Библиотека / История / Кормилицын Валерий : " Держава Том Второй " - читать онлайн

Сохранить .
Держава (том второй) Валерий Аркадьевич Кормилицын
        Роман «Держава» повествует об историческом периоде развития России со времени восшествия на престол Николая Второго осенью 1894 года и до 1905 года. В книге проходит ряд как реальных деятелей эпохи так и вымышленных героев. Показана жизнь дворянской семьи Рубановых, и в частности младшей её ветви — двух братьев: Акима и Глеба. Их учёба в гимназии и военном училище. Война и любовь. Рядом со старшим из братьев, Акимом, переплетаются две женские судьбы: Натали и Ольги. Но в жизни почему -то получается, что любим одну, а остаёмся с другой. В боях русско -японской войны, они — сёстры милосердия, и когда поручика Рубанова ранило, одна из девушек ухаживала за ним и поставила на ноги… И он выбирает её…
        ДЕРЖАВА
        том второй
        ____
        В начале февраля, звёзды на небе расположились таким счастливым образом, что полковое начальство 145?го Новочеркасского пехотного полка, ходатайствовало о присвоении чина подпоручика старшему унтер -офицеру Дубасову. Вскоре вожделенный офицерский чин оный унтер благополучно и получил.
        Сначала он «гудел» с сослуживцами, затем, в офицерской уже форме, с шашкой, а не с тросточкой, сделал визиты друзьям и пригласил их обкатать и спрыснуть чинишку.
        Встречу назначил у цирка Чинизелли.
        «Интересно, почему у Чинизелли? — направляясь на санях к дому Бутенёвых, размышлял Рубанов. — Может, надумал совратить безвинную птичку, мадам Пальцапупу? — иронично хмыкнул он. — Да ещё сказал, что меня ожидает сюрприз…».
        В доме Бутенёвых его уже ждали, и к удивлению Акима, кроме таинственно улыбающейся Натали, отмечать чинопроизводство Дубасов пригласил ротного командира подполковника Кускова и его пассию, сестру бравого капитана Бутенёва.
        Дмитрий Николаевич и Зинаида Александровна сердечно поприветствовали подпоручика и сообщили, что до поздних часов, под свою ответственность, отпросили у родителей Натали.
        Когда вчетвером вышли из подъезда, рядом с транспортом, привёзшим Акима, стояли ещё одни сани с извозчиком на облучке.
        «Всё предусмотрено и, видимо, заранее оговорено», — поудивлялся в душе Рубанов.
        — Ну, это же надо, — тихо сказал на ухо Натали, на секунду коснувшись губами её щеки сквозь вуалетку, — ни точильщика ножей у подъезда, ни бабы со швабрами… Кто же следующий? — пошутил он.
        И не успела ещё честная компания расположиться в санях, как по тротуару прошёл одетый в брезентовый, испачканный сажей костюм, трубочист.
        — Во! — указал на него пальцем Аким. — Трубочист! — чему -то обрадовался он, а Натали даже захлопала в ладоши.
        — Это к счастью! — разглядывала плотную фигуру в высокой, похожей на феску, шапочке, с лесенкой на плече.
        К лесенке была привязана метёлка с шарами, а за широким поясом виднелся грязнющий черпачок для выгребания сажи.
        Сани тронулись, обогнав безучастного к ним трубочиста, а Натали для чего -то, дружелюбно помахала ему рукой, получив в ответ ослепительную, на фоне чумазого лица, улыбку.
        У цирка Акима на самом деле ждал сюрприз, от которого, на некоторое время, он потерял дар речи, а лицо стало, как красно солнышко.
        Рядом с широкими санями, запряжёнными дымчатой масти лошадьми, их ожидали два офицера с дамами.
        Но офицеры -то ещё ладно, Дубасов с Зерендорфом, а дамы — водоплавающие гимназистки. На этот раз, правда, видимо для разнообразия, одетые в шубки и меховые шапочки, вуальки на которых были подняты.
        Они ничуть не покраснели, а раскованно протянули руки для поцелуя.
        Пока Дубасов с Зерендорфом по очереди лобызали руки Натали и её тёте, немного пришедший в себя Аким спросил у блондинистой Полины, какими судьбами они оказались здесь.
        — Вы думаете, — шёпотом ответила та, — мы живём в Дудергофском озере? Ошибаетесь, мы петербурженки, к тому же — взрослые дамы, закончившие в прошлом году гимназию. Наталья с Зинаидой Александровной, по просьбе господ офицеров, с превеликим трудом отпросили нас у родителей на сегодняшний вечер, до поздних часов, покататься на санях.
        «А мне ничего не сказала, — удивился Аким, — что за тайны мадридского двора?» — пошёл поздравлять его благородие подпоручика Дубасова.
        — А я Зерендорфа с Варей познакомил, — отчего -то покраснел Дубасов. — Аким Максимович, будьте так любезны, и забудьте, что вы видели на озере, — просительно произнёс он.
        — То есть, «щука» кричать нельзя, — подколол приятеля Аким, на что тот молча показал ему здоровенный кулак. — Понял, — согласился с весьма веским доводом и полез занимать оставленное ему место в расписанных цветами и петушками в русском стиле, санях.
        Место его было крайнее, у высокой спинки, с перекинутым богатым ковром.
        Рядом сидела Натали, бок о бок с ней водоплавающая Полина, а ближе к монументальному бородатому детине -возчику в синем кафтане и четырёхугольной меховой шапке с павлиньими перьями, взгромоздился подпоручик Дубасов.
        Напротив, на покрытой ковром скамейке, расположились подполковник, Зерендорф и их дамы.
        — Трогаемся, господа?! — утвердительно и в то же время с вопросом, прогудел извозчик.
        Не получив ответа от весёлой компании, чмокнул губами и слегка дёрнул три пары вожжей.
        — Вот она, птица -тройка, — завизжала Натали.
        Ясное дело, её голос потонул в визге «водоплавающих». Те вопили самозабвенно и с восторгом.
        Но их заглушил вопль Зерендорфа: «Красо -о -ота-а!», после которого кони понесли, а в санях повисла изумлённая тишина.
        — Дамы думают, что лишь они умеют визжать, — развеселил компанию Рубанов.
        Жизнерадостно звенели бубенцы, оптимистично скрипел снег, весело свистел ветер в ушах, и ужасно приятно пахло морозом, молодостью и любовью.
        Сани, между тем, уже неслись по пригороду, мимо детей в огромных валенках и шарфах, завязанных на спине, с упоением лепивших снеговика.
        Путавшаяся под их ногами беленькая, мелкая собачонка, то ли чтоб согреться, то ли из желания напугать непрошенных гостей, помчалась за санями, поднатужилась, догнала и испустила такой душераздирающий вопль, что заткнула если не за пояс, то за ошейник, даже Зерендорфа.
        Вся без исключения компания с уважением воззрилась на бледную немощь с прекрасно поставленным оперным голосом.
        Но вот и тяжело дышащая собачонка осталась позади. Промелькнул красный кирпичный дом с прозрачными сосульками, свисающими с покрытой снегом крыши… И вокруг раскинулась безбрежная снежная равнина с далёкой рощей и уходящим за горизонт блеклым солнышком.
        Наступило время сокровенного перехода дня в ночь… И вокруг безмолвие, нарушаемое лишь звоном бубенцов да стуком копыт.
        Уставшие лошади пошли шагом, а сидевшие в санях люди, покинув город, поначалу не решались нарушить метафизическую тишину природы грубым звуком слов.
        Так и ехали в тишине, думая и мечтая каждый о своём.
        Монументальный извозчик тоже задумался и, предоставленные сами себе задумчивые лошади, сбились с дороги и встали, плотно застряв в сугробе.
        Это почему -то всех, кроме возца, ужасно обрадовало. Что может быть романтичнее незапланированного приключения? А вокруг оснеженный, затихший лес и превратившаяся в тропу дорога. По этой тропе и пошли друг за другом, углубляясь в чащу и любуюсь заиндевевшими деревьями.
        Прелесть тишины, как водится, нарушил Дубасов. Через пушистый снег пробрался к ёлке, подлез под неё и, зарычав медведем, обрушил на окружающих целый снегопад.
        Дамы, согласно отработанному веками ритуалу, дико завизжали, затем засмеялись, отряхивая одежду, а виновник переполоха пострадал больше всех, по самую шею уйдя в рукотворный сугроб.
        Уже в темноте побрели обратно.
        Возчик успел вывести лошадей на дорогу и, сидя на облучке, ожидал загулявшую компанию.
        Отдохнувшие лошади бодро пошли рысью. А вокруг волшебство зимней русской ночи… И лишь напоминают о близкой цивилизации мелькающие вдоль дороги телеграфные столбы. И безмолвие… Затерянной в глубине гиперборейской страны, равнины и горстки людей на ней.
        Аким, сняв перчатку, накрыл ладонь Натали своей ладонью. Рука её была холодна, а муфта лежала на коленях.
        — Натали, у тебя ледяная ладонь, — сжал её руку и к своему удивлению почувствовал исходящий от ледяной ладони жар, который тут же передался ему.
        Он глянул на девушку и увидел две таинственные луны в её глазах.
        — Натали, у тебя лунные глаза…
        Задумавшись, она не ответила. Её ледяная рука пылала, передавая тепло Акиму.
        А в лицо летел снег… и звёзды… и рядом лунные глаза… и зимняя ночь… и звон бубенцов… и тепло девичьей ладони… От которой у Акима пылали щёки и кружилась голова.
        «Может это от быстрой езды? — думал он, точно зная, что тепло и дрожь, и счастье исходят от сидящей рядом Натали. — Неужели я её люблю?»
        На миг показалось, что зима обернулась весной, и это не снег, а зацвели яблони… И он даже уловил их душистый запах.
        А тройка ворвалась уже в пригород. Вновь промелькнул бесцветный в темноте кирпичный дом, с серебрившейся в лунном свете крышей со свисающими сосульками. Добродушный снеговик с ведром на голове плавно проплыл мимо них и растаял в темноте. Улица была бела и пустынна. Дети и пушистая оперная прима, дрыхли без задних ног.
        Кучер остановил взмыленных лошадей на набережной Мойки у ресторана «Донон».
        — Приехали. Вот и «Долдон», — внёс светлую струю веселья в сумрак ночи Дубасов.
        — Не «Долдон», а «Додон», — поправил его подполковник.
        — Сам ты долдон, — съязвил Зерендорф.
        — А ведь я уже офицер, и запросто могу защитить свою честь на дуэли, — расплатился с Гераклом в извозчичьей форме Дубасов. — И вообще, какая разница: «Додон», «Долдон» или «Гвидон»… Главное, что забегаловка первоклассная, — остановился перед массивной дубовой дверью, которую тут же распахнул швейцар.
        — Это наших часовых не дозовёшься, особенно твоего… как его…
        — Моего денщика Петьку Ефимова, — жизнеутверждающе хохотнул на всю улицу подпоручик 145?го пехотного, разбудив в ближайших двух кварталах всех военных старичков -пенсионеров.
        Вымуштрованный, в отличие от Петьки Ефимова, швейцар в новенькой ливрее, с благообразной рожей, украшенной ухоженными пушкинскими бакенбардами, с почтением раскланялся с каждым посетителем.
        Царственным взмахом руки передал компанию служителю с умильным выражением лица, сообщавшим клиенту, что его -то с нетерпением и ждал всю жизнь. Аккуратно шагая по мягкому ковру, тот довёл их до гардероба и передал на руки десятку ухажёристых гардеробщиков, накинувшихся на пришедших, и отнявших кто шапку, кто шубку, кто шинель. Всё это с ужимками, улыбками до ушей и поклонами.
        Затем, словно по мановению волшебной палочки или какого -то тайного сигнала, на пороге возник величественный метрдотель, с расчёсанной надвое бородой и внушительным животом, который безуспешно маскировал смокингом, и провёл их в зал.
        — Господа, — гудел метрдотель, — располагайтесь, где вам будет удобно. Хотите, поближе к сцене, если не будет мешать разговорам музыка, хотите — подальше от неё.
        Место, как самая опытная и практичная из женщин, выбрала Зинаида Александровна. Разумеется, подальше от сцены.
        — Нам два стола, пожалуйста, составьте, — распорядилась она.
        Выпрыгнувшие, будто из кармана метрдотеля четыре официанта в великолепно пригнанных фраках и белых перчатках, шустро сдвинули два стола, накрыли чистой скатертью и мгновенно принесли дополнительную сервировку и лёгкую закуску.
        Расселись, практически, как в санях, только не на скамьях, а на мягких стульях.
        Дубасов, взяв пример с метрдотеля, стал величественен и серьёзен, доброжелательно слушая, как тот ловко, словно он матюгами, оперирует названиями французских вин и закусок. В голове у него вертелась вдовая старушенция Клико, и какая -то неизвестная жрачка «ля -паризьен»… Но что это такое и с чем едят, подпоручик -охтинец не знал.
        «Чего там Рубанов в «Буфе» заказывал?» — мучительно вспоминал он.
        Составлять меню взялась Зинаида Александровна.
        Дубасов всё же рискнул вклиниться — герой дня как -никак, и торжественно, словно команду полку, произнёс:
        — Милейший, и не забудьте старушку Клико…
        Метрдотель кивнул головой и чиркнул в блокноте, уважительно глянув на клиента. Всё выяснив и записав, полковничьим голосом отдал распоряжение вышколенным официантам и те, мгновенно исчезнув, тут же появились, неся вина и закуски.
        Пир пошёл горой. Из официантов остались только двое. Расположившись за спиной посетителей по обе стороны стола, неотступно следили за клиентами, предупреждая малейшие желания. Когда Рубанов потянулся за солью, один из них тут же подал солонку. Когда Дубасов достал портсигар, официант мигом протянул зажжённую спичку, вызвав в подпоручике мысли, поменять на него денщика Петьку Ефимова.
        — Это вам не армия, — похвалил обслугу подполковник Кусков, как только утолил первоначальный голод и тоже блаженно закурил, воспользовавшись помощью услужливого официанта. — А денщик сейчас бы, почёсываясь, стал выяснять: «чего изволите приказать, вашвыскородьбродьсковородь». Затем, позёвывая, стал бы ходить по комнатам, разыскивая спички, — развеселил офицеров. — Не найдя, притащил бы на грязном совке уголёк от самовара, и добился бы того, что курить расхотелось, и офицер бы послал его к чёрту вместе со спичками и грязным совком.
        — Денщикам следует у официантов учиться, — согласился с ним Рубанов.
        — Дамы и господа.., — не слушая Рубанова, продолжил Кусков, снимая запотевшее пенсне.
        Официант достал платок и кинулся, чтоб протереть его, но Зинаида Александровна сама справилась с этой задачей.
        Надев пенсне, Дмитрий Николаевич произнёс:
        — …Меня переводят командиром батальона в московское Александровское военное училище, — вновь затянулся дымом. Выпуская его аккуратными колечками, внимательно оглядел офицеров. — Ясное дело, Александровское училище стоит на втором месте после Павловского, — ублажил их души, — но я сделаю его первым, — хряпнул по столу здоровой рукой.
        Дамы вздрогнули, а из -под земли вырос дородный метрдотель.
        Мановением руки удалив его туда, откуда появился, подполковник закончил монолог:
        — Мы обсудили сложившуюся ситуацию с Бутенёвыми. По словам врачей, петербургский климат вреден Константину Александровичу, и вскоре семья переезжает в Москву.
        — Да, Натулечка, мы не говорили тебе, но сейчас всё решено, — затараторила Зинаида Александровна. — К тому же, выдаю тебе страшный секрет, — громко произнесла она, выдав секрет ещё половине зала, — в Москве состоится наша свадьба с господином подполковником, и я стану мадам Кусковой, — задохнулась она от счастья, а Дмитрий Николаевич обречённо, словно воздух свободы, выдохнул папиросный дым и раздавил в пепельнице окурок, подумав, что потрясённый новостью официант пренебрёг им, и даже не пошевелился, чтоб услужить.
        — Се ля ви[1 - фр. такова жизнь.], — по слогам произнёс он и закручинился, по -женски подперев щёку правой рукой.
        Бывшие гимназистки захлопали в ладоши и что -то зачирикали, поздравляя тётю Зину.
        Акиму стало грустно.
        Ничего не изменилось вокруг: те же люди, тот же банкетный зал, а на душе стало пусто, тоскливо и одиноко.
        «Как я буду жить без неё? — на секунду встретился глазами с Натали, и столько любви было в её взгляде…
        Румынский оркестр заиграл танго…
        «Она любит меня», — и тоска прошла, прошло одиночество и пустота, а душу омыла оранжевая волна счастья.
        Волна душистых яблочных лепестков, весенняя волна любви, тепла и нежности к этой невысокой, стройной девушке, с глазами цвета танго.
        Узнав, что скоро надолго расстанутся, Натали с Акимом старались встречаться как можно чаще.
        Бутенёвы, рассудив, что подпоручик Рубанов, несмотря на то, что гвардеец и сын генерал -адьютанта, является скромным и положительным человеком, спокойно отпускали с ним свою дочь. К тому же, все их мысли были заняты переездом.
        Подполковник Кусков с Зинаидой Александровной отбыли в Москву обустраивать жилище и принимать под команду юнкерский батальон Александровского военного училища.
        Так что Натали с Акимом были практически предоставлены самим себе.
        Гуляли, катались на санях, посещали музеи и концерты. А там подошла Масленица — всенародный праздник веселья. Петербург на целую мясопустную неделю стал городом блинов и «веек».
        — Натали, помнишь, как в детстве мы ждали, когда из окрестных чухонских деревень с началом Масленицы появятся сотни веек. Масленица у меня связана не столько с блинами — в детстве не отличался хорошим аппетитом, сколько с финнами и их шустрыми лохматыми лошадками, запряжёнными в низенькие сани.
        — Конечно, помню, — нежно взяла под руку своего кавалера юная дама. — А больше всего мне запомнились «рытцать копеек», куда б не просили их ехать. И когда папа в детстве спрашивал, каких конфет мне купить, я просила шоколадных на «рытцать копеек». Это его так веселило, — засмеялась она и вдруг вскрикнула: — Аки -и -м, — затрясла в восторге его руку, — вейка, вейка, — указала пальцем на низкие саночки, запряжённые маленькой лошадкой.
        Они, словно попав в детство, любовались лохматой лошадкой. Вся упряжь и дуги были увешаны разноголосыми бубенцами и разноцветными ленточками.
        Когда это звенящее чудо приблизилось, Натали взмолилась, вновь принявшись дёргать и трясти мужскую руку:
        — Ну Аким, ну миленький, ну останови их и давай прокатимся.
        Рубанов был счастлив. Ему нравилось, что она назвала его «миленький», нравилось, как по -свойски с ним обращалась, тормоша и тряся за руку, нарушая этим все нормы этикета.
        — Натали, — улыбаясь, обратился к ней. — Ты сейчас привела бы в ужас не только своих классных дам, но и мадам Светозарскую, — остановил вейку с сидящим на облучке белобрысым чухной, смолящим короткую трубочку и помог даме устроиться в санях. — Эй, вейка, сколько возьмёшь?
        — Рытцать копеек, — получил ответ, приведший в восторг Натали.
        Кроме веек они освоили ещё один вид развлекательного транспорта — перевозку через Неву на деревянном кресле с полозьями. Для кресел с толкающими их конькобежцами, была специально расчищена широкая полоса на льду от одного берега до другого.
        Расстегнув шинель и подложив одну её полу под Натали, чтоб было теплее сидеть на деревянной скамье, обитой грубой шерстяной материей, и, обхватив даму за плечи, чтоб было не холодно на ветру, они несколько раз пересекли Неву.
        — Ваше степенство, — здорово повысил в звании тощего мужика на ржавых коньках, пыхтящего позади них. — Как опытному промысловику хочу сделать тебе выгодное предложение, — издалека зашёл Аким. — Сдай -ка мне, братец, в аренду своё кресло. Я сам его завтра потолкаю, а ты заработаешь за это пятишник.
        — Целый пятишник, — обрадовалось «степенство». — Идё -ё -т. «Во дурачок, — подумал предприниматель, — оно вместе с полозьями лишь трёшницу стоит».
        На следующий день Аким, одетый в тёплую тужурку, меховую шапку с зелёным бархатным верхом, которую взял напрокат у кучера Ванятки, и в гимназические штаны, оставшиеся от славных детских времён, предстал пред ясны очи любимой. Через плечо у него были перекинуты не аксельбанты, а коньки.
        — Мон ше -е -р, — оглядела его Натали, — я вспомнила гимназические годы, — рассмеялась она.
        — А елозящего червячка вы не помните, сударыня? — уселся на скамью арендованного кресла и, сопя погромче вчерашнего толкача, надел коньки. — Когда -то я был неплохим конькобежцем, — сообщил даме и стоящему рядом «степенству», зажавшему ладонью карман с денежкой — как бы ветром не выдуло. — Прошу, — поцокав коньками по льду, указал даме на скамью, и, профессионально пыхтя дачным паровозиком, покатил кресло к другому берегу.
        На середине Невы, запыхавшись, сел рядом со смеющейся Натали.
        — Дальше ты вези, — задыхаясь, произнёс он, приведя даму в полнейший восторг.
        Собрав в кулак волю и последние силы, вновь принялся толкать кресло.
        — И почему его назвали развлекательным? — стонущим голосом, выпуская клубы пара, произнёс он, провиснув ковром через спинку транспортного средства.
        И тут смеющаяся Натали поцеловала его в щёку.
        Акима бросило в жар и, заломив шапку, он бодро заскользил к близкому уже берегу. Затем, уразумев выгоду, вновь провис ковром, заработав ещё один сладкий поцелуй. Развернув кресло, помчался обратно.
        На середине реки Аким сделал вид, что потерял последние силы, и склонился над Натали. Вуалька была поднята и, не удержавшись, он коснулся губами нежной кожи щеки, ощутив едва уловимый запах духов.
        Натали обернула к нему лицо, собираясь что -то сказать. И это «что -то» было бы не гневное, как понял Аким, а так.., немного укоряющее.
        Он не стал ждать обличительных женских слов, произнесённых к тому же не от души, а от правил хорошего тона, и не просто коснулся, а требовательно и жадно припал к её губам, обняв Натали за плечи.
        Сделав попытку отстраниться, она подняла руки, чтоб оттолкнуть забывшего приличия офицера, но голова закружилась, и вместо того, чтоб оттолкнуть, руки обняли этого бестактного, и даже более того, нахального, но такого нежного и приятного мужчину. И она, забыв всё на свете, ответила на поцелуй, воспарив от этого не то что на седьмое, а на восьмое или даже сто восьмое, небо.
        Застонав от наслаждения, испугалась, вырвалась и, краснея лицом от стыда и счастья, с трудом произнесла:
        — Ну нельзя же так…
        — Конькобежцам можно, — безапелляционно заявил кавалер, сделав ещё одну попытку поцеловать даму, но на этот раз получил отпор, заключавшийся в опущенной на лицо вуалетке.
        — Сударь, везите меня к берегу, коли конькобежец.
        Глупо улыбаясь от счастья, Аким заскользил по льду, чуть не врезавшись во встречное кресло, где в обнимку с дамой сидел полковник Ряснянский.
        Увидев своего офицера в гимназических штанах, в ямщицкой шапке, на коньках, да ещё с приглупейшей физиономией толкающего кресло, он поначалу немного очумел, потом взъярился, но пролетевшее пулей кресло уже подкатило к берегу.
        — Чего это на нас так строго встречный офицер глядел? — задала вопрос Натали, сама и ответив на него: — Всё от того, сударь, что вы, потеряв голову, на этот раз не от музыки и расслабляющей обстановки бала, как говорила ваша любимая мадам Светозарская, а от холода, ветра и льда, прильнули к даме с весьма неприличным поцелуем.
        Но в глазах её абсолютно не было гнева, а была любовь и какое -то, непонятное ещё Акиму отражение нежности, ласки и счастья.
        — Не страсти ради, а дабы согреться, — глупо пошутил он, испортив даме настроение и удалив из глаз выражение ласки.
        — Сударь, неужели вами двигало лишь чувство холода, а не иное высокое чувство.
        — Натали.., — замолчал на секунду Аким, — любуясь устремлёнными на него жёлтыми глазами, — я люблю тебя…
        Глаза её распахнулись, губы задрожали, она что -то прошептала в растерянности, и отвернула зарумянившееся лицо.
        — Да! У меня нет цветов. И сейчас не май, а зима. По понятием поэтов, не время любви. И стою перед тобой на коньках и в дурацкой шапке… Но я люблю тебя… Натали… И буду любить всю жизнь, — шагнул к ней и властно уже, приподняв пальцем мешавшую вуалетку, нежно поцеловал её в губы, а затем в солёные от слёз глаза.
        Растерявшаяся и потрясённая Натали даже и не думала сопротивляться этому распоясавшемуся нахалу.
        К тому же, никогда за свою жизнь, она не была так счастлива…
        На вечер они запланировали поход в театр. Кучер Ванятка довёз молодых людей до Михайловской площади, и долго с недоумением наблюдал, как его барин, походкой подвернувшей лапы утки, ковыляет ко входу в Михайловский императорский театр.
        Цветущая от счастья Натали, бережно придерживая хромого кавалера, шептала ему ободряющие слова.
        — О-о, сударыня, ежели бы вы только знали, как ужасно ломят икры ног после коньков, то вы меня непременно бы поцеловали, — стонал кавалер, почему -то радуя этим даму. — Но ради любви я согласен вечно терпеть эти муки. Ангелы говорят, что это райское чувство. Дьяволы — что адские муки. А люди называют любовью, — театрально провещал Аким, чем ещё раз потряс Натали.
        Но из -за духа женской противоречивости и дабы скрыть свою растерянность и счастье, поинтересовалась:
        — Сударь, и часто вы беседуете с ангелами?
        — Сейчас постоянно!
        Усадив её, благо, их места находились с краю, сам встал позади и сделал вид, что толкает кресло по льду.
        — Хорошо, что за нами места пока не заняты, — рассмеялась Натали. — Ну что ж, сударь, поехали к другому берегу, — веселилась она, стараясь всё -таки соблюдать светские приличия и явно не показывать, что безумно счастлива, а то светские дамы осудят.
        — Ну уж нет, сударыня, — плюхнулся он рядом. — Одет не по форме, — указал на гвардейский мундир, — да и коньки в гардеробе оставил.
        — Где-е?! — поинтересовалась Натали, с трудом сдерживая смех.
        В театре давали французскую драму, а Натали хотелось не страдать и плакать, а радоваться и смеяться. Хотелось не слёз, а счастья.
        Аким, наблюдая за страданиями героев, почувствовал облегчение в икрах ног.
        «Человеку становится легче, ежели другому хуже», — пришёл он к парадоксальному выводу, когда главному герою, под бравурные звуки музыки, палач торжественно отрубил голову.
        На следующий день, радостно взваливший на себя обязанности палача полковник Ряснянский, пригласив подпоручика в портретный зал, усиленно обдирал с него остатки плюмажа.
        Рубанов, дабы не принимать нарекания близко к влюблённому сердцу, глядел сквозь Ряснянского на портреты бывших командиров Павловского полка.
        Напротив него висел портрет генерал -майора фон Рейтерна, командовавшего полком с 1844 по 1851 год. Магнус Магнусович сурово взирал на подпоручика и хмурил брови. Соседний с ним генерал -майор Моллер Фёдор Фёдорович, руководивший бравыми павловцами с 1835 по 1844 год, и вовсе обличительно качал головой.
        — Да куда вы смотрите, господин подпоручик? — обернулся Ряснянский, но никого за спиной не обнаружил. — У вас такое лицо, словно призрак увидели. Не -е -т, на вашем примере следует почистить плюмажи и другим офицерам, — выглянул из портретного зала, сфокусировав внимание на подпоручиках Зерендорфе, Буданове и Гороховодатсковском, а так же на поручиках 13-ой и 14-ой рот Яковлеве и Алёшке Алексееве. — Хорошо! Вы -то мне и нужны. Господа, прошу в портретный зал, — широко, по -швейцарски, распахнул дверь.
        — Никс, не иначе про вчерашнее узнал, — входя в зал, зашептал другу Яковлев. — Мы ведь поехали на Большую Морскую в «Кюба», а попали в «Вену», что на Малой Морской.
        — Яша, думаю, возчик был пьян и завёз не туда.., а нам теперь отвечай, почему оказались среди завсегдатаев ресторана: журналистов, актёров и адвокатов, — похмельно вздохнул Алексеев.
        К их радости, про «Вену», под завязку набитую журналистами, актёрами, адвокатами и другой штатской сволочью, Ряснянский пока не знал. Поглядев на вошедших, он сразу же принялся за развитие правильных взглядов у подчинённых.
        — Рассаживайтесь, господа, на диване и креслах, а вы, подпоручик Гороховодатсковский, смир -р -но! Равнение на меня! — вызвал улыбки собравшихся. — Как вы воспитываете своего подведомственного?
        — В духе любви к полку, — растерялся Амвросий Дормидонтович.
        — Любви к полку-у, — с лошадиной долей сарказма произнёс полковник. — Ваш подведомственный занимается тем, что, нацепив коньки, перевозит в кресле через Неву дам.
        Аким покраснел и стал внимательно разглядывать портрет генерала Бистрома, командовавшего полком с 1815 по 1825 год. «Это большая польза, — подумал он. — Я лучше узнаю историю полка и его командиров. Магнус -то вон как рассвирепел, — перевёл взгляд на фон Рейтерна. — Почище Ряснянского плюмаж бы надрал».
        — Да что вы всё по верхам глядите, подпоручик, — обратился к Рубанову Евгений Феликсович, подкрутив кончики усов, чем вызвал безмерную зависть Буданова.
        — То есть, как это на коньках дам перевозил? — заинтересовался Буданов, горестно потерев пальцем над безусой верхней губой.
        — Объясните офицерам, — уселся в кресло полковник. — И вы садитесь, господин подпоручик, — кивнул Гороховодатстковскому.
        — Господа, — поднялся с дивана Аким. — Подпоручик Зерендорф в курсе того, как долго я ухаживаю за одной дамой… Но она неприступна.
        Офицеры с интересом слушали товарища.
        — Что только я не предпринимал. Катал на извозчиках и вейках, водил в театры и ресторан «Донон», — скользнул взглядом по поручикам, — но не заслужил даже лёгкого поцелуя.
        — И это гвардейский офицер, — указал на него присутствующим полковник. — Я вот, например, вчерашнюю даму завоевал за… — закрыл рот ладонью, примяв грозно загнутые вверх усы.
        — Продолжайте, Рубанов, — не слушал полковника заинтригованный Буданов.
        — Женщины любят нетривиальные поступки, — освоившись, Аким стал прохаживаться перед слушателями. — Что же такое придумать, чтоб её поразить? — думал я.
        Даже Ряснянский увлёкся рассказом, не говоря уже о других.
        — И тут, господа, меня осенило… В голову пришла великолепная идея. Я не встал на колени, выпрашивая поцелуй, я его заслужил, — выпятил он грудь.
        Насладившись неподдельным интересом в глазах слушателей и мысленно отобрав у полковника и приделав к головному убору плюмаж, продолжил:
        — Я пригласил даму покататься в кресле, и предстал перед ней не блестящим павловцем, — укоризненно глянул на полковника, — не в парадном же мундире её катать, а в простой одежде, показав, что на всё пойду ради её любви и первого девичьего поцелуя… У вашей дамы поцелуй, полагаю, тысячный был, господин полковник, вот она мгновенно вам и поддалась…
        — Да что вы себе позволяете, подпоручик, — возмутился, было, Ряснянский, но окружающие быстро загасили его пыл.
        — Продолжайте, продолжайте, — загомонили товарищи.
        — Да что продолжать -то. Когда замученный, я склонился над ней на середине реки.., дабы подбодрить, дама наградила меня поцелуем. А когда я, делая вид, что ужасно устал, довёз девушку до берега, то она из благодарности, позволила себя поцеловать.
        — Молодец Рубанов, — было общее мнение.
        Лишь один Ряснянский хмурил брови, соображая, что бы такое выдать язвительное. Однако Аким опередил его. Не глядя на полковника, он саркастически произнёс:
        — Это вам, господа, не с проститутками в кресле кататься.
        — Да как вы смеете, подпоручик, — взвился Ряснянский.
        — Так я не про вас, я в общем говорю, — улыбнулся Рубанов.
        «С полковником всё ясно», — пришли к выводу офицеры.
        — Ежели от этого мероприятия такая польза, то и я завтра некую даму покатаю, — размечтался Зерендорф.
        — И у меня не совсем блестяще дела обстоят, — взбодрился Никс. — Следует опробовать сей уникальный метод…
        «Может Рубанов и прав, — пораскинул мозгами полковник, — про его отца говорили, что в начале царствования, в простом тулупе ходил, вот и стал генерал -адьютантом. Сынок явно по его стопам пошёл…»
        В конце февраля наступил пост.
        В первую неделю театры представлений не давали, и Рубанов посвятил эти дни службе.
        Капитан Лебедев просто нарадоваться не мог на своего субалтерн -офицера. И даже Пал Палыч благосклонно глядел на Акима, задумчиво разглаживая седую, на две стороны, бороду.
        «Может, толк из парня и получится», — размышлял он, построив роту на вечернюю поверку и прохаживаясь вдоль строя.
        На стене, лицом к которой стоял личный состав, висели сделанные ротными умельцами фанерные щиты, на коих другие умельцы вывели имена георгиевских кавалеров, служивших в полку.
        Остановившись под щитом со своей фамилией, Пал Палыч подумал: «Какие раньше прекрасные солдаты были, и даже офицеры, а сейчас.., — с иронией окинул взглядом строй. — После русско -турецкой войны солдат ничему путному не учат… Вот и фельдфебель 2-ой роты так считает», — прокашлялся он.
        Рота знала. Коли Пал Палыч откашливается, знамо дело, чего -нито выскажет неприятное, а то и вовсе поганое… Ишь, вид какой мудрый на себя напустил, ну чисто филин лесной, — шепталась рота, ожидая веского фельдфебельского слова.
        — Вольно! — скомандовал для начала Пал Палыч, хотя рота давно стояла вольно, наблюдая за его передвижениями.
        Аким, сложив руки на груди, смотрел на происходящее из дверей канцелярии.
        — Половина роты вместо одеял, шинелями укрывается. Непорядок! — внушительно рявкнул он, вновь зашагав перед строем.
        — Господин фельдфебель, дозвольте сказать, — щёлкнул каблуками сапог ефрейтор.
        «Это тот, что сапожную щётку уронил и наряд не в очередь от Лебедева заработал в день первого моего дежурства», — вспомнил Рубанов, облокотившись плечом о косяк и скрестив ноги.
        — Говори Сидоров, коли приспичило, — разрешил фельдфебель.
        «Хорошая русская фамилия, — мысленно отметил Рубанов, — практически, как моя. Не какой -нибудь Нилус или Гороховодатсковский».
        — Господин фельдфебель, а на покупку одеял денег -то от казны не отпущается… Одеяла ни к мундирным, ни к амуничным вещам не относятся. Я уже восемь лет служу и знаю, что нижним чинам от царя -батюшки полагается шинель, шапка, фуражка, мундир, — стал загибать пальцы ефрейтор, — шаровары, поясной и брючной ремни, подсумки для патронов, котелок, кружка, ложка, баклага…
        — Молча -а -ть, ржавчина! — рыкнул фельдфебель.
        От этого рыка рота вытянулась во фрунт, и даже Рубанов встал по стойке смирно, вспомнив, видимо, училищные времена. Но быстро исправился, выставив правую ногу вперёд и скрестив руки за спиной.
        Пал Палыч остановился напротив бунтовщика, нахмурился, тоже убрал руки за спину и пару раз переместился с каблуков на носки сапог и обратно.
        Покачавшись таким образом и успокоив этим нервную систему, спокойным уже голосом вымолвил:
        — Я тоже не портянкой утираюсь и разумею, что нам от казны положено. И точно знаю, что в баклаге, которую ты всуе упомянул, вода должна булькать, а не винище, как у некоторых чересчур грамотных ефрейторов…
        «Откуда знает? — перетрухнул Сидоров. — Ишь, телескопы выпучил».
        — Ну, что на это скажешь, друг мой анисовый? — взяв пример с Рубанова, тоже выставил правую ногу вперёд. — Да и сейчас, кажись, винный градус в нутрах твоих бродит?!
        — Никак нет, господин фельдфебель… То от портянок дух спиртной идёт. А раз в неделю и мухи веселятся, — рассмешил роту Сидоров.
        — Му -у -хи веселя -я -ятся, — вновь повысил голос фельдфебель, видя, что рота на стороне ефрейтора. — Всего восемь лет назад репьи коровам из хвоста выдёргивал.., а тут разверз уста ефрейторские… Вот постоишь с полной выкладкой, да на морозе, у выгребной ямы, веселье -то мигом пройдёт. Неужто нам срамиться перед второй ротой и шинелями укрываться? — отошёл от поверженного ефрейтора. Надо мной уже не то что мухи, ихний фельдфебель от смеха лопается. И не раз в неделю а, почитай, кажный божий день, да ещё по два раза, — волком зыркнул на Сидорова. — Допрыгаешься у меня, — решил сравнять ефрейтора с сапожной щёткой. — Ишь, хлебальник расстегнул… Фельдфебелю ещё перечить вооружился… Чтоб было! — веско произнёс он. Всем ясно? Вопросы есть?
        Роте всё стало ясно, и вопросов не было.
        Зато они мухами роились в голове Рубанова.
        — Пал Палыч, — обратился он к фельдфебелю, когда тот появился в канцелярии. — Вы, конечно, дольше меня служите, — констатировал неоспоримый факт, на что фельдфебель одобрительно хмыкнул. — Так объясните мне, на какие такие деньги нижние чины одеяла купят. Их жалованья разве ж хватит на это? Год копить будут и то не накопят, — стал развивать мысль Рубанов. — Из чего денежное довольствие у рядового складывается? — как давеча ефрейтор, стал загибать пальцы, решив блеснуть перед фельдфебелем офицерской эрудицией. — Собственно, из небольшого жалованья. Из наградных денег, которые даются на приобретение дополнительного нижнего белья, на пошив и ремонт сапог. Из караульных денег, за несение службы в карауле… Но это всё по 50, по 55 копеек. На одеяла явно не хватает… И без сапог нижний чин ходить не будет, коли на одеяло истратит…
        «Э-эх, воробышек неоперившийся», — с неожиданной для себя лаской подумал фельдфебель.
        — Ваше высокоблагородие, — как положено, обратился к офицеру Пал Палыч. — Правильно вы всё говорите. Однако, окромя всего прочего, деньги идут за все парады и смотры, учения и манёвры в Высочайшем присутствии проводимые. А это очень даже неплохо оплачивается. Рядовой гвардеец получает рубль. Ефрейтор Сидоров — полтора. Младший унтер, — тоже стал загибать пальцы, — трёшницу. Старший — пятишницу. Фельдфебель срочной службы — червончик, а сверхсрочной, целый четвертной от Его Величества. А деньги за вольные работы?! После лагерных сборов начальством на них предоставляется несколько недель. Занятий в это время не проводится, сами знаете. В казарме оставляют самую малость людей для караульной службы. Да неужто эти накопления пропить? Нехай лучше одеяла купят… Фельдфебель второй роты, Иванов Василий Егорыч, на этом настоял. Купили, черти. А ещё у них есть кот дрессированный, — тоскливо вздохнул Пал Палыч.
        Аким с трудом сдержал улыбку, заметив чёрную зависть на лице несгибаемого сверхсрочнослужащего.
        — Мы ведь царская рота, — уныло потряс головой царь и бог нижнего воинского контингента. — А у нас ни одеял, ни кота нет… — скрипнул он зубами.
        — Зато в нашей роте патриотическое воспитание лучше ведётся, — неожиданно для себя обиделся за подразделение Рубанов. — И по стенам картины и щиты с георгиевскими кавалерами краше, чем во второй, у Василия Егоровича, — вышли они из канцелярии и стали разглядывать стены ротного помещения. — Вон, красота какая, — повёл рукой Рубанов. — Одни суворовские афоризмы, на карнизах художником выведенные, чего стоят. А картины батального содержания, — распалился Аким.
        — Это да-а! — умильно глянул на молодого подпоручика Пал Палыч: «Толковый офицер из него выйдет», — подумал он. — Мне ещё духовного содержания картины ндравятся, — указал на висевшую над входом в канцелярию картину «Крещение Руси». — Очень душевно написана и в красивую раму забрана. Пойдёмте в мою каморку, ваше высокоблагородие, глянете работу того же художника. Вольнопёром у нас в полку служил. Потом, говорят, в академию рисовальную поступил…
        «Наверное, в Императорскую академию художеств», — подумал Аким, входя в крохотное помещение из двух закутков, где жил фельдфебель.
        — Вот! — гордо указал Пал Палыч.
        — Хорошая картина! — похвалил Рубанов, вслух читая название: «Въезд на осляти».
        — Я, когда напсихуюсь в роте, приду сюда, гляну на неё, и так покойно мне становится… Думаю, и с чего я воюю с людями… Да Бог с ними, со всеми… Даже и с ефрейторами вонючими.
        Поднявшись в свою квартиру на третьем этаже казармы, Аким велел денщику подать чаю.
        — Да не просто чай, — уточнил он, — ещё колбасы, сыру и булок. А то ты, Козлов, прямолинеен, как штык, — решил немного повоспитовать денщика. — Скажешь тебе — чаю… Один чай и несёшь. Плохо тебя фельдфебель уму -разуму учил, — сел за круглый стол, на котором валялись газеты, и вытащил из кипы одну.
        «О-о! За рубежом, — стал читать заметку: «В английской официальной военной газете появился на днях приказ: «Строго воспрещается впредь господам офицерам ношение панталон…» В следующем номере появилась такая поправка: «… панталон с золотыми лампасами, как не соответствующих форме», — что до некоторой степени успокоило г. офицеров». Ха! Ежели бы у нас такое написали бы, и Козлов прочёл, сейчас бы подавал мне чай без штанов. Приказ есть приказ», — развеселился Аким.
        — Да погоди ты со своим чаем, видишь, газеты читаю, — буркнул денщику, одетому по полной форме. «Та -а -к, какие ещё новости? — полистал газету. — Во. Реклама: «Красивые усы», — полюбовался кучерявым лохматым брюнетом с загнутыми вверх чёрными усищами: «Мечта всякого юноши», — прочёл он. — И подпоручика Буданова, следовало дописать. Так, чего там: «При употреблении Перуина —Пето, через удивительно короткое время вырастают длинные пышные усы и борода. Успех поразительный». С. Пет. Караванная, 16. — Вот куда Буданову следует наведаться, — отложил газету. — Как полезно, оказывается, читать. Но не Льва Толстого, конечно… Так. Из московского уезда. Чего там случилось? Ага!»
        — Козлов! «Как там у фельдфебеля… Муха ржавая… Или ещё как». — Слушай сюда. Да поставь самовар на стол. Чего с ним обнялся: «В местности за Дорогомиловской заставой, из запертой кладовой отставного унтер -офицера Лобанова», — не знаешь такого? — обратился к денщику.
        — Никак нет, вашевысокосковородие, — скороговоркой доложил тот.
        — Говори, не части. Слушай дальше: «… неизвестно кем, посредством взлома, похищено 4 пуда ветчины и 3 уздечки, всего на сумму 26 рублей 50 копеек». — Уяснил, Козлов. Ох, гляди у меня, коли 4 пуда колбасы неизвестные похитят, — развеселился Рубанов. — А где 3 уздечки?
        — Какие уздечки? — перепугался денщик.
        — Ладно. Вольно. Разойдись, — вновь принялся за газету, прихлёбывая чай: «Настоятель кронштадского Андреевского собора протоиерей Иоанн Ильич Сергеев проезжал по Знаменской улице. Лошади чего -то испугались и понесли, сломав дышло». Чего могут испугаться? — стал размышлять Аким. — Бутылку какой -нибудь студентишка швырнул в них, вот и испугались… «У Льва Толстого температура». — От церкви отлучили, вот и заболел. Ага. 30?я Передвижная выставка. Интересно. Следует с Натали посетить: «На 30?й Передвижной выставке, на днях открывшейся в Петербурге, наиболее сильные вещи принадлежат Репину и Васнецову. Репин, за последние годы снова примкнувший к передвижникам, выставил 7 вещей, из которых лучшая — поясной портрет А. П.Боткиной. Небольшой прочувственный пейзаж дал симпатичный В. Д.Поленов». — Ну чего пишут, не поймёшь, — отложил газету. — Кто из них симпатичный — пейзаж или Поленов? Так. Отправка каторжников… Это мне не надо. Вот! Интересно: «В 1901 году добыча нефти в России на Апшеронском полуострове составило количество, равное 675 млн. пуд., т. е. больше против прежнего года почти на 75 млн. Кроме
того, в Грозном добыто около 30 млн. пуд. Таким образом, по добыче нефти Россия занимает первое место в мире, стоит выше Соединённых Штатов, в которых в минувшем году добыто нефти лишь 406 млн. пуд.». — Молодцы. Следует отцу статью показать, — взял следующую газету. — Пьяный конокрад. Театр и музыка: «Славе А. Д.Вяльцевой стало тесно в полонённой ею Москве и очарованном ею Петербурге, и блестящая представительница рафинированной цыганщины предпринимает триумфальное шествие по России. Начиная с 4?го марта г-жа Вяльцева даёт длинный ряд концертов последовательно в Харькове, Николаеве, Елизаветограде, Кишинёве, Одессе, Киеве, Херсоне, Баку, Тифлисе, Батуми, Ростове -на -Дону. Словом, весь юг должен лечь к ногам дивы». — Это маме дам почитать: «7?го марта в С. — Петербурге концерт Л. В.Собинова». — Прекрасно. Вот куда Натали приглашу. Что ещё? «Мещанин М. продавал пышки, торговля не шла. Устроил лотерею. От народа не было отбоя. Препровождён в участок.» — Зарубежные новости: «Недавно, известный американский богач Вандербильд, наехал на своём автомобиле на мула, за поранение которого имел неосторожность
заплатить 1000 рублей. С этого времени ему более невозможно ездить на моторе, т. к. при виде его, со всех сторон появляется множество мулов, очевидно, пригоняемых их владельцами, чтобы получить вознаграждение». — Это надо их под колёса кидать. Зерендорфу дам почитать. Далее, — полистал газету: «В Марьиной роще похищены чугунные ворота, весом 60 пудов. Ворота заканчивались в слесарной мастерской. Явился человек с санями, просил помочь сложить ворота и, приказав прислать счёт, увёз их». — Молодец. Вандербильд наоборот. Ну, хватит на сегодня», — отложил газету и отставил чашку.
        Согласно газетной рекламе, 7?го марта пригласил Натали на концерт Собинова.
        Концерт Акиму не понравился, зато Натали была от Собинова без ума.
        «Этим женщинам лишь бы какой -нибудь знаменитостью восхищаться… Толстым, Чеховым или Собиновым, — критически глянул на подругу Рубанов. — Ну почему бы не восхищаться подпоручиком лейб -гвардии Павловского полка», — гордо выпятил грудь.
        Он не понимал ещё, что любим. А любовь — выше восхищения. Восхищаться можно и горгульями на соборе Нотр -дам -де-Пари.
        — Натали, газеты взахлёб расхваливают выставку Передвижников, — обедая у Бутенёвых, Аким решил показать себя культурным человеком. — Выставлены картины Репина, Васнецова и симпатичного Поленова, — чокнулся рюмкой с главой семейства. — Натали, ну чего ты вот сейчас фыркнула? — аккуратно поставив рюмку, стал выяснять Рубанов. — Так в газете написали: «Небольшой прочувственный пейзаж дал симпатичный Поленов», — попутно рассказал Бутенёву про унтера Лобанова.
        — Это ж надо, — закусывая ветчинкой, смеялся отставной капитан. — Четыре пуда ветчины стащили… А чего там ещё пишут?
        Выслушав про Вандербильда и от души повеселившись, Константин Александрович пришёл к выводу, что по -глупому разбрасываться деньгами негоже. В чём его полностью поддержала и супруга.
        Похищенные чугунные ворота привели Бутенёва в полнейший восторг.
        — Ну-у, змей, — промокал платком слезящиеся от смеха глаза. — Ну, учуди -и -л. Ещё и на сани помогли уложить… А вот у нас был случай…
        Но рассказать не успел, раскашлялся и, приложив к губам платок, вышел из -за стола.
        Вера Алексеевна бросилась вслед за мужем, а Рубанов, откланявшись, стал собираться домой.
        ____
        В конце марта, по приглашению Рубанова -старшего, его посетил Сипягин.
        Расположились они в кабинете хозяина дома. Накрыв стол перед камином, так как погода стояла прохладная, лакей Аполлон был выдворен, но его место заняла Ирина Аркадьевна.
        — Чего изволите приказать, ваши высокоблагородия? — пошутила она, усаживаясь за стол. — Как себя чувствует Александра Павловна, — поинтересовалась у гостя. — Восьмого марта, на ваше день рождение, она немного прибалевала…
        — Сейчас лучше. Простуда прошла.
        — Дмитрий Сергеевич, у меня к вам один вопрос, как к министру внутренних дел… Понимаю, что это нетактично, — покосилась на мужа. — И ещё понимаю, что моему супругу не терпится поговорить с вами тет -а -тет, — улыбнулась она.
        — Что за вопрос, уважаемая Ирина Аркадьевна, — пригладив окладистую бороду, поинтересовался Сипягин. — Я весь — внимание, — улыбнулся хозяйке дома.
        — Я?то не особая почитательница таланта господина Алексея Максимовича Пешкова, — издалека начала она, переводя взгляд с мужа на гостя. — Да вы наливайте, господа, — подбодрила мужчин. — И мне, если не затруднит.
        — Ну ка -а -к можно, — с иронией проронил Максим Акимович, разливая по рюмкам коньяк. — Говорите, матушка. Мне тоже интересно, что у вас за вопрос. Думаю, вас интересует судьба мошенника, стибрившего чугунные ворота, о котором давеча рассказывал сын, — поставил на стол бутылку с шустовским коньяком.
        — Ну конечно… И особенно мучает вопрос, кто же — как вы, сударь, вульгарно выразились, стибрил у унтера Пришибеева 20 пудов сала, — рассмеялась она.
        — У какого унтера? — заинтересовался министр внутренних дел.
        — Да это старший отпрыск в газетах прочёл, — пригубил коньяк Максим Акимович. — Интересуется парень нашей действительностью. От него узнал, что Россия в прошлом году обставила Соединённые Штаты по добыче нефти. Знай наших, — допил коньяк.
        — Да-а. Россия экономически крепнет, что пугает западные финансовые круги… Ваше здоровье, Ирина Аркадьевна, — выпил коньяк и закусил лимонной долькой Сипягин. — Это нанесло сильнейший удар по корпорации Рокфеллеров «Стандарт Ойл».
        — Ого! — потрясённо поглядел на гостя Максим Акимович. — Я и названий таких не слышал.
        — А наши поставки зерновых частично разорили английских сельхозпроизводителей…
        — Пусть возвращаются к своим баранам, — поднял рюмку Рубанов.
        — Извините ради Бога, Ирина Аркадьевна. Мужчины любят поговорить о политике. Что вы хотели спросить о Максиме Горьком? Я, конечно, догадываюсь…
        — Это при дамах о политике, — уточнил Рубанов.
        — А когда их нет, то о женщинах, — рассмеялась Ирина Аркадьевна. — Через четверть века, наконец, привыкаю к армейскому юмору супруга.
        — О Максиме Горьком — это не обо мне ли? — поднял рюмку Рубанов.
        — Дмитрий Сергеевич, — стала она серьёзной. — Вы правильно догадались. Именно хочу спросить о знаменитом писателе… А не о вас, сударь… Тоже мне, Максим Горький, — ласково улыбнулась супругу. — В конце прошлого месяца господин Пешков удостоился чести, которая для других писателей явилась наградой за долгие десятилетия творчества. Его избрали почётным академиком… Не успел ещё Горький получить подписанный августейшим президентом академии великим князем Константином Константиновичем диплом, как явившийся к нему полицейский чин вашего, господин Сипягин, министерства, предписал вернуть диплом. Вся Россия волнуется…
        — Это студенческая Россия волнуется, — перебил её супруг. — Я?то вот не волнуюсь…
        — Генеральской России что волноваться… Но ведь это скандал… Вы не находите, многоуважаемый Дмитрий Сергеевич, — несколько саркастически произнесла она.
        — Нет, не нахожу, — чуть покраснел министр.
        — Дорогая, по -моему, ты невежлива с гостем, — сделал замечание Рубанов.
        — Да нет, всё нормально… Ирина Аркадьевна не первая, кто затрагивает эту тему. 10 марта «Правительственный вестник» опубликовал сообщение, я почти дословно помню его: «В виду обстоятельств, которые не были известны соединённому собранию отделения русского языка и словесности и разряду изящной словесности Императорской академии наук, выборы в почётные академики Алексея Максимовича Пешкова, привлечённого к дознанию в порядке ст.1035 Устава уголовного судопроизводства, объявляются недействительными».
        — Резонно, — поддержал неизвестно кого Рубанов. — Ирина Аркадьевна, дражайшая супруга моя, а что бы вы сказали, ежели бы того мошенника, что чугунные ворота умыкнул, товарищем министра внутренних дел назначили?
        — Перестаньте язвить, дражайший супруг мой, коли ничего в литературной жизни не смыслите, — с унтер -офицерскими нотками, произнесла Ирина Аркадьевна. — Дмитрий Сергеевич, — отвернулась от поверженного супруга, — но неужели члены академии в определении литературного таланта писателя обязаны руководствоваться полицейскими соображениями о его политической благонадёжности?
        — Это мой брат, сударыня, вас так настроил? — наконец обрёл дар речи Максим Акимович.
        — Разумеется, Георгий Акимович возмущён произволом, — с жаром воскликнула Ирина Аркадьевна. — И не только он. Известные писатели Короленко и Чехов вернули свои академические дипломы.
        — Всё так, уважаемая Ирина Аркадьевна. Газеты, и не только русские, подняли настоящую истерию, потому как, по их понятиям, пострадал писатель -демократ… А представьте себе, что когда к сорока дням смерти Боголепова один известный журналист написал об убитом министре положительную статью, то ни одна газета не опубликовала её, — кто из принципиальных либеральных соображений, кто из -за страха перед активно насаждаемым демократическим мнением, подкрепляемым пулями террористов. Вот так -то…
        — Давайте лучше по рюмочке, — попытался смягчить сгустившуюся обстановку Рубанов.
        — Вам бы только по рюмочке, сударь мой, Максим Полугорький, — пылая лицом, воскликнула супруга. — А здесь вся Россия бурлит…
        Но её муж после выпитой в одиночестве рюмки, уже обрёл уравновешенность и философическое спокойствие духа.
        — Во -первых, не только по рюмочке, можно и по стаканчику, во -вторых, почему полугорький?.. Дмитрий Сергеевич, сделайте милость, отправьте её, согласно Уставу уголовного судопроизводства куда -нибудь в Сибирь… Или в Рубановку, на худой конец, — засмеялся, довольный собой и юмором. — Тогда мы спокойно выпьем и побеседуем о дамах…
        — Он не Буревестник, — спокойным голосом произнёс Сипягин, тоже обретя уравновешенность и философическое спокойствие духа. — Он Чёрный Ворон России! Поглядите на знаменитую его фотографию… Весь в чёрном. В чёрной косоворотке. Сидит на чёрном стуле, с перекинутым через спинку чёрным пиджаком, и в чёрных длинных волосах…
        — Однако в книготорговле, по словам профессора Рубанова, на него огромный читательский спрос. Буквально за несколько лет тиражи его книг достигли ста тысяч экземпляров. Такого ещё не было ни у одного автора. Даже у Льва Толстого, которого Горький, кстати, называет «мещанином».
        — Преходящая мода. Всё это временное явление.
        Ирина Аркадьевна с иронией глянула на своего гостя, и неожиданно ей стало страшно. Она удивилась этому страху и не поняла, чего испугалась… А затем ей до слёз, до спазм в горле стало жалко Сипягина. «За что я его?» — подумала она, вновь глянув на министра, и замерла даже не от страха, а от ужаса. На долю мгновения ей показалось, что над головой Сипягина сияет светлый нимб.
        Побледнев, она поднялась и ласково положила ладонь на рукав егермейстерского мундира. Простите меня, Дмитрий Сергеевич. Я не хотела вас обидеть, — вышла из комнаты, оставив мужчин одних.
        — Устава уголовного испугалась, — успел крикнуть вслед супруге Максим Акимович, но она не обернулась, абсолютно не отреагировав на шутку.
        Озадаченный, он уставился на Сипягина.
        — И дался ей этот Горький, — поводил рукой над столом. — Давайте по водочке? — по ассоциации с писателем, предложил Сипягину.
        Тот одобрительно покивал головой, без всякого признака нимба.
        По унтерски выдохнув воздух после водки, Рубанов продолжил:
        — А ведь я, Дмитрий Сергеевич, почти на 10 лет старше вас. Вам недавно 49 исполнилось, а мне в сентябре — 59 стукнет. Даже грохнет… Весьма серьёзный возраст, — вздохнул он. — Ну что, ещё по единой?
        — Бывшего босяка Горького ещё можно понять, но чем недоволен ваш братец и такие как он либералы… За Россию страждут? А на деле, с помощью газет, создали в стране удушающую атмосферу общественного мнения, отрицающего всё православное и патриотическое, и фрондируют отрицательным отношением ко всем начинания императора и власти, — в раздражении, одним глотком опорожнил рюмку. — Кроме критики, сами -то, что делают для народа.., тех же рабочих, например… Только баламутят их. А правительство открывает читальни, организует и поощряет трезвые народные гулянья в парках, нанимает артистов для проведения концертов и спектаклей. Недавно читал отчёты Невского общества устройства народных развлечений. Стараются для простых людей. Проводят танцевальные вечера, открывают народные хоры, летом в парках и скверах устраивают кегельбаны, карусели, гимнастические площадки. Пусть народ соревнуется в силе, ловкости и беге. Да ещё раздают различные призы: сапоги, часы, шапки, гармони. Рабочие это видят и ценят. Интеллигенты и писатели в своём большинстве хотят видеть и видят только всё чёрное… Ага! Полиция разогнала
бунтовавших рабочих во время Обуховских событий… Хотя полиция сильнее всего и пострадала. Им и патронов -то, практически, не позволили брать, дабы жертв не было… И я, и полиция, стараемся защитить народ от произвола всяких молодчиков -заводчиков…
        — Да ладно, Дмитрий Сергеевич, — несколько усомнился Рубанов.
        — Вот, даже вы не верите, — расстроился Сипягин, — что же о других говорить. А московские фабриканты, во главе с Гужоном, обратились к министру финансов Витте с жалобой на московскую полицию, а значит и на меня, за то, что мы поощряем забастовки… — хохотнул он. — Всё оттого, что в Москве господин Зубатов, служащий по моему министерству, создал рабочую организацию для мирного развития рабочего движения с опорой не на Маркса, а на Христа. Интересы государства не всегда тождественны с интересами фабрикантов… И что тут началось… Интеллигенция с пеной у рта стала доказывать, что это «полицейская» организация рабочих. А мы старались дать рабочим образование. Просветить их. Им читали лекции профессора московского университета… Так другие профессора, не стану говорить о вашем брате, стали доказывать, что лекторов, выступающих в рабочей среде, подкупило правительство. Большинство профессоров испугалось за свою репутацию, и отказалось от лекций. Ну конечно… Ведь 19 февраля, в юбилей освобождения крестьян, 50 тысяч московских рабочих, с пением «Боже, Царя храни», вышли на монархическую манифестацию к
памятнику Александра Второго Освободителя.
        — Плохо то, Дмитрий Сергеевич, что правительство не афиширует свою положительную деятельность, а большинство газет, как вы сами давеча говорили, принадлежат оппозиции, и они выискивают соринку в глазу правительства, подавая это, как бревно, — отставил рюмку Рубанов.
        — Вот то -то и оно! — поддержал друга Сипягин. — А Горький воспевает не рабочих, а всяких босяков, лентяев и изгоев… Вот они, современные герои, на кого следует равняться…
        — Ха! Лев Толстой давно в холщёвых штанах и лаптях на босу ногу расхаживает, — хмыкнул Рубанов. — Я?то хоть тулуп для пользы дела одел, — оправдал себя под добродушный смех Сипягина.
        — Ну что ж, Максим Акимович, давайте выпьем за крейсер «Варяг», вошедший в прошлом месяце в состав Тихоокеанской эскадры, и по коням… То бишь, по домам. Пора и честь знать. Вздремну пару часиков, и в министерство, — оправил ворот егермейстерского мундира, который любил крепче генеральской формы или статского сюртука. — Звание царского егермейстера мне намного дороже и милее сердцу, чем должность министра внутренних дел… Но ежели государь изволил высочайше утвердить.., следует служить, — старчески закряхтел, поднимаясь со стула и вынося своё крупное, неловкое тело из кабинета, дабы попрощаться с Ириной Аркадьевной.
        — Когда же, милостивый государь и друг мой, Дмитрий Сергеевич, ещё навестите меня, грешного?
        — Когда? — задумался, остановившись в дверях, Сипягин. — Второго апреля должен присутствовать на заседании Комитета министров в Мариинском дворце.., а вот вечерком милости просим ко мне. Угощу, чем Бог послал. Посидим в моей любимой трапезной в древнерусском стиле и поснедаем… Да благоверную возьми. Ибо, кроме моей супруги, её сестра с мужем, Сергеем Дмитриевичем Шереметевым будут… Вишь как получилось, — говорком русского простачка зачастил Сипягин, — он Сергей Дмитриевич, а я Дмитрий Сергеевич… Сколько шуток по этому поводу от своих жён наслушались…
        — За прялки их следовало при лучине посадить, — посоветовал Рубанов, на всякий случай выглянув из двери — не слышит ли Ирина Аркадьевна.
        ____
        В полдень 1?го апреля, вальяжной походкой, хлыщевато звеня шпорами, в каретное заведение на Бассейной, вошёл красавец -поручик в светло -серой офицерской шинели.
        Сняв фуражку и пригладив шелковистые белокурые волосы, он сумрачно глянул на подбежавшего бородатого, в заношенной жилетке поверх ситцевой рубахи, хозяина.
        — Ну, милейший, — брезгливо оттопырив губу, произнёс офицер, — и запах у вас тут, — достал белый батистовый платок и помахал перед носом. — Наш полковник вот за эту неубранную кучу навоза, да -да, вон ту, что преет в конской моче, взгрел бы тебя, аспида, по первое число…
        — Уберём, ваш высбродь, — закраснел жирной рожей хозяин. — Не извольте беспокоиться. Ах ты подлец, — заорал на подвернувшегося работника, — рази же таким макаром двор убирают. Всю территорию изгадил.
        — Это не я, — огрызнулся работник. — Это лошадь изгадила…
        — Я те, тудыт твою в копыто, покажу лошадь…
        — Цыц! — в свою очередь рявкнул офицер: «Даже воробьи у просыпанного овса во фрунт стали», — отметил он. — Завтра в 12 дня… Точно по выстрелу пушки с Петропавловской крепости, отмытая карета, та, что стоит под навесом, — указал рукой какая именно, — должна находиться на углу Невского и Троицкой.
        — Бу-у сделано, ваше превосходительство, отчеканил хозяин, стоя, как и воробьи, во фрунт. — Всё понял?! — рыкнул на работника бородач.
        — И кони чтоб лоснились и блестели от чистоты… У-у! — на прощание сунул под бороду хозяина кулак.
        На следующий день, карета конечно, запоздала.
        «Ну что за бородатая оглобля этот хозяин?» — разозлился офицер и вошёл в кофейную, окнами на угол улицы.
        Заказав стакан чаю, чем удивил стоящего за мраморным прилавком приказчика и дремавшего на мягком стуле жирного чёрного кота, офицер пристально вглядывался в окно на сутолоку пролёток и экипажей.
        Отвлекла его от этого занимательного времяпровождения, вышедшая из боковой двери пышная черноволосая дама. Встав сбоку от офицера, она тихо, чуть склонившись, прошептала: — Ваше высокоблагородие, не желаете ли незабываемую ночь с француженкой?
        — Это ты, что ли, француженка? — грубо поинтересовался офицер. — Пошла вон, пока жандарма не позвал, — кивнул на промаячившего под окном стража порядка и поднялся, надев белые перчатки и подхватив с соседнего стула плоский саквояж.
        — О -о -й, оригинал какой, — уже в полный голос завопила вслед уходящему офицеру черноволосая женщина. — Можно подумать, не в кадетском корпусе воспитывался, а в Смольном институте благородных девиц, — чтоб успокоиться, погладила за ухом дремавшего кота. — Есть же подозрительные офицеры, — поделилась наболевшим с ухмыляющимся приказчиком. — Совершенно честью мундира не дорожит. А ещё аксельбант носит…
        — Чего опоздал, — буркнул офицер и неловко полез в узкую дверцу подъехавшей кареты. — Ладно. К адмиралтейству, — не стал слушать оправдания вчерашнего работника, переодетого на этот раз кучером.
        «Эх, и бардак в России, — закурил офицер, поправив на коленях саквояж, и благосклонно кивнул в открытое окошко отдавшему честь городовому. — Теперь уже всё ровно, — подумал он. — Главное, чтоб дело сделать… Чего -то ладаном пахнет, — закурил ещё одну папиросу поручик. — Видно вчера катафалком служила, — вынул из саквояжа запечатанный сургучом пакет и прочёл: «Его Высокопревосходительству г-ну Министру Внутренних дел Сипягину Д. С.»
        Движение прекратилось. Выглянув в окошко, увидел, что карета остановилась на Дворцовой площади у Адмиралтейства. Раскрыв дверку, огляделся по сторонам. Слежки не было, а золотая адмиралтейская игла указывала ему на небо, направляя в бездонную синь, украшенную белесыми, как его волосы, облаками.
        «Всё решено!» — со вздохом не то сожаления, не то какой -то надежды, захлопнул дверцу, велев кучеру ехать по набережной, к Николаевскому мосту.
        Вздрогнув от ворвавшегося в раскрытое оконце холодного ветра с Невы, чуть дрожа руками, закурил третью папиросу.
        У моста карета остановилась.
        Раскрыв дверцу, поручик вновь огляделся по сторонам, отметив улыбку юной курсистки, блеск солнца, свежесть Невы и белые, плывущие над головой облака.
        «Жалко расставаться со всем этим… Но ведь и Он расстанется…»
        — К Государственному Совету, — крикнул на «куда теперь прикажете?» — и, захлопнув дверцу, откинулся на жёсткую спинку, на минуту прикрыв глаза.
        К Мариинскому дворцу, где заседал Госсовет, подъехал в ряду других карет и, выставив ногу в сапоге, чуть подрагивая шпорой, наблюдал за увешанным медалями помощником швейцара в парадной ливрее, суетившемся у карет, и помогавшем выходить из них министрам.
        Наконец дошла очередь и до него.
        — Господин министр внутренних дел подъехал?
        — Никак нет, вашскобродь, пока не приезжали. Но вскоре должны быть, — отрапортовал бывший унтер, и даже приложил руку к своей швейцарской фуражке.
        «Адъютант, судя по аксельбанту. Должно курьер», — размыслил он, придерживая дверцу кареты и не решаясь взять под локоток офицера — не развалина -министр.
        Поблагодарив кивком головы, уверенно звеня шпорами, поручик прошёл в подъезд, где на площадке лестницы его встретил ещё один швейцар.
        — Мне велено великим князем Сергеем Александровичем лично подать пакет министру внутренних дел, — высокомерно произнёс высокий белокурый офицер, недовольно звякнув шпорой.
        Седоусый швейцар почтительно поклонился и тут же, забыв о военном, со словами: «Вот они, их высокопревосходительства», тряся животом, бросился к двери, встречать вошедшего в сопровождении выездного лакея, министра.
        Барски сбросив на руки подбежавшему швейцару шубу, Сипягин огладил бороду и басом зарокотал, неизвестно к кому обращаясь:
        — Запаздывает в этом году весна, запаздывает, — доброжелательно глядел на приближающегося к нему офицера.
        — Адъютант великого князя Сергея, — зашептал министру швейцар, почтительно наблюдая, как тот достаёт из саквояжа пакет в сургучах и подаёт Сипягину.
        — Письмо вашему высокопревосходительству от великого князя Сергея Александровича, — не сказал, а как бы прокаркал адъютант.
        «Волнуется поручик, аж до спазмов в горле, — ласково покивал офицеру, принимая пакет и делая два шага в сторону, чтоб не мешать входящим, тут же вскрыл его, осыпав сургуч на красный ковёр вестибюля. — Интересно, о чём таком срочном сообщает великий князь, — вынул лист и удивлённо поднял брови — лист был совершенно чист. И ещё более удивился — испугаться не успел, увидев наставленный на него зрачок револьвера. — Что же, никто не заметил, как он вытащил его из саквояжа?» — вздрогнул от выстрела, и только тогда испугался, когда уходящим уже сознанием уловил второй выстрел…
        Третий выстрел, пришедший в себя швейцар отвёл от министра, схватив офицера за руку.
        Пуля попала в плечо завизжавшего зайцем выездного лакея.
        — Что, что случилось? — тяжело дыша, произнёс вбежавший с улицы помощник швейцара и, поняв, с огромнейшим удовольствием смазал офицера по лицу.
        — Не сме -е -ть, — тонким голосом завопил поручик.
        — Чего стоишь, Парфёнов, закряхтел швейцар, обращаясь к помощнику, — руки ему крути, да наган отымай, — услышали ещё один выстрел, осыпавший крошку с потолка.
        По устланной ковром лестнице сбегали люди. Другие, удивляясь, что не встречает швейцар, входили в дверь.
        — Что происходит? — и замирали, видя лежащего на полу Сипягина.
        — Да всё, всё, отпустите руку, — с удивившим его самого спокойствием, произнёс убийца, выпуская из пальцев револьвер, и как бы издалека слыша: «Доктора-а… Пакет привёз… Что же его высокопревосходительство на полу… Поднять следует», — увидел запыхавшегося городового, и отстранённо наблюдал за сотворимой им суетой, сам толком не понимая ещё, что сделал.
        Сипягин пришёл в себя от страшной боли и, застонав, всё вспомнил. А увидев промокшую от крови шубу, которую сердобольно кто -то подсунул ему под голову, осознал, что умирает… Что вся эта суета бессмысленна… И тут его охватил не страх, а ужас…
        — Скажите жене.., — хотел громко сказать, но лишь захрипел и захлебнулся кровью… «Чистый белый лист.., — подумал он, из последних сил цепляясь за уходящее сознание, — белая чистая бездонность… Господи… Ещё хоть минуту…»
        И уже уходя в небытие, в ту самую белую, чистую бездонность, прошептал: «Я верой и правдой служил государю, и никому не желал зла…»
        А может и не прошептал, но именно так доложили императору, когда вечером того же дня, он стоял в окружении министров и царедворцев рядом с вдовой и, с трудом сдерживая слёзы, глядел на гроб с телом Сипягина.
        Краем уха он слышал тихий говор: «Он умирал как истый христианин». «Последние слова были: «Я желаю видеть Государя Императора». «Какая подлость… Переодеться офицером… и убить…»
        — Принимая высокий пост, ваш супруг, присягая пред Святым Евангелием «до последней капли крови служить Его Императорскому Величеству», сдержал слово, — тихо сказал Александре Павловне. — Ваш муж был одним из моих друзей, и вот его не стало.., — судорожно вздохнул Николай и окаменел лицом, вновь услышав шёпот придворных: «Не слышали, кого назначат на место усопшего?». «Ещё не решено… Но государь беседовал с Вячеславом Константиновичем Плеве…». «Неспроста всё это…».
        Максим Акимович Рубанов в каком -то оцепенении стоял неподалёку от государя, и тоже слышал домыслы и разговоры, но они не трогали его ум и душу.
        Прямо перед ним, на широком столе трапезной, под серебряным глазетовым покровом, со сложенными на груди руками, лежал его друг.
        «Вечерком милости просим ко мне», — вспомнил последние слова Сипягина. «Вот и встретились в любимой твоей трапезной…», — чтоб не выказать слёз, молча поклонился вдове с государем, и вышел из столовой.
        В уличной суете, протиснувшись сквозь густую цепь полиции, среди министерских, дипломатических и дворцовых карет с гербами и золотыми орлами, с трудом увидел свою.
        — Домой, — коротко велел гордо седевшему на облучке Ивану, пренебрежительно кивнув отдавшему честь полицейскому приставу.
        «Поздно вы сбежались… Раньше суетиться следовало», — подумал он.
        4?го числа Сипягина хоронили. За квартал от церкви, при главном управлении отдельного корпуса жандармов, где происходило отпевание, всё было оцеплено полицией.
        На этот раз Рубанов стоял вдалеке от гроба, окружённого посланниками почти всех европейских держав, членами Госсовета, великими князьями и княгинями. Рядом с вдовой стояли Их Императорские Величества.
        Когда мимо прошёл, отдавший какие -то распоряжения, статс -секретарь по делам Финляндии фон Плеве, толпа почтительно расступилась, пропуская сановника туда, где стояли небожители.
        «Вот, вот идёт новый министр внутренних дел», — шептались в толпе.
        «И откуда все всё знают, когда даже до меня, генерал -адьютанта, ещё не дошёл высочайший указ о назначении», — покачал головой Рубанов.
        Однако вечером, после погребения, утомлённый курьер вручил ему оный указ.
        В эти же дни православная Россия отмечала Вербную неделю.
        Конногвардейский бульвар потерял свой строгий, презентабельный вид из -за сколоченных дощатых ларьков, натыканных между деревьев по обе стороны бульвара.
        Сюда -то, на Вербный базар, и пригласил Аким свою любимую.
        Держась за руки, они наслаждались этим касанием. Вокруг толкались гимназисты, студенты, курсистки, домохозяйки и мелкие чиновники с жёнами.
        Их целомудренную беседу прерывали бесконечные вопли торговцев, с шутками и прибаутками расхваливающих товар, смех молодёжи, девичий визг, когда заигравшийся влюблённый студент осыпал свою пассию конфетти или опутывал её серпантином.
        — Новый год какой -то, — смеялась Натали, снимая с плеча длинную ленту серпантина.
        Эта какофония звуков активно усиливалась трелями свистулек, треском бесконечно мелькавших тёщиных языков, с шумом выпрыгивающих из коробочек чёртиков, бренчанием балалаек, разливами гармоней и заунывным хрипом шарманок.
        — Красавицы-ы, заходите-е, — надрывался, стоя у своего ларька, хорошо поддавший с утра малый, — для усиления вашей неземной красоты-ы, продаю плюшевые саки с аграмантами-и. В них даже старых дев враз берут заму -у -ж, — горланил он.
        — Слушай, давай купим парочку, — воодушевился Аким.
        — А второй -то зачем? — смеялась Натали.
        — Как зачем, Ольге подаришь, — вразумлял даму Аким.
        Увидев студента, торговец цепко ухватил очкарика за локоть, с надрывом возвестив лохматику:
        — Господин ску -у -бе -ент… Как вам ноне повезло… У меня в ларе обретаются брюки гвардейского сукна… Самолучшая диагональ барона Штиглица. Вешть весьма модная, ужасно совремённая, и к тому же со штрипками-и. Прям явно пошита для вас. Причинное место носить налево изволите?
        Студент запылал красным цветом революционного знамени. Одна его подруга, зажав рот, задыхалась от смеха, другая, наоборот, замерла, надеясь услышать ответ.
        — А вот когда я шил брюки у старика Норденштрема, — собрался развить весьма актуальную тему Рубанов, но к облегчению Натали, его отвлёк торговец сбитнем, с медным бачком за спиной, укутанным драным ватным одеялом.
        — Тё -ё -плый сбите -е -нь, — зерендорфским визгливым голосом завопил он, мигом забив продавца диагоналевых брюк. — Скусе -е -н необычайно-о, — погремел для подтверждения деревянной колодкой на поясе, с ячейками для стаканов. — Налив автоматическа -а -а-й, — погладил прикреплённую к баку медную трубку с краником. Разработка Путиловского завода-а.
        Но его оттолкнул пирожник с жаровней на животе.
        — С пылу с жару-у, пятачо -о -к за пару-у, — бычьим басом проревел он, вызвав уважение у сбитенщика и поддатого малого с брюками в руках.
        — Мосинскую винтовку купишь? — прошептал ему Аким. — Изделие прямо с завода.
        Подозрительно оглядев офицера в светло -серой шинели, продавцы шарахнулись от него в разные стороны, освободив место для манёвра.
        — Что ты ему сказал? — с любопытством спросила Натали.
        — Винтовку предложил купить, — пожал плечами Рубанов. — Щётка в хозяйстве не сгодится? — кивнул на слепого продавца в тёмных очках, с головы до ног обвешанного разнокалиберными щётками, начиная от маленьких — для усов, и кончая щётками для лошадей.
        — Обойдусь, — хихикнула Натали и бросила серебряную монету в лежащую у ног торговца шапку.
        Аким, достав из кармана шинели рубль, нагнувшись, положил его рядом с монетой.
        Затем с интересом поглазели на картины с душещипательными и сентиментальными сюжетами.
        — После господ: Васнецова, Репина и симпатичного Поленова, эти работы смотрятся с громадным восторгом, — солидно взял свою даму под локоток. — Мадемуазель, и чего вы всё вырываетесь от меня… Вот, полюбуйтесь лучше халтуркой, пардон, шедевром с дрожащей от холода русалкой на валуне. Или мрачным каменным замком на высокой скале, с лужей, пардон, озером у подножия, набитым белыми лебедями, и с двумя влюблёнными на мраморной скамье. У дамы оттого несчастный вид, что после поцелуя ей предстоит до утра подниматься по отвесной скале домой. А ведь утром в гимназию…
        Пока он расписывал смеющейся Натали художественные достоинства шедевра, бойкая домохозяйка оттеснила своим обширным телом их в сторону и, не торгуясь, купила картину.
        — Господа, а что вы думаете вот об этом натюрморте? — понял выгоду рекламы торгаш, обращаясь в основном к офицеру.
        — Овощам давно пора на помойку, — отбил у лавочника клиентку и, приманенный запахом, повёл Натали к продавцам вкуснющих горячих вафель с кремом.
        Пеклись они при покупателях, и занимались этим исключительно греки.
        Показав смуглому носатому эллину два пальца и сразу оплатив товар, Аким с Натали стали подогревать в себе аппетит, наблюдая, как грек ловко залил чугунный противень жидкой массой теста, накрыв сверху другим, поколдовал в жаровне, затем свернул горячую вафлю трубочкой, наполнил кремом и протянул господам.
        — Спасибо, мистер Одиссей, — вежливо поблагодарил Аким, передавая вкусняшку улыбающейся Натали.
        Через пару минут принял от Одиссея ещё один деликатес.
        А напротив торговали сахарной ватой — ну как не попробовать…
        Вечером, когда Рубанов вёз Натали домой, беспечно балагуря, что на извозчике добраться легче, чем самой карабкаться по скале, она, задумчиво перебирая пальцами веточку вербы, грустно вздохнула, чем удивила Акима, и дрогнувшим голосом произнесла, глядя куда -то вдаль:
        — В понедельник Страстной недели мы уезжаем в Москву…
        Акиму даже показалось, что она всхлипнула.
        — Как уезжаете? — оторопел он, ощутив какую -то пустоту в груди.
        Весь сегодняшний прекрасный день поблек и потускнел, погрузившись в унылую великопостную атмосферу.
        Натали заплакала, прижавшись щекой к его шинели.
        — Ну чего ты? — гладил волосы. — Я люблю тебя, и как будет возможность, приеду… В конце года — обязательно. Какой -нибудь неположенный отпуск выпрошу, или, якобы, заболею на недельку, — склонившись, коснулся губами завитка волос.
        Отстранившись, малость подумал, достал тёщин язык и дунул в него, чем, конечно, развеселил Натали.
        — Ну какой же ты ребёнок, — подняв голову, нежно -нежно поцеловала его в губы.
        «Всё! — обалдел Аким. — Перевожусь в 6-ой Туркестанский батальон…»
        ____
        В понедельник, на страстную седмицу, Максим Акимович Рубанов заступил на очередное генерал -адьютантское дежурство.
        В связи с началом страстной недели, больших приёмов не планировалось. К завтраку, на час дня, государь изволил пригласить лишь вновь назначенного министра внутренних дел фон Плеве.
        В 11 часов дня, закончив заниматься с документами, Николай вызвал Рубанова в свой кабинет.
        — Угощайтесь, Максим Акимович, — предложил генералу, указав на пачку папирос на столе.
        Закурив, помолчали.
        — Вы, как и я, были его другом, — произнёс государь и без всякого платка, тыльной стороной ладони, вытер заслезившиеся глаза. — Дым попал, — оправдал свою слабость и вышедшее наружу горе.
        — Он ведь пригласил меня в гости на вечер второго числа, — нервно выдохнул дым Максим Акимович и закашлял, тоже вытерев слезящиеся глаза пальцами. — Это всё дым…
        — Вся наша жизнь — дым.., — задумчиво произнёс Николай. — Давайте -ка кофейку попьём, — как -то по -свойски предложил он. — Народу вокруг много, а по душам -то не с кем поговорить… Вот с Сипягиным мог, — распорядился подать кофе. — Мы с Алекс любили его.., — помолчав, продолжил: — Это был прекрасный, добрый человек. И супруга его, Ара Вяземская, красивая умная женщина. Нам было интересно с ними… И вот… — жалобно и как -то по -детски шмыгнул носом государь. — Вы уж, друг мой, не рассказывайте, что я прослезился, — ласково посмотрел на своего генерал -адьютанта. — С кем -то ведь нужно поделиться… А жену не хочется расстраивать… Дмитрий Сергеевич как -то рассказал мне у камина за коньячком, — нежно улыбнулся Николай, вспомнив приятное, — что был влюблён в княжну Вяземскую ещё с молодости, женились -то они поздно, и даже делал ей предложение… Но та ответила, что её «надо заслужить», — в задумчивости отхлебнул кофе и переставил пепельницу на столе.
        — А когда он был последний раз у нас, — произнёс Максим Акимович, — то моя супруга увидела над его головой нимб… Когда рассказала об этом, я поднял её на смех… И вот… — горестно покачал головой. — За что его? Он ведь никому не делал зла. Любил Вас, ваше величество и любил Россию…
        — Вот, Максим Акимович, вы и ответили на свой вопрос. Был предан царю, за то и убили… Видимо, стало опасно любить царя и Россию, — отхлебнул остывший кофе, и чтоб успокоиться, бездумно пролистал попавший под руку блокнот. — Скажу вам откровенно, — отбросив блокнот, взял красный карандаш, — через три дня после покушения я написал в письме матери: «Для меня это очень тяжёлая потеря, потому что из всех министров, Ему Я доверял больше всего, а так же любил его как друга», — в задумчивости сжал кулак, сломав карандаш. — Так следует поступить с его убийцей. Велю Плеве судить преступника военным судом… А это — смертная казнь!
        — И он заслуживает казни, ваше величество, — поддержал государя Рубанов. — Убийцу Боголепова судил гражданский суд, который не может выносить смертных приговоров. И вот бедного министра давно нет, а его убийца спокойно живёт… А Сипягин умер как православный барин. С мыслями о жене, государе и России. Когда он был курляндским губернатором, балтийские бароны любили его. Дмитрий Сергеевич обходился с ними вежливо, гостеприимно и доброжелательно. Не как высший губернский чиновник, а как русский боярин. Просто. Без высокомерия и хлебосольно. Потому -то столько их и прибыло на похороны Сипягина.
        — Это был ЧЕЛОВЕК, — вздохнул император. — А вас, Максим Акимович, приглашаю на Пасху в Зимний дворец.
        В Пасхальную ночь на 14 апреля, Зимний дворец сверкал огнями.
        Сановный Петербург, да и то не весь, а лишь избранные счастливчики, торжественно подкатывали в каретах к сиянию царского величия.
        Согласно протоколу, приглашённые, разделившись по ведомствам и чинам, собрались в дворцовых залах: в Гербовом — высшие гражданские чиновники с супругами, в Аванзале — адмиралы и чины морского ведомства, в Фельдмаршальском — генералы армейских частей и военноучебных заведений, в Концертном зале благоухал букет придворных дам и фрейлин, соперничающих блеском украшений с жёнами генералов и сановников, пришедших с мужьями.
        Чета Рубановых прошла в Николаевский зал, где собрались генералы и полковники гвардии.
        В 12 ночи Светлого Христова Воскресенья придворные арапы распахнули двери Малахитового зала, и начался Высочайший выход к заутрене.
        За гофмаршалом и камер -фурьерами в красных мундирах, появился церемониймейстер с жезлом, объявивший собравшимся о начале Высочайшего выхода.
        Николай в мундире лейб -гвардии Сапёрного батальона, вёл под руку мать, вдовствующую императрицу Марию Фёдоровну. Следом вышли государыня Александра Фёдоровна и наследник Михаил. За ними — великие князья и княгини.
        Когда Их Величества вошли в Большую церковь Зимнего дворца, со стен крепости прогремел троекратный орудийный салют, и началось богослужение…
        Через три часа салют возобновился — Пасхальная заутреня закончилась царским многолетием…
        После заутрени вернулись в Малахитовый зал, где были накрыты столы для разговенья.
        — Ники, как я устала, — когда остались одни, слабым голосом произнесла царица.
        — Аликс, сейчас твою усталость снимет как рукой, — достал он бархатную шкатулку. — Саншай, солнышко моё, закрой глаза, — бережно вытащил из шкатулки подарок. — А теперь можешь открыть, — улыбаясь, протянул ей ажурное пасхальное яичко из золотых листьев клевера, усыпанных мелкими алмазами и рубинами. — Сие творение называется «Клевер».
        — Ники-и, какое чудо, — с восхищением взяла подарок и троекратно, со словами: «Христос Воскресе», расцеловала мужа. — А на ободке моя монограмма, императорская корона и дата «1902»… Какой всё -таки волшебник, господин Фаберже… И всё это в обрамлении цветов клевера, — вмиг забыла об усталости, как маленькая девочка радуясь подарку.
        Николай радовался не меньше супруги.
        «Дарить, на мой взгляд, даже приятнее, чем получать», — поправил обручальное кольцо на пальце.
        — Санни, — назвал жену ещё одним ласкательным именем, — а внутри находится сюрприз, — подсказал ей Николай.
        — Ой, Ники, — обрадовалась она и поднесла подарок поближе к лампе.
        — Открой крышечку на шарнире, — добродушно подсказал Николай и засмеялся от удовольствия, увидев, как взрослая женщина запрыгала, словно ребёнок, любуясь четырёхлистником с миниатюрами дочерей. — Это символ нашего счастливого брака, моя любовь, — подошёл к жене и поцеловал её не троекратно, а один раз. Нежно -нежно, ласково -ласково. Так, что Александра затрепетала от этого поцелуя.
        Не в силах отстраниться от супруга, она прошептала:
        — Символ любви-и… Ники, я люблю тебя…
        — Санни, я тоже тебя люблю, — вновь поцеловал её. — По русскому поверью, найти четырёхлепестковый клевер — к счастью… Мы нашли его!.. Вот они, четыре наших счастья: Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия…
        — Хочется ещё и пятое, — страстно ответила на его поцелуй. — Чтоб я шла с наследником -сыном…
        В конце апреля Александра Павловна Сипягина попросила Плеве разрешить ей посетить Балмашёва.
        Министр любезно согласился, и даже предоставил министерскую карету и выделил в сопровождающие жандармского ротмистра.
        Суд уже вынес суровый приговор, и убийца ждал казни в старой Шлиссельбургской тюрьме, куда его недавно перевезли из Петропавловской крепости.
        Трясясь в карете, вдова убитого министра размышляла о том, сумеет ли она уговорить Балмашова подать прошение о помиловании.
        «Скажу ему, что сама отнесу прошение императору, — поморщилась, уловив от сидящего напротив молодого ротмистра запах перегара. — Ведь студент ещё молод, и скорее всего его втянули в это грязное дело… И, против воли… Не понимаю, как по собственному желанию можно убить человека… К тому же, ничего тебе плохого не сделавшего… Конечно втянули… А ведь он способен ещё принести много пользы России. Ему ведь только 21 год. Вся жизнь впереди, — недовольно покосилась на улыбнувшегося офицера. — Нас ведь как раньше учили, — вспомнила хорошую свою знакомую, внучку поэта Евгения Баратынского. — Ксения Николаевна как -то зачитала мне завещание своей матери… Дай Бог памяти: «Я успела передать тебе этот светоч, который сама получила от своей семьи. Неси его высоко и передай своим детям, чтобы и они несли его горящим и светящим, чтобы возвысить духовную культуру своей родины. «Не угашайте духа» — это был девиз твоей бабушки и мой… Иди в жизнь с горящим сердцем и ищи правду». Поразительно, как оно схоже с тем, чему учила меня моя мать. Потому и осталось в памяти, — вновь глянула на ротмистра. — Интересно, о чём он
думает… Судя по его виду, вряд ли о высоком и возвышенном…».
        Но была не права. Ротмистр думал о службе, а точнее, о киевской губернской тюрьме, где довелось послужить подпоручиком.
        «Приехавший приятель поведал — как он выразился: «о пикантной проделке арестантов», — вновь улыбнулся жандарм, вспомнив, как его друг, захлёбываясь от удовольствия словами, рассказывал: «Представляешь, сидевшие в одной из камер верхнего этажа преступники сняли несколько досок с пола и, проломав потолок в нижнюю камеру, где находились женщины, спустились к ним… Прикинь, в каком виде застали их утром… Целый день допытывали счастливчиков не столько о том, как проломили пол — могли бы проломить стену и шурануть на волю, а чем занимались в женской камере ночью…», — ротмистр закашлял, чтоб сдержать смех.
        Балмашов не спал всю ночь на новом месте. Камеру заново покрасили, и у него ломило голову от запаха краски.
        После обеда он уснул, и ему ярко снился Зелёный остров, что под Саратовом. Потом привиделась Волга, и он долго плескался в тихой заводи. Вдруг увидел лиловый куст сирени и даже уловил её запах… И где -то переливисто пел соловей… «Как хорошо, — подумал он, — а то снится тюрьма, трели жандармских свистков, а вместо сирени — запах масляной краски, — ощутил, как кто -то потряс его за плечо. — Приятели будят на рыбалку», — с улыбкой подумал Балмашов, с трудом расцепляя глаза.
        — Просыпайся, хватит дрыхнуть, гости пришли, — увидел побитую оспой, усатую морду унтера и понял, где сон, а где реальность…
        Александра Павловна стояла напротив убийцы.
        На неё удивлённо смотрел красивый юноша в чёрной косоворотке, с длинными спутанными белокурыми локонами.
        «Это же ангел! — подумала она. — И глаза должно, голубые… Не вижу их в полумраке. Не может быть, что он убил моего мужа, — неотрывно глядела на высокого стройного юношу, почему -то пятившегося от неё к стене. — Непременно следует уговорить его подать прошение».
        Коснувшись спиной шероховатой стены, тот в ужасе глянул на женщину и закрыл лицо ладонью.
        «Как он бедный, страдает… Как переживает и мучается…», — сделала шаг к нему, но стоящий позади ротмистр, предостерегающе дотронулся до её руки.
        В этот миг молодой мужчина отвёл от лица руку и уже спокойно, с чувством внутренней уверенности, смотрел на женщину в трауре.
        «У него не голубые, а чёрные глаза», — на этот раз ужаснулась она, наткнувшись взглядом на красное отражение свечей в чёрных зрачках.
        И тут он улыбнулся…
        «Да не может быть, мне показалось… Как он смеет при мне улыбаться. Я ошиблась в нём. У него чёрная душа и чёрные мысли. И весь он чёрный… Как падший ангел, стремившийся к свету, но ввергнутый в бездну тьмы…».
        3 мая приговор привели в исполнение!
        Что тут началось…
        Газеты захлёбывались от возмущения…
        Георгий Акимович Рубанов, на этот раз не один, а со старшей дочерью, посетил шамизоновскую квартиру и собравшееся там либеральное общество.
        — Мы — демокгатический цвет Госсии, — произнёс первый тост папа-Шамизон. — Выпьем за нас.
        Все с удовольствием поддержали идею тоста. Кому не лестно принадлежать к цвету демократии.
        Бумажный фабрикант Шпеер провозгласил тост: За посетившую дом великую гадость, за пгофессога Губанова.
        Лиза хихикнула: «Была Рубанова, стала Губанова».
        Но, в общем -то, ей нравились эти смелые, прогрессивные, раскрепощённые люди, выступающие против деспотизма, сатрапов и произвола.
        «А мой дядя — настоящий сатрап, — язвительно подумала она, — и кузены такими же станут».
        — Убийцы-ы, — между тем бушевал Муев, — с интересом поглядывая на профессорскую дочку: «Высокая стройная блондинка.., а то одни брюнетки кругом. Следует присмотреться к ней». — Повесили такого умного и доброго юношу… — на сентиментальном подъёме закончил мысль.
        — Мы не пгостим им этого, — с волнением воскликнула Ася Клипович.
        Но волнение было вызвано не казнью какого -то там русского студента, а нежелательным интересом Йоськи Муева к этой белобрысой дылде.
        — Папеле-е, я написал статью о герое, убившем царского сатрапа…
        «Зачем Яша назвал так отца при людях, — покраснела его мать. — Ни к чему лишний раз подчёркивать, что мы избранный народ — евреи».
        — Я тоже принёс статью, — поднялся, держа в руках рюмку, Рубанов. — После этого убийства… да -да, вы не ослышались… Именно убийства студента… Между царём и нами, интеллигентным обществом.., возникла пропасть непонимания…
        Начало мая в Женеве было необычайно тёплым.
        Наслаждаясь прекрасным весенним днём Виктор Михайлович Чернов, помахивая тросточкой, не спеша брёл по Большой Набережной и любовался то живописным озером, по которому скользили белоснежные яхты, то белоснежной шапкой Монблана.
        «Белое на синем… Синее небо и белый снег… Синяя вода и белые яхты… Тьфу. Так ещё и стихи начнёшь сочинять… Только и осталось, — пригладил растрёпанную ветром рыжую копну волос. — Вот потому я и косоглазый, — ухмыльнулся он, — вечно в две стороны гляжу, — приготовился обойти аккуратного, в отличие от российских, булочника, в белоснежном фартуке и колпаке, катившего небольшую синюю тележку со смазанными тихими колёсами. — И здесь синее и белое, — уступив дорогу предложившему свой товар булочнику, Виктор Михайлович отрицательно покачал головой, и пошёл дальше, размышляя о далёкой своей родине: — У нас в России мигом бы уцепил за локоть и во всю глотку стал бы орать, что у него лучшие в мире булки, и лишь тупые дураки, проходя мимо, их не покупают».
        Когда Чернов добрался до Бульвара Философов, где жил основоположник партии социалистов -революционеров Михаил Гоц, наступило время обеда.
        Вокруг круглого стола расположилось небольшое общество.
        — Слава Богу, добрались, наконец, — импульсивно бросилась к вошедшему седая женщина и расцеловала его в обе щёки. — Вот, Михаил Рафаилович, и наш главный теоретик пожаловал, — обратилась к хозяину квартиры, сидевшему в медицинском кресле на колёсиках.
        «У тележки булочника в точь такие колёса, — улыбнулся Чернов, и тут же осудил себя. — Это от Брешко —Брешковской язвительность передалась… Ведь не с почтением же она произнесла: «Гла -а -вный теоре -е -тик»», — пожал протянутую сухую руку и заглянул в грустные и влажные библейские глаза, переведя потом взгляд на вьющуюся интеллигентскую бородку.
        «Улыбается, рад встрече», — облокотясь на ручку кресла, будто все силы ушли на рукопожатие, пригласил гостя за стол.
        И лишь третий сидевший за столом толстый мужчина с одутловатым лицом, барабаня волосатыми пальцами и сверкая бриллиантом на безымянном, сделал вид, что не обратил внимания на пришедшего.
        — Здравствуйте, Евно Фишелевич, — гость сам подал ему руку и, стараясь улыбкой скрыть раздражение, пожал толстую, потную, короткопалую ладонь, на секунду оцепенев под брошенным на него исподлобья острым взглядом.
        — Очень рад, — буркнули жирные мокрые губы, хотя весь вид говорил об обратном.
        «Даже не соизволил пальцы салфеткой обтереть», — усевшись на стул между хозяином квартиры и пожилой женщиной, незаметно обтёр о штаны показавшуюся ему липкой, ладонь.
        Толстогубый продолжал есть, абсолютно не обращая внимания на произведённое им впечатление.
        Для него важнее была собственная самооценка, а не что подумал какой -то там рыжий косоглазый малоросс.
        «Хохол, если быть точным», — хмыкнул в тарелку толстяк, весьма удивив этим окружающих.
        Чернов с ненавистью покосился на расплющенный нос и вывернутые губы Азефа. Он догадался, что смешок по его поводу.
        Некоторую натянутость обстановки разрядила вошедшая симпатичная женщина с подносом в руках.
        Поставив перед гостем тарелки — мягким, певучим голосом произнесла:
        — Приятного аппетита.
        Гоц, отвлёкшись от темы разговора, с нежностью глянул на жену.
        Закончив есть и отодвинув в сторону посуду, Брешковская окунулась в личные воспоминая. Смоля одну папиросу за другой и стряхивая пепел в чашку, с чувством произнесла:
        — Да-а. В Забайкалье несладко пришлось… Две каторги и семилетнее поселение… Но жизнь — это борьба. И не только с царским правительством. Есть ещё и марксисты доморощенные… Рабочая партия, — сморщив и без того морщинистое лицо, осуждающе поморгала тёмно -серыми, не вяжущимися с лицом, молодыми глазами. — Меня-я… По мнению многих — бабушку русской революции, — благодарно глянула на окружающих, — какая -то пигалица стриженая, в Москве «Брешковиадой» обозвала, — выставила перед собой руки со сжатыми кулаками, будто требуя от слушателей, чтоб вложили в них наганы. — Меня-я… Пигалица стриженая… «И народная ваша воля, с пролетариатом не связана», — пропищала мне в след. Легко ли такое от молодёжи слушать? — вновь поморгала молодыми своими глазами, обведя взглядом товарищей. — А ведь термин «социалисты -революционеры» я придумала, — вновь повеселела она. — Михаил Рафаилович, помнишь, когда из кровавой России приехала… Спросила тебя и Виктора Михайловича, — кивнула в сторону Чернова: «Товарищи, вы себя социалистами считаете? — Да! — ответили вы. — Революционерами? Снова «да!» — Вот оно и название, говорю»,
— захохотала она, вынудив задорным молодым смехом, всех улыбнуться.
        Кроме толстого Азефа, конечно. У него имелось своё личное мнение. И изо всей этой разношёрстной компании, с долей уважения и симпатии, он относился лишь к Гоцу.
        Тяжело поднявшись, Евно Фишелевич донёс своё огромное тело до окна, потом задумчиво прошёлся по комнате, и вновь усевшись, неразборчиво пробурчал, лениво шевеля толстыми губами:
        — Товарищи, всё это, конечно, хорошо и романтично, Забайкалье там всякое, Саяны… — С удовольствием заметил, как бабушка русской революции поджала тонкие старушечьи губы. — Но Монблан и Швейцария, честно сказать, меня как -то больше устраивают, — захлопал себя по жирным ляжкам и басовито загыгыкал.
        «Это он пошутить изволил», — саркастически улыбнулся Чернов.
        — Мы собрались здесь, дабы почтить память повешенного палачами нашего товарища Степана Балмашова, — попытался нацепить на одутловатое лицо маску скорби, но рассудив, что это необязательно, продолжил: — Террор — дело святое. Боевая организация социалистов -революционеров должна отомстить кровавому царскому режиму… От которого я тоже видел немало слёз, — в упор глянул на Брешко —Брешковскую.
        Екатерине Констатиновне стало неуютно под этим змеиным взглядом и на секунду даже показалось, что и зрачок -то у него змеиный.
        — Когда же погиб наш товарищ? — растерянно поинтересовался Чернов, ничего ещё не слышавший о казни Балмашова.
        — Сегодня ранним утром, — буркнул Азеф.
        — Не пощадили, как Карповича. Следует печатать обличительные прокламации… Чтоб они вносили раскол интеллигенции с правительством. Постепенно он перерастёт в пропасть между царём и культурным обществом, которое будет считать Балмашова героем, а Николая — кровавым извергом.
        «Логично заливает теоретик», — с некоторой долей уважения подумал Азеф. — Вмиг всё перевернул с ног на голову, и поставил на свои места… Убийцы стали героями, а власти — палачами…».
        — Но не стоит забывать, — горячился Чернов, в волнении растрепав рукой рыжую шевелюру и кося глазом на Азефа, — что террор — это только часть, это лишь некая производная от главного: социализации земли, то есть её национализации и превращения в общенародное достояние. Во -вторых, установление демократической республики и признание государством гражданских прав и свобод…
        — Но не на данном этапе… Террор — вот что сейчас главное. Вот что разбудит массы, — перебил идеолога эсеров Азеф.
        Гоц задумчиво переводил взгляд с одного собеседника на другого.
        Брешко —Брешковская, чем -то, как всегда, недовольная, дымила папиросой.
        — …Боевая организация под руководством Григория Гершуни, — стал ходить он по комнате, развивая мысль — на ходу это ему удавалось лучше, — ставила целью, как всем известно, в один и тот же день, второго апреля, ликвидировать и обер -прокурора Святейшего синода Победоносцева, — змеиным взглядом окинул окружающих. — Но произошёл сбой. Досадное недоразумение. Из -за российской вечной расхлябанности, запивший почтарь не принёс вовремя телеграмму исполнителю покушения поручику Григорьеву и его лю -бимой даме, госпоже Юрковской. Похмельный работник почт и телеграфов передал её только на следующий день… Чтоб у него водка поперёк горла почтовой сумкой встала, чтоб его сопливых детей мучила корь и скарлатина, чтоб…
        — Евно Фишелевич, продолжайте по делу, — насмешливо перебил разбушевавшегося террориста Чернов, перемигнувшись с Гоцем и Брешковской, — а то от таких пожеланий может типун на языке выскочить, — радостно захихикал, уев оппонента, и стараясь не встречаться с ним взглядом.
        — Извините, — взял со стола салфетку и вытер влажные губы Азеф. — Первоначальный план ничем не отличался от плана ликвидации Сипягина. Григорьев с Юрковской должны были стрелять в обер -прокурора в здании Святейшего Синода. Победоносцева спасло Проведение в образе запойного почтаря… Чтоб ему ни дна, ни покрышки… Чтоб… Ещё раз извините, — опомнился докладчик. — Затем Гершуни разработал новую тактику. Привести приговор в исполнение должны были на похоронах министра. Но они отказались от выполнения задания…
        — Милостивый государь, — наконец взял слово хозяин квартиры, — к чему вы всё это разжёвываете нам, будто малым детям. Ведь задание «Б. О.» даём мы. То бишь ЦК партии…
        — Потому и говорю, уважаемый Михаил Рафаилович, что указания неплохо бы поддержать энным количеством ассигнаций, — не растерявшись, вступил в дискуссию Азеф.
        — Кто о чём, а Евно Фишелевич о деньгах, — хмыкнул Чернов.
        — Средства мы из партийной кассы выделили, — хлопнул сухонькой ладошкой о поручень кресла Гоц.
        — Мало! — рыкнул Азеф. — Мало, — произнёс через секунду нормальным голосом. — Не все, как Балмашов, служат идее… Григорьеву с Юрковской следовало побольше заплатить… А у Гершуни не нашлось лишних средств, потому и вынужден был удирать от жандармов в Киев.
        — Хорошо! Мы вас поняли, Евно Фишелевич. Садитесь ради Бога, от вас в глазах рябит, — попросил вновь принявшегося бегать по комнате Азефа. — О дополнительных средствах завтра же посовещаемся с членами ЦК. Дадим новое задание и определимся по срокам.
        Не отставал от своих братьев по крови и еврейский «Бунд».
        5 мая, как сообщали российские газеты, в 12?м часу, при выходе виленского генерал -губернатора фон Вааля из цирка, к нему подошёл человек и выстрелил из револьвера в упор, попав в левую руку. Когда губернатор повернулся, преступник произвёл второй выстрел и попал в правую ногу. Фон Вааль пошатнулся, чины полиции и публика повалили стрелявшего на землю. Он произвёл третий выстрел в воздух, был обезоружен и арестован.
        При дознании оказался мещанином Ковенской губернии Гиршем Леккертом, а стрелял в генерала за то, что тот приказал высечь 28 рабочих, в основном евреев, за участие в первомайской демонстрации.
        Газеты и интеллигенция прославляли еврейский террор.
        Единственный, кто подал свой голос против террора и убийства русских людей, это революционер -романтик Георгий Плеханов. Он стал печатать статьи и объяснять, что представители «колена Гадова» стремятся в России не к освобождению рабочего класса и крестьянства, а эти еврейские «шовинисты и националисты» из Бунда хотят «утвердить Сион не в Палестине, а в пределах Российского государства», то есть хотят захватить власть в России, хотят захватить Россию.
        Что тут началось…
        Плеханов подвергся остракизму, третированию и в революционной среде стал изгоем. Ибо в основе своей, большинство во всех революционных партиях, и у эсеров, и в РСДРП составляли евреи, или, как их называли в то время в России — жиды.
        Владимир Ульянов —Ленин-Бланк просто взбесился от таких утверждений Плеханова, и всей грудью встал на защиту своих соплеменников, потому как в душе он более чувствовал себя евреем, нежели русским… Да и окружали его более евреи, нежели русские…
        «Г. В.(Плеханов) проявляет феноменальную нетерпимость, объявляя его (Бунд) прямо не социал -демократической организацией, а просто эксплуататорской, эксплуатирующих русских, говоря, что наша цель — вышибить этот Бунд из партии, что евреи — сплошь шовинисты и националисты, что русская партия должна быть русской, а не давать себя в пленение «колену Гадову».
        Но поголовное большинство русских людей, даже не догадывалось о кипевших в закордонных партийных рядах страстях, ощущая лишь их отголоски в кровавых терактах.
        6 мая Россия праздновала день рождения Его императорского величества, государя императора Николая Александровича.
        Города украсились национальными флагами, а в церквях после литургии совершались молебствия с провозглашением многолетий.
        И радовал колокольный перезвон.
        Даже «прогрессивная общественность» — интеллигенты, сдёргивали шляпы и крестили неразумные, но грамотные свои лбы.
        На следующий день, 34-летний русский император, встречал на кронштадском рейде французского президента Эмиля Лубэ.
        Гремела «Марсельеза» и «Боже царя храни».
        Максим Акимович Рубанов, затерявшись в толпе министров, дипломатов и придворных, лениво наблюдал, как императорский катер с его высочеством генерал -адмиралом Алексеем Александровичем, приблизился к французскому судну «Монткальме», принял на борт президента Франции, и под вопли зевак: «Да здравствует Франция», «Да здравствует Россия», подошёл к императорской яхте «Александрия», где президент и император сердечно обнялись, выслушали гимны и направились в Петергоф.
        «Давным -давно, когда вместе с Николаем посетили Париж, было веселее… Да и Жанна Д?Арк чего -то не приехала, — усмехнулся он. — Старость… Нет того куража…».
        Однако кураж был у других.
        Русские со всей душой отнеслись к французам, и при встрече накачивали их до потери французской памяти.
        Газеты пестрели сообщениями о широкой душе россиян.
        Так, бакалейщик Котов уплатил по счёту в саду «Буфф», 3500 рублей, угощая моряков эскадры.
        «В ресторане «Медведь» состоялся блестящий раут, устроенный комитетом петербургской периодической печати в честь французских журналистов. Собралось более 500 человек: генералитет, светские дамы, сановники, но меньше всего было писателей», — сообщали газеты.
        Николай, дабы потешить Лубэ, провёл в Красном Селе грандиозный парад войск. Французскому президенту особенно понравился строй Павловского полка, чётко прошедший с ружьями наперевес.
        «Шарма -а -н… шарма -а -н», — бесконечно повторял он.
        Как водится, после Высочайшего смотра, в роскошно убранной зеленью и цветами Большой обеденной палатке, состоялся завтрак, во время коего Рубанов развеселил гостей историей, рассказанной на французском языке:
        — У корреспондента «Таймс» вытащили из кармана бумажник…
        За столом повисла тишина.
        — … в котором находилось 103 рубля, — бодро продолжил рассказчик, — визитные карточки, различные приглашения и пропускные билеты. Вытащили вчера, а сегодня утром, перед парадом, хроникёр получил открытое письмо за подписью «вор».
        Николай изволил улыбнуться, Лубэ от души развеселился: «Шарма -а -н», — сделал глоток из бокала.
        — … Нечистый на руку автор письма извинился перед потерпевшим, что обеспокоил его похищением бумажника, и порадовал известием, что все находившиеся в нём бумаги направил на имя корреспондента в городскую управу. «Деньги же я оставляю у себя, — приписал он в конце письма, — подняв бокал с шампанским, произнёс Рубанов. — Ибо рад приезду французского президента и считаю честью и долгом отпраздновать франко -русскую дружбу».
        Лубэ протянул через стол руку с бокалом, чтоб звонко чокнуться с рубановским.
        Император рассмеялся.
        Плеве слегка похлопал в ладоши и тоже счёл уместным кое -чем поделиться из последних новостей о франко -русской дружбе.
        — Господа! — поднял он бокал. — Я лишний раз убедился, насколько сердечно русские люди встретили французских моряков. Дело дошло до того, что после активного вчерашнего угощения, петербургский подрядчик Самовихин попал с утречка в больницу для душевно больных…
        Вновь в палатке повисла тишина.
        — … Больной вообразил себя не прокурором или Наполеоном.., а французским моряком, — докончил под смех присутствующих. — Вот что теперь ценится выше всего, — пригубил из бокала министр.
        — Ну, хоть не Эмилем Лубэ, — окончательно развеселился президент, без конца повторяя: — Шарма -а -н.
        «Какие всё -таки русские люди остроумные и душевные», — пригласил императора отужинать на «Монткальме».
        Растроганный Николай изволил подарить французскому флоту громадную серебряную вазу, которую внесли два русских моряка.
        — Храброму флоту Франции, — поднял бокал с шампанским император, улыбнувшись неподдельному интересу Лубэ, с восхищением рассматривающему украшенную драгоценными камнями вазу в виде древней русской ладьи с витязем на корме.
        — Благодарю, — поклонился царю. — Этот дар будет храниться в Бресте, — решил президент, — и пусть он напоминает французам о русских воинах, всегда готовых прийти на помощь своим друзьям.
        — Максим Акимович, — после франко -русских торжеств обратился к своему генерал -адьютанту император. — Пора вам дивизию на корпус поменять… Прекрасный кавалерийский корпус со штабом в Санкт —Петербурге. Так что столицу покидать не придётся, — не сомневаясь в согласии, пожал генералу руку.
        «Вот она, волшебная сила слова, — размышлял Рубанов по пути домой. — Главное, вовремя это слово произнести», — расцеловав по приезде супругу, пафосно воскликнул:
        — Дорогая… Ты теперь — корпусиха, — глянул на удивлённую жену, с усмешкой подумав, что, видимо, такие же глаза были у «французского моряка», подрядчика Самовихина.
        Через десять дней после царского дня рождения, двадцать лет исполнилось и Акиму Рубанову.
        Правда, по этому поводу торжественных литургий, молебствий, колокольного звона не наблюдалось, и президент Франции с визитом не прибыл, зато на извозчике прикатил подпоручик 145?го полка Витька Дубасов, с бутылкой ямайского рома в подарок.
        Отмечать столь радостное событие Аким решил не дома, с папа и мама — с ними ещё успеется, а с приятелями в офицерской квартирке.
        «Хоть тесно, но без материнского попечения», — здраво рассудил он, гоняя денщика по магазинам.
        — В магазине Фейка вино по списку возьмёшь, что на листке написал, — поучал Козлова Аким.
        — Это у какого Фейка, вашвысбродь, что у полицейского моста?
        — Нет, у синагоги… Ясное дело, у моста.
        Сначала Рубанова поздравили за ужином в офицерском собрании.
        Сослуживцы подарили «новорождённому» серебряный ковш на длинной ручке, с гербом Павловского полка.
        Затем он пригласил Буданова, Гороховодатсковского, Зерендорфа и Дубасова, коего уже прекрасно угостили за ужином хлебосольные офицеры, в свою квартиру.
        — Продолжим, как говорят гвардейцы, «сушить хрусталь» господа… То бишь — пьянствовать. Я угощу вас знаменитой жжёнкой, — потряс потрёпанной книгой с коровой на обложке. — Купил по случаю у книготорговца, — похвалился он, демонстрируя друзьям серого цвета фолиант и помахивая подарком.
        «Денщик за повара», — прочёл Дубасов название, и задумчиво глянул на товарища. — «Поварённая книжка для военных», — зачитал нижнюю строчку. Вид стал ещё задумчивее. — И план коровы… Огузок, бедро, — по слогам прочёл надписи на частях рогатого тела.
        — Не план, а схема, — поправил приятеля Аким.
        — Не схема, а чертёж, — уточнил Гороховодатсковский. — Чему вас только, господа, два года учили.
        — Ну, тогда уж, карта дудергофской коровы, выполненная на инструментальных съёмках, — рассмешил компанию Зерендорф, уютно располагаясь на диване и забрасывая ногу на ногу.
        — Козлову пригодится. На следующей странице производное его фамилии нарисую с рогами, — продолжил веселье Аким. — А здесь, господа хорошие, напечатан рецепт жжёнки, — поплевав на палец, раскрыл книгу на нужной странице. — Внимание! — подождал, как все рассядутся, и стал читать: «В серебряную, алюминиевую или из металла Фраже кастрюлю или вазу влить 2 бутылки шампанского, 1 бутылку лучшего рому», — Дубасов принёс и Козлов у Фейка прикупил, — «1 бутылку хорошего сотерну», — это белое десертное вино, говорю для Дубасова… А то всё водка, да водка…
        — И ром ямайский, — подтвердил алкогольное пристрастие пехотный подпоручик.
        «…Положить 2 фунта сахару, — продолжил Рубанов, — … изрезанный ананас», — гречневую кашу не надо… Снова к Дубасову относится…
        — А на дуэль? — подал тот реплику.
        — Да мы 145?й Охтинский, гренадёрками закидаем, — воинственно помахал черпаком Рубанов: «… вскипятить на плите, вылить в фарфоровую вазу, наложить на края крестообразно две шпаги, на них большой кусок сахару, полить его ромом, зажечь и подливать ром, чтобы сахар воспламенился и растаял. Брать серебряной ложкой жжёнку, — помахал подарком, — поливать сахар, чтоб огонь не прекращался, прибавляя свежего рому, а потом разлить напиток в ковшики или кубки», — кстати, я уже пожертвовал пуговицей на мундире, выпросив у хозяина Собрания серебряную братину, — достал здоровенную чашу. — Делать жжёнку станем по -своему. Вариант Павловского, тэ -э -к скэ -э -ть, полка, с ямайской примесью Охтинского.
        Раскрыв рты, все внимали ему.
        — Нальём в братину вина, рому, шампанского, подогреем… и начнём священнодействовать, — достал бутылки и небольшую походную спиртовую горелку.
        Водрузив братину на стол, отправил Гороховодатсковского за холодным оружием.
        Скрестив две шашки, положил на них головку сахара и облил её ромом.
        Все расселись вокруг стола, и с нетерпением ожидали результат священнодейства.
        — Козлов, окно открой, а то задохнёмся, — велел Аким, залив шампанским что -то уж сильно разгоревшийся ком сахара и поправил фитиль на горелке.
        Сахар, плавясь, стекал синими горящими каплями в братину.
        — Сумские гусары придумали вместо сахара бросать в вино раскалённую докрасна подкову… Но это в походных условиях. Через несколько дней полк в Красносельский лагерь направится.., вот там и поэкспериментируем, — помешал дарёным черпаком напиток и, зачерпнув, полил им сахарную голову.
        — Чу-у! Пожарные со скачком в гости едут, — хохотнул Буданов, выглянув в окно на раздавшийся шум.
        — Или Ряснянский с кого плюмаж сдирает, — высказал своё личное мнение Зерендорф, приготавливая, как и все, чарку.
        — Ну что ж, начинаем сушить хрусталь, — разлил серебряным черпаком напиток Аким.
        — Тёплый, — недоверчиво нюхал пунш Дубасов.
        — Я употребляю только жидкую синьку «Идеал», — перекрестившись, выдал рекламный тост Рубанов, и мужественно жахнул жжёнку.
        Отсмеявшись, народ последовал его примеру.
        — У -у -х, вещь! — выдохнул воздух Зерендорф. — Брачная ночь мадам Клико, — и под удивлённые взгляды товарищей, как ни в чём не бывало, продолжил: — Сейчас бы гусарской подковкой занюхать, — выбрал на столе закуску.
        — Повторенье — мать ученья… Так в гимназии англичанин Иванов говорил, — подмигнул Дубасову Аким и вновь наполнил чарки. — Григорий, повторите фразу по -английски…
        — Я тоже употребляю синьку «Идеал», — залпом проглотил тот напиток.
        — Ну вот, гимназию, прости Господи, вспомнил. Это штатское болото, — закусив, вытер губы салфеткой Гороховодатсковский. — Лучше расскажи, чего там газеты пишут. Читать -то лень, а знать, как культурному человеку, необходимо.
        — С бухарской территории в Самаркандскую область надвигается масса пешей саранчи. Военный губернатор находится в степи на работах по её уничтожению.
        — А то — гимна -а -зия… Саранча, вон, и та пехотное училище заканчивала.
        — Ага! Сморгонскую академию. Виночерпий, как там дело обстоит насчёт синьки? — протянул чарку Дубасов.
        — А о кавалерии чего пишут? — заинтересовался Буданов.
        — О кавалерии?.. — на секунду задумался Аким, наполняя протянутую чарку. — От искры парохода загорелась баржа, нагруженная инвентарём офицерского собрания драгунского полка…
        — Тоже, видимо, жжёнку варили, — заржал Буданов, — а то от парохода искра…
        — Сгорела, между прочим, картина Сверчкова «Наваринский бой», подаренная полку императором Александром Вторым.
        — Я употребляю только подкову Сумского гусарского полка, — выпив, отрубился Зерендорф.
        Приятели со смехом уложили павшего бойца на диван.
        — Забористый пуншик получился, — заплетающимся языком произнёс Дубасов.
        ____
        Согласно Высочайшего приказа, генерал Троцкий назначил дату выхода полка в летний лагерь, а сам убыл в отпуск, оставив за себя полковника Ряснянского.
        Батальонные и большая часть ротных командиров тоже ушли в отпуска, словом, 1-ой ротой Павловского полка руководил подпоручик Гороховодатсковский, а 2-ой — подпоручик Буданов.
        Довольный жизнью полковник, своим приказом, выделил полку три свободных дня на обустройство и назначил дежурных офицеров.
        Ясное дело, ими оказались Зерендорф с Рубановым.
        «Пусть сразу в лагерную жизнь вливаются, — довольно хмыкнув, размышлял Ряснянский, вольготно развалившись в мягком кресле у раскрытого окна своей деревянной дачи. — Какая благодать, — вдыхал свежий воздух рощи. — А фельдфебели знают, что делать», — задремал он, устав после похода и связанных с ним хлопот.
        Ротные фельдфебели уже не один раз выезжали в Красносельский лагерь, и свои обязанности знали туго.
        Пал Палыч озабоченно ходил с аршином в руке и замерял расстояния, где будут установлены солдатские холщёвые палатки.
        — Шнур, шнур ровнее держи, — увидев Рубанова, небрежно козырнул ему, не отрываясь от руководства подчинёнными «бестолочами». Особливо ефрейтором.
        — Ведь палатки наперекосяк стоять будут… Что за народ, — ворчал он. — Вторая рота опять нас обогнала… Уже походные кухни ставят… Значит и обедать раньше сядут.
        От всей этой суеты у Акима разболелась голова и он, по примеру полковника, пошёл осваивать свой угол в деревянном бараке: «А то Козлов что -нибудь напортачит».
        Перейдя широкое шоссе, расстилавшееся за солдатскими палатками по краю берёзовой рощи, побрёл по тропинке, наслаждаясь свежей зеленью буйно разросшихся берёз и густой травой на небольших полянках, с какими -то жёлтыми и синими цветами, и неожиданно вышел на пахнущую свежей краской одноэтажную дачу с маячившим силуэтом полковника в раскрытом окне.
        — Ко мне что ли? — заметив дежурного офицера, Евгений Феликсович лениво высунулся в окно, вальяжно облокотившись на подоконник.
        — Никак нет, — вытянулся Рубанов. — Свой барак ищу. А то стемнеет, и вовсе на берёзе ночевать придётся, — развеселил начальство.
        — Зайди, подпоручик, — милостиво пригласил офицера Ряснянский. — Первый раз в Главном лагере? — самолично разлил по стаканам вино.
        — В прошлом году представлялся в Собранской столовой, — с удовольствием выцедил лёгкий душистый напиток.
        — Помню! — налил ещё по стакану полковник и уселся в кресло. — Чего стоишь -то? Вон стул свободный. Как там Пал Палыч? Палатки поставили?
        — Ставят, — выпил второй стакан Аким и блаженно уселся на предложенный стул.
        — Дел у них хватает… Потом перед палатками линейку песком засыпят, и дёрном обложат… Но это завтра, — хотел налить по третьему, но передумал. — Заблудился? — хохотнул он. — Влево держи и за бараком 2-ой роты — ваш будет. Пока ротные командиры в отпусках, в их комнатах старшие по выпуску подпоручики проживать станут, а вы с Зерендорфом, королями, в отдельных половинах жить расположитесь. Ну а уж как к манёврам Лебедев с Васильевым прибудут, потеснитесь… Вдвоём с Гороховодатсковским в одной половине барака поживёте.
        Взяв влево и обойдя барак 2-ой роты, Рубанов посидел на тёплом пне, помечтал о Натали, вспомнив прошлый год и её дачу, посшибал прутиком головки одуванчиков, поглазел на утопающий в зелени родной барак, и не спеша побрёл к нему, рассуждая, что великий князь Владимир Александрович здесь ловить его не подумает, потому что, где начинается летний лагерь, там кончается дисциплина… Правда, великий князь Николай Николаевич, радетель Красносельской гауптвахты, этого не понимает. Но, как говорят умные люди: «На великих князей и проституток — не обижаются», — подошёл к своей половине барака, сразу угадав её по мелькавшему в окне денщику.
        После дежурства, позавтракав, офицеры сидели на скамейках в собранском садике, и услаждались прекрасным днём, тишиной, свежим воздухом и сигарным дымом подпоручика Гороховодатсковского, перенявшего привычку от капитана Лебедева и полковника Ряснянского.
        — Амвросий Дормидонтович, — без ошибки произнёс Рубанов, порадовав своего шефа.
        — Молодец, — морально поощрил подведомственного, выдохнув сигарный дым, и насмерть уморив им свалившуюся с листа гусеницу.
        — … Может, прокатимся верхами по территории Главного лагеря?
        — Экскурсия, тэ -э -к скэ -эть, — уморил вторую гусеницу Гороховодатсковский. — Ну что ж, согласен.
        Буданов от путешествия категорически отказался. Вначале имел намерение найти уважительную причину, но кроме: «Да пошли вы к чёрту, господа», в голову ничего не лезло. Эту мысль, в конце концов, он и озвучил, почесав мизинцем над верхней губой.
        — Ну, как знаете, Анатолий Владимирович, — произнёс истребитель гусениц и крикнул дежурному вестовому:
        — Братец, пулей слетай к нашим денщикам и скажи седлать лошадей. Потом сюда их доставишь.
        — Денщиков?
        — Лошадей, дура, — плюнул в душу вестачу.
        В деревянной конюшне, за бараками, хрумкали овсом два десятка офицерских иноходцев.
        Ванятка со слезами на глазах отправил раскормленного «Графа» с денщиком Козловым в Красносельский лагерь.
        — Оводов от жеребчика отгоняй, — вдогон прокричал он.
        Через полчаса, кавалькада из трёх конников, не спеша дефилировала по грунтовой обочине вдоль шоссе, специально предназначенной для верховой езды вдоль многовёрстного лагеря.
        — Вот, господа, начало Большого или, как ещё называют, Главного лагеря. Его правый фланг, — тоном записного учителя пробубнил Гороховодатсковский. — Преображенский полк собственной персоной… Здоровяки… Не то, что наши павловцы. Но по стрельбе и штыковому бою, сделаем их как котят, — выплеснул свой полковой патриотизм. — Следом — семёновцы. Этих черноусых брюнетов наши курносые сделают на раз, — обогнали одноконную телегу с водовозом, поливавшим шоссе. — За рощей, как вы знаете, по всей длине лагеря тянутся пехотные стрельбища, — пересекли Царскосельское шоссе и оказались напротив Измайловского полка. — Офицерские дачи, по традиции, окрашены в цвета полков, — разглядели сквозь зелень бревенчатые бараки. — А вот и Егерский полк. Палатки прям в рощу воткнули. Егеря-я, — не то осудил, не то похвалил нижних чинов подпоручик, отдав честь какому -то знакомому офицеру. — А это палатки и, дальше вон, — кивнул головой, — деревянные конюшни 1-ой гвардейской артбригады, — перешли на рысь. — И наконец, полки нашей 2-ой дивизии, — гордо махнул рукой Гороховодатсковский. — Палаточки ровненько стоят, линейки
песочком посыпаны и дёрном обложены… Лейб -гвардии Московский, а за ним — лейб -гвардии Гренадёрский… Это уже — орлы-ы! Ну не совсем, конечно, орлы, — засомневался он, — ну уж соколы, точно… А вот уж несомненные орлы, — достал сигару и огляделся.
        — Да в бабочек превратились и улетели, ежели гусениц выискиваешь. И белки в 1-ую дивизию умотали, благодатной махрой подышать, — загоготал Аким.
        — …Наши павловцы, — не услышал его подпоручик, чиркнув спичкой.
        — Где там водовоз? — забеспокоился Зерендорф.
        — А вот стоянка наших кумовьёв, финляндцев… К полуорлам относятся.
        — А замыкают лагерь на левом фланге, пажеские воробьи, — заскрипел зубами Зерендорф.
        — Известное дело, пижи.., — бросил сигару в сторону деревянного барака Гороховодатсковский.
