ДЕТИ РОССИИ Евгения ИЗЮМОВА
        Книга Е. Ф. Изюмовой написана на конкретном материале и состоит из четырех разделов. Повесть «Черные крылья смерти» охватывает события довоенных, военных и послевоенных лет. Призванный в годы Великой Отечественной войны защищать Родину, ее герой волею судьбы оказывается в плену. Это рассказ о людях, выстоявших в тяжелых условиях, сохранивших честь и достоинство. Героини «Жемчужного ожерелья, или Повести о поющих душах» связаны одной нитью -~ все они участницы хора «Зоренька» объединения «Дети военного Сталинграда». Из их памяти не изгладились впечатления об ужасах и лишениях войны и о тех людях, благодаря мужеству и самоотверженности которых женщины и по сей день продолжают активно участвовать в жизни Волжского. В основу очерка «Земля горела под ногами» положены воспоминания немецких офицеров и солдат, осознавших значение Сталинградской битвы и отдающих должное стойкости и героизму советских воинов. Очерки под общим названием «Саперы» знакомят читателя с героями наших дней, военнослужащими, кого глубоко волнует судьба Российской Армии и России.
        Книга находится в свободном электронном доступе с разрешения автора и распространяется в электронном виде свободно при условии соблюдения целостности текста/содержания и только в электронных библиотеках не ограничивающих прямо или косвенно (через регистрацию или оплату) доступ к размещенным в библиотеке книгам.
        При ином испольовании просьба связаться с агентом автора через [email protected]
        Евгения ИЗЮМОВА
        ДЕТИ РОССИИ
        Книга Е. Ф. Изюмовой написана на конкретном материале и состоит из четырех разделов. Повесть «Черные крылья смерти» охватывает события довоенных, военных и послевоенных лет. Призванный в годы Великой Отечественной войны защищать Родину, ее герой волею судьбы оказывается в плену. Это рассказ о людях, выстоявших в тяжелых условиях, сохранивших честь и достоинство. Героини «Жемчужного ожерелья, или Повести о поющих душах» связаны одной нитью -~ все они участницы хора «Зоренька» объединения «Дети военного Сталинграда». Из их памяти не изгладились впечатления об ужасах и лишениях войны и о тех людях, благодаря мужеству и самоотверженности которых женщины и по сей день продолжают активно участвовать в жизни Волжского. В основу очерка «Земля горела под ногами» положены воспоминания немецких офицеров и солдат, осознавших значение Сталинградской битвы и отдающих должное стойкости и героизму советских воинов. Очерки под общим названием «Саперы» знакомят читателя с героями наших дней, военнослужащими, кого глубоко волнует судьба Российской Армии и России.
        КНИГА НАХОДИТСЯ В СВОБОДНОМ ЭЛЕКТРОННОМ ДОСТУПЕ С РАЗРЕШЕНИЯ АВТОРА И РАСПРОСТРАНЯЕТСЯ В ЭЛЕКТРОННОМ ВИДЕ СВОБОДНО ПРИ УСЛОВИИ СОБЛЮДЕНИЯ ЦЕЛОСТНОСТИ ТЕКСТА/СОДЕРЖАНИЯ И ТОЛЬКО В ЭЛЕКТРОННЫХ БИБЛИОТЕКАХ НЕ ОГРАНИЧИВАЮЩИХ ПРЯМО ИЛИ КОСВЕННО (ЧЕРЕЗ РЕГИСТРАЦИЮ ИЛИ ОПЛАТУ) ДОСТУП К РАЗМЕЩЕННЫМ В БИБЛИОТЕКЕ КНИГАМ.
        При ином испольовании просьба связаться с агентом автора через [email protected]
        Все меньше и меньше остается в живых тех, кто может рассказать о Великой Отечественной войне - уходят в мир иной ветераны-фронтовики, работники тыла и те, кто был ребенком в то время. Уже сейчас будто дымкой туманной затягивает боевые «сороковые-грозовые», и все дальше они будут отодвигаться в глубь времени, пока не покроет их пыль веков.
        Потомки имеют странное обыкновение рассматривать историю со своей точки зрения, нимало не задумываясь о том, что там, в прошлом, жили живые люди - они страдали и радовались, они совершали поступки в духе своего времени, которое было дорого им точно также, как нам - сегодняшнее. Представители старшего поколения - живые свидетели огромного исторического пласта с начала двадцатого века и до его завершения. Уже, пожалуй, нет в живых тех, кто был очевидцем Октябрьской революции, кто мог бы просто рассказать, как жилось до нее, потому и причины революции и ее последствия многие сейчас трактуют по-своему, и не остановить разгул буйной фантазии публицистов, которым иной раз важнее не историческая истина, а возможность прославиться лично. Потому извлекается из массы документального материала иной раз самое грязное, самое неприглядное, а между тем в любом временном периоде есть и хорошее, то, что украшает жизнь человеческую. И мне, представителю младшего поколения страны Советов, не хочется, чтобы в будущем о нашей жизни говорили только плохое, ведь каждый период не просто втиснут в определенные временные
рамки - это судьбы людские. И моя судьба - тоже.
        В этой книге - рассказ о тех, кто пережил грозные сороковые годы ушедшего века, для кого Волжский стал городом их судьбы. Они все из когорты последних очевидцев Великой Отечественной войны. И не отнять у людей старшего поколения их душевной доброты и мужества, с которым они защищали свое Отечество, не отнять любви к нему. Будут меняться цари или президенты, будут низвергаться одни и возводиться на пьедестал другие, но Отечество у нас всех одно - Россия, и какой бы ни была ее история - с ошибками власть имущих, с героизмом и болью народа, это - наша история. И отвергать ее нельзя, надо просто учитывать и не повторять ошибки.
        Эта книга посвящена старшему поколению России советских (не надо глумиться над этим словом, поскольку это поколение так звалось, и за рубежом более семидесяти лет считали: советский, значит - русский) людей, которые гордились своим Отечеством и работали, отдавая все силы, на его благо. Они шли туда, куда их вели, и грех обвинять их в том, ибо и мы, сегодняшние россияне, безропотно идем туда, куда нас ведут, и делаем то, что велят те же самые власть имущие без всякого сопротивления. И дай Бог нам выстоять в этой лихой године, как выстояли наши отцы и матери в Великую Отечественную. Выстояли и не утратили любви к своей многострадальной и Великой Родине. Дай Бог и нам так же сильно любить ее, как любили и любят до сих пор сегодняшние старики. Дай Бог нам всем счастья и крепкой памяти, чтобы никогда не забыть имен виновных в наших бедах, и из поколения в поколение передавать правду истории, не приукрашивая ее и не принижая своего достоинства русского человека.
        Человек и война. Эта тема неисчерпаема, и вряд ли все будет известно потомкам, даже если о войне прошедшей и о событиях в «горячих точках» будет писать каждый, кто владеет пером. Эта тема важна чрезвычайно, потому что потомки о прошедшем времени судят не только по документам, они судят по воспоминаниям живших тогда людей. Но, думаю, к этой теме надо относиться очень бережно и раскрывать ее всесторонне и объективно. Насколько это удалось мне, пусть судят читатели, современники Великой Отечественной войны, и те, кому в мирное время довелось участвовать в боях, рискуя своей жизнью и жизнью подчиненных. Потомки же пусть поверят на слово - это так и было.
        С уважением к вам, читатели, автор -
        ЕВГЕНИЯ ИЗЮМОВА.июнь, 2001 г.
        ЧЕРНЫЕ КРЫЛЬЯ СМЕРТИ
        В канун сорокалетия Победы советского народа над фашистской Германией я, будучи корреспондентом газеты «Волжский шинник», писала серию очерков о ветеранах Великой Отечественной войны. Тех, с кем предстояло побеседовать, я определила очень просто - выбрала несколько фамилий из общезаводского списка бывших фронтовиков, работающих на шинном заводе.
        И вот к нам в редакцию пришел представительный, осанистый мужчина, который смущенно сказал: «Мне сообщили, что вы хотели меня видеть. Я - Жидков…» Когда Иван Васильевич узнал, для чего я хотела его видеть, он смутился еще больше: «Знаете, я, наверное, ничего не смогу вам рассказать интересного, потому что…» - он замолчал на минуту и сообщил: «Я почти всю войну в концлагерях провел. Стоит ли об этом рассказывать, да, наверное, это и неинтересно?».
        Я, каюсь, лицемерно (в то время как-то мало говорили о бывших военнопленных) ответила, что это мне интересно, и он начал рассказывать.
        Повесть эта - не только результат многочасовых разговоров с ним, споров, обсуждения событий и тех далеких лет, и сегодняшних, но еще и моя попытка понять наше старшее поколение, постичь его неиссякаемый энтузиазм и веру в то, что строит новое общество, счастливое будущее. И не вина старшего поколения, что общество счастливое оказалось мифом, что идеалы, в которые верилось, отошли на второй план, что не в цене, к сожалению, сейчас такие, ставшие, казалось бы, смешными слова - «нравственность, любовь, мужество,человечность…»
        «- Здравствуй, Тося… - Иван написал первую строку и задумался. Как написать девушке, что он ее любит, какими словами ей это объяснить и предложить стать его женой? Иван потрогал пальцами два прохладных эмалевых „кубика“ на петлицах. - Здравствуй, Тося! Вот я и прибыл к месту моей службы, - Иван больше не задумывался, о чем писать, понял: уж если сам ей ничего не сказал в Астрахани, где оба учились в педагогическом училище, то в письме и вовсе ничего не получится. Потому слова ложились на бумагу быстрые и бесстрастные. - Напиши, как у тебя идут дела в школе, как работается, какие у тебя учебники. Про свои дела мне пока говорить нечего…»
        Иван вложил исписанный лист в конверт, заклеил его. Взглянул на село, которое пряталось в густых садах. Близился вечер, и вершины в лучах заходящего солнца отливали розоватым золотом. Там, где-то в середине села, есть почта. Если удастся, перед ужином можно будет сходить туда и отправить Тосе письмо. И пусть оно летит к любимой, а о своих чувствах он ей расскажет при встрече. «Только встреча эта будет нескоро…» - вздохнул Иван и улыбнулся, представив, как девушка получит письмо, начнет читать его, подперев рукой правую щеку, и, может быть, улыбнется своей милой открытой ласковой улыбкой, появятся на пухлых щеках ямочки.
        С Тосей Иван знаком давно, но очень уж робок был парень, не только в любви не смел признаться, пригласить на танец и то стеснялся, и девушка, лукаво поглядывая на своего воздыхателя, на школьных вечерах шла танцевать с другими и чаще всего с закадычным Ивановым дружком - Сашкой Громовым.* И в педагогическое училище Иван поступил ради Тоси, чтобы видеть ее ежедневно, быть рядом. Учился неплохо, а все же чувствовал, что учительство - не его дело. И лишь будучи курсантом Гомельского военного училища понял, что его призвание - служба в армии.
        И вот мечта сбылась. Он - лейтенант. Согласится ли Тося выйти замуж за военного, ведь, наверное, надо обладать своеобразным талантом, чтобы стать женой командира?
        Иван вновь вздохнул, неуверенный, что его мечта сбудется, хотя письма девушки к нему в военное училище были очень теплыми, но ведь ни словечка в них про любовь к нему.
        Иван вновь взглянул на село. Красиво здесь, а вот в Эльтоне лучше. И закаты там такие, каких, наверное, нигде нет - солнце медленно скатывалось за горизонт, и соленое озеро начинало сверкать разноцветными искорками, словно чаша, наполненная драгоценными камнями. Конечно, Иван и в глаза не видел такие камни, но сравнивал озеро в закатном свете именно с ними. В Эльтон-озеро впадало шесть маленьких речонок, и все-таки оно было таким соленым, что утки, привлеченные серебристым блеском, приводнившись, уже не могли взлететь - рапа, полуметровый соляной раствор, разъедал птичьи лапки и портил крылья.
        Иван встрепенулся, услышав свое имя, и увидел подходившего к нему лейтенанта Алексея Журавлева. Он улыбнулся и сообщил:
        - Вань, командир отпустил нас до двадцати двух ноль-ноль в село. Пойдешь?
        Журавлев был высок и строен, в нем чувствовалась немалая сила и ловкость. Он расправил плечи, разгладил складки на гимнастерке, приосанился ни дать ни взять - Дон Жуан.
        - Конечно, - Жидков сунул письмо в полевую сумку, которую купил в «Военторге» перед отъездом в часть, поднялся с пенька, на котором сидел.
        - Ого! - сверкнул вновь улыбкой Журавлев. - Вижу, ты уже и письмо успел настрочить! Кому? Жене? Девушке? - не отставал Журавлев.
        - Девушке…
        - Счастливый ты… - погрустнел вдруг товарищ. - Тебе есть кому писать. А я вот детдомовский. И девушки нет.
        Иван недоверчиво посмотрел на ладного и красивого Журавлева. Чтоб у такого, и девушки не было?
        - Правда, - ответил Журавлев на вопросительный взгляд Ивана. - Меня-то любили, да я вот никого по сердцу не нашел. Мне ведь высокую надо, вишь, какой я долгота! - и он опять засмеялся озорно и весело, сбил фуражку на затылок, словно и не грустил минуту назад.
        - Ох, и плакали, наверное, от тебя девчонки! - засмеялся и Жидков.
        - Нет, Ваня, тут ты ошибаешься. Я не могу женщин обижать, - Алексей вновь посерьезнел - удивительно, как быстро менялось выражение его лица! - Пойдем, что ли. Болтаем, а время идет, золотое время. А знаешь, мне почему-то грустно очень, - вдруг признался Журавлев, - что-то сердце ноет. Я ругаю себя за это, ведь не красная девица - командир, а сердце все равно ноет, будто беду чует…
        Был вечер двадцать первого июня 1941 года.
        Лейтенанты в лагерь вернулись вовремя. Раздевшись, легли на кровати и потек разговор. Все у них получалось как-то само собой. Так, видимо, и зарождается мужская дружба. Алексей рассказывал о себе, Иван - о себе. Неожиданно для себя он спросил:
        - Леш, как ты думаешь, война будет? У нас, вроде, с Германией мир, а вот когда мы к Минску подъезжали - над эшелоном немец пролетел. Нагло, почти на бреющем. Странно, почему его не сбили наши? Может, не хотели поддаваться на провокацию?
        Алексей долго молчал, думал о чем-то. Потом произнес:
        - Мне кажется, будет. Но когда? Лишь бы врасплох не застали. Граница рядом, а часть наша только формируется, - Алексей словно рассуждал сам с собой. - Вдруг заваруха какая? А у нас бойцы-новобранцы, не обучены, не обстреляны. Да и мы сами! - он насмешливо фыркнул в темноте. - Птенцы мы, а не командиры. Чтобы стать настоящим командиром надо не один год прослужить. Да ладно тебе! Спи!
        Алексей поворочался, устраиваясь удобнее, и скоро засопел.
        Иван долго не мог заснуть, вспоминая последние дни в училище, спешную отправку на границу. «Неужели все-таки будет война?» - подумал он, однако мысль тотчас же перенесла его в страну иных воспоминаний.
        … Свидетельства об окончании седьмого класса выпускникам вручал директор школы. Левой рукой он подал Ване Жидкову документ, а правой крепко пожал пареньку руку.
        - Ну, Ваня, поздравляю тебя! Желаю тебе дальнейших успехов в учебе. Ты - способный парень.
        Ваня смущенно глянул на директора и каким-то сдавленным голосом - в горле комок воздуха, от которого ни вздохнуть, ни выдохнуть - поблагодарил директора и вернулся на свое место. Душа ликовала: «Наконец-то! Школа окончена! Если бы папа жив был, как бы он радовался: он так хотел, чтобы в нашем роду были грамотные люди!»
        Однако мечтать хорошо, да жизнь совсем на другое нацеливает, и Ваня понимал, что не время идти учиться дальше, а надо работать, приобретать специальность, чтобы можно было забрать к себе младших братьев, с которыми судьба разлучила его несколько лет назад. Не по своей воле оказались они в далеком краю. И неизвестно, что было бы с мальчишками, если бы не старший брат Михаил. Да беда приключилась с Мишей - он упал со строительных лесов и разбился насмерть, а младших братьев Сашу и Лешу, которые жили с ним, определили в Карагандинский детский дом.
        Получив страшное известие о смерти Миши, Ваня с сестрой Надей, которая жила по-прежнему в их родном хуторе Смирновка, долго сидели, обнявшись, плача, снова и снова перечитывали письмо.
        - Ванечка, братишечка, - причитала Надя, - двое мы на свете остались.
        - Саша и Леша живы. Мы найдем их! - твердо сказал Ваня. Он уже справился с горем, да и как иначе, ведь он - мужчина. И Ваня, погладив сестру по плечу, повторил: - Не плачь, найдем мы их, Надя.
        - Хорошо бы… - Надя вытерла платком слезы. - Мы разыщем их, к себе возьмем, Петя, наверное, не будет против.
        Но Ваня имел другое мнение - пойти самому работать и взять братьев на свое попечение, чтобы не обременять семью сестры, ведь у нее тоже дети есть.
        Они в тот же день написали в детский дом, но оттуда пришел ответ, что такие в списках не значатся. И пошли по свету гулять запросы, разыскивая следы пропавших мальчишек. Два года прошло, а о братьях все нет вестей.
        И еще одна причина была у Вани, чтобы не уезжать из Эльтона. Она, эта причина, Тося Финогенова*, сидит сейчас у окна и шушукается с подружкам, обсуждает ребят-выпускников. Девчушка-хохотушка с ямочками на щеках, чуточку раскосенькая, нравилась многим ребятам в школе - и одноклассникам-годкам, и нынешним выпускникам. И Ване нравилась, но боялся он к девушке даже подойти, а вот друг Вани Сашка Громов* за Тосей по пятам ходил, свидания ей назначал. Хоть и ныло сердце у Ивана, а он другу дорогу переходить не желал, видел, что девушка охотно встречается с шустрым и разговорчивым Сашкой. Ваня так старательно скрывал свое чувство к Тосе, что Сашка даже об этом не подозревал.
        Съездив в Смирновку, чтобы показать родным документ об окончании школы-семилетки, Ваня вернулся в Эльтон и устроился на работу в железнодорожное почтовое отделение. Начальник отделения старичок Акимыч, увидев старание паренька, вскоре переложил на его плечи все заботы - сортировку почты, ее оформление в почтовый вагон, и многое другое, что полагалось делать в отделении, кроме выдачи почтовых переводов. Жил Ваня у Акимыча. Обоим это было выгодно. Акимыч любил вечерами поговорить, а семьи у него не было, и он рад был квартиранту, даже денег с него не брал за постой. И Ваня был доволен этим - быстрее сможет денег накопить, чтобы продолжить поиски братьев - съездить в Караганду и, если понадобится, в другие места.
        Однажды, разбирая почту, Ваня увидел письмо из Караганды на свое имя. Он торопливо распечатал письмо и пустился в пляс - там было сообщение, что его братья находятся, вероятно, в Петропавловском детском доме. Ваня тут же сел за письмо, в котором просил дать точный адрес детдома, чтобы он смог приехать за ними.
        Письмо в тот же день ушло в Петропавловск.
        Потянулись дни в ожидании ответа. Через месяц Надя сообщила из Смирновки, чтобы он встретил братьев в Эльтоне - ей дали телеграмму, что ребята едут к ним из Москвы. Когда Саша и Леша, повзрослевшие, серьезные, сошли с поезда в Эльтоне, Ваня долго стоял на перроне, обнимая братьев, чтобы они не заметили его слез. Потом братья рассказали, что Ваню сочли взрослым человеком - такое рассудительное и обстоятельное письмо он прислал в детдом. Вот и отправили мальчишек в сопровождении воспитателя до Москвы, а там посадили на нужный поезд и дали телеграмму, чтобы их встретили.
        Ваня отвез братьев в Смирновку, и на семейном совете было решено не мешать Ване устраиваться самому. Саша будет учиться пока в Смирновке, а Леша - в той же самой эльтонской школе, где учился и Ваня. Жить Леша будет с Ваней - снимут квартиру.
        Как легко было на сердце у Вани, когда он вернулся в Эльтон! Акимыч слушал Ванин рассказ о его детстве, о мытарствах, которые несколько лет назад неожиданно свалились на их семью, смахивал жалостливые слезы, а потом сказал, что ребята могут жить у него - веселее втроем, да и питаться в складчину дешевле.
        Ване на месте не сиделось, хотелось еще кому-нибудь поведать о своей неожиданной встрече с братьями, которых уже и не чаял увидеть. И он решил пойти к Тосе. И только собрался выйти из дома, как явился чем-то рассерженный Громов - он всегда забегал к другу по дороге к Тосе. Но на этот раз, оказалось, он шел от нее и сразу с порога объявил:
        - Знаешь, Ванек, я сегодня Тосю поцеловал.
        - А она? - с замиранием сердца спросил Ваня, удивляясь, почему Сашка говорит такие приятные для себя вещи и при том сердито хмурится.
        - Она… - пробурчал Громов. - По щеке съездила. Странная девчонка - гуляет со мной, а про тебя все время спрашивает. И целоваться не хочет. А как не целоваться? Я поди-ка мужчина, не сопляк какой, в механических мастерских работаю. А ты чего хохочешь? - накинулся Сашка на Ваню. - Тут, понимаешь, с девчонкой не везет, а друг смешки строит!
        Ах, Сашка-друг, хоть и не мешает тебе в любви Ваня, но до чего же приятно, что ты получил за поцелуй пощечину!
        - А знаешь, Вань, - Сашка уже успокоился. - Тося собирается в Астрахань в педагогическое училище поступать. Тоже мне - училка! - Сашка фыркнул. - Ее мальцы и бояться не будут - она же маленькая.
        - А зачем ее бояться? - возразил Ваня. - Они ее любить будут, потому что Тося добрая очень, - Ваня вздохнул.
        - А ты почем знаешь, какая она? - подозрительно уставился Сашка на друга, но долго задумываться Громов не умел, потому с ходу перешел на другое. - А знаешь, Ванек, давай и мы рванем в Астрахань. Будем учиться вместе с Тосей.
        Ваня задумался. А почему бы и нет? Отец мечтал, чтобы Ваня стал учителем. И мама - тоже.
        - Что же, давай попробуем, - согласился Ваня.
        Осенью тридцать шестого года Ваня Жидков стал студентом Астраханского учительского техникума. А Сашка Громов уехал в Эльтон: не сдал вступительные экзамены. Не раз ему Ваня говорил, чтобы он занимался, а не бегал на танцы, а Сашка только отмахивался, мол, и так все знает. Громов обещал вернуться через месяц, чтобы устроиться в Астрахани на работу, а на следующий год вновь попытать счастья при поступлении в педагогический техникум. Он наказал Ване взять Тосю под свою опеку и не давать парням приближаться к ней на целый километр, а если кто сильно будет приставать, то, мол, Громов приедет и разберется с теми отчаянными приставалами. Но Сашка так и не приехал в Астрахань.
        Для Вани наступило счастливое время. Тося училась в другой группе, но Ваня на правах старого знакомого виделся с ней каждый день. Ему было радостно и горько. Радостно, что мог видеть Тосю каждый день, разговаривать с ней, заниматься вместе в городской библиотеке. Горько, что хотя черт Сашка и не приехал, однако в каждом письме спрашивал о Тосе, не пристают ли к ней парни-студенты. И когда Тося, простудившись, попала в больницу, он даже обрадовался: «Да это же счастье - бывать у нее в больнице!» И тут же устыдился: нашел чему радоваться, дурень - болезни любимой девушки!
        Ваня приходил к Тосе каждый день. Садился возле кровати, брал легкую девичью руку в свою и глядел, улыбаясь, в девичьи ласковые глаза. Тося тоже молча улыбалась. И в том молчании была необъяснимая прелесть. Однажды к Ивану подошла Тосина подруга и, смущаясь, сунула ему в руку записку.
        «Ваня! Я никак не решусь сказать тебе, что ты мне нравишься, - прочел Иван первые строки, и ему стало жарко. Сердце парня подпрыгнула сначала, а потом упало куда-то вниз. - Я тебе это еще в Эльтоне хотела сказать, но ты меня все время сторонился. Я думала, что будешь приходить ко мне вместе с Сашей Громовым, я так тебя всегда ждала. Но Саша приходил, а ты нет, и если бы ты знал, как я сердилась на тебя! Скажи, как ты ко мне относишься. Я бы и сейчас ничего не сказала, но скоро распределение на работу, и мы уедем. Тося».
        Ваня огляделся вокруг. Друзья разговаривали спокойно, шутили и не знали, какое счастье неожиданно свалилось на Ваню. Он тут же помчался в библиотеку, схватил томик Пушкина и начал искать строки, которые бы полностью выразили его чувства. Ване хотелось высказаться красиво, душевно, чутко, нежно.
        Наступил тридцать девятый год.
        Теперь Ваня и Тося всюду были вместе. Их любовь горела ярким пламенем, была целомудренна и чиста. Одно лишь омрачало их свидания - близкая разлука: одному предстояло ехать на математические курсы, а другой - в Дагестан. Им не нужны были кино и танцы, они забирались в самые дальние уголки скверов и парков или же уходили на берег Волги и мечтали о будущей жизни.
        Ваня решил честно рассказать в письме Громову о своей любви к Тосе. Сашка ответил, что совсем не сердится, поскольку в Эльтоне ему понравилась девушка, на которой он намерен жениться, но никак не осмелится написать Тосе об этом. Словно камень упал с плеч Вани, когда он прочел письмо товарища, однако разъехались влюбленные в разные стороны - Ваня так и не решился предложить Тосе пожениться.
        Занятия на математических курсах пролетели очень быстро. Ивана и его товарища Петра Куприянова* направили в село Марфино, расположенное километрах в семидесяти от Каспия. Приехав туда, молодые учителя сразу же направились в школу.
        В кабинете директора Марфинской школы их встретила женщина средних лет. Она вышла из-за стола, приветливо им протянула, здороваясь, крепкую загорелую руку. После знакомства Анна Павловна повела молодых учителей по улице села. Парни с любопытством осматривались, а она, заметив, как Петр долгим взглядом проводил встречную девушку, засмеялась негромко:
        - Невесты у нас видные, глядишь, и поженим вас…
        Петр смущенно потупился, Иван же, вспомнив Тосю, погрустнел: как она там, в Дагестане?
        Домик, куда Анна Павловна привела молодых учителей, прятался в глубине заросшего сада. Одно окно ярко блестело среди зарослей и было похоже на глаз любопытного озорного мальчишки, который тайком подглядывал за взрослыми.
        Навстречу им вышла невысокая, слегка сгорбленная хозяйка с веселым, рябым от оспин лицом. Она с радостью согласилась взять к себе на постой приехавших учителей, провела их в дом, приговаривая певуче:
        - Вот, касатики, светелка, здесь вы жить будете. Постель, правда, у меня не белая, как в городе, простынки все в цветочек да горошек, зато чистые. В цене сойдемся. Коли помогать мне будете по хозяйству, то и вовсе ладно будет - дровец наколете, водицы принесете, вот и помощь мне, а вам, такая работа только в радость. Ну как, согласны?
        Парни радостно закивали. Им понравилась их будущая «светелка», где и мебели-то - стол да два топчана, покрытые лоскутными одеялами, но как светло и уютно то ли от занавесок с веселенькими голубенькими цветочками, то ли от приветливости, с какой их встретили в Марфино.
        День у Куприянова и Жидкова проходил в работе, вечера - в проверке тетрадей или на самодеятельных концертах, в которых принимали участие и учителя Марфинской школы. Впрочем, на сцене был Петр, а Иван сидел в зале и горделиво посматривал вокруг, когда Петру, отличному скрипачу, отбивая ладони, аплодировали колхозники.
        Все складывалось у молодых учителей хорошо. В Петра было влюблено полдеревни, а Иван без конца составлял в уме фразу для Тоси с предложением приехать в Марфино и стать его женой. Но грянула финская война, и с уст людей не сходили новые слова: финны, линия Маннергейма. Возраст у Куприянова и Жидкова был призывной, но учителя в то время были освобождены от службы в армии. И вдруг - повестки. Оказалось, что по приказу министра обороны учителя такой льготы лишены. Анна Павловна возмущалась: «Что это такое? Кому взбрело в голову учителей в армию забирать да еще среди учебного года? Детей и так учить некому». Но сколько бы она ни сердилась, а в повестке четко сказано: «Явиться в…» - и потому учителям-призывникам марфинцы устроили великолепные проводы, столько слов хороших было сказано в их адрес, что Петр с Иваном лишь смущенно переглядывались.
        Везло Ивану Жидкову на хороших людей. Сашка Громов, Тося Финогенова, Петр Куприянов… Иван стал нешуточно считать, что такое выпадает лишь счастливым людям. Вот и в полковой школе, куда его направили учиться, он подружился с Сашей Знаменским*. Новый товарищ тоже рос сиротой. Только воспитывали его не добрые люди, а уголовники - так уж судьба повернулась к Знаменскому, что попал он в шайку воров. Однажды Знаменский понял - не по пути ему с прежними дружками, однако, знал, они не дадут ему жить спокойно, потому зашагал в военкомат и попросился в армию. Война с финнами была в самом разгаре, и Знаменского без лишних проволочек переодели в солдатскую форму.
        В полковой школе Иван встретился и с другим хорошим человеком, и эта встреча перевернула всю жизнь Ивана,, потому что человек этот - политрук - сказал однажды:
        - Предлагаю вам, Жидков, поступить в военное училище, у вас, я считаю, есть все возможности стать командиром.
        Обычная фраза, лестная для любого солдата, но не для Ивана Жидкова. Он, конечно, хотел остаться в армии после срочной службы, а поступить в военное училище - это вообще голубая мечта. Однако понимал, что ему, сыну раскулаченного, такого не достичь. И честно сказал:
        - Меня не примут. У меня отец лишен прав, я не комсомолец.
        Политрук строго посмотрел Ивану в глаза:
        - Вы, товарищ Жидков, очевидно, плохо изучили материалы семнадцатого партсъезда. Товарищ Маленков там ясно сказал: сын за отца не отвечает.
        Не довелось Ивану и его товарищам-курсантам повоевать на Финской войне, хотя их к тому усиленно готовили - по двенадцать часов в сутки занимались они то в классах, то на стрелковом полигоне. Когда на экстренном построении объявили, что война победоносно завершена, над шеренгой вопреки уставу взметнулись сотни пилоток и фуражек, молодые глотки рявкнули дружное, многоголосое и раскатистое «ур-р-а-а-а!», потому что как бы ни был велик патриотизм, как бы ни хотелось расквитаться с врагом, но война - это война, на ней убивают. А курсантам, которые хоть и рвались в бой, все-таки хотелось жить.
        В тот же день Иван отправил Тосе очередное письмо. Тося не задержалась с ответом, прислала ласковое письмо, в котором писала, что очень скучает. Иван решил в отпуск поехать к Тосе. Но не знал он, что сгущаются тучи над ними. Не простые - грозовые, военные черные тучи, которые принесут многим его товарищам смерть, а ему - тяжкие испытания.
        В отпуск, как рассчитывал Иван, его не отпустили - ему и еще восьмидесяти курсантам Гомельского училища досрочно присвоили воинское звание лейтенант и выдали предписание явиться в Минск. Там 16 июня сорок первого года молодые командиры получили назначение. Ивану и нескольким его товарищам предстояло служить в 66-ом укрепрайоне Западного Военного особого округа, куда они отбыли в тот же день. И чем ближе они подъезжали к новой, еще слабо укрепленной линии границы, тем становилось тревожнее на душе от злобных взглядов, которые бросали на них некоторые люди.
        Часть, в которой Жидкову предстояло служить, еще не была сформирована, потому его, лейтенанта Журавлева и пятерых бойцов под командой неразговорчивого «старлея» отправили готовить летнего лагерь, где часть будет формироваться. Прибыв на место, поставили сразу же две палатки - для командиров и красноармейцев. А потом взялись за благоустройство всего лагеря. К вечеру ломило спину и плечи, зато большая часть работы была сделана - установлены ровными рядами палатки, все они были окопаны, чтобы не оказались затопленными во время дождя, расчищено место для будущего плаца и спортивной площадки. Затем старший лейтенант взял Ивана в село договориться насчет питания, тогда-то он и приметил почту, рассчитывая в тот же день отправить Тосе письмо. Иван заснул, счастливо улыбаясь - письмо, наверное, уже тронулось в путь.
        Проснулся Жидков от страшного грохота, не сразу сообразив, где он, потому что перед самым рассветом окунулся в сон, в котором сидел вместе с Тосей на берегу Эльтон-озера. В голове все еще метались аккорды музыки, звучавшей, казалось, откуда-то с небес, еще до сих пор слышалась торжественная дробь барабанов.
        Журавлев тоже проснулся, с тревогой глянул на него и осторожно тронул плечо спящего старшего лейтенанта Комлева:
        - Товарищ командир, что это за взрывы?
        - Учения, наверное. Они здесь часто бывают - то у нас, то у немцев, - ответил тот и повернулся на другой бок.
        Журавлев встал, вышел из палатки. Иван услышал, как он чиркал спичкой о коробок, прикуривая. Хрустнул сучок под ногой, видимо, пошел к палатке красноармейцев, откуда слышался приглушенный говор.
        - Почему не отдыхаете, товарищи красноармейцы? - строго спросил Журавлев через несколько секунд. Ему что-то ответили, но Иван, засыпая, не разобрал слов.
        - Подъем! - вдруг звонко крикнули над головой Ивана, и он вскочил.
        Рядом торопливо одевался Журавлев. В палатке рядом со старшим лейтенантом, который уже был одет, стоял незнакомый военный. Приглядевшись, Иван узнал в нем капитана, командира саперной роты, которая располагалась рядом с их лагерем.
        - Ваня, - крикнул Журавлев. - Война!
        Война?!! Это было как в дурном сне, хоть щипай себя, чтобы убедиться - сон это или не сон. Жидков не поверил:
        - Может, провокация?
        Капитан жестко усмехнулся:
        - Не будьте наивным, лейтенант! Я здесь давно, и вижу, что не провокация это, а война. До штаба вашей части далеко, так что присоединяйтесь к нашему батальону! - и выскочил из палатки.
        В саперном батальоне им выдали учебные винтовки, потому что у Журавлева с Жидковым не было еще личного оружия, которое они должны были получить с прибытием всего полка на место формирования. К винтовке выдали по пятнадцать патронов. И батальон спешно пошел к границе, до которой было не более трех километров, и где явно шел бой. И так было странно видеть идущих им навстречу раненых бойцов.
        Лесок кончился быстро. Батальон вышел к ржаному полю, и тут прямо по колонне стеганули пулеметные очереди. Упали, застонав, передние, а кто-то молча рухнул на землю, и ржаные колосья сомкнулись с шорохом над ними: вражеская пуля насмерть сразила их.
        - Перебежками! - услышал Иван и тут же упал, прополз несколько метров, вскочил вновь, пробежал и опять упал.
        До ночи шел бой. Никто не мог пересечь поле - ни неведомые враги, ни бойцы саперного батальона, и уже ни у кого не было сомнений, что началась война. Когда стемнело, к Ивану подполз старший лейтенант Комлев с десятком бойцов:
        - Жидков, неподалеку ДОТы есть. Комбат приказал занять эти ДОТы и готовиться к обороне, если немцы прорвут границу. Эти, - он кивнул на другой край поля, - скорее всего диверсанты, наверное, хотели с тыла к заставе подойти, да на нас напоролись. А граница пока держится. Слышишь, там идет бой? Ползком за мной!
        Иван понятия не имел где эти ДОТы, но Комлев быстро и уверенно шел по лесу впереди небольшого отряда, так что Иван с бойцами еле поспевали за ним. Неожиданно впереди посветлело: они вышли к просеке. И вдруг услышали незнакомую речь - по просеке на велосипедах катили немцы.
        - Как на прогулке, - выругался Комлев и скомандовал: - Огонь!
        Бойцы беспорядочно защелкали затворами винтовок, захлопали выстрелы. Двое велосипедистов упали, остальные, загомонив, ринулись в спасительную темень леса, даже не открыв огонь - так на них подействовало неожиданное нападение.
        Выждав немного, Комлев приказал двум бойцам обыскать убитых. Бойцы осторожно поползли по просеке. Вернулись быстро. У обоих в руках были автоматы и походные ранцы, новенькие, из телячьей кожи, шерстью наружу. Осматривать ранцы не стали: надо было спешить к огневым точкам. И лишь в ДОТе, куда привел их Комлев, они посмотрели, что внутри ранцев. Очень хотелось есть, но в ранцах, кроме смены белья и мыла ничего не было.
        - Ишь ты, - сказал один из бойцов, - кальсоны новые, шелковые.
        - Чему завидуешь? - спросил его другой. - Небось в шелках-то быстро отморозят все свои причиндалы. То ли дело - наши подштанники.
        Бойцы засмеялись, а кто-то задумчиво произнес:
        - Ты думаешь, до зимы эта заваруха не кончится?
        - Прекратить провокационные разговорчики! - прикрикнул Комлев. - Какая зима? Через сутки-другие вышибем их за границу, - однако не было уверенности в его голосе.
        - Жидков, бери под свою команду пока четверых. К утру прибудет подкрепление с продуктами, а боеприпасов тут на батальон хватит. Старун! Вы тоже остаетесь здесь! - приказал он старшине-саперу.
        Иван загерметизировал за ушедшими вход и велел бойцам располагаться. Пока те устраивались на ночлег, осмотрел ДОТ. Он был просторный. У трех амбразур стояли станковые пулеметы, у четвертой - пушка-сорокопятка, но она была еще не подготовлена к стрельбе, зато пулеметы настороженно посматривали через амбразуры на поле перед ДОТом.
        Иван взялся за гашетки, повел стволом туда-сюда. «Хорошо, -подумал. - Сектора пристреляны. Жаль, что пушка не установлена, но ничего, к утру немцев выбьют за границу, может, нам и не придется действовать».
        - Товарищ командир!
        Иван оглянулся. Перед ним стоял Старун - подтянутый, чисто выбритый. Иван, глядя на старшину, невольно провел ладонью по щеке. Свои вещи он бросил в машину, которая увозила семьи командиров-саперов из села в тыл, там и осталась бритва.
        - Разрешите обратиться? - у старшины были внимательные, очень яркие голубые глаза. - Погрызите сухарик, товарищ командир, - и подал Ивану сухарь. - Из своих энзе. Если хотите побриться, то у меня и бритва есть.
        - Спасибо, - Иван взял сухарь. - И побриться бы не мешало. Вы, товарищ старшина, займитесь с бойцами набивкой лент. Один - в караул. Через час смена.
        - Слушаюсь! - голубоглазый старшина козырнул и отошел, а Иван со стыдом вспомнил, что не познакомился с бойцами, но так хотелось поскорее сгрызть сухарь: от голода у него даже заболел живот. Иван сделал вид, что смотрит в амбразуру, а сам принялся жевать сухарь, глядя в ночное небо над лесом, где разгорались яркие звезды. Странно, вроде, небо одно и то же над страной, а - разное. Здесь оно светло-синее, рассвет наступает неспешно, да и не видно его за лесом. А там, в степях, небо - необъятное, чернильное от быстро падающей на землю ночи. Ляжет, бывало, Иван на спину и смотрит на небо, слушает, как еле слышно шелестит ковыль возле уха, гладит щеки шелковистыми метелками. И помыслить он тогда не мог, что детство его разом кончится в один из весенних дней.
        - … Мама, мама! - плакали двое младших - Леша и Саша. - Куда папаню забирают?
        Мать молча уткнулась в плечо отца, ухватила его за шею - плакать уже не было сил. Отцовские натруженные руки висели вдоль тела как плети. Он растерянно осматривал хату, детей. Таким беспомощным Ваня никогда его не видел.
        - Ну, будет! - сурово сказал милиционер, приехавший из района. - Не на вовсе расстаетесь, всего-то на десять лет, - и засмеялся простуженным басом, подтолкнул отца к повозке, стоявшей у ворот подворья Карповых. - Будет! Долгие проводы - лишние слезы! Поехали!
        Отец, высвободив голову из рук матери, своей тяжелой, мозолистой рукой погладил по головенкам младших, притронулся к плечу Вани, что-то хотел сказать Мише, но, махнув рукой, понурившись, побрел со двора. Следом шел милиционер.
        Отец неловко уселся в повозку, где уже сидели Дерябин и еще двое хуторских, и повозка тронулась. Лошади затрусили по пыльной дороге, а Ваня сорвался с места, выскочил за ворота, не слыша крика матери, помчался вслед за повозкой.
        - Папаня, папаня! - кричал мальчишка, но отец не обернулся, а лошади, подстегнутые кнутом, побежали резвее. Ваня вбежал на Улаган, небольшую горку за хутором, и долго стоял на его вершине, глядя на дорогу, пока повозку не поглотил горизонт.
