, что у меня на душе. Но только тебе одному!
        Элен действительно всегда была со мной откровенна, безбоязненно вступала в спор, зная: если она и скажет что-нибудь неподобающее, все равно это останется между нами. Сейчас она говорила чистую правду. Правда и то, что Ленин не дает нам спокойно спать, и то, что дух его витает во всем мире…
        Я встал и предложил Элеи закурить. Она взяла сигарету и, разминая ее тонкими пальцами, проговорила, не поднимая головы:
        - Чарлз! У меня к тебе просьба. Дружеская просьба… Исполнишь?
        - Заранее обещать не могу. Скажи, может быть, исполню.
        Элен еще некоторое время молчала. Затем заговорила, глядя мне прямо в глаза:
        - Оставь в покое Екатерину. Мне жаль ее. Разве мало она хлебнула горя? Родители страдают там, она здесь… В трудную минуту потеряла мужа… И тебе она ничего плохого не сделала, наоборот, искренне подарила тебе свою любовь. Поверь: она больше не будет в твоих объятиях. И я на ее месте поступила бы так же!
        Я постарался отделаться шуткой:
        - Ты не бросишься в мои объятия, потому что не испытала их. Но она…
        - Не шути, Чарлз. Я говорю серьезно. Ну, допустим, ты так или иначе овладеешь ею. А потом? Если твой замысел не удастся, если она по-прежнему будет сопротивляться?..
        - Не будет сопротивляться! — Теперь я был совершенно серьезен. — Она торжествует, думая, что провела меня. Посмотрим, кто кого проведет!
        Появился Тиг-Джонс. Элен почему-то яростно ненавидела капитана и старалась избегать его общества. Она молча вышла, как только открылась дверь. Я быстро встал и, не дожидаясь, когда капитан начнет, спросил:
        - Ну что? Как прошла операция? Успешно?
        Капитан ответил с глубоким вздохом:
        - Захватили только одного. И знаете кого? Ведь у вас был приятель — князь Дубровинский?
        - Да.
        - Это он… Ранен в ногу.
        - Остальные?
        - Остальным удалось уйти. Все были вооружены. Арсланбеков получил два ранения.
        - Два ранения? И серьезные?
        - Да. Увезли в госпиталь. Екатерина, по-видимому, находилась там же. Однако ее не нашли. Мы перерыли буквально весь дом и двор. Но, видимо, в ночной темноте она успела ускользнуть. Люди Дружкина ищут в соседних домах.
        Известие о князе, честно говоря, искренне меня удивило. Я никак не думал, что он осмелится показаться в этих местах. Видимо, он действительно присоединился к большевикам. И Екатерину сбил с пути. Я решил сейчас же повидать князя и приказал капитану привести его на допрос, а сам направился к генералу — доложить о результатах ночной операции. Маллесон с сожалением покачал головой и сказал:
        - Нет времени. Если бы у нас была еще хоть неделя… Тогда можно было бы расширить поиск.
        Выйдя от генерала, я направился прямо в комнату для допросов. Князь с перевязанной ногой полулежал на скамейке. Несмотря на это, он попытался приподняться, как только я вошел, и по-военному отдал честь, Я устремил на него пронзительный взгляд:
        - А, дорогой князь! Вы, оказывается, здесь?
        Облизывая пересохшие губы, князь спокойно смотрел на меня. Он совершенно переменился. Его худощавое, симпатичное лицо обросло бородкой, которая очень ему шла, усы стали гуще. На глазах поблескивало пенсне. Одет он был в строгий, хорошо пригнанный по его статной фигуре серый костюм, на ногах — черные туфли.
        Я с ног до головы оглядел князя и продолжал тем же ироническим тоном:
        - Я читал ваше бухарское сочинение, дорогой князь. Вы сами его написали или вам помогли?
        - Сам написал!
        - Не знал, что у вас имеются такие способности. Но об этом поговорим после. Сейчас меня интересует другое: когда это вы умудрились попасть в сети большевиков?
        - Я не большевик.
        - А кто же вы тогда?
        - Русский.
        - Знаю, что не туркмен. — Я постарался принять еще более спокойный вид. — Я говорю о вашей политической платформе. Кому вы служите?
        Подавляя боль в ноге, князь гордо ответил:
        - России! Родине!
        - A-а! Значит, вы из последователей генерала Востросаблина? Судьба России на волоске… Мы хотим ее спасти… Так? — Князь молчал. Я закурил и продолжал — У нас, дорогой князь, нет времени для спокойной беседы. Завтра я отправляюсь в Мешхед. Если вы откровенно выложите всю правду, мы наш разговор закончим здесь. Но если это вас не устраивает, придется продолжить встречу там, по ту сторону границы. Что вам больше подходит?