        — Правильно, господин подпоручик, пусть в палатках поживут, — одобрил его поступок Аким, с улыбкой наблюдая, как с кряхтением Гороховодатсковский слез с лошади и затоптал окурок.
        — А то вдруг в сторону финляндцев огонь пойдёт, — оправдал себя.
        — Вечером в авангардный лагерь поедем. Дубасова следует навестить, а после — брата, — выстроил план боевых действий Аким.
        — Но это уж без меня, господа, — высказал своё мнение Гороховодатсковский. — Мне ротой следует руководить, — возвысил себя и свой нынешний статус.
        — Ну да. А то последнее перо из плюмажа можно утерять, — поддержал его вредный подведомственный.
        В 9 часов вечера, стоявшие у деревянных «грибов» дневальные, с удовольствием, на все голоса, выводили приказ дежурного по лагерю: «На -аде -еть шинели-и в рукавы -ы -ы!»
        Их старательно заглушали сигнальные рожки, выводившие в темпе марша пехотную «зарю».
        После переклички, весь лагерь дружно пропел «Отче наш», и закончился ещё один день из бесконечной вереницы дней, складывающихся в месяцы, годы и столетия…
        Согласно разработанному плану, вечером навестили Дубасова, направившись к нему не верхами, а на своих двоих.
        — Неплохо армейская пехтура устроилась, — подошли к правому флангу авангардного лагеря, где в деревянных домиках Инженерного ведомства квартировал 145?й Охтинский полк.
        Покрутив головами — у кого бы спросить о подпоручике Дубасове, увидели его денщика, сонно моргавшего на лавочке у домика.
        — Опять спит, — хмыкнул Зерендорф и завизжал команду, в расчёте, что среди других любопытных в окно выглянет и Дубасов:
        — Смир -р -но!
        Денщик, сунув тлеющую козью ножку в карман штанов, вытянулся во фрунт.
        В соседних домах на крыльцо выбежали солдаты, а из окошек показались головы удивлённых офицеров, с целью выяснить, какой это дурак орёт и отвлекает от вина и карт.
        Дубасовской головы не наблюдалось.
        — Вольно, боец. Смотри, не спали нефритовый стержень, — заметил небольшой дымок в районе кармана Зерендорф.
        — Что за стержень? — вытаращил на друга глаза Рубанов. — Ствол револьвера у нас из металла.
        — Китайские трактаты о любви следует читать, — высокомерно ответил Зерендорф. — Или японские.., — немного растерялся он. — А то одними уставами да газетами интересуешься, а о любви никакого понятия. Зови подпоручика, — уже вполголоса велел денщику.
        К их удивлению, Ефимов направился к соседнему дому со сломанной скамейкой и выбитым окном.
        — Видимо господин Дубасов вчера новоселье отмечал… Странно, что у Петьки Ефимова фингала нет, — задумался Рубанов.
        Однако всё встало на свои места, когда войдя в дом, обозрели цветастый глаз охтинского подпоручика.
        Набычившись по своей привычке, тот хмуро разглядывал вошедших, теребя ворот красной рубахи с оторванной пуговицей.
        — А вот и секунданты, — обрадовался Дубасов, ничуть не удивившись друзьям, словно только вчера виделись. — Мои условия: расстояние полшага, семь пуль в барабане и я стреляю первым, как оскорблённая сторона.
        — Это вы -то оскорблённая сторона? — уселся на неприбранную постель подпоручик.
        — Кстати, — перебил его недовольные словоизлияния Дубасов, — знакомьтесь, подпоручик Кужелев Фёдор Парфёнович, — хмыкнул Дубасов.
        — Не хмыкай над моим отчеством, — взвился подпоручик. — Первым стрелять должен я, — потрогал синяк.
        — Сударь, — делая возмущённый вид, подмигнул друзьям Дубасов, показав этим, что в грош не ставит ротного субалтерн -офицера, хоть тот и старше по выпуску. — Вы сказали, что я, как бы так выразиться, немного лукавлю в карты…
        — Немного лукавит.., — в свою очередь язвительно хмыкнул офицер, — да вы, сударь, тривиально мухлюете, — воинственно сверкнул здоровым глазом.
        — Да это в вашей сморгонской академии честную игру называют мухлежём… Я даже от возмущения, случайно, локтем, задел ваше всевидящее око.
        — Ага! Случайно… А кто в окно мной кидался? — взгрустнул подпоручик.
        — Господа, господа, полноте вам, пожмите руки.
        — Правильно в нашем полку постановили запретить азартные игры, — поддержал Зерендорфа Рубанов. — Разрешены только коммерческие… Хотя в чём разница?.. Помиритесь, господа, и не надо друг другом ломать скамейки. Ещё древние говорили: «синэ ира эт студио», что означает: «без гнева и пристрастия», — сразил всех наповал Аким.
        Потрясённый мудростью товарища, Дубасов потряс руку Кужелеву:
        — Простите меня, господин подпоручик, я был неправ.
        Тот недоверчиво, одним глазом, оглядел однополчанина.
        — Здесь место такое, — похлопал по плечу сослуживца Дубасов. — Ну, право, не сердитесь. Я тоже в прошлом году одноглазым был, — начал по -быстрому облачаться в белый китель со знаком окончания ПВУ. — Мистер Ефимов, — неожиданно заорал он, — помогите шашку нацепить.
        — Хорошо, что вы, мсье, не в артиллерии служите, — стал развивать понравившуюся мысль Рубанов.
        И под вопросительным взглядом семи офицерских глаз докончил:
        — А то бы пушку на прогулку брали….
        — Бу -а -а-а! — больше всех развеселился бывший Циклоп.
        Дубасов до того был рад друзьям, что даже их подначки веселили его.
        — Отсюда и до нашего прошлогоднего лагеря рукой подать, — радостно кивнул в сторону юнкерских бараков.
        — Завтра брата навещу, — направились они в Дудергоф.
        — Дудергоф нам роднее Красного села, — философствовал Зерендорф, разглядывая дома и дачи посёлка. — И офицеров теперь шугаться не надо, — перекрестился на купола белой церкви.
        — Между прочим, церковь Святой Ольги, — тоже перекрестился Рубанов.
        Дубасов креститься не стал, а увидев неподалёку пивную, предложил зайти туда.
        — Жарко, хоть и вечер уже. Пивка выпьем и на дачу пойдём.
        — Во -первых, — открывая дверь в трактир, произнёс Рубанов, — гвардейцам не рекомендуется посещать подобные вертепы, — попробовал перекречать музыкальную машину, воодушевлённо скрипевшую «Трансвааль».
        — А что, во -вторых? — полюбопытствовал Зерендорф, зная по опыту, что «во -вторых», можно и не дождаться.
        — Во -вторых, на какую дачу?
        — Э-эх, темнота, хоть и по латыни калякаешь, — усаживаясь за стол, подозвал полового Дубасов. — На ту самую дачу, где дамы живут…
        — Уж не водоплавающие ли? — поразился Аким.
        — А вот за это можешь и ответить по всем правилам от 20 мая 1894 года.
        — Послушай, Виктор, меня какие -то смутные подозрения начинают садистски терзать… Уж не Ромео ли ты шекспировский?
        — Чего-о? Зерендорф. Будь моим секундантом. Дожился… Лучший друг какой -то ромеой обзывает, — покраснев, засмеялся Дубасов, нервно притопывая ногой под «Пятёрку», которую надрывно играла машина.
        После пива на душе у друзей стало как -то приятнее, а воздух чище и прохладнее… Над дудергофской горой собирались облака. Блестела на солнце речка Лиговка, с камышом и ивами по берегам.
        — Красота! — подвёл итог Рубанов, увернувшись от велосипедиста. — Правильно в народе говорят, — стряхнул какую -то пылинку с рукава белоснежного кителя…
        — Только мысль не забывай, — забеспокоился Зерендорф. — Доводи фразу до логического завершения.
        — У отца было три сына… Двое умных, а третий…
        — Зерендорф! — подсказал Дубасов.
        — Велосипедист! — поправил его Аким.
        По нешироким дорожкам возле дач гонялись друг за дружкой дети, вопя при этом так, что визг Зерендорфа казался бы шёпотом. Сновали велосипедисты, за ними с лаем гонялись собачонки, своим чадам чего -то кричали бонны, нянечки и мамы. Из окон, во всю срамя за тихий звук музыкальную машину, что скрипела в пивной, гремели граммофоны, бодро наяривая «Коробушку», «Из -за острова на стрежень», «Есть на Волге утёс».
        — Хорошо отдыхать за городом, — ещё раз повторил Рубанов. — Покой и тишина…
        На даче, куда, толкнув калитку, прошли офицеры, граммофон пафосно хрипел тоску о Ермаке.
        «Ревела-а буря, дождь шуме -е -л», — подпел Дубасов, пройдя по тропинке к скрипучим качелям. — Капитальная вещь, — похвалил он, — не то, что дощечка на верёвочках…
        — Справа шмель! — рявкнул Рубанов.
        Но не успели они с Зерендорфом насладиться зрелищем прянувшего в сторону и замахавшего руками друга, как все дачные звуки, включая ревущую из трубы бурю, перекрыл радостный вопль «водоплавающих», со всех ног летевших к ним от небольшой теннисной площадки.
        Воздушные блузки пузырились на их спинах, а в руках мелькали ракетки. За ними, в широкополой шляпе, не спеша шла высокая и стройная барышня. Она не кричала от радости и даже не улыбалась, а сосредоточенно поправляла упавшие на плечи светлые локоны.
        — Ольга?! — удивлённо подошёл к ней Рубанов и приложился к руке, чуть сдвинув вниз белую тонкую перчатку.
        Следом, налобызавшись с водоплавающими, подгрёб Зерендорф и тоже приложился к душистой ручке.
        Дубасов гордо отвернулся, взяв под руку Полину, и они направились на веранду.
        — Мне пора, — помахала подругам Ольга, и, не оглядываясь, пошла по тропинке к калитке.
        Аким уже поднялся на веранду с резными деревянными украшениями по карнизу, когда услышал негромкое:
        — Проводите меня, Рубанов.
        Он оглянулся, раздумывая, показалось ему или нет.
        Друзья рассаживались вокруг накрытого скатертью стола с медным самоваром и четырьмя чашками с красными ободками.
        Висевшие над дверью часы выплюнули кукушку, которая гавкнула и скрылась, хотя стрелки показывали 8 вечера.
        — Вас зовут, — подтвердила беленькая Полина, разливая по чашкам чай.
        «Надеюсь, это она не про кукушку… Да и пятой чашки всё равно нет» — вздохнул и направился к калитке.
        Ольга ожидала его на тропинке, крутя над головой зонтик.
        «Вроде бы давеча зонта у неё не было».
        — Пятый лишний, — улыбнувшись, произнесла она, и смело взяла растерявшегося кавалера под руку, прижав его локоть к своей груди. — Если хотите чаю, пойдёмте ко мне, — пресекла попытку Акима немного отодвинуть локоть. — У меня как раз имеется лишняя чашка. А прежде прогуляемся… Вот эта прекрасно утоптанная тропинка с зелёной травкой по краям, приведёт нас к речке, где и искупаемся, — смеясь глазами, раскрыла план действий.
        — Как искупаемся? — всё -таки сумел отстранить локоть от груди Аким.
        — Обыкновенно, — закрыв зонтик, томным голосом прошептала она, попытавшись вернуть мужской локоть на место. — Я в неглиже… А вы, сударь, ежели стесняетесь, то в прекрасных своих белоснежных кальсонах, — не выдержав, весело расхохоталась, вовсе отпустив руку Акима.
        — Откуда про мои кальсоны знаете? — немного пришёл в себя кавалер.
        — Да уж знаю! — вновь ухватила его за руку и потащила к купальне.
        — Я сейчас закричу! — тоже засмеялся Аким, решив плыть по течению судьбы. — Я, оказывается, теряюсь от женского напора.., ведь так ещё юн и наивен…
        — Пора бы и повзрослеть, — сняла шляпу и стала расстёгивать блузку, — а то так и будете из кустов за дамами подглядывать…
        «Водоплавающие успели поделиться женскими секретами»…
        — Вы, сударь, по цвету лица сравнялись с заходящим солнышком, — смело сбросила юбку и, приблизившись к потрясённому Акиму, начала медленно расстегивать пуговицы кителя, якобы ненароком прижавшись к нему грудью.
        — А у меня перекличка в полку начинается, — не особо уверенно соврал он, вспомнив гавкающие часы.
        — Дальше сами… — не услышала она и, раскачивая полуприкрытыми нижней юбкой бёдрами, направилась в щелястую, потемневшую от времени и дождей купальню, оставив кавалера в глубокой растерянности.
        Сняв китель, Аким понаблюдал за белыми облаками, плывущими над деревьями, и сбросил рубаху. Усевшись на поросшую мхом кочку, стянул сапоги, подумав мимолётно о Натали, поднялся и снял штаны, оставшись в одних белых кальсонах.
        В голове гавкала механическая кукушка из часов, и хотелось одеться и убежать.
        «Не гимназист уже», — подумал он, вздрогнув от белых плеч, плескавшихся в воде.
        — Ваше благородие, ну что вы пугалом отсвечиваете в своих белых кальсонах, — поплыла она к берегу и поднялась во весь рост на отмели.
        Кукушка в голове поперхнулась и замолкла, когда увидел не девичью, а женскую большую грудь с шишечками сосков… Чуть выпуклый живот, широкие бёдра, стройные ноги, уходящие в воду и тёмный пушок между ними.
        Не раздумывая больше, да и о чём можно было думать кроме раздетой дамы, Аким снял кальсоны и пошёл по коловшей ступни травке к нагой нимфе, насвистывая для бодрости мотив из «Разбитого сердца».
        Ольга медленно пятилась в глубину, и вода постепенно скрывала все прелести тела, оставив на поверхности лишь белые, в капельках воды, плечи с налипшими к ним мокрыми локонами.
        По дурацкой юношеской привычке, Аким издал вопль кровожадного индейца из племени Навахо, постучал кулаками по груди и ринулся в пучину вод, обратив в паническое бегство плавающих в отдалении гусей и Ольгу.
        Они хором заголосили. Гуси, взмахивая крыльями и вытянув шеи, шарахнулись в тростники, а Ольга, взмахивая руками и вытянув шею, шумно бороздя и вспенивая воду, скрылась в ивовых зарослях у берега.
        Нырнув и перевернувшись под водой, Аким оттолкнулся ногами от песчаного дна, и вылетев из воды по пояс, вновь огласил мирные берега дремлющей речушки трубным басом индийского слона.
        На этот раз никакого ажиотажа на поверхности воды не наблюдалось.
        Гуси, не высовываясь, тихонько сидели в камышах, а Ольга — в зарослях ивняка.
        Рыба ещё после первого вопля благоразумно покинула опасные места, оставив пришедших на вечернюю зорьку рыбаков без улова.
        — Ольга, ты где спряталась? — крутился на воде Аким, заметив, как мокрое женское тело быстро поднялось по ступеням и скрылось в купальне. — Ну вот. То купаться, то передумала, — ворчал он, подплывая к берегу.
        Птицы, вытянув шеи, осторожно выглядывали из тростника.
        Ольга осторожно вышла из купальни и направилась к разбросанной на траве одежде.
        — С вами, сударь, утонуть со страху можно, или старой девой на всю жизнь остаться, — одевалась она. — Вы что, на ракушку острую наступили? — поглядела на опасливо плывущую белую стаю.
        — Да нет, — надевал на мокрое тело кальсоны Аким, — от радости жизни и повышенного биения пульса.
        — Отчего же это он так у вас повысился? — внутренне смеясь, поинтересовалась она.
        — От гусей, наверное, — недовольно буркнул Аким, сидя на зелёной кочке и с кряхтением натягивая сапоги.
        Вначале тихонько прыснув, через секунду Ольга громко и от души рассмеялась, вызвав подозрение у подплывших пернатых.
        Погромче моего воздух сотрясаете, — притопывал Аким, проверяя, удобно ли сидят сапоги, и попутно застёгивая рубаху. — На перекличке интереснее бы время провёл, — ввёл даму просто -таки в гомерический хохот.
        Гуси, на всякий случай, опять уплыли поближе к камышам.
        — А на что вы рассчитывали, сударь? — сквозь смех произнесла она. — На африканский танец живота? — покрутила бёдрами, отчего в голове у Акима опять загавкала механическая кукушка, а горло перехватил какой -то странный спазм. — Чего молчите, мон шер?
        — В горле пересохло. Кто -то чаю обещал, — застегнул на все пуговицы китель, увидев бредущую по тропинке парочку. — Пост сдан, пост принят, — встав во фрунт, отрапортовал он Ольге, которая, на этот раз, переломилась от смеха пополам.
        Гуси сочли за благо отплыть подальше, а парочка благоразумно растворилась в сени берёз и ещё каких -то дерев.
        — Ну что ты так смеёшься? — улыбнулся Аким. — Мало того, людей, мягко говоря, озадачила, так ещё и водоплавающую птицу перепугала, — тихо шли по тропинке, и теперь он не стремился отодвинуть прижатый к груди локоть. — Мадам, а вам говорили, что вы прекрасны? — решившись, поцеловал её в щёку.
        — Вот с этого и следовало начинать, а не орать как собакой укушенный, — остановилась и припала к губам молодого офицера.
        «Почему так, — с затуманенным сознанием подумал Аким, — целует в губы, а дрожат ноги».
        В дачном одноэтажном домике Ольги царила тишина.
        — Красота-а, — сидя у раскрытого окна на подоконнике, теребил нависающую ветку яблони Аким. — Велосипедисты не катаются, детишки не бегают и, главное, граммофона нет, — сорвал яблоневый лист, понюхал и зачем -то пожевал.
        — Голодный ты мой, — засмеялась Ольга, на этот раз тихо и ласково, поставив на стол нехитрую снедь. — Вина нет, лишь бутылка пива, — оправдалась она. — А граммофон нам с мамой не нужен… Это Варин брат -студент страдает от безответной любви и слушает «Разбитое сердце».
        — От любви к тебе? — не то уточнил, не то спросил Аким, усаживаясь за стол. — Когда мой брат страдал от любви к какой -то выдуманной даме, то здорово бренчал на балалайке, — открыл он пиво.
        — Стаканов нет, лишь чашки, — села напротив него Ольга и подпёрла щёку рукой. — Наконец -то, господин офицер, вы соизволили обратить на меня внимание… Ну почему в детстве вам больше понравилась Натали? Ей первой и елозящего червячка… и тёщин язык…
        — Есть на свете, оказывается, такое странное чувство, как любовь, — отхлебнул из чашки Аким и вытер ладонью губы.
        — И даже здесь, сидя со мной, вы её любите? — замерла, ожидая ответа.
        — Конечно! Но по какому -то странному стечению обстоятельств, целую вас…
        — И первой станешь любить тоже меня, — поднявшись со стула, пересела к нему на колени и ласково взъерошила волосы.
        Чуть подумав, склонилась и нежно поцеловала в губы. Ощутив прошедшую по телу мужчины дрожь, молча, без слов, взяла за руку и повела к дивану.
        Аким что -то хотел сказать, но она приложила палец к его губам.
        — Только не говорите, что вам срочно надо на вечернюю поверку…
        Ему ничего не оставалось, как поцеловать её палец.
        Отчего -то торопясь, она сбросила блузку и юбку.
        Аким трясущимися руками пытался расстегнуть пуговицы на рубахе, затем рванул ворот, рассыпав пуговицы по полу и, отбросив снятую сорочку, обнял Ольгу, затем поднял на руки и донёс до дивана.
        И была ночь…
        В раскрытое окно заглядывала любопытная луна, слабо освещая тело женщины, и окрашивая все предметы в комнате нереальным белесым цветом.
        Губы устали от поцелуев… Тело устало от ласк… А ночь была бесконечна, тиха и душиста…
        Утром, проснувшись, Аким не сразу сообразил, где он, и что было ночью — сон или реальность.
        Раздетый, он один лежал на диване, и лишь весёлое солнце наблюдало за его пробуждением, игриво прикасаясь лучом то к щеке, то к плечу, то к груди.
        Громко чихнув и чертыхнувшись, он поднялся с дивана и принялся одеваться, услышав:
        — Будь здоров, милый.., — и через секунду, — доброе утро!
        — Спасибо, — озабоченно буркнул, надевая рубаху. — Кто -то все пуговицы поотрывал, — ворчал, стараясь не смотреть на вошедшую в комнату Ольгу.
        — Вам очень идут кальсоны, мой друг, — невесело улыбнулась она, почувствовав его отстранённость и даже холод.
        Ничего не ответив, он продолжал одеваться.
        «Волшебство ночи прошло, а с ней поцелуи и любовь, — грустно подумала она. — Да ты, сударыня, становишься поэтессой», — стараясь скрыть охватившую её печаль, постаралась весело произнести:
        — Чайник вскипел.
        — Спасибо. Нет времени, — застегнул пуговицы на белом кителе и стал искать фуражку.
        — Утренняя поверка дороже поцелуя? — крикнула ему вслед и расплакалась, упав на диван.
        Прижимаясь щекой к подушке, которой недавно касалась его голова, она обессилено шептала:
        — Хам, хам, х -а -м.., — но в словах не слышалось злости, а была нежность и любовь.
        «И зачем мне эта любовь? — развалясь в продавленном кресле и уронив на колени недельной давности газету, размышлял Аким. — Пиитическая обстановка виновата: облака, берёзовые кущи, зелёная травка, речка, солнышко.., тьфу… Строй, уставы, стрельба по мишеням.., вот что закаляем мужчину и делает из него сурового солдата.., а не качели с дамами и граммофонный вальс «Разбитое сердце». «Трансвааль» следует слушать, и пестовать в сердце ненависть к врагам, а не любовь к дамам, — отбросив газету, бодро выскочил из кресла и подошёл к раскрытому окну. — Денщик молодец! Поддерживает морально, — прислушался к мощному храпу за перегородкой. — Заглушает пение соловьёв, а портянками — прелестные запахи природы, чем на корню уничтожает лирику, делая человека мужественным, злым и голодным, потому как даже чай ему некогда вскипятить… Козлов, он и есть Козлов. Микита — так он имя своё произносит. Пойти, разве что, Глеба навестить… Вроде не жарко, — высунул в окно руку. — О-ой. Совсем плохим из -за женщин стал. Так ведь дождь определяют, — попробовал рассмешить себя.
        Не вышло.
        — Козлов! — по -юнкерски рявкнул он.
        За перегородкой послышалось почмокивание, кряхтенье, зевки, бормотанье: «Прости -осподи», шлепки босых ног и, наконец, произошло явление денщика народу.
        — Микита… В строй захотел? — сидя на подоконнике поинтересовался Аким.
        — Никак нет! Ваше высокоблагородие, — без раздумий ответил Козлов.
        — Чая нет. Булок нет. Колбасы нет… Чего — никак нет? Про вино или пиво вообще речь не идёт… А ты целый день храпишь.
        — Виноват, исправлюсь…
        — За оставшиеся три года службы не успеешь, — горестно покачал головой Аким. — Пулей Графа запрягать, — велел ему, безысходно махнув рукой. — Да не Игнатьева, — заорал вслед и засмеялся: «Всё же удалось поднять настроение, — резюмировал он. — Даму у графа увёл… или меня увели», — задумчиво хлопнул дверью, выходя на крыльцо.
        Проезжая мимо бараков Павловского военного училища, помахал рукой, подумав, что как -нибудь следует заглянуть к павлонам и узнать, чтут ли традиции по отношению к пажам, погладил по холке Графа.
        «Кавалерию сразу видно, — слез с коня и прошёл в барак. — Дневального у «грибка» нет», — навис над азартно резавшимися в карты «корнетами».
        — Смирно, — тихо отдал команду и отметил, что по выправке николаевцы не уступят павлонам.
        Сзади гулко бухнула входная дверь.
        «Дневальный тихонько выскользнул», — постарался скрыть смех.
        — Пулей доставить сюда портупей -юнкера Рубанова, — распорядился Аким.
        — Господин подпоручик, взводный командир Рубанов стоит на посту у выгребной ямы, — доложил один из картёжников.
        — Это шутка? — нахмурился Аким.
        — Никак нет. Наряд не в очередь…
        Юнкера были серьёзны.
        — Вчера дежурил у порохового погреба, позавчера у знамени, — добавил другой юнкер.
        — Вольно, господа. Я его брат. Проводите кто -нибудь к секретному объекту, — хмыкнул Рубанов.
        Стоявшего при шашке и винтовке брата увидел издалека.
        — О чём мечтаешь, братец, — наплевав на Устав караульной службы, обнял Глеба.
        — О монашестве! — коротко ответил тот. — Поставлен поручиком Абрамовым на особо ответственный объект, — щёлкнув каблуками, шутя отрапортовал Глеб.
        — За что?
        — За любовь!
        — И у тебя любовь? — поразился старший брат. — И к кому, если не секрет?
        — К горничной одного армейской кавалерии полковника… Сам понимаешь, я же не могу опуститься до горничной полковника пехоты, — поддел старшего.
        «Повеселел немного», — с улыбкой отметил Аким:
        — Почему же твоими нарядами руководит армеут? — удивился он.
        — Наш эскадронный офицер, поручик Абрамов Иаков Иудович, его родственник… Шурин, кажется: «Не для тебя полковник горничную держит», — обличил меня. Вон он собственной персоной на своих двоих скачет… Сейчас и ты с соседнего края встанешь, — пришёл к выводу Глеб, с прищуром уставившись на подходящего поручика.
        — Ещё два наряда не в очередь за допуск постороннего на пост, — брызгал слюной гладко прилизанный, длинноносый чернявый офицер. — Что вы тут? — вперился чёрными глазами в Акима.
        — Какой умный, спокойный и тактичный офицер ваш начальник, — холодно оглядел с ног до головы поручика. — Потрудитесь с уважением разговаривать с гвардии подпоручиком, а то ведёте себя как хамло и быдло, — чуть склонив голову набок, с интересом стал наблюдать за ответной реакцией.
        Но она оказалась не той, что ожидали братья.
        Поручик пожевал чего -то ртом…
        «Удила», — подумал младший. «Трынчик»,[2 - Правильно «тренчик». Кожаный ремешок для крепления чего -либо.] - усмехнулся старший.
        Повернулся кругом, и без разговора ушёл.
        — Ну и офицеры у вас? — изумился Рубанов -старший. — Кавалерия, кавалерия… Где дуэль с двух шагов из левольвертов? — хмыкнул, изуродовав слово.
        — А вот кавалерию, братец, не тронь, — обиделся младший. — Не все у нас Иаковы Иудовичи, — выхватив шашку, погонял роящихся мух.
        — Смотри, чтоб они чего с поста не стырили, — уходя, дал брату совет Аким. — Поручик придёт, всё взвесит…
        — Отцу не говори, — закричал вдогонку младший.
        — Да не -ет, только матери, — помахал рукой старший.
        Коннице досталось на орехи не только от Акима Рубанова.
        Великий князь Николай Николаевич, генерал -инспектор кавалерии, сам гусар и отъявленный кавалерист, лично провёл учебное занятие с николаевцами.
        Несколько часов эскадроны глотали пыль военного поля, затем построились перед генерал -инспектором. Вспыльчивый великий князь провёл разбор учений.
        Эскадрон старшего курса с прискорбием узнал, что состоит не из «корнетов», а из беременных курсисток Смольного института не совсем благородных девиц.
        До сведения эскадрона младшего курса великий князь довёл, что гарцуют они на хромых мулах, и что это не кавалерийский строй, а ряды беременных торговок зеленью.
        После полевого галопа с препятствиями, пыльные благородные корнеты пришли, вернее, прискакали к выводу, что беременные курсистки, по статусу, стоят на ступень выше беременных чухонских торговок зеленью.
        А вот у пехотных гвардейцев жизнь в главном лагере протекала скучно.
        Николай Николаевич радовал только российскую конницу.
        До середины июля, согласно многолетней традиции, занимались строем и стрельбой.
        — Даже выпить не за что, — грустно сидели в просторной зале офицерского собрания за огромным, накрытым белоснежной скатертью столом, молодые офицеры, и со скукой глядели в распахнутые настежь окна.
        — Господа! — встрепенулся Рубанов. — В Питере сейчас вовсю отмечают столетие со дня рождения адмирала Нахимова… Помянем морского старичка, — поднял бокал с вином.
        Народ радостно откликнулся.
        — Рубанов, — воззвал Гороховодатсковский, — вы же газеты от безделья обожаете читать… Предложили бы какой -нибудь не тривиальный тост… За винтовку Мосина, револьвер Нагана, за шашку…
        — За полковника Ряснянского в гренадёрке, — подсказал Зерендорф.
        — Вот именно… Сколько же за всё это можно пить?
        — Давайте жахнем за белого, как собранская скатерть, представителя дудергофской пожарной дружины, козла Шарика, — с ходу предложил Аким.
        — Да ну вас, Рубанов. Господа, давайте, как всегда — за любовь.., — поднял бокал с вином Буданов.
        — За чью? — решил конкретизировать Аким. — За Ольгу пить не хотелось.
        — Ну, например, за любовь великого князя Павла Александровича и Ольги Валериановны Пистолькорс…
        «Опять Ольга», — вздохнул Аким.
        — За эту любовь пить не стану, — возмутился Зерендорф. — Мало того, что у дамы фамилия, мягко говоря, дурацкая…
        — А мне нравится, — отхлебнул из бокала Буданов, — смешаны пистолет с корсетом…
        — … так ещё, — не слушал его Зерендорф, — устроила скандал, тайно обвенчавшись с великим князем в Италии. Все офицеры его осуждают.
        — Зато дамы очень поддерживают дочку камергера Карповича, — вставил веское своё слово Гороховодатсковский. — Девичья фамилия госпожи Пистолькорс.
        — А чего её поддерживать? — стал спорить Аким. — К тому же и имя мне не нравится…
        — Муж этой дамочки — гвардейский офицер и адъютант великого князя Владимира Александровича, а она его бросила, — не мог успокоиться Зерендорф. — Так что император справедливо лишил своего дядю всех должностей, а ведь он гвардейским корпусом командовал, чинов и званий…
        — Ну да. В прошлом году высочайше пожаловали чин генерал -лейтенанта, а теперь лишили чина, звания генерал -адьютанта и запретили въезд в Россию, — согласился с товарищем Рубанов.
        — Не бросай гвардейских офицеров даже из -за великих князей, — задумчиво произнёс Зерендорф.
        — Так за что пить станем? Давайте за гауптвахту, приют раздумий тяжких, — опорожнил бокал Гороховодатсковский.
        — Господа! Прочёл в газете, что на московском скаковом ипподроме была разыграна барьерная офицерская скачка на две версты. В этой скачке на «Артемиде» князя Вадбольского ездоком был поручик Сумского полка. Пройдя около четверти версты «Артемида» упала, придавив седока. Поручик скончался… Выпьем за погибшего поручика, господа.
        Офицеры встали, и молча выпили до дна.
        — Ничего, — когда сели, произнёс Зерендорф. — Скоро «перелом», как гвардейцы называют переход ко второму этапу сборов — три -четыре недели будут проводиться манёвры. Вот уж повеселимся…
        И до манёвров, и после, Рубанов старательно избегал встреч с Ольгой.
        — Аким, ты чего не посещаешь одну, известную тебе дачу? — интересовался Зерендорф. — Дамы приглашают тебя…
        — Служба! — весомо и коротко отвечал он, вальяжно развалясь в кресле с книгой в руках.
        Да и на самом деле начал уделять службе больше времени, нежели остальные субалтерны.
        Полковник Ряснянский в корне переменил мнение о молодом подпоручике, и ставил его в пример другим офицерам, даже Гороховодатсковскому, от которого по утрам частенько попахивало чем угодно, но только не чаем.
        Офицерская молодёжь стала подозрительно коситься на Рубанова, особенно Зерендорф.
        — Вот когда юнкером был, так себя вести следовало, — бурчал он. — Подводишь всё Павловское училище и бросаешь трезвую тень на меня, твоего старшего портупей -юнкера.
        — Дубасову привет, — отвечал в таких случаях Аким.
        Закончился летний Красносельский лагерь, наступила осень, и Натали вдруг перестала отвечать на письма. Но съездить в Москву Аким не имел возможности.
        Служба!
        В октябре отец пригласил его в цирк Чинезелли.
        — Сегодня молодые юнкера приняли присягу, и согласно давней традиции Школы, что закончил и я, в цирке ежегодно, перед началом представления происходит неофициальная церемония чествования кавалерийских юнкеров. И их «земного бога». Маму я тоже уговорил посетить цирк и забронировал для всех нас ложу.
        — Маман согласилась посетить не театр, а цирк? — ошарашено воскликнул Аким. — Ну что ж, тогда и я с вами…
        Вечером подъезд цирка сверкал огнями, не уступая Зимнему дворцу.
        И подъезжающих экипажей было не меньше.
        Аким подкатил на извозчике, и, проталкиваясь сквозь офицерскую массу кавалеристов, ловил на себе ироничные улыбки — чего это пехтура здесь делает.
        Отыскав ложу, расцеловался с матушкой, хотя виделся с ней утром, ибо ночевал дома, и солидно пожал руку отцу, бесконечно раскланивающемуся с заполняющими соседние ложи генералами.
        В цирке витал запах духов от пришедших с офицерами дам, но его перебивал приятный для военного человека лёгкий запах юфти.
        Аким глянул в партер.
        Первые два ряда занимали субалтерн -офицеры с дамами, старшие офицеры разместились в ложах, а третий ряд цвёл красными бескозырками юнкеров.
        — Время! — глянул на часы Рубанов -старший, и в эту минуту раздалась певучая, а не резкая, как в пехоте, команда:
        — Юнкера-а! Встать… Смирно-о…
        Разговоры стихли.
        Третий юнкерский ряд дружно поднялся и замер. Следом поднялись два первых ряда, старшие офицеры и генералы в ложах.
        Поднялись и их дамы, с улыбками разглядывая друг дружку, офицеров и юнкеров.
        Генерал Рубанов тоже замер, серьёзно глядя на раскрытую дверь входа, откуда, по традиции, должен появиться вахмистр Школы, который почитался у юнкеров выше начальника училища и звался «земной бог».
        А все генералы начинали с юнкеров.
        Оркестр грянул «Марш Школы», вызвав у офицеров и генералов суровые мужские слёзы… И тут в дверях появилась стройная, подтянутая фигура «земного бога».
        Генералы, словно мальчишки -юнкера, вытянулись во фрунт, с почтением и восторгом глядя на вахмистра Школы.
        «Вот она, сила традиций», — подумала Ирина Аркадьевна, с удивлением видя слёзы на глазах супруга.
        Марш смолк.
        В тишине замершего зала слышались лишь шаги «земного бога», направившегося к центру арены, и замершего там, подняв ладонь к бескозырке.
        Он стоял в центре, и сам в эту минуту был центром мироздания для всех присутствующих кавалеристов.
        По щекам офицеров и генералов текли слёзы восторга: у одних — от встречи с юностью, у других — от встречи с «земным богом».
        Аким замер, пристально вглядываясь в того, кто сегодня стал центром вселенной…
        К огромному удивлению, все преклонялись перед его младшим братом…
        Ставшим для них «земным богом».
        На генерал -адьютантском дежурстве Максим Акимович, сидя за обеденным столом с императорской четой, хвалился младшим сыном.
        «Жаль великого князя Владимира Александровича нет… Опозорил в прошлый раз перед императором, — вспомнил досадное недоразумение со старшим сынулей. — Но хоть Победоносцев, надеюсь, не пропустит мимо своих мясистых, оттопыренных ушей, которые так любят рисовать карикатуристы, известие о младшеньком, и поймёт, что не такой уж я плохой воспитатель, — глянул на уплетающего пельмени обер -прокурора. — Смотри -ка, и ухом не ведёт на моё торжественное повествование, — обиделся в душе Рубанов. — Слава Богу, не земному, а небесному, хоть анекдоты не рассказывает», — мысленно покуражился над Константином Петровичем.
        — Максим Акимович, — отвлёк Рубанова от размышлений царь. — 25 ноября в Москве пройдёт кавалерский праздник ордена Святого Георгия Победоносца, — как показалось Максиму Акимовичу, с завистью глянул на его белый эмалевый крестик в петлице. — Вы в последнюю русско -турецкую войну воевали вместе с моим батюшкой и великим князем Сергеем Александровичем, ныне генерал -губернатором Московии… Хочу попросить вас съездить к нему и поздравить от моего имени.
        — Я помню, будто вчера было, как государь Александр Второй, наследник Александр Александрович и великий князь Сергей отправились в действующую армию, — отставив похожие на его уши пельмени, оживился обер -прокурор. — В 1877 году 21 мая, после напутственного молебна в Царскосельском дворце я провожал их на вокзал. 20 лет Сергею Александровичу исполнилось, а сейчас уже 45. Идёт время… Мне тогда лишь 50 было… Ваше величество.., что ваш папенька, царствие ему небесное, что его младший брат, московский генерал -губернатор Сергей Александрович, оба являлись моими воспитанниками… Чего же я ему преподавал -то… Ага! Великому князю Сергею имел честь преподавать энциклопедию права… Если вы не возражаете, ваше величество, я вместе с Максимом Акимовичем съезжу в Москву. Церковный парад заодно посещу…
        — Ну конечно, — доброжелательно улыбнулся государь. — Воля ваша, Константин Петрович, как я могу быть против…
        — Вы дружили с Сипягиным, — поверх очков глянул на Рубанова Победоносцев. — Это был настоящий русский патриот и просто хороший человек. Милости прошу вас завтра посетить мой дом…. Литейный проспект 62, — немного подумав, уточнил он.
        Отказаться, выдумав какое -нибудь дело, Рубанов постеснялся, и, отдохнув после дежурства, в 3 часа пополудни вошёл в швейцарскую уютного особнячка, сразу попав в руки обер -прокурора Святейшего Синода.
        Пока в столовой накрывали стол, Константин Петрович провёл гостя в кабинет, дабы похвастаться собранной библиотекой.
        «Вообще -то, зачем генералу книги, это его брат — профессор», — внутренне съязвил он.
        — Моё московское детство прошло среди книг, — расположился в кресле у окна Победоносцев, предложив гостю соседнее кресло у рабочего стола, заваленного газетами.
        «Обер -прокурор читает не только «Церковные ведомости» или суворинское «Новое время», — с любопытством бросил взгляд на газеты Рубанов.
        — … Семья жила литературой, — менторским тоном бубнил хозяин. — Отец являлся членом Общества любителей российской словесности при Московском университете. Издавал популярный в то время журнал «Минерва». Печатал произведения в «Новом Пантеоне отечественной и иностранной словесности», издавал журнал «Новости русской литературы». Занимался переводами, — взмахом руки указал на заставленную книгами полку.
        «Цветник избранных стихотворений в пользу и удовольствие юношеского возраста», — взяв с разрешения хозяина книгу, прочёл название Рубанов.
        Затем взял тяжеленный фолиант и прочёл: «Избранные нравоучительные повести, удобные вливать в сердце чувство нравственной красоты».
        Увидев улыбку на лице гостя, Победоносцев, поднявшись с кресла, и подойдя к полке, пояснил:
        — Ну конечно, сочинения отца сейчас отстали от нашего времени, и кроме меня никто их не читает, — с благоговением взял книгу и прочёл: — «Направление ума и сердца к истине добродетели». Но мне нравятся. А вот сочинения моего брата, — вытащил из ряда забытых томов книжку «Библиотеки для чтения». — Путевые записки Сергея Петровича, открыв наугад, с удовольствием прочёл отрывок. — Прекрасный стилист, — похвалил брата. — Хоть вас несколько удивили оглавления, — с долей обиды обратился к Рубанову, — но почитайте названия статей в газетах, — указал на стол. — Пишущая братия элементарно обнаглела… Особенно некоторые жидовствующие корреспонденты, — кивнул на «Всемирную панораму». — Но приходится читать все направления. От «Русского знамени» до пропперовской «Биржёвки».
        — А в высшем свете острят, что обер -прокурор кроме «Московских ведомостей» и «Почаевского листка» ничего не читает, — усмехнулся Максим Акимович, с уважением глянув на Победоносцева.
        — Прочтя большинство русских газет, — уселся тот в кресло, — явно убедитесь, что наша печать не что иное, как гнусный сброд людей без культуры, без убеждений, без чести, и орудие нравственного разврата в руках врагов всякого порядка.
        «Выражается в стиле своего отца… Только тот о нравственной добродетели, а сын о нравственном разврате».
        — Наше несчастье в том, — устало потёр лицо ладонями, — что народ при императоре Александре Втором вместе со свободой получил газету, а не книгу… Но книга — дело неспешное и требующее размышлений. Газета — вещь скорая и в большинстве своём глупая… Рассчитанная на простаков информация, заставляющая не думать, а верить, показывающая, что путь к обновлению, сиречь к разрушению, открыт… Дьявол скрывается в мелочах. И оттуда переходит в головы простодушных людей. Нас спасёт только ВЕРА… А её -то и не стало… Даже великие князья перестали чтить православную веру и её реликвии. Беседовал как -то с другом детства нашего государя великим князем Александром Михайловичем, который вместе со своим старшим братом критиковал Сергея Александровича за Ходынку и требовал у императора его отставки. Так вот… Он поведал мне, видимо надеясь в душе уязвить, как обер -прокурора Синода, что, будучи ещё двенадцатилетним мальчиком и впервые выехав из Тифлиса, где находился дворец его отца, наместника Кавказа, в европейскую Россию, невзлюбил всё русское… Ему не нравилось русское небо, просторы полей, дремучие леса и широкие
реки: «Мне не нравилась эта страна, и я не хотел признавать её своей родиной, — сказал он мне: — «Мы остановились в Москве, чтобы поклониться иконе Иверской Божией Матери и мощам Кремлёвских святых. Иверская часовня была переполнена народом. Тяжёлый запах бесчисленных свечей и громкий голос диакона, читавшего молитву, нарушили во мне молитвенное настроение. Во всей службе не было ничего истинно христианского. Она скорее напоминала мрачное язычество». — С детства неверующий человек… Его отец, великий князь Михаил Николаевич, брат императора Александра Второго, не сумел передать сыну высоту православия… С которой наши предки отстояли ДЕРЖАВУ и раздвинули пределы ея до шестой части суши, — перекрестился Победоносцев. — А великий князь Сергей — человек истинно христианской веры и нравственности, что бы про него не говорили враги православия. Воспитывала его Тютчева, с детства приобщая к традициям нашей отечественной культуры. Будучи супругой Ивана Сергеевича Аксакова, и разделяя православно -патриотические взгляды мужа, старалась передать их своему воспитаннику. У мальчика были слабые лёгкие и родители,
по совету врачей, семилетним отроком отправили его в Москву. Жил он в Кремле. Икона Иверской Божией Матери и мощи Кремлёвских святых не оказывали на князя того ужасного впечатления, что на Александра Михайловича. Отрок Сергей сам пожелал присутствовать на архиерейском богослужении. Святитель Филарет, митрополит московский, поручил своему викарному епископу Леониду отслужить Божественную литургию в Чудовом монастыре. После службы великий князь долго беседовал с преосвященным Леонидом, и он позже рассказал мне, что с этого времени началась его дружба с благочестивым отроком. Говорили о многом. О вере, о монашестве, об Угреше, где в детстве побывал великий князь Сергей, о молитве, что она всегда должна жить в душе, что есть молитва открытая, а есть внутренняя, сокровенная… Два родственника — и такие разные люди. Великий князь Сергей Александрович считает, что у России свой путь, а великий князь Александр Михайлович мечтает, как он выразился, американизировать Россию…. Тьфу, прости Господи! — вновь перекрестился обер -прокурор синода. — Американцы едут к нам учиться быстро строить железные дороги. По
многим показателям Россия обогнала Американские Штаты. Люди у нас духовнее и добрее и думают не только о деньгах, но и о душе…
        После вкусного обеда и чашки душистого ароматного чая, без которого Екатерина Александровна Победоносцева гостей из дома не отпускала, Максим Акимович откланялся и поехал домой готовиться к отъезду в Москву.
        Его старший сын, ужинавший дома и узнавший о поездке отца, стал напрашиваться ехать с ним.
        — Отец, ну определи меня временно к себе адьютантом, — просил он, — или ординарцем, да хоть вестовым.
        Последнее слово, как водится в русских семьях, осталось за женой.
        — Максим Акимович, — со вздохом отложила она в сторону пирожное. — Пусть ребёнок там присмотрит за тобой… Что -то слишком активно отбрыкиваешься, кавалерист ты мой ненаглядный… Али кралю завёл? — рассмешила мужчин. — То -то у соседа Пашки в прошлом годе кобель пропал, а у меня шуба с искрой появилась…
        Рубанов -старший задумчиво, склонив на бок голову, разглядывал супругу…
        Вечером 23 ноября Рубанов -младший бодро топал в хвосте кавалькады, попутно любуясь рекламой калош фабрики Треугольник.
        — Аким, не отставай, — услышал далеко впереди голос отца, подумав, что когда -то всё это уже было.
        Ускорив шаг, догнал тяжело пыхтящего от тяжести чемоданов денщика.
        — Нижний чин Козлов, — обернувшись и перебрасывая с руки на руку лёгкий баульчик, поучал молодого солдата пузатый Антип. — Чего пыхтишь громче паровоза? Вид у тебя должен быть не только придурковатый, что ты уже освоил за год службы, но и радостный, оттого, что услужаешь старшему унтер -офицеру, всю свою жисть отдавшему царю -батюшке и армии.
        «О-о! Тот же нумер вагона, что и в прошлый раз, когда с маменькой в Москву ехали, и стоит на том же месте, — с удовольствием узрел грязного младенца, с аппетитом жрущего пропитанный угольной пылью шоколад.
        Оставив вещи в купе, денщики побежали искать свой вагон третьего класса. Затем целая ватага синодских служащих, под локотки завела в вагон и определила в соседнее купе своего бесценного начальника.
        Через некоторое время Константин Петрович пригласил на чай Рубановых и долго, со всевозможными подробностями, рассказывал о своей жизни в Москве.
        — Старею что ли, — прихлёбывал он чай, — ибо воспоминания о минувшем без конца всплывают в сознании. Снится детство. Иногда, проснувшись, не сразу и поймёшь, где находишься, то ли в Москве, в доме нумер 6 по Хлебному переулку, то ли в Петербурге на Литейном 62. Приходится закрывать глаза и перемещать сознание сюда, в старость и немощь… А как не хочется. С вами так не бывает, Максим Акимович? — поинтересовался он, внимательно глянув в глаза собеседника.
        — Никак нет, Константин Петрович. Чётко помню, где ночую, — хмыкнул тот.
        — Значит, молоды и всё ещё впереди, — поглядел в тёмное окно. — Вот прошлой ночью снова жил в детстве. На этот раз, честно сказать, эпизод снился не очень приятный. Арбатские пацаны заловили меня одного, надавали тумаков и натолкали грязи из лужи за шиворот. Этих арбатских пол-Москвы ненавидело за наглость и высокомерие. Отпрыски крупных торговцев и офицерские сынки… Извиняюсь, — улыбнулся Рубановым. — Самые злодеи и аспиды жили на Сивцевом Вражке. Вот туда -то во сне и попал. Били они не только хлебниковских… Бегали к Скатёрному, на Молчановку, в Ржевский переулок, дабы раскровянить носы и тамошним пацанам. Ну, право слово, аспиды, — в волнении снял очки Победоносцев: «Вы — сявки. А мы — арбатские… Арбат — это сердце Москвы», — орали они нам. Приходилось объединяться. Ножовый, Столовый, Трубниковский, Борисоглебский и Хлебный звали на помощь Поварских и Никитских… Вот тогда мы им задавали-и, — счастливо улыбнулся он. — Может, ещё приснится… Вот потому -то я и стою за общину. Вместе — мы сила! Видно от этого больше люблю хоровые песни, а не солиста. Одинокий голос так повлиять на мою душу не в
силах. На секунду хор может замолкнуть, что б пел один, но затем вступает и поддерживает солиста, поднимая душу слушателя ввысь, туда, где ангелы, солнце, синее небо, и где мечта становится явью…
        Уже за полночь, дослушав воспоминания Константина Петровича, откланялись и ушли в своё купе.
        Московским утром денщики с трудом добудились господ и, похватав чемоданы, потащили их на перрон.
        Зевая и не спеша надевать китель, Аким с интересом наблюдал в окно вагона за трагической страницей из жизни денщиков, попавших в лапы московского патруля.
        Артиллерийский подпоручик с пристрастием выяснял, у кого нижние чины стащили кожаные чемоданы, и особенно напирал, почему при этом у старшего унтер -офицера прослаблен ремень на животе, а у нижнего чина и вовсе расстёгнут верхний крючок на шинели.
        — Тырите чемоданы, так будьте добры быть одетыми по форме, — орал он.
        В этот занимательный момент целая толпа синодских служащих, во главе с каким -то епископом, закрыла обозрение, расшаркиваясь со своим главным начальником и затем, уцепив под локотки, повела его вдоль перрона на выход.
        Когда поле боя очистилось, Аким увидел, что несчастных денщиков, уцепив под локотки, артиллерийские солдаты тоже собрались вести вдоль перрона, правда, не с таким почётом как обер -прокурора.
        «Эге! так и чемоданов потом не сыщешь, — вышел из вагона Аким, не успев застегнуть шинель.
        Его явление привело артиллериста в неописуемый восторг.
        — Господин подпоручик, — крупнокалиберным снарядом подлетел он к Акиму, — почему не по форме одеты? — козырнул подошедшему капитану. — А ещё гвардеец, — радостно усугубил пагубное поведение столичного офицера.
        — Потому и не по форме, что бросился денщиков выручать, — тоже козырнул капитану.
        — Ах, так эти разгильдяи ваши денщики? — покраснел от удовольствия подпоручик. — Именно ваш который?
        — Мой — нижний чин, — привёл себя в порядок Аким и кашлянул в кулак.
        Ситуация явно начинала его занимать.
        — Так я и думал, — восхищённо, чуть не по слогам, продекламировал москвич. — Весь в своего офицера. Погляди -и -им, — блаженствовал он, — каков ваш товарищ… Тоже, видимо, пузатый, как денщик и ремни наперекося -я -к, — с понижением тембра до музыкального темпа «ларго», закончил он фразу, побледнев и вытянувшись во фрунт.
        Капитан, приблизившись к подтянутому генерал -адьютанту и козырнув, доложил о себе.
        Тряхнув плечами и сбросив с локтей захапистые артиллерийские лапы, денщики независимо направились к своему начальству.
        — Мух на московскую губу тащи, а не павловского гвардейца, — бросил своему тюремщику фразу из фельдфебельского лексикона Козлов.
        — Ну, бомбардир, в пушку тя ети, попадёшься мне в Петербурге, — процедил сквозь усы Антип.
        — Сын, познакомься, бессменный адъютант его высочества, капитан Джунковский. Подпоручик Павловского полка Рубанов. В данном случае — мой адъютант, — улыбнулся генерал.
        Вечером, заехавший за ними в гостиницу Джунковский, повёз гостей на приём к великому князю и его супруге в Николаевский дворец Кремля.
        Сергей Александрович не чинился и встретил их приветливо и по -простому, хотя нарядился в парадную форму — всё же принимал равного по чину генерал -лейтенанта в генерал -адьютантском звании, и к тому же посланника императора.
        Аким восторженно глядел на Елизавету Фёдоровну, одетую в элегантное строгое платье, и от растерянности, неловко поцеловал её руку, чем вызвал улыбку жены великого князя. Затем, вытянувшись во фрунт, представился генерал -губернатору Москвы.
        — А это — наши дети, — нежно улыбнулась мальчику и девочке Елизавета Фёдоровна, ведя под руку Рубанова -старшего к накрытому столу. — Великая княжна Мария Павловна и её младший брат, Дмитрий Павлович, — представила их.
        Максим Акимович с трудом скрыл удивление, зная, что детей у супругов не было.
        Когда гости расположились за столом, а воспитатель увёл детей, Сергей Александрович раскрыл тайну:
        — Дети моего брата Павла Александровича, имевшего глупость вступить в морганатический брак, за что разжалован и уволен со службы… И лишен детей…
        — Они не очень -то и нужны этой мадам Пистолькорс, — кивком велела лакеям разливать по бокалам вино и подавать ужин Елизавета Фёдоровна. — Их скончавшаяся матушка — дочь греческого короля Георга Первого, а не какого -то там чиновника Карповича. Государь прав, что забрал у своего дяди и его безродной супруги детей… Мы их воспитаем в духе любви к родине и православию, — обернулась на вошедшего лакея, доложившего о прибытии обер -прокурора синода.
        — Никакого такта у Константина Петровича, — добродушно улыбнулась она. — На ужин к их высочествам опаздывает.
        — Зачитался, наверное, нравоучительными повестями, удобными вливать в сердце удовольствия юношеского возраста, — совместил названия книг Рубанов, чем вызвал улыбку великой княгини Елизаветы.
        «В высшем свете её называют Элла, — осторожно и тактично любовался женщиной Аким, стараясь чаще глядеть в тарелку, нежели на губернаторскую супругу.
        Сидевший рядом Джунковский, чуть подвинулся вместе со стулом, уступая место усаживающемуся обер -прокурору.
        Великий князь Сергей глядел на пожилого человека с лёгкой улыбкой, с жалостью думая, как постарел его учитель. Ел он без аппетита и очень аккуратно.
        «Мадамам Камилле и Клеопатре Светозарской великий князь чрезвычайно бы понравился», — с трудом сдержал усмешку, освоившийся уже за столом Аким, с интересом разглядывая продолговатое, породистое лицо московского генерал -губернатора с аккуратной, начавшей седеть бородкой и зачёсанными на затылок тёмно -каштановыми волосами.
        Его отец в это время тоже поднял глаза на Сергея Александровича.
        «А ведь император подражает своему дяде», — перевёл взгляд с золотой бахромы эполет на красную с чёрными полосами по краям Владимирскую ленту через правое плечо и белый георгиевский крест.
        «Даже артиллерийский подпоручик не сумел бы найти нарушений в форме великого князя, — с уважением подумал Аким. — Будет о чём рассказать Натали», — вспыхнул радостью, на минуту забыв о находившейся рядом великой княгине.
        — Ваше высочество, — промокнув губы салфеткой, произнёс Рубанов -старший, — а ведь мы одно время вместе воевали в Рущукском отряде в семьдесят седьмом году… Тогда ещё наследник, ныне почивший в бозе император Александр Александрович, направил вас в Рущукский отряд.
        — Я долго просил отправить меня в какое -нибудь опасное место, — улыбнулся великий князь. — Что вы хотите — двадцать лет… Возраст, требующий любви и подвигов, — аккуратно отложил вилку и пригубил из бокала.
        — Столько сейчас моему сыну, — улыбнулся Рубанов -старший. — Но войны, что б совершить подвиг, нет.
        — Вот и приходится ходить лишь со знаком об окончании училища, — грустно произнёс Аким, развеселив великую княгиню.
        — И слава Богу, юноша, что нет войны… Правда же, Константин Петрович? — обратилась за поддержкой к сыто пылающему ушами обер -прокурору.
        — Конечно, правда, — разомкнул тот веки — видно, немножко придремал, и согласно покивал головой. — Не в обиду петербуржцам будет сказано, — вспомнил что -то услышанное или прочитанное, но москвичи шутят: «Почему Кутузову памятник в Петербурге поставили? Да потому, что он французам Москву сдал», — закатился дробным старческим смехом, всплёскивая от удовольствия ручками и раскачиваясь на стуле.
        Великий князь изволил улыбнуться.
        Элла шутки не поняла.
        Рубанов коротко хохотнул.
        Джунковский ел и был непроницаем.
        Аким вспомнил и процитировал в уме Клеопатру Светозарскую: «В разговоре недостаточно наблюдать за выбором выражений, должно, сверх того, не давать лишней воли рукам, не делать гримас, не позволять качаться или вздрагивать корпусу и не подплясывать на одном месте, как манежная лошадь. Всё это до крайности смешно, тривиально и неестественно». — Вот это да-а! — поразился он. — Когда мадам Камилла сумела вбить в меня столь обширные познания этикета?»
        Победоносцев, между тем, окончательно проснувшись и пригубив чего -то, налитого лакеем, перешёл к анекдотам:
        — Про Петра Первого, — уточнил тему. — Один монах у архиерея, подавая Петру водку, облил его, но не растерялся: «На ком капля, а на тебя, государь, излияся вся благодать», — вновь зашёлся смехом. — Пусть на всех, здесь присутствующих, изольётся благодать небесная и земная, — допил бокал до дна.
        «Следует запомнить тост», — зашевелил губами Аким, повторяя текст.
        Внимательный Джунковский сумел вовремя ухватить заскользившего со стула обер -прокурора и с помощью лакея увёл его в соседнюю комнату.
        — Стар. Стар становится батюшка Константин Петрович, — пожалел старичка великий князь.
        «Стар и нелеп, — подумал Аким. — Спасибо, мадам Камилла его не видит. Воспитала бы почище, чем он семинаристов».
        «Кроме нравственных фолиантов о душе, кто -то подсунул дедушке сборник скабрезных анекдотов», — постарался скрыть ухмылку Рубанов -старший. И видя, что великий князь наблюдает за ним, произнёс:
        — Помню, осенью семьдесят седьмого года, наследник приказал генералу Власенко произвести рекогносцировку по всему фронту расположения Рущукского отряда.
        — Я тоже вспоминаю об этом. То, что с нами происходит в юности, на всю жизнь откладывается в голове, — задумчиво пригладил бородку и улыбнулся Элле её супруг. — И даже случившиеся опасности принимают какой -то приятный романтический флёр, — дотронулся до белого крестика четвёртой степени, прикреплённого на колодке перед высшими орденами России, согласно статусу, полученными сразу после рождения.
        — И что же произошло тогда с тобой? — с интересом глянула на супруга Элла. — Ты всё время скрываешь от меня…
        Не заметив предупредительного знака великого князя, Максим Акимович досказал давнюю историю:
        — О произошедшем событии в то время много говорили в армии. Правая колонна генерала Власенко, где находился гвардии капитан Романов, была замечена неприятелем и подверглась сильнейшему артиллерийскому обстрелу. Солдаты и офицеры ответным огнём несколько успокоили неприятеля, а рядом с капитаном Романовым взорвалась и завалилась набок пушка.
        — Как давеча обер -прокурор Победоносцев, — видя, что жена побледнела от переживаний, пошутил великий князь. — Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой, — остановил он разговорившегося генерала. — Главное, мы живы. Жива Россия и жива Москва. Предлагаю выпить за лучший город на земле — Москву, — предложил тост генерал -губернатор.
        Аким вновь сморщил лоб, стараясь запомнить: «Но Москву переменю на Петербург», — решил он.
        ____
        В день встречи двух генерал -адьютантов, на Путиловском заводе происходило молебствие по случаю выпуска тысячной пушки.
        По воскресному одетые рабочие, стоя рядами в гигантской пушечной мастерской, истово крестили лбы, любуясь созданной их руками трёхдюймовой скорострельной красавицей.
        Рядом с помостом, на котором установили именинницу, стояли братья Дришенко.
        Двадцатилетний Артём крестился и, увлёкшись службой, временами подпевал диакону.
        Его младший брат Герасим, с трудом сдерживая зевоту, крутил головой по сторонам и подмигивал знакомым, мечтая скорее усесться за стол с угощением.
        Но служба затянулась.
        — Тысячная пушка, выпущенная 24?го ноября 1902 года, — прочёл он надпись на щите возле пушки, и тихонько охнул, получив локтем в бок от брата.
        — Гераська, не вводи в грех, хоть разок лоб свой окаянный перекрести, — зашептал Артём. — С Обуховского выгнали, дождёсси, и отсюда наладят, — склонился перед подошедшим с иконой в руках батюшкой.
        — А я что? — лениво перекрестился Герасим, с трудом удержав зевоту. — Вес 21 пуд 26 фунтов, — зачастил он шёпотом, крестя лоб: «Пусть поп думает, что молитву читаю, — с трудом удержал смех. — Поп — значит, пастырь овец православных, — на этот раз хихикнул он. — Вот и стоим как бараны», — радостно отметил, что служба закончилась, и бросился к столу.
        Гремя скамейками, рабочие солидно рассаживались за накрытыми столами.
        — Одно только пиво, ни водочки, ни винца, — вздохнул Гераська.
        — Зато закуси море… Ешь — не хочу, — уплетал за обе щёки Артём, запивая еду пивом.
        Когда, насытившись, и поблагодарив за угощение начальство, толпа расходилась, к братьям подошёл худенький прыщавый очкарик в пальто с бобровым воротником и меховой шапке.
        «Ишь, какой справный прикид на очкарике», — позавидовал Гераська.
        К его удивлению, прыщавый господин, особо не чинясь, протянул руку и поздоровался с братьями.
        — Инженер Муев, — представился он, чётко произнеся первую букву фамилии. — Иосиф Карлович. — И на всякий случай уточнил, — первая буква «М».
        — Дришенко Герасим, — солидно пожал протянутую руку. — В серёдке буква «Ш», — тоже уточнил на всякий случай.
        Артём молча пожал вялую мягкую ладонь, подумав, чего это понадобилось от них молодому начальнику.
        Оглянувшись, инженер произнёс:
        — Привет вам, ребята, от Александра Васильевича Шотмана, — сощурив глаза за очками, проследил за реакцией рабочих.
        — Как он? — обрадовался Гераська.
        «На хрена он нам сдался?» — засопел Артём.
        — Всё нормально, — понизил голос Муев. — Работает под другой фамилией на одном из военных заводов, — вновь покрутил головой. — Я больше месяца к вам присматриваюсь, — подёргал прыщавой щекой.
        «К девкам бы лучше присматривался, — недовольно нахмурился Артём, — то -то, вся рожа в прыщах».
        — Чего на улице мёрзнуть, пойдёмте в чайной посидим, — вытянул руку в сторону заведения.
        — Лучше в закусочную, — указал в другую сторону младший Дришенко. — Там антиреснее согрев получится, — сделал тонкий намёк инженеру.
        «Анженер всё понял правильно, — разливал водку Герасим, — недаром их столько лет уму -разуму учат».
        — Мне чисто символически, — почти свёл большой и указательный пальцы Иосиф Карлович, показывая дозу.
        «Вот такой у тебя и есть, потому -то вместо танцев на собрания ходишь», — повеселел Артём, поднимая стакан.
        — За демократию, — прошептал тост Муев.
        — А по мне, так лучше за трёхдюймовку, — выдвинул встречное предложение Артём. — На Обуховском и вовсе громадные пушки производили.
        — Тогда я за девиц выпью, — мигом сглотнул огненную жидкость Герасим и, задохнувшись, долго махал ладонью перед лицом. — Фу-у, — выдохнул воздух. — Крепка царска власть, — лениво взял с тарелки солёный огурец.
        Есть не хотелось.
        — Крепка, да не совсем, — ухватился за подброшенную тему Муев, подумав, что зря Шотман ребят хвалил. Особенно младшего. Алкоголик какой -то. На баррикады надо идти, а он в закусочную норовит шмыгнуть. — Народ идёт в революцию, чтоб бороться с ненавистным царским режимом, — сделал глоток из стакана и раскашлялся, уронив с носа очки.
        «Револьцанер, мать его яти, — хмыкнул Артём, — вон как башкой мотает, аж половину прыщей вместе с очками стряхнул».
        Герасим аккуратно врезал инженеру по спине.
        От удара у того выпучились близорукие глаза, словно узрел приход революции, но кашель прошёл.
        — Легче стало? — наливая в стакан, добродушно поинтересовался Гераська. — Али ещё полечить?
        — Легче-е, — просипел Иосиф Карлович, вытирая платком нос, глаза и стёкла очков.
        — Да-а, — осоловело глянул на инженера младший из братьев. — Мне про птичку ндравилось, — хотел встать и громко продекламировать, но старший, зная повадки младшего, схватил того за локоть и усадил на расшатанный стул. — И тока гордый буревестник.., — подперев щёки ладонями, зашептал Герасим, — над седой равниной моря.., — сомлев, стал засыпать над столом.
        — Совсем братка раскиселился, — подытожил ситуацию Артём.
        — Хто-о? Я -я -я? — поднял голову младший. — Неправда-а…
        — Царские сатрапы, — зашипел Муев, — произвели аресты наших товарищей в Саратове. Видно, мстят за летнее покушение на харьковского губернатора Оболенского…
        — Бей царских сатрапов и заводских мастеро -о -в, — хотел заорать очухавшийся Гераська, но брат придавил его рот ладонью.
        — Приятно было познакомиться, — вспомнил вовремя подвернувшуюся вежливую фразу Артём, — но пора пьяного револьцанера домой тащить.
        — Вы, ребята, недовольных подыщите, да побеседуем на досуге, — поднимаясь со стула, надел шапку Муев.
        — Мне некогда, — сразу отказался Артём. — Добеседовались на Обуховском, — испортил настроение прыщавому интеллигенту.
        ____
        Георгиевский праздник прошёл торжественно и с огромным патриотическим подъёмом. В городском манеже состоялся парад, в котором приняли участие все части московского гарнизона, а так же все кавалеры ордена Святого Георгия, и все, имеющие знаки отличия военного ордена.
        Акиму выделили смирную лошадь и он, в ряду других адьютантов, расположился за генеральскими спинами, с интересом наблюдая за парадом.
        Перед генерал -губернатором и генералами продефилировала московская конница, пехота и артиллерия. Завершили парад юнкера Александровского военного училища во главе с командиром батальона подполковником Кусковым.
        «Неплохо шагают александровцы, неплохо, — оценил Аким юнкерскую выправку, — но до павлонов им ещё далеко, — сделал вывод. — Вечером обязательно к Кусковым —Бутенёвым наведаюсь», — решил он.
        Однако вечером, начинающий карьеру, не слишком ещё дородный швейцар, дальше парадной двери его не пустил.
        — Не велено, ваше благородие, — беспрестанно бубнил он.
        — Да кем не велено? — удивился Аким. — Передай Бутенёвым, что прибыл подпоручик Рубанов.
        — Не велено-с, — опять слышал в ответ.
        И тут Акима бросило в жар: «Это Ольга, — понял он, отходя от парадной двери. — Поделилась своим женским счастьем с подругой», — перешёл на противоположную сторону, и стал глядеть на окна второго этажа старинного московского особняка, где в огромной восьмикомнатной квартире жили семьи Бутенёвых и Кусковых.
        В одном окне свет не горел.
        «Видно, комната Натали, — вздохнул Аким и, ссутулившись, пешком побрёл по тротуару, чтоб всё обдумать и остудить пылающую голову.
        Он оказался прав. Именно из тёмного окна, чуть отодвинув портьеру, глотая слёзы, глядела ему вслед Натали.
        «Ну почему, почему, почему… — комкала полученное от бывшей подруги письмо: «Мы любим друг друга», — произнесла заученную наизусть и тысячу раз повторенную в уме фразу, и не прошеные слёзы затуманили глаза. «Мы любим друг друга», — вытирала платком слёзы. — Ну и кто он после этого? Наглец и хам»… Но злости в сердце почему -то не было, а была любовь и тоска. Которая всё усиливалась и усиливалась, по мере того, как фигура Рубанова удалялась всё дальше и дальше. И переросла просто в невыносимую боль, когда силуэт любимого растаял в ночи: «Дура я. Дура. Следовало поговорить с ним. Может, Ольга всё наврала, — с мстительным удовольствием, на мелкие клочки порвала письмо и швырнула на пол. — Да нет. Так врать она не станет… Всё это было… Он целовал её губы и не вспоминал обо мне», — отойдя от окна, ничком бросилась на кровать, бессильно колотя кулачком безвинную подушку.
        ____
        1 декабря Рубанова назначили в караул Зимнего дворца.
        Дежурным по караулам 1?го отделения Петербурга на этот раз Ряснянский поставил капитана Лебедева, а рундом к нему — капитана Васильева, предоставив адьютанту полка дальше самому назначить трёх офицеров.
        «Буду я ещё голову ломать», — ушёл в свою квартиру полковник.
        Эльснеру ломать голову тоже особо не хотелось, поэтому, просмотрев старые списки, он записал начальником караула в Зимнем дворце поручика Яковлева и в помощь ему двух младших офицеров: Гороховодатсковского и Рубанова.
        Морозило.
        Стоя на разводе в первой линии, Аким переминался с ноги на ногу, и стучал сапогом о сапог.
        — Испачкаешь голенища, — сделал ему выговор бывший портупей -юнкер Гороховодатсковский, на что Рубанов безразлично отмахнулся рукой.
        «Тут жизнь рушится, — подумал он, — любимая видеть не хочет и на письма не отвечает.., а он с сапогами привязался».
        В это время прозвучала команда: «Смирно!»
        Важный Александр Иванович — капитан, а не повар, принял рапорт у своего друга, командира 2-ой роты, счастливой обладательницы дрессированного кота, и под гром оркестра повёл караул по Миллионной к Зимнему дворцу.
        «Нам -то ещё недолго идти, — печатая шаг, размышлял Аким, — а вот Московскому полку или Финляндскому — целый час топать, — разглядывал бегущих по сторонам строя мальчишек. — Орут, радуются.., а как через десяток лет самим служить время придёт, ни одного не сыщешь: кто единственный кормилец, у кого врождённое плоскостопие, а кто слышит неважнецки, — мысленно ворчал Рубанов, уловив отменным своим слухом, что оркестр играть перестал, а улицу наполнил свист флейт и треск барабанов. — Ага! Это к Мошкову переулку подошли, вон уже горбатый мостик виден, а за ним и Зимний, — чётко отбивал шаг, подходя к казармам 1?го батальона лейб -гвардии Преображенского полка. — Сейчас, согласно обычаю, наш оркестр грянет Преображенский марш, — вздрогнул от мощных звуков и подпел: «Знают турки, знают шведы», — караул вышел на Дворцовую площадь и остановился перед Комендантским подъездом.
        — Под знамя, шай — на краул, — чётко скомандовал Лебедев, увидев, как из открывшейся двери появился адъютант, а за ним бородатый Евлампий Семёнович Медведев вынес знамя, и встал перед караулом.
        По команде Лебедева вздвоили ряды и, повернувшись направо, через Главные ворота, вошли во внутренний двор.
        Входя в ворота, Аким услышал удар колокола на платформе.
        «Старый часовой вызывает караул в ружьё, — отметил Рубанов, — а вон и комендантский адъютант с часами в руках за нами наблюдает… Мечтает, наверное, чтоб какая -нибудь задержка произошла. То -то радости у него будет. Мигом коменданту Санкт —Петербурга доложит, а тот — командиру полка пару кислых слов напишет, вот и пойдут плюмажи трещать».
        Новый и старый караулы построились и отсалютовали друг другу, держа ружья «на караул».
        Взявши шашки «под высь», оба начальника сошлись у решётки и, опустив шашки, старый начальник караула доложил: «Пароль Грозный, капитан Евменов».
        В эту секунду на Петропавловской крепости бухнула пушка, объявив комендантскому адьютанту, что в Петербурге ровно 12 часов дня и смена прошла вовремя.
        Грустно убрав часы, тот отбыл в комендатуру, а караулы под музыку направились в караульное помещение.
        Вскоре пришли разводящие со сменёнными часовыми, Лебедев с Евменовым подписали караульную ведомость, и караул лейб -гвардии Павловского полка приступил к несению службы.
        — Ну что, господа, пройдёмте в наши апартаменты, — пригласил Лебедев своих офицеров. Пройдя через столовую с двумя столами, окружёнными стульями, расположились в креслах и на диванах небольшого помещения.
        Лебедев, глянув на стоявшие на каминной полке часы, уселся в кресло, первым делом озаботился питанием.
        — Как, господа, будем завтракать? Каждый себе выберет по вкусу или все возьмём одно и то же?
        — Лучше одно и то же, — произнёс Васильев, взяв карточку завтрака у вошедшего лакея и зачитав меню.
        После недолгих споров выбрали два мясных блюда, сладкое и чай.
        Лакей передал пожелания офицеров на кухню, а сам принёс и расставил на столе дворцовое пиво, водку, красное и белое удельное вино.
        — Ну почему всё это не вечером в офицерском собрании, а на службе днём, — сглотнул слюну начальник караула. — Вот бы мы с Никсом повеселились, — сел он за стол.
        — Господа, когда подавать обед и ужин? — поинтересовался лакей.
        — Как всегда. Обед в 7, а ужин часов в 11 -12 вечера, — ответил Александр Иванович.
        «Всё -таки они с собранским поваром родственники», — пришёл к неожиданному умозаключению Аким.
        Горе на любовном фронте не отразилось на его аппетите. После завтрака он вместе с начкаром Яковлевым проверил температуру в солдатской караулке, перекрестившись перед этим на икону с неугасимой лампадой в память погибших здесь чинов караула от лейб -гвардии Финляндского полка при покушении на императора Александра Второго.
        — С юнкерских времён капитан Кусков приучил, — сообщил улыбнувшемуся поручику.
        Затем проверили караулы в Зимнем дворце.
        Из полка пришли экипажи, и Лебедев с Васильевым разъехались проверять караулы 1?го отделения по записке из комендантского управления.
        Начальник караула Яковлев выходил к каждой отправляемой смене часовых проводить инструктаж, а Рубанов с Гороховодатсковским снабдив посыльного вестового записками, направили его в Собрание, чтоб принёс от библиотекаря книги.
        К 3 часам офицеры собрались в столовой. Лакей подал самовар, посыльный принёс из булочной печенье, пышки и пирожные.
        После чая рунд с дежурным вновь уехали, а Рубанов, немного почитав, решил проверить караулы, а заодно и прогуляться по Зимнему дворцу.
        Проходя мимо одной из комнат, почувствовал запах дыма.
        «Ну куда столько свечей запалили? — подумал он. — А вдруг портьера загорелась?» — втянул носом дым и чихнул.
        Не раздумывая больше, принялся барабанить в дверь.
        Никто не открывал. Приложив ухо, прислушался. Тишина. И явный, всё усиливающийся запах дыма из -под двери.
        Увидев неподалёку на тумбочке телефон, яростно закрутил ручку.
        — Яша-а! — орал в трубку. — Вызывай пожарных и присылай свободных караульных.
        Несколько солдат, под предводительством Пал Палыча, мигом вышибли дверь и вёдрами принялись заливать огонь, вовсю бушевавший у печи. Горел пол и чадило кресло.
        Подбежавший лакей сообщил, что это квартира фрейлины Тютчевой, и умчался её искать.
        Солдаты выкинули в коридор дымившиеся стулья со столом, и тут Аким услышал какой -то визг под кроватью. Нагнувшись, увидел дрожащую таксу.
        Когда, взяв псину на руки, вышел с ней в коридор, солдат сменили пожарные, в азарте, чуть не сбив его лестницей.
        — Ещё козла Шарика бы прихватили… Зачем вам лестница -то внутри?
        — Брандмейстер с нами, а лестница завсегда могёт пригодиться, — дружно принялись крушить стену рядом с печью.
        Пламя разгоралось всё сильнее и сильнее. Пожарные расчёты прибывали один за другим.
        Услышав шум, гам и грохот, Аким выглянул в окно — то подкатила ещё одна ватага пожарных.
        Скачки орали друг на друга, выбирая место для своих упряжек. Прибывшие с пожарными собаки грызлись, выясняя, кто вожак и чья пожарная часть лучше.
        Усатый брандмайор кому -то орал в рупор.
        Вся площадь и набережная были усеяны народом, в большинстве своём — советниками брандмайора…
        — Что ты опять натворил? — перед Акимом стоял, держась за сердце, белый как лебедь Александр Иванович.
        — Но зато хоть не спал, — осчастливил его Рубанов.
        — Тимочка-а, — услышали они женский голос, — лапулечка моя, — то фрейлина Тютчева узрела свою собачонку.
        Враз взбодрившийся Тимочка, от радости, что видит живую и невредимую хозяйку, деловито вцепился мелкими, но острыми зубками в локоть спасителя, пытаясь урвать кусочек.
        — Здесь съедаю -ю -т, — дурачась, заорал Аким, пытаясь отцепить от локтя собачью нечисть.
        «А ведь 20 лет уже парню», — осудил его поведение Лебедев, мысленно, суток на 15 прощаясь с супругой.
        Фрейлина с трудом оторвала Тиму от лакомого куска, и со слезами на глазах, чмокнула Рубанова в щёку.
        Тут наступила относительная тишина — то подошёл сам великий князь Владимир Александрович, случайно проезжавший мимо дворца и строго нахмурившись, произнёс:
        — Что вы тут?
        Доблестный Рубанов коротко и ясно доложил, что проверяя караулы с капитаном Лебедевым, обнаружили пожар. Не растерявшись, вызвали подкрепление и приступили к ликвидации загорания, попутно вынеся из пламени пострадавшую таксу фрейлины Тютчевой.
        — Объявляю вам благодарность, — рыкнул ужас Санкт —Петербургского гарнизона. — Оказывается, гауптвахта делает из подпоручика человека, — уходя, изрёк он.
        Немного покрасневший Лебедев, держась за многострадальный рубановский локоть с вырванным куском материи, побрёл в караульное помещение.
        Дабы подбодрить прямого своего начальника, Аким поинтересовался:
        — Александр Иванович, на ужин что закажем?
        У капитана из глаз, как давеча у фрейлины Тютчевой, покатились слёзы… А может, это Рубанову показалось.
        На следующий день великий князь и особенно фрейлина Тютчева, красочно описали перед всем светом подвиг подпоручика Рубанова по спасению пострадавших из огня.
        Слух дошёл и до императора.
        Максим Акимович млел словно гимназистка, слушая дифирамбы своему сыну.
        — Строгость всегда полезна, — развивал мысль за обедом у монарха Владимир Александрович. — Человек чувствует властную руку и идёт на подвиг.
        Рубанову -младшему достались лишь устные похвалы, зато капитан Лебедев, как руководитель и воспитатель молодёжи, получил благодарность в приказе по Санкт —Петербургскому военному округу за подписью самого генерал -губернатора и, по совместительству, командующего округом, великого князя.
        На радостях, в середине декабря, умиротворённый ротный предоставил мужественному спасителю такс целую неделю отпуска.
        — В Москву, в Москву, — напевая, укладывал чемодан Аким.
        Увидев вошедшую в комнату матушку, продекламировал:
        — Карету мне, карету-у…
        — Акимушка, сынок, что ты будешь делать один в этой Москве?
        — О-о, маман… Многое!
        — Ну что — многое?
        — Встречусь с Натали… — И тут, по примеру папа, допустил огромную оплошность… — В газетах пишут, что 18 декабря в МХТ премьера «На дне». Причём одну из ролей станет играть сам Станиславский…
        На Ирину Аркадьевну снизошёл столбняк, но она быстро избавилась от недуга, кружась по комнате и хлопая в ладоши:
        — В Москву… В Москву… Карету мне, карету-у, — по девчоночьи вопила при этом.
        У Акима выпал из рук вновь пошитый у Норденштрема мундир. Он вяло улыбнулся матушке и подумал: «Папа наградил меня целой тысячей рублей, что не хуже благодарности по Санкт —Петербургскому военному округу. Как славно я бы на них кутнул в Москве без мама…».
        — Звоню Любочке, — компенсировала минутный столбняк бурной деятельностью. — Максим Горький — её кумир.
        И снова вечером на вокзале Аким попрощался с грязнущим от шоколада и угольной копоти питерским «чилдраном», и утром поприветствовал московский пивной Шаболовский завод.
        «Ждут, когда поручиком стану, чтоб вывеску сменить», — улыбнулся он.
        Из номера гостиницы Аким позвонил капитану Джунковскому и попросил заказать восемь билетов на спектакль: «Три нам, а пять — Натали с родителями и чете Кусковых», — рассчитал он.
        К его безмерному горю, Натали по -прежнему телефон не брала, а немного растолстевший за это время швейцар в подъезд не пускал.
        Велев ему передать Бутенёвым —Кусковым билеты, Рубанов поехал в театр.
        На спектакле был полный аншлаг, и завзятые московские театралы с недоумением взирали на пять свободных мест. А так как Москва — это большая деревня, то по театру пополз слух, что жена питерского генерала попросила у генерал -губернатора лишние билеты, чтоб по сторонам никто не сидел.
        «Ну уж эти питерцы… То -то они Кутузову памятник у себя поставили».
        — Чего это на нас все косятся? — шептала подруге Любовь Владимировна.
        — Да обсуждают мою шубу с искрой — песцовая или собачья, — рассмеялась Ирина Аркадьевна, с недоумением оглянувшись по сторонам, и развернула программку.
        — Сатина играет сам Станиславский, — зашептала подруге. — Луку — актёр Москвин, Барона — Качалов, Настю — знаменитая Книппер, а Ваську Пепла — Леонидов.
        Аким краем уха безразлично слушал, кто — кого играет, и всё надеялся, что Натали придёт на спектакль.
        Но поднялся занавес, показав убогие декорации пьесы, а места оставались свободными.
        — Какой ужас, — шептала Ирина Аркадьевна. — Что за реквизит. Обшарпанный стол, табурет, топчан за занавеской, маленькое оконце и дрова на полу.
        — Маман, ты не видела комнату Тютчевой после приезда пожарных, — резонно заметил Аким, — потеряв всякую надежду на приезд Бутенёвых.
        — Это не Зимний дворец, а ночлежка, где живут босяки, — шептала в ответ Любовь Владимировна.
        После первого действия зал гремел овациями и ревел: «Браво-о».
        «Пожарных скачков наняли», — попробовал развеселить себя Аким.
        После второго действия стоял и вовсе неимоверный гвалт, особенно, как на сцену вышел автор в демократической чёрной косоворотке и с папиросой в зубах.
        Народ рыдал от восторга, когда спившийся ворюга провозгласил, что человек — это звучит гордо…
        — Гениальный монолог, — шептала Любовь Владимировна, — зайдясь от вопля: «Браво-о», — после слов странника Луки: «Во что веришь, то и есть. Если истина разрушает приятную иллюзию, будь она проклята».
        Ирине Аркадьевне спектакль категорически не понравился.
        — Бессмысленная вещь с глупой философией… Это не Чехов: «Прав был Сипягин, — вспомнила убитого министра. — Чёрный ворон России, — глянула на кланяющегося драматурга с папиросой в зубах. — Принципиально брошу курить», — решила она.
        Перед отъездом в Петербург Рубанов вновь навестил Бутенёвых, но повторилась старая история. Начавший жиреть швейцар, нагло топыря губы, вновь стал бурчать, что не велено.
        «Нет, следует объясниться и поставить все точки над «и»», — решил Рубанов, с удовольствием припечатав наглеца к стене.
        Пока тот крутил башкой, соображая, где он и какой сейчас день и год, Аким не спеша поднялся на второй этаж и позвонил.
        Дверь распахнул сам Бутенёв.
        — Заходи, заходи, — обрадовался Рубанову. — Все куда -то в гости уехали, — закашлял он. — А тебя пускать не велели, — улыбнулся Акиму. — Дело молодое, сами разберётесь… Мы тоже, по молодости, будь здоров как с Верой Алексеевной ссорились, а всю жизнь вместе прожили, — пригласил гостя в комнаты.
        Через час, когда Аким собрался уходить, Бутенёв крепко пожал ему руку.
        — Будешь на войне, ничего не бойся… Там всё может быть… Ты, брат, как придётся умирать, шути над смертью.., она и не страшна будет…
        Вечером Константин Александрович сознался домашним, что принимал Рубанова.
        Проплакав всю ночь, Натали решила, что если он придёт ещё раз, следует сначала убить его, а потом простить. Довольная понятной только ей логикой, под утро она уснула, и ей сладко снилось, что взявшись за руки, они с Акимом куда -то идут… Кажется, к восходящему красному солнцу…
        ____
        Новый 1903 год Рубанов -старший встретил безрадостно.
        «Это, наверное оттого, что с Сипягиным в закусочную не сходил, — вздыхал он. — Да ещё выпало генерал -адьютантское дежурство, аккурат на Рождество. А праздничное дежурство, как известно, лёгким не бывает».
        К обеду прибыли почти все Романовы поздравить главного родственника и его супругу. Приехала даже Мария Фёдоровна, хотя недавно у неё с невесткой вышла размолвка не понять уже, по какому поводу, и Николай, мечась «между двух огней», как написал потом великому князю Сергею, старался примирить мама и Алекс.
        Чтоб до сына дошло, какая она бедная, одинокая и разнесчастная мать, Мария Фёдоровна стала вспоминать своего мужа, отца ныне правящего государя, но все её воспоминания, как нарочно, скатывались к балам.
        — Ах, какие балы были в моей молодости, — с лёгкой грустью покачала головой. — Особенно любила так называемые, цветные балы… Это, конечно, давняя традиция. Белые балы для впервые выходящих в свет девиц или розовые — для молодожёнов. Но 24 января 1888 года, как сейчас помню, в Зимнем состоялся изумрудный бал. Я назвала его так, потому что зелёный — цвет надежды. Бальные платья зелёных оттенков и изумруды, подчёркивали красоту женских лиц. А в следующем году, — всплеснула руками, — 26 января, в Анничковом дворце был дан знаменитый чёрный бал. Инициатором цвета являлась не я, а мой супруг. Я лишь подхватила идею… Но вот по какой причине, забыла, — беспомощно обвела взглядом сидящих за столом великих князей с жёнами.
        — Пришло известие о смерти австрийского эрцгерцога. Не жаловавший его Александр Третий готовившийся в Аничковом дворце бал не отменил, но распорядился быть всем в траурной одежде… Всё из -за того, что австрийский Двор организовал большие празднества во время траура при Российском Дворе.
        — Да -да, Константин Константинович. Благодарю, что напомнили. Лишь у Победоносцева новость вызвала неудовольствие, а весь высший свет с энтузиазмом готовился к балу.
        — Дамам о чёрном бале сообщили лишь за четыре дня, — рассмеялся сидевший рядом с императрицей -матерью великий князь Владимир Александрович.
        — Это вам, сударь, смешно, а мне в то время было не до смеха, — с улыбкой произнесла его жена Мария Павловна. — Представляете, — обратилась ко всем присутствующим, — 22 января к нам во дворец приезжает гофмаршал Оболенский и с ухмылкой объявляет, что в четверг будут танцевать в чёрных платьях… Ужас! — рассмеялась она.
        — Никогда дамы не выглядели так привлекательно, как на этом балу: чёрные веера, чёрные по локоть перчатки, усыпанные бриллиантами чёрные платья, — поднял рюмку Константин Константинович.
        — За Рождество, господа. Вы действительно поэт, — подняла рюмку Мария Фёдоровна.
        — Нет, выглядели… — стала спорить супруга Владимира Александровича. — Мы с мужем первыми провели исторический бал в конце января далёкого уже 1883 года. У вас, ваше величество, — улыбнулась вдовой императрице, — был прелестный костюм русской царицы семнадцатого века.
        — О-о! Я и сейчас помню отороченную соболиным мехом парчовую шубку с золотыми цветами. И всё усыпано бриллиантами, жемчугом, рубинами… Эскиз костюма срисовал с настоящего князь Григорий Гагарин. Вы правы, Машенька, исторический бал не уступит цветному. Лишь мой супруг -император был в простом генеральском мундире, — вздохнула Мария фёдоровна.
        — Зато все великие князья нарядились боярами, воеводами, витязями, — улыбнулся другой брат почившего императора, великий князь Сергей.
        — Да и мой бал в начале царствования был не плох, — глянул на сидевшего в конце стола Рубанова Николай. — А давайте через две недели проведём ещё один исторический бал, — вдохновился он. — Это не четыре дня. Дамы вполне успеют платья пошить… 22 января в Зимнем дворце состоится костюмированный исторический бал, — несильно хлопнул ладонью по столу.
        И здесь началось…
        Петербургские портные стали нарасхват. Старичок Норденштрем, надев очки, занялся архивными изысканиями, ибо пошли заказы не на мундиры, кители и шинели преображенцев, кавалергардов и конногвардейцев, а на костюмы стрельцов, бояр, сокольничих, окольничих, ловчих.
        Статские высшие чиновники решили нарядиться думскими и посольскими дьяками.
        У дипломатического корпуса пользовался успехом костюм стольника Потёмкина, ездившего послом в Англию, ибо в министерстве висела его гравюра.
        А вот для офицеров гвардии — стольник был не послом, а ассигнацией.
        Так как все портные, не разгибаясь, горбатились ночи напролёт над заказами, Ирина Аркадьевна ринулась в Москву к госпоже Ламановой, и заказала портнихе сарафан с кокошником. Рубанов -старший, не мудрствуя лукаво, заказал костюм воеводы с деревянной позолоченной булавой в придачу.
        Костюмом для Николая озаботились художник санкт -петербургских императорских театров Пономарёв и директор Эрмитажа Всеволожский. Из оружейной палаты они затребовали различные предметы царского костюма, в которые вошли даже жемчужные запястья, принадлежавшие сыну Ивана Грозного Фёдору Иоанновичу. В качестве дополнения к наряду взяли подлинный жезл царя Алексея Михайловича.
        Александра Фёдоровна, ясное дело, выбрала костюм московской царицы.
        Гвардейские полки, хотя они в основном были сухопутные, штормило.
        Офицерам личное приглашение посылалось редко. В лейб -гвардии Павловский полк пришло сообщение, что на Большой, или, как его ещё называли, Николаевский бал, должно прибыть четыре офицера, одетые не в свои мундиры, а в исторические костюмы сокольничих, присланные гофмаршальской частью в полк.
        Полковник Ряснянский выстроил офицерский состав и огласил условия.
        — Так вот, господа, кому сии костюмы подойдут, те и станут танцевать на балу. От нас всего четыре офицера, а от конногвардейцев и кавалергардов по пятнадцать, — довольно усмехнулся он. — Это, конечно, очень почётно, но павловцы не паркетные шаркуны, а солдаты… Может, кто своей волей вызовется пойти на фронт… э -э -э, на бал?..
        Офицеры сурово молчали.
        — Да, бал — это не парад, — сделал вывод Ряснянский. — Ну что ж, господа, тогда начинаем примерку присланной амуниции.
        Ясное дело, или, как выражался фельдфебель 1-ой роты, ясная кокарда, примерка началась с субалтерн -офицеров, и всем древний наряд оказался в пору.
        — Вот и прекрасненько, — чему -то обрадовался полковник. — Мы, ветераны, и на частных балах потанцуем, а молодым воинам следует начинать с официальных. Подпоручики: Буданов, Гороховодатсковский, Зерендорф и Рубанов будут высоко нести честь полка на Николаевском балу, — отпустил других офицеров. — Прошу вас, господа, в портретный зал.
        — Так мы пока не провинились, — по своей привычке стал спорить с начальством Буданов.
        — Ты сначала усы отпусти, а потом господину полковнику перечь, — мигом поставил его на место Ряснянский. — Помните, господа, что вы едете во дворец не развлекаться… Это вам не частный бал. Вы едете выполнять боевое задание… И ваши улыбки здесь неуместны, — сурово оглядел молодых сокольничих. — Ну что у вас на головах? — с жаром воскликнул он, — обозревая обитые горностаем шапки. — Будто дам через Неву возить собрались, — скрипнул зубами. — Ну ладно… Ваша основная задача — танцевать. Дамы высшего света не должны простаивать у стены. Как увидите одинокую даму, хватайте её и в строй… Пардон, в круг. Хватит смеяться… Толпой не стойте, рассыпайтесь по залу.., но не маскируйтесь складками местности: буфетами, столами с закуской, а всё время ищите свободных дам. Понятно?
        — Так точно! — подытожил Буданов. — Разрешите вопрос.
        — Разрешаю, — нахмурился полковник.
        — А честь старшим по чину отдавать?
        — Так я и думал, Анатолий Владимирович, что ты какую -нибудь заковыку подсунешь. Честь старшим всегда отдаётся.., — задумался полковник.
        — Ну да. Боярам, воеводам… А вот ловчий — старше сокольничего?
        — Так! Вольно, разойдись, — рассвирепел Ряснянский. — И если хоть на минуту после бала останетесь в этой одежде, гауптвахта вам обеспечена. А обо всех ваших ляпах на балу, я узнаю у одной знакомой гофмейстерины.
        22 января в половине девятого вечера, к ярко освещённому Зимнему дворцу подъезжали сани и кареты с приглашёнными на бал.
        Как и положено, великие князья проходили через Салтыковские ворота, стольники, посольские и думные дьяки, чередой тянулись через Иорданский вход, а бояре, воеводы, сокольничие и стрельцы с жёнами и без оных, имели привилегию войти через Командирские ворота.
        «Януарий… Мороз лютует», — вышел из кареты на полозьях воевода Рубанов, бережно придерживая позолоченную булаву, и погрозил оной жандарму, куда -то направляющему кучера Ванятку.
        Жандарм, вытянувшись, козырнул воеводе, раскумекав, что был бы ловчий, али стрелец какой, тады можно ба и поцапаться… А с воеводо -ой.., шалишь брат… Не иначе — енерал маскируется…
        Максим Акимович, подав руку боярыне, помог ей выбраться из кареты.
        Голову Ирины Аркадьевны украшал кокошник, а не горностаевая шапка, потому она быстро прошла в подъезд.
        Привычно поднимаясь по застеленной ковром мраморной лестнице, оглядела себя в огромное зеркало, поправив жемчужное ожерелье на шее.
        Серьёзные церемониймейстеры двигались в толпе приглашённых, важно держа в руках чёрные жезлы, и помогая заблудившимся пройти в свои залы.
        Романовы, по -традиции, собрались в Малахитовом зале и ревниво оглядывали старинные одежды.
        «Хотя царский наряд сшил театральный костюмер Императорских театров Каффи, а шапку изготовили в шляпной мастерской поставщиков Высочайшего двора братьев Брюно, — размышлял великий князь Александр Михайлович, — мой костюм сокольничего ничем не хуже, — оглядел в зеркале белый с золотом кафтан, с нашитыми на груди и спине золотыми орлами, розовую шёлковую рубашку, голубые шаровары и жёлтые сафьяновые сапоги. — А государь для своего великолепного наряда недостаточно велик ростом», — язвительно улыбнулся он.
        В половине десятого вечера гофмаршал, поклонившись Николаю, зашептал:
        — Ваше величество, гости собрались в Романовской галерее.
        — Благодарю! — ответил император и по -доброму улыбнулся. — Господа родственники, прошу строиться и готовиться к выходу.
        Всё было расписано по минутам. Царь с великими князьями и их жёнами торжественно прошёл в Николаевский зал, и все приглашённые, шествуя попарно, в чём была заслуга церемониймейстеров с жезлами, «отдавали» русский поклон царской чете.
        Воевода Рубанов при этом, с грохотом уронил на паркетный пол деревянную с позолотой булаву, чем привёл в восторг царя, царицу и присных.
        Гофмаршал, мысленно перекрестившись, вцепился в свой жезл с венчавшим его двуглавым орлом на шаре из слоновой кости.
        Гофмейстерина в ужасе схватилась за сердце, а Ирина Аркадьевна фыркнула, едва сдержав смех.
        Николай, ухватившись за жезл царя Алексея Михайловича, и с трудом сохраняя значительный, как у церемониймейстера вид, поклонился в ответ.
        Александра Фёдоровна, забывшись, сделала реверанс, чем безумно развеселила себя и императора.
        «Бал явно удался, — с удовольствием подумал Николай. — Вон как моя Аликс радуется».
        Хмурился лишь великий князь Владимир Александрович, держа под руку обвешанную фамильными драгоценностями супругу: «Что папа, что сынок эти Рубановы. Никакой дисциплины… А государю, смотрю, понравилось».
        После поклонов — обязательный придворный полонез.
        Николай взял за руку супругу старшины дипломатического корпуса.
        Великие князья, согласно ритуалу, пригласили на государственный танец жён дипломатов, а послы танцевали, вернее, важно вышагивали с великими княгинями.
        Бледный от пережитых волнений гофмаршал, окружённый верными суровыми церемониймейстерами, шествовал перед царём расчищая проход.
        Гости пятились по сторонам, уступая путь шествию.
        Обойдя зал один раз, поменялись партнёршами.
        Затем начинался вальс. Здесь уже кружились в танце сокольничие, окольничие, ловчие и стрельцы.
        Воеводы с боярами ушли играть в карты.
        — О -о -х, красота-а, — расселись за столиком с картами два воеводы с боярином.
        — Милейший, принеси -ка шампанского, — велел пробегавшему лакею боярин, он же генерал от инфантерии Драгомиров.
        — Вы правы, поддержал его вислоусый, похожий на запорожца, пишущего письмо султану, воевода, он же генерал -майор Троцкий. — Ни музыки, ни шума разговоров, а главное, прохладнее…
        — Сутолока утомила, — выложил на стол виновницу переполоха — булаву, воевода Рубанов.
        Расторопный лакей уже разливал по бокалам шампанское, облив белую перчатку воеводы Троцкого.
        — Ну и дурак же ты, братец, — снял перчатку генерал -воевода.
        — Так точно, ваше превосходительство, — гаркнул лакей, примирив генерала с жизнью.
        — Видно из солдат? — успокаивающе похлопал провинившегося по руке.
        — Так точно. Унтер -офицер лейб -гвардии Семёновского полка. Обходительным манерам до конца не обучен. Вот ежели бы маршировать приказали.
        — Ничего, ничего, научишься, — отпустил его Драгомиров. — А вот вас бы, Владимир Иоанникиевич, — обратился к Троцкому, — при императоре Александре Третьем, выйди вы без перчаток, мигом упекли бы на гауптвахту. Как сейчас помню, — начал раздавать карты, — в 1890 году, на одном из январских балов, выпившие за ужином офицеры позволили себе маленькую, по их понятиям, вольность… Гвардейцы же… Пошли танцевать без перчаток. Но император не считал нарушение формы одежды мелочью. На следующий после бала день, четырёх офицеров посадили в Комендантскую.
        — Ха! Пустяки какие, — положил на стол карты Троцкий. — В 1882 году, на Большом балу, после принятия горячительных напитков, я и вовсе во время исполнения польки, начал танцевать вальс. Вот скандал был, — радостно произнёс генерал. — Меня даже из лейб -гвардии Павловского полка в пехотный перевели.
        — То -то вы в 55 лет всё генерал -майор, — уколол товарища Драгомиров.
        — Пустяки, дослужусь ещё до генерала от инфантерии.
        — А меня зато сам Александр Третий жучил за расстегнутый крючок, — с завистью глянул на Троцкого Драгомиров. — А теперь что? Половину ловчих со стрельцами на губу пересажать следует, а никому и дела нет, — в раздражении бросил на стол карты. — Во времена Александра Первого и Николая Первого дисциплина соблюдалась жёстко. Римского —Корсакова исключили из гвардии за то, что позволил за ужином расстегнуть мундир. На представлении об увольнении помета: «Высочайше поведено мундира Корсакову не давать, ибо замечено, что оный его беспокоит. 20 февраля 1821 г.» Так вот было. Потому: дисциплина.
        — Самого Лермонтова великий князь Михаил Павлович отправил под арест прямо с бала в Царском Селе, за неформенное шитьё на воротнике и обшлагах вицмундира. Лермонтова-а! — с завистью вздохнул Рубанов. — А я вот ничем таким не прославлен, — загрустил он.
        — Как? А булаву нынче кто уронил? — захмыкал Драгомиров и его поддержал Троцкий. — То -то батюшку -царя развеселил… Эй, братец, — остановил пробегающего мимо лакея, — чем народ изволит заниматься?
        — Так это, вашвысокопревосходительство. Танцы пока закончились и все гужом двинулись на концерт в Эрмитажный театр.
        — Ну, коли так, принеси -ка нам ещё бутылочку… Да прям с подо льда бери.
        — Глянул я, сплошной бомонд пришёл, а не нормальные генералы, как мы, — вздохнул Троцкий, ожидая лакея.
        — Да-а, кого только на бал не приглашают. Фабрикантов с жёнами даже, — постучал булавой по столу Рубанов, завидя спешащего к ним лакея. — Ты где это, братец, запропал? Будто в девятивёрстный поход ходил, — развеселил Драгомирова.
        Отсмеявшись и выпив шампанского, тот продолжил тему:
        — Раньше появление так называемых, нестатусных лиц, вызывало огромное негодование высшего света. Помню, в 1884 году, на Большом балу появилась дочь парижского Ротшильда — Ефруссия… Высший свет был в шоке. Кусок рябчика в горло не лез, — хохотнул он, — хотя все знали о контактах Александра Третьего и российского министра финансов с Ротшильдом. Но для русской аристократии он оставался не более как «одесским купцом», — вновь загоготал генерал, стуча ладонями по столу.
        «Уроженец Конотопа, хоть и генерал от инфантерии», — добродушно глянул на Михаила Ивановича Рубанов:
        — Таинственная сила петербургских салонов, — отхлебнув из бокала, промолвил он. — Даже сам Александр Третий не мог осилить мнение света. Через четыре года после Ротшильда, лорд Черчилль лично просил императора выдать ему с супругой приглашение на бал, но, ярый апологет традиций Александр Третий распорядился допустить их лишь на хоры одной из зал, дабы те могли хотя бы посмотреть на шествие…
        — Вот она, волшебная сила высшего света, — от души пригубил из бокала Троцкий. — Братец, — увидел он лакея, нёсшего ещё одну бутылку, — ты, видимо, был отчётливым унтером…
        Друзья -генералы согласно покивали головами.
        — … Чем там общество занимается? — докончил он мысль.
        — Так это… Спектаклю в Павильонном зале глазеют…
        — Ну, тогда ещё посидим, — обрадовался Рубанов. — Что же ты, господин унтер -лакей, бездействуешь? — подставил ему свой бокал.
        — Как ужинать, это, гужом пойдут.., ты, мил -человек, нам просигналь, — велел служивому Драгомиров.
        — Ваши сияси, — вскоре доложил тоже изрядно принявший на «унтерскую» грудь лакей. — Опосля спектакля, сплясав «Русского», гости строем направились ужинать… Столы накрыты в Испанском, Итальянском и Фламандском залах Эрмитажа.
        — Молодец! — похвалил героического лакея Драгомиров, поднимаясь из -за карточного стола. — Пора вливаться в сливки общества, — допил из бокала.
        — Почему сливки, а не шампанское, — развеселил генералов Рубанов.
        После ужина, когда вновь начались танцы, они тихо, по -английски, как учил лорд Черчилль, затерялись в многочисленных залах дворца, с азартом принявшись за карты.
        Рубанову катастрофически не везло — проиграл даже булаву.
        Через несколько дней давали так называемый Концертный бал.
        От гвардии ангажировали 65 офицеров.
        — Господа, — собрал в портретном зале подпоручиков Ряснянский. — Вы весьма понравились своим поведением моей знакомой гофмейстерине… Кроме младшего унтер -офицера Рубанова, — подкрутил усы полковник, глядя при этом на Буданова.
        — Почему унтер -то, да ещё и младший? — возопил «разжалованный».
        — Нарушая все приличия, опережая иногда даже великих князей, вы нагло кружились в танце то с княгиней Зинаидой Юсуповой, — вновь подкрутил усы, — то с самой Елизаветой Фёдоровной, старшей сестрой императрицы.
        — Великая княгиня Эллочка, — выставив ногу вперёд, произнёс Рубанов, — сама посылала ко мне офицера, с просьбой пригласить её на танец, — с удовольствием глядел в выпученные полковничьи глаза, с трудом скрывая улыбку.
        Не выдержав, закатился смехом. Его радостно поддержали подпоручики. Через секунду рассмеялся и полковник.
        — Не -ет, … На Концертный бал вы, сударь, не пойдёте, — вытер он глаза платком. — Чего же больше не гогочете, мистер Рубанов? Я вместо вас пострадаю… Да шучу… Ни в жизнь не променяю знаменитую гренадёрку на шапочку ловчего.
        — Сокольничего, — поправил начальство пришедший в себя Рубанов.
        — Жаль, дочка великого князя Владимира, Елена, в прошлом году замуж вышла. Вот уж, кто танцевать любила, — мечтательно почесав безусую губу, произнёс Буданов.
        — И вы приглашали её? — почтительно поинтересовался Зерендорф.
        — Ты ещё слишком молод, чтобы это знать, господин подведомственный, — напустил туману подпоручик.
        — Танцы, это хорошо! — подытожил Гороховодатсковский. — Особенно мне понравился придворный оркестр в костюмах трубачей царя Алексея Михайловича. Они так весело жарили мазурку, — привёл в ступор полковника.
        — Кого жарили?.. Подпоручик, вы явно посещаете пристанционный буфет вместо ресторана «Донон», — пришёл он к выводу.
        ____
        На отлогом склоне горы с редкими елями и соснами, возле трёх упряжек с санями, у небольшого костра расположилась живописная группа охотников.
        Жареный заяц много антиресней живого, — рассуждал бородатый рабочий, из горлышка длинной, тёмного стекла бутылки громко прихлёбывая пиво и указывая пальцем на несколько заячьих тушек в санях. — А ежели подрумянить до хрустящей корочки, ску -у -с, чисто лимонад -фиалка, — вновь приложился к бутылке.
        Василий Северьянов не слушал его, задумчиво разглядывая раскинувшиеся внизу старинные, одноэтажные улочки Златоуста, города российского булата.
        Отсюда, с невысокой горы, хорошо был виден военный завод, где работала расположившаяся у костра дюжина охотников, и двухэтажный с мезонином, каменный дом горного начальника Златоустовского горного округа Анатолия Александровича Зеленцова.
        Александр Шотман лениво подкладывал в нещадно чадивший костерок мёрзлые тонкие колючие веточки.
        — А ведь, товарищи мои дорогие, власти вновь хотят крепостное право в России возродить…
        Охотники непонимающе уставились на произнёсшего эти слова черноволосого молодого парня, года полтора назад устроившегося на завод вместе со своим рыжим, конопатым другом.
        — То есть, как это крепостное право? — забыл об «антиресном» зайце бородатый рабочий.
        — А вот так, товарищ Филимошкин, — бросив в костёр все ветки, тоже хлебнул из бутылки Шотман. — В новых расчётных книжках, оговаривающих условия найма на работу, ни слова не написано о правах, полученных рабочими после отмены крепостничества…
        Нахмурив лбы, охотники с недоумением разглядывали черноволосого парня, обдумывая его слова.
        Все они относились к крестьянскому сословию.
        — А ведь и взаправду так, — схватился за ружьё сидевший неподалёку от костра нестриженый, весь какой -то неухоженный и помятый, с въевшейся в заскорузлые пальцы и ладони грязью, токарь казённого Златоустовского оружейного завода.
        — Рано пока из ружья палить, товарищ Симонов, рано, — легко поднялся на ноги и подошёл к костру Северьянов. — Власти вновь мечтают закабалить народ… Вот и исчезла ссылка на царский манифест 1861 года в новой расчётной книжке, — сел на облучок саней. — Тпр -р -у, — схватив вожжи, осадил встрепенувшуюся лошадь. — Вот так в свои рабочие руки мы должны взять администрацию завода, — натянул он вожжи, задрав лошади голову. — Начальник горного округа и не рыпнется, если мы, рабочие, дружно потребуем вернуться к старым расчётным книжкам, — бросил вожжи на сани.
        — Наша партия «Союз народных прав», должна выпустить листовки с этим требованием, — подошёл к другу Шотман и встал рядом. — А если требования не удовлетворят, будем бастовать. Не допустим возрождения крепостного права, — глянул в сторону завода, и широко перекрестился на купола примыкавшего к нему Свято —Троицкого собора, незаметно подмигнув Василию.
        Большинство рабочих, отложив ружья, тоже перекрестились на кресты собора.
        — Мужики, ну какое крепостное право? — сняв шапку и несколько раз перекрестившись, произнёс один из охотников. — Ребята молодые, несемейные, — кивнул в сторону стоящих у саней товарищей. — Ещё и двух лет у нас не пашут, а уже баламутить народ начали, — решительно надел на голову малахай. — Анатолия Александровича трудно запугать… Не мальчик, как эти, — пренебрежительно кивнул в сторону Шотмана с Северьяновым. — Зеленцову 49 лет в январе стукнуло. Русско -турецкую войну прошёл, крест Георгиевский заслужил, и вас, с вашими пукалками, испугается? — закинул за спину ружьё. — А в прошлом году восьмичасовой рабочий день ввёл на всех заводах округа… На других -то по одиннадцать с половиной ломят. И зарплата исправная… Хватает жану с дитями накормить… Как хотите, но я вам в этом деле не помощник, — повернулся и стал спускаться с горы по неширокой тропинке.
        — Да никто о зарплате не говорит, — видя, что рабочие задумались, всполошился Шотман. — Давайте пошлём двух представителей к Зеленцову и потребуем вернуть старые расчётные книжки, — оглядел охотников. — Вернут их, и бастовать не станем…
        — Текст мы составим, — поддержал приятеля Василий, — и пусть двое рабочих… кто у нас тут самые смелые и умные… Вот, к примеру, Филимошкин с Симоновым, и отнесут начальству наши требования. — А этот трус пусть ко всем чертям катится, — плюнул в сторону ушедшего рабочего. — Вычеркнем его из «Союза народных прав».
        — Согласны, ребята? — обратился к любителю зайчатины и шелудивому борову Шотман.
        Те утвердительно покивали тупыми своими головами: кому не лестно прослыть «смелым и умным».
        8?го марта они и отнесли петицию начальнику Златоустовского горного округа, с трудом прорвавшись в его кабинет.
        Перед лицом Зеленцова, вся их активность и напускная смелость без следа иссякли.
        Прочтя послание рабочих масс, Анатолий Александрович от души рассмеялся.
        — Это явная глупость, — потряс бумагой. — Новые расчётные книжки абсолютно законны и не ущемляют ваших интересов… Идите спокойно работайте и не слушайте смутьянов.
        — По -моему, друг ты мой ситный, влипли мы с тобой по самую рукоять кинжала, — выйдя на улицу и надев шапку, поплевал на свои заскорузлые ладони Симонов. — Кажись, по головке нас не погладят, — развеселил товарища, представившего, как Зеленцов гладит сальные, взъерошенные космы токаря.
        — Ничё-ё! Народ поддержит, — подбодрил себя Филимошкин и оказался прав.
        Агитаторы времени зря не теряли и подняли прокатчиков. Те тоже подали докладную записку Зеленцову.
        На этот раз, внимательно читая её, он не смеялся: «Мы, рабочие большого прокатного цеха, прекратим работу в случае невыполнения наших требований… Мы просим: 1). ввести в расчётные книжки все права и преимущества, предоставленные положением 8 марта 1861 года без последующих и могущих последовать изменений. 2). изъять из книжек правила из закона 11 марта 1902 года, как применимые к фабрично -заводской промышленности, а не к казённым горным заводам».
        — Не в моей компетенции выполнить ваши требования, — горячился начальник горного округа. — Циркуляр спущен сверху, — тыкал пальцем в потолок, — и нужно время, дабы во всём разобраться.
        На этот раз во главе пришедшей делегации стояли Шотман с Василием Северьяновым.
        — Не удовлетворите требования, станем бастовать, — нагло глядя в глаза Зеленцову, произнёс Шотман.
        — О ваших требованиях я извещу директора горного департамента, — холодно глянув на делегацию, поднялся из -за стола Зеленцов. — А вас, юноша, прошу мне не угрожать… Молоды вы для этого. Приказываю немедленно приступать к работе, — стукнул по столу кулаком.
        К работе не приступили.
        Мало того, даже тех, кто хотел работать, активисты силой выталкивали из цехов на улицу. Дело доходило до избиений.
        Рабочему, что ушёл от компании охотников, какой -то доброхот проломил голову, и его увезли в горнозаводскую больницу.
        Обстановка накалялась…
        — Опыт Обуховской обороны имеем, — хлопал по плечу Василия Шотман. — Полицию без труда разгоним…
        — Главное, поболе народа из цехов вывести, — поддерживал его друг.
        11 марта завод не работал.
        Толпы рабочих ходили по улицам и собирались у заводоуправления.
        Зеленцов направил рапорт главному начальнику Уральских горных заводов Баклевскому: «Рабочие Златоуста продолжают отказываться от новых книжек утверждённого образца. Разъяснений, убеждений было достаточно».
        «Это обыкновенная провокация», — размышлял горный начальник.
        Утром 12?го, Зеленцов принялся звонить исправнику и командиру расквартированного в Златоусте Мокшанского батальона:
        — С целью ограждения безопасности рабочих, желающих продолжать трудиться, и для целости казённого имущества, прошу прислать хотя бы две роты. Ведь у нас в арсенале полно оружия. Хорошего мало будет, коли бунтовщики до него доберутся.
        Следом принялся звонить губернатору.
        Узнав о беспорядках в Златоусте, Уфимский губернатор Николай Модестович Богданович тут же телефонировал жандармскому полковнику и губернскому прокурору.
        Вечером губернское начальство, в сопровождении небольшого количества жандармов, прибыло в Златоуст.
        Выслушав от Зеленцова подоплеку событий, приняли приглашение остановиться в его доме.
        — В гостинице вам так удобно не будет, — уговаривал он их.
        В связи с прибытием высокого начальства, подсуетился и местный жандармский ротмистр, лично наведавшийся с группой поддержки сначала к Филимошкину, у которого от неприятных предчувствий кусок зайчатины встал поперёк горла, а затем и к заводскому пугалу — Симонову.
        Через час оба рабочих уже сидели в тюрьме на шконках.
        Один с подбитым глазом: не хрен на жандармов пасть разевать. Другой и вовсе с основательно разлохмаченной причёской, в которой отсутствовало приличное количество волос.
        Утром 13?го, оружейный завод полностью остановился.
        Огромная толпа собралась перед домом горного начальника.
        — Освободите наших товарищей, — задал направление требований Шотман.
        — Свободу арестованным! — заорал Северьянов.
        — Свободу! Свободу! — скандировала разгорячённая толпа.
        — Да кого задержали? — вышел к рабочим губернатор, а за ним и Зеленцов с полковником и прокурором.
        Подбежавший ротмистр, взяв под козырёк, доложил о ночном аресте смутьянов.
        — Немедленно освободить! Немедленно, — едва сдерживая гнев, приказал жандармскому полковнику губернатор. — И так горит, а вы своими действиями керосин в огонь подливаете…
        — Ротмистр. Доставьте сюда арестованных, — велел полковник.
        Но сделать это с каждой секундой становилось всё труднее и труднее.
        Оттеснив немногочисленных жандармов, толпа стала окружать Зеленцова с гостями.
        Растолкав рабочих, к губернатору выбежала крепкая женщина с растрёпанными волосами из -под съехавшего на плечи платка. За руки она держала двух детей.
        — Мужа посади -и -ли, — в истерике завопила она. — Кто детей кормить -поить будет, — трясла ребятишек, то толкая их в сторону начальства, то прижимая к себе.
        К ней присоединилась другая расхристанная тётка с ребёнком на руках, и стала совать его губернатору.
        — Кормильца в тюрьму отправили-и… Накось, корми его и одевай -обувай…
        Толпа со всех сторон сжимала приезжих.
        — Господа рабочие, я уже велел освободить арестованных, — стараясь сохранять выдержку, бросал в толпу слова Богданович.
        — Вот! Уже господами стали, — язвил торчавший неподалёку от начальства Шотман.
        — … Сейчас губернский прокурор с полковником лично съездят за ними и доставят сюда, — успокаивал толпу губернатор. — И с расчётными книжками разберёмся.., — он видел, что слова его подействовали, и народ начал успокаиваться.
        Даже скандальные бабы перестали визжать дурными голосами, с надеждой глядя на важного чиновника.
        Жандармский офицер с прокурором, раздвигая плечами толпу, направились к саням, чтоб ехать в тюрьму за арестованными.
        — Так всё сорваться может, — шепнул Северьянову Шотман. — Народ у нас простодушный и отходчивый, потому его и легко задурить… — Братцы-ы, — дурным голосом заблажил он. — Нас хотят обмануть, а арестованных увезут на санях в Уфу-у, — бросился к полковнику и оттолкнул его от саней.
        Не ожидающий грубого насилия жандарм потянулся к кобуре.
        — Я тебе сейчас потолкаюсь, мерзавец.
        На выручку к начальству пробивалось несколько подчинённых.
        Но Шотман оказался быстрее полковника и, выхватив револьвер, выстрелил в него.
        В толкотне пуля попала в полицейского исправника.
        Северьянов тоже вытащил наган и, не целясь, пальнул в подбегающих полицейских, отметив, что один из них зашатался, схватившись рукою за грудь.
        — Бейте-е сатрапо -о -в, — заорал Шотман, размахивая револьвером и стреляя в редкую цепочку полицейских, за которыми маячили рабочие: «Попаду в работягу, тоже неплохо будет, — рассудил он, — спишем потом на кровавый царский режим».
        Выбежавший из дома адъютант губернатора стал махать платком солдатам, чтоб открывали огонь.
        «Чего платком машет, сдаётся что ли?» — раздумывал пожилой батальонный командир, построивший две роты неподалёку от дома горного начальника.
        Жандармы благополучно отбили у толпы начальников и повели их в дом.
        — Осторожно, ротмистр, мне руку вывихнули, а вы за неё тянете, — бурчал Богданович. — Раненым помогите, да глупых баб с детьми в дом уведите, а то потопчут ненароком…
        Обезумевшая толпа уже крушила окна и двери особняка.
        Выйдя на балкон, губернатор увидел орущее море неуправляемых людей.
        — Николай Модестович, у вас палец кровоточит, — протянул ему платок адъютант.
        Поблагодарив кивком головы, Богданович приложил платок к пальцу, а затем вытер вспотевший лоб.
        «Вот теперь всё ясно, — обрадовался армейский подполковник, — требуют огонь по бунтовщикам открывать».
        — Батальо -о -н! — заорал он, сумев перекричать толпу. — Пли!
        Две роты Мокшанского батальона, выведенные с территории завода, заученно подняли винтовки, и грянул залп.
        — Отставить! Отставить! Сами угомонятся, — замахал платком Богданович, не поняв ещё, что этим даёт команду стрелять…
        «Чего губернатор злится, — испугался армейский офицер, — наверное, из -за плохой стрельбы».
        — Батальон, лучше целься-я. Огонь пли! — вновь отдал команду: «Приказ — есть приказ»… — Огонь! — в третий раз закричал он.
        Пришедший в себя народ стал разбегаться.
        Шотман с Северьяновым, прыгнув в сани, на которых собирались ехать за арестованными, в суете, стрельбе и неразберихе покинули поле боя, направляясь на станцию.
        — Господин адъютант, бегите к военным, и от моего имени велите прекратить стрельбу, — дрожащими губами произнёс Богданович. — Видит Бог, не хотел я этого… Следовало казаков взять… Они бы плётками разогнали смутьянов.
        Губернатор быстро взял себя в руки, и отдал распоряжение оказать медицинскую помощь раненым, а затем отвезти их в горнозаводскую и земскую больницы.
        — Анатолий Александрович, — обратился к Зеленцову, — прикажите рабочим завтра выходить на работу. К утру порядок должен быть восстановлен, и завод должен работать.
        Из объявления губернатора жители Златоуста узнали, что «общее число убитых при подавлении беспорядков — 45 человек, раненых — 83 человека».
        В пятницу 14 марта завод заработал. В субботу остатки революционной активности бесследно испарились, как и главные зачинщики беспорядков. Зеленцов разрешил на время прекратить работу и прослушать церковную литию на месте расстрела.
        Рабочие плакали и крестились, недоумевая, как отважились на свои требования и зачем стали громить дом начальника. В воскресенье состоялись похороны, и всё прошло спокойно, у рабочих даже мысли не возникло обличать начальство и тем более царский режим.
        Кровавый итог забастовки начисто устранил революционную активность в Златоусте.
        Но не в России…
        Либеральные слои бушевали…
        В доме Абрама Самуиловича Шамизона собралась известная компания.
        Вытирая платком красную лысину, хозяин с удовольствием обличал царских сатрапов:
        — Пг -гавительство как всегда… «хотел сказать: «врёт»», — но, подумав, произнёс: — … лжёт. Пго -оизошла настоящая бойня, — кипел он праведным гневом. — Убито — 69 человек… «Следовало число жертв ещё на десяток увеличить, евреев там всё равно нет», — пожалел о своей скромности: — … а ганеных аж 250 и даже намного больше, — чуть подумал он. — Заводчане, как доподлинно известно, в двег -ги особняка не ломились и стёкла не били, а били их…
        — Рабочие ограничивали своё негодование по поводу ареста лучших людей из своей среды, негромкими криками, — перебил Шамизона профессор Рубанов.
        — Револьверных выстрелов, которыми, якобы, были легко ранены помощник исправника и жандармский унтер -офицер, на самом деле и вовсе не производилось. Откуда у рабочих оружие? — взял слово Муев и нежно поглядел на скромно сидевшую за столом профессорскую дочку.
        Поймав этот неосторожный взгляд, Ася Клипович вспыхнула, затмив цветом лица красную лысину Шамизона.
        — На данный момент уже аг -гестованы тг -гицать два активуя, — желчно глянула на любимого, мысленно зарифмовав: «Акти — вуя… муя… — уя, — покраснев от своих рифм ярче рабочего знамени, подумала, — С пролетариатом поведёшься — от него и рифм наберёшься…».
        Выкатив увеличенные очками воловьи очи, младший Шамизон вставил: — Лицемер -рно, — раскатисто произнёс «р», высокомерно глянув на окружающих, — … лицемер -рно звучит р-рассказ губер -рнатора о револьвер -рных выстр -релах со стор -р -оны р-рабочих… Лицемер -рно пр -розвучало сообщение инициатор -ра р-растрела губер -рнатор -ра с кр -расивой фамилией Богданович…
        Муев согласно покивал головой.
        — … что постр -радавшим немедленно оказали медпомощь. Пр -равда, на площадь ср -разу после расстрела пришли жандар -рмы, но не для пер -ревязки, а чтоб вывер -рнуть кар -рманы, и найти р-револьверы, дабы подтвердить рассказ о сопр -ротивлении р-рабочих…
        Не дождавшись аплодисментов, но заслужив улыбку дочки профессора Рубанова, радостно брякнулся в кресло.
        — Главный злодей -убийца, — вскричал Шпеер, вытаращив глаза, отчего на стол упал монокль, — губегнатог Богданович. Несмотг -гя на фамилию, это не наш человек, — оглядел монокль на вопрос трещин и, не обнаружив оных, довольно вставил в глаз.
        Заграничная печать обливала помоями «кровавый царский режим».
        Особенно старались английские газеты, как -то запамятовав о пролитой крови буров.
        Азеф с Гершуни уже знали, кто станет их целью, и активно готовились к ликвидации уфимского губернатора.
        ____
        А вот члены местного комитета Бунда в Кишинёве, покуда ясной цели не имели. Вернее, цель -то была — растоптать свинячий царский режим, но вот как подобрать башмаки?..
        Об этом, сидя в отдельном кабинете небольшого ресторанчика и размышляли два бундовских функционера, обильно запивая размышления кошерной водкой, и закусывая гифилте фиш из фаршированной щуки.
        — Как славно всё получилось в Златоусте, — облизал пальцы щекастый, сверх меры упитанный, усатый мужчина в прекрасно пошитом костюме. — Хаим, — отвлёкся на вошедшего с подносом официанта в белом фартуке. — Ещё бутылочку этой кошерной слезы. Форшмак и соленья: огурчики, капустку… Сам знаешь… Куриные потрошка принёс? — и на утвердительный кивок официанта радостно почесал щёку, не заметив, как сидящий рядом сутулый, худой и плохо выбритый собеседник, желчно глянул в его сторону. — А ещё? — просительно закатил глаза к потолку, словно делал заказ Богу, — небольшой кусочек, — прилично раздвинул ладони, показав, какой именно, отварной осетринки, — недовольно глянув на ладони, поморщился.
        Официант, освободив поднос и взяв его подмышку, собрался уходить, подумав, что последний заказ высокоуважаемый инженер с двойной фамилией — Бобинчик —Рабинович, отменил, но тут же услышал окрик:
        — Хаим… Вот такой кусочек, — обернувшись, увидел, что посетитель развёл ладони намного шире.
        — Бобинчик, но ведь наш раввин запрещает есть осетрину, — язвительно усмехнулся товарищ.
        — Бобинчик —Рабинович, — поправил его инженер. — Вот что я тебе скажу Ицхак… Наш раввин слишком стар и многое понимает превратно, — с аппетитом принялся за куриные потрошка. — Моя мама, — вновь закатил глаза к потолку, — часто готовила отварную осетрину… А как у неё получался хамин, — мечтательно почмокал губами, — мамочка брала филе курочки, помидорчики, хумус в зёрнах… Знай Ицхак, если хочешь, чтоб прошла сутулость, за сутки до приготовления хамина, не забудь замочить зёрна хумуса в воде…
        — Учту, — пообещал худой, тоже закатив глаза к потолку. — А теперь давай поговорим не о кошерной пище, а о некошерных, запрещённых папенькой -царём делишках, — развеселил мордастого.
        А тут ещё вошёл официант с приличным куском отварной осетрины.
        — О-о, Хаим, как я тебя ценю и уважаю, — напыщенно воскликнул жирный Бобинчик.
        «Прям с некошерным хряком сижу, — передёрнулся худой. — К тому же его любимая мамочка дальновидно назвала сыночка Гадом, что поросёнок Бобинчик трактует как «счастье», или «сын Яакова»… Сын свиньи», — разозлился сутулый.
        — Мистер Бобинчик, и этот, Рабинович… Дворянская, прям, фамилия, — съехидничал худощавый, подумав: «А Гад воспринял за чистую монету, вон как горделиво напыжился, гад». — Умные люди в Златоусте крупное дело провернули… Только газеты поскромничали. Следовало число жертв до тысячи довести…
        — Много, — подавился осетриной Бобинчик, — хотя бы — шестьсот…
        — На восьмистах сойдёмся… и три тысячи раненых… Вот за границей бы завопили о кровавом Николашке… А главное, он ни в чём не виноват… Как во время Ходынки. Но кого это интересует…
        — И так завопят… Эсеры, искровцы, европейские и американские рабиновичи… Всем Николай поперёк горла. А гефилте фиш я больше из сазана уважаю, а не из щуки, — добавил наболевшее.
        — Да ешь хоть из некошерного сома, — рассердился Ицхак, — но дело разумей.
        — Какое дело, — икнул Бобинчик.
        — Зли православных. Разжигай в них ненависть к евреям…
        — Чего? — даже перестал жевать обжора. — Я что, по -твоему, второй Павел Крушеван с его газетёнкой «Бессарабец». Вон какую подлую статью напечатал об убийстве в Дубоссарах православного мальчика. Евреи боятся на улицу выходить.