        Ваня никак не мог понять, почему отца записали в кулаки и выслали. Ну какие они, Карповы, кулаки? Подворье хилое. Хата, как огромный гриб, торчала из земли. В хлеву, правда, стояла корова. Был еще у них конь да верблюд Бухар, у иных вообще никакой живности не было, да ведь отец тяжким трудом зарабатывал деньги, чтобы купить и коня, и корову, и Бухара. Их всех свели со двора накануне. Как печально мычала Зорька, когда ее повел за собой на веревке другой человек, не отец. Конь тоже взбунтовался, не хотел, чтобы его взнуздывали чужие руки. Только Бухар смотрел на всех надменно и презрительно, как настоящий хан. Сепаратор, самое ценное в их хозяйстве, который отец берег и работал на нем только сам, тоже забрали. Милиционер посмеялся, мол, зачем сепаратор, если коровы нет?
        А дядя Степан Дерябин? Разве он кулак? Да у него и верблюда нет. Лошадь да корова. А как мужику без лошади? Она и трудяга, и боевой конь на бедном подворье.
        Ваня видел настоящих кулаков в соседнем хуторе, куда он ездил вместе с отцом в начале весны к деду Синицину. Вот у того хозяйство так хозяйство! Сараи и амбары покрепче хаты Карповых, а про жилой дом и говорить нечего. По мнению Вани он был настоящим дворцом с ясными окнами. И за всем присматривали два парня и девушка, которых дед Синицын называл племяшами.
        - Вот, Иваныч, семья сестринская плохо живет, племяшей я до себя приблизил, пусть у меня живут, помогут кой-где по-родственному, а нам, старикам, и хорошо, - Синицын все разъяснял отцу Вани, а тот лишь хмурился, пытаясь вставить словечко в текучую речь деда. Он-то знал, да и Ване было известно, что никакие это не племянники, оба парня смирновские, из бедных семей, небось, отрабатывают родительский долг. - Вот так, Иваныч, и живу, людям помаленьку помогаю, а то старые мы со старухой стали, а сыны где-то головы сложили за отечество…
        И это тоже было неправдой. Сыновья Синицина, дюжие ребята Федька и Митька вертались с войны, да как красные лупанули белое воинство, оба скрылись куда-то.
        - Агап Никоныч! - ставил, наконец, слово в речь деда Василий Иванович. - Мы от нужды к тебе. Сеять нечем. Может, одолжишь пашенички, а?
        - Да одолжить-то можно, да ведь и самим сеять надо… - запел опять дед. - Уж так трудно стало, так трудно. На коней падеж, коровы совсем молока не дают, в амбарах пусто, хоть раскатывай амбары по бревнышку да от нужды великой продавай их на прожитие. Да уж тебя, Иваныч, как друга, я уважу, дам мешочек семян. Но учти, семенца для себя готовил, первосортные семенца, ты это учти. От себя отрываю, Иваныч, так что в мешке четыре пуда, а вернешь мне восемь. Согласен ли, золотце?
        Отец ошарашенно смотрел на Синицина: брать за долг вдвое больше - совсем не по-божески, это дед загнул, видя, что «другу»-Иванычу деваться некуда. Сговорились, что отец возьмет в долг шесть пудов, а отдаст одиннадцать с половиной - на меньшее дед Синицин не соглашался.
        И вот сейчас, вспоминая тот весенний день, Ваня никак не мог взять в толк, почему отца назвали кулаком, а Синицина - нет.
        Ночью парнишка не мог уснуть, ворочался с боку на бок рядом с младшими братьями, прислушивался к разговору взрослых.
        На столе стоял самодельный светильничек, освещавший только крышку стола, на которой старший брат Миша укрепил маленькие тисочки и что-то обтачивал напильником. Миша в свои семнадцать лет слыл в хуторе главным умельцем наравне с кузнецом Фроловым. У Миши руки золотые, как говорили взрослые. Все охотники в хуторе имеют ножи его закалки с красивыми костяными ручками. Даже сепаратор отец позволял Мише ремонтировать, и, по природе своей очень упрямый, всегда прислушивался к советам старшего сына.
        Напротив Миши сидела мать, обхватив голову руками, может быть, впервые за всю жизнь сидела так без дела. Рядом с ней, понурясь - сестра Надя, у окна - ее муж Петр Жидков.
        - Да как же так случилось, мама? - спросила Надя: они с Петром ездили в Эльтон и узнали о ссылке отца лишь вернувшись обратно. - Почему вас раскулачили? - она всхлипнула. - Без коровы с этакой семьищей, да без коня как жить будете? - они с Петром жили отдельно.
        - Да не плачь ты! - подал голос Петр. - А то не знаешь, почему!
        - Почему-почему, - передразнил сестру Миша. - Ольгу Чурзину из сельсовета знаешь? Отец прошлой зимой, помнишь, протокол подписал, когда Никитку-спекулянта прищучили? Ну вот, - Миша глубоко вздохнул от такой долгой речи - он был из молчунов, - Никитку-то сначала взяли в район, а потом отпустили. А Ольга - его племянница.
        - Да ведь отец ничего Никитке не сделал: велели ему бумагу подписать, вот он и подписал, - промокнула Надя слезы уголком платка.
        - То и сделал, что подписал. Никитку выпустили да скот, который он хотел продать, забрали, барыша его лишили. Вот Ольга и отомстила.
        - Да знают ведь люди, что Никитка спекулянт, почему никто не вступился за отца?
        - Да перестань ты носом хлюпать! - вновь сказа Петр. - А то не понимаешь, что деньги все могут сделать. В Эльтоне, небось умные люди живут, разберутся насчет отца. Но вообще, - Петр вздохнул, - сказывали в хуторе, что представитель из района с Ольгой гуляет, не зря же у нее всегда останавливается, как в хутор приезжает, потому, думаю, надо ко всему готовым быть.
        - Не пропадем мы, мама, - сказал Миша. - Фролова угнали тоже, так что я один теперь в кузне, все заказы мои, проживем, не печалься, а там, глядишь, и отец вернется. Ванюха тоже по хозяйству будет помогать, а насчет отца, думаю, разберутся.
        Но в Эльтоне разобраться не успели: Василий Иванович Карпов умер, едва подвода достигла района - не выдержало его сердце позора. Говорят, от сумы да тюрьмы никак не уйдешь. От сумы семья кое-как уходила, а вот от тюрьмы уйти Василию Ивановичу не удалось. Пусть и не настоящая тюрьма - ссылка, а все равно не сам себе хозяин, подневольный человек.
        Из Эльтона в Смирновку полетел приказ: вместо умершего Карпова сослать его старшего сына. Время было суровое, в районе верили сведениям с мест - сколько их, врагов, неожиданно обнаруживалось, попробуй разберись, где правда, а где ложь, кто настоящий враг, а кого оклеветали. Тело Василия Ивановича не вернули семье, а Михаила отправили в ссылку.
        Остался Ваня в семье старшим мужчиной. Мать заболела и долго не вставала с постели. А Ольга Чурзина, посмеиваясь, глядя на всех огромными зазывными глазищами, ходила по хутору королевой. Мужики, усмехаясь, цикали ей вслед - хороша бабенка! Женщины молчали затаенно, придерживали при ней языки, а за глаза костерили почем зря. А Ваня ненавидел Чурзину недетской ненавистью.
        А тут еще новое испытание подоспело: зятя Петра мобилизовали в Красную армию. И если бы не родичи Петра, то не сумел бы Ваня вспахать и засеять свой надел. А в колхоз их, как кулацкую семью, не приняли.
        Земля отозвалась добром на хлопоты - всходы встали ровные и крепкие, видно, вдосталь Ванины слезы да пот напоили землю. Радовался мальчишка: и долги, по всему видать, раздадут, и хлебозаготовки выполнят, и самим еще останется. Но опять обрушилась на семью нежданная беда - прошел град полосой, и надо было ему упасть именно на полосу Карповых! Стоял Ваня на коленях у края полосы, руками поднимал обессиленные побитые градом стебельки, а они не выпрямлялись, роняли на мальчишескую ладонь зеленые колоски. Слезы капали у маленького хозяина из глаз: «Что же это такое? И люди, и даже природа против нас!»
        Осень не принесла желанного урожая. Кое-как сжали хлеб, обмолотили, вышло всего шестьдесят пудов - едва хватало план по хлебосдаче выполнить, немного отсыпать на семена, а жить придется впроголодь.
        Охнуло, загудело гневно, закричало собрание единоличников в сельсовете, когда представитель из района прочел разнарядку для сдачи зерна. Услышав цифру «двести», мать Вани, простонав, поднялась со скамьи:
        - Люди добрые, за что вы со свету семью нашу сживаете? Ведь знаете, что мальчонка мой как взрослый мужик работал на поле, а собрали мы всего шестьдесят пудов. Помилуйте, люди добрые!
        - А может, припрятано где? - съязвила Чурзина. - Кулаки, а в бедных рядитесь.
        - Кулаки? - удивился щеголевато одетый представитель из Эльтона. - А почему не высланы? Разве не понимаете, что весь кулацкий род вывести под корень требуется, чтобы не мешали они трудовому крестьянству светлое будущее строить!
        - Да какие они кулаки? - сказал кто-то с задних рядов.
        - Это что там за подкулачник голос подает? - вскинулась Чурзина. - Ай забыли Дерябина да кузнеца Фролова? Они тоже за кулака Карпова стояли, а где они сейчас? А? - она даже привстала, выглядывая того, кто посмел вступиться за Карповых. Но люди молчали.
        И опять потянулись подводы из хутора, увозившие из родных мест раскулаченные семьи, и среди них были Карповы, лишь Надю не посмела Чурзина тронуть - она жена красноармейца.
        Долгие дни и ночи плелся эшелон со ссыльными.
        Ваня на листке бумаги записывал станции, через которые тащился поезд. Голодно и холодно Карповым: продуктов и теплых вещей разрешили взять с собой немного. Впрочем, никому в их эшелоне не было легче.
        Миновали Саратов, Уфу. Все дальше Волга, все ближе Урал, а за ним - неведомая, далекая, холодная каторжная Сибирь. Неужели везут туда? В Казахстане, где сейчас Миша, говорят, теплее.
        На станциях на спецпереселенцев смотрели враждебно и недоверчиво. Ваня понимал, что иначе и быть не может, ведь они для тех людей - враги, раскулаченные. Может и так, наверное, в их эшелоне и в самом деле были настоящие кулаки-мироеды, а они, Карповы, разве враги советской власти? На одной из станций Ване удалось бросить письмо товарищу Сталину в Москву. На каждой остановке ожидал, что снимут их с эшелона, дескать, ошибка вышла, не виноваты вы, но чем дальше плелся поезд, тем надежда становилась меньше - видно, затерялось письмо где-то в круговерти двадцать девятого года. Одно стало ясно - везут их в Казахстан, там, в поселке Компанейский, живет Миша, может быть, разрешат им жить вместе. Но к Мише Ваня с братьями попал лишь после смерти матери.
        - Миша, я посоветоваться с тобой хочу.
        - Ну? - сонно отозвался брат. - Чего тебе?
        - Миша, может, нам с Лешей уехать к Наде, все ж тебе легче будет с Сашей? А я бы там в колхозе работал.
        Миша сразу же проснулся.
        - Да ты что это, Ванька, придумал? Через всю страну ехать с малым парнишкой?
        - Да ведь мне уже четырнадцать, Лешке - десять лет. Доедем!
        - Вам плохо у меня? - Миша привстал на месте, всмотрелся в темноту, где лежал на лавке Ваня.
        Тот вздохнул. Конечно, не плохо. Брат очень заботится о них, работает, рыбной ловлей занимается, ходит в степь силки на зайцев ставить. Да только видит Ваня, что на висках у брата седина появилась - нелегко ему! И это в двадцать лет! Ему бы погулять, жениться, а тут на голову свалилась семья их трех парнишек-сорванцов. Самый младший, Сашка, пешком под стол ходит - какой с него спрос. А Ваня по хозяйству помогает, Лешка тоже без дела не сидит, однако на четверых заработок все равно только один - Мишин. Конечно, сейчас идет уже тридцать второй год, и то, что случилось с их семьей, названо «перегиб в сельскохозяйственной политике» - Ваня сам об этом читал в газете, да ведь им, Карповым, не легче стало: отец умер, мать умерла, братья даже не знают, где они похоронены.
        - Ты чего молчишь? - вновь спросил Миша. - Плохо что ли у меня?
        - Да что ты, Миша! - вскинулся Ваня. - Очень хорошо, главное - мы все вместе, да ведь трудно тебе с нами, Миша. Мне на земле сподручнее, а тут все равно на стройку к тебе не берут - мал, дескать. А там у нас дом есть. Да ты не беспокойся! Мы с Лешкой доедем! - успокоил Ваня брата.
        - Да как доедешь? Знаешь дорогу?
        Ваня усмехнулся в темноте:
        - Знаю-ю! У меня все записано, - он достал из кармана бережно сложенный, потертый на сгибах, листок бумаги. - Вот здесь все записано, как мы ехали.
        Миша подсел к брату на лавку, в свете луны начал разбирать детские каракули.
        - Ну ты, брат, молодец! - похвалил Миша Ваню. И тот радостно зарделся: похвала старшего брата для него много значила. - А дальше как мыслишь? Записка - не все. Нет, понимаешь, денег на дорогу для вас.
        - Подумаешь, - беспечно ответил Ваня, - мы и без денег доедем.
        - А ежели ссадят?
        - Подумаешь! На другой поезд сядем. Доедем!
        Миша ничего не ответил брату, а сам так и не уснул до утра, размышлял. За завтраком сказал:
        - Ладно, Ваня, поезжайте. Может, и вправду там вам будет лучше. А потом и я, как срок кончится, приеду к вам.
        Сборы у братьев были недолгие. Оделись в теплое, что было у них. В сумку сложили харчи. Миша дал немного денег - сгодятся в пути. Крепко обнялись перед расставанием. Миша стиснул обоих братьев за плечи, прижал к груди, у Вани слезы навернулись на глаза от какого-то нехорошего предчувствия, однако постарался отогнать это предчувствие - он твердо решил уехать.
        Братья сели в первый попавший поезд, который следовал до Москвы - доехать бы до Урала сначала, а там видно будет. Проскочили в вагон, юркнули под лавки, но на беду мальчишек над ними устроилась дебелая торговка, натолкала под лавку несметное количество узлов. И все время эти узлы ощупывала, да ногой ширяла под лавку - на месте ли ее мешки. В одну из таких проверок ногой не в мешок попала, а сонному Леше в плечо. Мальчишка охнул спросонок, а торговка подскочила на месте от неожиданности, вцепилась в мешок и, глянув под лавку, железной рукой выволокла его на свет. Не отпуская одной рукой Лешу, она другой ощупывала свои мешки и при этом вопила на весь вагон:
        - Ой-оченьки! Шпана в вагоне!
        Зашевелились, просыпаясь, люди. На шум прибежал проводник, накинулся на перепуганного парнишку, который от испуга орал благим матом. Ваня тоже выбрался из-под лавки. Торговка как увидела, что из-под ее ног лезет еще один «заяц», схватилась сначала за мешки, проворно их ощупала, заглянула под лавку - нет ли там еще кого, а потом схватилась за сердце и заголосила пуще прежнего:
        - Ой-ой-ой! Шпана вы этакая! Перепужали до смерти! Говорите, что взяли? - и дернула Ваню за рукав.
        Паренек покосился со злостью на тетку, сам же ухватился за плечи брата, удерживая его на месте, потому что проводник тянул Лешу к себе.
        - И не шпана мы! - звонко закричал Ваня. - В Москву мы едем, к тете! - соврал немного. - А сами в Караганде жили, да родители умерли, вот и едем к тете!
        - Билет ваш где? - кричал тоже проводник.
        - Откуда билет, если денег нет? - ответил Ваня, пожимая плечами - вот, дескать, непонятливый, иначе не валялись бы под лавкой.
        - А билета нет - вылазьте!
        - Эй, дядя, оставь мальцов в покое, пусть едут, жалко тебе что ли? - заступился за ребят какой-то парень, свесив голову с багажной полки. - Вагон-то все равно без мест, общий, притулятся где-нибудь в уголке, и пусть себе едут.
        - Купи билет на них, пусть тогда едут, - набычился проводник. - А без билета не положено!
        Парень не стал с ним спорить, спрятался на своей полке.
        Высадили братьев на каком-то темном полустанке, наказали ехать обратно в Караганду и не шастать по поездам. А как ехать-то? Денег на билет все равно нет.
        «Что теперь делать?» - призадумался Ваня, стоя в зале ожидания, больше похожем на сарай, где всего-то и пассажиров - он с братом да какая-то женщина с ребенком, сидевшая у стены на единственной в зале скамье. Ребенок спал у нее на коленях, а женщина боролось со сном - роняла на грудь голову и тут же вскидывала ее. Увидев неизвестных мальчишек, невесть как оказавшихся на этом глухом полустанке, спросила:
        - Откуда вы тут, парнишечки? - ей, видимо, надоело сидеть в одиночестве, вот и завязала разговор.
        - Из Караганды мы, - тихо ответил расстроенный Ваня и опять соврал: - К тетке в Москву едем, да без билетов, вот нас и высадили.
        - Ваня, Вань, - канючил Алешка, - я спать хочу и есть.
        - Куда я тебя спать положу? - огляделся вокруг Ваня.
        - А ты, милок, садись рядом, я подвинусь, пусть он тебе голову на колени положит, - предложила женщина, отодвигаясь на край скамьи.
        Ваня поспешно сел. Рядом умостился Леша, и как сунулся в братовы колени головой, так и засопел. Ваня откинулся к стене, сон на секунду смежил веки, и он тут же тряхнул головой, боясь заснуть - как бы не пропустить прибытие следующего поезда в центр страны.
        - А что же вы, ребятки, без родителей? - тихо спросила женщина, увидев, что Ваня не спит. Ее добрые участливые глаза, казалось, заглянули в самую душу мальчишки, и он тоскливо ответил:
        - Нет у нас родителей.
        - Ой, батюшки! Так вы - сиротиночки несчастные? - женщина жалостливо покачала головой.
        Ваня вдруг почувствовал к незнакомке необычайное доверие, пожалевшей их просто так, от доброго сердца, и стал ей рассказывать все, что произошло с семьей за прошедшие четыре года и про то, как решили ехать с братом на родину, но теперь он не знает, что делать.
        Женщина смотрела на Ваню сочувственно:
        - Звать-то тебя как, милок?
        - Меня Иваном, а его Алексеем.
        Женщина помолчала немного и сказала:
        - Ванюша, а если бы я Лешу взяла с собой обратно в Караганду, ты смог бы один до сестры добраться?
        Ваня удивленно смотрел на незнакомку и молчал, а в голове скакали мысли: «Бросить Лешу на кого-то? Да это невозможно! А ведь если бы один я поехал, то, может быть, и не ссадили бы нас. Да нет, он же брат мне, не могу я на него сердиться и бросить не могу!»
        - Да ты не сомневайся, милок, - правильно поняла его молчание женщина. - У меня муж в Караганде на заработках. Приглянулось ему здесь, вот и вызвал нас к себе, а тут пересадка у нас, ожидаем поезд на Караганду с сыночком. На-кась, глянь мои бумаги, грамотный, небось?
        - Учился, - кивнул Ваня.
        Женщина достала из внутреннего кармана пальто аккуратный сверток из носового платка и подала Ване. Паренек развязал платок и увидел там новенький паспорт.
        - В сельсовете нам паспорт выправили, ох, и намучилась я с этим делом - никак не хотели паспорт выдавать, а вот справка, что я в колхозе работала, а это мужнина справка, без нее бы и паспорт не дали, это тебе не город…
        Ваня взял документы, внимательно перелистал паспорт, прочел все записи: «Никулина Варвара Петровна, жительница села Петровское Кировской области. Справка дана Никулину Андрею Касьяновичу в том, что он работает…» Женщина вызывала доверие своим непоказным простодушием, стремлением помочь, но ведь чужая все-таки.
        - Да ведь брат он мне родной, тетя Варя, как же я его брошу? - жалобно сказал Ваня.
        - Да не бросишь ты, вот лешачонок недоверчивый! Довезу его до брата, не сомневайся, Ваня. Завтра утром поезд, паровозники баяли, до Челябинска пойдет, тебе с ним сподручнее будет до Урала добраться, а там и в свою сторонушку. А вечером и мы в Караганду. Решайся, Ваня, не сомневайся, все будет хорошо, милок.
        Ваня молчал. Соблазн велик, но не мог он решиться оставить брата на станции неведомо с кем, хотя, кажется, женщина эта хорошая, добрая.
        - Устал, Ванюша? - участливо спросила Никулина. - А ты поспи немного, приляг мне на плечо, поспи, милок.
        Ваня доверчиво склонил голову на плечо Варвары Никулиной и как в темную пропасть ухнул. Едва заснул, а его уже за рукав затрясли.
        - Ваня, Вань, скоро рассветет, поезд подойдет. Думай, как поступить.
        Ваня очнулся, разом вспомнил все, встрепенулся и опять мысли заметались в голове - боязно, ой, как боязно поручить заботу о младшем брате незнакомой женщине! Наконец он произнес:
        - Ладно, тетя Варя, везите Лешку к Мише.
        Он достал из котомки лист бумаги, разорвал его надвое и на одном листке написал карандашом имя и фамилию Леши, адреса Миши и Нади, а на другом - фамилию женщины.
        - Тетя Варя, - попросил. - А вы можете мне еще разок дать ваш паспорт?
        - Могу, на-кась, бери.
        Ваня старательно списал все с паспорта и справок, ежеминутно слюнявя карандаш, от чего язык его стал синий, а Никулина весело наблюдала за Ваней.
        - Ой, какой ты недоверчивый парнишка, а и разумный, словно лешачонок. Все, гляди-кась, списал с документа-то.
        Ваня спрятал одну бумагу в карман, а другую - в карман Лешиной курточки.
        - Вот, тетя Варя, - Ваня похлопал рукой по котомке, - тут еды немного. Еще нам в дорогу Миша пять рублей дал, возьмите их, вам нужнее с ребятами, а я обойдусь.
        - А как же ты, Ваня?
        - Доберусь и так, а вам еда нужнее и деньги тоже. Все равно мне этих денег на билет не хватит.
        Вдали загудел паровоз. Ваня растолкал брата. Лешка смешно таращил сонные глаза, не понимая, где он находится.
        - Леша, сказал Ваня, - это тетя Варя, ты с ней поедешь обратно к Мише. А я - в Смирновку. Понял?
        Братишка заплакал, а Никулина притянула к себе плачущего Лешку, погладила, словно мать, по голове. Брат затих под этой ласковой рукой. А та шептала ему на ухо:
        - Не плачь, сынок, довезу я тебя к братику, а Ваня пусть далее один едет, - и кивнула Ване. - Беги, Ванюша, может, проскочишь в вагон.
        Ваня крепко обнял брата:
        - В кармане у тебя записка про тебя и деньги, что Миша дал. Еду тоже тебе оставляю. Я найду вас, не бойся. А ты не балуй, слушайся тетю Варю, понял? Где Миша живет, помнишь?
        - Ком-мм-паннейский по-ссе-лок… - заикаясь, ответил Леша.
        - Ну вот, молодец. Вам, тетя Варя, я очень верю, - и Ваня, наклонившись, неловко ткнулся носом в ее щеку и выскочил вслед за сонным железнодорожником в утренний холод.
        К полустанку подъезжал, грохоча колесами и дымя трубой, паровоз, который звался «Максим Горький». За ним тянулся обычный состав из теплушек, набитый людьми. Ваня бросился вдоль состава, остановился на миг у вагона, где сидели красноармейцы, попросил:
        - Дяденьки, возьмите меня с собой! Мне в Сталинград надо! Вы не туда?
        - Нет, - ответил за всех степенный пожилой красноармеец, сидевший с краю, свесив ноги. - Мы не туда, но до Уфы довезем. Хочешь?
        Ваня радостно закивал.
        - Ну тогда сигай сюда, парень.
        Ваня ухватился за протянутые руки, вскочил в теплушку, оглянулся на перрон, где стояли только женщина с малышом на руках и крепко схвативший ее за руку мальчик в рваном пальтишке. Ваня спрятался за спины красноармейцев, чтобы выдержать и не соскочить обратно к брату. Тяжесть была на сердце Вани: бросил брата на чужие руки, вроде как предал. Поезд, не постояв на станции и пяти минут, тронулся. Вагон, в котором был Ваня, медленно поплыл мимо замурзанного кривобокого вокзальчика.
        - До свидания, Леша!!! - крикнул Ваня, на миг высунув голову в открытые двери теплушки. - Я найду тебя!…
        - Товарищ командир! - Иван вздрогнул от легкого прикосновения к плечу. - Бойцы устроились, дозор выставлен. Начата набивка лент. Надо, наверное, больше лент набить, пока спокойно. Как вы думаете? - деликатно спросил старшина.
        Иван тряхнул головой, отгоняя воспоминания, глянул в последний раз на яркую звездочку, висевшую над лесом, повернулся к Старуну:
        - Да-да, товарищ старшина, я согласен с вами.
        Всю ночь небольшой гарнизон не смыкал глаз. Один человек дежурил у амбразуры, другой стоял на наружном посту, третий спал, а двое набивали без передышки пулеметные ленты. Через час менялись, и таким образом к утру все смогли немного вздремнуть. Вместе с бойцами работал и Жидков. Солдаты были старослужащими, осенью всем предстояла демобилизация. Правда, старшина Старун решил остаться сверхсрочно в армии, даже вызвал семью в часть. Но жена с дочкой не приехали в срок.
        - И хорошо, что не приихалы, вин кака заваруха, - подытожил свой рассказ Старун. - Конечно, мы немцев раздолбаем, да скоро ли? Вот вопрос!
        - Без паники, товарищ Старун! - постарался как можно строже сказать Иван. - Разобьем!
        - Не кажи гоп, - буркнул Старун.
        Жидков не одернул его, потому что и его самого одолевали сомнения
        А Старун продолжал:
        - С границы раненые бойцы шли, сказывали, что у них - танки да автоматы, а мы - с ними, родимыми, образца девятьсот пятого года, - и он кивнул на пирамиду трехлинейных винтовок. - Тут хоть какой храбрый да умелый будь, а с винтовкой против танка не устоять.
        И опять Иван промолчал, подумав, как там держится соседний полк?
        А полк, расквартированный в Граево, стоял крепко. Об этом сообщили десять бойцов, пришедшие утром. Они принесли запас продуктов, и пока усталые бойцы ели, рассказали, что полк не только устоял, но и шуганул немцев за границу.
        - Вот, видите, Старун, за границу их отогнали! - обрадовался Иван.
        Старун промолчал, старательно вычищая куском хлеба консервную банку. Не хотел он спорить с желторотым лейтенантом, только что вылупившимся из училища. А Старун пять лет в пограничном районе служил, обстановку на границе знал не хуже пограничников. В том, что Красная Армия разобьет немцев, он не сомневался, но ох, как долго, видно, придется ждать этого часа, и Старун покосился вновь на винтовочные пирамиды, пожалев, что старлей Комлев унес с собой автоматы, снятые с убитых немецких велосипедистов, выполняя приказ сдавать трофейное оружие.
        А потом начался ад.
        Время проходило как во сне. Дни были заполнены треском пулеметов, заунывным воем пикирующих бомбардировщиков. Но ДОТ был тщательно замаскирован или просто повезло - ни одна бомба не упала на их убежище. Однако грохот был страшный, и бойцы, как велел Жидков, стояли у амбразур, широко раскрыв рты, чтобы не оглохнуть. Старун, не стерпев, яростно зарычал:
        - Мать твою… Где же наши соколы хваленые?!!
        Не знал Старун, что в первые часы войны во время налетов на аэродромы было разбито более тысячи самолетов, и что многие соколы-летчики погибли, так и не взлетев. Да. Многого тогда они не знали. Известно было лишь одно - биться до последнего, защищая родную землю.
        К исходу шестого дня немцы притихли, не рвались в лобовую атаку под огонь пулеметов. Оставив у амбразур часовых, Иван приказал бойцам отдыхать. Все они были похудевшие, почерневшие, заросшие, губы плотно сжаты, в глазах горел яростный огонек. Старун среди них выглядел щеголем - как-то умудрялся побриться, почиститься. Глядя на него, Иван тоже старался быть подтянутым.
        Бойцы попадали спать вповалку. Иван встал у амбразуры, чутко вслушиваясь в ночь, вглядываясь в темноту, пытаясь понять, почему над лесом нависла тишина.
        - Тихо-то как… - прошептал за спиной Старун. - Молчат немцы. К чему бы это, а?
        Иван пожал плечами - он и сам не знал этого.
        - Может, разведать, что к чему, товарищ командир?
        - Хорошо, Старун, действуйте.
        Старшина тихонько позвал:
        - Ильин, Васюков, за мной!
        Послышался шорох - это бойцы поднимались с пола. Потом потянуло сквозняком - открыли двери бункера.
        Разведчики вскоре вернулись. С ними пришел незнакомый Ивану командир. В бледном свете, лившемся из амбразуры, он увидел, что прибывший в звании старшего политрука.
        - Лейтенант, - сказал он, - вот приказ об отступлении. Отправьте бойцов в тыл, а вы остаетесь в моем распоряжении.
        Жидков произнес:
        - Разрешите посмотреть ваши документы, товарищ старший политрук.
        Тот усмехнулся:
        - Ну что же, я бы тоже попросил, хотя старшина Старун меня знает в лицо, - он достал из полевой сумки приказ, а из кармана гимнастерки - удостоверение.
        Иван отошел к амбразуре, прочел приказ, изучил удостоверение и, возвращая документы, спросил:
        - Как там, на границе, товарищ старший политрук?
        - Неважно. Немцы прорвали оборону севернее нас. Граевский полк вынужден был отступить с большими потерями. Вас немцы просто обошли, однако с рассветом могут атаковать… Прикажите бойцам разгрузить машину, она в лесочке. Думаю, пятерых будет достаточно. А потом я объясню задачу.
        Иван отправил к машине Старуна и пятерых бойцов. Вскоре они вернулись. У каждого на плечах был ящик, Старун нес бухту бикфордова шнура. Бойцы старались все делать бесшумно.
        Жидков подозвал старшину, и политрук показал ему на карте, где группа должна встретиться с защитниками других ДОТов и подождать своих командиров. Не дожидаясь, пока бойцы углубятся в лес, он приступил к минированию ДОТа. Работал точно и споро, изредка отдавая краткие указания Ивану. Потом протянул бикфордов шнур до близких кустов, где можно было укрыться в воронке от бомбы, и поджег его. Через минуту в небо взметнулись, словно нехотя, куски бетона. Как эхо раздались взрывы справа и слева. От ДОТа, который Жидков защищал со своими бойцами шесть суток, осталась одна яма с глыбами бетона. У него сжалось сердце - ДОТ был им надежным убежищем все это время, он стал им домом.
        - Ну вот, дело сделали, - сказал старший политрук, вставая и отряхивая с груди и колен комочки земли. - Вот и сделали, - в его голосе слышалась грусть, видимо, жалко был ему губить своими руками то, что сделано руками других. Но это было необходимо - в тылу врага эта прекрасная огневая точка с боеприпасами была бесполезна. И старший политрук, не колеблясь, выполнил приказ. - Теперь идем на восток, догоним своих бойцов и двинем на Волковыск, в Белостоке, наверное, немцы.
        До места встречи добрались быстро, но там никого не оказалось.
        - Черт! - выругался политрук, растерянно озираясь. - Что такое, где все? Неужели мы не точно вышли?
        Он сверился с картой. Все оказалось правильно, с пути они не сбились, точно вышли к небольшому озерцу.
        - Да где же все? Старун ошибиться не мог!
        Но тихо было в лесу, развороченном воронками от снарядов и бомб.
        - Ну что же, двинемся одни на восток. Кстати, как тебя звать? - неожиданно спросил политрук, переходя на дружеское «ты».
        - Лейтенант Иван Жидков, товарищ старший политрук!
        - Да ладно тебе, не тянись - не на плацу, - отмахнулся попутчик. - А я - Костин Павел. Слушай, а у тебя ничего пожевать нет?
        Иван отрицательно покачал головой.
        - Ну и ладно, - засмеялся Костин, - натощак-то быстрее, глядишь, дойдем!
        И они направились к Волковыску, считая, что оттуда будет легче добраться до Барановичей или Минска, если не смогут найти свои части. К тому же они будут идти по белорусской земле, за линией старой границы.
        Через трое суток Костин с Жидковым добрались до Волковыска. И тут заныли тяжко над городом самолеты, посыпались бомбы. Люди заметались на узких улицах, забитых повозками, не зная, куда спрятаться, куда бежать. Ржание лошадей, крики женщин и плач детей - все слилось в единый стон. Иван бросился на землю при очередном свисте, подумав: «Эта, наверное, моя». Но бомба взорвалась далеко.
        - Павел, Паша! - закричал Иван, вскакивая на ноги. - Где ты?
        Но товарища нигде не было видно.
        После налета Жидков отправился на поиски комендатуры. Обезумевшие от страха беженцы ничего не могли толком объяснить, да и не знали, наверное. Поплутав по улочкам незнакомого города, Иван решил просто присоединиться к какой-либо части, ведь его родная часть значилась пока только на бумаге. Он зашагал вместе с беженцами, надеясь добраться вместе с ними до окраины Волковыска.
        На дороге было тесно. Иван обратился к одному деду-вознице с просьбой подвезти. Тот сверкнул глазами на Ивана и прошипел:
        - Шагай пешедралом, вояка! Драпаешь так, что и часть свою потерял? У-у! - Дед взмахнул кнутом, и неясно было, кого он намеревался огреть - Ивана или своего уставшего конька.
        Иван застыл на месте. Повозка скрылась давно из глаз, а он все стоял посреди улицы. Ему было горько и обидно от слов деда. Разве он виноват в том, что случилось? Шесть суток он удерживал с бойцами ДОТ, пока не пришел приказ об отступлении.
        Война. Почему так случилось, что их застали врасплох? Кто тут виноват? Вопросы, вопросы, а ответить на них некому.
        От Волковыска на Слоним по дороге сплошным потоком двигались войска, брели беженцы. Но немало люду двигалось на восток лесами. Это были те, кто уже побывал под бомбежками - немцы в первую очередь бомбили дороги. По лесу пробирались и Жидков с молодым красноармейцем, с которым он встретился на окраине Волковыска. Вдруг впереди что-то зашуршало. Василий, так звали красноармейца, насторожился, но, всмотревшись вперед, счастливо рассмеялся:
        - Свои это, Ваня.
        И впрямь - свои. Семь бойцов и лейтенант, смотревший на развернутую карту, отдыхали на небольшой полянке.
        - Товарищи! - крикнул взволнованно Иван. - Мы свои, мы с вами! - и остолбенел от почти враждебного взгляда лейтенанта, который резко сказал:
        - Присоединяться к нам нельзя. У нас и так большая группа, думаю, вам известно, что выходить из окружения лучше малыми группами.
        Бойцы недоуменно уставились на своего командира. Но промолчали. Василий вперед Ивана сообразил, что их вежливо послали «подальше», выругался:
        - Ну и хрен с вами! Сами выберемся!
        И опять они брели лесом. Вскоре Василий принял «стойку», вновь первым заметив что-то впереди, откуда к тому же тянуло чем-то вкусным. Оказалось, они опять наткнулись на окруженцев. Несколько бойцов расположились на отдых на небольшой полянке и варили на костре в котелках обед. Василий с Житковым, памятуя недавний неласковый прием, сглотнув голодную слюну, остановились на опушке. Один из солдат заметил их, махнул призывно рукой:
        - Давай к нам, братва! Корову вот завалили, чего ей, беспризорной бродить. А нам - жратва!
        Несоленое мясо и бульон - не самая изысканная пища, однако у солдат нашелся и хлеб, так что Василий с Иваном были несказанно рады: голод - не тетка родная. Поев, они отправились дальше вместе.
        Обочины дороги, по которой отступали войска, были забиты искалеченной техникой, и окруженцы очень удивились, когда обнаружилась целехонькая полуторка с установленным в кузове спаренным пулеметом. Одно плохо - в баках не было горючего. Зато пулемет в исправном состоянии, даже лента заправлена. Потому решили попробовать найти горючее в разбитых машинах, авось хоть найдется самая малость.
        И тут - «везззууу» заныли фашистские самолеты. Бомбардировщики невозмутимо летели своим курсом, но один из истребителей, явно резвясь, бросил самолет в пике. Мотор ревел нагло и самоуверенно, и вдруг навстречу ему хлестнули пулеметные очереди. Это Василий вскочил в кузов и вцепился в гашетку пулемета, который захлебывался, казалось, от злости, однако вражеский самолет, как заговоренный, летел прямо на них, оцепеневших от ужаса и неожиданности, но кто-то пришел в себя, сорвал с плеча винтовку и тоже начал палить по самолету. За ним и другие, опомнившись, начали стрелять. Внезапно пулемет самолета смолк, мотор победно взвыл, истребитель взмыл вверх, а Василий медленно, не выпуская гашеток, оседал вниз
        Самолеты улетели, а возле дороги вырос песчаный холмик с пилоткой на вершине воткнутой в землю обструганной ветки, где химическим карандашом Иван вывел имя и фамилию того, с кем шел на восток несколько суток.
        Возле штаба дивизии, к которой, наконец, прибилась группа Жидкова, сидели и стояли окруженцы. Уставшие, запыленные, злые солдаты, вышедшие из мест боевых действий, отличались от солдат дивизии, не бывавших еще в бою, еще и сосредоточенным суровым взглядом, в котором таилась боль - им довелось многое увидеть, познать, вытерпеть.
        Дивизия была готова вступить в бой. Ожидал этого и Жидков,, и все, кто вышел с ним из окружения. Однако бойцов быстро распределили по взводам, а Жидкова и еще нескольких молодых командиров-лейтенантов комдив откомандировал в тыл. Было обидно и одновременно радостно от слов, какими он провожал их в путь: «Вы, сынки, будете нужны нашей армии очень скоро, наступит ваше время по-настоящему воевать, однако вам надо подучиться, - значит, верят им, не считают за трусов, что так стремительно отступали. Но больше всего поразили слова: - Храни вас Бог, сынки».
        Они ехали по дороге на Барановичи, тоже забитой неисправной техникой до самого вечера. Было тягостно смотреть на искалеченные бомбежкой автомобили. У опушки леса, куда ныряла дорога, стоял сердитый генерал, возле него толпились подчиненные и все колонны почему-то заворачивали в лес. Водитель их машины ругнулся, ведь знал пункт, куда следовало ехать, однако не стал спорить - он человек маленький, а генерал - большой, с ним рядовому не поспорить. Машина, урча, съехала с дороги, но вглубь леса шофер заезжать не стал, остановился за придорожным кустарником, и как потом выяснилось, сделал очень правильно.
        Лес кишел войсками, и тут раздалось знакомое ненавистное «веззууу, веззу-у-у!» Оно, казалось, раздавалось со всех сторон. Самолеты с ревом и пулеметной стрельбой ринулись вниз, загрохотали взрывы. Люди заметались среди горящих машин, которые вспыхивали как факелы от прямого попадания, лес тоже горел.
        Водитель машины, в которой находились молодые командиры, вывел ее на дорогу, стремясь отъехать подальше от этого ада. Сколько погибло в том лесу людей, вероятно, никто никогда не узнал, как и то, кем был тот генерал: просто бездарь или переодетый диверсант. И то, и другое в те дни было вполне реальным делом. И все-таки в одну из бомбежек их машина пострадала, те, кто остался в живых, пошли далее пешком.
        На сей раз Иван Жидков шагал в колонне артиллеристов - прибился к ним, когда растерял своих попутчиков. Он решил не отставать от артиллеристов, добраться вместе с ними до места дислокации и попроситься в действующую часть, но вокруг был такой хаос, что уже никто точно не мог ответить, а есть ли они, эти действующие части, существует ли вообще линия фронта, или вся армия неумолимо катится на восток. От такой обстановки до паники был один шаг, но военные все-таки старались не терять голову, большинство групп отступало организованно, по дороге присоединяясь к более крупным подразделениям, потому с колонной артиллеристов шло немало пехотинцев.
        И хотя артиллеристы двигались на восток по ночам, все-таки напоролись на немцев.
        - Рус, сдайсь! - неслись крики из темноты, а над головами свистели пули.
        - Хрен вам! - крикнул комбат, молодой и очень уставший человек. - Чтоб мы вам сдались? Пошли вы…
        Однако бой принять без снарядов было невозможно. И потому комбат принял решение отступить. Отстреливаясь из стрелкового оружия, они попытались укрыться в лесу, и неожиданно уперлись в болото, через которое не перебраться с пушками. И тогда комбат приказал лошадей выпрячь, технику вывести из строя, и, отстреливаясь, уходить через болото.
        - Рус, сдавайсь! - вопили весело немцы, и в свете ракет было видно, как они подходят все ближе и ближе к брошенным пушкам, возле которых металось несколько перепуганных лошадей.
        - Эх, - выругался кто-то рядом с Иваном, - пушечки-матушки, стоило вас переть от границы, чтобы бросить здесь! А лошадок-то как жалко!
