Великий океан Иван Фёорович Кратт
        Историческая диология "Великий океан",написанная русским советским писателем И.Ф.Краттом (1899-1950),рассказывает об отважных землепроходцах,вышедших в конце XVII века на берега Аляски и пытавшихся закрепитса в Северной Калифорнии,где в 1812 году было основано русское поселение под названием "Росс" (т.е."русский"),нынешний Форт-Росс в штате Калифорния США.Писатель создал колоритный образАлександра Андреевича Баранова (1746-1819),первого правителя русских поселений в Америке. Роман состоит из книг "Остров Баранова" (1945) и "Колония Росс" (1950).
        От оформителя: К сожалению, этой знаменитой дилогии в интернете не найдёшь. У меня есть только этот текст - не полный и в котором отсутствуют тире; похоже(к сожалению я читал книгу очень давно, а с таким исходным материалом нивчём нельзя быть уверенным), в первой книге отсутствует четвёртая часть, a во второй книге отсутствует первая часть. Отсутствовал заголовок "Книга вторая - Колония Росс", да и за полноту всего остального ручаться нельзя.
        Но я думаю, эта книга достаточно ценна и так. Надеюсь, этот текст будет позже исправлен или заменён. Оригинала у меня нет, а других источников найти не удалось.
        Книга первая
        Остров Баранова
        Часть первая
        Камень-кекур
        Глава первая
        Тучи опустились ниже, закрыли половину горы. Стало темно и неожиданно тихо. На боте «Екатерина», стоявшем ближе к высокому лесистому берегу, бросили второй якорь. «Александр» поставил штормовые паруса.
        Купцы! сердито пробормотал Лисянский и сунул за отворот мундира подзорную трубу.Сигнальщика!.. Убрать паруса! Всем оставаться на своих местах.
        Матросы отчетливо и ловко выполнили маневр, военный шлюп послушно стал против ветра. Лисянский продолжал всматриваться в серую точку, давно уже показавшуюся у входа в залив.
        Ветер изменился, налетел с моря. Темные водяные валы стали выше, достигали обрывков туч. Незнакомое суденышко вскидывалось на гребни, опускалось в провалы, временами исчезало совсем. Потом медленно, упорно пробивалось вперед.
        Волны проникали в бухту, бились о каменистые бесчисленные островки. «Екатерина» и «Александр» припадали бортами к самой воде,казалось, вот-вот сорвутся с двойных якорей. На шлюпе, державшемся под прикрытием скал, скрипели мачты, трещала обшивка. Только густо заросший лесом берег был по-прежнему пустынен и тих. Даже выстрелы из крепости прекратились. Индейцы, как видно, тоже наблюдали за отчаянным парусником.
        Наконец Лисянский сдвинул трубу и громко, восхищенно выругался. Маленькое судно, отпустив шкоты, почти лежа на левом борту, обогнуло мыс, затем ловко скользнуло в пролив.
        Молодцы!
        Сударь,сказал вдруг высокий, черноголовый юноша, стоявший внизу на шканцах.
        Это Баранов!
        Торопливо шагнув к бортовым перилам, не чувствуя ветра, холодных водяных брызг, захлестывавших палубу, он молча, взволнованно следил за приближавшимся кораблем.
        Лисянский снова навел трубу. Судно показалось из-за островка некрашеный двухмачтовый бот с косыми заплатанными парусами. Экипажа не было видно, лишь у румпеля темнела напряженная фигура.
        От ветра и встречного течения волнение в проливе усилилось, надвигался вечер. Над океаном прорвалась завеса из туч, багровый свет окрасил скалы, гребни волн. Глуше, пустыннее проступил берег. Узкие паруса бота казались кровавыми.
        Зарываясь в волну, кренясь, судно приближалось к шлюпу. Уже видно было, как сновали по палубе люди, натягивали шкоты. Полоскался флаг.
        Поднять вымпел! приказал Лисянский.
        И лишь только трепыхнули на мачте косицы с синим андреевским крестом, борта суденышка окутались дымом, раскатилось и увязло в лесистых склонах гулкое эхо салюта.
        Одиннадцать...громко пересчитал выстрелы юноша и глянул на строгое, слегка насмешливое лицо капитана Лисянского. Бот оказал высшую почесть кораблю.
        Командир улыбнулся, подозвал мичмана.
        Ответить на салют... Семь залпов.
        Когда выстрелы смолкли и ветер разметал желтый дым, Лисянский невольно опустил подзорную трубу. Бот подошел совсем близко, стало заметно, как потрепал его шторм, фальшборт сломан, снесены мостик и единственная шлюпка, начисто срезан бушприт. На палубе было пусто, уцелели лишь две чугунные каронады, привязанные к мачте тросами.
        Возле одной из них стоял Баранов. Опираясь на пушку, низенький, плотный, в легком суконном кафтане, не отрываясь смотрел правитель колоний на корабль из Санкт-Петербурга. Ветер шевелил остатки волос, холодные брызги стекали по голому черепу на суровое бритое лицо. Он казался сутулым и старым. Только светлые, немигающие глаза глядели пронзительно, остро... Двенадцать лет!.. Собственной кровью перемыты эти года... Потом глаза его заблестели.
        Александр Андреевич! порывисто крикнул юноша.
        Но Лисянский уже приказал спустить шлюпку, парадный трап. Сейчас купца Баранова не существовало. Там, на борту, находился человек, чье имя произносилось шепотом во всех портах Восточного океана.
        Баранов медленно поднялся на палубу. Внешне спокойный, он был очень взволнован. Первый военный корабль, первое признание. И в такую минуту, когда все достигнутое за многие годы почти рушилось. Крепость и острова были в руках врага, уничтожены поселения, и он сам шел на отчаянную, последнюю стычку.
        Молча, благоговейно опустился он на колено, склонил перед русским флагом голову.
        И тут наше отечество!
        Потом поднялся, подошел к Лисянскому.
        Капитан-лейтенант не выдержал, шагнул вперед и, повинуясь неожиданному порыву, обнял Баранова.
        Прославленный Колумб...начал было насмешливо мичман Верх, но сразу же умолк. Приятель его, Каведяев, толкнул в спину так, что мичман поперхнулся.
        Сзади стоял юноша. Черные, немного косые глаза его были прищурены, дрожали ноздри. Смуглые тонкие пальцы сжимали трос, протянутый вдоль палубы.
        Вы перестанете, сударь? Позорно в такие минуты...
        Он не закончил. Над лесом всплыло белое облачко, долетел сквозь шум прибоя неясный гул выстрела. Из захваченного индейцами форта снова начали обстрел.
        В восемь часов вечера стали прибывать байдары. Шторм раскидал их до входа в пролив, лишь первые шестьдесят лодок с алеутами подошли к «Неве». На передней, самой вместительной, находился Кусковпомощник Баранова. С ним были десятка два промышленных. Не сближаясь со шлюпом, лодки дали залп из ружейусловный знак. И только когда с корабля взвились две ракеты, осторожный Кусков подвел свой отряд ближе.
        Отменно,сказал Лисянский и с откровенным любопытством поглядел на Баранова. Вспыльчивый, дерзкий, насмешливый, он теперь искренне восхищался.
        Но правитель молчал, беспокойно всматривался в надвигавшуюся темень. Он прибыл на «Ермаке», а «Ростислава» и остальных байдар нигде не было видно.
        Под прикрытием батарей шлюпа Кусков высадил своих людей на каменистую береговую полосу, возле самых скал. Перевернув челны, алеуты и русские забились под них, чтобы хоть немного укрыться от ледяного осеннего ветра. Съежившись, шагал часовой.
        Стало темно. Давно пропала узкая полоса заката; где-то близко у берега, невидимые, гудели волны. Свистел в такелаже ветер. На мачтах «Невы» мерцали световые пятна. Лисянский приказал повесить фонари байдары могут прийти ночью.
        В командирской каюте было жарко, горели свечи. От качки колебалось пламя, гроздьями оплывал воск. Дребезжал в подстаканнике хрустальный стакан, за переборкой скрипела мачта.
        Расстегнув верхние пуговицы мундира, Лисянский сидел на койке. Волосы его курчавились, на висках и на бритой губе скопился пот. Капитан-лейтенант медленными глотками пил ром, разбавленный водой, из глиняной кружки и молча следил за ходившим по каюте Барановым.
        Правитель ступал тихо, ровно, неторопливо, словно не замечая качки, потом остановился возле стола, положил на него небольшую пухлую руку, поднял голову. Глубокие светлые глаза смотрели из-под нависшего широкого лба.
        Компании потребны большие выгоды и прибытки,сказал он вдруг весело и, усмехнувшись одними губами, поглядел на Лисянского. От умножения оных только и можно ожидать внимания... Не однажды писал я, что в Якутате, Чугаях, под Ситхою неминуемо последуют кровавые происшествия. Здешний народ российский погибнуть должен, все наши занятия уничтожатся и все выгоды. Не компании только, а всего отечества нашего...
        Баранов замолчал, блеск в его глазах потух. Он смотрел на собеседника и не видел.
        Лисянский тихонько поставил стакан. Чувство восхищения, появившееся после встречи отважного суденышка, не проходило. Внимательно, с любопытством читал он, офицер императорского флота, инструкцию адмиралтейств-коллегий, требовавшую оказать помощь Российско-американской компании, еще в столице слышал отзывы о правителе, диком нелюдиме. И, получив от него тревожную записку на Кадьяке, шел сюда с нескрываемым интересом.
        Как всякий просвещенный петербуржец, он знал историю далеких российских владений, знал, что первая кругосветная экспедиция под командованием его и Крузенштерна частично субсидировалась компанией. На втором корабле, направлявшемся сейчас в Японию, находился и один из главных акционеров, камергер двора Резанов. По выполнении поручения к японскому императору Резанов должен прибыть сюда... Но Лисянский не представлял себе истинного положения дел в колониях и, как умный и талантливый офицер, старался во всем разобраться.
        Больше ста лет назад русские люди появились в этих местах. Огромная Россия простиралась до трех океанов, и смелые ее мореходцы первыми открыли Америку с севера, первыми поселились на не принадлежавших никому берегах. Гвоздев и Федоров, а позже Чириков и Беренг нашли пролив и море, «Российский Колумб» купец Григорий Шелехов обосновался на Алеутских островах и, построив на собственных верфях три корабля, проник на Аляску. Неисчислимые богатства лежали перед ним. Стареющая Екатерина наградила купца медалью, шпагой с алмазами, грамотой, дозволила продолжать открытия.
        Шелехов завоевал Кадьяк, изгнал мелких промышленников, пробравшихся в далекие воды, а крупнейшим предложил объединиться в компанию и назвал ее Соединенной американской. Сильный, восторженный, он еще раз заставил вспомнить о новых землях императрицу. Из Петербурга выехал архимандрит с монахами наставлять вере христовой покоренных алеутов. Скоро все они были окрещены. Рубашка и два листа табаку соблазняли каждого. Пусть даже приходилось окунаться в воду и вода была ледяной.
        Управлять компанейскими делами на американском берегу Шелехов назначил Баранова. Спокойный, неразговорчивый, будущий правитель давно нравился купцу. Тогда Баранов еще торговал с чукчами и один, без приказчиков и слуг, жил среди не покорившегося престолу племени. Потом в конце концов чукчи сожгли его товары, дали на дорогу припасов, лодку. «Уходи! сказал ему новый вождь.Отец был добрым, давал тебе торговать. Я добреея дарю тебе жизнь».
        Компания крепла. Морских бобров убивали десятками тысяч, сотни тысяч пиастров выручали в Китае от продажи мехов. Деньги ничем не пахли, слава новых земель росла.
        Сибирский тракт стал самым многолюдным. Шли бежавшие из бесчисленных тюрем, рудников и каторг, шли обнищавшие мужики, рабы, солдаты, казаки. Раскольники, выкуренные из новгородских лесов и уральских скитов.
        Шли на вольные земли, за хлебом, которого там не было, за смертью, которая там была...
        Шелехов умер в Иркутске в 1795 году. Баранов остался единым правителем всех американских земель.
        И вот теперь молодой честолюбивый царь решил оказать им внимание. Передовые люди Петербурга и Москвы приняли горячее участие в подготовке экспедиции. Лисянский вспомнил, с каким недоумением принимал в прошлом, 1803 году в Кронштадте на борт «Невы» ящики с книгами, картины, статуи жертвования вельмож и именитых людей далеким русским колониям.
        Медведей и диких будут обучать стихам и изящной словесности,трезвонил в кают- компании мичман Верх и сразу же оглядывался. Неприятно действовал взгляд темных глаз юноши креола, почти единственного штатского на корабле.
        Молодого пассажира звали Павел Прощеных. Он был крестником Баранова, и правитель посылал его учиться в штурманское училище в Санкт-Петербург, а потом в Лондон. Теперь он возвращался домой, на острова.
        Господин Баранов...Лисянский оттянул расстегнутый воротник, словно тот мешал ему, решительно встал и сказал горячо и искренне: Не собирался я изучать государственные тонкости, не передел компании, новинку теперь, что ни вас, ни новых земель в Петербурге совсем не знают. Догадываюсь только, что сейчас должно наступить иное время... А острова мы вернем, даже если б пришлось сражаться с целой эскадрой!
        Весь берег до Ситхи я уже вернул,негромко ответил Баранов. Лицо его стало вдруг жестким, выделялись тонкие, стиснутые губы, острый, крутой подбородок...Двадцать чугайских жил сгорело. Князька за измену повесить велел... У меня нет войска. Любезную войну вести не могу,добавил он с неожиданной горечью.
        Потом круто повернулся.
        Ведомо ли вам, сударь, как мы тут живем?спросил он резко.Сколько наших на одной Ситхе замучено, сколько убито младенцев?.. А мы защищаем только свою землю...
        Лисянский не успел ответить. Открылась дверь, и, пригнувшись на пороге, ступил в каюту вахтенный офицер.
        Судно на рейде!доложил он.
        Павел долго не мог уснуть. Встреча с Барановым взбудоражила его, и хотя она вышла короткойправитель был занят,Павел видел, что крестный тоже взволнован.
        Пашка! сказал он и, казалось, вдруг помолодел сам, выпрямился. На его усталом лице отразилась радость.
        Павел хотел кинуться, к нему, но приметил тощего, ухмыляющегося Верха и остался на месте. Самое дорогое не для. насмешек. А потом начали прибывать байдары, и за весь вечер остаться вдвоем не пришлось.
        На нижней койке храпел монах Гедеон, назначенный миссионером на Ситху. От качки двигались по полу его остроносые, с рыжими голенищами сапоги, туго звякало стенку подвешенный у изголовья тяжелый серебряный крест, валялась закапанная лиловая скуфья. Павел помещался в одной каюте с монахом.
        Чувствуя, что не может заснуть, юноша отколупнул воск, поправил фитиль огарка, взял со стола книгу, вынутую еще вчера Гедеоном из ящика, стоявшего вместе с десятком других в парусной каюте. Книги эти камергер Резанов приказал погрузить на «Неву», чтобы скорее доставить в колонии. Из книжки выпал листок. Подняв, Павел увидел, что это было письмо баснописца И. Дмитриева, адресованное Резанову. Он хотел положить его обратно, но несколько слов невольно задержали внимание.
        «Приятную для меня Вашу комиссию частью исполнил...прочитал он первую строку. М. М. Херасков уже прислал два тома Эпических творений, Кадмаи Гармонию и Полидора. Завтра отправлю их к Вам на тяжелой почте. Карамзин также хотел прислать. Что ж касается до меня, то я, дойдя в Вашем письме до моего имени, право, покраснел и подумал: что мне послать наряду с прочими? Что значат мои безделки? Это лепта в капитале умов российских! Наконец, по совету, может быть, самолюбия, а более, право, из повиновения к Вам, решился отправить мои Басни и Сказки. Пускай Ваши американцы учатся по ним русской грамоте, пока не дойдут еще до риторики и пиитики, и проч...»
        Павел сидел у стола всю ночь. Огарок потух, скрипели лодки, глухо била волна. За стенкой возились и пищали крысы... Письмо вызвало воспоминания о Петербурге, о засыпанной снегом Москве, холодных казематах Кронштадта, где помещались штурманские классы, о трех зимах, проведенных в этой школе. Воспитатели доверяли ему управление парусом на морском боте, а ученики с завистью глядели, когда он, гибкий и простоволосый, ловко тянул шкоты и орудовал румпелем во время самого настоящего шторма и что-то кричал радостное и воинственное.
        Часто ночью Павел выползал через окно спальни, пробирался на скользкие береговые камни. Ветер дул с моря, шипели меж валунов короткие волны, заливали гранит. Они напоминали родину...
        С десяток лет назад Баранов подобрал его на островке Чугайской бухты. Недалеко оттуда, у входа в пролив, находилась крепостца, поставленная еще в первые дни заселения русскими Аляски. Там жил небольшой отряд звероловов. Русские вместе с отцом Павла погибли, защищая редут, а мать, индейская девушка с западных отрогов Скалистых гор, подхватив сына, не вытащив даже стрелы, пробившей ей грудь, добралась до байдарки. В море индианка умерла.
        Три дня пролежал Павел на острове. Здесь, под высоким серым крестом с надписью: «Земля Российского Владения», нашел его Баранов. Правитель шел на маленьком куттере отбить захваченную индейцами крепость.
        Увидев людей, мальчик хотел уползти, но не смог. Он совсем отощал и почти не двигался. Однако в руке у него был камень.
        Баранов нагнулся, отобрал камень, кинул его стоявшему, накрытому паркой, тойону вождю союзников-кенайцев, удравших при нападении индейцев на крепость. За трусость Баранов оставлял его одного на острове.
        Схорони,сказал он спокойно.Сие для тебя непостижимо.
        Потом поднял мальчика и, нагнув от ветра голову, коренастый, маленький, зашагал к своему «суднишку».
        Так и остался мальчик жить у Баранова. Правитель окрестил его и назвал Павлом. Вместе с ним кочевал по побережью материка, по морю, отыскивая лежбища морских котов, намечая новые заселения. В ненастные дни, сидя в старой истрепанной палатке, Баранов учил его грамоте, писал углем буквы на кусочке ровдуги, на полотняных стенках жилья. На корабле показывал компас, астролябию, называл звезды, заставлял разбираться в парусах. И когда Павел в первый раз самостоятельно проложил курс, правитель ушел в свою каюту и долго оттуда не выходил. Таким бы он хотел видеть сына...
        Спустя несколько лет Баранов отправил крестника с английским капитаном Джилем, заходившим на острова, в Охотск, а оттуда в Санкт-Петербург.
        Вернешься помощником будешь. Навигаторы требуются, ученые люди... Чужеземные купцы давно точат зубы на места, обысканные российскими мореплавателями. Огнестрельные орудия диким везут, напитки горькие... Ты коренной хозяин сих мест. Тебе вера будети ты не забудешь про их долю. А отсюда истинная польза народам и отечеству.
        В Кронштадте Павел получал длинные письма правителя. Они шли долго и были полны планов о новых землях, полны советов и наставлений крестнику. В последнем письме Баранов сообщал, что встретит его на Ситхе, где решил окончательно обосноваться. «Построек мы произвели: сначала большой балаган, в который сгрузили с судов и клали приготовляемый корм, потом баню небольшую, черную, в кою я перешел в октябре. Жил до того времени под ненастьем в изорванной палатке, а тут зиму мучился в дыму и от печи при худой крыше и беспрерывных до февраля ненастьях. Потом состроили двухэтажную с двумя бутками на восьми саженях длины и четырех ширины казарму и для алеут также. Основанную крепость назвали именем св. архистратига Михаила...»
        И вот Павел приехал на Ситху в момент, когда все почти рухнуло. Пока правитель был в годичной отлучке ездил ладить торговлю с дальними островами,враждебное племя тлинкитов-колошей напало на главную крепость, перебило большинство защитников, захватило весь русский берег. Вернувшись, Баранов отправился к алеутам, чтобы собрать силы для нападения на захватчиков. Там он узнал, что пришла «Нева». Правитель поблагодарил судьбу и, послав записку Лисянскому, на двух небольших суденышках с восемьюстами байдар двинулся в опасный переход через Ледяной пролив навстречу капитан-лейтенанту. Теперь правитель не сомневался в победе.
        К утру шторм прекратился. Океан еще слал тяжелые валы, но в бухте было спокойно, мерная зыбь колыхала шлюп. Ветер разогнал тучи, проступила заря. Лес не казался таким хмурым, розовела лысая, плоская, словно оборванная, макушка горы.
        Ночью пришли «Ростислав» и отставшие байдары. Вся береговая полоса против стоянки кораблей была занята лодками. Алеуты вытаскивали их на мокрую гальку, ставили ребром, вбивали шесты, прикрепляли к ним весла. Тюленьи шкуры служили крышей. Дымили костры. Люди двигались, сушили снасти, варили еду. Гомон и крики прогнали чаек.
        Остальной берег был по-прежнему безлюден и тих. На палисадах крепости не виднелось ни одной фигуры, молчаливо темнели бойницы. Лишь медленно передвинулись жерла двух пушек.
        С богом! сказал наконец Баранов.
        И, перекрестившись, распорядился поднять паруса.
        Глава вторая
        В десять часов утра подошли к старому заселению. Дальше суда не могли двигаться начиналась береговая отмель. Баранов приказал вывесить белый флаг, позвал Кускова.
        Доберешься до блокгауза, Иван Александрович, объяви мою волю. Воевать я с ними не собираюсь, а за предерзостное нападение на крепость, за множество безвинно убитых людей пришел наказать примерно.
        Он помолчал, поглядел куда-то мимо помощника, зажал в кулак подбородок.
        Однако ежели хотят мира,добавил правитель медленно, пускай озаботится сам Котлеан на переговоры приехать. Тогда все сойдет без крови... Скажешь: сие обещаю.
        Кусков наклонил голову, пошел к трапу. Рослый, длинноволосый, обычно молчаливый помощник правителя никогда не расспрашивал и не отказывался от поручений. Даже если они казались невыполнимыми. Он был значительно моложе Баранова, познакомился с ним еще в Сибири, куда пришел из-под Архангельска тоже искать новые места. Он увидел в правителе сильного, большого человека и не задумываясь примкнул к нему.
        День начинался холодный, безветренный. Белая пена прибоя окаймляла берег, огромный голый камень-кекур[Кекуродиночный камень или скала вблизи берега], словно скалистый остров вдававшийся в бухту. Открывая вершину, над горой плыли облака. По освещенному лесу, по воде тянулись длинные тени.
        Лодка Кускова быстро приближалась к берегу. Алеуты гребли напористо и дружно, словно стараясь уйти с открытого места. Вместительная шестивесельная байдара плавно скользила по гребням волн, с каждым взмахом весел продвигаясь к белевшей кромке прибоя. На берегу и в крепости все было тихо.
        Черкнув днищем по камням, лодка наконец остановилась. Стоявший у бизань-мачты Павел видел, как Кусков неторопливо ступил на землю, высоко поднял белый флаг и, кивнув оставшимся в байдаре гребцам, пошел к крепости. Он был уже совсем близко от грубых деревянных стен, сложенных из громадных сучковатых бревен, и в этот момент из бойницы блеснул огонь, всплыл дым, и каменное ядро плюхнулось в море недалеко от лодки. Застучали ружейные выстрелы. Упал сорванный пулей белый флаг.
        Кусков пригнулся, затем, снова укрепив лоскут, продолжал двигаться к палисаду.
        Убьют! крикнул Лисянский и стремительно повернулся к Баранову.Диким неведомы наши законы.
        Но Баранов не отозвался. Спокойно, чуть больше сутулясь, глядел он на берег. Глаза его были полуприкрыты, заложенные за спину руки не шевелились.
        Смотрите! Павел вдруг возбужденно ухватил Лисянского за рукав.Поверх палисада!
        Командир шлюпа навел трубу и сразу ее сдвинул. Из-за бойниц крепости в такую же трубу разглядывал его толстый, обрюзгший человек европеец. Потом махнул рукой. Новый гул выстрела тупо отдался в лесу. На этот раз каменное ядро раскололось так близко, что Кусков припал к гальке. Однако сейчас же выпрямился, опять поднял флаг.
        Больше не сдерживаясь, Лисянский побежал к носовой пушке, яростно повернул хобот, нацелился по направлению к человеку с трубой, самолично приложил фитиль. Корабль качнулся, эхо ударило в скалы и, повторенное много раз, затерялось в проливе.
        Всем бортом! скомандовал Лисянский.
        «Нева», а за ней «Ермак» открыли по крепости огонь из всех своих пушек. Но ядра не долетали, зарывались в песок, взметывали береговую гальку. Несколько ядер попали в палисад и отскочили от массивных бревен. Потом открылись ворота блокгауза, и с десяток обнаженных индейцев выбежали из форта, собрали упавшие ядра, унесли в крепость.
        Лисянский приказал прекратить бесполезную стрельбу. Корабли стояли слишком далеко, подойти ближе мешала отмель.
        Кусков вернулся на судно. Осажденные, как видно, не хотели вступать в переговоры. Все же он заметил, что индейцы с беспокойством глядели на залив, словно кого-то ждали, и стреляли очень редко.
        Пороху ждут,сказал он уверенно.В Хуцнове недавно бостонский куттер чалился.
        Он вытер ладонью лицо и, опершись на обломки копья с разорванным белым платком, ждал приказаний.
        Александр Андреевич...Павел торопливо продвинулся вперед к Баранову. До сих пор он держался в стороне, видел, что правитель озабочен, что-то напряженно обдумывает, и не решался ему помешать.В Кронштадте изучали тактику...проговорил он поспешно, словно боялся, что не дадут высказаться.Учебную фортецию брали... На банках пустили плоты, на них артиллерию ставили...
        Умно!Лисянский порывисто чмокнул его крупными, сочными губами в лоб и повернулся к Баранову. Отменная мысль! Вели, сударь мой, теперь же строить плоты.
        Правитель медленно отвел со спины руки, положил их на дубовые перила борта.
        Не пристало нам,сказал он хмуро,осадные работы супротив бунтовщиков зачинать. Слабость свою показывать... Не пришлют до вечера аманатов штурмом блокгауз возьмем. До Ванкуверовых островов зарево видно будет.
        Выстрелы с «Ермака», стоявшего ближе других к проливу, не дали ему договорить. Из- за крайнего островка показалась многовесельная байдара, направлявшаяся к форту. Она была тяжело нагружена, низкие волны достигали края южных бортов, от быстрого хода нос почти зарывался в воду. Шестеро гребцов, голые до пояса, старались изо всех сил, отблескивали мокрые мелькающие спины.
        Невольно Павел глянул в сторону крепости. Теперь на палисаде виднелось множество людей. Никто не шевелился, все напряженно следили за лодкой, стремившейся прорваться к берегу. Посредине укрепления, над самыми воротами, стоял человек с подзорной трубой. Грузная фигура его в темном камзоле резко выделялась на фоне неба.
        Пули ложились вокруг байдары, но лодка шла так быстро, что выстрелы, казалось, не могли причинить ей вреда. Потом один из гребцов вскинулся и выпустил весла. Не задерживаясь ни на секунду, сидевший за ним столкнул раненого за борт... Второй был подстрелен в живот. Индеец скорчился, сделал последний замах, шатаясь встал на колени и выбросился в воду....
        Байдара продолжала уходить, пули ее уже не достигали.
        С «Невы» ударила пушка. Ядро сбило гребень волны и, подскочив, упало далеко впереди лодки. Второе легло ближе. Байдара, не меняя курса, неслась к крепости.
        Лисянский сам подбежал к орудию. Но третье ядро со свистом уже врезалось в середину лодки. Мелькнул огонь, взрыв колыхнул воздух, взметнулся огромный водяной фонтан. Затем медленно, сквозь тающий дым упали сверху обломки, куски человеческих тел.
        Помощник правителя угадал. На байдаре везли осажденным порох.
        Когда рассеялась дымовая пелена, Лисянский приказал спустить баркас, чтобы подобрать еще державшегося на волне раненого гребца. Работая одной рукой, цепляясь за всплывшие остатки лодки, тот пытался добраться до берега. Но едва шлюпка показалась на гребне, индеец что-то крикнул, поднялся до пояса из воды, взмахнул рукой. Блеснуло лезвие... Позже море выкинуло его труп с торчавшей из груди костяной рукояткой ножа...
        После гибели лодки палисады крепости опустели. Не было приметно никакого движения, одиноко темнели амбразуры. Лишь несколько дымовых столбов, поднявшихся над бревенчатыми стенами, указывали, что защитники форта собрались на совещание.
        Баранов все еще стоял на палубе. Его предположения оправдались. Дерзкое сопротивление индейцев-колошей было рассчитано на серьезную поддержку. Умный и хитрый Котлеан не отказался бы сам от переговоров. Ни разу не встречаясь, они хорошо изучили друг друга. Котлеан знал, что слово правителя закон, и Баранов его не нарушал никогда.
        Волнение в бухте улеглось окончательно. Серая гладь простиралась до дальних скал. Тучи снова затянули небо, стало теплее и очень пасмурно. Резко кричали чайки. Неподвижно, протянув голые ветви к заливу, на уступе кекура торчала кривая старая лиственница.
        Пробило четыре склянки. Едва на шлюпе умолк звон колокола, ворота крепости распахнулись и оттуда вышли три человека. Передний нес палку с привязанной к ней белой полоской материи, двое других тащили весла. Индейцы размеренным, коротким шагом приблизились к береговым камням, сели в лодку.
        Едут! сказал Лисянский и задержался возле Баранова. Весь день капитан-лейтенант не уходил с палубы, даже не спускался в кают-компанию поесть. Правда, спокойно обедали только мичман Верх и Каведяев, остальные были наверху.
        Правитель отложил в сторону подзорную трубу. И без увеличительных стекол он разглядел, что между приближающимися индейцами Котлеана не было. Вождь тлинкитов никогда не расставался с красным суконным плащом, присланным когда-то в подарок Барановым; кроме того, белое орлиное перо всегда украшало его волосы. Сидевшие в лодке не имели никаких знаков отличия. Темные одежды, спущенные до пояса, связки амулетов на груди. Обличье мирных охотников. Лишь грубо разрисованные деревянные маски чудовищ, висевшие сбоку на ремне, напоминали о том, что в любую минуту парламентеры могут стать воинами.
        Маленькая байдара шла прямо к «Неве». Столпившиеся у борта отчетливо различали гребцов и рулевого, державшего в руке древко с флагом. Сверху, над белым лоскутом, было прикреплено крыло дикого голубязнак мира.
        Не доезжая до шлюпа, лодка остановилась. Сидевший на корме встал, откинул назад одеяло, выпрямился, поднял над головой флажок. Несколько секунд индеец стоял так, лицом к кораблю, тихонько раскачиваясь, высокий, худощавый... Затем вдруг что-то резко, гортанно крикнул и, повернувшись, во всю длину упал плашмя на воду.
        Шлюпку!скомандовал Лисянский.Живее!
        Торопливо подойдя к Баранову, он громко заметил:
        Теперь посланец не имеет дозволения плыть. Ждать будет. Если не подберем в свою лодку, должен тонуть. Обычай сей видел.
        Вместо ответа правитель подошел к матросам, ловко и быстро орудовавшим возле шлюпбалок, взялся короткой, пухлой рукой за тали, снова накинул петлю на крюк. Шлюпка качнулась и повисла. От неожиданности все притихли.
        Над водой показалась голова посланца, лоснились прилипшие волосы... Потом опять скрылась.
        Господин Баранов!опомнился наконец Лисянский.
        Но правитель ступил на самый край борта и, словно ничего не случилось, спокойно и властно сказал по-индейски сидевшим в лодке гребцам:
        ЯБаранов. Котлеан нарушил закон. Он хитрый и коварный вождь. Он посылает на смерть лучших своих воинов. Он подружился с белым разбойником и выполняет его волю. Пусть приезжает сам дать справедливый ответ. Посланных им я не приму.
        Голова индейца показалась еще раз. Открыв рот, мутными глазами он глядел на корабль, на висевшую почти над водой шлюпку. Плечи и руки его не шевелились, ни единого слова не сорвалось с посиневших губ... Воин твердо выполнял обычай.
        Матросы отступили к юту. Лисянский нервно подался вперед, но, встретив взгляд светлых, казалось, ничего не видящих глаз правителя, остался на месте.
        Баранов перекрестился, медленно, чуть горбясь, приблизился к бледному, ошеломленному Гедеону, поцеловал блестевший на его груди крест...
        Отвернувшись к заливу, Павел стоял у мачты. Он не смотрел на гребцов, не видел тонувшего индейца... Это было жестокое испытание. Мальчиком он узнал борьбу и смерть, видел, как убивали индейцы русских и русские индейцев, знал, что это была война, что так было и будет и что враги это свирепые колоши. Он никогда не думал о том, что сам наполовину индеец, и никто об этом ему не напоминал ни у Баранова, ни в Санкт- Петербурге, ни в Кронштадте,хотя в бумагах и стояло слово «креол»; товарищи по классам, а позже знакомые в столичных домах были к нему внимательны и добры. Русские всегда были великодушными, и он гордился своей новой родиной. За эти годы он вырос, многое узнал и осмыслил и ехал сюда полный великих надежд и планов...
        Павел был глубоко потрясен. Он глядел на дальние острова, на просторную водяную пустыню, слышал тихие неторопливые шаги приемного отца. На сером, обескровленном лице юноши выступили росинки пота.
        Индеец больше не показался. По тихой, быстро темневшей воде удалялась байдара, у самого борта корабля качалось всплывшее голубиное крыло. Потом наступила ночь.
        Котлеан не приехал. Перед рассветом колоши напали на отряд Кускова, убили трех алеутов, изрубили несколько байдар. Иван Александрович преследовал индейцев до самой крепости, и его лазутчики, взобравшись на деревья, видели за стенами форта большое оживление.
        Сот шесть народу,закончил Кусков свой немногословный доклад.
        Покинув каюту, он с облегчением выпрямился. Потолки были низкие, и стоять приходилось согнувшись.
        Баранов поднялся, оперся рукой о столик. В сумеречном свете каюты лицо правителя казалось нездоровым, бледным. Он совсем не спал, всю ночь просидел на койке, не закрывая глаз. После вчерашнего случая с парламентером Лисянский заперся у себя в каюте. Павел куда-то скрылся. Только монах Гедеон ерошил свои жесткие усы и глядел в упор глубоко сидящими сверкающими глазами. Испуг у миссионера прошел, но он словно чего-то ждал.
        Иди,сказал наконец Баранов помощнику.Приводи своих людей под кекур. Заложу там новую крепость...
        Весь день с кораблей перевозили запасные пушки, устанавливали их на кекуре. Шестидесяти саженей в окружности, семидесяти футов высоты достигал этот островок из крепкого слитного камня.
        По лесу, примыкающему к берегу, время от времени «Нева» била картечью. Где-то вдали горел сухостой. Сизое марево тянулось к горам, металось воронье. Лес стоял глухой, настороженный, бесшумно валились срезанные осколками ветки.
        К вечеру на укрепленной посреди камня высокой мачте трепыхнул и заполоскал на ветру трехцветный флаг. Пять залпов с кораблей, пять с верков новой крепости приветствовали символ Российской державы.
        Глава третья
        Даниэль Робертс продул ствол пистолета, сунул его за пояс, потрепал за уши напуганного выстрелом, припавшего к земле щенка. На застреленного индейца не посмотрел. Котлеан сосредоточенно курил длинную трубку, двое других стариков сидели неподвижно, глядели на огонь костра. Словно ничего не произошло.
        Среди твоих воинов, Котлеан,сказал Робертс, бережно расправляя узкую светлую, будто льняную, бороду,видимо, много друзей Баранова.
        В его словах прозвучала угроза, но старый вождь невозмутимо продолжал курить. Золотилось белое перо, прикрепленное к головной повязке, отблескивал медный черенок трубки.
        Китх-Угин-Си, великий житель земли, имел сестру, и рожденных от нее детей истреблял, чтобы не размножать племя людей...произнес вдруг один из стариков. Насмешка покривила его вялые, сморщенные губы.Может, сестра великого жителя была белолицей?
        Котлеан молчал. Озаренное пламенем лицо его было почти равнодушно, только глубже залегли морщины на лбу и вокруг хищного рта. Синела на медно-красных скулах причудливая татуировка.
        Вождь смотрел на угольки костра и, казалось, не слышал ни плача детей, ни ропота воинов у пустых котлов своих барабор[Барабора индейская хижина]... Могуществов повиновении. Сильных нет. Великое племя променяло доблесть на ружья, на горькую воду, на вшивые одеяла, табак и украшения женщин. Свирепые стали жадными, неукротимые равнодушными. Заросли тропы. От запахов крови и пороха омертвел берег. И разве не правы были другие, всю жизнь прожившие с русскими, видевшие от них защиту и щедрость. И только он, Котлеан, пошел к врагам Баранова.
        Гудела за стенами блокгауза река, в сумраке над кострами сновали летучие мыши. Близкий лес обступил крепость, гнилью и сыростью тянуло от обомшелых елей.
        Так и не сказав ни слова, закутавшись в плащ, Котлеан ушел в свою хижину. Разошлись старики. У костра остались Робертс, щенок и мертвый индеец с побуревшим, слипшимся на затылке пучком волос. Левая рука убитого изогнулась, торчали окостенелые, растопыренные пальцы.
        Даниэль Робертс наконец поднялся, сгреб ногой тлевшие ветки, надел круглую шляпу, лежавшую возле костра. Щенок подбежал к убитому, поджав хвост, осторожно нюхнул. Робертс отшвырнул собачонку и, переступив через труп, направился вдоль стен.
        Стало совсем темно. Тучи обложили небо, не было звезд. На рейде и в новом укреплении русских не виднелось ни одного огонька. Внутри палисада погасли костры. Лаяла собака. Было сыро. Начинал моросить дождь.
        Спотыкаясь о мокрые бревна, скреплявшие внизу стены блокгауза, Робертс достиг небольшого углубления возле одной из амбразур, сдвинул в сторону жерди, достал из ниши фонарь. Долго возился, пока зажег огарок. Скудный свет озарил грубую дощатую дверь на двух деревянных засовах, лишаи плесени.
        Нагнувшись, придерживая бороду, морской разбойник спустился по земляным ступенькам, поднял над головой фонарь. Из мрака низкой небольшой пещеры, выкопанной в земле основателями крепости, выступало несколько деревянных перегородок. На остатках еловых веток, сенной трухи лежало внутри этих загонов десятка полтора людей. Пленники были главным образом женщины, захваченные при разгроме русских селений.
        Казалось, совсем недавно пришли переселенцы в этот край, но они стали хозяевами всего берега. Ловили бобров и рыбу, строили селения, возводили редуты и крепости и не давали приблизиться ни одному чуждому судну. Корсарам нужно было поддерживать борьбу Котлеана и других вождей против русских, чтобы сохранить свои разбойничьи гавани. Робертс вел слишком большую игру, его корабли пополняли добычей притоны Макао, рынки Кантона, не раз огибали мыс Горн. Нельзя, чтобы в конце концов индейцы убедились, что русские лучше защищают их от грабежа, чем они бы смогли это сделать сами. Русские проявляют чересчур много забот о дикарях...
        Два года назад Котлеан захватил главную крепость Баранова, правитель был в отъезде, поселенцы не выдержали свирепого натиска. Почти все они погибли при защите блокгауза, и только немногие оставшиеся в живых гнили теперь за этой дверью. Опухшие, изможденные, они едва шевелились в своих логовищах. На полу, перед загородкой, сидела женщина. Длинные седые космы падали на плечи, одеяние развалилось, иссохшие груди висели поверх лохмотьев. Женщина бессмысленно глядела на вошедшего, не двигаясь, не замечая его, потом поползла в угол. Два года она провела в подземелье,разучилась ходить.
        От зловонного, затхлого воздуха погасла свеча. Робертс ощупью выбрался из ямы, прихлопнул дверь. Пожалуй, пленные ни для чего не годились. Весной они еще держались. Было желание завалить эту дверь совсем и больше не открывать... Однако русские благородны. Можно завтра попробовать... Он постоял раздумывая, погладил бороду, потом спрятал фонарь, неторопливо направился к жилью.
        Из-под навеса выступил часовой, блеснул мокрый наконечник копья. Но пират даже не глянул на индейца. Тот отклонил копье и снова отступил в тень. В ночном лагере было тихо, умолкли собаки. Однотонно шелестел дождь.
        Ночь на кекуре прошла спокойно. Шумело внизу море, слышались негромкие окрики часовых, бродивших с мушкетами возле пушек. Время от времени с берега, где находился лагерь алеутов, раздавался условный свистзнак Кускова. Помощник правителя сам проверял посты.
        В палатке Баранова на камне тлели догоравшие ветки. Изредка вспыхивало желтое пламя. Полотно протекало, капли воды попадали в костер, гасили его. Тогда становилось темно. Правитель откладывал перо и, накрыв бумагу куском бересты, раздувал огонь. Баранов писал всю ночь. Неторопливо, слово за словом излагал он события двух последних дней, закладку второй крепости, названной им Ново-Архангельской, планы на будущее...
        В углу под медвежьей шкурой лежал Павел. Он спал беспокойно, ворочался, кому-то грозил, кашлял. На скулах резко обозначились красные пятна. Баранов несколько раз поправлял сползавшее с него меховое покрывало, озабоченно вглядывался в строгое, возмужавшее лицо. Мальчик вернулся мужчиной и будет ли тем, кого он ждал, кем втайне надеялся видеть... ученым и сильным, хитрым и терпеливым, завершителем его дел?..
        Потом снова садился писать...
        На другой день, после совещания с Лисянским, Баранов решил начать штурм старой крепости. Атаку назначили на семь часов вечера, когда совсем стемнеет, а днем правитель попытался еще раз вызвать Котлеана для переговоров. Но вместо вождя из блокгауза вышли тридцать вооруженных воинов.
        В полной тишине индейцы подошли на расстояние мушкетного выстрела к камню и, опустив ружья, остановились. Бесстрастные, спокойные, стояли они под пушками укрепления. Никто ничего не говорил. Так же молча выслушали требования Баранова привести Котлеана и русских пленных, иначе крепость будет разгромлена. Затем подняли ружья, три раза громко прокричали:
        У! У! У!
        И ушли.
        Хитрят. Тянут,ответил Баранов на недоумевающий вопрос Лисянского.Видимо, пособников дожидаются... Будем начинать, сударь.
        Стало темнеть. Дул с океана ветер, за островами над самым морем показалась багровая полоса, окрасила волны. Потом ее снова закрыли тучи. На лес, на береговой кустарник наползал сумрак, сгущались тени. Блокгауз казался безлюдным, но в подзорную трубу видно было, как от бойницы к бойнице перебегали фигуры людей, припадали за стенами.
        В крепости было трое ворот. Одни выходили на берег, двое других в гущу леса. Баранов решил атаковать сразу с трех сторон, но главный удар наметил с моря. Пользуясь приливом, «Ермак» и «Ростислав» подошли ближе. На каждом судне установили по тяжелой пушке с «Невы». Для подкрепления отряда Лисянский распорядился спустить баркас с матросами и большой ял, вооруженный четырехфунтовым медным картаулом[Картаул небольшая пушка]. Несколько пушек правитель дал и второму отряду Кускова.
        Пойдешь с тылу, Иван Александрович,сказал ему Баранов коротко. Оба привыкли к немногословию.У северных ворот поставь заслон, другие ломай. Посматривай за князьками народ мелкий.
        Павел шел с пушками в головном отряде. Правитель хотел оставить крестника в укреплении, но тот заявил, что пойдет на штурм. Он сказал об этом тихо, почти неслышно, в первый раз противился воле Баранова, однако правитель понял, что решение неизменно. И втайне обрадовался. Молча кивнув, он вышел из палатки.
        Каждую пушку тащили шестеро алеутов. Окованные железом колеса увязали в галечной осыпи, мелкие камни расползались, не давали опоры. Люди тянули канат, подталкивали тяжелые лафеты, напрягали все силы. Впереди артиллерии двигались стрелки Баранова. Отряд был немногочислен, зато вооружен ружьями. Лишь у немногих алеутов вместо мушкетов торчали луки и копья. В отряде Кускова ружей насчитывалось не больше десятка.
        Лейтенант Арбузов вел свой десант с моря.
        Наступающие продвигались без единого выстрела, потом «Ермак» и «Ростислав» открыли огонь. Ядра попадали в блокгауз, но мощные лиственничные стены палисада по-прежнему выдерживали пальбу, а пристрелке по воротам мешала усиливающаяся темнота. Лисянский приказал бить поверх стен картечью.
        Из крепости не отвечали. Уже оба отряда подошли к речке, неглубокой, порожистой протоке, блокгауз был совсем близко.
        Люди бросились в воду. Бурное, стремительное течение сбивало с ног, кружило, несло на мокрые, покрытые плесенью камни. Поскользнувшись, Баранов упал, выпустил пистолет. И в это время палисад опоясался дымом, сверкнули огневые вспышки, гул пушек заглушил ружейную трескотню.
        Падение спасло Баранова. Каменное ядро оторвало голову промышленному, бросившемуся на помощь. Шапка с бобровым хвостом далеко отлетела на берег.
        В каменья!крикнул правитель.Пали из мушкетов!
        Мокрый, лысый, он выбрался из протоки, перебежал лощинку. К нему спешили матросы. Лейтенант Арбузов открыл огонь по бойницам. Опомнившись, промышленные снова кинулись в речку.
        Одни только алеуты от страха не могли встать. Бросив орудия, они упали на землю, закрыли руками лица.
        Павел отшвырнул конец каната, на котором тащили переднюю пушку, вылез из воды. Бледный, со спутанными черными волосами, он решительно подбежал к чугунной пушке, заряженной картечью, повернул ее.
        Кеекль!крикнул он по-тлинкитски.Вставайте... Убью всех разом!
        Он направил орудие в сторону лежавших и, откинув назад прядь мешавших волос, глубоко передохнул. От волнения он не мог продолжать. Но алеуты вскочили. По задыхающемуся, прерывистому окрику поняли, что юноша не остановится ни перед чем. И больше всего подействовало чужое бранное слово, слышанное только от индейцев.
        Обдирая до крови ноги, разбивая железными обручами пальцы, алеуты тащили орудия на другой берег речки. Пули и стрелы их не достигали. В густевшем сумраке слышны были стоны и выкрики, лязг металла. Бой шел правее, где залегли Баранов с промышленными и матросы Арбузова.
        Первый залп из двух орудий, наскоро установленных Павлом, снес подобие башенки над воротами. Она грохнулась вниз, открывая широкую амбразуру. Бухнули пушки и со стороны леса. Кусков тоже переправился через реку. Выстрелы в крепости на минуту смолкли.
        Пали!
        Павел навел коронаду на середину ворот. Разгоряченный, простоволосый, с израненными руками, он сам зарядил второе орудие. Новый залп повредил ворота, осели верхние бревна.
        Как только рассеялся дым, Баранов схватил копье, поднялся из-за камня.
        Ура-а! крикнул он и побежал вперед.
        Арбузов, матросы, промышленные бросились за ним. Было темно, но в крепости горели строения, и зарево пожара озаряло верхушки стен, край леса, щели ворот, стрелявших индейцев. Бежать пришлось в гору, стены вырисовывались уже в сотне шагов. Возбужденные наступлением, алеуты с громкими воплями тащили самую крупную пушку. Двое были ранены стрелами, обломок копья разодрал на Павле кафтан. Никто не останавливался.
        Потом неожиданно все изменилось. На стенах затихла пальба, расшатанные ворота широко распахнулись, и в освещенном отблесками зарева проходе показалось необычное шествие. Связанные рука к руке, по трое в ряд, медленно двигались пленные. Истощенные, согнутые, в одних лохмотьях. Некоторые не в состоянии были держаться на ногах, упали тут же у ворот, другие ползли. Голая женщина с седыми космами шла как лунатик, шаря тонкими, высохшими пальцами впереди себя, словно нащупывая опору.
        Атакующие попятились. Павел уронил трос, помощники его отступили. Пушка накренилась, глубоко зарылась в песок. Промышленные опустили ружья, многие сняли шапки. И вдруг ворота захлопнулись. Из каждого отверстия бойницы палисада сверкнул огонь, тяжелые камни, стрелы, дротики обрушились на нападающих. Даниэль Робертс рассчитал точно. Пленники прикрывали ворота, и русские не могли стрелять.
        Ложись!закричал Баранов.Пали по стенам!
        Но его слышали только матросы. Промышленные и алеуты, расстреливаемые со стен, заметались, покатились назад. Огромный зверолов в стеганом кафтане бил древком копья отступающих, что-то кричал. Тонкая стрела пробила ему шею. Мотнув головой, он несколько раз взмахнул копьем и тяжело рухнул. Кое-где, припав на колено, русские отстреливались из пищалей, падали.
        Павел видел, как в центре амбразуры неторопливо, методически меняя ружья, стрелял Робертс. Потрясая дротиком, кричал Котлеан. Все это было как во сне. И сбившееся стадо безоружных пленников у ворот, паника среди алеутов, бесполезные пушки... Потом упал Баранов, и со стен прыгнули индейцы...
        Вырвав из рук лейтенанта шпагу, Павел бросился к правителю. Отряд распался. Алеуты смяли промышленных, держались лишь моряки. Не успевая заряжать тяжелые мушкеты, они отчаянно защищались прикладами. Индейцы одолевали. Один матрос был убит, второго подняли на копья, высоко подкинули, вновь подставили острия. На фоне зарева он долго судорожно извивался.
        Павел опустил шпагу. Сейчас конец... Крики, треск оружия, освещенные пожаром багровые вершины деревьев, далекие паруса. Маленький, с окровавленной головой Баранов... Всему конец... Но Арбузов успел приползти к пушке и, повернув дуло, разрядил его в торжествующего врага. Почти в упор.
        ...Пушки, Баранова, остальных раненыхрусских и алеутов Арбузов погрузил на баркас, доставил в укрепление. Зарево исчезло, видно, удалось остановить пожар. Корабли тоже прекратили стрельбу.
        Снова стало тихо и темно. Гудел в снастях ветер, хлопали фалы, неясно белели зарифленные паруса. Лишь над кекуром до полуночи горел свет. Корабельный доктор и монах Гедеон перевязывали раненых.
        Передав общую команду Лисянскому, Баранов занялся подготовкой второго штурма.
        Низенький, с простреленной навылет рукой, обмотанной шейным платком, правитель казался еще более сгорбленным. Он быстро и неслышно ходил по палатке, обдумывал новый план. В жилье никого не было, только за полотняными стенами лязгало железо, стучал топор ладили упоры для пушек. Сквозь неприкрытую дверь виден был берег с разбитыми лодками, над зеленой водой низко метались чайки.
        Правитель вышел из палатки. День был теплый, солнечный. Обычные тучи ушли к хребтам, искрилась снеговая вершина горы. Тихий, пустынный лежал океан, далеко на рейде лесистые островки казались кустами. Лениво набегала волна, ворочала мелкую гальку. Остро пахло гниющими водорослями.
        Ни с крепости, ни с кораблей не стреляли. Под кекуром, у палаток промышленных, слышался говор, смех. Убитых похоронили, раненые спали.
        Мирный лагерь, редкий солнечный день. Баранов снял шапку, погладил лысину.
        Покличь Нанкока,сказал он одному из плотников. Князька алеутского.
        Из-за трусости этого тойона вчера чуть не перебили всех русских. Сгоряча правитель приказал его повесить, но потом остыл. Нанкок пользовался большим почетом среди своих островитян. Хитрый, маленький, еще ниже Баранова, с седой бородкой, князек отлично говорил по-русски и даже умел писать шесть букв. Одну из них он всегда чертил на камне или на песке и этим скреплял все свои приказания. Распоряжения, подтвержденного таким знаком, никто не смел ослушаться.
        В алеутском войске Баранова находились четыре тойона. Они командовали своими дружинами. Нанкок был старшим.
        Князек догадался, зачем его зовет правитель. Он нацепил все свои амулеты, сверху повесил большую серебряную медаль с надписью «Союзные России», подаренную когда-то Шелеховым.
        Пришел, Александра Андреевич,сказал старик, появляясь из-за скалы, и сразу же сел на мох. Слушать буду. Он прищурился, вытащил трубочку, повернул голову ухом в сторону Баранова. Сделал он это нарочно, чтобы не смотреть правителю в глаза.
        Баранов хотел нахмуриться и не смог. Вспомнил все россказни о хитром старичке, о его трусости, вошедшей в поговорку между промышленными. Да и, кроме того, во вчерашнем не он один виноват. Никто не ожидал вероломной выходки с пленными. Все же правитель не хотел, чтобы князек догадался о его подлинных мыслях.
        Ты пошто тыл показал?спросил он строго.Пошто бежал от крепости?
        Нанкок качнул головой, потрогал медаль.
        Виноват, Александра Андреевич,вздохнул он сокрушенно.Вперед бежать не могу. Ноги плохо слушаются. Не бегут вперед. Совсем не могут.
        Баранов не выдержал и засмеялся. Смех был так необычен и неожидан, что князек обомлел.
        Знаю,сказал правитель уже хмуро.Вперед бежать ты не можешь. Тогда не бегай назад... Буде случится в другой разповешу.Затем торопливо ушел в палатку.
        После полудня корабли снова начали обстрел крепости. Кроме «Ермака» и «Ростислава», Лисянский подвел к берегу еще два других маленьких судна. Весь огонь тяжелой артиллерии был сосредоточен теперь по лобовому фасаду блокгауза. Качки почти не ощущалось, корабли вели точную пристрелку.
        Атакующие по-прежнему разделились на три отряда. Вместо Баранова штурм возглавлял Кусков, а тыловыми партиями командовали Павел и старый зверобой Афонин. Нанкока Баранов оставил стеречь байдары.
        В отряде Павла было человек двадцать русских и до сотни алеутов. Многие помнили его еще мальчишкой, и, случись назначение до вчерашнего дня, промышленные наверняка бы забушевали. Старые, обстрелянные авантюристы, сподвижники Шелехова, они боялись только Баранова. Но после ночного боя, когда Павел бесстрашно подтащил к крепости пушки и один бросился на помощь правителю, бородачи молчали. Лишь приземистый, рыжий, с клочком бороды, задранным вверх. Лука Путаница ехидно выставил ему зад в ответ на команду построиться. Лука рассчитывал на веселую забаву. Однако никто не засмеялся, а стоявший рядом зверолов, с повязанной тряпками шеей, стукнул его носком сапога в выпяченный костлявый зад так, что Путаница обхватил дерево.
        Павел расположил отряд в лесу на берегу речки, ждал общего сигнала к наступлению. Теперь штурмовать решили днем, как только морская артиллерия пробьет первую брешь. Павел захватил с собой китовую кишку, начиненную порохом, чтобы взорвать ворота. Такую же петарду получил от Баранова и Афонин.
        В лесу было сыро и сумрачно. Мохом обросли огромные ели, камни, поваленные лесины, давняя, отжившая гниль. Люди лежали мокрые, злые, никто не разговаривал даже шепотом. Неумолчно бурлила река, со стороны крепости не слышалось ни единого звука. Только горное эхо подхватывало удары корабельных пушек.
        Весь пыл у Павла давно прошел. Боевое возбуждение, увлечение штурмом сменилось тяжелым, тоскливым чувством. Возвращение было слишком жестоким. Многие годы он жадно ждал, изо дня в день. Считал склянки...
        От холодной слякоти, в которой лежал, он совсем окоченел, мучил кашель. А главное, удручало настороженное отношение зверобоев. Может быть, ему не доверяют?.. Неловко повернувшись, Павел уронил мушкет, рассыпал порох. Угрюмые лица раздраженно следили за его напрасными усилиями продуть затравку. Он покраснел, стал на колени, шляпой вытер с приклада грязь, с силой встряхнул ружье. Курок соскочил, лязгнул кремень. Гулкий выстрел прокатился по реке.
        И сразу же над лесом зашипела красная ракета, словно Кусков ждал этого выстрела. Потом отозвался третий отряд Афонина. Пальба из орудий стихла. Пока озадаченный Павел опомнился, звероловы, не дожидаясь команды, поднялись в наступление. Увязая в болоте, навалах, ломая сучья, ругаясь, обгоняя друг друга, люди кинулись на приступ. С криком и диким визгом бежали за ними алеуты. Порыв был настолько стремительным, что Павел догнал свой отряд только у самых стен. Он так и бежал без шляпы, с разряженным мушкетом.
        Но блокгауз брать приступом не пришлось. Когда атакующие приблизились к крепости, они увидели, что ворота открыты, на стенах и в проломах не было ни души. Огромная стая воронов, жирных, крикливых, кружилась над фортом. В крепости было пусто.
        Индейцы ушли еще ночью, увели пленных, унесли убитых и раненых. Лишь в дальнем углу блокгауза валялись пять трупов грудных детей и с десяток задушенных собак. По приказу Робертса и Котлеана тлинкиты убили собак и детей, чтобы не выдали тайного бегства.
        В тот же вечер Баранов сжег крепость.
        Глава четвертая
        Он шел по местам, где завершил свою зрелость. Годы битв, лишений, труда, надежд... Каждая пядь земли, камень и мох кровь и пот во славу империи, далекой родной России.
        Корабли ушли. На одном из них отбыл Резанов, образованный и деятельный проспектор, целый год проведший на островах. Он многим помог Баранову. Привез из Калифорнии хлеб, одобрил планы, обещал заступничество и помощь Санкт-Петербурга. Обещал помочь и капитан-лейтенант Лисянский, тоже отплывший на «Неве» в Россию... Неважно, что жизнь кончалась,было признание, был Павел, были впереди еще долгие, трудные дни...
        Дул ветер. Непрерывные дожди прекратились, стало сухо. Изредка появлялись плавучие льдины, оборвавшиеся со Скалистых гор. Течение заносило льды в бухту. Оголились кусты. Лес стоял темный, нетронутый, шумели и гнулись вершины, а внизу был покой и давняя нерушимая тишина. Лишь за кекуром стучали топоры, слышался треск падавших деревьев. Рубили палисады, из гладких двадцатисаженных бревен строили крепостную стену. На макушке утеса желтели венцы нового дома правителя. Кончался 1806 год...
        Баранов шел медленно, обходя вросшие в землю скалы, переступая трухлявые стволы. Часто он останавливался, глядел вверх, но сквозь переплеты ветвей не было видно просвета. Только у небольшого ключа, бурлившего на камнях, стало светлее, мерцала над лесом вершина гор. Узкая поляна с порыжевшей травой и хилыми лиственницами окружала ручей.
        Из ключа поднимался пар. Здесь находился, как и много лет назад, горячий источник. За ним лежало озеро. Сюда не достигали звуки строившегося форта, было покойно и глухо, бормотал ручей. Высоко вверху шелестели ветви.
        Баранов присел на камень, горстью зачерпнул воды из горячего ключа, напился, на минуту опустил тяжелые веки. Однотонный шум леса, плеск ручья, благотворная тишина...
        Внезапно правитель вздрогнул, открыл глаза. Прямо против него, за кустом кедровника, стоял индеец. Он был до пояса голый, грубо размалеван желтой краской. Яркая маска, вырезанная из сердцевины тополя, укрывала лицо, жесткие волосы были связаны на макушке ремнем. Индеец был из враждебного племени колошей и вышел на боевую тропу. Это Баранов узнал по татуировке.
        Прежде чем Баранов успел что-либо предпринять, над плечом у него пропела стрела и, звякнув железным наконечником, подскочив, упала на камни. В тот же миг индеец снова натянул тетиву лука.
        Правитель не испугался. Под рубашкой он всегда носил кольчугу и решил теперь использовать свое преимущество перед нападающим. Пусть индейцы убедятся в его неуязвимости. Это будет для них лишним уроком.
        Напрягая мускулы, чуть согнувшись, он поднялся с камня и, не дожидаясь, пока воин пустит вторую стрелу, снял с перевязи руку, распахнул полы кафтана.
        Стреляй,сказал он спокойно.Твои стрелы меня не убьют.
        Но внутренне он напряженно ждал. Кольчугу на таком близком расстоянии еще не приходилось испытывать ни разу.
        Вдруг индеец что-то крикнул, отпустил тетиву. Удар был настолько силен, что Баранов качнулся, но сразу же облегченно вздохнул, выпрямился и с усмешкой глядел на тлинкита. Стрела ударила по металлу и, обессиленная, упала в траву.
        Потрясенный воин сорвал маску. Выражение страха исказило его резкие, суровые черты. Но он растерялся только на одну минуту. В следующее мгновение индеец быстро нагнулся и поднял лежавшее у его ног ружье.
        Теперь Баранов перестал смеяться. Броня защищала от стрел, но пули ее пробивали. Однако он не отступил. Щеки его побелели. Сгорбившись, придерживая больную руку, глядел он большими светлыми глазами в упор на противника. Словно хотел победить взглядом. Много раз он видел смерть в лицо, но никогда не была она так близко.
        Но индеец не выстрелил. Ломая кусты, раздирая заросли, на поляну выбрался Гедеон. Он шел прямо на индейца, не выбирая дороги, прямой, огромный, черный. В высоко поднятой руке монах держал сорванный с груди крест. В кольцах серебряной цепи застряли клочья мха, щетинистая ветка хвои. Искры безумия блуждали в темных, расширенных зрачках.
        Бог православный... Бог вездесущий... Бог единый...
        В ужасе воин припал к земле и с криком исчез. Монах продолжал двигаться. Затем, не видя больше индейца, остановился, бессмысленно глянул по сторонам и вдруг, далеко швырнув крест, упал на камни.
        Баранов поднял крест, положил рядом с Гедеоном. От пережитой опасности еще дрожали руки, но он о ней забыл. Монаха в таком состоянии видел уже второй раз. После взятия крепости возле трупов индейских детей, и вот теперь.
        Пятнадцать лет назад Гедеон, в то время богатый горный заводчик Геннадий Шипулин, в припадке безумия задушил жену. Поправившись, бросил все: заводы на Урале, поместья, родню и ушел в монастырь. Исступленным постом, истязаниями и молитвами пытался вытравить неутихающую боль. Припадки повторялись и в монастыре. Часто забирался он в покинутую церковь и по нескольку суток лежал на холодных каменных плитах. Иной раз с трудом отыскивали его в лесу или у озера. Слух о нем шел по всей округе, посмотреть на его странности приезжали купцы даже из Иркутска. Отчаявшиеся монахи согласны были объявить собрата святым, лишь бы от него избавиться и вернуться к спокойной жизни. Наконец придумали: синоду представили Гедеона подвижником, и безумный монах был направлен в далекие земли миссионером. Так он попал к Баранову.
        В колониях припадки стали реже. За время перехода от Кадьяка на Ситху Гедеон сидел неподвижно на палубе, смотрел на величавый простор, синее небо в просветах парусов. В дни штормов молился, ничего не ел. Чтобы, не мешать Павлу читать, уходил на бак и, прислонившись к мачте спиной, задумчиво глядел на звезды. Он вел себя спокойно и тихо, и только здесь, на берегу, вспышки безумия снова сделались частыми.
        Баранов подождал, пока монах очнулся, помог ему встать. Молча вышли они из лесу. Над бухтой скоплялся туман, в молочной мути тонули острова, стих ветер. Из крепости по- прежнему доносился разноголосый гам, пылали на берегу костры.
        Гедеон остановился и долго смотрел на пролив. Затем неожиданно обернулся, поднял голосу.
        Пусти, сказал он правителю. Пойду в горы. И диким дано познать слово Христа.
        Баранов поправил на больной руке повязку, застегнул полы одежды. Три года подряд просил он Санкт-Петербург прислать грамотного, дельного монаха, не сутягу и пропойцу, каких направляли в колонии. «Ученого и смиренномудрого священника, не суеверного и ханжу,писал он еще Шелехову.Учить слову божию и слову земному...» И снова просьба осталась неудовлетворенной. Безумный монах не годился для его широких планов. Но поселения не могли больше оставаться без церкви и священнослужителя. По крайней мере, Гедеон хоть не пытался ему мешать.
        Руби церковь,ответил наконец Баранов.Богу не пристало в палатке жить...И, отойдя несколько шагов, добавил уже мягче:Пришлют другого попаотпущу. Такая твоя фортуна... А без церкви нельзя. Россия тут строится.
        Монах ничего не ответил и молча свернул к поселку. А вечером, принимая рапорт начальника караула, Баранов узнал, что Гедеон захватил топор и вышел из крепости.
        После дневного приключения правитель не мог уснуть и до самого рассвета слышал удары в лесу. Это монах рубил сосны для будущего храма. Гулкое эхо пугало зверье, ревел потревоженный сохатый.
        Все дни Павел был занят на берегу. Закладывали верфь. Правитель сам хотел строить небольшие суда, чтобы не платить бешеные деньги иноземцам. На «Неве» прибыл опытный корабельный мастер, и правитель хотел построить двухсот тонный клипер для постоянных рейсов в Охотск. Корабль «Юнона», купленный при Резанове, обошелся слишком дорого, да и ушел вместе с ним в Россию. На корабле отправились и опытные офицеры Хвостов и Давыдов, поступившие на службу компании.
        Такелаж на судах был гнилой. Баранов и Кусков когда-то самолично мастерили его из снастей «Св. Ольги»двухмачтового брига, сожженного за ветхостью. Для прочности вплетали китовый ус, но шкоты и фалы рвались, лопались старые, латаные паруса. До сих пор якоря доставляли из Иркутска распиленными на части. Везли целый год на сотнях коней через тайгу, каменные хребты, топи. Иной раз во время метели караван срывался в пропасть, тогда погибали люди и труд всего опасного пути. Доставленные куски якорей сваривали в кадьякских кузнях, и часто якорные лапы отваливались во время первого шторма.
        Поставим литейню,мечтал вечерами Павел, вскакивая и снова усаживаясь на лавку. Якоря станем ковать, ядра лить.
        Он откладывал книжку, ходил по скрипучему полу недостроенной горницы первого этажа. Сюда они перебрались с Барановым из палатки. Оплывала свеча, трещал фитиль, шатался в углу органчик, привезенный Лисянским. Тускло отблескивала золотая рама картины на грубой бревенчатой стене.
        Взбудораженный, в расстегнутом сюртуке, Павел шагал по комнате, улыбаясь и хмурясь. Красные пятна на скулах становились заметней, блестели темные, продолговатые глаза. После взятия крепости он совсем переменился. Снова стал прежним, увлекающимся и деятельным, каким его знал Баранов раньше. Полночи читал, чертил планы, что-то высчитывал и утром чуть свет уже торчал на берегу рядом с неторопливым бородатым корабельным мастером.
        Правитель отрывался от бумаг, от толстой счетной книги, втыкал в песочницу гусиное перо и молча глядел на крестника. Пытливые глаза его еще больше светлели, на лбу расходились складки. На некоторое время он забывал о бесчисленных делах и заботах и о главной тревоге насчет продовольствия. Лещинский, посланный с кораблем в Якутат, до сих пор не вернулся, а запасы, привезенные Резановым из Калифорнии, уже иссякли, тем более что пришлось поделиться с экипажем «Юноны».
        Но Баранов ничего не говорил Павлу, не говорил никому. Незачем до поры будоражить людей. Он неторопливо обходил форт, проверял караулы, зорко и напряженно вглядывался в темень леса, в мерцающее море.
        Новая крепость днем и ночью охранялась стражей. В будках по углам палисада стояли дозорные, двое дежурили у самой воды. Подальше от берега качался огонек судна. Там хранился порох. На каменном острове нельзя было выдолбить погреб.
        «Крепость крепка караулом»,говорил Баранов. И хотя колоши не появлялись возле блокгауза, небольшой гарнизон из промышленных всегда был настороже. На столбе у флагштока висел корабельный колокол. Медный тревожный гул извещал об опасности, все спешили в блокгауз, запирались ворота. Наружный караул укрывался за стенами. На вытаску бревен из леса, рубку дров промышленные и алеуты ходили с мушкетами, копьями. Баранов сам проверял вооружение.
        Кроме зерна и других припасов, Резанов привез из Калифорнии ром. Раз в неделю промышленные напивались, напивались и алеуты, женщины и дети. Караул несли по очереди, и не пили только дозорные. Весь гарнизон от пьянки шалел. Баранов не мог отказать в продаже буйного зелья. Люди знали о его существовании, и лучшее, что оставалось сделать, поскорее от него избавиться. Однако компания не пожалела места в трюме бочонков было много.
        Чтобы не быть застигнутым врасплох, правитель изредка проверял стражу. Он выносил на двор котел, наполненный даровым ромом, и, когда люди валились с ног, устраивал тревогу. Если промышленный не мог даже доползти, до своего поста, но оружие не выпускал, Баранов назавтра благодарил его.
        Коли пьяный лежит с мушкетом,говорил он,дикий пострашится тронуть. Подумает, что притворяется. А ежели без оружия, убьет.
        Потерявших оружие приказывал беспощадно сечь.
        И благодарил и порол публично, тут же, у колокольного столба. Для торжественности алеут Пим бил в барабан.
        Ни Павел, ни корабельщик в гульбищах не участвовали. Павел с удовольствием выпивал полкружки, затем весело принимался за чертежи, а мастер аккуратно сливал свою долю в дубовую баклажку, прятал ее под сваи: дорогая штука, жалко даже пить.
        К концу января киль будущего судна лежал между упорами. Из самого прочного дерева устанавливали шпангоуты. Плотничья артель достраивала казарму, здоровенный амбар для пушнины, провиантский магазин. Над домом правителя выводили трубы. Море стало бурным, часто шел снег, но бухта не замерзала. Залив круглый год был пригоден для плавания.
        Баранов ежедневно приходил на верфь. Заложив руки за спину, простаивал у остова корабля, потом снова шел к крепости, в лес, на берег, где намечался поселок, где клали фундамент церкви. Весь лес на божью храмину был срублен Гедеоном. Деревья оказались настолько огромными, что половину пришлось оставить на месте порубки.
        Правитель держался, как всегда, ровно, тихо, изредка хмуро шутил, но когда кругом никого не было, вынимал из кармана подзорную трубу и долго разглядывал серый, вздымающийся вдали океан.
        Посланные в Якутат не возвращались, а вся надежда была на них. Не появлялся и Кусков, отплывший на «Ростиславе» искать новые лежбища морских бобров. Напуганные людьми, драгоценные стада ушли к северу.
        О своем беспокойстве Баранов по-прежнему не говорил никому. Так же сам выдавал остатки провизии, обходил работы, вел ежедневный журнал, проверял сторожевые посты. А потом взбирался на голый высокий утес, наводил трубу. Ветер трепал полы его ватного кафтана, шевелил концы черного платка, завязанного под подбородком. К медному ободку стекол примерзали брови... Корабля с продовольствием не было...
        Первую весть принес Лещинский. Это произошло утром. Всю ночь дул норд, нанесло снега; холодные волны, шипя, растекались по гальке, выкидывали мерзлые водоросли. Баранов только спустился со скалы. Засунув озябшие пальцы в рукава, он медленно брел вдоль утеса, обходя длинные, набегавшие языки волн. Перестук упавших камней заставил его насторожиться. Правитель отступил назад, глянул вверх. Снова посыпались камни, а потом, показалась медленно продвигавшаяся фигура.
        Баранов выступил из-за прикрытия. Он узнал приближавшегося человека и понял, что произошло несчастье. Удивленный, не скрывая тревоги, правитель шагнул навстречу.
        Лещинский!сказал он хрипло.Где судно?
        Лещинский сполз вниз, приблизился к правителю и упал на одно колено. Несколько секунд он не мог ничего сказать.
        Сударь,выговорил он наконец отрывисто и тихо. Якутатского заселения больше не существует... Все изничтожено. Корабль, редут, люди... даже дети умерщвлены...
        Шатаясь, он поднялся с колена, оперся о каменный выступ скалы. Узкие плечи его были опущены, капюшон меховой парки сполз на спину, обнажив круглый, выпуклый лоб с прилипшим завитком волос, бледные, бескровные веки.
        Баранов не сделал ни одного жеста, не произнес ни одного слова, пока Лещинский рассказывал. Несколько сот колошей напали ночью на поселок, перекололи защитников форта, сожгли корабль и лабазы с мукой, приготовленной для Ново Архангельска. Убили всех. Удалось бежать только Лещинскому и рулевому. Много дней носило их на опрокинутой шлюпке по морю, матрос утонул, а Лещинского подобрала китобойная шхуна. Капитан доставил его в соседнюю бухту. Верст пять отсюда, за мысом.
        Когда Лещинский кончил, правитель молча отошел в сторону. Повернувшись к ветру лицом, не мигая, глядел на залив, на темные береговые скалы. Всплески разбившихся волн порою взлетали выше утесов, белая пена оседала на камнях. Океан отступал, затем рушился снова и снова. И все так же стояли скалы... Беспредельность борьбы... Второй раз нанесен беспощадный удар. И это произошло теперь, когда, казалось, фортуна повернула к нему свое лицо. В теплых морях друг Томеа-Меа, король благоухающих островов, давно обещал ему тихую лагуну, кокосовые рощи, подданных белозубых, веселых островитян. Там был мирный покой...
        Лещинский понемногу окреп, негромко кашлянул, но Баранов уже очнулся, спокойно, как всегда, поглядел из-под нависшего лба на своего спутника. Только над переносицей, словно трещина, залегла глубокая складка.
        Веди на шхуну,заявил он коротко.
        Глава пятая
        Лука Путаница нашел баклажку с ромом. Прошлый раз корабельный мастер забыл прикрыть ее стружками, и слонявшийся по верфи промышленный набрел на похоронку. Лука принюхался, постоял и, строго вздохнув, сунул посудину под балахон. Затем ушел в скалы. Сперва он хотел только немного отпить, а баклажку поставить обратно вечером идти в караул, но, хлебнув кружки две, передумал. Ром он спрячет в лесу, в тайном месте, и каждый день будет наведываться. Потом Лука взгрустнул, выцедил еще с полкружки, обсосал закапанный клок бороды, сел на гнилую лесину. Все люди как люди, все гулящие, вольные. А он с бабой сюда приперся. И добро бы по своей охоте. Баба потащила казака добывать фортуну...
        Лука плюнул, снова приложился к баклажке, хмыкнул, вспомнив, как громаднющая Серафима, при нападении индейцев на стан, схватила двоих тлинкитов и стукнула их лбами так, что оба упали в беспамятстве... Потом умилился. Костлявая, широкогрудая, в мужском кафтане, с подобранным сарафаном выше волосатых ляжек, она тащила его на спине через болото, отстреливаясь из пистолетов. Только выбравшись на безопасное место, заголила бедро и вырвала медный многозубый наконечник с обломком стрелы... Била, когда напивался. Зато во время его никчемных ласк лежала тихая, покорная, а после, отвернувшись, угрюмо вздрагивала.
        Лука опьянел, начал петь. Он брел между корней, проваливался в трухлявую гниль, садился на подмерзший, присыпанный снегом, хрустевший мох. Сперва пел негромко, озираясь и прикрывая ладонью рот, потом осмелел. Но петь надоело. Несколько раз пробовал спрятать опустевшую наполовину баклажку. Однако сразу же доставал и, кому-то грозясь пальцем, шел дальше.
        Скоро он выбрался на опушку, запутался в каменистых нагромождениях. Сквозь расщелины утесов виднелось неспокойное море, шелестел прошлогодней травой ветер, сдувал снежную пыль, но под скалами было затишно, тепло. Лука уселся на камнях, потянулся к баклажке; не найдя ее, выругался, хотел встать. Потом громко запел и уснул.
        Проснулся он поздно. Тускнел на вершинах снег, вдоль горизонта протянулась зеленая полоса, гуще, темнее казался лес. Стало холодно, одубела залитая ромом, свалявшаяся бороденка.
        Лука икнул, поскреб щеку. Запах спиртного прояснил память. При виде незнакомых мест промышленный забеспокоился, хотел подняться, но в следующую минуту снизу, сквозь плеск прибоя, донесся стук весел о деревянные борта лодки, голоса. Затем в просвете между скалами он увидел небольшой корабль с зарифленными парусами, несколько индейских байдар.
        Лука окончательно протрезвел, подполз ближе к щели. Теперь он отчетливо разглядел и лодки, и стоявшее на якоре судно. Корабль был не компанейский, такой высокой кормы русские не строили. Стоял он недалеко у скал, видно было, что капитан хорошо знал бухту.
        Тяжело нагруженные индейские лодки, глубоко зарываясь в волну, шли к берегу. Две пироги качались возле самого борта. На них копошились люди. Ни криков, ни стрельбы. Лука, подумавший сперва о нападении диких, недоумевая, глазел на необычное зрелище.
        Внизу опять послышался говор, затем пыхтение людей, тащивших что-то громоздкое, сердитые выкрики. Лука опасливо перекрестился. Он понял, что спьяна забрался прямо в индейское становище, и несколько минут сидел неподвижно, стараясь даже не дышать. Однако любопытство превозмогло. Осторожно раздвинув сухую траву, он высунулся из-за камня. Индейцев уже не было. Лежала вытащенная на береговой песок шлюпка, торчали весла. Люди скрылись в зарослях.
        Промышленный почесал бороду, раздумывая, что делать дальше, и снова услышал стук весел. Это причалили остальные лодки. На дне каждой байдары лежал длинный ящик, обвязанный накрест веревками, на досках виднелись какие-то знаки. Десятка полтора воинов сопровождали кладь.
        Индейцы неумело взвалили ящики на плечи и, спотыкаясь, потащили вверх по тропе к лесу, куда ушла первая партия. Берег опустел. Лука забыл осторожность и страх, забыл, что нужно возвращаться в крепость. Выбравшись из-за укрытия, он ползком двинулся в лес, определяя направление индейцев по голосам. Чужой корабль, непонятные ящики распалили воображение. Ему казалось, что в ящиках индейцы несут золото. Ходили слухи, что у индейцев его видимо-невидимо и что все их боги, высотою в человеческий рост, отлиты из золота и серебра.
        Лука подмигнул сам себе, представив удивление Серафимы. Уж. он тогда ей покажет, кто в доме хозяин. Но тут же остыл, вспомнив белые, чистые с узловатыми тяжелыми пальцами руки жены. Он перестал мечтать и сразу подумал о возвращении. Его наверняка уже хватились скоро идти в караул. Не явиться вовремя высекут с барабанным боем посреди площади.
        Лука вздохнул и полез обратно. Может быть, Баранов простит, когда узнает про судно и про индейцев. Чтобы поскорее выбраться на опушку. Лука свернул влево, к поросшему кустарником бугру, за которым виднелся водяной простор. Заторопившись, промышленный не разобрал направления, вышел совсем в противоположную сторону. Он негромко ругнулся, вытер шапкой вспотевший лоб, решил повернуть назад, но в это время заметил под камнем разворошенный мох, недавние следы на снегу, а чуть дальше угол одного из привезенных ящиков.
        Лука снова забыл свои страхи. Стараясь не шуметь, постоянно оглядываясь, он оттянул доску, просунул руку и, сдерживая дыхание, нащупал какие-то холодные железные предметы. Пошарив еще немного, промышленный наконец догадался. В ящике лежали ружья.
        Лука отпустил доску и, встревоженный, сел на землю. Некоторое время пытался что-то сообразить. Затем подобрал полы вымазанного в грязи балахона и заторопился к крепости.
        Баранов и Лещинский давно уже пробирались между каменьями. Правитель шел впереди и больше ни о чем не расспрашивал. На месте узнает сам. За много лет трудной и напряженной жизни привык доверять только самому себе. Весть о разгроме Якутата, основной базы, на которую он рассчитывал, чтобы продержаться до будущей осени, гибель корабля, людей все это долго не умещалось в его сознании. Это было новое поражение может быть, самое значительное. Продовольствие кончалось, маленькую крепость со всех сторон окружали враги.
        Идти стало легче. Каменные утесы отступили к морю, мерзлый моховой покров устилал склон горы. Далеко впереди показались очертания бухты. Баранов знал ее. Несколько лет назад, составляя описание острова, заходил туда на парусной шлюпке. Но он все же остановился, подождал Лещинского.
        Там? спросил он своего спутника.
        Лещинский только кивнул. Он так устал за этот двойной переход, что не в состоянии был отвечать. Пот слепил глаза, дрожали ноги, нестерпимо хотелось пить. Но он крепился и ни разу не присел отдохнуть. Он знал, что правитель бросит его и пойдет один. Пусть лучше доберутся вместе.
        Уже начинало темнеть. Баранов недовольно подумал, что сгоряча даже не предупредил Павла. В крепости поднимут тревогу. Он обернулся к отстававшему Лещинскому и с досадой ждал его приближения. Если бы не нужно было переводчика, отправил бы назад. Но в это время из зарослей выполз Лука.
        Почувствовав себя в безопасности, промышленный
        долго что-то бормотал и кланялся. В подоткнутом балахоне, без шапки, с натыканными за ворот ветками кедрача для маскировки, он был похож на чучело. Только спустя несколько минут он связно рассказал о своем открытии.
        Баранов выслушал его спокойно. Осмелевший Лука собирался еще приврать, как за ним гнались индейцы и он перехитрил всех, но правитель поднялся с упавшей лесины, на которой сидел, вынул пузатые оловянные часы.
        В девять будешь с отрядом там, где видел лодки,заявил он, открывая ногтем массивную крышку. Скажешь про все Павлу. Только ему одному... Пускай наберет себе караульных... Коли в девять часов не примечу ракеты с берега, прогоню через строй по военному артикулу. Иди.
        Когда Лука скрылся на спуске, Лещинский подошел к Баранову.
        Господин правитель,сказал он взволнованно.Прошу наказания... Пил, ел, ничего не ведал. Злодеям доверился.
        Не слушая его, Баранов стоял на одном месте, сосредоточенно растирая пальцами душистую ветку хвои.
        Будет,заявил он наконец недовольно.Не на своем судне плавал. Иди вперед, кличь шлюпку.
        Но лодку со шхуны вызывать не пришлось. Когда они подошли к тому месту, о котором говорил Лука, на берегу все еще находилось несколько берестяных пирог, хотя индейцев не было видно нигде. Правитель уверенно спихнул ближайшую байдару на воду, поднял длинное двухлопастное весло. Второе взял Лещинский.
        Еще не стемнело высокий корпус шхуны, с косо поставленными мачтами, четко вырисовывался на светлом краю неба. Ветер переменился, дул с берега, и волнение в заливе улеглось. Легкая лодка быстро приближалась к кораблю.
        На палубе, казалось, никого не было, но едва пирога поравнялась с кормой, оттуда упал конец троса, и из-за дощатого резного парапета показался тощий, высокий человек с непомерно узким лицом. От обрубка правой руки тянулась к поясу длинная железная цепочка.
        Человек подошел к самому борту, наклонился, затем резко и сильно постучал остатком руки по широким перилам. Появившийся матрос кинул в пирогу веревочный трап. Все это произошло в полном молчании, никто не произнес ни слова.
        Баранов поднялся на палубу первым, не спеша приложил два пальца к меховому околышку шапки.
        Шкипер? спросил он, разглядывая однорукого и ожидая, пока переведет Лещинский.
        Не отвечая, человек у борта стукнул два раза по перилам. Матрос ушел.
        Баранов снова посмотрел на капитана, заложил по привычке руки назад.
        Шкипер 0Кейль. Шхуна «Гром». Филадельфия...сказал он раздельно и вдруг открыто, весело улыбнулся. Наслышан о тебе, капитан, крепко наслышан. Почитай всех китов до самого пролива выловил, всех соперников перестрелял?
        Господин губернатор?
        Кличут и так.
        Баранов усмехался, но пока Лещинский переводил, глаза правителя внимательно и зорко следили за собеседником.
        0Кейль повернул серое узкое лицо с двумя глубокими, словно прорезанными морщинами вдоль щек, посмотрел на правителя, затем достал из кармана ключ, открыл дверь, выходившую на палубу.
        В каюте было темно, хозяин зажег свечу. Баранов увидел скрипку, лежавшую на койке, огромное, во всю стену железное распятие, а рядом волосы женщины, заплетенные в две светлые косы. Шхуна кренилась, вытягивалось пламя свечи, медленно уползали в сторону косы.
        0Кейль убрал скрипку, жестом указал правителю место на койке. На Лещинского не посмотрел. Тот остался стоять возле порога.
        Но Баранов не сел.
        Слушай, 0Кейль,сказал он неторопливо, словно обдумывая каждое слово,когда дикие напали на Михайловский редут, твое судно находилось поблизости. Ныне у Якутатского заселения. Непостижимо.
        Баранов говорил простодушно, глядя прямо в лицо шкипера.
        Может, стар я стал, худо соображаю. Однако после разгрома аглицкого форта тебя тоже называли. Покажи мне, мистер, твой груз.
        Это было почти обвинение, и, переводя, Лещинский невольно зажмурился. 0Кейль еще никому не позволял говорить с собой подобным образом. За вежливый намек китайских властей о контрабанде он убил своей культяпкой таможенного надсмотрщика. Шкиперу обошлось это в десять тысяч пиастров.
        Однако ничего не произошло. Баранов по-прежнему стоял, опираясь о доску стола. Шкипер молчал. Лица его не было видно. Наконец правитель перестал усмехаться, вынул часы, туже завязал концы черного платка.
        Тут, сударь мой, земля российского владения, сказал он уже строго. Надлежит сие помнить. Всякому суднишку стать на якорь мое дозволение требуется... Дай-ка огня.
        Не торопясь, он снял с подставки большой фонарь с коваными железными узорами, сунул туда свечу.
        Ну, мистер, веди в трюм.
        Лещинский снова ожидал удара, выстрелов, яростного хрипа, какой приходилось слышать ему во время перехода, но и на этот раз шкипер оставался спокойным. Казалось, он прислушивается к самому себе. Впервые за много лет натолкнулся на волю, которая была сильнее. Потом шагнул к правителю, взял у него из рук фонарь, поставил на стол.
        Там порох,сказал он почти равнодушно.Тридцать бочонков пороху.
        И, обернувшись к двери, с силой распахнул ее своим обрубком.
        Лодка у борта, сэр. Через пять минут я могу передумать.
        Ни один мускул на лице Баранова не шевельнулся. Словно он этого давно ждал. Он вынул еще раз часы. Срок, назначенный Луке, уже прошел. Как видно, промышленный не добрался до крепости. Правитель нахмурился, достал из кармана сложенный вчетверо синеватый бумажный лист, оторвал половину. Сейчас шкипер был сильнее. Чтобы не достались индейцам, нужно купить эти бочонки и дать двойную цену. Ничего не поделаешь... Он обмакнул гусиное перо, торчавшее в щели обшивки, старательно написал несколько строчек, расчеркнулся.
        Выгружай порох,сказал Баранов угрюмо.Плату получишь в Кантоне, у менялы Тай-Фу. Тут три тысячи испанских пиастров. Твоя взяла. Только в другой раз...Баранов на минуту умолк, потрогал подбородок,подумай, когда захочешь прийти сюда... Океан хоть велик, да берега становятся тесными.
        Он положил расписку на стол и, не оглядываясь, вышел из каюты. Весь переезд молчал, сидел не двигаясь. Греб один Лещинский.
        Было темно и холодно. Водяные брызги обдавали лицо, промокли спина и ноги. Но Баранов не чувствовал стужи...
        Наутро Лука много раз терял сознание под тонкими, хлесткими шпицрутенами, вырезанными из китового уса. Он опоздал прийти с отрядом на два часа. Баранов сам руководил экзекуцией и даже не пошел проверять доставленные 0Кейлем бочонки. А позже решительно заявил Павлу, чтобы собирался на «Ростиславе» в Калифорнию. Может быть, посчастливится дойти.
        Отдашь испанцам бобров, привезешь продовольствие, сказал он, глядя на оплывающий воск огарка.Через месяц начнем дохнуть.
        Павел ничего не ответил, свернул чертежи и вышел. У него весь день держался в ушах крик Луки, маячила перед глазами огромная Серафима, сидевшая у окна казармы с зажатым в зубах углом подушки.
        Глава шестая
        Придерживая уползавшую тетрадь из толстой шершавой бумаги, часто останавливаясь бортовая качка усилилась,Павел медленно писал в корабельном журнале: «Ветер брамсельный. Облачно, с выпадением снега. Паруса имели гафель, фок стаксель и кливер. Воды в боте 7 дюймов. Рапортовано о команде благополучно...»
        Весь день дул попутный норд-вест. «Ростислав» шел с зарифленным гротом, судно больше не прижимало к берегу. Очертания земли смутно темнели на горизонте. Рано утром покинули Ситху. Пять тысяч бобровых шкур, бочонки с пресной водой, несколько оставшихся мешков сухарей были уложены в трюм. Ночью шел снег, на белой береговой полосе чернели фигуры провожающих. Баранов сошел с корабля последним.
        С богом, Паша,сказал он неторопливо, под суровым, насупленным взглядом скрывая нежность.Поспешай. Коли ветер будет, за месяц доплывешь. Разговоры поведи с монахами. Тамошние миссии большую власть имеют. Сам вицерой испанский хлеб у них торгует. Всевозможную бережливость в делах соблюдай, однако не скупись. Русские не сквалыжничают, и благоприятное понятие о нас поперед всего.
        Он еще раз проверил шкоты и фалы, осмотрел четыре небольшие пушки, установленные на палубе, крюйт-камерутесный дубовый закуток в дальнем уголке трюма.
        На берегу толпились почти все обитатели крепости. Люди знали о якутатском бедствии, знали о рискованном походе «Ростислава». Плавание зимой на одномачтовом судне было тяжелым и опасным. Даже Лука выбрался из казармы. Тщедушный и тощий, он через два дня после порки уже поднялся и развлекал промышленных враньем о своих приключениях. Помог ему и ром, присланный Барановым через Нанкока. Лука и князек напились, а потом хвастались друг перед другом, пока не заснули возле пустой баклажки.
        Гедеон стоял в стороне, на обледенелом голыше камне. Мятая скуфья монаха покрылась изморозью, серебристая парчовая дорожка непривычно белела поверх темной рясы. Он отслужил молебен и, не снимая епитрахили, пришел из недостроенной церкви прямо на берег. Стояла на пристани и Серафима. Укрывшись медвежьей шкурой, в длинном холщовом сарафане, высокая, сильная, она глядела поверх голов провожающих на белые гребни волн. В черных, широко открытых глазах затаилась тоска...
        Павел закрыл журнал, положил в сундучок, где хранились мореходные инструменты, сел, устало распрямил спину. Каютка маленькая, стоя не поднять головы.
        Вахта его кончилась, сейчас наверху Лещинский, но Павел не ложился. Первое самостоятельное плавание, трудный, нехоженый путь. Опасности не страшили, привык к ним с тех пор, как научился ходить. Хотелось справиться, показать пример старым, опытным воякам. Многие из них все еще недоверчиво косились... Борьба бодрила. Казалось, что он один способен выполнить такую задачу. Беспокоило другое. Последние дни он видел, что Баранов почти не говорил, ходил согнутый, угрюмый. Ночью просыпался, шарил под подушкой, где лежали ключи от лабаза, долго ворочался. Наказания за проступки усилились. Страх перед правителем нарастал, иной раз трепетали даже привычные к жестокостям промышленные.
        Начинался скорбут. Больных уже было больше десятка. Чтобы заставить двигаться, правитель придумал для них занятие: топтать дорожки в неглубоком снегу. По двое, держась за руки, брели они от столба во дворе крепости, оставляя на пушистой белизне неровные, петляющие следы. На постройке церкви и на верфи работало теперь вдвое меньше людей. Гедеон таскал самые тяжелые бревна, уходил всегда последним. Снова вблизи крепости появились индейцы. Шепотом передавалось известие, что ночью видели за мысом огни неизвестного судна...
        В тонкие борта била волна, скрипела мачта. Сквозь плохо прогнанную дверь каюты прорывался ветер, слышно было, как свистел в снастях.
        Павел развернул карту, долго глядел на ломаную линию материка, на рифы и островки, помеченные вдоль всего берега. Карта была неточной, промеров никто не делал, близость земли увеличила опасность плавания. Вчера ветер прижал судно настолько близко к островам, что пришлось несколько раз менять курс, чтобы не попасть в береговое течение. Вся команда, Лещинский и Павел не отдыхали ни минуты.
        Лещинский советовал уйти подальше в море. Если заштилеет, сильная зыбь погонит на камни, без ветра нельзя будет лавировать с такой малой парусностью. В плавание напросился он сам. Когда-то, служа еще компании Ласточкина, ходил на бриге до Ванкуверовых островов. Он скромно, с достоинством предложил Баранову свои услуги. После гибели Якутата, истории с 0Кейлем держался понуро, говорил тихо и печально, словно потерял близких людей.
        Поеду, господин правитель,сказал он вечером.Скудные свои возможности к делу приложу... Самому искусному навигатору неведомые воды бывают губительны.
        Целый час просидел Павел в каюте над картой. Придет время, он закончит корабль, сделает промеры, составит настоящую карту, свою, русскую, пошлет в Санкт-Петербург. «Штурман Павел Прощеных»,прочтут в адмиралтейств-коллегий. А в навигаторских классах по ней будут решать задачи кораблевождения у далеких неизведанных земель.
        На мостике было мокро и холодно. Судно зарывалось форштевнем в серо-зеленые волны, верхушки их заливали палубу. Ветер был по-прежнему ровный, поднялись и посветлели тучи. За сутки прошли всего двадцать немецких миль. Теперь попутный ветер поможет наверстать упущенное. Павел приказал убрать рифы на гроте.
        Команду подает вахтенный начальник,спокойно сказал стоявший у румпеля Лещинский.
        Павел живо обернулся, посмотрел на помощника и вдруг покраснел. С первого раза не понравился ему покорный, со скрытой насмешкой, круглолобый Лещинский.
        Здесь только один начальник, сударь! ответил он сухо и отошел в сторону.
        С полной оснасткой «Ростислав» пошел круче, волны обдавали его пузатую палубу, намок и обледенел до половины кливер. Земля теперь виднелась совсем близко, усилился ветер.
        После полудня встретили стадо морских котов. Поздней осенью они покидают лежбища и уходят а море. Громадная серая масса колыхалась до самого горизонта. Протяжный, несмолкающий рев заглушал посвисты ветра. Впереди стада держалось множество отдельных котов«секачей» старых крупных самцов.
        Вся команда столпилась у борта. Зрелище было привычное, но всегда волнующее. Дорогой зверь, бесчисленное богатство. Матросы, Павел, не отходя, следили за движением стада. Низенький боцман с морщинистым красным лицом громко сопел и без конца вытирал ладонью заросшую волосом шею. Один только Лещинский не поддался общему возбуждению. Он глядел на прояснявшуюся каемку неба вдали, хмурился. Крик котов предвещал ненастье. Раза два, не выпуская румпеля, доставал из-за пазухи зрительную трубу, торопливо шарил по пустынному океану.
        Неожиданно пошел снег. Густая пелена укрыла небо, не видно стало парусов. Кругом была белая секущая муть, где-то позади замирал рев котов. Потом он затих совсем. Скрипела рея, глухо плюхались волны, свистела колючая снежная крупа.
        Павел не сходил с мостика. Напялив капюшон парки, он стоял рядом с Лещинским, напряженно стараясь разглядеть берег. Но в белесом снежном куреве ничего не было видно. Единственное, что оставалось сделать,уклониться от курса на запад.
        Отдать кливер! крикнул он, не глядя в сторону Лещинского. Тот с самого утра советовал уйти подальше в море. Но Павел тогда его не послушал.
        Ветер вырывал из рук мокрую, тяжелую холстину, двое матросов с трудом тянули обледенелый шкот, носовая волна сбивала с ног. Однако судно послушно легло на другой галс и, переваливаясь, почти черпая бортом воду, круто повернуло в открытое море.
        Снег перестал падать. Кругом лежала вздымающаяся водяная равнина, исчезли очертания берега. Ветер стал резче, порывистей. Тучи плотно укрыли небо, и только на самом краю обозначался узкий просвет.
        «Ростислав» лег на прежний курс. Павел сменил у румпеля Лещинского, приказал обколоть со снастей и палубы ледяную кору. С беспокойством следил за надвигающейся непогодой. Ветер дул теперь неровно, то затихая так, что повисали паруса, то снова усиливаясь с каждым порывом. Волны становились длиннее и выше, темные провалы избороздили океан.
        Шторм будет, Павел Савелович,торопливо шепнул боцман, поворачиваясь к ветру спиной.Отстояться бы.
        Павел сам думал о бухте. Но берега были неизвестны, близился вечер. До темноты все равно не отыскать стоянки.
        Обогнем мыс,ответил он коротко и облизал соленые губы.
        Придерживаясь за трос, боцман спустился с мостика. В его молчаливом уходе Павел почувствовал осуждение. Старый моряк не надеялся на командира. Это уже второй. Лещинский тот явно не хотел покидать румпеля. Павел опять покраснел, ему стало жарко. Откинув мокрую прядь волос, крепко держась за румпель, он впервые со страхом огляделся.
        Быстро темнело небо. Давно пропала на горизонте светлая полоса. Ветер как будто стал тише, но волны уже достигали низких, нависших над морем туч. Шипящие гребни становились прозрачными. Тяжелее и медленнее поднималась палуба, порывисто уходила из-под ног. Павлу вдруг захотелось вернуть боцмана, посоветоваться со стариком, плававшим здесь не в первый раз, но гордость, боязнь показаться неопытным удержали его. Он вытер подкладкой кафтана лицо, нагнулся к компасу.
        Парус! неожиданно крикнул марсельный, крепивший на рее блоки. Обхватив ногами балку, матрос повис над пучиной, возбужденно размахивая свободной рукой.
        Павел поспешно обернулся. Суденышко вскинулось на вершину волны, и справа по борту открылось белое пятно парусов. Спустя некоторое время можно было различить и судно. Это была шхуна с косо поставленными мачтами, идущая по тому же курсу.
        Корабль приближался. Выкрашенный в черный цвет, без единого светлого пятнышка на узком, длинном корпусе, он напоминал военный корвет. Белизна парусов подчеркивала его строгие, четкие линии. Судно шло с полной оснасткой, быстро приближаясь к «Ростиславу».
        В первую минуту Павел обрадовался. Океан не был пустыней, надвигавшийся шторм не казался страшным, но потом, с каждым кабельтовым, уменьшавшим расстояние между кораблями, неясное беспокойство все больше и больше овладевало им. Шхуна шла в полном безмолвии, без флага, без обычного оживления на палубе. Словно белый, молчаливый призрак.
        Павел приказал поднять свой флаг. Трехцветное полотнище взвилось над мачтой, затрепыхало по ветру. Но чужой корабль не отвечал. Там все осталось по-прежнему.
        Зарядить пушки! скомандовал вдруг Павел и увидел, как суеверно перекрестился, боцман.
        Шхуна продолжала приближаться, уже отчетливо видна была на носу под бушпритом резная деревянная фигура какого-то бога... Водяной вал вскинул суденышко. В ту же секунду сверкнул над шхуной огонь, ядро разворотило борт «Ростислава».
        Павел упал, но сразу же поднялся, ухватил румпель. Худшие опасения подтвердились.
        Отдай шкоты! закричал он высоким мальчишеским голосом.Все наверх!
        С окровавленным лбомпадая, он содрал кожу с виска, вздрагивая от возбуждения и неожиданности, юноша налег на румпель, пытаясь повернуть судно. Ему это почти удалось. Второе ядро врезалось в волны. Бот лег бортом на воду и, скрипя обшивкой, тяжело поднялся. Однако шхуна без всяких усилий повторила маневр, новое ядро сорвало кливер. Обломки реи, мокрая холстина грохнулись вниз, повисли на искалеченном борту. Потом их унесло в море.
        Цепляясь за изорванные снасти, за палубу, боцман пробрался на мостик. Упавшей реей переломило ногу, ушибло спину. Старик ухватился за трос, вытер кровавую слюну.
        Не уйти,сказал он, с трудом шевеля губами.Выкидывайся на каменья... Корсар это... Кончит...
        Лещинский оттащил потерявшего сознание боцмана в каюту.
        Павел видел, что «Ростиславу» действительно не уйти. Но сдаваться он не собирался. Все надежды Баранова, оставшихся на Ситхе людей были обращены на этот рейс, на маленький бот, на него, на Павла. Гнев и ярость охватили его. Напасть на русское судно, в русских водах!
        Он торопливо огляделся. Огромная водяная стена подняла «Ростислава», с высоты ее виднелся вспаханный, почерневший океан, совсем близкая, закрытая парусами шхуна... Тогда он решился.
        К орудиям!стараясь перекричать вой ветра, налегая изо всех сил на румпель, крикнул Павел. И пока растерянные матросы добрались до пушек, он повернул бот и ринулся вместе с водяной лавиной вниз, на врага.
        Мелькнули паруса, черный высокий борт корабля, длинный, однорукий человек, ухватившийся за тали, повисшие на снастях люди...
        Огонь! скомандовал Павел и закрыл глаза.
        Из трех пушек блеснуло пламя, бот дрогнул, качнулся. Гул залпа на мгновение заглушил треск столкнувшихся кораблей. Медленно раскололась и рухнула мачта шхуны. Валились обломки, свистели, извиваясь, концы снастей.
        Лещинский припал к трапу, закрыл руками голову. Сумасшедший мальчишка утопит их всех. Дерзость нападения, внезапность, когда победа была на стороне шхуны, ошеломили его. Он только и успел выскочить из каюты.
        Когда наконец он поднялся, бот уже был далеко от своего врага. Со срезанным начисто бушпритом, единственным уцелевшим гафелем, суденышко неслось на высокой волне. Позади, в наступившем мраке, чуть приметно белели на двух теперь мачтах паруса корсара.
        А Павел стоял на коленях ударом его сшибло с ног и не выпускал румпеля. Холодные брызги смешивались с кровью, сочившейся из виска, парка была разорвана, черные волосы слиплись на лбу, обледенели. Он перестал быть мальчиком, отчаянным и неустрашимым, он стал мужчиной, выполнявшим свой долг.
        Глава седьмая
        Шторм налетел ночью. Огромные вали с грохотом неслись в темноте, рушились водяные стремнины. Выл и свистел ветер. Вода заливала палубу, с неистовой силой швыряла суденышко вниз, вскидывала, снова влекла. Метались обрывки снастей, клочья истерзанных парусов. Паруса не удалось зарифить, буря сорвала их вместе с реей.
        Павел привязал себя к румпелю. Двоих матросов унес ураган, а может быть, придавило обломками. Павел ничего не знал. Не выпуская румпеля, впившись в него окостеневшими пальцами, по пояс в воде, держался он на небольшом помосте. Компасный фонарь еще мигал, впереди мерцала мокрая мачта, билась белесая пена. Дальше ничего не было видно.
        Шхуна давно потерялась в гудевшей темени. Буря прервала побоище, и оба корабля боролись теперь со стихией. После схватки с корсаром бот был полуразрушен, гибель последнего паруса, почти половины команды довершила его судьбу. Остались Павел, Лещинский, умиравший боцман и трое матросов в кубрике, тупо и равнодушно ждавших конца.
        Павел нечеловечески устал. Если бы не веревка, державшая его у рулевого управления, его снесло бы в пучину. Иной раз, когда «Ростислав» долго не мог подняться, юноше хотелось развязать узлы троса, перестать сопротивляться. И только остатки сознания, мысль о людях, лежавших внизу, под палубой, время от времени заставляли его судорожно цепляться за румпель.
        Вот так же, когда ему было двенадцать лет, трепала их буря у Алеутских гряд. Баранов привязал его вместе с собой у руля, команда, промышленные держались за мачты каюта и трюмы были затоплены. Двое суток носились они по морю, потом Тайфун швырнул судно на камни. Корабль бился о рифы, раздвигалась и сжималась треснувшая палуба, в щелях давило людей. Баранов приказал срубить мачты, строить плот, но плот разметало по заливу, люди погибли. Дочку штурмана, ровесницу Павла, бросил бурун на утес с такой силой, что у нее от удара оторвало обе ноги. Когда буря утихла и Баранов с Павлом выбрались на берег, мальчик долго и зло кидал в море камни, словно хотел ему отомстить. Затем обратился к правителю.
        Крестный,заявил он с хмурой решимостью,вырастужелезный корабль куплю. Все каменья изломаю.
        Павел не выпускал руля. Иной раз волна накрывала судно и казалось, что «Ростислав» больше не поднимется. Вода неслась стремительным потоком, заливала румпель. На какую- то долю минуты человеческая воля гасла, ослабевали мышцы, Павел переставал ощущать действительность. Представление о реальном поддерживали только хилый, вздрагивающий огонек компаса и улетающий звон корабельного колокола. Вскоре фонарь потух, умолк и сорванный колокол. А потом сквозь грохот сшибавшихся волн проник и не уходил мерный, однотонный гул.
        Павел понял и медленно разжал пальцы. Это ревели буруны. «Ростислав» несло на берег; скалы, как видно, находились совсем близко.
        Несколько секунд юноша стоял не двигаясь. Ничто не могло спасти обреченное судно. Не было парусов, погас огонь, кругом бушующий, осатаневший мрак... Однако воля к жизни брала свое. Обхватив руками румпель, Павел долго, мучительно работал. В памяти держались деления компаса, румбы. Ему казалось, что еще можно оторваться от скал. Осунувшийся, в одном обледенелом кафтанепарку давно сорвала волна,задыхаясь, то вскакивая, то припадая грудью к мокрому румпелю, помогая ногами, командир «Ростислава» пытался бороться.
        Гул становился неотвратимым. Судно неслось в середину бурунов, сверкнул в темноте среди белой пены голый утес. Удары кормой и днищем, а потом рев стал стихать, бот закачался на короткой волне, черкнуло о подводные камни. Ветер внезапно прекратился, исчезли водяные горы, крупная зыбь сменила разбушевавшийся океан. «Ростислав» очутился в бухте.
        Павел все еще продолжал сжимать румпель. Случившееся медленно проникало в сознание. И только когда Лещинский, оторвавший крышку люка, бросился к якорям, юноша очнулся. Негнущимися пальцами, зубами распутал он узлы веревки, которой был привязан, ползком добрался к помощнику. Вдвоем они отдали якорь.
        Но канат оказался неукрепленным, только один раз был обернут вокруг брашпиля. Трос высучивался с необычайной скоростью. Стуча зубами, как в лихорадке, Павел сунул свой кафтан под ворот, Лещинский бросил шинель. Не помогло. Судно продолжало нестись к берегу... Лишь вторым якорем удалось закрепиться.
        Когда наконец разогнули спины, Павел протянул руку Лещинскому.
        Вы...сказал он взволнованно,я буду звать вас Федор Михайлович... А меня зовите Павлом. Я весьма повинен...Он замолчал, вытер разорванным подолом рубашки лицо.
        Лещинский ничего не ответил, торопливо и крепко двумя пальцами пожал его холодные, распухшие пальцы. Затем уверенно прикрикнул на матросов, уже возившихся с запасным якорем.
        Павел совсем промерз. Только теперь почувствовал, что весь дрожит. Подняв кафтан, он заторопился в каюту переодеться, но вдруг остановился на мостике, вскрикнул. Лещинский и матросы подняли головы.
        Гляди! шепнул Павел, указывая на правый борт.
        Далеко в темноте, то появляясь, то пропадая, мерцал небольшой огонек. Это был бортовой фонарь шхуны. Корсар, как видно, хорошо знал бухту и спокойно пережидал здесь бурю.
        Осторожно, чтобы не скрипнуть досками узкого трапа, Лещинский поднялся по лестнице, сдвинул крышку люка, осмотрелся. Бот раскачивался и скрипел, била в борт волна, кругом темно и пусто. Лишь по-прежнему в ночном мраке золотилась колеблющаяся световая точка. Помощник шкипера выбрался на палубу, тихонько опустил крышку. При движении плащ у него распахнулся, на секунду блеснул оранжевый глазок фонаря.
        Лещинский поспешно запахнул полы одежды, некоторое время стоял возле люка. На палубе никого не было, хлопали обрывки снастей, где-то далеко, за невидимыми скалами, гудел океан, глухо ревели буруны. Мерно стучала внизу помпа.
        Час назад, когда заметили огни корсара, Павел созвал оставшуюся команду и приказал заняться исправлениями повреждений. На рассвете надо незаметно покинуть бухту. Двое матросов были поставлены на откачку воды из трюма, третий вместе с Павлом сшивал старый запасной парус, Лещинский заделывал течь. Наружные работы оставили до утра. Мачта и руль уцелели это было самое главное.
        Только боцман неподвижно лежал на узкой койке. У него был разбит позвоночник. Старик тупо и безнадежно стонал. Тонкий огарок озарял его вытянувшееся лицо, серые обескровленные губы. Изредка он умолкал, медленно шевелил пальцами. Ему недолго оставалось жить.
        Убедившись, что никто не приметил ухода, придерживаясь рукой за обломки перил, Лещинский приблизился к борту, обращенному в сторону мелькающего огонька, вынул из-под плаща фонарь. Сквозь толстые, защищенные сеткой стекла сочился мягкий, неяркий свет. Подняв фонарь над головой, Лещинский несколько раз взмахнул им, словно проводя черту, затем быстро опустил вниз, привязал к борту.
        Дальний огонь продолжал мигать по-прежнему. Все так же плескалась волна, шумел ветер, выстукивал внизу насос. Завернувшись в плащ, сливаясь с темнотой, Лещинский ждал. Он привык ждать. Пятнадцатилетним подростком ждал смерти аббата, своего воспитателя, чтобы овладеть его экономкой, смиренно развратной рыжей Франческой. Не дождавшись, проник в спальню, убил появившегося на пороге аббата. Ждал у публичных домов Вены, где продавала себя Франческа, потом сам научился торговать ею. Троих, побогаче, прирезал. Авантюрист, не знавший ни родины, ни нации, в конце концов перебрался в Россию, попал на каторгу. Ждал на Соликамских рудниках побега каторжан политических. Выдал их. Получил свободу, принял православие. Тридцатилетний, умный, бывалый, водил корабли в Японию, на Алеутские острова.
        Тихий и скромный с сильнейшими, наглый и жестокий со слабыми, он был угоден своим хозяевам. Грабеж превосходил торговлю, бобровые шапки и воротники пахли кровью, но для разбойников туземцы не были людьми. Шкипер судна, на котором служил Лещинский, ставил спина к спине нескольких алеутов, стрелял в них из штуцера. Хотел испытать, «в котором человеке остановится пуля». Пуля застревала в четвертом. Вырывал глаза юношам, заглядывавшимся на его любовницу. За обедом распорол живот алеутке, съевшей приготовленный ему кусок китового мяса.
        Лещинский смотрел, улыбался и ждал. Мерещился свой корабль, остров, могущество и власть.
        Баранов прикончил хищников. Лещинский перешел к Баранову. Доверие правителя могло дать все. Могло, если бы не вернулся Павел. Неужели 0Кейль опять прозевает?..
        Лещинский недолго стоял у борта. Свет на шхуне неожиданно исчез, вместо него появились сразу два огонька, быстро погасли. Помощник облегченно вздохнул, снова поднял фонарь, поводил им в воздухе, затем спокойно швырнул в море.
        Всю ночь стучала помпа, сшивали парус. Несмотря на разбитый борт, воды в трюме оказалось не много, пробоина была у самой палубы. Груз тоже не пострадал. Связки бобровых шкур Лещинский отлично разместил при отплытии. Уцелели припасы.
        Павел часто выходил на палубу, всматривался в непроглядную темень. Никаких признаков близкого рассвета! Тяжелые облака укрывали небо, спускались до самой воды. Погас и огонь на шхуне. Казалось, ночь будет тянуться всегда. Боцман уже не стонал, лежал с широко открытыми мутными глазами. Мигала свечка.
        Когда наконец за кормой посветлело, Павел помог вытащить наверх холстину, достал подзорную трубу. Пока матросы возились у реи, юноша тревожно пытался разглядеть бухту. Но темнота еще не рассеялась, смутно проступали очертания корабля. Зато стало тише, шторм прекратился, не гудел ветер.
        Опустить лот! негромко распорядился Павел и сам пересчитал узелки.
        Глубина оказалась достаточной двенадцать футов. Но течение было очень сильное. Натянутые якорные тросы торчали из воды, словно железные прутья. А как только окончательно рассвело, выяснилось, что бот почти чудом проскочил рифы, через которые теперь не пройти. Впереди и с боков высились острые, изъеденные прибоями камни. Судно находилось в ловушке, и только канаты двух якорей удерживали его от неминуемой гибели.
        Лещинский побледнел, смахнул капли пота, выступившие на его круглом, желтоватом лбу. Холодная страшная смерть была совсем близка. Искренне перекрестившись, подошел к начальнику.
        Фортуна, Павел Савелович. Святое чудо!
        Все еще не в силах справиться с дрожью, он повел плечами, плотно запахнул плащ.
        Павел не ответил. В скудном пасмурном свете зари увидел медленно приближавшуюся шхуну. Теперь, пожалуй, все... Сопротивление безнадежно, у корсара втрое больше людей, пушки. На «Ростиславе» всего пять человек и каронада, сохранившаяся после шторма.
        Команда тоже заметила судно. Люди оставили парус, молча стояли у мачты. Корабельный плотник, чернобородый горбун, то завязывал, то развязывал пояс, затянутый поверх меховой кацавейки, словно не знал, куда девать руки. Остальные держались спокойно.
        Лещинский вдруг отвернулся, на мгновение опустил веки. Слишком блестели глаза. Затем подошел к Павлу и, не говоря ни слова, расстегнул кафтан, вырвал подол белой нижней рубахи, протянул лоскут.
        Павел понял. И если до этой минуты он колебался дерзкий порыв боролся с ответственностью за судно, за жизнь людей, с крохами надежды на милость пирата,сейчас он окончательно решился. Стало легко и просто. Далеко отшвырнув лоскут, он спрыгнул с мостика на палубу, где сгрудилась команда.
        Господа матросы! сказал он взволнованно и громко.Благодарю вас всех от доброго сердца... Не мне и не правителю нашему вы все служили. И я сам... Наш флаг мы не опустим. Корсару потребен груз, судно топить он не будет. Подойти мешают ему каменья. Решайте, господа матросы!
        Лещинский видел, как стоявшие у мачты зашевелились, корабельный плотник выскочил вперед, швырнул о палубу кушак, потом шапку, кинулся к уцелевшей пушке. Остальные побежали за мушкетами. Несколько связок бобровых шкур поместили вдоль борта, за ними можно было укрыться от пуль и осколков ядер. И вовремя. Подойдя к ближайшим рифам, шхуна открыла по «Ростиславу» огонь. Однако, как и предвидел Павел, корсар не стрелял ядрами: боялся потопить драгоценный груз. Палили из мушкетов и пищалей.
        С бота не отвечали. Павел ждал, что пират спустит шлюпки, тогда можно будет бить наверняка. Возбуждение улеглось, люди были защищены тюками, спокойно ждали. Лежал с ружьем и Лещинский. Досада и злость обуревали его, но он крепился и даже помогал командиру заряжать приготовленные в запас мушкеты.
        Стало совсем светло. Берег находился всего в нескольких кабельтовых, был хорошо виден. Песчаная полукруглая бухта, густой лес. Мир и покой стояли кругом, лишь возле самой земли, на бесчисленных подводных скалах гудел и бесновался прибой да не умолкая ревели буруны.
        Сражение неожиданно затягивалось. Стихший под утро ветер снова окреп, увеличилась зыбь. Рваные облака нависли над самой бухтой, брызнули сухим колючим снегом. Шхуна вынуждена была отойти подальше от камней. Бросить якорь. На некоторое время там все затихло.
        Павел повеселел, приказал матросам раздать сухари, по чарке рому. Чтобы скрыть горделивую радость по поводу своей проницательности, нарочно хмурился, помогал установить каронаду. Маленький бот превратился в крепость.
        Однако передышка продолжалась недолго. Внезапно, когда команда «Ростислава» кончила свой немудреный обед, над бортом шхуны появились два клуба дыма, и чугунные осколки, свинец со свистом и скрежетом пронеслись по палубе бота, смели всю носовую часть укреплений. Матрос, сидевший у пушки, упал и больше не поднимался. Все лицо его превратилось в кровавую массу... Корсар бил картечью.
        Следующий залп ранил плотника, очистил палубу от связок шкур. Осколком разбило в руках Павла мушкет. Еще один выстрел, а потом со шхуны спустили две шлюпки.
        Сопротивление стало бессмысленным. Лодки, наполненные вооруженными людьми, уже подходили к суденышку с двух сторон. Через несколько минут пираты будут на палубе... Тогда Павел вытащил нож и пополз к брашпилю, чтобы обрубить канаты. «Ростислав» разобьется на камнях, но не достанется врагу.
        Он не дополз. Высунувшись из люка, куда укрылся от залпов картечи, Лещинский выстрелил ему в спину. Павел вскинулся, уронил нож и медленно свалился за борт. Слышно было, как плеснуло море.
        Глава восьмая
        Чем больше в крепости разрасталась цинга, тем упорнее правитель боролся. Уже не было слышно резкого крика воронов, редко пролетал белоголовый орел, затихли чайки. Люди съели все, что могло идти в пищу. Под прикрытием крепостных пушек ежедневно выезжали партии алеутов ловить палтуса и треску, но лов был ничтожен. Рыба ушла далеко за острова. Число заболевших росло, десять человек похоронил Гедеон на новом кладбище за палисадом.
        Баранов вскрыл последний запас мешок пшена и бочонок патоки. Скудными порциями липкой каши кормили цинготников, из еловых шишек варили пиво. Здоровые не получали ничего. Две недели прошло с тех пор, как отплыл Павел. Осталось ждать еще не меньше восьми.
        Работы по достройке форта Баранов не прекратил. Индейцы через тайных лазутчиков узнали о положении в крепости, несколько раз пытались напасть врасплох. Последняя стычка тянулась два дня, тлинкиты проникли за внешнюю стену, сожгли часть палисада. Разъяренные битвой, в деревянных изукрашенных масках, они лезли со всех сторон, не отступая перед огнем каронад и пищалей.
        Самый жестокий бой вспыхнул возле недостроенного корабля. Видно было, что тлинкиты хотели его зажечь. Индейцы забросали судно горящими смолистыми ветками, пускали зажигательные стрелы, но корабль был укрыт старым парусом, пожара не вышло. Все же кое-где загорелись стружки, сухие, припасенные для настила палубы доски. Пока корабельщик и плотники тушили огонь, нападающие кинулись к незащищенному судну. Там осталась только Серафима и двое раненых алеутов.
        Обернувшись на крики, корабельный мастер в отчаянии выдрал половину волос из своей бороды. Десятка два воинов, голых, неистовых, карабкались по бревнам на борт. И вдруг дикий вопль заглушил все. Пронзительный и страшный, он долго замирал в лесу. Потом над бортом показалась Серафима. В руках у нее было громадное, теперь пустое, ведро. Женщина вылила расплавленную смолу на обнаженные спины врагов.
        У палисадов штурм тоже не удался. Индейцы отступили по всем направлениям.
        В этой битве погиб младший сын Котлеана, тонкий, быстроногий воин, почти мальчик. Радостный и стремительный, откинув маску, бежал он на приступ...
        ...Старый вождь неподвижно стоял на скале. Обвис плащ, поникло белое перо на головной повязке. Он не видел убегавших воинов, не слышал звона крепостного колокола, возвещавшего окончание боя. В великих лесах предков будет теперь сражаться маленький воин. Отрада тускнеющих глаз, свет и тепло среди надвигавшейся стужи... Станет холодным огонь очага, молчаливым, пустым жилье. Нестерпимой будет радость врагов.
        Потом он спустился вниз и пошел один к крепостным стенам, чтобы взять труп сына. Но убитого уже нес Кусков. Баранов распорядился передать тело индейцам. Старик молча взял мертвого юношу на руки, прикрыл плащом. Выпрямившись, посмотрел на большого, серьезного Кускова, тихонько стоявшего в стороне, хотел что-то сказать. Морщины вокруг рта стали не такими резкими. Затем вождь высвободил одну руку, приложил ее к сердцу и, повернувшись к лесу, прямой и напряженный, понес свою горькую ношу.
        После этого индейцы больше не появлялись. Казалось, покинули остров навсегда. Однако Баранов продолжал укреплять форт. Палисады протянулись далеко в лес, до маленького глубокого озера. Возле него правитель наметил построить редут. На морском берегу, в защиту от нападения со стороны бухты, воздвигали блокшифы.
        Баранов хотел обезопасить новое заселение до наступления лета. Начинается лов морского зверя, люди уйдут на промысел, останется лишь небольшой гарнизон. Индейцы снова попытаются отбить крепость. Правитель знал, что Котлеан не сложит оружия. Старый вождь упрямо и свирепо боролся уже не один год, и не только за берег и острова. Он боролся за старую жизнь. Русские несли новую. Они гибли и защищались, кровью своей заливали найденную землю, но продолжали строить и созидать... Они становились опасными, потому что были непоколебимы.
        «Народ, который в состоянии предпринять такие путешествия...как много лет спустя говорилось на заседании конгресса Соединенных Штатов,часто по едва проходимым горам и по ледовитым морям, во время таких бурь и снежных вихрей, что зрение и на несколько шагов не может досягать, этот народ упорно и мужественно отстаивал открытые им земли...» Такой народ был серьезным противником и еще более опасным потому, что с побежденными поступал как с братьями...
        Люди ослабли настолько, что небольшое бревно тащили всей артелью, через несколько шагов садились отдыхать. Но Баранов не освобождал от работы никого. Даже больных, которые могли еще встать, заставлял убирать щепки, все время двигаться единственное лекарство, какое он знал против скорбута.
        Вялые, с отекшими лицами, десятки людей шли один за другим, словно арестанты на прогулке. В руках каждого из них был пучок желтых подмороженных стружек. Некоторые иногда оживлялись. Это не было бессмысленное топтание дорожек: пухлая куча росла, потом ее зажигали...
        На церковной стройке трудился один Гедеон. Он похудел, ряса висела на нем рубищем, заострились скулы, жесткая поросль бороды и усов побурела, но монах без устали стучал топором. Чем он питался никто не знал. Даже при редких, случайных раздачах пойманной рыбы никогда не подходил к лабазу. Один только раз Лука, тоскливо бродивший с ружьишком по скалам, видел, как Гедеон, лежа на заснеженном мху, сосал прямо с кустов мерзлую бруснику. Словно отощавший медведь.
        Вечером, проверив караулы, Баранов запирался у себя в доме. Рядом со спальней, где он недавно ночевал с Павлом, находилась большая низкая комната зал. Огромные болты, тяжелые ставни на узких окнах бойницах напоминали средневековый замок. Массивные квадратные брусья на потолке усиливали впечатление. На стенах висели картины, в углу помещался шкаф. Множество книг в желтых переплетах, с надписями на разных языках отблескивали золотым тиснением. В полумраке зала неясно мерцал мрамор двух голых нимф.
        Баранов садился на скамью возле камина, грел руки. В громадном очаге, сложенном из тесаных камней, трещали поленья душмянки аляскинского кипариса. Тепло и свет распространялись на всю комнату. Вспыхивали и разгорались угли. Правитель брал книгу и долго читал, потом мерно и тихо шагал по залу, задумчиво поглаживая лысину. Далеко за полночь просиживал он у камина. Догоравшие угли озаряли его усталое, измученное лицо, листы книги, часто раскрытой все на той же странице. ..Я вижу умными очами Колумб Российский между льдами Спешит и презирает рок.
        Ломоносов, Державин... Славу отечества воспевали в Санкт-Петербурге, блистательном, пышном, богатом людьми, кораблями... А здесьлесистый пасмурный берег, умирающие от голода люди, сыновья той же короны... Лисянский, Резанов, корабликаким все это сейчас казалось далеким...
        Когда одиночество было невмоготу, беспокойство за Павла, тревожные мысли о людях, о колониях становились гнетущими, правитель созывал своих старых соратников, выносивших лишения и голод не в первый раз. Выслушав рапорт старшего по караулу и установив на следующий день пароль, Баранов рассаживал гостей у огня, доставал ром. В большущем котле варился над огнем пунш, молча сидели промышленные, молча пили. Затем правитель вставал, подходил к Кускову:
        Споем, Иван Александрович.
        Медленно, словно нехотя, выходил он на середину зала и, откинув голову назад, низенький, сосредоточенный, затягивал свою собственную, сочиненную еще в Уналашке песню; Ум российский промыслы затеял, Людей вольных по морям рассеял...
        Гости становились в круг, сперва тихо, затем все громче и громче подхватывали дерзкие, мечтательные слова. Снова светило солнце, гудел в снастях ветер, впереди была вся жизнь...