        — Хм, — довольно ухмыльнулся тощий. — Хорошая злободневная статья. Я ему ещё одну подбросил. Об убийстве хозяином -евреем своей православной служанки.
        — Чего? — поперхнулся Бобинчик. — Да тебя за это неделю кормить не надо, — пригрозил жуткой, по его мнению, карой.
        — Православные поверят всему. Наивные и доверяют газетам, дурачки. А наши кишинёвские евреи — трусы. В Гомеле полмесяца назад был. Так там бундовский местный комитет первого марта организовал праздник, по случаю убийства царя -освободителя Александра Второго. И наших братьев полно пришло. Кто бы здесь, в Кишинёве, пришёл? То -то и оно. В Гомеле Бунд организовал военизированное формирование. До ста человек стрелять из револьверов учатся. Если что, сумеют дать врагу отпор… А наши? — презрительно сощурившись, отщипнул кусочек отварной осетрины.
        Немного расстроенный нанесённым убытком Бобинчик, передвинул тарелку поближе к себе.
        — Найди людей, и всячески оскорбляйте православных. В Кишинёве на 50 тысяч евреев приходится 50 тысяч молдаван, 8 тысяч великороссов, малороссов цыган и других гоев. Беси особенно молдаван. Южная горячая нация, и к тому же погрязли в православии. Нет бы, иудаизм исповедовали…
        — Они -то иудаизм не примут, а вот многие евреи принимают крещение и становятся христианами.
        — Да знаю, господин Бобинчик… да, да… Рабинович. Сам, поди, подумываешь православие принять, чтоб свинину жрать было можно, — рассмеялся тощий, и хотел ещё отщипнуть осетрины, но толстяк быстро запихнул оставшийся кусок в рот.
        «За что ненавижу братьев -евреев, так это за жадность», — немного распрямившись, пожевал капустку Ицхак:
        — А я займусь статьями и листовками… Не только в Молдавии, но и в России, и Малороссии. Где полыхнёт, там и ладно. Бей жидов — спасай Россию, — поднял рюмку, начисто отбив тостом аппетит у Гада Бобинчика.
        Через несколько дней он прочёл в газете, что в г. Нежине были задержаны евреи Янкель Брук, Израиль Тарнопольский и Пинхус Кручерский, распространявшие листовки: «Народ! Спасай Россию, себя, бейте жидов, а то они сделают вас своими рабами».
        «Ицхак действует. Его тактика», — пошёл в любимый ресторанчик, чтоб совместить приятное с полезным: покушать гифилте фиш и, заодно, побеседовать с официантом.
        — Хаим, — сделав обильный заказ, произнёс он. — Твой брат владеет аптекой? — и на утвердительное покачивание головы, продолжил: — Тебе партийное задание… Возьмёшь у братца кислоты и плеснёшь ею в наглую рожу фараона или офицера местного гарнизона, когда он, пьяный, будет уходить из ресторанчика. А может, встретишь где солдафона — почём зря в Златоусте по людям палили… Так что не жалей рядовых сатрапов. Коли со своими людьми натолкнётесь на молдавашек, бейте их, сердешных, смертным боем. Хоть нас мало, но мы с ножами, — заржав, отпустил официанта.
        Сам же, сытно отобедав, нахально пёр на людей, никому не уступая дорогу. Даже братьям -жидам, безжалостно сталкивая их животом с тротуара.
        Подпоручик расквартированного в Кишинёве пехотного полка Банников, построив пришедших из краткосрочного отпуска солдат, сцепив за спиной руки, хмуро вышагивал перед ними.
        — Это кто же вам так физиономии разукрасил? — в который раз вопрошал он, получая один и тот же ответ:
        «Не могём знать».
        — Не могём, не могём, — злился офицер, — с кавалеристами в какой -нибудь забегаловке сцепились? — прояснял ситуацию.
        — Никак нет! Шли, никого не трогали, вашбродь, — принялся объяснять самый разумный, по мысли Банникова, из шестерых стоящих перед ним нижних чинов. — Налетели похожие на жидов мужики, и чего -то крича про какого -то Сатрапова, зачали, подлецы, нас колошматить… Ох, бяда -бяда… А мы, вашбродь, ни сном, ни духом этого окаянного Сатрапова не видывали… Можа, денег им задолжал, шельмец. Но солдата с такой фамилией в полку точно нет.
        — Ладно, разойдись, — вздохнув, дал команду подпоручик: «Куда же вечером податься? — стал размышлять он. — Сейчас пост и в офицерском собрании скучно. Нет того душевного подъёма… И вина пьют меньше. Э-эх, скорее бы Пасха. Вот уж повеселимся», — радостно прищурился он и, подойдя к зеркалу, полюбовался на себя, благосклонно козырнув подтянутому отражению. — Вот как надо честь отдавать, — проходя мимо оторопевшего дневального, попенял ему. — А то, словно бабы платок поправляете, а не честь отдаёте, — оглядел вытянувшегося нижнего чина: «Проведу -ка я ночь у своей жидовочки, — пришла в голову здравая идея, — ух и темпераментна дщерь израилева», — чуть не облизнулся офицер.
        Следуя утром в казарму и попутно перебирая в уме любовные перипетии, заметил прущего паровозом навстречу, тяжело сопящего толстяка.
        «Ох, и разлопался сын израилев, — мысленно улыбнулся Банников, — с таким и не разминёшься на тротуаре», — полез в кобуру, где лежала подаренная еврейской пассией шоколадка в форме нагана.
        «Чего это сатрап задумал?» — покрылся холодной испариной Бобинчик —Рабинович, напомнив подпоручику запотевший огромный водочный штоф.
        «Такой и за неделю не выпьешь», — прикинул он, вытащив шоколадку.
        — Кар -р -рау -ул! — сиганул на мостовую Бобинчик, попав под медленно бредущего меланхоличного тяжеловоза, тащившего телегу с мешками.
        Не ожидавший нападения мерин, утробно ёкнув селезёнкой, рухнул на мостовую.
        Всегда ожидающий пакости от жидов молдавский крестьянин, бросив вожжи и покумекав чуток, чем действовать: пустым деревянным ведром или лопатой — выбрал лопату, коей, под одобрительным взглядом с трудом поднимающегося тяжеловоза, принялся вразумлять лежащий монумент Бобинчика, иногда подбадривая себя воплем: «Га -а -д!».
        «Откуда он меня знает?» — прикрыв руками самое ценное: живот, горестно раскидывал умом поверженный Голиаф[3 - Голиаф. Филистимлянин -великан. Убит Давидом камнем из пращи.].
        — Фу-у, взопрел! — сообщил мерину крестьянин, аккуратно уместив на телеге лопату и почесав зад.
        — Милые бранятся — только чешутся, — сообщил зевакам Банников, содрав обёртку и откусывая шоколад.
        Каково же было его удивление, когда прочёл в газете, что бедных, несчастных, голодных евреев топчут лошадьми и избивают чем ни попадя крестьяне, а офицеры угрожают оружием…
        «Во стервецы… Кроме моей жидовочки, конечно, — пришёл к выводу Банников, — как всё с ног на голову горазды переворачивать».
        Ещё больше в этом мнении укрепило его нанесение увечий разумному солдату, который вместе с товарищами недавно подвергся избиению.
        «Не везёт парню, так не везёт, — сочинял он рапорт начальству, — всё лицо кислотой попортили, а ведь служить ему всего полгода оставалось».
        ____
        Вечер 28 марта для чинов полиции и железнодорожных жандармов выдался весьма активным и нервным.
        Их величества с дочерьми и свитой прибыли на вокзал, намереваясь отправиться в Москву, поклониться святым и просить у них помощи в успокоении России.
        Максим Акимович Рубанов удостоился чести не просто сопровождать царскую чету, но и ехать в их поезде.
        Победоносцев такой чести не удостоился и вместе с другими сановниками добирался обыкновенным пассажирским составом, что впрочем, нисколько его не огорчило, а даже обрадовало. В последнее время ему всё тяжелее становилось нести бремя государственных забот, и он чувствовал, что молодой монарх относится к нему со снисходительным почтением, но к советам уже не прислушивается.
        Узнав о поездке любимого папа в первопрестольную, Аким, с помощью маменьки, вновь уговорил его взять к себе адьютантом.
        Свита располагалась в разделённом на девять купе, шестом вагоне.
        Рубанову с генералом Драгомировым отвели четвёртое купе. Кроме них там же расположились и адьютанты.
        Генеральские денщики оставили в двухместном купе необходимые дорожные припасы: коньяк с закуской, и гордые исполненной миссией и поездкой в царском поезде, удалились в восьмой вагон, где находились комендант, прислуга свиты и доктор с аптекой.
        Сияющий электрическим освещением состав ещё не тронулся, а генералы уже принялись провожать себя и желать друг другу доброго пути…
        — А ваша булава теперь — мой гетманский жезл, — засмеялся Драгомиров.
        Когда застрекотал телефон внутренней связи и генералов пригласили в находящуюся в третьем вагоне столовую, они уже хорошо подняли своё настроение, и дорога в Москву казалась усыпанной розами и наградами.
        Рубанову -младшему от праздника жизни остались лишь шипы да отцовы подковырки. И в таком пасмурном настроении он сопровождал отца и Михаила Ивановича до третьего вагона.
        Миновав соседний вагон, где была детская, и ехали фрейлины, с одной из которых Драгомиров не преминул цапнуться, ибо старая грымза обозвала заслуженного генерала пьяницей.
        — А какие в молодости надежды подавал, — шмыгнув в купе с белой мебелью, напоследок выдала она.
        — Это что за надежды вы ей подавали, Михаил Иванович? — хохотнул Рубанов -старший. — И по всему видно, дальше надежд дело не пошло, — подтянулись и старались не раскачиваться, проходя четвёртый вагон, предназначенный для их величеств.
        Наконец дотопали до вагона -столовой красного дерева, где за столом уже сидело несколько человек, а за перегородкой в гостиной, с обитой бархатным штофом мебелью, играло пианино.
        — Государь, наверное, — усаживаясь за стол, кивнул в сторону звуков Рубанов.
        — Или государыня, — оглядел присутствующих Драгомиров, поприветствовав их общим поклоном.
        — Что за свитские генералы стали, — бурчал он, когда шли обратно. — Кители расстёгнуты… Никакого почтения к форме…
        — Господин подпоручик, застегнитесь, — зашептал Акиму драгомировский адъютант. — Сейчас их превосходительство придираться начнут…
        «Чтоб я ещё хоть раз в адьютанты напросился», — застегнулся Аким и, встав по стойке смирно, пропустил генералов в купе.
        — О-о! Молодец. Вольно, подпоручик, — уселся у окна Михаил Иванович.
        Рубанов -старший расположился напротив.
        — Представляешь, Максим Акимович, сейчас даже среди офицеров либералы появились, — укоризненно покачал головой, разливая по рюмкам коньяк. — Относятся к воинскому мундиру с пренебрежением, и называют — рабочей одеждой, — выпил и грустно закусил кусочком шоколада. — Я им ответил письменно: «Господам, которые щеголяют своей прогрессивностью, кажется, что мундир есть не более, как рабочий костюм. Да. Рабочий. Но работа наша — особенная. Ведь, чтобы её сделать, нужно жертвовать жизнью»… Запомните, юноша, — ласково глянул на Акима. — Честь мундира — не простое понятие…
        Отпустив адьютантов отдыхать, генералы с азартом принялись за карты. На этот раз Драгомиров проигрался в пух и прах, вплоть до булавы, и, чтоб поднять настроение, от карт перешёл к анекдотам:
        — Однажды император Александр Первый прогуливался по бульвару под дождём, что не помешало собраться дамам, дабы полюбоваться монархом. «Пожалуйста, поднимите зонтики, мадам, не мочитесь», — сказал государь. — «Для вашего величества мы готовы и помочиться», — ответили дамы, — закатился смехом Драгомиров. — Уверен, среди них была и та мегера, что недавно назвала меня пьяницей, — запил анекдот коньячком.
        Рубанов от души поддержал его. Отсмеявшись, и вытерев платком глаза, произнёс:
        — Да-а. Генералы любят по -доброму пошутить над императором, за которого без раздумий отдадут жизнь… Вот один из моих любимых анекдотов: Купчиха Семижопова…
        — Какая? — вытаращил глаза Драгомиров.
        — Семижопова, — уточнил Рубанов. — … Написала на высочайшее имя прошение об изменении фамилии. Николай, — кивнул в сторону четвёртого вагона, — наложил резолюцию: «Хватит и пяти!», — забеспокоился, глядя, как Драгомиров хватает ртом воздух.
        Но потом старый генерал испустил такой вопль восторга, и поднял такой гогот, что Максим Акимович поспешил налить ему рюмку коньяку, чтоб немного успокоить развеселившегося генерала от инфантерии.
        В 10 часов 50 минут утра поезд подошёл к платформе Николаевского вокзала.
        Вышколенный конвой выскочил из первого вагона и занял места у вагона их величеств.
        К царскому поезду подали экипажи, и кортеж направился в Кремль.
        Возле Иверской часовни процессия остановилась и царь с царицей, под восторженные крики народа, с чувством приложились к кресту и чудотворной иконе Иверской Богоматери.
        Вечером, оставив дочерей отдыхать, венценосные гости навестили генерал -губернатора с супругой.
        Младшая сестра, забыв, что она царица, бросилась на шею старшей, пока дядя обнимал племянника.
        Акима к великому князю Сергею не пригласили и он, трепеща сердцем, решил навестить Натали.
        На этот раз швейцар безропотно пропустил его, но дома оказался один лишь подполковник Кусков.
        — Проходи, проходи дружище, — сердечно обнял Рубанова. — Возмужал на офицерских харчах, — рассмеялся Дмитрий Николаевич, хлопая Акима по плечу. — Зинаида Александровна и все Бутенёвы уехали на воды. Константин Александрович очень уж плох, — усадил подпоручика на диван. — Сейчас насчёт ужина распоряжусь, — покинул его.
        До глубокой ночи бывшие юнкер и ротный командир, за бутылкой вина вспоминали Павловское училище и его питомцев.
        Император с императрицей, скромно поужинав, вместе с великим князем Сергеем и его супругой, в домовой церкви, присутствовали на всенощном бдении.
        Днём, уже вместе с дочерьми, отстояли службу в кремлёвском Успенском соборе, а затем посетили святые места Кремля: Чудов монастырь, Алексеевскую церковь и Архангельский собор.
        Каждый день Страстной недели Николай и Александра посещали храмы и молились.
        Молились за себя и за Святую Русь.
        Большинство сановников, с трудом сдерживая иронию, обсуждали посещение царской четой московских церквей и соборов.
        — Как им не надоест… За неделю побывали в церкви Рождества Богородицы, что на Сенях, в Воздвиженском храме, в Благовещенском соборе, в церкви святых Константина и Елены, в соборе Спаса на Бору, — загибал пальцы, сидя в гостиной известной светской львицы, один из высших чиновников государства.
        Лишь московский генерал -губернатор с супругой, по велению сердца сопровождали венценосных родственников, вместе с ними посещая церковные службы.
        Простые москвичи, давно забыв о Ходынке, шумно приветствовали царя и царицу, где бы они ни появлялись.
        В ночь на Великую Субботу Романовы отстояли службу в Большом Успенском соборе.
        Празднование Пасхальной утрени, по замыслу великого князя Сергея, было устроено в Большом Кремлевском дворце.
        К удивлению Николая, его супруга забыла об усталости, ревностно молясь и кланяясь древним православным иконам, и на заутрене была свежа и бодра, любуясь сказочным парадным залом и вспоминая древние московские церкви.
        «Москва теплее, чем Петербург, — констатировала она, — и люди здесь добрее и проще… Как славно было бы вновь перенести столицу в Москву», — слушала, как генерал -губернатор в нарядной парадной форме докладывал царю:
        — В Екатерининском зале собрались министры, сенаторы, придворные чины, придворные дамы и фрейлины, а так же кавалерственные дамы ордена святой великомученицы Екатерины. Для военных отведён Андреевский зал. Высшие чиновники административных и судебных учреждений, московские дворяне и представители земства, собрались в Георгиевском зале. Представители именитого купечества — во Владимирском зале. И, вспоминая исторический бал в Петербурге, в Александровском зале велел собрать городских дам в русских платьях и с кокошниками на головах. Сейчас начнётся Православная московская и всея Руси Пасха, — услышал колокольный благовест и перекрестился генерал -губернатор.
        По всей необъятной России трезвонили колокола и славили Иисуса Христа православные.
        Горожане и сельские жители разговлялись заранее припасёнными яствами.
        Офицеры и солдаты, в большинстве своём, были отпущены в отпуска и тоже славили Святое Воскресение…
        ____
        Большую часть кишинёвского гарнизона на Пасху, отпустили в увольнения. В казармах несли службу лишь дежурные и дневальные, не считая малой толики солдат, оставленных без отпусков за нарушения.
        Во время Крёстного хода у одной из церквей, группа евреев, покатываясь от смеха, тыкала пальцами в нёсших хоругви и иконы священников.
        — Отец святой, — юродствовал Гад Бобинчик, — свининки -то уже откушали? — завистливо пощелоктил языком, и плюнул в идущую за священником толпу прихожан.
        Стоящий рядом с ним Хаим швырнул грязью в икону:
        — Вот вам, свиноеды, — заорал он.
        — Чёртовы иудеи, — закричал один из молдаван. — Христа продали за тридцать сребреников, и нас хотите продать…
        — Бей жидо -о -в! — заорали в толпе, но батюшка успокоил мирян.
        — Христос Воскресе! — воскликнул он.
        — Воистину Воскресе, — начал успокаиваться народ.
        — Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его. И да бежит от Лица Его ненавидящий Его, — повёл вокруг храма православный люд, басом затянув песнопение: — Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небеси, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славиши…
        Народ, полностью успокоившись, шёл за пастырем, ликующе подпевая ему.
        Немногочисленные полицейские не вмешались и не разогнали творящих безобразия евреев.
        «Как можно об них руки марать — Пасха же», — осуждающе качали головами.
        Видя такое к себе отношение и попустительство, Ицхак распорядился ловить, где можно, пьяных христиан и лупцевать со всей своей еврейской дури:
        — Каждый год мы гоев на Пасху бъём, и эта исключением не станет…
        Но молдаване дружно давали отпор, от души тузя обидчиков.
        «Дело -то привычное. Сколько лет так Пасху проводим», — делились между собой впечатлениями, но злость нарастала.
        Драки вспыхивали то в одной части города, то в другой.
        На Чуфлинской площади хорошо разговевшаяся толпа ожидала открытия балаганов. Женщина с ребёнком, выронив билет, села в повозку карусели.
        — Где билет? Где билет, спг -гашиваю, — подлетел раздражённый хозяин. — Пг -гочь отсюда, сука, и выблядка своего забег -ги, — схватив за волосы, столкнул её с карусели.
        Вскрикнув, женщина упала, ударившись головой о землю и выпустив из рук дитя.
        Ребёнок заплакал и пополз к лежащей без сознания матери.
        — Убили-и, — закричали в толпе и бросились бить хозяина -еврея.
        Несколько его собратьев заступились, но были сбиты на землю и истоптаны ногами.
        — За что, жидовские хари, ребятёнка с бабой убили? — орали выпившие мужики.
        Ватага ребятишек постарше, что крутилась у балаганов, похватав камни, помчалась по ближайшим улицам, попутно колотя стёкла в еврейских домах.
        Видя, что хулиганят дети, еврейская молодь и некоторые мужчины похватали палки, лопаты, колья и встали на защиту имущества.
        — Ах ты, маленькая свинья, — ударил палкой хулигана молодой еврей. — Я тебе покажу, как стёкла колоть.
        Избитые пацаны с рёвом побежали к тятькам и мамкам.
        — Ну, изуверы-ы, голову ребятёнку разбили, — причитала женщина, прикладывая платок к ране.
        — Фершала надоть, — кричал пьяненький мужичонка. — Кровью малец изойдёт. Что творят, нехристи. На детей уже руку подняли…
        — Щас я дам им фершала… Так дам, что санитар понадобится, — выломал штакетину из окружающего карусель забора озверевший отец мальчонки. — Дитятко ни за что убили…
        Многие мужики последовали его примеру, рассыпавшись по прилегающим улицам и круша еврейские дома и лавки.
        Малочисленная полиция не вмешивалась: команды не было, а посему, само как -нибудь рассосётся.
        «Не впервой друг другу хари чистят… Да и кажинный год этакая суетень возникает, — благодушно бурчали фараоны. — У одних Пасха закончилась, а у порядошных людей только началася… Как же на радостях челюсти не посворачивать», — закрывали глаза на происходящее.
        Но к вечеру был получен однозначный приказ: хватать смутьянов и тащить в кутузку.
        — Чего рты раззявили? — бесился пристав. — Пасха — это для нормальных людёв, а не для полиции. Народ безобразия нарушает, а вы губой щёлкаете. Всех варнаков тягайте «под шары», — указал рукой на полицейскую часть, расположенную в одном здании с пожарной командой. — Вот и запалили чего -то, аспиды. На каланче шары вывесили, значит, на территории нашей части горит, — тряся животом и придерживая путающуюся в ногах «селёдку», помчался в участок: «все пьют, а я бегай как бобик, — на ходу снял фуражку и вытер ладонью потный лоб. — Полицмейстер — пьют-с. Губернатор — пьют-с. Командующий воинским гарнизоном — само собой… А я как бобик…»
        Вечером доложил полицмейстеру, что полиция беспорядки пресекла, задержав 60 пьяных православных смутьянов.
        Евреи, однако, остались недовольны сложившимся положением вещей.
        — Как же так, братья, — возмущался Бобинчик —Рабинович, с утра прейдя на Новый базар, и выступая перед собравшейся толпой единоверцев. — Вчера тысяча православных ублюдков били стёкла в наших домах, сожгли сарай господина Хаима, — указал на бледного от переживаний официанта. — Разгромили несколько еврейских лавок, выпили море кошерной водки, сожрали пуды кошерных куриных потрошков, форшмака и гифилте фиш, — в ужасе схватился за пустой, по его мнению, живот. — И всё это им сойдёт с рук? — риторически вопросил он. — Вооружайтесь кольями, дрынами, тащите из дома ружья, и дадим отпор зверям -христианам.
        Такой же упитанный, как Бобинчик —Рабинович, пристав, с двумя полицейскими подошёл к взволнованно гомонящей толпе.
        — Вы что тут балаган устроили? — риторически вопросил пристав.
        — Мы будем защищаться, — выступил вперёд Бобинчик —Рабинович. — Вчера вы русских не разгоняли, сегодня мы их разгоним, — стукнул себя в грудь. — А вы убирайтесь, пока живы, — китом нырнул в сутолоку соплеменников.
        — Стой, гад, — рыкнул пристав, наблюдая, как крупная башка дрейфует над толпой, уплывая всё дальше и дальше.
        «Откуда все меня знают?» — удаляясь от представителей власти, размышлял Бобинчик.
        Между тем, на базаре шла активная торговля.
        Пасха — есть Пасха…
        — Я не жид, я честный евг -гей, я вас не обвешу, пейсами любимого папеле клянусь, — бойко торговал крупой лавочник, безбожно обманывая покупателей.
        — Ах ты пархатый, — заорала обвешенная женщина, тряся мешочком с крупой, — да ты меня, поди, на полфунта нагрел…
        — Кг -гасавица, я тебя ещё совсем не г-гел, — осклабился продавец.
        Стоящие рядом лавочники весело загыгыкали.
        — Иди ко мне, — я тебя сог -гею, — предложил молодой крепкий торгаш, не обратив внимания, что рядом с бабой стоял крепко выпимший мужичок, оказавшийся её мужем.
        — Ты гляди, как жиды обнаглели, — поразился он и, выхватив из рук оскорблённой, но не очень рассерженной супружницы мешочек, долбанул им по улыбающейся жидовской морде.
        В полёте улыбка из весёлой преобразилась в удивлённую, и на стадии перехода в горестную, торгаш соприкоснулся с землёй, начисто стерев с лица все признаки радости жизни.
        Полюбовавшись удручённой еврейской физиономией между задранных к небу ног, ревнивец попытался тем же макаром наказать молодого крепенького торгаша, но через минуту, закатив к небу глаза, сам кулем, вернее, мешком с крупой, брякнулся оземь рядом с грустным евреем, пятки которого в этот миг, тоже соприкоснулись с матушкой -землёй.
        — Убили-и! Как есть, насмерть убили-и, — завизжала баба, в растерянности кинувшись на жидовскую грудь. Сбил её с панталыку родимый крупяной мешочек, ловко подтянутый к себе умирающим евреем.
        — Убери лапы с задницы, — поняв ошибку, заверещала тётка, отняв у повеселевшего торгаша мешочек, и стерев им первоначальные признаки блаженной улыбки.
        Супруг в это время пришёл в себя и, увидя жену в объятьях развратника, стал лягать того ногами.
        Еврейский крепыш здоровенным дрыном прекратил дрыганья ревнивца, и супруга, на этот раз безошибочно, расположилась рыдать на мужниной груди.
        Этим бы, в другое время, и закончились издержки торговли, но не сегодня…
        — Наших бъю -ють! — замахал брошенным еврейским дрыном товарищ поверженного бойца, и с маху разломал его о непутёвую, легкомысленную голову крепыша.
        Не кошерно хрюкнув, тот присоединился к компашке из двух мужиков и бабы.
        И тут началось…
        Мат, визг, гам, хрипы и удары…
        — Смешались в кучу кони, люди… и залпы тысячи орудий.., — примолк поэтичный пристав, услышав невдалеке настоящий, а не поэтический выстрел, и увидев гада с ружьём.
        Размахивая берданкой, давешний здоровяк призывал бить свинячьи хари.
        «Это на чьё лицо он намекает? — заскрипел зубами толстячок -пристав, но Бобинчик вновь уплыл от него в водоворот толпы. — Ничего нового. Всё как в прошлом году», — велел двум полицейским оттащить в часть зачинщика потасовки, с удовольствием оторвав от мужика плачущую супружницу, прижимающую к животу ненаглядный мешочек.
        — Убитого понесли-и, — заревела толпа, начав с остервенением крушить всё подряд, и выплеснувшись с базара на прилегающие улицы.
        Евреи поняли, что торговля пошла в убыток, и дали дёру, попрятавшись по домам.
        Но буяны, с удовольствием разгромив винные лавки и в результате, начисто потеряв над собой контроль, стали врываться в дома, всё ломая и избивая обитателей.
        Струхнувший пристав начал звонить полицмейстеру, тот — жандармскому ротмистру Левендалю, у которого в подчинении имелось всего несколько чиновников.
        Барон Левендаль лично прибыл на квартиру командира полка, и слёзно просил его выделить людей для разгона бесчинствующей толпы.
        — Господин ротмистр, — поднёс ему рюмку водки полковник, — вы, думаю, читали, что писали газеты о Мокшанском батальоне, стрелявшем в мирных рабочих. Здесь такие же мирные люди и моему полку слава палачей не нужна. За стрельбу на Пасху меня и разжаловать могут… А уж газеты…
        Зато стрелять стали евреи.
        Ицхак организовал своих людей, и они палили из ружей и револьверов по дебоширам.
        — Где увидите этих русских свиней, не важно, хохлы они или молдавашки, безжалостно стреляйте из -за угла дома и убегайте, — учил боевиков. — И знайте. Боевик — это звучит гордо! Погромщик — позорно!
        Вдвоём с Хаимом — Гада Бубенчика за версту видать, зашли в дом к богатому еврею.
        — Мы тебя защищать станем, — поверг в ужас купца Ицхак.
        — Господин, не надо меня защищать, — взмолился пожилой еврей.
        Но тут раздался звон разбитого окна и в комнату влетел камень.
        — А говоришь — не надо, — вышел на балкон Ицхак и, не целясь, выпустил семь пуль в небольшую группу орущих проклятья взрослых и детей.
        Один из мужчин схватился за плечо, а белобрысый мальчишка, схватившись за грудь и выронив камень, упал на землю.
        — Сынок, сынок, — поднял его отец, не понимая ещё, что сын умирает. — Сынок, сынок, — прижимал к себе остывающее тело ребёнка, пачкая праздничную белую рубаху в крови.
        — У Остапова сына жиды убили, — раздался в толпе яростный крик.
        — Ну, если не хочешь, чтоб мы тебя защищали, обороняйся сам, — бросив на пол пистолет, нервно произнёс Ицхак. — Уходим Хаим, — выбежал в ведущую в сад дверь.
        Хаим бросился за ним.
        Затрещав, парадная дверь рухнула, и в дом ворвались разъярённые люди.
        — А вот и наган, — заорал один из них, и толпа безжалостно набросилась на несчастных.
        Били яростно, всем, что попало под руку, и крушили всё вокруг.
        Увидев лужу крови, вытекающую из -под головы лежащего на полу пожилого еврея, на минуту задумались, но услышав неподалёку выстрелы, бросились в следующий дом.
        Распахнув калитку и выбежав из сада, Хаим наткнулся на группу безоружных солдат, уговаривающих людей успокоиться и разойтись.
        От неожиданности и растерянности — свой револьвер отдал Ицхаку, раскрыл припасённую банку с кислотой и плеснул в солдат.
        Толпа взъярилась, но два еврея уже скрылись в запутанных улочках, причём один из них, убегая, выпустил несколько пуль по толпе.
        К обеду полицейские получили приказ — прекратить беспорядки, но ими был объят уже весь город.
        Всполошившийся от донесений, и враз протрезвевший губернатор, устранился, передав всю полноту власти начальнику Кишинёвского гарнизона генералу Бекману.
        И вот ещё что, — кричал ему в телефонную трубку, — даю вам полномочия употреблять оружие.
        Подпоручик Банников, проснувшись поздним утром на пуховой перине своей пассии, сначала не понял, что за шум на улице.
        «Наверное, в ушах шумит, — лениво поднялся с кровати, — после бессонной ночи», — удовлетворённо хмыкнул он.
        Но вбежавшая в полутёмную комнату подруга, испуганно комкая на полной груди сорочку и дрожа телом, пыталась что -то произнести, и не могла.
        — Да что с тобой? — почуяв недоброе, принялся надевать штаны подпоручик. — Муж приехал? — пошутил он, но женщина в страхе указывала на дверь рукой.
        Вытащив из кобуры не шоколадный, а боевой револьвер, Банников выбежал на крыльцо, прищурившись от солнца и вдохнув запах цветущей сирени и дыма.
        «Снег что ли пошёл?» — удивлённо подумал он, разглядывая круживший в воздухе белый пух от распоротых и выброшенных на улицу перин и подушек.
        — Во-о! Ещё один жидок, — услышал довольный голос, и собравшаяся у крыльца толпа двинулась в его сторону.
        — Я те, пьяная рожа, сейчас покажу — жидок, — выстрелил в воздух. — Пулей разлетелись по домам, стервецы похмельные.
        Толпа прянула в разные стороны.
        Вернувшись в дом, надел белый китель и, пристегнув шашку, вышел на крыльцо во всём своём блеске.
        — Вы ещё тут? — поиграл револьвером, заметя двух пробегающих людей.
        Один из них обернулся и выстрелил в офицера.
        Без раздумий, и не целясь, Банников выстрелил в ответ.
        Худой сутулый мужчина захромал, ухватившись за ногу.
        «В казарму следует идти… Не понятно, чего в городе творится», — отказался от преследования стрелка, исчезнувшего в чьём -то саду.
        В казарме полковник, которому уже успел надрать плюмаж генерал -лейтенант Бекман, заорал на вошедшего офицера:
        — Где вы шляетесь, господин подпоручик… Тут весь город на ушах стоит.., а вы на чём? — не дождавшись ответа, продолжил: — Берите людей и принимайте энергичные меры по пресечению беспорядков. Встреченных на улице нижних чинов направляйте в казарму, а бесчинствующих — в участок.
        К ночи беспорядки прекратились, а с утра начались аресты.
        — Господин губернатор, к утру 9?го апреля задержано 816 человек, — заглядывая в рапорт, доложил фон Раабену Левендаль. — Аресты проводят солдаты и полиция. Обнаружены 42 трупа, из коих 38 евреев. У всех убитых повреждения нанесены тупыми предметами: камнями, дубинами, кольями, — ввёл в содрогание пожилого чиновника жандарм.
        — Царствие им Небесное, — дрожащей рукой перекрестился губернатор. — Продолжайте расследование, а я отпишу в Петербург.
        ____
        Царская семья провела Пасхальную неделю в Москве.
        Император, императрица и великие княжны приняли участие в крёстном ходе из Кремля в Данилов монастырь. Совершили поездку в Новый Иерусалим, посетили Сиротский приют, что рядом с Алексеевским монастырём.
        Приехав оттуда, Николай принял испросившего аудиенцию Плеве.
        — Ваше величество, не хотелось в такие светлые дни вас расстраивать, но в Кишинёве случилось несчастье. Драка между православными и евреями переросла в избиение последних и порчу их имущества… Хотя, как мне доложили, спровоцировали конфликт евреи.
        — Как же так, Вячеслав Константинович? — изумился император. — Хоть империя наша бесконечно огромна, но за порядком, согласуясь с вашей должностью, должны следить неукоснительно. Даже в самом маленьком посёлке люди должны чувствовать власть, — в волнении стал ходить по кабинету, без конца приглаживая ладонью бородку, что выдавало, как знал фон Плеве, высшее недовольство императора. — А Кишинёв не маленький посёлок… Зачем же мои предки вели столько войн, дабы присоединить его вместе с Бессарабией к России. Для того, чтоб там подданные убивали друг друга? — чуть успокоившись и перестав приглаживать бородку, уселся в кресло. — Фон Раабена в отставку, — не сдержавшись, стукнул кулаком по подлокотнику. — Провести полное дознание. Виновных наказать. Да-а. Новым губернатором назначить этого либерала, князя Урусова.
        Видя, что Плеве поморщился, добавил:
        — Я тоже не люблю его… Но, надеюсь, вы слышали, что существует такое понятие, как ПОЛИТИКА, — по слогам произнёс он, заметив, как покраснел министр. — И снять с должностей всех чиновников, допустивших нераспорядительность и бездействие.
        — Будет исполнено, ваше величество, — поклонившись, вышел от государя министр внутренних дел.
        «Как мальчишку отчитал, — вздохнул он, — особенно «политикой» ткнул», — направил в Кишинёв директора Департамента полиции Лопухина, иронично подумав: «При его либеральных симпатиях, будет вне подозрений «прогрессивной» общественности… И государь поймёт, что я тоже немного разбираюсь в ПОЛИТИКЕ».
        Согласно докладам Лопухина, вице -губернатора и полицмейстера перевели служить в отдалённые районы, куда Макар телят не гонял.
        ____
        На этот раз на квартире Абрама Самуиловича собрались солидные люди из «Бюро защиты евреев».
        Папа —Шамизон детей на встречу не позвал. Пригласил лишь профессора Рубанова и фабриканта Шпеера.
        — Знакомьтесь, господа, — представил друг другу присутствующих. — Винавег-г, Кг -голь, Бг -гаудо, Кулишег-г, Бг -гамсон, Слиозбег-г, Познег-г.., а это мои дг -гузья, пг -гофессог -г Г-губанов и финансист Шпеег-г, — в каждого потыкал рукой с перстнями на пальцах: «Ну почему, кроме моей, все еврейские фамилии имеют букву «р». Я её ненавижу даже сильнее, чем кровавый царизм», — сделав печально -суровое лицо, продолжил: — Мы все знаем об ужасном пог -гоме в Кишинёве, — горестно поморгал и пошмыгал носом.
        Шпеер, на всякий случай аккуратно сняв монокль, потёр изгибом указательного пальца глаз.
        Рубанов скорбно покачал головой, а господа из «Бюро защиты» закатили к потолку глаза, переполненные тысячелетней еврейской грустью.
        — Деньги — второстепенны, — вернувшись с небес на землю, произнёс Познер. — Главное — мысль, идея и слово. А финансы служат для того, — пренебрежительно окинул взглядом Шпеера, — чтоб донести идею до масс. В результате, вооружённые идеей массы завоюют нам власть. А где власть — там и деньги!
        — Вы правы, господин Познер, — поддержал его Кроль. — Маркс выдвинул экономический лозунг: «Товар -деньги -товар», а мы — политический: «Идея -власть -деньги».
        «Но деньги присутствуют везде, — внимательно слушал новых знакомых Георгий Акимович, — вот они — умные головы, а не в нашем университете. От теории смело идут к практике».
        — Власть дороже денег, — взял слово Винавер. — У кого есть власть, у того будут и деньги. Они производны от власти. Нам нужна власть. Царизм устарел, выродился и одряхлел. Царь не дорожит своей властью. Дорожит Россией, но не властью… И мы должны.., нет.., обязаны забрать её. И власть. И Россию… Для этого хороши все средства: ложь, подкуп и убийства…
        Рубанов задумчиво поглядел на Винавера, прекрасно одетого, интеллигентного и умного еврея, впервые подумав: а чем, собственно, мы недовольны?, — но мысль эта, с последующими словами оратора, быстро покинула его голову.
        — Думаю, многие демократические, — саркастически улыбнулся, — русские писатели поедут в Кишинёв, чтоб всё узнать из первых уст… Вот и пусть информация будет немножко преувеличена… Для того литература и призвана, чтоб находить какие -то второстепенные эпизоды и превозносить их, как Горький босяков.
        — А народ кушает это и делает выводы, — усмехнулся Брамсон, перебив своего товарища. — Могут поехать Чехов, Горький, Короленко.., но лучше всего, чтоб по этому вопросу, в нужной нам интерпретации, выступил Лев Толстой. В Кишинёв -то он вряд ли поедет, но вот обличить царский режим сумеет…
        — А если какой -нибудь писатель вдг -гуг напишет, что евг -геи сами спг -говоциг -говали пог -гом? — засомневался Шамизон.
        — Для этого и существуют газеты, — разъяснил ему Брамсон, — чтоб подготавливать общественное мнение в нужную сторону. У ваших корреспондентов такого таланта, как у писателей нет… Но обгадить они могут кого угодно. Даже Толстого… А кому охота в дерьме -то ходить? Да и нет у русских писателя -патриота. Был Лесков, да умер. А наши писатели, в отличие от русских — национальны и патриотичны. Будут сочинять то, что пойдёт на пользу еврейской нации. Глупые русские власти оставили своих литераторов без поддержки и идеи, а мы их подхватили и направили в нужное нам русло, как когда -то Белинский направлял классиков 19 века в либерализм и демократию.
        — Господа! — вновь взял слово Познер. — Мы немного отвлеклись от главного. Наша задача узнать, кто дал приказ к организации погрома. Я уверен, что бойня задумана в Департаменте полиции и выполнялась по приказу оттуда.
        — Да, да, вы правы, — вскочил со стула Кроль, — но как бы глубоко мы не были убеждены в том, что кишинёвская бойня организована сверху, с ведома, а может даже, по инициативе Плеве, мы можем сорвать маску с этих высокопоставленных убийц и выставить их в надлежащем свете перед всем миром, лишь имея самые неоспоримые улики против них… Для сбора коих, предлагаю послать в Кишинёв адвоката Зарудного. Фигура известная и работает в нужном нам ключе… Тем более за хороший гонорар. Проголосуем предложение.
        Все были согласны.
        — И материалы, материалы в газеты… Да такие, чтоб у обывателя стыла кровь… Например, тысяча русских солдат насиловала еврейскую девочку… можно и мальчика, конечно… Съедят. Вспарывали животы беременных еврейских женщин серпами, — горячился Познер.
        — Штыками. Откуда у солдат сег -гпы… Ещё скажите, забивали гвозди в евгейскую голову и обзывали ёжиком, — хмыкнул Шпеер.
        — Вы, господин в монокле, если не понимаете ситуации, так лучше помолчите, — осадил фабриканта Винавер. — Обыватели съедят всё… Главное, погуще замесить. Пусть Зарудный вскроет, за хорошие деньги, тайные пружины кишинёвской бойни… А то власти, для отвода глаз, арестовали несколько десятков хулиганов и довольны. Вот это довольство мы им и испортим.
        — Вроде бы, несколько сотен арестовали, — вышел из тени Рубанов.
        — Вроде бы, да кабы, — не слишком культурно оборвал его Познер. — Вы, если наш друг и ненавидите царизм, напишите обличительную статью и, ручаюсь, она попадёт в зарубежные газеты, и ваше имя узнает вся прогрессивная мировая общественность…
        Вечером, взбодрённый профессор активно пыхтел над обличительной статьёй, закончил которую патетическими словами: «Бог разделается с царизмом, как разделался с Содомом и Гоморрой», — а заодно бы разделался и с моим геморроем», — помечтал он, не слишком интеллигентно почесав задницу.
        К удивлению членов Бюро защиты евреев, русская судебная система сурово обошлась с погромщиками. 466 человек сразу же получили судебные решения за мелкие преступления. Подследственных с серьёзными преступлениями было около сотни. 36 из них обвинялись в убийствах.
        В «Правительственном Вестнике» от 29 апреля был опубликован циркуляр министра внутренних дел Плеве, осудившего бездействие кишинёвских властей. Он указал губернаторам, градоначальникам и полицмейстерам — решительно пресекать насилия всеми мерами.
        Святейший Синод осудил погромщиков, призывая духовенство к искоренению вражды против евреев.
        С увещеванием к православной пастве обратился Иоанн Кронштадский, понимающий, что действия погромщиков раскачивают устои самодержавия и вредят России: «Вместо праздника христианского они устроили скверноубийственный праздник сатане».
        Всё это явно не устраивало членов Бюро.
        К тому же, ушлый Зарудный закончил расследование, со всей адвокатской честностью установив, что главным организатором и руководителем погрома является жандарм Левендаль.
        Еврейские писатели тоже внесли свою лепту, разослав по всем российским городам с маломальским еврейским населением воззвания — организовывать отряды самообороны, очень развеселив этим пожилых лавочников и портных.
        — Иголками станем гоев колоть, — смеялись они.
        Однако их дети отнеслись к полученной директиве со всем вниманием, принявшись активно воплощать установку в жизнь.
        Особенно увлеклась этим еврейская молодёжь в городе Гомеле.
        В первых числах мая, во время генерал -адъютантского дежурства, Максим Акимович Рубанов и Вячеслав Константинович Плеве, сидя в кабинете императора, обсуждали с Николаем газетные статьи.
        Особенно самодержца интересовало, что пишут газеты о событиях в Кишинёве, и чем публикации отличаются от официальных отчётов.
        — Недавно, господа, мне попался на глаза в одной из газет очерк писателя Короленко, под названием «Дом № 13».
        — Ну, ваше величество, видно автор решил затмить чеховскую «Палату № 6», — иронично сощурился Рубанов. — Там тоже есть пациент -еврей, явный дурачок, извините, помешавшийся оттого, что сгорела шапочная мастерская. Вот и здесь Короленко опрашивал в основном таких же евреев… То какой -то Пинкус, слышал от Бони Купершмита, что его троюродный дедушка был свидетелем, как полк солдат изнасиловал 90-летнюю даму… Простите, что несколько утрирую… Но не всему можно верить в этом рассказе. Да и сам Короленко оговаривается: «Правда, это основано на показаниях евреев, но нет основания сомневаться в их достоверности… Да чего им выдумывать подробности?» — отложил газету Рубанов. — Честные евреи… Это нонсенс… Что им выгодно, то и скажут. Вот потому -то не громят мордву или татар, которые 300 лет на Руси власть держали, а именно евреев…
        — Предварительным следствием не добыто данных, которые указывали бы, что беспорядки были заранее подготовлены. Если применить карточный термин — блеф… и больше ничего. Просто это кому -то очень выгодно — опозорить Россию. Ведь в заключении Обвинительного акта ясно сказано, что беспорядки, — поднял со стола исписанный лист: «…разрослись до указанных размеров лишь благодаря нераспорядительности полиции», а за это кто надо уже наказаны. Простите за горячность, ваше величество. Но без содрогания читать всякую ложь просто невозможно. Бумага, конечно, всё стерпит, но не до такой же степени…
        — Согласен с вами, Вячеслав Константинович. Событие весьма гнусное. Но следует быть объективными… Нельзя же так утрировать, — подхватил и тут же выронил ворохом разлетевшиеся по столу газеты, Николай. Уже и Запад и Америка подхватили этот, как вы выразились — блеф. Поголовное убийство женщин и грудных младенцев… множество случаев изнасилований несовершеннолетних девочек и жён, в присутствии мужей… А вот что ещё пишут, — взял со стола английскую газету: «Одному еврею распороли живот и вынули внутренности… Одной еврейке вбили в голову гвозди насквозь…».
        — Где такие гвозди взять? — заинтересованно произнёс Рубанов. — Да вбить бы в язык автору статьи… Несмотря на то, что он иностранец.
        — Это уже будет международный скандал, — невесело улыбнулся император. — И статьи противоречивы. В одних написано, как посмело правительство стрелять в народ… Это о Златоусте. В других пишут — как посмело правительство закрыть глаза на бесчинства, и не применило оружие для разгона грабителей. Но и в том, и в другом случае, я становлюсь кровавым палачом, — достал из портсигара папиросу и закурил, забыв от волнения предложить своему генерал -адьютанту и министру. — Да я только и хочу умиротворить народ наш, поднять его образование, достаток и нравственность… Потому и присутствую на службах в церквах, чтоб люди тянулись за мной. Чтоб молились и думали о процветании России, а не о том, как ей навредить…
        — Ваше величество, цели русских патриотов и русских, а точнее, еврейских революционеров, различны. Об этом ещё Сипягин говорил, царствие ему небесное, — перекрестился Плеве, а за ним и Николай. — И всё это давно описано в «Протоколах Сионских мудрецов», идею которых проводит Бюро защиты евреев, разославшее телеграммы во все мировые столицы. В Париже, Берлине, Лондоне, Нью —Йорке уже происходят митинги протеста, где такие же, как наши, еврейские крикуны обличают преступления, которых не было, совершённые ужасным царским правительством. Нашим министрам только и осталось, как бегать по Кишинёву и евреек насиловать, — хмыкнул Плеве.
        Максим Акимович пригладил усы, заодно прикрыв рот, так как чуть было не ляпнул, что и на жён -то не у всех пороху хватает — всё на генералов переложили, но понял, что обсуждаемая тема для шуток явно не подходит.
        — Записные ораторы клеймят злодеяния царизма, ваше величество, сознательно им подготовленное. Простите, но, вероятно, скоро появятся статьи, что это вы распорядились резать еврейских младенцев… Так что не удивляйтесь, ежели об этом прочтёте, — презрительно бросил взгляд на газеты фон Плеве.
        ____
        Через месяц с небольшим, кишинёвские события затмил 200-летний юбилей Санкт —Петербурга.
        В Летнем саду открылась «Неделя Петра Великого» и Аким Рубанов с Зерендорфом и Витькой Дубасовым, в прекрасном лёгком подпитии, любовались на огромную процессию в костюмах петровской эпохи, состоящую из герольдов, голландцев, турок, карликов и шутов.
        — Вчера Ряснянский нас здорово напугал, — поделился пережитым Рубанов. — Гришку, приказом по полку, турком хотел назначить, а меня и вовсе — пленным шведом… Кстати, скоро они должны пройти, — глянул на мачту с двумя якорями на широкой подставке, рядом с которой укрепили герб столицы и щит с вензелями Петра Первого и Николая Второго. Всё сооружение венчалось Андреевским флагом.
        — Таких мачт по Питеру я уже штук двадцать насчитал, — заметив, куда глядит Аким, произнёс Зерендорф.
        — О-о! Дивитесь -ка, люди добрые, — зачастил Дубасов, — сам царь Пётр куда -то пленного Карла тащит.
        — И Нептун за ними бредёт… Не иначе — в ресторан Кюба, — сделал предположение Зерендорф. — Город, конечно, украсили. Видели увитые зеленью две колонны у здания Госсовета? Увенчанные золотыми шарами с орлами. Красота-а!
        — Мне больше понравились три аллегорические картины у Знаменской площади, — козырнул кому -то Дубасов.
        — Чего-о? — хором спросили друзья.
        — Две темноты! — хохотнул подпоручик. — Средняя картина имеет весьма аллегорический характер. Царь Пётр изображён не в ресторане Донон, а среди спасённых им на море людей.
        — В ресторан пойдут позже, — обиделся на «темноту» Зерендорф.
        — Правая, — не слушал его Дубасов, — пустынный брег Невы. Без дворцов и ресторанов… А на левой — старый Петербург около Адмиралтейства.
        — Ну ты, брат, учё -ё -н, — уважительно похлопал по плечу друга Зерендорф. — Алле -го -ри-ческий характер, — чуть не по слогам повторил он.
        — У нас Ряснянский носит аллегорический характер главного палача Ивана Грозного Малюты Скуратова. А твои картины — ерунда, по сравнению с тем шедевром, что возвели неподалёку от моего дома, — поклонился знакомой даме Рубанов и замолчал.
        — Нет, ну что у тебя за привычка, — возмутился Зерендорф. — Ты можешь когда -нибудь мысль до логического конца довести?
        — Могу! Довожу!.. Соорудили арку с куполом и огромной фигурой Петра, с блестящим топором… Маменька по вечерам боится домой мимо него проезжать — кишинёвского погромщика ей напоминает, — улыбнулся Аким.
        — А места для публики на Суворовской площади, имеют вид корабля с палубой и мачтами… Тоже аллегория какая -нибудь, — со смаком произнёс понравившееся слово Дубасов.
        — Как бы Ряснянский нас аллегорическими шкиперами куда -нибудь не определил. 16 мая грандиозный праздник обещают, — перекрестился Зерендорф. — Да ещё нового командира полка нам Дубасов удружил… К Троцкому уже привыкли, а этого не знаем… Виктор, расскажи о своём бывшем командире 145?го Новочеркасского.
        — Ну что рассказать… Полковник Щербачёв Дмитрий Григорьевич…
        — С 10 мая генерал -майор и командир лейб -гвардии Павловского полка, — перебил его Зерендорф.
        — Ну да, теперь генерал, — продолжил Дубасов. — С 1898 года — начальник штаба 2-ой гвардейской пехотной дивизии. 20?го июня 1901 года — командир нашего полка, а теперь — вашего. Волевой и резкий. Поблажек по службе не даёт… А вот жизнь за царя отдаст без раздумий… Такие о нём в полку отзывы… Скоро и сами узнаете.
        — Господа. Слушайте новый анекдот, — решил сменить тему Аким. — Здесь, в Летнем саду, встречаются два отставных фельдфебеля, и как положено, один у другого спрашивает: «Как дела?» «Хреново», — получает ответ. — «Но скоро выправятся. Ибо дадут единовременное пособие и увеличат пенсию по случаю двухсотлетия юбилея Петербурга». «Это на каком основании?» — удивился первый, из 145?го Новочеркасского.
        Зерендорф хмыкнул. Дубасов приготовился ржать.
        … «Как на каком? Во -первых, меня Петром зовут». «Ну и что с того?» — поразился фельдфебель 145?го Новочеркасского. — «Во -вторых, живу у Петровского парка, в доме Петрова… В третьих, мой день рождения совпадает с днём Полтавской битвы, к тому же, на днях, заехал одному шведу в ухо, а намедни, в трактире «Европа», кулаком выбил окно… Ежели не мне, то кому ещё пособие и пенсию могут дать?».
        — Бу -а -а-а! — жизнерадостно заржал Дубасов. — У нас в полку фельдфебели все такие… Скоро Щербачёв к вам ротным его поставит… Кого ещё ставить, как не его, — развеселился он. — А вот недавно тоже анекдот слышал… От моряка одного, в ресторане, — уточнил на всякий случай: «Однажды, прогуливаясь по Летнему саду, царь Пётр заметил в кустах обнажённую задницу», — гы, гы…
        — Чего заметил? — огляделся по сторонам Зерендорф.
        — Жопу голую, — развеял его сомнения Дубасов. — Слушайте дальше: «Подойдя ближе, узрел матроса, пристроившегося со спущенными штанами к девке. «Сия голая жопа позорит флот российский», — проворчал император, и вскоре ввёл на флоте форменные брюки с клапаном, чтоб заниматься любовью не обнажая зада», — бу -а -а-а, — вновь испугал громогласным гоготом птичек в Летнем саду.
        Проходящий мимо строй петровских шутов и карликов, подозрительно косился на весельчака.
        — Не ваших мелких павловцев Щербачёв переодел? — Бу -а -а-а, — вновь испугал птичек Дубасов. — Кстати… Тот же морячок поведал мне, что нынешней весной адмирал Старк приказал переменить парадный, белый окрас кораблей Тихоокеанской русской эскадры на боевой тёмно -оливковый… Когда спросил моряка — зачем это надо, тот ответил, что корабли окрасили применительно к театру боевых действий: «Жёлтое море имеет мутно -зелёный цвет. Это будет первая война, — сказал он, — когда наши корабли поменяют парадный цвет на защитный».
        — Может, тоже какая аллегория? — задумчиво произнёс Рубанов. — Брюки поменяли — понятно для чего… А с кем воевать -то собрались?..
        16 мая, на день основания города, рота павловцев стояла в почётном карауле среди других гвардейских рот сборного полка, у летнего домика Петра Первого.
        Наступал один из кульминационных моментов празднества — торжественный вынос матросами гвардейского и флотского экипажей петровской лодки — «верейки».
        Аким видел взволнованных Николая с матерью и супругой, наблюдающих за церемонией.
        Затем лодку погрузили на разукрашенную баржу, и небольшой пароходик потянул её к площади у «Медного всадника».
        Туда и переместилось всё скопление царских родственников, министров и генералов. Вслед за ними бодро промаршировал и сборный гвардейский полк.
        «Ну почему первой роте так не везёт, — печатая шаг, размышлял Аким, — у нас даже кота дрессированного нет», — остановились за роскошной «царской палаткой», неподалёку от памятника и начался молебен, а потом крестный ход.
        Затем высшее общество, в сопровождении сборного гвардейского полка, переместилось к Троицкому мосту, открытие коего приурочили ко дню города.
        Там, городской голова Ляпунов, поднёс императору Николаю кнопку на красной бархатной подушечке, от которой шла проволока к механизму разводной части моста.
        На таких же подушечках подали серебряные ножницы императрицам Марии Фёдоровне и Александре Фёдоровне, чтоб они разрезали ленточку у входа на мост.
        «Туш оркестра подтвердил, что они это сделали, — мысленно прокомментировал Аким, глазеющий на венценосцев из первого ряда сборного полка. — Теперь император удостоверился, что кнопка работает, и мост разводится и сводится, — услышал крики «ура». — Вот сливки общества продефилировали по мосту на Петербургскую сторону… Значит, скоро и нам в казарму».
        Однако празднично -трудовой день на этом для него не кончился.
        В Михайловском манеже состоялся обед для нижних чинов гвардейских полков, и молодые подпоручики, согласно указанию Ряснянского, следили за порядком.
        И только в восьмом часу вечера, когда довольные жизнью солдаты направились по казармам, унося с собой дареные на память юбилейные кружки, гостинцы и папиросы, офицеры ринулись в собранскую столовую.
        Вот только когда началось настоящее празднование юбилея.
        Пили за город в целом, и за крепостную артиллерию, отсчитывающую своё существование одновременно с Петропавловской крепостью. Пили за свой полк, и даже за двухсотлетие столичной полиции, которой Николай Второй всемилостивейше пожаловал на форму пуговицы с государственным гербом.
        Полковник Ряснянский похвалился юбилейной медалью с профилями Петра Первого и Николая Второго.
        Выпили за медаль, и отдельно за каждого императора. Выпить за Ряснянского сил уже не хватило…
        В самый разгар торжеств, 18 мая, уразумев, что кишинёвские события неуклонно уходят на задний план, в лондонском «Таймс» появилась публикация текста письма Плеве к губернатору фон Раабену, где министр якобы советовал, при беспорядках против евреев, не подавлять их оружием, а только увещевать…
        — Ваше величество, — через три дня после злосчастной статьи, оправдывался в кабинете Николая, министр. — Барона Левендаля им стало мало… Богом клянусь, что не посылал кишинёвскому губернатору секретных депеш… Да ещё, как написано, за десять дней до погрома. Будто я знал, что в Бессарабской губернии погром намечается…
        — Не то, что знали, — закурил Николай, — но сами его и подготовили… Я привык. Восемнадцатого мая у меня всегда трагические неприятности. То Ходынка, то эта статья английского корреспондента в Петербурге, Брахама…
        — Судя по фамилии, из той же нации, — вставил Плеве.
        — И вреда, чувствую, эта публикация нанесёт не меньше Ходынки, — задумчиво произнёс государь.
        Сегодня, в отличие от прошлого раза, он был спокоен.
        — Шутить изволите, ваше величество, а мне… хоть стреляйся.
        — Мне тоже не до шуток, — вздохнул император. — Им того и надо, чтоб мы застрелились, — задумчиво побарабанил пальцами по столу. — О каких -то «Протоколах» в прошлый раз речь шла… Уверен, у вас есть. Дадите почитать? — как -то наивно, по -детски, попросил государь.
        Министр согласно склонил голову.
        — Шестого мая, как раз на мой день рождения, убили уфимского губернатора Богдановича, — затянулся папиросным дымом Николай, выдохнув его к потолку. — Это просто какой -то рок навис над страной… И всего несколько публикаций в газетах, словно произошло рядовое событие. Будто дворника ликвидировали. Вот, — держа далеко от глаз газету, прочёл: «Уфа. 6 мая. Сегодня в 4 часу дня, в городском парке, двумя злоумышленниками убит девятью пулями губернатор Богданович». — А ещё в одной газете пропечатали, что перед смертью занимался тем, что вместе с полицейским прогонял из парка пасущуюся козу… И всё! Будто так и надо. Царский сатрап же…
        — Заказчик и подстрекатель Исаак Герш, в миру — Гершуни, тринадцатого мая арестован в Киеве и этапирован в столицу, — как -то отстранённо произнёс министр. — Сам киевский генерал -губернатор Драгомиров изволили доложить, — невесело улыбнулся он.
        — Кто руководил поимкой преступника?
        — Ротмистр Спиридович.
        — Молодец. Присвоить ему подполковника.
        — Слушаюсь, ваше величество. Хоть кто -то будет счастлив. Всего полгода в ротмистрах походил.
        — А чем известен этот Гершуни? — поинтересовался государь.
        — Возглавляет Боевую организацию партии эсеров. Летом 1900 года подвергся аресту и допрошен начальником Московского охранного отделения Зубатовым. Улик не найдено. Освобождён. И тут же ушёл на нелегальное положение. На его совести убийство Сипягина. Планировал террористические акты против обер -прокурора Синода и петербургского генерал -губернатора Клейгельса. Летом 1902 года, по его указанию стреляли в харьковского генерал -губернатора Оболенского…
        — Какая хищная птица этот Исаак Герш, — покачал головой император. — Надеюсь, что теперь крылья ему подрежут и посадят в клетку.
        — Уже сидит. Не вылетит. Но Кишинёв — не его рук дело, — вспомнил главную душевную болячку Плеве. — На старости лет так оболгали, — горестно покачал головой. — Какой -то писака английский. Оправдываться в этом бреде считаю ниже своего достоинства. Люди разберутся…
        — Да верю я вам, Вячеслав Константинович. Неужели за границей, да и у нас, не понимают, что министр внутренних дел не станет сам себе такую свинью подкладывать… Мозгов, что ли, у людей нет.
        Однако заграничный люд думать не любил и верил газетам — врать не станут…
        Произошёл просто взрыв мирового еврейского негодования. Как же. Третий день, а опровержения всё нет.
        Оказывается, явные глупости тоже следует опровергать…
        Но министр и правительство этого не знали. Считали людей умнее, чем они есть, не понимая, что некоторым «тёмным» силам очень нужно очернить Россию и её власти.
        В Ницце, в гостинице «Оазис», приходила в себя после известных событий славная бундовская троица: Бобинчик —Рабинович и Ицхак с Хаимом.
        — Что, Хаим, здесь тоже неплохо готовят, — поглощал заказанных в номер устриц толстый Бобинчик. — В этом номере, говорят, шесть лет назад сам Чехов останавливался, — шумно проглатывал не кошерную пищу. — Вот тогда -то, встретив здесь массу знакомых, и назвал эти места «Русской Ривьерой», так, во всяком случае, метрдотель рассказывал, — покончил с блюдом и вытер о салфетку толстые пальцы.
        — Ну, и кто сюда ещё приезжал, еврейский ты наш Миклухо —Маклай, — с иронией глянул на Бобинчика —Рабиновича, Ицхак.
        — Гоголь, Тютчев и даже Лев Толстой тут были… А чего обзываешься -то? — вскочил Бобинчик. — Хватит мою фамилию коверкать.
        — Если обидел, извини, Гад. Честное слово, не хотел, — ехидно ощерился худой, сутулый и, ко всему, хромой еврей. — Главное, у нас есть деньги, за которые можно жрать этих не кошерных морских гадов.
        Бобинчик недовольно засопел.
        — Надеюсь, намёков здесь нет?
        — Какие намё -ё -ки, Га -а -д? — развёл в стороны руки Ицхак. — Голая правда. Кроме денег, в Бунд пошла еврейская молодёжь. На Западе, здесь вот, — топнул ногой, — сильно пошатнулся имевший место антисемитизм. Ведь в средние века западные гои перебили тысячи евреев… О чём сейчас стараются забыть, на полном серьёзе называя Россию царством зла. В сравнении с западным прошлым, на востоке мы в шоколаде живём.
        — А черта осёдлости? — вскинулся Хаим.
        — Черта осёдлости сохраняет нашу самобытность, — подошёл к окну и глянул на улицу Ицхак. — Ведь здешние, западные евреи, уже не евреи… Космополиты… Евреи, в высшем смысле этого слова, остались только в России. А на Западе — жиды!
        — Дождёшься, Ицхак, что когда -нибудь свой же брат -еврей тебя и пристрелит, — уставился на товарища Бобинчик —Рабинович.
        — Типун на твой жирный язык, Гад, — сплюнул Ицхак. — Теперь, думаю, после кишинёвских событий, правительство начнёт расширять черту осёдлости. Чтоб евреи попали под влияние большинства населения и приняли православие. Надеюсь, пока это произойдёт, мы сломим хребет царю и министрам, — сжал он костлявые кулачки.
        — Как говорят некоторые наши товарищи, — взял слово Хаим, — в России застоявшееся, дряхлеющее правительство, не способное руководить страной.
        — Много ты понимаешь, вместе со своими товарищами, — желчно перебил его Ицхак. — Россия, по приросту промышленной продукции, опережает Запад и идёт вровень с США. Особенно ускоренно развиваются машиностроение, электроиндустрия, железнодорожный транспорт. Только глупый и недалёкий человек из твоих товарищей, — глянул на Хаима, — может назвать русское правительство дряхлеющим. Пузатые русские купцы свободно оперируют такими понятиями как «коммерческий кредит», «биржа», «дивидендная бумага» и «Онколь». Бобинчик, ты знаешь, что такое — онколь?
        — Что -нибудь вкусненькое, — не задумываясь, ответил тот.
        — Ага! Седло устрицы, — хмыкнул Ицхак.
        — О-о! Седло барашка-а, — зачмокал губами Бобинчик и поцеловал сжатые кончики пальцев. — Прелестное кошерное сёдлышко…
        — Тьфу! Миклухо —Бобинчик… Ты можешь ещё о чём -нибудь с таким интересом рассуждать, кроме жрачки.
        — Могу! Денежки! И хватит коверкать мою фамилию. Я — Бобинчик —Маклай! — замер, вытаращив глаза.
        — У -у -а-аха -ха -а! — зашлись от смеха его друзья.
        — Га -адский папа-а.., — вытирал глаза Хаим. — Во отмочил! Миклухо —Рабинович, уа -ха -ха-а, — вновь захохотал он.
        — А чего, дряхлеющее правительство? — вобрав живот и выпучив глаза, вроде так выглядит умнее, — попытался отвлечь Ицхака от смеха по поводу своей дворянской фамилии.
        — Правительство? — отсмеявшись, на секунду задумался тот. — Правительство не дряхлеющее, а разобщённое. У министров нет согласованности в управлении страной, и каждый из них как бы — сам по себе… Видит выгоду своего министерства, но не всей страны в целом. И часто действия одного ведомства противоречат другому. Председателю Комитета министров они, практически, не подчиняются. Он не координирует их действия. Вот отсюда и разброд.
        — Ицхак, — елейным голосом поинтересовался Бобинчик —Рабинович, ты случайно не засланец царского правительства? — с сомнением оглядел сутулого еврея. — Так сильно хвалишь Россию.
        — Противника нельзя недооценивать… А то проиграешь битву!
        — Шумим, братцы, шумим? — навестил ставшую неразлучной троицу бундовцев их товарищ по партии Вольф.
        После взаимных приветствий и рукопожатий, маститый партиец, с плохо скрываемым презрением оглядев Хаима с Бобинчиком, обратился к Ицхаку:
        — Как всем известно, думаю, даже и полиции, семнадцатого июля в Брюсселе, мы открываем Второй съезд российской социал -демократии, — вновь оглядел Хаима с Бобинчиком, и почему -то тяжко вздохнул. — Вы — наши герои. Мы кооптировали вас в Заграничный комитет Бунда, делегатами от которого на съезд прибудут товарищи Гофман и Гольдблат… Это их псевдонимы. А фамилии — Коссовский и Медем. Скоро я вас с ними познакомлю.
        — Для тех, кто не знает, — тоже презрительно глянул на дружков Ицхак, — товарищ Арон Иосифович Вольф принимал участие в подготовке и проведении Первого съезда в Минске.
        — Да, да, — покраснел тот от удовольствия. — Правда, тогда жил и работал под своей фамилией — Кремер. Все восемь делегатов были друзья… И евреи… Мы первые начали объединять революционеров. Важнейшим результатом съезда стало провозглашение РСДРП. Правда, название партии предполагалось сделать без слова «рабочая», так как только один из делегатов мог считаться рабочим — часовщик Шмуэл Кац… Ни Мутник, ни я, ни Тучапский, ни Петрусевич или Видгорчик с Эйдельманом рабочими не являлись.., но, подумав немного, уже после съезда члены ЦК успели решение подправить… А то бы получилась Российская социал -демократическая еврейская партия, — тоненько захихикал он. — РСДЕП. Сейчас в Бунд входят два социал -демократических профсоюза, которые вам поручается курировать: союз щетинщиков и союз кожевенников.
        — Создавай союз любителей гифилте фиш, — зашептал Бобинчику Хаим, панибратски ткнув его локтем в бок, — а пока курируй кожевенников. А я возьму на себя щетинщиков, — довольно потёр ладони Хаим.
        — Чего вы там шепчетесь? — подозрительно воззрился на товарищей Ицхак, приудобившись на стуле и закинув ногу на ногу.
        — Поделили обязанности, — почтительно выпучился на Кремера Бобинчик.
        — Молодцы! — поймал его взгляд Арон Иосифович. — На съезде БУНД ребром поставит вопрос о своей особой роли в партии. На этом съезде подавляющее большинство составляют НАШИ… Я не беру ЦК или Заграничный комитет Бунда. Но даже от группы «Освобождение труда» кроме Плеханова прошёл Дейч. От «Искры» — Мартов… Но мы -то знаем, что он Цедербаум. От Заграничного союза русских социал -демократов: Мартынов и Акимов… А на самом деле они — Пиккер и Махновец. От Петербургского комитета — Горский. Он же — Шотман. От Московского комитета — Белов и Сорокин… А ежели копнуть, то они тоже НАШИ… Цейтлин и Бауман. От Одесского комитета — Залкинд —Землячка и Зборовский. Тут всё ясно… Одесса — наш город. Но даже от Донского комитета представлены казаки: Драбкин и Локерман…
        — Как сказал великий пролетарский писатель Максим Горький: «Казак Локерман — это звучит гордо!».
        — Не юродствуйте, — перебил Бобинчика Кремер.
        — Тихо ты, — вновь ткнул под рёбра Бобинчика —Рабиновича Хаим. — Вольф — это значит — Волк. Не высовывайся, а то съест без подливы…
        — От Союза горнозаводских рабочих — Мошинский, — перечислял «своих» Арон Иосифович. — От Екатеринославского: Мандельштам и Галкин.
        — Малкин —Галкин тоже наши? — поинтересовался Хаим.
        — Тихо ты! — с удовольствием ткнул его под рёбра Рабинович. — Сиди в своём союзе щетинщиков и не высовывайся.
        — Все наши! — улыбнулся Кремер. — От Уфимского — Крохмаль и Мишинёв. Мишинёв — рабочий. Здесь, за границей, известен как Петухов.
        «У всех двойные фамилии, — загрустил Бобинчик —Рабинович. — Этот — Вольф —Кремер. Тот — Мишинёв —Петухов», — вновь сосредоточился на перечислении делегатов.
        — … От сибирского союза — Мандельберг и Троцкий —Бронштейн… вот они -то — местечковые… Могут всё нам завалить.
        — Да они все местечковые, — нахмурился Ицхак. — Каждый на себя одеяло потянет…
        «Или, яснее сказать, гифилте фиш первым сожрёт», — изменил на понятный образ вонючее одеяло Бобинчик.
        И был прав. В конце концов, так оно и получилось. Никакого особого места Бунду не досталось.
        Ясное дело, делегаты съезда не доверили одной организации представлять всех евреев. А остальные что будут делать?
        ____
        В день открытия Второго партийного съезда в Брюсселе, государь с семьёй, великими князьями и свитой прибыл в Саров, что на границе Нижегородской и Тамбовской губерний, на канонизацию преподобного Серафима Саровского.
        «Полгода я ждал прославления отца Серафима, — стоя рядом с супругой в окружении родственников и свиты, крестился Николай, разглядывая построенные у монастырской стены временные бараки и бесчисленное число паломников рядом с ними. — Молва о причислении Серафима Саровского к лику святых быстрее телеграфа облетела Россию, — умилённо глядел на собравшихся богомольцев. — А ведь весь Священный Синод во главе с Победоносцевым был против канонизации, — покачал он головой и надел фуражку с белым верхом. — «Слишком много чудес связано с именем отца Серафима», — талдычил Победоносцев и иже с ним. Потому и святой, коли чудеса творил, исцелял и врачевал людей. А ещё противились канонизации из -за состояния мощей преподобного. Видите ли, тело подверглось тлению.., что несвойственно святым, и в целости сохранились лишь кости, — возглавляя процессию, направился к Успенскому собору, где его ожидал Санкт —Петербургский митрополит Антоний. — Однако, как поведал мне Иоанн Кронштадский, один из немногочисленных сторонников канонизации, Древняя Церковь не видела в нетленности мощей непременного условия для почитания
подвижника в лике святых. Поддержал меня и Санкт —Петербургский митрополит, — поцеловал руку Антонию, встретившему его у входа в храм. — Потому я и настоял перед Синодом о канонизации», — перекрестившись, вступил в торжественную тишину собора.
        Утром, в сопровождении ближайших родственников, государь с супругой и матерью, направились пешком в скит дальней пустыни, куда при жизни удалялся молиться отец Серафим.
        «Преподобный был бы недоволен этой суетой, потому как здесь искал одиночество для душевного соединения с Богом», — подумал Николай, стоя перед скитом из рассохшихся брёвен, и ощущая исходящую от них силу святости.
        Рядом гомонили родственники, жеманничали великие княгини, пересмеивалась свита.
        «Для них это просто увеселительная прогулка, — вздохнул император, разглядывая высокие сосны, окружившие избушку. — Лишь великий князь Сергей и моя супруга почувствовали святость места… А ведь эти сосны видел Он… Пусть семьдесят лет назад деревца были молоды и малорослы… Но Он их видел… И гладил ладонью тонкий тогда ствол, — сорвал веточку и понюхал её. — Может и преподобный ощущал запах хвои от этого дерева и думал обо мне, как теперь я думаю о нём», — неожиданно не только для окружения, но даже и для себя опустился на колени в пыль дороги и склонил голову перед этим простым крестьянским домом, откуда много лет назад ушёл к Престолу Всевышнего великий праведник и заступник земли русской перед Отцом Вселенной.
        Примеру его последовал лишь великий князь Сергей. Другие великие князья просто склонили головы, а друг детства, великий князь Александр Михайлович, лишь иронично улыбнулся.
        Затем посетили то место, где лежал камень, на котором тысячу дней и ночей молился преподобный Серафим, и направились к святому источнику.
        Николай омыл лицо, почувствовав от этого небывалый прилив сил.
        Видно, то же самое испытала и Александра.
        Подошедший митрополит Антоний благоговейно зачерпнул ладонью воду и брызнул на лицо.
        Великий князь Александр Михайлович просто помыл руки.
        — Скудеет в некоторых людях вера русская, — ни к кому не обращаясь, произнёс Антоний.
        Николай заметил, как его друг детства свирепо глянул на иерарха церкви и в гневе сжал мокрые кулаки.
        — Вчера, ваше величество, в два часа ночи начался грандиозный крёстный ход из Дивеевского монастыря в Саровскую пустынь. В простом народе, — митрополит укоризненно покосился в сторону Александра Михайловича, — православная вера велика. Под торжественный колокольный перезвон толпы народа начали шествие. Хоругви несли суздальские, владимирские, тульские, ростовские, рязанские крестьяне. Вся Россия собралась славить преподобного старца. Дивеевские сёстры несли чудотворную икону Божией Матери «Умиление», перед которой так любил молиться отец Серафим. Под священные песнопения несли хоругви с изображениями местных святых. За хоругвеносцами следовало духовенство. Какая это была красота, — перекрестился митрополит. — Красота Православной веры… Красота Богоносного народа. Здесь, в Сарове, Бог говорит с Народом Своим, говорит с Россией, последней на земле хранительницей Православной Христовой Веры и Самодержавия, как земного отображения Вседержительства во вселенной Триипостасного Бога, — вновь перекрестился митрополит, заметив, как заблестели радостью глаза российского самодержца. — А сегодня вечером, как
перенесём гроб с мощами святого в Успенский собор, начнётся Всенощное бдение, имеющее особое значение, — в третий раз перекрестился митрополит, — это первая церковная служба, на которой преподобный Серафим будет прославляться в лике святых…
        После обеда, при пении литийных стихир, из Успенского собора к церкви преподобных Зосимы и Савватия Соловецких двинулся крёстный ход, на котором присутствовала вся царская семья и свита.
        Максима Акимовича Рубанова толпа оттёрла от царской свиты, как, впрочем, и других генералов, белевших кителями в окружении косовороток и зипунов крестьян. Рядом с ним, спотыкаясь, брёл старый слепой нищий с котомкой в одной руке и сучковатым посохом в другой.
        Пыля по дороге лаптями и сверкая прорехами на штанах, он пел псалом, устремив незрячие глаза в синь неба.
        Неподалёку, в окружении крестьян с жёнами, Рубанов заметил фрейлину Тютчеву, нёсшую на руках младенца в рваном тряпье, и рядом с ней — измождённую молодую женщину с узелком в руках, которой она и помогала нести ребёнка.
        — Батюшка Серафим глядит на нас сверху, — вымолвил слепой богомолец, прервав пение, — и радуется ладу на земле, — споткнулся о камень и Рубанов поддержал его за локоть. — Преподобного и звери лесные не трогали… Медведей ягодой с рук кормил и сам три года лишь снытью питался…
        — Чем? — не отпускал локоть старца Максим Акимович, обойдя с ним выбоину на дороге.
        — Полевой травой, — ответил нищий. — Дни и ночи на камне молился — церковь называет это столпничеством, и каждого пришедшего к нему, ласково называл «радость моя», — смахнул скатившуюся из слепого глаза слезу. — И людям говорил, что столпничество и пост нужны не для защиты от дьявола, а в благодарность Богу за щедрость Его, — перекрестился слепой и вновь запел молитву, влившись в хор голосов идущих рядом людей.
        Оглянувшись, Рубанов увидел, что и Тютчева поёт вместе со всеми, убаюкивая на руках ребёнка, и неожиданно для себя Максим Акимович тоже тихонько стал подпевать богомольцам, славящим Бога и преподобного Серафима Саровского.
        В церкви Зосимы и Савватия, гроб преподобного Серафима поставили на носилки, которые взяли государь император, великие князья, митрополит и архиереи.
        Шествие направилось в Успенский собор.
        Николай, ощущая левым плечом тяжесть гроба с останками святого, чувствовал себя счастливым и защищённым, как в детстве, когда рядом был отец. Отступили тревоги и заботы. Остались лишь он, народ и святой Серафим.
        Вспомнились слова, что сказал, провожая его в Саров, Иоанн Кронштадский: «Великая тайна России заключается в единении царя её, Воплощённого Именем Божьим — Помазанником Его, и Богоизбранного Народа Русского».
        И сегодня, сейчас Николай проникся этой тайной, понял и всем сердцем почувствовал её.
        Он воспринял себя и народ свой как единое, неотделимое целое…
        Десятки, сотни тысяч людей приветствовали его… Любили своего Царя, Россию и Серафима Саровского, что ходатайствует за них перед Престолом Божьим.
        Слёзы текли по его лицу, и он не стеснялся их. Ибо это были слёзы любви к своему народу, России и святому Серафиму Саровскому.
        В Успенском соборе гроб установили посреди храма. Зажгли свечи и запели «Хвалите Имя Господне».
        Митрополит, архиереи и всё духовенство троекратно поклонились.
        В храме, рядом с Николаем встали мать и жена. Зажгли свои свечи от его свечи и, радуясь одной с ним радостью, подпевая молящимся, истово крестились, забыв земные неустроенности и семейные недоразумения.
        Митрополит Антоний открыл гроб, и все опустились на колени.
        Царь земной горячо молился Предстателю за Отечество своё у Престола Царя Небесного.
        Наступила минута прославления преподобного Серафима.
        Торжественно и до слёз трогательно зазвучало величание «Ублажаем тя преподобне отче Серафим».
        После чтения Святого Евангелия митрополит и церковные пастыри приложились к святым мощам. Затем, ощутив исходящее от них благоухание, приложились к святым мощам Николай, мать и Александра. Следом — все великие князья и духовенство.
        На следующий день была совершена Божественная Литургия. Святые мощи обнесли вокруг престола и уложили в уготованную мраморную раку, что преподнёс в дар Саровской обители император.
        Торжество церковного прославления состоялось.
        — Сбылось пророчество отца Серафима о том, что среди лета запоют Пасху, — шепнул Николаю митрополит Антоний, когда по окончании Литургии совершали праздничный крёстный ход со святыми мощами вокруг монастырских храмов.
        Народ живою стеной стоял по пути хода, молился и плакал от радости, видя как царь, вместе с великими князьями, несут на плечах святые мощи дивного угодника Божия.
        «Неужели этот народ когда -нибудь восстанет против меня? Восстанет на того, кому кланяется и на кого молится, — думал Николай, оглядывая тысячи людей, пришедших сюда со всей необъятной России. — И как же тогда понять пророчество преподобного Серафима, по семейной легенде, сказанное императору Александру Первому: «Будет некогда царь, который меня прославит, после него будет великая смута на Руси, много крови потечёт за то, что восстанут против этого царя и самодержавия, но Бог царя возвеличит».
        20 июля, по окончании торжеств прославления Серафима Саровского, вереница экипажей, во главе с царской четой, двинулась из Сарова в Дивеево.
        — Ники, как всё было чудесно, — прижалась к плечу мужа царица. — Я дотронулась до камня, на котором молился преподобный Серафим, и он показался мне тёплым… Оттого -то у меня и на сердце тепло, — радостно засмеялась она. — Я с таким удовольствием вышивала Покров на гробницу и коврик с дорожками в подарок Саровской обители, что исколола пальцы. Представляешь, Ники, на Покрове преподобного Серафима есть моя кровь.
        На минуту в сердце Николая закралось какое -то беспокойство, и он спросил супругу:
        — Санни, за что ты молилась перед преподобным, что ты у него просила?
        — Ну конечно, сына… У нас четыре прекрасных дочери, но нужен наследник, — вновь нежно прижалась к мужнину плечу.
        — Я тоже просил у святого Серафима дать нам сына, — ласково поцеловал в щёку жену Николай. — Молитва старца перед Богом сильна… Говорят, что он даже воспарял над землёй во время молитвы. Человек величайшего духа и силы воли. Тысячу дней и ночей молился на камне, питался одной травой. Умерщвлял плоть, дабы возвысить дух. От этого и стал прозорливцем, который знал будущее… Так говорят предания… А сейчас мы посетим и послушаем живущую в Дивеевском монастыре, известную на всю Россию Прасковью Ивановну или Пашу Саровскую, как величают её в народе. Сам Иоанн Кронштадский просил посетить её и Елену Ивановну Мотовилову. Отец Иоанн сказал, что Мотовилова хранит письмо, написанное преподобным Серафимом и адресованное четвёртому государю, который приедет в Саров. А я и есть четвёртый государь, — заметил, как напряглась Александра, как побелело её лицо и затряслась рука с зонтиком. — Вот и приехали, — выйдя из экипажа, протянул ей руку. — Санни, да не волнуйся ты так. Матушку игуменью предупредили о нашем приезде, — направился вслед за служкой к келье блаженной Паши Саровской.
        За ними, переговариваясь и посмеиваясь, пошли великие князья и свита.
        В келье места всем не хватило, хотя из неё вынесли стулья, постелив на пол ковёр.
        Прасковья Ивановна сидела на кровати, одетая как крестьянка в цветастый сарафан и белую рубаху. Внимательно оглядев великих князей, она произнесла:
        — Пусть только царь с царицей останутся.
        Дождавшись, пока все вышли, пожилая женщина ласково, по -доброму оглядела Николая и Александру, тяжело вздохнула и, взмахнув рукой, тихо произнесла:
        — Садитесь.
        Николай смутился, беспомощно оглянувшись по сторонам.
        — На пол садитесь…
        Государь с государыней смиренно опустились на истоптанный ковёр.
        — Вы сделали для России и её православного народа великое дело, — обратилась к ним Прасковья Ивановна. — Прославление преподобного Серафима на века оставит след в памяти и душе народной. Мне ведомо, что многие неверующие за эти дни обрели веру, нашли утешение в скорбях, разрешение тяжких недоумений и сомнений духа. Многие встали на добрый, истинный путь, ибо тёплого молитвенника и великого Предстателя явил Господь людям Своим — преподобного Серафима Саровского. А тебя, государь и Царство Русское ждут кровь и испытания… Грянут великие потрясения в Царстве Русского Народа. Люди забудут, что первый долг русский, после Православия, и главное основание истинного христианского благочестия — в усердии и ревности к своему Царю —Богопомазаннику… Так говорил преподобный отец Серафим, — перекрестилась она. — Господь Бог попустит на время восторжествовать в России беззаконным людям, даже и не русским от рождения. Ясно видел грядущее святой прозорливец Серафим. Всё это случится по предопределению Христа Бога нашего, за упадок веры святой и благочестия людского. Святой Серафим хочет поддержать тебя, дабы в
трудные минуты тяжких испытаний ты не пал духом и донёс до конца Свой Тяжёлый, Христу в уподобление, Крест Искупления Своих подданных, изменивших присяге и предавших Тебя. Русские люди должны оглянуться на себя и опомниться, пока ещё не поздно, пока не услыхали ещё грозных слов Божиих: «Се оставляется вам дом ваш пуст!». Взывай к людскому благочестию, государь. Прославляй святых и может тогда народ твой обратится к Богу и Церкви Его…
        — Матушка Параскева, я вам не верю, этого не может быть… Гибель России. Династии. Церкви… Я видела наш народ. Он спокоен и тих, — заикаясь, произнесла царица.
        Тогда пожилая женщина пошарила рукой и вытащила из -под одеяла кусок красной материи:
        — Это твоему сынишке на штанишки… И когда он родится, тогда поверишь моим словам… Молитесь за себя и народ свой, и Бог не оставит вас милостью своей…
        И когда Николай с Александрой стояли уже в проёме двери, они услышали:
        — Государь, ты сойдёшь с престола сам и станешь выше всех царей…
        — Ники, я не хочу больше никуда ехать, — дрожала в коляске Александра, прижимаясь к плечу мужа. — Я боюсь!.. Я очень боюсь, Ники… Нам надо найти молитвенника, подобного Святому Серафиму, чтоб он отмолил нас и Россию…
        Николай не ответил ей, задумчиво глядя на деревья по сторонам дороги.
        Так же молча, он принял письмо от Мотовиловой, положив его в нагрудный карман.
        Елена Ивановна всё поняла.
        — Сядьте и успокойтесь, — властно сказала она. — Господь не попустит разрушиться земле Русской. Пройдя испытания Россия возродится и возвеличится… Так говорил мой супруг, а ему пророчествовал сам Серафим Саровский: «Ты не доживёшь, — говорил преподобный Серафим, — а жена твоя доживёт, когда в Дивеево приедет вся Царская Фамилия, и Царь придёт к ней. Пусть она ему передаст». — И вот вы пришли… Всё сбылось… А письмо написано старцем по откровению Божию… Я не читала его, но в нём вся правда…
        Николай прочёл письмо, вернувшись в игуменский корпус.
        Слёзы текли из его глаз, когда закончил чтение.
        О чём написал ему святой Серафим, Николай не рассказал никому, даже другу детства великому князю Александру Михайловичу.
        Лишь одна Александра знала содержание письма.
        — Ники, нам надо найти МОЛИТВЕННИКА, — произнесла она. — Ведь есть же в России хоть один праведник, чтоб отмолил нас от несчастий и бед. Надо найти его…
        — Надеюсь, Николай не станет слушать этих безумных старух, что бы они ему не говорили, — поделился своими мыслями с великим князем Сергеем, друг детства русского самодержца Александр Михайлович, пока ехали в экипаже, на что тот лишь осуждающе покачал головой. — Лучше, когда приедем в Петербург, вызовем дух Александра Третьего и узнаем нашу судьбу и судьбу России.
        ____
        Через месяц после начала торжеств в Сарове, семьи Рубанова -генерала и Рубанова -профессора, собрались в генеральском доме отметить окончание Глебом Николаевского кавалерийского училища.
        Отец и два сына -офицера сидели за столом в белых мундирах. Погоны Рубанова -старшего украшал генерал -адьютантский вензель, а погоны сыновей — две офицерские звёздочки.
        — Подпоручик и корнет, — похвалился Максим Акимович сыновьями перед семейством младшего брата.
        На что Георгий Акимович язвительно улыбнулся.
        Старшая, восемнадцатилетняя дочь скорчила насмешливую гримасу, прошептав: «Сатрапы!».
        Любовь Владимировна залюбовалась красавцами -офицерами, а тринадцатилетний Арсений и восьмилетний Максим с восторгом приблизились к двоюродному брату и почтительно стали разглядывать нагрудный знак об окончании училища.
        — Я в гимназию, как Арсений, не пойду, — решительно произнёс Максим.
        — А куда же ты пойдёшь? — поинтересовалась сестра.
        — В кадетский корпус пойду.
        — А я после гимназии не в университет, а в артиллерийское училище поступлю, — испортил настроение своему отцу Арсений.
        — Георгий, а у тебя прекрасные сыновья растут, — добродушно улыбнулся Максим Акимович.
        Про дочь говорить не стал.
        — Ну как прославили Серафима? — ехидно ухмыльнулся Георгий Акимович.
        — Всё прошло при огромном скоплении народа… Государь преподнёс подданным нравственный пример Веры и Примирения во имя России, — ответил Максим Акимович. — Но твоим друзьям это ни о чём не говорит, неразумный брат мой. У них, как я понимаю, совсем другие цели…
        — Господа, да забудьте хоть на время свою политику. Давайте поговорим о семейных делах, — внесла здравое предложение Ирина Аркадьевна, подойдя к мужу и нежно растрепав ему причёску. — В сентябре нашему папе шестьдесят исполнится… Предлагаю по этому поводу снять ресторан.
        И на вопросительно -удивлённые взгляды присутствующих по -гусарски воскликнула:
        — Гулять, так гулять, господа… С цыганами…
        Лиза осуждающе поглядела на свою тётю.
        — Поддерживаю-ю! — завопил младший Максим. — Мне в октябре девять лет стукнет… Тоже предлагаю снять ресторан, — развеселил компанию.
        — А что это за картина на стене? — поинтересовалась Лиза, с любопытством разглядывая шедевр.
        — Это мне юнкера подарили, — скромно потупившись, объяснил Глеб. — Как вы видите, горизонтальная линия делит лист на две части: верхняя часть означает небо, а нижняя — пустыню. И надпись: «Властелин планеты «Славная Школа» 1903 г.». Это обо мне…
        — Скромность украшает мужчину, — язвительно фыркнула двоюродная сестра.
        Аким мысленно с ней согласился.
        — О-ой, смешно, — возмутился Глеб. — Думаете легко стать живым богом?..
        Не заметил, как профессор и дочка переглянулись и покачали головами.
        — После некоторых неудач я стал лучшим наездником среди «зверей» и благородные корнеты, уразумев это, преподнесли мне шпоры.
        — До этого они тебе золотую репу преподнесли, — слегка куснул брата Аким.
        — … Шпоры даются за успехи в верховой езде, и считается большой честью оказаться в первой десятке, получивших эти знаки отличия, — не слушая его, продолжил Глеб.
        — Ну, как я знаю от старшего брата, — закусывая шустовский коньяк, забубнил Георгий Акимович, — юнкера -николаевцы — большие оригиналы… Особенно по отношению к младшему курсу. И в чём заключается тайный смысл церемонии?
        — Ночью, в одном нижнем белье проскакать по городу на лошади, — предположила Лиза и покраснела под взглядами матери, тёти, братьев и мадам Камиллы.
        — Лиза-а, прочтите книгу господ Юрьева и Владимирова «Светская жизнь и этикет. Хороший тон», — глянул на мадам Камиллу Аким, — А свод законов Клеопатры Светозарской — это уже вчерашний день…
        Мадам Камилла подняла глаза к потолку, запоминая фамилии, и с уважением окинула взглядом молодого офицера.
        — Не надо меня учить, господин подпоручик или как вас там, — засверкала глазами девушка.
        — Нет, мадемуазель, надо, — заупрямился Аким, решив преподнести сестре урок: «Нет ничего важнее и хрупче, чем честь дамы, — пишут вышеназванные господа, — она походит на зеркало, которое тускнеет от одного дыхания».
        Мадам Камилла оглядела себя в висевшее на стене, рядом с картиной «Властелин планеты» зеркало, и к её радости оно не потускнело.
        «…Поэтому дама должна избегать всего того, что могло бы послужить поводом к невыгодным для неё толкам», — наизусть шпарил Аким.
        «А господа Юрьев и Владимирский не столь уж и глупы», — подумала мадам Камилла.
        — Неплохо! — почесал в затылке Глеб.
        — … Некоторым юношам тоже небезынтересно узнать о приличиях, — благосклонно оглядел младшего брата Аким: «Чесать в голове, запускать пальцы в волосы, в нос, в ухо и тушить свечу перед носом присутствующих — верх неприличия».
        — А я и не тушу, — оправдался Глеб.
        — А что делали со шпорами? — стал выпытывать Аким, забыв о Лизе.
        Максим Акимович даже отложил куриную ножку, чтоб не прослушать азы новой юнкерской церемонии.
        — Ну уж не в кальсонах по Питеру скакать… Это вульгарно, — так глянул на сестру Глеб, что она яростно сжала под столом кулачки. — Всего -навсего, в первую ночь после вручения шпор, дабы на всю жизнь сохранить в памяти сие важнейшее событие, — заулыбался корнет, — следует лечь спать с тяжёлыми восьмидюймовыми шпорами на голых пятках.
        Лиза, разжав кулачки, вновь покраснела.
        — И как вы в них спали? — поинтересовалась она.
        — Прекрасно. Но только до того момента, пока проснувшийся благородный корнет не заорёт диким голосом: «Не слышу звона шпор!».
        За столом все замерли, вперив взгляды в счастливчика.
        — И что вы делали? — промокнула губы салфеткой Любовь Владимировна.
        — Что и положено в данном случае — трепыхал ногами, чтобы шпоры издали звон…
        Ирина Аркадьевна схватилась за сердце, а её супруг громогласно захохотал:
        — Ну, даю -ют корнеты… «Не слышу звона шпор», — веселился генерал. — У нас такого не было, не додумались, — разочарованно вытер слезящиеся глаза.
        — Ужас! Как можно спать в шпорах, — передёрнула плечами Лиза. — И что за сны будут сниться?
        — Кстати, о дамах и снах, — спохватившись, выпил налитое Аполлоном вино Аким. — Из правил хорошего тона, — пояснил он: «Перед сном следует полистать французский роман… «Но не газету с политической статьёй», — сурово воззрился на сестру. — Засыпая, ни о чём грустном не думать… «коли на пятках нет шпор», — хмыкнул Аким. — В особенности не думать о нищих, мышах, — стал загибать пальцы, — о пауках, — радостно заметил, как брезгливо сморщилась сестра, — сиротах, которые кричат: «мама, мама-а»», — развеселил мужскую часть компании, — и привидениях…».
        — Особенно о стороже Пахомыче и дворнике Власыче, — вставил Максим Акимович, развеселив женскую аудиторию.
        «…А видеть непристойные сны — верх неприличия для молодой дамы», — подытожил подпоручик.
        — А если снятся? — дрожащим голосом произнесла мадам Камилла.
        Все без исключения дамы замерли, ожидая ответа.
        — В подобном случае следует, пишут составители книги, отнюдь не увлекаясь любопытством посмотреть, что будет дальше, немедленно проснуться…
        — Поцеловать мужа, — успел вставить Максим Акимович.
        — … и повернуться на другой бок, — под смех общества закончил разговор о правилах хорошего тона Аким.
        — Про шпоры слышали, дети, — отвлёк сыновей от разговора о сновидениях, Георгий Акимович.
        И на их утвердительные кивки задал вопрос:
        — А теперь пойдёте в военные?
        — Так точно! — чуть не хором воскликнули сыновья.
        — Романтика! — добавил Арсений.
        Покачав головой, профессор ухмыльнулся и произнёс:
        — Спать со шпорами на пятках, несомненно, романтично и весьма полезно для изучения юнкером наук. Господин корнет, — с плохо скрытой иронией произнёс Георгий Акимович. — И как вы сдали экзамены?
        — У меня 12 баллов по гиппологии.
        — Чему? — поразилась Лиза.
        — Гиппологии. Это наука о лошадях. А что ж, по -вашему, в кавалерийском училище я должен изучать процесс создания промышленного сыроварения в Смоленской губернии? — привёл в восторг отца и брата. — На выпускном экзамене по этому предмету, в числе прочего, я успешно подковал одно переднее и одно заднее копыто лошади…
        — Это ж надо, какой молодец, — язвительно засмеялась сестра. — Летом, в Рубановке, сможете помогать кузнецу.
        — К тому же я могу пятьсот раз присесть или отжаться от пола, — похвалился Глеб, не обратив внимания на язвительность сестры. — Все студенты вашего факультета, дядечка, ссумировав свои усилия, на пятьсот приседаний не потянут.
        — Даже если профессоров приплюсовать, — поддержал сына Рубанов -старший.
        — Я не этому студентов учу, — обиделся младший.
        — Камнями в генералов кидать ты их учишь, — осудил систему университетского образования Максим Акимович.
        — …Кроме того, прекрасно изучил азбуку Морзе, — весьма зря зачислил это в свою заслугу Глеб, ибо дядя просто вцепился в подброшенную информацию.
        — Ну тогда другое дело, юноша…Хоть азбуку в высшем военном училище изучили, — с язвительным выражением лица воззрился на старшего своего брата.
        — А главное, у меня есть друзья! Чего не может быть у профессоров, — тоже съязвил Глеб, чем вызвал восхищение своего папа, и поднял вверх палец с золотым кольцом в виде подковы с гвардейской звездой в центре. — Все корнеты заказали по такому кольцу с выгравированной надписью: «Солдат, корнет и генерал друзья навек».
        — Ну вот, видишь, Георгий, а у тебя нет даже медного кольца с надписью: «Лаборант, студент и профессор друзья навек».
        — Мне оно и не нужно. Меня и так студенты любят…
        — И после того, как наш император 6 августа негромко произнёс: «Поздравляю вас с первым офицерским чином», — я стал корнетом 3?го драгунского Его королевского высочества наследного принца Датского полка. Что намного выше профессорского звания, — гордо выпрямился за столом кавалерийский офицер.
        — Полка принца Гамлета? — хихикнула сестра.
        — Это что же, станете служить в Москве? — удивился Георгий Акимович, с любовью поглядев на дочь.
        — Служить под моим крылышком не пожелал, — с гордостью поглядел на сына Максим Акимович.
        В 12 ночи, когда Арсений с младшим братом, наигравшись винтовкой денщика Антипа и шашкой Глеба, ушли спать, Георгий Акимович вспомнил, что он не только профессор, но и медиум.
        Максим, давай не будем спорить о судьбе России, а вызовем дух любезного тебе Александра Третьего и спросим его…
        — Согласны, согласны, — захлопали в ладоши дамы, хотя их мнения никто и не спрашивал.
        — Весь высший свет духов вызывает, а мы чем хуже? — глянула на супруга Ирина Аркадьевна.
        — Мы с Георгием часто практикуем спиритические сеансы. Особенно, когда навещают его коллеги, — стала создавать антураж Любовь Владимировна.
        Максиму Акимовичу ничего не оставалось, как согласиться.
        — Во -первых, сеанс следует проводить в помещении, где нет икон. А нет их только в бильярдной, — распоряжалась Любовь Владимировна. — Аполлон с Прокопычем пусть отнесут туда стол. А ты, Георгий, приготовь спиритическую доску. Ирочка, нужен лист бумаги, примерно такой же, как картина «Властелин мира и его окрестностей», — улыбнулась, заметив, как нахмурился младший племянник. — Карандаш, дабы по окружности написать алфавит. И фарфоровое блюдце, которое дух Александра станет вертеть.
        Максим Акимович со вздохом покосился на братца, но ничего не сказал.
        — Следует открыть форточку или оставить приоткрытой дверь, чтоб дух проник в комнату, — принялся чертить алфавит Георгий. — На блюдце сейчас нанесу стрелку. На какую букву она укажет, ту и запомним. И ещё два маленьких кружочка со словами «да» и «нет».
        — На теле не должно быть металлических предметов, — вспомнила Любовь Владимировна.
        — Шашку я снял, — развёл в стороны руки Максим Акимович. — Иринушка, вынь из -за пазухи наган, — развеселил общество.
        — Следует быть серьёзным и ответственно отнестись к сеансу, — отсмеявшись, оглядел творчество своих рук Георгий. — Сейчас погасим электричество и зажжём свечи. Одну свечу ставим на стол, и желательно рядом с ней фото вызываемого…
        Аким нашёл и принёс фотографию императора, пока Камилла зажгла свечу.
        — Георгий, ты не забыл, что следует зажечь ещё три свечи, расставленные треугольником, дабы алтарь, — указала на стол Любовь Владимировна, находился в его центре.
        Когда мадам Камилла трясущимися руками расставила и зажгла ещё три свечи, её выдворили из комнаты и погасили электричество.
        — Рассаживаемся-я, — сменил профессорский голос на загробный Георгий Акимович, — и кладём руки на стол, соприкасаясь мизинцами…
        — Мизинцами рук или ног, — попытался пошутить Максим Акимович, но на него зашикали со всех сторон.
        — Впадаю-ю в тра -а -нс, — растягивая слова, потусторонним голосом сообщил медиум.
        Рядом с Максимом Акимовичем сидела Любовь Владимировна, и он не сдержался, чтоб не прижать её мизинец к столу.
        — О-ой! — пискнула она.
        — Тише-е, — зашипел её супруг. — Таинствами темноты! Молчанием ночи-и! Светлым образом Гекаты, мы призываем дух Александра Третьего… Явись и ответь на наши вопросы, — шептал Георгий Акимович.
        Слабыми огоньками светились свечи. Все замерли. Даже Рубанов -старший стал к чему -то прислушиваться, глядя на чадившую на столе свечу.
        И вдруг явственно услышал щелчок в углу, за бильярдным столом, почувствовав при этом, как напряглась его соседка.
        «Видно, тоже услышала, — подумал он, ощутив пряный аромат духов. — Даже голова закружилась», — неожиданно уловил ещё один щелчок неподалёку от стола -алтаря.
        Лиза тихонько вскрикнула и наступила томительная тишина.
        — Дух Александра, ты здесь? — вопросил Георгий.
        И вдруг блюдце дёрнулось и расположилось стрелкой к нарисованному кружку со словом «да».
        — Хочешь ли ты с нами разговаривать? — то ли прошептал, то ли прохрипел медиум.
        Подрожав, блюдце по -прежнему указывало стрелкой на кружок с буквами»да».
        — Что ждёт Россию? — спросил у духа Георгий Акимович.
        Блюдце не двигаясь, замерло на месте.
        — Что ждёт Россию? — вновь задал вопрос медиум.
        Тишина.
        Максим Акимович хотел уже разорвать магический круг, так как ужасно зачесалась шея, и ещё ужаснее захотелось выпить.
        «Император где -то рядом», — сделал он умозаключение, и в этот момент блюдце запрыгало как бешеное, указывая стрелкой то на одну букву, то на другую.
        Все сосредоточенно следили за блюдцем, стараясь запомнить буквы. И вдруг блюдце подпрыгнуло и раскололось.
        Не удержавшись, Любовь Владимировна и Лиза вскрикнули, но магический круг не разорвали, по -прежнему соприкасаясь мизинцами.
        — Иди. Иди, тень Александра. Возвращайся на своё место в царство мёртвых… И пусть воцарится мир между нами навсегда!
        Последние слова старшему брату очень понравились, и он всё -таки почесал кадык, высказав первое пришедшее на ум:
        — Не можете летать — не трожте метлу, — по очереди оглядел присутствующих дам. — Что произнёс император? — обратился ко всем с вопросом. — У меня получилось «Небытие»…
        Все согласно покивали головами.
        — Как всегда, ерунду сказал, — подытожил медиум.
        — Но -но! — возразил ему старший брат. — Пойдём лучше выпьем…
        — К тому же и повод есть, — поддержал его младший, весьма удивив Максима Акимовича и его сыновей — как это без спора согласился.
        — Какой повод? — на всякий случай уточнил он.
        — Как какой? Вчерашняя отставка Витте с поста министра финансов.
        — Так вроде Витт пошёл на повышение, — сел за праздничный стол Рубанов -старший: «Здесь уютнее, чем за алтарём со свечкой», — подумал он: — Теперь стал председателем Комитета министров вместо скончавшегося 29 мая Ивана Николаевича Дурново.
        — Витте воспринял новое назначение как личную обиду… Такое ходит мнение среди умных людей, — выпил рюмку коньяку, чокнувшись со старшим братом.
        Аким с Глебом последовали их примеру.
        Дамы снимали нервное напряжение вином.
        — А ты когда почувствовал себя офицером? — поинтересовался Аким у брата. — После того, как государь поздравил вас с первым офицерским чином?
        — Нет. Тогда я ещё находился в какой -то прострации… А вот когда наш эскадронный произнёс: «Господа ОФИЦЕРЫ, прошу по коням», — тогда я и почувствовал, что из юнкера превратился в корнета…
        — Большинство газет весьма озадачены отставкой… И никак не решат — опала это или повышение, — закусил долькой лимона коньяк Георгий Акимович.
        — А умные люди, к коим корреспонденты не всегда относятся, однозначно решили, что опала! — тоже пожевал дольку лимона Рубанов -старший. — И я так думаю. Сергей Юльевич стал считать себя умнее господа Бога, а не то, что императора. Особенно их мнения разошлись по Дальнему Востоку. Государь считает большую азиатскую программу — главной задачей своего правления… А Витте этого не понимает. В прошлом году посетил Дальний Восток и преподнёс Николаю по этому вопросу весьма нелестную оценку, заявив, что русское дело там проиграно… Николай указал ему, как министру финансов, если что -то неготово, следует вкладывать средства и спешить, утроив усилия освоения территорий. В этом месяце, как ты знаешь, Россия открыла сквозное движение по Сибирской железнодорожной магистрали. Но не сделана Круго —Байкальская дорога, и переправа через Байкал осуществляется на паромах, что замедляет время. 30 июля, чтоб упрочить дальневосточное положение, государь назначил наместника, коим стал адмирал Алексеев, знающий обстановку лучше Витте, потому как несколько лет являлся начальником Квантунской области. Он тоже указывает на
опасность положения, но не даёт совета свёртывать все начинания, а требует принятия строгих мер по усилению обороны на дальневосточном направлении и указывает на нехватку средств, отпускаемых министром финансов на укрепление главной морской базы на Тихом океане Порт —Артура. Государь считает, что в 1905 -06 годах, Россия будет достаточно сильна на Дальнем Востоке, чтоб победить в случае войны Японию. А твои друзья, дорогой мой братец, дописались в газетах до того, будто Николай и его маменька заделались купцами, вложив деньги в лесные концессии на реке Ялу в Корее. Вот из -за этого, дескать, и разгорается весь сыр -бор. Из -за царских деревообрабатывающих фабрик, — засмеялся Максим Акимович, подливая себе и брату. — Как младший, сам бы мог за мной поухаживать, — попенял Георгию. — Хитрый стал, как с евреями связался.
        Лучше бы он этого не говорил, так как выслушал длинную тираду по поводу положительных качеств и ума у представителей еврейского народа.
        — Да я этого и не отрицаю, — миролюбиво произнёс старший Рубанов. — Даже гениальный Витт под их дудку приплясывает…
        — Это как? — удивился младший. Но удивление было радостным.
        — Очень просто. Еврейская жена отчего -то всегда руководит мужем, к какой бы нации он не относился… Вот и Матильда Нурок, по первому браку Лисаневич, полностью овладела волей суженого, сделав его ряженым.
        — Давай без загадок.
        — Какие загадки. Маскируется под русского патриота, выполняя все пожелания кагала. Мне об этом ещё Сипягин говорил. Кстати, злопыхатели, как называет своих критиков Витте, хором утверждают, что первую жену элементарно отравили, чтоб женить Сергея Юльевича на Матильде.
        — Но ты в это не веришь, надеюсь. Это же бред! — возмутился младший брат.
        — Нет, конечно. Но в 1880 году Витте назначили начальником службы эксплуатации в администрации Общества Юго —Западных железных дорог, и он переехал на жительство в Киев. Председателем правления Общества был варшавский банкир Блиох. Вот у него и Кронненберга Витте стал практически лакеем… Позже подружился с берлинским банкиром Мендельсоном. Ближайшим советником у него — директор международного банка Ротштейн…
        — Правда? Теперь я Сергея Юльевича Витте ещё больше уважаю, — наполнил рюмки Георгий, сейчас только заметив, что за столом они остались втроём.
        Лиза внимательно слушала дядю и отца. Остальные испарились, как дух царя Александра.
        ____
        В задымлённом от табака трактире села Александровское, что рядом с Обуховским заводом на Невской заставе, сидели за столом и нещадно дымили папиросами Шотман и Северьянов.
        — После так называемого объединительного съезда, я пришёл к выводу, что социал -демократы — самая разобщённая организация. Эсеры в одном кулаке и спаяны дисциплиной. Бунд сейчас на взлёте. На съезде было сплошное гавканье… Ну, а что ты хочешь? Собрались вместе двадцать шесть организаций. Ты не только слушай, но и наливай, — закурил новую папиросу Шотман. — Делегаты тут же разбились на группировки: «Искровцы большинства», куда я вошёл, став «твёрдым» ленинцем…
        — В каком смысле — твёрдым? — хмыкнул Северьянов.
        — Не в том, о чём ты подумал… Нет, я и в этом смысле твёрдый, — заулыбался Шотман. — Кстати, по паспорту я сейчас Горский. А то ты всё: «Шотман», да «Шотман». Пока забудь об этой фамилии, да и себе какую -нибудь красивую возьми… Эдельштейм там, или Ахиезер… А то что это за фамилия — Северьянов… Даже брат Ленина, Дмитрий Ульянов, приехал на съезд под фамилией — Герц… Ну ладно, шутки в сторону. Ещё были «искровцы меньшинства» — мартовцы. Вот они -то «мягкие». Мартов —Цедербаум, Макадзюб.., улавливаешь, какие фамилии музыкальные… Троцкий —Бронштейн, Мандельберг, Дейч, Крохмаль, Зборовский… Семь делегатов, в общем. Бунд против нас. «Южный рабочий» и сторонники «Рабочего дела». А ещё так называемое «болото». Четыре делегата — и вашим и нашим… По основным вопросам мы их пересилили. Владимир Ильич был подлинным руководителем съезда. Самое важное, что мы сделали — это приняли программу партии. Ленин настоял, чтоб были чётко сформулированы основные положения о диктатуре пролетариата. Перегрызлись с бундовцами, «болотом» и «экономистами», пока обсуждали аграрную часть программы. Они тыкали нам в уши гнилыми
своими утверждениями, о нереволюционности крестьянства, прикрывая боязнь поднимать сельских тружеников на революцию.
        «Я бы тоже побоялся наших рубановских поднимать, — подумал Северьянов. — Одно дело коровку спереть, совсем другое — революция… Пожгут всё с дури и самим жрать нечего станет…
        — … Утвердили программу -максимум и программу -минимум, — продолжал рассказ о съезде Шотман —Горский. — Теперь знай, что наша конечная цель — построение социалистического общества, а условие осуществления этой великой цели — социалистическая революция и диктатура пролетариата. Ближайшие задачи: свержение царского самодержавия, установление демократической республики и право наций на самоопределение.
        «Да это же разрушение России», — выпил стакан водки Северьянов.
        — При выборах центральных учреждений партии мы одержали решительную победу, получив большинство мест… И уже по окончании съезда стали называть себя большевиками. А наших противников, соответственно — меньшевиками.
        «А почему не большусиками и меньшусиками?» — подумал оппортунистически настроенный Северьянов.
        — Ты за кого? — патетически воскликнул, воткнув товарищу в грудь указательный палец Шотман.
        — Ну, за большусиков, тьфу, за большевиков, конечно, — растерялся Василий.
        — Хвалю! — поднявшись со стула, расцеловал друга Александр.
        Не дремали со своими щетинщиками и кожевенниками Бобинчик —Рабинович с Ицхаком и Хаимом.
        Заграничный комитет Бунда направил их в Гомель, как специалистов в деле раздувания еврейских погромов.
        Гомельский комитет с распростёртыми объятьями встретил своих братьев, продемонстрировав за городом меткую стрельбу членов еврейской самообороны.
        — Молодцы! Отомстим гоям за Кишинёв, — сутулый Ицхак благодушно окинул взглядом вооружённых револьверами и кинжалами соплеменников. — Предлагаю купить свистки, и в случае нападения русских громил, во всю мочь свистеть, созывая собратьев на помощь, — внёс он разумное, на взгляд толпившейся вокруг него молодёжи, предложение. — И держите себя с гоями высокомерно и вызывающе. Кто они такие? И кто мы! Даже их интеллигенция достойна презрения, коли до сих пор терпит деспотию самодержавия. Как сказал наш писатель: «Братья… перестаньте плакать и молить о пощаде. Не ждите помощи от своих врагов. Пусть вам поможет ваша собственная рука». Где бы вы ни были, всегда повторяйте про себя последние строки: «Пусть вам поможет ваша собственная рука»… После канонизации православного святого, на Западе считают, что русский человек одумался… Полагают, что русский народ верующий, любит Бога и чтит Его заповедь: «Не убий!». Пусть знают, что это не так. Русский мужик по -прежнему — бандит и погромщик. И скоро они это увидят…
        «А в кассы Бунда вновь потекут денежки, — облизнулся Бобинчик —Рабинович, — от которых что -то перепадёт и нам».
        «Может, подбросят ещё какие -нибудь профсоюзы курировать, пескоструйщиков там или волочильщиков…», — размечтался простяга-Хаим.
        Троица не стала внедрять новшества, а пошла по проверенному кишинёвскому пути: при случае — лупили крестьян, оскорбляли культурную часть русского общества, активно восстанавливая их против себя.
        И назревавший нарыв провокаций вскрылся, как и следовало ожидать, от пустячного повода.
        На базаре вздорная торгашка, как и положено, немножко обвесила тупого, на её взгляд, крестьянина. Всё как всегда. Но тупой крестьянин, подсчитав в уме убыток аж в три копейки, обругал честную женщину нехорошим словом.
        Та, представив на месте тупого крестьянина, своего, ещё более тупого и ленивого мужа, редко домогающегося несравненной её красоты, набрав полный рот слюны и злости, излила всё это на тупое крестьянское лицо.
        Тот, приплюсовав в уме к «излияниям» три копейки, слегка так, примерно на пятиалтынный, треснул тётку в ухо. Хотел ещё, хотя бы на гривенник, размазать селёдку по её торгашеской харе, но тут же почувствовал, что посторонний кулак хрястнул по его благородному носу, превратив его из картошки в свёклу, на целую полтину.
        Развернувшись, одарил обидчика на рупь, раскровенив тому толстые губищи.
        Но ту раздались какие -то странные свистки, топот ног и удары по всем частям трудового тела кулаками и сапогами.
        Видя, средь бела дня, такое подлое непотребство, с десяток крестьян бросились на помощь земляку, но откуда -то взялась целая орава свистящих соловьёв -разбойников — единоверцев торговки селёдкой.
        Крестьянам сложно, и даже невозможно было отбиться руками от шкворней и палок.
        К тому же численный перевес, несмотря даже на базарный день, явно был на стороне противника.
        Побросав товар, крестьяне усаживали на подводы визжащих жён и детей, стараясь поскорее покинуть поле боя. Но сделать это было трудно. Все прилегающие к базару улицы плотно забили набежавшие соплеменники торговки.
        Дико вопя: «Пог -г -го-о-м! Г-гусский пог -г -ом», что есть мочи лупили встречных крестьян, стаскивая их с подвод и избивая ногами и кольями.
        — Вот вам Кишинёв, вот вам пог -г -ом, — приговаривали нападавшие.
        Бобинчин —Рабинович, жалея новые брюки и штиблеты, подбадривал земляков словами.
        Но тут какая -то русская девчонка, размазывая слёзы по лицу, оскорбила его, выкрикнув: «Толстяк, зачём бьёте моего папку».
        «Я толстяк?» — рассвирепел Бобинчик и, несмотря на то, что плотно позавтракал, схватил скверную девчонку за косу, поволок по мостовой и сбросил в канаву с грязью:
        — Умойся, русская свинья, — брезгливо отряхнул с брюк капельки грязи. — Ещё брызгается, лёжа в ванной, — заржал он, заметив, как Хаим, ощерив зубы, нанёс удар ножом в шею жующему булку мужику, вышедшему из трактира, и ещё не понимающему обстановки: «А вот и полиция, — достал он револьвер и выстрелил в спрятавшегося за столб фараона. — Гм! Меня бы этот столб не защитил, а тощего сатрапа за ним не видно… Похоже, недавно в полиции служит, — выстрелил ещё раз. — О-о. Хаим уже смылся… И правильно сделал», — расталкивая брюхом орущую толпу, скрылся в сутолоке улиц.
        Гомельские рабочие, недавние крестьяне — не порвали связи с сельской общиной. Православный человек — общинный человек. Нельзя обижать «мир». Да ещё иноверцам… Вскоре они узнали, что пострадали их родственники.
        Оказалось, что напавшие на крестьян погромщики не жалели даже стариков, женщин и детей…
        В первый день осени, после заводского гудка на обед, железнодорожные рабочие, вспоминая избитых отцов, матерей и сестёр, дружно вышли из мастерских, сжимая в руках шкворни и металлические полосы.
        Огромная толпа еврейской молодёжи из военизированной группы, стоя за перегороженным полицией мостом, весело скалила зубы, потрясая револьверами и кинжалами.
        Они ещё прибывали в эйфории от недавней победы.
        Но полиция была оттеснена, а боевики, от применения металлических предметов, лишены своего восторженного состояния.
        Железнодорожники, расправившись с еврейской самозащитой, разбрелись по улицам и стали колотить стёкла в еврейских домах.
        Но вновь раздались свистки, и Ицхак сумел организовать и вдохновить большую группу вооружённых палками, камнями, ножами и револьверами евреев.
        Две толпы, столкнувшись, не уступали, и с гортанными возгласами и матом, евреи и русские ожесточённо избивали друг друга кольями и железными брусками. Применять наганы в этой давке оказалось бессмысленно, можно попасть в своих.
        На этот раз вовремя подошли солдаты и разделили надвое бушующую от ненависти толпу.
        Очумевшие от своей силы евреи стали стрелять по солдатам — а зачем же тогда наганы в руках.
        Солдаты, защищая евреев, отсекли толпу железнодорожных рабочих от центра Гомеля, где располагались дома и лавки богатых еврейских торговцев. За эту заботу со стороны еврейской толпы в них полетели палки и камни.
        Полицейские под руководством полицмейстера уговаривали рабочих разойтись, но те, слыша оскорбления, несущиеся с еврейской стороны, дружно ринулись в предместья города, и начали всё колошматить там.
        И лишь к вечеру, благодаря совместным усилиям армии и полиции, удалось разнять враждующие толпы.
        Потери с обеих сторон на этот раз были практически одинаковы: пятеро евреев и четверо христиан.
        Великолепная троица бундовцев, после гомельских событий, тут же выехала в Ниццу.
        — Да-а, не получилось у нас в этот раз с организацией погрома, — грустил Ицхак.
        — Зато наши братья стали намного смелее и оказали достойный отпор русским свиньям, — высказал свою точку зрения Бобинчик —Рабинович.
        — Если бы не войска и полиция, которые защищали погромщиков, мы бы их в пух и прах разнесли… Ничего-о, придёт и на нашу улицу праздник. Всю Россию разгромим, — вскочив на ноги, завопил Хаим.
        — Тише, тише, — успокаивали его друзья.
        Собравшееся на квартире Шамизона Бюро защиты евреев посчитало Гомельский погром ужаснее Кишинёвского.
        — Господа, — взволнованно вещал Познер. — Я стопроцентно уверен, что погром организован охранкой. Наши братья на русских не нападали, а лишь оборонялись… Еврейская молодёжь из самообороны отгоняла погромщиков, и оружия, тем более огнестрельного, у них не имелось. Во всём виноват Плеве. Он главный вдохновитель погромов, — вытер белоснежным платочком лоб и упал в кресло.
        — Господа, — взял слово хозяин квартиры, — Считаю, что следует послать в Гомель наших людей. Уж там -то они точно отыщут доказательства, что пог -гом ог -гагизован охг -ганным отделением… П -г -гедлагаю откомандиг -говать лучших адвокатов: Заг -гудного и Соколова для быстг -гешего гаследования и обнаг -годования фактов насилия над евг -геями.
        В начале сентября министр внутренних дел отчитался перед императором за Гомельские беспорядки:
        — Полиция и армия сработали быстро и слаженно. Жертв, подобных кишинёвским, удалось избежать. И опять в некоторых газетах пишут, что это Охранное отделение организовало погром. А я уверен, что погром организовали представители революционных партий, созвавших недавно в Брюсселе свой шабаш, именуемый Вторым съездом. Полюбуйтесь, ваше величество, — протянул царю пухленькую брошюру. — То были «Протоколы сионских мудрецов»… А теперь «Протоколы 2?го съезда РСДРП»… По смыслу совпадают. Цель у всех «Протоколов» одна — свержение власти. Я, ваше величество, прочёл Протоколы съезда и вынес впечатление, что революционеры руководствуются ни столько марксовым «Капиталом», сколько «Протоколами сионских мудрецов». Причём эти «мудрецы» и собрали съезд, дабы объединить свои премудрые усилия по развалу России. Мы предупредили бельгийское правительство о собрании в Брюсселе российских анархистов и просили выслать их на родину. Однако, ваше величество, «сионских мудрецов» с распростёртыми объятьями приютили в Лондоне, где они и провели вторую половину съезда, приняв программу о вашем свержении.
        — Да глупости всё это, Вячеслав Константинович. Что может сделать эта кучка анархистов… Сколько их там присутствовало?..
        — Сменивший господина Рачковского на посту заведующего Заграничной агентурой Департамента полиции Ратаев Леонид Александрович доложил, что 50 человек.
        — Что могут сделать 50 человек, когда в Сарове собралось 300 тысяч. И сегодня пресса уже забыла о погроме, — взял со стола одну из газет. — Вот, например. Москва, 5?го сентября. «Московское скаковое общество, желая исследовать вопрос о допинге, купило трёх бракованных артиллерийских лошадей и сегодня производило с ними опыты. Оказалось, две допингированные лошади побили недопингированную». — Интересно, — увлёкся чтением Николай. — А вот сообщение из Нижнего Новгорода: «Сегодня благотворительным концертом Шаляпина открывается Народный дом. Величественное здание с театром, библиотекой, читальней и столовой, вмещающее 2000 человек и стоящее 75000 руб. выстроено обществом распространения начального образования в Нижегородской губернии на средства общества, частные пожертвования и некоторые ссуды от казны». — Молодцы нижегородцы. Следует направить им поздравительную телеграмму. Это же всё для простого народа, не для дворян. Ну зачем им меня свергать?.. Вена, — прочёл государь. «Император Вильгельм прибыл на вокзал и встречен императором Францем —Иосифом в форме германского фельдмаршала с орденом
Чёрного Орла, эрцгерцогами, властями, членами германского посольства. Оркестр почётного караула исполнил прусский гимн. На императоре Вильгельме была форма австро -венгерского кавалерийского генерала. Встреча монархов была чрезвычайно сердечна: они три раза облобызались и обменялись крепким рукопожатием». — Ох, Вилли, — рассмеялся государь, — в форме кавалериста… Иногда я по нему скучаю. В следующем месяце мы с ним встретимся, — поднялся из кресла и подошёл к окну.
        Министр понял, что аудиенция окончена и откланялся.
        ____
        В середине сентября, намного восторженнее государя, тряс перед друзьями газетой подпоручик Дубасов.
        — Вот и я прославился… Слушайте… Петербург. 14 сентября. Газеты сообщают, что закрытие сада Тумпакова «Буфф» ознаменовалось грандиозным скандалом, начавшимся в исходе второго часа ночи и продолжавшегося до трёх часов. На веранде сильно пострадал рояль. Поломанными оказались почти все стулья и столы. Скандал закончился только с закрытием сада… Я -я -я… Господа. Это я веселился. И намного шумнее, чем в прошлом году. Тумпаков слёзно просил меня со следующего года посещать «Буфф» за его счёт, но ничего не ломать… По его словам, это обойдётся в сто раз дешевле. Глупый, глупый ресторатор… Он не знает, сколько я в силах выпить и съесть.
        — Погромщик ты, — подытожил словоизлияния товарища Аким. — А чего отмечал?
        — Федьке Кужелеву поручика присвоили. Чем не повод?
        — А у нас Буданов поручиком стал… И зажал гулянье. Пока усы не вырастут, никаких пьянок, говорит…
        А вот ещё в газете статья, — пропустил мимо ушей нравоучительные слова о трезвеннике, Дубасов. — «Водочная терминология» называется. Я два раза прочёл, — похвалился он. — Слушайте, и не говорите, что не слышали: «Школьный учитель г. Иванов, — оказывается, и учителя нормальные бывают с такой фамилией … Англичанина Иванова помнишь? — обратился к Акиму, на минуту отвлёкшись от статьи. — Так вот. — …обратил своё просвещённое внимание на водочную терминологию, и прислал в нашу газету длинный ряд эпитетов. Вот, например, сколько терминов имеется для обозначения слова «выпить»: «Дербануть. Запрокинуть. Клюкнуть. Окунуть душу. Опрокинуть. Посмотреть, откуда у рюмки ноги растут, — ржанул, и тут же продолжил. — Пропустить малую. Резануть. Раздавить шельму рюмку. Свистнуть. Сокрушить. Стрельнуть. Ахнуть. Дёрнуть. Убить муху, — вновь хмыкнул Дубасов. — Промочить пасть. Чебурахнуть. Чихнуть в хвост, — это для кавалеристов, — прокомментировал эпитет. — Хватить чёрта за уши. Тяпнуть. Кашлянуть…» Обращаем внимание учителя г. Иванова на ещё один термин, пущенный в обращение покойным Шевченкой — «мочить морду». —
Это для писателей, — сделал вывод Дубасов.
        — А я, друзья мои, на четыре дня в Москву уезжаю, — оповестил товарищей Аким, внимательно прослушав занятную терминологию. — Брата навестить надумал.
        — Бра -а -та, — хмыкнул Дубасов. — Скажи уж, с Натали увидеться захотел… И чего вы с ней рассорились?..
        «Наконец -то еду в Москву один, без матушки, — сидя в купе вагона, отстранённо разглядывал рекламу. — Это я знаю, что рекламируют шоколад, — ожидая отправки, философствовал Аким, склонив голову вправо, потом влево, и в раздумье обозревая чёрный от угля квадрат с торчащей из него детской ручкой. — Не слушал маму, вот и сиди в паровозной топке», — стал развлекать себя чёрным юмором, с радостью почувствовав, как дрогнул вагон, и поплыл, удаляясь, рекламный щит с фрагментами неслуха…
        В Москве, под свеженьким плакатом «Пиво -воды», вручил носильщику чемодан и направился за ним по перрону.
        Отчего -то ему стало грустно.
        «Неужели Натали опять не захочет видеть меня? — безразлично смотрел по сторонам из экипажа. — Сначала встречусь с братом», — решил он.
        Отобедав в гостиничном ресторане, уже ближе к вечеру, поехал искать казармы 3?го драгунского Его королевского высочества наследного принца Датского полка.
        Оказались они на окраине Москвы в Хамовниках, и прозывались, по словам возчика, Хамовническими, чем -то напомнив Рубанову казармы пехотного Охтинского 145?го полка.
        «Видно, огородами с капустой, — оглядел тянувшиеся за казармой до самой Москвы -реки поля, на которых, к его удивлению, трудились нижние чины драгунского полка. — Может и брат там? — улыбнулся он. — Начальство любит чем -нибудь озадачить юных корнетов… Как, впрочем, и подпоручиков… Да и трёхэтажные казармы красного кирпича, — подошёл он к воротам с раскрытой калиткой без часового, — тоже смахивают на охтинские», — заглянул за калитку, надеясь хоть кого -нибудь увидеть.
        К своему изумлению, а затем и радости, увидел бодро шагающего в его сторону брата.
        — Глеб, — окликнул его.
        Тот остановился в растерянности, задумчиво глянув на одинокое облако, затем глаза его удивлённо уставились на Акима, затем в них вспыхнула радость и с криком: «Аким», — он бросился к старшему брату и обнял его, словно не видел сто лет.
        — Акимушка, прикинь, ни одного знакомца в Москве. Дружеским словом перемолвиться не с кем. Ты не представляешь, как я рад тебя видеть.