        Под ногами чавкало болото. И хотелось одного - поскорее выбраться на сухое твердое место. Но до рассвета они не сумели преодолеть болото, и с первыми лучами солнца над ними закружили самолеты, поливая солдат свинцовым смертельным дождем. Бойцы, спасаясь от огня, падали в воду и ныряли с головой, держась за кочки. Немало солдат полегло в том болоте, сгинуло без вести, потому что живым было не до сбора документов.
        К вечеру грязные, уставшие, голодные солдаты добрели до лесного хутора. Тридцать человек от всей колонны. Скинув грязную одежду, рассчитывая постирать ее позднее, уставшие люди бессильно валились на землю и тут же засыпали.
        Иван, проснувшись, долго смотрел на небо. Наступило уже утро, в лесу посвистывали птицы, и казалось невероятным, что где-то стреляют, гибнут люди. Вспомнив о войне, он резко перевернулся на живот, окинул настороженным взглядом поляну, спящих людей, и тут же протер глаза, не веря им - рядом лежала чистая, аккуратно сложенная, форма. Неподалеку пылал костер, над которым исходил ароматным паром большой чугун - там что-то варилось. Заметив, что бойцы проснулись, к ним подошел седобородый старик и сказал:
        - Поешьте, сынки.
        Солдаты конфузливо отворачивались от сердобольных взглядов, одевались и медленно, словно нехотя, приблизились к костру. Хотелось есть и в то же время стыдно было принимать помощь от этих пожилых людей.
        - Детки мои, детки, - всхлипнула опрятная старушка, смахивая со щек слезы. - Не гребуйте, поешьте, может и наши сыны где-то вот так же, и кормят их ваши матери…
        Комок встал в горле у Ивана, да, наверное, не у него одного. Он вспомнил сурового возницу из Волковыска, который обругал его трусом. Они ведь и впрямь бегут без оглядки, а их еще и накормить хотят. Ох, как стыдно!…
        После завтрака, посоветовавшись, решили разбиться на мелкие группы и пробираться на восток. Хуторяне сообщили, что по дороге за лесом уже пятые сутки непрерывно движутся немецкие части. По лесам не ходят, торопятся, видно, вперед. Узнав про это, многие побледнели, представив, что было бы, надумай кто-то из немцев заглянуть на хутор - взяли бы их тепленькими, сонными. А это - плен. Да и хуторским не поздоровилось бы.
        Они шли по лесу, пока не уткнулись в шоссе. Тут решили рассредоточиться на группы и двигаться дальше. Иван не знал, к кому присоединиться: артиллеристы знали друг друга, а он - единственный из тех пятнадцати лейтенантов, ехавших в Барановичи. Пока прикидывал - откуда ни возьмись, над дорогой на бреющем пронесся самолет, неожиданно вынырнувший из облака.
        «Черт возьми! - ругнулся Иван. - Что они, одними самолетами воюют? Куда ни ткнись - немецкие самолеты!»
        - Воздух! - крикнул кто-то запоздало, и сразу же посыпались бомбы вслед за воем самолета.
        Что- то тугое и горячее после близкого взрыва толкнуло Жидкова, приподняло и ударило о полотно дороги. Сознание затмилось, и сколько он так лежал, Иван так и не понял. Очнулся, когда самолета уже не было, лишь дымились пара воронок на обочине.
        У Ивана сильно болела голова, левый глаз совсем ничего не видел, губы опухли. Он приподнялся на руках, потом встал на колени. Тело болело так, словно его долго ломали и крутили. Он, шатаясь, с трудом встал на ноги и побрел наугад по дороге.
        - Эй, браток, - раздался слабый вскрик. - Помоги, браток!
        Иван с трудом повернул голову на голос и увидел сидевшего на обочине красноармейца-артиллериста, который старался забинтовать себе плечо.
        - Помоги, браток, а? - жалобно попросил красноармеец. - А то ничего не получается с одной рукой. - Тут он разглядел на петлицах гимнастерки Ивана «кубики» и поправился. - Извините, товарищ командир, помогите немного.
        Иван наложил на плечо красноармейца повязку, как его учили в Гомеле. Помог ему надеть залитую кровью гимнастерку.
        - Ой, а у вас все лицо черное! - воскликнул красноармеец, посмотрев на Ивана.
        Иван достал из полевой сумки, чудом уцелевшей, зеркальце и посмотрелся в него. Там был опухший, страшный от синего кровоподтека во всю левую щеку, человек. «Ох, - содрогнулся Иван, - ну и страшилище! А вдруг я таким останусь? Да Тося за меня замуж не пойдет!»
        Вслух Иван произнес:
        - Да-а-а…
        - Товарищ командир, - обратился к нему красноармеец, - что за напасть такая? Отступаем и отступаем. Где наши-то? Ихние - вот они, так и шастают, а где наши самолеты?
        Иван молча пожал плечами. Его и самого это интересовало, да только ответ никто дать не мог. Он сказал:
        - Догоним наших, и обратно погоним немцев. Идти можете? Правда, - он усмехнулся, - я не знаю, куда идти.
        - Могу, - кивнул красноармеец, - а идти надо туда, - он махнул рукой вдоль дороги. - Только надо бы лесом идти, неровен час - догонят немцы. Хотя, - он ухмыльнулся, - теперь, пожалуй, мы их догоняем.
        Красноармеец встал, стряхнул с одежды землю, повесил на здоровое плечо ремень винтовки и сказал:
        - Я готов идти.
        - А как звать тебя? - спросил Иван.
        - Воронов Николай.
        - Ну а я - Жидков Иван, - он протянул Николаю руку. - Пойдем, Коля, к своим.
        Они свернули с дороги в лес. Оба имели винтовки, но без патронов они не полезнее палки. Разговор не ладился, но молча идти тоже было невмоготу. Николай первым нарушил молчание неожиданным вопросом:
        - А что вы, товарищ командир, гимнастерку свою на красноармейскую не поменяли?
        Иван непонимающе посмотрел на попутчика.
        - Зачем?
        - Как зачем? А вдруг на немцев напоремся? Я-то что, я - красноармеец, а вы - командир.
        - Я - военный. Присягу давал. Сейчас я - Иван Жидков, лейтенант Красной Армии, а сниму гимнастерку, документы зарою, и я - уже не я.
        - А-а… - и непонятно было, одобрил или нет Николай его ответ.
        Некоторое время шли молча, и опять Воронов первым начал разговор, рассказал о своей родине. О службе в армии, кем хотел стать после демобилизации.
        - Хорошо бы нам машину найти, - мечтательно сказал он. - Мы бы вмиг доскочили до наших, я ведь на машине работал.
        Блеснул впереди просвет - дорога сделала поворот, и они уперлись прямо в нее.
        - Товарищ командир! - вскрикнул Воронов. - На дороге что-то есть!
        Они осторожно подобрались к дороге, хоронясь за деревьями. Там лежал опрокинутый мотоцикл. Они, озираясь, подошли поближе и увидели под мотоциклом человека в военной форме, в спине у него торчал нож.
        Окруженцы разом присели, прячась за мотоциклом, но все было спокойно.
        - Диверсанты! Как это мы на них не напоролись? - Воронов испуганно выглянул из-за мотоцикла. - Тихо, кажись. Ушли, гады!
        - Откуда знаешь, что диверсанты? Может, бандиты какие-нибудь? - усомнился Иван.
        - Может, и бандиты, - согласился Воронов, - может, спугнул кто, раз нож в спине оставили.
        Они поставили мотоцикл на все три колеса, обыскали тело лейтенанта. Он был, вероятно, офицером связи - на плече все еще висел ремешок от срезанной полевой сумки. Документов они не обнаружили.
        - Похоронить бы его, а, Ваня? - сказал Воронов, не заметив, что обратился к Жидкову по имени.
        - Чем? - возразил Иван. - Лопаты нет, один нож.
        - Глянем, что в коляске есть, - деловито произнес Воронов, отстегивая тент. Он пошарил там руками и нашел саперную лопатку и автомат.
        - Эх, бедолга, зачем же ты автомат спрятал? - попенял Воронов мертвому. - Вот и не смог отбиться.
        Они отрыли могилу с метр глубиной, накидали туда веток, потом осторожно опустили убитого в могилу, прикрыв его лицо найденным в кармане платком, вновь накидали веток и начали закапывать. На могильный холмик положили его фуражку.
        - Ну вот и все, - задумчиво произнес Воронов, последний раз огладив лопаткой бока могилы. - И никто не узнает, где могилка моя… - пропел он тихо. - Жаль, не знаем, как зовут хлопца. Лежи спокойно, братушка. Мы еще вернемся сюда и поставим тебе настоящий памятник.
        - Николай, - окликнул Жидков товарища, - ты мотоцикл водить умеешь?
        Воронов кивнул головой, однако мотоциклом воспользоваться не удалось - пулей пробило бензобак, горючее вытекло.
        И опять они пошли.
        Кругом было тихо, только где-то далеко слышался знакомый заунывный гул моторов.
        - Опять летят! - досадливо плюнул на дорогу Воронов. - Сволочи, не набомбились еще!
        К вечеру они вышли к какой-то небольшой деревушке. Посоветовавшись, решили подойти к одному из домов на окраине, попросить хлеба. Вокруг было тихо, но к дому они все-таки подошли с опаской, заглянули через плетень во двор. Тихо. Перепрыгнув через плетень, подошли к дому, тихонько поднялись на крыльцо, потянули дверь. Она подалась легко, и тут же на обоих сзади обрушились удары, обоим скрутили руки. Воронов закричал от боли в раненом плече, Жидков потерял сознание. Очнувшись, раскрыл здоровый глаз и увидел красноармейцев, таких же, как и он с Вороновым, грязных и заросших.
        - Свои мы, братцы, свои, - приговаривал Воронов, морщась.
        Оказалось, что деревушка пуста, красноармейцы-окруженцы решили день отдохнуть, а ночью идти дальше. Дозорные давно заметили двух подозрительних, что крались к дому со стороны леса. Перебинтованые, замурзанные, вроде бы и свои, а вдруг - нет? Вот и решили взять их.
        Старший из окруженцев, сержант с забинтованной головой, имел карту и компас. Он показал Ивану, где они находятся, сказал, что группа держит путь к Дзержинску, а там рукой подать до Минска. Иван присвистнул - эка их занесло от Волковыска!
        - Давайте с нами, товарищ командир, вместе-то сподручнее, - предложил сержант.
        Жидков согласился идти вместе, но от командования отказался, потому что плохо себя чувствовал - контузия давала знать о себе все больше, да еще вновь получил удар по голове. Кроме того, неловко ему было брать командование над бойцами-старослужащими, которые, как он давно уже понял, хорошо знают местность и намного лучше разбираются в обстановке, чем подобные ему лейтенанты-скороспелки. Сержант, услышав отказ, возражать не стал, увидев в словах Жидкова резон. Ивану даже показалось, что он тихонько вздохнул, радуясь его решению.
        .Жидков с Вороновым, не боясь, что их осудят, с жадностью съели по куску хлеба, запили холодной водой и прилегли на полу возле стены. У Ивана сильно болела голова, опухоль левой стороны лица стала еще больше, глаз совсем заплыл. Неожиданно дозорные подняли тревогу: дорога, выходившая из леса, запылилась, грохнул выстрел и следом - взрыв.
        - Немцы!
        - Взвод! Отходим в лес! -скомандовал сержант.
        Но было уже поздно. Немцы заметили движение возле дома… Головной танк прибавил скорость, из-за него вывернулись мотоциклы и рассыпались веером по полю, чтобы отсечь русским путь к отступлению. Они даже не стреляли, уверенные, что бойцы сдадутся им без боя. Но кто-то бросил гранату, один мотоцикл подпрыгнул и завалился набок, и в ту же секунду загрохотал пулемет. Несколько солдат упало, другие же начали стрелять в танки из винтовок. Иван тоже безостановочно палил из автомата, а Воронов тянул его за рукав к лесу, крича ему в ухо:
        - Ты что? Одурел? С автоматом да винтовками на танк прете! Скорее к лесу!
        Они бежали, петляя, между деревьями. По кронам подлеска щелкали пули. Иван бежал, скособочившись, стараясь здоровым глазом углядеть путь, автомат он крепко сжимал в руке. И это чудо, что после нескольких минут сумасшедшего бега не врезался головой в дерево, успевал вовремя увернуться. Воронов неотступно бежал рядом, приговаривая:
        - Ничего, ничего, ничего…
        Они брели по лесу несколько дней, хоронясь от врага. Однажды, уже в потемках, наткнулись на одинокое лесное подворье, огороженное жердяным забором. Они осторожно пробрались во двор. Иван бессильно привалился к забору -. земля качалась под его ногами. А Воронов, стараясь ступать неслышно, подошел к хате, постучал в дверь, постоял на крыльце. Никто не вышел, не выглянул в окно. Он вернулся к Ивану и предложил.
        - Давай переночуем в сарае, а утром видно будет, что к чему. Может, в доме и есть кто, да боятся откликнуться.
        В сарае было темно. Ощупью они обследовали его, нашли что-то громоздкое, вскоре поняли, что это сложенные друг на друга сани. В углу была охапка соломы, и они с наслаждением упали на солому, вытянули усталые ноги и мгновенно уснули.
        Перед рассветом их разбудил рокот мотора. Воронов вскочил первым, приник к щели между досками, выдохнул тоскливо:
        - Немцы, Ваня! Вляпались мы. Давай хоть за санями спрячемся.
        Оба метнулись в глубь сарая. И во время. По дверям сарая, по тонкой дощатой стене хлестнули автоматные пули. Через несколько мгновений распахнулась дверь, вновь протарахтел автомат. Пули прошли над самыми головами Ивана и Николая. Казалось, секунды растянулись в годы. Немецкие солдаты вошли в сарай и…
        - Хенде хох! - это прозвучало как выстрел.
        Иван поднял голову и увидел перед собой черное дуло автомата, торчавшее из живота солдата в чужеземной форме. Он опустил голову на руки и приготовился к смерти.
        - Штейн ауф! Встать! - скомандовал немец, и они медленно поднялись, оставив на земле бесполезное без патронов оружие, которое несли несколько дней, чувствуя себя с ним военными людьми. Да и нельзя было выходить из окружения без оружия - их могли объявить дезертирами и отдать под трибунал.
        - Ихь бин комиссар? Кто вы? Комиссар? - спросил офицер-танкист, когда к нему привели пленных.
        Иван, оглушенный случившимся, молча смотрел в землю. Плен… Он, Иван Жидков, лейтенант советской армии попал в плен. Какой позор!
        - Кто вы? Комиссар? - старательно выговорил офицер свой вопрос по-русски. И ткнул пальцем в грудь Ивана.
        - Ваня, не ершись, - попросил шепотом Воронов. - Хоть и плен, а все же живы, а там, Бог даст, мы… - и громко вслух произнес. - Нет, не комиссар он. Командир. Больной он, контуженный, говорить ему трудно… - и ткнул Ивана локтем в больной бок, отчего Иван болезненно сморщился. - Да не молчи ты, скажи что-нибудь!
        - Найн, ихь бин нихт комиссар…- выдавил из себя Иван опухшими губами.
        - О! - удивился немец. - Шпрехен зи дойч? Знаешь наш язык?
        - Нихт шпрехен. Понимаю немного.
        Медленно и молча шла колонна военнопленных по Минску. Лишь охранники кричали, подгоняя их, да надрывались в надсадном лае овчарки, вырывая из рук проводников поводки.
        У разрушенных стен домов жались одинокие горожане, смотрели жалостливо на заросших, оборванных, кое-как перевязанных солдат.
        16 июня Иван с группой молодых офицеров гулял по красивым улицам города. А сейчас весь центр был в руинах. Только уцелело чудом здание правительства, мимо которого их вели.
        Колонну военнопленных загнали во временный лагерь,, огороженный лишь колючей проволокой. С трех сторон - колючка, с четвертой - небольшая речонка. По углам - сторожевые вышки. Над головой - небо.
        Лагерь - как гигантский муравейник, где на ограниченном пространстве сидели, лежали солдаты, гражданские, как выяснилось потом - работники советских учреждений и евреи. Заходить в речку не разрешалось, разве что зачерпнуть ладонью воду и попить. Речонка была взбаламучена так, что похожа была на кофе. И как ни была грязна вода, люди все равно шли и пили, потому что у многих несколько суток во рту не было и маковой росинки, но желудок требовал свое, и его заливали водой. Немцы же не торопились кормить пленных.
        Немцы привезли еду лишь через несколько дней. Машину, груженную какими-то ящиками, подогнали вплотную к колючке и начали кидать в толпу эти ящики, которые били по головам, рукам, сбивая с ног истощенных, израненных людей. Ящики вмиг разнесли в щепки, каждый норовил ухватить хоть одну рыбешку, что была в тех ящиках. Кто-то успевал схватить скользкое серебряное чудо, а кто-то падал затолканный, затоптанный. Звериный инстинкт - выжить! - преобладал над разумом. А немцы-грузчики стояли в кузове, хохотали, беспрерывно щелкали затворами аппаратов и кричали: «Эст, швайне! Жрите, свиньи! Вайлд тире! Руссише тире! Дикари, русские дикари!»
        На следующий день привезли походные солдатские кухни, перегородили лагерь пополам, и теперь ежедневно мимо этих кухонь медленной вереницей с одной половины лагеря на другую переходили тысячи заключенных, чтобы получить баланду, где плавало несколько крупинок перловки. Лагерь стал похож на песочные часы, когда стеклянную колбочку часов переворачивают, если весь песок из верхней части переливался в нижнюю. Но лагерь - не часы, люди - не песчинки, они гибли десятками. Тех, кто не мог получить свою ежедневную порцию баланды, поскольку не было сил подойти к кухне во время «обеда», просто забрасывали, как дрова, вместе с трупами в кузов грузовиков и увозили.
        Так прошло восемнадцать дней.
        На девятнадцатый было объявлено:
        - Кто есть офьицер - к воротам!
        Несколько человек, обтрепанных, худых побрели к выходу из проволочного загона, наверное, ведомые лишь мыслью - вырваться из этого ада. Охранники пробежались по лагерю, отбирая тех, у кого на гимнастерках тускнели офицерские знаки отличия. Один из дюжих немцев увидел сидящего на земле Ивана:
        - Ду! Ты! - рявкнул охранник и пнул его в бок. - Шнель туда! - и махнул рукой в сторону ворот.
        Иван с трудом поднялся и, пошатываясь, побрел к группе пленных офицеров. Воронов шагнул следом за ним.
        - Вохин?! Штейт! Куда? Стоять! - заорал охранник и толкнул Воронова в грудь.
        - Я с ним, мы все время вместе, - сказал Воронов. - Ну, понимаешь, друзья мы с ним, комрады! Он не сможет один, он болен! Комрады мы!
        - Нихт! - свирепо оскалился немец, вскидывая автомат. - Ты - нихт! Он - туда!
        Но Воронов упрямо толкал грудью охранника:
        - Я с ним, мы вместе, мы - комрад!
        Охранник прищурился, словно прицеливался, не спеша отвел руку назад и тычком в лицо отбросил Воронова в толпу военнопленных, затем угрожающе повел стволом автомата из стороны в сторону. Воронова схватили за плечи, втиснули в средину, спрятали, и охранник, злорадно ухмыльнувшись,, вновь приказал:
        - Штейт ан штелле! Штейт штиль! Стоять на месте! Тихо стоять!
        Иван, оглядываясь, уже доплелся до группы офицеров, но когда охранник ударил Воронова, рванулся назад. Его сжали чьи-то руки, втянули внутрь группы.
        - Терпи, браток, толку нет бросаться на автомат, - сказал ему кто-то на ухо. - Терпи, сила силу ломит, терпи пока!
        Их было сорок командиров, втиснутых в машину. Стояли плечом к плечу, ноги подгибались от усталости.
        У Ивана от тряски разболелась голова, кровь толчками била в опухшую щеку, ухо, его тошнило. Он вцепился в планку, на которую был натянут тент, и думал только об одном, чтобы не упасть, сдерживая изо всех сил тошноту. Порой сознание все-таки уплывало в сторону, и он не падал только потому, что со всех сторон его сжали товарищи.
        Сколько так ехали, Иван представить не мог. Под тентом была полутьма, и нельзя было догадаться, что за бортом - еще день или уже вечер. Наконец машина остановилась. Охранники откинули задний борт, скомандовали:
        - Гейт форт! Шнель! Вылазь, быстро!
        Военнопленные неуклюже спрыгивали, помогая друг другу, на землю. Затекшие уставшие ноги не держали, потому многие держались руками за борта, чтобы не упасть. Охранники, ругаясь, отпихивали их автоматами от машины, сбивали в нечто, похожее на колонну.
        На втором этаже полуразрушенной солдатской казармы, куда их загнали, было сумрачно. Пленные валились на пол, кто куда мог, забываясь в тяжелом тревожном сне, в котором у многих возникали недавние бои, оживали погибшие друзья,, потому вокруг Ивана, которому не давала уснуть головная боль, стонали, скрипели зубами. Лежавший рядом с ним молодой, как и он, лейтенант с забинтованной головой и плечом, улыбался нежной улыбкой. Между военнопленными осторожно ходил высокий человек с малиновыми петлицами военного врача. Подошел он и к Ивану.
        - Что у вас, товарищ? - спросил тихо.
        - Голова болит? И бок болит.
        Военврач ловкими, быстрыми, испачканными в крови, пальцами, прощупал Жидкову бок, отчего тот сцепил зубы, чтобы не застонать, осмотрел голову, заглянул в глаза, заставил встать, вытянуть перед собой руки с закрытыми глазами, спросил:
        - Тошнит?
        - Да.
        - А слух как? Не терялся?
        - Голова болит, - повторил Иван.
        - Она и должна болеть, - ответил врач. - Сотрясение мозга у вас. А бок ничего, хотя ушиб сильный - пройдет со временем, - и улыбнулся. - До свадьбы заживет. А синева на лице может остаться - промыть нечем ссадину. Надейтесь на лучшее. Постарайтесь уснуть.
        Через несколько часов в казарму привели еще двоих. Один - рослый и плотный человек, другой - невысокий, щуплый. Пока оба вглядывались в сгущавшуюся темноту, к ним стали подходить пленные офицеры, и тут кто-то удивленно воскликнул:
        - Да это же генерал Карбышев! Дмитрий Михайлович, вы у нас укрепления инспектировали!
        Люди зашевелились, стали подходить к новичкам. Ситуация, в которой оказались Карбышев и другие офицеры, сближала их, хотя в казарме было много младших командиров. Тот самый лейтенант, что спал с улыбкой на лице, протиснулся вперед и, кривя губы от боли, обиды, почти крикнул в лицо Карбышева:
        - Где танки наши быстрые, где самолеты? Чему нас учили? «На своей территории воевать не будем». А что вышло?
        Карбышев не рассердился. Он прекрасно понимал этого юношу, надежда и вера которого разрушилась в одночасье. Он верил в родную Красную Армию, которой пошел служить, а она откатывалась назад. Он верил в могущество своей Родины, а оно, выходит, дутое, разукрашенное пропагандой. Этот юноша, скорее всего от одного слова «плен» приходил в ярость, а оказался в плену, раненым, видимо, попал - голова и плечо забинтованы.
        - Как же наш договор с Германией? Что теперь с нами будет? Как жить? - посыпались со всех сторон вопросы на Карбышева.
        И человек, на петлицах гимнастерки которого несколько дней назад были генеральские звезды, а сейчас больше похожий на крестьянина в гражданской одежде, ответил серьезно:
        - Этот договор притупил нашу бдительность, успокоил нас… Внезапность нападения дала немцам громадное преимущество. Мы были еще не готовы встретить врага. И вот эта доверчивость нам дорого обошлась. Я инспектировал западную границу и ее укрепрайоны. В семи километрах от границы в одном месте есть дом отдыха для семей военнослужащих. Я спросил директора дома отдыха, готов ли он в случае войны эвакуировать отдыхающих и персонал. И тот уверенно мне ответил: «Какая может быть война? Мы с Германией подписали пакт о ненападении», - Карбышев вздохнул и твердо произнес: - Как бы далеко не продвинулись немцы, хоть до Урала, во что я мало верю, им не победить Советский Союз.
        Дмитрий Михайлович рассказал также и о том, как его с помощником пленили. Их группа, в которой были военнослужащие различных родов войск, была окружена. Боеприпасы кончились. И как когда-то артиллеристы, с которыми был Иван Жидков, они решили выходить из окружения малыми группами - так безопаснее. Карбышев шел на восток, сознавая, что его опыт, знания нужны стране. Питались, чем придется. Но в одной из деревень, куда они зашли, чтобы раздобыть немного продуктов, их арестовала полиция. Карбышев подозревал, что их просто выдали те, кто знал генерал-лейтенанта в лицо, видимо, видели его до войны, потому что немцы на допросе сразу же назвали его фамилию и звание.
        - Плен - позор, и теперь, выходит, мы - предатели? - спросил все тот же юноша-лейтенант. - И на Родине нас должны теперь презирать, да? - и воскликнул с горечью в голосе: - Лучше бы меня убили!
        Плен. Это горькое жгло души. Все они присягали на верность Родине и вот, получается, нарушили присягу, оказавшись в плену. Многие думали, как теперь жить в плену, как стерпеть позор, ведь их воспитывали: если враг не сдается, его уничтожают, но и самим ни в коем случае не сдаваться врагу. И вопрос молодого лейтенанта светился в глазах всех офицеров.
        - А назовите мне хоть одну войну, где не было бы пленных, убитых, раненых? - ответил Карбышев вопросом на вопрос. - А плен - это так же страшно, как смерть, а может, еще страшней.
        - Что же делать, как жить?
        - Как? - Карбышев глянул внимательно на всех. - Бороться. Стараться выжить и бежать. Бежать! Чтобы снова встать в строй и громить врага. Это наше единственное спасение и наша задача.
        Иван слушал Карбышева, и в душе росла уверенность, что они смогут вырваться из плена, что еще послужат Родине, и что фашисты никогда не сумеют победить их великую страну.
        Неожиданно в казарму в сопровождении охраны вошел немецкий офицер. Он окинул всех высокомерным холодным взглядом и спросил по-русски:
        - Кто здесь Карбышев, генерал-лейтенант?
        - Я, - ответил Дмитрий Михайлович.
        Немец презрительно сморщил нос, увидев перед собой невысокого человека, больше похожего в своей гражданской одежде на колхозника, нежели на генерала.
        - Вы? - недоверчиво спросил комендант (это был он). - Чем докажете?
        - У меня забрали удостоверение личности, там все указано.
        Немец вынул из кармана удостоверение, полистал его, всматриваясь в фотографию Карбышева.
        - Кстати, - усмехнулся немец, - советская армия разбита, остались недобитые группы, которые мы скоро уничтожим. Наши войска вошли в Москву. Сталин бежал из Москвы, хотел уехать в Америку на пароходе, но его застрелил русский офицер. Молотов находится в Берлине с предложением о полной капитуляции Советского Союза.
        Среди пленных пронесся тяжкий вздох, какое-то движение, и охрана коменданта ощетинилась нацеленными на пленных автоматами. И как знать, может быть, вся эта оборванная взъерошенная толпа ринулась бы на противника, если бы Карбышев быстро не произнес:
        - Господин комендант, нельзя ли организовать питание для русских пленных офицеров? Посмотрите, как они истощены, их не кормили несколько дней.
        Комендант торопливо ответил:
        - Да, да… Я организую, - и быстро вышел.
        Когда немцы ушли, пленные офицеры окружили Карбышева. В глазах многих было отчаяние, и в ответ на это безмолвное отчаяние Карбышев твердо произнес:
        - Товарищи, того, что нам сейчас сказали, не может быть. Москву не сдадут. Немцы не победят, я уверен в том.
        Комендант сдержал свое обещание. Вскоре к казарме подогнали походную кухню, и всем раздали вместительные миски литра на два. Часовой скомандовал:
        - Бекомэн ди зуппе!
        Обед был роскошным: пшенный суп с мясом. И хотя хлеба не дали, пленные очень обрадовались еде и сразу с жадностью набросились на суп, и тут раздался громкий голос Карбышева:
        - Товарищи! Не ешьте все сразу, иначе после стольких голодных дней вы можете заболеть! Ведь вы же советские командиры, у вас должна быть сила воли! Не ешьте все сразу!
        Карбышева поддержал и врач, который оказывал помощь раненым. Это предупреждение спасло многим жизни.
        На второй день пленных выгнали из казармы и приказали садиться в машину. Но садиться - мягко сказано, поскольку в машине была всего одна скамья у самой кабины. Карбышеву предложили сесть на эту скамью, но Дмитрий Михайлович отказался, сказав, что есть те, кому это намного нужнее. И машина тронулась.
        Пункт назначения, куда привезли пленных, оказался временным офицерским лагерем в местечке Седльце километрах в девяноста от Варшавы. Лагерь был невелик, человек на пятьсот, совсем неприспособленный для жилья: просто поле огородили колючей проволокой, как было в Минске, установили дозорные вышки по углам, а внутри пленные вырыли землянки. В них и жили полтора месяца. Кормили пленных брюквенной баландой и давали по двести граммов отвратительного суррогатного хлеба. На работу не водили, но и без того силы быстро таяли. И наваливалась тоска.
        Сколько бы они жили в тех сырых и грязных землянках,, похожих на звериные норы, неизвестно. Но случилось непредвиденное немцами событие, и пленных офицеров перебросили в другое место.
        А случилось это темной осенней ночью.
        Ивана разбудил сосед по землянке:
        - Слышишь? «Ура» кричат. Может, это наши? Отбросили фашистов за границу, подошли к Варшаве, а?
        Громкое «ура» и стрельба разбудили всех. Надежда на освобождение вспыхнула в людях с такой силой, что узники полезли наружу из своих нор. Но едва первые выбрались на поверхность, по ним хлестнули очереди с вышек. Стреляла и наземная охрана. Повсюду слышалось: «Цурюк! Назад!» Пленные отхлынули обратно, гадая, что произошло на воле.
        А дальняя стрельба, крики звучали все сильнее. Потом все стихло. Освобождение не пришло. Но никто из обитателей землянки, где находился Жидков, в ту ночь не уснул, гадая, что же произошло, высказывая самые фантастические версии.
        И лишь утром кто-то из охранников - коммунист или просто рабочий, сочувствующий русским, шепнул одному из пленных, что недалеко от их лагеря находился другой - для солдат. Жить там было еще хуже. И доведенные до полного отчаяния русские солдаты-военнопленные предприняли неожиданную ночную атаку на проволочные заграждения и комендатуру. Они забросали «колючку», которая была под напряжением, шинелями и ринулись на волю. Охрана опомнилась быстро и открыла кинжальный огонь с вышек, тем более что не надо было искать мишени - знай пали в густую толпу измученных голодных людей. Пленные гибли десятками, но продолжали штурм. Много солдат погибло в ту ночь, и все-таки несколько сот вырвалось на свободу. Именно это событие и заставило немцев отправить пленных офицеров еще дальше на запад из опасения, что заключенные обоих лагерей сумеют наладить связь между собой и предпримут под руководством офицеров новую, более организованную, попытку к бегству.
        Пленных офицеров спешно привели на железнодорожный разъезд, где уже стоял товарный состав. Перед посадкой в эшелон переводчик объявил:
        - Если хоть один человек сбежит из вагона, все в том вагоне будут расстреляны.
        Тут же выдали по буханке заплесневелого хлеба на четверых и криками, ударами прикладов стали загонять людей в вагоны с чисто немецкой аккуратностью - по 48 человек в каждый вагон. Поезд дернулся и медленно двинулся вперед. Куда? Это было неизвестно. Устроившись, тщательно разделили хлеб до последней крошки. Поели. Сил прибавилось, оттого и повеселели - живы, а жить все же веселей, чем умереть. И тут кто-то запел:
        - Бежал бродяга с Сахалина…
        Песню подхватили, но среди голосов выделился один - чистый, красивый и сильный, и скоро все смолкли, слушая этот голос. Певец, закончив одну песню, тут же начинал другую. В то время, когда одни его слушали, другие тщательно обследовали вагон и выяснили, что одна из решеток на оконном люке закреплена плохо. Тут же возникла мысль - бежать!
        За побег проголосовали все. И сразу же принялись за дело. Самые крепкие сорвали решетку, сгруппировались по 2-3 человека, кинули жребий очередности, кому за кем следовать. Жидков оказался в группе с двумя танкистами. Они договорились о взаимодействии между собой, чтобы не потерять друг друга - первый, покинув вагон, идет вперед по ходу движения эшелона, второй остается на месте, а третий возвращается назад.
        Но им не удалось бежать. Из вагона уже выбралось шесть человек, среди них и московский ополченец Пушнов*, чей голос так всех поразил своей красотой. Приготовился прыгнуть в темноту и седьмой, капитан Цыганков*. И вдруг раздался резкий свисток. Цыганков закричал:
        - Тяните обратно! Нас обнаружили!
        Поезд медленно остановился. На воле слышалась брань охранников, лай собак, выстрелы. Загремели запоры вагона, дверь распахнулась. В вагон влез фельдфебель, осветил вагон фонариком и увидел открытый люк. Не веря своим глазам, принялся считать:
        - Айн, цвай, драй… Цвайиндфирцих! Ву зинд нох зехс меншен? Сорок два! Где еще шесть человек? - и с размаху ткнул кулаком в лицо ближнего пленного. - Ду! Ты!
        - Я ничего не знаю, - затряс тот головой, прикрывая руками разбитые губы.
        - Доннер веттер! - взревел охранник. - Гейт форт! Але! Шлисен але дизе швайне!!!
        В вагон ворвались еще несколько солдат и начали выгонять пленных из вагона. Построили в колонну по пять человек, окружили плотной охраной и повели в лес.
        Пленные, спотыкаясь, брели по лесу, украдкой жали друг другу руки, прощаясь - ведь их предупреждали, что за побег даже одного человека накажут всех, а тут сбежали шестеро. Охранники свирепо кричали, щедро раздавали удары прикладами винтовок и автоматов. Собаки, возбужденные криками конвоиров, рвались с поводков. Их оскаленные морды то видны были, когда луна появлялась из-за облаков, то исчезали.
        Жидков читал когда-то, что в минуты опасности в человеческой памяти вся жизнь, как кино пробегает. Не поверил тогда, а тут в лесу на польской земле понял, что действительно так. Жаль только, что не останется после него ни следочка. Родителей нет, с Тосей не успел даже поцеловаться, детей нет. Но Тося, как пел Пушнов, найдет себе другого. Себе же Иван пожелал другие песенные слова: «Если смерти, то мгновенной, если раны - небольшой». А смерть-то рядом.
        Колонна отошла от эшелона уже метров на двести (никто потом не нашел объяснения, почему их не расстреляли на месте, а повели в лес), как сзади раздался крик:
        - Стой! Стой! Штейт!!! - от эшелона бежал другой фельдфебель. Он с ходу вступил в спор с тем, кто вел пленных на расстрел. Оба размахивали руками, кричали. Солдаты, удерживая собак, терпеливо ожидали, чем закончится спор двух начальников.
        - Что они говорят? - спросил у Ивана один из танкистов, с которым он хотел бежать.
        - Спорят. По-моему, второй первому говорит, что нас нельзя стрелять. Что Германии нужны рабочие руки. А другой кричит, что они, мол, все равно сдохнут. А второй: ну и пусть сдохнут, но сначала пусть поработают на Великую Германию. Мне кажется, нас не расстреляют, - так не так понял Иван, однако колонну завернули обратно и всех вновь затолкали в вагон. Охранники не жалели тычков и пинков, особенно старался фельдфебель, который отвечал за их вагон.
        Их строго наказали - двое суток не кормили. И когда на третье утро приказали: «Раус! Выходи!» - пленники еле держалось на ногах. Здоровому человеку трудно выносить голодовку, а ведь они почти все были ранены. Да и нервничали все это время, гадая, что ждет их в конце пути. Может, доставят на место, отчитаются и пустят в расход? И когда их построили в колонну, как и всех заключенных, они вздохнули с облегчением: живы! А живой о живом думает, надеется на лучшее.
        Место, куда их привезли, называлось Замосць. Польское название они сразу перекроили по-своему - Замостье. Там тоже был создан офицерский лагерь. Пленные содержались в длинных деревянных бараках, а в них - двухъярусные нары, где вместо постели были брошены охапки соломы. Для высшего командного состава был отведен отдельный барак. Впрочем, условия там были не лучше, чем в других бараках.
        В лагере содержалось тысяч десять военнопленных. В день по несколько раз их сверяли со списками: одних куда-то отправляли, других привозили. Во время этих проверок приходилось подолгу стоять на холодном ветру. Тех, кто не выдерживал и падал, охранники просто оттаскивали в сторону. Да и не мудрено было упасть - их дневной обеденный рацион состоял из одного литра брюквенного супа и куска суррогатного хлеба. Люди мучились еще не только от голода, но и грязи, вшей, от болезней и ран, которые загнаивались.
        Гораздо лучше жилось полицаям, навербованных из блоковых. Шли туда самые жестокие по натуре, разуверившиеся в победе Красной Армии. В них над всеми чувствами преобладала тяга к жизни и прямо-таки животный инстинкт самосохранения, который толкал их на предательство своих друзей по несчастью. Они, считая, что война проиграна, служили фашистам рьяно и над своими бывшими товарищами по бараку издевались больше эсэсовцев, уверенные в полной безнаказанности. Кто знает, почему они так поступали? От злобной натуры, из страха и презрения к самим себе, не выдержавшим ужаса плена, от ненависти к тем, кто сохранил свои гордость, честь, кто предпочел смерть службе фашистам? Но как бы то ни было, а тем, кто пошел в услужение к своим палачам, жилось действительно лучше - барак был теплее, питание лучше, потому быстрее и восстанавливали свои силы, в то время как силы остальных пленных таяли с каждым днем.
        Там, в Замостье, Иван вновь увидел Карбышева, который с первых дней стал пользоваться у пленных огромным авторитетом. Его любили искренне и уважали за несгибаемую волю, за добрые советы и стремление поддержать других, хотя ему, шестидесятилетнему человеку, было гораздо труднее переносить лишения плена. Особенно все стали почитать Карбышева после одного случая, когда из барака полицаев кто-то украл буханку хлеба, и администрация лагеря в наказание за это лишила всех пленных, кроме имеющих высокое звание, на несколько дней даже той скудной пищи, что давалась раньше. Узнав об этом, в знак солидарности от еды отказались генералы Карбышев и Огурцов*. И голодали вместе со всеми пленными, хотя в бараке высшего командования их поддержали не все.
        И уж совсем уважение к генерал-лейтенантуу Карбышеву стало безграничным, когда в лагере узнали, что ему предлагали перейти на службу к немцам, а он отказался. А ведь он, крупнейший специалист-фортификатор, мог получить от фашистского командования все, что пожелал бы. Но что мог пожелать Карбышев? Уважения? Оно у него было. Любимое дело? Но в таком случае его знания служили бы для погибели советских людей. Высокое звание? Он его уже имел. Роскошные особняки? Карбышев был скромен и неприхотлив. Отличное питание? Но тогда он уподобился бы полицаям, которые служили фашистам ради куска хлеба с маслом и бутылки шнапса. Карбышев же всегда учил, что человек никогда, ни при каких обстоятельствах не должен терять свое человеческое достоинство.
        Однако в лагере были те, кто не выдержав, голода становился «шакалом», способным за окурок поцеловать сапоги фашиста-охранника или часами рыться в баках с отходами в поисках кусочка картофельной кожуры или брюквы. Именно «шакалы» заболевали первыми, именно они погибали быстрее.
        Быстро умирали и те, кто совсем не двигался, экономя силы, поднимаясь с нар только для проверки и получения баланды. Сам Карбышев совершал еженедельные длительные прогулки возле своего барака вместе с генералом Огурцовым, с которым, видимо, сдружился более, чем с другими.
        Замостье - большой пересыльный лагерь. И хотя он был не концентрационным, все же люди гибли там ежедневно десятками, может даже и сотнями, от голода, зверских выходок эсэсовцев, охранявших лагерь. Отрезанные от всего мира, узники всей душой стремились на Родину, туда, где шли кровопролитные бои, и, как бы ни старались фашисты их запугать, обманом привлечь на свою сторону, большинство пленных держалось стойко, веря в победу советского народа, тем более что вести с воли приходили радостные - Красная Армия наступает. Это подстегивало пленных на подготовку к побегу, хотя многие попытки сбежать не удавались. Однажды обнаружился подкоп потому, что не выдержал земляной свод туннеля вес тяжелогруженой машины. Конечно, тут же последовало наказание обитателям барака, откуда шел тоннель. К тому же фашисты были обозлены неудачами на восточном фронте и решили усугубить жизнь пленных ограничением и без того скудного пайка. Их кормили теперь раз в день, а то и через день похлебкой из овощных очисток.
        Помогали фашистам истреблять пленных и болезни. Той зимой одна за другой последовали две эпидемии - дизентерийная и тифозная. Заболел и Карбышев, человек, который своим поведением вселял уверенность и стремление к борьбе в каждого, кто общался с ним. И как знать, может именно потому и погибли многие в суровую зиму 1942 года, что на какое-то время иссяк источник бодрости духа, каким для пленных был Дмитрий Михайлович.
