Библиотека / История / Кошкин Иван : " За Нами Москва " - читать онлайн

Сохранить .
За нами Москва! Иван Кошкин
        Уже к августу 1941 года СССР проиграл войну. После разгрома Красной Армии в приграничном сражении Советская Россия была обречена. Россия должна была рухнуть — словно "колосс на глиняных ногах". Но Россия — устояла. Россия выжила. Потому что, как говорил Фридрих Великий: "Русского солдата мало убить — его надо еще и повалить". Эта страшная, горькая и светлая книга — о тех, кто осенью 41-го стоял насмерть. Кто продолжал сражаться без единого шанса остаться в живых. Кто, даже умирая, так и не признал себя побежденным.
        Этот роман — о русских солдатах, живых и мертвых. О тех, кто даже той гиблой осенью не сломался в мясорубке отчаянных боев, не сдался в кровавом аду окружений. О тех, кто победил в безнадежно проигранной войне.
        Иван Кошкин
        За нами Москва!
        НА СВОЕЙ ЗЕМЛЕ
        - Ну, каша, — прохрипел Безуглый, остановившись, чтобы заменить диск в пулемете. — Слышь, комбат, похоже, дивизии — каюк.
        Старший лейтенант прислонился к березе, пытаясь восстановить дыхание, перед глазами все плавало, ноги подгибались. Они бежали через перепаханный снарядами лес, в котором еще утром располагались позиции 328 -й стрелковой, и всюду видели только смерть, разрушение и хаос. Горящие автомобили, перевернутые повозки, убитые лошади и убитые люди. Бой гремел уже не только за спиной — стрельба и рев моторов доносились откуда-то слева. Петров чувствовал, что задыхается, люто болела обожженная спина, он не помнил, как Осокин забрал у него пулемет, ставший вдруг невыносимо тяжелым. Несколько раз по ним стреляли из-за деревьев, и радист на бегу огрызался длинными очередями из своего ДТ.
        - Нам… Главное… До СПАМа… Добраться… — Легких хватило только на пять слов, комбат чувствовал, что еще немного — и он потеряет сознание.
        - Евграфыч обещал Т -26. — Безуглый передернул затвор. — Дернем напоследок, а, командир?
        Глаза сержанта пугали больной смесью ярости и подступающей паники, он держал свой страх за горло, словно ядовитую змею, не давая вырваться и поглотить ту отчаянную, бесшабашную смелость, которой так гордился веселый москвич.
        - Дернем… Саша… Конечно, дернем. — Петров с трудом отлепился от дерева: — Давайте, братцы, немного осталось…
        Осокин шагнул, собираясь поддержать командира, но старший лейтенант отстранил его слабым движением руки:
        - Я сам, Вася… Твое дело… пулемет.
        Комбат не знал, хватит ли сил, чтобы идти вперед, но ноги сами сделали шаг, затем еще один, и еще… Осокин трусил рядом, то и дело оглядываясь назад. На правом плече он нес пулемет, при росте водителя казавшийся огромным, а на левое готовился поймать Петрова, если тот вдруг начнет падать. Старший лейтенант мог свалиться в любой момент, и за ним нужен был глаз да глаз. Мехвод вдруг почувствовал странную успокоенность, в первый раз за сегодняшний день: он должен вытащить командира — и точка. Осокин целиком сосредоточился на этой задаче, в остальном полностью положившись на радиста.
        Петров не помнил, как они выбежали на поляну, где располагался СПАМ и одновременно — ремонтная мастерская. Просто в какой-то момент перед глазами вместо мечущейся листвы оказался клепаный борт танка, и Безуглый хрипло выдохнул:
        - Хозяйство Евграфыча. Добрались.
        Старший лейтенант почувствовал, как подгибаются ноги, и вдруг оказался висящим на плече у водителя. Осокин осторожно опустил комбата на землю, прислонив спиной к каким-то ящикам, и взял пулемет наперевес.
        - Слышь, Сашка, а где все? — нервно спросил он, передергивая затвор пулемета.
        - А я почем знаю, — огрызнулся радист и крикнул: — Эй, братва, есть кто живой?
        Он осторожно выглянул из-за гусеницы, несколько секунд просто молча смотрел на что-то, затем вдруг яростно выматерился и бросился вперед.
        - Что такое? — Водитель вскинул оружие и выскочил из-за танка вслед за Безуглым.
        Посредине поляны были разбросаны обломки ремонтной летучки. Снаряд, похоже, угодил прямо в фургон, от машины осталась только изуродованная рама, по оси вбитая в землю, куски кузова, кабины и людей Рогова раскидало на десятки метров.
        - Есть кто живой?! — срывающимся голосом заорал радист. — Братцы, живой кто остался?
        Осокин вдруг почувствовал, что ему трудно дышать, перед глазами встала какая-то пелена, откуда-то донеслось хриплое то ли карканье, то ли кашель.
        - Не реви! — бешено рявкнул москвич. — Не реви, я сказал! Проверь ходовую, доделали они ее или нет, потом лезь в танк! Да перестань ты ныть! Осокин вытер глаза, положил пулемет на землю и, пошатываясь, побрел к танку. Безуглый лихорадочно озирался. Не может же быть так, что всех убило одним снарядом. Двумя, поправился он, заметив еще одну воронку. Тремя. У Евграфыча было девять бойцов, хоть раненый, хоть контуженый, но кто-то должен остаться! Где-то недалеко, метрах в трехстах, гулко зарокотал немецкий пулемет, их время кончалось, следовало уходить немедленно. Если танк неисправен, один пулемет придется оставить. — Голова работала быстро. — Комбат вот-вот свалится, придется его тащить». На мгновение крысой проскочила мысль, что без комбата они уйдут дальше, и радист с силой ударил себя по скуле. Боль отрезвила, он бешеным усилием взял себя в руки. из-под срубленных деревьев торчала подошва, и Безуглый, подбежав к завалу, нагнулся… В руках остался пустой сапог — взрывная волна просто вышибла из него хозяина. Москвич откинул ветви, крякнув, приподнял дерево — под вывернутыми корнями лежал
перемазанный землей и кровью человек в изодранной гимнастерке, левая нога в размотавшейся портянке была разута. Левая сторона лица красноармейца заплыла сплошным синяком, глаз превратился в щелочку, из уха текла кровь. Радист приложил руку к груди бойца и с облегчением вздохнул: сердце билось, грудь неровно поднималась в такт прерывистому дыханию. Раненый застонал и попытался поднять голову.
        - Осторожно, браток, — пробормотал Безуглый, ощупывая человека.
        На первый взгляд, серьезных ран на том не было.
        - Где остальные? — спросил москвич, помогая красноармейцу сесть.
        - У летучки… Были… — хрипло ответил боец. — Я… Оправиться отошел. Из кустов только… Вылез… Вспышка… И все…
        Он пошевелил руками, затем подогнул ноги, уставился на босую ступню.
        - Держи обувку. — Радист кинул красноармейцу сапог. — Танк вы доделали?
        - Черт, руки… Трясутся. — Боец безрезультатно пытался натянуть сапог на дрожащую ногу. — Машина… Готова… Нормалек… Венец с подбитого… Переставили. А мотора еще… На триста… Километров…
        Он закашлялся, и Безутлый зашарил по ремню в поисках фляги, вспомнил, что она осталась в сгоревшей «тридцатьчетверке», выругался. Тарахтение мотора заставило его обернуться. Т -26 сдал назад несколько метров, затем развернулся, из переднего люка высунулся Осокин и махнул рукой:
        - Все, Сашка, работает! Давай, затаскиваем комбата. Что, нашел кого-то?
        - Да! Вылезай, помоги, у нас тут двое неходячих теперь.
        Но красноармеец уже поднимался, держась за сломанное дерево.
        - Ходячий… Ребята, не бросайте…
        - Все, хватит слезу давить. — Радист подхватил красноармейца на плечо: — Тебя как звать-то?
        Раненый с трудом переставлял ноги.
        - Трифонов… Алексей… Рядовой…
        - Не дрейфь, Леха, не бросим. Даже не собираемся. Васька, где ты там?
        - Сашка, помоги комбата подсадить, он совсем плох!
        Петров висел на плече у Осокина, не в силах даже поднять голову. Маленький водитель подтащил командира к танку и пытался поднять его хотя бы на лобовой лист, но старший лейтенант, похоже, уже терял сознание.
        - Мать твою, Васька, я сейчас, не дергай его! Леха, давай, шевели ногами!
        Радист усадил Трифонова возле машины и, вскочив на броню, подхватил комбата под руки. Крякнув, он вздернул его на танк и прислонился спиной к башне, лихорадочно соображая, как будет затаскивать Петрова наверх. Трифонова — на днище, комбата на место заряжающего, да еще держать ведь придется, чтобы не убился на ходу. Командир уже не мог стоять на ногах, и москвич понимал, что нужно как можно быстрее сажать его в танк и сматывать удочки. Сейчас любой случайно выскочивший немец снимет их, как перепелок, да еще захватит машину.
        - Лешка, не сиди там, как королевна, быстро в танк через передний люк Васенька, давай сюда, будешь комбата держать. Ах, Ваня, что ж ты так расклеился-то…
        - Извините, ребята, — еле слышно пробормотал Петров. — Что-то я ни туда, ни в Красну армию…
        Осокин забрался на танк и подхватил старшего лейтенанта, Безуглый вскочил на башню и вздернул туда командира.
        - Васенька, теперь лезь в коробку и принимай его.
        - Делаем, — кивнул водитель.
        Он спрыгнул вниз и нырнул в передний люк. В танке началось какое-то ворошение, толчки, затем механик со слезой в голосе заорал:
        - Да сгинь ты куда-нибудь, слесарь хренов! Вот так, и ноги куда-нибудь спрячь. Сашка, давай, я его ловлю.
        Стрельба шла уже вокруг них, немцы могли появиться с минуты на минуту, но хуже всего был ясно различаемый шум мотора и совершенно недвусмысленное лязганье. Свои танки кончились полчаса назад, а вот немецкие должны были как раз проломиться через пехоту. Радист кое-как плюхнул командира на сиденье.
        - Ваня, держись там за что-нибудь, Вася, заводи, какая-то сволочь уже сюда ломится!
        Пока экипаж ехал на фронт, командир постоянно гонял их на взаимозаменяемость. Безуглый мог с закрытыми глазами зарядить пушку, наизусть помнил порядок переключения передач, знал, как запустить двигатель и вести танк, мог, по крайней мере теоретически, стрелять из орудия. В Т -26 ему сидеть не приходилось, но в учебном полку он читал наставление по сорокапятимиллиметровой танковой пушке и теперь судорожно вспоминал то, что тогда казалось просто интересным. Вытащив бронебойный из боеукладки, он зарядил орудие и нащупал ногой педаль спуска. Вражеский танк был уже где-то рядом, он ясно слышал треск сминаемых кустов и рев мотора.
        - Васька, чего ты возишься, он уже здесь!
        - Сейчас, Саша, сейчас! — Мотор заработал машина дернулась, разворачиваясь, и в этот момент Безуглый, прильнувший к перископу, увидел падающую березку.
        - Осокин, остановка, — рявкнул радист, круп механизм наводки.
        Все было незнакомо, и он, понимая уже, что не успевает, лихорадочно разворачивал орудие. В любой момент в танк мог ударить снаряд, а сержант все никак не мог поймать врага в прицел. Плита в рядах заклепок закрыла перекрестье, и москвич качнулся назад, сдергивая ногу с педали. Он откинул люк и встал на сиденье, хохоча от облегчения: башня, в которую он едва не вогнал снаряд, была выкрашена в родной 4БО.
        Т -26 выполз на поляну и остановился, не глуша двигатель. Машина была страшно избита: левое крыло сорвано, один из наблюдательных приборов срублен. В башне чернела пробоина, гнездо кормового пулемета разворотило снарядом. Открылся башенный люк, и из танка высунулся по пояс маленький узкоглазый танкист с перемазанным копотью лицом.
        - Товарищ лейтенант, ну вы даете! Я вас чуть не хлопнул — думал, немец лезет!
        - Где комбат? — хрипло крикнул Турсунходжиев.
        - Здесь, с нами. Он контужен сильно, сознание потерял.
        Рядом с радистом откинулся второй люк
        - Ага, потерял, рано радуешься.
        Петров с трудом поднялся, опираясь локтями о края башни, сил, чтобы встать во весь рост, не было, и он так и остался торчать в люке по грудь.
        - Магомед, ты какими судьбами?
        Голос Петрова был странно колючим, и радист внезапно понял, что Турсунходжиев, в отличие от них, пришел на СПАМ отнюдь не на своих двоих. Приказа отходить старший лейтенант не давал, более того, когда они вылезли, машины узбека уже нигде не было видно. Все это здорово смахивало на самовольное оставление позиций, и радист от души надеялся, что комбат не устроит разбирательство прямо здесь. Москвич чувствовал, что вокруг них сжимается кольцо, бой шел уже где-то за спиной, да и не бой даже, а короткие схватки, вспышки перестрелок Один раз зазвучало нестройное, редкое «Ура!» и тут же прервалось сплошным грохотом немецких пулеметов. Он вспомнил, как три дня назад их рота вместе с батальонами 732 -го полка охотилась за немцами в лесу у Воробьево, и невесело усмехнулся: теперь они поменялись местами.
        - Ладно, времени нет, — махнул рукой Петров. — Будем пробиваться к штабу дивизии. Следуй за мной, делай как я, других приказов не будет.
        Комбат опустился на сиденье, закрывая люк
        - Товарищ старший лейтенант, вы сами-то как? — спросил Безуглый. — Очухались?
        - Вроде бы да, — вяло ответил комбат. — Сомлел что-то, но сейчас нормально. Даже заряжающим у тебя поработаю. Ты уже освоился, я вижу?
        - Стрелять могу, попадать — не знаю.
        - Ладно, выберемся, налажу тебя в училище, — хмыкнул Петров. — Вася, двигай.
        - Куда? — крикнул Осокин.
        - Отсюда направо и прямо до дороги, там скажу, куда свернуть.
        Но до дороги они не доехали. Не пройдя и двухсот метров, Т -26 Петрова выскочил наперерез немецкому танку. Не дожидаясь команды, Осокин резко остановил машину, давая наводчику возможность прицелиться. Все решали секунды, противник уже заметил их, серая башня начала разворачиваться, но Безуглый с каким-то отстраненным спокойствием навел орудие в борт под башню и нажал педаль спуска. Сорокапятка коротко рявкнула, выбросила гильзу, и комбат перезарядил орудие. Пушка немецкого танка замерла, но затем снова поползла, ища русских. Радист, внезапно превратившийся в наводчика, все так же хладнокровно врезал немцу под маску, и этого оказалось достаточно — с пистолетной дистанции хватило даже сорока пяти миллиметров. Серый танк остановился, в башне открылся люк, и из него высунулся танкист в черной куртке. Фашист уже почти вылез, но внезапно нелепо взмахнул руками и провалился обратно.
        - Магомед срезал, — заорал радист. — Ай молодец! Вася, обходи гада с кормы.
        Немцы появились внезапно. Похоже, они двигались за танком, и, когда тот остановился подбитый, не бросились врассыпную, но решили уничтожить русскую машину. Бешено заматерился Осокин:
        - Суки, закрыли все, ни хрена не вижу!
        По броне загремели чужие сапоги, и внезапно перископ и прицел заслонило серым сукном.
        - Вася, давай вперед на полный, — заревел радист. — Стряхивай их об деревья, сожгут ни за понюх табаку!
        Жить им оставалось ровно столько, сколько понадобится немцам, чтобы бросить заряд тола на крышу моторного отделения. Внезапно по броне словно ударил отбойный молоток, длинная, в полдиска, очередь прошлась по машине, как метлой, Безуглый вдруг понял, что прицел чист. Механик вогнал танк в частый мелкий березняк, сверху послышался короткий вскрик, затем снова замолотил пулемет. Безуглый вертел перископ, но гитлеровцев больше не видел, по крайней мере, живых.
        - Спасибо узбеку, стряхнул гадов, — крикнул он.
        - Что ж он по танку-то не врезал? — ответил Петров.
        - Может, пушка неисправна?
        Безуглый приоткрыл люк и осторожно выглянул наружу. Немецкий танк постепенно разгорался, выбрасывая клубы черного дыма, на земле валялись трупы гитлеровцев. Т -26 Турсунходжиева стоял в десяти метрах от их машины, башня была развернута на запад. Приглядевшись, сержант наконец понял, почему лейтенант Турсунходжиев не стрелял по врагу из пушки и почему вышел из боя без приказа.
        - У него ствол пробит, — громко сказал он, плюхаясь обратно на сиденье. — У самого конца, насквозь прострелен. Вот он и не стреляет. Товарищ командир, что делать-то будем? К штабу мы так не пробьемся. В этот раз повезло — немцы дуриком перли. Нарвемся на кого поопытней — он нас мигом сожжет. Да и без пехоты в лесу как-то не по себе. Эти, вон, чуть нас не прикончили.
        - Приказа на отход не было, — прокричал в ответ комбат.
        Радист снова высунулся из люка. Где-то рядом командовали по-немецки, разнеслась очередь, хлопнули взрывы гранат, на юг от них слышался шум моторов.
        - Тогда думайте, товарищ старший лейтенант, мы окружены. Прорываться или здесь сдохнуть — решайте, мне, если честно, уже все равно. Скорей бы это кончилось все, не могу больше.
        - Слушай, прекрати скулить, — рявкнул Петров. — Будем прорываться к штабу, понял?
        - Есть! — сквозь зубы ответил радист.
        - Вася, направление помнишь? Дуй прежним курсом. Нам нужно выйти на дорогу.
        Танки прошли по кустам и редколесью еще полкилометра. Немцы больше не попадались, они были рядом, но кто-то словно охранял смельчаков, невредимо проведя машины сквозь боевые порядки врагов. Дорога открылась внезапно, Осокин проломился через молодую березовую поросль и уперся в борт выкрашенного в серый цвет грузовика с прицепленной противотанковой пушкой. В этот раз водителю были не нужны команды, танк рванулся вперед, протаранил автомобиль, отбросил его в кювет и, чудом не разорвав гусеницы на вражеском железе, перевалился на другую сторону. Турсунходжиев, выскочивший из леса вслед за Петровым, ударил второй грузовик, сдал назад, хлестнул длинной очередью вдоль колонны и уполз по следам комбата. Осокин вывел свой Т -26 на старую гарь и осторожно, чтобы не разуть машину, уводил ее подальше от дороги.
        - Все, они шли от штаба, — крикнул старший лейтенант. — Теперь туда лезть бессмысленно.
        - И что делать? — проорал в ответ Безуглый. — По этой роще туда-сюда гонять — смерти подобно, нас рано или поздно прищучат. Надо к своим пробиваться.
        - Вася, стой.
        Танк остановился.
        - Будем выходить на Воробьево, — после минутного размышления сказал комбат. — Туг, если поле проскочить, начинаются настоящие леса, в двух километрах отсюда должна быть просека от старой вырубки. По ней можно километров десять пройти, а там видно будет.
        - А откуда вы про вырубку знаете? — подал снизу голос Осокин. — А то мы все по лесу гоняем, пока везло, но если гусеница слетит — все.
        - На военном совете было, — ответил старший лейтенант. — Саша, где там Магомед? Не отстал?
        - Нет, он за нами как привязанный держится.
        - Хорошо. Напомни мне перед ним извиниться. — Комбат глубоко вздохнул, словно пловец перед прыжком в воду: — Ну, славяне, двум смертям не бывать. Прорвемся!