        — То -то, смотрю, в одиночестве по двору гуляешь, — хмыкнул Аким.
        — Я не гуляю, а несу тяготы службы, — вздохнул Глеб. — Являюсь помощником дежурного по полку. Наш папа, подозреваю, захотел побыстрее сделать из меня отчётливого корнета и позвонил командиру, полковнику Шарпантье, чтоб не давал по службе поблажек… И вот результат, — развёл в стороны руки Глеб.
        — Ха! Проверенные методы образцово -показательного военного воспитания… Так же он поступил, когда я стал юнкером… И правильно! Товарищи не будут к тебе относиться с пренебрежением, как к избалованному генеральскому сынку.
        — И начальство тоже, — отчего -то безрадостно вздохнул Глеб. — Вот Николай Робертович и назначил меня в караул, хотя я ещё не осмотрелся в полку.
        — Чего тут осматриваться? — подбодрил младшего брата старший. — Как я понимаю, идёшь из конюшни, — присвистнул, узрев два бесконечно длинных строения, из которых, как их не чистили, шибал специфический дух.
        — Ну да. Где -то по шестьсот стойл в каждой конюшне. В полку шесть эскадронов по 150 лошадей. Тьфу, нижних чинов, а ещё обоз, трубачи, у офицеров по две лошади. Я, кстати, субалтерн -офицер 1?го эскадрона.
        — А где твой часовой -то, господин субалтерн -офицер и, по совместительству — помощник дежурного. Капусту ускакал собирать?
        — Эта капуста хуже вражеского эскадрона. Вчера один корнет поделился, что даже занятия по боевой подготовке отменяют — уборка капусты важнее. Командир заключил соглашение с владельцем полей Пишкиным. Тот дешевле поставляет полку капусту, а мы обеспечиваем его трудовой силой… Да ещё задарма конский навоз отдаём…
        — Вот навоз жалко! — хохотнул Аким.
        — Как нет часового? — ахнул Глеб.
        — Дошло! — рассмеялся Аким, слушая, как брат распекает обнаруженного всё -таки караульного.
        — Ты где был? Как смел пост покинуть?
        — Дык, вашбродь, гренадёрский часовой мне махнул, — указал на соседнее прекрасное монументальное здание в стиле классицизма, — я и побёг к нему, думая, вдруг что случилось… Как его благородие ротмистр учит, взаимовыручка нужна, — смело пялился на юного корнета старослужащий ефрейтор.
        — Пехотного подпоручика для него и вовсе не существовало.
        — Вот на губу отправлю, узнаешь тогда взаимовыручку, — уже спокойно произнёс Глеб. — Через месяц в запас выйдет, потому и побоку служба, — пояснил брату.
        Тот на всё смотрел философски и в действия корнета не вмешивался — пусть «армейского табачку» понюхает.
        — Да-а, — только и произнёс старший. — Это тебе не планетой руководить… Между прочим, я тоже учусь, — видя, что брат обидчиво насупился, решил пошутить над собой. — Штудирую книгу «Как управлять миром, чтоб не заметили санитары», — рассмешил Глеба. — А где жить -то устроился? Ведь скоро маменька наведает.
        — В шефском доме, — ответил Глеб, махнув куда -то в пространство рукой. — Там квартиры офицеров и шефа полка.
        — Ага! Сейчас король Дании Фредерик Восьмой навестит свой дом, чтоб запах из подшефных конюшен понюхать, а потом капусту у Пишкина пойдёт убирать, — развеселил себя и брата Аким: «О-ох! Не к добру весь день смеюсь». — Завтра после дежурства, в гости тебя приглашаю, «ежели, конечно, нас туда пустят…» — подумал Аким. — А сейчас служи, — попрощался с ним.
        Вечером, из номера гостиницы, позвонил Бутенёвым. Трубку взяла Натали.
        — Здравствуй, Натали, это я, — и в ответ долгое, почти бесконечное, в целую минуту, молчание…
        За эту минуту Натали испытала целую гамму чувств — от ненависти до любви.
        «Не хочет разговаривать, — Акима бросило в жар, — но и трубку не кладёт».
        — Нам надо встретиться и объясниться, — зачастил он, боясь, что она бросит трубку, — здесь служит мой брат… И мы хотели бы завтра прийти к вам. Как отец? И матушка…
        «Ни слова о любви, — с трудом сдержала слёзы Натали. — Брат служит… Как отец… Как матушка… И это вместо: Люблю… Люблю… Люблю…»
        — Приходите завтра вечером, — неожиданно для себя произнесла она и положила трубку.
        «Каким -то механическим голосом сказала… Никаких чувств в душе не осталось. Но пригласила, — улыбнулся он. — Сколько из -за этой Ольги проблем, — вздохнул, мысленно подытожив былое: — Да-а. Слаб человек! — пришёл к парадоксальному выводу. — Особенно в молодости…» — попытался хоть немного оправдать себя.
        Семейство Бутенёвых —Кусковых встретило братьев сердечно и по -доброму, сразу же усадив за хлебосольный стол.
        Причём Глеб оказался в центре дамского общества. Справа и слева от него расположились Натали и Зинаида Александровна.
        Аким сидел в окружении мужчин.
        Подполковник Кусков и отставной капитан Бутенёв доброжелательно глядели на бравого подпоручика и его рюмку, по очереди заботясь, чтоб она не пустовала.
        Мать Натали руководила застольем, без конца отлучаясь от стола и отдавая распоряжения повару, кухарке и горничной.
        «Тяжко ей без лакея Аполлона и мадам Камиллы», — внутренне улыбнувшись, подумал Аким, а вслух произнёс:
        — Господа, за встречу тост уже был, а теперь за Веру Алексеевну… Прекрасную женщину и прекрасную мать…
        — Садись, прекрасная мать, хватит бегать, — улыбнулся супруге Константин Александрович, — за тебя молодёжь выпить предлагает.
        «Какой уважительный молодой человек, — раскрасневшись от удовольствия, подняла бокал с вином Вера Алексеевна, — и чего у них с дочкой произошло… Какая кошка меж ними пробежала?»
        «На меня и не глядит, словно и нет меня здесь, — отпила из бокала Натали. — Конечно, об Ольге мечтает».
        — Как вам нынче глянулась Москва? — тоже пригубила из бокала тётка Натали, — Всё такая же или есть изменения?
        — Конечно, есть, — махнул водку Аким, мимолетно подумав: «что я сейчас по теории учителя Иванова сотворил: чеколдыкнул или морду намочил?» — Раньше нищие на вокзале просили на пропитание, а теперь называют себя босяками и, обращаясь к прохожим, говорят: «Подайте герою Максима Горького…»
        — Раньше герои Плевны были, а теперь Максима Горького, — разозлился Бутенёв. — Вот помню, лет двадцать тому, случай был…
        Но про «случай» ему рассказать не дали, забросав братьев вопросами о службе.
        — Как там Дубасов поживает? — поинтересовался у Акима Кусков.
        — Не поверите, Дмитрий Николаевич, стал знаменитостью… Даже в газете про него напечатали…
        — И что же за подвиг он совершил? — полюбопытствовал Бутенёв.
        — В день закрытия, развалил летний ресторан «Буфф», — запил водкой ответ Рубанов.
        — Бу -а -а, — заржал отставной капитан. — А вот у нас в полку однажды…
        — Продвигается по карьерной лестнице казусов… От флюгера к «Буффу», — перебил отставника Кусков.
        — Чувствуется воспитание командира, — хихикнув, «польстила» подполковнику супруга.
        — Это я любимую вазу её недавно расколол, — зашептал подпоручику Кусков. — Простить не может… По ночам снится, говорит. Как чего случайно расколешь, это, оказывается, любимая вещь.
        «А у них интонации голоса похожи, — сравнивала братьев Натали. — Если с закрытыми глазами, не сразу и определишь, кто говорит. По внешности, конечно, разные. Глеб немного повыше и блондин, — бросила беглый взгляд на Акима. — Фанфарон. Смеётся, пьёт и на меня не смотрит, — запечалилась она. — Как жаль, что женщины не могут на дуэль вызывать…»
        — Глеб, как устроились в Москве? Трудно одному в чужом городе, — без умолку тараторила Зинаида Александровна. — Заходите теперь к нам. Всегда рады принять.
        Растерявшись от водопада вопросов, молодой корнет только и сумел произнести:
        — Живу в казённой квартире. Но скоро подыщу что -нибудь посолиднее.
        — Говорят, скоро вам новые казармы возведут? — громким голосом задал вопрос Кусков. — А то притчей во языцех стали… До 1882 года полк четырёхэскадронного состава был, а сейчас — шести. Однако место дислокации всё тоже, — объяснил Бутенёву подполковник.
        — Так точно, — растерялся корнет. — В наших казармах нет ни читальных залов, ни клубов -столовых. Солдаты едят, читают и изучают воинский устав, сидя на койках, — доложил он. — Сплошная теснота. Умывальники расположили между лестницей и спальнями. А некоторые упражнения нижние чины отрабатывают в проходах между койками.
        — Ер -р -рунда! — подытожил офицерский рапорт отставной капитан. — У нас отродясь в полку читальных залов не было и этих… клубов -столовых. И удобства во дворе. Нужник имею в виду…
        — Костя, ну что ты за столом -то, — прервала супруга Вера Алексеевна.
        — Главное, чтоб икона в казарме висела и портреты императора, командующих корпусом и дивизией… А мы турок били и без читальных залов с клубами, — на этот раз успел донести до общества свою мысль Бутенёв.
        — Архаика прошлого века! — смело возразил Аким. — Сейчас идут разговоры, что для солдат зубные щётки введут, — поверг в шок отставного капитана.
        — А пилки для ногтей не хотят вводить? — завопил он. — А там и ночные чепчики, — развеселил офицеров. — У наших солдат и так превосходные зубы, потому как питаются простой здоровой пищей и ржаным хлебом, который обладает чистящим свойством. Зубные щётки хотят ввести, — бурчал он, подливая в рюмку водки и отщипывая кусочек чёрного хлеба.
        — А что, господин корнет, вам в полку понравилось? — обратилась к офицеру Натали.
        — Полковой музей понравился, мадемуазель. Главный экспонат, являющийся гордостью полка — булава и сабля первого командира полка Герасима Кондратьева. Хотя в музее хранятся даже грамоты 17 века, жалованные Сумскому полку. Ведь когда -то, мадемуазель, мы были гусарами, — с воодушевлением рассказывал Натали Глеб. — Как я давеча упоминал, казармы у нас очень тесны, и даже у офицерского собрания отобрали часть помещения. Мы лишились не только бильярдной, но и комнаты дежурного офицера, который располагается сейчас в помещении музея. Так что в первое своё дежурство я вдосталь намахался саблей Кондратьева, уронил на ногу его булаву, и примерил гусарский доломан[4 - . Гусарский мундир, расшитый по груди и рукавам золотыми или серебряными шнурами у офицеров и жёлтыми или белыми гарусными у рядовых.], принадлежавший королю Дании Фредерику Восьмому. Такова традиция, сударыня. Все молодые корнеты так делают. Правда, только ночью во время дежурства. Ну как же… Генеральские знаки отличия… Потрясающее чувство для корнета. И кто его примерит в первое дежурство — станет генералом.
        «Чего это они там разворковались, голубки? — ревниво подумал Аким. — Расспрошу потом брата, о чём с ней беседовал».
        — Наш полк был сформирован как гусарский в Сумах, летом 1765 года. В 1787 году принял участие во второй русско -турецкой войне, где гусары геройски штурмовали Очаков, Аккерман и Бендеры. Во время взятия Измаила, подполковник Александр Петрович Мелиссино, одним из первых ворвался на стены крепости… Хотя мой брат, — склонил голову к даме Глеб, считает, что это был офицер его полка.
        «О чём они там договариваются? — мысленно всполошился Аким. — И чего это она ему улыбается?»
        — Примечательно, что именно Мелиссино позировал скульптору Фальконе, когда тот работал над «Медным всадником». И если вдруг услышите от Акима, что позировал офицер Павловского полка, только без гренадёрки, опять -таки, не верьте, — вновь рассмешил Натали.
        — Я с ним вообще не собираюсь говорить… Он даже не соизволил попросить прощения…
        — Так я прошу за него…
        — Нет. Вы здесь не причём. Лучше расскажите, чем ещё прославился ваш полк, — перевела разговор в проторённое безопасное русло.
        — В 1799 году сумские гусары участвовали в легендарном Швейцарском походе Суворова, — гордо выпятил грудь Глеб.
        «Чего это он петушится перед ней павлином?» — налил себе водки Аким.
        — В начале 1809 года Сумской гусарский полк получил новую форму и сохранял её до 1853 года. Доломаны и ментики[5 - . Верхняя куртка, так же расшитая шнурами, как доломан и отороченная по вороту, борту и обшлагам мехом. Носили накинутым на левое плечо, а с середины 19 века на спине, что называлось «на опаш».] из синих стали серыми, а ворот доломана, чакчиры[6 - . Название штанов, входивших в форму гусарских полков. С 1908 года в армейских полках — красно -коричневого цвета, в гвардейских — светло -синего или малинового цветов, расшитые по бёдрам узором из шнура или галуна.] и ташки[7 - . Плоская сумка трапециевидной формы, принадлежность гусар. Ташки носили на трёх ремешках, пристёгнутых к поясной сабельной портупее.] - красными. Приборный металл — серебро. Недавно в журнале «Русская старина» прочёл… Заучил дословно: «Говорили, что беспорядочный образ жизни среди гусар был введён Сумским полком, который за кутежи в царствование Александра Первого был лишён синих мундиров и получил серые. Во время наполеоновских войн этот полк так отличился, что получил все, какие только возможно, награды и, между
прочим, ему возвращены были синие мундиры. Офицеры поблагодарили за эту царскую милость с просьбой, чтобы им позволили носить серые мундиры с вышивкой на воротниках «За дурачество и кутежи», — развеселил не только Натали, но и её тётю, весьма огорчив при этом брата.
        — А с 1882 года мы не гусары. Александр Третий уравнял все армейские кавалерийские полки, сделав их драгунскими, — грустно вздохнул Глеб.
        — Это о чём ты разговаривал с Натали, что так её развеселил? — когда ехали в экипаже из гостей, стал выпытывать у брата Аким.
        — Да сравнивал наши полки, — легкомысленно ответил Глеб. — И твой, Павловский, её рассмешил…
        — Что-о? Да наш полк — величайший полк русской армии, — вспылил Аким. — По традиции, заслуженной в боях, одни мы на парадах идём с ружьями наперевес. Про знаменитые гренадёрки уже молчу.
        — Да за всю историю Павловского полка там ни одного знаменитого человека не служило. А в нашем Сумском гусарском сам Денис Давыдов служил и герой войны 1812 года Кульнев.
        — Вот и прославились, как самый пьяный полк, — хохотнул Аким.
        «Кутили по традициям старых гусар, — говорил гусар и поэт Давыдов. — Но читали и учились, чтоб не отстать от века. Плясали мазурку так, что душа радовалась. На охоте травили зверей, на войне это были настоящие головорезы, дикие сумцы, водку и вино пили хорошо, знали и умели поговорить о философии…» — Всё умели. И пить, и воевать… В Отечественную войну двенадцатого года подвигов совершили поболе вашего полка, — горячился Глеб. — После вторжения Наполеона наши гусары в тяжёлых арьергардных боях прикрывали спину всей русской армии от границы и до Бородинского сражения. В решающем сражении под Москвой разгромили Сен —Жерменский кирасирский полк, сражались у Багратионовых флешей и у батареи Раевского. После оставления Москвы из наиболее опытных сумских гусар сформировали партизанский отряд под командованием капитана гвардейской артиллерии Александра Никитича Сеславина. В ноябре двенадцатого года он надел гусарский мундир и стал командиром Сумского полка. Под его началом гусары сражались в заграничных походах аж до 1815 года, когда твой Павловский грел зад в России. После низложения Наполеона мы
получили почётное право идти в первых рядах парадного шествия, состоявшегося в столице Франции.
        — Молодец! — улыбнулся Аким. — Уже проникся историей полка, значит, будешь его командиром, — хлопнул брата по плечу, сразу устранив все недоразумения и споры. — Самое главное — мы с тобой офицеры лучшей в мире Российской Императорской армии.
        ____
        Полковник Романов или Император Российский Николай Второй, в конце октября прибыл в Висбаден на рандеву с кайзером Вильгельмом.
        На этот раз Вилли, несмотря на залихватски закрученные вверх усы и весьма бравый вид, не отважился испытать на прочность ладонь кузена, а лишь похлопал того по плечу.
        — Ники, ты с каждой встречей становишься всё крепче и крепче…
        В Данциге, два года назад, ты выглядел много хлипче, — выкатил грудь вперёд германский император. — Да и прошлым летом в Ревеле уступил мне в рукопожатии.
        «Чего несёт… Где это я ему уступил, — тоже похлопал по плечу старшего кузена: — Тебе, Вилли уже пятый десяток пошёл… Старость наступает… А мне только тридцать пять, — расправил плечи русский император, с удовольствием заметив, как кайзер обидчиво понурился, спрятав высохшую левую руку в карман шинели. — Но сорок один год тебе не дашь, — пожалел кузена. — Выглядишь даже моложе меня, — вновь добродушно похлопал взбодрившегося от комплимента Вильгельма, неожиданно вспомнившего слова младшего своего брата, принца Генриха Прусского, гостившего у Николая в Спале в 1901 году:
        «Царь благожелателен, любезен в обращении, но не так мягок, как зачастую думают».
        «Конечно, у всякого человека характер с годами меняется», — уважительно взял под руку русского государя и повёл его к карете. — Ники, сегодня отдыхай, а завтра побеседуем и тет -а -тет, и в компании с министрами иностранных дел. Моим Бюловым и твоим Ламздорфом. Япония активно готовится к войне с тобой. Ты главный выразитель имперского величия России. Ты должен растоптать этих азиатских мартышек…
        — Они не осмелятся… У меня миллионная армия.
        — Ники, ты молод и наивен. Поверь пожилому человеку, — по -стариковски опустил плечи кайзер.
        «Когда Вилли выгодно, согласен и стариком быть», — мысленно усмехнулся Николай.
        — Твой военный министр с куриной фамилией, саботирует отправку подкреплений на Дальний Восток.
        «И это он знает», — поразился Николай, негромко произнеся:
        — Куропаткин боится тебя, Вилли, утверждая, что подкрепление войсками дальневосточных рубежей, ослабит Россию на Западе.
        — Ники! Я твой друг, — с жаром воскликнул Вильгельм. — И предлагаю заключить военный союз… Что тебе лягушачья Франция? У твоего отца была своя политика, у тебя — другая… Германия и Россия в прошлом веке всегда являлись союзниками.., а Франция — врагом России. Причём явным. Не тайным, как Англия. Ох, Ники, подведут они тебя… Как это… Под монастырь.., — потрясённо замер Вильгельм, и, набрав в грудь воздух, оглушительно захохотал. — Я самый остроумный из государей, — отсмеявшись, похвалился он, и вновь став серьёзным, продолжил: — Мои военные агенты сообщают, что японцы готовятся к войне с необычайной энергией и моральным подъёмом… Фон Бюлов подтвердит, — кивнул на задумчиво сидевшего министра. — А у тебя в России даже высшие круги к будущей военной компании относятся холодно, с равнодушием, а кто и отрицательно… Ники, неужели ты всерьёз считаешь, что Япония откажется от военных действий, когда сыщет разумный предлог. С тех пор, как ты сел на престол, их армия увеличилась в два с половиной раза. Когда тебя звезданул по башке сумасшедший самурай, их армия составляла по численности всего 60 тысяч
человек, но и тогда сколько было гонора… А представь их настрой сейчас…
        «Как Вилли иногда бывает вульгарен, — вздохнул Николай, — но он прав. Число орудий у них утроилось».
        — Ники. Макаки заново создали флот. Англия построила его на своих верфях. И мечтает… как это… чужими руками загрести жар, — замер, набирая в грудь воздух и самозабвенно захохотал, шлёпая себя в восторге по ляжкам и притопывая ногой. — Ты на меня положительно влияешь, Ники, — вытер ладонью правой руки, слезящиеся от смеха глаза.
        «Чудачеством прикрывает ум и железную волю в достижении цели, — с уважением глядя на кайзера, пришёл к выводу Николай. — И смертельно ненавидит главного нашего друга -врага — Англию», — пригладил бородку российский самодержец.
        — Я подумаю насчёт военного союза с тобой, Вилли, — заметил, как напряглись оба министра. — Традиции есть традиции…
        — Ники, надейся на меня, — бодро и жизнерадостно заметался по просторному кабинету Вильгельм. — Я не ударю тебе в спину, а стану её защищать, пока будешь колошматить япошек. — А что касаемо внутренних врагов — то громишь евреев и громи… Нет насекомого хуже еврея. Разве что — интеллигент…
        — Да я их не громлю, — растерялся Николай, — как -то само происходит…
        — Газеты врать не станут, Ники, но я тебя не осуждаю… Как -нибудь и я до них доберусь… У меня они тоже поднимают голос… Но только на кухне.., — вытаращил глаза и стал набирать в грудь воздух…
        По приезде в Петербург Николай и Александра решили отслужить благодарственный молебен и выбрали для этого Собор Андрея Первозванного в Кронштадте.
        Государь с государыней не отгораживались от простых людей, и огромный собор едва вместил желающих послушать пастырскую проповедь и увидеть царя и царицу.
        — Дух — это сила, которую вдохнул Бог в человека, завершая сотворение его, — вещал с амвона проповедник. — Это искра богоподобия, горящая в душе человеческой. Зажигает она Совесть, которая есть проявление духовной жизни, зажигает любовь к Богу и Человеку. Всё идёт от души и совести. Нет в мире силы, способной погасить искру духа. Лишь сам человек может погасить её, коли отречётся от Совести и Любви. А лишаясь духовных опор, люди превратятся в стадо, жалкое в своём скудоумии и страшное дикостью нравов. И забудут они о заповеди «Не убий». И много крови прольётся, если люди откажутся от Бога, от Веры Православной и от России. Злобная сила, идущая от дьявола, способна разрушить всё нас окружающее. Способна разрушить Святую Русь и самого Человека, создание Божие… С нами Бог! — должны мы помнить всегда. А значит Сила и Правда, которые помогут бороться со Злом… А самое страшное Зло живёт в самом человеке… Вот с ним -то он и должен бороться, призывая в помощь Господа Бога.
        — Ники, отец Иоанн страждет ни столько за нас, сколько за Россию… А нам следует найти Святителя, который бы молился за нашу семью… Отец Иоанн слишком строг и суров. Нам бы молитвенником — простого русского мужика, чтоб получать от него помощь и утешение, — шептала мужу царица, осеняя себя крестным знамением.
        После службы царская чета долго беседовала со священником и, услышав, что тот собирается в Петербург исцелять больных, пригласила с собой на яхту «Штандарт».
        На пристани, распрощавшись с Николаем и Александрой, благословив их и собравшихся верующих, отец Иоанн прошёл к своей карете, поздоровавшись с кучером Ильёй и двумя, обычно сопровождавшими его женщинами, которые по очереди поцеловали его руку.
        — Ефимия, ты что -то сегодня сама не своя, — обратился к одной из них. — Муж опять не начал пить?
        — Нет, батюшка, как отвели от него змия проклятого, с тех пор лишь молоко пьёт, — перекрестилась пожилая женщина, — вновь припав к руке отца Иоанна. — У меня просьба к вам.
        — Говори, — усаживаясь в карету и ещё раз благословив собравшихся людей, произнёс протоиерей.
        — Соседка просила. Молоко у меня покупает. Молодая барынька, а муж ейный приболел. В гимназии учительствует.
        — На заклание меня приглашаешь? — сурово глянул на побледневшую женщину. — Поехали, Илья. На Выборгскую сторону нам.
        Карета плавно тронулась и пара вороных покатила её по набережной.
        Остановились у трёхэтажного дома.
        Священника встретила худая женщина в накинутом на плечи пуховом платке и, поцеловав руку, повела в квартиру.
        — Паралич разбил мужа, — всхлипнула она. — Сколько дён лежит, не встаёт.
        Отец Иоанн сел на поставленный рядом с кроватью табурет и взяв безвольную руку больного, долго смотрел ему в глаза.
        — Давно с тобой беда случилась? — тихо спросил измождённого мужчину.
        — Аккурат седьмого сентября, на день мученика Созонта, святого Иоанна, — комкая на груди платок, начала объяснять женщина.
        — Пусть сам объяснит, — тихим голосом произнёс священник. — Коли в день святого Иоанна произошло — вылечу.
        — Да он говорит невнятно, не разберёте, батюшка.
        — Разберу, — возразил Отец Иоанн. — Ну, слушаю, — властно произнёс он, обращаясь к больному.
        — Уп -пал. В глаз -зах темно стало, — заикаясь, забормотал мужчина. — Дохтор порошков дал, и лежать велели.
        — Громче. Громче говори.
        — Слабость замучила.., — громче произнёс больной.
        — Плохо слышу. Сядь и ещё раз скажи.
        — Не могу. Сил не осталось.
        — А ну сядь, — громовым голосом воскликнул отец Иоанн, и к удивлению жены и двух прибывших с ним женщин, больной, кряхтя и отталкиваясь рукой от матраца сел, свесив с постели жёлтые ноги в несвежих кальсонах.
        — На день Созонта стукнуло, — уже внятно произнёс он.
        — Созонт — луков день по народному поверью, — весело произнёс священник. — Ну -ка, женщина, очисть и принеси нам луковицу, — велел отец Иоанн. — А ты вставай, — поднялся с табурета и протянул в сторону мужчины руку. — Вставай сказал… И к столу иди.
        — Не дойти мне, упаду, — испуганно отказывался парализованный.
        — Дойдёшь с помощью Бога… Там и луковицу с хлебом съешь и водой запьёшь, — обхватив больного за плечи, поднял его с постели и, немного придерживая за руку, повёл к столу. — Ну вот, а говорил — не дойдёшь, — взяв у жалостно охающей супруги луковицу, протянул мужчине. — Ешь, а порошки, что доктор прописал, выбрось. Кто ест лук, того Бог избавит от мук. Повтори за мной. Лук да баня всё поправят, — обратился к жене. — Помоете ноне его, и пусть лук каждый день ест, — направился к дверям, с улыбкой отметив, что растерявшаяся и удивлённая женщина, глядя на уплетающего лук с хлебом супруга, даже забыла поблагодарить его. — Ну что ж, теперь к твоему знакомцу, — усаживаясь в карету, произнёс целитель, заметив, как побледнела молочница.
        «На всё Его Святая воля», — перекрестился священник.
        — Что -то, Ефимия, ты лицом стала, словно молоко, — произнесла вторая женщина. — Приболела что ли?
        — Тпр -р -у-у, — натянул вожжи кучер. — Ефимия велела у магазина Башкирова остановить, — доложил он отцу Иоанну.
        — Вот туточки, — трясущейся рукой указала на двухэтажный красного кирпича дом Ефимия. — А я неподалёку живу, — перекрестилась она.
        На крыльцо выбежала молодая барынька и зачастила:
        — Сюда, сюда, ваша милость. Здесь больной… Не желаете ли чаю с пирогами? — когда вошли в тёмную, с занавешенными окнами комнату, предложила хозяйка.
        Никакой печали в её глазах отец Иоанн не заметил. Лишь напряжение и страх.
        — Где больной? — холодно спросил целитель.
        — Вот в эту комнату пройдите, — засуетилась барынька. — Прошу, — распахнула дверь в ещё более тёмное помещение.
        Ефимия, предчувствуя недоброе, прижала ладони ко рту, стараясь удержать то ли крик, то ли просьбу к отцу Иоанну не ходить туда.
        Другая женщина, что -то почувствовав, хотела пройти вслед за священником, но чьи -то руки захлопнули дверь и закрыли на задвижку.
        Тут же из комнаты послышались крики, что -то громко упало на пол.
        «Графин», — подумала женщина и обернулась, чтоб спросить у хозяйки, что там происходит, но той в комнате уже не было.
        Лишь Ефимия, широко раскрыв глаза и замерев, в ужасе глядела на закрытую дверь.
        — Илья-я, — побежала к выходу женщина. — Илья, скорее сюда, батюшку убивают…
        Крепкий детина -кучер, стуча сапогами, прибежал с улицы и в минуту высадил мощным плечом дверь, заметив в темноте три метнувшиеся к другому выходу тени и лежащего на полу батюшку.
        Молча подхватив истекающего кровью священника, понёс его в карету.
        За ними, плача и крестясь, поспешили женщины.
        — В больницу надоть, — обратился к чуть не теряющей сознание Ефимии кучер. — Ты тут рядом живёшь, показывай, где ближайшая лечебница.
        Карета помчалась в указанном направлении, а Ефимия, прижавшись губами к холодной руке пастыря, плакала и просила прощения:
        — Батюшка, миленький, прости меня окаянную за грех мой. Платок пуховый барынька посулила, коли тебя привезу. Не знаю я тех людей… Христом Богом клянусь, — размазывая слёзы по лицу, тыкалась губами и носом в безжизненную руку.
        Отец Иоанн не отвечал, провалившись в чёрную бездну забытья.
        Лишь когда его положили на носилки во дворе больницы, с трудом произнёс:
        — Молчите! А то погромы пойдут! — вновь стал проваливаться в пустоту, успев подумать угасающим сознанием: «Трудно бороться со злом в себе, особенно слабым душам, в коих ужились Вера и Безверие…»
        «Какие тяжёлые наступили времена, — подумал Николай, когда ему сообщили о покушении на отца Иоанна. — Ничего святого у некоторых людей не осталось. На преподобного руку подняли… А ведь сами ногтя его не стоят… Недавно, 14 октября, на главнокомандующего Кавказа князя Голицына покушались… Теперь вот на отца Иоанна. Ну как примирить Россию?!
        ____
        Новый 1904 год Аким собирался встречать не с друзьями в Питере, а с братом в Москве.
        «Может и Натали снизойдёт до меня… Ежели не простит, то хоть станет общаться», — сам укладывал вещи в чемодан.
        Вошедшая в комнату Ирина Аркадьевна с любовью глядела на сына. Зябко обхватив плечи руками, она вдруг с грустью поняла, что больше не нужна ему… Что если вдруг надумает поехать с ним, то сын расстроится и воспротивится этому: «Он, конечно, любит меня… Но стал взрослым и самостоятельным… У него своя жизнь и свои интересы, где уже мало места остаётся мне, его матери… И я буду только мешать ему в Москве, — ужасно захотелось курить. — Нет. Коли бросила, то не следует и начинать. Спасибо Максиму Горькому. Отучил…»
        — Акимушка, когда же домой приедешь? — спросила у сына и, разъяв руки, хотела помочь ему с вещами.
        — Мама, я сам. Приеду второго. Вчера в офицерском собрании выиграл у полковника Ряснянского в карты четыре выходных.
        — Ты стал картёжником? — поразилась мать.
        — В азартные игры на деньги у нас в офицерском собрании запрещено играть. Вот и играем на интерес. Не волнуйся, шашку не проиграю, — хохотнул Аким.
        — Глебу передавай привет, — вздохнула Ирина Аркадьевна, — и поцелуй его за меня.
        — Ага! Щас! — как говорит наш фельдфебель.
        — Раньше ты поэтов цитировал, — улыбнулась мать.
        — Так раньше я и фельдфебеля с Ряснянским не знал, — ответно улыбнулся сын. — А где отец?
        — Сказал, что в штабе. Но, думаю, это кодовое название ресторана. Генерала Драгомирова, как ты знаешь, в прошлом месяце государь назначил членом Госсовета. Стар стал руководить Киевским военным округом, вот и отмечают новую должность.
        — Должность «госсоветовского старца», как называет её Михаил Иванович, — пробормотал Аким, захлопывая чемодан.
        — Годы.., — философски произнесла Ирина Аркадьевна. — Прожил долгую, насыщенную и интересную жизнь…
        — Так он и сейчас живёт. Сама говоришь, в «штабе» с папа заседают… Не карту же Киевского военного округа там разглядывают.
        — На этуалей старцы скорее всего глазеют, — улыбнулась мать.
        Утро последнего дня 1903 года Аким встретил в Москве.
        В 10 вечера, на лихаче, мчались с братом к дому Бутенёвых —Кусковых.
        — Дмитрий Николаевич снял на ночь кабинет в ресторане «Яр». Там и встретим Новый год. У москвичей, оказывается, так принято. Дома в новогоднюю ночь не сидят.
        — И Натали поедет, — обрадовался Аким, не заметив в темноте, как брат покраснел.
        — Ну конечно. С трудом уговорил её, — ответил он. — Я у них часто обедаю. Завтракаю у себя в Собрании, а на обед к Бутенёвым. Вот и приехали…
        Извозчик -зимовик резко остановил сани напротив подъезда, неподалёку от неповоротливой фигуры городового.
        — Запишу! — солидно проинформировал его скучающий страж порядка.
        «И запишет, статуй, — перепугался возчик. — Оштрахуют тады».
        — Иван Силантьич… Это… С наступающим тебя новогодьем, — подлизнулся возчик.
        — Да ладно, геншель, прощён, — миролюбиво забурчал городовой.
        — В Питере «ваньки», а здесь «геншели», — хмыкнул Глеб. — Пойдём Веру Алексеевну с Константином Александровичем поздравим, — потащил брата в подъезд Глеб. — А ты здесь нас жди, — велел возчику.
        Когда через полчаса вышли обратно, рядом с городовым стояли ещё одни сани.
        — Молодец! — похвалил подбежавшего с докладом денщика Кусков. — Просторные сани раздобыл. Завтра весь день свободен, — подошёл к вытянувшемуся во фрунт городовому в заснеженном тулупе. — Силантьич, ты на посту сегодня? Эк, повезло тебе… Да ладно, ладно, не тянись… Вольно. Завтра после службы загляни ко мне… Поздравлю тебя с Новым годом. Замёрз? — разговорился, начавший уже отмечать праздник подполковник.
        — Никак нет, ваше высокоблагородие. Мне и большой мороз нипочём, а нынче — тьфу. Не мороз, а морозец. Вот когда Балканы переходил в шинелишке на рыбьем меху, да в худых сапогах, тады да-а. Зяб! А ныне в полушубке стою, да в валенках… А главное, некогда зябнуть… Потому как — служба-а…
        — Ну, служи, служи Силантьич, — похлопал по плечу разговорчивого городового Кусков, видя, что компания разместилась в санях, и ждали только его.
        Миновав Тверскую заставу, многие десятки саней выстроились в длинную вереницу и, скрипя полозьями, мчались по Петербургскому шоссе к загородным ресторанам «Яр» и «Стрельна».
        Остановились среди множества саней у зубчатой стены.
        — Вы меня не в Кремль привезли? — стал вылезать из саней Аким, но ответа не услышал.
        Его брат метнулся к саням, где ехала Натали, и подал ей руку.
        «Прыткий кавалерист», — пошёл вслед за четой Кусковых и Натали с братом к одноэтажному зданию, украшенному оригинальной башенкой.
        — Какая красота, — воскликнула Натали, когда услужливый швейцар раскрыл дверь и, сняв одежду, они прошли в огромный белый зал, увешанный гирляндами разноцветных роз.
        — Новогодняя ночь тонет в цветах… Смотрите, какое чудо, — указала на купол из роз под потолком зала Зинаида Александровна.
        — И ёлка — красавица! — захлопала в ладоши Натали.
        «Как ребёнок радуется», — залюбовался девушкой Аким.
        — С наступающим Новым годом, господа, — подошёл к ним мужчина во фраке. — У вас стол зарезервирован или кабинет?
        — И не просто кабинет… А Пушкинский кабинет, — важно ответил Кусков, на что метрдотель понятливо поклонился.
        Зинаида Александровна смешливо фыркнула, наблюдая за мужем и фрачным мужчиной.
        — Прошу следовать за мной, господа, — повёл тот их мимо тесно стоящих столиков, за многими из которых уже вовсю встречали Новогодье. — Сегодня уплотнились… Очень много желающих встретить праздник у нас, — по пути объяснял он, обращаясь в основном к Кускову. — Двести столиков и двадцать два кабинета забиты до отказа… В вашем, Пушкинском, вы уж простите, будут отмечать праздник первогильдийные купцы с жёнами. В тесноте, как говорится, да в веселье и радости. А я — главный распорядитель ресторана, Натрускин… Если что -то не понравится, обращайтесь ко мне, — провёл их в просторный кабинет с лепным карнизом, на котором виднелись красочные изображения героев пушкинских сказок и поэм.
        «Как у нас в казарме, только со своей спецификой», — уселся за стол Аким, с любопытством разглядывая бюст поэта в переднем углу, и мраморные страницы, на которых золотыми буквами сияли пушкинские строфы.
        — Сразу видно, что владелец ресторана — большой поклонник поэта, — ни к кому конкретно не обращаясь, произнёс Аким, собираясь отодвинуть стул и усадить на него Натали, устроившись рядом с ней, но его опередил Глеб.
        С другой стороны от неё бухнулся на стул подполковник Кусков.
        Акиму пришлось расположиться рядом с Зинаидой Александровной.
        К столу лёгким галопом прискакал другой метрдотель, чином помладше, с двумя официантами по бокам.
        — Они примут ваш заказ, господа, — ловким бегемотом упорхнул из помещения Натрускин.
        — Что господа желают? — напополам склонился метрдотель, держа в одной руке блокнот, в другой карандаш, а официанты разложили красочные карты меню.
        — Так, так, так, замечательно, сейчас сочиним меню — просмотрел карту Кусков.
        Аким с Глебом глядели не в меню, а на Натали.
        — Во -первых, водки, коньяка и шампанского, — только и успел высказать свою точку зрения на новогодний ужин Дмитрий Николаевич, как его супруга взяла власть в свои нежные руки:
        — Будьте добры, запишите севрюжку барон. Затем судак бордолез.
        — Куда лез? — спросил у старшего брата младший.
        — В бордо. Вино такое французское или городишко, — развеселили Натали.
        — На жаркое утку и по рябчику. Соленья не забудьте. Потом парфэ кофейное и суфле новрежен.
        — А мне ростбиф с соусом тартар, — успел вставить подполковник.
        — Пирожные, — высказала своё девичье мнение Натали.
        — Нам с корнетом тоже по ростбифу, — дабы не подумали, что немой, негромко произнёс Аким.
        — Нормальная русская кухня без французских прикрас, — произнесла Зинаида Александровна. — Ну и всякую закуску: икорку чёрную и красную, окорока, колбасы, сыр.., — и тут под предводительством Натрускина в кабинет ввалились первогильдийные купцы с супругами, сходу плюхнувшись за соседний стол.
        — Здрасте всем господам -соседям, — произнёс необъятных размеров детина с такой же буйно -необъятной бородищей.
        — Всех мамзелей с наступающим Новым годом, — поклонился Зинаиде Александровне с Натали его приятель с аккуратной бородкой и вполне приличного европейского вида.
        «Делают вид, что они ближе нас к простому народу, — улыбнулся Кусков. — Ну -ну».
        Супруги их пошевелили пальцами, чтоб соседские бабы оценили блеск бриллиантов.
        — Что будете заказывать, ваши степенства? — в позе вопросительного знака обратился к купцам метрдотель, когда Натрускин ушёл.
        — Тихо! — рыкнул на приятеля бородатый толстяк. — Я угощаю… Перво -наперво, напитки: водку, коньяк, шампанское…
        Зинаида Александровна с улыбкой глянула на супруга.
        Все внимательно слушали, что закажет их степенство.
        — Почки по -русски, — стал загибать пальцы купец. — И не тычь мне в морду своей менюшкой. Сам знаю, что моему организму надоть, — сделал выговор официанту. — Бефстроганы с картофелем «Пушкин». Заливную белугу. Икры чёрной большую вазу. И головку телячью. Солонина с хреном в хозяйстве не помешает. Ну и расстегаев. Пирогов разных… А пока всё это ждём — колбас, сыров и окорок тащите. Про соленья у меня не забудьте, — рявкнул напоследок и, тяжело поднявшись, направился к бюсту Александра Сергеевича.
        Его товарищ встал и двинулся следом, по пути поинтересовавшись у метрдотеля:
        — Во сколько же, интересно, обошлись розы владельцу ресторана?
        — Сумму сказать не могу, ибо коммерческая тайна. Но цветы господин Судаков заказал в Ницце. Сто тысяч бутонов. Целый вагон привезли.
        — Передай господину Судакову, — протянул визитку с банкнотой метрдотелю, что я цветы достану дешевле. И вот ещё что, голубчик. Запиши — подать филе нике с крокетами и пом демеранш, — глянул на Зинаиду Александровну — знай, мол, наших, не одну свинину с хреном употребляем…
        — Зиночка, он в тебя влюбился, — зашептал супруге развеселившийся офицер. — Или как там по ихнему.., втюрился, — развеселил жену.
        Остановившись перед бюстом и раскачиваясь с носков на пятки, купчина медленно развязал галстук и не торопясь повязал на мраморную шею.
        — Это кто же такой будет? — вопросил у приятеля.
        — Как кто? — опешил тот. Это же сам Пушкин…
        — Это в честь кого картошку назвали? — понятливо покивал огромной башкой.
        — Нет, это тот самый, что на Тверском бульваре стоит.
        — Точно, — сгрёб в охапку бороду первогильдиец. — А я думаю, где же его видел?.. А он тут в каких смыслах? — скрестил лапищи на необъятном животе.
        — Как в каких? Гуливал здесь часто, вот и поставили для памяти, — словно ребёнку, терпеливо объяснял товарищу ситуацию с мраморной головой интеллигентный купчик.
        Все без исключения присутствующие с интересом вслушивались в диалог.
        — Ах, чтоб тебя… во дела, — опять схватился за бороду купчина. — Может, и нас когда поставят? — размечтался он.
        Братья Рубановы переглянулись.
        Натали прикрыла рот платочком.
        Зинаида Александровна — ладошкой.
        А Кусков с любопытством поинтересовался:
        — Это за какие же заслуги?
        — Поди, ваша благородия, не реже господина Пушкина по ресторанам ходим… А уж денег столько оставляем, что ему и не снилось, — повернулся спиной к сурово глянувшей на него супруге.
        — Ирод! — громко произнесла она. — А мне божишься, что к Титу Панкратычу по делам ездишь.
        — Цыц, курица, — возмутился бородач. — Не срамись перед народом, — отошёл от бюста к зеркалу на стене. — Мне не больно и надо тут стоять… Не жалаю, чтоб на меня кажинный боров галстук повязывал… Гликось, — метнулась в сторону его мысль, — скока зеркал и все исписаны.., — принялся чуть не по слогам читать надписи: «Маша, ангел, как не стыдно сердце взять и не отдать», — неожиданно для себя прослезился и, достав из кармана пиджака необъятный цветастый платок, вытер глаза, а затем смачно высморкался.
        — Прямо в знамя московской биржи, — произнёс Аким, рассмешив компанию.
        «Был здесь и прокутил 500 рублей», — убрал в карман платок бородатый и загоготал:
        — Я вот нонче тыщу прокучу и запишу рядом с помощью бриллианта… Нет. Рядом не стану, — передумал он. — Рядом надпись: «Васька жулик…»» — А меня как раз Василием и нарекли тятька с матушкой…
        — Как раз про тебя и написали, — засмеялась его супруга.
        — Нехорошо ты смеёшься, Клава, — сделал ей замечание бородач: «Я был здесь пьяный!», — хмыкнул, прочтя следующую надпись.
        — Ну, всё про тебя Пушкин записал, — захлебнулась смехом купчиха.
        Через секунду её поддержала приятельница.
        В большом зале заиграл оркестр, и в этот миг в кабинет длинной вереницей вошли официанты с фарфоровыми блюдами и подносами.
        — У -у -х! — громоподобно брякнул в ладоши бородач, отчего один из официантов, вздрогнув, уронил с подноса тарелку с нарезкой.
        — Пардон, пардон, — растерялся он.
        — Да ладно… В честь чего музон? — налил полный бокал коньяка купчина.
        — В честь шествия мухоморов, — вежливо ответил провинившийся официант.
        — Ах, чтоб тебя, — поперхнувшись, облил бороду и рубаху дородный купец.
        — Ряженые, — уточнил метрдотель, тайно показав официанту кулак. — А за ними бредут уже порядочно выпившие кузнечики… Чего от них ждать? Сначала в «Стрельне» выступали… Через полчаса Новый год, господа, — напомнил он. — Сегодня весьма интересная программа… Три хора: русский, венгерский и цыганский. А так же: первоклассные эквилибристы и знаменитая итальянская труппа гимнастов.
        — О -о -о! — закатили глаза купчихи.
        — Известный комик -иллюзионист Сарматов. Танцовщицы: сёстры Ортега —Компас, парижские этуали, госпожи Регина Парвиль и Жюли Виолетта.
        — О -о -о! — вызывающе глядя на благоверную, быком проревел купчина.
        — Исполнительницы романсов и лирических песен. До утра не соскучитесь, — пообещал метрдотель, совершенно не обратив внимания на взаимоотношения супругов.
        — Да мы и так не соскучимся, — налил второй бокал коньяка дородный коммерсант. Первый стакан колом, а второй — соколом, — произнёс он, и мигом подтвердил купеческое слово.
        В 12 ночи оркестр заиграл гимн и купцы, посшибав стулья, кинулись целовать жён.
        Кусков, в избытке чувств, припал к губам супруги, а Аким, поднявшись, сделал шаг к Натали, надеясь коснуться губами хоть кончика пальца, но та уже протянула руку Глебу, который и припал к ней долгим поцелуем.
        Обидевшись, Аким пошёл к выходу и, раскрыв дверь, прокомментировал:
        — Дед Мороз тащит в неводе медведя, господа… А Снегурочка — зайца. С Новым Годом! — заорал он.
        В большом зале творилось нечто невообразимое…
        Бахали пробки из шампанского. Орали «ура!» Гремел оркестр. В воздухе парили серпантин и конфетти. Чего -то пели обнявшиеся с мухоморами кузнечики. И одуряющий аромат роз…
        — Господа, с Новым годом, — оторвавшись от жены, бухнул пробкой в потолок Кусков.
        Негоциантов со своим половинами уже вынесло в разбушевавшийся зал, откуда слышались крикливые цыганские напевы.
        — То -то наш папа? любит встречать праздники среди народа, — закусывал водку Аким. — Недавно читал в газете чеховские зарисовки, — подставил бокал официанту, даже не глянув, чего он туда налил. — Антон Павлович пишет какому -то приятелю… Суворину, кажется: «Вчера ночью ездил за город слушать цыган… Хорошо поют эти дикие бестии. Их пение похоже на крушение поезда с высокой насыпи во время сильной метели: много вихря, визга и стука…» — Пойдёмте, господа, узнаем, прав ли был Чехов, — пригласил компанию в зал.
        Приметливый классик оказался прав…
        Трёхобхватный купчина, распушив бороду, отнял или купил у кого -то стул и заливался слезами, сидя перед сценой. Приятель тщетно старался успокоить его. Их жёны куда -то пропали, видно встретили знакомых.
        Послушав цыган, офицеры с дамами ушли в кабинет имени Пушкина, закусить и выпить.
        В следующий раз вышли в зал во время выступления парижских этуалей, коим не удалось разбудить уснувшего от прыжков гимнастов первогильдийца.
        — Василий, проснись. Ей -богу неловко… Ведь люди смотрят, — будил жирного товарища интеллигентный купчик.
        — Чё? Платить по счёту? — мигом достал тот из внутреннего кармана портмоне. — Чичас. Вот он, лопатник -то, — потряс бумажником.
        — Да нет. Регина Парваль с Виолеткой петь нам станут.
        — Этуалечки-и, — радостно засюсюкал толстяк и полез на сцену. — Дайте, я вас расцелую, — расставил он в стороны ручищи.
        Народ веселился.
        — Славно этуальки пищат, — было общее мнение.
        Словно по волшебству появились купчихи, и мужья быстро были водворены в семейные рамки и Пушкинский кабинет.
        Обняв бюст, трёхобхватный купчина, вытирая катившиеся из глаз слёзы, жаловался ему на жизнь:
        — Честным купцам чичас только в таборе жить… Лишь там порядок соблюдают, — целовал Александра Сергеевича в лоб.
        Жёны, наведя в семейном кругу дисциплину, более не обращали на благоверных внимания — этуалей -то рядом нет.
        Подружившись с поэтом, который особенно поразил купчину тем, что не брал предлагаемых денег, он ещё раз выскользнул из кабинета и угодил на представление фокусника -иллюзиониста, ловко превратившего лимон в пачку сторублёвок.
        — У-ух, нечистая сила, — сделал вялую попытку влезть на эстраду и отнять ассигнации.
        С помощью официантов, коммерц -советник, так он стал себя величать, был торжественно водворён в кабинет, но уже в порванном пиджаке.
        После того, как офицеры с дамами поглазели на выступление сестёр -танцовщиц Ортего —Компас, они обнаружили торчащие из -под стола ноги бородатого коммерции советника в облитых вином ботинках.
        Купчихи, обнявшись, пели про бедную Машу, а товарищ Василия им подпевал.
        — Да-а, вытащить этого моржа лакеям сложно будет, — Кусков иронично глянул на дремлющего у стены официанта.
        — Чего его беспокоить? Отдыхает человек… А нам уж и домой пора, — устало зевнула Зинаида Александровна. — Голова от этого шума разболелась.
        Когда уходили, Аким, к зависти брата, протянул Натали красивую алую розу.
        «Возьмёт или нет? — загадал он.
        Приехав домой и оставшись одна в комнате, Натали выключила электрический свет, поставила на стол медный канделябр с тремя свечами, и по очереди поднеся к каждой спичку, зажгла их.
        Распахнув плотную портьеру на окне, впустила в комнату мутный жёлтый свет фонаря и, поставив в хрустальную вазу алую розу, села на стул.
        Сквозь колеблющиеся огоньки свечей стала смотреть в окно, любуясь снежинками сквозь морозные узоры стекла, в котором таинственно отражались многочисленные огоньки свечей.
        «Как всё загадочно и непонятно, — подумала она. — И белые снежинки… И капли воска… И мутный свет фонаря… И морозные узоры на окне… И алая роза… И Новый год… И почему -то от всего этого хочется плакать… И любить!!!»
        Аким сидел в темноте гостиничного номера за столом и сквозь раскрытую занавесь, не моргая, глядел то на белые искорки снежинок, кружившие в свете фонаря за окном, то на стакан с красным вином, который освещал бледный огонёк свечи.
        «Красное и белое… Огонь и холод… И она разлюбила… — уронил голову на скрещенные руки, мимолётно заметив, что красное вино в стакане стало малиновым, отражая бледный язычок пламени. — И мелькание снежинок, — глядел сквозь малиновый стакан и свечу за ним, в окно. — И мутный свет фонаря… И тишина… И тоска… И одиночество… Вот в такие минуты и стреляются русские офицеры, — подумал он. — Но у меня нет с собой нагана…»
        Лишь Глеб, выпив дома шампанского и не донимая голову философской заумью, умиротворённо спал за плотно закрытыми окнами. И его душу не тревожили ни мутный свет фонаря, ни плавное круженье снежинок… Лишь немного беспокоили мысли о Натали…
        Его императорское величество, после череды новогодних праздников, 11 января изволил поохотиться в Гатчине, в своём фазаннике. Причём охота для него прошла весьма удачно, в отличие от дежурящего в этот день, и потому приглашённого пострелять дичь, Рубанова.
        — Что -то, уважаемый Максим Акимович, рука ваша не совсем крепка и глаз не меткий — мажете всё время, — радостно упрекал своего генерал — адьютанта Николай. — Смотрите, сколько я куропаток и фазанов набил.
        А 12 января, по двум университетским столицам, паровозом прокатился Татьянин день.
        Причём в Петербурге праздник прошёл скромнее и в русле правопорядка.
        К антиправительственным речам своих профессоров питерские студенты уже привыкли, и в Татьянин день хотелось веселья, а не политики. Поэтому даже Георгий Акимович Рубанов, держась за печень, акцентировал внимание студентов не на погромах, а на том, что «Руси есть веселие пити».
        — И ести, — орали весёлые студенты в ресторане «Эрнест», успевшие уже воплотить в жизнь актуальные пожелания величайшего князя Владимира.
        Как положено на праздник просвещения, хрусталь и фарфор официанты убрали подальше, и выставили дешёвую посуду, с уверенностью зная, что к утру, большую половину её, «племя младое, незнакомое», с удовольствием пококает.
        «Пьян, да умён — два угодья в нём», — гласит русская пословица, — вещал водружённый на ресторанный стол профессор. — Русский народ зря не скажет.
        «Пить — помрёшь, и не пить — помрёшь…», — проорал пословицу какой -то лохматый, вздорный студент, и закончил её студенческой мудростью: — Профессора посодействуют…
        «Вино говорит правду», — вспомнив ещё одну поговорку, надрывался другой.
        — Тише, господа, — поднял руку профессор Рубанов. — В «Горе от ума» автор изрёк вполне народную мудрость: «Ну вот, великая беда, что выпьет лишнее мужчина».
        — И мы выпьем! — орала студенческая молодёжь.
        Затем, стуча по столам стаканами, начала скандировать:
        — Выпьем, выпьем, выпьем…
        — И если кого в результате, судьба поставит раком.., — немного подыграл студентам раздосадованный пренебрежительным к нему отношением Георгий Акимович. — Пардон, на четвереньки… То не смущается разум его… Ибо полезнее с чистым сердцем ползти на четвереньках к прогрессу.., чем на двух ногах идти с доносом в полицию, — под грохот аплодисментов и битой посуды, подпустил в речь политики.
        ____
        В Москве из рубановской семьи студенческий день ярко отмечал Глеб.
        У подполковника Кускова в Московском университете учился двоюродный племянник, изредка навещавший сатрапа -дядю.
        Вот он -то и пригласил молодёжь — Натали и Глеба на празднование святой Татианы.
        — Только, господин корнет, оденьтесь, ради бога, в цивильное… И вы убедитесь, что российское студенчество в умении гулять, не уступит военным, — возмутил своего дядю и особенно капитана в отставке Бутенёва.
        Татьянин день начался в университетской церкви на Моховой, где отслужили торжественный молебен в присутствии великого князя Сергея Александровича с супругой.
        Затем перешли в актовый зал. Там с поздравлением выступил ректор, наградив студентов, «показавших незаурядные успехи в учёбе».
        — Что -то, Олег Владимирович, несмотря на древнекняжеские имя -отчество, награды вы не заслужили, — подколол кусковского племянника Глеб.
        Пригладив непослушные вихры, тот нацелился куда -то бежать.
        — Я быстренько, господа. Великокняжеская чета приезжает к нам каждый год, и у нас бытует поверье, кому удастся получить цветок из букета, поднесённого ректором Елизавете Фёдоровне, тому повезёт на экзаменах. Этим, — кивнул в сторону награждённых юный Кусков, — в прошлом году повезло, в отличие от меня, — ринулся на лестницу, заметив, что великая княгиня с супругом собрались уходить. — Встретимся на выходе, — покинул Натали с Рубановым.
        Выйдя на улицу, они увидели усаживающуюся в карету великую княгиню без букета в руках и счастливчиков с цветами, обсуждающих ботанические перипетии, среди коих довольным стеблем торчал Кусков.
        — Вот, — подбежал он к ним, размахивая растрёпанным цветком, — ректорская награда за отменные успехи обеспечена. Сейчас со студенческой компанией погуляем по городу, а после махнём в ресторан «Эрмитаж». Одна незадача.., городовых, словно корова языком слизнула, — крутил по сторонам головой будущий отличник. — Во -о -н он! — ткнул пальцем под вывеску «Мой первый шаг за печеньем «Эйнемъ».
        — Чего «вонон?» — вглядывался в рекламу с бегущим грудным младенцем Глеб.
        — Городовой, — оживлённо загудел народ, дружно шатнувшись к бедному стражу законности и правопорядка.
        — Господа! Не балуй!
        — Качать служителя фемиды-ы, — кинул клич пьяный уже студент -юрист.
        Нервно поправив портупею, тот собрался скрыться в магазине, но не успел сделать первый шаг, как был подхвачен «добрыми» руками учащейся молодёжи, и под крики «ура» взлетел выше жаждущего печенья грудничка.
        И так десять раз. На одиннадцатый его уронили.
        — Извините, господин фараон, устали, — сделали первый шаг к ресторану «Эрмитаж» студенты.
        Потрёпанный городовой, бурча матерные поздравления господам су -к -кубентам, отряхивал шинель.
        Когда подошли к ресторану, лакеи, швейцары и официанты уже заканчивали вынос декоративных пальм и зеркал из зала в безопасное место. Фарфоровую и хрустальную посуду заменили на медную и дешёвую фаянсовую.
        Метрдотеля волновали лишь стеклянные стаканы: «Солдатские кружки им не дашь, — тужил он. — Возмутятся, умники головастые».
        Через весьма небольшой промежуток времени от начала гулянья, наступил ожидаемый студенческий хаос: некоторые вопили чего -то пафосное, колотя об пол стаканы, другие под этот аккомпанемент плясали на залитом пивом полу, размахивая руками и жизнерадостно ухая. Несколько студентов, раздевшись до косовороток, с блаженными лицами плавали в огромном, толстого стекла, аквариуме с севрюгами.
        А уже неуверенно «вязавший лыко» обладатель древнекняжеских инициалов, выяснял у Натали, за что она ценит Льва Толстого.
        — Этот чудаковатый «яснополянский пророк» несколько лет назад, накануне Татьяниного дня напечатал злопыхательскую статейку, призывавшую студентов не превращать праздник просвещения в подобие престольных праздников в деревнях… Да я с народом.., — колотил он себя в грудь. — Поэтому, как увидишь Толстого, скажи ему, что Кусков пил и всегда будет пить в Татьянин день….
        Успокоив студента, что обязательно передаст Льву Николаевичу его мнение, Натали надумала покинуть «святой праздник интеллигенции».
        — Господа-а! — вдруг заорал Кусков, воодушевившись другой идеей. — Споёмте «Татьяну».
        Наступила секундная тишина — народ переваривал предложение, а потом сотня голосов дружно грянула:
        — Да здравствует Татьяна, Татьяна, Татьяна.
        Вся наша братия пьяна, пьяна, пьяна…
        В Татьянин славный день…
        — А кто виноват? Разве мы-ы? — песенно -философски, дурным голосом вопросил Кусков, и сотня голосов невозмутимо, но громогласно ответила:
        — Не -е -т! Татьяна, Татьяна, Татьяна…
        Да здравствует Татьяна, Татьяна, Татьяна…
        — Нас Лев Толстой бранит, и пить нам не велит… А кто виноват? Разве мы? — вновь риторически пропел — проорал Кусков.
        И хор торжественно просветил неразумного:
        — Не -е -т! Татьяна, Татьяна, Татьяна.
        Да здравствует Татьяна, Татьяна, Татьяна…
        И пока Натали под руку с Глебом огибали не совсем стройные хоровые ряды, они слышали жалобно — голосистое кусковское:
        — В кармане без изъяна, изъяна, изъяна…
        Все пусты кошельки, заложены часы…
        А кто виноват? — рыдающим голосом вопросил пьяный солист.
        И дружный ответ загулявшему студенту:
        — Татьяна, Татьяна, Татьяна…
        Да здравствует Татьяна, Татьяна, Татьяна…
        К удивлению Натали, все возчики, дежурившие у ресторана, оказались пьяны в вожжу, как сами они доложили.
        — Барынька, господин скубент, — обратился к ним раскачивающийся на облучке кучер. — Ноне во всей Москве лишь два непьющих кучера: один на Большом театре, другой — на Трухмальных, — запутался он в буквах, — воротах… Да и то Трухмального, как он кажный год не отказывается, к утру скубенты непременно накачают.., — заржал сивым мерином над избитой извозчичьей шуткой.
        Вечером следующего дня, сидя за столом в доме Бутенёвых —Кусковых, Глеб с умилением глядел на понурого с перепоя студента, которого строго, по -военному, воспитывал дядя:
        — Вот, господа, полюбуйтесь, — выводил на чистую воду племянника. — Из кутузки сегодня эту запойную интеллигенцию выручал, — сверкал он очами. — Под утро уже, забрался с бутылкой водки на Триумфальные ворота, душевно угостить, как написал в протоколе полицейскому приставу, страждущую от жажды, бронзовую фигуру -аллегорию…
        — Молодец! — поддержал студента Бутенёв. — Вот у нас в полку один подпоручик напоил командирского коня…
        Но, как водится, ему не дали досказать, как потом прошёл дивизионный смотр…
        «Студенты, оказывается, в большинстве своём, тоже нормальные люди», — пришёл к умозаключению Глеб.
        ____
        Аким Рубанов праздник российского студенчества не отмечал, зато 19 января, вместе с Гришкой Зерендорфом лихо отплясывал на Большом балу в Зимнем дворце.
        На этот раз в форме лейб -гвардии Павловского полка, а не в платье сокольничего.
        На балу, как водится, веселились все, кроме императора. Государь работал.
        Особенно его волновала обстановка на Дальнем Востоке и потому он долго беседовал с министром иностранных дел, графом Ламздорфом.
        — Владимир Николаевич, — устроившись за отдельным небольшим столиком, вопросил сановника император, — каково на сегодняшний день ваше видение русско -японских отношений?
        — Как и раньше, ваше величество. Ничего не меняется. Япония требует, мы не уступаем.
        — Неуступчивость, Владимир Николаевич, должна иметь разумные пределы. До 1905 года нам воевать, безусловно, нельзя. Не готовы будем. И хотя в конце прошлого года мы отправили на Дальний Восток броненосец «Цесаревич», броненосный крейсер «Боян», несколько крейсеров и миноносцев но, по словам морского министра адмирала Авелана, японский флот, на данный момент, сильнее нашего. Генерал Куропаткин доложил, что численность войск на Дальнем Востоке всего 98 тысяч. 78 тысяч разбросаны по Уссурийскому краю и Маньчжурии, а 20 тысяч — гарнизон Порт —Артура.
        — Ваше величество, как сообщает наш посланник в Токио, барон Розен, японские верхи не представляют собой монолитной силы по вопросу о войне, и большинство их склоняется к миру с Россией. Но в отличие от нашей, у них другая ситуация в обществе. Большинство профессоров и редакторов газет стоят за войну и формируют в этом русле общественное мнение. Их газеты сообщают, что простой народ и учащаяся молодёжь, приняли твёрдое решение в пользу войны, и напоминают вулкан накануне извержения. Наша, так сказать, прогрессивная общественность, абсолютно не интересуется Дальним Востоком, а простой народ, уверен, даже не знает, где он находится. Слышали лишь, что там проживают жёлтые мартышки, — развеселил императора. — Так что, ваше величество, верхи против, а профессора и большинство газет куют общественное мнение в «пользу меча».
        — Но решают не они, а правительство, — улыбнулся Николай.
        — Так -то оно так, но после того, как наши корабли направились к берегам Дальнего Востока, в канцелярию микадо пошли многочисленные петиции от японских общественных организаций и частных лиц, обладающих определённым влиянием. Особенно настаивает на войне партия «Тайро Досикай», что переводится как «Антироссийское товарищество». Японские газеты напечатали партийную декларацию к правительству. Я специально заказал перевод и сейчас прочту вам, — развернул лист Ламздорф: «Хотя мнение народа сложилось в пользу войны, правительство до сих пор остаётся пассивным, что вызывает у людей сомнение, страх и возмущение. Если ответственные лица в правительстве упустят выгодный для нашей страны шанс, какие предоставляются раз в тысячу лет, из -за нерешительности и колебаний, что нанесёт непоправимый ущерб Японии, их вина никогда не будет искуплена, даже смертью». — Как видите, ваше величество, смеют угрожать высокопоставленным сторонникам мира, — сложил листок и убрал во внутренний карман сюртука. — Посланник в Японии барон Розен, представил министру иностранных дел Комуре, пакет предложений, с требованием
ограничения влияния Японии в Корее, и чтоб на территории Кореи, севернее 39 параллели, была установлена нейтральная зона. Вопрос вывода наших войск из Маньчжурии мы даже не обсуждаем. Это нонсенс, так как в Японии, под давлением низов, активно готовятся к войне.
        — В низах могут готовиться сколько хотят, — поднявшись из -за стола, — добродушно произнёс Николай, — но коли два императора против — войны не будет, — прошёл он в зал.
        — Владимир Николаевич, миленький, — не соблюдая великосветских приличий, уцепилась за рукав министерского сюртука графиня Бенкендорф, — я обращаюсь к вам не как жена русского посла в Лондоне, а как мать флотского офицера Порт —Артурской эскадры…Возможна ли война с Японией?
        — Сударыня, — с трудом отцепил от себя женскую руку Ламздорф. — Вздор! Никакой войны не будет, — зашагал к выходу, брезгливо отряхнув рукав сюртука: «Как я ненавижу этих женщин», — кокетливо улыбнулся гвардейскому поручику, томно подкрутив кончики ухоженных усов.
        ____
        Петербургская жизнь в январе, согласно давней традиции, бурлила и кипела: балы, рестораны, театры и концерты…
        Какая там служба.
        После небольшого отдыха вновь: балы, рестораны, театры и концерты…
        На Восточной окраине России, а именно в Порт —Артуре, жизнь тоже бурлила и кипела.
        Но несколько в другом ключе.
        Утром 20 января, на борту флагманского броненосца «Петропавловск» намечалось совещание под председательством наместника адмирала Алексеева.
        Когда адмирал вошёл в просторную кают -компанию, высшие чины Тихоокеанской эскадры, во главе с вице -адмиралом Старком поднялись из -за стола и поприветствовали его.
        По -военному коротко кивнув им головой, шестидесятилетний, коренастый, с благородной сединой наместник, в элегантно сидящем чёрном морском сюртуке с тремя вышитыми державными орлами и вензелем императора на золоте погон, что соответствовало чину полного адмирала и званию генерал -адьютанта, лёгкой мичманской походкой прошёл к своему месту во главе стола и, оглядев тёмными восточными глазами присутствующих, предложил им сесть.
        Собираясь с мыслями, задумчиво пригладил чуть седеющую густую чёрную бороду.
        — Господа, — тихо начал он. — Мы все понимаем, что война неизбежна. Об этом же говорит анализ полученных из Токио разведывательных сводок. Считаю, — властно прихлопнул ладонью по столу, — что необходим упреждающий удар, дабы сорвать военные планы противника, — оглядел подчинённых.
        Против никто не высказался.
        — Предлагаю просить разрешения государя на выдвижение флота к Чемульпо. Тем более, что там находятся два наших боевых судна: «Варяг» и «Кореец». Задача — противодействие высадке японских войск морскими силами. Сейчас зачитаю текст телеграммы: «Непрекращающиеся приготовления Японии достигли опасного предела. Полагаю необходимым немедленно объявить мобилизацию Дальнего Востока и Сибири, и не допускать высадки японцев в Корее. Приказал эскадре выйти на внешний рейд, дабы немедленно, по получении Вашего ответа, атаковать неприятеля».
        И видя удивлённые глаза капитанов первого ранга и адмиралов, пояснил:
        — Приказываю совершить выход всей эскадры. После совещания подать с «Петропавловска» сигнал: «Приготовиться к походу, взять провизии на 3 суток. Завтра в 8 утра, иметь 10 узлов хода». — Сегодня в 20 часов, прекратить сообщение с берегом. Вице -адмиралу Старку взять под особый контроль, а начальнику штаба Тихоокеанского флота и начальнику морского штаба наместника контр -адмиралу Витгефту, в связи с военным положением, назначить дежурить по эскадре корабль. Определиться с кораблями, которые обеспечат ночью боевое освещение, и расписать завтрашний поход кораблей. Всё. Господа, совещание закончено.
        Согласно приказа, в 5 утра снялись с якорей, и ушли в море крейсеры «Аскольд», «Диана» и «Боян». В 8 часов с «Петропавловска» последовал сигнал: «Сняться с якоря всем вдруг». Через 5 минут эскадра дала ход.
        Броненосцы шли в строе двух кильватерных колонн.
        Алексеев стоял на капитанском мостике «Петропавловска» и наблюдал в бинокль за походом.
        За «Петропавловском», в правой колонне следовали «Полтава» и «Цесаревич».
        В левой колонне шли «Пересвет», «Ретвизан» и «Победа».
        Адмирал перевёл бинокль на идущие перед броненосцами крейсеры, затем оглядел следующие за эскадрой десять миноносцев.
        «Походный порядок соблюдается строго», — с удовольствием подумал он. — Ну, берегись японец».
        В 16:00 адмирал вновь вышел на капитанский мостик.
        «Корабли подходят к пределу дальности радиосвязи с Порт —Артуром, а ответа из Санкт —Петербурга всё ещё нет, — глянул на часы. — Следует возвращаться назад», — решил он.
        С получением от японского консула в Чифу известия об уходе русской эскадры из Порт —Артура «в неизвестном направлении», в Токио, на чрезвычайном совещании правительства под председательством императора, 22 января пришли к решению: «Война. Поскольку русская эскадра, свободная в своих действиях, может расстроить все планы и расчёты японского правительства».
        — Россия будет сражаться за свой обед, а Япония — за свою жизнь, — образно подвёл итог совещания император Мутсухито.
        В Санкт —Петербурге в этот день правительство совещаний не проводило, а самым знаменательным событием оказалось чествование обществом любителей русской словесности памяти Тютчева.
        О войне абсолютно никто не задумывался. Читали стихи и вспоминали поэта.
        Как отметили газеты: «На вечере присутствовал сын поэта, гофмейстер И. Ф.Тютчев и его семья».
        В Московском художественном театре с 17 января триумфально шла пьеса Чехова «Вишнёвый сад».
        «Книппер —Чехова играла Раневскую, Станиславский — Гаева, Качалов — Трофимова», — сообщил в письме к матери Глеб, попавший на премьеру вместе с Натали.
        О ней, правда, сообщать не стал. А то матушка похвалится Акиму, каким театралом стал его младший брат, тот может не так всё понять и вызовет на дуэль… А скорее всего просто приедет и банально набьёт морду. Павлоны, они же — плебеи.
        Ещё Глеб с Натали посетили каток на Патриарших прудах, где происходило устроенное русским гимнастическим обществом состязание конькобежцев.
        Как отметили газеты: «Из 14-ти бежавших, первым сделал дистанцию г. Седов».
        В Петербурге 23 января, высший свет присутствовал на спектакле в Театре императорского Эрмитажа.
        Получили приглашение и Рубановы.
        Ирина Аркадьевна не столько слушала оперу, сколько кивала знакомым и разглядывала в театральный, а не боевой морской бинокль, высокопоставленных зрителей.
        А поглядеть было на кого.
        Как сообщали газеты: «В Эрмитаже собрались послы иностранных держав, высшие государственные сановники, лица Государевой свиты, статс -дамы и фрейлины Их Величеств и Их Высочеств. В 9 часов Их Величества и Их Высочества вышли в зрительный зал. Государь Император следовал с Государыней Императрицей Марией Фёдоровной, Государыня Императрица Александра Фёдоровна с Государем Наследником.
        Спектакль состоял из пролога и 4?го действия оперы «Мефистофель». Партию Фауста исполнял Собинов, партию Мефистофеля — Шаляпин».
        На следующий день грянул гром среди не такого уж ясного неба.
        Сначала министр иностранных дел Ламздорф получил сообщение, что в Токио, в присутствие императора, состоялось совещание старейших государственных деятелей. Затем барон Розен доложил, что при дворе микадо господствует убеждение, что исчезла всякая надежда на сохранение мира. И сразу за этим в министерство прибыл японский посол Курино при орденах и в парадном мундире.
        Сделав каменное лицо в ответ на улыбку Ламздорфа, передал ноту, в коей довёл до сведения императорского правительства о решении Японии прекратить дальнейшие переговоры.
        Премьер -министр господин Кацура, — уже приватно сообщил он поражённому Ламздорфу, — отзывает посланника и весь состав миссии из Петербурга, — ответно улыбнувшись, поклонился Владимиру Николаевичу.
        Это известие взволновало лишь российские верхи, а общественность не обратила внимания на короткое сообщение в «Правительственном вестнике».
        Во много раз активнее и с огромным интересом обсуждался вопрос о том, что книгоиздательство «Знание» предложило Чехову за напечатание «Вишнёвого сада» 5 тысяч рублей.
        И особенно потрясло образованное общество известие, что профессор живописи Куинджи, желая прийти, как сообщили хроникёры, на помощь молодым русским художникам, внёс 100 тысяч рублей в госбанк для выдачи из процентов премий талантам по ежегодному конкурсу.
        Простой народ веселился по -своему.
        Из газетной статьи «Кулачные бои ещё не вывелись», которую с особым удовольствием прочёл Виктор Дубасов, он узнал, что 24 января, в Орле произошёл кулачный бой между Монастырской слободой и другими улицами.
        «Полиция совершенно бессильна прекратить эти дикие развлечения», — стонал в публикации корреспондент.
        «Почему — дикие? — удивился подпоручик. — Нормальные развлечения. Конечно, не такие романтичные, как моё в «Буффе».
        В час ночи 24 января, главнокомандующий японским Объединённым флотом, адмирал Того, вызвал всех командиров кораблей и адмиралов на борт флагманского корабля «Микаса».
        На низком столике своего главнокомандующего прибывшие морские офицеры увидели не документы или карту, а самбо — используемый для ритуальных целей поднос с коротким мечом на нём.
        Замерев, словно завороженные глядели на сверкающее лезвие оружия, предназначенного для обряда сеппуку.
        — У каждого из вас есть такой меч, — без пафоса, заглянув прибывшим в глаза, спокойно произнёс адмирал. — Вы все самураи и знаете, проиграв бой и выжив от руки врага, умрёте от своей руки, — кивнул на блестящее лезвие меча. — Мы выходим в море сегодня в 9 утра, и наш враг несёт русский флаг. Цель Объединённого флота разбить Российский Тихоокеанский флот и захватить контроль на море. Враг силён и опасен. Большая половина из нас погибнет, но сохранит незапятнанной славу Страны Восходящего Солнца. Главные силы русских стоят в Порт —Артуре, и мы предпримем действия, чтобы нанести поражение и потопить корабли противника ни только в Порт —Артуре, но и в Чемульпо. План такой: Контр -адмирал Уриу возьмёт с собой 4-ый боевой отряд, а так же 9-ую и 14-ую флотилии миноносцев и нанесёт поражение вражеским кораблям, находящимся в Чемульпо. Следующая задача — прикрыть высадку нашей доблестной армии. 1-ый, 2-ой и 3-ий боевые отряды отправятся к Порт —Артуру. Флотилии миноносцев -истребителей уйдут вперёд и под покровом ночи неожиданно для неприятеля атакуют его. Следом подойдут основные силы и продолжат разгром
ненавистных русских. Всё время перед вашим внутренним взором должны находиться Родина и Меч, — сверкнул глазами в сторону подноса адмирал. — И тогда победите!
        В 9:00 флотилии миноносцев, салютуя кораблям троекратным «Банзай», оставили гавань.
        За миноносцами пришли в движение броненосцы и крейсеры.
        На крейсере «Нанива» подняли флаг с надписью «Буун Хошо», который он нёс в сражении в Жёлтом море во время Японско —Китайской войны.
        «Хорошее пожелание, означающее: «Удачной войны», — рассматривал в бинокль поднявшие якоря корабли адмирал Того.
        Снявшийся с рейда 4-ый отряд вышел в море и контр -адмирал Уриу на своём флагманском корабле поднял сигнал: «Сейчас мы бросаем последний взгляд на нашу прекрасную родную землю. Я доверяю вашей преданности в службе для её процветания».
        Прочитав сигнал, адмирал Того незаметно смахнул слезу: «Уриу — настоящий самурай», — огляделся, не заметил ли кто его слабость.
        В 4:00 пополудни Объединённый флот подошёл к острову Шингл, где вахтенный одного из кораблей, к югу от острова, заметил какое -то судно.
        Адмирал Камимура приказал крейсеру «Адзума» догнать его.
        Вскоре выяснилось, что это русский пароход «Аргунь».
        «Поход начался с хорошей приметы, — скрывая от окружения радость, подумал Того, — а я верю в приметы».
        В 5 часов вечера Объединённый флот разделился. Одна его часть, под руководством адмирала Того, двинулась в направлении Порт —Артура, другая, во главе с контр -адмиралом Уриу, который находился на крейсере «Такачихо», направилась к Чемульпо.
        Через несколько минут адмиральский крейсер резко дёрнулся и застопорил ход. Сам Уриу едва устоял на ногах, не понимая, что могло случиться.
        — Кит. Налетели на кита, — услышал возгласы матросов и, глянув за борт, увидел окрашенную кровью воду с плавающей тушей раненого животного.
        Приказав дать о случившемся радиограмму на головной броненосец, распорядился следовать по заданному маршруту.
        «Вот ещё одно благоприятное предзнаменование, — получив известие с «Такачихо», подумал Того. — Россия, как этот кит, истечёт кровью, столкнувшись с нашим флотом».
        В 5 часов вечера фельдъегерь доставил записку военному министру России Куропаткину: «Алексей Николаевич, завтра, в 11ч. 30 мин. у меня соберётся совещание по вопросу, следует ли разрешать высадку японцев в Корее, или силой принудить к отказу. Прошу вас приехать к указанному часу. Николай».
        «Следует узнать мнение управляющего морским министерством», — распорядился подать карету Куропаткин.
        Морской министр был не один. Рядом с ним сидел за столом начальник Главного Морского Штаба контр -адмирал Рожественский.
        — Здравствуйте Фёдор Карлович, — поздоровался с Авеланом Куропаткин. — Здравия желаю Зиновий Петрович, — улыбнулся Рожественскому. — Я к вам по тому же вопросу, о котором имеете честь сейчас беседовать…
        — А откуда, уважаемый Алексей Николаевич, вы знаете, о чём мы беседуем? — добродушно указал на кресло Авелан.
        — Думаю, о войне с Японией, — усаживаясь, произнёс военный министр, заметив, как вытянулись лица его собеседников. — И более того… Полагаю, речь шла об адмирале Алексееве, — с трудом сдержал улыбку, наблюдая за поражёнными его догадливостью моряками.
        — Ежели вы обо всём осведомлены, то зачем вам наше мнение? — переглянулся с начальником штаба Авелан.
        — Меня интересует техническая сторона вопроса, в коей я не слишком силён, — благожелательно глянул на адмиралов военный министр.
        — Алексей Николаевич, не сомневаюсь, что технически и по составу наш флот сильнее японского, — с достоинством ответил Авелан. — Только вот.., — замолчал он, глянув на начальника Главного Морского Штаба, будто прося его поддержки.
        — Только вот мы с Фёдором Карловичем, — продолжил мысль морского министра Рожественский, — несколько сомневаемся в командующем Тихоокеанской эскадрой вице -адмирале Старке…
        — Но почему, господа? — изумился Куропаткин.
        — На то есть веские причины, — вздохнул Авелан, остановив свой взгляд на карте Дальнего Востока, с выделенным красным цветом Порт —Артуром. — Старк, безусловно, исполнителен, грамотен, неплохо знает военно -морское дело как теоретик… Но абсолютно лишён инициативы.
        — В мирное время ему цены нет, — поддержал Авелана начальник его штаба, — но в военное — увы…
        — Почему, в таком случае, вы не замените его, коли не доверяете? — удивлённо поинтересовался Куропаткин. — На флоте есть прекрасные адмиралы: Макаров, в первую очередь, Дубасов, Скрыдлов, Бирилёв… В конце концов, контр -адмирал Рожественский может взять в опытные свои руки руководство Тихоокеанским флотом… Ведь война надвигается, господа…
        — Служить под началом наместника? — усмехнулся Рожественский. — Увольте!
        — То же самое изрекли и Дубасов с Бирилёвым, когда предложил им этот ответственный пост, — иронично усмехнулся Авелан. — Как же… Считает себя сыном императора Александра Второго.
        — Хотя и не законным, — вновь закончил мысль своего начальника Рожественский. — К тому же вбил в голову, что великий администратор, а главное — флотоводец, — язвительно уставился на карту с красным Порт —Артуром, будто видел там наглого адмирала и бесцеремонного наместника в одном лице. — Двуликий Янус, — по ассоциации с возникшим из пучин Тихого океана образом, плавно закруглил мысль и заразительно рассмеялся, чуть приподняв над картой руки, словно приглашая коллег поддержать его, что те и сделали.
        На совещании у императора, успокоенный адмиралами Куропаткин, на вопрос самодержца: «Стоит ли силой воспрепятствовать высадке японцев в Корее, и если да, то в каком районе?», уверенно ответил:
        — Ваше величество, когда составлялся план стратегического развёртывания в Южной Маньчжурии, Алексеев принимал за аксиому факт, что наш флот не может потерпеть поражения… Основываясь на этом, считаю высадку японских войск на западном берегу Кореи невозможной.
        — Ваше величество, — вставил реплику, присутствующий на совещании министр иностранных дел, — Зачем, в принципе, открывать боевые действия… Если есть хоть малейшая возможность избежать войны, следует этим ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ. Предлагаю уступить их требованиям по вопросу нашего присутствия в Корее.
        «Чего же ты раньше «не пользовался», — подумал Куропаткин, — схватился в последний день, когда японцы отношения с Россией разорвали».
        Будто прочитав мысли генерал -адьютанта Куропаткина, Владимир Николаевич добавил:
        — Японцы поступили весьма опрометчиво, отозвав своего посла и высылая из страны нашего.
        — Разумеется, — не слишком ласково глянул на Ламздорфа государь, отчего у того пропала всякая охота говорить.
        — Я считаю, — важно произнёс дядя царя, генерал -адмирал Алексей Александрович, торжественно подкрутив вверх усы, — что макаки не рискнут на морскую операцию. Их удел — сидеть на деревьях своего острова, — оглушительно захохотал он, но резко оборвал смех, с обидой убедившись, что его никто не поддержал, даже самый младший по чину, свиты контр -адмирал Абаза, нёсший в этот день свитское дежурство.
        «Ведь я его продвигал… Сидит, не улыбнётся, хотя сегодня у него незавидная роль секретаря -делопроизводителя», — хмыкнул великий князь.
        На недоумённый взгляд племянника достал платок с гербом военно — морского флота и оглушительно, словно пальнула корабельная пушка, чихнул.
        — А ежели они вдруг спилят свои деревья и сделают плоты, то разрешать высадку севернее, этого… Чепульмо…
        — Чемульпо, — поправил дядю государь.
        — Ну да, — согласился тот, снова собираясь чихнуть, и вместе со слюной вычихнул слово: «Нельзя!»
        Больше всех пострадал от чиха контр -адмирал Абаза и его записи.
        Государь изволил улыбнуться, а за ним присутствующие, и со словами:
        — Будь здоров, дядюшка, — продолжил совещание. — Наместник прислал телеграмму, — взял со стола лист и зачитал: «Непрекращающиеся приготовления Японии достигли опасного предела. Полагаю необходимым немедленно объявить мобилизацию, и не допускать высадки японцев в Корее. Приказал эскадре выйти на внешний рейд, дабы немедленно, по получении вашего ответа, атаковать неприятеля».
        — Он может, — довольно выдохнул главноначальствующий флота и морского ведомства, снова собираясь чихнуть. — Пусть атакует, — разрешил он, утратив к совещанию всякий интерес.
        В результате дальнейших размышлений и небольших споров, решили послать Алексееву распоряжение, которое Абаза набросал на листе бумаги: «Если японцы, — причём великий князь требовал, чтоб написали «макаки», — начнут военные действия, не допускать высадки на западном берегу Кореи, севернее 38 параллели. Высадку в Южной Корее и в Чемульпо допускать. Продвижение японских войск в Северную Корею не считать за начало войны…»
        — Вопрос о мобилизации пока опустим, — устало произнёс государь. — Коли мы уступим по корейскому вопросу, ради чего им воевать?
        Но запущенную и хорошо смазанную военную машину остановить телеграммой невозможно.
        Уступки опоздали. Япония жаждала воевать.
        Активно готовился к войне и адмирал Алексеев.
        В связи с разницей во времени между Санкт —Петербургом и Порт —Артуром, ответ на свой запрос наместник получил 26 января.
        «Ничего, что демобилизация не объявлена, — размышлял он. — Сил для начала боевых действий у меня достаточно. Не то, что севернее 38 параллели, я и в Чемульпо им высадиться не дам. Японезы непременно придут туда… непременно, — размышляя, ходил он по кабинету. — А там у меня стоят крейсер «Варяг» и канонерка «Кореец». Японцам не останется другого выхода, как атаковать их. Поэтому вместо отзыва «Варяга» и «Корейца», 27 января, утречком, направлю туда весь флот, находящийся в Порт —Артуре. Пока Япония объявит войну, пока Россия ответит, согласно давней традиции: молебном, патриотическими речами и выносом икон, как делали наши деды в 1812 году при вторжении полчищ басурмана Буонопартия, — хмыкнул он. — Помню ещё историю… А теперь солдат станут настраивать на войну с басурманом микадой, — развеселил себя Евгений Иванович. — Решено! — стал он серьёзным и подошёл к висевшей на стене карте. — Вместо отзыва кораблей из Чемульпо, прикажу готовиться к походу всей эскадре. Ещё следует распорядиться, чтоб сообщили о разрыве отношений с Японией начальнику Владивостокского отряда крейсеров. Командиру «Сивуча» и
консулам в Сингапуре и Гонконге. Но сохраню сие известие в недолгой тайне от эскадры и кораблей в Чемульпо… Зачем раньше времени людей волновать. То -то командир «Варяга» Руднев обрадуется, когда всю эскадру в Чемульпо увидит. В сентябре 1900 года, за отличное руководство сухопутными войсками на Печилийском театре войны в Китае, государь высочайше преподнёс мне золотую саблю, украшенную бриллиантами… А за войну в Жёлтом море, и за уничтожение японского флота, наградит Георгием Первой степени», — размечтался он.
        Этим днём в российских газетах вышли первые патриотические статьи.
        За завтраком Константин Александрович Бутенёв, запивая булку с маслом горячим чаем, выразительно читал женскому составу семейного подразделения — Кусков был на службе, статью в «Московском листке»: «Весь свет теперь знает, как искренне и торжественно сказывалось миролюбие русского царя — апостола мира всего мира. Весь свет знает, как велики были сделаны им уступки японским требованиям для укрощения их воинственного задора. Но что же мы видим? — оторвал глаза от газеты: «Зевающих баб видим», — со вздохом продолжил чтение: — Если эти уступки вполне удовлетворяют просвещённых европейцев, то варвара -азиата они лишь надмевают и вызывают в нём новое нахальство и дерзость. Вот, наконец, до чего дошло! Япония объявила русскому правительству, что разрывает с Россией всякие дипломатические отношения и отозвала своего посланника со всей миссией, и так поступила она, не дождавшись даже Царского ответа с новыми миролюбивыми предложениями.
        Это такое оскорбление с коим не может мириться русская душа. Это такая обида великого народа, которая заставляет гореть каждое русское сердце огнём негодования…
        Поднимись русская грудь на защиту своей исторической чести!» — брякнул кулаком о стол, далеко отогнав женский сон. — Раззевались тут… Саблю мне… На войну поеду, — раскашлялся и уронив голову на скрещенные руки, разрыдался, с горечью уразумев, что никуда уже не поедет. Что его война давно закончилась, и он не посрамил чести России.
        Поняла его одна дочь.
        Нежно погладив всё ещё густые, седые волосы, ласково, по -матерински, словно ребёнка, поцеловала в маковку и уверенно, отметая возможные возражения матери и тётки, произнесла:
        — Я тебя заменю на войне… Завтра же запишусь на курсы сестёр милосердия.
        Почувствовав, что спорить с дочерью бессмысленно, Вера Алексеевна, выронив из враз ослабевших пальцев чайную ложечку, заплакала, поняв материнским сердцем, что дочь она не отговорит.
        Аккуратно поставив на стол недопитую чашку с чаем, её поддержала и Зинаида Александровна, уразумев, что и коварный супруг тоже может отправиться воевать.
        «Да нет! — успокоила себя. — У него одна рука не действует. Как у прусского короля. Так что их воевать с японцами не возьмут, — с облегчением вытерла катившиеся из глаз слёзы: — Ты же крови боишься, — шумно высморкалась в салфетку.
        — Ничего и не боюсь, — с вызовом ответила Натали.
        Мать вытерла глаза и глянула на испуганного супруга. Не нашлась, что сказать, и лишь молча погрозила пальцем.
        ____
        «Вечер морозный, но ясный, — слушая монотонное пыхтенье адмиральского катера, глядел то на небо, то на тёмную воду за кормой, то на скученно стоявшие на внешнем рейде корабли Порт —Артурской эскадры наместник. И вдруг до отчётливости точно вспомнил небольшой отрывок из доклада главного командира Кронштадского порта вице -адмирала Макарова управляющему морским министерством, по вопросу русского флота на Дальнем Востоке: «Пребывание судов на открытом рейде даёт неприятелю возможность производить ночные атаки. Никакая бдительность не может воспрепятствовать энергичному неприятелю в ночное время обрушиться на флот с большим числом миноносцев. Результат такой атаки будет для нас очень тяжёл, японцы не пропустят такого бесподобного случая нанести нам вред. Если мы не поставим теперь же во внутренний бассейн флот, то мы принуждены будем это сделать после первой ночной атаки, дорого заплатив за ошибку». — Да ещё этот болван Витте… Одни гении вокруг, — язвительно хмыкнул адмирал, — экономит на моей эскадре. Не отпускает денег, чтоб корабли плавали круглый год. Больше времени, по его милости, флот
простаивает в порту, в так называемом «вооружённом резерве». Название какое патриотичное своему головотяпству придумал. Только недавно отпустили деньги на эскадру. А личный состав, практически, не обучен. Особенно молодые моряки, — с удовольствием понаблюдал за плавной швартовкой катера к борту броненосца «Петропавловск». — Однако остались ещё на флоте умельцы».
        В кают -компании уже собралась вся верхушка эскадры.
        — И так начнём, господа, — махнул ладонью вниз, приглашая садиться. — Адмирал Старк, доложите о готовности эскадры к утреннему походу.
        Выслушав начальника эскадры, на секунду задумался и спросил:
        — Экипажи в полном составе находятся на кораблях?
        — Так точно, ваше высокопревосходительство. И приказал зарядить все орудия, кроме башенных, поставив в морской дозор два эсминца: «Расторопный» и «Бесстрашный». К тому же подходы со стороны моря освещают прожекторами «Ретвизан» и «Паллада». Враг, ежели такой сыщется и осмелится напасть, незаметно не приблизится. Обнаружим и уничтожим. В виду экстренного утреннего похода постановку противоминных сетей посчитал нецелесообразным — станут помехой во время съёма кораблей с якорей.
        — Ну что ж, разумно, — поддержал Старка Алексеев. — 6 склянок[8 - Получасовой промежуток времени, обозначаемый одним ударом в судовой колокол. Количество склянок показывает время. Счёт их начинается с полудня. 8 склянок обозначают 4 часа. Через каждые 4 часа счёт начинается снова.] уже пробило. Отдыхайте, а завтра — в поход, — поднялся он, закрыв совещание.
        Вскоре его катер отвалил от борта «Петропавловска».
        Уже дома он услышал далёкую канонаду и, выйдя на балкон, полюбовался вспышками выстрелов и взблесками шарящих по морю прожекторов.
        «Всё -таки Старк молодец, — направляясь спать, подумал наместник. — Зря я его недооценивал. Решил ученья перед походом провести».
        Но на этот раз русскую эскадру учил другой адмирал — Хейкатиро Того и посланные им 10 миноносцев.
        Они шли с выключенными ходовыми огнями, ориентируясь на сияющие прожекторами дозорные миноносцы и, уклонившись от них, на малом ходу, теперь ориентируясь по включенному маяку на Тигровом полуострове и прожекторам на некоторых кораблях, определили якорную стоянку русской эскадры и сходу, пока их не заметили, атаковали суда противника.
        Первым, в ходе торпедной атаки пострадал эскадренный броненосец «Ретвизан» — краса и гордость Тихоокеанского флота.
        Следом — броненосец «Цесаревич».
        Русские корабли открыли ответный огонь. Комендоры «Ретвизана», несмотря на пробоину в левом борту, из орудий малого калибра успели выпустить по врагу 150 снарядов, отогнав вражеские миноносцы, которые пытались потопить броненосец, но под шквалом огня промахнулись, один раз даже забыв вынуть из торпеды чеку.
        Выпустив 16 торпед, только 3 из которых попали в цель, японские миноносцы повернули в море.
        Третьим, получившим повреждения от попадания торпеды кораблём, был крейсер «Паллада».
        Командир «Ретвизана», отбив атаку и проанализировав ситуацию, принял единственно правильное решение — посадить корабль на мель. Несмотря на опасный крен, он повёл броненосец к мелководью у Тигрового Хвоста, который узким и мелким каналом отделялся от Золотой горы. На этой горе находилось несколько береговых батарей, под защиту которых приткнулись два других повреждённых русских корабля.
        Утром 27 января, вице -адмирал Того с главными силами Объединённого флота, подошёл к Порт —Артуру.
        После нападения на русские корабли, десять его миноносцев ушли на базу в Корее, на дозаправку и перевооружение, поэтому, результат их атаки был адмиралу неизвестен. Но он верил в своих капитанов и давешние знамения, потому предполагал весьма положительный финал неожиданной атаки.
        Какого же было его удивление, когда насчитал, глядя в бинокль, 5 русских броненосцев и столько же крейсеров. И это не считая миноносцев.
        Русские корабли, урча паровыми машинами и дымя трубами, бодро двигались навстречу.
        «Ну что ж, — решил он, — примем бой. Ведь кит попал под наш корабль, что обещает такую же судьбу крейсерам и броненосцам врага», — приказал поднять на своём флагмане, броненосце «Микаса» сигнал: «В этом сражении лежит решительная победа или поражение, пусть каждый старается изо всех сил».
        Его корабли, стараясь изо всех сил, открыли плотный огонь с дальней дистанции по приближающимся русским.
        — Подлецы, как равняются, — похвалил японцев, стоя на капитанском мостике, командир крейсера «Новик», наблюдая в бинокль за идущими в строе кильватерной колонны кораблями врага. — Приготовить минные аппараты. Идём в атаку! А вы, мичман, — обратился к одному из молодых офицеров, — со своими подчинёнными займитесь защитой от осколков. Наполните баркас и моторный катер водой.
        Крейсер зигзагами, чтоб не попала торпеда, и на полном ходу, стал приближаться к флагманскому кораблю.
        Но для японских моряков корабль адмирала — это святое. Весь огонь сосредоточился на русском крейсере.
        В азарте боя русские моряки не обращали внимания на непрерывный шуршащий звук японских снарядов, взрывающихся за кормой мчавшегося со скоростью в 25 узлов[9 - Узел — единица измерения скорости, равная 1 морской миле в час. (1,852 км в час.)] крейсера.
        Но вскоре огромные каскады воды от рвущихся снарядов появились у бортов и носа корабля. Командир понял, что сквозь такой огонь его корабль не пройдёт и приказал повернуть назад.
        К тому же «Новик» получил пробоину в кормовой части.
        Другие русские корабли и береговая артиллерия, особенно с Золотой горы, вынудили неприятеля отступить.
        Дымя трубами, корабли Того растаяли в морской синеве.
        Малым ходом «Новик» приблизился к входу на внутренний рейд.
        «Новичок!» — махали руками и фуражками проходящему крейсеру горожане и солдаты: «Герой! Молодцы!»
        Остальные корабли, получив с «Петропавловска» сигнал: «Преследовать неприятеля» — бросились за ним. Но вскоре на Золотой горе подняли «Ферт». Флаг, соответствующий букве «ф», означал: «Предыдущий сигнал отменяется».
        Флот повернул к Порт —Артуру.
        Следом за «Новиком» эскадра втягивалась на внутренний рейд. Первыми прошли миноносцы. За ними — крейсеры. Последними буксиры тянули громады броненосцев.
        Адмирал Алексеев вызвал к себе командира «Новика» Эссена.
        — Я наблюдал за вами с Золотой горы, — при генералах заорал на капитана. Вас не было видно за взрывами снарядов и каскадами воды. Как вы смели? Как смели идти в лобовую минную атаку? Я на вашем корабле и лично на вас поставил крест, — тихо закончил адмирал. — А вы живы, — чуть не шёпотом произнёс он. — Господа, — обратился к окружающим, — поздравьте героя с золотым оружием!
        Портовый корейский городок Чемульпо, несмотря на раннее морозное утро и плавающие в бухте льдины, кишел от шампунок, развозивших по военным и коммерческим судам, стоявшим на рейде, продукты, виски, табак и ещё чёрт знает что, но очень нужное морякам.
        В ряду военных кораблей многих стран мира находились и нёсшие службу стационеров русский крейсер «Варяг» и канонерская лодка «Кореец».
        — Господа! — обратился к офицерам этих двух судов российского Императорского флота, капитан «Варяга» Руднев. — Я собрал вас, чтоб посоветоваться о наших дальнейших действиях.
        В кают -компании крейсера повисла тишина, нарушавшаяся голосами корейских торговцев, предлагавших товар, и добродушном бурчании русских моряков.
        — Руська моряка, кусять бери, табака бери, а то япона присла, нас резать собралась… Завтра кусять не будет, табака не будет…
        — Да вас вона скока, кто -нито, да останется, — балагурили моряки, не воспринимая всерьёз слова торговцев.
        — Как вы знаете, я ездил в Сеул к нашему посланнику Павлову и он заверил меня, что войны не будет… Однако, хотя война и не объявлена, японские корабли не пропустили в Артур «Корейца», — кивнул в сторону капитана второго ранга Беляева.
        Тот утвердительно покивал головой, подтверждая слова Руднева.
        — Так что дипломатическая почта к наместнику не попала и мой рапорт о состоянии дел в Чемульпо, тоже, — вздохнул командир «Варяга».
        — Японские крейсера и миноносцы преградили нам дорогу и, угрожая открыть огонь, вынудили вернуться назад в Чемульпо.
        — А вы бы, Иван Александрович, полем их объехали, лесом прикрываясь, и в Артур бы поскакали, — развеселил офицеров мичман Нирод.
        «Вот мальчишка», — ярко вспыхнул лицом, сравнявшимся по цвету с алым капитанским носом, Беляев.
        — Господа, будьте серьёзнее, — справившись с улыбкой, добро глянул на молодого офицера Руднев. — Напрашивается вывод, что начало военных действий неизбежно. Мы все были свидетелями, что ночью на рейд, вслед за вернувшейся нашей канонеркой, встал целый отряд крейсеров, миноносцев и десантные японские корабли. А сейчас вы их видите? — обратился к офицерам и сам же ответил: — Нет! Уже под утро снялись с якоря и ушли, высадив в городе целый полк пехоты.
        — Да с артиллерией, — вставил неугомонный мичман. — Сам наблюдал, стоя на вахте, как мимо «Варяга» катера тащили баржи с пушками.
        — Какой наблюдательный юноша, — пригладил седую бородку Беляев.
        Лицо его приняло нормальный цвет, ярко выделив алый нос.
        — Гляньте на город в бинокль и увидите греющихся у костров солдат, артиллерию и кучу флагов страны Восходящего Солнца.
        Мичман хотел что -то сказать про лицо Восходящего Носа, но под строгим взглядом Руднева, сдержался.
        — Господа, дело обстоит так, что ночью, под покровом темноты, как любят писать литераторы, придётся сниматься с якорей и прорываться в Порт —Артур, пока японцы официально не объявили нам войну. Впереди ещё целый день, — прервался на стук в дверь, и сурово глянув на вошедшего вестового, произнёс: — Чего тебе?
        — Ваше высокоблагородие, — вытянулся тот, — вахтенный начальник прислали доложить, что к нам подошёл катер с французского крейсера «Паскаль».
        — Сейчас разберёмся, — покинул кают -компанию Руднев, столкнувшись на палубе с командиром «Паскаля» Виктором Сене.
        — О -ля -яля, господин капитан, друг мой Руднев, — зачастил тот, расставив для объятья руки. — Я к вам по поручению этого рыжего коммодора Бейли. Хотим мы этого или нет, но он старший на рейде, — обнял русского капитана француз. — Сейчас собирает всех капитанов, и попросил меня доставить на его «Талбот» и вас, сообщив, что имеет важный документ.
        — Я скоро прибуду, господин капитан, — официально козырнул французу Руднев и, вернувшись в кают -компанию, распорядился не расходиться и ждать его возвращения с английского корабля. — А вы, граф Нирод, переоденьтесь в парадную форму и будете меня сопровождать.
        В кают -компании английского крейсера собрались командиры военных судов. При появлении Руднева они, как один, поднялись и поприветствовали его.
        — Сэр, — подошёл к русскому капитану коммодор Бейли. — Прошу вас ознакомиться с присланным мне документом, — протянул Рудневу конверт.
        Вскрыв его, Всеволод Фёдорович пробежал текст глазами, а затем прочёл вслух: «Командиру крейсера «Варяг» Императорского Российского Флота.
        Сэр! В виду начала военных действий между Японией и Россией, я имею честь почтительнейше просить Вас покинуть со всеми судами, находящимися под Вашей командой, порт Чемульпо до полудня 9 февраля 1904 года. (27 января 1904 г. по русскому стилю). В противном случае я атакую вас в порту.
        Имею честь быть Вашим почтительнейшим слугой.
        С. Уриу.
        Контр -адмирал Императорского Японского Флота и командующий Японской эскадрой на рейде в Чемульпо».
        Капитаны, затаив дыхание, смотрели на задумавшегося высокого, подтянутого русского моряка с густой тёмной бородкой, в прекрасно сшитом парадном мундире и с кортиком на боку.
        — Господа, — обратился к ним Руднев. — Если мои корабли не уйдут из порта, адмирал Уриу атакует их в Чемульпо, в результате чего могут пострадать стоящие на рейде нейтральные суда. Я принял решение до полудня покинуть порт. Сэр, — обратился непосредственно к коммодору. — В полдень оба моих корабля выйдут в открытое море, о чём прошу вас сообщить адмиралу Уриу.
        — Сэр, — оторопел Бейли. — Это же явная гибель. У вас нет ни одного шанса…
        — Возможно, вы сами взорвёте ваши корабли, мосье, — пылко предложил капитан Сене, — а моряков разместим на наших кораблях, — обвёл рукой капитанов.
        — Среди матросов не будет погибших, и уцелеют все офицеры. Я поступил бы именно так, — высказал своё мнение капитан итальянского крейсера «Эльба».
        — Дорогой мой Риччи Рафаэле Бореа, — пожал руку итальянцу Руднев. — Спасибо за поддержку, но вопрос исчерпан. Я принимаю бой. У русских свои традиции.
        — Потому они и завоевали шестую часть суши, — завистливо произнёс коммодор, приглаживая рыжие бакенбарды.
        — Синьор Руднев, я буду молиться за вас Ливорнской мадонне, — клятвенно пообещал итальянец.
        — А я предлагаю выпить шампанского за храброго мосье Руднева, — бросился обнимать русского капитана Виктор Сене.
        Офицеры терпеливо ожидали в кают -компании командира, обсуждая возможности своих кораблей.
        — Благодаря тому, что наш четырёхтрубный красавец «Варяг» не имеет бортовой брони, а лишь броневую палубу небольшой толщины, он может давать 23 узла хода, — гордо вещал мичман Губонин. — Это лучший корабль класса лёгких крейсеров дальних разведчиков.
        — А этот парусный дедушка с замысловатым названием «Кореец», даже если команда станет дуть в паруса, помогая ветру, с трудом развивает 13 узлов, — подтрунивал над старшим по званию офицером мичман Ляшенко. — Да, Иван Александрович, трудненько вам будет догнать японский броненосец «Асама», дабы сразить его наповал из двух своих восьмидюймовых орудий.
        — А у вас и таких нет, — вступился за командира и корабль мичман «Корейца» Левицкий.
        — Наши две восьмидюймовки пересилят двенадцать шестидюймовых пушек «Варяга». И комендоры наши лучше обучены.
        Лучше бы он этого не говорил.
        Артиллерийский офицер «Варяга» Алексей Ляшенко просто взъярился, услышав такой поклёп на комендоров. Да ещё от кого?.. От своего товарища.
        Беляев довольно посмеивался, слушая молодёжь и вспоминая себя в их годы.
        Спор прекратил вернувшийся с «Талбота» капитан первого ранга.
        — Господа. Японский адмирал Уриу всё поставил на свои места. Уходим из порта не ночью, а в полдень и принимаем бой, как любят говорить высокие начальники, с превосходящими силами противника, — оглядел своих офицеров, неожиданно для себя подумав, что некоторых из них видит в последний раз: «Что за глупые мысли, недостойные русского моряка перед боем», — отогнал прочь лирику. — Задача — прорваться в Порт —Артур. В 11:30 снимаемся с якоря. До этого, ещё раз обойти суда и всё привести в боевой порядок: очистить палубу от хлама, если такой имеется и всё, что горит, ненужные снасти там, или доски с брусками, выбросить за борт. Ещё раз проверить водонепроницаемые перегородки, люки, запасные полупорты в артиллерийской палубе. Опробовать противопожарные средства… Словом… Готовьтесь к бою, господа. Шампанского офицерам, — велел содержателю кают -компании.
        К одиннадцати часам команда «Варяга», по приказу капитана, была построена на верхней палубе.
        Пройдя перед замершим строем, Руднев объявил матросам:
        — Война, братцы! Японцы заняли город. В море их эскадра. Нам ничего не остаётся, как с боем идти в Порт —Артур. Помолимся и храбро в бой, братишки. Не посрамим Андреевский флаг.
        После молитвы просвистали к вину.
        — Молитва да водочка и враг не страшен, — рассуждали матросы, стоя в длинной очереди к ендове, около которой священнодействовал боцман.
        — По два раза не подходить, — простужено рычал тот. — А то знаю я вас, чертей одинаковых…
        Вскоре на обоих кораблях пробили боевую тревогу и подняли якоря.
        — Синьоры-ы, — когда проходили мимо «Эльбы», вопили итальянцы. — Мадонна с вами-и… Со щитом или на щите-е…
        «Про какой щит они гуторят? — задумался старший командор шестидюймовой пушки Бондаренко. — Боцман, пожалуй, разрешит полежать на щите, — протёр тряпкой прицел. — Ага! Итальяшки, видать, о том щите гуторят, который тянет миноносец во время состязательной стрельбы, — осенило его. — И откедова макаронники прознали, что я по ём промахнулся… Не иначе кочегарные квартирмейстеры Жигарёв с Журавлёвым в кабаке растрандели, — расстроился он. — Да и машинная команда хороша… Те ещё балаболы… Особливо ихний трюмный механик Сизов. Ну, уж тут я не промажу», — когда вышли на внешний рейд, узрел вдали шесть японских крейсеров и восемь миноносцев:
        — Это тебе не по махонькому щиту палить, — погладил ластившегося к нему небольшого, белого с чёрными подпалинами, пёсика. — Правильно говорю, Кирюшка? — тот утвердительно помахал пушистым хвостом.
        Руднев, стоя на капитанском мостике, разглядывал в бинокль японские корабли.
        — Закрывают оба прохода в море вокруг острова Идольми, — сообщил стоящему рядом мичману Нироду. — На головном крейсере флаг адмирала. Стоят в кильватерной колонне.
        — Какие будут команды? — подлетел к командиру мичман Ляшенко и подмигнул Нироду.
        Тот дружески улыбнулся.
        — Алексей Сергеевич, посерьёзнее пожалуйста. Это не учебные стрельбы, а боевые, — не сумев дальше играть роль сурового командира, улыбнулся молодым офицерам. — Давайте -ка, господа, атакуем крайние крейсера и, отогнав их, попытаемся уйти в море. Как раз и туман опускается, — обрадовался он и вздрогнул от неожиданного разрыва рядом с бортом японского снаряда, и поднятого им каскада воды, брызги которой окропили офицеров. — По местам, господа.
        — Держись, Алёшка, — сжал руку в кулак Нирод. — Начинается первый акт спектакля: «Русско -японская война и бравые мичманы», — засмеялся он.
        «Ну, чисто дети», — покачал головой капитан, вновь припадая к окулярам бинокля.
        — Давай, Бондаренко, наводи в переднюю мачту крейсера, — приказал Ляшенко.
        — Готов! — через минуту доложил комендор.
        — Пли! — махнул рукой мичман и вскинул бинокль, с радостью убедившись, что цель накрыта. — Бондаренко. Порцию водки тебе к обеду.
        — Рады стараться, — весело ответил комендор. — И шматок сала не помешал бы, а моему помощнику — бомбардиру Кирюше, сахарную косточку из котла.
        — Пли! — вновь скомандовал мичман.
        И вновь попадание.
        — Вторую порцию к обеду, комендор Бондаренко. Бомбардиру Кирюхе — котлету из моей тарелки.
        Весь правый борт «Варяга» гремел орудиями.
        Комендор Бондаренко, рассматривая врага через окуляры оптического прицела, попутно размышлял, на что сменяет у кочегаров 18 порций водки: «Тельник новый не повредит, — целился он в противника, — или ботинки взять? Собачонку -то легче. Слопал наградную котлету, и нечего голову ломать».
        — Горит японский крейсер, ваше высокоблагородие, — доложил, переорав пальбу, сигнальщик Снегирёв.
        ««Чиода» пылает и улепётывает», — обрадовался Руднев:
        — Перенести огонь на флагманскую «Наниву», — приказал он. — И просемафорьте «Корейцу», чтоб не отставал. А то не видно его в дыму, — вновь поднёс к глазам бинокль.
        Японская эскадра выгнулась полукругом с «Варягом» в центре, и адмирал Уриу приказал разнести русский крейсер в щепки: «Чиоду» зажгли, — с яростью думал он, — и мою «Наниву» повредили».
        Для лучшего обзора Руднев поднялся на верхний мостик, разглядывая неприятеля в бинокль и корректируя стрельбу.
        — Всеволод Фёдорович, — весело улыбаясь, подбежал к нему мичман Нирод, и в эту секунду всё заволокло дымом и оглушило мощным грохотом.
        Японский снаряд, на глазах капитана, на куски разорвал мичмана и разнёс штурманскую рубку.
        Самого Руднева взрывной волной отбросило на кнехты. С трудом встав на ноги, он осмотрелся и помотал головой, стараясь унять в ней шум, и тут ему на глаза попалась сжатая в кулак кисть руки с перстнем на пальце.
        «Алексей Михайлович… Бедный, бедный Алёшенька Нирод», — с трудом сдержал слезу, но безудержную, дикую ярость сдержать не смог:
        — Огонь! — закричал он. — Из всех орудий — огонь! — насквозь мокрый от брызг беспрерывных водяных столбов за бортом, хрипел он. — Огонь! — шёпотом произнёс и заплакал, не вытирая слёз, текущих по тёмному от копоти лицу.
        Через минуту взял себя в руки, увидев исковерканные орудия и услышав крики раненых на палубе.
        — Алёша, усильте огонь по «Асаме», — приказал мичману Ляшенко.
        О том, что погиб его друг, говорить не стал. Потом сам узнает. Всё потом… После боя…
        «Варяг» вышел из -под огня, обойдя японские суда. Перед ним расстилалось чистое море.
        «Только море, только волны, — смотрел вдаль капитан, — и нет вражеских кораблей, а есть жизнь… Что это? — на секунду ослеп он. — Да это же солнце… Разогнало туман, — вновь ослеп, упав на палубу от мощного взрыва. — Я всё ещё жив», — поразился он, подняв голову и заметив, как из люка один за другим вылезали обожжённые матросы.
        — Командир, командир убит, — подбежали они к нему.
        — Живой я, ребята.
        — Снаряд в батарейную палубу угодил, вашбродь. Горит всё, — страшный грохот заглушил слова матроса, а «Варяг» стал крениться на правый борт.
        — Торпеда попала. Тонем! — испуганно заорал кто -то из матросов.
        — Поднимите меня. Спокойно, ребята. Помогите дойти до мостика. И найдите кого -нибудь из офицеров. Скажите, я приказал подводить к пробоине пластырь.
        К его удивлению, несмотря на пробоины, разрушения и пожары, крейсер продолжал двигаться, отстреливаясь от врага из оставшихся орудий.
        И тут ещё один взрыв оглушил Руднева, порвав осколками стоявшего рядом штаб -горниста и подбежавшего ординарца.
        Верхняя палуба окуталась дымом, в котором сверкали сполохи огня.
        Обожжённые матросы из шлангов и вёдер заливали огонь, спотыкаясь об обломки и изуродованные тела своих товарищей. Корабельный священник отец Михаил, потеряв головной убор и пачкая в крови рясу, помогал морякам относить и укладывать останки погибших на неповреждённую часть палубы у исковерканной пушки.
        Ум спал в эти минуты ужаса. Бодрствовала лишь малая его часть. Ибо человеческому рассудку невозможно было понять, что тот, с кем недавно шутил и принимал порцию водки, искалеченный и бездыханный, лежит под твоими ногами на палубе.
        Весь пропитанный копотью, в разорванной шинели и каким -то чудом уцелевшей на голове фуражке, Руднев стоял на том, что когда -то именовалось капитанским мостиком, и руководил боем.
        Моряки, глядя на своего бессмертного капитана, не боялись смерти.
        «Что в ней страшного? — заряжал пушку Бондаренко. — Когда она придёт, я всё равно об этом не узнаю, — ещё раз выстрелил он. — Смело товарищи, все по местам, — бормотал он, — последний парад наступает, — заряжал орудие, один оставшись из всей прислуги, из всех друзей, останки коих лежали вокруг орудия.
        — Держать курс на сближение с неприятелем, — приказал в мегафон Руднев, поняв, что до Порт —Артура наполненный водой «Варяг» не дойдёт: «И не только до Порт —Артура, но и обратно до Чемульпо вряд ли дотянем, — подумал он. — Но не сдадимся!»
        — Всеволод Фёдорович, — подошёл к нему мичман Червинский.
        — Говори, не молчи, — вспомнил убитого графа Нирода.
        — Пластырь под пробоину подвели. Кочегарные квартирмейстеры Жигарёв с Журавлёвым с риском для жизни, по горло в ледяной воде, задраили двери в угольные ямы и спасли крейсер от потопления. Машинная команда во главе с Сизовым, откачала воду из кочегарки.
        — Значит, поплаваем ещё! — и тут он заметил японский миноносец, на всех парах летевший к «Варягу». — Подай сигнал отражения минной атаки, — приказал раненому барабанщику, зная, что в таком грохоте никто его не услышит.
        Контуженный и обожжённый Ляшенко тоже увидел приближающийся миноносец.
        — Ну что, Бондаренко, — сорванным голосом прохрипел он. — Зарабатывай сто двадцатую порцию водки, — указал ему на цель.
        — Да отказываюсь я от всех порций, ваше благородие, — наводил пушку комендор. — За Россию я его изничтожу… За товарищей своих, — произвёл выстрел, глядя на чёрно -белое огромное облако дыма и пара.
        Когда оно рассеялось, на поверхности остались лишь деревянные предметы, некогда бывшие гордым японским миноносцем.
        — Спасибо, ребята, — шептал Руднев, размазывая по лицу то ли слёзы, то ли брызги от водяных столбов. — Ничего… Починимся и вновь пойдём на прорыв, — шептал он. — Возвращаемся в Чемульпо, — скомандовал в мегафон. — Возвращаемся в Чемульпо, — продублировал приказ в машинный телеграф.
        Когда «Варяг» и «Кореец» шли к своему месту на рейде, все команды иностранных кораблей, построившись на палубах, отдавали им честь, а оркестры играли российский гимн.
        Чуть позже, чтоб не сдаться врагу, крейсер «Варяг» был затоплен на рейде, а «Корейца» взорвали на взморье.
        Размещённые на нейтральных судах матросы и офицеры были доставлены в Шанхай и Сайгон.
        ____
        28 января в «Правительственном вестнике» напечатали «Высочайший манифест».
        — Вот, дожились, — потрясая газетой, в волнении ходил по кабинету Максим Акимович.
        Его старший сын, маленькими глоточками смакуя коньяк, внимательно наблюдал за перемещениями родителя.
        — Дикари на Россию нападать начали, — выглянул в окно генерал и, не заметив там японцев, отчасти потому, что стемнело, помчался к столу с призывно маячившей бутылкой коньяка, пустой уже рюмкой и тарелочкой с дольками лимона. — Солдатам манифест зачитал? — поинтересовался у сына.
        — На построении полка Ряснянский читал, — ответил Аким, наливая шустовский напиток в отцовскую рюмку, а после — в свою. — Как всегда отчебучил, — хохотнул сын. — Прежде начал читать корреспонденцию из газеты «Русь»: «Японца пробуют». И у тебя, гляжу, она на столе лежит.
        — Ха -ха -ха, — неожиданно рассмеялся отец, позвонив в колокольчик, и велев запыхавшемуся лакею: — Аполлон, голубчик, будь добр, пригласи ко мне денщика и этого чёрта, Ванятку. Сейчас узнаешь, как говорится, из первых уст, про заметку в газете, — ответил на вопросительно -удивлённый взгляд сына. — Помнишь о чём речь? — взял со стола чуть облитый коньяком газетный лист и с удовольствием стал читать: «Недавно в одном большом петербургском чайном магазине разыгралась следующая сцена, закончившаяся едва не составлением протокола. В магазине состоят на службе в качестве приказчиков — японцы. В магазин явилось двое господ, спросили чаю, и стали внимательно разглядывать японцев -приказчиков. Затем один из покупателей, — то Ванятка был, — оторвался от чтения отец и вновь уставился в газету, — внезапно взял японца за плечо и слегка стал трясти его. Японец закричал, сбежались другие. Посетитель по очереди потряс и их. Перепробовав всех японцев, оригинальный покупатель стал извиняться «за беспокойство», так мотивировав свои действия: — Из запасных я. Может быть, на войну придётся идти, а японца никогда в
глаза не видал. Вот и пришёл «примериться». Нет, не годится — жидок японец против нашего брата. Мне одному таких штук шесть, семь нужно «на левую руку». — И ещё раз вежливо извинившись, забрали пол фунта чая и удалились», — засмеялся Максим Акимович. — А вот и герой публикации, — увидел вошедшего конюха и денщика. — Иди, — кивком головы отпустил лакея. — Спасибо, Антип о случившемся рассказал, и я дело уладил, — уселся в кресло генерал, добродушно оглядев богатыря Ванятку. — Одним махом — семерых побивахом, — вновь затрезвонил в колокольчик. — Стакан принеси, — велел вбежавшему Аполлону.
        Стакан нашёлся в кабинете.
        — Наполни, — велел лакею, и самолично преподнёс конюху. — Молодец! — похвалил покрасневшего парня.
        Посмеявшись рассказу Ванятки, Максим Акимович велел Аполлону принести ещё бутылку и сделал вывод: — Шапками азиатов закидаем! Правильно говорю?
        — Так точно, ваше превосходительство, — рявкнул Антип.
        — Даже не сумлевайтесь, — потряс на этот раз не японца, а оброненной господами газетой Ванятка.
        — Сейчас зачту, — взял из его рук газету Максим Акимович: «Японское правительство отдало приказ своим миноносцам внезапно атаковать нашу эскадру, стоявшую на внешнем рейде крепости Порт —Артур. По получении о сём донесение Наместника Нашего на Дальнем Востоке, Мы тотчас же повелели вооружённой силой ответить на вызов Японии. Объявляю о таковом решении Нашем, Мы с непоколебимою верою в помощь Всевышнего и в твёрдом уповании на единодушную готовность всех верных Наших подданных встать вместе с Нами на защиту Отечества».
        Отпустив будущих героев, генерал предложил сыну тост:
        — За победу! — стоя выпили они.
        В благодарность за интересную информацию сын тоже прочёл корреспонденцию: «Отзывы иностранцев о войне. Лондон. 27 января. Английские корреспонденты во Франции вынуждены сообщать о единодушном сочувствии французской печати и народа к России и решительном осуждении действий Японии, признаваемых во Франции возмутительными». — Очень хорошо, — нашёл другую статью: «Берлин. 27 января. «Кроме социалистической и еврейской печати, все газеты осуждают дерзкое нападение Японии без объявления войны, а также подзадоривание Англии, и возлагают ответственность на обоих». — А вот в Москве что пишут: «Трудно передать то впечатление и то единодушное глубокое негодование, которое произвёл хищнический набег японцев на нашу мирно стоявшую эскадру, без соблюдения общепринятых условий объявления войны».
        — Мартышки — они и есть мартышки, — подытожил отец. — Наливай -ка, сынку, — разохотился он. — И ещё чего прочти.
        — О-о! Это, пап, тебе будет интересно: «Высочайшим приказом по военному ведомству от 28?го января, наместнику на Дальнем Востоке генерал -адьютанту Алексееву предоставлены права главнокомандующего всеми сухопутными и морскими силами на Дальнем Востоке».
        — Об этом назначении знаю. Всё верно. Нужно единоначалие, но кандидатура подобрана слишком одиозная, — вздохнул Рубанов -старший. — Адмиралы под его начало идти не хотят, что о генералах говорить… Правда, не твоего ума, сынку, дело. Наливай -ка лучше ещё по единой.
        Аким не обиделся. Действительно, подпоручику нечего делать в высших государственных сферах.
        — Есть ещё интересное сообщение, — развернул он газету. — Телеграфируют из Нью —Йорка, что общество и печать в преобладающем большинстве настроены против русских. Японские известия о победах радостно приветствуются. Первый чек по сбору пожертвований в японский военный фонд был послан японскому консулу одним американским купцом. Евреи принимают особенно живое участие в этом сборе.
        — Ну вот. А потом хотят, чтоб к жидам в России положительно относились, наполнил рюмки Максим Акимович.
        — Следующая статья. В Берлине, в одном из концертных заведений, которое любят посещать евреи, когда несколько японских студентов вошли в залу, публика стала их приветствовать… Картавая публика потребовала, чтоб оркестр сыграл японский гимн.
        — Так и написано — картавая? — осведомился отец.
        — Нет. Это моё мнение: «Но за неимением нот, пришлось сыграть арию из «Гейши», — захохотал Аким. — Вот такой гимн им и приличествует после нападения на нашу эскадру. Я хочу пойти на войну, — ошарашил своего папа Аким.
        — Мне ещё пожить хочется, — сходу развеял его мечты отец.
        — Ты боишься японцев? — удивился сын.
        — Я боюсь нашу маму, — поднял рюмку Максим Акимович. — За победу, но без тебя.
        — То есть как это без меня? — поразился Аким. — Ты же присутствовал сегодня в Зимнем дворце, где по случаю открытия военных действий состоялся Высочайший выход. Помнишь, какой восторг охватил толпу. Я ещё сейчас слышу громовые раскаты «Ура!» — вскочил на ноги Аким. — А ты говоришь, чтоб война прошла без меня, — чуть успокоившись, уселся на стул. — Сам -то в русско -турецкой участие принимал, а мне не велишь хотя бы «клюкву» заслужить, — развеселил отца.
        — Клюкву-у, — Рубанов -старший сам разлил по рюмкам коньяк и хмыкнул, вспомнив себя в молодые годы. — Ладно. Посодействую. Подавай рапорт командиру полка о переводе в действующую армию. Лишь бы Глеб твоему примеру не последовал. А то ведь ваша маман, меня почище, чем Ванятка япошку потрясёт, — залпом опорожнил рюмку и занюхал газетой. — Прости Господи, — перекрестился он, — юнкерские времена вспомнились… Ба-а, — вгляделся в статью, ещё раз перекрестившись. — Николай Константинович Михайловский ноне преставился… Терпеть не мог этого писаку. Второй Чернышевский. Кумир народников. Тьфу! Но с его теорией «героев и толпы» согласен, — хохотнул, глядя на вытаращившего глаза сына. — Он считал, что любой человек, оказавшись случайно впереди толпы, может повести её за собой. К примеру, ты свободно можешь повести за собой полк, коли сумеешь своим примером вдохновить его…
        ____
        В этот же день, в Москве, в Большом Успенском соборе торжественно прошла архиерейская служба о ниспослании благословения Божия на русские войска по случаю неприязненных действий Японии на Дальнем Востоке.
        Его императорское высочество московский генерал -губернатор с супругой, преклонив колени, горячо молились среди народа, прося победы русскому воинству.
        Глеб тоже присутствовал на богослужении.
        Вечером, когда его папа со старшим братом занимались чтением газет, они с Натали посетили театр. По требованию публики был исполнен российский гимн.
        «Завтра же напишу рапорт, — решил он. — Постою за Матушку Русь. Натали моё решение поддержит», — взглянул на девушку и залюбовался ей.
        Неожиданно, мнение этой черноволосой стройной дамы, которую любил брат, стало важным для него.
        «Громада России всколыхнулась в патриотизме, остро ощутив кровавый вкус японской агрессии», — выспренно писала русская пресса.
        Но так оно и было. Тысячи людей выходили на улицы, неся над головами трёхцветные национальные флаги. Студенческая молодёжь собиралась в своих альма -матер и обсуждала нападение на Тихоокеанскую эскадру.
        — Без объявления войны, — горячился бородатый студиоз. — Это всё равно, что без объявления вины прислать полицию с казаками и отодрать нас нагайками…
        — Как можно?! Позор! — поддержали его товарищи, толком не разобрав, в чём именно: то ли в нападении на флот, то ли на избиение нагайками.
        — К Зимнему! Все идём к Зимнему дворцу, — вдохновил товарищей студент, подняв над головой державный триколор.
        — К Зимнему! — поддержала его толпа, подтвердив учение почившего в бозе Михайловского о толпе и герое.
        30 января к 12 часам дня площадь перед Зимним была запружена народом.
        Студенты, активно размахивая флагами, с пафосом, будто гимн Татьяне, распевали «Боже царя храни».
        — Ур -р -а! — голосисто завопил бородатый студент, тут же поддержанный товарищами.
        Видя могучий народный подъём, император с супругой, в окружении свиты, вышли на балкон и поклонились народу.
        — Ур -ра -а! — раскатилось по площади.
        Стоявший неподалёку от государя генерал -адъютант Рубанов услышал шёпот мадам Богданович: «Сегодня пришли с чувством, завтра придут с протестом».
        После манифестации императрица Мария Федоровна присутствовала на молебствие в домовой церкви общины святого Георгия по случаю отправления восемнадцати сестёр милосердия и семи волонтёрок на Дальний Восток.