        Но поговорить о своих планах, делах, о прочитанных книгах было не с кем. Промышленные преданные, верные товарищи умели сражаться, бить зверя и пить. За них думал правитель, и они потели, топтались и облегченно вздыхали, когда, нахмурившись, он под конец откладывал книгу. Внимательней всех был Кусков. Большой и смирный, он сидел на скамье не шелохнувшись, изредка потирая широченной ладонью лоб, но сам не говорил ни слова. Правитель скоро потухал, присаживался к огню и весь остаток вечера молчал.
        Баранов давно хотел обучить разным наукам Кускова, которого он любил больше других, хотел, чтобы тот был сведущим и образованным. Кускову приходилось бывать всюду, торговать с иноземцами. Нужно, чтобы чужие видели образованных русских! Не желая обидеть правителя, Кусков старался изо всех сил.
        Последние дни снова бушевал шторм. В бухту нанесло плавучего льда, он был бурый и рыхлый, предвещавший весну. Чаще проходили снегопады, но снег быстро таял. Набухали почки. На маленьких островах, раскиданных по всему заливу, оголились и потемнели лозы. Гулко, не по-зимнему, гудел лес.
        Умерло еще семь человек. Они умерли сразу, в один день.
        Баранов приказал похоронить промышленных ночью и, вернувшись домой, не раздеваясь, сел у притухавшего очага. Стучал ставнями ветер, проникал в глубину камина, выдувал на колени правителя остывшую золу. Он не замечал этого. Он даже не встал, когда за окном послышался выстрел, яростно залаяли псы. Однако в следующую минуту правитель был уже на ногах. На пороге показался Кусков. Всегда медлительный и спокойный, он почти вбежал к хозяину.
        Вести с «Ростислава», Александр Андреевич!..
        Баранов вздрогнул, затем перекрестился и вышел из комнаты.
        Лещинский уверенно пробирался между скалами. Неистовый ветер налетал внезапно, срывал мелкий щебень и оледеневший мох, бил в лицо. Порою он становился настолько сильным, что помощник шкипера падал за камни и пережидал, пока стихнет шквал. Стало совсем темно, лишь изредка проступало мутное пятно луны, задавленной несущимися черными лохмотьями туч.
        Путник легко находил дорогу. После захвата «Ростислава» шхуна 0Кейля снова доставила его в ту же бухту, что и в прошлый раз. Две недели прожил он у индейцев, выжидая время, нужное на переход пешком от места крушения по морскому берегу, сегодня вечером решил, что пора. Бурная ночь и измученный вид делали правдоподобным пережитое бедствие.
        Не доходя крепости, Лещинский присел на камень, окончательно изодрал старенькую, облезлую парку, вспорол ножом подошвы мокасинов, отбросил шапку. Теперь он по- настоящему был похож на дальнего путника, зато стало очень холодно. Чтобы согреться, он побежал по берегу. До форта было уже недалеко. Скоро последний утес, каменная осыпь, затем начнутся строения. Однако, обогнув скалу, он в изумлении остановился. Перед ним возвышалась стена палисада, как видно, поставленная недавно. Чуть приметно белели отесанные бревна, пахло смолой и сырым деревом. О новом укреплении Лещинский не знал.
        Ежась от ветра, кутаясь в порванную одежду, злой и раздраженный, он заторопился к воде. Может быть, там найдется проход. Но в темноте нельзя было ничего разобрать, тяжелые волны с гулом разбивались о скалы, заливали берег. Ледяные брызги обдали Лещинского с ног до головы. Он отскочил и побежал наверх. Там тоже никакого прохода не оказалось. Всюду тянулась высокая, наклоненная наружу стена.
        Наконец он добрался до небольшой выемки между лесинами, нащупал поперечные балки ворот. Хотел постучать, но пальцы его так окоченели, что не сжимались в кулаки. Тогда он подобрал камень и с силой кинул в ворота. Поднял второй. Отскочивший кругляш больно ударил по ноге. Лещинский закружился, поджимая ушибленную ступню, затем, разъяренный, принялся швырять камнями без передышки.
        Спустя некоторое время за стеной послышался короткий лай и сразу смолк, словно кто-то перехватил собаке пасть. Потом откуда-то сверху раздался оклик. Лещинский бросил камень, приблизился к воротам. Сейчас он действительно казался потерпевшим крушение.
        В щелях палисада мелькнул свет. Забренчал дужкой фонарь, но дверь по-прежнему оставалась на запоре. Чувствовалось, что караульный пытается разглядеть стоящего внизу.
        Пароль! снова крикнули из-за стены.
        Лещинский совсем продрог. Ветер проникал сквозь лоскутья одежды, стыла грудь и голые подошвы ног. Вместо ответа он опять забарабанил по доскам. Караульный выругался, спустился ниже. Слышно было, как царапал когтями лестницу вырывавшийся пес. Когда часовой на него цыкнул, Лещинский вдруг узнал голос Путаницы.
        Лука!выкрикнул он, обрадованный.Лука!
        С промышленным они не раз вместе охотились, Лещинский часто прятал загулявшего зверолова от Серафимы.
        За воротами стихло. Как видно, караульщик прислушивался и размышлял.
        Наши все дома, отозвался он затем недоверчиво. Сказывай пароль!
        Собственная непоколебимость ему очень понравилась, он несколько раз повторил последние слова, и так как обозленный, замерзавший Лещинский в ответ только ругался. Лука решительно выстрелил вверх. Поднял тревогу.
        В крепости все ожило. Вооруженные люди бежали к стенам, занимали бойницы, на башнях вспыхнули красноватые языки. Это караульные зажгли сигнальные факелы. Посреди площади запылал костер, часто часто зазвонил колокол. По дальним углам форта тарахтели трещотки. Не было ни паники, ни суеты. Вымуштрованное, обстрелянное население крепости уподоблялось военному гарнизону.
        Общее возбуждение передалось Луке. Он забыл, что там, за стеной, один Лещинский; теперь казалось, что враг окружил палисады со всех сторон, что индейцы напали на крепость. Ветер, тревожный звон, темень, огни, топот бегущих людей создавали впечатление недавних схваток.
        Лещинский тоже забыл про холод и бурю. Злость и раздражение сменились искренним удивлением. Быстрота и суровая четкость ночной тревоги, надежный караул. Он не ожидал этого. Окруженные врагами, умиравшие от голода люди упорно защищали завоеванный лишениями, упорной волей голый, одинокий камень.
        Баранов привел Лещинского к себе в зал. Крепость снова затихла, словно утонула в обступившем мраке. Лишь несколько световых полосок пробивалось сквозь щели ставней большого дома.
        Правитель, не останавливаясь, ходил по комнате. Кусков и Лещинский сидели у огня. Возле книжного шкафа, глядя прямо перед собой, стиснув огрубевшими, заскорузлыми ладонями крест, молился монах Гедеон.
        Было очень тихо, трещали в камине здоровенные плахи, тянуло жаром, скрипели половицы под ногами Баранова. Никто ничего не говорил. Лещинский кончил рассказывать давно, но перед глазами слушателей все еще держалась страшная картина последних минут корабля, разбившегося на камнях, чтобы не сдаться пиратам. Так рассказал Лещинский.
        Правитель наконец остановился, подошел к небольшому столу, прислоненному к задней стенке, сложил исписанный лист бумаги, медленно, очень медленно разорвал. Он стоял в тени, и никто не видел его темного, налившегося кровью лица. Затем вдруг шагнул к Кускову, положил руку ему на плечо.
        Снаряди «Ермака» и «Нутку»,заявил он отрывисто.Пойдешь хоть до Кантона. Без корсара не возвращайся... Возьми Лещинского, укажет судно.
        Он передохнул, снял руку с плеча помощника и, отвернувшись, вытер шейным платком лицо. Видно было, что ему трудно говорить.
        Лещинский съежился, протянул ладони к огню. Но Кусков неожиданно поднял голову, посмотрел на правителя.
        Компанейские мы, Александр Андреевич,произнес он тихо.Не императорского военного флоту. Торговые люди.
        Баранов вскинул набухшие веки, глянул в упор на помощника. Тот не опустил глаз.
        Слушай, Иван Александрович,тяжело ответил правитель.Мы русские. Свои земли оберегать будем всечасно и навеки, даже если не останется ни одного бобра. Не за прибытки только кровью омыт берег. Коли пришла нужда, линейным фрегатом будет и байдарка... Я силу и славу во всю жизнь мою имел и страшен был неприятелям. Потому что имел и с друзьями и с союзниками неразрывную дружбу и чистую душу... Поймаешь корсара повесишь на рее. По статуту военного корабля. Таков мой тебе наказ. С висельником вернешься сюда...
        Он снова отошел к столу и больше не оборачивался. Только когда Лещинский и Кусков покинули зал, он приблизился к Гедеону, все еще шевелившему серыми, шершавыми губами, приложился лбом к холодному металлу креста.
        Помолись, монах,сказал правитель глухо.За меня... Проклял я бога.
        Потом ушел в спальню и всю ночь сидел на жесткой скамье у окна.
        Пашка...шептал он тоскливо.Пашка...
        Глава девятая
        Ее мир был велик и просторен. Беспредельное море и ветер, певучий и влажный. Далекие, белые, будившие неясную мечту Кордильеры. И лес. Темный, звучащий лес, затопивший равнину и горы, всю землю до самого неба, до молчаливых строгих хребтов. Простой, неизведанный мир.
        Невысокая, сероглазая, гибкая, с заплетенными по-индейски мягкими косами, опущенными за ворот ровдужной парки, бродила она по лесной гущине, по скалам, слушала звон горных ключей. Часто сидела на высоком утесе у морского берега, вглядывалась в бесконечную, всегда неспокойную водяную пустыню. Следила за полетом белоголового орла, прилетавшего к морю за дневной добычей.
        Однажды орел сел отдохнуть на ту же скалу. Он был большой и старый. Изогнутый серый клюв весь в зазубринах, круглые глаза становились мутными. Казалось, он очень устал. Опускались веки, дрожали приспущенные выщербленные громадины крылья. Рядом на камне лежал серебристый палтус тяжелая морская рыба.
        Девушка негромко вздохнула. Ей было жаль дряхлевшего хищника. Орел встрепенулся, поднял белесую голову, увидел притаившегося человека между камней. Махнув крылом, он схватил рыбу, тяжело взлетел. Но палтус выскользнул из когтей и упал в расщелину. Тогда девушка достала рыбу и снова положила ее на верхушку скалы.
        Возьми, орел,сказала она, запыхавшись от усилий.
        Но орел не спустился за своей добычей. В человеке он привык видеть врага. Медленно шевеля крыльями, усталый и голодный, полетел к горам.
        Нахмурившись, поджав упрямые, чуть поднятые в уголках рта, почти детские губы, с досадой глядела она, как расклевали палтуса вороны. Однако не прогнала их. Она выросла среди индейцев, поклонявшихся ворону высшему существу, и сторонилась черных наглых птиц, прожорливых и жадных, как все божества.
        Потом вернулась в хижину и в первый раз подумала, как стар отец. Он тоже словно белоголовый орел. Каждое утро уходил на охоту, и никогда у них не было запасов пищи на несколько дней. Разве только в ненастье.
        Иногда отец не приносил ничего. Возвращался усталый, смущенно садился на камне перед жильем, усиленно протирал куском кожи ствол тяжелого ружья и молчал. Обветренное морщинистое лицо его смягчалось, обвисали чахлые, седые усы.
        Девушка не расспрашивала, но один раз, собирая орехи, увидела его, бредущего по тропе. Он шел, чуть горбясь, высокий, худой. Кожаная рубашка перехвачена ремнем, бобровая шапка казалась чужой на давно побелевшей голове.
        Девушка хотела окликнуть, но вдруг приметила, что отец остановился, ступил назад, неторопливо поднял ружье. Стоя на обрыве, она разглядела недалеко от отца раненого волка. Зверь лежал за камнем, пытаясь встать на перебитые окровавленные лапы. Умирающий, он скалил зубы, но в глазах его была тоска.
        Старый охотник опустил ружье и тихонько ушел...
        Ее мир был прост. Законы жизни, суровой и прямодушной, были непоколебимы и ясны. И только бог, которому привычно молилась по утрам, был далек и непонятен. Оставаясь одна, она часто глядела на закрытое облаками небо. Ласковая, сосредоточенная, прищурив внимательные серые глаза под невысокими спокойными бровями, размышляла она о нем, невидимом. Затем зажигала лучину и долго разглядывала старую темную икону, висевшую в углу жилья.
        В памяти остались следы далекого детства. Синее ясное небо, теплый ветер, стрекотанье птиц. В темной бревенчатой хижине на широких нарах лежит мать. Возле стола, вот перед этой самой иконой, склонился отец. Он положил голову на руки, что-то громко, прерывисто бормочет. После, когда мать утихла навсегда, он больше не подходил к иконе. Ветка можжевельника над ней засохла, осыпалась, и голый прут свалился под лавку.
        Много лет они не возвращались в эту избу. Охотник забрал девочку, ружье и сумку с порохом и побрел к горам. В долине, у отрогов снеговых Кордильеров, приютили индейцы. Один он остался из кучки поселенцев, бежавших на вольные земли. Пешком тогда прошли беглецы всю Аляску, и лишь он с женой добрались до теплых мест... Четыре счастливых зимы, четыре благословенных лета, а потом смерть, и одинокий, стареющий Кулик понес лепетавшую дочку в неизведанную даль.
        Салтук, дряхлый вождь Вороньего рода, принял охотника ласково.
        Великий Эль,сказал старик, кладя иссохшую руку на плечо Кулика,существовал прежде своего рождения. Он добр и любит своих детей. Он населил землю, выдумал луну, и звезды, и солнце, все видимое. Он не старится и никогда не умрет... Мы дети Великого Ворона. Будь с нами,закончил он просто.
        Вождь дал им хижину пустующую барабору. Из расколотых бревен, вбитых стоймя в землю, были сделаны стены, накрытые корою и дерном. Две шкуры медведей служили дверью. На высоком столбе, рядом с жильем, тщательно вырезано изображение солнца. Но в хижину приходили только ночью.
        Горы и лес, густые травы были домом Наташи Ни, как звал ее старый вождь. Русоголовая, в короткой рубашке, сшитой из. птичьих шкурок, в цветных мокасинах, забиралась она в заросли, сидела одна, перебирая камешки и травинки, изумленно следила за грибом, таинственно приподнимавшим прошлогодний лист. Радовалась и сидела не шелохнувшись, когда близко копошилась колибри двухдюймовая птичка с пламенным зобом, клювом тонким и длинным, как игла.
        Мужчины вели войны с соседними племенами, охотились. Кулик помогал добывать пищу ружьем. Но в сражениях участвовал редко. Только тогда, когда враги нападали на селение. Все дни находился в лесу, словно не мог оставаться на месте. Иногда присаживался к Наташе, задумчиво проводил шершавой ладонью по ее косицам, а потом уходил опять. Пережитая утрата не забывалась.
        Часто девочка шла за ним следом. Старательно перелезая через упавшие стволы, обходя камни, она брела до конца увала, который уже хорошо знала. Потом садилась на мох, вздыхала. Отец был далеко, высокий, прямой, с ружьем на плече. Он не видел дочки, шел не оборачиваясь.
        Один раз, неожиданно вернувшись с половины пути, он увидел ее, спящую возле тропы. Положив руку под голову, зажав в другой руке пучок дикой малины, она мирно спала на обомшелом граните. Две пчелы жужжали над ягодами, в гладком индейском проборе полз муравей.
        Кулик осторожно согнал муравья, присел на обломок скалы и до полудня просидел возле девочки, заботливо оберегая ее сон.
        Доча, бормотал он изредка и скупо улыбался в редкие седеющие усы.
        В погожие дни, когда женщины уходили за ягодами и возле барабор оставались одни старухи, она смотрела на состязания мальчиков будущих воинов племени. Мужчины и старики собирались в лесу, садились по краям поляны. Мальчики стреляли из луков, бросали копья. Затем надевали деревянные панцири, уродливые, искусно вырезанные маски и ловко сражались медными кинжалами.
        Старики курили, внимательно наблюдая за быстрыми, легкими движениями подрастающих воинов, одобрительно молчали. Самому ловкому дарили лук и кинжал, и отец победителя устраивал пиршество. Участники состязаний хвастались ранами, горделиво переносили боль. В другие дни многие из них разрезали острыми раковинами руку до самого плеча. Закаляли волю.
        Зимой мальчики собирались на берегу бухты, кидались в море, стараясь продержаться как можно дольше в холодной воде. Наташа сидела на уступе скалы и, как только мальчик нырял, начинала откладывать камешки, один за другим. Сколько успеет положить камешков, пока пловец находится в воде. Она никогда не плутовала, добросовестно и старательно выкладывала галечную дорожку.
        Подрастая, она по-прежнему оставалась одна. Сверстницы уже начинали жизнь маленьких женщин, игры для них кончились. Мальчики превращались в юношей. Она помогала старухам плести корзины, шить одежду и обувь, просто и деловито усаживалась возле костра совета. Темно-русые косы отсвечивали среди темных голов, сосредоточенное лицо было внимательно. Старики ее не прогоняли. Им нравилась серьезная, молчаливая девочка.
        Один раз Халги, самый древний из всего совета, неожиданно дотронулся трубкой до ее плеча. Усмехаясь беззубым ртом, он шутливо спросил: можно ли начинать войну, если враг собрал неизмеримо большое количество воинов?
        Можно,подумав, ответила девочка и посмотрела на старика ясными, спокойными глазами.Когда нападает человек на медведя, медведь не знает его силы. Нападай первый.
        Когда ей минуло четырнадцать лет, вождь племени, сын умершего Салтука, позвал к себе Кулика.
        Твердая Нога,сказал он важно.Ты много зим живешь у нас, ты стал нам братом. Твои волосы стали белы как снег. Скоро ноги утратят легкость, не сможешь добывать еду... Он нагнулся к огню, достал уголек для трубки. Молодое, горбоносое лицо его покраснело, хотя он старался говорить равнодушно.Пусть будешь жить в моей хижине, и пусть светло- косая станет женой...
        Впервые за столько лет охотник смеялся. Чтобы не обидеть индейца, он ушел в лес и, усевшись на камне, щипал свои редкие усы, вытирал глаза, долго хлопал себя по крепкой, морщинистой шее. Так рассмешило сватовство. Наташа все еще казалась ему маленькой девочкой, принесенной сюда на плечах. Однако, вернувшись домой, охотник тоже впервые с любопытством, по-новому глядел на дочку. Она уже спала. Отблеск огня освещал ее худощавое смуглое лицо, поднятые уголки губ, несколько мелких веснушек на нижнем изгибе переносицы, сильные, мальчишечьи ноги.
        Кулик отвернулся и долго задумчиво сидел у камелька. А утром они покинули селение.
        Вождь не напомнил о разговоре ни словом, великодушно отдал девушке лучший свой плащ, вытканный из птичьего пуха, охотнику подарил кинжал с двумя остриями.
        Мой домвсегда твой дом. Твердая Нога... и твой,не глядя на девушку, сказал он на прощанье. Сказал спокойно и важно, но женщины зашептались. В словах юноши была затаенная грусть.
        И он весь день не возвращался в хижину. Он был совсем мальчик, вождь Вороньего племени.
        Три дня дул ветер, нес к морю тучи. Шумели вершины деревьев, качались и гнулись лесины, падали подгнившие стволы. Тревожно кричали вороны. Неприютно и холодно было в лесу, на берегу темного ревущего моря. Водяные стены валились на скалы; разбитые вдребезги, не успевали отступать. Волны затопляли бухту, покрыли береговой песок. День был похож на вечер, хмурый и пасмурный, потерялись очертания гор.
        Наташа чинила одежду, шила летние ичиги. Затяжная буря предвещала весну. Девушка прислушивалась к ветру, откладывала костяную иглу и пучок рассученных оленьих жилниток, улыбалась. На переносице сбегались морщинки, серые глаза казались синими.
        Лютует,говорила она бурундучку, сидевшему на краю нар. Полосатый зверек спрыгивал на пол, прятался. Никак не мог привыкнуть к человечьему голосу.
        Девушка снова принималась шить, неторопливо и тщательно выводя стежки. В хижине было тепло и сухо, от порывов ветра негромко бренчал над очагом котел. Кулик ушел в Чилькут за порохом. Там был пост Гудзонбайской компании. Он понес с полдесятка бобровых шкур. Два рога пороху, кусок свинца обычная покупка. На этот раз охотник захватил лишние шкурки. Несколько аршин бумажной ткани подарок дочке. Когда-то он знал, чем можно порадовать женщину.
        Старик ушел, чуть приметно ухмыляясь, потом вздохнул. Совсем взрослая стала. И такая же тихая, как мать...
        О новом русском селении Кулик ничего не знал. Первую крепость сожгли, и он думал, что на берегу не осталось ничего. Он ничего не знал ни о компании, ни о государственном заселении. Он. слышал только о Баранове и считал его купцом, пробравшимся на вольную землю, чтобы набить свой карман. От таких он ушел из России и совсем не винил индейцев. Правда, когда услышал, что все население крепости вырезано, угрюмо отстранился и больше не пошел к Котлеану вождю Волчьего рода.
        Ночью ветер вдруг переменился, порывы стихли, ровный и теплый, подул он с юга. Девушка проснулась от шума дождя. Струйки воды просочились в дымовое отверстие, дробились на нарах, несколько капель упало на изголовье. Наташа вскочила, прислушалась. Не зажигая огня, прошлепала босыми ногами к двери, распахнула ее.
        Промокшая, озябшая стояла на пороге. Было темно и сыро и особенно радостно. Чудились запахи прели, прошлогодних трав, шелест крупных капель дождя на жухлых гниющих листьях, на кусочках коры, на хвойных тяжелых ветках. Закрыв дверь, она долго не могла уснуть. Шла весна, теплые, влажные дни, лесной гул и бормотание ключей, крики орлят на голых вершинах скал.
        Однако утром по-прежнему держался мороз, мокрые ветви обледенели, на подоконнике наросли сосульки. Зато было тихо, светло. Временами сквозь высокие уплывающие облака синело чистое небо. Наташа покормила бурундучка, надела легкую парку, новые мокасины, вышла из хижины. Весна отступила, но была уже не за горами. Звенели пичуги, весело хрустел под ногами лед.
        Побродив по лесу, девушка направилась к морю. Не была там с начала шторма. Океан был светел и пуст. Серо-зеленые волны еще бороздили равнину, но буря уже давно утихла. Тучи поднялись выше, на горизонте синела полоса открытого неба. Снова метались и кричали чайки.
        Неторопливо ступая по мерзлому ломкому мху, девушка пошла к своему любимому месту на обрывистой скале. Оттуда хорошо видны бухта, неумолчные буруны, выгнутый песчаный берег, далекие лесистые острова. Но поднявшись на первый уступ, она остановилась. Внизу, почти возле самого утеса, на острых береговых камнях, вдававшихся в море, лежало разбитое судно. Раскачивались оборванные снасти, висел на них обломок реи, треснуло и плотно засело на рифах выпяченное, облепленное ракушками брюхо корабля. Рядом бился о камни и вновь отплывал изуродованный человеческий труп.
        Девушка невольно притихла. Она уже видела однажды такое судно, потерпевшее крушение в соседней бухте. Отец тогда долго хмурился и сразу увел ее с берега. Теперь отца не было... Наташа постояла, подумала, затем решительно спустилась вниз.
        Суденышко лежало так близко, что она разглядела его изломанные борта, лопнувшую палубу и корму, клок паруса, застрявший между досок, рваную пробоину. На песке, опутанный водорослями, валялся второй утопленник. Половина одежды на нем была сорвана волнами, голые ноги подогнуты. Острым серым пучком торчала вверх смерзшаяся борода.
        Наташа забыла даже перекреститься. Задумчивая, серьезная стояла на берегу. Живя у индейцев, привыкла к убитым, но не могла привыкнуть к чуткому горю. Долго будут ждать жены мужей, дети отцов... Так же неторопливо набрала мерзлых водорослей, листьев морской капусты, прикрыла мертвеца. Маленьким ножом, который всегда носила у пояса, хотела откопать камень, чтобы положить сверху, и вдруг остановилась, прислушалась. Из-за кустов лозняка донесся негромкий стон.
        Быстро раздвинув прутья, Наташа увидела третьего человека. Он лежал на боку, медленно шевелил рукой, словно хотел встать. Сквозь продранный кафтан на правом плече виднелась темная запекшаяся рана. Это был Павел. Волна выкинула его на землю, он пытался уползти с берега. Кровяные следы вели через заросли.
        Наташа попробовала его поднять, но не смогла. Тогда она, не раздумывая, скинула с себя парку, укрыла раненого и, вздрагивая от холодана ней остались только штаны, принялась добывать для костра огонь.
        Проглянуло солнце, осветило обломки судна, утихающий океан, белую пену бурунов. Потом опять скрылось. Обычные тучи ползли над островами.
        Часть вторая
        Ново-Архангельск
        Глава первая
        Мандарин Чинг-И, осужденный на смерть Пекинским двором, ускользнул от императорских сбиров. Сорок тысяч разбойников, отчаявшихся поселян, рыбаков и слуг, собрались под его знамена. Вооруженные бамбуковыми палками с привязанными к ним сабельными клинками, они кидались на абордаж военных сампанов, яростные и неустрашимые, захватывали корабли, топили втрое сильнейшую команду. На жонгах Чинг- И трепетал черный флаг. Он означал, что никому нет пощады.
        От Макао до Гайнанских островов, от Формозы до крепостей Тчу-Кианга, охранявших Кантон, безраздельно царствовал «Властитель морей».
        Поселяне и нищие, разбойники и контрабандисты стали войском, силой, грозными «морскими шмелями», от которых бежали императорские корабли. Чинг-И возвел дисциплину в достоинство, послушаниев доблесть. Нарушителей разрубали на четыре части.
        Бритоголовые, в мягких шароварах, стянутых поясом, за которым торчал кинжал, в легких кафтанах, черных шапочках с длинными хвостами, спускавшимися до колен, пираты казались особым племенем. Крестьяне и рыбаки не сторонились их. Одним из основных законов «шмелей» была щедрая расплата за услуги, за продовольствие, за лечение раненых. Сарацинское пшено, овощи, чай, вино получили небывалый сбыт. Во многих местах побережья бедняцкие хижины наполнялись добром, тучнели поля.
        Чинг-И дважды разбил императорский флот, думал о свержении старой династии. Накурившись опиума, целые дни лежал он на плетенке я игрушечном домике возле Макао и в пьяном чаду направлял свои жонги на новые подвиги. Он был настоящим властелином империи.
        Несмотря на это, торговля с Кантоном росла. У третьего бара, там, где Тчу-Кианг распадается на два притока, флаги всех наций пестрели на рейде. Дальше, за Вампоа, вход европейским кораблям воспрещался. Сотни жонг, сампанов, рыбачьих лодок покрывали воду, шуршали тяжелые, тростниковые паруса. Чай, хлопок, рис, шелк, дерево, пряности южных морей, драгоценные камни, меха, жемчуг, золотой песок, опиум... Кантон продавал все, что продавалось. Кантон покупал все, что даже не продавалось.
        За громадными верфями в самом предместье, за плавучим городком, составленным из лодок, небольших жонг,больших жонг, крытых холстиной и камышом, толпившихся у обоих берегов Тчу-Кианга, за свайными постройками начинался город. Дома и лавки с террасами и галереями, перекинутыми через улицы, великолепные здания иноземных контор. Шум от гонгов, которыми зазывают купцы покупателей, говор на всех языках мира, пестрые ткани, груды товаров, людской непрерывный поток, синее небо, благовонные плюмерии, розы, жасмин, гардении многочисленных садов.
        Океанские пути сходились у Кантона, за ними лежали неведомые земли, скрытые в сплетениях гор, в пустынях, неразгаданная манящая Азия.
        Европейцы залили кровью Америку, африканские берега, цепкие, ненасытные, расползались по двум полушариям, и только огромный Восток, насторожившийся и непроницаемый, не пустил их дальше своей передней.
        Голландцы, французы, венецианцы, португальцы и англичане снаряжали посольства к высокой особе императора. Посольства месяцами проживали в Пекине, добиваясь аудиенции, изучая «кэтоу» правила обожания.
        Чужестранцы прикидывались смиренными. Преклоняли колени и били лбом девять раз перед кушаньем, перед каждой кистью винограда, присылаемой с императорского стола. На заре дрожали от холода в длинной придворной свите, направляющейся в храм. Аудиенции случались редко и стали бессмысленными. Посольства стоили дорого, страна оставалась закрытой. Все же место для торговли на набережной европейцы купили упорством и пробудившейся жадностью двора. Торговля несказанно выросла. И хотя чужеземцам запрещалось привозить женщин, проникать в глубь страны, приобретать землю и дома, учиться китайскому языку,достигнутое являлось началом победы.
        Кусков был в Кантоне уже второй раз. Несколько лет назад он приходил сюда из Охотска на компанейском судне, привозил черно-бурых лисиц и песцов. Шел слух, что в Кантоне дадут за них хорошую цену. Китайцы не только дали высокую цену, но поставили в сухой док потрепанное бурей суденышко, заново проконопатили его, сменили почти весь такелаж. Две недели прожил Иван Александрович у почтенного господина Тай-Фу, бывавшего даже в Санкт-Петербурге.
        В садике за невысоким двухэтажным домом, среди тщательно возделанных цветочных клумб, Тай-Фу угощал русского терпким душистым жуланомчаем, не поступавшим в продажу: на особых блюдечках слуги приносили сушеных земляных червей, соленую рыбу, сою, неясное мясо из плавников акулы. Чай подавался в тонких прозрачных чашечках с крышками, чтобы не уходил аромат. После странных, непонятных яств Кусков с облегчением пил крепкий напиток. В огрубелых руках промышленного чашка казалась скорлупой.
        Хозяин сам подавал ему чай. Строгий и важный, в черной кофте с металлическими пуговицами поверх длинной туники, в темной шелковой шапочке, из-под которой висела тонкая коса, в тяжелых тибетских очках, Тай-Фу был похож на ученого. Он сидел под высокой плюмерией, розовые цветы нежно просвечивали на солнце, рябая тень от узких глянцевых листьев падала на желтоватые страницы книги.
        Жадный до всего нового, не пропускавший ни одной книги, Кусков с интересом смотрел на жирные иероглифы и жалел, что не знает эти письмена. К китайцу он почувствовал еще большее уважение. Спокойный и сдержанный, Тай-Фу не был похож на крикливых купцов предместья, на хитрых и чванливых российских негоциантов. Через переводчика хозяин подробно расспрашивал о России, о делах компании, о Баранове, про которого было много разговоров в Кантоне, интересовался торговлей мехами.
        Русскиенаши соседи по земле,сказал он однажды, когда в саду зажгли большие бумажные фонари.Божественный император распростирает свою милость на ваших людей... Когда Тсянг-Жиин люди Запада просили позволенья поселиться на китайской земле. Сын Неба открыл им уголок Кантона. В руки двенадцати отдал он торговлю с иноземцами. Мне, ничтожному червю, досталась величайшая радость быть с русскими...
        Он послал подарок Баранову древний воинский шлем с золотыми насечками, Кускову подарил меч. На быстроходной девяти весельной жонге проводил корабль до выхода в море.
        На этот раз Кусков уверенно заявил начальнику таможен, прибывшему вымерять суда и определять якорную пошлину, что у него поручитель Тай-Фу. По новым законам капитан европейского судна должен был выбрать себе поручителя, отвечающего за корабль, совершающего все торговые сделки.
        «Ермак» и «Нутка» подошли к Вампоа на исходе дня. Рейд был забит кораблями и лодками, за береговыми холмами садилось потухавшее огромное солнце. Белые домики, паруса, узкие просветы открытой воды казались пурпурными, золотились испарения полей. Резче, отчетливей обозначились островерхие крыши пагод, темнели сады. Гомон и крики, плеск весел, стук выгружаемых товаров, звон колоколов, отбивающих склянки, висели над рейдом, будоражили тишину наступающего вечера.
        Когда отдали якоря и маленькая «Нутка», похожая без парусов на простую байдару, качнулась рядом с «Ермаком», Кусков снял шапку, торжественно перекрестился. Глубокие, спокойные глаза его потеплели... На двух жалких суднишках пересек он океан, выдержал двенадцатидневную бурю. Лохмотья остались от парусов, и странно, волнующе выделялись над тряпками сбереженные полосатые флаги...
        Отпустить! сказал даже страшный Пау, помощник Чинг-И, когда пираты окружили судно у первого бара.
        Он поправил темные очки, скрывавшие выбитый глаз, и, опираясь на палку, выпятив длинные желтые зубы, долго разглядывал отощавшего Кускова, ободранную команду. Потом приказал доставить на «Ермак» вино, овощи, кур. Налюбовавшись жадностью голодных людей, уехал.
        ...Несколько минут Кусков неподвижно стоял у борта. Помощник правителя стал сосредоточенным, замкнутым, потухли глаза. Он выполнил только половину порученного... Океан широквидно, 0Кейль ушел на север.
        Потом он спустился в трюм, внимательно осмотрел связки котиковых шкур, тщательно уложенные и оберегаемые всю дорогу. Меха от переезда не пострадали, половина команды всегда стояла у помпы, откачивала воду. Подмокло всего лишь десятка полтора тюков.
        Вернувшись в каюту. Кусков позвал приказчикамаленького сухонького старичка и до темноты проверял с ним памятку заказанных Барановым товаров. Крупные буквы на толстой неровной бумаге, росчерк подписи вызывали воспоминания о далекой крепости... Последние недели, заботы о кораблях, бури заслонили Ситху, но сейчас Кусков особенно ярко почувствовал остроту разлуки. Может быть, корсар вернулся и напал на изнуренный, обессиленный гарнизон...
        Помощник правителя вышел на палубу, в наступившей темноте, большой, неуклюжий, сидел у румпеля. Ночной ветер отогнал духоту, река оживилась. Плавучий город расцветился огнями, сотни сампанов и лодок сновали по рейду, веселые крики и смех сменили деловой гомон дня. Каждый лодочник имел свой фонарь, пестрый и яркий, из цветной промасленной бумаги. Светляками зелеными, красными, фиолетовыми кружились они по рейду, струйками бежали отражения на невидной воде. С берега доносились звуки флейт и литавр, у подножий храмов полыхали костры. Над шумной разноголосой рекой чужим миром далеко вверху мерцали крупные звезды.
        Тай-Фу приехал рано утром. Вежливый и благодушный, он поздравил Кускова с удачным плаванием, удивился рыцарскому поступку Пау, который брал такой высокий выкуп с иноземцев, что обобранным купцам часто нечем было и торговать. Пригласил Ивана Александровича к себе в дом. Но о товаре, о колониях ничего не спрашивал, словно расстался с гостем только вчера.
        Они беседовали на палубе «Ермака». Кругом толпились матросы, с любопытством разглядывали важного китайца, сидевшего на принесенном с собой травяном коврике. Над головой Тай-Фу переводчик держал большой зеленый зонт.
        Кусков терпеливо слушал приветствия, изредка поглядывая на открытый люк трюма, где лежал товар. Солнце уже поравнялось с верхушками мачт, становилось жарко. Шум на реке превратился в неумолчный гул. Они разговаривали часа два; вернее, говорил только один Тай-Фу. Полу закрыв глаза, он монотонно восхвалял русских, Санкт-Петербург, где был лет пятнадцать назад, Иркутск. Приводил цитаты из толстой рукописной книги, которую привез с собой. Гость явно не спешил смотреть меха.
        Помощник правителя, все время сидевший в неудобной позе, ворочался, трогал серьгу, несколько раз украдкой отогнал жирную муху. Наконец не выдержал. Воспользовавшись паузой, он встал и, сдерживая желание зевнуть, тронул переводчика за плечо.
        Зови рухлядишко глядеть,сказал он, откинув всякие церемонии. Разговору до вечера.
        Матросы вынесли из трюма первые тюки. Кусков разрезал веревки, кинул на палубу несколько шкурок. Мягкой светло-серой грудой лежали они у ног купца. Тай-Фу нагнулся, взял большую шкуру кота секача, долго невольно любовался густой серебристой шерстью, пушистой и нежной, почти невесомой. Он даже протер очки.
        Увлекшись, Кусков продолжал разрезать веревки, гора мехов росла, но китаец уже отошел в сторону. Лишь переводчик, забыв даже про зонт, без конца гладил шкурки, чмокал, приседал, не в силах оторваться от пушного чуда. Тай-Фу толкнул слугу палкой и, кланяясь в сторону Кускова, достававшего новую кипу, сказал несколько коротких фраз.
        Помощник правителя так и остался стоять с ножом в руке, когда оторопевший китаец перевел ему значение слов хозяина. Тай-Фу отказывался покупать меха. К сожалению, совсем недавно он приобрел много таких же шкурок, и ему не удалось еще сбыть ни одной связки. Правда, для Баранова он готов пойти на риск и купить меха, но для этого нужно, чтобы Кусков снизил цену вдвое против прежней.
        Несколько секунд Кусков смотрел в темное, сочувственное лицо гостя. В первый раз за всю жизнь он растерялся. От продажи товара зависела жизнь, может быть, всей колонии. Но меха были не его и не Баранова. Они принадлежали компании.
        И Кусков отпустил китайца. Оставалась еще маленькая надежда на других покупателей.
        Два дня не сходил он на берег. Посланный в город приказчик побывал у многих купцов, заходил в европейские конторы. Однако безрезультатно. Китайцы вежливо качали головами и объясняли, что по новым законам вся торговля с чужеземцами принадлежит двенадцати самым богатым людям Кантона. Никто иной не мог совершить сделку, помимо ганистов, как назывались эти купцы. Но самое главное торговля мехами переживает упадок. Войны в Европе уменьшили спрос на пушистое золото, увеличили спрос на золотые слитки.
        Кускову пришлось принять предложение своего поручителя. Семь тысяч лучших котов пошли по неслыханно дешевой цене в три пиастра за шкуру, и только сотня морских бобров была продана по пятнадцати. Почти даром. Даже в Кадьяке при расторжках с американскими шкиперами коты продавались по восемь пиастров.
        Рис, муку, сушеные овощи, чай, пестрые ткани для алеутов, свинец лодочники возили на корабли, старичок приказчик занимался погрузкой. Помощник правителя торопил команду, хотел зайти еще в Макао, купить пороху у португальцев.
        Тай-Фу по-прежнему звал Кускова к себе, но Иван Александрович остался на судне.
        Добро у меня тут,ответил он.
        Только за день до отплытия он кликнул лодку и направился в город произвести последние расчеты с Тай-Фу. Приказчик уехал раньше. Купец жил недалеко от реки, за набережной, уже обжитой европейцами. Кривая, узкая улица, куда свернул Кусков, была застроена домами с размалеванными стенами и выступавшими вперед крытыми галереями. В нижних этажах размещались лавки. Сутолока и незатихающий гул, крики продавцов и покупателей, пестрота выставленных товаров ошеломляли.
        В прошлый приезд такого оживления, диковинных выставок помощник правителя еще не видел. Лакированная с золотом мебель, ковры, разрисованные зонты, опахала с тончайшей резьбой по слоновой кости, фарфор, ткани всех цветов, ширмы, длинные вывески с белыми иероглифами, порядок, чистота...
        Посреди улицы двигались люди, пешие и в паланкинах, пробирались, с коромыслами через плечо, согнувшиеся от тяжести разносчики товаров. Однотонно, не смолкая, звонили в колокольчики уличные брадобреи, скоблившие трехгранными бритвами тут же на углу очередных клиентов, кричали продавцы кушаний... Расталкивая палками толпу, в темных кофтах с металлическими пуговицами, длинных юбках, с косами до щиколоток, медленно шествовали именитые жители. Слуги держали над ними раскрытые зонты. От криков, движения воздуха колыхались у входов в лавки бумажные фонари.
        Наконец Кусков выбрался из этой толкотни. Дом и склады Тай-Фу находились на соседней улице. Здесь было меньше домов, зеленели сады. Искрясь на солнце струей, дробился за оградой фонтан. Здесь было прохладно и тихо, словно за многие годы ничего не изменилось.
        Так же сонно и тихо было и в садике негоцианта. Отцветали плюмерии, розовые неясные лепестки устилали дорожки, посыпанные речным песком и мелкими ракушками, серый воробей пил на краю бассейна воду.
        Слуга вынес лакированную скамеечку, поклонился, знаками объяснил, что хозяин сейчас выйдет. Кусков потрогал скамеечку, но сесть не решился: показалась игрушкой. Он прошелся по садику, хотел направиться в лавку, где, наверное, сидел приказчик, но, приблизившись к дому, невольно задержался.
        Окно было открыто, завешено легкой соломенной шторой. Из-за нее слышались голоса. Один принадлежал Тай-Фу, второй был незнакомый. Говорили не по-китайски, а по- английски или по-французски. Кусков, кроме русского, других языков не знал, но по интонациям догадался, что говорившие ссорились. Голос Тай-Фу временами переходил в крик. Потом, спустя несколько минут, стукнула входная дверь и мимо невысокой ограды быстро прошагал длинный человек в темном плаще, треугольной, без всяких украшений, шляпе.
        Почти сразу же вышел в садик и Тай-Фу. На его лице не замечалось никаких следов недавнего волнения, китаец был бесстрастен, вежлив, как всегда. Лишь на лбу, у края шелковой шапочки, белели пятна. Он сказал витиеватую фразу приветствия, церемонно поклонился, хлопнул два раза в ладоши. Слуга принес бамбуковые стулья и чай. В сад были позваны старичок приказчик с бумагами и переводчик.
        Тай-Фу достал свои записки, потом взял из рук приказчика два исписанных листка, палочку черной туши, протянул Кускову.
        Господин Тай-Фу просит проверить и поставить свое имя, кланяясь, пояснил переводчик.
        Иван Александрович принял бумаги, палочку, повертел в руках.
        Все истинно, сударь,нагнувшись, шепнул приказчик. Пересчитано до полушки. В торговлишке они честные, азиаты.
        Помощник правителя вздохнул, обмакнул палочку туши в чашку с водой, услужливо подставленную переводчиком, расписался.
        Дела были закончены. Тай-Фу, как и прежде, приказал принести подарки. Фарфоровую вазу с золотыми цветами, такую тонкую, что, когда в ней зажигали огонь, она просвечивала, словно фонарь; драгоценный, из розоватого коралла, ларчик; кривой малайский кинжал. Церемонии подходили к концу, можно было прощаться. Но Кусков вдруг почувствовал, что старичок приказчик тихонько дернул его за рукав.
        Не оборачивайся, Иван Александрович,шепнул старичок скороговоркой.На прощанье вели показать котов, купленных по перед наших. Зело схожи с якутатскими...
        Действительно, меха оказались знакомыми. Купец охотно показал их Кускову. Только не из якутатского заселения были шкурки, а пропавшие вместе с «Ростиславом». Иван Александрович узнал звездообразную метку на мордах самых крупных секачей.
        Тай-Фу выражал сожаление. Однако почтенный господин Кусков и почтенный его помощник могут ошибиться. Котов и бобров ловят не только русские, метки ставят не только они. Он купил их у достойного чужеземца, привозившего меха уже не первый раз. Шкипера знает и сам Баранов. Он покупал у него товар.
        И купец указал на расписку, выданную правителем 0Кейлю за перехваченный порох.
        Кусков дальше не слушал. Теперь он догадался, что за человек приходил сегодня к Тай- Фу. Не сказав ни слова, он кинулся к калитке, рванул ее так, что она упала вместе с бамбуковой рамой, и побежал к реке. Корсар был здесь, на рейде, может быть, совсем рядом, а он ничего не знал!
        Приказчик тоже поспешил откланяться. Купца он не винил, за свою долгую жизнь нагляделся немало. Он беспокоился за Кускова. Старик бежал к набережной, а за ним, не отставая ни на шаг, слуги несли в паланкине подарки.
        Весь день Иван Александрович кружился на быстроходном сампане по рейду, спустился до первого бара, поднялся снова. Привычные лодочники изнемогали. Когда кто-нибудь совсем выбивался из сил, Кусков занимал его место. Три раза ломались весла. Начальник таможен сказал, что шхуна не покидала порта.
        Только вечером важный сановник прислал писца с извинениями. Он ошибся. Господин 0Кейль на шхуне «Гром» взял «шап» на выход еще до полуденного зноя.
        Иван Александрович до утра просидел у мачты на кольцах каната. Так же сновали по реке огни, кричали лодочники, мерцали в вышине звезды. Помощник правителя не отозвался и тогда, когда приказчик накрыл его плащом... Корсар снова ушел, и, если бы даже остался, он не имел права его здесь задержать. «Ермак» и «Нутка» торговые корабли, суденышки, защищавшие на свой риск интересы российских колоний. У него было одно право: погибнуть или победить, и любой военный корабль мог повесить его самого на рее...
        Глава вторая
        Приближалась весна. Гудел в лесу ветер, потемнели лозы, шуршала на скалах прошлогодняя трава. Изредка сквозь тучи светило солнце, по утрам над проливами стлался туман. Но земля все еще была скована, в бараках и в доме правителя по-зимнему топили печи.
        Припасы давно кончились, люди питались брусникой, морской капустой, ракушками, найденными на берегу. Чтобы избежать отравления, Баранов приказал варить их в горькой морской воде. К весне умерло еще четверо промышленных и два алеута. Двадцать три креста желтели среди елей на высоком бугре. Люди совсем отощали, поддерживала только чарка рому, которую теперь ежедневно выдавал правитель.
        Ром выносила Серафима. Высокая, похудевшая, она ставила котелок на перила крыльца и, сжав губы, отвернув лицо, неторопливо черпала жестяной чашечкой пахучее пойло. Промышленные подходили чередой со своими кружками, молча и сумрачно, как за причастием. Не было ни возгласов, ни смеха. Бренчал черпак, хрустел под ногами тонкий ледок... Мужу она наливала последнему и, не глядя ни на кого, уходила в дом.
        Бережно, словно боясь расплескать драгоценную жидкость, едва покрывавшую дно большущей кружки. Лука удалялся к палисаду и, зажмурив глаза, строго и торжественно высасывал свою порцию. Остальные пили тут же, возле крыльца.
        Баранову Серафима кипятила чай. Диковатая женщина неприметно стала домоправительницей в обширных пустых палатах. Александр Андреевич отдал ей все ключи, кроме лабазных, поручил выдавать ром, следить за домом.
        Еще чего?бледнея и ухмыляясь, спросил Лещинский, когда Лука с гордостью перечислил новые обязанности своей супруги.
        Промышленный сперва не понял, а потом умолк и, открыв рот, долго моргал веснушчатыми короткими веками.
        После отъезда Кускова Лещинский рассчитывал, что Баранов сделает его своим помощником. Правитель промолчал. Лещинский перенес обиду, не напоминал об этом ни словом, однако надежды не потерял. Покорный и почтительный, взыскательный и строгий, он выполнял все поручения точно, быстро, не расспрашивая, не споря. Лишь изредка, в стороне, незаметно, будто совсем ненароком обронял среди промышленных слово, смешок, задавал почти невинный вопрос. А потом докладывал правителю о настроениях в крепости.
        Голод и цинга работ не остановили. Правитель вставал до рассвета, всегда в одно и то же время, разгребал в камине золу, грел оставшийся с вечера чай. Напившись теплой воды с маленьким огрызком леденца, неторопливо одевался, выходил во двор. Сперва проверял посты, осматривал пушки, слушал рапорт караульного начальника обо всем, что случилось в крепости за ночь. Низенький, в длинном ватном кафтане, бобровом картузе, чуть горбясь, обходил он палисады.
        На работу выходили в любую погоду, людей распределял сам Баранов. Блокшифы и укрепления были закончены, на церкви осталось настелить крышу, но церковь правитель пока оставил, всех здоровых людей назначал только в два места: достроить редут св. Духа самый крайний пост владений у дальнего озераи на закладку школы для мальчиков туземцев. О ней мечтал еще в Уналашке много лет назад.
        Образованию умов способствовать должны. Великие выгоды государству, поспешающему в науках... Дикие переймут наши науки, искусства и лучшие помыслы не через мушкеты и сабли, а через своих детей, говорил он еще Лещинскому.
        Позже вместе с Резановым размышлял о тлинкитском и алеутском словарях, о проповедях и беседах на местном наречии.
        Думал тогда о Павле...
        Правитель сам чертил план будущей школы и даже не показал его Гедеону. Монах перекочевал теперь на постройку нового форта и почти не заглядывал в крепость. Там в землянке и жил. Только один раз, когда срубленное дерево раздробило ноги промышленному, Гедеон притащил его на плечах в Ново-Архангельск, помолился возле заколоченной церкви, взял у Серафимы иголку и ушел. Неуклюжий, всклокоченный, в обтрепанной порыжевшей рясе.
        В крепости содержались под стражей пятеро индейских воинов. Они средь белого дня хотели поджечь палисады, но были схвачены наружным караулом. Двое погибли в стычке, остальных Баранов держал как заложников. Между ними находился, как видно, и близкий родственник вождя. Старше других, с шрамом через всю левую щеку и лоб, так, что бровь была разрублена надвое, длинноволосый, в боевой лосиной одежде, он не выходя сидел в томном углу лабаза, смотрел на кусочек серого неба, видневшегося в узкую щель продушины.
        Баранов не выпытывал, знал, что индеец ничего не скажет, но по тому, как другие воины держались перед ним, как две-три тлинкинтские женщины, ставшие женами промышленных, за крыли лица ладонями, когда проносили раненого, правитель догадался о знатности своего пленника.
        Посланца Котлеана, предлагавшего выкупить индейцев, Бара нов не принял. Теперь у него было оружие против внезапных на падений. Войны еще не кончились, мир приходилось по-прежнему поддерживать железом и порохом...
        Делами, беспрестанным движением Баранову не только хотелось отвлечь гарнизон форта от тяжелой действительности, заставить забыть болезни и голод, но и забыться самому. Гибель Павла была для него большим потрясением, крушением большого внутреннего мира... Он почувствовал, что идет старость. И только вспоминая Кускова, отправленного в отчаянный поход, оживлялся, быстрее шагал по своему залу... Дряхлость приходит, когда нет желаний, нет радости в завтрашнем дне. Смысл победы не в успокоении, смысл еев сознании собственной силы...
        Вечером при свете горевших в камине еловых сучьев правитель писал письма. Отправить их можно будет нескоро, и потому послания были неторопливые, длинные. В них он подробно описывал главному правлению в СанктПетербурге все события, просто, без прикрас сообщал суровую истину, беспокоился о будущем, о благополучии родной страны.
        «...Республике Американской великая нужда настоит в китайских товарах: чае, китайских шелковых разных материях. Туда важивали прежде наличные деньги в гишпанских серебряных дол ларах, но, узнав здешнюю торговлю и что с берегов сих мягкая рухлядь идет и продается в Кантоне, стали нагружать суда полным грузом европейских своих продуктов, выменивая здешнюю на них рухлядь... И от американцев я слышал, что они собирали и собирают прочное заселение около Шарлоцких островов сделать, по сю сторону Нутки, к стороне Ситхи... Может быть, и со стороны нашего высокого Двора последует подкрепление. Ныне нет никого в Нутке, ни англичан, ни гишпанцев, а Нутка оставлена... Выгоды же тамошних мест столь важны, что обнадеживают на будущее время миллионными прибытками государству. Каковые выгоды по всей справедливости и народному праву единым бы российским подданным принадлежали...»
        Писал распоряжения на другие острова, где находились управители подчиненных ему контор: на Уналашку, Кадьяк, Чугачи. Думал о многом, словно не было голода. В бухте стояли Корабли, сотни байдар уходили на промыслы...
        «...Людей излишних противу комплекта, назначенного в предписаниях Главного Правления и моего проекта, выслать всех на Уналашку, и остающихся привести на единообразное генеральное положение с Кадьяцким и прочими отделениями... Редкостей тамошних, яко то из морских животных, растений, окаменелостей и прочих, внимание заслуживающих, высылай ко мне, когда обрящутся, через Уналашку. Что же на то истрачено будет имущества выставлять на счет Кадьяцкой или на мой собственный...»
        И все чаще проскальзывала грусть.
        «...Покончить здесь жизнь мою предвижу необходимость. Ибо предметов и выгод для отечества предстоит столь много, что и в пятьдесят лет обработать и привести к желательному концу едва ли достанет возможности самому пылкому уму...»
        Он писал до самой полуночи, а потом, заложив назад короткие руки, долго шагал по холодному залу. Серафима слышала, как скрипели половицы, негромко бренчал стеклянной дверцей книжный шкаф. Она ютилась в маленькой горнице возле лестницы. Лука по-прежнему жил в казарме.
        Редут св. Духа достроить не удалось. Когда уже был возведен палисад и блокгауз и оставалось только закончить жилье, ночью врасплох напали люди Котлеана. Караульный даже не успел выстрелить. Его закололи кинжалом тут же, у ворот. С полсотни воинов окружили землянку, где ночевал небольшой гарнизон, лесинами завалили выход. А потом подожгли.
        Смолистые бревна горели дружно. Стены нового строения из давнего сухостоя утонули в огне, от накаленного воздуха дрожали деревья. Загорелась хвоя, воспламенился мох, лопалась и сипела сырая кора. Отблеск пламени озарил половину озера, багровый дым уходил в темноту.
        Монаха индейцы не тронули. Он появился из дальнего угла двора босой, без скуфьи, с опаленными волосами. Золотистой змейкой тлел подол рясы, дымились рукава, красным отсвечивал серебряный крест. Приблизившись к землянке, монах силился раскидать бревна. Однако не смог. Жилье превратилось в костер, огонь охватил весь форт. Лишь одну лесину удалось выдернуть Гедеону.
        Одежда его тлела во многих местах, сгорели усы, из трещин потемневших рук сочилась и запекалась кровь, но монах словно не чувствовал боли. Зажав под мышкой конец пылавшего бревна, он потащил его сквозь объятые пламенем ворота в лес, прямо на. стоявших перед фортом индейцев.
        Воины торопливо расступились. Безотчетный страх пробрался в сердца. Они собрали оружие и молча, без обычных воинственных кликов, покинули пожарище.
        А Гедеон, не выпуская лесины, шел по кочкам и камням, через кусты и заросли, все дальше и дальше в лес. Бревно давно потухло, лишь в глубоких трещинах краснели угольки. Губы монаха что-то шептали. Не то он молился, не то проклинал... Утром караульные нашли его недалеко от крепостных стен.
        Узнав о новом нападении индейцев, Баранов собрав десяток самых здоровых людей и немедля отправился к озеру. Утро было совсем весеннее. Над лесом поднималось солнце, золотистый свет пронизывал вершины елей, оседали тени. Только у подножия деревьев, на рыжей хвое, покрывавшей мох, густо лежал иней.
        Отряд шел быстро и молча, временами бряцал мушкет, хрустела под ногами ледяная кора, затянувшая болотистые проталины. Баранов не надел даже парки, не взял ружья. В теплом кафтане и картузе, как ходил у себя дома, шагал он впереди, переступая упавшие стволы, камни, продираясь через колючий кустарник. Веткой сорвало шейный платок, но он не остановился. Один из промышленных подхватил черную косынку, догнал правителя. Баранов так же молча взял ее, понес в руке. Шли, обходя тропу, напрямик к лесу.
        Часа через два добрались до озера. Пожар кончился. Обгоревшие ели увеличили пустое пространство. Вместо толстых надежных стен кое-где торчали головешки. Дымилась почерневшая земля. От форта, недавно еще желтевшего среди лесной гущины, не осталось ничего. Там, где находилась землянка, лежала груда углей. Жилье было обставлено и накрыто сухими смолистыми плахами, не пропускавшими сырость, и сгорело дотла.
        Баранов стал на колени, перекрестился и, низко поклонившись в сторону погибших, медленно, с трудом поднялся.
        За Россию отмучились,сказал он тихо.Вели, Наплавков, сложить каменный крест.
        Потом отошел к обрывистому берегу, долго глядел на светлую спокойную гладь, на синеющие, с белыми вершинами, Кордильеры. Там бы поставить крепость, огородить обысканные места, заселить людьми...
        Всю обратную дорогу он молчал, по-прежнему шел впереди. Возвращалась с ним только половина отряда. Остальным правитель приказал расчистить пожарище, вымерить площадь поближе к озеру. С завтрашнего дня редут будут строить заново.
        Вернувшись в крепость, Баранов велел повесить заложников.
        На краю утеса, где росла кривая голая лиственница, выстроился весь гарнизон, алеуты, женщины. Даже больные были подняты с нар. Часто, без передышки бил в колокол Лука. Промышленный дергал веревку, не оглядываясь, не отвлекаясь. Лицо его было бледно и сосредоточенно, выцветшие глаза полуприкрыты, растрепанней и жестче казался клок бороды.
        Резкий тревожный звон действовал гнетуще. Потом он стих. Над крепостью нависла тяжелая тишина. Измученные лишениями, непрестанной тревогой, люди стояли молча, предстоящая казнь индейцев усиливала страх. Законы борьбы хорошо известны. Сегодня сильнейшими оказались промышленные, завтра могут оказаться индейцы.
        Индейские воины шли спокойно. Связанные за руки моржовым ремнем, они двигались цепочкой, обнаженные до пояса, длинноволосые. Битвы для них кончились.
        Дальше все произошло быстро. Толпа качнулась, отступила, из задних рядов кто-то тоненько вскрикнул. Согнулся и затрещал длинный корявый сук... Ни одного слова не произнесли пленники, ни одного звука. Безмолвно, прощаясь, глядели на бухту, на горы, на необъятный простор лесов. Потом закрыли глаза.
        Когда все было кончено, Лещинский подошел к Баранову. Бледный, сдерживая нервную дрожь, дотронулся до его рукава. Но правитель не обернулся, продолжал смотреть на далекую пену бурунов, окрашенную багрянцем заката... Весь вечер и ночь он провел в своей спальне возле потухшего камина. И не пустил к себе никого, даже Серафиму, приходившую зажечь свечу.
        Глава третья
        В начале марта у входа в проливы показалась сельдь. Первые косяки прошли мимо, их никто не приметил, зато утром от великого множества рыб вся бухта казалась молочной. Крики птиц, носившихся над косяками, заглушали прибой, не слышен был человеческий голос. Пустынное море ожило, на горизонте появилось несколько водяных фонтанов стадо китов шло за рыбой.
        Утро было теплое, тихое. Неподвижно стояли высокие облака, над островками клубился туман. Влажные от ночной сырости, дремали лесистые склоны. Снег давно стаял, в эту зиму его было немного.
        Появление рыбы первый заметил Наплавков. Уже много дней он вставал до рассвета, раньше Баранова, и уходил по берегу залива, в глубь леса, где находился серный источник. Горячий ключ бил из-под скалы, вода постепенно остывала в огороженном камнями углублении.
        Наплавков шел чуть прихрамывая, длинные руки почти достигали колен. В этих руках была страшная сила. Промышленные видели, как метал он гарпун, и немного побаивались аккуратного, невысокого, с подстриженной, рано седеющей бородой гарпунщика. Разувшись, Наплавков опускал в самодельный бассейн жилистые темные ноги, глядел, как поднимаются на воде прозрачные пузыри. Схваченный на промыслах ревматизм каждую весну не давал покоя.
        От горячей ванны боль утихала, гарпунщик вытирал вспотевший лоб, распрямлял плечи, затем вынимал из бокового кармана небольшую книжку, обернутую в мягкую лосиную кожу, раскрывал и долго внимательно читал. Изредка усмехался, поднимал голову, смотрел поверх скалы, над которой плыл тонкий пар, потом снова возвращался к книжке.
        В это утро Наплавков не дошел до источника. Лесная тропа выходила на морской берег, и за мысом, отделявшим крепость от южного пролива, гарпунщик увидел мутную белую полосу, первых птиц, давно уже не появлявшихся возле селения. Он вскрикнул и побежал назад к форту. Он забыл о больных ногах, о целебном ключе, обо всем. Шла рыба, нельзя было терять ни одной минуты.
        У ворот он встретил Баранова. Правитель только что выслушал рапорт, стоял нахмуренный и молчаливый. Ночью слегли еще двое из тридцати оставшихся на ногах...
        Сельдь, господин правитель...выговорил Наплавков, задыхаясь от усталости и волнения...
        Трещотки и сигнальный звон оказались лишними. Все население крепости уже бежало к берегу.
        Короткими неводами, сетками, просто корзинами, сплетенными из светлой индейской травы, черпали сельдь в лодки. Тысячи серебристых тел трепетали в байдарах, нагруженных почти до самых бортов. Рыбы было так много, что упавшее ведро оставалось лежать на поверхности. Люди работали молча, не разгибая спин, забыв про усталость и истощение. Кричали птицы, стучали черпаки и весла, возбужденно лаяли псы.
        Дым костров, разложенных на берегу женщинами, запахи варева, жареной рыбы протянулись над бухтой, будоражили изголодавшихся людей. Однако никто не бросал работы, промышленные и алеуты без конца наполняли байдары, сваливали рыбу прямо на гальку. Груды улова росли. Дети палками отпугивали птиц.
        Лишь к полудню Баранов разрешил передышку. Сам он не присаживался ни на одну минуту. Вместе с десятком алеутов долбил выше у скал холодильные ямы, таскал жерди для нехитрой коптильни. Мерзлый грунт поддавался с трудом, островитяне не умели держать кирку. Правитель скинул кафтан и картуз, лысый, маленький, бил кайлом упорную глину, выворачивал камни.
        Появление сельди как раз в тот момент, когда не оставалось никакой надежды, было словно знамением свыше. Рыба не каждый год заходила в проливы, а искать ее в море не хватало сил. Баранов будто помолодел, глаза его не казались угрюмыми, он снова двигался быстро и стремительно. Даже шутил, и повеселевшие звероловы раза два приметили на его лице улыбку.
        После казни индейцев прошло много дней, а только сегодня о ней забыли. Расправа, учиненная правителем, оставила след даже у самых зачерствелых. Алеутский князек пытался сбежать, но его байдарку задержали караульные. Нанкоку пришлось расстаться со своей медалью. Несколько человек притворились больными. Баранов молчал...
        Сегодня все изменилось.
        Только полчаса отдыхали люди возле костров, а потом Баранов опять поднял их на работу. Опьяневшие от сытости, рыбаки с трудом продолжали нагружать лодки, свозить рыбу на берег. Не работал лишь один Гедеон. После пожара монах еще не совсем окреп. Он сидел на камне, вытянув вперед обмотанную бараньей шкурой пострадавшую правую ногу, перебирал пальцами цепочку креста, внимательно следил за копошившимися людьми, словно впервые их видел. Взгляд его был сосредоточен, неспокоен. На месте сгоревших усов пробивалась жесткая седая щетина. Серафима принесла ему несколько жареных рыб, Гедеон съел одну, про остальных забыл.
        Когда первое возбуждение прошло, Баранов осмотрел лабаз. Предстояла новая забота сохранить улов. Бочек из-под рыбы, капусты и солонины было много, но соли оставался всего один мешок. Только для варки пищи. Правитель вернулся на берег, приказал углубить ямы, на трех самых больших байдарах направил Лещинского в Северный пролив за льдом. Там между островками можно еще встретить остатки плавучих ледяных полей.
        Без леду не повертайся,сказал он озабоченно.Одначе людей и себя береги. Караульные сказываликолоши тоже за рыбой вышли. Возьми пищали... А то помощником придется Гедеона брать,добавил он, усмехаясь.
        Лещинский обрадовался. Поручение пустяковое, но важно было, что правитель наконец обратился к нему и даже назвал помощником. В первый раз. Но он не показал своей радости. Степенно, с достоинством кивнул головой, вытер о кафтан жирные пальцы, сдул с груди приставшие кусочки от съеденной рыбы, вытер губы.
        Лука! крикнул он вместо ответа и заторопился на берег.
        Правитель вернулся к ямам, снова взялся за кирку. Нужно было сохранить всю рыбу, неизвестно, что предстояло впереди. Часть ям рыли помельчеалеуты любили селедку с гнильцой, а остальные Баранов распорядился копать глубиной в два человеческих роста. Со льдом, в мерзлом грунте улов сохранится до лета.
        Потом направился к береговым скалам, где в углублении под навесом Наплавков кончал сооружать коптильню. Гарпунщик еще месяц назад предлагал Баранову построить ее, но правитель хмуро ответил:
        Будет рыбапостроишь.
        Большая пещера была унизана в несколько рядов тонкими жердями, рядом за выступом скалы сложили очаг. Широкогорлая дымовая труба выходила в пещеру, остальное свободное пространство заложили каменьями,
        Баранов помогал женщинам вешать рыбу на жерди, покорно отступал, когда молчавший Наплавков, хромая, сердито подходил и поправлял проделанное. Затем снова ушел на берег.
        Рыбу ловили два дня, все ямы были заполнены. Улов оказался настолько большим, что сельдь валялась по всему берегу, и даже птицы не набрасывались на нее с прежним неистовством.
        Нажрались, стервы,хмыкнул Лука и, примяв бороденку, поравнялся с Барановым, осматривавшим укрытия ям...Што птицы, што люди... А чо, Александр Андреевич... забежал он вперед,скорбут свежанины не любит. До лета теперь продержимся?
        Баранов ничего не ответил, продолжал палкой проверять моховую крышу. Всю жизнь он только и знал, что старался «продержаться». Промышленный сказал верное и злое слово. Рыба приостановила голод, но положение крепости оставалось тяжелым. Не было муки и соли, не было овощей, кончались огневые припасы. И никаких сведений о кораблях.
        Однако правитель никому не сказал о своих заботах. Да и поделиться все равно не с кем. Павла нет... Согнувшись, он двинулся дальше, тщательно прощупывая рыхлый настил.
        Вечером Баранов устроил пирушку.
        В зале большого дома были поставлены столы. Серафима накрыла их ручниками; на главный стол, за которым должен сидеть правитель, выставила фарфоровую посуду подарок Лисянского. Две индейские женщины молодые жены промышленных помогали жарить и фаршировать кореньями крупную отборную рыбу, убирать комнату.
        Индианки изумленно разглядывали невиданные предметы: книги, органчик, картины. Приметив голую мраморную нимфу в углу, они осторожно потрогали ее пальцами, потом, скинув с себя одежды, внимательно и с удивлением ощупали одна другую. Каменная женщина была совсем такая же, только светлая и очень маленькая.
        Вы чо разделись, срамницы! прикрикнул на них Лука, втаскивая вязанку еловых сучьев.
        На время праздника он получил разрешение Серафимы находиться в доме. Лука ножом подрезал бороду, надел плисовые штаны и гороховый, тонкого сукна сюртук. Одеяние было великовато, топорщилось на спине, воротник закрывал уши, но Путаница весьма гордился и важничал.
        Торжество его продолжалось недолго. Все гости пришли в сюртуках, а один зверолов даже в зеленом фраке, напяленном поверх куртки из птичьего пуха. На складах компании не было соли и хлеба, зато вдосталь городской одежды. Промышленные брали ее в счет заработка, больше купить было нечего.
        Неуклюжие, с загорелыми обросшими лицами, в непривычном стеснительном одеянии, гости расселись на стульях вдоль стен, молчали. Многие пришли сюда в первый раз, и золотые рамы картин, корешки книг, статуи подавляли их своим великолепием.
        Только Лещинский чувствовал себя свободно. В черном коротком сюртуке, белой рубашке, гладко причесанный, он ходил от стола к камину, разглядывал книги, выровнял косо висевшую картину, смахнул пыль с клавишей фисгармонии. Поправил на плечах Серафимы, вздрогнувшей от его прикосновения, легкий платок. Изредка, словно о чем-то глубокомысленно задумывался, морщил желтый, круглый, как большое яблоко, блестевший лоб.
        Из старой гвардии Баранова в крепости не осталось почти никого. Половина ушла с Кусковым, часть утонула на «Ростиславе», некоторые раскиданы по островам. Два китолова да седой одноухий зверобой вот и все, кто не расставался с Барановым целых двенадцать лет. Остальных правитель уже собрал на Уналашке, Кадьяке. Старики ив носили сюртуков. В меховых затасканных куртках, в шапках синели они возле камина. Зверобой держал между коленями свое ружье.
        Не снимая шапок, они уселись и за стол. Правитель сам наливал им пунш, подкладывал рыбу. Сейчас он не казался таким угрюмым. Лысый, начисто выбритый, в темном простом кафтане, он был добродушным хозяином.
        Когда ром наконец развязал языки и в зале потихоньку загалдели, Баранов встал, подошел к органчику, взял несколько тягучих низких аккордов. Сразу стало тихо. Большинство из сидевших в комнате никогда не слышало музыки. Промышленный в зеленом фраке расплескал пунш на колено соседа и даже не заметил этого. Повернувшись в сторону органчика, все изумленно слушали. Лишь старики сидели неподвижно. Потом вдруг одноухий зверобой, опираясь на ружье, закрыв глаза, высоко, как причитание, затянул песню.
        Долго спустя много лет вспоминали промышленные тот вечер в доме правителя. Далекую Россию напоминала песня, молодые годы, поля и перелески, деревушки, имена которых забыты навсегда. Скитания...
        Стоя на пороге, Серафима плотно сжимала побелевшие строгие губы, соленая слеза упала с ресниц. Притих даже Лещинский, все время пытавшийся сказать речь. Взгрустнул и Лука, хотя Серафима посадила его вместе с почетными и ром был еще не выпит... Гедеон на пирушку не явился. Он где-то бродил по лесу.
        А на другой день произошло второе событие из Охотска прибыл корабль «Амур». Компания прислала на нем полсотни алеутов, приказы и новые распоряжения.
        «Амур» появился у входа в пролив рано утром. Туман скрывал острова, можно было наскочить на банку, и штурман распорядился отдать якоря. Баранов сам поехал встречать прибывших. На быстроходной байдаре приблизился он к кораблю, нетерпеливо поднялся на шканцы. Долгожданная помощь наконец осуществилась. Почти год не было судна с материка.
        Штурмана правитель знал, плавал с ним на Лисьи острова. Сварливый старый бродяга помнил каждую бухту в Беринговом море, пять раз тонул, два года прожил один на пустынном острове.
        Баранов обрадовался давнишнему другу, но радости своей не показал. Старик ехидный, может съязвить и сконфузить правителя. Баранов поднялся по трапу, снял картуз, перекрестился и только тогда подошел к штурману.
        Свиделись, Петрович? сказал он, усмехнувшись, и протянул руку.
        Против обыкновения, старик ничего не ответил, притронулся короткими пальцами к руке Баранова, крикнул что-то матросу, возившемуся у вантов. Штурман еще с мостика разглядел, как постарел и осунулся правитель, голова облысела, уцелевшие седые пряди закрывали виски. Худой и сгорбившийся старикгрозный повелитель колонии. Штурман заметил, как жадно обшарил глазами палубу, открытый люк пустого трюма Баранов и, окончательно нахмурившись, отвернулся.
        Правитель понял, что корабль не привез ничего. В это время, опираясь на тонкий камышовый посох, приблизился к Баранову, благословляя его тщательно сложенными пальцами, рыжий щуплый монах в синей бархатной камилавке. Это был новый архимандрит Ананий, присланный главным правлением для закрепления слова божьего и как представитель высшей духовной власти в далеких российских владениях.
        Во имя отца и сына и святого духа...сказал он скороговоркой. Тонкий дребезжащий голос был неприятен.Господин правитель здешних мест?
        И привычно ткнул, ладонью вниз, веснушчатую руку.
        Баранов руки не поцеловал. Отступив назад, он внимательно разглядывал монаха, затем сухо и коротко сказал:
        Быстро больно, пустынножитель.
        Соли б лучше прислали,заявил он потом штурману с горечью.
        Не прощаясь, он торопливо ушел. Туман рассеялся. Ясно виден был берег, голый каменькекур с палисадом крепости, вяло повисший трехцветный флаг, толпа нетерпеливо ждущих людей.
        Глава четвертая
        Шумел дождь. Временами он утихал, и тогда тяжелые редкие капли пробегали по деревянному настилу крыши. А потом снова тянулся монотонный шелест.
        Только что кто-то был здесь. Павел ясно чувствовал тихое, сдерживаемое дыхание, прикосновение руки. Он открыл глаза. Снова в полумраке увидел бледное пятно окна, неровный отсвет камелька на бревенчатой стене. То, что видел множество раз, когда спадал жар и на минуту возвращалось сознание. Потом опять начинался бред.
        Сейчас пятно не уходило, отчетливо был слышен шум дождя. Треснула в очаге смолистая ветка. Павел понял, что лежит в хижине, нет ни корсара, ни корабля, ни гудящей каменистой гряды, ни последних усилий перед неизбежным. Он хотел подняться, но боль в правом плече вынудила его опуститься на место. Оранжевые круги поплыли по жилью, смежились веки. Полосатый зверек, примостившийся на теплой шкуре, испуганно прыгнул с нар, завертел мордочкой.
        Когда Павел очнулся вторично, дождь перестал совсем, дверь хижины была распахнута, виднелись мокрые ветки хвои, кусочек посветлевшего неба. В избе было по-прежнему пусто. Не пытаясь больше подняться, раненый впервые разглядел темную икону, грубый, накрытый плетенкой из травянистых корней стол, глиняный кувшин и кружку. Возле двери протянута кожаная занавеска, отгораживающая угол. Занавеска шевельнулась, и Павел снова почувствовал, что в хижине он не один.
        А потом из-за перегородки высунулась голова, повисли две темно-русые косы. Золотистой бронзой отливали волосы, разделенные ровным пробором, тонкие морщинки появились на лбу. Несколько секунд девушка наблюдала, затем вышла из своего угла. В ровдужных штанах, такой же рубашке, небольшая, легкая, она приблизилась к нарам, удовлетворенно вздохнула. Больной, действительно, очнулся, лежал с открытыми глазами.
        Поправился,сказала она и вдруг сконфуженно замолчала, откинула косы назад.
        Лежавший на нарах разглядывал ее пристальным, удивленным взглядом.
        Девушка отступила, затем повернулась и выбежала из хижины. Спустя минуты две вошел Кулик. Вытирая на ходу пучком травы мокрые пальцыставил на ключе запруду,старый охотник торопливо подошел к нарам. Павел снова попытался подняться. На этот раз боль не возобновилась. Облокотившись на левую руку, он с усилием приподнялся и сел.
        Старик невольно сделал движение, словно хотел поддержать, но Павел не заметил. Оглядев Кулика, жилье, дверь, он спросил:
        Кто вы такой, сударь?
        Охотник медленно и скупо улыбнулся, разогнул спину. Длинный и тощий, в старой кожаной рубашке, обнажавшей морщинистую шею, стоял он перед Павлом, добродушно смотрел на взволнованное лицо больного.
        Живу, немного погодя, сказал он просто.
        Больше в этот день Павлу говорить не пришлось. Девушка не появлялась, а старик бережно, но настойчиво уложил его опять на шкуры, покормил мясной похлебкой все еще с ложки, как тяжелобольного. На вопросы не отвечал. Раненый скоро уснул, впервые за много дней крепко, по-настоящему.
        Проснулся он от терпкого запаха хвои. Запах напомнил детство, благоухающий кедр из диких прибрежных гор, весну, первые ароматы трав. Не отгоняя сна, Павел улыбнулся, повернул голову. Нежные иглы душмянки встретили его лицо, упали капли росы. От неожиданности он зажмурился, а потом сразу открыл глаза.
        На полу и на нарах лежали кедровые ветки. Световые полосы, пробившиеся сквозь дверные щели и узкое окно, озаряли сочную нежную зелень, смолистые срезы, пучок желтых влажных цветов. Раньше этого не было. Павел удивленно огляделся и только сейчас заметил за столом у окна вчерашнюю девушку. Не поднимая головы, она что-то прилежно шила. Девушка была в том же наряде, только вместо штанов надела недлинную юбку из толстой бумажной ткани, белые, без всяких украшений, мокасины. На худое, почти детское плечо сдвинулись обе косы.
        Наташа не видела, что больной проснулся. Чуть нахмурив от усердия брови, она выводила стежок за стежком. Светлая тень падала на изгиб переносицы, выделялось несколько мелких веснушек. Некоторое время девушка работала не отрываясь, затем отложила шитье, глянула в сторону нар. Увидев, что больной не спит и внимательно наблюдает за ней, Наташа вспыхнула, серые глаза ее стали синими. Торопливо схватив иголку, она потянула к себе отложенную работу, и Павел заметил, что это был его кафтан. Девушка чинила продранную выстрелом одежду.
        Павел поднялся и сел. Сегодня он чувствовал себя совсем здоровым. Беспокойные мысли отошли в сторону.
        Дай мне кафтан,сказал он громко.И скажи, кто ты такая.
        Наташа вздрогнула, но теперь уже не покраснела. Поднявшись из-за стола, она вдруг отодвинула одежду, спокойно и дружелюбно посмотрела Павлу прямо в глаза.
        Ты русский?спросила она вместо ответа.
        И когда Павел кивнул головой, задумчиво притихла, подергала кончик косы.
        Я тоже русская,сказала потом негромко.Поведай мне про них.
        Кулик вернулся, когда Павел рассказывал о Санкт-Петербурге. Здоровой рукой недавний шкипер чертил в воздухе здания, мосты, упоминал непонятные слова, называл галереи и статуи, дворцы и фонтаны Петергофской деревни, мрачную крепость Кронштадт. Павел увлекся, прочел стихи. Черные отросшие волосы падали до бровей, блестели глаза, на бледно-смуглом лице проступил румянец.
        Наташа сидела рядом. Наморщив чистый открытый лоб, она слушала внимательно, но без особенного оживления. Все было чужим и далеким и даже не походило на сказку. Только когда Павел рассказал о Ситхе, о море, о строительстве форта, девушка заинтересовалась всерьез. Оказывается, русские были в этой стране такие, как отец, как она, много их. Они жили близко, на берегу, и отец никогда не говорил о них.
        Тряхнув головой, откинув назад туго заплетенные прохладные косы, она удивленно повернулась к старику. Охотник сидел на пороге, беспокойно вслушиваясь в рассказы Павла. О новой крепости он ничего не знал. Думал, что сородичи покинули этот берег навсегда... Теперь он понял, почему на Чилькуте его встретили холодно и не оставили ночевать. Но он тогда спешил домой и не расспрашивал... Баранов... Он содрогнулся, услышав давно знакомое имя.
        Кулик поднялся и вышел из хижины.
        Павел ничего не заметил. Разволновавшись, он быстро устал и, откинувшись на подушку, закрыл глаза. Он снова пережил события последних месяцев, страшный конец корабля, гибель людей...
        После этого Наташа его не тревожила. Не обращалась и к отцу. Девушка видела, как помрачнел старик, все дни проводил в горах. Временами казалось, что вид Павла действует на него угнетающе. А то вдруг приносил крупного барана, жарил тонкие сочные ломтики мяса, кормил ими больного, не отходя от него целый день.
        Девушка недоумевала и молча присматривалась.
        Павел выздоравливал. Пуля прошла навылет, плечо заживало. Уже можно было двигать рукой. Остались только слабость от потери крови и резкий, надрывистый кашель. О нападении корсара юноша ничего не рассказывал, зато в первый же день по выходе из хижины проковылял, опираясь на тонкую жердину, к берегу, пытался найти остатки «Ростислава».
        На рифах и в бухте было пусто. Последний шторм разметал обломки корабля, темнели среди бурунов голые камни, мерно вздымалась водяная гладь. Гудел прибой. Много времени просидел Павел на щебне, затем с трудом поднялся, побрел назад. В пути он натолкнулся на обрывок паруса, зацепившийся за сучковатую ель. Все, что осталось от дряхлого суденышка.
        Он был молод. Сердце еще не зачерствело от беспрестанной борьбы, жестоких разочарований. Губы его дрогнули, опустились плечи. Он побледнел, резко содрал кусок холстины. Приступ кашля и слабости заставил опуститься на землю. Так он сидел до тех пор, пока напуганная его исчезновением Наташа не привела обратно.
        Несколько дней Павел снова пролежал в хижине, а когда стал выходить, девушка далеко не отлучалась. Но он уже не стремился на берег. Следил, как строит Кулик разрушенную паводком бобровую плотину на ключе, с любопытством наблюдал за старым хвостатым бобром, появившимся сразу после ухода охотника. Речной зверь старательно заделывал ветками и илом пропущенные стариком щели.
        Вместе с Павлом оживала тайга. Звонче плескался каменистый ручей, лопались почки, мягкой зеленью расцветились голые деревья, наливался мох. Гулко ревел сохатый, перекликались на недоступных вершинах бараны, кричали, пролетая, гуси. Далеко были видны прозрачные тонкие столбы дыма, поднимавшиеся над лесом. Там находились индейские селения.
        Часто Кулик уходил на охоту, Наташа и Павел оставались одни. Девушка вставала первая, тихо, как мышь, одевалась у себя за занавеской. Иной раз занавеска была неплотно сдвинутаи в просвете мелькали заплетаемые в косу волосы, голая тонкая спина. Павел краснел, жмурился и, отвернувшись, кашлял громче обычного.
        Однажды, напуганная сильным приступом кашля, не кончив одеваться, Наташа торопливо подошла к нарам. Босая, в одной короткой старенькой юбке, она нагнулась над Павлом. Прядь волос упала ему на грудь. Больной затих. Девушка постояла, прислушалась и озабоченная вернулась за перегородку. А Павел долго лежал с опущенными веками. Запах волос, теплота дыхания, нежные узкие плечи мерещились ему целый день.
        Наташа привыкла к Павлу. Реже уходила в лес, на берег залива. Сперва боялась оставить больного, после неожиданно нашлось в хижине множество дел. Она убирала жилье ветками и березовой корой, плела из гибких корней прочную, удобную посуду. Сшила из птичьих шкурок Павлу рубашку.
        Пойдешь скоро,заявила она деловито.Не будешь зябнуть.
        Девушка говорила об уходе просто и спокойно, но легкая морщинка пересекала лоб.
        Павел тоже временами забывал о крепости. Тихая жизнь в лесной избушке, необычайный покой, теплые дни действовали умиротворяюще. Хотелось ни о чем не думать, сидеть на обомшелом грунте, смотреть на высокие облака, далекие снеговые вершины, бескрайний лесной простор; слушать говор ключа, плеск водопада в расщелине скалы, треск сучьев под ногами пробиравшегося к водопою зверя и особенно шелест шагов Наташи.
        Мир был благодатной пустыней, простой и величественной... Стадо оленей, идущих навстречу заре, светлые рыбы, тень от крыльев орла, сосны, растущие со дна ущелий, длинные острые травы.
        Когда случались дождливые дни, Наташа рассказывала индейские сказки о первой жизни на земле. Втроем они сидели возле огня, старик чистил ружье, тщательно протирал кованый граненый ствол длиною в человеческий рост. Павел, закрыв глаза, о чем-то думал.
        «...Сестра Китх-Угин-Си, наскучив терпеть обиды от брата, решилась бежать. Ушла далеко на морской берег. Из коры вековечной ели построила себе жилье...Наташа негромко, певуче, чуть упирая на букву «о», передавала предание. Она сидела на полу возле очага, палкой мешала угли. Свет отгоревших веток падал на ее худощавое лицо, маленькие шевелившиеся губы...В ясный день вышла она на берег, увидела играющих на море китов и, не ведая, кто таковые, начала кричать им, чтобы подошли ближе и дали ей корму, потому что терпит голод. Киты ничего не сказали, скрылись в морской глубине. Только когда стало темно и луна вылезла над самым высоким деревом, пришел к женщине сильный и большой человек, воин. «Пошто одна сидишь здесь и пошто терпишь голод?» Сестра Китх- Угин-Си заплакала, а потом поведала, что брат истребил ее детей, чтобы не размножались люди, и она убежала из его жилья. Пришедший слушал ее хорошенько, а после послал одного калги на лайду, велел принести маленький круглый камешек. Положил на огонь и раскалившийся дал ей съесть. Когда она проглотила, воин сказал, что теперь она родит сына, коего никто не
убьет, и сам скрылся...»
        Девушка добросовестно выговаривала все слова, не торопясь и не сбиваясь. Видно было, что не раз повторяла сказку и что она ей нравилась.
        Павел совсем окреп. Рана затянулась, правой рукой он уже мог держать ружье. Даже кашлять стал меньше. С выздоровлением вернулось и беспокойство о форте, о Баранове, об оставленных людях. Казалось, прошло много лет с тех пор, как он покинул крепость. Он теперь часто уходил из хижины, возвращался поздно вечером. Наташа видела, как он бродил по берегу моря вперед-назад, пробуя свои силы. Когда же он вырезал крепкую палку, обжег ее конец в огне, девушка поняла, что Павел уйдет.
        Она притихла. Больше не убирала хижины, не рассказывала сказок. Сразу с утра покидала жилье, забиралась в гущину леса, навещала свои излюбленные места, но они потускнели, не радовали. Какое-то недоумение было в ее взгляде, словно она чего-то ждала.
        Кулик ушел в горы, в сторону индейских селений, чтобы забрать оставленное там в прошлом году новое ружье. Он хотел дать его Павлу. Старика уже не было несколько дней.
        Наташа теперь редко встречалась с Павлом. Все дни проводила в лесу или среди скал, уходила далеко по тропе, проложенной охотником. Нетерпеливо, как никогда, ждала отца. Иной раз ей казалось, что Павел уже ушел, она торопилась домой, а потом, услышав еще издали негромкий кашель, опять сворачивала в лес. Ей было трудно, и она сидела на мху, наморщив задумчиво лоб, подняв невысокие мягкие брови.
        В один из таких дней девушка увидела возвращавшегося охотника. Старик шел понуро и медленно, держал на плече ружье, а сзади, закутавшись в одеяла, шагали двое индейских воинов. Над головной повязкой переднего торчало отблескивавшее воронье перо.
        Наташа быстро вскочила, хотела бежать навстречу, но передний индеец неожиданно поднял голову, и девушка узнала в нем молодого вождя, сына Салтука. Лицо вождя разрисовано черной траурной краской, глубоко запали глаза, обтянулись скулы. Брат его матери, воин Волчьего рода, был повешен Барановым в числе остальных заложников. Индейцы шли за Павлом.
        Молчание длилось долго. В хижине стало темнее, потух огонь камелька. На остывших углях медленно нарастал пепел. Погасли трубки. Сумрак заполнял жилье, и только бледный отсвет небольшого окна освещал сидевших у очага индейцев. Павла, прислонившегося к грубой бревенчатой стене, сутулую спину Кулика, его седую голову. Никто не двигался и не говорил.
        Коротко и тихо, не глядя на Павла, объявил старик о расправе Баранова с заложниками. Жестокость войн, сражений, кровавую хитрость лесной борьбы он наблюдал уже не первый десяток лет и не мог с этим примириться. Часто дряхлый Салтук отпускал врагов из уважения к справедливому другу.
        Но за европейцев Кулик не просил никогда. Он сам видел однажды, как моряки одного чужеземного судна, окружив индейскую хижину, хладнокровно расстреливали в щели вооруженных луками поселян. Индейцы заткнули отверстия и решили отсидеться, чтобы ночью незаметно уйти. Тогда осаждавшие приблизились к жилью, заложили четыре петарды и взорвали людей на воздух.
        Чуукван молодой вождь наконец шевельнулся. Отложив тяжелую трубку, вырезанную из моржового бивня, он поднял темное от полосатых разводов лицо. В сумраке он казался значительно старше. Тонкие крылья резко изогнутого носа вздрагивали.
        Твои братьябелые люди,начал вдруг индеец тихо и повернулся к старику. Молодой чистый голос прозвучал торжественно.Сколько раз камни одевались снегом, сколько раз вырастала трава... Мой отец мудр, и в долинах предков в него вселилась душа Великого Ворона... Уходя в дальний путь, он указал мне самого справедливого. Ты ушел от нас, но ты остался с нами, потому что белые люди стали тебе чужими... Э, худо! сказал он неожиданно горячо, совсем по-мальчишески и сразу же, оглянувшись на своего пожилого спутника, притих.Разве не заняли они все места, где жили отцы наших отцов...продолжал он уже спокойнее,и лес и речки, где добывали зверя и рыбу, где горели костры йот множества огней становились невидными звезды...
        Кулик молчал. Упираясь локтями в колени, опустив на ладони заросший щетиной подбородок, он неподвижно сидел у порога, словно что-то обдумывал. Много раз слышал он слова стариков и воинов, полные горечи, гнева и сожалений. Горечь будоражила и его сердце, и все же пришлые люди не были ему чужими. Как часто бывало, пробирался он ночью к русским селениям, слушал хоть издали родные слова, тихую песню. А потом уходил.
        Чуукван,сказал он спустя долгие минуты молчания, племя твоих воинов видело меня с ружьем, когда твой отец не знал еще твоей матери... Я держал тебя на руках, когда бостонцы подожгли селение, и из этого ружья ты выстрелил в первый раз... Пусть ты тоже назовешь меня справедливым. Я ушел от них давно и думал, что больше не увижу никогда. Но они пришли сюда, и я не могу сказать, что все они виноваты... Я стар, мои кости скоро высушит ветер, но я не видел воина, который бы забыл землю своих предков...
        Кулик медленно встал, взял стоявшее в углу ружье, прицепил к поясу рог с порохом. Разбуженный бурундучок взбежал по рукаву на плечо, припал к тощей стариковской шее, словно искал защиты. Охотник бережно снял зверька, посадил на нары, поднял шапку.
        Молодой воин лежал на моих нарах, когда индейцы погибли в крепости. И он мой гость. Никто не скажет, что я нарушил закон лесов... Он останется здесь.
        Кулик сказал это уверенно и твердо, и никто из сидевших в избе не осмелился возразить. Чуукван склонил голову. Он подчинился решению старика.
        Тогда охотник позвал девушку и в последний раз обернулся к Павлу.
        Тут думал дожить свой век...произнес он глухо.Прощай... Нету вольной земли.
        Он посмотрел на угол, где висела икона, на нары, очаг, на все свое жилье. Затем, не промолвив больше ни слова, вышел из хижины. Индейцы и Наташа последовали за ним. В последний момент девушка оглянулась. Недоумение и печаль были в ее потемневших глазах.
        Стало пусто и тихо, через незакрытую дверь долго виднелась цепочка людей, уходивших в горы. Наташа шла сзади. В мужском костюме, с косами, опущенными за ворот сорочки, она казалась русоголовым мальчиком.
        А Павел сидел по-прежнему в углу избы. Известие о казни потрясло его, он не думал о том, что ему грозила смерть, великодушие воинов прошло мимо сознания. Он знал, что вымысла не было, что случившееся в крепости произошло. Он знал Баранова.
        Глава пятая
        Сорок байдарок с алеутами и двадцать промышленных байдар направил Баранов на промысел морского бобра. Полного безветрия можно было ждать только через месяц, но Ананий привез приказы из самого Санкт-Петербурга. Компания требовала доходов. Кругосветное путешествие Лисянского обошлось дорого, акции пали в цене на два пункта. В крепости остались только больные и с десяток караульщиков, еще не совсем окрепших после цинги. Строительство школы и мельницы, сооружаемых на островке рядом с кекуром, было приостановлено, на редуте св. Духа оставлен небольшой гарнизон.
        Баранов хмурился и молчал, лишь коротко и отрывисто отдавал распоряжения Лещинскому. А потом, оставаясь один в нетопленом зале, много раз перечитывал приказы и до полуночи шагал по комнате. От Резанова не было никаких вестей, а только он один понимал, что не до промыслов было сейчас молодому заселению, не до прибытков компании.
        «...Публика, а паче торговая, охоча токмо на одни успехи и выгоды смотреть и ценить хлопоты, но она не входит и на малость в рассмотрение причин, коими стесняется торговля, упадают выгоды всего государства Российского...писал Баранов на материк в самые тяжелые минуты жизни крепости. На время бы только прибытками поступиться. Владения наши ежечасно погибнуть могут. Главная тяга для сих мест продовольствие и отыскание близких и обильных земель, откуда возить можно,первая наша забота. Процветут промыслы и торговля, весь край перестанет быть диким».
        Голод пока прекратился, нужно было использовать теплые дни для строительства форта и корабля, снарядить шхуну на Охотск, однако требования компании были определенны. Повелевая, он привык подчиняться, твердо и непоколебимо соблюдать власть.
        Распоряжение правителя звероловы приняли угрюмо. Изнуренные бескормицей, обессилевшие от недавней болезни, люди не торопились выходить в неспокойное море. При самом малом шторме промысел становился тяжелым и большей частью зряшным. Раненый зверь уходил незамеченным. Одни алеуты собрались охотно надоело сидеть на берегу.
        Утро выдалось ветреное, вершина горы Эчком не была закутана облаками.
        Может, и пофартит,сдвинув шапку на лоб, всматривался в горную цепь Лука. Ежели маковка чистаядождя не пойдет. Примета верная.
        Он поскоблил затылок, подтянул опояску, оглянулся и, заметив невдалеке Наплавкова, назначенного старшим партовщиком, заторопился к нему высказать свои наблюдения.
        Направков что-то буркнул и, хромая, двинулся к лодкам. Многие суденышки были уже спущены.
        Часа через полтора все байдары, касаясь носом береговой черты, колыхались на волне прилива. Люди столпились у лодок, слушали напутственный молебен. Служил Ананий. Гедеон остался на озерном редуте. Священник начал торжественно, однако холодный ветер заставил его ускорить молебствие, множество чаек заглушало голос. Придерживая камилавку, Ананий сердито махал кадилом, словно отгоняя любопытных птиц, низко пролетавших над аналоем, торопился. Тощий его тенорок был слышен только отрывками. Промышленные ежились, нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Нанкок бесцеремонно возился с трубкой.
        Наконец Баранов, все время вглядывавшийся в морскую даль, перекрестился, подошел к опешившему священнослужителю, взял с аналоя крест, приложился, затем обмакнул кропило в ведерко с недоосвященной водой, помочил себе темя.
        Кончай, отец,сказал он негромко и неторопливо отошел в сторону.
        Ананий вспыхнул, рыжая борода его затряслась, но к нему уже спешил Лука, услужливо подхвативший ведро, потянулись обрадованные окончанием молебствия звероловы.
        Лодки отчалили. Наплавков еще с вечера разделил свой отряд на несколько партий, по пятнадцати байдарок в каждой. Часть алеутов, с Нанкоком за старшего, пошла на север, где в недавние годы находились бобровые лежбища: остальных Наплавков повел к каменистой гряде островов, чтобы оттуда начать охоту.
        Вокруг Ситхи морских бобров давно уже не было. Осторожные животные держались подальше от населенных мест и только в жестокие ветры выходили на берег, выбирая недоступные для человека острова. На лежбища, где появлялись людские следы, никогда не возвращались.
        С каждым днем морских бобров и котов становилось меньше. Англичане и русские, индейцы и алеуты истребляли их, не заботясь о будущем. Драгоценный зверь уходил все дальше, на пустынные острова. Нужно было затрачивать много дней, чтобы найти новые лежки. Зверь выходил на берег редко и почти все время проводил на воде. Даже спал, лежа вверх брюхом. Густая длинная шерсть легко держала массивное тело. Матки таскали детенышей на себе, придерживая щенков передними лапами.
        Еще ни разу за последние годы не выходили так рано на промысел. Море было бурное, темное. Широкие водяные валы высоко вскидывали небольшую флотилию, рушились гребни волн. Ветер пронизывал мокрую одежду, коченели руки, не выпускавшие весел. Партии алеутов уже не было видно, узкие одно-ключные байдарки тонкими черточками исчезали на горизонте.
        Лука сидел впереди Наплавкова, с отчаянием тянул тяжелое весло. Рядом и дальше, согнувшись и пряча лицо от ветра, напрягаясь изо всех сил, гребли злые, задыхающиеся от усилий промышленные. Наплавков правил. Глаза его были прищурены, по осунувшемуся скуластому лицу, по отросшей бороде стекала вода.
        Василий Иванович...сказал вдруг Лука и, выпустив весло, в изнеможении осел на дно байдары.Кончаюсь...
        Но весла соседних гребцов больно стукнули его по затылку. промышленный вскочил, взгромоздился на место. Никто больше не произнес ни слова, и Наплавков словно ничего не видел.
        Только после полудня на сером фоне неба обозначилась невысокая скалистая гряда. Это были безыменные острова, вокруг которых на мелководье еще в прошлом году водились бобры.
        Под прикрытием близкой земли море стало спокойнее, уменьшился ветер. До сумерек оставалось еще несколько часов, и Наплавков решил, не высаживаясь на берег, проверить места. После небольшой передышки он дал знак развернуться, вытянуть цепь лодок так, чтобы между байдарами можно было видеть бобра. Партия была большая, скоро крайние лодки затерялись вдали.
        Предстоящая охота захватила даже самых измученных. На каждой байдаре откачали воду, приготовили длинные метательные стрелы. Ружей на бобра не брали, звук выстрела разгонял всех животных. Промышленные оживились, с новым усердием налегли на весла. Гребли осторожно, внимательно и зорко вглядываясь в каждую волну, не покажется ли где звериная морда. В лодках не разговаривали, старались не стучать веслами. Слышны были только всплески воды о борта, шипенье волн.
        Прошло с полчаса, как вдруг Наплавков увидел на одной из лодок поднятое весло. Сигнал означал, что с байдарки приметили зверя. Соседние лодки поспешно образовали круг. Гарпунщик хотел повернуть тоже, но неожиданно возле самого борта показалась круглая голова бобра с большими коричневыми глазами, плоская, почти человеческая грудь. Увидев людей, зверь испуганно фыркнул и сразу же скрылся. Сидевший за стрелка Лука не успел даже метнуть свой дротик.
        Наплавков, в свою очередь, поднял весло. Волнение на море мешало следить за водяной поверхностью, но лодки, плывшие рядом, уже окружали байдару. Приготовив стрелы, люди напряженно ждали появления бобра. Животное не могло долго оставаться в воде. Наконец голова зверя показалась посередине круга.
        На этот раз Лука не опоздал. Тщедушный и ленивый на берегу и в работе, промышленный во время охоты преображался. Вытянув шею, согнув откинутую назад правую руку, он зорко следил за не прекращавшейся зыбью. Выцветшие глаза его потемнели, лицо стало строгим, внушительным. В этот момент никто не вздумал бы над ним потешаться. В такие минуты даже Серафима, изредка ходившая с ним на промысел, торопливо слушалась каждого его жеста, каждого движения и почти гордилась мужем.
        Стрела попала в зверя. Бобр мотнул головой, рванулся и быстро нырнул. Два других дротика, пущенные с соседних байдар, упали на волну.
        Шали,солидно сказал Лука и, не торопясь, удерживая равновесие, взял вторую острогу.
        Налегая на весло, весь мокрый и возбужденный, Наплавков повернул лодку. Байдары смыкали круг. Раненый бобр тащил за собой дротик, указывающий направление среди водяных провалов. Однако зверя еще нельзя было считать промышленным. Океан бороздили волны, заливали лодку, древко стрелы пропадало в зелено-черных гребнях валов. Потом совсем скрылось. Сколько ни следили охотники, кружась по всем направлениям, бобр ушел. Не лучше было и у остальных партий. До вечера убили всего двух маток.
        ...Наплавков сидел возле костра. Больная нога была протянута к огню, нестерпимо ныла. Рядом с ним, скорчившись, примостился Лука. Дальше, у других таких же костров, сложенных из трухлявого плавника и морской травы, лежали звероловы.
        Было сыро и холодно. Ветер задувал огонь, чадили мокрые водоросли, не давая тепла. Грохали в темноте волны, разбиваясь о подножия скал. Моросил косой дождь. Как тяжелый, непробудный сон, бесконечно тянулась ночь.
        Промышленные лежали молча, не слышно было ни обычной ругани, ни шуток. Каторжная, никчемная работа, голод и непрерывные лишения озлобили сердца, ожесточили души. Для вольных земель не хватало воли, страх и кара превратили крепость в тюрьму.
        Наплавков тоже думал о многом. Незаконный сын петербургского лекаря, он был отослан учиться отцовскому ремеслу в Париж, пристрастился к вольным речам и сборищам, бежал от хозяина, скитался, был ранен при взятии Бастилии, почти умирающим доставлен на родину. Окрепнув и возмужав, открыто восхвалял республиканскую власть, пробовал сочинять какой-то трактат, мечтал о привольной жизни. Возбужденно и как-то болезненно смеялся, когда говорил о ней, и выворачивал карманы для собутыльников, слушавших его ради даровой выпивки. Изгнанный из Санкт-Петербурга, пять лет провел в Сибири, постарел, одичал, но мечты своей не оставил.
        За попытку взбунтовать гарнизон два года просидел в одиночке Иркутской крепости. Ночью подземелье не отапливалось, и в страшную стужу заключенный, чтобы согреться, вертелся волчком до утра по узкой камере. Двадцативосьмилетний вышел оттуда стариком.
        В Охотске след его потерялся, как сотен других, убитых в драке, ушедших в тайгу, завербованных на Аляску. Часто, наслушавшись посулов вербовщиков, спаивавших гулящих людей, забирался он на берег холодного моря и среди диких, обнаженных скал думал о вольной стране, о воинственных смелых индейцах, о необозримых лесах, в которых можно жить как хочется. Наплавков стал гарпунщиком китобойной компании и через год перебрался на американские острова.
        Но на Ситхе Наплавков понял, что, завербовавшись в колонии, он, так же как и другие, должен похоронить все свои надежды и планы и что тут по-своему жить нельзя. Баранов был полновластным хозяином новых земель, жестоким, но умным и бескорыстным государственным деятелем. С двумя-тремя сотнями промышленных он управлял огромным краем, расширял торговлю, держал в повиновении многочисленные племена, помогал им, снабжал товарами, строил корабли и школы, отбивал нападения врагов, сам наносил удары.
        И Наплавков смирился. Всегда одинокий, казавшийся значительно старше своих лет, он сделался замкнутым, неговорливым. Болела поврежденная когда-то в Сибири нога...
        На Ситхе Наплавков продолжал служить гарпунщиком, простым, немного угрюмым китобоем. Никто о нем ничего не знал. Лишь однажды Лещинский случайно подслушал, как он бормотал что-то по-французски, да еще промышленные заметили, что в стычках с индейцами Наплавков не принимал участия никогда...
        Сейчас, сидя в укрытии за камнем, измученный и усталый больше других, он медленно перебирал в памяти все свое прошлое и чувствовал, что годы ушли и из всех его мечтаний и порывов не осуществилось ничего...
        Шторм продолжался несколько суток, охоту пришлось оставить. Как только ветер стих, Наплавков распорядился починить байдары и взял курс на Ситху. За все время лова добыли только четырнадцать бобровых шкур.
        В пути встретили возвращавшихся островитян. Нанкоку повезло немногим больше. Его партия промыслила двадцать взрослых бобров и двух медведков-детенышей. Добыча не стоила потерянных дней, полного истощения и утонувших четырех алеутов.
        Неудачный промысел усугубил тяжелое положение форта. Баранов сам распределял людей по работам, но промышленные трудились только в присутствии правителя. Стоило ему уйти, люди ложились на землю, и ни один надсмотрщик не мог заставить их взяться за топор или лопату. Алеуты тоже не выезжали на лов, свежая рыба в крепость не поступала, пришлось вскрыть ямы. Нанкок притворился больным и вдруг почти перестал понимать по- русски.
        Забыла, Александра Андреевич,сказал он сокрушенно и заморгал веками.Рыбка память скушала.
        Правитель побагровел, но сдержался. Наказать он всегда успеет. Глядя на князька светлыми немигающими глазами, он отогнул полу кафтана, вынул из кармана медаль, отобранную у Нанкока, показал ему, затем снова спрятал и молча вышел из палатки.
        Князек понял. Утром десятка полтора алеутов выехали ловить палтуса. Остальных даже Нанкоку не удалось уговорить. Магазины колонии пустовали, ни водки, ни табаку все равно нельзя было приобрести.
        Положение ухудшалось, и Баранов наконец приказал готовить судно, доставившее архимандрита. Решил сам ехать в Охотск. Временным правителем оставался Лещинский. Больше назначить было некого.
        Глава шестая
        На «кошке» так назывался низменный берег Ламского моря ссыльный вельможа Скорняк Писарев заложил первый большой корабль. Это было в 1735 году. Казачье поселение Охотск стало опорой российских владений на краю матерой земли. Кухтуй и Охотадве речкиразмывали наносную косу из дресвы и мелких каменьев, рушили бревенчатый палисад, окружавший церковь Всемилостивого Спаса, полдесятка амбаров с казенным добром, дом коменданта главные строения фортеции.
        Порт заливало волной, талые снега превращали его в остров. Казаки и поселяне ездили по воду на лодках за десять верст, высокие бары мешали корабельщикам подводить суда в бухту. Порт существовал на картах адмиралтейств-коллегий, в списках департаментов, он был важной точкой Сибирского царства, названного так указом Екатерины. Но порта не было, казацкий острог оставался до сих пор острогом, глухим посельем обширной империи.
        Россия росла.
        Она тянулась к великим водам, огромная, нетронутая земля. Американские Штаты признавали ее права. Британская империя считала союзницей. Три мировые державы осваивали далекое море.
        Но европейские события, надвигающаяся война не давали возможности вплотную заняться колониями, и сейчас, как и во время Шелехова, в Охотске не было гавани, догнивали строения. Летом на рейде корабли дожидались муссона по три недели, чтобы войти в устье реки. Таежная дорога строилась от Якутска до Май уже не один год, вырвав у топей и трясин только сотню верст. Конские трупы устилали хребты и тундру, кони тащили всего по две вьючных сумы.
        Провиант везли на Камчатку, на Алеутские острова, доставляли тягости Российско- американской компании до самого Иркутска. По восемь тысяч коней волокли груз для одного судна. Скорбут и другие болезни не покидали поселка, гнилая рыба да кислое тесто бурдюк служили пищей почти круглый год. Купцы продавали и другие припасы, но цены были доступны не всем. Тридцать рублей пуд коровьего масла, десять пшеничная мука.
        Ветры и сырость истощали поселян и казаков, кладбище было многолюднее порта. И все же по тропам, горам и тунгусским урочищам брели люди из-за Волги и Дона, из Санкт- Петербурга, Москвы и Калуги. Гулящие люди, монахи, беглые крестьяне, каторжники, ремесленники, разорившиеся купцы. Дальность земель укрывала прошлое, богатую жизнь сулили мечты.
        «Амур» стоял уже третьи сутки у входа в устье Охоты. Ветра не было, пора муссонов еще не начиналась. Сильное течение и мелкая вода мешали кораблю продвинуться ближе к берегу.
        Над низкой косой, голой и каменистой, кричали чайки. Тяжелые птицы турпаны копались в водорослях. Бледное солнце висело над морем, медленно тянулась волна.
        Деревянные строения города казались пустыми и брошенными, серела маковка церкви с тусклым железным крестом. Отблескивало грязью болото посередине поселка. Во время приливов лужа превращалась в озерцо. Лишь у косого амбара виднелись фигуры людей. Они появлялись из-за домика коменданта, пропадали за скрипучей дверью жилья. Здесь было питейное заведение, третье на городок. Порой оттуда доносились крики, а потом все стихало, и снова Охотск засыпал. Ворочался только алебардщик, стоявший у полосатой будки адмиралтейства, караульный солдат морской роты.
        На рейде, кроме «Амура», кораблей не было. Казенный пакетбот с неделю назад ушел к берегам Камчатки, повез годичную почту, малый груз провианта. Возле дальнего мыса догнивал остов судна, разбившегося на барах, торчали шпангоуты.
        Баранов снова спустился в каюту. Узкая каморка прибрана по-походному, на столе, под иллюминаторомпачки бумаг, обломки сургучных печатей, несколько серебряных медалей с квадратным ухом. Посередине медали на лицевой стороне выбит орел, а сзади редкие широкие буквы: «Союзные России». Поощрение Санкт-Петербурга.
        Правитель отодвинул перо, лежавшее поверх бумаги, сел к столу. Неяркий свет падал сквозь круглое оконце на лысую голову, пухлые кисти рук. Годы и заботы иссушили сердце, сгорбили спину, но одолеть не могли.
        Все дни во время длительного перехода из Ново Архангельска Баранов писал письма, распоряжения на острова, обдумывал посылку судна для описи побережья Берингова моря, составлял список товаров, подводил счетные книги. Бурные ночи проводил у штурвала вместе с Петровичем, как в далекие дни начинаний. По утрам в штилевую погоду стоял на мостике, всматривался в зеленую воду. Всюду нужен хозяйский глаз.
        Стадо котов, тюленей встречал как находку, сам заносил в корабельный журнал и отдельно в карманную книжку координаты, направления стад. Богатства моря богатства колоний. Он был их собирателем.
        Кит палит! часто звал его наверх Петрович, указывая на далекую водяную струю.
        Шкипер от возбуждения шевелил острым носом, грыз палец, невольно поворачивал румпель. В юности был китобоем, а старые навыки не утрачиваются. Но Баранов ни разу не разрешил спустить шлюпку,нельзя было терять драгоценные дни.
        Думы о Ситхе не покидали, расстояние увеличивало их неотступность. Беспокоил Лещинский, оставленный за правителя, Кусков, корабли. Тревожило поведение неожиданно притихших колошей и слухи о новой войне. Туманные предписания главного правления, полученные через архимандрита, лежали всегда на столе. Он готовил ответ. «Подумайте, милостивые государи, откуда мы получили открытие, что англичане неприятели наши и с нашею державою в войне, и где то воспрещение, чтоб не подходить им к российским занятиям, вы еще того не доставили, и в секретных мне данных повелеваниях не сказано...» писал он, возмущенный.
        Интриги дворов мешали освоению, народы не хотели войны. Здесь, на краю империи, он видел дальше других, и у него в памяти было всегда изречение из книги, подаренной Тай-Фу; «Дружба не есть ли цепь, которая для достижения известной цели должна состоять из определенного числа звеньев? Если одна часть цепи крепка, а другие слабы, то последние скоро разрушатся. Так и цепь дружбы может быть невыгодною только для слабой ее части...» Он не хотел быть представителем слабых.
        ...В каюте он долго не высидел. Комендант, наверное, уже проснулся и еще не успел напиться. Нужно было застать его трезвым хоть на один час.
        Правитель сложил бумаги, застегнул кафтан, в котором приехал сюда. Парадный сюртук и орден остались лежать в сундуке под койкой. Не для чего было пока надевать. Молча сел в шлюпку, молча кивнул Петровичу, сам взялся за румпель. По мелководью добрались до берега в полчаса.
        Комендант все еще спал, когда Баранов поднялся по двум ступенькам крыльца, осевшего в галечную осыпь. Зеленый ставень с отверстием в форме сердца был плотно закрыт железным болтом. У порожнего бочонка возилась собака, слизывала застывшие подтеки рома. Немного дальше, у второго, открытого окна, зевал канцелярский служитель, бесцеремонно разглядывал посетителя. Жидкая борода писца была в чернильных пятнах, стоячий суконный воротник лоснился по краям, словно комканый.
        Наглядевшись, служитель что-то сказал в глубину комнаты, вытер о рукав перо, подул на него, затем важно принялся выводить строчки. Он был государственным служащим, олицетворением могущества канцелярии державы. Он был занят делами.
        На стук Баранова он не отозвался и даже больше не глянул в окно. Дверь открыла босая алеутка, выносившая в лохани муку. Не сторонясь, женщина прошлепала мимо, потом задержалась, откинула жесткую прядь волос, строго поглядела широко расставленными глазами.
        Спит всё. Пирога есть будет. Сердися много... Сиди,сказала она укоризненно.
        Правитель надвинул картуз, спокойно распахнул дверь. Женщина постояла, подумала, затем торопливо ушла. Она предупредила и за последствия не хотела отвечать.
        В сенях было темно, Баранов ощупью нашарил клямку, открыл первую попавшуюся дверь. Очутился он как раз в спальне начальника всех здешних мест. безраздельного хозяина края. Комендант, действительно, еще не просыпался. В горнице пахло спиртным, табачным дымом и еще чем-то пряным, приятным и крепким. От закрытого ставня стоял полумрак, у иконы в углу теплилась огромная лампада тонкого розового стекла.
        На постели лежал длинный, костлявый человек. Из-под съехавшего ночного колпака торчал влажный от духоты клок волос. Пухлые бакенбарды примяты к щекам, на носу и бритом подбородке проступила испарина. Видно было, что начальник города спал давно. Рядом с кроватью валялись военный, без погонов, мундир, трубка с обгоревшим черенком, витая палка из китового уса. Глиняная кружка и заморской работы хрустальный бокал, накрытый крупной промасленной ассигнацией, стояли на погребце. Отставной подполковник Мухин-Андрейко с ним не расставался. Один из четырех почтальонов адмиралтейства или матрос морской роты носили погребец вслед за начальником.
        Правитель несколько минут стоял, приглядываясь, затем снял картуз, пригладил остатки волос, медленно подошел к кровати.
        Сударь,сказал он ровно и тихо.Изволь вставать. День уже. И я жду.
        Распахнув изнутри ставень, он не торопясь придвинул к кровати скамейку, сел и, положив подбородок на скрещенные поверх набалдашника пальцы, принялся наблюдать за лежавшим.
        Разбуженный так необычно, комендант уставился на Баранова и от удивления молчал. Затем скинул ногами одеяло, хотел вскочить, накричать, но, встретив ясный взгляд правителя, неожиданно сел, потянул к себе мундир.
        Э... э... Что сие? Кто впустил?
        Он вдруг покраснел, швырнул одеяние, высокий, в одном белье, шагнул к двери, ударил по ней изо всей силы пяткой. За стеной послышались шаги.
        Баранов продолжал невозмутимо сидеть. Он даже не изменил позы. Внезапно остыл и Мухин. Круто повернувшись, он подбежал к постели, напялил на себя одеяло, снова сел и неожиданно засмеялся.
        Люблю... Кто ты таков, старичок?
        Баранов.
        Подполковник перестал смеяться, щипнул бакенбарды. Потом нахмурился и, отвернувшись, молча стал одеваться. Слышанное много раз имя, неурочное появление человека, о котором ходили легенды, озадачили даже его, привыкшего ко всему. Все эти дни, пока стоял корабль на рейде, комендант был пьян и не знал о приходе судна.
        Натянув мундир, Мухин-Андрейко взял трубку, подошел к двери, открыл ее.
        Огня!крикнул ой в сени.
        Человек в сером кафтане до пят сразу же появился с зажженной свечой. Привычки коменданта были давно изучены. Пыхнув дымом, подполковник достал из погребца флягу, плеснул в кружку темной густой жидкости, выпил. Затем из другой бутылки налил полный бокал, протянул гостю.
        Здравия,сказал он коротко, немного хрипло.
        И, сразу же опустившись на кровать, угрюмо замолчал. Баранов не двигался, однако любопытство его утроилось. Самодур, тяжелый и мстительный, гроза и неограниченный господин края, изгнанный за жестокость даже с Кавказа, комендант сейчас казался просто никчемным стареющим человеком. И адмиралтейство, и верфь, и весь наполовину сгнивший городок единственный военный порт и связь с Востоком были такими же мертвыми изнутри. Правитель даже содрогнулся. Величие и мощь... В первые годы, во времена Шелехова, здесь начиналось будущее...
        Чтобы не поддаваться мрачным раздумьям, так как комендант все еще молча сидел на постели, правитель сразу и очень резкою заговорил о неотложных делах, ради которых сюда приехал. Потребовал освобождения приказчика, посаженного в холодную за отказ выдать спиртное из компанейских лабазов, вернуть якоря и снасти, а главное, отпустить провиант, доставленный весной на пополнение казенных запасов. Кроме того, он просил разрешения начать вербовку новых людей в колонии. Правитель уже осмотрел все склады Охотска. Бочек с солониной и муки было много. Мясо начинало загнивать. Были и люди. По кабакам шатались еще с зимы десятки пришлого гулящего люда.
        Одна Москва снабдить сей край людьми может и все еще половины тунеядцев не лишится,заявил он с досадой и горечью.
        С комендантом Баранов говорил по-деловому, словно не знал о его характере и сидел не в спальне, а в канцелярии. Требовал,. а не просил. Потом начал говорить о своих планах.
        Хозяин не откликался. Тихо было и за стеной, в присутственном месте. Там ждали криков, стука разъяренного подполковника, потревоженного без дозволения, и ничего не понимали. Раза два осторожно заглядывал в окно сам чванный канцелярский служитель.
        Державе нашей большое мореходство требуется в сих местах, надежные гавани... продолжал высказанную еще Резанову мысль правитель, глядя на шагавшего с забытой трубкой в руке своего собеседника.Сибирские земли один дикий тракт имеют, и море половину года замерзшим стоит... На американских землях и Сахалине верфи учредить можно, суда строить. Расходы сии окупятся торговлею с гишпанцами, Китаем, бостонцами, Калифорнией...
        Комендант продолжал молчать. С ним давно так никто не разговаривал, да и он сам постепенно отвык от внятной человеческой речи. Все его желания, даже самые сумасбродные, выполнялись по одному кивку, несколько чиновников угодливо гнули спину, купцы откупались подарками и приношениями. Лишь один настоятель церкви, молодой чахоточный поп, хотел было выказать свою независимость, замедлив прийти с поздравлением в рождественские святки, но был затравлен собаками и сошел с ума... Вспомнил годы юности, порывы, потом армейскую нищую жизнь, карты, непробудное пьянство. Два чина вперед и, по существу, высылка в далекие края...
        Разбередил ты меня, правитель,сказал наконец подполковник хмуро.Сам когда- то прожекты писал, жалел отечество... А теперь вот...
        Он подошел к окну, толчком распахнул его. Застоявшийся сизый дым медленно поплыл наружу.
        На краю... На самом краю живем! крикнул он Баранову и, снова глотнув из кружки, вытер губы концом мятого рушника, висевшего на деревянной спинке кровати.Говори! потребовал он вдруг хрипло и быстро обернулся к гостю.Говори еще. Человеком на минуту стану...
        Баранов посмотрел на него, неожиданно усмехнулся, снял с набалдашника пальцы, встал.
        Болеть за Россию всегда должно. Одни мы с тобой, действительно, на краю. Я там, ты тут,сказал он просто.Да теперь времена меняются. И в Санкт-Петербурге понимать стали. А иркутским зверолюбцам кричать уже не придется, на что им всякие затеи... Я всегда говорил, что довольно бедны были они, коли их один счет бобров занимает. Ежели таковым бобролюбцам исчислить, что стоят бобры и сколько за них людей перерезано и погибло, то, может быть, пониже свои бобровые шапки нахлобучат... Ну, пора, сударь. За дела приниматься нужно. Людей собирать...
        После его ухода комендант долго еще стоял у окна, пил прямо из бутылки. Потом вдруг ворвался в канцелярию, раскидал бумаги, протащил за ворот по горнице писца, разогнал почтальонов и до ночи не выходил из спальни.
        Глава седьмая
        На широких лавках, расставленных вдоль задней стены, скучившись сидели люди. В кабаке было полутемно, сквозь узкое окно, затянутое продымленной холстиной, чуть сочился дневной свет. Не то каганец, не то лампада горела возле стойки перед темным ликом иконы. За длинным тяжелым столом сидели только двое питухов. Дела в кабаках шли плохо, все было пришлыми пропито до одежи.
        Высокий седой целовальник с заросшим, как у волка, лицом брякал у стойки медяками, противно, настуженно кашлял. Сырость и копоть покрывали бревна стен, порожние бочки. Днем, в заведении всегда было холодно, даже в чистой горнице сзади прилавка. Туда допускались только «почетные» купцы и чиновники. «Полу почетные» солдаты, матросы гуляли вместе со всеми.
        Сегодня в кабаке было чище обычного, целовальник с утра ждал корабельных гостей. Питейное заведение находилось к рейду ближе других, и матросы сразу попадали сюда. Однако прошла половина дня, а на берегу по-прежнему пусто, отблескивала жидкая грязь отлива, неподвижно темнела маленькая шлюпка, на которой приехал Баранов. Правителя тоже не было видно нигде.
        Целовальник посылал уже здоровенного, в одних портах и зипуне, босого мужика по остальным кабакам, но и туда никто не заглядывал, хотя пришлые собрались почти все. Еще никаких переговоров никто не начинал, но в Охотске знали, что корабль пришел из Америки и будет набирать людей.
        Сказывают, сам Баранов прибыл,восторженно говорил один из сидевших за столом, вылизывая края пузатого мутного! стакана.Огромадный, семи аршин росту, в плечах сажень.
        Собеседник медленно сосал водку, поглядывал на дверь. Скуластый и щуплый, в синем добром кафтане, он был похож на бывалого негоцианта. Он знал Баранова давно, ходил с ним караваном в Кяхту, но разубеждать случайного гостя не собирался. Были на то свои причины. Изредка трогал разорванную, криво сросшуюся мочку левого уха, кивал собутыльнику, поощрял того. к разговору, но сам не слушал. Все внимание было сосредоточено на двери. Он терпеливо и упорно ждал.
        Баранов пришел неожиданно, и не один. Вместе с ним явился выпущенный из ямы хромой приказчик компании старый товарищ правителя еще по Чукотке, боцман с «Амура» и несколько десятков людей, собранных по кабакам. Люди валили скопом, галдели и толкались, торопясь пробраться скорей к столам. Многие были без шапок, босые, на других остались только зипуны да лапти. Долгий путь и долгие месяцы ожиданий фортуны слопали все. Лишь на некоторых виднелась еще справная одежина да у двоих-троих старинные мундиры давно похороненных департаментов.
        Кабатчик поспешил встретить гостей, широко распахнул дверь в чистую горницу, приглашая туда Баранова, зажег на стойке в тяжелом шандале свечу. Толпа разместилась на лавках и бочках у стен, заполнила все помещение. Часть еще грудилась в дверях. Все торопились на дармовое угощение так спокон века водилось при наймах.
        Как только показался правитель, негоциант в синем кафтане поставил свой стакан, встал и, покинув собеседника, быстро направился к парадной горнице. Однако Баранов туда не вошел. Остановившись возле прилавка, он вытер под картузом лысину, махнул рукой стоявшему перед ним целовальнику.
        Погоди, любезный,сказал он не спеша.Я тут побуду.
        Сев на порожний бочонок и больше не замечая кабатчика, он внимательно оглядел толпу. Негоциант вернулся из горницы, куда поспешил раньше правителя, и тоже остановился у прилавка. Опытный партовщик не понимал еще, что задумал Баранов, но подойти к нему не посмел. В кабаке вдруг стало тихо, как в церкви. Разогнавшийся с пустыми оловянными кухлями здоровенный мужик недоумевающе переступал босыми ногами.
        Не вставая, положив руки на резной набалдашник, правитель наконец кончил осмотр. Людей было достаточно, но подходящих трудно будет найти. Слабосильный и хилый народ. Разве такими должны быть твои сыны, Россия?.. Он нахмурился, отчего припухшие веки нависли больше, глянул на ближайшие к нему ряды.
        Господа вольные,сказал он наконец размеренно и неторопливо и снял картуз.К вам прибыл я сюда с новых берегов наших, обысканных торговыми людьми. Селения и крепости заложили мы там во славу отечества, промыслы и божьи храмы... К чести и гордости державы всегда стремился и того же от всех требовал и впредь требовать буду. Не для чужих труды и жизни людские положены. Тут вас много, и, может быть, все про те места думали. Тогда наперед скажу. Буде кто из вас ехать со мною захочет, запомнит пусть всем своим разумением: не для разврата и своевластия, не для смущения и пустых дел селиться там станет, а для повседневных разумных трудов. Пуще всего для своего собственного процветания и интересов отечества.
        Он остановился, помолчал немного. В трактире словно никого не было. Слышалось только сдерживаемое дыхание десятков людей. Удивленные неожиданным началом, речью, глубоким, почти торжественным ее смыслом, многие забыли и о вине. Трещала в шандале свеча, шипели капли воска, оплывающие на мокрый прилавок.
        Целость общественная и благосостояние компании,продолжал Баранов все так же ровно, не повышая голоса,зависят от доброго и единодушного согласия, а напротив от развращения, несогласия и разделения на партии не может быть никогда и ни в чем успеха... Такими точно словами говорит великий Соломон: «Всякое царство, всякий град, всякая семья, дом или общество, разделившись на части, падет!» Возьмите вы веревку в пример. Какой бы толщины ни была, ежели разделится на мелкие пряди, один человек те пряди порознь порвать может, но когда они вместе, то и сто, а иногда более людей веревки соразмерной толщины порвать не в состоянии...