* * *
        - Стой, привал, — выдохнул лейтенант. — Берестов, выставить охранение. Медведев, доложить о наличии людей во взводах. Проверишь раненых, если нужно — сменишь повязки. Валентин Иосифович, мне нужно с вами поговорить.
        - Есть!
        - Есть!
        Командиры взводов отправились выполнять приказания, Волков шагнул навстречу комиссару, споткнулся о корень и едва не упал. Разом навалилась вся тяжесть ночного перехода, утренней атаки, сумасшедшего прорыва под носом у немцев. Ротный вдруг вспомнил, что не спал уже полтора суток, а ел последний раз двадцать четыре часа назад. Лейтенант скрипнул зубами — сейчас как никогда нельзя позволить себе даже минутной слабости. Он посмотрел на своих бойцов. Красноармейцы упали там, где остановились, и лежали в каком-то странном оцепенении. Никто даже не пытался устроиться поудобней, снять вещмешок или перемотать портянки, слышалось только хриплое дыхание смертельно уставших людей и слабые стоны раненых. Следовало бы, конечно, поговорить с ними, ободрить, любой ценой вывести из этой смертной неподвижности, но не было ни сил, ни слов. Пошатываясь, подошел комиссар. Гольдберг выглядел — краше в гроб кладут: рана на голове покрыта коростой из засохшей крови и грязи, посеревшая от пыли гимнастерка порвана в нескольких местах. В левой руке политрук по-прежнему сжимал шашку капитана Асланишвили.
        - Валентин Иосифович…
        - Давайте не здесь, — тихо сказал комиссар. — В стороне, метров десять, думаю, будет достаточно.
        - Но…
        - Саша, я вижу по вашему лицу, что у нас будет серьезный разговор. И я не думаю, что вы захотите, чтобы нас слышала вся рота.
        Волков кивнул, и оба отошли на край поляны. День шел к закату, но до темноты оставалось несколько часов, и за это время следовало решить, что делать дальше. Дивизия потерпела поражение, немцы, судя по всему, глубоко вклинились в расположение наших войск. Надлежало определить маршрут выхода к своим, установить порядок следования, перераспределить боеприпасы, оказать помощь раненым. Но прежде всего лейтенант Волков и батальонный комиссар Гольдберг обязаны были определить свои взаимоотношения. В окружении или нет, рота остается войсковой единицей РККА, первым стрелковым подразделением, способным самостоятельно выполнять все боевые задачи, и командир у нее может быть только один. Валентин Иосифович был старше по званию и имел полное право принять, командование отрядом.
        - …поэтому я считаю, что командовать нами должны вы, — закончил Волков.
        Политрук вздохнул и похлопал лейтенанта по плечу.
        - Вы хороший мальчик, Саша, — каким-то обыденным, не по-военному добрым голосом сказал еврей. — Хотел бы я, чтобы мой сын, когда вырастет, был таким, как вы. Все, что нужно командиру, у вас есть, но вы должны научиться понимать людей. Иногда одной только воли и решительности бывает мало, такие случаи не предусмотрены уставом.
        Комроты молчал, не понимая, к чему клонит комиссар.
        - Да, по уставу командование должен принять я, и, поверьте, я бы справился. Но мы сейчас в особом положении. Мы разбиты, отрезаны от своих, окружены. Боевой дух у людей упал, они напуганы, а ведь предстоит долгий выход по немецким тылам… — Гольдберг помолчал и продолжал почти шепотом: — Мы все можем погибнуть. Как вы думаете, сколько из ваших бойцов подумывают сейчас о том, чтобы сдаться в плен?
        - Как вы… — Кровь бросилась лейтенанту в лицо, не помня себя, он шагнул к комиссару: — Вы говорите о моих людях!
        - Я шел замыкающим, — все так же тихо сказал политрук. — Вы помните эти листовки? «Бей жида политрука, морда просит кирпича»? Многие из ваших бойцов подняли их.
        - Я тоже поднял.
        - Но потом выкинули. А другие оставили. — Комиссар посмотрел в сторону поляны: — Им страшно, Саша. Пропуск в плен предлагает им жизнь, а мы должны заставить их идти, возможно, на смерть.
        - То есть вы хотите сказать, — лейтенант не смог скрыть презрение в голосе, — что мои красноармейцы только и думают о том, чтобы сдаться?
        - Некоторые — наверняка, — спокойно ответил Гольдберг. — Это нормально, жить хочется каждому. Если сейчас командование приму я, люди могут взбунтоваться. Подождите. — Он поднял руку, видя, что Волков готов взорваться. — Поставьте себя на их место. Еще три месяца назад они были просто рабочими…
        - А вы видели, как эти «просто рабочие» шли сегодня утром в атаку? — насмешливо спросил комроты.
        - Это не имеет значения, — покачал головой комиссар. — Там они были частью дивизии. На миру и смерть красна, вы же знаете. Если бы вас тогда убили или ранили, прислали бы другого лейтенанта, и рота воевала бы, как прежде. Здесь все по-другому. Я еще по Гражданской помню как это бывает. Именно поэтому командиром сейчас должен быть тот, кого они знают и кому они доверяют. Вы говорили, что готовили их в учебном полку?
        - Да. — Лейтенант уже успокоился и не мог не признать, что в словах Гольдберга есть резон.
        - Значит, вам они поверят, — кивнул комиссар. — Сейчас это очень важно. А я, соответственно, буду политруком роты. Будем считать, что меня временно понизили в должности.
        Волков молча кивнул и повернулся к бойцам, но Гольдберг придержал его за рукав.
        - Последний вопрос. — Валентин Иосифович выглядел слегка обеспокоенным. — Командир первого взвода… Он… Надежный человек?
        «Начинается», — с беспокойством подумал лейтенант, но виду не подал. Архипов утверждал, что за Берестовым никаких палачеств не числилось, да и маловероятно, чтобы комиссар и белогвардеец встречались раньше.
        - Старший сержант Берестов — отличный младший командир… Да, он надежный человек. А почему вы спрашиваете?
        - Да так… — Политрук, казалось, чувствовал себя виноватым. — Просто показалось… Нет, ничего.
        Командир и комиссар вернулись на поляну. Красноармейцы, похоже, даже не заметили, что кто-то куда-то отлучался. Бойцы лежали в том тяжелом, бессонном забытье, что наступает у человека который слишком долго держался на пределе возможностей. Медведев шагнул навстречу ротному и вяло отдал честь.
        - Товарищ лейтенант, у меня семнадцать штыков при одном пулемете, у Андрей Васильича — двадцать четыре, пулеметов два, один — немецкий. От третьего взвода только шестеро осталось. Раненых четырнадцать, из них десять ходячих, пока.
        - Что значит «пока»? — резко спросил Волков.
        - Четверо на честном слове держатся, — тихо сказал старшина. — Женька-филолух контужен сильно, скоро чертей гонять начнет. У Чиркина прострелен бок, сюда дошел, а встанет ли — не знаю. Четверо тяжелых, их только нести. Правда, ефрейтор Егоров, думаю, скоро кончится. У него осколок в груди застрял, пережал что-то, задыхается. К доктору его надо.
        - Доктора у нас нет, — ответил лейтенант. — А где Берестов?
        - Дозоры выставляет, — пожал плечами Медведев. — Сказал, двух к дороге выдвинет, и по двое туда и туда. — Комвзвода -2 махнул рукой влево и вправо: — Только, по-моему, напрасно это, все равно, ставь не ставь — люди сразу свалятся.
        - Будем надеяться, не свалятся, — сухо ответил лейтенант. — Значит, так, людей из третьего забирай себе, пользы от такого взвода все равно нет. Как с патронами?
        Медведев достал записную книжку в клеенчатом переплете, перелистал замусоленные страницы.
        - К «мосинкам» сто семьдесят две обоймы, к моему «дегтярю» два диска, к берестовскому — полтора, еще пять сотен россыпью. К немецким винтовкам — девяносто три патрона, к их пулемету — две ленты по пятьдесят патронов. К автоматам немецким восемь магазинов и сто пятьдесят восемь патронов россыпью. Гранат: противотанковых двенадцать, «эфок»…
        - А с провизией? — впервые вступил в разговор комиссар.
        - Сухари, — коротко ответил старшина, — хлеба есть немного… Двадцать три, немецких — семь.
        - Воевать можно, — кивнул Волков.
        - В общем, воевать придется на голодный желудок, — вздохнул Гольдберг.
        - Меня больше беспокоят раненые, — честно признался комроты. — Почти треть людей у нас небоеспособны… Что там такое?
        На поляну, шатаясь, выбежал младший сержант с перевязанной головой. «Кошелев, — вспомнил лейтенант. — Командир отделения у Берестова. Он, кажется, из студентов».
        - Он с Василь Андреичем пошел, — встревоженно сказал старшина.
        Сердце Волкова упало, он затравленно оглянулся, ожидая, что лес взорвется стрельбой и чужим криком. Но все было тихо, и, приглядевшись, ротный успокоился: младший сержант был не напуган, а, скорее, взволнован.
        - Женька, в чем дело? — на другом конце поляны поднялся, опираясь на немецкий пулемет, красноармеец Зверев.
        После уничтожения немецкого самолета бывший студент механического факультета, а ныне боец Красной Армии Максим Зверев ходил в героях, да и во время атаки показал себя с наилучшей стороны, застрелив в траншеях трех гитлеровцев. Свой ДП он отдал товарищам, а себе взял тяжелый и страшный МГ -34. Отыскав в ранце убитого пулеметчика наставление по вражеской машине, Зверев быстро освоился с новым оружием и доложил ротному, что готов воевать с немецким пулеметом. Роясь в трофеях, дотошный технарь нашел даже два запасных ствола, менять перегревшиеся при стрельбе, и асбестовые рукавицы для этой процедуры.
        - Без паники, — строго сказал лейтенант, видя, что за Максимом подхватились остальные. — Кошелев, в чем дело?
        - Там… — Кошелев побледнел и вдруг прислонился к сосне.
        - Ты чего контуженый бегаешь, филолух хренов? — рявкнул вдруг Медведев. — Свалишься — еще и тебя тащить!
        - Там… — Студент махнул рукой куда-то на север: — Наши! Врач и медсестра… И шофер с ними. Андрей Васильевич их сюда ведет.
        - А ты-то чего прибежал?
        - Там… Помочь нужно. — Младший сержант тяжело сполз на землю. — Я извиняюсь, я контужен…
        Бывший студент наклонился в сторону, и его вдруг тяжело и сухо стошнило.
        - Женька, ты чего? — Зверев подбежал к товарищу.
        - Контузия, — сказал Гольдберг, наклоняясь над Кошелевым. — Чем помочь-то? Там что, кто-то ранен?
        Тот помотал головой и содрогнулся в жестоком приступе сухой рвоты.
        - Сутки не ели, — спокойно заметил Медведев, — блевать и то нечем. Это пройдет. Товарищ лейтенант, разрешите, я сбегаю? Возьму отделение…
        Лесную тишину разорвал женский крик. Дикий, выворачивающий вопль взлетел над деревьями и тут же оборвался, словно женщине с размаху зажали рот.
        - Медведев, за старшего! — быстро скомандовал лейтенант. — Второе отделение — за мной!
        Кричали недалеко, метрах в ста, а в такой глухомани звуки теряются быстро. Рота ушла от опушки километра на полтора, и продиравшемуся сквозь заросли Волкову оставалось только надеяться, что по лесу не шастают охотнички в серой форме. Он запоздало подумал, что надо было прихватить карабин, и, на бегу расстегнув кобуру, выхватил ТТ. Все это было, конечно сплошным нарушением Устава, и Гольдберг будет абсолютно прав, если взгреет дурного комроты по-комиссарски. Однако сейчас Волков мог думать только о том, что где-то рядом кричала женщина. Ротный, наверное, проскочил бы мимо, но тут слева из кустов раздалось мычание, словно кто-то пытался выть с закрытым ртом, и успокаивающий голос Берестова. Лейтенант медведем проломился через орешник и оказался на маленькой прогалине. У сломанной березы на траве неподвижно лежала девушка в синей форменной юбке и гимнастерке. На вид ей можно было дать лет двадцать: обычное милое лицо, выбившиеся в беспорядке из-под берета густые черные волосы. Казалось, она спала, но земля под каблуками тяжелых армейских сапог была разрыта, разворочена, словно девушка билась и
скребла ногами.
        - Обморок. — Берестов, стоявший на колене рядом с санитаркой, легко поднялся навстречу командиру: — Слава Богу, я уже думал, придется бить.
        Он повернул руку, внимательно осмотрел ладонь.
        - До крови прокусила. Истерика.
        Вслед за лейтенантом на поляну выбежали шесть красноармейцев.
        - Что здесь произошло? — Лейтенант понимал, что вопрос звучит глуповато, но ничего умнее в голову не пришло.
        - Мы на них, собственно, случайно наткнулись, — ответил старший сержант. — Я возвращался с Кошелевым, смотрю, лежит санитарная сумка. Поискал вокруг и нашел хозяев. Мне с первого взгляда показалось, что с ними что-то не так.
        Он кивнул в сторону, и Волков, наконец, обратил внимание, что кроме санитарки и комвзвода на поляне присутствуют еще двое. На земле, обхватив руками колени, сидела худая женщина лет тридцати-тридцати трех с тонким красивым лицом. Судя по шпале на петлицах медицинской службы, перед лейтенантом был старший военфельдшер. «Что-то я тут самый младший по званию получаюсь», — подумал ротный. Рядом с женщиной стоял, тяжело опираясь на винтовку, невысокий плотный ефрейтор лет сорока, черные от въевшегося масла руки выдавали в нем шофера. Круглое, скуластое лицо имело какое-то болезненно тупое выражение, и от этого Волкову стало не по себе. Лейтенант подошел к врачи опустился на одно колено и осторожно коснулся ее плеча.
        - Товарищ старший военфельдшер…
        Ротный запнулся. Ситуация была явно неуставная, и как тут представляться, он не знал. А еще его очень беспокоило то, что ни женщина, ни шофер никак не отреагировали на появление новых людей. И глаза у товарища старшего военфельдшера были какие-то нечеловечески черные. Приглядевшись получше, лейтенант резко встал: зрачки у врача были расширены настолько, что занимали всю радужку.
        - Она в шоке, — тихо сказал Берестов. — Как и водитель. И, честно говоря, мне это очень не нравится. Эта женщина — военный врач, крови она должна была видеть больше, чем мы с вами вместе взятые. Я же помню германскую: мужики падают в обморок, а сестрички держатся.
        - Может, под обстрел попали? — подумал старший лейтенант. — Когда людей накрывает, бывает, и умом двигаются.
        - Не похоже, чтобы их по земле валяло, — покачал головой старший сержант.
        - Ладно, сейчас не об этом думать надо, — подвел черту Волков и повернулся к красноармейцу, — Ты и ты, берите санитарку, только осторожно. И чтоб без фокусов. Если придет в себя и опять кричать начнет, просто рот ей зажмите. Ты, давай, веди шофера, он, похоже, смирный. Андрей Васильевич, вы человек опытный. — Ротный запнулся и честно признался: — Ну, во всяком случае, подход к женщинам должны лучше меня знать. Военфельдшер за вами. Поднимайте ее и ведите к нам. Остальные — со мной, мы прикрываем.
        - Есть!
        Бывший белогвардеец наклонился над врачом, осторожно коснулся пальцами бледной щеки. Затем подсунул правую руку под колени и легко поднял женщину на руки.
        - Проще отнести, — сказал Берестов. — Она сейчас даже встать не сможет.
        - Хорошо. — Лейтенант кивнул и повернулся к одному из оставшихся красноармейцев: — Ты иди вперед и отводи ветви.
        Волков поднял трехлинейку комвзвода и вломился в кусты, отрывая на ходу торчащие ветки, чтобы остальным было проще нести женщин. Обратно шли медленнее, стараясь не потревожить свою хрупкую ношу. На полдороге лейтенанта встретили трое бойцов во главе комиссаром. Гигант Шумов принял санитарку от запыхавшихся красноармейцев, Берестов осторожно нес военфельдшера. Шофер, похоже, уже пришел в себя, во всяком случае вести за руки его не пришлось.
        - Что с ними? — нервно спросил Гольдберг.
        - Не знаю, — сквозь зубы ответил лейтенант. — Сейчас будем разбираться.
        Рота встретила командиров сдержанным гулом, на ногах были все, кроме тяжелораненых
        - Разойдитесь, — резко приказал Волков. — да не толпитесь вы, им воздух нужен!
        - Шинели давайте, — добавил комиссар.
        Несколько красноармейцев сдернули скатки, санитарку уложили на расстеленное сукно, и и совету Медведева, укрыли сверху, военфельдшера белогвардеец осторожно посадил, придерживая за спину. Кто-то накинул ей на плечи шинель поднес к губам флягу, но разжать стиснутые зубы было невозможно. Лейтенант встал и подошел к шоферу. Глаза ефрейтора уже обрели осмысленное выражение, и выражение это лейтенанту очень не понравилось.
        - Фамилия, имя, часть? — коротко спросил ротный.
        - Ефрейтор Копылов, двести тридцать пяти отдельный автобат, — хриплым низким голосок ответил водитель.
        - Кто эти женщины? Как вы оказались в лесу? — продолжал давить Волков.
        - Товарищ лейтенант, — тихо заметил Гольдберг, — вы же не врага допрашиваете, зачем такая резкость?
        - Они их сожгли, — внезапно сказал ефрейтор. — Господи ты Боже мой, живьем сожгли.
        Волков с ужасом увидел, что у крепкого сорокалетнего мужика дрожит нижняя челюсть.
        - Возьмите себя в руки, — спокойно приказал комиссар. — По порядку: что вы делали сегодня утром?
        Шофер посмотрел на еврея, затем торопливо кивнул, зачем-то потер рукавом подбородок. Казалось, он немного успокоился, во всяком случае, больше не трясся.
        - В семь пятнадцать поступил приказ эвакуировать медсанбат, — начал Копылов, — ходячие шли сами, тяжелых было приказано вывозить к дороге, к автобусам. По просеке к санбату автобусы не пройдут, только нашими полуторками.
        Ефрейтор закашлялся, схватил протянутую флягу и жадно выпил.
        - Я шесть ездок сделал, человек сто перевез, да наши все старались. Оленька все время со мной была, туда с ранеными, в кузове, обратно в кабине. Когда в седьмой раз поехали, Ирина Геннадьевна села, там совсем тяжелые оставались, она хотела лично проследить. Только тронулись — обстрел начался, тех, что раньше нас к санбату Ушли, на просеке накрыло, а мы из-за Ирины Геннадьевны задержались. Как немцы стрелять перестали, мы дальше тронулись, надо же людей вывозить. — Копылов замолчал, словно собираясь с мыслями, и продолжил медленно:
        - Просека вся перепахана, я между воронками ползу, может, километров пять в час. А когда до санбата полкилометра оставалось, и вовсе встал. Там сосну снарядом срубило, она поперек дороги и упала. Ну что мы, втроем, ее оттащим? Побежали так, Ирина Геннадьевна сказала — найдем кого-нибудь, помогут дорогу расчистить.
        Ефрейтор снова умолк и через томительные полминуты продолжил:
        - Хорошо хоть, я впереди был. Стрельба вокруг, вот я и иду с трехлинейкой. А уже совсем рядом, вот только за поворот свернуть, там кусты густые… Слышу, говорят не по-нашему. Я немецкого не слышал ни разу, да кто еще-то быть может? Оттащил докторов своих дорогих, сам осторожненько так, ползком, посмотреть, что там да как.
        Он сглотнул.
        - Те из наших, что у медсанбата оставались, видно, деру дали, а раненым куда деваться? Некоторые и не в сознании даже, лежат рядком… И тягач рядом стоит броневой, кузов — ну вот как гроб, спереди колеса, сзади — гусеницы. Немцев вокруг с десяток, стоят, говорят о чем-то, громко так, не таятся. — Копылов сморщился, как от боли. — Потом трое пошли, с палатки поваленной подтащили брезент, и на наших сверху кинули. Тут и девки мои подползли. А эти…
        Шофер снова замолчал.
        - Да не тяни ты, договаривай, — глухо сказал Медведев.
        - Сняли канистру, — медленно, словно во сне говорил ефрейтор. — Полили их сверху, потом вторую вылили. Потом отошли и гранату кинули.
        Волкову показалось, что ему на голову уронили полено. Он, конечно, читал в газетах о зверствах фашистов, докладывал это роте на политинформациях, но одно дело статья, а другое — живой свидетель. Лейтенант знал, что Копылов не врет, достаточно было посмотреть в больные глаза водителя, чтобы понять: в его словах нет ни капли лжи. — Оленька сразу сомлела, а Богушева как бешеная стала, за наган хваталась, пришлось за руки держать. Они даже кричали тихо, Господи, да что же это…
        Ефрейтор вдруг засмеялся странным, лающим смехом, и, лишь посмотрев ему в глаза, ротный понял, что сорокалетний крепкий мужик плачет. Водитель упал на колени и закрыл лицо широкими, мозолистыми ладонями с намертво въевшейся автомобильной грязью. Волков обвел взглядом столпившихся бойцов: на лицах были ужас, недоверие, у Кошелева дрожали губы. Лишь Шумов смотрел зверем, и эта еле сдерживаемая ярость гиганта-рабочего подействовала на лейтенанта как ушат холодной и чистой воды. Жестокость может родить и страх, и гнев. Только в злости, в ненависти было спасение, пора было донести это до людей. Ротный посмотрел на всхлипывающего шофера и решил, что начнет, пожалуй, с него.
        - Встать, — громко скомандовал он.
        Сорок пар глаз уставилось на лейтенанта, но Копылов, похоже, даже не услышал приказа. Водитель плакал, как маленький ребенок, отчаяние уже одолело его.
        - Я сказал: встать, сволочь! — зарычал лейтенант.
        Нагнувшись, он схватил Копылова за ворот гимнастерки и резким рывком вздернул на ноги. Шофер, хлюпая носом, смотрел на лейтенанта круглыми мышиными глазами.
        - Ты чего ноешь, сука? — Волков уже давился словами, он накачивал себя бешенством, не давай ему уйти, не давая состраданию взять верх над жестокостью. — Кого жалеешь? Наших? Тех, кого сожгли? Не надо их жалеть, они уже мертвые, им не больно.
        Среди бойцов послышался ропот, но лейтенант не позволил себе отвлечься.
        - Или ты себя жалеешь, а, Копылов? А ну дай сюда винтовку! — Он сдернул с плеча шофера видавшую виды трехлинейку, открыл затвор: — Ты из нее хоть раз сегодня выстрелил? Или в основном по рыданиям у нас будешь?
        В глазах ефрейтора появилось осмысленное выражение.
        - Отдайте винтовку, — хрипло сказал шофер.
        - А зачем она тебе? — удивился лейтенант. — Застрелиться, что ли?
        - Отдайте оружие! — срывающимся голосом крикнул Копылов и вцепился в трехлинейку.
        Волков резко ударил шофера в грудь, и тот кубарем покатился по земле.
        - Товарищ лейтенант, хватит! — тихо сказал Медведев.
        Ротный посмотрел на комвзвода -2 так, словно впервые заметил, что кроме него и Копылова здесь есть кто-то еще.
        - А что это у вас, товарищ старшина, люди толпятся? — задумчиво произнес Волков.
        Он поймал взгляд Медведева и не отпускал, пока тот не отвел глаза.
        - Есть, — ответил старшина и повернулся к своим бойцам: — Разойдись! Что, не слышали?
        Берестов повторил приказ своему взводу, не дожидаясь, пока ротный обратит на него внимание. Красноармейцы отошли на два десятка шагов, но затем развернулись и как один уставились на Волкова и Копылова. Лейтенант повернулся к лежащему на земле шоферу и, держа винтовку в левой руке, повторил вопрос:
        - Так зачем тебе винтовка, Копылов?
        - Воевать, — глухо ответил водитель.
        - С кем? — продолжил допрос Волков.
        - С гадами. Я их… — Шофер, похоже, осознал, как глупо он выглядит, угрожая врагам и валяясь при этом на земле. — Разрешите встать, товарищ лейтенант?
        - Разрешаю. — Ротный нагнулся и подал руку ефрейтору.
        Несколько секунд Копылов молча смотрел на комроты, затем крепко взялся за протянутую ладонь, и командир роты, лейтенант РККА, во второй раз поставил шофера на ноги. Поднявшись, Копылов встал по стойке «смирно», и Волков протянул ему винтовку. Шофер схватил оружие, словно боясь, что ротный передумает.
        - Вот так, и чтоб больше я таких истерик не видел, — подвел итог ротный. — Медведев, этот боец к тебе во взвод. Андрей Васильевич, — повернулся Волков к белогвардейцу, — что с военфельдшером? Орать на нее мне не хочется, но нам нужен врач.
        - Кажется, она пришла в себя, — вместо взводного отозвался комиссар.
        Гольдберг стоял на колене рядом с женщиной. Осторожно наклонившись, он заглянул ей в лицо, затем повернулся к лейтенанту.
        - Глаза, по крайней мере, уже нормальные. Как, вы говорите, ее зовут? — спросил политрук у Копылова.
        - Богушева Ирина Геннадьевна, — ответил та.
        - Ирина Геннадьевна… Ирина Геннадьевна, вы меня слышите?
        Комиссар, наверное, хотел, чтобы голос у него звучал успокаивающе, но получилось, мягко говоря, не очень. Почувствовав это, Гольдберг беспомощно развел руками.
        - Товарищ старший военфельдшер, пожалуйста…
        - Я… слышу, — выходило сдавленно, словно у женщины болело горло.
        Рядом с Гольдбергом опустился на колени комвзвода -1. Берестов осторожно взял женщину за плечи и слегка встряхнул.
        - Ирина Геннадьевна, вы среди своих. — Берестов говорил спокойно и уверенно: — Я — исполняющий обязанности командира первого взвода третьей роты второго батальона 732 -го стрелкового полка…
        Лейтенант про себя подивился, как бывший белогвардеец ухитрился оттарабанить это все, ни разу не запнувшись.
        - Вот наш командир, лейтенант Волков, рядом со мной — батальонный комиссар Гольдберг. Ирина Геннадьевна, я понимаю, вам очень тяжело, не дай Бог кому такое пережить…
        Женщина вздрогнула, и Берестов осторожно сжал ей плечо, словно боялся, что она снова впадет в оцепенение. Но Богушева, похоже, уже окончательно пришла в себя.
        - Можете меня отпустить. — Ее голос звучал слабо, но истерики в нем не было.
        Берестов убрал руки, готовясь подхватить врача, если той опять станет плохо.
        - Вы говорили о раненых, товарищ лейтенант?
        Она посмотрела на Волкова снизу вверх, затем обвела глазами вновь подошедших солдат. Решительно протянув руку, женщина не столько попросила, сколько приказала Берестову:
        - Помогите мне встать.
        Старшего военфельдшера аккуратно подняли на ноги. Быстро осмотревшись, Богушева повернулась к лейтенанту:
        - Товарищ лейтенант, кто командует этой группой?
        - Этой ротой командую я, — спокойно ответил Волков, — батальонный комиссар Гольдберг исполняет обязанности политрука роты. Если вас интересует наше положение, то ничего хорошего вам сказать не могу. Мы отрезаны от своих и находимся в немецком тылу. Поскольку выходить будем вместе, вам придется исполнять мои приказания, хоть вы и старше по званию. Возражений нет?
        Женщина кивнула:
        - Какие тут могут быть возражения, я хирург, а не пехотинец.
        - Хорошо, тогда первый приказ. Как вы уже слышали, у нас четверо тяжелораненых, один, кажется, умирает…
        - Есть, — коротко ответила Богушева, затем, словно вспомнив что-то, обернулась назад: — Со мной было еще двое, шофер и медсестра…
        - Шофер теперь у нас, во втором взводе. Медсестра еще не пришла в себя, вон она…
        Ирина Геннадьевна опустилась на колени рядом с девушкой, подняла веко…
        - Обморок, — резко заметила женщина. — Где моя сумка?
        Она не сомневалась, что ее вещи найдены и доставлены вместе с ней. Берестов молча передал ей сумку.
        - У кого-нибудь есть водка?
        Медведев, не говоря ни слова, сунул в руки врача флягу.
        - Жестоко, конечно, — пробормотала военфельдшер, — но времени нет.
        Она достала из сумки пузырек, открыла и поднесла к лицу девушки. Глаза медсестры внезапно открылись, она глубоко вдохнула, словно собираясь кричать, и Богушева ловко влила ей в рот водку. Подождав, пока девушка прокашляется, Ирина Геннадьевна велела бойцам:
        - Усадите ее.
        Затем, глядя медсестре прямо в глаза, Богушева спросила:
        - Пришла в себя?
        Девушка торопливо кивнула.
        - Молодец. Вставай, для нас есть работа. Будешь мне, скажем так, ассистировать.
        - Но я не могу! — Голос у Ольги оказался низкий, грудной.
        - С какого курса ушла в армию? — жестко спросила Ирина. — С третьего? Я не спрашиваю, можешь ты или нет, вставай, у нас раненый умирает. Лейтенант, мне нужен огонь и кипяченая вода.
        - Огня не будет, — ответил Волков. — Дым далеко видно.
        - Понятно, — вздохнула Богушева, — тогда дайте еще водки. Вообще сколько есть. И рубахи чистые, у меня бинты кончаются. Освободите место и накройте шинелями. Времени мало, скоро начнет темнеть.
        - Ирина Геннадьевна, — испуганно начала медсестра, — мы даже инструменты продезинфицировать не сможем…
        - Я знаю, — кивнула женщина. — Но что нам остается? Будем водкой.
        С Егоровым закончили через полтора часа, солнце уже садилось. Наложив последний шов, Богушева приказала медсестре закончить перевязку и велела готовить следующих. Она как раз накладывала шину из расколотого березового бревнышка, когда стемнело окончательно. Не прерывая работы, Ирина бросила через плечо:
        - Обеспечьте свет.
        Волков переглянулся со взводными.
        - Огонь открывать нельзя, — тихо сказал Медведев.
        - Значит, закроем, — ответил Берестов.
        Вырубив четыре шеста, привязали к ним шинели. Бойцы держали занавеси, а внутри еврей и белогвардеец светили доктору трофейными фонариками. Импровизированный госпиталь работал до глубокой ночи, женщины резали, вынимали из живого тела железо и свинец, шили, перевязывали. Уже давно скомандовали отбой, и красноармейцы провалились в черное тяжелое забытье без снов, уже клевали носами, спали стоя те, кто закрывал свет от вражеских глаз, когда медсестра заново перевязала Кошелева. Младший сержант замер, не шевелясь, пока девушка отмачивала заскорузлый от крови серый бинт, промывала рану. Ольга начала накладывать швы но студент сидел как каменный.
        - Вы что, совсем не чувствуете боли? — устало спросила она, перерезая нитку и снова втыкая иглу в живое тело.
        - Чувствую, — сдавленно ответил Кошелев, — но не кричать же…
        - Разрешаю стонать. — Медсестра стянула края раны.
        - Спасибо, потерплю, — прохрипел несостоявшийся филолог.
        - Гордый, значит. — Завязать узел, обрезать нитку…
        - Да нет, просто неудобно ы-ы — ы…
        - Неудобно штаны через голову надевать, лучше стони, так легче.
        - Предпочту остаться при своем мнении. — Несмотря на холод сентябрьской ночи, по лицу раненого катились капли пота.
        - Два стежка осталось.
        - Рад слышать.
        Медсестра перевязала младшего сержанта чьей-то разорванной на полосы нательной рубахой. «Кому-то не придется переодеться в чистое», — подумал Кошелев.
        - Ирина Геннадьевна, все, этот последний. — Медсестра повернулась к своей начальнице и всплеснула руками: — Ну, горе вы мое…
        Богушева сидела на коленях, свесив голову на грудь, инструменты, которые она начала было собирать, тускло поблескивали в свете фонариков.
        - Она уж минут пять так сидит, — прошептал Гольдберг, — я решил, задумалась о чем-то.
        - Ага, и сопит при этом. — Девушка покачала головой: — Трое суток на ногах.
        Берестов выключил фонарик и знаком показал комиссару сделать то же.
        - Отбой, ребята, — шепотом приказал он бойцам с занавесями.
        Те отошли на несколько шагов и не опустились, а буквально рухнули на землю. Медсестра собрала инструменты в сумку, осторожно уложила военфельдшера на бок и, тесно прижавшись к старшей подруге, мгновенно заснула сама. Гольдберг отнес в сторону набухшие свернувшейся кровью шинели, что послужили операционным столом. Когда он вернулся, Берестов шагнул ему навстречу.
        - Похоже, товарищ батальонный комиссар, на ногах только вы, я и Кошелев, у него голова разболелась. Так что караулить нам, остальных не поднять, хоть из пушки пали.
        - А вы-то сами? — Валентин Иосифович не мог избавиться от странного недоверия, которое вызывал в нем этот человек.
        - В себе я уверен, — сухо сказал старший сержант.
        Гольдберг не видел его лица, но почему-то подумал, что непонятный командир взвода сейчас улыбается.
        - Один из нас должен выдвинуться метров на сто на юг, к дороге, — продолжил старший сержант. — С севера и северо-востока у нас болото еще кто-то должен выйти на запад, там редколесье, видно далеко. Третий останется здесь и будет время от времени проверять двух других. Насколько я понимаю, вы прошлой ночью спали? Значит, начальником караула лучше всего быть вам.
        - Хорошо, выдвигайтесь на запад, Кошелева я отправлю на юг.
        - Есть.
        Берестов подхватил винтовку и легко, словно видел ночью не хуже, чем днем, скрылся среди деревьев. Комиссар покачал головой: в такой темноте можно бродить до рассвета и так и не найти комвзвода -1. Если, конечно, тот останется на месте к утру. Политрук не мог понять, почему Берестов вызывает у него такое беспокойство, но с той минуты, когда они столкнулись в только что отбитой немецкой траншее, Валентин Иосифович чувствовал, что со старшим сержантом что-то не так Этот седой человек, его ровесник, был чужим. Его манера держаться, его речь, все казалось чуть-чуть не таким, каким должно было быть. И когда он обращался: «Товарищ батальонный комиссар», Гольдбергу казалось, что командир первого взвода смеется над ним. Политрук проверил автомат. У него оставалось еще три магазина — на один хороший бой. Семь патронов в нагане, впрочем, это только застрелиться. Через час он должен будет проверить оба поста, а до этого времени следует себя чем-то занять. Гольдберг поднял шашку и в который раз принялся тереть ее рукавом, пытаясь счистить воображаемую грязь. Он поднес ножны к глазам: у устья в свете луны
тускло блеснул знак, похожий на орден. Политрук наизусть знал историю о том, как командир эскадрона Асланишвили на спор припаял на шашку знак «За отличную рубку», превратив ее в пародию на наградное оружие. Комэск загремел под арест и получил выговор с занесением по партийной линии, но возвращать шашку в первоначальный вид отказался. Асланишвили часто со смехом рассказывал, как комбриг, получивший в Гражданскую шашку с вполне себе настоящим орденом Красного Знамени, орал на него, потрясая знаменитым оружием, а потом махнул рукой, обозвал клоуном и велел катиться с глаз долой.
        Гольдберг не мог поверить, что шумного, неунывающего комбата нет в живых. За два месяца в учебных лагерях они успели подружиться. Капитан, узнав, что у комиссара есть шестилетний сын, с восторгом рассказал, что его дочке как раз столько же, и громогласно объявил, что это судьба, и в первый день после победы состоится помолвка. Вскоре Валентин Иосифович знал по именам братьев, сестер, дядьев и теток Асланишвили и уже всерьез отшучивался, что в этой армии родственников жених просто потеряется…
        И вот его нет. Комиссар был уверен, что такой человек, как комбат, никогда бы не бросил свой клинок, не говоря уж о том, чтобы сдаться в плен. Внезапно политрук вздрогнул и поднял глаза. Перед ним буквально в двух шагах кто-то стоял. Выронив шашку, Гольдберг рванул с плеча автомат, и в этот момент луна вышла из-за туч. Руки опустились сами, перед комиссаром был капитан Асланишвили в новой чистой форме, даже не раненый.
        - Георгий? — слабо спросил комиссар.
        Комбат улыбнулся, покачал головой и крепко встряхнул Гольдберга полупрозрачной рукой.
        - Товарищ батальонный комиссар…
        Валентин Иосифович сквозь слезы смотрел, как тает, растворяется в зыбком лунном свете лицо друга.
        - Товарищ батальонный комиссар!
        Гольдберг открыл глаза, судорожно взмахнул руками и упал бы, если бы комвзвода -1 не придержал его за шиворот. Луна уже давно ушла, между деревьями в зыбком свете утренних сумерек полз молочно-белый туман. Политрук понял, что продрог до костей.
        - Когда вы не пришли проверить меня через час, я решил посмотреть, не уснули ли вы, — тихо сказал старший сержант. — Вы спали стоя, товарищ батальонный комиссар. Я такого с двадцатого года не видел. Решил не будить, тем более что мы с Кошелевым в проверке не нуждались.
        - Спасибо, — пробормотал Гольдберг, чувствуя, что лицо заливает красным и горячий стыд разгоняет холод.
        - Надо сниматься, — продолжал Берестов. — Вчера немцы просто рвались вперед, сегодня займутся обустройством тыла. Этот лесок рядом с дорогой они прочешут обязательно. Они аккуратны и педантичны, за двадцать пять лет ничего не изменилось…
        - Я… — Политрук чувствовал, что он обязан это сказать: — Я должен извиниться перед вами, товарищ Берестов.
        Комвзвода поднял бровь. Не каждый день батальонный комиссар просит прощения у старшего сержанта. Валентин Иосифович торопливой продолжил:
        - Я не доверял вам. Не знаю почему, но вы… Вы казались мне ненадежным человеком. А ненадежным оказался я. Приношу свои извинения.
        Несколько секунд Берестов молчал, затем, криво усмехнувшись, ответил:
        - Ничего, я привык. Пожалуйста, разбудите командира.
        Гольдберг кивнул и, повинуясь внезапному порыву, протянул взводному руку. Старший сержант как-то странно посмотрел на комиссара, затем на крепкую, с начерно въевшимися следами машинного масла и копоти пятерню и медленно, словно в раздумье, принял рукопожатие. Маленькая, с аккуратными ногтями, ладонь Берестова была крепкой, как тиски. Чувствуя, что у него гора свалилась с плеч, Валентин Иосифович улыбнулся и пошел поднимать лейтенанта. Комвзвода -1 остался стоять на месте, словно в раздумье. Затем, пожав плечами, Андрей Васильевич нагнулся и сильно толкнул в плечо богатырски храпевшего Шумова. Храп моментально прервался, гигантская лапа цапнула трофейный маузер, и одобрительный взгляд Берестова встретили красные, спросонья особенно злые, глаза рабочего.
        - Неплохо, братец, неплохо, — сдержанно улыбнулся взводный. — Поможешь мне будить остальных. Смотри, чтобы со сна никто не заорал и не выстрелил.
        Шумов посмотрел на свою винтовку, затем, кряхтя, поднялся и попытался встать по стойке «смирно». Закоченевшие руки и ноги слушались с трудом, и он пошатнулся.
        - Сделай несколько взмахов руками, разгони кровь, — посоветовал Берестов и направился к Медведеву.
        Рота постепенно просыпалась. Далеко не все догадались постелить на ночь лапника, многие спали на голой земле, деля одну шинель на двоих. Холодная сентябрьская ночь наградила людей кашлем, хрипом, у некоторых отняла голос. Шести часов сна было слишком мало, чтобы восстановить силы, но, по крайней мере, теперь можно было идти вперед, не опасаясь, что кто-то свалится и уснет по дороге. Бойцы разминали закоченевшие руки и ноги, Берестов уже гонял свой взвод, заставляя протирать оружие, на котором крупными каплями осел туман. Последними Гольдберг разбудил женщин. Разговоры сразу угасли, с минуту царило неловкое молчание. Под общими взглядами Ольга смутилась, покраснела и неловко замерла. Богушева невозмутимо поправила одежду, убрала волосы под берет и, подняв с земли шинель, которой ее укрыл ночью Гольдберг, громко спросила:
        - Чье имущество?
        Послышались смешки, кто-то насмешливо сказал:
        - Носи, красивая, потом отблагодаришь.
        - Только после дезинфекции.
        Ирина швырнула шинель зубоскалу и, прихватив за локоть медсестру, пошла к раненым. Женщины как раз заканчивали осмотр Егорова, когда к ним подошел Шумов. Здоровяк молча поставил перед Богушевой котелок с водой, положил рядом кусок мыла и маленькое зеркальце для бритья, затем, все так же не говоря ни слова, вернулся к своему взводу. Военфельдшер пожала плечами и вернулась к работе.
        В стороне от бойцов Волков, Гольдберг и Берестов держали военный совет. Накануне в штабе 732 -го полка лейтенант не успел получить карту, зато после утренней атаки бойцы притащили ему сумку убитого фельдфебеля. В сумке нашлась немецкая карта, да такая подробная, что ротный только тоскливо выругался.
        - Мы здесь. — Комвзвода -1 указал спичкой на маленькое, с полногтя, зеленое пятнышко: Весь лес — полтора километра на шестьсот-семьсот метров. Он прилегает к дороге, что, полагаю, немцы скоро пройдут его частым гребнем. В этом случае нам останется только геройски погибнуть. Ну конечно, за исключением тех, кто успеет поднять руки.
        Гольдберг вздрогнул.
        - Есть, — ответил старший сержант. — Я не знаю, как вы планируете прорываться к нашим, товарищ лейтенант, но в любом случае сначала нужно выйти из этого мешка.
        - Прорываться будем лесами, — сказал Волков, — вот отсюда, вдоль просеки от старой вырубки на восток. Насчет мешка — у меня такое же мнение. До настоящего леса — примерно два километра, из них один — по кустам вдоль дороги.
        - Можно здесь вдоль холма, за гребнем, — показал комвзвода.
        - Зачем так близко к дороге? — встревоженно спросил комиссар.
        - Болото, — коротко ответил Берестов, — торфяные выработки, а дальше — топь, гиблое место.
        - Фактически нам нужно проскочить километр, — подытожил лейтенант. — Самый опасный участок — здесь, на взлобке. Ладно, чем быстрее, тем лучше. Медведев!
        Комвзвода -2 подбежал к командиру.
        - Как люди? — спросил Волков.
        - Да как… — Старшина произвел некое сложное движение плечами, затем махнул рукой: — Да пойдем, куда мы денемся.
        - Конечно пойдем. Андрей Васильевич, возьмите отделение — будете головным дозором. Денис, — лейтенант повернулся к Медведеву, — во-первых, проследи за рационами, сухари нужно экономить. Во-вторых, раненые — на тебе, посмотри, если надо — почини носилки для лежачих. Как закончишь — пять минут на прием пищи, потом оправиться — и двигаемся.
        - Есть!
        - Есть!
        Командиры взводов пошли к своим бойцам, лейтенант сложил карту и сунул ее в сумку.
        - Знаете, — сказал он комиссару, — а ведь в уставе ничего этого нет. Бой, наступление, оборона, смена, отдых, охранение. А вот об этом… Как на своей земле прятаться…
        - А в Уставе много чего нет, — невозмутимо ответил комиссар.
        Усевшись на землю, Гольдберг стянул сапоги, размотал портянки и, блаженно кряхтя, пошевелил пальцами ног.
        - Мне-то это не в новинку, — негромко заметил комиссар. — В 20 -м на Украине вообще не понять было, где наши, где белые, а где союзничек Нестор Иванович Махно.
        - Хотите сказать, тогда было хуже?
        - Тогда было по-другому. Тогда мы вообще ни черта не знали, что будет через год. Голод, сыпняк, интервенция, нас бросало с фронта на фронт, а я тогда был помоложе, чем вы сейчас. Но была мечта, Саша, мечта о счастье для всех, для человечества, о том, что сами люди станут другими. В общем-то, как в фильме «Чапаев», помните, он там говорит: «Умирать не надо будет».
        - А сейчас?
        Волков сел рядом с комиссаром и тоже разулся, мокрая от росы трава приятно холодила натруженные ноги.
        - Как сказать. — Гольдберг снял очки, протер их снова водрузил на нос. — Скажем так, я повзрослел. Конечно, глупо было ждать Мировой революции, а уж в то, что люди изменятся сразу, мог верить только юный наивный дурак, каким, собственно, я тогда и был. Впереди еще много работы, Саша, так много… Я не уверен, что увижу ее конец. Впрочем, конца и не должно быть, коммунисты всегда будут идти дальше… Что-то мы заболтались, прошу прощения, кажется, я старею.
        Он перемотал портянки, натянул сапоги и встал. Лейтенант тоже обулся и поднялся, чувствуя, как все тело протестует и требует отдыха. Следовало подготовиться к маршу самому. Ротный подогнал ремень немецкого карабина, сунул за пояс пару трофейных гранат с деревянными ручками, и в этот момент к нему подошла Богушева.
        - Товарищ лейтенант, мне стало известно, что мы выступаем сейчас, это правда? — спросила старший военфельдшер.
        Волков посмотрел на врача сверху вниз. Непонятным образом Ирина Геннадьевна успела умыться и причесаться, и лейтенант, чьей единственной и настоящей любовью оставалась актриса Любовь Орлова, если не считать нескольких мимолетных романов в гарнизонах и госпитале, почувствовал, что неудержимо краснеет. Усилием воли взяв себя в руки, он сдержанно ответил:
        - Это действительно так.
        - Товарищ лейтенант, у нас четверо тяжелораненых. Егорова нельзя переносить, его ну хотя бы сутки…
        - Товарищ старший военфельдшер. — Волковждал чего-то в этом роде и решил сразу прояснить ситуацию: — Я понимаю, забота о пациентах — это ваш долг. Но вот там, — он указал на поляну, — четыре десятка человек. И я не мог, поставить под угрозу их жизни из-за четырех раненых. Сегодня немцы прочешут лес, и что тогда? В общем, подготовьте раненых к транспортировке, будем надеяться, они смогут ее перенссти.
        К счастью, Богушева была умной женщиной она вздохнула и неловко вскинула руку к берету:
        - Есть. Товарищ лейтенант, у меня к вам одна просьба…
        - Слушаю.
        - У вас не найдется лишней… Винтовки? Или карабина?
        - Зачем это? — нехорошо удивился Волков. — И главное, кому?
        - Мне, — решительно сказала женщина. — Если мы столкнемся с немцами, я хочу иметь возможность защитить себя и раненых.
        - А вы из нее стрелять-то сумеете? — насмешливо спросил лейтенант.
        - Я — Ворошиловский стрелок, — спокойно ответила Богушева.
        - Так. — Лейтенант крепко взял товарища старшего военфельдшера за плечо и развернул туда, где бойцы Медведева под руководством сестры готовили носилки. — Вот ваш фронт, Ирина Генадьевна. Стрелков у меня — сорок, при трех пулеметах, а доктор — один. Если до боя дойдет — не беспокойтесь, вас будет кому защитить, а застрелиться — и нагана хватит. А теперь идите и помогите Ольге готовить раненых к маршу. Я хочу, чтобы через двадцать минут мы отсюда снялись. Вы свободны.
        Богушева прикусила губу, затем резко отдала честь и преувеличенно четко развернулась и почти строевым шагом пошла к раненым.
        - Кхм, — прокашлялся молчавший все это время Гольдберг, — вы не женаты, товарищ лейтенант?
        - Нет, — раздраженно ответил Волков.
        - Женитесь, обязательно женитесь, — горячо посоветовал комиссар. — С таким характером проблем в семейной жизни у вас не будет.
        - Женой не покомандуешь, — вздохнул лейтенант. — Валентин Иосифович, у вас сухари есть? Давайте порубаем на дорожку.
        Через пять минут рота была готова к выступлению. Оглядев строй, Волков коротко обрисовал ситуацию, напирая на то, что, хотя немцы и прорвались, наше командование наверняка уже перебрасывает части, чтобы нанести контрудар. А раз так, долг красноармейцев третьей роты — прорваться из окружения и соединиться с частями РККА По бойцам было видно, что в скорый и победный контрудар никто не верит — никаких контрударов не хватило, чтобы удержать Белоруссию, Прибалтику и половину Украины. Но грязные лица, полные угрюмой решимости, взгляды говорили о том, что люди готовы идти за командиром.
        Первым в лес ушел дозор во главе с Берестовым, через десять минут двинулась вся рота. Шли медленно, подлаживаясь под шаг тех, кто нес лежачих, да и многие легкораненые не могли идти быстро. Волков понимал, что раненые сковывают марш, но знал, что ни за что не позволит оставить этих четверых, что, может быть, не доживут до вечера. Во-первых, он не мог быть уверен что кто-то из жителей окрестных деревень рискнет оставить у себя красноармейцев, рискнет, зная, какая кара положена за это немцами. Во-вторых, вынося раненых, ротный показывает всем — бойцам, немцам, себе, что третья рота второго батальона семьсот тридцать второго полка выходит из окружения в полном порядке, организованно, не бежит, поджав хвост, бросая товарищей, а совершает марш на соединение основными частями РККА. К тому же, и лейтенант это отчетливо понимал, после всего, что ней произошло, Богушева никогда не оставит тех, за кого отвечает. Эта красивая тонкая женщина обладала железной волей и хладнокровием врача, и Волков втайне рассчитывал, что ее присутствие поднимет дух бойцов — трусить при женщине стыдно вдвойне.
        Волков не знал, что двадцать седьмой стрелковый корпус, рассеченный тяжелым ударом немецкой танковой дивизии, откатывается назад. Он не знал, что немцы, нащупав слабое мест в советской обороне, перебросили к месту прорыва пехотные дивизии. Фронт уже изгибался, трещал, командующий стягивал немногочисленные резервы, вновь сформированные дивизии прямо с марша бросались в бой. А в здании вокзала держал оборону начальник станции Василий Евдокоимович Арсеньев. Вместе с рабочими депо и бойцами железнодорожного батальона старый путеец стрелял по перебегающим вдоль домов серым фигурам, стрелял, давая время Севе Кривкову, машинисту и старшему паровозной бригады имени Героев КВЖД, вытащить со станции эшелон с бесценным оборудованием железнодорожной линии. В это время полковой комиссар Васильев, предав земле тело командира 328 -й полковника Тихомирова, вел свою группу на северо-восток, в сторону от направления немецкого удара. В топке войны сгорали полки, дивизии, армии, и одна рота, малая песчинка, не могла ничего изменить.
        Впрочем, Волков предпочитал не задумываться о таких вещах хотя бы потому, что, рассуждая логически, его дело уже было проиграно. Немцы снова одержали верх, Красная Армия в который раз откатилась назад, фронт снова придвинулся к Москве, и все усилия тихомировской дивизии пошли прахом. По здравом рассуждении, лейтенант Волков потерпел поражение, и в такой ситуации плен представлялся вполне разумным выходом. Наконец, можно было пустить себе пулю в лоб и предоставить красноармейцам самим решать, что им делать дальше. По крайней мере, это будет лучше, чем получить ту же пулю между лопаток от кого-то из своих людей. Еще сутки назад такая мысль даже не пришла бы ротному голову, но вчерашний разговор с комиссаром посеял в нем сомнения. Гольдберг, без сомнения, старше и опытнее, но, положа руку на сердце, Волков не знал, что лучше — быть убитым теми, кому доверяешь, или каждую минуту ждать предательства.
        Рота быстро прошла через рощу и вышла к опушке — дальше начиналось относительно ровное поле, поросшее кустарником. Здесь словно заспорили лес и топь и, так и не решив, кому отдать землю, превратили ее в как бы болотце, покрытое вроде бы деревьями. Жаркое лето подсушило почву, так что можно было идти, не проваливаясь, но высокая густая трава, кочки и кусты замедляли движение. Вдоль леса мимо болота тянулась дорога, пока пустая, но одного грузовик или мотоцикла хватит, чтобы обнаружить пробирающихся через открытое пространство людей. Волков и Медведев торопили бойцов, однако раненые связывали роту, заставляя подстраиваться под их небыстрый шаг. Наконец красноармейцы подошли к невысокому, но длинному холму, поросшему чахлыми сосенками. Здесь болото подходило к дороге ближе всего, грунтовку от затянутой тиной гнилой воды отделяла только песчаная гряда высотой метров восемь. Дальше начинался лес, настоящий лес тянущийся на север и восток на десятки километров массив, пусть в проплешинах отвоеванных у него полей, в вырубках и болотах, но все же лес. Он давал надежду на спасение, на выход к своим, Волков
изо всех сил подгонял людей, стремясь как можно скорее уйти с поросшей кустарником пустоши. Рота уже поднималась, когда с противоположной стороны на холм выскочил Берестов со своими людьми. Они бежали пригибаясь, и старший сержант несколько раз махнул рукой в сторону от дороги. Волков резко повернулся к бойцам:
        - Старшина, быстро вниз с холма, Зверев, с пулеметом со мной наверх, Шумов, ты тоже, ты, ты и ты, без команды не стрелять. Денис, если начнется пальба — понизу бегом к лесу, пока мы отвлечем, в бой не лезь, выведи людей. Держи карту, выйдете к вырубке — ждите нас два часа, потом идите на восток. — Лейтенант вынул из полевой сумки трофейную карту и сунул ее Медведеву: — Если все будет тихо — просто сидите на месте, никуда не дергайтесь. Понял?
        - Есть.
        По гребню холма тянулся густой кустарник, и ротный бросился к нему, знаком подзывая к себе Берестова. Плюхнувшись на живот, лейтенант ужом протиснулся под ветвями туда, где склон резко скатывался к дороге. Отсюда грунтовка была как на ладони, рядом возились Зверев и его второй номер, готовя пулемет к стрельбе, судя по шороху, вокруг занимали позиции остальные красноармейцы.
        - Интересно, что он там засек? — Гольдберг поправил очки и принялся пристраивать немецкий автомат. — Черт, как из него лежа неудобно стрелять, хоть плашмя клади.
        - Валентин Иосифович, вы-то что тут делаете? — зашипел Волков.
        - Присутствую, — невозмутимо ответил еврей, — как и положено комиссару. Моторов кстати, не слышно, значит, это не грузовики и не мотоциклы.
        Рядом зашуршали кусты, и слева от комроты возник Берестов. Лицо у бывшего белогвардейца было странное, он морщился, словно от боли или от презрения. Осторожно просунув под ветками винтовку, он ловко прикрыл ствол травой и только тогда повернулся к командиру.
        - Ну, что там? — нарушил неловкое молчание Волков, — Пехота?
        - Можно сказать и так, — сквозь зубы ответил бывший белогвардеец.
        Он сорвал травинку, сунул в рот, затем выплюнул.
        - Немцы пленных гонят, — сказал он спокойно.
        - Каких пленных? — не понял лейтенант.
        - Наших. — Берестов уже полностью овладел собой. — Бойцов Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Много, несколько сотен. И даже командиров.
        - Как пленных? — повторил Волков.
        - Так Да вон они.
        Но ротный уже и сам видел мельтешение между деревьев, и вот из-за поворота лесной дорог показались первые красноармейцы. Волков, не веря своим глазам, смотрел, как по грунтовке тянутся десятки и десятки советских бойцов. Бывших бойцов. Без строя, без порядка, пленные шли, даже не шли, брели, и это зрелище было страшнее, чем вид убитых или даже разорванных на куски. Из людей словно вытащили какой-то стержень, и вот они медленно двигаются вперед, вяло переставляя ноги, кто-то без ремня, кто-то без пилотки, кто-то без сапог. И форма, еще вчера, наверное, сидевшая на многих аккуратно и даже молодцевато, вдруг стала мятой, жеваной, отвратительно грязной. «Стадо, — внезапно подумал лейтенант, и, словно подтверждая его мысль, один из немцев — конвоиров вдруг ускорил шаг и ударом приклада загнал выбившегося красноармейца обратно в строй. — А эти — овчарки». Над дорогой повис странный, выворачивающий душу шум сотен шаркающих ног, перемешанный с глухим бормотанием. Время от времени в него врезались резкие выкрики немецких команд. Волков осторожно двинул вперед трофейный карабин — до пленных и до
охранников было рукой подать — не больше двадцати метров.
        - Что вы собираетесь делать, товарищ лейтенант? — быстрым шепотом спросил Берестов.
        - Мы можем их освободить, — так же тихо ответил ротный.
        - Освободить? Кого? Для этих война уже кончилась.
        Вне себя от гнева Волков повернулся к белогвардейцу, но комиссар крепко взял ротного под локоть.
        - Судя по длине колонны, здесь несколько сотен человек, — Гольдберг словно бы размышлял вслух, проговаривая слова тихим, но четким потоком, — а немцев в охране — от силы три десятка. И автоматы я пока увидел только у троих, остальные с винтовками. Если бы эти люди действительно стремились освободиться, они бы смяли охрану и попытались сбежать еще в лес. Но, судя по всему, они и не думали это делать.
        Лейтенант чувствовал, что в словах комиссара и Берестова есть свой резон, и от этого на душе было еще хуже.
        - Может, они просто пришиблены, — прошептал он, — может, если мы…
        - Возможно, кто-то и попытается сбежать, — тихо сказал белогвардеец. — Но другие, поверьте мне, просто лягут на землю и будут пережидать стрельбу. А из тех, кто разбежится, большинство, подумав, сдастся снова.
        Колонна шла мимо. У некоторых пленных на теле были грязные, окровавленные повязки или открытые раны.
        - Они могли попасть в плен ранеными, в бессознательном состоянии… — Лейтенант ухватился за эту мысль, как за оправдание всем людям что шли сейчас в неволю, подгоняемые немецким оружием.
        - Кто-то — наверняка, — шепотом согласился белогвардеец. — Но подумайте вот о чем: у нас с десятью ранеными проблем хватает. Пусть даже мы перебьем охрану, и что? Нам на шею свалятся десятки новых.
        - Давайте смотреть правде в глаза, — еле слышно сказал комиссар. — Так или иначе, но эти люди УЖЕ в плену. И попыток вырваться не делают. А у нас там внизу — четыре десятка вооруженных бойцов, боевая единица Красной Армии. И жертвовать ею ради ТАКИХ я считаю неправильным.
        Услышь он это от кого-то другого, лейтенант решил бы, что разговаривает с трусом. Но, едва оказавшись в дивизии, он узнал, что комиссар семьсот тридцать второго Гольдберг — это человек отчаянной храбрости. И сейчас этот самый комиссар Гольдберг, вместо того чтобы поддержать его, лейтенанта Волкова, порыв, советует отсидеться в кустах, пока немцы угоняют в плен наших бойцов. Ротный пристально вглядывался в проходивших мимо людей. У большинства на лицах не было ничего, кроме бесконечной усталости, опустошенности, несколько раз он с радостью замечал стыд и злость. И вдруг Волков вздрогнул: в середине колонны шел сержант, и на широкой его физиономии сияло такое облегчение пополам с радостью, что лейтенант невольно шевельнул карабин.
        - Не глупите, — прошипел Берестов.
        Но комроты не слушал старшего сержанта. Снова и снова его взгляд натыкался на это подлое выражение на лицах бывших бойцов Красной Армии. Молодой командир с тоской понял, что тут уже ничего сделать нельзя. В финскую ему случалось сталкиваться и с трусостью, и с безалаберностью, и с вопиющим неумением исполнять свои обязанности, но здесь было иное.
        - А катились бы вы, — прошептал он.
        Тем временем из леса показался хвост колонны. В самом конце тянулись тяжелораненые многие ковыляли, опираясь на плечи товарищей. Они отставали, и немцы это заметили. Здоровяк с автоматом, в расстегнутом кителе, что-то сказал двум солдатам, и те побежали назад.
        - Шнелль, шнелль!
        Они кричали, толкая пленных вперед, тыкая их в спины стволами винтовок, и люди, как подстегнутые, бросились догонять колонну. На дороге остались два красноармейца, поддерживающие раненного в голову капитана. Тот, похоже, уже потерял сознание и мешком висел на плечах товарищей. Немец передернул затвор винтовки, Один из бойцов вдруг стряхнул руку командира и, не оглядываясь, кинулся за остальными, второй остался на месте. Он стоял, держа раненого на плече, и молча смотрел фашисту в лицо. Тот вскинул винтовку к плечу и выстрелил. Боец осел в пыль, не выпуская бесчувственное тело, грянуло еще два выстрела, и немец, повернувшись, быстро зашагал вдоль обочины.
        Больше всего Волков боялся, что у кого-то из его людей сдадут нервы и начнется пальба, но кусты молчали, лишь у Зверева побелели пальцы на рукоятке пулемета. Они лежали, провожая взглядами колонну, а Волков все думал, что же он скажет своим бойцам. Когда пленные удалились на километр, лейтенант скомандовал отход. Бойцы и командиры скатились вниз со склона туда, где на самом краю болота их поджидали остальные. К ротному подбежал старшина:
        - А я уже скомандовал уходить, — возбужденно заговорил Медведев, — Но смотрю — вроде концерт продолжения не получил. Так кто стрелял-то?
        Он вдруг осекся и перевел взгляд на Шумова, затем на комиссара.
        - Что там случилось? — тихо спросил комвзвода -2.
        - Немцы наших пленных расстреляли, — глухо ответил за всех Берестов.
        - Каких пленных? — спросила подошедшая Богушева.
        - Самых простых, — резко сказал Волков. — Они добивают раненых, тех, кто задерживает движение.
        - Как собак застрелил, — добавил Шумов, — спокойно так, деловито…
        - А, — спокойно кивнула Ирина. — Да, они это делают.
        Она развернулась и пошла к носилкам.
        - Делают, — пробормотал лейтенант. — Ладно, нечего рассиживаться. Порядок движения прежний, Андрей Васильевич, будьте добры, с охранением — вперед. Медведев, поднимай людей, а то они тут у тебя сидят, как дома. Быстрее, быстрее, еще весь день впереди.
        Им понадобилось почти три часа, чтобы углубиться в лес на десять километров. Волков понимал, что отряд идет слишком медленно, но ничего не мог с этим поделать — бездорожье и раненые сковывали роту. Простреленный бок наконец, доконал рядового Чиркина, и его тоже пришлось нести. Начали отставать ходячие раненые, и лейтенант приказал остановиться. Beлев Берестову выставить дозоры, молодой командир подошел к Богушевой. Женщины занялись ранеными, военфельдшер как раз осматривала Егорова, когда Волков тронул ее за плечо.
        - Ирина Геннадьевна, нужно поговорить.
        Врач вытерла руки и поднялась с колен.
        - Вы о раненых? — спокойно спросила она.
        - Да. — Волков поглядел в сторону. — Вы врач говорите откровенно. Лежачих у нас четверо, по-вашему, кто из них переживет этот поход?
        - Состояние Егорова тяжелое, но достаточно стабильное, — ответила Богушева, — с остальными получше. К счастью, заражения нет ни у кого Думаю… Думаю, мы их донесем.
        - Неизвестно, сколько придется нести. — Лейтенант упорно избегал смотреть женщине в гла за.
        - Так… — Военфельдшер обхватила плечи руками, словно ей внезапно стало холодно. — Вы собираетесь их бросить?
        - В семи километрах отсюда есть деревня, — медленно начал комроты. — Мы могли бы передать их местным жителям…
        - Послушайте, — устало сказала Богушева, — давайте не будем друг друга обманывать. Вы видели, что они делают с ранеными. С теми, кто им не нужен. Я не знаю точно, но, думаю, за укрывание красноармейцев у немцев предусмотрено наказание. Даже если раненых не выдадут сразу… Мы просто поставим под удар кого-то еще. Вы этого хотите?
        - Раненые сковывают нас. — Волков наконец нашел в себе силы встретить взгляд врача. — Мы двигаемся в полтора раза медленнее, чем могли бы.
        - Тогда убейте их сразу. — Глаза у Ирины Геннадьевны были серые, как небо над их головами. — Вы в любом случае обрекаете их на смерть…
        - Хорошо, раз так — начистоту! — Резкий, напряженный голос комиссара оборвал неприятный разговор.
        Волков вздрогнул. Гольдберг почти выкрикнул эти слова, и лейтенант вдруг понял, что последние сутки они все едва ли не шептали. Даже сейчас, в километрах от дороги и от ближайшего жилья, Волкову показалось, что Валентин Иосифович слишком громок.
        Бойцы окружили комиссара полукольцом, и у комроты шевельнулись неприятные подозрения, но, приглядевшись, он успокоился. Красноармейцы просто подошли ближе, чтобы лучше слышать политрука.
        - В чем дело? — громко спросил лейтенант, вступая в круг.
        - Товарищ лейтенант, дайте договорить! — прервал его Гольдберг.
        Валентин Иосифович выглядел непривычно серьезным, и Волков, молча кивнув, встал рядом, всматриваясь в своих красноармейцев.
        - Я ясно слышал, как кто-то из вас сказал: «Уж хуже не будет». Как я понимаю, он имел в виду: не будет хуже под немцем. — Комиссар говорил почти спокойно, и лейтенант поразился его выдержке. — Я не спрашиваю, кто именно это произнес, мне это не интересно.
        Бойцы переглядывались, и на лицах их отражались очень разные чувства. Кто-то был возмущен. Кто-то смотрел равнодушно. Кто-то потупил глаза.
        - Я знаю, далеко не все из вас хорошо относятся к Советской власти. Понимаю. Советская власть добра далеко не ко всем. У нее железная рука, и, к сожалению, она иногда бьет больнее, чем нужно. А бывает, и вообще ударяет по своим.
        «Ого!» — Волков, как и остальные, с изумлением смотрел на Гольдберга. Слова комиссара можно было легко подвести под антисоветскую агитацию, но тот, похоже, нимало этим не заботился.
        - И кое-кто, похоже, подумал так: «Немцы свергнут Советскую власть — тут-то мы и поживем!» О да! Гитлеровцы не дураки. Они знают, на что нужно жать. «Бросайте оружие, убивайте комиссаров и переходите к нам!» Да — да, я видел, как кое-кто из вас подобрал эти листовки. — Он бледнел и снова повысил голос почти до крика: — Вот он я — политрук! И я — еврей! Я прятался за вас в бою? Я стрелял вам в спины?
        Слаженное бормотание ответило в том смысле, что, конечно, не прятался, а даже наоборот, и вообще, им про комиссара много рассказывали, и только хорошее.
        - Тогда послушайте меня, — продолжил Гольдберг уже тише. — Послушайте и подумайте. Немцы завоевали всю Европу. Они пролили столько своей крови! И в десятки раз больше — чужой. Они создали мощнейшую армию: танки, самолеты, орудия. Они подчинили себя этой войне. Так неужели же вы думаете, — лицо его скривилось в презрительной усмешке, — что все это лишь для того, чтобы помочь недовольным Советской властью? Мы четверо суток били немцев так, что те пятились двадцать километров. Наша дивизия захватила больше сотни пленных, десятки орудий и пулеметов, только за первые два дня насчитали больше тысячи их трупов!
        Волков с облегчением заметил, что красноармейцы понимают, что хочет им сказать комиссар, кивают, кое-кто улыбается.
        - Неужели это все — чтобы только поднести вам на блюдце… Даже не знаю что — по сто десятин земли и мануфактуры бесплатной? — Комиссар говорил зло и насмешливо. — А сами, стало быть, извинятся за беспокойство и уйдут. «Мы вас освободили, господа, катайтесь как сыр в масле, а нам и «спасибо» хватит»? Кто-то из бойцов хихикнул.
        - Не-е-ет, — протянул политрук. — Немец — он деловитый. Он нашу землю своей кровью поливает для того, чтобы на ней ХОЗЯИНОМ сесть. А людей — в бараний рог согнуть. Кто там сказал, что немцы — нация культурная? Да-да, я это тоже услышал. Вы все помните рассказ товарища Копылова, как эти культурные сожгли наших людей заживо. Вы не верили? Сегодня ваш командир, я, товарищи Берестов, Зверев и другие видели, как на дороге фашистский нелюдь застрелил нашего пленного. Тот отказался бросить раненого товарища. И немец убил обоих, а потом пошел дальше!
        - Было дело, — жестко сказал Шумов. — Да и с остальными не церемонились, прикладами лупили по чему придется.
        Комиссар сделал несколько шагов, словно учитель перед классной доской, потом резко повернулся к красноармейцам:
        - Там, на дороге, немцы, как скот, гнали свыше тысячи наших советских людей, — теперь он говорил, четко выговаривая каждое слово, — и я сильно сомневаюсь, что их вели туда, где всем обеспечат вкусную кормежку и теплую одежду! Я скажу так: будь это бараны, их бы гнали на бойню. Не знаю, как попали в плен эти люди, это сейчас неважно. Важно то, что они в руках немцев, на их милости, и судьбу свою уже не решают. А мы — решаем.
        Гольдберг помолчал.
        - Надеюсь, каждый из нас правильно распорядится своей судьбой, — закончил Валентин Иосифович. — У меня все.
        Люди молчали, и Волков отметил про себя, что равнодушных среди них больше не было. Лейтенант глубоко вздохнул:
        - Политинформация закончена. Всем полчаса на отдых: перемотать портянки, покурить и оправиться. Через тридцать минут двигаемся дальше. Решать свою судьбу. Разойтись.
        Красноармейцы, не теряя времени, поспешили воспользоваться представившейся передышкой, и ротный увидел, что в нескольких шагах от него стоят Богушева и Ольга. Волков не заметил, когда они подошли. Лейтенант шагнул к женщинам и посмотрел в спокойные серые глаза врача.
        - Ирина Геннадьевна, готовьте раненых к дальнейшей транспортировке. Осмотрите ходячих, может, кого-то из них тоже лучше бы нести.
        Богушева не по-военному кивнула, и лейтенант понял: он должен сказать что-то еще.
        - Извините, не знаю, что там на меня нашло. Конечно, мы никого не бросим.
        Ирина Геннадьевна неловко вскинула руку к берету и вдруг слабо улыбнулась:
        - А я и не верила, что вы говорили серьезно.
        Гольдберг сидел, привалившись спиной к дереву и разбирал немецкий автомат на кусок брезента. Руки у комиссара тряслись, и от этого разборка шла медленнее, чем обычно. Достав из кобуры протирку, Валентин Иосифович принялся чистить оружие, не столько для того, чтобы привести вражескую машину в полную готовность, сколько надеясь успокоить нервы. Он выложился весь, без остатка, и сейчас не мог даже унять дрожь в пальцах. Гольдберг слишком хорошо помнил, как это бывает. Один кричит: «Все пропало», другой: «Ни за что пропадаем», третий: «Командиры предали». Прошло двадцать лет, и все вернулось назад, стоило немцам надавить.
        - Не возражаете, если я присяду?
        Гольдберг поднял голову: рядом стоял, опираясь на винтовку, командир первого взвода старший сержант Берестов.
        - Лес советский, — пожал плечами комиссар. — Вы имеете право сидеть, где вам хочется.
        - Ну вдруг вам хочется побыть одному? — усмехнулся комвзвода -1. — Элементарная вежливость требовала узнать…
        - Садитесь, — коротко ответил политрук
        Берестов легко опустился на траву, положив винтовку на плечо.
        - Хорошая речь, — прервал короткое неловкое молчание старший сержант. — Действительно хорошая. Вы очень четко и доступно описали наше положение.
        - Спасибо, я рад, что вам понравилось.
        Комиссар старался говорить дружелюбно, но против воли в голосе прорезался металл, и Берестов это почувствовал.
        - Я не отниму у вас много времени, товарищ батальонный комиссар. — Взводный помолчал. — Разрешите вопрос?
        - Разрешаю. — Гольдберг поднес затвор к глазам, затем снова принялся энергично стирать с него нагар.
        - Товарищ батальонный комиссар, — медленно начал Берестов, — когда вы говорили о тех, кто не любит советскую власть, вы в первую очередь имели в виду меня?
        Комиссар отложил в сторону полуразобранное оружие и внимательно посмотрел на старшего сержанта.
        - Не понимаю вас, товарищ Берестов, — сказал он наконец.
        - Оставьте, — поморщился комвзвода -1, — чуть не вся рота знает о моем прошлом. Я понимаю, что вызываю у вас недоверие…
        Гольдберг снял очки, мутные от натекшего пота, протер их не совсем чистым носовым платком и водрузил обратно.
        - Как бы вам это объяснить, товарищ Берестов, — начал он осторожно. — Вы уж извините, но до недавнего времени я исполнял обязанности комиссара полка. И так уж получилось, не имел возможности вникать в биографию каждого командира взвода. Так что если в вашем прошлом есть что-то интригующее — я это пропустил.
        Берестов беззвучно рассмеялся.
        - Какой удар по моему самолюбию. Я настолько привык к тому, что ко мне относятся с подозрением…
        - Извините, я не собирался вас никуда ударять, — раздраженно ответил Гольдберг.
        - Я — бывший белогвардейский офицер, — сказал внезапно Берестов, — воевал против Советской власти, эвакуировался из Крыма в Бизерту, в двадцать седьмом вернулся по амнистии. По причине, мне неведомой, в лагерь меня так и не отправили.
        - Уффф, — комиссар потер лоб, — умеете вы ошарашить, товарищ господин Берестов. По всей видимости, мне следует выхватить наган и чего-нибудь вскричать. Вы хоть можете объяснить, зачем все это рассказываете?
        Берестов ожидал, что к его рассказу отнесутся иначе, и слова комиссара здорово его задели.
        - Я всего лишь хотел успокоить вас, товарищ батальонный комиссар, — сухо начал старший сержант, — хоть я и не испытываю добрых чувств к Советской власти, но никаких иллюзий по поводу немцев у меня нет. Я до конца исполню свой долг перед своей Родиной…
        Гольдберг начал собирать автомат.
        - Я польщен, — заметил комиссар, ставя на место затвор. — Целый бывший поручик пришел ко мне и рассказал, что он ненавидит фашистов…
        - Майор, — сухо поправил его старший сержант.
        - Извиняюсь. — Политрук встряхнул магазин и вогнал его в горловину: — В общем, считаю, что мы квиты, товарищ господин майор. Сегодня утром я вам изливал душу, теперь вы мне. — Он повернулся к Берестову: — Послушайте, мне ваше происхождение сейчас неважно. Раз вы не сидите, раз вы в армии, значит, Советской власти не враг. Остальное меня не волнует.
        Берестов обескураженно пожал плечами и начал подниматься, когда Гольдберг придержал его за рукав.
        - Э-э-э… — Комиссар смотрел куда-то в сторону: — А где воевали?
        - В Добровольческой, — удивленно ответил старший сержант.
        - А-а-а, — с некоторым облегчением протянул политрук, — значит, не встречались. Я сперва против Верховного правителя, потом Украина, потом Польша. Нет, не встречались.
        - Не встречались, — подтвердил бывший майор. — Разрешите идти?
        - Разрешаю.
        Шагая к своему взводу, Берестов вдруг улыбнулся. Смешно сказать, но комиссар начинал ему нравиться.
        Отдых был короток, и через тридцать минут лейтенант железной рукой поднял кряхтящих и ругающихся людей. До вечера он планировал пройти еще минимум двадцать пять километров. Рота двигалась медленно, но о том, чтобы оставить раненых, Волков больше не думал. Теперь он даже ощущал особенную гордость за то, что его отряд выходит из окружения не только в порядке и с оружием, но и выносит тех, кто не в состоянии идти сам. Впереди, метрах в трехстах, всегда находился Берестов со своими бойцами Бывший белогвардеец не просто шел дозором, но и намечал путь всей роте, привычно отыскивая места, где красноармейцам не нужно будет продираться сквозь заросли или терять сапоги в топких низинах. Время от времени его люди возвращались к Волкову, показывали дорогу и снова уходили вперед. Медведев, в молодости сам немало ходивший по лесам, только восхищенно качал головой. Они прошли еще десять километров, и лейтенант скомандовал очередной привал Люди попадали где стояли, даже часовые, которых выставил Медведев, проваливались в сон, стоило отойти в сторону. Начинали сказываться недосып и отсутствие полноценной пищи,
дневной рацион комроты определил в пять сухарей на человека, хлеб, предварительно размоченный водой до кашицы, давали раненым. И Волков, и Гольдберг понимали, что на такой еде люди, которым нужно было не просто идти вперед с оружием и боеприпасами, но и, сменяясь, тащить пять носилок, долго не протянут, особенно если гнать их вперед без отдыха. Выделяя под отдых час драгоценного времени, ротный решил, что шестьдесят минут сна послужат хоть какой-то прибавкой к рациону. По несытому детству он помнил: сон хлебу лучшая замена. До ближайшей деревни было шесть километров, до дороги — четыре, и лейтенант полагал, что немцам, которые сейчас рвутся вперед, не до прочесывания тыловых лесов. В противном случае рота, как один человек, сваленная сном, будет для них легкой добычей. Спали все, даже железный комиссар, даже Берестов, который, казалось, вообще может обходиться без сна, воды и пищи. Спали часовые, у носилок сидя уснули Ирина и Ольга, Кошелев, всю дорогу мучившийся головными боями, забылся беспокойной дремотой. Волков уселся под сосной с твердым намерением бодрствовать в одиночку за всю роту и тут же
провалился в глухой сон.
        Он проснулся с неясным ощущением опасности и, спросонья еще не разобравшись, что происходит вокруг, схватил трофейный карабин и вогнал патрон в патронник Лейтенант быстро осмотрелся. На первый взгляд все было спокойно, люди спали, врага не было и в помине, но страшное ощущение беды не оставляло командира, что-то было не так. Он уже полностью проснулся и снова обвел взглядом лагерь. Метрах в двадцати от него, под деревьями, стояло шесть бойцов. Он не мог узнать их со спины, но гигант посередине мог быть только Шумовым. Что-то было в их позах, что-то такое, от чего Волков почувствовал холод в груди. А еще на земле кто-то лежал. Он подбежал к красноармейцам и, оттолкнув двоих, посмотрел вниз.
        - Что… Что это? — внезапно севшим голосом спросил лейтенант. — Кто это сделал?
        Шумов медленно вытирал пилоткой немецкий штык. Наконец, сунув кинжал в чехол на поясе, он бросил головной убор на лежащее у его ног тело и повернулся к командиру. Лицо рабочего было страшным.
        - Согласно приказу двести семьдесят, — прохрипел он. Затем Шумов, шатаясь, отошел на несколько шагов, оперся о дерево и выблевал. Во время рукопашной гигант, действуя винтовкой, как дубиной, разнес череп гитлеровцу. Сломав при этом оружие, он подобрал немецкий карабин и окованным затыльником убил второго. Ни тогда, ни позже, когда стирал с приклада трофейного «маузера» кровь и мозги, бывший рабочий не выказал слабости. Лейтенант опустился на колено и перевернул труп на спину. Он знал убитого — средний боец, не плохой и не хороший. Кажется, бывший слесарь, хотя сейчас это уже неважно. Человека убили одним страшным ударом в сердце, лезвие пробило тело насквозь, трава под телом уже покраснела.
        - В чем дело? — тихо и страшно спросил Волков, перехватывая карабин и отступая на шаг, чтобы держать под прицелом всех пятерых. — Что здесь произошло?
        Красноармейцы, казалось, даже не заметили движения своего командира. Они смотрели на труп, и на лицах их была непонятная брезгливость, словно перед ними лежал не мертвый человек, а какая-то мерзкая дохлая тварь. Молчание нарушил Копылов. Водитель говорил спокойно, словно и не стал только что свидетелем убийства.
        - Он из нашего отделения… Был. Разбудил нас, говорит: все равно конец. Немец ломит, даже если до фронта дойдем — опять то же, не здесь, так там угробят. Комиссар, мол, говорил, потому что ему так положено, да и порода их еврейская такая. — Копылов сплюнул, как будто от этого пересказа во рту собралась грязь. — А если немцам лейтенанта и жида привести, послабление выйдет, а то и награда. Сейчас, мол, порядок меняется, надо успеть устроиться.
        Один из бойцов кивнул, подтверждая слова водителя.
        - Мы эту гниду скрутить хотели, так он за винтовку схватился. Тут бугайчик наш нож достал, быстро так, да и зарезал, не говоря худого слова. — Бывший шофер криво усмехнулся: — Никто и дернуться не успел. Известно, молодой, горячий… Я бы эту сволочь не так, я бы его вон на той осине, как Иуду, повесил, чтоб ногами в воздухе подрыгал, чтоб…
        Копылов махнул рукой.
        - Вам следовало обезоружить его и разбудить меня, — хрипло сказал Волков. — Вы не имели права…
        - Известно, не имели, — вздохнул Копылов. — Да уж вышло как вышло.
        Лейтенант со вздохом поставил карабин на предохранитель.
        - Вот не было печали… — Он тоскливо выругался.
        - Что здесь происходит? — Резкий голос заставил всех вздрогнуть.
        Они не заметили, как подошел Гольдберг, а комиссар стоял и молча смотрел то на труп, то на красноармейцев, то на лейтенанта, то снова вниз.
        - Самосуд, — ответил наконец комроты.
        Он коротко рассказал о том, что здесь произошло. Во время рассказа к ним присоединился Медведев, оказалось, его разбудили голоса, он поднял Берестова, а за ним всю роту, после чего пошел посмотреть, что это там обсуждают командир и комиссар. Он слушал молча, только перекатывались на широком лице желваки.
        - Это ЧП, — закончил лейтенант.
        Старшина посмотрел через плечо, затем угрюмо кивнул.
        - Люди уже построились, многие, хоть часть, но слышали. Товарищ лейтенант, надо им что-то объяснить, — сказал он негромко, — донести, так сказать, до масс, правильный взгляд на события, а то слухи пойдут. Его, конечно, никто не любил особо, но если уж казнили, то нужно сказать за что.
        - Согласен, — угрюмо кивнул Волков. — Товарищ батальонный комиссар, думаю, это по вашей части.
        - Я не могу, — тихо сказал Гольдберг. — Разве вы не понимаете? Он предлагал выдать немцам меня, если я теперь одобрю такие… меры, как это будет выглядеть.
        - Послушайте, — в сердцах начал было лейтенант, но внезапно его оборвал старшина:
        - Я скажу. — Он оправил гимнастерку, поправил пилотку и выступил вперед.
        - Значит, так, — начал Медведев, глядя на собравшихся бойцов. — У меня деда к нам из Белоруссии перевезли, при Столыпине еще. Любил дед сказки рассказывать. Говорил, водится у них в Полесье такая тварь — волколак. С виду — человек, только волосатый сильно, а пойдет в лес, через пень перекинется — встанет волк. Скотину режет, а иногда и людей. И хрен его найдешь. Он вздохнул: — Это, конечно, сказки антинаучные. Но вот среди нас такой затесался, на вид — человек, а оказался — волк — Старшина повысил голос: — Вчера Валя Холмов за нас всех живот положил. А сегодня одна гнида хотела нашего командира и комиссара немцам продать.
        Люди зашумели.
        - Да, вот так вот, братцы. — Медведев развел руками: — Но добрые люди ему этого сотворить не дали — положили на месте. Поторопились, конечно. Ладно, это моя вина, я проглядел, кто у меня во взводе такой копошится. Впредь буду внимательней. Ну, все…
        Он оглянулся на лейтенанта. Волков выступил вперед.
        - В общем, рядовой… — Ротный покосился через плечо, затем махнул рукой: — Поминать его противно. Короче, привели его в исполнение и черт с ним. Поспать, зараза, не дал. Ладно, пора двигаться.
        Судя по лицам, не все поняли, что имел в виду Медведев, да и слова лейтенанта ясности не добавили. Но командиру рота верила, а старшина пользовался непререкаемым авторитетом.
        - Похоже, их больше беспокоят предстоящий переход и пустые желудки, — хмыкнул Берестов, уже собравший свое охранение. — Товарищ лейтенант, разрешите выступать?
        - Идите, — кивнул лейтенант.
        Старший сержант со своими людьми исчез среди деревьев.
        - А с этим что будем делать? — спросил у ротного Гольдберг. — Так и оставим?
        - Так и оставим, — жестко ответил Волков. — Документы заберу только. Пускай его волки хоронят.
        День клонился к закату, рота медленно продвигалась вперед. Вымотавшиеся голодные люди еле переставляли ноги, винтовки оттягивали плечи, словно были отлиты из свинца. Хуже всего приходилось пулеметчикам. Рядовой Зверев, бывший студент механического факультета, мрачно пыхтел, перекидывая тяжелый МГ -34 с плеча на плечо. Пару раз он пытался положить орудие на загривок поперек хребта, но тут же начинал цеплять деревья то стволом, то прикладом. Зверев уже жалел, что поменял ДП на немецкую машинку. «Дегтярев» с отомкнутым магазином был куда как полегче, и два других пулеметчика давно передали «тарелки» своим вторым номерам. Положение усугубляли комары, к вечеру зароившиеся в невиданных количествах, а также бывший студент филологического факультета младший сержант Кошелев. Женька шел рядом и монотонно матерился, качая перевязанной головой. В силу природной своей нерасположенности к нецензурным выражениям филолог ругался жалко, неумело и оттого особенно противно.
        - Слушай, ты можешь заткнуться, а? — не выдержал наконец Зверев.
        - Извини, — пробормотал в ответ младший сержант. — Очень голова болит. От контузии.
        - А оттого, что ты тут четыре слова составить нормально не можешь, легче будет? — Пулеметчик поперхнулся и некоторое время молчал, безуспешно пытаясь восстановить сбитое дыхание. Механик был несколько полноват и, в отличие от худого и легкого филолога, запыхивался очень быстро.
        - Да, легче, — коротко ответил Кошелев. — Отвлекает.
        - Слушай, ты же словесник, — укоризненно заметил Зверев, справившийся наконец со своими легкими. — Ты бы лучше стихи почитал. Тут же женщины, в конце концов.
        Он снова замолчал, собирая дыхание.
        - Стихи? — неуверенно переспросил Кошелев. — Ну, можно стихи.
        Младший сержант помолчал, собираясь с мыслями, и затем негромко начал:
        - «Всю ночь гремела канонада, был Псков обложен с трех сторон. Красногвардейские отряды с трудом пробились на перрон…»
        «Ледовое Побоище» было произведением длинным и размеренным, как раз подходившим для неспешного шага, которым шла рота. Вскоре взводы сломали строй, бойцы распределились полукругом, чтобы лучше слышать, и шикали на кто наступал на ветки или бормотал что-то свое.
        - «Повеселевший перед боем седобородый старый волк, архиепископ за собою вел конный свой владычный полк..»
        Это было удивительно, но раненный в голову контуженый, голодный, невыспавшийся студент ни разу не запнулся, не сбился. Он шел вперед, выговаривая строфы в такт шагам, забыв о боли, об усталости, о немцах, сейчас для него существовала только поэма.
        - «Под нами — лед, над нами — небо, за нами — наши города. Ни леса, ни земли, ни хлеба не взять вам больше никогда!»
        - Товарищ лейтенант, танки!
        Волков, все еще находившийся где-то там, на весеннем льду семисотлетней давности, сперва даже не испугался.
        - Без паники, приготовить гранаты, — звучно скомандовал он, сам поражаясь своему спокойствию.
        Ротный снова повернулся к гонцу — одному из бойцов, что шли впереди вместе с Берестовым, и вдруг понял, что тот улыбается.
        - Где танки? Сколько? — спросил Волков. — Сколько с ними пехоты?
        - Товарищ лейтенант! — Широкое лицо красноармейца просто сияло. — Товарищ лейтенант, наши танки!
        Триста метров до вырубки люди преодолели чуть ли не бегом. Волков понимал, что это не может быть линия фронта, они уже несколько часов не слышали канонады, значит, немцы прорвались уже не на один десяток километров, и звуки разрывов просто не слышны. Но тем удивительнее было встретить здесь, в глубоком вражеском тылу, наши, советские машины с нашими, советскими танкистами. По дороге красноармеец рассказал, что они наткнулись на «коробки» почти случайно — машины были так хорошо замаскированы, что Берестов обнаружил их, только когда те уже были метрах в двадцати. Народ при танках оказался нервный и долго орал, угрожая открыть огонь из пулеметов, пока старший сержант не вышел на освещенную солнцем прогалину и самым удивительным образом не обругал танкистов цензурными, но крайне обидными выражениями. Это, как водится, несколько разрядило обстановку, и к тому моменту, как на просеку выбежал Волков с двумя десятками красноармейцев, бывший белогвардеец уже обсуждал что-то с маленьким узкоглазым танкистом. Восстанавливая дыхание, комроты осмотрелся. Метрах в десяти от опушки, в лесу, стояли два легких
танка. Обе машины были так тщательно укрыты ветками и срубленными деревцами, что заметить их можно только с близкого расстояния.
        Повернувшись к командиру, Берестов четко вскинул руку к пилотке и отрапортовал:
        - Товарищ лейтенант, при совершении марша головным охранением установлен контакт с силами 2 -го танкового батальона 28 -го танкового полка 112 -й танковой дивизии. В настоящий момент батальоном временно командует лейтенант Турсунходжиев.
        Маленький танкист встал по стойке смирно, но Волков, не в силах сдержать радости, шагнул вперед и вдруг по-медвежьи облапил Турсунходжиева:
        - Ай молодцы, танкисты!
        Отпустив смутившегося лейтенанта, ротный протянул ему руку.
        - Командир 3 -й роты 2 -го батальона 732 -го стрелкового полка лейтенант Волков. Рад встрече.
        - Спасибо. — Турсунходжиев вяло вернул рукопожатие, затем узкие глаза его потемнели, и он тихо сказал: — Слушай, ну какие мы молодцы, а? Этот шайтан мимо нас на восток идет, а мы в лесу сидим. Весь батальон там остался, а нам что, больше других жить надо?
        Это не было бравадой или показным самобичеванием. Маленький гордый воин, он глубоко переживал свое бессилие, он находил позорным для себя быть здесь живым, когда товарищи, ставшие пеплом в закопченных корпусах сгоревших танков, остались там, в пятнадцати километрах к западу. Волков почувствовал, что к горлу подкатывает комок, и крепче сжал маленькую ладонь танкиста.
        - Ты погоди, танкист, — ответил он севшим внезапно голосом. — Ты погоди… Пока живем — воевать можем. А помереть дурнем — это всегда успеем. Вы, вон, машины сохранили, а ведь без них, думаю, драпать легче, так? Значит, дальше драться собираетесь, верно? Тебя как зовут? Meня — Александром, можно Сашкой.
        - Магомед. — Лейтенант криво усмехнулся и внезапно, как тисками, стиснул ладонь пехотинца — не утешай меня, не надо, я не девушка.
        - А ты брось страдать тогда. — Волков напрягся и все-таки передавил руку танкиста: — Казах?
        - Нет, — Турсунходжиев, улыбаясь уже как-то по-новому, потер кисть, — узбек. Слушай, твой уважаемый командир взвода говорил, что с вами врач есть? Командир у нас обгорел.
        Волков, только теперь сообразивший, что раненые, не способные скакать через кусты, должны были здорово отстать, досадливо поморщился. Хуже всего было то, что среди тех, кто прибежал с ним на просеку, не было ни Гольдберга, ни старшины. Получалось, пока товарищ лейтенант галопом мчался к просеке, обстоятельный комиссар и дисциплинированный Медведев вместе с немногими сознательными бойцами обеспечивали безопасность санчасти.
        - Есть врач, — ответил наконец комроты. — Вот такой врач — лучше, чем в Москве, человека с того света вытащила. Постой-постой, — вдруг сообразил Волков, — у вас ведь командир такой высокий старший лейтенант, как его, Петров! Он же еще вчера еле ноги таскал, ему что, еще добавили?
        - Нет, — вздохнул танкист, — просто он все-таки согласился, что обгорел и контужен. Раньше не соглашался, а теперь пришлось. Слушай, пехота, а поесть у вас ничего нет? Со вчерашнего утра ничего не ели. Здесь только ягоду пособирали, черную такую, сладкую — до сих пор живот болит.
        - Сухари, — коротко ответил Волков.
        Он обернулся к бойцам и махнул рукой:
        - Привал. Товарищ Берестов, выставьте охранение, похоже, это надолго. Так, а вот и обоз.
        Из леса вышли Гольдберг и Медведев с ранеными. Комиссар, как оказалось, уже знакомый с Турсунходжиевым, долго жал тому руку, расспрашивал о том, как им удалось выскочить из-под носа у немцев. Бойцы роты, вымотанные до смерти, особенного интереса к танкам не выказали, а в третий раз в этот день повалились спать Собственно, окажись здесь в лесу лично маршал Ворошилов вместе с маршалом Буденным, они бы тоже вряд ли удостоились внимания красноармейцев 3 -й роты 2 -го батальона 732 -го стрелкового полка. Усталость взяла свое, и люди, только коснувшись земли, мгновенно заснули. На ногах оставались только командиры, комиссар и Богушева с Ольгой. У Егорова открылось кровотечение, но старший военфельдшер не собиралась отдавать своего пациента костлявой. Спасая этого парня, она словно старалась загладить свою вину, настоящую или мнимую, перед теми, кто умер страшной смертью у нее на глазах там, на поляне, возле медсанбата. Наконец Ирина Геннадьевна поднялась и, шатаясь, подошла к командиру.
        - Кровотечение остановлено, должен выжить, — устало сказала она. — Товарищ лейтенант, ну хоть часов двенадцать бы его не беспокоить… Полсуток хотя бы…
        - Не знаю, Ирина Геннадьевна, — терпеливо ответил Волков, — это будет зависеть от того, как сложится обстановка.
        - Да-да, я понимаю, — рассеянно ответила женщина. — Мне говорили, что есть еще два пациента?
        - Так точно. — Лейтенант Турсунходжиев вытянулся по стойке «смирно», словно старался казаться выше.
        Волков с какой-то странной ему самому отстраненностью вспомнил, что Богушева — очень красивая женщина, да и Оля тоже вполне ничего себе. Правда, узбек был ниже любой из них на полголовы…
        - Командир наш очень обгорел, — пояснил Магомед, — и контужен. И еще один боец контужен. А мой водитель в плечо ранен был вчера, не сильно, но повязку менять пора. А бинтов нет.
        - У нас тоже с бинтами плохо. — Богушева говорила неразборчиво и очень тихо, и медсестра вдруг взяла ее за плечо и сильно тряхнула.
        - Прошу прощения, — встрепенулась Ирина Геннадьевна, — показывайте своего командира.
        Старший лейтенант Петров нашелся возле одного из танков. Он лежал на расстеленном комбинезоне спиной вверх, без гимнастерки и нательной рубахи. Рядом сидел высокий светловолосый сержант с красивым, но каким-то насмешливым лицом. В руке сержант держал лист папоротника, которым энергично отгонял от командира комаров. Увидев Богушеву и Ольгу, танкист слегка щелкнул комбата по лбу.
        - Просыпаемся, товарищ магараджа, тетя доктор пришла.
        Петров поднял голову и уставился на подошедшего комроты мутными, полными боли глазами.
        - А, пехота, — прохрипел он, — тоже вырвался?
        - Вырвался, — кивнул Волков. — А вы, товарищ старший лейтенант, что-то совсем расклеились…
        Петров буркнул что-то не вполне цензурное, а сержант немедленно вступился за командира, доказывая, что товарищ старший лейтенант до последнего держался молодцом, но, когда тебя ошмалят, как свинью, рано или поздно приходится падать и валяться. И чтобы командир мог пару часов поваляться и не быть съеденным комарами, он, сержант Безуглый… Богушева принялась аккуратно снимать заскорузлые бинты, которыми был обмотан торс старшего лейтенанта Петрова. Старший лейтенант Петров тихо взвыл, но, услышав, что мужчине это не пристало, принялся грызть рукав своей гимнастерки. Наконец Ирина Геннадьевна сняла повязки, и от открывшейся картины Волкова замутило. К его удивлению, женщина, осмотрев страшную, всю в корке засохшей крови спину, похлопала танкиста по плечу и сказала, что тому повезло — заражения нет, а молодой организм справляется сам. Врач и медсестра осторожно промыли раны, и все заметили, что кое-где, под коростой ожогов, и впрямь проступает розовая, как у младенца, кожа. Богушева смазывала спину старшего лейтенанта какой-то мазью, от которой несло дегтем, танкист шипел и дергался. Наложив повязки,
Ирина Геннадьевна встала, что-то неразборчиво пробормотала и ушла спать вместе с Ольгой. Комроты и сам отдал бы все за четыре, что там, хоть три часа сна. Усилием воли он раскрыл начавшие было слипаться глаза и тяжело опустился рядом с Петровым.
        - Ну ладно, рассказывай, танкист, — устало сказал он.
        - Что рассказывать? — угрюмо ответил комбат, глядя на Волкова снизу вверх.
        - Все. — Лейтенант поднял веточку и покрутил ее в пальцах: — Только не говори мне, что вы тут кукуете из-за твоих тяжелых боевых ранений. Из ваших коробок и днем-то ни черта не видно, а ночью вы и подавно слепые, как кутята. Так чего это ради геройский танковый батальон на просеке загорает?
        Старший лейтенант, кряхтя и ругаясь, встал на четвереньки, затем осторожно уселся, дернулся, выругался, цыкнул на запротестовавшего было сержанта и наконец более-менее утвердился на заднице.
        - Откуда ты такой умный выискался на мою голову? — не столько зло, сколько удивленно спросил он.
        - Ты не увиливай. — Волков переломил веточку в пальцах и исподлобья посмотрел на танкиста.
        - И как ты со старшими по званию разговариваешь? — продолжил удивляться комбат.
        - Слушай, хватит дурака валять, — вспылил Волков. — Если на то пошло, самый старший тут — батальонный комиссар Гольдберг, хочешь, чтобы он тебя спросил?
        - Ты чего разошелся, пехота? — усмехнулся танкист и вдруг посерьезнел: — Такое дело, лейтенант, горючего у нас — от силы километров на семь-восемь хода.
        Медведев протяжно свистнул, впервые за все время разговора обнаружив свое присутствие.
        - Старшина, отставить, тоже мне Соловей-разбойник, — устало сказал Волков и повернулся к танкисту: — А раз так, скажи мне, чего вы ждете? Пока бензовоз сюда не придет?
        - А что ты предлагаешь? — спокойно спросил Петров.
        - Вывести танки из строя и выходить вместе с нами.
        - Из строя, говоришь, — протянул комбат. — Из строя — это, конечно, просто. А ждем мы, товарищ лейтенант, вечера. Тут в полутора километрах дорога, Безуглый и лейтенант Турсунходжиев понаблюдали — немцы, чем дальше, тем чаще по ней катаются.
        Он пошевелил плечами, сморщился и вдруг тяжело уставился на Волкова.
        - Так вот, ближе к ночи планирую я к дороге подъехать, подкараулить колонну поменьше и по ней легонько так стукнуть. Сольем бензин из грузовиков и дальше поползем, к своим, как ты верно подметил.
        Комроты, открыв рот, уставился на танкиста, Медведев свистнул еще протяжнее, и даже Берестов закашлялся.
        - Сильно контузило, товарищ старший лейтенант? — спросил наконец Волков.
        - Слушай, лейтенант, — комбат внезапно посерьезнел, — без танков я — просто пехотинец, причем паршивый, не тому учился. Я брошенных машин на Украине, знаешь ли, насмотрелся.
        - Поддерживаю, — влез наглый сержант. — Я одну уже бросил, больше не хочу.
        - Безуглый, пасть закрой, — рявкнул комбат. — В общем, выводить из строя исправные танки я не собираюсь, снаряды есть, патроны тоже. А горючее мы себе добудем.
        - В крайнем случае, погуляем напоследок так, что чертям тошно станет. — Сержант, похоже, закрыть пасть не мог просто физически.
        - Сашка, от тебя уже и так все пекло блюет, — устало вздохнул комбат. — В общем, вот такое решение я принял.
        - А как на него личный состав смотрит? — ляпнул, не подумав, Волков.
        Он тут же пожалел о сказанном, наткнувшись на презрительно-удивленный взгляд танкиста. Взгляд этот ясно говорил, что во 2 -м танковом батальоне 28 -го танкового полка 112 -й танковой Дивизии командиры не нуждаются в одобрении своих решений личным составом, а приказы выполняются на том простом основании, что это именно приказы, а не пожелания, просьбы или что-нибудь еще. Волков вспомнил, как пять часов назад комиссар произносил речь, по существу, убеждая бойцов не нарушать присягу. Лейтенант почувствовал, что краснеет. Впрочем, люди Петрова, похоже, разделяли угрюмую решимость своего комбата. Турсунходжиев во время беседы молчал, лишь кивнул, когда комбат изложил свой план, а наглый сержант, по всему видно, и так готов за своего командира в огонь и в воду.
        - В общем, я тебе все сказал, — прервал молчание старший лейтенант. — От своего решения не отступлюсь, и люди у меня надежные. Если не хочешь, чтобы вас зацепило, уходи сейчас, потом будет поздно.
        Он осторожно улегся на живот, давая понять, что разговор окончен. Безуглый, невзирая на прямые приказы перестать валять дурака, принялся отгонять от командира комаров. Волков молча встал и пошел туда, где вповалку спала его рота, Берестов, Медведев и Гольдберг последовали за ним.
        - Что вы собираетесь делать, товарищ лейтенант? — спросил политрук.
        - Такие решения следует принимать, посовещавшись с комиссаром, — уклончиво ответил Волков.
        План комбата был самоубийством от начала и до конца. Даже если горючее удастся добыть, немцы отреагируют немедленно. Ночью по лесу танки далеко не уйдут, к тому же, как стало видно вблизи, обоим Т -26 изрядно досталось, фар не имелось ни на одном. Все это было так, но комроты не мог не признаться самому себе, что его восхищает такое безрассудство. Танкисты сознательно выбирали бой, даже если этот бой будет для них последним, они не успокаивали свою совесть тем, что, дескать, надо сберечь себя для грядущих битв, в которых немец, разумеется, умоется кровью от их могучих рук У них были танки, но не было бензина, зато бензин был у немцев, а раз так, надо идти и отобрать горючее у врага, а дальше будь что будет. В этом была какая-то глубокая, настоящая правда войны: хочешь победы своим, не прячься, а иди и убивай чужих, убивай, пока можешь. Лейтенант понял, что в душе он уже принял решение, и его ответ Гольдбергу — так, для очистки совести.
        - Я считаю, мы должны участвовать, — твердо сказал комиссар.
        - Я такого же мнения, — ответил Волков.
        - Это безумие, — вмешался Берестов. — Немцы прочешут лес и прихлопнут нас как мух.
        Комроты остановился и развернулся к бывшему белогвардейцу. Он всегда уважал своего комвзвода, более того, он им восхищался, но кое-какие вопросы следовало прояснить немедленно.
        - Товарищ старший сержант, — негромко начал Волков, — напомните мне, какова ваша должность?
        - Временно исполняющий обязанности командира взвода, — с непроницаемым лицом ответил Берестов.
        - А я кто?
        - Командир роты. Виноват, товарищ лейтенант, больше не повторится, — вздохнул взводный.
        - Надеюсь на это. Не люблю делать замечания старшим. Возьмете своих людей и проведете разведку дороги. И вот еще что, — лейтенант достал из сумки карту, — в двух километрах отсюда находится деревня Сосновка. От дороги до нее — двести метров. Возможно, немцы используют ее для постоя — уж очень удобно расположена. Посмотрите там, может, и не придется на дороге куролесить. Задача ясна?
        - Так точно. — Берестов вскинул руку к пилотке: — Товарищ лейтенант, разрешите? Сейчас четыре часа дня, а солнце сядет в десять. Позвольте моим бойцам отдохнуть хотя бы полтора часа. Пользы больше будет.
        - Отдыхайте, — кивнул Волков.
        Отпустив людей, он пошел к танкисту, лейтенант уже понял, что, в отличие от остальных, ему поспать не удастся. Впрочем, комбат, похоже, тоже не мог уснуть, верный сержант мог отогнать комаров, но не боль. Подняв голову, Петров уставился на подошедшего пехотинца мутными от усталости глазами:
        - Что-то ты зачастил, — проворчал он.
        - Через два часа мои разведчики пойдут в Сосновку, это деревня в паре километров отсюда.
        Волков коротко изложил танкисту свой план, старший лейтенант слушал не перебивая.
        - А почему ты поменял свое решение? — спросил комбат, когда лейтенант закончил.
        - Да узбека твоего жалко стало, — ответил ротный. — Так, бедняга, страдал, я аж сам чуть не заплакал.
        - Турсунходжиев? Да, Магомед — правильный мужик и командир хороший. Сашка, я перед ним извинился? — повернулся Петров к сержанту.
        - Третий раз уже спрашиваешь, — проворчал нахальный Безуглый. — Ты бы поспал, все равно ребята через два часа только пойдут. А если сон не идет, давай я тебя ключом по башке съезжу — мигом уснешь.
        Петров тихо засмеялся, стараясь не дергать спиной.
        - Весело у нас, да? Меня Иваном зовут. — Он протянул вверх черную от масла и копоти руку.
        - Александр, можно Сашка. — Рука у комбата была крепкой и мозолистой.
        Берестов вышел через два часа десять минут. Набросав кроки с немецкой карты, он сунул бумагу в карман и надел на руку трофейный компас. Для такого дела Гольдберг выдал старшему сержанту немецкий же бинокль. Бывший белогвардеец отобрал из своего взвода двух человек: приземистого плотного бойца лет двадцати пяти, до войны работавшего шофером на заводе, и совсем молодого паренька, что приехал в город из глухой тайги учиться на зоотехника, а вместо этого пришел добровольцем в военкомат. Проинструктировав их вполголоса, он забрал у красноармейцев гранаты, и все трое быстрым шагом скрылись в лесу. Волков проводил их взглядом и понял, что ему больше не хочется спать. Теперь оставалось только ждать.
        Разведчики вернулись к сумеркам, и по лицу Берестова лейтенант сразу понял — поиск был удачным.
        - Докладывайте, — приказал он.
        - Вышли к дороге, вот здесь, — показал на карте старший сержант. — Первый час движение было довольно интенсивным, но потом стало стихать. По всей видимости, ночью по грунтовым дорогам они стараются не ездить. В восемь мы двинулись в деревню. Когда подошли, туда как раз свернула колонна грузовиков, как вы и говорили. Одиннадцать машин, на каждой — по два немца.
        Он достал из кармана листок с неплохо нарисованным планом населенного пункта. Сосновка была деревенькой небольшой — три с лишним десятка домов. Судя по рисунку, немцы просто оставили автомобили прямо на единственной улице и на подъездной дороге. По словам Берестова, часовой был всего один.
        - А главное, — подвел итог старший сержант, — по крайней мере в трех грузовиках — канистры с горючим, немцы прямо там заправлялись — доставали из-под тента и в баки заливали.
        - Вот как. — Волков почесал подбородок. — Все равно выходит, придется шуметь. В избах мы их, конечно, теплыми возьмем, но все равно пальба будет.
        - Разрешите? — Не дожидаясь ответа, Берестов начал рисовать на том же плане. — Эта просека выходит прямо к дороге. Если убрать на съезде деревянный шлагбаум, можно с грунтовки прямо сюда съехать. Обратно мы шли вдоль просеки, имели возможность посмотреть. Рядовой Тулин, — он кивнул на бывшего шофера, — говорит, что он сможет по ней привести сюда машину.
        - Так вы предлагаете, — Волков хмыкнул, — угнать грузовик?
        - А почему нет? — поднял бровь старший сержант. — Часовой у них один, мы смотрели, скоро немцы спать завалятся. Они очень самоуверенны.
        - У них есть для этого основания, — мрачно заметил лейтенант. — Ладно, пойдем к танкистам советоваться.
        Совет продолжался недолго. Петрову все-таки удалось немного поспать, несмотря на боль в обожженной спине, поэтому он был спокоен и почти дружелюбен. Берестов изложил свой план операции: снять часового, откатить один грузовик на руках подальше и подогнать по просеке к танкам. Заправить машины и, пользуясь ночной темнотой, постараться уйти как можно дальше. Немцев при колонне всего двадцать, радиостанции у них, надо полагать, нет, и если не устраивать шум, пожар и разорение, до утра никаких ответных мер не последует. Даже обнаружив убитого часового и отсутствие одного грузовика, гитлеровцы, скорее всего, предпочтут дождаться рассвета, а уж потом доберутся до своих Если же устроить погром с пальбой и взрывами, можно дождаться кого-нибудь посильнее уже ночью. Гольдберг поддержал мнение старшего сержанта, Петров спросил, сколько людей понадобится, чтобы толкать нагруженный автомобиль по грунтовой дороге. Бывший белогвардеец ответил, что грузовички небольшие, и человек десять с одним вполне управятся. Волков прикинул: десять толкают, один в кабине, три человека прикрывают на всякий случай. Танкист
сдался и сказал, что от них пойдет сержант Безуглый с пулеметом. Командование операцией Волков и Петров договорились возложить на старшего сержанта Берестова, спокойная уверенность и очевидное воинское мастерство бывшего белогвардейца произвели на комбата сильное впечатление. Старший сержант назвал людей, которых возьмет с собой, в основном это были здоровяки. Копылов, как бывший шофер, вошел в группу для помощи Тулову, Зверев с немецким пулеметом должен был прикрывать товарищей. Уговорились, что в случае затруднений комвзвода -1 отведет своих людей к просеке, где его будет ждать Волков с комиссаром и десятком бойцов. Медведев и оставшиеся должны были охранять раненых. Лейтенант Турсунходжиев поставит свой танк в полукилометре от дороги и прикроет отход огнем пулемета. Ротный искренне надеялся, что до этого не дойдет и к утру они будут уже достаточно далеко. Вместе с комбатом они наметили дальнейший маршрут выхода. Волков понимал, что, двигаясь вместе с танками, рота должна будет так или иначе держаться дорог, просек и прочих открытых мест, но другого пути не было. Построив красноармейцев, лейтенант
рассказал им о планируемой операции. Он старался говорить спокойно, обыденно, понимая, что, если люди окажут неповиновение, командирский голос ему не поможет. В училище он был одним из первых, в учебном полку он смог вывести роту в лучшие. Но все это осталось в прошлом. Ни в одном уставе, ни в одном наставлении не говорилось, как вести за собой бойцов, если нет соседей ни слева, ни справа, если враг и спереди, и сзади, если по русской земле приходится идти крадучись, избегая дорог, деревень, людей. Какие слова нужно найти, чтобы человек не выполз к врагам с поднятыми руками, не побежал в ближайшее село проситься в примаки, а шел за своим командиром, готовый, если надо, сцепиться с немцем насмерть. Волков рассказал о танкистах старшего лейтенанта Петрова, о том, как они собирались добывать горючее для своих машин. Надо помочь товарищам, разве не так? Они — бойцы РККА, они — советские люди, они не бросают своих. Волков старался говорить, как командир пограничников в фильме «Тринадцать» — уверенно и четко. Шагая вдоль строя, он сообщил о поиске, который провел командир первого взвода старший сержант
Берестов, затем объяснил, что будет делать каждая группа. В какой-то момент он бросил взгляд на лица бойцов и едва сдержал вздох облегчения. Люди слушали так, будто им предстоял очередной марш-бросок или учения по окапыванию. Он знал, что они боятся, бесстрашных комроты до сих пор не встречал, но, кажется, никто не трусил. А главное, лейтенант почему-то понял, что люди пойдут за ним, и Гольдбергу больше не придется произносить перед ними речи. Пора было заканчивать выступление, и он быстро распределил красноармейцев по отрядам. Берестов немедленно принялся гонять своих, добиваясь, чтобы снаряжение не гремело, и проверяя оружие. Турсунходжиев с двумя танкистами снимал маскировку с одного из танков. Люди были собранны, сдержанны и молчаливы — все понимали, что дело предстоит серьезное.
        Первой ушла по просеке группа Берестова, их задачей было выйти к дороге и наблюдать за ней до подхода Волкова и танка. Через двадцать минут, убедившись, что все спокойно, Турсунходжиев двинул вперед свой Т -26, комроты вел своих людей следом. Машина ползла вперед с черепашьей скоростью, чуть ли не медленнее пешехода. Вызвано это было, как объяснил ротному узбек, не столько необходимостью держаться рядом с пехотой, сколько заботой о ходовой части. Волков впервые по-настоящему осознал, что, несмотря на всю свою мощь, танк, по сути, устройство нежное и требующее куда большей осторожности в обращении, чем, к примеру, грузовик или тем паче лошадь. Впереди дважды мигнул фонарик, и Турсунходжиев, сидевшей на башне, скользнул в люк и приказал водителю отвезти машину к деревьям. Махнув рукой железной коробке, лейтенант двинул своих людей к дороге. Шлагбаум оказался уже снят, и Берестов, едва завидев бегущих по просеке красноармейцев, скрылся со своими людьми в лесу. Лейтенант приказал перетащить нелепое сооружение из посеревших бревен на дорогу. Не Бог весть какое заграждение, но если кому-то приспичит
ночью проехать по грунтовке, этот шлагбаум на какое-то время его задержит. Волкову же это даст время оценить ситуацию и, если надо, принять бой на выгодных условиях.
        Берестов привел свою группу к окраине Сосновки, когда солнце уже село. В большинстве изб горел свет, из одной доносились звуки губной гармошки, в другой хором орали песню.
        - И язык-то у них какой-то собачий, «бау — гау, швирен — хвирен», — прошептал Копылов.
        - Язык как язык. — Сержант Кошелев потер голову, недавно наложенный шов нестерпимо чесался. — Это, между прочим, язык великих поэтов и философов…
        Контуженый филолог был взят в группу за отличное, по его словам, знание немецкого. Проверял бывшего студента лично Берестов. Бывший белогвардеец задал вопрос на языке оккупантов и получил в ответ поток лающих фраз, после чего Евгению было приказано присоединиться к отряду комвзвода -1.
        - И философов я их мотал, — пробормотал Копылов, — и поэтов…
        - А еще это язык Маркса и Энгельса, — добавил студент.
        - Ну раз Ма-а-аркса, — протянул без энтузиазма водитель.
        - Хватит трепаться, — вполголоса приказал Берестов. — Зверев, со своей машиной на горку к дороге. Смотри в обе стороны, за тобой и восток, и деревня. Танкист, твой пулемет без сошек все равно, сядь вон там, под плетнем, если начнется, пристроишь его на колоду.
        Зверев со своим вторым номером, пригнувшись, придорожными кустами побежал в указанном направлении. Безуглый совершенно нетанкистским ужом ушел в бурьян, через некоторое время лопухи у колоды шевельнулись и из них высунулось дуло танкового пулемета.
        - А мы что? — спросил Копылов.
        Берестов вздохнул — новичок еще не пообтесался и сохранил замашки шоферской вольницы.
        - Вы, товарищ ефрейтор, заткнетесь и будете ждать приказа. А мы все наблюдаем за деревней и вон за тем стервецом.
        Старший сержант указал веткой на часового, что лениво ходил вдоль странных плоскомордых грузовичков.
        - Следует дождаться, пока его сменят, — начал делиться опытом Андрей Васильевич. — Тогда у нас будет достаточно времени, чтобы откатить машину к дороге. Кроме того, надеюсь, к этому моменту носители великого языка Маркса и Энгельса наконец уймутся.
        Из ближней избы донесся взрыв гогота и веселый женский визг.
        - Мужики, небось, в армии, — проворчал кто-то из бойцов. — А эти… Все бабы одинаковы.
        - Ты бы пасть закрыл, — впервые за полдня подал голос Шумов, и это как-то сразу оборвало разговор.
        Съедаемые комарами, они пролежали в траве еще сорок минут. На грунтовке было тихо, видимо, по ночам немцы действительно предпочитали не искушать судьбу на удивительных русских дорогах из земли и пыли. Постепенно окна гасли, и шум прекращался. Наконец из третьей от околицы избы вышел солдат с винтовкой и побрел к автомобилям. Предвидя холодную ночь, оккупант утеплился, под пилоткой у него была надета вязаная шапочка, а поверх мундира солдат натянул овчинный кожух, как видно, позаимствованный в доме. Немец подошел к часовому, что-то сказал, и тот быстро зашагал к избам.
        - Итак, у нас как минимум сорок минут, — прошептал Берестов.
        Новый часовой прошелся несколько раз вдоль грузовиков, затем присел на подножку одной из машин и закурил.
        - Да, нагловаты они и беспечны, — пробормотал старший сержант. — Ладно, тем лучше.
        Он вытащил из чехла узкий финский нож с березовой ручкой и тихо приказал:
        - Шумов, за мной, страхуешь. по-пластунски, метрах в двадцати за мной, тихо ползать ты пока не умеешь. Остальным — ждать здесь.
        Передав винтовку Копылову, Берестов ползком Двинулся вперед. До немца было метров тридцать, но ползти прямо на врага старый воин не собирался. Бывший белогвардеец принялся забирать в сторону, планируя выйти к машинам с востока, он вжимался в землю, двигаясь размеренно, старательно обползая пучки великанской лебеды. Чем выше трава, тем сильнее качнется верхушка, тем больше вероятность, что часовой обнаружит движение. Старший сержант никому не признался бы в этом, несмотря на внешнюю энергичность, он был на пределе своих возможностей. Минувшая ночь прошла в бодрствовании, перед поиском на Сосновку удалось подремать полтора часа, и этого было недостаточно. Берестов привык подчинять тело воле, однако сейчас, раздвигая перед собой траву, он понимал, что годы и раны начинают брать свое. Не то чтобы его клонило в сон, но временами бывшему майору казалось, что снимать часового ползет кто-то другой, а сам старший сержант наблюдает за всем со стороны. Усилием воли комвзвода -1 взял себя в руки. До часового оставалось десять метров, и, кажется, гитлеровец ничего не заподозрил. Хуже всего было то, что
немецкий шофер злостно манкировал своими обязанностями и, вместо того, чтобы обходить территорию, сидел и курил на подножке грузовика. Если бы немец двигался, можно было рассчитать время и броситься на него сзади. Однако сейчас за спиной у часового была железная дверь грузовика, и подобраться к нему не было никакой возможности. Томительно тянулись минуты, Берестов уже начал подумывать о том, чтобы бросить что-нибудь в траву рядом с машинами, но отказался от этой мысли — вместо того чтобы пойти разбираться с непонятными шорохами, враг мог позвать на помощь. Внезапно часовой поднялся и принялся расстегивать ширинку, потом, видно, передумав, немец, пошатываясь, двинулся к забору. Пользуясь представившейся возможностью, старший сержант быстро пополз вперед, рассчитывая перехватить гитлеровца на обратном пути. Наконец часовой остановился и недвусмысленно зажурчал долгой струей. Берестов уже наметил себе позицию и теперь спешил занять ее, пока немец застегивает штаны. Управившись с ширинкой, фашист побрел обратно, бормоча что-то себе под нос. Он шел ссутулившись, шатаясь от выпитого, наверное, ругаясь на
неровный русский двор и злых русских комаров. Старший сержант перехватил финку для удара снизу. Если бы лейтенант Волков спросил сейчас, какого черта он, командир взвода, поперся самолично снимать часового, Андрей Васильевич ответил бы, что, во-первых, остальные не смогли бы подобраться к врагу на должное расстояние, а во-вторых… Убить из винтовки не так уж трудно — совместил прорезь и мушку, навел в силуэт, нажал на спуск. Прорвавшись через пулеметный огонь, можно заколоть врага штыком — и рука не дрогнет. Но для того чтобы спокойно и обдуманно зарезать ничего не подозревающего человека ножом, нужно что-то иное. Такое мог бы сделать Шумов — после смерти Валентина Холмова и, особенно, страшного рассказа о сожженных заживо раненых, гигант-рабочий сильно изменился. Да, этот убьет не задумываясь, потому бывший белогвардеец и взял его с собой. Но Шумов не сможет подобраться к часовому незаметно, тот успеет поднять тревогу. А раз так, оставался только старший сержант Берестов. Немец был уже в четырех метрах, Андрей Васильевич вжался в землю, словно стараясь слиться с ней. Три метра… Гитлеровец прошел мимо,
шаг, еще один, и еще… Берестов бесшумно поднялся и в два прыжка нагнал часового.
        Все пошло не так с самого начала. Немец был почти на голову выше, и зажать ему шею левой рукой у старшего сержанта не получилось. Повалить его назад тоже не вышло, пришлось изо всех сил бить ножом под лопатку, надеясь решить все сразу. Будь у Берестова американский окопный стилет, может быть, удар получился бы правильный. Но лезвие финки с трудом пробило толстый овчинный кожух, и когда гитлеровец забился, словно огромная рыба, Андрей Васильевич понял, что часового ему снять не удалось. Раненый немец обезумел от страха, он почувствовал, что это — смерть, что его убивают, и рвался изо всех сил. Нож вылетел из рук комвзвода -1, и тогда белогвардеец зажал часовому рот и дал подножку. Оба покатились по траве, зубы немца впились в предплечье Берестова, гитлеровец мотал головой, пытаясь освободиться. Старший сержант почувствовал, что теряет дыхание, страшный удар затылком в переносицу едва не лишил его сознания. Он даже не мог позвать на помощь, понимая, что стоит ему на мгновение ослабить хватку, и гитлеровец вырвется и заорет так, что разбудит остальных. Внезапно раздался глухой удар, немец обмяк и
откатился в сторону. Над комвзвода -1 склонился рядовой Шумов, в руке у него поблескивал немецкий штык-нож, рукоятью которого гигант оглушил часового. Убедившись, что с Берестовым все нормально, бывший рабочий повернулся к немцу и, прежде чем старший сержант успел что-либо сказать, страшным ударом в грудь буквально пригвоздил часового к земле.
        Андрей Васильевич с трудом поднялся на ноги, пошатнулся, но отвел руку бросившегося было поддержать Шумова.
        - Старею, старею, — пробормотал он. — Спасибо, голубчик, что-то сплоховал я сегодня. Оттащи его к забору, вон туда, где трава погуще, потом возвращайся.
        Пока здоровяк прятал тело, Берестов осмотрел автомобили. Ближайший к съезду был загружен канистрами, оставалось только убедиться, что в них действительно бензин или что там нужно танкистам. Шумов вернулся, вытирая руки шапкой убитого немца, и Андрей Васильевич приказал ему посигналить фонариком. Через минуту перед старшим сержантом стояли двенадцать пехотинцев и один танкист. Бывший белогвардеец приказал Копылову и нахальному сержанту проверить содержимое канистр. Одну емкость сдернули вниз и открыли.
        Бензин, — сказал Безуглый.
        - Бензин, — подтвердил шофер. — Только… Странный он какой-то…
        - Плевать, Копылов, Тулин, быстро в кабину, пять минут разобраться, как им управлять. Танкист, в чем дело?
        - Понимаете, товарищ старший сержант, — замялся сержант, — я не уверен в том, что это тот бензин, который нам нужен.
        - Не понял, — резко ответил Берестов.
        - Бензин имеет разную сортность, — начал было Безуглый.
        - Вы можете определить, тот это сорт или нет? — спросил бывший белогвардеец.
        - Я… Нет, не могу. — Танкист понял, что этому человеку нужно отвечать честно.
        - Тогда придется рассчитывать на лучшее, товарищ сержант. Шоферы, что там?
        - Разобрались, товарищ старший сержант, — ответил Копылов, — с толкача заведем.
        - Хорошо, тогда…
        В ближайшей избе открылась дверь, и на крыльцо вышел немец в кальсонах и рубахе. В руке гитлеровец держал зажженную керосиновую лампу. Справив нужду у забора, он, пошатываясь, двинулся к машинам. Люди замерли, танкист присел на колено и, пристроив пулемет на крыло, вел ствол за фашистом.
        - Не стрелять! — прошипел Берестов. — Сидите тихо, Шумов, если подойдет к машине — снимешь его.
        - Есть, — шепотом ответил гигант.
        Красноармейцы, затаив дыхание, следили за пьяным идиотом, ковыляющим к собственной смерти. Все понимали, что часового хватятся только при смене, но вот отсутствие раздетого человека может заставить остальных забеспокоиться. Немец был очень некстати, и Берестов поймал себя на странной мысли: он желал этому фашисту протрезветь, повернуть обратно, чтобы не встретиться с Шумовым. Тот уже вынул кинжал из ножен, гигант-рабочий осваивал это оружие с быстротой, от которой бросало в холод. Гитлеровец был в двадцати метрах от грузовиков, когда у него подвернулась нога. Пьяно взмахнув руками, он тяжело упал на бок, чудом не разбив лампу. Потоком хлынули лающие немецкие ругательства, оккупант с трудом поднялся и проорал что-то в сторону машин. Красноармейцы переглянулись.
        - Чего хочет? — шепотом спросил Безуглый.
        - Кажется, спрашивает часового, не уснул ли тот, — так же тихо ответил старший сержант.
        Не дождавшись ответа, немец заорал снова, теперь уже требовательней.
        - Черт, он их так всех перебудит, — озабоченно прошипел бывший белогвардеец.
        - Снять его? — спросил танкист.
        Внезапно прямо у них за спиной, хрипло, словно спросонья, громко сказали что-то по-немецки. все вздрогнули, не сразу сообразив, что это Кошелев наконец получил возможность доказать свою полезность. Немец заржал, потом повернулся и, все так же шатаясь, побрел обратно в Дом.
        - Ты что ему сказал? — тихо удивился за всех танкист.
        - Неважно, — быстро ответил филолог.
        - Кажется, что-то про свинью, — ответил за студента Берестов, — что-то связанное с любовью.
        Безуглый захихикал, вслед за ним, зажимая рты, шепотом засмеялись остальные, лишь Копылов сплюнул, проворчав про срамоту.
        - Ладно, повеселились и будет, — оборвал смех старший сержант. — Нужно вкатить его на горку, оттуда уже сам пойдет, оттащим по дороге метров на триста, там можно заводить. Ну, навалились!
        Машина с грузом тянула почти на три тонны — для тринадцати человек вес был велик. Кряхтя, ругаясь шепотом, красноармейцы толкали машину по грунтовой дороге и радовались только, что накануне не было дождя. Подъем был совсем небольшой, но для людей, что уже двое суток сидели на одних сухарях, это было сущей мукой. Наконец они вкатили машину на горку, дальше было сто метров спуска до дороги, да и по грунтовке уклон, пусть и незаметный почти, был в сторону просеки. Берестов послал одного из бойцов предупредить Зверева, чтобы через двадцать минут снимался и догонял остальных. Дав людям передохнуть пару минут, старший сержант приказал двигаться дальше. Вниз пошло веселее, бойцы бежали, держась за борта, Копылов спускал грузовик на тормозах. Машина была незнакомая, не такая, как привычный ЗИС -5, но ефрейтор приноровился сразу, он был шофером Божьей милостью, и Тулов, которому Берестов приказал тоже находиться в кабине, с завистью и восхищением смотрел за старшим водителем. Грузовик выкатился на грунтовку и, подталкиваемый красноармейцами, покатился по разбитой в пыль дороге. Отогнав автомобиль на
полкилометра, Берестов велел заводить. Бойцы разогнали грузовик, и Копылов с первой попытки ухитрился запустить немецкий двигатель. Старший сержант приказал всем лезть внутрь, но кузов был забит, и устроиться поверх канистр и ящиков удалось только троим. Назначив старшим танкиста, бывший белогвардеец приказал ехать к просеке и отошел в лес дождаться пулеметчиков. Зверев со своим вторым номером, пыхтя и топая разбитыми сапогами по укатанной пыли, прибежали через полчаса. Когда группа подошла к повороту, грузовик и танк уже уползли к лагерю, а лейтенант со своими людьми перетаскивал ограждение с дороги обратно, на выезд из леса. Они едва успели управиться, когда с западной стороны послышался стрекот моторов. Люди скрылись в лесу, и через пять минут из-за поворота вылетели два мотоцикла с колясками, причем на переднем в коляске был установлен пулемет. Зверев передернул затвор МГ -34, но Волков отрицательно помотал головой. Когда шум моторов скрылся вдали, лейтенант наконец ответил на немой вопрос бывшего студента:
        - Даже если не говорить о шуме, который мы тут устроим, это — патруль. Их хватятся очень быстро. Ладно, пора двигаться.
        К тому моменту, когда красноармейцы вернулись в лагерь, там царило бодрое оживление. Танкисты заправляли свои машины, Петров обсуждал со старшиной, как бы половчее закрепить запасные канистры на танках. Комроты приказал разобраться с грузом — помимо канистр в грузовике были ящики. В ящиках лежали мины для пятидесятимиллиметровых минометов, их лейтенант сразу велел выкинуть — таких трофеев рота пока не взяла. В кабине, на радость Богушевой, нашлась аптечка. Но ценнее всего был початый ящик с консервированным мясом из немецкого пехотного рациона, похоже, водитель то ли выменял, то ли стащил где-то консервы, рассчитывая пополнить ими свое меню. На продукты немедленно наложил лапу старшина. Трофейная еда была сосчитана, учтена, Медведев даже прикинул порции. У кабины тем временем Копылов ругался с двумя танкистами: маленьким, щуплым, сущим мальчишкой на вид и крепким, среднего роста молодым татарином. Танкисты хотели снять с грузовика фару, для того чтобы установить взамен разбитой на танк комбата. Т -26 Петрова лишился своего света в бою, но поскольку проводка не пострадала, маленький водитель решил
попробовать свинтить немецкий фонарь и прикрутить его на то же место. Копылов, естественно, бурно возражал, но оба мехвода мягко давили на него, пока шофер не сдался при условии, что надзирать за работой будет он лично. Одновременно пехотинцы под руководством Безуглого таскали канистры к танку. Волков и Гольдберг подгоняли людей — время было за полночь, и комроты рассчитывал до света уйти отсюда километров на двадцать. Что-то подсказывало ему, что из-за единственного угнанного грузовика и одного зарезанного водителя немцы не станут прочесывать сотни квадратных километров лесов, болот и мелких деревень. Лейтенант поделился этими мыслями с Петровым, и тот согласился с соображениями пехотинца. По словам комбата выходило, что немцы, пробив оборону, сперва рвутся дальше, не слишком заботясь о том, что сзади еще дерутся разрозненные, дезорганизованные части противника. Они оставляли эти части пехоте, и пока пехотные дивизии не замыкали внутреннее кольцо, немецкий тыл походил на слоеный пирог. В это время можно было попробовать проскочить мимо вражеских заслонов — все решала скорость. Волков, в отличие от
танкиста, слоеных пирогов в своей жизни не ел, но аналогию понял и принялся гонять людей с удвоенной силой, пока комиссар тактично не намекнул ему, что люди и без того работают изо всех сил, и лучше доверить все командирам взводов. На заправку ушло меньше получаса — красноармейцы передавали канистры по цепочке, пока другие заливали бензин через воронку в горловины баков. Покончив с этим, принялись крепить канистры на моторное отделение и надгусеничные полки танков. Грузовик решили вести с собой, пока это будет возможно. Лейтенант нервно смотрел на часы, подсвечивая их трофейным фонариком — от начала операции прошел уже почти час. Он не знал, как часто немцы меняют часовых. Возможно, гитлеровцы и впрямь перепились и не спохватятся до утра. В любом случае, каждая лишняя минута могла стоить им жизни. Наконец лейтенант Турсунходжиев доложил, что танки заправлены. Танкисты заняли свои места в машинах, охранение, которое теперь возглавил Медведев, уже ушло вперед. Волков чувствовал, что должен что-то сказать, но ничего не приходило в голову. Он посмотрел в лицо комбату, что сидел сгорбившись на башне своего
танка. Танкист молча кивнул. Лейтенант обвел взглядом строй своих красноармейцев. Четыре с лишним десятка бойцов, голодных, смертельно уставших бойцов на земле, что в одночасье стала чужой.
        - Заводи! — крикнул танкист.
        Затарахтели моторы танков. Т -26 Турсунходжиева завелся с третьей попытки, его водитель, молодой татарин из-под Казани, тихо ругался, пытаясь стронуть машину с места. Бензин все-таки оказался не того качества, к которому были привычны изношенные моторы устаревших танков. Наконец танки двинулись вперед, за ними, на первой передаче пополз грузовичок Копылова.
        - Шагом марш!
        Рота зашагала вслед за автомобилем, тихо матеря поднятую пыль и вонючий выхлоп. Ходячих раненых посадили в грузовик, и они больше не сковывали остальных, тяжелых Богушева, увидевшая, как мотает на просеке автомобиль, приказала нести на руках. Движение замыкал Зверев со своим вторым номером, назначенные в арьергард. Через полчаса после выступления лейтенант услышал отдаленные выстрелы, затем над лесом взлетели одна за другой две осветительные ракеты.
        - Спохватились, голубчики, — спокойно заметил Берестов, шагавший в хвосте колонны. — Надо было тебе, Семен, подальше его оттащить.
        - Надо было их всех там перерезать, товарищ старший сержант, — спокойно ответил Шумов. — Прямо в избах, тепленькими.
        - Экий ты, голубчик, лютый сделался, — проворчал Андрей Васильевич.
        В глубине души он понимал, что в словах гиганта-рабочего есть свой резон, но хладнокровие, с которым тот произнес эти страшные слова, пугало даже видавшего виды белогвардейца. Взводный вышел из строя, чтобы посмотреть, как идут его люди. Он уже собирался вернуться на свое место, когда с ним поравнялся Гольдберг.
        - Андрей Васильевич, не возражаете? — спросил он, уравнивая свой шаг с движением старшего сержанта.
        - Это советский лес, вы имеете право ходить, где вам вздумается, — усмехнулся Берестов. — Вы хотели о чем-то спросить?
        - Да пожалуй. — Сказав это, политрук замолчал.
        Над дальней Сосновкой взлетело еще несколько ракет, стрельба достигла своего пика и стала стихать.
        - Угомонились, — заметил комвзвода -1. — Главное теперь, чтобы до света носа из деревни не показали. Так что вы хотели спросить, Валентин Иосифович?
        Он шагал спокойно и ровно, не сбивая дыхания.
        - Я, собственно, вот о чем, — начал Гольдберг. — Ладно, давайте напрямую, где вы научились так воевать? Вы ведь не из казаков?
        Он споткнулся и упал бы, если бы Берестов не поддержал его за локоть.
        - Спасибо, — поблагодарил комиссар. — Не в обиду будет сказано, но я помню, как воевали белые. Вы хорошо ходили в атаку, умели применять артиллерию, неплохо дрались в рукопашной. Но разведка, резня часовых… — Он замолчал, надеясь перевести дух.
        Некоторое время оба шагали молча, раздумывая о своем.
        - Ну, с лесом все просто, — ответил наконец Берестов. — На лето мы выезжали в деревню. На среднерусской возвышенности. Лесничим там был амурский казак — ходил еще с Арсеньевым. Мы часто бегали к нему, он много рассказывал.
        Он посмотрел вдоль строя — взвод шагал ровно.
        - Ну а все остальное… Из Бизерты я попал во Францию. Там вступил в Легион.
        - Легион? — переспросил комиссар.
        - Иностранный Легион, — пояснил Берестов, — особые части, набираемые из иммигрантов. Французы использовали его там, где риск был слишком велик. Мы воевали в Марокко. Там я научился многому. Откровенность за откровенность, Валентин Иосифович?
        - Да, конечно.
        Комиссар опять споткнулся:
        - Извините, я плохо вижу в темноте…
        - Я бы сказал — почти совсем не видите, — тихо сказал Берестов. — Дайте руку, быстро. Как давно это у вас?
        - Вчера… — Гольдберг наконец нашел ладонь старшего сержанта. — Вчера было лучше. Думаю, из-за раны. Различаю только очертания предметов…
        - Я бы сказал, из-за голода и усталости, я видел такое. Держитесь рядом со мной. Ладно, я хотел спросить о другом. Вы уж извините, но ваша речь, манера держаться… Все это выдает образованного человека…
        - Ах вот вы о чем. — Гольдберг замолчал, затем продолжил: — Я закончил классическую гимназию. Мой отец… Видите ли, он вышел из кагала. Он был очень хорошим слесарем, работал на маленькой фабрике в Киеве.
        Он снова прервался, некоторое время они шагали молча. Берестов подумал, что, в отличие от него, комиссар не понижает голос, ему словно было все равно, что этот рассказ могут услышать бойцы.
        - Она принадлежала какому-то немцу, производили всякие сельскохозяйственные машины: веялки, сеялки и тому подобное. Постепенно стал мастером, в семье появился достаток, хозяин фабрики помог устроить меня в гимназию, несмотря на мое… происхождение.
        - Если не хотите, можете не продолжать, — сказал старший сержант. — На свой вопрос я ответ получил.
        - Да, наверное.
        - Последний вопрос: как ваша семья отнеслась к вашему увлечению большевистскими идеями?
        - Отец был в ярости, и я прервал отношения с семьей, — спокойно сказал политрук
        - Вот как… Осторожно, тут кочки. А сейчас?
        Он почувствовал, как на мгновение напрягся локоть, за который он придерживал комиссара.
        - В 1918 -м, когда в Киев вошли петлюровские войска, мою семью вырезали сердюки, — ровным голосом ответил Гольдберг. — Я в это время был в Москве.
        - А… — Берестов помолчал. — Приношу свои соболезнования. А мои умерли от испанки в 1919 -м. Я узнал об этом только в двадцать восьмом.
        Несмотря на слепоту, политрук шел уверенно, он поразительно быстро освоился с этой слабостью и теперь шагал, высоко поднимая ноги. Похоже, Гольдберг ориентировался по звукам, смутным очертаниям людей и предметов, и старший сержант подумал, что, наверное, у комиссара далеко не первый случай куриной слепоты.
        Берестов чувствовал себя странно: казалось бы, этот еврей олицетворял ту силу, что разрушила его мир, его Россию. Он был врагом, и, сойдись они в бою двадцать лет назад, — один лег бы мертвым.
        Но теперь бывший белогвардеец не ощущал ненависти, скорее, был даже рад этой встрече. Возможно, дело было в том, что впервые за долгие годы он говорил с кем-то по душам. Сашенька Волков, бесспорно, хороший молодой человек и прекрасный командир — храбрый, умелый и уверенный, но он молод. Про себя Берестов называл своего комроты офицером — мальчик действительно был похож на тех, старых, кадровых, которых Андрей Васильевич еще застал на Германской. Но все же лейтенант, выросший при Советской власти, в совершенно другой стране, вряд ли смог бы понять поручика Русской армии.
        Берестов вернулся в Россию, потому что другого места в мире для него не было. Гимназист, вырванный из семьи вихрем Великой Войны, офицер в семнадцать лет, в сущности, все, что он умел, — это воевать. Потому и завербовался в Иностранный Легион, потому и дрался в бесконечных стычках в дальних песках. Монотонная жизнь в фортах, походы, перестрелки, резня — все это отгоняло мысли о Родине, о потерянной юности, о семье, обо всем, чего он лишился. Но нельзя прожить жизнь в забытьи.
        Получая письма от друзей из Франции, Югославии, Чехословакии, Берестов не мог отделаться от чувства, что эти люди, когда-то близкие ему, живут в каком-то странном сне. Они цеплялись за прошлое, словно искали в нем защиты от настоящего. А мир мчался вперед, послевоенная эйфория сменялась беспокойным ожиданием грозы. Отложенная, прошедшая стороной буря ворчала где-то, пока далекая, но ее дыхание уже ощущалось в воздухе. А еще была Советская Россия — новая, непонятная, неизвестная. Большевики, кажется, построили самолет. Их смешная маленькая эскадра выползла из Балтики. Там что-то происходило, и Андрей Васильевич вдруг понял, что, если он хочет изменить свою жизнь, есть только один путь. Берестова приняла бы любая эмигрантская диаспора, но это будет все тот же сон, забытье до самой смерти, по крайней мере, для него. Легионер Базиль дезертировал, бежал в Грецию и пришел в советское консульство. К великому удивлению бывшего белогвардейца, его приняли с распростертыми объятиями. Консульские работники моментально организовали встречу с журналистами и немедленно поведали всему миру историю раскаявшегося
белого офицера, который возвращается на Родину. Растерянный Андрей Васильевич ответил на несколько вопросов и был отправлен на корабле в Одессу. Он был готов ко всему. Даже если ГПУ арестует его прямо на трапе, он не удивится и ни о чем не пожалеет. Но действительность оказалась горше и проще: страна, в которую приплыл Берестов, даже близко не походила на его Россию. Это было дикое, ни на что не похожее чувство — словно прошло не семь, а семьсот лет. Он не понимал, что происходит вокруг, не знал, чем живут люди рядом с ним. По простоте душевной Андрей Васильевич полагал, что его обширный и разнообразный боевой опыт окажется полезен Красной Армии, но на него смотрели, как на идиота. Тогда же он узнал, что его семья погибла от болезни девять лет назад. Жить было незачем, другой на его месте, наверное, полез бы в петлю. Но Берестов был силен и упрям. Он уехал на восток, туда, где разворачивались первые из грандиозных строек огромной страны. До строек его, естественно, не допустили, но бывший легионер уже научился довольствоваться малым, а место бухгалтера на торфоперерабатывающей фабрике вполне позволяло
сводить концы с концами. Андрей Васильевич так и не стал своим в этом чужом для него мире, но, по крайней мере, это была жизнь, а не забытье. Он с интересом наблюдал за тем, как строится воздушный флот, новая промышленность, следил за рекордами и перелетами. Если бы не вопрос с религией, Берестов, возможно, даже примирился бы с Советской властью. Но и вакханалия воинствующих безбожников постепенно сходила на нет, и Андрей Васильевич даже ходил в единственную уцелевшую в городе церквушку, половина которой была отдана под какой-то склад. Странным образом его обошли все три волны репрессий, и соседи, первоначально относившиеся к нему враждебно и даже стучавшие в ГПУ, постепенно привыкли к этому странному человеку «из бывших». Берестову так и не удалось наладить с кем-нибудь отношения, за исключением, пожалуй, мальчишек, которым он иногда помогал с уроками. Сильный, уверенный, готовый в любой момент жестоко и страшно дать сдачи, бывший белогвардеец даже пользовался определенным уважением среди рабочих. У него на глазах менялась страна, казалось, голод ушел в прошлое, и вот-вот за ним последует нищета. Но
буря, все это время набиравшая силу, наконец разразилась. Конфликт за конфликтом, война за войной — Берестов чувствовал, что гроза подходит к границам СССР. Хасан, Халхин-Гол, аннексия Чехословакии, все говорило о том, что грядет война — новая и еще более страшная, чем та, что отняла у него юность. Возвращение Западной Украины и Белоруссии Андрей Васильевич, в глубине души остававшийся подданным Российской империи, воспринял со сдержанной радостью, но финская война принесла новое беспокойство. Армия, которую он уже неосознанно полагал своей, слишком долго возилась с финнами, а значит, была слабее, чем казалась. Весна 1940 -го принесла новые потрясения — пала Франция. СССР лихорадочно готовился к войне, ужесточились наказания за прогулы и опоздания на работу, удлинилась до предела рабочая неделя. И все же июнь 1941 -го грянул внезапно. Сразу после речи Молотова Берестов пошел в военкомат записываться добровольцем. Больше всего он боялся, что ему, как тринадцать лет назад, укажут на дверь, но то ли издерганный капитан не стал утруждать себя проверкой, то ли вышел какой-то новый указ насчет «бывших», но
Андрей Васильевич оказался в учебном полку. То, что другим было тяжелой учебой, для него оказалось лишь скорым повторением давно пройденного. Тело быстро вспоминало былые навыки, несмотря на возраст, он был первым во всем, но назначение командиром взвода оказалось неожиданностью. Он не мог поверить этому и принялся лихорадочно готовить своих бойцов к грядущим боям. И, кажется, подготовил неплохо.
        Сейчас, шагая под руку с комиссаром, Берестов перебирал в уме события последних 25 лет. Что ни говори, а жизнь получилась не самая плохая и не самая короткая. И уж во всяком случае, жаловаться на скуку ему не приходилось. Юность прошла в боях с германцем, и, похоже, состариться немец не даст. Он был силен, этот враг образца 41 -го года, много сильнее, чем двадцать пять лет назад. Да и война изменилась — теперь сражались моторы, броня, и авиация выступала по-настоящему грозной силой. Единственное, что осталось прежним, — это русское разгильдяйство, авось и нежелание понять, что ошибки здесь оплачивают кровью…
        Гольдберг снова споткнулся, и Андрей Васильевич придержал его за локоть. Ситуация была комичной: он, русский дворянин, офицер Русской императорской и Белой армии, ведет под руку слепого красного комиссара, да еще еврея в придачу. Берестов беззвучно рассмеялся. Нет, он ничего не забыл и не простил, но сейчас понимал, что с комиссаром ему повезло. Впрочем, ему всегда везло. Старший сержант, обернувшись, посмотрел на взвод. Люди шагали ровно, никто не отставал и не вырывался вперед. Отряд продолжал отмерять километры по освещаемой фарами танков просеке.
        Они двигались по ночам, с рассветом отгоняя машины под прикрытие деревьев, все дальше углубляясь в леса. Не раз и не два случалось Волкову наблюдать из кустов, как по русским дорогам катятся немецкие грузовики и мотоциклы, не ведая, что в ста метрах от них русские танки развернули башни на шум двигателей. Надо сказать, оба Т -26 связывали роту похлеще любого раненого. В довоенных фильмах грозные машины летали, как ласточки, прыгали через окопы, давили вражеские пулеметные гнезда. А в жизни у танков глохли моторы, слетали и рвались гусеницы. На танке Петрова гусеницы сращивали три раза, на танке Турсунходжиева — четыре, немецкий бензин был хуже по качеству, чем наш, и это добавляло хлопот. Но тяжелее всего было с реками и прочими водными преградами. На вторую ночь, двигаясь по разбитой грунтовке, они вышли к речке, да и не речке, ручью, шириной от силы четыре метра, правда, вдоль берегов ручейка тянулась заболоченная низина. Через это недоразумение был перекинут простой бревенчатый мост, и хотя знака рядом с ним не имелось, всем сразу стало понятно, что по этому сооружению можно провезти в лучшем
случае грузовик. Дно у речки оказалось вязкое, и Волков сразу понял, что здесь они застрянут до утра. Совместно с Петровым был намечен план переправы. Сперва на другой берег перегнали грузовик и перенесли раненых, затем при свете факелов начали разбирать само сооружение. Полученные бревна использовали для того, чтобы выложить подъезды к намечающемуся броду и дно речки, одновременно саперными лопатками срывали обрывчики в берегах. Глубина в районе будущей переправы была едва выше колена — старший лейтенант решил, что танки пройдут. Уже светлело, когда бледный от волнения Осокин ровно и быстро провел танк через гать, въехал в поток, плеснув волной на берег, и уверенно выполз на бережок Настала очередь танка Турсунходжиева. Маленький водитель командирской машины выскочил из своего Т -26 и пошел обратно через речку. Минут десять он что-то обсуждал с Рустамом, водителем второго танка, оба размахивали руками, затем в холодную сентябрьскую воду полез татарин. Он что-то долго вымерял длинной палкой, качал головой. Его машине здорово досталось в последний, роковой для дивизии день, мотор работал с перебоями, и
мехвод опасался, что старый двигатель заглохнет посередине реки. Наконец, решительно кивнув Осокину, Рустам выбрался на берег и залез в Т -26. Волков Почувствовал общее напряжение и искоса посмотрел на своих людей. В предрассветных сумерках он мог видеть только лица ближайших бойцов, но этого хватило, чтобы успокоить лейтенанта. Не раз за время их совместного с танкистами похода он краем уха слышал, как красноармейцы вполголоса крыли навязавшихся на их голову «трактористов». И все же, когда у машины рвалась гусеница, пехотинцы помогали сращивать ее; когда глох мотор, Копылов и Тулов вылезали из грузовика и копались во внутренностях танков вместе с мехводами. Сейчас люди внимательно смотрели, как водитель Турсунходжиева собирается переводить свой Т -26 через речку. Не замечая, что сжал кулаки, наклонился вперед Копылов, Зверев, мокрый и перемазанный илом, сидел на корточках и озабоченно смотрел то на воду, то на газующий танк. Позади кто-то вполголоса сказал:
        - Вот сейчас посадит он нам тут его…
        - Не посадит, — ответили так же тихо.
        - На сухарь спорим?
        - Да шел бы ты…
        Наконец танк двинулся вперед, набрал скорость, съехал по спуску в воду, подняв волну, и уверенно выполз на берег.
        - Уррра!
        Закричали все разом, не заботясь, кто может их услышать, наплевав на то, что они идут по немецким тылам. Их танк прошел, не застрял, не заглох, вылез, не выдал. Подскочив к Петрову, комроты стиснул танкиста в крепком объятии и отпустил, лишь когда тот зашипел от боли.
        Еще один день неспокойного отдыха в лесу рядом с дорогой. Еще одна немецкая колонна, наблюдаемая в прицелы бойцами охранения. Две батареи гаубиц на конном ходу. Батальон пехоты. Волков уже устал удивляться тому, что никто из немцев не обратил внимания на следы, уходящие по зарастающему зимнику. Похоже, гитлеровцы даже представить не могли, что в их глубоком тылу могут быть русские танки. А в том, что тыл глубокий, сомневаться, увы, не приходилось — за все время пути лейтенант ни разу не слышал канонады. Рассматривая проезжающие грузовики, Петров сказал, что, наверное, немцы на этом участке не замкнули окружение, а просто выбили, вытолкнули наших на десятки километров и не слишком озабочены тем, чтобы создать внутреннее кольцо.
        Ночью, двигаясь по дороге, отряд выскочил на немецкий обоз — пятнадцать повозок по одному, по два солдата на каждой. Охранение Берестова, шедшее в пятистах метрах, не успевало предупредить, да и свернуть танкам в этом месте было некуда — не через сосны же ломиться. Отправив одного бойца бегом назад, Андрей Васильевич приказал пропустить немцев. Когда повозки проехали, старший сержант и Шумов выскочили из-за деревьев и, поравнявшись с замыкающей, ножами сняли сонных немцев. Почуяв кровь, начали биться лошади, движение замедлилось, с передних фур начали окликать, спрашивать, что происходит сзади. Берестову оставалось надеяться лишь на то, что лейтенант Волков сделает то, что нужно. И комроты не разочаровал бывшего майора. Когда Шумов, прячась за бортом, уже готовился резать подходящего к их повозке гитлеровца, в голове колонны послышались крики, удары, грянуло несколько приглушенных выстрелов. Волков и Медведев атаковали немцев молча, из темноты, на штыках, закалывая всех, кто попадался на пути, лейтенант бил в упор из своего ТТ, старшина — из трофейного «вальтера». В считаные секунды все было
кончено, ни один из ездовых не успел открыть огонь. Беглый осмотр фур показал, что роте не повезло. Повозки принадлежали ветеринарной службе немецкой пехотной дивизии, и ничего полезного в них не оказалось. «Ни пожрать, ни прикрыться», — в сердцах сказал Медведев. Время уходило, неизвестно, кто еще может показаться на дороге, которой вроде бы полагалось быть пустой, потому коней распрягли и прогнали, коля штыками в крупы, повозки столкнули на обочину. Все трофеи этой стычки составили девять сотен патронов, шестнадцать винтовок и шестнадцать немецких пайков. До утра группа успела уйти на тридцать километров, Волков опасался, что гитлеровцы станут искать тех, кто разгромил обоз, но им, кажется, было не до того.
        На пятое утро отряд подошел к настоящей, метров пятнадцать в ширину, речке. О том, чтобы преодолевать ее с ходу, не могло быть и речи, но согласно трофейной карте в трех километрах ниже по течению находилась деревня, а рядом с деревней — укрепленный камнями брод. Можно было дождаться ночи, но Волков решил рискнуть, тем более что, если какой-то из танков завязнет, вытаскивать его удобнее при свете дня.
        Берестов, ходивший в разведку до деревни, доложил, что на дороге свежих следов нет — похоже, эта глухомань немцев не интересовала. Посоветовавшись со старшим лейтенантом Петровым, комроты повел своих людей к переправе. Село располагалось на другом берегу, и Волков первым делом погнал через реку взвод Берестова, наказав выяснить, есть ли в селе немцы, а если нет, то где их видели. Раздевшись, красноармейцы свернули одежду и сапоги в узлы и вошли в холодную сентябрьскую воду. К счастью, течение оказалось несильным, но глубина была чуть меньше метра, и Петров, наблюдавший переправу из танка, озабоченно покачал головой — такой брод его машины могли и не одолеть. Снова совещались танкисты, снова лазал в воду маленький Осокин и высокий Рустам, наконец решили, что первым через реку пойдет танк комбата, затем, соединив тросы танков и грузовика, на буксире перетянут с выключенным двигателем автомобиль, и только тогда придет очередь машины Турсунходжиева. Тем временем на другую сторону перетащили раненых и, не слушая возражений, перенесли на руках женщин. Постепенно большая часть пехотинцев оказалась на
левом, ближнем к фронту берегу. Волков приказал окапываться, чтобы в случае, если на дороге появятся немцы, встретить их огнем через реку. Тем временем из деревни вернулся мрачный Берестов. Выходило, что немцев селяне не видели, но и красноармейцам, мягко говоря, не рады. Наталкиваясь на угрюмые, настороженные взгляды, красноармейцы начали роптать, кое-кто прямо высказывался, что надо бы тряхнуть зажравшееся кулачье, которое явно ждет прихода фашистов. Андрей Васильевич увел взвод из деревни от греха подальше, но в разговоре с Волковым раздражения не сдержал, помянув зачем-то нехорошим словом писателя Льва Николаевича Толстого. Масла в огонь подлила Богушева. Оказывается, старший военфельдшер отправилась в деревню, надеясь попросить у колхозников курицу, поскольку куриный бульон полезен выздоравливающим, а раненый Егоров, похоже, все-таки решил не умирать и даже пришел в себя. Естественно, никакой курицы ей не дали, посоветовав идти подобру-поздорову, да в таких выражениях, что женщина сперва опешила, а потом в бешенстве схватилась за наган. К счастью, из-за волнения Ирина Геннадьевна не справилась с
кобурой, и Ольга успела схватить ее за руки и оттащить в сторону. Теперь Богушева кипела возмущением и требовала у лейтенанта провести реквизицию. В ответ Волков ядовито поинтересовался, когда это товарищ старший военфельдшер успела получить разрешение на самостоятельный сбор продуктов у населения, а когда та попыталась было спорить, взорвался и наорал на врача, приказав катиться к раненым и от носилок — ни на шаг. Настрой, и без того не лучший, был сбит окончательно, комроты даже не знал, что тяготит сильнее — предстоящая опасная переправа или неприкрытая враждебность колхозников, враждебность, которую он не мог понять или объяснить. Выросший в городе, Волков не знал, что творилось на селе в последние десять лет, для него коллективизация была лишь одной из побед социализма. Даже сталкиваясь по службе с равнодушием или неявным сопротивлением приказам бойцов из деревни, лейтенант списывал это на несознательность и необразованность сельского жителя.
        - Товарищ лейтенант, может быть, все-таки встряхнем колхоз? — Берестов недобро смотрел в сторону изб. — И раненым польза, и людям приварок не помешает, на одних сухарях идем.
        - Предлагаете помародерствовать, Андрей Васильевич? — не оборачиваясь, спросил Волков.
        Он не без интереса наблюдал за приготовлениями танкистов. Оба мехвода, балагур-сержант и лейтенант Турсунходжиев, возились в реке, промеряя глубину и через каждые три метра втыкая в дно длинные ивовые пруты. Не удовлетворившись этим, Осокин камнями наметил на обоих берегах подходы к броду. Маленький водитель заметно волновался — если застрянет его танк, вытаскивать машину будет нечем, второй Т -26 едва возил сам себя.
        - При чем здесь мародерство? — раздраженно ответил Берестов, — Оставим расписку, все как полагается.
        - В нашем положении это будет выглядеть именно как мародерство. — Лейтенант повернулся к своему комвзвода: — И, кстати, думаю, немцы тоже раздают расписки направо и налево.
        С голоду мы не умираем, сухарей, с учетом немецких, нам пока хватает.
        - А вам не кажется, товарищ лейтенант, что сейчас не время проявлять социалистическую сознательность? — ядовито поинтересовался бывший белогвардеец.
        - Как раз сейчас — самое время, — убежденно ответил Волков. — Все, что нам остается, — это гордость и это, как его, моральное превосходство. Начнем поросят под расписки тягать — растеряем все это к чертовой матери. Впрочем, я в таких материях не спец, вон комиссар идет, он лучше разъяснит.
        Комиссар был мрачнее тучи. С силой наподдав ногой какой-то камушек, Валентин Иосифович в сердцах махнул рукой и быстро подошел к комроты.
        - Кулачье проклятое, — зло сказал Гольдберг. — Товарищ лейтенант, разрешите взять взвод и прошерстить это гнездо как следует?
        Берестов совершенно неприлично заржал, политрук удивленно посмотрел на бывшего белогвардейца. Волков взял себя в руки и очень спокойно спросил:
        - Не объясните, в чем дело?
        - Да что там объяснять, — сердито ответил комиссар, — пошел в деревню, одеяла для тяжелораненых попросить. Ночи холодные, мы их шинелями накрываем, а сейчас любое осложнение чревато… Хоть бы тряпку дали, жлобье…
        - Товарищ батальонный комиссар, — медленно начал лейтенант, — не помню, чтобы я разрешал вам отлучаться из расположения.
        - Да тут же метров сто, — удивился Гольдберг.
        - Да хоть десять! — взорвался Волков, — У нас тут Красная Армия или дом культуры и отдыха? Желаете принять роту сами? Нет? Тогда извольте исполнять мои приказы! А приказ по роте был — оборудовать позицию для обороны брода в обе стороны! Так что каски в руки, оба, и вперед, помогайте Звереву пулеметное гнездо оборудовать! Р-р-раскулачивать им! Кругом марш!
        Что-то было в голосе лейтенанта, что-то особенное, поэтому батальонный комиссар и старший сержант дружно ответили «Есть!», развернулись через левое плечо и поспешили на горку, где бывший студент механического факультета вместе со своим вторым номером отрывал позицию для своего МГ. Берестов осмотрел место, покачал головой и погнал Зверева и второго бойца оборудовать запасную позицию, а сам вместе с комиссаром принялся углублять и расширять окоп так, чтобы из него можно было бить как через реку, так и в сторону деревни. Раздевшись по пояс, комиссар и дворянин дружно копали, Андрей Васильевич рыхлил землю ножом, а Валентин Иосифович выбрасывал ее каской. Некоторое время работали молча, наконец Берестов разогнулся, утер пот и спросил:
        - Ну и как вам наш командир?
        Гольдберг высыпал на бруствер очередную порцию песка и посмотрел на старшего сержанта.
        - Я бы сказал, с такими командирами надежда у нас есть.
        - У меня такое же мнение. — Берестов осмотрел окоп: — Пожалуй, хватит, сейчас прикроем бруствер дерном и соорудим амбразуру. Но как он на вас рявкнул, а?
        - Он был абсолютно прав. — Комиссар принялся прикрывать выброшенный песок заранее срезанным дерном. — Не понимаю, чего меня понесло в эту партизанщину.
        Берестов выбрался из окопа и придирчиво осмотрел результаты их работы, затем выложил из дерна две амбразуры, кивнул:
        - Не ахти, конечно, но что-то вроде пулеметного гнезда у нас тут получилось. Надеюсь, оно не понадобится. Но каковы колхознички, а? За сотни лет ничего не изменилось, моя хата с краю. Признайтесь, товарищ комиссар, воспитание нового, советского человека у вас не на должном уровне.
        Гольдберг отряхнул галифе, натянул рубаху и гимнастерку, затем потер рукавом фуражку и нахлобучил ее на голову.
        - А что вы хотите? Сами сказали, сотни лет…
        - Да-да, конечно, впереди еще много работы, — язвительно сказал Берестов.
        - А, так вы слышали наш разговор. — Гольдберг поднял с земли портупею: — А что я должен был сказать мальчику? Что я, старый дурак, повидал больше, чем хотелось бы, и твердо уверен только в том, что люблю свою жену и сына? Нет уж, пусть набьет свои шишки сам, а может, ему вообще повезет.
        Он нагнулся за автоматом, а когда распрямился — вздрогнул, очень уж странным было лицо бывшего белогвардейца.
        - Нет уж, господин комиссар, — сдавленно прошептал Андрей Васильевич. — Вы перекроили Россию на свой лад, лишили меня всего, разрушили мой мир. Так уж извольте свой мир непременно достроить! Иначе вся эта кровь, вся эта смута превратятся в дешевый фарс! Возврата назад нет, но дайте мне хотя бы увидеть, ради чего все это было затеяно!
        В этот момент для него не существовало званий, ему было плевать на последствия, он, человек, мужчина, требовал ответа от такого же мужчины, равного по силе, по духу. Андрей Васильевич вряд ли осознавал, что именно странная доверительность, установившаяся у него с комиссаром, вызвала эту несвоевременную вспышку откровенности, старший сержант смотрел в глаза батальонному комиссару, и, к облегчению своему, встретил уверенный, доброжелательный взгляд.
        - Я, наверное, неправильно выразился. — Гольдберг вынул из металлического футляра очки и водрузил их на нос: — Я ЗНАЮ, что это все было не напрасно, я уверен в нашей конечной победе. Правда, уверен. Я просто не знаю, когда она наступит, эта победа. Через десять лет. Через сто. Ладно, это все лирика. Смотрите, Петров собирается первый танк перегонять.
        На другом берегу Т -26 комбата затарахтел, выбрасывая клубы синего дыма. Осокин отвел машину от реки на двадцать метров и теперь нацеливался ею на размеченный брод. Полметра влево или вправо — и танк соскочит с укрепленной камнями подушки, нырнет, зароется в ил. Все щели наскоро законопачены, на выхлопную трубу надета невообразимая конструкция из пяти сорокапятимиллиметровых гильз со срезанными донцами, Т -26 выглядел бы забавно, если не знать, сколько надрывных, спешных усилий вложили в него люди. Даже для красноармейцев Волкова эти две старенькие машины стали дороги, как бывает особенно дорог родителям больной, слабый ребенок, что уж говорить о танкистах. Безуглый, мокрый до нитки, встал на восточном берегу перед бродом, готовясь регулировать переправу, Петров, в одних галифе и сапогах, взгромоздился на башню, подставляя заживающую спину прохладному осеннему ветру. Когда машина пойдет вперед и вода заплещется в триплекс смотровой щели водителя, старший лейтенант будет направлять движение, следуя знакам сержанта. На крыше моторного отделения занял позицию боец Шумов. Одной рукой он держался за
рым(?) башни, а другой придерживал собранную на скорую руку трубу из снарядных гильз. Второй экипаж, лейтенант Турсунходжиев и рядовой Трифонов, бывший ремонтник, переквалифицировавшийся в заряжающего, стояли рядом со своей машиной и внимательно следили за эволюциями Осокина, оба понимали, что если сядет Т -26 комбата, то они застрянут и подавно. Водитель Турсунходжиева, старший сержант Рустам Экибаев, вообще вошел в воду по грудь, собираясь следить за движением головного танка, чтобы запомнить, где могут возникнуть трудности.
        Наконец Осокин двинул машину вперед. Люди на берегу затаили дыхание, Берестов мелко перекрестился, комиссар вытер внезапно вспотевший на холодном ветру лоб. Танк спустился по склону и вошел в реку, постепенно уходя все глубже, вода закрыла тележки шасси, поднялась к надгусеничным полкам, наконец дошла до середины подбашенной коробки. Мелкие волны заплескали в рубку мехвода, с этого момента Осокин был слеп и мог полагаться только на указания комбата. Но юный водитель вел машину уверенно и ровно, Безуглый, стоявший на другом берегу, просто смотрел, как танк уходит все глубже. Теперь стук мотора доносился из-под воды, и это звучало странно, Шумов, которому вода доходила почти до колен, пригнувшись, мертвой хваткой вцепился в трубу. На середине реки, на самом глубоком месте, Осокин прибавил оборотов. Все затаили дыхание, понимая, что, если танк застрянет здесь — пиши пропало. Но вот постепенно из реки показалась рубка, затем гусеницы, с которых потоком бежала вода, и наконец, словно какой-то невероятный водяной зверь, Т -26 выполз на берег. Волков вдруг понял, что перестал дышать секунд двадцать
назад, и глубоко вздохнул. Это было только начало, но начало хорошее. Никто не закричал «ура», основная работа была впереди. Под руководством Копылова бойцы разгрузили автомобиль, сняли с него аккумулятор. Трех соединенных тросов хватало едва на две трети ширины реки, и для того чтобы перетащить грузовик, его нужно было протащить по броду семь метров. Люди облепили борта машины и с дружным «э-эх!» покатили ее под горку. Затем, не снижая скорости, загнали в воду и принялись толкать по камням, оскальзываясь и падая. Им удалось вкатить грузовик почти до середины реки, но дальше колеса встали намертво. Впрочем, этого было вполне достаточно. Осокин подвел танк почти к самой кромке воды, буксир закрепили, и Т -26 споро выдернул машину на берег. Автомобиль откатили за горку и принялись приводить в рабочее состояние, теперь предстоял последний, самый сложный этап переправы. Экибаев долго готовил свой танк к броску через реку. Его Т -26 был одним из самых старых в батальоне — машина легендарного почти 1934 года выпуска, да и в бою ей досталось изрядно. Двигатель не давал даже невеликие свои положенные
лошадиные силы и часто глох. Чтобы облегчить танк, с него сняли боекомплект, вытащили пулеметы, слили большую часть горючего. Наконец Рустам забрался внутрь, а лейтенант Турсунходжиев занял свое место на башне. Т -26 медленно сполз к воде и двинулся через брод. Чувствовалось, что этой машине переправа дается куда тяжелее, иначе звучал мотор, словно больное сердце, он из последних сил тянул на себе тонны брони. Когда танк уже подошел к середине реки, его движение внезапно замедлилось. За кормой поднялось бурое облако грязной воды, гусеницы бессильно прокручивались на месте. То ли командирский Т -26, переходя брод, вывернул часть камней, то ли не хватало мощности, но машина Турсунходжиева застряла. Немедленно завели трос, и Осокин начал буксировку. Зарываясь гусеницами в глину, его танк прополз два метра, подтаскивая своего железного брата к заветному берегу, и тут у Т -26 узбека заглох мотор. Напрасно Рустам пытался завести двигатель, машина намертво застряла в восьми метрах от кромки воды. Осокин попытался выдернуть засевший танк, но все было напрасно. Экибаев вылез из башни, обошел вокруг машины,
затем с головой опустился в мутную бурую воду. Через полминуты он вынырнул и, шатаясь, выбрался на берег. Сев прямо в глину, водитель опустил голову и вдруг закашлялся. Волков уже решил было, что сентябрьская вода доконала татарина, но, подойдя ближе, понял, что тот плачет. Это был тот мужской плач, который случается, когда сделал все что мог и сердце не хочет смириться с поражением. Четыре дня старший сержант Экибаев водил свой танк в бой, навстречу снарядам, каждый из которых мог превратить Т -26 в закопченную, выгоревшую коробку. Машина не подводила его, он заботился о ней с истинно татарской методичностью и аккуратностью, а теперь ничего не мог для нее сделать. Другой, наверное, махнул бы с облегчением рукой — ну застрял и застрял, что тут сделаешь. Но так уж вышло, что все шесть человек личного состава батальона старшего лейтенанта Петрова имели совесть и последние, незадолго до смерти сказанные слова батальонного комиссара Белякова накрепко засели у них в душе. Подошедшие бойцы молча стояли вокруг танкиста, понимая — здесь ничем утешить нельзя. Кто-то предложил впрячься вместе с танком — если
почти сорок человек дернут, это, почитай, как трактор будет. Другой сказал, что надо тащить бревна, раскидать в деревне какой-нибудь сарай и подкладывать под гусеницы. О том, чтобы бросить танк здесь, никто и не заикался, обе машины попортили людям столько крови, что вытащить проклятую коробку нужно было просто из принципа. Немцев вроде пока не видно, так что ничего, повозимся, терпенье и труд и не такое перетрут. Волков и Петров уже совещались, прикидывая, сколько людей отправить за бревнами, когда сзади незнакомый басовитый голос спокойно произнес:
        - Чего тут думать? Воротом его дергать надо. Сколько в нем весу-то?
        Волков резко развернулся и посмотрел на Берестова, в обязанности которого входило обеспечивать безопасность переправы.
        - Товарищ старший сержант, — напряжение в голосе говорило, что комроты уже дошел до последнего градуса раздражения, и сейчас кому-нибудь не поздоровится, — товарищ старший сержант, почему у вас посторонние по позиции слоняются?
        - Ну здрасте, — удивился посторонний. — Что уж, до своего брода пройти не могу? Сорок три года, с самого рождения здесь прожил, а теперь чужой, что ли?
        Взяв себя в руки, Волков принялся рассматривать вновь прибывшего. Был этот сорокатрехлетний, по его словам, дяденька, ростом, пожалуй, под два метра, в плечах широк, волосом рус, лицо имел круглое, красное и какое-то на редкость надежное, что ли. Правая рука мужика — огромная, как лопата, с толстым, крепким запястьем, а вместо левой — заткнутый за пояс пустой рукав. Окажись лейтенант Волков помоложе, он бы такому, наверное, не задумываясь, доверил и деньги, и жену, и детей. Но лейтенант Волков прожил на свете двадцать два года и повидал всякого, поэтому настороженно спросил:
        - А вы сами, гражданин, кто будете?
        - Сам я буду местный, Семен Иванович Проклов, колхозник, — невозмутимо ответил гражданин. — А что это вы ко мне, товарищ командир, обращаетесь, будто милиционер к пьяному? Или я вам уже не товарищ? Рылом не вышел?
        - Мне ваше рыло, Семен Иванович, ничего не говорит, — сдерживаясь, ответил лейтенант. — Рыло у меня самого имеется. Говорите, зачем пришли.
        - Да я мимо гулял, по своим делам, слышу — Шумят. Дай, думаю, посмотрю.
        - Понятно. — Волков уже полностью овладел собой. — Ну как, посмотрели? Гуляйте дальше. Старшина, отправьте двух бойцов проводить товарища…
        - Есть!
        Медведев, не глядя, ткнул в двух красноармейцев:
        - Ты и ты. Сопроводите до деревни и передайте остальным, чтобы сюда не шастали, без них хлопот хватает.
        - А вы погодите провожать, — усмехнулся колхозник. — Может, я вам что дельное посоветую. Руками вы свой танк отсюда до зимы тянуть будете, он же, небось, пудов четыреста весит…
        - Пятьсот, — поправил его Петров и повернулся к командиру пехотинцев: — Саша, давай его выслушаем. Хуже уж всяко не будет.
        - Хорошо, — кивнул Волков. — Что вы там говорили про ворот?
        Колхозник почесал подбородок, потом спокойно, словно столб, обошел лейтенанта Волкова и посмотрел на застрявший танк. Наконец он повернулся и, словно решив что-то для себя, кивнул:
        - Вы тут не первые садитесь. В прошлом году через этот брод трактор гусеничный в Голутвино гнали, «Сталинец», так он тоже тут засел, ни туда ни сюда. Наши трактора, «Фордзоны», горе одно, еще и не доедут сюда с МТС. — Он покачал головой, видно, вспоминая, какие у них старые и маломощные трактора. — Не лошадьми же его было дергать? Так собрали ворот, им и вытащили.
        Вон там его ставили, наверное, и скважина под него еще осталась, мы ее добротно сделали, даже со срубом, внутри, как тот колодец.
        - Медведев, проверить, — скомандовал Волков.
        - А что проверять, — сказал старшина. — Вон она, мы еще думали, на кой тут колодец у реки выкопали, да мелкий такой. А сам ворот где?
        - Да недалеко тут должен быть, — степенно ответил Семен Иванович, — он тяжелый, зараза, из хороших обрубков сбивали. Так и оставили там, мало ли кто еще застрянет. Уж сколько просили мост нам сделать или паром провести, так нет… А река в последние годы, как в нее канавы с болот отвели, еще пошире стала, какой тут брод…
        - Думаешь, получится? — повернулся комбат к Волкову.
        - Зверев? Дайте сюда механика! — крикнул лейтенант.
        Бывший студент механического факультета кубарем скатился с горки. Будучи посвящен в курс дела, пулеметчик некоторое время что-то бубнил про моменты сил, затем честно признался, что быстрее будет попробовать. Ворот нашелся в кустах в ста метрах от реки. Это было добротное, на века сделанное сооружение: сколоченный из брусьев барабан диаметром почти полтора метра, насаженный на ось — обрезок толстого соснового ствола. Сверху к барабану скобами были прибиты восемь бревен в руку толщиной. Такими устройствами, пожалуй, еще пушкари Ивана Грозного вытаскивали из грязи свои осадные пищали. Ворот весил почти полтонны, и для того чтобы притащить его к реке, понадобились усилия двадцати человек — отощавшие на сухарях бойцы еще и останавливались, чтобы перевести дух. Там же, рядом с воротом, нашлась заржавленная цепь, которую, похоже, использовали, чтобы выдернуть застрявший трактор. Наконец ось вставили в скважину — вкопанный в землю узкий, сорок на сорок сантиметров сруб, обложенный камнями и засыпанный землей. На вбитый в брус костыль надели цепь, другой конец закрепили за правую буксирную серьгу
застрявшего танка, на вторую завели буксир с командирского Т -26. Осокин сосредоточенно осмотрел всю конструкцию, понимая, что от него потребуется все мастерство, чтобы тянуть мотором заодно с усилиями сорока человек
        Перед решительным рывком Волков решил дать людям двадцатиминутный отдых. Небо затянуло тучами, задул холодный северный ветер. Вымокшие, продрогшие красноармейцы собрались у костра, что развели для раненых в самом начале переправы. Над костром на жердях были растянуты серые, в бурых пятнах полосы, другие такие же кипятились в котелке — Богушева пыталась приготовить с грехом пополам отстиранные Ольгой бинты и обрывки рубах для повторного использования. Укрытые шинелями раненые лежали тут же, Ирина Геннадьевна кормила с ложки Егорова бульоном из немецкого сушеного мяса. Бледный до синевы ефрейтор через силу глотал соленое варево, каждая ложка давалась ему с трудом, но врач была неумолима и продолжала вливать в него питательный раствор. От реки подошла Ольга с ворохом мокрых полос на плече, она слила кипяток из котелка с бинтами и поставила его остывать, а на это же место повесила немецкое ведро с водой и бухнула туда же свежепостиранные бинты. Вздохнув, она вытерла пот со лба и подумала, что последние несколько часов ее часто бросает в нехороший жар. Горло опять разодрал сухой кашель, что-то
предостерегающе сказала Ирина Геннадьевна. Отмахнувшись, медсестра принялась отжимать слегка остывшие бинты и развешивать их над огнем. Внезапно свет закрыло, и она подняла туманящийся взгляд. Перед девушкой стоял здоровенный кряжистый мужик с широким красным лицом. Левой руки у мужика не было, а правую он, нагнувшись, бесцеремонно положил Ольге на лоб.
        - Э-э-э, девка, да ты горишь вся… — Здоровяк выпрямился и осмотрел скорбный госпиталь под открытым небом, затем повернулся к Богушевой: — Вы вот что, берите их и несите ко мне в дом. Вон он, с краю, видите, крыша свежая, только в июне перекрыл… Давайте, ребята, — обратился он к бойцам, — тут недалеко, живо обернетесь. Чего им на ветру лежать, и без того…
        Мужик не договорил, словно не хотел напоминать раненым, что они стоят одной ногой в могиле.
        - Спасибо, обойдемся, — сквозь зубы ответила Богушева.
        - Чего обойдетесь? — удивился однорукий. — Вон как затянуло, не ровен час, польет сейчас, хороши вы будете. И у фельдшерицы вашей лоб — картошку печь можно. Несите, говорю.
        - Странный вы народ, — Ирина Геннадьевна посмотрела прямо в прищуренные синие глаза, — то курицы паршивой у вас не допросишься, то в дом зовете…
        - А за наган нужно меньше хвататься, — проворчал мужик. — Привыкли, что чуть наганом потрясли, и все вам на блюдце вынесут… Беритесь, говорю, нечего думать, пока еще мы ваш танк из реки выдернем, так хоть перевязывать в доме будете. Да, меня Семеном зовут, Семеном Ивановичем Прокловым.
        Он сказал это так, словно теперь, зная, с кем имеет дело, Богушева должна была проникнуться к нему абсолютным доверием. Старший военфельдшер неуверенно посмотрела на пять носилок, потом на серое от низких туч небо. Крестьянин был прав, вот-вот пойдет дождь, но она никак не могла преодолеть брезгливую неприязнь к людям, которые пожалели ее пациентам одного жалкого куренка, да еще обругали грязными словами. С другой стороны… Она вспомнила, как вне себя от бешенства пыталась открыть кобуру, как Ольга с неожиданной силой скрутила ей локти и оттащила назад, и почувствовала, что от стыда краснеют уши.
        - Ирина Геннадьевна Богушева, старший военфельдшер. — Она встала и протянула Проклову руку: — Спасибо… Большое спасибо, Семен Иванович. Не хотелось бы вас стеснять, но раненым действительно лучше быть под крышей.
        - Да не за что… — Проклов осторожно взял огромной, совершенно медвежьей лапой узкую ладонь женщины: — Что ж мы, не люди, что ли…
        Богушева повернулась к сидящим у костра красноармейцам:
        - Товарищи, я понимаю, что вы устали, что вам сейчас вытаскивать танк, но, понимаете…
        - Да ладно, Ирина Геннадьевна, вот уж труд, ей — богу… — Медведев встал, натянул еще мокрую, липнущую к телу рубаху, затем гимнастерку, застегнул ремень: — Вставайте, орлики, нечего валяться, только яйца поморозите. Извиняюсь, Ирина Геннадьевна.
        Орлики кряхтя поднялись от костра, оделись в мокрую, парящую от жара костра форму и привычно подхватили носилки. Ирина Геннадьевна быстро собрала сумку, помогла Ольге смотать подсохшие бинты. Проклов, посмотрев на серо-бурые тряпки, махнул рукой.
        - Совсем бурые оставьте, тряпки дадим. — Он посмотрел в сторону деревни: — Мы с Машей пятерых подняли, думали, внукам пеленки пойдут, да чего уж..
        - Нет-нет, что вы, — испугалась Ольга, собирая еще мокрые полосы.
        - Оставь, говорю, — сказал колхозник, — этим и скотину перевязывать стыдно. Ладно, идем.
        Они вышли на дорогу и направились к деревне. Изба Семена Ивановича, крепкий пятистенок, стояла в самом начале улицы. Подходя к дому,
        Ирина Геннадьевна, женщина до мозга костей городская, залюбовалась крепким дощатым забором с резной планкой поверху, кружевными наличниками, даже лавка перед домом была с затейливо украшенной спинкой.
        - Красиво, — прошептала она.
        - Нравится? — гордо спросил однорукий. — Сам резал, полтора года ушло, но уж сделал как душа просила. И дом сам ставил. Ну, конечно, брат помогал, зятья тоже, соседи… Шесть лет назад выстроил, бревна выбил, доски… До этого срам сказать в чем жили.
        - А руку… — Богушева замялась: — Руку уже после этого потеряли?
        - Нет, это еще на Германской, — беспечно махнул правой Семен Иванович.
        - И с одной рукой хозяйство подняли? — вмешался в разговор старшина.
        - Ну, тяжело, конечно, было, — вздохнул Проклов. — Да жить-то надо. Хозяйка у меня хорошая, без нее не справился бы. Она меня и без руки приняла, не попрекала никогда, вместе и вытянули. Так, а вот мой младшенький…
        Калитка распахнулась, и навстречу отряду выскочил высокий нескладный подросток. Подбежав к колхознику, он выпалил:
        - Мамка велела спросить, сколько народу будет? Лавки мы уже сдвинули, больных положим, что еще нужно?
        - Во-о-от! — Семен Иванович усмехнулся, показав крепкие, хотя и желтые зубы. — Ладно, давайте, я вас с ней познакомлю, а мы пойдем танк вытаскивать, пока не полило.
        На дворе у Прокловых тоже был полный порядок, даже курятник был какой-то нарядный, грядки на огороде ровные, яблони крепкие, с аккуратными подставками под ветки, что еще недавно ломились под тяжестью плодов. На крыльце стояла красивая статная женщина лет сорока. Ростом она была, пожалуй, на голову ниже Семена Ивановича, но и при этом на любого бойца смотрела сверху вниз.
        - Принимай гостей, Александровна, — весело, но с явственно проскользнувшей робостью сказал Проклов, и, повернувшись к Богушевой, пояснил: — Это супруга моя, Маша, Мария Александровна, а это…
        - Сами познакомимся, — спокойно ответила женщина и спустилась с крыльца.
        Оглядев раненых, она кивнула:
        - Сперва лежачих заносите, на лавки я постелила, в сенях осторожно, не стукните обо что-нибудь.
        Подойдя к бледному, с заострившимся лицом Егорову, она наклонилась над носилками.
        - Эх, как же вас, ребята, отделало…
        Ефрейтор открыл глаза и еле слышно прошептал что-то, наверное, успокаивая, мол, не так уж и отделали, и вообще, они в долгу не остались, но тут лоб его покрылся испариной, и он снова закрыл глаза. Богушева присела над раненым, положила руку на лоб, затем кивнула:
        - Все, все, сейчас перевяжем, отдохнешь немного. Ты уже на поправку идешь, только не напрягайся и не говори, пока не просят.
        Она просяще посмотрела на Марию Александровну:
        - Понимаете, нам бы только повязки поменять…
        - Несите в дом, — кивнула женщина, — воду греть я уже поставила.
        Дом у Прокловых был чистый и светлый, на стенах висели фотографии: на двух юный Проклов в военной форме и еще с обеими руками, видно, снимался перед отправкой на фронт. На другой молодой Семен Иванович, уже без руки, вместе с красавицей, в которой легко угадывалась его высокая и властная супруга, дальше на карточках прибавлялось детей, иногда появлялись какие-то родственники, такие же высокие и крепкие. Тяжелораненых уложили на сдвинутые лавки, Мария Александровна осмотрела вновь устроенный лазарет и повернулась к мужу и старшине, что единственные остались в доме, после того как внесли лежачих:
        - А вы чего тут стены подпираете? Ты что-то там тащить собирался? Ну так иди. А ты, солдат, погоди. Сколько вас всего?
        - Старшина, — тактично поправил Медведев. — С танкистами — пятьдесят три, включая раненых.
        - Ну. — Хозяйка задумалась, прикидывая что-то в уме. — До отвала не накормлю, но хоть каши горячей поедите.
        - Да ладно, что уж там, — махнул рукой Медведев.
        - Руками не маши, не дома, — спокойно ответила Мария Александровна. — Каша вам будет, раненым Алена сейчас курицу принесет, сварим. Все, иди. И скажи тем, кто во дворе ковыляет, пусть заходят. Чего мнутся-то?
        - Стесняются они. — Старшина поправил пилотку и шагнул в дверь, но на пороге обернулся: — Сколько дней по лесам, ясное дело, без стирки, портянки на другую сторону переворачиваем. Запах от нас…
        - Скажи, какие стеснительные, — расхохоталась женщина. — Пусть заходят, не дурят. Не на улице же их перевязывать.
        На улице Медведев построил своих людей и повел строевым шагом к реке. Можно было, конечно, спуститься и так, но старшина хотел показать деревне, что идет взвод РККА, а не толпа дезертиров. Проклов легко поймал счет и теперь не без удовольствия шагал рядом с комвзвода -2. Внизу Медведева встретил злой лейтенант. У них уже все было готово, и Волков ядовито поинтересовался, сколько времени нужно, чтобы оттащить пятерых раненых на сто метров от реки. Волков волновался не без причины — отряд торчал у переправы уже третий час. До сих пор немцев не было видно, но стоит появиться патрулю — и жди дорогих гостей. А ввязываться в бой лейтенанту пока не хотелось — уж если дойдет до драки, то врага хорошо бы встретить полной силой. Комроты провел последнее уряжение своих людей. Шестеро с пулеметами заняли позицию на горке, начальствовать над ними Волков поставил старшего сержанта Берестова. По два человека отправили в дозоры — один за деревню, другой за реку, старший лейтенант Петров должен был руководить буксировкой. Оставалось тридцать два бойца и командира, к которым присоединились старший и младший
Прокловы: сорокатрехлетний Семен Иванович и четырнадцатилетний Василий Семенович. Люди встали к бревнам — по четыре на каждое, затарахтел мотор Т -26, и старший лейтенант Петров махнул рукой, показывая, что Осокин начал.
        - Навались! — заорал Волков, изо всех сил упираясь ногами в высохшую глину.
        С рыком, кряхтением и лютым матом тридцать четыре человека наперли на бревна. Волков толкал, чувствуя, что у него темнеет в глазах. Ничего не происходило, ворот стоял как мертвый, но лейтенант продолжал упираться, потому что ничего другого не оставалось. Вспомнились рассказы отца, что с пятнадцати лет толкал в шахте вагонетки с породой, потом мелькнула мысль, что и в двадцатом веке человек может летать на полюс и запускать стратостаты, но когда доходит до дела, возвращается к дедовским методам. Потом мысли ушли, осталось только бревно, которое нужно было толкать, толкать и толкать. Он почувствовал, что сползает вниз, и, подтянув ноги, снова уперся грудью в проклятое дерево. Через некоторое время сапоги снова соскользнули В глазах мутилось то ли от голода, то ли от напряжения, но что-то привлекло его внимание. Лейтенант точно помнил, что, когда начинал толкать, перед ним были другой берег и застрявший танк, а теперь он почему-то смотрел вдоль реки. Стоп! Неужели они повернули ворот на четверть круга?! Нет, радоваться рано, надо толкать. И он толкал, переставляя ноги и упираясь руками и грудью в
ненавистное бревно. Река. Берег. Танк комбата, зарывающийся в глину, и два метра колеи за ним. Горка с пулеметами. Берег. Река. Они сделали полный оборот, навернув на барабан почти пять метров цепи. Танк Турсунходжиева уже почти весь был над водой, и лейтенант захрипел:
        - Братцы… Еще немного!
        По-хорошему им предстояло сделать еще один оборот, но теперь дело пошло легче. Метр за метром люди отвоевывали свою машину у реки, и наконец танк оказался на берегу.
        - Шабаш! — совершенно не по-военному скомандовал Петров.
        Осокин уже заглушил двигатель своего Т -26. Волков, шатаясь, выпрямился и хрипло крикнул:
        - Пупок никто не надорвал?
        Личный состав, кряхтя и ругаясь, ответил в том смысле, что с пупками у всех нормально. Лейтенант подошел к вытащенному из воды танку и похлопал его по лобовой броне. Комроты чувствовал, что нужно что-то сказать, но в голову лезла всякая ерунда.
        - Эх, банка ты консервная.
        Экибаев и Осокин уже открыли люки на крыше моторного отделения, вскоре к ним присоединились Копылов, Тулов и Трифонов, понимая что он здесь ни к чему, лейтенант вернулся к роте. Бойцы, подгоняемые Медведевым и комиссаром, заняли заранее отрытые ячейки, лейтенант разрешил зажечь костры, чтобы погреться кипятком и съесть по два сухаря. О том, что их ожидает горячая каша, Волков, посоветовавшись со старшиной и Гольдбергом, решил пока не говорить. Проверив позиции, лейтенант пошел искать комиссара. Гольдберг и неразлучный с ним в последнее время Берестов сидели у пулеметного окопа и вели неспешную беседу с Семеном Ивановичем Прокловым, при этом все трое немилосердно дымили трофейными немецкими папиросами. Ровесники, они прожили разные жизни, и бури, сотрясавшие страну на их веку, для каждого прошли по-разному.
        - …тебе, Валентин Иосифович, говорить легко, — глубоко затягиваясь, заметил колхозник — Ну что у них за табак, никак не пойму… Вот ты сказал: шкурная сущность. Сказал — припечатал. А давай разберемся. Нет, ты не думай, я тебя очень уважаю, но не потому, что у тебя звезда на рукаве, а потому, что ты не с горочки за нами смотрел, а вместе со всеми бревно толкал. А я тебе так скажу: да, крестьянин — единоличник, может в колхозе и поменьше, но все равно… Вы, городские, на подъем легкие — сегодня здесь, завтра там, пошел в магазин, купил булку. А на земле не так. Урожай, будь ты хоть трижды ударник, раньше срока не поспеет…
        - Ну и какое это имеет значение? — горячился комиссар. — Я понимаю, что здесь своя специфика, в смысле, особенности, я о другом. Почему обязательно свой дом, своя скотина, своя птица, свой огород? Допустим, кто-то работает на птицефабрике, другой — выращивает хлеб, третий на молокозаводе…
        - А если мне молока захочется? — усмехнулся колхозник
        - Идете в магазин и покупаете. С молокозавода, — ответил Валентин Иосифович.
        - Э-э-э, нет. Магазин — он уже закрыт, потому как у него рабочий день закончился, да и молока в нем нет, все в город сдали, на перевыполнение плана. А на птицефабрике куры нестись перестали, зато дохнут, потому что корм у них воруют.
        - А почему вы думаете, что будет именно так? — Гольдберг уже взял себя в руки и говорил спокойно. — Почему обязательно воровство и бесхозяйственность?
        - А другого я пока не видел, — пожал плечом Проклов. — Так что уж извини, Валентин Иосифович, хлеб — лен я городу дам, но и ты уж, будь добрый, моих кур и огорода моего не трогай. Как люди воровать и пить перестанут — делай, пожалуйста, свою сельскохозяйственную фабрику, только не сразу везде, а сперва попробуй где-нибудь..
        Он запнулся, увидев подошедшего лейтенанта.
        - А, Александр Леонидович, — обрадовался Берестов, — подходите, подходите, интереснейший, скажу я вам, спор большевика и аграрника. Слушаю с удовольствием.
        Волков спрыгнул в окоп и, взявшись за пулемет — поставленный на сошки Дегтярев Танковый, повел стволом, проверяя сектор обстрела.
        - Делать вам, отцы, нечего, — вежливо ответил комроты. — А сами-то, Андрей Васильевич, каких взглядов придерживаетесь по вопросу?
        - Мне, разумеется, ближе точка зрения товарища Проклова, — глубокомысленно заметил Берестов. — Вместе с тем не могу не отметить, что дай нашему мужику волю, он распашет свой участок, что не съест — закопает, ну и на меже с соседом подерется. Потому что природный единоличник и на все, кроме своей избы и полосы, ему плевать. И чем город кормить — непонятно.
        - Ну, ты не прав, Андрей Васильевич, — обиженно загудел колхозник
        Лейтенант рассеянно смотрел на дорогу поверх прицела. Наверху бубнили что-то сорокалетние мужики, но Волкову их беседа была не слишком интересна. До сих пор они не слышали канонады, значит, до фронта еще километров пятьдесят, не меньше, а скорее больше. С другой стороны, незаметно было, чтобы немцы развивали здесь наступление, иначе дороги были бы забиты колоннами. Получалось, что, разбив дивизию Тихомирова и вытолкнув наших насколько было возможно, гитлеровцы почему-то остановились. Эта мысль не давала Волкову покоя, и он не сразу услышал, что его окликает комиссар:
        - Александр Леонидович… Товарищ лейтенант!
        - Что? — встрепенулся комроты.
        - Сколько времени нужно танкистам, чтобы отремонтировать машину?
        - Говорят, часа два, там поломка не страшная, — ответил Волков.
        - Тогда, может, оставим пост, а людей отведем в деревню? Вот-вот пойдет дождь. — Комиссар ткнул пальцем в низкое серое небо.
        Волков повернулся и посмотрел на Гольдберга, затем вздохнул. Комиссар, конечно, был человек правильный и несгибаемый, но, похоже, уже забыл элементарные вещи, которые знал в Гражданскую.
        - Нет, Валентин Иосифович, мы останемся здесь, — терпеливо ответил лейтенант. — Если мы сейчас распределим людей по теплым избам, их потом штыками выковыривать придется. А я планирую выступить, как только танк будет готов. Сейчас два часа дня, если выйдем в полпятого, до темноты уйдем еще километров на пятнадцать-двадцать.
        - Так это, — вмешался в разговор колхозник. — Заночуйте у нас, а утром пойдете. Хоть обсушитесь и обогреетесь, да и баню можно организовать — за ночь все помоются.
        - А потом постираются, — медленно продолжил Волков, — а потом, опять же, посушиться надо будет. Погреться. Отоспаться. Отъесться.
        - Все, все, понял, — махнул рукой Гольдберг.
        - Да, — вздохнул Проклов.
        Он лег на спину, закинув руку за голову. Некоторое время все четверо молчали.
        - Вчера через деревню полтора десятка ваших проходило, красноармейцев, — заговорил колхозник — Винтовки у половины, которые и вовсе без пилоток Спросили, где немцы. Я показал, рассказал, как лучше обойти. А они прямо туда и отправились. И что-то мне кажется — не воевать пошли. Да еще двух курей сперли…
        - А, — безразлично ответил Волков, — это называется дезертиры. Вернее — перебежчики. Их расстреливать полагается.
        - Мы одного такого в расход пустили, — спокойно добавил комиссар.
        - Да ну? — приподнялся на локте колхозник — Ты, что ли, Валентин Иосифович?
        - Не-а, — лениво предупредил ответ Гольдберга бывший белогвардеец, — товарищ комиссар все проспал. Бойцы между собой приговорили мерзавца.
        - Эх ты, — покачал головой Проклов, — сурово у вас.
        - А как иначе? — тихо спросил лейтенант.
        - Да уж, видно, никак — вздохнул крестьянин. — А вон малой мой бежит, видно каша готова.
        - Товарищ командир, — Василий Семенович нисколько не запыхался, — товарищ командир, пошлите кого-нибудь помочь еду носить!
        - Что, уже чугун притащить — руки отваливаются? — проворчал Проклов — старший.
        - Так там не только чугун…
        Волков и Берестов переглянулись.
        - Разрешите, товарищ лейтенант? — спросил бывший белогвардеец.
        Когда вся снедь была перенесена на позиции, комроты только присвистнул: помимо двух чугунов с кашей здесь был хлеб, яйца, копченое сало, вяленая рыба и даже мед. Посоветовавшись с Медведевым, лейтенант приказал приступать только к каше, чтобы не растревожить желудки, в которые уже неделю не попадало ничего, кроме сухарей. Многие бойцы потеряли ложки и котелки, поэтому ели по очереди, под бдительным оком командиров отделений, Волков, ждавший, пока наедятся солдаты, спросил Проклова:
        - Семен Иванович, а мы вас не разорим?
        - Так тут моего — почитай только каша, полкаравая и лук, — пожал плечом колхозник, — остальное соседи принесли.
        - Вот как? — Лейтенант выразительно посмотрел на Гольдберга и Берестова.
        Несостоявшиеся экспроприаторы дружно развели руками, дескать, кто их поймет, этих единоличников-аграриев, то по матери посылают, то еду тащат. Комроты, комиссар и комбат ели последними. С ними же сели водители, которых пришлось чуть не за шиворот вытаскивать из танка, объяснив, что на сытый желудок ремонтировать всяко веселее. По словам Экибаева, сделать оставалось всего ничего — минут на сорок работы. Грузовик уже поставили на ход, дело было за танкистами. Наконец Т -26 лейтенанта Турсунходжиева затарахтел, заплевался синим дымом и бодро вполз на горку. Пехота встретила это достижение вялым «ура» — половина бойцов просто спала в свежевырытых ячейках, а остальные прекрасно понимали, что короткому отдыху пришел конец. Петров хотел было отогнать танки в лес за деревню, но у Волкова был иной план. Людям было приказано чиститься и вообще приводить себя в порядок Грязь стирали даже с вещмешков, к винтовкам прикручивали штыки. Комиссар очень жалел, что у них нет хотя бы куска красной ткани, но Берестов успокоил его, сказав, что, поскольку отряд отступает, знамя все равно приличнее будет нести свернутым.
К Богушевой было послано с приказом готовиться к выступлению. Танки выехали на дорогу — впереди машина комбата, за ней — страшно изуродованный Т -26 Турсунходжиева, после танков должен был двигаться грузовик с легкоранеными, затем носилки с тяжелыми, а замыкающими пойдут двадцать девять бойцов стрелковой роты в колонне по два. Глядя на все эти приготовления, Проклов вдруг хрипло сказал:
        - Сам бы с вами пошел, да какой из калеки солдат… Оба старших у меня в армии… — Он повернулся к Волкову: — Бегунами домой придут — на порог не пущу. Дай им Бог таких командиров, как вы, Александр Леонидович!
        Он вдруг шагнул вперед и облапил лейтенанта так, что у того сперло дыхание, затем обнялся по очереди с комиссаром, Берестовым, Медведевым и Петровым. Танкисты заняли места в своих машинах — командиры в открытых люках. Комбат махнул рукой, затарахтели моторы, и танки пошли вперед, за ними Копылов двинул с черепашьей скоростью немецкий грузовик. Вслед за техникой настала очередь пехоты. Тридцать без трех бойцов и младших командиров как один качнулись вперед и зашагали по дороге.
        - Левой, левой, — выкрикивал Волков, и рота печатала шаг, утаптывая сухую глину разбитыми сапогами.
        У дома Проклова пехотинцы чуть отстали от грузовика, пропуская носилки, возле калитки Мария Александровна наскоро обнялась с Ириной, затем Ольгой, перекрестила обеих, и женщины быстро догнали своих подопечных. Трое носилок вместо шинелей кто-то накрыл цветастыми, сшитыми из лоскутков одеялами. Деревня была не маленькая — семьдесят дворов, и раскинулись они привольно, так что единственная улица тянулась почти на полкилометра. Люди смотрели из-за заборов, из раскрытых калиток, из окон, а по утоптанной дороге в полном порядке двигались части Рабоче-Крестьянской Красной Армии, каждым шагом, каждым ударом трака утверждая: это временно, это не навсегда, мы вернемся сюда и вернем свое. Наше. Рота шла ровно, чеканно, как не получалось ни разу на плацу учебного полка, и жители глядели ей вслед, и это было сильнее любой сводки Совинформбюро. При взгляде на избитые танки с наспех заваренными пробоинами, на израненных, перевязанных серыми тряпицами красноармейцев, все как один при оружии, на носилки с тяжелоранеными, людям становилось ясно: Красная Армия оставляет их после тяжелых боев. Сердце человеческое не
камень. Вот вышла из калитки женщина и, поравнявшись с колонной, подала в руки сержанту Ковалеву узелок с вареными картофелинами. Другая вынесла каравай хлеба. Седеющий, кряжистый мужик, переваливший за пятый десяток, не слушая возражений, сунул в руки Богушевой пахучий собачий кожух. Бойцы шагали, отводя взгляд от тех, кто подошел дать им последнее доброе напутствие, у некоторых на глазах выступали злые слезы мужского, воинского стыда. Отряд уже давно скрылся в лесу, а люди все смотрели на дорогу, по которой ушли на восток те, кого не кривя душой можно было назвать — защитники.
        Семен Иванович Проклов не провожал роту, а сразу направился в дом. Мария Александровна, только что простившаяся с Богушевой, уже наводила порядок, собираясь мыть пол. Хозяин молча сел на лавку и устало посмотрел на стену, где в фотографиях была представлена гордая летопись семейства Прокловых.
        - Ну, чего расселся? — неприязненно спросила жена. — Слушай, иди отсюда, не видишь, полы мою, наследили они мне…
        - Сядь, Маша, — сказал Семен Иванович, — поговорить нужно. Да сядь ты, не вертись!
        - Потом поговоришь, — жестко ответила хозяйка.
        - Сядь, — спокойно приказал Проклов.
        Мария Александровна уже забыла, когда последний раз слышала, чтобы муж говорил так уверенно и властно. Привыкшая командовать в доме, сейчас она отложила тряпку и села, сложив руки на коленях.
        - Ну? — спросила она, не сумев скрыть непривычной робости в голосе.
        Воцарилось тяжелое молчание, Мария Александровна терпеливо ждала, что скажет муж, и с каждым мгновением росла, подступала к горлу неясная тревога. Семен Иванович смотрел в пол, внезапно огромная, с набухшими венами, ладонь сжалась в кулак, крестьянин поднял голову, и жена вздрогнула: в глазах Проклова была непонятная тоска и нежность.
        - Собирай вещи, — сказал Проклов. — Только то, без чего не прожить. Зимнее возьми, чую, до лета наши не вернутся. Муку, сало. Машинку швейную бери — если что, шить будешь, заработаешь. Только тихо, чтобы никого не всполошить.
        - Ты чего это? Зачем? — Она еще не понимала, чего хочет человек, с которым прожила двадцать три года, но чувствовала, что назревает что-то непоправимое.
        - Коня мы из колхоза забрали, — продолжал Семен Иванович, — телега есть. Корову заберешь, свинью, пожалуй, не надо, а вот овцу возьми одну, шерсть как раз отросла.
        - Да ты объясни толком, что стряслось? — шепотом закричала Мария Александровна.
        Проклов еще раз посмотрел на фотографии, глубоко вздохнул и мягко, словно ребенку, объяснил:
        - Не сегодня, так завтра немцы будут здесь. Тогда припомнят, как я сегодня нашим помогал. Если не выдаст никто, так уж сболтнут точно.
        - А что ты раньше-то думал? — подняла голос жена.
        - Цыть! — Семен Иванович рявкнул так, что задрожали стекла.
        - Я не думал, у меня совесть есть, — добавил он уже спокойнее. — В общем, собирайся, поедешь с детьми к сестре моей в Голутвино. У нее и мужа и сына в армию забрали, одна с двумя девками сидит. Живите вместе, как-нибудь перезимуете. Где мы в лесу зерно зарыли, ты помнишь.
        - А ты? — тихо спросила жена.
        - А я тут останусь. Если уж дойдет до этого, пусть на мне отыграются, а вас в таком разе искать не будут. — Он говорил спокойно, словно о чем-то обыденном. — И не спорь, сама понимаешь, лучше тут не сделаешь. Может, стороной пронесет. А если нет…
        Он наклонился вперед и положил руку на колено жене:
        - Детей сбереги! Ваську, Алену, Маринку. Ради них это все, для них живем! Понимаешь?
        Мария Александровна медленно кивнула и вдруг бросилась к мужу, обняла, уткнувшись лицом в грудь, плечи ее сотрясались от рыданий. Нет, она еще не осознала, что ее Семен, Сема, Семечко, остается на страшное, на смерть, быть может, остается, чтобы отвести гибель от нее и детей. Она лишь чувствовала: происходит что-то непоправимое, и от этого плакала, жалея мужа, себя, сыновей и дочерей, свой дом, свое хозяйство, такое хорошее и крепкое… Крестьянин погладил ее по волосам, в которых уже пробивалась седина, осторожно обнял.
        - Ну, будет, будет, Машенька. — Проклов замолк, чувствуя, как сжимает горло нежность, от которой он давно отвык. — Выйдете ночью, собирайся.
        ПРОРЫВ
        - Не нравится мне это, — в который раз пробормотал себе под нос Волков.
        - Покажите мне того человека, которому это понравится, — проворчал Гольдберг, опуская бинокль.
        - Сидим тут, как тетерева на току, — продолжал лейтенант, разглядывая из кустов сжатое поле.
        - Есть предложения сесть по-другому? — ядовито поинтересовался Петров, забирая у Гольдберга трофейную оптику.
        - Нет, — мрачно ответил лейтенант.
        - Тогда будь добр, заткнись, а? И без тебя тошно. — Петров поднял бинокль к глазам: — Ну, ё-ё-ё, у них тут еще и пушка противотанковая для полного счастья. И не одна, наверное. Это называется — приехали.
        Сразу за полем унылый осенний пейзаж оживляла небольшая роща, а рощу оживляли окопавшиеся в ней немцы. Но это было полбеды. Беда заключалась в том, что за рощей опять тянулось открытое пространство, и на этом пространстве занимали позицию части Красной Армии. Широкие поля были не просто поля. Это была линия фронта.
        К фронту отряд подошел как-то незаметно. В какой-то момент Волков понял, что дневное движение по дорогам стало совершенно невозможным — немецкие колонны, транспорты и просто одиночные машины стали попадаться уж очень часто. После того как Петров протаранил выскочивший на него грузовик с каким-то фашистским армейским барахлом, решено было двигаться ночью. Да и то пришлось потихоньку вырезать какой-то регулировочный пост. Все это говорило о двух вещах. во-первых, судя по всему, линия фронта была близко, и отряд просто натыкается на всевозможные вспомогательные части. А во-вторых, и это, увы, было гораздо хуже, такие «казаки-разбойники», что проходили еще неделю назад в глубоком немецком тылу, теперь становились невозможны. Пока им везло, но любая серьезная стычка с немцами приведет к тому, что группу уничтожат. Захваченный гитлеровский регулировщик показал, что до передовой остается каких-то пятнадцать километров. Эти километры удалось преодолеть до утра, перед самым рассветом Волков и Петров загнали отряд в заросшую кустарником и мелкими березками лощину.
        С первыми лучами солнца пришли неутешительные известия — в темноте рота ухитрилась проскочить боевые порядки немцев и теперь находилась в непосредственной близости от их передовых позиций. К удивлению Волкова, у немцев не было сплошной линии окопов. Вместо этого гитлеровцы оборудовали несколько узлов обороны на расстоянии километр-полтора друг от друга. Промежутки между этими укреплениями простреливались, а подходы наверняка накрывались артиллерией по первому требованию. Лейтенант внезапно подумал, что на такую оборону могут пойти только очень уверенные в себе люди, те, для кого отсутствие соседей на расстоянии крика не является поводом для паники.
        Лейтенант взял у танкиста бинокль и снова осмотрел рощу. Небольшая, примерно двести метров на сто, маленький островок, оторвавшийся от лесного материка. Пушку он теперь видел и сам, маленькая, очень похожая на нашу сорокапятку, она была нацелена в борт танкам, что попытаются прорваться мимо ее позиции. А вон пулеметное гнездо… Больше Волков, как ни старался, ничего не обнаружил. Комроты нервно посмотрел на трофейные часы. Берестов с двумя бойцами из своего взвода вышел на разведку полтора часа назад и уже давно должен был вернуться. Лейтенант зачем-то передвинул немецкий карабин. Больше всего его раздражала и тревожила странная, неестественная тишина. Фронт должен грохотать так, чтобы выстрелы сотен орудий сливались в сплошной гул. Но здесь почему-то орудия молчали. Более того, не слышно было даже ружейной стрельбы. У Волкова мелькнула совершенно дикая мысль: обе стороны изо всех сил стараются избежать боя и потому не подают признаков жизни. Словно по какому-то тайному уговору, стыдному и для тех, и для других, русские не стреляли в немцев, а те не палили по русским.
        И все же тишина здесь царила не всегда. Поле было изрыто воронками — мелкими ямками от мин, ямами покрупнее от семидесятишестимиллиметровых и, наконец, добротными дырами от тяжелых орудий. Левее рощи застыли два выгоревших БТ, чуть в стороне — разбитый прямым попаданием немецкий тягач. А непонятные кучки тряпья и чего-то могли быть только трупами. Лейтенант насчитал пятнадцать убитых, сбился и бросил. Сзади послышался шум, кто-то тихо присвистнул, кто-то раздраженно потребовал сохранять тишину. Прежде чем Волков успел обернуться, Берестов плюхнулся на живот между ним и танкистом. Бывший белогвардеец был весь перемазан землей, сапоги его вообще походили на два комка грязи, из которых торчат ноги, но выглядел старший сержант вполне довольным.
        - В общем, как я и ожидал, — начал он с ходу. — Правый узел на опушке, там лес чуток вперед выдается. Проскочить между ними нельзя…
        - А ночью? — начал прикидывать Волков.
        - Ночью они ракеты осветительные вешают, — угрюмо сказал Гольдберг, — и светят они хорошо.
        - Да нет, у них там даже колышки на сектора обстрела вбиты, — поспешил обрадовать Берестов, — знай, води стволом.
        - Коробкам моим и вовсе труба, — в голосе комбата послышалась безнадежность, — сожгут, как тех…
        Все поглядели на сгоревшие БТ. Люки машин были закрыты, значит, выбраться никто не успел.
        - Так что, выходит, куда ни кинь… — заговорил молчавший до сей поры Медведев.
        Волков не ответил. Лейтенант, не отрываясь, смотрел на рощу, понимая, что вот оно, решение. Дикое, безумное, но других он не видел. Оставалось только посвятить в него остальных — вдруг да отговорят?
        - Раз между нельзя, пойдем через них, — жестко сказал комроты.
        Медведев непонимающе уставился на командира, Гольдберг нервно снял очки, словно не знал, что ответить. Петров только присвистнул и покрутил пальцем у виска, и лишь Берестов смотрел на лейтенанта со странной улыбкой, в которой мешались ободрение и гордость.
        - Кто-то имеет предложить что-то другое? — спросил Волков.
        Предложить не имел никто, и лейтенант продолжил:
        - Они готовятся отражать атаку с фронта и пропускать в огневые мешки тех, кто идет с той стороны. Ставить при этом огневые точки у себя в тылу — нерасчетливо. А они расчетливы, этого не отнять. — Комроты стукнул кулаком по земле. — Атаки сзади немцы не ждут. Значит, бить надо оттуда. До других очагов их обороны — километра по полтора. Это и для дневного боя — за пределами, а уж ночью — подавно.
        - А артиллерия? — тихо спросил комиссар. — Мы же видели позавчера, как они везли орудия в эту сторону.
        - Везти-то везли, — неохотно вмешался в спор танкист, — да по своим они сразу бить не станут. А потом поздно будет.
        - Неплохо бы узнать, — заметил старшина, — сколько их там всего сидит. А то вдруг там целый батальон окопался, а мы вопремся… Языка бы…
        Берестов хмыкнул:
        - Ну, как знал… Притащили мы одного.
        - Я же сказал — без эксцессов! — возмутился Волков.
        - Без эксцессов не получилось, — сухо ответил старший сержант. — Прямо на дозор выскочили. Одному Шумов голову свернул, просто, руками, второго с собой взяли…
        - Пошли допрашивать, — приказал лейтенант.
        Немец сидел возле танка на дне лощины. Руки пленного были связаны за спиной шнуром от его же маскировочной накидки, лицо носило следы несдержанности разведчиков. При виде командиров Ковалев, стоявший рядом с гитлеровцем, развел руками:
        - Ничего не говорит. Утверждает, что это противоречит его чести солдата.
        - Честь солдата… — Лейтенант почувствовал, что его душит гнев.
        - Погодите, Александр Леонидович. — На лице Берестова играла какая-то особенно нехорошая улыбка. — Иван, голубчик, подойди-ка сюда.
        Рядовой Шумов, лежавший невдалеке, вскочил и в два шага очутился возле пленного. Немец сжался, переводя взгляд с русского гиганта на русских командиров.
        - Ваня, Ваня… — предостерегающе начал было Волков.
        Опустившись на одно колено, Шумов положил огромную ладонь на темя фашисту. Криво улыбаясь, здоровяк-красноармеец легонько покачал немецкую голову из стороны в сторону.
        - Ну, ухлебок, говорить будешь? — ласковым, прерывающимся от ненависти голосом спросил боец.
        В роще окопались два неполных взвода — почти пятьдесят человек при восьми пулеметах и четырех противотанковых пушках. Их позиция была развернута фронтом на северо-восток, с юга этот укрепленный пункт прикрывало минное поле. По словам немца выходило, что линия фронта стабилизировалась четыре дня назад. Позавчера русские пошли в последнюю отчаянную контратаку, потеряли два танка и оставили попытки выбить гитлеровцев обратно в лес. Велев Шумову присматривать за пленным, Волков расправил на лобовой броне листок из блокнота, на котором он, согласно показаниям гитлеровца, набросал план рощи. После недолгого обсуждения план ночной атаки приобрел окончательный вид: пехота подползает к роще и уничтожает немцев в блиндажах, уделяя особое внимание противотанковым орудиям. По ракете вперед идут танки и грузовик с ранеными, ефрейтору Егорову придется немного потерпеть. Оставалось решить последний вопрос.
        - Если мы вот так просто вопремся к нашим, нас могут принять за немцев, — сформулировал общую мысль Волков.
        - Значит, нужно их как-то предупредить, — вторую общую мысль выразил Гольдберг.
        - Ладно, — махнул рукой старший сержант Берестов, — я пойду.
        - Ц-ц-ц, — покачал головой комроты, — армия у нас рабоче-крестьянская, а лицо у вас, Андрей Васильевич, я бы сказал, наоборот. А тут нужно сразу внушить доверие.
        - И что прикажете с этим делать? — огрызнулся старший сержант. — Или Кошелева пошлете? А может, Шумова?
        - Товарищ лейтенант, разрешите? — вступил в разговор немногословный до поры Медведев. — Я в тайге вырос, давайте я пойду? И рожа у меня вполне пролетарская.
        Решено было, что пойдет Медведев и два бойца из его взвода, в том числе несостоявшийся зоотехник. Волков объяснил старшине, что от него требуется, а требовалось от того, прежде всего, завоевать доверие тех, кто его встретит. Берестов желчно поправил лейтенанта: в первую очередь Медведев должен был постараться, чтобы его не расстреляли на месте. Старшина послал бывшего белогвардейца по матери, забрал у Гольдберга бинокль и отправился изучать передний край. Лейтенант приказал разбудить его, если что-то произойдет (если все будет тихо, комроты следовало поднять в четыре часа дня), завернулся в шинель и уснул. Гольдберг и Берестов начали очередной свой бесконечный спор, и даже Петров, спина которого поджила, уснул возле танка. Старшина внимательно рассматривал в бинокль пространство между рощей и лощиной, намечая маршрут, по которому поползет ночью к своим. К счастью, между нашими и немецкими позициями не было заграждений, похоже, их просто не успели возвести. Медведев опустил бинокль и потер глаза. Очень хотелось спать, наверное, следовало сообщить об этом комиссару и отправиться на боковую до
вечера, но сперва следовало хорошенько спланировать ночную вылазку. Старшина снова поднес к глазам немецкую оптику. Значит, сперва до этих воронок, потом, вон там, между трупами к танкам…
        - Я бы, пожалуй, полз к тягачу.
        Берестов, как всегда, ухитрился подобраться совершенно неслышно.
        - От него вон к тем воронкам, а дальше, кажется, идет ход сообщения. — Он повернулся к Медведеву и устало ухмыльнулся: — Я, конечно, не настаиваю, просто у меня хороший опыт таких прогулок на пузе.
        - Да, наверное.
        Вообще говоря, старшина не то чтобы не любил командира первого взвода, а, скорее, относился к нему настороженно. Берестов был для него чужим, человеком из другого мира, здесь не было пресловутой классовой ненависти, скорее осознание того, что этот немолодой крепкий мужик происходит из той, старой, уже неимоверно далекой России. Но при всем при том Медведев не мог не признать, что из всей их роты старший сержант был лучшим и самым опытным бойцом.
        - Странно как, Андрей Васильевич, — сказал старшина, передавая бинокль бывшему белогвардейцу, — вроде фронт — и такая тишина…
        - Признаться, мне тоже как-то не по себе. — Берестов внимательно разглядывал ничейную полосу. — От тягача забирайте влево, там несколько воронок и кустики какие-то, измочаленные, правда… Да, о тишине. С Германской не люблю такого затишья. Сидя в окопе, войну не выиграешь. Хотя, конечно, солдату спокойней, когда он засел в свою ямку и никто его в атаку не гонит.
        Медведев хмыкнул:
        - Ну, вы прямо как по Боевому Уставу излагаете, Андрей Васильевич.
        - А почему нет? — пожал плечами старший сержант. — В этом отношении Устав написан удивительно толково. Ну вот что, Денис. Иди-ка ты спать, тебе ночью силы понадобятся, в четыре часа я тебя разбужу. Ты уже решил, кого возьмешь с собой?
        Старшина кивнул. Он был старше по званию, но ни на секунду не удивился, что лейтенант назначил дежурным именно Берестова. Никакого ущемления для себя Медведев здесь не видел — Андрей Васильевич был волк старый и опытный.
        - Ну, раз решил — иди и отдыхай, мне все равно не спится.
        Медведев уснул на месте, и старший сержант двинулся в обход ложбины. Рота спала, пользуясь краткой минутой отдыха на этом клочке русской земли между двумя узлами немецкой обороны. Проверив часовых, Берестов вернулся к танкам. Пленный немец сидел, прижавшись спиной к тележке шасси, и круглыми от ужаса глазами следил за Шумовым. Огромный красноармеец устроился прямо напротив гитлеровца и задумчиво строгал трофейным штыком какую-то палочку. В размеренном движении блестящего лезвия было что-то жуткое, и, судя по стружке, палочка была далеко не первой. Старший сержант вздохнул — это была еще одна проблема, которую следовало решать немедленно.
        - Подвинься, Ваня, — сказал бывший белогвардеец и уселся рядом с гигантом.
        Шумов молча убрал штык в чехол и вопросительно посмотрел на комвзвода -1.
        - Идет война, Ваня, — начал Берестов, глядя куда-то мимо немца, — страшная война. И мы должны быть жестокими. Здесь не место чистоплюям. Но есть жестокость, а есть… Есть лютость. Это такое старинное русское слово, знаешь, бывает «лютый зверь», а бывает лютый человек. У тебя есть дети?
        - Трое, — спокойно ответил рабочий.
        - Вот видишь. — Старший сержант помолчал, подбирая слова. — Не надо становиться лютым, Ваня, ведь ты к ним еще вернешься. Давай будем просто жестокими. Они, — он кивнул на пленного, — они пусть мучают, а мы не будем. Хорошо?
        Шумов до хруста сжал кулаки, вытер внезапно вспотевший лоб.
        - Как Валя Холмов погиб, — хрипло сказал он, — что-то у меня как перевернулось. Мы с ним… Ну вроде как подружились, пока в лагере были. Мы же соседи, оказывается, почти. Были. У него дома жена беременная. Он книгу писал, про этих… Про древние народы. Все рассказывал, как он их язык разгадывал, по надписям, ну у нас на камнях в степи есть.
        Трясущимися руками он расстегнул ворот гимнастерки.
        - Я — что. Таких, как я, — улица и переулок И все равно помирать не хочется. А он… — Шумов помотал головой. — Не знаю уж, как рассказать. Если бы не война, он бы книгу написал, и не одну. А теперь? А как Копылов про раненых рассказал… Не могу я, Андрей Васильевич, душит меня, как увижу их — и душит. А убью — и вроде легче. Наверное, это неправильно.
        Берестов успокаивающе похлопал здоровяка по руке.
        - Все нормально, Ваня, все уже, в этом деле главное — выговориться. Убивать их нам еще не переубивать, — он вздохнул, — а вот голову нужно иметь холодную, иначе он тебя убьет, а не ты его. Так что ложись-ка ты, мил-человек, спать, охолони немного. А немца я сам посторожу.
        - Есть!
        Рядовой Шумов грузно поднялся, подхватил винтовку и ушел на другой конец лощины.
        - Этак вы меня совсем работы лишите, — ворчливо донеслось из-за танка.
        - Что, тоже не спится? — усмехнулся Берестов.
        Гольдберг вышел из-за танка и уселся рядом с бывшим белогвардейцем.
        - Не спится. Возраст, наверное, сказывается. — Он потянулся и кивнул на немца: — И этот, бедненький, все никак не уснет. — Он хихикнул. — После шумовской колыбельной кому угодно спать не захочется. Да. Должен вас за Ивана поблагодарить, это, вообще-то, моя обязанность…
        - Всегда пожалуйста. — Берестов покосился на комиссара, доставшего из кармана портсигар. — А вот курить здесь не следует, неизвестно, куда дым снесет. Береженого Бог бережет.
        - Извиняюсь.
        - Валентин Иосифович, можно вопрос? — Старший сержант потер обросший щетиной подбородок. — Откровенный?
        - Ну… — Гольдберг пожал плечами: — Давайте.
        - Что вы имели в виду, когда сказали, что повидали больше, чем хотелось бы? Ваш орден… Вы состоите в партии с 1917 года, но вас призвали, чего уж греха таить, в довольно низком звании. — Заметив, что лицо комиссара помрачнело, Берестов поднял ладонь: — Нет, разумеется, я не собираюсь лезть к вам в душу, не хотите говорить — не надо.
        - Ну почему же, — медленно сказал Гольдберг, — тогда ночью вы были со мной откровенны, почему я буду что-то от вас скрывать? Тем более что стыдиться мне нечего. Вы правы, было время, я занимал достаточно высокий пост…
        Комиссар говорил спокойно, словно все это происходило не с ним. В 1933 году участник Гражданской войны Валентин Иосифович Гольдберг стал парторгом химкомбината в М***. Это было совершенно новое предприятие, построенное энтузиазмом комсомольцев, который в этот раз не пришлось подкреплять мрачной силой заключенных. Завод, возведенный в рекордно короткие сроки, начал давать продукцию еще до того, как были завершены монтажные работы. Работы у Гольдберга было выше головы, и он окунулся в нее с радостью. Он разрешал конфликты, вел бытовые вопросы, выбивал у руководства средства на строительство детского сада, организовывал питание и отдых рабочих.
        Вспоминая об этом, комиссар как-то особенно улыбнулся, а Берестов вдруг подумал, что въедливый, прямолинейный и патологически честный еврей, наверное, был той еще занозой. Помимо воли, рассказ политрука захватил его, кроме того, бывшему белогвардейцу было интересно узнать, чем и как жили эти самые строители новой Жизни, ведь на его торфяном заводике партийных почти не было.
        То было удивительное время, самое счастливое в его жизни. Все шло правильно, и он не видел, вернее, горько поправился Голъдберг, не хотел видеть, чужого горя, что шло рядом с его радостью, чужой беды, что махнула над страной черным своим крылом в начале тридцатых
        Своей открытостью, невероятной работоспособностью и каким-то восторженным энтузиазмом парторг завоевал себе авторитет как среди рабочих, так и среди инженеров. Единственным человеком, с которым Валентин Иосифович никак не мог наладить отношения, был главный технолог завода Максимов. Прекрасный специалист, прошедший обучение за рубежом, он великолепно знал свое дело, и то, что завод ухитрился выполнить план в первый же год, было во многом его заслугой. Но при этом Максимов отличался каким-то совершенно барским отношением к жизни — выбил себе квартиру в шесть комнат, гонял персональный автомобиль в город на обед, держал домашнюю прислугу и вообще вел себя недостойно коммуниста. Гольдберг не раз пытался указать инженеру на то, что его поведение бросает тень на партию, и это, в конце концов, привело к открытому столкновению, в ходе которого главный технолог послал парторга по матери.
        - Постойте-постойте, — перебил Берестов, — но ведь со своей работой он справлялся?
        - Справлялся? — хмыкнул Гольдберг. — Да он тащил на себе все производство! Невероятной работоспособности человек, очень знающий…
        - Тогда я вас не понимаю, — пожал плечами бывший белогвардеец. — Отличный специалист, столько сделал для завода. Почему вас так раздражали его квартира и автомобиль? Он пользовался ими вполне заслуженно.
        - Вы не понимаете, — загорячился комиссар. — Он был прекрасно обеспечен и без того, а это уже… Барство какое-то!
        Берестов не знал, смеяться ему или плакать. Скажи это другой человек, комвзвода решил бы, что его слова — демагогия, ханжеская болтовня, но Гольдберг говорил искренне! Старший сержант привык доверять своему чутью, и сейчас он понимал — политрук не кривит душой, он действительно думал именно так! Бывший белогвардеец понял, что перед ним самый настоящий, искренний, стопроцентный большевик, но эта мысль почему-то не отвращала и не пугала. Скорее наоборот, ему было жаль этого щуплого немолодого человека. Судя по всему, честность не принесла комиссару ничего, кроме горя, впрочем, когда бывало иначе?
        - Мы отвлеклись, Валентин Иосифович, — мягко сказал Берестов. — Что было дальше?
        К общему удивлению, Гольдберг уступил, полагая, что для пользы дела будет правильнее не усугублять ситуацию. В 1938 -м Максимова арестовали, как вредителя и какого-то совершенно невероятного шпиона. Представители заводской партийной организации на общем собрании дружно требовали для предателя высшей меры социальной защиты. Ни у кого не было сомнения, что Гольдберг проголосует вместе со всеми. Но он проголосовал против. Их было четверо — парторг, начальник ремонтной службы, начальник смены одного из цехов и заведующая заводской библиотекой. Трое были исключены из партии тут же, на месте. Но начальник партийной организации заслуживал отдельного собрания.
        - Высшая мера социальной защиты, — медленно повторил Берестов. — Если не ошибаюсь, это расстрел?
        - Да, — коротко ответил Гольдберг.
        - Вот как… — тихо сказал бывший белогвардеец. — У нас, помнится, тоже было нечто подобное. Требовали смерти этих, как его… Зиновьева, Бухарина, еще кого-то. Я просто не пришел на собрание как беспартийный, мне почему-то ничего за это не было. Но наш заводик вообще место глухое…
        В тот день Гольдберг положил в карман потертой тужурки именной наган, полученный за храбрость от командира его дивизии в 1919 -м. Для Валентина Иосифовича партия была всем, и если бы от него потребовали положить партбилет на стол, оставалось только застрелиться. Но голосование было тайным, и предложение исключить товарища Гольдберга из рядов ВКП(б) провалилось. Он ушел с завода и вернулся на железную дорогу, где работал еще в двадцатые. Вернулся простым рабочим, радуясь, что не разучился работать руками. Первое время было очень тяжело, приходилось ютиться по разным углам, и, если бы не поддержка верной и сильной жены, Валентин Иосифович, возможно, опустился бы, сдался.
        - Знаете, я даже начал пить, — признался Гольдберг. — Получалось, правда, не слишком хорошо…
        - Пи-и-ить? — переспросил Берестов и вдруг тихо, почти бесшумно рассмеялся: — Ради Бога, простите, я никак не могу представить вас пьяным.
        Но потом дела пошли на лад. В депо узнали о причинах его ухода с завода, и Гольдберг вдруг сразу стал своим. Огромные мужики, водившие составы до Владивостока и Москвы, здоровались с ним первыми — твердость и верность характера в этой среде ценилась высоко.
        А через полтора года Максимов вернулся — оттуда тоже возвращались. Седой, постаревший разом на десять лет, он занял свою прежнюю должность, словно ничего и не было. Через несколько дней инженер пришел вечером в депо и при всех крепко обнял маленького немолодого рабочего в грязной робе. В тот вечер они говорили допоздна, Гольдберг узнал, что от Максимова ушла жена — артистка местного театра. Сразу после ареста она публично отреклась от мужа, заявив, что не может оставаться женой предателя, и сразу подала на развод. Технолог звал Валентина Иосифовича обратно на завод, но Гольдберг отказался. Он знал, что не сможет смотреть в глаза тем, кто голосовал за расстрел Максимова, неважно, верили они в виновность инженера или нет. До рокового июня бывший парторг продолжал работать в депо.
        Закончив рассказ, Гольдберг надолго замолчал. Молчал и Берестов. Он мало понимал во всей этой партийной кухне, единственное, что для него было ясно, — когда-то политрук отказала предать человека, который был для него врагом, отказался, несмотря на то, что его решение уже ничего не могло изменить. Бывший белогвардеец был уверен, что батальонный комиссар не врет — судя по всему, Валентин Иосифович до сих пор тяжело переживал предательство бывших товарищей. Берестов удержал вертевшуюся на языке шутку и молча протянул Гольдбергу руку, которую тот немедленно и горячо пожал. Андрей Васильевич отвернулся, чтобы скрыть усмешку, — комиссар был на удивление сентиментален.
        - В приятной беседе время летит незаметно, — сказал старший сержант. — А давайте, товарищ батальонный комиссар, проверим посты, вечер еще не скоро.
        Волков долго ругался, когда выяснилось, что комиссар и Берестов позволили ему проспать до шести. Но Гольдберг невозмутимо ответил, что до темноты еще часы, и не было никакого резона держать роту на ногах — только нервы накручивать. Бывший белогвардеец доложил, что в расположении немцев особой активности не наблюдалось — так, двигались туда-сюда каски по едва заметным ходам сообщения, где-то в тылу явственно брякали котелки, из рощи донеслось гнусавое гудение губной гармошки. Наши дали о себе знать двумя очередями из «максима», немцы вызов не приняли. В связи с очевидно нелетной погодой наблюдать пролеты авиации не удалось, на нашей стороне немного поревели моторами танки. К лощине никто интереса не проявлял — и то слава богу.
        Рота просыпалась тяжело, бойцы, вымотанные ночными маршами, с трудом разлепляли глаза, поднимались и тут же снова падали. Наконец порядок был утвержден, и лейтенант ознакомил отряд с планами на ближайшую ночь. Известие, что уже к утру они будут у своих, подействовало на людей, как ведро холодной воды. Теперь о сне не было и речи, личный состав лихорадочно готовился к ночному прорыву, пытаясь действием отогнать мысли о том, что перейти линию фронта доведется не всем. Танкисты придирчиво осматривали ходовую часть своих машин, хотя теперь сделать уже ничего было нельзя. Когда Петров приказал было выкинуть один подозрительный трак, комроты в довольно невежливой форме указал ему на то, что грохот кувалд никак не сочетается с необходимостью соблюдать максимальную скрытность. С закатом напряжение возросло. Медведев в последний раз объяснил своим людям маршрут движения, Гольдберг, имевший опыт ночных боев, учил, что делать, если тебя осветили ракетой. Наконец небо потемнело до черноты, луна изредка проглядывала в разрывы между тучами.
        — Пора, — не приказал, а сообщил лейтенант.
        Старшина коротко кивнул, махнул рукой своим людям, и все трое бесшумно ушли в кусты.
        Волков, Берестов и комиссар молча смотрели им вслед. Вскоре разведчики скрылись из виду, бинокль в темноте был совершенно бесполезен, оставалось только ждать. Немцы принялись пускать осветительные ракеты, комроты напрягал глаза, пытаясь в этом мертвенно-белом свете увидеть своих людей. Один раз ему показалось, что рядом с воронкой тяжелого снаряда, где утром было два трупа, теперь лежит несколько больше, но тут ракета погасла, а когда взлетела новая, все уже стало по-прежнему. Волков лишь надеялся, что немцам видно еще хуже. Внезапно в роще загрохотал пулемет, пунктирные линии трассирующих пуль унеслись куда-то в ночь.
        - Нервничают, сволочи, — усмехнулся Гольдберг. — Не волнуйтесь, Саша, это не в Медведева, это они в белый свет, для самоуспокоения.
        - Я бы сказал, в темную ночь, — проворчал Берестов. — Валентин Иосифович, вы что, с ума сошли? Уберите папиросы немедленно, вы еще спичкой чиркните!
        - Извиняюсь, — Гольдберг смущенно спрятал пачку в сумку, — нервничаю.
        - Сохраняем спокойствие и ждем, — подвел черту лейтенант. — До рассвета еще далеко.
        Медведев вел людей от воронки к воронке, от укрытия к укрытию, замирая при вспышке ракеты, вжимаясь в землю, надеясь, что враг не заметит, а если заметит, то примет за трупы, которых здесь было много. Стояла осень, и тела еще не начали разлагаться, но тяжелый, удушливый запах мертвечины уже стелился над полем. Трижды разведчики находили укрытие среди мертвецов, стараясь не смотреть в изуродованные смертью лица. А потом страх куда-то ушел, и вместо него нахлынула горькая печаль. Вокруг лежали свои, русские ребята, такие же, в общем, как они, только мертвые. Ну не все русские, вон на краю воронки запрокинулся на спину широколицый, узкоглазый боец, и в смерти не выпустивший винтовку с примкнутым штыком. Пули вспороли ватник на груди, он умер на бегу, в атаке, и тусклые глаза смотрели в холодное северное небо — иное, не такое, как в родном Казахстане. Чьи-то сыновья, братья, мужья, отцы. Мертвые, они сейчас помогали живым, временно приняв в свое холодное братство, укрывали от вражьего глаза. Еще одна ракета шла вниз, выгорая, и пока не вспыхнула новая, разведчики заползли под сгоревшие танки. Теперь
вон к той выбоине… Следующая ракета замешкалась, и Медведев торопил своих бойцов, стремясь доползти до огромной, не иначе как от бомбы, воронки. Они уже преодолели кусты и были на краю ямы, когда во вспышке проклятого немецкого огня старшина увидел перед собой огромные живые глаза под пилоткой и наведенный прямо ему в лоб ствол автомата. На мгновение все замерли, комвзвода -2 не отрываясь смотрел в лицо человеку в ватнике, что целился в них из ППД, словно во сне разглядев за первым еще двоих, с карабинами на изготовку. Медведев видел, как побелели пальцы на оружии, и, понимая, что сейчас ему в лицо ударит струя свинца, разразился длиннейшим ругательством. Отчаяние пробудило в старшине неведомую доселе поэтическую часть души, и жуткие матерные слова слились в какой-то невероятный то ли стих, то ли былину. Челюсть над автоматным стволом медленно опустилась вниз, и хриплый голос с уважительным облегчением произнес:
        - Свои, что ли?