        «Я помню предыдущую войну с турками… Война — это кровь, это убитые и раненые… Зачем нам воевать? — вздохнула вдова Александра Третьего, которого в народе прозвали «Миротворец». — Сын явно выбрал неправильный путь, но я обязана помочь страждущим», — расцеловалась после церковной службы с каждой едущей в действующую армию сестрой.
        ____
        На Волковом кладбище, на знаменитых литературных мостках, где было предано земле тело Николая Константиновича Михайловского, осталась небольшая группа почитателей его таланта.
        — Господа, мы потеряли великого публициста и философа, — надел на коротко стриженую голову цилиндр молодой стройный мужчина.
        «Боря Савинков как всегда экстравагантен», — с внутренней усмешкой глянув на чёрный цилиндр, небрежно водрузил на себя малахай его приятель и друг детства Иван Каляев:
        — Кто бы спорил, — улыбнулся другу, глядя, как тот заботливо подкрутил кверху кайзеровские усы, и не спеша надел кожаные перчатки, — и вдохновитель народовольчества, — дополнил слова приятеля.
        — Что? — отстранённо спросил тот, со вздохом глянув на могилу.
        — Нужна революция, подтолкнуть которую в силах только герои, главным орудием коих является террор, — скрестив руки на груди и задумчиво глядя на друзей, произнёс высокий красавец с вьющимися чёрными как смоль волосами. — Революция — пьянещее слово. В переводе с латыни — переворачивание колеса вещей. Всё должно перевернуться и прежде всего эта страна, томящаяся в оковах мракобесия.
        — Да, ты как всегда прав, Сазонов, — поддержал товарища Савинков. — Идеал — выше реальности! Если понадобится, можно смело убить за идею… А эти слюнявые интеллигентишки, — кивнул в пространство головой в цилиндре, — эти мещане, пришли поддержать царя и своих угнетателей. Эти обыватели предпочитают прожить так, чтоб избежать любого антиправительственного деяния. Мы должны, нет, обязаны, толкать их к свободе. Показать им свет Утренней Звезды. Повести их к Апокалипсису революции.
        — Святые слова, Борис, — восторженно произнёс Каляев: «Третий ангел вылил чашу свою в реки, в источники вод и сделалась кровь». — Мы станем участниками и вдохновителями Апокалипсиса той новой эпохи, что придёт на смену этому прогнившему миру. Нас ждёт тернистый путь во мраке, в крови и смерти, но он приведёт героев к прекрасному Новому миру, к Утренней Звезде… Как там, в Библии: «Побеждающему дам Звезду Утреннюю». А мы возьмём её сами.
        — Своими действиями мы должны разбудить всю эту покорную мразь, всех этих лживых, трусливых мещан и обывателей, что задают тон в России. Мы бросим им вызов. Путь Восстания — вот наш путь. А чтоб поднять восстание, нужен террор. Мы станем символом Террора. Нам нужен Подвиг, чтоб повести за собой людей. Это тупое жующее стадо. И мы поведём его, хотят они этого или нет — к новой Утренней Звезде.
        — Борис, да ты не любишь людей! — потрясённо произнёс Каляев.
        — Я их не только не люблю, я их ненавижу! И как можно любить это тупое быдло. Есть народ книжный, который любят студенты и гимназисты, идеализируя его. А есть народ реальный… Так вот этот -то народ глух ко всему и туп. Он и звал станового пристава, когда народники шли вырвать его из тисков самодержавия и повести к свободе. В том и трагедия народовольцев, которых воспевал Николай Константинович, — глянул на могилу Савинков. — Они приносили себя в жертву народу, а он побивал их камнями… Превращать народ в икону — преступление. У нас у каждого своё мнение, господа. Потому что мы не твари дрожащие, а индивиды! Послушайте стихотворение, которое я вчера написал, — опять бросил взгляд на могилу:
        Когда принесут мой гроб,
        Пёс домашний залает,
        Жена поцелует в лоб,
        А потом меня закопают.
        Глухо стукнет земля,
        Сомкнётся жёлтая глина
        И не станет того господина,
        Который называл себя — я…
        — Когда -нибудь со всеми это случится, — слегка жестикулируя, задумчиво произнёс Сазонов. Я во многом согласен с тобой, Борис. И вот что мне вспомнилось… Как -то недавно, покойный… Вот в чём ужас, господа, Михайловского уже нет… Николай Константинович как -то рассказал, что Плеве встретился с ним и сделал комплимент: «Мы вам благодарны. Вы оказали нам услугу борьбой против марксизма…» — Он обидел писателя. Михайловский меньше всего хотел оказывать услуги департаменту полиции.
        — Плеве вообще слишком много себе позволяет… Уже давно пора отправить его к Сипягину, — поправил на голове цилиндр Савинков, — Два месяца тому назад мы установили наблюдение за ним, выяснив, что Плеве живёт в здании департамента полиции, набережная Фонтанки 16, и еженедельно ездит с докладом к царю в Царское Село или Петергоф, но за нами самими следила полиция, и пришлось срочно скрываться. Теперь вроде всё успокоилось и полиция пришла к выводу, что была ложная тревога… Потому через несколько дней, — направились к выходу с кладбища, — встречусь с Максимилианом Швейцером, Алексеем Покотиловым, Давидом Боришанским и Иосифом Мацеевским. Наметим план действий, а затем соберёмся в полном составе во главе с Азефом. До встречи, господа, — прощаясь, приподнял краешек цилиндра.
        ____
        Аким, написав рапорт, без всякого стеснения тормошил отца, требуя протекции в отправке на Дальний Восток.
        — Повлияй на нашего командира. Пусть скорее подпишет рапорт. Четвёртого февраля Степан Осипович Макаров направился в Порт —Артур, а я всё ещё здесь.
        С другой стороны на мужа давила супруга:
        — Не дай тебе Бог, Максим Акимович, отправить детей на театр военных действий… Пусть лучше посещают театры Москвы и Петербурга.
        Не отставал от старшего брата и младший:
        — Папа?, — звонил он по телефону.
        «Чёрт бы побрал этот прогресс, — прижимая трубку к уху, думал Максим Акимович, — раньше бы сынуля гонца послал, тот бы, как и положено, запил в пути на командировочные, глядишь, и война бы кончилась…»
        — …Газеты сообщают, — вещал младшенький, — что в Москву прибыл герой китайской войны генерал -майор Ренненкамф и, пробыв день, уехал на Дальний Восток, где будет командовать Забайкальской казачьей дивизией. Вот туда меня и отправь.
        — Папа?, — сменял младшего старший. — Даже художник Верещагин уехал на Дальний Восток. Абсолютно гражданский человек…
        — Милый. Если дети отправятся на войну — убью! — торжественно обещала жена.
        — … Папа?, — теребил отца младший.
        «Ох, где вы, святые времена домостроя? — мечтательно закатил глаза к потолку царский генерал -адъютант, почёсывая телефонной трубкой затылок. — Как славно было бы замочить в солёной воде розги…»
        — …Прочёл в газете, — голосом механической кукушки бубнил в трубку Глеб, — что вчера, восьмого февраля, на Дальний Восток отправилось несколько человек кобзарей и бандуристов, из которых большая часть — слепые. Хотят своим пением напоминать солдатам о подвигах их предков на поле брани… А я всё в Москве.
        — Ты к чему это говоришь? — горячился отец. — То в казаки собирался, а теперь в слепые бандуристы? — Твоя маман всё видит… Не бандуристка слепая: «Как было бы славно, будь моя супруга немой кобзарихой… Кобзу -то я бы мигом изломал, — вновь размечтался Максим Акимович. — Сделай я не тот шаг, она меня мигом из генералов в сторожа разжалует. Стану с Пахомычем дом охранять», — пытался шутить самый старший Рубанов, дабы хоть немного скрасить дёрганную свою жизнь.
        Собирался на Дальний Восток и генерал от инфантерии Куропаткин, назначенный императором главнокомандующим маньчжурской армией.
        Неуверенный в доскональном знании дальневосточной обстановки, Алексей Николаевич решил перед отъездом проконсультироваться по ряду вопросов с опытным политиком, председателем Комитета министров Витте.
        Доброжелательно встретив вновь испечённого главнокомандующего, и мысленно хмыкнув по поводу утраты им поста военного министра, Сергей Юльевич усадил гостя в кресло, и велев принести чаю с печеньями, произнёс:
        — Алексей Николаевич, позвольте узнать ваш взгляд на ведение военных действий.
        — Я склонен к тактике 1812 года, — вяло пожевал печенье генерал -адъютант и запил остывшим уже чаем. — Как вам известно, к ведению войны мы не подготовлены… «В чём есть и ваша заслуга, как министра финансов», — мысленно дополнил предложение Куропаткин. — Потребуется не один месяц, чтобы усилить нашу армию, а до того времени считаю уместным постоянно отступать вплоть до Харбина, если потребуется… Замедляя временами наступление противника силовыми действиями.
        «Кутузов прям», — с трудом сдержал усмешку Витте, а вслух сказал, сделав при этом серьёзное лицо: — Умно, умно, — с ударением на последнем слоге. — А как же Порт —Артур?
        — Порт —Артур для армии, а не армия для Порт —Артура. Крепость должна выстоять или продержаться несколько месяцев, оттягивая на себя силы японцев. А мы в это время усилим армию и разгромим врага… Только вот одно «но»…
        — Какое же? — воспрял духом любящий интриги и понимающий в них толк Витте.
        — Двоевластие.., — отложил обгрызенное печенье Куропаткин: «Нет бы коньячка с лимоном предложил, финансист чёртов».
        «Во-о, Кутузов, печеньем моим брезгует, — мысленно возмутился Витте. — Водки, поди, жаждет», — сдержал язвительный смешок:
        — Согласен. Положение довольно абсурдно. Русская армия подчинена вам, как её руководителю, и адмиралу Алексееву, как наместнику на Дальнем Востоке. С очевидностью понимаю, что такая ситуация весьма противоречива и пользы не принесёт. Как человек сугубо гражданский, и то ясно вижу: подобная комбинация противоречит элементарной азбуке военного дела, где важно единоначалие. И особенно во время боевых действий.
        — Так что же вы мне посоветуете? — в волнении вскочил с кресла Куропаткин. — У вас огромный опыт. Вы человек огромного ума и таланта, ваш совет важен для меня.
        «Ещё не вступил в боевые действия, а уже растерян», — наморщил лоб Витте:
        — Совет мой таков… По приезде в Мукден, где находится адмирал Алексеев, арестуйте его, — с блаженством глянул в расширенные глаза Куропаткина. — Да -да. Непременно арестуйте. Ваша репутация от этого не пострадает. Военный министр, хотя и бывший, обладает в армии большим престижем, чем наместник, да к тому же адмирал. Сажайте его в поезд, на котором прибыли, и под конвоем верных офицеров отправляйте в Петербург, телеграфировав государю, что для исполнения того громадного дела, которое Вы на меня возложили, я счёл необходимым арестовать наместника и отправить его в Петербург, так как без этого условия успешное ведение войны немыслимо. Прошу Ваше величество за столь дерзкий поступок меня расстрелять или же, ввиду пользы для родины, простить… Вот посмотрите, Алексей Николаевич, государь непременно простит, — захрустел печеньем, с удовольствием запивая его остывшим чаем.
        Реакцию собеседника он предполагал и в своих предположениях не ошибся.
        Куропаткин, как куропатка крыльями, замахал руками, закудахтал смехом, с трудом произнеся:
        — Ну и шутник вы, Сергей Юльевич.
        — В этот раз я не шучу, уважаемый друг мой. Ибо я убеждён, что в двоевластии, после вашего приезда в действующую армию, будет крыться главный залог всех будущих военных неуспехов.
        «Финансист тоже мне, — отчего -то обиделся Куропаткин, — залог, дебет, кре'дет… Дайте срок и я разобью япошек как шведов под Полтавой. Несмотря даже на троевластие…».
        На следующий день, собрав корреспондентов, главнокомандующий русскими войсками в Маньчжурии, произнёс пламенную речь, заключив её словами: «Прошу быть только терпеливыми… И спокойно, с полным сознанием мощи России, ожидать дальнейших событий… Терпение, терпение и терпение, господа!»
        Провожали его с большой помпой. Перрон кишел народом: генералами, сановниками, депутациями от различных обществ и репортёрами.
        Расчувствовавшись от таких проводов, главнокомандующий пообещал: «В скором времени, господа, я обрадую добрыми вестями царя и матушку Русь».
        — Государь ошибся с выбором, — сидели в привокзальном ресторане Драгомиров с Рубановым.
        На перрон они не пошли. И из ресторана можно проводить… Даже ещё душевней.
        — Куропаткина назначили — хорошо. А где же Скобелев? — выпив водочки и закусив, с чувством воскликнул Драгомиров.
        Сидевшие за соседними столиками офицеры мысленно поддержали его.
        — Я с вами полностью согласен, Михаил Иванович, как младший по возрасту, не дожидаясь официанта, сам разлил по рюмкам водку Рубанов. — Куропаткин не бездарный генерал, но очень нерешителен. Генерал Скобелев, о котором вы сейчас упомянули, во время русско -турецкой войны дал Куропаткину, занимавшему у «белого генерала» должность начштаба, очень практичный совет: «Помни, что ты хорош на вторые роли. Упаси тебя Бог когда -нибудь взять на себя роль главного начальника. Тебе не хватает решительности и твёрдости воли». Кто -то из штабных этот монолог услышал и он стал известен в армии… Как и ваша, Михаил Иванович, сегодняшняя эскапада о Скобелеве, — кивнул головой на скромно жующих за соседними столиками офицеров.
        — С таким апломбом следует возвращаться с войны, а не ехать на неё, — ещё раз громко произнёс вторую свою сентенцию Драгомиров. — Куропаткин известный теоретик и знаток правил ведения войны: «Как известно, все науки имеют правила, — сказал известный полководец, принц Мориц Саксонский, — лишь одна война не имеет правил…» — И я с ним полностью солидарен. Мало быть теоретиком. Важно правильно распоряжаться теорией…
        — Смелы вы, Михаил Иванович. И не только с противником… И в столице высказываться не боитесь… — доброжелательно глянул на генерала Рубанов. — Как увидел в журнале «Огонёк» картину Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», сразу вас узнал. Стоите в центре с папахой на голове, с трубкой в зубах и с язвительной улыбкой на губах. Так и кажется, что каверзно -солёное словцо собрались сказать…
        В начале марта адъютант лейб -гвардии Павловского полка барон Эльснер через вестового вызвал Акима Рубанова и Зерендорфа в канцелярию полка, где торжественно зачитал приказ об откомандировании оных подпоручиков в Дальневосточную армию.
        — Ваши рапорта, господа, его превосходительством генералом Щербачёвым подписаны. Так что сегодня офицеры полка дают вам парадный обед, — пожал руки подпоручикам. — Просьба не опаздывать, — хохотнул своей шутке Эльснер. — Но имейте в виду, господа, вышел указ, что гвардейцы, переведённые в Маньчжурскую армию, в свои полки приняты не будут… Дичь, конечно.
        Когда в назначенное время подпоручики вошли в столовую офицерского собрания, с хоров торжественно грянул полковой марш, а все присутствующие офицеры во главе с генералом встали из -за стола и вытянулись во фрунт.
        Растерявшись от такой встречи, Рубанов с Зерендорфом тоже встали по стойке смирно.
        Как отыграл марш все сели, а к подпоручикам подошёл старший полковник и со словами:
        — Завидую вам, господа, — пожал руки и указал на почётные места в центре стола.
        Согласно традиции стол ломился от блюд и закусок.
        Служители разложили перед отъезжающими серебряные приборы с выгравированными вензелями.
        Другим офицерам специально смешали — кому что достанется. Подали приборы даже бывших офицеров, чтоб помнили о них.
        — Уважили, — зашептал Зерендорф Рубанову. — Серебряные приборы подают только в особо торжественных случаях: в дни полкового праздника, тезоименитства государя или когда на обеде присутствуют шефы полка.
        — Так сегодня и есть большой праздник, — зашептал приятелю Аким. — Ряснянский на некоторое время избавится от нас.
        — Господа! — поднялся генерал. — Согласно русской традиции, прежде чем приступить к трапезе, посетим полковую церковь. Не на пикник наши офицеры едут, а на войну…
        После короткого молебна, все вернулись в столовую.
        — А теперь, господа, предлагаю тост за однополчан, — поднял бокал с шампанским генерал.
        Оркестр грянул туш.
        Через некоторое время поднялся Ряснянский.
        — Господа офицеры, — негромко произнёс он.
        Все поднялись со своих мест.
        — Внесите подарок от полка.
        Под звуки полкового марша Буданов с Гороховодатсковским на вытянутых руках внесли две офицерские шашки в ножнах.
        — На одной стороне гравировка: «л. — г. Павловский полк», — произнёс Ряснянский. — На другой — наш полковой герб. Павловский орёл с поднятыми крыльями и на щите мальтийский крест.
        Со слезами на глазах Рубанов с Зерендорфом, выйдя из -за стола и приняв шашки, прикоснулись губами к их лезвиям.
        — Господа подпоручики, — вновь поднял бокал Щербачёв, — чтоб по приезде с войны эти шашки украшал малиновый темляк и орден святой Анны 4-ой степени на рукояти.
        — Ур -ра! — криком поддержали командира офицеры, и выпили шампанское.
        Оркестр грянул туш.
        Затем Ряснянский, уже не с шампанским, а с рюмкой водки в руке, произнёс тост с пожеланием заслужить Станислава 3?ей степени с мечами.
        — Ур -ра! — ревели офицеры, а оркестр играл туш.
        Праздновали долго и от души.
        Разошлись лишь тогда, когда Рубанов с Зерендорфом стали кавалерами ордена Святого Александра Невского, что даётся с генерал -лейтенантского чина.
        Когда Аким проходил портретную залу, ему показалось, что генерал -майор фон Рейтерн по -отечески взирал на него со стены и подмигивал, а генерал -майор Моллер одобрительно качал головой.
        На следующий день парадный обед давала Ирина Аркадьевна.
        Стол, как и в офицерском собрании, ломился от деликатесов и вин, но герою дня удалось выпить лишь бокал шампанского — маман зорко следила за моральным обликом сынули.
        На этот раз она вызвалась сопровождать Акима до Москвы, отметя железной рукой все его возражения. Ну а к ней решила присоединиться Любовь Владимировна.
        Родители подарили воину две тысячи рублей, снабдив на дорогу двумя комплектами дублёных полушубков, бурок, тёплых сапог и сюртуков на меху, не считая повседневной формы.
        Второй комплект предназначался Глебу, который телеграфировал, так как отец перестал подходить к телефону, что рапорт начальством подписан, и билеты на пассажирский экспресс № 7 куплены.
        Любовь Владимировна подарила братьям томики Брюсова, коим они с Ириной Аркадьевной не на шутку увлеклись, перечитывая от корки до корки сборники стихов и публикации в журналах. Отец преподнёс сыну целую подписку свежих газет — чего в дороге делать -то…
        Озабоченные денщики: Антип с Козловым, ломали голову, как упаковать всё это богатство.
        — Один походный погребец сколь места занимает, — Козлов с завистью погладил обитый оленьей шкурой и окованный жестью сундучок.
        — Всё поместим, — отгонял дающего советы Аполлона Антип. — Без тебя знаем, сами разберёмся.
        Прибывшая с ревизией Ирина Аркадьевна велела всё уложить по -своему.
        Наконец прозвучали последние тосты, которые Рубанов -младший лишь закусывал, и кавалькада саней, под руководством Архипа, двинулась к Николаевскому вокзалу.
        Здесь состоялись ещё одни проводы.
        Офицеры полка, во главе со старшим полковником, поджидали отъезжающих у дверей вокзального буфета с шампанским.
        Здесь уж Ирина Аркадьевна оказалась бессильна.
        Следом, вместе с отцом, подъехал Зерендорф.
        Эраст Петрович козырнул генерал -адьютанту Рубанову, офицерам и, ссутулившись, жалостливо глядел на сына.
        — Ур -р -а будущим героям, — орали сослуживцы.
        Выпив ещё по бокалу шампанского, решили качать подпоручиков.
        — Слава Богу, не уронили, — поджала губы Ирина Аркадьевна, наблюдая, как сын, забыв о матери, смеялся и обнимался с сослуживцами. — Ну, точно его папа? в молодости.
        Григорий, ласково улыбаясь, обнял отца:
        — До встречи. Всё будет хорошо…
        «Чего в войне хорошего, — стараясь держаться бодро и уверенно, подумал полковник, — но мы сами выбираем свою судьбу».
        — А этот чего здесь делает? — удивился Рубанов -младший, узрев ефрейтора Сидорова с чемоданами в руках.
        — Это новый денщик подпоручика Зерендорфа, — загыгыкал капитан Лебедев. — Пал Палыч слёзно упросил отправить ефрейтора на театр военных действий, чтоб он разложил там японскую армию… А то, говорит, после общения с этим воякой, даже «Въезд на осляти» нервную систему успокоить не может. Да и одеяло самый последний купил. Пришлось перед Ряснянским ходатайствовать.
        — А-а, вот вы где, — размахивал бутылкой рома Дубасов, приведя этим в полное уныние маман подпоручика.
        После путанных тостов, речей и пожеланий, а затем объятий и похлопываний по плечам, пошли к своему вагону.
        Первым, под ручку с дамами, шествовал генерал. За ними — Зерендорфы. Следом несли вещи Аполлон с Прокопычем. Затем — денщики с чемоданами, и, наконец, Аким Рубанов.
        «Чего -то платформу не узнаю, — размышлял он, отыскивая взглядом причину станционных изменений».
        И когда прощался с отцом, до него дошло, что замусоленного младенца заменил генерал Скобелев на прекрасном белом скакуне, рекламирующий не какой -то там шоколад, а папиросы фабрики Колобова и Боброва, под названием «Герой «Белый генерал».
        «Хорошая примета», — заулыбался Аким.
        — Ну вот, — обиделся Максим Акимович. — Зерендорф, приятель твой, чуть не плачет, с отцом прощаясь, а у тебя рот до ушей.
        — Видишь, — указал на Скобелева сын. — Он сделал меня жизнерадостным. Раньше на его месте находился замусоленный младенец, а теперь — герой. Белый генерал. Значит, на белом коне с войны ворочусь и к тому же героем, ещё раз обнял и поцеловал отца, сразу подняв его настроение.
        ____
        Московским утром, оставив вещи и Зерендорфа с денщиками в гостинице, Аким с матерью поехали на снимаемую Глебом квартиру. Встретить родных на вокзале он не соизволил.
        Открывший дверь денщик со всей прытью помчался будить корнета.
        — Мамочки родные, — воскликнула, войдя в помещение, Ирина Аркадьевна. — Мой сын живёт в конюшне.
        — Да нет, маман, это вчера офицеры полка провожали его на войну, — с удовольствием обозрев жилище, по которому словно пару раз прокатилась орда хана Мамая, рассмеялся Аким. — Ничего страшного, сударыни, — попытался успокоить он матушку и Любовь Владимировну. — В сибирском экспрессе станем читать Валерия Брюсова и, поднявшись на вершину поэтических сфер, отринем грязную и пошлую повседневность жизни, — осёкся, узрев Глеба в залитом вином зелёном кителе и мятых кавалерийских шароварах: «Ясное дело, вид у братца не очень… Видно, вчера офицеры довели поздравления до ордена святого Александра Невского, а может даже и до святого Андрея Первозванного…»
        Поправив на пальце золотое кольцо в форме лошадиной подковы с гвардейской звездой, он вежливо расшаркался с гостями.
        «Посчитал, что кроме кольца остальное находится в норме», — фыркнул Аким, с уважением окинув взглядом Глеба:
        — Настоящий русский кавалерист, — вслух произнёс он. — Гроза японских макак.
        «Да он сам хуже макака», — хотела сказать Ирина Аркадьевна, но сдержалась, с глубочайшим прискорбием глядя на улыбающегося уже сына:
        — После университета ты бы так не выглядел, — укорила его, вскрикнув от вида всклокоченного пугала, вышедшего из соседней комнаты.
        — Знакомьтесь, — икнул и прикрыл рот Глеб. — Студент Московского университета Олег Владимирович Кусков. Мой пример для подражания, — попытался пошутить он.
        Студенческое чучело активно икало и кланялось дамам.
        К Бутенёвым Аким в этот день не попал. Маман потащила детей и Любовь Владимировну к своей подруге Машеньке Новосильцевой, а на следующий день офицеров ждал готовый к отъезду новосибирский экспресс № 7.
        Хотя Аким волновался, готовясь к встрече с Натали, но одетый в казачий чекмень брат просто потряс его.
        Глянув на безысходно покачавшую головой матушку он, старательно скрывая улыбку, внимательно обозрел долгополый кафтан с красным воротником, двумя чёрными глазырями, наподобие черкески, и только собрался обсудить заправленные в сапоги широкие серые шаровары с ярко -жёлтыми лампасами, вдруг увидел Натали.
        Она в волнении всматривалась в толпящихся у дверей вагонов пассажиров, и случайно столкнулась взглядом с Акимом, тут же переведя его на Глеба.
        — Вот, пришли проводить героев, — раскланивался с петербургскими дамами Бутенёв.
        Кусков целовал краешек перчаток. А Вера Алексеевна и Зинаида Александровна просто поздоровались.
        Похмелившийся студент, покивав куда -то в сторону семафора, подошёл к молодёжи.
        — Значит, господа, едете в отдалённые местности Российской империи собирать клюкву, — икнул он.
        «Поднабрался терминов у военного окружения», — ухмыльнулся Аким.
        Студент явно начинал ему нравиться. А вот Натали разочаровала.
        Неожиданно для него она подошла к Глебу и о чём -то спросила. Затем улыбнулась, вздохнула и шагнула к старшему из братьев.
        — Натали, до свидания, — не нашёлся, что сказать ей, Аким. — И прости меня, — повинился он.
        — Ты ни в чём не виноват, — позволила его губам прикоснуться к перчатке.
        Но рука была холодная, неласковая и чужая.
        — Примерно через три месяца я тоже поеду на войну, — как -то буднично -просто произнесла она, и окинула взглядом жёлтых глаз подпоручика.
        И во взгляде он не увидел любви или счастья, как раньше.
        «Кончилась прекрасная сказка, — грустно вздохнул Аким. — Не стало глаз цвета танго. Они приняли обыкновенный светло -коричневый цвет. Значит я не загляну на рассвете в эти глаза и больше не утону в них… Только обидно, что кто -то другой будет купаться в глазах цвета осени, целовать их и шептать о любви».
        «Он целовался с Ольгой, а может и того больше», — повернулась она к Глебу.
        Акима обнял подошедший Бутенёв, а затем и подполковник Кусков:
        — Не посрами, брат, Павловское училище, — пожал руку Акиму.
        О Зерендорфе как -то все забыли, и он потерянно стоял в стороне.
        Третий звонок и свисток привели всех в нервное состояние.
        — Прошу господ по вагонам, — закричал проводник.
        — Натали, — нежно взял девушку за руку Аким. — Существует легенда, что где -то в горах живёт волшебник, который превращает слёзы грусти и печали в звёзды. Когда грусть проходит, то звезда падает, чтобы кто -то на земле мог загадать желание о счастье. Если увижу падающую звезду, загадаю, чтоб ты простила меня.
        Мать ещё раз обняла сыновей. Поезд дёрнулся, и они по очереди заскочили в вагон.
        Состав стал медленно набирать скорость, удаляя родные лица и приближая что -то тревожно -неизвестное.
        Устав от суеты проводов и расставаний, слёз и объятий, молодёжь спала на мягких диванах с белоснежными простынями в уютном четырёхместном купе 1?го класса.
        Какая война? Даже мысли о ней вылетели из головы в комфорте мягких пушистых ковров на полу, в блеске медных ручек, начищенных, словно на крейсерах Тихоокеанской эскадры, в сонной тишине зимних равнин за окном. Не мешали, а наоборот, убаюкивали гудки паровоза, монотонный шум встречных поездов, перестук колёс на стыках рельсов и приятные слуху звонки на станциях.
        Утреннее солнце сияло сквозь занавески, лёгкое покачивание вагона ласкало тело и душу.
        Зевнув, Аким выглянул в промёрзшее окно, и на секунду ослеп от яркого солнца и блестевшего от его лучей снега. За окном мелькали столбы и перелески. Вот появились и исчезли в необъятности русских просторов сани с мужиком, а вот пронеслась и канула в вечность небольшая деревушка с дымившими над домишками трубами.
        И тут грохот встречного поезда с мельканием вагонов и окон. Приветственные гудки паровозов, и вновь зимняя тишина сонной морозной необъятности…
        — Мороз и солнце, день чудесный. Ещё ты дремлешь, Зерендорф… Пора красавчик, хватит спать. Открой, сомкнуты негой взоры. Уж в ресторан пора шагать… Подъём, офицеры, — дурачась, буянил Аким. — Быстрей проснитесь, навстречу утренней Авроре, одев штаны, скорей явитесь… Ну, эти, забайкальские, с жёлтыми лампасами, — радостно треснул подушкой спавшего на верхней полке брата.
        Зерендорф уже сидел и зевал, почёсывая колено.
        — Ну что ты Гриша, как бледное пятно, в своих кальсонах всё белеешь. Ты лучше погляди в окно…
        — Разорался, как фельдфебель, — недовольно забурчал младший брат, пытаясь повернуться на другой бок.
        — Купе янтарным блеском озарено, — стал тормошить его старший. — Блестя на солнце, Глеб лежит, и лишь сапог его чернеет, драгунский китель зеленеет, и орденок на нём блестит… Это из области домыслов и фантазий. Вставай, а то мамкины две тысячи из копилки заберу.
        Ужом извернувшись, Глеб ловко спрыгнул на пол.
        — Шучу, — засмеялся Аким.
        Через полчаса, умытые, побритые и причёсанные, они дисциплинированно сидели за столиком в вагоне -ресторане.
        — Глеб угощает! — всё не мог успокоиться Аким.
        — Пирожком с капустой, — отпарировал младший брат. — Остальное за свой счёт.
        — Батюшки! Как говорят французы. Уж не велеть ли в сани, кобылку бурую запрячь! — поднялся из -за стола Аким и расставил в стороны руки. — Корнет Фигнер. Партизан ты наш ненаглядный. Соскокнул всё -таки с кобылки…
        — Лопни мои глаза, если это не Аким Рубанов, — тоже дурачась, произнёс кавалерист, так же расставив в стороны руки. — Только не корнет, а хорунжий.
        Было видно, что он искренне рад встрече. Карие глаза его светились восторгом, а губы растянулись от уха до уха.
        Молодые офицеры в чине до капитана, посмеивались, поглощая пищу и обильно запивая её вином. Старшие офицеры, а здесь присутствовали даже два полковника, осуждающе хмурились на столь легкомысленное поведение молодёжи.
        Зерендорф, вспомнив что -то своё, фельдфебельское, а точнее, историю с «полковым знаменем» из нового полотенца при взятии Царского валика, улыбался, доброжелательно глядя на кавалериста.
        Глеб тоже был рад встрече с дедушкой по выпуску. К тому же он его на своём горбу не возил.
        К удивлению Рубанова -старшего и Зерендорфа, «бравый партизан» прежде коротко, по -военному, поклонился Глебу, уважительно затем пожав ему руку.
        — Никогда не здоровался за руку с живым богом, — с долей восхищения, и чуть не подобострастно, произнёс Фигнер, на минуту испортив настроение Акиму.
        «Удивительно, каким уважением у лошадятников этот недотёпа пользуется», — позавидовал он, несколько унизив брата в своих мыслях, а вслух произнёс:
        — У нас в купе одно место пустует. Перебирайся. С проводником вопрос улажу.
        Позавтракав, Рубанов мигом обстряпал дело с проводником, истратив на подкуп «пятишницу», хотя тот и за рубль бы согласился.
        По Самарской и Уфимской губерниям ехали уже вчетвером.
        Местность была пустынная, изредка разнообразясь селением с мечетью или церковью. Глазу особо зацепиться не за что, потому вели умные разговоры, читали старые газеты и томики Брюсова.
        — Представляете, господа, — с верхней полки вещал Фигнер, — кавалеристам выделили верхние места, ибо, по словам Акима, они привыкли на лошадей взбираться и сверху высокомерно взирать на пехоту — вот и взирайте на здоровье, — … какой патриотический подъём явил народ, даже либеральные студиозы, когда жёлтые, как наши с Глебом лампасы, японцы, напали на Россию. В газете пишут, что только высшие женские курсы отмочили…
        — Чего обмочили? — заинтересовался Зерендорф.
        — Послушай, русский «Ганс», не обмочили, а отмочили, — под смех товарищей поправил «немчуру» «партизан», склонив с полки буйну головушку.
        — За «полковое знамя» кавалерист с русской фамилией «Фигнер» мстит, — перебив рассказчика, подмигнул Зерендорфу Аким, видя, что тот обидчиво поджал губы на «Ганса».
        — … В общем, дамы выкинули номер, — чуть не на половину свесившись, вещал «партизан». — Бестужевки на бурной сходке заявили, что не допустят молебна о даровании победы русским войскам, который планировали провести у них в здании, и направили приветственную телеграмму Микадо.
        — Нам бы их в Павловское училище на перевоспитание, — развеселил друзей, и особенно Зерендорфа, Аким.
        — Мы бы отчётливей в своей школе дам перевоспитали, — стал спорить Глеб.
        — Да-а, покатались бы на них, — мечтательно закатил глаза Фигнер, чуть не рухнув на ковёр.
        — Сейчас ты точно с полки вниз головой соскокнёшь, — предупредил «партизана» Аким.
        — Скучно без дам, господа, — закрепившись на спальном месте, пришёл тот к выводу. — А какие, интересно, из себя китаянки?
        — В смысле женского темперамента? — подхватил интересную тему Аким. — Это у специалиста надо спросить, — кивнул на Зерендорфа. — Он досконально изучил тему о «нефритовом стержне».
        — О чё -ё -м? — хором поинтересовались кавалеристы.
        Эрудированный павловец покраснел, и отвернулся к стенке:
        — Спать пора, — демонстративно зевнул он. — Приедете в Маньчжурию, сами поинтересуйтесь у китаянок.
        Долгое путешествие в сибирском экспрессе имело свои положительные стороны: помимо чтения, можно было любоваться новыми местами.
        Вот и Урал.
        Велели проводнику разбудить их ранним утром, дабы поглазеть на каменный столб с надписью «Европа» на одной стороне, и «Азия», на другой.
        В самом столбе ничего примечательного с эстетической точки зрения не имелось… Но с моральной и географической…
        — Господа, поздравляю, — разлил купленное в ресторане вино Аким. — Мы в Азии. Пьём вино в другой части света, — поднял стакан в подстаканнике, в котором подают чай исключительно в поездах.
        — За необъятность нашей великой России, — произнёс второй тост Зерендорф. — Осторожнее, хорунжий, не обмочитесь вином, — уязвил «партизана».
        — Мы никогда не видели настоящих гор, — взволнованно произнёс Глеб, не отводя взгляда от открывающейся картины за окном. — Оказывается, горы восхитительны. Покрытые лесом склоны. Отвесные скалы. Река в ущелье… Это не холм в Рубановке и даже не горка в Дудергофе.
        — А по мне, средняя полоса России краше, — наполнил стаканы Аким. — Одна Волга чего стоит. А запах сирени, а соловьи.
        — Волга — ручей против здешних рек, — с восторгом воскликнул его брат. — А сирень с соловьями есть и здесь.
        — Вот и переезжай в Сибирь на местожительство, — возмутился Аким. — Напиши в газету: «Я люблю Микадо. Хорунжий Глеб Рубанов». И за государственный счёт поселишься в этих прекрасных местах.
        Незаметно добрались до Челябинска.
        — Здесь даже паровозный дым какой -то вонючий, — вышли размять ноги на станции.
        — Это оттого, господа, — просветил их усатый проводник с добродушным русским лицом, — что паровоз теперь топится каменным углём, добытым на Оби.
        — На твоей любимой сибирской реке, — попенял брату Аким.
        — Стоянку вместо часа.., — произвёл театральную паузу проводник, громко высморкавшись в не первой свежести платок, — продлили до трёх…
        «Паровоз что ли им протирал?» — отвернулся от простецкого дяди Аким:
        — Господа, давайте возьмём извозчиков и осмотрим город, — предложил друзьям.
        После экскурсии братья Рубановы решили совместно написать письмо Натали. Кому первому пришла в голову эта идея, они потом спорили до самого Омска.
        — Давай так начнём, — озвучивал свою мысль Аким: «Дорогая Натали. Пишут тебе братья Рубановы».
        — Не пойдёт! — отверг «вступление» младший из братьев. — Слишком вульгарно. Лучше напишем дипломатично: «Здравствуй Натали. Пишут тебе Аким и Глеб Рубановы».
        — Ладно, — согласился старший и продолжил: «Благополучно прибыли в Челябинск. По приезде на станцию, я, Аким Рубанов, предложил этой сонной мухе, Глебу, покататься на извозчике», — подмигнул товарищам.
        — Нет, ну давай серьёзнее отнесёмся.
        — Тогда напиши, что снится Москва, конюшня и полковые огороды, — развеселил Аким друзей.
        — Да ну тебя, — почесал за ухом химическим карандашом Глеб, затем послюнявил его и вывел: «Объехали весь город».
        — Особенного ничего не представляет, — вставил Аким. — На улицах много облезлых котов. А мы тебя целуем…
        — Ну хватит что ли, — рассердился младший и продолжил послание: «Город выглядит довольно прилично и даже имеет хороший Народный дом»,
        — Ну, право, такой распрекрасный, что хоть бы и впору уездному городу, — сумел вставить Аким.
        — Отстань, — от усердия брат высунул синий от карандаша язык и продолжил: «Просторный зрительный зал, чайная и библиотека. Большая сцена…»
        — И очень удобная «галёрка», — вставил старший.
        — Ещё раз отстань, — обильно послюнявил карандаш и продолжил: «Снаружи здание тоже довольно красиво…»
        — И весьма напоминает полковую конюшню, — ловко увернулся от тычка Аким. — Как жаль, что мы вдали от тебя, — уже серьёзно произнёс Аким, и Глеб согласился с этой сентенцией и продолжил сочинять:
        «Но мысленно мы с тобой. Как поживают родные? Как отец и тётушка? Жмём твою руку…»
        — Да напиши хоть — целуем, — посоветовал Аким, подумав, что написал бы всего три слова: «Люблю. Люблю. Люблю».
        Проводник принёс чай и шарахнулся к двери, глянув на синие губы хорунжего.
        — Из петли, что ли, вынули? — охнул он, плеснув на себя кипятком, прибавив к душевным, ещё и физические мучения.
        — Утопиться хотел, — загоготали пассажиры.
        — На первой станции отправишь письмо, — сунул проводнику конверт и рубль «утопленник».
        «Завещание, наверное», — мигом сунул в карман приятную купюрку проводник, несколько залечив душевно -физические страдания.
        ____
        Взоры европейской России в этот день были направлены не на челябинский вокзал с поездом Москва —Владивосток, а на Одесский порт, где встречали первую группу «варяжцев».
        Переведённый в одесский гарнизон подпоручик Банников стоял на Царской пристани среди огромной толпы встречающих и хмурился: «Я ведь не в Одессу просился, а на Дальний Восток», — думал он, вглядываясь в морскую даль.
        День выдался солнечный, но ветреный. Он зябко поёжился, переведя взгляд на разукрашенную флагами и цветами набережную.
        — Герои на пароходе «Малайа» прибудут, — слушал говор встречающих, — вон, навстречу им «Святой Николай» вышел, — отвлёкшись от разговоров, стал смотреть на блёстки морской зыби и отошедший от пристани пароход.
        — Как обнаружит на горизонте «Малайу», так враз флагами расцвечивания разукрасится.
        — Да знаю, раздался за спиной Банникова другой голос. — По этому сигналу береговая батарея даст залп из салютных пушек.
        Так вскоре и произошло.
        Грянул залп, и из гавани вышла целая флотилия яхт.
        — На одном из судов сам начальник Одесского порта находится и рядом с ним заслуженные георгиевские кавалеры.
        «И откуда все, всё знают? — удивился подпоручик. — Кроме военных, конечно», — прислушался, с любопытством черпая информацию от зевак.
        — Поднявшись на борт «Малайи», он вручит варяжцам георгиевские награды, — болтали за спиной.
        В два часа дня, под крики «Ура» и бесконечные туши нескольких полковых оркестров, «Малайа» вошла в гавань.
        — Капитан второго ранга Степанов по трапу сходит, — комментировал зритель, не забывая кричать «Ура».
        — Да вижу, — отвечал другой. — Священник приморской церкви отец Атаманский встречает и образ святого Николая — покровителя моряков, ему подносит.
        — А вот и команда на берег сходит. 268 нижних чинов, — больно толкнул Банникова в бок стоящий рядом чиновник. — Это только первая партия. Сам Руднев и остальные моряки позже прибудут.
        Толпа, вслед за варяжцами ринулась к Потёмкинской лестнице, а затем на Николаевский бульвар.
        Идущие неровным строем моряки, во главе со старшим офицером «Варяга» Степановым, поднялись по лестнице и прошли сквозь триумфальную арку с надписью из цветов «Героям Чемульпо».
        На бульваре городской голова, согласно отработанной церемонии, поднёс капитану хлеб -соль на серебряном блюде и прослезился, произнося приветственную речь, закончив её словами:
        — Вся Россия и Одесса гордятся вами. А на этом блюде с хлебом и солью выгравировано: «Привет Одессы удивившим мир героям «Варяга».
        Народ вокруг закричал «Ура».
        На площади перед зданием думы отслужили торжественный молебен, и матросы направились угощаться в Сабанские казармы.
        Офицеров пригласили на банкет в юнкерское училище.
        На следующий день герои Чемульпо, потирая больные головы, направились из Одессы в Севастополь.
        Вновь ревущая приветственное «Ура!» многотысячная толпа на набережной, и гром оркестров.
        Навстречу вышел миноносец, подняв сигнал «Привет храбрецам».
        На Севастопольском рейде, пароход с героями, семью артиллерийскими выстрелами приветствовали с броненосца «Ростислав».
        Первым на борт «Святого Николая» поднялся главный командир Черноморского флота вице -адмирал Скрыдлов.
        Обойдя строй, он обратился к прибывшим с речью: «Здорово родные. Поздравляю с блестящим подвигом. Вы, как истинно русские моряки, удивили весь свет своею беззаветною храбростью, защищая честь России и Андреевского флага, готовые скорее умереть, чем отдать судно врагу. «Варяг» погиб, но память о ваших подвигах жива и будет жить многие годы. Ура!».
        ____
        До Омска офицерам скрашивал дорогу поэт -символист Валерий Брюсов.
        В другое время они вряд ли стали его читать и разбирать стихи.
        Но в дороге…
        — Информация к размышлению, господа, — лёжа на мягком диване, размахивал томиком стихов Зерендорф. — Оказывается, с 1894 по 1895 год он издал под псевдонимом Валерий Маслов три сборника «Русские символисты». В третьем выпуске поместил однострочное стихотворение «О закрой свои бледные ноги», обеспечившее неприятие критики и гомерический хохот публики…
        — И посвятил его Фигнеру, — встрял в речь Зерендорфа критик и литературовед Аким Рубанов. — Чего ты свою ногу в кальсонах почти до моей полки свесил? — развеселил офицерские массы.
        — Господин Зерендорф, перейдите пожалуйста от бледных ног к нефритовому стержню, — вежливо попросил «партизан», убрав всё же ногу поближе к остальному телу.
        — В Ляояне, как приедем, у местных жителей поинтересуйся, — огрызнулся подпоручик, продолжив литературный экскурс. — В 1895 году поэт издал свой сборник «Шедевры»…
        — Скромно и со вкусом, — успел ввернуть в поток зерендорфских слов свою литературоведческую мысль старший из двух Рубановых.
        — Точно. Самовлюблённость — главная черта поэта, по мнению Рубанова и других прогрессивных критиков, — зафыркал лошадиным смехом Фигнер.
        — Вы угадали, господа, — продолжил Зерендорф. — В 1898 году этот скромный пиит написал: «Юность моя — юность гения». И добавил в предисловии: «Печатая свою книгу в наши дни, я не жду ей правильной оценки ни от критики, — глянул на Рубанова, — ни от публики, — окинул взглядом верхние полки. — Не современникам и даже не человечеству завещаю я эту книгу…
        — А кому? — вытаращил глаза Аким. — Живому богу, что ли?..
        — … вечности и искусству», — закончил мысль Брюсова Зерендорф. — Так -то, господа. «Вечности и искусству».
        — Ой, Григорий, потому тебе так близки стали рассуждения поэта, что в бытность свою фельдфебелем, ты думал о себе так же, как он, — высказал свою точку зрения на жизнь и поэзию литературный критик Аким Рубанов. — Я уж не говорю про присутствующего здесь живого бога, — съязвил подпоручик, вспомнив, как Натали отвернулась от него к брату.
        «Бестужевки в сравнении с ней агнцы божьи», — тяжко вздохнул Аким:
        — Но зато, господа, он один из всех российских поэтов откликнулся на русско -японскую войну, сочинив стихотворение «К Тихому океану».
        Вот чего ждали мы, дети степей!
        Вот она, сродная сердцу стихия!
        Чудо свершилось: на грани своей
        Стала Россия.
        Брат Океан! Ты — как мы! Дай обнять
        Братскую грудь среди вражеских станов.
        Кто, дерзновенный, захочет разъять
        Двух великанов?
        Наконец прибыли в Омск.
        — Дорога начинает утомлять, — вышли на перрон подышать свежим воздухом.
        Глеб тут же побежал на вокзал и отправил Натали открытку: «г. Омск. Прибыли благополучно. Шлём сердечный привет тебе и поклоны родным».
        Полюбовавшись мостом на открытке, купил ещё одну такую же.
        — Господа, санитарный поезд. Тоже идёт в Ляоян. Познакомимся с сёстрами милосердия? — предложил Фигнер.
        — Для знакомства у нас коробка конфет имеется, — полез в вагон Аким.
        Познакомиться толком не успели, так как через двадцать минут санитарный поезд, получив зелёный свет, увёз молодых фельдшериц и сестёр милосердия.
        — Одичать можно без женского общества, — продолжив путешествие, пришли к выводу молодые офицеры.
        Говорили о чём угодно, только не о войне.
        — Да-а, брат, реки здесь пошире Волги будут, — пронеслись по мосту над Обью и, проехав ещё 60 вёрст, остановились на станции Паламошинное.
        Знающий все местные достопримечательности от Москвы до Владивостока проводник просветил офицеров, что здесь, при земляных работах, обнаружили прекрасно сохранившийся скелет мамонта, отправленный затем в зоологический музей Санкт —Петербурга.
        — Прекрасно, господа. Как приедем после войны в столицу, посетим музей с мамонтом и вспомним станцию Паламошинное, — задумчиво произнёс Зерендорф. — Когда -нибудь всё это закончится и станет историей… Но сейчас -то только начинается… И пока это не история, а наша повседневность, — по очереди заскочили в начавший двигаться вагон.
        Проводник, согласно должности, залез первым.
        На перроне станции Тайга, находящейся в 105 верстах от Томска, эрудированный по части дорожных сплетен проводник поведал, что томичи чем -то ужасно огорчили во время строительства магистрали господ инженеров, и в результате остались в стовёрстной стороне от великого сибирского пути. Горожанам пришлось сбрасываться, и на свой счёт провести к университетскому городу отдельную ветку.
        — И поделом, — порадовался проводник тому, что дорога стала на 105 вёрст короче. — Не зли господ инженеров…
        Офицерам показалось, что добродушный усач был бы просто счастлив, ежели бы господ инженеров обидели жители Иркутска, Красноярска и особенно Владивостока.
        Но, слава Богу, этого не произошло. Жители вышеперечисленных городов учли опыт томичей, и состав привёз утомлённых путешественников в Красноярск.
        — Господа пассажиры, понравились ли вам отроги Саянских гор? — поинтересовался привыкший жить в вагоне проводник.
        — Да пошли они к чёрту! — выдал общее мнение Рубанов -младший.
        Всё осточертело. Из вагона даже не вышли, наблюдая в окошко за многообразием калек и нищих, заполонивших перрон и выклянчивающих у пассажиров копеечку.
        Наконец двинулись далее, безо всякого интереса пересекли грандиознейший шестипролётный мост через могучий Енисей и ходко помчались, минуя станцию за станцией и оставляя позади многочисленные разъезды.
        И вот он — Иркутск.
        — 60 тысяч жителей, две мужских и три женских гимназии, — почему -то шёпотом, как великую дорожную тайну, сообщил проводник. — Каменный театр, пассажи и магазины. У вас, господа, будет время ознакомиться со столицей Сибири. Стоять будем несколько часов, — сипел он, сыпля информацией.
        Вышли лишь затем, чтоб поесть в нормальном ресторане.
        — Как надоели рябчики в сметане и однообразные блюда вагона -ресторана, — уплетая за обе щёки сибирские пельмени и обильно запивая их вином, повышали своё настроение офицеры.
        И снова в путь. Сначала по берегу Ангары до Байкала. Кругобайкальская линия ещё строилась и, по совету проводника, от станции Лиственничное, пересекли Байкал на санях, в то время как поезд от станции Байкал, переправился через озеро на ледоколе -пароме.
        — Эге -ге! — орали офицеры, сидя в широких розвальнях на пушистых ярких коврах.
        Низкорослые лошадки, бодро топая по наезженной дороге, через два часа привезли их в столовую этапного пункта, где множество путешественников грелось и чаёвничало в натопленных бараках, построенных как раз посерёдке озера.
        Отведав щей и каши, вновь устроились на санях, и с гиком и хохотом промчались вторую половину пути.
        И вновь, в родном уже купе, катили по Забайкалью, неуклонно приближаясь к конечной цели.
        Проводник принёс чай и нормальным уже голосом поведал, что в прошлый рейс стояли ужасные морозы, и ледокол -паром «Байкал» не сумел взломать лёд. Пришлось укладывать рельсы прямо по льду. Вагоны перегонялись поштучно конной тягой. Вот уж натерпелись мы…
        Наконец доплелись до пограничной станции Маньчжурия.
        Чтоб размяться, прошли в небольшой станционный зал к буфету, угоститься местной пищей. Затем поглазели на посёлок и множество товарных поездов на запасных путях. Пока от скуки их считали, прозвучал звонок отправления.
        Перед Хинганским хребтом проводник рассказал, что на вершине похоронен офицер, который в 1900 году, с сотнею терских казаков, бился против китайцев.
        — Раненый в ногу он упал, истёк кровью и умер, — перекрестился проводник. — Там его и схоронили.
        Под этот незамысловатый грустный рассказ состав въехал в туннель, а путешественники легли спать. Проснувшись, с любопытством, сонными ещё глазами таращились в окошко, удивляясь открывшемуся новому виду.
        Бесконечная сибирская тайга с её снегами и морозами осталась позади. Перед офицерами раскинулась безбрежная жёлтая равнина, от края до края залитая солнцем, слепившим глаза и мешавшим разглядеть пролетавшие станции.
        На одной из них поезд остановился, и целая туча китайцев в синих фуфайках и с заплетёнными косами, бросилась к вагону.
        — Это мужчины! — на всякий случай уведомил изголодавшихся по женскому обществу спутников Зерендорф.
        — Маньчжурия, господа! — возвестил проводник, с которым офицеры расстались, хорошо дав ему «на чай», в Харбине.
        Расстались не только с проводником и родным вагоном, но и с транссибирской магистралью, идущей дальше на Владивосток.
        — Отсюда рукой подать до Мукдена, — сообщил Зерендорф. — А там уже не за горами и Ляоян, — почему -то критически обозрел загруженных поклажей денщиков.
        Те, в свою очередь, критически оглядывали целый воз вещей, принадлежащих не только их офицерам, но и двум приблудившимся.
        — Тащить -то всё нам, — шептались они.
        — Прежде на вокзал, господа. Там оглядимся и узнаем, когда отправляется поезд на Мукден, — взял в свои тощие руки руководство Зерендорф.
        В главном зале ожидания офицеры увидели большую икону святителя Николая и людей, молящихся перед ней.
        Возле иконы стояли подсвечники с горевшими свечами. Рядом, на столе, лежали свечи и запечатанная кружка.
        Зерендорф на минуту отлучившись, о чём -то переговорил с бородатым мужчиной в форме инженера и вернувшись доложил, что отправляясь в дорогу, пассажиры ставят свечку перед иконой. Традицию ввели строители КВЖД, и она прижилась, — бросил мелочь в кружку, взял свечку и поставил в подсвечник.
        Офицеры последовали его примеру.
        Здесь же купили и газеты, оказавшиеся не столь уж и свежими.
        — Пассажирский поезд на Мукден отходит в 10 часов вечера, господа, — сообщил проявляющий небывалую активность Зерендорф. — Давайте немного передохнём, позавтракаем в ресторане и затем оглядим городишко, — темпераментно размахивал он рукой с зажатыми газетами.
        — Вот прелестное стихотворение, господа, — сидя за завтраком, просматривал прессу Зерендорф. — Сейчас прочту, — промокнул салфеткой губы:
        Флаг Российский. Коновязи.
        Говор казаков.
        Нет с былым и робкой связи, —
        Русский рок таков.
        Инженер. Расстёгнут ворот.
        Фляга. Карабин.
        — Здесь построим русский город,
        Назовём Харбин.
        — Дашь списать? — уплетал за обе щёки мясное блюдо Рубанов -младший.
        «Натали хочет отправить», — подумал его брат и произнёс:
        — Господа, а ведь мы великие грешники…
        И под вопросительными взглядами товарищей закончил:
        — Страстная неделя идёт… 28 марта Пасха наступит. А мы мясо едим.
        — Воинам разрешается, — с набитым ртом буркнул Глеб.
        Следующий день встретили в Мукдене.
        Как водится, свободных мест в гостинице не нашлось. Но по -прежнему проявляющий чудеса распорядительности Зерендорф с кем -то договорился и, не успев стереть с лица после разговора с визави любезную улыбку, повёл друзей на запасные станционные пути, где им отвели купе 1?го класса в одном из вагонов.
        В соседнем вагоне проживала целая свора денщиков, а на соседних путях, где всё было вылизано и посыпано чистым жёлтым песочком, под охраной казаков стоял поезд наместника Дальнего Востока.
        — И чего ему в городе не живётся? — кивнул в сторону поезда главнокомандующего «партизан» Фигнер.
        — Штаб располагается во -о -н в тех небольших серых домиках, — в свою очередь кивнул в сторону железнодорожного посёлка всезнающий Зерендорф, ястребом бросившись к окошку. — Штабные на доклад идут, — указал на полдюжины офицеров, вяло бредущих к вагону адмирала Алексеева.
        — Расфуфырены будто и не на войне, — высказал своё мнение Глеб.
        — Не успели ещё штанцы с жёлтыми лампасами надеть, — хмыкнул Аким. — Господа. Здесь теплее, чем в Петербурге…
        — Заметили уже.., — гыгыкнул Глеб.
        — Предлагаю, — отмахнулся от легкомысленного брата, — зимнюю форму отправить на склады. Этим станем заниматься до обеда. Затем осмотрим Мукден, и завтра — в Ляоян.
        — Бурки оставим, — практично подошёл к вопросу экипировки Глеб. — По ночам -то холодно.
        — Согласен. А полушубки, тёплые и запасные сапоги, сюртуки на меху и прочее, запакуем и отправим.
        — Главное, походный погребец не потерять, — пошёл к денщикам Глеб.
        Обедали на вокзале.
        — Господа, — с традиционным аппетитом хлебая щи и совершенно забыв о Клеопатре Светозарской, с набитым ртом произнёс Глеб. — Здесь на людях ездят. Пролёток нет.
        — Не на людях, а на рикшах, — поправил его Зерендорф. — А вместо пролёток здесь практикуют маленькие кибиточки на двух огромных колёсах. Фудутунками называются.
        — Фудутунки, — иронично хмыкнул Аким. — На двух огромных колёсах… Это не те, что к нефритовому стержню крепятся?
        Поржав над солдатским юмором товарища, компания пошла нанимать рикш.
        — А я поеду на двухколёсной арбе, — обидчиво произнёс Зерендорф.
        — На нефритовой фудутунке, что ли? — вновь развеселил бесшабашную компанию Аким, — с сомнением разглядывая двух тощих китайцев в синих рубахах и шароварах. — Не люди, а чахлые кентавры, — оценил их внешний вид.
        — Садись, каспадин енерала, — доброжелательно тряхнув косичкой на полуобритой голове, указал на маленькую колясочку китаец.
        Перекрестившись, Аким, под смех товарищей, взгромоздился на транспортное средство.
        Глеб с Фигнером последовали его примеру, а настырный Зерендорф, отдуваясь и охая, залез в фудутунку, запряжённую двумя лошадьми «цугом».
        Рикши, сверкая пятками, бодро понеслись в сторону старого города, находящегося в нескольких верстах от станции.
        Один из них бежал в оглоблях, другой толкал колясочку сзади.
        Зерендорф тут же пожалел о своём демократизме. Сидеть было ужас как неудобно. Самого сидения не полагалось, и он вначале вытянул ноги, затем поджал их под себя.
        Не спеша бредущие друг за дружкой лошадки чаще махали головами и хвостами, чем переставляли ноги. Единственным плюсом являлись затянутые серой от пыли марлей окошечки. И то «плюс» этот был довольно сомнительным, ибо в фудутунке и так нечем было дышать.
        — А мы уже два раза город осмотрели, — встретили «гонщика» улыбающиеся друзья. — Ничего интересного. Восточный город -базар.
        — А вон в той синей лавочке нефритовые стержни продаются, — махнул куда -то рукой Аким.
        — Ха -ха -ха! — жизнерадостно поддержали его Глеб с Фигнером.
        Зерендорф лишь тяжко вздохнул и направился осматривать китайские лавки, любуясь расписанной золотом резьбой по дереву.
        — Ерунда! — ругал всё китайское Аким. — В московском ресторане «Яр» Пушкинский зал расписан — так расписан… А здесь драконы, фонари и флаги… И женщины — китайские мужики их мадамами зовут, у нас переняли термин, как клоуны в цирке накрашены.
        26-ое марта встретили в Ляояне.
        — Такая же дыра, как и Мукден, — пришёл к выводу Зерендорф, невольно прислушиваясь к спору рикш с вестовыми.
        — Рупь, рупь, — галдели рикши, показывая солдатам почему -то средний палец.
        — Своим офицерам нанимают. Рыдцать копеек, — неожиданно произнёс Аким и грустно улыбнулся нежному воспоминанию.
        — Каспада енералы, просю кусять, — предложил чисто одетый китаец, низко поклонившись и направив обе ладони к расписной двери с толстым божком в центре. — Кусять всё есть, — с поклоном последовал за офицерами в раскрытую служанкой дверь.
        За столом сидели опрятно одетые китайцы и ели что -то деревянным палочками.
        — У нас осенно холосий голод, — с бесконечными поклонами усаживал их за низкий столик китаец.
        — Город, значит…Чем хороший -то? — поинтересовался любознательный Зерендорф.
        — У нас луцсая мебель и самые луцсые глобы.
        — Что-о? — поперхнулся он.
        — Мебель у них хорошая и очень качественные гробы, — уточнил младший Рубанов. — А из еды чито холосее? — спросил с китайским акцентом, предполагая, что так хунхузу будет понятнее.
        — О -о -о! — торжественно и не спеша, поцеловал тот каждый палец сначала на правой руке, затем на левой. И задумался.
        — Размышляет, с какой ноги начать пальцы целовать, — объяснил сморщившемуся Зерендорфу Аким.
        — Есть утка, — загнул палец хозяин.
        — Есть вторая утка, — поторопил его оголодавший Аким.
        — Есть кулица, — не слушая его, но поклонившись, загнул второй палец хозяин. — Заленое мясо с плиплавой из бобов. Пелемени со свининой. Овоси и осенно плиятный хансин, — вновь перецеловал все пальцы.
        — Ханшин, — уточнил Зерендорф. — Китайский самогон с очень поганым вкусом.
        — Ты пробовал?
        — Слышал.
        — От рикши?
        — От кули…
        — Сяво-о? — опешил Аким.
        — Нисяво! — смеясь, ответил Зерендорф. — Кули — это их носильщики. Первая буква «к», а не «х».
        Хозяин скромно умолчал о национальных китайских деликатесах, которые с удовольствием поглощали местные: прекрасные тухлые яйца, вкуснющие насекомые и мухи, вареные и солёные черви, собачья свежатинка с крепким соевым соусом и гордость заведения, очень дорогой деликатес для состоятельных гурманов — человеческие эмбрионы. Пальчики оближешь, а не блюдо…
        Отобедав, под осуждающим взглядом рикш, посчитавших, что их ограбили, пешочком направились на вокзал, попутно осматривая древний город, окружённый зубчатой, обветшалой стеной с шестью воротами и обвалившимися башнями по краям.
        На стенах у вокзала все зубцы были сбиты.
        — Это недавно, четыре года назад, при подавлении боксёрского восстания приказал генерал Субботин, — проинформировал друзей китайский краевед Зерендорф.
        — А зачем? — удивился Фигнер.
        — Отсюда китайские партизаны стреляли в наших железнодорожников, стражников и инженеров… А руководил ими главный ихэтуань — партизан Фигнер, — заразительно заржал «краевед».
        — Щас как соскокну с рикши, — благожелательно принял шутку «партизан».
        Прекрасно встретили Пасху. В китайской части города побывали на казни двух пойманных хунхузов.
        Возвращались на сердитых рикшах.
        Зерендорф каким -то образом выяснил, что плохое настроение человеколошадей, кентавров по -гречески, вызвано низким уровнем произведённой казни.
        — Сразу — бац, и нет башки… А где творчество? — вошёл в китайскую роль Зерендорф. — Где приятный для слуха хруст сломанных пальцев, крик от выламывания рук…
        — И душераздирающие стоны от выдёргивания нефритового стержня, — перебил рассказчика однополчанин. — Григорий, осмелюсь сказать — вы постепенно становитесь чудовищем… А ведь недавно рыдали над оторванным у мухи крылышком, — развеселил товарищей Аким.
        В понедельник они сунулись в штаб «папашки» Линевича, и попали к его, чем -то там руководившему, сыну.
        Тот, лениво позёвывая, направил их к своему родственнику, генерал -квартирмейстеру, полковнику генерального штаба Орановскому, являвшемуся, по совместительству, зятем генерала Линевича.
        Особо не раздумывая, зять направил офицеров к начальнику ранее тихого хабаровского штаба, генералу Холщевникову.
        Узрев каких -то там подпоручиков с хорунжими, тот послал их… в штаб командующего маньчжурской армией генерал -адьютанта Куропаткина.
        — Ну, послали хоть в штаб его высокопревосходительства, а не куда подальше, — не потерял присутствие духа пехотный Рубанов.
        — Не больно мы тут кому и нужны, — вздохнул его кавалерийский брат. — Спать в гостиницу пойдём или ещё на одну казнь поглазеем? — поинтересовался у старшего распорядком дня.
        — Спать, однако, каспада енералы, — чуть подумав, с поклоном выставил ладони в сторону гостиницы Аким.
        Наконец, во вторник попали в прокуренную комнату тоскливо рисующего какие -то схемы капитана генштаба.
        Увидев новеньких, тот вежливо предложил им закурить, на что получил закодированный ответ кашляющего Зерендорфа:
        — Спа -а -асибо. Мы уж -ж -е пок -к -кур-р-или…
        Улыбнувшись, и немного разогнав ладонью дым, капитан поинтересовался, когда прибыли и где остановились. Почесал щёку. Взял из коробки на столе папиросу, почесал ею лоб, взял ручку, внимательно оглядел перо и, придвинув бумагу, быстро принялся писать.
        — Начальство не любит думать, — закончив, произнёс он. — Имею в виду о пустяках, — поправил себя. — Я сам отдам бумаги на подпись начальнику штаба генералу Сахарову. Его вагон находится на специальной ветке в ста шагах от поезда командующего. Зайдите, господа, послезавтра. Готовьтесь ехать на границу с Кореей. Там есть такая речка — Ялу, куда выдвинут Восточный отряд генерала Засулича. Подпоручики Зерендорф и Рубанов зачислены в 3?ю восточно -сибирскую стрелковую дивизию генерал -майора Кашталинского. А хорунжие Фигнер и Рубанов… Вы братья? Имею в виду Рубановых?
        — Так точно, господин капитан, — по -уставному ответил Глеб.
        — Ясно, — покивал головой штабист. — В отдельную Забайкальскую казачью бригаду генерал -майора Павла Ивановича Мищенко, — поднявшись, пожал им руки. — До места, примерно, полторы сотни вёрст с гаком… Поэтому советую купить лошадок. Тем более кавалеристам. Полковник Орановский тоже в отряд собирается, — усмехнулся он. — Так что с ним возможно ещё повстречаетесь. Заблудиться невозможно, ибо туда без конца двуколки полковых обозов идут. А дорога времён китайских мандаринов — два всадника с трудом разъезжаются. Хорошо хоть дождей нет, — попрощался с офицерами.
        Не успели купить невысоких лохматых лошадок, как хлынул ни то что дождь — целый ливень.
        Накрывшись бурками, уныло тащились в конце вереницы повозок, вёзших фураж и провиант Восточному отряду. Разговаривать не хотелось. Аким попытался поднять настроение за счёт Зерендорфа, произнеся:
        — Вот бы тебе, Григорий, ехать в крытой турудунке. Сухо и окошки занавешены.
        — Фудутунке, — буркнул товарищ.
        И всё. Больше никаких эмоций.
        Поправив бурку, Рубанов тоже сделал задумчивое лицо. Он ещё хотел озвучить шутку из солдатского юмора, что лучше всего думается в нужнике и в дороге, но быстро смекнул, что развеселил бы лишь бредущих по грязи, рядом с двуколкой, нижних чинов, но не офицеров.
        Со вздохом оглядев плетущихся денщиков и двуколку, в коей, помимо прочего, находилась целая коробка неплохого вина, окончательно приуныл, помыслив: «Мало взяли… Весьма недурственное французское вино по рублю бутылка».
        Проехав 30 вёрст, обоз расположился в китайской деревушке.
        Зерендорф за приличную мзду договорился с толстым китайцем, и тот предоставил офицерам чистую просторную фанзу, а денщикам — небольшую сараюшку.
        — Чего -то вы еле ноги волочёте, — попенял Сидорову и Козлову Аким: «Сидоровый Козлов из дуэта получился, — мысленно хохотнул он. — Почти как в гимназии швейцар».
        — Так грязища непролазная, вашскобродь, — чмокая сапогами, не совсем уверенно доложил Козлов.
        «И к этой грязи ещё ханшина бутылку или две выдули…»
        Но ругаться не хотелось, а гауптвахты поблизости не наблюдалось. Даже в бинокль.
        Офицеры расселись за тесным китайским столиком и задумчиво глядели то друг на друга, то на свисающий с потолка тусклый фонарь.
        Философскую тишину размышлений нарушил Козлов, притащивший огромную охапку гаоляна. Громко топая грязными сапогами и старательно отворачивая от офицеров лицо в сторону весело пляшущего жирного божка, нарисованного на стене, он растопил печь.
        — Жрёт, курва, пучок за пучком, а тепла не даёт, — осудил китайскую печурку.
        — Козлов, — в свою очередь осудил его Аким. — А ведь до твоего прихода полы чистые были. Хоть бы удосужился пучком соломы грязь с обуви соскрести. Нет на тебя Пал Палыча, — скорбно вздохнул Рубанов.
        Вспомнив фельдфебеля, Козлов, словно от озноба, передёрнул плечами и почистил сапоги, бросив грязную солому в огонь.
        — Э-эх, дровишек бы сюды, — размечтался он.
        — Ты зубы не заговаривай, а сходи четыре бутылки вина принеси, — распорядился Аким. — И хлеб там завёрнут. Мясо вяленое.
        Вместо вяленого мяса, толстый китаец, похожий на нарисованного божка, принёс огромное блюдо жареной свинины с бобами и подливой, а похожий на фавна Козлов — четыре бутылки вина.
        — Жизнь начинает налаживаться, господа, — потёр ладони Зерендорф.
        — Никита, — добродушно уже обратился к денщику Аким, — неси мой волшебный сундучок с тарелками, ложками и чашками… А потом поужинайте вяленым мясом.
        До отвала наевшись, офицеры легли на покрытые циновками каны, укрывшись не высохшими ещё бурками.
        Ночью Аким проснулся и долго ворочался с боку на бок. Наконец сел, глянув в мутное оконце, и увидел звезду.
        «А ведь дождь -то перестал, — зевнув, по -деревенски перекрестил рот. — Пойти прогуляться? Всё равно сна нет», — одевшись, накинул на плечи сухую уже бурку.
        Небо было усеяно звёздами.
        «Сколько их здесь, — подивился Рубанов. — Больше, чем в России», — по еле заметной дорожке вышел со двора и стал подниматься на сопку.
        Небо и земля были тихие и сонные. Сопка оказалась высокой, а тропинка — каменистой и узкой: «Это не мандаринская даже, а какая -то ореховская тропа или семечная… Две курицы не разойдутся… Даже в трезвом виде», — попытался развеселить себя, но споткнувшись, чуть не упал и сразу стало не до смеха.
        Поднявшись на вершину, замер, поражённый неземной, словно нарисованной художником красотой природы.
        «А ведь здесь всё чужое, — подумал он. — Даже звёзды, небо и воздух», — поднял вверх руки и, глядя в бездонную чужую высь, громко закричал:
        — О -о -го -го -го -о!
        Внизу откликнулись собаки, а вверху — эхо.
        Он вгляделся в чужую даль, и кроме гряды сопок в мутной серости чужого неба ничего не увидел. А вскоре, неожиданно наползший туман скрыл от взгляда и их.
        Ему стало неуютно и зябко в этом чужом промозглом мире.
        «Надо спускаться», — решил он.
        Внизу, почти у подножия, услышал какой -то шелестящий звук, и сапог его намок в струящемся по камням ручье. Черпнув ладонью воды, Аким попробовал её и выплюнул: «И вода здесь чужая и невкусная… Не сравнить с рубановской».
        Позавтракав, офицеры, позёвывая, взгромоздились на своих невзрачных коньков и поехали со двора, стараясь не задавить невесть откуда набежавших кур, двух маленьких визгливых собачонок и трёх солидных чёрных, щетинистых свиней.
        — А дружка -то их слопали вчера, — кивнул на живность старший Рубанов.
        — Собачек разве три было? — развеселил компанию его брат. — Господину Зерендорфу чего -то не по себе стало, — отметил он, вливаясь с друзьями в скрипящую вереницу двуколок и арб.
        За этот марш -бросок осилили 35 вёрст, и на пятый день, к вечеру кавалеристы наткнулись на штаб отдельной Забайкальской казачьей бригады.
        Пехотные подпоручики нашли свой штаб только утром.
        Здесь они узнали, что 31 марта, русская эскадра вышла из гавани Порт —Артура на поддержку возвращающихся с боем из ночного крейсерства миноносцев. Адмирал Макаров, по -видимому, решил завлечь неприятеля под обстрел русских береговых батарей, и потому отдал приказ эскадре отходить.
        Сам он находился на эскадренном броненосце «Петропавловск», когда тот, по нелепой случайности, наткнулся на японскую мину.
        — Мачта обрушилась на мостик, на котором стоял Степан Осипович, — энергично размахивая руками, рассказывал им штабной офицер. — Вместе с ним погибли начальник штаба флота контр -адмирал Молас и художник Верещагин, — поднявшись со стула, перекрестился на икону офицер.
        Друзья последовали его примеру.
        — К нам попала английская газета «Таймс». Слушайте комментарий, — вновь усевшись за стол, раскрыл газету штабист: «Россия лишилась прекрасного корабля, но ещё более потеряла в лице человека, которому предстояло, вероятно, сделать русский флот важным фактором в войне». — Но Бог спас от гибели находившегося на корабле великого князя Кирилла Владимировича, — вскочив из -за стола, вновь перекрестился на икону в углу. — Ну что ж, господа. Отправляйтесь на поиски 11?го восточно -сибирского стрелкового полка, в котором и продолжите дальнейшую службу, — развернул на столе карту, принявшись поначалу активно разъяснять дислокацию. Постепенно пыл его угас, и он с тупым удивлением разглядывал нанесённые стрелочки и кружочки.
        Подпоручики поняли, что офицер толком и сам не понимает, где находится полк, и вежливо поблагодарив штабиста, направились на поиски боевой единицы.
        — Сопка на сопке и сопкой погоняет, — бурчал Зерендорф, оглядываясь по сторонам с лохматого конька.
        — Скажи спасибо, хоть дождь перестал, — нашёл положительную чёрточку в хмурости жизни Рубанов. — Судя по объяснениям и стрелочкам на карте, полк расположился в -о -о-н за той рощей, — показал рукой Аким.
        Но за рощей, к его вящему изумлению, оказалось китайское кладбище.
        — Несколько гробов не закопано, видать ханшина китаёзы перебрали, — испуганно закрестились нижние чины.
        — Ну, значит, у подножия в -о -о-н той сопки, — выдвинул новое предположение Аким. — Дымок от костров чуешь? — обратился к Зерендорфу, стараясь не глядеть на гробы.
        — Чужие ритуалы — потёмки, — буркнул тот.
        На след полка наткнулись случайно или, как потом доказывал Акиму Зерендорф, по его внутреннему наитию.
        У подножия сопки жизнеутверждающе чадили три батальонные кухни. Кашевары и показали им правильное направление.
        Через два часа в долине, между двух сопок, офицеры увидели палатки и солдат возле них.
        Подъехав к босому нижнему чину, практически сунувшему ноги в костёр, и не подумавшему даже пошевелиться при приближении офицеров, поинтересовались: «Братец, это 11?й полк?»
        На что тот и ухом не повёл.
        Разъярившись, Аким спрыгнул с конька и шагнул к солдату.
        Подумав, что запросто может схлопотать в ухо, а то и в глаз, нижний чин шустро подскочил, вытянулся во фрунт и доложил:
        — Так точно, вашбродь. Он и есть. А вон в энтой огромной палатке находится штаб, — указал рукой.
        — Ну ладно, — расслабился нервный после путешествия Аким. — Служи дальше, солдатушка, — критически оглядел щёлкнувшего босыми пятками стрелка. — Не дисциплина, а чёрт те что, — вошли они в палатку и онемели, увидев за столом хмурую рожу ротного парикмахера ПВУ.
        — Ба-а, — вальяжно поднялся тот из -за стола, расставив в стороны руки. — Калики перехожие… — А я думаю, кого бы мне сегодня подстричь, — улыбнувшись, словно только вчера расстались, шагнул им навстречу и по очереди обнял однокашников. — Вы не представляете, господа, как я рад вас видеть, — пожал им руки и похлопал по плечам. — Лучшая палатка над берегом реки вам, безусловно, обеспечена.
        — А вам, господин поручик, прекрасная выпивка от однокашников, — с удовольствием треснул по плечу бывшего цирюльника Аким.
        — Звёздочку лишь недавно получил, — чуть не вывернув шею, полюбовался погоном. — Присаживайтесь, господа павлоны, — радушно указал на стулья Ковалёв. — Вам дико повезло, что я адъютант полка. Сейчас обмозгуем, в какой батальон вас направить. Ага! Отправлю -ка я вас в первый. С минуты на минуту подойдёт полковник Лайминг. Представитесь ему, а я пока прикажу поставить вам палатку, — крикнул вестового и отдал распоряжение. — Лайминг Николай Александрович, — уточнил он. — Встать. Смирно! — вытянулся в струнку перед вошедшим командиром полка в высокой чёрной папахе и с орденом Владимира 4?й степени с мечами и бантом.
        — Вольно, вольно, господа, — бросил на стол папаху полковник.
        «Видимо, Ковалёв над причёской потрудился», — с трудом сдержал улыбку Аким, глядя на коротко стриженого командира и автоматически щёлкая каблуками:
        — Подпоручик Рубанов, — представился он.
        — Подпоручик Зерендорф, — отрапортовал его товарищ.
        — Павловское училище сразу видно, — добродушно улыбнулся из -под ухоженных усов Николай Александрович. — Потом познакомимся поближе, а сейчас поручик Ковалёв устроит вас и покажет позицию, — мановением руки отпустил офицеров.
        Позицию, что занимал 11?й восточно -сибирский стрелковый полк, в этот день осмотреть не удалось. Помешало привезённое из Ляояна прекрасное французское вино.
        «Мало взяли», — вновь пришёл к выводу Аким, глядя, как катастрофически быстро убывает напиток.
        — Лайминг учился в Ревельской классической гимназии, — делился знаниями о командире полка Ковалёв. — Хотя и гимназистом был, как Рубанов, а в люди выбился…В 1864 году вступил в службу юнкером в пехотный полк. В начале 80?х участвовал в Ахалтекинской операции генерала Скобелева и за штурм Геок —Тепе награждён орденом Станислава 2?й степени с мечами. 1?го октября 1900 года произведён в полковники… Это сколько же ему лет было, — зашевелил губами, что -то подсчитывая. — 53 года получается.
        — Поздновато, — выразил своё мнение Аким. — Желательно в 33 полканом стать. А в 53 — генералом от инфантерии.
        — Помечтать не вредно, — высказал свою точку зрения «цирюльник» Ковалёв. — Два года командует нашим славным полком. За командира, господа, — поднял стакан с вином.
        На следующий день оглядели позиции и поразились бесшабашности начальства.
        — Полковник Кареев за такие окопы отправил бы выгребную яму охранять.
        — Ну да, — подтвердил адъютант полка. — И заставил бы стоять не рядом, а в самом её центре. Чтоб только голова виднелась.
        — Вот это была бы маскировка, а это что? — ужаснулся Зерендорф, разглядывая неглубокие окопы, вырытые вдоль подошвы горы.
        — Это даже не окопы, — присвистнул Аким, — а просто брустверы из нарезанного дёрна. Да ещё веток натыкали, обозначив их. А то солдаты подумают, что это канавки для стока воды.
        — Ветки, по мнению начальника штаба обороны по реке Ялу, подполковника Линда — маскировка, — вздохнул Ковалёв.
        — Ишь ты. А я думал оружие против комаров во время отправления естественных надобностей, — стал философствовать Зерендорф.
        — Ну да. Чтоб за нефритовый стержень, подлец, не укусил, — хохотнул Рубанов.
        Совершенно не разбирающийся в стержнях Ковалёв, продолжил:
        — Он при мне, на замечание Лайминга, заявил: «Господин полковник, зачем укреплять береговые позиции? Неужели думаете, что японцы рискнут со своей равнины левобережья напасть на наш гористый правый берег? Не стоит напрасно изнурять людей».
        — От безделья они изнурённые, — вспомнил ленивого пехотинца Аким. — Лучше бы окопы копали, чем у костров целыми днями трепаться да ноги греть.
        — Вы суровый командир, месье, — хмыкнул Ковалёв. — Что -то в училище этого не замечал.
        И тут неожиданно ливанул дождь.
        — Господа, предлагаю допить в палатке вино, — смешными скачками помчался к месту дислокации Зерендорф.
        Приятели, осознав разумность предложения, во всю прыть устремились за ним.
        ____
        В этот день, 6 апреля, на французском пароходе «Кримэ», в Одессу прибыла третья и последняя группа моряков «Варяга» во главе с капитаном Рудневым.
        Иерархия была полностью нарушена. Офицеры перемешались с матросами и махали фуражками встречающим их горожанам.
        — Ура-а, — на одной басовитой ноте хором гудели кочегарные квартирмейстеры Жигарев с Журавлёвым.
        Бондаренко, держа на руках лающего от этого неуставного светопреставления Кирюшку, мимолётно подумал: «Что -то здря я от всех 120 порций водовки отказался. Можно было бы десяток.., нет, штук 30 порцаек оставить».
        Руднев, стоя на командирском мостике рядом с французским капитаном, скрывая набежавшие слёзы, шептал:
        — Спасибо ребята… Ничего… Походим ещё под Андреевским флагом.
        В тот же день на пароходе «Святой Николай» моряки отправились в Севастополь, а оттуда 10 апреля, литерным поездом Курской железной дороги — в Москву.
        14 апреля Натали с Зинаидой Александровной и её супругом, на площади у Курского вокзала, вместе с огромной толпой москвичей встречали поезд с героями -моряками.
        На платформе оркестры Ростовского и Астраханского полков играли бравурные марши.
        — Эх, жалко Константин Александрович приболел и не видит восторга людей от встречи варяжцев, — держа дам под руки, посетовал Кусков. — Смотрите, смотрите, идут… Ур -р -а! — вместе со всеми встречающими закричал он. — Сейчас городской голова поднесёт Рудневу лавровый венок с надписью на ленте с триколором «Ура храброму и славному герою -командиру «Варяга». Всем офицерам подарят лавровые венки без надписи, а матросам — букеты цветов.
        — Откуда вы знакомы с ритуалом встречи, сударь? — поинтересовалась супруга.
        — Да с Владимиром Фёдоровичем Джунковским случайно пересёкся вчера и побеседовал. Эх, девоньки… Ежели бы не моя к вам любовь, я мог бы вместе с героями Чемульпо направиться в Спасские казармы и хорошо там погулять… Во -во -во, смотрите, — видя, что Зинаида Александровна нахмурилась и строго воззрилась на него, отвлёк её от своей персоны подполковник. — Городской голова вручает офицерам золотые жетоны, а судовому священнику отцу Михаилу — золотой шейный образок. — Ну я же с тобой остался, — чмокнул жену в нос, — а не с героями Чемульпо водку готовлюсь пить.
        — А Рубановы не пишут, — отвлеклась от встречи Натали. — Как они там? Скоро курсы сестёр милосердия закончу и тоже в действующую армию поеду, — подняла руку и замахала морякам.
        Через два дня, отдохнув и опохмелившись, — моряки прибыли в Петербург.
        Ровно в 10 часов, специальный поезд подошёл к платформе, которую до отказа заполнили родственники, представители администрации, дворянства, земств и военных.
        Максим Акимович Рубанов, как дежуривший в этот день генерал -адъютант, находился в первых рядах встречающих, среди высших морских, военных и гражданских чинов.
        Рядом с ним стояли управляющий морским министерством вице -адмирал Авелан, начальник главного морского штаба контр -адмирал Рожественский, главный командир Кронштадского порта Бирилёв, петербургский губернатор шталмейстер Зиновьев, губернский предводитель дворянства Гудович и ещё много генералов и адмиралов.
        Руководил встречей великий князь генерал -адмирал Алексей Александрович.
        Напуганные таким количеством начальства, моряки, выходя из вагонов, быстро строились.
        — В бою легче было, — поделился общей для героев мыслью артиллерист Бондаренко, держа в ладони поводок с Кирюшкой.
        Пёс, согласившись, с большой деликатностью тявкнул.
        «В строю да с собакой… Вот бы я ему всыпал по первое число, попадись мне в другое время, — вспыхнул гневом великий князь. — Собак ещё генерал -адмирал не приветствовал».
        Строй прошёл под возведённой на перроне триумфальной аркой, украшенной государственным гербом, якорями, флагами и георгиевскими ленточками. Под грохот оркестров моряки двинулись по Невскому проспекту к Зимнему дворцу.
        — Видишь, Кирюшка, как тебя встречают? — шмыгал носом Бондаренко, проходя мимо кричащих «Ура» толп народа, с трудом сдерживаемых шеренгой солдат.
        Из окон, с балконов и крыш на моряков сыпалось целое море цветов.
        Кирюшка вводил толпу просто в экстаз.
        «Эта собачка с ними была», — слышал артиллерист крики из толпы.
        Через арку Главного штаба, под командой Руднева и офицеров, моряки вышли на площадь у Зимнего дворца, где выстроились напротив царского подъезда.
        На правом фланге стояли великий князь Алексей Александрович и управляющий морским министерством Авелан. На левом — Бондаренко и Кирюшка.
        Император Николай, в морской форме капитана первого ранга, принял рапорт своего дяди и вместе с ним стал обходить строй и здороваться с моряками.
        «Опять этот чёрт с собачкой», — заскрипел зубами генерал -адъютант.
        Но императора Кирюшка привёл в какой -то неописуемый детский восторг.
        Пёсик своим собачьим сердцем понял, что это добрый человек и, выйдя из строя, лизнул царя в руку, ободряюще помахав при этом хвостом.
        У артиллериста от такого панибратства обмякли ноги, и он чуть не грохнулся в обморок. Заикаясь, чтоб оправдать Кирюшку, под грозным взглядом генерал -адмирала залепетал:
        — Ваше величество… Весь бой рядом со мной был…
        Император, нарушив все мыслимые и немыслимые правила парада и смотра, присел, ласково погладив пса, и тоже зашмыгал носом, расчувствовавшись, будто был простым человеком.
        Моряки, видя это, с трудом сдерживали слёзы, думая, прикажи им этот невысокий капитан умереть… Умерли бы без раздумий…
        «Почему иногда не вдохновляющее слово, а простой обыденный жест может иметь такое значение для русского человека?» — подумал стоящий неподалёку Рубанов.
        В Георгиевский зал, где состоялось богослужение, Кирюшку не пустили, но зато он, наевшись до отвала, дрых под столом в Николаевском зале, где пировали нижние чины российского морского флота.
        Офицеры «Варяга» и «Корейца», а также император с высшими чинами, сидели за столами в Концертном зале.
        Здесь Николай объявил об учреждении медали в память о бое при Чемульпо и вышел к морякам, где обратился к ним с речью:
        — Я счастлив, братцы, видеть вас всех здоровыми и благополучно вернувшимися. Многие из вас своей кровью занесли в летопись нашего флота дело, достойное подвигов ваших предков, дедов и отцов. Теперь вы прибавили своим подвигом новую страницу в историю нашего флота. От души спасибо вам, что поддержали честь Андреевского флага и достоинство Великой Святой Руси.
        — Ур -ра! — закричали после речи царя матросы.
        «За нашего императора и за Россию, отдам жизнь без остатка», — вместе со всеми кричал «ура» Бондаренко, и вдруг оркестр заиграл «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг».
        — Пощады никто не желает.., — подхватил многоголосый хор.
        «Господи, — мысленно перекрестился артиллерист, — как они могли услышать мою песню во время боя? Или душа России проникла тогда в мою душу?»
        «Да, они герои, — слушая песню, думал Рубанов. — Даже более герои чем мы в русско -турецкую войну… Но я мечтаю, чтоб больше не было таких встреч, а мои сыновья просто вернулись живыми», — чокнулся бокалом с Авеланом и выпил шампанское.
        ____
        Командующий Восточным отрядом шестидесятилетний генерал -лейтенант Засулич сидел на совещании, хмуро разглядывая четырёх из семи генералов отряда.
        «Трое прибыть не сумели, — глянул на карту. — Да на этой гористой местности чёрт ногу сломит, не то, что генерал», — вздохнул он, на секунду устало прикрыв глаза набрякшими веками:
        — Доложите обстановку, господин полковник, — обратился к своему начальнику штаба Орановскому.
        Ваше превосходительство, — поднявшись, чуть склонил голову в сторону командующего полковник, даже не поглядев на четырёх присутствующих генералов. — Диспозиция такова: На участке Саходзы —Тюренчен мы располагаем 18175 штыками, 2320 саблями, 8 пулемётами и 62 орудиями. Наш правый фланг обеспечивает море, левый — приток Ялу реку Айхо. На правом фланге находится Забайкальская казачья бригада генерала Мищенко, — наконец удостоил взглядом присутствующего здесь военачальника. — Согласно его докладу, за время наблюдения за японцами на левом берегу реки Ялу, на нас движется 1-ая японская армия генерала Куроки. Скорее всего, переправляться они будут у Саходзы, где мы сейчас находимся и располагаем основные силы — шесть пехотных полков под непосредственным командованием его превосходительства генерал -лейтенанта Засулича, — вновь коротко кивнул в сторону командующего. — Тюренчен прикрывают четыре полка генерал -майора Кашталинского, начальника 3?й восточно -сибирской стрелковой дивизии. Левый фланг прикрывает река Айхо. За ней располагается сводный отряд полковника Лечицкого. Еще левее — кавалерия
подполковника Мадритова. Пока нет сведений, занята ли нами высота 156 у места впадения Айхо в Ялу. Так называемый «Тигровый холм».
        — Наша задача заключается в следующем, — плавно махнул рукой своему начальнику штаба Засулич, предлагая садиться. — Во -первых, пользуясь гористой местностью, затруднить переход противнику через Ялу, и дальнейшее наступление его через Феншулийский горный хребет. Во -вторых. Согласно указанию Куропаткина, всеми мерами стремиться избегать решительного боя с превосходным в силах противником, и не допустить подвергнуть себя поражению. Цель — отход на главные позиции нашей армии. А это 150 -180 вёрст.
        — Получается… Что отпор врагу должно дать… Но в то же время — отступить, — буркнул Кашталинский.
        — Да. Именно! — отчего -то разозлился Засулич. — Будем сражаться с должной твёрдостью, но и с благоразумием.
        — Имеется в виду, нанести урон япошкам во время переправы, но затем по -быстрому отступить, дабы не получилось нам конфузии, — всё не мог успокоиться генерал.
        — Да уймитесь вы, Николай Александрович, — вспылил Засулич. — Таков приказ генерал -адьютанта Куропаткина. А впрочем, продолжайте, — обидчиво сел на своё место командующий, — коль лучше меня всё знаете.
        — Извините, — поднявшись, сделал лёгкий кивок в сторону Засулича генерал. — Противоречащие друг другу приказы.
        — Всё. Совещание закончено, — прихлопнул ладонью карту командующий. — Дальнейшие указания получите у моего начальника штаба Орановского.
        Почти в одно время с генералом Засуличем, провёл совещание со своими генералами и командующий 1-ой императорской армией Тамесада Куроки:
        — Господа, оценив обстановку, я решил переправляться одновременно всеми тремя дивизиями на Тюренченском участке. Агентурная разведка установила, что выше устья реки Айхо оборона осуществляется лишь конными разъездами. Переправа в этом месте позволит нам охватить с фланга позицию русских. Затем ставлю задачу выйти в тыл русским войскам и отрезать их от главных сил Маньчжурской армии Куропаткина. После нашей победы, по замыслу главнокомандующего маршала Ивао Оямы, 2-ая армия генерала Ясукаты Оку, что находится сейчас в готовности на транспортных судах у Цинампо, десантируется на Ляодунский полуостров.
        Рубанов с Зерендорфом анализировали военные приготовления за бутылкой ханшина — вино имеет свойство быстро заканчиваться.
        В этом полезном деле им активно помогали: полковой адъютант Ковалёв, командир 1-ой роты 1?го батальона 11?го полка капитан князь Святополк —Мирский, командир 2-ой роты этого же батальона капитан Максимов, командир полуроты штабс -капитан Рава и подпоручик Сорокин.
        Командир батальона подполковник Роивский, согласно своему статусу, пил ханшин с полковником Лаймингом и двумя другими командирами батальонов. К ним прибился комбат из 12?го полка подполковник Урядов.
        День выдался солнечный, и обер -офицеры расположились на полянке, под романтической сенью деревьев с небольшими свежими листочками.
        Денщики, Сидоров с Козловым, развели костерок, разложили закуску, и в сторонке, молча завидовали господам офицерам.
        Сидя на бурке, Сорокин терзал гитарные струны, вырывая из них минорные аккорды.
        Штабс -капитан Рава задумчиво глядел на левый берег. — А ведь там, в море гаоляна, притаился враг, господа, который в любое время может напасть на нас и убить, — закурил папиросу. Комаров налетело, — помахал перед лицом рукой.
        — Почему непременно убить, Николай Феликсович, — возразил Максимов. — Мы ведь тоже можем их убить.
        — Сергей Сергеевич, мы совсем не готовы к войне, — ответил штабс -капитан.
        — И не готовимся, — подхватил тему Святополк —Мирский. — Эти неглубокие окопчики и два орудийных редута, которые к тому же незакончены. Солдаты в белых рубахах толпятся у окопов, курят, ржут жеребцами, словно находятся на манёврах в Красном Селе… И слушают марши репетирующего неподалёку полкового оркестра.
        — Вы правы, князь, — отложил гитару подпоручик. — Думаю, японцы на противоположном берегу, тоже с удовольствием прислушиваются к музыке.
        — А их армейская разведка, в отличие от нашей, засекает места дислокации рот и расположение артиллерии, красующейся на горных склонах, — поддержал офицеров Рубанов.
        — К тому же из -за лесистых гор и оврагов станет тяжело маневрировать и отступать…
        — Ну почему непременно отступать, Николай Феликсович, — вновь возмутился Максимов.
        — А потому, уважаемый Сергей Сергеевич, что наступать мы не станем. Некуда нам наступать.
        — Прикажут, будем и наступать, — воинственно, словно мосинскую винтовку, выставил перед собой гитару подпоручик, рассмешив компанию.
        — Мы с Зерендорфом вчера сфотографировались по случаю… — вспомнил Аким. — Я в белом кителе, в белой фуражке — в папахе жарко. С одного бока револьвер, с другого — шашка… А если бы ещё и гитара в руках, — добавил он смеха. — Помните Кольку Малюшина? — обратился к Ковалёву с Зерендорфом, — А это его брат, наверное. Такой же мордастый и упитанный. Не поленился за денежками из Ляояна приехать…
        Последние слова заглушил гул артиллерийских и ружейных выстрелов с левого берега.
        — По -моему, японцы решили переправляться, — поднёс к глазам бинокль штабс -капитан Рава. — А со стороны устья небольшая флотилия судов появилась.
        — Ну что там, Николай Феликсович. Чьи же это корабли?
        — Чьи корабли, Сергей Сергеевич, отсюда не разобрать, но вот в лодках на нашу сторону плывёт наблюдающая остров охотничья команда.
        — Как же так? — поразился подпоручик Сорокин. — Боя не приняли, лошадей бросили… Может, японцы их просто попугали.
        — Господа, к левому берегу приближается речная флотилия из шести судов… Японскими плавсредства оказались, — опустил бинокль Рава. — Уже и так видно: два средних парохода, две канонерки и два миноносца.
        — Господа офицеры, пикник закончен, — официальным командирским тоном произнёс Святополк —Мирский. — Прошу пройти в свои подразделения и приступить к служебным обязанностям.
        — Враг захватывает острова Самалинду, Осеки и Киури, — сообщил прибежавший на позицию подполковник Роивский.
        — Антон Каземирович, а что же мы не оказываем сопротивления? — с тревогой спросил у него Святополк —Мирский.
        — Приказа нет, — со вздохом ответил комбат. — Сейчас бы из пушек покрошили их на островах.
        — И куда Кашталинский смотрит? — понуро поинтересовался Сорокин.
        — Вы, Михаил Дмитриевич, лучше на гитаре бренчите, чем генералам указывать, — психанул подполковник, больше осуждая генерала, чем подпоручика.
        — Японские корректировщики огня на кроны деревьев лезут, — глядя в бинокль, сообщил Рава. — И взаправду ловкие, словно макаки.
        Через день в 11?м полку узнали, что несколько японских разведывательных рот переправились на правый берег, перерезали во многих местах телеграфный кабель, связывающий саходзыйский и тюренченский участки, и захватили высоту 156 под названием «Тигровый глаз».
        И всё это без малейшего противодействия русских войск…
        Нижние чины, философски глядя на то, как вражеские саперные роты приступили к наводке мостов с островов на русский берег, надевали чистые рубахи, молились и готовились к бою.
        «Не может быть, чтоб отошли без единого выстрела», — рассуждали они.
        Полковой священник отец Стефан отслужил молебен:
        — Смерть есть не уничтожение, — задумчиво произнёс он, — а только успение. И благо тому, кто перейдёт ко Господу со спокойной совестью. А потому, братцы, — поднял он крест, — не унывайте и не бойтесь, направив все силы души и тела к тому, чтобы честно исполнить долг воина -христианина.
        Потом была общая исповедь. Воины приготовились сражаться и умирать.
        16 апреля началась переправа авангарда 12?й японской дивизии. Вступивший с ней в схватку русский сторожевой отряд во главе с командиром 1?й восточно -сибирской горной батареи подполковником Гусевым, наполовину был уничтожен и отошёл. Сам командир получил контузию в голову и левую руку.
        По приказу Кашталинского полковник Лайминг с 3?м батальоном остался занимать позицию, а другие два батальона были выведены в резерв.
        — Ну вот, повоевать не дают, — переживал Сорокин.
        Мысленно его поддерживали все офицеры первых двух батальонов.
        Утром 17 апреля барон Куроки приказал начать обстрел русских позиций из осадных и полевых орудий, что поставили на островах, и одновременно наводить понтонные мосты через Ялу.
        3?й батальон 11?го полка занял неглубокие окопы на крутой гребнистой сопке. По соседству расположился 12?й полк.
        — Ну что, Николай Александрович, вчера пили за здравие, а теперь давай сделаем по глоточку за упокой, — достал фляжку с коньяком командир 12?го полка Цибульский. — И попрощаемся, — обнял он Лайминга.
        — Да что ты такое говоришь? После боя, расколошматив япошек, коньячком тебя угощу, — распрощавшись, полковники, уже под обстрелом, разошлись по своим полкам.
        Русские батареи открыли прицельный огонь по вражеским лодкам, но под ответным огнём неприятельской артиллерии замолчали.
        «Зря Кашталинский пушки как на смотре приказал выставить, — выглядывая из мелкого окопа, подумал Лайминг. — Японской -то артиллерии не видно, замаскирована, а наша — как на ладони. Да ещё находится на одной линии с пехотой, из -за чего в батальоне уже есть жертвы. Разучились за двадцать шесть мирных лет воевать», — поднёс к глазам бинокль.
        Солдаты резервных батальонов дремали под скалами.
        — Ишь, вражины косопузые… Так и лупят по нашим, — поделился салом с товарищем ефрейтор Сидоров.
        — Да ничё-ё, Левонтий. Дай время, шуганём супостата, — лениво жевал сало, закусывая его луком, Козлов. — Я вот о чём, братишка, мозгую. Шинель то ли скатать, то ли надеть, как в бой пойдём… Ажно башка дымится…
        — А ты фуражку надень заместо папахи, она и остудится, — хохотнул Сидоров. — Давай ещё, что ли, по кусочку слопаем. Жалко ханшина нет. Вот бы славно было порцию принять. И кухни сегодня не топят. Чего жрать -то станем? — поднявшись и задрав голову, уставился на окутанную сизым дымом разрывов сопку. — Ребятам не до еды ноне, — вновь уселся на сноп гаоляна и принялся разбирать заплечный мешок.
        Где -то наверху, высоко над головами, посвистывали японские двухлинейные пули.
        — Метко бьют, заразы желтопузые. К нам ни один снаряд не перелетел.
        — Тьфу, прости Господи, — перекрестился Козлов. — Накаркаешь на нашу голову.
        Рубанов лежал на бурке у небольшого костерка и сквозь дрёму прислушивался к трёпу денщиков. Сидящий на высоком ворохе гаоляна Зерендорф, чтоб отвлечься от предстоящего боя, подкладывал в костёр тонкие, нещадно дымившие веточки и думал об отце: «Он не переживёт, если со мной что случится, — глянув на прикрывшего глаза Рубанова, исподтишка перекрестился. — Бог не выдаст, свинья не съест, как в народе говорят».
        Аким на несколько минут провалился в беспокойный сон, и ему приснилось, что боя нет, а он находится на Красносельских манёврах: «Точно! — на секунду раскрыл глаза. — Вон и Зерендорф, как прыщ на теле юнкерской роты торчит, — заворочался на бурке. — Сейчас выгребную яму охранять за сон на посту отправит», — улыбнулся он.
        «Улыбается! — позавидовал Зерендорф. — Наверное, Натали снится… Или как Ряснянский георгиевский крест на грудь вешает».
        И он был недалёк от истины. После кошмаров Рубанову снилась Натали. Да так сладко, будто наяву. Он держал её за руку, и они куда -то шли. А в синем небе солнце, вокруг зелень и никакой войны….
        — Господа, обедать. Командир батальона зовёт. Одноколки офицерского собрания прибыли, — вывел его из приятного забытья голос Сорокина.
        — Подпоручик, — Аким уселся и зевнул. — Ежели бы вы знали, какой сон нарушили, вам стало бы стыдно.
        — Да девушка снилась, — вырвав из -под себя приличный пучок гаоляна, бросил его в костёр Зерендорф.
        — Нет, мне генерал Кашталинский должен сниться, — почесал кадык Рубанов.
        — Ну да! — поднялся Зерендорф. — Как он орден к твоей богатырской груди прикалывает…
        — И при этом произносит: «Если бы не ваша храбрость, подпоручик, мы бы сражение проиграли, — развеселился Сорокин. — Пойдёмте, перекусим, господа и чего -нибудь выпьем, а то вон у Рубанова горло зачесалось.
        Ранним утром следующего дня, японская артиллерия открыла прицельный огонь по всему участку Тюренченской позиции. Через полтора часа огневой подготовки, три дивизии барона Куроки густыми цепями пошли на русских.
        — Залпами, залпами пали, — командовал Лайминг. — Бей косопузых.
        Однако «косопузые» не несли тяжёлых потерь, так как залп являлся полным отрицанием меткой стрельбы — кто палил по реке, кто в небо.
        На 12?й полк Цибульского и батальон Лайминга наступала 2?я дивизия. Гвардейская дивизия начала форсировать реку Айхо, на правом берегу которой находились мелкие русские окопчики. Массы японской пехоты, по грудь в ледяной воде преодолевали водную преграду, и с криками «банзай», смело бросались в атаку, не обращая внимания на стрельбу залпами.
        В отличие от русских, они, выйдя на берег, открыли прицельную стрельбу, выбирая офицеров или унтеров.
        Неожиданно прозвучал сигнал горниста.
        — Сейчас в атаку пойдём, — обрадовано подскочил с бурки Рубанов и потянулся, выгнув спину и сцепив за затылком ладони.
        Зерендорф поднялся солидно, как и полагается бывшему портупей -юнкеру, и велел Сидорову залить костёр водой.
        — Строиться, господа, строиться, — выскочил из тумана на лохматом коньке командир 1-ой роты Святополк —Мирский. — Ординарец от Кашталинского с запиской прибыл. Приказ — выдвигаться на сопку, — исчез он в тумане.
        «Никогда чин портупей -юнкера не имел», — подумал о ротном Зерендорф.
        «Словно призрак является и исчезает… Его бы способности — да в разведке», — отвлекшись от испарившегося ротного, строго глянул на Козлова Аким. — Никита. Упакуй, как следует, вещи. Особенно мой сундучок. К двуколке привяжи конька -горбунка. Три рубля отдашь повозочному, — протянул ему деньги, — чтоб тот проникся важностью задачи, — ответил на недоумённый взгляд денщика. — И сразу сюда. На сопку сейчас полезем, чертей япошкам навтыкать, — вновь ввёл в задумчивое настроение Никиту.
        Солнце поднималось, рассеивая туман и временами являя взору вершину скалистой сопки.
        Там творился ад. Канонада не стихала ни на минуту. Раздалась команда, и батальоны двинулись вверх.
        — Живее, живее, орлы, — из клочка густого тумана вновь образовался ротный.
        Аким даже вздрогнул от неожиданности:
        — Взлетаем на вершину скалы к солнцу и свету, — отрапортовал командиру.
        — К шрапнели и пулям, — поправил товарища Зерендорф, весело козырнув Святополк —Мирскому.
        — Ох уж эти гвардейцы, — улыбнулся тот. — Молодцы, что присутствия духа не теряете, — нырнул в набежавшее туманное облачко.
        — Не тропинка, а божье наказанье, — спотыкался о камни выполнивший команду офицера Козлов. — Того и гляди, что шмякнешься и нос расквасишь, — собрав складки на лбу, что показывало тяжёлый мыслительный процесс, мозговал, правильно ли сделал, что отдал трёшницу повозочному.
        — Крепись, Никита, — хмыкнув, поддержал его Рубанов, не догадываясь о тяжких раздумьях. — На середине сопки ты станешь горным Козловым.
        — Муфлоновым значит, — поддержал шутку Зерендорф и весело заржал.
        «Как был я Козловым, Козловым и останусь. А трёшницу правильно отдал… А то, что случись ненароком, Боженька и спросит: «Что, сукин кот… Или, как его, козий муфлон … Трёшенку -то зажал… Будешь в аду орехи собирать под обстрелом», — споткнувшись, перекрестился, и стал внимательно обозревать горную тропу под сапогами.
        На вершине сопки свистели пули и рвалась шимоза. В батальоне появились раненые.
        — Рубанов, занимайте с 1?м взводом во -о -он тот участок высоты. Нашим батальонам эта высота, под кодовым номером 84, отведена, — запыхавшись, отдал приказ штабс -капитан Рава.
        — Слушаюсь, Николай Феликсович, — спокойно ответил Аким, приложив руку к околышу фуражки.
        — Наконец -то честь отдавать научился, — когда начальство ушло, высказался Зерендорф. — С ног никого не сбил, — подбодрил себя и приятеля.
        — То не я, вашбродь. То Витька Дубасов по кличке Дуб, — вновь поднёс руку к козырьку Аким, почувствовав, как рядом с головой чиркнула о скалу пуля.
        Другая взрыхлила землю у ног Зерендорфа.
        — К бою! — закричал Рубанов, подумав: «А где же полковник Лайминг? Как он смог целые сутки прожить в этом аду… Если, конечно, прожил…».
        И тут показались японцы… Маленькие и невзрачные, они не вызвали ненависти у офицеров и солдат.
        — Вот они, мартышки кусючие, — укрывшись за валуном, словно на охоте, палил по ним ефрейтор Сидоров.
        Глянув по сторонам, Аким увидел, что солдаты его роты залегли, и, прикрываясь складками местности и валунами, открыли прицельный огонь, сбив нападающих с вершины сопки. Подняв к глазам бинокль, поразился тому, что наша артиллерия ещё огрызалась, и около пушек суетилась прислуга. Тут раздался пулемётный стрёкот, и атака японцев полностью захлебнулась.
        Не успели солдаты немного расслабиться, принявшись для подъёма боевого духа шутить над япошками, как последовала ещё одна атака.
        Тут уж стало не до шуток!
        «Банзай», — слышалось, казалось, со всех сторон. Батальоны умело отстреливались, удерживая позицию.
        — Господа, — на этот раз Святополк —Мирский явился из облака артиллерийского разрыва. — Пришла команда генерала Засулича — отступать. А нашему полку приказано прикрывать отступление.
        — Полковник -то жив? — спросил Зерендорф, шарахнув куда -то из револьвера.
        — Покуда жив. Видел его недавно. Но от 3?го батальона ничего не осталось, — вздохнул он, вспомнив своего погибшего друга, командира одной из рот.
        Воздух гудел от артиллерийских выстрелов. Сопку застилал густой буро -серый дым. Постепенно превосходящие силы японцев охватили с флангов два русских полка. 12?й полк сумел выйти из охвата, а 11?й восточно -сибирский, прикрывая отступающие русские войска, попал в окружение.
        — Ребята, отходим, — появился из дыма сражения полковник Лайминг. Китель на нём был разорван, лоб залит кровью. — Раненых не оставлять.
        Над полем боя стояла плотная завеса дыма от непрерывных разрывов шимоз.
        Остатки полка, отстреливаясь, отступали по ущелью, и оказались зажаты врагом в теснине между двух сопок. Выход перекрыл японский полк.
        — В штыки их! — закричал вставший перед остатками полка Лайминг, и тут же грудь его окрасилась кровью, а другая пуля пробила голову.
        Запрокинувшись, он закачался и упал на руки ординарца и подпоручика Сорокина.
        — Командир убит! — пронеслось по рядам и полк, потеряв управление, остановился под градом японских пуль.
        И тут место убитого командира занял не офицер, а полковой священник отец Стефан.
        Подняв над головой висевший поверх рясы крест, он как -то тихо и обыденно произнёс:
        — Вперёд ребята. Мы русские, — и первый бесстрашно пошёл на врага.
        — Музыканты — гимн! — приказал вставший рядом со священником князь Святополк —Мирский.
        Оркестр грянул «Боже, царя храни!», и прокопченные от дыма и гари, истекающие кровью солдаты и офицеры, пошли вперёд, забыв о чуть было не начавшейся панике.
        Рубанова охватил экстаз боя.
        Он слышал российский гимн, и воочию видел своих врагов.
        «Я — РУССКИЙ, — со всей силой своей души ощутил он это понятие. — И не могу позволить японцам победить нас. Не могу позволить им считать себя храбрее, сильнее и выносливее русского солдата», — выхватил из ножен шашку с павловским орлом на лезвии, и, что есть силы, закричал:
        — В штыки их, ребята, — заметив краем глаза, как покачнулся раненый священник и выронил крест.
        Отца Стефана поддержали крепкие руки. И он снова пошёл впереди русского воинства, неся перед собой православную святыню.
        Знаменосец развернул знамя, а несколько оставшихся в живых музыкантов, продолжили играть гимн.
        И тут японцы дрогнули.
        Они тоже были храбрые воины, но такая сила духа поразила их.
        Русские бросились в штыки и враги стали отступать.
        Но обстрел продолжался и с тыла и с флангов. Воины падали, но на их место вставали живые.
        Израненные, истекающие кровью, но пока ещё живые, а значит, способные к сопротивлению.
        И полк пробился из окружения, прорвался штыковым ударом из теснины сопок.
        Рубанов медленно выходил из горячки штыкового боя: «А солнце -то уже садится, — удивился он, — только утро началось и уже закат», — отстранённо разглядывал освещённые косыми лучами камни под ногами, кочки и впадины. О японцах почему -то не думал, и даже забыл об их существовании.
        После боя на тело навалилась свинцовая усталость. К ногам будто прицепили гири — так тяжело стало идти. Но он шёл, временами проваливаясь в забытье, и с трудом выходя из него. Один раз споткнулся и чуть не упал, надорвав подошву сапога.
        Остатки батальона брели по ущелью, тяжело переставляя уставшие ноги в разбитой обуви.
        Вышли к руслу пересохшей речушки, топча подошвами мелкую гальку, и, наконец, оказались в долине с небольшой деревушкой на краю, и с полем гаоляна за ней.
        — Тылового укреплённого рубежа нет. Промежуточных дорог между боевой линией и тылом — тоже, — услышал где -то над собой голос Аким.
        С трудом расцепив слипающиеся веки, поднял глаза, увидев сидящего на лохматом коньке незнакомого пожилого капитана в форме 11?го восточно -сибирского полка.
        — Зозулевский Тимофей Исидорович, — представился тот. — Офицеров в строю почти не осталось… Вот вам карта, подпоручик, командуйте ротой, и выводите её в эту точку, — указал пальцем населённый пункт. — Да вы ранены, — кивнул на плечо, — перевяжитесь, — легонько шлёпнув ладонью лошадку, понёсся небыстрой рысцой по узкой дороге в сторону деревушки.
        Получив распоряжение и уяснив цель, Аким начал медленно приходить в себя: «А где Зерендорф? — с трудом покрутил по сторонам головой. — Что -то шея затекла», — оглядел понуро бредущих усталых людей, которые из солдат превратились в отупевший сброд.
        С неожиданной энергией, Рубанов громко скомандовал:
        — Ружья на руку, — и зачем -то выхватил шашку, отметив краем сознания, что голос прозвучал довольно -таки звонко: «Не как у Зерендорфа, конечно, — окончательно взбодрился он, возмутившись в душе, — не строй, а стадо». — Рота! В колонну становись! — прокричал он.
        Усталые, но привыкшие к командам люди, не восприняв ещё умом приказ, по привычке стали равняться в подобие строя.
        — Левой, левой, — командовал Аким, подбадривая людей, и на его глазах они стали оживать, постепенно превращаясь в солдат. — Господин подпоручик, — наконец увидел Зерендорфа: «Вроде, не ранен», — внимательно оглядел друга, — принимайте под команду вторую роту.
        — Есть! — без раздумий ответил тот. — Рану перевяжи, — махнул рукой Акиму и побежал выполнять приказ.
        «Свеж и полон сил», — порадовался за друга Рубанов:
        — Ать -два. Ать -два, — вновь стал командовать, и, обернувшись, увидел не сброд, а строй солдат, уже с осмысленным взглядом, и снова готовых идти в бой: «Русские быстро восстанавливаются», — поднёс к глазам карту.
        — Вашбродь, разрешите стать в строй, — обратился к нему высокий солдат, лихо щёлкнув стоптанными каблуками. — А то от своих отбились, — на всякий случай добавил он.
        — В сапогах на этот раз, — добродушно ухмыльнулся, узнав нахального нижнего чина, что грел в костре босые ноги, когда они, приехав, искали полк. — Становись, — ещё раз хмыкнул Рубанов.
        Пройдя деревушку, рота вновь втянулась в ущелье, выйдя из него в кромешной уже темноте.
        — Рота стой! — крикнул он. — Привал до утра. Разводите костры и отдыхайте. — С трудом узрев в темноте товарища, приказал: — Зерендорф, выставь часовых.
        Подпоручик послушно ушёл выполнять приказ.
        — Вашбродь, дозвольте, рану перевяжу, — подошёл к нему Козлов.
        — Живой?! Ну, слава Богу, — обрадовался Аким. — Что за рана? — оглядел рукав грязного мундира. — В темноте не разобрать — грязь или кровь, — направился к разложенному костру. — Сидоров, и ты жив! Павловский полк непобедим и бессмертен, — сел на приготовленную нижними чинами вязанку гаоляна. — Перевязывай, — разрешил он, — если разберёшь чего в темноте: «Помню, отец говорил насчёт героев и толпы», — сморщился от боли. — Поосторожнее, чёрт. Над живым человеком ведь измываешься: «Прав оказался Михайловский. Повёл сегодня за собой толпу… А до меня — полковой священник в атаку полк водил…»
        — Исполнено, Аким. Часовых выставил, — отвлёк товарища от философских размышлений Зерендорф, брякаясь на край гаоляновой вязанки.
        — Вашбродь. У меня сорочка чистая, не побрезгуйте, — протянул рубашку Козлов. — А то ваша в крови вся перемазана и порвана.
        — Спасибо, Никита, — поблагодарил нижнего чина офицер.
        — А китель при первой возможности заштопаю и почищу, — обрадовался денщик тому, что офицер не побрезговал его рубахой.
        — Аким, — взял в руки рубановский бинокль Зерендорф. — Ты точно в рубахе родился… Ну не в той, конечно, что Козлов презентовал… Смотри, как бинокль пуля поуродовала… Да она в нём и застряла, — ахнул Зерендорф.
        Рубанов поднёс бинокль к огню и разглядел сплющенный наконечник японской пули, торчащий из корпуса правой зрительной трубы:
        — Прав был Суворов, — сощурив от дыма глаза, произнёс он. — Пуля — дура! Взяла, и хорошую вещь испортила…
        — Да-а, вашскабродь, счастливчик вы, — как -то незаметно у костерка оказался и ефрейтор Сидоров. — Располагайтесь снедать, — указал на разложенные на куске материи сало, хлеб и приличных размеров луковицу. — Одноколки офицерского собрания где -то там остались, — махнул в сторону реки.
        — О -о -й, — будто заболели зубы, застонал Козлов. — И коняшка наш пропал, и походный погребец.
        — А в нём лежали все мои сбережения, — задумчиво почесал начавшее саднить плечо, Рубанов
        «Здря трёшенку повозочному отдал, — тяжко страдал Козлов. — Как бы она нам теперь сгодилась».
        — У меня 80 рублей есть, — с довольным видом похлопал себя по груди Зерендорф. — Денежки и честь при себе держать следует, — тут же сочинил афоризм. — Не грусти, Рубанов. Хоть мы и в белых кителях светились, зато знаки ПВУ и Павловского полка врагу не достались вместе с погребцом и лошадкой… Теперь твоего мохнатого иноходца Хунченом назовут или Тоямой, — неунывающе заухал он, наблюдая, как денщики перевязывают друг друга. — А на мне даже царапины нет, — притих и уныло вытаращил глаза, уразумев, что и его родная лошадка тоже досталась жестокосердному неприятелю.
        — Язык только болтовнёй натёр, — неизвестно на что обиделся Рубанов.
        — Это в тебе пропажа капитала плачет. Неимение денег портит офицерский характер, — вновь развеселился Зерендорф, мысленно махнув рукой на своего боевого мустанга и принимаясь за еду. — Э-эх, сейчас бы глоток ханшина, пока Ряснянского рядом нет, — размечтался он, с хрустом разжёвывая луковицу.
        — А у меня трохи осталось во фляжке, — сознался ефрейтор. — Пока Пал Палыч не видит, может, примем по глоточку? — достал мятую кружку, и, на утвердительный кивок Рубанова, плеснул в неё из фляжки.
        — Сменили мадам Клико на сударя Ханшина, — с удовольствием выпил мерзкий напиток Аким, даже не думая о том, что пьёт с нижними чинами.
        Они вдруг стали для него просто русскими людьми, с которыми недавно проливал кровь за Россию.
        Его сентенция о «сударе Ханшине» привела Зерендорфа в неописуемый восторг. Он просто свалился на гаолян, приговаривая:
        — О -о -ой, умира -а -ю-ю.
        Следом, вначале несмело, а затем во всю глотку, зашлись смехом денщики, а за ними и Рубанов, вспомнивший слова Бутенёва, сказанные ему давным -давно, может, даже, в другой жизни: «Будешь на войне, ничего не бойся… Там всё может быть… Ты, брат, как придётся умирать, шути над смертью, она и не страшна будет…».
        Смеялись долго, пока Аким не заметил, что его друг уже не смеётся, а рыдает.
        — Погибли, — сел тот на сноп гаоляна, вытерев слёзы. — И Сашка Ковалёв. И полковник Лайминг. То ли убиты, то ли раненые попали в плен: Святополк —Мирский, капитан Максимов, комбат Роивский, Рава с Сорокиным… А мы вот живы, — достал он шашку. — Как -то случайно штык японский отбил, — указал на скол лезвия под гравировкой: «л. — г. Павловский полк». — Испортил оружие.
        — Ты его не испортил… Ты сделал его музейным экспонатом Павловского полка.
        — Ага! Как и ты свой бинокль. Дети и внуки станут приходить в музей и вспоминать подвиги предков, — иронично хохотнул Зерендорф.
        — А Козлов макаке задницу штыком проткнул, — загробным голосом сообщил Сидоров, — удивляясь наступившей тишине, прерванной вдруг гомерическим хохотом.
        — Ну, задницу -то в музей не возьмут, — задыхаясь от смеха, произнёс Рубанов.
        — Да и не догонишь её, — добавил Зерендорф.
        С этим смехом полностью ушло напряжение боя, и успокоились нервы.
        «Оказывается, прав был капитан Бутенёв, — подумал Аким. — Смейся над смертью, она и отступит», — несколько изменил смысл капитанских слов.
        — Спать пора, стал руководить компанией виновник веселья — Козлов. — Мою шинель на гаолян постелем. Ложитесь на неё, вашброди, а другой вас укроем…
        — А как же вы? — сквозь сон поинтересовался Аким.
        — А мы тут, с краешку, у костерка подремлем…
        Утром солдаты достали верёвочки, тесёмки, ремешки и стали прикручивать с их помощью к сапогам полотняные помётки.
        — Разрешите, вашбродь, сапог, — указал на оторванную подошву рубановской обуви Козлов, и мигом прикрутил её бечёвкой. — На первое время хватит, — полюбовался своей работой.
        — Подъём… Подъём, — подошёл откуда -то давешний капитан, что велел Рубанову руководить ротой. — Ну и видок у вас, — восхитился он.
        Да-а. Генерал Драгомиров обмер бы от возмущения, — окинул себя беглым взглядом Аким.
        — Будем отступать к горным перевалам, — произнёс капитан, взяв у Рубанова карту. — Кашталинский приказал там окапываться. А Засулич, поначалу, дал команду отступать к Ляояну.
        — Вот так здорово. А чего сразу не к Владивостоку? — поддел высокое начальство Рубанов.
        — От сильного испуга, полагаю, — козырнул Зозулевский, направляясь к другой роте.
        Двигаясь за Восточным отрядом, 1?я армия генерала Куроки практически без боёв, сосредоточилась в районе Фынхуанчена.
        После Тюренченского боя, поскольку Алексеев находился в Порт —Артуре, государю послал доклад Куропаткин: «Вследствие перерыва телеграфного сообщения, не имею донесений от генерала Засулича. По показаниям лиц, прибывших из Фынхуанчена, 18 апреля, японцы, действуя с фронта подавляющей артиллерией, превосходными силами атаковали наш левый фланг, охватив его. Защищаясь упорно, переходя в наступление, нанеся японцам тяжёлые потери, наши слабые силы не могли удержать позиции и отступили. Оставив в руках неприятеля несколько орудий».
        На следующий день дополнил свой доклад: «Японцы, поражаемые нашим огнём, производили беспрерывные атаки всё свежими войсками, но не решались бросаться в штыки. Обойдённые противником с обоих флангов и тыла батальоны 11?го полка, чтобы пробиться, несколько раз с музыкой бросались в штыки. Впереди полка шёл полковой священник с крестом, раненый двумя пулями. Только штыковая работа дала 11?му полку возможность пробиться».
        Как позже узнал Аким, «несколько орудий», составили 22 пушки. К тому же враг захватил 8 пулемётов «Максим», редкое по тем временам оружие.
        Но главное даже не в этом. Материальную часть можно восстановить. Главное заключалось в том, что поражение подорвало моральное состояние русских войск, и нарушило веру нижних чинов и обер -офицеров в своих генералов.
        К тому же 1?я армия генерала Куроки оказалась на маньчжурском берегу реки Ялу, и получила оперативный простор для своего дальнейшего передвижения. Теперь всё южное побережье Ляодунского полуострова открывалось для беспрепятственной высадки японских войск, чем не преминул воспользоваться главнокомандующий Ивао Ояма.
        В полдень хоронили умерших от ран.
        За биваком построились остатки полка. Перед ними, завёрнутые в циновки из гаоляна, лежали их товарищи… Их бывшие товарищи… о которых осталась теперь только память…
        Отец Стефан, несмотря на раны, нашёл в себе силы отпеть павших, только недавно ещё шедших рядом с ним со штыками наперевес.
        — Шапки долой, на молитву! — послышалась команда и несколько оставшихся в живых, израненных музыкантов, заиграли: «Коль славен…»
        Аким стоял на правом фланге взвода, который именовался ротой, и с замиранием сердца вслушивался в торжественные и величавые звуки гимна.
        Слёзы текли по лицам трубачей. Слёзы текли по лицам солдат, и неожиданно для себя он ощутил, что по его лицу тоже потекли слёзы.
        Он вспомнил Сашку Ковалёва, полковника Лайминга и пропавших без вести товарищей…
        Отец Стефан служил наизусть, не открывая Евангелия, которое и не смог бы удержать в израненной руке, и слёзы текли по щекам священника. Ведь он хорошо знал павших воинов, не раз встречался с ними и беседовал.
        — Вечная память воинам, на поле брани убиенным, — закончил он службу.
        11?й восточно -сибирский стрелковый полк расположился на днёвку у подножия лесистой сопки в версте от ущелья, по дну которого шумно текла неглубокая узкая речушка.
        Солдаты забрались по пологому склону повыше, чтоб не донимал дым походных кухонь и, развязав заплечные мешки, раскладывали хлеб и лук, у кого он имелся.
        Неимущие чистили котелки, облизываясь на скорый обед.
        Аким сидел на мягкой, поросшей мхом кочке и, саркастически прищурившись, обозревал выкрашенный Козловым в сиреневый цвет, сохнущий на ветке, китель.
        — Да здравствует синька «Идеал», — выдал мысль облюбовавшему соседнюю кочку Зерендорфу, мундир коего денщик Сидоров тоже окрасил в весёлый пасхальный синий цвет.
        — Н-да! — глубокомысленно произнёс Григорий. — Спасибо, полковник Кареев наши кителя не видит, — избил за что -то прутиком не ожидавшего напасти, безвинного рыжего муравья, трудолюбиво тащившего кусочек мухи.
        — Ну ты чего к животному пристал? — с улыбкой осудил садистические наклонности друга. — Это же не японский, а китайский муравей… Теперь сидит в муравейнике и угрюмо думает: «Вот пришли русские и ни за что задницу надрали… Отродясь такого в здешних местах не водилось».
        — У муравьёв нет нации, — сделав умное лицо, от скуки, решил предаться спору Зерендорф, но Аким пропустил этот философский выпад мимо ушей, добродушно поинтересовавшись:
        — А вон у той змеи? — восхищённо понаблюдал за прыжками товарища, и умиротворённо зевнул. — По физподготовке Кареев бы тебе высший бал поставил, — поощрительно похлопал в ладоши. — Как бы мне брата своего увидеть и деньжат подзанять? — предался он размышлениям, не обращая внимания на сурово сдвинутые зерендорфские брови.
        Он не знал, что конный отряд Мищенко отходил за Фынхуанчен на соединение с Восточным отрядом.
        Затем комбриг получил новую задачу — идти на Шализай и охранять пути к Сюяню и Хайчену. Бригада отходила к Сюяню, делая в сутки по 2 -3 версты. Конные разъезды из 10 - 12 человек ежедневно имели перестрелки с японцами.
        Вот так случайно, как часто бывает на войне, десяток казаков на разгорячённых мохнатых лошадях, наткнулись на остатки 11?го полка.
        Руководил кавалеристами, разумеется, Глеб Рубанов.
        Вначале Аким подумал, что брат ему снится… Затем, согласно прогрессивным новым веяниям, решил, что сумел материализовать мысли…
        Но когда не менее поражённый Зерендорф, покинув обжитую кочку и отвалив в удивлении челюсть, несильно стегнул прутиком по родимой спине, приравняв сим деянием подпоручика к муравью, до него дошло, что всё это происходит наяву, в данное время и в данном месте, и колдовство тут не причём.
        — О -о -о! Господин корнет, тьфу, то есть — пардон, как учит Клеопатра Светозарская, господин хорунжий, какими судьбами? — вульгарно вытаращив на младшего брата глаза, что, несомненно, осудила бы мадам Камилла, вопросил старший.
        — Тот же вопрос к тебе? — спрыгнул с лошади не менее поражённый Глеб и обнял Акима. — Похоже, я заблудился в этих сопках. Пожевать что есть? Сейчас бы рябчиков в сметане, да поспать на мягкой полке в купе экспресса Москва —Владивосток… Три дня по горам -долам мотаемся, — поздоровался с Зерендорфом.
        — Чьи это такие дурацкие кителя висят? — ткнул пальцем в раскачивающуюся на ветках форму.