        Карбышев остался жив. Немцы, словно ожидали этого момента, тут же устроили «медицинский» осмотр. Из вереницы, проходящей мимо, «медики» отбирали наиболее крепких. Слабых отгоняли в сторону, и все понимали, что они обречены на смерть.
        Иван Жидков попал в группу «здоровых». Во время «медосмотра» он узнал свой вес - 49 килограммов, а до войны он, довольно крупный человек, весил 75 килограммов. Но как бы там ни было, а Иван получил шанс выжить. Огорчало до боли одно - разлука с товарищем. На сей раз это был Костиков Николай*, с которым он делился всем, что имел, укрывался одной шинелью на нарах. И вот Костикова оставили в лагере, а Жидкова записали в этап.
        И вновь глухо закрытый вагон. Позади шесть месяцев жизни в Замостье. Теперь пленных везли в Хаммельбург. Конечно, пленные этого не знали, лишь в пути определили направление - западное.
        На этапе бежать всегда легче, чем из лагеря, поэтому и в этот раз были попытки уйти. Смог ли кто сбежать из младшего офицерского состава, неизвестно, но то, что в пути сбежал, убив охранника, генерал-майор Огурцов, с которым в Замостье видели на прогулках Карбышева, узнали все.
        Генералов везли в пассажирском вагоне. При всем презрении к русским и издевательствах над пленными, чинопочитание у немцев в крови, поэтому офицеры, случалось, как в Замостье, содержались отдельно от рядовых, а высшему командному составу давали небольшие послабления и предоставляли порой незначительные удобства, вероятно, надеясь склонить на свою сторону. Огурцов воспользовался этим обстоятельством и бежал. Истощенный болезнями и голодом Карбышев не смог.
        Что сталось с Огурцовым, никто не знал. Но среди пленных бродили упорные слухи, что Огурцов добрался до своих, побывал на приеме у Сталина, и тот разрешил сформировать из бывших военнопленных дивизию, и что та дивизия отважно бьется с фашистами, и что не один уж лагерь освобожден.
        Огурцов действительно сражался с фашистами. Но во главе интернационального отряда на территории Польши. В течение восьми месяцев он громил фашистские гарнизоны, пока отряд не был обнаружен и уничтожен. Погиб и генерал-майор Огурцов. Иван Жидков узнал об этом спустя тридцать с лишним лет из телевизионной передачи из Польши. Но тогда пленные могли только слагать легенды о героях, сумевших вырваться из фашистского плена, которые не покорились захватчикам и боролись с ними всеми доступными средствами, хотя это было очень трудно - отлично налаженная машина охраны и уничтожения пленных действовала безотказно.
        Медленно плелась колонна пленных по Нюрнбергу. Стучали деревянные башмаки, люди кутались в жалкие лохмотья одежды. Молча глазели на них немецкие женщины, дети дразнились и плевались в сторону пленных.
        - Эй, гляди-ка, - толкнул Ивана в бок товарищ. - Скорлупа от яиц-крашенок. Пасха сегодня, что ли?
        Этот день запомнился Ивану навсегда, когда он узнал дату - 7 апреля 1942 года - именно по скорлупкам крашеных яиц и голодной слюне, наполнившей рот при их виде. Это был день очередной переброски пленных офицеров из Хаммельбурга в Нюрнбергский лагерь, расположенный на окраине города. Если бы они знали, что этому городку уготована судьба навсегда войти в историю - именно в Нюрнберге спустя несколько лет судили фашистских военных преступников, то, пожалуй, все бы опустились на колени и поцеловали землю.
        Лагерь в Нюрнберге, по сравнению с Замостьем, был небольшой - там находилось тысячи три пленных, Он был очень чистый и аккуратный - чувствовалось, что лагерь расположен на немецкой земле. Не было и в помине вшей, которые одолевали узников Замостья. Новичков тут же подвергали санитарной обработке. Их одежда (немцы - очень бережливый народ), если могла еще служить, пропаривалась, или же выдавалась другая, чаще всего трофейная военная форма и деревянные башмаки. В бараках на нарах лежали набитые соломой тюфяки, подушки и даже одеяла. Все это пленные обязаны были содержать в чистоте и опрятности. В лагерях, где был прежде Жидков, немцы офицеров не заставляли работать - просто держали в изоляции от других. В Нюрнберге стали водить на работу, видимо, считая, что задарма их кормить - весьма расточительно.
        Жидкову доводилось разгружать вагоны, расчищать улицы от завалов после бомбежек, копать траншеи. Но больше всего ему нравилось работать на кожевенном заводе, куда его группу водили полтора месяца. Во время расчистки территории завода, пленные умудрялись пробраться в разделочный цех, где можно было раздобыть кусочек вымени, лобовой кожи, уши. Пленные всегда, где бы ни работали, старались раздобыть что-то съестное и пронести в лагерь даже с риском для жизни, ведь там их ждали ослабевшие товарищи, пока еще не дошедшие до такой степени истощения, когда впереди только смерть и крематорий, но уже не имевшие сил работать. Вот и поднимали товарищей на ноги для того, чтобы они могли хоть немного работать, а это - шанс выжить.
        Однажды Иван пережил страшные минуты, смерть буквально прошла рядом. Но ему всегда удивительно везло, словно его охранял невидимый ангел-хранитель и отодвигал смертный час Ивана. В тот день группа Жидкова возвращалась с кожевенного завода. Все, как обычно, были нагружены гольем - кожевенными отходами. У Ивана под шинелью у самых колен болталась на длинной лямке противогазная сумка, наполненная техническим салом. Охранники обычно заставляли поднимать руки, прохлопывали карманы, и все. И ни разу еще не обнаруживали ту сумку. Но на этот раз, подходя к воротам лагеря, где стояло очень много охранников, пленные заволновались: обыск шел нешуточный.
        Ивана прошиб холодный пот, когда к нему приблизился охранник: мало того, что несет в лагерь запрещенный продукт, явно украденный (за воровство немцы карали сурово), но ведь это еще и техническое сало, а тут пахнет, по мнению немцев, саботажем. Но охранник, которому, видимо, до чертиков надоела процедура обыска, хлопнул Жидкова по спине и толкнул:
        - Гейт форн! Марш вперед!
        С каким облегчением вздохнул Иван, миновав лагерные ворота! И как радовались вечером его товарищи в барке, когда к баланде всем досталось по кусочку этого сала. В тот вечер с удовольствием поел и заболевший друг Ивана - капитан Скрипка*, человек, старший Ивана вдвое. Может быть, это и помогло ему выздороветь.
        Иногда пленник, наткнувшись на неожиданную находку, поступал неразумно, а плата за то - жизнь.
        Как- то Жидков работал в группе по расчистке улиц после бомбежки. Ох уж эти бомбежки! Еще до плена он был контужен ударной волной от взрыва бомбы. Вот и в тот день едва не угодил под бомбу. А после налета пленные вновь взялись за работу, с трудом расчищая улицу от бетонных глыб и громадных кусков стен. И тут вялый размеренный ритм работы -иначе они не могли, да и не хотели - был нарушен громкими криками:
        - Сволочи! Гады фашистские! Чтоб вы все передохли!
        Все изумленно уставились на одного из своих товарищей, который вскарабкался на вершину завала и громко материл фашистов.
        - Он что? С ума сошел или пьяный? - сказал кто-то рядом с Иваном. - На пулю нарывается? - и попал в точку.
        Позднее выяснилось, что человек нашел в завале бутылку вина и выпил это вино тайком от всех. А у пьяного, известно, на языке то, что у трезвого на уме.
        - Что он говорит? - осведомился часовой у переводчика.
        Тот добросовестно перевел.
        Часовой молча поднял карабин, прицелился и выстрелил. Человек упал замертво.
        - Эх, - вздохнул кто-то. - Ни за что погиб. Зря совсем…
        Но была смерть и не «зря»,
        На одной из проверок эсэсовцы выкрикнули несколько человек. К всеобщему удивлению, это были пленные, занимавшие высокое положение в так называемом лагерном самоуправлении: комендант капитан Поздняк*, секретари канцелярии Брехунец* и Сергеев*. Их скрутили. Пленные злорадствовали - фашисты и своих прихвостней не милуют, значит, плохо их дело. И лишь спустя несколько лет, неожиданно встретив «того» Сергеева, Жидков узнал истину.
        В лагере существовала подпольная организация, она и поручила Поздняку, Сергееву и Брехунцу вести антифашистскую пропаганду среди пленных. Им это делать было легче всего - постоянно общались с пленными, к ним стекались новости с воли, ведь работавшие за пределами лагеря, имели дело с цивильными немцами-рабочими, которым хоть и было запрещено общение с пленными, охотно выменивали продукты на самоделки, изготовленные в лагере. Готовился побег. Но в подпольную организацию проник провокатор, и многих подпольщиков арестовали.
        Поздняк и Брехунец спасли немало людей от неминуемой смерти, вовремя оформляя документы на отправку в другой лагерь подозреваемым в саботаже. Может быть, кто-то из этих людей после долгих мытарств все-таки остался жив, но Поздняк и Брехунец за это поплатились жизнью - их живыми сожгли в крематории. Сергеев этого избежал чудом.
        Крематорий грозил в лагере буквально всем и за все - заболевшим, заподозренным в саботаже, нарушившим установленный порядок, пойманным беглецам. А бежать пытались постоянно. Чаще всего на этапе или во время выхода на работу - из лагеря это было сделать невозможно: немцы умели охранять. Жандармы бежавших ловили с помощью собак, зверски избивали или отдавали на растерзание собакам. Делалось это на глазах у пленных, чтобы устрашить и отбить охоту к сопротивлению. И несмотря на «наглядные уроки», за три года, которые Жидков провел в Нюрнберге, сумели сбежать более ста человек.
        Мужество человека оценивается не только друзьями. Оно вызывает уважение и у врагов.
        Как- то пленные расчищали канавы. Поскольку они были залиты водой, пленным выдали старые резиновые сапоги. Мастер, гражданский немец, все бегал между работающими и нервно кричал: «Шнель арбайтен! Шнель!» Вдруг он заметил, что один из пленных, Василий Ветчинин*, норовил работать там, где посуше. Мастер набросился на Ветчинина с бранью: «Саботажник!»
        - Да не саботажник, - попытался оправдаться Ветчинин, - видишь, сапоги рваные.
        Обозленный мастер побежал к часовому и что-то долго, жестикулируя, доказывал ему. Часовой молча увел Ветчинина в ближайший подвал. Вскоре туда увели еще одного пленного - Куркова*, потому что и у него были худые сапоги, его мастер тоже, видимо, заподозрил в саботаже.
        Курков вернулся бледный. Он рассказал, что Василия Ветчинина убили. Курков немного знал немецкий язык и понял, что охранники ожидали от Ветчинина мольбы о пощаде, но тот лишь усмехался, и его сначала искололи штыками, а потом уж выстрелили в голову. Куркова не убили, а заставили смыть кровь с пола и стен.
        Кто- то сказал:
        - Почтим память Васи Ветчинина…
        И все застыли на миг, сняв шапки. Глядя на них, мастер, пославший Ветчинина на смерть, опустил голову. Может, в нем заговорила совесть?
        Через три дня после смерти Ветчинина пленные все еще занимались расчисткой траншей. Работали вяло. И не столько потому, что были обессилены, просто не хотели работать. Смотрит мастер - кидают землю, отвернулся - тут же замерли за его спиной. Так поступил и Жидков - едва мастер отошел, Иван оперся на лопату. Вдруг раздался громкий вопрос:
        - Какой номер?
        Иван вздрогнул и обернулся. Рядом стоял элегантно одетый немец-инженер. И хоть у него была фамилия Ульбрих, он совсем не симпатизировал русским.
        Жидков ответил:
        - 357!
        - Гросс фауль! - бросил небрежно инженер, мол, большой лодырь. И отошел, записав номер. Вскоре он, переговорив с мастером, ушел со строительной площадки.
        Мастер вновь завел свое привычное: «Шнель! Шнель!»
        Когда вернулись в лагерь, Иван рассказал капитану Скрипке, что с ним произошло: Ульбрих номер записал, а не наказал. Почему? Товарищ пошутил:
        - Это он затем твой номер записал, чтобы поощрить, вот, дескать, какой номер 357 молодец - не хочет добросовестно работать на немцев!
        Однако у Ивана было тревожно на душе от странного поступка инженера, вспомнился Вася Ветчинин. Но прошло два дня, и никто никуда Жидкова не вызвал. И вдруг на проверке перед отправкой на работу, охранник выкрикнул:
        - 357!
        Жидков попрощался взглядом с товарищами и вышел из строя. К нему подошел автоматчик, показал на ворота и скомандовал:
        - Аб! Пошел!
        За воротами охранник повел дулом автомата в сторону леса, Иван тяжело вздохнул: «Все! Расстреляют сейчас. Не дожил до конца войны!» Однако показалось странным, что не казнили в лагере, и чем дальше углублялись в лес, тем больше удивлялся Иван: «Куда ведут?»
        Они шли лесом километра два, пока не пришли к какому-то, судя по строениям, заводу, ворота которого охраняли полицаи. Конвоир что-то сказал охраннику, и тот пропустил их на территорию.
        Ивана завели в подвал одного из корпусов, втолкнули в небольшую комнатушку и закрыли за ним дверь.
        В подвале было темно и холодно. На ощупь прошелся возле стен. Ни нар, ни стула. Комната пустая. Нет и окон, лишь тоненький лучик света проник откуда-то сверху из неплотно прикрытого люка.
        - Ага, пустят сейчас воду или газ. Часовой, наверное, пошел доложить начальству обо мне. А потом - крематорий, - рассуждал сам собой Иван. - Эх!
        Но время шло, никто за ним не приходил. Иван замерз и начал ходить из угла в угол по комнате, притопывая ногами и хлопая себя по бокам руками. Ходил так, пока не устал. Тогда вытащил из сумки миску, в которую получал еду, и, положив ее на пол, сел. Но холод не отступал. Он опять встал, начал кружить по комнате, радуясь, что на ногах деревянные башмаки, которые ему так раньше не нравились, но сейчас Иван понял, что в обуви с обычной подошвой было бы еще холоднее. А за дверью тишина. Страшно от этой тишины, а еще страшнее услышать чужие шаги, ведь это будут шаги смерти, и его уведут на казнь.
        Лучик света сверху исчез. Значит, наступила ночь. Мучительная от ожидания ночь: что принесет утро?
        Ночь прошла. Иван изнемогал: пусть уведут на казнь, лишь бы не эта пугающая неизвестность. И когда послышались за дверями шаги, стук открываемого засова, он успокоился: вот и смерть пришла, надо встретить ее достойно.
        - Трэтэн аус! - крикнул часовой. - Выходи!
        Иван с трудом встал со своего «стула», не забыв прихватить миску и сумку, пошел к выходу на затекших ногах. Свет ударил в глаза, как прожектор, и сразу же ослепил. Солнце уже клонилось к западу, значит, прошло уже около сорока часов, как он был уведен из лагеря.
        - Я ничего не вижу, - выдавил из себя Иван.
        Конвоир разрешил постоять немного с закрытыми глазами, потом велел двигаться вперед. Иван пошел. Он смотрел с тоской на небо, оглядывал все вокруг - хоть и чужое, зато ходят здесь живые люди, стоят заводские корпуса. А там, куда его через некоторое время отправят, ничего не будет, кроме тьмы. Но его привели почему-то на рабочую кухню. Конвоир взял миску, которую Иван до сих пор нес в руке, приказал ему стоять и ушел на кухню. Вернулся оттуда с полной миской пшенного супа с мясом.
        - Ешь! - приказал. И добавил: - Хлеба нет!
        - Спасибо, данке, - ответил Иван, думая, что хоть умрет не голодным, и с жадностью набросился на еду.
        Конвоир с интересом наблюдал за ним, покуривая сигарету, наконец сказал:
        - Лопнешь!
        - Нихт! - замотал головой Иван. Он смог съесть гораздо больше - голодный человек не чувствует сытости, останавливается лишь тогда, когда желудок разбухнет.
        Когда миска опустела, охранник велел Ивану идти.
        И они пошли. По территории завода, по знакомой тропинке прямо к воротам лагеря. Конвоир что-то объяснил часовому, и тот пропустил Ивана в лагерь, тоже с интересом поглядев на русского, который слопал два литра супа и остался, кажется, голоден.
        В бараке, увидев Ивана, друзья обступили его, начали расспрашивать, где он был. Его считали уже погибшим, а тут - живой да еще и накормленный. Иван все подробно рассказал, но ни он, ни друзья так и не поняли, для чего его арестовали, если не хотели наказывать, а если не хотели наказывать, зачем продержали в подвале почти двое суток.
        - Потому, что я не саботажник, а большой лодырь, - нашел в себе силы Иван для шутки, - вот и посадили в холодную.
        Он долго не мог заснуть в ту ночь, хотя накануне не сомкнул глаз. Его била нервная дрожь. Только сейчас, оказавшись в бараке с товарищами, он понял, насколько близко подошла к нему смерть, коснулась черным крылом, но почему-то не ударила.
        Фашисты хвастались по лагерному радио, что их войска подошли к Сталинграду, а Москва, дескать, давно уже взята. На проверках комендант лагеря повторял: «Сталинград - капут! И скоро вся Россия - капут!» Но в лагере в изобилии были немецкие газеты, и военнопленные, читая их, видели между строк: фашисты держат на Волге целую армию, значит, не так уж им там легко, и совсем Сталинград - не «капут».
        Иван тоже не верил газетной брехне. Уже объявляли однажды немцы о падении Москвы. А что вышло из этого? Дали фрицам пинка от столицы. И хорошего пинка. Об этом, конечно, лагерное начальство умолчало, но среди пленных словно ветром пронеслось: «Устояла Москва!» Узники были гораздо более осведомлены о внешних событиях, чем хотелось эсэсовцам, потому что в лагерь прибывали новички, кроме того, налаживалась и связь с волей. Да и уроки Карбышева не прошли даром для тех, кто общался с ним в том или ином лагере, кто учился у него анализировать сводки продвижения немецких войск и таким образом предполагать почти точно действия наших армий. И какова бы ни была газетная трескотня, пленные были уверены - Сталинград борется, советские войска сражаются отчаянно и не собираются отступать, ибо как еще иначе объяснить такие слова в немецкой газете: «Иногда вражеский натиск настолько силен, что его не сразу удается остановить. Но даже в таких угрожающих ситуациях присутствие духа и хладнокровие наших мужественных солдат не позволяют противнику добиться решающего успеха».
        И все- таки Ивану было тревожно. Сталинград! От него до родных мест рукой подать, и, может, немцы заняли Смирновку? Как там сестра Надя, где братья Алексей и Саша? Воюют ли, живы ли? Где Надин муж -Петр Жидков, ставший Ивану вторым отцом?
        Мысли тяжело ворочались в голове, не давали уснуть, а больше всего тревожила одна, самая давняя и больная: вдруг, узнав, что Иван в плену, хуторяне признают его предателем, мол, что еще ждать от сына раскулаченного, дескать, заговорила в нем кулацкая кровь.
        В январе 1943 года немцы злобились особенно. Лагерное начальство вещало по радио, что бои на Волге идут успешно, потому что там сражается доблестная 6-я армия. Потом по радио сообщили, что Сталинград пал, но непонятно было, почему спирепствовали охранники. Обычно все было наоборот - при удачном наступлении охрана устраивала себе праздник, а тут вдруг объявили траур. Из лагерных громкоговорителей звучала скорбная музыка, охранники были пьяны, но не горланили развеселые песни, а били каждого, кто подворачивался под руку, часто забивая насмерть. Эсэсэвцы говорили: «Хороший русский - это мертвый русский», - потому и «превращали» плохих русских в хороших. Но как ни старались фашисты скрыть причину траура, в лагере все же дознались - под Сталинградом 6-я армия Паулюса разгромлена. Теперь стала понятна злоба фашистов - в такой «котелок» немецкие войска еще ни разу не попадали.
        Иван часто уносился мыслями туда, где прошло его раннее детство, туда, где он упрямо шел навстречу своей мечте - упасть вновь спиной в ковыль и смотреть на опрокинутую чашу неба. И часто ему снился тот путь - от Караганды до Смирновки.
        … До Уфы Ване спокойно ехалось. Красноармейцы, стосковавшиеся по семьям, старались теплом своих душ
        обогреть русского мальчишку, невесть как попавшего в Казахстан - иного тепла в стылом вагоне не было. А поезд все дальше и дальше шел на север.
        Митрич, так звали пожилого красноармейца, который помог Ване вскочить в теплушку, опекал мальчишку с первой минуты. Он делился с Ваней своим немудрящим походным пайком, устроил рядом с собой на нарах, сколоченных из не струганных досок в три яруса, ночью прикрывал мальчишку своей видавшей виды шинелью. Иногда клал шершавую ладонь на затылок Вани, ерошил волосы, и Ваня затихал, как котенок, от этой скупой мужской ласки. А потом, уткнувшись в шинель, пахнущую ветром, травой, порохом, крепким потом и еще чем-то неведомым, тихонечко всхлипывал, вспоминая отца.
        Ваня сразу проникся доверием к Митричу и вновь, как тетке Варваре, но уже сознательно рассказал о себе, о своих думах, недетских сомнениях. Митрич долго молчал, попыхивая трубкой - он, в отличие от других бойцов курил коротенькую трубку, и даже, если она была пуста из-за отсутствия табака, Митрич все равно не выпускал ее, крепко сжимая зубами мундштук. Наверное, и в бой с басмачами он шел с трубкой в зубах. И Ване это очень нравилось.
        - Что ж, Ванюха, ты молодец, домой едешь. Авторитет надо там завоевывать, где обделался дерьмом, - задумчиво, выслушав исповедь мальчишки, наконец, произнес Митрич. - Надо делом доказать, что ты наш, советский.
        - Да чем же мы виноваты? - вскинулся мальчишка. - Ведь не кулаки мы, дядя Митрич!
        - Ну-ко, не гоношись, - степенно осадил красноармеец Ваню, - Знашь, дыма без огня не быват, можа и виноват твой батька.
        - Да не виноват он, дядя Митрич! - горячился Ваня. - У нас всего-то конь был да верблюд, да корова. А изба - худая-прехудая.
        - Эге, парень, у других-то небось и этого не было. Вона сказывал, что у вас и сепаратор был, а ведь он денежек стоит. Значит, середняки вы были, а от середнятства до кулацтва - один шаг. Засосет собственность, и пропал человек. Станет он сквалыгой, кулаком или еще, черт знат, кем. А вот то, что вы с братом не обиделись на родну совецку власть, то вы, прямо слово - молодцы. И правильно домой едешь - где родился, там и пригодился. И не боись ты этой паскуды Чурзиной. Она одна, а нас, кто правильно совецку власть понимат - много. А что вас не ре…не ребы…- Митрич споткнулся на каком-то незнакомом Ване слове. Потом сердито сплюнул и продолжил: - Не оправдали, так, верно, письмо ваше затерялось, не дошло до товарища Сталина. Эва - Россия-то большая, а писем туды-сюды - пропасть. А ежели и добралось ваше письмо до Москвы, так ведь у него дел невпроворот, а помощники-то, поди, нерадивые. Как ты думаешь?
        Ваня молчал. Ведь именно об этом он размышлял так часто. И Миша тоже. Хотя никогда братья не вели речь на такую тему.
        - Так что, Ванюха, ты сердца на людей не держи. Мало ли чего в нашей жизнюхе быват. Главное, будь сердцем крепок. Уразумел? - и Митрич ласково потрепал Ваню по плечу, отчего Ваня, вспыхнув, прижался щекой к руке солдата, и тут же отвернулся, чтобы не увидел Митрич блеснувшей в его глазах слезы.
        Пыхтя, пуская клубы пара, «Максим Горький» дотащил наконец эшелон до Уфы. Ваня, прощаясь с Митричем и всеми бойцами, с кем ехал несколько суток, чуть не плакал.
        - Слушай, Ванюха, - смущенно топтался рядом с мальчишкой Митрич, - а может, ты поедешь со мной? Доедем до Москвы, а там до Костромы рукой подать, я же костромской ткач. У меня домик там есть, трое сорванцов растут. Старший, аккурат, как ты, вы с ним друзьями будете. Ничо, прокормимся!
        Ваня зарделся от удовольствия, но решительно ответил:
        - Нет, дядя Митрич, ты же сам говорил, что я молодец, раз домой еду. Буду, как ты говорил, дома доброе имя зарабатывать.
        - А ежели сестры дома нет? Куды потом?
        - Как это - нет? Весной мы от нее письмо получили. Вот другое меня волнует - как ее муж меня примет, он мужик неплохой, да ведь я ему не родной сын. Как встретит, не знаю.
        - А ты не горюй, Ванюха! Хата у тебя есть. Коли развалилась, так подправишь с зятем, уж тут-то он тебе поможет. Вот и заживешь. Прощай Ванек!
        Митрич крепко обнял Ваню, вскочил в теплушку, потому что эшелон медленно тронулся в путь, крикнул:
        - Ежели плохо будет - приезжай!
        - Прощай, Ваня, - махали руками и другие бойцы, привыкшие к парнишке за прошедшие дни.
        Ваня сутки просидел на вокзале в Уфе, пока не увидел, что по вокзалу идет дежурный и громко кричит в рупор:
        - Граждане, подходит поезд на Ростов! Кому в Саратов, Сталинград - приготовиться к посадке! Кому в Самару - тоже!
        Ваня выскочил на перрон, смотрел восторженно на проплывающие мимо зеленые новые вагоны.
        - Дядь, - обратился он к дежурному, - а на этом поезде можно доехать до Сталинграда?
        - Можно, - кивнул дежурный.
        Едва поезд остановился, Ваня бросился к первому вагону, попросил рыжеусого проводника, стоявшего возле вагона:
        - Дяденька, возьмите меня до Сталинграда! Там у меня мама болеет, мне домой очень надо!
        - Проходи, проходи, малец, - даже и не взглянул на него проводник.
        - Тетенька, - бросился Ваня к следующему вагону. - Дяденька!…
        Он пробежал состав от начала до хвоста, но никто не захотел взять его в вагон. Ваня стоял на платформе, слезы были готовы брызнуть из глаз.
        - Сынок! - крикнул кто-то, но Ваня даже не оглянулся: наверняка не к нему обращаются.
        - Паренек, - сказали уже сзади.
        Ваня оглянулся и увидел очень худую, сгорбленную старушку. - Сынок, - попросила она, - помоги узлы донести, а то у меня, старой, уж и силы нет.
        - А куда?
        - Да в первый вагон, вон, глянь-ка, правильно ли?
        Ваня взял в руки картонный красноватый билетик. В голове мелькнула мысль умчаться с билетом прочь, спрятаться где-нибудь, а потом на ходу вскочить в вагон. «Нет, это нехорошо», - осек сам себя мальчуган.
        - Хорошо, бабаня! - и взвалил на плечи самый большой узел, рукой подхватил другой.
        Старушка показала билет рыжеусому проводнику. Он и глазом не повел в сторону Вани, который, кряхтя, влез на подножку вслед за старушкой.
        Ваня помог старушке найти свободное место, а сам двинулся к выходу, но едва мальчишка поравнялся с пустым купе, другая мысль пронзила его, и Ваня вскарабкался проворно на багажную полку, прижался к самой стенке, когда кто-то швырнул на полку чемодан. Поезд тронулся. Ваня ухватился за болт, торчавший из стенки вагона, чтобы не упасть. Паровоз медленно, пробуксовывая колесами, потянул за собой состав.
        - Еду! - чуть не крикнул Ваня. - Еду! Ура!
        Он сжался в комочек, вытащил один из двух последних сухарей, которые дали ему в дорогу красноармейцы, и принялся с наслаждением, как сахар, сосать, откусывая маленькие кусочки и дробя их языком.
        Незаметно для себя Ваня уснул. Проснувшись, стал слушать, о чем говорят пассажиры внизу, вычеркнул из своей путеводной бумажки несколько названий, радуясь, что додумался сделать такой список, когда их семью везли в Казахстан. Кинель, Самара… Как хорошо! Все ближе и ближе Сталинград! Так ехал он целый день то засыпая, убаюканный плавным покачиванием вагона, то просыпаясь. К ночи он крепко уснул, разметался во сне и очнулся от визга:
        - Батюшки-боже! Караул! Убивають! - пронзительно кричал кто-то внизу, и Ваня спросонок еле сообразил, где он находится, но увидев, что на полке нет одного из узлов, понял, что столкнул тот узел вниз, и похолодел от мысли: «Сейчас меня поймают!»
        Он дернулся, втиснулся спиной в стенку, но неловко двинул ногой по чемодану, и тот рухнул вниз. Вслед за тем в купе раздалась забористая брань, и через секунду прямо в глаза Ване глянул белобрысый лохматый парень в черной косоворотке.
        - А, это ты, - произнес он буднично, словно увидел старого знакомого.
        - Дяденька, миленький, пожалуйста, не выдавайте, я без билета, - забормотал Ваня, и парень, понимающе кивнув, стал спускаться вниз, но вверх уже лез сноровисто проводник, прибежавший на крик.
        - Да тут «заяц»! Ну-ка иди сюда, иди, я те говорю! - он цепко ухватил Ваню за рукав и стащил вниз. - А ведь это ты просился ко мне вагон, пострел, - пригляделся проводник к мальчику. - Сейчас я тя на первом полустанке ссажу, сопливец ты этакий! - он потащил мальчугана за собой, толкнул в свое купе:
        - Сиди здесь. В Саратове тя ссажу. Готовься. Да в милицию ишо сдам. Вдруг ты жулик какой? Вдруг тебя милиция разыскивает? Вот в милиции, и разберутся.
        Проводник сдержал слово - не высадил паренька на первом полустанке, довез до Саратова, и едва поезд остановился, потащил Ваню в отделение железнодорожной милиции. Улыбчивый дежурный милиционер, посмеиваясь, повел Ваню по коридору в камеру, которая называлась «капезе», то есть камера предварительного заключения, как объяснил милиционер по дороге. Открывая дверь в камеру, он сказал:
        - Ничего, парень, переночуешь здесь, а утром разберемся, что ты за птица.
        В камере было темно, пахло чем-то нехорошим.
        Привыкнув к темноте, Ваня увидел трех человек. Один сидел, уткнув голову в колени, на нижних нарах: то ли думал, то ли спал. Напротив него расположились двое стариков. Старуха бранила вполголоса старика, а тот лениво отругивался и вскоре завалился спать. Ни один из них не обратил внимания на Ваню.
        Паренек взобрался на верхний ярус, положил под голову пиджак и попытался заснуть. Но ему не спалось, и он вытащил последний сухарь, съел его, размышляя о будущем. Он боялся как бы из-за него не было неприятностей у Миши, ведь уехал Ваня самовольно, никого не предупредив в комендатуре, куда Миша ходил еженедельно отмечаться.
        Утром, как только загремел засов, Ваня ринулся к двери. На пороге стоял другой милиционер, не вчерашний. Этот был хмурый и злой. Ваня попросил:
        - Дяденька, отпустите меня, я ни в чем не виноват!
        Милиционер и бровью не повел, буркнул:
        - Живо выходите! - и махнул в сторону коридора. - А ты, Черный, чего развалился? - крикнул он, увидев, что один из задержанных не пошевелился, и приказал Ване: - Толкни его, спит что ли, урка чертов!
        Ваня подошел к парню, осторожно дотронулся до его плеча. Тот приподнял голову, полоснул мальчика злым взглядом, встал и пошел не спеша к дверям.
        - Вперед! - скомандовал милиционер, вынимая из кобуры пистолет. - И не вздумайте бежать. Я вас догонять не буду, а пуля враз догонит!
        - Ой, страсти-то какие! - перекрестилась старушка, а молчун повел глазом на милиционера и первым вышел в коридор.
        Милиционер привел задержанных к большому серому зданию, приказал входить. Стоявшему за дверями дежурному доложил:
        - К Петрову!
        - Веди! - кивнул дежурный.
        - Иванцов! - вдруг раздался чей-то насмешливый голос. - Кого это ты доставил?
        - Товарищ Петров! - охранник вытянулся, глядя на спускавшегося по лестнице в вестибюль молодого человека в милицейской форме. - Товарищ Гавриленко приказали доставить арестованных в ваше распоряжение!
        - Эх, Иванцов, ну что вы за люди с Гавриленко? - покачал головой Петров. - Во-первых, это всего-навсего задержанные до выяснения обстоятельств, а не арестованные. Во-вторых, где вы их набрали? В детдоме или среди инвалидов? В-третьих, и это самое важное - я просил доставить одного Черного! С остальными вы могли разобраться на месте. Ты чего натворил, парень? - обратился Петров к Ване.
        - Я? Ничего, меня с поезда сняли, без билета ехал, - ответил Ваня.
        - Из дома сбежал?
        - Нет, домой еду. В Сталинград. У меня деньги украли вместе с вещами на вокзале, вот и залез в поезд тайком.
        - Да были ли у тебя деньги, парень? - засмеялся Петров. - Не из детдома сбежал, нет?
        Ваня отрицательно замотал головой.
        - Ладно, Иванцов, отпусти малого, видишь, перепуганный какой. А этих двоих - в дежурку, потом по одному ко мне, - указал Петров на стариков. - Черного - ко мне в кабинет!
        Ваня выскочил из страшного дома и бегом припустил по улице. Бежал, пока не запыхался. Лишь потом остановился и начал расспрашивать, как добраться до вокзала. Ему очень хотелось есть, но ни сухарей, ни денег у него уже не было. И вдруг заметил грязную собачонку. Она зажала что-то в лапах и жадно грызла. Ваня пригляделся и увидел, что возле собачонки - связка вяленой рыбы. Ваня схватил палку, бросил ее в собаку, Та, взвизгнув, бросилась прочь, а рыба осталась на земле. Ваня схватил связку и помчался в другую сторону, словно боялся, что собака догонит его и отберет добычу.
        Он и не заметил, как выскочил на берег реки. Широкая и серая, она спокойно текла мимо мальчика. Ваня знал, что Саратов стоит на Волге, значит, это - Волга?
        Ваня спустился к воде, умылся, почистил пиджак, стряхнул пыль с брюк. Потом промыл рыбу и уселся на камень. Ох, до чего же вкусной оказалась рыба, никогда он такой не едал!
        Ваня съел только одну рыбину, запил ее речной водой, а остальное распихал по карманам, решив, что дня на два ему еды хватит. Он брел берегом реки, ежась от холода, потому что был одет явно не по осени - в один костюм. Иногда он присаживался, опускал руку в холодную воду и вновь брел бесцельно дальше по течению, пока не вышел на окраину города прямо к паромной стоянке. Он вспомнил, что их везли от Эльтона до какой-то переправы, потом ссадили с поезда и перевезли на пароме на другой берег, доставили на вокзал и вновь погрузили на поезд. Ваня хлопнул себя по лбу, выхвалил бумажку из кармана и стал читать названия:
        - Кайсацков, Гмелинка, Красный кут, Приволжский… Саратов! Саратов! Может, это было здесь?
        - Молодой человек, молодой человек! - послышалось сзади. - Помогите, пожалуйста!
        Ваня оглянулся и увидел спешащую по тропинке к переправе девушку с чемоданом в руке. Подойдя к Ване, она спросила:
        - Вам на другую сторону надо?
        - Куда - на другую?
        - К поезду на Астрахань. Идемте скорее, а то паром сейчас отойдет.
        - Тетенька, а до Эльтона на этом поезде доехать можно?
        Девушка покраснела. Ваня - рослый и широкоплечий не по годам, хотя и худой, показался ей, вероятно, сначала намного старше, и обращение Вани ее явно смутило.
        - Ну какая я вам тетенька?
        Теперь смутился Ваня.
        - Эльтон проезжать тот поезд будет? - вновь спросил он, глядя под ноги.
        - Наверное, впрочем, я точно не знаю. Ну помоги же! - уже строго сказала девушка.
        Ваня подхватил ее чемодан и быстро пошел к парому, говоря девушке на ходу:
        - Если хотите, я вам до поезда чемодан донесу, до самого вагона, - мгновенно созрело решение, когда он вспомнил, как проник в поезд в Уфе.
        - Да-да, - закивала девушка, - если вам не трудно.
        - Не трудно, только, - Ваня замялся, - не можете ли вы купить мне билет на паром, а то у меня… Крупная купюра - десять рублей! - выпалил он.
        - Ну, десять рублей - не такая уж и крупная купюра, - улыбнулась девушка, - но я куплю вам билет.
        Ваня почувствовал, что краснеет все сильнее, и еще быстрей зашагал к переправе. Едва сели на паром, как паромщик спустился на палубу небольшого пароходика, вошел в рубку, и тотчас заработал торопливо движок. Малютка-пароходик отвалил в сторону, трос натянулся, пароходик поднатужился и паром, сначала медленно, нехотя, отошел от берега, а потом стал разгоняться.
        Ваня помог девушке занести вещи в вагон, попрощался с ней и быстро пошел к выходу, но не вышел на песчаную насыпь, где стояло несколько провожающих, а перешел в другой вагон, потом в третий, где еще никого не было, нырнул под лавку.
        Вскоре кто-то зашел в вагон, и молодой женский голос произнес:
        - Давай здесь сядем. Как хорошо - никого в вагоне нет.
        - Ладно, - согласился мужчина.
        Двое сели как раз на скамью, под которой прятался Ваня, а ему вдруг так захотелось чихнуть, что он схватил себя крепко за нос одной рукой, а другой зажал рот, затаился, чтобы ни вздохом, ни шорохом не выдать себя. Наконец поезд тронулся, застучал на стыках. Ваня вздохнул свободнее. В вагон так больше никто и не вошел, и Ваня решил обнаружить себя:
        - Эй, - тихонько вымолвил он, - эй!
        - Ой, кто там? - испуганно взвизгнула девушка.
        Парень быстро наклонился, чиркнул спичкой. Спросил:
        - Ты чего там прячешься?
        - Денег нет на билет, вот и спрятался.
        - Вылазь, нет никого в вагоне.
        - Ага, я вылезу, а проводник - тут как тут, и опять высадит. Нет уж, лучше здесь полежу, если вы меня не выдадите.
        - Не выдадим, - засмеялся парень. - Откуда едешь?
        - Из Караганды.
        - Ого! - удивился парень. - А куда?
        - В Эльтон к сестре. Там хутор наш недалеко.
        - А нам в Астрахань, - сообщил парень.
        - Вы скажете мне, когда будем к Эльтону подъезжать, говорят, ночью Эльтон будет, а то как бы не проехать мимо.
        - Ну, если не заснем, так скажем, - пообещал парень.
        Ваня заснул, как ему показалось, всего на минутку, а уже кто-то потряс его за плечо:
        - Эй, парнишка, вылазь, Эльтон твой скоро!
        Ваня встрепенулся, выбрался из своего убежища, отряхнулся, огляделся и увидел, сто вагон почти полон пассажиров. Он поблагодарил парня и девушку и стал осторожно пробираться к выходу. Его сердце билось радостными толчками, ноги подкашивались то ли от волнения, то ли от слабости. Стоя за спиной пожилой проводницы, вглядывался в проплывающие мимо темные улицы, старался в очертаниях домов узнать знакомые места, ведь раза три бывал в Эльтоне с отцом.
        Ступив на деревянный перрон, Ваня решил не дожидаться утра, сразу же идти в Смирновку. Но вот в какой она стороне? Перрон был пуст, он - единственный, кто сошел с поезда в Эльтоне. Дежурный помаячил в голове поезда, и сразу исчез, как только поезд тронулся.
        Ваня подергал дверь вокзала. Заперто. Обойдя вокруг здания, увидел свет в одном окне, а рядом с окном - дверь. Ваня потянул за ручку, дверь открылась, и он вошел в просторную комнату, где сидели железнодорожники, пили чай.
        - Чего тебе, парень? - спросил, отдуваясь, один. Рядом с ним на столе - фуражка с красным верхом и жезл: белый круг с черной каемкой на ручке. - Чего тебе? Если поезд нужен, то опоздал, только что отправили.
        - Я спросить хочу, - Ваня сглотнул голодную слюну, неотрывно глядя на буханку хлеба, лежавшую на столе, на кружки с чаем.
        «Хлеб. Душистый, наверное, и мягкий», - подумал он.
        - Не подскажете, как до Смирновки добраться?
        - Дождись утра, может, кто-нибудь и будет оттуда на подводе. А сегодня ты уже опоздал, праздник же - седьмое ноября. Все небось по домам празднуют, тебе одному не сидится на месте, - сказал другой железнодорожник.
        - Не могу я до утра, - упрямо ответил Ваня.
        - Ну тогда, как выйдешь отсюда, иди направо до первого перекрестка, а там опять направо повернешь, и шагай до самой окраины по той улице. Это и есть дорога на Смирновку. А лучше переждал бы до утра, опасно ведь ночью по степи идти - волки рыщут. Да и теплее днем, ночью замерзнешь совсем - вишь, не по сезону одет.
        - Негде мне переждать, да и не хочу, - ответил Ваня, стараясь не смотреть на хлеб.