* * *
        Командир 1298 -го стрелкового полка майор Рябов, спавший глубоким солдатским сном без сновидений, был бесцеремонно разбужен собственным ординарцем. Выругавшись, он сел на нарах, помотал головой и принялся нашаривать сапоги. Низкий блиндаж, в котором располагался командный пункт полка, по совместительству также служил майору квартирой. Быстро намотав в тусклом свете «катюши» портянки, Рябов натянул сапоги и мрачно посмотрел на ординарца:
        - В чем дело? Немцы на КП прорвались? — Он посмотрел на часы и почувствовал, что раздражение в нем переходит в озверение. — Дайте мне хоть два часа на сон, сволочи!
        - Там командир второго батальона зовет, — гулко ответил ординарец — здоровенный деревенский парень откуда-то из-под Каширы, — перебежчики у них.
        Это было уже серьезно — черт знает какую информацию могли принести немцы, перебежавшие к нам в полпервого ночи.
        - Буди комиссара и особиста, — резко приказал Рябов, застегивая шинель. — Скажи, что я буду на КП второго.
        Сдернув с гвоздя портупею с кобурой, он выбежал наружу, едва не приложившись лбом о низкий косяк. Взяв с собой двух бойцов комендантского взвода, майор сколько можно быстро пошел в батальон. Хорошо еще, что два дня назад он перенес свой КП ближе к линии фронта, причем как раз за позиции второго батальона, поэтому до места назначения было чуть меньше километра. Главное, не промахнуться в темноте — ладно, если заплутаешь и будешь потом добираться по ходам сообщения. Можно было сдуру проскочить к немцам — бывали такие случаи. Следовало бы, конечно, включить, фонарик, но не далее чем вчера Рябов издал строжайший приказ о тщательном соблюдении светомаскировки, и нарушать его теперь, пусть и в присутствии всего лишь двух бойцов, майор считал для себя недопустимым.
        К счастью, он вышел почти точно на КП и, похвалив окликнувшего его часового за бдительное несение службы, нырнул в землянку. Командный пункт второго батальона был куда скромнее блиндажа в котором Рябов спал еще пятнадцать минут назад. Впечатление усугублялось тем, что маленькое, два на четыре метра помещение было битком набито людьми. Растолкав собравшихся и игнорируя запоздалые приветствия и из-за тесноты криво вскинутые к пилоткам и шапкам руки, майор оказался перед невысоким щуплым капитаном лет тридцати. Капитан сидел на нарах и при появлении комполка сделал попытку встать.
        - Сиди, Маслов, — махнул рукой майор. — Береги ногу. Что тут у тебя за перебежчики? Давай их сюда!
        - Какие перебежчики? — опешил капитан Маслов, исполняющий обязанности командира второго батальона.
        - Ну, какие, которые к тебе перебежали, — начал терять терпение Рябов.
        - Не было никаких перебежчиков, — удивленно ответил комбат. — Окруженцы к нам пришли, моя разведка на них наткнулась.
        - Удавлю мерзавца, — тихо сказал майор. — Перебежчики ему… Слушай, Васька, ты меня что, из-за каких-то окруженцев вызвал, что ли?
        - Тут такое дело, товарищ майор, — спокойно ответил Маслов. — Это не просто окруженцы. Старшина, давай сюда.
        Только тут Рябов заметил, что в самом углу землянки сидит человек в явно летней форме одежды с трофейным «вальтером» на боку. По мере рассказа старшины Рябов чувствовал, что сон выветривается из его головы. То, что говорил этот заросший грязный человек, было невероятно, но майор почему-то верил ему. Пятьдесят три человека, с ранеными, трофейным грузовиком, но главное — два танка! Два танка, проведенных по немецким тылам на захваченном топливе!
        - А реки? — тихо спросил Рябов.
        - Реки… — вздохнул старшина и как-то странно повел рукой: — Вброд через реки. Тяжело очень, но перетащили.
        У входа завозились, отодвигаясь, давая кому-то место. Чувство неловкой напряженности воцарилось в землянке, и майор, еще не обернувшись, знал — пришел комиссар. Рябов выругался про себя, но затем собрался и посмотрел через плечо. Старшего батальонного комиссара Радкина в полку не любили, и комполка не мог осуждать за это людей. Сам он ненавидел комиссара тихой ненавистью, хоть и старался не доводить дело до конфликта. Дело было даже не в том, что комиссар постоянно лез не в свое дело, вмешивался в управление батальонами и даже пытался подменять командира. Эти вопросы можно было бы решить. Гораздо хуже была надменная уверенность Радкина в собственной постоянной правоте, его чувство собственного превосходства. Поведение комиссара по отношению к рядовым бойцам и командирам нередко было оскорбительным, а его непонятная застенчивость при малейших признаках опасности давно стала предметом злых шуток в окопах. Как-то раз на КП полка Радкин, решив ни с того ни с сего выступить перед немногочисленными штабными, высокопарно назвал себя «бойцом партии». Как раз в эту минуту в блиндаж спустился Рябов.
Контратака немцев застала его на позициях второго батальона, и майор пережил несколько весьма неприятных минут, а заодно освежил навыки обращения с винтовкой Мосина образца девяносто первого/тридцатого годов. Поставив винтовку к стене, Рябов ядовито заметил, что бойцу пристало бы чаще бывать на передовой. Отношения с комиссаром, и без того натянутые, ухудшились до невозможности.
        Радкин, не здороваясь, прошел вперед и уселся на нары.
        - Ну, что тут у вас? — брюзгливо спросил он.
        Майор решил не обращать внимания на тон и коротко пересказал историю старшины.
        - И вы верите этому? — Комиссар презрительно кивнул на окруженца.
        - А почему я не должен ему верить? — тихо спросил майор. — Почему я не должен верить младшему командиру РККА, который вышел ко мне с оружием и документами?
        - И пистолет у него вон, немецкий, — не слушая, продолжил комиссар.
        Люди за спиной у Рябова зароптали.
        - А ну, тихо! — рявкнул он и снова повернулся к комиссару.
        Сейчас важно было не сорваться. История старшины казалась настолько дикой, что, скорее всего, являлась правдой от первого до последнего слова. Рябов отчетливо понимал, что на этом поле ничего важного они не прикрывают, и разыгрывать такое представление лишь для того, чтобы потеснить его полк, немцы не будут.
        - Пистолет трофейный, — сухо сказал майор. — Кроме того, я собираюсь послать разведчиков проверить его слова. В чем дело, Медведев?
        - Товарищ майор, — старшина умоляюще прижал к груди огромные кулаки, и от этого отчаяния Рябову стало не по себе, — туда-сюда ползать — утро будет! Немцы нас сегодня чудом не засекли. Обнаружат — и все, каюк роте. Товарищ майор…
        Комполка в затруднении потер лоб рукой. В словах старшины был свой резон, но, несмотря на то, что майор сказал Радкину, полной веры окруженцу у него не было. В этот момент кто-то спустился в землянку.
        - Кого там несет? — раздраженно повернулся майор, но, увидев высокого стройного командира с петлицами старшего лейтенанта, облегченно вздохнул — с начальником особого отдела у Рябова были нормальные рабочие отношения. — А, это ты… Честь не отдавай, зашибешь кого-нибудь…
        Но особист не слушал майора, он смотрел в глубь землянки, и на его красивом лице расплывалась широкая улыбка. Рябов посмотрел на старшего лейтенанта, затем обернулся на привставшего с нар старшину, который вдруг тоже отчего-то заулыбался.
        - Что, Архипов, узнал? — утвердительно спросил майор.
        — Так точно! — ответил начальник особого отдела. — Разрешите?
        Не дожидаясь ответа, он шагнул к Медведеву и вдруг крепко обнял его.
        - Жив, чертяка! — Старший лейтенант повернулся к комполка: — Он в нашем учебном полку командовал взводом, а потом и в маршевом батальоне.
        - Нам он сказал, что из 328 -й стрелковой, 732 -й полк, второй батальон, — заметил Маслов.
        - Точно, — подтвердил Архипов. — Его роту в 732 -й направили для пополнения. Он тот, за кого себя выдает, ручаюсь.
        - Вы же с ним расстались две с лишним недели назад! — желчно сказал комиссар. — Как вы можете ручаться за этот срок? Покрываете своего брата-окруженца?
        Старший лейтенант Архипов вышел из окружения в составе группы полкового комиссара Васильева, которая соединилась с основными силами РККА две недели назад. Собрав вокруг себя двести пятьдесят бойцов и командиров 328 -й стрелковой, комиссар вывел их к своим, вынося знамя дивизии, раненых и даже выкатив две сорокапятимиллиметровые пушки. После этого были бои и отступления, остатки 328 -й сражались в составе 402 -й стрелковой дивизии. Пять дней назад немцев удалось остановить, и сразу пришел приказ нанести контрудар, в бесплодных атаках прошло еще трое суток. Рябов ожидал, что окруженцев используют для пополнения изрядно потрепанной 402 -й, но вместо этого их отправили в тыл то ли на переформирование, то ли для усиления вновь формирующихся частей. Впрочем, уехали не все. Особист 1298 -й валялся в медсанбате с двусторонним воспалением легких, и начальство сочло необходимым отправить ему на смену старшего лейтенанта Архипова, который ухитрился вытащить из окружения архив особого отдела 328 -й. Сперва Рябов относился к чужаку настороженно, но вскоре понял, какой бесценный подарок сделало ему
командование. В старшем лейтенанте удивительным образом сочетались честность, добросовестность и отвага, граничащая с дерзостью, кроме того, новый особист отличался легким, дружелюбным нравом. Радкин, смотревший на окруженцев свысока, оказался в затруднении. Понять, что Архипова поставили на такой пост, поскольку он был смел и знал свое дело, комиссар не мог, а потому вообразил себе, будто за этим назначением скрываются некие таинственные обстоятельства, и относился к молодому командиру с опаской. Архипову не составило труда понять, в чем тут дело, и он беззастенчиво пользовался глупостью политработника. Особист исподлобья посмотрел на Радкина и, четко выговаривая каждое слово, произнес:
        - А я, товарищ старший батальонный комиссар, не делаю необдуманных выводов. И если я считаю, что товарищ Медведев заслуживает доверия, то у меня есть для этого основания!
        Последние слова Архипов уронил, словно камень, и даже Рябов, понимавший, что старший лейтенант отыгрывает роль, на минуту поддался общему настрою. В новой длинной шинели, в фуражке, которую он выменял невесть где неизвестно на что, наглухо перетянутый ремнями портупеи, высокий красивый особист выглядел как герой фильма про шпионов, способный в одиночку раскрыть вражеский заговор, перестрелять и захватить всю шайку и, получив несколько пуль в жизненно важные органы, скромно принимать в госпитале восторженные ухаживания прекрасной комсомолки.
        Радкин отвел взгляд и прокашлялся:
        - Конечно, если у вас есть свои соображения…
        - Соображения имеются, — веско кивнул Архипов.
        - В любом случае, сперва мы должны поставить в известность командование дивизии, — поспешно сказал комиссар.
        - Именно это я и собирался сделать, — мрачно вступил в разговор Рябов. — Василий, скажи связисту, пусть соединит меня с КП дивизии. — Он повернулся к остальным: — А вы чего тут столпились? Давайте отсюда, не театр.
        В землянке остались только комполка, комиссар, начальник особого отдела, комбат и телефонист. Медведев сидел на прежнем месте и переводил встревоженный взгляд с Архипова на Рябова и обратно. Прошло некоторое время, прежде чем с КП полка подтвердили, что комдив на проводе. Рябов, вздохнув, взял трубку, и в ухо ему немедленно мелким гравием застучали злые матюги. Отсыпав должное количество внушений, командир четыреста второй полковник Шабалов перешел к делу.
        - Рябов, ты охренел? — не то чтобы зло, а как-то удивленно спросил комдив. — Целого полковника с лежанки поднял! Что у тебя, Гудериан прорывается?
        Полковник Шабалов был трамвайное хамло высокой пробы, использовавший различные комбинации четырех слов русского языка для выражения любой мысли и команды. Но Рябов уже давно привык не обижаться на своего командира, поскольку хамство полковника происходило отнюдь не от барства или желания оскорбить, а от глубинной, коренной грубости его натуры. За исключением этой прискорбной черты, Шабалов был вполне нормальным человеком, а главное — хорошим и грамотным командиром.
        Поэтому Рябов стоически перенес ругань комдива и коротко изложил ему обстоятельства дела, не забыв упомянуть, что начальник Особого отдела узнал командира окруженцев и ручается за него. Некоторое время полковник угрюмо дышал в трубку, затем спросил:
        - Ну и что ты собираешься делать?
        - Я собираюсь обеспечить их прорыв, — спокойно ответил Рябов. — Эти люди прошли полторы сотни километров по немецкому тылу, вынесли раненых, а главное — вытащили два танка.
        - Это все слова, — проворчал комдив. — Откуда ты знаешь, что старшина говорит правду? Может, немцы просто собираются взять тебя на хапок, пока ты там развесил уши и ждешь окруженцев с танком. Не думал об этом?
        - Думал, — так же невозмутимо сказал Рябов. — А на хрена им это?
        Некоторое время в трубке молчало, затем Шабалов с раздражением произнес:
        - Ну, чего молчишь? Сказал — так обосновывай.
        - За нами не мост, не город — ничего важного, — начал свое обоснование майор. — Ну, ворвутся они в первую линию окопов, ну потеснят меня. Что дальше? Передвинут фронт на полкилометра? На большее у них сил нет. Нет, я не думаю, что это провокация.
        И опять комдив молча размышлял, шумно сопя в мембрану. Наконец из трубки донеслось:
        - Ладно. С твоим решением, в общем, согласен. Зараза ты, Рябов, из-за тебя сегодня опять спать не буду. Держи меня в курсе дел. Если что — две батареи тебя поддержат, но больше не дам.
        Рябов отдал трубку телефонисту и посмотрел на старшину:
        - Как ты должен был сообщить своему командиру о том, что дошел? Прорыв ведь должен начаться по сигналу? Ползти обратно — безумие, удача уже то, что вы проскочили сюда, значит, должен быть какой-то условленный знак?
        Медведев кивнул.
        - Две очереди из «максима», затем еще две и красная ракета. Немецкая. Ракетница у меня с собой, в противогазной сумке.
        - Сейчас час ночи, — посмотрел на часы майор, — время есть, но тянуть не станем. Маслов, слушай меня внимательно…
        Для того чтобы подготовиться к операции, потребовалось полтора часа. Второй батальон был усилен пулеметной ротой и двумя полковыми орудиями. Две батареи семидесятишестимиллиметровых пушек, развернутые в двух километрах к северу, приготовились открыть огонь по опорным пунктам немецкой обороны рядом с рощей, которую собирался атаковать Волков. Стараясь не шуметь, бойцы занимали окопы, по батальону уже прошел слух, что от немцев будут прорываться свои, красноармейцы и командиры были уверены, что они ударят навстречу окруженцам. Но Рябов не планировал встречный удар, понимая, что, во-первых, от него в сложившихся условиях пользы не будет, в темноте, не разобравшись, легко можно врезать по своим. А во-вторых, майор не хотел рисковать понапрасну. Не то чтобы комполка не верил Медведеву, просто в первую очередь он обязан был думать о вверенной ему дивизии и о том, чтобы удержать занимаемые позиции. Если немцы попытаются атаковать вслед за прорывающимся отрядом, 1298 -й полк сумеет их встретить. Наконец Маслов доложил майору, что батальон готов, и Рябов вышел из землянки, приказав старшине следовать за
ним. Подойдя к одному из «максимов», комполка посмотрел на часы. До рассвета оставалось четыре с лишним часа, следовало поторопиться, и комполка повернулся к пулеметчику.
        Волков посмотрел на часы, прикрыв фонарик полой шинели.
        - Полвторого почти. Что они там себе думают? Или Медведев не дошел?
        - Если бы не дошел, мы бы услышали, — мрачно ответил Петров. — Я другого боюсь — что ему не поверили. Появляются трое неизвестно откуда, говорят невесть что… Не удивлюсь, если их сразу арестовали.
        - Ну давай, подбодри меня еще, — огрызнулся комроты. — А вы что думаете, Валентин Иосифович?
        Комиссар в сотый раз протер очки:
        - Саша, я знаю не больше вашего. Будем надеяться на лучшее.
        Берестов хмыкнул, но промолчал.
        - Ладно, — взяв себя в руки, подвел итог лейтенант, — в любом случае, в три идем на прорыв. Не вечно же здесь сидеть. Андрей Васильевич, вы проследили, чтобы на бойцах не было ничего немецкого?
        В последних двух стычках те из бойцов, что лишились шинелей, разжились, с разрешения командира, немецкими. Волков рассудил, что уж лучше пусть люди поносят трофеи, чем будут мерзнуть по ночам — хватило и Ольги, которая подхватила какую-то хворь и уже три дня металась в жару. Теперь вражеское барахло было приказано оставить — еще не хватало в последние минуты получить пулю от своих. Волков зябко поежился — сентябрь шел к концу, в три часа ночи морозило изрядно, еще несколько дней — и лужи к утру будет задергивать ледком. Он оглянулся — в темноте было трудно что-нибудь разобрать, но лейтенант знал, что ниже, в лощине, его красноармейцы стоят, сжимая в руках оружие, изо всех сил стараясь унять нервную дрожь. Он снова и снова прокручивал в голове план атаки. Хуже всего было то, что, собственно, для боя у Волкова оставалось, за вычетом раненых и тех, кто их понесет, тридцать пять активных штыков. Все ходячие и двое тяжелораненых, что уже шли на поправку, разместились на танке Турсунходжиева. С простреленным стволом, машина узбека была ограниченно боеспособна, поэтому ее решили использовать в качестве
санитарного транспорта. Грузовик решено было оставить, даже Копылов признал, что на таком изрытом воронками поле он перевернется через сто метров. Трое носилок все равно придется тащить — минус шесть здоровых бойцов, остается тридцать пять, тридцать пять против пятидесяти, три пулемета против восьми. Впрочем, немцы наверняка спят и уж точно не ждут атаки сзади, нужно только суметь этим воспользоваться. В ночное небо через равные промежутки взлетали осветительные ракеты, гитлеровцы пускали их так, чтобы видеть нейтральную полосу, но не свой тыл. Значит, если коротким рывком преодолеть полкилометра, что отделяют лощину от рощи…
        Длинная, на двенадцать выстрелов очередь ударила внезапно, Волков инстинктивно обернулся на звук и вздрогнул — трассирующие пули шили ночь с востока на запад! Мгновением позже он узнал родной и привычный грохот «максима». Он видел, как напрягся Берестов, как Гольдберг, сто первый раз терзавший грязным платком очки, сунул тряпочку в карман и подхватил автомат.
        - Случайно или… — прошептал Петров.
        Словно отвечая комбату, пулемет ударил снова, рассыпая огненные стрелы трассеров, и Волков вцепился зубами в рукав гимнастерки, отчаянно боясь, что это просто совпадение. Потянулись томительные секунды, лейтенант принялся считать про себя. На сто семьдесят восемь «максим» заработал снова, и танкист бегом скатился вниз, к своему Т -26. За ним, не дожидаясь приказа, бросился к своему взводу Берестов, комроты и комиссар переглянулись.
        - Валентин Иосифович, принимайте взвод Медведева, как уговорились, — сказал лейтенант.
        «Максим» загрохотал в четвертый раз, немцы не отвечали, воспринимая это все как обычную игру на нервах. Спустя минуту в небо взвилась красная ракета, и лейтенант почувствовал, что, несмотря на холод осенней ночи, ему стало очень жарко, он быстро спустился вниз, туда, где бойцы уже стояли в напряженном ожидании.
        - Товарищи, время пришло, — быстро сказал Волков, надеясь, что его голос звучит уверенно. — Идем на прорыв. Действуйте, как вам объяснили, и следите друг за другом, если кого-то ранят — зовите на помощь и вытаскивайте. Старший сержант Берестов, батальонный комиссар Гольдберг, выводите людей наверх.
        Лейтенант передернул затвор трофейного «маузера» и, пригнувшись, побежал к выходу из лощины. За ним, стараясь не шуметь, двинулся ударный отряд: тридцать четыре активных штыка при трех пулеметах. Из кустов выползали по-пластунски, разворачиваясь в цепь, пару раз лейтенант услышал, как кто-то помянул добрым словом старшину, учившего в лагере ползать так, чтобы затылок и задница были на одном уровне. Бойцы прилежно вспахивали землю, рота более-менее держала строй. Волков запоздало подумал, что, возможно, правильнее было бы идти в рост, не таясь, кто тут в темноте разберет, какая форма. До рощи оставалось метров пятьдесят, когда на поле упал слабый отсвет пущенной в сторону нейтралки ракеты, и в тот же миг от рощи донесся оклик. Голос был не тревожный, скорее удивленный, их не ждали отсюда, и усталый немец, в три часа ночи увидевший, как кто-то ползет к нему из его же тыла, не подумал поднять тревогу. Счет пошел на секунды, и Волков вскочил, перехватил карабин и зашагал вперед. Он уже видел гитлеровца, тот зачем-то вылез из хода сообщения и стоял у дерева, тупо глядя на поднимающихся с земли людей.
Пять метров, десять. В свете гаснущей ракеты лейтенант увидел, как солдат внезапно задергался, пытаясь вытащить из-за спины карабин. Не думая, комроты вскинул к плечу «маузер», прицелился и спустил курок. Гитлеровец мешком осел на землю, и, понимая, что теперь уже таиться бессмысленно, лейтенант заорал:
        - Вперед! Берестов, пушки!
        Он очень надеялся, что никто не закричит сдуру «ура», люди были предупреждены, и все же мало ли что… Но бойцы бежали молча, кто-то обогнал его, и лейтенант выдернул чеку последней оставшейся у него Ф -1, прижав ударник пальцем. Еще один крик, выстрел, другой, и вот они над окопами, слева по ходу сообщения блиндаж, полоска света под хлипкой, не пойми из чего сколоченной дверью. Дверь распахнулась, и Волков швырнул в нее лимонку, граната прокатилась под ногами у ошалевшего немца, из блиндажа послышались крики, и тут же полыхнуло, гитлеровца вынесло в окоп, и лейтенант, не теряя времени, бросил внутрь вторую трофейную гранату. Перескочив ход сообщения, комроты вломился в заросли березового подлеска, не замечая, есть рядом кто-то из своих или нет, роща уже оживала криками, выстрелами и разрывами. Сзади раздалось тарахтение моторов, и Бажов понял, что на прорыв пошли танки и санитары, времени было в обрез; если немцы успеют развернуть противотанковые пушки, они сожгут легкие Т -26. Об орудиях на южной стороне рощи должен позаботиться Берестов, пока остальные прорываются на восточную опушку. Рядом
загрохотал МГ, и комроты, холодея, рванулся туда, где тяжелое немецкое оружие рвало его людей. Он уже вскинул карабин к плечу и едва успел удержать руку: прямо посреди поляны, широко расставив ноги, стоял Зверев и, ухватив рукой в асбестовой рукавице дырчатый кожух ствола, бил из пулемета с рук, трассирующие пули уносились куда-то вперед, срубая ветки и мелкие деревца, в ответ из кустов загремели выстрелы.
        - Не стой, гранатой туда, пока не опомнились! — заорал бывший механик, по-видимому, в темноте приняв лейтенанта за своего второго номера.
        Гранат у Волкова больше не было, зато одна прилетела, кувыркаясь, оттуда, куда бил из пулемета студент. Не думая, лейтенант прыгнул вперед, поймал «колотушку» в воздухе и швырнул ее обратно, граната стукнулась о ствол березы и откатилась в сторону, ударил взрыв. Волков схватил Зверева за руку и оттащил в заросли.
        - Где остальные? — крикнул он в лицо пулеметчику.
        - Товарищ лейтенант? — Зверев только теперь узнал командира. — Не видел, оторвался я от них, Баширов вот куда-то отстал. Черт, прикройте, пока перезаряжу.
        Бывший студент сноровисто заменил почти расстрелянную ленту на новую, висевшую у него на шее. Комроты тоскливо выругался — все шло не так, как планировалось, и это была его, лейтенанта Волкова, вина, это он потерял роту и принялся воевать в одиночку, не проследил за Гольдбергом, а ведь Берестов предупреждал, что комиссар в темноте слеп как крот. Стрельба шла по всей роще, на южной стороне грохнуло несколько гранатных разрывов, шум танковых моторов слышался уже совсем рядом. Даже если бывший белогвардеец успел подавить или захватить пушки на южной стороне, остаются те, что направлены на восток. Петров предупреждал, что Т -26 хватит одного снаряда, и если сейчас не сделать что-нибудь с немцами, что засели на восточном краю леска, они уничтожат их танки.
        - Зверев, слушай меня, — быстро сказал Волков, вытаскивая из кобуры ТТ. — Сейчас откроешь огонь по той стороне, на месте не стой, очередь — сменил позицию. Ясно?
        - А вы?
        - Попробую что-нибудь сделать с этими пушками.
        Волков бросился в кусты, за спиной у него загрохотал пулемет, ответные пули срезали ветви над головой лейтенанта. Вспышки выстрелов выхватили из темноты фигуру в нескольких метрах, немец стрелял с колена. Комроты засек положение врага и при следующем залпе дважды выстрелил из пистолета. Послышался крик боли, и лейтенант быстро кинулся вперед, обходя гитлеровцев с правого фланга, пули рубили деревья, снова загрохотал пулемет Зверева. Это не могло продолжаться долго. Волков не знал, сколько врагов рота уничтожила в начале атаки, но теперь в дело вступили те, кто дежурил в траншеях, эти немцы не спали, готовые к бою, числом не менее двух десятков, они бешено контратаковали. Внезапно на востоке полыхнуло, и в лесу к югу от рощи загремели взрывы снарядов. Лейтенант почувствовал, что у него перехватило горло: наши! Наши слышат бой, они помогают огнем, обстреливая южный опорный пункт немцев; словно отвечая на этот залп, слева от Волкова ударило несколько гранатных разрывов, и неожиданно звучный голос комиссара перекрыл пальбу:
        - Взвод! Гранатой бей!
        В такой тесноте среди деревьев дальность гранатного броска была едва несколько метров, но Гольдберг и не планировал уничтожить ими врага. Грянуло еще несколько взрывов, и комиссар заорал:
        - В атаку!
        Пятнадцать глоток заревели «Ура!», и второй взвод кинулся вперед.
        - Зверев, за мной, — крикнул Волков и, не оглядываясь, бросился туда, где на позиции немецкого противотанкового орудия взвод Гольдберга сцепился с немцами врукопашную.
        Луну затянуло тучами, и люди дрались в полной темноте, освещаемой вспышками выстрелов, слышались лишь ругательства, хрипы, удары и жуткий звук вспарываемой штыками плоти. Кто-то из немцев все-таки пустил осветительную ракету, и Волков попятился: прямо перед ним гигант в разорванной гимнастерке с остервенением обрабатывал кого-то прикладом.
        - Шумов! — крикнул лейтенант. — Шумов, хватит, он уже убит!
        В этот момент ротного резко толкнули в плечо; Уже падая, Волков услышал автоматную очередь, а потом на него рухнуло чье-то тяжелое тело. Лейтенант бешено завозился, пытаясь столкнуть с себя человека, который почему-то лежал неподвижно. Наконец комроты откатил тело в сторону и вскочил на ноги. Здесь схватка закончилась, последнего немца с автоматом в руках пригвоздили штыками к стенке траншеи. Вокруг капонира с тридцатисемимиллиметровой пушкой лежали вперемешку убитые и раненые, немцы и наши, уцелевшие красноармейцы стояли вокруг орудия, словно не зная, что делать дальше.
        - Где комиссар? — хрипло спросил Волков.
        - Здесь, — устало ответил Гольдберг, вылезая из окопа рядом с позицией.
        Политрук где-то потерял фуражку, одно из стекол его очков было выбито.
        - Доложить о потерях, — приказал лейтенант, опускаясь на колено рядом с человеком, что сбил его с ног.
        Поперек спины в драной шинели шли дырки с обгорелыми краями, четыре дырки, и сукно вокруг них уже набухало кровью. Волков осторожно перевернул убитого — в небо смотрели мертвые глаза ефрейтора Копылова.
        - В вас немец из автомата целился, — прогудел Шумов, — так он вас сшиб, и все пули в него…
        Волков рванул ворот гимнастерки, ему не хватало воздуха, это была ноша, которой он еще не знал: живой человек встал между ним и пулями, отдал за него жизнь, сам, своей волей. Лейтенант попытался закрыть водителю глаза, но рука тряслась, и тогда он просто вытащил из нагрудного кармана гимнастерки красноармейскую книжку и какие-то бумаги, завернутые в прорезиненную ткань.
        - Доложить о потерях, — громко повторил ротный.
        - Двое убиты, четверо ранены, — ответил Гольдберг.
        Потери были на удивление малы.
        - Захвачено два пулемета, автомат, несколько винтовок, — продолжал комиссар.
        С южной стороны послышался топот, и Волков резко повернулся навстречу.
        - Свои, не стреляйте!
        К лейтенанту подбежал Берестов с семью бойцами.
        - На нашей половине все чисто, — сказал старший сержант.
        Он поднял с земли немецкую пилотку и обтер ею матовый от крови штык
        - Где остальные? — резко спросил Волков.
        - Выносят раненых, — ответил бывший белогвардеец. — У меня трое убитых и четверо раненых. Товарищ лейтенант, надо уходить, к ним сейчас подойдет подкрепление…
        Словно подтверждая его слова, послышался свист, и в лесу захлопали мины.
        - Надо уходить, — настойчиво повторил Берестов. — Танкисты уже обошли рощу. У лейтенанта Турсунходжиева танк заглох, Петров его на буксире тащит.
        - Ясно. — Волков осмотрел оставшихся: — Товарищ Гольдберг, выводите людей, тут метров восемьсот осталось, давайте бегом. Берите раненых и трофеи, товарищ Берестов, вы помогаете комиссару. Зверев, Баширов, Шумов, мы прикрываем.
        Он забрал у одного из бойцов трофейный пулемет с барабанным магазином вместо ленты. Лейтенант не знал, сколько патронов осталось в оружии, но, в любом случае, на долгий бой он не рассчитывал.
        - Товарищ лейтенант, разрешите мне! — Берестов шагнул вперед.
        - Нет, Андрей Васильевич, — мягко ответил Волков. — Вы ОБЯЗАНЫ выйти в любом случае. Все, довольно разговоров, идите! Доберетесь до наших — дайте ракету, красную, ракетница у вас есть.
        Берестов дернулся, но затем отдал честь и, повернувшись к бойцам, приказал:
        - Раненых на плечи, бегом — марш! Валентин Иосифович, держитесь за чей-нибудь рукав, не стесняйтесь.
        Волков проследил, как красноармейцы скрылись в темноте, затем приказал Шумову:
        - Иван, ящик со снарядами под казенник пушки. Зверев, Баширов, то же самое, быстро.
        Пока бойцы таскали ящики к орудию, лейтенант быстро собрал несколько немецких гранат и стянул их телефонным проводом. За его спиной разорвалась серия мин, впереди, метрах в двухстах, кто-то выкрикнул команду по-немецки — гитлеровцы собирались контратаковать. Артиллерия прекратила обстрел, тарахтение танка Петрова слышалось где-то далеко, он, наверное, уже подходил к нашим позициям. Приказав Звереву и Шумову уносить пулеметы, Волков дал им отбежать на пятьдесят метров, затем, дернув за шнуры трех гранат, швырнул связку на ящики и упал ничком. Грохнуло не так чтобы уж совсем оглушительно, но сразу после взрыва снаряды из горящих ящиков начали с шипением разлетаться в разные стороны, и Волков догонял арьергард едва не на четвереньках. Отойдя от рощи на триста метров, они заняли позиции в двух соседних воронках, Шумов передал пулемет лейтенанту, а сам принялся оттирать кровь с затыльника приклада. Перехватив взгляд ротного, он криво усмехнулся и молча показал два пальца. Еще месяц назад Волков, пожалуй, вздрогнул бы от такой ухмылки, но сейчас лишь кивнул и показал в ответ три, поскольку не знал,
сколько именно гитлеровцев он взорвал в блиндаже. Осветительные ракеты теперь висели над полем боя почти непрерывно, и немцы перенесли минометный огонь ближе к русским окопам. Стреляли, несомненно, по отходящей роте, следовательно, пора было привлечь внимание противника к себе. Лейтенант прижал приклад к плечу и дал короткую очередь по опушке роты, три трассера ушли к немецким окопам, от соседней воронки такой же короткой серией ударил пулемет Зверева. Из рощи в ответ застрочил немецкий пулемет — гитлеровцы, похоже, уже заняли отбитый было у них опорный пункт. Пули прошли над головами, и Волков крикнул Звереву, чтобы менял позицию. Отбежав на двадцать метров, комроты скатился в новую воронку, утвердил пулемет и немедленно открыл огонь в сторону немцев. Очередь, другая, и рядом с их укрытием в Рыхлую землю с чмоканьем ушли мины, лейтенант едва успел сдернуть вниз Шумова и пулемет. Грохнули разрывы, обоих засыпало землей.
        - Хороший у них минометчик, сука, — выругался лейтенант.
        Следующая серия мин ударила у них за спиной, и Волков, подхватив пулемет, выскочил из воронки.
        - Меняем позицию, быстро, сейчас накроют!
        Из соседней воронки вылез Зверев со своим вторым номером и бросился к линии наших окопов, мимо ротного очень большой пулей промчался Шумов. Перебежка, очередь, перебежка — они отступали, оттягивая на себя огонь немцев, давая время роте вынести раненых. В очередной раз рухнув на землю, лейтенант передернул затвор и нажал на спуск. Послышался сухой щелчок бойка.
        - Ну, патроны все, — удивляясь собственному спокойствию, сказал Волков, и в этот момент Шумов сильно дернул его за руку.
        - Товарищ лейтенант, ракета!
        В тот же момент загрохотало по обе линии фронта, советская артиллерия ударила по немцам, немцы принялись засыпать снарядами позиции советской артиллерии.
        - Все, отходим! — крикнул лейтенант.
        Все четверо, пригибаясь, побежали на восток, от рощи, туда, где по их разумению должны были находиться наши окопы. С каждой взлетевшей ракетой лейтенант чувствовал, что внутри что-то сжимается, казалось, все пули и осколки идут в его спину, защищенную лишь ветхой гимнастеркой. Внезапно впереди заплясал огонь, и трассирующие пули прошили воздух в нескольких метрах от него.
        - Ребята! — надрывая легкие, заорал Волков. — Не стреляйте, свои!
        - Сюда давай! — донеслось из темноты.
        Комроты оглянулся — Зверев со своим вторым номером немного отстал, но уже нагонял командира, верный Шумов, пригнувшись, стоял рядом, держа винтовку наперевес. Ракета погасла, лейтенант бросился вперед, внезапно земля ушла у него из-под ног, и он рухнул в какую-то яму с крутыми краями. Чьи-то руки подхватили его, поставили на землю, приняли пулемет. Внезапная вспышка ослепила Волкова, и он непроизвольно закрыл лицо ладонью.
        - Уберите фонарь, придурки, — рявкнул чей-то бас. — Да куда ж ты ему в лицо-то светишь!
        Рядом послышался глухой удар, чьи-то задушенные ругательства и глухой мат Шумова.
        - Ну, бугай, — сказал тот же бас. — Вдвоем ловить надо было. Все?
        - Нет, вон еще двое бегут. Сюда, товарищи!
        Зверев, судя по всему, спрыгнул в окоп куда ловчее. Лейтенант наконец открыл глаза и сквозь Разноцветные круги увидел огромную, плохо выбритую рожу под серой шапкой. Рожа сияла такой радостью, что комроты улыбнулся сам и был тут же сжат в стальном объятии и крепко расцелован пахнущим жуткой махоркой ртом. Затем обладатель рожи, огромный старший лейтенант, явно из запасных, повернулся куда-то в сторону и крикнул:
        - Ивчик, бегом к комбату, скажи, вышли все! Все! — Он повернулся к Волкову: — Э-э-э, да ты в одной гимнастерке, продрогнешь же, на, держи!
        На плечи лейтенанту тут же легла новая ватная куртка с грубо нашитыми петлицами из шинельного сукна и кубарями, нарисованными химическим карандашом, его куда-то повели по ходу сообщения.
        - Подождите, подождите, а как же мои? — забормотал Волков.
        Ротный чувствовал, как его оставляет напряжение последних недель, а вместе с ним уходят силы, ноги и руки становятся словно ватные. Он пошатнулся и вынужден был опереться на стенку окопа.
        - Ты что, ранен? — встревоженно спросил старший лейтенант.
        - Нет, устал, — через силу улыбнулся Волков.
        - Пойдем, сейчас отдохнешь.
        Он чувствовал, как его ведут по ходу сообщения, помогают спуститься куда-то вниз… В блиндаже было жарко, в свете коптящей керосиновой лампы плавали знакомые лица: Медведев, Берестов, Гольдберг, еще кто-то… Архипов?.. Его хлопали по плечу, обнимали, орали в ухо, а лейтенант мог лишь стоять и улыбаться, радуясь давно забытому ощущению — дома, среди своих. Вперед выступил незнакомый человек, что-то сказал Волкову пришлось напрячься, чтобы понять, что от него хотят.
        - Товарищ лейтенант, вы меня слышите? Я майор Рябов, командир 1298 -го стрелкового полка.
        - Товарищ майор, — в нарушение всякой субординации перебил старшего по званию ротный. — Как моя рота? Как танкисты?…
        - Все здесь, все живы! — ответил комполка. — Я должен задать вам несколько вопросов…
        - Есть, — ответил лейтенант, чувствуя, что земляные стены блиндажа как-то странно качаются. — Я извиняюсь…
        Его подхватили, усадили на нары, Архипов наклонился к другу и, услышав размеренное сопение, выпрямился.
        - Бесполезно, спит. Танкисты вообще отвалились, как только из машин вылезли.
        - Вы его знаете? — спросил Рябов.
        - Конечно, — усмехнулся Архипов. — С учебного полка вместе. Остальных я тоже знаю, как-никак два месяца за ними надзирал. Со старшим лейтенантом Петровым лично не знаком, но слышать приходилось, как и о батальонном комиссаре Гольдберге. — Он учтиво кивнул политруку.
        Комиссар вяло кивнул в ответ, он изо всех сил старался не уснуть, но усталость одолевала. Берестов уже храпел, откинувшись к стенке.
        - Ладно, пусть спят, — приказал Рябов. — Маслов, проследите, чтобы бойцам тоже организованы спальные места, они в летнем обмундировании, а сейчас уже подмораживает. Раненых в медсанбат. Что там еще?
        Телефонист протянул комполка трубку:
        - Товарищ майор, комдив на проводе.
        - Черт, совсем забыл, — вздохнул Рябов, поднимая трубку к уху. — Товарищ полковник, как раз собирался с вами связаться!
        - Не ври, — спокойно ответил Шабалов. — Не собирался. Докладывай давай, что там у вас? Такой гадюшник разворошил, аж у меня трясется, так хоть не напрасно, надеюсь?
        - Нет, товарищ полковник, — бодро ответил майор. — К нам вышло сорок человек пехотинцев из 328 -й и шестеро танкистов. Группой командовали лейтенант Волков и старший батальонный комиссар Гольдберг.
        - С танками вышли?
        - Так точно! — сдержанно, но не скрывая радости, подтвердил комполка. — Два Т -26, один поврежден, правда.
        - Ишь ты… — На другом конце провода установилось молчание, наконец Шабалов ответил: Ладно, пусть спят пока, намаялись, наверное. Утром к тебе приеду, сам с этими героями поговорю. А тебе спать запрещаю, мало ли что немцам в голову взбредет. Все, отбой.
        Рябов положил трубку и посмотрел на комиссара, тот уже клевал носом, каждый раз все сильнее заваливаясь вперед.
        - Вася, — обратился майор к комбату, — Уложи их здесь. Пусть дрыхнут, говорить будем завтра. А вот нам с тобой комдив спать запретил.