        — Никакой культуры не привилось, как не билась с тобой гувернантка… Ты, господин станичник, на себя погляди. Встретил бы тебя сейчас великий князь Николай Николаевич, месяц бы из гарнизонной гауптвахты не вылез. А это наша заслуженная форма.
        — Вся изодрана самурайскими штыками, — вставил Зерендорф. — Сейчас денщики что -нибудь из двуколки офицерского собрания перекусить принесут, — уселись на обжитые уже кочки, радушно предложив гостю зелёную их копию.
        — Лучше седло сниму с иноходца, — критически оглядел тот «зелёное кресло». — Не дай Бог, змея ещё какая…
        — На счёт змей не волнуйся, Гришка Зерендорф их распугал… И муравьёв тоже, — с удовольствием глядел на младшего брата, старший.
        — Этого лохматого конька «Иноходцем» зовут? — съязвил Зерендорф, дела вид, что о змеях с муравьями не услышал.
        — Да ты знаешь, какую он скорость развивает?! На ипподроме я бы всех обставил…
        — Скорость — как у паровоза транссибирского экспресса, — добродушно хмыкнул Григорий, тоже радуясь встрече.
        — Говорят, у вас жаркое дело было? — с завистью в голосе поинтересовался Глеб.
        — Да уж, погрелись, — не поленился принести шашку Зерендорф. — Всё лезвие о японцев затупил, а вот эта зазубрена — от штыка. Вовремя успел отбить, — расхвастался он. — И не единой царапины. А брата твоего в плечо ранили, и бинокль пуля пробила… Принеси, покажи, — попросил Акима.
        Оглядев бинокль, Глеб аж вспотел от зависти.
        — Конница нас подвела, — взял из рук брата бинокль Аким. — Русский конный отряд, прикрывавший левый фланг главной позиции на реке Ялу, вместо того, чтоб ударить переправляющихся макак во фланг и тыл… Ну, в хвост и гриву, по -твоему, без всякой видимой причины отошёл.
        — Да генералы эти.., — чуть не со слезами в голосе произнёс Глеб. — Мы так сражаться хотели… А Засулич приказал отступать, — заиграл он желваками. — Зато теперь противника лупим почём зря, — несколько неуверенно произнёс Глеб. — Я за этот рейд их целую гору накрошил, — скромно добавил он.
        Подпоручики не стали язвить над кавалеристом, к тому же денщики принесли обед.
        — У меня все накопления пропали вместе с буркой, погребцом и лошадкой, — вздохнул Аким. — Вот и хожу в сиреневом френчике, ибо новый справить не на что.
        — И погребец пропал? — обрадовался Глеб. — И денежки… А я с собой гроши вожу, — похвалился он.
        — Да ладно врать -то, — сделал вид, что не поверил, старший брат. — Они у тебя в копилке где -нибудь припрятаны.
        — Вот! — сделал огромную ошибку Глеб, вытащив из какого -то потайного кармана с пуговкой, капиталы. — У меня японцы их не отнимут.
        — Правильно! — не спеша прожевал кусок мяса Аким, рассудив — куда Глеб теперь денется… — Старший брат, — ткнул в себя пальцем, опаснее японца и половину у тебя заберёт, — протянул наглую длань, взяв у опешившего казака купюры, и отслюнил тем самым пальцем, что указывал на старшинство, приличную толику рубчиков. — Да не бойся. Не совсем же я одичал… Все не возьму, — успокоил потерпевшего, протянув изрядно отощавшую пачку.
        — Ты грабитель! — придя в себя, горестно заверещал тот, но делать было уже нечего. Финансы перекочевали в карман брата.
        — Не расстраивайся, — попытался утешить пригорюнившегося Глеба Аким, — я же не мазурик какой, а родной брат, и рублишечки даже не поймут, в чьём они кармане.
        — Если только по пуговке определят, — задумчиво подвёл итог покушения Зерендорф.
        — Не хвались богачеством, — наставил на младшего брата обличающий перст, старший. — Да ещё перед кем? Перед воинами 11?го стрелкового полка, которые, если вспомнить нашего с Дубом учителя истории Трифона Пантелеевича, как спартанцы при Фермопилах задерживали японцев, давая возможность русским частям отступить.
        — А японцы считают, что не отступили, а бежали, — расщедрился на ложку дёгтя Глеб. — Через пару дней после сражения на Ялу, мы хунхуза заарканили, и он на чистом хунхузском языке сказал: «Ибена Тюренчен, пау -пау. Лусхуя ламайла…».
        — Чего-о? — даже привстали со своих зелёных «канапе»[10 - Канапе. Небольшой диван с приподнятым изголовьем.] подпоручики.
        — Перевожу: «Японцы в Тюренчене стреляют. Русские бегут…».
        — «Ибена» по -хунхузскому — японцы, — неизвестно чему обрадовался Зерендорф.
        — А «Лусхуя» — русские, — неизвестно отчего огорчился Аким.
        — Вы, господа, схватываете всё на лету… Особенно мои деньжоночки, — укоризненно глянул на брата. — Вернёшь в двойном размере, — пошевелил губами, чего подсчитав в уме.
        «Видно дебет с кредетом свёл… Или с кредитом», — кашлянул в кулак Аким, маскируя смех.
        — Лошадка мохноногая, и с нею мужичок, а так же сундучок, вернее погребец, — запел Глеб, — на следующий день после боя появились в Ляояне, — стал он серьёзным. — В городе, как мне рассказали, даже паника возникла. Там бегство обозных солдат приняли за бегство всего Восточного отряда. Эти «труженики тыла», дабы оправдать себя, такого нагородили… И лишь на пятый день в Ляоян прибыли двуколки с ранеными. Они и рассказали правду о бое. О том, что японские батареи были замаскированы и вели огонь с закрытых позиций, в результате чего быстро перебили нашу орудийную прислугу с ездовыми лошадями, и захватили 22 русские пушки.
        — И ещё 8 пулемётов, — горестно помотал головой Зерендорф. — Нашей артиллерии по уставу не положено прятаться. Вот они и стояли на открытых позициях.
        — За предыдущую сотню лет сражений мы потеряли единицы орудий, захватив три тысячи вражеских пушек. Пушка для артиллериста сравнима со знаменем полка, — грустно произнёс Аким. — Но дело не только в артиллерии и отсутствии горных пушек. Плюс к этому — растянутость позиций. Фортификационные сооружения — дерьмо. Полностью оправдалась песня: «Строят сральник на ура, инженеры юнкера». Став офицерами, так по привычке и руководят возведением объектов и сооружений.
        — Ну, хватит за едой -то, — осудил пехоту хорунжий.
        — Ваша кавалерия всю разведку завалила, — обличительно наставил на брата палец Аким. — Вот тебе и ибена Тюренчен, пау -пау, — приязвительнейшим голосом произнёс он.
        — Лусхуя ламайла, — хмыкнул брат.
        — И резервы от линии атаки подальше убрали, — вставил Зерендорф.
        — Это оттого, что Засулич не воевать, а отступать готовился… Все офицеры на этом мнении сошлись, — вздохнул Аким.
        Когда обездоленный брат с облегчённым карманом покинул расположение славного 11?го стрелкового полка, Рубанов -старший с глубоким удовлетворением пересчитал финансы и пришёл к выводу, что при первой возможности следует съездить в Мукден, приодеться: «Алягерр ком алягерр», как говорят французы, что означает «На войне, как на войне», — подумал он, — где не только ибена пау -пау».
        Через час после отъезда младшего брата, вестовой принявшего команду над полком полковника Яблочкина, передал, что тот собирает офицеров в своей палатке.
        Надев сиреневые кителя, и иронично повосторгавшись друг другом, солидно — ротные командиры всё -таки, направились к драной резиденции полковника.
        — Присаживайтесь, господа, на кресла из гаоляна, — пошутил Яблочкин, добродушно улыбнувшись в густую бороду и поправив висевшую сбоку шашку, тоже сел в импровизированное кресло. — Не слишком много вас осталось, — вздохнул он и продолжил: — Общие потери подсчитаны. Это 73 офицера и 2324 нижних чина. Погиб полковник Лайминг и подполковник Дометти, — перекрестился он. — Ранеными попали в плен подполковники Роивский и Урядов из 12?го полка. Слава Богу, живы, — вновь перекрестился он, — но находятся в плену: командир 1-ой роты Святополк —Мирский, командир 2-ой роты капитан Максимов, штабс -капитан Рава и подпоручик Сорокин. Дошли сведения, что в штаб японской армии в Тюренчене доставили пять пленных русских офицеров. Куроки пригласил их поужинать и во время трапезы спросил: «Сколько войск сражалось с нами на Ялу?»
        «Шесть батальонов, ваше превосходительство», — ответил один из пленных.
        «Я знаю, что в бою участвовали две русских дивизии».
        «Всё верно. Мы и дрались, как две дивизии».
        «Барон Куроки встал и произнёс тост: «За здоровье храбрых воинов…» — Вот так -то, господа. Своей храбростью 11?йвосточно -сибирский полк добился уважения врага. И не только врага, но и наших генералов, — снова улыбнулся полковник. — Многие нижние чины награждены Знаком отличия военного ордена, «солдатским Георгием». И, что большая редкость, сам генерал -адъютант Куропаткин в Харбине, где находится на излечении отец Стефан, наградил его Георгиевским крестом 4-ой степени, — значительно оглядел офицеров. — Отмечены наградами и все присутствующие здесь, — поднялся с вязанки гаоляна командир, и офицеры немедленно вскочили на ноги. — Молодые наши подпоручики высочайше жалованы Знаком к ордену Святой Анны 4-ой степени, для ношения на холодном оружии. Остальные получили более высокие награды. Списки награждённых и ордена привезут завтра из штаба дивизии. На общем построении, господа, и получим свои награды. Рубанову с Зерендорфом надлежит самим приделать орденские знаки к шашкам… Но в дивизии есть умельцы. За день прикрепят к эфесу орден и нанесут надпись «За храбрость», подвесив знаменитый красный темляк
из орденской ленты с круглым помпоном на конце, — вытащил свою шашку и продемонстрировал молодёжи эфес с небольшим полувершковым орденом.
        Подпоручики с душевным трепетом оглядели красный эмалевый крестик на золотом поле, окружённый красным ободком с золотой короной наверху.
        Через несколько дней в полк прибыло пополнение, и Рубанов с Зерендорфом, оставленные пока командовать ротами, критически глядели на «сражателей», многим из которых стукнуло по сорок лет.
        Задумчиво покрутив красный помпон на эфесе, Аким стал разбивать запасников по взводам.
        «Как эти чёртовы солдатские сапоги трут, — прихрамывая, обходил неровный строй унылых людей, столкнувшись взглядом с весело пялившимся на него тридцатипятилетним бородатым запасным.
        — Будьте здоровы, барин, — не по -военному поздоровался тот. — Ясно дело, не узнаёте… А я ведь из вашей деревни. Рубановский, — улыбнулся он. — В Питер с гостинцами от Ермолая Матвеевича Северьянова приезжал. И вас видел. И юнкером, и офицером. Призвали вот на войну, — расставил в стороны руки, изобразив недоумение. — А у нас ещё мосток не оправлен, — ухмыльнулся, вызвав ответную улыбку Рубанова.
        — До сих пор не починили? — хмыкнул Аким, с трудом припоминая давным -давно виденного человека.
        — Всё не досуг как -то, — засмеялся солдат. — То кузнец заблажит… Солнце у него завсегда высоко висит… То Коротенький Ленивец раньше времени напьётся…
        — Что за мост такой заколдованный? — весело произнёс подпоручик, вспомнив милую Рубановку и ощутив на душе лёгкость и умиротворение. — Все живы -здоровы?
        — Дед Софрон позапрошлый год прибрался, — с улыбкой, как о чём -то давно случившемся и маловажном сообщил Егорша. — Чуть не сто лет старикан прожил, — вслух подивился он.
        — Вот что, — решил Аким. — Вестовым ко мне пойдёшь.
        — Слушаюсь, вашбродь, — радостно пристукнул пятками солдат. — А в соседнем полку ещё один наш земляк действительную тянет… Дришенко Артёмка. Гришки -косого сын. Вот бы к нам его перевести.
        — Да я не генерал, — улыбнулся Рубанов. — Время будет, повидаемся с земляком. Но в полк перевести — это вряд ли.
        Во всех трёх батальонах начались усиленные занятия с пополнением.
        Георгиевский кавалер Сидоров, приказом по полку был назначен взводным командиром, с присвоением чина младшего унтер -офицера. А его друг, георгиевский кавалер Козлов, в чине ефрейтора руководил отделением.
        Кроме небольших перестрелок с японцами боёв не было, и Рубанов отпросился у полковника съездить в Мукден.
        — Солдатскими сапогами, что по вашему указанию получил, ноги до крови растёр, — помотал клюквенным помпоном. — А в Мукдене у меня целый мешок с одеждой хранится. Уж сапоги точно там есть. Да и китель сменить не помешает, — приводил обоснованные доводы командиру полка. — Владимир Александрович, и ефрейтора Сидорова со мной бы отпустили, — всё больше наглел Аким — с «клюквой» можно. К его удивлению, полковник Яблочкин согласился и на это, утвердив подпоручика в мысли, что наглость — второе счастье. Первое — любовь!
        С прощальными словами Зерендорфа: «Аким, вина побольше привези», Рубанов, с георгиевским кавалером Козловым, на тряской двуколке направились к Ляояну.
        Там, надолго не задержавшись, уже на поезде прибыли в Мукден.
        Вдосталь набегавшись по «тыловым крысам», Аким выяснил, что одежда хранится на складе городка Бодун, что разбросал пыльные дома неподалёку от Мукдена.
        К вечеру, опять на тряской двуколке, прибыли в город тыловой славы, разгульная жизнь в котором не замирала ни днём, ни, тем более, ночью.
        Избавившись от двуколки, Рубанов с Козловым, на отяжелевших ногах брели по пыли не мощёной улицы с лавочками, магазинами и жилыми домами по краям, временами отбиваясь от торговцев, предлагавших купить всякую дребедень.
        — Бодун пуа -пуа, — отпугнул лысенького, но с косичкой, китайского паренька Козлов, — наставив на того указательный палец с грязным ногтем.
        Китайчонок не сдавался. Отпрыгнув на безопасное, на его взгляд, расстояние, настырно стал предлагать ефрейтору длинную иглу для чистки ушей.
        В ту же минуту, из переулка, чёртиками выскочили ещё два китайчонка с навешенными на коромысла корзинами и, разложив их у ног военных, начали бойко предлагать товар.
        — Каспадин офицела, — дёргал одной рукой за штанину ефрейтора китайчонок, — купи зелкальце своей мадамке, — другой рукой черпнул из корзины несколько маленьких зеркал. — А вот веел. Обдувает — замёлзнуть мона, — видя, что «офицел» не запал на зеркальце, предложил ему веер.
        — Каспадин енелала, купи калёных бобов, — тормошил Акима другой торгашёнок. — Осень вкусни, — сидя на корточках, предлагал товар. — Или глиняную миську покупай.
        — Из собачки что -нибудь вкусненькое есть? — лишь бы отвязаться, пошутил Аким, оглядываясь по сторонам.
        — Собаська, собаська, — обрадовался китайчонок с косичкой. — В той лавке собаська вкусьня, — тыкал рукой в дом с золотыми иероглифами на синем полотнище. — Вкусьня -превкусьня, — пустил он слюни.
        — Тьфу, прости осподи, — сморщился Козлов, — будто о поросёнке говорит, — слюни -то распустил, — вытаращил глаза на погонщика с верблюдом. — Вот так конёк -горбунок, — проводил его взглядом, отвлекшись на скрип колёс нагруженной мешками арбы, и весело заржал от вида трёх бредущих друг за другом осликов с поклажей.
        — Ну -ка, мелочь неумытая, геть отсюда, — услышали басовитый голос, который словно ураганом смёл китайчат с их коромыслами и корзинами. — Мсье Рубанов?
        — Герцог Игнатьев?! — обрадовался Аким. — Чую, пажеским духом запахло, — обнял давнего знакомого. — Кого здесь только нет, — удивлялся Рубанов, дружески хлопая по плечу графа.
        — Смею доложить, даже верблюды имеются, о коих в книжке читал, вытянувшись, тряхнул эрудицией Козлов.
        — Видишь, не только герцоги в этих местах водятся, — ухмыльнулся Аким.
        — И офицеры в сиреневых френчах попадаются, — показав ефрейтору кулак, заржал Игнатьев, но резко оборвал смех, заметив малиновый помпон на эфесе шашки. — Рубанов! Да ведь «клюкву» следует торжественно обмыть, чтоб разрослась в третью степень, — с завистью прочёл на эфесе: «За храбрость». — Оказывается, ты не только пажей топишь, но и япошек, в Ялу. За Тюренченское дело получил? Как понимаю, в гостинице «Бодун» ты не устроен?
        И на отрицательное покачивание головой продолжил:
        — И не устроишься. Постояльцами заняты не только номера, но даже вестибюль и кладовки, — вновь оглушительно заржал он. — А у меня зарезервирован целый номер на одного… Приглашаю от всей души. И денщика в каморке поселим.
        — Вот это апартаменты, — восхитился Рубанов, обозревая огромную комнату с распахнутым окном.
        — Проветрю и марлей завешу, а то всякой неуставной дряни налетит…
        — Да уже налетело, отмахнулся от жирной мухи Аким.
        — Кровати сдвинуты. Сейчас с помощью денщика растащим их к стенам, и отдыхай сколько хочешь. До меня, видать, оргию устраивали с мадамами, — мечтательно произнёс Игнатьев. — Война, брат…
        Вскоре сидели за уставленным бутылками и блюдами столом, ведя неспешные разговоры.
        Поужинавший Козлов размеренно храпел в каморке.
        — Я числюсь младшим артиллерийским офицером в корпусной батарее Штакельберга, — пояснил граф. — Его приказом, мы приданы дивизии генерала Гернгросса. За шрапнелями приехал. Может, наступать скоро начнём? — вопросительно глянул на Рубанова.
        — Когда -нибудь обязательно начнём, — утвердительно произнёс тот. — Кстати, в буфете мукденского вокзала офицеры шепчутся, что корпус Штакельберга вскоре направят на выручку Порт —Артура.
        — Значит, так оно и будет, — хлопнул по коленке ладонью Игнатьев. — Это в Европе источник информации — газеты, а здесь — Восток. У китайцев — базар, у русских — вокзал. Кстати, все местные рикши бурно обсуждают маршрут похода. Как только генштабисты нанесут их выводы на карту, так и в путь, — заржав, вновь шлёпнул ладонью о колено. — Ведь у меня троюродный брат — мукденский генштабист. Он и посодействовал в получении этого шикарного номера. Думаешь, китайский распорядитель узнал, что я граф, и этот дворец подсубботил? Хрена!
        — Полагаю, дал ему взятку борзыми щенками… Подрастут — отведаешь… А пока — за победу! — поднял стакан с вином Аким, прислушиваясь к диким воплям из соседнего номера.
        — Офицеры гуляют! — хохотнул Игнатьев. — Война, брат, — отчего -то вздохнул он.
        — Пока не война, а позорище! — нахмурился Аким. — Японская артиллерия долбит нас с закрытых позиций… За сопкой поставят пушки и палят, невидимые и недоступные для наших пушкарей.
        — Вот черти косорылые, — в сердцах опрокинул в себя ещё один стакан Игнатьев. — А ведь наш артиллерист, подполковник Пащенко первый разработал теорию перекидного огня…
        — А на практике применили обученные немецкими военными, японцы, — разлил по стаканам вино Аким, вновь прислушавшись к дикому воплю, ругани и смеху из соседнего номера.
        — А вы, многоуважаемый Аким Максимович, за солдатскими сапогами прибыли или шинелями? — с явным сарказмом поинтересовался граф.
        — Не за тем, не за другим, весьма многоуважаемый Сергей Рудольфович. Самому следует приобуться -приодеться, — вытащил из -под стола ногу в солдатском сапоге, одновременно кивнув на спинку стула с сиреневым кителем. — Да и рубаху денщик подарил, — хохотнул Аким. — Мы с Зерендорфом вовремя лишнюю форму на хранение отправили. Завтра пойду склад искать.
        — А чего его искать? — в свою очередь разлил по стаканам вино Игнатьев. — Я сам вчера там сапоги взял, — тоже выпростал из -под стола ногу, — и китель. Прежний не кровью, как герои, а вином залил… Ну и орут эти заготовители, транспортники и, как их, интенданты.
        — Словом, все армейские фарисеи, — подытожил Рубанов, с улыбкой глянув на открывшего рот графа. — Не надо было занятия в корпусе пропускать, — добродушно упрекнул его, чуть не оглохнув от гомерического хохота.
        — И на хрена нам эта желтороссия? — отсмеявшись, начал философствовать Игнатьев. — Сибирь ещё не освоена, так Ялу им подавай, — кивнул в сторону запада, где, по его понятиям, находился Петербург. — Да за троюродным братом ещё черти меня понесли, — расстроено вытянул стакан с вином, громко крякнув.
        — Значит, мы едим утку, а не собачку, — пришёл к выводу Аким, — рассмешив опьяневшего голиафа. — Каковы бы, Сергей Рудольфович, не были причины войны, мы с тобой — русские офицеры, которых обучали побеждать любого врага, тем более не уступать ему в храбрости и умении воевать. Наша офицерская честь не позволяет нам отступать и проигрывать баталии.
        — А генеральская — позволяет. Как говорит мой брат, капитан генерального штаба Игнатьев, генерал Куропаткин взял за пример кампанию 1812 года.
        — Надеюсь, до Москвы он не станет отступать? — задал сам себе вопрос Рубанов.
        — Шрапнели завтра получу для своих «трёхдюймовок», так дадим япошкам жару, — поднявшись, выхватил рубановскую шашку с красным темляком, и, взмахнув ей, заорал: — По макакам, шрапнелью — огонь!
        На минуту город Бодун застыл в тишине.
        — Рикши на базаре сейчас выясняют, что это было? — шёпотом сообщил графу Аким, оглянувшись на приоткрывшуюся дверь, с торчащими в проёме головами «армейских фарисеев» из соседнего номера.
        — Это не по вам! — ещё раз махнул тот шашкой и головы исчезли, словно их отрубили.
        Прислушавшись к храпу Козлова, Игнатьев задумчиво промолвил, отложив режущее боевое оружие:
        — Вот пример трудолюбивого российского денщика… Даже выстрел «трёхдюймовки» не разбудит его, — с долей зависти уселся за стол и приложился к бутылке, совершенно игнорируя стакан.
        Вновь блаженно крякнув после проделанного действа, ладонью утёр губы, и скосил глаза на облитую вином рубаху.
        — Вино — это кровь тыловых героев, — хмыкнул Аким. — Надолго тебе мундира не хватит.
        — Молчи, и будешь долго жить, — возмутился граф. — О, смертный, задумывался ли ты о том, что шрапнель начиняется 260 пулями, и одна 8?ми орудийная батарея способна в считанные минуты стереть с лица сопки не только пехотный батальон, но и полк кавалерии.
        — Не всегда ты уроки прогуливал, — поощрительно побарабанил по столу пальцами Аким. — Однако забыл, что шрапнель малоэффективна при стрельбе по укрытым целям. А мы на сопке так можем укрыться… Хрен увидишь, — развеселил графа.
        — Слушай, Рубанов, пошли в соседний номер, в картишки перекинемся, — взял со стола две бутылки вина. — И я познакомлю тебя с «жучком», что складом с обмундированием руководит.
        Утром, в меру похмелившись, на двух фудутунках: Аким с «жучком», и двух экипажах с рикшами: садист Игнатьев и денщик Козлов — по мысли Рубанова, чтоб в полку потом хвалиться, направились по пыльной, длиннющей улице к вещевому складу.
        Неуверенно выбравшись из фудутунки, интендантский офицер прошёл в раскрытые настежь ворота, распёк за что -то унтера -каптенармуса, и махнул рукой офицерам, дабы заходили в святая святых Маньчжурской армии.
        Велев надумавшему было смыться рикше, что с перекошенным от усталости лицом, на трясущихся ногах прильнул к стволу дерева, ждать его, Игнатьев царственной походкой шагнул в прохладу склада.
        За ним последовали Рубанов с Козловым.
        Упаковку с одеждой нашли неожиданно быстро.
        «Второй день везёт», — отметил Аким, переодев сапоги с рубашкой и купив на выигранные вчера деньги два белых кителя — себе и Зерендорфу. Сиреневое чудище велел Козлову запаковать для памяти, подарив денщику свои солдатские сапоги и две офицерские сорочки.
        — Папиросы не желаете? — засуетился каптенармус. — Есть ещё фуражки, портупеи, бинокли.
        — О-о! Бинокль нужен.
        — Пройдёмте, вашбродь, — обрадовался торгашеский унтер.
        Узрев рядом с биноклем папиросы «Белый генерал», Рубанов не устоял:
        — Почём?
        — Десять штук — 5 копеек. Не папиросы, а зефир в шоколаде. А вот ещё «Оттоманъ», питерской табачной фабрики. Не дым, а крем -брюле.
        Скептически оглядев картинку на пачке, с двумя над чем -то ржущими запорожцами, один из которых смолил трубку, а другой — папиросу, Аким отказался, купив взамен две упаковки туалетного мыла «А. М.Жуков». Подумав, купил себе коробку мыла с сидящей перед зеркалом довольной дамой в белом платье, а Зерендорфу — с покупающим на базаре мыло, боярином. Вновь поразмыслив, купил Гришке папиросы «Суворов», 10 штук — 5 копеек, и серебряный портсигар с вензелем на крышке… Ещё немного поразмышляв, и себе взял такой же.
        Позавидовавший Игнатьев купил папиросы «Пушка», 5 штук — 2 копейки, с фигурами трёх офицеров на коробке, стреляющих из пушки папиросой, и красочную литографию «Офицеры пажеского корпуса». Подумав, прикупил коробку леденцов в виде футляра для бинокля.
        Тогда Аким, без всяких раздумий, купил у каптенармуса бронзовую статуэтку сурового, курносого павловца в шапке -гренадёрке с надписью «Гренадёр л. — г. Павловского полка»: «Ряснянскому подарю», — решил он, купив себе записную книжку с оттиском царской короны.
        Увидев это, Игнатьев приобрёл коронационный стакан с царским гербом и пару серебряных рюмок.
        Тогда Рубанов, к вящей радости каптенармуса, купил гравюру на меди «Встреча двух императоров 25 июня 1807 г.».
        «Отцу преподнесу, — решил он, заодно взяв для брата почтовую карточку под названием «Девушка с розой», на которой черноволосая красавица с цветком, вальяжно сидела в беседке у речки. — Точная копия Натали», — подумал он, наблюдая, как Игнатьев, в коем пробудился дух соперничества, купил настольную папиросную коробку в виде избы, и литографию «Российская империя. Гвардейская конная артиллерия».
        — Ну ладно, хватит, — взял в подарок Козлову почтовую карточку со стоящим рядом с сестрой милосердия солдатом и надписью: «Глаза не пули, а сердце насквозь разят».
        Оставив часть подарков на хранение каптенармусу, и обеспечив денщика папиросами табачной фабрики Богданов и К,° с улыбающимся стрельцом, держащим в одной руке алебарду, в другой — папиросу, отпустил его с покупками в руках на улицу.
        Подумав — а что тут думать, купили на пару с Игнатьевым три ящика столового вина общества Бекман и К,° где на этикетке — дебильного вида официант нёс поднос с бутылкой и двумя бокалами.
        Выйдя из склада на свежий воздух, Рубанов не поверил своим глазам, с полминуты наблюдая, как чем -то знакомый офицер, скомкав на груди Козлова рубаху, бьёт его по щекам.
        Растерявшийся денщик, прижимая к бокам руки с узлами, испуганно таращился на разбушевавшегося офицера.
        — Я научу тебя честь отдавать, гнида, — войдя в раж, хлестал тот солдата.
        — Георгиевского кавалера-а?! — зарычал Рубанов, отшвырнув от Козлова обидчика. — А-а! Поручик Абрамов, — зловеще произнёс он, в свою очередь, уцепив перетрусившего офицера за грудки. — Иаков Иудович, — смазал по щеке гладкоприлизанного чернявого интенданта. — Род службы поменял, — повторил процедуру, оттолкнув от себя офицера. — А теперь — к вашим услугам. Вот мой секундант, — указал на удивлённого Игнатьева. — Спросите нас в гостинице «Бодун», — не спеша стал устраиваться в фудутунке.
        — Я буду жаловаться! — завизжал Абрамов.
        — Ваше право. За нанесение побоев солдату, согласно правилам, подвергнитесь наказаниям, включающим арест на полгода или увольнение со службы. К тому же ударили не простого солдата, а георгиевского кавалера. Поэтому к вам применят обе вышеназванные санкции, — назидательным тоном прокурора провещал из дверци фудутунки Рубанов.
        — Слышал, что армейский законовед сказал. Следовало внимательнее читать плакат: «Офицер должен уважать права своего собрата, нижнего чина», — радостно подтолкнул интенданта к соседнему складу Игнатьев. — Сейчас шрапнели посчитаем, а вечером — стреляться! Убьёт он тебя, Иаков Иудович. Как пить дать — убьёт. Лучший стрелок Павловского полка.
        Вечером два солдата занесли в номер четыре ящика вина, с глупым официантом на этикетке.
        — Господин Абрамов весьма тяжело заболел, и к тому же срочно уехал в командировку, — указал на вино Игнатьев. — Дабы завуалировать недоразумение, шлёт презент, — улыбнулся Рубанову. — А денщику — китайского самогона под кодовым названием «ханшин», купишь. Для успокоения нервов. Интенданты — они такие. Из любого щекотливого положения выкрутятся… Жизнью дорожат!
        Через день, прибывших в родной полк Рубанова с Козловым, встречали Зерендорф и младший унтер -офицер Сидоров.
        — Никита, что это у тебя вид какой смурной, словно десять нарядов не в очередь получил, и руки трясутся? — поблагодарив за подарки, с улыбкой поинтересовался товарищ.
        — Ох, Левонтий, мил человек, и не спрашивай. Ты ведь и сам знаешь, что я с Бодуна… А тверёзые там не ходят. По уставу не положено… Бодунского ханшинчика я и тебе привёз.
        Аналогичный вопрос задал своему другу подпоручик Зерендорф, получив на него аналогичный ответ. Только вместо «ханшинчика», солдаты занесли в офицерскую палатку несколько ящиков вина.
        — Привет из Бодуна! Хорошее вино, — заикаясь, стал дарить другу подарки Аким. — Мыло, с боярином на базаре, — трясущимися руками доставал из купленного, прекрасной кожи «мэдлеровского» чемодана гостинцы. — Папиросы «Суворов» и к ним портсигар, — споткнулся и рухнул на снопы гаоляна, исполняющие в палатке роль дивана.
        — Что с ним? — навестил офицеров капитан Зозулевский и сглотнул слюну, обозрев запасы вина.
        — С Бодуна подпоручик, — откупорил бутылку Зерендорф.
        ____
        В жаркий июньский полдень в кабинете Николая Второго пили чай и вели неторопливую беседу, помимо императора, три государственных мужа: военный министр Виктор Викторович Сахаров, министр внутренних дел Вячеслав Константинович Плеве и дежурный генерал -адъютант Рубанов.
        «Слава Богу, дети живы, — отхлебнул тёплый чай Максим Акимович, — а старшенький, к тому же, как сообщил «Русский инвалид», получил «клюкву» на шашку. От самого -то писем не дождёшься».
        В распахнутое окно влетел бойкий ветерок, и скромно поиграв портьерой, ринулся озоровать на столе, уверенно перебирая секретные документы и шелестя картой боя при Вафаньгоу, что произошёл в первых числах месяца.
        Прихлопнув ладонью поднявшего карту озорника в районе сосредоточения 2?й армии японского генерала Оку, Николай произнёс:
        — Виктор Викторович, обрисуйте коротко положение нашей и японской армий после Тюренченского сражения.
        — Ваше величество…
        — Сидите, сидите, — махнул той же ладонью, что победил ветерок, император.
        — К концу апреля наша армия усилена войсками Приамурского и Забайкальского округов. В полном составе мобилизованы Забайкальское, Амурское и Уссурийское казачьи войска.
        — Извините, Виктор Викторович, но из России вы посылаете в Маньчжурию лишь пожилых бородатых дедов… Интересно, почему главную роль в этой войне вы возложили на людей, призванных из запаса? Ведь у нас имеется регулярная миллионная армия. Правильно сказал генерал Драгомиров: «Японцы — макаки, да мы -то кое -каки», — поднял настроение императора Рубанов.
        — Какой ещё кладезь солдатской премудрости выдал Драгомиров? — отсмеявшись, поинтересовался государь.
        — Провожая в поход Куропаткина, его благословили множеством икон. Из -за этого огромного количества образов, генерал Драгомиров придумал каламбур: «Куропаткин получил столько образов, что не знает, каким образом победить японцев…».
        Каламбур государю не понравился. Сахарову тоже.
        — …Японские армии после Тюренченского боя начали массовую высадку на Ляодунский полуостров, — не подумав даже улыбнуться, продолжил военный министр. — 2?я японская армия под командованием генерал -лейтенанта Ясукаты Оку, высадилась в порту Бицзыво и стала продвигаться на юг, перерезав железную дорогу, связывающую крепость с Мукденом. При этом главнокомандующий адмирал Алексеев с трудом успел покинуть Порт —Артур и уехать в Ляоян…
        — Лучше бы он этого сделать не успел и остался в крепости, — вновь перебил Сахарова Рубанов, чем сильно его возмутил и порадовал Плеве.
        — Максим Акимович, имейте совесть, я делаю доклад государю, а вы, стоящий ниже меня по должности, бесконечно перебиваете своего военного министра.
        — Когда выработается решение и надо будет его выполнять, я стану это делать беспрекословно. Ну а на данном этапе, считаю, что имею право делать свои умозаключения, несмотря на то, нравятся они вам или нет. К тому же мы оба генерал -лейтенанты и носим звание генерал -адьютантов… Но при этом я старше вас на пять лет, а следовательно, дольше служу и имею больше опыта.
        Плеве показалось, что круглая оправа очков с тонкими дужками, просто раскалилась на покрасневшем, широком лице Сахарова, а лысина покрылась капельками пота от недовольства и гнева.
        — Господа, успокойтесь, — миролюбиво произнёс царь. — Максим Акимович, обоснуйте, на каком основании Алексееву лучше было бы остаться в крепости. Оттого, что командующий войсками генерал Стессель, и комендант крепости генерал Смирнов посредственные руководители?
        — Никак нет, ваше величество, — по -военному ответил Рубанов. — Ежели бы наместник остался в крепости, то стал бы единственным руководителем обороны. Ведь помимо названных вами генералов, есть ещё и командующий флотом адмирал Витгефт. То есть, налицо троевластие. И в Маньчжурии остался бы лишь один командующий — Куропаткин.
        Император, задумавшись, ничего не ответил на эту реплику, а нахмурившись, начал внимательно изучать карту сражения при Вафаньгоу.
        Сановники тактично молчали.
        — Продолжайте, Виктор Викторович, — достал из портсигара папиросу государь, подняв глаза от карты. — Закуривайте, кто желает, господа.
        — … Следом стала высаживаться 3?я армия генерала Марисуке Ноги, — скорбно глянул на Рубанова, сквозь остывшие уже очки, министр, и, видя его неподдельное внимание, продолжил: — сформированная для осады крепости с севера. Её прикрывали войска Ясукаты Оку.
        — Одни «суки», — тихо буркнул себе под нос Рубанов.
        Николай расслышал и с трудом сдержал улыбку — ему нравилась вовремя сказанная солёная солдатская шутка. Рубанов с генералом Драгомировым были на это мастаки.
        — …Одновременно в порту Дагушань, началась высадка 4?й армии под командованием генерала Митицуры Нодзу. Продвигаясь в сторону Порт —Артура, 2?я армия вступила в бой с русскими войсками, которые занимали Цзиньчжоуские позиции — самое узкое место Квантунского полуострова. Позиция называлась «воротами к Артуру» и находилась от крепости на удалении в 40 вёрст. Перешеек и город Цзиньчжоу оборонял 5?й восточно -сибирский стрелковый полк 4?й восточно -сибирской стрелковой дивизии, усиленный полевой артиллерией. 3800 человек пехоты при 65 полевых орудиях, и 10 пулемётах. Командовал полком полковник Третьяков. Когда японцы подошли к перешейку, из Порт —Артура выдвинулась дивизия генерала Фока. Атака японцев началась утром 13 мая. Кроме сухопутной армии, против нас действовали 4 канонерки и 6 миноносцев, начавших обстрел наших позиций. Мы, в свою очередь, выслали в Талиеванский залив канонерскую лодку и 3 миноносца. Им удалось на некоторое время задержать наступление левого фланга 2?й японской армии. Штурм позиции полка вели последовательно менявшиеся части 2?й императорской армии, численность которой в 10
раз превышала количество русских. К 11 часам утра японской артиллерии удалось подавить огонь русских батарей. Часть из них, израсходовав снаряды, прекратила огонь. В этом бою особенно отличилась батарея капитана Гобято, расположенная на закрытой позиции. Она успешно вела огонь по вражеской батарее на горе Самсон и уничтожила её, не понеся потерь личного состава.
        — Надеюсь, капитана наградили? — поинтересовался государь.
        — Так точно, ваше величество.
        — Но, не получив подкрепления, обескровленный 5?й полк отступил, потеряв 1375 солдат и 28 офицеров, — вновь начал раскалять очки военного министра Рубанов. — Ваше величество, разрешите высказать свою точку зрения, — спохватился Максим Акимович, и на утвердительный кивок императора, продолжил: — Если бы генерал Фок, в дивизии коего имелось 13700 человек и 130 орудий, своевременно оказал помощь полковнику Третьякову, то мы бы перешеек отстояли, так как один только полк уничтожил четыре с половиной тысячи японцев. Генерал Куропаткин не понял значение «ворот к Артуру» и не планировал удержание позиции, послав Стесселю телеграмму: «Самое главное — это своевременно отвести войска генерала Фока в состав гарнизона Порт —Артура. Мне представляется желательным вовремя снять и увести с Цзиньчжоуской позиции на поезде орудия. Иначе у японцев будут новые трофеи». — И потому полевые батареи имели на одно орудие всего 60 снарядов, — вскочил со стула Рубанов. — Простите, ваше величество… Но досадно же…
        — Это так? — ледяным тоном спросил у своего военного министра император.
        — Ваше величество, — развёл тот руками, тяжело поднявшись на ноги. — То же самое произошло и в сражении под Вафаньгоу, где командир корпуса генерал Штакельберг схватился с Оку.
        — Прежде, чем Штакельберг, как вы выразились, с ним «схватился», наместник чуть не месяц бомбил меня, слава Богу, телеграммами, — соизволил пошутить государь, — чтоб я приказал Куропаткину послать наш корпус на выручку Порт —Артура, потому как командующий Маньчжурской армией совершенно не дорожит крепостью, а лишь армией. Армия, господин военный министр, для того и существует, дабы сражаться, — упрекнул Сахарова император.
        — Ваше величество, я от своего имени направил Алексею Николаевичу телеграмму об оказании немедленной помощи Порт —Артуру.
        — Извините, Виктор Викторович, что вновь перебиваю, — глянул на императора Рубанов, и на утвердительный кивок продолжил: — но генерал Куропаткин предписал барону Штакельбергу, как ранее Засуличу на Ялу, и Стесселю при Цзиньчжоу: «Не доводить дела до решительного столкновения и отнюдь не допускать израсходования своего резерва в бою». Поражение началось с генерала от инфантерии Куропаткина, который нарушил директиву — выдвинуть на выручку крепости корпус силой до 40 тысяч человек. У Штакельберга имелось лишь 33 тысячи, а в бою участвовало и того меньше. Плюс неудачно выбранная позиция. Перед фронтом её была гористая местность, неудобная для маневрирования больших частей. Правый фланг упирался в покрытые рощами сопки, представлявшие удобство для обхода наших войск и их охвата. Что в конечном итоге и произошло. 1 июня Оку перешёл в наступление силами сразу 3?х пехотных дивизий и кавалерийской бригады общей численностью 40 тысяч человек, охватывая оба фланга Штакельберга. Прикрывавшая наш правый фланг казачья бригада Самсонова, мягко сказать, поторопилась отойти на север, облегчая японцам обходное
движение. А появление японских частей у железной дороги севернее станции Вафаньгоу, заставило Штакельберга отступить. Охватывающие действия и огонь замаскированной артиллерии. В то время, как мы ввели лишь половину стволов, и то стоящих на открытой местности «колесо к колесу». Отсутствие разведки, неопределённость приказов, переданных записками, в результате чего командир дивизии генерал Гернгросс, прождав 8 часов подхода бригады генерала Гласко, начал наступление и, хотя имел успех, без поддержки наших войск развить его не сумел и вынужден был отступить.
        — Вот оно, отсутствие руководства боем со стороны командира корпуса. Неумелое пользование им артиллерией и отсутствие инициативы и согласованности начальствующих лиц, — строго окинул взглядом Сахарова император. — Пошлите наместнику телеграмму, чтоб виновные понесли наказание, — перевёл взгляд на Плеве. — А вы что скажете, Вячеслав Константинович.
        — На работе военной разведки, ваше величество, отрицательно сказался недостаток ассигнований. Перед войной Главному штабу, коим тогда руководил Виктор Викторович, по смете на «негласные расходы по разведке», ежегодно отчислялась сумма в 56 тысяч рублей, распределявшаяся между военными округами. А Япония в то же время затратила только на подготовку военной агентуры 12 миллионов рублей золотом… Несопоставимые цифры… Вот потому -то, ваше величество, положению русского командования не позавидуешь. Оно абсолютно не имеет сведений о противнике, что равно переходу Невского проспекта с завязанными глазами. Обязательно лихачи сшибут.
        — Вот нас и сбивают со всех позиций, ваше величество, — обрадовался неожиданной поддержке Сахаров. — С 1898 года, то есть, как я стал начальником Главного штаба, министр финансов Витте, только и делал, что сокращал расходы на армию. Результат налицо. Кто -то из наших губернаторов по этому поводу сказал: «Государство, которое не хочет кормить свою армию, будет кормить чужую».
        — Кажется, Столыпин из Саратова, — поправил белоснежные манжеты с золотыми запонками Плеве.
        — Столыпин? — задумчиво произнёс государь. — Следует запомнить фамилию и афоризм. Видно, умный человек, что сейчас большая редкость, — заметил, как покраснел Сахаров и улыбнулся Рубанов.
        — В японской армии, ваше величество, есть немало людей, прекрасно осведомлённых о России. Теперь известно, что начальник разведки 1?й армии барона Куроки, прожил в России семь лет. А начальник штаба маршала Ивао Оямы, генерал Кадома, долгое время жил в Амурской области.
        — Да, это так, — грустно подтвердил военный министр. — Его даже считают автором плана войны с Россией. Среди сослуживцев он получил прозвище «генерал -топор» за мнение, что в политике, как и в битве, острый топор надёжнее тупого ножа.
        — Серьёзного внимания, ваше величество, заслуживает то обстоятельство, что японское посольство, после начала войны и разрыва дипломатических отношений, обосновалось в Стокгольме. Есть основания полагать, что это сделано с той целью, дабы удобнее было следить за происходящим в России. Два последних года пост японского военного атташе в России занимал полковник Акаши. В феврале этого года руководство Польской социалистической партии, с аббревиатурой ППС, выпустило воззвание, осуждающее политику России на Дальнем Востоке, и с пожеланием военной победы Японии. Лидеры ППС видят в поражении России благоприятную возможность выхода Польши из её состава, и во имя этого готовы сотрудничать хоть с Акаши, хоть с эсерами, хоть, извините, с чёртом. В марте член Центрального революционного комитета, некто, Иодко представил план восстания Акаши. В плане предусматривается распространение революционных изданий среди военнослужащих поляков русской армии, разрушение мостов и железнодорожного полотна на линии транссибирской магистрали. И, как донёс мне наш агент Ратаев, в Токио направился для ведения переговоров один
из лидеров ППС Пилсудский. Это, ваше величество, опасный прецедент развития, в будущем, борьбы России на два фронта. Не только с внешним врагом, но и с внутренним. Вновь начались политические убийства.
        — Вы о покушении на финляндского генерал -губернатора Бобрикова, — поднялся государь и следом — присутствующие на приёме. — Николай Иванович был патриот России и шесть с лишним лет укреплял влияние Российской империи в Финляндском княжестве. Как горько терять такого человека. Почтим его память минутой молчания… Я решил назначить в Финляндию генерал -губернатором князя Оболенского Ивана Михайловича. Харьковского губернатора.
        — Как вы помните, ваше величество, на него летом 1902 года тоже покушались. Но исполнитель, некий Кочура, промахнулся, и лишь легко ранил князя. А стрелявшему в здании финляндского Сената Евгению Шауману, сыну сенатора, удалось смертельно ранить Николая Ивановича. Внутренние враги поднимают голову, ваше величество, — вздохнул Плеве.
        — Что касаемо врагов внутренних, то я полностью полагаюсь на вас, Вячеслав Константинович, — благожелательно окинул взглядом дородную фигуру министра, затянутую в чёрный сюртук и белоснежную манишку с галстуком -бабочкой.
        — Благодарю вас, ваше величество, пригладил густые, седые усы Плеве и победно глянул на уныло сидящего военного министра.
        ____
        Полковник Яблочкин пригласил на совещание офицеров своего полка.
        — Господа, — торжественно начал он. — Хочу довести до вашего сведения, что нашим подпоручикам высочайше жалованы чины поручиков, — поднявшись, под аплодисменты офицеров полка, пожал руки покрасневшим от неожиданного известия Зерендорфу и Рубанову. — Как вам известно, — перешёл к повседневным делам, — на место генерала Засулича, вернувшегося в свой 2?й Сибирский корпус, командующим Восточным отрядом назначен генерал -лейтенант граф Келлер. Вчера он проводил совещание командиров дивизий и полков, где сообщил, что неудача под Вафаньгоу не поколебала наступательных тенденций наместника, и он сделал запрос Куропаткину, не признаёт ли он возможность дать бой генералу Куроки, 1?я армия коего, нависла в горах над левым флангом русской армии. То есть, непосредственно над нами. Расположение сторон сейчас таково: армия Куроки, двумя группами, находится у Айянамыня, язык сломаешь, пока выговоришь, и у Фынхуанчена. 2?я японская армия генерала Ноги осаждает Порт —Артур. 3?я японская армия после Вафаньгоу продвинулась вперёд до Сеньючена. 4?я армия Нодзу стоит у Сюяня. Наш Восточный отряд занял Феншулийский,
Модулинский и Тхазелинский перевалы, и занимает позиции напротив 1?й японской армии. Против Нодзу находится отряд генерала Левестама. Против Оку — корпус Штакельберга. Связью между войсками Левестама и Штакельберга, служит отряд генерала Мищенко, который наблюдает перевал Уйдалин и Чапанлин.
        «Вот где Глеб врагов в капусту рубит, вернее, в гаолян, — мысленно хмыкнул Аким.
        — В резерве 4?й корпус Зарубаева, — продолжал доклад полковник. — Сибирская казачья дивизия генерала Самсонова ведёт разведку на фронте корпуса Штакельберга, а отряд генерала Ренненкампфа прикрывает наш левый фланг. Таким образом, Маньчжурская армия занимает линию в 200 вёрст.
        — Эта, так называемая «кордонная система» ведения боевых действий давно раскритикована военной наукой, — поднялся со своего места Зерендорф. — Извините, Владимир Александрович, но нам об этом ещё в Павловском училище втолковывали, — покраснел от своей смелости погуще, чем при известии о присвоении чина поручика. — Рубанов подтвердит, — сконфуженно сел на место.
        — Подтверждаю, — разрядил обстановку Аким. — Будущий генерал Зерендорф дело говорит.
        — Господа, да об этом всем известно, но генерал -адъютант Куропаткин определяет свои действия в зависимости от операций японцев, и готов отразить их в любом месте, — постучал пальцем по карте Яблочкин.
        — Но может, адмирал Алексеев всё -таки уговорит Куропаткина дать бой, — взял слово Зозулевский. — Ведь мы получили уже три поражения, пора и побеждать.
        — А чтоб побеждать, — прекратил демагогию полковник, — вам, господа офицеры, приказываю и настоятельно рекомендую целеустремлённей заниматься с прибывшим пополнением, и нацеливать на это старослужащих солдат и унтер -офицерские кадры, — с металлом в голосе произнёс он.
        — Владимир Александрович, разрешите обратиться с просьбой.
        — Обращайтесь, господин поручик, — порадовал сердце Рубанова, приятно звучащим новым чином, полковник.
        — В соседнем 12?м полку служит нижний чин из моей деревни Рубановки. Так совпало, что здесь двое солдат -земляков. Вместе они и воевать храбрее станут. Нельзя ли перевести рядового в наш полк?
        — Фамилия?
        — Дришенко Артём. Да буква «ш» там, с улыбкой упрекнул развеселившихся офицеров.
        — С такой фамилией, это будет храбрый боец, — вытер выступившие от смеха слёзы Яблочкин, подумав, что иногда, дабы расслабиться и подбодрить личный состав, следует использовать даже малоумный повод. — Посодействую вашей просьбе, поручик, — благосклонно кивнул офицеру.
        «Смех благоприятно действует на исполнение желаний и просьб, — засыпая ночью, подумал Аким.
        А во сне кружил в вальсе Натали… Сначала шёл длинным коридором с белым мрамором стен. Затем поднялся по широкой белой лестнице вверх и встретил её. И тут же услышал музыку… И любовался женской фигурой в белоснежном платье… Она была в полумаске. Но глаза… С чем можно сравнить её глаза? Лишь с осенью… С нежностью жёлтой розы… Словом — с безысходной тоской безответной любви… И он кружил её в вальсе… В огромном беломраморном зале. И шлейф длинного платья кружился вместе с ней. И жёлтая роза разлуки в высокой чёрной причёске. И руки в белых перчатках касались золота погон на белом его мундире. Всё быстрее кружилась белизна стен и жёлтая роза разлуки… И эти глаза… И звуки вальса… И вдруг пошёл снег… И со снежинками, тихо падали жёлтые листья… И головокружение вальса… Среди белых снежинок и жёлтых листьев… Зима и осень! Холод и уходящая нежность тепла! И белые руки на золоте погон. И жёлтые глаза сквозь белую маску… И полёт снежинок… И медленно падающие жёлтые листья… И звуки вальса…
        И ЛЮБОВЬ…
        И РАЗЛУКА…
        Он не знал, что Натали в эту ночь, находилась почти рядом.
        Не в Петербурге, а в Ляояне.
        Но одета была не в белоснежное бальное платье, а в серую форму сестры милосердия, с красным вышитым крестом на белом фартуке.
        А ещё через день в его руки попало стихотворение неизвестного поэта Николая Гумилёва, где автор полностью выразил его чувства к Натали. Аким поразился в душе, что и другие способны не только чувствовать как он, но даже описать это настроение.
        Сидя на самой верхушке заросшей чахлой травой сопки, с торчащими тут и там редкими деревцами, он достал потрёпанный журнал, и, раскрыв его на нужной странице, читал, временами отрывая взгляд от строк и устремляя его то на синий блеск обнажённого солнцем, чужого неба над головой, то на серый блеск гранита, обнажённого дождями в расщелинах сопки:
        Когда, изнемогши от муки,
        Я больше её не люблю,
        Какие -то бледные руки
        Ложатся на душу мою.
        И чьи -то печальные очи
        Зовут меня тихо назад,
        Во мраке остынувшей ночи
        Нездешней мольбою горят.
        И снова, рыдая от муки,
        Проклявши своё бытиё,
        Целую я бледные руки
        И тихие очи её.
        «Я бы написал: «…Целую я белые руки и жёлтые очи её», — подняв руку, дотронулся до неба. Во всяком случае, так показалось ему. — Этому несчастному Гумилёву повезло больше. Женщина позволила целовать руки и глаза… Я всё бы отдал за это…».
        ____
        У Натали читать стихи времени не имелось.
        Лазарет пехотной бригады, стоявшей биваком под Ляояном, начальник санитарной части армии направил в Восточный отряд генерала Келлера, где ожидалось наступление армии Куроки.
        Весь день она вместе с бригадным врачом, его помощником и двумя младшими врачами, укомплектовывала лазаретное имущество.
        Не хватало бинтов и лекарств, которые следовало получить на интендантском складе.
        Город окутал густейший слой пыли, поднятой ветром и копытами сотен животных, перевозивших по Ляояну телеги, арбы и двуколки.
        С трудом отыскав за вокзалом нужный медицинский склад, состоящий из сотен накрытых брезентом мешков под кое -как сколоченным навесом, лазаретные повозки, загрузившись, направились к принадлежащему Красному Кресту домику, окружённому серым прогнившим забором и серыми от пыли деревьями.
        Младшие врачи, санитары и повозочные занимались привезёнными медикаментами, раскладывая их на двуколках и готовясь к завтрашнему путешествию.
        Выезжать собирались по прохладе раннего утра.
        В старый город с узкими мощёными улицами и домами из синего пыльного кирпича, Натали идти не решилась
        Вместе с другой сестрой милосердия, по -быстрому сбегали в одну из наспех сколоченных торговых лавчонок, расположившегося вокруг станции русского города и, заперев дверь отведённой им комнатушки, решили смыть с себя всепроникающую пыль Ляояна.
        Согрев в вёдрах воду, наполнили китайский кувшин с когда -то золотым, а теперь поблекшим старичком -драконом с открытой беззубой пастью и заспорили, кому мыться первой.
        Выпало Натали.
        Стыдливо раздевшись и сложив одежду на табурете, она шагнула к щелястой, некрашеной крышке погреба в углу комнаты, случайно увидев себя в мутном, старом как дракон, зеркале на стене.
        — Ох, и стройная ты, Наташка, — со смехом окатила её водой из кувшина подруга в белой рубахе, и протянула мыло.
        — Только всем это безразлично, — покраснела Натали, намыливая голову и грудь.
        — Кому это всем? — поливала её водой девушка. — Доктор глаз с тебя не сводит…
        — Скажешь тоже. Только он мне не нужен, — смыла с себя мыло. — Теперь твоя очередь, отжала волосы и, приставив к уху ладонь, запрыгала на одной ноге. — Ничего не слышу, — со смехом сообщила скинувшей рубаху подруге. — А ты настоящая русская красавица, — польстила ей, наливая в кувшин воду.
        Утром выяснилось: бригадный лазарет будет сопровождать батарея полевой артиллерии, направленная из корпуса Штакельберга на усиление дивизии Кашталинского, как говорилось в циркуляре Куропаткина.
        Штакельберг спорить не осмелился, ибо генерал -адъютант заступился за него перед наместником, требовавшим отрешить опозорившегося генерала от должности.
        Всегда поступающий наперекор главнокомандующему Куропаткин, и в данном вопросе остался верен себе, приведя Алексееву массу оправдывающих Штакельберга причин.
        Таким образом, загодя прибывшая в Ляоян батарея под командой самого подполковника Пащенко, автора теории по стрельбе перекидным огнём, пошла маршем впереди колонны двуколок Красного Креста.
        Два артиллерийских субалтерна, верхами на конях, завидя над предпоследней и последней двуколками зонтики, и в уме просчитав, что ни главврач, ни его помощники, ни санитары или повозочные, раскрывать средства защиты от солнца не станут, рысью понеслись на рекогносцировку.
        Каково же было удивление, а затем восторг подпоручика Игнатьева, когда узрел на тряской двуколке знакомое по прошлой жизни прелестное создание.
        — Мадемуазель Натали-и! — загремел он зычным командирским басом, взбодрившим сонных мулов, и не менее сонных повозочных.
        Любопытное солнце, чтоб разглядеть, кто с утра орёт, поднялось повыше, ослепив подпоручика и вверенного ему иноходца, брезгливо отлячившего бархатистую нижнюю губу, от невзрачного вида мулов и ушастых ослов.
        — Натали, — спрыгнув с облегчённо вздохнувшего рысака, и сорвав какую -то пыльную серо -зелёную, неизвестную ботаникам хрень, преподнёс её даме, предварительно облобызав кисть руки без перчатки.
        Сразу же выбросив дурацкое растение, стебель которого, к тому же, имел свойство колоться, дама радостно чмокнула зардевшегося артиллериста в попавший под губы нос, и с трудом сдерживая смех, произнесла:
        — А метилась -то в лоб.
        — Значит, сбился прицел, — сообщил граф, глянув на увлёкшегося беседой с другой сестрой милосердия товарища, и взгромоздился на взгрустнувшего коня. — Уверен, направляетесь в дивизию Кашталинского, — загудел с высоты.
        — Вы удивительно догадливы, граф, — улыбнулась Натали.
        — Математика, сударыня, и ничего более.
        — И что же вы рассчитали? — заинтересовалась она, поправив белоснежный, закрывающий лоб платок.
        — Здесь и считать нечего. Цель визита — 11?й восточно -сибирский стрелковый полк.
        — Это, конечно, прославленный полк…
        — К тому же, там имеет честь служить некий Рубанов, — понимающе хохотнул Игнатьев и поиграл бровями, что означало: «Всё мне прекрасно известно, сударушка, и нечего прятать глаза за платком».
        — Рубанов служит в 11?м? — раскрутила над головой зонтик Натали, дабы отвлечь офицера и скрыть смущение.
        Но того отвлёк не зонтик, а переливисто, с громким придыханием заблаживший осёл.
        — Даже животному смешно это слышать, — нашлась Натали, умело скрыв смущение. — Детское увлечение и ничего больше, — не совсем уверенно произнесла она. — Жарко становится, — оправдала покрасневшие щёки. — Какая поэтическая рощица впереди… Там, надеюсь, есть ручей с прохладной водой… Вот бы сделать привал.
        — Вы, сударыня, зубы не заговаривайте… Детское увлечение, — с огромной долей сарказма произнёс он и вдруг, побурев лицом, и набрав в лёгкие огромное количество воздуха, шаляпинским басом пропел: «Прива -а -а-л!»
        Его конь от неожиданности, хотя всё время был готов к хозяйской пакости, присел на задние ноги. Мулы резко остановились, словно им скомандовали: «Стой, ать -два!». Придурошный осёл перестал без дела орать, а канониры потянулись к зарядным устройствам пушек. Повозочные, наконец, раскрыли глаза, и, подумав: куда это мы попали, удивились открывшемуся ландшафту с далёкой деревушкой в мареве дня. А подполковник Пащенко, за секунду рассчитал в уме полёт тяжеленного булыжа, и накрытие им заданной цели, коей являлся граф.
        — Может, вы скажете, что не знаете, где служит и его брат? — усомнился Игнатьев, рыкнув попутно мулам: — Чего стали? В рощу — марш! — К его удивлению, те поняли приказ.
        — Разумеется, не знаю. Сие есть военная тайна, господин подпоручик.
        — Ха! Военная тайна. Когда мы уезжали из Ляояна, все китайские кули с интересом обсуждали перемещения конного отряда Мищенко…
        На ночь остановились в небольшой китайской деревушке.
        Поужинав, Натали не могла заснуть, прислушиваясь к стрёкоту цикад и размышляя над тем, действительно ли она не хочет видеть Акима Рубанова. Или это женское лицемерие? Вот Глеба она увидела бы с радостью, — уловила приятное пение какой -то неизвестной, как и всё здесь, птицы, и провалилась в сон, сразу же услышав возглас подруги:
        — Натали, пора вставать, сестрица.
        И лучи солнца в занавешенное марлей оконце, и весёлый пляс толстенького божка на стене, и счастливое лицо подруги, и солдатский говор за тонкой стеной фанзы, и дурашливый крик осла неподалёку…
        — Главврач зовёт?! — зевая, произнесла Натали, до слёз рассмешив подругу.
        Быстро отогнав смехом сон, побежали умываться к колодцу во дворе дома, чуть не сбив с ног нёсшего для лошадей мешок ячменя, повозочного.
        Вновь развеселились, чувствуя спиной взгляды солдат.
        — Доброе утро, барышни, — загремел мощным басом Игнатьев.
        — И вам того же, — разыгралась подруга, брызнув в офицера водой с ладони, что вновь вызвало неудержимый смех.
        Позавтракав подгоревшими бобами с жёстким куриным мясом, продолжили поход.
        Солнце уже взошло, окрасив восток в бордовый цвет.
        — Цвет крови, — перекрестился повозочный.
        Гремели двуколки. Натали развлекал беседой Игнатьев. Её подругу — молоденький офицер.
        — Сергей Рудольфович, сколько вёрст, на ваш взгляд артиллериста, во -о -он до той рощи.
        — Пять, — прищурившись от солнца, ответил Игнатьев, сдвинув на обгоревший нос фуражку с коротким козырьком.
        — Идите ко мне под зонтик, — смеясь, предложила Натали.
        — Хорош я буду под зонтиком… Осёл обхохочется.
        Дорога стала хуже. Выбоины и камни сотрясали двуколку.
        Натали вышла размять ноги и по выбитой колее, вслед за двуколкой, спустилась в неглубокий, буйно заросший небольшими деревцами и пыльной травой, овраг.
        Стало чуть прохладнее, зато из травы вылетели мириады злобных, потревоженных людьми и животными комаров. Постучав ладонями по щекам, выбрались из оврага, проехали тополиную рощу, до которой Игнатьев весьма точно определил расстояние, и вдали показались сопки.
        Солнце палило. Жара донимала.
        Натали вновь забралась на двуколку и не заметила, как задремала.
        Обоз миновал гаоляновое поле и втянулся в узкое ущелье с пологими скатами заросших деревьями сопок.
        Натали приснилось, что она слышит гром: «Гроза начинается», — подумала во сне и раскрыла глаза, в ту же минуту почувствовав, как неведомая сила выбила из рук зонтик.
        — Наташа, ложись, — кричала ей подруга.
        «Да это стреляют, — вдруг осознала она, как -то замедленно, по её разумению, спрыгивая с двуколки и тихим шагом, почему -то не имея сил бежать, удаляясь от неё. — А ведь могут убить…» — отстранёно подумала, наклоняясь над прижавшим руки к груди, пожилым повозочным.
        Рядом с ней в землю ударила пуля, выбив совсем нестрашный фонтанчик пыли. Затем с неприятным, глухим звуком — другая: «Я могу сейчас умереть… Меня может не быть… — удивилась она. — Меня не БУДЕТ… Разве это возможно?!» — будто со стороны увидела выезжающую на позицию батарею.
        Игнатьев, собранный и сосредоточенный, что -то энергично кричал, сидя на коне и расставляя четыре пушки.
        Другие четыре расставлял молоденький офицер.
        Подполковник Пащенко, на вороной лошади, отдавал неслышные ей команды. Его сопровождал трубач, на традиционном в артиллерии, как знала от отца, белом жеребце.
        Батарея снялась с передков, Пащенко взмахнул шашкой, трубач поднял к губам горн, упряжка отъехала от пушек, и те орудия, которыми командовал Игнатьев, гавкнув по -собачьи, отпрыгнули назад, окутавшись дымом.
        И тут к Натали вернулся слух.
        Она услышала визг картечи, и визг раненых ею людей на склонах сопки.
        Следом выплюнули снаряды другие четыре пушки.
        И наступила тишина.
        — В самую говядинку попали, — перестав стонать, радостно произнёс перевязанный ею повозочный.
        «Но ведь там тоже люди», — ужаснулась она, насчитав ещё восемь пушечных выстрелов.
        Через несколько минут рядом раздался конский топот, и сквозь туман в голове она услышала взволнованный голос Игнатьева:
        — Всё в порядке, Натали? Ты не ранена? Весь фартук в крови…
        — Жива и не ранена, устало ответила он. — А кровь на переднике не моя, — глянула, как санитары уложили раненого на носилки, и споро потащили к двуколке.
        — Наташенька, сестричка, жива, — гладила по щеке и целовала её подбежавшая подруга.
        — Наталья Константиновна, вы почему под таким огнём не прятались, а раненого перевязывали?! — отчитывал её подошедший доктор. — Погибнуть бы могли. Вас ведь учили, что перевязывать раненых при стрельбе противника, недопустимо. Сестра милосердия оказывает помощь, и помогает санитарам выносить раненых с поля боя, только при спокойных обстоятельствах затухающего обстрела… Убитые есть? — отвязался, наконец, от Натали.
        — Есть! — трагическим голосом произнёс Игнатьев, думая: «Чего эскулап пристал к девушке, у неё и так от волнения ноги не идут».
        — Кто? — разволновался доктор.
        — Придурошный, крикливый ишак, — махнул в сторону лежащего на земле осла.
        — Вы всё шутите, а мне не до смеха, — взъярился врач. — Сестра, оказывайте помощь раненым, подпоручик совершенно здоров, — от избытка чувств, накинулся на другую сестру милосердия.
        — Давайте руку, помогу дойти до двуколки, — дотронулся до локтя девушки Игнатьев.
        — Спасибо, сама как -нибудь доберусь, — начала приходить в себя Натали: «А ведь меня могло уже не быть», — вздрогнула, от пулей пронзившей голову мысли.
        — Хунхузы, — спустились с сопок несколько артиллеристов. — Японцы сюда пока не добрались.
        Отправив двуколки с ранеными в Ляоян, обоз медленно двинулся дальше.
        После перенесённых испытаний ехать стало тяжелее и муторней.
        Повозочные забыли про сон, и вертели головами по сторонам, высматривая подлых хунхузов.
        День наполнялся зноем. Солнце раскалялось и немилосердно пекло людей. Воздух помутнел от жары.
        Солдаты расстегнули воротники и надвинули на глаза бескозырки. Мучила жажда. Фляги давно были пусты, а не речушек, не ручьёв по пути не попадалось.
        — Вот они, неуставные превратности военной службы, — тихим, без апломба, голосом вещал Игнатьев. — А в Петербурге, полагаю, прохладная погода с ветерком и накрапывающим дождичком, — увидел показавшуюся за холмом деревню. — А вон и вода, — обрадовался он. — Держитесь, сударыня. Скоро напьёмся и насладимся жарким из свинины с бобами, — проглотил набежавшую слюну.
        Утро было прохладным, туманным и хмурым. По небу бродили тучи, угрожая земле дождём. Но земля не боялась. Земля жаждала дождя. И он хлынул. Недолгий и тёплый. Наскоро омыв землю, траву и листья деревьев, исчез в разлившейся синеве утреннего неба.
        В этот день солнце стало милостивым, и Натали наслаждалась прохладой и свежестью.
        «Не успел граф вспомнить о Петербурге, как оттуда пришла ласковая русская погода», — вдыхала она чуть горьковатый запах хвои от сосен, росших на пологом склоне сопки.
        Маленький отряд стал подниматься вверх, к перевалу, проезжая небольшие дубовые и ивовые рощицы, зелёные полянки и звонкие ручьи.
        В одном из них — чистом, неглубоком и куда -то спешащем, омыла утомлённые ноги, окончательно отбросив усталость, и смыв чёрные мысли.
        Поднимаясь вверх, наткнулись на маленькую, уютную, аккуратную кумирню из вымытого дождём синего кирпича. Вокруг неё всё было прибрано и ухожено: отсутствовал бурелом и прошлогодние листья.
        Железные цепи обвивали вековые деревья, а почва у стволов была взрыхлена и очищена от сухостоя. Прозрачный ключ бурлил у древнего дуба с выступающими на поверхность мощными, корявыми корнями, и быстро уносился куда -то вниз, постепенно наполняясь влагой из других родников.
        «Может, в водах этого чистого родника я и омыла ноги, смыв печаль и мысли о смерти. Не стоит размышлять о ней. Лучше думать о жизни», — с трепетом прошла в прохладу кумирни, разглядывая красочно -золотистые картинки с изображениями толстых, полных оптимизма богов, одним своим видом отгонявших тёмные мысли.
        В чашке на столе лежали остатки жертвенных благовонных палочек, а рядом с ней находились небольшие мисочки с приношениями, в одну из которых, чуть дрожащей рукой, положила красную коралловую бусину из детского ожерелья.
        Из кумирни она вышла успокоенная и умиротворённая, забыв, что на свете бывают боль, горе и смерть.
        Маленький бурундучок высунулся из норы и недовольно уставился на неё. Затем, покрутив носом, юркнул обратно.
        Неподалёку за деревьями, важно вышагивал такой же красочный, как божки на картинке, фазан.
        Но чей -то выстрел, громом прозвучавший в торжественной тишине священной рощи, сразу вернул её к обыденной прозе бытия, напомнив о боли и смерти.
        Один из фейерверкеров ликующе держал за лапы мёртвую птицу, хвалясь трофеем перед товарищами.
        «Какую убил красоту, — вернулась в повседневность жизни Натали, — и счастлив от этого…».
        Отряд, пройдя дубовую рощу по широкой, но в рытвинах и ухабах дороге, почти взобрался на перевал.
        Подполковнику Пащенко понравилась позиция у огромных валунов, рядом с выступающей гранитной скалой, и он расположил там свою батарею.
        — Потом этот вопрос с начальством решу, — попрощался с врачами и сёстрами милосердия.
        «Как здесь красиво, мирно и поэтично, — любовалась природой и холодным прозрачным ручьём, на бережку которого, по -домашнему уютно, дымили солдатские костры 11?го полка.
        Оставив двуколки, врачи, санитары, повозочные и даже сёстры милосердия, нагрузившись сумками, пакетами и мешками, по лесной тропинке, петлявшей между палатками, направились искать санитарный околоток.
        — Здравствуйте, — поздоровался с ними высокий худой офицер в расстегнутом кителе, из -под которого белела рубаха. — Натали-и?! — ахнул он, потрясённо остановившись напротив девушки. — Неужели это вы? — выйдя из ступора, моментально застегнул китель и кинулся помогать, отбирая у неё свёртки и пакеты. — Ищите Красный Крест, господа? — догадался Зерендорф, обращаясь к доктору. — Вам туда. Видите прибитый к стволу картонный указатель, с намалёванным знаком сложения и стрелкой.
        — Это, сударь, красный крест, — возмутился бригадный врач. — Тут вам не арифметика, а медицина…
        Указующий перст в образе стрелки, привёл медицинский персонал, во главе с Зерендорфом, к большой палатке, украшенной традиционным, криво нарисованным красным крестом.
        — А вот и медбратья, — указал он на двух перетрусивших санитаров с красными носами.
        Один из них быстро спрятал в карман приличных размеров пузырёк, с каким -то очень нужным снадобьем.
        — По их носам сразу видно профессию медика, — захмыкал Григорий, оскорбив неуместной шуткой старшего доктора пехотной бригады, лицо коего украшал длинный нос в красных прожилках.
        — Я бы просил не выражаться, — сделал замечание чересчур весёлому поручику и накинулся на санитаров: — Что это у вас, господа хорошие, — пустил огромную дозу змеиного яда в последние два слова, — беспорядок какой… Носилки свалены в кучу.., — пиявкой, по мнению медбратьев, проник в палатку, и оттуда продолжил срамить красноносых друзей. — Ящики с лекарствами валяются в беспорядке, корпия с ватой и бинтами разбросаны.., — к радости местных эскулапов, голос замолк, и через минуту, на высокой ноте закончил мысль, — а банка с надписью «Спирт», абсолютно пустая…
        Один из медбратьев в волнении схватился за карман с пузырьком, и лицо его на миг осветилось блаженной улыбкой:
        — Разлила -а -ся-я! — икнув и прикрыв рот, оправдался он.
        — Бурундук опрокинул, — трагическим шепотом просипел другой, — рассмешив приехавшую компанию и Зерендорфа.
        — Этого бурундука я недавно встретила, — смеялась Натали, — до сих пор из норы вылезти не может.
        — А давайте я отведу вас к Рубанову, — отсмеявшись, предложил простяга-Зерендорф, не обратив внимания, что лицо дамы вдруг стало цвета носов медицинских коллег из 11?го стрелкового полка.
        Хотя все её мысли, пока добиралась сюда, вертелись вокруг будущей встречи, и, трясясь в тарахтящей двуколке, не раз проигрывала в голове ситуацию: что скажет он, и что ответит она… Но не столь же быстро… Следует морально настроиться…
        — Немного позже… Доктор не отпустит… Да и надо привести себя в порядок… Умыться с дороги, — испуганно залепетала Натали: «Чего это я испугалась?» — заспешила к ручью.
        — Да, да, приводите себя в порядок после дороги и передохните. А я через пару часиков подойду, — крикнул ей в след.
        Через два часа, как и обещал, Зерендорф повёл Натали узкой тропой, бегущей по зелёной полянке с низкорослым дубняком по краям, и вывел к заросшему буйной виноградной лозой месту, с густыми деревьями у белого гранита скалы.
        В зарослях лоз и листвы виднелся белый силуэт сидящего человека.
        — Медитирует… Я уйду. Он терпеть не может, когда его здесь беспокоят, — не слушая возражений перепуганной Натали, быстро исчез в зелени леса.
        Выдохнув воздух и подумав: «Чего это я волнуюсь словно гимназистка на балу», — сквозь заросли, закрыв от волнения глаза, шагнула на пятачок полянки и опешила, увидев поднявшегося ей навстречу Акима в белых шёлковых китайских штанах и накинутом на плечи белом халате в золотых драконах и лилиях.
        В руках он держал книгу, а в зубах — папиросу, которая немедленно выпала от удивления при виде Натали.
        Как и положено, для усиления дурацкого вида кавалера, дымящаяся папироса упала на босую ногу то ли русского офицера, то ли китайского мандарина, отчего этот «мандарин» охнул и запрыгал на одной ноге, дрыгая другой.
        «Зерендорфа он точно убьёт», — забыв о недавнем страхе и дав выход нервам, расхохоталась она. Так Натали давно не смеялась. Наверное, только в «босоногом» детстве. Смех у палатки медбратьев ни в какое сравнение не шёл с этим неприличным, по мнению Рубанова, хохотом.
        — Прости…те-е, — заикаясь от смеха, произнесла она, не в силах успокоиться.
        Аким стал пространно объяснять, почему именно так одет:
        — Недавно купил эту неуставную форму одежды у забредшего сюда китайского торговца, который, к тому же, оказался японским шпионом, — сумбурно пояснял ситуацию, помогая себе жестами. — Потом его расстреляли… Но деньги -то я отдал… Вот вещи и оставил себе… Даже веер… Но он в палатке… Я его тебе подарю… Как ты здесь оказалась? — склонившись, поцеловал её руку, пока она задыхалась от смеха, подумав: «Вот и осуществил свою недавнюю мечту». — Натали… Неужели это ты?! — избавился, наконец, от растерянности. — У шпиона ещё китайский трактат приобрёл, — потряс приличной толщины фолиантом, и затем раскрыл на заложенной веточкой странице. — Вникай в древнюю китайскую мудрость: «Невидимой нитью соединены те, кому суждено встретиться, несмотря на время, место и обстоятельства… Нить может растянуться или спутаться.., — поглядел на неё, — но никогда не порвётся», — захлопнул книгу.
        А потом, несмотря на её отговорки, повёл к своей палатке, чтоб подарить веер. В попавшемся по пути прудике сорвал жёлтую, как глаза Натали, кувшинку и приколол к чёрным волосам запылавшей лицом девушки.
        Вечером, предварительно получив выговор от полковника Яблочкина за неуставную форму одежды, в которой, словно хунхузско -японский шпион, разгуливает по лагерю, дожидаясь, что какой -нибудь ответственный часовой, в одночасье, подстрелит его, Рубанов, в офицерской уже форме, с погонами поручика и шашкой с красным темляком, знакомил даму с биваком.
        — Вы здесь не служите, а будто в родовом поместье отдыхаете, — подшучивала над офицером Натали. — И почему скрываешь, что тебе прострелили бинокль? — со страхом в голосе поинтересовалась она.
        — Зерендорф, мягко сказать, уже успел проинформировать: «Спасибо, про раненое плечо не сказал». — Ну, вы тоже, сударыня, скрываете, что под обстрелом перевязывали раненого, — ужаснулся Аким от мысли, что её могли убить… — Больше так не делай, — сделал ей выговор.
        — Слушаю и повинуюсь, — хихикнула Натали, радуясь, что он волнуется за неё. — А у вас не сговор с главным врачом? Зачем, по -вашему, я пошла в сёстры милосердия? — задала риторический вопрос.
        — Вот и я думаю об этом, — вздохнул Аким. — В Петербурге или Москве спокойнее, — щёлкнул ладонью по щеке, — и таких кровопийц не водится.
        — Зато можно попасть под извозчика, — взмахом руки отогнала комара Натали. — Внимательнее читай китайский трактат, и обязательно найдёшь притчу о судьбе… Кому что на роду написано, то и случится… Не обойти это и не объехать…
        — Как у Пушкина: «И примешь ты смерть от коня своего», — мрачным голосом процитировал строку. — А здесь можно попасть под обстрел, — глянул на девушку и задохнулся от любви и желания поцеловать её: «Точно убьёт… Если не она, так японец», — склонившись, нежно коснулся губами её щеки.
        Натали остановилась, на секунду приложив к месту поцелуя ладонь.
        — Так и Ольгу целовал? — Быстро пошла по тропинке. — Если не хочешь, чтоб мы окончательно поссорились, больше так не делай, — когда догнал, произнесла она.
        «Но всё -таки не ушла, хотя и отругала», — не знал, радоваться ему или огорчаться, решив впредь вести разговор только на безопасную тему — о войне.
        — Генерал Келлер сегодня вызывал на совещание высших командиров Восточного отряда. А полковник Яблочкин, по приезде от начальства — нас, — тактично умолчав о полученном нагоняе, продолжил: — Согласно первоначальной диспозиции, Куропаткин, оказывается, планировал дать бой у Ляньдасаня, но вдруг генерал Келлер… Хотя, какой он генерал, — иронично покачал головой Аким. И на вопросительный взгляд Натали продолжил: — То директором служил, то губернатором… Но упросил государя направить его в действующую армию. Патриот, конечно, но не генерал… Так о чём я? .. Ах, да… Пришёл циркуляр командующего Маньчжурской армией, защищать перевалы у Тхавуана. Яблочкин зачитал нам приказ Куропаткина: «…упорно оборонять позиции у Тхавуана и отойти только под давлением превосходных сил». — И опять отойти! О наступлении не слова! — Извини, вспылил, — взял руку Натали и поцеловал её.
        — Не слишком ли активно извиняетесь, сударь, — вырвала она руку.
        «Что -то меня опять на любовные темы потянуло… Только о войне», — как ни в чём не бывало, будто не расслышал её замечание, продолжил он:
        — У нас наметились две позиции. Одна — на западном берегу Лян -хэ… Вторая — здесь. У Янзелинского перевала. Видел я эту Лян -хэ… Может, завтра съездим, и ты полюбуешься на жёлтую и мутную маньчжурскую речушку, бегущую у подножия скалистого берега.
        Но на следующий день выбраться на экскурсию не удалось, так как Яблочкин, видя, что дисциплина катастрофически падает не только среди нижних чинов, но и не в очень стройных офицерских рядах, приказал командирам усиленно заниматься с личным составом, параллельно подтянув свой внешний вид и в корне пересмотрев наплевательское отношение к службе. С особым удовольствием подписал приказ по полку, назначив поручиков полуротными.
        Командиром к ним, этим же приказом, определил капитана Зозулевского.
        — Вы, хлопцы, не расстраивайтесь, — миролюбиво окал капитан, зайдя к ним в палатку. — Офицеров понаприсылали из Мукдена… Есть кому руководить… Я ведь тоже батальон в подчинении имел, а теперь вновь стал ротным. К тому же — не подполковник, и потому являлся не командиром, а командующим… Чувствуете разницу?
        — Куропаткин тоже командующий, — встрял Зерендорф.
        — Так то — армией! Это и я командующим согласился бы быть, — выделяя в словах «о», улыбнулся капитан. — Ведь у нас, в войсках, какие порядки? — капитально сел на связку гаоляна.
        «Видимо, оседлал своего любимого конька», — сделал вывод Зерендорф.
        — …Большинство капитанов, — в такт словам, размахивал рукой Зозулевский, — прокомандовав ротою лет восемнадцать, и достигнув предельного возраста, который у обер -офицеров — пятьдесят три года, уходят в отставку подполковниками… А мне уже под полтинничек. Так что, годика через три подполковника получу, и пинка под зад, — вытянул ноги и удобно опёрся спиной на два оставшихся ящика с вином.
        — А штаб -офицерам пинка когда дают? — поинтересовался Аким.
        — Предельный возраст штаб -офицера — шестьдесят лет. Но ты, Рубанов, покинешь армию в шестьдесят пять.
        — Почему? — обрадовался тот.
        — Генералам в этом возрасте отставку дают, — усмехнулся капитан. — А Зерендорф и вовсе всю жизнь служить станет…
        — Отчего это?
        — Как отчего? — Неужели не знаешь, что предельного возраста для полных генералов и георгиевских кавалеров не существует, — протянул руку в сторону ящика с бутылками.
        — Патронный ящик вон в том углу, — оправдал намечающуюся выпивку Аким.
        — Нужен мне твой патронный ящик, как Козлову чистый погон, — ловко выудил бутылку капитан.
        — Ну, насчёт патронного ящика я предупредил, чем облегчил свою совесть поручика, а кроме хлеба и редиски — шаром покати, — развёл руками Рубанов, пока Зерендорф доставал стаканы.
        — Это даже чересчур обильно… В походных условиях два субалтерна и ротный, половинкой семечки обязаны обойтись.
        — Семечек нет, а вот бобы имеются, — поставил стаканы на кожаный рубановский чемодан Зерендорф. — Куда все денщики разбежались? Не дисциплина, а чёрт те что…
        — Да и без них прекрасно обойдёмся, — разлил по стаканам вино Аким.
        — За победу! — выдал тост Зозулевский.
        — За ордена, — произнёс встречный тост Зерендорф и бутылка кончилась.
        — Пока хватит, — блаженно закурил капитан, забыв о занятиях с личным составом. — Артиллерист на семнадцатом году службы, имея от роду тридцать восемь лет, может получить чин подполковника, — вновь оседлал любимого конька. — А всё почему? — загасил сапогом начавший дымить под ним гаолян.
        — Видать, от папиросы искра попала, — сообщил подчинённым. — А потому! — чуть подумав, ответил на свой вопрос. — Русский офицер, когда выпьет, любит побеседовать с умным человеком… В артиллерийской бригаде на тридцать четыре обер -офицера приходится восемь штаб -офицеров и генерал -майор. В пехоте же, господа, соотношение сами знаете, совершенно иное, — оглядел внимательных слушателей. — В полку на пятьдесят восемь оберов, — поднял палец, концентрируя внимание подчинённых. — А не тридцать четыре…Приходится девять штаб -офицеров… К тому же вакансию батальонного командира часто перехватывает офицер, из числившихся по гвардии. Или штабистов… Вот потому -то вы и станете генералами… Слава Богу — обстрелянными, — затоптав окурок, поднялся на ноги. — А теперь пойдёмте в роту, господа.
        Подходя к своей полуроте, Рубанов услышал, как командир взвода унтер -офицер Сидоров строит 1?й взвод:
        — На меня-я — р-равняйсь! Что как мухи вареные стоите? Грудь должна быть корытом… А не задницей… К тебе относится, Дрищенко…
        — Дришенко, — господин унтер -офицер.
        — Мне лучше знать, кто ты есть, ржавчина. Вчера только репьи из собачьих хвостов вытаскивал, а нынче хайло расстёгиваешь. Молчать! Винтовку к ноге. Что у тебя в руках? — обратился к высокому стройному солдату.
        — Руж -жо!
        — Сам ты — «ружжо». Козлов, почему в твоём отделении нижние чины трёхлинейную пехотную винтовку системы капитана Мосина, «ружжом» обзывают? — доброжелательно обозрел, как ефрейтор показывает солдату кулак.
        — Займусь им отдельно, господин унтер -офицер, — облил медовой патокой душу бывшего ротного раздолбая, а ныне — георгиевского кавалера Сидорова.
        — Фамилия? — обратился к нерадивому солдату взводный царь и бог.
        — Эта, рядовой 11?го восточно -сибирского полка Егоров, господин унтер -офицер.
        — Егоров — это почти однофамилец Сидорова, — благодушно стал рассуждать взводный военачальник. — А скажи -ка мне, братец, сколько патронов вмещается в винтовку?
        — Четыре патрона в магазине, а пятый идёт в ствол, — отрапортовал нижний чин.
        — Молодец, рядовой Егоров. Смир -рна! — увидев офицера, заорал Сидоров.
        Поздоровавшись со взводом, Рубанов стал учить свою полуроту ходить в атаку широкой цепью, маскируясь складками местности. После обеда он вновь продолжил занятия.
        Вечером офицеры 11?го полка давали ужин офицерам артиллерийской батареи подполковника Пащенко.
        Из -за сестёр милосердия пригласили и врачей. Санитаров звать не стали.
        Как только три артиллерийских офицера приблизились к накрытому под разлапистой сосной столу, грянул полковой оркестр.
        Под крики «Ура», Яблочкин поднёс Пащенко вместительный кубок, украшенный традиционным драконом.
        Под туш оркестра, артиллерист браво выдул вино, продемонстрировав методом опрокидывания пустоту драконового кубка, и расчувствовавшись, полез обниматься к командиру полка, пока два его субалтерна лихо пили вино из поднесённых на подносе бокалов.
        В качестве почётных гостей, пушкарей усадили рядом с Яблочкиным, и тут пошло веселье, как -то незаметно перекинувшееся в палатку поручиков 1-ой роты, счастливых обладателей двух, неполных уже, ящиков вина.
        — Герцог, я рад выпить с тобой, — доканчивали ящик столового вина офицеры. — Поздравляю, — заметил на рукояти шашки артиллериста анненский орден с клюквой Рубанов. — За Вафаньгоу?
        — Так точно, — выхватил шашку Игнатьев. — Если бы не придурок — генерал Гласко, мы бы выиграли бой… А ему бы я лично отсёк тупую генеральскую башку своей шашкой…
        — Сёстры милосердия нас не уважают… Ушли в свою палатку, загрустил Рубанов, пропустив мимо ушей тираду кровожадного товарища. — Ну, теперь держись, япошки, — тоже хотел выхватить шашку, но, не устояв на ногах, рухнул на постель из гаоляна.
        Утром, ополоснувшись в ручье, как ни в чём не бывало, занимался с полуротой стрельбой по мишеням.
        Вечером неожиданно пришла команда генерала Кашталинского, подготовить второй батальон для ночного боя.
        Как оказалось, один из разъездов обнаружил движение крупных японских формирований по дороге от Тицао к Лянданьсаню, что встревожило генерал -лейтенанта Келлера, так как эта дорога вела к левому флангу Восточного отряда. А вдруг — охват! И он дал команду провести ночной бой, дабы точнее узнать расположение и силы противника.
        — Господа, — собрал совещание Яблочкин. — Вы в курсе того, что армия Куроки 12 июня заняла Чипалинский перевал. 13 числа оттеснила отряд Ренненкампфа от города Саймацзы, и заняла Модулинский и Феншулинский перевалы. 14 июня армия генерала Нодзу атаковала отряд генерала Левестама, заняв Далинский перевал, и после трёхчасового боя вынудила отойти его к Симучену, из -за чего Мищенко, храбро и упорно оборонявший Саньхотанский перевал, чтоб не быть обойдённым, отвёл свой отряд к Танчи, что перед Ташичао. Таким образом, как это не прискорбно, перевалы Феншулинского горного хребта нами потеряны. И в отличие от нас, японцы не пожалели сил, чтоб их укрепить. Причём укрепили не только главные дороги, но даже горные тропинки. Вследствие названных факторов Феншулинский хребет стал для наших разведчиков непроницаемой закрытой территорией. Разъезды всюду натыкаются на японскую пехоту.
        — Да и как наши охотники что -то разузнают, — взял слово Рубанов, — если нет хороших карт, а из китайского языка мы знаем только: «Ибена, пау -пау».
        — Вот поэтому граф Келлер и принял решение провести рекогносцировку боем, — взмахом руки прекратил смех офицеров. — На этот раз ночной бой должен дать не захват неприятельской позиции, а лишь сведения о ней. Сформированы две колонны. Левая, под командой полковника Лечицкого, со вторыми батальонами 10?го и 24?го полков, собственно, и проведёт рекогносцировку. Батальон 22?го полка, под командой подполковника Гарницкого, отвлечёт противника на себя, а мы, на этот раз, останемся в резерве.
        В ночь на 21 июня колонны двинулись на перевалы, штыковой атакой сбили японский авангард, но встретив ожесточённое сопротивление, утром отошли к деревне Тхавуан, не достигнув поставленной генерал -лейтенантом Келлером цели, и потеряв 15 офицеров и 430 нижних чинов.
        11?й стрелковый полк участия в бою не принимал, наблюдая за вспышками выстрелов со своего Янзелинского перевала.
        Весь день Натали перевязывала раненых. Затем солдаты грузили их на повозки и отправляли в тыл.
        — Да-а, видать силё -ё -н японец, — во время обеда рассуждали нижние чины рубановской полуроты.
        — Турка били, а вот японца — нет, — как самый старший и опытный, рассуждал Егорша, стоя посередь 1?го взвода и опираясь на винтовку. — Как меня на войну провожали, на станции рубановские мужики песню горланили: «У японца тонки ножки, на макаке жирны блошки», — развеселил однополчан.
        — Седай, чего стоишь, — подвинулся на шинели Дришенко. — Сам знаешь, в ногах правды нет…
        — А где она вообще есть? — отставив винтовку, уселся в солдатский кружок. — Вон, женатика нашего, Петьку Егорова расспросите. Не успел дочку родить, как на службу загремел…
        Через неделю полковник Яблочкин довёл до сведения офицеров, что граф Келлер весьма не доволен результатами рекогносцировки. Мол, как был слепой — слепым и остался… Теперь решил повторить её большими силами, разделив войска на три колонны. Вчера старших офицеров своей дивизии вызывал генерал -майор Кашталинский, поставленный Келлером во главе операции. Он довёл до нас диспозицию намечающегося дела. Нападём на японцев ночью. Наш 1?й батальон входит в среднюю колонну. Выступление намечено на вечер 3?го июля. Кашталинский в успех атаки не верит. Прощаясь с нами, он произнёс: «Кроме бесполезного пролития крови из этого дела ничего не выйдет».
        — А вот мы с Зерендорфом думаем, что выйдет, — встал со своего снопа Рубанов, краем глаза заметив, что Зозулевский одобрительно кивает головой. — Кашталинский не боевой генерал, как и Келлер. Десять лет, до 1900 года, когда вышел в отставку, управлял государевым имением Мургаб, заслужив этим в 1899 году чин генерала, — горячился Аким. — И вдруг два года назад определился на службу с назначением командиром бригады, а в этом году стал командующим 3?й восточно -сибирской стрелковой дивизии, в коей состоит наш полк.
        — Так, Рубанов, остынь, — строго произнёс Яблочкин. — Хотя у тебя отец и генерал, это не даёт права обсуждать высших начальников… Чином ещё не дорос.
        — Господин полковник, — видя, что Аким растерялся, встал на его защиту Зозулевский, от волнения ещё сильнее окая и даже заикаясь. — Поручик Рубанов не генеральский сынок… А сын генерала! Все офицеры полка так считают. И не его вина, что отец дослужился до чина генерал -лейтенанта, — несколько снизил накал страстей.
        Яблочкин, уразумев, что сказал бестактность, и офицеры не на его стороне, встал и извинился:
        — Простите, поручик. Но ведь Николай Александрович — ваш однокашник. Тоже закончил 1-ое военное Павловское училище. Так ваша альма -матер тогда называлась, — заставил задуматься Зозулевского, не матерится ли господин полковник. — Хотя бы за это вы обязаны относиться к нему с уважением. И служа в 6?м Туркестанском линейном батальоне, принял участие в двух походах против туркмен, заслужив орден Святой Анны 3?й степени с мечами и бантом. Вот когда заработаете такой же, позволю обсуждать генералов, — под улыбки офицеров уселся на своё предводительское место. — О Фёдоре Эдуардовиче Келлере — ни слова, — уже сидя, распорядился он. — Потому как граф закончил Пажеский корпус, — сам того не желая, развеселил подчинённых. — Молодые, энергичные пятидесятичетырёхлетние генералы… Они ещё покажут японцам кузькину мать… Это вам не семидесятилетний папашка Линевич, — прикусил язык, но было поздно.
        Офицеры разразились здоровым солдатским хохотом.
        «Армия перестаёт уважать своих генералов, — вздохнул полковник, — а возможно, я вскоре им стану…».
        Ночью, перед боем, Натали не спала, размышляя о жизни под успокаивающую трескотню цикад. А под утро услышала приятное пение незнакомой птицы: «Вот бы увидеть её», — выглянула из палатки.
        Никакой птицы, конечно, не заметила.
        «Хоть он мне и безразличен, этот предатель, но я буду молиться за него, — перекрестилась на маленькую иконку, пришпиленную повозочным в углу палатки. — А подруга всю ночь прощалась со своим артиллерийским подпоручиком», — хихикнула она, глянув на не разобранную постель.
        Лагерь просыпался.
        В вёдрах, на дымивших кострах, кипятился чай. В батальонных кухнях, неподалёку в низине, варилась каша. Полк жил своей размеренной, повседневной жизнью. Солдаты умывались и строились на молитву. Затем пили чай, после которого офицеры стали проводить осмотр винтовок, и попутно, длину ногтей.
        — Дришенко, — замерев сердцем, услышала голос Рубанова. — По деревьям лазить собрался? Подстриги когти. Ефрейтор Козлов, прими к сведению, — обернувшись, увидел улыбающуюся Натали и, оставив взвод на попечение Сидорова, подошёл к ней. — Доброе утро, сударыня. Как почивали, — приятно коснулся губами женской руки.
        «О-ох, как я его ненавижу», — даже не подумала отдёрнуть от мужских губ руку:
        — Почивала прекрасно. До утра не просыпалась, — соврала, не покраснев. — Вечером в бой? — задрожав голосом, спросила она.
        — Китайские кули уже проболтались, — хмыкнул Аким. — Да, сударыня, нынче ночью поколотим японца, — улыбнулся он. — Извини, Натали, служба, — козырнув, пошёл к своей полуроте. — После боя увидимся, — обернулся он, и со смехом погрозил красавцу -дятлу, полетевшему в сторону японских позиций. — Видела шпиона? — помахал ей рукой.
        «Если бы не ушёл, то спросила: «Не у этого ли летучего шпиона купил белые штаны и халат с драконами?», — отчего -то вытерла глаза, направляясь к палатке.
        Вечером, сам Яблочкин построил 1?й батальон.
        — Равняйсь, нестроевщина, — шутил он. — Как всегда, кто в сосновый лес, кто по дубовые дрова…
        — Да-а, будут нынче кому -то дубовые дрова, — исподтишка перекрестил живот Дришенко.
        Не каркай! — укорил его Егоров. — Чего раскаркался, словно китайский дятел…
        В строю никто не улыбнулся. К тому же громко прозвучал сигнал трубача, и ещё более громко, эхом затерявшись где -то в горах, раздалась команда Яблочкина: «Смир -р -р-но!».
        Батальон выстроился на склоне, и с любопытством наблюдал, как на тропинке, ведущей от подошвы сопки, показалась голова, потом плечи с золотыми генеральскими погонами на белом кителе, затем, во всей красе, появился весь генерал -майор Кашталинский.
        Приняв рапорт и поздоровавшись с молодцевато ответившим батальоном, эхо от которого, во много раз превысило предыдущее, генерал пошёл вдоль строя, поздравляя каждую роту с предстоящим сражением, и блаженствовал от криков: «Ура!».
        — Похоже, японезов перепугали, — шепнул Дришенко Егоров. — Сейчас головы ломают, сукины дети, чего это на русских позициях так орут… Может, в атаку собрались…
        — Да не-е. Подумают, что лишнюю порцию водовки раздали… Вот и веселится народ, — тоже шёпотом ответил Артём.
        Под водительством Яблочкина, парадным шагом, батальон направился на боевую рекогносцировку, а генерал Кашталинский в штаб дивизии, руководить боевыми действиями.
        Спустившись с перевала, батальон пересёк бобовое поле и захрустел гаоляном.
        — Вот где чёрт ногу сломит, мать его в свиное рыло, растудыт, — бурчал Егор. — И сдались мне на старости лет эти подвиги…
        — Ну чего матюгаешься, дядька Егор, — сдерживая смех, захлюпал носом Дришенко. — Царь -батюшка сапоги тебе выдал, одёжу справную, да ещё прогуляться перед сном вывели… Свежим воздухом, для ради аппетита подышать…
        — Да лучше бы я с твоим батькой, старичком Дришенко, водку на завалинке пил, обсуждая, как мост править станем, — повеселел от приятных воспоминаний солдат и чуть не упал, угодив сапогом в неглубокую ямку. — Подлый китайский крот… Чуть ногу из -за него не подвернул.
        — Чего -то ты, дядя Егорша, как бычок на клевере резвишься, — тихо засмеялся Егоров, а за ним и Дришенко.
        — Петька, в шею щас наваляю, узнаешь, как над старшими надсмехаться.
        — Тихо! Кому там весело? — рыкнул Зозулевский, радуясь в душе, что солдаты перед боем не унывают: «А там уж, кому какая судьба…», — стал глядеть на вспыхивающие и гаснущие огоньки на вершинах ближайших сопок. — Рубанов, а ведь это японцы сигналят о наших передвижениях, — не успел произнести, как с правого фланга раздались редкие ещё выстрелы. — Ну вот, началось, — перекрестился он: «Хорошо, что тучи луну закрыли и не видно ни зги…» — К бою! — негромко отдал команду.
        Трещали цикады и в унисон с ними посвистывали японские двухлинейные пули.
        «Ночной концерт», — подумал Рубанов и крикнул:
        — Цепью развернись.
        Рота вышла из гаоляна и побежала в направлении невысокой, с покатыми склонами, сопки, откуда раздавались частые уже выстрелы, а на гребне мерцал сигнальный огонь.
        Остальные роты наступали уставными колоннами.
        «Натру пятки Зозулевскому после боя, — рассвирепел Яблочкин. — Узнает как устав нарушать… Потому и подполковника ещё не выслужил», — мысленно кипятился полковник, спокойным голосом командуя:
        — Ать -два, ать -два. Держи ногу, словно на полковом плацу, — следил, чтобы каждое движение выполнялось отчётливо.
        Под выстрелами неприятеля, батальон плотной колонной, теряя убитых и раненых, поднимался на сопку, словно на параде отбивая шаг.
        А на гребне уже кипел бой.
        Рота Зозулевского спасла многие жизни, штыками сбив врага с занимаемой позиции и обратив в бегство.
        Увидев, что японцы побежали, Яблочкин, отбросив показное спокойствие, заорал:
        — Орлы-ы, вперёд… В атаку-у!
        Сопка была занята русскими.
        Но за ней виднелась другая, а там и третья… С которых вёлся плотный прицельный огонь.
        Укрывшись за камнями, солдаты 1?й роты вели ответную стрельбу.
        — В атаку! Вперёд! — поднял их полковник и повёл на штурм следующей сопки.
        Со стороны японцев начала работать проснувшаяся артиллерия.
        Наступление захлебнулось.
        Противник открыл массированный огонь по средней колонне. Рядом с Рубановым упал солдат. Со стороны японцев заработал пулемёт.
        Аким укрылся за небольшим валуном, отстреливаясь из нагана.
        Пули барабанили по камню, с противным визгом рикошетя от него и разлетаясь в стороны.
        — Кто снимет пулемётчика, три бутылки вина от меня, — видя прищуренный глаз метившегося во врага Петра Егорова, залёгшего неподалёку, — крикнул он.
        Державшееся рядом с поручиком отделение Козлова открыло бешеный огонь. Через несколько минут пулемёт замолчал.
        — Вашбродь, команда отступать пришла, — плюхнулся чуть не на Рубанова, Сидоров.
        — Отходи -и -им, — в ту же минуту услышали далёкий голос Зозулевского.
        Прикрываясь, как учили, складками местности, рота начала отходить.
        Увидев это, японцы, к которым прибыло подкрепление, перенесли огонь на крайние колонны, через некоторое время тоже попятившиеся назад.
        Стрельба не затихала, но интенсивность её понизилась.
        Японцы пошли в атаку, стремясь отобрать захваченную сопку.
        К утру русские батальоны расположились биваком на прежних своих местах.
        1?й батальон 11?го восточно -сибирского стрелкового полка, на родимом своём, одном из немногих оставшихся у русских, Янзелинском перевале.
        Перевязывающая раненых солдат Натали с трудом скрывала радость: «Аким, слава Богу, жив и даже не ранен», — старательно накладывала повязку средних лет бородатому солдату из резервистов.
        — Вот так, дядя Егор, — ждал своей очереди Дришенко, — ещё бы чуть -чуть, и никогда не пришлось бы выпить с рубановским кузнецом и моим тятькой, — радовался он тому, что жив и лишь слегка ранен. — А пулемётчика я снял, — выпятил грудь, пригладив ладонью небольшие густые усики. — Опосля перевязки, у Акима Максимовича обещанную награду пойду получать.
        — Ты чего это грудь корытом выпятил, и усы шваброй встопорщил? — сразу построжал дядька Егор. — Тебе и Петька подтвердит, что моя меткая пуля макаку сразила, — попробовал взять в свидетели сунувшего голову в медицинскую палатку Егорова.
        — Никак нет, дядя Егорша. Пулемётчика я завалил, — с улыбкой выслушал от друзей суровую правду о себе, где самым мягким словом было «брехун».
        — Чего разорались?! — возмутился позавидовавший им санитар. — Руку тебе ещё там перевязал, — обратился к Дришенко красноносый медбрат. — Тоже бы следоват энто дело обмыть…
        И на согласные кивки головы, стал лжесвидетельствовать…
        — Вот те крест! — Перекрестился в сторону им же намалёванного на палатке знака сложения. — Это он японца подстрелил. Я неподалёку находился, и своими очами всё ясно видел…
        — Да что вам Рубанов пообещал? — перевязав пожилого солдата, принялась за молодого.
        — Дело в том, — обстоятельно начал разговор дядька Егор, — что за уни-и… унижение…
        — Уничтожение, — подсказал проникший в палатку Петька Егоров.
        — Иди, иди отседа. Из ран на тебе — лишь прыщи от комаров, — выпроводил лишний рот санитар.
        — За уничтожение японского пулемётчика наш поручик пообещал три бутылки вина, — на едином дыхании обрисовал ситуацию Дришенко.
        — Ух ты-ы, — захлебнулся, откуда не возьмись набежавшей слюной, санитар, рассмешив сестру милосердия.
        Вернее, смеялась она от счастья, что Аким жив и совсем не пострадал в ночном бою, однако повод повеселиться имелся, и никто за него не осудит.
        Аким в этот момент подвергся нападению полковника Яблочкина, и ему было не до смеха.
        Кроме Рубанова в командирской палатке находились и Зозулевский с Зерендорфом.
        — Это всё ваша мягкотелость, Тимофей Исидорович. Много позволяете своим поручикам… Один из них то китайским призраком отца Гамлета…
        — Отца Хуньзяо, — подняв голову, подсказал Аким.
        — Я вас не спрашиваю, поручик. Мне лучше знать, кем вы по лагерю ходите, — вспылил полковник. — То, в нарушение уставов, учите солдат рассыпному строю… Моду от нигилистов взяли…
        — Нигилисты солдат рассыпному строю сроду не учили, господин полковник. Они…
        — Без подсказок знаю. Они стихам учили. А замечено, что и вы в кустах стишки почитываете… Что, не так? Вам, господа, не стишками увлекаться следует… А Уставами… Строевой пехотной службы от 1900 года… Уставом полевой службы. Из которых вы почерпнёте удивительные для вас сведения о построениях боевых единиц… Какой ещё к дьяволу рассыпной строй? Солдат должен чувствовать локоть товарища, а не прохлаждаться единолично за бугорком… Неизвестно, чем там занимаясь… Может, стишки почитывает или статейки какие, — принял исписанный листок со сведениями об убитых и раненых от вошедшего адьютанта полка. — Та -а -к! — удивлённо поднял глаза на офицеров, прочитав список потерь. — А убитых у вас меньше, чем в других ротах, — поразился он. — И на сопку первыми ворвались, — задумчиво пригладил бородку. — Но к наградам всё равно не представлю…
        После полковничьего нагоняя, мысленно поправив несколько помятый плюмаж, поручики пошли в батарею подполковника Пащенко, повидаться с графом Игнатьевым.
        На батарее кипела работа по маскировке пушек.
        — Ни один снаряд не возьмёт, — обрадовался друзьям Игнатьев, — а на гребешке сопки корректировщика поставим. Так что посражаемся ещё, — потёр ладони, увидев, что пехота пришла не с пустыми руками. — Мы уже почти что закончили. Пойдёмте в блиндаж начальника, а то у него что -то весьма скверное настроение. Наверное, после вашего ночного боя…
        Пащенко поначалу встретил молодёжь хмуро, но после первой бутылки столового вина его чело[11 - Чело, (устаревшее). Лоб.] разгладилось.
        — Не знаю, что и лучше, — начал он речь, закусив вино редиской. — Один обер -офицер вином увлекается, — указал на Игнатьева. — Но хоть на боевом посту находится. А у другого — любовь… Вообще на позиции не появляется. Полностью обязанностями «под сурдинку» манкирует…
        — Фигурально выражаясь — сплошная пастораль! — показал, что тоже не «лыком шит», Зерендорф. — Чего насупились, господа? Имею в виду идиллическое изображение пастухов и пастушек на лоне природы, — пояснил он.
        — Не знаю, какие позиции они принимают на лоне природы.., — начал разрабатывать позиционную теорию Игнатьев, но подполковник вовремя перебил его, и стал рассказывать именно об артиллерийской позиции.
        — Думаете легко, господа, переубедить старичков -генералов, и привлечь к незнакомой для них позиции? — развеселил своего младшего субалтерн -офицера. — Граф, что я сказал смешного?
        — Я весь внимание, господин подполковник, — откусил тот от редиски. — А генералы как смолоду по -уставному привыкли, так всю жизнь этой позицией и пользуются…
        — Как -то у вас всё звучит двусмысленно… Перед боем у Вафаньгоу я просил начальника корпусной артиллерии Шишковского расположить пушки скрытно, за сопками, и оттуда вести обстрел противника. Так нет… Выслушал целую лекцию о том, что русский артиллерист от врага не прячется и сокрушает его, глядя неприятелю в глаза: «Так воевали наши деды, и так будем воевать мы. Прятать пушки категорически запрещаю, ибо это идёт в разрез с уставами. Засим, честь имею, — тактично выпроводил меня на открытый огневой рубеж.
        — Вот нашу артиллерию невидимый нам враг моментально и подавил, — разлил по стаканам вино Игнатьев. — И никто за это не ответил. Ибо действовали по устаревшему уставу… Со Штакельберга — как с гуся вода. Куропаткин его поддержал.
        — Господа, — поднял стакан подполковник. — Давайте уж лучше о женщинах!..
        Согласно пожеланию подполковника, Рубанов навестил Натали.
        — Некогда, некогда, господин поручик, работы полно, — вышла она из палатки, протирая спиртом руки. — Ну, кругом этот запах… Вы сударь, тоже спиртом протирались? — ввела в краску офицера.
        — От японцев надышался, — невпопад произнёс в оправдание. — Давайте я вам стихи Брюсова почитаю, — предложил он. — Я большой специалист по этому поэту…
        Вечером Яблочкина, вместе с другими командирами полков, вызвал генерал -майор Кашталинский, и зачитал сводку о потерях:
        — Мы потеряли 1240 человек, а японцы — около 500. Я сразу понял, что толку от этой рекогносцировки не будет, — злорадно произнёс он.
        «А вот ежели бы приказ отступать не отдал, мы бы японца победили», — подумал Яблочкин, а много позже прочёл по этому поводу воспоминания английского военного агента при армии Куроки сэра Гамильтона, который высказал своё очень твёрдое убеждение, что если бы русские войска были смело управляемы, то в любой момент, до 7 часов утра они могли прорвать японскую позицию в том или другом пункте. Но как раз в ту минуту, когда надлежало броситься в отчаянную, решительную атаку, русскими, казалось, овладела какая -то странная летаргия, как бы паралич воли.
        Если бы сэр Гамильтон знал отношение Кашталинского к порученной ему атаке, он удивился бы выдержке и чувству долга русского солдата, в котором большие начальники с самого начала кампании убивали порыв наступления и веру в успех.
        На следующий день одумавшийся полковник велел Рубанову обучать рассыпному строю и маскировке на местности весь 1?й батальон, но в наградной лист его фамилию всё равно не внёс.
        ____
        Генерал Куроки, по приказу маршала Оямы, дабы сбить у русских наступательные тенденции, атаковал бригаду генерала Гершельмана у Сихеяна и занял этот населённый пункт, открыв, таким образом, в обход левого фланга Ляоянских позиций, путь на Мукден.
        В штабе Куропаткина возникла паника, а угроза Мукдену совершенно разладила взаимоотношения между ним и Алексеевым, и так натянутые после сражения под Вафаньгоу.
        — Василий Егорович, — обратился к своему генерал -квартирмейстеру Алексеев, — будьте добры, пригласите сюда, в Мукден, генерал -адьютанта Куропаткина и чинов его штаба. Следует обсудить обстановку после оставления нами Сихеяна и, главное, убедить Алексея Николаевича перейти к активному образу действий, и самому начать наступление против 1?й японской армии. Мне кажется, даже я убеждён в этом, Куропаткин боится генерала Куроки… Ранее он заявлял мне, что даст решительный бой у Ташичао, теперь стал сомневаться и в этом, собираясь, как он выразился: «для улучшения стратегического положения Маньчжурской армии, отвести войска от Ташичао, дабы у Хайчена сосредоточить сильную группу». — Неужели этот хвалёный стратег не понимает, что потеря Ташичао повлечёт оставление нами порта Инкоу, через который японцы тут же начнут получать продовольствие для своих армий в Маньчжурии… И лишит нас последней связи через море с Порт —Артуром.
        — Евгений Иванович, кумир Куропаткина не Суворов, а Барклай -де -Толли и его стратегия отступления, до концентрации превосходящих противника сил. Он совершенно не желает бить «не числом, а умением…», — разволновался генерал -квартирмейстер Флуг. — И под стать себе подобрал штабистов. Его генерал -квартирмейстер Харкевич является известным исследователем кампании 1812 года и поддерживает Куропаткина, разделяя его точку зрения на характер военных действий с Японией.
        — Вот нам и следует его разубедить, — вздохнул Алексеев. — Хотя, на мой взгляд, это безнадёжное дело. Следует просить государя о Его высочайшем повелении командующему Маньчжурской армией: «Наступать, наступать и наступать», пока не разобьём врага, а не копить силы, отходя до Уральских гор, — вспылил наместник. — Но встретьте его с почётом, согласно статусу командующего, — напоследок распорядился он.
        Щедро сыпля искрами, усталый паровоз подтащил к мукденскому вокзалу поезд командующего.
        Оркестр грянул торжественный марш, привлекши этим любопытных кули и рикш, с удовольствием разглядывающих важно продефилировавший мимо платформы паровоз с кочегаром, шурующим лопатой у раскалённого котла.
        — Тепло, однако, солдату, — почмокали они губами, незаметно приплясывая и качая в такт музыке головами в конусных шляпах.
        Состав, между тем, двигаясь всё тише и тише, наконец, совсем остановился.
        Встречающий генерала от инфантерии Куропаткина генерал -майор Флуг, подошёл к краю платформы и, приложив к околышу белой фуражки ладонь, замер в ожидании у закрытой пока ещё двери салон -вагона.
        Шеренга солдат взяла «на караул».
        Трубачи дули щёки, выдувая марш, под который китайцы активно уже приплясывали.
        Штабные офицеры замерли…
        Но под составом что -то завизжало, заскрипело, зашипело… От гуднувшего паровоза, до последнего почтового вагона прошла скоротечная конвульсивная дрожь, поезд дрогнул и подался назад, в конце в концов, замерев.
        «Верен себе, и тут немного отступил», — сделал шаг в сторону отъехавшей двери генерал.
        Невысокий, подтянутый командующий бодро выпрыгнул из открывшейся двери, чуть не столкнув генерал -квартирмейстера и, молча пожав ему руку, пошёл вдоль шеренги встречающих офицеров, затем направился к почётному караулу.
        Оглядев китайские головы и подумав: «Каждый второй под конусом, донесение Куроки готовит», — повернул обратно.
        Паровоз в эту минуту, поднатужившись и лязгнув колёсами, потащил состав на запасную ветку, в то время, как его чисто вымытый собрат, поставил на первый путь поезд наместника.
        «Расскажу потом Евгению Ивановичу, что Куропаткин хотел поздороваться с глазевшими на него китайцами, и даже остановился перед ними», — старательно делая серьёзное лицо, наблюдал, как дородный, с окладистой бородой Алексеев, монументом стоя перед Куропаткиным, жмёт тому руку.
        Наговорив друг другу комплиментов, оба генерала проследовали в вагон наместника.
        — Садитесь в это кресло, Алексей Николаевич. Первым делом после дороги угощу вас квасом, — распорядился принести напиток.
        Пока гость с удовольствием пил квас, наместник внимательно изучал носок своего сапога.
        «Что у него там? Схема, что ли, какая?» — заинтересовался Флуг.
        — Ваше высокопревосходительство, — видя, что гость отставил вместительную фарфоровую кружку, на этот раз не с драконом, а двуглавым орлом, — официально начал наместник. — Окольным путём через Петербург, из Высочайшей телеграммы узнал, что принимать решительный бой при Ташичао, якобы, на неудобной и растянутой позиции вы признаёте нецелесообразным, но «отход наших войск последует только при переходе японцев в наступление», — пообещали вы императору. Мне же до этого обещали дать под Ташичао решительный бой, — упёрся взглядом в переносицу визави.
        — Да я и не отказываюсь от своих слов, — несколько растерялся Куропаткин. — Общее руководство войсками Южного отряда, а это 1?й и 4?й сибирские армейские корпуса, я возложил на генерал -лейтенанта Зарубаева. Он сейчас активно укрепляет позиции под Ташичао, готовясь к его обороне. Я поставил перед ним задачу: охранять территории от Ляодунского залива к востоку на 50 вёрст. И защищать Инкоу.
        — Прекрасно, Алексей Николаевич, — обрадовался главнокомандующий, — мы с начальником моего штаба, генерал -лейтенантом Жилинским, взвесив все «за» и «против», пришли к следующему выводу. Пусть Зарубаев удерживает позиции против армий Оку и Нодзу, то есть Ташичао и Инкоу, а вы войсками Восточного отряда и приданных ему 10?го и 17?го армейских корпусов, начнёте наступление против Куроки. Закуривайте, Алексей Николаевич и обдумайте моё предложение, — видя, что Куропаткин как всегда колеблется, предложил наместник.
        Взяв из портсигара на столе папиросу, тот задумчиво, отрешившись от всего, стал чиркать спичками о коробок в серебряном футляре, ломая их одну за другой.
        — Ваше высокопревосходительство! — предложил начальнику огонёк сидящий неподалёку Флуг.
        — Благодарю, Василий Егорович, — аккуратно выдохнул к потолку дым Куропаткин. — А вы что скажете, Владимир Викторович, — обратился к начальнику полевого штаба Маньчжурской армии.
        Взоры присутствующих обратились в сторону генерал -лейтенанта Сахарова.
        — Э -э -э!
        «Понятно! — мысленно усмехнулся Алексеев. — Сейчас начнёт блеять о невозможности удержания позиций…»
        Так и произошло.
        — Господа! — после вступительного «э -э -э», произнёс Сахаров. — Силы Маньчжурской армии малы, — обвёл всех взглядом. — Необходимо включить в неё 1?й армейский и 5?й сибирский корпуса… И, кроме того, просить государя прислать ещё два корпуса из европейской России.
        — Согласен, Владимир Викторович. Именно два боевых корпуса, а не этих бородатых «сражателей», что присылает… — хотел сказать: «ваш братец», но посчитав это чересчур язвительным, произнёс: — военный министр.
        Помолчав, и обидевшись в душе за брата, Сахаров тихо продолжил, ясно понимая, что обескуражит главнокомандующего и радуясь этому:
        — Потому предлагаю для улучшения стратегического положения Маньчжурской армии, отвести войска от Ташичао, дабы сосредоточить у Хайчена мощную группировку войск.
        — Всё это я уже слышал от командующего, — в гневе притопнул сапогом. — Вы разве не осознаёте, какое неблагоприятное впечатление произведёт в Петербурге наше отступление… Именно отступление… Давайте, господа, называть вещи своими именами, а не вуалировать их благозвучными словами «отвести войска». И дело не в одних только впечатлениях… Ведь наступит множество отрицательных последствий. И в отношении оказания помощи Порт —Артуру, и потеря стоящей в Инкоу канонерской лодки «Сивуч». Вы согласны со мной, господа, — насупившись, строго оглядел генералов Маньчжурской армии. Только наступать! — припечатал ладонью к столу какую -то телеграмму из Санкт —Петербурга. — Сожалею, что был недостаточно настойчив в своих требованиях. Наступать! — отмёл он возможные возражения, и вытер платком вспотевший от нервного напряжения, лоб.
        «Насколько прозорлив оказался Витте, якобы в шутку предлагая арестовать наместника и выслать его в Санкт —Петербург, — поднялся из -за стола Куропаткин и следом его генералы.
        — Вы полностью меня убедили, — с трудом скрывая раздражение, сквозь зубы процедил он. — Тотчас же выезжаю выполнять ваши указания, — пошёл к выходу из вагона, проигнорировав предстоящий обед, чем выказал протест против давления на него наместника.
        На следующий день уехал из Ляояна не в Ташичао, а в противоположную от него сторону — в Гудзяцзы, где сосредотачивался 10?й корпус, при поддержке которого Алексеев с Жилинским предлагали наступать против Куроки.
        «Оставить позиции всё равно придётся, — размышлял Куропаткин, — но при боевых столкновениях с противником, что приведёт к неоправданным жертвам», — направил с ординарцем приказ Зарубаеву, что принимает на себя руководство наступлением против Куроки, а задача Южного отряда не должна носить характера упорной обороны. И если противник развернёт значительные силы, с боем отходить на Хайчен.
        Как всегда, Куропаткину не хватало решимости, ясно поставленной задачи и твёрдости в её осуществлении.
        И хотя война тянулась уже полгода, но целью действий командующего всё ещё было сосредоточение превосходящих врага сил.
        В Мукдене он правильно определил, глядя на весёлых приплясывающих китайцев, что каждый второй из них практикует шпионский приработок.
        Ояма вовремя получил нужную информацию, и, проанализировав, на её основе заказал свою музыку…
        Дабы отвлечь внимание Куропаткина от Куроки и сохранить за собой инициативу, приказал армиям Оку и Нодзу первыми начать наступление на Ташичао.
        Согласно традиции, ранним утром, после небольшой артподготовки, японцы повели наступление на правый авангард русских, а в 9 утра атаковали и левый авангард у местечка Нандалин.
        К удивлению японцев, без мелочной опёки Куропаткина, русские оказали упорное сопротивление, и японцы были остановлены огнём наших батарей, наплевавших на устав и работавших с закрытых позиций.
        В 16 часов японцы прекратили бой, возобновив его утром следующего дня, атакой на позиции 12?го Барнаульского сибирского пехотного полка. Но вновь потерпели поражение, отброшенные на свои позиции штыками барнаульцев.
        Русская артиллерия в этот день демонстрировала чудеса меткости.
        Конный отряд Мищенко угрожал японцам обходом их правого фланга. Воодушевление русских войск от удачных боевых действий росло и крепло.
        Видя безуспешность своих усилий, в 21 час японцы прекратили бой.
        Буквально окрылённые первым серьёзным успехом за весь период компании, войска ждали утра, чтоб самим перейти в наступление…
        Но вместо этого пришёл приказ — отступать!
        Находящийся за сотню вёрст от Ташичао Куропаткин, углядел опасную тенденцию охвата Южного отряда неприятельскими войсками.
        Как потом говорили солдаты и офицеры, приказ этот имел для них действие «ушата ледяной воды», полностью сбив наступательный порыв, и сведший к нулю моральный дух и боевой успех.
        Отступление от Ташичао, после блистательно отбитых японских атак, было принято солдатами с чувством обиды и возмущения, вылившееся в разгроме станции и вокзала.
        Офицеры принципиально не препятствовали этому бунту. Они отвернулись от проезжавшего мимо Штакельберга, абсолютно не делая замечаний нижним чинам, матом выражавшим свою точку зрения по отношению к невиновному на этот раз генералу.
        Причём, находившийся здесь же со своей сотней Глеб Рубанов, поразил даже виртуозов простонародной речи — бородатых сражателей, выдав генералу всё, что о нём думает.
        «Правильно делает Алексей Николаевич, что держится подальше от передовой, — сидя в коляске, трусливо прятал голову в плечи генерал, — его бы точно камнями побили, и ищи потом для варваров гауптвахту».
        Получив донесение о бое у Ташичао и его финале, адмирал Алексеев разнёс в дребезги стол, за которым проводился военный совет, и стулом вынес вагонное окно.
        Успокоив таким народным средством нервы, запросил Куропаткина об истинных причинах отвода войск к Хайчену, телеграфировав ему, что решение начать наступление против Куроки, удостоилось Высочайшего одобрения.
        «А то и на перевалах без боя отступит», — дрожа рукой, нервно закурил папиросу.
        Вскоре пришла телеграмма от Куропаткина, приведшая наместника в дикую ярость…
        «10?й и 17?й корпуса совершенно не готовы к действиям в горах, — читал он, куря одну папиросу за другой. — Часть колёсного обоза корпусов, обращается во вьючный. Дороги плохие. Карт местности не хватает, и вследствие этого определить время перехода в наступление, пока не представляется возможным».
        «Да никогда он не перейдёт в наступление, — пришёл к выводу главнокомандующий. — Повоюет для вида, чтоб в Петербурге не ругали, и вновь отступит».
        Вскоре наместнику доложили, что Куропаткин, объехав верхом Хайченскую позицию, глубокомысленно произнёс: «Дальше этой реки, — наполеоновским жестом указал на Хайчен —Хэ, — ни шагу».
        Корреспонденты отправили героические снимки в журналы, сопроводив их не менее героическим высказыванием.
        Однако 19 июля командующий принял решение оставить и Хайчен, потому как за день до этого, маршал Ояма, прочитав в журнале мужественный наполеоновский афоризм и полюбовавшись снимком, приказал трём своим армиям перейти в наступление.
        ____
        Рубанов пока ещё не испытал на себе деяния великих мира сего и безмятежно спал, вновь увидев во сне Натали.
        Сначала откуда -то из воздуха возник абрис лица, жёлтые глаза и даже завиток на виске… Затем, увидел её… Окутанную легчайшим белым шёлком… И вновь музыка вальса… Он идёт пригласить её на танец… Но силуэт медленно -медленно растаял в дымке воздуха, оставив после себя воспоминая о жёлтых глазах… завитке волос… и музыке вальса…
        «Мне стала сниться музыка», — проснувшись, поразился Аким и вздрогнул от звука далёкого выстрела.
        Затем услышал ещё один выстрел и разрыв снаряда. А потом — ещё и ещё…
        Быстро одевшись, перекрестился на висевшую в углу палатки иконку: «Господи. Защити Натали. Не дай ей погибнуть!».
        — Вставай Зерендорф.
        — Вашбродь, японцы наступают! — просунув голову в палатку, доложил Козлов.
        — Слышу! — выбежал наружу Аким, на ходу пристёгивая шашку и глядя на красное восходящее солнце, освещающее лучами три сосны на холме.
        В ту же секунду — взрыв снаряда, и комья вывернутой земли запачкали яркую зелень сосновых лап.
        «Странный, странный мир, где соседствует красота и грязь, добро и зло», — спрыгнул в мелкий окоп на гребне сопки.
        Начала работать и наша артиллерия.
        — Игнатьев проснулся, — старательно скрывая, нет, не страх, а напряжение, — сообщил спрыгнувший в окоп Зерендорф.
        — Будь безмятежен, словно цветок лотоса у подножия храма истины, — во всю глотку прокричал Рубанов, стараясь успокоить ни столько товарища, сколько себя.
        — Слышал я эту восточную мудрость, — спокойным голосом произнёс Зерендорф, вынимая из кобуры наган. — По -японски она звучит: «Ни сы!», — не целясь, выстрелил в потомка японского мудреца, и покрутил головой по сторонам, удивляясь громогласному хохоту окружающих его бойцов.
        Веселье передалось и Рубанову. Прошло сковывающее его напряжение, и он палил из нагана, вспомнив: «Ты, брат, как придётся умирать, шути над смертью, она и не страшна будет…».
        Артиллерийский обстрел, так же неожиданно как начался — прекратился.
        Винтовочные и револьверные выстрелы после разрыва снарядов, казались шёпотом, после громкого крика.
        Аким, расстегнув ворот кителя, прищурившись, глянул на белое пышное облако, безразлично плывущее над головой: «Главное, чтоб Натали не пострадала, — подумал он, полюбовавшись тремя высокими соснами. — Бог не стал губить красоту природы, значит и с ней ничего не случится, — снял фуражку и вытер рукавом лоб. — Мадам Светозарская не одобрила бы этот жест», — прицелившись, пальнул в появившегося на склоне японца.
        — В белый свет, словно в копеечку, не пали, — крикнул он. — Целься, будто на стрельбище, — услышал, как охнул рядом Егоров и схватился за окрасившийся пурпуром лоб. — Петьку перевяжи, — велел Дришенко и замер, увидев Натали. — Ты с ума сошла… Ты что здесь делаешь? — на этот раз реально перепугался он.
        — Как и ты, выполняю свои обязанности, — ловко и профессионально быстро перевязала раненого. — Ничего страшного. Пуля прошла по касательной. Ты сам -то как? — с тревогой окинула взглядом Акима, неосознанно улыбнувшись на шутку солдата:
        — Да у Егорова, сестричка, голова как гранит. Пуля чиркнет — и пролетит.
        — Мой земляк, не стану во время боя называть его фамилию, хотел сказать: «голова как гранит — литр выпьет, не болит». — Артём, помоги сестрице раненого до перевязочного пункта довести.
        — Я не пойду! — стал отказываться Егоров. — Голову перевязали, а рана даже не болит. Спужался просто.