        Говорил правитель еще долго, обрисовал положение дел, почти ничего не утаил. Он хотел откровенно сказать о трудностях, он думал собрать мужественных, сильных людей. Но здесь он их не видел. И потому в словах правителя сквозила горечь... После всего Баранов приказал объявить порядок устройства и заселения новых мест.
        Чтобы не думали иностранцы, что всюду так же гнусно живут русские, как в Охотске, закончил правитель, вставая. Казалось, он сделал все, чтобы не набрать этих тощих, оборванных людей.
        Потом передал приказчику для контракта лист плотной синей бумаги с большим радужным знаком компании в углу и не торопясь покинул заведение. Лучше пусть поедет двадцать достойных, чем двести тунеядцев и бродяг... Все равно с провиантом по-прежнему худо, до осени придется голодать. Компания снова не выслала припасов, ни одного судна больше не появилось на рейде...
        Баранов ушел, и вместе с ним исчезла из кабака и тишина. Люди вдруг почувствовали, что с ними обошлись сурово, совсем не так, как они ждали и слышали от других. Вместо буйной гулянки, уговоров, посулов, хмельного веселья, от которого останется потом одна только горечь, дней, когда можно покичиться, подорожить своей шкурой, а потом пропить наперед весь годовой полупай и в придачу последний зипун,вместо этих давно пересмакованных заповедей охотской вольницы, им показали, что старые времена ушли.
        Многие забеспокоились, поняли, что они брошены, что фортуна судьба для них одинакова и у берегов холодного моря, и в курной избе новгородских болот. Понуро, опустив шапки, стояли они у стен. Их толкали, порываясь вслед Баранову, более молодые, задористые. Иные громко ругались, поминая Христа, компанию, Санкт-Петербург... Мужик наконец потащил кружки обратно, трактирщик задул свечу. Стало темно и шумно, потух перед иконой каганец.
        Даже приказчик растерялся. И хотя Баранов приказал выставить два ведра водки и браги, он теперь не знал кому. В тесноте ему придавили больную ногу, он жался к стойке, непрестанно вытирая отекшее, в крупных оспинах лицо. Переданный правителем устав для контрактуемых свалился на пол, его затоптали.
        Тогда выступил вперед купец в синем кафтане. Партовщик одной из мелких компаний, уцелевших еще на дальних островках Алеутской гряды, он был послан в Охотск для вербовки людей, но тягаться с российско-американским соперником ему оказалось не под силу. До прихода судна из Ново Архангельска с ним никто не начинал разговора, после прибытия корабля над ним смеялись. Никита Козел ждал правителя, готовился поклониться в ноги. Однако все повернулось иначе.
        Партовщик пробился к порогу, решительно загородил дверь. Теперь он здесь был хозяином.
        Промышленные! крикнул он веселым, торопливым говорком.Стойте, почтенные. Нет на Руси такого обычаю, чтобы из кабака уйти с пустом. Я угощаю!.. Вздуй огонь! приказал он целовальнику.Водки сюда, калачей, пива имбирного!
        Люди задержались в дверях. По-новому загалдели, засуетились. Оставшиеся на лавках кинулись к столам. И хотя, кроме водки и браги да солонины с капустой, в трактире ничего не водилось, угощение было дармовое, и толпа с жадностью накинулась на него. Снова хозяин зажег свечу, а по углам на дворе уже наступали сумерки воткнули смолистые лучины.
        Козел не пошел в чистую горницу, остался вместе со всеми. Расстегнув на груди кафтан, он притворялся, что пьет больше других, смешил, частил прибаутками. Описывал райское житье на островах, ругал Российско-американскую компанию, рассказывал, как ее ревизоры, чтобы поднять стоимость морских котов, цена на которых в Кяхте упала, сожгли в Иркутске несколько тысяч шкур, якобы гнилых.
        Кровь вашу пьют, промышленные,трезвонил он все тем же высоким добродушным говорком, хлопая по спинам близ сидящих.
        Но сам внимательно и остро следил маленькими, с мутной сетчаткой, глазами почти за каждым из находившихся в трактире. Руки непроизвольно тянулись за пазуху, где лежали давно приготовленные размякшие листки контрактов. И только усилием воли сдерживал нетерпение. Люди еще недостаточно напились.
        Гульба продолжалась всю ночь. Орали песни, качали трактирщика, кого-то били. К утру у Козла было уже около двух десятков мятых, подписанных крестами бумажек. Бывшие рабы снова становились рабами, на долгие годы, иные на всю жизнь. Угощение закабаляло часто навсегда.
        Дня через два Козел прекратил вербовку. Набралось свыше полусотни людей, больше, чем мог ожидать он даже в лучшие времена. Судна для перевозки еще не было, и, чтобы промышленные не разбежались, партовщик отобрал у них одежду. Закутанные в мешки, сидели они под палисадами российской крепости, покорно ждали отправки. Так было всегда, и не они придумывали законы.
        Узнав о вербовке, Баранов даже не поднял головы от бумаги, куда записывал купленный на казенных складах провиант. Потом отложил перо; прищурившись, глянул на смущенного приказчика.
        Такого добра не жаль,заявил он спокойно.Отбери, Филатыч, двадцатерых. Мыслю, кто неразумней остались. А ежели...он потрогал бородку пера, взял его короткими, чуть отекшими пальцами,кого перехватил он подходящего, забери. Скажи: не отдастутоплю еще в гавани. Иди!
        И, надев очки, снова принялся считать.
        Спустя несколько дней «Амур» покинул Охотск. С комендантом Баранов больше не встречался. Сотню бочек солонины и две сотни с капустой да тридцать новых рекрутов это все, что добыл у него правитель.
        Глава восьмая
        В горнице было душно, остро пахло душмянкой смолистым кедром с отрогов Кордильеров, на бересте возле лежанки сохла набранная Гедеоном малина. Монах рвал ее вместе с росистыми ветками, принес словно хворост. Ананий сам ощипал ягоды, выбрал покрупнее для пунша, остальные положил сушить.
        Благодать,сказал он, вздыхая.Сила... Как с кровлей, отец Гедеон?
        Монах отряхнул рясу, выгреб разбухшими пальцами мокрые листья из бороды.
        Ветер...пробормотал он нехотя.Дожжь... Алеуты в море ушли.
        Он переступил огромными стоптанными ичигами, оставляя на скобленом желтом полу грязные следы. Гедеон снова провел много дней у Озерного редута, питаясь ягодами и рыбой, которую ловил в студеной протоке. В крепость не показывался совсем. Баранов все еще не вернулся, временный правитель был приторно любезен, называл монаха «святой отец», но руки не подавал и раза два наказал Серафиме вытереть тут же при госте занесенную монахом в комнату грязь.
        Лещинский жил в нижнем этаже, рядом с зальцей, куда изредка вечерами пробирался Гедеон. Монах задумчиво трогал клавиши органчика или при свете еловых сучьев в очаге внимательно разглядывал живописные картины, корешки книг. Однажды Лука, приносивший дрова для камина,Баранов велел просушивать помещение,видел, как Гедеон, улыбаясь тихой, умиротворенной улыбкой, стоял перед картиной Ротчева «Меркурий с Парисом», дарованной колонии графом Строгановым.
        Лука никогда не видел монаха таким спокойным и мягким и после его ухода не вытерпел, чтобы самому не разглядеть полотно. Но, кроме богатой золотой рамы, ничто не поразило промышленного. Искусство мастера до него не дошло. Лука почесал нос, бороду и решил, что это, наверное, икона.
        Богаческая церковь будет,заявил он Серафиме с гордостью, укладываясь на голую лавку возле окна. Женщина спала отдельно.Все инородцы попрутся.
        С отъездом правителя в крепости внешне ничего не изменилось. Так же били зорю в четыре утра и девять вечера, выставлялся караул, дежурили обходные вокруг палисада. Лещинский посылал партии ловить палтуса и треску, охотиться на диких баранов к вершине Доброй Погоды, но отсутствие главного хозяина чувствовалось в каждой мелочи.
        Колоши снова напали на рыбачивших островитян, убили троих. Грозились обложить крепость, но пока только индейские юноши ночью проникли на верфь и унесли, как трофей, якорные лапы. Лещинский устроил тревогу, выскочил на площадь в стальном панцире, сам хотел вести отряд наказать дерзких, однако истощенные звероловы враждебно и молча разошлись по казармам.
        Будет чудить,сказал ему Наплавков с усмешкой.Пизарро из тебя не выйдет.
        Хромая, он спокойно пошел через площадь.
        Алеуты держались отдельной группой, рыбу промышляли только для себя. Нанкок все еще вздыхал по отобранной Барановым медали и жаловался всем, в особенности Ананию.
        Архимандрит жил в крепости уже два месяца. Первая встреча с правителем и все последующие дни до его отъезда в Охотск показали Ананию, что Баранов единственный и полновластный хозяин и ослушаться, поступить по-своему не осмеливается да и не может никто. Несокрушимость духа, жестокие законы пионеров далекого края дали ему это право.
        Ананий читал его письма. Хитрый, умный монах, начитанный и образованный, он понимал всю косность синода, но молчал и никогда не высказывал своих взглядов. Масонские веяния Европы, могущество иезуитского ордена, у которого все способы были одинаково пригодны,вот что было жизненно необходимым для укрепления духовной власти. Приходский священник, позже настоятель маленького монастыря, он ехал в Америку за епископской мантией. Однако ему не хватало широты размаха. Сказывалась натура поповича, воспитанного многими поколениями мелких служителей церкви.
        В зальце, где обычно правитель работал, на ореховом столике Серафима оставила ключи. Ананий открыл ящик, и пока женщина искала Луку, вдруг понадобившегося архимандриту, Ананий успел проглядеть несколько черновиков. Один из них, лежавший отдельно, заставил монаха серьезно задуматься. Письмо было написано не Барановым, но приписка на полях: «Сколь верно!» и подчеркнутые строки еще больше раскрывали правителя, с которым придется упорно бороться. И кто знает, будет ли ему, Ананию, под силу?
        «...Монахи наши не шли путем Иезуитов в Парагвае...мелким, растянутым почерком было написано на плотном листе бумаги,не искали развивать понятия диких, не умели входить в обширные интересы Отечества и Компании. Они купали Американцев, и когда те по переимчивости оных умели в полчаса крест хорошо положить, гордясь успехами и далее способностями их не пользуясь, с торжеством возвращались, думая, что кивнул, мигнул и все дело сделано...»
        Ананий знал историю заселений Калифорнии. Миссии францисканских монахов были главными пунктами опоры испанских владений, богатыми житницами, влиятельными монастырями. Власть принадлежала духовным. Сам вицерой и военные силы во всем зависели от монахов... Здесь это могла дать епископская шапка, но ни шапки, ни даже заметного влияния при Баранове ему не получить. Нужно бороться терпеливо и неустанно.
        ...Гедеон все еще стоял возле порога. Ананий, проворно шагая по мягким травяным плетенкам, устилавшим пол горницы, снял с каминного крюка большой котелок с кипевшим сахаром, влил туда рому, надавил малиновых ягод, добавил воды. Душистый пар распространился по комнате, заставил Гедеона вздрогнуть. Когда-то бывший горнозаводчик не раз готовил такое питье.
        Благослови,сказал он хмуро, дергая отросшую щетину усов.Лучше мне в лесу. Людей не вижу...
        Ананий продолжал бесшумно ступать меховыми сапогами, разглядывал на свет тягучую жидкость, мешал ее ложкой, что-то бормотал, словно пригретый кот, и, казалось, совсем не слушал посетителя. Однако когда Гедеон замолчал, архимандрит вдруг обернулся, повесил котелок над углями, вытер рушником веснушчатые пальцы. Благодушие и блеск в глазах исчезли, щуплый, настороженный, остановился он перед монахом. Сквозь жидкую рыжую бороду просвечивал золоченый крест.
        Ослушание...сказал он очень внятно и тихо.Из монастырских темниц не выходит никто. Сурова кара господня... Иди в казармы. В тягостные времена церковь не покидает мирян... Внемли всему и излагай мне.
        Не глядя на Гедеона, он сунул ему руку и стоял до тех пор, пока монах, попятившись, не закрыл за собой дверь.
        До поздних сумерек сидел архимандрит в своих покоях, писал письмо. За окном стучал плохо прилаженный ставень, мелкими каплями хлестали в стекла порывы дождя. Шторм усиливался, слышно было, как шипели вдоль берега волны, гудел прибой. Было темно и глухо, изредка с палисадов доносились окрики часовых,
        Ананий ежился, плотнее натягивал лисий тулуп. Сквозь щели бревен проникал ветер, колебал пламя свечи. «Покоишки», отведенные архимандриту, были еще не закончены, и во время сильного ветра приходилось не прекращая топить камин.
        Архимандрит подбрасывал еловые сучья, маленькими глотками отхлебывал горячий пунш, снова садился к столу, продолжал скрипеть пером.
        «...Царствующая здесь французская вольность заставляет меня много думать...выводил Ананий строчки тайного донесения в Санкт-Петербург.Ежели подробно описывать все его деяния, то надобно будет сочинять целую книгу, а не письмо писать. Я не могу и поныне узнать, приезд ли мой или ваши колкие выговоры, господину Баранову писанные, взбесили его. Всех промышленных расстраивает и вооружает против вас, все называет принадлежащим Компании, а не компаньонам... Ныне ни одного алеута не венчаю, не доложась его, но и тут не угодишь, всегда старается промышленных взбесить и распустил слух, яде имею предписание паству духовную содержать во всякой строгости. А у него собрания частые, игрушки и через всю ночь пляски, так что не оставляет на воскресенье и праздничные дни, а иногда и в будни игрушки делает... С пропитанием довел до того, что народ помереть весь должен, ходят на лайду улитки морские да ракушки собирать, алеуты ждут полного затишья, чтобы сбежать на Кадьяк и протчие острова... Сам в Охотске доныне прохлаждается. За людьми и припасами отбыл, край заселять, строить, жадность проявляет несусветную. А
того не хочет якобы и замечать, что появление большой деятельности совсем напугает бобров и они исчезнут или истреблены будут предприимчивостью новых жителей...»
        Ананий писал, вспоминая каждую мелочь, каждую деталь поведения правителя. Все могло пригодиться. Он знал тех, кому писал. Повернутое под другим углом, все имело и другую цену.
        Горла кувшинов
        Подняты ввысь.
        Брюха кувшинов
        Наполнив ряд.
        В мягком рисе,
        В грубом рисе...
        Наплавков морщился, с напряжением вытаскивал больную ногу из раскисшего липкого грунта и сквозь зубы бормотал песню. Это успокаивало и помогало двигаться. Песню он подслушал когда-то от дряхлого китайца, жизнерадостного и высохшего, словно мумия. Старик много лет сам засевал свое рисовое поле, дававшее пищу на одно новолуние. Остальное время Чжо-Лин кормился неизвестно чем.
        Гарпунщик давно уже перестал ходить на ключ лечиться. Источник только ослаблял сердце, ноге все равно не стало лучше. Да и время наступило не для возни с ногой. Отъезд Баранова и Кускова помог ближе сойтись со звероловами, разглядеть то. что до сих пор было скрыто и придавлено. Наплавков теперь ясно видел, что лишения и непосильный труд были, по существу, единственным уделом промышленных и что порой только страх и преклонение перед личностью правителя сдерживали людей...
        И новая дерзкая мысль, как в прежние годы, постепенно овладевала им. Он знал о бунте Беньовского на Камчатке, учиненном много лет тому назад, знал, что произошел он тоже среди таких же промышленных людей, захотевших вырваться из неволи, знал, что бунт удался. Может быть, это то самое, ради чего стоило еще побороться?..
        Недавно больной и угрюмый, Наплавков за эти недели совсем изменился, помолодел. Промышленные встречали его всюду, хлопотливого и старательного, помогавшего то одной партии, то другой, присаживающегося к крылечку казармы выкурить трубку, поговорить. И всегда случалось так, что злые, ослабевшие люди после его ухода сидели до темноты взбудораженные и задумчивые. Грезилось новое, что-то хорошее. Что Наплавков не договаривал. Он умел разбередить мечтания и осторожно отступал. Время научило его действовать не торопясь. Нужно было сперва разведать, подготовить почву, чтобы потом не раскаиваться в поспешности...
        Дождь превращался в сплошную хлещущую завесу, креп ветер. Мокрые лапы елей преграждали дорогу, заросли лиан и терновника становились непроходимыми. Далеко вверху гудели вершины великанов сосен, скрипели стволы. Надвигались сумерки.
        Наплавков ежеминутно подкидывал на плечо горного барана, убитого возле редута, торопился выбраться из лесу. Шторм вырастал в бурю, неистовавшую в этих широтах по нескольку дней. Нужно как можно скорее добраться до форта, укрепить якорями недостроенное судно. Ветер сорвет его как байдарку.
        Показались строения крепости. Сквозь частую рябь дождя оголился просвет над деревьями, выступили зубцы палисада. Со стороны леса блокшифов не было, сразу начинались высокие отвесные стены. За несколько месяцев бревна потемнели,казалось, крепость стоит уже не один год.
        Наплавков вспомнил сибирские острожки оплот российского могущества, древние заплесневелые срубы, похожие на монастыри. Десяток другой казаков, поселенных неизвестно кем, представлял в них силу, существовавшую только по привычке. Здесь было иначе. Даже отсутствие Баранова, чье имя наводило трепет и создавало постоянную напряженность лагеря, не нарушало военных устоев форта. Большинство пионеров все еще оставалось завоевателями. Новые места не принесли счастья, не найденное сразу, оно потускнело. Промышленные остались чужими на этой земле.
        Зато некоторые приняли вторую родину сразу. Выстроенный в месяцы город, каждый венец сруба, проложенная тропа сближали их с хмурыми скалами, великим лесным простором, с морем, ущельями диких гор. Клекот белоголовых орлов, глубокая тень каньонов, зеленые островки покойный, нетронутый мир. Он ждал своего хозяина...
        Гарпунщик еще раз подкинул на спиле мокрую тушу барана, прибавил шаг. Стены уже были совсем близко, сейчас его окликает караульщик. Однако он подошел почти вплотную к форту, но ни часового, ни обхода на местах не оказалось. Не было их и возле узких, тяжелых ворот. Лишь после настойчивого стука промокшего, рассерженного Наплавкова между зубьями палисада брякнул мушкет, показалось бородатое лицо.
        Кто грохает? сердито спросил караульный, стараясь вглядеться в не видное сверху подножие стены.
        Наплавков окончательно разозлился. Лещинский последнее время мало следил за гарнизоном. При Баранове подойти незамеченным к крепости нельзя было даже ночью. Жестокость правителя, наказывавшего виновных, Наплавков оправдывал. Распущенности он не выносил сам и не терпел ее в других.
        Сказав пароль, гарпунщик угрюмо поднялся по тесаным ступенькам внутри ограды, молча толкнул калитку и, не отвечая на завистливый возглас бородача, приметившего добычу, захромал к бараку, стоявшему у моря. Казарма была срублена одной из первых при закладке форта, и здание казалось давно обжитым. Здесь, в углу, отделенном сивучьими шкурами, с первого же дня гарпунщик и поселился.
        Сюда обычно собирались почти все звероловы, находившиеся в крепости. Огромный очаг, сложенный из дикого камня, давал свет и тепло. Смолистые корчаги душмянки, сухой плавник горели до утра, озаряя низкие конопаченные стены, увешанные снастями, широкий, на каменных плитах, стол. Перед очагом оставалось пустое пространство с двумя плахами, положенными на пни. Место, которое занимали только обитатели казармы. Приходившие рассаживались вокруг стола.
        В этой казарме семейных не было. Промышленные гордились отсутствием баб. Пленные индианки жены других зверобоев, алеутки не наполняли сумрачное, строгое жилье старейших посельщиков. Не было и говора, напоминавшего курлыканье птиц, неустанной возни, пестрых лоскутьев, редкой унылой песни крещеных рабынь.
        Одно только исключение было допущено в старой казарме. Высокий седой старик Афонин, сподвижник Баранова еще с шелеховских времен, промышляя речного бобра, нашел под скалой у горячего источника раненых старуху индианку и девочку. Старуха была уже мертва. Рысь прокусила ей шею. Два жирных ворона клевали посиневшую ногу индианки и даже не взлетели при появлении охотника. Девочка их не отгоняла. Братья великого Эля священны. Да она и сама была почти без сознания. Хищник ободрал ей кожу с плеча и спины, и девочка истекала кровью. Она успела лишь дотащить мать к воде, хотя помощь старухе еще в пути стала ненужной.
        Зверобой хотел пройти мимо. Много смертей и ран встречал он на своем веку, но тощие косицы, вымазанные кровью, темная худая спина подростка вызвали воспоминания о далекой Миссисипи, о днях, проведенных пленником в индейской деревне, о детских участливых руках, просовывавших в щели бараборы пищу.
        Старик снял нательную рубаху, разорвал полосами, залепил глиной ободранные места. Очнувшись и увидев чужого, девочка хотела вырваться, но сил не хватило, она снова потеряла сознание.
        Афонин прожил у ключа два дня, а когда раненая немного окрепла, забрал ее с собой. Он принес девочку прямо в казарму; насупившись, положил на свои нары, стоявшие рядом с углом Наплавкова, потом вскинул заросшее, скуластое лицо на притихших зверобоев.
        Кто лаять будет? спросил он, чуть сбочив седую, в бобровой шапке, голову. Пушистый хвост речного зверя открыл иссохшую стариковскую шею, но глаза глядели по-молодому задорны; и воинственно.
        Никто ничего не сказал. Афонина знали по всему Северу, сам губернатор Канады подарил ему ружье. Единственный из русских, побывал он на вершине св. Ильи высочайшей горы Аляски, пешком перевалил водораздел до Гудзонова озера. Все причуды ему прощались. Он был очень стар, и зверобои привыкли к его дикованьям.
        Уналашка жила на нарах тихо, как мышь. Днем, когда промышленные уходили на берег, девочка выползала из своего закутка, приоткрывала дверь и долго сидела на пороге, удивленно разглядывая островки бухты, ломаную линию скал, поросшую нескончаемым лесом. Когда наступали ясные дни, можно было видеть вершины родных гор. Ярко-белые, чистые, они проступали за лесной равниной, на краю неба, и девочке казались совсем близкими.
        Потом пробиралась к очагу, трогала посуду, висевшую на крючьях, осторожно стучала пальцами и удивленно прислушивалась, как бренчит медь. Пугливая и настороженная, маленькая индианка ни разу не сказала ни слова и только однажды, увидев женщин, проносивших мимо казармы дрова, возбужденно крикнула «ко!», затем, съежившись у окна, снова притихла.
        Старик приносил ей ягоды и рыбу, смущенно и ворчливо клал на нары. Что делать с девочкой дальше, он не знал, посоветоваться с кем-нибудь мешала амбиция. Зато бережно охранял покой найденыша, не позволяя даже никому к ней приблизиться. Лишь как-то днем, когда в казарме был один Наплавков, зверобой, указывая кивком головы на свои нары, будто невзначай спросил у проходившего к двери гарпунщика:
        Попам достанется?
        Он сказал это притворно равнодушно, словно дальнейшая судьба девочки его совершенно не интересовала, но Наплавков понял, что старик сильно озабочен. Больше всего беспокоила мысль о миссионерах. Давние счеты были у него с ними.
        Наплавков помолчал, переставил через порог хромую ногу.
        Коли отдашьдостанется,ответил он. Затем спокойно и не торопясь вышел.
        Приближаясь сейчас к жилью, гарпунщик услышал непривычный гам, доносившийся из старой казармы. Плотно закрытые ставнями окна мешали разобрать, что делалось там внутри, но шум и крики были слышны даже сквозь плеск дождя, заливавшего каменный двор крепости, моментами перекрывали гул прибоя.
        Наплавков заторопился, шагая по лужам, наполнявшим выбоины, несколько раз чуть не упал. Необычайное шумливое сборище его встревожило, и он спешил поскорей узнать причину. До сих пор ему удавалось сдерживать промышленных. Растущее возмущение не было еще достаточно глубоким и прочным. Первое же появление Баранова на Ситхе прекратит все недовольства из одного только страха.
        Распахнув дверь, он еще с порога увидел, что в бараке произошли какие-то серьезные события. Криков больше не было слышно. зато все звероловы столпились вокруг очага, тяжелые плахи стола были сдвинуты в сторону, ярко пылал на костре опрокинутый котелок с ромом.
        Перед очагом, спиной к огню, выпрямившись во весь рост, стоял Гедеон. Лохматые, спутанные волосы пламенели в отблесках костра, кроваво серебрился высоко поднятый крест. Монах что-то быстро и громко бормотал, огромная тень падала на освещенную стену. Его окружали притихшие зверобои. Дальше виднелась скорченная на нарах фигура девочки и впереди ее старый охотник, спокойно и решительно охвативший тяжелую боевую винтовку.
        Наплавков догадался, что столкновение произошло из-за маленькой индианки. Миссия давно хотела ее окрестить, но Гедеон находился на озере, Ананий был занят совсем другими делами. Вернее, предусмотрительный поп не хотел ссориться со старожилами. Зверобой заявил Лещинскому, что монахов к приемышу он не подпустит.
        Коли замают...сказал старик и, не договорив, остро глянул на Лещинского из-под кустистых жестких бровей.
        Лещинский потер свой круглый желтоватый лоб, подумал, затем, словно решая что-то чрезвычайно трудное, ответил с торопливой доброжелательностью:
        Повеление государя. Император расточает великую заботу о диких. Однако я немедля изложу духовным твою просьбу.
        Он ничего не сказал Ананию, наоборот долго и почтительно выслушивал осторожные намеки архимандрита касательно дел компании; прощаясь, подошел под благословение. Нюхом авантюриста чуял возможного сообщника. Но сам пока молчал...
        Наплавков кинул на лавку свою добычу, поспешно раздвинул толпу. Нужно было скорее вмешаться, иначе Гедеон мог натворить беды.
        Он опоздал. Кряжистый, тугощекий Попов, с обветренным багровым лицом, медленно поднялся с обрубка, на котором до сих пор сидел, не принимая участия в общем возбуждении, шагнул к монаху, легонько отобрал у него крест. Приложившись к блеснувшему металлу, промышленный положил его на лавку, затем, почти не тужась, ухватил Гедеона за ворот и поясницу, поднял на уровень плеч.
        Прежде чем ошеломленные люди успели что-либо сказать, зверолов ногой пихнул дверь, качнулся и выкинул монаха на мокрый, гудевший от шторма, каменистый берег форта, Вольные мы...сказал он угрюмо, поворачиваясь к затихшей толпе. Видно было, как от сдерживаемого гнева дрожали его темные, тронутые цингой губы.
        Глава девятая
        День кончился. Он был уже третьим, а гущина леса оставалась нерушимой, глухой и сумрачной заколдованным, молчаливым царством. Гнилье, бурелом, высоченные папоротники, ели, переплетенные лианами, многосотлетний кедр. А дальше горы и водопады, темные и величественные ущелья, без дна, без края, нависшие утесы...
        Павел остановился на уступе скалы. Красноватый гранит уходил далеко вниз и на бесконечной глубине каньона обрывался в черное неподвижное озеро. Юноша слышал о нем от Кулика и Наташи и теперь знал, куда пришел. Озеро находилось лигах в двадцати от берега, мимо него пролегала тропа на Чилькут. Чтобы выйти к Ново Архангельску, нужно обогнуть этот мертвый водоем, образованный силою землетрясения. Ни рыб, ни водорослей не водилось в озере, не кружились птицы. Только ночью и рассветными зорями приходили сюда на водопой звери.
        Глубокое безмолвие окружало ущелье. Вечерний сумрак становился гуще, заволакивал лес, темнели и медленно стирались грани дальнего кряжа Скалистых гор.
        Павел спустился вниз, к озеру. Необходимо было найти ночлег, пока темнота окончательно не укрыла скалы, добыть огня. Ночи в горах стояли холодные, от лесной сырости спасал только костер.
        После того как Чуукван увел Кулика и Наташу и откочевало все племя, Павел не думал о нападении индейцев и не таился. Бросил хижину в тот же день налегке, как был, взяв с собою лишь ружье и немного пороху. Он не хотел оставаться там ни одного лишнего часа, не хотел взять ни одной юколы. Он был слишком горд, чтобы объяснять индейцам свою непричастность и свое отношение к происшествию в крепости, и не хотел больше быть обязанным ничем и никому. Великодушие, проявленное врагами, хоть и подсказанное охотником, переживалось мучительно, тем более что вызвано было жалостью. Так, по крайней мере, казалось Павлу... Он очень страдал... Еще раз разрушились мечты! Были моменты, когда хотелось умереть, охватывали стыд и гнев... Он не мог оставаться на одном месте, он должен был двигаться, идти все равно куда... Он брел уже третий день и только сегодня понял, что идет к форту.
        Темнело быстро. Исчезли очертания скал, леса, невидным стало озеро. Мерцала лишь в надвигавшемся мраке полоска воды у самого берега, отблескивал мокрый уступ каменного навеса.
        На краю этой выемки Павел соорудил костер, рядом накидал веток. Он не взял из хижины даже звериной шкуры, необходимой для лесных ночевок. Влажная колючая хвоя заменила привычное ложе, и он не замечал разницы.
        Гибель «Ростислава» и экипажа, утеря груза и крушение всех надежд, связанных с отчаянным рейсом, события последних дней снова остро и мучительно всплыли в памяти. Павел старался не думать, отвлечься, подолгу останавливался среди диких, суровых скал, следил за неторопливым полетом кондора, слушал гром водопада, свергавшегося со страшной высоты. Камни, горы и лес окружали все дни его пути, действовали умиротворяще. Шорохи трав на высоких лугах, ветер, запах смолы и прели, не тревоженная тишина...
        Звери и птицы не попадались. Лишь изредка в сумеречной гущине мелькала колибри еле приметная лесная гостья. Яркий оранжевый зоб пламенел на солнце, как раскаленный уголь, длинный клюв напоминал иглу. Птица появлялась только в середине лета, затем снова засыпала в гнезде.
        Несколько раз Павел замечал возле разрытых муравьиных куч следы тарбагана, однажды пересек дорогу сохатый. Иных зверей не встречалось, и, если бы не убитый в начале пути дикий козленок, пришлось бы долго кружить по тайге за дневным прокормом.
        Уходя, Кулик оставил ему винтовку, рог пороху, мешочек пуль. В пути он мог добывать себе пищу. Чуукван стоял в стороне бесстрастный, казалось, равнодушный и не глядел на разложенные припасы. После того как уступил старику жизнь врага, он больше его не замечал. Слишком много отдано дружбе, доблесть воинав исполнении сказанного.
        Весь день, пробираясь по горам и зарослям, Павел не думал о еде и только теперь почувствовал голод. Однако ни в тощем мешке, висевшем у пояса, ни в карманах ничего не нашлось. Потерялся и тщательно хранимый высушенный трут.
        Ночь оказалась теплой. Ветра не было, густой туман застилал озеро, поднимался все выше, укрывал лес. Стало сыро, зато можно было обойтись без костра. Но есть очень хотелось, и Павел решил засесть на звериной тропе, проложенной к водопою. Спускаясь сюда, он видел следы недалеко от своей стоянки.
        Темно и глухо было в лесу. Влажные белесые клочья прикрыли Деревья и камни, опутали всю землю. В сырой тьме изредка трещала ель, падал сорвавшийся где-то в горах обломок скалы, неясно гудел водопад. Павел ждал всю ночь, но ни один зверь не появился у озера. Словно все вымерло кругом, и только редкие ночные звуки смутно напоминали о непрерывности бытия.
        Лежа за упавшей огромной елью Павел согрелся; подопревшая хвоя высохла под ним. стала податливой и мягкой, как мох; постепенно утих голод, наплывала дремота. До утра еще было далеко, но тропа по-прежнему оставалась пустой. Как видно, лесное зверье покинуло эти места. Незаметно юноша окончательно задремал.
        Проснулся он перед самым утром. Еще было темно, все так же туманно и сыро, но за нависшими громадами скал уже угадывался сумеречный расцвет.
        Туман увлажнил хвою, жухлую листву между упавших лесин. темный береговой гранит. Медленно падали с отяжелевших веток редкие крупные капли, скользкую топь превратилась тропа. Павел продрог, ныло простреленное плечо, еще сильнее хотелось есть. Он поднялся и, стряхнув с одежды росу, решил снова податься в горы. Может быть, там встретит стадо баранов. На заре они покидали разлоги, уходили в недоступные места.
        Становилось светлее. Липкий туман все еще висел клочьями, но в просветах уже обозначилось озеро, рваные скалы над ним, мерцал и дробился на камнях не умолкающий водопад. Было очень тихо, торжественно, как перед началом жизни, потом вдруг далеко вверху озарилась вершина горы, фиолетово-розовая, чистая, одетая вечным снеговым покровом.
        И вслед за первым лучом солнца раздался мощный протяжный рев, сильный и нараставший, будивший тайгу и горы,великий нетерпеливый зов. Это кричал сохатый, искавший лесную подругу, нежную, густошерстую самку.
        Павел встрепенулся, торопливо осмотрел винтовку. Инстинкт охотника, голод заставили его быстро и бесшумно двинуться навстречу лосю.
        Зверь был близко, шел напрямки через заросли, разрывая лианы и гущину леса огромными тупыми рогами, проваливаясь по колено в гнилье и раскисшую болотистую почву. Павел слышал, как трещали под гигантскими копытами ветки, упавшие стволы, корни. Потом совсем невдалеке, между расщелинами обомшелого камня, мелькнула волосатая морда, могучая грудь великана. Он не видел притаившегося охотника, не чуял опасности. Прекрасный извечный порыв вел его вперед, дальше, навстречу любви и смерти.
        Юноша опустил винтовку. Сколько раз он охотился в тайге и горах, добывая еду и шкуры, и никогда об этом не думал. То было простым, не придуманным законом, как дуновение ветра, как снег, как солнечное тепло. Сейчас впервые он почувствовал жестокую правду.
        Лось приближался. Стучали копыта по камням, усилился. треск сучьев и давних, поваленных ветрами, отживших деревьев. Несколько раз маячила бурая, вспотевшая шерсть зверя, раскрытая пасть, тяжелая кость рогов. Сохатый порывисто и сильно дышал, брызги пены покрывали широкую грудь. Он двигался напрямик, как раз к тому месту, где находился Павел. И юноша выстрелил. Это было скорее движение страха, невольная необходимость самозащиты.
        Зверь дрогнул, остановился, вскинув высоко рога, бросился вперед и неожиданно рухнул на правый бок. Качнулись кусты, обрывки лиан, хрустнула и повалилась молодая лиственница. Видно стало, как часто-часто двигались огромные мохнатые ноги. Потом они выпрямились. Сохатый был убит наповал. Пуля попала ему в горло. Забыв о своих размышлениях, Павел радовался как ребенок. Убить лося с первого выстрела это было неслыханной удачей, тем более летом, когда зверь особенно осторожен. Павел принялся разделывать тушу, уже ни о чем не думая. В нем сказалась кровь не одного поколения охотников. Такова участь многих движений сердца...
        Снимая шкуру, Павел наткнулся на след огнестрельной пули в шее лося. Пуля оказалась необычной. Большой круглый гранат, темный, как сгусток крови. Юноша знал, что некоторые племена собирали в горах драгоценные камни, используя их вместо свинца. Чаще всего этим занимался народ Коннан племя людоедов, обитавших по склонам Чилькутского перевала. Встречи с ними избегали даже индейцы.
        Звук выстрела разбудил молчавшие утесы и скалы, откликнулся в хаосе гор. Невольно Павел оглянулся. Люди Коннан могли быть здесь, рядом. Случалось, что дикари преследовали раненого зверя не один день, шли за ним сотни миль.
        Но кругом опять было тихо, уползал последний туман. Солнечный луч проник в ущелье, осветил две дряхлые сосны на самом краю обрыва, сверкавший горный поток. Наступило утро.
        Лещинский находился возле пристани, когда прибежавший караульщик сообщил о возвращении Павла. Помощник правителя выронил подзорную трубу в подражание Баранову он часто разглядывал залив,нагнулся поднять ее и неожиданно почувствовал, как похолодели руки, заколыхались перед глазами пятна островов. Подступила давняя болезнь припадок, испариной покрылись лоб, узкая костистая грудь.
        Невероятным усилием он поборол приступ, подхватил трубу, набожно приложил пальцы к круглой суконной шапке, обшитой светлым шнурком.
        Святое чудо,сказал он с передышкой.Милосердный бог...
        Окончательно овладев собой, он торопливо двинулся вдоль палисада с радостной улыбкой на лице и ужасом в сердце. Предательство становилось явным, похороненное там, в заливе, оно угрожало разоблачением, отсроченной карой, гибелью... Он шел быстро, переступая мокрые после недавнего прилива валуны, плавник, кучи гниющих водорослей. Низко метались чайки. Крик их напоминал протяжный стон.
        Павел лежал в спальне Баранова. Стоял полумрак Серафима закрыла ставни, плотно прихлопнула дверь, навесила на нее травяную плетенку, зажгла и снова погасила свечу. Увидев еще издали юношу, осторожно принесенного двумя звероловами, подобравшими его возле крепости, женщина негромко вскрикнула, потом заткнула концом платка рот и больше не произнесла ни звука. Только глаза ее стали глубокими, лучистыми, затаившими нежданную радость.
        Возвращение Павла было событием, взволновавшим весь поселок. Промышленные торопились к дому правителя, спешили узнать судьбу «Ростислава», Ананий послал за Гедеоном, снова ушедшим после расправы на редут, алеуты бросили лов трески. Самые слабые, лежавшие по баракам, пытались выползти из жилья, индейские женщины шептались по углам.
        Лука не пустил никого дальше крыльца. Озабоченный, немного испуганный, сидел он на нижней ступеньке, нетерпеливо поглядывал на дверь. Он сам ничего не знал, не успел даже как следует разглядеть Павла. Серафима послала за своим сожителем мальчика-креола, помогавшего ей по хозяйству, и сразу усадила промышленного около двери.
        Карауль,сказала она, не глядя по обыкновению на мужа, и вдруг засмеялась неожиданно и ласково, как в редкие минуты их молодой жизни.Слышь, живой вернулся. Хворый, а живой. Не пускай. Никого не пускай. Лука.
        Она ушла в спальню, а озадаченный Лука некоторое время стоял на пороге, потирая бороду. Он так ничего и не выведал и не решился спросить. Необычное поведение Серафимы поразило его больше, чем все ее самые странные выходки. Он даже забыл о припрятанной в сенях чарке рома.
        Из самой Калифорнии прибыл. Из индейского плену...говорил он обступившим крыльцо зверобоям.Суднишко гишпанцы отняли...
        Лука скоро увлекся, выдумал новые подробности. Под конец сам верил своему вранью.
        Обитатели крепости слушали спокойно, возбуждение сказывалось лишь в неровных движениях, стуке винтовок и мушкетов, беспрестанно перекидываемых с плеча на плечо, редком окрике. Стоявшие ближе к крыльцу хмурились и молчали. Россказням Луки никто не верил, спасение одного только Павла, которого считали давно утонувшим, подтверждало гибель других.
        Когда вошел Лещинский, Павел спал. На потемневшем от ветра лице отчетливо выделялись красные пятна скул, прорывался хриплый кашель. Скитания и ночевки в сырых ущельях разбередили заживавшие легкие, недавнюю рану. Последние двое суток Павел двигался к форту словно в тумане, подолгу лежал на камнях и ракушках, устилавших берег моря, бредил.
        Океан был пасмурный, серый. Тяжелая волна однотонно швыряла гальку, растекалась по мокрым, обточенным прибоем камням, медленно отступала. Кругом тоже было тускло и голо, темнели вдали острова архипелага св. Лазаря невысокие скалистые утесы. Над ними, над морем и лесом плыли пухлые дождевые тучи. От залива Норфольк-Саунд на Ситхе до самых островов Шарлотты редко выдавались ясные дни.
        Забылся,шепотом сказала Серафима, преграждая дорогу Лещинскому в горницу, где лежал Павел.
        Похудевшая, в черном головном платке, она недобро глянула на временного начальника форта, хотела прикрыть дверь. Но Лещинский уже ступил через порог, и женщина смолкла.
        Иван Александрович? тихо вдруг позвал юноша, поднимая с подушки голову. Ты?
        Лещинский шагнул вперед, порывисто приблизился к изголовью лежавшего.
        Павел Савелович...зашептал он возбужденно, словно не в силах сдержать радость от встречи.Матерь божия!.. Сколь ночей провел я без сна. Не верил в погибель. Не верил.
        Не давая Павлу встать, он положил руку на влажные волосы, закрывавшие лоб больного, весь насторожился, ожидая услышать самое страшное. Пальцы дрожали, пульсировала на виске тонкая синяя вена.
        Однако ничего не произошло. Павел не догадывался о предательстве, выстрел считал направленным с пиратской шхуны. Прямой и великодушный, он хотел видеть лучшее,
        побороть невольную неприязнь к бывшему своему помощнику.
        Господин Лещинский!выговорил он с искренней радостью и, несмотря на попытку удержать его, решительно поднялся.Живы? Вернулся? Слава тебе...
        Перекрестившись, он сел на кровати, быстро, беспорядочно расспрашивал об остальном экипаже, о корсаре, перескочил на дела колонии. Про отъезд Баранова ему уже сообщила Серафима, но он только сейчас по-настоящему очнулся и с лихорадочной торопливостью жадно набросился на собеседника. Раскрасневшийся и возбужденный, подмяв под себя подушку, спрашивал, слушал ответы и снова спрашивал.
        Лещинский теперь совсем оправился, но обращение его не изменилось. Все так же охотно и радушно отвечал он Павлу, сетуя на трудности, на долгое отсутствие правителя, на непрекращавшиеся болезни среди промышленных. Будто отчитывался перед начальником. Он даже намекнул, что наконец-то сможет передать управление крепостью. Намекнул и сразу выжидающе замолчал. Но Павел его не понял.
        Потом явился Ананий. Мягкой, неслышной поступью вошел он в горницу, перекрестил стоявшую у порога Серафиму, Лещинского, неторопливо приблизился к кровати.
        Много слышал. Много...сказал он, остро, с любопытством разглядывая приподнявшегося Павла.Еще в Санкт-Петербурге от самого господина Строганова, покровителя... Рад узнать вас, сударь мой.
        Он расправил рясу, сел на кровать, заговорил о столичных знакомых, у которых бывал и крестник правителя, о переезде сюда, посочувствовал скитаниям Павла и ни слова не обронил ни о делах колонии, миссии, ни о Баранове. Да и говорил он не как с больным и совсем не как священнослужитель. Лишь уходя, добродушно благословил юношу пухлыми рыжими пальцами.
        Отважных хранит господь...сказал он, подвязывая цепочку креста.Форту хозяин нужен.
        За все время, проведенное Ананием у его постели, Павел только удивленно глядел на архимандрита. Впервые встречал он образованного, начитанного российского монаха, посещавшего просвещеннейших людей столицы. От слабости и жара кружилась голова, но юноша чувствовал, что он не бредит, что, кроме лесов и ущелий, пиратов и индейцев, несбывшихся мечтаний, есть города и люди, книги, широкие, большие мысли...
        Баранова не было. Далеко, в глубину гор ушла Наташа. Крепость и поселение казались случайными. Империи здесь не существовало...
        Растревоженный, он опять потерял сознание, и Серафима больше не отходила от его кровати. Женщина не сомкнула глаз ни на одну минуту, сидела не шевелясь. Лишь изредка вставала, чтобы переменить полотенце на горячем лбу больного или поправить трещавший фитиль лампады.
        Гремел за стенами шторм, стучали струи дождя. Как всегда, плюхало и билось о камни неспокойное море, выли у палисада сторожевые псы. Медленно и тревожно тянулась ночь...
        Глава десятая
        Штормовые ветры продолжались до середины лета. Потом неожиданно наступила тихая погода, и в первый же день странное явление, еще не виданное в этих местах, поразило жителей Ново-Архангельска. Весь берег от пролива Хуцноу до крайних, чуть заметных на горизонте скал казался залитым кровью. Множество крабов, выкинутых бурей и подземными толчками, сбивалось в кучи, гибло на воздухе, окрашивая песок и камни своим предсмертным цветом.
        Землетрясение на материке не ощущалось, прошло по дну океана, вдоль северной гряды островов. Вулканы св. Ильи, Доброй Погоды, Эчком много лет уже не действовали, плотная лава, серая пемза покрылись саженною корою льда. Следы прежних извержений виднелись повсюду, но кратеры гор потухли давно и, как видно, навсегда.
        Среди мертвых крабов встречалась крупная и мелкая рыба, водоросли, чудища морских глубин. С корзинами, ведрами из корья и кожи, просто с ременными низками колонисты бросились собирать нежданный дар. Рыба в засольных ямах кончилась еще к началу лета, население форта опять перебивалось ракушками, прошлогодней ягодой, собираемой по болотистым низинам. Все, что удавалось поймать алеутам, всю охотничью добычу Павел отдавал артелям зверобоев, по-прежнему каждое утро посылаемым на промысел. Возле второго Северного пролива обнаружили богатое лежбище бобров.
        Со дня возвращения Павла прошло около месяца, юноша выздоровел почти совсем. Открывшаяся рана зарубцевалась, не так мучил кашель. От медвежьего сала, припасенного Серафимой про всякий случай, от покоя и крепкого морского ветра заживали верхушки легких. Он вставал, так же как и при Баранове, в семь часов утра, шел на пристань, потом к узкому мысу, где была поставлена литейня.
        С возвращением Павла корабельщик возобновил работу. Мастер приободрился, стучал деревянным обушком по шпангоутам, обшивке, проверял лес для мачт. О нападении колошей, пожаре судна вспоминать не любил.
        Было, да прошло, и миновать может,говорил он, выбирая из бороды желтые стружки.
        В ту проклятую ночь сгорели заготовленные для нового корабля две бухты каната, и это несчастье старик считал своей оплошностью.
        Корабль вырастал на стапелях пузатый и пока неуклюжий, но строители уже видели, что спущенный в море, с полной оснасткой, бриг вызовет одобрение любого знатока. И это был первенец, построенный своими руками на новой родине.
        Корабельным делом до сих пор занимался американец Линкен да несколько вывезенных из Сибири плотников. Но бостонцу нужно было платить две тысячи серебром за каждое судно, а своих мастеров разгневанный правитель «уволил в Россию». Плотники умели сколачивать лишь простые ялы.
        Павел проводил на верфи половину дня.
        С литьем тоже дела налаживались. Там орудовал Афонин, сосед Наплавкова старик, подобравший индейскую девочку. Когда-то очень давно пришлось ему зимовать на Урале на одном из заводов Демидовых. В громаднющей каменной печи плавили руду, и Афонин с полудесятком таких же парней направлял кипевший металл в приготовленные формы. Потом, после тяжкого дня, парни сразу валились спать, а востроносый, в чужом полушубке, Афонин пробирался в соседний сарай, где беглый монах и двое подручных месили на завтра формовочную глину.
        Топилась печь, коптили лучины, длинная тень монаха ломалась по полу и стенам. Афонин садился на еловый обрубок и, словно нахохлившийся воробей, следил за искусными движениями бывшего соловецкого дьякона. Он мог сидеть так всю ночь. Нравились и сырая формовочная и обожженные красные человечки, которых ради шутки лепил расстрига.
        Однажды монах смастерил глиняную модель монастыря с церквами, оградой, а пушки и колокола были им же отлиты из меди. В другой раз подручные показали Афонину большой ком глины, прикрытый мешковиной. Изумленный литейщик увидел знакомые черты хозяйского лица, намеченные скупо, но сильно и как-то необычайно резко. Будто монах хотел вылепить одну жестокость.
        Весной соловецкий дьякон утопился, Афонин побрел в Охотск. С той поры сменилось много лет, много растаяло снегов...
        Старик взялся отлить две каронады и главный колокол для новой церкви. Тридцатифунтовый колокол, подаренный из судовых запасов Лисянским, годился только на подзвон.
        Давнишний литейщик и китобой сам топтал тонкими, в синих прожилках, ногами глину, сушил песок, сколачивал тяжеленные плахи для форм. Все дни проводил здесь, домой наведывался редко, а последнее время решил и ночевать возле своих сооружений трудно было оторваться.
        Уналашку он тоже забрал сюда. После стычки с Гедеоном старик не решался оставлять ее одну в казарме. И девочка всякий раз пугливо жалась к нему, если он собирался куда- нибудь уходить. Маленькая индианка не дичилась только своего свирепого спасителя, безошибочно чуяла сердцем невысказанную ласку.
        Девочка была и его единственной пособницей. Темнолицая, проворная, как хорек, подкидывала она в огонь сучья, выгребала золу. Труд и привычка множества поколений сказывались в ее быстрых неустанных движениях. Радость быть здесь, близко к лесу, камням и запахам болот и трав, усиливала старание. Она чувствовала себя почти счастливой. Дым горевших веток, закопченные бревна напоминали барабору, выстроенную отцом. Не хватало лишь тотемов досок с изображением солнца и горного козла знаков рода, поставленных у входа в жилье.
        Таская сучья, Уналашка тихонько смеялась и два раза ударяла себя по надутым щекам. Так была довольна. Пыхтя от усилий, она еще усерднее принималась за работу.
        Баранов приказал поставить литейню за палисадом, у края лесной прогалины. Отсюда недалеко было ходить за рудой в один из каньонов и безопасней на случай пожара. Индейские женщины носили куски породы в травяных корзинах, таскали уголья. Двое креолов жгли толстые еловые стволы.
        Крестник правителя стал по-настоящему хозяином форта. К власти он не стремился, но и не отстранял ее. Он попросту не задумывался над этим. Ненасытность жизни молодого выздоравливающего тела требовала деятельности, движения. Лещинский хранил ключи, принимал вечерний и утренний рапорты по крепости, но промышленные и островитяне тянулись за всеми нуждами к Павлу.
        Непокорный,сумрачно говорил Лещинскому Ананий, барабаня короткими белесыми пальцами по набалдашнику посоха.Ты, государь мой, волю ему дал.
        Лещинский срывал злость на Луке, на подвернувшихся алеутах, часами заставлял зверобоев ждать у лабаза выдачи огневых припасов, приемки шкур. Однако с Павлом был по-прежнему ласков и смирен и всякий раз старался подчеркнуть свою преданность Баранову.
        Только теперь Павел как следует начинал разбираться в грандиозных замыслах и планах правителя, понял, почему петербургский сановник Резанов, посланный почти судить, горячо поддержал все его начинания, и необычайная теплота, гордость и восхищение охватывали сердце. Снова вспоминались навигационные карты, промеры, отправка судна вдоль неизведанных берегов, путь к Гудзону через хребты Кордильеров...
        Все это было в бумагах Баранова. Правитель собирался возить лес в Калифорнию, лед на Сандвичевы острова, разводить скот, сеять пшеницу в долинах Кордильеров. Открыть постоянную торговлю, построить города и селения, научить индейцев пахать и сеять, плотно и навсегда осесть на новой земле. Умный проспектор видел, что при таком истреблении пушного зверя о промыслах скоро придется забыть. С горькой иронией писал он меморию в главное правление, пытаясь рассеять сказку «почтенного наблюдателя», случайного гостя колоний, спешившего заверить акционеров, что «бобров перебьют всех тогда, когда у Ново- Архангельска выловят всю треску». Торопливость и беспечность невежды... Читая ответы Баранова, юноша угадывал внутреннюю боль и переживал ее вместе с правителем, своим приемным отцом... Он тянулся теперь к нему еще сильнее прежнего. Разум прощал даже казнь пятерых заложников. А потом снова овладевало им чувство раздвоенности и при воспоминании о казни остро ныло сердце...
        Светило солнце. Утих ветер падей, дующий из горных каньонов, молчал лес. Ясное утро занялось над крепостью. День обещал быть чистым и светлым, редким в этом краю.
        «Амур» подошел почти к самым блокшифам. Отлив еще не начинался, высокая вода окружала поросшие лесом зеленые острова, укрывала береговую гальку. Носились чайки.
        Корабль заметили с палисадов, когда он проходил мимо крайнего острова. Судно узнал Афоний. Старик готовил к отливке последнюю каронаду и уже несколько суток не покидал формовочной.
        Отложив лопату, он почти бегом направился к форту, крикнул на ходу часовым, затем торопливо достиг церкви. Гулкий праздничный звон поплыл над крепостью, над тихим утренним лесом, берегом и скалами, над залитой солнцем водой. Раскатилось эхо, уходя все дальше в глубину края, в сумеречные пустынные горы.
        Колокол звонил так в первый раз, до сих пор его только пробовали. Архимандрит берег эффект для торжественного богослужения в день открытия храма. Кровлю наконец закончили, монах разослал гонцов по всей округе сзывать крещеных дикарей воздавать хвалу богу. Правителя Ананий решил не дожидаться.
        Мирские дела далеки от господа,сказал он Павлу полушутя и как-то вскользь, словно не придавал этому особого значения.
        ...Баранов сошел на берег. «Амур»десятипушечный бриг, старый, с изъеденным килем корабльвторой раз бросил якорь в Ново-Архангельском порту. Удача сопутствовала мореплавателям. Переход был проделан в шестьдесят дней, океан по-настоящему оказался тихим. Немного потрепала буря у Алеутской гряды, но Петрович знал там каждую щель, и «Амур» отстоялся в закрытой бухте.
        Пять месяцев отсутствовал правитель. Сто пятьдесят дней и ночей провел он вдали от завоеванной потом и кровью, ставшей родной полосы необжитой земли. Помыслы, устремления, самое дорогое и близкое оставалось здесь, на диком камне, на утесах и скалах, среди вечной лесной дремоты... Сила молодости, все его зачинания... Сколько раз он боялся за эти долгие дни, что, может быть, опять не застанет ничего...
        Правитель вступил на берег. Оранжевое солнце блестело поверх горных сосен, изумрудом отсвечивало небо... Грозной и немой казалась крепость, горели жерла медных пушек... И вдруг чистый, давно забытый звон всколыхнул тишину. Форт отвечал своему правителю.
        Баранов медленно опустился на колени.
        Россия! Свое, родное!..
        Потом увидел бегущих со всех сторон промышленных, поселян и впереди всех взволнованного, возмужавшего Павла...
        После полудня на рейде показался еще один корабль. Спустя некоторое время второй. Это возвращался из Кантона Кусков.
        Сколько радости за один день!
        В первый раз правитель не стыдился слез.
        Часть третья
        Правитель Всея Америки
        Глава первая
        На площади и у казарм пылали факелы, смоляные бочки. По углам строений форта курились плошки, горели на подоконниках свечи. Клинья огня, перевитые багровым дымом, искры, треск ракет с кораблей, бороздивших сырую тьму, пальба, гомон и крики из стана алеутов. Большой, памятный день для Ново-Архангельскапервого заморского города новой земли.
        Третьего дня утром «Святитель Николай Мирликийский»сорокапушечный русский фрегатотдал якоря в Cитхинской гавани. Полтора года назад покинул oн Kpонштадт, три месяца простоял в Кантоне. Корабль доставил огневые припасы для крепости, ядра, два медных единорога, новые приказы и среди них пакет адмиралтейств-коллегий, приложенный к длинному дубовому ящику, обшитому железными скобами. В пакете лежал именной указ Александра о награждении коллежского советника Баранова орденом Анны второго класса, в ящике государственный флаг с двуглавым орлом и надписью: «Российско-американская Компания».
        Император даровал колониям высочайшее покровительство, инспектор артиллерии прислал пушки, иркутскому губернатору приказано отпускать порох и с Нерчинских рудников двести пудов свинца в год.
        Правитель приказал отпраздновать приход «Святителя».
        ...Богослужение подходило к концу. В новом облачении, казавшийся выше, внушительнее, Ананий медленно ступил на порог алтаря. Десятки восковых свечей, лампады, заправленные чистым тюленьим жиром, освещали позолоту риз, первые ряды молящихся, эполеты офицеров «Святителя», медали тойонов, серьгу Кускова. Один Баранов остался в тени. Ниже других, в скромном сюртуке с орденом стоял он под большой хоругвью, по-прежнему значительный, выделявшийся среди всех. Рядом с правителем держались и зверобои.
        Павла и Лещинского не было: крестник правителя нес караул по крепости, Лещинский готовился встречать гостей, хлопотал и распоряжался на кухне, в покоях и зале «дворца». Ему помогали две индианки. Серафима швырнула ключи, обиженная и гневная, ушла из дому, а Лука еще утром вызвался прислуживать архимандриту и целый день не являлся в казарму. От усердия он даже подпевал мальчикам-креолам скороспелому хору, примостившемуся на левом клиросе.
        В церкви было парно и душно. Запахи пота и ладана, сырого теса, шкур алеутской одежды, рома, китового жира. Зато было тихо. Малопонятные, забытые слова, проникновенные и величавые, слаженные детские голоса хора, отблески царских врат подарка богачей Строгановых, суровый облик Гедеона, напоминавший образ пророка, размягчали сердца, действовали успокаивающе.
        Ананий понимал это. Опытный священнослужитель, он угадывал чувства, охватившие прихожан, молитвенную приподнятость, взволнованное недоумение. Индейцы и алеуты, многие из промышленных были в церкви первый раз за всю свою жизнь. Даже офицеры фрегата больше не перешептывались, стояли, опершись на палаши, молчаливые, подтянутые. Один командир корабля, маленький капитан-лейтенант из остзейских немцев, нервно вытирал влажные красные руки.
        Архимандрит высоко поднял помятую светлую чашу, ступил к самому краю амвона. Освященный веками сосуд с вином и хлебом сверкнул позолотой, застыл над головой Анания. В церкви стало еще тише, жаркий воздух колебал пламя свечей.
        Со страхом божиим и верою приступите...
        Торжественные слова обращения прозвучали негромко и внятно; так же тихо, певуче отозвался хор. От двери, где столпились женщины, послышался вздох, всхлипыванье, кто- то высморкался. Потом внезапно, разрывая напряженную тишину, прозвонили колокола, возвещая конец затянувшейся обедни. Затем Ананий снова вышел на амвон с большим блестевшим крестом.
        Капитан-лейтенант прошел вперед, вытянул из громадного зеленого воротника шею, перекрестился. Привычная церемония ему надоела, но сейчас нужно было показать пример не только господам офицерам. Командир военного судна хозяин сих диких мест, Ананий уже повернулся ему навстречу, готовясь поздравить с благополучным прибытием, но все произошло по-иному.
        Заложив руку за борт сюртука, уверенно и неторопливо, Баранов выступил из-под хоругви, подошел к ступенькам возвышения и, не глядя на офицера, словно того совсем не существовало, подняв голову, приблизился к Ананию. Никто не посмеет нарушить обычай. Хозяин тут он правитель российских колоний, купец и мужик, освоитель нового отечества. Подчинение в малом повиновение в большом. Пусть дерзкие убеждаются.
        Капитан побагровел, но сдержался. Стало заметно, как покривились его размякшие бакенбарды. Часть офицеров насупилась, зато большинство, в особенности молодежь, были довольны. С первого дня, как только капитан-лейтенант явился на судно вместо заболевшего в Ревеле командира корабля, весь экипаж невзлюбил честолюбивого и бездушного барона. Лишь мичман Рагозин, судовой лекарь и еще двое-трое находились в его «свите». И сейчас мичман и лекарь негодующе зашевелились, но капитан резко остановил их и больше не подошел к кресту.
        Наташа не замечала ни духоты, ни множества людей, ни стоявшего впереди отца. Ярким сном представлялось ей виденное: высокие своды, отблески свечей в полумраке храма, ликующий звон колоколов где-то над головой, пение, чужие слова, страшно знакомые, будто слышанные уже давно, давно... Глубоко тронутая, она стояла возле стены. Возникал мир, которого она не знала, новый и волнующий. Она силилась понять его, вслушаться, как в звуки леса, горных ключей и речек, и ничего не могла осмыслить.
        Кулик пришел с дочкой еще утром в Ново-Архангельск. Впервые за все эти годы появился он в русском поселке. Надвигалась старость, меркла и тускнела вражда, всплывали детские воспоминания. Таясь и хмуря седые брови, часто сидел он среди неприступных утесов, негромко пел старинную песню. Забывался смысл, но слова оставались русскими, родными. После ухода из хижины на берегу моря и разлуки с Павлом особенно остро захотелось побывать у соотчичей.
        Буду ждать две луны, сказал ему Чуукван, когда старый траппер заявил, что уходит на берег. Потом отвернулся к огню. Отсвет костра озарил его жесткие прямые волосы, орлиное перо. Вождь знал, что уйдет и Наташа. До сих пор он все еще надеялся...
        Оставаясь по-прежнему суровым и безучастным на вид, Чуукван послал отряд воинов провожать своих друзей до морского берега. Восемь юношей несли украшенную цветами кожаную пирогу с изображением солнца на загнутом высоком носу. Вождь собственноручно зажег прощальный костер и всю ночь просидел над темной, в бликах затухавшего пламени, тихой озерной водой.
        Перед тем как покинуть селение. Кулик несколько вечеров провел запершись в бараборе, мастерил женское платье из цветного сукна, купленного в английской фактории. Готовил дочке подарок. Шил он, когда Наташа спала, старательно орудуя при свете камелька иглой и большим промысловым ножом.
        Платье вышло бесформенным и длинным, но старик остался доволен своей работой и вынул его только тогда из мешка, когда показались строения крепости. Сам тоже надел новую рубашку, начистил ствол ружья, достал десять бобровых шкурок.
        Когда отзвонили колокола, Лещинский распорядился дать залп из крепостных пушек. Иллюминация, выстрелы разбудили округу, выгнали зверье. Мирные индейцы, кенайцы и алеуты, собравшиеся на праздник, наводняли форт, все ворота были открыты. Вход разрешался каждому, кто хотел присутствовать при торжестве освящения флага, пожалованного самим императором.
        И не только из Санкт-Петербурга пришли подарки. Король Томеа-Меа прислал через Кускова убранство из птичьих перьев волшебную работу девушек Гавайских островов. Старинную вазу и оружие привез Иван Александрович от Тай-Фу. Дары старых знакомцев увеличивали пышность события, хотя ни король, ни китаец ничего не слыхали о неожиданных царских милостях. Посылали просто в знак дружбы.
        Кулик и Наташа вошли в крепость вместе со всеми, та же толпа привела к церкви. Нахмурившись, скрывая смущение, переступил охотник порог храма, снял малахай. Светлый, всегда покрытый шапкой лоб резко выделялся на темно-красном морщинистом лице, серебрились длинные волосы. С ружьем и котомкой он остановился у входа, затем отступил в угол. Следом за отцом пробралась Наташа.
        До самого конца богослужения старик и девушка простояли на одном месте. Он выше на целую голову толпившихся по сторонам алеутов, она маленькая, оба худощавые, строгие, стояли они у стены. Старик опирался на ствол ружья, Наташа держалась сзади. Даже в полумраке притвора новые прихожане обращали на себя внимание. Опоздавшие к началу зверобои, индейцы и островитяне удивленно оглядывались. Никто из береговых жителей не знал пришельцев.
        Кулик не был в церкви сорок лет. Почти полвека отгородили юность, давние ощущения, редкие праздники деревенских дней. Калека-поп в цветистой ризе, чириканье птиц под сводами алтаря, солнце на единственном паникадиле. Вечером хмурые лица святых, чад восковых самоделок, бормотанье дьячка над книгой...
        Кулик почувствовал вдруг, как теплая волна заполнила сердце. Он переставил ружье, усмехнулся. Улыбка вышла стеснительной и доброй. Привычное возобновляется в памяти. Старый нелюдимый охотник, траппер американских лесов на время вернулся к детству.
        Перед появлением в крепости старик сам хорошо не знал, что будет там делать, как встретится с Барановым, как примут его люди, которых сторонился всегда. Сейчас он ни о чем не думал и даже забыл о Наташе, неподвижно стоявшей рядом. Он словно возвратился на родину.
        Баранов подошел к нему первый. Пока все теснились у дверей, давая дорогу архимандриту и Гедеону, начавшим крестный ход, хоругвеносцам и хору певчих, правитель приблизился к Кулику. О приходе незнакомого траппера ему сообщили во время обедни. Хотя в ворота пропускали всех, кто хотел войти в форт, но караульщики зорко следили за каждым. Таков был приказ Баранова.
        ТыКулик,сказал он, подойдя почти вплотную к охотнику.Знаю... А это дочка? Видишь, наслышан о тебе немало.Он вдруг добродушно и тихо засмеялся, притронулся к рукаву старика.Ночевать у меня будете. Дорогу укажу... Я Баранов.
        Про Кулика он слышал давно, еще до рассказов Павла, давно хотел и встретиться. Сильные и гордые, пусть даже враждебные, такие люди были ему по сердцу.
        Не давая ничего возразить удивленному охотнику, он ушел вслед за хоругвями.
        Парадный ужин и бал начались только в десять часов вечера.
        Почетные гости направились к дому правителя, где Лещинский уже закончил приготовления. Нанкок снова нацепил свою медаль, но был крайне обескуражен. Пыжиться перед другими стало нечем. С полдесятка окрестных тойонов, вызванных Барановым на торжество, получили такие же отличия.
        Вместе со всеми явился и странного вида маленький, круглый, пожилой уже человек в кургузом, осыпанном табачной пылью зеленом сюртуке. Это был доктор Круль, лекарь компанейского корабля, выкинутый капитаном на один из островов за постоянные ссоры, как «лицо, нетерпимое на судне». Его подобрал «Святитель», и он плыл на нем простым пассажиром, надоедая экипажу бесконечными планами покорения Индии, Китая, Японии, всех стран, мимо которых проходил фрегат.
        Доктор медицины и натуральный история,поспешил отрекомендоваться он Луке, стоявшему в новом, не по росту, камзоле у дверей зала.
        Протерев очки и заметив ошибку, бывший лекарь снисходительно потрепал промышленного по плечу, снова заторопился и уже на ходу спросил.
        Господин Баранов здесь, там?
        Не выслушав ответа, он так же стремительно ринулся дальше.
        Баранов стоял у камина и сам принимал гостей. Всегдашний кафтан был заменен мундиром. Новый орден и золотая медаль на владимирской ленте украшали грудь правителя. Без парика, с пучками белых волос на висках, большеголовый и плотный, он казался особенно представительным. Приветливо и дружелюбно встречал хозяин колоний входивших, негромко и коротко говорил с каждым, пытливо разглядывая собеседника по-прежнему ясными, светлыми глазами. К ним не притронулась старость.
        По бокам правителя, на скамейках и чурбанах не хватало стульев сидели его старые гвардейцы, иссушенные ветрами зверобои, промышленные в сюртуках и фраках. Афонин, Филатыч, шкипер с «Амура», корабельщик, высокий немой старикзнаменитый ловец бобров. Кусков и Павел еще не появлялись, оба проверяли посты. На ночь ворота крепости закрыли, негласно усилили караул.
        Многие из присутствующих ждали приглашения на сегодняшний вечер как особой чести и держались принужденно и неуклюже в своей неудобной парадной одежде. Больше сидели под стенами, выложив на колени красные, огрубелые руки, молчали.
        Говорил много один лишь Ананий. Монах покойно расположился рядом с правителем в единственном кресле, рассуждая о войне на континенте. Наполеоне, будоражившем Европу, о роли России в мировой политике. Он держался просто, как равный, с правителем.
        Государь император во многом на нас полагается. Новое отечество наше в мире со своими соседями жить должно...говорил он, больше обращаясь к звероловам.
        Собеседников у него пока не находилось.
        Кулик и Наташа вошли последними. Яркий огонь камина, свечи в медных шандалах, зажженные по углам, шкаф с книгами, золотые рамы картин, статуи еще сильнее поразили девушку, чем обстановка церкви. Такое великолепие среди пустынных гор и леса казалось вымыслом, окончательно сбивало с толку. И вместе с тем волновало, словно в ожидании чего-то большого, загадочного.
        Однако девушка скрыла свое изумление. Прямая, сосредоточенная, с приподнятыми слегка бровями, вошла она за отцом в освещенный зал. Гости расположились у стен, и вновь пришедшие сразу обратили на себя общее внимание. Все взгляды перекинулись на Кулика и Наташу, остановившихся посреди комнаты. Затем в кучке женщин, сидевших отдельно в углу, тихонько зашушукались, кто-то фыркнул. Ухмыльнулись и некоторые из китобоев, недавно прибывшие с материка. Самодельное платье Наташи, похожее на длиннющий мешок, с карманами алого бархата, вызывало этот смех.
        Но отец и дочь не заметили внезапной веселости. Навстречу им, бесшумно ступая подошвами мягких сапог, шел сам правитель. Низенький, широкий в плечах, подняв голову, приблизился он к запоздавшим, радушно протянул обоим руки, повел к очагу. Он не сказал ни слова, но в зале перестали смеяться, завистливо притихли женщины. Потом Баранов хлопнул в ладоши, и сразу же в соседней комнате заиграл оркестр.
        Мальчики-креолы, те, что пели в церкви, обучались и музыке. Трубы и два кларнета были куплены у английского шкипера, заходившего в Ново-Архангельск. Тогда же приобрел Баранов большой глобус, карту земного шара, грифельную доску. Здание школы еще достраивалось, но хозяин колоний приказал набирать учеников.
        Отцы пусть церковному наставляют, а мне потребно образование умов,ответил он коротко на тайный намек Лещинского по поводу могущих возникнуть осложнений с архимандритом.
        Баранов уже знал о доносе Анания, но никому не обмолвился ни звуком. Даже не сказал Павлу. Будто все шло тихо и гладко. Лишь оставшись один, ночью записал у себя и дневнике: «Спокойствие колоний будет зависеть от того влияния, кое успеет приобресть главный правитель. Особливо от его уменья, и, в случае надобности, с твердостью, а паче с благоразумной осторожностью поддерживать свои требования и права...» Баранов знал и о попытке миссионера созвать индейцев в крепость без разрешения правителя. Он тоже ничего не сказал, по сегодняшним указом открыть ворота подтверждал еще раз, что только он может здесь отдавать команду. Даже если она рискованна.
        Оркестр был неожиданностью для большинства. Мальчики разучивали марш и песню в одной из горниц большого дома, н мало кто мог догадаться о приготовлениях. Сквозь толстые стены звуки не проникали. Баранов присутствовал на всех репетициях, подходил к каждому из молодых музыкантов, вслушивался, заставлял протрубить гамму, строго следил, чтобы никто не фальшивил. Он во всем требовал тщательности исполнения.
        Промышленные задвигали скамейками, поднялись с мест. Нанкок уронил трубку, два других князька шарахнулись к двери. Только когда первое изумление прошло, а мальчики продолжали играть, довольная улыбка появилась на всех лицах. Баранов с почетом принимал гостей. Даже офицеры с корабля, стоявшие обособленной группой, невольно переглянулись. Мичман Рагозин перестал критиковать присутствующих, на минуту умолк.
        Америка! сказал он затем, подмигивая гардемарину и доктору.Контрданс, пожалуй, начнут.
        Офицеры фрегата явились на бал почти в полном составе. После случая в церкви флотские с большим любопытством приняли приглашение правителя, тем более что капитан-лейтенант не мог простить купцу полученного афронта и сам не пошел. Офицеры ходили по комнатам, разглядывали дом, шкафы с книгами, картины, вежливо извинились перед Серафимой, когда та решительно загородила дверь в свою горенку, отвечали на поклоны. Старший офицер, высокий сухощавый моряк, заменивший на балу командира корабля, был слишком строг и прямолинеен. Он, как и большинство офицеров фрегата, не разделял пренебрежительного отношения к колонистам, к Баранову.
        Зато мичман Рагозин держал себя вызывающе. Правда, за спиной остальных. Каждую минуту мичман подносил лорнет к своим темным продолговатым глазам, разглядывая в упор всех, кто ему встречался, делал замечания, принудил хлебнуть кипящего пунша Луку. Пять тысяч крестьянских душ да с полсотни имений приучили не церемониться.
        Больше всего его злило спокойное, властное поведение правителя. Еще днем, сейчас же по приходе судна, мичману захотелось «осадить» Баранова, о котором ходило столько легенд, дать почувствовать свое превосходство дворянина и офицера линейного корабля. Он тогда же подошел к правителю, распоряжавшемуся на пристани, вскинул к переносице лорнет, небрежно козырнул.
        Российского флота мичман Рагозин и вахтенный командир корабля,сказал он, разглядывая Баранова через стекла почти в упор.Потрудитесь, господин купец, не мешать моим матросам.
        Правитель некоторое время молча из-под широкого лба смотрел на Рагозина, затем расправил полу кафтана, поднял голову.
        Российской державы коллежский советник и командир всех российских колоний, тихо и внятно произнес он.Потрудитесь соблюдать артикул, господин мичман.
        И, отвернувшись, продолжал наблюдать за разгрузкой байдар.
        Мичман никому не сказал об этой короткой стычке, зато возненавидел Баранова по- настоящему. Весь день он искал случая отомстить, унизить правителя, всячески поиздеваться над ним, но сделать этого не мог. Баранов не замечал офицера. Не замечал и его дерзких выходок, насмешливого, оскорбительного тона. Словно мичмана не существовало.
        Рагозин начинал нервничать, злиться, грубо оборвал доктора Круля, смеялся натужнее и громче. Все оставалось по-прежнему. Зверобои и промышленные сторонились флотских. Баранов был здесь первым и почитаемым, офицеры чужими людьми.
        И вот наконец повод нашелся. Заметив, с каким особым вниманием принял Баранов своих гостей, услышав шутки и смех, вызванные костюмом девушки, а затем звуки оркестра, мичман от радостного возбуждения даже вспотел. Теперь он посмеется...
        Он торопливо оглянулся и, заметив, что офицеры задержались в смежной горнице, возбужденно подмигнул другу-лекарю и бодрым, упругим шагом пересек середину зала. Невысокий, затянутый во фрак-мундир зеленого дорогого кастора, сияя пуговицами, шитьем воротника, золотом эполет, мичман стремительно и ловко направился прямо к Наташе.
        Не имею чести быть вам представленным, сударыня...начал он, шаркая толстыми, мясистыми ногами и почти в упор наводя лорнет.Мичман императорского флота Рагозин... Разрешите пригласить на контрданс? Сей танец, надеюсь, вы изучали?
        Он говорил нарочито громко, на весь зал. Оркестр как раз умолк, и каждое слово было отчетливо слышно. Гости затихли, невиданная сцена поразила их, и они с любопытством обернулись к камину.
        Наташа недоуменно подняла брови. Она плохо разбиралась в происходившем и молча смотрела на сверкающего русского, бесцеремонно и насмешливо разглядывающего ее через свои стекла. Потом беспокойно обернулась к Баранову. Внутреннее чутье подсказало ей, что происходило что-то неладное.
        Подзадоренный смехом лекаря и гардемарина, своих неразлучных приятелей, Рагозин еще раз поклонился, снова обратился к Наташе.
        Наташа ничего не понимала. Смущенная, красная, стояла она перед мичманом, неловко теребя карманы своего первого платья. А доктор и гардемарин смеялись уже открыто, поняв маневр товарища.
        Понял и Баранов. Отведя руку из-за спины, он положил ее на плечо Наташи, медленно отстранил девушку. Движения правителя были размеренны, спокойны. Лишь по опущенным векам можно было догадаться о степени гнева, готового вырваться наружу. Однако все дальнейшее произошло по-иному. Не успел Рагозин, невольно отступивщий назад, снова поднять стекла к лицу Наташи, лорнет вдруг вылетел у него из рук и, сверкнув осколками, разбился о решетку камина.
        Задыхаясь от быстрого хода и ярости, сжимая в руке мушкет, стоял перед посеревшим мичманом Павел. Он только что вошел через боковую дверь.
        В зале стало совершенно тихо. А Наташа вдруг побелела и медленно отступила к очагу. Внезапное появление Павла, которого она больше не ожидала встретить никогда, потрясло ее сильнее, чем разыгравшаяся нелепая сцена.
        Между тем Рагозин наконец опомнился, ухватил рукоять шпаги, но вытащить не успел. Грохнули отодвигаемые скамейки, кто-то угрожающе крикнул, за спиной Павла вдруг поднялся Кусков, зверобои, Афонин. Старались протиснуться и остальные. Лишь князьки и Нанкок бросились к камину подбирать блестящие осколки.
        Увидев, что дело принимало неприятный оборот, гардемарин кинулся в комнату, где находились товарищи, но те уже вышли на шум, а старший офицер, сразу сообразив, что произошло что-то скверное, быстро приблизился к мичману и положил руку на эфес его шпаги.
        Немедля на фрегат! сказал он тихо. По совершенно обескровленному его лицу молнией прошла судорога.Ждать моего возвращения!
        Затем он поклонился Баранову и просил продолжать танцы. К нему присоединились офицеры, возмущенные поступком Рагозина, и даже гардемарин с лекарем. Приятели мичмана уже успели от него отречься. Замешательство, вызванное неприятным инцидентом, длилось недолго. За ужином, не виданным в этих местах по разнообразию блюд и доставленных с корабля напитков, праздничное настроение окончательно взяло верх. Французская водка и ром развязали языки, расшевелили чувства. Под конец Лука, а за ним и промышленные помоложе стали откалывать такие «контрадансы», что от топота ног гудели полы. Алеутские князьки плясали в звериных масках.
        Морские офицеры не пожалели, что остались на этом балу.
        Глава вторая
        Было очень рано, хотя Лука давно открыл ставни во всех покоях правителя. Второй день стояла ясная погода, над лесом вставало солнце, алело круглое церковное окно гордость корабельщика. Он сам смастерил раму, обрезал стекла, прорубил дыру на восток. Такие окна видел на побережье Норвегии, куда ходил еще мальчиком, доставляя для неводов пеньку.
        Сиять будет,уговаривал он правителя.Душе радостно. Дозволь, Александр Андреевич...
        Баранов поглядел на мастера и, ничего не ответив, ушел. Но к вечеру прислал втекла, алмаз и начерченный размер окна.
        Ему понравилась выдумка, а больше всего стремление к красоте. Чистое и высокое облагораживает, рождает желания, помогающие осмысленно жить...
        Сейчас он глядел на эти сияющие стекла, не видел их, но светлое, возбужденное состояние не покидало.
        Отворяет Европа нам свои пристани, зовет нас Азия, ожидает Африка, и Америка на нас полагается...говорил он своему собеседнику, неслышно шагая по горнице.Сколь много выгод отечеству и от наших дел заложено. Тут, на Восточном море... С индейцами надо решить... Образование им дать, кормить. Великая сила продовольствие для сих мест. Россия большая страна, сколь много народов заботы требуют...
        Доктор Круль сидел возле камина. Вернее, не сидел, а непрерывно ворочался перед огнем. Ночи на кекуре стояли холодные, влажный камень никогда не нагревался. Доктор был все в том же куцем сюртуке, шинель и теплый камзол пропали во время пребывания на острове. Но грея спину и руки, отставной лекарь ни на секунду не упускал разговора.
        Подвижной и низенький, с курчавыми короткими волосами, выпяченной нижней губой, порывался он вставить свои замечания, торопился, путаясь и подыскивая нужное слово. Он жил в России уже несколько лет, предлагал военному департаменту различные тайные прожекты, держал у Синего моста цирюльню, служил корабельным лекарем Российско-американской компании, но говорить как следует по-русски так и не научился.
        Вы совсем плохо приходится. Один... Много руки нужно, голова, сил.
        Круль вздохнул и на минуту замолчал. Сюртучок его распахнулся, выглянул подвязанный веревкой ветхий жилет. Даже справной одежи не было у доктора.
        Баранов умолк, ходил по горнице. Задира-доктор ему нравился. Прожектер и мечтатель, он, как видно, мало думал о своем кармане. Нажива и корысть не были главною целью его стремлений. Портил все дело лишь дух бродяги. Такой долго на месте не усидит.
        А Круль снова вскочил, вынул из заднего кармана старый сафьяновый портфельчик, достал оттуда сложенный вчетверо плотный синеватый лист. Внутренние леса Тапа-Палы сгорели, Пропасть долго была объята пламенем, Земля Тауа-Егу оставалась пустынною. Птица садилась на вершину утесов Огара-Гара... прочитал он высоким речитативом и, опустив на кончик носа очки, спросил:
        Знает вы, что это такое? Это поэзи Гавайская островы. Я там быль. Пальмы, небесный лазурь, солнце... Один маленький остров ваш имень назван. Король Томеа-Меа настоящий друг...
        Так же стремительно, словно боясь, что его перебьют, не дадут высказаться, подбежал он к карте, висевшей возле книжного шкафа, пошарил близоруко очками и, найдя нужное место, торжествующе ткнул пальцем.
        Гавай. Вот. Островы на главный путь с Россия. Океан... Большие богатства заслужит можно, корабли строит, люди возит... Вы правду говорил сейчас. Отечеству выгод находит нужно, славу искат...
        Баранов подошел к камину, сел, протянул над затухавшими углями руки. Теперь по комнате шагал отставной лекарь, то сдвигая, то надвигая на лоб очки, что-то бормотал, затем снова вернулся к карте, вынул из жилетного кармана обрывок шнурка, стал измерять расстояние от Ситхи до островов.
        Правитель размышлял. Высказанное Крулем так легко и скоропалительно давно было затаенной мечтой, продумывалось не одну ночь. О Гавайях он знал много, может быть, больше других; собранное крепко держал в памяти. Дело колоний, неотступная забота о пропитании, малолюдство каждый раз отодвигали назад его планы, требовали всех сил.
        Умный Томеа-Меа тоже искал встречи. После битвы в Моко-Гуа, победы над Ко-Ике- Ули, властелином островов и своим двоюродным братом, новый король хотел дружбы с Барановым. Щедрый и добродушный, заглазно подарил ему остров, выстроит моран коралловую хижину на берегу лагуны, окружил ее изображением богов. Пору дождей сам проводил в том дворце вместе с женой Кепуо-Лани, дочерью убитого деспота. В правителе русских колоний видел силу и доблесть возможного союзника Страх перед Барановым и уважение к нему всех моряков, проходивших на своих кораблях мимо Гавай, увеличивали заинтересованность короля. Но встретиться не удавалось.
        Вчера еще был разговор с Павлом и Кусковым. Гавайские острова и Калифорния могли дать продовольствие для всех заселении компании от Ситхи до редута св. Михаила за Полярный кругом. Зерно и картофель можно было посылать даже в Охотске.
        Управимсяпоедешь, Иван Александрович,задумчиво сказал он помощнику.
        Губленого губить нечего,ответил Кусков.Попробую.
        Помощник правителя до сих пор не мог простить себе исчезновения 0Кейля. Он обшарил почти все бухты Китайского моря заходил по пути в Макао, но корсар окончательно сгинул. Один только раз, в португальской таверне, наткнулся Иван Александрович на следы пограбленной рухляди. Танцовщица Ли-Сян плясала перед матросами, и вся одежда ее состояла из серебристой шкуры секача, обернутой вокруг бедер. Кусков купил ночь танцовщицы, чтобы найти знакомую метку. Девушка потом долго плакала от оскорбления. Русский швырнул горсть пиастров на приготовленное ложе, схватил мех кота и ушел из бамбукового жилья. Однако шхуна пирата снова осталась неуловимой.
        Павел был рассеян и против обыкновения плохо слушал. Потом, сославшись на необходимость закончить крепление вант на новом судне, торопливо ушел. Вчера, после неожиданной встречу с Наташей, почувствовал, как дорога ему молчаливая, суровая на вид, его синеглазая спасительница. Свидание вышло коротким недоговоренным, но сердце подсказывало радость.
        По возвращении Баранов главным своим помощником по-прежнему оставил Кускова, Лещинскому поручил лов трески и сельди и заготовку дров.
        Провиантским комиссионером будешь,шутливо сказал он разочарованному авантюристу. На тебя вся надежа.
        Один Павел не получил точного назначения, но правитель брал его с собой повсюду, советовался с ним, доверял самые неожиданные дела, словно испытывая будущего своего преемника! Так, по крайней мере, он думал и так хотел. Уход крестника с совещания огорчил Баранова. Он ничего не сказал Павлу, сразу же отпустил Кускова и долго один ходил по залу. Потом позвал Луку и вместе с ним до конца дня копался на грядах за домом, где в наносной земле были посажены пробные картофель и репа. Bce было его заботой.
        ...Круль наконец оторвался от карты, несколько раз передвинул очки, пробежался до окна и обратно, затем, не останавливаясь, повернул к правителю. Забытая нитка болталась у него на ухе.
        Кураж! С нами богг!.. Если вы будет дават один судно, мы будет сделат там целый город.
        Он снял очки, пучеглазый и маленький, уселся против Баранова, хлопнул себя по коленям.
        Вот. Бути верни мои слова. Я ест Иохим Круль, поданный нашего великого государа.
        Затем, понизив голос до шепота, выставив перед самым носом длинный, грязноватый палец, лекарь сказал таинственно и хитро:
        Вы не знайт вся ситуаций. Европейский континент ест опасност новы революция. Государ уступает на Ближни Восток, англичане смотрит через пальц на Дальни... Мы будем верни сосед.
        Баранов молчал. Не для политики и кабинетов трудился, думал, мечтал. Народу и России, истинному отечеству искал доли...
        Он не успел ответить. В горницу вошел Кусков. Не снимая шапки, то застегивая, то расстегивая пуговицу кафтана, Иван Александрович остановился у самого входа.
        Александр Андреевич,сказал он тяжело и медленно.Там фрегатный мичман, тот самый, бесчинствами занимается. И приятели с ним... Будошника с палисада скинули«на караул» не взял. Двух колошских баб прихватили, ключи от рому у Серафимы вырвали. Кладовку открыли...
        Кусков передохнул, не в силах справиться с накопившимся возмущением. Круль забыл о беседе, с любопытством привстал, глядя снизу вверх на взбудораженного великана. Потом обернулся к Баранову.
        Правитель продолжал молча сидеть у камина. Уже не один день стоял корабль в гавани, но командир держал себя так, словно прибыл в иноземный порт. Никто не являлся за распоряжениями, корабль до сих пор полностью не разгрузили. Капитан-лейтенант не желал подчиняться гражданскому чину, да еще купцу... Рагозинская братия совсем перестала стесняться, особенно после того, как командир фрегата отменил приказ об аресте мичмана и поссорился со своим помощником.
        И это было в те дни, когда корабли Лисянского, Хвостова и Давыдова прославляли русское имя, когда каждое судно из Санкт-Петербурга, Кронштадта правитель ждал с горделивой радостью и мечтал поставить в пример всем чужеземцам, показать диким...
        Прикажи арестовать виновных,сказал наконец Баранов.
        Он произнес это тихо, спокойно, словно отдавал обычную команду. Но и Кусков, и Круль заметили, как осунулось его лицо, еще больше сгорбилась спина.
        Распоряжение было такой необычайной важности, что Кусков на минуту опешил. Потом, спохватившись, направился выполнят приказ. Зато доктор Круль ликовал. Заносчивость офицеров его мало трогала, во время пути он достаточно успел перессорить и: между собой, но твердость, выказанная Барановым, сила дух и воли убедили его окончательно, что правительчеловек, с которым можно совершать большие дела. И кроме того, разыгрывался настоящий скандал. К ним бывший лекарь всегда был не равнодушен.
        После ухода Кускова в зале стало совсем тихо. Билась о стекло и звенела жирная зеленая муха, треснуло просыхающее бревно Баранов сидел к доктору спиной, и теперь видно было, как напряглись все его мышцы. Точно правитель ждал нового удара.
        Круль тоже притих. Однако долго без движения высидеть не мог, события разворачивались слишком остро и решительно. Поднявшись с табурета, на который присел во время посещения Ива на Александровича, доктор кашлянул, пробежался к двери, хотел выглянуть, но под окнами раздались крики, шум, прогремели стремительные шаги. Затем обе половинки двери распахнулись и в горницу ступил, придерживая тяжелую саблю, капитан-лейтенант.
        Командир «Святителя Николая Мирликийского» был совершенно бледен. Даже кончики пальцев, которыми он сжимал ножны палаша, стали мертвенно-бледными. Тряслись губы.
        Вы... сударь...сказал он, с трудом переводя дыхание и стараясь держаться спокойно, изволили арестовать моих офицеров... За предерзостный акт...
        Спокойствия не получалось. Руки дрожали, судорога покривила рот, обмякли и казались приклеенными длинные бакенбарды Несколько секунд капитан не мог продолжать.
        Господин купец...усилием воли он наконец заставил себя отдышаться, шагнул к очагу. Лицо и шея его вспотели, медленно наливались кровью.Вы слишком много здесь распоряжались. Сей же минут приказываю явиться на судно. Неслыханное и дерзкое оскорбление его величества государя императора... Всего российского флота...
        Капитан вдруг запнулся, открыл рот, судорожно глотнул воздух. Потом закричал пронзительно:
        Немедля освободить! Холоп! Торговая крыса!..
        Молчать!
        В первый раз Баранов возвысил голос. Маленький и седой, с заложенными за спину руками, он поднялся перед взбесившимся командиром. Голова правителя была низко опущена, сузились и посветлели зрачки глаз. Круль даже отодвинулся. Таким Баранова он еще не видел.
        И купецкое звание не есть подлое и бесчестное, .сказав правитель размеренно и глухо.Корпус их составляет важную государственную подпору... Я всегда в особую честь себе вменяю и вменять буду именоваться оным...
        Затем, глядя на пораженного собеседника, добавил:
        Я тут поставлен охранять интересы отечества, соблюдать его честь и славу... За неуважение к флагу российскому приказываю посадить виновных господ офицеров на трое суток... Запись о сем учинить в вахтенном журнале. А фрегату вели стать под выстрелы крепости.
        Не давая опомниться растерявшемуся от ярости капитану, правитель подозвал Кускова, стоявшего с двумя караульщиками возле дверей, и закончил отрывисто и жестко:
        Буде ослушаться вздумают, военный фрегат обстрелять!
        Глава третья
        За раскрытыми окнами начинался лес. Дремучий, густой, бесконечный. Огромные сосны уходили далеко в вышину. Кедры и ели, поросль лиан затмевали небо. Ущелья и камни тонули между деревьями, терялись отроги гор. Всюду был только лес, сумеречный и непроходимый молчаливая таежная гущина.
        Лапы сосны упирались в оконную раму. Когда был ветер, иглы царапали стекло. Сейчас ветра не было, лес стоял неподвижный и тихий, сквозь ветки деревьев пробивались световые пятна.
        В классе тоже было тихо. Креолы-ученики старательно срисовывали на листы бумаги деревянную модель корвета. Занятия пролетали незаметно. Особенно урок навигации. Мальчикам нравились новые названия, страны и люди, о которых впервые слышали, невиданные до сих пор инструменты. Впрочем, нравилось в школе все. Даже трудные цифры и знаки. Мореходным наукам обучал мальчиков Павел, счетоводству и российской словесности сам правитель. И только урок закона божьего давали попеременно Ананий и Гедеон. Каждый день высиживать два школьных часа архимандрит ленился и нарочно задержал монаха в крепости.
        Павел стоял у окна. Мальчики продолжали рисовать корабль, целиком погрузившись в свои занятия. Тишина и прохлада окружали школу, осенний день был светел и чист. Запах хвои, дальний стук дятла, благословенный покой напомнили вдруг хижину старого траппера, Наташу, короткую встречу в крепости и неожиданное исчезновение их на другой день после бала. Он так и не нашел беглецов, хотя промышленные сообщили, что видели охотника возле редута. Старик мастерил шалаш и бобровую запруду.
        Дни уходили, а из форта никак не удавалось отлучиться. Оснастка корабля, расширение верфи, мельница, школа... По возвращении Баранова Павлу еще больше прибавилось дел.
        Наташа обрадовалась, он это ясно видел. И не умела скрыть. Но она ничего не успела сказать.
        Как никогда, захотелось увидеть... Может быть, она здесь, в лесу, совсем близко, смотрит на это окно...
        Он перешел на другую сторону комнаты, стал разглядывать скалы, обступившие залив. Школу строили на высоком бугре, половина окон была обращена к морю.
        На берегу выгружали из байдарок рыбу. Стоял август, начинался привал сельди, множество людей топталось у воды. Среди них виднелись рослые фигуры мирных индейцев, собравшихся к форту на лов. В крепость их не пускали, и кенайцы разбили свои шалаши на опушке леса. Лещинский советовал разместите прибывших у стен, чтобы держать их под пушками, но Баранов отверг его предложение.
        Без надобности стращать не стану,заявил он резко.людей приучать и просвещать должно. Вместе тут будем жить.
        Он выставил вождям угощение, подарил за свой счет сотни аршин китайки. В будущем видел вокруг крепости настоящий город, ярмарки, каждогодний торг. Страх и война навсегда покидали места, овеянные российским флагом...
        В окно было видно, как уходили лодки от берега, тянули крыло ставного невода. Среди байдарщиков находился и Баранов. Павел узнал его по картузу, плотной невысокой фигуре. Правителе стоял на корме переднего яла и, приложив козырьком ладонь, всматривался в глубину бухты. Час назад он был здесь, ходил по горнице, показывал ученикам, как вести копейбух... Ни одной минуты не отдыхал правитель, зачинатель новой славы отечества.
        А в устье речки алеуты добывали исструенную сельдяну, икру. Рыба шла нереститься в пресную воду, выпускала икру прибрежных камней. Островитяне ставили между ними еловые ветки, вытаскивали их на солнце, сушили, потом обивали готовые желтоватые зерна. До сих пор дедовский способ кормил всю зиму, не давал умереть с голоду в богатейшем краю.
        Павел отодвинул аспидную доску, лежавшую на подоконнике, вздохнул, нахмурился. Давние мысли, приглушенные работой, встречей с Наташей, возвращением крестного, нахлынули с новой силой. Сколько еще нужно бороться, строить, воевать, чтобы вот эти мальчики, рисующие корабль, будущие штурманы, морепроходцы, были хозяевами цветущей земли...
        Днем Павел направился к верфи. Нужно было побывать на судне, спущенном уже двое суток со стапелей, проверить установку мачт, такелаж. Баранов рассчитывал закончить новый корабль до осенних штормов.
        Купленный у бостонца Барбера бриг «Кадьяк» он направлял в Калифорнию. На бриге уходили Кусков и Круль. помощник правителя должен был подыскать места в бухте Бодего для возможного поселения. Доктор Круль следовал на Сандвичевы острова. Томеа-Меа снова прислал приглашение через бостонского корабельщика. Король хотел видеть своих дальних соседей.
        Промеж губою Тринидад и заливом Сан-Франциско обыщешь места,сказал Кускову правитель, сворачивая самодельную карту.Североамериканские Области уже отправили свои экспедиции морем и землею на реку Колумбию. Добрые отношения не нарушай. Бостонцы не должны нашего тронуть. А ты, господин лекарь...поднял он затем утомленные, по- прежнему ясные глаза на Круля,поблагодари короля за ласку, договорись по сходной цене насчет сандалового дерева и прочего тамошнего товару. Во всем действуй согласно повелений царька. Коли полюбимся по доброй воле получим то, чего не добудешь наглостью.
        Правитель говорил тихо, с расстановкой. Он очень устал, болели спина и ноги. Две ночи не спал совсем, много раз передумывал свой проект. Но не прилег отдохнуть и на час, пока не проверил все до последнего пункта. Даже выгнал из комнаты Серафиму, пытавшуюся убрать свечу, чтобы Баранов оставил наконец бумаги...
        Павел встретил ее по дороге. Женщина шла со стороны казармы, пряча под платком пустую травяную корзину. Павел нарочно отвернулся и хотел пройти стороной. Он знал, что домоправительница носила Уналашке моченую бруснику, лепешки, нехитрые лакомства и скрывала от всех свою заботу о сироте. Но Серафима, не сворачивая, шла ему навстречу. Платок сполз с головы, светлый широкий лоб обрамляли разделенные пробором волосы, две морщины пересекали давний шрам. Женщина двигалась напрямик, словно ждала этой встречи. Большие глаза ее были полуприкрыты, сжаты губы. Издали она казалась девушкой.
        После болезни, да и все последнее время, Павел редко видел домоправительницу. Серафима почти не показывалась в парадных покоях, еду и чай подавала одна из индианок, живших при кухне, или Лука. Зато когда никого не было дома, сама вытирала пыль в комнатах Павла и Баранова, скребла и мыла до изнеможения чистые и так, давно отмытые полы. Словно хотела изнурить себя, забыться в нудной, тяжелой работе.
        Домой, Серафима? спросил Павел, когда женщина подошла совсем близко.
        Он задал этот вопрос, чтобы скрыть смущение, невольно появившееся при виде странного, какого-то отчужденного облика Серафимы. Такой он еще ее не видел.
        Да,тихо ответила женщина и, вздрогнув, остановилась.
        Лицо ее неожиданно вспыхнуло, стало молодым и робким. Сейчас она ничем не напоминала грубоватую и резкую управительницу Большого дома.
        Павел тоже остановился. Высокий и худощавый, в коротком кафтане и круглой шляпе, прикрывающей темные прямые волосы, стоял он посреди дороги. За этот год он очень изменился, вырос и возмужал, стал спокойнее. Дни и вечера проводил на работах или в школе, ночи за книгами и картами, мало и неохотно говорил. Казалось, все больше замыкался в себе.
        Кровь сказывается,насмешливо твердил зверобоям Лещинский и от раздражения грыз ноготь.
        Лещинский теперь все свободное время торчал в казарме, рассказывал о необыкновенных странах, где люди живут как в раю, многозначительно умолкал и откашливался, если разговор касался порядков крепости, приказаний Баранова, Павла, каторжного труда на рыбалках и в лесу. Раза два приглашал к себе в верхнюю горницу Наплавкова, подарил ему ятаган, якобы отбитый предком Лещинского у турецкого паши.
        Рассказал осторожно и увлекательно про давнюю попытку поляка Беньовского взбунтовать Камчатку, устроить вольную жизнь вместо каторги. Намекал на возрастающее влияние крестника правителя, на новые планы Баранова, быть может, губительные для многих колонистов... И выжидающе затихал, следил за собеседником. Но Наплавков молчал, слушал и только однажды, уходя и прихрамывая, безразлично заметил:
        Доброе вино смолоду дельно бродит...
        ...Серафима заговорила первая. Поежившись и натянув платок, хотя день был безветренный и жаркий, и на горизонте четко белела снеговая вершина Доброй Погоды, женщина сказала взволнованно и торопливо:
        Ждет тебя девка. Окрест бродит... Лука под горою видел... Только...Она откинула концы своей шали, выпрямилась.Лещинскому сказал муженек мой. Неладное замышляют. Не упусти девку... Красивая...
        Серафима вдруг умолкла, пихнула корзинку. Вся нежность и мука остались невысказанными, пропали слова, онемело сердце... Павел больше ее не слушал, глядел неотрывно в сторону леса... На секунду она опустила веки, затем, словно очнувшись, закончила вяло, почти равнодушно:
        Леща сторонись. С лаской в душу залезет, с лаской убьет.
        Потом зашагала домой. Глаза ее оставались полуприкрытыми, ничего не выражало окаменевшее лицо. Но на душе было холодно и пусто.
        Павел даже не заметил ее ухода. Весть о Наташе, о том, что она близко, здесь, возле поселка, заставила его забыть обо всем. Не раздумывая, повинуясь порыву, он свернул к воротам, выходившим в лег, торопливо сказал пароль. Часовой открыл калитку, потоптался, хотел напомнить, что выход из крепости без оружия воспрещен, но Павел уже свернул за палисад. Решил идти к сожженной крепости, оттуда на Озерный редут. Там, по сообщениям охотников, поставил свое жилье Кулик.
        Тропа шла в гору. Красноствольные сосны, кедрач и душмянка перегораживали дорогу, осыпалась под ногами хвоя. Полное безмолвие окружало тайгу и скалы, лишь где-то в гущине свистела иволга. Это был единственный звук в уснувшем лесу. Дни стояли сухие и теплые, без привычных дождей и ветра, прогретые осенним солнцем. Редкое, золотое время.
        Павел перебрался через неглубокую речку, миновал водопад. Шум воды, однотонный, усыпляющий, еще больше подчеркивал тишину леса. Низке, на этом самом ключе, казалось, совсем недавно была битва с колошами. Сгорели бастионы и палисад, разрушены строения. Площадка перед крепостью заросла малиной. От грозной фортеции осталось лишь несколько горелых бревен, торчавших на краю бугра, да покрытый плесенью вход в подземелье. Там когда-то томились пленники.
        Перестала высвистывать и иволга. Гудел водопад, далеко сквозь прогалину блестела пелена залива, пряно тянуло хвоей. Глубокий покой заполнял тайгу и ущелье, дикие, заброшенные места. Теперь редко кто ходил мимо старой крепости, на редут была проложена другая дорога. Однако две-три приметы указывали, что тропой кто-то недавно пользовался. Надломленный сук душмянки, из которого еще не проступила смола, растоптанные ягоды шикши, немного подальше вдавлины ног. Следов разобрать было нельзя, влажный мох скрывал очертания.
        Невольно Павел замедлил шаги, прислушался, а затем, осторожно пройдя вперед, уловил звуки нескольких голосов, доносившихся из развалин форта. Говорили сразу двое или трое, не то грозясь, не то споря. Вскоре голоса стихли, и снова водворилась тишина. Потом вдруг ясно послышался голос Наплавкова:
        ..Вольному воля, ходячему путь... Не дело сказываешь, Лукьяныч. «Челобитье скопом» такая бумага называется. А за сие...Говоривший помедлил минуту, затем ровно и бесстрастно, как видно, читая, продолжал: «Буде кто учинит челобитье или прошение, или донос скопом или заговором, того имать под стражу и отослать к суду...» На контракте кресты ставили, сами на себя закон скрепляли... Нет жизни, промышленные, и в вольном краю...
        Голос умолк, опять стало тихо, и на этот раз надолго.
        Павел больше не спешил к редуту. Неожиданность подслушанного, сборище в развалинах форта, горечь наплавковских слов поразили его настолько, что некоторое время он стоял не шевелясь, задерживая дыхание. Он знал, как круто приходилось промышленным, но никогда ему не случалось над этим задумываться. Привычка к лишениям стирала остроту быта, заботы о пропитании, о безопасности владений; большие государственные замыслы поглощали все внимание и время Баранова и его помощников.
        Пришли на память строчки письма одного из россиян, побывавшего в новых владениях. Чиновник писал о промышленных, о каторжных условиях их существования.
        «...Даже соли, сей необходимейшей приправы яств наших, часто у них не бывает. Хлеб хотя и дается, но, по трудному доставлению оного, в весьма малом количестве... Из ста пятидесяти молодых и самых здоровых людей, выбранных в разных местах и присланных в Ситху, в феврале уже восемь померли и более шестидесяти лежат больные в казармах...»
        Павел решил ничего не говорить о подслушанном разговоре Барановуправитель сурово бы расправился с недовольными, зато сам окончательно расстроился и не пошел на озеро.
        Возвращаясь в крепость, он за мысом наткнулся на доктора Круля и архимандрита. Ананий был в белой холстиновой рясе, подоткнутой у пояса, плетеной индейской шляпе. Круль в своем неизменном сюртучке, но без чулок и башмаков. Монах и бывший лекарь ловили раков.
        Ананий тыкал в расщелины камышовым посохом, суетливо отскакивал в сторону, когда набегала волна, вскрикивал. Доктор сидел на песке и, придерживая палкой какую-то морскую тварь, наставительно поучал:
        Это репка... Они ест звено, соединяющ три царства природ. Минералов, растений и животные... Кожух оной репк ест составленный из известковая материя и принадлежит первый род. Иглы на поверхност кожух ест растений. Внутренност сут животный... Природа подобный произведения дарит бедный страны, уравнят своя щедрот...
        «Тунеядцы»,неожиданно зло подумал Павел, сворачивая за выступ скалы, чтобы обойти «доктора естественный история» и прыгающего архимандрита. Это определение пришло ему в голову в первый раз, и теперь, тоже впервые, он подумал о том, что Баранов, по существу, одинок и один молча несет свое тяжелое бремя.
        Глава четвертая
        Весь день шел дождь, и только к вечеру немного посветлело, показалась плоская вершина горы Эчком. Дождь утих. За бухтой, в проливе медленно передвигались плавучие льдины. Оторванный ветром с глетчеров Доброй Погоды лед плавал тут круглый год.
        Привычное зрелище неожиданно напомнило о конце лета, о близкой зиме. Еще об одной зиме на этом чертовом камне... Лещинский раздраженно встряхнул плащ, откинул капюшон. Незагорелое лицо выглядело бледным, припухшим. Словно его тоже затронул скорбут. Надвинув картуз, он зашагал к дому, обходя наполненные водой трещины в почве, мокрые бревна, вынесенные алеутами на плечах из лесу, стружки и камни. Форт продолжал строиться, и никакое ненастье не останавливало работ.
        Лещинский жил наверху, в просторной горнице с массивными кипарисовыми балками, двумя окнами, выходившими на внутренний двор и залив. Единственная кривая лиственница, росшая на кекуре, достигала верхними сучьями подоконника, в непогоду скрипела угрюмо и тоскливо. Лещинский приказал Луке срезать ветки, но Серафима молча взяла лестницу, убрала пилу. Промышленный часа два просидел на дереве, пока вернувшийся хозяин не открыл ему окна. По отсыревшему скользкому стволу Лука боялся спуститься.
        Крутая лестница из сеней вела прямо в горницу. Иного хода не было, и часто, особенно в дурные минуты, верхний жилец чувствовал себя отрезанным от всех живущих в Большом доме. Сегодня эта обособленность пригодилась.
        Поднявшись по ступенькам, Лещинский остановился, прислушался. Внизу было тихо Серафима ушла в казарму, за дверью горницы тоже не раздавалось ни одного звука. Лишь из караульни, помещавшейся под верхней комнатой, глухо доносилась тягучая нескладная песня скучавшего обходного.
        Не явились! пробормотал Лещинский.
        Раздражение его еще больше усилилось, нудное знакомое чувство пустоты, как перед припадком, подступило к сердцу. Он торопливо потянул клямку, открыл дверь и сразу же облегченно выпрямился. Наплавков и тугощекий Попов сидели в горнице, и, как видно, уже давно. Гарпунщик задумчиво мешал угли в небольшом очаге. Попов, слюнявя пальцы, перелистывал календарь, найденный на столе, разглядывал картинки. Оба молчали, словно встретились здесь впервые. Так условились, если бы в комнату заглянул кто-нибудь из посторонних.
        При входе Лещинского Попов шумно вздохнул, откинул книжку, распрямил литые плечи.
        Долгой-то гулял, барин,заявил он недовольно.Месяц солнца не дожидается.
        Наплавков не сказал ни слова.
        Лещинский промолчал, повесил на рогулину картуз и плащ, пригладил волосы, закрыл на щеколду дверь. Хворь и дурное настроение пропали: Наплавков пришел, приближалось давно задуманное и решительное...
        «Те deum laudamus»...неверующий, вспомнил он слова молитвы, торжествуя и тревожась одновременно. Плод созревал, нужно его умело снять.
        Припомнилось четверостишие, сочиненное неизвестно кем, еще там, в Санкт- Петербурге, и подкинутое приятелями: В течение полвека Все полз, да полз, да бил челом. И наконец таким невинным ремеслом Дополз до степени известна человека...
        Под эпиграммой был нарисован он, Лещинский, с умильной рожей, стоявший на четвереньках возле огромного ботфорта... Прелестно. Смеются над поверженными, перед достигшими сгибаются...
        Лещинский подошел ближе, погрел руки, отодвинулся, снова вернулся к двери, выглянул на лестницу.
        Пуст дом. Науками и ремеслами занимаются,сказал он невинно.Любезный правитель наш с преемником.
        Наплавков перестал шевелить угли, внимательно, словно изучая, в сотый раз смотрел на хозяина. Еще можно уйти, не досказав до конца, словно ничего не произошло. Не было веры в Лещинского, в крепость его случайного компаньонства. Разные у них помыслы. Однако выбирать не из чего. Лещинский ближе к Баранову и знает достаточно для того, чтобы заковать их всех в кандалы. Но изменять он теперь не станет. В этом гарпунщик был твердо уверен. Слишком долго он присматривался к отставному помощнику, догадывался о его расчетах, о честолюбивых планах, зависти и озлоблении. Другого такого случая Лещинскому не представится, и он это понимает сам. А им в конце концов все равно.
        Наплавков бросил щепку, которой разгребал золу, аккуратно стронул осевший на полу кафтана пепел. Прежнее уверенное, немного насмешливое состояние снова вернулось к нему.
        Начнем и мы,заявил он, вставая.Время золотое. Зря раскошеливаться не годится.
        Хромая, Наплавков подошел к столу, вытащил из внутреннего кармана небольшую книжечку, достал оттуда лист бумаги, исписанный крупным неровным почерком.
        Для начала,сказал он нарочно грубовато и строго,потребно нам определить, кто распоряжаться и командовать будет во всех действиях, направлять и принимать меры всяческие и особые... Промышленные прошедшим разом на манер казачьего круга зачинать мыслили, почтенным именем Войска Донского велели сыскать хорунжего. До сбора всех промысловых...
        Он остановился, глянул на бумажку, помедлил немного.
        Половины людей нету. Зверя бьют по островам... Что ж, изберем пока хорунжего. Называй, кого?
        Попов и Лещинский молчали. Зверобой что-то натужно соображал, скреб щеку, а Лещинский сидел с опущенными глазами и казался усталым и равнодушным. Однако, внимательно вглядевшись, можно было заметить, как жадно трепетали его веки.
        Вас тут двое,сказал он спустя некоторое время, словно после значительного раздумья.Тебя, Василий Иванович, а то и Попова...
        С большим усилием он скрывал свою радость. Наконец-то гарпунщик начинал действовать.
        Наплавков быстро и проницательно глянул на Лещинского. Но тот вдруг поднялся, подошел к двери, будто хотел проверить, не подслушивает ли кто, затем спокойно вернулся на место.
        Наступило непродолжительное молчание. А потом Наплавков поднялся, решительно хлопнул по столу книжкой.
        Ну, будь по-твоему,сказал он Лещинскому.Попова определим хорунжим. У меня ноги хворые, не угонюсь за всеми. Попов помолодше и поудалей будет.
        Он усмехнулся, подошел ко все еще молчавшему зверобою, крепко и ласково стиснул его плечи.
        Бери, Иван, управляйся. А мы вот с ним пособлять станем. Дело трудное, да совесть у нас чиста...
        Попов хотел Ответить, но к нему уже приблизился Лещинский и тоже усердно пожимал руку. Лещинский не рассчитывал на такой конец, меньше всего думал о Попове как руководителе бунта, но сразу же успокоился, поняв по-своему поступок Наплавкова. «В атаманы метит», подумал он с завистью и искренним восхищением.
        Потом совсем развеселился. Так, пожалуй, даже лучше. Прямолинейный и крутой зверобой скорее покончит с барановскими сторонниками, с самим правителем. Еще прошлый раз в развалинах старой крепости ему понравился нескладно выраженный, но простой и решительный план Попова.
        Пополудни ударим... Когда все на работах... А в воротах пушку поставить. Чтобы на возвращенье...шлепая кулаком по сырой земле, туго, рывками говорил будущий хорунжий. Кто с нами, того принимать, кто против того предавать смерти. Иных вязать...
        Лишь одно беспокоило Лещинского. Попов упорно избегал говорить о Баранове, о том, как поступить с правителем. Долголетний страх, привычка повиноваться, невольное уважение сказывались даже теперь, когда все было окончательно решено. Молчал и Наплавков. Лещинскому порой казалось, что ни у кого из них не поднимется рука... Если же уцелеют Баранов и Павел, восстание ему, Лещинскому, не даст ничего... Корабль уйдет, заговорщики покинут Ситху, Робертсу достанутся лабазы... А ему наполовину голая крепость и постоянная угроза возвращения старого правителя. И законное возмездие...
        Вновь избранный хорунжий старательно рассматривал карту, выложенную на стол Наплавковым, сосредоточенно хмурился. До сих пор были только мечты, теперь предстояло действовать.
        Там, в крепости и на промыслах, возле ночного костра гадали они о воле, о жизни неяснбй пока еще, но прекрасной и светлой, среди солнца и трав, у синего теплого моря... «Как справятся, погрузят судно и пойдут на известные Наплавкову из истории Филиписейские острова...тихо и радостно фантазировали оцинжавшие, измученные звероловы. По ту сторону экватора и за Туретчиной, в четвертой части света места изобильные, а людей никого нет. От коих лежит пролив ширины сто верст, за коими живут арапы...» А по пути зайти на Сандвичевы острова, взять сахарный тростник, «Чтобы развести и новом отечестве для веселия рому». И поселиться навсегда...
        Втроем они разглядывали карту, но Лещинский больше не вмешивался в разговор... В Санкт-Петербург он пошлет донесение. Компания будет благодарна ему, сохранившему после бунта колонии. Архимандрит скрепит письмо. Ненавистник Баранова, он будет рад его свержению. В случае чего, во время смут гибнут не одни миряне... Остается Робертс, и он сейчас ждет результатов... Робертс! Лещинский давно проклял тот час, когда посвятил в это дело бородатого разбойника...
        Была все еще надежда, что Робертс сам отступится от затеи. Можно будет представить события последних дней по-иному, лишь бы только он убрался отсюда. Помоги, господь!
        Лещинский нетерпеливо поглядывал в окно, на горы и лес, за которыми садилось солнце, на пурпурную воду залива, снова возвращался к столу.
        Наконец гости ушли, решив напоследок собраться еще раз, составить договор для всех участников, подсчитать силы и назначить день выступления. Лещинскому надлежало заняться снаряжением судна, Наплавковудействовать артиллерией и ружьями. Попов предназначался для всего «командования разбойничьего».
        Глава пятая
        По утрам уже не было солнца, пасмурно и тускло становилось в лесу. Ночной туман увлажнял траву, медленно опадала хвоя.
        Наташа спускалась к озеру у самого водопада, смотрела на стадо оленей, переправлявшихся на другой берег. Животные плыли беззвучно и плавно, лишь слышался стук сталкивающихся рогов. Словно треск сучьев в бурю. Олени уходили на зимние пастбища.
        Девушка откладывала шитьеновые мокасины отцу,любовалась силой и быстротой плывущих. Множество стад видела она, когда кочевала с индейцами в долине Миссисипи. Далекие дни. Потом опускалась на влажный гранит и, обхватив колени руками, долго сидела так, растревоженная, неспокойная.
        Вчера Наташа встретила здесь людей из крепости. Русские пришли охотиться на карибу. Одного она видела тогда с Павлом. Маленький и тщедушный, с путаной бороденкой, охотник суетился, махал руками, раза два сорвался в водутак горячился. Но выстрелы его были метки и быстры, и он убил четырех оленей. Двух самок и двух быков. Она притаилась так близко, что видела, как зверобои варили мясо. Но Павла с ними не было...
        Наступила осень. Побурели в горах мхи, белошерстые козы карабкались на самые кручи, вели за собою детенышей. Чаще дул ветер, дрожали и гнулись душистые кипарисы, хвоя и листья устилали алое море брусники. Давно созрела малина, налились и отяжелели темные ягоды шикши. Больше стало звезд. Наташа брела по каньону, взбиралась на гребни базальтовых утесов. Рослые травы и синие цветы достигали колен, мягко и тихо шуршали под ее ногами. Это были единственные звуки среди каменных хребтов, далеких ледяных глетчеров. Великий покой простирался над миром казалось, слышен был полет орла.
        Чувство радости, благостной тишины наполняло ее сердце, непонятный трепет охватывал все существо. Она ложилась на вереск, и жесткая поросль становилась мягчайшим ложем. Порой она забиралась на самую вершину пика, чтобы освободить цветок, придавленный осевшей глыбой, стояла на узком плато, гибкая, тонкая... Ветер шевелил ее косы, подол легкой парки, накинутой вместо плаща.
        Внизу шли тучи, как чаши курились ущелья, у края неба темнела серая полоса. Здесь было море, такое же, как и там, где она выросла, где жил и Чуукван. Здесь был океан, русские. Павел, огромная, смутно тревожная жизнь...
        Порой она просыпалась ночью, лежала с открытыми глазами. Сквозь бревенчатые стены нового сруба, поставленного Куликом, доносился мерный гул водопада, шорох дождя. Она могла сосчитать капли, сочившиеся через дымовую продушину, чуяла запах смолы и прели, слышала перестук камней на далекой осыпи. Тогда она поднималась и тихонько покидала жилье. Она шла к крепости, к самому палисаду и, укрывшись под деревом от теплых дождевых капель, ждала утра. Иной раз ей удавалось издали увидеть Павла. Но войти в крепость она не решалась.
        Кулик поставил хижину на берегу озера. Темный оголенный гранит, узкие ущелья напоминали место, где он в первый раз соорудил жилье. Только тогда их было трое... На горном ключе снова соорудил запруду, хотя бобров уж тут не водилось, нашел диких пчел.
        После посещения крепости решил до весны остаться на озере, а потом уйти в низовье Юкона. Кончались пути дороги, их было исхожено немало... Последнюю зиму в этих местах послушает родной говор.
        Но больше всего донимала тревога о дочке, о ее судьбе. Чуял сердцем, хотя и не сознавал еще, что вырастил девушку не так, неладно и неумело, как садовник незнакомый цветок. С тайной надеждой шел тогда в форт. И неожиданно понял, что Баранову мог бы доверить. Поняв, торопливо удалился. Словно боялся, что может стать другом тому, кого привык считать врагом.
        Он поселился у озера, недалеко от редута св. Духа. Лесная крепостца была почти восстановлена, восемь человек промышленных составляли ее гарнизон. Баранов усиливал стражу своих форпостов, собирался строить еще два редута на Чилькутском перевале и в долине реки Кускуквим.
        Последние месяцы индейцы не беспокоили колоний и даже не появлялись в окрестностях, но Баранов не доверял такому внезапному спокойствию. Посланные тайно лазутчики подтвердили его опасения. Звероловы видели множество костров вдоль верхнего течения Медной, обнаружили флотилию пирог и байдар. По резным изображениям на носу и корме лодки видно было, что воины Волчьего и Вороньего рода объединились. Вигвамы Чууквана и Котлеана стояли рядом.
        Недостаток людства чинит нам головные препоны, Иван Александрович,с досадой заявил правитель Кускову, докладывавшему о результатах разведки.Было бы у меня с десяток фортеций в округептица не прошмыгнула бы... Вели снять промышленных с Хуцновской заводи, отправляй на редуты... Бобрам повременить придется.
        Изредка старый траппер заходил в озерную крепостцу, приносил горного барана или козу, подстреленных на снеговых вершинах, слушал россказни караульщиков. Он садился всегда у камелька, сложенного внутри блокгауза, молча и неподвижно глядел на огонь. Казалось, он совсем не интересуется, о чем ведет речь рассказчик, он слушал и только, и в памяти воскресали давно утраченные слова... Затем так же молча покидал редут.
        И лес шумит дружней, когда дерев много, выражал общее настроение после его ухода сумрачный зверолов с обрубленным ухом.Вовсе, видать, от людей отвык.
        На Робертса, поджидавшего Лещинского, старик наткнулся случайно. Два дня он не был дома, ночевал в горах, разглядывая лесную равнину, далеко уходившую на запад. Появление хорошо знакомых примет беспокоило траппера. Несколько высоких столбов дыма поднималось над лесом уже второй день, не уменьшаясь и не исчезая даже ночью. Что-то затевалось в глубине молчаливого простора, мирного на вид, таинственного и необъятного.
        Один дымовой виток тянулся со стороны ущелий, где кочевали ирокезы, второй начинался на материке у разрушенного форта Дюк. Недолго существовал этот форт. Четверо пионеров-французов были уведены в плен, блокгауз сожжен, жесткая трава и лианы укрыли место пожарища.
        Старый охотник ещё издали заметил Робертса. Бостонец сидел на уступе скалы, поросшей серым колючим мхом, и, казалось, дремал. Нижняя губа обвисла, набрякли водянистые щеки, закрыты были глаза. Рядом на камне лежал со взведенным курком пистолет, корчилась, извиваясь у ног, раздавленная ударом каблука змея-медянка. Но Робертс не спал. Всякий раз, как только раздавался шорох в кустах или за камнями, бостонец медленно протягивал к пистолету руку и, не поднимая тяжелых век, ждал. Затем снова принимал прежнюю позу. Он находился здесь недавно, на голенище ботфорта еще блестели капли змеиной крови.
        Кулик сразу узнал пирата. Пальцы лесовика невольно стиснули дуло ружья. Отступив назад, он остался стоять на месте, пораженный и встревоженный неожиданной встречей. Приход бостонца никогда не предвещал добра. Слишком хорошо помнил старик рассказ о последнем посещении Робертсом залива Шарлотты, где потерпела крушение голландская шхуна. Толстый, обрюзгший, опираясь на мушкет, как на палку, явился он к уцелевшей команде, неторопливо застрелил шкипера, остальным приказал доставить груз на свое судно. Когда испуганные моряки перетащили все до последней унции, Робертс поднялся с борта шлюпки, на которой сидел, наблюдая за погрузкой, и, не оглянувшись, отплыл на корабле. Полдесятка оставшихся в живых матросов были брошены на диком берегу без огня, без одежды, без пищи. Спасся из них только один, подобранный племенем Чууквана...
        Несколько минут Кулик не двигался, потом медленно и хмуро обогнул скалу. Он не искал встречи с Робертсом, но и скрываться не собирался. Шел, как всегда, чуть горбясь, высокий и строгий, с ружьем на плече. Внешне он казался совсем спокойным, словно не видел сидевшего под навесом бостонца, не чувствовал тревоги и омерзения. Длинная тень ложилась на потемневшие скалы.
        У самого поворота он обернулся, глянул вниз и еще раз отступил назад. На площадке показался второй человек. Это был Лещинский, разыскивавший Робертса.
        Но старик его не узнал. Он понял только, что вновь пришедший был из русского форта. И впервые пожелал Баранову удачи.
        Лещинский встретил Робертса, когда уже почти совсем стемнело. Лесная заваль, по которой он пробирался, сменилась камнями, внизу шумел водопад, свергавшийся с тысячефутовых скал, темнело ущелье. Ни единого живого существа... Очевидно, Робертс где-нибудь здесь.
        Действительно, старый разбойник сидел возле небольшого базальтового утеса и притворялся дремлющим. При появлении Лещинского обрюзгший, с длинной льняной бородой на темно-красном лице морской и сухопутный хищник еле поднял отекшие веки.
        Меня нельзя заставлять ждать,сказал он негромко и как будто спокойно. Но Лещинский побледнел.
        Мутные зрачки корсара стали расплывчатыми, и на Лещинского глядели теперь мертвые, ничего не выражающие глаза. Такими он видел их перед убийством судового кока во время перехода на шхуне 0Кейля. Повар оказался английским лазутчиком и должен был выдать корсара военному кораблю.
        Когда? почти равнодушно спросил Робертс.
        В тезоименитство царицы... Через два воскресенья...ответил Лещинский тихо, сдерживая все возраставшие ненависть и страх.
        Голова пирата была оценена не в одну тысячу пиастров. Последнего шерифа, посланного за ним вдогонку, он повесил на мачте и так вошел в гавань Нового Йорка, днем, на виду у всех. Даже военные корабли остерегались его брига.
        Теперь, когда заговор подходил к концу, Лещинский не хотел принимать подачки. Не на Алеутской гряде, здесь он должен быть хозяином. Американские колонии стали самостоятельным государством. Он был бы их Вашингтоном, но не повторил бы такого нелепого завершения. Завоевать и отказаться от власти для этого не стоило воевать. О, если бы он мог убить!
        Лещинский стоял перед Робертсом терпеливый, покорный... Лишь по легкой дрожи опущенных рук можно было догадаться о его внутреннем напряжении. Кругом никого нет. Камни и лес, бездонные пропасти Скалистых гор... Другого такого случая не представится никогда...
        Даниэль Робертс продолжал глядеть на собеседника, затем вдруг надвинул шапку, подошел к углублению, чтобы взять ружье. В эту минуту он был у самого края обрыва. Резко выделялась на темном фоне утеса узкая светлая борода...
        Лещинский вздрогнул, подался вперед, быстро выхватил пистолет... Но выстрела не последовало. Футах в сорока от площадки, где происходило свидание, на гребне скалы виднелась высокая, сутулая фигура Кулика, безмолвно наблюдавшего за происходящим внизу.
        Лещинский опустил руку. Растерянно, с каким-то суеверным трепетом смотрел на неподвижного траппера. Затем медленно и устало вытер лоб. Еще одно мгновение и было бы поздно.