        - Какую правду я должен, как вы сказали, выложить?
        Я сел за стол и все так же спокойно продолжал:
        - Пока ответьте только на один вопрос: когда организована «Группа молодых офицеров»? Кто руководит ею?
        По-видимому, рана причиняла князю сильную боль. Полулежа на скамье, он то приподнимал ногу, то опускал ее, кусал губы, морщился. Но я делал вид, что ничего не замечаю. Я хотел заранее дать ему почувствовать, что он не дождется пощады.
        Князь некоторое время молчал, понурясь, потом, с трудом превозмогая боль, заговорил:
        - Организация еще не создана. Но она будет создана. Кто-то из офицеров нарушил клятву… Выдал нас…
        - Екатерина тоже входит в вашу организацию?
        Князь с мольбой посмотрел на меня:
        - Я сильно ранен. Неужели вы думаете, что я сейчас способен отвечать на ваши вопросы?
        - Да… Думаю, что вы вполне способны отвечать на мои вопросы, — возразил я, не меняя тона. — Если вы хотите облегчить свое положение, говорите скорее. Говорите честно, открыто… Иначе вам не избежать смерти. Умрете тут же!
        - Что я должен говорить?
        - Когда вас завербовали большевики?
        - Я ненавижу большевиков!
        - Вот как! А ведь только что вы сказали, что сами сочинили свое знаменитое послание.
        - Меня заставили. Работники Чрезвычайной комиссии вынудили. Я все расскажу. Покажите меня врачу. Я хочу жить!
        - Хотите жить? Это для меня новость!
        Видно было, что боль в раненой ноге все больше одолевала князя. Он согнулся вдвое. В лице — ни кровинки. На глаза набежали слезы.
        Я решил продолжить заслуженную им пытку:
        - Где Екатерина?
        - Она ненавидит вас. Я все расскажу. Но вызовите врача. Я не могу больше сидеть!
        - Что вы, князь… Вам ли проявлять слабость? Ну-ка, садитесь как следует. Выпрямитесь! — Князь с трудом выпрямился. — Вот так… Теперь продолжим наш разговор. Вы говорите: Екатерина ненавидит меня?
        - Да, да… ненавидит! — Князь опять согнулся, положил закованные руки на раненую ногу.
        Я крикнул:
        - Встать!
        Князь попытался встать, но ноги не слушались. Он бешеными глазами посмотрел на меня и дико закричал:
        - Вы человек или зверь?
        Я повторил команду:
        - Встать!
        Но князь уже не реагировал на приказание. Сидел как человек, потерявший рассудок, закрыв глаза и тяжело дыша. Потом, с трудом подняв голову, вдруг обвел меня взглядом, полным ненависти:
        - Будьте вы прокляты!
        Князь покачнулся и повалился на бок.
        Я понял, что он потерял сознание от боли, и, поручив своего пленника дежурному офицеру, вышел.

* * *
        От дурной погоды или оттого, что целый день прошел в спешке, в сборах в дорогу, у меня жестоко разболелась голова. Казалось, череп раскалывается. В сердце я ощущал какую-то щемящую тяжесть. А через несколько часов предстояло выступать в путь. Дважды я опускал голову па подушку, стараясь уснуть, но это не удалось. Неотвязные мысли давили меня, как тяжелые тучи, нависшие сейчас в небе. Хотелось, чтобы все наконец окончилось, чтобы поскорее наступил момент отъезда.
        Дежурный офицер доложил, что прибыл Дружкин. Я вышел в приемную. Протирая платком глаза, приглаживая волосы, министр приводил себя в порядок. Едва я вошел, он с волнением заговорил:
        - Господин полковник, Екатерину не нашли.
        - Что же она — провалилась сквозь землю?
        - Бог знает! Мы перерыли все, что могли. Целый день только ее одну искали.
        У меня было намерение — присоединить Екатерину к князю и обоих увезти с собой. Сейчас уже не было времени заниматься расследованием. А оставить князя на попечение наших местных друзей я боялся. По совести говоря, не доверял им. Поэтому сразу поднял на ноги и своих людей, и людей Дружкина. И вот усилия целого дня ни к чему не привели, не найдены ни единомышленники князя, ни Екатерина. Что делать?
        Я повторил вслух этот вопрос:
        - Что делать дальше, господин министр?
        Дружкин ответил решительно:
        - Будьте покойны, господин полковник… Найдем! Далеко уйти она не могла. На этой же педеле я привезу ее в Мешхед. Не сомневайтесь!