* * *
        Лейтенант Волков проснулся, и первые секунды не мог понять, где он. Комроты лежал на нарах, укрытый шинелью, над головой нависали уложенные в ряд бревна. «Я у своих», — вспомнил он и, приподнявшись на локте, осмотрел землянку, в которой проспал неизвестно сколько часов. Блиндаж был невелик, вдоль стен шли земляные нары, в дальнем углу располагался небольшой, сбитый из расколотых вдоль сосновых бревнышек стол, рядом утвердился полевой телефон, возле которого дремал солдат-телефонист. Сквозь небольшое окошко на стол падал свет, пользуясь этим неказистым освещением, сидевший за столом щуплый командир с петлицами капитана что-то писал. Услышав возню на нарах, капитан обернулся:
        - А, проснулись, товарищ Волков! Пора уже, и товарищей своих поднимайте, три часа дня, как-никак.
        Волков тряхнул головой и, спустив ноги на пол, стал искать сапоги. Кто-то разул его ночью, лейтенант надеялся только, что обувь его найдется где-то рядом. Капитан, представившийся командиром второго батальона 1298 -го стрелкового полка Василием Масловым, рассказал, что командиры прорвавшейся группы спят в его блиндаже уже одиннадцать часов. Разговор разбудил остальных, Берестов и Гольдберг обулись вслед за лейтенантом, комиссар немедленно где остальные. Маслов сообщил, что танкисты спали в соседнем блиндаже, бойцов раскидали по землянкам, раненых отправили в медсанбат. В этот момент чья-то рука откинула брезент, закрывавший вход, и в блиндаж спустился старшина Медведев. Он доложил, что рота, вернее, то, что от нее осталось, была поднята и в данный момент ожидала дальнейших приказов. Волков не успел ответить, как внутрь, бесцеремонно отодвинув Медведева, вошел веселый красивый старший лейтенант в длинной, весьма чистой шинели.
        - Лешка? — неверяще спросил Волков. — Ты откуда здесь?
        - Долгий разговор, — ответил особист. — В общем, вышел вместе с группой полкового комиссара Васильева две недели назад. Понимаешь, когда я прибыл в 328 -ю, меня вдруг назначили начальником особого отдела дивизии. Мой предшественник погиб накануне в перестрелке с диверсантами, в полках один особист убит, один ранен, а третий ни на что не годен. А тут я — начальник особого отдела полка! Ну, меня и отправили на место майора Зверева. Не успел принять дела: тут обстрел, немецкое наступление… Доброе утро, Андрей Васильевич.
        Бывший белогвардеец ответил в том смысле, что утро и впрямь доброе, после чего помог Гольдбергу, на последнем рывке вчера потерявшему второе стекло в очках, найти сапоги. Тем временем Архипов рассказал, как вытаскивал папки с документами практически под носом у немецких танков, как едва успел соединиться с группой Васильева, как они прорывались несколько дней. Старший лейтенант ухитрился вынести к своим документы особого отдела, и такое дело, конечно, не прошло незамеченным.
        - Так что теперь, как видишь, опять на страже, — вздохнул Архипов. — А надеялся роту получить.
        - Ротами у нас найдется кому командовать, — подал голос от стола Маслов. — Нам особистов вменяемых не хватает. Ну что, товарищи, готовы?
        - К чему? — удивился Волков.
        - Сейчас все организованно идем на КП полка, — пояснил особист. — Туда прибывает комдив и удостаивает вас восторженной матерной речи, в честь вашего героического похода проводится небольшой митинг, а потом — в баню.
        - Я вместо митинга чего-нибудь поел бы, — вздохнул Гольдберг.
        Маслов с улыбкой поставил на стол термос, затем откуда-то появились миски, а под конец капитан, хитро подмигнув Архипову, вытащил из бездонного кармана ватника флягу, в которой что-то увлекательно булькало.
        - Богато живете, — уважительно заметил Волков, накладывая себе горячей пшенной каши с мясом.
        Завтракали молча, яростно работая ложками, пока безжалостный особист не отобрал термос, заявив, что с голодухи так можно и животом повредиться. Маслов расставил на столе стаканчики, искусно сделанные из разрезанной сорокапятимиллиметровой гильзы. Капитан быстро разлил водку, косясь на дверь, затем встал, опираясь на стенку землянки. Волков, Архипов, Берестов и Гольдберг разобрали свои стопки, и хозяин блиндажа, глубоко вздохнув, сказал:
        - За вас, братцы. Вы такие молодцы…
        Он хотел добавить что-то еще, но вместо этого молча, одним глотком выпил водку. Вторая ушла за победу, третья — за жен и матерей, четвертую, спохватившись, опрокинули за Сталина, громко провозгласив тост. После пятой: «Будем живы» — Архипов быстро завинтил фляжку, мотивируя тем, что присутствовать на митинге пьяным — это не дело. Волков попросил у Маслова щетку и иголку с нитками, чтобы привести себя в порядок, но особист сказал, что времени уже нет, вот-вот приедет комдив, да и правильнее будет, если все сохранят свой настоящий, боевой вид.
        Место для митинга выбрали в километре от передовой, рядом с командным пунктом 1298 -го полка. От немцев мероприятие закрывал невысокий холм с пологими скатами, погода стояла нелетная, и если только гитлеровцам не придет в голову ни с того ни с сего начать кидать снаряды в чисто поле, можно было надеяться, что все пройдет спокойно. Волков окинул взглядом роту, и сердце его сжалось: вместе с легкоранеными в строю стояло двадцать девять человек Тут же находились оба Т -26, перед каждым застыл экипаж. Богушева, лично сопровождавшая своих подопечных в медсанбат и следившая за их обустройством, единственная ухитрилась помыться, а девушки-медсестры вместе собрали ей чистое обмундирование. Лишь берет остался прежним, и старший военфельдшер лихо заломила его на бок, так, чтобы не видна была дыра, прожженная случайной искрой во время одной из дневок.
        К удивлению Волкова, здесь было немало бойцов и командиров из 1298 -го полка, и даже танкисты из соседней танковой дивизии, Архипов объяснил, что это делегаты, отправленные из полков для участия в митинге по поводу их прорыва. Люди подходили к вышедшим из окружения товарищам, жали руки, и только сейчас, встречая взгляды, полные искреннего восхищения, принимая слова похвалы, лейтенант вдруг понял, что в глазах всех, кто здесь собрался, они — герои. Почти две недели он просто вел своих красноармейцев к фронту, это был его долг командира, и комроты вряд ли представлял, что другие назовут работу лейтенанта Волкова подвигом.
        Шабалов с адъютантом прибыли на место верхом. Передав коня бойцу, комдив — низкий, кряжистый, кривоногий — прошел вдоль заново построившейся роты, потрогал зачем-то изорванное крыло танка Турсунходжиева, затем повернулся к стройной шеренге своих людей и громко сказал:
        - Вот так воевать надо, сукины дети! Вот так…
        Голос грубого комдива дрогнул, и Рябов, стоявший вместе с Радкиным на правом фланге представителей дивизии, вдруг понял, что Шабалов взволнован. Выйдя на середину этого импровизированного плаца, командир 402 -й произнес короткую прочувственную речь, полную внушительных пауз в тех местах, где полковник, спохватившись, искал замену привычным словам. Следующим выступал Радкин. По тому, как поморщился особист, Волков понял, что от этого высокого толстяка ничего хорошего ожидать не приходится, и Радкин действительно зарядил длинную и нудную речугу, пересыпанную невнятными цитатами и совершенно неуместными призывами к революционной бдительности. Он говорил пятнадцать минут, пока Шабалов не оборвал его нетерпеливым жестом и не повернулся к Волкову. Лейтенант понял, что от них ждут ответного выступления, и кивнул стоящему рядом Гольдбергу.
        Маленький политрук, близоруко щурясь, выступил вперед. Он заметно волновался, и вид его, несмотря на трофейный автомат на груди и шашку капитана Асланишвили в левой руке, был отнюдь не грозный. Комиссар начал негромко, так, что обе шеренги даже слегка наклонились вперед, чтобы лучше слышать. Но постепенно лицо его разгоралось, голос становился звонче, а слова сильнее. Он не строил речь штампами, вместо этого Гольдберг сжато и точно рассказывал, как наступала 328 -я дивизия. Волков, пришедший вместе с пополнением в последний день перед немецким контрударом, понял, что его тоже захватил этот безыскусный рассказ, герои которого в большинстве сложили тогда головы. Рассказ о фотографиях, что нашли у немцев, сдавил горло лютой ненавистью, описание атаки через минное поле, которую возглавил Асланишвили, заставило пожалеть, что у него не было времени узнать комбата лучше. Затем комиссар заговорил об их скитаниях по немецким тылам, и над рядами, словно шерсть на загривке у пса, встал глухой и гневный ропот — Гольдберг дошел до встречи с Богушевой. Он умел говорить, этот маленький политработник, Волков
словно заново пережил недавний поход, увидел его со стороны — день за днем, километр за километром. Комиссар помянул добрым словом Проклова, рассказал о подвиге ефрейтора Копылова, что закрыл вчера командира от пули. Лейтенант не заметил, как рассказ политрука подошел к концу и на его место вышел Петров. Комбат не умел говорить так же складно, но недостаток ораторского мастерства с лихвой возмещал искренностью. Волков узнал о майоре Шелепине и батальонном комиссаре Белякове, о младшем лейтенанте, что уничтожил на своем танке немецкую противотанковую батарею, и словно сам услышал последнюю, предсмертную речь политрука-танкиста. «Наша совесть чиста». Да, пожалуй, он мог сказать такое о себе и о тех, кто шел с ним из немецкого тыла, и Волков знал, что точно так же думают сейчас его люди.
        Выступления окончились, комдив прошел вдоль строя окруженцев, пожимая руки бойцам и командирам, хлопнул Волкова по плечу, вскочил на коня и ускакал на командный пункт. Разошлись на позиции бойцы и командиры 1298 -го Полка, ушел Рябов со своим комиссаром. Лейтенант не успел почувствовать себя брошенным — давешний здоровяк-старлей сказал, что ему приказано организовать помывку героев. Тем временем рядом разыгрывалась настоящая трагедия: люди Петрова передавали свои машины танкистам из соседней дивизии, что потеряла большую часть своих немногих танков и теперь радовалась любому пополнению матчасти. Сам комбат относился к этой процедуре спокойно, во-первых, потому что это было необходимо, а во-вторых, потому что это были не «тридцатьчетверки». Безуглый был больше озабочен тем, чтобы успокоить Осокина — маленький водитель едва не плакал, расставаясь со своей железной коробкой. Рустам Экибаев ходил вокруг своего избитого танка и в который раз объяснял танкистам, какие повреждения получил танк, почему у него глохнет двигатель и что нужно сделать для устранения всех этих недостатков. Татарин говорил
преувеличенно громко и четко, и Петров понимал, что он тоже переживает. Турсунходжиев, извинившись, что машина передается в таком виде, просто отошел в сторону. На конец оба Т -26, тарахтя, уползли в расположение танковой дивизии, и Петров шагнул к ротному.
        - Ну, Саша, вот и мы теперь пехота.
        - Хреновая, — напомнил ехидно Волков.
        - Угу, — кивнул танкист. — На помывку вместе, а дальше нас к танкистам. Там и проверку проходить будем.
        - Какую проверку? — насторожился лейтенант.
        - Да в вашем случае — так, формальность, — вступил в разговор Архипов.
        Он достал из кармана шинели пачку папирос и протянул ее командирам, Волков и Петров ломаться не стали и угостились. Папиросы у особиста, как всегда, были дешевые.
        - Все вышедшие к нам проверяются — при каких обстоятельствах попали в окружение, почему прорывались малой группой, где командиры, выясняется, действительно ли принадлежали к такой-то части. — Архипов глубоко затянулся и отдал пачку подошедшим Медведеву и Берестову: — Но у вас случай особенный: вышли целым подразделением, с оружием, документами, трофеями, вынесли раненых, а главное, вывели ценную матчасть. Так что, думаю, никаких вопросов не возникнет. Разве что…
        Он покосился на Берестова. Бывший белогвардеец невесело оскалился и махнул рукой:
        - Можете говорить, товарищ старший лейтенант, мое прошлое здесь всем известно.
        - Кхм, — прокашлялся особист. — У меня к вам просьба, Андрей Васильевич: вы им не бравируйте, прошлым своим. Ни к чему это. Глубоко копать не станем, в конце концов, я в этом и сам участвую, так что просто не делитесь этим с кем попало.
        - А иначе расстреляют? — ехидно спросил старший сержант.
        - Это-то вряд ли, — медленно сказал Архипов и посмотрел взводному в глаза: — Но из действующей армии могут погнать.
        Он шагнул вперед и оказался с Берестовым почти нос к носу. Глядя на бывшего белогвардейца сверху вниз, особист четким, спокойным голосом произнес:
        - Оставив в стороне то, что в свое время вас прикрыли лейтенант Волков и я, подумайте вот о чем: правильно ли будет, если сейчас страна лишится умелого младшего командира из-за одного вашего гонора?
        Берестов побледнел, но затем глубоко вздохнул и кивнул:
        - Наверное, вы правы, Алексей. Я постараюсь не подвести вас, хотя не уверен, что у меня получится правдоподобно врать.
        - Так, отцы, заканчивайте политбеседу, — встревоженно оглянулся через плечо танкист. — Сюда Богушева идет.
        Старшего военфельдшера в обстоятельства нелегкой судьбы комвзвода -1 не посвящали, поэтому разговор сразу прекратился. Ирина Геннадьевна подошла к собравшимся командирам и, по привычке обхватив свои узкие плечи, вдруг грустно улыбнулась.
        - Меня оставляют в медсанбате 402 -й дивизии, — тихо сказала она. — У них большой некомплект врачей…
        Мужчины молчали, глядя на хрупкую женщину в гимнастерке на два размера больше. Волков от вернулся, чувствуя, как туманятся глаза, лейтенант не понимал до этого часа, что Богушева, которую он знал всего семнадцать дней, стала так дорога ему. Он орал на нее, он не стеснялся указать женщине, что жизни ее раненых не перевесят безопасность всей роты, и ни разу не услышал от врача ни жалобы, ни упрека. Ирина Геннадьевна вытащила с того света двух его бойцов, благодаря ей они донесли всех раненых, и, если уж быть честным с самим собой, присутствие женщин сделало для укрепления дисциплины едва ли не больше, чем речи Гольдберга.
        - Ну, давайте прощаться? — робко спросила Богушева.
        - Да-да, конечно, — торопливо и неловко ответил Гольдберг, как-то странно наклонив голову.
        Тактичный Архипов отошел в сторону. Волков стоял, не зная, что делать, наверное, следовало что-то сказать, но слова не приходили, но это было уже не нужно. Ирина шагнула к нему и вдруг обняла и поцеловала. Лейтенант стоял как истукан, и лишь одна горькая мысль металась в ошалевшей голове — не такого поцелуя ему бы хотелось, для Богушевой он был мальчишка, младший брат, она жалела его, хотела, чтобы Волков выжил в этой мясорубке, но не больше. Следующим стал Петров, и ротный с мстительной радостью подметил, что танкист растерялся не меньше, чем он сам. Чтобы обнять рослого старшину, Ирине пришлось встать на цыпочки, и Медведев огромной своей лапой осторожно погладил женщину по спине. Неведомо когда подошедший Турсунходжиев был на полголовы ниже Богушевой, и та, нагнувшись, поцеловала его в губы. Берестов троекратно расцеловал Ирину, а затем вдруг мелко перекрестил женщину. Но всех удивил Гольдберг: комиссар покраснел, как мальчишка, и вдруг наклонился и совершенно по-старорежимному приложился к тонким пальцам. Вокруг собрались бойцы роты, кто-то вполголоса с полушутливой ревностью сказал, что
лучшее досталось командирам, и тут же получил в бок локтем от Шумова. Богушева повернулась к красноармейцам и, вытирая слезы, сказала:
        - До свидания, ребята. Пусть вы все будете живы.
        - Ирина Геннадьевна, — выступил вперед гигант-рабочий, — мы вот тут…
        Он порылся в сидоре и достал оттуда что-то, завернутое в тряпицу. Откинув материю, Шумов протянул женщине маленький пистолет в желтой кожаной кобуре.
        - Трофейный, вам в самый раз будет, он легче нагана. — Шумов криво улыбнулся. — Цветы-то сейчас где найдешь?
        Богушева взяла странный военный подарок, прижала к груди, затем вытерла слезы.
        - Мне пора, работы очень много. — Ирина повернулась туда, где стоял, явно дожидаясь ее, боец с санитарной сумкой через плечо. — Меня проводят. До свидания.
        Мужчины молча смотрели вслед старшему военфельдшеру, наконец Волков спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:
        - Чья идея была, с пистолетом?
        - Моя, — тихо ответил Зверев. — А трофей Женька Кошелев вчера ночью взял.
        - Могли бы предупредить, — сказал лейтенант. — Черт, такая женщина, а мы ей — пистолет…
        - Бриллианты, конечно, было бы лучше, — заметил Берестов. — Да где их возьмешь сейчас. Не в этом дело…
        - Ей не место здесь, — глухо закончил комиссар. — Женщинам на этой войне не место…
        - Думаю, Егоров бы с вами не согласился, товарищ комиссар, — невозмутимо возразил комбат. — Что же делать, если нас не хватает…
        - Не хватает-то оно не хватает, — начал было Медведев, но потом махнул рукой и замолчал.
        Люди молчали, избегая глядеть друг на друга — как ни крути, а в том, что женщинам приходится идти на войну, виноваты мужчины.
        - Ладно, хватит тут самокритику разводить, — подвел итог общим переживаниям Волков, — в баню пора…