        Робертс, казалось, ничего не заметил. Закутавшись в плащ, он проверил замок своей винтовки, отряхнул бороду и, небрежно кивнув, направился к спуску на озеро. Он ничего не сказал, но Лещинский знал, что от корсара ему уже не избавиться никогда.
        ...Поздней ночью выходивший до ветру Лука слышал выстрелы из комнаты Лещинского. Придерживая широкие исподники, промышленный насчитал четыре, вздохнул, плюнул и вернулся спать. В Большом доме привыкли к таким выходкам бывшего помощника.
        Лещинский стоял против игральной карты и, всаживая пулю за пулей в туза, пожелтевший и закопченный дымом, шептал после каждого выстрела:
        Досконале...
        Оставалось одно, верное, почти беспроигрышное. Впутать в заговор Павла и выдать всех Баранову. Тогда он один останется с правителем...
        Глава шестая
        Да, уже кончилось лето. Все эти дни бушевал шторм, залило мельницу, протекала недоконченная крыша школы. Нужно было всюду поспеть расставить людей, закрепить на якорях новое, готовое к отплытию судно. Корабль назвали «Вихрь», и теперь отставной лекарь занят был разрисовкой надписи на корме брига. Кусков с правителем подводили последние расчеты и описи товаров, направляемых в залив Бодего для расторжки с испанцами, отбирали людей в новое поселение. Павел распоряжался один, и ему некогда было даже подумать о вторичной отлучке из крепости.
        Ураган требовал действия, и Павел радостно подчинялся его ритму. Он почти не спал, ел что придется, часто где-нибудь на ходу, у склада или сорванных мокрых пирсов. Ощущение уверенности и силы возвращалось к нему, и перед глазами снова вставал образ Наташи.
        На четвертые сутки шторм прекратился, и «Вихрь» отплыл к берегам Калифорнии. Кроме Кускова и Круля, ушли на нем два десятка промышленных будущих засельщиков новых земель и четыре женщины. В трюмах лежали бобровые шкуры, ярославский холст с синим клеймом, топоры, сукно и ситцы, бочонки с ромом. Все, в чем могли нуждаться испанские колонии. Несколько кип отборных мехов предназначались настоятелям миссий и вицерою. За товары Баранов рассчитывал получить зерно, подношения открывали доступ в бухту.
        Королю Сандвичевых островов Круль вез шубу из сибирских лисиц, зеркало и отличной работы пищаль. Личный подарок правителя в знак дружбы.
        Вечером того же дня Павел собрался к озеру. Теперь он наконец доберется. Повреждения, причиненные ураганом, были незначительны; большинство из них крестник правителя устранил еще во время бури; осмотром лабазов и ям занялся сам Баранов; встречать байдары, укрывшиеся в проливах, вызвались Лещинский и Наплавков. У Павла неожиданно оказалось свободное время.
        Он не пошел старой дорогой. Хотелось забраться в гущину, пройти по местам, по которым брел недавно в крепость, вновь ощутить пережитое. Лес и горы возвращали к Наташе, напоминали простые, хорошие дни...
        Тропа шла по склону кряжа, сквозь заросли кедров виднелось тихое море. Багрянец заката тронул верхушки волн, розовели буруны. Исчезли тучи, высокое небо было прозрачным и чистым. Казалось, после недавней бури снова вернулось лето.
        Павел не торопился. До полной темноты оставалось еще много времени, заночует он на редуте. Он любил этот поздний час, застывший лес, синий туман в каньонах, глубокую тишину. Падал лист или осыпалась хвоя, трещала под ногами ветка, каждый шорох был значительным и полнозвучным. Он видел молодую хвоинку, выросшую среди корней орешника, лианы, опутавшие стволы берез, одинокую лиственницу на голом недоступном утесе. И он любил эту силу жизни.
        Наташа... Он очень хотел ее видеть.
        Выглянувшее между островками солнце вновь скрылось, темнее стали красные стволы сосен. Теперь Павлу казалось, что пробирается он слишком медленно, близкая встреча волновала, часто и громко билось сердце. Он свернул с каменистой осыпи, поднялся выше. За уступом скалы можно было разглядеть редут.
        В крепостцу, Павел Савелович?
        От неожиданности Павел даже вздрогнул. На только что оставленной тропе из-за великана кедра показался Лещинский. Видно было, что он недавно с моря. Кафтан и штаны, подмоченные водяными брызгами, еще не просохли, кое-где блестела чешуя. Лещинский все время шел той же дорогой и только в последний момент очутился внизу.
        Все хорошее настроение у Павла пропало. Лещинский испортил вечер, придется идти на редут, и вряд ли теперь попадет он в хижину Кулика. Раздосадованный, он молча шагал впереди, переступая расщелины и камни, раза два нарочно залез в топь. Лещинский действительно словно обрадовался встрече и случаю поболтать.
        Говорил он без умолку. О недавней буре, о ловле сельдей, о Санкт-Петербурге, держался непринужденно и просто, как случайный, хороший попутчик.
        Досада у Павла постепенно прошла, тем более что Лещинский вовсе не собирался заглядывать на редут. Он шел к горячим источникам взять серной воды для своего лекарства. Павел повеселел, слушая более внимательно, спросил о поисках байдарок. Когда же Лещинский стал рассказывать о новой Американской республикеближайшей соседке колоний,Павел окончательно заинтересовался и даже присел на камень. Времени еще оставалось достаточно.
        Лещинский понял, что основное удалось. Самое трудное заключалось в том, чтобы вот так, якобы невзначай, встретиться и затеять нужный разговор. Теперь можно действовать. Несколько дней он караулил Павла, придумывал, с чего бы начать, чтобы не возникло и тени подозрения. Старая газета, добытая у Робертса, рассказы шкиперов помогли сломать лед.
        Осторожно, издалека Лещинский пытался найти нужный отклик у собеседника. Говорил о коренных обитателях страны индейцах, о будущем.
        Мы малая сила...продолжал Лещинский, медленно, словно в раздумье разгребая веткой кедровые иглы. Тусклый желтоватый лоб его избороздили две кривые складки, как трещины.Но и мы могли уподобить себя американским областям, схожим во многих начинаниях с нами и в отношениях к отечеству... Поистине vanitas vanitatum!неожиданно оживился он.Суета сует... Кроме величайших выгод в торговле, полученных метрополией от колоний своих, пособиям их она обязана многими завоеваниями от Испании и Франции. Канада, Новая Земля, Гваделупа... Колонии содержали во время войны сей двадцать пять тысяч войска, восемьсот корсаров вошли в долг, а Англия отдыхала на лаврах своих. И только став независимыми, обрели истинное процветание и выросли в мудрое государство... Павел Савелович!вдруг поднялся он со своего места.Не подумайте худо. Интересы отечества драгоценнее для меня, чем моя жизнь. И я знаю, о чем думаете вы и как страдаете... Именно вы, потому и говорю открыто и смело. Покончить нужно с жестокостями, темнотою и косностью, спасти от уничтожения народы дикие... Малая сила мы, а только в большую вырасти можем. Великую
пользу получит Россия от сих мест. Россия, а не компания...
        Последние слова Лещинский произнес раздельно и некоторое время молчал. Павел тоже не произнес ни звука. В лесу уже сгущались тени, меркло небо, из ущелья потянуло сыростью. Между острыми утесами на вершине хребта багровел базальтовый скат. Если бы Лещинский смотрел в сторону собеседника, он бы заметил, как упорно глядел на этот яркий блик Павел и как медленно разглаживались морщины на его лбу...
        Странно, Павел сейчас совсем не волновался, хотя Лещинский затронул его душу. Он сам, так страстно жаждавший примирить, казалось, непримиримое, понял, что это уже совершилось. Разговор с Лещинским только подвел черту. Он любил свою старую родину, тосковал по ней, мучился. Он знал, что прошлое никогда не вернется в эти леса и долины, что цивилизация вытеснит старую жизнь. Он помогал этому сам ради того прекрасного и высокого, что хотел взять от новой своей отчизны. И понял, что хотел этого и правитель, который также мучился и страдал. Теперь он не будет один. Не помощниками были Лещинский и подобные ему. Не видели они величия дел Баранова. А может быть, и больше... И чувство враждебности, как в первые дни их знакомства, снова появилось у него против Лещинского.
        А тот вдруг заторопился и дружески протянул руку.
        Будьте гостем у меня, Павел Савелович! Я тут бескровный сирота... И Александру Андреевичу,добавил он полушутливо, не говорите о беседе нашей. Не уважает он инакомыслящих, наипаче компанейских. А?.. Скромные мои прожекты покажу...
        Он все еще стоял перед камнем, когда Павел поднялся и, глядя на Лещинского открытым светлым взглядом, медленно и спокойно покачал головой:
        Нет. Вы ошиблись, Лещинский. Все это сделал Баранов. И я горжусь, что он мой приемный отец.
        Не замечая протянутой руки, легко, словно освободившись от тяжести, Павел спрыгнул с выступа и, переступая камни, быстро пошел к озеру.
        Глава седьмая
        Два пути вели на Восток. Один неизведанный, холодный и недосягаемый, через ледовитые моря, замерзшие пустыни, где, может быть, не слышно даже крика птиц. Посланное еще в прошлом году судно дошло только до редута св. Михаила, в заливе Нортон, дальше все море было забито тяжелым паковым льдом.
        Второй через два океана, по которому приходили «Нева» и «Святитель Николай Мирликийский», был пока и единственным. Тяжелый, изнурительный, длящийся полтора года...
        Баранов осторожно свернул карту. Задумчивый и нахмуренный, постоял у шкафа, затем так же неторопливо вернулся к столу. Было еще рано и тихо, сквозь распахнутый ставень тянуло утренней свежестью, гудел прибой.
        Правитель думал о России, о новых зачинаниях, о чужих и бездушных приказах, которые только что перечитал. Компания приобретала все возрастающую власть. Двор и министерства считались с нею, но еще многие продолжали смотреть на Аляску как на место для легкий наживы и честолюбивых стремлений. «Не доживу я,сказал однажды правитель своему крестнику, откладывая в сторону тетрадь, куда записывал дневные события.Не доживешь, может случиться, и ты... А только по-иному все будет. Поймут люди. По-иному и жить начнут. В большой душе нету жадности...»
        Баранов снял со свечи нагар, закрыл бюро. Лысый и старый, не мигая, глядел на светлое пламя огарка. Словно видел будущее...
        В дверь постучали. Он недовольно отложил вынутые из стола бумаги не любил, когда его тревожили в эти утренние часы, встал.
        Ну, кто там?
        Он подумал, что, наверное, Серафима решила спозаранку заняться уборкой, и хотел уже отчитать ее, но стук повторился еще раз тихо, осторожно, словно скреблась кошка. Домоправительница так не стучала.
        Ну? повторил правитель громче.
        Лязгнула клямка, и в горницу вошел Лещинский, Он был бледен и понур и казался глубоко взволнованным. Поклонившись Баранову, Ленинский несколько секунд стоял у порога, затем торопливо и как-то судорожно бросился вперед, упал на одно колено и, схватив руку правителя, прижался к ней влажным, холодным лбом.
        Чего ты? изумленно отступил Баранов.
        Неожиданная выходка бывшего помощника удивила его, заставила нахмуриться. Сдержанный и всегда спокойный на вид, он не терпел никаких аффектаций, относился к ним пренебрежительно, презирал и высмеивал, а часто резко обрывал слишком возбужденного собеседника. Суровая жизнь обряжала и отношения в суровые и простые формы. Только Павлу прощал порывы.
        Лещинский наконец поднялся, передохнул, словно пробежал не одну милю, и, порывшись за пазухой, вытащил оттуда небольшой, сложенный вдвое листок бумаги. На оборотной стороне листа виднелись короткие прямые строчки. Ровно восемь. Это были имена участников заговора, и крайним снизу значился Павел.
        Баранов выслушал Лещинского спокойно. Несколько раз переспросил подробности. Так же спокойно и не торопясь отдал распоряжения. Лишь по согнувшейся спине, по набухшим, побелевшим векам можно было догадаться о тяжелом ударе, причиненном известием.
        Правитель не сомневался в достоверности слов Лещинского. Последние недели чуял сам среди промышленных что-то недоброе, чье-то упорное, враждебное влияние. Но хлопоты по отправке корабля, заботы о провианте, бесконечные думы и тревоги о завтрашнем дне лишали возможности заняться настроением обитателей поселка. Он понял, что упустил главное, и на минуту растерялся. Заговорщики решили убить его, когда Наплавков будет дежурным и обходным по крепости. Попов и Лещинский должны подойти к правителю вместе с гарпунщиком, стрелять назначено тут же, во дворе, всем сразу. Чтобы не промахнуться...
        В крепости все проснулись. Стуча ружьями, прошел под окнами караул, певуче и гортанно бранились возле кухни прислужницы-индианки, донесся первый удар колокола. Ананий начинал обедню. Поп тоже, наверное, знал о заговоре и, может быть, собирался благословить бунтовщиков... Завтра они сойдутся у Лещинского, подпишут обязательство и назначат день...
        Баранов поднялся с кресла, глянул на доносчика ясными немигающими глазами.
        Когда учинят подписи...сказал он глухо,затянешь песню. Караульные войдут вместе со мною.
        Какую песню, Александр Андреевич?
        Лещинский продолжал держаться угодливо и сокрушенно, но в словах его проскальзывала радость. После неожиданного отпора Павла он понял, что надо спешить.
        Какую хочешь.
        Тогда извольте...Лещинский на некоторое время задумался, потер свой круглый блестевший лоб. Вот... Песню ирокезов. Перед смертью поют на костре. Шумит свирепый огнь, костер уже пылает, И кровь в груди моей клокочет и кипит. Меня и черный дым и пламень окружает, И предо мной смерть бледная стоит... Но мне ли трепетать...
        Довольно,остановил его правитель, следняя строчка будет знаком.
        Больше он не произнес ни слова и даже не заметил, как ушел Лещинский,
        То, чего не ждал никогда, не думал, ни единым помыслом не растравлял свое сердце, свершилось. Годы лишений и труда, невероятных усилий имели свой счет, свою цену, и цена та оказалась несуществующей. Предательство открывало глаза. Друзья и удача, Павел, немногочисленные преданные все покидало, оставался отвернулся.Пострах, ненависть, грозное, ненужное имя...Бунт затевали русские, оправдания ему не было.
        Сутулый и обмякший, стоял он у окна, утренний ветер шевелил остатки волос. Человеческие стремления никогда не сбываются полной, мерой. Так и, на этот раз... Не для себя, для родины, для России мечтал, боролся, молился, проклинал. Падал, чтобы подняться, поднимался, чтобы упасть. Всю жизнь. Передышки не было... И как насмешка звучала похвала одного, из высоких акционеров: «Имя его громко по всему Западному берегу до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и уважают его, а американские народы, боясь его, из самых отдаленных мест предлагают ему свою дружбу...»
        Без пушек и войска, без припасов и кораблей заселил он земли, устроил крепости, города, поселки. Российский флаг осенил далекие воды... Неблагодарность и алчность, слепое ничтожество рабов! Пусть свершается предопределенное. Дорога лежит прямо и должна быть пройдена, до конца.....Так же, как всегда, он аккуратно сложил книги, вытер перо, надел теплый кафтан. Солнце уже золотило починенный после шторма, ставень, от мокрых досок поднимался пар. Наступал день, хлопотливый и напряженный, обычный день крепости.
        На колокольне перестали звонить. Как видно, Ананий начал службу. Молился он теперь часто одинБаранов запретил промышленным ходить в церковь по будним дням, но упрямый и взбешенный архимандрит продолжал каждое утро служить обедню. С правителем он почти не встречался. После того как. Ананий повторил попытку собрать всех крещеных индейцев побережья уже в Якутате Баранов явился к нему домой, выставил за дверь прислужника- креола и, не повышая голоса, раздельно. и коротка заявил:
        Kогда ослушаешься еще раз, огорожу заплотом и, кроме церкви и треб, выпуска не позволю...
        Архимандрит растерялся и, съежившись, долго оторопело сидел после его ухода. Он помнил письмо чиновника, когда-то посещавшего крепость, по поводу одного такого сборища. Даже в равнодушном изложении петербуржца послание угрожало серьезными последствиями. Не говоря уже об опасности нападения, «в крепости кормов не было и ежели б правитель не успел рассылкою, людей своих отвратить съезд их, то несколько тысяч собравшись, от одного ты голоду всех перерезали...».
        Правитель подошел к шкафу, медленно повернул ключ. Это тоже было каждодневной привычкой. Уходя, он всегда запирал свои книги, ключ. передавал Серафиме или Павлу. О только что происшедшем, казалось, не думал и лишь, покидая сени, возле комнаты крестника
        не остановился и не прислушался к кашлю! В первый раз молча прошел мимо.
        Во дворе он окончательно успокоился. Привычная толчея у засольных ям, куда сгружали ночной улов, ожидающие возле лабазов звероловы, алебарды будочников, цепь алеутских байдар, уходивших в море, ржавый дым над печью литейни...
        Он принял рапорт начальника караула, засунул в карман корявую бумажку с числом ночевавших в форту индейцев, назначил новый пароль. Мятый листок напомнил о заговоре, но правитель поспешил отогнать даже мысль о нем. Решение принято, и ничто не остановит расплаты. Восемь бунтовщиков не составляют всего населения колоний. Головы не станет руки сами отсохнут. Он вдруг почувствовал прилив необычайной бодрости, будто двадцать годов свалились с плеч. Борьба удваивала силы, слабым он никогда не был.
        Подошел Лука. Промышленный похудел, бороденка его совсем выгорела от ветра и солнца. Две недели провел он на островке в бухте Лысьей, ладил с боцманом зимовье для бобрового заповедника.
        Александр Андреевич...зашептал он невнятно, как всегда, когда рассчитывал выпросить что-нибудь у Баранова. Сейчас хотел добыть хоть кружку рому. Полмесяца в глаза не видел. Маловажный лов ноне... Господа промышленные обижаются...
        У восточного палисада послышались возгласы, грохнул ружейный выстрел, с треском и протяжным скрипом захлопнулись ворота. Оттуда уже бежали обходные, а вслед за ними, торопясь и перескакивая через бревна, приближался Павел.
        Он был без шляпы, кафтан расстегнут, выползла из-под воротника белая шейная косынка. Прямо перед собой в вытянутой руке он держал какой-то струнный предмет, похожий на клок черного древесного мха. Длинные пряди развевались на ветру.
        Когда Павел приблизился, Баранов и сбежавшиеся звероловы увидели, что он нес скальп. Пучок ссохшейся кожи и жестких обгорелых волос. Все, что осталось от Гедеона, отпущенного наконец Ананием для обращения диких в веру христову. Скальп был доставлен на Озерный пункт. Принесший его пожилой индеец сидел теперь у огня в крепостце и спокойно ждал смерти.
        Миссионер был убит во время свадьбы вождя самого многочисленного племени по ту сторону Скалистых гор. Монах пытался помешать многоженству. Хитрый молодой индеец много дней терпел его исступленные проповеди никто их все равно не понимал, выпытывал в минуты передышки сведения о крепости, войске, кораблях, допускал Гедеона свободно бродить по селению. Но как только монах перешелк действиям, вождь собственноручно, не покидая священного круга, пустил в миссионера стрелу.
        Острый наконечник пробил ему шею, вышел за ухом. Огромный, с высоко вздетым крестом, монах рухнул прямо в костер. Померкло пламя, брызнули искры. А потом главный жрец снял с Гедеона скальп.
        Баранов молча взял скальп, поднял голову. Сколько раз они с Ананием удерживали безумного монаха! Индейские племена откровенно заявляли через охотников, что первого присланного миссионера убьют!
        Это была жестокая война, и за годы беспрестанной борьбы он научился смотреть разумно. Но он видел, что все было против него, и утреннее сообщение Лещинского приобретало новую цену.
        Он глянул на столпившихся зверобоев, недавних сподвижников, может быть, жаждущих теперь только сигнала. Впереди стоял Павел. Он еще не совсем отдышался от быстрого бега и устало. вытирал лоб. Сын, надежда подступающей дряхлости...
        Баранов вдруг круто повернулся, заложил руки за борт кафтана. Угрюмый и властный, стоял он перед промышленными.
        Спалить и уничтожить дотла... Коли попадется вождь, от рубить голову, воткнуть на пику. Пускай узнают силу... Поведешь отряд ты... Афонин.
        Не глядя на толпу, словно избегая встретиться глазами с Павлом, он как-то сбоку кивнул старику и ушел по направлении к лабазу. Забытый скальп волочился по камням. Правитель, не замечая, нес его в руке.
        Глава восьмая
        Дни становились короче, по утрам накоплялся иней. Во двор крепости ветер заносил жухлые листья, они медленно кружились и липли к мокрым, отсыревшим камням. С Шарлоцких островов поступила весточка от Кускова. Передал шкипер бостонского, клипера, заходившего чиниться в Ново-Архангельск. «Вихрь» благополучно миновал острова, шел оттуда прямо в Калифорнию..
        Баранов снова казался прежним властным и решительных сам следил за снаряжением Афонина в поход против индейского племени, расправившегося с Гедеоном, усилил везде караул, сменил гарнизон Озерного редута. Вечером под воскресенье вызвал Лещинского, окончательно условился о дне встречи заговорщиков. Теперь пора. Сердце должно молчать,
        И Лещинский торопил своих. Упирал на то, что скоро наступят холода, нужно покинуть Ситху до затяжных штормов. Бывший помощник боялся теперь встречаться с Павлом. Боялся ой и встречи с Робертсом. Срок, назначенный пирату, тоже подходил к концу.
        В крепости стало совсем тихо. Осенняя непогодь загнала всех колонистов в избы и бараки, большая часть зверобоев еще не возвращалась с промыслов. Бой котов был на редкость удачным тысячи шкур уже доставили алеуты с новооткрытых лежбищ. На рейде не виднелось ни одного судна. Форт словно вымер, лишь по-прежнему в пустой церкви звонил колокол Ананий продолжал упорствовать. Да еще бренчало железо в литейне.
        Нелепая смерть Гедеона взволновала Павла, но еще больше удручала его после этого случая заметная отчужденность правителя. Тем более теперь, когда сомнения кончились и он по-настоящему обрел отца... Несколько раз Павел хотел подойти к Баранову, рассказать о встрече с Лещинским, высказать все, что накопилось за эти годы, но мешали врожденное чувство застенчивости и сохранившаяся еще с детства привычка не соваться к правителю, когда тот чем-нибудь озабочен.
        Все же Павел повеселел, целые дни проводил у печи и горна, плавил новую руду, постепенно успокаиваясь и, как всегда, увлекаясь работой. Он знал, что пройдет некоторое время, и Баранов позовет его сам, и тогда он ему обо всем расскажет. Расскажет и о Наташе, без которой теперь он не мог быть до конца счастливым... Он понял это тогда, на озере, когда, уверенный и словно возмужалый, ушел в последний раз от Лещинского... Он и Наташа просидели на берегу весь вечер... Незаметно для самого себя Павел начинал мечтать вслух и до поздней ночи не уходил из литейни.
        Серафима приносила ему рыбу, молча жарила на углях, грубовато подсовывала сковородку, так же молча уходила и долго стояла в темноте, прислонившись в углу сарая, задыхающаяся от невысказанного. Дождь бил в лицо, мокли платок и волосы, но она ничего не замечала. Она любила горячо и сильно и так же безнадежно, как была безнадежна вся ее жизнь.
        Выслушав распоряжение правителя, Лещинский в тот же вечер навестил гарпунщика, разыскал Попова. Решили собраться через два дня и приступить к действиям. Завтра начнут прибывать первые байдары с промышленными, наступало самое подходящее время.
        Лодки разгружались день и ночь, смолистые факелы отгоняли темноту. Шел дождь, было холодно и сыро, промышленные спешили поскорее снести добытые шкуры в сушильни, поставленные возле лабазов. Только к обеду условленного дня звероловы покинули берег, разбрелись по домам. У перевернутых байдар алеуты разложили костры. Форт затих.
        Теперь можно идти,негромко сказал Лещинский, приближаясь к Наплавкову, обкидавшему его знака у одной из крайних лодок.Никого нет.
        Гарпунщик вытер ветошкой руки, подтянул пояс и, словно давно собрался шабашить, медленно заковылял к баракам.
        Пили ром. В горнице стояла теплынь, хотя на дворе снова усилился ветер, гнал к морю низкие, тяжелые тучи. Изредка прорывалась снеговая крупа. Осень, как видно, кончилась. Раньше времени наступали холода.
        Ну, хорунжий, прощайся со студеными краями. Там всегдашнее лето. Захочешьи не выпросишь ледку.
        Наплавков был весел, шутил и смеялся. Жребий брошен, люди уже прибыли, со многими успел перекинуться парой слов. Радовало, что зверобои сами искали с ним встречи, нетерпеливо напоминали о давно задуманном. Тяготы и лишения не уменьшались, надвигалась зима, голодная и жестокая. Будь что будет. Не с Лещинским рассчитывал он начинать это дело, но теперь дорога отрезана. Сегодня собираются в последний раз.
        Попов молчал, тянул пахучую жидкость, о чем-то думал. Собрание шло не по-деловому, от тепла и рома все немного размякли. Один только Лещинский возбужденно и суетливо ходил по комнате, настороженно, не показывая виду, прислушивался к каждому звуку, доносившемуся из караульни. Потолок тонкий, можно было иногда разобрать даже команду.
        Лещинский нервничал и плохо слушал Наплавкова. Скоро должен прийти в караульню Баранов, а заговорщики еще не начинали писать обязательства. Он несколько раз намекал китобою, подливая ром, озабоченно прислушивался у двери, но гости, казалось, забыли, зачем собрались. Наплавков ждал темноты, чтобы потом незаметно обойти бараки, Попов мечтал о будущем. И еще одно обстоятельство сильно беспокоило Лещинского как он сумеет затянуть песню. Тогда он об этом не подумал. Пока ничто не давало повода.
        Наконец гарпунщик поднялся, сдвинул в сторону кружки и бутылки с ромом, смахнул рыбьи кости.
        Ну, государи-товарищи, пора и за дело. Вели, хорунжий, составить бумагу. Сегодня и подписи соберем. Вместо присяги будет.
        Он распорядился подать на стол чернильницу и бумагу, но сам писать отказался.
        Голова с непривычки от рому шумит,сказал он, усмехаясь.Еще насочиняю чего... Пиши, господин Лещинский..
        Быстро и незаметно глянув на соседа, гарпунщик пододвинул ему перо.
        Твоею рукою крепче выйдет. Ты мастер на все науки.
        Попов кивнул, убрал со стола кулаки, осторожно, словно боясь что-нибудь опрокинуть, сел подальше. Большой и громоздкий, он недоверчиво глядел на приготовления. В душе зверолов не одобрял всей этой церемонии, но перечить Наплавкову не стал.
        Лещинский сел писать. Слова давно были обдуманы, и он не следил за ними. Баранов уже явился, внизу усилились голоса, слышно было, как несколько раз скрипнула дверь. Еще какие-нибудь полчаса...
        «Обязательство»... вывел он косым торопливым почерком, чувствуя, как начинают дрожать руки. «18... года... Число нижеподписавшихся, избрав в подобие яко Войска Донского хорунжего Ивана Попова...»
        Лещинский писал быстро и почти без остановок, лишь изредка посыпал строчки мелким песком, чтобы скорее высыхали. Несколько раз он явственно расслышал стук мушкетов о каменный пол караульни. Тогда ему казалось, что вот-вот сейчас все откроется, моментами мерещился голос Павла. Но гарпунщик и будущий хорунжий не замечали его волнения. Наплавков продолжал ходить по комнате Попов, отвернувшись, глядел в окна. Оба они тоже были взволнованы. Приближался решительный час, завтра все должно пойти по-иному.
        Лещинский дописал последнюю строчку. Обязательство было готово. Откинувшись на спинку стула, он вытер лоб, принужденно усмехнулся и, чтобы скрыть нервную дрожь, налил себе кружку рому. На одну секунду он уловил приглушенные шаги по лестнице.
        Наплавков взял бумагу, подошел к окну. В горнице уже темнело, свечу умышленно не зажигали. Неторопливо и тщательно он прочитал написанное, немного подумал, так же не спеша, чуть прихрамывая, вернулся к столу и, взяв перо, добавил внизу текста: «По сему обязательству сохранить верность подписуюсь свято и нерушимо». Затем передал перо Лещинскому.
        Тебе и начинать первому.
        Даже теперь ему полностью не доверяли... Лещинский понял, что Наплавков испытывает его до конца. Но он не показал и виду, что догадался о тайных мыслях гарпунщика. Обмакнув перо, Лещинский поднялся и, словно взволнованный торжественным моментом, медленно и решительно вывел на бумаге свое имя.
        Да поможет нам святая Мария,сказал он молитвенно.
        Пока расписывался Наплавков, Лещинский снова услышал скрип лестницы, и на мгновение у него остановилось сердце. Сейчас... Еще подпись Попова... Пора.
        Он схватил кружку с остатками рома, хлебнул и, держа посудину в руках, торопливо и громко затянул первую строчку условной песни: Шумит свирепый огнь, костер уже пылает...
        Сдурел? Тише! шикнул на него удивленный гарпунщик, а Попов, кончавший приписку, на минуту поднял голову.
        «В свидетельство сего подписано вольным их желанием,сочинил он в конце обязательства,и при всем обществе означенного числа, которые объяснены в сем списке имена, в том свидетельствую и подписываюсь будущий хорунжий Иван Попов...»
        Хорунжим так и не довелось ему стать.
        После окрика Лещинский притих, обернулся и, представляясь совершенно опьяневшим, закончил, размахивая кружкой:
        И предо мной смерть бледная стоит... Он заметил, что Попов наконец расписался.
        И предо мной...
        Тогда распахнулась дверь. Четверо караульных солдат с ружьями в руках ворвались в комнату. Лещинский успел заметить, как вошедший за ними правитель выстрелил из пистолета. Потом слышались только сопенье и стук прикладов да короткий крик ярости Попова, пытавшегося порвать бумагу.
        Наплавкова не было слышно совсем. Бледный, с пистолетом в руке, стоял он в углу за столом... Пистолет был заряжен, но гарпунщик не стрелял. Теперь все равно, да и поздно. Караульные окружили дом, толпились на лестнице... Он молча, беспрекословно отдал оружие.
        Арестованных стащили вниз. Тут же в караульне надели на них кандалы. Оглушенных, измученных отвели в каземат, выдолбленный в скале над морем.
        Вместе с заговорщиками Баранов приказал схватить и Лещинского. Правитель оценил предателя. Но по дороге, вырвав мушкет из рук караульного, Лещинский бежал из крепости.
        А наутро, недалеко от жилья Кулика, нашли убитого Павла. Он лежал на берегу озера, неподвижный и уже окоченевший. Кровь впиталась в песок, засохла на новом кафтане, который он надел, чтобы пойти к Наташе. Павел был убит выстрелом в спину.
        Кругом людских примет не было. Лишь в одном месте, у крутого каньона, сохранился след индейской пироги. Дозорные с редута св. Духа слышали ночью плеск весел.
        Глава девятая
        Снова жгли плошки, звонили колокола. Ананий торжественно служил обедню, сам вынес большую просфору, вручил ее имениннику. Архимандрит получил наставление из Петербурга, ясно указывавшее на необходимость беспрекословного подчинения правителю.
        Сегодня, двадцать третьего ноября, торжественный день, еще один итог прожитого. Годы ушли незаметно, один за другим, из них сложилась жизнь. Почти полвека остались там, на старой родине,простое, забытое время. И, может быть, самое счастливое. Кто скажет, что был уже самым счастливым? Мудрость жизни в движении, в бесконечном, неповторимом. И невозвратном.
        ...Кричал ворон. Птица, господствующая всюду. Везде слышны его дикие, резкие крики. Словно какой вещун. Меж островками давно уже село солнце, день был погожий и ясный, зеленела над водой узкая кромка. На минуту блеснули паруса шхуны, уходившей в Охотск. До весны ни одно судно не заглянет в порт. Поздней осенью дуют муссоны, ветер настолько силен, что сбивает в пропасть вьючный скот.
        На корабле отправлены узники. Правитель сам допрашивал их в каземате, и заключенные сознались во всем. И все как один бесхитростно жалели Павла. Бумагу, порванную Поповым, удалось сложить и склеить.
        За Лещинским снарядили погоню. Отряд повел старый траппер, сам предложивший найти злодея. Суровый и прямодушный старик пришел в крепость и впервые заговорил без приглашения.
        Одной мы крови,сказал он стеснительно.Пойду... Сбереги дочу.
        Но Наташа тоже ушла с ним.
        Угрюмо ходили по крепости люди. Притих Лука, надолго заперлась в своей горенке Серафима, потом в первый раз ушла в церковь и всю ночь лежала пластом на холодном полу. Ананий так и оставил ее распростертой ниц перед темным ликом Христа.
        Понемногу все забывалось. Готовили новую партию на промыслы в Якутат, вернулись из Хуцновского пролива алеуты. Нанкоку удалось загарпунить небольшого кита, и князек от удачи и хвастовства горланил на берегу песни и требовал бочонок рому.
        Сам Александра Андреевич пускай несет,пыжился он.Пить вместе будем... Может, дам ему, а может, и нет.
        Баранов послал ему ковш холодной воды и приказал немедля явиться. Князек с перепугу выпил всю воду, но к правителю идти побоялся и два дня отсиживался на верфи.
        Приходил с повинной Ананий. Сварил в котелке над огнем камина малиновый пунш, поиграл на органчике, якобы невзначай справился о бунтовщиках, вздыхая скорбел о Павле. Правитель не отвечал, говорил мало и хмуро. Не такого гостя хотел бы он видеть. Пронырливый поп тронул слишком свежую рану.
        После ухода архимандрита Баранов достал письмо, полученное от Кускова уже из Калифорнии.
        Помощник поздравлял «с ангелом», кланялся Павлу, Лещинскому, Серафиме, Луке и даже Ананию. Никого не хотел обидеть. Потом сообщал о благополучном прибытии в залив Румянцева. о свидании с испанцами и «допрежь всего с тамошними монахами и владетелями соседственных мест, как и велел ты, Александр Андреевич».
        «А еще встретили они нас отменно, кланялись за подарки, а губернатор был попервоначалу расстроен и дивился нашему прибытию. Однако места тут есть добрые, селиться и крепостцу с батарейкой ставить можно, и люди кругом есть индейцы бодегинские и прочие народы особого разговора, коих мы прозвали дальновскими, далече живут от моря. Индейцы сии весьма черны видом и нелюбопытны, волосы жесткие, завязаны травинкой, ходят голые, а девки ихние прикрывают стыдные места шкурками коз. Лица и груди до пояса изукрашены татуировкой, наибольше синего цвета. Живут в бараборах из жердей и коры, а летом куст посередине вырубят, сверху свяжут лыком, вроде шатра выходит. Оружия нашего нету, больше пики да стрелы, хотя воюют свирепо и дикие при сем поют песни. Одну сказали мне отцы монастырские тутошние, велели передать тебе, Александр Андреевич, когда проведали, сколь интересуешься обычаями всякими: Как-то мы перебежим через горы,
        Кого-то мы увидим наперво,
        Пойдем воевать и застрелим хорошую девку,
        Наши стрелы острые, кладите свои на землю,
        Чужие стрелы не учинят нам вреда.
        По-нашему с гишпанского песню изложил толмач креол Василий. По окончании выгрузки шхуны почнем рубить палисад и строения. Лесу тут и камня хватит. Зверопромышленники довольны теплыми местами, только скучают и с непривычки охают. В окиане во время шторма пропал Федька Коняшин, а боле никого не убыло, хотя мучились многие и от страх ругали компанию. А так ничего, не жалуются...»
        Еще одна удача, еще одно начинание. Ради этого стоило жить...
        Он вышел к морю и долго стоял на берегу, старый, взволнованный. Резкий ветер трепал полу его кафтана, холодил pyки. Уже померкла кайма заката, пропали за островками паруса шхуны, перестал кричать ворон. В наседавшей мгле дрожали бaгpoвые огни факелов и плошек, полыхали костры. Скоро начнется праздник, его праздникправителя российских колоний... Все завершалось. Пущенное колесо пробегало свой последний круг.
        Удача и напасти, мечты и стремления все приближалось к концу. Слава Российской империи становилась и его славой, но он ее не искал. Все отдал родине. И если бы пришлось начинать сначала, он не выбрал бы иного пути.
        Ветер сделался резче, гудели в темноте буруны. Невиданные волны бились о скалистые берега. Правитель выпрямился, стряхнул брызги и медленно направился к дому. Светились все окна, еще ярче полыхала иллюминация, долетели звуки литавр.
        Баранов не торопился. Шел, не замечая камней, привычно пeреступая их, словно видел в сгустившейся тьме.
        Часть четвёртая - ОТСУТСТВУЕТ
        Часть пятая
        Донна Мария
        Глава первая
        У впадения реки Сакраменто в Великий океан испанец Морелль заложил крепость- президию Сан-Франциско. Это произошло в 1778 году. Плохой моряк, он все же сумел оценить великолепную бухту, на берегу которой еще раньше поселились монахи обучать вере христовой диких индейцев, а вернее захватить места.
        Великая морская держава спешила. Страх перед появлением русских с севера не давал покоя, алчность требовала новых земель. Торопливые мореходы, понуждаемые приказом короля, пробегали на своих кораблях до Аляски, наносили на карты проливы и берега, давно уже открытые русскими мореходцами. Потомки завоевателей Мексики пытались овладеть землей от Берингова моря до мыса Горн.
        Но прежние времена миновали. Мало было пройти вдоль берега и стрелять из пушек. Надо было установить эти пушки на берегу. Президия Сан-Франциско явилась последним местом, куда смогла дотянуться рука короля. Дальше, почти до Аляски, лежали земли, не принадлежавшие никому.
        Почти тридцать лет стояла президия глиняный поселок у берега моря. На высоком утесе ржавели пушки. А дальше, среди обширной равнины, окруженная садом, белела старая миссия францисканского ордена.
        Многие годы, изо дня в день, звонил позеленевший колокол монахи служили обедни, крестили пойманных солдатами индейцев, превращали их в рабов, сеяли пшеницу, разводили скот. Но огромные монастырские стада дичали и пропадали в горах, хлеб гнил на корню и заносился песком, а монахи и солдаты президии ходили в одеждах из домотканого сукна, питались чечевичной похлебкой. Строжайший закон запрещал торговлю с иностранцами своих покупателей не было. Протянутая далеко рука короля не разжала пальцы.
        И все же ничто не менялось. Умирали и рождались люди, старились солдаты и комендант, раз в год поступали губернаторский приказы из Монтерея, дряхлели монахи. И только пышнее и гуще сплелись розовые кусты на треснувшей стене президии да колючая трава выросла в крепостных амбразурах. За десять лет один корабль не появился в бухте.
        Туман уходил. Густая белесая пелена еще укрывала море и береговые скалы, но она оседала все ниже и ниже, и скоро спасительное солнце озарило верхушки мачт и кормовые надстройка «Юноны». Корабль освобождался из мглистого плена.
        Резанов быстро поднял подзорную трубу. Измученный, исхудалый, в темном плаще и шляпе, увлажненной росинками тумана, он долго и беспокойно вглядывался в открывшийся перед ним залив св. Франциска. «Юнона» бросила якорь ночью, в тумане, н кто еще не видел берегов Калифорнии.
        Солнце поднялось выше, остатки тумана рассеялись. На ярком синем небе отчетливо проступили снежные вершины Сьерры-Невады, зеленеющие долины, подножия, поросшие лесом, золотой песчаный берег залива... дикие скалы, крепость и неширокий вход в бухту. Легкий ветер доносил с берега благоухание цветущих трав.
        Становилось жарко. Высыхая, дымились мокрые доски палубы, ванты, убранные паруса. Изнуренные болезнями и голодом, переходом, матросы столпились у борта, жадно наслаждаясь теплом. Выползло из трюма даже несколько скорбутных. После дождливой Ситхи, холода и мрака новый берег казался раем. Резанов опустил трубу, снял шляпу и, устало улыбнувшись, сказал, обращаясь ко всем:
        Ну, вот и новая земля!
        Но любоваться берегом было некогда. Недавний посланник к японскому императору, главный ревизор Российско-американской компании снова стал сумрачным и беспокойным. Ветерок окреп, надо воспользоваться им и пройти мимо крепости в гавань. И пройти как можно скорее, пока на берегу не спохватились. Подозрительное испанское правительство не пускало чужеземные суда в свои заокеанские воды. А «Юнона» не могла идти дальше. Половина команды лежала больная скорбутом, припасов не было, еще день-два и некому будет вести корабль.
        Поставьте паруса,сказал Резанов командиру судна.Пройдем в бухту даже ежели крепостные пушки будут палить по кораблю.
        Поставить паруса! вместо ответа распорядился лейтенант. В его светлых глазах блеснула задорная искра.На якорь! Живо!
        Наполнив паруса, «Юнона» смело повернула в проход. Но в бухте ее уже заметили. Всадники, солдаты и жители суетились на берегу, донеслись звуки трубы. Происшествие было необычайным, и вся президия всполошилась.
        Потом, когда корабль подошел ближе, один из всадников в развевающемся плаще спустился к самой воде, блеснула на солнце медь рупора.
        Кто такие?закричал он по-испански.Что за корабль?
        Испанского языка, кроме Резанова, никто не знал, но вопрос был ясен всем. Лейтенант Хвостов приказал позвать горниста. И лишь только будоражащие звуки горна разнеслись по водам залива и смолкло эхо, лейтенант приставил ладони ко рту.
        Корабль «Юнона»!крикнул он изо всех сил.Русские!
        Ответ его не расслышали и не поняли. Резанов, стоя у борта, видел, как несколько всадников поскакали к крепости, медленно передвинулись дула пушек. Оставшиеся на берегу кричали и махали руками, и по их жестам можно было догадаться, что «Юноне» приказывали остановиться и бросить якорь.
        Николай Александрович,сказал Резанов, поворачиваясь к Хвостову.Ежели исполним, останемся под угрозою пушек. И никогда не войдем в гавань...Он запахнул плащ, словно его знобило.
        Хвостов засмеялся.
        Не исполним, господин Резанов! А стрелять им не придется.
        Обычно неторопливый, сухощавый, словно высушенный ветром, он неожиданно быстро метнулся на ют, и через минуту все, кто мог держаться на ногах, очутились у парусов и якорного ящика. Матросы суетились, перебегали от мачты к мачте, гремели цепью, а сам Хвостов, мичман Давыдов и ничего не понимающий сонный натуралист Лансдорф стояли у борта и, сняв шляпы и раскланиваясь в сторону берега, громко твердили:
        Si, senor, si, senor!
        Единственные испанские слова, которые они знали.
        Видя готовность русских выполнить приказание, в крепости и успокоились, а когда разгадали маневр и спохватились, «Юнона» на всех парусах уже вошла в бухту и мирно бросила якорь посредине гавани. Маленький, потрепанный штормами и непогодой корабль пришел из далекой Ситхи с дружбой.
        Между тем от общей группы людей, столпившихся возле крепости, отделилось десятка полтора всадников. «Юнона» стояла Ha расстоянии картечного выстрела от берега, и даже невооруженным глазом можно было хорошо разглядеть отряд. В длинных накидках, перекинутых через плечо, широкополых шляпах, высоких сапогах, украшенных шпорами, солдаты сидели на крепких и низеньких лошадях и от возбуждения и любопытства совсем не соблюдали строй. Потом один из них поднял рупор, что-то прокричал, а спустя минуту вся кавалькада повернула и вскоре исчезла за холмом.
        Резанов озабоченно прошелся по палубе. Что там они замышляют?подумал он тревожно. Поймут ли, что приехал с добром? Наверное, в этом глухом углу ничего не знают ни о кругосветном плавании русских кораблей под начальством его и Kpyзенштерна, ни о готовности испанского двора оказать помощь, обещанную через посланника в Санкт- Петербурге. Не знают, конечно, и того, что сейчас он приехал сюда завязать торговлю с Калифорнией, что высокое звание и полномочия дают ему право вести переговоры с самим вицероем. На Ситхе же ели даже гнилую рыбу, питаются корой и еловыми шишками. Последнюю бочку солонины правитель колоний Баранов отдал экипажу «Юноны» на этот вояж.
        Продержимся, господин Резанов,сказал он твердо, но посланник заметил, как еще больше ссутулился правитель.
        Они оба знали цену людским лишениям, и оба понимали иx неизбежность. Великие планы требовали решительных действий.
        Экипаж «Юноны» тоже беспокойно глядел на берег... Зеленая долина, спускающаяся к морю, холмы и горы были залиты солнцем, необыкновенная тишина и дрема стояли над бухтой, и только далеко возле крепости виднелись фигурки людей, черные Ha ярком песке отлива. Толпа двигалась к месту стоянки корабля неизвестно с какими намерениями,
        Скачут! вдруг крикнул Давыдов. Молодое круглое лицо его оживилось и порозовело.
        Он спрыгнул с вант, откуда смотрел на берег, и подбежали к Резанову. Но тот уже сам заметил показавшихся из-за скалы и всадников. Однако теперь их было меньше, и впереди рядом с офицером на сером коньке ехал монах. Темная сутана его свисала ниже стремян.
        Спустить шлюпку! приказал Резанов. Присутствие францисканца среди солдат указывало на мирные намерения отряда. Очевидно, испанцы нарочно ездили за священником.
        Поедете вы, Давыдов, и вы, Лансдорф,сказал Резанов стоявшим возле него ученому натуралисту и мичману. Объявите. кто мы такие и что заставило нас искать здесь убежища. Держитесь отменно любезно, но с достоинством, наибольше всего помните, что мы представляем здесь великую нашу державу и что испанский двор состоит с нами в дружбе.
        Он проводил их до шлюпки и, внешне спокойный и сдержанный, снова взялся за подзорную трубу.
        Любопытный Лансдорф с удовольствием закивал головой и сразу же спустился в лодку. Вслед за ним прыгнул туда и Давыдов. Ему было всего двадцать лет, но опытом он не уступал даже Хвостову. Спустя минуты две шлюпка уже шла к берегу.
        Увидев лодку, всадники сошли с коней, а монах и офицер поспешили к воде. В подзорную трубу Резанов разглядел, как они торопились, в особенности офицер, совсем юный, в вишневом плаще, шляпе с золотыми кистями. Сверкающая большая сабля волочилась по песку.
        Шлюпка пристала к берегу. Лансдорф и Давыдов ступили на землю, сняли шляпы, поклонились. Испанцы ответили тем же. Некоторое время обе стороны с внимательным любопытством разглядывали друг друга и молчали. Затем монах выступил вперед. В темном одеяний, с непокрытой лысой головой, высокий и худощавый, он медленно и раздельно спросил по-испански:
        Кто вы и зачем прибыл сюда ваш корабль?
        Тогда Лансдорф тоже выдвинулся вперед, еще раз раскланялся и, добросовестно выговаривая слова, в свою очередь, сказал по-французски:
        Мы не знаем вашего языка, сеньоры. Может быть, кто-нибудь из вас говорит по- французски? Мы прибыли сюда издалека. Россия...
        Монах вслушался в незнакомую речь, покачал головой.
        Лансдорф вытер платком очки и невозмутимо повторил свои слова сперва по-английски, затем по-португальски. Снова монах не понял.
        Попробуйте по-латыни,сказал нетерпеливо Давыдов.Латынь он, наверное, знает.
        Действительно, лишь только натуралист произнес несколько слов, длинное лицо францисканца оживилось, а молодой офицер, беспокойно следивший за напрасными доселе попытками, облегченно вздохнул и засмеялся.
        Латынь Лансдорфа была не совсем правильна, но монах понял и уже почти дружелюбно задал тот же вопрос. Безоружные образованные чужеземцы ему понравились, так же как и маленький корабль, бесстрашно проникнувший в гавань. Понравились они и офицеру, для которого прибытие корабля являлось, как видно, событием. А когда Лансдорф, памятуя наставление Резанова, заявил, что они участники кругосветного плавания и путешествуют по воле государя императора и что посланник его, камергер двора господин Резанов, просит у дружественного народа гостеприимства, монах был необычайно удивлен и, переводя офицеру услышанное, поторопился представиться:
        Падре Хозе Уриа... Дон Луис Аргуэлло, сын коменданта президии. Сеньор комендант в отсутствии...
        Он вспомнил, как несколько недель тому назад комендант рассказывал про бумагу, полученную губернатором в Монтерее, об оказании содействия русской экспедиции под начальством петербургского сановника Резанова. Но в бумагах говорилось о двух больших кораблях «Надежда» и «Нева», а перед ними маленькое суденышко... И почему русские прибыли в эту пустынную бухту?.. Но спросить он не решился.
        Монах понимал, что не на все вопросы можно получить ответ, тем более когда дело касалось высокой политики. Он только приятно улыбался и переводил речь дона Луиса, приглашавшего знатных гостей посетить президию.
        Юноша тоже слышал о Резанове и боялся лишь одного, чтобы корабль не повернул обратно. Не так часто в жизни крепости можно было рассчитывать на что-либо подобное. А сейчас он замещал отца, впервые был хозяином... Никогда он еще не чувствовал такой ответственности.
        Он лично проводил гостей до шлюпки, замочил сапоги, затем, когда Лансдорф и Давыдов отъехали, вскочил на коня и в нетерпеливом ожидании поскакал вдоль берега.
        Падре Уриа в раздумье остался стоять на камне.
        А Резанов опустил трубу и, стараясь скрыть волнение, неторопливо спустился с мостика, чтобы встретить шлюпку.
        Глава вторая
        Еще издали экипаж корабля заметил, что посольство возвращается с хорошими вестями. Давыдов смеялся, а Лансдорф размахивал руками и, как видно, торопил гребцов. Матросы повеселели. Хвостов сам подошел к шлюпбалкам.
        Бодать, вместо монаха переодетая гишпанская красавица их встретила,сказал он, посмеиваясь, Резанову.
        Но Николай Петрович даже не обернулся, хотя за последние дни это были первые слова, не относящиеся к делу, которые он слышал от командира «Юноны». Все мысли Резанова были заняты начавшимися переговорами.
        Привыкнув за пустой любезностью слов часто видеть иную, скрытую сущность, он ждал своих посланцев, чтобы по их рассказу полностью представить себе картину свидания и уловить то, что, быть может, от них ускользнуло. Правда, после посольства в Японию, здесь была другая, пока очень скромная задача, но от нее могло зависеть будущее российских колоний. Он прекрасно понимал Баранова.
        Десять пар рук наконец подняли шлюпку.
        Ура, Хвостов! весело крикнул Давыдов, соскакивая на палубу.Слухом о нас земля полна.
        Он снял шляпу, вытер со лба капли пота, повернулся к приятелю, собираясь выложить сразу все свои новости, но, увидев стоявшего поодаль Резанова, смутился и замолчал. Живой и непосредственный мичман всегда чувствовал себя немного неловко в присутствии посланника.
        Резанов сделал вид, что не заметил его смущения. Он подождал, пока выбрался из шлюпки Лансдорф, затем пригласил обоих посланцев и Хвостова к себе в каюту. Разговор слишком серьезный, чтобы вести его на палубе. И только выслушав натуралиста и расспросив Давыдова, он отбросил напускное спокойствие и, удовлетворенный, ходил по тесной каюте.
        В самом деле, посланцы привезли хорошие вести. Радовала и простота, с которой принимали его судно испанцы страстные любители пышных встреч и докучливых формальностей.
        Ну, государи мои,сказал он наконец Давыдову и Лансдорфу.Прощу собираться на берег. А вы, господин Хвостов, останетесь на корабле и ни одного матроса не пускайте с судна. Ласка лаской, а осторожность наипаче всего.
        Он надел новый, ставший для него свободным мундир, тщательно запер в ящике стола портфель с бумагами, взял шляпу. Похудевший и бледный, он выглядел моложе своих сорока лет и совсем не был похож на суховатого, сдержанного царедворца, каким казался даже в Ново-Архангельске.
        Резанов остановился перед открытым иллюминатором и некоторое время смотрел на знойную гладь залива... Любопытно сложилась судьба. Никогда не думал он побывать в этих далеких водах. Даже полтора десятка лет назад, читая записки «Российского купца Григория Шелехова странствования»... С Шелеховым он встречался в Иркутске, позже женился на его дочери, деятельно хлопотал о создании единой объединенной Российско-американской компании, учил купцов добиваться царских привилегий. Но сам оставался равнодушным ко всем этим делам. Гвардейский Измайловский полк, затем видная служба в адмиралтейств- коллегий, у Гаврилы Державина, выполнение личных поручений самой Екатерины, чины и оберпрокурорство в сенате приучили к иной жизни. Однако воцарение молодого Александра, игравшего в либерализм, вернувшего из ссылки Радищева, расшевелило даже стариков. А в тридцать четыре года, да еще мечтая вместе со многими просвещенными людьми столицы, не жалко на время покинуть и стены департамента. Быть может, заставить говорить о себе не только Петербург? Колонии нуждались в широких преобразованиях. Смерть жены наследницы
шелеховского состояния помогла созреть решению. Акционеры компании назначили его главным ревизором американских владений, добились посылки полномочным министром к японскому двору и начальником первой кругосветной экспедиции. Посольство в Японию не удалось. Островитяне упорно отгораживались от всего мира и, кроме того, пытались увильнуть от ответа за наглое заселение исконных русских земельКурил и Сахалина... Все равно не удастся!.. А сейчасАляска, Калифорния... Может быть, придется ехать в Мексику... Далеко занесла судьба действительного камергера и командора ордена св. Иоанна Иерусалимского!
        ...Лишь только шлюпка врезалась килем в песок, Луис, опередив монаха, поспешил навстречу Резанову. Серый конь шел за ним следом, а когда офицер остановился, конь положил голову ему на плечо. Эта преданность животного вызывала невольное расположение и к его хозяину.
        Николай Петрович составил заранее латинское приветствие, однако, после первого представления Лансдорфом, поздоровался и сказал маленькую речь по-испански. Испанский язык он знал довольно слабо, но сейчас ему хотелось оказать любезность хозяевам.
        Луис приказал подать лошадей. Длинный кавалерист, подхватив гигантскую саблю, мешавшую ему двигаться, привел трех скакунов с высокими седлами, окованными серебром; несколько всадников спешились, готовясь помочь гостям усесться. Усердие и быстрота, с которой солдаты выполняли команду, нескрываемое любопытство говорили о том, что прибытие чужеземного корабля действительно явилось событием в жизни крепости.
        Узнав, что до президии недалеко, Резанов отказался от лошадей и, поблагодарив офицера, просил разрешения пройти пешком. После месячного пребывания на корабле приятно было ощущать под ногами твердую землю. А главное, хотелось не спеша оглядеть окрестность.
        Он пошел впереди с офицером, а монах, Лансдорф и Давыдов двинулись сзади. Дальше широким полукольцом растянулись солдаты, за ними вели оседланных лошадей и комендантского коня.
        Молодой офицер говорил не умолкая, показывал каждый утес, хижину, рассказал, сколько в крепости солдат, как далеко отсюда до Монтерея, где живет губернатор, друг его отца. Беззаботно посвятил гостя во все домашние дела, сказал, что отец выбился из рядовых мексиканского драгунского полка, что во всей Верхней Калифорнии за суровость и набожность прозвали его Эль Санто (святой), что сестрапризнанная красавица обеих Калифорний, а матьурожденная Морага и что его семья почти единственная староиспанская на этом берегу.
        Болтовня Луиса утомляла Резанова, но Николай Петрович под конец почти его не слушал. Он внимательно разглядывал места, по которым они проходили, не упуская ни одной подробности. Возле высокого дорожного распятия он увидел старую женщину в длинном темном платье, двух смуглых девушек с лукавыми глазами, сидевших у подножия. И старуха и девушки упоенно смотрели, как несколько полуголых ребятишек со смехом гоняли вокруг креста свинью. Щедрое солнце, покой и тишина... А дальше пестрые одежды всадников, сияющее убранство упряжи, выкрики толпы, звон мандолин, первая нежная зелень...
        Какими далекими казались серые, хмурые скалы и холод Ново-Архангельска, угрюмые, истощенные лица, тревожнопытливые глаза правителя... Словно два мира!..
        Это сопоставление и воспоминание о Ситхе, о мерах немедленной помощи, ради которых он приехал сюда, снова наполнили его беспокойством. Он совсем перестал слушать Луиса.
        Местность постепенно повышалась, встречались зеленеющие лавры. А спустя полчаса на широком песчаном плато открылся высокий земляной вал, густо поросший травой, за ним торчали соломенные крыши домиков. Сквозь единственный проход никогда не запиравшихся ворот виднелся полный солнечного света огромный двор «пласа» с низким длинным строением на два крыла. У ворот возле старой чугунной пушки спал бык. Несколько человек стояли посередине «пласа». Это была президия.
        Резанов и его спутники на некоторое время остались одни. Луис, извинившись, выбежал сделать какие-то распоряжения, монах задержался во дворе. Было видно, что в президии гостей не ждали и теперь за стенами ее шла скрытая суматоха. По темному коридору пробежали две индианки, старый метис-слуга прошмыгнул босиком в переднюю, на ходу напяливая куртку, а сапоги дерзка в руках. Несколько раз хлопнули двери, по двору проскакал всадник.
        Но в комнате было тихо и прохладно, сквозь узкие амбразуры окон, пробитые в массивной стене и выходящие в сад, не проникала дневная жара. Два-три дивана с истертыми кожаными сиденьями, такие же кресла, большой стол, камин и над ним глиняное распятие с теплившейся восковой свечой, толстые травяные маты, заглушающие звуки шагов, создавали ощущение чужой жизни. В окнах не было ни рам, ни стекол. Листья дикого винограда свисали над амбразурами.
        Русские молча осматривались, Лансдорф даже понюхал пучок сухой травы, положенной под распятием. Так прошло минуты три, а потом Резанов, стоя ближе других к окну, внезапно услышал со стороны сада громкий яростный шепот, шум раздвигаемых веток и, невольно обернувшись, увидел в соседнем окне мелькнувшие смуглые ноги, тоненькую фигурку в коротком платье, выпрыгнувшую в сад. Затем все стихло.
        Заинтересованный, он хотел подойти ближе к амбразуре, но в коридоре послышались звон шпор, взволнованный говор, и на пороге появился дон Луис, рядом с ним высокая полная женщина в длинном кружевном покрывале, немного торжественная и испуганная. За ними следовала кучка наспех приодетых детей.
        Моя мать, сеньоры...произнес Луис, запыхавшись.Донья Игнасия Аргуэлло и Морага...
        Хозяйка наклонила голову. Она была толстая и вялая, и только глаза сохранили красоту. Пятнадцать детей и тихая однотонная жизнь в президии состарили раньше времени.
        После обоюдных приветствий донья Игнасия представила гостям детей:
        Анна-Паула...
        Гертруда...
        Франческо...
        Сантьяго...
        Стараясь не улыбаться, Резанов вежливо отвечал на поклоны маленьких Аргуэлло, чинно, с серьезным видом отходивших в сторону.
        Гервасио...
        На этот раз худощавый черноволосый ровесник Луиса, стоявший на пороге, резко отступил назад и скрылся.
        Гервасио!крикнул Луис.
        Но хозяйка поспешила назвать следующее имя. Резанов заметил, что она смутилась, а Луис нахмурил брови. Однако наблюдения Резанова были прерваны. Из боковой двери, выходившей в коридор, показалась невысокая девушка, почти подросток, в темном бархатном платье и остановилась на пороге, переводя дыхание. Высокий чистый лоб, волосы, разделенные пробором, ясные глаза, приоткрытые от волнения губы, нежный, чуть удлиненный овал лица, тонкие плечи были так очаровательны, что Резанов залюбовался. Он сообразил, что это та самая девушка, которая несколько минут назад выпрыгнула в окно.
        Мария-Конча,сказала донья Игнасия с гордостью и, как показалось, со скрытым облегчением. Значит, строптивица успела переодеться и не укатила в миссию, как грозилась сделать!
        Но об этом приезжие ничего не знали.
        Когда знакомство совершилось и дети тихонько исчезли из комнаты, Резанов, чтобы нарушить некоторую неловкость, сказал, что несколько дней назад, ночью, уже возле берегов Калифорнии, он вдруг услышал звон мандолины и заметил в тумане медленно проходивший корабль с белыми парусами. Корабль появлялся каждую ночь, но никто из команды его не видел. А потом он скрылся, и они очутились возле этой бухты.
        Он указывал нам путь сюда, хотя наш ученый друг говорит, что мне это приснилось.
        Угнетенное состояние Резанова несколько рассеялось, он выдумывал просто и непринужденно, и эта непринужденность передалась всем. Донья Игнасия ушла приготовлять шоколад, Луис оживленно показывал Лансдорфу и Давыдову саблю чуть ли не самого Кортеса, не замечая, что гостям больше хотелось смотреть на сестру, чем на саблю, монах беседовал с Резановым. Лишь девушка молча расставляла на столе чашки.
        Вы часто бывали в разных странах? спросила она вдруг Резанова, когда монах за чем-то вышел из комнаты и Николай Петрович на время остался один.
        Конча сказала это и покраснела. Ей в первый раз приходилось выполнять роль хозяйки в присутствии такого знатного гостя.
        Резанов, давно уже с любопытством наблюдавший за ней, улыбнулся и наклонил голову.
        Конча помолчала, затем вздохнула.
        С белыми парусами... Это похоже, сеньор... Иногда я тоже вижу такие сны... Когда я была маленькой,продолжала девушка, увлекшись и присаживаясь на диван,мне казалось, что наша президия стоит на краю земли и дальше за морем начинается рай. Один раз я подговорила Луиса, и мы хотели поехать туда на лодке, но Гервасио рассказал обо всем отцу. Так я и не доехала до рая!.. Простите, сеньор...сказала она, снова краснея, и поднялась. Только сейчас она заметила, что монах вернулся и внимательно ее слушает.Я помешала вашей беседе.
        В длинном закрытом платье она выглядела совсем взрослой, тяжелые волосы оттягивали назад маленькую голову.
        Досадуя на свою неловкость, девушка отошла к столу.
        Прекрасная семья,сказал монах, глядя вслед удалявшейся девушке.Теперь мало сохранилось таких на нашей новой родине. Благословение Иисусу... Вы много видели, сеньор посол, а я прожил свой век среди пустыни, и единственная земная отрадаэтот дом.
        Падре Уриа скромничал. Он побывал не в одной стране, долго жил в Риме, лично знал папу, служил обедню в королевской капелле старой андалузской столицы Кордовы. Следил за событиями в Европе, интересовался Наполеоном и царем Александром, многое слышал о русских колониях на Аляске, в особенности о правителе ихБаранове. Но монах был искренен, говоря так о семье Аргуэлло.
        За столом сидели долго. Донья Игнасия рассказывала о детях, о первых годах жизни в этом краю, где индейцы два раза пытались поджечь президию и донья Игнасия с маленьким Педро скрывалась в колодце среди горевших строений. Раненый Аргуэлло дополз до ворот и выпустил на индейцев взбесившихся от огня и дыма быков. Вспоминая, она вздыхала и улыбалась и выглядела помолодевшей лет на десять. Луис с восторгом глядел на мать, а Конча тихонько обрывала листочки с виноградной лозы, просунувшейся в окно, и молчала. Зато, как только начал рассказывать: Резанов, девушка не пропустила ни одного слова. Она сидела спокойная по виду и сдержанная, но Резанов замечал, как бледнели и вспыхивали ее щеки.
        Он рассказал про Санкт-Петербург, про двор царя, широкую, как залив, Неву, площади и дворцы, над сооружением которых трудились лучшие зодчие мира, о необъятных просторах своей страны, простирающейся до Америки, о колониях на Ситхе, где одинокий старый правитель сам бьет зорю в своей крепости и имя его известно во всех портах Тихого океана, о русских людях, переплывающих на байдарках моря.
        Когда же он описал бедствия «Юноны», девушка поднялась и быстро вышла из комнаты.
        Вскоре после ее ухода Резанов тоже поднялся. Визит и так затянулся. Он шуткой закончил рассказ и, поблагодарив семью Аргуэлло, стал прощаться. С шумом поднялись Давыдов и Лансдорф. Им порядком надоело сидеть за столом. Лансдорф хотел спать, а мичман торопился рассказать Хвостову про все смешное, что видел в испанской крепости. И подразнить приятеля знакомством с необыкновенной красавицей.
        Прощаясь, Николай Петрович сказал о главной цели своего посещения. Он попросил провизии для команды и разрешения остаться на несколько дней в гавани, пока приведут в порядок судно. Тогда он сможет отправиться в Монтерей. Он отложил разговор об этом умышленно, чтобы не показать его исключительную важность.
        Польщенный и обрадованный возможностью оказать услугу, Луис с жаром сказал, что все будет сделано и что кораблю незачем торопиться. Бумаги в Монтерей он сегодня же отправит нарочным.
        Донья Игнасия и монах поддержали его и просили русских сеньоров не торопиться. Несмотря на невыносимую жару, сеньора вышла на крыльцо проводить гостей.
        А во дворе Резанова и его спутников ожидал сюрприз. Несколько солдат и служителей, изнемогая от зноя, уже грузили в скрипучую телегу мешки с мукой, овощами, кур, живую свинью. Это была провизия для «Юноны».
        Кто вам сказал?спросил озадаченный Луис одного из солдат, державшего вырывавшуюся курицу.
        Сеньорита, ответил солдат, пытаясь справиться с птицей.
        Молодой комендант засмеялся, махнул рукой.
        Мария!.. Конча!..крикнул он.Сеньоры уже уезжают!
        Но девушка не отозвалась.
        Глава третья
        ...Стреляла пушка. Эхо гудело в горах, медленно уплывал дым. Несколько байдар шли к берегу, теряясь в дожде между лесистыми островками. На последней уходил Баранов, проводивший «Юнону» в далекое странствие. В меховом картузе, невысокий и сутулый, правитель российских колоний долго глядел вслед кораблю. Потом повернулся к берегу.
        Было сыро и холодно, низкие тучи закрыли вершину горы, моросящая пелена оседала на скалы, на первые венцы крепости Ново-Архангельской столицы далеких земель. Сотни людей с надеждой следили за уходящим судном.
        Таким запомнился день отхода из Ситхи.
        Резанов отложил перо. Негромко плескалась за бортом волна, нередка скрипела обшивка. Светлый зайчик, отбрасываемый стеклом иллюминатора, дрожал на стене каюты. Стоял полуденный час; на корабле, кроме вахтенных матросов, все отдыхали, укрывшись от зноя. Хвостов торопился восстановить силы команды.
        Но Резанов не ложился. Скинув мундир, широкоплечий, в одной рубашке, он сидел у стола и на четвертушках тонкой японской бумаги писал в Санкт-Петербург письмо. Уже третье и этом новом, 1806 году. Последний раз писал из Ново-Архангельска, куда прибыл сразу же после посольства к японскому императору. Корабли кругосветной экспедиции ушли домой, он остался в колониях выполнить второе поручение ознакомиться с делами Российско-американской компании, настоящего хозяина Аляски. А кроме того, подготовить поездку на Сахалин, чтобы доказать самоуправство японцев.
        Богатство и нищета, небывалые возможности и бессилие, великие замыслы и косность стояли рядом, и пока только воля и ум Баранова не давали погибнуть начатому.
        Посольство в Японию должно было открыть порты для торговли с колониями, посланнику Резанову поручалось навести в колониях порядки.
        Памятна навсегда осталась первая встреча. «Мария Магдалина», па которой он вышел из Камчатки, долго носилась с пьяной командой по морю, и Резанов, измученный и отчаявшийся попасть на этой «блуднице» куда-нибудь, кроме морского дна, увидел наконец Ситху. Так же, как спустя много месяцев при отплытии в Калифорнию, шел дождь, но скоро тучи рассеялись, и красно-бурый свет заходящего солнца озарил берег, нескончаемые леса, гряду островов, скалы и снежную вершину св. Ильи. Еще дальше тянулись отроги Кордильеров, уходивших в глубину материка. Красота открывшихся мест и простор подействовали даже на буйную команду «Магдалины», а когда над чуть приметной крепостью взвился русский флаг и долетели первые звуки салюта, неистовый грохот всех пушек «Магдалины» выразил искреннюю гордость и восхищение ее экипажа.
        Резанов прожил в Ново-Архангельске почти пять месяцев и за все это время не мог надивиться нетронутым богатствам края, непрестанной борьбе и лишениям, уму и великим замыслам правителя тихого и нелюдимого с виду каргопольского купца. Неизвестно, когда он ел, спал. В дощатой казарме, протекающей от дождей, не раз видел Резанов пустую кровать его, стоявшую в воде. На столике лежали книги, гусиное перо и бумаги, прикрытые куском старого паруса. В бумагах были заметки о постройке школы для «диких», о мореходных классах, кораблестроении, гаванях от Амура до Сандвичевых островов, о торговле с Китаем и Калифорнией, о сохранении лежбищ морского зверя, о выплавке меди, хлебородных долинах подальше к югу.
        Большая тут земля и больших попечений требует...сказал он как-то Резанову с горечью и поглядел на него глубокими светлыми глазами.Диким просвещение, а не силу принести должно. А так платим кровь за кровь... А ежели бы подумали, как с честью поддержать обладание сими местами, усилить промысел мехов и торговлю, доставя спокойствие, довольство и изобилие обитающим здесь народам,может, и внуки наши вспомнили бы добрым словом...
        Резанов глядел на него и начинал понимать, что чувствовал этот человек, сжегший недавно индейский поселок за нападение на Якутат. И каким он сознавал себя одиноким...
        Видел посланник и то, как, отказывая себе во многом, на свои личные средства правитель снаряжал партию байдарок для описания берегов, собирал на Кадьяке девушек-креолок и сирот-индианок для обучения рукоделию, мечтал о постройке верфи и о своих кораблях...
        Резанов поддержал его планы. Он ехал сюда предубежденный против Баранова правителя-самоучки, собирался «учинить разгром», но после того, что увидел сам, стал на его сторону. Он вспомнил встречу с Александром Радищевым, недавно вернувшимся из сибирской ссылки. Радищев служил в Комиссии составления законов, готовил проект гражданских реформ, интересовался делами российских колоний. В Иркутске он познакомился с Григорием Шелеховым и читал его книгу.
        Резанов не раз уже слышал о Радищеве, сосланном Екатериной за книгу «Путешествие из Петербурга в Москву», книгу страстную и обличительную, за которую Радищев сперва был приговорен к смертной казни, и хотел познакомиться с крамольным писателем. В эти первые годы показного заигрывания царя с просвещенными людьми России зародилось «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств». Возглавляли общество последователи Радищева Иван Борн и Иван Пнин. Один из них и познакомил Николая Петровича с Радищевым при случайной встрече возле сената.
        Дул с моря ветер. Сизая, набухшая Нева, казалось, вот-вот выплеснется к самому памятнику Петра. Две баржи и парусная шхуна двигались почти вровень с берегами. Но ветер был теплый, сквозь тучи проглядывало синее небо, а дома и башня Кунсткамеры на той стороне реки освещены не видным пока солнцем.
        Резанов и Радищев шли вдоль Невы. Резанов, в мундире и шитой золотом треуголке, Радищев в длинном фраке и цилиндре. Поэт и «прорицатель вольности» вынужден был стать чиновником. Коляска Резанова ехала вслед за ними Николай Петрович пошел пешком со своим новым знакомым.
        Радищев шел молча. Несмотря на пятьдесят с лишним лет, ссылку, невзгоды, он выглядел еще нестарым, и ясные живые глаза были совсем молоды. Однако усталость чувствовалась во всех его движениях и даже в речи.
        Зато Резанов говорил много. Позже он удивлялся, что так разоткровенничался перед незнакомым человеком, к которому, правда, испытывал глубокое уважение. Николай Петрович тогда готовился к поездке на Аляску и в Японию, говорил о необходимости разумного управления колониями, о просвещении новых мест. Ему хотелось послушать, что ответит Радищев, человек, о котором говорила вся Россия как о ненавистнике рабства и деспотизма и который первым приветствовал американский народ, расправившийся с «разбойниками-англичанами», и первый же заклеймил лживость американской «свободы» свободы рабовладельцев.
        Это он написал о себе по дороге к месту ссылки: Ты хочешь знать: кто я? что я? Куда я еду? Я тот же, что и был и буду весь мой век: Не скот, не дерево, не раб, но человек!..
        И прежде всего Радищев был для Резанова настоящим русским человеком, истинным патриотом. Мнение его, особенно в новом для отечества деле, было первостепенным и важным.
        России нужны новые законы,развивал свою мысль Резанов, не замечая, что спутнику его трудно идти против ветра. И в первую голову о просвещении, мануфактурах и торговле. Прежние устарели, они не обеспечивают наших прав...
        Не законы только, сударь,сказал вдруг Радищев, останавливаясь. Придерживая цилиндр рукой и повернувшись спиной к ветру, он старался отдышаться.Не законы. Да-с!.. Американцы вон тоже издали закон, утвердили им рабство негров!..
        Резанову он так и запомнился. Не сгибаясь от ветра, повернувшись в сторону сизо синей, неспокойной Невы, стоял он, тоже неспокойный и непримиримый. Взгляд его умных, по-прежнему прекрасных глаз был тяжелый и негодующий...
        Николай Петрович все же занялся в новом краю преобразованиями. На Кадьяке он учредил школу на сто воспитанниц и назвал ее «Дом благотворения Марии», основал больницу. До поздней ночи при оплывающих свечах сочинял вместе с Барановым проспект «Расправы промышленных и американцев» суда, в котором должны были разбираться жалобы промышленных, буйство, притеснения и ссоры между русскими и туземцами. Членами такого суда предполагалось назначить по два промышленных и по два туземца, а председателем одного из высших служащих компании. Решение дел предоставлялось большинству голосов. Вменил духовным лицам в непременную обязанность изучать индейский язык, взялся за составление словаря. Помогал ему крестник правителя и сам Баранов.
        Ночами просиживали они то в каюте «Магдалины», то в дощатом бараке правителя, думая о будущем. Горели душистые плахи аляскинского кедра в огромном очаге жилья, бушевал за стенами ветер, стучал дождь... Резанов видел, как в таких беседах оживлялся правитель, как покидала его обычная угрюмость. Зорко глядя умными глазами из-под широкого лба, седеющий и лысый, он шагал по бараку и говорил о морских путях от Охотска до Калифорнии и Таити, о торговле и промыслах, о хлебе для колонийобо всем, о чем передумал за долгие годы и что мыслил для блага отечества. С удовлетворением слушал и кивал головой, когда Николай Петрович сжато, по-деловому, словно кому-то диктуя, излагал общие их думы.
        Одна торговля с Калифорниею может каждогодно производиться на миллион рублей, говорил Резанов,и американские наши области не будут иметь недостатка. Камчатка и Охотск тоже будут снабжаться хлебом и другими припасами. Якуты, ныне возкою хлеба отягощенные, получат спокойствие, казна уменьшит издержки, Иркутск облегчится в дороговизне хлеба. Большая часть его, вывозимая теперь для американских областей, обратится в собственную пользу. А ежели усилим Ново-Архангельск и станем посылать из него суда в Кантон и обращать их в Сибирь и Америку, а из Петербурга будем отправлять суда с нужными товарами, так, чтобы корабли здесь и оставались, тогда подкрепятся наши американские области, усилится флотилия их, Сибирь оживет торговлею...
        Не забывал Резанов и про поездку на Сахалин и Курильскую островную гряду исконные русские земли, открытые еще Василием Поярковым. Свыше ста лет назад на Сахалин и Курилы переселились береговые тунгусы. Теперь туда повадились японцы, самовластно построили в бухте Анива дом и торговые амбары, превращают мирных курильцев и айнов в своих рабов. Японские купцы и солдаты насмехаются над русским флагом! Резанов сам вместе с капитаном Крузенштерном видел там многие безобразия...
        Николай Петрович готовил подробную инструкцию Хвостову, которому хотел поручить начальство над экспедицией для посещения Сахалина и Курильских островов. Хвостов должен был показать японцам, что русские свои земли защищать умеют...
        Тогда же решили они устроить и этот вояж к берегам Калифорнии. Планы были еще только планами, они оба знали, как трудно пробить стену петербургской косности, а пока в Ново-Архангельске и на островах начинался настоящий голод, муки давно не было, десятки людей лежали больные цингой, два отряда алеутов и партия зверобоев отравились ракушками, составлявшими единственную пищу. Приходилось принимать неотложные меры.. Над головой раздалось топанье ног, слышно было, как на палубе кто-то кричал и ругался. Очевидно, Хвостов снова напился. Прекрасный офицер, чудо-моряк, но во хмелю невозможен. Резанов приказал слуге запереть дверь и опять взялся за перо. Нужно до вечера закончить письмо министру коммерции, на рассвете дон Луис отправит его в Монтерей. Пусть в Петербурге поскорее узнают об истинном положении компанейских дел...
        «...Ваше сиятельство, из последних донесений моих к вам. Милостивому Государю, и Главному Правлению Компании в прошлом, 1805м году,продолжал он писать четким, размашистым почерком,довольно уже известны о гибельном положении, в каковом нашел я Российско-американские области; известны о голоде, который терпели мы всю зиму при всем том, что еще мало-мальски поддержала людей купленная с судном «Юнона» провизия; сведомы и о болезнях, в несчастнейшее положение весь край повергших, и столько же о решимости, с которою принужден я предпринять путешествие в Новую Калифорнию, пустясь с неопытными и цинготными людьми в море на риск с тем, чтобы или спасти области, или погибнуть. Теперь с помощью божьею, соверша трудное путешествие, столь же приятно мне дать Вашему сиятельству отчет.
        Вышед февраля 25 дня на купленном мною у Бостонцев судне «Юноне» в путь мой, в скором времени начал экипаж мой валиться. Скорбут обессилил людей, и едва уже половина могла управлять парусами. Больные день ото дня умножались, и один уже сделался жертвою странствий наших. Начиная с меня, скорбут не пощадил никого и из офицеров, и мы, искав выйти в реку Коломбию, как единую до Калифорнии гавань, чтобы освежиться, приблизились к ней марта 20-го числа к вечеру и бросили якорь. На другой день думали мы входить, но жестокое течение и покрытый превысокими бурунами фарватер затруднял ход. Индейцы зажгли на высотах огни, которыми приглашали нас, но, как видно, слишком свежий ветер препятствовал им быть нашими проводниками. Наконец пустились мы искать себе убежище и зашли в такие толчеи, что едва уже на четырех саженях успели бросить якорь и удержаться. Здесь видел я опыт искусства лейтенанта Хвостова, ибо должно отдать справедливость, что одною его решимостью спаслись мы и удачно вышли из мест, каменными грядами окруженных. Свежий Норд, а паче болезнь людей принудили нас воспользоваться ветром, и мы
благодаря бога, хотя и с бледными и полумертвыми лицами, достигли к ночи марта 24-го числа губы св. Франциска и за туманом, ожидая утра, бросили якорь...»
        В каюте становилось жарко, не освежал и открытый иллюминатор, но Резанов продолжал писать. Всего несколько дней, как корабль находился в бухте, а уже много произошло событий, которые могли иметь решающее значение для попытки завести связи с Калифорнией. Николай Петрович описал встречу с испанцами, радушный прием, знакомство с семьей коменданта, первые свои шаги для будущих переговоров...
        «...Дон Луис с особливою вежливостью сказал мне, что обязан он о приходе моем послать к губернатору курьера и потому принужденным находится спросить, где суда «Надежда» и «Нева», о которых предварены они, я отвечал, что обратил их в Россию и что, получа от Государя Императора начальство над всеми Американскими областями, прошедшего года обозревал их, зимовал в Норфолькзунде и наконец решился видеться с губернатором Новой Калифорнии, чтобы поговорить с ним как с начальником соседственной земли об обоюдных пользах и о причине моего сюда прихода.
        Не подумайте. Милостивый Государь, что из честолюбия, но единственно, чтобы вверить в Гишпанцах вес к северным областям нашим и дать лучший ход делу своему, объявил я себя главным их начальником (Commandant general). Польза отечества того требовала. Впрочем, кажется, и тут не погрешил я нимало, когда в самом деле имею я главное начальство, как по воле Государя, так и доверенности всех акционеров, не употребляя во зло оной, но жертвуя собой всякий час на пользу общую. С тем же курьером послал я к губернатору письмо, в котором, благодаря его за первоначальные знаки гостеприимства, извещал, что, исправя судно, не замедлю отправиться в Монтерей.
        На другой день звали меня миссионеры св. Франциска обедать. Миссия была от президии час езды. Я был у них с моими офицерами. Мы коснулись торговли, и желание их к тому весьма приметно было... Мы возвратились из миссии, и я послал знатные подарки, употребляя всюду щедрость, чтобы закрыть от Гишпанцев ту бедность нашу и недостатки, о которых бостонские суда во вред наш предварили их. Мне совершенно удалось сие, и повсеместное удовольствие обратило к нам сердца монахов... Но я не знаю еще, что скажут комендант и губернатор, и сильно тревожусь за исход переговоров. Коли изъявит упорство, не только о дальнейшей торговле не может быть разговору, а ни одной меры хлеба никто сейчас не доставит на «Юнону»...»
        Уже начинало темнеть, когда Резанов закончил письмо. На корабле пробили склянки, и звон колокола заставил вдруг вспомнить вчерашнее посещение миссии, где он снова увидел эту очаровательную девочку, которая так неожиданно скрылась тогда в президии. Они шли с падре Уриа и Лансдорфом по дорожке сада, закатный свет нежно озарял деревья и заросли, старую стену и возле нее двух служителей, державших на арканах дикую лошадь. Животное рвалось из рук, пытаясь вздыбиться, золотистая морда его была в пене. А недалеко от лошади стояла Конча и чистила разорванное платье. На лбу и щеках ее пристала грязь, прическа растрепалась, и густые темные волосы наполовину закрывали лицо.
        Я совсем разучилась ездить,сказала она, расстроенная, но, заметив Резанова, вспыхнула и замолчала.
        Ну, ну,ответил монах шутливо.Это ведь не в первый раз.
        Девушка еще больше покраснела и, ответив на учтивые поклоны Резанова и натуралиста, направилась к лошади.
        Но лишь только гости и монах отошли подальше, Конча приказала служителям отпустить животное.
        Сворачивая в боковую аллею, Резанов видел, как рыжий конь исчез за строениями, а девушка медленно направилась к дому настоятеля. Падре Уриа сказал, что она здесь частая гостья, здесь и воспитывалась, и нет ни одной книги в монастырской библиотеке, которую бы она не прочитала. И ни одного человека на пятьдесят миль в окружности, которого она бы не знала.
        Резанов долго не зажигал свечу. Новые места, чужие люди и чужие души. У них свое, у негосвое. Что ожидает его завтра?.. В каюте стало темно, через раскрытый иллюминатор вливалась прохлада, высокие скалы отражались в воде залива. Потом над далекой горной цепью всплыла луна. Мир был большим и прекрасным, и никакие тревоги и заботы не могли нарушить его покоя.
        Глава четвертая
        На равнине всегда дул ветер. С монотонным шелестом он нес красноватую пыль, свистел в галерее президии под черепичной крышей. Он не приносил прохлады, и от зноя спасали лишь толстые стены и сад, насаженный при основании крепости. Вдали, в горах, ветра не было, недвижно стояли гигантские секвойи и сосны, а когда поднимался туман и затоплял все плоскогорье, оно казалось оттуда бескрайным молочным морем. Но ущелья Сьерры были заповедным краем, туда ездили только солдаты ловить бежавших индейцев и часто возвращались, везя с собой убитых товарищей. Жизнь в президии была унылой и однообразной, как одуряющий ветер.
        Сколько раз маленькая Конча молилась божьей матери, чтобы та приблизила горы к самому берегу, а один раз после землетрясения призналась на исповеди, что очень хотела, чтобы море затопило президию.
        Зачем, дитя мое? спросил пораженный настоятель монастыря.
        Тогда мы уехали бы в другое место.
        А люди?..
        Не знаю,ответила Конча.Я о них не думала.
        Когда ей исполнилось одиннадцать лет, отец повез ее и Луиса в Монтерей. Впервые она уезжала так далеко от дома и ни разу не пожаловалась на усталость, хотя во время короткой остановки в пути не могла ходить. Седло до крови растерло ей ноги. Но она ничего не сказала отцу и, скрывая боль, снова поехала рядом с ним. Половина солдат гарнизона сопровождала коменданта в поездке, заряженные мушкеты лежали поперек седел: вдали от крепости индейские воины нападали даже на небольшие отряды. Конче представлялось, что так в старой Испании ездит король.
        В Монтерее они пробыли несколько дней. Губернатор дон Хосе Ариллага старый друг коменданта предоставил им свое жилище, такое же простое и небогатое, как и в президии, лишь более обширное и с большим количеством слуг. Из окон виднелся скалистый берег с вечным прибоем, светлый бескрайный океан, два корабля, стоявшие в бухте. Мимо губернаторского дома с утра до вечера тянулись арбы, скрипя колесами из цельного дуба, лениво тащились быки. Голые индейские дети подгоняли их мелкими камнями и горстью песка. На арбах, груженных рожью, закутанные в полосатые одеяла, неподвижно сидели индейцы. Жара и пыль, пустынные улицы, наполненные зловонием от выброшенных из домов бычьих голов, внутренностей, объедков и мусора, поникшие деревья садов разочаровали Кончу, мечтавшую увидеть новый волшебный мир. Лишь корабли на рейде и месса в соборе, свершаемая епископом, были чем-то необычным.
        В собор отправились всей семьей. Только что сошел туман, обильная роса увлажнила песок, омыла зелень, голубое небо было чистым и ясным. Звонили колокола. Веселая толпа горожан, одетых в праздничные наряды, шумела на площади, солдаты гарнизона выстроились вдоль улицы.
        Потом заиграла труба, и усатый прапорщик, сверкая саблей и серебром позументов, проскакал на лошади по направлению к собору. Минуту спустя из губернаторского дома вышли Ариллага и Аргуэлло, оба в старинных камзолах, с буфами и белыми брыжжами воротников, оба темнолицые, сухощавые и седые, похожие друг на друга даже по именам. Только губернатор был ниже ростом и казался моложе. За мужчинами в длинной накидке шла жена губернатора, рядом с ней дети, затем взволнованный вихрастый Луис и наконец Конча в черном, немного для нее коротком платье и белых чулках, в длинных перчатках, с молитвенником и цветком жасмина в руке. После переезда верхом ей было больно ходить, но она ни за что на свете не призналась бы в этом.
        Бледная от гордости, высоко подняв маленькую, отягченную тугими косами голову, она шла мимо выстроившихся солдат и готова была так идти без конца. И только возле паперти, когда раздались выстрелы пушек и, размахивая шляпами, закричали солдаты и горожане, она не могла скрыть переполнявших ее чувств и, боясь разрыдаться одна, догнала Луиса и крепко ущипнула его худенькую спину. Так, плача и всхлипывая, они оба вошли в прохладный притвор собора.
        Лишь стоя на коленях на каменных плитах, Конча успокоилась, а после того как послышались звуки скрипок, заменявших церковный орган, больше ни о чем не думала. Она могла молиться часами в полутемной низенькой церкви миссии, и падре Уриа не раз сам уводил ее из храма. Старый священник гордился своей воспитанницейнастоящей испанкой добрых кастильских времен...
        Сейчас она тоже забыла обо всем. Звуки скрипок, высокие каменные своды, раскрашенные деревянные фигуры святых в глубоких нишах, дева Мария, с пузатым Иисусом в старинных испанских платьях, множество свечей у подножия огромного распятия в темной глубине собора сильнее прежнего подействовали на воображение. Подняв лучистые глаза, сложив на груди руки, девочка усердно молилась.
        На другой день она побывала в гавани. Губернатор любил свою крестницу и взял ее с собой посмотреть на отплытие судна, прибывшего неделю назад из Мексике. Корабль привез жалованье гарнизонам президии, несколько пушек, приказы вице-короля. Сегодня он уходил в обратный путь.
        Снова, как и вчера, были выстроены солдаты, гремели выстрелы. Тяжелый корабль, наполнив паруса, окутался пушечным дымом. Конче казалось, что сейчас он вспыхнет, как большой костер. Но корабль уходил все дальше и дальше, и скоро над океаном белел только единственный парус. Она взобралась на высокий камень и, когда подали лошадь, неохотно спустилась вниз.
        Они живут два раза,сказала она, вздохнув.Когда приезжают сюда и когда приезжают домой. А мытолько просим святую деву!..
        Губернатор скрыл в усах улыбку. Жаль, что не слышат девочку святые отцы. В молодые годы он сам не раз смущал служителей церкви вопросами, не разъясненными катехизисом. Но он ничего не сказал своей спутнице, лишь поправил шаль, сползшую с ее худеньких плеч.
        После поездки в Монтерей Конча нередко влезала на стену крепости, откуда виден был широкий залив с дикими утесами Фаральонес. Ей казалось, что она увидит корабль. Иногда ее сопровождал Луис. Старше на два года, добрый и покладистый, он слушался сестру во всем и, увлекаясь, готов был принять пену при боя за далекие паруса.
        Во время полуденного отдыха, когда все люди укрывались от зноя в прохладных галереях и комнатах дома, они вместе ускальзали к морю или в деревню, где жили крещеные индейцы. Маленькая сеньорита и ее голубоглазый брат принимались там как важные господа и готовы были сидеть весь день. А потом Луис украдкой приносил Кармелите бутылку крепкой виноградной водки. Старая служанка была большой поклонницей спиртного и ничего не говорила донье Игнасии о запыленных платья и штанах.
        Старуха помогала им незаметно уйти и от Гервасио. Сын командира полка, в котором служил дон Жозе, убитого солдатами за невероятную жестокость, мальчик был принят в семью Аргуэлла и воспитывался как родной. Однако мстительный и скрытный характер, неприятный взгляд глубоко посаженных темных глаз Гервасио отпугивали детей, а слуги страдали от его доносов.
        Однажды молоденькая Мануэлла не выдержала напрасных по боев. Она жаловалась на мальчика донье Игнасии. Гервасио исчез на весь день, а ночью подошел к окну комнаты, где спала Конча и, разбудив девочку, сказал громко и вызывающе:
        Я всегда буду делать так. В вашем доме нет ни одного настоящего испанца. Вы скоро будете есть вместе с индейскими свиньями!
        Поняв наконец спросонья, что хотел сказать Гервасио, девочка схватила деревянный подсвечник и швырнула его в оскорбителя Не крикнув, тот исчез. При свете яркой луны было видно, как он бежал по саду.
        Конча долго не могла успокоиться. Как осмелилась эта мексиканская обезьяна сказать так про ее дом, единственный староиспанский во всей округе! Даже последний пастух знает об этом. Но когда возмущение прошло, она рассудительно подумала, что Гервасио, может быть, плохо знаком с историей ее семьи. За утренним завтраком, поглядывая в сторону мальчика, хмуро сидевшего с большой шишкой на лбу, она нарочно затеяла с матерью разговор о происхождении рода Морага. Ну, уж тут донья Игнасия отвела душу! Она с такой обстоятельностью и увлечением изложила всю родословную, что можно было подумать, будто рассказывает ее в первый раз.
        О словах Гервасио девочка вспомнила еще раз, через полгода, во время посещения одной из соседних миссий, куда отец отпустил ее с падре Уриа. Так же как и все в президии, она знала, что существуют индейцы, которых надо обратить в христианскую веру, потом они должны работать на полях или прислуживать в доме, существуют надсмотрщики метисы, которые стерегут скот и наблюдают за индейцами. Надсмотрщики это доверенные люди, с ними можно разговаривать почти как с солдатами, индейцы только слуги. Так было всегда. В президии с ними обращались хорошо, она не задумывалась об их судьбе. Слова Гервасио она приняла лишь как оскорбление ее дома. Но в миссии Санта Клара девочка увидела, что на свете не все справедливо.
        К миссии они добрались под вечер. Был май, кончалось цветение трав, на склонах Сьерры Невады темнели глубокие ущелья, поросшие лесом, еще не выжженная солнцем зелень укрывала плоскогорье с голыми красноватыми утесами, ярко белел на вершинах снег.
        Суровое величие гор, небольшая замкнутая долина, где находились строения и сад миссии, гигантские сосны, мадроны и лавры, росшие по отвесным бокам ущелья, каменистая речка все это было для Кончи новым и увлекательным. Она с восторгом оглядывалась вокруг и понемногу отстала от своих спутников. Священник, с двумя солдатами скрылись за поворотом широкой тропы, уходящей вниз в долину.
        Некоторое время Конча ехала в полной тишине одна, любуясь древними секвойями, верхушки которых достигали краев ущелья, затем неожиданно услышала крик и вслед за ним звуки выстрелов, отдавшихся эхом, как гром. Девочка инстинктивно натянула поводья, но лошадь шарахнулась в сторону, вздыбилась и, сбросив ее, ускакала по тропе.
        Конча упала в кусты и больше от испуга, чем от ушиба, несколько минут лежала неподвижно. Выстрелы и крик повторились, а потом она услышала совсем недалеко от того места, где лежала, стук падающих камней и увидела почти голого индейца, пытающегося взобраться на скалу. Индеец был в крови, задыхающийся, со слипшимися волосами неискаженным страданием ртом. Один глаз у него вытек, на шее болтался обрывок волосяной веревки. Шатаясь, беглец старался уцепиться за выступ утеса, но силы покидали его, и он, царапнув камни в последний раз, сорвался на дно ущелья.
        Девочка вскочила и увидела на противоположной стороне каньона группу всадников, столпившихся возле обрыва. Всадники были в одежде солдат, а между лошадьми стояли два индейца, опутанные арканами. Немного поодаль на огромном коне сидел монах. Солдаты везли добычу для монастыря.
        Конча рассказала все падре Уриа, когда тот нашел ее наконец в лесу. Лицо преследуемого стояло перед глазами, она все еще видела, как цеплялись за камень окровавленные пальцы, видела солдат с арканами. Она ехала на лошади и горячо молилась донне, чтобы та приняла на небо убитого индейца.
        Зато спустя два дня, когда ранним утром в монастырском саду среди отцветающих веток нашли повешенного на яблоне монах того, что ездил с солдатами ловить индейцев, Конча ничего сказала своему наставнику.
        Медленно тянулись годы. Все так же дули ветры, зимние дни сменялись летним зноем, по утрам клубился над равнине туман, по-прежнему сонной и однообразной была жизнь в президии. Лишь года через три, когда Конче исполнилось четырнадцать лет, из Монтерея привезли на быках несколько новых пушек. Возбужденный успехами Наполеона, испанский король, Карл Четвертый объявил Англии войну.
        Надо было подумать о безопасности колоний. Пушки привез родственник губернатора, молодой офицер дон Рамирец. Губенатор в письме намекал, что родственник мог бы стать женихом Кончи. Но артиллерист уехал ни с чем. Девушка, жадно расспрашивавшая его обо всем, что происходило в мире, через подчас устала и разочарованно ушла из комнаты.
        Он дурак, мама,сказала она донье Игнасии, с беспокойством обкидавшей результатов беседы. (Дон Рамирец, по словам губернатора, был богатым женихом.) Он думает только о своих шпорах.
        За эти годы Конча выросла, сделалась настоящей красавицей Смуглое лицо ее немного похудело, глаза стали темнее и ярче строгий пробор разделял ее густые волосы. Донья Игнасия не раз от восхищения и какогото смутного беспокойства вздыха укрывшись в своей спальне.
        После дона Рамиреца приезжали еще двое искателей руки и сердца «прекрасной Кончи», весть о которой уже проникла же в Нижнюю Калифорнию, но девушка спряталась от гостей. В первый раз сказалась больной, а во второй упросила Луиса вывести лошадь за ограду крепости и ускакала в миссию.
        Разве мир так мал?заявила она смущенному ее поступком падре Уриа. Разве в нем не найдется ничего, кроме этой пыльной пустыни и ленивых коровьих хозяев, которые хотят же ниться на мне?
        Она сидела в темной комнате настоятеля и стегала себя по руке ивовым прутиком, сорванным по дороге. Потом вскочила, поцеловала руку старика и выбежала в сад.
        Монах покачал головой, а спустя несколько минут, улыбаясь, смотрел, как маленькая красавица с невысохшим от слез лицом, сидела на дереве и ела грушу,
        Миновал еще год, и снова ничего не произошло в ее жизни. Луис стал офицером, детские похождения прекратились. Конча реже бывала в монастыре, помогала следить за хозяйством, приказала индейцам выбелить заново церковь, посадить кусты роз над крепостными амбразурами, где установили привезенные пушки.
        Не будет видно с моря,заявила она отцу.
        Комендант прогнал непрошеных садоводов, но, когда гнев прошел, он подивился трезвому уму дочери. Вечером, перед отходом ко сну, он подарил ей молитвенник маленькую семейную реликвию, которую до сих пор детям не разрешалось даже брать в руки.
        Лишь на морской берег Конча ходила по-прежнему. Почти каждое утро, как только уплывал туман и раннее солнце озаряло равнину, девушка по узкой тропинке за садом спускалась к морю. Она садилась на поросший травою утес и могла просидеть там до самого зноя. Над океаном дрожало марево, бескрайная гладь сливалась с небом. Огромная сияющая пустота начиналась у береговой каймы, а за ней был весь мир.
        Конча первая увидела русский корабль. Еще расползались застрявшие между утесами остатки тумана, не поднимался ветер, тропа была сырой и холодной от ночной росы. Девушка не спеша шла к морю и вдруг, обогнув утес, заметила вдалеке от берега стоявшее на якоре судно с убранными парусами. Словно корабль отдыхал в пути.
        Конча круто остановилась и, сдерживая дыхание, ухватилась за брызнувший росою куст. Может быть, этот корабль пришел к ним в бухту?
        Почти бегом она вернулась в президию, подняла на ноги Луиса, который заменял уехавшего в Монтерей отца, а потом взобралась на стену и, чтобы утишить нетерпение, до крови исколола себе ногу шипом дикой розы.
        По стене бродили голуби, красноперая птичка чиликала среди виноградных листьев, высохла роса, а Конча все сидела в своем убежище и следила за кораблем, медленно входившим в гавань.
        Глава пятая
        Помощник настоятеля миссии св. Франциска отец Фелиппе сидел спиной к свету, и Гервасио не видел его лица. В келье было полутемно, сквозь узкую прорезь окна, защищенного толстой деревянной решеткой и выходившего на равнину, почти не проникали солнечные лучи. В полумраке выделялся лишь голый, вытянутый кверху череп монаха, утонувшего в глубоком кресле.
        Гервасио бросил ощипанную ветку яблони, взял со стола другую. Белые капли лепестков застряли на его бархатных, обшитых позументом штанах.
        Русские не должны появляться в этих местах! сказал он злым, нервным шепотом. Я помню ваши уроки! Здесь наша земля! Мой прадед один уничтожил больше тысячи индейских воинов, мой отец прошел со своим полком всю Мексику, 0ни были настоящие испанцы!.. Вы хвалили англичан, я молчал; придет время, и наши корабли потопят их там, в Европе. Вы хвалили янки, я толке молчал. Но я не могу молчать, когда вы готовы теперь преклоняться перед проклятыми русскими. Они во сто раз хуже, потому что живут с индейцами как с родными братьями. Они захватят землю, мимо которой когда-то прошли их корабли захватят всю Калифорнию.
        Мальчишеское, узкое лицо Гервасио раскраснелось, на верхней губе и остром подбородке выступил пот. Он вытирал его pyкавом куртки.
        Вы должны заставить коменданта убрать их отсюда!
        Бывший иезуит молчал. Он даже не повернул головы, и лысый череп его все так же неподвижно мерцал в углу.
        Падре Фелиппе! Гервасио швырнул на стол остатки букета, вплотную подошел к креслу.Там, в президии, все сошли с ума от русских. Краснорожий Луис молится, как на мадонну, на свою сестрицу, а она...
        Он остановился, стукнул по высокой спинке кресла. Лепестки с его рукава упали на плечи монаха.
        Слышишь, я убью Резанова! крикнул он почти исступленно.
        Помощник настоятеля открыл глаза, большой шершавой ладонью сбросил лепестки.
        Ты мешаешь мне, Гервасио,сказал он сухо.Уроки надо готовить дома. Ты, наверное, забыл, что прошлый раз перепутал названия местностей и полный титул принца Годоя?.. Когда изучаешь (монах подчеркнул это слово) историю, нельзя увлекаться. Иди!..
        Гервасио онемел. Такого поворота он не ожидал. Разве не сам хмурый поп изо дня в день, из года в год внушал ему эти же мысли? Потом, глянув на вытянувшийся тонкой полоской рот, на кусты серых бровей, прикрывающих насмешливые глаза, потемнел и, схватив шляпу, быстро покинул келью. Спустя минуту донес; лось цоканье копыт по закаменелой от зноя дороге.
        Монах потушил усмешку, поднялся с кресла и, собрав на столе раскиданные ветви яблони, долго вдыхал сладковатый запах. Лоб и длинный череп падре Фелиппе разгладились от морщин... Из мальчика выйдет толк. Пусть сейчас его гложет ревность, он ослеплен и взвинчен, но в подлинной его ненависти к северным варварам сомневаться нельзя... Великий орден иезуитов распылен, изгнан, но он существует, и только он один видит в это неспокойное время, что будет впереди... Пока американцы не трогают орден, нужно поддерживать американцев. Русские земли должны отойти к ним. В этом помогут сотни таких, как Гервасио, взращенных во славу будущего... Сейчас Испании нет, она вся в прошлом. Ей нужна новая духовная сила, которая снова покорит весь мир. Такая сила пойдет отсюда!
        Выехав из монастыря, Гервасио некоторое время бесцельно скакал мимо всходов овса и пшеницы. Затем повернул коня на всходы и принялся топтать густую нежную зелень. Только когда строения миссии скрылись за холмом, снова выбрался на дорогу и остановил взмыленную лошадь. Монах обошелся с ним как с мальчишкой. Хорошо! Еще настанет время, и он попросит прощения. Они все будут валяться у него в ногах! И монахи, и солдаты, и особенно обитатели президии!
        Гервасио так ясно представил себе стоящих на коленях коменданта, испуганного Луиса, трясущуюся толстую сеньору и весь выводок Аргуэлло, что даже повернулся в седле, словно собираясь плюнуть им в лица. Лишь Конча ускользала от его воображения. Он ударил шпорой коня, отпустил поводья...
        Остановился он на берегу, когда вздрагивающая, с налитыми кровью глазами лошадь по колени врезалась в мокрый песок речного бара. Был час отлива, океан отступил до подводных рифов, влажное бурое дно отблескивало небольшими лужицами. Гервасио вдруг побледнел и, рванув повод, заставил коня стремительно выбраться на каменистый грунт. Потом сорвал шляпу и перекрестился. В этом месте были зыбучие пески, один неосторожный шаг и от всадника и лошади через две минуты не осталось бы следа.
        Внимательно разглядывая берег, он поехал шагом. Справа вздымалась отвесная круча, поросшая соснами, под ней змеилась узкая тропинка. Этой дорогой он когда-то ездил навестить Пепе. Гервасио облегченно вздохнул и хотел уже повернуть обратно, но неожиданная мысль заставила его переменить решение. Он так резко осадил коня, что животное заскользило копытами по камням и захрапело.
        Ну, вперед! крикнул он и, оглянувшись по сторонам, погнал лошадь в гору. Вскоре он скрылся за поворотом.
        По тропинке Гервасио ехал не более десяти минут. Обрывистая скала сменилась покатым горбом, густо заросшим соснами, кое-где проступала красная глина. Дальше начиналось ущелье с лысыми базальтовыми утесами, издали казавшимися островками посередине гигантской каменной расщелины.
        Гервасио свернул с дороги и направил коня в гущину сосен. Некоторое время он пробирался между зарослями лиан, опутавшими стволы и ветки, по шуршащему прошлогоднему папоротнику, пока не достиг высокой песчаной осыпи. На краю ее росла гладкая красноствольная сосна с повисшими над обрывом корнями, а впереди опять начинались скалы, уходившие к раскаленному синему горизонту. За осыпью ютилась хижина Пепе золотоискателя и бродяги, а может быть, и похуже. Ходили слухи, что он зарезал американца, с которым искал золото в горах Сьерры-Невады, но благочестивые отцы отпустили ему грехи за горсть самородков. А главное за то, что янки не был католиком.
        Пепе служил когда-то драгуном в полку вместе с Аргуэлло, и теперь комендант разрешил ему поселиться в своих владениях. Однако в крепость не пустил. Еще тогда, в полку, дурная слава сопровождала Пепе. Драгуны говорили, что он был палачом у полковника при зверских расправах с солдатами. Пепе не обзавелся землей, не сеял хлеба, а поставил хижину в горах и целые дни бродил по ущельям.
        Гервасио встретил его два года назад. Золотоискатель возвращался из монастыря, куда носил горного барана в обмен на порох, и медленно плелся по дороге. Из-под выцветшей старой шляпы торчали концы платка, повязывавшего голову, на плече висело ружье. Он не посторонился, когда на дороге показалась лошадь Гервасио, и всадник хотел огреть его плетью. Пепе вырвал плеть, схватил под уздцы коня и, потянув Гервасио за ногу, сжал ее повыше щиколотки с такой силой, что тот закричал.
        Молись Иисусу, дрянь,сказал Пепе вежливо.Сегодня очень жарко, и мне лень оборвать тебе уши.
        Согнав ребром ладони со лба обильный пот, он вытер руку о бархатные штаны Гервасио.
        Пепе!вскрикнул тот, от страха и радости пренебрегая оскорблением.Ты Пепе?
        Он слышал о нем от дона Жозе и давно хотел увидеть человека, который мог что- нибудь рассказать о смерти отца.
        Но Пепе не проявил никакого удовольствия, когда узнал, что перед ним сын бывшего командира. Наоборот, нахмурился, а в глазах промелькнуло беспокойство. Не узнал ли чего Гервасио? Полковника выдал солдатам Пепе. Выпустив повод, он притронулся черным согнутым пальцем к полям своей шляпы и ушел по дороге.
        Гервасио не окликнул тогда золотоискателя, но спустя несколько дней, расспросив пастухов, ездил искать хижину. Пепе встретил его настороженно и насмешливо и ничего не рассказал нового. Коротконогий, с длинными до колен руками, он сидел на камне возле своего жилья, и тень огромной шляпы скрывала его горбоносое лицо. Чутье подсказывало Гервасио, что перед ним человек, который знает слишком многое, чтобы рассказывать. Он вдруг оробел, искоса оглянулся на окружавшие хижину дикие места и торопливо уехал. Лишь миновав ущелье, он выпрямился в седле и перекрестился, а воротясь домой, изломал ореховый прут на голове конюха-индейца, словно мстя ему за испытанный страх.
        Теперь, оставив лошадь внизу, чтобы не делать крюка, Гервасио ловко взобрался по осыпи на край обрыва. Обойдя скалистые нагромождения, он очутился в глубокой ложбине, сплошь заросшей лесом, издали похожей на зеленый уступ. Здесь жара не смягчалась ветром и было так знойно, что, казалось, плавился камень, а запахи лавра и разопревшей хвои, острый аромат трав действовали одуряюще.
        Гервасио пересек эту огненную ложбину, где даже деревья не давали прохлады, и добрался наконец до гигантского утеса с прилепившимся к нему жильем золотоискателя.
        Хижина, сооруженная Пепе, на три четверти находилась в скале, и только передняя часть ее с грубо сколоченной дверью и узким отверстием вместо окна была сложена из камней и кусков сосновой коры. Щели между стеной и каменным навесом-крышей заменяли трубу. Перед дверью на ветках висели рубашка и штаны золотоискателя, вымазанные глиной. Как видно, Пепе был дома.
        Гервасио постучал, но не получив ответа, осторожно открыл дверь и переступил порог. После ослепительного солнечного света он не сразу разглядел внутренность жилья, а когда глаза немного привыкли, заметил, что хозяин сидит у стола и внимательно рассматривает пришельца. Пепе был в одной куртке, наброшенной на голое волосатое тело, без штанов и обычного головного платка. Острые, как у рыси, уши торчали по сторонам. Узнав приезжего, он неторопливо потянул одеяло, висевшее на стене, окутал себя до пояса.
        Ну, входи!сказал он, нарушая молчание.Целый год я не видел гостей.
        Он произнес это лениво и безразлично, но Гервасио заметил быстрый взгляд, брошенный на раскрытую дверь.
        Я один, Пепе,поспешил он объясниться.Я приехал ненадолго... Мне нужна твоя помощь, Пепе...
        Гервасио хотел держаться уверенно и независимо, но, как и при прежнем посещении хижины, невольно робел. В присутствии этого человека он чувствовал себя мальчиком. Он начал о чем-то говорить, сбился и замолчал.
        Пепе потянул кверху ухо, покрутил его, затем поднялся и, шагая в своем длинном одеянии, распахнул дверь. Красные ветки земляничного дерева с тусклыми серебристо- зелеными листьями неподвижно висели в раскаленном воздухе.
        По такой жаре не ездят рассказывать пустяки,сказал Пепе, возвращаясь к столу. Говори или убирайся!
        Горбоносое морщинистое лицо его стало нахмуренным.
        Гервасио побледнел, но и на этот раз пересилил обиду. Он быстро и уже не таясь высказал все о русских, о Резанове и объяснил, какой требует помощи.
        Я отдам тебе землю, которую оставил мне отец возле Лоретто...закончил он, вытирая шляпой пересохшие губы. Руки его и острый подбородок дрожали.
        Пепе, приготовившийся выслушать совсем другое и настороженно крутивший сигарету, при первых же словах Гервасио поднял голову, достал из очага уголек, подул на него и закурил. Выпуская тоненькой струйкой дым, он теперь с интересом следил за волновавшимся собеседником. Однако сынок недалеко ушел от своего родителя!
        Ты чересчур щедрый! сказал он наконец, когда Гервасио умолк.Веревка в монтерейской тюрьме стоит дешево. Вот что! Пепе швырнул недокуренную сигарету мимо Гервасио и засмеялся.Попробуй сам. Начинать тебе все равно когда-нибудь придется. А мне не с руки ссориться с мексиканским правительством. Я видел в бухте корабль и разобрал, какой на нем флаг. Только не забудь, что выстрел слышен, а аркан оставляет следы. Твой отец всегда напоминал мне об этом...
        Напялив шляпу и кутая ноги одеялом, он стоял на пороге хижины, пока Гервасио почти бегом не скрылся внизу. Потом вернулся к столу, за которым сидел во время разговора с гостем, и, достав из-под крышки стола лежавший там пистолет, осторожно опустил взведенный курок...
        Вечером в большой комнате президии было светло и посемейному уютно. Недавно погасла заря, еще не поднимался туман, из темноты сада доносилось стрекотанье цикад, запахи расцветающих яблонь. Легкий ветерок, дувший с отрогов Сьерры, проникая в окна, колебал пламя свечей. Донья Игнасия приказала Мануэлле достать из сундука серебряные подсвечники. Русский сеньор впервые посетил президию вечером.
        Как и в первый раз, Резанов сидел на широком диване, покрытом вышивками девушек- индианок. Такие же коврики и ковры устилали мебель и каменный пол. На столе в глиняном кувшине стояли цветы, на подносе несколько разнокалиберных бокалов с виноградным соком.
        Резанов нанес сегодня неофициальный визит семье коменданта. Он не взял с собой никого из офицеров, словно случайно оказался на берегу. Его беспокоило отсутствие вестей из Монтерея, откуда гонец мог уже вернуться дважды, тревожила задержка самого коменданта. Может быть, в президии есть какие-либо новости и он сможет хотя бы по настроению догадаться о происходящем.
        Встреченный с прежним почетом и видя, что здесь ничего не изменилось, он скрыл свои заботы и постарался быть простым и приятным гостем. Щурясь на огонь свечей серыми живыми глазами, курчавоголовый, одетый не в парадный мундир, а в просторный темный фрак, он увлекательно рассказывал о своем недавнем посещении Японии. Неудавшаяся миссия мучила его основательно, не утешало и то, что посольства других стран добились еще меньших результатов, но он старался говорить о ней шутливо. Рассказал о том, как впервые на корабле «Надежда» они подошли к таинственным берегам Ниппон, как сразу же их окружили тяжелые с тростниковыми парусами лодки, затем появилось большое гребное судно, расцвеченное бумажными фонариками. На этом судне ехали посланцы губернатора и переводчики. Синее вечернее небо, разноцветные огни фонариков, отражавшиеся в темной воде залива, невиданные одежды и церемониал все это было похоже на странный сон...
        Донья Игнасия и Луис не сводили с Резанова глаз. Донья Игнасия перестала даже следить за домоуправителем, бесшумно появлявшимся, чтобы снять нагар со свечей. Луис не заметил, что погасла сигарета. Одна Конча слушала, слегка опустив голову, складывая и распуская веер на узких, плотно обтянутых бархатом коленях. Она была в том же парадном темном платье, в котором впервые встретила Резанова, и то же белое кружево высокого воротника оттеняло смуглый овал ее лица.
        Она сидела бледная, с сильно бьющимся сердцем, и даже не улыбнулась, когда Резанов рассказал о том, как японские переводчики, взойдя на «Надежду», приветствовали командира корабля, приседая и держась за колени. Все эти дни с первого появления русских она не могла найти покоя. Новый, загадочный мир открывался перед нею, и Резанов был из этого мира...
        Так же, не поднимая глаз, выслушала рассказ о японском обычае передачи подарков императору. Все, что предназначалось ему, должно было переноситься в столицу на руках. Однажды китайский император подарил живого слона. Его тащили из Нагасаки в Иеддо на специальных носилках тысячи поселян. Только один раз она нахмурила брови и неподдельно была возмущена, узнав, что японские власти первое время даже не пустили посольство на берег и с трудом разрешили заболевшему Резанову совершать небольшие прогулки. Они отгородили для этого маленький клочок земли, поставили бамбуковую беседку, окружили ее караулом.
        Потом Резанов рассказал о бесчисленных переговорах и наконец о посещении дворца. Но об ответе японского правительства, уклонившегося от переговоров, он умолчал. Здесь уже начинались государственные дела.
        Он стал расспрашивать донью Игнасию о детях, просил Луиса выучить его испанскому языку.
        Это сделает Конча, сеньор Резанов,гордясь сестрой, сказал Луис почтительно. Она знает староиспанский, она все книги по два раза прочитала в миссии.
        Луис был очень польщен, что Резанов запросто приехал к ним в гости, и пропустил даже время проверки караулов.
        Вы приезжайте к нам каждый день. Она вас научит.
        Луис! не выдержала девушка. Она поднялась, затем, пересилив себя, села на место. Резанов заметил, как пылали щеки.
        Мои дети очень любят старую родину, хотя никто из них ее не видел,сказала донья Игнасия.
        Пожилая сеньора давно уж порывалась рассказать гостю свои родословную. Она заговорила о Кастилье, откуда после смерти родных дядя привез ее сюда молодой девушкой, о дедовском доме среди оливковых рощ, о первом причастии в семейной церкви Морага. Крошечная капелла превратилась у нее в настоящую церковь, обедневшие деревенские дворяне в старинный знатный род.
        Мне очень понравилось у вас,сказал Резанов, когда Koнча вышла проводить его до ограды сада: донья Игнасия боялась сырости, и Луису волей-неволей пришлось идти проверить караулы.У вас дружная семья, и вы счастливо живете...
        Резанов говорил почти искренне. Сегодняшний вечер хоть несколько часов оторвал его от хлопотливой действительною Даже сейчас, только выйдя в сад, он подумал о том, что на корабле с нетерпением ждут его возвращения, что Давыдов и Хвостов молча курят в кают- компании...
        Конча не ответила. Яркая луна стояла над садом, и при ее свете Резанов разглядел на лбу своей собеседницы небольшую складку. Словно девушка о чем-то упорно думала.
        Резанов впервые остался с ней наедине. И, к своему удивлению, почувствовал, что пустой разговор продолжать не может. Девушка ему нравилась своей серьезностью, смелым и решительным характером, и ему не хотелось говорить ничего не значащие слова. Он молча шел рядом со своей спутницей.
        Кругом было тихо; неподвижно, как вылепленные, свисал) над дорожкой черные ветки яблонь с белыми пышными цветами серебрились в траве маргаритки. Тень от гигантского дуба, покрытого первой листвой, резко выделялась на поляне. Запах яблонь и роз и еще каких-то цветов и трав наполняли сад.
        Вы очень любите вашу страну? неожиданно останавливавясь посреди дорожки, спросила Конча.
        Люблю.Почти не удивленный, Резанов тоже останов вился. Вы так хорошо говорили о ней... Я тоже хотела бы увидет.
        А разве Калифорния не прекрасна?
        О да! Здесь много солнца, скота и хлеба... Я родилась здесь, нигде не бывала, здесь и умру...
        Вы хотели бы увидеть Европу Мадрид, Петербург? Резанов был поражен горечью, с какой она произнесла последние слова.
        Я отдала бы всю жизнь!
        Она отошла к кусту, сорвала розу. Некоторое время молча ощипывала лепестки.
        Я знаю, сеньор Резанов, вы приехали сюда, чтобы начать торговлю, и что вы хотите скорее уехать. Я помогала Луису переписывать письма... Только вы совсем не знаете наших людей. Может быть, это нехорошо, но я думала сказать вам... Они никогда не нарушат законы и не будут торговать с вами. Им все равно, что ваши люди умирают от голода... Мой отец очень добрый, но закон для него как библия. Он не спросит, зачем пишут такие законы...
        Она уколола ладонь шипом розового бутона, который все время вертела в пальцах, и, отбросив цветок, машинально приложила руку к губам.
        На этот раз Николай Петрович промолчал. Он не сомневался в искренности девушки, но разговор принимал слишком серьезный характер. Из осторожности он решил его прервать. Он поднял розу, расправил лепестки, затем сказал, глядя на все еще разгоряченное лицо своей собеседницы:
        Разрешите, сеньорита, сохранить этот цветок на память о сегодняшнем вечере. В знак нашей дружбы.
        Конча отняла от губ руку и, словно очнувшись, посмотрела на Резанова не то удивленно, не то испуганно. Затем покраснела так, что даже при свете луны это стало заметным.
        Она стояла, не зная, что ответить, и обрадовалась, когда за кустами послышался шорох и чья-то узкая тень метнулась через дорожку.
        Это, наверное, Гервасио,сказала Конча.Его весь день не было дома.
        Гервасио! крикнула она.
        Никто не ответил.
        Это ты, Гервасио?
        Вам показалось,успокоил ее Резанов, заметив, что девушка забеспокоилась. Он подумал, что Конча смущена тем, что кто-то слышал его слова.
        Он больше не напомнил ни о разговоре, ни о цветке и попрощался возле пустынных, наполовину заросших кустарником ворот.
        По дороге Николай Петрович обернулся. Девушка все еще стояла у стены темная маленькая фигурка на белом, залитом лунным светом фоне ограды. Потом она скрылась, и внимание его привлекла короткая тень, мелькнувшая позади у скал. Очевидно, там пробежал тот самый человек, который напугал девушку в саду.
        Но он не придал этому никакого значения и, думая о только что происшедшей беседе, взволновавшей его больше, чем он хотел самому себе признаться, зашагал к кораблю.
        Глава шестая
        Уже восемь дней стояла «Юнона» в бухте св. Франциска. Свежая и обильная пища, отдых, теплый пассатный ветер изгнало скорбут, больные поправились, на корабле стучали молотки, звенела пила. Пользуясь стоянкой. Хвостов приводил в порядок судно, откачивал воду, конопатил, чинил такелаж. По вечерам, когда спадала жара, матросы, собравшись на баке, пели старые деревенские песни. Почти всякий раз с берега отвечали звоном мандолин и бубна.
        Многие из команды побывали на суше ездили за водой и провизией, прошли несколько миль на шлюпке вверх по реке. Чужие деревья, высоченные скалистые горы, горячее солнце вызывали удивление и радовали новизной. Матросы усердно гребло до полудня и неохотно повернули назад.
        На Ситхе все нутро отсырело от дожжа...сказал корабельный плотник, расправляя сизую бороду, подвязанную к шее ремешком, чтобы не мешала грести. На шлюпке ходили Лансдорф и Давыдов. Мичман и натуралист ловили неизвестных насекомых и, увлекшись, еле оторвались от интересного занятия.
        Но Резанов, кроме поездки в миссию и последнего визита ceмье Аргуэлло, все остальное время не покидал корабля. Вернувшись в тот вечер на судно, он сразу же отпустил дожидавшихся его офицеров, велел слуге ложиться спать и почти до рассвету просидел в своей каюте.
        Оплывала свеча, приглушенно раздавались на палубе шаги вахтенного, тихо плескала в борта придавленная туманом вода. Туман был так густ, что на расстоянии двух шагов нельзя было различить основания мачты. Сплошной серой мутью стоял он перед иллюминатором. А только что сверкала луна, благоухающая ночь была прозрачно-синей...
        Первые минуты по возвращении на корабль и еще в пути Николай Петрович находился под впечатлением проведенного вечера и особенно разговора с Кончей. Ее наблюдательность и ум, не терпеливое стремление помочь удивили и против воли волнавали.
        Ложась спать, Резанов, задержался у круглого зеркала, вправленного в обшивку каюты, и несколько секунд разглядывал отражение своего загорелого лица, потерявшего прежний, слегка надменный облик, с юношеской ямочкой на подбородке. Потом вздохнул и задул свечу.
        Утром он распорядился достать из трюма с десяток топором и пил, несколько штук коломенского холста с синим клеймом, кусок тонкого сукна, свечей и воска и связку отборных бобровых шкур.
        Все это предназначалось миссии св. Франциска. Не дождавшись ответа из Монтерея, Резанов решил хотя бы показать товары, привезенные для обмена на хлеб.
        Поедем, господин навигатор, куртизировать святых отцов,сказал он Давыдову, с любопытством наблюдавшему за оживленным начальником. Мичман давно не видел таким Резанова.Только на сей раз поедем как купцы. Подарки образцами товаров будут.
        Давыдов побежал переодеться. Живой и любознательный, он готов был целые дни проводить на всяком новом берегу, исследуя места, собирая с Лансдорфом минералы и травы, встречаясь с людьми, а потом вечером записывал впечатления в большую тетрадь. Написанное он тут же читал пожилому матросу денщику Афоньке и сердился, когда тот засыпал.
        Мундир скорее, Афонька!крикнул он еще на ходу. К монахам поедем с его превосходительством.
        Но медлительный бородатый Афонька вяло почесывал шею.
        Не...сказал он спокойно.Не время... Господин Хвостов не пустит.
        Что?!
        Двое матросов убегли. Чужеземные бунтуются,объяснил Афонька все так же неторопливо.Сей минут господин лейтенант туда загремел.
        Кто тебе сказал? А?Давыдов заволновался, подтянул кушак, шагнул к двери.
        Я,ответил Афонька,на камбуз за водой ходил... Ну и узнал...
        Действительно, двое матросов, еще с вечера отправившихся стирать белье, не вернулись на судно, а трое бостонцев и рыжий пруссак Шмюде, нанятые Хвостовым при покупке «Юноны», открыто требовали списать их с корабля.
        Ми не хотим болш бит голодни на ваша дрянной Ситха и ваша дрянной русский флот,заявил Шмюде, скрестив на груди тяжелые жилистые руки, дерзко надвинув шляпу до самых бровей.
        Снять шляпу!тихо сказал Хвостов. Почти вдвое тоньше и на голову ниже матроса, он казался перед ним мальчишкой. Давыдов с испугом заметил, как у лейтенанта задергалось левое веко.
        Немец нехотя подчинился.
        Теперь повтори про флот!
        Шмюде молчал. А потом от удара кулаком вскрикнул и, качнувшись, схватился за лицо. Бостонцы отступили и, как по команде, сдернули шляпы.
        Резанов подоспел в тот момент, когда присмиревший немец робко поднимал свою шляпу, а Хвостов, повернувшись к нему спиной, молча вытирал ссадины на пальцах обшлагом своей рубашки. Приказав Давыдову увести матросов вниз, Резанов обратился к Хвостову:
        Николай Александрович,сказал он строго.Я ничего подобного не наблюдал за вами. Что произошло, сударь?
        Его только кулаком научить можно,хмуро ответил Хвостов.За оскорбление нашего флота в другой раз прикажу выкинуть за борт.