        Я простился с Дружкиным и, собрав сотрудников, выезжающих вместе со мной, отдал последние распоряже-ния. Затем ушел к себе в комнату. Пережитое за день взяло свое — я повалился как сноп на постель и заснул тяжелым сном.
        Если бы не Элен, я спал бы еще долго…

* * *
        На рассвете мы выступили в путь. Дождь перестал, но тяжелые тучи не рассеялись, все еще нависая своей грозной тяжестью. На улицах стояла грязь, лошади и мулы медленно, с натугой переставляли ноги. Город, как видно, был еще погружен в сладкий предрассветный сон: кругом не было видно ни души.
        Погрузив на нескольких мулов наиболее ценный груз, мы молча нырнули в непроглядную темень ночи. Большая часть грузов находилась еще в казарме на южной окраине города. Там же нас ожидал конный конвой, который должен был выступить вместе с нами. Сейчас мы везли только деньги и секретные документы.
        Мы шли, укрывшись за темной завесой ночи, боязливо оглядываясь по сторонам, точно шайка разбойников, остерегающаяся дневного света. Почему? Какое преступление мы совершили? Я пытался убедить генерала, что надо уходить днем, открыто, с высоко поднятой головой. Но он не согласился. «Сбежится весь город, на нас посыплются проклятия», — сказал он. Что ж? Пусть сбегаются, пусть проклинают… Как говорят на Востоке: «Проклятия собаки не страшны волку». Оттого что кучка бездельников будет осыпать нас проклятьями, наш клинок не затупится! А такой уход — это величайший позор. Непобедимые воины Великой Британии уходят тайком, призвав в союзницы темноту ночи. Стыдно!
        Мы быстро выехали на южную окраину города. Около двух сотен всадников ожидали нас на дороге перед казармой. Часть конных поехала вперед, остальные последовали за нами. Мы намеревались еще до рассвета достичь гор. Особая опасность нам не угрожала. Мы понимали, что большевики не рискнут напасть на такой отряд. Но все же на душе было тревожно. Мне не хотелось оглядываться назад, я неотрывно смотрел вперед. А мысль моя уже перешагнула горы Копетдага и витала в окрестностях Мешхеда. И я задавал себе вопрос: боже мой, чем же закончится эта бродячая жизнь?
        Эпилог
        В прошлом году в это самое время я был в Герате. Тогда дорога была открыта, я мог двигаться в любом направлении, в каком пожелаю. Никто не смел преградить мне путь. А теперь я вынужден скитаться, ежедневно меняя свой облик и пристанище… Всего один год прошел! Но за этот промежуток времени столько раз весь мир трещал по швам, такие непостижимые уму события произошли! Не буду уходить мыслями слишком далеко. Достаточно восстановить в памяти только три последних месяца, и то голова закружится. Не подумайте, что это слабость! Нет! Судите сами.
        Двадцать шестого марта 1919 года я выехал из Асхабада в Мешхед. В дороге сильно простудился, заболел воспалением легких и почти месяц провалялся в постели. В конце апреля, вместе с Арсланбековым, я направился в Герат. А третьего мая наши войска двинулись на Афганистан, начались ожесточенные бои.
        Мы предчувствовали, что эта война дастся нам нелегко, так как существовала сила, которая поддерживала афганцев. Это были большевики. Не прошло и месяца с того дня, как Аманулла-хан взошел на престол, а он уже отправил в Москву свое послание. И Ленин в ответном письме, переданном по радио, объявил, что готов протянуть ему руку дружества. Большевик, революционер, потрясший весь мир, и молодой чванливый эмир Афганистана открыли против нас единый фронт! К тому же неблагополучно было и в самой Индии. Большевистский пожар достиг глубинных ее районов. Но все же мы были уверены в том, что быстро охладим афганцев. Ведь в нашем распоряжении была закаленная в боях, почти полумиллионная армия, а у них не было, в сущности, регулярной армии, оснащенной современной техникой.
        На мою долю выпала тяжелая задача: я должен был предотвратить возможную поддержку афганцам со стороны большевистского Туркестана и организовать диверсионную деятельность в северных провинциях страны. Это, разумеется, было нелегким делом. Но на этот раз счастье мне улыбнулось: с двумя десятками помощников мне удалось провести ряд успешных операций. К сожалению, война продолжалась недолго. Уже третьего июня было заключено перемирие с афганцами. Опять Лондон преждевременно отступил, опять мы были фактически биты.