        Дежурный перехватил его взгляд и спросил:
        - Ты есть, может, хочешь? С дороги ведь. Из Саратова едешь?
        Ваня кивнул, не решаясь признаться, откуда едет, и что очень голоден.
        - Садись, парень, - пригласил железнодорожник, ндожидаясь его согласия. - Вот чайку попей да капустки поешь, все-таки праздник, его отметить надо.
        Железнодорожник налил в пустую кружку чай, придвинул ее к Ване и подал краюху хлеба. Мальчишка не стал отнекиваться, сел за стол и начал есть. Поев, поблагодарил и вышел в холодную темноту, покрепче запахнув пиджак.
        Утро застало Ваню далеко от Эльтона. И едва взошло невеселое солнце над кромкой земли, как Ваня увидел впереди какую-то возвышенность. Он побежал, чтобы быстрее ее достигнуть. Улаган, Улаган! А за ним - Смирновка! Он глядел вперед сквозь слезы, набежавшие на глаза, на дома родного хутора, на дымки, струившиеся из крыш. Потом оглянулся назад на дорогу, по которой увезли безвозвратно отца, и по которой Ваня наконец-то пришел домой.
        Ваня быстро шагал по пустынной хуторской улице и улыбался. Его знобило, болела голова, видимо, все-таки он простыл. Но это - пустяки, главное - он дома, сейчас он увидит сестру. Но подойдя к хате, Ваня остановился - по двору ходил незнакомый старик-калмык.
        - Где хозяева?!
        Старик залопотал что-то на незнакомом языке. Ваня понял, что никакого толку от старика не добьешься, надо идти к соседям. Выйдя за ворота, он столкнулся с мужчиной, ведущим в поводе коня.
        - Эй, да ты никак Ванюха Карпов? Ай я обознался, парень?
        - Не обознались, дядя Семен, - пригляделся с улыбкой Ваня к мужику. - Это я, Иван Карпов.
        Сосед крепко, по-мужски обнял Ваню.
        - А где наши, дядя Семен, где Надя?
        - А она, как муж в армию ушел, перебралась к свекрам, чего ей одной было в пустой хате куковать? А теперь и Петр вернулся.
        Ваня поблагодарил Семена и быстрыми шагами направился на другой конец хутора, где стоял дом родителей Петра. Последние метры он бежал, как перед Улаганом, взлетел на крыльцо, задыхаясь от бега. И остановился - испугался: хорошо ли встретят, нужен ли он родным, ведь у сестры своя семья. Ваня, наверное, так долго бы стоял перед дверями, если бы не вышел во двор Петр.
        - Ванюха?! - всплеснул Петр руками. - Ты чего тут стоишь, в дом не идешь? - он крепко стиснул плечи паренька, а потом толкнул его в дом, крича радостно и громко: - Надя, Надя! Посмотри, кто приехал!
        Но сестра, простоволосая, с передником в руке уже сама выскочила на крыльцо, увидев брата из окна кухни.
        - Ванечка, братик, - плакала Надя, положив брату голову на плечо. - Вырос-то как, большой-то какой, - приговаривала Надя. Петр тоже не сдержался, смахнул слезу рукавом.
        В тот день хата Петра Жидкова едва вместила всех гостей. Ваня, отогревшись в бане, сидел во главе стола, одетый в Петрово белье и рубашку, сидевшие на нем смешно, мешковато, и улыбался, здороваясь со всеми солидно, по-взрослому, за руку.
        Он уже знал от сестры, что старики Жидковы умерли в голодный тридцать третий год, когда хлебушка не было, даже картошки вдоволь не ели, что Петр вернулся со службы два месяца назад и работает в колхозе трактористом, а Надя - скотница на ферме. Он и сам поведал многое, но его заставляли вновь и вновь повторять сказанное, дивясь, как смог малец (хоть и ростом здоровый, а все равно - малец) добраться из такой дали - с неведомого и страшного от того Казахстана. Ваня охотно рассказывал о своих приключениях, и с каждым словом словно занозы вынимал из души, становилось легко на сердце. Лишь одну занозу не мог вынуть - смерть матери, сознание того, что не знает даже, где она похоронена, и не мог простить себе, что хоронили мать чужие люди, не он.
        Только поздней ночью, когда все разошлись, рассказал сестре и зятю, как умерла мама, как увезли ее тело из поселка, где они жили, в близлежащий городок, а он не мог уехать на ночь глядя от маленьких братьев. Договорился с возчиком, что прибежит к моргу на рассвете попрощаться с мамой. Но так уморился мальчишка за день от хлопот и горя, что заснул крепчайшим сном, а когда проснулся - за окном вовсю разгуливал день.
        Бросился Ваня в городок, но было уже поздно: мать вместе с другими умершими от тифа похоронили в какой-то из многочисленных городских общих могил. Возчика, который увез тело матери из поселка, Ваня тоже не нашел. А на кладбище в тот день появились три общие могилы. В которой из них его мать? Упал мальчишка на землю и громко заплакал навзрыд так, как никогда ни до того, ни после не плакал. А потом за ними из Компанейского приехал Миша, так больше Ваня и не бывал на том кладбище.
        - Прости меня, Надя, что я не сам хоронил мать!
        - Ну что ты, Ваня! - заплакала сестра. - Как я могу обижаться на тебя, ведь ты и сам был маленький, да и сейчас невелик.
        - Вань, - сказал вдруг Петр, - запишу-ка я тебя на свою фамилию. Знаешь, хоть и убрали потом Чурзину из сельсовета, разобрались, что к чему, а Карповы пока не оправданы. Мало ли что, мешать это будет в твоей жизни. Ни учиться, никуда. С кулацкими сынами сейчас строго обходятся. Как ты на это смотришь, чтобы стать Жидковым? Не возражаешь?
        Ваня покраснел. Такого он не ожидал и не знал, что ответить, хотя понимал, что Петр желает ему добра. Да не выйдет ли, что он словно отречется от родителей, сменив фамилию? Одобрит ли это решение Миша? Так и сказал.
        - Соглашайся, Ванечка, - обняла его сестра, - Петя дело говорит.
        Ваня согласно кивнул головой:
        - Хорошо, пусть буду Жидков, - а на душе у мальчишки разливалось тепло необыкновенное, ведь брал на себя Петр обузу большую и опасную. Тяжко жилось в колхозе. За свою работу от зари до зари получали колхозники в конце года по трудодням зерна по 200-300 граммов. А приходилось налог платить натурой - за корову семь килограммов масла, за овцу - 3,5 килограмма шерсти, да сотню яиц независимо от того, есть ли в хозяйстве куры. Как же тут не быть в сердце Вани теплу и благодарности?…
        Наступило такое время, что Нюрнберг стали бомбить ежедневно. Случались и ночные налеты. Пленные с надеждой смотрели в небо, ожидая, что бомбы упадут на комендатуру, на казарму охранников, на изгородь и тогда можно будет вырваться на свободу. Но самолеты улетали. А утром, шагая колонной на работу, видели, что горожане покидают свои разбитые дома и направляются на запад, и радовались:
        - Ага! Драпают фрицы - жареным запахло!
        К ним зачастили представители РОА, ведь им нужны были офицеры, однако сколько не зазывали они узников, сколько ни сулили хорошего, никто в РОА не записался. Когда находились в Польше, то некоторые шли туда с намерением все-таки пробраться к своим. Но сейчас представители РОА удалились ни с чем.
        Март 1945 года вселил надежду в каждого узника. Они знали, что советские войска давно на немецкой территории. Неизвестно, как добывали подпольщики вести с воли, но в лагере всегда была точная информация о состоянии дел на обоих фронтах - восточном и западном. Потому ожидали освобождения с запада войсками союзников, так как Нюрнберг был ближе к ним, даже была уже слышна артиллерийская канонада.
        И вдруг немцы решили эвакуировать лагерь. Как всегда, узников поделили на две части. Одну колонну отправили куда-то пешком, другую, в нее попал Иван, погнали к железнодорожной станции. А там - в какой уж раз! - товарные вагоны, перестук колес, которые бесстрастно отсчитывали километры, а куда - к свободе или смерти, никто не знал.
        На одной из небольших станций, где остановился эшелон, неожиданно начался воздушный налет. Пленных выпустили из вагонов и погнали к лесу. Иван никогда не мог понять, почему немцы во время бомбежек старались загнать пленных в укрытие, ведь по логике должно быть иначе: чем больше погибнет узников, тем меньше хлопот немцам. Видимо, тут играла роль чисто немецкая аккуратность - сколько принял при отправке, столько обязан и сдать.
        Вой самолетов над головой заставил Ивана упасть на землю - сработал инстинкт самосохранения. И вовремя. Грохнул взрыв. Иван почувствовал, что его словно режут пополам -так беспощадно прошлась по нему ударная волна. Одновременно с «перерезанием» Жидкова подбросило вверх, и он оказался в ручье. Придя в себя, Иван отполз в воронку, которая была неподалеку и огляделся. Эшелон горел. Вокруг ни товарищей, ни охранников. В другой воронке сидел какой-то пленный, облепленный грязью с ног до головы, как Иван, жевал равнодушно сухарь, не обращая внимания на происходящее вокруг. Иван пополз к нему.
        - Бежим!
        - Нет, - покачал тот головой и грустно улыбнулся. - Не выдержу я, тебе лишь помешаю, ты беги один, - он, видимо, так ослаб, что было уже все равно, где погибнуть - под взрывами бомб или в лагере. Для него гибель будет избавлением от мук.
        - Прости, друг, - Иван прикоснулся к рукаву солагерника и пополз прочь, услышав сзади слабое: «Удачи тебе, товарищ!»
        Скользнув в очередную воронку, Иван увидел еще одного пленного, спросил и его: «Бежим?»
        Тот согласно кивнул. Они побежали, что было сил, прочь от эшелона. Пустынными, развороченными взрывами улочками, беглецы выбрались из городка, и только в лесу, отбежав от него на приличное расстояние, рухнули на землю. Познакомились. Неожиданного попутчика Ивана звали Дмитрием Старостиным*. Он прекрасно знал немецкий язык, и это, они рассчитывали, должно было помочь им в пути. Главное, сейчас надо как можно дальше уйти от городка, пока охрана не спохватилась и не стал искать беглецов. Отдохнув немного, определили восточное направление и пустились в путь.
        Шли беглецы ночами, днем отсыпаясь где-нибудь в укромном месте. Оба прекрасно помнили, что говорили возвращенные в лагерь после побега: ни в коем случае не обращаться за помощью к немцам - выдадут, поэтому надеялись они только на себя, на свое везение. Продукты тоже добывали тайно, в основном - картошку. И как ни осторожничали, однажды чуть не попались.
        Как- то на лесной полянке они увидели небольшой домишко, но, прежде чем войти в него, долго мокли под дождем, вглядываясь в округу, нет ли чего подозрительного, и, убедившись, что сторожка пуста, зашли. В сторожке они нашли немного продуктов и одежду, которая была как раз впору Старостину. Поев, они разомлели в тепле, и надо же такому случиться, что на эту же самую сторожку набрели двое немецких солдат.
        Немцы, наверное, тоже не ожидали встретить кого-либо в сторожке, тем более, русских. Они остолбенели в первый момент, а потом старший, ему было лет сорок, он был ранен в руку, скомандовал:
        - Ан дэр ванд! Вер зинд зи? К стене! Кто такие?
        - Мы пленные. Нас везли в Мюнхен, - объяснил Старостин, - но в пути попали под бомбежку. Оставшихся в живых собрали в колонну и повели пешком. А тут опять налет, мы бросились в лес, а когда вернулись на дорогу, там уже никого не было. Вот и идем к Мюнхену, как приказано. Мы уважаем немецкие законы и порядок.
        Молодой солдат злобно прищурился:
        - Не в Мюнхен вы идете, а в Москву!
        - Что вы! До Москвы далеко, да и нет нам резона возвращаться туда, мы же сами в плен сдались еще в начале войны, нам охрана доверяла, - вежливо ответил Старостин.
        - Где в плен попали? - старший был настроен миролюбиво и даже предложил закурить.
        - Я под Сталинградом, а он, - Старостин показал на Ивана, - под Минском.
        - Я был в Сталинграде, пока не ранили. Русские там здорово воевали, - старший произнес это уважительно. - Кури, Иван.
        Жидков вздрогнул: откуда он знает его имя? Потом опомнился. Для немцев Иван - все равно, что русский, как для них Фриц - немец. Он вежливо отказался от курева, а Старостин с наслаждением затянулся.
        Иван немного подумал и достал из сумки алюминиевый портсигар, который подарил ему один из друзей, чтобы вещицу и на хлеб обменять. Портсигар Иван показал немцу. Тот повертел его в руках, одобрительно хмыкнул и переложил туда сигареты из своей круглой коробки. Потом полез в ранец, достал сало и хлеб, отрезал по куску и отдал Жидкову.
        Пока не кончился дождь, Старостин все беседовал с немцем. Наконец, небо посветлело, дождь прекратился, и немец поднялся.
        - Генюк. Эс ист хох цайт! Абер зи геэн инс Мюнхен! Ладно. Нам пора идти. А вы идите в Мюнхен, - и усмехнулся.
        Кто были эти немцы? Дезертиры? Или просто не захотели грех на душу в конце войны брать, чуя конец своего рейха?
        Они шли две недели, пока не наткнулись в лесу на чужие танки. Чьи? И не свои, и не фашистские. Стали осторожно наблюдать за ними из кустов, пока не поняли, что танки - американские. Выходит, они все-таки выбрались на свободу!
        То был день 25 апреля 1945 года.
        После разговоров и похлопываний по спине, американцы отправили беглецов, в поселок интернациональных рабочих насильно привезенных в Германию. Он был большой - несколько десятков бараков, где находились сербы, болгары, поляки. Их привели в барак, где жили семеро русских, таких же, как и они, бывших пленных. Все они были страшно измождены - кожа да кости, но очень счастливые. Увидев своих, Старостин и Жидков едва не расплакались.
        Первые дни друзья, ошалевшие от свободы и сознания, что таиться нет необходимости, бродили по поселку, по лесу. А поскольку американцы снабжали их продуктами в достатке, они стали понемногу поправляться.
        Одежду раздобыли в раздевалках заброшенного химического завода, на котором раньше работали и многие славяне, обосновавшиеся в поселке. Во время первых воздушных налетов немецкий персонал был так спешно эвакуирован, что на заводе осталось много полезных вещей. Именно поэтому русские решили наведаться в заводскую лабораторию и попробовать отыскать спирт, чтобы отпраздновать Первомай. Удача от них не отвернулась - спирт они отыскали.
        Выйдя во двор, расположились на солнышке. Откуда-то прибрели двое американцев, тоже, видимо, желавшие выпить в уединенном месте - у них было вино и закуска. Они тут же присоединились к застолью русских. Смех и веселье их длилось долго, и лишь под вечер русские вернулись в поселок.
        На следующий день оказалось, что трое из них очень плохо себя чувствуют. Ивану было намного легче, потому что он пил вино, его и послали в деревню за молоком. Но молоко не помогло - двоих отправили в госпиталь, а третий умер. Оказалось, что пили они этиловый спирт. Долго думали, что написать на самодельном памятнике. И придумали: «Умер от фашистских мук».
        Американцы - веселые разбитные парни. Солдаты запросто могли обратиться к командиру по имени. В свободное от службы время «глушили» спиртное. А воинская дисциплина и субординация для них явно ничего не значила. Однажды пьяные солдаты такому же пьяному командиру опалили усы. Было смешно видеть, как паленый майор распекал всех подряд подчиненных, не зная точно, кто над ним так жестоко подшутил.
        Американцы часто приходили в гости к русским парням. Как-то гость-американец вдруг заговорил на русском языке:
        - Хлопцы, родные, я же украинец! - он обнимал их и совал в руки какие-то свертки.
        Павло, как звали гостя, рассказал, что родители его эмигрировали в Соединенные Штаты сразу же после революции, там он и родился. До сих пор тоскуя по своей родине, его родители соблюдают обычаи своего народа, и детей научили русскому и украинскому языкам, песням.
        С тех пор Павло часто навещал своих русских друзей, да и они частенько бывали в его части.
        Победу над фашистами 9 мая праздновали всем поселком.
        О ней русские узнали по радио. Из Москвы с Красной площади шел репортаж - звучала музыка, песни, слышался плач и смех людей. При этой вести все сначала замерли, а потом бросились обнимать, целовать друг друга. Высыпали шумной гурьбой на улицу, а там уж вовсю развернулось гулянье: болгары и сербы, узнав о Победе, устроили танцы на улице. Русских затащили в круг, каждый хотел пожать им руку, обнять, расцеловать, потому что понимали - не будь Советского Союза, фашизм, наверное, долго бы еще свирепствовал в Европе. Вскоре пришел Павло со своими друзьями и охапкой свертков с подарками в руках. Веселье царило и в американской части - там тарахтели автоматные очереди, в небо взлетали ракеты.
        Вскоре рабочие-славяне стали разъезжаться по своим родным местам. А русских почему-то держали в поселке. Они стали даже роптать, требуя отправить их в зону советских войск, ведь им тоже хотелось уехать поскорее на Родину.
        Наконец к русским пришел переводчик и сказал:
        - У вас в стране сейчас разруха, а вы - молодые. Будете работать от темна до темна, а жизни хорошей долго не увидите, - убеждал он бывших военнопленных. - Вступайте в нашу армию, нам грамотные офицеры нужны, отслужите свое время, потом жить будете припеваючи. В России же вас ничего хорошего не ждет, вас, как бывших военнопленных, просто в тюрьму посадят. Что вы, не знаете, что ли ваших законов? У вас же нет пленных, как сказал ваш Сталин, а есть одни предатели.
        Они вежливо поблагодарили переводчика и обещали подумать. Ивану же не надо было долго думать, Уехать в Соединенные Штаты? Никогда больше не увидеть Смирновку, Эльтон, не попытаться разыскать Тосю? Нет, на это Иван пойти не мог. Да и не верилось, что их возьмут и сразу упрячут в тюрьму. Он и Дмитрий решили вернуться в Союз. Так же решили и остальные.
        Через несколько дней американец-переводчик приехал опять. Осведомился, не желают ли они уехать в Штаты, и все в один голос твердо ответили: «Нет!». Переводчик с огромным сожалением оглядел их и сказал, что после подготовки соответствующих документов они будут отправлены в совет- скую зону Германии.
        Переводчик не обманул. Через месяц русские были отправлены в расположение советских войск.
        Всех бывших военнопленных сосредоточили в одном месте. Не было никаких проверок, допросов, и нервное напряжение в ожидании расследования, спало. Это уже позднее они поняли, что те, кто вышел недавно из боя, а тем более «сломавшие» всю войну, которым довелось освобождать узников фашистских лагерей, просто им сочувствовали, понимая, что настрадались они, может быть, даже больше, чем фронтовики на передовой.
        Когда достаточно в лагере набралось бывших военнопленных, их на машинах отправили на восток. Они пересекали Европу полные надежд, что все у них сложится благополучно, ведь не теребили же допросами в Германии.
        Жители поселков, которые они проезжали, относились к ним по-разному. Немцы и австрийцы смотрели зачастую неприязненно, а чехи - доброжелательно, забрасывали машины цветами, встречая их, как победителей. На стоянках подбегали к машинам, уводили к себе в дом, и радушно угощали. И они, больные, истощенные, встревоженные, с благодарностью принимали нехитрые знаки внимания, оттаивали душой, и в каждом росла гордость, что они граждане великой страны победителей.
        Но чем ближе была граница Союза, тем мрачнее становились люди, тем тягостнее были мысли: как Родина встретит их?
        Бывших узников разместили в палаточном лагере неподалеку от Львова. Не возникало даже мысли уехать тайком: куда же денешься без документов? И пока было свободное время, люди ходили от палатки к палатке, разыскивая знакомых, не подозревая, как пригодится это им в недалеком будущем.
        Нашел знакомых и Жидков. От них узнал о страшной смерти Карбышева в Маутхаузене. При этой вести Жидкова охватило странное смешанное чувство - горечи от потери уважаемого человека, в силе духа которого черпал, как и другие пленные, мужество, терпение и стремление выжить; гордости, что не смогли фашисты сломить волю Карбышева, не сумели это сделать с тысячами других его товарищей по плену.
        От Львова бывших пленных повезли дальше уже на поезде.
        То, что они видели вокруг, наполняло сердца щемящей болью: сожженные деревни, разрушенные города. А жизнь уже кипела вовсю - на станциях шла бойкая торговля, и некоторые пленные, у которых были с собой трофеи, меняли вещи на продукты, что, конечно, было весомой прибавкой к их скудному пайку. И настроение было не такое уж и плохое, хоть и везут неизвестно куда, но пока свободны.
        Первым сигналом, что не все сложится благополучно, и жизнь у них может сильно осложниться, послужила выгрузка из эшелона близ Невеля на станции Опухленки и мгновенное окружение прибывших охранниками-автоматчиками. Точь-в-точь, как при немцах, разве что собак не было. Командир охраны поспешил погасить возмущение объяснением, что в лесах бродят бандиты, они могут напасть на безоружных. Это объяснение мало успокоило: зачем нападать на тех, кого ограбить нельзя, а они в своей разномастной одежде выглядели совсем непривлекательно для бандитов, однако колонна спокойно тронулась вперед. Не погасшая настороженность возросла, когда колонна оказалась перед лагерем, окруженным колючей проволокой.
        - Что это? Из фашистского лагеря да в свой? Опять нас за «колючку»?
        Тысячи людей яростно надвигались на охрану, ощети- нившуюся автоматами. К ним вышел начальник лагеря:
        - Не надо возмущаться. Здесь вы будете просто проходить проверку. Ведь никто не может гарантировать, что среди вас нет настоящих предателей, полицаев.
        Спокойный голос успокоил взвинченных до предела людей. Да и вечная русская доверчивость брала верх: может, и правда - пройдут проверку, получат документы, а предатели и впрямь в лагерях были.
        Условия проверки на первый взгляд были пустяковыми: представить трех свидетелей своего поведения в каждом лагере, что не стал пособником фашистов, не вел антисоветской пропаганды, никого не выдал. Многие тогда вздохнули легко: такие свидетели отыскались еще под Львовом. Другие забеспокоились, ведь их солагерники могли оказаться в других проверочных лагерях, могли умереть. Допросы шли неравномерно. После первого, когда пленный рассказывал о себе, его оставляли на некоторое время в покое, пока не добывались сведения, подтверждающие эти рассказы.
        Однажды Иван шел с очередной «беседы» в свой барак и вдруг услышал:
        - Номер 357!
        Он вздрогнул, словно оказался опять на далекой проклятой неметчине, осторожно оглянулся. К нему бежал черноволосый когда-то человек, а сейчас седой.
        - Дагаев*, ты?! - не поверил своим глазам Иван.
        - Откуда ты взялся? - тормошил его Дагаев. - Я же сам похоронил тебя! Там, когда под бомбежку после Нюрнберга попали!
        Дагаев рассказал, что после налета не обнаружили 25 человек. Двадцать вполне можно было опознать, а пятерых собирали по кускам, видимо, угодили под прямое попадание. Дагаева направили в похоронную команду; а поскольку Жидкова не было среди живых, не было среди уцелевших трупов, то он посчитал, что Иван среди разнесенных на куски.
        - Знаешь, закапывали мы трупы, а я думал, - говорил Дагаев, - как жаль, что Иван погиб, победа близко, а он не дожил. А ты - живой, это - чудо!
        И уж совсем была чудесной встреча с другом детства Сашей Громовым. Узнав друг друга, они крепко обнялись. Иван и Саша просидели до глубокой ночи, рассказывая о своих мытарствах. Саша сказал, в отличие от него, успел до войны жениться на милой девушке, которую Иван знал - Зине Карповой*. А вот о Тосе Саша ничего не мог сообщить. А через несколько дней Громов вместе с другими, прошедшими проверку, уехал на Дальний Восток, где началась война с Японией. А проверка Ивана Жидкова продолжалась.
        Ивану повезло. Он встретил в Опухленках многих, с кем был в Седльце, в Замостье, в Хаммельбурге и Нюрнберге, словно все тот же невидимый ангел-хранитель позаботился о нем. И все-таки каждый раз было страшно входить в кабинет «смершевца», потому что проверкой занимались молодые люди, почти одногодки Ивана, а то и моложе, и смотрели они на пленных, мягко говоря, недоверчиво.
        - Ранение, контузия есть? - спросили Ивана в первый раз.
        - На лице видно, что контузия была. Хотите, считайте ранением, - показал он на синюю щеку.
        Лейтенант, чисто выбритый, щеголеватый, как все «смершевцы», фыркнул презрительно:
        - Каждый синяк считать за ранение? Пишем: ранения и контузии не было.
        - Пишите, - пожал плечами Иван.
        Именно такие, как этот лейтенант, и не верили рассказам пленных, вынимали из них и без того израненную душу и своим неверием били по тем душам наотмашь. Те, которые постарше, относились к пленным более терпимо и сочувственно.
        «Ну ладно, - успокоил сам себя Иван. - Голова, руки-ноги целы, чего судьбу гневить? Не такая уж она у меня злая».
        А судьба и впрямь благоволила Жидкову: вскоре пришли документы из Москвы, подтверждающие слова Ивана о его назначении на границу после учебы в училище. Да и друзья-солагерники ничего плохого о нем не сказали, не заявили, что был он фашистским прихвостнем. Ивана оправдали, восстановили в прежнем звании - лейтенант. Он уже приготовился к отправке на Дальневосточный фронт, как наступило 3 сентября, день капитуляции Японии, и его в числе многих прошедших проверку, демобилизовали. И уж совсем подарком судьбы были полученные письма от сестры Нади и брата Саши Громова, который жил в Эльтоне. Он сообщил, что Тося Финогенова жива, но сильно болеет.
        Постукивая колесами на стыках, мчался поезд из Саратова в Астрахань.
        В поезде ехал молчаливый худощавый молодой, рано поседевший лейтенант в новом обмундировании. Попутчики смотрели на него восторженно: победитель! Девушки пытались развлечь его разговором. А он отделывался вежливыми словами и все о чем-то сосредоточенно думал.
        Иван знал из письма сестры, что брат Саша лежит в новосибирском госпитале с ранением в обе ноги, о Леше нет никаких вестей, о Петре - тоже. Погиб двоюродный брат Андрей. Он, Иван, выжил, но пережитого хватит на десять жизней. Одним словом, судьба вновь круто обошлась с родом Карповых, вернее, Жидковых, поскольку и Саша с Лешей тоже были усыновлены Петром Жидковым.
        Иван смотрел из окна на проплывающую унылую степь и думал о совпадении: сейчас ноябрь, и в 1932 году он тоже, вернулся в Эльтон как раз в. октябрьский праздник. Круг' завершился.
        Эльтон был похож на западные города, через которые проезжал Иван, тоже разрушен бомбежкой - досталось ему во время битвы за Сталинград. Не было уже старой школы и интерната, где жил Иван, а на их месте - новые кирпичные здания.
        Приехав в Эльтон, Иван сразу пошел в больницу, где находилась Тося Финогенова. Ему разрешили пройти в палату, и он, сдерживая бешеные толчки сердца, шагнул за порог.
        Иван узнал не сразу любимую девушку: на кровати лежал худенький остриженный подросток. Лишь глаза прежние -ласковые, доверчивые.
        - Ваня?… - Тося нерешительно позвала его, приподняв голову от подушки, заплакала.
        - Тося, родная, ну что ты. Не надо, не плачь! - Иван бросился к девушке, поцеловал ее осторожно и замер, слушая слабый стук ее сердца.
        - Ты знаешь, Ваня, - медленно, переводя дух, говорила Тося, - Я видела тебя три раза во сне. Такие сны были нехорошие. Один раз словно везли тебя убитого на телеге, а рука свесилась и качается безжизненно. А в другой раз - словно идут наши войска, и ты тоже там. Я догнала тебя, побежала рядом, спрашиваю, куда вы идете, а ты ответил что-то невнятно. В руках у меня была буханка хлеба, я ее тебе отдала. Ты поблагодарил и ушел. А я все стояла махала тебе рукой. А еще приснилось, будто мы с тобой гуляли в Астрахани у стены Кремля. Вдруг стена стала рушиться, а ты остался под стеной. Я проснулась в холодном поту, кричу: «Ваня!». А сама думаю, погиб, наверное, мой Ванечка.
        Иван рассказал о своих злоключениях, и когда закончил, Тося задумчиво произнесла:
        - Выходит, тебе очень трудно было, потому ты мне и приснился, поддержки просил. Вот и не верь после этого снам.
        - Тося, а Сашка Громов женился перед войной. Помнишь 3ину Карпову? Мы ведь с ним встречались.
        - Да, я знаю. Саша - хороший человек, но по душе всегда мне был ты.
        - Ничего, Тосенька, и мы поженимся, верно? Ты выздоровеешь, поправишься, и мы поженимся.
        Глаза девушки наполнились слезами.
        - Спасибо, Ваня, я так этого хочу, но, - она помолчала, - чувствую, что умру.
        - Что ты! - вскричал Иван, сжав в руках ее исхудавшие пальцы. - Ты обязана жить. Разве для разлуки мы встретились? Ты поправишься, тебе в Саратов надо, там медики опытные, тебя вылечат.
        - Ванечка, я очень буду стараться победить болезнь. Очень. И мы будем счастливы.
        На следующий день Иван, войдя в палату, сразу почувствовал неладное. Тося лежала неподвижно, закрыв глаза, и по щекам ее текли слезы. Иван ощутил, что и из его глаз тоже покатились горячие струйки.
        - Тося, родная…
        Девушка открыла глаза, и слезы полились еще сильнее. Вошедшая медсестра объяснила, что у нее отнялся язык, но слышит она хорошо. Иван похолодел. Это был жестокий удар судьбы. И когда? Тогда, когда они встретились после стольких лет разлуки, договорились обо всем.
        Иван сел рядом с девушкой, как прежде, и начал ее успокаивать. Разум твердил, что Тося не поправится, но сердце бунтовало против такого исхода.
        Вечером того же дня родители увезли Тосю в Саратов.
        Иван считал дни, когда они вернутся, ежедневно встречал поезд. А когда увидел их на перроне, понял: свершилось самое ужасное в его жизни - любимая умерла. Мать девушки с плачем упала Ивану на грудь, а отец, сдерживая рыдания, рассказывал, что Тося умерла в Саратове. Поздно ее туда повезли.
        Иван с вокзала пошел на берег озера, туда, где они часто гуляли с Тосей. Дул сильный ветер, мела поземка. Было неуютно и холодно. Иван тоскливо подумал - жива была бы Тося, его первая любовь, и тепло было бы, и солнце бы сияло. Умерла - и наступил холод, который подбирался к самому сердцу. Он шел к ней долгие страшные пять лет, думал о ней ночами в лагере, мечты о встрече с ней поддерживали его и помогали переносить лагерные лишения, и вот он здесь, куда так стремился всем сердцем, а Тоси нет. И не будет никогда.
        В течение следующих семи лет со дня возвращения Ивана Жидкова в Эльтон утекло много воды.
        Иван устроился работать в начальную школу. Закончив экстерном Саратовский физкультурный техникум, поступил в Астраханский пединститут на физико-математическое отделение. Казалось бы, ему верили, если разрешили работать в системе народного образования. Однако вызовы в комитет безопасности не прекращались. Он покорно шел на «беседу», думая, какие на сей раз зададут вопросы. Его спрашивали, почему он Жидков, а не Карпов, дескать, не потому ли поменял фамилию, что родители были раскулаченными, а он скрыл свое происхождение. Иван терпеливо разъяснял историю раскулачивания своей семьи по оговору, и то, почему стал Жидковым - его и братьев усыновил муж сестры, так как они были несовершеннолетними. Его снова и снова заставляли писать объяснения, где и как он попал в плен. Это злило, выбивало из колеи. Порой возникала мысль - уж пусть бы лучше сразу посадили, отбыл бы наказание, и сейчас не выворачивали бы ему душу бесконечными вызовами и бестолковыми однообразными вопросами. А следователи, как он заметил, были очень похожи на «смершевцев» своей молодостью,, напористостью. И нескрываемым недоверием в
глазах.
        Вызовы на допросы продолжались до 1953 года. Этот год стал переломным в истории страны и жизни всех советских людей.
        3 марта весь коллектив педагогов и учащихся школы, где работал Иван Васильевич Жидков, выстроился в коридоре. Такие построения были обычны во время праздников или посещения инспекторов, но на сей раз ребята почувствовали нечто страшное: у директора слезы на глазах, руки дрожат. Директор еле выговорила срывающимся голосом:
        - Умер наш вождь и учитель, товарищ Сталин…
        Мертвая тишина повисла над строем. Ум отказывался верить сказанному до такой степени, что двое учеников неожиданно свалились без сознания на пол. Впрочем, учителя, в том числе и Жидков, сами были на грани обморока: «Как будем жить без Сталина? Разве кто-то сможет его заменить?»
        С именем Сталина жили, шли в бой и умирали, он в сознании многих был равен Богу, и вдруг - смерть. Разве Боги умирают? В газетах постоянно упоминалось имя Сталина, по радио звучали его изречения, на собраниях избирался всегда почетный президиум в составе Политбюро во главе с товарищем Сталиным. А те, кто сомневался в гениальности вождя или, не дай Бог, рассказывал про него анекдоты, неожиданно исчезали, падали, словно камни, на дно, а «круги» захватывали друзей и родных. И все-таки, когда наступила смерть этого человека, многие растерялись.
        Но в тот момент ни Жидков, ни его друзья не знали, что со смертью Сталина резко затормозила хорошо отлаженная машина репрессий и убийств неугодных людей, которых всегда предостаточно на всех жизненных уровнях от правительства до рабочей среды, и на каждом уровне всегда есть люди, готовые утопить в мутной воде себе подобных. Ольга Чурзина была как раз из таких.
        Сколько было оборванных жизней, искалеченных судеб, сколько та машина воспитала доносчиков, искренне верящих, что делают доброе дело на благо Родины. Именно в эту машину попала и его семья, измолотила-измочалила она его родителей, старшего брата. Лишь спустя годы узнал Иван Жидков, что и сам он, когда учился в Астрахани, чудом удержался на краю смертоносного конвейера, который втянул в ту машину тысячи людей - человек, написавший на него донос, что он скрыл свое «кулацкое» происхождение под чужой фамилией, сам был арестован. Потомки то время назвали культом личности.
        Впервые о культе личности сказали на двадцать втором съезде коммунистической партии. Жидков, слушая речь, генерального секретаря компартии Н.С. Хрущева на том съезде, вздохнул легко и свободно за долгие годы: карающий меч больше не висел над ним. Исчез страх, что однажды ночью за ним придут и отправят за колючую проволоку, но уже в своей стране. Те же самые чувства испытали и его друзья, бывшие военнопленные.
        В жизни каждого человека наступает момент, когда хочется подвести итог всей жизни. Наступил такой момент и для Ивана Васильевича Жидкова, человека, который, несмотря на перенесенные испытания, может считать себя счастливым. Ну, разве не счастье просто жить, мыслить и радоваться солнцу, небу, всему, что окружает человека? Трудно было выжить в плену, а он выжил. Непросто было найти живых свидетелей по лагерю, а у него они нашлись, и проверка в «СМЕРШЕ» прошла удачно. И потом, когда имел ежемесячные «беседы» со следователем НКВД, все для него тоже завершалось благополучно.
        Что надо человеку, кроме жизни? Конечно, семья. Иван Васильевич, пронесший через всю войну и лишения трепетное чувство первой любви, потерял любимую девушку в первые дни возвращения домой. Но не может человек жить один: сохраняя в душе теплоту к Тосе, он женился. Родилась у него дочь, с годами - и внуки.
        И опять промчались годы.
        Однажды Иван Васильевич позвонил мне и сообщил:
        - Хочу поделиться радостью! Моего отца полностью реабилитировали, мне выдали удостоверение об этом! Но…
        И он рассказал, что ездил в свою Смирновку, чтобы объявить всем - его семья не была врагами своей власти. Но родное подворье не нашел, потому что давным-давно оно сметено с лица земли временем.
        - А все-таки, Иван Васильевич, признайтесь, ведь вы - счастливый человек?
        Он улыбнулся той самой застенчивой улыбкой, как улыбнулся мне при самой-самой первой встрече:
        - Это так. Был в плену и выжил, не попал в сталинские застенки. Жизнь прожить, конечно, не поле перейти. И все-таки жизнь продолжается.
        Да. Жизнь продолжается. И пусть она всегда будет счастливой для всех нас. Пусть никогда Россия не знает войны.
        
        В повести звездочками отмечены истинные имена, которые сохранила память Ивана Васильевича Жидкова-Карпова. Вечная память погибшим, и слава - живым!
        ЖЕМЧУЖНОЕ ОЖЕРЕЛЬЕ,
        Или повесть о певучих душах
        Наверное, я счастливая, если рядом со мной всегда было больше хороших людей, чем плохих. С детства меня тянуло к людям, у которых я могла научиться чему-то полезному, причем это были люди старше меня - от них я набиралась мудрости и жизненного опыта. Поэтому, неудивительно, что, когда я познакомилась с участницами хора «Зоренька» ассоциации «Дети военного Сталинграда», у меня возникло желание узнать их лучше. А когда узнала, захотелось о них поведать уж если не всему миру, то хотя бы рассказать жителям своего города, в котором прошла половина моей жизни.
        Я благодарна этим замечательным женщинам за терпение, с каким они выслушивали мои многочисленные вопросы, за искренность и правдивость их рассказов, за то тепло, которым они окружали меня во время наших вечерних встреч, ведь я приезжала к ним после окончания моего рабочего дня - уставшая и голодная. За их заботу о моем здоровье, за деликатный интерес к моим проблемам и желание помочь разрешить их. А еще я прошу у них прощения, что заставила вновь вернуться мысленно в страшные годы войны, вновь испытать страдания и страх.
        Судьбы этих милых и очень дружных женщин такие разные и в тоже время словно яркие стеклышки-смальта одного огромного исторического мозаичного полотна. Общение с ними я могу сравнить лишь с ощущением тепла, которое исходит от настоящего, не искусственного, жемчуга. Впрочем, я их рассказы и в самом деле нанизывала один за другим, словно жемчужины на нитку, и так получилось целое ожерелье - прекрасное жемчужное ожерелье.
        Да, наверное, я и в самом деле счастливая, если судьба по-прежнему сводит меня с хорошими людьми…
        «МЫ ВЫЖИЛИ БЛАГОДАРЯ НАШЕЙ МАМЕ…»
        Детьми и внуками Надежда Тарасовна Анненкова очень гордится - большие умницы. Сын Юрий - отставной офицер вместе с женой получил второе, экономическое, образование. Дочь Люба окончила Волжский инженерно-строительный институт. Внучка Вера решила стать врачом и поступила в медицинскую академию.
        - Сама! Никто за нее не хлопотал», - с гордостью сообщила Надежда Тарасовна. - В общем, все сейчас у нас хорошо. Вера меня очень радует. Но я думаю, чтобы в жизни произошло что-то хорошее, надо пережить плохое.
        А плохого в жизни Надежды Тарасовны было немало, но, видимо, сильный у ее семьи Ангел-хранитель, заботливый, если плохое в конце концов обращается хорошим. И она стала рассказывать про свою долгую, с 1937 года, жизнь.
        - Мои родители, Пелагея Федоровна и Тарас Николаевич Смусевы - уроженцы Светло-Ярского района, который вплотную прилегает с юга к Сталинграду. Потом они переехали в Красноармейский район, где жили родители папы - бабушка Степанида и дедушка Николай. Там я и родилась 15 сентября 1937 года. А когда началась война, папу отправили на фронт 13 сентября, так он и не отметил мое четырехлетие. А с мамой осталось дочери - Лена, Нина и я. Папу мы увидели только в 1942 году, когда его после госпиталя отпустили домой долечиваться на сорок два дня, а потом опять он, хоть хромота еще не прошла, ушел на фронт. Они находились сначала в районе Пичуги возле Дубовки, оттуда он прислал нам письмо: «Я иду в бой за родной город». С тех пор от него не было никаких вестей, скорее всего он погиб во время бомбежек, и сколько мы потом его ни искали, сколько ни писали в разные инстанции, отовсюду приходил один ответ - «Пропал без вести». Впрочем, в то время, осенью 1942 года такая мясорубка возле Сталинграда была, что не приведи Господь кому-то увидеть то, что видели мы, сталинградцы.
        Нас вывезли из Красноармейска 17 ноября. Разрешили взять с собой только теплые вещи, потому мама одела нас, словно матрешек, да еще прихватила кабинетную швейную машинку, потому что хорошо умела шить и всегда считала, что это умение - верный кусок хлеба в жизни. Правда, машинку она потом поменяла в какой-то воинской части на 9 мешков полулущеного ячменя, и это было целое богатство! Ячмень тот, можно сказать, спас нам жизни. А вообще я считаю, что мы выжили благодаря нашей маме - она у нас была очень самостоятельная и находчивая, в любой ситуации находила выход.