* * *
        Лейтенант сидел на нарах, наслаждаясь почти забытым чувством чистоты тела и приятной пустотой в голове — впервые за многие недели он мог позволить себе не думать ни о чем. И пусть «баня» — это просто нагретая в баках вода и брезентовая палатка, два десятка всевозможных емкостей, что сошли за шайки, да восемь кусков серого мыла, Волков мог бы поклясться, что в жизни своей не мылся лучше. Они яростно терлись, скреблись, сдирая с себя слои грязи, и черная вода уходила сквозь брошенные на землю жерди.
        Удивительное дело, им даже выдали новое обмундирование, ну, не совсем новое, конечно, ношеное, зато чистое, не дырявое и не такое ветхое, как их полуистлевшие гимнастерки. Свет пробивался в землянку сквозь маленькое окошко, забранное крупным куском стекла — не Бог весть что за освещение, но Волков мог видеть сидящего напротив командира танкистов.
        - Слышь, Иван, — позвал он. — Ива-а-ан.
        - Чего тебе? — открыл один глаз комбат.
        - А ты женат?
        Старший лейтенант открыл оба глаза и удивленно уставился на Волкова, затем пожал плеча ми:
        - Нет.
        - И я нет, — вздохнул ротный.
        - А чего это ты вдруг озаботился? — Петров с интересом уставился на комроты.
        - Да так, — смутился почему-то лейтенант, — вот, чего-то спросилось. А у нас тут вообще кто-то есть с хомутом на шее?
        Он обвел взглядом внутренности блиндажа, где кроме командиров помещались танкисты и несколько пехотинцев.
        - Шумов — точно, — лениво ответил Берестов. — Трое детей, он мне сам говорил. Лично я — холостой. Денис тоже.
        - Угу, — подхватил Медведев, — господа скубенты вроде не женаты, танкисты, опять же…
        - Я женат! — гордо провозгласил Гольдберг.
        - А-а-а, — все с тем же невозмутимым спокойствием согласился бывший белогвардеец.
        Комиссар немедленно начал горячиться и доказывать, что семья — это здорово и вообще ячейка общества, Медведев ответил бородатой остротой о том, что хорошее дело браком не называют.
        - И я женат, — ошарашил всех Турсунходжиев.
        - А, — открыл рот Петров, — когда успел-то?
        - Перед выпуском, — гордо заявил узбек — Она ко мне в Казань приехала, полгода с семьей воевала, пока не согласились.
        - Ого! — заметил молчавший до сих пор Экибаев. — И ее одну отпустили?
        - Ну не одну, — улыбнулся лейтенант. — Ее отец приехал, братья, мой отец, мой дядя, да вообще родни было человек пятнадцать. Мало, конечно, но по-другому как? У меня отец на железной дороге работает, уважаемый человек, а когда я в училище поступил, э-э-э!..
        Всем стало ясно, что после такого сыновнего достижения отец Магомеда стал еще более уважаем.
        - А через три недели война началась, — просто закончил Турсунходжиев. — Перед тем как на фронт ехать, получил письмо из дома. Отец писал, что Гюльнара беременна, чтобы я не волновался…
        Он помолчал, а потом вдруг добавил:
        - А чего волноваться? У нас махалля дружная, Даже если меня убьют — ребенка вырастят вместе. Другая беда — четыре сестры, скоро замуж выдавать, а за кого? Молодых парней в армию заберут…
        - А сестры красивые? — поинтересовался из угла Безуглый. — А то за меня одну отдай…
        - Не-е-ет, за тебя не отдам, — покачал головой лейтенант. — Ты, Сашка, несерьезный.
        Землянка задрожала от хохота.
        - Тогда за Ваську, — предложил неунывающий москвич.
        - Ты меня без меня не сватай, — огрызнулся Осокин. — У меня, может, уже есть на примете.
        - Да ну? — удивился Безуглый. — Да на тебя посмотреть — она еще в куклы, небось, играет.
        Теперь гоготали над водителем, потом Экибаев заявил, что после войны непременно женится и заведет кучу детей. Безуглый предложил женить старшину, тот заржал и сказал, что старого медведя новым трюкам не научишь, начали перебирать остальных. В разгар веселья Волков вдруг поймал странный, полный печали взгляд Гольдберга.
        - Валентин Иосифович, что-то не так? — наклонился лейтенант к комиссару.
        - Нет, Сашенька, все нормально, — помотал головой политрук, — все в порядке.
        Волков пожал плечами и откинулся к завешенной брезентом стене блиндажа. Пусть день, пусть час, но он мог позволить себе ни о чем не думать, ни о чем не беспокоиться…