        Резанов отменил поездку в миссию и, расстроенный случившимся, сам допросил матросов. Выяснилось, что люди бежали чтобы не возвращаться в голодный Ново- Архангельск, что почти вся команда хотела остаться в Калифорнии. Шмюде и бостонцы молчали, но Резанов догадывался, что от них идет смута. Это происшествие еще больше показало ему, что надо торопиться с переговорами.
        Приготовьте шлюпку,сказал он Хвостову.Надобно заявить дону Луису. Ежели не вернем изменников и не покажет строгого примера, нельзя будет управиться с людьми. Так мы и сами не дождемся ответу из Монтерея.
        Однако едва только матросы отвязали шлюпку, из крепости неожиданно донесся звук пушечного выстрела, затем второй, третий...
        Салют! всполошился Давыдов, ожидавший Резанова на шканцах.
        Он бросился к каюте посланника, но тот уже вышел на палубу, держа в руке подзорную трубу.
        Корабль?коротко спросил он, направляя трубу на вход в залив.
        ...Восемь, девять...считал Давыдов количество выстрелов.Ого, изо всех пушек!.. А сие откуда?
        Новый звук выстрела долетал теперь со стороны берега, вслед за ним второй, и так опять до девяти. Желтый дым медленно поднимался вверх над пустынным, поросшим кустарником мысом, где никто не предполагал наличия батареи.
        Ловко! не выдержал Хвостов, сумрачно наблюдавший канонадой.Господа гишпанцы понаставили пушек.
        И через дурацкий салют открыли тайную свою артиллерию,засмеялся Давыдов. Вояки!
        Кто-то приехал! сказал Резанов, опуская трубу и против рая стекла полою мундира. Только не морем, а по сухому пути. Смотрите! Может быть, сам губернатор. Коменданту такого почета не положено.
        Он указал на скачущих по дороге всадников, удаляющихся в сторону президии. Густая пыль клубилась за ними, как облако. Несколько человек, возившихся с сетями у скал, бросили свою работу и тоже побежали следом.
        Господин Лансдорф и вы, мичман...Резанов отдал подзорную трубу Хвостову и, обмахиваясь шляпой, отошел с солнцепека в тень мачты.Вы поедете в президию и, если прибыл губернатор, достойно приветствуйте его от имени государя императора и всех нас, выполняющих его волю и путешествующих кругом света. О чем другом говорить не нужно. В посланных мною бумагах все сказано. Ответ его запомните точно и в беседу не вступайте.
        А коли вернулся один комендант?спросил внимательно слушавший Давыдов. Гишпанцы любители всякого шуму.
        Резанов подумал, затем, улыбнувшись, положил руку на плечо мичмана.
        Прилично поздравьте его с благополучным путешествием и всячески благодарите за ласку, оказанную его семейством. Скажите, что я буду считать себя счастливым сказать ему об этом лично.
        А ежели он передаст нам бумаги?
        Давыдов старался выяснить все тонкости своей дипломатической миссии.
        Мы их привезем сюда,недовольный задержкой, ответил Лансдорф, вздыхая и вытирая платком вспотевшую шею.Надо скорей ехать.
        Ни в коем случае,сказал Резанов серьезно.Вручение бумагполитический акт. Это не входит в вашу комиссию... Все же полагаю, что прибыл губернатор или какой иной государственный чиновник. Господа испанцы обеспокоены появлением нашего судна.
        Резанов угадал. Вернувшиеся часа через два Давыдов и Лансдорф рассказали, что из Монтерея прибыла группа офицеров во главе с губернатором Ариллага. С ними вернулся и комендант президии. Губернатор уже старик и очень устал, проделав свыше восьмидесяти миль верхом, но любезно принял русских, благодарил за приветствие и сказал, что надеется в скором времени со всеми увидеться.
        Мичман и натуралист были в восторге от манер и обращения губернатора, хорошо говорившего по-французски. Понравился им и седоусый комендант, немного похожий на ламанчского рыцаря Дон-Кихота. В президии и ближайших деревнях стреляли из ружей, танцевали, пели, никто не работал. Одни индейцы гнули спины на накаленных солнцем полях. Солдаты и поселенцы радовались предлогу лишний раз попраздновать и побездельничать.
        Начало было как будто благоприятным. Повеселевший Резанов распорядился приукрасить судно, подстричь матросам бороды, надеть что получше из одежды. Судя по приему, оказанному Давыдову и Лансдорфу, можно ожидать, что губернатор сам посетит «Юнону».
        Утром это предположение показалось еще более вероятным. Заметно было большое оживление на берегу, виднелись солдаты и всадники, направлявшиеся в президию. Но время близилось к полудню, а ни губернатор, ни комендант или кто-либо из прибывших офицеров не появлялись. Лишь около двенадцати часов дня, когда Резанов с досадой снял парадный мундир, на берег выехали двое монахов и, размахивая шляпами, вызвали с корабля шлюпку. Один из них, сухонький и седой, похожий на мышь в сутане, был совершенно неизвестен Резанову, со вторым падре Винценто, веселым и толстым настоятелем миссии Санта- Руза,Николай Петрович познакомился в сан-францискском монастыре.
        Жадно разглядывая корабль, монахи сообщили, что их посла комендант передать приглашение сеньору Резанову на сегодняшний обед в президии. Затем, уже не скрывая любопытства, Bинценто спросил, много ли на корабле товаров и правда ли, что у русских есть железные изделия. Резанов приказал подарить им по топору, и, глядя, как обрадованно сунули монахи под свои сутаны подарки, с невольной улыбкой подумал, что, в сущности говоря, подданные его величества короля Испании ничуть не выше диких индейцев, которых они пытаются цивилизовать.
        Но он был раздосадован легкомыслием и бесцеремонностью испанских властей, пославших монахов звать его на официальный обед. А главное тем, что губернатор даже не соизволил прислать кого-нибудь из своей свиты.
        Николай Петрович вежливо поблагодарил миссионеров и сказал, что в скором времени лично отблагодарит господина коменданта за ласку, оказанную ему семейством Аргуэлло, но сейча поехать не может. В доме у того остановился губернатор, с которым он, Резанов, находится в отношениях государственных, и для выяснения их вынужден с великим прискорбием отказаться от столь доброго и любезного приглашения.
        Толстый монах, плохо понимавший речь Резанова, наконец догадался, в чем дело, и, хлопнув себя по коленям, развеселился.
        Да губернатор тоже вас ждет, сеньор Резанов! Они все нaдели парадные мундиры, выстроили солдат, стоят на жаре...
        Падре Винценто не всегда успевает договорить, господин посол,любезно объяснил второй, похожий на мышь, монахСеньор губернатор просил вас окзаать ему честь прибыть сегодня в дом президии. У него больная нога, и он еще не оправился после длинного переезда.
        А разве он не мог прислать офицера? спросил Резанов.
        Тогда Винценто чистосердечно признался:
        Мы предложили поехать сами.
        Резанов улыбнулся и приказал слуге подать мундир и шпагу. Торопливость монахов, старавшихся опередить другие миссии, откровенная их заинтересованность изгладили неприятное ощущение от слишком уж домашнего приглашения губернатора. Он решил ехать. Тем более что нужно было проверить, как держаться дальше.
        Надевая ленту и ордена, Резанов расспрашивал монахов об урожае, о хозяйственных делах миссии и наконец, как бы в шутку спросил, разрешит ли им губернатор торговать с русскими. В этот момент он стоял перед зеркалом, приглаживая густые, слегка вьющиеся волосы, и увидел, как Винценто, даже привставший, чтобы ответить, был остановлен седым монахом.
        Резанов сделал вид, что ничего не заметил, и, непринужденно продолжая разговор, понял, что монахи получили определенные инструкции. Чтобы несколько уяснить себе положение дел и видя, что Винценто более откровенен, он повел гостей посмотреть корабль и, отстав с толстяком, спросил у него, как бы между прочим, о чем говорил с ними губернатор.
        Вытирая лысину и отдуваясь, миссионер весело посмотрел на Резанова и ответил, что губернатор очень озабочен, куда пошли два большие судна «Нева» и «Надежда» и сколько у русских на корабле солдат. Но что миссии Санта-Роза до этого нет никакого дела.
        «Боятся,подумал Резанов.Думают, что с чем другим пришел».
        От этой мысли он повеселел. Преимущество было на его стороне. Однако перед тем как отправиться вместе с миссионерами в президию, он отозвал Хвостова и приказал никого на берег не пускать и быть в полной готовности ко всяким действиям. Неизвестно, что еще может произойти. Затем легко и ловко прыгнул в шлюпку.
        Дон Хосе Ариллага губернатор обеих Калифорний встретил Резанова, сидя в глубоком кресле. Он был в бархатном камзоле со старинным белым воротником, высоких сапогах. Тяжелая серебряная цепь на груди служила единственным украшением. Смуглое лицо дона Хосе с седыми усами и узкой эспаньолкой на большом, выдававшемся вперед подбородке выглядело усталым, а правая нога, обернутая плащом, покоилась на низенькой скамейке. Позади кресла толпились приехавшие с губернатором офицеры, виднелось возбужденное лицо Луиса. Женщин в комнате не было.
        «Как на официальной аудиенции»,с неудовольствием подумал Резанов, когда встретивший его на крыльце такой же высохший и старый хозяин дома Аргуэлло поклонился и отошел в сторону. Монахи отстали еще во дворе.
        Но неприязнь быстро рассеялась. Как только Николай Петрович, высокий и представительный в своем камергерском мундире со всеми орденами, ступил два шага, губернатор, опираясь на трость, попробовал подняться с кресла и, протянув руку, сказал с огорчением, как видно искренним:
        Простите великодушно, сеньор. Болезнь опередила мое желание лично приехать к вам.
        Губернатор говорил по-французски. В интонации его голоса как будто была искренность. Но раза два Резанов уловил пытлив вый, оценивающий взгляд.
        Николай Петрович понял, что появление русских кораблей у берегов Новой Испании давно уже беспокоит калифорнийское начальство и что, возможно, получены обстоятельные инструкции из Мадрида. Очевидно, испанский двор по старой своей привычке не доверяет заключенному соглашению. Резанов решил добиться сегодня же более или менее откровенного разговора с губернатором.
        Между тем Ариллага представил ему своих офицеров, извинился и пошутил, что монахи обогнали военных, и сказал, что они сеньор Резанов на равных правах добрых гостей у его старого друга коменданта.
        Не зная французского языка, комендант молчал, но худощавое темное лицо его было сдержанным. Почтительно держались и офицеры, а Луис что-то шептал такому же, как и он сам, безусому смуглому лейтенанту.
        Отвечая на поклоны, Резанов раза два глянул в сторону широкой двери, выходившей в коридор. Ему показалось, что там промелькнула фигурка Кончи. Но девушка была занята по хозяйству и вышла только к столу.
        Обед тянулся довольно долго и бестолково. Резанов слегка про себя посмеивался, глядя на суету домоуправителя и индейских слуг, вносивших острые кушанья и кувшины с вином, на счастливую, напыженную донью Игнасию, принимавшую знатных персон, на старого Аргуэлло, сидевшего в конце стола среди молодежи. Надменность и высокомерие завоевателей давно полиняли в этой глуши.
        Конча сидела рядом с падре Уриа и двумя монахами из миссии Санта-Роза. Она одна почти ничего не ела и не пила. Резанов видел, как несколько раз она быстро оглядывала стол и делала какие-то знаки майордому. «Маленькая хозяйка»,подумал Резанов, что-то любезно отвечая донье Игнасии.
        Заметив, что Резанов наблюдает за ней, девушка быстро отвернулась, опустила ресницы... После традиционного шоколада она ушла из-за стола и больше не появлялась в комнате.
        Когда окончился обед, Николай Петрович сразу же попросил губернатора уделить ему час для беседы.
        Не удивляйтесь, господин губернатор, моей нетерпеливости,сказал он серьезно. Из писем вы уже, надеюсь, приметили, сколь дорого мне время.
        Они остались в комнате одни. Слуги, убиравшие со стола, исчезли. Хозяева и гости направились отдохнуть на галерею. Духота и зной не проникали сквозь толстые стены. Было тихо и прохладно. легкий аромат яблоневого цвета доносился из сада.
        Придвинув кресло к окну, Резанов уселся напротив губернатора, примостившего свою больную ногу на скамеечку. Некоторое время он безуспешно раскуривал предложенную ему сигарету, затем положил ее на подоконник и решительно сказал, переходя прямо к делу:
        Искреннее расположение ваше, господин губернатор, помогает мне говорить откровенно и дружески. Я приехал к вам по поручению Российско-американской компании, находящейся под высочайшим покровительством, и хочу говорить от ее имени. Я знаю, как некие страны, желающие посеять вражду между нашими державами, способствуют проникновению различных слухов. Знаю и то, что испанский двор обеспокоен укреплением нашим на Ситхе. Но заверяю вас, что бояться вам надо не русских. Принадлежности его католического величества в Новом Свете столь обширны, что с малыми силами защищать их нельзя. А коль скоро закончится война в Европе, Британское королевство не замедлит сим воспользоваться. Оно уже потерпело поражение от Георга Вашингтона и так легко не уйдет отсюда. И подумайте, кого вам выгодно иметь соседями. Русских ли, которые хотят мирно торговать с вами и никогда не пойдут на ваши земли, или других, которые хотят прибрать весь американский материк к своим рукам? Давно известно, что Англия невоздержно присвояет себе права торговли, промыслов и обладания и при разграничении областей, прилегающих к ее селениям,
размеряет для себя географическими градусами, а соседям предоставляет в удел мили, версты и сажени... Вспомните и то, что только три года назад Соединенные Области Америки купили Луизиану и вышли до самой Мексики. Не скрою от вас, что просвещенные люди России сочувствуют молодой американской республике. Двадцать шесть лет назад мое отечество помогло ей в войне с Англией, создав лигу вооруженного нейтралитета и стеснив британский флот. Поэтому, ежели бы мы мыслили захватить ваши земли, согласитесь сами, что столь сильная держава, как Россия, давно не пропустила бы своих видов и вы нисколько не могли бы ей воспрепятствовать... Компании нужен хлеб для пропитания северных земель, а в Калифорнии его избыток и нет никаких товаров. Вот истинная причина моего приезда, и я хотел бы предварительно договориться с вами и послать договор на благоусмотрение и утверждение главного правления и государя императора...
        Резанов говорил откровенно, и эта прямота понравилась губернатору. Он видел немало людей, слышал немало уверений, особенно от англичан и бостонцев, но правдивые, неприкрашенные слова умного, молодого еще собеседника заставили его сказать почти так же прямо:
        Я верю вам, сеньор Резанов. И я могу только пожалеть, что не в моих силах ответить на многие ваши слова. Я предварен уже о доверенности вашего монарха к вам по отношению Америки и торговых видов, но по многим обстоятельствам так скоро и решительно отвечать не могу. И я скажу еще...Губернатор скрестил пальцы на набалдашнике трости и посмотрел на Резанова: Последние сведения из Европы показывают, что отношения вашей страны с Францией не так уже искренни, а отсюда и с союзными державами... Вы давно получали письма?
        Десять месяцев.
        По вопросу губернатора Резанов догадался, что тот значительно больше его осведомлен в последних европейских делах и, встревоженный, попытался ответить как можно беспечней.
        Угрозы кабинетов,сказал он с улыбкой,не всегда должно принимать за наличную монету. А кроме того, в таком отдаленном краю можно узнать о войне, когда уже будет заключен мир... Люди, как мы с вами, посвятившие себя всем опасностям, не должны уважать слухи.
        Правда...губернатор поднял голову и, тоже вдруг улыбнувшись, потрогал эспаньолку.Вы мне нравитесь, сеньор Резанов. И я понимаю, что вы здесь желанный гость. Даже моя строптивая крестница не скрылась сегодня в миссию...
        Он, как видно, хотел переменить разговор. Но Резанов, словно не замечая намерения губернатора, начал говорить о том, что вся Калифорния, президии, поселки и миссии давно не получают никаких товаров от метрополии, что испанское правительство не имеет возможности снабжать свои колонии. Он привел примеры, сообщенные ему падре Уриа, и сказал, что компании никаких выгод от торговли не нужно, не то что бостонским и английским купцам, тайно проникающим в мексиканские воды. Нужны честные, добрососедские отношения, которые, кроме дружбы, дадут еще и пользу и помогут увеличить благосостояние обеих Калифорний.
        Все святые отцы преклонят за вас колени, господин Ариллага,сказал он в заключение.
        Я вижу, они уже преклонили их за вас,улыбаясь, ответил губернатор. Ему все больше и больше нравился образованный собеседник, спокойные его манеры, за которыми угадывались сильная воля и большой опыт. Нравились настоящее уважение и любовь к своей стране, так отличавшие его от грубых и наглых янки. Оценил он и офицеров «Юноны», приезжавших вчера в президию.
        Когда-то давным-давно рассказывали моряки, ходившие в северные воды, о том, как во время битвы с пиратами, врасплох напавшими на невооруженный корабль, откуда-то, словно из морской пучины, появилось маленькое русское суденышко и бесстрашно ринулось на корсара. Испанцы видели, как трое людей, высоких и светловолосых, бились топорами на палубе, прорубая дорогу среди разбойников. Двое погибли от пушечного выстрела картечью в спину, но чужой корабль был спасен.
        Верьте чести,сказал Ариллага уже вполне серьезно. Я очень бы хотел быть вам полезным. Но я старый воин и, прожив до шестидесяти лет, никогда не нарушал приказа. Я сделаю все, что в моих силах, и сегодня же напишу вице-королю. Вот и все... А теперь помогите мне подняться, и я отведу вас к прекрасной сеньорите, которая два раза уже пробежала мимо двери.
        Резанов понял, что дальше продолжать разговор бесполезно, и встал.
        Кончи они не нашли. Девушка вместе с Луисом уехала куда-то из президии.
        Глава седьмая
        Вечером, проводив Резанова, губернатор долго сидел в кабинете Аргуэлло, не зажигая огня. Большой, ничем не покрытый стол, огромное распятие на стене, полка с книгами, несколько грубых деревянных кресел и длинный сундук, на котором ночевал хозяин, низкие своды напоминали обстановку монашеской кельи. Почти таким было и жилье губернатора властителя обеих Калифорний. Два старых солдата, может быть последние. Идет новый век, новые люди. Потомок рыцарей, покоривших мавров и завоевавших Новый. Свет, должен подчиняться выскочкам из Мадрида и прятать кинжал за пазуху, разговаривая от имени короля! Он солдат, не придворный, но он умеет читать бумаги!
        Ариллага поднялся с кресла и, сердито постучав палкой в дверь, велел майордому позвать ожидавших в гостиной миссионеров.
        Когда монахи уселись в кресла и слуга, зажигавший свечи, вышел из кабинета, губернатор придвинул к себе старую кожаную шкатулку, стоявшую на столе, отпер ее и достал два мелко исписанных пергаментных листа с зелеными сургучными печатями.
        Сегодня я имел беседу с сеньором Резановым,сказал он, нарушив молчание. Русский посланник действительно приехал договориться о торговле с нами. И я знаю, что мы были бы не в убытке. Но...Он поморщился от нового приступа боли в ноге, натруженной за день.Закон его величества строг, я не имею права его нарушить. Тем более...продолжал он, видя, что монахи зашевелились,я получил секретные депеши от вице-короля и должен их выполнить... Я с вами откровенен, святые отцы, и утром уже говорил по этому поводу, но есть вещи, которые я не могу сказать. Однако...он покрутил своей узкой смуглой рукой ус и внимательно посмотрел на монахов,я должен предупредить вас, что русские могут в скором времени оказаться нашим противником там, в Европе...
        У нас только один противник враги Христа! сказал падре Уриа тихо. Он весь день провел в поле и чувствовал себя больным. Фелиппе внезапно уехал в Санта-Клара, даже не предупредив надсмотрщика за индейцами.
        И пустой карман! прогудел настоятель миссии Санта-Роза.Завтра я...
        Завтра мы будем в дороге, падре Винценто,остановил его маленький монах, тот, что казался Резанову похожим на мышь. Воля его христианского величества для нас священна.
        Винценто вздохнул и смолк.
        Губернатор поднялся, показывая, что сообщение его окончено. Больше он ничего не собирался сказать. Вежливо наклонив голову, он ждал, пока монахи удалились. Затем швырнул бумаги в шкатулку и, позвав слугу, попросил найти сеньориту. Сегодня он почти не видел своей любимицы.
        ...В тот же вечер, уже ложась спать, Резанов получил небольшую, свернутую трубочкой записку. Принес Хвостов, ездивший проверить пикет на берегу. После бегства матросов Резанов распорядился поставить караул во главе с офицером. Записку вручила Хвостову какая-то женщина.
        «Будьте терпеливы»,было написано по-испански на маленьком листке бумаги, выдранном из книги.
        Глава восьмая
        Мысль устроить бал принадлежала Конче, которая после беседы со своим крестным решила, что ей необходимо увидеть Резанова. Она послала записку, но когда Мануэлла ушла, долго не могла найти себе места. Она все еще думала, что только желание помочь Резанову руководило ее поступком.
        С утра начались приготовления к балу. Около десятка всадников были разосланы по ближайшим усадьбам, где жили отставные солдаты, с приглашением явиться в президию вместе с дочерьми и женами. Женщины весело щебетали в кустах у реки, стирая праздничные сорочки. Двое пастухов привели быка, такого огромного, что его с трудом удерживали на арканах. Комендант осматривают пушки для салюта, Луис помчался в миссию за музыкантами, а затем на корабль приглашать русских. Донья Игнасия засадила весь свой выводок чистить орехи, сама проверяла посуду и серебро. Даже приехавшие офицеры принимали участие в приготовлениях. Они сочиняли рифмованные куплеты для танцев.
        Только двое во всем доме, казалось, не были охвачены предпраздничной суетой: губернатор, все утро писавший письма в кабинете Аргуэлло, и Конча. Она срезала розы возле внутренней галереи дома, вносила в комнату, украшала ими статую мадонны и большое распятие, висевшее на стене. Проделывала она это быстро, но думала совсем о другом, и в то же время всеми силами старалась сохранить спокойствие. Сегодня утром она узнала от Мануэллы, что Гервасио подглядел, как та передавала записку, и поняла, что поступила опрометчиво...
        Из сада доносились голоса и смех там в тени гигантского дуба монтереиские офицеры слагали свои песенки и играли в карты, возле кухни стучали ножи, переговаривались индианки, моловшие ручными жерновами зерно, озабоченно пробегали слуги. Потом появился Луис. Придерживая свою гремевшую саблю, он ворвался к сестре и долго бессвязно рассказывал о приеме на корабле, о богатстве русских, у которых даже есть клавикорды, каких нет ни в одной миссии Верхней Калифорнии, показывал пистолет турецкого паши, подаренный Луису Резановым. Он тут же побежал в сад к офицерам пробовать свой подарок и не заметил смущения сестры. Луис ни о чем не догадывался.
        Гости начали съезжаться вскоре после того, как прозвонили в монастыре. Дневная жара спала, медленно остывали камни и накаленная зноем земля, уползали в расщелины зеленые ящерицы. Ароматы трав и кроваво-красных цветов мадроны наполняли вечерний воздух. Час покоя и прохлады спускался над Калифорнией.
        Комендант и донья Игнасия встречали гостей на крыльце президии. С одинаковой любезностью они принимали и тех, кто приехал на великолепных скакунах, в расшитых золотом куртках, плащах и шляпах, и тех, кто прибыл на скрипучей арбе, запряженной мулами, и тех, кто просто пришел пешком. Почти все носили такие же древние фамилии, как и богатые владельцы поместий.
        Гости и хозяева долго обменивались приветствиями, справляясь о семьях, детях, потом мужчины постарше шли представляться губернатору, сидевшему в кресле на галерее, женщины оживленно разглядывали друг у друга мантильи, вышивку сорочек, передавали, что в моду снова входят узкие юбки и что в Мадриде их носят уже давно. Девушки сразу же скрылись в комнате Кончи.
        Сегодня она тоже была одета в староиспанский костюм. Короткая коричневая юбка из домотканой шерсти, белоснежная сорочка, оттеняющая смуглую шею, кружевная накидка и белая маргаритка в волосах над ухом удивительно шли к ней и делали ее похожей на прелестную девочку с плоскогорий Кастилии. Только взгляд темных-темных глаз и приподнятые уголки пухлых маленьких губ таили недетскую сдержанность, а может быть, и печаль.
        Конча была ниже ростом своих подруг, она не носила высокого гребня, но тоненькая ее фигурка выделялась среди девушек, веселых и взволнованных предстоящим праздником.
        Русские обязательно приедут, Конча, да? все время приставала к ней такая же невысокая светловолосая Кристина с бледной родинкой на лбу.Русские красивые, да?
        Она приоткрывала рот, смотрела вопросительно и возбужденно.
        Ты увидишь, Крис.
        Конча отвечала и говорила приветливо и сердечно, но чувствовала себя стесненно. Она редко встречалась со сверстницами, не знала ни их интересов, ни стремлений, товарищем игр был Луис, собеседникамимонахи. Сегодня она почти завидовала девушкам.
        Прибытие русских ознаменовалось криками, стрельбой из мушкетов, чадным светом факелов и горящих пучков соломы, прикрепленных к шестам у стен президии. Потом заиграл оркестр. Монтерейские офицеры и съехавшиеся испанцы столпились у дверей, с любопытством разглядывая входивших. Губернатор поднялся со своего кресла и, опираясь на руку Луиса, двинулся навстречу.
        Впереди, рядом с комендантом и доньей Игнасией, шел Резанов. За ним улыбающийся Давыдов, поблескивающий очками Лансдорф, суховатый, немного сутулый Хвостов. Офицеры «Юноны» были в темно-зеленых с золотыми эполетами мундирах, при шпагах, с треугольными шляпами в руках.
        Резанов выглядел сегодня особенно представительным. Камергерский мундир, спереди сплошь расшитый золотом, белый Мальтийский крест и орден Иоанна Иерусалимского, высокий рост, осанка, светлые, слегка курчавые волосы. Поклонившись всем, Николай Петрович подошел к губернатору и, улыбаясь, взял его под руку.
        Ей-богу, Николай, они бы его в короли произвели! шепнул Хвостову Давыдов. А нас в министры.
        Дон Давидио де Гаврила! Тебе бы отменно пристало.
        Девушки тоже выскользнули из своей комнаты и восхищенно разглядывали чужеземцев, а маленькая Кристина схватила за руку Кончу, не замечая, как пальцы той задрожали и как медленно она опустила ресницы.
        Ужин прошел шумно и весело. Домашние вина, а главное ром, доставленный с корабля Резанов приказал отправить целый бочонок,разогрели и без того приподнятое настроение. Гостям казалось, что они давно уже знают друг друга.
        Резанов сидел далеко от Кончи, рядом с хозяйкой и губернатором. Но девушка два раза уловила его внимательный взгляд и нахмурилась, когда Кристина шепнула, что русский на них смотрит. Она так еще и не знала, получил ли Резанов послание, и то, что он не подошел к ней и ничего не сказал, мучило и угнетало. Быть может, он осудил ее поступок. Расстроенная и озабоченная, она еле отвечала на вопросы Кристины и соседа низенького глуховатого испанца и старалась не глядеть в сторону приезжих. Однако ей это плохо удавалось. Она видела их веселые лица, улыбку Резанова, беседующего с комендантом и губернатором. Видела, как крестный часто задумывался и забывал выпить вино.
        За столом становилось все оживленней. Домоуправитель, не привыкший к пиршествам, не успевал наполнять бокалы. Монтерейские офицеры пили за здоровье русских, безостановочно тараторили женщины. Лансдорф, сняв очки и размахивая ими, уговаривал Хвостова спеть гимн. Потом Резанов предложил тост за испанского короля. Двадцать один раз прогремели пушки крепости. «Юнона» салютовала таким же количеством выстрелов.
        Общее оживление постепенно передалось и Конче. Она успокоилась, отвечала на вопросы, шутила и смело встретила взгляд Резанова.
        А затем неожиданно обняла Кристину и поцеловала ее светлые мягкие волосы.
        Тебе весело, Конча, да? обернулась та радостно и, забыв своего соседамолоденького лейтенанта, защебетала, глядя на Кончу сияющими глазами.Ты самая красивая, и ты очень нравишься всем, да? Мы скоро будем танцевать, и я буду тобой любоваться, да? И русские будут танцевать, да?
        Да, Крис. Да...
        Танцевали фанданго. Пожилые гости сидели у стен на стульях и диванах, в коридоре впереди любопытствующих индейских слуг разместился оркестр. Множество свечей, облепленных тучами бабочек, освещало разгоряченные лица, белые воротники старинных костюмов губернатора и Аргуэлло, деревянную статую мадонны, золото и серебро позументов, шитье офицерских мундиров, мелькающую пару танцоров в кольце обступившей их молодежи.
        Круг то сужался, то расширялся, пара все больше убыстряла движение. Потом музыка стала нежнее и тише, танцоры постепенно сближались и наконец остановились друг против друга. Это были Конча и сосед Кристины молоденький лейтенант. Девушку почти нельзя было узнатькак преобразил ее танец. Она казалась выше и старше, темные волосы, не скрепленные гребнем, растрепались, побледнели щеки. Слабо улыбаясь и тяжело дыша, она произносила строки куплета: В темноте я увидела солнце Оно было яркое и большое, И оно пришло издалека, С островов, которых я, может быть, не увижу...
        Партнер отвечал ей тоже стихами, но Конча не слушала их и не глядела на него. Она видела непритворно восхищенный взгляд Резанова, сидевшего рядом с ее матерью, видела, как он склонился к той и что-то сказал, от чего донья Игнасия с благодарностью взглянула на него и опустила веер.
        Девушка закончила танец и, оглушенная бурными возгласами одобрения, выскользнула на галерею. Здесь было прохладно и темно, лишь падавший свет из окна зала выхватывал у мрака столбы и перила, увитые зубчатыми виноградными листьями, ветки деревьев. Каменные стены дома приглушали музыку.
        Конча прислонилась к стене и несколько минут стояла так, вдыхая ночной воздух. Губы ее были полураскрыты, трепетали веки, сползшая с плеч легкая накидка обвилась вокруг тоненькой гибкой талии. Девушка не пошевельнулась даже тогда, когда раздались шаги и перед нею очутился Резанов. Николай Петрович подошел совсем близко.
        Я боялся, что сегодня не увижу вас, сеньорита. Ваш танец был так прекрасен, и я искал вас, чтобы поблагодарить за него.
        Конча, словно пробуждаясь, повернула к Резанову свое лицо,
        Не надо, сеньор Резанов.
        Ему показалось, что в глазах ее блеснули слезы.
        Резанов умолк. Он шел, чтобы поговорить с ней о записке, пожурить и предостеречь ведь девушка рисковала навлечь на себя большую неприятность,но ничего этого не сказал. Он догадывался, что происходит сейчас в ее душе, и хотел уйти.
        За стеной снова послышались крики, возгласы, заглушившие оркестр, потом опять донеслись звуки скрипок.
        Девушка наконец справилась со своим волнением.
        Слушайте, сеньор Резанов! она повернулась к нему и, положив руку на расшитый обшлаг мундира, заговорила уже деловито и быстро.Я обещала мадонне, что буду помогать вам, и потому хотела сегодня вас увидеть. Губернатор получил секретные депеши от вице- короля, читал их монахам. Я не видела их. Кто знает! Может быть, ничего важного, но я думаю, вам надо знать... Я не хотела портить вам праздник. Вы были так веселы. Но не понимаю, как это вышло...
        Конча доверчиво посмотрела на него, смутилась, пальцы ее соскользнули с рукава. Затем торопливо покинула галерею.
        Резанов возвращался на корабль вдвоем с Хвостовым. Давыдова и Лансдорфа засадили играть в карты, хотя Давыдову хотелось спать, а Лансдорфу петь, и не отпускали ни на минуту. Николаю Петровичу пришлось оставить их до утра.
        Было уже поздно. Ночной туман скоплялся между холмами, медленно сгущаясь и поднимаясь все выше и выше. Ехавший в полусотне шагов позади Резанов не различал ни лошади Хвостова, ни самого всадника. Слышал только стук копыт да пофыркиванье коня. Но Николай Петрович ехал уверенно дорога всюду ровная, идет под скалами, и до берега рукой подать. Он нарочно не догонял своего спутника, чтобы наедине обдумать еще раз слова губернатора, сказанные при прощанье. Девушка не выдумывала. Ариллага что-то скрывает, хотя в его расположении как будто нельзя сомневаться. Очевидно, подозрительный Мадрид успел прислать инструкции... Но как ни старался Резанов сосредоточиться и думать о делах, мысли все время возвращались к Конче, к маленькой растерянной фигурке на галерее, милому, побледневшему лицу.
        Грохот обвала заставил его лошадь вдруг шарахнуться в сторону. Послышался свист и стук сорвавшихся камней. Какая-то фигура мелькнула в тумане среди скал. А затем лошадь упала на бок, тяжело придавив Резанова. Он потерял сознание.
        Глава девятая
        Из окна комнаты был виден сад. Красные цветы мадроны свисали над карнизом, сквозь росистую зелень олив и яблонь пробивалось нежаркое солнце. Где-то в листве свиристела птица, напоминающая иволгу, жужжал шмель. Прекрасное калифорнийское утро хранило прохладу, тянувшуюся со снежных отрогов Сьерры.
        Резанов медленно приподнялся и сел на постели. В ногах еще ощущалась слабость, но головокружение прекратилось, он с удовольствием вдыхал свежий, увлажненный росою воздух. Затем попытался вспомнить подробности ночного происшествия.
        Вчера, когда его, окровавленного, притащил Хвостов в президию и он очнулся среди перепуганных испанцев, Николай Петрович плохо соображал, как все произошло, и был рад, что отделался только ушибами. Зато сегодня многие детали всплыли в памяти, особенно одна, поразившая его в момент потери сознания, мелькнувшая фигура на скале. Он ясно разглядел ее сквозь редкий вверху туман. Вспомнил и расстроенное, нахмуренное лицо старика Аргуэлло, услышавшего про обвал. Двадцать лет существовала эта дорога, и только один раз, во время землетрясения, обрушилась каменная стена. Правда, после зимних дождей камни иногда падали...
        Неужели таким образом испанцы хотели от него избавиться? Но он сразу отбросил эту мысль, зная, что в глазах коменданта он был неприкосновенной особой. Безопасность гостя для него вопрос личной чести.
        Слабость еще основательно давала себя знать, и Николай Петрович снова опустился на подушки. Все же получилось очень плохо. Губернатор уехал, по существу они ни о чем не договорились. Там, в Ново-Архангельске, считают каждый день, ждут хлеба, а переговоры теперь могут еще больше затянуться. Да и неизвестно, чем все это кончится. Безусловно, у губернатора есть тайные предписания, Конча не выдумала... А он вынужден лежать и терять дорогое время!
        Обеспокоенный, Резанов опять сел на постели и пробовал обдумать создавшееся положение.
        Узорчатые тени от цветов и листьев передвинулись ближе к углу, на темной стене у самого потолка задрожал солнечный зайчик. Но тишина не нарушалась, и только кто-то несколько раз прошел мимо двери.
        «Может быть, Конча?» подумал Резанов.
        Однако девушка не появлялась, а вскоре он услышал рыкание коней, доносившееся со двора, и вслед за тем в дверь осторожно постучал домоуправитель. Неподдельно обрадовавшись, что, слава мадонне, сеньор чувствует себя хорошо, он передал просьбу губернатора разрешить ему навестить больного.
        Эксцеленца ждал, когда вы проснетесь,сказал старый слуга почтительно. Несмотря на ранний час, на нем были парадные штаны, расшитые позументами, и куртка, из тесных рукавов которой торчали почти черные кисти рук. Старик будто не знал, куда их девать, и все время жестикулировал.Эксцеленца приказал солдатам не расседлывать коней. Он старый, ему нельзя ехать по жаре, но он приказал додать.
        Действительно, губернатор, торопившийся в Монтерей, был обескуражен несчастным случаем и не уехал сразу после бала, как говорил Резанову.
        Николай Петрович забыл про свои ушибы. То, что губернатор остался и, по-видимому, страшится ответственности, вернуло ему бодрость.
        Проси! сказал он дворецкому почти весело.
        Губернатор в сопровождении Луиса и коменданта вошел к Резанову, справился о здоровье и некоторое время молчал.
        Я и сеньор Аргуэлло,сказал он немного спустя, трогая свою белую эспаньолку, просим еще раз у вас прощения, сеньор Резанов, и глубоко обрадованы, что все обошлось благополучно. Сеньор Аргуэлло и я просим вас также считать этот дом своим и не покидать его, пока совершенно не поправитесь. К моему несчастью, дела призывают меня в Монтерей, но мне будут сообщать о вашем здоровье... И верьте, что я сделаю все, что будет от меня зависеть...
        Губернатор говорил хмурясь, видимо, очень обеспокоенный случившимся. Он обещал еще раз немедленно заняться делами Резанова и ходатайствовать перед вице-королем.
        Николай Петрович понял, что именно сейчас самый подходящий момент сделать еще одну попытку подействовать на губернатора. Приподнявшись на постели, он протянул ему руку и крепко ее пожал.
        Благодарю вас, господин губернатор. Я привык уважать чужие законы и особенно ценю гостеприимство. Без дозволения вице-короля я не буду открывать торговлю, а только прошу вас не препятствовать мне вести переговоры с миссионерами, кои выражали желание дать мне хлеба из своих избытков. Святые отцы были у меня на корабле, они могут наполнить зерном все мое судно. И они сказали, что церковь здесь вольна в своих действиях...
        Говоря так, он не ждал положительного ответа, он хотел только уловить интонацию, чтобы знать, как поступить дальше. Но губернатор вдруг поднял голову, поглядел мимо него в открытое окно.
        Я ничего не могу запретить святым отцам,сказал он наконец медленно и, усмехнувшись, добавил: Святые отцы не всегда грешны!
        Вскоре он попрощался и покинул крепость. Восемьдесят географических миль предстояло ему проехать по калифорнийской жаре.
        Весь день навещали Резанова неразъехавшиеся гости, семейство дона Аргуэлло, офицеры. С любопытством и сочувствием заглядывали в дверь индейские слуги. Мануэлла притащила букет полевых ромашек она недавно видела, как Резанов с радостным изумлением набрел на эти простые цветы своей родины.
        Лансдорф, исполнявший роль судового лекаря, разрешил Николаю Петровичу встать и одеться. Они вместе с Давыдовым ночевали в президии, но мичману Резанов приказал отправиться на «Юнону» и ни ему, ни Хвостову не оставлять корабль. Ночное происшествие заставило его быть еще более осторожным.
        Как всегда стремительный, явился Луис и просидел целый час, хотя был сегодня дежурным и тайком прискакал из крепости на две минуты. Он рассказал, как утром вместе с сестрой побывал на месте обвала и убедился, что сорвался камень, который давно уже висел над обрывом, но зарос травой и никто не знал, что он еле держится.
        Я видел там следы мужских ног, но Конча сказала, что эти следы наверное, отпечатки ног солдат, разглядывавших по приказу отца место обвала.
        Донна Мария ездила с вами?
        Да, сеньор. Сестра и я мы не могли заснуть. Потом Конча искала Гервасио, но он еще не вернулся из миссии Санта-Клара. Сейчас она поехала к падре Уриа... Мы так беспокоились за вас, сеньор Резанов!
        Резанов потрепал юношу по плечу.
        Спасибо, милый Луис. Мы еще с вами попутешествуем!
        Кончу Николай Петрович увидел только к вечеру. Она пришла вместе с матерью, и пока донья Игнасия, уже не один раз навещавшая Резанова, спрашивала о его здоровье, девушка молча сидела в кресле. Она похудела за эти сутки. Черные волосы, туго связанные сзади ленточкой, чуть приметная складка между нешироких легких бровей делали лицо старше. Словно какая-то забота неотступно овладела ее думами.
        Донья Игнасия вспомнила о питье, специально приготовленном для больного, и, извинившись, вышла. Конча осталась сидеть в кресле. Неожиданно девушка смутилась.
        Вы лучше себя чувствуете сегодня? спросила она, раскрывая и закрывая молитвенник, который все время держала в руках.Вам теперь не так больно?
        Я уже совсем здоров, сеньорита. Меня только не выпускают из комнаты.
        Конча чуть улыбнулась.
        Вы очень нетерпеливы. Совсем как я.
        Я приехал ненадолго. Мне болеть нельзя.
        Резанов говорил обычным шутливым тоном, чтобы девушка чувствовала себя свободней. С повязанной черной шалью курчавой головой, в светлом домашнем камзоле, привезенном ему Лансдорфом, он сидел возле стола, в тени, и с удовольствием наблюдал за гостьей. Он был рад ее посещению и не скрывал этого.
        Знаете, о чем я думал, когда возвращался на корабль после бала? Я думал о том, что приехал сюда не напрасно. Мы близкие соседи, а наши люди до сих пор ничего не знали друг о друге... И о вас я ничего не знал.
        Девушка поднялась и подошла к окну.
        Вы скоро покинете эти места, сеньор Резанов,сказала она с откровенной грустью. Но я тоже думала...Она сорвала цветок, бросила его в сад.Мне много рассказывали губернатор и падре, и я читала книги. Земля Новой Испании кончается вот здесь, где мы живем. Дальше никого нет, только на севере вы русские. У вас там холодно, идут дожди, нет хлеба. Почему вы не поселитесь рядом с нами? Испанцы ненавидят американцев. Янки, как полевые мыши, расползаются по всей стране, высаживают на наших берегах десятки семей настоящих разбойников. Они грубые и жадные, не признают святой мадонны, у них даже женщиныхудшее, что выбросила сюда Европа... Вы хорошо сказали недавно о сеньоре Баранове,закончила она свою горячую тираду.Я думаю, испанские владения были бы в большей безопасности, если бы он жил рядом... Только люди, которые не хотят видеть звезд, говорят, что они тусклы...
        Уже не в первый раз Конча говорила о делах, которые так близко касались планов Баранова и о которых Николай Петрович сам писал министру коммерции. Она словно присутствовала при его беседах с правителем в далекой Ситхе...
        ...Мерно шагает по залу хозяин российских колоний, низенький, в неизменном черном кафтане; подходит к глобусу, проводит пухлой рукой две черты.
        От Кантона и до Сан-Франциско, границу Калифорнии составляющего, могут ходить суда наши, и своих и соседственных стран благосостояние усилять... А когда возрастет торг, не потребуется отправлять суда кругом света, не будет риску от дальних плаваний и корсаров. У гишпанского двора нужно испросить дозволения приходить судам нашим для закупки хлеба и разных продуктов в Калифорнии, Хили и островах Филиппинских... С королем Томеа-Меа завести вечную дружбу...
        Планы оставались пустой мечтой. Петербург похоронил не одно начинание. Пока же пришлось ехать сюда выпрашивать хлеб...
        Николай Петрович встал, отодвинул кресло.
        Я очень благодарен вам за доброе мнение о нас,сказал он серьезно. До сих пор он все же говорил с ней полушутливо.Мы могли бы быть добрыми соседями... А что касается янки, они действительно ничего не упустят...
        Да,сказала Конча и положила молитвенник на выступ окна.Они заняли Луизиану и скоро займут Калифорнию... Все это уже было... Когда пришли сюда первые завоеватели, они тоже строили огромные каменные здания, церкви. Они тоже пролили много крови, хотели создать сильную страну. Может быть, они делали не так, я не знаю, но сейчас здесь жалкие хижины и глиняные крепости, возле которых валяются старые пушки. И люди, которые умеют только играть на мандолине. Хотя крови не меньше... Святая матерь, я очень жалела когда-то, что родилась девочкой!
        Она покраснела и, глянув исподлобья на Резанова, притихла.
        Я беспокою вас,закончила она неловко. Морщинка перерезала ее смуглый лоб.
        Нет.Резанов подошел к ней блинке. Смелый ум девушки, чистота ее прямой натуры все сильнее поражали и покоряли его. Неужели шутливая дружба, скрепленная невольной симпатией, превращалась в более сильное и глубокое чувство?
        Конча...назвал он ее неожиданно по имени.Я вижу, вы очень любите свою страну. Хотя недавно не очень ее хвалили.
        Удивленная, она немного отодвинулась. Затем вспыхнула и взяла свой молитвенник.
        Да.
        И не покинули бы ее никогда?
        Не знаю...
        Даже на корабле с белыми-белыми парусами?
        Резанов тихонько отобрал у нее черную книжечку с золотым распятием. Но девушка на этот раз ничего не ответила и, блеснув гладко причесанной опущенной головой, быстро вышла из комнаты.
        Лансдорф запретил Резанову в течение пяти семи дней покидать президию. Ушибы Николая Петровича были не так уж значительны, но естествоиспытатель боялся, чтобы не случилось каких-либо осложнений.
        Вы посланы самим государем императором, сударь,говорил он нарочито официально, укрепляя сползавшие очки.Вам надлежит соблюдать превеликую осторожность. На корабле качка, а здесь... О, я хотел бы болеть здесь!заканчивал он лукаво, поднимая указательный палец.
        Старательный натуралист являлся по жаре два раза в день и скрывал свое огорчение, что не может вместе с Давыдовым снова отправиться на реку. Резанов строжайше приказал мичману и Хвостову не оставлять «Юнону».
        Навещать Николая Петровича приходили почти все обитатели крепости. Утром обычно появлялся домоуправитель в сопровождении Мануэллы, и пока индианка, кося смеющиеся глаза в сторону сидевшего в халате Резанова, убирала постель или, ползая на коленях, вытирала пол, старик торжественно справлялся о здоровье, сообщал, что какой-нибудь де ла Круц уснул на посту, а у кобылы капрала родился жеребенок; что роса сегодня обильнее вчерашней; что в 1795 году в этот день было землетрясение. Старый дворецкий приходил в своей расшитой куртке с короткими рукавами, облысевших бархатных штанишках, но держался с достоинством гранда и лично сам подавал шоколад на помятом серебряном подносе.
        Потом наступала очередь дона Жозе. Так же, как и его древний слуга, комендант приходил в неизменной парадной форме, после церемонного поклона садился и, сказав несколько слов, уходил. Резанов видел, что он озабочен своим положением хозяина.
        Младших Аргуэлло приводила донья Игнасия или Гертруда старшая девочка после Кончи, добродушная и толстая ленивица. Дети выстраивались шеренгой и, глядя друг на друга и раскланиваясь, разноголосо приветствовали:
        Buenas dias, senor!
        Последней кланялась Гертруда, затем, поворотив свою команду к двери, неторопливо уходила, улыбаясь, совсем как маленькая женщина.
        Из всей семьи не показывался только Гервасио. Однажды Резанов спросил про него у Луиса, навещавшего его раза три в день. Юноша смутился и сказал, что он не знает, в чем дело, но Конча потребовала у отца отправить Гервасио в миссию Санта-Роза.
        Они очень поссорились. Это было после обвала. Конча даже мне ничего не сказала. Она стояла бледная у него в кабинете и поклялась перед мадонной, что так надо.
        Может быть, Луис действительно не знал, может быть, не хотел говорить, но Резанову вдруг показалось, что между исчезновением Гервасио и случаем на дороге есть какая-то связь. Волчий взгляд ровесника Луиса, узкое, заостренное лицо с нависшими надбровьями всегда вызывали антипатию. Но Резанову сейчас было не до этого. После разговора с губернатором прошло уже несколько дней, однако до сих пор никто из монахов не явился. Может быть, все их разговоры о желании продать хлеб были притворством, и губернатор, зная об этом, так легко дал свое согласие?.. Беспокоило и положение дел на корабле, бездельничавшая команда которого снова начала ворчать. Хвостову пришлось посадить двоих матросов в карцер...
        Приезд падре Уриа сразу поднял настроение Резанова. Настоятель только что вернулся из дальней поездки, о несчастном случае узнал час назад. Священник даже не отдохнул после утомительной дороги. Ссутулившийся и еще более потемневший, он сидел в кресле и, слушая Резанова, медленно перебирал четки.
        Misericordia! сказал он наконец, когда Николай Петрович кончил.Милосердие господне! Велико его имя и слава! Я рад, сеньор Резанов, за вас и за свою бедную страну. Тридцать лет я живу здесь и тридцать лет верю, что настанут и для нее лучшие дни... И вот, не дай господи, несчастье с вами!Он поднял голову, оставил в покое свои четки.Я говорю чистосердечно, сеньор Резанов, в Европе всякое могли подумать. Там каждый день меняются веяния, корсиканец натравливает народы друг на друга. Губернатор сказал, что может вспыхнуть война и между нашими государствами.
        А вы верите этому? живо спросил Резанов. Он очень обрадовался приходу миссионера, длительное отсутствие которого тоже начинало его тревожить.
        Не знаю,ответил Уриа.Но твердо верю, что если война и будет, то недолго. Нам нечего делить, ни там, ни здесь... Если бы вы только знали, какое процветание возможно в здешних местах! Прекрасные гавани, плодородные земли, леса и горы, в которых индейцы давно уже нашли железо и серебро, а может быть, там есть и золото. Пастбища, годные для пропитания бесчисленных стад. Но бедная Калифорния забыта! Его величество содержит гарнизоны, миссии, тратит в год полмиллиона пиастров, но не имеет доходу ни реала. Торговля здесь в небрежении, и министры жалуются и проклинают землю, которая приносит один убыток. Мы же сидим как нищие. Жалкие свои потребности не можем удовлетворить даже по неимоверным ценам. Судите сами. Из Санта-Блаза раз в год приходит корабль, мы отдаем ему наперед деньги, чтобы только на будущее лето выслали нам самое малое! А между тем Буэнос-Айрес, Вера-Круц, Каракас и Картагена уже пользуются плодами торговли, процветают. Правительство не устояло перед янки, особенно когда министр Соединенных Областей выехал из Мадрида, и уступило им для торговли четыре порта на восточном берегу... Я
откровенно скажу вам...Падре Уриа выпрямился, провел рукой по лицу, глянул на Резанова внимательными усталыми глазами.Нужно, чтобы и ваш император настоял на торговле с нами. На этом берегу мы самые близкие ваши соседи и за двадцать с лишним лет убедились в вашем доброжелательстве. Не рассчитывайте, конечно, что у нас все так думают, большинство не так. Разность голосов при дворе и в Мексике, стремление янки и англичан поссорить нас с вами, чтобы самим укрепиться в Калифорнии, и еще кое-что другое все это требует преодоления и настойчивости. Однако, сеньор Резанов, я стар, чтобы кривить душой. У нас разные религии, но бог один и едины стремления... Кто знает, может быть, вы лучше нашего устроите свою жизнь на земле...
        Настоятель говорил почти о том же, о чем недавно сказала Конча.
        Под конец Уриа дал совет послать письмо непосредственно царю. Из Монтерея в Мексике гонец доставит его кратчайшим путем. Через Санта-Блаз, Лоретто, Кортесово море всего шесть тысяч верст. Оттуда в Россию оно попадет к осени.
        Уже прощаясь, священник пожелал скорейшего выздоровления и сказал, что около двух тысяч пудов пшеницы сеньор Резанов может получить хоть завтра. Больше в миссии до нового урожая хлеба не было.
        Я с радостью нагрузил бы весь корабль,заявил он с невольной завистью,и купил бы все ваши товары. В Калифорнии еще не видели таких вещей...
        Он ничего не сказал о предложении своего помощника падре Фелиппе дать вдвое больше зерна, зато кормить индейцев соломой. Не был уверен, что Резанов это предложение примет.
        После ухода миссионера Николай Петрович сразу же вызвал дворецкого, попросил чернил, бумаги и послал записку Хвостову: немедленно начать выгрузку балласта, а Давыдова снарядить в миссию для приемки зерна. Мичман должен отвезти и клавикорды, стоявшие в каюте Резанова. Это будет подарком русских сан-францискскому монастырю. Такой роскоши не было даже в монтерейском соборе.
        Остаток дня и следующее утро Резанов находился в приподнятом настроении. Обдумывая письмо в Санкт-Петербург, рас: спрашивал у доньи Игнасии о ближайших миссиях и усадьбах, о возможных там запасах пшеницы. Нетерпеливо ждал возвращения гонцов, посланных падре Уриа с предложением продать хлеб. Пример сан-францискской миссии воодушевлял и давал большие надежды.
        Но к вечеру следующего дня настроение упало. Вернувшиеся посланцы не привезли никакого ответа, и, по их словам, в миссиях и поселках предложение Резанова было встречено молча. Только на одном ранчо уединенном хуторе бывший солдат, ветеран мексиканской службы, сказал, что привезет десять мер бобов.
        Расстроенный Резанов сидел на галерее. Над океаном опускалось солнце, из-за деревьев его не было видно. Медленно гас багрянец, темнели верхушки дубов, внизу под кустами сгущались тени. Нагретые за день стены дома еще источали теплоту, но из сада уже тянуло вечерней свежестью. Резанов глядел на потухающее небо и не слышал, как вошла Конча.
        Девушка не сразу окликнула его. Постояв немного у входа, она наконец подошла ближе и тихонько сказала:
        Сеньор Резанов!
        Николай Петрович быстро обернулся. При виде Кончи он не мог удержать радостного восклицания и, поднявшись с кресла, шагнул навстречу:
        Конча! Откуда вы появились?
        За эти сутки он ни разу ее не видел.
        Вас не было в президии?
        Да. Я только что вернулась из Санта-Клара.
        От удивления Резанов умолк. До миссии почти день езды опытному всаднику и, кроме того, дорога небезопасна.
        Мы ехали с Луисом ночью,объяснила девушка, слегка покраснев и нахмурясь.
        Резанов только сейчас разглядел, что лицо ее осунулось, запали глаза, а обычно гладко причесанные волосы были небрежно связаны на затылке пучком. Как видно, она успела переодеться. На ней было то самое бархатное платье с белым воротничком, в каком Резанов впервые ее увидел.
        Конча,сказал он с упреком.Зачем вы себя так измучили?
        Она не ответила.
        Вы ездили ради меня?догадался Резанов.
        Да.
        Конча!
        Но девушка взяла его за руку, подвела к перилам.
        Губернатор оставил отряд в Санта-Клара...сказала она шепотом.Так было ему приказано. Я проверила это сама. На случай войны. И монахи, не везут хлеб потому, что ждут, чтобы ваши товары достались им даром. Все миссии оповещены кем-то из своих...
        Новость была необычайно важной, но она не удивила Резанова. Он догадывался еще при прощании с губернатором, что тот чего-то недоговаривает, что молчание миссионеров после так жадно выраженного желания начать торговлю неспроста, что слухи о возможной войне смутили даже доброжелателей. И он вдруг почувствовал себя уверенно и спокойно. Боятся они, а не он в этом его преимущество.
        Ваш отец тоже знает об этом?
        Нет. Крестный ему ничего не сказал.
        Хорошо...немного подумав, заявил Резанов.Я сам поеду к миссионерам.
        Нет! Теперь не надо!девушка решительно покачала головой.Я послала Луиса в ранчо моей матери, чтобы оттуда везли хлеб, какой есть в имении. Я тоже побывала в трех ранчо. У вас будет хлеба сколько нужно, и... Я не боюсь, что станут говорить об этом!
        Последние слова она сказала громко, почти с вызовом, но Резанов видел, что глаза ее грустны. Маленькая донна отдавала ему все, даже свое доброе имя...
        «...Вот, друг мой, и моя исповедь частных приключений. Отнюдь не из корысти или необдуманной страсти сделал я предложение Конче и начало своему роману. А по искренней привязанности к ее благородному сердцу. Предвижу я толки и, может, усмешку столичных друзей, что-де, мол, Резанов женится на испанке, дабы споспешествовать дипломатической карьере, а я, ей-богу, не думаю о ней и ем хлеб государя не за чины и награды. И ежели судьбе угодно будет окончание сего романа, я, быть может, действительно сделаю пользу Отечеству и обрету счастье на остаток жизни моей... После объяснения с Кончей и сеньором Аргуэлло я утром переехал на «Юнону». Того требовал формалитет, а дела на корабле неотступного моего присмотра. Из миссии уже начали ставить хлеб, команда приободрилась, монахи в благодарность за клавикорды, пригнали пару лучших быков. Однако ж. я не имел спокойствия и каждый час ждал гонца, а в президии меж тем переполох случился немалый. Аргуэлло не дал мне окончательного ответа, боясь видеть свою дочь замужем за «еретиком». Он приказал заложить коляску и вместе с доньей Игнасией и Кончей направился в
монастырь, надеясь, что монахи сумеют ее отговорить. Но бедная Конча не поддалась на их уговоры, а падре Уриа сказал, что, коль скоро ни одна сторона не станет менять религии, можно согласиться на смешанный брак. Конча останется католичкой, я православным, а дети падре подумал и о детях по уговору. Только на такой брак потребуется разрешение самого папы и испанского короля.
        Не препятствуйте девочке, дон Жозе,заявил давнему своему другу падре Уриа. Мне тоже трудно будет не видеть ее ясной головки, но Христос и святая Мария благословят этот брак. Может быть, он даст счастье не только вашей дочери, но и мир и спокойствие на всем нашем берегу.
        Узнав про сии слова, я еще раз подивился прозорливости и уму старого монаха, неоднократные высказывания коего столь разнились от глупых и недалеких мыслей его важных соотечественников.
        В тот же день дон Жозе де Аргуэлло прибыл ко мне на «Юнону». Старый комендант еще более высох и потемнел, однако же держался прямо. Сняв шляпу и с отменной церемонностью поблагодарив за салют, кои приказал дать Хвостов в честь коменданта, дон Жозе проследовал за мной в каюту.
        Мое семейство и я признательны вам за честь, сеньор Резанов,сказал он, не садясь. Пусть будет так!
        Суровость покинула его, он перекрестился, а потом заявил, что мне надобно хлопотать дозволение Рима и его католического величества короля Испании. Тогда же приметил я, что руки у него трясутся...
        Вот, сударь мой, и весь мой роман. Завтра будет обручение, а там я снова пущусь в дальний путь и вернусь сюда через Мадрид и Мексику, и ежели не остановит судьба, могу извлечь новую для сородичей пользу личным обозрением внутренней Новой Испании и, ознакомясь с Вице-Роем, попытать открытия гаваней для судов Компании на сих берегах Америки... Ежели б ранее мыслило правительство о сей части света, ежели б уважало ее как должно. ежели б беспрерывно следовало прозорливым видам Петра Великого, при малых тогдашних способах Берингову экспедицию начертавшего, то утвердительно можно сказать, что Новая Калифорния никогда б не была гишпанскою принадлежностью, ибо с 1760 года только обратили они внимание свое и предприимчивостью одних миссионеров сей лучший кряж земли навсегда себе упрочили. Теперь вострятся еще не занятой никем интервал, столько же выгодный и нужный нам, и там можно, обласкав диких и живя с ними в дружбе, развести свое хлебопашество и скотоводство. Ежели и его пропустим, то что скажет потомство? Я искренне хочу думать, что будет лучшее. Чужого мы никогда не брали, а своим поступаться и нам
не след. Широкому сердцу потребен и широкий путь...»
        Обручение состоялось в церкви президии. Старик Аргуэлло хотел сохранить его в тайне, словно все еще на что-то надеялся. Торжественно звучали слова молитвы, прочитанные священником, поспешно и невпопад крестились дети, глядевшие то на священника, то на сестру, то на русских офицеров в парадной форме; плакала донья Игнасия; выпрямившись и положив руки на эфес шпаги, молился дон Жозе. Растроганный, сиял Луис.
        Резанов и Конча стояли рядом. Он в белом атласном фраке с орденской лентой, широкоплечий, высокий. Она маленькая, в тяжелом гранатовом платье и черной кружевной накидке, сползшей на детские плечи. Тонкий золотой крестподарок падре Уриа являлся единственным украшением.
        Оба были взволнованы. Резанов думал о прошлом и будущем, о серьезном шаге, который он совершал теперь второй раз в жизни. О том, как посмотрят еще на этот брак в Петербурге, особенно влиятельные родственники покойной жены дочери Григория Шелехова. Как будет чувствовать там себя Конча... Он сам до сих пор ощущал какую-то неуверенность перед своими офицерами и даже командой «Юноны». Словно боялся, что обвинят его в легкомыслии или расчете... У Кончи было только будущее. Оно представлялось неясной мечтой, любовью, радостью, большим открытым миром. Она верила в свое счастье.
        Приняв поздравления и отпраздновав помолвку, Резанов в тот же день переселился в дом коменданта. Он не хотел пока лишних разговоров на корабле, а кроме того, на этом настояла донья Игнасия. Будущему родственнику место в их семье.
        Жозе,сказала она мужу, пальцами вытирая слезы,о религии ты не думай. Господь бог поможет нам. А сеньор Резанов знатный вельможа, наша девочка увидит свет. Об этой свадьбе услышит король. Дом Морага знали в Мадриде... Конча затмит многих придворных дам, а тут не за кого выйти ей замуж... Я подарю ей свое фамильное серебро. Кстати, надо запаять кофейник. Анна-Паула вчера обнаружила течь... Жозе,закончила она беспокойно, я очень хотела бы видеть нашу девочку счастливой!
        Дон Жозе не ответил.
        Глава десятая
        Скоро весть о помолвке расползлась по всей Верхней Калифорнии, дошла до Лоретто и Сан-Диего. Русский сановник превратился в могущественную особу, чуть ли не вторую после императора. Американский дипломатический агент запросил конгресс, британский сообщил своему послу в Мадрид. А из окрестных деревень и усадеб приезжали в президию люди посмотреть на необыкновенную чету. Особенно много обсуждали будущий брак во францисканских монастырях, видя в нем важный политический. акт. Лишь падре Фелиппе искривил свои тонкие, веревочкой, губы и назвал Кончу «испорченной драгоценностью семейства». Бывший иезуит старался скрыть беспокойство. Посланный им нарочный с тайным донесением и инструкциями в Мексике был схвачен индейцами, и письма могли попасть во враждебные руки.
        Быстрее зашагали быки и мулы, перевозившие хлеб из миссии Сан-Франциско на «Юнону», пронзительней скрипели арбы. А когда разнеслось известие, что губернатор прислал поздравление обрученным, всполошились и остальные монастыри. Расчет на войну утратил цену, появилась опасность остаться в дураках. Несмотря на тучность и нестерпимый зной, отец Винценто примчался из миссии Санта-Роза, раскачиваясь в травяной плетенке между двух мулов. Черная огромная шляпа закрывала его до плеч.
        Монах вылез из плетенки, швырнул туда тыквенную бутыль со святой водой, которой освежался в пути, и, наскоро благословляя слуг, детей, статую мадонны в нише всех, кто попадался по до. роге, быстро проследовал к Резанову. Торопился наверстать упущенное. Дома, в миссии, он уже послал к дьяволу седого монаха главного своего противника. А чтобы тому далеко не ходить, посоветовал не вылезать из кельи. Винценто радовался своей решимости.
        В юности я пас коров и был разбойником, сеньор Резанов,сообщил он откровенно, отдуваясь и размахивая четками.Пусть простят меня все грешные на земле... Радуюсь за вас и за сеньориту. Такой, наверное, была когда-то святая дева... Хлеб я приказал везти. Через два дня он будет здесь.
        Толстяк весело подмигнул Резанову, затем пошел искать старого Аргуэлло, чтобы сообщить об исчезновении Гервасио. Приемный сын коменданта скрылся из миссии неизвестно куда в тот самый день, когда узнал о помолвке.
        Обрадованный появлением монаха, Резанов приказал ускорить выгрузку балласта и сам отправился на «Юнону». Сегодня донья Игнасия и Конча собирались посетить корабль. Уходя, он еще раз перечитал письмо губернатора. Ариллага писал неофициально, шутливо сетовал, что не уберег крестницу, жаловался, что не может лично обнять обоих, поздравлял и желал счастья.
        Губернатор ни слова не говорил о делах. Теперь это было лишним. Николай Петрович уже явственно ощутил результаты. Но слухи о готовящейся войне продолжали его беспокоить, они могли помешать его планам. Могли надолго разлучить с Кончей. Вчера и так она сказала грустно:
        Все равно я буду ждать вас, пока не умру.
        Что мог ответить он ей милому, отважному существу, дороже которого у него теперь тоже не было никого на свете?
        Я постараюсь вернуться раньше, Конча. Сейчас я уеду на Ситху, передам хлеб Баранову. Правитель каждый день стоит с подзорной трубой на утесе... Оттуда направлюсь в Охотск. Затем по снежным лесам и равнинам поскачу в Петербург. Много месяцев я буду ехать и все время буду думать о тебе, моя девочка... Я буду думать, что ты едешь со мной, кругом холодная пустыня, метель, луна, а мы мчимся и не замечаем ничего, и только колокольчик звенит над головами лошадей. Тебе покажется странной эта снежная равнина.
        Она слушала и, задумчиво улыбаясь, по привычке обрывала листки мадронии. Они сидели на галерее, ночной туман постепенно затоплял берег и сад, и густая, стелющаяся пелена его мерцала при звездах, как снег.
        На корабле шла усиленная работа. Часть команды продолжала выгружать балласт, швыряя камни и песок в залив, часть ссыпала в трюмные закрома зерно. Пшеницу перевозили на двух шлюпках, индейцы тащили мешки к самой воде. Темные тела индейцев, цветные куртки, позументы и шляпы погонщиков и солдат, криками подающих советы, оживленная жестикулирующая толпа вокруг повозок, разлегшиеся на песке быки, суета и толчея у шлюпок напоминали ярмарку, а не погрузку. Советы и участие довели до того, что одна из шлюпок опрокинулась у самого берега, и обрадованные новым развлечением зрители с шумом и гамом принялись ловить мокрых помощников и их шляпы.
        Хвостов наконец не выдержал.
        Чистое представление,сказал он Резанову, с невольной улыбкой глядевшему на берег.Прямо дети. Беспечность их самою природою потворствуется. Поковырял суком землю, кинул десяток пригоршней пшеницы и собирай урожай да молись мадонне. Нашего мужичка посадить бы тут! Дона Ивана да дона Степана.
        Он засмеялся и по необычному мирно послал на берег четырех матросов грузить шлюпки. Резанов заметил, что Хвостов, всегда угрюмый и державшийся в стороне, последнее время стал общительнее и живее. Он почти не пил, раза два отправлялся на противоположный берег залива, осматривал холмистые уступ поросшие травами и дикой рожью, дубовые и лавровые рощ черту прилива. Но на вопросы отмалчивался, лишь как-то вечером сказал другу-мичману:
        Край сей золотое дно. Не удержатся в нем гишпанц Помяни мое слово, Гаврила. Да и не в гишпанцах дело! Он жевал травинку большими некрасивыми губами. По ту сторону бухты ничейная земля. Хочу о ней обстоятельно разведать и доле жить Александру Андреевичу. Гавань там нашел прямо чуде Не говори до поры Резанову. Пускай и мой сюрприз в дело пой дет. Не все ж мне слыть за пьяницу и скандалиста.
        Днем на «Юнону» прибыли гости. Конча уговорила Луиса не ехать с ней на корабль.
        Девушка сразу подбежала к борту и радостно, долго глядел на золотившееся от зноя море, на синюю кайму горизонта. Представлялось, что она в пути, кругом великий простор, и среди волн маленький корабль с белыми парусами. То, о чем мечтала и к чему стремилась.
        Я сегодня счастливая,шепнула она Резанову и легонька погладила его руку.Да?
        Незаметно для себя она повторила слова светловолосой Кристины, сказанные на балу.
        Резанов молча сжал ее пальцы. Теперь, после помолвки, онвидел девушку каждый день и с каждым днем убеждался, что любит ее все сильнее и глубже.
        Вечерами и в час сиесты они сидели вдвоем на галерее или в саду, говорили о Калифорнии, о Ситхе, Санкт-Петербурге, Америке. Резанов рассказывал о правителе Баранове и своих планах построить настоящий город и порт на одном из островов Аляски, чтобы каменные строения далеко были видны с моря, создать там музей и школы, обучать индейцев и алеутов. Прочитал ответ министра просвещения графа Румянцева на свои предложения. «He без гордости,писал министр,воображаю себе тот грядущий час, когда тамошнее юношество образованное узнает, что в России мыслили о просвещении Америки. Предаваясь приятными впечатлениям сей мысли, я охотно открываюсь перед вами, что для меня нет самолюбия столько справедливейшего, как желать разделять подобную участь...»
        Конча внимательно слушала, а потом, слегка наморщив лоб и глядя на верхушки дубов, говорила задумчиво и серьезно:
        Я понимаю теперь, почему вас боится наше правительство. Вы можете быть самыми сильными.
        Боюсь, Конча,отвечал с неожиданной горечью Резанов,что нет!Он вспомнил иные петербургские разговоры и дела, одинокую борьбу Баранова.Дальновидных и просвещенных людей везде не много, а наипаче когда дело касается кармана...
        В течение недели корабль был нагружен полностью. Пришлось снять переборки, чтобы расширить вместимость трюмов. Резанов жалел, что судно такое маленькое монахи и поселенцы продолжали везти хлеб. Скрип арб и мычанье, быков не прекращались даже в часы сиесты, пыль заслоняла солнце. Сотни мер пшеницы высыпали просто на береговой песок. И все же почти пять тысяч пудов продовольствия могла доставить на Ситху «Юнона».
        Резанов теперь редко показывался на корабле. Хвостов прекрасно справлялся с погрузкой, Давыдов вел записи и расчеты. А на берегу не все шло так гладко, как казалось с первого взгляда. Тот самый отставной мексиканский солдат, первым предложивший свои десять мер бобов, был найден во всходах овса с обрывком аркана на шее. Двое поселян были убиты на полпути из миссии Санта-Роза. Напуганные их волы много миль тащили груженые арбы в сторону от дороги. Губернатор отозвал солдат из Санта-Клара, но монтерейский гонец привез какие-то депеши коменданту. Конча сказала, что среди бумаг были мексиканские газеты.
        Отец читал всю ночь,сообщила она озабоченно.Луис говорит, что там есть известия о войне в Европе.
        В президии от Резанова теперь ничего не скрывали. Офицеры гарнизона, слуги, солдаты видели в нем будущего родственника коменданта и охотно сообщали обо всем, что знали сами. Луис и Конча посвящали его во все домашние дела. Аргуэлло честно принял его в свою семью. Он передал Николаю Петровичу газеты.
        Я не разбираюсь в них, сеньор Резанов, сказал он хмурясь,и не знаю, для чего их составляют. Мое делослужить королю. Однако там много написано о войне.
        Резанов прочитал газеты. За эти почти два года вдали от родины он мало знал о положении в Европе. Знал лишь, что Англия, боясь вторжения Наполеона на Британские острова, пыталась создать новую коалицию европейских держав против Бонапарта, жестоко разгромившего Австрию и захватившего большую часть западной Германии. В эту коалицию должен был вступить и царь Александр. Наполеон уже подготовил отдельную армию, которая стояла в Булони, чтобы оттуда начать переправу через Ла-Манш. Некоторые слухи доходили и на Ситху, но ничего определенного никто не знал. Зато из Ново-Архангельска весть обежала почти всю Аляску, проникла даже в дальние охотничьи одиночки. Сотни верст шли зверобои на Ситху, чтобы проверить тревожную новость.
        Газеты сказали многое. Англия наконец создала коалицию, и Наполеон нанес ей новый удар: разбив союзную армию при Ayстерлице, занял Вену. Император Франц отказался от дальнейшего сопротивления, потеряв седьмую часть своей империи. Русские войска ушли из Австрии. Англия избежала вторжения благодаря счастливой победе при Трафальгаре после отчаянного морского сражения с объединенным французско-испанским флотом. Адмирал Нельсон разбил и почти уничтожил союзный флот...
        Последние известия были о том, что Наполеон разгромит Пруссию, занял старые ганзейские города Гамбург, Бремен, Любек и приближался к границам Польши и России, а также о том, что испанский министр дон Годой согласился выполнить требование Наполеона о высылке пятнадцати тысяч солдат к границам России и Пруссии, хотя Испания ни с Россией, ни с Пруссией не состояла в войне.
        Положение становилось по-настоящему тревожным. Газеты устарели, в Мексике, наверное, знают больше. Возможно, с часуна час надо ожидать серьезных осложнений.
        Николай Петрович возбужденно ходил по дорожке сада. Утренняя роса высохла, матово серебрились узкие листья олив, над деревьями дрожало марево. Медленно бледнело небо, и дальние снеговые вершины Сьерры, казалось, сливались с ним в нарастающем зное. Расстегнув легкий мундир, Резанов все шагал и шагал по садовой тропинке. Он решил, что пора покидать бepeг Калифорнии. Первый опыт удался, «Юнона» спасет Ситху. А политическое состояние Европы таково, что Наполеон действительно может втянуть Россию в войну с Испанией.
        Сейчас, как никогда остро, Николай Петрович почувствовав беспокойство. Он горячо любил свою родину и ни одного часа не мог остаться вдали от нее, когда ей угрожала опасность. Да и дела на Ситхе нужно было завершить скорее... Бедная Конча! Сколько же лишних месяцев придется ей теперь ждать! Сколько лишних терзаний и трудов придется испытать самому, чтобы увезти ее наконец отсюда?
        Спросите свое сердце, сеньор Резанов,недавно сказал ему полуторжественно, полушутливо падре Уриа.не дела ли подсказали вам этот брак?
        Что он мог ответить монаху? В сорок лет трудно изображать юношу.
        Я не могу петь под ее окнами,заявил он, качая головой и улыбаясь,но я люблю ее, дорогой падре...
        Совсем как на далекой родине, жужжали между листьями пчелы. Где-то цвела липа. Запах меда смешивался с ароматом «доброй травы», густо выросшей на камнях ограды. Купался в пыли воробей, молнией над садом сновали стрижи.
        Еде нашла вас...
        Запыхавшаяся, в домашней юбке и белой сорочке, босая и очень тоненькая, Конча остановилась возле Резанова. На волосах, сбоку тщательно расчесанного пробора, сидел желтый мотылек.
        Я искала вас в доме, Мануэлла сказала, что вы читали у себя в комнате. Вы огорчены новостями?
        Она смотрела на него тревожно, сдвинув брови, приткав к груди бархатного зевающего щенка. Эту собачонку она хотела подарить Резанову.
        Николай Петрович осторожно снял мотылька, отпустил его и, взяв голову девушки своими сильными большими руками, крепко поцеловал.
        Нет, Конча.
        Он не хотел огорчать ее и весь день был разговорчив и весел. Но вечером приказал Хвостову готовить «Юнону» к отплытию. Выход был назначен через трое суток, в первый день новолуния.
        Этот день пришел. Ярко светило солнце. Песчаный берег окаймлял ослепительную синеву океана. Зелень холмов уходила к горам, величественно и строго белели вершины Сьерры- Невады. А в бухте стояла готовая к походу «Юнона». Парусина, защищавшая от зноя, была снята, задраены люки, все лишнее убрано в трюмы. Опустел и берег. Население крепости собралось у ворот президии, ожидая возвращения семейства Аргуэлло и офицеров «Юноны», направившихся в миссию отстоять мессу перед отплытием.
        Совершал богослужение падре Уриа. В просторной монастырской церкви, прохладной и полутемной, горели свечи, мерцало огромное серебряное распятие у алтаря. Чистые и высокие голоса хора мальчиков звучали под сводами.
        Русские офицеры из уважения к чужому обряду держались подтянуто и серьезно, комендант и семья его стояли на коленях. Лицо Кончи было бледно, но спокойно.
        Всю мессу девушка не поднималась с колен. Она горячо молилась богу, чтобы он послал кораблю удачу и помог ей дождаться возвращения. Больше она не просила ничего, иных помыслов сейчас у нее не было.
        А Резанов только казался спокойным. Все эти дни он готовился к походу, производил расчеты с миссионерами, писал письма, был завален делами. О разлуке он старался не думать. Но сейчас, глядя на склоненную фигурку девушки, которую оставлял, быть может, на долгие годы, он почувствовал, что допустил ошибку, что надо было всеми силами добиваться согласия Аргуэлло не откладывать свадьбу до возвращения. Тогда бы он смог увезти Кончу... Торжественная служба еще больше растравила рану. Он с трудом дождался окончания мессы.
        В президии был устроен прощальный обед. Он продолжался недолго. Донья Игнасия и падре Уриа одни старались поддержать разговор. Дон Жозе молчал, Луис отделывался незначительными фразами. Даже дети не шушукались и ели рассеянно, и только Гертруда вкусно обгладывала куриную кость, посматривая на сидевших своими зелеными глазами маленькой грешницы. Резанов и Конча сидели рядом и тоже мало разговаривали слова казались пустыми и бессодержательными.
        В конце обеда Лансдорф предложил тост за новую скорую встречу. Тост расшевелил присутствующих, стало более оживлено но и шумно. Затем начали прощаться. Давыдов нарисовал на бумажке двух птичек, разлетающихся в разные стороны. Такой рисунок видел мичман на японских островах. Птички держал в клювах нитку, завязанную посередине узлом.
        Чем дальше улетают, тем крепче узел. Пусть будет та и с нашей дружбой, Луис...
        Резанов и Конча вышли на галерею. Их деликатно оставь вдвоем. Некоторое время они оба молчали, потом Резанов Кончу за плечи и крепко прижал к себе.
        Ты будешь меня ждать?
        Она медленно подняла голову. Две прозрачные слезы скатились по щекам, упали на широкую орденскую ленту.
        Буду всегда!.. До свиданья, мой дорогой!
        Она в первый раз назвала его так.
        ...Близился предвечерний час, ветер тронул воды залива, наполнил тяжелые серые паруса. «Юнона» все дальше и дальше yxoдила от берега.
        А Резанов до темноты не покидал мостика и не опускал подзорной трубы. Словно чувствовал, что этой земли больше не увидит никогда.
        Книга вторая
        Колония Росс
        Часть первая - ОТСУТСТВУЕТ
        Часть вторая
        Спустя шесть лет
        Глава первая
        Шхуна «Вихрь», построенная на верфи Ново-Архангельска, медленно вошла в бухту. Легкий бриз разогнал туман. Синее, еще не накаленное зноем небо сходилось с морем, голый обрывистый берег тянулся до самого горизонта. Ни деревьев, ни тени, словно в этих местах, кроме солнца и равнины, ничего не было, и только очень далеко проступали вершины Сьерры-Невады нескончаемых снежных гор. Шхуна вошла в бухту залива Румянцева, в тридцати милях к северу от залива св. Франциска.
        Готовь якорь! отдал команду Кусков и, отойдя от штурвала, быстро спустился на ют.
        Судно шло с зарифленным гротом, постепенно замедляя ход. Но лишь у самого берега Иван Александрович приказал остановиться. Держась за штормлеер, он почти повис над бортом и старательно вглядывался в прозрачную воду бухты. Коралловые рифы и неровное каменистое дно были небезопасны для якорей тросов. Помощник правителя российских колоний лично сам не тел найти удобное место. Уже два года, как этот берег уступлен индейцами русским, и Иван Александрович прибыл сюда строи новое заселение.
        Громыхнула и залязгала цепь, упали в воду многопудовые лапы. «Вихрь» качнулся, прошел вперед и послушно застыл. Два десятка людей, столпившихся на палубе, сняли картузы, шаги мелькнули в воздухе сложенные для крестного знамения огрубелые пальцы. Несколько женщин зашептали молитву. Новая зeмля и новая доля ждали их, а может быть, сбывались мечты. Для далекого поселенья Баранов приказал набрать охотников, и только артель зверобоев и алеуты были отправлены по выбору Кусков.
        Калифорния, Лука! сказал молодой плечистый подштуман тощему, с скидкой рыжей бороденкой промышленном и хлопнул его по плечу.Вот она какая, сударь мой! Дождался
        Он проговорил это быстро, весело и, простоволосый, курчавый, размахивая шляпой, помчался на мостик. Казалось, он один не чувствовал торжественности минуты, не думал о будущем и не волновался. Но взобравшись на помост, он широко раскинул руки, закрыл глаза и несколько секунд стоял так, словно обнимал открывшийся, залитый солнцем, бескрайний простор.
        А Лука скосил глаза, почесал шею, сплюнул за борт. То туман то жара! Не поехал, ежели бы не уговорил Александр Андреевич. Лука уже забыл, что напросился сам и что лекарь Круль обещал указать место, где растет сахарный тростник «для делания рому».
        Спустили шлюпки. Берег был в нескольких десятках саженей крутой и обрывистый, лишь в одном месте полого опускался к воде. Иван Александрович направил туда лодки. В прошлом году он приметил эту низину, о ней докладывал Баранову. Дальше до самого залива св. Франциска начала испанских владений других подходящих гаваней не было.
        Первыми высадились на берег Кусков, подштурман Алексей Лука и четверо алеутов для приема байдар. После разгрузки «Вихрь» уходил на Сандвичевы острова, ни единого часа не xoтел Иван Александрович задерживать судно. Солнце уже высоко поднялось над заливом, нестерпимо сверкал океан, с моря песчаный берег казался белым. Шхуна стояла близко к утесам, за ними сразу начиналось небо. Но когда шлюпка черкнула по гальке и спустя минут пять прибывшие взобрались на каменистый горб, новая земля открылась в полном величии и красоте.
        Почти два месяца люди не ступали на твердую почву. Хмурые леса Ситхи, дожди, туманы и штормы вот все, что они у себя видели и знали. А позже в путиголый берег и зной. Сейчас поняли божескую несправедливость. Еще было только начало марта, а зелень укрывала все плоскогорье, тянувшееся от моря к склонам Сьерры-Невады, холмистое, с глубокими каньонами и пологими уступами, с высокой горной грядой, окаймлявшей равнину с юга. Тишина и покой окружали этот уголок земли, обильный пастбищами, теплом и простором. Представлялось, что лучшего места не найти на всей планете, что нужно скорее ставить здесь форт, строить селение.
        Тут тебе целый город можно воздвигнуть,увлекся даже Лука, до сих пор мрачно сидевший в шлюпке.Крепостцу с батарейкою. И пали прямо по всем сторонам! Солдат великое множество. .
        Он задрал шапчонку, с ожесточением замахал руками.
        Но его никто не слушал. Кусков озабоченно разглядывал местность, алеуты жмурились и молчали, а подштурман, взбежав на пригорок, смотрел не отрываясь на расстилавшуюся перед ним землю. Вот они, его мечты и думы!
        Наконец Кусков окликнул спутников и приказал начать разгрузку шхуны. Он не обмолвился ни одним словом ни о гавани, ни о месте для форта и очень удивил Алексея, когда после полудня, как только промышленные улеглись отдохнуть в тени утесов, подошел и сказал, что завтра направляет его искать место для будущего заселения. Алексей уже решил, что строиться будут здесь.
        Пойдешь, Леша, по речке, Шабакай именуемой по-местному,заявил он, вытирая мокрый под картузом лоб.А я с людьми по берегу пойду. Места тут хорошие, да безлесные. А нам нужно лесом найти. Строиться будем прочно. Приехали не из пушек палить, а пахать, сеять да промыслом заниматься... Однако ж корсаров тут всяких на век наш хватит. Придется и палисад ставить.
        Кусков умолк говорить много не любил. Еще на Ситхе Алексей видел не раз, как помощник правителя и сам Баранов ходили но крепости, часами не произнося ни слова. Кончив говорить, Иван Александрович снова вытер лоб и шею и, стараясь осторожно ступать, чтобы не потревожить спавших на камнях промышленных, отошел к лодкам,
        А на корабле доктор Круль готовился к дальнейшему плаванию. После разгрузки «Вихрь» должен идти на Сандвичевы острова выполнять второе поручение Баранова. «Доктор медицины и натуральный история», как сам себя именовал отставной лекарь, вез владетелю островов королю Томеа-Меа подарки правителя, поклон и благодарность за приглашение обосноваться в тех местах. Сбывались давние планы, обдуманные еще с Резановым в долгие зимние ночи на Ситхе.
        В коротеньком сюртуке, обсыпанном на груди табачной пылью, очкастый и низенький, с выпяченной нижней губой, Круль не сидел ни одной секунды на месте, суетился, переставлял ящики связки, бормотал, чертыхался. Солнце нагрело стенки и палубу, в каюте было жарко, но доктор не замечал духоты и лишь изредка вытирал испарину рукавом с торчавшим оттуда оборванным кружевом сорочки.
        Время от времени он останавливался, доставал из заднего кармана истрепанный сафьяновый портфельчик, вынимал бумажку с какими-то записями, сверялся по ней и снова продолжал pacставлять и укладывать свои свертки.
        После полудня Алексей вытащил его на берег. Несмотря на чудачества и задирливый нрав бывшего лекаря, подштурман успел привязаться к неугомонному прожектеру и бродяге и весь долгий путь из Ново-Архангельска с любопытством слушал его рассказы о бесконечных приключениях. Круль исколесил всю Европу, побывал в Африке и в Китае, держал цирюльню в Санкт-Петербурге, прогорел, поступил на службу Российско-американской компании. Получех, полуитальянец, он давно уже обосновался в России, но правильно говорить по- русски не научился.
        Полюбуйтесь, сударь, хоть Калифорниею,говорил Алексей со смехом, помогая Крулю взобраться на утес,а то до ваших островов еще долгий путь.А затем, перестав смеяться, сказало серьезно: Жаль, что Александр Андреевич сам не видит сию землю. Он мечтал о ней с господином Резановым.
        Сознание польз отечества уже есть радост,назидательно, ответил Круль, одолевая последнюю скалу. Он все еще думало о незаконченных сборах и нехотя следовал за Алексеем.
        Но взобравшись на вершину утеса и раздвинув свою огромную подзорную трубу, Круль скоро забыл обо всеми только кряхтел, вертелся и приседал, не в силах скрыть восторга. Потом вытащил портфельчик, достал из него небольшую самодельную карту и, поправляя сползавшие очки, ткнул в нее торжествующе пальцем.
        Вот! Бути верни мои слова! Прямой дорога на островы. Все корабли идут через эти мест. Я буду там, вы здес. Большой польза колоний. Большой польза жителям. Государь спасибо сказать будет Баранову! Нам!
        Алексей взял у него подзорную трубу. Внизу, у шлюпок, суетились люди, на берегу росла груда тюков и бочонков, отдельно лежали выгруженные на песок кожаные байдары. Две женщины хлопотали у костра. Недавно еще дикий берег казался теперь обжитым, людской гомон отгонял чаек, лениво взмывавших ввысь. Зато плоскогорье, залитое солнцем, с каймой безлесных гор, красноватые расщелины каньонов, снежная белизна Сьерры были тихи и пустынны, словно жизнь не начиналась еще на этой земле.
        Неожиданно Алексей передвинул зрительную трубу. Далеко на горизонте, там, где безлесный береговой хребет врезывался в голубизну неба, вырос тоненький дымовой виток. Он тянулся вверх прямо, не утолщаясь и не уменьшаясь. Потом вдоль линии хребта возникли еще два таких столба. Они тоже тянулись прямо и в полном безветрии казались неподвижными.
        Индейцы! сказал Алексей, чувствуя необъяснимую тревогу. Как будто кто-то невидимый следил за каждым движением на берегу.
        Забыв о Круле, он заторопился разыскать Кускова. Он знал обычаи ситхинских обитателей. Там появление дымов означало сбор многих племен, чаще всего на войну. Однако дымки скоро пропали, и, кроме Алексея, их никто не увидел.
        Выслушав донесение подштурмана. Кусков тоже забеспокоился. В прошлые годы местные жители встречали его на берегу; ночью, когда подходил корабль, жгли костры. В этот раз он еще не видел ни одного индейца, хотя «Вихрь» двое суток шел, не слишком удаляясь от береговой черты.
        Может, за бостонский куттер посчитали, сказал он, трогая в левом ухе золотую серьгу. Американцы теперь строят свои суда на наш манер. А может, идет война с гишпанцами. Поставь караулы, Леша, я побуду тут.
        Он приказал никому не говорить ни слова. На свою землю люди должны ступить без опаски. Но сам не спал всю ночь.
        Плохо спал и Алексей. Доктор Круль, помещавшийся с ним в одной каюте, давно уже храпел и причмокивал во сне. Голова его, повязанная на ночь по-бабьи платком, белела у открытого иллюминатора. Чуть приметно раскачивалось судно, скрипела обшивка, изредка раскачивалось судно, скрипела обшивка, изредка раздавались шаги караульного матроса на озаренной молодым месяцем палубе. Казалось, никогда не наступит утро. Алексей лежал и думал и об индейцах, и о переходе на «Вихре», и о завтрашнем походе, и о судьбе, приведшей его сюда...
        Семь лет назад на Кадьяке умер от ран, полученных на охоте за моряками, единственный родственник Алексея дед Онуфрий. Родители погибли во время холеры еще в России. Умирая, старик бредил теплыми странами, где когда-то бывал в молодости. Потом пришел в сознание, подозвал внука и просил похоронить по морскому обычаю, опустив тело в океан.
        Был шторм, и зверобои отказались выйти в море. Они не любили старого гарпунщика за свирепый нрав и тяжелую руку. Алексей молча выслушал отказ, сам зашил в старый парус покойника, привязал якорь и, напрягая все силы, отнес в лодку. Буря угоняла байдарку все дальше и дальше, исступленно швыряла ее, вырвала весла. Алексей изнемог настолько, что не в состоянии был поднять тело, чтобы опустить в воду. Тогда он перевернул байдарку... Через несколько часов мальчонка выбрался на берег за двадцать верст от бухты и в становище зверобоев уже не вернулся. Он двинулся пешком по берегу, направляясь в Ново-Архангельск. По пути Алексей встретил судно Резанова, шедшее на Ситху.
        Ревизору российских колоний очень понравился смелый, решительный паренек, с такими же вьющимися русыми волосами, как и у него самого, открытым, веселым характером. Резанов рас сказывал ему о Петербурге, Японии, южных морях и землях. Алексею вспоминались и слова деда, давние разговоры бывалых промышленных. Он готов был слушать камергера без устали.
        Резанов хотел взять Алексея с собой в Калифорнию. Но правитель колоний Баранов не отпустил его в этот вояж.
        Придет время, сам поведешь туда судно,сказал он, с удовольствием разглядывая из-под нависших бровей Алексея. Подросток ему тоже нравился.Нам свои мореходы потребны.
        Шесть лет прожил Алексей в Ново-Архангельске. Учился в школе, устроенной Барановым, плавал по заливам, ходил до peдута св. Михаила в Берингово море, описывал берега, составлял; навигационные карты. Хотел подружиться с Павлом, крестником правителя, таким же сиротой, изучавшим мореходное дело; в Кронштадте и в Англии, но из этой попытки ничего не вышло. Тихий и замкнутый Павел с радостью помогал ему в ученье, но сторонился отчаянных выдумок Алексея, взобравшегося дважды. на недоступную вершину горы Эчком, а в другой раз с десятком. алеутов, вооруженных только промысловыми дротиками, напавшего на пиратское судно. Пираты прострелили тогда ему ногу. Зато крестник правителя восхищался и часто был изумлен замыслами Алексея, всегда точными, ясными и исполнимыми.
        Алексей очень привязался к Резанову. И когда тот вернулся из Калифорнии, интересовался всем, обо всем расспрашивал и не знал лишь про обручение и будущую женитьбу Николая Петровича. Об этом Резанов запретил говорить своей команде и открыл секрет только правителю. Да эта сторона жизни и не интересовала Алексея. Он хотел одного самому побывать в новых местах, строить поселение. Баранов и Николай Петрович составляли уже подробный план.
        Еще в разговорах с испанцами, особенно с падре Уриа и Кончей, Резанов понял, что можно и должно поставить заселение на ничейной земле, на границе с Калифорнией, вспахать пустующие прерии, развести скот, научить индейцев обрабатывать поля. Тогда не надо будет зависеть от торговли, которую все время старается запретить Испания. Однако плану предстояло пролежать шесть лет. Резанов уехал в Петербург, надеясь вернуться через год, как только кончится война в Европе, но не вернулся совсем. Заболев дорогой, он умер в Красноярске. До последней минуты он не думал о смерти...
        Прибывший из Охотска шкипер рассказывал о последних днях Резанова. После отъезда из Ситхи он направил на Сахалин тендер «Авось» под командой Давыдова, а сам на «Юноне» прибыл в Охотск. Отсюда «Юнона» с Хвостовым пошла на Сахалин и Курилы в помощь Давыдову, а Николай Петрович спешно выехал верхом в Якутск, чтобы не терять ни одного лишнего часа и поскорее явиться в Петербург. Возможность войны, дела в колониях, думы об оставшейся Конче беспокоили и торопили. Однако тяжелый путь по горам и топям, переправа через бесчисленные речки, а затем простуда задержали его, и он прибыл в Якутск лишь в начале зимы.
        Измученный и больной (он провалился в реку при переправе), Резанов не хотел задерживаться и снова помчался дальше. Теперь он ехал по замерзшей Лене в санях, немного отдохнул и окреп. Зато в Иркутске силы снова покинули его, почти месяц он не вставал с постели. Он исхудал, глаза его ввалились, никто не узнавал в нем живого, веселого юношу, каким он бывал много лет назад у отца в этом самом городе. И рассказывал он неохотно, и все торопился ехать. Больным, беспокойным он и покинул Иркутск. Губернатор сам проводил Резанова, помог сесть на лошадь, послал с ним врача.
        Врач сопровождал Николая Петровича до Красноярска. Дальше никто из них уже не поехал... Совсем обессиленный, Резанов упал на дороге с лошади, и его уже без сознания доставили в Красноярск. Он бредил и настойчиво требовал торопиться в Петербург.
        Как далеко еще!.. Как далеко!..
        Местный и иркутский врачи определили сотрясение мозга.
        На рассвете Николай Петрович ненадолго пришел в сознание. За Енисеем всходило солнце, между скалистых берегов розовел снег. Необъятный простор открывался перед глазами... Резанов с трудом приподнялся на локте, напрягая последние силы, несколько секунд глядел в окно. Затем упал на подушку, и дыхание его погасло...
        В Ново-Архангельске целую неделю был приспущен флаг, архимандрит Ананий в траурной ризе служил панихиду...
        Алексею казалось тогда, что мечта его тоже никогда не осуществится. Он долго горевал о Резанове, стал неразговорчивым, скитался в лесу. И вот Баранов послал его с Кусковым в давно желанный вояж. Уже не мальчиком, а двадцатичетырехлетним мужчиной помощником человека, которому правитель доверил самое значительное дело и который был его единственным верным другом.
        Верю и тебе, Алеша,сказал ему Баранов на прощанье.Думаю, своего отечества не подведешь. Мало нас тут, а дела, ох, как много...
        Тогда же Алексей впервые заметил, как постарел правитель.
        Полтора месяца шли они до Калифорнии. Полтора месяца ждал он этого дня. Что ему скажет «завтра»? Пустынные места, люди, которых он не знал, быть может, враги. Неизвестное все. Даже птицы, деревья и травы. Завтра корабль уйдет дальше, останется немного людей, как на необитаемом острове.
        Алексей долго ворочался на своей койке. Ночной туман давно уже окутал судно, расползся по заливу. В серобелой мути утонул берег, горы, вся земля. Было глухо и сыро, лишь изредка слышался у борта плеск воды да храпел отставной лекарь. Алексей закрыл иллюминатор, натянул на голову одеяло и постарался больше ни о чем не думать. Но это ему не удавалось, и он заснул только перед рассветом.
        Глава вторая
        Вход в реку преграждал бар. Река наносила песок, морской прибой разбивался о широкую отмель. Короткие сильные волны сталкивались с речным течением, бурлили и вскидывались, отступали и снова били по камням. Для судов устье было недоступно, и только легкая байдара Алексея смогла проскочить у правого, более отвесного берега.
        Сразу стало тише, рев ослабел, но от множества мелких камней река кипела бурунами, несла лодку к лесистому берегу, наплывали высоченные красные скалы. Казалось немыслимым удержаться на месте, не то что двигаться дальше.
        Погибель, Лексей Петрович, а?твердил Лука, мокрый, стиснув в руке сбитую волной шапчонку и хватаясь за кожаный борт лодки.Тонем! Без всякого спасения... Господи Иисусе Христе!..
        Алексей даже на него не глянул. Сжимая рулевое весло, он упирался ногами в дно байдары и вел лодку между бурунов. Гребцы-алеуты работали не разгибаясь. Чернобородый креол Василий стоял на коленях с багром в руках, выбирая путь.
        Камни становились все крупнее, они вырастали из вспененной неглубокой воды, угрожая тонким кожаным бортам лодки. Некоторые камни были выше человеческого роста и словно перегораживали реку, другие тянулись посредине ее длинной грядой. Но зато чем дальше, тем яснее обозначался единственный среди них проход, и вел он к огромной, со сквозным отверстием скале, стоящей над водой как гигантская арка. Здесь был ход в реку. Тысячи лет высилась чудовищная дырявая глыба гранита на фоне таких же диких красноватых обрывов, уходящих все дальше в глубину гор.
        Ворота открыты, промышленнички!сказал Василий и высоко поднял багор.В царство мое, государство!
        Мокрая борода креола блестела, черные пряди волос спадали на лоб, сверкали белки глаз. Сын алеутки и цыгана, бежавшего в незапамятные времена с Нерчинских рудников, он знал почти все бухты западного побережья Америки. Восемь раз был в плену и у корсаров, и у индейцев, знал все языки, которые слышал, плавал с Кусковым в Кантон и сюда, в Калифорнию, вел переговоры с вождями местных племен. Реку Шабакай он открыл тогда же с моря, но плыл он по ней впервые.
        Алексей направил байдару под каменную арку. Арка была настолько высокой и просторной, что под ней мог бы пройти корабль, и поистине напоминала ворота.
        Ну и ну,крутнул головой Лука, все еще державшийся за борт лодки.
        Однако, не видя бурунов и камней, он тоже взялся за весло, и байдара медленно и плавно, преодолевая мощное течение, прошла ворота. Дальше открывалась стремительная, но чистая гладь реки, сдавленной крутыми утесами, местами поросшими лесом, местами голыми и неприступными. Словно страшная сила разорвала горы, и в этой расщелине неслась река. Все же после бешеной пляски среди бурунов здесь плыть было легко. В первый раз за всю дорогу Алексей положил весло, вытер мокрое от брызг лицо, зачерпнул горстью воды, напился.
        Кажись, проскочили!сказал он, снимая шляпу.А места-то какие, господи!
        Он обернулся, посмотрел на ворота, затем на уходящие к небу стены каньона, на гигантские деревья, достигавшие вершинами краев ущелья. Ослепительный цвет неба, резкие границы тени, первобытные скалы и лес на непостижимой крутизне все было так захватывающе ново, что Алексей несколько минут только вздыхал и улыбался.
        А ведь это наша земля, Василий! сказал он наконец креолу, тоже жадно разглядывавшему берега.Твое царство-государство... И речка наша. Никому мы тут мешать не будем, и нам никто не станет. Город выстроим, мельницу, корабли!
        Рвани охотской навезем, кабак поставим! в тон ему ответил Василий и, обернувшись, насмешливо блеснул цыганскими очами.Церковь еще, купелюдиких крестить!
        Алексей с удивлением глянул на него, но креол уже отвернулся и занялся багром. Зато в разговор ввязался Лука. Забыв только что пережитые страхи, он начал мечтать о таком колоколе для церкви, который «гудел бы на сто верст». Потом спохватился.
        А чо с камнями, Лексей Петрович? спросил он, беспокоясь.Ить корабли не раки. Не пройдешь в речку.
        С вами тут помечтаешь! Алексей засмеялся, махнул рукой. Однако слова Василия, насмешливый взгляд задели его. Некоторое время он усердно работал веслом, стараясь держать байдару посередине течения, и даже не любовался берегами. Приподнятое настроение постепенно проходило, уступало место заботам и беспокойству. Он прекратил разговоры и приказал налечь на весла.
        Был уже полдень. Отсюда, из глубины ущелья, виднелось побелевшее от зноя небо, залитые солнцем вершины скал. Но внизу было прохладно, немного сумеречно, и это ощущение позднего часа еще больше заставляло Алексея торопить гребцов. Кусков положил всего три дня на поиски подходящего места по Шабакаю. Правитель новой колонии считал, что за это время партия Алексея пройдет верст тридцатьдальше ставить селение не имело смысла,а они потратили половину дня, только чтобы одолеть бар и миновать устье.
        Что ждало их дальше, никто не знал. Может быть, пороги, водопады, а может, и другие препятствия. Беспокоили не только неизведанный путь, но и те три дыма, виденные вчера по прибытии корабля, как раз в той стороне, куда направлялась теперь байдара. А главное, чем дальше она продвигалась, тем меньше становилась уверенность найти место для заселения недалеко от моря. Ни обширных равнин, ни пастбищ здесь не было, только гористые берега, изрезанные ущельями, тянулись без конца, может быть на сотню миль. Местность годилась для постройки неприступной крепости, но не для мирного поселка.
        Лишь два раза встретились небольшие низины, поросшие дубом и лавром, с такой густой и сочной травой, что даже равнодушные к земле алеуты, присев на корточки, с удовольствием гладили зелень руками. А Лука рвал ее и нюхал, а потом ковырял землю и долго разглядывал жирный перегной.
        Тут тебе сам тысячу вырастет! хвалился он всем, вытирая пальцы о штаны.Вот те крест! Как у нас в Расее, в Митькине.
        Увлекшись, Лука забыл, что, поротый каждонедельно на барском дворе, еще мальчишкой удрал из далекого Митькина и никогда не знал суглинок ли панская земля или чернозем. Да и за сорок лет скитаний по тайге и ледовым морям вряд ли когда думал о земле.
        В этой ложбине Алексей сделал первый привал. Пахучие невиданные деревья, нежная листва дубов, зеленые цепкие нити, как водоросли опутавшие стволы и корни, плеск водяного каскада, низвергающегося со страшной высоты,все поражало новизной и прелестью. Но отдыхали не больше получаса. Алексей хотел сегодня пройти по реке как можно дальше, да и в углублении на берету Василий нашел следы недавнего костра.
        Дикие! И не наши! сказал он, отозвав незаметно Алексея в сторону.Вишь скрытые места? Береговые не станут хоронить следы. А только не тревожь задарма людей, хватит и нас, страховитых.
        Беззаботно посвистывая, креол отошел к лодке и остался ее сторожить, Алексей оценил совет, ничем не выдал неожиданного открытия, но тоже принял меры предосторожности. Огонь приказал не разводить и с едой не задерживаться. Пока гребцы жевали сухую рыбу и хлеб, сидел с ружьем на камне, не сводя глаз с лесных зарослей. Последним вошел в байдару и повел ее дальше, стараясь держаться середины реки. Но сам страха не чувствовал. Было только неприятное ощущение, что каждую минуту откуда-нибудь из-за камня может взвиться гибкая оперенная стрела. Значит, здесь тоже есть враги?
        Остаток дня и вечер продолжали работать веслами, ночевали в байдаре, укрыв ее под каменной глыбой, нависшей над водой. Утром, как только сошел туман, снова тронулись в путь.
        Местность почти не изменилась. Те же рваные скалы, крутизна и высокое голубое небо. Лишь река стала немного шире и спокойней, да чаще встречались лесные заросли, спускавшиеся к самой воде. Ни зверя, ни птиц. За все время увидели одного орла, медленно проплывшего далеко в вышине. Зато запахи деревьев и трав становились острее и крепче, ощутительнее жара.
        Ить, куда забрались! бормотал Лука и, ворочаясь, беспокойно допытывался у Василия о тростнике «для делания рому».Тут тебе он и расти должен, Василий. Сказано где жара!
        Тут,серьезно подтверждал креол.И бочонки рядом. На деревьях, будто груши.
        Лука моргал, затем плевал и сердился.
        От идол!
        Алексей не слушал разговора промышленных. Хотя вчерашние опасения рассеялись кругом было спокойно и тихо,но нетерпеливое беспокойство не оставляло его, и он даже не любовался, как вначале, угрюмой красотой горного каньона. Скалы тянулись за скалами, красные утесы вздымались в невероятную высь, по обрывам взбегали леса. Ни одной долины или широкого увала не пересекали ущелья, селиться могли тут только горные козы да орлы. И все же он не терял надежды.
        Смочив шляпу и расстегнув ворот кафтана, Алексей помогал гнать байдару веслом, чаще сменял гребцов. Лицо его осунулось, не защищенные от солнца, покраснели и саднили кисти рук, болела спина. Но он упрямо вглядывался в извилины бесконечного каньона и продолжал вести лодку.
        К концу второго дня неожиданно изменилась погода. В горах поднялся ветер, над ущельем взвихрилась песчаная пыль, невидимая снизу туча закрыла солнце. На реке сразу потемнело, вода подернулась рябью.
        Гроза будет! сказал Василий, становясь на колени и вглядываясь в небо.Почитай, к ночи, а то и раньше. Поискать бы место укрыться. В тутошних краях ветер до урагану доходит.
        Алексей слышал об этом и от Кускова. Во время бури оставаться на реке нельзя. В узком ущелье, как в трубе, разобьет и людей, и лодку. Надо искать пристанища на берегу. Но берег, куда ни глянь, тянулся все такой же обрывистый и недоступный.
        Не говоря ни слова, Алексей скинул кафтан, шляпу и, простоволосый, в надувшейся пузырем рубашке, изо всех сил налег на весло. Алеутов тоже не пришлось понукать. Василий сунул в руки Луке запасной багор. Легкая байдара пошла вдвое быстрее, ей помогал и ветер, шквалами налетавший сверху.
        Пропадем, Василий,вздыхал Лука, стараясь не отстать от креола и поспешно работая багром.Пустила бабане ревела, не упрашивала... Погибель моя!..
        Бороденка промышленного и жидкие волосы были мокры, облупленный нос побурел, усы поднялись торчком. От непривычной гонки он задыхался, но работал ловко и умело, страшась, что Василий огреет его по башке. Лучший котиколов компании, на других работах он был ледащ и ленив и боялся только троих людей: Василия, своей жены огромной, молчаливой Серафимы и главного правителя колоний Баранова.
        Ветер постепенно усиливался. Пыль и тучи почти закрыли ущелье, высокие волны ярились в наступившем сумраке. Порывы ветра гнали байдарку к берегу, стоило неимоверных усилий держать ее в середине фарватера. Лодку заливало водой, некогда было вычерпывать, быстро сгущалась темнота. Берега тянулись по-прежнему высокие и отвесные, не было надежды, что когда-нибудь они изменятся. Потом вдруг каньон озарился ослепительным зеленоватым светом, а вслед за ним ахнул такой удар, что, казалось, раскололось небо и рухнули горы. Алеуты упали на дно лодки. Лука выронил багор и присел, закрыл голову руками. Удержались на местах лишь Василий и Алексей, оглушенные и бледные. Неуправляемая байдара заплясала на волне.
        Держись!первым опомнился Алексей.Эй, на весла!
        Следующий удар был еще сильнее и продолжительнее, зато при вспышке молнии Василий увидел недалеко впереди продольную расщелину у правого берега.
        Туда!крикнул он, хватаясь за багор.Скорей!
        Алексей мигом повернул лодку. Он тоже приметил распадок. И, словно указывая путь, оттуда блеснул выстрел. Эхо слилось с очередным громовым раскатом, но вспышка была замечена. Друзья или враги?.. Не рассуждая и не колеблясь, Алексей направил байдару к берегу.
        Вы можете здесь располагаться, сеньоры!
        Человек в темном покрывале, накинутом по-индейски, и в высокой шляпе с широкими полями, обшитыми серебряной тесьмой, прислонил ружье к камню и указал Алексею и его спутникам место возле костра.
        В другом углу пещеры лежали и сидели несколько индейцев, тоже закутанные в одеяла, но без головных уборов и украшений. Черные волосы их были завязаны на макушке пучком. При появлении новых людей сидевшие переглянулись, что-то резко и гортанно сказали и снова уставились на огонь.
        Сюда,перевел испанскую фразу Василий, быстро и внимательно оглядывая убежище.Приглашает пока с почтением.
        Измученные путники молча уселись у костра. От напряжения еще дрожали руки и ноги, мерещились разбушевавшаяся стихия, спасительный берег, веревка, брошенная незнакомцем с обрыва, крутая тропа среди скал. Люди тяжело дышали и не шевелились.
        Человек в плаще и шляпе тронул одного из индейцев, что-то ему сказал. Тот поднялся и вышел. Незнакомец тоже направился вслед за ним.
        Минут через пять Алексей почувствовал, что первое оцепенение прошло. Он глубоко вздохнул и повернулся к Василию, единственному, кто, казалось, совсем почти не устал.
        Ну, не гадал я,признался он откровенно,что выберемся, да еще в гости попадем. Он понизил голос, с любопытством и некоторым беспокойством поглядел на лежавших индейцев, на всю необычную обстановку.Что за люди? Как думаешь, Василий, а?
        Креол повел плечом.
        Кто знает?.. Одно полагаю, худого для нас не замышляют. Главный, должно, из Мексики, черный весьма. Дикиевроде дальновских. Может, ранчеры, а может, разбойники. В прошлом году слышал и о таких.
        Василий говорил небрежно и довольно вяло, но у него блестели глаза. Дух приключения уже будоражил его беспокойную натуру.
        Алексей осмотрелся. Пещера была большая, высокая, своды и стены тонули в темноте. Очевидно, она находилась неглубоко в горе раскаты грома доносились явственно, временами проникал ветер. Дым уходил вверх. Никакого убранства или признаков постоянного жилья. Люди спали на голых камнях, место для костра было выбрано, как видно, случайно. Несколько ружей стояли прислоненные к стене, рядом валялись кое-какая поклажа и седла. Быть может, находившиеся в пещере были на самом деле пастухами из какого-нибудь владения и пережидали здесь грозу. Значит, отсюда недалеко испанские земли!
        Это соображение озадачило Алексея. Кусков сказал, что речка как раз уходила от них в сторону, шла по русским, уступленным индейцами местам и что вблизи нее чужих поселений не было. Он уже обернулся, чтобы сообщить об этом Василию и расспросить поподробней (креол плавал тогда с Кусковым), но в это время раздался стук камней, донесся повелительный голос и в дальнем конце пещеры снова появился человек в плаще и шляпе. Он вернулся один.
        Незнакомец был худ, высок. Темное лицо его словно перекрещивалось длинными тонкими усами, большой шрам поперек лба приподнимал левую бровь. Хозяину пещеры могло быть и пятьдесят лет и тридцать, а изуродованная бровь придавала лицу свирепое выражение. Но сейчас он казался скорее взволнованным, чем недовольным.
        Приблизившись к огню, он тронул рукой шляпу, поклонился и произнес несколько фраз по-испански. Василий неожиданно вздохнул.
        Он говорит, что его зовут дон Петронио и что он рад, что мы не бостонцы, перевел он поспешно, не сводя глаз с испанца.А наипаче доволен, что мы русские...
        Креол хотел еще что-то добавить, но Алексей, а глядя на него, и Лука встали со своих мест и, в свою очередь, раскланялись.
        Передай, что мы тоже рады и благодарим за помощь,за явил Алексей Василию. И сообщи, кто мы такие и для чего сюда прибыли.
        Алексею понравилась вежливость испанца, и, кроме того, было приятно сознавать себя начальником. А особенно радовало, что этот дон, кто бы он ни был, особо уважительно отнесся к ним по тому, что они русские. Выходит, что тут уже о них слышали.
        Пока Василий переводил, один из индейцев притащил на себе убитого барана и принялся его свежевать. Только сейчас Алексей и его спутники почувствовали, что они голодны, а Лука сразу же подсел к индейцу и начал ему помогать.
        Горло ему перережь, почтенный,трогал он индейца за руку.Кровь собери. Ить, темнота!
        Индеец не понимал, но старался сообразить, о чем идет речь. Потом что-то проговорил и, важно кивнув головой, передал нож промышленному. Лука с ожесточением принялся за дело. Скоро куски ловко разрубленного барана жарились на углях, а проснувшиеся индейцы с любопытством и уважением глядели на Луку.
        Петронио внимательно слушал Василия. Временами, когда креол, подыскивая нужное слово, умолкал, он спокойно ждал. Лицо его, наполовину скрытое широкими полями шляпы, оставалось неподвижным, но видно было, что испанец внимательно слушает. А когда Василий упомянул о Резанове, о том, что они приехали сюда во исполнение его планов, Петронио быстро поднял голову.
        Я знаю сеньора Резанова,сказал он с неожиданным интересом.Я служил тогда в президии. И я знаю, что он умер. Вы были все время с ним?
        Нет, он уехал один,ответил Василий.А скончался в Сибири.
        Я спрашиваю не из любопытства...Петронио вдруг нахмурился, снял шляпу. Шрам на лбу, длинные усы и впалые щеки делали его старше. Теперь он выглядел пятидесятилетним, да и на самом деле, очевидно, это было так. В сорока милях отсюда, в миссии Сан-Пабло, живет сеньорита Аргуэлло. Четыре года назад она узнала о смерти сеньора Резанова и покинула людей. Может быть, вам придется бывать в тех местах расскажите ей. Но не упоминайте моего имени... Он умолк, прошелся по пещере. Длинная тень его задевала каменные своды.
        Она получила известие утром. Мы уже знали с вечера. Весть о смерти сеньора Резанова губернатор получил из Мексики. Но никто первый не хотел сообщить сеньорите. Сказал Гервасио, приемный сын ее отца, преследовавший девочку своей любовью... Два дня не выходила она из комнаты, два дня не варился обед, слуги на кухне плакали. Дон Жозе Аргуэлло не покидал церкви, а сеньора и дети молились дома... На третий день она вышла. Ни единой слезинки не было в ее глазах. Раздала свои платья женщинам, попросила позвать настоятеля. Монах благословил ее отъезд... С тех пор она живет в миссии.
        Петронио, как видно, хотел еще что-то сказать, но удержался. Не доходя костра, он резко прикрикнул на ждавших ужина индейцев, поднял их. Те послушно и торопливо стали собираться.
        Прощайте, сеньоры,приблизился он снова к гостям.Гроза прошла. Завтра продолжите путь. Это жилищеваше!
        Петронио сделал широкий жест рукой, низко поклонился и вышел вслед за индейцами.
        Куда они?нарушил молчание Лука.Пошто сорвались? Кто такие?
        Инсургенты!вдруг зло сказал Василий.По-ихнему мятежники. Против короля воюют. За то, чтоб людям вольно жилось! За этого дона Петронио гишпанцы объявили десять тысяч пиастров. Еще у Дракова мыса про него слышал...
        ...Алексей вышел из пещеры. Гроза действительно утихла. Внизу гудела река, огромные звезды светились между разорванными облаками, кругом темнели горы. Белый плотный туман наползал на землю, было беспокойно и душно.
        Встреча с человеком, знавшим Резанова, а главное, рассказ о той странице его жизни, о которой услыхал впервые, заинтересовали и взволновали Алексея. Он даже не стал слушать Василия, рассказывавшего Луке про действия инсургентов. Николай Петрович никогда не говорил ему о своей калифорнийской невесте. Он приехал тогда деятельный больше прежнего, бодрый, говорливый. Правда, иной раз он внезапно умолкал посреди разговора, задумывался, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. Как будто чувствовал, что покидает эти края навсегда...
        Полный сочувствия и какого-то неизъяснимого любопытства, долго бродил Алексей по каменной площадке. Затем вернулся к костру и молча прилег возле уснувших спутников.
        Весь следующий день партия Алексея поднималась по реке. Но и на этот раз мест для заселения не было. Тянулись все те же крутые берега, скалы, потом речка стала совсем узкой. Пришлось повернуть назад.
        Глава третья
        Место для колонии нашел Кусков. Отправив Алексея вверх по реке, он вам с партией алеутов и промышленных двинулся вдоль морского берега. Ему не хотелось удаляться в глубину края. Океан был знаком, отсюда все же ближе казалось до Аляски. Океан был не только изведанным другом, он связывал его с Барановым. Он мог служить и защитой.
        На второй день пути, перейдя речку по камням и перевалив горный кряж, Иван Александрович остановился со своим отрядом на отдых. Расположились у самого берега, полого спускавшегося к морю. С севера равнину сторожили горы, густо поросшие лесом. К югу местность постепенно возвышалась и уходила до горизонта. А прямо перед путниками открывались небольшая бухта и почти напротив нее чуть видная каменистая гряда островков. Кусков узнал их. Это были Ферлонские камни, расположенные на траверзе залива св. Франциска. Там находились лежбища морского зверя.
        Высокое, открытое место, годное для посевов и пастбищ, близость моря, а главное, обилие леса и возможность удобного общения с испанцами и промысла котов прельстили расчетливого Ивана Александровича. Примерно о таком месте он и говорил главному правителю. Все же, честный и точный во всем, он решил дождаться Алексея и, ежели тот не нашел лучшего, селиться здесь.
        А неделю спустя уже приступили к строительству форта.
        ...Алексей шел берегом. Солнце накалило камни, бледное небо незримо сливалось с океаном. Был час отлива и так знойно, что казалось, рыболовы-чайки рассекают горячий воздух. Стояла середина лета.
        Сверху, со стороны нового форта, доносился стук топоров, звенела пила, в кузне, стоявшей ближе к морю, гулко ковали железные скобы. Иван Александрович спешил до осенних дождей обнести заселение палисадом.
        Алексей возвращался из стоянки алеутов, разместившихся со своими байдарами у подножия береговых скал. На разведку лежбищ морского зверя алеуты пока не ходили ловили для всей колонии рыбу, били птиц. Кусков наказал передать старшине, алеутскому князьку Нанкоку, чтобы явился завтра с половиной отряда на таску деревьев из леса.
        Рыбка в море уйдет, кит кушать будет. Я лучше тут буду...пробовал было отвертеться от тяжелой работы Нанкок, но Алексей засмеялся и что-то чересчур быстро согласился. Озадаченный князек поспешил отказаться от своих слов.
        С молодым помощником Кускова он чувствовал себя всегда неуверенно. Тот не грозил, не ругался, а если кричал, то потом шутил и самое трудное делал сам. И все вокруг него кричали и смеялись, а делали больше других. Но однажды Нанкок видел, что, когда задира промышленный кинулся с ножом на другого, Алексей вывернул ему руку так, что тот провалялся больше месяца. Непонятный человек...
        Алексей давно не спускался сюда, к скалам. С тех пор как начали ставить срубы и рыть колодец, прошло уже больше месяца, у моря делать было нечего. Люди рубили в горных ущельях дубы и чагукрасную сосну, носили на себе к месту будущего форта, добывали глину, лепили мазанки. Часть промышленных и бабы копали землю, сеяли на пробу роясь, сажали картошку.
        На заре, как в далекой России, вился над жильем дым, пахло квашней и хлебом. Хлопал крыльями и голосил вывезенный с Ситхи огненно-рыжий петух.
        Туманы и зной отнимали много дорогого времени. Непривычные к этим местам люди не знали, как укрыться от ночного холода и сырости, а днем не выдерживали изнуряющей жары, худели и сохли. Бабам не помогали платки, козырьком повязанные почти под бровями, лупились носы и щеки, с непривычки темнело в глазах.
        Но Иван Александрович не давал отдыха никому. Почерневший и заросший бородой, всегда в картузе и суконном кафтане, тащил он на плечах дубовое бревно, а за ним, подхватив другой конец, согнувшись от тяжести, тужились четверо мужиков. Алексей тоже по нескольку дней не выходил из лесу рубил и пилил здоровенные комли.
        Коней и быков не было. Кусков рассчитывал достать их в миссии Сан-Франциско, но до окончания первых построек не хотел заводить связей с испанцами. Ограничился тем, что послал в Монтерей подарки Баранова. Правда, ждал, что испанцы прибудут сами. Узнав же от Алексея о доне Петронио, нахмурился.
        Нечего нам в чужие дела вмешиваться,заявил он недовольно.Тут свои законы, не нами придуманные. А мы приехали со своими соседями в мире жить.
        Но о Петронио расспросил подробно, сколько с ним индейцев, каковы на вид, какое оружие. А услышав про дочку коменданта, посветлел и, трогая в ухе золотую серьгу, молча постоял у камня. Алексей догадался, что Кусков знал обо всей этой истории и, быть может, даже видел девушку. Но спросить о ней почему-то удержался. А вместе с тем уже не раз он вспоминал рассказ Петронио, и когда заходило солнце и длинные тени бугров ложились на равнине, часто глядел в сторону степи, словно ожидал увидеть там донну Марию.
        Сейчас, идя по плотному, упругому песку обнажившейся отмели и видя очертания кряжа, за которым находился залив св. Франциска, Алексей опять подумал о печальной судьбе этой девушки.
        Он шел, подбирая мелкую гальку, потихоньку швырял ее в крабов, ползавших по отмели. Потом остановился, посмотрел на чуть видневшиеся в мареве Ферлонские камни. Они выступали на поверхности океана как огромные квадратные зубы. Так и не удалось послать туда котиколовов. А времени прошло порядочно! На сей раз Иван Александрович и слышать не хотел о промысле, пока не поставят главных строений. Если есть коты никуда не денутся. Сперва нужно обстроиться. Расчетливый и бережливый во всем, правитель новой колонии не скупился, когда дело шло о его людях. Казармы ставили добрые, на сотню лет, крыли тесом, семейным рубили особо. Рыли колодец, два погреба, собирались строить баню, кожевенный завод и сукновальню...
        Хозяйственные заботы вновь овладели мыслями Алексея. Он был теперь главным помощником Кускова. Вздохнув и передвинув шляпу на выгоревших от солнца волосах, он швырнул последний подобранный камешек и свернул к складам. Там, за крайним утесом, находился широкий проход наверх.
        Однако, не доходя шагов тридцати до мыска, он услышал доносившийся оттуда непонятный топот и отчаянные выкрики Луки. Словно промышленный с кем-то бранился. Алексей прибавил шагу, а когда свернул за камень, в недоумении остановился. Лука, в подштанниках и нательной рубашке (пришел «с жары окунуться»), босой и без картуза, кружился среди четырех коней, дерзка их за концы арканов, накинутых на шеи. Полудикие животные пятились и храпели, пробовали вздыбиться, а Лука скользил по горячему песку, еще больше пугая лошадей криками.
        Лексий Петрович! завопил он, увидев наконец подмогу. Выпущу!..
        Подхватив арканы, Алексей помог успокоить животных. Это были длинногривые степные кони рыжей масти с темными полосами вдоль спины. Они оказались довольно послушными и больше не пытались вырваться. Очевидно, Лука просто напугал их своими криками. А крайняя, по виду самая беспокойная лошадь, вдруг тихонько заряжала и потянулась теплыми мягкими губами к плечу Алексея.
        Откуда они? спросил он, запыхавшись, и ласково погладил золотистую морду животного.Где ты их взял?
        Лука уже приободрился и, подтягивая подштанники, пустился в подробный рассказ о том, как хотел «окунуться» и только разделся, а тут из-за береговых скал вдруг показалась эта четверка, а на пятом коне ехал индеец «наг и черен видом». Он сунул в руки Луке арканы, приложил пальцы к груди, затем ко лбу, что-то проговорил, повернул своего конька и скрылся «как скрозь землю».
        По-своему сказал или по-нашему?
        Лука переступил на горячем песке, хотел почесать бороденку, но руки у него были заняты.
        Видать, по-своему... Погоди! промышленный вдруг восхищенно выругался. Ить он же с того отряду! Барана с ним вместе резали... С отряду Петрония. И бубнил-то он тут о нем! Ну, прямо из головы вон! Как же я-то так, а?..
        Алексей перестал расспрашивать. Подобрав арканы и повернув лошадей, он быстро повел их к форту. Пусть Кусков решает сам. Ясно, что четверку прислал дон Петронио, и, как видно, в подарок. Наверное, появился в этих местах и успел разузнать, что тут делается... Примет ли Иван Александрович сей сюрприз?
        Правитель новой колонии отказался от неожиданного подарка. Он погладил каждого из приведенных коней и с видимым усилием над собой отпустил их на волю. Затем подошел к Алексею.
        Не возьмем, Леша,сказал он, положив руку ему на плечо.Может, он и добрый человек, а только мы тут флаг свой представляем...
        Стуча сапогами по камням, он двинулся к палисаду. Алексей знал, как трудно было ему отказаться от этой помощи. Люди изнурились, скот надо было добывать у испанцев или индейцев, а с теми и другими еще не удалось встретиться. Племена, уступившие землю, видимо, откочевали к Каскадным горам, испанцы не подавали признаков жизни.