        Именно 17 ноября представители Ставки Верховного Главнокомандования А. М. Василевский и Н. Н. Воронов устно доложили Верховному Главнокомандующему о готовности фронтов Сталинградского направления к контрнаступлению, потому что фронты сомкнулись и готовы сжимать кольцо вокруг 6-й немецкой армии, командовал которой фельдмаршал Ф. Паулюс. Что касается эвакуации, то с начала боевых действий на территории области из Сталинграда было эвакуировано до ста тысяч человек, причем из них местных жителей всего 35-40 тысяч. А между тем население Сталинграда увеличилось к началу битвы почти вдвое - до миллиона, потому что город считался глубоким тылом, и туда прибыли эвакуированные с Украины и Белоруссии, из Ростовской области. На 28 октября в сводках значилось, что из Сталинграда эвакуировано свыше 330 тысяч.
        Смусевых вместе со своей семьей через Волгу переправлял двоюродный брат Тараса, который приехал на побывку из госпиталя. Вместе с ним в лодке кое-как разместились 10 человек - трое взрослых и семь детей мал-мала меньше. И только выгреб он на середину реки, как из-за берегового бугра вывернулся фашистский истребитель и, увидев лодку, в которой сидел военный, с воем спикировал вниз.
        Женщины, повалив детей на самое дно, прикрыли их своими телами, взметнули руки к небу и стали молить Бога о помощи. Самолет вышел из пике и на бреющем пролетел над лодкой, взмыл вверх и повторил заход. Потом еще и еще… Женщины истово молились, а солдат, надрывая жилы, греб и греб, гнал лодку к берегу. Немецкий самолет улетел так же внезапно, как появился, ни разу не выстрелив. Зачем летчик так сделал? Пугал? Развлекался? Надежда Тарасовна до сих пор не может это понять.
        - Видно, то не наша смерть прилетала, - сделала вывод она в конце концов. - Мы видели лицо летчика - обычное, не злое, он даже не смеялся, просто летал над нами. Но мы, дети, так были перепуганы, что несколько часов потом не могли слова вымолвить - голос пропал.
        Эвакуированных сталинградцев высадили на берегу - дальше, мол, как хотите устраивайтесь, но ни в коем случае не разжигайте огонь: немец разбомбит. А куда идти? Пустынный песчаный берег да лес неподалеку, а что за лесом, большой ли он, есть ли дороги к какому-нибудь селению - неизвестно. Пелагея сбила детей в кучу, накинула на них одеяло, чтобы хоть немного согрелись, сидела в растерянности на берегу. А тут дождь пошел, ведь время - осеннее. К утру снежок завеялся, ударил мороз, и мокрая одежда заледенела. Тут Пелагея плюнула на все запреты, собрала валежник и разожгла костер, мол, хоть стреляйте, а костер не погашу - девочки застудились совсем, а о том, что и у самой зуб на зуб не попадал, она не думала.
        На их счастье им встретилась соседка, у которой отец был лесничим и жил в лесу в небольшой избушке. Вот в той избушке и обосновались вместе с ними двенадцать семей. Теснота ужасная, если лягут спать - ногу поставить некуда, обязательно на кого-либо наступишь. А потом армия пошла в наступление, стали освобождаться солдатские землянки, беженцы заселились туда. В каждой землянке обосновалось по 4-5 семей. Сыро, грязно, холодно. Скарлатина начала детей косить одного за другим. А в ту землянку, где жили Смусевы, болезнь не вошла. Все удивлялись, а секрет, наверное, был прост - все жильцы землянки питались кашей из ячменя, который Пелагея выменяла на свою швейную машинку.
        Когда немцев отогнали от Красноармейска, беженцы вернулись в свой дом - пустой, захламленный. Хоть в доме Смусевых и располагался штаб, но мужчины - есть мужчины, в то смутное военное время они не особенно следили за сохранностью чьей-то собственности, потому с легкой душой пустили всю мебель на топливо.
        Засучила Пелагея рукава и вместе с девчонками выгребла грязь, вымыла все, стены побелила, изгородь поправила. И стали жить: хоть пустой, да свой угол. И вновь ангел-хранитель позаботился о них - к ним определили на постой какого-то важного командира, и тот помог Пелагее устроиться на работу в офицерскую столовую. Оттуда украдкой приносила она детям в глиняной мисочке еду, да еще паек давали - 400 граммов хлеба на всех. Этого хлеба всегда не хватало, и дети придумали варить из хлеба кашу - размочат его в воде и сварят.
        - Помню, еще до эвакуации, как начнется бомбежка, мама (она была набожная) заставляла нас молиться: «Говорите, дети - Господи, спаси нашего папу от раны, от смерти, чтобы вернулся он домой живым и здоровым». А у нас получалось: «Гободи, спаси нашего папу! Мама, дай хлеба, вот такусенький кусочек, вот столечко…» - и показываем ей полноготка. А когда у нас военный начальник появился, то мама почему запрещала нам при нем просить есть. Сестры как-то сдерживались, а меня вечно разбирало, вот я и начинала канючить: «Мам, дай хлеба». Мама мне моргает, дескать, помнишь я говорила - молчи. А я в ответ: «Что ты моргаешь? Дай хлеба!» В общем, перезимовали мы, наголодались так, что думали - никогда не наедимся досыта. И вот еще что интересно, видимо, права была мама, Бог нас и в самом деле хранил. Еще до эвакуации такой случай был. Мы сначала во время бомбежек не знали, что делать. Кто бежал в окоп, а кто-то дома лез под кровать. И вот одна соседка во время бомбежки залезла под кровать вместе с детьми - десятилетним сыном и грудной девочкой. А тут бомба разорвалась рядом со стеной их дома. И вот видим мы из
окопа, как они к нам бегут, мальчишка на вытянутых руках сестру несет, а у той голова на ежа похожа от застрявших там стеклянных осколков, и кровь льется рекой. Страшно даже сейчас это вспоминать, а уж как видеть-то было страшно! Девочка та выросла глухонемой из-за этих ран. Так вот, 23 августа в страшный самый для Сталинграда день, Лена, средняя сестра, пошла вместе с подругой в магазин, где продавали конфеты и сахар. Они отстояли огромную очередь, и вдруг Лена заявляет: «Пойду домой». Подруга стала ее уговаривать, мол, что ты пойдешь, ведь осталось человека три перед нами, а Лена свое - устала, есть хочу, пойду домой. И ушла. Только во двор нашего дома вошла, как раздался рев моторов, небо все потемнело - там, как огромная стая воронья, самолеты летели. И началось! Лена вместе с нами была в укрытии, а в магазин попала бомба, и все, кто там был, и Ленина подруга, погибли. К чему я это говорю? К тому, что у каждого своя судьба.
        Однако судьба не была благосклонна ко многим сталинградцам. По данным Генерального Штаба в оборонительный период Сталинградского сражения, то есть с июля до дня официальной эвакуации погибло на фронте 323 тысячи 800 человек, среди них и Тарас Смусев.
        Вскоре после возвращения жителей, по улице сплошным потоком погнали пленных немцев. Грязные, оборванные и голодные, они часто падали на дороге, трупы тут же бросали на обочине. В доме неподалеку от Смусевых поселили пленных, которых заставляли убирать и хоронить трупы. Они часто висели на заборе и просили: «Клеб маль-маль», - и смотрели жалобно в глаза взрослых, а те, может быть, и рады были что-то подать, ведь русские люди отходчивые и жалостливые, да самим есть было нечего. Ребятишки же смеялись над пленными, дразнили их - они не понимали еще, что такое милосердие. Впрочем, осуждать ребят за это тоже трудно, потому что натерпелись они горя, многие уже были сиротами, а виновники этого - вот они, за забором, и не самоуверенные и жестокие, какими были в начале войны, а жалкие и униженные. Когда вернулись хозяева дома, пленных перевели, а весной из того двора вдруг поплыл тошнотворный трупный запах. Оказалось, что подпол дома был битком набит трупами - их туда сбрасывали сами пленные немцы. Хозяева в ужасе покинули дом, вернулись обратно несколько месяцев спустя, когда подвал был очищен,
продезинфицирован, а сам запах выветрился.
        - И вот той весной мама уволилась из столовой и начала заниматься, как сказали бы сейчас, коммерцией. Она покупала на базаре старые простыни, красила их в черный цвет и шила стеганые ватные брюки и телогрейки. Потом свои изделия меняла в деревнях на продукты. Часть продуктов тратила на покупку материала и ваты, часть оставляла на пропитание. Стало нам легче жить, даже старушка-соседка как-то сказала маме, ты, мол, Пелагея, счастливая, твои дети хоть и не досыта, а хлеб едят. А то, что ей удавалось нас прокормить с большим трудом, надрывая свое здоровье, в расчет соседи не брали. Да и разными были эти поездки - удачными и не очень, ведь разные были деревни. Одни стояли в стороне от военных дорог, там жили неплохо и после войны. А по иным селам дважды прошла армия - немецкая, а потом наша, так там было голодно. Потому в разоренных деревнях, особенно на Украине, мама с подругами сами подкармливали детей.
        Когда мама уезжала, мы оставались одни. Нина, старше меня на 9 лет, вела хозяйство, готовила еду, мы ее должны были слушаться, как будто это - мама. Лена была старше на 7 лет, она работала во дворе - воду носила, а бадейка-то полутораведерная. Лена же и дрова пилила да колола. Ну а меня, маленькую, жалели, я училась в школе. Сестры рано начали работать, не до учебы было, а я школу все-таки окончила. Училась отлично, мечтала о дальнейшей учебе, а мама посоветовала поступить в швейную мастерскую, швея, мол, всегда будет кусок хлеба иметь. Я понимала, что мама и впрямь нас тем подняла на ноги, что умела шить да вязать, потому спорить не стала и пошла работать. Мама наша умелая была, выполняла и женскую, и мужскую работу. Мы у нее многому научились. Смотрю на сегодняшнюю молодежь, и как она не похожа на нас! Мы были, как маленькие старушки, нам не надо было напоминать, что вот следует огород полить, надо забор починить. Мы это видели и делали все сами, потому что надеяться было не на кого.
        В 1959 году Надя вышла замуж и стала Анненковой. Через год родилась дочь, которую сначала хотели назвать Наташей, но муж вернулся из ЗАГСа после ее регистрации и сказал: «Ну какая она Наташа, если ты у меня - Надежда? Пусть будет Любовь». А когда у Любы родилась дочь, то сомнений не было в выборе ее имени - Вера. Вот и живут они с Любовью к друг другу, с Надеждой и Верой в будущее. И невидимый Ангел-хранитель, помогавший всю жизнь Пелагее Федоровне, распростер свои крылья и над ними.
        Анненковы приехали в Волжский в 1963 году. Сняли на Рабочем квартиру - приспособленный под жилье подвал. Надежда работала в «Сталинградгидрострое» табельщицей, а Виктор - на шинном заводе. И вот ушли они однажды на работу, дочь все еще спала. Когда Люба проснулась, ее в комнату к себе взяла хозяйка - девочку оставляли на весь день с ней. А через полчаса грянула беда - прорвало очистные сооружения, которые находились за поселком, и вода хлынула в подвал Анненковых, затопила его до самого верха.
        За лето подвал просушили, отремонтировали. Хозяин даже воду провел туда. И надо же такому случиться, что весной, в день рождения Любы - 28 марта, подвал опять затопило - на сей раз туда прорвалась вешняя вода. Остались почти в том, что на себе было. Пошли к директору шинного завода с просьбой оказать помощь, а тот сказал, что не имеет возможности помочь материально, тем более дать квартиру. Пошли в горисполком. Там не отказали и выписали… 150 рублей.
        Квартиру Анненковы получили несколько лет спустя, когда Виктор Иосифович работал уже на заводе резиновых технических изделий - ушел с шинного от обиды, что не помогли, хотя на том заводе он проработал семь лет. Семья так намаялась по чужим углам, ведь их было уже четверо - родился сын Юра - что когда им предложили ордер на двухкомнатную квартиру, то не отказались. Виктор получил ордер, позвонил жене и сообщил об этом, и Надежда… заплакала навзрыд. От счастья, что сбылась мечта иметь собственное жилье, от ушедших в небытие невзгод.
        Ангел- хранитель не оставил своей милостью и Юрия, который стал военным. Армия наша, как известно, всегда на острие всех негативных событий. Вот и лейтенант Юрий Анненков сначала был ликвидатором в Чернобыле. Не погиб, но здоровье в настоящее время желает быть лучшего.
        Надежда Тарасовна бережно хранит фотографии, на которых Юрий запечатлен во время работы на четвертом аварийном блоке Чернобыльской атомной электростанции. За участие в ликвидации той аварии Юрий награжден правительственной наградой, а командир части, где он служил, вручил ему благодарственное письмо с такими словами: «Вы уверенно прошли испытание на мужество и стойкость, проявили высокие морально-политические и психологические качества…» Заслуги Юрия в ликвидации аварии оценены по достоинству, однако медики упорно не признают, что ухудшение его здоровья связано именно с этой аварией.
        Только Юрий вернулся из Чернобыля, как запылал конфликтом Нагорный Карабах. Его отправили туда так спешно, что он даже семье не успел сообщить, куда едет. Несколько месяцев родители и жена искали его, пока не пришло письмо командира части с сообщением, где он находится, и что скоро ему на смену прибудет другой офицер. Так и случилось. И, наверное, вновь не обошлось без ангела-хранителя, если увел он Юрия от верной гибели, потому что сменщик его погиб вместе с нарядом в тот же вечер. Ребята были расстреляны в упор, а кем - поди разберись, если днем обе конфликтующие стороны премило улыбались военным, а по ночам те и другие открывали по ним огонь.
        Когда сын приехал в отпуск и рассказал о гибели сменщика, то Надежда Тарасовна плакала несколько ночей подряд, осознав, что сын чудом остался жив, ведь он мог быть на месте погибшего офицера, если бы тот прибыл позднее. Конечно, парня того ей было жаль, и всех ребят, что погибают сегодня в «горячих точках» жаль, но Юрий - родная кровиночка.
        Не успел Юрий отдохнуть от Карабаха, как начались волнения в Молдавии, и тогда, уступив настойчивым просьбам жены и матери, он подал рапорт об увольнении из армии.
        - Все у моих детей хорошо сейчас, это потому, наверное, что надо было сначала много горя пережить. Жизнь прожить - не поле перейти, и чтобы быть хорошему, надо сначала человеку плохое одолеть. В этом я твердо уверена.
        ПОД РУКУ С ПЕСНЕЙ
        Валентина Васильевна Боклина о войне знает в основном по рассказам матери, потому что, когда она началась, девочке было от роду чуть более года. Они жили до войны в Южном поселке Тракторозаводского района в маленьком домишке, который построил глава семьи - Василий Афиногенович Пономарев. Домишко походил больше на землянку, однако это был свой собственный угол.
        Василий Афиногенович работал в кузнечном цехе Сталинградского тракторного завода, мать Валечки, Мария Иосифовна, тоже работала на том заводе станочницей. И, конечно, ни Пономаревы, ни их соседи Полянины не думали о том, что война начнется, а уж тем более, что война придет в их дом в самом буквальном смысле. Но она пришла.
        Фашисты яростно рвались в глубь страны, но Сталинград считался глубоким тылом, и могли ли сталинградцы думать, что летом сорок второго на подступах к городу начнутся ожесточенные бои? Но так случилось.
        С началом войны тракторный завод начал выпускать танки и моторы. В августе сорок второго заводу даже было вручено переходящее Красное Знамя Государственного Комитета обороны. С 23 августа, когда фашисты вышли к Волге у северной окраины Сталинграда в районе поселков Латошинка, Рынок, Акатовка и оказались в полутора километрах от тракторного завода, город стал не просто фронтовым - передовой линией. Однако тракторозаводцы до самого сентября, хотя и были разрушены бомбардировками основные цеха, выпускали новые танки. Зачастую они были укомплектованы заводскими экипажами. А потом часть территории оказалась захвачена немцами, в том числе и кузнечный цех
        Василий Пономарев и его друг Александр Полянин были квалифицированными рабочими, потому им, как говорили тогда, дали «бронь» от мобилизации в армию и оставили на тракторном заводе. И уж никто не предполагал, что часть рабочих, среди которых окажутся и Василий с Александром, попадет в фашистский плен. Но это произошло. И Мария Пономарева с Александрой Поляниной ничего об их судьбе не знали до конца войны.
        Однако надо было жить, кормить детей, общая беда еще больше сдружила женщин. Когда было возможно, Мария с Шурой уходили в тыл менять вещи на продукты, оставив на попечение десятилетнего Бори Полянина его братишку Толика и Валечку. Доходили, бывало, пешком до Котельниково, и в одном из таких походов их вместе с другими такими же, как они, женщинами-добытчицами, арестовали фашисты.
        Ужас охватил их - дома остались дети, несмышленыши еще: десятилетний мальчишка да двое малышей. Им и так страшно оставаться одним - кроме питания скудного еще и бомбежки начались, во время которых дети просто прятались под кроватью, сидели там, замирая от ужаса, захлебываясь от рева. А вокруг все грохотало и дрожало от взрывов. И это было просто чудо, что ни одна бомба не упала на подворье Поляниных в отсутствие матерей. Малыши, конечно, ничего не могли рассказать, а Борька рассказывал. Без матерей у них вообще не было шанса выжить, особенно годовалым малышам.
        Плача, Мария и Шура, как могли, стали просить охранника отпустить их к детям, предлагая за это выкуп - бутылку водки, которую они надеялись выгодно обменять на продукты.
        Наконец, немец понял:
        - Я, я, киндер, о, киндер, - взял водку, а женщин отпустил. - Ком, ком, матка, бистро-бистро.
        Им не требовалось повторять, они поспешно cкрылись в темноте.
        Всю войну Александра Полянина и Мария Пономарева держались друг друга, понимая, что вместе легче выжить, сопротивлялись, как могли, военной беде. Обе семьи практически стали одним целым, а матери делили каждый добытый кусок на всех детей, уже не разделяя их на своих и чужих. Детей они сохранили, но война все-таки отомстила за сопротивление - Боря и Толик Полянины после освобождения Сталинграда подорвались на мине. Обычное мальчишеское любопытство - «как устроено?» Братьев и их друзей, чтобы похоронить, потом собирали буквально по клочкам. Тетя Шура от горя постарела буквально за часы. Это все Вале позднее рассказывала мать.
        Однако у Валентины Васильевны сохранились и свои собственные воспоминания.
        - Как Сталинград освободили, - рассказывает она, - мама снова стала работать на заводе. А жить мы стали в общежитии в Нижнем поселке. Комната была огромная, и вся перегорожена простынями, как в процедурном кабинете. В каждом закутке жила одна семья, в основном дети и женщины. И вот однажды мама меня покормила, а сама ушла. У меня на груди остались крошки от еды, и вдруг откуда-то прибежала крыса, прыгнула на меня, вцепилась в платье, даже оцарапала когтями. Я испугалась, закричала, а крыса зубами ухватила крошку и убежала. А еще, помню, мама постоянно вешала мне на шею мешочек, в котором лежала записка со всеми моими данными, откуда я, кто родители.
        Мария Иосифовна никогда не теряла веры, что муж жив и вернется домой. Василий с Александром Поляниным и в самом деле вернулись после войны. Оказалось, они работали на богатую помещицу, которая забрала их к себе из лагеря. Жены, конечно, того не знали, но Мария однажды вздумала погадать на Василия с помощью зеркала и вдруг… увидела смутный мужской силуэт, словно человек сено косил. Она пригляделась. И узнала в зеркале своего мужа. Это и дало ей уверенность в том, что он жив. Мистика, но так было.
        Мистически странным и одновременно страшным был и другой случай в семье Пономаревых.
        Василия Афиногеновича после возвращения вскоре арестовали, ведь в плену был. А спустя некоторое время у Марии Иосифовны родился сын - красивый, здоровый мальчик. И вот мать, обезумев от новой беды, которая свалилась на семью - шутка ли поднять без кормильца двоих детей, ведь ей от грудничка нельзя отлучаться! - вымолвила однажды слова, которые не могла потом простить себе всю жизнь. Горькие слова о том, что готова потерять дитя, лишь бы муж вернулся домой. В недобрый час она это вымолвила, ибо мальчик умер. А муж на следующий день и впрямь вернулся домой. Но больше детей у Пономаревых не было, видимо, Бог, выполнив просьбу Марии Иосифовны, все-таки покарал ее за черное слово.
        В 1947 году Пономаревы уехали из Сталинграда в Киквидзе. Чтобы купить небольшой домик, продали пальто Василия Афиногеновича и Марии Иосифовны. Позднее выстроили более просторный дом. Там Валя окончила школу и стала работать в швейной мастерской, которая почему-то носила имя маршала Жукова - в то время было принято присваивать различным организациям имена знаменитостей. А уж имя Георгия Константиновича Жукова в то время было у всех на слуху. Валя быстро освоила профессию, потому она и ее подружки-швеи считались в селе щеголихами, так как шили сами для себя модную одежду.
        Однако в селе не было перспективы для дальнейшей жизни., Валя и решила вернуться в родной город, а родители остались в Киквидзе, однако никогда не забывали ни родного Сталинграда, ни своих друзей. После смерти отца Валентина привезла к себе мать, и очень удивилась, когда оказалась с ней в Тракторозаводском районе - Мария Иосифовна мгновенно вспоминала при встрече всех своих довоенных знакомых, тут же заводила с каждым разговор. Но это было позднее, а в 1960 году Валя уехала из Киквидзе одна.
        Она разыскала тетю Шуру, и едва узнала ее - так та постарела. Тетя Шура обрадовалась Вале, ведь девушка для нее была почти как дочь во время войны, а после смерти сыновей - единственное дитя, которому она помогла выжить. К ней Валя и приходила всегда как к матери, делилась с ней радостями и огорчениями. Ей же первой сказала, что выходит замуж.
        На тракторном заводе, куда Валя поступила на работу, был хор, которым руководил Григорий Пономаренко, тот самый, песни которого пела вся страна - «Оренбургский пуховый платок», «Что было, то было», «Подари мне платок». Пела их и Валя.
        - Я, - улыбаясь, вспоминает Валентина Васильевна, - очень любила петь. В папу пошла. Он казак, и у нас ни одно застолье не проходило без песен. И вот провели к нам в Киквидзе на улицу радио. До нас почему-то не дотянули, а вот у соседей радио было. Я прибегала к ним и слушала все песни подряд, а передачи тогда были такие душевные: радиопостановки шли, стихи читали, передавали классическую музыку, а уж песни постоянно звучали. Я сижу, бывало, возле радио до самого вечера, подпеваю певцам, пока хозяева не скажут: «Все, Валя, мы спать ложимся». Я и дома пела постоянно, даже за обедом что-нибудь да мурлыкала. Папа у нас был строгий, как услышит, что я с набитым ртом что-то напеваю, тут же мне ложкой по лбу и даст. И как я узнала, что на заводе есть хор, сразу же пошла записываться. Меня приняли. И скажу честно, если бы не пела в хоре Пономаренко - а это известный был хор не только в городе - то не побывала бы, например, в Москве, в Ялте. Мы даже в Румынию ездили с концертом. Григорий Федорович хороший был руководитель, заботился о нас, даже путевки в санатории и дома отдыха нам добывал. И жаль, что он
уехал из Волгограда. Жаль, что рано умер, сколько бы песен еще было им написано!
        После Григория Пономаренко у хора сменилось несколько руководителей и называется он ныне «Волжские зори». От прежнего состава в нем осталось человек пять, но все бывшие участники часто встречаются и словно молодеют в этот момент лет на тридцать - столько воспоминаний о прошлом оживает, будто вновь они оказываются в том незабываемом ими времени. И вновь звучат песни Пономаренко - такие нежные, светлые, милые.
        Почти треть своей жизни Валентина Васильевна прожила в Волжском, и все это время шла под руку с песней. Давно умерли родители, давно сама овдовела, дети выросли. Кажется, пора бы тихие зимние вечера просто коротать перед телевизором, а летние - на лавочке возле подъезда. Но вместо этого она идет на очередную репетицию в ансамбль «Зоренька», который ведет очень активную творческую деятельность - выступает в школах, в воинских частях, а уж во дворце «Волгоградгидростроя» ни один концерт не обходится без него.
        МОНОЛОГ
        - Моего отца звали - Васильев Василий Ефимович, мама - Марфа Ивановна Васильева, оба - уроженцы села Лукьяново Ново-Николаевского района. И наша любимая бабушка, отцова мама, наша Константиновна, тоже оттуда родом, - неспешно рассказывала Валентина Васильевна Васильева. - А вот я родилась в Есентуках, а в школе до четвертого класса училась в Мин-Водах. Там нашу семью и застала война. Кавказу, конечно, очень досталось. Бегу, бывало, к подружке, и вдруг - сирена, и я опрометью кидаюсь домой. Отец и старшая сестра в то время работали на железной дороге, потому папу и не забрали на фронт - у него была «бронь», а брат (он родился в 1925 году) воевал. Как ушел в сорок третьем году, когда Кавказ уже освободили от немцев, так мы его не видели шесть лет. Он дошел до Чехословакии, там и служил после войны, а потом вернулся к нам.
        У наших родителей было пять детей, двое последних родились в Мин-Водах. Но это уже после войны. А во время войны мы жили на квартире - мама, папа, я и сестра. У соседей в то время стояли немцы. Нас они не трогали, а вот евреев, коммунистов, комиссаров искали, могли арестовать и семьи офицеров, особенно летчиков и танкистов. В нашей квартире они бывали редко, лишь тогда, когда надо было что-то постирать. Мама и стирала, а рядом обычно стоял немец с автоматом.
        После войны нам жилось очень трудно, впрочем, тогда всем было трудно, особенно там, где была оккупация, потому что немцы, отступая, выгребли все - и продукты, и промышленные товары, старались подорвать заводы, железнодорожные станции. Бабушка Константиновна позвала нас к себе. Первыми туда уехали брат со старшей сестрой, потом я туда уехала, так что в пятом и шестом классе училась в Ново-Николаевске. А в седьмой класс поступила уже в Михайловске, куда уехали мои старшие брат и сестра.
        После окончания седьмого класса я поступила в Урюпинское культпросветучилище. Поступила просто так, лишь бы где-нибудь учиться да образование получить, а потом увлеклась - было так здорово участвовать в художественной самодеятельности! С тех пор я все время с ней связана. Окончила училище, и меня с другими девчонками направили в Астраханскую область, ведь тогда молодые специалисты обязаны были работать там, куда направят. В дипломах у нас значилось - «организатор-методист клубной работы», потому нас всех распределили по селам. Я попала в Харабалинский районный дом культуры специалистом массовой работы. Сразу же окунулась в дела, сразу же начала участвовать в художественной самодеятельности - пела в хоре. Наш хор был очень большой, одних баянистов человек восемь было, все - студенты музыкального училища. Голоса хорошие, потому не раз мы побеждали на зональных конкурсах, однажды такой конкурс проходил на теплоходе по маршруту Астрахань-Саратов. Так интересно мне жилось! Правда, когда уехал наш руководитель Николай Александрович Воробьев, стало не так интересно. Но уж если что написано на роду, то
оно обязательно случится.
        Мои родители в то время уже жили в Алексиково, я к ним ездила через станцию Паромную, конечно, бывала и в Волжском. Однажды услышала по радио выступление агитбригады, а руководителем ее оказался Николай Александрович. Захотелось мне его увидеть. Нашла его, он и говорит: «Переезжай в Волжский - город перспективный, народ к искусству тянется, много молодежи». Я и переехала. Он помог устроиться на работу в парк, но мне захотелось поработать на каком-либо заводе. Устроилась на завод «Метеор», там я и работала 35 лет. Совсем как в песне о заводской проходной - работала и «выходила» в люди. Но художественной самодеятельностью там не занималась - завод значился секретным «ящиком», не особенно попоешь да попляшешь.
        А теперь в «Зореньке» пою, и очень тому рада. Нина Тимофеевна - замечательный руководитель. Она ко мне хорошо относится. Однажды мы поехали для записи на телестудию, я сижу в автобусе, а Нина Тимофеевна вдруг спохватилась: «А где Валя Васильева?» Мне так приятно было это слышать, потому что поняла - Нина Тимофеевна верит мне и надеется, что я не подведу.
        ЕСЛИ Б НЕ БЫЛО КОЗЫ…
        Лидию Алексеевну Великую в детстве дразнили Великашкой, потому что она была очень маленького росточка и лишь в десятом классе стала по-настоящему Великой - высокой, стройной девушкой. Эту девичью стройность она сохранила до сих пор, хотя перешагнула за шестидесятилетний рубеж.
        Корни рода Великих, по разумению Лидии Алексеевны, надо искать, вероятно, в Польше, но ее отец - Алексей Яковлевич - выходец из села Колышкино Старо-Полтавского района, а мать, Матрена Григорьевна, родилась в селе Грязнуха Жирновского района, которое со временем преобразовалось в село Вишневое. Бабушка с материнской стороны, Екатерина Алексеевна, после смерти мужа перебралась в Сталинград, вызвала к себе затем и Матрену. Мать и дочь вскоре стали жить отдельными семьями - Екатерина Алексеевна вышла замуж за вдовца-портного, а Матрена - за Алексея Великого.
        Но не долго судьба миловала Екатерину Алексеевну - ее муж, кроткий, деликатный человек, скрипач-самоучка, заболел и умер в один день с внучкой Валечкой. Вероятно, Бог не захотел их страданий, потому и призвал к себе накануне войны. Но ведь живые о том не ведали, переживали, радуясь лишь тому, что у Матрены росла еще одна дочь - Лидушка.
        Война грянула, когда Лидушке едва исполнилось 4 года. Совсем дитя, а память цепко схватила события тех дней, когда Сталинград подвергся жесточайшим бомбежкам в августе 1942 года.
        - Папа и мама работали на «Баррикадах». Папе дали «бронь», потому что он был очень хороший электромеханик. Когда стало ясно, что немцы вот-вот подойдут к Сталинграду, заводское оборудование стали готовить к эвакуации. Папа день и ночь находился на заводе, а мы готовились к эвакуации. Мы жили тогда на Нижнем поселке. Все самое ценное закопали, приготовили лишь то, что хотели взять с собой. И все-таки немцы застали всех врасплох, - вспоминает Лидия Алексеевна, - потому часть рабочих отправляла оборудование за Волгу, а часть сражалась с фашистами в ополчении. Папа медаль потом получил за то, что воевал в ополчении. Мы были в Сталинграде до октября 1942 года. И я прекрасно помню, как немцы в августе бомбили город. За несколько дней город превратился в руины. Это было так ужасно, я никак не понимала, почему горит река, ведь она из воды, а вода гореть не может. А это горела нефть, попавшая в реку из разбитой нефтебазы в центре города. Но вот подошла очередь и нам эвакуироваться. Мы так интересно эвакуировались…
        Услышав слово «интересно», я изумилась: как можно интересно эвакуироваться при бомбежке? Но потом поняла - Лидия Алексеевна, которая, как и многие представители ее поколения, неисправимая оптимистка, и все, чтобы ни случилось с ней - интересно для нее.
        - … В нашем бараке жила одна женщина - тетя Наташа. Ее муж воевал, а с ней жили три дочери, взрослые уже девушки. У них была коза, которую тетя Наташа не просто очень любила, она без нее вообще жизни не представляла. И вот когда стало понятно, что из Сталинграда надо уезжать - в то время люди эвакуировались и с заводами, и сами по себе - тетя Наташа попросила папу, мол, не бросайте нас, возьмите с собой. А папа у нас был отзывчивый, он стал опекать и тетю Наташу с дочками. Согласился и козу взять с собой. И коза потом буквально спасла жизнь и им, и моей маме. Беженцев переправляли на левый берег паромами, у паромов было целое светопреставление, потому что вместе с заводскими рабочими на паром рвались прочие сталинградцы. И вот меня с бабушкой «занесло» толпой на паром, а маму, тетю Наташу с их козой оттерли в сторону, дескать, людям места мало, а тут еще с козой кто-то лезет. Не попали они и на следующий паром, и на третий - тоже. И хорошо, что не попали, потому что те паромы разбили немцы, люди почти все погибли. Мне запомнилось - плыло бревно, на нем лежала старушка, а рядом плыла, толкая это
бревно, девушка. Так вот коза спасла всем нашим жизнь. А нас с бабушкой прямо с парома выхватили солдаты и побежали вместе с нами к лесу. А кругом - грохот, река горит, я плачу от страха, не знаю, где мама, и потому еще, что у меня спадали с ног сандалии, но я их застегнуть не могла, солдаты же торопили нас, просили: «Потерпите немного, сейчас добежим». Бабушка тоже успокаивала меня: «Внученька, не плачь, мы найдем маму». В лесу солдаты начали всех заталкивать в воронки от снарядов, чтобы хоть как-то уберечь от обстрела. А потом и маму с тетей Наташей нашли.
        Семьи работников «Баррикад» привезли в Ленинск, там уже стоял готовый для нмх эшелон из товарных вагонов, м отправились баррикадцы в Горький. И мало того, что в вагонах сидели-лежали кое-как, так еще досаждала и вражеская авиация: эшелон постоянно подвергался бомбежке, и тогда все выскакивали из вагонов и бросались в разные стороны. Так что до Горького добирались несколько суток. Баррикады были приписаны к одному из Сормовских заводов, там их уже ждали, расселили в бараках - в одной комнате по две семьи.
        О событиях в Сталинграде они могли следить лишь по сводкам «Совинформбюро». А между тем в районе «Баррикад» в то время шли ожесточенные бои. Там сдерживали натиск трех вражеских дивизий воины-сибиряки 308-й стрелковой дивизии полковника Л. Н. Гуртьева. Иной день они отражали более десяти атак. Потом к ним на помощь прислали 138-ю стрелковую дивизию под командованием
        И. И. Людникова. Немцы так и не смогли одолеть бойцов 138-й дивизии. Обороняемый ими участок позднее назвали «островом Людникова», так как 11 ноября немцам удалось захватить южную часть завода «Баррикады», и дивизия была отрезана от главных сил 62-й армии, защищавшей Сталинград. Это был участок всего семьсот метров в длину и четыреста - в ширину. Снабжение боеприпасами и продовольствием осуществлялось по Волге. Кроме того, дивизию Людникова своим огнем с огневой позиции возле села Безродного на реке Ахтубе поддерживала канонерская лодка «Усыскин». Вообще о роли моряков Волжской военной флотилии командующий 62-й армией В. И. Чуйков позднее сказал так: «… о их подвигах скажу кратко: если бы их не было, возможно 62-я армия погибла бы без боеприпасов и без продовольствия и не выполнила бы своей задачи». Кстати, маршалу Чуйкову Сталинградская земля, обильно политая кровью советских солдат, стала дороже любой другой, поэтому он завещал похоронить себя именно на этой священной земле, и теперь прах маршала покоится рядом с прахом его солдат на Мамаевом кургане.
        Великие из Горького вернулись в Сталинград спустя четыре года. А там - пепелище. Дома нет, яма с вещами вскрыта. Словом, ни крова, ничего нет. Матрена Григорьевна уговорила мужа перебраться поближе к родным краям, однако АлексеюЯковлевичу не было работы в деревне, потому они обосновались в Саратовской области в городе Красноармейске, который ранее звался Бальцером, потому что он входил в республику поволжских немцев.
        Великих поселили в доме высланных немцев. Место было красивое - река неподалеку, а на ней пристань Ахмат. При доме большой участок земли. Дом этот потом Великие выкупили у городских властей. А дом роскошный, рядом - каменный шатровый подвал, где даже летом было прохладно, да и сам дом был построен на века. Участок - сад и огород - приходилось поливать Лиде, воду она носила в ведрах на коромысле с Волги, натирая до мозолей худенькие плечи. А родители работали на трикотажной фабрике имени Клары Цеткин. Еще в Красноармейске была фабрика имени Карла Либкнехта.
        Странно. Городок Бальцер переименовали в Красноармейск, большинство жителей его выселили за Урал, в Казахстан, а фабрики по-прежнему носили имена немецких коммунистов, напоминая о том, что в городе раньше жили поволжские советские немцы, и почти все они были настроены против фашизма.
        Привычка работать с малолетства на земле да еще фанатизм учительницы биологии Надежды Кузьминичны Удаловой, влюбленной в свое дело, стали толчком для Лиды в выборе будущей профессии.
        В школе особенно выделялись две учительницы - аккуратная щеголиха Евдокия Петровна, преподававшая историю, и Надежда Кузминична Удалова. Первая вела уроки, словно наказание отбывала - все читала по конспекту и учебнику. Вторая на уроках давала материала намного больше, чем в учебнике написано, без устали работала на пришкольном участке, вместе с ребятами поливая посадки, вела юннатский кружок, который слыл в городе лучшим. Как можно было не заразиться любовью к биологии, агротехнике у такой учительницы? Вот и решила Лида с тремя своими подругами поступать в Сталинградский сельскохозяйственный институт. Однако надо сказать, что агротехника все-таки не была ее мечтой. В то время ей было как-то все равно, кем стать, и окажись Евдокия Петровна более интересной личностью, может быть, стала бы Лида педагогом. Это уже в институте она поняла, что сделала правильный выбор, и никогда о том не жалела. Работа на земле стала для нее самым важным делом.
        После института Лида стала работать в Светло-Ярском районе в селе Большие Чапурники. Услышав, что там «было столько интересных случаев», я уже не удивилась.
        - В колхозе была жеребая кобыла Машка, но я о том не знала. И вот конюх почему-то всегда запрягал в таратайку для меня именно эту Машку - то ли меня недолюбливал, то ли кобылу ту. А она пугливая была, машин очень боялась. Однажды как шарахнется в сторону - таратайка чуть в кювет не попала, едва не опрокинулась, а я меня подбросило вверх метра на полтора. И как я точно приземлилась на сиденье - до сих пор не пойму, а ведь могла сверзиться и на землю. Собралась я как-то в поле, а конюх опять Машку запряг. Если бы я знала, что ей пора жеребиться, ни за что не разрешила бы так сделать. И вот еду я, вижу работающий трактор, ну, я оставила Машку на дороге, вожжи закрепила к спинке таратайки да пошла к трактору. Не успела далеко отойти, слышу сзади удар какой-то. Оглянулась и вижу - Машка упала на землю, и вожжи так перехлестнули шею, что она стала задыхаться, а главное - жеребится она. Перепугалась я, попыталась вожжи ослабить, а сил не хватает. Я бегом навстречу трактористу. А тот ехал потихоньку, потому что думал, я его за что-то ругать буду. Но зато как услышал меня, тут же примчался, отвязал вожжи,
Машку распряг. Тут и жеребенок родился. Ой, интересно как было! Маленький такой жеребеночек, ножки тонюсенькие. Полежал-полежал немного, и давай подниматься, ну, думаю, ноги сейчас сломаются у него. Но встал прочно, и к матери тычется. Мы его с трактористом Степкой назвали, потому что он в степи родился. А Машка только пришла в себя, тут же в степь убежала и жеребенка за собой увела, наверное, думала, что мы ее жеребенка отберем. Ее поймали несколько суток спустя. А я всегда ходила на своего крестника Степку смотреть.
        Послевоенное время было очень трудное, голодное, а люди жили, веря, что потерпят немного, а потом будет легче. Потому и песни пели радостные. И в семье Великих тоже часто пели, хотя и жили бедно - если бы не огород, так хоть голодай, потому что зарплаты Матрены и Алексея не хватало на жизнь. У Екатерины Алексеевны голос был не сильный, хоть и любила петь, а уж сказок она знала - словно пушкинская Арина Родионовна. Зато сильный голос имела Матрена Григорьевна, ей бы в художественной самодеятельности участвовать, да Алексей Яковлевич не разрешал. А дочери позволил, потому Лида и в школьном хоре пела, и в институте - тоже. Еще маленькая была, ее отправили однажды в деревню к тете, у которой муж был инвалидом войны. Девочка ухаживала за ним, кормила и развлекала песнями. Дядюшка слушал и восторженно восклицал: «Ай да девчонка у Мотьки выросла, ай да молодец! Как хорошо поет!» А еще просил: «Лидка, дай дроби!» - и девочка начинала плясать, звонко отбивая чечетку каблуками сапожек.
        Лидия Великая - дитя своего времени - заводная, активная, устремленная в прекрасное будущее. И муж ей нашелся такой же - Вячеслав, активист и заводила, умный парень, комсомольский вожак, душа любой компании. Однажды, шутя, он за две недели сдал экстерном экзамен по марксизму-ленинизму, другие же маялись год.
        Они поженились, когда Лидия училась на последнем курсе сельхозинститута, а Вячеслав работал на ГЭС и учился в инженерно-строительном институте на факультете гражданского строительства. Учился хорошо, потому его пригласили работать в управление жилищно-коммунального хозяйства. Вроде бы прекрасное начало карьеры, однако работа в УЖКХ стала поворотным событием как раз не в лучшую сторону. Руководители управления часто совершали выезды на природу - пикники, рыбалка, где считалось, что рюмочку-две пропустить не грех. Жены руководства были, видимо, «закалены» подобным поведением мужей, а Лиде, воспитанной в непьющей семье, было дико. Ей хотелось с мужем в кино сходить, погулять с ним и дочерью Вестиной, а муж «приползал» заполночь буквально на бровях. И не помогали никакие уговоры, не верил Вячеслав, что с пары рюмок можно стать алкоголиком. И Лидия была вынуждена расстаться с мужем. Страшно было остаться в расцвете лет одной с маленькой дочкой на руках, но песни помогли ей пережить то горькое время.