        Сегодня четырнадцатое июля. Из Мазари-Шерифа я с невероятными трудностями пробрался в Герат и поселился на окраине города, в доме одного из друзей Абдуррахмана (сам он был арестован, как только началась война). За чаем хозяин дома сообщил мне, что большевики девятого июля овладели Асхабадом. Это сообщение не явилось для меня неожиданным. Я понимал, что наши друзья не смогут долго оставаться там хозяевами положения. Меня удивляло другое: держава, поставившая на колени половину мира, теперь неизменно отступает. Не может совладать с голодными и оборванными красноармейцами. Не может наказать желторотого эмира. Почему? Где причина такого невиданного отступления?
        Один из древних мудрецов сказал: «Того, кто боится бога, все страшит: и земля, и вода, и воздух, и небо, и тьма, и свет». Я, конечно, особого страха перед большевиками не испытываю. Но не могу отрицать и того, что мысль о них завладела всем моим существом, не покидает меня ни днем, ни ночью. И мне кажется, что это страшное поветрие большевизма охватило весь мир: И землю, и воду, и воздух, и небо. Иначе как оно могло бы за несколько дней достичь джунглей Индии, пересечь Европу, заполонить улицы Нью-Йорка? Как?
        Вопрос рождает вопрос. От этих неотступно преследующих меня мыслей голова распухает. Пожалуй, лучше всего лечь спать. Уже около двух часов ночи. Самое большее через три-четыре часа, как только начнет светать, мне предстоит отправиться в Кандагар, А оттуда мчаться дальше, снова в самый водоворот событий. О боже! Когда окончатся эти скитания? Поверьте мне; я устал… Дьявольски устал!..
        Ашхабад, 1968
        М., «Советский писатель», 1973, 376 стр-План выпуска 1974 г. № 236.
        Художник А. С. Соколов
        Редактор Э. О. Амитов
        Худож. редактор Д. С. Мухин
        Техн. редактор М. А. Ульянова
        Корректоры: Т. Н. Гуляева и М. В. Шварц
        Сдано в набор 27/VIII 1973 г. Подписано в печать 15/XI 1973 г. Бумага 84Х108 1/32-Тип. № 1. Печ. л. 11 3\4 (19,74). Уч. — изд. л. 20,24. Тираж 150 000 экз. Заказ № 1060. Цена 79 коп.
        Издательство «Советский писатель»
        Москва К-9, Б. Гнездниковский пер., 10 Ордена Трудового Красного Знамени Ленинградская типография № 5 Союзполиграфпрома при Государственном комитете Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Ленинград, Центр, Красная ул., 1/3
        notes
        Примечания
        1
        Название знойного, сухого ветра.
        2
        Теперь Ашхабад — столица Туркменской ССР.
        3
        Теперь Мары — районный центр Туркменской ССР.
        4
        Кизыл-Имам — старинная мечеть в Мешхеде.
        5
        Сердар — вождь. Также — собственное имя.
        6
        Яшули — вежливое обращение к старшим по возрасту и другим уважаемым лицам (туркм.).
        7
        27 июля 1918 года.
        8
        Муджтахид — высокий духовный сан.
        9
        Муфтии, казии — мусульманское духовенство.
        10
        Аутбридинг — скрещивание сельскохозяйственных животных ратных пород.
        11
        Теперь Алма-Ата — столица Казахской ССР.
        12
        «Туркменистан в период иностранной военной интервенции и гражданской войны (1918 -1920)». Сборник документов, Ашхабад, 1957, стр. 43.
        13
        Дехкане — крестьяне, земледельцы (узбек.).
        14
        Чем могу служить, дорогие друзья? (англ.).
        15
        Туман — серебряная персидская монета.
        16
        Наиб-ульхокуме — начальник провинции.
        17
        Зиндан — тюрьма.
        18
        Дувал — глинобитная стена.
        19
        - Как здоровье? — Благодарение аллаху! — Всё ли в порядке? — Благодарение аллаху! — Настроение хорошее? — Благодарение аллаху! — Молодец! — Молодец!
        20
        Хаким — правитель.
        21
        «Ничего не осталось ни от пиалы с вином, ни от виночерпия» (в смысле: «Времена изменились»).
        22
        Строки из поэмы Фирдоуси «Шахнаме». Перевод Ц. Баку.
        23
        Ференги — иностранец.
        24
        Чачван (чашм-банд) — покрывало из конского волоса, скрывающее лицо и грудь женщины.
        25
        Табиб — лекарь, знахарь.
        26
        Навои, Низамаддин Мир Алишер (1441 -1501) — великий узбекский поэт, учёный и государственный деятель.
        27
        Дервиш — мусульманский монах. Странствующие дервиши назывались каландарами.
        28
        Нуреддин Абдуррахман ибн Ахмад Джами (1414 -1492) — классик таджико-персидской литературы.