        Все же Алексей почувствовал облегчение от этого поступка Кускова. Словно боялся, что тот не выдержит искуса. Он даже улыбнулся, видя, как разочарованно плюнул Лука, ждавший, по крайней мере, хоть полкружки рома. Теперь награда пропала. Промышленный
        поднял камень и с ожесточением кинул его в одну из лошадей, отставшую от других и мирно щипавшую посевы. Животное шарахнулось, стало на дыбы, затем понеслось вскачь в прерию.
        Алексей вернулся к строениям и до вечера уже никуда не отлучался. Палило солнце, густо истекала из свежеокоренных бревен смола, сохла и превращалась в камень глина. Ошалелые от зноя люди копались у высокого тына, тесали и пилили плахи. Они работали в одних потемневших от пота нательных рубахах, обернув голову тряпьем и пахучими ветками лавра.
        Разговоров не было. Шуршали с веселым подзвоном пилы, стучали топоры, изредка кто-нибудь натужно крякал, дорвавшись до баклаги с квасом. Да в тени мазанки, развешивая на веревке белье, высоким голосом пела баба.
        Жара истомила всех, но Иван Александрович торопил своих людей, ставших плотниками, землекопами, лесорубами. На пустынном берегу океана, под бирюзовым небом медленно, вершок за вершком, вырастало новое поселение Российско-американской компании.
        Глава четвертая
        Форт стоял на горе. Сто шестьдесят шесть ступеней вели от него к морю среди гряды камней и скал. Просторный прямоугольник берега был обнесен двухсаженным тыном, по углам поставлены сторожевые будки. Казармы и дом правителя примыкали к самому палисаду. Прочие строения и магазины заложены на другой стороне двора. Форт еще не был достроен и походил на крепость с высокими воротами, глухими стенами, обширной внутри площадью. Жилища для алеутов и байдарочные сараи собирались строить за оградой, там же выбрали и место для бани. Иван Александрович собирался развести еще сад и пасеку. Это было его давней мечтой.
        Не на год строимся,говорил он с гордостью, хлопая огрубевшей рукой по какому- нибудь срубу.
        Он отходил прочь, подальше от форта, и долго глядел на желтеющие строения, на склоны гор, поросшие дубом и лавром, на пустынный пока океан и ровную дикую прерию, на которой видел стада, пашни, проселок меж высокой пшеницы, коня под дугою, телегу со снопами... Благодатные земли, освященные мужицким трудом.
        К концу августа прибыло небольшое суденышко из Ново-Архангельска. Главный правитель отправил его проведать новое заселение, прислал с десяток промышленных, две чугунные для салютов пушки, молодого чахоточного монаха и плотный пакет с сургучными печатями.
        Шкипер подивился форту, обругал гавань, рассказал, что Баранов сам отбирал людей, сам проверил поклажу и такелаж судна, передал низкий поклон всем.
        Постарел Александр Андреевич,говорил безбородый сухонький старикашка шкипер,сильно постарел. Одначе откудова и сила берется? Днем и на море и в крепости, сам штурманов обучает, ночью до вторых петухов по зальцу своему ходит да пишет. А там караулы проверять идет, зорю бьет... Тебе, Алешке и Василию особо кланяется. Было б на кого, говорит, заселенье оставить, сам бы навестить приехал. Новую крепость, говорит, пускай освятят с богослуженьем, торжество устроят и имя ей пускай сами подберут.
        Старикашка рассказал еще, что недалеко отсюда у мыса Мендосино встретил подозрительную шхуну. Завидев русский флаг, судно не подняло своего и легло в дрейф.
        Не иначе, корсар бродит. Так что тытого!.. А я им такого черта устрою, ежели нападут... На абордаж! вдруг крикнул он свирепо.На абордаж!
        Багровое лицо шкипера даже посинело. Он закашлялся, потом подмигнул и победоносно ушел. Кусков знал старика. Со своими четырьмя матросами тот действительно мог атаковать любой корабль, посмевший остановить суденышко. Но он также знал, что старый морепроходец в каждом судне видел пирата. И все же был рад присланным Барановым пушкам. Он поручил Алексею установить их на валу палисада, обращенном к морю.
        Салютовать будем, а по крайности и попугать можем, сказал он, с заметным удовольствием поглаживая чугунные дула.Теперь, Леша, все.
        Освящение форта назначили на тридцатое августа, день тезоименитства царя. Так решил Кусков. Прибывший монах расхворался, две службы отслужить ему трудно. Да и лишний праздниклишний расход и утеря дней.
        Рано утром, как только сошел туман, на влажном еще от росы дворе собрались все промышленные и алеуты.
        Солнце уже поднялось над океаном, голубело небо, ярко-зеленые проступали подошвы гор, далеко в вышине парил орел. Запах смолы и водорослей мешался с запахом ладана и лавровых веток, натыканных Лукою посреди двора, где был устроен «алтарь». Промышленный не поленился притащить их из лесу так ему нравились всякие торжества. Сейчас он разжигал кадило и, строгий и важный, в новом длинном кафтане, с подрезанной ножом бороденкой, беспрерывно дул на раскаленные угли. Остальные промышленные тоже приоделись. В сюртуках и кафтанах, купленных на складах компании в Ново-Архангельске, стояли они широким полукругом, дальше толпились алеуты. Нанкок, нацепив медаль, протиснулся на самое видное место.
        Как только люди выстроились, из дома показался Кусков, за ним Алексей и Василий, несшие ведерко с кропилом и сине-бело-красный российский флаг. Сзади шел бледный, дрожавший от озноба монах, держа обеими руками большой позолоченный крест.
        Собравшиеся подались вперед, некоторые сдернули картузы и шапки. Глядя на них, обнажили головы все. Стало тихо и торжественно. Многие вдруг поняли, что сегодняшний день самый значительный в их жизни и что прожили ее недаром. Люди забудут имена, ветер развеет могилы, но в памяти отечества дело их останется навсегда.
        Кусков подошел ближе, снял картуз, провел по лицу ладонью.
        Господа промышленные!..начал он громко. Высокий, исхудалый, с не поддающимися седине волосами, стоял он перед собравшимися и в эту торжественную минуту казался совсем молодым.Господин главный правитель послал нас сюда служить Российско- американской компании и нашему государю и отечеству верой и правдой... Сегодня он нам прислал наш русский флаг. Мы всегда будем ему верны...
        Он скоро закончил свою маленькую речь, отступил назад и, пропустив вперед монаха, скромно стал в конце шеренги.
        Монах служил молебен. Чахлый, с большими запавшими глазами, он неожиданно громким и чистым голосом произносил слова и говорил их мягко и с большим чувством. Запах ладана, смолы и лавра, крики кружившихся над фортом чаек, щебетанье похожих на воробьев черных птичек, величественная картина прерии и белых вершин Сьерры-Невады, чужой, ставшей теперь родной земли, трогали душу, и даже горловой, ненатуральный голос Луки, изображавшего хор, не вызывал ни у кого смешка, Когда же Алексей в конце молебна поднял на высокой мачте флаг и одновременно грохнули выстрелы двух пушек, промышленные заулыбались как дети, а алеуты припали к земле.
        После богослужения монах окропил освященной водой строения, стены, двор и даже Нанкока, которого подослал Василий, затем тихо улыбнулся и с полчаса кашлял. Кусков сам отвел его в горницу.
        Сразу же, не отпуская людей, Иван Александрович велел придумывать название, какое хотелось бы всем дать новому заселению. Называли разные: и «святой Троицы», и в честь царя «Александровск», и в честь Баранова и Кускова, и «Алеутским», а Лука внезапно взгрустнул и предложил окрестить именем святой великомученицы Серафимы. Промышленные, а за ними алеуты галдели, спорили, отталкивали друг друга. Наконец остановились на трех: «Александровск», «Трех святителей» и «Форт Росс» предложение Алексея.
        Святыми и так все земли названы,сказал он запальчиво.Пускай наше русское будет.
        Кусков приказал Василию написать все три названия, каждое на отдельной щепке, а щепки положил под икону Спасителя, еще не убранную с алтаря.
        Бог спор решит,заявил он просто.Ну, тяни, Лука!
        Промышленный подошел к иконе, примял бороду, перекрестился и, быстренько выхватив щепку, даже икнул от волнения. Затем сунул ее Василию.
        Форт Росс прочитал тот громко.
        Впервые за много недель промышленные весь день гуляли. Кусков выставил бочонок рома, зажарили трех баранов, добытых на сей случай в горах охотниками, варили осетров и рыбу «кузьму», ели дикие персики и виноград, росшие на южных склонах холмов. Палили из ружей и пели песни. А когда море и береговые камни покраснели от закатного зарева и дневной зной сменила прохлада, жгли на пригорках костры и любовались алеутскими плясками. Позже танцевали все, а пьяненькие Лука и Нанкок неистово барабанили ложками по пустому бочонку.
        Иван Александрович и Алексей в гульбище не участвовали. Там распоряжался креол Василий. Правитель колонии и его помощник обошли весь форт, осмотрели берег, чтобы завтра приступить к закладке небольшой верфи, подсчитали запасы. В первый раз и Кускову выдался за это время свободный день. Как всегда, он тщательно заметил все мелочи, разглядел недоделки, ощупал и проверил почти каждую сваю, но Алексей видел, что мысли его заняты другим. Однако помощник знал, что Кусков никогда не скажет ни о том, что его радует, ни о том, что беспокоит, и не пытался спрашивать. Иван Александрович не умел перекладывать заботы на плечи других. Он нес их сам.
        И все же радостного настроения Алексея ничто не могло нарушить. Поселок выстроен, люди живы и здоровы, мечты начинали претворяться в жизнь. На всех картах и во всех корабельных журналах на месте неизвестного мыса будет красоваться имя «Колония Росс»...
        Он шел следом за Кусковым, слушая чириканье черных птичек, уже свивших под крышами гнезда, негромкий гул океана, отголоски песни, доносившейся из-за пригорка, видел горы и красноватые скалы, сверкающие водопады, густые пахучие леса благословенный край... Словно все это он сам дал родине.
        Вечером Кусков вскрыл полученный из Ново-Архангельска пакет. Они сидели с Алексеем в еще не совсем достроенном доме правителя, в одной из трех комнат, занятых Кусковым. Четвертую, через полутемные сени, он отдал своему молодому помощнику.
        Так же как в зальце Баранова на Ситхе, в комнате у Ивана Александровича стоял большой шкаф для бумаг и книг, хотя книг было мало, а на полках в строгом порядке лежали куски горных пород, пучки трав, перья птиц, лук и индейский топорик томагавк, плетеные сосуды из тонких кореньев, колосья дикой ржи, виноградная лоза, засушенные цитрусовые цветы, морские раковины все, чем изобиловали новые места.
        Напротив шкафа в оконном простенке висели старинная карта Татарии и изображение реки Чжа-Кианг с застывшими на ней неуклюжими сампанами, вывезенное Иваном Александровичем из Кантона. В углу перед иконой богородицы новгородского письма стоял узкий диван, рядом с ним обитый жестью огромный ларь, а за ним, на толстом чурбане, подарок Баранова другу статуя крылатого Меркурия работы Ротчева. Белоснежный мрамор резко подчеркивал простоту бревенчатых стен.
        Промышленные принимали скульптуры за ангела и, входя, крестились на нее. А Иван Александрович часто простаивал перед ней по многу минут, любуясь прекрасной статуей. Всю жизнь он жадно стремился как можно больше узнать, дойти до всего своим умом. Не один раз караульные видели свет в его окне до утра и огромную тень согнувшегося над столом Кускова. Он терпеливо переписывал заинтересовавшие его места из привезенных книг, чтобы выучить их и обдумать.
        Сейчас он с волнением срезал печати. Тут были распоряжения, которых он ждал уже давно и которые ему обещал выслать Баранов, как только получит от него весточку. Весточку Кусков послал три месяца назад через бостонского корабельщика, укрывшегося от шторма в заливе Румянцева.
        Развернув просмоленную холстину, Иван Александрович осторожно вынул из нее бумаги, положил на стол. Холстину и надрезанные печати отодвинул в сторону, снял со свечей нагар. Затем медленно надел железные очки, прикрыв ими умные, внимательные глаза.
        Обхватив ладонями лицо, Алексей приготовился слушать Правитель колонии развернул первую, лежавшую сверху, желтоватую бумагу, придвинул ближе свечу. Минуты две он вглядывался в написанное, затем начал читать.
        «Иван Александрович! Письмо твое с протчими бумагами через корабельщика Смита получил и весьма рад доброму началу, а також и тем, что все в здравии и благополучии. У нас тут все не без хлопот, особенно с ближними промыслами и кораблестроением, а Санкт- Петербург требует, бостонцы тоже колошей бунтуют, но мы уж тут как бог пошлет, а все беспокойства больше об вас и ваших стараниях для блага Отечества. Лекарь Круль тоже прислал весточку, обласкан и принят королем Томеа-Меа, и сие меня порадовало и утешило...»
        Дальше Баранов писал подробные инструкции о составлении карты и описания бухты и берега, указывал, сколько посеять в первое лето ржи и пшеницы, узнать у индейцев, «какие водятся животные и минералы», а кроме того, «замечать небезнужно в перешейке от Малой Бодеги, в долинах и лугах, не водятся ли те полезные инсекты, приносящие мед и воск, служащие к благоденствию водворяющихся общежительством человеков, то есть пчелы. Глина також нужна будет на многие при обзаведении потребы, то и оную отыскивать разъезжающим людям приказывать. Отличных колеров каменья и руды, песок и земли доставлять к себе. на настоящие и будущие опыты...»
        Обо всем писал главный правитель, всюду проникали его заботы. Подумал и о лошадях и скоте для колонии. По сему поводу прилагал письмо к губернатору Калифорнии дону Ариллага и наказывал сразу же доставить в Монтерей. В третьем письме находились «прокламации» к испанскому населению, которые тоже надлежало передать губернатору. Копии их правитель Аляски посылал и Кускову. Эти «прокламации» были присланы из Санкт-Петербурга.
        «Благородным и высокопочтеннейшим соседям Гишпанцам, живущим в Калифорнии, кому сие видеть случится, здравия, благополучия и всех от бога благ желает Главное Правление Российско-американской Компании, под Высочайшим Его Императорского Величества покровительством состоящее...» Так начиналось послание. Оно говорило о желании жить в добром согласии и о торговле, начало которым было положено Резановым и которые главное правление хотело продолжать.
        Баранов ничем не разъяснял «прокламацию». Он был обязан приказ исполнить. Но если бы он мог действовать в этом случае сам, он никогда не послал бы такой бумаги, направленной не по тому адресу и не от имени царя.
        Когда Кусков кончил читать, Алексей так и заявил:
        Выходит, что мы только от имени компании действуем, сказал он возмущенно. Упрямые пухлые губы его покривились, на лбу и осунувшихся щеках выступил румянец. Только что он слушал письмо Баранова, умное, заботливое, дальновидное. А эта вот бумага...
        Алексей много слыхал и от Резанова и от его офицеров Давыдова и Хвостова, а частью сам догадывался, видя расстроенного и хмурого правителя, что в Санкт-Петербурге не понимают, да и не очень интересуются далекими владениями. Были бы бобры да коты, да приносили бы прибыток.
        Что же, там все на компанию переложили?
        Кусков молча снял очки, задул свечу. Некоторое время постоял зажмурясь. У него давно болели глаза.
        Не наше дело, Леша,сказал он примирительно,Александр Андреевич пишет, что нам потребно делать, то и будем. Политикадело министров.
        Так не министры ж бумагу прислали! Компания... Что ж она не в свое дело суется. Гишпанцы нас и в грош не поставят!
        Иди, Алексей, не шуми! Сказано и хватит! Да сказки, чтоб кончали гулянку.
        Утром Иван Александрович велел Василию собираться в Монтерей везти письма испанцам и поклон от него, правителя нового российского заселения, губернатору обеих Калифорний, почтенному соседу, сеньору и кавалеру дону Хосе да Ариллага. Колония Росс начала существовать.
        Глава пятая
        Второй день тянулись буераки и скалы, выжженная солнцем прерия напоминала пустыню. И впрямь, кое-где ближе к морю наносимые ветром пески глушили траву. Небо было почти бесцветное. Недалекие отсюда склоны Сьерры темнели обнаженными, выветрившимися кручами гранита и гнейса. Дикие кусты колючки сменили лавр и хвою, отчетливей виднелись террасыследы постоянных землетрясений.
        Василий уже много суток был в пути. Ночью, укрываясь от холодных туманов, забирался в скалы и, слушая вой степных волков койотов, раскладывал костер. Днем останавливался лишь для того, чтобы сварить похлебку или испечь на камнях лепешки. Несколько раз он мог подстрелить оленя, стремительно пересекавшего лощину или стоявшего, чутко прислушиваясь, на склоне увала. Но креолу жалко было губить прекрасное животное ради одного куска мяса. Остальное в такую жару пришлось бы бросить.
        Насмешливый, колючий с людьми, он любил землю, цветы и травы, любил птичий щебет, рев великана сохатого, крики лесного зверя, и даже вой пумы или волчьей стаи не вызывал в нем неприязни.
        Однажды, еще на Ситхе, он брел с Лукой к Озерному редуту. За огромным вывороченным бурей корневищем их встретил медведьсвирепый гризли. Увидев людей, зверь бросился на шедшего впереди Василия, но тот вдруг остановился, подпустил медведя ближе, а затем вложил пальцы в рот и так озорно свистнул, что гризли присел, рявкнул и, ломая кусты, удрал в чащобу.
        Цыган, ну прямо цыган и есть,еле оправившись от испуга, бормотал Лука, с уважением поглядывая на креола.
        Бурая трава и серые нагромождения источенного зноем и ветрами камня, похожие на древние развалины, желтые пятна песка, заросли непролазных кустарников, редкое облако на сияющем небевот все, что окружало сейчас Василия.
        В коротком, распахнутом под бородой кафтане, войлочной самодельной шляпе, с одеялом за плечами, в которое был увязан дорожный скарб, шел он уверенно и неторопливо, изредка раздвигая прикладом ружья жесткие кусты. Путь он держал по солнцу, а иногда взбирался повыше на террасу, чтобы увидеть море. До Монтерея уже было недалеко. На бумажку он срисовал с карты Кускова очертания берега. Цепкая память помогла узнать их. Год назад он проходил тут на судне.
        Теперешнее поручение он принял, как всегда, ворчливо, с усмешкой. Полдня дразнил Луку, заявляя, что Кусков хочет послать их вдвоем, потому что Лука самый опытный человек в колонии. Промышленный верил, гордился и ждал, а потом обиделся, но сразу же отошел, когда Василий стал с ним прощаться.
        Прощай, Лука,сказал креол,не серчай. Гишпаночку тебе приведу. Куда твоя Серафима! Гляди, какой орел!
        Ну, ты того...строго промолвил польщенный Лука.Серафима ишо... баба!
        Уже совсем собравшись, Василий вернулся к нарам, на которых стоял его сундучок, подозвал промышленного.
        Ежели что, возьми себе. Лука,сказал он по-необычному серьезно, а затем опять усмехнулся.Вишь, добра сколько нажил. Только некому оставить.
        Он ушел, а котиколов еще долго размышлял, стоя у опустелых нар. Креол еще никогда так не шутил и не выглядел таким возбужденным.
        А Василию было не по себе. Всегда он уходил от людей с радостью, обрадовался и нынешнему поручению, но сейчас стало неожиданно смутно, и он сам не знал почему. Однако постепенно привычка взяла свое. Шуршала под ногами трава, в далеком мареве белели горы, кругом тишина и простор, а впереди новые, неизведанные места. Он почувствовал себя хорошо и спокойно.
        До Монтерея столицы Верхней Калифорнии и резиденции губернатора осталось не больше двух дней пути. Это Василий разобрал по своей бумажке. Он шел теперь среди скал, рассчитывая за последним перевалом сразу спуститься в долину. Было очень сухо и жарко, как никогда за все эти дни. Пустынная прерия, казалось, усиливала зной. Только зеленые ящерицы блаженствовали на огненно горячих камнях.
        Василий решил переждать жару. Он издали приметил высокий наклонный утес, торчащий над гранитным обрывом, и направился к нему. Наверное, там найдется хоть небольшая тень, а может быть, и хорошая выемка. Он свернул в сторону и, минуя заросли чаппареля, двинулся напрямик к скале. Если бы он шел прямо, то заметил бы следы конских копыт на песке, и что они тоже вели к камню, и что лошади были подкованы, но сейчас он ничего этого не увидел. Раскаленный ствол ружья жег плечи, войлочная шляпа и одежда пылали жаром, он торопился поскорее добраться до тенистого места.
        Всадников он приметил только тогда, когда обогнул утес. Их было двое, и находились они именно в таком месте, какое и рассчитывал найти здесь Василий. Высокое и просторное углубление напоминало пещеру, пригодную для целого отряда. Нависшие скалы защищали от солнца, чистый прохладный песок устилал дно убежища. Люди лежали почти у самого входа, дальше виднелись расседланные лошади.
        Василий даже не успел снять ружье. Застигнутый врасплох неожиданной встречей, он молча стоял перед пещерой. Один из лежавших, в расшитой позументами куртке, с повязанной голубым платком ушастой головой, темнолицый и горбоносый, был испанцем. Второй, совершенно безволосый, с желтым сморщенным лицом, короткой верхней губой, не прикрывающей зубов, в черной шляпе я черном, наглухо застегнутом сюртуке,как видно, бостонский янки. Людей в такой одежде Василий уже встречал на побережье.
        Увидев внезапно появившегося человека, оба лежавших не проявили никакого удивления. Креол не знал, что они наблюдали за ним уже минут десять.
        Слава Иисусу, сеньоры! поздоровался он по-испански и, скинув с плеча ружье и мешок, сел на камень. Казалось, такая встреча тоже была ему не в новинку.
        Господу богу,ответил человек в черной шляпе. Голос у него был громкий.
        Василий не торопясь начал развязывать мешок. Что за люди? На разбойников вроде не похожи, да и кого им грабить в таком глухом месте. Ранчеры? Путешественники?
        На всякий случай он решил разговор первому не начинать, пускай говорят они. Но ружье свое придвинул ближе, мешок завязал снова, достав из него только лепешку и кусок сушеной рыбы. Не снял и сапог, хотя ноги горели и мучительно хотелось остудить их в прохладном песке.
        Некоторое время царило молчание, лишь слышалось звяканье уздечек и негромкое пофыркиванье коней, жующих в глубину пещеры ветки нарубленного кустарника.
        Джозия Уилькок Адамс,неожиданно представился похожий на бостонца человек, поднимая голову. Он все это время лежал, надвинув на лоб шляпу. Русский траппер? Аляска далеко отсюда.
        Джозия говорил, мешая испанские и английские слова, видимо нисколько не беспокоясь о том, что его могут не понять. Ho Василий понял.
        Верно. Колония Росс ближе,ответил он, разламывая рыбу.Морем рукой подать. Не то что до Бостону.
        Джозия приподнялся и сел.
        Мистер... откуда?
        Оттуда,с хрустом прожевывая кусок юколы, подтвердил креол.Зовут Василий.
        О!..
        Бостонец сдвинул шляпу, плюнул между носками сапог. Маленькие острые глаза его уставились на собеседника. Скопческое лицо стало рысьим,
        Русские нам братья,сказал он совершенно другим тоном, и словно повторяя заученное.Да, сеньоры и джентльмены...Pycскиевеликий народ. Мылюди Нового Света протягиваем им руку.
        Апатия и пренебрежение его исчезли, он еще раз энергичноплюнул, поднялся, нахлобучил шляпу.
        Пепе! Сеньор мой гость. Виски!
        Испанец, до сих пор молча наблюдавший всю эту сцену, встал, порылся в поклаже возле седел, небрежно кинул посудину спутнику. Покрутив длинное багровое ухо, он вышел изпод навеса.
        Эта образина не пьет! заявил мистер Джозия, не заботясь о том, что Пепе может услышать.
        Василий от выпивки уклонился, но подобрел. Он с усмешкой следил за бостонцем, который, ничуть не огорчившись отказом, опрокинул флягу в рот и выпил сам все до дна.
        «Здоров, сукин сын, хлестать»,подумал креол одобрительно.
        Теперь он почувствовал себя свободнее. Наверно, бостонец ханжа и пьяница и шляется тут, вынюхивая в горах серебро. На таких прошлым летом они с Кусковым уже натыкались. Василий даже обрадовался. Подвыпивший мистер мог сообщить ему полезные сведения. Видать, он забрался сюда из Монтерея. Но Джозия, сразу захмелев, стал вдруг сам расспрашивать про новую колонию, про солдат и пушки, про русскую армию, будто бы высадившуюся на реке Колумбии помогать англичанам, про самого Василия куда он идет и зачем, а потом стал петь псалмы.
        Только один раз Джозия очухался и умолк, когда Василий, рассвирепев от его дурацких вопросов, сказал, что идет к губернатору в Монтерей с важным письмом из самого Санкт- Петербурга. Невольно он потрогал лежавший за пазухой, упакованный в холстину пакет.
        Вскоре бостонец, по всей видимости, заснул. Вернувшийся Пепе подкинул лошадям травы и тоже лег в углу. Жара спадала. Тени от скал стали длиннее и мягче, проползла по песку змея. Легкий ветерок шевельнул сухой хвощ, росший между камнями, стих. Воздух уже не был таким удушливым, исчезло марево.
        «В самый раз идти»,подумал Василий. Ноги его отдохнули, но нестерпимо одолевала дремота, а до вечера можно еще сделать не одну милю. Новым своим знакомым он не компаньон, да и направляются они не в ту сторону.
        Он медленно взвалил на плечи одеяло, поднял ружье. Никто из лежавших не шевельнулся.
        Счастливо оставаться, сеньоры!сказал он громко.Прощайте!
        Но сеньоры не ответили. Видимо, уснули крепко. Только на одно мгновение Василию показалось, что у Джозии дрогнуло веко.
        Дрыхнут, дьяволы. Что им! У них кони! пробурчал он с невольной завистью.
        Поправив сверток на плечах, он чуть пригнулся, чтобы не задеть нависшего над входом камня, и выбрался из-под навеса.
        В тот же момент Джозия выстрелил ему в затылок. Василий дернулся вперед, повернулся и упал в остывающий песок. В последний раз до слуха донеслось, как шарахнулись и забились в пещере испуганные грохотом кони.
        Час спустя Уилькок Адамс сжег на костре конверт и окровавленную холстину, бумаги переложил в карман плотно застегнутого сюртука. Пепе оседлал лошадей. Дневной зной ушел можно было покидать пещеру.
        Скоро топот копыт смолк, стало пусто и тихо. Нежаркое вечернее солнце освещало нагромождения скал, плато и темную неподвижную фигуру Василия. Он лежал раскинув руки, словно обнимал землю. На сбившейся в сторону бороде и сорванной выстрелом самодельной шляпе засохли сгустки крови. Зеленая ящерица сидела на прикладе ружья.
        Далеко, но постепенно приближаясь, послышался вой койота. Ночной хищник почуял добычу.
        Дон Хосе Ариллага, губернатор Калифорнии, уже много дней не вставал с постели. Весь этот год из-за больной ноги он редко покидал президию, не бывал в соборе и совсем не выезжал из Монтерея. Приближалась старость,хотя ему было всего лишь шестьдесят шесть лет, но в жизни уже не было радости. А то, что творилось кругом, вызывало только досаду и омерзение.
        Несметные орды американских бродяг, день и ночь тянувшиеся к берегам океана, осели у самых границ Калифорнии, занимали долины и реки, жгли леса и взрывали горы, овладевали лучшими землями. Вице-король был глух и слеп, инсургенты поднимали восстания испанцы соединялись с индейцами, чтобы про, лить кровь таких же испанцев... У него самого не осталось ни семьи, ни привязанностей. Жена и дети жили в Мадриде, старый друг Аргуэлло замкнулся у себя в Сан-Франциско, маленькая Конча уединилась в суровой миссии. Бедная девочка! Русский мог сделать ее счастливой...
        Высохший и еще более потемневший, с серебряной головой и такими же усами, он целые дни полулежал, опершись на подушки. В комнате с опущенными решетками горели свечи, мальчикметис читал ему вслух книгу. А когда губернатор закрывал глаза и дремал, мальчик потихоньку играл сам с собой в карты.
        За стенами президии шла та же жизнь, город оставался по-прежнему скучным и пыльным, туманы и зной так же сменяли друг друга, в соборе ежевечерне звонили Angelus, изредка, приходил корабль, прибывали приказы. Но теперь они были многословнее и тревожнее. Чаще в них встречались слова: «инсургенты», «Мадрид», «Наполеон», «гверильос». Война в метрополии волновала и колонии. В последнем приказе негласно указывалось уменьшить гарнизоны пограничных президии и усилить солдатами миссии Санта-Клара и Санта-Роза. Одновременно с этим приказом прибыл на корабле и сеньор Джозия Уилькок Адамс, неофициальный агент из Колумбии.
        Вспоминая это имя, губернатор морщился и в раздражении откидывался на подушку. Янки держался так, словно приехал к себе домой, и, как видно, не очень спешил отсюда убраться. Осматривая гавань и город, по нескольку суток пропадал в окрестностях, встречался с падре президентом, личным врагом губернатора, собирал бродяг, рудокопов и золотоискателей. А потом, даже не спросив разрешения, в любое время являлся к больному, кашлял, плевал и, надвинув шляпу на лоб, развалившись в качалке, нудно и методично расспрашивал губернатора. Больше всего интересовался русскими, новым их заселением, посещением побережья Резановым.
        Сегодня Джозия Уилькок явился под вечер. Видно было, что он прямо с дороги, красноватая пыль покрывала его сапоги, шейный платок грязен и в пятнах. Но на голом лице скопца не замечалось никаких следов усталости.
        Войдя, он дал подзатыльника мальчишке метису, вскочившему при его появлении, кивнул больному и уселся напротив него в качалку.
        Господу богу! произнес Джозия и закашлялся.
        Чтобы не выдать раздражения, Ариллага закрыл глаза. Сегодня ему было лучше, он продиктовал два письма, съел суп и лепешки, но появление американца снова подействовало угнетающе. Он молча наклонил голову.
        Некоторое время гость раскачивался в кресле, а затем остановил качалку и, вытянув ноги, касаясь ими постели губернатора, спросил:
        Известно ли вам, сеньор губернатор, что русские построили крепость на земле испанского короля? Вопрос первый. Известно ли вам, что там есть пушки? Вопрос второй. Известно ли также вам, что русские собирают силы, чтобы вторгнуться в Калифорнию и захватить ее в свои руки? Вопрос третий.
        Джозия говорил отрывисто, будто метал в собеседника слова, и, внезапно начав, так же внезапно умолк.
        Ариллага уже привык к бесцеремонным манерам янки, вмешательству его во все дела, и потому вопросы его нисколько не удивили. Он только боялся, что не сможет сдержаться. Но губернатор пересилил себя и спросил, в свою очередь, откуда у почтенного сеньора такая удивительная информация. Сам он знает, что русские действительно высадились на берегу пустынной бухты за заливом св. Франциска. Они собираются сеять там пшеницу и разводить скот и по своем прибытии сразу же прислали человека известить его об этом.
        Я не уверен, сеньор Джозия, что мы, испанцы, имеем право на ту землю,закончил он холодно.До сих пор я знал свои границы.
        Джозия из-под шляпы поглядел на изможденное лицо губернатора, на его усы и белую эспаньолку, сложил на подлокотнике руки и совершенно неожиданно изменил тон.
        Великие области нашей Америки,сказал он тягуче, словно проповедуя,зажгли факел свободы и независимости и проливают священную кровь своих граждан, чтобы освободить человека и указать Старому Свету путь... Мы никогда не идем дорогой предательства и вероломства...
        Ариллага с брезгливостью слушал наглые и ханжеские слова шпиона Колумбийской компании. Он давно знал им цену.
        Не меняя позы, Джозия Уилькок Адамс вынул из бокового кармана сюртука сложенную вчетверо бумагу и передал ее губернатору. Это была «прокламация», которую бостонец обнаружил в пакете, найденном у убитого Василия. Остальные бумаги и письма Баранова и Кускова Джозия предусмотрительно сжег.
        Эксцеленца губернатор знает свои границы,заговорил он снова отрывисто и резко, а русские их не знают. Они умнее вас, мистер Ариллага. Они действуют под видом торговой компании... Эту бумагу я нашел у убитого индейцами тайного агента Баранова. Он нес ее инсургентам.
        Губернатор молча развернул послание. В нем ничего крамольного не было. Однако, направленное без обращения к губернатору, а непосредственно к «благородным и высокопоставленным господам Гишпанцам, живущим в Калифорнии», оно показалось подозрительным. Тем более что Джозия упомянул о мятежниках, появившихся в этих местах.
        Губернатор боялся и ненавидел их еще сильнее, чем американцев. В прошлом году наконец был расстрелян метис Идальго, шестидесятилетний поп, собравший в Новой Испании тысячи индейцев и мятежников против его величества короля. Теперь появился новый главарь, тоже поп, Морелос. В депешах из Мексики вице-король приказал следить за настроениями в Калифорнии. Инсургенты размножились по всей стране...
        Где вы нашли убитого? губернатор приподнялся и, опираясь на руку, с трудом осилил одышку.
        У склонов Сьерры.
        Он был один?
        Да.
        Ариллага протянул руку к колокольчику, стоявшему у изголовья, но не позвонил, а снова устало опустился на подушки и закрыл глаза.
        Благодарю, сеньор Джозия. Я займусь...
        Бостонец качнулся раза два в своем кресле, встал и не торопясь вышел, открыв носком сапога дверь.
        После его ухода губернатор долго лежал, стараясь разобраться в услышанном. Он не верил ни одному слову Джозии, который, наверное, сам помогал бандитам. А русские еще верят в дружбу янки!.. Но вся эта возня ему надоела... Наконец он позвонил и велел секретарю вызвать капитана Риего начальника крепостной кавалерии. Немолодой рассудительный офицер получил приказ выехать на рассвете в президию СанФранциско.
        Глава шестая
        Еще никогда не бывало так трудно Кускову, как в эти дни. Правда, форт был выстроен, хотя по-настоящему готов лишь палисад, а дом и казармы стояли еще без крыш, не закончены и бараки для алеутов, но не было ни лошадей, ни скота, не на чем пахать землю, не было и семян, которые Баранов велел добыть в ближайших миссиях. Кончилось продовольствие. Пробный урожай пшеницы, снятый с небольшого участка, дал самена почва возле крепости была бесплодна; половину зерна расклевали птицы. Нужно пахать прерию поближе к речке, ставить там хутора, скотные дворы, обучать земледелию гулящих людей, привыкших охотиться да бродяжить.
        С промыслом зверя и того хуже. От Дракова мыса до этих мест ни морского бобра, ни котов не водилось. Крутой морской берёг тянулся на сотни миль. Лежбища были только в испанском заливе св. Франциска, но могли оказаться и на островах. Полсотне промышленных и партии алеутов приходилось поднимать весь край.
        Однако больше всего сейчас беспокоило Ивана Александровича долгое отсутствие Василия. Прошло уже полтора месяца с тех пор, как он ушел в Монтерей, а, по расчетам Кускова, креол должен был обернуться дней в тридцать. Может быть, гонят скот? В письме Баранов просил губернатора продать лошадей и быков. А может быть, поехал к отцам- францисканцам торговать зерно?
        Лето уже кончалось. Еще было жарко, по-прежнему стояли туманы, высокое небо оставалось голубым и безоблачным, но уже созрел виноград, темные его ягоды склевывали птицы, пожелтели в лесу лианы, серебристые листья незнакомых деревьев неслышно оседали на кусты и траву. Лишь красноствольные гигантские сосны и вечнозеленые лавры все так же стояли у водопада, да он, звонкий и сверкающий, неумолчно прыгал по камням, срываясь отвесно вниз.
        Чтобы не терять дорогого времени, Иван Александрович решил начать постройку здесь небольшой мельницы. Для первых нужд. А рядом с ней сукновальню. Силы воды хватило бы на полдесятка таких заведений. Да и место пригодное. Близко от поселения, в защитном от непогоды ущелье, за камнем и лесом не надо никуда ходить. Иван Александрович сам валил дубы и сосны, таскал камни и часто до вечера не показывался в форте. Там управлялся за него молодой помощник.
        Алексей тоже с нетерпением ждал креола. Как-то его там приняли испанцы, довольны ли новыми соседями, вспоминают ли Резанова? Как-никак прошло уже шесть лет. В прошлогодний свой приезд Кусков не видел губернатора, не говорил ничего ни о будущем заселении, ни о торговле. Продадут ли испанцы лошадей и скот? Диких быков множество бродило по прерии, да попробуй поймай!
        Хотелось узнать подробней и о невесте покойного Николая Петровича. Алексей поручил Василию расспросить про нее у губернатора.
        От форта до лесного ущелья было недалеко. Обычно Иван Александрович отправлялся туда с утра, там и обедал вместе с промышленными, варившими в продымленном тагане кашу. Вместе же под вечер и возвращались в селение. А когда требовалось немедленное присутствие правителя в форте. Кусков распорядился вывешивать на вышке малый флаг. С места лесных работ он был хорошо заметен.
        Однажды, перед самым обедом, Лука увидел сигнал. Промышленный ел на обрыве малину и сразу же, забыв даже вытереть измазанную ягодами бороду, скатился вниз. За промедление в таких случаях Кусков оставлял на двое суток без еды или заставлял целый день таскать воду из колодца, не отдыхая ни минуты. Провинившихся дважды приказывал сечь. Лука уже один раз проморгал и боялся порки.
        Сигналют! крикнул он еще издали правителю колонии.Кажись, и человек бежит!
        Действительно, едва Иван Александрович выбрался из ущелья и прошел немного по тропе, он увидел Фросию жену зверолова Савельева, одну из четырех женщин, прибывших сюда на «Вихре». Молодая, большеглазая, быстрая, она была сообразительней и выносливей многих мужчин.
        Иван Александрович! Там...Фрося запыхалась, она почти бежала и, наивно подняв подол старенького сарафана, вытерла, им лицо.Там гишпанцы приехали. Двое!..
        По дороге она рассказала, что испанцы прибыли только что, один из них совсем молодой, сухонький и хмурый, второй годов сорока, коренастый и рыжебородый. Алексей Петрович повел их по заселению, а ее послал сюда за правителем.
        А руки у них тонкие, будто ребячьи. И говор чудной...
        Кусков не слушал Фросю. Сорвав пук травы, он наскоро вытер им измазанные смолой ладони, пригладил на ходу полы кафтана и заторопился к форту. Давно жданные гости прибыли. Наверное, их послал сам губернатор. Нужно достойно встретить. Его мысли так были заняты радостным известием, что он даже не спросил у Фроси, вернулся ли с посланцами Василий.
        Он силился скрыть свою радость и вместе с ней невольное беспокойство и гордость. Сейчас он впервые подумал о том, что будет принимать официальных гостей, и он, простой коммерции советник Иван Кусков, равен испанскому губернатору и самому, королю.
        Уже возле ворот он отдал Фросе ключи от лабаза, которые, и как и Баранов на Ситхе, всегда носил при себе, велел взять заветный бочонок вина, подаренный когда-то лично ему кантонскими купцами, свои два фунта леденцов, сбереженные для детей, по слал караульщика за большим компанейским флагом, приказал зарядить для торжественного салюта обе пушки, приготовить обед. Затем, уже не сдерживая волнения, направился в дом. Дипломатических тонкостей он не знал, да и не нужны они были ему, идущему с дружбой и открытым сердцем.
        Испанские гости находились в главной горнице. Они только, что обошли с Алексеем весь форт, внимательно осмотрели палисад, строения, колодец, сторожевые будки. Особенно долго разглядывали железные сохи, хомуты и дуги. Старший по виду и, как видно, по положению офицер что-то изумленно говорил своему спутнику, узколицому, темному и нахмуренному.
        Алексей не понимал по-испански. Он охотно водил гостей по форту, чтобы занять время до прихода правителя. Кусков, кажется, умеет связать десяток слов. Потом гости вошли в дом, и помощник не знал, что делать дальше. Офицеры представились сразу по приезде, но он не разобрал их имен, понял только, что прибыли они от губернатора. Положение его было затруднительное, тем более что младший испанец принимал его, как видно, за слугу и держался высокомерно.
        Алексей стоял у притолоки, сердясь на самого себя и раздумывая, хорошо ли будет оставить приезжих одних, а испанцы молча разглядывали комнату с картинами на стенах, с книжным шкафом и статуей Меркурия в углу. В это самое время вошел Кусков.
        Алексей с облегчением вздохнул и сразу же весело и громко сказал по-русски:
        Господин правитель! Иван Александрович Кусков.
        Увидев вошедшего и услышав его имя, офицеры выпрямились, словно на параде, затем старший невысокий и плотный, в черном плаще с золотым позументом церемонно взмахнул островерхой шляпой и, поклонившись Кускову, произнес:
        По поручению сеньора губернатора Калифорнии дона Хосе де Ариллага, капитан Хуан Риего, лейтенант Гервасио Сальварец... Милостью бога и святой девы сеньор губернатор посылает вам привет...
        Кусков знал всего лишь несколько испанских слов, но смысл обращения понял. А прямой, умный взгляд рыжеусого Риего ему понравился. Второго офицера он еще как следует не разглядел.
        Мы рады гостям, почтенные господа соседи,ответил Иван Александрович как можно учтивее.Прошу вас, располагайтесь...
        Он прошел вперед, указал на диван и грубые дубовые кресла и, немного помедлив, уселся сам.
        Гости сели. Риего снова заговорил, обращаясь к правителю, но на этот раз русские его не поняли. Капитан повторил. Алексей, по-прежнему стоявший у дверей, заметил, как младший испанец усмехнулся и что-то сказал своему спутнику. Тот недовольно на него посмотрел и умолк.
        Минуты две продолжалась тягостная тишина. Наконец Иван Александрович обернулся к Алексею.
        Позови монаха, Леша,сказал он досадливо,может, он за толмача сойдет. Так мы будем тут сидеть до скончания века. Куда девали они Василия?
        Алексей послушно вышел.
        В это время капитан Риего расстегнул висевшую у пояса сумку, вынул оттуда небольшой пакет и уже молча протянул его Кускову. В пакете было письмо губернатора, тоже написанное по-испански.
        Кусков надел очки, повертел письмо в руках. Свою фамилию он прочел, но пакета вскрывать не стал. Что там кроется, в этой бумаге? Может быть, испанцы нарочно задержали креола? Приехали, выглядели, привезли письмо...
        Он снял очки, положил пакет на стол.
        Отошлю господину Баранову,заявил он, тщательно выговаривая слова, надеясь, что гости догадаются, о чем идет речьНово-Архангельск, Ситха...
        Риего понял, отрицательно покачал головой, потом начал что-то быстро говорить, указывая на письмо. Но во время его речи открылась дверь, и в горницу вошел Алексей в сопровождении старика зверобоя Ипатыча, уверенно следовавшего за ним. Старик был бос, в кожаной длинной рубашке, перетянутой ремнем, невысок, с серой клочкастой бородищей, росшей, казалось, даже из ушей.
        Иван Александрович,сказал Алексей еще с порога.Ипатыч пять годов жил в Канаде с французами. Умеет говорить по-ихнему.
        Помощник правителя был возбужден, карие глаза его блестели, на верхней губе выступили росинки пота. Он повернулся к старику, но тот уже вышел на середину горницы, кашлянул и, нисколько не смущаясь, быстро и охотно выложил все, что вспомнил из полузабытой речи.
        Мать капитана Риего была из Наварры. Он с детства знал язык матери. И хотя Ипатыч впутывал в разговор гасконские и бретонские слова, перевирая их, капитан сразу же ответил. Несколько минут они говорили больше каждый свое, потом зверобой умолк, передохнул и, обернувшись к Кускову, сказал удовлетворенно:
        Понимает маленько. Говорить он, конечно, слаб, а все ж сойдет.
        Алексей и Кусков, напряженно следившие за разговором, повеселели. Однако правитель колонии хотел убедиться полностью. Он немного подумал, а затем сказал старику:
        Передай наш им поклон, скажи, что рады гостям и что желаем им всякого благополучия и здоровья. Коли встанут и поклонятся значит, понимают твой разговор. Они обхождение знают.
        Ипатыч переводил долго, но гости действительно встали и поклонились. Риего вежливо и дружелюбно, лейтенант едва наклонил голову. Взгляд его маленьких глаз оставался колючим и неприязненным. Но этот взгляд заметил только Алексей, Иван Александрович был удовлетворен проверкой.
        Теперь,заявил он Ипатычу,начнем о деле...Он опять помедлил, лицо его стало строгим и озабоченным.Пускай говорят они. Слушай хорошенько, да своего не вставляй. Чтоб конфузу не вышло. Они от своей державы, а мы от своей. Флаг наш тут русский, и мы люди простые, но русские... А после спроси про Василия, не случилось ли с ним чего?
        Полчаса, не меньше, говорил испанец, что-то резко отвечал младшему своему товарищу, хмуро щипавшему длинный острый подбородок, дополняя фразы испанскими словами, часто упоминал имя губернатора и вице-короля Новой Испании. Он держался официально, но плохое знание языка придавало его речи добродушный, домашний характер. Однако и Кусков и Алексей видели, как временами лицо Ипатыча становилось мрачным и он сердито переспрашивал испанца.
        Наконец Риего кончил и с откровенным облегчением сел на место.
        Д-да...Ипатыч оправил свою клочковатую бороду.Такие дела.Затем, повернувшись к Кускову, неожиданно развеселился.Они, видишь, приехали спросить, по какому такому закону мы тут обосновались. И будто это запрещает вицерой, а губернатор желает нам здравия... Дела!
        Для того и приехал?
        Для того.
        Кусков скрипнул креслом, но не встал.
        А еще чего? Про Василия что сказал, про бумаги?
        Василия они не видели, про бумаги не знают.
        Иван Александрович поднялся с кресла, снова сел. Некоторое время молчал, а потом сказал Алексею:
        На разных языках беседу не поведешь. Будто слепые щенята тыкаемся!
        В его словах были огорчение и досада.
        Ты спроси,обратился он опять к Ипатычу,попробуй еще раз. Может, не так разобрал? А насчет поселения скажи: не на ихней земле селились и селились по повелению главного своего начальства, о том и бумагою сообщали. Ихнюю бумагу тоже отправим начальству.
        На чужое не лезем!вставил Алексей запальчиво.Индейцы отдали нам землю.
        Помолчи, Леша! Пшеницу тут сеять будем, зверя бить, торговлю вести... Все, чем мирные люди занимаются.
        Кусков говорил медленно. В его глазах появилось сердитое выражение.
        Испанцы это заметили. Капитан отвечал еще более учтиво, а Гервасио Сальварец перестал небрежно щипать подбородок и убрал вытянутые почти на середину горницы ноги.
        Под конец Ипатыч перевел, что сеньор Риего просит сказать, что он только солдат и желает от своего имени и имени товарища господину Кускову удачи, что губернатор тоже выполняет лишь приказ наместника его католического величества и лично расположен к русским. Что же касается направленного в Монтерей человека, то он сам, Хуан Риего, пошлет отряд кавалерии на его розыски.
        По спокойному лицу рыжеусого капитана видно было, что он говорил искренне, а к угрюмому взгляду его спутника уже привыкли.
        Напряжение понемногу рассеялось. Кусков велел подать вино. Он радушно угощал испанцев, пододвигал миску с леденцами Ипатычу (старик не брал в рот спиртного), подарил гостям по две шкурки драгоценного сибирского соболя, а губернатору бобровую шапку, просил испросить разрешение купить у миссионеров скот и зерно. Но по многим знакомым приметам Алексей, сидевший напротив за столом, видел, что Иван Александрович о чем-то упорно думает.
        Вот что, Леша,сказал он наконец, когда лейтенант вышел на минуту из горницы, а капитан Риего, кивая головой, слушал Ипатыча.Ему-то я верю, а дальше не знаю... И про американцев каких-то болтали, и с Василием все... Иди, готовься к походу. Возьми Луку. Завтра пойдешь искать индейцев, уступивших нам землю. Чую, бельмо мы тут кому-то на глазу... Да позови монаха. Пускай посидит с нами. Эх, хоть бы его научить говорить по- гишпански!
        Правитель колонии глубоко вздохнул, повернулся к капитану Риего и молча наполнил его стакан.
        Глава седьмая
        Как и в первый раз, Алексей решил пробираться в глубь страны по реке Шабакай, которую они с Кусковым назвали Славянкой. Кроме Луки, Иван Александрович отрядил с помощником молодого алеута Манука, пробывшего два года в индейском плену возле залива Тринидад. Манук знал язык и обычаи главного племени и прошлым летом помогал правителю в переговорах с индейцами.
        Путники прошли на байдарке до места, где когда-то встретили отряд дона Петронио, запрятали среди береговых камней лодку и, переночевав в пещере, углубились в горы. Там, по рассказам Петронио, находилось озеро, на берегах которого стояли туземные жилища. И Кускову говорили индейцы, что живут они у широкой тихой воды.
        Почти все утро первого дня занял спуск в глубокую котловину. Гигантская каменная стена отвесно обрывалась вниз, кругом утесы да скалы. Не было ни леса, ни привычного шума воды, ни крика птиц. Утесы и ущелья простирались до самого горизонта дикая каменная гряда. Лишь ниже, когда достигли половины спуска, увидели на противоположной стороне заросли горного дуба и, словно сверкающий на солнце клинок, узкую струю водопада, низвергающегося с тысячефутовой высоты. Потом снова все изменилось. Горы отошли в сторону, и прелестная долина, окаймленная зеленью рощ, с небольшой речкой посередине, открылась перед глазами.
        Карабкавшийся впереди Манук даже зачмокал губами и сел верхом на выступ. Затем маленькие косые глаза его прищурились.
        Речка естьрыба есть,сказал он осторожно.Может, и люди есть.
        Черт сюда понесет кого!пробурчал Лука, ожесточенно вытаскивая ногу из расщелины и силясь удержать сползавший с плеч мешок.Одним нам шило вставили!
        Сегодня Лука с утра был расстроен. Алексей перед спуском не дал даже чарки рому.
        Но молодой помощник правителя не обратил внимания на его воркотню. Он достал подзорную трубу и тщательно оглядел долину. Никаких признаков людского жилья там не было.
        Думаю, что до озера никого не встретим, сказал он алеуту.Места тут мало.
        Алексей спрятал трубу и снова продолжал спускаться. Он даже не намекнул на то, чтобы сделать передышку, хотя видел, что спутники его устали, и у него самого дрожали руки и ноги. Все эти дни он был малоразговорчив, почти не шутил, заставлял Луку и Манука грести до изнеможения, вдвое больше работал сам, похудел заметно, оброс бородой.
        После приезда испанцев и непонятного исчезновения Василия Алексей понял, что правитель не зря озабочен и что дружественное племя индейцев надо найти немедленно. Испанцы говорили вежливо, даже обещали от имени губернатора прислать лошадей и скот, но помимо губернатора есть и другие люди! Стоило посмотреть, как держался младший из посланцев. А главное, почему вице-король запрашивал о поселении? Не его здесь земля и не его забота!
        Стояла осень, но на равнине и в горах было еще жарко. Небо оставалось синим и безоблачным, по-прежнему утром поднимался туман. Густые белесые волны затопляли всю низменность, клубились и нарастали, и только кое-где из них выглядывали утесы и вершины деревьев, словно утонувшие в ползущей мути. Пора дождей еще не наступила, хотя толком о ней никто не знал. В прошлом году Кусков был здесь летом, слышал, что дожди начинаются в ноябре. Сушь и жара проникли в ущелье, и каждый сорвавшийся камень поднимал тучу пыли.
        За такую пыль Алексей принял и небольшое облачко, всплывшее вдруг на дальнем склоне. Серый дымок медленно пополз вверх и растаял, а потом, почти в том же самом месте, появился другой.
        Индейцы! крикнул Алексей Луке и Мануку, спускавшимся шагов на пять ниже его.
        Он вытащил подзорную трубу, но в этот момент неясный гул прокатился по каньону и ощутимо дрогнула скала. Колебание земли продолжалось не больше секунды, однако Алексей догадался о его причине.
        Землетрясение! сказал он встревоженный.Огнедышащая гора!
        Лука истово перекрестился, а Манук, припавший к камню, поднял голову.
        Скорее вниз!
        Теперь спускались они вдвое быстрее. Страх перед великой силой природы, ожидание нового толчка, быть может в десять раз значительней прежнего, погасили усталость. Под Мануком сорвался камень, они все трое на мгновение словно приросли к скале. Несколько раз в ожидании удара замирали среди расщелин. И только когда очутились в долине, почувствовали себя свободней.
        Тут тебя, Серафима Пантелеевна, без мужика могло оставить, сказал Лука, все еще возбужденно оглядываясь по сторонам.А что, Лексей Петрович, гора сюда не рухнет, а?
        Алексей тоже вздохнул с облегчением. О землетрясениях он слышал от Резанова, знал, что на японских островах они разрушают целые города и что огнедышащие горы есть и на этом берегу, но чувство беспомощности перед природой испытывал впервые. От молнии и бури можно укрыться в пещере или в лесу, от разбушевавшегося океана спасал берег, вода останавливала огонь. Здесь же рушились горы, падали камни, вода выступала из берегов, лопалась земля и огненная лава сжигала все на своем пути. Однако на ровном открытом месте все же безопасней, толчок не повторился, а кроме того, приятно было сознавать, что пришлось испытать явление, о котором до сих пор только слышал.
        Ну, что б ты изведал, Лука, коли б сидел на одном месте?сказал он вместо ответа промышленному.Видишь, сколько на свете разных разностей!
        Он снял шляпу, широким взмахом провел ею по воздуху. Усталое пыльное лицо его осветилось улыбкой, и вовсе несовместимым с бородой казался выгоревший от солнца, курчавый мальчишеский чуб. Глядя на него. Лука вдруг припомнил, как совсем немного лет назад этот вихрастый постреленок уговорил его взобраться на недоступную вершину Эчком, а когда промышленный сорвался с уступа, тащил его на себе вниз, и как Серафима укрывала их от гнева правителя.
        С тобой навидаешься! сказал Лука и яростно поскреб бороденку.Тут всю землю прямо до пупа пройдешь.
        В котловине они отдохнули, а затем решили идти вдоль речки, неширокой и быстрой, терявшейся в скалистом распадке. Еще спускаясь сюда, Алексей приметил, что за первой цепью утесов, перегородивших долину, горы отступали, как видно, образуя обширную впадину, а может быть, окружая озеро.
        Так оно и оказалось. Едва путники, миновав котловину, обогнули нависшую над речкой скалу и, скользя по мокрым камням, выбрались из распадка, перед ними открылась просторная водяная гладь, окаймленная уходящими в небо хребтами. Это было горное озеро, но такое, какого ни Алексей, ни его спутники еще не видели. Отвесные гранитные стены, поросшие гигантскими соснами, лесистый берег, красные скалы и небо казались опрокинутыми в бездонную голубизну до того чистой и тихой была вода, ясен и неподвижен воздух. А тишина стояла такая, что гуденье реки лишь увеличивало заколдованное безмолвие.
        Места!..сказал Лука с неожиданной торжественностью и, сняв свою войлочную не то шапку, не то шляпу, вытер ею лицо.
        Алексей и Манук молчали. Потом вдруг алеут тронул Алексея за руку и указал на противоположный берег, сплошь поросший лесом. Над деревьями поднималась тонкая струйка дыма, еле приметная на фоне серых скал. А когда помощник правителя вгляделся пристальней, то увидел и с полдесятка узких туземных лодокпирог, вытащенных на береговую гальку. Очевидно, там находились индейцы, может быть те, которых они искали.
        Однако погодим,сказал Манук, когда Алексей заявил ему об этом.Дым всегда одинаковый, лодки тоже, а люди неодинаковые.
        Он предложил укрыться в лесу и, обогнув озеро, незаметно выйти к лодкам. Тогда можно будет узнать, какое племя тут кочует.
        Алексей одобрил совет. Многие племена индейцев враждуют между собою и вместо дружеской встречи могут засыпать тучей стрел, а потом снимут скальпы. Об этом рассказывали испанцы и все корабельщики побережья. Стычки Алексей не боялся, но пока не выполнит поручения, он не располагал самим собою. Еще подростком он два дня с кучкой промышленных отбивался в Северном редуте от колошей, врасплох напавших на крепость. У него разорвало мушкет, и он, плача от бессилия и усталости, сам втащил на бруствер поврежденную каронаду и сбросил ее на головы диких. А потом прокусил руку рассвирепевшему зверобою, когда тот хотел добить раненого врага.
        Лес был густой и старый. Гнилье и бурелом поросли кустарником, стволы деревьев и ветки переплетены лианами. Местами вершины образовывали такой плотный свод, что сквозь него не проникали солнечные лучи. Часто встречались столетние дубы с древней морщинистой корой, и все пространство вокруг было усеяно опавшими желудями. А возле одного такого дерева Алексей невольно остановился и от удивления даже присвистнул. По всей коре дуба, до самых верхних ветвей, были продолблены ямочки и в каждую из них заложен желудь. Это было сделано так тщательно и искусно, что дерево казалось одетым в своеобразный панцирь.
        Птица,ответил Манук на недоумевающий взгляд Алексея.Дятел. На зиму готовит. Когда голодно бывает, индейцы очень радуются таким деревьям.
        Действительно, вскоре послышался стук, и, обернувшись, они увидели на соседнем дубе большого черного дятла, старательно долбившего ствол почти у самых корней. Выше виднелись свежие отверстия, половина из них уже была заложена желудями. Запасливая птица продолжала свою работу, не обращая внимания на людей.
        Ишь, божья тварь! не удержался Лука и от восхищения сгреб свою бороденку. Прямо тебе магазея. Ну и места!
        Он подбежал к дереву и, спугнув дятла, принялся вкладывать желуди в заготовленные отверстия.
        Алексей оторвал его от этого занятия. В другой раз он сам с удовольствием простоял бы здесь полдня, но сейчас нельзя было отвлекаться ничем посторонним. Он сердито приказал не шуметь и, поправив заплечный мешок, двинулся дальше. По его предположениям, до изгиба озера, где стояли лодки, оставалось около часа ходу.
        Вскоре лес стал еще гуще, приходилось почти пролезать под сплетением ветвей и лиан, и некоторое время путники с трудом пробирались сквозь чащу. Потом деревья поредели, открылась небольшая поляна, и только Алексей ступил в высокую сочную траву, как на противоположной опушке кусты раздвинулись и на поляне показалась небольшая фигура индианки. Девушка еще не заметила русских, остановилась, чтобы оглядеться. Она была совсем голая, миловидная, смуглая, с длинными черными волосами, откинутыми назад почти до пояса. За плечами у нее была плетенная из травяных корней корзина, очевидно, для сбора желудей, поддерживаемая расшитой повязкой, охватывающей лоб.
        Девушка жмурилась на солнце и не сразу увидела незнакомых людей. Но заметив, она несколько секунд глядела на них, словно на чудо, приоткрыв детский пухлый рот, затем повернулась и, мелькнув корзинкой, исчезла в кустах.
        Девка!первым опомнился Лука.Дикая! Теперь приведет стаю!
        Алексей раздумывал недолго. Друзья тут или враги, но скрываться дальше не имело смысла. Как видно, индейский поселок недалеко, и девушка опередит их. Нужно идти скорее к берегу, на открытое место. Там можно хоть оглядеться, а в крайнем случае даже захватить лодку.
        Слушайте!сказал он, кладя руку на плечо алеуту.Ты, Манук, забудь, что у тебя есть ружье, и ты. Лука, тоже. Если нападут всем селением, ружья не пособят. По берегу пойдем не торопясь, пускай поймут, что не боимся и идем с добром. А если кто из вас выстрелит, второй выстрел будет мой. Виноватому в голову. Тут, может статься, решится все наше дело... Ну, а теперь пошли!
        Всегда горячий и стремительный, помощник Кускова на этот раз говорил сдержанно и неторопливо, и в его манере держаться было что-то от Баранова и Ивана Александровича. Неосознанно, в решительную минуту, он перенял их хладнокровие и твердость.
        Спутники это почувствовали и приободрились. Лука, основательно струхнувший, хотел было по привычке закуражиться, но не посмел, а Манук преданно кивнул головой и без слов повернул в лес.
        Но они не прошли и половины пути до лодок. Лесной массив вдруг оборвался, и перед путниками возник широкий пологий распадок, постепенно переходивший в плоскогорье. По этому распадку бежали трое индейцев, голых и безоружных, а за ними гнались несколько всадников в плащах и шляпах, по виду испанские солдаты. Всадники размахивали арканами, как видно, пытаясь накинуть их на убегающих.
        Прежде чем Алексей и его товарищи поняли, в чем дело, тонкая волосяная веревка взвилась над крайним индейцем, охватила плечи. Индеец упал, а солдат, сразу же круто повернув лошадь, потащил его по траве. Почти одновременно такая же участь постигла и второго индейца. Только третий, старик, с травяной повязкой вокруг бедер и пучком волос на голове, украшенных перьями, продолжал бежать, петляя и бросаясь то в одну, то в другую сторону. Даже издали можно было заметить, как судорожно он хватал ртом воздух и как постепенно замедлялись его движения. Теперь за ним гнались двое солдат, и видно было, что до леса он не успеет добраться.
        Не рассуждая, Алексей сорвал с плеча ружье. От выстрела гулко прокатилось эхо. Конь одного из солдат вздыбился, рванулся назад и упал на передние ноги. Всадник перелетел через голову и растянулся в траве.
        Почти в тот же момент выстрелил и Лука. Но зверобой целил всаднику в голову и от спешки промахнулся. Пуля всего лишь сбила обшитую позументом шляпу. Испанец на всем скаку повернул лошадь, так, что она заржала и едва не рухнула, и понесся обратно. Услышав стрельбу, остальные солдаты, подхватив пленных и ошеломленного падением товарища, тоже ускакали вверх по ложбине. Среди них Алексей приметил и темную сутану монаха, ехавшего на белом муле. Все это продолжалось не больше минуты.
        Когда наконец Алексей опомнился, распадок был пуст и лишь невдалеке хрипела, пытаясь подняться, смертельно раненная лошадь. Потом дернулась и затихла. Индейца тоже не было. Он скрылся в лесу.
        Горяч ты, Лексей Петрович! сказал Лука с неподдельным восхищением.Здорово резанул! А я прямо в шляпу его поцелил. Видал?
        Но Алексей его не слушал. У него еще дрожали руки, и он молча принялся заряжать ружье.
        Один Манук сохранил спокойствие. Он быстро спустился с песчаного обрыва, на котором они стояли, и, подойдя к убитой лошади, обыскал седло. В сумке он нашел старый молитвенник и несколько лепешек из кукурузной муки. Больше ничего там не оказалось. Зато вверху заглавного листа стояла надпись латинскими буквами: «Missia Santa Clara».
        Латинский алфавит Алексей знал, да и без этой надписи присутствие монаха среди солдат объясняло цель отряда. Кусков не раз рассказывал о том, как миссионеры вербовали индейцев, которых затем крестили и делали своими рабами.
        Точно скот! сказал Алексей и от возмущения с такой силой загнал шомполом пулю в ствол ружья, что ободрал себе пальцы.
        Ну, государи мои,заявил он, не обращая внимания на кровь, проступившую возле ногтей,пойдем прямо в селение. Мы не гишпанцы, не монахи, таиться нам нечего... Дикие, полагаю, теперь о том узнали.
        Он спрыгнул с обрыва и, все еще бледный и взволнованный, зашагал по распадку. Лука и Манук еле поспевали за ним.
        Шли недолго. Ложбина сузилась, круто повернула к озеру, и почти сразу же на лесной опушке открылось индейское стойбище. Свыше десятка шалашей, сооруженных из веток и сосновой коры, стояло меж редких деревьев, образуя полукруг, посередине которого горел костер. Жилища были неказисты и бедны, без привычных тотемных знаков, и только у входа в самый большой шалаш стояли два деревянных не то столба, не то идола, украшенных пучками трав. Как видно, это было жилье вождя. А возле него, возбужденно жестикулируя, толпилось около тридцати сорока индейцев, вооруженных копьями и луками. На многих воинах даже не было набедренных травяных повязок.
        Татуированные! Хвашамоло!..шепнул в испуге Манук. Скорей уходить надо!
        Нельзя!Алексей сжал его руку.Молчи!
        Он снял шляпу, нацепил ее на ствол ружья, висевшего за плечами, и двинулся к толпе. Лука и Манук торопливо последовали за ним.
        Индейцы так были увлечены, что не сразу заметили русских. И только когда Алексей поравнялся с крайней хижиной, на площади раздался крик, и в один миг все воины повернулись в сторону приближавшихся белых. Пропели две-три стрелы. Однако Алексей, как ни в чем не бывало, продолжал идти вперед.
        Пресвятая богородица,шептал Лука, жмурясь и охая. Прямо на рожон прет!
        Но ни он, ни Манук не отставали.
        Еще пронеслось несколько стрел. Одна из них ударилась в ствол ружья Луки и, звякнув, скользнула вниз. Промышленный отшатнулся и чуть не упал. Он даже не успел по-настоящему испугаться.
        Крики вдруг прекратились, и, раздвинув толпу, на середину поляны вышел высокий старый индеец. Два огромных черно-сизых крыла горного орла кондора свисали у него с плеч до самой земли и укрывали словно плащом, на голове высилось целое сооружение из орлиных перьев. По-видимому, это был вождь племени.
        Не будь опасности, Алексей, а в особенности Лука подивились бы такому невиданному еще наряду, но сейчас было не до того.
        Индеец поднял руку, что-то сказал. Копья и луки опустились, толпа окончательно затихла. В этот момент Алексей узнал индейца. Это был тот самый старик, которого он только что спас от волосяной веревки. Не медля ни минуты, он двинулся ему навстречу.
        Они встретились на середине поляны. Вождь подошел вплотную и, дотронувшись рукой до груди и лба, молча остановился перед Алексеем.
        Я готовился к смерти, сказал он наконец, пытливо вглядываясь в его лицо.Ты остановил врага. Почему это сделал ты, чужой человек? Кто ты?..
        Пока Манук переводил слова индейца, Алексей успел рассмотреть, что вождь слеп на один глаз, а из-за глубоких, частых морщин не видно даже татуировки. Но он держался крепко и прямо, и только по слегка ссутулившейся спине видно было, что он очень стар.
        Передай мы русские, сказал Алексей алеуту, и живем в мире с индейцами. А сейчас ищем народ, живущий на берегу моря до самых дальних гор.
        После первых же слов перевода старый индеец оживился, и на его бесстрастном морщинистом лице стали заметны следы волнения.
        Два раза созревали желуди и два раза рыба ходила струить икру,сказал он вдруг, словно раздумывая, как ваши люди приехали сюда на большой лодке. Мивоки тогда отдали вам свою землю. Я знаю, Мивоки мои враги, но вы не монете быть моими врагами...
        Он умолк, затем повернулся к толпе и что-то крикнул. Крик был отрывистый и повелительный. Сразу же все копья и луки опустились, толпа расступилась, и старый вождь, сняв свой головной убор, передал его Алексею.
        Не совсем понимая, тот взял этот пук перьев, хотел спросить Манука, но индеец снова что-то приказал своим воинам, а затем вытянул руку вперед, по направлению к жилью.
        В гости зовет!шепнул обрадованный Лука.Ну, прямоцарь! А гляди, как от гишпанцев, будто заяц, сигал!..
        Хижина вождя была самой большой во всем поселке и тоже была сложена из веток и коры. Кроме размеров и двух грубых идолов у входа, она ничем не отличалась отстоявших рядом жилищ и мало чем от барабор ситхинских индейцев. Тот же полумрак, звериные шкуры у стен, служащие постелью, копья, луки, плетеная посуда. Не было лишь очага. В этом теплом краю варили пищу на кострах, раскладывавшихся возле хижин.
        Воспоминаниями о далекой Ситхе повеяло от знакомой обстановки. Алексей не раз гостил у мирного индейского племени, кочевавшего вблизи Ново-Архангельска, охотился на горных баранов и карибу, принимал участие в состязаниях юношей...
        Скажи им, что мы вроде как дома,обратился он к Мануку, когда они втроем уселись посередине хижины на толстой плетеной циновке, а вождь и несколько стариков разместились у стен.Мы рады хорошей встрече.
        В хижине было просторно, зато перед ней столпилось все население стойбищавоины, дети, женщины. Многие из них совсем нагие, у некоторых единственным убранством служила легчайшая длинная низка белых перьев, накинутая на шею. Собравшиеся у входа пытались получше разглядеть чужестранцев и услышать их слова. До сих пор ни один белый не появлялся на территории поселка.
        Дружелюбный взгляд и молодое приветливое лицо Алексея, спокойные, невозмутимые позы его спутников вызывали невольное расположение, а когда Манук перевел слова, громкий ропот одобрения раздался среди сидевших и стоявших у входа. Ближе всех, почти на самом пороге, расположилась та девушка, которую путники встретили в лесу. Она была теперь без корзины, расшитая повязка не закрывала лоб, но в глазах осталось прежнее изумление и пухлые губы были полуоткрыты. Алексей узнал ее и улыбнулся. Напряженное состояние его совсем прошло, он действительно почувствовал себя почти как дома.
        Между тем вождь, выслушав Манука, ответил тоже просто и сердечно:
        Слова о радости великие слова. Слова о дружбе еще больше. Твоим словам я верю...
        Он раскурил тяжелую резную трубку, сделанную из какого-то блестящего камня, протянул ее Алексею. Тот затянулся разок, передал Луке, Лука Мануку, алеут ближайшему из стариков. Когда «трубка мира» обошла всех, Большой Желудь, как звали вождя, снова заговорил.
        Белых людей на земле много,сказал он.Индейцев тоже. Однако и те и другие не живут в мире... Скажи, разве мало на земле солнца, плодов и трав, разве не хватает на всех? И разве белым надо обязательно больше?.. Ты можешь ответить. Ты спас мне жизнь, и твои люди не ездят по лесам и равнинам с арканами и не сжигают селений... Вождь мивоков мой враг, но он друг тебе. Утром я пошлю к нему своих людей, чтобы зарыть глубоко в землю копье войны... А к белым из каменных крепостей я не пошлю гонца. За каждого из моих воинов и даже женщину я убиваю столько же. Сегодня они взяли двоих. Завтра два белых станут мертвыми...
        Новый гул одобрения покрыл его слова, а старики, сидевшие рядом с вождем, удовлетворенно закивали головами.
        Суровая правда старика тронула Алексея. Даже последние слова не показались жестокими. Испанские солдаты не церемонились с истинными хозяевами края, индейцы лишь защищались. Еще не было случая, чтобы они напали первыми и, только доведенные до крайности, платили за насилие тем же. Но и тогда убивали столько врагов, сколько убили или захватили в рабство солдаты. Остальных отпускали, не тронув ни единого волоса.
        Ну, Лука, шли боялись, а приобрели себе союзных, шепнул Алексей промышленному, сидевшему на плетенке и важно расправлявшему свою куцую бороденку. Если с чистым сердцем, всегда так!
        Понятно,охотно ответил Лука и, косясь на женщину у входа, добавил:А чо, еды нам какой дадут? Душа прямо сохнет.
        Но Алексей уже повернулся к переводчику и, подбирая наиболее понятные слова и выражения, начал рассказывать о русских людях, прибывших сюда с Аляски, чтобы сеять хлеб и разводить скот, о том, что русские хотят жить в дружбе с индейцами, что их главный начальник Кусков женат на индейской женщине и многие другие тоже, что русские просят приезжать к ним в гости и быть добрыми соседями... Он умышленно не говорил об отношениях с испанцами и лишь попросил, чтобы Большой Желудь передал просьбу Кускова вождю мивоков прибыть в форт.
        По мере того как Манук переводил, все больше людей набивалось в хижину и все чаще слышались одобрительные возгласы, а один молодой воин доверчиво потрогал Луку за плечо. Когда же алеут кончил говорить, вождь встал и, утишив поднявшийся гул, сказал:
        Русский еще мальчик, но он мудр и смел. И он говорит от сердца. Пленные мивоки смеялись нам в лицо, когда никто не верил их словам. Видно, не все белые одинаковы!
        Потом повернулся так, чтобы лучше видеть Алексея своим единственным глазом, и закончил тепло и задумчиво:
        И олень и рысь пьют воду из одного ручья. Но никогда рысь не станет оленем, а олень рысью. У тебя тоже есть враги. Берегись их. Они бодрствуют и днем и ночью.
        Старик больше ничего не сказал, а поднявшаяся кутерьма в хижине прервала беседу. Воины, женщины и даже дети заполнили жилье, толпились вокруг гостей, притрагивались к их одежде, заплечным мешкам, оружию. Та девушка, что сидела у входа, пробралась к Алексею и, остановившись перед ним, внимательно разглядывала его с ног до головы. Ее милое лицо с тремя полосками татуировки на подбородке выражало искреннее восхищение. Наконец она дотронулась пальцем до Алексеевой бороды и, засмеявшись, юркнула в толпу. Луке какой-то воин совал в руки копье. Две женщины тащили корзину с лепешками, рыбой и обгорелыми зернами дикой ржи.
        После начались игры, пляски. Всю ночь жгли костры. Плясали юноши, привязав к плечам оленьи головы, изображая охоту, плясали девушки, размахивая цветами и гирляндами перьев, похожими на белые, легкие хвосты. Длинные тени метались по опушке, искры костра исчезали в темном небе...
        Лука только кряхтел и толкал Алексея в бок. Манук спал. Заснул и вождь, согревшись у костра.
        Утром Алексей и его спутники покинули стойбище. Индейцы проводили их до выхода из распадка, рассказали про дорогу через плоскогорье. Отсюда было значительно ближе до форта, чем по реке. Лодку Большой Желудь обещал пригнать сам и приехать на ней в гости вместе с вождем мивоков. Гонцов к нему он послал еще с вечера.
        По пути через равнину находилась и миссия, куда испанские солдаты увели захваченных вчера индейцев. Алексей решил зайти в монастырь и попытаться уговорить монахов отпустить пленных. Он был твердо убежден, что Большой Желудь сдержит свое слово. Не много ли крови и так пролито на этой земле?
        Глава восьмая
        Второй день маленький отряд двигался по равнине. Голая, выжженная солнцем прерия, с редкими песчаными холмами, тянулась одуряюще однообразно, и, казалось, никогда не кончится. Горные леса и каньоны остались позади, кругом была степь, пустыня, пески. Ничто не останавливало взор, не настораживало слух. Лишь изредка легкий ветер шевелил сухую траву.
        Путники шли молча. Жара уже спадала, угасал день, но равнина оставалась по-прежнему унылой и безрадостной. Ни деревца, ни тропы, ни единого признака близости человеческого жилья. А по словам индейцев, указавших дорогу, миссия должна находиться где-то в этих местах.
        Сбиться с дороги путники не могли. Они шли по солнцу, но разница, как видно, была в том, что индейцы передвигались быстрее.
        Чертовы стрекачи!ворчал Лука, прихрамывая.
        Он стер себе пятку и все откладывал присесть и переобуться. Ждал, что вот-вот покажется миссия.
        Ну и места господь послал! То тебе бездны, то тебе горы, то тебе геенна огненная! А может, набрехал ты чего, Манук?
        Алеут брел позади. Он был мокрый и грязный от духоты и пыли, но ни разу не пожаловался и не остановился. На темном скуластом лице не отражалось ни досады, ни утомления. Зато жара донимала его больше всего.
        Но Алексей не чувствовал усталости. И степь не удручала его. Новые места всегда увлекали, хотя бы они были ледяной пустыней. А тут предстояла встреча с францисканцами, о которых он столько слышал, представлялась возможность самому побывать в миссии.
        Приближался вечер. Медленно склонялось к закату солнце, розовели песчаные холмы. Духота исчезла, идти стало легче, но равнина оставалась безлюдной. Алексей все же решил двигаться до полной темноты и только тогда стать на ночевку. По крайней мере, сегодня они сделают лишнюю милю.
        Так прошли они еще с полчаса, и вдруг неожиданно все трое остановились как по команде. Из-за видневшихся слева невысоких холмов донесся протяжный звон, через секунду повторился, затем еще и еще... Звон поплыл над прерией, размеренный и неторопливый, странный и чужой для этих диких мест. Как видно, это звонил к вечерне колокол миссии.
        Алексей, а за ним Манук и Лука взбежали на пригорок. Так и есть! В полумиле от них виднелись строения монастыря. Высокие слепые стены, крытые черепицей, белели среди песков и были далеко заметны. Если бы путники раньше обогнули бугор, они бы их сразу увидели. Зато, кроме колокольного звона, ничто не указывало, что здесь божья обитель. Не видно было ни церкви, ни колокольни, ни даже креста. А закрытые ворота и безлюдье еще больше усиливали ощущение настороженной замкнутости ее обитателей.
        Прямо тебе фортеция! сказал Лука не то с досадой, не то с уважением.Ишо нас и не пустят!
        В молчании они подошли к стенам. Солнце уже опустилось за холмы, ровный вечерний свет струился над равниной. Стих колокол. За массивными, сложенными из белого известняка стенами не слышалось никаких звуков, узкие деревянные ворота были заперты.
        Не говоря ни слова, Алексей поднял камень, валявшийся у стены, и решительно постучал им в ворота. Некоторое время полная тишина была единственным ответом, а затем, когда помощник Кускова хотел повторить стук, внезапно из небольшого окошечка над входной аркой чей-то тихий голос спросил по-испански:
        Кто вы такие и что вам нужно, люди?
        Очевидно, в окошечке уже давно наблюдали.
        Эти несколько слов Алексей понял. Он поднял голову, чтобы разглядеть спрашивавшего, но отверстие находилось высоко и прорезано в толстой стене, как бойница. Снизу ничего не было видно.
        Мы русские. Друзья...выложил он почти весь свой запас испанских слов.Просим ночлега.
        Американо?
        Нет, сеньор.
        Инглес?
        Нет, сеньор. Русские...Алексей больше не знал, как объяснить.Санкт-Петербург. Ситха. Баранов...
        За стеной смолкли. Как видно, соображали. Затем послышался шорох окошечко закрылось.
        Черт!
        Обескураженный Алексей повернулся к товарищам.
        Вот невидимый дьявол!
        Он сорвал травинку и сердито начал жевать. Кусков говорил о том, что францисканцы всегда принимали его с почетом, звонили даже в колокола. Может быть, тут ничего о поселении и не слыхали?
        Пальнуть бы из ружьишка!предложил Лука возмущенно.Тут тебе прямо всякое безобразие. Ишо в колокол трезвонят! Два дня до них перлись, не пимши, не емши...
        Один Манук уселся на камень и преспокойно начал переобуваться.
        Алексей прошелся вдоль стены, завернул за угол. Стена была сложена из белого известняка, скрепленного глиной, сажени две в вышину, и на всем протяжении не имела ни бойниц, ни окон. Лишь в западном углу, невысоко от земли, виднелась узкая амбразура. Лоза дикого винограда укрывала ее до половины своими листьями.
        Одинокое, освеженное зеленью окно так резко выделялось среди всего этого глухого однообразия, что Алексею захотелось подойти к нему поближе. Но он не успел сделать и полдесятка шагов, как голос Луки заставил его вернуться. Промышленный махал руками и указывал на ворота.
        Алексей подошел вовремя. Тяжелая дубовая створка заскрипела на петлях, приоткрылась, и на пороге появился щуплый седой монах с круглыми, черными, словно бусинки, глазами. Он был в темной сутане, но без шляпы, отчего маленькая стриженая голова и подвижной длинный нос придавали ему сходство с мышью.
        Во имя отца, и сына, и святого духа...сказал он. разглядывая незваных пришельцев. Пусть достойные русские сеньоры извинят нерасторопность служителей...
        Монах произнес это быстро и тихо и, не дожидаясь ответа, распахнул ворота. Алексей успел заметить, как испуганно отскочил в сторону стоявший у стены длинный оборванный служитель и как низко склонился перед начальником. Помощник правителя не понял слов настоятеля, но уловив слово «русские», догадался, что имя Баранова истолковано монахом правильно. Это его успокоило. Значит, легче будет объясняться. Может быть, здесь знают и о колонии, тогда посещение миссии принесет двойную пользу?
        Монастырский двор почти ничем не отличался от внутреннего расположения президии, но Алексей еще не бывал у испанцев и потому присматривался ко всему с любопытством. Напротив ворот, на другой стороне площади, стояла церковь с невысокой звонницей, перед ней высился огромный деревянный крест. Вдоль стен были расположены жилые строения с крытой галереей, дальше виднелся сад. А в левом дальнем углу двораконюшня и хижины для индейцев. Об этом можно было догадаться, глядя на замки, висевшие на дверях.
        Во дворе было пусто. После вечерней молитвы индейские хижины запирались, солдаты и монахи не выходили из своих помещений. Но об этом путники узнали позже, а сейчас такая безлюдность производила странное впечатление. Словно все здесь притаились. Лишь несколько слуг прошмыгнули в конце двора.
        Перед главным зданием монах остановился и, указав на дверь, пригласил войти.
        Сюда, сеньоры!
        Он ввел их в большую комнату с высоким потолком и голыми кирпичными стенами, от которых приятно отдавало прохладой. Мебели почти не было. В углу между двух окон стоял аналой, за ним, слабо освещенное огарком, белело деревянное раскрашенное распятие, у западной стены стол и две лавки. Зато возле двери лежала целая гора пухлых травяных матов, как видно, заменявших миссионерам постели. Увидев их, все трое путников почувствовали, как основательно они устали. Лука даже хотел сразу же присесть, но, памятуя о тонкости обхождения в чужих местах, стерпел.
        Слуга-индеец принес две свечи, и настоятель жестом пригласил гостей садиться. Затем сказал индейцу несколько слов. Тот исчез.
        Наказал доставить еду,быстро шепнул Манук Алексею.Это он по-мивокски.
        Алексей обрадовался. Он не думал, что с языком дело так упростится. Еще возле монастыря он понял, что сгоряча затеял все это предприятие, явившись сюда с ничтожным запасом испанских слов, выученных когда-то при помощи Василия.
        Ну, слава тебе! вырвалось у него невольное восклицание. Теперь переводи, Манук!
        Он поднялся с лавки и сказал с веселой прямолинейностью:
        Мы боялись, сударь, что незнание языка помешает нашему разговору. Мы русские, из форта Росс, живем недалеко отсюда и хотим завести с вами дружбу. Господин Кусков, наш правитель, писал сеньору губернатору и послал нас в сей вояж.
        Алексей считал, что некоторое отступление от истины не помешает, тем более что Кусков все равно собирался в ближайшее время начать деловые разговоры с францисканцами. Он приостановился, наблюдая, какое впечатление произведет его речь на монаха, но лицо миссионера оставалось непроницаемым, и только когда алеут произнес первые индейские слова, у него на секунду сузились глаза. Потом настоятель сказал по-испански:
        Не понимаю вас, сеньоры.
        Алексей глянул на Манука. Тот недоумевающе заморгал и умолк.
        Монах произнес еще какую-то фразу, наверное, даже не на испанском языке (Алексей не понял ни одного слова), и, поклонившись, вышел из горницы.
        Здоровыусмехнулся Алексей.
        Не может быть того!горячо зашептал Манук.Я слышал, он говорил сам. Видно, не хочет.
        Не может, не хочет...огрызнулся Лука, выдирая из бороды репей.Монахи, они всегда хитрые. Чо, мы в свою избу пришли?.. Хоть бы поесть дали!
        Об этом настоятель позаботился. Спустя минуты две после его ухода тот же слуга принес лепешки, кувшин с вином, сушеный виноград и кусок холодного мяса, обильно сдобренный чесноком и перцем. Манук попробовал было заговорить с индейцем, но слуга, испуганно оглянувшись на дверь, не ответил и сразу же ретировался.
        Здорово! повторил Алексей. Теперь он ясно видел, что их избегают, а может быть, и боятся.
        Он ничего не сказал товарищам и хмуро принялся за еду. Во всяком случае, он твердо решил передать монаху слова Большого Желудя. Пусть сколько угодно притворяется, что не понимает по-индейски.
        Однако настоятель больше не пришел, а вместо него явился косой узкоплечий монах и, шлепая вялым ртом, сказал, что падре реверендо почтенный отец Микаэль просит извинить его отъезд к больному и надеется, что достойные сеньоры хорошо отдохнут под крышей святой обители.
        Служитель церкви сам разостлал на полу циновки и, кланяясь, удалился.
        Из его речи Алексей разобрал лишь имя настоятеля и пожелание доброй ночи. А то, что монах не привел слугу приготовить постели, окончательно убедило его в справедливости подозрений. Но делать нечегоутро вечера мудренее.
        Он приказал Луке и алеуту ложиться, а сам, погасив на столе свечи, подошел к окну. Несмотря на усталость, ему не хотелось спать. Неясное чувство беспокойства и ожидания событий не покидало его с той самой минуты, как он переступил порог монастыря.
        Вечер давно наступил и кончился. Полноликая луна взошла над оградой, озарила часть двора, пересеченного длинной тенью креста, белую стену звонницы. Второе окно выходило в сад. Оно не было защищено обычной решеткой, и сквозь узкую прорезь виднелись кусты и деревья и между ними широкая тропинка, ведущая куда-то вправо. Пятно света, не от луны, а из не видного отсюда окна, лежало на этой дорожке с нависшими над ней серебристыми листьями оливы.
        Кто-то тоже еще не спал и даже не собирался ложиться, потому что свет в окне стал ярче, словно передвинули свечу поближе, а потом раздались негромкие звуки клавесина. Ничего, конечно, в этом особенного не было, играть мог любой из монахов, но Алексей вдруг почувствовал, как у него учащенно забилось сердце. Грустная повесть Петронио не выходила из памяти, и стремление побывать в миссии невольно было связано с нею. Правда, странный разбойник называл местность Сан-Пабло. Но названия этой миссии они не знали, надпись на молитвеннике солдата могла быть сделана и много лет назад... Может быть, это и есть та миссия, где живет осиротевшая сеньорита?
        Алексей взобрался на подоконник и заглянул в сад. Но рассмотреть освещенное окно мешали кусты и густая листва, зато звуки клавесина прекратились и послышался быстрый возбужденный голос. Стена и расстояние не давали возможности что-либо разобрать, однако Алексею показалось, что говоривший грозит и злится. Потом хлопнула оконная решетка, а минуту спустя донесся стук двери, выходившей во двор, и сразу же топот копыт пущенного в галоп коня.
        Подбежав к первому окну, Алексей только и успел заметить метнувшуюся за ворота тень. Крайне заинтересованный, он вернулся на прежнее место, заглянул в сад. Теперь свет, падавший на дорожку, стал слабее, очевидно свечу снова передвинули в глубину комнаты либо заслонили каким-нибудь предметом. Гуще и темнее выглядели кусты. Звуки клавесина не повторились. Полная тишина вновь окутала миссию.
        Но Алексей не покидал своего наблюдательного пункта. Им все больше и больше овладевало чувство ожидания чего-то необычайного, что должно обязательно произойти еще сегодня. Уединенная миссия, настороженный прием, странное поведение настоятеля, всадник, а главное, вероятность того, что здесь находится та девушка, о которой говорил Петронио, создавали это состояние приподнятости.
        Так он провел, может быть, час и почти не удивился, когда открылась дверь и закутанная в какое-то длинное покрывало девочка-индианка проникла в комнату. Девочка огляделась, затем, осторожно обойдя спящих Луку и Манука, подошла к Алексею.
        Сеньорита,произнесла она, как видно, заученные слова.Русский, иди!..
        Не раздумывая, Алексей спрыгнул с подоконника и, схватив шляпу, последовал за маленькой проводницей.
        Первое, что увидел Алексей, войдя в большую, полутемную комнату, была невысокая женская фигура, стоявшая около окна. Углы, высокий потолок тонули в полумраке, и две свечи, вправленные в железный подсвечник, еле освещали середину комнаты. Мебели здесь тоже было мало. Кресло, диван, шерстяная занавеска вместо двери в коридор, клавесин и скамеечка перед деревянной статуей. На стене что-то вроде портрета или картины. Но все это «Алексей разглядел позже, а сейчас остановился на пороге и с нескрываемым любопытством смотрел на хозяйку комнаты. Он почти не, сомневался, что перед ним бывшая невеста Резанова.
        Услышав шаги, девушка обернулась и пошла навстречу. Это была Конча. Он» почти не изменилась за эти годы. Такая же тоненькая, в темном глухом платье, смуглолицая, с длинными, без всяких украшений, локонами, с ясным спокойным взглядом. Лишь похудело лицо да легкая складка залегла между чуть изогнутыми бровями.
        Конча тоже несколько секунд рассматривала гостя. Смуглые щеки ее сейчас казались бледными.
        Я не видела русских шесть лет,сказала она наконец так, словно только что прибежала издалека и ей трудно было говорить.Я хотела вас видеть, сеньор!
        Она говорила по-русски, однако Алексей в первую минуту даже не сообразил этого. Перед ним стояла девушка, которую он давно хотел увидеть, но эта встреча ночью, в затерянной среди песков миссии, а особенно красота Кончи лишили его дара речи, С женщинами ему редко приходилось встречаться, всю свою еще недолгую жизнь он провел в море, походах. Матери и той не помнил. Он продолжал неподвижно стоять у двери, а в глазах его было столько неприкрытого восхищения, что девушка невольно отвернулась, сложила веер.
        Я хотела вас видеть, сеньор,повторила она.
        Только теперь Алексей спохватился.
        Сеньорита,сказал он чистосердечно,я знаю, кто вы, я уже давно догадался. Мы никогда не забывали вас, наш священник каждое воскресенье упоминает вас в своих молитвах. И я знал, что вас встречу!
        Конча быстро повернула голову. Тяжелые локоны соскользнули на грудь. По лицу словно пробежала тень.
        Не надо говорить об этом. Надо говорить о другом!
        Она немного помедлила, посмотрела в сторону занавески, прикрывавшей вход в коридор, прислушалась. Затем, подойдя ближе к Алексею, решительно заявила:
        Я хотела вас видеть и сказать, сеньор... Падре Микаэль узнал вас. Он был в горах, когда вы убили лошадь солдата. Но он вам ничего не скажет. От бешенства он сейчас лег больной. Он ненавидит русских. И он не один... Будьте осторожны, сеньоры!
        На секунду она умолкла, нахмурилась.
        В этих местах у вас мало друзей, и я хочу, чтобы вы знали.
        Спасибо! Алексей сразу стал серьезен.
        Минуту назад он забыл, что существуют друзья и враги, дела и опасности, сейчас он об этом вспомнил. Подсказала девушка, на которую он так бесцеремонно пялил глаза и которая, быть может, рисковала многим, чтобы произнести эти слова.
        Спасибо, сеньорита,повторил он как можно учтивее и сердечней.Мы никогда не забудем вашей доброты!..
        Ему хотелось сказать еще какие-нибудь хорошие слова, но он не мог их подобрать.
        Вы приезжайте к Нам!заговорил он наконец, досадуя на свою неловкость. Посмотрите, как мы живем. Скоро к нам придет корабль из Ситхи. Такой, на каком когда- то приезжал господин...
        Алексей чуть было не назвал имя Резанова, но не зная, как отнесется к этому собеседница, удержался и начал говорить о постройке форта и еще раз пригласил девушку навестить колонию.
        Однако Конча не заметила его обмолвки. Она слушала внимательно, нахмуренные брови ее разошлись. Когда же Алексей повторил приглашение, она вздохнула, покачала головой и, легонько взяв Алексея за руку, подвела к окну.
        Это была та самая амбразура, которую он заметил в западной стене. Отсюда виднелась прерия, голая и бугристая, облитая лунным светом. Тени невысоких холмов делали ее похожей на безводную пустыню.
        Здесь мой мир,сказала Конча.Теперь совсем... Он большой и немножко бедный... (она говорила «немнёжко», да и вся ее почти правильная русская речь была по-детски мягкой). Когда-то и я думала уехать отсюда и увидеть все. Теперь уже нет. Но я знаю, что время идет быстро-быстро...Она прислонилась к косяку окна, раскрыла веер. Маленькая ее головка была освещена луной,Может быть, прошло уже сто лет... Я тоже хотела славы своей patria... Я была девочкой и плакала над словами епископа Монте Пелоза к письму Колумба: «Уже не осталось ни одной страны, которую можно было присоединить для торжества Испании, и земля слишком мала для таких великих дел...» Потом я подросла и увидела, что красивые слова очень далеки от великих дел... Но я всегда думала о вас!
        Девушка замолчала. Она ни разу не упомянула имени Резанова, и Алексей догадался, что ей трудно его произнести. Он многое не понял, но грустный тон, горечь и печаль последних слов окончательно расстроили Алексея. Может быть, ей не с кем сказать и слова?.. Он молча комкал поля своей шляпы.
        Прошло несколько мгновений. Неяркий огонек свечи озарял скудную обстановку комнаты, узорчатый от виноградных листьев вырез окна, темную фигурку возле него...
        Прощайте!наконец произнесла Конча.Мне надо уходить. Я была рада вас увидеть... Не забывайте, что я сказала, остерегайтесь всего. И очень Гервасио. Он тоже был здесь!
        Еще раз кивнув головой, она отодвинула полог и исчезла в коридоре. Стук каблучков по каменным плитам гулко отдался под сводами...
        Девочка-индианка снова повела Алексея через все здание. Проходя крытой галереей, чтобы спуститься вниз, в комнату, где спали Лука и Манук, он невольно остановился и посмотрел на равнину. Она была по-прежнему тихой и пустынной, но далеко, возле освещенных луною песчаных холмов, двигался всадник. Косая тень переползала бугры. Это, очевидно, был Гервасио, о котором говорила девушка.
        Однако Алексей не думал сейчас о предостережении. Он с искренней жалостью думал о Конче.
        Глава девятая
        Весь ноябрь шли дожди. Порой они переходили в ливень, и тогда за мощной стеной воды не видно было ни гор, ни прерии. Потоки размывали суглинок, бурлили на камнях, уносясь в океан, тоже не видный, укрытый завесой дождя. Пропитывались сыростью стены, протекали крыши, дым застревал в трубах, бессильный пробиться сквозь водяную препону.
        В казармах и доме Кускова было сыро и холодно, люди ходили злые, беспрестанно чинили и затыкали промоины. Лазурное горячее лето не требовало тщательности работы, зимой здесь раньше никто не бывал, и теперь строители не успевали штопать прорехи.
        А потом вдруг ветер разметывал тучи, срывал траву и кустарник, бил мелким щебнем по палисаду, швырял в вышину чаек и, пригнув вершины поникших мокрых лавров, с воем уходил в ущелье. День-два светило солнце, дымился берег, серый океан кое-где отдавал голубизной, но тяжелые чугунные валы говорили лишь о передышке.
        Во время таких затиший Иван Александрович снаряжал людей в лес продолжать таску бревен для будущей верфи, закладываемой верстах в пяти от форта. Весной собирался строить два небольших судна из калифорнийского дуба, одно для сношений с испанцами и ловли морского зверя, второе для плавания на Аляску. Шхуна «Вихрь», выделенная Барановым обслуживать новое заселение, до крайности нужна была самому Ново-Архангельску.
        Готовил правитель колонии и посылку промысловой партии на Ферлонские камни. Там думал поселить надежную артель котиколовов. Только на этих скалистых островках да в заливе св. Франциска еще водится драгоценный зверь.
        Часть людей Кусков поставил на пахоту небольшой ложбины, загороженной от ветров холмами. Здесь Иван Александрович собирался сеять пшеницу. Капитан Риего сдержал обещание. Из сан-францискской президии прибыло с десяток коней и несколько пар быков. Правда, ни письма, ни даже словесного извещения от коменданта не было. Двое солдат и пастухов пригнали скот к воротам форта, что-то покричали и уехали обратно. Кусков тщательно записал коней и быков на первой странице книги, предназначенной для расторжек с испанцами. Время подарков кончилось, пора заводить торговые дела. Пора и самому побывать в президии, познакомиться с комендантом, с отцами-францисканцами. А заодно оправдаться перед ними и за вмешательство Алексея не в свои дела.
        Три дня Иван Александрович не хотел видеть помощника после того, как Алексей, вернувшись, рассказал о результатах похода, о стычке с солдатами и о посещении дальнего монастыря. Давно уже не видели правителя таким разгневанным.
        Сколько раз говорил тебе, что не политикою заниматься сюда прибыли,сказал он, грохая кулаком по столу.Пускай гишпанцы хоть всех своих диких переловят. Мы торговые люди, и не бонапартовцы, а подданные государя императора! Сеять, пахать приехали, промыслом заниматься! Может, и Василий там драку затеял...
        Алексей молчал. Он знал исключительную преданность Кускова интересам компании, понимал его осторожность и боязнь столкновений. Особенно теперь, когда в Европе творилось бог знает что! Перед отъездом сюда ходили слухи, что Бонапарт опять поссорился с царем, русские войска собираются у польской границы... Видел, как Иван Александрович терпеливо мучился, ведя переговоры с офицерами губернатора, занимаясь пересылкою всех этих писем, и вместе с тем знал, что переубедить его нельзя никакими силами. По согласиться не мог. Выслушав до конца сердитые фразы, Алексей повернулся и вышел из горницы.
        Вслед за ним прошмыгнула Фрося, подслушивавшая у дверей по просьбе Луки. Сам промышленный, ожидавший вызова в сенях, услышав гневный голос правителя и стук кулаком по столу, на всякий случай скрылся в казарму.
        Лексей Петрович...зашептала Фрося сочувственно. Я шанежки горячие испекла... Ты не слушай, что раскричался. Без тебя тут прямо туча тучей ходил. А Лука...Фрося не выдержала, фыркнула и затрясла крепкими крутыми плечами.Почитай, обмочился от страху. Убег в казарму...
        Но Алексей поблагодарил Фросю и пошел к морю. Тогда еще не наступила пора дождей, но лето уже кончилось. Небо было пасмурное, серое, океан гнал тяжелые волны. Однотонный грохот и шипенье воды успокаивали, Алексей долго ходил по мокрой гальке. В уме складывались горячие ответы Кускову, и не Кускову только, а всей компании, денежным вельможам Санкт-Петербурга. Для них интересы заключались в морских котах и бобрах, а люди пусть хоть с голоду дохнут. Для них и колониялишь забота о торговле, и Ситха, и вся Аляска... Доброе имя отечества, равноправное со всеми державами положение на берегу, который не принадлежал до сих пор никому, честное отношение к коренным обитателям, отдавшим русским людям свои лучшие земли,пустой разговор и помеха. Если бы не воля и ум Баранова, давно бы здесь не было ничего...
        Очень обидело и поведение Кускова. После всего проделанного, после похода, из которого они могли и не вернуться, такая встреча была незаслуженной. Он даже покраснел, подумав, что сказала бы Конча, увидев, как его отчитали, словно мальчишку. А он еще звал ее в колонию...
        Однако горячность его и обида постепенно проходили. Ровный гул прибоя, беспредельный простор, ветер, мешающий запахи хвои и водорослей, всегда его успокаивали. Остывая, он подумал о том, что Кускову приходится еще труднее и что своим вмешательством в монастырские дела он, Алексей, усугубил эти трудности. Но он не мог упрекнуть себя ни в чем. Если бы пришлось снова оказаться в таком положении, он снова бы поступил так, а не иначе.
        Алексей повернулся к воде. Оксан вздымал темные гривы волн. Они далеко уходили к чуть просветлевшему на горизонте небу. Низкий берег продолжал грохотать, разбрасывая камни и гальку. Но и небо и океан не были грозными и мрачными, так же как и берег, и горы, и прерия, и новый форт с еще не потускневшим палисадом. Все это стало милее и дороже...
        Вскоре начались дожди. Верфью и пахотой Иван Александрович занимался сам, Алексею поручил снаряжать котиколовов. На помощника больше не дулся остыл, да сейчас было и не до этого. Из Сан-Франциско он привез коротенькое послание Александра Андреевича Баранова, доставленное шкипером бостонского судна, заходившего в Ново-Архангельск. Шкипер собирался навестить колонию, но из-за непогоды вынужден был пройти мимо. Александр Андреевич сообщал, что в конце месяца «Вихрь» закончит обшивку киля медью и направится в Росс. Шхуна доставит товары для расторжки: железо, снасти. На «Вихре» прибудут и несколько жен промышленных. На «Вихре» отправится и жена Кускова с детьми.
        Иван Александрович не ждал семью раньше весны Его и тронула забота Баранова и обеспокоила. Видно, перехвалил он главному правителю дела колонии. А кроме того. переход из Ситхи в эту пору труден. Ну, тут, конечно, настояла сама хозяйка. Тихая-тихая, а в любую погоду одна на байдарке управится. Недаром выросла у воды. В байдарке он и увидел ее когда-то в первый раз, наполовину голую, с черными косами, перехваченными вышитым обручем. Девушку окружали смуглокожие сестренки. Старшая дочь вождя, она заменяла им мать, и эта любовь к детям и необычная для индианки самостоятельность покорили тогда Ивана Александровича.
        Сдерживая добрую улыбку. Кусков несколько раз перечитал письмо правителя, затем отправился на берег осмотреть и приготовить алеутские лодки. К приходу «Вихря» нужно промыслить хоть сотню шкурок котов первую добычу нового заселения.
        Вечером в казарме только и было разговоров, что о прибытии судна. Небольшой и хмурый Ново-Архангельск теперь, когда здесь лето ушло, а дождь лил и день и ночь и люди едва успевали просушить одежду, казался самым родным и обжитым местом на земле. Туда приходили корабли, съезжались охотники, зверобои, индейцы. Там были товары и ром, новости и происшествия... Говорили о Наполеоне Бонапарте, захватившем все немецкие земли, беспокоились, что чего доброго посмеет еще напасть на Россию.
        И, думая об опасности, нависшей над родной землей, забывали жестокости и горе, загнавшие их сюда. Несмотря ни на что, там была родина, и они ее дети. Слушали с восторгом одного из поселенцев, старого суворовского солдата, бившего французов при Требии и Нови и перешедшего Чертов мост.
        Побьют и теперь, коли сунется. Весь народ пойдет, помяни слово!
        Повеселев, затевали уже другой, тоже волнующий всех разговор о едущих сюда женах. Гадали к кому.
        Наверняка твоя Серафима прикатит,подшучивали над Лукой.Она без тебя вовсе усохла. Мужик ты для нее вроде блохи,
        Против обыкновения. Лука не огрызался, а, насупившись, мял свою бороду и не вылезал из угла. Он на самом деле скучал по Серафиме.
        Промышленные тогда приставали к Нанкоку князек все дни проводил в казарме и с неизменным гоготом выслушивали всегда одну и ту же историю о том, как жена Нанкока ходила через день спать к соседу, у которого не было жены. И когда Нанкок ворчал на нее, она удивленно отвечала: «А кто же с ним будет спать?»
        Жалела, значит!
        И в аккурат через день? А по праздникам как же?..
        Звероловы смеялись и отпускали шуточки до тех пор, пока разъяренный князек не вскакивал с нар и, плюясь, выбегал из жилья. На другой день история повторялась.
        К концу ноября дожди утихли на целую неделю. Солнце не показывалось, но ветер сушил размокшую землю, утихомирился океан, партия алеутов выехала на байдарках в залив св. Франциска на поиски морского зверя.
        В один из таких дней караульный форта заметил на горизонте парус. Маленький «Вихрь» подходил к берегам Росса.
        По случаю приезда семьи Иван Александрович решил устроить пирушку. В самой большой горнице монах Кирилл отслужил молебен; кашляя, сказал проповедь. Вместо колокольного звона стреляли из пушки. Больше половины промышленных не поместились в комнате и сенях, стояли с алеутами во дворе, месили грязь и мерзли без шапок на холодном ветру. Многие вспоминали жару и солнце в день освящения форта и удивлялись, что так быстро промелькнуло лето.
        Зато зима тут не боле двух месяцев. И снегу вовсе нету. Помочит, помочит, а там, глянь, обратно теплынь пошла.
        А ты видал?
        Люди, которые были, сказывают...
        Слов богослужения во дворе не было слышно, люди переговаривались и изредка крестились, глядя на стоявших у самых дверей. Но скучно никому не было. Правитель колонии не баловал праздниками, а помимо всего, каждому еще не терпелось увидеть детей и жену начальника. Высадка с «Вихря» производилась вечером, ничего тогда разглядеть не удалось.
        Индейская царевна, бают, была. Дочка самого главного вождя. Из недалеких отселе мест.
        Ну и царевна! Одними косами прикрывалась, а батя в шалаше из корья жил. Известное делодикие!
        Молодая, видать, крепкая.
        А кто ж тебе старую тут возьмет! У них, брат, бабы скоро портятся.
        Говорили главным образом холостые. Семейные находились со своими женами в горнице, рядом с самыми почетными обитателями форта. Только что приехавшие женщины были в сидевших на них коробом петербургских платьях, выданных им Барановым из компанейских складов. Ранее прибывшие в голубых накидках и высоких башмаках,тоже забота главного правителя. Одна Фрося пришла, как всегда, босая, держа башмаки в руках и подоткнув накидку, чтобы не заляпать грязью.
        Жена Кускова стояла впереди всех, женщины почтительно уступили ей место. Она, видимо, гордилась этим и смущалась. Ей было не более тридцати лет, а черные длинные косы, выпущенные поверх наплечного платка, невысокий рост, девичьи бедра и широко поставленные живые глаза на слегка скуластом лице делали ее еще моложе. Два рослых светлоголовых мальчика с мокрыми, торчавшими в разные стороны волосами стояли впереди нее и все время крестились.
        Мужчины, как в церкви, разместились отдельно. Они тоже нарядились по-праздничному, а Иван Александрович надел на шею медаль, пожалованную еще в Ново-Архангельске, и почти на голову выше своих соратников, стоял торжественный и взволнованный. Приезд жены и детей, которых он очень любил, был для него настоящей радостью.
        Алексей на молебне не присутствовал. Пользуясь сухой погодой, он отправился с утра в ущелье осмотреть недостроенную мельницу. Не хотелось оставаться на людях. После размолвки с Кусковым он честно постарался забыть обиду, но прежнего доброго чувства к стараниям и самоотверженному труду правителя уже вернуть не мог. Не компании думал он служить, а отечеству... Иван Александрович не понимал этого и никогда не поймет. Дела компании его плоть и кровь. Правитель колонии умрет не дрогнув, выполняя приказ, но никогда не позволит себе широких самостоятельных действий. Теперь приехали к нему жена, дети, захочется совсем спокойной жизни...
        Сознавая, что становится уже несправедливым, Алексей перестал думать о Кускове и, ускорив шаги, спустился в ущелье.
        Здесь было тихо и немного мрачно. Гранитные стены казались еще темнее и выше, красные стволы чаги, росшей по краям утесов, побурели от дождя, дубовая роща возле водопада оголилась, палый лист и обрывки лиан устлали землю. Зато там, где срывался со скал водяной каскад и каньон, расширяясь, постепенно переходил в долину, возле сруба недостроенной мельницы, Алексей не почувствовал дыхания зимы. Все так же бился и звенел водопад, мягкой волной уходили к горизонту горы, зеленел лес. А свежеотесанные бревна сруба еще более оживляли место. Не хватало только настоящего тепла и солнца.
        Алексей обошел строение, заглянув внутрь. Мельницу ставили на два постава силы водопада хватало с избытком, рассчитывали пустить и сукновальню. Постройка уже была наполовину готова, приостановили окончание ее из-за дождей.
        Помощник правителя давно здесь не бывал. Он вспомнил, как при закладке спорили, где лучше поставить мельницу, и Кусков вымерял шагами пространство. Самолично носил камни для фундамента, а уходя отсюда, каждый раз тащил на плечах бревно, чтобы не возвращаться в крепость «с пустом». Он не щадил ни себя, ни людей.
        Алексей весь день провел в ущелье. Не хотелось возвращаться домой, принимать участие в пирушке. После своего возвращения из похода к индейцам и встречи с Кончей Аргуэлло, после того как его резко отчитал Кусков, ему было трудно заниматься обычным делом. Слова девушки об отношении к ним испанцев, свои личные наблюдения при посещении Риего и Гервасио форта, дальнейшая судьба поселения беспокоили и требовали действия какого, он и сам не знал. А Иван Александрович еще усерднее занялся внутренними делами Росса и почти не обратил внимания на рассказ о встрече с бывшей невестой Резанова. Правда, когда гнев на Алексея утих, он спросил о здоровье сеньориты, но о ее предостережении не захотел слушать.
        Уже стемнело, когда Алексей вернулся в форт. Гулянье, как видно, продолжалось окна казармы были освещены, двери раскрыты настежь, доносились крики и смех. Двое пьяных спали прямо на крыльце. Подвыпивший караульный сидел посреди двора. Светились окна и в правительском доме. Алексей хотел незаметно пройти к себе в горницу, но в сенях столкнулся с Лукой, и тот, еле держась на ногах, завопил вдруг восторженно во весь голос:
        Алексей Петрович! Куда ж ты пропал? Тут прямо тебе весь берег облазил! И, сразу же понизив голос, зашептал: Иди, иди... Давно тебя дожидается.
        Алексей толкнул дверь на половину Кускова. В комнате, где служили молебен, а потом обедали гости, кроме хозяина, никого не было, все прибрано, на столе с разложенными бумагами горели две свечи. Иван Александрович в парадном кафтане и очках читал письмо.
        Я на мельнице был,сказал Алексей, входя и останавливаясь возле порога.Что- нибудь спешное, Иван Александрович? Я думал, поутру займемся. Сегодня праздник...
        Кусков поднял голову, снял очки. Глаза его были воспалены.
        Садись, Алексей,сказал он, опуская бумагу.Праздники время требуют, а у нас его и так не хватает. Завтра корабль снаряжать будем. Александр Андреевич пишет.
        Он пододвинул письмо помощнику. Это было распоряжение Баранова, в котором тот предлагал послать «Вихрь» на Сандвичевы острова, чтобы забрать от Томари владетеля одного из островов груз компанейского судна, разбившегося возле этого острова. Томари присвоил имущество корабля. Александр Андреевич требовал решительных действий, а «буде ослушается сей владетель, испросить помощи короля Томеа-Меа, коей состоит с нами в дружбе. Товары оставить Крулю для расторжки с островитянами, людей же и снасть, а також заготовленное Крулем сандаловое дерево и корень тародоставить в Калифорнию...»
        К письму была приложена инструкция доктору Крулю, а отдельно послание королю.
        Я поеду!
        Алексей даже вспыхнул, боясь отказа. Еще час назад он собирался просить Кускова поручить ему лов зверя на Ферлонских камнях. Хоть на время хотелось уехать из форта.
        Больше некому,просто ответил Кусков.
        Они обсудили план сборов, время отправки, наметили примерный срок возвращения. На «Вихре» решили отправить и партию звероловов для высадки на Ферлонских камнях. Старшим партовщиком определили Луку.
        Держись осторожно, Леша,сказал в заключение Иван Александрович и, поднявшись, вздохнул. Он стеснялся высказаться теплее.Зимнее время сейчас, штормы. И на островах там люди, видать, разные. А кроме того, Александр Андреевич сообщает отдельно, что опять мы с Бонапартом, по всей видимости, воевать будем. Он уже вошел в Варшаву. Людям пока не говори, не беспокой понапрасну. Не завоюет он России. Однако в переговорах всяких с чужими соблюдай осторожность. Да судно не оставляй без присмотру. За него и ты и я перед компанией ответчики...
        ...Поздно ночью Алексей возвращался с обхода караулов. Стояла холодная тьма, дул ветер, доносился грохот прибоя. Тучи закрывали небо, и только невысоко над прерией мерцала звезда-одиночка. Там где-то миссия, звон колокола среди холмов, и тоже одинокая девушка... Увидит ли он снова ее когда-нибудь?
        Глава десятая
        Бугристый остров, в окружности до трех миль, редкая на нем трава, скаты, крики бесчисленной птицы ару. Вот все, что досталось в удел котиколовам, высаженным «Вихрем» на самый большой из Ферлонских камней. На север и юг тянулась еще гряда островков, таких же голых и неприютных, темными зубьями выступающих из океана. Каменная эта цепь образовалась после землетрясений и находилась милях в пятнадцати от залива св. Франциска. Здесь было последнее убежище морских котов и сивучей.
        Лука, семеро алеутов, припасы и байдары были доставлены с «Вихря» на шлюпке. Буруны и скалистый берег не давали возможности судну подойти вплотную. Кусков распорядился захватить для артели и запас дров и воды. По словам бывавших там людей, ни плавника, ни леса, ни ручейка на этих утесах не было.
        Отсалютовав пушечным выстрелом, «Вихрь» взял курс на зюйдвест. Часа два, все уменьшаясь, белели паруса среди водяных стремнин, а потом остался лишь бурливый океан, серое низкое небо, скалы да неумолкаемый крик птиц.
        Самое ни на есть варначье место! выругался Лука, кутаясь от холодного ветра в старый прохудившийся армячишко.Тут тебе прямо погибель одна... Ну, что расселись! обернулся он к алеутам, равнодушно примостившимся у поклажи.Давай оглядим свою инперию.
        Он оставил двоих звероловов сторожить кладь, а сам с пятеркой остальных двинулся обследовать островок. Перво-наперво нужно найти пристанище и узнать, что тут есть на этом чертовом камне. Как и следовало ожидать, ничего утешительного не оказалось. Вулканическая порода была бесплодна, лишь кое-где росла чахлая трава да два-три куста чаппареля. Не было и пресной воды, только в нескольких углублениях скопилось порядочно дождевой влаги.
        Труднее всего выходило с жильем. На всем островке не нашлось ни одной подходящей расщелины или пещеры, где можно было бы обосноваться. Оставалось натянуть под утесом старый парус и соорудить подобие шалаша. Но так прожить всю зиму нельзя. Океан бился о скалы со всех сторон, казалось, и ветер дул со всех румбов. Парус не укрывал от холода, пламя костра металось и гасло, а затем пошел дождь, и впадина сразу наполнилась водой. Остервенясь, Лука сорвал холстину, забрался со всем своим отрядом под перевернутые байдары.
        Часа два артель лежала на камнях. Лука от огорчения заснул.
        Слушай,сказал ему вдруг алеут Пачка. Он был настолько стар, что никто на островах не видел его молодым и никто не мог лучше угадать погоду и выследить стадо морских бобров.Гудит! Пусто, однако, там! Пачка потыкал иссохшим скрюченным пальцем в камень, на котором лежал.Дырка!
        Лука запетушился, вскочил, опрокинул байдару. Потом припал ухом к скале.
        Дождь утих, но океан расходился вовсю, длинные волны били в основания утесов, словно хотели слизнуть островок. Но гул воды не был похож на обычный шум прибоя. Он исходил из самых недр и создавал впечатление, что под каменным сводом находится пустота.
        Лука, а за ним Пачка и двое алеутов быстро выбрались из укрытия. Если под ними пещера, вход должен найтись. Действительно, недалеко от того места, где приставали лодки. Пачка натолкнулся на щель между утесами, уходившими в глубину земли. Лука зажег корень чаги, захваченный им на всякий случай, и, освещая смолистым факелом дорогу, перекрестившись, полез в отверстие. Он так продрог и нахолодался, что даже не покуражился своей смелостью. И только очутившись внизу, основательно струхнул.
        Гигантская пустота являлась подземной бухтой. Слабое пламя факела озаряло кусок скалистого выступа, узкую кромку под ногами и уходящую в темень, отблескивающую, спокойную воду. Океан имел сообщение с этим скрытым миром.
        Дела! Лука боязливо отступил назад, ткнул чадившим светильником в разные стороны. Но из кромешной тьмы факел мало что мог выхватить.
        Зато, когда глаза немного освоились с мраком, один из алеутов разглядел небольшое световое пятно, смутно сереющее в глубине налево. Лука оставил спутников на месте, а сам с Пачкой, осторожно продвигаясь, пошел по направлению к свету. Спустя минуты две они очутились в сухой пещере, а пятно оказалось просторным выходом наружу. Вечерний сумрак стоял уже над островом.
        Так было найдено жилье.
        Я ж сказывал: потерпи, найду! говорил теперь Лука, командуя перетаскиванием скарба.Эх вы, каюрщики!
        Назначенный старшим партовщиком, он вообще держался солидно и даже меньше хвастался. Да и не было перед кем. Алеуты что они понимают? Один Пачка еще туда-сюда. А удачу с находкой пещеры Лука приписывал исключительно себе. Не полезь он первым алеуты перетопли бы в подземной воде, и вся недолга.
        Ну, ну, живей! Тут тебе прямо палаты!
        Разложили костер. У одной из стен сложили имущество, бочонки с водой, припасы, разложили шкуры. Пещера оказалась с высоченными сводами, дым легко поднимался вверх, не ел глаза. И хоть ветер и дождь снова усилились, здесь было тепло и сухо.
        Лука выдал спутникам по чарке рому, себе нацедил две. Такая пропорция показалась ему справедливой. Затем торопливо спрятал флягу. В первый раз промышленный самолично распоряжался драгоценной жидкостью и в первый раз почувствовал себя скупым.
        Утром пошли осматривать котиковое лежбище. По словам бостонцев, здесь водилось такое множество зверя, что даже случайные корабельщики увозили отсюда тысячи шкур. За ночь небо немного прояснилось, посветлел океан, можно было рассчитывать застать котов отдыхающими на берегу. В дождь и непогоду они уплывают в море.
        Так и оказалось. Пройдя островерхие утесы, облепленные тучей птиц, даже не взлетавших при появлении людей. Лука и алеуты очутились перед небольшой бухтой. Весь ее низкий и пологий берег был почти сплошь усеян отдыхающими котами. Они лежали густо и неподвижно и издали напоминали нагромождения камней. Лишь несколько старых котов-секачей, приподнявшись на ластах, стерегли стадо, да сбоку, как видно, в группе молодых котов, происходила возня и раздавались крики, похожие на крик овец. Первогодки кувыркались и задирали друг друга, радуясь сухой погоде.
        Лука не рассчитывал начать охоту сегодня, люди не захватили «дрегалок» длинных дубин, которыми бьют котов, но вид лежбища заставил его изменить план.
        Давай дрегалки! крикнул он исступленным шепотом Пачке, тоже с волнением глядевшему на стадо. Такого богатого лежбища старик не видел уже давно.Погоним в ложбину. Тут тебе прямо тысячи! Не доведи господь!
        Ко-ко-ко!качал головой Пачка.Мужичок много, иконка много!
        Невзирая на годы, он рысью побежал к пещере.
        Вооружившись дубинами, алеуты цепью пошли вдоль берега. Впереди двигались Лука и Пачка. Нужно было отрезать животных от воды, не дать им уйти в море, а потом отделить молодых от секачей и маток и загнать подальше на камни. Ценился только мех молодняка, неясный, мягкий, с густым подшерстком.
        Размахивая дрегалками, звероловы быстро погнали стадо. Сотни котов, молодых и старых, испуганно, неуклюже запрыгали по берегу. Тяжелые и неповоротливые, они упирались широкими ластами в камни, натыкались друг на друга, кричали. Крик их, прерывистый и тонкий, покрывал шум прибоя.
        Живей! Живей! кричал и Лука, ловко орудуя палкой, стараясь отбить детенышей от маток. Огромная самка, раскрыв рот, тяжело подскакивая и переваливаясь своим круглым телом с маленькой головой и рыбьим хвостом, отчаянно закрывала зверят. Но человек был сильнее и ловче, и скоро она отстала.
        Лука и алеуты гнали молодняк в ложбину. Гнали до тех пор, пока измученные коты не выбились из сил и, покорно распластавшись на камнях, уснули. Тогда были пущены в ход дрегалки. Удар по голове и животное перестало жить. А спустя полчаса три с лишним сотни котов валялись по всей котловине и разгоряченные охотой звероловы свежевали их, торопясь управиться дотемна. Снятые шкуры складывали шерстью внутрь, одна к другой, распяливали на деревянных рамах. Завтра они будут сушиться у нагретых на костре камней. Кости и жир послужат топливом.
        Одно только огорчало Луку. Мех здешних котов был жестче и чернее и мало походил на серебристое чудо, какое они добывали на островах Аляски. Но в этом он уже не виноват.
        За три дня упромыслили около тысячи шкур. Лука собирался отправиться на байдарках и на соседние острова, но пошли дожди, охоту пришлось оставить. В ненастье коты не покидают моря. Котиколовы занялись сушкой. В этом деле верховодил Пачка. Сушка шкур занятие тонкое и ответственное, требует опыта и сноровки. Вовремя недоглядел и шкуры зажарятся или сгорят. Среди людей Нанкока Пачка считался лучшим сушильщиком.
        Пока алеуты возились в соседней пещере со шкурами. Луке делать было нечего. Он пробовал отоспаться, но чад и вонь горевшего жира наполняли все подземелье, гнали наружу. Промышленный надевал камлейку, сшитую из рыбьих пузырей; ругаясь, выбирался на свежий воздух. Дождь, перепутанный с ветром и морскими брызгами, не располагал к прогулке, но Лука обходил весь островок, а потом, укрывшись где-нибудь под скалой, пытался представить себя командиром судна, застигнутого бурей в океане. А чаще всего вспоминал жаркую горницу в доме правителя в Ново-Архангельске, беспечальную жизнь, жену Серафиму, ее угрюмую, диковатую ласку. Сманил бес лукавый и непоседливый! До старости прыгать будешь...
        Лука вздыхал, скорбел, однако скоро успокаивался и, вернувшись в пещеру, устраивал для острастки разнос своей артели. Иначе какой же он начальник! Потом пил ром и, обернув голову старым кафтаном, снова ложился спать.
        Несколько дней ветер то свежел, то падал, тучи не расходились, продолжал лить дождь. Водяные валы обрушивались на островок, далеко швыряя камни. Быстро наступали сумерки, а за ними ночь. В холодной тьме не было видно ни воды, ни скал, гудел океан. Затихая и усиливаясь, косил дождь.
        В одну из таких ночей спавший весь день Лука выбрался на скалу «до ветру». Налетевшим шквалом Луку крутнуло, вытолкнуло из-под навеса. Он чуть не упал и потерял направление. Цепляясь за утес и оглядываясь, промышленный вдруг заметил далеко впереди взлетавшую и опускавшуюся красноватую точку. Это мог быть только огонь корабля.
        Судно! завопил Лука.
        Он с трудом отыскал вход в пещеру и, криком разбудив алеутов, снова побежал наверх. Что за корабль и почему держит курс на остров?
        Огонь стал ярче и не так раскачивался. Очевидно, судно шло знакомыми местами и приближалось к маленькой бухте, куда за ходил «Вихрь». А спустя некоторое время ветер донес лязг уключин. Невидимая еще шлюпка подходила к берегу.
        0Кейль швырнул факел в угол пещеры и, запахнув плащ, приблизился к костру. Крепко заколоченный последний ящик двое матросов, согнувшись, понесли к шлюпке. Эту операцию они уже проделали шесть раз. Шесть ящиков с английскими ружьями лежали под грудой камней в той самой пещере, которую Лука считал своим открытием.
        Промышленный окончательно узнал пирата. Он встречал его на Ситхе. Правда, тогда 0Кейль был моложе и лицо его состояло из одного носа и продольных морщин. Сейчас он обрюзг, постарел, исчезла с обрубка правой руки короткая железная цепь, которою скаженный шкипер орудовал со страшной силой. Но Лука надолго запомнил порку, полученную от Баранова за то, что много лет назад упустил этого американца. Пират снабжал порохом колошей, воевавших с ново-архангельцами. Он же ограбил шхуну, везшую товары в Калифорнию, и чуть не погубил крестника Баранова Павла. А через год, без зазрения совести, пробовал торговать с правителем. Кому он сейчас везет оружие?
        Страх, вызванный появлением вооруженных людей, у Луки прошел, когда он узнал корсара. 0Кейль не тронет людей Баранова. Да и тронуть не просто. У них тоже есть ружья и дротики, которыми алеуты с одного маху, даже в темноте, бьют зверя. И они находятся на земле, принадлежащей компании. Лука приободрился и осмелел. А когда 0Кейль, сев на камень, протянул к огню ноги, промышленный выдвинулся из своего угла и остановился возле костра. Только, на всякий случай, с другой стороны.
        Мистер, а мистер! сказал он пирату, делая строгое лицо.Не имеешь ты тут полного права заходить сюда. И оружие хоронить. Понял? Может, ты тут против гишпанцев затеваешь чо? А мы с королем ихним в дружбе.
        0Кейль поднял набухшие бурые веки, поглядел на Луку. Затем продолжал греть ноги.
        Промышленный умолк, смял бороденку.