        Лидия узнала, что во дворце культуры «Сталинградгидростроя» есть хор русской народной песни, руководил которым Александр Алексеевич Шевяков. Она записалась в тот хор.
        - Три года ходила я с Вестиной в хор. Мы распеваемся, одно и то же повторяем раз тридцать, а она спит у меня на коленях. Было нас 35 человек, четыре баяниста. Один из них - Анатолий Федорович Моисеев, ныне покойный. А Шевяков дружил, кстати, с Григорием Пономаренко. У нас интересный случай был, - и вслед последовал веселый рассказ.
        И о чем бы ни рассказывала Лидия Алексеевна, все выходило так, что не жизнь у нее была, одно развлечение. И жили в Красноармейске в интересном месте, и училась интересно. Было очень интересно, когда ее послали в Киев на специализацию «цветовод», потому что в сельхозинституте цветоводство не преподавали, и в Волжский, которому отданы сорок лет жизни, приехала в «самый интересный период - озеленение только-только начиналось».
        Первый начальник «Сталинградгидростроя» Федор Георгиевич Логинов, в сущности, основатель города Волжского, еще в пятидесятом году подписал приказ о создании службы озеленения - он мечтал о красивом зеленом городе. И уже через год на месте будущих улиц было высажено около трехсот деревьев и кустарников. Скверики на границе восьмого и девятого микрорайонов, цветник на площади Химиков, зеленая зона возле трубного завода - это дело ее рук. И если видит засохшие деревья, которые когда-то выхаживала, очень переживает:
        - Как же так? - сокрушается она. - Деревья, они ведь живые. Им больно, если ветку сломать, они плачут. И это не сок, например, у березы бежит, а ее слезы. Деревья, как люди, пить хотят. Но человек сам себя обслужить может, а дерево - нет. Деревья - наши легкие, наше здоровье, их надо обязательно сохранять.
        В ансамбль «Зоренька» ассоциации «Дети военного Сталинграда» Лидия Алексеевна Великая тоже попала «интересно так».
        - Принесла я все документы сразу правильно оформленные. Копии сделаны на ксероксе - в то время такое было большой редкостью, председателю это все так понравилось! И вот он говорит, дескать, у нас принято заниматься общественно-полезной деятельностью, а вы чем хотите заниматься? А я отвечаю - петь! Тогда он познакомил меня с Зинаидой Алексеевной Лиходеевой.
        Я пришла на репетицию хора. Все так вдохновенно пели, может, иной раз и невпопад, но так увлеченно, и мне так интересно показалось, так понравилось! И я сказала: «Ой, я буду петь у вас!» И все. Осталась в хоре. А потом мы с Ниной Тимофеевной познакомились, и стало еще более интересно. Нина Тимофеевна хорошая, не строгая. Она как рассердится на нас, если мы неправильно поем, забавно так грозит кулаком и кричит: «Чтоб вы треснули! Как поете?» Нина Тимофеевна просто бесподобная женщина, я ее не просто люблю, я ее обожаю. Она очень порядочная женщина во всех отношениях. А главное - нет застоя в творчестве, постоянно мы учим что-то новое, и если бы не Нина Тимофеевна, мы бы так хорошо не пели.
        Вместе с «Зоренькой» Лидии Алексеевне довелось в 2001 году побывать в городе, где прошло ее раннее детство - в Горьком, который ныне вновь, как встарь, зовется Нижним Новгородом. «Господин Великий Новгород» поразил ее красотой, ведь тогда ее, мылышку, никуда не возили - взрослые ковали победу на заводе. И когда «Зоренька» совершала экскурсию по городу, то Лидия Алексеевна впитывала в себя увиденное, восхищалась наравне со всеми участницами ансамбля. Впрочем, помнится ей один «очень интересный случай», когда сормовские рабочие устроили будущим первоклассникам праздник - отвезли их отдыхать на летние дачи. Те дачи находились неподалеку от какой-то молочной фермы, и все радовались, что дети будут обеспечены свежим молоком. Но был на той ферме бычок, который был далеко не дальтоник, и потому очень не любил красный цвет, но про то, естественно, не знали воспитатели. Ну а Лидочка - тем более, потому в самый же первый день пошла гулять в нарядном платьице с розовым рисунком. Дошла до ворот, и вдруг увидела, что прямо в ворота летит что-то громадное. На ее счастье неподалеку оказался пастух, и он отбросил
девочку в сторону, бык промчался мимо, а потом, не видя ненавистного красного цвета, спокойно вернулся обратно. Все, конечно, переполошились, и с тех пор никто не решался наряжаться в красное.
        В общем, у Лидии Алексеевны, как она считает, все интересно. И все это потому, что природный оптимизм всегда помогал ей увидеть во всех событиях, даже печальных, и хорошую сторону.
        СЧАСТЬЕ У КАЖДОГО СВОЕ…
        - А я считаю себя счастливой! - твердо и уверенно сказала Надежда Ильнична Ганзенко. - Ну как не считать себя счастливой, если мы выжили во время войны, если папа с войны вернулся. Я образование получила, замуж вышла за хорошего человека. Мама с нами долго жила, до 1995 года. Мама у нас очень болела, врач сказал, что ее нельзя увозить из больницы - не выдержит. А мы с мужем решили - надо рискнуть и попытаться маму вылечить. Привезли ее к нам, я ее выходила, конечно, и сестра помогала мне. И вот мама выздоровела, стала самостоятельно ходить, и хоть жила у нас уже довольно долго, а все ей родной Тормосин снился. Я ее возила ежегодно в Тормосин, и Волжский ей там никогда не снился. А Виктор, младший брат, постоянно привозил по ее просьбе воду из Тормосина или Котельникова, мама говорила, что вкуснее той воды на свете нет.
        Как не будет сниться пожилой женщине село, где она прожила всю свою жизнь? Надежде Ильиничне тоже снится. Тормосин для нее - самое лучшее место на свете, хотя большую часть своей жизни она прожила в Волжском. Однажды в каком-то фильме о войне Сталин произнес: «Наши войска освободили Тормосин…» Чувство гордости переполнило Надежду Ильиничну - надо же, даже в то время был известен ее маленький городок миру! Впрочем, городок хоть и маленький, да удаленький - в нем действовали подпольные партизанские группы. Командир одной их них, бывший председатель сельсовета, был расстрелян фашистами. И память, между тем, унесла Надежду Ильиничну в те далекие, тяжелые годы.
        В давние- предавние времена говорили: «Из варяг в греки», -а вот предки Надежды Ильиничны поступили наоборот - из греков в варяги. То есть в ее дедушке, Дмитрии Никитине, которого она не знает (погиб в гражданскую войну), было весьма много греческой крови. И как он попал на Дон в казачий край - неведомо. Впрочем, в России, что ни век, то обязательно наступают смутные времена, вот, наверное, и предки Дмитрия Никитина в России оказались именно в такие времена. Для него самого такие времена наступили в гражданскую войну. А вот жена его, Марфа Федоровна, следовательно, бабушка Надежды, умерла в 1944 году, пережив немецкую оккупацию. Но после Дмитрия и Марфы остался все-таки живой след на земле - дети Ефросинья, Евгения, Федор, Илья.
        Илья женился на Анне Никулиной, до войны успели родиться у них Александра, Владимир, Галина, Надежда. Вот с такой оравой Анне Ильиничне пришлось остаться одной, когда муж ушел на фронт. Наденьке тогда шел четвертый год. Отца она увидела уже на исходе войны. Время было предрождественское, мама готовила к празднику избу - мыла стены, пол. И вдруг Надя увидела, как по двору идет военный. Она закричала:
        - Мам, а к нам какой-то дяденька-солдат пришел!
        Солдат усмехнулся и спросил:
        - Ты что, папу не узнала?
        А как его узнать спустя пять лет? Но это было потом, а до того момента прошло время, в которое можно было спрессовать целые десятилетия - столько всего было пережито.
        - Вообще-то я войну не особенно четко помню, - сказала Надежда Ильинична, - знаю, что фашисты пришли к нам задолго до Сталинградской битвы летом сорок второго - Тормосин как раз на пути их наступления на Сталинград был. Были они у нас лето, зиму. Дом наш по сельским меркам был немаленький - три комнаты: горница, прихожка и стряпуха, то есть прихожая и кухня. Хороший, в общем, был дом. Поэтому немцы сразу же поселились в нем, а напротив был штаб. Нас выгнали. Вот мы и устроились в летней кухне - наша семья, да бабушка, да еще бабушкин брат Дмитрий Федорович, он, кстати, был регентом церковного хора. Еще вместе с нами жила мамина сестра Ксения с дочерью Раисой - их немцы тоже выгнали из хаты. А мы ведь, как все дети, озоровали. И вот старшая сестра рассказывала, как однажды Володя что-то сделал озорное, а один из немцев схватился за пистолет, и если бы не бабушка Марфа, может быть, и убил бы его. А бабушка наша боевая была. Она словно квочка закрыла руками Володю и закричала на немца: «Я вот тебе сейчас дам, ишь чего удумал - дите стрелять! Иди и сиди в хате!» В общем, этот инцидент завершился
по-доброму, немец не убил Володю, не стал мстить бабушке. Впрочем, и среди немцев были всякие - хорошие и плохие. Один из хороших, если так можно было назвать оккупанта - мама звала его Кузей, - мог по-русски изъясняться и часто говорил: «Матка, убери киндер, не давай баловаться, пусть дом сидит. Есть злой офицер, он киндер не любит. Ради бога, убери киндер». Он же всегда шепотом говорил: «Гитлер - капут, Сталин - капут, а русский и немецкий солдат - дом». Мама всегда сердилась: «Это ваш Гитлер - капут, его убить надо, а наш Сталин - хороший, не он войну затеял». Вообще немцы, которые жили в нашей хате, не причиняли нам особенного зла. Намного злее и опаснее были румыны
        Тот же Кузя старался как-то подкормить детей. Немцы после обеда отдавали котелки бабушке Марфе, чтобы она их вымыла. Кузя собирал те, где больше остатков, и шепотом говорил Анне: «Возьми, матка, отдай детям». Дети же всегда соперничали за то, кому отнести вымытый котелок немцам, потому что те за это давали конфетку. Однажды выпала эта работа Наде. Она зашла с котелком в дом. Офицер мылся, денщик поливал ему воду. Надя подала денщику котелок, а офицер махнул рукой, мол, подожди, не уходи. Девочка застыла ни жива ни мертва от этого: неизвестно ведь, что немец задумал. А тот дал ей конфету и знаками показал,, дескать, смотри, у нас елка, мол, Рождество, вот тебе конфета к празднику. И это была первая в жизни девочки елка, первый новогодний подарок. Это позднее Илья Дмитриевич
        привозил детям елочку, устанавливал ее посреди горницы, дети украшали ее самодельными цепями, бумажными игрушками, снежинками, а до того Надя ни разу не видела маленькое чудо - наряженную елочку.
        Тормосину, который являлся крупным узлом шоссейных и грунтовых дорог, досталось и тогда, когда немцы наступали - артиллерия громила отступавшие советские войска, и тогда, когда наша армия пошла в наступление. Освобождение Тормосина имело важное значение - там у врага была база снабжения, питавшая продовольствием и боеприпасами не только Тормосинскую, но и Нижне-Чирскую группировку, причем немецкие войска, занимавшие Тормосин, нависали над правым флангом 2-й гвардейской армии, создавая угрозу ее коммуникациям.
        Советская авиация старательно «утюжила» места расположения вражеских войск. Бомбы ложились, куда попало. Может быть, советские летчики и старались нанести самый малый урон мирному населению, но ведь война - есть война, с воздуха не видно, в каком доме - немцы, а в какой летней кухне - свои. Однажды бомба разорвалась на подворье Никитиных. Дом их содрогнулся, однако уцелел, только стекла вылетели, потому что немцы предусмотрительно насыпали вокруг дома земляную насыпь. Никитины же в такие минуты прятались в окопах, которыми был изрыт двор и сад, иной раз перебирались через реку Аксенец или же убегали к соседке тете Дусе, с которой Анна всю войну была роднее сестры - самая крепкая дружба возникает в момент общей опасности.
        Однажды в щели набилось столько народу, что Надюшка от духоты стада задыхаться. Первой это заметила тетя Дуся, схватила девочку на руки, вынесла на улицу, давай хлестать ее по щекам, трясти за плечи, чтобы она пришла в себя. И ведь не подумала о том, что залетным осколком может ее убить, а оставшиеся в щели ее собственные дети останутся сиротами. А вот бабушка Марфа оставалась в доме, объясняя это тем, что ей уже ничего не страшно - зажилась на белом свете и так.
        Наступление советских войск ощущалось во всем - в нервозности немцев, в их озлобленности, а вдали стояло зарево пожарное, и грохотала в той стороне канонада. Тормосин был освобожден войсками 2-й Гвардейской армии 31 декабря 1942 года, в самую новогоднюю ночь. Верховный Главнокомандующий вынес гвардейцам благодарность, ибо, превратив Тормосин в крупный опорный пункт, немцы ожесточенно обороняли его. И столько народу полегло в то время - нашего и иноземного, словами не передать. В балочке недалеко от села трупов было до самого верха. Сначала-то советских солдат из общей свалки выбирали да хоронили, а как стали трупы разлагаться, то просто забросали балку землей, и все. Легкое и простое решение. А потом, наверное, летели в разные конца страны извещения о пропавших без вести солдатах, ведь не видели их среди живых, и среди мертвых не находили.
        Впрочем, это мы сейчас ужасаемся, а тогда, может быть, и в самом деле иного решения не было, чтобы охранить село от заразы, ведь и дети из любопытства заглядывали в ту балку, и взрослые мародеры - тоже.
        Выросла Надежда, окончила школу. Она, кстати, писала письма отцу на фронт. Анна Ильинична была безграмотной, письма отца читали старшие дети. От них грамоте научилась и Надюша. Сначала рисовала свою ладошку, а потом печатными буквами и сама писать стала. После школы решила поступить в сельскохозяйственный институт. Как выяснилось позднее, поступала в одном потоке с Лидией Великой. Только Лидия поступила, а Надежде не хватало одного балла, и она, более робкая, чем Лидия, не настояла на пересмотре экзаменационной оценки. Зато училась потом вместе с Лидией Алексеевной Ерохиной (которая в то время была Бунеевой). А в молодости работала на бетонном заводе, как Зоя Алексеевна Полякова, жила в том же самом общежитии, где и Мария Ильинична Лебедева, будущий муж ее жил в том же общежитии, где жил и муж Лебедевой. И в конце концов свела всех этих женщин вместе любовь к песне в одном ансамбле. А Волжский стал городом их общей судьбы.
        Время их юности - веселое, активное время, несмотря на трудности быта. Надежда познакомилась со своим суженым на волейбольной площадке. И как-то так случалось, что или ногу она подвернет, или еще какая-либо оказия произойдет, однажды ногу сломала. И как ни странно в то же самое время с переломом в больницу поступил и ее будущий муж Борис Яковлевич.
        Наконец парень полушутя-полусерьезно заявил: «Ну все, пора тебе за меня замуж идти, а то никто тебя такую искалеченную и не возьмет…» Так вот и живут вместе пять десятков лет. Вырастили двоих сыновей, женили их, причем обе молодые семьи какое-то время жили вместе с ними, пока не обретали собственную крышу. И в том, что они успешно преодолели все «разводные» пороги, большая заслуга Надежды Ильиничны, которая всегда становилась на защиту невесток, говоря сыновьям: «Вы - свои, вы все от меня стерпите, как от матери, а их матери далеко, их тоже кто-то пожалеть должен». Сыновья, бывало, нахмурятся и согласятся. И теперь растут рядом с ними еще трое Ганзенко - две внучки да внук.
        - Так что я - счастливая, - заключила нашу беседу Надежда Ильинична. - Грех жаловаться.
        ВЛЮБЛЕННАЯ В ПЕСНЮ
        Никогда не думала, что буду знакома с внучкой волжского купца-судовладельца. Встречалась, разговаривала с Валентиной Викторовной Гуриной, не подозревая, что у нее есть родовое гнездо, ныне ей не принадлежащее, где родилась ее мать Клавдия Федоровна Сорокина.
        … Братьев Сорокиных в селе Дубовка знали и уважали, особенно Федора Яковлевича. Их кирпичный двухэтажный дом красовался на берегу Волги и был приметен в селе. После смерти отца Федор стал старшим в роду и принял на себя обязательство продолжать и преумножать отцовское дело, а также помогать братьям укрепиться в жизни. Один из них, Михаил, выбрал судьбу моряка и как покинул отчий дом, так больше там и не появился. Лишь в конце сороковых лет случайно прочли о нем в газете, что стал Михаил капитаном ледокола и в одну из навигаций вызволил из ледового плена 35 кораблей.
        А вот младший Василий не жаждал путешествовать, не обладал он и особыми талантами или предпринимательской жилкой, потому просто жил на хлебах брата Федора, занимая с женой часть первого этажа, и был весьма доволен своим положением. Но, вероятно, все же завидовал старшему брату.
        Федор Яковлевич имел свой пароход и занимался грузоперевозками по Волге. Мария Максимовна, тетя Лидии Алексеевны Ерохиной, хорошо помнит тот пароход - большой, красивый с крупными буквами на борту «СОРОКИНЪ». Однажды команда вернулась из рейса в Дубовку без хозяина.
        Капитан сказал его жене, Марии, что заболел Федор Яковлевич в пути и умер, а поскольку нельзя было его везти на пароходе, то похоронили его вдали от родного села. Несколько раз пыталась Мария поехать к месту захоронения, однако капитан все время умудрялся отложить поездку - то руку сломает, то на вилы напорется, а без него в рейс идти на пароходе было нельзя. И тогда Василий сказал:
        - Не езди никуда, Мария, бесполезно это. Видишь, как он юлит, ехать не хочет. Убили они его, наверное, да в реку бросили.
        Странно: имея такое страшное предположение, Василий почему-то не заявил властям. Не стал и сам искать брата. Вот эта его пассивность и навела односельчан на мысль, что он, вероятно, причастен к исчезновению Федора, тем более что у Василия вдруг завелись большие деньги. Стал вести себя так, словно он - хозяин всего, а жена брата - бедная приживалка, хотя с ней жили трое законных наследников Федора Яковлевича, да и она по закону имела свою долю. А пароход вскоре куда-то исчез - как и когда он отчалил от пристани, никто не видел. Однажды Василий заявил:
        - Я, Мария, нашел хорошую работу. Ко мне будут приходить важные люди, мои клиенты, так что я, пожалуй, буду жить на втором этаже, а ты перебирайся в мою квартиру на первом.
        Время было смутное, предреволюционное, да еще, вероятно, Мария боялась Василия, потому безропотно заняла указанное место. Но в отличие от него и его жены она не привыкла бездельничать, потому стала брать заказы на шитье, тем и жила с детьми.
        А дети Федора Яковлевича между тем подрастали. Дочь Клавдия заневестилась, познакомилась с хорошим парнем - Виктором Дьячковым, отец которого возглавлял сапожную артель. Однако по мнению Василия он был не парой племяннице, которой следовало искать богатого жениха, чтобы устроить свою жизнь. О том, что Клавдия и сама богата, он не заикался.
        С наступлением советской власти Василий Яковлевич сразу изменил свое отношение к Виктору - парень, как и его старший брат, стал комсомольцем. С новой властью Василий Яковлевич тоже быстро поладил, и когда представители этой власти решили конфисковать дом Сорокиных для размещения в нем какого-то учреждения, то ему предоставили хороший рубленый дом неподалеку от прежнего, а законных владельцев выселили под открытое небо.
        Но, слава Богу, были у Марии любящая дочь и порядочный зять, они взяли ее к себе в Сталинград, где молодые жили уже несколько лет - им выделили земельный участок для строительства дома. Виктор Дьячков имел гордый характер и, женившись на Клавдии, не желал быть зависимым ни от ее родни, ни от своей собственной, вот почему он перебрался туда. А старший сын уехал искать дядю Михаила и свое счастье, оставив Клавдии все, что имел. Уехал и сгинул неведомо где.
        Виктор Дьячков имел не только гордый характер, но и золотые руки, потому на своем участке он построил сначала маленькую избушку, а потом возвел красавец-дом с красной шатровой железной крышей. Хибарка-времянка против него казалась замарашкой. И жить бы долгие годы в том доме чете Дьячковых вместе с детьми Инной, Диночкой и Валей, но…
        Это «но» в 1941 году перекорежило судьбы всех советских людей, оборвало двадцать с лишком миллионов жизней. Это «но» - Великая Отечественная война. Она же, как лакмусовая бумажка, высветила все человеческие добродетели и пороки.
        - Помню, папы все время не было дома, - рассказывала Валентина Викторовна. - Прибежит, бывало, поест, каждого расцелует - он маму и всех нас очень любил - и опять на завод убежит. Папа работал жестянщиком на «Баррикадах», и был оставлен для эвакуации оборудования. Однажды он вырыл во дворе большую яму, и в ту яму опустили окованный железом сундук с самыми ценными вещами - о мародерстве немецких солдат сталинградцы уже знали. И я бы не запомнила этот эпизод, если бы не положили в сундук мою любимую вязаную белую шапочку с помпончиками. Мне не понравилось, что шапочку прячут, и хотела забрать ее, потянулась за ней, и мне чуть не отдавили руки тяжелой крышкой сундука. Закопали сундук, кустик какой-то посадили для приметы.
        Виктор Дьячков не успел эвакуироваться сам и семью переправить на левый берег Волги тоже не сумел. Но на всякий случай с помощью соседей соорудил во дворе блиндаж, потому что прошел слух - «немец нас скоро будет бомбить». Слух не оказался напрасным - город и в самом деле вскоре подвергся жесточайшим бомбардировкам, но заводчане продолжали работать. Одни готовили к эвакуации оборудование, другие выполняли военные заказы, прячась во время бомбежек рядом со своими станками в специальных стальных капсулах. И вот был загружен последний вагон, а сигнала к отправке не поступило. Прибежал взволнованный бригадир и закричал: «Мужики! Немец вот-вот город займет, начальство уже сбежало за Волгу! Ну его к черту, этот вагон, айда по домам!»
        Виктор прибежал домой, вздохнул с облегчением, увидев семью живой и здоровой. Собрались соседи вместе и стали думать сообща, что делать. Решили ночью пробираться к своим через Разгуляевку.
        Клавдия сварила во дворе обед. Сели обедать в своем блиндаже, и вдруг земля затряслась, что-то снаружи затарахтело, песок в чашки с кашей посыпался. Виктор подхватил Дину и Валю под мышки, закричал жене:
        - Клавдек, беги скорее вон, это танки, нас здесь может завалить!
        Это случилось, вероятно, 27 сентября, потому что именно в этот день восемьдесят немецких танков ворвались на окраину поселков заводов «Баррикады» и «Красный Октябрь». Выскочили из блиндажа и впрямь вовремя - у забора стоял вражеский танк, а во дворе - солдаты. Один из них ударил Виктора в живот автоматом, тот упал от боли на колени, а девчонок подхватила Клавдия, с ужасом подумав, что пришел их смертный час. Однако Виктору велели подняться и, сунув ему в руки ведро, приказали идти за водой. Валя, ей шел тогда третий год, громко заплакала, потому что хотела есть, и тогда один из фашистов ткнул ей дулом автомата в ротик и сломал зубик. Клавдия, испугавшись, что немецкий солдат сейчас выстрелит в дочку, закрыла детей собой, стала говорить, дескать, это же дите, а дети всегда плачут. Но автоматчик и Клавдию «успокоил» пинком в лицо. Валюшка, увидев кровь на губах матери, замолчала и с перепугу так стиснула ручонкой ложку, что судорожно сжатые пальчики расслабились сами собой лишь несколько суток спустя.
        Ночь прошла в страхе. Фашисты, гогоча, мылись во дворе. Воду им несколько раз приносил Виктор. Жене сказал: «Молчи, и детям не давай кричать. Они этого не любят и могут убить».
        Наутро всех жителей их улицы согнали в колонну и куда-то повели, причем молодежь - отдельно. Инну Дьячкову в молодежную колонну не взяли - мала росточком была, потому и шла вместе с родными. Через несколько дней их привели к баракам, опутанным колючей проволокой. В каждый барак загнали столько людей, что взрослым оставалось лишь стоять, а детей кое-как уместили на узелках. Мужчин отделили от женщин и детей. Дети плакали, женщины причитали: «Где мы? Куда мужиков увели?»
        Утром неожиданно распахнулись ворота, в сарай хлынул свет, и по сараю заметались мужчины в знакомой солдатской форме, на шапках у них светились звезды.
        - Родители рассказывали потом, - вспоминает Валентина Викторовна, - что нас угнали аж в Белую Калитву. За нами шел отряд наших солдат. Папа знал о нем - видел бойцов, когда ходил за водой, но ему не велели о том говорить. Как выдался удачный момент, советские солдаты нас освободили, а мужчины из колонны им помогали. Мужчин сразу же обмундировали, и папа - его тоже взяли в армию - сказал маме, что их отправляют на фронт. А нас посадили в вагоны и привезли на какую-то станцию недалеко от Бугульмы.
        В Сталинград Клавдия вернулась после завершения битвы. До того времени беженцы жили в вагонах. Днем женщины грузили вагоны, предназначенные для фронта, или разгружали прибывшие с эвакуированным оборудованием. А ночами вязали теплые вещи и шили белье для фронтовиков. Местные жители помогали беженцам, чем могли. Валюшка щеголяла в сарафане и вязаной теплой кофточке. Питались скудно. Кое-что выделял колхоз, а чаще дети под руководством одного дедушки, жившего с ними, бродили с лукошками под вагонами да собирали просыпавшиеся продукты - сушеные овощи, крупу. Обносились все, оголодали, но когда узнали, что Сталинград освобожден, единогласно решили вернуться домой.
        - Женщины, - пытался их переубедить председатель колхоза, который был недалеко от станции, - подумайте о детях. Там ведь все разрушено, зимой будет холодно да голодно. А мы вас распределим по домам, будете работать в колхозе, нам рабочие руки очень нужны. А вы - работящие, мы уже убедились в том.
        И все- таки сталинградцы вернулись в родной город.
        Дом Дьячковых, как и вся их улица, был разрушен. Железные листы с крыши и все деревянные детали дома забрали те, кто приехал раньше. Клавдия с помощью соседки расчистила свой погреб. Дед, живший с ними возле Бугульмы, помог построить над землей невысокую стену, сделать крышу из всякого металлического и деревянного хламья, а чтобы не протекало, крышу завалил травой. Вставил в стену стеклышко, чтобы светлее было, сложил печку, ступеньки земляные отрыл. И стали жить.
        - Мама на работу не могла устроиться - ее завод еще не работал. Откопала она сундук, порадовалась предусмотрительности отца, дескать, и теплая одежда будет, и сменять кое-что на продукты можно. А сундук-то пустой оказался. Наша соседка, тетя Нюся, уже работала в столовой на силикатном заводе. Вот она и сказала маме: «Ты, Клавдия, лучше дома сиди да приглядывай за своими и моими ребятишками, мне хоть на работе спокойнее будет». Старшие девочки - наша Инна и ее дочь Галя - ходили кружной дорогой через овраг к черному ходу столовой, где работала тетя Нюся, и та выносила им толстую картофельную кожуру и гороховый бульон. Мама сварит эти очистки в бульоне и накормит всех нас. Ближе к зиме мама сказала тете Нюсе, что ей стыдно у нее на шее сидеть, надо что-то придумать. И придумали - зерно на муку молоть да продавать. Тот же знакомый дедушка сделал рушалку-мукомолку с тремя колпаками. Мама вручную дробила зерно, потом, меняя колпаки, молола крупу до муки. Из обмолотков варила нам похлебку, а муку продавала. Руки у нее были в мозольных волдырях, даже рукавицы не спасали. Зимой она так сильно застудила на
рынке ноги, что после войны получила инвалидность. И хоть нам стало жить легче, все равно Диночка не выдержала голода, умерла. Хоронили ее в нетесаном гробике. Маме дали старые фетровые шляпы, и она сшила ей капорок на голову и тапочки на ноги, а платье было старое. Папе написали о смерти Диночки, а тот с горя чуть не застрелился, потому что Диночка была тихая, ласковая, на маму похожа, и папа очень Диночку любил. Стали его спрашивать, что случилось, а он ответил: «Вот мы воюем здесь, а в тылу наши дети с голоду умирают. Вернемся - вообще в живых никого не будет». А что из этого вышло, - и Валентина Викторовна рассказала историю, страшную оттого, что даже в суровое время, когда простые люди помогали друг другу выживать, поддерживая морально и по мере возможностей материально, чиновники были бездушными и корыстными.
        Командир части написал в Сталинград, что семья его бойца голодает. Вызвали Клавдию в районный исполком. Приняла ее женщина хорошо одетая даже по тем временам и, похоже, не знавшая голода.
        - Ну что ты, Дьячкова, жалуешься, мужа беспокоишь? Всем трудно живется, война ведь. Все - для фронта, все для победы, - укорила она Клавдию. - Давай, старшую дочь определим в ФЗО, тебе работу в исполкоме найдем. Одну-то дочь сумеешь прокормить. Будешь у нас полы мыть?
        - Буду, если будете платить, - ответила Клавдия.
        Вечером она вернулась и принесла пару яиц.
        - Вот, Нюся, - улыбнулась она подруге, - мне зарплату дали. Сейчас в похлебку покрошим - сытнее будет.
        И хорошо, что не успела те яйца в похлебку покрошить - тухлые они были, черные внутри.
        На следующий день Клавдия не пошла в райисполком. Просидев ночь над рушалкой, отправилась вновь на рынок продавать муку.
        - Приходила, помню, к нам та тетенька, - улыбнулась Валентина Викторовна, - в землянушку нашу даже не спустилась, заглянула в окошечко, спросила, где мама, и ушла. Красивая тетя была, сытая, румяная. Больше она к нам не приходила.
        Ну что же, сытый голодного всегда не разумеет, во все времена.
        Валя всегда дожидалась маму, сидя на печурке у окошка - и тепло, и смотреть на улицу интересно. Однажды видит - солдат идет. Подошел к окну, спросил: «Узнаешь меня? Кто я?» - «Папа», - ответила Валя.
        С возвращением отца стало жить легче, потому что он вновь стал работать на «Баррикадах», получал паек. И все-таки было голодно, потому что Клавдия не могла работать - настигли ее болезни, которые приобрела, торгуя зимней порой на рынке. И другая история - о щедрости души русской, не обремененной сознанием власти над другими.
        - Папа однажды карточки продуктовые на три дня потерял. Пришел домой, упал перед мамой на колени (она как раз болела сильно, лежала в постели, не могла ходить) и заплакал: «Прости, Клавдек, что из-за меня три дня без хлеба жить будем». А мама ответила, что, мол, это очень плохо, но ничего, будем пить соленый кипяток, продержимся. На следующий день на заводе узнали про нашу беду, и рабочие тут же собрали, кто что мог - картофелину, сухарик. Да еще паек дополнительный выписали. А маму положили в больницу. Мама там несколько месяцев лежала, вернулась с маленькой девочкой на руках. Я папе и говорю: «Ой, папа, зачем вы ее принесли, нам и так кушать нечего». А он: «Помнишь, у тебя сестренка была, Диночка? И это твоя сестренка».- «Как Диночка?» - спросила я. - «Ну, значит, и этой быть Диночкой».
        Свой новый дом Дьячковы строили пятнадцать лет. Виктор по-прежнему все делал своими руками, помогала ему Валя, поскольку оказалась старшей из дочерей - Инна после окончания училища уехала работать в Тюмень. Вместе с Валей Виктор Александрович даже стропила на крышу заводил. Подтянет бревно веревкой, а пока на крышу лезет, стропилину изо всех своих малых силенок держит Валя. Она ему помогала и подрабатывать, когда он крыл крыши на заказ. А Инна через несколько лет объявилась, написав, что у нее умер муж, и она осталась с полуторагодовалой дочкой на руках, и нельзя ли, папа-мама, прислать к вам Лилечку. Виктор Александрович согласился. Вскоре маленькую Лилю привезла подруга Инны, и стала у Дьячковых еще одна дочь, потому что со временем Виктор Александрович ее усыновил.
        Прибавление в семействе, где единственным кормильцем был отец, не позволило Валентине получить иного образования, кроме среднего. Отец сказал: «Сама видишь, нет сил тебя дальше учить, или работать. Имеешь десять классов, и то хорошо».
        А как Валентине хотелось стать врачом и вылечить маму! Не получилось. Зато всю жизнь прожила с песней. Еще в далекой Бугульме пели солдатки грустные песни, а девочка им подпевала. Ах, русская песня! Ты и работе помощница, и утеха в горе.
        Валя постоянно пела в хоре - в школе, на «Баррикадах», куда поступила работать после школы. Отец воспитывал девчонок строго, но против увлечения Валентины песней не возражал, разрешал участвовать в художественной самодеятельности. Свою руководительницу, Берту Моисеевну, баррикадские девчонки звали бабушкой, но очень ее уважали, потому что она вкладывала в свою работу с ними всю душу, стремилась научить своих воспитанниц всему, что умела сама. Так и пошло дальше: где бы ни работала, в первую очередь узнавала, есть ли хор.
        Муж сердился, мол, негоже замужней женщине по репетициям бегать, да и ревновал к тому же. Не нравилось ему и то, что Валентина сына Костю в музыкальную школу определила, а дочь Жанну - в музыкальную студию дворца «Волгоградгидростроя». Но иначе поступать Валентина Викторовна, ставшая Гуриной, не могла: песня стала частью ее души, вот и шла она с песней рядом всю свою жизнь, даже в самое трудное время «великой перестройки», когда ей, едва она достигла пенсионного возраста, предложили уйти с подшипникового завода, где проработала двадцать два года. Плакала Валентина, не зная, куда себя деть, ведь всю жизнь находилась в коллективе, без песен жизни не ведала, а тут - сиди в четырех стенах. Муж, к тому времени уже бывший, злорадствовал - хоть теперь по репетициям бегать не будешь, раз с завода ушла, а в других коллективах пенсионерки не нужны. Случилось это в 1994 году.
        Однако тот, кто не привык замыкаться в своей семейной скорлупе, найдет возможность найти применение своим способностям. Нашла и Валентина Викторовна.
        При оформлении документов в ассоциацию «Дети военного Сталинграда» ей предложили петь в хоре. Гурина с радостью согласилась. И сразу стало легче на душе, радостно, что на свете есть люди влюбленные в песню, как она, у кого такие же певучие души. И свет преобразился, вновь стал цветным.
        ОТ ВОЛГИ И ОБРАТНО
        В Волжском Таисия Васильевна Дунаева живет уже 30 лет, но путь сюда у нее был длинный-длинный и необычный, хотя родилась она на берегах Волги-матушки почти в буквальном смысле.
        Когда- то существовало село Черебаево, оттуда родом Мария Ивановна и Василий Степанович Шараповы, родители Таисии Васильевны. Теперь это село где-то на дне Волгоградского моря. Наверное, в то время у Шараповых и свой дом был в селе, а, может быть, и не было, потому что Таисия помнит другой дом -большую нефтеналивную баржу, где они жили всей семьей, потому что отец был шкипером, а мать - старшим матросом. Даже козе нашлось место на барже, чтобы дети были обеспечены молоком. Тут же и дети рождались и жили - 11 человек, правда, дожив до одного года, на восьмой месяц второго заболевали и умирали. Тогда болезнь называлась глотошной, а Таисия Васильевна (по профессии она медик) сейчас почти уверена, что это была скарлатина.
        Двое детей умерли, когда Таечке было уже года три, так что она, предпоследняя, стала самой младшей. Кстати, она одна-единственная родилась в «культурных условиях» - в нормальном роддоме в Астрахани. И вот сейчас, спустя десятилетия, она с удивлением думает, как же мать не боялась, что детей во время шторма смоет за борт, потому что волны перехлестывали палубу баржы. Однако что-то все-таки удерживало Шараповых в этом «доме», где они обычную жизнь совмещали с работой - пришло время, и матросом стала повзрослевшая старшая дочь.
        В начале войны баржа шкипера Шарапова снабжала топливом теплоходы на Волге у берегов Сталинграда.
        В Сталинградском сражении речники сыграли огромную роль. Военные суда - канонерские лодки и бронекатера принимали в нем непосредственное участие, сдерживали натиск врага с самых первых дней, когда фашистские танки прорвались к Волге у Латошинки севернее тракторного завода. Здесь воевали моряки под командованием капитана третьего ранга А. И. Пискова и инженера-капитана С. П. Лысенко. Они огнем своих канонерок поддерживали сухопутные войска и ополченские отряды, которые вступили в бой с фашистами. Другая группа моряков, командовали которыми капитаны 3-го ранга А. З. Павлов и Д. И. Поспелов, взаимодействовала с 15-й стрелковой дивизией, которая сдерживала вражеское наступление в районе станции Сарепта.
        В то время, когда военные моряки защищали город, команды гражданских судов выполняли свою задачу по эвакуации мирного населения, раненых солдат, обеспечению фронта боеприпасами, людскими резервами. Они работали самоотверженно, не зная отдыха, погибая под огнем противника - на одной Центральной переправе погибло около 70 речных судов большой и малой грузоподъемности. Когда стала ощутимой нехватка гражданских судов, был сформирован дивизион из двух канонерских лодок и нескольких бронекатеров. Всем кораблям, естественно, необходимо было горючее, которое и доставлял на своей барже Василий Степанович Шарапов, так что он вправе причислить себя к защитникам Сталинграда.
        Город и переправы все время подвергались вражеской бомбежке с воздуха. Огонь пожирал квартал за кварталом. Улицы центра города и Ворошиловского района, идущие к Волге, представляли собой огненные коридоры. Сплошь горел берег Волги. Все мостки и причалы были уничтожены.
        Едва вражеские самолеты начинали свою дьявольскую карусель, Василий Степанович прижимал баржу к берегу, Мария Ивановна хватала младших детей на руки, прыгала в воду, вслед - старшие дети. Выбирались на берег, падали в первую попавшуюся воронку, и там Мария Ивановна, как курица-наседка, прикрывала всех детей руками словно крыльями и молилась об одном: «Господи! Если суждено нам погибнуть, так накрой нас всех одной бомбой, чтобы погибли со мной и все дети, чтобы они потом без меня не мучились!» Бомбежка заканчивалась, и Шараповы вновь поднимались на борт своего плавучего дома и плыли дальше. Никто не погиб, видимо, дошли до Бога молитвы матери, хотя однажды баржу накрыло бомбой. И остались Шараповы не только без работы, но и без дома.
        Без теплой одежды, других вещей, жили они по каким-то селам. По карточкам получали почему-то конфеты, которые родители меняли на картошку и муку. Тая не знала, что такое зимние игры, катание на санках и лыжах, потому что она могла выбежать на улицу только босиком, а зимой босиком не очень побегаешь. Постепенно Шараповы добрались до Саратова, там Василию Степановичу дали новую баржу, и вновь появился хоть и не надежный, но свой угол. И день Победы встретили на барже. Однако баржа - не дом с огородом. В деревнях после войны, особенно там, где прошел немец, было очень голодно, а уж про речных скитальцев Шараповых и говорить нечего. И тогда Василий Иванович решил: «Вербуемся на север, подъемные получим, хоть поживем немного без голодухи. А там заработки большие». Завербовались они на Дальний Восток в город Охотск, а оттуда предстояло ехать в неведомую Ульбею. И поехали.
        - Добирались туда больше месяца, - вспоминает Таисия Васильевна. - Сначала на поезде, потом на пароходе, потом на катерах. По морю мы, наверное, плыли очень долго, если несколько людей умерло, и их трупы скинули за борт на корм касаткам, которые так и кружили вокруг парохода. Еда была - сухари да сгущенка. Потом бочку с селедкой случайно разбили, так вот еще селедкой питались. Я и моя сестра заболели корью, да и не мудрено было заболеть - масса народа в замкнутом пространстве. Чихнешь, и то все вокруг начнут чихать, а инфекционные болезни валили сразу всех. Я-то выжила, а вот сестричка умерла, потому что началось осложнение - пневмония. Добрались мы до Охотска, погрузили нас с пристани лебедками в большие северные плоские лодки - кунгасы и поплыли мы дальше. Приплыли в Ульбею, а местные сразу: «У-у! Вербованные приехали!» Слава о вербованных тогда шла нехорошая, дескать, это в основном воры да разбойники, оторвы всякие. И невдомек было, что вербовались люди не от хорошей жизни, бежали на север от голода, надеясь хорошо заработать и прокормиться. Нас поселили в барак, где были нары в три яруса. Но
жить постоянно в таком бараке - жуть, потому некоторые стали строить себе отдельные домики. Папа наш был на все руки мастер, хорошо плотничал, вот и сговорился с другими мужчинами, построили они дом на четыре семьи, стала у нас своя отдельная комната. А в ней - три койки, стол да несколько стульев. Старшие брат и сестра да родители спали на койках, а четверо младших - на полу. И это на севере, где, как говорится, двенадцать месяцев зима, остальное - лето! Один лишь месяц в году мы ходили без верхней одежды и то в теплых кофтах. Работали все, кроме Тамары и меня - мы учились в школе.