        — Ты с командиром «пужайся» спорить, — как можно строже произнёс Аким. — Сказано: отправляйся с сестрой на перевязку, значит — отправляйся, — увидел, что Натали оказывает помощь раненому в руку Козлову. — Знакомого что ли приветствовал, в кисть пуля попала? — Натали, забирай их обоих в медицинскую палатку, — попросил сестру милосердия. — В штыки их, ребята, — поднялся в полный рост, и выстрелил в подбежавшего со штыком наперевес японца.
        Рота с громовым «ура!», кинулась на врага.
        «Как же я уйду, а вдруг его ранят, а меня рядом нет, — перевязывала ещё одного солдата. — Вот его -то точно надо вести на перевязочный пункт… Да и Акиму спокойнее без меня станет», — попросила Козлова помочь ей довести пострадавшего.
        Бой, между тем, продолжался.
        Отборная гвардейская бригада генерала Асады, в полный рост — гвардейцы не ползают, шла в атаку на русский полк.
        Штыковая была молниеносна и яростна. Русские и японские солдаты, с криками «ура» и «банзай», с ненавистью кололи друг друга штыками, били прикладами и стреляли.
        Видя перекошенные от ненависти лица, Рубанов и сам проникся бешенством боя. С яростью размахивая дареной шашкой с павловским орлом на лезвии, забыв о страхе и смерти, рубил японских гвардейцев, хрипя, как и его солдаты «ура» и стреляя из револьвера.
        Гора трупов выросла перед окопом, и оставшиеся в живых японцы вначале медленно, а затем всё быстрее и быстрее покатились вниз.
        Атака была отбита. Наступило короткое затишье. Вновь начала работать артиллерия.
        «Три сосны по -прежнему целы, — отметил зачем -то Аким, и глянул на далеко уплывшее и закрасневшее от солнечных лучей облако. — Сколько на нём кровоточащих душ… Так. Хватит лирики. Я же не Брюсов», — настроил себя на суровый военный лад, и оглядел своих бойцов.
        Егоров, белея перевязанной головой, осматривал винтовку и щёлкал затвором. Дришенко плюнул на палец и определял им остриё штыка. Сидоров настраивал взвод на бой, велев бойцам осмотреть сумки с патронами и доложить, у кого не осталось.
        — Ребята, — вдохновлял он нижних чинов, — если что, опять японца в штыки возьмём… Не дрейфь, братцы… Как это?.. Будьте спокойны, словно капуста на огороде, растущая под самым склоном горы…
        — Что по -японовски — ни сы! — вспомнил перевод Дришенко, развеселив бойцов и Зерендорфа.
        И тут Рубанов увидел, что японские цепи крадутся в обход высоты, а многочисленные колонны, с винтовками наперевес, будто Павловский полк на параде, выходят из бобового поля и направляются к ним.
        «Сейчас корректировщик подполковника Пащенко заметит косоглазых, и наши пушкари угостят японезов шрапнелью, подумал он, — а японские цепи встретит 23?й полк».
        Через минуту так и произошло.
        Японцы залегли, спасаясь от рвущейся над головами шрапнели. Их атака захлебнулась. Напрасно офицер, размахивая длинной широкой саблей, поднимал солдат в бой.
        — Ежели Кашталинский подбросит нам хоть один батальон, глаза у япошек округлятся, — произнёс Зерендорф, поднимая винтовку одного из убитых солдат.
        Поднявшись во весь рост, он прицельно стал лупить из неё по офицеру.
        — Не пойму, как Витька Дубасов по флюгеру попал? — не отвлекаясь от занимательного дела, буркнул он Акиму.
        Командир наступающего японского полка с любопытством разглядывал русского смельчака в бинокль:
        — В окопах русские офицеры, демонстрируя храбрость, любят стоять во весь рост… Они не понимают, что обнаруживают не только себя, но и своих солдат. Нанесите -ка по ним артиллерийский удар, — попросил стоящего рядом командира батареи, полковник.
        Над головами роты стали рваться японские шимозы.
        Так и не попав в офицера, Зерендорф пригнулся, отбросив винтовку и достав револьвер.
        Где -то сбоку они услышали «банзай», то обошедшие сопку японцы заставили отступить солдат 23?го полка. Те оставили часть окопов, отойдя вниз по сопке.
        Генерал -лейтенанту Келлеру доложили об отходе полка, когда командир японской дивизии Мацуда приказал подвести на захваченные позиции пушки, и сосредоточить огонь по новым позициям 23?го полка, и по батарее Пащенко, которая теперь оказалась в зоне видимости японских артиллеристов.
        Келлер с ординарцем поспешили в 23?й полк. Каменистая, извилистая, широкая тропа шла по роще, мимо кумирни и столетних дубов, уткнувшись, как раз, в батарею Пащенко.
        Расположившиеся над ними орудия врага, прямой наводкой били по русским пушкам.
        Игнатьев, сбросив китель и став к орудию вместо убитого наводчика, стрелял сам.
        Над батареей беспрерывно рвались шимозы, поражая оставшуюся в живых прислугу.
        — Молодцом, молодцом подпоручик, — бесстрашно стоял под обстрелом генерал, не почувствовав даже, как над головой разорвался снаряд, осыпав его шрапнелью.
        Игнатьев и ординарец бросились к генералу, но он уже не дышал.
        Пащенко кричал в телефонную трубку о случившемся, но в штабе дивизии ему сначала не поверили, подумав, что ослышались, а затем начальник артиллерии приказал снимать батарею и увозить в тыл.
        Само собой, вместе с убитым генералом.
        «А может, только раненым?» — надеялся Кашталинский, выхватив у начальника артиллерии трубку.
        — Выносите всех раненых и отходите с перевала, — в растерянности заорал он. — Ведь оставить раненых на поле боя такой же позор, как бросить пушки или утерять знамя.
        Алексей Григорьевич знал это не хуже генерала.
        23?й полк, не выдержав натиска врага, отступил с новых позиций, оголив фланг 11?го стрелкового полка, которому тоже пришлось с боем отступить.
        К тому же полковник Яблочкин получил приказ генерал -майора Кашталинского, отходить на Лянданьсанскую позицию, что находилась всего в 30 верстах от Ляояна.
        Полк терял людей от артобстрела и винтовочного огня противника.
        «Как там Натали? — переживал Рубанов. — Лазарет с ранеными должны вывезти в первую очередь».
        «Господи! Спаси и сохрани Акима», — шагая рядом с двуколкой мимо кумирни, шептала Натали.
        Раненый в двуколке стонал от боли, и она, как могла, успокаивала его, отвлекаясь от боя и на время забыв о Рубанове.
        Яблочкин, отводя полк, приказал роте Зозулевского прикрывать отход.
        «Самая лучшая рота полка, — подумал Владимир Александрович. — Всех представлю к наградам».
        — Рубанов, мы остаёмся в заслоне.
        — Приказ ясен, Тимофей Исидорович. Лечь костьми, но спасти полк.
        — Что за пессимизм, Аким Максимович, главное, дать возможность лазарету подальше уехать, чтоб обстрелу не подвергнуться, — грамотно вдохновил поручика Зозулевский.
        — Будем стоять до последнего, — скрипнул зубами Рубанов.
        — Вот стоять -то как раз и не следует. За камушками укройтесь, и палите по супостату, — распорядился капитан.
        — Медведь обязан сразить дракона, — перебрав в уме русские сказки и японские притчи, пришёл к выводу Аким.
        — Вставить ему нефритовый стержень по самые бобы.., — попытался поднять боевой дух Зерендорф.
        Но нижние чины ничего не поняли про бобы и стержень…
        — Братцы, ни сы! — вдохновил и морально поддержал солдат унтер -офицер Сидоров.
        На этот раз всё было понятно.
        — Будем спокойны, как капуста на грядке, — уверил взводного царя Дришенко.
        Расположимся кочанами за деревьями и валунами, — поддержал его старый солдат Егорша.
        Японцы решили перегруппироваться и подтянуть резервы для решающего броска. Они ни сном, ни духом не ведали, так как за деревьями не пританцовывали китайские соглядатаи в конусных шляпах, что русские войска, в большинстве своём, оставили перевал.
        И только через два часа, обстреляв на совесть пустые позиции 11?го полка, бросились в атаку.
        1?я рота открыла ответный огонь, медленно скатываясь по склону сопки. Взвод из полуроты Рубанова, расположившись в роще у кумирни, прикрывал отход остатков роты.
        За рощей Аким увидел крутой, заросший кустами и выгоревшей травой спуск в небольшое ущелье, по которому и повёл взвод, рассчитав, что рота благополучно спустилась с перевала и присоединилась к полку.
        Обнаружив пустые позиции русских, выдохшиеся за время боя японцы, активно преследовать отступающего врага не стали.
        Помогая легкораненым, и неся на носилках из толстых веток двух тяжёлых, остатки взвода, пройдя полверсты по ущелью, вышли к пологому распадку, из которого попали на пустую выбитую дорогу. И уже в темноте, не делая привал, медленно направились на соединение с полком.
        Утром Аким обнял плачущую Натали.
        — Что, что случилось? Неужели Козлов от раны скончался? — вопросил он, точно зная, что ефрейтор жив, и надеясь, что девушка плачет от страха за него.
        — Час назад узнала из обрывка газеты, что второго июля умер Антон Павлович Чехов, — залилась горючими слезами. — А ещё твою лилию потеряла при отступлении, — рыдала она от счастья, что видит его живым.
        — У -у -уф! — выдохнул воздух Аким, пока не придав значения смерти классика. И даже цинично произнёс: — Главное, Брюсов жив! А кувшинку ещё подарю.
        — Как тебе не совестно, — рыдала она, но уже не столь горько, услышав про кувшинку. — Хотя Антон Павлович тоже шутил, написано в статье, — вытерла глаза и высморкалась в платок, достав из кармана огрызок газеты: «Окончательно поправлюсь, — за две недели до смерти говорил он, — когда умру».
        — А твой отец сказал: «Смейся над смертью, она и не страшна будет». — Может он и Чехову это когда посоветовал?
        — Да не встречался он с Антоном Павловичем… И о, ужас! Великого русского писателя везли в Россию из германского города Баденвейлера, где он скончался, в вагоне с надписью «устрицы». Это насмешка над нашим писателем.
        — А я полагаю, что немцы лишены чувства юмора, но зато весьма практичны… По нашим генералам это вижу, а Зерендорф только по фамилии, ганс. В устричном вагоне везли из -за холодильной установки. Или льда натащили…
        Они не знали, что несколько дней назад, 15 июля, в абсолютно мирной, европейской России, убит министр внутренних дел Вячеслав Константинович Плеве.
        ____
        Боевая организация эсеров, несколько месяцев следила за всеми передвижениями министра.
        В летний июльский полдень, солидный иностранец в шикарном сером костюме с искрой и в широкополой шляпе, мода на которую ещё не дошла с туманных берегов Альбиона до России, дефилировал по Невскому, держа в одной руке тросточку с серебряным набалдашником, а другой слегка придерживая даму в модном красном манто и с громадным страусовым пером на шляпе.
        Пройдя Невский, парочка свернула на Фонтанку.
        — Дора Владимировна, глядите ради Бога, веселее, ибо фланируете по столице с прекрасным молодым человеком, к тому же не каким -то там русаком, а англичанином, что подтверждает паспорт, — с улыбкой повернувшись к даме, произнёс Савинков. — А вот и наш разносчик табачных изделий, — с трудом скрыв радость, кивнул головой на бредущего навстречу лоточника в засаленном пиджачишке, мятом картузе и стоптанных сапогах, давно забывших о смазке.
        Всё это убожество прикрывал белый фартук и лоток на ремне.
        — А вот папиросы высший сорт, — тенором зачастил Каляев, профессионально предлагая красочные коробки с папиросами: «Герой «Белый генерал», «Суворов» и «Дюшес». — Покупай, дядя, не пожалеешь, — оглянулся на проезжающего в коляске пристава. — А вот карточки с крейсером «Варяг»… Открытки с героями Чемульпо. Виды Порт —Артура, — покосившись на проехавшего пристава, не ухарски -разбитным, а нормальным уже голосом произнёс: — Ненавижу войну, но распространяю лубочные военные открытки… До того уже вжился в образ, что и ночью в уме барыш подсчитываю, грустя об убытках.
        — Иван Платонович, друг ты мой разъединственный, я ведь тоже внимательно слежу за вестями из парламента Англии, и интересуюсь ценами на шерсть, — достав трубку, повертел её в руке. — А Дора Бриллиант из магазинов не вылезает, платья покупая, — хохотнул он.
        — Уж лучше платья покупать, чем кажинный день, дядя.., — вновь перешёл на ухарский тон, заметив проходящего мимо городового, козырнувшего Савинкову.
        Тот, поправив галстук с бриллиантовой запонкой, выбрал виды Порт —Артура.
        — А мне папиросы «Дюшес», — чуть хрипловато произнесла женщина.
        — И чего дальше? — поинтересовался Савинков у товарища, когда городовой удалился на приличное расстояние.
        — Места на улице все откуплены. Торговцы орут — кто ты такой, паря, и какого чёрта тута делаешь… Раз чуть в полицию не угодил, ибо сильно и нецензурно отбрёхивался с помощью кулаков. Да пошли они, — независимо уставился на шествующего мимо них сурового лоточника в чёрном пиджаке, белой косоворотке и смазных сапогах. Лицензия о продаже вразнос у меня выправлена в полицейском участке, — заметил, как вытянулся далеко ушедший городовой, а мимо них пронеслась, сверкая мытыми блестящими спицами лаковая карета с гербом, запряжённая вороными рысаками.
        Рядом мчались на велосипедах филёры, а за ней — полиция в пролётках.
        — Он! — зашептал Каляев. — Его выезд ни с каким другим не спутаешь. Толстый кучер с рыжей бородой. Рядом с ним переодетый лакеем филёр. Белые спицы, гнутые большие подножки, узкие крылья, — проверился и, ничего подозрительного не заметив, продолжил: — у кареты два фонаря, чистые, блестящие стёкла, и в упряжи — белые вожжи… Я скоро чокнусь от этой кареты, и вместо благородной Шлиссельбургской крепости стану обживать какой -нибудь вульгарный жёлтый домик, — вызвал вымученную улыбку на лице барышни. — Ночью разбуди, и без запинки назову высоту кареты, ширину, подножки, спицы, вожжи, фонари, козлы, оси и опишу всех министерских филёров, сыщиков и охранников… Борис Викторович. Пора уже… Маршрут нам известен. Сейчас он выезжает на доклад каждый четверг.
        — Не спеши, Иван Платонович. 18 марта нам тоже было всё известно… Однако из -за досадного недоразумения покушение провалилось, — расплатился с ним, и предложил даме руку. — Я поговорю с Азефом, — шепнул на прощанье.
        — Что за недоразумение? — поинтересовалась спутница. — Если, конечно, не секрет.
        — Ну, какой от вас, милая Дора Владимировна, дорогая моя содержанка, — пошутил над ней, — может быть секрет.
        — Иногда, милый Борис Викторович, мне хочется убить не только Плеве, но и вас.
        — Если это поможет рассеять тысячелетнюю еврейскую грусть, развеселит и доставит радость — всегда к вашим услугам, дорогая Дорочка.
        — Нет, после Плеве, я точно вами займусь, — вспыхнула она. — Однако, внимательно слушаю, сэр.
        — Мы наизусть выучили маршрут министра и расставили боевиков. Покотилов, с двумя бомбами, должен был совершить первое нападение, — почувствовал, как вздрогнула женская рука. — В его задачу входило встретить Плеве на набережной Фонтанки у дома Штиглица. Боришанский с двумя бомбами, занимал место ближе к Неве, у Рыбного переулка. Сазонов с бомбой под фартуком пролётки, становился у подъезда департамента полиции, лицом к Неве. С другой стороны подъезда, ближе к Пантелеймоновской, стоял Мацеевский. Они у нас работали под извозчиков. На цепном мосту находился Каляев. Казалось бы, учли всё… Кроме маленькой детали, — заинтересовал он женщину и замолчал до тех пор, пока она не потрясла его за локоть. — Извини, задумался. Согласно плану, Сазонов занял позицию лицом к Неве, чтоб видеть набережную и Мацеевского, но возбудил насмешки других извозчиков… А ты знаешь, какие насмешки у русских людей… Один мат -перемат. Сейчас Каляев это на себе испытывает, — жалостно помахал тросточкой.
        — В чём причина насмешек? — удивилась женщина.
        — А -а -а! Вот тут собака -то и зарылась…
        — Какая собака? — вновь удивилась та.
        — Русская дворняга, не еврейский шпиц.
        — Твои дни сочтены! Не будь я Дора Бриллиант, — сухо улыбнулась напарница.
        — Из длинного ряда пролёток с извозчиками, Сазонов выделялся тем, что один стоял лицом к Неве. Тогда как остальные расположились к Неве крупами, а лицом в противоположную сторону, к цирку. Эти насмешки и боязнь обратить на себя внимание полиции, заставили его поставить лошадь, как и все остальные. В результате чего, Плеве оказался ему невидим и быстро проехал мимо, оставшись в живых, так как Егор Сергеевич замешкался, и не успел метнуть бомбу. Следующая попытка вновь провалилась, о чём вы знаете не хуже меня. Ведь 31 марта в Северной гостинице, при изготовлении бомбы, Покотилов, ваш жених, погиб от взрыва… К тому же был уничтожен весь запас динамита. Поэтому мы сейчас и не спешим, дабы учесть все мелочи. К тому же недавно приняли в боевую организацию новых членов: Дулебова и Сикорского. А к ним следует ещё присмотреться…
        — Борис Викторович, — просительно глянула на Савинкова женщина, — у меня к вам одна просьба… Поставьте меня метальщицей…
        «Чёрт бы побрал эти белые ночи, — на конспиративной квартире Азеф собирал боевиков, чтоб обсудить последние детали и распределить обязанности или роли, как он их называл. — Вся жизнь театр, — думал он, а люди в ней — актёры… Если бы я выдал бомбистов, то получил бы от Лопухина огромные деньги… Но всё равно не столько, что отвалил мне этот банкир -еврей, возмущённый погромами в Российской империи, которые осуществляются, по его понятию, с ведома и по указанию Плеве. К тому же наша кошерная пресса, исподволь как -то, сумела убедить обывателя, что в русско -японской войне виноват тоже Плеве. Распространяют слухи, будто слышали от министра, которому по секрету доверила тайну великая княгиня, как Плеве на банкете произнёс: «Нам нужна маленькая победоносная война, которая заткнёт рот революционерам». Слово — это страшная сила», — зевнув, пошёл открывать дверь прибывшим боевикам, пропустив в квартиру Сазонова, Каляева, Савинкова и вновь принятых членов боевой организации.
        — Прежде всего, — гнусавым хриплым голосом начал он, не предложив гостям даже чаю, — мы отомстим этому фону, которому даём кличку «Каин», за томящегося в Шлиссельбургской крепости нашего товарища Гершуни: «Хотя там самое ему место, если здраво рассудить. Следовало побольше денежек мне отчислять… А теперь я сам — руководитель Б О, — покрутил огромной головой на толстой шее, удовлетворённо почмокав вывернутыми губами. — Мысли, надеюсь, они читать не умеют», — внимательно оглядел присутствующих: — Предлагаю следующее, — посмаковал в уме слово «убийство», подержал его на толстых губах, и затем с удовольствием произнёс: — УБИЙСТВО совершим на улице, по дороге на Балтийский вокзал. Метальщиков хватит и четверых. Бомбисты пойдут цепочкой по пути кареты. Первый её пропустит, отрезав отступление, второй бросает в неё бомбу. Третий вступит в игру, если бомба не разорвётся… Так как они имеют свойство взрываться когда не надо, а когда надо — в лучшем случае, набьют на теле жертвы шишку, ну и испугают, конечно… Четвёртый остаётся в резерве.
        — Следует обсудить, Евно Фишелевич, кому какой номер достанется… Как на охоте, — тихим, спокойным, без малейшего волнения голосом произнёс Савинков и заставил вздрогнуть даже Азефа, поглядев на него утонувшим в бесконечности мирозданья взором.
        «Глянул, словно кинжал воткнул.., — стараясь скрыть неприятную дрожь, подумал руководитель операции. — Думал, что только у меня такой взгляд… Пора его к Гершуни на постой отправлять…».
        — Евно Фишелевич, — продолжил Савинков, мимолётно подумав: «Чего он там всё губами жуёт… Словно мысли не в голове, а во рту» — хочу довести до вас и товарищей просьбу Доры Владимировны. Она намеревается сама убить Плеве.
        — Нет! — сразу отрезал Азеф. — Женщина идёт мстить за погибшего любимого: «В чём, конечно, тоже Плеве виноват», — язвительно надул губы. — В этом деле требуется холодный расчёт и ясная голова. Что совершенно отсутствует у любящей женщины. Она может сорвать операцию, взорвав, в лучшем случае, велосипедиста.
        — Фридриха Гартмана, — подсказал Каляев, вызвав подозрительный взгляд Азефа, — это главный телохранитель Плеве, — уточнил он.
        «Что -то слишком много знает», — задумчиво пожевал губами шеф Б О.
        — Предлагаю себя вторым номером, — докончил Каляев, на что Азеф благосклонно выпятил губы и усталым, бесцветным голосом произнёс:
        — На кандидатуры Каляева и Сазонова согласен. Третьим будет Боришанский, четвёртым — один из новеньких, Сикорский. Главная роль отводится Сазонову, — не терпящим возражений, суровым уже тоном произнёс он, перестав жевать губы. — Отныне, станем называть его «Авель». Диспозицию намечаю следующую: Дулебов встанет у Технологического института по Загородному проспекту. Мацеевский со своей пролёткой расположится на Обводном канале… Эти двое для подстраховки. Основные силы: Боришанский, Сазонов, Каляев и Сикорский пройдут по Английскому проспекту и Дровяной улице к Обводному каналу и, повернув по нему мимо Балтийского и Варшавского вокзалов, выйдут навстречу Плеве на Измайловский проспект. Время рассчитаете так, — повернулся к Савинкову, — что при спокойной ходьбе встретите Плеве на Измайловском между Обводным и 1?й ротой. Ты, Борис Викторович — старший, и отвечаешь за операцию, — поднялся он, дав понять, что совещание закончено, и пора действовать.
        Утром 15 июля, в садике церкви Покрова на Садовой, карету министра ждали Савинков и четверо метальщиков.
        Сазонов, он же Авель, немного волнуясь, объяснял Сикорскому, как в случае надобности утопить бомбу.
        Боришанский, не слушая наставлений, задумчиво сидел на лавочке.
        Каляев, подойдя к церкви и сняв фуражку, крестился, шепча молитву.
        Савинков, в чёрном костюме и начищенных чёрных ботинках, курил чёрную трубку, опершись на ограду, и поглядывал то по сторонам, то на церковь, то на приятелей.
        Плеве проснулся в хорошем настроении, но не сумел, как ни старался, вспомнить сон: «А ведь что -то же снилось», — напряг память, но, усмехнувшись, мысленно махнул рукой на эти бабские заморочки.
        Выпил крепкий, прекрасно приготовленный кофе. Затем камердинер ловко побрил его прекрасной бритвой Роджерса, и помог надеть вицмундир.
        Ленту с орденом министр одевать не захотел: «И так прекрасно выгляжу», — подшутил над собой, причесав встопорщившиеся седые усы и пригладив волосы.
        — Поторопи, братец, кучера, — добродушно буркнул камердинеру, даже в мыслях не держа, что именно сегодня на него готовится покушение, и этот день может стать последним.
        — Скорее, скорее Никифор, — тормошил министерского кучера камердинер. — Барин уже готов, а ты всё возишься, — подгонял осматривающего карету Филиппова, одетого в зелёный кафтан с подложенным задом и белые перчатки.
        — Отвяжись, без тебя знаю, — влез на козлы с колеса. — Отпускай, — велел двум конюхам, державшим под уздцы вороных, в нетерпении бивших копытами, рысаков.
        Натянув белые вожжи, осадил застоявшихся коней, и солидным ходом, звеня прикреплёнными к кафтану медалями, выехал за ворота, на Фонтанку.
        — Тпр -р -р-у! — рыкнул коням, натянув вожжи.
        Сзади пристраивались экипажи с полицейскими. Рядом — велосипедисты.
        — Ну что ты, Фридрих, вечно тычешься колесом в карету, лак пачкаешь, — гудел с козел телохранителю. — Огрею когда -нибудь кнутом, и левольверт достать не успеешь, — добродушно ворчал Филиппов.
        — Мне за велосипед столько медалей не нацепили, сколько тебе за карету, — подтрунил над кучером Гартман, но велосипед отодвинул.
        — Ах ты, чёрт! — выругался тот, но прикусил язык, заметив вышедшего министра.
        Ровно в 9 часов 30 минут, полным ходом, карета пошла от департамента по Фонтанке.
        — Пора, — достав луковку часов и раскрыв крышку, произнёс Савинков.
        Боевики друг за другом, держа обговорённую дистанцию в 40 шагов, пошли по Садовой, Английскому проспекту, мимо вокзалов, на Измайловский.
        В 9 часов 45 минут со стороны Вознесенского проспекта показалась карета, которую размашистым бегом несли рысаки.
        Сазонов подобрался, сосредоточившись, и поднял 12-ти фунтовую бомбу к плечу: «Чего уж теперь скрываться».
        За ним, держа под мышкой «адскую машину», шёл Каляев, жалея в душе быстро крутящего педали велосипедиста и бородатого кучера в медалях.
        В эту минуту со стороны «Варшавской гостиницы», тоже на полном скаку, вылетела пролётка с выпучившим глаза, и чего -то кричащим извозчику, офицером.
        — Куды прёшь, бестолочь, — вывернул от столкновения карету Филиппов, в крутом повороте ушибив министра о дверцу.
        «Вот они, неучтенные мелочи, которые могут спутать игру», — сжимая бомбу, Каляев замер, глядя, как его друг, подняв над головой снаряд, что есть силы бросает его в карету и падает, сбитый велосипедистом, а следом взрывная волна накрывает обоих.
        «Вот и всё! — мысленно перекрестился он, медленно отступая назад. — Был человек, и нет человека, — сам не понял, о ком подумал. О своём товарище или о Плеве. — Мир сошёл с ума… На это раз АВЕЛЬ УБИЛ КАИНА…».
        ____
        Дежурному генерал -адьютанту Гессе телефонировал об убийстве министра, директор департамента полиции Лопухин.
        Широко перекрестившись, генерал -адъютант направился к государю.
        — Ваше величество… Всю страну постигло горе… Произошло покушение на министра внутренних дел, и он погиб от взрыва, — вновь перекрестился сановник. — Смерть оказалась мгновенной.
        Николай, на минуту закрыв глаза, дабы не показать своих чувств генералу, вспомнил разорванное тело своего деда, и, тяжело вздохнув и сжав зубы, тоже перекрестился на икону.
        — Царице пока не сообщайте, — распорядился он. — Она ждёт ребёнка и волнение ей противопоказано.
        Склонив голову, Гессе продолжил:
        — Убит кучер и ранены семь человек, в том числе командир роты Семёновского полка капитан Цвецинский. Причём у офицера тяжёлое ранение, — добавил генерал -адъютант.
        — В лице Плеве я потерял друга и незаменимого министра внутренних дел. Строго Господь посещает нас своим гневом, — с трудом скрывал обрушившееся горе Николай. — В такое короткое время потерял двух столь преданных людей. Сипягин… И вот теперь — Плеве, — тяжело сел в кресло, закрыв лицо ладонью. — А вы съездите в Петербург и вместе с директором департамента разберитесь в бумагах покойного, — отослал генерал -адьютанта, чтоб хоть немного побыть одному.
        Затем поднялся и, взяв ружьё, вышел в парк, окружающий Александровский дворец, где больше часа, с яростью палил по воронам…
        О чём думал в эти минуты, не сознался даже жене…
        ____
        Генерал Куропаткин, сидя за рабочим столом в своём вагоне, усердно сочинял доклад императору, излагая, почему Маньчжурская армия отступает с одной позиции на другую.
        Несмотря на то, что в количественном составе армия не уступала японцам, командующий начал доклад с превосходства сил противника. Затем, подумав, признал за ними целый ворох преимуществ, куда вошли и лучшая подготовка, и приспособленность к обстановке войны, многочисленная горная артиллерия, вьючный обоз и более лёгкая солдатская ноша, высокий подъём духа и энергичное, умелое командование ими. Поставил подпись и прочёл написанное, не сообразив даже, что во всех этих японских преимуществах, виноват лично он.
        А на новое предложение главнокомандующего перейти в наступление, ответил, что силы Восточного отряда ослаблены и нужны подкрепления из России. Как минимум, ещё два корпуса. К тому же с 20?го июля наступил сезон дождей, застав Восточный отряд на Лянданьсанской позиции.
        Вместо убитого Келлера, руководить 3?м сибирским корпусом Куропаткин назначил генерал -лейтенанта Иванова.
        Двухнедельные тропические ливни дали отдых японским и русским войскам.
        Лишь генерал -адъютант Алексеев не давал отдохнуть Куропаткину, на этот раз, требуя помочь Артуру, коли не хочет громить барона Куроки.
        1?го августа он сообщил командующему, что Стессель ждёт помощи от Маньчжурской армии, так как положение крепости после занятия японцами Волчьих гор и Дагушаня значительно ухудшилось. И потому нельзя ли Южному отряду перейти хотя бы в демонстративное наступление к Хайчену.
        «И я с ним согласен, — телеграфировал Алексеев. — Ежели не Восточный, то пусть Южный отряд повоюет…».
        Генерал Куропаткин, подумав, отписал главнокомандующему, что повторять Вафаньгоу нежелательно, а оно легко повторится, если мы двинем войска на юг, даже до Хайчена… А просьбу Стесселя приписал нервическому его состоянию: «Волчьи горы потерял, и заохал, как баба… Я перевалы отдал врагу, и то не ною, а готовлюсь к сражению под Ляояном, где обязан разгромить Ояму».
        12 вёрстная Лянданьсанская позиция была велика для 3?го корпуса, куда входила дивизия Кашталинского. К тому же гористая местность затрудняла полкам взаимную поддержку, а сложная система сопок и лощин давала возможность противнику скрытно подойти.
        Но всё это напрягало генерал -лейтенанта Иванова, а не поручиков Рубанова и Зерендорфа.
        Они уже пообвыкли к действиям в горах, и нервировало их нечто другое, а именно, отсутствие вина или, даже, ханшина, дабы обмыть полученные за предыдущий бой ордена Святого Станислава 3?й степени с мечами и бантом.
        С другой стороны Акима радовало, что Натали вместе с лазаретом, перевели в тыловой город Ляоян.
        «Там, слава Богу, намного безопаснее, — любовался красным эмалевым крестиком с раздвоенными концами. Вглядывался в золотых двуглавых орлов под короной между сторонами креста, и в венок по центру, с двумя латинскими буквами «С». — Вот и первый орден, украсивший мою грудь… Натали особенно понравится, что таким же орденом, без банта и мечей, конечно, в 1900 году «за отличное усердие и особые труды по должности попечителя Талежского сельского училища», награждён Антон Павлович Чехов, как сообщил, вручая награду, полковник Яблочкин. А я больше горжусь, что боевым Станиславом за проявленную храбрость «в деле при Валерик», наградили поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Юрьевича Лермонтова».
        Пару дней отдохнув и немного обустроившись в бытовом плане, солдаты нехотя, с ленцой, ковыряли окопы, с уверенностью зная, что скоро вновь придётся отступать. С гораздо большей энергией они бегали в близлежащую деревушку за ханшином.
        Но желающих приобрести напиток было в разы больше, чем производителей и продавцов. К тому же часть жителей покинула родные места, перебравшись подальше от назревающих боёв.
        Потому -то употребляли в основном чай, кипевший на дымных гаоляновых кострах в прокопчённых вёдрах.
        — Как надоели эти дожди, — прихлёбывая из обжигающей пальцы кружки, лениво рассуждал Зерендорф, уютно полулёжа на сыром гаоляне, накрытом привезённым из Бодуна полушубком. — Аким, чего не пьёшь напиток, в насмешку именуемый чаем, — хмыкнул, побултыхав в кружке буро -сине -малиновую жидкость.
        — Из -за этой горячей субстанции, что ты иронично определил как чай, солдатские массы всю сопку загадили… Военные инженеры, конечно, довольны — враги станут скользить и падать…Но офицерам -то каково? Ведь сколько раз Петьке Егорову говорил: «Отмывай ведро после синьки»… — Так нет. Ещё китайской дряни туда добавит для цветности…
        — Да он в голову раненый, какой с бедолаги спрос? — лениво зевнул Зерендорф. — А во всём ты виноват, — упрекнул приятеля: «Я употребляю только жидкую синьку «Идеал»», — визгливым, бабским голосом передразнил Рубанова. — Вот и сбылся тост.
        Аким недовольно засопел на своём пучке гаоляна:
        — Тебе хоть рубаху с мундиром выкрасили. А мне Егорша лишь обещает… Неделю уже. Козлов на руку ссылается. Видно, упросил санитара как следует перевязать… Повязка такой толщины, словно под ней не рука, а нога выросла.
        — Всё может быть, — уселся Зерендорф, отложив кружку. — Мы не знаем последствий химической смеси, которую с утра до ночи лакаем, — стал рассуждать он.
        — Последствия по всей роще, что на сопке растёт.
        — И опять -таки следует во всём искать положительный штрих… Насаждениям -то полезно. И у тебя белая кожа, а на мою погляди, — расстегнул ворот, продемонстрировав синюю грудь утопленника.
        — Да, это не «Идеал», это китайская синька «Смерть дракона», — загыгыкал Рубанов.
        — Про такие тяготы армейской службы нам в ПВУ не говорили. Хотя я и принял синий окрас, но мой Сидоров всё равно молодец, несмотря на то, что ногу подвернул.
        — Ага! На Козлова равняется! — вновь загыгыкал Аким.
        — … Кому -то поручил рубахи с кителем выкрасить… Заботится, — не слушал товарища Зерендорф.
        — Во, чёрт, под ногами целая лужа натекла, — поднялся Аким, набросив на плечи шинель. Пока настрой появился, пойду Егоршу заставлю рубахи с френчиком выкрасить, — выбрался из палатки.
        «Как раз и дождь перестал», — привычно козырнул Яблочкину в аляпистом, зелёно -красном мундире, но с орденами на груди:
        — Владимир Александрович, где это вы такой прекрасный краситель достали? — поинтересовался у начальства.
        — У Зозулевского спроси, — хмыкнул полковник, а за ним и Рубанов, с интересом разглядывая подошедшего к ним капитана в разноцветном сине -зелёно -чёрном кителе.
        — Ваш денщик, господин капитан, сапожной ваксы в краситель явно переложил, с видом знатока прокомментировал форму начальника Аким. — Спасибо, великого князя Николая Николаевича рядом нет.
        Или Драгомирова, — увеличил генеральский список Яблочкин, проследовав дальше.
        Обойдя ловко маневрирующего на костылях унтер -офицера Сидорова, Рубанов остановился неподалёку от костра с кипящим над ним ведром, и сидящими в кружок солдатами.
        Егорша, держа в руках замусоленную брошюру, из которой нижние чины надёргали листов для самокруток, читал остатки книжки:
        — Во -первых, наипаче всего должны дети отца -матерь в великой чести держать, — строго оглядел дымившего махрой Дришенко. — Когда родители о чём -либо спросят, отвечать тотчас… И сначала сказать: что изволите, государь батюшко… Уразумел, Артёмка, как должон Гришке -косому, тьфу, тятьке своему отвечать, — послюнявив палец, перелистнул страницу: «Всегда время проводи в делах благочестивых, а празден не бывай», — продолжил чтение.
        — А это к тебе относится. Да сидите, не вставайте, — махнул не подумавшим даже оторвать задницы от гаоляна, нижним чинам. — Чего читаешь? — полюбопытствовал Аким: «Неужели и сюда мадам Светозарская добралась?»
        «Юности честное зерцало», — ответил Дришенко.
        — А что в ведре? — сурово вопросил Рубанов.
        — Так это, вашбродь, одёжу вашенскую собрался красить, — выкрутился солдат, подбросив в костёр охапку гаоляна.
        После разборок, внимательно глядя под ноги, Рубанов целый час бродил по роще, разглядывая японские позиции, от которых тянуло гаоляновым дымом, и слабо светили огни костров.
        Устав, присел на серый с прозеленью валун, и отчего -то ярко вспомнил Рубановку, задохнувшись от неожиданного счастья.
        «Чему радуюсь? — поразился он. — Сижу на краю земли. В любой момент могут убить, а я радуюсь», — улыбнулся, вспомнив Натали и её слёзы по поводу потерянной кувшинки.
        Ранним августовским утром, Аким, после традиционной прогулки в рощицу, сидел на сером с прозеленью валуне, запахнувшись в шинель, ибо китель, по словам Егорши, не один краситель, в синьку его ети, не берёт. Любуясь нереальной красоты картиной вершин сопок, островками выглядывающих из тумана, вдруг услышал в лагере какие -то крики.
        «Синьку, что ли, привезли, — хмыкнул он. — Не успею нынче восходом полюбоваться», — направился в сторону бивака, разглядев в дымке тумана унтера Сидорова, прыгающего на здоровой ноге, и ловко орудующего костылём против норовящего огреть его прикладом, солдата.
        — Ефимов, ты что ли? — вспомнил безалаберного часового 145?го Новочеркасского полка.
        — Так точно! — привычно вытянулся солдат, тут же заработав по хребту костылём.
        — Отставить, — рявкнул Рубанов. — Вот с кого следует брать пример по части дисциплины, — проглотил последний слог, ибо из тумана, собственной персоной, вынырнул Дубасов. — Говорил мне ротный: «Не пей на ночь много ханшина!» — попал в объятья друга.
        — Сопка с сопкой не сходится, а товарищ с товарищем.., — мял в объятьях Акима. — А я брата твоего позавчера встретил. О каких -то деньгах тужит, — выпустил друга из тисков своих рук.
        — Виктор, да какими судьбами ты здесь? — всё не мог придти в себя от удивления Аким.
        — Полкан приказал с группой охотников на разведку сходить… И территорию врага сфотографировать. Но, похоже, не туда попал. Чёрт в этих сопках, и то не разберётся… Да и карты толковой нет. Аким, а тебя что, разжаловали? — внимательно оглядел друга. — Что -то неважнецки выглядишь. И белый китель о твою шинель испачкал.
        — Ничего, повоюешь месяц -другой, и тоже так выглядеть станешь, — повёл друга в палатку, по пути расспрашивая про Петербург.
        В палатке застали одетого по форме Зерендорфа, собирающегося идти к своей полуроте.
        — Витька-а, — опешил Зерендорф и, обняв, стал колошматить по спине товарища.
        — Погоди -ка, — отстранился от него Дубасов. — Это что за интермедия в Буффе? Сиреневый китель с орденом, — склонившись, чуть не понюхал Станислава. — Клюква на шашке и третья звёздочка на погонах…
        — Ха! — встал в позу купца Калашникова, после победного удара, Зерендорф. — Мы здесь воюем, а не в Питере прохлаждаемся… Вот царь -батюшка и жалует воителей своих.
        — Рубанов, и у тебя такие же награды и чин? — с неприличествующей офицеру завистью, поинтересовался Дубасов.
        — Никак нет. Я уже полковник.
        — Петька-а. Ефимо -о -в, — высунув голову из палатки, заорал Дубасов. — Тащи спирт и фотографический аппарат, — велел подбежавшему денщику. — Стой! И Федьку Кужелева сюда веди.
        Потом пили спирт и ожидали восхода солнца, чтоб увековечить себя для вечности.
        Вскоре к компании присоединился и Зозулевский.
        Потрясённые офицеры 11?го восточно -сибирского полка узнали от прибывших, что в царской семье 30 июля появился на свет Наследник Цесаревич Алексей Николаевич.
        — Об этом мы вчера в Ляояне услышали, — рассказывал Дубасов.
        — Пушки палили и водки налили, — срифмовал Кужелев.
        В обед прозвучал сигнал трубача, созывающего полк на построение.
        Солнце поднялось, ветер разогнал тучи и полк во всей серо -буро -малиновой красе и рыжих сапогах — вакса закончилась, предстал перед приехавшим сообщить благую весть Кашталинским.
        Морщась от невзрачного вида солдат и офицеров, тот сообщил перед строем о рождении у царской четы наследника, и распорядился выдать нижним чинам порцию водки, за неимением коей, они получили двойную порцию ханшина.
        Недовольных не было.
        Представители 145?го Новочеркасского разумно растворились в зарослях гаоляна, уйдя в разведку.
        Вечером они появились, притащив пленённого японца, который, правда, оказался не солдатом, а вездесущим кули.
        Со словами «ибена пау -пау», нахватавшиеся от офицеров неприличных выражений солдаты, принимая ужасно воинственные позы, под руководством Петра Ефимова фотографировались на долгую память с японцем, предварительно накачав того ханшином.
        — Ну -ка, улий, возьми винтовку и замахнись на меня прикладом, — грозно выставил перед собой боевой костыль унтер -офицер Сидоров, выпятив навстречу злобному врагу георгиевскую грудь.
        Но «вражина», употребивший лошадиную дозу зелья, всем сердцем полюбил своих поработителей, и нужной для дела злобы не выказывал.
        — Зубы, зубищи скаль, кулище, — настаивал Егоров, обороняясь винтовкой со штыком.
        — Ну ты, кулик, чего дремлешь, — протянул японцу дубину Козлов, якобы загораживаясь от удара перебинтованной рукой и целя ногой в промежность супостата.
        Правда, от этих упражнений, после ханшина, он не устоял, и грохнулся наземь, ужасно рассмешив грозного кули.
        Пока тот скалился, выставив огромные зубищи и опершись на дрыну, с ним успел сфоткаться Дришенко, намахиваясь на врага выпрошенной у Зерендорфа шашкой.
        После этого кули отрубился, и Дубасов поднял его за шкирку, дабы отнести в палатку. В другой руке он держал шашку Зерендорфа с красным темляком. Так его и запечатлел для истории денщик Петька Ефимов.
        — Кстати, господа, — уже прощаясь, вспомнил Дубасов. — В Ляояне встретил Ольгу, одетую в форму сестры милосердия. Особо поговорить времени не было, но узнал, что она сейчас — в одном из полевых госпиталей Ляояна. А прибыла туда на санитарном поезде, что снарядила на свои средства певица Анастасия Вяльцева. Помните, в Буфе слушали.
        — Вяльцева с концертом сюда приехала? — затаили дыхание Рубанов с Зерендорфом, пропустив мимо ушей об Ольге.
        — Как шепнула по секрету известная вам сестрица, у певицы здесь ранило жениха, офицера одного из лейб -гвардейских полков. Некоего Бискупского… Не слышали о таком?
        И на неопределённое пожатие плечами, продолжил:
        — Я тоже. Словом, как всегда и во всём, определённо замешана любовь. Ольга весьма похорошела, и стала намного проще, коли соизволила со мной побеседовать, — распрощался с друзьями. — А по чинам и наградам, я вас непременно догоню, — уже издалека выкрикнул он.
        Через несколько дней от полковника Яблочкина узнали, что в конце июля 1?я Тихоокеанская эскадра — так недавно переименовали Порт —Артурскую, под командой адмирала Витгефта двинулась во Владивосток.
        — Где -то в 150 верстах от крепости, её нагнали японские корабли, и завязался практически первый, большой эскадренный бой. Как говорят в штабе дивизии, а они узнали из газет, японские и русские суда сильно пострадали от огня. Адмирал Того хотел было прекратить преследование наших кораблей, как снаряд попал в рубку флагманского броненосца «Цесаревич», и разорвал адмирала Витгефта, — оглядел слушателей. — По выражению Фридриха Второго: «Миром правит Его величество случай»… Началась такая же неразбериха, как и у нас, после смерти генерала Келлера. И эскадра вернулась в Порт —Артур.
        — Ну почему нам так не везёт в этой войне? — высказал общее мнение офицеров капитан Зозулевский.
        К 10 августа, после активной и не совсем цензурной ругани, Аким сумел вернуть от Егорши крашеные вещи, но одеть их сразу не решился, хотя и прикрепил к кителю орден.
        «Шинель бы сполоснуть, — размечтался он, — но я и к зиме её не выручу. А наивный мой батюшка мечтает, чтоб мужики мост оправили… Может, к середине века и сладят…», — развеселился он и, махнув рукой, нарядился в сиреневую рубаху и непонятного серо -сине -зелёного цвета, китель.
        С утра 11?го, когда Рубанов только собрался навестить рощу, на склоне сопки разорвался первый снаряд, и после началось, по выражению Егорши, натуральное светопреставление.
        — За грехи твои Бог наказывает, за окрас моей формы, — осудил земляка Аким, прыгая в окоп.
        После артобстрела, как и положено, в бой пошла японская гвардия.
        — Старые знакомцы, — стреляла пачками рота, а после штыками сбила с сопки противника.
        — Патроны зря не тратить, — охрип от крика Рубанов, — прицельную стрельбу вести.
        — Хасегава своим гвардейцам из резерва подмогу шлёт, — перекрикивая гул вновь начавшегося артобстрела, завопил Зерендорф. — Позиция у нас шик -блеск, — пальнул в кого -то из револьвера, — по склону сопки мелкие скалы натыканы, камней кучи навалены, что поток с гребня принёс, рвы, ущелье… О -о -о! По нему -то к нам незваные гости топают… Сидоров, что там насчёт хладнокровия? — ещё раз выстрелил в сторону противника.
        — Мы, вашбродь, хладнокровны и несгибаемы, как посев чумизы у рощи раздумья, — поднял боевой дух нижних чинов и командиров взводный унтер -офицер, от гигантского умственного напряжения целясь в противника из костыля, а не винтовки.
        Увидя это, взвод просто взвыл от восторга, удивив офицеров плотной и точной стрельбой.
        Земля под ногами гвардейцев Хасегавы превращалась в дуршлаг, и они залегли, прячась за камнями и укрываясь за невысокими скалами.
        — Нам сверху их видно как на ладони у дьявола, — позавидовал литературной славе унтер -офицера Зерендорф.
        — Ребята, главное быть спокойными, как бамбуковый стержень в капусте, — вновь победил его в конкурсе поэтической философии Сидоров.
        Рота капитана Зозулевского, да и он сам, давно так не веселились.
        Но, согласно примете, лишнее веселье не к добру.
        Как и в прошлые разы, где -то кого -то японцы обошли, и стали угрожать флангам.
        13 августа, великолепно сражавшийся 11?й восточно -сибирский стрелковый полк получил команду генерал -майора Кашталинского, нет, не отступать, а отходить на новые позиции.
        Да ещё, как нарочно, заморосил мелкий дождь, постепенно перешедший во вполне приличный ливень.
        Горечь отступления Рубанову скрасили метаморфозы кителя, каждый час меняющего цвет.
        Зозулевский даже поинтересовался, откуда это у поручика столько мундиров.
        До подножия сопки он отступал в серо -зелёном, как любимый его валун.
        По узкой скользкой дороге, запруженной войсками, шёл уже в сине -чёрном: «Гуталин проступил», — объяснил себе цветовую гамму.
        Полк нагнал медленный, усталый обоз, и обошёл его по кромке разбитой дороги и по целине, утопая по колено в грязи. Солдаты спотыкались о сломанные колёса, оглобли, передки и другие части повозок.
        Вечером, перед сном, Аким поразился весёленькому, голубому окрасу кителя, с вкраплениями бирюзово -янтарного тона, перемежающегося дымом и пламенем Наваринского боя, как у Чичикова, но подробности запамятовал, здраво рассудив, что при встрече спросит у Натали.
        А когда утром надевал чуть просохший мундир, тот оказался полосатым в клеточку, цвета кофе с молоком. Причём в одних клеточках находилось кофе, а в других молоко, и будто бы туда солдат Егорша щедро добавил мёда с вишнёвым вареньем.
        «Одно радует, что весь гуталин Егорша на рубашку истратил, с горестной сосредоточенностью одевался он.
        На этот раз с самого утра пекло и жарило, словно на кухне офицерского собрания в мирное время.
        Грязь мигом высохла, уютно облепив сапоги, так как с вечера их не почистили в расчёте на утренний дождь.
        Солдаты расстегнули пегие, крашеные рубахи, у кого, конечно, оставались на них пуговицы, и шумным цыганским табором, гремя флягами и котелками на поясе, тащились по дороге к земле обетованной — Ляояну.
        Солнце к обеду раскалилось не на шутку. Воздух стал сизым от жары и пыли.
        Хотя грязь и оббилась с солдатских сапог, но их наполнила стопудовая тяжесть зноя.
        Да ещё безалаберно скатанная шинель через плечо, неподъёмная винтовка, вещевой мешок, а у кого и два — обозу нет доверия — пушка стрельнет, до Владивостока, с перепугу, ускачут.
        — Сейчас бы ливень, — мечтал Егоров.
        — Или речку с ледяной водой в брод перейти, чтоб ноги остудить, — высказал свою точку зрения Дришенко. — А с Рубановкой Волга рядом… Купайся сколько хочешь, — полк втянулся в необъятное море гаолянового поля.
        — Вот, оказывается, ад как выглядит. Зря в детстве карточки на рынке не купил, — еле переставляя ноги и раздвигая пораненными руками гибкие, упругие, толстенные стебли, Аким медленно пробирался вперёд.
        — А мы думали, на дороге жара, — слабым голосом проверещал солдат Егорша. — Пошто в мои -то года эти мученья, — завёл старую песню.
        — За грехи видать, дядька Егор.
        — За мост? — с огромной бочкой желчи в интонации, поинтересовался тот.
        — Никак нет, господин старый солдат. Кузнец денежку тебе дал на штоф пшеничной, а ты её в одну харю выдул, не поперхнулся, а обчеству набрехал, что расколол…
        — Откедова знаешь? — и вовсе вспотел от звона расколотых нервов Егорша.
        — Вот тебя при жизни черти и жарят в гаоляне… И весь полк по твоей милости страдает… Кроме хромоногого взводного. Сумел на двуколке медбратской пристроиться, — раздвигал ободранной ладонью крепкие, неподдающиеся стебли, Дришенко. Потом придавливал ногой и делал следующий шаг. — Иди за мной, всё полегче грехи нести будет, — поддержал земляка.
        Истомлённая гаоляном рота, молча уже, пробивалась сквозь заросли, оставляя позади упавших в изнеможении товарищей. Сил помогать им не осталось.
        «Не раненые чай, отдохнут и сами выберутся», — рассуждали самые выносливые, оставляя за спиной пылающую жаровню гаоляна, и падали без сил, отойдя от неё на несколько десятков шагов.
        Немного очухавшись, скидывали тяжкий груз жарких сапоги, и блаженно лежали на ветерке, раскинув в стороны руки -ноги.
        Придя в себя, совестились, направляясь в ад гаоляна, вытаскивать упавших товарищей.
        — Вот сейчас порцию водки дай — даже нюхать не стану, — как ему показалось, немного оправдал себя в глазах земляка, Егорша.
        Но к вечеру своё мнение кардинально изменил — ночь -то прохладная.
        15 августа войска расположились на Ляоянских позициях.
        Всё! Дальше не шагу! — было общее мнение.
        — Лучше японезов в гаолян загнать, чем самим там греться, — озвучил мысли 1-ой роты Козлов.
        — А мне пондравилось, — чувствуя вину перед товарищами, рассуждал Егорша. — Во -первых, спину прогрел, а то крючить уже от дождей начало, — загнул палец.
        Согнув другой, долго думал ещё о каком -нибудь плюсе, перебирая в уме уйму различных вариантов, но через несколько минут распрямил ладонь и козырнул капитану Зозулевскому, чем весьма удивил офицера.
        11?й восточно -сибирский стрелковый полк занял неглубокие окопы на невысокой сопке, в семи верстах к югу от Ляояна.
        — Как всегда, толковой карты нет, — возмущался простуженным, с хрипотцой голосом Зерендорф.
        — А вот эта, четырёхвёрстная — тебе не карта? — тоже возмущённым баском гудел Зозулевский. — А ежели чего не ясно, меня спрашивайте, — поднял свой командирский авторитет.
        — На правом фланге, что за гора? — тут же захрипел Зерендорф, расположившись с биноклем на макушке сопки.
        — Гора Муетунь! Что, в Ляояне никогда не были? По диспозиции, как Яблочкин объяснял, а ему — Кашталинский, высота прозывается «Кулак». Ибо народ наш, от нижнего чина и до генерала, благородный первый слог норовит изменить на китайское «Ху», в результате чего получается непотребство, а не гора, — опустил бинокль капитан. — Ещё вопросы есть, господа офицеры?
        — Конечно, — встрял Рубанов. — Мы какой протяжённости участок обороняем?
        — Вообще, господа, от горы Ху… Прости Господи. От высоты «Кулак» и полотна железной дороги, территория относится к правому участку. Вся позиция протянулась вокруг Ляояна на 20 вёрст. Правый участок, протяжённостью 5 вёрст, занимает 1?й Сибирский корпус Штакельберга. Левее, на так называемой Цофантуньской позиции стоит наш, 3?й сибирский корпус. Под углом к нам — 10?й армейский корпус. Правый фланг обеспечивается конным отрядом Мищенко. Можешь съездить и должок брату вернуть, — улыбнулся Зозулевский.
        — Обойдётся, — сходу отверг предложение командира Аким. — Однако, вечерком, если лошадку дадите, съезжу, — передумал он.
        — Плохо одно, — задумчиво произнёс капитан. — Наш корпус разбросан на отдельных сопках, не имеющих огневой связи. Да ещё этот гаолян перед нами. Всего на четыреста шагов вытоптали. А сколько в нём японцев прячется — одному богу известно… Вот потому и получается Муетунь с китайским слогом, — закончил он теорию, и пригнулся от разрыва шимозы. — Заметили нас косоглазые. Пошли -ка в укрытие.
        Вечером, ужиная в офицерской палатке, с обратной от врага стороны сопки, Зерендорф надтреснуто ворчал:
        — Весь день покоя нет от обстрела. Укрепления здесь такие же позорные, как на берегу реки Ялу.
        — Ха! — хотел засмеяться, но поперхнулся чаем капитан. — Все инженеры одинаковые, — прокашлявшись, произнёс он. — Здесь подвязался военным инженером полковник Величко. Главный авторитет среди всех военных инженеров Маньчжурской армии. Яблочкин поинтересовался у него ранней весной, когда Величко начал возводить укрепления, чего это окопы неглубокие, и гаолян в десяти шагах от них начинается… Гений строительства фортификационных сооружений, довёл до его сведения, что полковникам, хотя бы и генштаба, совершенно не дано, в силу своего ума, постичь великие мудрости инженерного искусства… Правда, по его приказу, гурты монгольского скота под управлением китайцев, затоптали гаолян шагов на триста — четыреста от окопов.
        После ужина, выпросив у Тимофея Исидоровича невысокого, мохнатого конька, по штату положенного командирам рот, отправился на правый фланг искать бригаду Мищенко. Ехал спокойно. Правый фланг, почему -то, японцы не обстреливали.
        Неподалёку от горы, среди костров и палаток, с помощью скуластого казака, неожиданно быстро отыскал брата.
        Тот сидел у костра в окружении поющих казаков, и ловко музицировал на балалайке.
        Прерывать концерт старший брат не решился и, вместе со всеми, хлопал в ладоши, поддерживая четырёх пляшущих казаков. Остальные ещё и свистели.
        «Ба-а, а главный свистун -то — партизан Фигнер… Ишь, губами дребезжит, соловей -разбойник. И щупленького офицерика, что рядом с ним ногой притопывает, тоже раньше видел… Ну, конечно. В Красносельском лагере он на Фигнере в отхожее место ездил», — рассмеялся от приятных воспоминаний.
        — Рубано -о -в! — заметив его, во всю партизанскую глотку заблажил Фигнер. — Какими судьбами? — расставив руки, пошёл обниматься.
        — И много, много радости, казаку он принё -ё -с, — стренькал на балалайке Глеб, прежде чем обнять брата.
        — Такой взрослый, а всё в сказки веришь, — разочаровал его Аким.
        — Знакомься, поручик Ковзик Кирилл Фомич, — представил щупленького офицерика Фигнер.
        — Повезло тебе с наездником в юности, — вогнал его в краску Аким. — Лёгонький, — заметил, как расплылся в улыбке от приятных воспоминаний худосочный Ковзик.
        — Так имя моё с греческого переводится как «господин».
        — Помню. Преподаватель истории в гимназии любил, когда чеколдыкнет, имена переводить. А второй вариант — барчонок, — чем -то смутил Кирилла Фомича, что было свойственно инфантерии по отношению к кавалерии.
        — Гы -гы, бочонок, — ржанул партизан, вспомнив, что и он потом всласть покатался на своём «племяннике».
        — Ну что стоите, маньчжурские волки, гостя угощать думаете? — как -то незаметно взял руководство в свои пехотные руки Аким.
        Встреча закончилась поздним вечером. Компания пришла к однозначному выводу, что будущее сражение — награда за терпение и унижение отступлений. Армия ждёт боя и верит в победу.
        Не успел Аким преклонить тяжёлую, но довольную голову на сноп гаоляна в своей палатке, как его разбудили разрывы снарядов.
        «Проклятые япошки… Они поспать когда -нибудь дадут?» — довольно бодро поднялся с импровизированной лежанки.
        — Подъё -ё -м, пьянчуга муетуньский с китайским слогом, — целеустремлённо цеплял шашку Зерендорф.
        — У тебя уже и голос нормальный, — одарил друга комплиментом Аким.
        — Вашими молитвами, сударь… Будто с Бодуна приехал, — ехидно, но с огромной долей зависти хмыкнул он.
        — Господа, вы почему не в строю? — заглянул в палатку капитан. — А ты, Рубанов, больше конягу не получишь.
        — Тимофей Исидорович, никак меринка не разбудишь после вчерашнего? — управился с шашкой Зерендорф, выбираясь из палатки.
        «Сам ты — меринок», — хотел сказать капитан, но сдержался перед боем, чтоб не накаркать поручику неприятность.
        — Это Григорий, элементарная человеческая зависть… Стыдно русскому офицеру завидовать лошади, — развеселил Зозулевского Аким. — Ну, выпил лошадиную порция коник, — не обращая внимания на разрывы, направились к окопу не гребне сопки.
        — Яблочкин сказал, что целый полк узкоглазых решил нарваться на неприятности от команды наших охотников и батальона 23?го полка. Слышите, попали под раздачу подарков, — чуть пригнувшись, ротный побежал к месту своей дислокации в окопе.
        — Японская артиллерия из муетуньцев хмель выбивает, — направил бинокль в сторону горы Зерендорф.
        — Да Глебу наплевать, — тоже поднял к глазам бинокль Аким. — Он ещё на балалайке наяривает, — согласно теории капитана Бутенёва, пошутил над смертью, пригнув голову от близкого разрыва и свиста шрапнели.
        Наступило короткое затишье, и из гаоляна показались японские цепи.
        — Не спеши, ребята, подпустим поближе, — вынул из кобуры револьвер Рубанов.
        — Чего подпускать -то, думаешь, они ханшин похмелиться несут, — пальнул в сторону врага Зерендорф. — Ну вот, бутылку разбил, — выстрелил ещё раз.
        С криком «банзай» и со штыками наперевес японцы бросились в атаку.
        — Пли! — скомандовал Аким, прицельно стреляя из револьвера.
        — Землю легли понюхать, — перезарядив винтовку, палил по японцам Сидоров.
        — По своей привычке, японцы между корпусами ударили, — в короткую минуту затишья, сообщил поручикам Зозулевский. — А мы — молодцы. Не только держимся, но и сдачи даём, — порадовался он, вновь побежав на своё место, заметив, что японцы пошли в атаку.
        На этот раз их удар был вялым, и, получив отпор, цепь откатилась в гаолян.
        — Выдохлись. Теперь зубы им посчитаем, — выронив винтовку, приложил ладонь к плечу Дришенко. — Ранили, черти, — удивлённо произнёс он.
        — Санитар! Медбрат проспиртованный, куда запропастился? — заорал Рубанов, подгоняя ползущего к ним санитара. — Да не меня, Артёма задело, — указал на сцепившего от боли зубы, солдата.
        — Хорошо, погода нежаркая и пасмурная, — подчеркнул положительный штрих августовского дня Зерендорф.
        — Да вечер уже, какая, к чёрту, жара? — вытирая лоб серым от пыли и пота платком, сорванным от команд голосом, просипел Зозулевский, устало брякнувшись рядом с поручиками на дно копа. — Вы и здесь не расстаётесь, однокашники, — с уважением оглядел молодых офицеров.
        — Выгодная позиция, — стал оправдываться Зерендорф. — Слева полурота Акима, справа — моя. А мы посерёдке.
        — Да я ничего против не имею. Вестовой от полковника прибегал. Мы кругом устояли… И солдаты наши бодры, в отличие от японских. Наш боевой дух сегодня выше. Враг это чувствует. И убитых у них больше… Раненых в тыл отправили? — закурил, и, не слушая ответ, который и так знал, продолжил: — Многие отказываются уходить, пока бой не кончится. Настоящие орлы! — отправился на свой командный пункт.
        Сообщая вечером 17 августа штабу соседнего, 10?го корпуса о результатах боя, о том, что все атаки отбиты, командир 3?го сибирского корпуса генерал -лейтенант Иванов произнёс:
        — Потери есть, но бодрость духа огромная… Все убеждены, что никогда не отступим.
        Беспрерывные атаки в этот день никого не смущали и не вызывали страха.
        Лишь вечером, после боя, раненые направились в лазарет.
        Натали удивлялась, перевязывая солдат и слушая их рассказы. Обычно они говорили, что всё. Хана! Дела плохи, как никогда… Все до одного офицеры убиты… Солдаты, почитай, все пропали… Неприятеля — видимо -невидимо… И против него не устоять…
        — Бред раненого ёжика, — отвечал на это старший доктор, успокаивая сестру милосердия. — А повышенная взвинченность раненых давно описана медициной.
        На этот раз они поражали её своим спокойствием и уверенностью в победе:
        «Это ничего, что меня ранило, — говорил один, — наших там ещё много осталось»…
        «Не отдадим Ляоян», — то ли ей, то ли себе внушал другой.
        «Шалишь, не отступим», — грозил кулаком невидимому противнику третий.
        Тяжелораненый солдат -артиллерист, которого занесли в медицинскую палатку на носилках, поведал, что когда батарею захотели заменить другой, потому как большая часть прислуги погибла, мы все возмутились, морщась от боли, рассказал солдат:
        «Не надо, умрём, но не уйдём отсюда… Пожертвуем жизнью за Матушку —Россию».
        Ночью он умер, и Натали поразило спокойное лицо его. И даже показалось, что солдат улыбается.
        Старший доктор, выпив мензурку чистого спирта, вытирая слезящиеся глаза, произнёс:
        — Наталья Константиновна… Такого подъёма духа в эту войну я ещё не наблюдал… Верю, что мы не отступим…
        Вечером хлынул ливень, остудив два враждующих лагеря.
        Канонада постепенно стихла.
        По мнению русских генералов, офицеров и нижних чинов, бой закончился с нашим моральным и боевым превосходством.
        Лишь в штабе Маньчжурской армии имелись сомнения по этому поводу. Штабные чины упорно скрипели перьями, производя на свет приказы и распоряжения по наводке мостов на Тайдзыхе, по отправке в тыл обозов, и на всякий случай выявляли на картах пути отхода корпусов на новые позиции. Не писались лишь диспозиции о наступлении.
        Японские войска, в первый раз за месяцы войны, были полностью вымотаны и деморализованы.
        Маршал Ояма в этот вечер собрал военный совет, и выслушивал пессимистические заявления командующих армиями Оку и Нодзу о невозможности продолжать наступление из -за огромной убыли в войсках и катастрофической нехватки патронов и снарядов.
        Только командир 1-ой армии Куроки не потерял присутствия духа и уговаривал Оку и Нодзу лишь один завтрашний день продержаться на позициях… Не наступать, об этом речь даже не шла… А беспокоить русские корпуса огнём и имитацией наступления.
        Сам он принял решение и был поддержан маршалом Оямой, этой ночью начать переправу на правый берег Сайдзыхе, и нанести удар с фланга, так как русские этих ударов отражать не умеют.
        — У Куропаткина в резерве два корпуса. От тебя ничего не останется… Только загубишь солдат, — пугали барона Оку и Нодзу.
        Но Куроки стоял на своём.
        Хотя японцев учили воевать немецкие советники, но его кумиром был русский военачальник Суворов, небольшой медальон с портретом коего он свято хранил на груди.
        Перед любым сражением он молился не богам, а доставал медальон с портретом и просил победы у него. Он отгонял предательские мысли, но точно знал, когда Бог призовёт и спросит его, кого он уважал при жизни сильнее — Микадо или Суворова… Ответит — Суворова!
        И хотя река вздулась от дождей, ускорив течение, хотя бушует ливень и стоит непролазная грязь, Суворов поможет ему.
        А ведь главное для человека — уверенность в своих силах!
        И неважно, из каких духовных источников он черпает эту уверенность…
        У командующего Маньчжурской армией уверенности на победу в душе не было…
        А лишь бесконечные сомнения… сомнения… сомнения…
        Утром 18?го, маршал Ояма отдал приказ обозам «второго разряда» отойти на один переход к югу.
        Генерал -адъютант Куропаткин распорядился отвести тыловые части и склады к Мукдену.
        Боевые офицеры, прибывшие по своим делам в Ляоян, с недоумением наблюдали за суетой у штабных сереньких домиков.
        «Куда, интересно, намылились эти штабные крысы?» — разглядывали суетящихся тыловиков, по жёлтым кантам определяя почтовых чиновников, по голубым — казначейских, по красным — интендантов.
        «Судя по тому, что воинственно гремят путающимися под ногами шашками, и вооружены револьверами, готовятся в наступление…
        Офицеры ещё не знали, что за ночь через Тайдзыхе, в брод, переправилась 12?я японская дивизия. Вслед за ней, несмотря на ливень, перешла на правый берег бригада 2-ой дивизии и начали переправляться артиллерия и кавалерия.
        Сбросить их обратно в реку и уничтожить, было делом нетрудным — был бы приказ.
        Но его -то как раз и не было, хотя переправу наблюдал весь 17?й корпус.
        «Видать, командиры ждут, чтоб их поболе переправилось, а потом разом и разгромим», — рассуждали солдаты.
        Идея атаки обескровленного противника после удачного вчерашнего боя, была в сердце каждого русского воина.
        К тому же ранним утром выяснилось, что перед фронтом 10?го корпуса японцы отступили.
        — Разрешите двигаться вперёд, — просил у командира корпуса Случевского генерал Васильев.
        Корпусной запросил Куропаткина.
        Тот отказал!
        Но ещё до получения этого отказа, генерал Васильев, кумиром у которого тоже был Суворов, занял две деревни, рассеял японцев артогнём и намеревался гнать их дальше, внеся панику в ряды неприятеля. Однако генерал -лейтенант Случевский его одёрнул, сообщив, что задуманное им движение вперёд нежелательно — ослабляет силы корпуса и удлиняет позицию.
        При нежелании наступать, всегда можно найти убедительную причину.
        Куропаткин приказал строптивому генералу, чтоб неповадно вперёд переть было, выделить в резерв командующего большую часть войск.
        — Это нужно для предстоящих активных действий, — подсластил пилюлю Случевский.
        Активные же действия заключались в том, что 17?й корпус наблюдал, как уже средь бела дня армия Куроки переправляется на правый берег.
        — Да что там Куропаткин? — вопрошали командира корпуса не просто офицеры, а командиры дивизий.
        — Готовится к удару, — отвечал им генерал.
        А чем ещё можно прикрыть преступное бездействие? Лишь высокими, дающими надежду, словами.
        Войска Оку и Нодзу, дабы русские не отвлеклись на Куроки, начали беспокоить их не густым артобстрелом и редкими атаками.
        «Мы устоим! Не отступим! — говорили на позициях. — Но пора бы и наступать!»
        Уверенность в победе этим днём была необычайная!!!
        Войска уже знали, что часть японцев переправилась на другой берег. Но там 17?й армейский и 5?й сибирский.
        Что для них эти полторы дивизии с немногочисленной артиллерией. А наша задача — двигаться вперёд!
        Но у Куропаткина в голове зрели свои, генштабовские мысли. А в душе, как всегда, гнездилась неуверенность. И кумиром его был не Суворов, а Барклай де Толли. Но самое главное, из своего командного вагона он не видел удивительный порыв к победе. Удивительную духовную силу войск, при которой можно бить и побеждать врага не числом, а умением…
        И когда командир дивизии 17?го корпуса просил своего корпусного дать разрешение энергичным ударом сбросить врага в реку и перейти в наступление… Из штаба пришло распоряжение «Стоять на месте, дабы преждевременным ударом не нарушить планов командующего».
        К огромному сожалению, солдаты для Куропаткина были не чудо -богатыри, а бездушные сабли и винтовки. А главную роль играл не какой -то там неуловимый боевой дух, а количество боевых единиц, в пропорции к японским.
        Солдат — это боевая единица, а не человек с душой, мыслями и сердцем.
        Вот Куропаткин и высчитывал в своём вагоне количество и пропорции, и рисовал замысловатые схемы, мелочно опекая боевых генералов, и уничтожая любую разумную инициативу.
        Он — голова! Они — вооружённые руки…
        Инициатива губительна.
        Пока чертились схемы и диспозиции, японцы вылезли на берег, встряхнулись, поудивлялись, что живы и их никто не трогает… И принялись наводить мосты и переправлять армейскую артиллерию.
        К вечеру, положение 1-ой армии Куроки, до глубины души удивлённого затишьем, стало прочным.
        Теперь Куропаткин, сидя в вагоне, стал размышлять, оставить против Куроки заслон и основными силами ударить против Нодзу и Оку… Или, наоборот, оставив там минимум войск, основными ударить на Куроки.
        И снова думал и рисовал академические схемы.
        «Суворов бы за это время, десять раз разбил бы меня, а затем и две другие армии», — поражался генерал Куроки, активно укрепляя свои позиции.
        11?й полк, без труда и малыми жертвами отбив все атаки японцев, ждал команды идти в наступление. Вся русская армия ждала этого приказа.
        Но наступил вечер жаркого дня, а приказа наступать не поступило.
        День вновь закончился буйной грозой.
        Японские атаки прекратились.
        — Ну, теперь лупанём косоглазых, — уверенно произнёс Сидоров. — Я правильно говорю, мужики? — обратился за поддержкой к взводу.
        — Да кто б сомневался, Левонтий, — загудел взвод.
        — У них уже и патроны закончились. Одна злость осталась, — загыгыкал Дришенко. — Давеча япошка прицелился в меня — щёлк, а пуль и нема… А я уже мысленно с Рубановкой попрощался…
        — И с тятькой косоглазым, — поддержал тему старый рубановский солдат. Сколько бы нам с твоим отцом потом за тебя пить пришлось.
        — Так этот япош, дядька Егор, булыжом в меня запустил. Да больно так, гад, по коленке попал. А пока на одной ноге скакал, убежал скотина, — развеселил взвод.
        — Ты уже думал у Сидорова костыль на десять порций водки сменять, — опять встрял его земляк.
        — Да я бы и за пять отдал, — с надеждой почесал кадык унтер 1-ой роты, оглянувшись на прибежавшего от командира полка Козлова.
        — Где капитан? Приказ от полковника принёс.
        — Вот оно, ребята, и наступление, — обрадовался Рубанов.
        — Ура-а! — торжествовали солдаты, глядя на медленно бредущего к ним хмурого Зозулевского.
        — Господин капитан, нашу роту первой в атаку посылают? — приветственно замахал ротному начальству Зерендорф.
        — Посылают! — скрипнул зубами капитан. — На ту сторону реки Тайдзыхе.
        — Против Куроки? Да там два корпуса стоят. Шутить изволите, Тимофей Исидорович, — улыбнулся Рубанов, но глядя на капитана, понял, что он не шутит, и улыбка перешла в оскал бешенства. — Эти генштабисты! — замолчал, тяжело дыша и окидывая взглядом окруживших их солдат.
        — Вы офицер, и должны без рассуждений выполнять приказы вышестоящего начальства, — сухо, едва сдерживая ярость, произнёс капитан.
        Аким понял, что ярость эта относится ни к нему, а к тем, у кого на плечах генеральские погоны.
        — Капитан, чего вы копаетесь, — на маленьком монгольском коньке возник перед окопами сам Яблочкин. — Собирайте манатки, и в путь, — тяжело слез с мохнатого конька и подошёл к офицерам. — Ничего не понимаю, господа, — развёл руками. — Но пришёл приказ от Кашталинского. Наш и 10?й корпус, за ночь, должны переправиться на правый берег.
        — Я не знаю, как солдатам в глаза глядеть, господин полковник, — тихо, с надрывом в голосе, не сказал, а прошептал Зозулевский.
        — Вы не кисейная барышня, капитан, и извольте выполнять приказ вышестоящих начальников, — кулём взгромоздясь на лошадку, поехал портить настроение соседнему батальону.
        — Опять отходим, — насквозь вымокший от дождя, медленно переставляя ноги в непролазной грязи, брёл к переправе Рубанов.
        — Два дня держались, — тащились следом солдаты, — зачем же отступать?
        — Григорий, это не война. Это — пародия на неё! Русские так не воюют, — поравнялся он с Зерендорфом, и, снизив голос, продолжил: — Веришь, я бы своей рукой сейчас пристрелил Куропаткина, — повертел головой — не слышат ли его нижние чины. — Зачем мы сюда приехали, бросив Петербург и гвардию?
        — Многие скажут, что зарабатывать ордена, — насупившись, произнёс Зерендорф.
        — Врага бить приехали! — заорал Рубанов, — но быстро взял себя в руки. — А ордена — дело побочное и даже второстепенное… Побеждать мы приехали… Сражения выигрывать… Как во всю русскую историю… Никогда наша армия такого позора не испытывала, — глянул на друга и не понял, слёзы текут по его лицу, или капли дождя.
        Солдаты не балагурили, как всегда, а молча месили грязь, ёжась от проливного дождя.
        — Даже поужинать не успели, — услышал Аким чей -то злой голос. — Ни пивши, ни евши… Скорей отступать… А то как бы не опоздать… Японцы -то жрут, поди, — узнал по голосу Дришенко. — А у нас вечерняя прогулка.
        — Ты прав, — глухо произнёс Зерендорф, обернувшись к Акиму. — Только погибнуть остаётся, чтоб позор смыть…
        — Не погибнуть, а победить, — испугался за друга Рубанов.
        Утром русские войска, оставив против Оку и Нодзу, 4?й сибирский корпус генерала Зарубаева, переправились на правый берег.
        Последним, по возведённому сапёрами дощатому мосту, прошёл хромоногий солдат 10?го корпуса ведя на верёвке упирающегося осла.
        — Даже скотиняка, и та отступать не хочет, — ворчал он. — А значит, она умнее наших генералов…
        При свете восходящего солнца Аким оглядел свою полуроту, и не узнал вчерашних бодрых, весёлых и бравых солдат.
        Перед ним плелись морально разбитые и опустошённые бледные призраки.
        — Рубанов, что у вас за строй? — тихо подъехал на изнурённой лошадке полковник Яблочкин. — Солдя -я -ты, — сделал язвительное ударение на букву «я». — Не воины, а сражатели! — слез с лошадки. — Чётче шаг. Ать -два. Ать -два, — стал подбадривать нижних чинов.
        — Да пошёл ты! — взъярился старый солдат Егорша, сдёргивая с плеча винтовку.
        И столько ненависти увидел в его усталых глазах полковник, что безропотно взобрался на лошадку, и, опустив голову, поехал дальше, не подумав даже возмутиться.
        — Что случилось? — подошёл Зозулевский.
        — Полковника послали, — как о чём -то само собой разумеющимся, со вздохом доложил Рубанов.
        Восприняв это как неуместную шутку, капитан, достав карту -четырёхвёрстку, начал объяснять диспозицию:
        — Сегодня собираемся вот здесь. Завтра сближаемся. Послезавтра, 21?го, наносим долгожданный удар, — хлопнул по плечу поручика. — Совсем ты, Рубанов, спёкся, — попробовал подбодрить офицера. — Всё равно мы их когда -нибудь победим!..
        На следующий день началось то, что в диспозиции обозначалось, как сближение.
        До Куропаткина дипломатично довели мнение армии, и он выбрался из вагона на оперативный простор. Чтоб как -то поднять свой авторитет, вместе со свитой объехал построенные войска.
        — Здорово молодцы! — делая неунывающий вид, поздоровался с 11?м стрелковым полком.
        Ответом ему была тишина!
        В русской армии, на протяжении всей её истории не было случая, чтоб не откликнулись на приветствие командующего.
        Яблочкин бегал перед фронтом полка, и чего -то кричал, размахивая руками.
        Но полк безмолвствовал, провожая взглядом сникшего командующего.
        «Теперь он в жизни из вагона к войскам не вылезет, — устало, но без ненависти, глядел на генерала Рубанов. — Сам загнал себя в угол сомнениями и нерешительностью».
        Солнце пекло. Полк направили на новые позиции, и он затерялся в жёлто -зелёном океане гаоляна.
        Хотелось пить. Солдаты медленно шли, вяло переставляя ноги, и мечтали лишь о привале. О бое, и тем более победе, больше никто не думал. Лечь и отдохнуть — вот главная цель и предел мечтаний. Плохо скатанные шинели, как всегда тёрли спины, а холщёвый мешок, зараза, оттягивал плечо.
        Прошли гаолян, и на краю поля с посевом чумизы, наконец -то скомандовали привал.
        Колодцев не было. Ручьёв тоже. Солдаты, попадав на землю, лизали чёрную жидкую грязь в найденных на поле лунках.
        Глядя на этих измотанных, измождённых и во всём разуверившихся людей, в глазах которых не отражалось ничего, кроме бесконечной усталости, Рубанов понял, что бой они проиграют… А может даже, и войну.
        Он с трудом поднял лежащих под палящим солнцем людей, и повёл их дальше, непонятно куда, и уже непонятно зачем.
        Куроки не стал ждать, когда против него развернутся все русские силы, а сам перешёл в наступление, оттеснив передовые части 17?го корпуса, заняв Нежинскую сопку и деревню.
        Как оказалось, эта сопка являлась весьма стратегической, а её потеря нарушала всю академическую схему боя.
        Вместо дальнейшего развёртывания армии, командующий все силы бросил на взятие пресловутой сопки. Больше в этот момент его ничего не интересовало, а менять диспозицию он не хотел.
        Для достижения маниакальной цели, в распоряжение генерала Бильдерлинга предоставил 44 батальона, и предназначил в резерв весь 3?й сибирский корпус.
        Несмотря на то, что имелся тройной перевес, Куропаткин вдруг засомневался и отложил атаку до вечера, дабы ещё раз проутюжить высоту артиллерией.
        К вечеру солдаты, у которых и так оставалось немного сил, были полностью неспособны воевать.
        Да и не хотели.
        Зато наступательным порывом, отбросив наконец, сомнения, воспылал командующий. Изредка это на него находило… А может даже, первый раз — стоит задуматься, коли полк не отвечает на приветствие.
        Но за упущенное время обстановка в корне изменилась и, как всегда, не в нашу пользу.
        Бильдерлинг отдал приказ своему лучшему командиру дивизии, что недавно ещё так рвался в бой, но тот, выдвинув какие -то ничтожные аргументы, наступать отказался.
        Отлаженный армейский механизм неуклонно начинал давать сбои.
        Для русской армии и вообще для русского человека, на первом месте стоит идея и душевный порыв, всё остальное — вторично.
        А подъёма духа как раз -то и не было… Не было и Суворова или Скобелева, чтоб вдохновить и поднять солдат и офицеров.
        В бой пошла другая, необстрелянная дивизия, которая потерпела полное поражение и в беспорядке отступила.
        Виновных быстро нашли. Ими оказались никому не известные бузулукцы.
        10?й корпус Случевского каким -то образом очутился далеко позади общей линии фронта.
        «Вперёд! Наступать!» — слал ему записки с вестовыми, так как телефон не работал, Куропаткин.
        Корпусной вызвал амбициозного генерала Васильева, приказав тому двигаться вперёд, но получил такой словесный отпор, что решил подавать в отставку, доложив Куропаткину, что войска полностью измотаны, и наступать не имеется, ну никакой возможности.
        «Да что же вчера вы просили меня бросить хоть одну дивизию вперёд?» — прислал ему записку возмущённый командующий.
        «Так то было — вчера!» — получил ответ.
        «Ну как с такими побеждать?» — сумрачно сидел в китайской фанзе Куропаткин, начинающий что -то понимать, и для решающего боя покинувший вагон.
        Затем, с небольшой свитой поднялся на сопку, с которой оглядел море гаоляна под ногами, и горевший Ляоян на той стороне реки.
        Поднеся к глазам бинокль, осмотрел языки пламени над вокзалом и пылающие склады.
        Спустившись к подножию, обидчиво поджал губы, будто кроме него кто -то ещё был виноват в поражении, и по -стариковски взобрался на лошадь, двинувшись на север, к Мукдену.
        — Заготовьте приказ об отходе на Мукден, и найдите виновных в проигранном сражении, — буркнул через плечо начальнику штаба.
        Тот, перебрав в уме полки в корпусе Бильдерлинга, виновными назначил чембарцев.
        Сражение закончилось!
        Куропаткин вновь признал себя побеждённым.
        Безразличные ко всему войска отступали по грязи мандаринской дороги, перемешав батальоны и полки.
        Это было уже не отступление, а бегство!
        Огромный поток двуколок, китайских арб и тяжёлых парковых упряжек запрудил узкую дорогу.
        Пехота, как всегда, месила грязь по обочинам.
        Через три дня русские войска отдохнули, восстановив физические силы, но моральные — тот самый боевой дух, пестуя который побеждал Суворов, Куропаткин восстановить не сумел, хотя осыпал бежавшую армию наградами…
        Полковник Яблочкин, отчего -то пряча глаза, без приличествующих случаю слов, протянул молодым офицерам красные сафьяновые коробочки с орденами.
        — Наши генералы не умеют воевать, — сидя в палатке за бутылкой ханшина, с горечью произнёс Рубанов.
        Зозулевский с Зерендорфом утвердительно покивали головами.
        — Кроме командующего, вторым виновником поражения, считаю генерала Бильдерлинга, а не бузулукцев с чембарцами, — мрачно разглядывал Владимира 4?й степени Зозулевский. — Этот бы орден — да за выигранное сражение, — убрал награду в карман. — Но всё равно, господа… Мы их заслужили… Они политы нашей кровью… А потому следует с гордостью носить ордена. Пусть генерал Бильдерлинг, допустивший перед самым своим носом переправу Куроки, награду прячет, если сдури, получит её. Так что гордитесь орденами Святой Анны 3?й степени. Ведь они — боевые! С бантом и мечами. Я Аннушку получил за восемь лет беспорочной службы в чине капитана, — указал большим пальцем на грудь с красным эмалевым крестом без мечей.
        Поручики вытащили из коробочек ордена, оглядели пересекающиеся мечи на ажурном орнаменте, между сторонами креста, и прикрепили их на сиреневые кителя рядом со Станиславом.
        — Ну вот, другое дело, — порадовался за молодёжь капитан. — Шашка с орденской лентой и две боевые награды на груди… Молодцы! — плеснул ядовитого напитка в стаканы. — Давайте выпьем за ЖИЗНЬ, господа, — предложил он тост.
        Теперь ханшина на позициях было — хоть залейся, ибо деловой китаец с помощью родственников, мигом возвёл фанзу, назвав её «Китайское бистро».
        Открытие он хотел сделать по русской традиции — молебен и освящение святой водой. Но батюшка наотрез отказался, ибо дело хоть и приятное, но не богоугодное.
        Тогда, по китайскому обычаю, ознаменовал открытие взрывами хлопушек, зажжёнными фонариками и прыжками родственников, наряженных драконом.
        Солдатам представление понравилось не только с художественной, но и с практической точки зрения: и чай рядом, и ханшинчик. Всё по уму и благолепно…
        Дымились походные кухни. Солдаты, лёжа на травке, ужинали и пили чаёк с ханшинным прицепом.
        Затем, сидя у костра, развлекались песнями под гармошку и плясками.
        Перед вечерней зарёй построились, и после переклички, тысячи голосов грянули: «Боже царя храни…», — вспугнув птиц, сидевших на деревьях древних китайских рощ, и побеспокоив захороненных там императоров.
        В армии, постепенно, вновь начинала крепнуть мысль о наступлении. К тому же в Мукден каждодневно приходили из России поезда с подкреплением. Теперь уже Транссибирская магистраль пропускала 13 пар поездов в сутки.
        Наступили дни относительного затишья, и Рубанов отпросился у Яблочкина съездить в Мукден, навестить раненого Игнатьева, получить в банке деньги, а заодно разузнать, где находится отряд Мищенко, чтоб вернуть брату долг.
        Зозулевский свою лошадку не дал, и Акиму пришлось добираться до города с артиллерийской батареей, командир коей, за рюмкой ханшина, и сообщил о ранении графа.
        Игнатьев встретил его бурей восторга и, придерживая перебинтованную левую руку, потащил в соседнюю палату, где Рубанова приветствовал радостным бычьим рёвом Витька Дубасов.
        После объятий, по -быстрому распили принесённый Акимом лекарственный ханшин, закусили редиской, и вышли на больничный дворик поболтать и перекурить.
        Устроившись на отполированной задами несчастных раненых доске, прибитой к двум пенькам, не спеша стали делиться новостями, активно отгоняя атакующих мух.
        — Догоняю тебя, каспадина енерала, — передразнил проходящего мимо санитара -китайца Дубасов. — Ходя, иди сюда, — подозвал его. — Вот тебе деньги, — глянул на Рубанова. — У нас в больничных костюмах чохов «ноу». Это я англичанина Иванова вспомнил.
        — Причём тут Чехов?
        — Не Чехов, а чохов. Китайские монетки. Тонкий такой металлический кружочек с наш двухкопеечник, только с квадратной прорезью в центре.
        — Чохи моя не белу-у, — встал в позу китайский санитар в изжёванном белом халате на синем костюме, уразумев, что ему хотят дать какое -то задание.
        У русских их два: позвать проститутку или принести выпить.
        — А чего же ты берёшь? — заинтересовался Дубасов.
        — Ланы белу. Лан — это десять цин или тысятя чохов, — быстро забормотал китаец, в экстазе закатив глаза и шевеля пальцами.
        — У китайцев две любимые темы: Бог и деньги. А русские деньги берёшь? — продолжил допрос с пристрастием подпоручик.
        — Белу -белу -белу, — утвердительно замотал головой с косичкой санитар.
        — Рядом с больницей лавка с ханшином есть? — в упор задал вопрос Дубасов.
        — Ну-у, если выйти на дологу, и пойти дальсе -дальсе -дальсе, мимо кумильни.., налево и опять дальсе -дальсе -дальсе…
        Не дослушав, Рубанов протянул ему червонец и показал два пальца, подтвердив жест словами: — Две бутылки ханшина. Сдача тебе, — поглядел, как испарился санитар.
        — Знаю этих китайцев, — закурил Игнатьев. — Если бы он здесь не работал, ни в жисть бы не пришёл… И пока от них ответа добьёшься, устанешь ждать. Отвечают с напускной наивностью, прикрывающей, по обычаям востока, нежелание дать ясный ответ. Своя культура у людей.
        — Что ты сказал, я тоже не совсем понял, — закурил Дубасов. — Как говорит о Китае доктор: «Страна утреннего спокойствия». — А тут душа с утра горит… Какое, к чёрту, спокойствие? Это от раны в бок, — просветил Рубанова. — И мадамку китайскую вчера шикарную видел, — пошпынял локтем в бок Игнатьева… Рубанов, дай -ка нам в долг стольничек…
        — А в чём ты меня догоняешь? — задымил «Белым генералом» Скобелевым» Аким. — Отвечай без экивоков. Как честный, страдающий от раны офицер, а не как восточная жёлтая личность…
        — В наградах, — гордо выпустил приличное облако дыма, в котором сумел бы замаскироваться взвод 145?го Новочеркасского полка. — Ну -ка геть отсюда, дизентерики вонючие, — отвлёкся от дальнейшего ответа Дубасов, отогнав две усатые, худые, бледные тени в больничных одеяниях, поспешивших в дощатое заведение у забора. — От этих доходяг подальше держаться следует. Отведали чего -то китайского… А ведь приехали для закупки подков… Полковые лошади уже все копыта стёрли, их дожидаючись…
        — По -моему ты тоже приобрёл китайскую привычку долго подходить к ответу…
        — Себя -то в молодости вспомни, — огрызнулся товарищ. — А ответ таков. Я блестяще руковожу лучшей в Маньчжурской армии командой охотников. В результате героической разведки в тылу противника, заслужил клюкву на шашку и Станислава на грудь. Теперь к Анне буду стремиться, — завистливо оглядел рубановский орден на пятнистом кителе оригинальной масти. — И у Игнатьева аналогичные награды.
        — Награды есть, а вот подполковника Покотилова нет, — вздохнул Игнатьев, нервно затянувшись папиросой.
        — О вашей батарее вся армия говорит, — соболезнующее похлопал его по плечу Дубасов. — Хорошо, что я тебя в Дудергофском озере не утопил, — морально поддержал товарища. — Говорят, что дрались вы с беззаветной храбростью. А командир вашей 3?ей батареи, заметив в лощине с нескошенным гаоляном японцев, приказал обстрелять их, но с закрытой позиции огонь не причинил желтолицым вреда…
        — Тогда он приказал выкатить орудия на самый гребень, но японцы перебили половину прислуги, и орудия пришлось с гребня сопки убрать, — стал рассказывать Игнатьев, — закурив другую папиросу. — Но наши стрелки стали отступать под сильным ружейным огнём неприятеля. Тогда оказавшийся рядом с нами командир 6?й восточно -сибирской стрелковой дивизии Данилов, куда меня прикомандировали, приказал выкатить на гребень хоть одно орудие… Выпало, что моё. Вот тут -то командира батареи и убило… А Данилов поразил своим спокойствием и безразличным отношением к обстрелу. Будто не пули, а мухи летали, — помахал газетой. — Я остался живой, и он. Я был за наводчика, а он подносил снаряды. Да чего -то медлил. Приходилось, временами, покрикивать, подгоняя генерала, — хохотнул граф.
        — А вот тут ты врёшь, — с иронией в голосе перебил Дубасов. — Или фантазируешь, — не стал обижать товарища. — Как рыболов после рыбалки…
        — Статью прочти, — протянул ему газету Игнатьев.
        Китаец так и не пришёл, видимо подсчитав в китайском уме, что такое количество чохов в больнице не заработает.
        Рубанов, расспросив друзей, а в основном доктора, как найти русско -китайский банк, после встречи, направился туда. Из присланного родителями письма, он узнал, что голодает и ходит в обносках, из -за потери денег в бою:
        «Спасибо, нам Глеб написал о твоих страданиях… Главное, что жив и здоров, высылаем тебе телеграфный перевод, а заодно и Глебу. Говорят, что у вас там всё дорого», — написала ему мама.
        «Просто Глеб мечтает поскорее долг получить, вот и хлопочет, — улыбнулся Аким, расплатившись с рикшей и входя в здание банка. — Словно в Петербурге, — подивился на зеркала, забытое электрическое освещение, чистенькие конторки, и цапнулся с отказавшимся пускать его дальше вестибюля швейцаром. — Ну что у них за привычка, никуда меня не пускать», — прошёл к кассе. Там тоже не хотели выдавать деньги, подозрительно косясь на цветовую гамму формы.
        Зато на почте, куда он наведался, всё же получив крупный перевод, письма 11?го полка отдали сразу. Там к такому виду были привычны.
        На мукденском вокзале, куда зашёл узнать о дне будущего отступления, а заодно и пообедать, купил местные газеты: «Харбинский Вестник» и «Вестник Маньчжурской армии».
        Столичных газет в продаже не имелось.
        По дороге в полк приобрёл у китайского торговца четыре огромных медных чайника в подарок для взводов своей роты.
        «А Зерендорфу с Зозулевским взял ещё ящик красного вина, с трудом договорившись с китайцем довезти его на арбе до полка.
        Брата искать не стал, потому как наступал ранний маньчжурский вечер, который офицеры и солдаты провели с большой пользой: офицеры пили из стаканов красное вино, а солдаты из жестяных кружек — вкусный чай, кипячёный в прекрасных медных чайниках.
        Офицеры читали газеты: «Английский майор Ричардсон, занимающийся дрессировкой собак сторожевой службы, получил приглашение от русского правительства доставить штук десять собак в Маньчжурию».
        — Так что скоро часовые не понадобятся, — пришёл к выводу Зерендорф.
        Солдаты читали письма: «А дядя Евлампий шлёт тебе поклон. Тётка Клавдя — тоже. Ихний племяш Гришака, надысь, брякнулся с лошади и сбедил ногу…».
        — Так что не до плясок ему, — пришёл к выводу старый солдат Егорша.
        ____
        Император колесил по России, провожая войска в Маньчжурию.
        Он тяжело пережил отступление армии от Ляояна, хотя никому об этом не говорил.
        Да и с кем можно было поделиться мыслями и чувствами, если даже многие великие князья не сочувствовали ему, и ничего не делали для победы России в войне.
        «Да и ближайшее окружение погрязло в закулисных интригах и доведённого до совершенства лицедейства… Особенно, этот одиозный Витте, — сидя в салон -вагоне своего поезда, размышлял Николай. — Видно обиделся, что снял с должности министра финансов, посадив на его место Коковцева… Но я назначил его на более высокий пост. Сергей Юльевич со своим гипертрофированным самомнением стал просто неуправляем. Не скрываясь, зная, что мне это будет неприятно, направо и налево доказывает, что России Маньчжурия не нужна… Его послушать, так и Владивосток нам не нужен… Да и вообще вся территория за Уралом. А вроде бы умный человек… До того уже докатился, что заявляет о желании поражения России в этой войне, о чём пишет Куропаткину… А германскому канцлеру Бюллову открыто сказал, что боится быстрых и блестящих русских успехов. Они бы сделали руководящие Санкт —Петербургские круги слишком заносчивыми… России следует испытать ещё несколько военных неудач… И это мой премьер -министр, — глядел в окошко на просторы любимой России государь. — Дворяне транжирят свои наделы… Из огромных когда -то латифундий, в их собственности
осталось всего тринадцать процентов земли. В результате активно переходят в оппозицию… Лучше бы жили скромнее и по средствам… Земство идёт против меня… Российская буржуазия, капиталы которой растут словно на дрожжах, тоже не поддерживает войну. Член правления Русско -китайского банка князь Ухтомский в интервью репортёру газеты «Франк фуртер цайтунг» заявил… Не поверил бы, если сам не прочёл: «Не может быть войны менее популярной, чем настоящая. Мы абсолютно ничего не можем выиграть, принеся огромные жертвы людьми и деньгами». Но ведь это жертвы на благо государства… Государство не может строиться без жертв… Сестра моей супруги Елизавета Фёдоровна, написала Куропаткину: «В Москве войны не хотят. Её целей не понимают, воодушевления не испытывают. В верхах такое же настроение, что и в низах». Рабочие начинают бастовать. Крестьяне в некоторых деревнях отказываются помогать семьям солдат, ушедших на войну. Раньше такой гнусности не было. Война — дело святое. Кто -то же их настраивает… В Японии, наоборот, войну встретили с подъёмом. Сила Японии состоит в полном единении армии и народа. Не верю, но говорят,
были случаи, когда матери убивали себя, если их сыновья по здоровью не годились для службы в армии. А наши курсистки поздравили микадо с победой…
        Да ещё мама? требует назначить министром внутренних дел этого либерала, князя Святополк —Мирского… Как она мне сказала… Дай Бог памяти… Хоть в этом Он мне не отказывает, — перекрестился, засчитав последнюю мысль богохульственной: «Я совершенно не сочувствую репрессивной политике Плеве, и с удовольствием отношусь к мягкой политике Мирского в Виленском крае, где он успешно губернаторствует».
        Не отдыхая с дороги, император принял парад пехотного полка, раздал части солдат иконки, и благословил их на битву с врагом.
        В среду 25 августа, император принимал большое число посетителей.
        Дежурным адьютантом страдал в этот день Рубанов.
        «Такой приятный тёплый день, а государь надумал устроить приём. Лучше бы на яхте соблаговолил покататься или на байдарке поплавать…. Да поохотиться в конце концов… Ещё Мирский этот явился… Терпеть его не могу.
        Вскоре от барона Фредерикса узнал, что государь прочит князя на должность министра внутренних дел.
        «Какой из этого либерала министр? Сейчас Дурново ведомством управляет, его бы и оставил государь… А этот, помню, у Сипягина, Царствие ему Небесное, товарищем министра был… Начальника и не уберёг. Теперь императору напрямую подчиняться станет. Значит и Его не убережёт… Прости Господи. Типун мне на язык. Раскаркался как ворон в парке. И молод он ещё. Недавно 47 исполнилось. Или я постарел… В следующем месяце 61 год будет.
        После приёма, Рубанова пригласили на семейное чаепитие.
        В 14 часов состоялось совещание о предстоящем плавании эскадры Рожественского на выручку Порт —Артура.
        Затем отдыхали. Потом вместе с царём Рубанов удостоился чести поглядеть на малютку Алексея.
        После — обед, и, наконец, вечерний отдых.
        «В отставку пора, — первый раз задумался о будущем Максим Акимович. — В госсоветовские старцы. Даже на войну император не отпускает. Говорит, и здесь враги появиться могут… Дедом, скорее всего, считает. Хотя Линевич на десяток лет старше».
        На следующий день император подписал Высочайший указ о назначении Мирского.
        — Ступайте, Марию Фёдоровну порадуйте, — дал ему первое поручение.
        После этого, без ленивого дедушки Рубанова, отправился в Кронштадт проинспектировать выстроенный на рейде флот.
        До вечера государь успел посетить 6 броненосцев, 2 крейсера и транспорт «Камчатка», оборудованный для нужд эскадры в дальнем походе.
        «Рубанов бы на пятом броненосце сник и в море свалился, — с лёгкой ироний вспомнил своего генерал -адьютанта. — Стареет, батенька, стареет», — пожалел его.
        Вечером, весьма довольный активно проведённым днём, император вернулся в Петергоф.
        На следующий день опять поездка. Провожал на Дальний Восток кавалерийский полк.
        Вечером 29 августа, записал в дневнике: «Воскресенье. Поехали к обедне с детьми в 9 ?, т. к. после неё отправился с мама и Мишей на «Царевну». Сейчас же снялись и пошли к Кронштадту. Завтракали на пути. Пройдя входные бочки, увидели 2?ю эскадру Тихого океана под флагом Рожественского, уходящую в Ревель. Нагнали её, пройдя серединою обеих колонн. Поравнявшись с головными судами, подняли штандарт Мама, и вся эскадра произвела салют. Очень торжественная и красивая картина. Прибавив ходу, вышли из строя эскадры и повернули назад. Это было на высоте Красной Горки. Приближаясь к Кронштадту, встретили эскадру под флагом Берилёва, составленную из судов учебных отрядов, и тоже выходившую в море. Пришли на Петергофский рейд. Пили чай и пережидали ливень».
        В подобном темпе проходили и последующие дни…
        «8?го сентября. Среда. В 11 часов поехали к обедне с детьми, — записал в дневнике император. — Завтракали одни. Аликс и я были очень обеспокоены кровотечением у маленького Алексея, которое продолжалось с перерывами до вечера из пуповины. Пришлось выписать Коровина и хирурга Фёдорова; около 7 часов они наложили повязку. Маленький был удивительно спокоен и весел! Как тяжело переживать такие минуты беспокойства».
        Он не знал, да и не мог, к своему счастью знать, что минуты беспокойства постепенно перерастут в дни, а потом и недели, и так всю последующую жизнь…
        «Вот она, красная материя, что дала матушка Параскева во время прославления Серафима Саровского, и отчего Аликс чуть не потеряла тогда сознание, а сейчас благополучно забыла», — аккуратно закрыл дневник Николай.
        ____
        Порадовав своим назначением Марию Фёдоровну, бывший Виленский генерал -губернатор Пётр Дмитриевич Святопол —Мирский следом порадовал и сотрудников Плеве, тут же уволив его ближайших помощников: товарищей министра Стишинского и Зиновьева, а также командира корпуса жандармов фон Вааля и директора Департамента общих дел Штюрмера.
        16 сентября, при вступлении в должность министра, Мирский, по отзывам газет, произнёс прогрессивную речь, в которой подчеркнул, что плодотворность правительственного труда основана на искренне благожелательном и истинно доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям, и к населению вообще. Лишь при этих условиях работы можно получить взаимное доверие, без которого невозможно ожидать крепкого успеха в деле устроения государства.
        Слова эти произвели в России настоящую сенсацию.
        Либеральные газеты засюсюкали, что наступила «эпоха доверия», и «весна русской жизни». «Шаг вперёд… впервые за сто лет», — выспренне выразилось «Новое время». «Поистине, струя свежего воздуха».
        Земские управы присылали новому министру приветственные адреса.
        Подсуетились и революционные партии. Эсеры, большевики и бундовцы активно развивали агитацию в стране и в армии, печатая статьи, листовки и прокламации следующего содержания:
        «Всякая ваша победа грозит России бедствием укрепления порядка», писал партийный орган эсеров в воззвании к офицерам русской армии, «всякое поражение приближает час избавления. Что же удивительного, если русские радуются успехам вашего противника».
        Но Абрама Гоца, Гершуни, Ицхака, Хаима, Бобинчика —Рабиновича или делегата Первого и Второго Съездов РСДРП Вольфа Арона Иосифовича к русским отнести весьма сложно… И можно только гипотетически.
        Но пропаганду среди коренного русского православного населения они вели просто бешеную. На что не жалело денег международное закулисье, во главе которого стоял богатейший человек мира, глава гигантского банкирского дома «Кюн, Лоэб энд Компании» Яков Шифф.
        Его компания разместила японский военный заём, поддержав микадо финансами, и делая вполне возможной победу Японии над Россией.
        В займах для России он отказал, и использовал своё огромное влияние, чтобы удержать и другие банки от размещения русских займов, в то же время, оказывая щёдрую поддержку группам самообороны российских евреев.
        И не только им.
        Приличные суммы получал окопавшийся в Стокгольме японский военный атташе Мотодзиро Акаши.
        Теперь его главной задачей стало финансирование российских революционных партий.
        Ближайшим его помощником заделался Кони Целлиакус. Один из руководителей Финляндской партии активного сопротивления,
        В августе 1904 года, находясь в Амстердаме, на обеде с руководителями партии социалистов -революционеров, в присутствии Азефа, Брешко —Брешковской, Чернова, и представителя Бунда Капельзона, изложил свой план действий. Вернее, ни столько свой, сколько полковника Акаши, заверив собравшихся, что если понадобится оружие, то финляндцы берутся достать его в любом количестве.
        В помощь революционерам и либералам Мирский приказал вернуть из ссылки неблагонадёжных лиц, подвергшихся репрессиям при Плеве.
        Дабы подчеркнуть своё несочувствие, и даже брезгливость репрессивным мерам, особым указом от 22 сентября, отделил от себя всякую полицейскую работу, возложив её на командира Отдельного корпуса жандармов Рыдзевского, коего Николай и планировал поставить на место Плеве, да не решился огорчить мама.
        ____
        В тот же самый день, когда министр внутренних дел, принимая чиновников своего ведомства, произносил перед ними и приглашёнными репортёрами, слова о «доверии», Куропаткин, перекрестясь, как отметил в своём дневнике, подписал диспозицию для перехода в наступление.
        19 сентября вышел приказ по армии: «Настало желанное и давно ожидаемое время идти вперёд навстречу врагу», говорилось в нём.
        Алексей Николаевич хотя и поздно, но понял, что армия вдохновлялась идеей наступления, но гнал от себя мысли, что его тактика постоянного отхода для «накопления» сил, разлагала моральный дух армии, делая её небоеспособной.
        Особенно убедило его в этом отступление от Ляояна и молчаливый протест в ответ на его приветствие известного в Маньчжурской армии 11?го стрелкового полка.
        Он воочию увидел, что воодушевление армии сведено на нет, и вместо него преобладает раздражение и безразличие.
        Поэтому, безо всякого давления со стороны Алексеева, Куропаткин принял решение о наступлении.
        К тому же он знал, что главнокомандующий подал ходатайство об отзыве с занимаемого им поста, и Высочайший указ, как донесли доброжелатели из Петербурга, уже подписан.
        Полковник Яблочкин, вызвав офицеров, зачитал копию приказа за подписью Куропаткина.
        Оглядев после совещания листок с подписью «Кур», офицеры решили обмыть долгожданное событие ханшином — молебен и святая вода, это потом.
        Расположившись на высохшем гаоляне в палатке субалтерн -офицеров, Зозулевский толкал пространную речь.
        — Господа, хотя Яблочкин и велел демонтировать ханшинную палатку, потому что очень часто традиционный восточный танец дракона стали исполнять не родственники торговца, а нижние чины полка, выдавая во время танца военную тайну… Однако, высшее начальство приказало нанять китайских проводников и возчиков для перевозки имущества, убив этим сразу двух китайских зайцев…
        — Скорее — бурундуков, — поправил начальство педант-Зерендорф.
        — Пусть будет так, — не стал спорить капитан.
        — И что это за заячьи бурундуки? — поинтересовался, разливая по стаканам не ядовитый ханшин, а благородное вино, Рубанов.
        — Элементарные, друг мой, элементарные. Во -первых, нижние чины всё также весело отплясывают народный китайский танец, посылая во время оного, в гаолян, генерал -адьютанта Куропаткина и его запоздавшее наступление… Ханшин, для развязывания языков, продают возчики и проводники. Коли армия нанимает китайцев и скупает у них лошадей, повозки, зерно и сено… А тыловики в Мукдене заказывают китайским шорникам сотни вьючных сёдел… Китайские кули начинают понимать, что всё это неспроста и готовится наступление… О чём, думаю, уже донесли маршалу Ояме.
        — Это так. К тому же скоро, согласно русской традиции, дивизии начнёт объезжать главный полевой священник армии и служить напутственные молебны, — поддержал капитана Рубанов. — Не удивлюсь, ежели на железнодорожном вокзале Мукдена вывесят плакат с датой наступления, — вновь наполнил стаканы.
        — А может, такими шумными сборами в поход, мы хотим напугать врага, чтоб он без боя отступил в Японию, — хохотнул Зерендорф.
        — Скорее, снова отступим мы, — выпил вино Зозулевский. Сейчас нет того настроя, что был под Ляояном… Наше прошлое отступление совершенно не вызывалось обстановкой. Маньчжурская армия, прочно отстоявшая в двухдневных боях свои позиции на всём фронте, по команде командующего отступила потому, что полторы дивизии врага создали угрозу тылу. А тыл для Куропаткина — святое место. Вот Куроки и лупит его, по этому самому месту.
        Прождав два дня и не дождавшись наступления, поручики отпросились у Яблочкина в Мукден, доложив об этом капитану Зозулевскому.
        — Вина -то больше нет, к тому же брату финансовый долг следует вернуть перед боем.
        — Чем угодно занимаетесь, лишь не боевой подготовкой своих взводов, — разволновался начальник, уходя подготавливать роту.
        — Чего бесится? — удивился Зерендорф. — Я вот спокоен как лист лотоса у подножия…
        — Да знаю, знаю. У подножия палатки Тимофея Исидоровича… Пошли лучше наймём проводника и арбу с возчиком.
        — Можно и двух лошадок у какого -нибудь китайца на день арендовать, — внёс предложение Зерендорф.
        Оседлав низкорослых лошадок, солидно и не спеша тронулись в путь, держась шагов на двадцать позади проводника.
        За ними скрипела колёсами арба с двумя запряжёнными мулами, управляемая пожилым китайцем.
        Проводник немного владел русским языком и быстро, примерно через полчаса, усвоил, что прежде офицеры хотят посетить «императорские могилы».
        Подъехав к высокой стене с воротами, слезли с лошадей и, оставив их под присмотром возчика -китайца, прошли по аллее с пышными деревьями, до второй стены.
        Проводник, коротко перемолвившись со стражником, провёл русских в обширный, вымощенный каменными плитами внутренний двор, в центре которого возвышался Храм.
        По краям широкой дороги к Храму стояли колоссальные фигуры животных: верблюдов, мулов, лошадей и даже слонов.
        — Это же надо, кому они памятники ставят, — остолбенел Зерендорф, заметив, как проводник склонил голову перед входом.
        Тоже поклонившись, офицеры вошли в святая святых восточного вероисповедания, наткнувшись на гигантских размеров черепаху.
        От проводника узнали, что это особо чтимая китайцами статуя… Олицетворявшая чего -то неведомое им. Что именно — не поняли. Не всё восточное доступно западному человеку. Для Акима она являлась обыкновенным скульптурным изображением черепахи, безо всяких оккультных явлений… Но Зерендорф, глядя на неё, побледнел и сник…
        Обойдя храм, вышли в противоположную от главного входа дверь, оказавшись у высокого холма с вековым дубом на вершине.
        Китаец упал на колени и несколько раз поклонился.
        — Могила Нурхаци, — поднявшись, объяснил русским, помогая словам жестами.
        Поручики поняли, что этот император является родоначальником ныне правящей в Китае династии.
        Рядом с Храмом находилось ещё несколько кумирен и могил императоров.
        — Императорские могилы — любимое место утренних прогулок наместника Алексеева, — чётко, лишь с незаметным акцентом, произнёс китаец, поклонившись останкам императоров, и следом — нам.
        — Тоже, что ли, в Мукдене закопают? — пошутил Зерендорф, и суеверно прикрыл себе рот.
        — Не стоит шутить со смертью, — сурово произнёс проводник, поклонившись на этот раз лишь Зерендорфу.
        Мурашки пробежали по моей спине.
        — Ты чего загрустил, Григорий? — осматривая после Храма древний китайский монастырь, спросил у него Рубанов.
        — Чего -то предчувствия плохие, Аким. — Зря мы пошли к этим могилам.
        — Не надо китайских суеверий, — попытался тот отвлечь приятеля. — Нам страшна лишь чёрная кошка, а её скульптуры там не было…
        — А черепаха — это символ вечности… Я так думаю… И она поглядела на меня, — вздрогнул плечами Зерендорф.
        — А лошадь — символ выпивки. Причём приличной, — хлопнул его по плечу товарищ, почувствовав, как защемило сердце. — Найдём моего брата и воплотим символ в реальность, — делая весёлое лицо, балагурил Рубанов.
        Путешественники, закупив в Мукдене вина и закусок, отправили покупки в полк, сами устремившись на поиски бивака Мищенко, о дислокации коего расспросили на вокзале.
        Он оказался в «двух шагах» от Мукдена.
        Через час младший брат улетел на седьмое небо, получив от старшего свои кровные, и нагоняй за жалобы родителям.
        Тесной компанией стали воплощать в жизнь лошадиные символы, выдув до вечера пару вёдер привезённого вина.
        Выслушав напоследок, как доблестно сражались кавалеристы со спешенной конницей какого -то Акиямы, пехотинцы отправились восвояси сражаться с Зозулевским.
        Прилично выпимший Зерендорф всю обратную дорогу молчал. Аким, как мог, старался развеселить друга солдатскими шутками о ямах: Ояма, Акияма… Но подбодрить так и не сумел.
        Наступления всё не было.
        Солдаты 11?го полка, тренькая вечерами на балалайках, горланили кем -то сочинённый куплет:
        Сборы российские долги.
        Как шило не клали в карман,
        От Хунхэ и до матушки Волги,
        Все знали секретнейший план.
        Распевая, глядели в сторону китайских костров на границе полкового бивака.
        В штабе Маньчжурской армии песню услышали, и в полдень 22 сентября на площади в Мукдене, состоялся торжественный молебен по случаю перехода в наступление.
        — Главное в нашем плане — неожиданность удара, — когда рассаживались на коней после службы, произнёс Куропаткин.
        Затем заиграли музыканты, знаменосцы развернули знамя командующего армией, а сам он, под вспышками фотоаппаратов приглашённых репортёров, поднял на дыбы жеребца и «галопом поскакал на врага», как на следующий день написали в газетах о тайной операции.
        Стоящие по обочинам дороги китайцы, радостно пританцовывая под оркестровую музыку, качали в такт головами в конусных шляпах.
        Потом генералы очень удивлялись, почему японцы предупреждают их «неожиданные» удары, словно прочли приказ за № 8 о наступлении.
        Вскоре после японцев, русские тоже узнали, что Западным отрядом поставлен руководить барон Бильдерлинг, имея начальником штаба барона Тизенгаузена.
        Восточным отрядом командовал Штакельберг, с начальником штаба бароном фон дер Бринкеном, а 1?м корпусом, что оставили в резерве, командовал барон Мейендорф.
        Первые пять дней наступления, японцев не встретили.
        — Как сквозь землю косоглазые провалились, — не очень -то огорчались этим фактом нижние чины, и сидя у вечернего костра, с удовольствием распевали новый куплет, посвящённый доморощённым армейским поэтом руководящему составу:
        И к тому ж всего занятнее,
        Чтоб не влопаться опять,
        И чтоб шло всё аккуратнее,
        Привлекли баронов пять.
        — Ну, немцы япошкам покажут Кузькину, тьфу, Гансову мать… Бильдерлинг — это им не фунт изюму, тьфу, редиски… Да и Куропаткин свой вагон покинул… Не едет, собака, без рельсов по горам, — добрались до японской позиции у Ваньяпузы, штурмовать которую вдохновлял полковник Яблочкин.
        Но она оказалась уже оставленной японцами.
        — Лежи, Ванья, — это по -японовски так, и чеши пузо, — посмеивались нижние чины.
        Однако генералы забеспокоились и призадумались — где же враг?
        Штакельберг, пыхтя и отдуваясь, вместе со своим начальником штаба ежедневно взбирался на самую высокую сопку, дабы обозреть окрестности. К его удивлению, местность совершенно не соответствовала карте… Или наоборот.
        «Хоть бы вон у той скалы японцев не было», — разглядывал в бинокль отвесные кряжи недалёкого горного массива.
        Вот с него -то, когда русские подошли поближе, на их головы и низвергнулся плотный артиллерийский и пулемётный огонь.
        Солдаты генерала Данилова, что хорошо показал себя под Ляояном, пытались вскарабкаться на неприступные откосы, но все их атаки японцы легко отбивали.
        Как и положено русскому генералу, Данилов пошёл впереди своих войск, но был ранен в ногу. Приказав нести себя на носилках, вновь повёл солдат в атаку… Но необследованные охотниками и разведчиками горные кряжи оставались неприступными.
        Русские стрелки, в отчаянии, даже колотили по ним прикладами, добравшись до подножия, но не умея подняться вверх.
        Атака захлебнулась обильной кровью.
        Постепенно русские войска сами стали переходить к обороне, отбиваясь от контратак противника.
        Артиллерийская канонада не смолкала и ночью.
        Дневная жара сменилась сильнейшей грозой, ослепляя солдат яркими вспышками молний.
        1?я рота 11?го полка, прикрываясь, как говорится, рельефами местности, об окопах не шло и речи, отбивала атаки японцев.
        — И ночью желтолицым не спится, — бурчал насквозь промокший Егорша. — Ну что за погода? То от духоты маешься, то ливни как из ведра хлыщут. И когда эта канитель закончится…
        — Вот как, дядя Егорша, разобьёшь супостата, так и поедешь в Рубановку, — прицелившись, пальнул в сторону японцев Дришенко. — Да ещё ляояновская рана ноет, — вновь пальнул в сторону противника. — На кого Бог пошлёт. Пусть какой -нибудь нехристь тоже от раны мается, как и я.
        — Да-а, Артёмка. Обороняться легшей намного, нежели наступать. Лежи себе, да постреливай в тёмну ночь, как в копеечку, — тоже выстрелил, заметив что -то подозрительное при вспышке молнии.
        Вглядываясь во тьму, при всполохах грозы увидел бегущие в их сторону тени.
        — Робяты. Кажись, незваные гости пожаловали, — не успел договорить, как с криком «банзай», на них обрушились японские солдаты.
        — Ур -р -а, — устало и без энтузиазма, — закричал Зерендорф, выстрелив в подбежавший силуэт из револьвера.
        Штык другого японца он отразить не успел…
        Нападающего врага застрелил Аким.
        — Гришка, ты чего? — обхватил руками держащегося за живот друга.
        — Б -больно -о! — сползал тот на землю, выскальзывая из рук.
        Рядом звучал мат, стоны и уханье.
        Русские и японцы бились насмерть, изнемогая от навалившейся на душу чёрным гранитом, тяжёлой ненависти.
        Аким сел в грязь, держа голову друга на коленях, и гладил его лоб и щёки, стараясь стереть с них капли дождя, что немилосердно текли и по его щекам, скатываясь на вымокший от воды китель.
        — Ваше благородие, шинельку давайте под раненого подложим, — тормошил Акима Козлов. — Где санитар?! — заорал он, но Рубанов не услышал крика, увидев лишь в блеске молнии раскрытый рот, а на коленях — бледное лицо умирающего друга.
        Чьи -то руки подняли Акима с мокрой земли и, положив на носилки тело его товарища, куда -то понесли.
        Утром Зерендорф был ещё жив.
        Гроза ушла, и день хвастался осенним солнцем и жёлтой листвой деревьев.
        «Как всё странно, — думал Аким, сидя в палатке рядом с другом, лежавшим на плоском тюке гаоляна. И куда уходит жизнь? Может, мы потом превращаемся в облака или листья деревьев…»
        — Черепаха посмотрела на меня, — отвлёк его от раздумий шёпот Зерендорфа. — Я знал это… Предчувствовал, — раскрыл он глаза. — Ты не оставишь меня? — застонал от боли.
        — Да нет… Потерпи, Григорий, — сжал его бессильно лежащую на груди руку, и почувствовал слабое пожатие. — Всё будет хорошо… — с трудом сдержал слёзы и попытался улыбнуться.
        Друг благодарно кивнул головой, на минуту закрыв глаза:
        — Не знаю, как переживёт это отец, — сморщил лицо не от физической, а внутренней, душевной боли. — Ведь он останется совсем один.
        Аким гладил его руку, и молча рыдал, не скрывая уже своих слёз:
        — Всё будет хорошо, — не задумываясь, что говорит, шептал он. — Всё будет хорошо…
        Заглянувший в палатку Егоров тут же отпрянул назад.
        — Не плачь, дружище, не плачь, — вновь слабо сжал руку Акима Зерендорф. — Мне уже не больно… И почему -то не страшно… Я не знаю, какие красоты будут в Царстве Небесном, — зашептал он, глядя в глаза товарища, — но я счастлив, что жил на этой грешной, то купающейся в зелени, то в грязи, земле…
        Рубанов заметил, что Зерендорф говорит о себе в прошедшем времени, но не осмелился перебить его, слушая последние слова своего друга.
        — Я счастлив, что видел розовый восход солнца, — тихо говорил он, вспоминая то, что когда -то радовало душу, — … пробивающийся сквозь зелень и камыши на пруду… А рядом отец… И я, маленький и весёлый, кидаю в пруд камешки, метясь по лягушкам, прячущимся за листьями жёлтых кувшинок, — перешёл на шёпот. И лёгкая, светлая улыбка тронула его губы. — И увидел там черепашку… Не символ Вечности в Храме, а символ Жизни в маленьком российском именье… А какое в детстве было синее небо с пеленой облаков… И белоснежье берёзовой рощи, раскинувшейся вокруг пруда… И роса на мягкой и нежной бирюзе травы, — с силой сжал веки, из -под которых вытекла маленькая, прозрачная, чистая слезинка.
        «В ней находится его ДУША», — отчего -то подумал Аким.
        — … Я счастлив, что всё это видел… Я счастлив, что БЫЛ!!!…
        Глаза его широко раскрылись, вглядываясь в даль открывшейся вечности, а ладонь, сжав напоследок руку Акима, безвольно расслабилась…
        Посмотрев на спокойное и красивое лицо друга, Аким не увидел на щеке слезинку.
        «Душа улетела вместе с ней…», — подумал он.
        Русская армия опять отступала.
        В октябре зарядили дожди, и грязные, промокшие солдаты, укрываясь под остатками развороченных крыш раскуроченных глинобитных фанз, кипятили чай на дымящем костерке, и костерили поочерёдно пятерых немецких фонов, начиная с Штакельберга и заканчивая Бильдерлингом.
        — Вашбродь, идите с нами чаю попейте, — приглашали Рубанова солдаты.
        И он шёл, и садился у дымного костра, вздрагивая от жалости и тоски, когда в кружку наливали чай из красного медного чайника.
        Арба, на которой лежало укрытое палаткой тело друга, стояла под остатками крыши в соседней фанзе.
        Аким не дал его отпеть и схоронить в какой -либо неизвестной деревушке, а довёз до Мукдена, где щуплый, бородатый батюшка отслужил молебен, и предал тело земле неподалёку от усыпальниц китайских императоров.
        Рубанов, за громадные деньги, водрузил на могилу гранитный валун с двумя датами и фамилией поручика лейб -гвардии Павловского полка.
        А огромная мудрая Черепаха, приняла ещё одну душу в необъятную бездну времени…
        В самом последнем бою перед долгим затишьем, 1?я рота сдержала натиск японцев, потеряв при этом половину личного состава.
        В том бою погиб капитан Зозулевский, и ранен поручик Рубанов, как напечатали потом в газете «Русский инвалид».
        Аким получил пулевое ранение в грудь.
        Перевязанный медбратом, в тот же день был отправлен в мукденский госпиталь.
        Он всё время находился в сознании, и стойко терпел то уходящую, то возвращающуюся тупую боль.
        Каково же было его удивление, в результате чего стало даже легче, когда в палату зашла Ольга, в белом платке, как у Натали, и в переднике с красным крестом.
        — Аким?! — старательно сдерживая волнение, подошла к нему. — Увидела в списках раненых знакомую фамилию, и решила воочию убедиться, что это не ты… Но ошиблась, — склонившись, поцеловала его в щёку и украдкой смахнула слезу. — Сейчас буду готовить тебя к операции. Доктор удалит пулю, — обернулась на двух вошедших санитаров с носилками.
        В операционной, сняв наложенный бинт и разрезав ножницами слипшуюся от крови рубаху, она в ужасе вскрикнула:
        — У тебя синяя кожа… В придачу к ране умудрился поймать какую -то из разновидностей маньчжурской лихорадки, — развеселила Акима.
        — Эта лихорадка имени профессора Козлова и приват -доцента Егорши, возникает у больных после стирки рубахи в китайской синьке, — вызвал улыбку Ольги и рассмеялся сам.
        Вошедший в операционную доктор, удивлённо перевёл взгляд на сестру милосердия и обратно на раненого.
        — Разновидность весёлого ханшина? Жить будет! — высказал своё, научно обоснованное мнение.
        Аким, согласно армейскому юмору, хотел вопросить: «С кем?» — но потерял сознание.
        Пришёл в себя на больничной койке в палате, и первой, кого увидел, была Ольга, сидевшая рядом на табурете и вытирающая платком его лоб.
        — Слава Богу, — перекрестилась она. — Доктор сказал…
        — Что буду с кем -то жить… Помню, — попытался засмеяться Аким, но в груди будто торчал японский штык, и он лишь слегка улыбнулся.
        — Я отчего -то знала, раз ты направился на войну, то полезешь в самое пекло. Где можешь быть ранен. Вот и решила стать сестрой милосердия, дабы оказать его, если понадобится… К сожалению, а может, даже и радости, прости меня дева Мария, понадобилось, — не удержавшись, вновь поцеловала его в щёку. — Пользуюсь служебным положением, пока ты сопротивляться не можешь…
        — У меня и в мыслях нет — сопротивляться, — указал глазами на вошедшего доктора.
        — Ольга Николаевна, — кашлянув, строго произнёс он, — в операционной раненый ждёт.
        «Не знал, что она «Николаевна», — мысленно почесал лоб Аким.
        Десяток перевязанных офицеров в палате с завистью глядели на Рубанова.
        — Родственница, надеюсь? — обратился к нему закрученный в бинты сосед.
        — К вашему разочарованию — знакомая, — варварски разрушил все надежды инвалида.
        Через день в палату наведались Игнатьев с Дубасовым.
        — Руба -а -анов! Как тебе повезло-о, — чуть не хором воскликнули они.
        — Не имею понятия — в чём? — улыбнулся Аким, с удовольствием глядя на товарищей.
        — Не притворяйся. С Ольгой встретился… Она уже нас отругала и ящик ханшина отняла, — гоготнул Игнатьев.
        — Ну почему, почему у меня нет хотя бы пустячной царапины, — взвыл Дубасов. — Даже маньчжурская пчела не укусила, — с завистью оглядел рубановского соседа. — Во как в бинты завернула, касаясь нежными своими руками.
        Глаза у раненого стали мечтательными.
        — К сожалению, господа, находился без сознания и ничего не чувствовал, — проскрипел он.
        — Были на могиле у Зерендорфа, — стараясь сделать это незаметно, смахнул слезу Дубасов. — Но я всё равно не верю… Кажется — откроется дверь, и войдёт этот фельдфебель.., — закашлял, чтоб скрыть слёзы и горе.
        Аким хотел что -то сказать, но спазм перехватил горло. С трудом справившись с собой, произнёс:
        — Нет! Уже не войдёт…
        — И Федьку Кужелева шрапнелью убило, — жалостливо воскликнул приятель, откуда -то из тайным мест мундира выуживая бутылку ханшина. — Надеюсь, твоему организму капелька спиртного не повредит?
        — Полагаю, только укрепит, — пришёл к верному, с медицинской точки зрения диагнозу, Аким.
        — А мне мензурочку можно? — донеслось с соседней кровати.
        — Мензурочка ещё никому не вредила, — поддержал разумное желание раненого Игнатьев. — Но вот как бы так исхитриться, чтоб в вас её влить.
        — С Ольгой уже целовался? — выпив, ревниво поинтересовался Дубасов.
        Игнатьев замерев, внимательно прислушиваясь к ответу.
        — Не с Ольгой, а с Ольгой Николаевной, — поправил друга Аким.
        — Да, да, — заверещал исхитрившийся выпить сосед, отчего -то развеселив компанию.
        — А мой денщик Петька Ефимов в соседнем госпитале твоих павловцев нашёл. Фотографические карточки им понёс. Те, где со шпионским кули снимались.
        — Живы георгиевские кавалеры, — облегчённо вздохнул Аким. — Досталось нам напоследок…
        — Вяльцеву видел? Под её патронажем госпиталь… Помнишь, мы в Петербурге слушали:
        Захочу — полюблю!
        Захочу — разлюблю!