        Не понимаешь ты по-нашему, дурошлеп,сказал он с сожалением.Ну чо я с тобой говорить буду! Похорошему думал... Эй, мистер!Лука подошел ближе, тронул американца за плащ и, указав на сидевших у стены алеутов, изобразил, как стреляют из ружья.В другой раз придешьпалить зачнем. Понял?
        Пират вдруг резко поднялся. У него задергался подбородок, побелели скулы. Он взмахнул под плащом своим обрубком, сдержался.
        Иди к черта-матери! сказал он свирепо по-русски.
        И, не добавив ни слова, вышел из пещеры. Он прекрасно понимал все, что говорил промышленный, а еще лучше что сила давно уже не на его стороне.
        Сам иди...только и сумел ответить ошарашенный Лука.
        Несколько минут спустя он тоже выбрался наружу. Пачка и алеуты остались сторожить припасы и жилье. Мало ли что мог вздумать пират. Но 0Кейль был занят погрузкой ящиков. Дождь прекратился, стало светлее. Сквозь лохмотья туч быстро неслась луна. Человек восемь корсаров копошились у шлюпки, там же стоял и 0Кейль.
        Лука с облегчением вздохнул, но из предосторожности дальше не пошел, остался в тени утеса. Пираты возились долго. Сильный прибой кидал шлюпку на камни, мешал грузить. Мокрые и обозленные люди ругались, кто-то сорвался в воду, потом, как видно, уронили ящик. Крики и гам еще больше усилились.
        Напряжение у Луки прошло. Он видел, что морские разбойники действительно уезжали и что им не до артели. Его подмывало вмешаться в возню возле шлюпки, покомандовать, пошуметь. Он уже нетерпеливо чесал бороденку, раза два крякнул и совсем было собрался покинуть убежище, как вдруг чья-то тень преградила дорогу. Лука поспешно отступил к скале, но не удержался, чтобы не крикнуть: Кто таков? Эй!
        Он пожалел, что не взял ружья. Может быть, пират еще что задумал? Погрузка погрузкой, а часть молодцов могла напасть на пещеру.
        Однако тень скользнула в сторону, а затем донесся негромкий голос. Невидимый человек старался говорить как можно тише и говорил по-русски.
        Друг. Не кричи...
        Минуту спустя черкнули под ногами валявшиеся на дороге камни, и перед Лукой возникла высокая фигура в индейском одеяле и в шляпе. Промышленный узнал человека, который в первый раз заходил с 0Кейлем в пещеру, когда откапывали ружья, а потом уже не появлялся.
        Так...сказал он, вглядываясь в собеседника и с некоторым затруднением выговаривая слова. Семь годов миновало, а я тебя признал. А только и видал один раз на Ситхе. Не торопись, меня ты не знаешь... Видал я и селение новое, флаг видал... For dios! Он приостановился и, скрывая неожиданное волнение, заговорил коротко и сухо.Передай Кусковупускай стережется. Бостонцы замышляют спалить ваше селение. Будто инсургенты. Шайку готовит Джозия Уилькок Адамс, запомни имя. И еще запомни: губернатор Ариллага помирает, а он совестливей их всех. Запомни хорошенько и передай. Не упускай и одного дня. Знаю, о чем говорю... Ишь, увидал тебяи душа заныла!добавил он, усмехнувшись. Купецкое добро жалею!
        Кто ж ты таков? спросил Лука, напуганный услышанным.
        Бывший раб государев, бывший матрос компании, ныне гишпанский инсургент. По- ихнему, мятежник. Видишь, у корсара оружие торгую. Ему кто больше заплатит, тому и продаст... Волю не добудешь без пороху!
        Лука даже не заметил, как отчалил корабль. Уже рассветало, но рассвет был хмурый, низко висели тучи, бил по скале прибой, кричали птицы. Парус пиратской шхуны сгинул среди водяных хребтов.
        Промышленный несколько раз возвращался в пещеру. Никогда он не был в таком смятении. Он верил словам бывшего матроса. Наверняка это один из тех, что бежали с «Юноны», когда Резанов ходил в Калифорнию. Разный народ гулял промеж людей компании! Всякий по-своему добывал себе фортуну. Может, и он бы сам в инсургенты подался, ежели б не явился с бабой. Не иначе, так бы и вышло. Жил бы сейчас на теплых островах, где тростник для делания рому прямо на берегу растет, птицы райские, все вольные люди со всех земель собрались... Однако нужно придумать, как известить Кускова. Матрос не болтал по-пустому. Лука сам знал, кто такие бостонцы и на какие дела способны, слыхал, слава богу, и про расправы испанцев с индейцами и инсургентами... Парень сказал истину.
        Лука ходил то туда, то назад, издергал свою бороденку, скинул даже армяк не замечал холода. Из Росса придут сюда байдары не раньше чем через два месяца, «Вихрь» вернется и того позже. Покинуть камни сам он не мог, да и кто в эту пopу пробьется на лодочке по океану? Плыть придется мимо Друкова мыса, почти две недели.
        Две недели,подтвердил и Пачка, когда Лука наконец подсел к костру и рассказал алеуту в чем дело. Старик пожевал лиловыми сухими губами и добавил: Может, пройду меньше. Одного молодого возьму и парус. Будешь давать парус?
        Лука подумал, что ослышался.
        Чо мелешь? заявил он сердито.
        Поеду,поднялся Пачка.Видишьнельзя ждать. Плохие люди тоже не будут ждать. Ты верно сказал.
        Лука растерянно заморгал и первый раз в жизни не нашелся, что ответить.
        Часа через два алеуты готовили лодку, а Пачка и выбранный им помощник сидели возле входа в пещеру, хором повторяя слова, которые говорил Лука для передачи Ивану Александровичу. Промышленный писать не умел и заставил обоих посланцев выучить их наизусть.
        «Будь здоров, Иван Александрович...зубрили алеуты громко.Беглый матрос, он же разбойник супротив вицероя, признался нам про бостонцев, кои думают запалить Росс. А окромя того, гишпанский дон губернатор помирает. Во веки веков. Держи караул крепко, к чему сообщаю тебе. Лука».
        В полдень маленькая байдара покинула островок. Пачка сразу поднял парус. Лодка вскинулась на волну, накренилась, скользнула вниз, снова выползла вперед. Вскоре она пропала из глаз, затерявшись в чернозеленых провалах.
        Часть третья
        ФОРТ POСС
        Глава первая
        Главный правитель Российско-американской компании, хозяин Аляски и Алеутских островов, освоитель новых земель Александр Андреевич Баранов в первый раз за многие годы не вышел встречать корабль, прибывший в гавань Ново-Архангельска. И на одиннадцатизалповый салют бостонца велел ответить всего тремя.
        Всходило солнце. Сегодня оно вставало не закрытое завесой туч, а медленно поднималось над лесистыми островками и чистой водой пролива. Шел ноябрь, но море не замерзало здесь даже зимой, белели лишь кое-где льдины, сорвавшиеся с горы Доброй Погоды, да легкий иней оседал на береговых камнях. Из окна дворца правителя видны были гавань, трехмачтовая шхуна, уверенно убирающая паруса, многозвездный полосатый флаг. Чужие корабли теперь хорошо знают путь в надежную бухту!
        А рейд был пуст. «Вихрь» ушел в Калифорнию и на Сандвичевы острова, «Александр» и «Алеут», построенные на собственной верфи, находились по пути в Охотск, два маленьких суденышка трепали сейчас штормы Нортонова залива.
        Обширность земель требовала большого флота, требовала хотя бы одного военного корабля, крейсирующего в освоенных водах. Морской разбой и наглость бостонских купцов переходили границы терпимого. Потакаемые сильной рукой, пираты снабжали индейцев оружием, заставляли нападать на русские поселения, убивали промышленных и алеутов, грабили лежбища морского зверя. Пользуясь отсутствием российских кораблей, безнаказанно хозяйничали на чужих берегах. Только страх перед неумолимой расправой Баранова заставлял их время от времени прикидываться агнцами.
        Александр Андреевич отошел к бюро, стоявшему в углу комнаты возле шкафа с книгами, не присаживаясь, перевернул бумагу. Мелко исписанный синеватый лист был весь в завитушках и росчерках усердие неведомого канцеляриста, снимавшего копию обращения главного правления к царю.
        «Ваше Императорское Величество,писали наконец встревоженные убытками санкт- петербургские акционеры,всемилостивейше покровительствуя Российско-американскую Компанию и вообще отечественную торговлю, не дозволит далее стеснять российскую промышленность частным североамериканским торгашам с прочими неуемными своими согражданами, не дозволит отменить всю возможность производить более промыслы и совершенно нарушить спокойствие российских колоний...»
        Кончился 1813 год. Русские войска давно изгнали Наполеона из России, гнали его по всей Европе, приближались к Лейпцигу. Американские Соединенные Области воевали с Англией. В Испании разгоралась гверилья народ сражался против войск французского узурпатора. Мексиканский священник Хозе Морелос продолжал восстание Идальго, расстрелянного королевскими солдатами. Мир был охвачен войной, она приближалась сюда, и российские дипломаты требовали не обострять недоразумения компании.
        Вместе с копией прошения царю акционеры прислали и копию договора, заключенного с новой торговой компанией, созданной американцами у устья реки Колумбии. Бостонские купцы выходили на Тихий океан, вбивали надежный клин между Ново-Архангельском и Россом. Так они займут и Калифорнию и Аляску, а министры всё еще будут толковать о «недоразумениях».
        Баранов устало положил бумагу на крышку бюро. Непрозорливость и равнодушие! Кровью и потом политые места, обысканные российскими морепроходцами, труд и просвещение, слава родной земли что им, санкт-петербургским чиновникам и бобролюбцам! Они, наверное, не очень тужили, когда и Москва горела, когда русское сердце обливалось кровью, когда он сам и сотни промышленных с трепетом ожидали известий из России. Ничего им этого не нужно!.. Сегодня прибыл бостонский корабль. Шкипер Джиль теперь служит Колумбийской компании. Американские купцы торопятся к чужому добру...
        Надо было бы самому пожаловаться в Вашингтон конгрессу. Народ, с которым он всегда старался жить в дружбе, не позволит ее нарушить!
        В зальце стало светлее. Утреннее солнце обновило золотые рамы картин, висевшие на бревенчатых стенах, засияло на начищенном Серафимой ободке большого глобуса, отразилось в стеклах двух книжных шкафов.
        Баранов по-прежнему жил один. Много лет назад, на Кадьяке, для укрепления связей с береговыми индейцами, женился он на дочери кенайского вождя. Вождь был крещен монахами, получил имя Григория, в честь Шелехова, дочь названа Анной.
        Баранов оформил брак. Но Анна Григорьевна не хотела покидать свой народ, осталась на Кадьяке. Сын ее и Баранова Антипатр и дочь Ирина жили с ней. Они учились в школе, учрежденной еще Резановым. Мальчик стремился стать моряком, плавал на кораблях, девочка была любимицей всего побережья.
        Летом они гостили у отца. Крепость оживала от веселой суматохи, беготни Ирины, приводившей десяток индейских детей, от беспрестанных исчезновений Антипатра на алеутских байдарках. Потом дети подросли, Антипатр уходил в море со знакомыми корабельщиками, Ирина сама занялась кадьякской школой. Баранов очень любил сына и дочь, скучал, когда их долго не было. Но постоянные заботы, дела и привычка к одиночеству мешали ему проникнуть в их душевный мир. Он хотел сделать для них все, что было в его силах, однако что именно, не знал.
        Долгие годы привязанности к крестнику Павлу, выросшему на его руках, надежды, связанные с ним, ужасная смерть юноши от руки предателя, задумавшего учинить бунт и захватить колонии в свои руки, сказались тоже. Он словно боялся раскрыть свое сердце...
        Баранов сложил бумаги, прошелся по комнате. В черном длинном сюртуке он казался еще ниже, остатки седых волос превратились в белые, обрамляли лысую голову. Но ясные немигающие глаза смотрели из-под бровей все так же остро и внимательно, словно их не коснулось время. Шестьдесят девять лет прожил он на свете, из них половину в далеких краях. Похоронены сверстники, а планы не завершены, годы трудов и борьбы дали только побеги, ростки не стали еще деревьями. Многое было впереди, может быть самое трудное.
        Под окном послышался стук ружейных прикладов, голоса. Сменялись караульщики. Крепость жила по военному артикулу, промышленные несли гарнизонную службу не хуже солдат. По-прежнему каждое утро правитель сам бил в колокол, подвешенный к столбу на площади,возвещал наступление дня. По-прежнему обходил караулы, поднимался на палисад к пушкарям. Открытой войны не было, но друг-враг Котлеан держал поблизости воинов, вооруженных американскими ружьями, каждый чужеземный корабль мог оказаться неприятелем.
        Правитель ходил и ходил по залу. И этот корабль, швартующийся сейчас в гавани, наверное, охотно разрядил бы свои пушки по русскому форту, вместо того чтобы притворяться другом!
        Больше всего беспокоил Росс. Письма испанского губернатора, пересылаемые Кусковым, были вежливы, но содержали всегда одну и ту же ссылку на невозможность торговли без разрешения вицероя и короля, ссылку на запрос мексиканского двора о причинах заселения русскими берегов Бодего.
        Были еще вести, полученные через индейцев, о многочисленных партиях американских переселенцев, движущихся на далекий Запад. Сотни бродяг, темных дельцов и разного люда, покинув города, тащились на волах и пешком через горы, пустыни и прерии, поджигая леса, преодолевая реки, к берегам другого океана, чтобы захватить земли вольных индейцев, стреляли в туземцев как в диких зверей. Большинство переселенцев двигалось в Калифорнию. Правительство Соединенных Областей поощряло их деяния.
        Беспокоил Круль. Корабль, разбившийся у Сандвичевых островов,прямой убыток компании, но торговый убыток покрывался другими барышами. Непоправимый убыток всему делу, ежели Круль не поладит с Томеа-Меа. От отставного лекаря давно не было ни слуху ни духу... Только недостаток в людях заставил остановить выбор на Круле. Жив был бы Павел не так обернулись бы иные дела...
        О Павле он запретил себе думать. Прошло два года, пройдут ещеболь не изгладится никогда. Приемный сын был больше чем сыном, он воплощал в себе будущее...
        Правитель вернулся к бюро, сложил бумаги, опустил крышку. Затем позвал Серафиму. Кроме домоправительницы, прислуги у него не было. Он все делал сам и не любил никого тревожить.
        Покличь Николку, Серафима,сказал Баранов, когда женщина вошла в горницу и остановилась у порога. Высокая, широкогрудая, с суровым, когда-то красивым лицом, повязанным черным платком, она была похожа на монахиню. Скажи, чтоб немедля бежал сюда. Он в школе. Карту Нортонова залива они там чертят. А ежели встретишь корабельщиков, пускай тож идут сюда.
        Серафима кивнула головой и молча вышла. Бывали дни, когда она сутками не произносила ни слова.
        Баранов снова вернулся к окну. На корабле уже отдали якоря, спустили шлюпку. Шкипер Джиль торопился встретиться с «губернатором». Очень маленький и подвижной, хотя ему, наверное, исполнилось шестьдесят лет, с наголо обритым шишкастым черепом, бесцветными, навыкате глазами, он производил впечатление простачка, а был самый хитрющий старикан среди шкиперов Восточного моря. Недаром его взяла на службу новая компания.
        Джиль помнил те дни, когда Баранов сам встречал каждое судно, приходившее в Ново- Архангельск, но не удивился, не увидев правителя на берегу. Времена изменились, малое поселение стало настоящим портом, русские прочно обосновались на своих землях. Если так пойдет дальше, в гавани тут будет не протолкаться. Все придут поклониться Баранову. Понятна тревога Колумбийской компании, пославшей сюда его, Джиля... Только не он, Джиль, главный козырь в этой игре!
        Стуча палкой, с которой никогда не расставался, шкипер проворно поднялся к воротам палисада, благодушно улыбаясь, ждал, пока его пропустили, затем степенно взошел на крыльцо. Он бывал уже здесь, хорошо знал Баранова, умел говорить по-русски. Когда-то даже оказал колонии услугу, выкупив русских звероловов у индейцев, захвативших промышленных в плен. Но всегда чувствовал себя не совсем уверенно под ясным, проницательным взглядом правителя.
        Баранов встретил гостя, не отходя от окна. Джиль переложил палку в левую руку, сунул шляпу под мышку и, стараясь держаться непринужденно, ворчливо заговорил:
        Мистер правитель совсем забыл старых друзья. Ну, ну...
        Здравствуй, Джиль!ответил Баранов неторопливо. Откудова бог послал?
        Шкипер оглядел комнату, покосился на мальчика-креола, вызванного Серафимой и сидевшего у очага, достал табакерку, сделанную из щитка черепахи, опустил туда два пальца.
        Послал бог, а мешал дьявол,сказал он, морщась от понюшки,у Ванкуверова мыса совет твой вспоминал. Не ходить пролив.
        Баранов усмехнулся.
        В сию пору мои мореходы на два румба на вест отклоняются. Особливо когда берут парусом сюда. Давно ты, шкипер, не ходил тут... Из Колумбии идешь?
        Из Колумбии.
        Новым хозяевам служишь?
        Джиль быстро глянул на правителя и, не зная точно, что тому может быть известно, промолчал.
        Александр Андреевич отошел наконец от окна, сел к столу, указал на кресло гостю.
        По какому делу? Рассказывай.
        Он положил обе пухлые маленькие руки на край стола, вполоборота, чуть горбясь, смотрел на шкипера.
        Джиль хотел было начать с прежней ворчливостью, подделываясь под непринужденный тон, но почувствовал, что ничего не выйдет. Он вынул из-за пазухи пакет, запечатанный двумя печатями, положил его перед правителем. Это было письмо одного из заправил новой Колумбийской компании Смита с предложением вести обоюдную торговлю в Восточном море, для начала чего он, Смит, посылает корабль под командой капитана Джиля с товарами Ново-Архангельску. Письмо было адресовано «господину губернатору Аляски, его превосходительству графу Баранову». В пакете находилась и инструкция Джилю для ведения дел. Мистер Смит хотел показать чистоту и деловитость своих намерений.
        Обе бумаги прочитал и перевел звонким голосом смуглолицый, тонкий, как девочка, Николка. С десяток подростков обучал языкам на Кадьяке беглый француз. Самого способного из мальчиков забрал в Ново-Архангельск правитель.
        Видишь, Николка, теперь я в генералы и в графы попал, сказал Баранов насмешливо. В губернаторы уже приходилось.
        Тут так написано, Александр Андреевич!
        Написанному не всегда верь.
        В пакете лежала еще одна бумага. Письмо российского консула в Филадельфии. Господин консул извещал Баранова о политических отношениях компании с Соединенными Областями и представлял Смита как солидного негоцианта, близкого к американскому правительству.
        Договор двух компаний вступал в силу. Нужно было его выполнять. Утешало лишь то, что бостонцы дело поставили сразу по-серьезному и послали корабль с товарами, в которых была такая нужда! Особенно в продовольствии.
        Баранов отложил письма, повернулся всем корпусом к шкиперу. Тот сидел лицом к свету, склонив набок свою шишкастую голову, и наблюдал за хозяином. Водянистые выпученные глаза его слезились, время от времени он вытирал их свернутым в комок лоскутком холстины.
        Что привез, шкипер?
        Джиль вынул из бокового кармана еще одну бумагу; не глядя на нее, протянул правителю.
        Опись товаров,сказал он коротко.
        Александр Андреевич передал лист Николке.
        Спишешь,приказал он мальчику.
        Затем поднялся, туже затянул шейный платок, взял лежавший на подоконнике картуз, обратился к Джилю:
        Ну, веди на судно.
        Оставшись один, Николка не сразу принялся за работу. Ему часто случалось бывать в покоях правителя, однако еще ни разу не приходилось остаться одному. Книги, картины, органчик, камни и индейские сосуды на полках шкафа, какие-то еще непонятные предметы, глобус, а главное, большая цветная карта на стене привлекали необычайно. Он готов был разглядывать их часами, но до сих пор видел только издали.
        Отложив бумагу, он некоторое время раздумывал, не зная, что осмотреть сперва. Затем осторожно прошелся по залу, попробовал поскользить по натертым воском половицам.
        Сейчас комната показалась ему еще больше, картины еще красивее. Он решил с них и начать, но прежде всего перевести и переписать бумагу. Тогда до возвращения правителя будет сколько угодно времени.
        Николка взял лист, перо и чернильницу и примостился у окна. В быстроте своей работы он не сомневался. Он уже целый год выполнял подобные поручения Баранова. Еще на Кадьяке пьяный французик Деголль умилялся его способностям, сравнивая их только со своими. Мальчик мог написать любое письмо по-английски и по-французски, читал книги из библиотеки, оставленной когда-то на острове Резановым. Правитель умел отбирать людей.
        Первые строчки Николка сразу же переписал по-русски, не вникая в смысл бумаги. Но следующие заставили его отложить листок. Шкипер сказал, что это опись товаров, а о товарах тут не было даже упоминания. Мальчик еще раз прочитал строчки, перевел дальше и, вдруг бросив перо, недоуменно поднял голову. Смуглое худенькое лицо его от волнения покрылось пятнами. Он оглянулся, словно ища свидетелей своему открытию, потом с лихорадочной поспешностью начал читать до конца. Шкипер по ошибке дал Баранову не ту бумагу. Она раскрывала истинные замыслы бостонцев.
        Это была тайная инструкция Джилю, в которой поручалось ему произвести полное описание крепостей Ново-Архангельска и Росса, установить количество людей, оружия, пушек, выяснить способность колоний к защите, разведать, в какой мере русское правительство дорожит самим Барановым и нет ли русских фрегатов в Восточном океане... Сведения немедленно доставить в Филадельфию, а все касательно колонии Росс особому доверенному в Монтерее... Подпись под инструкцией стояла иная, чем под первыми бумагами, иной был и почерк.
        Некоторое время Николка сидел испуганный и бледный, а затем принялся торопливо переписывать инструкцию. Помогая правителю разбирать дела, он понял хорошо, что могла означать такая бумага. Он в полчаса скопировал английский текст, написал перевод и, не подождав даже отлучившейся куда-то Серафимы, выскользнул из дворца.
        Но сообщить Баранову о своем открытии ему не удалось до самого вечера. Правитель долго пробыл на шхуне, откуда вместе с Джилем отправился на верфь, в литейню, на склады. Вернулся он домой уже с темнотой, и только тогда озябший, набегавшийся Николка смог передать бумагу.
        Выслушав мальчика и прочитав перевод, Баранов долго молча ходил по залу. Пламя двух свечей и отблеск огня из камина освещали его согнутую невысокую фигуру, лысую голову, седые нахмуренные брови. Приход корабля в эту пору, наполовину ненужные товары, привезенные Джилем, выгодные условия новой компании все становилось теперь понятным.
        Иди спать, Николка,сказал он наконец своему маленькому помощнику.И не болтай. Чужого добра нам не надобно, а до нашего будем живы, не пустим.
        Утром Александр Андреевич вернул бумагу Джилю. Ни тот, ни другой при этом не сказали ни слова, но шкипер все понял и больше не съезжал на берег, а на палисаде чуть- чуть передвинулись жерла пушекв сторону корабля.
        Через два дня шкипер Джиль выгрузил все товары, даже те, которые не собирался продавать. Баранов отпустил положенное количество тюков с пушниной. В полном молчании, без единого выстрела колумбийская шхуна покинула гавань Ново-Архангельска. Кричали только чайки.
        А за день перед этим одномачтовый бот, годный лишь для плавания по окрестным проливам, вышел по направлению к Калифорнии. Четверо смельчаков взялись доставить Кускову письмо правителя.
        Глава вторая
        Уже не одну неделю «Вихрь» шел курсом на юг. Попутный ветер и ясная погода благоприятствовали мореходам. Никто не сказал бы, что наступил январь. Только изредка тучи укрывали небо, шел дождь. Но он налетал, короткий и теплый, свежий ветер быстро сушил паруса. Штормов почти не было, зато непрекращающаяся сильная зыбь причиняла мучительное беспокойство.
        За все время пути от Ферлонских камней ничего примечательного не попадалось. Лишь один раз в начале перехода увидели на горизонте стадо морских котов. Животные плыли на ближайшее лежбище. Да уже около тридцатой параллели встретили двух тропических птиц. Здесь, по старым испанским картам, должен был находиться остров. Но никакой земли со шхуны не приметили. Все же на всякий случай Петрович велел убавить паруса, ночью идти самым малым ходом.
        Из-за таких открывателей на банку напорешься,сказал шкипер сердито. Кожаная зюйдвестка и длинный острый нос делали его похожим на птицу. Алексей все дни, когда не стоял на вахте и качка хоть немного уменьшалась, переписывал английскую книгу, найденную в сундучке с мореходными инструментами. Английский язык он изучал в ново-архангельской школе у крестника правителя Павла и умел объясняться с заходившими в порт корабельщиками. Шкипер Петрович сказал, что на Сандвичевых островах бывают бостонцы, часть местных жителей болтает на их языке. Нужно вспомнить многие слова, забытые за полтора года.
        В книжке описывалось путешествие в Китайские земли, двор богдыхана, пагоды, монастыри. Множество слов было незнакомо, Алексей сердился, закрывал книгу и шел на мостик к Петровичу. Но вычитанное окрыляло воображение, представлялось, как он сам скоро будет в новых местах, увидит земли, о которых столько велось разговоров еще в Ново- Архангельске, а потом в Россе. Он расспрашивал шкипера, бывавшего на островах, просил рассказать о короле Томеа-Меа.
        Петрович глядел из-под зюйдвестки, перебирал короткими пальцами колесо штурвала.
        Король как король,говорил он строго.Мне королевши пуще понравились.
        Насмешливый старик никогда не отвечал сразу серьезно, но Алексей знал его причуды и ждал, когда тот разговорится. Тогда Петрович мог рассказывать до конца вахты. Часто так и случалось. Невыспавшийся Алексей потом клевал носом во все время своего дежурства.
        Это происходило в тихие дни. Зато, когда ветер свежел, темнело небо и «Вихрь», скрипя обшивкой, зарывался в водяные громады, с ревом и свистом рушившиеся со всех сторон, Алексей и Петрович оба находились на палубе и не покидали ее ни днем, ни ночью. Привязанный тросом, чтобы не сорвало в море, у штурвала стоял Петрович, а Алексей, цепляясь за штормлеер, помогал команде крепить паруса.
        Но штормовые дни были только в начале пути. Чем дальше шхуна спускалась к югу, тем яснее и спокойнее становился океан. Бывали часы, особенно ночью, когда даже зыбь почти прекращалась. «Вихрь» плавно и быстро скользил на длинной волне. В такие дни Алексей и Петрович говорили о делах Росса, Ситхи, а особенно о войне с Бонапартом. Алексей уже сообщил шкиперу новости, полученные Кусковым от Баранова. Эти разговоры старик вел охотно и серьезно, и оба сходились на том, что война начнется. Свое беспокойство они старались скрыть друг от друга.
        Отбывая вахту, Алексей часто думал о Конче. Теперь ему казалось, что он знал ее очень давно. Все слышанное о ней и та встреча в миссии переплелись и стали единым воспоминанием. Он перебирал в памяти все слова, которые она сказала в тот вечер, снова видел грустное, взволнованное лицо, маленькую головку с локонами темных волос. Девушка предупреждала об опасности, и это участие, и то, что Конча была такой, какой он представлял себе ее по рассказам Кускова и Петронио, сильнее всего действовали на его воображение. С горячей стремительностью он готов был сделать для нее все. Наверное, она сама нуждается в помощи...
        Ему хотелось поговорить о ней, хотя бы с Петровичем, чтобы как-нибудь упомянуть ее имя. Он начинал издалека об испанских владениях, о монахах, но шкипер этого разговора не поддерживал. Надвинув зюйдвестку он всегда носил ее и в непогоду и в вёдро,он отходил к борту. Потом отправлялся спать. Монахов он не терпел и своих и испанских, и разговоры о них его не интересовали.
        Два дня еще «Вихрь» шел прежним курсом. Давно пора было поворачивать на запад, но Петрович решил лучше сделать лишнюю сотню миль, зато идти прямо на острова. Старик рассчитал верно. На третий день вечером шхуна попала в северо-восточный пассат и, круто изменив направление, легла на новый курс.
        Ветер дул крепкий и ровный, «Вихрь» шел хорошим ходом. Но когда стемнело, Петрович приказал убавить паруса. Он проходил здесь уже второй раз и примерно в этих местах встречал маленьких птиц. Значит, поблизости должна быть земля, может быть такой неприметный островок, какой когда-то встретил Лаперуз и чуть не разбил свой корабль.
        Ночью Алексей и шкипер не покидали мостика. «Вихрь» двигался осторожно и медленно, в полной темноте, изредка озаряемой далекими молниями. Утром снова поставили все паруса. В этот день и в последующие ничего не приключилось, ветер был по-прежнему крепкий и ровный, лишь раза два шел основательный дождь.
        На десятые сутки Алексей увидел птиц. Их было много, и они спокойно летели к северо-западу. Потом в предутреннем сумраке вырисовалось на горизонте темное пятно. Алексей протер глазаон всю ночь не ложился, и от долгого напряжения в глазах рябило,снова навел подзорную трубу. Но вахтенный матрос уже кричал с реи:
        Земля! Земля!..
        Это была гора Муна-Роа, высочайшая из гор Гавайской гряды.
        А после полудня, обогнув южный мыс острова, шхуна подходила к берегу.
        «Вихрь» отдал якоря на середине рейда. Бухта Каируа была мало знакома, подойти ближе Петрович не рискнул. Острова вулканического происхождения могли встретиться всякие неожиданности.
        Несмотря на период дождей, солнце щедро освещало береговую полосу, густо поросшую пальмами, пологие горы, уходящие вдаль, полукруглые жилища между деревьями, толпившихся и жестикулирующих людей. Даже невооруженным глазом Алексей мог разглядеть, что большинство из них были высоки и стройны и одеты весьма курьезно. Кто в шляпе и набедренной повязке, кто в одном только жилете, кто в башмаках. Все они указывали на прибывший «Вихрь» и на противоположную сторону бухты, где у самого берега стояло несколько малых судов и откуда быстро двигалась лодка.
        Лоцман едет,сказал Петрович, вглядываясь в приближающуюся лодку.Дикие, а порядки знают!
        Сдвинув зюйдвестку на затылок, он приказал матросу приготовить конец.
        Лодка, выдолбленная из цельного ствола какого-то дерева, приблизилась к шхуне. Стоявший на носу человек подхватил брошенный ему канат и ловко взобрался на палубу. Это был высокий пожилой туземец, с прямым тонким носом, резко очерченным ртом, смуглый, курчавый, в европейской шляпе и матросской куртке, надетой на голое тело. Другой одежды на нем не было.
        Прибывший не спеша огляделся, что-то крикнул оставшимся в лодке гребцам, затем вынул из рукава свернутую в трубку бумагу, протянул ее Петровичу. Зюйдвестка и почтенный вид старика привлекали его главное внимание.
        Алексей едва не рассмеялся, видя, с какой важностью шкипер развернул бумагу, кивнул и, не разобрав в ней ни слова, передал ему.
        Читай,сказал он солидно.Должно, по-бостонскому накумекано.
        Бумага была старательно написана печатными английскими буквами и говорила о том, что держатель ее Пуикури начальник порта его величества короля Томеа-Меа, и что все шкиперы кораблей должны слушаться его указаний. Он же и главный лоцман. Вместо подписи стояла завитушка, а оттиск двухпенсовой монеты заменял печать.
        Уже и тут свои порядки наводят! не выдержал Петрович.Козыри!.. Друг у дружки из-под задницы сиденье рвут.
        И, неожиданно заупрямившись, отказался переменить стоянку по указанию лоцмана.
        Пуикури не настаивал. Он молча обошел шхуну, озабоченно поглядел за борт. Затем скинул куртку и шляпу и нырнул прямо в залив. Пока Петрович и Алексей изумленно стояли у бортовых перил, не зная, что и подумать, начальник порта вынырнул с другой стороны корабля и, схватив конец, снова взобрался на палубу.
        Будет можно,сказал он, подбирая английские слова и отдуваясь.Камни будет нет. Буря будет не разбивать.
        Он оделся, спрятал бумагу и, бережно держа шляпу в руке, чтобы не замочить ее мокрыми волосами, спустился в лодку.
        Смущенный поступком туземца, Петрович приказал салютовать крепости не семью, а одиннадцатью пушечными залпами и вывесить большой компанейский флаг. Старый шкипер вообще был озадачен. Прошлый приезд он приставал к этому же острову, и никаких новых порядков здесь не было.
        Между тем целая флотилия лодок приближалась к «Вихрю» и вскоре окружала шхуну. На каждой лодке находилось пять-шесть человек мужчин и женщин, причем на женщинах были только набедренные повязки и венки поверх коротких курчавых волос, окрашенных у самых корней чем-то белым.
        Алексей и матросы с любопытством столпились у борта. На лодках виднелись зелень и кокосовые орехи, на одной визжала большая свинья. Как видно, туземцы привезли все это на мену. Потом вперед протолкался бот с двумя миловидными сандвичанками, стоявшими во весь рост на носу лодки. Розовые кусочки ткани на икрах ног и длинные ожерелья из белых камней составляли все их одеяние. Не было даже поясных повязок. Женщины стояли спокойно и улыбались, а правивший лодкой мужчина, указывая на них пальцем, делал какие-то знаки.
        На торг привезли!возмутился вдруг Петрович.Не надо! Не надо!замахал он рукой в сторону лодки.
        Бат остановился, покачиваясь на чуть приметной волне.
        Убери все концы,обернулся к команде старик.Имарш от борту!
        Матросы нехотя выполнили приказание, а говор и крики на лодках усилились. Алексей разобрал несколько английских слов. Островитяне предлагали в обмен на материи свиней, кокосы и женщин все, что пользовалось спросом у американцев и англичан.
        Ну и дела! сказал Алексей, и смеясь и возмущаясь. Гляди, на абордаж возьмут, Петрович! Может, купим у них свинью? Давно свежатины не ели. Да и, полагаю, прочие отстанут.
        Но шкипер не хотел тратить товары зря. По опыту знал, что король пришлет не одну лодку провизии даром, а холсты и китайки пригодятся для обмена на сандал и таро.
        Видя, что на корабль никого не пускают и прибывшие не открывают торга, туземцы разъехались. В гавани стало пусто. А вскоре наступили сумерки, темнота быстро сгущалась, и через час-полтора видны были только огромные звезды, повторявшиеся в воде залива. Потом на берегу выросли огоньки, они двигались от крепости по направлению к лесу. Красноватое пламя факелов отражалось в воде и еще больше подчеркивало черноту ночи.
        Половину вахты Алексей провел в каюте. Ночь была теплая, влажная, похожая на одну из тех, когда «Вихрь» впервые прибыл к берегам Калифорнии, и, так же как тогда, за ней скрывался новый, интересный мир. Но теперь за ней стояли еще хлопоты и дела, которые поручены одному ему, и он один отвечал за их выполнение.
        Однако втайне Алексей невольно этим гордился. Он даже покраснел от удовольствия, когда строптивый Петрович перед ночной вахтой спросил его, какие будут на завтра распоряжения. До прихода на рейд полновластным хозяином был шкипер. Алексей торопливо заявил, что скажет потом, и сделал вид, будто озабоченно роется в бумагах.
        Почти до рассвета он пересматривал письма, опись товаров, выписывал и заучивал подходящие к обстоятельствам выражения и слова английские и несколько сандвичанских, которые сообщил ему Петрович. Утром он рассчитывал сразу же отправиться на берег. По слухам, Тома-Меа не особенный любитель церемоний, простота русских должна ему понравиться.
        Вышло все по-иному. Алексей лег спать поздно и, как ему показалось, едва успел заснуть, как был разбужен. Петрович прислал за ним матроса. Быстро одевшись, ежась от холода, помощник правителя поднялся по трапу и увидел, что наступило утро.
        Бухта, горы были покрыты легчайшей кисеей испарений, таявшей и неуловимо исчезавшей, отчего остролистые пальмы на яростножелтом песке словно плыли между синим небом и сверкающей светлой водой. Откуда-то из-за скал доносились чистые звуки, то низкие, то высокие, напоминающие пение рога, ритмично шумел прибой.
        Людей не было видно ни на берегу, ни в лесу. Но обернувшись в сторону крепости, Алексей разглядел, что островитяне сот брались у ее стен, а по заливу, к «Вихрю», несется длинная, необычного вида лодка. Словно догоняя ее, струился за ней многополосный флаг. Ради этой лодки шкипер и разбудил Алексея.
        Видно, посланец едет, сказал он, не отрывая ладони от козырька зюйдвестки. Поспешает!
        Шкипер угадал. Едва лишь бот, не уменьшая хода, поравнялся с кораблем, человек в европейской одежде, стоявший на корме лодки, ухватился за спущенный веревочный трап и в одно мгновение очутился на палубе «Вихря». Он проделал этот маневр точно и ловко, вызвав восхищение всей команды.
        Прибывший был уже немолод, несколько тучен, но очень легок и быстр в движениях. Зеленый сюртук, небольшая треугольная шляпа, высокие ботфорты делали его похожим на моряка, да он и оказался им на самом деле. Еще тогда, когда лодка скользила мимо корабля, Петрович узнал посетителя. Это был Бен Райт, бывший владелец китобойного судна, пять лет прослуживший в Российско-американской компании, после того как его шхуна разбилась о рифы в Китайском море. Петрович встречал его много раз и в Охотске и на Кадьяке. Ирландец родом, Райт честно служил компании, хорошо говорил по-русски, пользовался доверием Баранова. Но однажды, при поездке в Кантон, был ранен малайскими пиратами и уже не вернулся на Ситху. Ходили слухи, что он где-то обосновался в южных морях.
        Алексей тоже слышал о китобое, но никогда не встречался с ним и был очень удивлен теперь, увидев, что Петрович вдруг подошел к незнакомцу и хлопнул его по плечу, словно старого приятеля
        Петрович!
        Бен Райт тоже узнал старика. Они стояли друг перед другом, оба обрадованные встречей, и оба старались этого не показать.
        Петрович спохватился первый. Резко прикрикнув на матросов, глазеющих II стороне, он подозвал Алексея и с вернувшейся к нему всегдашней ехидцей про/ставил ирландца:
        Главный министр тутошнего величества. Его сиятельство Бен Райт!
        Ирландец Алексею понравился. И хотя тот, поостыв, держался суховато, был немногоречив, помощник правителя обрадовался, что есть человек, который знает местный язык, а кроме того, занимает еще и видное положение на острове. Как-никак он здесь государственный советник и секретарь.
        Первое, что сообщил Бен Райт, была неожиданная новость из России. Наполеон все же напал на русскую землю, вошел в Смоленск и Москву и. разбитый, потеряв в снеговых просторах почти всю свою армию, позорно бежал на запад.
        Теперь ваши войска преследуют его по всей Европе,закончил Бен Райт, вздохнув. Он и рад был сообщить приятное русским, которых уважал и любил, и вместе с тем горевал, что победа над Наполеоном на руку англичанам.
        Алексей и Петрович сняли шапки и перекрестились. Лучшей вести никто им сказать не мог. Отпала хоть одна забота, да и гордость за отечество волной прихлынула к сердцу.
        Спасибо, господин Бен Райт.сказал Алексей горячо и взволнованно.
        А Петрович отошел к борту и долго молча стоял у вант.
        Ирландец пробыл на «Вихре» недолго. Король послал его немедленно пригласить к себе русских и даже из-за этого отложил поездку на священный остров. Томеа-Меа сам увидел в подзорную трубу флаг. Он распорядился выстроить почетный караул, наложив на корабль «табу» для жителей, чтобы криками не надоедали приезжим, велел доставить столько овощей, фруктов и живности, сколько гости потребуют. Приказал по всему острову объявить праздник.
        Томеа-Меа очень уважает господина Баранова,.сказал Бен Райт веско.Ни одному кораблю он не окажет такого приема. Особенно теперь. Даже, британскому... А может быть, и оттого, что не британский...Он крепче потер бритое полнеющее лицо.У вас есть глаза, смотрите сами!
        Алексей хотел расспросить о Круле, о положении на островах, но ирландец уклонился от ответа и, подойдя к борту, окликнул лодку. Видимо, он считал, что и так сказал больше, чем следовало. Теперь он служил другому хозяину.
        Глава третья
        Когда океан покрывал все пространство земли, неведомая огромная птица спустилась на волны и положила яйцо. Яйцо разбилось и превратилось в острова. Вскоре к одному из них причалила лодка, прибывшая из Таити, что означало: издалека. На лодке были муж, жена, свинья, собака, курица и петух. Они поселились на острове Гавайя...
        Так гласило предание о начале жизни на островах, названных европейцами Сандвичевыми.
        Острова кораллов и пальмовых лесов, прелестный оазис в океанской пустыне, долго находились вдали от тогдашних путей из Европы в новые страны. Островами управляли властители. Они вели между собой войны, пока после многих кровопролитных сражений, тянувшихся из года в год, король главного острова Томеа-Меа не покорил всех и стал властелином Гавай. Умный и предприимчивый, он искал встреч с чужеземцами, начинал торговлю, строил корабли, открывал гавани.
        Еще будучи одним из наследников прежнего короля, Томеа-Меа видел смерть Кука, английского мореплавателя, убитого островитянами за наглую попытку взять королевское семейство заложниками. Видел, как англичане сожгли потом селение и стреляли в людей, как цветущие места превратились в развалины. Томеа-Меа оценил силу и, притворяясь простодушным, старался снискать покровительство англичан. Позже, окрепнув и разбив врагов, он приласкал, американцев, а спустя немного лет подарил маленький остров Баранову, видя в русском правителе третью серьезную силу.
        Томеа-Меа был уже стар. Битвы и бурная жизнь в молодости достаточно утомили его. Умелое царствование создало почет и преклонение были жены, храмы, корабли, могущественные державы предлагали дружбу. Властитель не отдыхал даже в период дождей. Лишь изредка удалялся в мораи вместе с любимой женой Кепуо-Лани и проводил несколько дней в размышлениях и молитвах перед изображением предков. Приход «Вихря» он увидел, собираясь в храм.
        Алексей, Петрович, Бен Райт вышли из лодки на пристань, сложенную из искусно подогнанных камней. Дальше лежал песчаный берег, а в глубине виднелся королевский дом большая островерхая хижина, крытая пальмовыми листьями. Вокруг нее расположилось несколько жилищ поменьше, похожих на гигантские скворечни. От пристани до самого дома двумя шпалерами стояла стража полуобнаженные воины в касках, вытканных из птичьих перьев, с ружьями и тесаками. Четыре пушки на чугунных колесах глядели с берега в сторону залива.
        Томеа-Меа стоял возле пристани. Он был одет в короткий, кофейного цвета сюртук, жилет и расстегнутую на груди шелковую рубашку. Узкие бархатные штаны, белые чулки и шляпа дополняли его наряд. Король был тучен, сед. Большое темное лицо с крупным, слегка приплюснутым носом и резко очерченными губами выглядело добродушным, чуть апатичным, но маленькие удлиненные глаза смотрели живо и настороженно.
        Как только русские ступили на берег, Томеа-Меа махнул палкой, которую держал в руке, стража подняла ружья, закричала, потрясая ими, а береговые пушки дали залп. Причем из четырех выпалили только две, а у двух других сгорел лишь порох в затравках. Король вытянул тростью между лопаток рослого воина в сером плаще из перьев, как видно, командовавшего парадом, и, отшвырнув сломанную палку, пошел навстречу приезжим.
        Он радушно протянул руку Алексею и Петровичу, заодно и Бен Райту, хотя расстался с ним недавно. Узнав шкипера, он еще раз с ним поздоровался и произнес имя корабля, на котором Петрович тогда приходил на острова. Видно было, что Томеа-Меа обрадован приездом русских. Дородный, стесненный европейским одеянием, он вперевалку шел по песку, ведя гостей в дом. Стража нарушила строй и бесцеремонной толпой следовала сзади, ощупывая тюки с подарками, привезенные Алексеем. Двое туземцев тащили их на плечах.
        Наконец вошли в королевское жилище. Просторная высокая комната с окнами и бамбуковым потолком была почти пуста. Европейский стол, с полдесятка разрозненных кресел, большой ларь, три зеркала на стенах и плетеные циновки на полу составляли ее убранство. В углу еще стояло несколько ружей, тесаков и копий. Это был приемный зал короля.
        Войдя в комнату, Томеа-Меа сел в кресло, а Бен Райт указал гостям на такие же кресла, стоявшие по бокам. Сам остался стоять. По-видимому, он был здесь главным церемониймейстером и пытался завести подобающие королевскому дому порядки.
        Но Томеа-Меа нарушил планы своего советника. Он сразу же с удовольствием занялся подарками. Сам разрезал ножом покрышку тюков и, забыв про гостей, разглядывал шкуры, сукно и особенно шитый золотом офицерский мундир, неведомо как очутившийся на складах компании. Запасливый Кусков взял его с собой в Калифорнию и теперь послал в дар королю.
        Томеа-Меа, как видно, больше всего был доволен мундиром. Тут же перед зеркалом напялил на себя и, хотя мундир был маловат, остался в нем на все время аудиенции.
        Алексей почувствовал разочарование и досаду. Он столько слышал о мудрости, уме и силе Томеа-Меа, даже робел немного, представляя встречу с властелином Гавай, а тут вдруг перед ним старый дикарь, радующийся блестящему наряду.
        Бен Райт это заметил. Он приблизился к Алексею и негромко сказал по-русски:
        Вон в том сундуке лежат два мундира капитанов флота ее величества королевы Британии. Оба раза король изображал младенца в присутствии англичан. Я присутствую при третьей. Уже с русскими...
        Он поклонился и быстро отошел. Алексей не успел даже обернуться. Однако он невольно теперь по-новому поглядел на короля и заметил, что, пожалуй, восхищение мундиром и остальными подарками преувеличено. Глаза Томеа-Меа все время оставались холодными.
        Сразу же из приемной залы король повел гостей во второй дом, где находились его жены. Такая же комната, только значительно меньше размером, была устлана циновками и искусно вытканными плетенками, заменявшими подушки. На окнах и на двери висели занавески из тонкой европейской ткани, на стенах зеркала. Никакой другой мебели не было.
        Когда гости вошли в комнату, королевские жены сидели на полу и играли в шашки. Женщины были в чем мать родила, лишь куски легкой ткани прикрывали их бедра. Все тучные, молодые, почти светлокожие, с вьющимися короткими волосами, перехваченными обручами из трав. Их было три, а четвертая, самая младшая, лежала в углу спиной вверх совершенно голая и спала. ПятойКепуо-Лани, любимой жены короля,в комнате не оказалось. Она ушла в мораи принести жертву богам.
        При виде гостей женщины оставили игру и с любопытством смотрели на вошедших. Томеа-Меа сразу же присел к шашечной доске, а Алексей и Петрович так и остались стоять на циновках. Под бесцеремонными взглядами королевских жен Алексей то краснел, то бледнел, пока наконец не догадался присесть рядом с королем над шашками. Уши у него горели, и он старался не поднимать глаз.
        Шкиперу досталось хуже. Разбуженная приходом гостей, младшая проснулась и, увидев торчавшего посередине комнаты человека в странной кожаной шляпе, вскочила и бросилась за этой шляпой к Петровичу. Она была совсем юная, почти девочка, однако такая же большая и толстая, как и остальные. Старик отшатнулся, спасая зюйдвестку, но озорница уже заметила короля и Алексея (за спинами подруг она их сперва не разглядела) и быстро присела на пол.
        Женщины засмеялись. Томеа-Меа поднял голову. Увидев лукаво смиренные глаза младшей, понял, что та опять напроказила. Он улыбнулся, взъерошил ее растрепавшуюся челку и встал. Посещение было закончено.
        Выйдя во двор, Алексей шумно вздохнул, а старый шкипер долго растерянно поправлял свою съехавшую набок зюйдвестку. В прошлый приезд он видел королевских жен издали. Он не знал, что посещение женского дома вместе с чужестранцами было излюбленным приемом короля, когда надо было выказать им свое особое расположение. А они являлись сейчас посланцами самого Баранова.
        Затем Томеа-Меа повел русских посмотреть верфь, на которой строились суда. Король хотел показать свое корабельное хозяйство. На стапелях стоял почти готовый двухсоттонный клипер, вокруг него Сновали люди, раздавался стук молотков. Алексей и даже Петрович подивились порядку и быстроте, с какой работали строители. А когда увидели развевающийся флаг (теперь его можно было хорошенько разглядеть: семь полоскрасная, белая, синяя, красная, белая, синяя и красная по цвету семи островов, с английским гюйсом в углу), поняли, что у сандвичанского короля дальновидная и хитрая политика.
        Там же на берегу, Алексей увидел высокого человека в холщовой рубахе, таких же штанах, заправленных в сапоги, и в соломенной широкополой шляпе. Серая узкая борода доходила ему до середины груди. Человек стоял у шлюпки и глядел им вслед. Буро-красное, все в морщинах лицо, угрюмый недобрый взгляд. врезывались в память. Алексей заметил, что при виде его Томеа-Меа поспешил увести гостей с берега.
        Кто это?спросил Алексей ирландца.
        Тот поглядел на него сбоку, усмехнулся. В глазах мелькнула искра.
        Губернатор острова. Джон Юнг. Главный советник корабля и главный противник вашего Круля. Вы еще с ним встретитесь!
        Алексей не расспрашивал. Он догадывался, что Бен Райт всего не скажет. Пока было ясно, что на островах зрели свои планы, что Томеа-Меа прикидывается простаком и что до сих пор он, как видно, умышленно, ни одним словом не обмолвился о Круле.
        Алексей тоже решил пока не затевать этого разговора. Томеа-Меа не откажется от распоряжения выдать груз разбитого судна. Однако надо выждать. И надо побольше разузнать и присмотреться ко всему. Может быть, теперь решается судьба всех дальнейших отношений с островами.
        Чужими делами тут пахнет, Петрович. Помяни мое слово!
        Горячий и впечатлительный, он с трудом сдерживался, чтобы не сказать чего лишнего, зато старался не упустить из виду ни одной мелочи. Он учился смотреть и ждать.
        Вечером Томеа-Меа устроил для гостей представление. На обширной лужайке среди кустарников, под навесом широколиственных кокосовых пальм, расположилось множество зрителей. Они сидели и лежали на траве, оставив свободной середину поляны. Впереди были поставлены три кресла, вынесенные из королевского дома: для Алексея, Петровича и Бен Райт». Томеа-Меа и его жены не присутствовали. Закон запрещал им бывать на всех представлениях, кроме устраиваемых в честь Нового года.
        Теплая темная ночь, далекие грозовые сполохи, озаряющие верхушки пальм, пламя факелов, укрепленных на остриях копий, смех и шушуканье сотен людей, невидимых дальше первых рядов, создавали приподнятое настроение. А когда на освещенную середину лужайки выбежали три актрисы и молчавшие до сих пор музыканты ударили палочками по гладким, отблескивающим кускам темного дерева, крики и рукоплескания зрителей разбудили весь остров.
        Потом оркестр умолк. Актрисы высокие стройные девушки остановились перед гостями. Каждая из них от пояса до колен была задрапирована в прозрачную желтую ткань так красиво и искусно, что казалась обернутой гигантскими лепестками. Гирлянды из листьев обвивали шею и руки, костяные браслеты украшали запястья. Медленно и плавно, под звуки оркестра, напоминающие стук кастаньет, девушки прошли по площадке, закружились, разошлись и будто поплыли. Так ритмичны и легки были их движения. Но постепенно темп ускорялся, актрисы кружились все быстрей и быстрей. Гирлянды образовали мелькающий круг, и переливчатый треск палочек слился в необычайную мелодию.
        Зрители затихли. Захваченный новым, никогда не виданным представлением, Алексей выдвинулся со своим креслом вперед и не чувствовал, как его тихонько толкает Петрович. Наконец он обернулся, но шкипер сидел как ни в чем не бывало и казался совершенно поглощенным зрелищем. Однако выражение его глаз говорило о другом. Алексей хотел спросить, но, нечаянно глянув в сторону, понял, почему толкает его старик. На виду у всех, прислонившись спиной к пальме, стоял Джон Юнг и глядел в сторону русских. Он не интересовался представлением, да и люди, сидевшие вокруг него, тоже не смотрели на танцовщиц, а следили за каждым движением англичанина.
        Буря хлопков и криков на время отвлекла Алексея, а когда он снова обернулся, Джона Юнга уже под пальмой не было.
        После танцев актрисы говорили о чем-то нараспев. По интонациям их чистых голосов, по еле слышному стуку деревянных палочек и по тому, как тихо сидели зрители, можно было догадаться, что девушки рассказывают о чем-то печальном.
        Бен Райт перевел слова Алексею: Пыль клубилась в стороне Гайна, Зеницы очей раскраснелись от пыли. О Тауэ! Тауэ! Будь вечно любима. Земля, лежавшая посреди моря...
        Стихи они сами сочиняют для праздников. Это как саги моего народа... О, они очень способные люди!.. И они тоже попадут под башмак англичан,заявил он с неожиданной ненавистью.
        Но Алексей уже почти не глядел на танцующих. Он думал о том, что не надо откладывать делового разговора с королем. Кто знает, что на уме у бородатого «губернатора». А он тут, по всему видно,сила!..
        Едва представление закончилось, Алексей попросил ирландца снова проводить их к королю. Томеа-Меа еще не спал. Отсюда, с поляны, было видно, что он сидит на стуле возле своего дома. Алексей сказал, что хочет поблагодарить властителя и пожелать ему доброй ночи.
        К удивлению Алексея, король на этот раз сам начал беседу о делах. Он охотно обещал оказать давление на Томари, чтобы тот выдал имущество разбитого корабля доктору Крулю, но в свою очередь потребовал, чтобы бывший лекарь вернулся на отведенный ему участок земли, а не будоражил жителей по всем островам и не мешался в дела других чужестранцев.
        Томеа-Меа говорил коротко, сухо, как настоящий властелин, и был совсем не похож на добродушного хозяина, каким казался сегодня утром. Он снял европейское одеяние, сидел в желто-красном плаще, вытканном из мельчайших птичьих перьев. Седая курчавая голова была обнажена, надменно выпячены губы.
        Король! сказал Петрович не то с насмешкой, не то со злостью, когда они возвращались на судно.
        Алексей промолчал. Завтра он поедет на остров Воагу, где находится Круль. А потом уже к Томари. Похоже на то, что его опасения оправдываются, и не о грузе потерпевшего крушение корабля больше всего необходимо думать.
        Доктор Круль встретил соотчичей торжественным залпом из всех своих пушечек, скрытых за камнями батареи. Это и была та знаменитая «крепость», не дававшая спать американцам и англичанам и вызывавшая неудовольствие короля. Ниже, у подножия скалы, стояли дом и службы. Широкая просека, вырубленная в пальмовом лесу, вела к морю. А по распадку, меж невысоких холмов, тянулись табачные плантации, посевы пшеницы, кофе, сахарного тростника. Любознательный доктор хотел «испытать все злаки» и даже посадил десять горошин, завалявшихся в карманах его жилета.
        Дом и постройки были сложены из камня, крыты тростником и корой. Вместо окон проделаны бойницы, будто Круль собирался выдерживать здесь осаду.
        Этот воинственный вид строений, пушки и подобие палисада среди пальм, тишины и покоя долин вызывали невольную улыбку. Да и внутри крепостцы все было так, как где- нибудь в мирном российском дворике. Даже колодец с журавлем. Но вместе с тем Алексей видел на рейде три больших корабля под американским флагом, открыто враждебные взгляды корабельщиков, даже не ответивших на приветственный салют «Вихря». И Круль так обрадовался прибытию своих, что у Алексея не хватило духу сразу высказать свои замечания. Тем более что он всегда дружил с ним и часто, еще в Ново-Архангельске, они вместе мечтали о необычайных приключениях.
        Алеша! С нами богг! кричал и суетился бывший лекарь, как только взобрался на палубу «Вихря».Петрович!.. Ура!..
        Он тоже сообщил о победе над Бонапартом и был огорчен, что приезжие узнали раньше, а на берегу побежал вперед и сам командовал салютом из своих разнокалиберных пушчонок.
        Внешне Круль почти не изменился. Та же тронутая сединой курчавая голова, круглое лицо с выпяченной нижней губой, круглый живот, короткие руки и ноги, кургузый сюртучок, обсыпанный табачной пылью. Но во всех его манерах стало еще больше нервозности и суетливости. Ленивая жизнь на острове ничуть на нем не отразилась.
        Не дав гостям даже присесть и отдохнуть с дороги, он потащил их смотреть крепостцу, выстроенную на скалистом утесе над морем, показал одномачтовый бот, купленный им у Томеа-Меа за счет компании, повел осматривать усадьбу и плантации.
        Вы знаете, что тут был? Нуль! Я сеяль табак и зерна, ходил на остров, тристо девушек копаль всю долин. Томеа-Меа подариль для меня половину острова, я строил редут... Потом он дариль второй половина американцам. Потом приходиль Джон Юнг... Он думаль снять мой флагг государа императора. Я сказал буду палить пушками. Он ушель...
        Круль говорил на ходу, жестикулируя, волнуясь, то забегая вперед, то останавливаясь. Из его рассказов и слышанного от Бен Рейта Алексей понял, что дела доктора не блестящи и что кто-то упорно хотел его поссорить с королем и выжить с острова. А главное, что сам отставной лекарь делал глупости. Дурацкая «крепость», ни к селу ни к городу выстроенная на берегу залива, пушки...
        Но Алексей знал еще на все. Когда они вернулись после обхода владений и зашел разговор о поездке на Атувай за грузом разбитого судна, Круль вдруг встал и тщательно притворил дверь. Они сидели в самой большой комнате дома, скопированной доктором с барановского «зальца» в Ново-Архангельске. Круль поставил даже очаг, хотя топить его тут не приходилось. Ели зажаренного на углях поросенка. Посторонних, кроме мальчишки- гавайца, обслуживающего доктора, никого в доме не было. Алексей удивленно поглядел на хозяина.
        Тес...сказал Круль.Вот!..Он открыл табакерку, нюхнул и, пробежав по комнате, остановился перед гостями.Томари враг Томеа-Меа. Вот! Бути верни мои слова. Он хочет со мной дружит. Он будет настоящий король Гавай. Американцы и англичане будут оставаться с большой нос. Вот! Я уже все устроиль...Круль вдруг умолк, подняв указательный палец, и торжественно закончил: Он хочет принимат подданство нашего великого государа!
        Алексей и Петрович привыкли к фантазиям доктора, но сейчас они поняли, что Круль говорит серьезно.
        Ишь ты! сказал шкипер насмешливо, отложив обгрызенное поросячье ребро. Стрельнул!
        Но Алексея взорвало. Он и так достаточно видел, чем пахло тут хозяйничанье Круля и кто его подстегивал, и окончательно обозлился. Баранов, Кусков налаживают, тревожатся, бьются, а Круль играет на руку американцам и англичанам и накрутит тут такого, что все пойдет прахом и русский корабль не пустят сюда даже на пушечный выстрел.
        Если бы я был начальником над тобою...сказал он, отшвырнув чурбан, на котором сидел,я бы... Ты что, доктор, сдурел?Он передохнул, смелое лицо его стало красным. Тебе не «губернатор» ли этот самый подсказует? У царя своей земли хватит, и нечего нам лезть куда не след! А полезем так и это потеряем... Ты своей батарейкою, что ли, со всем светом воевать станешь? Дали тебе землю и сиди. Крепко сиди, в том твоя задача. А в чужое не лезь... Эх!..
        Алексей махнул рукой, оттянул узел шейного платка, словно тот давил ему горло, и снова сел. Не глядя на оторопевшего лекаря и не слушая, что тот бормочет, он сидел, сердито опустив голову. Затем взял с конторки какой-то журнал, начал перелистывать. Это был «Опыт первий сандвичанский грамматик и словарь», над которым Круль трудился больше года. Не одни только пушки и «государственные перевороты» занимали беспокойного мечтателя.
        Петрович тоже не слушал оправданий Круля. Планам бывшего лекаря он не придавал никакого значения. Он взял подзорную трубу и принялся разглядывать в окно извилистый берег острова. Завтра мимо него придется идти к Атуваю.
        Опечаленный доктор налил было стакан рому, хотя пил всегда мало, но в это время шкипер взял его за рукав и, не отрывая глаз от зрительной трубы, потянул к окну.
        Гляди!сказал он.Еще один бостонец чалится.
        Алексей тоже поспешил к Петровичу. На рейде разворачивался большой трехмачтовый корабль, готовясь отдать якоря. Красно-синий многозвездный флаг отчетливо был виден даже без зрительной трубы. Это был четвертый американский флаг в гавани Гоно-Руру.
        А ночью кто-то поджег плантации Круля. Сгорела только часть табака. Огонь, рванувшись вверх, скоро погас, но Алексей и Петрович поняли, что пожар этотпервое предупреждение.
        На другой день «Вихрь» взял курс на Атувай. Шел дождь, и светило солнце. Сквозь сверкающий редкий ливень виднелись берега Воагу. Они были тихие, прелестные и напоминали цветущий сад. Но Алексей не любовался берегом. Он сидел в каютке и писал Баранову. Из Атувая, может быть, удастся отправить письмо на Ситху. Он подробно и горячо излагал все события и просил вмешаться в дела на островах. Только незамедлительные действия правителя могли исправить то, что натворил здесь Круль.
        Глава четвертая
        Ну, как по-гишпански «орел»?
        Aquila.
        А «птица»?
        А... Не знаю...
        Кусков добродушно усмехнулся, хлопнул легонько сына по затылку.
        Ну?
        Белоголовый мальчик смущенно царапал пальцем стол и молчал.
        Ave! шепнула Фрося. Она стояла у дверей, терпеливо дожидаясь конца урока.
        Ох!встрепенулся мальчик.Ave! Верно!
        Ну, иди!
        Кусков некоторое время смотрел вслед радостно носившемуся по двору сыну, затем снял очки, зажмурил глаза. Они теперь болели все чаще и чаще. Особенно в последнюю зиму. Попик Кирилл привез из миссии, куда его посылал правитель колонии, сотни две испанских слов и фраз, записанных у монахов. Иван Александрович приказал ему выучить, зубрил сам и заставлял учить домашних. Чтобы разговаривать с испанцами, нужно знать язык, а переводчика не было.
        Василий погиб, теперь ясно. Риего тогда же прислал извещение, что в Монтерее полагают, будто он попал к индейцам. Уж это враки! Индейцы не тронули еще ни одного русского. Даже дальновские.
        Дружба с индейцами единственное, что радовало в эту зиму. Приезжал главный вождь Чу-Чу-Оан, подтвердил уступку земель, скрепил при свидетелях дарственный акт. Привез от своих племен подарки и отдельно подарки жене и сыновьям Кускова: черную кобылицу и двух белоснежных скакунов красоту прерий.
        Ты всегда был нам братом,сказал он Ивану Александровичу,а «Любимая Детьми» дочь нашего племени. Твои сыновья наши дети.
        А когда Иван Александрович спросил вождя, отчего он не перекочует поближе к Россу, вождь долго курил трубку, а потом ответил:
        Мало еще вас, русских. Трудно вам защищаться далеко. Мои воины будут охранять твои земли.
        Индейские гости приехали через неделю после того, как алеут Пачка добрался с Ферлонских камней. «Письмо» Луки уже не явилось новостью для Ивана Александровича. Монах Кирилл привез известие о смертельной болезни губернатора. Об этом он узнал в миссии. Но то, что рассказал Пачка о предупреждении бывшего матроса относительно намерений американцев, вызывало серьезное беспокойство. Поэтому приезд вождя и обещание помощи сильно подбодрили Кускова.
        С новым рвением в Россе приступили к работам. Достраивали палисад, скотный двор и избы для алеутов. Ковали сохи. Весной Иван Александрович хотел вспахать все пространство между ущельем и фортом. В кузнице Кирилл и старик Ипатыч отливали серебряные кресты и паникадило для будущей церкви.
        Ипатыч нашел руду, когда ходил охотиться на горных баранов. Он подобрал несколько самородков для пуль, но Кусков положил их к себе в шкаф, чтобы отослать на Ситху и сообщить об интересном открытии. Тогда монах уговорил старика сходить за рудой в горы. Он видел, как лили когда-то в монастырях колокола, добавляя к меди мешки серебряных денег. Меди под рукой не было, зато серебра оказалось много.
        Монах тащил тяжелый груз на плечах, поминутно вытирая лицо лиловой скуфьей, и нестерпимо кашлял. А потом, сидя уже возле горна, не мог даже ответить на расспросы Ипатыча. Ему было двадцать семь лет, и десять из них он провел в монастыре за книгами, нажив чахотку. На Ситхе он медленно умирал. Баранов послал его в теплую Калифорнию.
        В доме Ивана Александровича теперь стало шумно. Утром толклись промышленные, а по вечерам собирались женщины, приходившие посидеть к жене правителя.
        Первое время они являлись разряженные, прели в своих тяжелых платьях на стульях, цедили слова, чинно вытирали огрубелыми красными пальцами уголки рта. А за глаза называли хозяйку «дикой», смеялись, что та умеет читать книгу и сама ходит поить свою черную кобылу. Но однажды, когда у Катерины Прохоровны опасно заболел младший мальчик и она, простоволосая, в легком сарафанишке, прибежала в казарму к жене самого никудышного зверолова и расплакалась у той на груди по-бабьи, женщины приняли ее как свою.
        Помогли выбелить лежанку и русскую печь, сложенную в ее комнате, по карнизу печки красной глиной нарисовали узор. Фрося притащила самодельный гребень для пряжи, веретено. Два дня учила Катерину Прохоровну прясть. Ходила вместе с ней к ручью полоскать белье. Жена Кускова выполняла свою работу по дому сама.
        Женщины собирались у нее каждый вечер, шили, судачили, вспоминали Россию, рассказывали о ней Катерине Прохоровне. И редко кто вспоминал о старой родине, бывшей для них мачехой, дурным неласковым словом. Чуяли сердцем, что не родина выгнала их сюда, а те, кто измывался над нею.
        Одна из женщин, чуть постарше Фроси, высокая, тонколицая Евлампия, была еще недавно горничной у петербургских бар. Она рассказывала о городской жизни, об убранстве комнат, о красивых улицах, заполненных каретами, колясками, разодетыми в пух и прах пешеходами. Как на барский двор прибывали из деревень обозы с живностью, хлебом, с дворовыми девками, и приезжие мужики в армяках и лапоточках с утра простаивали на морозе или дожде, дожидаясь дворецкого. Дворецкий не спеша принимал добро, отбирал самых красивых девок для барина, остальных отправлял назад... Евлампия дальше не рассказывала, да и не нужно было. Щеки ее покрывались белыми пятнами, суживались зрачки глаз. Слушательницы знали, что Евлампию вынули когда-то из петли.
        Гости Катерины Прохоровны часто пели. Услышав песню, Иван Александрович выходил из своей горницы. Эти вечера напоминали ему Ситху, добрые времена, когда вот так собиралась старая гвардия Баранова... Он устраивался возле двери и тихо сидел на лавке.
        Катерина Прохоровна тоже не пела. Но, слушая женщин, она оставляла шитье и следила за словами. Ее смуглое диковатое лицо, обрамленное двумя черными косами, падавшими на грудь, было внимательным и растроганным.
        Особенно сблизило женщин, да и всех жителей форта, известие о сражении с Бонапартом. О победе под Бородином, о сожжении Москвы и о бегстве наполеоновских войск из России. Известие привез нарочный из Монтерея, посланный капитаном Риего.
        Весточка была короткой, посланец передал ее на словах, сказал еще, что весь простой народ поднялся в России против Бонапарта, а войсками командовал генерал Кутузов.
        Кусков собрал всех своих людей, даже алеутскую артель. Снова, как при освящении форта, служили во дворе молебен, стреляли из пушки. Женщины от радости плакали, у многих промышленных блестели глаза. Представлялись им сейчас родные поля, заснеженные перелески, отряды мужиков, нападающие на врага, взбудораженные набатом деревни, бегущие французы...
        Иван Александрович велел этот день отпраздновать, выставил бочонок рому. Но гульбища не было. Весь вечер вокруг огромного костра сидели поселенцы, обсуждая победу над Бонапартом, хвастаясь, словно сами принимали участие в сражениях. Вместе со всеми у костра сидели Кусков и Катерина Прохоровна. В этот день все были одной семьей.
        ...После урока с сыном Иван Александрович вышел во двор, затем направился к берегу моря. Миновало уже три месяца, как уехал Алексей, каждый день могла показаться на горизонте шхуна. Караульщик у ворот брякнул ружьем, встал. Кусков узнал Савельева, мужа Фроси. Высоченный, тощий, с круглыми добрыми глазами и щербатым ртом, он был самым тихим и скромным из зверобоев. Никогда ни с кем не спорил, безропотно выполнял все распоряжения.
        Рыбу ловишь, Савельев?
        Ловлю, Иван Александрович.Зверобой хмыкнул шутке, прикрывая ладонью рот. Два передних зуба он сломал недавно, напоровшись на весло, и стыдился своей неловкости. Разговаривая, сильно окал.
        Ну, лови.
        Савельев Кускову нравился, нравилась и его жена, беспокойная, расторопная Фрося. Фрося привязалась к мальчикам и все дни проводила в доме правителя.
        Иван Александрович прошел на берег, оглядел пустынный голубой океан, нижней дорогой поднялся к форту, а оттуда в степь. Решил посмотреть на посевы.
        Был конец апреля. Бескрайняя, еще не опаленная зноем прерия тянулась до снежных вершин Сьерры-Невады. Высокое небо, казалось, отражало зелень трав. По прерии цвели маки. В расплавленной солнцем вышине, как жаворонок, звенела птица. Еще не было одуряющих запахов лавра и диких роз, лишь «добрая трава» и белые цветы чаппареля распространяли чуть слышный аромат. Сейчас степь напоминала родину.
        Пшеница поднялась уже по пояс. Начинал колоситься ячмень. Утренние туманы давали обильную влагу, урожай мог быть небывалым. На огороде, устроенном между фортом и морем, цвели огурцы. В этом климате даже кол, вбитый в землю, выгонял ростки.
        Иван Александрович прошел вдоль всего поля. На следующий год можно будет втрое увеличить посевной клин, а ячменя надо попробовать снимать за лето два урожая. Благословенные места! Только бы достать побольше скота и получить от Баранова людей. Коли так пойдет дальше, не только Ситху, все острова удастся прокормить своим хлебом.
        Радуясь всходам. Кусков забыл на время все тревоги и опасения. Чуть колеблемая ветром пшеница, звон жаворонка вызвали в памяти давние, забытые образы, колосистое поле, синее небо, березовые леса, тихие улочки Тотьмы, крыльцо родимого дома, откуда скромным юношей ушел искать счастливую долю... Много растаяло снегов и утекло воды!..
        Кусков снял картуз, расстегнул кафтан и медленно шел по тропе. Он не торопился, отдыхал. Хотелось подольше пробыть среди полей. Осторожно обходил маки и цветущий низенький кустарник, боясь раздавить их сапогами. С жадностью вдыхал весенний воздух.
        На небольшом пригорке остановился, чтобы окинуть взглядом посевы, и, к своему удивлению, заметил в прерии несколько движущихся темных точек. Степь до сих пор была пустынной, появившиеся точки заинтересовали и в то же время обеспокоили Ивана Александровича. Приставив ладонь к глазам, он долго всматривался и наконец определил, что это передвигается отряд, состоящий из полутора десятков всадников. Лошади шли шагом, но расстояние постепенно сокращалось, так что можно было распознать плащи и шляпы испанских солдат, блестевшие на солнце ножны сабель. Отряд двигался к морю, по всей вероятности, направляясь в Росс.
        Кусков быстро пошел навстречу. Само по себе появление испанцев не было необычным. В форте бывали гонцы из Монтерея и Сан-Франциско, а после посещения капитана Риего даже начинали налаживаться хорошие отношения. Но сейчас Иван Александрович забеспокоился. Гибель Василия, сообщение Луки и этот большой отряд солдат сразу сплелись в одно звено. Он свернул с тропы и двинулся напрямик к форту, приминая траву и давя сапогами маки.
        Всадники его опередили. Не доезжая с полмили до форта, они пустили лошадей крупной рысью и, когда Иван Александрович подошел к палисаду, уже столпились перед воротами. Ворота были закрыты. Увидев скачущий отряд, Савельев, захлопнул створки. Один из солдат стучал эфесом сабли по дубовым доскам, остальные с любопытством разглядывали высоченный тын и переговаривались.
        Кусков спокойно обошел лошадей, стал у самых ворот. Быстрота и расторопность караульщика, неприступная твердыня, в какую сразу превратился Росс, сознание правоты и силы придали всей его фигуре и всем движениям необычайное достоинство. Высокий, загорелый, внушительный, стоял он спиной к воротам, наблюдая притихших всадников.
        Что нужно, господа солдаты?спросил он негромко по-испански.
        Тогда с крайней лошади соскочил рыжеусый коренастый офицер и, быстро подойдя к Кускову, снял шляпу.
        Сеньор Кусков! Buenos dias!
        Он протянул руку, улыбнулся. Это был Риего.
        Иван Александрович облегченно вздохнул и приказал караульному открыть ворота. Он узнал испанца. Капитан Хуан Риего был уже здесь не один раз и казался порядочнее прочих губернаторских чиновников, с какими приходилось иметь дело. Зачем он только явился с таким отрядом и что скажет сейчас?
        Стараясь не показать беспокойства, он повел гостя в комнату, где когда-то произошла их первая встреча. Приказал подать ром и найти монаха и Ипатыча.
        Однако Риего сразу же приступил к делу. Войдя в горницу, он кинул плащ и шляпу на лавку, вынул из сумки серый конверт и передал его Кускову.
        От его превосходительства господина губернатора Калифорнии, дона де Аргуэлло...
        Сухой официальный тон (капитан раньше держался дружелюбнее), безотлагательность разговора не так поразили Кускова, как имя губернатора, которое правитель хорошо расслышал.
        Аргуэлло?
        Дон Хосе Ариллага es muerte. Он мертв... прибавил капитан по-русски.
        То, что Ариллага умер, не было для Кускова особенной новостью. Он уже давно был к этому подготовлен. Но назначение бывшего коменданта Сан-Франциско губернатором явилось серьезным событием. Старый мексиканский солдат Аргуэлло, «святой», как его называла вся Калифорния, был настолько суровым исполнителем, что любой приказ вице-короля служил для него заповедью. Когда-то он мирился с русскими. Скрепя сердце благословил помолвку дочери с Резановым. Но после его смерти, исковеркавшей жизнь любимой дочери, не мог оставаться равнодушным к своим соседям. Пока губернатором был Ариллага, старик Аргуэлло ему подчинялся, теперь он сам стал губернатором...
        Иван Александрович сломал печати, развернул бумагу. Даже без очков разглядел, что она написана по-русски. Старик постарался, чтобы у Кускова не было предлога сослаться на незнание языка.
        «Сеньор дон Александр Кусков, почтенный друг...»так начиналось послание нового губернатора. Писал, очевидно, кто-нибудь из беглых людей Баранова, даже Кускова назвал Александром. Но правитель Росса не обратил на это внимания. Он медленно прочел, медленно положил письмо на стол, снял очки. Обычно сдержанный и невозмутимый, он боялся выказать сейчас свои чувства... В резком, непримиримом тоне дон Аргуэлло предлагал оставить заселение, разрушить форт и покинуть берега Калифорнии, как того требовали мексиканский вице-король и бывший губернатор, послания которого русские оставили без ответа. На все это он давал недельный срок. Он не сообщал, какие собирается принять меры в случае отказа выполнить его распоряжение, но Кусков знал, что «Эль Санто» способен на все.
        Наконец Иван Александрович пересилил гнев.
        Значит, и солдат сюда привел? спросил он, обернувшись к Риего.Губернатор воевать хочет?
        Капитану Риего поручение было весьма неприятно. Еще после первого своего посещения Росса он почувствовал симпатию к Кускову и к его смелым, трудолюбивым людям. В сущность требований вице-короля он входил, хотя, так же как и Ариллага, считал их странными, зная, что границы Калифорнии кончались президией Сан-Франциско. Но старый губернатор ограничивался простой перепиской, а сейчас Аргуэлло заставил даже взять солдат, чтобы русские убедились в серьезности его намерений. Капитан Риего ничего изменить не мог и старался держаться нарочито сухо и официально, чтобы скорее закончить тяжелую миссию.
        Нет, сеньор,ответил он коротко, поняв последнюю фразу.
        Вошла Фрося, внесла ром.
        Батюшки нету и Ипатыча тоже. Подались в лес...Фрося с серьезным видом поклонилась Риего, как старому знакомому, и поставила перед ним флягу и две кружки. Буэнас диас, сеньор!
        Босая, в сбившемся набок головном платке и в новом сарафане, она добродушно разглядывала капитана.
        Риего вдруг почувствовал, что миссия его не только тяжела, но и отвратительна. Приехать в чужой дом, к людям, у которых даже слуга пытается приветствовать гостя на его родном языке, требовать покинуть этот дом неизвестно по какому праву... Он молча взял шляпу, налил кружки, одну из них протянул Кускову.
        Я солдате, сеньор Кусков...сказал он, стараясь применить свой небогатый запас русских слов, чтобы быть лучше понятым.Я не делать orden... приказ. У меня сожаление... Sentimento... Я был друг.
        Он залпом выпил ром, поднял плащ и шляпу.
        Adios, сеньор Кусков!
        Затем, почтительно поклонившись, вышел из горницы. Минут десять спустя отряд покинул форт и скоро затерялся в прерии.
        Иван Александрович оценил деликатность Риего. Капитан не дал даже отдохнуть в Россе солдатам, чтобы придать посещению характер мимолетного заезда. Кроме того, он оказал еще одну услугу. Уже запахивая на крыльце плащ, Риего сообщил, что губернатор сейчас в президии Сан-Франциско и что он приехал туда в сопровождении сеньора Джозии янки. Последнее он подчеркнул, словно давал понять, что стоит подумать над его словами...
        А дня через два прибыл из Ново-Архангельска бот, который привез письмо Баранова. Одномачтовое суденышко потерпело крушение у мыса Мендосино, и маленький экипаж провозился с починкой около полутора месяцев. Правитель предупреждал Кускова о происках Колумбийской компании и упоминал имя того же Джозии.
        Концы сходились. Письма Луки, Баранова, предупреждение капитана Риего, напористость Мексики все говорило о том, что над Россом собираются тучи. Иван Александрович решил лично встретиться с новым губернатором. Взяв с собой монаха и шестерых гребцов-алеутов, он на большой байдаре отбыл в залив св. Франциска.
        Глава пятая
        Аргуэлло был в саду, когда доложили о приезде русских. Сняв куртку и шляпу, в одной кожаной безрукавке, он окапывал молодой дуб, посаженный когда-то в день рождения Кончи. Двадцать три года... Вот так же цвели травы, красные ветки мадроны отсвечивали на солнце. Тогда еще не было сада...
        За эти два месяца губернаторства в Монтерее он впервые выбрался на старое пепелище. Назначение было неожиданным. Бывший рядовой никогда не мечтал стать губернатором, но, сделавшись им, урезал время для церкви, забыл о личных делах и близких. Он даже не подумал о том, чтобы послать за семьей из Монтерея корабль, и донья Игнасия отправила свое имущество на волах. Дети и она сама ехали в дряхлом рыдване, задыхаясь от пыли. Сопровождали их Луис, оставшийся после отца комендантом президии, отряд кавалеристов и почти все население окрестностей. Донья плакала, покидая старое гнездо...
        И старый Аргуэлло скрывал тоску по президии. Но дел было много, больной Ариллага больше года не покидал Монтерея, бездельничали солдаты; деревни и миссии забыли о власти губернатора, индейцы жгли усадьбы, сотни пастухов уходили к инсургентам. Американские скваттеры нарушали границу, строили ранчо на лучших испанских землях, полагаясь на свои ружья, наглость и на непонятное попустительство вице-короля. Русские... О русских он не хотел думать...
        Аргуэлло воткнул лопату в землю, отряхнул с ботфортов мелкие комья глины, поднял куртку, обшитую вытертыми от времени позументами. Темнолицый, высохший, с белыми усами и белой стриженой головой на тощей, морщинистой шее, он по-прежнему держался по-солдатски прямо, хотя руки уже начинали дрожать.
        Пошли в миссию за падре Фелиппе,приказал он домоуправителю, доложившему о прибытии русских. Старый дворецкий не уехал в Монтерей, остался управлять домом Луиса. Они прибыли на лошадях?
        Но, экцеленца.Метис с удовольствием величал новым титулом своего господина. На маленьком судне. Лодке.
        Аргуэлло вздохнул. Да, только русские способны отважиться на такие прогулки по океану.
        Почему я не слышал салюта крепости?
        Пороху нет, экцеленца. Новый губернатор сердито сдвинул брови, такие же белые, как и усы, надел куртку.
        Где дон Луис?
        Сеньор коменданте уехал на берег.
        Аргуэлло больше ничего не сказал и быстро пошел к дому. Старик метис последовал за ним, сокрушенно опустив голову. Он был огорчен постоянной бедностью своей президии.
        Губернатор встретил гостей у ворот крепости. За эти годы президия еще больше обветшала, зато полузанесенные песком пушки были поставлены на лафеты, прибавились на берегу моря два скрытых форта, увеличился гарнизон. А молодой комендант вдобавок еще каждый день муштровал солдат. Они и сейчас были выстроены внутри двора, но уже в качестве почетного караула.
        Дон Луис тоже изменился. Он возмужал, огрубел, черные усы и маленькая бородка придавали ему солидность. Но глаза остались юношески восторженными и симпатия к русским была прежней. Он очень горевал, услышав о смерти Резанова, сам отвез сестру в отдаленную миссию, помогая Конче уйти из тех мест, где все напоминало о разбитой мечте. Потом уехал в Мексику в кавалерийский полк и только теперь вернулся принять президию от отца. Русских он не видел почти семь лет.
        Аргуэлло-старший молча поклонился приезжим и пригласил войти в дом. Он тоже вспомнил сейчас проводы Резанова, блестящих всадников, приветственные крики и маленькую фигурку Кончи среди залитого солнцем двора...
        Прошу вас, сеньоры...сказал он, сдерживая внезапно усилившуюся неприязнь. Худощавый молчаливый человек, с большой нашейной медалью поверх черного сюртука, и чахлый монах в грубой рясе и бархатной скуфейке на голове это они представляли тот мир, из-за которого разбита жизнь его девочки...
        Он проводил гостей в кабинет, теперь занимаемый Луисом, пригласил сесть. Он не знал по-русски ни одного слова и ждал Фелиппе, который разбирался в чужих языках. Что скажут русские его не интересовало, он выполняет распоряжение правительства. Но вежливость требовала терпения. К счастью, бывший иезуит не заставил себя ждать. Слуга встретил его по дороге в президию, куда настоятель миссии Сан-Франциско (падре Уриа умер около года назад) ездил почти ежедневно для свидания с губернатором. Монах оставил своего мула во дворе и сразу прошел в кабинет.
        Кусков обрадовался приходу францисканца. До сих пор миссия Сан-Франциско считалась в числе дружеских, а Иван Александрович сам собирался посетить настоятеля. Правда, он знал падре Уриа, а этого нового видел впервые, но благожелательная улыбка вошедшего его подбодрила. Он подумал, что монах поможет в переговорах с губернатором. А когда тот подошел под благословение и почтительно поцеловал руку настоятелю, Иван Александрович подумал, что он здесь, пожалуй, самое главное лицо.
        Фелиппе поздоровался и скромно уселся в углу. Длинный голый череп его отблескивал, словно костяной.
        И опять Кусков порадовался. Кирилл не только ответил на приветствие падре, но сам сказал какую-то фразу по-латыни. Значит, можно будет мало-мальски объясниться. Поездка Кирилла в степную миссию не пропала даром.
        Ну, отче, придется тебе новую рясу справить,шепнул отшутливо, пока губернатор усаживался за столом.
        Потом Кусков поднялся со своего места, вынул письмо, переданное ему капитаном, подошел к столу и положил листок перед Аргуэлло.
        Достойный и высокочтимый сеньор...начал он заученное обращение по-испански, а затем сразу же перешел на русский.Ты извини меня, ваше превосходительство, только я приехал насчет сей бумаги. Привез тебе ее вернуть. Господин вицерой мексиканский, должно, не знает своих земель и тебя научает неправедно действовать. Мы селились на своей земле, индейские народы нам ее уступили. Да и селились по повелению нашего главного правления и без его дозволения ничего не делаем. Что же до того, будто вицерой понуждает тебя требовать от нас покинуть Росс, напиши ему, что ежели бы гишпанский двор почитал себя вправе сноситься о нашем заселении с двором государя императора, сие было бы учинено давно. О нашем тут заселении первое сведение доставил компании пребывающий в Санкт-Петербурге гишпанский поверенный в делах. Поведал он о том весьма благожелательно и любезно. И никаких заявлений не представил... Так что разберись, сеньор губернатор. Державы наши состоят в дружбе, и негоже нас пугать солдатами. Да и порох для войны с нами придется тебе просить у нас же...
        Кусков говорил сдержанно, спокойно, к концу даже немножко насмешливо. Гнев, вызванный письмом, улегся, сознание правоты и силы заставляло держаться независимо и с большим достоинством. пора бы губернатору вспомнить, что русские давно выгнали Бонапарта из Москвы и гонят его по всей Европе! Беспокоило лишь одно: сумеет ли Кирилл перевести его слова так, чтобы не исказить основного. Что приехали они сюда не просить, не кланяться, а твердо заявить о своем.
        Но по тому, как падре Фелиппе внимательно слушал Кирилла, а затем долго передавал губернатору и тот все больше и больше хмурился, Кусков видел, что настоятель и губернатор поняли смысл его речи. Он только не знал, что францисканец перевел последнюю фразу словами британской королевы Елизаветы, ответившей испанцам, ссылавшимся на право первооткрытия и требовавшим очистить земли, занятые англичанами: «Они открыли сие место, когда там не было пушек, теперь надлежит снова открыть оное, ежели хотят им владеть». Это прозвучало прямой угрозой, зато возымело надлежащее действие.
        Иезуит хорошо изучил Аргуэлло. Старик сам бы повел своих солдат на штурм форта, если бы вице-король издал приказ. Но Испания боится царя Александра победителя самого Бонапарта и не рискнет его разгневать. Нельзя затевать открытую ссору с русскими. Мистер Джозия плохо ведет игру. Они боятся русских еще больше, чем в Мадриде и Мексике... Нужно действовать тайно и постепенно, запереть северных варваров в бухте, окружить новыми поселениями, построить новые миссии к северу на индейских землях, задобрить вождей. Пусть что угодно болтают в Мексике, он-то знает, что те земли никогда не принадлежали испанцам.
        Губернатор понял вас, сеньоры,сказал он, собирая пальцами морщины на длинном, выпуклом лбу. Он рад был вас увидеть. Вы плохо поняли капитана Риего. Дон Хуан приводил солдат, чтобы оказать помощь, если потребуется. Сейчас неспокойное время. Но законы короля обязательны и для губернатора. Сеньор Аргуэлло выполнял только волю его величества...
        Он говорил плавно, неторопливо, оттягивая и отпуская кожу на лбу и глядя в упор на губернатора.
        Кусков видел, как тот быстро вскинул голову, хотел что-то сказать, но монах невозмутимо продолжал говорить. Аргуэлло провел рукой по усам и, насупившись, умолк.
        Падре Фелиппе сказал еще несколько слов, обещал от имени губернатора доложить о протесте русских вице-королю и о согласии Аргуэлло ждать ответа Баранова. То есть зачеркивал все губернаторское письмо и восстанавливал прежние отношения.
        Когда Кирилл перевел всю речь Кускову, Иван Александрович не хотел верить, тем более что сам губернатор не раскрыл рта. Что-то уж больно быстро все обернулось!
        Пускай сам губернатор скрепит,заявил он Кириллу. Спроси у него самого.
        Но Фелиппе, словно догадавшись о сомнениях правителя Росса, сказал несколько слов Аргуэлло, и тот, поднявшись и опираясь руками на стол, чтобы незаметно было, как они дрожали, подтвердил сказанное иезуитом. Один из тайных приказов Мексике предписывал слушать советы настоятеля миссии Сан-Франциско.
        В тот же день Кусков и Кирилл посетили монастырь. После завтрака, устроенного в честь гостей, губернатор пошел отдохнуть, а молодой комендант и Фелиппе отправились с русскими в миссию. Настоятель показал хозяйство, посевы и сад, подарил десятка два виноградных лоз, вывезенных из Лимы. Обещал прислать несколько мер особого сорта пшеницы, выращиваемой на плоскогорьях Мексики, и с полдесятка волов. А сам просил сделать несколько железных сох и показать, как ими пользоваться. До сих пор в миссиях и президиях пашут заостроенными корневищами дерева, которые тащат по полю чуть ли не десяток быков.
        Будем добрыми соседями,сказал настоятель Кускову, когда они стояли на крытой галерее миссии и глядели на розовый закат, нежно окрасивший половину неба.Сеньор Аргуэлло стар. Он прожил жизнь среди этих равнин и не знает, что слава прежней Испании невозвратима.
        Последние слова он сказал смиренно. В темной длинной сутане, с грубым капюшоном, лежавшим на спине словно горб, высокий, гололобый, он сам казался отживающим прошлым. Но взгляд его был жесткий и острый, а тонкие губы слились в одну прямую черту.
        Иван Александрович вернулся домой на третий день. Поездка его успокоила. Во всяком случае, губернатор теперь не будет тревожить с полгода, а за это время Баранов сумеет ответить вицерою. А может быть, министры договорятся в Мадриде. Александр Андреевич намекал об этом в своем последнем письме.
        Но дома ждали неприятные новости. Ипатыч, которого Кусков оставлял своим заместителем, сообщил, что неизвестно по каким причинам сгорела в ущелье почти законченная мельница и что милях в пятидесяти на север появились американские переселенцы. Они прогнали индейцев и строят на их земле ранчо. Двоих из них видели в миссии Сан-Пабло. Сообщил об этом какой-то пастух. Он даже привез и письмо на имя Ивана Александровича.
        Не иначе они спалили мельницу,сказал в заключение Ипатыч.До нашей земли подбираются.
        Не снимая дорожной одежды. Кусков сразу прошел в свою горницу, разорвал пакет, запечатанный зеленым сургучом, вынул листок бумаги. Это было письмо Кончи, написанное по-русски тщательно выведенными печатными буквами.
        Девушка сообщала о том, что «американос» окружают поселение русских, чтобы русские не смогли продвинуться дальше, убивают индейцев и заявляют, что разрушат Росс. «Пусть сохранит святая матерь вашу милость и всех вас, сеньор Кусков... Я совсем была бы несчастна...»
        Она не писала ни о Гервасио, ни о падре Микаэле, подчинившихся во всем Джозии Уилькоку Адамсу, ни о постройке новой миссии испанцами. Русские узнают об этом сами.
        Глава шестая
        Гервасио выстрелил. Индеец продолжал стоять, а затем медленно, подогнув колени, рухнул на землю. Крыло дикого голубя знак мира и переговоров выскользнуло у него из руки. Шарахнулись лошади. Не успел еще никто опомниться, как двое остальных воинов, подхватив товарища, вскочили на коней и понеслись в прерию. Лошадь убитого скакала сзади, а за ней, вздымая пыль, волочилась попона.
        Секунду на стене монастыря было тихо, а потом Джозия вырвал из рук Гервасио ружье.
        Дурак!сказал он резко.Теперь они устроят резню!
        От оскорбления узкое смуглое лицо Гервасио покрылось пятнами. Он взмахнул рукой, словно хотел выхватить из-за пояса нож, но Джозия сунул ружье ему обратно и в раздражении прошелся по дощатому помосту, настланному над воротами.
        Пепе и падре Микаэль молчали. Пене косился на Гервасио, следя за каждым его, движением, а монах перебирал четки.
        Ты поступил неразумно,сказал он наконец осуждающе. Круглые бусинки-глаза, далеко запрятанные под надбровными дугами, укололи взглядом.Сеньору Джозии придется теперь расплачиваться.
        Мне?
        Американец круто повернулся и, нахлобучив шляпу, подошел к Микаэлю. Он еще не успокоился, верхняя губа его дергалась, голос был отрывист.
        Только мне? Не думайте так, настоятель! Первое стрелял не я! Второе стрелял испанец! Третье стреляли из святой обители, и в безоружного мирного посланца!
        Он плюнул далеко вниз, к подножию стены.
        Вы слышали, что требовал индеец,продолжал он уже более спокойно.Он заявил, что народ его отдал землю русским и не допустит, чтобы мы занимали эти земли? Мы! Понятно вам? А где же земли испанского короля?
        Гервасио двинулся вперед, порываясь ответить, но падре Микаэль задержал его рукой.
        Мы продолжим спор в трапезной,заявил он сухо.Сеньормой гость. Разгони!.. указал он затем Пепе на выглядывавших изо всех дверей и окон слуг. Выстрел взбудоражил обитателей миссии.
        Пепе спустился с помоста. За ним по каменной лестнице двинулись остальные. Никто не посмотрел на прерию. А там, теперь уже далеко, все еще виднелись на фоне рыжей травы и неба удалявшиеся фигуры всадников.
        В трапезной, длинной, сводчатой комнате с аркой вместо дверей и двумя узкими окнами почти до самого потолка, было прохладно и полутемно. Час трапезы еще не наступил, отец- эконом погасил даже свечу у подножия дубового стенного распятия, висевшего напротив настоятельского кресла. Солнечный луч перерезывал комнату надвое, за окном звенели птицы.
        Джозия и Гервасио сели по обеим сторонам стола, монах опустился в кресло. Седой и щуплый, в черной сутане с откинутым на спицу капюшоном, он напоминал члена судилища инквизиции. И, как на тайном судилище, все некоторое время молчали. Гервасио щипал свой подбородок, а Джозия откашливался.
        Сеньор Джозия...сказал наконец настоятель,Вы хотели говорить там, на стене...
        Джозия поднял голову.
        Там хотел, а здесь нет. Американские Соединенные Области сами защитят интересы своих граждан. А вызащищайте свои... Мы, американцы, идем по пути справедливости и равенства...
        Довольныпрервал его настоятель, морщась.Вы вчера просили солдат, чтобы защитить поселения вашей компании. Сегодня, я вижу, это необходимо. По нашей вине... Сколько?
        Уилькок Адамс снял шляпу, положил к себе на колени. Лицо скопца впервые, казалось, стало серьезным.
        Никто, ни в Калифорнии, ни в Мексике, не представляет размеров опасности, достойный падре...сказал он вдруг спокойным и ровным голосом, совершенно не похожим на прежний, крикливый.Россиямогущественная страна, а теперь, после разгрома корсиканца, особенно. С миллионом военной силы она не только сохраняет свое величие, в котором видит ее Европа и боятся турки, персы, Китай и Япония, но даже владения вашего короля здесь, в Америке, вы видите сами, не ограждены от ее страшного влияния. Индейские племена ненавидят испанцев, зато отдают русским свои земли даром, за песню. Они нашли общий язык. Вы сегодня убедились. Русские хотят захватить здесь все и сделать вас рабами. Хотите житьуничтожайте!
        «А вы займете их место,подумал монах, но ничем не выдал своих мыслей.Из двух зол выбирают одно. И оно уже выбрано...»
        Я дам для вашего сопровождения восемь солдат,сказал он, когда Джозия умолк. Они останутся охранять новую миссию. А завтра вызову отряд из Санта-Клара. Губернатор послал туда капитана Риего. За ним поедет Гервасио.
        Гервасио, до сих пор беспокойно следивший за разговором, вскочил, узкое лицо его от волнения покрылось пятнами.
        Падре реверендо!..
        Настоятель остановил его.
        Ты поедешь в Санта-Клара, а не с сеньором Джозией,повторил он.Твой сегодняшний выстрел может стоить не одной твоей головы.
        Это мое дело! Гервасио запальчиво повысил голос.
        Это дело короля!ответил Микаэль.Солдаты пойдут для устрашения, а не для ненужных эксцессов,подчеркнул он, глядя в сторону Джозии.Сядь, сын мой!
        Но Гервасио схватил шляпу и быстро вышел из комнаты.
        Настоятель сморщил губы, нахмурился. Несколько мгновений молчал, пересиливая гнев, а затем поднялся и сказал американцу:
        Солдаты будут готовы к походу завтра. Боюсь только, чтобы они не опоздали. Сейчас я разделяю ваши опасения, сеньор... Кажется, этот мальчишка выстрелил в бочку с порохом.
        Монах оказался прав. На другой день утром прискакал служитель в одной рубашке и без шляпы и сообщил, что индейцы осадили новую миссию. Слуга находился за пределами стен, и ему удалось прорваться в прерию. Индейцев было много. Если не прибудет помощь, защитникам миссии не продержаться больше суток.
        Теперь Микаэль сам поставил во главе отряда Гервасио. К солдатам были присоединены десять верховых метисов и одна небольшая пушка. Если индейцы разгромят миссию, оттуда недалеко и до Сан-Пабло. Нужно во что бы то ни стало прекратить волнения в самом начале. А кроме того, в новой миссии находилась сейчас и Конча Аргуэлло, дочь губернатора Калифорнии... О помощи американцу он уже не думал.
        Отряд двигался быстро, как только позволяла высокая созревшая трава. Пушку везли между двух вьючных мулов. А на третьего нагрузили мешки с картечью. Сумки с порохом и зарядами были приторочены к седлам каждого всадника. Гервасио не собирался жалеть боевые припасы.
        Он ехал впереди Джозии и Пепе, часто останавливался, пропуская отряд, и хлестал отстающих мулов. Потом скакал вперед. Густая трава и кротовые норы скоро измучили его коня, но Гервасио ничего не видел. Давняя ненависть к индейцам и вчерашнее оскорбление не утихали ни на минуту, а страх за Кончу, которую видел во всех своих сумасшедших снах, заставлял его гнать отряд без передышки.
        Было знойно. Солнце, казалось, распылилось в горячее марево. Сухая пыльная трава тоже была горячей, потрескалась земля. Песчаные проплешины на буграх стали белыми.
        Солдаты, привыкшие к ленивой праздности, громко ругались, но утихали, как только Гервасио приближался, а некоторые из метисов умышленно отставали. Им-то незачем спешить на драку.
        Пепе ехал сразу за Джозией. Голубой линялый платок, повязанный под шляпой, промок от пота, горбоносое лицо еще больше потемнело. Он боком сидел на лошади, держа в длиннющих руках ружье. С тех пор как его переманил к себе Джозия, Пепе отправил этим штуцером на тот свет уже не одну человеческую душу.
        Лишь Джозия Уилькок Адамс держался так, словно совершал обыкновенную прогулку. Черный плащ его и шляпа побелели от пыли, безволосое лицо было сухим и чистым, и он по-прежнему ловко плевал между ушей коня. Будто щелкал. Однако Пепе замечал в нем перемену. Доверенный Колумбийской компании с самого утра еще не хлебнул ни одного глотка из фляги, находившейся в седельном мешке, не пел псалмов, не притворялся сонным. И беспокойство, с которым он временами оглядывал окрестность, было заметным.
        Вскоре бывший золотоискатель догадался о причине этого беспокойства. Передний солдат швырнул недокуренную сигарету в траву. Когда Джозия это увидел, он круто повернул коня и одним только взглядом заставил испанца спешиться и погасить окурок. Потом галопом вернулся на место. Джозия боялся степного пожара, который могли устроить индейцы. Ни солдаты, ни пушки не помогут против грозной стихии прерий. Огонь уничтожит отряд, как солому. Вряд ли спасутся и переселенцы. Компания не простит подобного разгрома!
        К вечеру жара начала спадать. Измученные кони и всадники приободрились. До предгорий, где стояла новая миссия, осталось не больше десяти миль.
        Гервасио перестроил свой отряд, приказал зарядить пушку, чтобы потом не терять времени, осмотрел ружья. Теперь надо было ехать осторожнее. Индейские разведчики могли встретиться каждую минуту.
        Так продвигались около часа. Местность постепенно повышалась, вдали уже видны были четкие линии гор. Еще полчаса езды, и должны показаться осажденные стены нового монастыря. Однако кругом было тихо и пустынно, ничто не указывало, что там, впереди, скопились сотни индейцев и, может быть, защитники миссии доживают последние минуты.
        И вдруг, разрывая тишину, донесся звон колокола. Прерывистый и частый колокольный набат. Потом, заглушаемые расстоянием, словно кто-то далеко ломал сухостой, раздались звуки стрельбы. Залпы были недружные, поспешные, стучали одиночные выстрелы.
        Вперед! крикнул Гервасио, всаживая шпоры в бока своего коня.Стреляют!
        Он пустил лошадь в галоп, а за ним, смешав ряды, толпой поскакал отряд. Даже мулы с пушкой, захваченные общим порывом, бежали не отставая, раскрыв рты и тяжело дыша.
        Взлетев на пригорок. Гервасио сразу же остановил коня. Впереди, не больше как в четверти мили отсюда, виднелась миссия. На стенах ее вспыхивали огоньки, а внизу, окружая со всех сторон, суетились пешие и конные индейцы. Они штурмовали стены. Звон колокола покрывал крики атакующих, выстрелы наносили большой урон, но индейцев было великое множество, и на место убитых и раненых вставали новые ряды.
        Однако индейцы не стреляли. Они бесстрашно и упорно лезли на стены, словно задались целью взять крепость без единого выстрела. Некоторые из них добирались до самых верхушек, но, сбитые пулями, падали на головы своих товарищей. Монахи стреляли не хуже солдат. У индейцев не было ни одного ружья!
        Пушку! скомандовал Гервасио. Во рту у него пересохло, говорить он почти не мог.
        Всадники спешились и, невидимые в высокой траве, установили на деревянном лафете пушку.
        Первый выстрел не причинил осаждающим никакого вреда. Картечь высоко прошла над стенами. И даже гул выстрела потерялся в колокольном звоне и криках. Второй зажег траву. Стараясь найти верный прицел, Гервасио взял слишком низко. Только в третий раз картечь повалила с десяток индейцев у самых стен.
        Однако больше выстрелить не довелось. Заметив отряд, индейцы отхлынули от крепости и, вместо того чтобы броситься врассыпную, вскочили на коней и повернули на нового врага. Это произошло так неожиданно и быстро, что солдаты успели лишь дать нестройный залп и бросились к лошадям. Но перепуганные животные шарахнулись в сторону, две лошади попали в горевшую траву. Мгновение и взорвавшийся в седельных сумках порох швырнул их наземь, далеко распространяя огонь.
        Джозия раньше всех очутился на лошади. Выхватив пистолет и вздыбив коня, он перескочил через пушку и понесся в прерию. Он слышал крики индейцев, смертельное ржанье раненых коней, рев Пепе, упавшего с пробитою стрелою шеей... Джозия потерял шляпу, плащ его хлопал, как сорвавшийся черный парус, а голова касалась гривы скакуна...
        Остановился он только тогда, когда ни криков, ни стрельбы, ни колокольного звона уже не было слышно. Солнце склонилось к западу, безграничная прерия лежала вокруг... Но она не казалась глухой и пустынной. Странный ритмичный гул тянулся издалека. А когда Джозия обернулся и посмотрел назад, он увидел темную полосу, выраставшую на горизонте и быстро надвигавшуюся на равнину. Это шел степной огонь, ничего не оставляя на своем пути. То, чего так боялся Джозия, произошло!
        Он все же попробовал бороться. Загнанная лошадь уже не могла скакать, он вынул нож и колол ее до тех пор, пока, пройдя с полмили, она не свалилась. Джозия бросил ее и пошел пешком. Трава достигала плеч, он яростно брел в ней, словно в зарослях, торопился, падал. Лицо было в крови, одежда растерзана. Он ни о чем не думал, не вспоминал. Безудержный страх заставлял его двигаться.
        А гул, ритмичный, почти музыкальный, слышен был все ближе, сильнее, явственно доносился запах гари, и воздух становился тяжелым и удушливым.
        Скоро Джозия уже не мог идти. От перенапряжения и усталости подгибались ноги, обмякли мышцы. Он упал и несколько секунд лежал без движения. Потом пополз.
        Гул все приближался, дым уже стлался по траве, жара была и его скрючит, как невыносимой. Еще несколько мгновений жухлый лист...
        Тогда Джозия Уилькок Адамс поднялся на колени, вытащил из-за пояса пистолет. Ничего не видя от слез и дыма, он нащупал горячим дулом сухие, разжатые губы и выстрелил себе в рот.
        Глава седьмая
        Ураган продолжался четверо суток, а когда наконец утих, выяснилось, что «Вихрь» потерял плавучесть и без немедленной починки до Росса ему не дойти. В нескольких местах разошлась обшивка, порван такелаж, снесена фок-мачта. Нужно было выгрузить часть сандалового дерева, которым забиты все трюмы, наложить пластырь, откачать воду. Обиднее всего, что до Росса оставалось не больше двух дней пути.
        Зато берег находился рядом. Петрович даже выглядел в подзорную трубу бухточку. Шторм отогнал их миль на семьдесят к северо-востоку, места здесь были свои.
        Почти полгода миновало с тех пор, как «Вихрь» покинул берега Калифорнии. Что произошло тут за эти месяцы? Какие вести из России, Ново-Архангельска? Бен Райт узнал от англичан, что Наполеона разбили союзники в двух больших сражениях на полях Баварии, что армии его отступают к границам Франции. И еще, что война в Америке кончилась... Слава богу! Теперь в колониях будет спокойнее. Однако известия не только радовали, но и тревожили. Судя по встрече на островах, и англичане и бостонцы не очень стремятся стать хорошими соседями Россу...
        Пока судно находилось в чужих морях, одолевали иные заботы и треволнения, а сейчас все мысли были только о доме. Хотелось скорее очутиться в форте, узнать все новости. Однако приходилось мириться с задержкой. Плавание прошло благополучно, поручение выполнено. Удалось даже в самый последний момент помирить Круля с королем Гавай.
        Еще до урагана Алексей привел в порядок все свои записи о виденном на островах, перебелил списки грузов, возвращенных Томари и оставленных Крулю для расторжки, перевел на пиастры стоимость сандалового дерева и таро, купленных бывшим лекарем у туземцев. С владетелем Атувая Томари он договорился по-хорошему, без вмешательства Томеа-Меа и дал понять, что Баранов не одобрит самочинных действий Круля. Только письмо в Ново-Архангельск отправить не удалось. Но доктор поклялся, что будет держать себя «очень верно», да и «Вихрь» прямо из Росса пойдет на Ситху. Правитель успеет принять нужные меры.
        Под тропическим солнцем Алексей почернел и основательно похудел. Доктор Круль подарил ему бритву, и он начисто сбрил свои юношеские усы и бородку, коротко срезал волосы. От этого широкие, резко очерченные губы казались еще крупнее, лицо стало выразительней и старше. Однако блеск небольших карих глаз да щербинка между верхними зубами придавали ему прежнее веселое выражение.
        Пока Петрович лавировал поврежденным «Вихрем», направляя его в неглубокую бухточку, Алексей зарисовывал приближавшийся берег. Отрубистые серые скалы, дальние горы он видел уже их, когда впервые, плыл из Ново-Архангельска. Но тогда судно шло мористее и рассмотреть землю как следует было трудно. А теперь, раз уж пришлось попасть сюда, нужно занести новые места на бумагу. Кусков давно мечтал о карте близлежащего к Россу берега, тщательно собирал и хранил всякие о нем сведения.
        Алексей был неважный рисовальщик. Высокая послештормовая волна вздымала осевшую шхуну, но все же ему удалось сделать контур бухты и береговой полосы и определить направление по компасу. Он отнес бумагу в каюту, а потом заторопился наверх помогать матросам. Теперь уже досада, что не дотянули до форта, прошла, хотелось поскорее выбраться на берег, ощутить под ногами твердую, надежную землю. Почувствовать, что ты почти дома.
        Ну, Петрович, в случае чего до заселения рукой подать!сказал он оживленно. Дома!
        Дома, да не на печи! буркнул шкипер. Его угнетала авария судна, а главное, вынужденная остановка всего в каких-нибудь семидесяти милях от своего залива! И это после того, как дважды пересекли океан!..
        Шхуну закрепили на якорях возле самого берега на неглубоком месте. Дно было песчаное, ровное, без водорослей и камней. Во время отлива корабль станет на мель, можно будет сразу заняться подводкой пластыря.
        Однако когда наступил отлив и Петрович внимательно оглядел судно, выяснилось, что самая несложная починка займет добрых недели две. Без разгрузки трюма нечего было и думать об исправлении повреждений. Чудо, что «Вихрь» дополз сюда.
        А ежели найти людей?
        Алексей спросил неспроста. Тогда еще, когда они шли сюда из Ново-Архангельска, Кусков говорил, что примерно в этих местах кочует большое племя индейцев. Они родственны народу, уступившему землю русским.
        Найди тут! ответил Петрович, расстроенный.
        В бухту впадала маленькая речка. Песчаный бар преграждал ей свободный выход в море, она распадалась на ручейки, но дальше была глубокой и быстрой. Алексей решил поискать на ней следов кочевья. И почти сейчас же за баром набрел на остатки шалашей, золу от костров, на рога и кости. Судя по всему, индейцы стояли тут недавно и, наверное, находились поблизости.
        Кости еще не высохли,сказал он Петровичу.Пойду догоню. Далеко они не ушли.
        Шкипер, ворча, согласился. Строптивый и занозистый, он незаметно для самого себя во всем подчинялся Алексею и не мог остаться без него ни одного дня. Молодой помощник Кускова за эти полгода совсем покорил Петровича.
        Гляди, недалече только,сказал он, сдвигая зюйдвестку и сердито щурясь.Дикие они всегда дикие. Оберегайся гляди!
        Алексей пошел вверх по берегу реки. Идти было нетрудно, русло пролегало среди невысоких скал, крупная галька устилала берег. Лишь мили через две каньон начал постепенно углубляться, стал обрывистей и уже. Зато снова встретились следы костров. Зола в них была еще теплой.
        Не думая о времени и о передышке, Алексей с новым усердием двинулся дальше. Может быть, еще до вечера набредет на стоянку индейцев. Несколько раз он выбирался из ущелья на плоскогорье, внимательно оглядывал местность. Моря уже давно не было видно, кругом простиралась прерия, влево за каньоном начиналась горная гряда. Жара, безлюдье, выгоревшая на солнце высоченная трава... Он снова спускался к реке и неутомимо шагал по камням.
        Так он прошел еще не одну милю, но больше никаких признаков близости индейской стоянки не обнаружил. Тогда он опять взобрался на край каньона глянуть на равнину. Поднявшись до половины откоса, он остановился, чтобы передохнуть, и в этот момент увидел высоко в небе быстро летевших птиц.
        Сперва Алексей не обратил на них никакого внимания, но потом насторожился. Птицы летели разрозненной стаей. Стая кружилась на месте, неслась к морю. Будто кто гнал ее из глубины прерии. А спустя некоторое время начала оживать степь. Неожиданно среди дня завыл койот, на краю ущелья вылезли из нор полевые мыши, проскакала лань.
        Чувство тревоги побудило Алексея выбраться на плоскогорье. Минуя последний выступ, он услышал запах гари, а когда очутился наверху, невольно застыл на месте. Весь горизонт был застлан дымом, выраставшим в гигантскую сизорыжую тучу. Огненный гребень пронизывал ее с земли, черные хлопья летели в небо. Чудовищная сила огня пожирала равнину, плавился песок, лопались камни, от невыносимой жары падали с вышины птицы. Не выбирая пути, обезумев от страха, по прерии неслось все живое, пытаясь опередить огонь.
        Бежали кони и скот, волки и олени, полчища полевых мышей. Звери давили друг друга, падали. Стая койотов, обгоняя сбившихся в груду быков, вскачь неслась по их спинам, чтобы потом быть раздавленными под копытами диких мустангов. Гуденье огня, треск и жара становились все ближе и ощутимей...
        На какое-то время пространство между огнем и убегавшими животными оставалось пустым, а потом на нем показался всадник. Белая лошадь делала отчаянные усилия уйти от надвигавшегося пожара. Но ни конь, ни всадник, ослепленные дымом, не видели спасительного каньона и продолжали скакать по степи. Они были недалеко от Алексея, а затем лошадь споткнулась и, упав, придавила всадника.
        Алексей находился в безопасности. В любой момент он мог спуститься на дно ущелья, где огонь был бессилен. Сейчас уже наступила пора покинуть плоскогорье, пламя подходило к краю каньона. Но он даже не подумал об этом. Он видел человека, которому угрожала гибель и которому он должен помочь...
        Сорвав одеяло, захваченное с собою в дорогу, он побежал к упавшему. Жара и дым мешали видеть, но все же он успел накинуть одеяло на голову всадника и вырвать его из-под коня.
        Держитесь! крикнул он.
        Затем подхватил его под руки и потащил к ущелью.
        Последнее, что он услышал, спускаясь вниз, было ржанье крик умирающего коня, заглушенный треском и гулом пожара.
        Спасенный пошевелился, повернул голову, хотел подняться, но не смог. Дым, наполнявший ущелье, рассеивался, пепел и черные хлопья сгоревшей травы уносило течением речки. Алексей снова зачерпнул шляпой воды, поднес ее незнакомцу.
        Когда тот наконец напился и, тяжело дыша, приподнялся и сел, Алексей с удивлением его узнал. Человек, которого он спас, был дон Петронио, укрывший когда-то его с отрядом в пещере на Славянке. Инсургент, преследуемый мексиканским правительством, и, может быть, единственный испанец друг индейцев. Это он присылал Кускову коней, от которых пришлось отказаться, он первый рассказал про Кончу и просил не упоминать его имени...
        Когда-то Петронио служил в сан-францисской президии капралом, взбунтовал солдат, стрелял в губернатора. Потом бежал в войско Идальго вождя мексиканских повстанцев. Правительство оценило его голову в десять тысяч пиастров. Догадывался Алексей и о том, почему Петронио просил не упоминать при Конче его имени. Он когда-то почти вынянчил маленькую сеньориту, потакал ей во всем, рассказывал о неведомых краях. Девочка была к нему очень привязана. Теперь же испанские власти распространяли о нем слухи как о простом бандите...
        Петронио тоже узнал Алексея. Покрытое копотью лицо его с поднятой шрамом левой бровью, придававшей свирепое выражение, оживилось. Он хотел подняться, но боль в ноге вынудила его опять сесть на камень.
        О, это вы, сеньор! сказал он с облегчением.
        Потом огляделся вокруг, еще раз сделал попытку встать.
        Лошадь?спросил он беспокойно.Там?
        Кивнув, Алексей опустился возле Петронио и начал осторожно ощупывать его ногу. Он видел однажды, как доктор Круль осматривал придавленного бревном зверолова. Однако, несмотря на сильную боль, кость была не повреждена, наверное Петронио просто сильно ушибся.
        Ложитесь,сказал Алексей, сооружая из одеяла и мелкой гальки подушку.И не двигайтесь.
        Хотя он говорил по-русски, Петронио догадался, о чем идет речь. Но лечь не лег.
        Он снова поглядел на спуск, на тянувшееся изгибом ущелье. потом заговорил, мешая испанские и индейские слова, о чем-то, что его, как видно, тревожило и волновало. Алексей разобрал только несколько слов о пожаре, лошадях и подумал, что Петронио беспокоится о своем отряде.
        Но испанец вдруг упомянул какое-то незнакомое имя и имя Гервасио Сальварец.
        Гервасио? насторожился Алексей. О нем полгода назад Алексей слышал от Кончи.
        Да, сеньор.Петронио попытался приподняться.Ему удалось скрыться. Моя лошадь отстала на полмили. Я видел, как он прорвался сквозь огонь сюда... Это он стрелял по индейцам из пушки... Он мой и ваш враг и действует вместе с американос...
        Алексей почти ничего не понял, а по жестикуляции инсургента решил, что тот не советует ему идти дальше. Он улыбнулся, похлопал рукой по прикладу ружья. Более метко, чем он, не стрелял даже Манук, сбивавший лесной орех на расстоянии в полсотни шагов.
        Но Петронио покачал головой, минуту подумал, затем быстро разровнял рукой возле себя гальку, положил посредине круглый камень, величиною с кулак, а вокруг него, замыкая с трех сторон, несколько камешков поменьше.
        Росс!сказал он, указывая на средний камень.Форт!
        Вслед за этим потыкал пальцем в маленькие камешки.
        Американос!.. Гервасио!.. Очень сильный враг.
        Алексей стал серьезен. Теперь он догадался, что хотел сказать Петронио. Очевидно, пока он был в отсутствии, дела здесь очень усложнились. Может быть, этот пожар не единственный и что-нибудь произошло в Россе.
        Он пытался расспросить инсургента, но выяснил только, что форт цел и невредим. Больше при помощи жестов и мимики узнать было невозможно. Тогда он решил поскорее найти индейское стойбище. Надо торопиться с починкой «Вихря», да и индейцы, наверное, знают о всех делах колонии.
        К счастью, долго искать стойбище не пришлось. Индейское племя, кочевавшее в этих местах, было оповещено лазутчиками о появлении корабля. И даже узнало, какой на нем флаг. Индейцы сами шли на помощь русским.
        Оставив Петронио на попечение двух воинов, взявшихся доставить его к месту стоянки отряда, Алексей с остальными поспешил на берег. Пожар уже отбушевал, рассеялся дым. И только в воздухе держался запах гари.
        К вечеру Алексей со своим отрядом был уже на месте, а утром сразу приступили к разгрузке «Вихря».
        Часть четвертая
        Великий Океан
        Глава первая
        Граф Нессельроде принимал посетителей рано. Министр иностранных дел, будущий канцлер могущественнейшей России, подражал австрийцу Меттерниху во всем. Даже в расписании своего делового дня. Кроме того, сам царь Александр любил вставать пораньше.
        Огромный кабинет министра был строг и прост. Большой, сверкающий полировкой, красного дерева стол, несколько кресел, ковер, английские часы в углу, портрет государя в овальной золотой раме и два бронзовых подсвечника на столе составляли все убранство. И только высокие окна с цельными венецианскими стеклами оживляли полупустую комнату. В окна видны были весеннее небо, Нева, белые льдины, медленно плывущие между двумя деревянными мостами, золотой шпиль собора Петра и Павла, потемневший лес сразу же за крепостью, тонкие мачты кораблей у Ростральных колонн.
        Отсюда не видно было грязных улиц, толчеи строителей и сотен крестьянских подвод, подвозивших камень для сооружаемого собора св. Исаакия. Не слышно было тарахтения извозчичьих колымаг, колясок, дрожек, карет по плохо мощенным проспектам. Сюда не доносились крики лотошников и сбитенщиков, треск барабанов проходивших солдат, шум и разноголосый гул столичного города Санкт-Петербурга. Здесь была тишина, к которой прислушивалась вся Европа.
        Победа над Наполеоном, освобождение десятка государств, создание Священного союза христианских держав, новые веяния, либеральное кокетство царя, планы «Благословенного» об освобождении балканских государств от турецкого ига занимали умы, шли из невской столицы. Министр был послушным исполнителем.
        Русский немец, сын дипломата, выросший в Лиссабоне, учившийся в Берлине, преклонявшийся перед всем немецким, преданный почитатель монархии, он в сорок лет был почти третьим лицом империи Александра и Аракчеева.
        Сегодня министр торопился во дворец. Александр, обеспокоенный окончательным водворением англичан на Ионических островах Средиземного моря, уступленных Турцией, чтобы не допустить Россию к Дарданеллам, вызывал его для совещания. Надо было ублаготворить Испанию и получить от нее средиземноморский порт... Идеи освободительного движения на Балканах разрастались, превращались в великое народное дело. Царь уже начинал бояться революции... Время Сперанского кончилось. Бывший первый советник царя после ссылки стал лишь пензенским губернатором. У власти военный министр Аракчеев, мечтающий всю Россию превратить в военное поселение...
        Дежурный чиновник, бесшумно ступая по ковру, внес и положил на стол «Санкт- Петербургские ведомости».
        Как только прибудет его превосходительство, немедленно проводите ко мне,сказал Нессельроде, беря газету.
        Чиновник молча поклонился и исчез.
        Граф посмотрел на часы. Было около десяти утра. Государь назначил свидание в половине двенадцатого... Доклад лежал в папке, нужно только проверить его отдельные пункты. Испания пойдет на уступки даже при малых обещаниях российского кабинета, особенно по делам американских земель. Филадельфийские и вашингтонские банкиры достаточно настраивают мадридский двор против соседства безобидной русской колонии. Ну что ж! Придется коечто сделать... Да и в своих заморских владениях пора учредить твердое начало. Слишком многое отдано в руки купцов и их просвещенных покровителей! Их влияние пагубно для удаленных от крепкой власти Аляски и Росса.
        Однако надо действовать осторожно и вместе с тем решительно. У Российскоамериканской компании много сторонников. Необходимо дать понять компании и главному ее покровителю, строптивому Мордвинову, чего требует царь, и выяснить их позиции.
        Министр еще раз посмотрел на часы, затем развернул «Ведомости», быстро проглядел все отделы и «прибавления». Посмотрел, кто приехал в «столичный город Санкт-Петербург», поинтересовался известиями о подписке на книгу «Опыты в стихах и прозе К. Н. Батюшкова»... Опять стихотворцы! Невольно вспомнил недавний разговор во дворце о новом восходящем поэте Александре Пушкине, из лицеистов. Говорил Карамзин, сочинявший «Историю Государства Российского», восхвалял до небес, называл преемником Державина... Министр тогда еще удивлялся сборищам лицеистов у историка, которого он ценил за его похвальные высказывания о монархии. Александр Пушкин, поговаривали, писал вольные стишки и эпиграммы...
        Нессельроде снова взялся за газету, прочел, что «отпускается в услужение 23-х лет девка, умеющая готовить кушанье, мыть и гладить белье, спросить у Конюшенного моста в доме Жадимировского, под лавочкой». Затем вернулся к «иностранным происшествиям». Газету он всегда читал с конца, чтобы подробнее остановиться на главном. Сегодня его заинтересовали два сообщения:
        «Лондон от 11 апреля 1817 года. Уверяют, что Мексиканские инсургенты обязаны последнею победою особенно искусству кентуккских стрелков (Кентукки находится в Северной Америке)...»
        «В Кадикских ведомостях содержится официальное известие, что 43 человека из отличившихся инсургентов повешены или расстреляны...»
        Кому, как не ему, министру иностранных дел сильнейшей державы, знать, что творится в мире! Американцы не зря поддерживают мятежников. Они идут на любые способы: воевали с индейцами против англичан, с французами против индейцев, с испанцами против таких же испанцев... А теперь, после второй войны с Англией, эти Северные Штаты укрепили свое владычество и без всякой церемонии захватывают весь бассейн Тихого океана. Завладели индейскими землями, загнав самих индейцев в «резервации», захватили Луизиану, Колумбию, осели на Сандвичевых островах. Сейчас под видом поддержки мексиканских повстанцев окружают Калифорнию... Неудивительно, если они в ближайшем будущем захватят не только весь материк, но и оба океана!.. Испания словно ослепла. Торгуется из-за незначительной гавани, требует уничтожения Росса, не понимая того, что сама сидит на раскаленных угольях... В первую голову нужно уничтожить мятежников, вешать их, расстреливать, доставить в американские колонии войска. Выжечь порохом революционную змею, пока не поздно!..
        Он даже встал, так был раздосадован. Горбатый нос его (наследство матери португальской еврейки) покраснел, выпяченная нижняя губа поджалась. Низенький, почти карлик, узкогрудый, в расшитом золотом парадном мундире, он казался старым мальчиком.
        Его превосходительство Николай Семенович Мордвинов!
        Чиновник посторонился, пропустил в кабинет высокого старика в темнозеленом длинном фраке, ботфортах, слегка опиравшегося на палку. Большая лысеющая голова с длинными прядями совершенно белых волос, открытый взгляд, военная выправка. Бывший адмирал и морской министр, ныне член государственного совета и председатель департамента экономии, даже у недругов вызывал почтение.
        Явился по зову вашего сиятельства...с легкой одышкой сказал он поспешившему ему навстречу министру.
        Рад вас видеть всегда, ваше превосходительство,ответил Нессельроде, кланяясь. Манеры его были чопорны и сухи.