* * *
        Они появились в селе затемно, Семен Иванович Проклов, вставший по обыкновению рано, чтобы задать корм скотине, услышал шум моторов и с отстраненным спокойствием понял: это за ним. Он ждал этого с той самой минуты, как ночью отправил жену и детей к сестре, и теперь, когда они ехали через деревню, крестьянин аккуратно закрыл дверь в маленький хлев и пошел в дом. На секунду глаз остановился на тяжелом, с длинной рукоятью топоре, и Проклов подумал, что если встать у калитки, то можно, пожалуй, успеть развалить одного докуда получится. Колхозник покачал головой: если убьет кого-то, эти пристрелят его на месте, а после начнут искать Машу. Нет уж, пусть уж отведут душу на Семене Проклове, если у них, конечно, есть душа. Он посмотрел на стену: темные квадраты на выгорев шей доске выдавали, где раньше висели фотографии. После ухода жены Семен Иванович снял все карточки, положил в старую, дореволюционную еще коробку из-под конфет и закопал под яблоней. Грузовик проехал мимо окон, остановился, и тут же в калитку заколотили:
        - Открывай!
        Голос был, похоже, русский, но какой-то визгливый, словно человек понимал, что делает дурное, и криком пытался заглушить совесть. Семен Иванович остался на месте, положив руку на колено, он спокойно сидел на лавке.
        - Открывай, сука, выломаем!
        Проклов вздохнул — калитка у него была добротная и, как ворота, украшена резьбой. «Выломают ведь», — подумал крестьянин. Работу свою было жалко, он встал и вышел на крыльцо.
        - Не ломитесь, сейчас открою.
        Крестьянин откинул добротную щеколду и тут же получил тяжелый удар прикладом в грудь. Его оттолкнули в сторону, ворвались во двор, кто-то побежал в дом. Лишь теперь Семен Иванович смог как следует рассмотреть этих. Немцев было только четверо — в длинных прорезиненных плащах, на груди — цепь с каким-то то ли щитом, то ли бляхой, трое были в касках, четвертый — в фуражке. «Офицер, — решил колхозник — Этот у них старший». Остальные семеро — русские. Двое в ношеных немецких кителях, один — в черном пальто, а остальные просто в советской форме со споротыми петлицами. У офицера был автомат, у немцев винтовки с примкнутыми широкими штыками, а наших, «не наших», поправился Проклов, «выродков», новые хозяева вооружили мосинскими винтовками. Немцы остались у ворот, русские рассыпались по двору, трое побежали в дом, затопали грязными сапогами по крыльцу. Через несколько секунд один выскочил обратно и крикнул:
        - Нет никого!
        Скатившись вниз, он подбежал к Проклову и, схватив великана за рубаху чуть пониже груди, заорал:
        - Где бабы? Господин обер-лейтенант, у него еще жена должна быть, две дочери и пащенок.
        Проклов вздрогнул и присмотрелся к крикуну внимательнее.
        - Что, Лешенька, — тихо спросил он. — Нашел себе хозяев, иуда?
        На колхозника обрушились удары прикладов, но и согнувшись от страшного тычка, выбившего из груди воздух, Семен Иванович не чувствовал боли, лишь тупую, ноющую тоску. На его двор привел немцев не кто-то чужой — односельчанин, сосед почти, что жил через дом. Человек, которого он знал с детских лет, с которым нянчился в детские годы, сейчас в сером драном мундире свинячил грязными сапогами в избе Проклова, требовал его жену и дочерей. Упав на колени, колхозник поднял залитое кровью лицо и криво усмехнулся:
        - Опоздал ты, они с ребятами ушли, Красная Армия их в обиду не даст.
        - Врешь, паскуда, — завизжал полицай, занося винтовку.
        - Больше не надо, — приказал офицер.
        Предатель отступил в сторону, давая дорогу немцу, Проклов, не мигая, смотрел в серые глаза гитлеровца и никак не мог понять, то ли это его так по голове приложили, то ли у этого красивого высокого парня взгляд и вправду не выражает ничего. Немец просто делает свою работу, догадался колхозник, ну вот как сам он, Семен Иванович Проклов, резал бы свинью или барана.
        - Вы пойдете с нами, брать ничего не надо с собой. — Немец говорил, очень четко выговаривая слова, но путая их порядок — Собрать население.
        Полицаи бросились выполнять приказание, стуча в ворота, колотя в ставни, кто-то дважды выстрелил в воздух. Проклова подняли и потащили вдоль улицы туда, где дворы чуть раздавались, образуя некое подобие площади. Грузовик уже стоял там, и в кузове его двое немцев неторопливо собирали какую-то раму. Семен Иванович почувствовал, что ноги его становятся как ватные, и, скрипнув зубами, заставил себя идти прямо. По улице уже тянулись заспанные, перепуганные деревенские, на улицу выгоняли всех, даже детей. Их собирали на той же площади, и по глухим возгласам Проклов понял, что старшее поколение уже узнало эту конструкцию в автомобиле. Отправляя семью из дома, крестьянин ожидал ареста, концлагеря, но не того, что его вытащат из дома и вот так попросту повесят посреди родного села. Горло сдавил животный страх, здоровенный мужик вдруг почувствовал, что еще немного — и он рухнет на колени. Сквозь кровь, заливающую лицо, Проклов вдруг увидел полные ужаса и жалости глаза Марии Евдокимовны, старинной подруги его покойной матери. Старушка стояла в первом ряду столпившихся односельчан, к ее юбке жался
девятилетний внук Ванечка. Семен Иванович обвел взглядом людей, рядом с которыми прожил десятки лет, и вдруг понял, что он может еще что-то сделать. Великан расправил плечи и гордо поднял изуродованную голову. На память пришла почему-то разухабистая песня, что пели деревенские парни, отправляясь на германский фронт: «Эх, пить будем, да гулять будем! А смерть придет — помирать будем!» Смерть пришла за ним, и все, что ему оставалось — встретить ее степенно, достойно, так, чтобы и через годы мужики, собравшись за стаканом, вспоминали: «Вот был человек!»
        Немцы закинули на перекладину веревку с петлей, в толпе послышался женский плач. Иуда-Лешка толкнул Проклова стволом винтовки в спину, и Семен Иванович уверенно, словно и не на виселицу, подошел к машине, ухватился рукой за борт и вздернул себя в кузов. Вслед за ним в грузовик легко поднялись офицер, солдат, затем, повинуясь знаку немца, залезли два полицая, и в кузове сразу стало тесно. Офицер подошел к борту и так же спокойно обвел взглядом собравшихся деревенских.
        - Германская армия принесла вам освобождение от большевизма, — звучным, сильным голосом начал немец, и люди вздрогнули, словно у них на глазах по-человечьи заговорил зверь. — Вы сбросили с себя ярмо колхоза и можете спокойно трудиться ради себя и на благо ваших защитников — наших доблестных солдат. Плоды ваших трудов отныне принадлежат вам, а не евреям и большевикам, вы будете лишь выплачивать небольшой продуктовый налог.
        Немец, конечно, говорил слова, приятные крестьянскому уху, но люди, согнанные на площадь, за свою жизнь слышали немало обещаний. Самые старые помнили еще манифест 1905 года, потом были обещания кадетского Временного правительства, потом большевики сперва дали землю, а потом провели коллективизацию. Последние годы вроде бы стало немного полегче, и вот теперь — война. Они не верили никому, эти крестьяне-колхозники, все, что они знали: чужие солдаты и своя сволочь вытряхнули из домов, пригнали на площадь и теперь собираются убить их односельчанина — всеми уважаемого и любимого мужика.
        - Но несмотря на это, — продолжал офицер, — находятся те среди вас, кто не помогает германскому народу. Они помогают большевикам, вредят германской армии. Это отдаляет по беду и скорый мир, когда вы спокойно сможете трудиться.
        Проклов смотрел в серое, затянутое низкими тучами небо, он понимал, что жизнь его подошла к концу, и смирился тем спокойным, мужественным смирением, что сотни лет помогало русскому мужику выносить любые тяготы и напасти. Слушая своего палача, крестьянин вдруг понял, что дурак-немец сам рассказывает всей деревне, что Семена Ивановича вешают не за что-нибудь, а за помощь Красной Армии. Колхозник Проклов умрет героем, а раз так, семья наверняка получит от Советской власти пенсию. Выходит, он и после смерти сможет хоть чем-то помочь своим.
        - …крестьянин Семен Проклов, за помощь большевикам приговаривается к смертной казни через повешение.
        Бабы заголосили, мужики зароптали, дети заплакали. Немцы и полицаи шатнулись к машине, щелкая затворами, офицер повернулся к предателю и кивнул:
        - Привяжи ему руку и поставь на табурет.
        - Я? — забегал глазами иуда.
        Немец не стал повторять приказ, и полицай начал суетливо приматывать руку Проклова к его большому телу. Семен Иванович гадливо морщился, дергающийся гаденыш был отвратителен, словно крыса, вот он поставил под петлю видавший виды табурет и потащил к нему крестьянина.
        - Да не суетись ты, — досадливо поморщился Проклов и сам поднялся на подпорку.
        На шею крестьянина легла колючая петля, и Семен Иванович понял, что жить ему остается от силы минута. Страха уже не было, все происходило как будто не с ним. Он выпрямился, почти упираясь головой в перекладину, и в последний раз посмотрел на свою деревню, чувствуя, что должен что-то сказать людям.
        - Если в чем-то виноват был — простите! — крикнул он изо всех сил.
        И палач выбил из-под него табуретку.
        МЦЕНСК
        - Товарищ старший лейтенант…
        Петров почувствовал, что его трясут за плечо, и мгновенно проснулся. Осторожно высунув голову из-под брезента, он осмотрелся. В вагоне было темно, только в углу светил тускло — красным небольшой квадрат — из-за дверцы «буржуйки» пробивался слабый жар затухающих углей. Судя по голосу, разбудил его Осокин, и старший лейтенант шепотом переспросил:
        - В чем дело, Вася?
        - Кажется, подъезжаем, — ответил водитель. — По времени должны уже вроде бы…
        Петров вздохнул: вылезать из относительного тепла лежанки не хотелось, но и подниматься по команде желания особого не было. Он быстро обулся, прошел по трясущейся теплушке и под бросил в печь несколько кусков угля, затем слегка приоткрыл дверь вагона и высунул голову наружу. Холодный ночной ветер мгновенно вышиб из стриженой головы остатки сна, и командир вгляделся в ночь. Где-то впереди отсвечивало пламя небольшого пожара, ночь пахла дождем и дымом. Кубинка, не Кубинка, но они и впрямь подъезжали к какому-то жилью. Петров подошел к печке и, приоткрыв дверцу, осветил циферблат часов: было четыре часа утра, по времени и впрямь скоро должны были прибыть к месту назначения. Старший лейтенант в который раз подивился способности Осокина угадывать время.
        - Ну что, Вася, как настроение? — поинтересовался он у механика.
        - Не знаю, Иван Сергеевич, — ответил Осокин. — Не знаю. Вроде хорошо все повернулось, даже вон, наградили…
        Он провел ладонью по новенькой медали «За боевые заслуги», которую каждый раз перед сном укладывал в сидор, а с утра надевал снова.
        - Только вот думаю — сейчас прибудем в запасной батальон, и раскидают нас кого куда.
        - А не хотелось бы? — тихо спросил Петров.
        - Я привык с вами, — просто сказал водитель. — Даже нет, не привык, не знаю что сказать. Вроде и знаю-то от силы полтора месяца, что вас, что Сашку, что лейтенанта Турсунходжиева, а кажется — всю жизнь знакомы. Рустам Экибаев после войны на свадьбу звал. Я так-то с людьми нелегко схожусь…
        - Я понимаю, — мягко ответил командир.
        Война до крайности обострила чувства: дружба, товарищество, любовь рождались быстро, словно люди стремились нарадоваться человеческому теплу за то короткое время, что отпущено до смерти или ранения. Шелепин и Беляков были хорошими людьми, но в мирное время Петров, наверное, и не подумал бы о том, какое это счастье — служить с такими командирами. Скорее всего, и у комбата и у комиссара имелись черты характера, от которых старший лейтенант взвыл бы через неделю совместной службы. А сейчас он везет с собой письмо жене Михаила Владимировича, все в пятнах крови майора Шелепина, и сердце давит тупая боль. Нечитайло, Иванов, Бурцев, Пахомов — сколько людей, которых он знал, с которыми говорил, ругался, погибли, и их никогда больше не будет. Это было самое страшное — был человек, жил, говорил, радовался, рассказывал анекдоты, хранил в сумке фотокарточку, а через минуту его нет, и ты идешь дальше, и нет времени даже оглянуться, а вечером терзаешься мыслью — почему они, чем ты лучше? Впрочем, в последнее время Петров терзался все меньше — наверное, начал привыкать.
        Ему не на что было жаловаться — трижды горел в танке, успел покомандовать батальоном, вышел из окружения. Проверка, которой шестерых танкистов подверг Особый отдел танковой дивизии, в которую их передали из 402 -й стрелковой, конечно, была неприятна. Нельзя сказать, чтобы особисты вели себя оскорбительно, скорее наоборот, они были предельно вежливы, Дело было в вопросах: что случилось с танковым батальоном? Почему вместо прибытия к пункту сбора 112 -й танковой дивизии прекратили движение, разгрузили танки и перешли в подчинение командира 328 -й стрелковой? Был приказ? Откуда вы о нем знаете, товарищ старший лейтенант, кстати, откуда о нем знают ваши товарищи? Ах, майор Шелепин объявил на собрании? Странно, ну что же, мы проверим. Кстати, а где сам майор? Ранен, что же, понятно, на то и война. А батальонный комиссар Беляков? Погиб? Ну, светлая ему память, а при каких обстоятельствах? И вообще, что произошло с батальоном, где люди, машины? Выбыли по ранению и смерти, ясно, насколько известно, там и впрямь было тяжело, а танки, стало быть, сгорели… А это отражено в боевом журнале? И где он, боевой
журнал батальона?
        Умом Петров понимал, что такая проверка, наверное, необходима, но легче от этого не становилось. Боевой журнал батальона сгорел вместе с комиссаром Беляковым, на многих погибших даже не были написаны похоронки. К счастью, комиссар Васильев сохранил боевой журнал 328 -й стрелковой дивизии, а в нем были, помимо прочего, отражены боевые потери танкистов, обстоятельства ранения Шелепина и гибели Белякова. Последний бой Петрова комиссар наблюдал с КП дивизии, о чем и доложил в своем рапорте, правда, он был уверен, что старший лейтенант погиб. Последним и, пожалуй, решающим доводом стало известие о награждении молодого комбата орденом Красной Звезды за бои 30 и 31 августа. По-видимому, представление написал и отправил в штаб корпуса Тихомиров, и в середине сентября в «Красной Звезде» в списках награжденных появилась фамилия старшего лейтенанта. Проверка была закончена, а через два дня танкистам вручили награды — орден Волкову, медали из штаба армии остальным. Комдив — танкист знал Шелепина и даже воевал вместе с ним на Халхин-Голе, поэтому две «Отваги» и три «За боевые заслуги» были доставлены в дивизию
со всей возможной быстротой.
        Танков в дивизии осталось три десятка, зато «безлошадных» танкистов скопилось полторы сотни. В июне их бы без разговоров отправили в окопы воевать пешим порядком, но теперь все было иначе, и двадцать первого сентября «лишних» бойцов и командиров построили в колонну и повели на ближайший полустанок Там они погрузились в четыре теплушки, которые прицепили к эшелону с оборудованием одного из бесчисленных эвакуируемых заводов и отправили куда-то на восток, имея в виду, что танкисты должны прибыть в Кубинку. Группу перекидывали от поезда к поезду, один раз они застряли почти на сутки, ожидая, когда теплушки прицепят к составу, идущему в нужном направлении. Начальник группы, тридцатилетний майор с обожженным еще в Испании лицом, отправляясь ругаться с железнодорожным начальством, обычно брал с собой Петрова — на двоих у них выходило два ордена Красной Звезды, одно Боевое Красное Знамя и две медали «За отвагу», и это иногда помогало. Впрочем, можно было нарваться на ехидное: «А что, ордена теперь за драп дают?», и тут уж приходилось стискивать зубы и повторять свое требование, понимая, что для
постороннего человека все выглядит именно так: сто пятьдесят здоровых мужиков едут не на фронт, а совсем в другом направлении.
        И вот наконец конечная цель их путешествия, здесь они получат новые машины, в крайнем случае — новое назначение, по крайней мере, будут при деле. Поезд понемногу замедлял ход, затем совсем остановился, потом послышался удар, лязг, и теплушки поехали в другую сторону. Народ в теплушках был уже на ногах, тут же выяснилось, что вагоны с танкистами отцепили от эшелона и теперь их куда-то тащит другой паровоз. Светомаскировка на неизвестной станции соблюдалась строго, не было видно ни огонька, и такое состояние полной неизвестности начинало понемногу нервировать. Состав снова остановился, паровозик отцепился и, свистнув что-то свое, паровозное, укатил в темноту, оставив вагоны ждать неизвестно чего неизвестно где. Встревоженные люди вглядывались в темноту, пытаясь понять, куда это их приволокли и что делать дальше. Внезапно с левой стороны показался огонек, словно кто-то закурил, и Безутлый немедленно заорал:
        - Эй, отец, это что за станция?
        - А тебе зачем? — отозвался из черноты хриплый и впрямь немолодой голос. — Ты сам вообще кто будешь?
        - Кто-кто, конь в пальто, — разозлился радист. — Тебе что, сказать трудно?
        - Слышь, старик, — начал заводиться горячий москвич, — я сейчас отсюда весь вылезу!
        Внезапно чья-то крепкая рука взяла Безуглого чуть выше локтя и легко отодвинула в сторону, горячий сержант оглянулся, готовясь высказать все, что думает о такой наглости, и мигом прикусил язык
        - Я майор Гвоздев, — спокойно сказал начальник группы. — Моя группа следует на сборный пункт, я прошу вас сообщить, что это за станция.
        - А-а-а, так я за вами, получается.
        В темноте щелкнуло, по насыпи заплясал луч света, и к вагону подошел высокий худой человек лет пятидесяти в железнодорожной тужурке и фуражке.
        - Извините, что не к платформе, там раненых разгружают. Выбирайтесь, только осторожно, ноги не поломайте, на полигон уже звонили, за вами приедут.
        Но за ними не приехали. Вместо грузовиков из поселка прикатил на мотоцикле сопровождающий, и танкисты, построившись в колонну, добрались до жилья своим ходом. Их разместили в двух бараках, и первый день бойцы и командиры занимались тем, что приводили свои новые казармы в жилой вид. Потянулись дни странного ожидания, Петров, да и многие другие полагали, что их вот-вот отправят на формирование новых частей или пополнение старых. Вместо этого танкистов заняли боевой учебой. Теоретические занятия проводили при Научно-исследовательском бронетанковом полигоне, где для этого был отведен отдельный ангар, огромное помещение не отапливалось, поэтому по утрам в нем стоял адский холод. Материальную часть изучали вместе, затем командиры отправлялись на занятия по тактике, а рядовой и сержантский состав использовался на различных работах. Больше всего Петрова в этой учебе раздражала ее бессистемность, он не понимал, зачем они целый день потратили на «Руководство службы танка Т -28», который уже два года как снят с производства, казалось, что командованию нужно просто чем-то занять людей. Старшего лейтенанта
мучило состояние неизвестности, неопределенности своего положения — танкист считал, что его способности и опыт используются неправильно. Молодой командир неоднократно обращался к Гвоздеву с просьбой направить его в действующую армию, но майор знал не больше Петрова и после третьего рапорта просто приказал заканчивать с балаганом. На фронт хотели многие, хоть и не все, но у командования были свои соображения, так что всем предлагалось заткнуться и до остервенения изучать сорокапятимиллиметровую танковую пушку.
        Развязка наступила неожиданно: утром первого октября майор построил командиров и спросил, кто имеет опыт службы, а желательно и боевых действий на танке Т -34. Петров немедленно шагнул вперед и, к своему удивлению, оказался в гордом одиночестве — остальные проходили службу на легких Т -26 и БТ. Приказ майора был прост: подобрать экипаж и оставаться в казарме Насчет экипажа старший лейтенант думал недолго — он у него был; Безуглый, последние не сколько суток сатаневший от урезанных тыловых рационов и хозработ, с угрюмым весельем занял место наводчика, слегка побледневший Осокин ответил, что будет рад снова возить товарища старшего лейтенанта. Наскоро попрощавшись с Турсунходжиевым, Экибаевым и Трифоновым, молодой командир отрапортовал, что его экипаж готов, не хватает, конечно, радиста, но тут уж ничего не сделаешь. Затем майор отобрал экипаж, воевавший на БТ -7, и, когда остальные отправились на полигон на занятия, сообщил шестерым танкистам интереснейшие новости. Оказывается, в Кубинке уже двое суток ждет отправки на фронт четвертая танковая бригада В связи с ее некоторой недоукомплектованностью
руководство Главного Автобронетанкового Управления передает командиру один танк Т -34 и один БТ -7 из тех, что приписаны к полигону Не Бог весть какая помощь, но танков много не бывает. В связи с этим за товарищами танкистами сейчас придет машина, и все отправятся получать матчасть, знакомство с которой надлежит закончить в два часа дня. После чего товарищи танкисты перейдут под командование полковника Катукова и, судя по всему, отправятся на фронт.
        Машины пришлось ждать почти час, Петров успел выкурить пять самокруток, Безуглый сунулся было знакомиться со вторым экипажем, но там народ оказался суровый, и панибратская манера общения москвича встретила суровую отповедь. Наконец у казармы остановилась раздолбанная полуторка, и через тридцать минут танкисты были у ангара, где их ждали обещанные машины. Рассмотрев как следует свой новый танк, старший лейтенант вполголоса выругался — «тридцатьчетверка» была, мягко говоря, не новая. Вместо грозного бивня пушки Ф -34, с накатником, убранным в тяжелые броневые плиты, из амбразуры торчало прикрытое литой маской орудие Л -11. В его полку на Украине было четыре таких машины, и Петров помнил, что на стрельбах у экипажей постоянно возникали какие-то трудности. С другой стороны, нельзя было не признать, что этот танк был куда красивее, чем «тридцатьчетверки» последних выпусков, и даже броня его казалась гладкой, словно тело какого-то морского зверя. — Шкурили они ее, что ли? — подумал вслух Петров, забираясь на башню. Осокин уже с головой залез в моторное отделение, подсвечивая себе фонарем, который он
где-то успел то ли достать, то ли выменять, то ли стребовать. Безуглый обошел вокруг машины, отметив про себя, что «коробочка», похоже, побегала изрядно — резиновые бандажи опорных катков были истерты, гусеницы с истертыми до блеска траками слегка провисли.
        - Сашка, не стой там барином, давай сюда, — крикнул из люка командир.
        - Иду-иду, — проворчал Безуглый, для которого понятие «дисциплина» существовало только в присутствии ну совсем уж старших начальников.
        Внутреннее устройство башни несколько отличалось от той, в которой он успел посидеть под Ребятино. Впрочем, его обязанности не изменились: старший лейтенант по-прежнему занимал место наводчика, а бывший радист заряжал орудие. Сержант, в общем, не возражал: Л -11 была сложнее, чем Ф -34, а его единственный опыт стрельбы по вражеской машине ограничивался лесной стычкой на пистолетной дистанции. Тем не менее Безуглый внимательно следил за тем, как старший лейтенант устраивается на своем месте, проверяет орудие и оба прицела. Кто его знает, как оно повернется в бою, и если управлять танком у него вряд ли получится, то уж отстреливаться он сможет.
        - Радиостанции нет, — как бы между прочим заметил Петров.
        - Да я знаю, — вздохнул москвич, — антенны нет, даже выход заварен.
        Некоторое время они тренировались, осваиваясь в новой машине, и Петров внезапно подумал, что, может быть, завтра им придется идти в бой на танке, который они совсем не знают. Командирский прибор наблюдения в башенном люке был расположен настолько неудобно, что старший лейтенант вполголоса помянул вредителей и прочих врагов народа.
        - Скоро узнаем, — мрачно ответил командир. — Не боись.
        - Да я не боюсь, — задумчиво сказал бывший радист, нагибаясь, чтобы проверить, каково будет доставать снаряды из «чемоданов» на полу боевого отделения. — Я так, тревожусь слегка.
        Хлопнул передний люк, внизу завозились, и мимо казенника на Петрова снизу вверх уставился мрачный водитель.
        - Ну что, Васенька? — ласково спросил командир. — Давай, порадуй нас еще.
        - Щас порадую. — Осокин свирепо шмыгнул носом и надолго замолчал. — В общем, так машина летать не будет.
        - А что она будет? — как бы между делом поинтересовался сержант, прикидывая, из какого ящика будет выдергивать снаряды в первую очередь.
        - Будет ползать.
        - Ползать, значит… — Доставать было удобнее справа, Безуглый сполз вниз и принялся перекладывать бронебойные: — Как стремительный крокодил.
        Не тянем мы с этой пукалкой на крокодила, — угрюмо сказал Петров, проверяя дневное освещение прицелов. — Ладно, давай на ходу его опробуем. После некоторого препирательства с капитаном, который передавал им машины, Петров получил разрешение использовать участок трассы танкодрома рядом с ангаром. Пятьсот метров — невеликое расстояние, но, по крайней мере, там были подъем, спуск и даже небольшая канава.
        - Васенька, только ты нам ее не убей, ради Бога, — заметил Безуглый. — А то пришьют трусость перед боем — будем все из комбатова нагана стреляться.
        Осокин пробурчал что-то невнятное и завел двигатель. Послушав, как работает сердце машины, водитель плавно тронул «тридцатьчетверку» с места, затем, набирая скорость, прошел прямой отрезок маршрута, въехал на горку, перевалился через канаву… Они прошли трассу из конца в конец четыре раза, наконец мехвод остановил танк возле ангара и немедленно полез наружу. Петров высунулся из башенного люка и некоторое время наблюдал, как Осокин суетится, осматривая ходовую, лезет замерять уровень масла, в общем, колдует, как это принято у механиков.
        - Ты еще с бубном вокруг него попляши, как тунгусский шаман, — поддел друга начитанный москвич.
        - Бубен — это суеверие, — рассудительно ответил водитель. — Ладно, соврал, не только ползать, но и бегать будет. Как корова, правда, но куда ни шло. Хорошо, что сейчас осень, пыли нет — фильтр у нее вообще работает… наоборот.
        Мимо с бешеным ревом пронесся БТ, развернулся у ангара и остановился рядом с «тридцать четверкой», из танка вылез водитель и исполнил вокруг своей машины тот же танец, что минутой раньше Осокин, затем оба мехвода заговорили о чем-то своем, и старший лейтенант решил, что пора перекурить. Но не успел Петров свернуть козью ножку, как на дороге показался мотоциклист, и молодой командир понял, что это за ними.
        - Вася, кончай трепаться, — заорал Безуглый. — Гонец из бригады, заводи нашу корову!
        Следуя за мотоциклом, танки дошли до деревни Акулово, где расположился штаб четвертой танковой бригады, по дороге их дважды останавливали посты и, лишь поговорив с сопровождающим, пропускали дальше. Маршрут проходил вдоль небольшого соснового леска, и старший лейтенант успел заметить между стволами замаскированные танки. Увидеть их можно было только с опушки, а следы на глинистом подъезде были тщательно уничтожены, так что воздушная разведка вряд ли засекла бы эти машины. Здесь их снова остановили, и пока сопровождающий объяснялся с патрулем, к «тридцатьчетверке» Петрова подошел невысокий, крепко сбитый танкист с добродушным круглым лицом. На вид ему можно было дать и двадцать пять, и тридцать пять лет, чем-то этот дяденька напомнил старшему лейтенанту Шелепина — та же спокойная уверенность, неторопливость в движениях, такая же невоенная физиономия. Только майор был похож на школьного учителя, а этот старший лейтенант выглядел как председатель большого и успешного колхоза.
        - Подкрепление? — весело спросил танкист.
        - Ну-у-у, как сказать…
        Молодой командир замялся, с одной стороны этот старший лейтенант вроде был на своем месте, и вопрос его выглядел вполне естественным. С другой стороны, назначение еще не получено, Петров здесь никого не знает, а болтать с каждым встречным обо всем на свете бывшего комбата отучили еще в училище, и вообще, лучшая защита — нападение.
        - А с кем, собственно, имею удовольствие? — спросил в свою очередь бывший комбат.
        - Старший лейтенант Бурда, — спокойно ответил танкист.
        Весь его вид говорил: Я тут в своем расположении, просто интересуюсь, не хочешь — не отвечай, а шпионы на танках не ездят».
        - Старший лейтенант Петров, — решился наконец Иван. — А подкрепление или нет — не знаю, мы, собственно, следуем…
        Он кивнул в сторону мотоциклиста, который как раз закончил разбирательство с патрулем и махнул рукой, подавая сигнал к движению.
        - А-а-а, — кивнул Бурда. — Ну, добрый путь. Если батя пред светлы очи вызовет — осторожнее там, он с утра, говорят, злой как собака.
        - Спасибо, — улыбнулся Петров, — буду иметь в виду. Вася, не спи, поехали…

* * *
        Командир четвертой танковой бригады полковник Катуков имел все основания пребывать в дурном настроении. Третий танковый батальон до сих пор не получил матчасть, и танкисты куковали в ожидании машин, которых, судя по всему, в ближайшее время не предвидится. Что же касается второго батальона… То, что получил второй батальон, танками можно было назвать только условно: 33 отремонтированных БТ -7, БТ -5 и даже БТ -2! Некоторым из этих «дедушек» было почти десять лет — глубокая старость для боевой машины. Орудия не пристреляны, мехводы не успели познакомиться с танками, узнать их характер, понять, что можно выжать из этих древностей. Если добавить сюда мотострелковый батальон, не имевший опыта боевых действий, недоукомплектованность орудиями — картина получалась, мягко говоря, невеселая. Правда, у него было почти сорок дней для того, чтобы сколотить бригаду, и это время полковник использовал по полной — даже шоферы грузовиков потренировались в совершении длинных маршей, перевозя урожай волжских колхозов на элеваторы. В общем, положа руку на сердце, нельзя сказать, что дела обстояли совсем уж паршиво.
Хуже всего было странное предчувствие беды, витавшее в воздухе, особенно усилившееся в последние два дня. Катуков привык доверять своим ощущениям и знал, что на войне нет ничего страшнее неизвестности.
        Они прибыли в Кубинку двадцать восьмого сентября и уже третий день дожидались приказа на выступление. Бригада входила в состав первого гвардейского корпуса, который еще не закончил выдвижение к линии фронта, фактически танкисты прибыли первыми, правда, задачи для них пока не было. Как всегда на новом месте возникли проблемы с довольствием, хорошо еще что сталинградские колхозники перед отбытием на фронт щедро снабдили бригаду продуктами.
        - Михаил Ефимович, — в комнату вошел, расстегивая шинель, полковой комиссар Бойко, — черт, жарко у тебя, топишь как зимой… Так я что говорю: там подкрепление прибыло…
        - Сколько? — коротко спросил полковник
        - Два, — Бойко показал два пальца, — БТ -7 и Т -34. Я поговорил с командирами — народ вроде подходящий. Особенно этот, Петров — с первого дня воюет, за Украину — «Отвага», потом Красную Звезду получил, экипаж у него с медалями…
        На улице, кстати, опять пасмурно, как бы дождя не было.
        - Ну, нам такая погода только на руку. — Полковник встал из-за стола и снял с гвоздя кожаное командирское пальто: — Так ты полагаешь, я должен их поприветствовать лично?
        - Я полагаю, ты должен свежим воздухом подышать, — ответил комиссар. — Здесь же накурено — хоть топор вешай.
        Половину горницы занимал оперативный отдел бригады во главе с капитаном Никитиным, большая часть дыма шла как раз оттуда. Никитин был великолепным штабным работником и владел обстановкой как никто другой, полковник знал, что, поступи сейчас приказ идти на станцию грузиться, через минуту план движения будет у него на столе, и бригада организованно снимется, прибудет куда нужно, и матчасть будет на платформах точно в срок Ну а дым — а что дым? Люди работают. Застегнув пуговицы, он надел старую серую фуражку и вышел на крыльцо. Должны были дать двадцать танков, дали два — что тут такого, обычное дело.
        На улице взгляд комбрига немедленно приковала «тридцатьчетверка» — с гладкой, без раковин, литой броней башни, гнутой из сорокапятимиллиметровой броневой плиты лобовой деталью. То была машина первых серий, восхитительно нетехнологичная, со слабой, капризной пушкой и одновременно невероятно красивая. До сих пор Михаил Ефимович имел дело только с танками Сталинградского завода, рядом с этими боевыми конями войны такая «ласточка» была словно породистая скаковая лошадь. Впрочем, наверняка двигатель у нее ревет так же, как и у остальных, гладкие траки скользят в грязи, а за двигателем и КПП нужен глаз да глаз. «Бэтэха» была обычная, с конической башней, потрепанная, конечно, но вроде бы на первый взгляд вполне себе ничего, впрочем, пока не дойдет до дела, ничего сказать определенно нельзя. Краем уха он слышал рев моторов подходивших машин, но Михаил Ефимович настолько привык к этому звуку, что не мог вспомнить, не было ли чего-нибудь неправильного в звуке работающих двигателей. Ладно, потерпит, два танка — это, конечно, не батальон, но хоть что-то.
        Пришла пора знакомиться с экипажами, и теперь внимание полковника было приковано к стоящим у машин танкистам. Экипаж БТ, в общем, выглядел вполне обычно — нормальные ребята, двое русских, третий, кажется, с Кавказа, иное дело — команда «тридцатьчетверки»… во-первых, их было трое, а не четверо, но такое обстоятельство, судя по всему, объяснялось просто: радиостанции в машине не наблюдалось. Однако эта троица стоила того, чтобы на нее посмотреть! На правом фланге стоял командир — крепкий, чуть выше, чем нужно в танке, парень лет двадцати трех-двадцати пяти, старший лейтенант, судя по петлицам, видным в расстегнутом вороте комбинезона. «Петров», — решил про себя Михаил Ефимович. Полковнику понравилось невозмутимое, полное какого-то простого достоинства лицо танкиста, ранние, глубокие морщины в уголках глаз и у переносицы говорили о том, что этот командир повидал немало. Следующим в строю экипажа шел высокий, красивый, нагловатого вида сержант с необыкновенно хитрыми глазами. Он стоял по стойке «смирно», но, несмотря на безукоризненную осанку, до миллиметра точное положение рук и ног, казалось, что
этот парень вот-вот заржет, причем объектом его насмешки может стать кто угодно, хоть сам комбриг. Первый октябрьский день был весьма прохладным, но сержант все равно стоял в одной гимнастерке, на которой тускло светил круг новенькой «Отваги». «Награду демонстрирует», — усмехнулся про себя Катуков. Третьим членом экипажа был совсем маленький узкоплечий танкист: мешковатый комбинезон перехвачен на талии чуть не вдвое обернутым поясом, явно великоватый танкошлем застегнут на последнюю дырку, чтобы не съезжал на глаза. Паренек казался подростком, но комбрига поразили его ладони: большие для такого щуплого тела, мозолистые, черные от намертво въевшегося масла и танковой грязи. Перед полковником стоял настоящий водитель, и Катуков кивнул сам себе, довольный этой проверкой.
        Разумеется, командиру бригады вовсе не обязательно лично говорить с двумя экипажами, но Михаил Ефимович считал, что с него не убудет, а новички, которых приветствовал сам комбриг, будут чувствовать себя увереннее.
        - Ну что же, — начал полковник, — поздравляю вас с прибытием в нашу четвертую танковую бригаду. Хотел бы сказать: «славную четвертую танковую бригаду», но в боях этим составом мы пока не участвовали, многие не воевали вовсе. У вас, я вижу, с боевым опытом все нормально — такие люди для меня особенно важны. Не сегодня-завтра мы выступаем на фронт, надеюсь не разочароваться в вас. Дел у нас будет по горло, обещаю.
        Петров решил, что этот здоровый длиннолицый дядька ему нравится, он сурово хмурил кустистые брови, говорил жестко и в отца родного играть не собирался. Но чувствовалось, что, несмотря на дурное настроение, комбриг рад подкреплению, а строгий порядок в бригаде позволял надеяться, что и в бою полковник будет командовать правильно.
        Распределение прошло быстро: БТ отправился на другую сторону деревни, где располагался 2 -й батальон танкового полка под командой капитана Рафтопулло, «тридцатьчетверку» определили в первый батальон под начало капитана Гусева. Первый батальон имел на вооружении KB и Т -34, полученные на Сталинградском тракторном заводе, он был основной ударной силой бригады, так что назначение это казалось вполне естественным. Комбат -1 хмуро выслушал рапорт Петрова, просмотрел документы и вздохнул:
        - Ну и где я вам роту возьму? И тем более батальон? На меньшее, небось, не согласитесь…
        - Почему не соглашусь? — спокойно ответил бывший исполняющий обязанности командира батальона. — Я сюда воевать пришел, а не этим самым мериться, мне все равно, хотите — ставьте на взвод, нет взвода — так командиром танка побегаю, я сюда не за чинами пришел.
        Это, конечно, было неправдой, как всякий нормальный командир, Петров весьма серьезно относился к своему послужному списку. Он был не из тех, кто любой ценой лезет наверх, но считал, что опыт и заслуги дают ему право на командование ротой. С другой стороны, старший лейтенант понимал, что бригада имеет сколоченный состав, и никто не станет снимать знакомого командира, чтобы заменить его чужаком. К тому же Петров помнил притчу, которую рассказал на одной из тревожных дневок бывший белогвардейский офицер Берестов: как-то раз молодые офицеры царской армии спросили у старого генерала Драгомирова (генерал, естественно, тоже был царский): «Прилично ли русскому офицеру иметь самолюбие?» Старый барбос Драгомиров глубокомысленно ответил: «Самолюбие, господа офицеры, оно — как хер. Не иметь его нельзя, но показывать — стыдно».
        - Ну тогда в роту к Бурде пойдете, — кивнул капитан. — А уж он определит, в какой взвод.
        Капитан посмотрел на старую «тридцатьчетверку» и покачал головой:
        - Вы ее что, мелом драили, что ли? Ладно, свободны, на довольствие вас поставим.
        Старший лейтенант Бурда искренне обрадовался подкреплению, он, судя по всему, вообще был человеком дружелюбным и легким. Впрочем, поговорив со своим новым командиром пять минут, Петров понял, что характер у ротного имеется, а вместе с ним — правильная, въедливая обстоятельность. Поскольку времени на отработку взаимодействия не было, старший лейтенант не стал присоединять вновь прибывший танк к какому-либо из своих взводов, а оставил его в своем личном резерве. Узнав, что люди Петрова из зимнего обмундирования имеют только шинели, хозяйственный комроты -1 быстро организовал всем ватные куртки и штаны. Затем Бурда познакомил вновь прибывших со своими экипажами, оказалось, что многие танкисты бригады уже успели повоевать в составе 15 -й танковой дивизии, что потеряла под Винницей все танки и была расформирована. Как только в роте узнали, что Петров и Безуглый начали войну в пятом мехкорпусе, доброжелательно-покровительственное отношение к новичкам сменилось искренним уважением. Наглый радист немедленно полез в танк и вытащил из сумки кусок картона с аккуратно наклеенной вырезкой из армейской газеты.
В заметке рассказывалось о беспримерном подвиге группы бойцов и командиров под командованием лейтенанта Волкова и старшего лейтенанта Петрова. Тут присвистнул даже спокойный Бурда, и Петрову пришлось объяснять, что они не столько крушили вражеские тылы, сколько переползали по ночам от одной укромной стоянки к другой. Подъехала полевая кухня, и трое танкистов впервые за две недели наелись досыта — при отъезде из Сталинграда колхозники завалили бригаду продуктами, в конце концов, мотострелковый батальон почти целиком состоял из их сыновей и братьев… После обеда Бурда угостил Петрова крепким сталинградским табаком, и между командирами как-то сам собой завязался разговор по душам. Комроты не лез с расспросами, он просто начал рассказывать о себе, о своей жизни, и Иван не мог не ответить откровенностью на откровенность. Они оба росли без отцов, но на этом сходство, пожалуй, заканчивалось. Петров сознательно выбрал профессию военного, поступив в Орловское Краснознаменное танковое имени Фрунзе училище по рекомендации райкома комсомола. Бурда же на гражданке начал пастухом, затем выучился на электротехника и
пошел работать на шахту. К тому времени, как его призвали в РККА, за ним числились также профессии машиниста, слесаря-инструментальщика и механика. В армии Александр Федорович за два года из механика-водителя стал командиром радиовзвода, а войну начал уже командиром танковой роты, он был жаден до знаний, этот донецкий парень, добившийся всего благодаря своему спокойному уму, упорству и воле. А еще Бурда был необыкновенно открытым, прямым человеком, и Петрову, проговорившему с ним какой-то час, казалось, что они давно знакомы. Командиры сравнили свой боевой опыт, и выяснилось, что взгляды на врага у них, в общем, одинаковые: оба считали, что немец дерется сильно, смело, а главное — удивительно организованно, на «ура» его не возьмешь, надо переигрывать, выбивая людей и технику…
        Укладываясь спать в наспех вырытом под танком окопе, Безуглый как бы между делом спросил:
        - А что, Иван Сергеевич, комроты у нас, кажется, подходящий?
        - Угу, — ответил сонный старший лейтенант, — Александр Федорович наш человек.
        - Вот и мне так показалось, — подхватил заряжающий, ожидая продолжения.
        Но Петров уже начал понемногу проваливаться в сон и провалился бы, если бы водитель не ошарашил его вопросом:
        - А что за зверь крокодил?
        - Это ты к чему? — повернулся к Осокину командир.
        - Ну, вы утром говорили: «будет ползать, как крокодил».
        - Васька, хватит придуриваться. — Старший лейтенант опять положил голову на руки, думая о том, хватит ли того лапника, что они нарубили на дно ямы. Ночи сейчас холодные.
        - Я серьезно, — обиделся мехвод.
        - Щуку видел? — сонным голосом спросил москвич.
        - Ну, — ответил водитель.
        - Гну. Крокодил — это та же щука, только с лапами, и хвост у нее как у ящерицы.
        Петров уже вовсю храпел.
        - Фигня какая-то, — пробормотал Осокин.
        - Угу, — сказал заряжающий, — спи давай.
        Через минуту храпели все трое.