        Я над сердцем вольна,
        Жизнь на радость дана…
        громоподобно исполнил куплет Дубасов, после чего с позором был изгнан вошедшим в палату доктором.
        Через два дня госпиталь перевели в Харбин, где Акима навестил брат.
        — Жив, жив братишка, — радовался Глеб. — А я Натали здесь встретил, — тараторил он. — В госпитале «Красного креста» работает. Возьми деньги, что недавно вернул, — полез в карман.
        — Деньги не нужны, — удивил брата Аким. — А будешь в Мукдене, зайди в сводный военный госпиталь, там найди георгиевских кавалеров: Леонтия Сидорова…
        — Очень редкая фамилия, — вставил брат.
        — … И Никиту Козлова… Половину отдай доктору, чтоб как следует лечил орлов, а половину — им. Для подкрепления и упрочения здоровья. А свои деньги я опять куда -то задевал, — задумчиво пожал плечами Рубанов. — И даже не знаю, где мои вещи… В обозе полка, видимо, болтаются.
        Но следом за братом проведать раненого прибыл сам полковник Яблочкин.
        — Здорово Рубанов! — жизнерадостно рявкнул он. — Прекрасно выглядишь, — протянул красную коробочку. — Государь пожаловал тебя и Зерендорфа, — вздохнул полковник, поиграв желваками и усаживаясь на табурет, — Владимиром 4?й степени. А Гришку жалко.., — тихо докончил он. — Мой денщик его и твои вещи доктору отдал. Потом на госпитальном складе чемодан найдёшь, — попрощался полковник, пожав Акиму руку. — Может, встретимся ещё, — уходя, обернулся Владимир Александрович.
        «А Натали прийти не решилась», — засыпая, подумал Аким.
        Через несколько дней поезд «Красного креста» повёз его в Петербург.
        Война для одного из Рубановых, закончилась…
        ____
        Пока шла битва на реке Шахе, в Европейской России шла битва с самодержавием.
        С 30 сентября по 9 октября в Париже открылся съезд оппозиционных и революционных партий, деятельность которого зорко отслеживалась заведующим заграничной агентурой со штаб -квартирой в Париже Ратаевым.
        Леонид Александрович очень удивлялся, что общего могли найти представлявшие Союз освобождения князь Пётр Долгоруков, Милюков, Струве с работающим на японского атташе финном Циллиакусом.
        Эсеры Чернов, Натансон, Азеф с польскими и латышскими националистами.
        Бундовцы — с армянскими и грузинскими социал -федералистами.
        А общей, как понял потом Ратаев, была мысль воспользоваться войной с Японией для ослабления самодержавия. И как результат, активисты наметили революционные выступления на 1905 год, включая террор.
        И все, представленные на конференции в Париже партии, вынесли резолюции об уничтожении самодержавия, и его замене свободным демократическим строем на основе всеобщей подачи голосов, а также о праве национального самоопределения народов России.
        «Развал ДЕРЖАВЫ и свержение Императора — вот их цель», — донёс в Петербург, заведующий заграничной агентурой.
        На его выводы в правительственных верхах внимания не обратили, ибо произошло форс -мажорное событие. Командир 2-ой эскадры Рожественский, проходя в ночь с 8 на 9 октября Северное море, приказал обстрелять флотилию английских рыбаков, приняв их за японские миноносцы.
        В результате, кроме русско -японской, чуть не возникла русско -английская война.
        Николаю и России в эту критическую минуту пришёл на помощь его кузен Вильгельм Второй, телеграфировав в Петербург, что в данный момент наши государства должны стоять вместе, плечом к плечу.
        Министр иностранных дел Ламздорф, имеющий неплохую материальную поддержку от союзной державы, усмотрел в этом «попытку ослабить наши дружеские отношения с Францией».
        Однако на совещании государь резко оборвал его.
        — Надо избавить Европу от наглости Англии, — вспомнил, кто помогает японцам, — и потому я сейчас за соглашение с Германией и с Францией.
        В середине октября он телеграфировал кузену Вилли: «Германия, Россия и Франция должны объединиться. Эта комбинация часто приходила мне в голову».
        На следующий день струсившая Англия поспешила согласиться на русское предложение о передаче конфликта на разрешение международной комиссии на основании Гаагской конвенции.
        Англия благоразумно воздержалась от недружественных действий по отношению к русской эскадре, в результате чего срочность германо -русского союза ослабла, и в результате, сошла на нет.
        А ЖАЛЬ!!!
        После перенесённых моральных потрясений Николай, дабы восстановить душевное равновесие, как водится, отправился на охоту.
        «21 октября. Четверг», записал он в дневнике. «Проснулся в 7 часов, ясным морозным утром и со снегом. В 8 часов, отправился на облаву под Петергофом. Взяли загоны от жел. дор, к Марьино, где утопали в болоте. Завтракали у деревни Ольгино в палатке, и оттуда дошли загонами за дорогу из Бабигона в Настолово. Погода сделалась серая, и задул свежий ветер. В 6? вернулся в Царское. Всего убито: 511. Мною: 6 фазанов, 5 тетеревей, сова, 3 русака и 35 беляков — итого; 50. Усиленно занимался. Обедали и вечер провели вдвоём».
        «Уж сова чем ему виновата, коли Рожественский дурак», — подумал Максим Акимович, будучи тоже участником охоты.
        ____
        Санитарный поезд, подолгу стоя на полустанках и станциях, медленно тащился по бесконечным просторам России.
        Лёжа на полке, Аким то читал Брюсова, единственный томик коего, по его просьбе, отыскала в чемодане Ольга, то газеты, что покупали на вокзалах санитары.
        Но чаще глядел в окно и думал… О войне, о товарищах, которых никогда не увидит, и о том, что ждёт его впереди.
        Ольга, как могла, отвлекала от грустных раздумий, меняя повязки на груди и обрабатывая медикаментами заживающую рану.
        Аким стал реже вспоминать Натали… Он сам не понимал, отчего. То ли оттого, что рядом всё время видел Ольгу, то ли оттого, что Натали осталась там, далеко, где кровь, смерть и потери…
        Поезд, подёргавшись и поскрипев суставами, замер на станции Паламошинное.
        Перед Акимом так ярко предстал в памяти Гришка Зерендорф и его слова, что после войны посетим в Петербурге музей с мамонтом и вспомним станцию Паламошинное, что защемило сердце, а на глазах выступили слёзы.
        — Рана ноет? — разволновалась, наведавшая его в этот момент Ольга.
        — Да нет, всё нормально, — ответил он, подумав: «Не скажешь же ей, что сердце ноет… Не такая она мне близкая, чтоб душу раскрывать… А вот Натали бы открыл…», — чтоб отвлечься, лёг на спину и поднял к глазам газету: «В сражении у Шахе, японцам удалось не только остановить наше наступление, но и отбросить на исходные позиции…». Пробежал глазами другую заметку «Огонь стрелков столь силён и беспрерывен, что деревянные части винтовок у ствола — накладки, тлели и загорались, а сами стволы накалялись до такой степени, что их приходилось поливать водой, чтоб иметь возможность держать в руках», прочёл он.
        «Что пулемёты поливали, знаю… Кто это у нас такой сочинитель? Ага. Краснов. Как ещё не написал, что стволы накалялись, и солдаты, балуясь, придавали им любую форму, от круга до змейки», — хмыкнул он, обрадовав вновь подошедшую Ольгу.
        — Я тебе покушать принесла.
        — Да не хочется.
        — Надо, Аким, — принялась кормить его.
        Постепенно Рубанов стал привыкать к ней и даже скучать, если долго не приходила.
        Поев, почитал про мутные глаза, бескровные губы и серо -зелёные лица солдат после боя.
        «Может, Краснов мой китель увидел, вот и возникли ассоциации с лицами солдат», — отложил газету и раскрыл томик Брюсова.
        Когда показались пригороды Петербурга, от волнения стал цитировать не Брюсова, а Пушкина, с его банальным «Мороз и солнце, день чудесный…».
        «Но Зерендорф теперь спит так крепко, что не разбудишь», — вспомнил, как ехали на войну.
        Состав медленно полз вдоль перрона. Лязгнув и подёргавшись, остановился у поблёкшей рекламы папирос «Белый генерал» Скобелев», под которой, бледные от волнения, всматривались в окна вагонов его родители.
        «Мама? не изменилась, а отец состарился», — скрипнул зубами, сдерживая не прошеные слёзы, и по привычке стал себя отвлекать, подумав, что шоколадного грязнулю увидел бы с большей радостью, нежели героя туркестанских походов.
        — Да уберите вы носилки, — громче, чем надо, крикнул двум поддатым уже санитарам. — Своими ногами выйду.
        Накинув на плечи, с помощью Ольги, солдатскую шинель, подаренную полковником Яблочкиным, держась за поручни, осторожно выбрался из вагона и заковылял в сторону родителей.
        Ирина Аркадьевна, дрожа руками от нервов, глядела в другую сторону, а отец — на окна вагона.
        — Мама, — на русский манер, с ударением на первом слоге, не произнёс, а прошептал Аким, потому что горло неожиданно пересохло, и он не мог говорить.
        Но мать услышала бы его, если бы он позвал её, просто пошевелив губами.
        Повернув к нему мокрое от слёз лицо, и не произнося ни слова, с немым криком в глазах, как могут кричать только матери, встретившие хоть раненого, но живого сына, шагнула, обхватив руками шею, и забилась в беззвучном плаче, прижимая к себе вернувшегося сына…
        Сколько раз за прошедшее время она мечтала об этой встрече, и тихо рыдала по ночам, скрывая слёзы от мужа.
        Но невозможно утаить от любящего человека мокрые от слёз глаза. Он видел её страдания и жалел её, впервые покаявшись, что отдал сыновей на военную службу.
        «Права была жена, — с болью замечая её вздрагивающие плечи, переживал он, — лучше бы в университете учились».
        Обернувшись и встретившись взглядом с похудевшим и осунувшемся сыном, сурово сжавшим рот и изо всех сил сдерживающим слёзы, как -то жалостливо, по -старушечьи сморщил лицо и заплакал, медленно подходя к Акиму и обнимая его поверх материнских рук, неловко сбросив при этом шинель, и даже внимания не обратив на украшавшие грудь многочисленные награды.
        Какое они имели значение…
        Главное — что он ЖИВ…
        После объятий, стараясь держаться молодцом и немного, по юношеской глупости, обидевшись, что родители даже словом не обмолвились об орденах, представил вытирающую слёзы Ольгу.
        — Мой ангел -хранитель. Ольга Николаевна, — поцеловал ей руку, бросив этим густой румянец на девичьи щёки.
        Максим Акимович, склонив голову, последовал его примеру, а Ирина Аркадьевна пригласила, не чинясь, в любое время заходить в гости, на прощание, коснувшись губами её щеки.
        — Никакого госпиталя, — наотрез отказалась отпускать сына с доктором. — На дом врача вызову, — глянула, как супруг, подхватив доктора под локоток, отводит в сторону и суёт чего -то в карман.
        «Не по -генеральски Максим Акимович себя ведёт, — осудила мужа. — Рявкнул бы на эскулапа…».
        Доктор что -то сказал санитару, и тот передал модный кожаный чемодан денщику Антипу.
        — Ольга, завтра тебя жду, — помахал Аким счастливо улыбнувшейся сестре милосердия, чем вызвал ревность Ирины Аркадьевны.
        «Сколь времени мать не видел, а уже какую -то даму домой зовёт», — усаживалась она в карету и тут же, глянув на сына, забыла о глупых мыслях.
        «Даже Архип Александрович в форму защитного цвета наряжен, а мы на фоне зелёного гаоляна в белых рубахах и кителях воевали… Так, хватит о войне. Я же в Петербурге», — дошло до него, когда проехал мимо похожей на дворец, своей полковой казармы.
        — Давайте немного по городу прокатимся, — попросил родителей.
        И с замиранием сердца, оттого, что всё это видит, глядел на арки, мосты и Неву под ними. Любовался великолепными дворцами, и с долей иронии разглядывал дорогие рестораны и дешёвые чайные с доносящимся хриплым «Варягом».
        «Явно не городок Бодун», — улыбнулся своим мыслям.
        А навстречу рысаки, коляски, кареты… Промаршировал гвардейский батальон. Мальчишки -газетчики на бегу выкрикивали названия газет и заголовки статей. У Фонтанки памятниками вытянулись городовые.
        «Музей с мамонтом проехали, — отметил Аким и заиграл желваками на скулах. — Следует привыкать к новой жизни, оставив кровь и войну в прошлом», — подкатили к дому.
        Ванятка уже распрягал лошадей, доставив в пролётке Антипа и дорожный чемодан.
        Вошедшего Акима торжественно встречали построившиеся в ряд: швейцар Прокопыч, мадам Камилла с Аполлоном, героические Власыч с Пахомычем и повар.
        — Звездочёт -то наш, надысь, преставился, — доложила прихромавшая, вся в слезах, кухарка Марфа. — А Даша, — указала на горничную, — с Ваняткой обженилась. А у Герасима Васильевича, вчерась, каша подгорела, — рассмешила всех, кроме покрасневшего повара.
        «Ну, старичку -лакею, наверное, сто лет было, — совершенно не испытал к нему жалости Аким, — Зерендорфу бы половину годков отвалил… Следует завтра к его отцу съездить», — тяжело вздохнул он.
        Лишь дома Максим Акимович, обратил внимание на ордена.
        — А ты храбро воевал, сынок, — чуть наклонясь, разглядывал награды. — Чего это у тебя китель вздорного цвета? — хмыкнул он. — Драгомиров бы осудил, — полностью пришёл в себя, выбросив глупые мысли об университете: «У Георгия, за все годы преподавания, лишь несчастный Станислав на тощей груди висит… И тот, без мечей… Но с чернильницей, — развеселился, радуясь, что рана пустячная, что Аким не посрамил отца, и великий князь Владимир Александрович ещё утрёт свой благородный нос, увидев награды Рубанова -младшего.
        Своего брата с чадами и домочадцами, на праздник встречи, к удивлению жены, не пригласил:
        «А то начнёт дурь свою либеральную нести, и всё настроение парню испортит».
        Перед обедом Аким преподнёс отцу купленную в Бодуне гравюру «Встреча двух императоров».
        Матушке подарил записную книжку с оттиском царской короны и серебряный портсигар с вензелем.
        — Я же не курю, — рассмеялась она.
        — Неважно. Памятная вещь с полей войны. А к нему прилагается сиреневый китель, чтоб Владимир Александрович десять суток губы не впаял, — уселся за стол.
        На этот раз повар расстарался на славу, и у него ничего не подгорело.
        — Ох, папа?, к сожалению, не сумел довезти до дома китайский самогон «ханшин», — поднял рюмку с шустовским коньяком Аким. — Вку -у -ус… При мама' не стану говорить.
        — Молодым офицерам алкоголь трудно до дома довезти, — солидно рассуждал Максим Акимович, отведав напитка. — А вот один знакомый генерал.., не Драгомиров, — уточнил для супруги, — тот тоже из Киева ничего довезти не успевает, презентовал мне коньячок акционерного общества С. С. Тамазова, что в Кизляре… Сумел оттуда доставить.
        Аким, сощурившись, разглядывал рекомендованный отцом напиток, где на красочной этикетке, слон держал в хоботе бутылку.
        — Сынок, не слушай отца, лучше шампанского выпей или вина, — предлагала Ирина Аркадьевна.
        И внимательно, стараясь ничего не пропустить, слушала рассказ Акима о войне и младшем своём сыне — Глебе. Радуясь, что он не ранен, а «клюкву» и орден на грудь заслужил несусветной своей рубановской храбростью.
        Счастливый и гордый родитель, тоже внимательно слушал повествование сына, наблюдая при этом за манипуляцией его рук с дареной генералом бутылкой, и ожидая, когда же тот догадается разлить содержимое по рюмкам. — Аким, не знаю, слышал ли ты, что император отозвал наместника Алексеева в Петербург, и возвёл Куропаткина на должность главнокомандующего. Линевича, Гриппенберга и Каульбарса поставил руководить армиями.
        — Не слышал, — отставил бутылку со слоном -алкоголиком Аким. — Это за проигранные сражения генерал -адьютанта возвеличили? — скрипнул зубами. — Да его расстрелять мало, — удивил родителей своей злостью, которую они списали на боль от раны.
        — Виновником наших неудач государь назначил генерала Харкевича, повысив его в чине — произведён в генерал -лейтенанты, и поставлен на должность начальника штаба 1?й армии у «папашки» Линевича, — хохотнул Максим Акимович. — У нас в России так. Не можешь командовать батальоном — принимай губернию.
        — Эка, сударь, вы распоясались без Плеве, — в шутку осудила мужа Ирина Аркадьевна. — Так и сыплете антиправительственными речами, будто на вашем месте братец сидит.
        — Кстати, где он? — вспомнил о дяде Рубанов -младший.
        — В университете, наверное. После позовём, — отмахнулся старший.
        «Чёрная кошка между ними всё -таки пробежала», — подумал Аким.
        — Теперь Любочка обидится, — посетовала мать.
        — Следовало за военного замуж выходить, а не за гражданскую штафирку, — пожалел невестку Максим Акимович.
        — Да что это вы, сударь, какой критичный сегодня… Сына надо в театр сводить, — спохватилась Ирина Аркадьевна. — Дабы после этого… как его… Шанхая… — защёлкала пальцами.
        — Ханшина, — подсказал Аким.
        — Ну да. К прекрасному приобщить.
        — А вот! — поднял бутылку со слоном Максим Акимович.
        — Я уже не могу с твоим отцом, — схватилась за лоб Ирина Аркадьевна. — Иногда хуже японца бывает, — вызвала улыбки на лицах мужчин. — «Мефистофеля» дают в Мариинке, а поют Шаляпин и Собинов.
        — Друг мой, ну что тебе Шаляпин, — обратился к сыну отец, мстя жене за «японца». — Лучше приди, послушай моего фельдфебеля… Как скомандует: «Эска -а -а-дро -о -он! Равняя -я -яйсь… Смирно -о -о! — в полный голос прокричал Максим Акимович, после чего в столовую влетел Антип и вытянулся во фрунт. — Даже у меня мурашки по спине, — махнул денщику, чтоб вышел. — А то — Шаля -я -япин.
        — Максим, ну что ты такое говоришь, — возмутилась супруга. — Как ты можешь сравнивать своего фельдфебеля с гордостью России — Шаля -я -я-пины -ы -ым, — поднявшись, пропела она, вытянув к потолку правую руку.
        В комнату с поклоном вошла мадам Камилла.
        Усаживаясь под аплодисменты мужчин, махнула ей, чтоб вышла.
        — Вот здесь, душечка, я с тобой полностью согласен. Несравнимые величины — мой фельдфебель и какой -то там певец.
        — Ма -а -аксим! Ну что это за мещанская «душечка?», — рассердилась Ирина Аркадьевна. — Ты становишься Скалозубом, о чём не раз уже говорила тебе.
        — Спасибо за «кумплимент». Это очень хороший человек, о чём тоже не раз говорил тебе. Побольше бы нам таких полковников, и японцы давно бы были разбиты. А то полковник Орлов… В газетах о нём писали. Как раз в Шахейском сражении его пехотный полк отличился… Сломя головы от японца солдаты бежали… Теперь их орловскими рысаками прозвали, — рассмешил Акима.
        — Папа', а кто же заменил Куропаткину Харкевича? — задал вопрос Аким.
        — Алексей Ермолаевич Эверт. Молодой генерал. Умный, смелый и верующий… Не то, что Собинов.
        — А что Собинов? — встрепенулась Ирина Аркадьевна. — Должен полком на войне командовать?
        — Ему и отделение доверить нельзя, — критически оглядел супругу. — И в «Мефистофеле» петь не будет.
        — Это почему? — поразилась жена.
        — Твой знаменитый, числящийся в запасе тенор, чтоб не идти на войну, облачился в больничный колпак и халат, разыгрывая из себя нервно -расстроенного сумасшедшего… То ли Наполеона, то ли Мефистофеля… Точно не знаю. Сейчас сочиняет «Записки из жёлтого домика». Но уверен, как только война закончится, выздоровеет.
        — Ну, тогда мальчику следует Норденштрема посетить и мундир, шинель, китель двубортный, брюки заказать, — быстро, на деревенский манер, стала загибать пальцы. — Кроме военного обмундирования, у поставщика Высочайшего двора, швейцарца Генри Фолленвейдера, в магазине на Морской 18, закажем цивильную одежду: сюртуки, жилеты, костюмы, смокинг обязательно…
        — И цилиндр с тросточкой, — вспомнил унтер -офицера 145?го Новочеркасского полка Дубасова, Аким.
        — Это в другом магазине, — всё приняла за чистую монету Ирина Аркадьевна. — Не в сиреневом же кителе в театр идти, — горестно возопила она собиновским голосом.
        — Тогда ещё белый теннисный костюм, — неожиданно поддержал жену Максим Акимович.
        — И лыжный с конькобежным, — стараясь выглядеть серьёзным, дополнил гардероб Аким.
        — А вам, сударь, я закажу велосипедные штаны, — строго глянула на супруга, уразумев, что любимые мужчины подтрунивают над ней.
        — Фрак ещё не помешает и к нему два белых жилета, — тоже загнул пальцы Аким, после того, как отведал из бутылки, со слоном с бутылкой…
        — Ну и… фуражки, ремни, эполеты, кокарды… — поддержал сына Максим Акимович, тоже отведав продукцию акционерного общества господина Тамазова, что в Кизляре.
        Затем долго смеялись, радуясь, что сын немного оттаял и тоже шутит.
        В полдень следующего дня их дом посетила Ольга, помазав какой -то медицинской дрянью и перевязав герою Маньчжурской войны, как выразился Максим Акимович, практически зажившую уже рану.
        Вечером, проводив гостью, Аким поехал к отцу Зерендорфа, чтоб рассказать о сыне и отдать ордена и шашку.
        Поднявшись на второй этаж четырёхэтажного дома, постоял у двери, успокаивая сердце, и надавил кнопку звонка.
        Открывшая ему пожилая прислуга в белом чепчике на седых волосах, окинув взглядом бледного офицера со свёртком в руках, хотела захлопнуть дверь, но услышала голос из комнаты — пропустить гостя.
        Прямой, стройный, подтянутый полковник вышел к Акиму, и замер в двух шагах, не поздоровавшись и не пожав руки.
        С безысходной тоской глядел он на свёрток, из которого виднелась шашка сына с красным анненским темляком.
        — Я читал в «Русском инвалиде», но не поверил, — заиграл желваками.
        С молчаливым недоумением, как о чём -то совершенно ненужном, слушал о подвигах сына, разглядывая разложенные на столе ордена и пробитый пулей бинокль, что Аким решил выдать за Гришкин, дабы усилить его героизм.
        Рубанов не понимал ещё, что отцу, потерявшему сына, героизм не важен и безразличен… Что он радует и вызывает гордость лишь тогда, когда сын жив и невредим.
        Глаза полковника стали сухи, отрешённы и пусты.
        Теперь он ясно осознал, что ЕГО нет… Единственного сына. Единственного на всей земле родного человека… И что впереди? Одиночество и старость…
        Безучастно взял со стола тёмно -вишнёвый крест с золотыми перекрещенными мечами и недоумённо покрутил в руке.
        Отблеск от лампы, попав на рубин ордена, бросил кровавые блики на ладонь. И отцу показалось, будто держит не орден, а сердце сына.
        Почтительно стоявший рядом Аким, чуть не с суеверным ужасом, впервые осознал бег времени, увидев, как моложавый ещё мужчина, вдруг на глазах постарел, сник и ссутулился, словно позвоночник стал ватным и мягким, и не мог удержать спину прямой.
        Старик хотел отбросить кровавый орден, и неожиданно для себя заплакал. Горько и по -детски жалобно всхлипывая, прижал орден к груди, поняв, что это была последняя вещь, которой касался ЕГО СЫН.
        ЕЩЁ ЖИВОЙ СЫН…
        И он вдруг ощутил и почувствовал сыновье тепло, и прижал рубиновый крест к губам, а потом провёл по щеке, и ему показалось, что это СЫН, прощаясь, погладил его, успокаивая и утешая.
        «Вот оно, почтение к награде», — подумал Аким, отчего -то вытягиваясь во фрунт перед этим несчастным, на глазах постаревшим человеком.
        — ОН вспоминал обо мне, перед тем, как… Не смог произнести «умер»… УШЁЛ, — сухими, бездонными глазами смотрел на Акима Эраст Петрович.
        — Так точно! Он всегда помнил о вас. А последние его слова были, что вы сильный… Что выдержите потерю… Что не сломаетесь… — честно глядел в требовательные глаза пожилого человека, заметив, как постепенно его взгляд то ли потух, то ли ушёл в себя…
        А скорее всего, ушёл в воспоминания…
        Воспоминания того времени, когда сын был маленький, а он молод и силён… И вся жизнь ещё была впереди…
        На старческих губах проступила нежная, вымученная улыбка… И закрыв глаза, он начал страдальчески качать головой…
        Но слёз в его глазах больше не было. Последние слёзы он только что выплакал… И остались лишь воспоминания…
        Вот эти ордена… Зазубренная шашка… Простреленный пулей бинокль.., — составляли ПАМЯТЬ…
        Отдав честь этому несчастному, на глазах постаревшему человеку, Аким вышел, и прислуга, вытирая слёзы, тихо закрыла за ним дверь.
        Он не видел, как седой офицер достал из шкафчика свой боевой револьвер и задумался, покачивая в левой руке орден, а в правой — револьвер.
        Глаза его вновь стали сухи, отрешённы и пусты.
        Время замерло.
        Сколько он так простоял: минуту, час или целую вечность, одинокий старик не знал, но вдруг с яростью отбросил наган, осознав, что пока он ЖИВЁТ И ПОМНИТ — ЖИВ И СЫН…
        Приехав домой, Аким сменил форму на синий, в драконах, халат и мягкие верблюжьи туфли. Глянув в зеркало и чертыхнувшись, поменял драконий халат на посконно русский: жёлтый, в зелёно -коричневых, блеклых, гороховых стручках.
        «Как я ненавижу этот китайский фольклор, — взяв томик Брюсова, лёг на мягкий диван в своей комнате и тут же, уронив книгу на живот, сладко задремал, успев подумать, что завтра вечером следует наведать полк.
        Наездившись с маман по портным и магазинам воинских аксессуаров, вечером, по вчерашней задумке, Рубанов направился в полк.
        Несмотря на то, что с довоенных времён осталось несколько комплектов униформы, нарядился в солдатскую шинель с погонами поручика.
        Миновав часового в гренадёрке, а не папахе, как привык в Маньчжурии, поднялся на второй этаж, козырнув по пути незнакомому юному подпоручику, вытянувшемуся перед ним по стойке смирно, и затем побежавшему в собранскую столовую с докладом.
        В церкви Благоверного великого князя Александра Невского витал таинственный полумрак, с редкими маячками свечей.
        Склонив голову перед иконой Святого Князя, Аким перекрестился и зажёг тоненькую свечечку, что лежала на столике в связке других свечей. Шепча молитву, он глядел в строгие и всё понимающие очи Воина и Святого, а маленькая свечечка теплилась слабым живым огоньком, согревая и успокаивая душу.
        — Крепись, сын мой, и Бог поможет тебе, — подошёл к нему батюшка.
        Не успел Аким выйти из церкви, как попал в объятья Гороховодатсковского.
        — Вы уже поручик, господин Рубанов, — выставил своё плечо с тремя звёздочками на погоне. — Догнали меня. Офицеры ждут, — потащил его в собранскую столовую. — Сегодня чествуем тебя, Аким, а Зерендорфа мы никогда не забудем, — вошли в просторный зал.
        — Смир -р -но! — скомандовал генерал Щербачёв, и офицеры поднялись со своих мест. — Минута молчания, господа, в память нашего товарища, поручика Зерендорфа, — склонил он голову, а за ним и все офицеры.
        — Да отчего вы в солдатской шинели, господин поручик, — подошёл к Рубанову после генерала, полковник Ряснянский и пожал руку. — Ну вот, человеком стали…
        Следом, поочерёдно подходили офицеры полка. Аким даже растерялся от такой встречи.
        — Примите у поручика шинель и шашку, — велел вестовому капитан Лебедев и замер, разглядев на шашке анненский темляк. — Вы настоящий герой, Аким Максимович, — не успел до конца произнести отчество, как замер от переходящего в восторг удивления, увидев три ордена на груди поручика.
        — Вот, господа, как воюют павловцы, — с почтением повёл Рубанова на почётное место, рядом с собой и генералом, полковник Ряснянский. — Шампанского! — подождал, когда собранская прислуга нальёт в бокалы офицеров шипучий напиток. — Сушим хрусталь за кавалера Рубанова, — взял в свои руки руководство встречей. — Пьём стоя.
        Офицеры, с криком «ура», повалили к Акиму чокаться бокалами.
        — За Владимира -маленького, господа, — предложил следующий тост Ряснянский. — У меня тоже есть, но без мечей, — когда выпили, сообщил он. — Теперь — за Владимира -большого, коим награждают с генеральского чина. Шампанского всем.
        — Что за «большой?» — спросил у полковника Рубанов.
        — Владимир 3?й степени, — мечтательно закатил тот глаза и через секунду закричал: — Песенников сюда и полковой оркестр… наступает старинная полковая традиция пиршеств, — возвестил он.
        Генерал, попрощавшись с офицерами, и ещё раз пожав руку Акиму, счёл за благо пораньше покинуть торжественный ужин.
        — Господин поручик, с вас и начнём, — обратился к Рубанову старший полковник. — Надеюсь, поручик Гороховодатсковский, в своё время, довёл до вашего сведения церемонию чествования.
        Аким утвердительно кивнул головой.
        — Тогда в центр!
        Чётко печатая шаг, Рубанов направился в середину зала, где расположились песенники, и вытянулся во фрунт. Затем, с низким поклоном взяв с подноса стакан водки, сказал песенникам:
        — Ваше здоровье, братцы, — и под гром полкового гимна осушил его одним махом.
        В этот момент, солдаты, делая серьёзные лица, подхватили Акима, больно задев рану, и подняли в положении «смирно» над головами.
        Рубанов помнил, что «наверху» полагалось выпить бокал «вдовы Клико», что он и исполнил, стараясь не показать боль от раны.
        Затем песенники стали весело исполнять «чарочки» в честь офицеров, по очереди выходящих на середину, и выпивающих прежде водку, а «наверху» — шампанское.
        Пока ещё никого не уронили. Оркестр без конца исполнял туш, а песенники, тоже прилично остограмившись, вопили батальонные песни.
        Постепенно начинался полковой бедлам.
        «Куда там Собинову с его репортажем из жёлтого домика, — хмыкнул Аким, расслабившись и с удовольствием наблюдая, как песенники подхватывали на руки и поднимали наверх уже по несколько офицеров, произносящих там сумбурные спичи, и при этом, стараясь, перекричать друг друга. После окончания их заумных речей, Ряснянский командовал: «На ноги!» — и офицеров бережно опускали на пол, тут же поднимая следующих.
        Пили за всё. Даже за жареных маньчжурских кузнечиков.
        Ночевать, разумеется, Аким остался в казарме.
        Утром, вернее днём, в канцелярии полка он написал рапорт об исходотайствовании отпуска.
        Дико больной полковой адъютант — не Эльснер, получивший штабс -капитана и принявший роту, а поручик Буданов, понёс рапорт на подпись Щербачёву.
        В результате, Рубанов отбыл в полугодовой отпуск для поправки здоровья.
        Отпуск!
        Лёжа на диване, Аким просматривал газеты, узнав, что русский консул получил из Порт —Артура письмо, сообщающее подробности относительно употребления японцами особого снаряда в форме сосиски, который они бросают в ретраншемент, где он рвётся и издаёт такое зловоние, что солдаты падают в обморок.
        «Врут, — решил Аким. — Просто корреспондент в казарму зашёл, когда нижние чины дружно сапоги сняли… И портянки на просушку развесили. Вот офицер и нагородил ему ерунды для смеха. Ага! Занимательная статейка: «Концерт Зигфрида Вагнера возбудил оживлённые толки в музыкальном мире, прессе и публике. Общее мнение, что сын великого Рихарда и внук Листа не унаследовал выдающегося музыкального таланта. Композитором он оказался посредственным, но дирижёром превосходным». — Следует Ольгу в театр пригласить. Заслужила дама… Жаль, Натали далеко», — потянувшись, вновь уткнулся в газету: «Мукден. Вчерашний день прошёл спокойно. Японцы не пытались наступать. Ночь прошла без канонады. Погода стала холоднее». — Ясное дело, ноябрь на дворе, — взял из вазочки конфету, и вновь уставился в газету: «Японские власти озабочены обеспечением для армии тёплой одежды. Каждому солдату выдана шуба с большим меховым воротником, тёплая шапка, наушники и две пары сапог. Из Японии высылается большое количество переносных печей». — Ояму не сравнить с Куропаткиным. Наши ползимы в шинелях на рыбьем меху ходить будут, и гаолян в
кострах жечь. Зато к лету полушубки и печки подвезут, — иронично покачал головой на подушке. — А полковник Яблочкин нам бесконечно твердил, что царь требует от офицеров с любовью и вниманием относиться к нижним чинам, с сердечностью вникать в их нужды и приближать к себе. Лучше об искусстве почитать. Чего у нас в Питере ставят? Та -а -к: «Сегодня в театре Комиссаржевской в первый раз шла пьеса М. Горького «Дачники». Театр был битком набит, несмотря на громадные цены. В зрительном зале весь литературный и журнальный мир Петербурга…», — бросить бы туда японскую бомбу -вонючку… Люди воюют, а эти по жёлтым домикам или театрам шляются, — продолжил чтение: «Пьеса проникнута искренней тоской по лучшей жизни. Её недостаток — калейдоскопичность: слишком много фигур, сцен. Всё это толчётся и недостаточно организовано в драму». — Опять война: «Хуаньшань. 11?го ноября. По всему фронту нашими охотничьими командами произведена разведка в сторожевых охранениях неприятеля. Разведка оказалась удачной. Каждой команде удалось захватить пленных». — Ну вот. Дело другое. Пусть Дубасов с братом ордена зарабатывают, —
отложил газеты и задумался о Натали. — Ну почему в жизни всё складывается наоборот… Мечтаю об одной, а рядом та, о которой мечтают другие, — расстроившись, вновь поднёс к глазам газету и прочёл: «Петербург, 12 ноября. В виду наступившего 50-летия Севастопольской обороны, газеты приводят число живых участников этой славной защиты. Осталось в живых: 108 офицеров и 2000 нижних чинов». — Совсем мало… Через полвека и нас станут подсчитывать… Не знаю, войду ли в число последних 108 живых офицеров русско -японской войны. Что там ещё? «Нью —Йорк. (Рейтер). У приехавшего на всемирную выставку японского принца Фушима украдены в отеле драгоценности на 5000 долларов». — Это ему за мои утерянные денежки боженька отомстил», — на этой пафосной мысли, уронив на пол газету, крепко уснул, всё ещё ожидая во сне японского артобстрела или нападения гвардейской дивизии из армии генерала Куроки.
        За ужином, Максим Акимович, выслушав информацию сына о Севастопольской обороне и ограбленном принце Фушиме, лишь отмахнулся, буркнув: «Бог косоглазого метит», — что очень не понравилось супруге, начавшей читать лекцию на тему «Все люди братья».
        — Ежели бы я знал, что твои братья желты и косоглазы, ни в жизнь на тебе бы не женился, — раздражённо произнёс Рубанов -старший.
        — Сударь, ступай чучелок поруби, чтоб успокоиться, — тоже вспылила Ирина Аркадьевна. — Высочайший выговор, что ли, за ненадлежащее выполнение обязанностей получил?
        — Без чучелок твоих обойдусь, ибо государь на охоту пригласил. А что касаемо выговора, так его следует Святополк —Мирскому объявить…
        — Моя чучелка — это вы, сударь, — улыбнулась супруга, сумев вставить своё мнение в речь главы семейства. — И за что князю следует выговор объявлять?
        — Как за что? Ведь Пётр Дмитриевич в данное время не либеральный представитель Тверского земства, а министр внутренних дел Российской империи. И допустил съезд этих самых либералов, в повестке коих стоял вопрос о реформе государственного строя. Этот господинчик явно не Сипягин и тем паче не Плеве, — расстроено выпил рюмку водки.
        — А вы, господин генерал, явно консерватор и ретроград, — отпила вина из бокала Ирина Аркадьевна.
        Перед Акимом, словно перед инвалидом из дома призрения, мадам Камилла поставила бутылку газированной воды, чем очень обрадовала матушку.
        — Узнав о готовящемся съезде Мирский пытался испросить на него, при мне дело было, Высочайшее соизволение, но не получил согласия императора. Тогда болтливые господа провели… Как это они назвали… Частное совещание земских деятелей, приняв резолюцию о созыве народного представительства… Представляешь? — повернулся всем корпусом к жене Максим Акимович, не обращая внимания на сына, которого считал ещё ребёнком в вопросах политики.
        — Папа? и чего ты расстроился? — возмутился в душе таким отношением к герою Ляояна Рубанов -младший. — Соберутся сторож Пахомыч, дворник Власыч, кучер Архип Александрович и за бутылкой пшеничной решат, как России жить завтра, — до слёз развеселил отца.
        Вытерев салфеткой глаза, тот произнёс: «Смирно! Ать -два!» — и подождав, когда жена отсмеётся, продолжил, вновь став серьёзным:
        — А теперь, как мне конфиденциально сообщил, будучи на приёме у государя, Рыдзевский…
        — Это главный жандарм, который? — перебила мужа Ирина Аркадьевна.
        — Нет! — возбуждённо отреагировал он. — Это заместитель Власыча, который…
        — Ну зачем так агрессивно, мил -человек? — отпила глоток вина супруга, чему -то улыбнувшись.
        — По инициативе нелегальной организации «Союз освобождения», по всей стране проводятся общественные собрания под шифром «банкеты».
        — С одного из которых вас вчера принесли, — опять съязвила Ирина Аркадьевна.
        Не слушая её — бабы есть бабы, даже корпусихи, Максим Акимович докончил:
        — На этих форумах выносятся резолюции с требованиями конституции… Дошло до того, что сегодня черниговский предводитель дворянства прислал на имя государя телеграмму с «конституционным» решением, за которое проголосовало его земское собрание. Государь начинает жалеть, что уступил Марии Фёдоровне, доверив столь важный пост князю -демократу.
        Отец, теперь я понял, почему вернувшийся с войны князь Андрей Ширинский —Шахматов опубликовал в «Новом времени» статью «Дома -ли я?» — не поленился сходить за газетой Аким и зачитал: «Часть нашего общества заболела тяжёлым недугом сомнения… Тот ли это народ, который всего несколько месяцев назад поднялся как один человек?.. ТАМ не сомневаются», — написал он про армию…
        «Специально пешком погуляю по городу, решил Аким, — и погляжу, чем народ дышит… Неужели Гришка Зерендорф напрасно погиб?» — откашлявшись, ушёл в свою комнату.
        — Видите, сударь, своей политикой сына расстроили, — упрекнула мужа Ирина Аркадьевна, допив бокал.
        — А я его завтра в Гатчину свожу. Пусть поглядит, где его отец вскоре с царём охотиться будут. Вчера ещё в канцелярии Императорской охоты пропуск ему заказал.
        — Сударик мой, — нежно улыбнулась мужу, — сводите уж лучше в зоологический парк. Ведь слона в Гатчине нет.
        — Зато там имеются привезённые из Беловежской пущи зубры. Полюбопытствуем на медведей, что живут в специально огороженном «медвежатнике», на оленей, волков, лисиц… Какая там псарня, у -у -у! А птицы сколько. Фазаны, куропатки… Специально выводят…
        — Да дарили вы мне, вместо бриллиантов, открытку с видом на птичник в парке «Зверинец», — рассмеялась она.
        — Чего смешного? «Фазанник» — это образец для других птицеводческих хозяйств. Количество дичи, несмотря на охоту, не уменьшается. Туда даже из Финляндии кошки добираются, чтоб птицами полакомиться…
        — Ага! И собаки из Поволжья на экскурсию к местным псам бегут, — развеселилась Ирина Аркадьевна. — В прошлом году ты принёс Отчёт об Императорской охоте. Так больше всего кошки с собаками пострадали.
        — Эту живность егеря отстреливают, — улыбнулся Максим Акимович, — а всё, что убито на территории фазанника или Заячьего ремиза, заносится в Отчёт… По словам обер -егермейстера Димки Голицына, егеря совсем обнаглели и раз в десять привирают насчёт домашней живности, дабы свою работу показать, — поощрительно пожал плечами. — Молодцы, что скажешь. Мои полковники также поступают…
        — Они тоже кошек отстреливают? — всё не могла успокоиться Ирина Аркадьевна. — Просветите меня, господин Рубанов, если уж зашёл столь занятный разговор, что такое «ремиз».
        — О -о -о! Это великая охотничья тайна, — хмыкнул супруг. — Ведь прекрасно знаешь, что в переводе с французского «ремиз» означает место или кустарник, в котором скрывается дичь…
        — А кошачьего ремиза нет, только заячий? — веселилась супруга, радуясь, что старший сын дома, при ней, что муж её любит, а у младшенького, тьфу -тьфу, нет даже царапины.
        ____
        Во второй половине ноября Максим Акимович, тепло одетый и с ружьём за плечами, прибыл в Царское Село.
        В 12 пополудни, помолясь покровителю охотников и рыбаков святому Трифону, небольшая компания охотников во главе с царём, тряслась в вагоне литерного поезда по Московско —Виндаво-Рыбинской железной дороге.
        Чтоб не тратить зря время приближённые и сам император, не чинясь, тянули жребий, разыгрывая «номера» будущей охоты на лосей.
        Максиму Акимовичу выпавший номер не понравился. К тому же он не был страстным охотником.
        «Лучше бы в фазанник отправились охотиться. Какого -нибудь тетерева я бы точно завалил», — начал мыслить охотничьим категориями.
        — Прав был писатель Тургенев, — щёлкнул пальцами обер -егермейстер, подозвав егеря, ловко расставившего на столике маленькие серебряные стаканчики, и наполнив их из водочной бутылки. — Коньяк на охоте — нонсенс, — поднял рюмку Голицын.
        — Так что сказал Тургенев? — с прищуром от светившего в окошко солнца поинтересовался государь, подняв стаканчик.
        — Ах да, ваше величество: «Охоту, по справедливости, должно почесть одним из главнейших занятий человека», — процитировал на память Голицын.
        — Умный был писатель, — согласно кивнул головой Николай, аккуратно выпив и не закусив. — Ещё витязи древних киевских князей на заповедных лугах стреляли белых лебедей и серых уток. А мой предок Алексей Михайлович отдавал предпочтение соколиной охоте. Батюшка с дедом были поклонниками зверовых охот на медведей, лосей, зубров… Вот, в память о них и поохотимся ныне на лосей…
        — Только в старину, ваше величество, Царская охота сопровождалась торжественным церемониалом, — произнёс Голицын.
        — Не люблю я эти церемонии, — глянул в окошко государь. — Назубок помню описание одного из таких царских выездов в село Покровское в 1651 году, когда в Москве находились польско -литовские послы, — улыбнулся Николай. — Перед процессией двигался так называемый «постельный возок» в сопровождении постельничего и трёхсот «младших» дворян. За ними следовали триста конных стрельцов. За стрельцами — пятьсот рейтар. Далее вели сорок заводных лошадей. За ними шли запасные каретные лошади, а уж потом ехал в карете мой предок и сопровождавшие его бояре, стольники, стряпчие, дворяне… Ну разве это охота? — спросил и тут же ответил. — Это охотничий парад… К нашему переезду приближаемся, — вновь выглянул в окошко. — На выход, господа.
        — Охота в те времена составляла особую статью дипломатического этикета, ваше величество, — следовал за царём обер -егермейстер. — А что сейчас за служба? Взять мою Охотничью часть в Гатчине. В Егерской слободе в Охотничьей команде девятнадцать человек егерей, десять стремянных, двое доезжачих, восемь выжлятников, пятнадцать тенетников, тринадцать конюшенных. Наварщиков — всего один человек остался. Корытничих двое. Кучеров два человека и два лесника. В качестве загонщиков — крестьяне из соседних деревень.
        — Вот ты, Димка, и мечтаешь о повышении своего статуса, — с улыбкой вышел из вагона царь. — А тенетников — многовато… Вон, наши кареты стоят, — со смехом указал на вереницу простых крестьянских саней.
        Встав на место согласно номеру, Максим Акимович, зевая от свежего воздуха, наслаждался солнышком и лёгким морозцем. Стрелять не хотелось и он прислонил ружьё к стволу дерева.
        По шуму вдали понял, что загонщики гонят лосей.
        Никто из «номеров» не стрелял.
        «Ну почему я не испытываю азарта от охоты?» — услышав неподалёку выстрелы, поднял ружьё, нацелив его в шею огромному лосю, вышедшему на него.
        Зверь был необычайно красив. Замерев в напряжении и подрагивая мускулами, он медленно повёл по сторонам благородной головой с ветвистыми рогами и заметил охотника.
        Рубанову даже показалось, что из глаза лося скатилась крупная слеза, запутавшись и исчезнув в бархате кожи.
        Подняв повыше ружьё, Максим Акимович выстрелил над головой животного, пожалев и пощадив его.
        Раздался треск веток, хруст снега и лось исчез, будто привиделся в лесном сне.
        Через минуту послышались голоса и из кустарника, обивая с веток примёрзший снег, показался давешний егерь, что разливал в вагоне водку.
        — Ваше благородие, какого вы быка упустили, — весело ужаснулся он.
        Николаю повезло больше. Он убил двух лосей.
        — Даже на душе полегчало, — произнёс государь, когда егерь после охоты наполнил водкой его стопочку. — А то ведь с тринадцатого ноября японцы предприняли третий штурм Порт —Артура. В сентябре и октябре у них ничего не вышло, надеюсь, что и на этот раз успеха не будет. — За славных защитников Порт —Артура, господа, — предложил он тост.
        ____
        Георгий Акимович Рубанов на царских охотах не присутствовал. Что там за общество? Несколько тенетников, выжлятников, да наварщик с двумя корытничими… Брат…И ещё этот узурпатор…
        А ту -у -у-т…
        20 ноября, на торжественном банкете в одном из ресторанов Петербурга, собралось 666 человек…
        — Кого здесь только нет, — делился своей радостью с Георгием Акимовичем Шамизон. — Из «Бюго защиты» евгеев, господа Винавег-г, Слиозбег-г, Бг -гамсон, Дубнов, Кулишег-г, Познег-г, Кг -голь и адвокат Заг -гудный, доказавший, что инициатогом Кишинёвской бойни был Плеве и его агенты.
        — Мне только не нгавится, что из Москвы пгиехал мой конкуг -гент, упгавляющий Никольской мануфактугой, Савка Могозов… Если бы не его хитгоумная маменька, он бы давно пустил своё дело по мигу, — с сожалением констатировал Шпеер, рассыпав дробный горох по противню. — Почти полмильона золотых гублей на МХАТ издегжал, — попытался поймать выпавший из расширевшегося от ужаса глаза золотой монокль. — Пгямо в коньяк оккуляг угодил, — обрадовался он, вытаскивая ложечкой монокль. — А то бы вдг -гебезги. Из -за Саввы Тимофеевича всё. Говогю же — конкуг -гент. Зато на геволюцию мильон отдал…
        Названная сумма вновь расширила око и стала катализатором второго падения, слава Иегове, снова в коньяк, несчастного монокля. — Завидуешь, поди, Абгам Самуилович, что он большевицкие газеты копеечкой немалой подпитывает, а не твою, — щедро сыпанул горохом по противню Шпеер, радостно растрепав свои рыжеватые курчавые волосы.
        — Папа,?- капризно произнёс, сидящий за соседним столом в компании Аси Клипович, Лизы Рубановой и Муева, Шамизон -младший. — Председателя собрания выбирают, а вы… — хотел произнести «ржёте», но выбрал нейтральный вариант: — регочите…
        Георгий Акимович, вытаращив глаза — был он в очках, поэтому в коньяк ничего не упало, поглядел прежде на Яшу Шамизона, затем на дочь: «Как молодёжь выражается», — стал критически размышлять по поводу подрастающего поколения, но отвлёкся, ибо вокруг загалдели: «Короленко-о Владимира Галактионовича-а», — и он поддержал своим голосом собрание.
        Председателем банкета единогласно избрали писателя -демократа.
        — Хогоший человек, — захлопал в ладоши, делясь впечатлением о председателе, Шамизон. — Шесть лет в сибигской ссылке пговёл, но…
        «Пгежним дугаком остался», — хотел продолжить мысль товарища Шпеер, но воздержался, с лицемерным согласием покивав головой на слова: «… но от своих возгений не отказался… И является последовательным и активным защитником евг -геев, обгащая внимание общества на их угнетённое состояние…».
        «Ну да, конечно, — на этот раз мысленно, а не явно, рассыпал по противню горох Шпеер. — Я в ресторане свою еврейскую печень угнетаю, а мои русские работники ведут здоровый двенадцатичасовой трезвый образ жизни на моей бумажной фабрике… Явный геноцид…», — прислушался к речи наивного писателя -демократа.
        — Я призываю всех присутствующих здесь, — поднял тот рюмку с коньяком, — и вне этих стен, открыто говорить о своих убеждениях… Переживаемая нами минута чрезвычайно важна. На горизонте русской жизни появились облака…
        Глянув наверх, Шпеер выронил монокль на этот раз в пустую рюмку, подумав: «Чёрт взял бы этого хохла с его облаками».
        — … Они могут пролиться над иссохшей землёй благодатным дождём, — вещал тот, не догадываясь, что предназначен чёрту, — но могут обратиться и в грозовые тучи… Перед русской общественностью вырисовываются контуры будущего, а каково оно будет — это зависит от степени сознания общества, — торжествующе раскланивался, наслаждаясь аплодисментами.
        «Не каково?, а ка?ково, с ударением на первом слоге, — горестно рассматривал трещинку на стекле Шпеер. — Успеть бы капиталы из России вывезти, когда облака в грозовые тучи с летающими буревестниками обратятся…».
        — Геог -гий Акимович, обязательно статью напишите, связав воедино Коголенко и начавшуюся согок лет назад гадикальную судебную гефогму. А я эту статью, вместе с гезолюцией о свегжении самодегжавия, завтга опубликую.
        В большевистской газете «Вперёд» щедро субсидируемой больным на голову меценатом Морозовым, рубящим сук на котором сидит, вышла статья Ленина, опередившая статью Рубанова. Хотя Ильич и не присутствовал на банкете в Петербурге, прозябая в гниющей, буржуазной Швейцарии. И не пил в ресторане аристократический коньяк, употребляя демократическое пивко, но осведомлен обо всём был не хуже Шамизона.
        Оценивая банкетную компанию, Ульянов —Ленин-Бланк писал: «Россия переживает новую волну конституционного движения. Современное поколение не видело ещё ничего подобного теперешнему политическому оживлению. Легальные газеты громят бюрократию, требуют участия представителей народа в государственном управлении, настойчиво заявляют о необходимости либеральных реформ. Всевозможные собрания земцев, врачей, юристов, инженеров, сельских хозяев, городских гласных и пр. и пр. выносят резолюции более или менее ясно высказывающиеся за конституцию.
        В широких кругах пролетариата, среди городской и деревенской бедноты, явно усиливается глухое брожение… По всему видно, что рабочие рвутся на открытые уличные демонстрации».
        Владимир Ильич был большой прозорливец и теоретик, но на данном этапе слабый ещё практик, в отличие социалистов -революционеров.
        Те уже год с беспокойством, впрочем, как и социал -демократы, наблюдали за организованными Зубатовым рабочими обществами.
        Владимир Ильич, ночью разбуди, помнил крылатую зубатовскую фразу: «Мы набьём тюрьмы эсдеками, и пусть они там устраивают свою революцию».
        А в одном из номеров газеты «Московский листок», под портретом Гапона прочёл: «Я поведу вас в будущую Россию Божьей Благодати».
        «И поп и жандарм, убеждены, что призваны стать провозвестниками благоденствующей державной России. И повести за собой рабочих. Опасные глупцы. Мне -то лучше известно, кто поведёт рабочих в будущую Россию без царя, жандармов и попов», — тут же выпустил статью, а за ней и другую, в которых написал: «Мы обязаны неуклонно разоблачать всякое участие Зубатовых… жандармов и попов в этом течении и разъяснять рабочим истинные намерения этих участников…».
        Через некоторое время, обладающий безусловным перспективным мышлением, Ленин написал, что «в конце концов, легализация рабочего движения принесёт пользу именно нам, а отнюдь не Зубатовым», и отправил в Москву Николая Баумана, дабы развенчать перед рабочими зубатовщину, и повести их к красной заре коммунизма.
        Эсеры «красную зарю» создавали своими руками.
        Здесь и сейчас!
        ЦК партии эсеров внимательно изучил биографию руководителя рабочей организации «Собрание русских фабрично -заводских рабочих г. Санкт —Петербурга».
        «Родился в 1870 году, как и Ленин, — отметил для себя Михаил Рафаилович Гоц — честь и совесть эсеровской партии: «Из крестьян Полтавской губернии. По окончании духовного училища поступил в семинарию, где оказался под воздействием толстовца Исаака Фейнермана. Служил в полтавской кладбищенской церкви. В Петербурге получил должность священника при тюремной церкви». — Славные у Георгия Аполлоновича приходы, развеселившись, слабой рукой постучал по подлокотнику инвалидного кресла. — То кладбищенский, то тюремный, — вновь начал изучать биографию: «В августе 1903 года, когда Зубатов из -за личной ссоры с Плеве получил отставку и был выслан из Петербурга, один из немногих приехал на вокзал проститься с ним».
        — Товарищи, считаю, что для обработки удачливого организатора, — поднял тонкую папочку Гоц, — больше всего подойдёт его земляк и член нашей партии Пинхус Моисеевич Рутенберг, работающий инженером на Путиловском заводе. Ему легко будет найти подходы к священнику. К тому же огромная масса путиловских рабочих состоит в «Собрании», куда вступит и Рутенберг.
        Петербургским комитетом РСДРП, обрабатывать отца Гапона в духе социал -демократии, поручили Василию Северьянову и Александру Шотману.
        От «освобожденцев» им вплотную занялись из крупных фигур: Прокопович и Яковлев —Богучарский. Из мелких: Ася Клипович, Яша Шамизон… С ними был и Иосиф Муев, по заданию меньшевиков ведущий пропаганду среди интеллигенции.
        Они предложили Гапону присоединиться к земской компании и обратиться к властям с петицией.
        Написать её вызвался Рутенберг, с первой встречи пришедшийся ко двору и к душе Георгию Аполлоновичу. Земляк есть земляк! Это воспоминания детства, родителей и земли, теплом которой был согрет и где был счастлив.
        К тому же Пётр Моисеевич при знакомстве подобострастно, несмотря что инженер, пожал протянутую руку и так красиво, но реалистично выразился: «Вы истинный вождь людской массы, мистически ею владеющий».
        Георгий Аполлонович постарался, чтоб об этой правдивой фразе узнали как можно больше людей.
        «А то ведь доброго слова от интеллигентов не услышишь, — просматривал он газеты. — Вот что это за пасквиль: «Заурядный поп с непомерной амбицией пророка Отечества». — Как только язык повернулся, и рука не отсохла такое написать. Или вот ещё пошлый памфлет, высмеивающий меня… Скорее, даже порочащий: «Ловкий демагог, сумевший веру людей во Христа сделать верой в себя», — ну и что здесь плохого? Зубатов когда -то выразился: «Честолюбие — это не такая уж плохая вещь». — А мой успех среди рабочих весьма прост. Я говорю с ними, как бедный человек может говорить с бедным, понимая и разделяя их горести и надежды».
        Предложение о петиции гапоновцам понравилось. На бурном совещании 28 ноября, представители всех 11 отделов рабочего «Собрания» сошлись на одной мысли — следует направить царю петицию.
        Причём иначе, чем либералы. Подать следует так, чтоб услышала вся Россия.
        — И адресовать её надо не только царю, а всей России, — убеждал священника и участников общества Рутенберг, зачитывая пункты обращения.
        — Да здесь больше политический требований, — опешил священник. — А мы призваны решать экономические вопросы.
        — Успокойтесь, Георгий Аполлонович. Пусть рабочие идут с экономическими требованиями. Большинству и знать не следует о политических.
        — Вы оговорились, Пётр Моисеевич, произнеся «идут». Мы что, толпой что ли Николаю петицию понесём… Весь штаб в двести человек? — рассмеялся Гапон. — Кто такую компанию к императору пустит.
        — Двести человек, — саркастически пожал плечами Рутенберг. — Конечно, не пустят. А вот если двести тысяч к Зимнему придут, сам, как миленький, к нам выскочит…
        Гапон в ужасе глядел на земляка.
        Молодёжь глядела на Рутенберга с восторгом. Что очень не понравилось священнику и вызвало зависть и ревность.
        Так на него должны смотреть, а не на какого -то инженерешку.
        Но сомнения грызли душу. Такую массу к царю повести…
        — Следует подачу петиции приурочить к какому -нибудь громкому событию, — решил оттянуть время шествия.
        — К какому, например? — насмешливо глядел на Гапона Рутенберг, а за ним и представители штаба организации, и даже эта сопливая молодёжь.
        — Например, падение Порт —Артура, — выкрутился Георгий Аполлонович, ясно уразумев, что после такой подачи петиции «Собрание» непременно запретят.
        А этого, ох как не хочется. Приятно жить, когда на тебя взирают, будто на Бога.
        В кладбищенской церкви больше на покойника глазеют… В пересыльной тюремной — родня на душегуба пялится…
        «Нет. Нужно по возможности отсрочить подачу петиции. Связался я с этими интеллигентами. Так и норовят царя -батюшку скинуть… Остолопы. И ко мне никакого почтения. Я ведь в партиях не разбираюсь, и в их философии марксисткой. Толстовство понятнее было».
        ____
        Святополк —Мирский о колебаниях отца Гапона не ведал. Он добивался у Николая созыва специального совещания для обсуждения вопроса о создавшемся в стране положении, которое описал в объёмистом «Всеподданнейшем докладе о необходимости реформ государственных и земских учреждений и законодательства».
        «Моя супруга прочла и одобрила», с этой пафосной мыслью, подал фолиант царю.
        — Для монаршего прочтения, ваше величество, соблаговолите принять сей скромный труд, — гладко выразился он.
        Дежуривший Рубанов нервно достал портсигар, который сын преподнёс жене, а он ловко выманил, но тут же убрал, предчувствуя, что император, непременно сейчас, надумает изучать «сей скромный», необъятных размеров, труд.
        Так оно и вышло.
        «Что у Витте, что у Мирского, жёны вульгарные эмансипэ, по которым прядильный станок день и ночь плачет», — закурил с разрешения царя. — Откуда у их мужей время, чтоб писать всякую галиматью?»
        Согласно его догадке, государь вначале читал сам, затем, устало потерев царские очи, попросил своего генерал -адьютанта.
        Максим Акимович, негодуя в душе, читал о предложении министра внутренних дел сломать крестьянскую общину и смягчить полицейские строгости.
        «Не нарушай порядок, и смягчать ничего не потребуется. К тому же идёт война. Мой сын сражается с врагом… Какие в это время реформы… Александр Второй дореформировался до того, что в стране бардак наступил… И самого царя убили… Как бы его внук по дедушкиному пути не пошёл. И страну развалит, и жизнь потеряет, — читая, думал Рубанов. — Отправить «банкетчиков» к преемнику Гапона по пересыльной тюремной церкви, сразу и тишина наступит… Ох, добр и либерален наш государь».
        2 декабря, уступив просьбам своего министра, Николай собрал совещание, пригласив на него управленческую элиту. И что знаменательно, эти столпы высшей государственной бюрократии, высказались за «удовлетворение желаний умеренного и благоразумного общества».
        Царь растерялся, не ожидая, что верная опора трона начала этот самый трон раскачивать.
        «На вас ведь упадёт и раздавит», — подумал государь, благожелательно слушая Победоносцева.
        — Самодержавие имеет не только политическое значение, но и религиозный характер, и государь не вправе ограничивать свою миссию, возложенную Божественным промыслом, — сурово оглядел присутствующих.
        Но всерьёз его уже никто не воспринимал.
        — Вести прежнюю политику реакции совершенно невозможно, это приведёт нас к гибели, — поднявшись, произнёс Витте, глянув на Победоносцева, будто на пустое место.
        — Если не сделать либеральные реформы и не удовлетворить естественные желания всех, то перемены уже будут в виде революции, — зловещим голосом провещал Святополк —Мирский.
        «И это говорит министр внутренних дел, — растерянно почесал лысый череп Константин Петрович. — Таких гуманных законов, как в России, нет не в одной стране, — подумал, но к своему удивлению, не отважился озвучить мысль. — И так ретроградом считают».
        Николай тоже не стал возражать против мнения большинства, оставив в проекте манифеста третий параграф, которым предусматривалась возможность «привлечения местных общественных учреждений и выбранных ими из своей среды лиц к участию в разработке законодательных предначертаний наших до рассмотрения их Госсоветом».
        Волнение потрясённых советников достигло такой степени «эмоционального возбуждения», как определил их состояние Константин Петрович, что двое из министров расплакались.
        «Государство, видно, жалко стало», — вновь подумал Победоносцев, и на этот раз разумно промолчав, чтоб не посчитали за консерватора.
        Будто кому -то могла прийти в голову мысль, что синодский обер -прокурор поумнел и стал либералом.
        Император, к радости главы Синода, уступать не собирался, и пригласил на чай Витте, как премьер -министра и его антипода и оппонента, генерал -губернатора Москвы великого князя Сергея Александровича.
        Подкрепившись чаем, на глазах изумлённого премьера, с добродушной улыбкой «тирана», Николай вычеркнул красным карандашом пресловутый 3?й параграф, подписав на следующий день злосчастный указ Сенату.
        Сохранив в нетронутом состоянии чистоту самодержавия, император заверял в Указе, что станет «неусыпно заботиться о потребностях страны». Обещал отменить сословные ограничения крестьян. Посулил судам «необходимую самостоятельность…».
        А чтоб показать своё отношение к петициям с банкетами, и борясь за порядок в государстве, рядом с Указом велел поместить «Правительственное сообщение».
        В нём ярко проступал слог Победоносцева, критикующий участников «шумных сборищ» и «скопищ», о чём с удовольствием прочёл Рубанов -старший.
        «Вот это «Сообщение так сообщение». Не то, что фолиант либерального Мирского с его революционной женой…».
        Супруга министра внутренних дел горько рыдала, читая усечённый Указ и «Правительственное сообщение», где говорилось о лицах, ослеплённых обманчивыми призраками тех благ, которые они ожидают получить «от коренного изменения веками освящённых устоев русской государственной жизни». Впредь этим лицам запрещается касаться вопросов, на обсуждение коих они не имеют законного полномочия.
        Поплакав и вытерев слёзы, которыми, как известно, либеральному горю не поможешь, супруга Мирского записала в дневнике: «Сегодня появился указ. Мне хотелось плакать, когда я читала. Когда подумаешь, чем это могло быть, досадно до боли. Но что же можно с таким человеком сделать? Всех своих министров в дураках оставил…».
        «Непостижимо отчего, но каждое столетие российским господам хочется перемен… Как там в стихе:
        В Европе сапожник, чтоб барином стать,
        бунтует, понятное дело.
        У нас революцию делает знать…
        В сапожники, что ль, захотела? —
        Смешно… Право слово, смешно… Мода пошла с декабристов… Сто прапорщиков захотели управлять государством… Примерно так Грибоедов сказал. И все либералы радеют за народ. А большинство народа разве их поддерживает? — рассуждал Максим Акимович, сидя дома в кабинете, и с удовольствием читая творенье рук и ума Победоносцева. Последнего рыцаря самодержавия… — Интересно, что бы с этими князьями Мирскими сделали пришедшие к власти сапожники?.. Не дай Бог, конечно, это увидеть и до этого дожить. И у государя в семье не всё ладно… Хотя он вида не подаёт, но на охоты зачастил… Шепчутся, что связано это с его сыном… — задумался Рубанов. — Лучше бы Акимом нарекли отпрыска… или Максимом… Но государя с малолетства привлекал образ царя Алексея Михайловича… А ведь Алексеем звали убиенного сына Петра Первого… Да ещё эти черногорки Милица и Стана, — хмыкнул он и, глянув на закрытую дверь, поднялся из кресла, вытащил из тайного места в шкафчике коньячок и плеснул немного в рюмку. — Дело другое, — согрев душу, вновь расположился в кресле, предавшись размышлениям. — Весь двор их язвительно называет: «черногорка номер
один — Стана, и черногорка номер два — Милица», — рассмеялся Рубанов, и вновь с опаской глянул на дверь. — Моя супруга хоть и не черногорка номер три, но тоже иногда чудесница бывает, — с нежностью подумал он. — Мигом за дурачка слабоумного сочтёт, увидя, что гогочу в одиночестве… Враз поинтересуется: «Сударь, сочиняете репортаж из жёлтого домика?», «Нет, — отвечу, — пишу записки сумасшедшего генерала «Шесть часов в конке», — даже прикрыл рот ладонью, фыркая из -под неё иноходцем. Плеснув уже не в рюмочку, а в стаканчик, успокоился. — Находит же иногда, как на Собинова, — чуть было опять не развеселился он. — Великим князьям из клана Николаевичей «повезло» с жёнами. Милица Петру досталась, а Николаю Николаевичу или Николаше, как его в романовской семье называют — Стана».
        По ассоциации с именем вспомнил о гвардейском напитке, и, выглянув в дверь, ни капельки не маскируясь, велел пробегающему Аполлону занести в кабинет: размолотый в пыль сахар, лимон и размолотый на мельнице кофе.
        — Ирине Аркадьевне скажи, ежели поинтересуется, кофейку надумал испить, — поднял своё настроение до верхнего уровня, на коем обитают генералы от кавалерии.
        «Интересно, где мой старшенький время проводит?» — уселся в обжитое кресло, ожидая лакея, коего мадам Камилла, пользуясь данной ей властью, возвела в камергеры.
        Когда тот принёс на подносе заказ, Максим Акимович, выпроводив соглядатая, посыпал смесью кофе и сахара ломтик лимона, аппетитно закусив им рюмочку коньяка.
        Закурил, умиротворённо глядя в окно.
        «Данный рецепт, в гвардейском кругу именуют «николашкой», — вновь устроившись в кресле, вытянул к камину ноги, смакуя сигару. — В честь великого князя Николая длинного, как зовут его в гвардии. Наверное, сидя на гауптвахте, название придумали, — решил ещё раз отведать «николашку». — Все помешались на чудесах, — после произведённой процедуры, вновь выпустил к потолку душистый сигарный дым. — Если уж мой учёный брат спиритизмом увлёкся, что же говорить о черногорках… И царицу втянули. Как сына родила, увлечение прошло, но на пальце с тех пор носит перстенёк с эмблемой свастики… На русском севере её даже на рубахах вышивают… Символ Возрождения и Божественного начала…».
        Аким гулял по городу пешком, а не на извозчике, что весьма осуждал полковник Ряснянский.
        Мимо пролетали купцы в старомодных енотах. Господа катили в шубах с бобрами. Офицеры, в николаевских шинелях и пальто, с удивлением глядели из ковровых саней с отлётом на одиноко бредущего павловца.
        У раскрытого окна закусочной, где машина с треском и хрипом крутила барабан с «Варягом», на низенькой тележечке сидел безногий солдат в грязной шинели, и в старую, свалявшуюся маньчжурскую папаху собирал подаяние.
        Рядом с ним веселилась небольшая компания.
        — Ну что, сражатель, ноги царю -батюшке подарил? — смеялся Яша Шамизон, выкатывая воловьи очи из -за круглых очков.
        — Так вам, дугакам и надо, — злорадствовала Ася Клипович. — Что тебе плохого микадо сделал, что ты воевать к нему полез?
        Солдат в растерянности улыбался, не понимая, чего добиваются от него господа.
        «Пощады никто не желает», — скрипела музыкальная машина.
        К своему удивлению, рядом с бывшим одноклассником, Аким увидел сестру.
        Лиза с ненавистью глядела на человека в шинели, и что -то зло выговаривала ему.
        Что именно, Аким не расслышал.
        А какой -то прыщеватый, худой очкарик в пальто с бобровым воротником, ничего не говоря, плюнул в лицо солдату, и пнул папаху, отлетевшую к двери трактира.
        Так же молча, ни слова не говоря, Аким подошёл к худому, и без размаха ударил по щеке, стараясь унять ярость, чтоб не пристрелить студента. Так он определил его статус.
        Прыщавый субъект, дёрнув головой, чуть не свалился на тротуар, но удержался на ногах, с ужасом глядя на офицера и рыбой раскрывая рот.
        Его очки упали рядом с папахой.
        — Аким, что ты позволяешь? — не совсем уверенно крикнула ему Лиза, а одноклассник, неприятно улыбаясь, а скорее даже, скалясь, тянул для пожатия подрагивающую руку.
        — Быстро поднял и подал солдату папаху, — в упор глядя в воловьи очи, презрительно произнёс Рубанов.
        И столько внутренней силы и пренебрежения уловил в его голосе Шамизон, что без звука, втянув голову в плечи, засеменил и поднял папаху, аккуратно положив её рядом с солдатом.
        — Сатгап! — с ненавистью выплюнула Клипович.
        — Вон! — рыкнул на неё Аким. — Пошла вон! — с яростью глядя на женщину, выкрикнул он, и она поняла, что промедли хоть секунду, офицер ударит и её.
        Даже в разгоняющих демонстрацию жандармах она не чувствовала столько ненависти. Для тех это была неприятная работа. А в глазах этого офицера она была не женщиной, а врагом… ненавидящим всё, что любил и чему поклонялся он.
        Повернувшись, быстрым шагом пошла прочь, а за ней и вся компания.
        Солдат с испугом глядел на офицера, не понимая, почему господин ударил за него другого господина. Ведь на Маньчжурском фронте от одного картавого агитатора слышал, что господа стоят друг за друга против простых людей.
        Офицер, между тем, остановил сани, и они вдвоём с возчиком подняли недоумевающего инвалида, посадив его на скамью. Офицер расположился рядом и назвал адрес.
        Через недолгое время, въехав в раскрытую дворником створу ворот, занесли безногого в дом.
        Вскоре, вымытый и переодетый в запасную форму Антипа, поражённый солдат сидел за столом в окружении дворни, рядом с офицером. К его ужасу, полюбопытствовав, зашёл генерал, да так и остался.
        После нескольких порций водки, немного освоившись, инвалид степенно и обстоятельно, вёл рассказ про свою службу:
        — Сам я из пензенских мещан, закусывая, поведал он. — Осенью 1901 года призвали на действительную и определили в Мокшанский батальон, а уже в конце ноября мы покинули Финогеевские казармы в Пензе, и передисло…тьфу переехали в Златоуст. Служба была не чижолая. Наш командир, подполковник Побыванец, довёл до сведения 214?го Мокшанского батальона о скором… как это… перефор…тьфу…
        — Переформировании, — подсказал генерал.
        — Так точно! — забывшись, нижний чин надумал вытянуться во фрунт, и чуть не свалился со стула.
        Благо, соседи — Власыч с Пахомычем, подхватили служивого.
        — Вот это слово.., — когда укрепился на стуле, продолжил солдат, — в двухбатальонный полк. В то время рабочие Златоустовского завода выступили против директора.., и наши две роты, по приказу подполковника, стали их усмирять, — солидно, гордясь, что находится в таком обществе, выцедил ещё одну порцию.
        «Э-эх. Армия всегда была с народом», — поддержал нижнего чина генерал -адъютант. — Что бы обо мне подумал брат? — с удовольствием закусил кашей. — А ежели жена увид -и -и-т…».
        — …После этого к нашим шести ротам добавили ещё две, чтобы батальон можно было обратить в полк. А тут, как на грех — война… И 30 июля для торжественных проводов на фронт нашего 214?го Мокшанского полка, в Златоуст прибыл царь -батюшка и его генералы.
        — Был я там, — блаженно щурясь, выпил ещё стаканчик Максим Акимович. — И от имени императора, по -твоему — царя -батюшки, вручил уже полковнику Побыванцу, поздравив его с чином, боевую шашку.
        — А мы памятные подарки получили, и через месяц прибыли в Мукден, — продолжил нижний чин. — А в середине августа полк занял позиции на левом фланге русской армии на Долинском перевале, который успешно обороняли во всё время Ляоянских боёв.
        — Так мы соседи были, — обрадовался Аким. — 11?й восточно -сибирский рядом воевал.
        — В конце сентября наш полк участвовал в наступлении на Бенсиху, где я и потерял ноги, — всхлипнул солдат. — А сколько ребят там полегло… Полковника контузило, но он остался в строю, — глядел в одну точку на стене, заново переживая последний свой бой: «Знамя вперёд! — командовал Павел Петрович. — Оркестр вперёд!» — И под звук оркестра с громовым «ура!» мы бросились в штыковую и враг бежал… Потом меня вынесли… Но это я уже не помню… очнулся, когда остался без ног, — заскрипел зубами. — Теперь милостыню всю оставшуюся жисть просить стану, — горестно замотал головой. — Но людя?м не скажу, что на войне пострадал… А то вон ноне как вышло… Папаху ногами пинали… Скажу, под поезд попал… — заплакал он.
        — Да не будешь ты побираться, — грохнул по столу кулаком Аким. — И будешь гордиться, что Родину защищал, — рассказал отцу, чему недавно стал свидетелем, и почему привёз домой солдата.
        — Общество наше больно демократией… — глядя на сына, произнёс Максим Акимович.
        Аким промолчал, а Власыч с Пахомычем согласно покивали головами, будто чего поняли.
        Вечером, вместе с Ольгой, пришла заплаканная Варя.
        Аким провёл дам в гостиную, и долго рассказывал гостье о Зерендорфе, временами стараясь незаметно вытереть слёзы.
        Днём вновь гулял по городу, а вечером, чтоб рассеять эту чёртову тоску, временами заползавшую в душу и заслонявшую краски бытия, решил посетить Александринский театр, на который наткнулся близ Невского.
        Играла Комиссаржевская… Хотя ему было безразлично, какой театр: Александринский, Мариинский или Михайловский. Безразлично, что ставили и кто играл.
        Хотелось просто отвлечься от мыслей и окунуться в чужую жизнь.
        В антракте он стоял, опершись спиною и локтем на барьер оркестра, и небрежно держа в опущенной левой руке, затянутой в замшевую перчатку, фуражку.
        Рубанов заметил, что дамы любуются им, и потому, несколько рисуясь, стал безразлично обводить взглядом ложи. Оглядев второй, поднял глаза к третьему ярусу и увидел Ольгу.
        Она сидела в первом ряду балкона и, улыбнувшись, помахала ему веером.
        Обрадовавшись, поднял руку с фуражкой в приветствии, и направился к выходу, встретив Ольгу на лестнице у бельэтажа.
        — Мадемуазель, вы прекрасно выглядите, — поцеловал её руку и залюбовался девушкой.
        Они прошли в фойе, и, беседуя, ходили по коридору, ловя своё отражение в зеркалах.
        — Мы с тобой — очень видная пара, — улыбнулся Аким и ещё раз с удовольствием поцеловал дамскую руку.
        — Представь, я тоже это заметила, — улыбнулась в ответ. — И, по -моему, нами даже любуются…
        — Поехали со мной в Рубановку, — неожиданно предложил он, взяв Ольгу за руку. — Зима. Снег. Старинная усадьба. И мы вдвоём…
        — Я согласна уехать с тобой даже в Маньчжурию, а не то, что в Рубановку, — затаив в глазах счастье, произнесла она.
        «Звонко стучали её каблуки по мрамору галереи со статуями. И, в такт им, ещё звонче стучало сердце…» — скрывая счастье, вспомнила тривиальные вирши давно забытого поэта.
        Они спустились по ступеням широкой лестницы, и Аким принял у швейцара и помог ей надеть шубу, в третий раз, приложившись к душистой и нежной руке.
        — Я почему -то вспомнил дудергофских гусей, — шепнул ей на ушко, когда усаживал в сани.
        — У вас же скоро вечерняя поверка, — рассмеялась она.
        — Сейчас едем к твоей мама, а затем — к моим родителям. Надо же предупредить их, что уезжаем в Рубановку, где станешь залечивать мои душевные и телесные раны, — на этот раз крепко поцеловал её в губы.
        Через пару дней, при угасающем свете дня, вереница провожающих, минуя плакат с папиросами имени «Белого генерала» Скобелева», рассаживала отъезжающих по вагонам.
        Быстро запихнув в вагон 2?го класса прислугу, проследовали чуть не в конец платформы, где нашли нужный вагон.
        Поплакав, как положено при расставании, потому что — всяко может быть, Ирина Аркадьевна, вытирая слёзы, долго махала вслед уходящему поезду.
        — Пусть развеется мальчик, — взяв под руку мужа, направилась к вокзалу.
        Мать Ольгу провожать не пошла, простившись с ней дома.
        Соседями по купе у молодых путешественников оказались священник с попадьёй.
        До самого сна, не тратя драгоценное время на разговоры, они упивались чаем, который поставлял им запыхавшийся проводник.
        Затем, до утра, лишив соседей по купе сна, занимались обратным процессом.
        Днём они угомонились, и принялись развлекать соседей мощным храпом.
        Да-а, поездочка.., — зевая, выбрался из вагона Аким, помогая выйти даме.
        Проводник услужливо вынес их вещи.
        По пустынной платформе затерянного на просторах гиперборейской страны уездного городишки мёл снег, и отдавала честь замёрзшая статуя жандармского нижнего чина.
        — Вольно, вольно братец, — задумчиво кивнул жандарму Рубанов, оглядываясь по сторонам, но нигде не наблюдая соломенной головы кучера Ефима.
        В отдалении, напротив начавшего движение вагона 2?го класса, кучковались сливки рубановского дома: Аполлон с хмурой супругой, Марфа и, за грудой вещей — безногий солдат на тележке.
        Петербургский состав ушёл, открыв вид на запасные пути с засыпанной снегом насыпью, выполняющим роль шлагбаума толстенным бревном, и раздолбанным товарным вагоном.
        Петуха с курами, как и рубановского конюха, на этот раз не было.
        — Ну что ж! — в растерянности хлопнул в ладони и потёр их Аким. — Эта?!.
        — Финита ля комедия, — подсказала Ольга.
        — Не-а, — по -деревенски помотал головой: «Дум спиро спэро», — глядя в расширенные от удивления глаза, перевёл: «Пока дышу, надеюсь». — Павловское военное училище, мадемуазель, это вам не фунт изюму, — призывно махнул рукой жандарму, и когда тот подбежал и вытянулся, поинтересовался: — Братец, на чём до Рубановки можно добраться?
        — Да, вашвысбродь, за зданием станции Микита на санях завсегда стоит… и Онуфрий, наверное…
        — Ну, так тащи их сюда, служивый, — распорядился Аким.
        Не прошло и пяти минут, как нижний чин привёл двух мужиков в тулупах и валенках.
        — Всё. Договорился, вашвысбродь. Рысью до Рубановки домчат.
        — Дока -а -а-тим. Моргнуть не успеете-е, — обрадовались заработку мужички.
        У Онуфрия сани на вид казались больше и крепче, туда возчики погрузили вещи, безногого солдата, а остальной народ залез сам.
        Аким с Ольгой разместились на облезлой, «ведмежей», по словам Микиты, шкуре.
        — Явно, собачья, — подёргав жёлтый мех, пришёл к выводу Аким. — А поп с попадьёй, наверное, опять чай дуют, — неожиданно вспомнил соседей по купе.
        — Это не важно.
        — А что важно?
        — Ещё блох нахватаемся, — испугалась Ольга.
        — Эти животные находятся в зимней спячке, — авторитетно пояснил поручик. — У лошади, наверное, болит нога или с утра Микита чем -то расстроил… Еле плетётся, корова. В Маньчжурии мелкие мохнатые коньки как блохи скакали, — весело глядел по сторонам. — А вон и сноп пшеничный мчится, — указал на показавшиеся вдалеке сани. — В кабак по неотложным делам заехал, вот и опоздал, — рассмеялся он. — Рассея! Как я её люблю…
        «А меня хоть немного?» — хотела спросить Ольга, но постеснялась.
        — Ваше-е высокоблагородие -е -е, — за полверсты стал оправдываться Ефим. — Лошади-и, ети ихнюю лошадиную маму…
        — Сказали, что они коровы, и никуда не поеду -у -т, — продолжил его мысль Рубанов, пересаживаясь с Ольгой в подъехавшие сани.
        На их место, живо перескочили Аполлон с супругой.
        — Мы прежде в церковь заедем, — крикнул им Аким.
        — А нас, вашвысбродь, двое на весь дом осталось… Я, да старая нянька. Но она уже ходит с трудом, — рассказывал конюх. — Ермолай Матвеич, как телеграмму со станции получили, трёх баб пригнал убираться… Жратвы завезли… Живё -ё -м, — жизнерадостно дохнул перегаром.
        По накатанному зимнику ходко подкатили к церкви.
        Шла заутреня, но народу было немного. После службы Аким, с замиранием сердца, провёл Ольгу в склеп и, застёгнутый на все пуговицы, чтобы предки чего не подумали, склонил голову перед дедом и прадедом.
        Когда вышли, начиналась метель, и конюх погнал лошадей. Ходко пролетели злополучный мостик, который на морозе даже не подумал качаться, позлили рубановских собак, и остановились у трактира.
        Глянув на задумавшегося Ефима, Рубанов повернулся к Ольге:
        — Вот ведь китайские церемонии. И лошадей уже приучил, — растроганно разглядывал дома с дымившими трубами, отгороженные от укатанной дороги ветхими плетнями, с наметёнными небольшими сугробами. — Дома выпьешь, — добродушно ткнул в спину Ефима.
        Когда проехали арку и Аким увидел корявую акацию с запорошенным снегом конногвардейцем, на глазах у него выступили слёзы.
        Видя его состояние, Ольга не приставала с расспросами.
        На каменных ступенях парадного подъезда, в позе распятого на кресте разбойника Варнавы, стоял староста.
        — Гимнастикой, что ли занимается? — всё же поинтересовалась Ольга.
        — Нет. Обняться хочет, — ответил Аким, снимая перчатки и вытирая кулаками глаза, когда на крыльце появилась старая няня. — Чего -то не похож я на геройского поручика, — стеснительно буркнул он, помогая даме сойти, и направился к старушке.
        Ольга нежно глядела ему в спину, и неожиданно для себя залилась слезами, наблюдая, как плачет бабушка, обнимая «внучека».
        Даже закалённый жизнью и генералом Ермолай Матвеевич, без помощи пальца, испустил скупую волостную слезу, изменив позу и вытянув руки вперёд.
        К приезду господ чехарда в доме не то, что закончилась, но переместилась куда -то вдаль.
        Аполлон разнёс господские вещи. Руководствуясь указаниями мадам Камиллы, которая, по совместительству, являлась его супругой, поселил барина в его бывшей детской, а докторшу — по соседству.
        Орденов на дорожный мундир Аким не приколол, но и без них выглядел весьма внушительно, вынудив Ермолая Матвеевича подкорректировать в сторону повышения, свой персональный статус.
        Покхекав и повосторгавшись Рубановым, он стал хвалить и возвеличивать свою личность.
        — Я ить, таперя, не просто староста, — перевёл взгляд с барина на вошедшего в гостиную тощего задохлика в бакенбардах. — Я ить, земским начальством, волостным старшиной назначен…
        «Ой, рассказывай, — хмыкнул Аполлон, достав из кармана надетого уже чёрного смокинга, расчёску и подправив бакенбарды.
        После женитьбы, из тонких полосочек вдоль ушей, он превратил их в литературные пушкинские.
        «Как был ты пёс деревенский, таким и остался, назначь тебя хоть волостным писарем, хоть старшиной».
        Позавидовав справной одёже лакея, Ермолай Матвеевич похвалился:
        — Пиждак вот по случаю приобрёл, — разгладил ладонью рыжие вихры, и чуток покумекав, расстегнул три пуговицы, продемонстрировав тощему городскому с пушистой рожей, солидный животик, обтянутый не какой -то там льняной, а розовой шёлковой косовороткой, да в придачу, с жилеткой поверх неё.
        Вспомнив, прикрыл ладонью жирное пятно на жилетке.
        «Деревня-я. Городские: Власыч, Пахомыч или Архип Ляксандрыч «пиНжак» говорят… А у этого: «пиЖдак». Ну, деревня-я неотёсанная», — от всей души охарактеризовал старосту Аполлон.
        «Ёлки -шмоталки, надоть было не валенки, а сапоги с набором надеть… Энти самые, что в прошлом годе купил. Какая на них массыя складок… Не сапоги, а гармонь прям», — в горестной сосредоточенности почесал рыжий затылок Ермолай Матвеевич.
        «Докторшу» в такую же «горестную сосредоточенность» ввёл вид статной чернобровой дамы, которую чуть покрасневший Аким назвал Настей.
        — Вот, деваху вам в помощь прислал, — обратился староста к Ольге. — Настькой кличут. Ну, по хозяйству там…
        — Да мы сами управимся, господин волостной старшина, — ловко мазнула «клубничным вареньем» по сердцу старосты.
        Так вежливо к нему никто не обращался.
        — А Настю дома своё хозяйство ждёт… муж… детишек куча…
        — Один сынок у меня, — куснула взглядом Акима. — А мужа и в помине не было, — крутанулась на месте, взвихрив крутыми бёдрами юбку, и пошла к выходу. — Тьфу ты, пальто забыла впопыхах надеть, — направилась в людскую.
        Вечером Аким, с канделябром на четыре свечи для романтики, знакомил Ольгу с домом.
        Она с интересом разглядывала старинные комоды и этажерки, лак на которых таинственно отсвечивал от бликов свечей. Крестилась на дедовские иконы в золотых ризах и любовалась гравюрами на стенах, надолго остановившись около чем -то потрясшей её картины.
        — Рука устала. Сейчас жирандоль на стол поставлю, и посидим, — указал на старинный диван с деревянной отлогой спинкой. — Моя прабабушка, — кивнул на женский портрет. В семье ходит много легенд и рассказов о ней. Схоронив прадеда, постриглась в монахини, так любила его.
        Под бдительным оком мадам Камиллы, спали по своим комнатам, к тому же намаялись в дороге.
        Утром, попив чаю, Аким решил ознакомить даму с поместьем. Заправив в высокие сапоги штаны и накинув бекешу, взял под руку нарядившуюся в длинное пальто с мехом по воротнику и обшлагам, Ольгу.
        Широкая тополиная аллея утопала в снегу.
        — Иди за мной, — протаптывая тропу, медленно повёл гостью по аллее.
        Свернув на узкую дорожку, добрели до беседки с шестью круглыми колоннами.
        — В далёкой юности я именно и мечтал о стройной голубоглазой блондинке, которой коленопреклонённо, задыхаясь от любви, преподнесу самое ценное… — нежно поцеловал её в губы.
        — Самарскую мышь? — счастливо улыбнулась она.
        — Нет. Елозящего червячка, — вновь прильнул к её губам.
        — Ну что, всё -таки, «самое ценное?» — оторвалась она от его губ.
        «Вот дамы! Любопытство сильнее страсти…» — осудил женщин в мировом масштабе Рубанов.
        — Свою Судьбу! — поправил выбившийся из -под шапочки локон.
        — Мадам Камилла идёт, — испугала кавалера, со смехом отстранившись от него.
        — О -о -й! — схватился тот за сердце. — Лучше в полном составе японская гвардейская дивизия генерала Куроки. Не представляешь, сколько бесценной мальчишеской крови она выпила у нас с Глебом. А радость доставила лишь однажды… — не подумавши, брякнул он: «Ну как отец, — упрекнул себя. — Скажет, а потом думает — зачем? Сейчас привяжется. Ибо любопытство — главнейший из многочисленных пороков женщины».
        Так оно и вышло.
        — Аки -и -м, ну родненьки -и -й, ну скажи-и, какую радость доставила гувернантка, — канючила Ольга, сама целую мужчину.
        — Какую -какую… Глебка её испугал летом на Волге, она и выскочила из купальни в чём мать родила, — со вздохом сдался он, мысленно предполагая, что в дальнейшем станет ещё хуже.
        Так оно и вышло.
        — Ужас! — с трудом сдерживая смех, в полный голос возопила Ольга. — Да вы, сударь, не гвардейский офицер…
        — … А маньяк, — грустно продолжил её мысль Аким. — Слышал уже.
        — От кого? — вновь заинтересовалась дама.
        — От мадам Камиллы, от кого же ещё… Правда, тогда она не мадам, а мадемуазель была, и мучилась по ночам от дилеммы, с кем мадамой стать… С денщиком Антипом или с лакеем Аполлоном, — развеселил Ольгу. — А сейчас бы мадам Камилла, сурово хмуря брови, поведала, что некоторые молодые люди, не слишком обременённые воспитанием, весьма нетактичны в разговорах…
        — И поступках, — вновь поцеловала мужчину Ольга.
        — Именно. Без такта немыслим не только молодой человек, но и дама, — поднял вверх указательный палец в замшевой перчатке. — К числу бестактных, — менторским тоном продолжил он, — а следовательно, неприличных предметов разговора, должно причислить и расспросы о взаимоотношении воспитательницы и воспитуемого… Особенно, интимная их сторона… Например, как отреагировал вьюнош, увидя в неглиже суровую…
        — …И как? — взвилась Ольга, не дав ему закончить фразу.
        — Испугался! — перекрестился он. — Так всё неожиданно и странно… Ещё долго по ночам ужасы снились…
        — Как она приходит в комнату и целует вас, — с ревнивыми нотками в голосе закруглила фразу, а в глазах её весело целовались чёртики.
        В эту ночь мадам Камилла не сумела за ними уследить… И до самого утра Аким обнимал голубоглазую даму, о которой мечтал в юности, а она щедро дарила ему удовольствие…
        Но того полёта, о котором слагают стихи поэты, он не испытал…
        — А ведь сегодня Сочельник, — утомлённо поцеловав утром любимого, стала она одеваться.
        — Верно. Все дни перепутал… Ну что ж, стану сегодня предаваться, как учат священники, глубоким размышлениям о смысле жизни.
        — Аким, ну о каком смысле ты говоришь? — капризно фыркнула Ольга.
        «Будто прилипшую вуаль сдула», — определил её гримаску Аким.
        — Ну, каяться надо, что всю ночь грешили…
        — Чего покраснел -то? Смех с трудом сдерживаешь? У нас элементарной ёлки нет. Вот в чём кайся…
        — Каюсь! — мигом выпрыгнул из постели и быстро стал одеваться. — Сейчас позавтракаем и в лес по дрова.
        — До первой звезды нельзя!
        — Чего нельзя? Ах, да! Нянюшка строго за традициями следит.
        — Тем более, с Марфой сдружилась, — хихикнула Ольга. — Теперь заговор составят.
        — Аполлон! — высунувшись из двери, заорал Рубанов.
        И на далёкое с первого этажа: «Чего изволите-с?», распорядился:
        — Скажи Ефиму — сани запрягать.
        — Чичас исполни -и -и-м, — заверещало снизу, что сразу прибавило молодым хорошего настроения.
        Пустым чаем их всё -таки угостили.
        Аким сам управлял лёгкими санями, укрыв ноги девушки натуральной медвежьей полостью.
        За ними, мучаясь и икая с похмелья: грехи наши тяжкие, плелись широкие сани с Ефимом.
        Растревожив рубановских собак звоном колокольчиков, а народ — разбойничьим гиканьем, Аким, погоняя картинно изогнувших шеи лошадей, мчался к лесу.
        — Аки -и -и-м, потише, перевернёмся-я, — завизжала Ольга, когда на повороте сани перекосились, а через минуту и вовсе опрокинулись, выбросив ездоков в огромный придорожный сугроб.
        — Не ушиблась? — испугался Рубанов, ничего не видя под снегом, но ощущая на себе тяжесть женского тела.
        Затем услышал смех и почувствовал, как руки нежно стирают с щёк снег, и тут же тёплые, душистые губы приникли к его губам.
        — До первой звезды нельзя, — едва успел прошептать он, как рот запечатали поцелуем.
        — Ах -ти, Осподи… Ох, бяда -бяда, огорчение.., — частил где -то над ними надтреснутый, не очень соболезнующий голос.
        — Оказать помощь не очень -то и спешит, — с трудом, и почему -то с неохотой, выбрался из уютного сугроба Аким, вытягивая следом смеющуюся даму. — Ах -ти, ох -ти, — передразнил даже не подумавшего слезть с саней Ефима. — Помощь пострадавшим оказать — дураков нет, — напрягся, пытаясь поставить на полозья лежащие на боку сани, но у него ничего не вышло. — Сударь «ах -ти, ох -ти» или мсье Ефим, будьте добры оторвать свой драгоценный зад, извиняюсь, — улыбнулся Ольге, — и извольте помочь поставить на полозья… — договорить не успел, ибо «мсье Ефим» огрел длинным кнутом фыркающих и зло косящих глазами коней, и те, захрапев, дёрнулись, сдвинули с места сани и, через несколько саженей, они сами стали на полозья.
        — Тпру-у, куды прётя, ироды хвостатые, — осудил животных Ефим. — Просю-ю, — культурно обратился к господам, рассмешив их просто до колик.
        — Ну, вот как с таким народом о душе подумать? Грех один, — углубились в лес и остановились у огромной ели.
        — Какая красота, — спрятала замёрзшие руки в муфту Ольга и первая выбралась из саней, тут же, со смехом и визгом, провалившись по колено в снег.
        Ефим, добравшись до ели, для чего -то со всего размаху бухнул по стволу обухом топора, обрушив на себя, но в основном на подошедшего к нему барина, приличных размеров сугроб лёгкого, чистого, пушистого снега.
        Когда, отряхивая бекешу, Рубанов выбрался на свободу, на круглой меховой его шапке лежала здоровенная, ноздреватая, коричневая шишка, приведшая Ольгу в восторженное состояние… Рождество ведь скоро… Не имея от смеха сил стоять на ногах, она, прижимая к лицу муфту, рухнула в снег.
        Аким бросился поднимать даму и, застряв, тоже рухнул рядом с ней, уронив с головы злосчастное рождественское украшение.
        Немного успокоившись, Ольга, с помощью кавалера поднялась на ноги, промокнула заснеженной муфтой глаза и нежно поцеловала мужчину.
        — Неприлично об этом говорить, но я люблю тебя, — стала она серьёзна. — Ступайте, сударь, рубить ёлку, — грустно улыбнулась, отметив, что на её признание он промолчал. — Да не разбудите родственника той полости, коей укрывали мне ноги.
        Когда ехали обратно, она отчуждённо глядела на дорогу, думая, что любит он Натали, хотя время проводит с ней.
        Наряжая ёлку конфетами на ниточках, она мысленно махнула рукой — будь что будет: «А в 12 ночи наступит Рождество, и обнимать его стану я, а не Натали…».
        Когда наблюдательный Аполлон узрел на небе звезду, все дружно и не чинясь уселись за стол в жарко натопленной гостиной, и отведали приготовленное Марфой сочиво из риса с мёдом и изюмом. Затем поели постных щей, полакомились вкусно пожаренной рыбой, и, на десерт — варениками.
        — До 12 ночи — пост! — перекрестилась на икону Марфа.
        — А сейчас едем в церковь, — распорядилась старая няня, тяжело поднявшись со стула. — Я вот узел с пирожками и всякой снедью навернула. Батюшке оставим. Пусть раздаст на праздник.
        На этот раз Аким правил осторожно и ехали не спеша.
        Зато Ефим так и норовил с рождественским ветерком прокатить своих пассажиров: двух старух и Аполлона с супружницей.
        Несмотря на строгости поста, они брали грех на душу и злословили в его сторону, возводя, ясен конь, несусветную напраслину… Будто он, окромя компота с киселём, раньше времени приложился «к чему неследоват».
        «Как так неследоват? — порывался превысить скорость. — Вифлеемская звезда -то — вона. Вовсю сверкает на небеси», — настропалился от душевной обиды взмахнуть кнутом, но был вовремя обезоружен кухаркой Марфой и Аполлоном.
        В церкви, кроме батюшки, никого не было.
        Помолившись, Аким поклонился своим предкам, благо, прибыл в полной военной форме и при орденах — пусть дед с прадедом увидят, что он тоже настоящий Рубанов.
        Приехав домой, все вместе сели праздновать.
        Няня попросила Аполлона поставить посреди стола жирандоль и зажгла свечи.
        — Свет Христа, — со счастливой улыбкой произнесла она, радуясь, что дожила ещё до одного Рождества, и Бог сподобил увидеть «внучека».
        — А что это под скатертью? — пошелестел чем -то офицер.
        — Велела Ефимке сена принести, — подкладывала кухарка лучшие кусочки безногому солдату, который оставался дома и в церковь с ними не ездил. — Это напоминание о яслях, где лежал Христос. Аполлон, неси запечённого поросёнка, — распорядилась она, крепко взяв власть в свои «мозолистые» руки, и отодвинув мадам Камиллу на второй план.
        А ещё она приготовила гуся с яблоками, напекла пирожков, и это не считая закусок: колбас, сыра и прочего…
        — Нашему повару, Герасиму Васильевичу, за тобой Марфушка, не угнаться, — польстил пожилой женщине Аким, услышав, как во двор въехали несколько саней, и через минуту у парадного входа раздался хохот, громкий говор, звуки гармошки и песня.
        — Сегодня у нас сплошная демократия, о чём всю жизнь лицемерно мечтает мой дядюшка, прости Господи, — перекрестился в сторону иконостаса Аким, разглядывая вбежавшую толпу рубановских крестьян во главе с кузнецом.
        Мадам Камилла и Аполлон, на всякий случай, отошли от них подальше, а Ефим, обнявшись для начала с рыболовом Афоней, влился в весёлую и довольно -таки пьяную компанию.
        Сбросив на пол нагольный полушубок, кузнец начал размахивать молотом и орать, что сможет любого деда или бабку перековать, сделав моложе.
        Марфа с няней, отойдя к стене, улыбались, а крестьянская молодёжь со смехом кричала, что этого не может быть, потому что так не бывает…
        — Ну тады я вам докажу, Фомам неверующим, — рычал кузнец. — Видите этого замшелого пня? — указывал на сына Гришки -косого, наряженного дедом, с клюкой и накладной бородой. — Сейчас я его перекую… Лезь под стол, старче, — указал молотом на накрытый скатертью, и уставленный закусками стол, за которым остался сидеть лишь безногий солдат Веригин.
        С кряхтеньем «старичок» забрался куда сказано, и чем -то там зашебуршал, пока кузнец с прибаутками размахивал молотом.
        Через несколько минут он вылез с другой стороны, чуть не опрокинув со стула пьяненького солдатика, но уже без бороды, и в юношеском облике.
        — Перековал деда в парня, — напыжился кузнец, взмахивая рукой, и Аким заметил, как отлетела пуговица с его пиджака.
        «Домой опять нараспашку придёт», — наблюдал, как под стол забрался другой ряженый, и вылез молодым.
        Пока два юных «старичка» лихо отплясывали под гармошку, кузнец уговаривал одну из молодок «перековаться», но та, ни в какую не желала лезть под стол.
        — Мне и так восемнадцать… Пятилетней хочешь меня сделать? — со смехом отбивалась она.
        Напрасно.
        Бывшие старички, наплясавшись и, с разрешения Марфы выпив, сломили слабое сопротивление, и, вволю потискав довольно вопившую девицу, под смех компании запихнули её под стол.
        — Сейчас девкой на выданье станет, — размахивал молотом кузнец.
        После того, как дивчина, раскрасневшись лицом, явилась народу, помолодевшие «дедушки», отталкивая друг друга, бросились её целовать.
        — Прежде волшебник, — отстранил их мощной дланью молотобоец, потеряв в пылу схватки ещё одну из трёх разнокалиберных пуговиц, и уронив молот на ногу Коротенькому Ленивцу.
        Когда ставшая «девкой на выданье» молодка чмокнула кузнеца, дом задрожал от хохота над испачканным в саже лицом «невесты».
        Вспомнив свою синюю кожу, Аким преподнёс пострадавшей две ленты традиционных рождественских цветов — зелёную и красную.
        Затем прибывшая компания всё смела со стола, и стала прощаться с хозяевами.
        Узнав, что Гришка -косой носит славную фамилию Дришенко, и он служил в Маньчжурии с его сыном, Аким вынул из портмоне, и протянул тому четвертной билет.
        — Бери, бери и сыну, как письмо писать станешь, привет от меня передай… И всей роте, где он служит…
        Спать не хотелось, и Ольга надумала погадать на воске.
        — Узнаю свою судьбу, — наклонив свечу, стала капать плавящимся воском в чашку с водой.
        Аким заинтересованно глядел на колдовское действо, и на образующиеся в воде замысловатые фигурки.
        — И что? — задал риторический вопрос, когда та загасила свечу, и чайной ложечкой начала доставать из чашки белые восковые слепки.
        — Видишь, — аккуратно взяла пальцами, похожую на гриб фигурку, — сей образ означает долголетие, энергию и успех в жизни… А вот эти капельки, напоминающие гроздь винограда, — сунула под нос Акима чашку с каплями воска…
        — Означают выпивку, — выдал он предсказание.
        — Не только, — хихикнула Ольга. — Означают удачу, достаток в доме и любовь, — поцеловала его в щёку, выудив из чашки фигурку, очертаниями напоминающую яйцо. — Здесь может быть два толкования, — нахмурилась она. — Яйцо обозначает опасение и страх… Однако, может быть и символом нового начала… Сейчас уточню, — вновь запалила свечу. — Подай -ка листок бумаги, — попросила Акима и подожгла его, предварительно смяв и положив на блюдце.
        — Ты как заправская колдунья. Даже жутко становится, — наблюдал за горевшим листком.
        — Не вздумай чихнуть или кашлянуть, — поднесла покоробленный чёрный пепел на блюдце к стене, приставив сбоку свечу, чтоб появилась тень. — Что тебе это напоминает? Только не говори про трактир или привокзальный буфет с пивом.
        — Но именно это я и вижу, — уверенно произнёс офицер, внимательно рассматривая тень на стене.
        — Ты не романтик. На самом деле, внутренним взором ты видишь рыцарский замок или дворец, что предсказывает скорую свадьбу…
        Услышав женскую трактовку горелой бумаги, Аким нервно чихнул, развеяв по комнате пепел.
        — Может, это просто к урожаю ягод, — выдвинул свою версию. — Ну конечно! Будет порох в пороховницах, и ягоды в ягодицах, — развеселил барышню древней армейской рождественской шуткой.
        За ночь выпал снег, окрасив весь мир в белый цвет надежды, и скрыв чёрные следы гостей. Он не прекратился и поздним утром, когда не выспавшийся Аким, зевая во весь рот, выбрался на основательно засыпанное снегом парадное крыльцо.
        — Расстаралась матушка -зима, — хрипло прокаркал Ефим, вяло работая лопатой.
        — Песни, что ли, всю ночь с кузнецом горланил? — гыгыкнул Рубанов.
        — Так ить… — расставил тот в стороны руки, словно рыболов Афоня, выронив при этом лопату.
        Точно растолковав мысль, что пытался выразить жестом конюх, сделал шаг в сторону, заслышав звук открываемой двери.
        — Все ветви на деревьях побелила мастерица -зима, — накрывшись пуховым платком, вышла на крыльцо няня, притопывая ногами в валенках на том месте, где недавно стоял барин.
        — Доброе утро, нянюшка, — поздоровался Аким. — С Рождеством Христовым…
        — Не такое оно и доброе, — ухнул в сугроб конюх, нагнувшись за лопатой.
        На его утренние страдания, впрочем, никто внимания не обратил.
        Лохматый рыжий пёс, увидев людей, примчался из тёплой конюшни поприветствовать их, и, выделывая кренделя почище вчерашних гостей, подставлял под ладонь няни то один бок, то другой.
        — Весь извертелся, — улыбнулась старушка.
        Приняв её слова за поощрение, псина, подражая Ефиму, брякнулся на спину, высунув красный язык и махая в воздухе лапами.
        «Под себя староста собачью масть подобрал», — доброжелательно оглядел собаку, Ефима и окрестности, Аким.
        — Только гроздья рябины не сумела закрасить, а наоборот, выделила их. Я даже не знал, что неподалёку от дома рябина растёт: «По ассоциации с собачьим языком, красные гроздья заметил, — встретился с удивлённым взглядом няни. — Ну конечно, через час ответил. Она уже и забыла, о чём сказала, из дома выйдя» — улыбнулся старушке. — Никогда внимания не обращал, — перевёл взгляд на корячившегося конюха. — Как встанешь, сани заложи… Не в ломбард разумеется, — хмыкнул он, отступая ещё на шаг и пропуская Ольгу, нарядившуюся на этот раз в шубку.
        — Что случилось с Ефимом? — заволновалась она, поздоровавшись поклоном с бабушкой.
        — Да сажень крыльца очистил и кувыркается с собакой от радости. Сейчас кататься поедем… Наверное…
        Подняв за шиворот конюха, потащил в конюшню.
        Ольга последовала за ними и собакой, любуясь парком, барским домом, хозяйственными постройками и даже конюшней, сказочно красивой от налипшего на брёвна стен снега, и вальяжно расположившегося на крыше белоснежного сугроба.
        Миновав арку с залепленными снегом цифрами, тройка бодро понеслась к Рубановке.
        Улицы после Рождественской ночи оставались пустынны. Не было даже собак. Вскоре оставили позади побелённые снегопадом избы с белым дымом из труб.
        Дорогу замело, и сани временами проваливались в глубокий снег.
        Усталые кони пошли шагом, недовольно фыркая и осуждающе мотая головами.
        Из белой дымки тумана неуверенно выглянуло неяркое солнце, и вдали заблестели золотом три купола невидимой в тумане рубановской церкви.
        По краям дороги пушистыми метками торчали белые кусты, а за ними — белые ёлки и белое небо, по которому плыли золотые купола.
        «Всё это может быть только на Рождество, — подумал Аким. — И холодные искры снега, и далёкий лай собак, и светлый дым из печных труб, и сникшие до земли от навалившейся белой тяжести, ветви с красными бусинами рябины, — любуясь которыми, неожиданно вспомнил рассыпанные коралловые бусы Натали, и до такой степени захотел увидеть её, что сам удивился этому. — Рождество… Но сказки закончились ещё в детстве…».
        Вздохнув, прислушался к одиноко бренчавшему на белой дуге колокольчику.
        «Ежели бы ехали с Натали, то он бы «нежно заливался», как любят слагать в своих виршах влюблённые поэты», — обернулся на сидевшую за его спиной красивую женщину.
        Солнце вошло в силу, растворив туман и мазнув по верхушкам деревьев розовым цветом…
        — Смотри, Аким, как необычно окрасились деревья… Словно на картине, — встретилась с ним взглядом.
        — Ну да. Художника Саврасова или симпатичного Поленова, — не очень пафосно произнёс он, и Ольга замолчала, почувствовав отчуждение и недоумевая, чем его вызвала.
        «Наверное, просто устал и не выспался», — решила она, раздумав заниматься самоанализом: когда и что сказала или сделала не так.
        — Аким, смотри, — через минуту воскликнула Ольга, — не дерево, а белотканный шатёр, — уронив на колени муфту, захлопала от восторга в ладоши, любуясь разлапистым, в снегу, широко разросшимся деревом с розовой на солнце верхушкой. — Божественно, — захлебнулась счастьем… А вон мост словно из сказки…
        Пренебрежительно окинув насмешливым взором обыкновенный, с налипшим снегом мост, к тому же без перил, Аким стряхнул наваждение, вызванное мыслями о Натали, и уже бодро произнёс:
        — Он стал бы сказочным, коли сумел бы повторить все эпитеты, посвящённые ему отцом… Но услышав его слова, с тебя сразу сошло бы романтическое настроение, — хмыкнул Аким, окончательно вернувшись в реальность.
        «Слава Богу, сошла с него меланхолия», — обрадовалась женщина.
        — А вон там непременно живёт колдун, — указала на засыпанное снегом, брошенное строение за белой стеной деревьев.
        — Там живёт косолапый мишка не из сказки, а из суровой действительности… И он хочет узнать, по какому праву ты укрыла ноги шкурой его братишки… Р -р -р-р! — хриплым ефимовским похмельным басом зарычал он.
        Ольга ответила визгом, и затем — смехом.
        — Но ты же защитишь меня? — спросила она, перестав смеяться.
        — Непременно, — стегнул коней и, поднявшись на ноги, безжалостно погнал их по дороге к барскому дому, белевшему посреди небольшой, будто игрушечной, с оснеженными домами, деревни. — Чернавка, — выдыхая пар, по слогам произнёс он, останавливая взмыленных коней у запорошенного крыльца небольшого двухэтажного бревенчатого дома, с кирпичными четырёхугольными столбами колонн, поддерживающих балкон. — Стиль явно не готический, — выбрался из саней и подал руку даме.
        — Нас же не приглашали! — застеснялась та.
        — Это в столицах, да губернских городах приглашения ждут. А в уездных — всё по -простому, — указал на несколько саней с выпряженными лошадьми. — Ещё и спать не ложились, — кивнул на освещённые окна второго этажа, откуда заунывный граммофон устало скрипел вальс «Разбитое сердце».
        «Очень актуальная мелодия для Рождества, — мысленно позлословил Аким. — Чего -то злой я после Маньчжурии», — осудил себя, входя в растворённую нетрезвым слугой дверь.
        — О -о -о! — загудел пожилой чернавский барин, поднимаясь с наполненной рюмкой из -за стола, и размышляя тяжёлой головой, как обратиться к гостям.
        Его опередила супруга.
        — Просим, просим, гости дорогие, — указала на два свободных стула, покрытых домоткаными кружками. — Сейчас приборы чистые принесут, — засуетилась она, тихо чего -то объяснив не совсем трезвой прислуге.
        — Мы из Рубановки… С Рождеством вас, — общим поклоном поздравил присутствующих Аким, а Ольга сделала реверанс.
        — А -а -а-а! — обрадовался барин, выходя из -за стола и обнимая Акима.
        — Неужели сынок наших соседей, Рубановых? — счастливо ахнула его супруга. — Я вас ещё вот таким помню, — указала ладонью небольшое расстояние от пола.
        «Что -то уж слишком маленьким», — сбросил на руки слуге шинель и помог девушке снять шубку.
        — Моя невеста Ольга, — представил гостью, бросив густую краску на её и так румяное от мороза лицо.
        «По -моему она поплевала, шепнув: тьфу -тьфу, не сглазить», — оторопел офицер.
        — Аким Максимович, вы вернулись с последней войны? — с огромнейшим уважением то ли спросил, то ли констатировал факт чернавский помещик.
        — Так точно. Нахожусь в отпуске по ранению. А барышня служила в Маньчжурской армии сестрой милосердия, и вынесла меня из боя с пулей в груди, — пошутил он. — Рождество же.
        Но общество находилось не в том состоянии, чтоб адекватно воспринимать шутки, и всё приняло на веру.
        Две сидевшие за столом юные дамы восторженно глядели на боевого офицера.
        «Вот так и рождаются уездные легенды. Следует пораньше покинуть сей гостеприимный кров, — решила Ольга. — Чуть не облизываются на героя русско -японской войны, — саркастически подумала она. — И неизвестно, до каких пределов может дойти их поклонение перед отважным воином… Именно в таких вот старинных домах и происходит немало любовных и скандальных историй, о которых десятилетиями вспоминают потом».
        Старая, с потрескавшейся побелкой печь, уютно гудела, согревая низкую зальцу с дедовскими божничками по стенам, плотно уставленными родовыми иконами в потемневших ризах, что собирали несколько поколений чернавских помещиков.
        «Как у нянюшки в комнате, — расчувствовался Аким, отведав с мороза сладкой домашней наливки и закусив вкуснющим пирогом. — На божничках у икон целый строй пузырьков со снадобьями и святой водой. А за иконой — берёзовый веничек -кропильник, необходимый при водосвятиях. Святки кончатся, он и сгодится на Крещенье…».
        — Аким Максимович, голубчик, душевно прошу вас, отведайте, что Бог послал, — указывала на исходящий душистым запахом пирог, помещица. — А вот кулебяка на четыре угла, жареная телятина, — угощала хозяйка.
        Супруг басовито поддерживал её, но по поводу целого ряда домашних наливок.
        Следом подъехали ещё гости, и веселье началось, или продолжилось, с новой силой, так что уехать пораньше, как замышляла Ольга, не получилось.
        Да ей и расхотелось.
        Пожилые господа удалились спать в тепло натопленные комнаты, а молодёжь, приложившись к наливкам, организовала развесёлые танцы под хрипящий граммофон.
        Причём, с каждой следующей рюмкой наливки звучал он, по мнению Акима, всё чище и чище, пока, замученный гостями, окончательно не заглох, издав напоследок хотя и хриплый, но басовитый прощальный шаляпинский вопль.
        Посмеявшись, загрустили.
        Но всех выручила Ольга, прекрасно, по уездным меркам, исполняя на расстроенном рояле томные вальсы.
        Вечером, вместе с проснувшимися старичками, вновь уселись за стол, а после ужина, чернавский барин с супругой, их дочь и две внучки — те самые молоденькие девицы, обступив Акима с Ольгой, упрашивали остаться ночевать.
        Но безрезультатно, так как постелили им в разных комнатах.
        Поблагодарив и расцеловавшись с хозяевами и оставшимися гостями, сели в поданные к крыльцу сани, и, уложив подарки, тихим шагом тронулись в обратный путь, наслаждаясь небольшим морозцем, мелким снежком и голубыми искорками звёзд на рождественском небе.
        Проснувшись ночью и вслушиваясь в тихое посапывание спавшей рядом женщины, Аким залюбовался безмятежным её лицом.
        Полумрак комнаты стёр и так почти незаметные морщинки в углу рта и у глаз, сделав лицо классически отточенным и чистым.
        «Ради чего она живёт? — задумался Аким. — Ведь есть же какой -то смысл? А ради чего живу я? В жизни, несомненно, должен быть смысл, — улёгшись на спину и заложив руки за голову, стал размышлять он. — Если слушать поэтов, так выходит, что смысл жизни — стремление к чему -то прекрасному… и недостижимому… А если сумел осуществить мечту? Значит, выполнил волю Всевышнего?.. Бог дал жизнь, значит дал и ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ… Как бы поскорее узнать — в чём оно? — повернулся на бок и обнял Ольгу. — Это же надо, какая философия лезет в голову на Рождество», — засыпая, мысленно улыбнулся он.
        В Новогоднюю ночь поручика Рубанова навестили: чернавский барин с чадами и домочадцами, ильинский помещик и большая часть мелкопоместных соседей, отмечавших Рождество вместе с Акимом в Чернавке, и почитавших его после этого закадычным другом.
        Стол ломился от питья и закусок.
        Несмотря на возражения Ольги, Аким велел старосте прислать кухарке Марфе помощниц. И под чутким надзором мадам Камиллы гостям прислуживали три повзрослевшие «грации» во главе с чернобровой Настей.
        — А теперь, дамы и господа, отведайте нашу петербургскую изюминку — салаты Оливье, — кивнула Аполлону, и тот, раскрыв дверь, проблеял пожелание супруги на кухню.
        — Кулинарные шедевры с добавлением мяса рябчиков, анчоусов, говяжьих языков, раков и паюсной икры. Продукты привезены из столицы в замороженном виде, — выдал рецептуру салата Аполлон, млея от присутствия крутобёдрой «горничной».
        Мадам Камилла строго косилась на пушистого своего мужа, подозревая намечающийся адюльтер и размышляя, каким образом его предотвратить.
        После не особенно длительных размышлений, пренебрегши деликатными советами госпожи Светозарской, мадам Камилла выбрала русский вариант предотвращения — с кем поведёшься, от того и наберёшься… Оставшись с коварным изменщиком наедине, плюнула в кулачок, и с неописуемым удовольствием подбила супругу глаз, впервые усомнившись в своде законов общественных и светских приличий.
        Поэтому, когда гости надумали растрястись катанием на санках с горки, которую накидали в саду и залили водой деревенские мужики, Аполлон подсвечивал им, по меткому замечанию Ефима, красочным рукотворным фонарём.
        Сам конюх деятельно помогал гостям втаскивать санки по боковым ступенькам на вершину горы, хвастаясь, что один создал это ледяное чудо.
        Неподалёку, Гришка -косой и Афоня залили небольшой каток, и теперь, на ходу закусывая, занимались поддержанием огня в двух огромных кострах.
        Рыжий пёс — не староста, а собака, активно всем мешал, радостно путаясь под ногами.
        Накатавшись и поводив хоровод у костров, все направились в дом и сели за стол.
        Оставшееся до Нового года время коротали за вином и разговорами. Как и положено русскому человеку, начали с политики:
        — Если бы в начале месяца в Порт —Артуре не погиб генерал -майор Кондратенко, крепость не сдали бы, — начал чернавский барин. — В газетах сообщили, что несчастье случилось, когда он находился на форте № 2. Японский 11-дюймовый снаряд, как нарочно, попал в пробитый накануне свод каземата, убив генерала и 6 находившихся с ним офицеров.
        — Невосполнимая утрата, — поддержал его ильинский помещик, — равная гибели вице -адмирала Макарова. Как писал в письмах племянник, который находится теперь в плену со всем гарнизоном, Роман Исидорович благодаря личной храбрости, умению видеть цель и добиваться её, был душой обороны. На его место генерал -лейтенант Стессель назначил генерала Фока. Эта бездарность после боёв на Цзиньчжоуской позиции и Волчьих горах, доверием порт -артурского гарнизона совершенно не пользовалась.
        — Полностью с вами согласен, — вступил в разговор один из мелкопоместных. — Говорят, что комендант крепости Смирнов прямо сказал об этом одному из генералов: «В скором времени вы будете свидетелем быстрой сдачи фортов генералом Фоком». Так оно и вышло…
        — Единственный положительный штрих, — выпил маленькую рюмочку чернавский барин, экономя внутренние силы на начало наступающего года, — так это прорыв мимо японских кораблей нескольких наших эскадренных миноносцев. С наступлением темноты в море вышел миноносец «Статный», на котором в близкий порт Чифу отправили знамёна воинских частей гарнизона, крепостные архивы и другие важные документы. Хоть тут Стессель включил на какое -то время голову… Ходит мнение, что крепость ещё могла обороняться…
        Аким, согласно кивая головой, потягивал коньяк, не вступая в разговоры. Его война уже закончилась…
        — 20 декабря начались переговоры сторон, и вечером акт капитуляции был подписан, что вызвало открытое неодобрение гарнизона, — тяжело вздохнул ильинский помещик. — Как водится у русских людей, днём началось повальное пьянство, и связанные с ним буйства. Дисциплина среди нижних чинов резко упала. Японцы поначалу группами расхаживали по Порт —Артуру, но к вечеру, избиваемые нашими солдатами и матросами, попрятались по своим частям. Моряки и солдаты громили город. Подожгли казармы, разбили типографию «Нового края», грабили магазины, в результате чего японцы поспешили с выводом нашего гарнизона из крепости.
        — Побуянить мы можем, — доброжелательно подтвердил Рубанов, провожая 1904 год ещё одной рюмочкой коньяка. Видя, что дамы заскучали от разговоров о войне, добавил: — Недавно узнал из газет, что 9 декабря Собинов дал концерт в Милане… А то мой папа? думает, что он до сих пор сидит в белом колпаке и сочиняет эссе под названием «6 часов в конке», — рассмешил гостей.
        — А ещё в этом году российское общество потрясла весть, что супруга дяди царя великого князя Павла, Ольга Валериановна Пистолькорс получила для себя и детей от баварского короля титул графов фон Гогенфельзен, — сообщила дочь чернавского барина. — За любовь! — предложила она тост.
        Под внимательным взглядом Ольги выпив за любовь, Аким продолжил:
        — Так же в этом году русский учёный Иван Петрович Павлов получил Нобелевскую премию по физиологии и медицине, — без запинки выговорил он, радуясь своей новогодней задумке, и наслаждаясь удивлением гостей от вошедшего в залу рыбака Афони в драном, облепленном газетами тулупе. — Сие существо есть «уходящий год», — на всякий случай раскрыл тайну, дабы подвыпившие гости не подумали, что это грабитель или бунтовщик. — Вот, слушайте, — сорвал с него одну из газет: «За работу по физиологии пищеварения, благодаря которой было сформировано более ясное понимание жизненно важных аспектов этого вопроса», — зачитал он.
        — У нас и так не плохое пищеварение, — набросились на еду чернавский и ильинский помещики, — без всякого Павлова.
        — А Нобель — настоящий аферист и динамитчик, — прожёвывая жареного поросёнка, продолжил чернавский барин. — Тот ещё фрукт, — махнул рукой, подзывая рыбака Афоню и поднося ему рюмочку. Пока тот пил, тоже сорвал с него газету и прочёл: «В 1842 году семья Эммануила Нобеля приехала в Санкт —Петербург. Через 7 лет отец, по рекомендации русского химика Николая Зимина отправил сына Альфреда на обучение в Европу и Америку. Процветанию Нобеля -старшего способствовала начавшаяся в 1853 году Крымская война. Нобель -младший в Париже познакомился с Собреро, изобретателем нитроглицерина и присвоил его изобретение, в 1868 году получив патент на динамит. Во Франции его обвиняли в шпионаже, в Англии — в изготовлении подделок. В 1888 году, по ошибке репортёров, в газете опубликовали сообщение о смерти Альфреда Нобеля. В статьях о нём не было ни одного доброго слова: «Миллионер на крови», «Торговец взрывчатой смертью», «Динамитный король», пестрели заголовки статей. И он, чтобы не остаться в памяти людей каким -то монстром, учредил премию своего имени. Благодаря кругленькой сумме, оная пользуется успехом…».
        — Ежели бы у английского Джека —Потрошителя, о котором взахлёб пишут газеты, были бы деньги и он учредил премию своего имени, она бы тоже пользовалась громадным почётом, — начал рассуждать один из мелкопоместных. — А по мне, коли дали бы премию в миллион рублей золотом… Так какая разница, чьё она носит имя: Нобеля, Джека —Потрошителя или Малюты Скуратова.
        В этот момент часы на стене зашипели, готовясь отсчитать 12 ударов.
        Рыболов Афоня, он же — Уходящий год, сгорбился и в ужасе закрыл голову руками, когда в залу влетел Аполлон, грозно сверкая фонарём под глазом, но одетый в чёрный, с иголочки фрак, с прикреплённой в петлице биркой «1905 г.»
        — Вон отседа, пережиток прошлого, — стал обдирать с него газеты, кидая их на пол.
        В вывернутой наизнанку шубе, олицетворяя то ли деда Мороза, то ли медведя, вбежал Гришка -косой, и, наклав для порядка Старому году в шею, вытолкал его в дверь.
        «Видно Афоня успел «ведмедю» задолжать», — поднимаясь с бокалом шампанского, подумал Аким.
        — С Джеком —Потрошителе -е -м! Тьфу. С Новым Годо -о -м! — заорал пьяный уже мелкопоместный.
        Весело смеясь оговорке, все стали чокаться бокалами.
        Часы пробили полночь!
        Наступил Новый 1905 год!
        Год Джека -Потрошителя — как, оговорившись, назвал его подвыпивший мелкопоместный помещик.
        Царская Россия звенела бокалами и кричала «Ура!»
        Революционная Россия звенела бокалами и кричала «Смерть!»
        Борис Савинков, подняв бокал, наизусть прочёл из Апокалипсиса: «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нём всадник по имени — смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвёртою частью земли — умерщвлять мечом, голодом и мором».
        И ВСЯКИЙ КОНЕЦ ЯВЛЯЕТСЯ ЧЬИМ-ТО НАЧАЛОМ…
        Отец Иоанн Кронштадский на последней службе уходящего года воззвал к Господу:
        Отче наш, иже еси на небесах!
        Да святится Имя Твое в России!
        Да придет Царствие Твое в России!
        Да будет воля Твоя в России!..
        ИСТИНА ГОСПОДНЯ ПРЕБЫВАЕТ ВО ВЕК…
        ОБ АВТОРЕ
        
        Валерий Аркадьевич Кормилицын родился в 1954 году на Сахалине. Отец — Аркадий Васильевич Кормилицын, воен- нослужащий, поэтому Валерий всё детство скитался по военным гарнизонам СССР: Кирсанов, Балашов, Ахтубинск Астраханской области, где в 1971 году окончил среднюю школу и приехал в Саратов. В 1972 году поступил в Саратовский юридический институт на вечерний факультет. С 1973 по 1975 год служил в рядах СА. После демобилизации учебу не продолжил, а пошел работать на завод. Затем поступил на заочный факультет Саратовского юридического института. Окончив его, работал на заводе С. Орджоникидзе старшим инженером по технике безопасности.
        В 2007 году опубликовал роман «Излом», в 2008 году напе- чатал пародийный боевик «На фига попу гармонь», в 2011 году — роман «Разомкнутый круг». Член Союза писателей России.
        notes
        Примечания
        1
        фр. такова жизнь.
        2
        Правильно «тренчик». Кожаный ремешок для крепления чего -либо.
        3
        Голиаф. Филистимлянин -великан. Убит Давидом камнем из пращи.
        4
        . Гусарский мундир, расшитый по груди и рукавам золотыми или серебряными шнурами у офицеров и жёлтыми или белыми гарусными у рядовых.
        5
        . Верхняя куртка, так же расшитая шнурами, как доломан и отороченная по вороту, борту и обшлагам мехом. Носили накинутым на левое плечо, а с середины 19 века на спине, что называлось «на опаш».
        6
        . Название штанов, входивших в форму гусарских полков. С 1908 года в армейских полках — красно -коричневого цвета, в гвардейских — светло -синего или малинового цветов, расшитые по бёдрам узором из шнура или галуна.
        7
        . Плоская сумка трапециевидной формы, принадлежность гусар. Ташки носили на трёх ремешках, пристёгнутых к поясной сабельной портупее.
        8
        Получасовой промежуток времени, обозначаемый одним ударом в судовой колокол. Количество склянок показывает время. Счёт их начинается с полудня. 8 склянок обозначают 4 часа. Через каждые 4 часа счёт начинается снова.
        9
        Узел — единица измерения скорости, равная 1 морской миле в час. (1,852 км в час.)
        10
        Канапе. Небольшой диван с приподнятым изголовьем.
        11
        Чело, (устаревшее). Лоб.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к