        Усадив гостя в кресло, министр остался стоять. Из-за своего роста он никогда не садился в присутствии посетителей. Тем более сейчас, когда хотел казаться особенно внушительным. Он не терпел адмирала за прямоту и не весьма верноподданнические мысли, а главное за резкость суждений.
        Некоторое время он ждал, пока Мордвинов устраивался в кресле, затем постучал длинными тупыми ногтями по крышке стола, немного опустил веки.
        Я осмелился обеспокоить ваше превосходительство,сказал он, тщательно подбирая слова, так как за всю свою жизнь в России не научился твердо говорить порусски,зная участие, кое вы уделяете, не щадя сил, деятельности наших поселений на американском материке и сношениям их с чужими странами... Посему вам известно, что государь весьма озабочен жить в мире с другими народами. Его превеликая доброта и справедливость сугубо преклонения достойны, когда речь идет даже о самых малых делах других держав...
        Мордвинов наклонил голову.
        Так вот...продолжал Нессельроде.Вчера испанский посол привез мне ноту министра иностранных дел Испании господина де Зеа Бермудес. Министр требует от имени его величества короля оставить заселение Росс нашей Российскоамериканской компании, якобы поставленное на испанской земле...
        Вы правильно сказали, ваше сиятельство: «якобы»,вставил Мордвинов, начавший слушать с большим вниманием.
        Испанская нота составлена вежливо, но в определенной форме,не замечая реплики, продолжал далее Нессельроде,особенно касаясь укрепления и пушек... Не скрою от вас, ваше превосходительство, сей афронт неприятен будет государю, поелику без согласия испанцев компания учредила заселение.
        Зато с согласия государя императора всероссийского,сказал вдруг Мордвинов, поднимая голову и опираясь на палку, как на палаш.Запамятовали, граф? «Предоставить Правлению на волю учредить оное от себя, обнадеживая во всяком случае монаршим своим заступлением...» Сии слова канцлера правление послало в Америку Баранову!
        Мордвинов был подготовлен к разговору о делах Российско-американской компании, особенно о Россе, видел и знал, что вокруг калифорнийского заселения давно сгущаются тучи. Но такая трактовка вопроса русским министром, по существу вицеканцлером, была даже для него неожиданна.
        Вся наша беда, ваше сиятельство,заявил он резко,может быть, в том, что мы ищем позволения в таких делах, кои имеем полное право делать без всяческого согласия и позволения. Между тем другие нации делают не спрашиваясь даже то, что делать не имеют никакого права. Я знаю, ваше сиятельство, откуда сие идет...Николай Семенович постучал палкой по ковру.Вам тоже ведомы слова американского чиновника в Мексике: «О! Эту часть Калифорнии мы не упускаем из виду. У нас там есть свои люди, которые собирают и доставляют нам всевозможные сведения... И недалеко то время, когда Северная Калифорния перейдет к нашей Северной Конфедерации...» Мы им мешаем. Мы открыли сии земли и заняли берег с согласия коренных его владетелей индейцев.
        Пока разволновавшийся старик говорил, Нессельроде не перебил его ни единым словом. Он решил дать старику высказаться и остыть. Он слушал учтиво и чуть досадливо и лишь один раз поглядел на часы.
        Изволите видеть, ваше превосходительство,сказал наконец министр, когда Мордвинов умолк,нынче государственная политика требует разрешения главного. Политика американских областей есть для нас частность. Однако дружественные отношения с королем Испании требуют от нас дружественных поступков. Государь соизволил обещать заступничество компании, но не произволу ее отдельных лиц. Испанский министр указывает на таковых... Коллежский советник Баранов извращает волю его величества и вызывает недовольство...
        Позвольте, ваше сиятельство! воскликнул Мордвинов.Правитель Баранов печется о благе отечества двадцать семь лет! Его уму и заботам обязаны мы процветанием наших американских земель.
        От возмущения старик побагровел, уперся палкой в ковер так, что образовалась складка.
        Я высоко ценю мнение вашего превосходительства, както скорбно сказал Нессельроде,и готов доложить о нем государю. Но, полагаю...
        Не надо. Я сам доложу его величеству!
        Мордвинов поднялся. Пальцы его, сжимавшие набалдашник палки, дрожали. Председатель департамента экономии, член государственного совета, заслуженный адмирал и бывший военный министр ясно почувствовал намек на неособенную к нему приязнь царя. И понял, что Нессельроде решил пожертвовать Барановым, чтобы на время ублаготворить испанцев.
        Старик угадал. То, что еще не совсем четко зрело в мыслях министра, теперь оформилось окончательно. Вольноуправству в американских колониях надо положить предел. Слишком опасны республиканские соблазны Нового Света, и слишком долго влияли Резановы, Мордвиновы, Сперанские... Там нужны люди, действующие по железной инструкции. И не разночинцы «просветители индейцев», а верноподданные офицеры. Колония есть колония!.. Сменой же Баранова можно показать Испании свою добрую волю и оттянуть вопрос о Россе.
        Нессельроде почтительно проводил Мордвинова до дверей, сунул почти детскую ручку. Затем приказал подавать коляску и смиренным гномом отправился во дворец.
        Николаю Семеновичу Мордвинову удалось обратиться к царю после заседания государственного совета. Однако Александр, подготовленный Нессельроде, даже не дослушал бывшего министра.
        Я еще займусь вашей компанией! сказал он холодно и недружелюбно и, отвернувшись, направился к выходу мимо низко склоненных голов членов совета.
        А через день министр внутренних дел Козодавлев получил указания.
        ...На реке Мойке, у Синего моста, в доме Российскоамериканской компании произошло заседание главного правления, состоящего из четырех директоров.
        Собрались трое: Михаил Матвеевич Булдаков, Сидор Андреевич Шелехов и Венедикт Бенедиктович Крамер. Четвертый Андрей Северин находился в отъезде.
        Было начало мая, в Петербурге стояла настоящая весна. Из окон невысокого дома и через дверь балкона, выходившего на Мойку, виднелись влажная еще площадь и набережная (утром прошла гроза), первая трава по обочинам речки, десятки колясок, дрожек и всадников, пересекавших площадь, тысячи плотников и каменотесов возле будущего храма св. Исаакия. Гул и грохот тяжелых «баб», крики и гомон строителей доносились сквозь закрытые двери и окна, нарушали мирную канцелярскую деловитость.
        Трое директоров сидели вокруг стола, крытого зеленым сукном. Чернильница, баночка с песком, очиненные перья и несколько конторских книг были приготовлены секретарем. Сам он, пожилой и блеклый, с дряблыми щеками, уселся за отдельным столиком.
        Господа директоры.сказал Булдаков, сразу же открывая заседание.Сегодня у нас подлежит обсуждению сугубо важное дело, кое мы должны представить на рассмотрение совета компании...
        Плотный, с коротко остриженной головой, острым взглядом и тяжелым подбородком, он был решителен, прямолинеен и не любил излишних словопрений.
        Дело касается нашего главного правителя в Америке Александра Андреевича Баранова, особливо всех его последних действий. Мы теперь не только торговая компания, господа директоры, и наше устремление не только промысел морского зверя на Аляске и океанских островах. Высочайшие привилегии, дарованные нам, содержат государственное значение. Совет компании создан монаршим соизволением. Однако увеличение прибыли и капитала, доверенного нам акционерами,дело для нас не второзначащее. Между тем господин Баранов свое внимание на сие дело забросил. Вам известно, господа директоры, что заселение на Сандвичевых островах, кроме чистого убытку, еще ничего не дало компании. Что колония в Калифорнии все больше и больше требует капиталу и людей, а поперед всего служит причиною распрей с американцами и испанцами...
        Ну, сиедело кабинетов решать!воскликнул Шелехов, до сих пор недовольно глядевший в окно.На пустой земле селились, и государь свое благословение дал. Кусков там за копейки целый город построил! Он сердито замолчал и отодвинулся к окну. Бескровные старческие губы его сомкнулись.
        Александр Андреевич Баранов,выждав, пока окончит говорить Шелехов, спокойно продолжал Булдаков, неоднократно сам за последние годы подавал прошения об освобождении его от должности главного правителя. Удрученный летами, смертью близких, он уже утратил твердость и силу характера, коими отличался при основании колонии и управлении тем краем. Происшедшее в нем ослабление послужило ко многой нерадивости со стороны его подчиненных, трепетавших в прежнее время малейшим уклонением заслужить его нерасположение. Сие вам тоже нужно помнить, господа директоры... Мы уже посылали заменить его господ Коха и Борноволокова. Однако, божьим произволением, первый умер на Камчатке, а второй разбился у мыса Эчком на корабле «Нева». Вместе с тем замедление доставки нам отчетности в колониальном делопроизводстве, многие неразъясненные статьи и расходы уже десять лет, может быть предумышленно. чтобы сокрыть злоупотребления, а также беспокойство за дальнейшее состояние колоний, особливо Росса, побуждает нас незамедлительно послать третьего...
        Крамер, насторожившийся при последних словах, поправил высокий ворот фрака, скрывающий тощую жилистую шею, и быстро спросил:
        Кого?
        Капитан-лейтенанта Гагемейстера. Господин министр внутренних дел Якову Александровичу свою санкцию дал.
        Так!сказал Шелехов дрогнувшим голосом.Купцы негожи стали!
        Булдаков промолчал, а затем начал излагать цифры убытков от гибели кораблей у Сандвичевых островов и в Восточном море и расходы по содержанию форта Росс, который не дал еще колониям ни пуда зерна. Посеянного не хватало пока даже на прокорм самого заселения. Убытки превышали все прошлогодние цифры, промысел пал, расходы на колонии увеличились почти вдвое. Правлению было о чем подумать.
        Я предлагаю, господа, согласиться с мнением по сему Михаила Матвеевича, осторожно заявил Крамер, вскидывая брови и глядя то на Булдакова, то на Шелехова. Однако не предрешать сие сразу. Господину Гагемейстеру по прибытии в Ново-Архангельск предоставить войти в предварительное рассмотрение тамошних дел и, ежели он найдет, что смена Баранова будет полезна для колоний, предъявить уполномочие совета компании на вступление в управление краем... И приступить к сему со всевозможною осторожностью и деликатностью. Долговременные труды господина Баранова и выходящая из ряду обыкновенных служба его в прошедшее время требуют избежания некоего формалитету...
        А ежели Баранов ни в чем не повинен и смена его не будет полезна колониям? резко спросил Шелехов.
        Крамер развел руками...
        Будет, Сидор Андреевич! У Баранова круглый капитальчик найдется гденибудь в Кантоне или Филадельфии. Двадцать семь лет бесконтрольно правил, не один миллион прилип!
        В тот же вечер совет компании утвердил решение директоров. Крамеру было поручено составить бумагу для Гагемейстера, а сему последнему немедленно отбыть в Ново-Архангельск.
        Глава вторая
        Все два с половиной года после возвращения с Сандвичевых островов Алексей провел безотлучно в Россе. Кусков обрадовался возвращению помощника и с новым рвением принялся за хозяйственные дела. Восстановили сгоревшую мельницу, расширили литейню, построили настоящую верфь, на которой сразу заложили два одномачтовых бота для каботажного плавания.
        После свидания Кускова со старым Аргуэлло испанцы не беспокоили колонию. Больше того, и францисканские миссии, расположенные на побережье, вновь возобновили переговоры о торговле хлебом и кожами и заказали Кускову отлить несколько колоколов для своих церквей.
        Это Лука, возвращавшийся с Ферлонских камней и занесенный бурей со своими байдарками в залив св. Франциска, нахвастался о возможностях Росса Луису Аргуэлло. Молодой комендант по-прежнему был расположен к русским, угощал Луку и алеутов, подарил им двух жеребят, спрашивал, не сможет ли Кусков сделать ему небольшой корабль. Лука, конечно, обещал. Кусков сперва рассердился на промышленного, а после вместе с Алексеем осмотрел место для верфи в Малой губе и решил, что действительно надо заняться постройкой небольших судов.
        Сам губернатор скоро попросит выстроить ему корабль,подтвердил Алексей, улыбаясь.Без нас они тут как дети сидели на берегу.
        За эти годы Алексей очень возмужал. Он стал шире в плечах, окреп, а русая бородка и сосредоточенный взгляд карих глаз делали его еще старше. Он стал спокойней и уверенней, меньше горячился по каждому поводу, не возмущался вынужденной иной раз медлительностью Кускова, меньше спорил. Теперь он сам вел переписку с Барановым. У Ивана Александровича порою так болели глаза, что он вынужден был часами не выходить на солнце.
        Верным помощником Алексея по письменной части был старший мальчик Кускова. Большеглазый, застенчивый, с тонкими, как у матери, руками, он тихонько сидел возле стола, смотрел, как пишет Алексей, и даже не поддавался соблазну пострелять из лука хлопотливых чанат, клевавших виноградные гроздья. Младший пухлощекий крепыш занимался этим с утра до вечера или, визжа от радости, вместе с Лукой ловил арканом свинью.
        Алексей учил мальчика и испанскому языку. Монах Кирилл уже больше года жил у индейцев, наставляя их христовой вере, и, по слухам, сейчас кочевал у Каскадных гор. Испанские книги прислал падре Фелиппе, неожиданно ставший в последнее время весьма внимательным к русским, а дон Луис добавил от себя черновики словаря Резанова, оставленные им в президии.
        Мальчик читал и учился писать. Но однажды он очень удивил Алексея.
        Скажи мне,спросил он вдруг посреди урока.Почему мы учимся поихнему, а они не учатся понашему? Россия самая большая земля, все должны уметь говорить и писать понашему.
        Кто тебе это сказал?Алексей был крайне заинтересован.
        Я сам... и мама... И она еще сказала, чтобы я спросил у тебя, она говорит ты все знаешь.
        Катерину Прохоровну Алексей видел часто, но беседовать с ней ему почти не приходилось. Все время она или что-то вязала и шила в своей горнице, или, окруженная группой женщин, надев большую соломенную шляпу, усердно копалась в огороде, устроенном между морем и крепостью. Овощи, грядки для нее все это было ново, и Алексей видел не раз, как она с изумленной радостью сидела перед ростками картофеля или моркови. Слова мальчика раскрыли ему ее духовный мир.
        Невольно он вспомнил Кончу, которая тоже любила его страну, и не только из-за Резанова. Он чувствовал и видел, что девушка поняла душу его народабольшую, благородную, стремящуюся к широте и воле... Баранов, Кусков, Лука и даже последний из зверобоев разве они не отдавали лучшее, что имели, разве не стремились они дать счастье своему отечеству?.. Почему инстинктивно тянулись они помочь слабому и угнетенному? Почему индейцы, Петронио, инсургенты вызывали их сочувствие, а монахи и солдаты неприязнь и настороженность?..
        Теперь он редко думал о Конче. За эти три года он не видел ее ни разу, хотя знал, что девушка живет где-то недалеко, в одной из миссий. Заботы о делах Росса, о будущем, о планах Баранова, которые во время поездки на острова ему стали еще ближе, беспокойство о здоровье Кускова занимали все его помыслы. После того как «Вихрь» при помощи индейцев был разгружен, починен и смог наконец добраться до Росса, Алексей с радостью занялся делами колонии. Испанцы на время прекратили свои притязания, налаживалась торговля с миссиями, первая партия хлеба отправлена в Ново-Архангельск. Но за деятельностью и внешним спокойствием таилась грусть. Теперь он уже не увидит девушку никогда.
        За это время Александр Андреевич прислал Кускову несколько номеров «Санкт- Петербургских ведомостей». Газеты были старые, прошлогодние, но Алексей с особенным любопытством принялся их читать. Он никогда не бывал в России, знал о ней только по рассказам, и Петербург, Москва представлялись ему неясно. Все, что касалось тамошней жизни, интересовало его и будоражило.
        Но узнал он мало. Жизнь только угадывалась между газетных строчек, и то жизнь столичного города Петербурга. Почти половина каждой газеты была посвящена чужеземным делам, особенно французским, описаниям восстановления королевской власти после Наполеона, изгнаний и расправ с бонапартистами. Подробно описывалась казнь маршала Нея, того самого, который командовал войсками, отступавшими из России... Прочел, что «для заселения и обрабатывания земель в западной части Американских Соединенных Штатов выписываются от тамошних помещиков и разных расчетливых хозяев множество ирландцев с их семействами...», и о какихто ловких, наверное не совсем чистых, делах американцев, благодаря чему «по всему видно, что большая часть наличного капитала Великобритании переходит теперь к Америке...».
        Читал Алексей и о внутренней жизни столицы, о приезжающих и отбывающих, о торгах на имущество, закладах, об отдаче крепостных людей в наем. Прочитал сообщение дирекции Филармонического общества, которая «честь имеет известить почтеннейшую публику, что 23 декабря будет оною дана большая оратория «Сотворение мира»... Внимательно проштудировал объявление «О книгах», в котором говорилось, что в книжной лавке Императорской Академии наук продаются:
        «Новая система минералов, сочинение академика Василия Сергина»;
        «Продолжение технологического журнала, том 1, часть 1, 2 и 3»;
        «Всемирный путешествователь»;
        «Всемирный русский путешественник»;
        «Избранный песенник для прекрасных девушек и любезных женщин, содержащий собрание лучших русских песен сочинителей: Дмитриева, Карамзина, Нелединского- Мелецкого, Мерзлякова, Жуковского, Пушкина, князя Долгорукова...»
        И о многих других книгах на отечественном и французском языках.
        Книги Алексей с радостью приобрел бы для себя. А особенно его соблазняли разные атласы и планы «столичного города С.Петербурга, столичного города Москвы, с показанием сгоревших и оставшихся целыми после нашествия неприятеля мест». И «генеральная карта всей Российской империи, разделенная на губернии, области... с американскими селениями...»
        Вот такую бы карту сюда, в Росс!
        Чтение газет невольно заставило поглядеть со стороны на все их дела здесь, на далеком берегу. Дела были небольшие, скромные, но все же они являлись частицей общего и о них теперь знают во всем мире...
        Потом внешние события снова нарушили деловые будни Росса. Восстание охватило почти всю Мексику, приближалось к Калифорнии, испанское правительство спешно укрепляло свои президии. Старик Аргуэлло был заменен полковником Пабло Винсенте де Сола, более молодым и энергичным. Новый губернатор усилил гарнизоны, закрыл порты для всех иноземных судов, полностью запретил торговлю. Кусков и Алексей снова ожидали предложения покинуть колонию, но де Сола пока молчал. Это и радовало, и настораживало, и заставляло все время быть в напряженном ожидании.
        Кроме того, уже второе лето погибал урожай. Пахотные земли, расположенные недалеко от океанского берега, покрывались туманом, хлеб ржавел и заносился песком, зерна снимали всего самчетыре, сампять. Зной выжигал прерию, пастбища сохранялись только у отрогов гор. С июля месяца нечем было кормить скот. Приходилось думать о запашке земли поближе к горам, о постройке там обширного ранчо.
        Ранчо выстроили верст за тридцать от форта, к северу по реке Славянке. Там лежали тучные и плодоносные равнины, были лес, вода. Укрытые от ветра и недоступные туманам, поля могли дать богатый урожай. Старшим на ферму Кусков назначил Савельева. Он там поселился с Фросей и с десятком промышленных, превратившихся в пахарей и пастухов. Срубили избу и для Алексея, На время первой вспашки и первого сева помощник правителя тоже перебрался на ранчо.
        Пахали дружно. Добрые кони, когда-то дикие, привыкшие теперь к борозде, тянули сохи, покорно слушались окрика, мирно фыркали и на остановках тянулись шершавыми губами к полевому цветку.
        И кони вместо быков, и отполированные целиной, блестевшие железные сошники, и пахари в нахлобученных от жары картузах, ситцевых рубашках были такие же, как и на старой родине. Даже жаворонок кричал так же в синеве неба, а каемка леса на горизонте казалась теперь перенесенной из-за Волги или Урала...
        Каждый человек родное в сердце носит,сказал както Алексей, когда однажды Савельев с удовольствием и удивлением заметил ему, что тут «совсем стало на домашнее похоже».
        По настоянию женщин посеяли еще коноплю и лен. Перебирая семена, некоторые из промышленных вспомнили кто юность, а кто и зрелые годы, когда в последний раз вдыхали терпкий запах густых зарослей конопли на деревенских огородах, усеянных стаями воробьев.
        И здесь от этой вездесущей птицы соорудили среди посевов тряпичные пугала из старой одежды, напяленной на высокие жерди.
        Избу Алексею поставили на холмистом возвышении лесной опушки. Вроде хуторного жилья. Одно из окон было прорублено в сторону степи, и по вечерам, когда заходило солнце, теплый свет наполнял избу. В ней было просторно. Стол, лавка, на которой помощник правителя спал, два чурбана вместо стульев. На стене карта побережья и самодельный план земель колонии. Красная черта обозначала границу испанских владений. Помещение избы Алексей предполагал на зиму использовать для ссыпки посевного зерна.
        Помощник правителя иной раз до полуночи сидел у своего окна, глядел на серебрившиеся при луне вспаханные поля и мысленно представлял себе, как они протянутся до самых гор. На этом месте, где сейчас хутор, можно будет построить большую деревню, с церковью, как в Ново-Архангельске, с голосистым на звоннице колоколом... Алексей прикидывал, сколько понадобится на это годов, сколько за эти годы прибавится людей в колонии. А когда очень уставал и ни о чем не хотел думать, шел в избу Савельева, куда на огонек лучины собирались промышленные посидеть и послушать байки Фроси.
        Молодая женщина управлялась с десятком коров, целый день жала серпом траву, собирала и сушила незнакомые цветы, чтобы отдать их потом Кускову для отсылки в Ново- Архангельск. Варила еду, носила Савельеву в глиняном горшочке обед на пашню.
        А когда выбиралась свободная минута, шла на речку полоскать белье. Никто никогда не видел ни на ней, ни на Савельеве грязной рубахи или платьишка. Фрося, как птица, любила чистоту. Всплески холстины, промываемой в воде, звонкий стук валька по мокрым кладкам, на которых Фрося стирала, были до того обжитыми и своими, что, казалось, и речка поросла лопухами, и в камыше крякает утка, и плещется за ветлами на песочке голосистая босоногая детвора....
        Вечером в избе у Фроси собиралось полно людей. Хорошо у нее было, по-домашнему. Пахло печеным хлебом, мятой, в кадке у дверей всегда стояла студеная вода. Над окнами и над божницей висели вышитые рушники, на чисто выскобленном столе под белой тряпочкой хранилась соль. Были и полати, только на них никто не спал. Часто Фрося от духоты стелила прямо на полу.
        Бородатые, седые и смоляноголовые люди теснились на лавках, слушая, как Фрося отгадывала сны. Она сидела у печи в своем всегдашнем линялом сарафанишке и, ощипывая пальцами уголек лучины, певуче и медленно объясняла значение чьего-нибудь сна. В ее рассказе всегда было для слушателя что-то обязательно хорошее и радующее, а выдумывала она так легко и пленительно, что даже самые хмурые лица оживали в улыбке. После таких бесед люди расходились на цыпочках, словно боясь спугнуть доброго духа.
        Однажды на ранчо заявился Лука. Промышленный пришел пешком, в новой сорочке и парадном кафтане, с подрезанной и расчесанной бороденкой. Он сразу же разыскал в степи Алексея и тут же, на солнцепеке, достал из-за пазухи завернутый в птичью шкурку новенький нательный образок.
        Гляди!сказал он торжественно.Баба моя прислала. Две сорочки ишо, брусники сушеной... Тут тебе, прямо, матросы сказывали, слезами вся от тоски изошла... Напиши ты ей, Лексей Петрович, бумагу, объясни все как есть и прочее. Пускай просится до меня сюда. Так, мол, и так, Серафима Пантелеевна...
        От радости и умиления Лука здорово в дороге выпил, но на ногах держался крепко и только все порывался петь. От него же Алексей узнал, что Кусков собирается послать промышленного в Сан-Диего, доставить туда отлитый по заказу миссионеров церковный колокол и несколько сох. Весть о русском способе вспашки давно прошла по всей Калифорнии. Бот поведут они с Пачкой верным соратником Луки по сиденью на Ферлонских камнях. Там теперь до осени делать нечего. Весточку от Серафимы привез шкипер Петрович. «Вихрь» вчера пришел из Ново-Архангельска. Собственно, ради этого Кусков и послал Луку за своим помощником.
        Алексей написал письмо, попросил Фросю присмотреть за избушкой и отправился в Росс. По дороге Лука раза два просил его перечитать написанное Серафиме и всякий раз оставался очень доволен.
        Ну где ты, душа, могла народиться! говорил он, с искренним восхищением поглядывая на молодого своего начальника.
        В этот приход «Вихрь» не доставил новостей. Петрович рассказал только, что Александр Андреевич последний год ездил на горячие ключи верстах в шестидесяти от Ново-Архангельска лечить спину и ноги. И что собирается строить там заведение для больных промышленных. Да на Кадьяке школу для сирот.
        Обо всех думает,сказал Петрович сердито.А об нем чертова бабка! Охотский корабельщик баял, что новый донос из Сибири послали.
        Кусков помрачнел и ничего не ответил. Удел сильных и справедливых часто быть одинокими.
        Луку и Пачку снарядили дня через два. На одномачтовое суденышко погрузили колокол и сохи, несколько топоров и лопаттоже по просьбе монахов. Никаких товаров Кусков не посылал. Не хотел нарушать приказа нового губернатора, запрещавшего даже самую малую расторжку. Затем Петрович еще раз проверил уменье Пачки обращаться с парусами, и на рассвете старый алеут. Лука и четверо промышленных покинули гавань Росса.
        Глава третья
        От Луки уже третью неделю не было вестей. Алексей снова вернулся на ранчо. Начинала колоситься пшеница, нужно было до уборки поставить амбар для зерна, сделать арбы. Колеса для них пилили из цельного дуба, сваленного усилиями десяти человек.
        Стояла жара. Запахи смолы и надоевшего лавра одуряли, трава становилась горячей, жгла земля. Особой отрадой было укрыться возле реки. По утрам туман сюда не достигал, молочная пелена клубилась внизу, закрывала все побережье, напоминая первозданный хаос. Вершины гор словно плыли в ней, постепенно увеличиваясь и вырастая. Здесь были леса, красные скалы, поросшие соснами, зеленые долины, пение птиц.
        Однако Алексею некогда было ни отдыхать, ни любоваться природой. С утра он помогал поить скот, обходил поля. Потом, когда донимал зной, забирался в избушку и там, лежа на земляном полу, переписывал свои заметки по плаванию на Сандвичевы острова, наново перерисовывал карты. Работу эту он начал сразу же по возвращении, но так до сих пор и не закончил. А вечером сажал черенки виноградных лоз, ростки яблонь и апельсинового дерева и даже хлебного дереватаро, вывезенных из Атувая. Хотел разбить небольшой фруктовый сад. В этих делах часто помогала ему Фрося. Она же притащила и побег эвкалипта невиданного многосотлетнего деревища, высотою до семидесяти сажен, и посадила его у самой избы.
        Может, и нас давно забудут, а оно будет расти...сказала она, старательно утаптывая землю вокруг посадки босыми ногами.
        Только поздним вечером Алексей освободился и вспомнил о Кускове и обо всех делах. Росса. Долгое отсутствие Луки его тоже очень беспокоило, тем более что последний раз Иван Александрович прислал нарочного сообщить о ставшей ему известной недавней стычке повстанцев с солдатами недалеко от Монтерея. Испанские офицеры озверели. Вешают каждого, кого встретят на берегу. Особенно отличается капитан по имени Сальварец. У него изуродованное ожогами лицо, не хватает одного уха. Кусков советовал на всякий случай установить караулы и на ранчо. Мало ли что может произойти.
        Алексей последовал совету. Однако мысль о судьбе суденышка его не покидала, и он ежевечерне взбирался на скалу, откуда видна была дорога в форт. Ждал вестей.
        Дня через три после отъезда нарочного Алексей снова отправился на свой наблюдательный пост. Было уже довольно поздно, последние закатные блики исчезли с неба. Ничего не приметив и на этот раз, Алексей спустился со скалы и решил пройти к реке, чтобы посмотреть, не сорвало ли течением верши, поставленные им с утра. Он миновал каминный уступ и собирался выйти в небольшой лог, но в это время услышал голос Савельева, который искал его возле скалы.
        Алексей Петрович!.. Алексей Петрович!..кричал зверобой приглушенно.
        Помощник правителя повернул назад.
        Алексей Петрович...встретил его Савельев с видимой тревогой. От волнения он сильнее всегдашнего окал и даже не прикрывал по привычке щербатый рот. Караульщики в степи конного встретили. Он отдал им бумагу и ускакал. Черный, говорят молодой. Должно, ранчер, а то и слуга монастырский.
        Где бумага?
        Вот!
        Савельев держал небольшой запечатанный пакет в руке. Надписи на нем не было, да все равно темнота помешала бы прочитать.
        А караульщики где?
        Вас дожидаются.
        Алексей быстро направился к дому. Он не расспрашивал Савельева, поторопился сам увидеть промышленных и ознакомиться с содержанием пакета. Необычность доставки Говорила ему, что письмо содержало важное известие и что оно послано другом.
        Двое обходчиков, встретивших гонца, почти ничего не добавили к сказанному Савельевым. Они наткнулись на верхового в конце пшеничного поля, он ехал шагом и сам приблизился к ним. Видимо, искал усадьбу. Убедившись, что перед ним русские, он передал пакет, что-то проговорил не то по-индейски, не то по-испански и, помахав шляпой, сразу же повернул обратно. Лошадь его была мокрая и тяжело дышала.
        Письмо содержало всего несколько строк. Оно было написано по-русски, и в нем говорилось о том, что посланный Кусковым корабль захвачен отрядом Сальвареца и отведен в бухту возле Монтерея. Люди, находившиеся на судне, посажены в крепость.
        Письмо не имело ни обращения, ни подписи, но Алексей догадался, что его послала Конча. Тонкий, немного косой почерк, который он узнал по записке, когда-то полученной Кусковым, и некоторые слова, написанные так, как их произносила девушка, убедили его в этом.
        Первую минуту чувство удивления и радости затмило тяжелое известие, но потом Алексей помрачнел, сложил письмо и все еще дрожавшими пальцами снял нагар со свечи.
        Поеду в форт,сказал он Савельеву, с беспокойством следившему за начальником. А вы тут сгоните поближе к двору скот, и караульщики пускай ходят и днем.
        Он коротко рассказал о полученном извещении, затем осмотрел пистолеты, сунул их за пояс и вышел во двор. Спустя несколько минут он уже скакал по дороге в Росс.
        Алексей добрался до форта после полуночи. Однако, к его удивлению, там не спали. Горел огонь в казарме, светилось окно у Кускова.
        Что стряслось? спросил он караульного, открывшего ему ворота.
        Лука с алеутом на байдарке прибежал. Корабль его там захватили гишпанцы.
        Привязав коня к столбу, Алексей направился прямо в горницу Кускова. Иван Александрович не удивился его приезду. Он хмуро сидел за столом, подперев голову рукой и щурясь на свечку, а Лука и Пачка в мокрых штанах и рубашках примостились на лавке и жевали какую-то снедь.
        Садись, Леша,сказал Иван Александрович так, словно они виделись всего час назад. Дело заварилось серьезное.
        Указав на Луку, он коротко передал только что услышанное от промышленного. Три недели назад, сдав монахам колокол и погостив там два дня. Лука и Пачка направились в обратный путь. Однако в пути мореходы вынуждены были бросить якорь недалеко от Монтерейского залива и заняться починкой паруса. Здесь на них напал отряд испанских кавалеристов и по приказанию офицера захватил судно. Корабль был брошен, а команду солдаты перевязали и заставили идти в Монтерей. Там офицер доложил губернатору, будто бы русские везли оружие инсургентам, и просил разрешения повесить захваченных. Офицер тот самый злой и остромордый, что когда-то приезжал с капитаном Риего в Росс.
        Вот сволочь! не выдержал Алексей, зная теперь, что речь шла о Гервасио Сальвареце, о котором уже предупреждала Конча.
        Прямо змей! поддержал Лука, все время норовивший вмешаться в разговор. Морду ему на пожаре где-то покорежило. Шипит, трясется. Нусатана!..
        Помолчи, Лука,остановил его Кусков.Они еще там придумали, будто я послал людей разведать места, чтобы напасть на сан-францискскую крепость. Видишь, куда докатились!.. Лука вот и Пачка сбежали, пять суток на байдарке шли. А прочие сидят в каземате, и судно там осталось.
        Он встал, положил руку на плечо Алексея.
        Пойдешь завтра на «Вихре» в Монтерей, Алеша, и скажешь господину де Сола, коли он не отпустит моих людей и суденышко, первого тонконогого, которого поймаю на нашей земле, своими руками утоплю в заливе! Войны промеж нас нет, а за разбой я из них душу на песок выпущу!
        Он даже побагровел так разволновался, хотя до сих пор весь разговор вел спокойно.
        Верно, Иван Александрович!зашумел было Лука.Тут тебе прямо я скажу...
        Но Кусков махнул на него рукой, от вспыхнувшей в висках боли закрыл глаза. Потом снова сел на место.
        Когда алеут и Лука ушли, Алексей рассказал ему про письмо, полученное сегодня, и высказал предположение, что захват корабля и людей дело рук одного Гервасио. Губернатор побоится действовать так открыто.
        Там увидишь на месте,заявил Кусков, открывая глаза и беря со стола очки.В дружбу их я не очень верю. Одно знай твердо своего флагу на поругание не дадим. Купцы мы и промышленные, сам говорил всегда, а только сейчас главнее всего мы русские.
        Глава четвертая
        Алексей прибыл в Монтерейскую гавань в полуденный час. Шкипер Петрович не знал залива и ждал, пока окончательно уйдет туман. Рейд и берег, где стояла президия, были пусты. Бледное раскаленное небо исходило зноем, вода и та казалась сверкающей жестью. Нестерпимо белели известняковые стены крепости и домов городка, пыльного, сонного в этот июльский полдень. Даже зелень выглядела тусклой и ненастоящей. Оживлял местность только гулкий прибой по всему побережью южного мыса.
        Поставив шхуну на якоря, Алексей приказал салютовать крепости семью выстрелами.
        Ты бы все одиннадцать закатил! возмутился Петрович.Они тебе здорово рады. Вишь, будто суслики по норам спят!
        Но перечить не стал. От жары и у него пропала охота спорить.
        Эхо пушечных выстрелов едва заглушило прибой. Однако в президии их услыхали. Прошло минут десять, и крепость ответила на салют. Зато Петрович, считавший ответ, так и остался стоять с загнутыми пальцами большим, указательным и средним. После трех выстрелов на берегу замолчали.
        Смеются? Петрович от такого явного пренебрежения даже опешил.
        Смутился и Алексей. Он не ждал радушного приема, но рассчитывал по крайней Мере на вежливость.
        Ну и черт с ними! сказал он наконец, ероша по привычке волосы.Теперь не поворачивать назад!
        Он приказал готовить шлюпку. На всякий случай распорядился гребцам захватить с собой ружья. Сам не брал ничего.
        Пока шли приготовления к поездке, на береговом спуске показалась небольшая группа всадников. Поднимая пыль, они промчались по берегу, спешились, затем быстро уселись в лодку. Шхуна стояла недалеко от берега, и с палубы хорошо были видны неумелые усилия гребцов направить лодку к «Вихрю». Слышно было даже, как стоявший на корме низенький, тощий, в гигантской шляпе и длинном плаще испанец громко ругался и размахивал руками. Потом его забрызгали водой, и он долго встряхивал шляпу.
        Зрелище получилось забавное, и на «Вихре» стали смеяться. А когда маленький испанец с трудом взобрался по веревочному трапу на борт шхуны и, отрекомендовавшись доном Алонзо комендантом крепости и президии, объяснил цель своего стремительного посещения, Алексей с величайшим трудом сохранил серьезное выражение лица. Дон Алонзо прибыл с извинением за столь малый ответный салют и просит отпустить ему пороху для недостающих четырех выстрелов. Комендант отдувался и вытирал под шляпой лоб, темная зобатая его шея тоже была мокрой от пота.
        Настроение у Алексея и всего экипажа шхуны изменилось. Испанцы и не помышляли о враждебном приеме, это было хорошим признаком. А происшествие с зарядами заставило вволю посмеяться.
        Ну и правители! Трамтарарам!..шутили промышленные, составлявшие команду «Вихря».По Луке весь порох спалили!
        Доны ситцевые! Голодранцы!
        Ну, ну! остановил их Петрович, почти единственный, кто за все время даже не ухмыльнулся.«Пырнут тебя из-за угла, тогда напляшешься. Ишь, зевы пораскрыли! Закройсь и не моргай! Может, нарочно прикидываются бедными.
        Однако глядя, с каким неподдельным удовольствием испанцы потащили картузы с порохом, Петрович умолк и плюнул за борт. Промолчал и тогда, когда, спустя полчаса, крепостная пушка продолжила свой салют. Теперь вместо четырех раз она выстрелила пять. Комендант приказал уменьшить заряды, чтобы побольше вышло.
        Тем временем на берегу собралась толпа. За последний год гавань пустовала, и прибытие корабля нарушило даже сиесту. Люди стояли на горячем песке, укрывшись от зноя под широкими шляпами и накидками, разглядывали русское судно. Они знали о недавнем захвате бота и с любопытством ожидали развития событий. Здесь были главным образом пастухи, крещеные индейцы, погонщики мулов, горожане. Они явно сочувствовали прибывшим. Солдаты показались лишь тогда, когда русская лодка причалила к берегу. Да и то их привел комендант, чтобы торжественно встретить гостя.
        Увидев Алексея, легко выпрыгнувшего из лодки на песок и приветливо снявшего шляпу, толпа зашумела, послышались выкрики, замелькали подброшенные вверх соломенные сомбреро.
        Viva!
        Ruso!
        Удивленный и обрадованный, Алексей поклонился и, не надевая шляпы, рискуя получить солнечный удар, направился к поданной лошади. Продолжая кричать, толпа обступила его, кто-то помог сесть в седло. Затем вместе с солдатами люди двинулись вслед за ним и комендантом к президии.
        Полковник де Сола встретил Алексея на крыльце. Он был молочке своих предшественников, крепок, весел и по виду добродушен. Трудно было поверить, глядя на его приветливое лицо с двойным подбородком и пышными усами, что это он закрыл гавани Калифорнии, создал отряды для беспощадной расправы с инсургентами и бунтовщиками-индейцами. И что только нехватка всего, а главное пороха и военных припасов, связывала его действия.
        Приветствую вас, мой молодой друг! сказал губернатор, едва лишь Алексей ступил на последнюю ступеньку, и радушно протянул ему обе руки.Рад видеть своих добрых соседей, хотя бы так немилостиво редко!
        «Что за чертовщина!» подумал Алексей.
        Он ответил на приветствие, передал поклон Кускова, но все еще недоверчиво последовал за хозяином в дом. Прошли времена, когда он чувствовал себя мальчиком в присутствии важных лиц. Мальчик вырос, стал мужчиной, научился быть сдержанным и терпеливым.
        Губернатор не повел его в кабинет. Они миновали темный широкий коридор с такими дверями, что в них можно было въехать на лошади, очутились в саду. Когда-то здесь была роща. Сохранились старые дубы и сосны, несколько ветвистых земляничных деревьев. Но между ними были посажены яблони и персиковые деревья, проложены дорожки, в глубине сада на холмике поставлена беседка, почти до крыши заросшая шиповником. Предшественник де Сола старый Аргуэлло любил возиться в саду.
        Губернатор проводил гостя прямо в беседку. Здесь было почти прохладно, откуда-то по деревянному желобу вдоль стен струилась вода. В беседке стояли искусно сделанные из ивовых прутьев кресла, стол, крытый травяной плетенкой, и неизбежное черное распятие, на котором у Иисуса не хватало одной ноги. На столе стояла еще корзинка с незаконченным вязанием, валялись спицы. Большой золотисточерный шмель спал на клубке шерсти. Как видно, здесь было место отдыха женского населения президии. Может быть, когда-то здесь сидела и Конча?..
        Алексей даже оглянулся, словно ища следы пребывания девушки. Но потом подумал, что губернатор нарочно привел его сюда, чтобы придать как можно меньше официальности визиту. Это снова заставило помощника Кускова сосредоточить все внимание на цели своего посещения.
        Он сразу же приступил к разговору. Он не знал причины такой неожиданно любезной встречи, но догадывался, что она есть, и, очевидно, довольно веская. Иначе губернатору нечего было бы с ним церемониться.
        Господин губернатор,сказал Алексей почтительно, но настойчиво.Господин Кусков, мой начальник и правитель нашего заселения, послал меня передать вам поклон и дружеское удивление по поводу недостойного поведения подчиненных вам лиц, захвативших наш корабль и наших людей, посланных в миссию Сан-Диего...Алексей давно подготовил свою речь и говорил как настоящий дипломат.Сие тем более странно, что корабль шел в дружеские воды и ничем не нарушил распоряжений вашей милости.
        Э-э-э, мой молодой друг! Де Сола не хотел принимать официальной беседы.Все уже улажено. Я сам разобрался в этом деле. Офицер, допустивший ошибку, наказан, ваши люди на корабле. Сегодня прибудет комендант сан-францискской президии. С ним я собирался послать извинение сеньору Кускову. Я крайне огорчен таким прискорбным случаем.
        Де Сола хитрил, но не обманывал. В тот самый день, когда при помощи неизвестных друзей, подпоивших стражу, бежали Лука и Пачка, губернатор получил депеши от мексиканского вице-короля. В них сообщалось о получении хороших известий из Мадрида и предписывалось улучшить отношения с русскими. Сообщалось также, что в русские колонии направляется новый правитель, капитан императорского флота, получивший особые инструкции Санкт-Петербурга.
        Губернатор не удивился такой перемене распоряжений вице-короля, но на всякий случай решил принять посланца из Росса приватно. Беспорядки в крае усиливались, повстанцы объединялись с индейцами, американские фермеры густо осели на северной границе и, пользуясь сумятицей, все глубже проникали в королевские владения. Нужно было хитрить с русскими, мирно сидевшими на своих полях. Гервасио Сальвареца придется удалить в Лоретто, миссиям разрешить небольшую торговлю. Может быть, новый русский правитель согласится объединить силы против мятежников...
        Несмотря на сиесту, в кухне застучал ножом повар, засуетились индианки, конный солдат повез бочонок водки команде «Вихря».
        Де Сола пригласил Алексея обедать, сожалел, что не может представить свою семью. В это смутное время жена и дети были им отправлены в Мексику.
        Здесь нет теперь дам, дон Алексее,сказал он, добродушно улыбаясь.Мятежники собираются выгнать нас, но пока изгнали только прекрасных сеньор и сеньорит. За исключением одной. Вы, вероятно, слышали о ней. Это донна МарияКонча Аргуэлло, дочь моего предшественника и бывшая невеста вашего министра сеньора Резанова. Она живет в миссии. Бедная девушка! Она стала почти монахиней...
        Алексей сделал огромное усилие, чтобы не выдать себя. Конча недалеко! Может быть, она бывает здесь и это ее корзинка с вязаньем! Ведь старые испанские семьи в Америке почти все между собою родня.
        Он сорвал лист шиповника, уронил его, нагнулся поднять. Он сейчас не мог выговорить ни слова. А де Сола начал говорить о крае, об удаленности его от Мексики, о трудностях тообщения. Он даже полушутливо рассказал о том, что остался без пороха. Галиот, везший припасы, потерпел крушение у мыса св. Луки и потерял весь груз. В том числе и коляску, которую так ждал губернатор. Тучный и тяжелый, он страдал от верховой езды.
        Обедали они втроем. Алексей, губернатор и какая-то высушенная столетняя сеньора, беззубая, в позеленевшей от времени темной мантилье. Не то тетка, не то домоправительница, оставшаяся вести хозяйство де Сола. Она ела суетливо и грязно, вытирая сложенным веером мокрый рот. Алексей старался на нее не смотреть. Корзинка с вязаньем, оставленная в беседке, принадлежала ей.
        За обедом губернатор рассказывал о действиях инсургентов и откровенно признался, что даже Монтерей защищать ему нечем, что мятежникам помогают американские фермеры, снабжают их оружием, а сами в это время занимают лучшие земли. Рассказал, что даже крещеные индейцы из миссий бунтуют и разбегаются, что дикие ненавидят испанцев кровной ненавистью.
        Вы удачливее нас, дон Алексее,заявил он, обсасывая и разглаживая свои пышные, усы.С вами они друзья. Отчего это, а, мой молодой друг?
        От выпитого вина он отяжелел, но маленькие глаза с припухшими веками глядели испытующе.
        Оттого, что для нас они такие же люди, как все,ответил Алексей.
        Его тяготил весь этот разговор, угнетал губернатор, прикидывающийся благодушным простаком, противна была старуха. Но он терпеливо ждал конца обеда и делал вид, что внимательно слушает.
        Наконец обед закончился. Если бы не надежда узнать о Конче и, быть может, ее увидеть, Алексей не остался бы в доме губернатора больше ни минуты. Поручение он исполнил, приезда Луиса мог дождаться и на корабле. Однако он остался и, притворяясь заинтересованным, слушал губернатора, который тоже устал от гостя и тоже притворялся любезным.
        Так просидели они часа два, а потом Алексей стал прощаться. Дальше оставаться было неприлично. Уже солнце осело за деревьями, удлинились и сделались мягче тени, по дорожке к водопою, извиваясь и подняв голову, проползла змея.
        Губернатор проводил Алексея до ворот, сказал, что как только приедет сан-францискский комендант, он пришлет его на судно. Затем повторил свой привет и извинения Кускову и в заключение попросил смастерить ему легкую коляску. Раз в колонии строят корабли и льют колокола, наверное сумеют сделать и коляску.
        Алексей обещал. Прощаясь, он все еще оглядывал двор, строения и даже дорогу не покажется ли где Конча, но так ее и не увидел.
        Вечером вместо Луиса из сан-францискской президии приехал солдат. Комендант послал его сообщить, что в гавань пришел русский фрегат, направляющийся в Росс и Ново- Архангельск. На этом корабле прибыл моряк с особыми полномочиями из Санкт-Петербурга. По-видимому, это был тот самый капитан, о котором говорилось в депеше вице-короля.
        Не медля ни часа, Алексей покинул Монтерей. Губернатор ничего не сказал ему о своих секретных сведениях, но помощник правителя Росса знал, что особые уполномоченные посылаются неспроста. Он долго стоял на палубе, глядя, как удаляются берега залива, как проступают над ними золотые звезды...
        Глава пятая
        Лука первый заметил появление корабля. Сперва он подумал, что это возвращается «Вихрь», но потом убедился в своей ошибке. Оснастка и размеры судна были иные, а когда корабль обогнул мыс и стал поворачивать в залив, промышленный ясно разглядел большой российский флаг. Это входил компанейский трехмачтовый корабль «Кутузов», посланный главным правлением в американские земли. Второй такой же корабль, «Суворов», направился прямо на Ситху.
        Лука закричал и побежал к верфи, где находился в это время Кусков. Но там тоже заметили судно, и вскоре на берегу собралось почти все население форта.
        Капитан-лейтенант Гагемейстер сразу же съехал на берег. Несмотря на жару, он был в суконном морском мундире темно-синего цвета, с высоким шитым воротником, в перчатках и треуголке. Начальство над двумя кораблями, особые полномочия и офицерское звание придавали ему значительность. А наследство немецких предков точность и пунктуальность.
        Господин коммерции советник? подошел он к Кускову, торопливо выступившему вперед.Здравствуйте!.. Очень неудобный залив для больших судов.
        Он подержал на весу руку, словно ища, с кем еще поздороваться, но, не найдя никого подходящего, кивнул толпившимся промышленным и пошел по направлению к крепости.
        В тот же день он приступил к знакомству с делами колонии. Господин капитан-лейтенант был туповат, но очень старателен.
        Первым делом он оценил строения и имущество форта. Кусков поселил его в своем кабинете (остальное корабельное начальство жило на судне), и каждое утро после кружки парного молока Гагемейстер занимался просмотром книг и записывал разъяснения, которые давал ему несколько оробевший Иван Александрович. Книги велись аккуратно, но без канцелярского шика, с помарками и не очень разборчиво, что вызывало неодобрение. Затем капитан обошел пешком все владения Росса, измерил постройки, тщательно и долго выспрашивал причины пожара мельницы, побывал на ранчо, пересчитал скот.
        Подбив расходы, он определил стоимость форта и всех заведений в сорок три тысячи девятьсот пятьдесят семь рублей и тридцать три копейки ассигнациямисумма расходов на строительство; стоимость лошадей и скота в пять тысяч двести семьдесят пять рублей. Так был, вероятно, когда-то оценен бухгалтерами Испании новый материк, открытый Колумбом. По стоимости расходов на содержание каравеллы. Так же, наверное, выведены были пезеты- копейки.
        Лука больше всех обиделся за такой подсчет.
        Да тут котов за одну зиму на столько набьешь! шумел он в казарме.Тут тебе серебра на целые тысячи, скота дикого, лесу, может быть, на миллионы! Владение!.. А мы что, пять годов тут задарма муки разные принимали? Для отечества бились!
        К этому времени вернулся из Монтерея Алексей. Следом за «Вихрем» прибыл и освобожденный из плена бот. Еще в гавани узнал Алексей фамилию приезжего и с интересом пошел с ним познакомиться. Много лет назад встречал его на Ситхе, когда тот в чине лейтенанта командовал компанейским судном, посланным из Петербурга, слышал о нем на Сандвичевых островах, где лейтенант был по поручению Баранова. Александр Андреевич невысоко ценил тогда способности нового служащего компании.
        Грош сосчитает, а алтын упустит,говорил он, усмехаясь.Душа не наша...
        Но моряк он был хороший, а это тогда для Алексея определяло все.
        Гагемейстер принял его радушно. Кускова в форте не было поехал на ранчо, и Алексей доложил о своей поездке капитан-лейтенанту. Он несколько многословно, но подробно рассказал о последних переговорах и отношениях с испанцами, о тех губернаторах, которые за это время правили Калифорнией, их письмах и действиях. Еще более подробно начал рассказывать про строительство форта, новые земли, про то, что недавно они открыли большое озеро, из которого вытекает Славянка, нашли истоки реки Сакраменто, видели огнедышащую гору. В этих краях испанцы никогда не бывали и даже о них не знали.
        Серебра тут много,говорил Алексей, увлекшись,горная смола есть, у одного племени золотые пули видел. Верно, и золото неподалеку есть... А в долинах пшеницы на всю Сибирь насеять можно. Земля тутдай тебе боже. Гишпанцы и пахать-то как следует не пашут, а собирают горы хлеба. В миссиях, вместо сохи, свалят дерево с корнями, корни обстругают, да так его и тащат по целине пар шесть быков. И смех и грех! Европейцы тоже! Мы им тут сохи поделали, железные сошники поковали...
        Но Гагемейстер суховато остановил его. Немолодой, лысеющий, в туго застегнутом мундире, он сидел за столом прямо, как во время допроса, и изредка что-то записывал на листке бумаги. Он вернул Алексея к разговору о переговорах с де Сола.
        Каковы были претензии к нам его превосходительства? спросил он, поднимая перо.
        На сей раз никаких. Он через сан-францискского коменданта обещался прислать письмо.
        Гагемейстер записал.
        Обещания?
        Разрешить малость торговать с монахами.Алексей улыбнулся.Да они все обещают!
        Записал.
        Просьбы?
        Сделать ему коляску. А то не на чем ездить господину губернатору. Они полагают, что у нас мастера на все руки.
        Говоря о просьбе де Сола, Алексей не мог удержать уже настоящей улыбки, но Гагемейстер записал ответ с особой тщательностью и провел под ним тоненькую черту. Потом стал расспрашивать о договоре на землю с индейцами и заявил, что хочет вызвать вождей, чтобы передать им благодарность главного правления.
        Это Алексею понравилось. Он отыскал Луку и Манука, велел им собираться в дорогу к Чу-Чу-Оану. Сам же немедля поскакал на ранчо доложить Кускову о своем прибытии и о решении Гагемейстера.
        Правителя он встретил уже возле Росса. Иван Александрович возвращался домой, ехал шагом. Вид у него был усталый, понурый, седые волосы выбивались из-под картуза. За этот десяток дней, что Алексей его не видел, правитель колонии, казалось, очень постарел. Но заметив помощника, он подтянулся, с искренней радостью обнял его, спросил о поездке. Узнав, что кончилось все благополучно, облегченно вздохнул и перекрестился.
        Ну, Леша, спасибо тебе. Хоть тут полегшало!
        Распоряжение Алексея относительно посылки нарочных за вождем он одобрил. О Гагемейстере и делах его промолчал. Только подъезжая к самому палисаду, сказал:
        Видно, чего-то не понимаю я, Алеша!
        Чу-Чу-Оан и трое старейшин прибыли через несколько дней. Явился и вождь татуированных Большой Желудь. Он помирился с Чу-Чу-Оаном и заключил с ним союз вскоре после того, как Алексей, Лука и Манук побывали у него в селении.
        Индейцы прибыли на крепких степных лошадях, ведя за собой еще по одному мустангу подарок русским. Только Лука и Манук ехали налегке, и без того еле управляясь со своими скакунами. Вожди и старейшины были в дорожных одеждах черно-желтых одеялах, накинутых на плечи, с травяными повязками на лбу и почти ничем не отличались по виду от простых воинов. Лишь у Чу-Чу-Оана и Большого Желудя торчало за ухом по два орлиных пера.
        Кусков устроил гостям торжественную встречу. Он искренне был рад их приезду, а кроме того, хотел показать старым друзьям, каким сильным становится форт. Индейцы еще не видели у русских такого большого корабля, а двадцать один залп из пушек «Кутузова» и развевавшийся над клубами дыма трехцветный государственный флаг с гербом компании вызвали на их морщинистых лицах горделивую улыбку.
        Две шеренги матросов и промышленных с ружьями, выстроенные на военный манер, треск барабана, звуки небольшого оркестра, парадный, с золотыми эполетами мундир Гагемейстеравсе было невиданным в доселе скромном селении. И все было в честь их приезда. Приветливые лица встречающих лучше слов говорили об этом. Индейцы были тронуты.
        Мы пришли к вам как в свой дом, и вы нас приняли как отцов...сказал Чу-Чу-Оан, прикладывая руку к груди, покрытой пыльным одеялом.Живите же, добрые дети!
        Он подошел к Кускову, затем к Гагемейстеру, к Алексею, ко всем, кто стоял поближе, протянул руку. За ним последовали Большой Желудь и старейшины. Темнолицые, старые некоторым из них было не меньше ста лет,они добросовестно совершили чужой обряд приветствия, затем снова вернулись на то место, где стояли.
        Алексей видел, что даже суховатый капитан-лейтенант доволен. Последние два дня он был в отвратительном настроении. Многие порядки ему не нравились, но Кусков решительно с ним не согласился. Капитану, например, хотелось, чтобы в Россе не тратили время на исследование и изучение края, занимались бы только морским промыслом и посевами, а Иван Александрович ответил, что таково распоряжение Баранова и прямая польза компании.
        Индейцев пригласили в дом. Они чинно и вежливо уселись посреди комнаты на полу, а хозяева расположились на низенькой скамейке. Один Гагемейстер сел в кресло возле стола, собираясь записывать переводы Манука.
        Выждав, когда гости кончили курить первую трубку, Гагемейстер встал, откашлялся и, поглядывая на свои записки, начал говорить.
        Индейцы не понимали по-русски, но слушали с глубоким вниманием. Горбоносые их лица, изборожденные морщинами, будто вырезанные из темно-бурого дерева, были обращены в сторону говорившего, ни один мускул на них не шевелился, и сами они сидели неподвижно. Только у Чу-Чу-Оана от старости дрожали веки да один из старейшин медленно отогнал муху, усевшуюся на подбородке.
        Капитан-лейтенант обстоятельно и подробно рассказал о задачах Российско- американской компании, о покровительстве царя, благодарил вождей за уступку земель для форта и всех заведений русских, о претензиях испанцев на эти земли, никогда им не принадлежавшие, и просил составить об этом бумагу, чтобы больше не было никаких разговоров. В заключение он сказал, что русские будут помогать индейцам во всем, что для них потребуется.
        Пока Гагемейстер говорил, Алексей не мог освободиться от чувства неприятного удивления. Капитан-лейтенант повторял давно уже известное и Чу-Чу-Оану и другим, акт тоже был давно составлен и лежал в делах компании. Непонятнокапитан-лейтенант бывал на Ситхе, знал, что индейцы свято сохраняют свое слово. Теперь выходило так, что только он, капитан-лейтенант императорского флота, мог договариваться здесь, а Кусков и даже Баранов никакого значения не имели. Или, может быть, за этим кроется что другое? Истинной цели приезда Гагемейстера они ведь так и не знали... Алексей поглядывал на Кускова, но тот сидел согнувшись на низкой скамейке и слушал.
        Однако индейцы поняли слова приезжего как новое изъявление дружбы. Когда Манук кончил переводить, Чу-Чу-Оан обвел взглядом стариков, что-то гортанно и певуче произнес, затем поднял руку и сказал:
        Друг наш! Некогда на земле жил один народ и все былилюди. Великая буря разорвала землю, воды отгородили людей. Одни жили под солнцем и стали темными, другие жили далеко от солнцаи стали белыми. И они забыли друг друга... Только вы узнали нас, потому что сохранили большое сердце. Мы рады вам...
        Вождь сказал это просто, внешне невозмутимо, но в голосе его слышалось волнение. Сидевшие рядом старики кивнули головами, а Большой Желудь повернулся к нему, чтобы лучше видеть своим единственным глазом. Скромность и благородство индейцев подействовали и на Гагемейстера. Он встал, с достоинством поклонился и, уже стоя, произнес небольшую ответную речь. Затем велел Мануку передать, что к вечеру он составит новую бумагу, на которой вожди и старейшины должны поставить свои подписи.
        После этого были внесены подарки. По дороге в дом Гагемейстер предусмотрительно дал распоряжение суперкарго Хлебникову. Вожди получили по плащу и кафтану, старейшины по плащу. Сверх того, капитан-лейтенант каждому подарил по ружью.
        Гости были восхищены. Правда, лица их оставались бесстрастными, но Алексей видел, как заблестели глаза, как бережно старики положили возле себя полученное. Он невольно подумал, что подарки нужно было передать не через суперкарго, а через Кускова. Однако промолчал. Не стоило портить праздничного настроения, тем более что Иван Александрович все эти дни хворал и только старался казаться бодрым.
        Утешила Алексея встреча Чу-Чу-Оана с Екатериной Прохоровной. Молодая женщина вышла из своей горницы скромно, как девушка, в темном сарафане и длинной шали, поверх которой были выпущены косы. Она остановилась на пороге, оглядела всех своими широко расставленными спокойными глазами, а затем быстро подошла к старому вождю и присела возле него на пол.
        Чу-Чу-Оан вынул трубку. Губы его зашевелились. Он что-то сказал, поднял руку и ласково провел ею по волосам одноплеменницы. Словно приветствовал дочь. Остальные старики продолжали сидеть в прежних позах, но видно было, что они очень довольны. Затем Большой Желудь тоже дотронулся до плеча хозяйки.
        Екатерина Прохоровна поздоровалась со всеми, а потом, обернувшись к двери, хлопнула в ладоши. Две женщины внесли баклагу с вином, жареного барана, лепешки, рыбу и незнакомую едуогурцы, выращенные на своем огороде.
        Прямо на полу женщины разостлали скатерть, поставили угощение. Гагемейстеру тоже пришлось присесть на корточки. Екатерина Прохоровна велела позвать и Луку, сама налила ему кружку рому. Промышленный накрыл кружку ладонью, отвернулся и сразу же выпил всю до дна. Старики пили мало. Они знали свойства «огненной воды», а сегодня им предстояло ехать обратно.
        Чу-Чу-Оан и Кусков не притронулись к рому совсем. Старый вождь его никогда не пил, правитель же чувствовал себя нездоровым. После первой чарки Гагемейстер ушел с Кусковым писать бумагу.
        Когда гости подкрепились, Екатерина Прохоровна позвала мальчиков, заставила их громко читать по книге, откровенно радуясь удивлению стариков, затем повела на свой огород, рассказывала и гордилась. Алексей тоже водил гостей на верфь, показывал строящийся корабль, выковал в кузне каждому в подарок по железному крюку для котла.
        К вечеру капитан-лейтенант закончил составление пространного акта. Прежний, по его мнению, был слишком краток. Во двор вынесли стол, на нем поставили чернильницу, положили перья и переписанный Хлебниковым набело акт. Возле стола на высоком древке укрепили большой флаг Российско-американской компании, снова выстроились матросы. Луке было поручено подать со стены палисада сигнал на корабль, чтобы «Кутузов» мог ответить салютом. Затем Гагемейстер прочитал акт и, взяв перо, подписался первым.
        Грянул с корабля залп. Затрещали ружейные выстрелы. Чинно и торжественно, под звуки салюта, подходили к столу индейцы, тоже брали перо и ставили свой знак. Потом Чу- Чу-Оан, указывая на флаг, попросил дать ему такой же.
        Пусть все русские, которые будут приходить к нам, будут знать, что они пришли к друзьям своего народа,сказал он Гагемейстеру.
        Капитан-лейтенант посмотрел на Кускова.
        Дайте им, ваша милость,ответил правитель серьезно.Это для них навечно будет.
        Уже садилось солнце, когда гости покинули форт. Было полнолуние, и можно было ехать всю ночь. Всадники удалялись медленно, окутанные оранжевой пылью. Старые, прямодушные хозяева прерий, из которых спустя немного лет пришлось им самим уйти навсегда.
        На другой день после отъезда индейцев Гагемейстер занялся письмом к губернатору. Нужно было до отправления на Ситху закончить дела в Калифорнии,
        Поездка Алексея в Монтерей и пребывание его самого в сан-францискской президии убедили в том, что испанцы на некоторое время прекратили свои притязания и даже хотели открыть торговлю. Было ли то результатом политики Нессельроде, или дела Испании в американских колониях шли все худее и хуже, Гагемейстер не брался об этом судить. Важен был благоприятный факт, и он хотел им воспользоваться.
        От полковника де Сола Алексей привез письмо. В нем губернатор извинялся за «нечаянную» задержку российского судна и людей, просил не думать об этом худо и выразил желание купить для войск всех президии, находившихся у него в подчинении, тысяч на тридцать пиастров разных товаров и припасов, с уплатой за них векселями на главного комиссара в городе Гвадалахаре.
        Письмо было любезным и даже просительным, но уплата денег через Гвадалахару могла не произойти вовсе. Губернатор словно забыл об инсургентах.
        Пускай вместо оплаты дозволит нам промысел бобров в бухте св. Франциска, посоветовал Кусков.Так способней и выгодней и для нас и для него.
        Предложение Ивана Александровича поддержал комиссионер Хлебников. Внимательный и деловитый, он трезво оценивал положение и с особой симпатией относился к действиям Кускова. Но мнение свое держал про себя. Алексея капитан-лейтенант не спрашивал.
        К вечеру он написал ответ.
        «Губернатору Новой Калифорнии, начальнику войск его католического величества дону Пабло Винценто де Сола.
        Милостивый Государь!
        Малое знание мое гишпанского языка лишает меня удовольствия понимать совершенно письмо Ваше, однако ж я чувствую дружбу, каковою хвалится и господин Кусков, и посему радуюсь, что могу ответить тем же... Что касается до предложения, которое Вы изволили мне сделать, позвольте говорить Вам со всею откровенностью, свойственною военному человеку. Поелику поручение, на меня возложенное, сверх открытий состоит единственно в том, чтобы обозреть российские поселения и составить описание всего мною виденного, между тем как товары Компании, предназначенные для наших поселений, поручены особому, находящемуся при мне суперкарго, то я и не имею возможности входить в постановление о доставке состоящим под Вашим начальством президиям необходимых вещей, с получением в уплату за них переводных писем на Гвадалахару. В сем городе Российско-Американская Компания не имеет ни одного человека, который бы мог получать деньги.
        Желая однако же показать мою признательность, а президиям, состоящим под вашим начальством, и войскам его католического величества облегчить получение вещей, могущих найтись в грузе управляемого мною корабля, назначенном на удовлетворение нужд российско- американских поселений, я беру смелость предложить Вам доставлять для войск по самым умеренным ценам такие вещи, в коих они могут иметь надобность, только с тем, чтобы вместо получения платы в Гвадалахаре получать оную следующим образом: Вы позволите кадьякцам приезжать на своих лодках в порт Сан-Франциско и в окружность оного для промысла морских бобров. Приобретение сего промысла разделяемо будет на две равные половины, из коих одна должна принадлежать Гишпанскому правительству, а Другая Российско-американской Компании. Компания приемлет на свою ответственность издержки промысла, но в вознаграждение сего должна получать, по установленной цене, в плату за товары, кои будут доставляемы для четырех президии, все бобровые шкурки, доставшиеся по разделу на часть Гишпанского правительства...»
        Гагемейстер писал письмо не торопясь, обдумывая каждое слово, и в заключение просил ответить лично ему уже в Ново-Архангельск.
        Кускову письмо он даже не показал. А через два дня «Кутузов» отбыл на Ситху.
        Ну вот, побывал, будто дело сделал, будто помог, а только руки опускаются... сказал Алексей, глядя, как все меньше и меньше становятся на горизонте паруса.Будто крыла подрублены. Неспроста он приехал, Иван Александрович!
        Кусков ничего не ответил.
        Глава шестая
        Капитан-лейтенант Гагемейстер прибыл в Ново-Архангельск в начале ноября. Корабль «Суворов» стоял уже здесь больше месяца, успел выгрузить товары и сдать их на компанейские склады. Командир судна лейтенант Понафидин по распоряжению Баранова готовился к приемке мехов для продажи их в Кантоне.
        Сейчас распоряжаюсь здесь я, сударь,несколько резко сказал Гагемейстер, выслушав Понафидина.Где господин главный правитель?
        Трудный переход из Росса, беспрестанные дожди, хмурая гавань Ново-Архангельска, а главное, предстоящая встреча с Барановым, которого капитан-лейтенант всегда побаивался, расстроили его, и он не мог сдержаться даже перед благодушным командиром «Суворова».
        На Озерном редуте, господин капитан-лейтенант,поспешно отрапортовал Понафидин.На Горячих ключах. Там дом для больных достраивает.
        Пригласить сюда немедля!
        Горячие ключи находились милях в двадцати от Ново-Архангельска, возле того мертвого озера, на берегах которого когда-то путешествовал Павел. За черным бездонным водоемом находились серные источники с такой горячей водой, что пар распространялся по всей узкой долине. Здесь Баранов приказал заложить небольшой редут, обнести его палисадом, поселил четырех зверобоев. Серная вода помогала изгонять ломоту в костях, простуду. Сам правитель ездил не раз лечить поясницу и ноги. Здесь же он решил поставить настоящий дом-больницу, собирался выписать лекаря.
        Узнав о прибытии Гагемейстера, он в тот же день вернулся в Ново-Архангельск. Он уже знал от Понафидина, что командир «Кутузова» едет с особыми полномочиями, может быть такими, какие когда-то были даны Резанову. Но сравнивая Гагемейстера с покойным камергером, правитель усмехнулся. Резанов умный и государственный человек, а недавний лейтенант, пожалуй, только и силен в арифметике да в навигационных приборах.
        Однако он встретил его приветливо. И само собой вышло так, что Гагемейстер, собиравшийся принять Баранова на корабле, сам приехал к нему во дворец и, досадуя на себя, не сумел даже точно высказаться о цели своего приезда.
        Добро пожаловать, Леонтий Андреянович! сказал Баранов, разглядывая старого знакомца из-под нависших, совсем белых бровей.Почитай, все десять годов не видались?.. Серафима! негромко окликнул он через дверь домоправительницу.Свари нам пуншу!
        И капитан-лейтенант, почти не пивший спиртного, тоже не мог отказаться. Он мог в любую минуту предъявить бумагу главного правления, смять, уничтожить старика. Для этого надо было только сделать ревизию. Но даже заявить о ней у него сейчас не поворачиваются язык.
        Чтобы подогреть себя, он начал говорить о Россе. Он рассказал о свидании с комендантом президии Сан-Франциско, о своих впечатлениях от самой колонии, подчеркнул ее убыточность, пунктуально и длинно изложил все, по его мнению, недостатки и промахи тамошнего правителя.
        Господин Кусков по моей инструкции там поступает, ответил Баранов спокойно. А коли что от себя делает, честь и хвала ему. Мужик он с головой и нашего доброго имени не уронит. Земля ж там на рубеже с католическим величеством, сами изволили видеть, сударь... Что до бобров и прочего, я уже писал господину Булдакову: и колодец вычерпать можно, ежели без остановки брать воду. У нас на Росс один расчетхлеб. Только для того потребны люди, а у Кускова сорок человек всего с алеутами. День и ночь о том думаю...
        Баранов говорил медленно и так же медленно ходил по зальцу. Низенький, в черном сюртуке, совсем облысевший и сутулый, он все же не производил впечатления дряхлого старика, каким изображали его в Санкт-Петербурге. Прежний умный, проницательный взгляд, уверенная речь, маленькие, заложенные за спину руки, которые крепко держали новые земли...
        Гагемейстеру показалось, что Баранов уже знает или догадывается об истинной цели его приезда и вот-вот сейчас заявит сам. Капитан-лейтенант даже поднялся, чтобы утвердительно кивнуть головой. Но Баранов допил свой пунш, поставил на очаг толстостенный стеклянный стакан, взял картуз.
        Пойдем, Леонтий Андреянович,сказал он добродушно.Покажу перво-наперво магазеи. Все ревизоры должны начинать с оных.
        Гагемейстер поспешно надел треуголку. От чувства бессилия перед Барановым он даже побагровел. Но возразить ничего не смог.
        Александр Андреевич проводил его на склады, сам отпирал тяжелые замки, показывал шкуры морских бобров и котов сотни тюков, лежавших уже не один год, показал наполовину пустые провиантские магазины.
        Так вот и бьемся,заявил он, хмурясь.Котов и бобров на сотни тысяч пиастров без дела лежит, а людям иной раз есть нечего... Без расторжки с иноземцами нельзя на один Петербург расчеты строить. Да и втридорога выходит. Теперь па Росс вся надежда!
        В крепости по-прежнему были закрыты ворота, стоял караул, на палисаде темнели пушки. Индейцы Котлеана опять напали на отряд промышленных, валивших деревья возле редута св. Духа, двоих серьезно ранили.
        Часовые, завидев еще издали правителя, брали ружья на караул. Гагемейстер с неудовольствием заметил, что одеты они кто во что горазд, иные даже в лаптях и армячишках. «Сброд!» подумал он раздраженно, обходя выбоины, наполненные водой после недавнего дождя. Он вышел в одном мундире, продрог и торопился вернуться с ненужного сейчас осмотра. Он сам укажет, когда и что надо сделать.
        Однако он ходил и ходил за Барановым и только часа через два, промочив ноги, злой вернулся на корабль. Там он сразу заперся в своей каюте и начертал на бумаге план дальнейших действий.
        Первым пунктом стояло: затребовать у правителя Баранова генеральный отчет по расторжкам и тратам за все годы, с описью приобретенных и отпущенных товаров, и отдельно расходы по селению в Калифорнии. Вторым: представить переписку с Кантоном, королем Сандвичевых островов, с доктором Крулем, с Кусковым и испанскими властями. И третьим: послать Хлебникова описать все заведения Ново-Архангельска, редутов и близлежащих мест. А также объявить по крепости, что полномочный ревизор главного правления Российско- американской компании капитан-лейтенант Гагемейстер приступил к исполнению своих обязанностей.
        В крепости все оставалось по виду таким же, каким было до прихода «Кутузова», но прежняя размеренная жизнь нарушилась. Все так же работали на верфи, в мастерских, школьники занимались в классах, алеуты и зверобои уходили на промысел, достраивалась у озера больница, новый поп Тихон наспех служил обедню и торопился на берег ловить палтуса. Однако во всем чувствовалось ожидание каких-то событий.
        Никто ничего не знал, но то, что готовый к отплытию «Суворов» неожиданно задержан в гавани, что капитан-лейтенант публично объявил о ревизии, заставило людей почуять неладное.
        Только Баранов относился ко всему спокойно. Он отправил требуемые книги и бумаги на корабль, велел Николке переписать отчет-донесение главному правлению, отосланный в Санкт-Петербург перед приездом Гагемейстера, сам обходил с Хлебниковым ближайшие заведения.
        Начальства в Петербурге много, всем места не хватает,ответил он Серафиме на ее молчаливое осуждение скоропалительных действий Гагемейстера. Скоро на покой пойду. Только бы человека подходящего найти. Павла растил...
        В первый раз заговорил с ней о крестнике. Женщина торопливо ушла в свою горенку. Истинное горе не забывается. Тихая, большая, опустив голову на сильные мужские руки, она до вечера просидела у окна.
        Раза два Гагемейстер встречался с правителем на корабле. Здесь, в своей каюте, среди подчиненных, он чувствовал себя уверенней, однако не настолько чтобы решиться на последний шаг. Знакомясь с бумагами, опрашивая людей, видя широкий размах начинаний и дел хозяина российских колоний, он понимал, что доносы лживы, придирка к запущенности отчетов чистая глупость. Он был достаточно умен, чтобы не видеть, чего лишится компания, да и вся Россия с уходом Баранова. Но он также понимал, чего от него хотят, а давняя приниженность перед правителем и зависть маленького к большому грызли его честолюбивую душу.
        В первое же посещение Барановым корабля капитан-лейтенант снова заговорил о претензиях калифорнийского губернатора и о том, почему правитель в таких важных делах не имеет мнения департамента иностранных дел.
        Доверие, господин главный правитель,заявил Гагемейстер, стоя за узеньким столиком, на котором лежали бумаги,кое правительство делает компании, предоставляя управлению ея столь обширные пограничные страны, налагает на нее обязанность избегать всего вообще могущего нарушить доброе согласие с соседственными державами...
        А сие, господин капитан-лейтенант...Баранов поднял голову, удобнее облокотился на ручки кресла,сиедело главного правления в Санкт-Петербурге. С министрами сноситься чести лишен. Действую же по воле правления и на основании высочайших привилегий, пожалованных компании. И по малому моему разумению, льщу себя уверенностью, что законов державы не нарушаю.
        Он расстегнул сюртук, вынул из бокового кармана сложенный вчетверо, пожелтевший, мелко исписанный лист, развернул его, достал очки.
        «...Второе,начал читать он копию дарованных царем привилегий.Делать ей новые открытия не токмо выше 55 градусов Северной широты, но и за оный далее к Югу и занимать открываемые ею земли в Российское владение на прежде предписанных правилах, если оные никакими другими народами не были заняты и не вступили в их зависимость.
        Третье. Пользоваться ей всем тем, что доныне в сих местах как на поверхности, так и в недрах земли было ею отыскано и впредь отыщется, без всякого со стороны других на то притязания.
        Четвертое. Позволяется Компании на будущее время, по надобности и лучшему разумению ее, где она за нужное найдет, заводить заселения и укрепления для безопасного жилища, отправляя в сей край суда с товарами и промышленниками, без малейшего в том препятствия.
        Пятое. Производить ей мореплавание ко всем окрестным народам и иметь торговлю со всеми около лежащими Державами, по изъявлению от них доброго на то согласия и по Высочайшем сего утверждении, для приведения в большую силу и пользу ее предприятий...»
        Он кончил читать, сложил бумагу, снял очки,
        Извольте видеть, сударь, разбоем не занимаюсь, чужие владения не захватываю, с державами не воюю. А в Калифорнии вам самому дела отменно известны.
        Неожиданно разболелась спина продуло при переезде на шлюпке. Баранов поднялся с кресла, нашел свой картуз и накидку.
        Ветер крепкий будет ночью. Байдары закрепить нужно,сказал он, заканчивая разговор.
        Почти то же произошло и в последующие встречи. Капитан-лейтенант готовился к разговору, настраивал себя держаться со стариком независимо и резко, но ничего не выходило. В присутствии правителя он не решался предъявить ему ни одно из своих обвинений.
        А проверка магазинов и книг действительно подтвердила возможность неблагополучия. Книги велись не изо дня в день, товары и припасы отправлялись без подробных ведомостей, отчеты Кадьякской и Уналашкинской контор вовсе не были представлены. Расходы казались огромными, одного рому было выпито на тысячи рублей. Тогда Гагемейстер решил окончательно, что перед ним чудовищные злоупотребления и что руки у него развязаны.
        Он вызвал Хлебникова, велел написать, согласно секретной инструкции, письмо Баранову. В нем, не объясняя ничего, сухо и кратко просил официальной беседы. Через час, пригласив командира «Суворова», вместе с ним, в полном парадном мундире, при шпаге и орденах, отправился во дворец правителя. Теперь он был важен и строг. Он олицетворял власть.
        Баранов читал у себя в зальце. В очаге трещали две плахи душмянки, распространяя тепло и легкий запах дыма, на столе стояли приготовленные Серафимой свечи. Было еще рано, но весь день ползли тучи и, казалось, вот-вот стемнеет. В ожидании прихода Гагемейстера правитель читал донесение начальника редута св. Михаила в Нортоновом заливе, доставленное еще вчера «Алеутом», вернувшимся из плавания к северным берегам Аляски.
        Начальник сообщал, что промысел песцов был удачным, что китобойная шхуна неизвестной нации хотела пристать к берегу, но, увидев российский флаг на редуте, скрылась, что в крепостцу опять приходил старый траппер Кулик и сказал, что нашел золото. Однако после того как в пургу погибла его дочь Наташа, помогая индейской сквау с ребенком переправиться через Юкон, и собаки притащили на нартах ее замерзшее тело к стоянке старика, Кулик, видимо, тронулся умом. Один, с ружьем и котомкой, он все бродит и бродит по самым недоступным местам, неизвестно чем питаясь и как существуя. Злодей Лещинский, которого он все еще продолжает разыскивать, по всей видимости, бежал в Канаду...
        Правитель забыл о Гагемейстере, о дневных заботах и делах, несколько раз перечитывал это место, воскрешая в памяти недавнее прошлое, горе не только его одного. Он помнил, как после гибели Павла Кулик и Наташа покинули Ситху, первыйчтобы найти убийцу, втораячтобы хоть куда-нибудь уйти. Он словно видел их через годы и пространства... Далеко- далеко, среди горных ущелий, через скалистые перевалы, двигались двое людей. Высокий, сутулый старик нес поклажу и ружья, девушка шла налегке. Тоненькая, в длинной меховой парке, она часто останавливалась, смотрела на синевшую внизу лесную равнину, на белые хребты Кордильеров, на дальнюю, чуть приметную полосу океана. Потом догоняла спутника. Оба шли к верховьям Юкона, уходили в суровую страну, быть может, совсем...
        Александр Андреевич! Офицеры! приоткрыв дверь, скороговоркой доложил Николка. Он переписывал бумаги в соседней горнице и первый увидел в окно Гагемейстера и Понафидина, приближавшихся к дому правителя.
        Баранов положил на бюро донесение, снял очки... Сегодняшнее письмо капитан- лейтенанта против воли его расстроило. Он потому и перечитывал бумагу начальника редута, чтобы отвлечься от неприятных мыслей и успокоиться. За последнее время Гагемейстер все больше и больше вмешивался в дела правителя, пора поставить ретивца на место. Пусть что угодно потом докладывает в Петербурге!
        Командиры «Кутузова» и «Суворова» вошли в комнату. Понафидин держался позади начальника и, видимо, был смущен. Он то и дело поправлял шпагу. А Гагемейстер, не задерживаясь на пороге, сделал несколько шагов к середине зальца, коротко поклонился, затем, глядя поверх головы поднявшегося из-за стола Баранова, сказал высоким, изменившимся голосом:
        По распоряжению совета Российско-американской компании и господ директоров, сего числа вручаю вам, господин Баранов, бумагу, данную мне в Санкт-Петербурге...
        Он вынул из-за борта мундира давно приготовленный пакет, чуть не уронил его, быстро подошел к столу и, положив бумагу, снова вернулся на прежнее место. Понафидин упорно глядел в угол.
        Баранов молча, открыто посмотрел на офицеров, надел очки, вскрыл конверт. Чтобы лучше видеть, подошел к окну. Лысая, с остатками белых волос голова правителя склонилась над бумагой.
        «Совета, учрежденного Высочайшею волею при Главном Правлении Российско- американской Компании, под Высочайшим Его Императорского Величества покровительством состоящей.
        Ново-Архангельской конторе приказание.
        Преклонность лет Главного правителя американских областей Г. Коллежского Советника и кавалера Баранова, болезненные его припадки и двадцатипятилетнее пребывание там в беспрестанных трудах и заботах давали ему право на неоднократные требования об увольнении его от должности: посему хотя два раза отправляемы были ему преемники Кох и Борноволоков, но они за смертностью не достигли того края, а после того третьего способного человека правление Компании заместить не могло; ныне же встретило оное достойную к тому особу в лице предъявителя сего, г. флота капитан-лейтенанта и кавалера Леонтья Андреяновича Гагемейстера, начальника кораблей «Кутузова» и «Суворова»; в рассуждении чего Совет Российско-американской Компании определил и с тем же Г. Гагемейстер писал к Г. Баранову, чтоб он ему сдал свою должность, капиталы и дела принадлежащим образом. О сем событии Ново-Архангельская контора, г.г. морские офицеры и все должностные и служащие в Компании имеют ведать и вновь определенному начальником областей Г. Гагемейстеру повиноваться во всем, что до должности каждого относится, под опасением, в случае
неисполнения сего, определения строгого взыскания по законам.
        Дано в С.Петербурге, 1816-го года.
        Подписали:
        Гаврило Сарычев, Иван Ведемейер, Яков Дружинин, Михаиле Булдаков, Венедикт Крамер, Андрей Северин. Правит. Канц. Иван Зеленский».
        Это был конец. Удар в спину, издалека, подслащенный словами заботы! Все, чем отплатило отечество!..
        Баранов принял удар спокойно. Молча сложил бумагу, положил на бюро.
        Когда угодно принимать дела, сударь? спросил он ровно и почти бесстрастно. Но даже Гагемейстер понял, какое душевное напряжение таилось за этим внешним спокойствием.
        Когда будет угодно вам,поспешил он ответить учтиво. Теперь, по совершении главного, он рад был поскорее уйти, а об остальном договориться через помощников.
        Завтра,сказал Баранов.
        Он попросил только одного. Разрешения после сдачи дел перебраться в Озерный редут, чтобы там составить подробный отчет за все годы и привести в порядок коллекции. Гагемейстер милостиво согласился. Отныне он был хозяином.
        Но утром капитан-лейтенант отменил свое согласие. Баранову было приказано немедленно сдать управление конторой Хлебникову, сдать все ключи и книги и никуда не уезжать из Ново-Архангельска. Новый главный правитель боялся соперника.
        Глава седьмая
        После отъезда Гагемейстера из Росса Алексей не вернулся на ранчо. Сперва пришлось доставить артель алеутов на Ферлонские камни, затем заняться верфью. Заложили новый двухмачтовый корабль, требовался неустанный присмотр. Помогали Петрович и Лука. Промышленный не поехал на камни. Пачка один справлялся с делом.
        Пребывание капитан-лейтенанта в форте расстроило насаженную жизнь колонии, с его отъездом все вздохнули свободно. Но ощущение какой-то неуверенности осталось. А самое главное значительно ухудшилось зрение Кускова. Иван Александрович уже не сидел до поздней ночи над книгами, не занимался с мальчиками. К окну его горницы привесили ставни, порой они не открывались весь день. В полумраке не так болели глаза.
        Но когда боль уменьшалась. Кусков, поглубже надвинув с большим козырьком картуз, шел на берег и в прерию, на верфь и на мельницу, где мололи пшеницу первого урожая, по-прежнему вникал во все дела.
        В загонах для скота рос теперь свой молодняк, ожеребилась кобыла, подаренная Чу-Чу- Оаном жене Кускова. Черный длинноногий жеребенок служил забавой не только мальчикам, но и Луке, который не поленился утыкать загородку темно-красными ветками мадроны для защиты от слепней.
        Алексей же большую часть дня проводил на верфи. «Вихрь» доживал свои последние дни. Сырой аляскинский дуб, из которого он был выстроен, гнил, разрушался, нужно было торопиться спустить на воду новое судно до осенних бурь. Помощник правителя Росса хотел назвать новый корабль «Иван Кусков», но пока об этом не говорил ни слова. Думал сделать сюрприз Ивану Александровичу.
        Давно прошли времена размолвок. Последние годы он сам убедился, как часто страдал правитель колонии, будучи не в силах соединить служение интересам компании и отечеству, как глубоко и скрытно переживал этот разлад. Посещение Гагемейстера лишь усилило внутреннюю боль.
        На «Вихре» Алексей хотел еще раз сходить в Монтерей. Нужно было окончательно узнать ответ губернатора о промысле бобров в заливе св. Франциска, доставить кое-какие товары, оставленные для этой цели капитан-лейтенантом, и, может быть, увидеть Кончу.
        Он торопился ускорить поездку, тем более что тревожные сведения о волнениях уже в самой Калифорнии нарастали. Пастухи видели далеко в прерии колонну всадников, а две ночи подряд с вышек форта можно было наблюдать в стороне испанских владений большое зарево, непохожее на степной пожар. Возможно, горела миссия или усадьба какого-нибудь дона, подожженная повстанцами.
        Но в Монтерей поехать не пришлось. Однажды утром, когда Алексей с Петровичем проверяли обшивку нового судна, на верфь прибежал Манук и сказал, что из сан- францискской президии явился гонец и что Иван Александрович просит помощника немедля прибыть в форт.
        Не переодеваясь, в холщовых штанах и измазанной смолою рубахе, Алексей поспешил к правителю. Кусков эти дни чувствовал себя лучше, но ставни в доме были прикрыты, и Алексей не сразу разглядел спавшего на лавке испанского гонца. Солдат ехал всю ночь да две ночи перед этим скакал из Монтерея.
        Вот, Леша,сказал Иван Александрович, как только помощник поздоровался и выжидающе сел у стола,дон Луис просит сегодня же повидаться с ним в сан-францискской миссии. Велел нарочному передать на словах. Придется тебе ехать. Из всех гишпанцев он один нам хотел добра. Видно, что тайное узнал, иначе не гнал бы человека ночью и не назначал бы встречу в монастыре.
        Иван Александрович был обеспокоен, исхудалые пальцы его все время находились в движении. Видимо, нелегко ему теперь давалось сдерживать свои чувства.
        Поеду, Иван Александрович.Алексей сразу поднялся, отодрал от ладони прилипший комок смолы, расправил подол рубахи. Беспокойство Кускова передавалось ему целиком. Луис не погонит человека зря. А вы тут. Он глянул на осунувшееся лицо правителя, взъерошил по старой привычке волосы.Берегитесь тут... На верфи Петрович управится, на мельницу Луку пошлю... Караулы прикажите выставить. Время тревожное.
        Он старался не показать, что большая часть забот по управлению фортом сейчас лежала на нем одном и что он боится оставить Росс, пока Кусков болен.
        Но Иван Александрович ничего не сказал и молча отпустил собираться в дорогу. Сборы были недолгие. Выехали сразу же, не откладывая ни на час, с тем чтобы в миссию прибыть вечером. Так просил Луис.
        Падре Уриа давно умер. Падре Фелинне полгода назад предусмотрительно отбыл на Манилу. Миссией св. Франциска временно управлял Винценто, еще более раздавшийся в ширину, но по-прежнему деятельный и веселый. Он встретил Алексея еще за воротами монастыря, притворился, что, совершая прогулку, увидел гостя случайно. Но когда сопровождавшие настоятеля монахи прошли вперед, дружески подмигнул и взмахнул четками.
        Испытав раньше далеко не любезный прием в степной миссии, Алексей ехал сюда не очень охотно. Однако толстяк Винценто сразу ему понравился, и он подумал, что. Луис, как видно, хорошо знал, к кому его приглашал.
        Новый настоятель повел Алексея прямо на галерею, выходившую в сад и увитую уже наполовину голыми виноградными лозами, усадил за стол. Тут, на толстой домотканой скатерти, стояли два кувшина с вином, два стакана, на деревянной тарелке лежала вверх ножками какая-то жареная птица. Поодаль, в миске, темнели гроздья мелкого синеватого винограда.
        Подкрепимся с дороги, сын мой,сказал настоятель и так шумно дохнул, садясь за стол, что затрепетали уцелевшие на лозах листья.Да благословит нас святой Франциск Ассизский.
        Он наполнил стаканы, вытер ладонью лысину и лицо и одним ловким движением вылил себе в глотку вино. Так он проделал несколько раз. Пока Алексей выпил свой стакан, один кувшин уже был пуст. Затем, взяв птицу за ноги, падре разорвал ее пополам, половину придвинул гостю, а вторую обглодал сам, выкинув кости в сад. Все это он проделал быстро, словно не Алексей, а он сам совершил утомительный путь.
        Во время еды Винценто молчал. Зато насытившись, он охотно начал рассказывать о своих злоключениях во время степного пожара, от которого чуть было не пострадала и миссия Санта-Роза, где он в это время жил, о гибели нового, строившегося монастыря, о сгоревших солдатах отряда приемыша Аргуэлло Гервасио, единственного, кто вырвался из огня.
        Гервасио Сальварец? насторожился Алексей.
        Гервасио Сальварец, мой добрый сеньор. Сам дьявол бережет его!
        Он жил у Аргуэлло?
        Вырос с его детьми.
        Гервасио!.. Алексей ничего об этом не знал. Теперь он понял, почему Конча никогда не говорила о нем подробно, хмурилась и только предупреждала беречься. Будто несла ответственность за его дела... Алексей почувствовал еще большую нежность к девушке, гордой, честной и очень одинокой... Он еле сдержался, чтобы не спросить о ней у монаха, но тот уже поднялся, подошел к перилам галереи, прислушался.
        Луис! сказал он, протягивая руку по направлению к саду.
        Действительно, за купами деревьев, еще сохранивших листву, там, где, очевидно, пролегала дорога, послышался топот, затем короткое, сразу приглушенное ржание коня. Вечер только наступил, закатное солнце пробивалось сквозь деревья, обагрило выступ белой ограды, осеннюю траву, палый лист. Минуту спустя над стеной поднялась красноватая пыль, топот затих, а еще через минуту или две в саду показался Луис Аргуэлло в сером плаще и шляпе без позументов.
        Живя здесь почти семь лет, Алексей ни разу не встречался с Луисом. Он только слышал о нем от Кускова, от промышленных, побывавших в сан-францискской президии. Рассказы о молодом коменданте всегда были полны приязни.
        Он был мало похож на сестру. Среднего роста, темный от солнца, худощавый, с небольшой острой бородкой и усами, он сразу ничем не напоминал Кончу. Только вглядевшись, Алексей заметил такое же, чуть удлиненное лицо, высокий лоб, разрез продолговатых глаз, однако не глубоких и ясных, как у сестры, а более светлых и беспокойных.
        Сеньор друг Кускова? спросил он быстро, по-юношески взбежав на галерею.
        Он крепко пожал руку Алексею, почтительно и вместе с тем дружески подошел под благословение монаха, искренне огорчился болезнью Кускова и так же искренне обрадовался, узнав, что перед ним тот самый помощник правителя русской колонии, о котором он уже много слышал.
        От кого? спросил Алексей. Они были почти ровесники, и оба сразу почувствовали друг к другу симпатию.
        О, мне говорила Конча, сестра! ответил Луис простодушно.И капитан Риего. Я уже давно хотел вас видеть. Сестра...
        Луис неожиданно умолк, оглянулся. Лицо его стало озабоченным.
        Сеньор Алексее...начал он уже другим тоном.Я просил приехать сюда, к отцу- настоятелю, потому что нельзя, чтобы знали в президии. Там есть люди, которым я не совсем верю...
        Луис еще раз оглянулся, очевидно желая убедиться, что, кроме них троих, никого на галерее нет, отвел Алексея в угол.
        Монтерей заняли инсургенты,сказал он тихо.Губернатор бежал в Санта-Клара, много солдат убито. Мятежники прибыли на корабле... Отряд Гервасио ушел в прерию...
        «А Конча?» едва не вырвалось у Алексея, он даже подвинулся, и Луис ничего не заметил.
        Гервасио направился сюда, чтобы уничтожить ваш форт, перебить людей, а потом заявить, что это сделали мятежники. Он убедил губернатора, что нападение на Монтерей произведено при участии русских... Я хочу предупредить вас, потому что испанский народ не предатели, а такие, как Гервасио,не испанский народ...
        Луис волновался, кулаки его были сжаты. Как видно, подлость Гервасио потрясла его больше, чем известие о разгроме Монтерея.
        Прошу думать, что я, и сестра, и падре Винценто...
        Алексей взял его за руку. Известие не поразило. Он только, как при всякой опасности, стал сдержанным и серьезным и трезво оценил положение. Услуга Луиса велика; главное, что среди испанцев были друзья, но в форте давно начеку, нападение врасплох невозможно, а в открытом бою люди Росса не беззащитные индейцы!
        Спасибо, сеньор Луис, и вам, и падре, и донне Марии, сказал он как можно сердечнее. Сегодня ночью я вернусь домой. И ежели когда придется... Наш форт всегда будет и вашим домом...
        Час спустя Алексей уехал из миссии. Стало уже темно, провожавший его слуга скрылся за холмом, но Алексей не спешил, а один раз даже остановил коня, чтобы поглядеть на светившееся в ночном сумраке окно монастыря. Может быть, там была комната Кончи?.. За деловыми разговорами он так и не расспросил о ней, хотя Луис сказал, что сестра живет здесь.
        Он вздохнул, но снова все его мысли были о другом.
        Беседа в монастыре показала, что враги не очень-то уверены в своих силах. Пройдет еще немного времени, может быть, год, может быть, два, улягутся все эти тревоги, можно будет вдесятеро увеличить посевы, строить настоящие корабли, торговать не только с Калифорнией... Александр Андреевич одобрит его планы. Он сам положил на них всю свою жизнь. И Алексей отдаст ее. Все у него впереди! И любимое дело, и друзья, и все... Разве радость завершения самого трудного не близка?
        Нет, не близка...
        Алексей вернулся в Росс рано утром. Было ветрено. По океану шла серая волна, полоскался над крепостью трехцветный флаг, из труб уносились дымки. Но небо было синее, чистое, розовый отсвет зари лежал на бревнах палисада.
        Помощник правителя продрог от ночной сырости, стремился поскорее добраться до дому, погреться. Там, у очага, он расскажет Ивану Александровичу и о поездке, и о дружеском предупреждении дона Луиса, и о личных соображениях по этому поводу. Уверенность в своих силах придавала столько бодрости, что даже нездоровье Кускова теперь не пугало. Он за двоих управится в Россе.
        За воротами крепости он увидел Фросю. Присутствие жены Савельева в форте его несколько удивило. Ни она, ни муж давно уже не покидали фермы.
        Что случилось, Фрося? спросил он, отдавая караульному своего коня.
        Но та только низенько поклонилась и не ответила.
        Да что у вас тут такое? обернулся Алексей к караульщику, тоже хмуро и медленно перебиравшему уздечку.
        Судно с Ситхи, Лексей Петрович, нехотя сообщил тот.Насчет Баранова.
        Что насчет Баранова?
        Сменили!..
        Алексей почти побежал к дому. Иван Александрович, видимо, даже не прилег этой ночью. Он сидел в самодельном кресле возле стола, гроздья оплывшего свечного сала свисали с подсвечнику, матовыми каплями застыли на сукне. Ставни были открытыосенью глаза Кускова не так болели,и при утреннем свете Алексей разглядел, как за одну ночь постарел его начальник.
        Знаешь уже, Леша? Кусков поднял голову, большой рот его покривился.
        Знаю. Кто привез известие?
        На «Соколе» депеша доставлена. По приказанию нового правителя Гагемейстера... Не офицеры мы, Леша, и не дворяне. И не для своей корысти трудились...
        Потом он встал, верный соратник Баранова, высокий, немного сгорбившийся, совсем седой, снял с шеи большую золотую медаль, которую носил всегда со дня посещения Гагемейстера, поглубже засунул ее в ящик стола.
        Вместе с Александром Андреевичем получали. За всю жизнь только и было ласки... Теперь расстаемся и с тобою, сынок!
        Он протянул ему лежавшую на столе бумагу и, скрывая ярость, отвернулся к окну.
        Алексей взял письмо. Это было приказание главного правителя российских колоний в Америке, императорского флота капитан-лейтенанта господина Гагемейстера лично ему, бывшему подштурману Алексею Емелину. Бумагой предписывалось: немедля отбыть на Сандвичевы острова для ликвидации заселения Круля, а оттуда отправиться на остров Уналашку и вступить в должность помощника правителя конторы. Оставить Росс навсегда.
        Росчерк пера, чернильная клякса, три сургучных печати. Дешево стоит человеческая судьба!
        Глава восьмая
        Отъезд Баранова с Ситхи пришлось отложить. Неожиданно прибывший в Ново- Архангельск на военном шлюпе «Камчатка» капитан Василий Михайлович Головнин несколько расстроил планы Гагемейстера. Честный и прямой моряк, Головнин не одобрил поступок с Барановым и заявил, что будет ходатайствовать о назначении бывшего правителя в совет компании по американским делам. Гагемейстер знал Головнина и боялся теперь отпустить Баранова в Петербург одного.
        Капитан-лейтенант дипломатически заболел. Властью, данной ему главным правлением, он назначил на должность правителя колоний лейтенанта Яновского, помощника командира «Суворова», и послал его проверить Кадьякскую и Уналашкинскую конторы. Баранову же было предложено сдать все отчеты Хлебникову в течение двух месяцев срок, необходимый для окончания ремонта «Кутузова». На нем Гагемейстер сам отбывал вместе с Барановым в Санкт-Петербург.
        Баранов принял это приказание спокойно. Боль осталась глубоко в сердце. Он молча протянул ключи Хлебникову минута, о которой думал долгие годы, минута, завершающая все, что он сделал и совершил и мечтал передать в надежные руки. Затем так же молча вышел из горницы.
        Он прошел двор, миновал сторожевые будки у главных ворот, свернул в лес. По давно заросшей тропе добрался до развалин старой крепости, сел на обомшелый большой валун. Здесь он бывал не раз, отсюда открывался почти весь пролив с зелеными лесистыми островками, тускнел, сливаясь с небом, океан.
        О чем думал бывший правитель земель, которые поднял для жизни своими руками? О будущем? Его у него не было. О прошлом? Его отнимали. О том, что остался один и даже семьи настоящей не оказалось?.. Сын от кенайки слабый, болезненный мальчик ушел с Головниным на корабле, дочь оставалась с матерью, не покидавшей своего племени...
        Невольно он подумал, что нужно позаботиться о них. Горечь последних испытаний многое вытеснила из памяти. Он встал, по привычке отряхнул кафтан, медленно направился к крепости.
        В тот же вечер Баранов написал Гагемейстеру письмо с уведомлением, что собирается отправиться в Кадьяк для свидания с семьей. И что доверяет Хлебникову произвести приемку складов в его отсутствие.
        Капитан-лейтенант был раздосадован и возмущен. В ватном стеганом халате, в бархатной шапочке на редеющих волосах, он шагал по своей каюте и зло выговаривал Хлебникову, привезшему на корабль письмо.
        Нельзя отпускать его, сударь! Сие равносильно началу бунта. На Кадьяке и прочих островах тысячи кенайцев и алеутов, которые пойдут на крепость по одному его слову.
        Полно, господин капитан-лейтенант,усмехнулся Хлебников.Баранов не собирается с нами воевать. Он хочет позаботиться о жене и дочери.
        Не знаю!отрезал Гагемейстер.Не ведаю... И кроме того, я не могу задерживать корабль ради его прихоти.
        Хлебников пожал плечами.
        Тогда велите господину Яновскому привезти семью Александра Андреевича сюда. Симеон Иванович пленен красотою его дочери и исполнит поручение с превеликим удовольствием.
        Хлебников, как и все почти служащие компании, прибывшие с Гагемейстером, искренне сочувствовал Баранову и недолюбливал бездушного капитан-лейтенанта.
        Сюда?
        Именно, сударь.
        Гм...
        Гагемейстер задумался. Пожалуй, это будет самым правильным и не задержит «Кутузова». Но, недоверчивый по натуре, он отпустил Хлебникова, не сказав ни да ни нет, и лишь к вечеру написал распоряжение лейтенанту Яновскому.
        Узнав о решении Гагемейстера, Баранов возражать не стал. Он отменил поездку, велел Серафиме приготовить запасную горницу и, в ожидании семьи, занялся вместе с Николкой разбором торговых бумаг и документов, отчасти написанных на клочках бумаги. О том, что сам остался без средств, почти без копейки, он не сокрушался. Мучило и угнетало сознание, что о нем могут подумать как о человеке, присвоившем чужое добро, и он нетерпеливо хотел отчитаться до единой полушки.
        Он, как и прежде, вставал на рассвете, разжигал камин, кипятил в котелке чай. Выпив две чашки, принимался за работу. Только зорю отбивал теперь караульщик. А один раз, когда в караульне проспали, Серафима побежала к столбу и сама позвонила в колокол. Все должно идти как и прежде!
        Серафима, Николка, промышленные, алеуты и даже Хлебников старались не нарушать привычной жизни крепости. Люди по-прежнему приходили к Баранову по делу, за советом и помощью, а старые шкиперы и зверобои признавали только его распоряжения. Хлебников молчал, стараясь сам узнать как можно больше полезного от бывшего правителя. Со скрытым негодованием и грустью он видел, кого лишается Россия в этих местах, и понимал, что другого такого человека Русская Америка не увидит уже никогда.
        Баранов оживлялся, когда приходили люди. Особенно рад был соратникам, с которыми прошел весь свой путь. Их осталось немного, и они тоже стали седыми и старыми его боевые товарищи. Они молча сидели на лавке у очага, в потертом комканом платье, многие не снимали тапок и не расставались с ружьями. Охотники и зверобои пришли почти со всех редутов и одиночек, они не хотели еще верить свершившемуся. Пришел из-под Якутска и старик Афонин, давно перебравшийся туда с Уналашкой индейской девочкой, подобранной им когда-то в лесу.
        Правитель раздал им свое оружие, лично добытые меха, одежду. А старику Афонину вручил для Уналашки восемьсот рублей ассигнациями все, что имел. Больше у него ничего не было. Оставалось не полученное за два года жалованье да несколько компанейских акций, которые он передавал детям.
        Поняв наконец, что слухи правильны, старики решили тоже покинуть компанию. Одни собрались уйти на Квихпак, другие к индейцам в предгорья Кордильеров. Афонин хотел перебраться в Канаду.
        Не будет житья нам тут под офицерами да попами. От них сюда подавались. Теперь наш курс компанейский вышел,сказал старый зверобой сердито. Вены на стариковской шее его вздулись.
        Но Баранов сразу же прервал Афонина и на минуту снова стал прежнимвластным и строгим.
        Не для одной компании мы жизнь свою клали, Афонин,заявил он, хмурясь.Вы что, не русские люди? Кто лучше вашего знает места, народы, проливы, промысел? На вас, а не на правителе будут держаться сии земли.
        Потом остыл, прошелся по зальцу.Жизнь наша тут, старые соколы...добавил он тихо.
        Яновский выполнил поручение только наполовину. Он привез в Ново-Архангельск одну Ирину, Анна Григорьевна прислала благословение и просьбу о ней не тревожиться. Она хворала, морское путешествие даже на Ситху выдержать не могла. Она останется со своим народом.
        Баранов был опечален. Они всегда жили врозь, дочь старого вождя кенайцев никогда не расставалась со своими близкими, но сейчас, перед отъездом в Россию, ему хотелось ее увидеть. Кто знает, когда и где теперь соберутся они вместе?
        Скрасила эти дни Ирина. Смуглая, темноволосая, похожая на мать, она внесла оживление в старый пустой дом, в котором бывала только в детстве. Обходила казармы, жилища алеутов, посетила все промыслы и заведения, выходила на байдарке в залив, расшевелила даже ленивого попа Тихона, и он со всем благолепием служил обедни. Ирине было семнадцать лет, она окончила кадьякскую школу для девочек. Веселый нрав и открытый характер дочери Баранова покоряли и старых, и малых.
        Покорила она и Яновского молодого, способного моряка. Взбешенный приказом Гагемейстера, оторвавшим его надолго от Петербурга, от друзей, близких к бывшим лицеистам Александру Пушкину, Кюхельбекеру, молодым литераторам Грибоедову, Катенину, от философских споров, негодуя на капитан-лейтенанта за его методы действия, он готов был теперь остаться здесь хоть на всю жизнь. Сердечно и с искренней почтительностью он попросил у Баранова руки Ирины. В разрешении своего начальства лейтенант не сомневался. Для планов Гагемейстера это могло быть только выгодой.
        Я люблю вашу дочь, Александр Андреевич! прямо и горячо заявил он Баранову. Смею надеяться, что и она отвечает мне тем же... Малое время нашего знакомства малым может показаться людям посторонним и черствым... Мое счастьев ваших руках!
        Баранов молча наклонил голову, притянул к себе лейтенанта, поцеловал в лоб. Как мог иначе он ответить человеку, которого полюбила его дочь?
        Живите с богом и будьте счастливы!сказал он просто.
        Свадьбу отпраздновали через три дня. На четвертый молодые уехали к матери на Кадьяк. А спустя некоторое время Хлебников объявил Баранову приказ Гагемейстера готовиться к отходу «Кутузова». Корабль должен был покинуть Ситху на исходе недели.
        Александр Андреевич последний раз обошел владения, посидел в литейной, в школе, заглянул в церковь, где сверкающий иконостас был его личным подарком, побывал на редуте св. Духа, простился с алеутскими старшинами. Полдня провел на могиле Павла. Отсюда была видна нескончаемая равнина, леса, далекие синеватоснежные хребты Кордильеров. Горный орел парил в вышине, словно сторожа безмерный покой.
        Могила была окружена камнями, у подножия серого лиственничного креста лежал пук отцветающего вереска. Серафима сама перетащила сюда валуны, каждодневно приносила в миске пшено и сухарные крошки, рассыпала на камнях корм для птиц. И сейчас, не страшась Баранова, на кресте чирикала птичка, две другие перескакивали с валуна на валун.
        Вернувшись домой, Баранов весь вечер писал письмо Кускову. С первым кораблем, отходившим в Росс, отправлялась туда Серафима, покидавшая Ситху навсегда. Теперь у нее остался один Лука.
        Баранов отсылал свои книги и записи старому другу, прощался с ним, велел хранить Росс, жить в мире с соседями. Кланялся всем, особенно Луке и Алексею, давал последние советы. Написал и о свадьбе дочери и об отъезде с Головниным Антипатра. Просил уважать нового правителя, «ибо забота об общем деле поперед всего»...
        Рано утром, дня за два до отъезда, пришел прощаться Котлеан. Давний враг трое суток гнал по проливу узкую кожаную пирогу, чтобы поспеть увидеть в последний раз человека, с которым воевал почти двадцать лет.
        Один, без оружия, без боевых доспехов, подошел он к стенам крепости, назвал свое имя. С уважением и любопытством караульные проводили его во дворец. Вождь шел медленно и торжественно, не оглядываясь по сторонам, и так же торжественно приветствовал своего знаменитого противника. Затем уселся на шкуру возле камина, скрестив ноги, обутые в праздничные, с оторочкой из лисьего меха, мокасины.
        Некоторое время старики молчали. Котлеан курил трубку, морщинистое, цвета темной меди лицо его было сосредоточенно. Двадцать лет они были врагами, но всегда уважали друг друга.
        Время состарило нас и нашу вражду...сказал наконец Котлеан, вынимая изо рта трубку.Мои воины ненавидели тебя и много лет замышляли месть. Но ты был справедливый враг, и кто знает кто же наши друзья?
        Твои друзьямы, Котлеан,ответил Баранов по-тлинкитски.Я первый пришел сюда с миром, но люди, которые давали тебе ружья и порох, боялись нашей дружбы... Мы оба старики, нам не много осталось жить. Передай мои слова своим воинам, и пусть наши дети не будут знать войны.
        Он отдал ему тканный из птичьих перьев золотистоогненный плащ подарок короля Томеа-Меа, подзорную трубу и отличный, уральской работы, нож. Сам проводил за ворота крепости.
        Вечером Александр Андреевич попросил Серафиму в последний раз созвать стариков, сварить пунш.
        Вокруг огромного камина, в котором горели сухие кедровые плахи, как в прежние времена, собрались охотники и зверобои. Отсвет огня падал на их иссушенные непогодой и временем лица, на тисненные золотом корешки книг в двух шкафах, на богатые рамы картин. Промышленные сидели тихо, понурясь, негромко звякал ковш, которым хозяин наливал в кружки горячий напиток. Долгие годы прошли старики вместе, не многим из них придется свидеться вновь...
        В углу, за столом, сидел Николка. Правитель позвал его и, как видно, о нем забыл. Мальчик с любопытством глядел на знаменитую гвардию Баранова и от сочувствия и уважения старался даже не шевельнуться.
        Потом Александр Андреевич вышел на середину круга. Невысокий, сутулый, в новом черном сюртуке, еще больше оттенявшем его крупную лысую голову с остатками совсем белых волос. Заложив руки за спину, он негромко затянул свою любимую песню, сложенную им в далекие годы на новой земле: Ум российский промыслы затеял, Людей вольных по морям рассеял... Стройтесь, зданья, в частях Нова Света, Росс стремится воля его мета. Дикие народы, варварской природы, Отделались многие друзья нам теперь... В Свете Новом, в странах полунощных Мы стоим в ряду к славе люден мощных! Народы мирятся, отваги боятся. Бодрствуйте, други,русаки бо есть! Нам не важны чины, ни богатства, Только нужно согласное братство, То, что сработали, как ни xорошо. Ум патриотов унажич потом...
        Песню сперва подхватил крайний, с сизым шрамом на подбородке, охотник, за ним высоким, крикливым голосом вступил Афонин. Потом запели все. Не пели лишь Николка и Серафима, вышедшая из своей горенки и, скрестив под шалью на груди руки, безмолвно стоявшая в дверях.
        Утром Баранов попрощался с Кириллом Хлебниковым. Уже был отслужен молебен, подана шлюпка, перевезены на корабль два небольших сундука с личным имуществом правителя. Николка стоял в полном дорожном облачении он сопровождал Александра Андреевича в Россию.
        Поручаю тебе и твоим особым заботам людей,сказал Баранов Хлебникову, и голос его дрогнул,кои научились меня любить и будут любить и уважать всякого, ежели с ним справедливо обращаться... Прощай, Кирилл!
        Он обошел палисады, в последний раз обернулся к крепости.
        На стенах и у ворот выстроился гарнизон, в полной тишине стояло население Ново- Архангельска. А бухту и почти все проливы между островками заполняли сотни алеутских байдар и индейских пирог. Воины Котлеана, даже женщины и старики пришли проводить Баранова. Индейцы тоже сидели в своих лодках молча, безмолвие тысяч людей нарушалось лишь всплесками волн о береговые камни.
        Баранов снял картуз, осенил крестом землю, которую оставлял навсегда, людей, которых он любил. В глазах его стояли слезы, и он их не вытирал.
        Потом быстро пошел к шлюпке.
        ...Опустились тучи, туманная сырость скрыла берега Ситхи, потерялась и вершина горы св. Ильи, а Баранов все стоял на корме «Кутузова».
        Глава девятая
        Снова был океан, вольный ветер, простор. Как в первые годы далеких странствий, Баранов часами стоял на юте, глядел на безмерную даль, думал о родине, об оставленных землях, о близкой встрече с Томеа-Меа, обещанной ему Гагемейстером. Он не знал еще, что капитан-лейтенант не собирался заходить на Сандвичевы острова.
        Когда выдавались штормовые дни, бывший правитель Русской Америки сидел в каюте с Николкой и косым алеутом Пимом, сопровождавшим его в Россию, учил, как распознавать на море паруса шхуны и клипера, фрегата и галиота, рассказывал о Кантоне, Охотске, о Сандвичевых островах, куда и сам шел впервые, о первом своем плавании на кутере «Святая Ольга». Всегда малоразговорчивый, молчаливый, сейчас он пытался рассказами о прошлом заглушить тоску.
        Гагемейстер продолжал притворяться больным и не показывался на палубе.
        Так протянулись четыре недели. К концу пятой Николка узнал от лейтенанта Подушкина, что Гагемейстер захватил из Ново-Архангельска всю переписку и книги правителя и ночи проводит за ними, ища скрытые капиталы. Он до сих пор не мог поверить, что бывший правитель не укрыл одного-двух миллионов рублей в чужеземных торговых конторах. Преданный Баранову лейтенант заодно сообщил, что «Кутузов» взял курс в сторону от Гавай.
        Александр Андреевич ничего не ответил негодующему, возмущенному Николке. Что мог он сделать, старый и бесправный, почти пленник? Людская подлость еще раз оказалась сильнее... Он молча погладил взбудораженного мальчика по стриженым черным волосам, опустился на койку. В тот же день у него началась лихорадка.
        «Кутузов» вошел в полосу бурь. Приближались воды Китайского моря, можно было зайти в Кантон или Макао, переждать штормовое время, но Гагемейстер торопился и вел судно прямо к Зондскому проливу. В смелости кораблевождения капитан-лейтенанту отказать было нельзя. Как только «Кутузова» подхватил тайфун, Гагемейстер оставил переписку и книги, забыл про мнимую болезнь и не покидал командирского мостика.
        Тайфун трепал судно почти десять суток. Не было видно неба, Дневной свет мало чем отличался от ночной тьмы. Черные валы рушились и швыряли корабль, вскидывали его, грохот и рев стали привычнее тишины. В задраенные люки пробивалась вода, билась грязно- белой пеной в стекла иллюминаторов, бешеный, неутихающий ветер рвал паруса. Корабль срывался вниз, скрипя рангоутом, ложился бортом на волну, медленно приподнимался, взлетал на гребень и снова падал в водяной провал.
        Подушкин привязал Баранова к койке, несколько раз на день, цепляясь за стены, пробирался к нему в каюту, давал пить ром. Это было единственной пищей, а посещения единственным уходом за больным правителем. Измученный морской болезнью Николка ничего не в состоянии был сделать, а Пим расшиб голову и лежал почти без сознания в матросском кубрике. Лихорадочное состояние не покидало Баранова во все время шторма и, может быть, даже помогло его перенести. Зато истощение оказалось настолько значительным, что после бури он первые дни не мог подняться с койки.
        Он лежал похудевший и маленький, и только спрашивал, много ли еще осталось до России. Словно боялся, что не хватит сил выдержать путешествие до конца.
        Обеспокоенный положением Баранова, Подушкин доложил Гагемейстеру, прося сделать остановку на одном из островов.
        Будем чиниться в Батавии,ответил капитан-лейтенант.По пути задерживаться не могу.
        Через несколько дней вошли в Зондский пролив. «Кутузов» взял курс на Яву.
        Дул легкий норд-вест, голубели небо и море, медленно приближался остров Северный, лежавший между Суматрой и Явой. Затем, после полудня, полностью открылся долгожданный берег. А к вечеру «Кутузов» уже был на виду у Батавии.
        Старая голландская колония переживала упадок. Могущество Ост-Индской компании, распространявшееся на многие Малайские острова, было подорвано англичанами, и только столица колоний Батавия сохраняла видимость прежнего благополучия. Плоский низменный берег с бесчисленными крышами домов, утонувшими в зелени пальм, европейские здания и мостовые, порт и загородные виллы, дальние горы, окаймляющие горизонт. На рейде между небольшими островками сновало множество лодок, похожих на китайские шампунки, с высокой кормой и квадратными парусами. Стояло на якоре несколько кораблей.
        «Кутузов» отдал якоря в гавани перед Вельтавредом новым городом. Сюда за последние десять лет, спасаясь от ядовитых испарений, переселились почти все европейцы и китайцы колонии, построили новые здания, каналы и площади, заложили дворец генерал-губернатора. В старом городе остались только таможни, морские склады, деревянные амбары для ссыпки кофе да замок, сооруженный голландцами сто пятьдесят лет назад.
        Сразу же по прибытии в гавань Гагемейстер нанес визит губернатору, получил разрешение поставить судно в док. Тайфун потрепал корабль, снес бизань и реи на гроте, расшатал обшивку. Требовалось не меньше месяца на исправление повреждений. Получил разрешение и на переговоры с голландскими фирмами о продаже котиковых шкур.
        Любезный прием, великолепные здания и мостовые, сотни богато одетых людей, коляски, всадники, разноцветные зонты, витрины и вывески, шум большого, почти европейского города заставили забыть о тяжелом переходе, о неприятных делах и предстоящем объяснении в Санкт-Петербурге. Гагемейстер вернулся на корабль в отличном настроении, лично навестил Баранова и распорядился перевезти правителя на берег в один из отелей Батавии.
        Вам нужно отдохнуть,сказал он, стараясь не глядеть на бледное, осунувшееся лицо правителя, на исхудалую шею, не прикрытую обычной косынкой.Мы простоим здесь месяц.
        Я хочу в Россию,ответил Баранов.
        Однако он не возражал, когда Подушкин, Николка и Пим перенесли его в шлюпку и доставили в старую, спокойную гостиницу, расположенную на берегу канала Рижсвижк. Отсюда виден был лазурный залив, тенистые аллеи канала, голландские домики с черепичными кровлями. Городской шум доходил сюда приглушенный, не утомлял и не беспокоил. Немного запущенное здание, прохладные комнаты, вежливая неторопливость китайских слуг чем-то напоминали Ситху.
        Чаще всего Баранов сидел на нижней террасе отеля. В самом углу, затемненном полотняным навесом, Николка поставил кресло, и Александр Андреевич проводил в нем целые дни. Бурный переход по океану, волнения последних недель, а главное бездействие совершенно ослабили его. Он почти ничем не интересовался, ни о чем не расспрашивал, глядел на видневшийся широкий залив с редкими парусами кораблей, на проступавшие вдали синеватые очертания острова Суматры. Единственно, что оживляло его,сообщения Николки и Пима о ходе ремонта «Кутузова». Бывший правитель стремился поскорее увидеть старую родину.
        Первые дни к нему приезжали голландские и китайские негоцианты. Они ехали выразить искреннее почтение ему, чье имя было хорошо известно не только на берегах Тихого океана. Прибыл и важный чиновник с официальным визитом (губернатор хворал и не мог лично посетить Баранова). Чиновник предоставил в распоряжение правителя губернаторский экипаж проводников. Приглашал осмотреть город и остров, посетить дворец раджи в Сурабайе, посмотреть охоту на леопарда, пляски и игры малайцев.
        Но все эти знаки внимания и уважения почти не тронули Баранова. Он оставался сидеть на своей террасе, вести немногословные беседы с Николкой, Пимом и навещавшим его каждый день Подушкиным. Он хотел только одного поскорее отправиться на корабль, поскорее увидеть Россию.
        Поступишь там в мореходное училище,говорил он Николке,вместе с Антипатром плавать будешь...
        О своих планах на дальнейшее не говорил ничего. Он даже не знал, есть ли у него деньги, как будет жить. Тоска по родине и беспокойство за семьювот все, что сейчас наполняло его сердце.
        И вместе с тем силы его слабели. Нездоровый климат Батавии, годы и пережитое потрясение сказывались с каждым днем. Подушкин доложил Гагемейстеру о состоянии Баранова и просил ускорить отъезд. А то может случиться, что Баранов так и не дотянет до России.
        Гагемейстер, как видно, хотел резко ответить, но сдержался.
        Лекарь не находит у него никакой болезни, сказал он сухо. А уйти отсюда я спешу не менее господина Баранова.
        Однако он проверил ход работ по ремонту, приказал закончить в недельный срок. Он боялся ответственности.
        А за это время Баранов окончательно слег. Последнее, что отняло у него остатки сил, было известие, что Томеа-Меа умирает. Об этом сообщил португальский шкипер, прибывший из Гоно-Руру. Так, по вине Гагемейстера, и не довелось им увидеться!..
        Расстроенный, он пришел с террасы в свою комнату, лег на кровать и уже не смог подняться. К вечеру ему стало худо, он начал задыхаться и все просил отвезти на корабль. Подушкин и двое матросов перенесли его на судно.
        Два дня до отхода «Кутузова» Баранов бредил. Он громко вспоминал жену, Ирину, Антипатра, Кускова, звал Павла. Затем умолкал, шарил иссохшей, когда-то пухлой, маленькой рукой возле кровати, натыкался на голову Николки, стоявшего на коленях у изголовья. На какое-то время глаза его прояснялись, он внимательно и долго смотрел на мальчика, замечал стоявшего рядом Пима.
        «Людей вольных по морям рассеял...», «Людей вольных...»
        Белые, белые корабли, обширные земли, великий океанский простор стояли за этой песней. Сильные люди.
        С нею он и умер.
        «Кутузов» выходил из пролива. Раннее солнце поднималось над скрывающейся в дымке Явой, пламенел восток. Океан сливался с небом, не было ему конца.
        На корме корабля выстроилась вся команда. Матросы стояли «смирно», небольшой ветер колыхал приспущенный российский флаг. А посредине палубы, на двух досках, зашитое в белый саван, лежало тело умершего Баранова. Тяжелое чугунное ядро привязано к его ногам. Рядом стояли Николка и Пим. По рябому лицу алеута катились слезы, мальчик горько плакал. Слезы были на глазах матросов и лейтенанта Подушкина.
        Только один Гагемейстер держался сухо. В парадном мундире, чопорный, подтянутый, он вышел вперед, раскрыл молитвенник, поглядел на солнце и медленно, с расстановкой прочел молитву. На корабле священника не было, последнее напутствие, по обычаю, совершал капитан.
        Смирно-о!
        Двое матросов подняли доски. Глухо стукнуло о борт ядро. Всплеск воды...
        Правитель российских владений в Америке, сын народа, которому он служил, Александр Андреевич Баранов был похоронен в далеком океане. Так он и не увидел родной земли!
        Вечером Гагемейстер в присутствии Подушкина и суперкарго вскрыл сундуки Баранова, описал имущество, бумаги. Выяснилось окончательно, что, кроме любимых вещей, книг и нескольких акций компании, у Баранова ничего не было. Хозяин обширных земель, проспектор и морепроходец, тридцать лет добывавший славу отечеству и миллионы своим хозяевам, умер одиноким и нищим.
        Последняя глава
        Затихал конский топот. По дороге из Росса, той, что вела в прерию, уходил небольшой отряд индейцев. Закутанные в старые одеяла, опустив головы, всадники медленно удалялись к горам. Облако пыли тянулось вслед за ними, оседая на выгоревшую от солнца траву. Ни один из индейцев не обернулся.
        Ворота крепости были раскрыты, голый флагшток остро пронизывал голубое небо. Обширный двор пуст и тих, заколочены окна дома правителя, распахнуты ворота. А снизу, из гавани, доносились отдаленные возгласы, лязганье якорной цепи, крики чаек. Потом торжественно бухнула пушка... Русский корабль навсегда покидал берега Калифорнии.
        На палубе стоял человек. Он был высокий и пожилой, седые волосы опускались до плеч, обветренное лицо выглядело усталым. Мало кто узнал бы теперь Алексея. Да и узнавать было некому. Из старых поселенцев остались одна Фрося и одряхлевший Лука, новые его никогда не видели. Четверть веканемалый срок...
        Алексей только утром вернулся из Монтерея, где выправлял бумаги. Сапоги и темный кафтан еще запушены красноватой пылью. Российско-американская компания, по настоянию своего совета, продала колонию Росс. Купил ее перешедший в мексиканское подданство швейцарский авантюрист капитан Суттер. По всей видимости, он был подставным лицом. Алексей приезжал забрать людей и передать швейцарцу имущество. Нынешний правитель колоний вызвал его для этого с Уналашки, откуда он не отлучался почти двадцать лет.
        В Монтерее ему сообщили и о судьбе Кончи, с которой он так больше и не встретился. Она долго жила вместе с братом, навещала все миссии и поселки, никуда не уезжала далеко от Росса. И только несколько лет назад постриглась в монахини нового доминиканского монастыря. С тех пор ее почти никто не видел.
        ...Алексей долго не уходил с палубы. Снова, как много лет назад, глядел он на скрывающийся в тумане берег, белые вершины Сьерры-Невады, места, где он мечтал, строил, надеялся, жил...
        Давно умер Баранов, умер.