* * *
        Михаилу Ефимовичу Катукову не спалось, жара казалась невыносимой, и комбриг подумал, что натопили, наверное, и впрямь с излишком. Ночь была спокойная, хотя небо с утра заволокли тучи, обошлось без дождя. Перевернувшись на другой бок, полковник подумал, что, пожалуй, нужно идти спать в сени, но не успел он подняться, как дверь в комнату распахнулась, и к лавке под бежал телефонист.
        - Товарищ полковник, — даже не видя лица, Катуков мог сказать, что боец взволнован, — товарищ полковник, срочно к телефону!
        Ожидая чего-то подобного, Михаил Ефимович с вечера лег в одежде, натягивая сапоги, он спросил:
        - Кто вызывает?
        - ГэАБэТэУ, — коротко ответил боец.
        - Черт. — Комбриг натянул китель и, застегивая на ходу пуговицы, шагнул в горницу.
        Второй телефонист подал ему трубку.
        - Катуков у телефона. — В трубке трещало и щелкало.
        - Михаил, слушай меня внимательно…
        Полковник вздрогнул — он хорошо знал этот голос, с ним говорил начальник Главного Автобронетанкового Управления генерал-лейтенант танковых войск Федоренко, тот, кто почти полтора месяца назад приказал ему принимать танковую бригаду, одну из первых в РККА.
        - Поднимай бригаду и двигайся на станцию, эшелоны уже готовы. Пункт назначения — Мценск. От Мценска двигаешься на Орел, твоя задача — прикрыть направление на Тулу до за вершения развертывания 1 -го гвардейского стрелкового корпуса. Письменный приказ получишь на станции. Задача ясна?
        Михаил Ефимович быстро обдумал слова генерала. То, что приказ ему отдает начальник ГАБТУ через голову его непосредственного командира, было, конечно, необычно, но вполне объяснимо. Танковые бригады стали новым типом соединений в составе РККА, ничего удивительного, что Федоренко лично руководит ими, тем более что с командиром корпуса генерал-майором Лелюшенко Катуков еще не имел случая познакомиться. Тревогу вызывала задача: прикрыть направление на Тулу: раз нужно прикрывать, значит, существует угроза…
        - Задача ясна, — ответил комбриг. — Разрешите вопрос?
        - Разрешаю, — ответил начальник ГАБТУ.
        - Яков Николаевич, что происходит?!
        Полковник решил обойтись без церемоний и задал вопрос в лоб. Он знал Федоренко и надеялся, что тот не пошлет его подальше, а разъяснит обстановку, хотя бы на этом направлении. Некоторое время на том конце провода молчали, затем усталый, какой-то постаревший голос генерал-лейтенанта произнес:
        - Немцы прорвали фронт на участке Ямполь — хутор Михайловский. Сегодня днем захвачен Севск, на Орел наступает 24 -й танковый корпус. Между ними и Тулой наших войск нет. Миша, ты должен успеть, выдвигай все что есть, третий батальон оставь в Кубинке. — Генерал говорил спокойно, размеренно, но в голосе чувствовалась смертельная усталость. — Одновременно с тобой в Мценск прибудут 34 -й полк НКВД и сводный батальон Тульского оружейно-технического училища. Организуешь взаимодействие, если надо, подчиняй их себе. Все.
        Катуков положил трубку и несколько секунд сидел неподвижно, собираясь с мыслями. Внезапно в комнате стало светлее, и, обернувшись, комбриг увидел капитана Никитина с керосиновой лампой в руке, начальник оперативного отдела, разбуженный разговором, молча ожидал приказаний своего командира. Открылась дверь, и в горницу ввалился заспанный комиссар, за ним вошел всегда аккуратный, интеллигентный начальник штаба подполковник Кульвинский.
        - Ну ты так громко крикнул: «Что происходит?», что мы как-то все разом проснулись, — развел руками на невысказанный вопрос комиссар.
        - Проснулись, значит? — протянул полковник. — Ну тогда спешу обрадовать: бригада выдвигается на фронт, немедленно, сейчас же.
        - Нами затыкают дыру? — спокойно спросил начштаба.
        - Дыру… Да мы в этой дыре будем болтаться… — Полковник выругался. — Похоже, там не дыра, там хуже. Как бы не оказалось, что мы и будем новый фронт. Времени нет, к утру погрузку нужно закончить!

* * *
        Наблюдая, как последние танки закрепляются тросами на платформах, Катуков подумал, что, пожалуй, месяц тренировок не прошел даром. Бригада снялась с места без проволочек, выдвинулась на станцию быстро, без заторов и обычной в таких случаях путаницы, погрузку вообще завершили в рекордные сроки. О том, насколько большое значение придавалось их выдвижению в Мценск, говорило присутствие начальника военного совета бронетанковых войск, армейского комиссара 2 -го ранга Бирюкова. Высокий политработник выступил перед людьми с короткой, но прочувствованной речью, сообщив, что они идут на фронт выполнять специальный приказ Сталина и раз уж входят в состав гвардейского корпуса, то должны приложить все усилия, чтобы самим получить это высокое звание. Рассусоливать комиссар не стал, понимая, что никакое напутствие не стоит задержки с погрузкой. Головным должен был уйти эшелон с первым танковым батальоном и мотострелками, туда же комбриг приказал погрузить свой штабной автобус. Последние танки еще крепились и маскировались брезентом, когда раздался свисток паровоза, комбриг повернулся к Бирюкову, козырнул и
побежал по платформе вдоль тронувшегося уже состава. Поравнявшись со штабным вагоном, полковник протянул руку, и его втащили внутрь. Чуть погодя вслед за первым двинулся второй эшелон, за ним третий, стоя на перроне, Бирюков глядел, как уходит в ночь 4 -я танковая бригада.
        Старший лейтенант Петров молча смотрел в маленькое окошко теплушки — мимо проносились полустанки, перелески, поля, с которых не так давно убрали хлеб. Эшелону дали «зеленую улицу», и он мчался на юг, не тратя время на то, чтобы пропускать встречные поезда. Молодой командир подумал, что за последние сорок дней он уже второй раз едет на фронт, причем с новой частью, дважды он терпел поражение, терял машины и людей, каково будет сейчас? Он начал сворачивать козью ножку, подошедший Бурда достал свой кисет, и через некоторое время оба курили, глядя на однообразный придорожный пейзаж. Настроение в теплушке было неважное — внезапный подъем, ночной выход и тяжелая, непонятная речь армейского комиссара 2 -го ранга наводили на мрачные мысли. И Петрову, и Бурде была знакома такая спешка, оба понимали: на фронте происходит что-то совсем нехорошее, и бригаду, судя по всему, бросают в самое пекло. Похоже, точно так же думали остальные танкисты, здесь не было тех, кто не понюхал пороху в летние месяцы, и даже вечный балагур и скоморох Безуглый молча лежал на нарах и смотрел в стенку. В воздухе витал
невысказанный вопрос: «Сколько можно? Когда начнем воевать как следует?» Составы шли к Мценску, и все понимали, что теперь за спиной не просторы Украины, не леса Смоленщины, фронт приближался к Москве, и права на ошибку у них не было.

* * *
        Первый эшелон 4 -й танковой бригады прибыл в Мценск вечером третьего октября. Ожидая, пока выгрузят штабной автобус, Катуков сошел на платформу — после полутора суток безостановочного движения приятно было размять ноги на твердой земле. Погода не радовала — фронт встречал холодным северным ветром и отвратительным косым дождем, впрочем, с другой стороны, это гарантировало, что, по крайней мере, до утра их не засечет воздушная разведка противника. Разгрузка шла споро, эшелон подали торцом к бетонному пандусу, и трудностей с техникой не ожидалось. Автобус уже съехал на землю, пора было начинать разбираться в обстановке. Оставив Никитина и Кульвинского руководить разгрузкой, Катуков вместе с комиссаром сели в автобус и, прихватив на всякий случай четырех красноармейцев из мотострелкового батальона, отправились выяснять, что происходит в городе. Не сразу нашли выезд из привокзального лабиринта заборов, депо, бараков, частично превращенных бомбежками в груды обгорелых бревен и битого кирпича. К счастью, Кондратенко, личный водитель комбрига, был мастером своего дела и, что немаловажно для шофера, умело
и внушительно ругался, так что дорогу им уступали без разговоров. Мценск был небольшим городом, и автобус проскочил через него без задержек, полковник отметил про себя, что войск в городе нет совсем. Подъехав наконец к Симферопольскому шоссе, комбриг понял — обстановка хуже, чем он предполагал: со стороны Орла на северо-восток сплошным потоком шли подводы и машины, штатские и военные. Это не было организованное отступление или эвакуация, это было бегство, отвратительное в своей беспорядочности, он почти физически ощущал панический страх этих людей.
        - Черт возьми, — прошептал комиссар. — Да что там произошло? Кто сейчас в Орле?
        - А вот это мы и попытаемся выяснить, — стиснув зубы, ответил комбриг. — Ищи машину с командирами, чтобы фуражек в кузове побольше было. Красноармейцев останавливать бесполезно — все равно ни хрена не знают, да еще на пулю нарваться можно.
        Искомый автомобиль показался через десять минут, и Катуков в сопровождении двух бойцов с ППШ вышел на дорогу, властно поднимая руку. Трехтонка остановилась, Михаил Ефимович пристально осмотрел людей в кузове. Командиры были в немалых чинах — от капитана до полковника, но ему нужен был тот, кто руководит ими, он искал его и не находил. Наконец открылась дверь кабины, и из машины вышел человек с петлицами генерал-лейтенанта в грязной, потемневшей от воды шинели.
        - Кто вы такой? — отрывисто спросил генерал-лейтенант и осекся, натолкнувшись на холодный взгляд из-под кустистых бровей.
        - Командир четвертой танковой бригады полковник Катуков, — четко выговаривая каждое слово, представился комбриг, резко вскинув руку к фуражке. — Назовите себя, товарищ генерал-лейтенант.
        Субординация летела к черту, но полковник был вне себя от ярости — он был сыт по горло бардаком и желал знать, какого черта генералы бегут из Орла в общей толпе. Здесь главным был Михаил Катуков, командир танковой бригады, что разгружалась сейчас на станции, Михаил Катуков собирался выяснить, что произошло в Орле, и, не задумавшись, допросил бы даже командующего фронтом, попадись он ему на этом злосчастном шоссе. Комбриг ожидал вспышки деланой ярости, возмущения и угроз, но вместо этого генерал устало отдал честь и мертвым голосом ответил:
        - Командующий Орловским военным округом генерал-лейтенант Тюрин. Командиры в кузове — мой штаб.
        Он посмотрел на полковника и добавил:
        - Вы здесь как: с бригадой или как я — без войск?
        - Товарищ генерал-лейтенант, — вздохнул Катуков, — давайте сядем ко мне в автобус, во-первых, там удобнее говорить, во-вторых, можно карту раскинуть. Бригада разгружается на станции, мне приказано прикрыть направление на Тулу, а я даже не знаю, что происходит в Орле.
        В автобусе генерал снял фуражку, потер лоб и глухо сказал:
        - Орел взят немцами сегодня днем. Войск в городе практически не было, о том, что на нас идут их танки, мы ничего не знали, они свалились как снег на голову. Я потерял связь с теми немногочисленными частями, что были расквартированы в городе, и принял решение прорываться. — Генерал помолчал и добавил без всякой рисовки: — Возможно, было бы лучше, если бы я остался там.
        Катуков ничего не ответил, молчал и комиссар. Ни один из них не знал тогда, что отчаянное сопротивление разрозненных частей в городе продолжалось до вечера. Аэродромная обслуга, артиллеристы, не успевшие развернуть свои орудия, десантники, высадившиеся на аэродроме прямо под огнем немецких танков, дрались до конца, выиграв тот день, что был необходим Катукову. Лишь после 21:00 части 4 -й танковой дивизии уничтожили последних защитников города на аэродроме, при этом два танка было сожжено бутылками с горючей смесью.
        Теперь, когда обстановка чуть прояснилась, пора было возвращаться на станцию и принимать решение — если немцы действительно захватили Орел, оборону следовало занимать перед Мценском, перекрывая шоссе. Приехав на вокзал, Катуков был встречен взволнованным комбатом -1:
        - Товарищ полковник, тут вот к вам… — Капитан Гусев указал на человека в плащ-палатке и каске.
        - Генерал-майор Лелюшенко, — спокойно сказал человек.
        Катуков вскинул ладонь к фуражке — перед ним был командир 1 -го гвардейского стрелкового корпуса. Его командир.
        - Значит, так, между немцами и Мценском сейчас только твоя бригада.
        Без каски генерал выглядел куда моложе. Они сидели в штабном автобусе, намечая план обороны города, Лелюшенко, оказавшийся в городе без войск, мог полагаться только на Катукова. Корпус фактически был только что сформирован, его части: 5 -я и 6 -я гвардейские стрелковые дивизии, 11 -я танковая бригада, подразделения 5 -го воздушно-десантного корпуса — еще только выдвигались к Мценску, под рукой у командующего находилась только 4 -я танковая, что уже разгружалась на станции. Вот-вот должны были прибыть полк НКВД сформированный из пограничников, и батальон тульских курсантов. Не слишком много против немецкого танкового корпуса, поэтому в первую очередь следовало выяснить, какие именно части противника движутся на город.
        - У тебя нет разведчиков. — Это был не вопрос, а утверждение. — Кого пошлешь?
        - Две группы, — немедленно ответил полковник — По роте танков и мотострелков каждая.
        - Так много? — удивился генерал, — И зачем танки? Почему не послать пехоту?
        - По бездорожью пехотинец через пятьсот метров пуд грязи на сапоги наберет, — сказал Катуков. — А еще вероятней — просто не дойдет до противника. Мои мотострелки в бою не бывали. Пошлю две роты первого батальона.
        - Почему средние? — снова задал вопрос Лелюшенко.
        - Легкие, может, и к утру не разгрузят, — покачал головой комбриг. — К тому же… Роту легких танков два противотанковых орудия за пять минут перестреляют, если не быстрее. У них броня картонная, так, для названия разве что. У «тридцатьчетверок» шансы уцелеть выше, к тому же, столкнувшись с головными частями противника, они смогут нанести им потери и оторваться от противника.
        - Все, убедил, — усмехнулся генерал. — Ты извини, что я во все лезу, просто, кроме тебя, у меня тут ничего нет. Не беспокойся, танками твоими через твою голову командовать не собираюсь. Продолжай разгрузку, утром выдвинешь свою разведку, а мы поедем с тобой позицию выбирать.
        Лелюшенко поднялся, надел каску и вышел в ночь, полковник выглянул вслед за ним: разгрузка шла своим чередом и его присмотра не требовала. Он вернулся в автобус и раскинул на склад ном столике карту — километровку: прежде чем куда-то ехать, надо хотя бы приблизительно изучить местность.

4 октября 1941 г.
        - Командир, подъем! — Петров вывалился из сна мгновенно, он уже привык переходить от сна к бодрствованию за секунду.
        Утро 4 октября встретило старшего лейтенанта все тем же холодным пронизывающим ветром, хорошо хоть дождь прекратился.
        - Капитана Гусева и ротного вызвали к комбригу. — Безуглый был непривычно серьезен. — Похоже, скоро начнется.
        Экипажи спали в полуразрушенном станционном бараке, дававшем укрытие от дождя и ветра, люди лежали, тесно прижавшись друг к другу, чтобы сберечь тепло. Один за другим танкисты выбирались из-под брезента, что служил им и постелью, и одеялом, кто-то грел руки над костром, другие приседали, размахивали руками, чтобы разогнать кровь. Петров посмотрел на серое небо — тучи, кажется, поднялись выше, и это беспокоило командира: погода постепенно становилась летной, а значит, им придется нелегко. Мимо, печатая шаг, прошла рота красноармейцев, и Петров на минуту прервал упражнения, привлеченный необычным видом бойцов: в новеньких шинелях, ладном, отлично пригнанном снаряжении, они выделялись какой-то особенной аккуратностью. Многие были вооружены СВТ, пулеметы и минометы присутствовали в количествах, точно положенных по штату, впрочем, «Дегтяревых», кажется, было даже больше, чем по одному на отделение.
        - Тульский батальон, — сказал подошедший комиссар Бурды, старший политрук Александр Загудаев, — курсанты оружейно-технического училища. Хорошо идут, и вооружены добро.
        - Выходит, с нами воюют? — спросил старший лейтенант.
        - Похоже на то, — кивнул старший политрук. — Так, товарищи, зарядку заканчиваем, вон наш ротный сюда бежит.
        Вдоль путей могучей бычьей побежкой несся старший лейтенант Бурда, перескочив через пути, он рысью вылетел на площадку перед бараком.
        - Командиры машин — ко мне! — рявкнул комроты.
        Судя по всему, дело предстояло серьезное, и командиры немедленно окружили ротного, ожидая разъяснений и приказа.
        - Получен приказ провести разведку в направлении Орла. Наша рота вместе с одной ротой мотострелкового батальона должна выйти к восточной и юго-восточной окраине города и установить количество немецких войск в городе. — Он посмотрел на командиров. — Это задание чрезвычайной важности, причем вернуться не менее важно, чем разведать силы немцев. В головном дозоре идет взвод Ивченко. Мотострелки сейчас подойдут, сажаем по отделению на машину. Товарищ Петров!
        - Есть! — отозвался старший лейтенант.
        - Случалось водить танки с десантом?
        - Да, — ответил молодой командир, — и неоднократно.
        - Здесь все зависит от мастерства водителя, — заметил Бурда. — Ты уверен в своем? А то молод он…
        - Осокин любому из твоих фору даст, — спокойно сказал Петров. — Я его видел в деле, он на двадцати километрах в час ни одного десантника не стряхнул.
        - Ну хорошо, — кивнул комроты. — Экипажам построиться перед машинами.
        Две минуты ушло на то, чтобы снять с танков Нехитрую маскировку, затем Бурда и командир мотострелковой роты распределили 11 отделений между одиннадцатью машинами. Бурда коротко объяснил поставленную задачу и выразил надежду, что рота выполнит ее как должно. Безуглый не мог упустить такой случай и поспешил заявить о себе:
        - Так точно, товарищ старший лейтенант! — рявкнул неугомонный москвич. — Ждем только момента вонзить клыки в фашистское мясо!
        Петров вздохнул: Безуглый был неисправим, и если в батальоне Шелепина к его выходкам привыкли, то еще неизвестно, как отреагирует Бурда. В строю танкистов и пехотинцев послышались смешки.
        - Что касаемо клыков, могу сказать следующее. — Комроты был абсолютно спокоен: — У нас в Донбассе есть поговорка: «Трусливая собака звонче гавкает». В лице сержанта Безуглого мы наблюдаем удивительное исключение из этого правила: кобель храбрый, но и брешет громко.
        Строй затрясся от хохота, даже Петров не смог сдержать смех, улыбнулся и сам Бурда.
        - Ладно, посмеялись и будет. — Лицо старшего лейтенанта стало серьезным. — По машинам.
        Экипажи полезли в танки, мотострелки занимали места за башнями и на бортах.
        - Упирайтесь ногами в зарядные ящики на боку, держитесь друг за друга, — сказал Петров молодому сержанту, командиру их десантников, — будет трясти.
        Затем старший лейтенант повернулся к Безуглому:
        - Да, Сашка…
        - Знаю-знаю, — нагло ответил москвич, — три наряда вне очереди.
        Петров хмыкнул: сержант оставался самим собой, и ничего тут не сделаешь. Будь это кто-то другой, такое нахальство и наплевательство на нормы Устава вызывало бы лишь раздражение, но командир видел своего Сашку в бою. Бесстрашие, мастерство и холодная ярость молодого танкиста с лихвой перекрывали все проблемы с дисциплиной.
        Над командирским KB взвилась ракета, Петров сполз на сиденье и крикнул водителю:
        - Заводи!
        Две роты, двадцать четыре танка, две сотни пехотинцев двинулись на юго — запад, на Орел, в неизвестность.

* * *
        - Ну что, лучше вряд ли найдем? — Полковник опустил бинокль, в который обозревал окрестности, и повернулся к начальнику оперативного отдела.
        - Наверное, товарищ полковник, — ответил Никитин. — По крайней мере, река ограничивает места возможного прорыва мостами.
        Он быстро набросал кроки местности и теперь намечал позиции мотострелкового батальона и танковых засад.
        - Что Кульвинский? — спросил Катуков.
        Начальник штаба остался на станции руководить разгрузкой эшелонов, которые продолжали прибывать.
        - Разгружен зенитный дивизион и ремонтная рота, сейчас занимаются артиллерией и вторым танковым батальоном, затем транспортная рота, полк НКВД ожидается к вечеру. — Никитин говорил, словно читал из блокнота: — В настоящее время мотострелковый батальон следует сюда пешим порядком.
        - Двадцать с лишним километров, — подумал вслух Катуков. — Будут тут через четыре часа. Пусть сразу начинают окапываться. От разведгрупп есть что-нибудь?
        - Бурда молчит. Гусев докладывает что-то непонятное — вышел к окраинам, один танк поврежден, два ворвались на окраину Орла, после чего связь с ними была потеряна.
        Полковник с раздражением убрал бинокль в футляр.
        - Что он себе думает? Он что, посылает танки в город парами? Передай ему, чтобы прекращал это, если вошел в соприкосновение с противником — дальше разведка только пехотой.
        Катуков заметно нервничал: не успели войти в соприкосновение с противником, как два танка уже потеряны, причем не просто два танка, а «тридцатьчетверки». Исследование местности показало, что бригаде придется занимать оборону на широком фронте вдоль речки Оптуха, от деревни Домнино до Ивановского. Его правый фланг надежно прикрывала широкая Ока, и это немного успокаивало. Хуже было то, что через Оптуху имелось три моста: один в Домнино, два в Ивановском, по-хорошему, конечно, следовало бы их взорвать, но до выхода групп Гусева и Бурды сделать это было невозможно. У полковник» оставался 2 -й батальон и три танка Т -34 — не ахти какие силы, мотострелковый батальон имел несколько противотанковых орудий, в крайнем случае, можно было поставить на прямую наводку тридцатисемимиллиметровые зенитные автоматы.
        - Товарищ полковник, — заметил Никитин, заканчивая схему, — мне кажется, что совершенно напрасно автобус у нас торчит посреди улицы — его можно заметить издалека.
        - Кондратенко! — крикнул Катуков. — Отгони автобус за избы!
        Михаил Ефимович подумал, что они, пожалуй, и впрямь рискуют, выезжая на рекогносцировку на одном автобусе в сопровождении трех автоматчиков и танка, но другого выхода не видел — надо было знакомиться с обстановкой и намечать линию обороны — не сегодня-завтра бригада войдет в соприкосновение с немцами. Комбриг криво усмехнулся: надо продолжать работу.
        - Мотострелковый батальон за мост поставим прикрывать мосты в Ивановском, в Домнино — взвод легких танков и тульских курсантов, — приказал полковник, — 2 -й батальон в рощу на окраине Казнаусево. Взвод Т -34 остается в моем личном резерве.
        Сделать предстояло еще очень много.

* * *
        Бурда опустил бинокль и машинально поправил шлем — старший лейтенант нервничал и не мог этого скрыть. Расстояние от Мценска до окраин Орла рота преодолела за шесть часов — скорость, конечно, аховая, но, с другой стороны лучше уж ползти по-черепашьи, чем стремительно влететь в огневой мешок и потом красиво гореть всей колонной. Группа двигалась перекатами — впереди полз взвод Ивченко, имея задачей разнюхивать обстановку и, в случае чего, первым получать немецкий гостинец. Ротный очень жалел, что у него нет броневика или мотоцикла, «тридцатьчетверки» ревели как бешеные, лязгали гусеницами и для разведки, вообще-то, не годились. Он вспомнил, сколько времени ушло у роты на преодоление Домнино, и скрипнул зубами: дойти до деревни, выпустить пешую разведку, проверить мост, затем осторожно перевезти через него один танк, убедиться, что мост после такого издевательства еще жив… Ограничение по весу на мост было 35 тонн, KB Бурды весил несколько больше, и старший лейтенант пережил несколько неприятных минут, пока его водитель переводил тяжелую машину на другую сторону. Перекатами, перелазами, маскируясь за
холмиками, рощами, они ползли параллельно шоссе, время от времени останавливаясь, чтобы выслать вперед пешие дозоры. К счастью, дожди шли всего два дня, и хотя передвигаться по низинам и сжатым полям было тяжело, пехота все же с задачей справлялась. Немцев на дороге не было, и группа наконец дошла до места назначения. Перед ними, примерно в километре, лежал город: товарная станция, какой-то завод, бараки, заборы и единственная с этой стороны дорога из Орла в Мценск За все это время они не встретили противника, ни патрулей, ни разведки, и теперь старшему лейтенанту предстояло решить, что же делать дальше. В принципе, можно было попробовать подобраться ближе, но Бурда не хотел рисковать, противник наверняка прикрыл шоссе, ожидая атаки танков с этой стороны. Соваться не зная броду значило потерять людей и машины, что стояли сейчас замаскированные в кустах орешника. Слишком много здесь было мест, где могла укрываться противотанковая засада, старшего лейтенанта особенно беспокоил сарай в полукилометре отсюда.
        - Что думаешь, тезка? — спросил ротного Александр Загудаев.
        «Тридцатьчетверка» старшего политрука была укрыта рядом с KB Бурды, следом стояла машина Петрова.
        - Сарай мне не нравится, — честно признался комроты, — как-то стоит неудачно.
        - Пошли кого-нибудь проверить, — предложил политрук
        - Да кого тут посылать, — махнул рукой Бурда, — у наших мотострелков весь опыт — три месяца в учебном лагере, они нам наразведают.
        - Так мы что, будем здесь до зимы сидеть? — возмутился Загудаев.
        - Тихо, тихо, — поднял руку старший лейтенант, — Чапай думать будет. Так, это что там еще за балаган?
        Справа за танками шла какая-то перепалка, успокаивающе гудел чей-то бас, а вот возражал ему…
        - Что такое? — У Загудаева отвисла челюсть. — Мальчишка?
        Второй голос явно принадлежал ребенку, и оба Александра, переглянувшись, поспешили туда, где, судя по всему, уже несколько человек пытались унять невесть откуда взявшегося пацана.
        - Ну ты, бисов сын! — бас гудел уже рассерженно.
        - Пусти!
        Ротный уже обходил танк с кормы, когда на другой стороне раздался глухой удар, бас тихо взвыл, и в живот Бурде врезался кто-то очень маленький и целеустремленный.
        - А ну-ка, тихо, сынок — Широкая рука комроты легла на голову в шапке не по размеру. — Ты чего бузишь?
        Перед Бурдой стоял мальчик лет десяти-одиннадцати, с грязным злым лицом и не по-детски серьезными глазами. Мальчишка был одет в драный ватник, серые штаны, огромные кирзовые сапоги и грязную шапку, сурово заломленную на ухо.
        - Пусти, мне к командиру нужно! — Судя по всему, паренек был настроен серьезно.
        - Ну я командир, — ответил старший лейтенант.
        - Ты? — Мальчик смерил ротного скептическим взглядом.
        Загудаев заржал:
        - Говорил я тебе, Сашка, вид у тебя не грозный — Видишь, даже пацан не верит, что ты командир.
        - Какой есть, — спокойно ответил Бурда. — Значит, так, хлопец, командую здесь я. Так что давай выкладывай, зачем я тебе понадобился, не тяни, мы здесь не в игрушки играем.
        Мальчик исподлобья посмотрел на крепкого дяденьку с широким добродушным лицом, затем вдруг шмыгнул носом и пробурчал:
        - Извиняюсь. Я вас предупредить пришел.
        - О чем? — Бурда был предельно серьезен, и, глядя на него, подобрался и политрук.
        - Там немцы засаду устроили. — Паренек махнул рукавом в сторону города. — Две пушки у них.
        - Покажи.
        Оба, пригнувшись, вышли на опушку, и мальчик указал на тот самый подозрительный сарай. Некоторое время Бурда разглядывал злополучное строение, затем повернулся к мальчику:
        - Тебя как зовут?
        - Григорием, — сурово ответил мальчик
        - А меня Александром, — в тон ему представился командир. — Значит, так, Гришка, жрать хочешь?
        Пока мальчик с жадностью поглощал консервы и нарезанный толстыми кусками хлеб, Бурда совещался с командирами взводов. Если немцы устроили засаду-то наверняка поставили не только два орудия, их там явно больше, а где-то должна быть и пехота. Прежде всего следовало выяснить силы противника, значит, вперед пойдет пешая группа. Отобрав из мотострелков тех, кто до мобилизации служил в армии, старший лейтенант поставил во главе заместителя политрука Евгения Багурского, успевшего понюхать пороху на Украине, и приказал произвести разведку вдоль шоссе в направлении города.
        - И чтобы без геройств у меня, — напутствовал ротный разведчиков. — Я себя пока открывать не собираюсь, так что не рискуйте понапрасну. Если становится густо совсем — ползите обратно. Удачи.
        Двенадцать человек, все как один в ватниках вместо длинных шинелей, ползком двинулись по направлению к канаве, по которой планировали подбираться к противнику.
        - Знаешь, я тут мальчишку поспрашивал, — сказал политрук. — Ему всего одиннадцать. Отец на фронте, мать погибла при бомбежке…
        - Ага. — Бурда смотрел в бинокль на канаву, в которой один за другим скрывались разведчики. — Ты чего от меня ждешь-то? Что я сейчас начну фашистов проклинать?
        Он опустил бинокль и повернулся к Загудаеву:
        - Это вот и есть война, Сашка. С кем он сейчас?
        - Говорит, с дедом живет.
        - Ну тогда вот что, — Бурда потер подбородок, — до первой стычки с немцами нехай у нас побудет, как начнется — пинка под зад и пусть домой чешет. Пусть ему хлеба и консервов соберут в сидор.
        - Он пистолет просит, — усмехнулся комиссар. — Мстить, говорит, буду.
        - А вот ему дулю, — проворчал командир. "Мститель", тоже мне. Как-нибудь уж сами за него отомстим. И вот еще что, запиши фамилию и имя, когда отобьем Орел — надо будет его как-то наградить. О, черт, ты слышишь?
        С севера донесся странный глухой грохот, словно где-то очень далеко какой-то великан ломал через колено исполинские доски.
        - Километров восемь, — прикинул подошедший Петров. — Наши танковые, Ф -34.
        - Комбат, похоже, с кем-то уже перехлестнулся, — мрачно заметил Бурда. — Плохо — раскрыл себя.
        - А мы? — спросил политрук
        - А мы будем ждать, — твердо ответил Бурда. — Из города на восток только эти два шоссе, скоро они полезут по нашему, тут мы их и приласкаем. А до этого — сидим тихо и на рожон не лезем.
        Он повернулся к Петрову:
        - Иван, ты знаешь, какие на этой войне три задачи командира? — Не дожидаясь ответа, комроты продолжил: — Первое — выполнить свою боевую задачу, второе — нанести как можно большие потери врагу, третье — сберечь своих людей. Именно в таком порядке важности. Что толку, если люди целы, а немец тоже цел? Он их завтра не убьет, так в плен возьмет. А если даже накрошил противника, а задачу не выполнил? Еще хуже.
        Он обвел взглядом танкистов, что подошли к командиру, услышав звуки стрельбы.
        - Первую задачу мы пока не выполнили — силы немцев нами не разведаны. Но если сунемся в город — не выполним тем более. Поэтому будем ждать, когда они полезут из города сами, и тогда разом и первую и вторую задачи решим. Обращаю особое внимание на то, что нам необходимо захватить пленных, желательно офицеров, и взять документы. Как с этим управимся — можно думать и о сохранении личного состава.
        Бурда снова потер подбородок и сказал:
        - Все по местам, и вот еще — кто бритву одолжит? Мою комбат заиграл. Хоть побреюсь пока, что ли, а то щетина, что у хряка.

* * *
        Группа капитана Гусева действительно ввязалась в драку, и комбат уже понял, что это решение обойдется ему дорого. В какой-то момент он упустил возможность управлять событиями, и теперь неумолимая логика боя вела его вперед, вынуждая совершать новые ошибки.
        Все началось относительно неплохо, рота без особых затруднений дошла до деревни Ивановское. Немцев в селе не было, поэтому Гусев принял решение закрепиться здесь и выслал вперед взвод «тридцатьчетверок» под командой лейтенанта Овчинникова с десантом на броне. Танки дошли до деревни Лепешкино в трех километрах от Орла, но противника так и не встретили. Наверное, в этот момент он допустил первый свои промах, приказав лейтенанту продолжать разведку: от Ивановского до Лепешкино было почти десять километров, и, случись что, рота на помощь не успевала. И оно случилось: уже на окраине города, возле железнодорожного вокзала Овчинников попал в засаду: танк комвзвода был поврежден, но ход не потерял и под прикрытием двух других машин смог отползти в безопасное место. Овчинников пересел в «тридцатьчетверку» младшего лейтенанта Полянского, приказав тому выводить неисправную машину на СПАМ, и решил попробовать прорваться в город, обойдя засаду. Это была вторая ошибка — танки пробились к вокзалу, и в этот момент связь с ними была потеряна, последнее сообщение лейтенанта было: «Начинаю движение к центру города».
Гусев уже вел роту к Лепешкино, но когда танки подошли к деревне, встретив по пути Полянского, Овчинников молчал уже полчаса. Две «тридцатьчетверки» как в воду канули, капитан осматривал в бинокль окрестности и не находил и следа пропавших машин.
        - Товарищ капитан, разрешите обратиться?
        Командир 3 -й роты старший лейтенант Раков заметно побледнел, он явно переживал за своих подчиненных.
        - Волнуешься? — вздохнул Гусев, вопрос был, конечно, дурацкий, но лучшего не нашлось. — Я тоже волнуюсь. Зря я их отпустил.
        - Товарищ капитан, — старший лейтенант уже взял себя в руки и говорил спокойно, — разрешите, я возьму взвод и попробую пробиться в город!
        - Хватит, — раздраженно ответил комбат. - Два танка уже потеряли.
        - Товарищ капитан, я же не дуриком собираюсь…
        - Кру-у-угом!
        Раков замолчал, на широком лице играли желваки, затем старший лейтенант вытянулся, безукоризненно отдал честь и, четко развернувшись, строевым шагом удалился к своей машине. Гусев хмыкнул: можно подумать, только ротного волнует судьба пропавших экипажей. По большому счету, Раков был прав: следовало попытаться прорваться в город хотя бы для того, чтобы разведать силы немцев, выполнив тем самым поставленную комбригом задачу.
        - Раков, — Гусев вздохнул, — давай, что там у тебя за предложение.
        Старший лейтенант собирался пробиться в город, проведя машины вдоль горящей улицы, набрав максимальную скорость, проскочить на окраины, в обход позиции немецких противотанковых орудий. План имел шансы на успех, но риск был слишком велик, некоторое время капитан перебирал варианты, отбрасывая один за другим. Пришла было мысль отправить пешую разведку, но Гусев ее забраковал: курсанты-оружейники, конечно, были отлично вооружены, но боевого опыта не имели, а главное, пока они сползают до города и обратно, выручать уж точно будет некого. Капитан принял решение, и четыре «тридцатьчетверки» с ревом и лязгом одна за другой исчезли в дыму. Некоторое время они двигались под прикрытием пожара, затем выскочили на открытое место и, выжимая из дизелей все, что можно, рванулись через пустырь. Раков не взял с собой пехоту — тульские курсанты, в отличие от мотострелков, не проходили обучение в приволжских степях и на такой скорости, скорее всего, не смогли бы удержаться на броне. Немцы немедленно открыли огонь, но водители бросали машины из стороны в сторону, несколько тридцатисемимиллиметровых снарядов попали в
цель, но, судя по всему, не смогли пробить броню. Раков уже подходил к домам на окраине, когда из-за пакгаузов возле вокзала показались немецкие танки, и почти сразу же между «тридцатьчетверками» встали столбы разрывов — заработали тяжелые орудия противника. Гусев бросился к своей машине и, подключив гарнитуру, заорал в микрофон:
        - Раков! Уходи оттуда, быстро! Назад, мы прикроем!
        Старший лейтенант развернул свою машину навстречу танкам противника и несколькими выстрелами заставил их попятиться, не приняв боя, немцы отошли, но Раков, вместо того чтобы отводить «тридцатьчетверки» назад, рванул в Орел. Рота вышла на окраину Лепешкино и поддерживала группу огнем, два KB начали выдвигаться на левом фланге, готовясь прикрыть отход разведчиков. Оба стальных гиганта ползли вперед, стреляя с коротких остановок, пока не скрылись в дыму. Тем временем немцы, решив видимо, что с прорвавшимися русскими танками они разберутся потом, контратаковали Лепешкино. Шесть танков и два взвода пехоты под прикрытием артиллерийского огня попытались пробиться на западную окраину деревни.
        - Да они что, думают нас шапками закидать что ли? — оскалился капитан.
        Три «тридцатьчетверки» и KB комбата вышли навстречу немцам, тульские курсанты, поспешно окопавшиеся среди разбитых русских изб, готовились встретить немецких пехотинцев. Гусев попытался определить количество орудий, немцы стреляли очень организованно, и это несколько облегчало задачу: судя но всему, по Лепешкино била одна батарея легких пушек и две-три гаубицы, возможно, чуть больше. В общем, не самый страшный обстрел, на Украине пару раз накрывало так, что небо от земли не отличить. Немецкие танки были уже метрах в семистах, они шли как раз через пустырь, по которому за полчаса до этого прорывались в Орел «тридцатьчетверки» Ракова, и капитан опустился на сиденье наводчика, закрыв за собой люк. Он успел наметить себе цель — танк с двумя антеннами, наверняка командирский, и, аккуратно взяв упреждение, нажал на спуск Серый танк, угловатый, словно ящик, прошел еще несколько метров и замер, открылись боковые люки башни, и внезапно вражеская машина окуталась пламенем и дымом. «Кто-то еще добавил», — подумал Гусев. Похоже, это действительно был командир, потому что остальные начали пятиться, пехота
тоже стала отступать, так и не приблизившись на дистанцию винтовочного выстрела. Немецкая артиллерия усилила огонь, и капитан приказал курсантам отойти в глубь деревни, чтобы не нести напрасных потерь. Огонь уже стихал, когда из-за бараков северо-западнее деревни со стороны города вылетели четыре «тридцатьчетверки» и на максимальной скорости пошли в Лепешкино, немцы стреляли по ним, но как-то вяло, и советские танки без потерь проскочили открытое место. Выйдя на позиции роты, машины остановились, и Гусев, выбравшись из своего KB, подбежал к танку Ракова. «Тридцатьчетверке» досталось изрядно: только на левом борту капитан насчитал следы шести попаданий тридцатисемимиллиметровых снарядов, к счастью, пришедшихся по касательной. Остальные танки выглядели не лучше: на одном снаряд выломал шаровую установку пулемета, убив радиста, в другом был убит наводчик, третий пришел с башней, заклиненной набок. Открылся люк командирской машины, и на землю буквально сполз Раков, капитан, шагнувший было подхватить подчиненного, в последний момент понял, что старший лейтенант не ранен — просто ноги не держат от
перенесенного чудовищного напряжения. Комроты попытался встать по стойке «смирно», но колени его дрожали, и Гусев махнул рукой:
        - Вольно! Что там?
        - Прошли в город метров на триста, — глухо начал старший лейтенант, — попали под обстрел, кто стрелял, не видели, только по броне молотило. На выходе из улицы видели танк Дракова, он горел. Машины Овчинникова не нашли, Дошли до небольшого перекрестка, расстреляли немецкий грузовик. Обстрел прекратился, я высунулся: гляжу, вдоль домов к нам немцы подбираются, пехотинцы. Дали мы туда из пулемета, и я принял решение на отход.
        Он помолчал, словно ожидая, что сейчас капитан обвинит его в трусости, но Гусев мягко кивнул:
        - Правильно решил. Еще немного, и вас бы сожгли, как Овчинникова. KB там не видел?
        - Нет, — помотал головой Раков.
        «Этих, выходит, тоже подбили», — подумал Гусев. Потеря людей и техники — это плохо, но еще хуже то, что где-то здесь у немцев есть средства, позволяющие поражать тяжелые танки.
        - Товарищ капитан, вас комбриг вызывает!
        Гусев бегом вернулся к своему KB, на душе у комбата было тяжело: задание не выполнил, танки потерял, похвастаться нечем. Он коротко доложил Катукову свое положение, сообщил о потерях, перечислил силы противника, с которыми пришлось иметь дело.
        - Я тобой недоволен. — Голос полковника был мрачен. — Информации — ноль, один средний танк поврежден, один — потерян, один средний и два тяжелых пропали без вести. Что ты себе вообще думаешь? Пехота у тебя на что? Активней ее используй, активней!
        С минуту в наушниках скрипело и трещало, и Гусев уже подумал, что комбриг отключился, но тут Катуков заговорил снова:
        - До ночи держи шоссе, утром отходи на Богослово, там Оптуху можно пересечь вброд. В Орел больше не суйся. Конец связи.
        Капитан медленно отключил гарнитуру и посмотрел в сторону города — до темноты оставалось еще шесть часов.

* * *
        Полковник Катуков был в бешенстве и не скрывал этого.
        - Хорошо, давай еще раз, — сквозь зубы сказал он.
        - В девятнадцать ноль-ноль немцы атаковали мост через Оптуху возле Ивановского и после двадцатиминутного боя захватили его. — Капитан Никитин произнес эти слова так спокойно, что комбригу захотелось его ударить. — Атака поддерживалась артиллерийским огнем. Наши потери…
        - О потерях потом. — Михаил Ефимович взял себя в руки: — Что Гусев? Почему пропустил немцев? Ты с ним связался?
        - Так точно, — ответил начальник оперативного отдела. — Он по-прежнему удерживает шоссе.
        - Тогда как они там оказались? — Полковник поднес к глазам бинокль и выругался — немцы деловито окапывались, сооружая предмостное укрепление.
        В который раз Катуков остро пожалел, что в бригаде практически отсутствует артиллерия, зенитный дивизион и сорокапятки мотострелков не в счет. Будь у него хоть батарея гаубиц, можно было бы попробовать выбить немцев на ту сторону, а так — нечего даже пытаться.
        - Почему не взорвали мост? — спросил комиссар.
        - Не было приказа, — ответил капитан. — А дозоры обнаружили немцев слишком поздно.
        - Разве мост не был подготовлен к подрыву? — продолжал интересоваться Бойко.
        - Нет, — ответил за Никитина комбриг. — Не успели. Я планировал использовать его завтра для контратаки на немцев, если те будут пробиваться через Гусева. А подготовленные к взрыву мосты слишком часто взлетают на воздух, когда у охраны сдают нервы, видел я такое. Ладно, железнодорожный мост взорвем, Никитин, распорядись.
        Полковник снова посмотрел на карту, пытаясь понять, как рота немцев, с десятью танками, с противотанковыми орудиями и гаубицами могла просочиться невидимо мимо восьми танков и роты пехоты. Шоссе здесь было только одно, и его перекрывал Гусев, на юго-восток из Орла уходила еще одна дорога, но там сидел Бурда. И все же враги оказались здесь. Он снова поднял бинокль, наблюдая, как в полутора километрах отсюда маневрируют два немецких танка, обе машины были заляпаны желтой глиной чуть не по башню, и внезапно полковник понял, каким образом гитлеровцы сумели подойти к деревне, минуя Гусева. Катуков молча убрал бинокль в футляр и знаком подозвал к себе комиссара и начальника оперативного отдела.
        - Хороший удар по нашему самолюбию, — зло сказал комбриг и постучал карандашом по карте. — Мы привыкли считать немца горожанином, наступает — де вдоль дорог, бездорожья боится. А они сделали просто: обошли Лепешкино и шли параллельно шоссе.
        - Там же грязь непролазная, — удивился Бойко, — а они на грузовиках — сам видел.
        - Все просто, — вздохнул Катуков. — Машины вытаскивали тягачами и танками. Несколько километров так вполне можно пройти. Вот так-то.
        Он выпрямился и снова посмотрел в сторону моста:
        - Завтра они попытаются нас прощупать. Гусеву передайте — пусть с утра снимается и отходит, как приказано. И держите связь с Бурдой. Товарищ капитан, развертывание бригады закончено?
        - Так точно, — ответил Никитин. — Подполковник Кульвинский скоро будет здесь, ремонтная рота уже начала работу.
        - Хорошо. — Комбриг повернулся к начальнику оперативного отдела: — Подготовьте запасные рубежи обороны по линии Каменево — Протасово и в районе деревни Первый Воин.
        - Не рано ли? — неодобрительно спросил комиссар. — Еще в бой не вступили, а уже думаем об отходе?
        - В самый раз, — сухо ответил полковник — Моя задача — не умереть геройски на одном рубеже, а прикрыть развертывание корпуса и измотать противника. Так что будем маневрировать.

5 октября 1941 г.
        Мелкий моросящий дождик, начавшийся еще ночью, к утру усилился, и старший лейтенант Бурда, наблюдавший из зарослей орешника за дорогой, моментально промок до нитки. В другое время это обстоятельство, несомненно, доставило бы ротному массу неудобств, но в данный момент он не ощущал ни сырости, ни холода — по дороге двигалась немецкая колонна, направляясь прямо в заботливо приготовленную засаду. Состав немецкого отряда выглядел странновато: впереди, метрах в пятистах от основных сил, ехали пять мотоциклов с колясками, за ними два легких танка, три небольших трехосных автомобиля с тридцатисемимиллиметровыми противотанковыми пушками на прицепе, два грузовика с пехотой и два легких тягача с гаубицами. Не ахти какие силы, но для начала сойдет, старший лейтенант бегом вернулся к своему танку, где его уже ждали возбужденные командиры машин.
        - Значит, так, — сказал комроты. — Действуем как уговорились: бьем по голове, потом переносим огонь на хвост колонны. Особо не зарываемся, из зарослей стараемся зря не выскакивать, наши силы им знать не нужно.
        - А нам что делать? — спросил старший лейтенант, командир мотострелковой роты.
        - А вам — держаться сзади, — строго ответил Бурда. — во-первых, никого не подавим ненароком, во-вторых, там все равно цели в основном для нас будут. Все, по машинам, через пару минут они будут в зоне поражения.
        Танкисты бегом бросились к своим машинам, что были тщательно замаскированы в зарослях, в последнюю минуту разведчики Багурского полезли на танки взвода лейтенанта Кухаркина, заместитель политрука знаком показал комвзвода, чтобы тот не беспокоился, мотострелки удержатся на броне.
        Петров следил за противником в прицел, намечая цели: первый снаряд в мотоциклистов, второй — в грузовик с противотанковой пушкой, затем — в один из грузовиков с пехотой, а дальше уж как придется, может, вообще пулеметов хватит. В танк был загружен штатный боекомплект, но когда удастся его пополнить — неизвестно, так что снаряды лучше беречь… Первый выстрел старший лейтенант не услышал, просто метрах в двадцати перед мотоциклистами встал столб разрыва, и те метнулись к обочинам. Кто-то очень здорово промазал, но раздумывать об этом времени не было, Иван выстрелил, и с удовлетворением увидел, как взрыв подбросил вражеский мотоцикл в воздух — бой у пушки оказался неплохой. Он ожидал, что по мотоциклистам выстрелит кто-то еще, но рота перенесла огонь на более интересные цели: первый из легких танков уже стоял с разбитым ведущим колесом, на глазах у Петрова еще один снаряд ударил в маску орудия, выбив тонкий ствол автоматической пушки. Несмотря на изобилие целей, танкисты демонстрировали весьма посредственную меткость, за четыре минуты поразив один автомобиль с противотанковой пушкой, один тягач и
разбив мотор у головного грузовика с пехотинцами. Добить грузовик не успели — немцы моментально покинули подбитую машину и принялись отходить к сараю, о котором накануне предупредил Бурду мальчик Гриша. Петрова поразила выучка и хладнокровие немецких шоферов, моментально развернувшихся на дороге (этот маневр, впрочем, стоил им еще одного автомобиля с противотанковой пушкой). Остатки колонны на максимальной скорости уходили в сторону Орла, мотоциклисты съехали с дороги и рванули по бездорожью, пытаясь укрыться за горкой. При этом один мотоцикл застрял и был покинут экипажем прежде, чем очередной снаряд раскидал его по склону. Танки Кухаркина вышли из зарослей и послали несколько снарядов вслед уходящим грузовикам, но прямых попаданий не добились, и десантники, соскочив с машин, принялись обыскивать трупы, которых оказалось не так уж и много — семь или восемь, в поисках документов. Трофеи составили пулемет, автомат, несколько винтовок, самый ценный достался Багурскому: на трупе унтер-офицера была найдена сумка с картой и блокнотом.
        - Петров, ты говорил, что неплохо знаешь немецкий. — Бурда бросил блокнот молодому командиру и полез в свой танк: — Разберись, пока мы меняем позицию.
        Комроты не собирался оставаться на прежнем месте. После обстрела колонны немцы будут осторожнее, пустят вперед разведку, нанесут артиллерийский или бомбовый удар. Пока погода нелетная — надо быстро сменить позицию, замаскировать машины и ждать противника. Когда Петров разберется с документами, станет понятно, выполнила ли группа первую задачу, если нет, надо попытаться еще раз. Хуже всего было то, что они лишились радиосвязи — в три часа ночи станция на KB приказала долго жить, и все попытки радиста и самого Бурды привести ее в чувство ни к чему не привели. Заряжающий Петрова, бывший стрелок-радист Безуглый, провозился с вредным устройством до утра, пока не сдался — радио было мертво. Поскольку в роте больше не было радийных танков, приходилось признать, что связь с бригадой утрачена, и действовать придется на свой страх и риск.
        Новую позицию Бурда выбрал в трех километрах от прежней, но на другой стороне дороги, машины замаскировали, пехота окопалась чуть в стороне, чтобы не попасть под гусеницы танков, буде тем придется маневрировать. Убедившись, что рота готова встретить противника, старший лейтенант подошел к машине Петрова. Молодой командир сидел на крыше моторного отделения и что-то выписывал на листок бумаги, карманный немецко-русский словарь, выданный для такого случая ротным, лежал рядом нераскрытый.
        - Ну, как продвигается работа, Иван? — вежливо спросил Бурда, чьи познания во вражеском языке были весьма скромными.
        Петров закончил писать и соскочил на землю.
        - В общем, сперва то, что можно сказать определенно: в Орле находится 4 -я танковая дивизия, именно с ее частями мы и столкнулись на дороге. Где-то еще должна быть 3 -я танковая дивизия, но где точно — неясно, кажется, она действует в направлении на Волхов.
        - Понятно. — Бурда потер подбородок, который накануне вечером плохо побрил под холодной водой. — Теперь давай, что неопределенно.
        - Вот. — Петров протянул командиру листок бумаги, испещренный короткими надписями на немецком: — Это сокращения и аббревиатуры…
        - Аббре… что? Ах да, понятно, Ваня, не выеживайся, и без того голова кругом идет.
        - Смотри… — Грязный палец с обломанным ногтем отчеркнул непроизносимое слово из пяти букв. — «Pz» — это, скорее всего, от «панцер», танк. Но что это конкретно: танковый полк, батальон, рота — я не знаю. Большинство других сокращений я просто не понимаю.
        - Ясно, значит, нужен живой пленный. — Бурда посмотрел на небо и сплюнул: — Ну, начинается. Если облачность поднимется еще, насыплют нам на загривок… Ладно, будем ждать.
        Ждать пришлось довольно долго — в следующий раз немцы сунулись по дороге только в три часа пополудни. Восемь танков, два легких и шесть средних, три бронетранспортера с пехотой, снова пушки на прицепе у тягачей, впереди, как и в прошлый раз, катили мотоциклы. В этот раз противник был осторожнее, колонна была еще в километре от засады, когда мотоциклисты резко прибавили ход и, проскочив замаскированные позиции пехотинцев, остановились напротив того места, где ожидали своей очереди укрытые в зарослях машины Бурды. Двое немцев спешились и принялись внимательно разглядывать дорогу, и старший лейтенант, следивший за ними в прицел, бешено выругался: на сырой глине были ясно видны отпечатки гусениц, сворачивающие в сторону. Колонна замедлила продвижение, танки начали расходиться веером, медлить было нельзя, и, хотя дистанция была больше, чем хотелось бы, Бурда поймал в прицел бронетранспортер и выстрелил. Полугусеничная машина с бронированным, похожим на гроб кузовом остановилась, и из нее посыпались солдаты в серой форме, от второго снаряда бронетранспортер вспыхнул. Рота стреляла непрерывно, добившись
попаданий в две немецкие машины, один из танков, получивший болванку в башню, тем не менее сохранил ход и, пятясь, вышел из боя, второй остановился, но продолжал стрелять. На глазах у Бурды к поврежденному танку подошел еще один, из люка выскочили два танкиста и прикрепили буксирные тросы. Скрипя зубами от ярости, старший лейтенант начал ловить хитрецов в прицел, но тут перед позициями роты разорвалось несколько дымовых снарядов, и поле боя заволокла белая завеса. Курсанты стреляли по мотоциклистам, однако до тех было около пятисот метров, и немцы, свернув в поле, Ушли без потерь.
        Засада явно не удалась, немцы, укрывшиеся за дымовой завесой, отступали, и старший лейтенант Петров решил действовать на свой страх и риск, упускать противника не хотелось, да и привычка самому распоряжаться своими действиями давала себя знать. Бывший комбат высунулся из люка и, определив направление ветра, заорал в ТПУ:
        - Васька, на север давай!
        - Куда? — ошалело крикнул в ответ мехвод.
        - Тьфу, черт, вправо! Обходи завесу!
        - Товарищ старший лейтенант! — У Безуглого ТПУ не было, и ему приходилось напрягать легкие, чтобы его услышали: — Приказ был не выходить на открытое место!
        - Заткнись!
        «Тридцатьчетверка», набирая скорость, вылетела из кустов и двинулась в обход задымления, в последний момент старший лейтенант нажал сапогом на левое плечо Осокина, и водитель свернул прямо в дым. Выскочив на открытое место, старший лейтенант увидел, что немцы отходят, бронетранспортеры и два тягача с гаубицами уже развернулись, пять танков отступали, пятясь, стреляя с коротких остановок, прикрывая подбитую машину, которую буксировали по шоссе. Внимание Петрова привлекло длинноствольное тяжелое орудие, отставшее от остальной колонны, его тягач был поврежден и стоял в стороне, немцы лихорадочно подцепляли пушку к второй полугусеничной машине.
        - Осокин, остановка!
        Машина встала как вкопанная, и старший лейтенант, наскоро прицелившись, выстрелил. Болванка взрыла землю в шести метрах от орудия, поврежденный тягач уже отползал в сторону города.
        - Осколочный, быстро! — заревел командир. — Осокин, пятьдесят метров вперед!
        Немцы уже заметили опасность, и теперь три танка стреляли только по машине Петрова, в башню ударило сразу три снаряда, но броня выдержала. Командир почувствовал резкую боль от впившихся в лицо осколков брони, скрипя зубами, он следил в прыгающий прицел, как немцы заканчивают закреплять пушку и лезут в кузов тягача.
        - Остановка!
        Дистанция была слишком велика, пожалуй, свыше километра, но такую цель упускать нельзя, это орудие способно уничтожить тяжелый танк одним выстрелом. Старший лейтенант тщательно прицелился, понимая, что второго шанса может и не быть. Пушка рявкнула, гильза со звоном упала вниз, выпустив в башню новую порцию зловонного дыма, но Петров не обратил на это внимания. Его снаряд ударил куда-то под накатный механизм немецкого орудия, и оно осело, ствол резко качнулся вниз.
        - Попал! — захохотал Петров и тут же прикусил язык. Осокин, не дожидаясь команды, рванул назад.
        Немецкие танки попытались было прикрыть поврежденную пушку, но затем развернулись и на максимальной скорости ушли в сторону города, вслед за ними умчался тягач. Петров открыл люк и увидел, что со стороны засады идет KB Бурды, тяжелый танк прошел мимо машины Петрова, и старший лейтенант приказал Осокину следовать за ротным. Преследование продолжалось недолго, KB остановился у подбитого орудия, Осокин, повинуясь приказу командира, поставил «тридцатьчетверку» рядом со стальным гигантом. Петров соскочил на землю и, взглянув в лицо комроты, что уже ждал его возле своей машины, понял: предстоит неприятный разговор.
        - Ты приказ слышал? — негромко спросил Бурда.
        - Так точно! — Они были в одинаковых званиях, но ротой командовал один, и Петров вытянулся по стойке «смирно».
        - Я приказал маневрировать, не выходя на открытое место, так? — Лицо старшего лейтенанта было спокойным, но чувствовалось, что он с трудом сдерживается.
        — Так точно!
        - Тогда какого черта ты поперся вперед?! — Выдержка наконец изменила ротному, и последние слова он почти выкрикнул.
        - Немцы не приняли боя, они отходили, — ответил Петров, глядя куда-то над плечом Бурды.
        - И что?
        - Я решил, что один уничтоженный бронетранспортер — это не слишком высокий результат для танковой роты, — ровным голосом ответил Петров. — Я надеялся добить поврежденный танк.
        Бурда поймал взгляд подчиненного, некоторое время оба смотрели друг другу в глаза.
        - Так ты считаешь, что я командую плохо? — тихо спросил командир.
        - Нет. — Петров вздохнул: — Просто, по-моему, мы должны не просто отгонять немцев, мы обязаны их уничтожать, наносить им поражение. Иначе войну не выиграть. Но я признаю себя виновным в невыполнении приказа и готов понести наказание.
        Бурда повернулся и посмотрел на подбитое орудие — вблизи оно казалось еще больше, а длинный ствол наводил на самые мрачные мысли.
        - Экая дура, — пробормотал старший лейтенант. — Калибр — миллиметров сто, не меньше. Такая раз врежет — и сорок шесть тонн металлолома готовы. Ладно, в общем, ты тоже прав, второе правило никто не отменял. Объявляю тебе выговор… Устный.
        Он осмотрел поле боя и покачал головой:
        - Негусто, конечно, но, как говорится, курочка по зернышку… А стреляем мы пока не очень. Но ты видел, как они танк подцепили? Гады, но молодцы, ничего не скажешь, нам бы тоже так! Ладно, давай-ка обратно, а то маячим тут на открытом месте. Интересно, что сейчас комбриг делает?