        29
        Талиб — учащийся в медресе.
        30
        Таксыр — вежливое обращение к старшему.
        31
        Ага — господин.
        32
        Суфра — скатерть для угощения.
        33
        Лукман-хаким — легендарный мудрец, врач.
        34
        Харман — место, куда свозят сжатый хлеб; гумно (туркм.).
        35
        Сербаз — афганский солдат.
        36
        Той — празднество с угощением (туркм.).
        37
        Пача — повелитель.
        38
        Аламанщик — налетчик, грабитель (туркм. — аламачи).
        39
        Полат — сталь (туркм.).
        40
        Рахш — так звали прославленного коня героя поэмы «Шахнаме» — Рустама,
        41
        Торе — сановник (туркм.),
        42
        Tельпек — туркменская папаха.
        43
        Теке, текинцы — одно из туркменских племен.
        44
        Шер Али-хан — эмир Афганистана (с 1863 по 1879 год); при нём началась вторая англо-афганская война.
        45
        Саиб — господин.
        46
        Начальный этап второй англо-афганской войны закончился успешно для англичан, но в дальнейшем они, в результате широкого народного движения, развернувшегося в Афганистане, вынуждены были отвести свои войска и заключить мир (1880 г.).
        47
        Абуабдулла Джафар ибн Мухаммад Рудаки (ок. 858 -941) — выдающийся поэт, классик таджико-персидской литературы.
        48
        Перевод С. Липкина.
        49
        Курбаши — начальник отряда.
        50
        Сипаи — индийцы, служившие в английских колониальных войсках.
        51
        Ахун — мусульманский проповедник.
        52
        Если мы не можем, как хотели бы, надо делать как можем! (англ.)
        53
        3якет — подать, зякетчи — сборщик податей.
        54
        Тенге — бухарская серебряная монета стоимостью в 15 -20 копеек.
        55
        Кушбеги — высший сановник в старой Бухаре, наподобие премьер-министра.
        56
        Богарные земли — неполивные.
        57
        Нас — род жевательного табака.
        58
        Раис, казий — судьи: светский и духовный.
        59
        Хазрати — ваше превосходительство (узбек.).
        60
        Свет (идет) с Востока! (лат.)
        61
        Комуч (сокращенно) — Комитет бывших членов Учредительного собрания.
        62
        Сияхпуши — одно из небольших племен в горной области Нуристан (бывший Кафиристан).
        63
        Меси — мягкие сапоги, которые носят обычно люди духовного звания.
        64
        Общество взаимного восхищения (англ.),
        65
        Кази-калян — главный судья.
        66
        Ак-падишах — белый царь.
        67
        Чилим — прибор для курения (кальян).
        68
        Ширбача («дети льва») — отряды, созданные бухарским эмиром для борьбы с революционным движением.
        69
        Топчи-баши — начальник артиллерии, командующий войском эмира.
        70
        Xурджин — переметная сума, ковровый мешок.
        71
        Джадиды — участники первоначально либерального, буржуазно-националистического движения в Бухаре, Хиве и Туркестане. После Октябрьской революции большинство их оказалось в стане контрреволюции; однако немало джадидов, порвав с буржуазно-националистической идеологией, участвовали в борьбе за утверждение советской власти и стали впоследствии активными деятелями социалистического строительства.
        72
        Ибн-Сина Абу Али (Авиценна, ок. 980 —1037) — выдающийся философ, естествоиспытатель и медик.
        73
        Гребенщик (тамариск) — ветвистый кустарник с мелкими чешуйчатыми листьями.
        74
        Кош — становье, стан.
        75
        Xашар — расчистка оросительной системы — каналов, арыков.
        76
        Мираб — староста, ведающий всем арычным хозяйством, распределением воды и т. д.
        77
        Салаки — туркменское племя.
        78
        Гайшак — человек с сильно выпяченной грудью (туркм.).
        79
        Тярим — нижняя часть, основание кибитки (туркм.).
        80
        Туркмены (как и все мусульмане) относят покойника к месту погребения на плечах, положив на некое подобие носилок или лестницы. Отсюда выражение «посадить на коня смерти».
        81
        Палван — борец (туркм.).
        82
        Англичане.
        83
        Маллссон.
        84
        Ступай, ступай… К Ораз-сердару.
        85
        Нам не нужен Ораз-сердар… Господин Джон нам нужен!
        86
        Амбал — грузчик.
        87
        Палан — наспинная подушка, употребляемая при переноске тяжестей.
        88
        Гочи — смельчак, храбрец (туркм.).
        89
        Торба — ковровая сумка (туркм.).
        90
        Амударья.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к