* * *
        Комбриг занимался тем, что подсчитывал потери.
        Накануне он отвел мотострелков и легкие танки от Ивановского и закрепился в двух километрах восточнее, у села со странным названием Казнаусев. Утро началось уже привычной моросью, но часам к десяти дождь прекратился. Это был дурной знак — низкая облачность делала невозможным применение авиации, но теперь можно было в любой момент ожидать налета. Комбриг не находил себе места и в одиннадцать часов отправился проверить передний край, но до окопов батальона дойти не успел. Первые снаряды упали с перелетом, и Катуков едва успел броситься ничком, его засыпало кусками глины и ветками. Полковник быстро огляделся — укрытий вокруг не наблюдалось, поэтому ему оставалось только вжаться в землю, пережидая обстрел. С третьего залпа немецкие артиллеристы пристрелялись, и теперь снаряды рвались на позициях мотострелкового батальона. Послышался до боли знакомый вой: с запада заходила восьмерка пикировщиков, они построились в круг и принялись обрабатывать окопы мотострелков. Михаил Ефимович поднялся и побежал к своему КП, понимая, что атака может начаться в любую минуту. Рядом бежали двое связистов, раскатывая
катушку телефонного провода; услышав свист, комбриг бросился наземь и, пропустив над собой осколки, посмотрел туда, где должны были находиться оба бойца. Один лежал без движения, другой пытался отползти в сторону, волоча странно вывернутую ногу. Катуков вспотел: беги он чуть быстрее, взрыв задел бы и его, пора было заканчивать с этой беготней по кустам. На то, чтобы добраться до КП, у него ушло еще пять минут, за это время обстрел прекратился, и с шоссе стал ясно слышен звук моторов. Позиции мотострелкового батальона атаковало пятнадцать танков, пехота двигалась вместе с ними на бронетранспортерах. В полукилометре от окопов немецкие солдаты спешились и развернулись за танками в цепь, все это время артиллерия продолжала обстреливать окопы мотострелков.
        - Почему они не открывают огонь? — крикнул комбриг начальнику оперативного отдела.
        Мотострелковый батальон имел шесть сорокапяток — не Бог весть какая артиллерия, но хоть что-то, помимо этого за домами и сараями комбриг укрыл роту БТ, еще четыре легких танка были вкопаны в землю позади стрелковых ячеек Полковник надеялся, что этого хватит и ему не придется вводить в бой свой последний резерв — четыре средних танка. Группа Гусева до сих пор не вышла в расположение бригады, связь с Бурдой была потеряна еще ночью.
        Орудия мотострелков открыли огонь, из шести пушек после артподготовки и бомбежки осталось только четыре, да и от тех толку было мало. Им не удалось подбить ни одного танка, но они обнаружили себя, и немцы получили новые цели, капитан Никитин, не отходивший от телефонного аппарата, внезапно крикнул:
        - Что? Громче, не слышу! Что там у вам?
        Выслушав ответ невидимого собеседника, он ввернулся к полковнику и хрипло сказал:
        — Комбат докладывает: орудия батальона уничижены, в ротах большие потери.
        Катуков не отрываясь смотрел в бинокль, как немецкие танки расстреливают в упор стрелковые ячейки.
        - Вызывай Рафтопулло, засадам огонь по танкам! — крикнул полковник
        - А резерв? — Никитин уже приказал радисту вызывать комбата -2.
        - «Тридцатьчетверки» тоже! Ты что, не видишь, немцы их сейчас в окопах похоронят!
        Первыми открыли огонь закопанные в землю БТ, затем из-за сараев и изб начали появляться остальные легкие танки, но им удалось подбить только один бронетранспортер с установленным на нем противотанковым орудием. Немцы немедленно переключились на новые цели, и в течение нескольких минут два БТ уже горело, выбрасывая в осеннее небо столбы черного жирного дыма. Ситуацию переломило появление «тридцатьчетверок» — вылетев из-за леса, средние танки мгновенно подожгли один Т -3 и повредили второй. Гитлеровцы перегруппировались, теперь их машины вели бой только с танками, и советская пехота смогла сосредоточиться на вражеских солдатах.
        - Товарищ полковник, — капитан Никитин уже обрел былую невозмутимость, — из штаба корпуса сообщают: сейчас будет авиационная поддержка.
        - Быстро разложить полотнища, — ответил Катуков. — Еще по нам врежут чего доброго, что им там видно сверху…
        Он не успел договорить, как с севера донесся нарастающий гул, и из-за леса выскочила шестерка одномоторных самолетов. Такие комбригу видеть пока не приходилось: остроносые, с длинными фюзеляжами и широкими крыльями, с горбом высокой кабины, они летели, едва не цепляя подвешенными бомбами деревья.
        - Штурмовики! — Никитин вынужден был повысить голос, чтобы перекрыть шум моторов. — Ил -2!
        Работники штаба спешно выкладывали на земле условный знак из белых полотнищ, «илы» сделали круг над полем и, набрав высоту, атаковали немцев. Между боевыми порядками гитлеровцев и окопами мотострелков было не больше двухсот метров, но самолеты ухитрились уложить ракетные снаряды и бомбы, не задев своих. Насколько было видно с КП, ни одного танка штурмовики не уничтожили, но психологический эффект их атаки был очень сильным: противник остановился, его солдаты залегли, ища убежища от воющей смерти. Пронесшись над полем, «илы» выложили вторую порцию бомб туда, где по прикидкам Катукова должны были быть позиции немецкой артиллерии, затем вернулись и проштурмовали из пушек и пулеметов залегших пехотинцев противника. Этого немцы уже не выдержали, пехота начала отходить к бронетранспортерам, танки пятились, отстреливаясь. Штурмовики сделали еще один круг над полем и ушли на восток, при этом один сильно дымил и отставал от товарищей.
        Бой был окончен, и полковник посмотрел на часы, чтобы засечь время.
        - Никитин, сколько на твоих? — спросил Катуков.
        - Четырнадцать часов сорок пять минут, — оторвался от телефона начальник оперативного отдела.
        - Надо же, — пробормотал комбриг, — а я уж думал — часы убил. Почти три часа дрались.
        - Командир мотострелков докладывает о потерях. — Никитин опустил трубку и посмотрел в глаза полковнику: — В батальоне осталось триста активных штыков, орудия уничтожены, половина пулеметов — тоже. Рафтопулло потерял два легких танка сгоревшими и один поврежденным. «Тридцатьчетверки» целы все, но противотанковых пушек у нас не осталось.
        - Так. — Михаил Ефимович снял шапку, подставив мокрую голову холодному осеннему ветру: — Значит, подведем итоги: без артиллерии противостоять мы им можем, по существу, только новыми танками. Черт, плохо. Где комиссар?
        Бойко атака застала на позициях мотострелков, и, поскольку уходить посреди боя было неприлично, он остался там до отхода немцев, слегка оглох на оба уха и теперь говорил преувеличенно громко.
        - Ну каша, на Украине такого не видел. — Шинель комиссара, всегда тщательно вычищенная, даже щегольская, теперь местами приобрела неопрятный рыжий цвет. — Ты представляешь, сам одного срезал! Бойца рядом убили, я в его ячейке сидел, так я винтовку взял, смотрю, бежит субчик… — Он махнул рукой. — А вообще, ужасно, пехота вообще стрелять не умеет, лупит в белый свет как в копеечку. — Он зло сжал кулаки: — Да, у них артиллерия, бомбардировщики, но все равно, посмотреть — перед окопами ну десятка полтора-два трупов, от силы, валяется, а у нас…
        - Из батальона докладывают, что уничтожено около сотни гитлеровцев, — невозмутимо сообщил Никитин.
        - Да они там совсем страх потеряли, — вышел из себя комиссар. — Какая сотня?
        - А вот такая. — Катуков изобразил руками, как полтора десятка превращаются в сотню. — И наверх, кстати, тоже сотня пойдет. Объяснять надо, почему?
        - Да неплохо бы, — нахмурился комиссар.
        - Во-первых, — спокойно начал полковник, — люди имеют привычку верить в то, что говорят, даже если изначально знали, что это неправда. Боевой дух мотострелков ронять нам резона нет, так?
        - Понял, — устало кивнул Бойко и привалился к стенке окопа: — Ну и потеря сорока процентов личного состава без нанесения существенного урона противнику — это ведь тоже нехорошо, а? Так что командованию лучше представить другую картину?
        - Если хочешь, доложим все как есть, — пожал плечами полковник
        - Да ладно, — вздохнул комиссар, — я все понимаю.
        - Что Гусев? — спросил полковник у Никитина, чтобы сменить тему.
        - Капитан Гусев докладывает, что в данный момент прорвался через брод у Богослово и сейчас собирается пройти вверх по течению притока Оптухи в направлении на Протасово, там должен быть еще один брод. Соединился с ротой Тульского батальона, той, что находилась у Богослово, и теперь спрашивает, куда выводить группу.
        - Пусть выходит к деревне Первый Воин, — приказал Катуков.
        - Опять отступаем? — нахмурился Бойко.
        - Да, представь себе, — раздраженно ответил Михаил Ефимович. — Ты видел сегодняшний бой, какой вывод из него сделал?
        - Ну… — задумался комиссар, — у нас мало пехоты и артиллерии.
        - У нас ОЧЕНЬ мало пехоты и НЕТ артиллерии, — поправил его комбриг, — фактически сегодня их остановили «тридцатьчетверки», ну и штурмовики, конечно. Но немцам уже известна наша позиция здесь.
        - И что? — Комиссару, похоже, было подозрительно любое отступление.
        Мимо КП прошел один из танков Рафтопулло, тонкая броня башни пробита в нескольких местах, на моторном отделении сидел танкист и придерживал за плечи раненого товарища. Тот, похоже, терял сознание, его лицо было замотано бинтами так, что видны были лишь глаза, на белой повязке проступали пятна крови. Комдив проводил взглядом изуродованный танк и снова повернулся к комиссару:
        - Ты заметил, как они действуют? Разведка, концентрация сил, затем удар. Наши позиции и силы здесь, под Казнаусевом, им известны, завтра они просто подтянут еще сил и раскатают нас в блин. Если мы отойдем за Лисицу, то, во-первых, им придется начинать все сначала — проводить разведку, перемещать артиллерию — на это уйдет некоторое время, во-вторых, мы будем обороняться за водной преградой и встанем на высотках.
        — Ну что же, ты командир, — кивнул Бойко.
        — От Бурды что-нибудь есть? — спросил полковник у Никитина.
        - Продолжаем вызывать, но связь установить не удалось, — ответил капитан.
        - Не могли же они пропасть без следа, — в сердцах сказал Катуков. — Ладно, будем надеяться — вырвутся.

* * *
        - Васька, — крикнул старший лейтенант, надавливая на правое плечо водителя.
        Танк повернул вправо и проломился через какой-то забор. Похоже, здесь находился колхозный выпас, во всяком случае довольно большой участок когда-то огородили со всех сторон. Сейчас здесь все было изрыто снарядами, и по истерзанной земле носилась туда-сюда машина старшего лейтенанта Петрова, время от времени останавливаясь, чтобы отправить снаряд в сторону деревни. Танк выполнял очень важную задачу — отвлекал на себя огонь противотанковой батареи противника, что была укрыта на восточной окраине Домнино. Тридцатисемимиллиметровые пушки батареи, к счастью, на таком расстоянии броню танка не пробивали, и это было хорошо, потому что старший лейтенант насчитал уже восемь попаданий, каждое из которых отшибало броневую крошку с внутренней стороны. Помимо Петрова, в этом представлении участвовал еще и взвод лейтенанта Кухаркина, машины то скрывались за изгородями или уходили в лесок, то появлялись на открытом месте и вызывали на себя немецкий огонь. Все это хитрое маневрирование имело целью отвлечь немцев от железнодорожного и автомобильного мостов через Оптуху, через каковые мосты старший лейтенант Бурда
планировал ворваться на северную окраину села Домнино и уничтожить засевших в селе немцев. KB и второй взвод «тридцатьчетверок» вместе с ротой мотострелков сосредоточивались в лесу возле мостов, а Петров и Кухаркин имитировали бурную деятельность на противоположной окраине деревни. Наконец над лесом взвилась ракета, и Петров приказал водителю отводить танк назад, теперь Кухаркин должен был перебросить свои танки к мосту, чтобы прикрыть отход комроты. В селе тем временем шел ожесточенный бой, в двух местах разгорались пожары, причем в одном месте в небо поднимался столб густого черного дыма, явно от горящей резины и масла. Через полчаса из деревни вышла пехота и, двигаясь перебежками, отступила на свой берег, за ними выскочили две «тридцатьчетверки», затем еще одна, последним, пятясь, отходил KB Бурды, обстреливаемый немецкой артиллерией. Их никто не преследовал, и через некоторое время танки собрались за лесом. Петров наскоро расспросил Загудаева, что же произошло в деревне, и политрук ответил, что на главной улице «тридцатьчетверки» попали под жестокий обстрел, потом столкнулись с немецкими танками.
Сколько было танков, сказать точно никто не мог, один сожгли, влепив с испугу сразу несколько снарядов, после чего осторожный Бурда приказал отступить. В результате атаки был уничтожен один танк, легкий или средний, сказать сейчас было нельзя, одни говорили, что это был Т -4, другие, в том числе сам Загудаев, считали, что им попался Т -2, кроме того, Ивченко протаранил грузовик, а сам Бурда расстрелял противотанковую пушку. Пехота выступила несколько бледнее, возможно потому, что немцы быстро отошли под ударом танков. Во всяком случае, мотострелки захватили пулемет и несколько винтовок. Главное, что ни танкисты, ни пехотинцы потерь не понесли. Теперь предстояло решить, что делать дальше, Петров, который незаметно для себя стал начальником импровизированного штаба группы, был вызван на военный совет вместе с Загудаевым, командирами танковых взводов и старшим лейтенантом — комроты мотострелков.
        - В общем, я решил прорываться к своим, — сказал Бурда с ходу. — Вся эта наша партизанщина до добра не доведет.
        - А по-моему, мы воюем хорошо, — возразил политрук — Немцев бьем, сами потерь не имеем.
        - Пока не имеем, — заметил Петров. — Пока у них до нас руки не дошли, но дело не в этом. Слышали канонаду сегодня днем?
        - Да слышали, — ответил вместо комиссара комроты, — там дерется бригада, а мы здесь заняты, по существу, мышиной возней.
        - Значит, отходим? — уточнил Загудаев.
        - Да, — кивнул Бурда, — до вечера держим их здесь, к тому же надо постараться повредить хотя бы один мост. С наступлением темноты начинаем движение на Протасово, а оттуда — на Первый Воин.
        - Не слишком большой крюк нарезаем, Александр? — спросил комиссар. — Эдак и до Тулы доедем…
        - В самый раз, — усмехнулся Бурда. — Если бригада отступила после сегодняшнего боя, следующий естественный рубеж обороны — Лисица. Лучше пройдем пять километров из своего тыла к передовой, чем влетим в самое кубло. Ладно, совет окончен, по машинам, товарищи. До вечера мы их на эту сторону не пропустим.

6 октября 1941 г.
        - Что, нервничаешь? — не выдержал комиссар, наблюдающий, как полковник в третий раз подходит к столу с разложенной картой.
        - А ты нет? — Катуков в который раз прокручивал в голове план предстоящего сражения, стараясь понять, что он мог упустить.
        Утро шестого октября порадовало комбрига низкой облачностью и промозглым мелким дождем — атак с воздуха можно было не опасаться. Почти все имеющиеся в наличии силы бригады оседлали шоссе Мценск — Орел, заняв позицию на высотах за речкой Лисица. Прямо перед шоссейным мостом отрыл окопы мотострелковый батальон, левый фланг должна была удерживать рота Тульского батальона при поддержке четырех танков. Правее участок от железной дороги до Оки будет удерживать сосед — полк НКВД. Накануне в бригаду прибыл противотанковый дивизион — личный резерв комкора Лелюшенко, «сорокапятки» разместили на позициях мотострелков. 2 -й танковый батальон капитана Рафтопулло укрылся в роще за пехотинцами. Имевшиеся в наличии пять «тридцатьчетверок» и три KB встали в засады, еще четыре под командой старшего лейтенанта Лавриненко снова отошли в личный резерв полковника. Что возможно — сделано, и все же уверенности у Катукова не было — противник был слишком силен, не только артиллерией, авиацией, пехотой. Немцы умели воевать, причем гораздо лучше, чем он сам и его бригада, скорость и автоматизм, с которыми они
перегруппировывались, поддерживали друг друга огнем, меткость их стрельбы, уверенность и напор гитлеровской пехоты — все было выше всяких похвал. Да, враг воевал лучше, полковник не мог это не признать, но что это меняло? Комбриг имел боевую задачу и был обязан выполнить ее во что бы то ни стало, прочее значения не имело.
        Артиллерийская подготовка началась в девять утра, обстрел был сильнее, чем накануне, позиции мотострелкового батальона скрылись в дыму, земля дрожала, и под прикрытием этого огня немцы начали атаку. Железнодорожный мост саперы взорвать успели, но шоссейный был захвачен стремительным броском немецких танков с десантом на броне, Михаил Ефимович мог только наблюдать в бессильной ярости, как противник разворачивается в полутора километрах от его позиции — помешать ему он не мог. В этот раз кулак, собранный гитлеровцами, был впечатляющим: три десятка танков, свыше батальона пехоты. Катуков понял, что наступил момент истины. У него имелось семь «сорокапяток», полтора десятка БТ и главный его козырь — двенадцать новых танков — с этими силами комбриг должен был не пропустить врага в Мценск
        Немцы уже подошли на дистанцию прямого выстрела, и противотанковые пушки артдивизиона открыли огонь. «Сорокапяткам» удалось повредить один из вражеских танков, прежде чем все они были уничтожены ответным огнем. Два БТ, вкопанных в землю среди окопов мотострелков, уже горели, еще пять минут, и немцы ворвались на позиции мотострелкового батальона. Пехота, двигаясь вместе с танками, методично вычищала окопы, очаги сопротивления расстреливались из танковых пушек и забрасывались гранатами, то тут, то там над стрелковыми ячейками вставали языки пламени — немцы применяли огнеметы.
        - Командир мотострелкового батальона докладывает: потеряны все орудия, до половины личного состава, держаться сил больше не имеет, — сообщил Никитин.
        - Пусть держится зубами, — жестко сказал Катуков. — За нами не Мценск и даже не Тула. За нами Москва! Всем засадам — огонь по противнику. Гусеву — выдвигаться немцам во фланг.
        Вчера вечером, организуя оборону бригады, Михаил Ефимович полагал, что организованным огнем мотострелков и танковых засад удастся отсечь немецкую пехоту от танков. Но угловатые серые машины не собирались отрываться от своих солдат, они давили красноармейцев в окопах, уничтожая батальон, и спасти положение могли только танкисты. Катуков планировал подпустить немцев ближе, но те не собирались подходить ближе, пока не расправятся с его мотострелками, и танки бригады вступили в бой раньше намеченного. Первыми контратаковали БТ, их «сорокапятки» смогли лишь повредить две немецкие машины, и за этот успех Рафтопулло заплатил тремя своими машинами, вспыхнувшими, как факелы. Но затем до врага добрались «тридцатьчетверки», и картина мгновенно изменилась: стреляя с коротких остановок, то отходя за дома, то появляясь снова, они за полчаса сожгли четыре танка противника и повредили еще три, заставив гитлеровцев отступить, оттаскивая поврежденные машины к мосту. Впрочем, немцы отреагировали мгновенно: сразу за мостом были развернуты две зенитные пушки, сразу сместив баланс в свою сторону. За пять минут батальон
Гусева потерял три «тридцатьчетверки», командирский KB был тяжело поврежден, самого капитана вытащили из башни оглушенного, но живого, без единой царапины. Положение спас Лавриненко: маскируясь дымом горящих домов, он подобрался к мосту на километр, и двумя снайперскими выстрелами уничтожил оба орудия. На позициях мотострелкового батальона продолжался бой, танки перестреливались с дистанции в четыреста-пятьсот метров. Враг потерял еще одну машину уничтоженной, три подбитые были взяты немцами на буксир и уже оттаскивались назад.
        Бой продолжался уже три часа, и основной силой в нем были танки. Пехота бригады понесла чудовищные потери, фактически мотострелковый батальон был небоеспособен, и вся тяжесть сражения легла на танкистов Гусева и Рафтопулло. «Тридцатьчетверки» и БТ трижды ходили в атаку, оттесняя немцев к мосту, потери росли, но бригада еще сохраняла боеспособность, большую часть подбитых машин ремонтники смогли эвакуировать. Два раза советские и немецкие танки подобно коннице древних времен проходили сквозь боевые порядки друг друга, вступали в поединки: танк против танка, танк против пушки. Точку в бою поставил Лавриненко: обойдя по приказу комбрига лес севернее шоссе, он со своим взводом сумел прорваться к мосту, подбить средний танк и уничтожить два тяжелых орудия. После этого старший лейтенант отвел свои «тридцатьчетверки» за лес, прежде чем гитлеровцы сумели сконцентрировать на нем огонь.
        К 16:00 немцы начали отход за реку. Катуков отвел танки на исходные позиции, сил преследовать противника уже не оставалось, нужно было заправить танки, пополнить боезапас. Многие экипажи потеряли людей убитыми и ранеными, нужно было произвести замену из тех танкистов, что лишились своих машин. Комбриг постоянно получал сообщения о потерях.
        - В мотострелковом батальоне осталось сорок активных штыков, — сообщил Никитин.
        Капитан казался железным — несмотря на чудовищное напряжение боя, оперативный отдел работал словно налаженный автомат, принимая и обрабатывая информацию, чтобы представить полковнику точную картину сражения.
        - В противотанковом дивизионе из двенадцати орудий потеряно семь. Уничтожено два средних танка, один Т -34 и один KB повреждены, восстановят не раньше, чем через сутки. Рафтопулло потерял четыре БТ сгоревшими и два поврежденными.
        Потери были чудовищными, цена победы оказалась слишком высокой.
        - Еще один такой бой, — пробормотал Катуков, — и от бригады ничего не останется. Составь донесение командующему корпусом, напиши, что я прошу переподчинить мне полк НКВД. А здорово, Миша, опять атаку отражал?
        Комиссар вошел в избу и тяжело сел на табурет.
        - Я говорил с уцелевшими бойцами мотострелкового батальона, — глухо начал Бойко. — Знаешь, там был младший лейтенант, его взвод потерял две трети бойцов, но он с оставшимися удержал позицию, даже повредил легкий танк, танкисты потом добили. Знаешь, он плакал.
        - Ничего удивительного. — Катуков наклонился над картой, пытаясь понять, хватит ли ему сил удержать эту позицию. — В бою держался на силе воли, а теперь отпустило.
        - Ты не понял, — сказал комиссар. — Он плакал от злости. Он видел, как немцам сдавались бойцы соседнего взвода.
        - Вон что. — Полковник выпрямился, аккуратно положив линейку поверх карты: — Ну, это уже по твоей части.
        - Я знаю, — горько ответил Бойко. — Где-то я недоработал.
        - Брось, — поморщился Катуков, — ты так говоришь, будто стоит только произнести пламенную речь — и все враз сделаются героями. Это уж каждый сам для себя решает, и потом, этот твой младший лейтенант — он же не сдался? Что там, Никитин?
        Капитан положил телефонную трубку, и комбриг вдруг увидел, что обычно спокойный начальник оперативного отдела просто сияет:
        - С левого фланга сообщают — к ним вышел Бурда.
        - С чем вышел, — вздохнул полковник, — рожки да ножки, небось?
        - Вся группа, — улыбнулся Никитин, — восемь танков, рота мотострелков, даже грузовик трофейный пригнали.
        Катуков расхохотался, чувствуя, что напряжение, державшее его за горло весь день, понемногу отпускает:
        - Интересно, чем они там занимались? А ну, давай его сюда.

7 -8 октября 1941 г.
        - Что-нибудь есть из корпуса? — спросил Катуков, снимая кожаное пальто и ставя его в угол.
        От дождя кожа намокла, и пальто, и без того тяжелое, словно налилось свинцом. Сегодня с утра они с начальником штаба объезжали новый рубеж обороны, на два километра восточнее предыдущего, и оба промокли до костей. Бригада по-прежнему седлала шоссе, занимая позиции по линии Ильково — Головлево — Шеино, скоро эти деревеньки, как раньше Ивановское, Казнаусев и Первый Воин, станут полем боя и тоже превратятся в груду развалин.
        - Есть, — донеслось из угла.
        Голос был знакомый, и полковник встал по стойке «смирно».
        - Товарищ командующий…
        - Вольно. — Лелюшенко усмехнулся: — Садись, Михаил, разговор будет долгий.
        Катуков напрягся, вчера ночью он получил весьма неприятную телефонограмму от Федоренко. В ответ на просьбу переподчинить бригаде полк НКВД начальник ГАБТУ едко указал на то, что у полковника уже был мотострелковый батальон, от которого на сегодняшний момент осталось сорок штыков, и в заключение потребовал ежедневно представлять полноценные донесения о ходе боевых действий. Замечания, конечно, были справедливые, но легче от этого не становилось, и теперь Михаил Ефимович с тревогой ждал, что же ему скажет комкор.
        - Действия бригады оценены высоко. — Сказав это, Лелюшенко замолчал, словно ожидая реакции Катукова.
        - Кем оценены? — спросил комбриг.
        - Мной, — генерал улыбнулся, — и Ставкой.
        - Ставкой?! — Комбриг не мог сдержать удивления.
        - Да. — Лелюшенко похлопал Катукова по плечу: — Просьбу твою я удовлетворяю — тебе придается полк пограничников полковника Пияшева, а также батарея гаубиц и батарея дивизионных орудий. Кроме того, гвардейские минометы капитана Чумака будут действовать в твоих интересах, хотя тебе не подчиняются.
        Гвардейские минометы появились на позициях бригады вечером шестого октября. Капитан Чумак сказал, что может дать только один залп, и потребовал, чтобы ему указали цель. Комбриг пожал плечами и приказал Кульвинскому распорядиться. Начштаба предложил нанести удар по большой лощине за деревней Каменево — там вроде бы наблюдалось движение, то ли немцы там сосредоточивались, то ли, наоборот, использовали низину как прикрытие для отхода. Чумак некоторое время производил какие-то расчеты, затем долго играл углами возвышения направляющих, больше всего походивших на дырчатые рельсы. Одновременно с этим артиллерист посоветовал предупредить бойцов в окопах, дабы избежать паники, Катуков в ответ хмыкнул, но просьбу исполнил. Наконец все было готово, и Чумак сообщил на КП, что сейчас будет стрелять. — Каков наглец, говорит «Держитесь там за что-нибудь», — усмехнулся Бойко. — Ну пусть дает, посмотрим…
        И капитан дал. Выскочивший из избы комбриг не мог не признать, что залп реактивных минометов выглядит, по меньшей мере, впечатляюще: десятки огненных стрел прочертили ночное небо, их полет сопровождался чудовищным ревом и шипением. Катуков почувствовал, что ему и впрямь хочется броситься на землю, в горящих снарядах, что рвали ночь с выворачивающим душу воем, было что-то по-настоящему жуткое, они казались живыми, и от этого становилось не по себе. Ракеты летели по заметно различающимся траекториям, было очевидно, что применять это оружие можно только по площадям. Через несколько секунд над лощиной загрохотало и в небо ударили столбы огня, казалось, вспыхнула сама земля. Отстрелявшись, капитан извинился, что не может задержаться, моментально свернул батарею и уехал в неизвестном направлении, в лощине тем временем что-то сильно горело и время от времени взрывалось. — Не знаю уж, накрыли они там что или нет, — сказал наконец ошарашенный комиссар, — но даже если нет, думаю, обделались немцы капитально, надо же, какая бандура страшная…
        Известие о том, что самоуверенный капитан будет время от времени постреливать по немцам, не могло не радовать, такое оружие наверняка здорово ударит противнику по нервам, если даже не нанесет серьезных потерь…
        - В общем, давай, полковник, Ставка на тебя надеется. Начала прибывать 6 -я гвардейская дивизия, нам нужно еще хотя бы три дня…
        Лелюшенко уехал в девять утра, а буквально через полчаса на КП бригады появился полковник Пияшев. Командир полка НКВД по званию был равен комбригу, но, похоже, его это не смущало. Оказалось, что полк набран в основном из пограничников, и Пияшев предложил использовать особые таланты защитников границы.
        - Формируем диверсионные группы и пускаем их в обход населенных пунктов. — Полковник показал на карте, где именно целесообразно пускать диверсантов. — Убиваем сразу двух зайцев: во-первых, ребята проведут глубокую разведку противника, добудут языков, во-вторых, будут действовать немцам на нервы.
        - Каким образом? — спросил начштаба Кульвинский.
        - Резать их будем. — Полковник с улыбкой провел ребром ладони по горлу, показывая, как его пограничники будут резать фашистов.
        - Чем вы там, на границе, занимались? — мрачно спросил Катуков.
        - С кем поведешься, — вздохнул полковник — Соседи-то у нас те еще…

* * *
        Седьмое и восьмое октября прошли спокойно, диверсионные группы Пияшева обнаружили, что противник отошел за Оптуху и перегруппировывает силы. Два дня шли непрерывные дожди, причем восьмого к ним прибавился снег, проселочные дороги развезло так что машины по оси погружались в жидкую грязь. Так или иначе, немцам будет нужно шоссе, но обойти бригаду они попытаются обязательно. Катуков понимал, что распутица не сможет остановить врага, хотя крови ему попортит изрядно. Его люди тоже страдали от холода и сырости, вода собиралась в окопах, невозможно было развести костер, и красноармейцы по очереди ходили в избы, чтобы погреться.

9 —10 октября 1941 г.
        В ночь на девятое октября немного развиднелось, и полковник понял, что утром следует ожидать немецкого наступления. Утром снова ненадолго заморосило, но было ясно, что затишье кончилось. В 9:00 немцы атаковали центральные позиции бригады на высотах восточнее деревни Первый Воин. Началось третье сражение за Мценск. Гитлеровцы продвигались вперед при поддержке артиллерии и пикировщиков, но теперь Катукову было чем ответить, и приданные батареи вступили в артиллерийскую дуэль с немцами. В 10:00 над полем боя появились штурмовики, и Катуков впервые с начала войны увидел, что такое настоящая авиационная поддержка. Немцы выдвигались к месту сражения по шоссе, по обе стороны которого расстилались поля непролазной грязи, не свернуть, не рассредоточиться. Это была идеальная цель, и «илы» буквально повисли над ней. Восьмерка сменяла восьмерку, пусть летчикам не хватало боевого опыта и меткости, они с лихвой возмещали его дерзостью и упорством, снова и снова заходя на дорогу, стреляя по бронетранспортерам, грузовикам, людям. Немецкое продвижение замедлилось, но остановить атаку не удалось.
        В районе Шеино немецкое наступление наткнулось на оборону пограничников, поддержанных танковыми засадами, на окраине деревни завязался упорный бой. Бойцы Пияшева огнем противотанковых ружей повредили немецкий легкий танк, после чего немедленно подожгли его бутылками с горючей смесью, еще одну вражескую машину подбили танкисты. То тут, то там пограничники контратаковали, в окопах завязывались жестокие рукопашные схватки, в ход шли ножи и саперные лопатки. Натолкнувшись на упорное сопротивление, немцы отошли, в течение получаса их орудия обстреливали позиции Пияшева, затем гитлеровцы атаковали снова и после короткого боя опять отошли. Через некоторое время вскоре стало ясно, что здесь им пробиться не удастся. К полудню атаки на этом участке прекратились.

* * *
        - Интересно, они что, думают, здесь вообще никого нет?
        Старший лейтенант Бурда внимательно наблюдал за тем, как гитлеровские тягачи, выйдя на относительно сухое место, волокут к деревне пятидесятимиллиметровые пушки. Танки противника отстали, фактически вперед вырвались примерно две роты пехоты и три противотанковых орудия, и сейчас немцы деловито везли пушки к деревне, словно и не ожидали встретить здесь какое-то сопротивление. Бурда лихорадочно размышлял: в принципе, цель, конечно, стоящая, при определенном везении подобные твари могли поражать «тридцатьчетверки» на вполне себе боевых дистанциях, так что уничтожить их, наверное, стоило. С другой стороны, этим его засада раскроет свое положение, придется менять позицию, а за это время черт еще знает, что может произойти. Тем временем гитлеровцы вышли на грунтовую дорогу, которая на этом участке была вполне проходима, и, похоже, собирались ехать дальше.
        - Шалуны, — пробормотал Бурда.
        Он принял решение, и, поймав передний тягач в прицел, аккуратно разнес его тремя выстрелами. К сожалению, «тридцатьчетверка», стоявшая справа, промазала, и две других пушки успели заскочить в переулок, укрывшись за домами. Старший лейтенант Петров, занимавший позицию справа, огня не открывал, чему Бурда порадовался — позиция у Ивана была весьма выгодная, и менять ее бывшему комбату не придется. Сам Бурда отвел KB на двести метров севернее, спрятав танк за длинным, наполовину сгоревшим бараком. Теперь следовало ожидать немецкой реакции. Комроты вылез из танка и прополз немного вперед, чтобы лучше видеть дорогу. В километре от деревни наблюдалась какая-то возня, и старший лейтенант поднес к глазам бинокль. Несколько секунд он рассматривал, что там делает неприятель, затем выругался и в ярости ударил кулаком по обугленному бревну. Немцы развернули на высотке две тяжелые зенитки, и теперь его KB оказался в ловушке. Любая попытка высунуться из-за барака кончится тем, что в нем наделают дырок калибром восемьдесят восемь миллиметров. Внезапно сзади раздался рев дизеля, обернувшись, комроты увидел, как
«тридцатьчетверка» Петрова сминает подлесок и лосем проламывается через деревню, разбрасывая обгоревшие бревна. Бурда понял, что задумал старший лейтенант: выскочить на максимальной скорости прямо сквозь дома, маскируясь пожаром, и с дистанции восемьсот метров выпустить столько снарядов, сколько успеет. Тогда, во второй засаде, это сыграло, но здесь немцы уже успели занять позицию! Комроты вскочил и бросился к своему KB, понимая, что единственный шанс управиться с зенитками, — это ударить, пока бешеный Петров отвлекает противника.
        — И только лишь во-о-олны прославят в веках геройскую гибель «Варяга»! — Безуглый орал, перекрывая рев двигателя.
        Танк трясся и подпрыгивал на буграх, Осокин, закусив губу, вел машину навстречу верной смерти, как всегда беспрекословно выполняя приказ. Перед атакой Петров сообщил экипажу, что именно он собирается делать. Сашка, уже бешеный от опасности, горячо поддержал командира и теперь громко и немелодично выкрикивал отважную песню. Водитель всегда подозревал, что бравадой и показной какой-то смелостью москвич заглушает в себе страх смерти. Сам мехвод боялся не столько того, что прекратит существовать, за полтора месяца боев он не сумел осознать, как так — Василий Осокин вдруг перестанет быть? Его пугала грязь и мерзость, сопровождающая смерть на войне, лежать с выпущенными кишками или обгоревшей, сморщившейся до размера десятилетнего ребенка куклой, — это казалось отвратительным. Но еще сильнее, до тошноты, до озноба, он не хотел исчезнуть совсем, без следа, сгореть до пепла, так, что не останется и костей.
        И все же Осокин ни разу даже не подумал о том, чтобы не исполнить приказ, бежать или дезертировать. Возможно, здесь сказалось отцовское воспитание: старший Осокин, неведомо где этого набравшийся, не раз говорил сыну: «Береги честь смолоду». Возможно, дело было в том, что с самого начала юный водитель попал в батальон, который Шелепин и Беляков словом, делом и личным примером успели сколотить в настоящую боевую единицу, научив молодых танкистов, что такое воинская гордость. Впрочем, были моменты, когда безумный, животный страх заслонял все — и честь, и гордость, и крестьянскую обстоятельность, понуждая бросить все и бежать, прятаться, спасать свою жизнь. Сам себе Осокин признавался, что, наверное, бросил бы и побежал спасать, если бы не командир. Юный водитель восхищался Петровым, как только можно восхищаться в девятнадцать лет человеком старше тебя на четыре года. Старший лейтенант казался воплощением всех мыслимых достоинств: высокий, красивый, храбрый, умный, и подвести его Осокин не мог.
        На последнем куплете Безуглый треснулся головой о крышу башни и прикусил язык Иван пытался поймать зенитку в пляшущее перекрестье, все это было очень похоже на тот месячной давности бой, в котором погиб Беляков, но теперь Петров видел врага и собирался врезать ему как следует. Восемьсот метров, пора!
        - Осокин, остановка!
        Танк замер, Петров бешено вращал колесико горизонтальной наводки, понимая, что жизни ему остается несколько секунд. Выстрел! Левая зенитка исчезла в буром столбе разрыва, и тут же «тридцатьчетверка» содрогнулась от удара.
        - Сашка, осколочный!
        Ни дыма, ни пламени пока не было, значит, можно продолжать бой, можно попробовать достать вторую сволочь! Орудие заряжено, Петров начал разворачивать башню, понимая, что не успевает, что сейчас прилетит второй и размажет их по стенкам. Зенитка в перекрестье, почему она не стреляет, почему от орудия разбегается расчет? Раздумывать было некогда, и старший лейтенант, (тщательно прицелившись, уложил снаряд прямо под ствол, и почти сразу же зенитку скрыл второй разрыв. Кто-то еще помог ему, отогнал гитлеровцев от орудия, Петров открыл люк и оглянулся: в ста метрах сзади стоял KB комроты. Иван соскочил на землю и обошел танк, ища, куда им попали. Оказалось, что вражеский снаряд ударил в ленивец, снес передний каток и изуродовал второй. Петров в сердцах ударил по броне — лишившись хода, его машина стала небоеспособна. Из танка выбрался Осокин, осмотрел повреждения, развел руками и вдруг заплакал.
        KB подошел почти вплотную, в башне открылся люк, и оттуда высунулся скалящийся Бурда:
        - Ну что, Ваня, чем мы хуже немцев? Сейчас подцепим твою старушку и отволочем к роще, там трактор вызовем, и поедешь на СПАМ, ты на сегодня отстрелялся.

* * *
        К 16:00 полковник приказал оставить Шеино и закрепиться за деревней, поскольку продолжать бой в охваченном огнем селе означало терять людей и машины. Немцы сунулись было преследовать, но контратака четырех «тридцатьчетверок» загнала их обратно, противник уже научился бояться этих машин и старался не лезть в лобовую схватку. Здесь опять отличился Лавриненко, подбивший со своим взводом три танка. Несколько раз появлялись вражеские пикировщики, но их удары серьезных потерь не нанесли, более того, в одной из атак зенитчикам удалось зацепить один из самолетов, и, еле выйдя из пикирования, тот потянул на свой аэродром, выбрасывая струю черного дыма. Наконец унесли в медпункт комбата -2 Рафтопулло: раненый и обгоревший, он продолжал командовать батальоном, пока не потерял сознание от потери крови. Уже темнело, когда взвод лейтенанта Кухаркина одержал последнюю в этот день победу, поймав в засаду вырвавшиеся вперед немецкие танки. В ходе пятиминутной перестрелки танкисты сожгли четыре немецкие машины и отступили, оттаскивая на буксире поврежденную «тридцатьчетверку».
        - Какова обстановка? — устало спросил полковник.
        - Противнк потеснил нас практически везде, — ответил начальник оперативного отдела. — Тем не менее, судя по всему, он понес тяжелые потери.
        - Насколько тяжелые? — Голова гудела от постоянного недосыпания, больше всего комбригу хотелось завалиться на лавку и поспать минут шестьсот-семьсот.
        - Я оцениваю их как самые серьезные с начала боев, — сказал Никитин. — Донесения продолжают поступать, многие нуждаются в проверке, но из подтвержденной информации, немцы потеряли двенадцать танков, из них пять сгорели, по меньшей мере две зенитки, здесь отличился старший лейтенант Петров.
        - А, это тот орденоносец, — устало вспомнил Катуков.
        - И эти двенадцать танков, наверное, волшебным образом превратятся в сорок? — поддел из угла комиссар.
        - А чего их, сволочей, жалеть, — вспомнил старую шутку комбриг. — Зенитчики, вон, три тушки сегодня заявили.
        - Ну, один они все-таки подшибли, — заметил комиссар. — Сам видел: дымил так дымил…
        - Да хрен с ним, — вздохнул комбриг. — Никитин, что там с нашей пехотой?
        - Потери у пограничников и в Тульском батальоне ниже, чем в предыдущих боях, — ответил капитан.
        - Учимся воевать, учимся, — с удовлетворением отметил Катуков. — Ладно, отходим на заранее подготовленные позиции. Я их, сволочей, измотаю-таки, они у меня Мценск навсегда запомнят.
        Утром выпал мокрый снег, поля покрылись быстро тающими белыми пятнами. Новый рубеж обороны проходил уже почти по окраине города Мценска, но Катукова это не слишком беспокоило. Сегодня он рассчитывал дать противнику еще один бой, не хуже вчерашнего, благо все необходимое для этого у него имелось, да и боевой дух в бригаде и приданных частях вырос. В 7:00 было замечено первое движение немцев, похоже, после вчерашнего боя они сами отошли, чтобы перегруппироваться и подтянуть артиллерию. Теперь гитлеровцы вновь заняли Шеино и медленно продвигались к городу. Наконец авангард противника приблизился на дистанцию выстрела, но стоило артиллерии открыть огонь, вражеские танки отошли.
        - Не понимаю. — Катуков обеспокоенно топтался в окопе, то и дело осматривая в бинокль шоссе: — Что за игры? Сколько времени прошло с последней атаки?
        - Два с половиной часа, — ответил начальник штаба. — Если, конечно, это можно назвать атакой. Так, продемонстрировали активность, и сразу назад.
        - Мы что, так здорово вчера их потрепали? — спросил комбриг. — Как думаешь?
        - Вряд ли, — покачал головой Кульвинский. — Они понесли потери, но боеспособности не потеряли, здесь что-то другое…
        Капитан Чумак сидел в кабине реактивной установки и изо всех сил старался не заснуть. Дорога здесь была относительно ровная, машины шли медленно, а снег падал так успокаивающе, что он постоянно проваливался в забытье и приходил в себя, когда «катюша» подпрыгивала на каком-нибудь ухабе. Батарея выдвигалась на новую позицию, два километра к юго-востоку от Мценска, там они будут ждать приказа открыть огонь, получив его, дадут один-два залпа и быстро вернутся на северную окраину города.
        Глаза снова сами собой закрылись, и некоторое время капитан спал, опершись на дверцу кабины. Он очнулся от того, что кто-то тряс его за плечо:
        - Товарищ капитан, — водитель выглядел слегка встревоженным, — танкисты нам навстречу, я уж и сигналил им, и фарами мигал, прут и прут.
        Впереди, метрах в ста, по дороге навстречу им двигались танки, их очертания терялись в метели, и капитан подумал, что, наверное, снег слепит механиков-водителей, которым и без того ни черта не видно в свои щели.
        - Останови, — приказал Чумак и, открыв дверь, спрыгнул на обочину.
        Танки были уже метрах в пятидесяти, когда капитан почувствовал неладное, он помнил «тридцатьчетверки» бригады — обтекаемые, хищные, эти угловатые машины были на них совсем не похожи…
        Пулеметная очередь сбросила его с дороги, и, умирая, капитан Чумак увидел, как немецкие танки давят его «катюши»…

* * *
        - Товарищ полковник, — впервые за все это время выдержка изменила начальнику оперативного отдела, он почти кричал, — немецкие танки в Мценске.
        - Что? — Катуков резко повернулся к Никитину: — Как это произошло?
        - Судя по всему, — самообладание уже вернулось к капитану, — они внезапно атаковали тульский батальон, смяли его и ворвались в город по юго-восточному шоссе.
        - Сколько их?
        - Точно пока неизвестно, докладывают, что не меньше десятка, пехота шла на них десантом.
        - Так..
        Положение было аховое, Мценск пересекала река Зуша, и, если не принять меры, 4 -я танковая будет прижата к ней и уничтожена. Понтонный мост через реку враг уже захватил, если в его руках окажутся железнодорожный и шоссейный, бригаде конец.
        - Доложить ситуацию в штаб корпуса, Гусеву — всеми имеющимися танками контратаковать противника и захватить шоссейный и железнодорожный мосты, Пияшеву оставить для прикрытия один батальон, остальными силами поддержать Гусева.
        2 -й танковый батальон оставался прикрывать шоссе от возможной атаки с юго-запада, артиллерию следовало перевезти через реку в первую очередь.

* * *
        Экипаж Петрова маялся от безделья на СПАМе возле своей «тридцатьчетверки». Ремонтники работали день и ночь, но в первую очередь восстановлению подлежали машины с наименьшими повреждениями, и танкистов честно предупредили, до них руки дойдут не раньше, чем через сутки.
        Впервые им представилась возможность поспать как следует, и все трое дружно храпели, наверстывая упущенное. Петров проснулся первым, как всегда на войне, переход от сна к яви был мгновенным. Некоторое время он не мог понять, что его разбудило, но тут в доме задребезжали заклеенные бумажными лентами стекла, и старший лейтенант толкнул в бок Безуглого:
        - Сашка, подъем! Стреляют, слышишь?
        Москвич приоткрыл один глаз, зевнул и пробормотал:
        - Ну, стреляют. На то она и война, чтобы стреляли…
        - Вставай, дурак, стреляют в городе!
        Заряжающий немедленно вскочил и пнул в бок водителя:
        - Васька, хватит дрыхнуть, смерть свою проспишь!
        Они выбежали на улицу, когда от центра города донеслась пулеметная очередь, затем захлопали танковые пушки, и выстрелы слились в сплошной гул.
        - Я так понял, немцы в Мценске? — больше для проформы спросил сержант.
        - Петров!
        Старший лейтенант обернулся — к ним бежал помпотеха комбрига Дынер.
        - Значит, так, сынок, — для этого здоровенного лысого дядьки все танкисты были сынками, — немцы прорвались в город. А у нас тут семь неисправных машин, твоя восьмая, и ремонтное хозяйство, если бросить — считай, немцы себе еще восемь танков запишут. Я сейчас весь этот бардак за речку поведу, пока они мост не перехватили, так ты уж будь добр, подержи их тут, если сунутся, твоя «ласточка» все равно посреди улицы торчит.
        - Есть. — Петров вскинул руку к танкошлему и повернулся к экипажу: — Что стоим, Саша, давай-ка быстро к машине. Вася, тебе там делать нечего, танк все равно не на ходу…
        - А вот тебе дуля, командир. — Водитель немедленно изобразил упомянутую фигуру из пальцев. — Я с вами, сяду за башней с пулеметом.
        - От Безуглого поднабрался? — на бегу крикнул Иван.
        — С кем поведешься, — задыхаясь, ответил Осокин, ныряя в передний люк..

* * *
        Приказ командующего корпусом был прост: Продержаться до темноты, потом получишь приказ на отход». Это означало: «Помощи не жди, выбирайся сам и только попробуй угробить матчасть». Бой шел в восточной части города, шоссейный мост обстреливался вражескими зенитками. Дынер, похоже, сумел вытащить из города поврежденные машины буквально под носом у гитлеровцев, но вскоре после этого переправа была взята под прицел. Первым делом следовало вывести на ту сторону тыловые части, все то, без чего бригада работать не может, а для этого нужно было попытаться отбросить противника от шоссе. Из трех KB, отправленных комбригом к мосту, один был подбит сразу же, но его командир, старший политрук Лакомое, продолжал стрелять из горящей машины до последнего, вызывая на себя огонь противника. Два других гиганта подбили одну из пушек, вынудив немцев отступить, и тыловые подразделения успели пересечь Зушу, прежде чем гитлеровцы контратаковали. В коротком бою был подбит второй KB, а третий задом отступил к центру города, напоследок всадив снаряд в башню вырвавшейся вперед вражеской машины.
        Положение складывалось серьезное, комбриг понимал, что, если его атакуют еще и со стороны Орла, бригада, стиснутая в западной половине города, будет просто истреблена. Шоссейный мост прочно удерживали гитлеровцы, но оставался еще железнодорожный, пусть узкий, но тем не менее достаточно прочный, чтобы выдержать орудия и танки. Одна из «тридцатьчетверок» сумела пересечь мост, и ее командир сообщил: на том берегу реки движутся какие-то войска. Посланная разведка установила, что это занимают позицию части пробившейся из окружения 13 -й армии. Это было первое радостное известие за весь день — рядом есть наши части, соседи, и даже если бригада потеряет боеспособность, дорога на Тулу будет прикрыта.
        Тем временем гитлеровцы наконец атаковали позиции бригады с фронта, и Катуков понял, что конец уже близок Еще утром у него была стройная, продуманная оборона, его штаб, сделавший выводы из предыдущих боев, предусмотрел несколько вариантов развития событий, танковые засады готовились уничтожать противника совместно с артиллерией и пехотой. Но командир немецкой 4 -й танковой дивизии переиграл его, обойдя город с фланга, и теперь части, сорванные с западного рубежа, вели тяжелый бой в городе, теряя людей и танки, а с фронта противник продавливал ослабленные позиции.

* * *
        - Командир, мы горим. — Голос Безуглого был до странности спокойным, и старший лейтенант понял, что москвич вот-вот сорвется.
        Они отбили две атаки, расстреляв остатки боезапаса, Осокин выпустил по врагам восемь дисков. Экипаж стрелял без особой надежды поразить противника, скорее, стараясь отогнать его, заставить отойти с улицы. Естественно, кончилось это тем, что их обошли и всадили два снаряда в моторное отделение. Машина постепенно заполнялась дымом, сквозь перегородку моторного отделения было видно пламя.
        - Прекрати истерику, — приказал Петров больше самому себе. — Снимай пулемет, я открываю люк.
        - Господи, да когда ж это кончится, — простонал Безуглый, вытаскивая спаренный ДТ и привычно засовывая за пазуху два диска.
        Командир отбросил тяжелую крышку люка и рывком выдернул себя из башни. На моторном отделении в россыпи стреляных гильз лежал Осокин, не помня себя, старший лейтенант бросился к водителю. Над головой загрохотал пулемет, и Безутлый бешено заорал: — А-а-а, суки, мало вам Олега было? Ваську хотите?
        Петров перевернул легкое тело водителя и вздохнул с облегчением: Осокин был просто контужен. Он подхватил мехвода поперек туловища и тяжело соскочил на землю.
        - Сашка, кончай балаган, — приказал командир. — Будем искать своих, ты прикрываешь.

* * *
        К вечеру пришел приказ Лелюшенко идти на соединение со своими частями, и комбриг поднял войска в последний, отчаянный прорыв. Железнодорожный мост прочно удерживали пограничники Пияшева, саперы настелили поверх шпал доски — теперь можно было переводить артиллерию. Он навсегда запомнил этот кошмар: бьющиеся со сломанными ногами кони, разъезжающиеся доски настила и непрерывный огонь по столпившимся на мосту людям. Орудия и грузовики перекатывали на руках, человеческой силой выдергивая зависшие над бурлящей водой колеса, а за спиной, у вокзала, «тридцатьчетверки» и пограничники вели отчаянный бой с прорвавшимися гитлеровскими танками и пехотинцами. Из станционных строений по мосту с убийственной точностью стреляли пулеметы, пока танкисты не подожгли деревянные бараки и не выкурили врага.
        К часу ночи пограничники закончили переправу, и через мост двинулись танковые батальоны бригады, один за другим, «тридцатьчетверки» и БТ переправлялись на ту, советскую сторону. Когда последний танк пересек реку, комбриг отдал приказ саперам, и оба пролета с грохотом обрушились в реку. Катуков молча смотрел на горящий город. В глубине души он понимал, что ему все равно не удалось бы удержать Мценск, но то, что немцы взяли его с бою, было невыносимо.
        - Значит, выходим во второй эшелон? — спросил подошедший комиссар.
        - Да, — глухо ответил комбриг. — Занимаем позиции за 50 -й армией, двое суток на отдых и переформирование.
        Оба помолчали.
        - Не казни себя, — сказал Бойко. — Ты сделал все что мог. Корпус завершил развертывание, наша задача выполнена.
        - Наша задача — выбить их к чертовой матери отсюда, — вспылил полковник — Я разменивал танки на танки, я потерял сотни людей! И в результате я, а не он потерпел поражение…
        - Прекрати, — жестко приказал комиссар. — Что ты, как баба, ей-богу. Будет время — нанесем поражение и выбьем, не все сразу. Знаешь, по-моему, тебе просто нужно выспаться.

* * *
        Когда Петров нашел свою роту, уже светало. Батальоны готовились к маршу, бригада выступала к новому рубежу обороны.
        - А-а-а, три танкиста, три веселых друга, — радостно заорал комиссар Загудаев. — Сашка, иди сюда, смотри, кто к нам пожаловал.
        Из-за KB выскочил Бурда и, раскинув руки, пошел на экипаж
        - Задушишь, — прохрипел Петров.
        - Я уж думал — с вами все. — Комроты обнял всех по очереди.
        Вокруг собирались танкисты, кто-то притащил жестяной чайник с остатками еще теплого чая.
        - А где ваша старушка? — спросил Бурда.
        - Сгорела, — вздохнул Иван. — Правда, Дынер обещал другую, сегодня закончат ремонт, у нее экипаж все равно переранен.
        - Значит, еще воюем, Ваня? — усмехнулся ротный.
        - Воюем, — ответил старший лейтенант.
        - Добро. — Бурда посерьезнел. — А то долгов накопилось — пора бы уже отдавать начинать.
        - Пора, — кивнул Петров.
        - Ну ладно, догоняйте нас. — Бурда хлопнул Ивана по плечу и полез в танк
        Через пять минут 1 -й батальон, рыча и плюясь грязью из-под гусениц, ушел по дороге на север.
        - Ну, три веселых друга, — усмехнулся Петров, — пошли в ремроту, будем Дынеру над ухом зудеть.
        - Ага, — кивнул Безуглый, — и пожрать чего-нибудь не мешало бы. Знаешь, командир, у меня такое чувство, что это только начало.
        - Наверное, — кивнул старший лейтенант.
        И они пошли туда, где ремонтники, грохоча кувалдами, чинили их новый танк.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к