        На севере, а потом на Дальнем Востоке Шараповы жили до конца шестидесятых, пока Василий Степанович не заговорил, что пора уезжать на Волгу, в Сталинград, север уже осточертел. К тому времени Таисия и Тамара учились в Николаевске-на-Амуре в медицинском училище, оставался всего один курс, потому родители решили оставить их там, а сами вернулись на родину.
        Младшие дочери не сразу приехали к родителям: Тамара вышла замуж, к Таисии тоже приехал жених - гражданский моряк, красавец-парень. С ним она была знакома давно, потому что ребята из мореходного училища шествовали над медиками, вместе с ними ездили с концертами по рыболовецким колхозам. Таисия пела, а ее будущий муж Анатолий играл в ансамбле на трубе.
        - Нам интересно было жить. Парни из мореходки - красивые, веселые, с нами обращались очень бережно. Бывало, вернемся поздно ночью после концерта, нам, девчонкам, в свое общежитие ехать далеко, вот нас и определят где-нибудь в их казарме, кашей холодной накормят - у них же было бесплатное питание - компотом напоят. А мы и рады. Поженились мы с Анатолием, а у нас ничего нет, одни чемоданы в руках. Обосновались в Хабаровске, я стала работать в детской больнице. Не успели обжиться, муж говорит - давай уедем. А куда? Конечно, на Волгу, в Волгоград. Уже сыночек родился. А сюда приехали - мужа сразу же забрали служить в морфлот на четыре года. На Дальнем Востоке он плавал на гражданских судах, было у него что-то вроде брони, а тут сразу же и забрали…
        Осталась Таисия одна с сыном.
        Сын. О нем - отдельная и грустная история, потому что Сергей ушел в мир иной по трагической случайности в самом рассвете сил. Хотел стать летчиком, но Таисия Васильевна отговорила его, однако Сергей все-таки работал в авиации, жил в Казахстане после окончания военного авиационного училища, дослужился до капитана. Сергей погиб в автокатастрофе. Но оставил после себя живой след - свою дочь Дашеньку, которую безумно любил, в каждом письме,, словно предвидя свое и ее будущее, писал, как девочка улыбнулась первый раз, как зубик прорезался, как сама сидеть стала. Он так описывал все ее привычки, что бабушка словно рядом с ней жила, все знала о внучке, потому и легче было ее воспитывать после смерти Сергея.
        - Дети - мое самое светлое пятно в жизни, самое лучшее, что было и есть у меня. И внуки, конечно, - так говорит Таисия Васильевна, а вместе с ней, вероятно, могут повторить многие матери, потому что счастлива та женщина, у которой выросли порядочные, уважительные дети, которые - надежда и опора в жизни своих родителей.
        Но в те далекие шестидесятые она и думать не думала о трагедии в восьмидесятых. И потому души не чаяла в сыночке, а тот рос необыкновенно ласковым и послушным мальчиком. Работала она тогда в здравпункте Тракторного
        завода в самом тяжелом цехе - сталелитейном. В заводском здравпункте медики на все руки мастера: и уколы ставят, и процедуры делают, и первую помощь как травматологи оказывают. Травмы же были очень тяжелые - то ковш упадет и человека буквально в лепешку раздавит, то кран-балка оборвется и стрелой насквозь рабочего прошьет. В конце концов от крови и смертей Таисия Васильевна стала почти впадать в истерику, а этого врачу никак нельзя делать, у врача всегда должны быть холодная, расчетливая голова, чтобы сразу определить диагноз болезни, стальные нервы и умелые руки. А раз нервы стали сдавать, ушла с Тракторного завода.
        Устроилась Таисия на работу в здравпункт волжского «Энерготехмаша", там и работала 28 лет, пока не ушла на пенсию.
        В ансамбль «Зоренька» Таисия Васильевна Дунаева пришла от отчаяния: навалились заботы, а главное - душила тоска по сыну, как ни занимала себя работой в комитете солдатских матерей, как ни радовала ее внучка Дашенька, а тоска все сжимала душу холодными лапами. Вот и решила пойти во дворец культуры «Волгоградгидростроя», чтобы записаться в какой-либо песенный коллектив, поговорила с работниками дворца, и ей посоветовали обратиться в ансамбль «Зоренька», мол, как раз по возрасту подходите. Познакомили ее с Ниной Тимофеевной Поповой, а та и говорит:
        - Что-то мне лицо ваше знакомо.
        - А как же не знакомо, если моя дочь к вам в «Гаудеамус» ходила.
        - Ой, - вспомнила Нина Тимофеевна, - Леночка Дунаева?
        Таисия Васильевна подтвердила ее догадку.
        - Мне очень нравится в нашем коллективе, столько положительных эмоций. Мы то заспорим, то начнем новостями обмениваться, обсуждать международные события, а то друг другу рассказываем о рецептах своих личных фирменных блюд. А как начнем общие проблемы обсуждать, что и свои забываются.
        ПОТОМКИ ВОРОНЕЖСКИХ БУНТАРЕЙ
        В каждой семье существует своя легенда, откуда «род пошел». Рассказала мне такую легенду и Лидия Алексеевна Ерохина.
        Давным- давно, еще при Екатерине Великой прибежали в Астраханские края воронежские мужики -не было сил уже терпеть помещичью неволю. Среди помещиков немало было самодуров, вот, например, помещик Зайцевский вздумал взять Наталью, будущую прабабушку Лидии Алексеевны, в кормилицы для щенят своей собаки. А была Наталья самой красивой невестой в своем селе, была уже замужем, но для Зайцевского она, видимо, значила меньше собаки, если взял он ее в кормилицы не для своих детей, а для щенят. Легко ли было женщине после щенков кормить собственное дитя? Может быть, кормила и проливала горючие слезы, понимая свое унижение, зная, что ее ребенка могут продать как борзого щенка. Причем за щенка запросят вдвое больше. И это про таких, как Наталья, написал русский поэт Николай Некрасов: «Три озера наплакано горючих слез, засеяно три полосы бедой». Но узнать судьбу своих детей не пришлось Наталье - она рано умерла.
        Среди беглецов-воронежцев были два Ивана, то ли братья, то ли нет, дружно жили они меж собой или нет - это неведомо, но, видимо, хотели оба вести раздельное хозяйство, поэтому и основали два поселения - старший Большую Ивановку, младший, естественно, Малую. Правда, «крепость» и астраханских краев достигла, так что бабушки Лидии Алексеевны тоже была крепостными крестьянками. А один из прадедов был бондарем, вроде, как и рабочим, хотя имел и землю. Бабушка рассказывала, что у него было шестеро сыновей. За обеденный стол усаживались двадцать человек., ели все вместе щи из одной большой чаши, а мясо лежало рядом на большом блюде. Помолившись, начинали трапезничать в полном молчании, а когда щи были съедены, дедушка подавал сигнал, и все брались за мясо. Без сигнала никто не осмеливался есть, потому что суров был Прокоп.
        Поле у них было большое, обрабатывалось сообща. Но собственность в любое время - собственность, то есть «мое», которое позволяет гордиться результатами своего труда. И хоть дружная была семья у бондаря Прокопа, а все-таки возникали обиды, потому что каждому из сыновей казалось, что он работает больше других, а имеет столько же, как и другие. Однажды после ссоры сын Федор упал в ноги отцу и сказал: «Батя! Дели нас!» - «Знать, на то воля Божия», - решил Прокоп и купил каждому сыну по дому. Лишь Максим, дед Лидии Алексеевны, остался жить в доме Прокопа.
        Бабушка Екатерина - маленькая, симпатичная женщина была, видимо, ей досталась часть красоты матери ее Натальи. У нее родилось тринадцать детей. Некоторые из них умерли от «глотошной», так звали в деревнях скарлатину; один мальчик утонул, играя, в бочке с водой; девочка шести месяцев от роду перевернулась личиком вниз и задохнулась, потому что осталась без присмотра, так как мать жала просо - велел свекор Прокоп. В общем, осталось в живых пятеро, и Алексей в том числе - будущий отец Лидочки, Зиночки и Евгения.
        Две Ивановки - словно два крыла большого села почти в пятьсот дворов, ставшего в последствии волостным. Село делилось на улицы - Верхнюю, Нижнюю, Заречную, Большую. Село числилось то за Астраханской губернией, то за Царицынской. Ныне Ивановка находится в подчинении города Дубовка Волгоградской области.
        Накануне Октябрьской революции волостным писарем служил Максим Прокопьевич Бунеев. Кроме того, он был регентом в местной церкви, потому что имел красивый баритон. Умный, состоятельный крестьянин, он принял революцию сразу и бесповоротно, и детям своим - а их было пятеро - внушил почтение к происшедшим в стране изменениям, воспитал их патриотами. Вот такова краткая история-легенда рода Бунеевых, старшие в нем сейчас Зинаида, Лидия и Евгений. И все живут в Волжском, лишь младшая, послевоенная Людмила - в Сочи.
        Алексей Бунеев сочетался браком с Клавдией Дмитриевой в 1928 году. Он, как и все Максимовичи, тянулся к знаниям, отец тому не препятствовал, понимая, что в новой России мало иметь только церковно-приходское образование, и потому, когда Алексей решил поступить в Сталинград на курсы бухгалтеров, Максим Прокопьевич не возражал.
        После окончания курсов Алексея послали работать бухгалтером в совхоз «Баррикады», но Алексей мечтал вместе с семьей поселиться в Сталинграде, построить там большой красивый дом. Но война поломала все планы Алексея Бунеева. Однако Алексей думал, что война вскоре закончится, он вернется назад и все наладится. «Наша страна - большая и сильная, Германии нас не одолеть, мы быстро завершим войну». Так в то время многие думали, но прошло 1418 долгих, тяжелых, страшных дней, пока война завершилась победой советского народа.
        Мать проводила Алексея на фронт своим благословением, положив ему в карман маленький мешочек, где лежал кусочек его родовой «рубашки», в которой был новорожденный Алексей. Талисман хранил его долго, пока кто-то не украл у него тот мешочек, думая, наверное, что там лежат деньги. Но рожденный в «рубашке» не зря считается счастливым человеком, потому счастье не совсем отвернулось от Алексея после пропажи материнского талисмана: от взрыва рядом с Алексеем упало дерево, едва не придавив его, однако и от смерти спасло, хотя Алексея буквально изрешетили 13 осколков, он остался жить. И жил до 76 лет, у него даже зубы никогда не болели, а давление было как у молодого.
        А братья погибли - Василий под Воронежем, а Петр - на Мамаевом кургане, причем Петр мог и не идти на фронт, потому что у него в бою была покалечена правая рука, его комиссовали, и он работал учителем в Малой Ивановке. А тут объявили набор добровольцев на фронт, и он пошел в военкомат. Ему сказали, дескать, куда же ты, калека, как воевать будешь, но он был левша и ответил, что может воевать и с покалеченной правой рукой. Поступить иначе он не мог, потому что был комсомольцем и считал, что должен бороться с врагом за свободу своей родины. С тех пор его никто из семьи не видел. На все послевоенные запросы был один ответ: «Пропал без вести в период боев в Сталинграде».
        Клавдия, пережив первую, самую страшную бомбежку (перед войной совхоз отправил Алексея в Сталинград в двухгодичную школу бухгалтеров, семья жила с ним), твердо решила: «Надо спасать детей и уезжать отсюда». К тому времени немцами был оккупирован уже район нынешнего Красноармейска, где на Дар-горе жили ее родственники. Сначала собиралась переехать в Красную Слободу, куда переправляли местных жителей, но баржу, на которой она хотела эвакуироваться, разбомбили. Клавдия поняла, что «немец прет» вовсю, может случиться так, что придет и в Сталинград, и решила любыми путями добраться до Ивановки - там все-таки родня мужа и ее мать Ефимья, там будет легче пережить даже оккупацию, хотя сердце отказывалось верить в то, что такое может случиться. Они ехали всю ночь на грузовой машине, в чем успели во время дневной бомбежки убежать из дома, сидя на ящиках с боеприпасами. А вдали полыхал Сталинград. Страшное пожарное зарево было ночами видно даже в Ивановке, хотя она удалена от Сталинграда примерно на 80 километров.
        Но и в Ивановке тоже были бомбежки, потому что в районе Дубовки было большое скопление наших войск, поэтому фашисты подвергали бомбардировкам и Дубовку, и другие села. Во время налетов жители Ивановки часто прятались в домах под кроватями, думая, что если обрушится крыша, то грядушки кроватей хоть немного защитят. Копали жители села и щели во дворах. Но ребят было трудно удержать в укрытии, любопытство выгоняло их на улицу, и мальчишки, наблюдая воздушный бой, шумно комментировали: «Во, наш поддал фрицу! Во, смотрите, немец горит!»
        А потом через Ивановку погнали пленных, часть их была оставлена в селе. Все они были тихими, самоуверенность слетела с них окончательно. Много было обмороженных, потому что их летние кепи и шинели не были рассчитаны на зимнее время. Некоторые из пленных немецких солдат даже были довольны, что пусть через плен, однако ушли от войны, и есть гарантия выжить и вернуться домой. Один из таких показал Клавдии Дмитриевне фото троих детей и попытался объяснить, что на фото его «киндер», они такого же возраста, как и ее дети, и что «Гитлер - капут». Что она могла сказать? Что никто его сюда не звал, что по вине фашистов воюет ее муж, а они терпят страшные лишения? Она и сказала.
        В обмен на еду (они тоже наголодались в окружении) кто-то из пленных немцев подарил Клавдии Дмитриевне ботинки тридцать девятого размера на одну ногу. В тех ботинках Женя и ходил в школу, в которой дети с первого до четвертого класса были объединены в одну группу.
        Бунеевы жили в доме напротив их бывшего родового дома, который дедушка продал. И Лиде было непонятно, почему в нем живут чужие люди, а они ютятся на квартире. Жилось, как и всем, голодно. Ели лебеду, траву «калачики», желуди. Находились они под приглядом бабушки Екатерины Васильевны, а мать по наряду колхоза работала то в швейной мастерской, то на аэродроме. Бабушка, бывало, разделит мучной паек на неделю отдельными кучками в ларе, а Женя говорит Лиде:
        - Давай возьмем понемногу от каждой кучки муки да съедим.
        - Ой, - пугалась Лида, - бабушка узнает, попадет нам.
        - Ничего, - утешал ее брат, - я приглажу все кучки точно так же, как и бабушка.
        И не знали они, что бабушка видела все и, сидя у ларя, плакала от того, что не может как следует накормить детей, что вынуждены те украдкой брать съестное. Плакала да ругала на все лады Гитлера. Алексей между тем уже перешел границу Советского Союза и писал из Литвы: «Фашистов догоним до их логова». А еще он присылал стихи, такие, как «Сын артиллериста». Старшие дети читали их на школьных утренниках, вместе с ними стихи запоминала и Лида.
        Однако до логова фашистов Алексею не довелось дойти - их часть оставили в Литве, и туда в 1946 году приехала Клавдия вместе со всеми детьми. Но Прибалтика - есть Прибалтика, даже тогда, когда наши войска освободили литовцев из-под ига фашистов, к русским относились они весьма настороженно, порой - враждебно. Советских военнослужащих убивали, и однажды в школе, где учились дети Бунеевых, были поставлены пять гробов с телами офицеров. И хотя к Алексею Бунееву и его жене соседи-литовцы относились вполне доброжелательно, Клавдия настояла на увольнении Алексея из армии, что он и сделал под предлогом того, что в Сталинграде осталась его престарелая мать, за которой нужен уход.
        В Сталинграде Бунеевы жили у родственников в небольшой клетушечке - Бунеевский род был всегда дружен, и все помогали друг другу в беде. Сначала Алексей Максимович работал ревизором в райпотребсоюзе, потом его перевели председателем Ольховского райпотребсоюза - партия сказала, что он там нужнее, а коммунист Бунеев привык выполнять партийные решения.
        Жили опять на квартире - Алексей Максимович отказался от большого дома, мол, есть более нуждающиеся, чем его семья. А между тем дети подросли. Зинаида поступила в пединститут, Евгений учился в Саратове, нужно было думать и о дальнейшем образовании Лиды. И Алексей Максимович попросил, чтобы его перевели в Сталинград.
        Сталинград в то время все еще восстанавливался, залечивал раны войны, и тут Алексею Максимовичу предложили работу в Волжском - там хорошая перспектива квартиру получить, и работа интересная будет. Так город Волжский и стал для его детей городом их судьбы, хотя Зинаида после окончания института работала какое-то время в селе, у Евгения тоже были хорошие перспективы. Кстати, Зинаида Алексеевна участвовала вместе с другими студентами в движении по почину Черкасовой, которая обратилась к сталинградцам с призывом часть личного свободного времени посвятить восстановлению Сталинграда. И все-таки Волжский - их родной город по сути, хотя не является местом рождения. Вроде бы, банальные слова, но это на самом деле так, потому что его дети всего добились именно в Волжском. Евгений был первым секретарем горкома комсомола, перейдя в управление «Шинремстрой», дослужился до должности генерального директора. Зинаида работала в школе, а Лидия - в проектном институте.
        - Вместе с папой в Волжском сначала жили мама, Люся - она родилась уже после войны - и бабушка, а я - в Сталинграде заканчивала десятый класс. В то время был построен в Волжском небольшой поселок, его звали Каменным. Папе дали комнату в первом квартале в одиннадцатом доме, потом в седьмом доме, а сейчас живу в 21 доме. Можно сказать, вся жизнь прошла в первом квартале. После школы поступала в институт, но не хватило одного балла, и я с институтской экзаменационной ведомостью поступила в Волжский индустриальный техникум на отделение «Промышленно-гражданское строительство». Ой, нет, сперва начала работать оператором в отделе испытаний и исследования нового оборудования «Сталинградгидростроя». Работать предстояло с рентген-аппаратурой. Меня направили на учебу, а там один добрый человек, иначе его и не назвать, сказал мне, что это очень вредная работа, и я отказалась от нее. Папа тогда сказал, что если я не хочу работать в лаборатории, тогда, дескать, иди в рабочие. Разгружала вагоны, потом меня табельщицей поставили, вот тогда-то я и поступила на вечерний факультет техникума.
        В городе было принято решение о строительстве абразивного завода, потому группу студентов-проектировщиков направили в Москву на стажировку, и меня в том числе. В Москве я неожиданно серьезно заболела, не знаю, выжила ли, если бы не соседи по комнате да директор института, где я стажировалась. Соседки сообщили о моей болезни ему, а тот добился, чтобы меня срочно доставили в реанимацию. Так что свет - не без добрых людей, и хороших людей все равно больше, чем плохих, просто сделает человек доброе дело и молчит о том, а зло всегда наружу выходит.
        Ну вот, вернулась я из Москвы, а научно-исследовательский институт абразивов и шлифования, где нам предстояло работать, еще не был сформирован, завод абразивный не построен. Стажерам сказали, мол, пока хоть бумаги перебирайте. Нам же хотелось что-то проектировать, чертить! Вот мы с подругой и пошли в филиал Ленинградского проектного института N 1 - он был на первом этаже нашего техникума - и там случайно познакомились с его директором. Он узнал, что мы архитекторы, недавно прошли стажировку в Москве, и принял нас на работу, потому что нужны были архитекторы. Вот я всю жизнь и работала в том проектном институте. Кстати, мы учились в техникуме вместе с Надежной Ильиничной Ганзенко, правда она тогда была еще Наденька Никитина.
        Лидия Алексеевна Ерохина всегда, как говорили во времена ушедшего в небытие развитого социализма, имела очень активную жизненную позицию, потому много времени уделяла сначала комсомольской, а потом профсоюзной работе. Но всегда у нее была еще одна, и очень пламенная, страсть - песня. Впрочем, в роду Бунеевых все пели, а Петр умудрялся играть на балалайке левой рукой.
        - Как рассказывали моя бабушка и тетя Мария Максимовна Бунеева, я уже в детстве очень любила петь. Когда мне шел третий год, я с удовольствием пела «Дайте в руки мне гармонь», в школьном хоре была запевалой песен «Вижу чудное мгновенье» и «Вечерний звон». А в девятнадцать лет я пела в квартете дворца культуры «Сталинградгидростроя». Помню, у нас были белые длинные платья, мы часто ездили с концертами в близлежащие села. Я пела «Вижу в сумерках я в платьем белом тебя». Как-то мы вспоминали вместе с Виктором Андреевичем Петриченко (это солист ансамбля «Гаудеамус») про самый-самый первый наш концерт во время открытия дворца. Надо же! Сорок пять лет прошло! Правда, я в то время считала свое песенное увлечение случайным, и все равно с песней связана вся жизнь, потому, когда Зинаида Алексеевна Лиходеева, моя сестра, организовала в обществе «Дети военного Сталинграда» хор, я стала петь в нем. Сестра, конечно, очень деятельный человек, однако, чтобы получить звание «Народный коллектив» требовался профессионал своего дела, вот мы и попросили известного в городе хормейстера, Нину Тимофеевну Попову, помочь
нам. Она такая умница, столько времени с нами работала, конечно, без нее мы бы не получили звание «Народный коллектив». Естественно, что после присуждения нашему коллективу звания «Народный», мы хотели продолжать заниматься у нее. Зинаида Алексеевна не захотела. Ну что же, каждый человек живет по своему разумению, поступает так, как ему нравится. Нам очень повезло, что нашим хором сейчас руководит Нина Тимофеевна. А Зинаида Алексеевна организовала новый ансамбль - «Рябинушка».
        В жизни ансамбля «Зоренька» было немало различных фестивалей и конкурсов, но одно событие особенно запомнилось его участницам - поездка в Нижний Новгород. Лидия Алексеевна об этом рассказывает с восторгом:
        - Там был фестиваль, посвященный творчеству Бориса Мокроусова. О! Это - незабываемая поездка! Нас так хорошо встретили, организовали несколько экскурсий, мы побывали на знаменитой Стрелке - слиянии Оки и Волги. «На Волге широкой, на Стрелке далекой», - это как раз об этом песня. Мы выступали и на гала-концерте, и в центре социальной защиты перед ветеранами, среди которых были защитники Сталинграда. И когда мы запели песню «Дети Сталинграда», некоторые из них заплакали. Да что они! Наша Валентина Васильевна Васильева пела со слезами на глазах, да и у меня ком в горле встал.
        Люди старшего поколения в большинстве своем не могут жить, замкнувшись в небольшом семейном мирке, потому обязательно находят себе какое-либо дело. А уж про участниц ансамбля «Зоренька» и говорить нечего. Они и детей своих воспитали по подобию своему. Почти все они поющие, играющие на чем-либо. Многие имеют музыкальное образование и посвятили себя музыке. Вот и дочь Лидии Алексеевны, Татьяна, окончила Волгоградское училище искусств и музыкальный факультет Московского Государственного пединститута им. Ленина. У нее прекрасные вокальные данные - колоратурное сопрано, и в свое время она пела в ансамбле «Гаудеамус», как дочери Валентины Викторовны Гуриной, Таисии Васильевны Дунаевой и Полины Михайловны Пановой. И это они познакомили своих родителей с Ниной Тимофеевной Поповой, они проложили дорогу к ней своим поющим матерям. И получилось, что не дети пошли по следам родителей, а наоборот.
        ПОСЛЕДНИЕ ОЧЕВИДЦЫ СТАЛИНГРАДСКОЙ БИТВЫ
        Мамаев курган. Его называют главной высотой России потому, что именно на этом кургане, в городе Сталинграде, в далеких сороковых годах ушедшего столетия решалась судьба нашей страны в битве с фашистами. Но было и время (в конце восьмидесятых), когда мемориал на Мамаевом кургане некоторые «перестройщики» называли бессмысленным, а скульптуру Родины-Матери - каменной бабой. Но для тех, кто сражался за Сталинград, кто жил в нем во время битвы, Мамаев курган навсегда останется не только главной высотой России, но и местом, куда можно прийти и поклониться праху своих погибших товарищей или отцов. И не беда, что не знают они, где находится этот прах, зато на знаменах пантеона Боевой славы навечно остались их имена. И на одном из этих знамен имя Николая Ивановича Телешева, отца Валентины Николаевны Исаевой. Это все, что осталось от него. Да еще воспоминания о войне. Страшные воспоминания.
        - Помню (мне тогда шел пятый год), когда началась война, мы жили в доме N 519 на Нижнем поселке. Папа работал на тракторном заводе в формовочном цехе. И мама вместе с ним. Она безграмотная была, да к тому же они с папой сбежали из хутора Вертячего, где прежде жили, потому что родители мамы были относительно богатые люди, а папа из бедных. Они любили друг друга, хотели быть вместе, потому тайно уехали в Сталинград. Так что маме некуда было деваться, где нашла работу, там и работала. А приходилось таскать тяжелые металлические болванки, которые отливались в цехе. Когда гитлеровцы прорвались к Сталинграду, папа ушел в ополчение. Ополченский отряд переправили в Краснослободск для переформировки в полк действующей армии. Мама помогала готовить к эвакуации оборудование - его грузили на полуторки и отправляли на станцию. А папа как ушел на фронт, так мы его больше и не видели. Лишь перед самым Сталинградским сражением, когда уже начались сплошные бомбежки, к сестре папы в Краснослободск пришел раненый боец, земляк из Вертячего, и сказал, что весь их полк полег под бомбежкой, еще и не побывав в бою. И мы
не знали о папе ничего даже много лет спустя после войны. Мама боялась идти в военкомат, поскольку он официально числился в без вести пропавших. Она говорила: «Вдруг еще нас во враги народа запишут, а мы и так знаем, что он погиб». А каким образом фамилия папы появилась на знамени в Зале Боевой славы в Сталинграде на Мамаевом кургане, я не знаю. Наверное, нашли его медальон, когда раскапывали братские могилы - их возле Краснослободска очень много. Перед самым Краснослободском на одной их таких могил - очень красивый памятник, и мы решили в своей семье, что там и папины останки.
        С 23 по 29 августа налеты вражеской авиации совершались непрерывно. Немцы бомбили жилые кварталы, заводы, железную дорогу, Волгу, волжские переправы, а Красная Слобода была конечным пунктом Центральной переправы. В результате бомбежек были выведены из строя городской водопровод, вся энергетическая сеть, телефонная станция, разбиты вокзалы и пристани, повреждены железнодорожные пути. Улицы города были похожи на горящие коридоры. Сильный ветер, дувший с запада на восток, быстро распространял огонь. В рабочем поселке Тракторного завода были разрушены пять жилых домов, сгорело девятнадцать зданий, в том числе восемь жилых.
        Дом, где жили Телешевы, превратился после бомбежек в груду кирпичных обломков, лишь подвал уцелел. Женщины расчистили и приспособили его под жилье. Даже печурку железную где-то раздобыли, чтобы пищу готовить. Но пришли фашисты, выгнали всех оттуда, ведь им самим укрытия были нужны. И куда не ткнутся женщины с детьми - всюду немцы кричат: «Вэк! Прочь!» А еще кричали: «Шайзе менж!» - что-то вроде «грязные люди». Ребятишки потом дразнили так друг друга.
        Дети часто плакали и замолкали, лишь забравшись под подолы матерей - там они почему-то чувствовали себя в полной безопасности. А глаза… Эти безумные от страха глаза Валентина Николаевна не забудет никогда, потому что именно такие глянули на нее из зеркала несколько месяцев спустя в хуторе Вертячем. Оставшиеся без крова жители перебрались в оборонные сооружения, похожие на щели, где можно было притулиться друг к другу лишь стоя. Их район не раз переходил из рук в руки, и матери, бывало, зарабатывали пропитание своим детям тем, что обстирывали солдат: то, немецких - лишь бы детей не трогали, а потом и своих - за кусок хлеба. Конечно, солдатам нашим было тяжело, особенно в окружении, но солдаты во все времена - государевы люди, о них заботится власть. День-два, к примеру, поголодают, зато потом к ним все равно проберутся связные с провиантом, с боеприпасами. А жители были совершенно беззащитны. Особенно дети.
        - У нас тот день был праздником, когда что-то удавалось в рот положить, особенно, если удавалось достать соскребыши каши из солдатской кухни. Ох, какая была вкусная гороховая каша! Лучше ее ничего на свете не ела! Причем, все съестное, что удавалось добыть нам или нашим мамам, делилось поровну. Правда, мамы часто нам отдавали свою долю, а сами начали пухнуть с голоду. Крысы нас одолевали. Им же тоже есть нечего было, так они нападали на детей во сне, иногда загрызали их до смерти - так случилось с одним из детей в нашем подвале. Очень мы страдали от отсутствия воды. К Волге не могли подобраться - там было все вырублено да сожжено и простреливалось. Ночами ребята ползали туда по водопроводным трубам. Жутко - полная темнота, ползешь и не знаешь, выберешься ли, ведь в любой момент мог упасть снаряд и завалить трубу. Но потом мы нашли воду в овраге, который отделял наш Нижний поселок от Спартановки. Вроде как небольшой родничок бил из земли. И мы туда пробирались с различными посудинами. Однажды мы с мамой пошли за водой. За нами увязался мальчик такого же возраста, как я. А мать его осталась дома -
так мы свои щели звали. Спустились мы в овраг, а там трупов - тьма, и смрад стоит - дышать нечем. Мы поскорее набрали воды. У нас с тем мальчишкой были плоские котелки, немецкие, наверное, а у мамы солдатская каска. Мальчишка побежал вперед, чтобы поскорее выбраться из овражной вони, и вдруг ударил снаряд. Мальчишку того, царствие ему небесное, разорвало в кровавые брызги, и на всей это красноте - прямо-таки хрустальный проблеск - это вылилась вода. И я в первый момент пожалела не этого мальчишку, ведь ужас какой - на глазах от ребенка даже следа не осталось, я подумала о воде, настолько трудно она нам доставалась - часто ценой жизни. И я закричала: «Ой, вода пролилась!»
        Там, в Сталинграде, Вале навсегда повредили ногу. Она провалилась вниз головой в какую-то яму и задохнулась бы, если бы мама, Александра Александровна, не вытянула девочку оттуда за ножку, вывихнув ее из тазобедренного сустава. Ножку кое-как вправили, но иной помощи девочка сразу не получила, и со временем сустав потерял подвижность, которую операционным путем вернули много лет спустя. Но после нескольких месяцев, проведенных в гипсе, «застоялся» коленный сустав, и с тех пор Валентина Николаевна не может нагибаться и обуваться без посторонней помощи - перед концертами ей в том помогают подруги.
        Но вернемся в сороковые-грозовые.
        Едва фашистов выбили из Нижнего поселка, Александра Александровна уехала с Валей к своим родителям в хутор Вертячий, который был уже занят фашистами. И маленькая Валечка вновь оказалась в оккупации, но на сей раз вместе с дедушкой и бабушкой.
        Дом Мозжалиных, родителей Александры Александровны, был двухэтажный, построен родителями бабушки как приданое к свадьбе. Большой и красивый дом, с верандой, парадным крыльцом, но в доме - скамейки да стол. Дом приглянулся немецкому командованию, и в нем разместили штаб. Может, это и спасло семью Мозжалиных, хотя дед, Александр Васильевич, партизанивший в период первого оккупационного периода, был пойман однажды, отправлен в концлагерь, который располагался неподалеку от Вертячего в тополиной роще. В прогалине между лесистыми островками была натянута колючая проволока, там находились военнопленные и партизаны почти под открытым небом, жили как кроты в норах. Александр Васильевич как-то умудрился сделать подкоп под ограждение и бежал.
        Фашисты не кормили пленных, и они умирали десятками. За три месяца его существования там было уничтожено 150 человек. Трупы выбрасывали за колючую проволоку, а местных жителей заставляли увозить их на старой тощей кляче. Немцы ту лошадь потом закололи и съели, потому что наши, окружив немецкую группировку в районе Дона, не давали сбрасывать с воздуха продукты.
        Одна тетушек Вали, Таисия, хорошо владела немецким языком и служила при штабе переводчицей. И хотя ей немцы доверяли, случалось, и били, заподозрив, что она делает неправильный перевод, если вдруг человек засмеется - а вдруг он смеется над немцем?
        Кстати, все тетушки Валентины Николаевны - учителя. Две - Таисия и Мария - преподавательницы русского языка и литературы, третья, Валентина - биологии. Но, видимо, невольная служба переводчицей у немцев ожесточила сердце Таисии, к тому же она была бездетной, и в гневе наказывала Валю за провинность тем, что ставила ее на колени в углу на горох. А вообще Валя была девочкой ласковой, послушной и очень красивой. Впрочем, военные дети все были такими - тихими, перепуганными, очень послушными. Если взрослый скажет: «Нельзя!» - то это принималось беспрекословно.
        - Тетушки рассказывали, что я была дитя неописуемой красоты - маленькая, хрупкая, а если еще волосы бантом подвяжут, то и немцы улыбались мне. Надо сказать, что наша семья жила в своеобразном тихом мирке, наверное, потому, что в нашем доме был штаб. Сначала мы немцев боялись, а потом привыкли. Жили сначала в кухне, потом нас и оттуда выгнали. Тогда дедушка вырыл землянку в склоне небольшой горки на задах нашего огорода, а чтобы земля не осыпалась, он укрепил стенки плетнями. Питались, чем придется, хлеба и в помине не было. Но зато много было рыбы, потому что хуторяне, несмотря на запрет немцев подходить к воде, все-таки умудрялись ловить рыбу. Те немцы, которых я видела в Вертячем, были уже совсем другие немцы, непохожие на сталинградских. Эти порой потихоньку шептали: «Гитлер капут!» Все они были молодые-молодые, очень боялись холода. Нас не обижали, даже угощали детей шоколадом из
        присланных им посылок, и все-таки это были немцы, хоть на время, но - победители, потому заставляли ухаживать за собой, например, если немец шел в туалет, то мы были обязаны рядом разжигать костер, чтобы ему было теплее. И потому все деревья кругом были порублены, доски, которыми был обшит дедушкин дом, сожжены.
        Один из наших «постояльцев» очень ко мне привязался. Брал меня на руки, целовал, давал шоколад, пытался объяснить, что у него «киндер» такого же возраста в Германии. Однажды он маме дал золотое тоненькое колечко, мама не брала, но он показал на меня, мол, это мой подарок «киндер». То колечко в голодные послевоенные годы помогло нам: мама сменяла его на продукты. Поменяла и мою кроличью шубку, которую покупал еще папа. Она была зарыта где-то вместе с другими ценными вещами, мама ее откопала и потом поехала в северные районы Сталинградской области - там не было оккупации, потому люди жили сытнее. Мама привозила оттуда просо, свеклу. Да, после Победы нам жилось не легче. Мы съели всю лебеду до самой Песковатки, а те жители, наверное, дальше своего села. Сушили яблоки-кислицы, потом в ступке от снарядной гильзы толкли до муки, и эту яблочную муку перемешивали с семенами лебеды и молотыми желудями. Так что все мы были очень изящные, легкие. Вот только бабушка вдруг стала опухать. Оказалось, она отрывала от себя да нам кусочки подкладывала, а мы-то не знали о том, ели охотно. Помню, уже в сорок пятом
году к нам приехал учитель математику преподавать. Звали его Голов Петр Дмитриевич, он участник боев под Халкин-Голом. Моя тетя Тая, которая в той же школе преподавала русский язык и литературу, вышла за него замуж. И вот сидим за свадебным столом, а дедушка колет маленькими щипчиками кусковой сахар - голубой-голубой, плотный такой - на маленькие кусочки и всем на тарелку кладет по кусочку. Положил и мне, а сам шепчет, мол, бери скорее в рот. Я, конечно, этот кусочек тут же проглотила, а дедушка положил передо мной другой осколочек сахара - это был уже его сахарный пай. Но разве я тогда думала, что взрослые растили нас ценой своего здоровья? Правда, нам в колхозе выделили телочку взамен коровы, которую реквизировали еще во время войны снабженцы нашей армии, так что хоть молоко потом появилось. Дедушка воспитывал меня до десяти лет, а мама жила в Рогачике, недалеко от Городища. Дедушка купил там дом саманный, который потом обшил снятыми с разбитых машин деревянными дверцами. Мы эти дверцы покрасили в немыслимый серо-буро-малиновый цвет. Там и стала я жить с мамой, когда мне исполнилось десять лет,
потому что дедушка сказал - негоже ребенку жить вдали от матери. И я очень благодарна дедушке, что он помог маме вырастить меня. Воспитывал дедушка меня в строгости, по казачьим обычаям. Чуть подросла, стала мыть пол в доме - нижний этаж. А полы - не крашенные, мы терли половицы кирпичом или какой-нибудь железкой. Ступеньки крыльца доскребли до глубокой выемки.
        А сколько полегло при форсировании Дона советскими войсками тех и других солдат! Уму непостижимо! Не менее кровопролитные там были бои, когда немцы наступали на Сталинград, потому что этот город был важен для них не только потому, что носил имя Сталина, но главным образом потому, что являлся важным стратегическим узлом, от которого ниточки прямым ходом шли вглубь огромной страны. Правда, немецкое командование, и Гитлер в том числе, считали, что советские войска уже выдохлись, поскольку не смогли удержать Воронеж, Ростов-на-Дону, не считая огромной территории на Украине, в Прибалтике и Белоруссии.
        Фашисты были так уверены в своей победе, что даже в декабре сорок второго, когда кольцо вокруг 6-й армии Паулюса было сжато до предела, одна из газет писала, естественно, с благословения главного идеолога Германии доктора Геббельса: «Пройдут дни, пройдут недели. Сталинград падет, дом за домом, улица за улицей. И под его обломками будет похоронена большая часть советской военной мощи. А над событиями этой битвы на берегах Волги будет возвышаться он, немецкий солдат!»
        Но гитлеровцы просчитались в том, что советское командование недооценивало стратегическое значение этого города на Волге, а главное, они не учли то, что в советских солдатах «градус злости» достиг высочайшей точки - они просто уже не хотели отступать, тому противилась их горделивая душа, им надоело быть битыми. Приказ командира «ни шагу назад» для военного человека имеет огромную силу, но, думаю, в те дни на подступах к Сталинграду каждый солдат сам себе отдал такой приказ, потому что каждый из них отчетливо понял свою важную роль в защите Отечества.
        Михаил Никитович Скорик, защитник Сталинграда, рассказывал, что во время летних боев в 1942 году под Вертячим от их батальона осталось человек тридцать. Их батальон в штабе полка уже считали погибшим и даже заготовили похоронки. «Нам не страшно было умереть в те дни, - сказал воин-сталинградец, - это не бравада, это было в самом деле так, потому что мы понимали: или мы выдержим, победим, или России не быть». И они вышли к своим, как и остатки другого батальона, бойцы которого придумали прорываться из окружения на грузовике с включенными фарами, имея всего один исправный пулемет и немного патронов к нему. Может быть, именно эта ночная нахальная атака и навела на мысль будущего командира танковой армии Рыбалко штурмовать Берлин ночью, ослепив врагов прожекторами и оглушив их воем сирен.
        Фашисты превратили хутор Вертячий в крупный узел сопротивления, откуда они прикрывали отход своих частей, разбитых в излучине Дона. Там у них были сосредоточена основная масса огневых средств. Сильнее всего Вертячий был укреплен с севера, поскольку фашисты ждали удара именно с этой стороны и создали мощную систему инженерной обороны. Переправы фашисты взорвали. Однако расположение советских войск, занимавших более выгодный высокий берег, господствовало над левобережьем, и 28 ноября они форсировали Дон. Фашисты ощетинились огнем.
        Потери с той и другой стороны были велики. Курган неподалеку от хутора Вертячего звался, как и в Севастополе, Малаховым. После наступления советских войск он был покрыт трупами снизу до верху, потому что немцы, как в свое время и наши, яростно бились за Придонье. Офицеров, правда, успели эвакуировать самолетами. Одного из офицеров хуторяне поймали, стали решать, что с ним делать. Кто-то предложил - убить! И тогда Валечка заявила: «Я его убью!» - вот какова была ненависть к фашистам даже у детей.
        Когда наши войска пошли вперед от Вертячего, жителей мобилизовали на уборку трупов. Александра вместе с Таисией работала в той похоронной команде. Погибших, независимо от того, в какой они были форме - немецкой или советской - погребли в общих могилах. Те могилы в послевоенные годы по просьбе германского правительства и по распоряжению своих властей стали раскапывать, чтобы определить личности погибших - своих солдат и чужих. Находили медальоны смерти, и летели извещения о геройской гибели в семьи погибших уже спустя годы после Победы.
        В 1955 году Валя окончила десятилетку и решила поступить в пединститут, но ее постигла неудача: по физике она сдала экзамен на три. И если бы тогда было разрешено документы с одного факультета после сдачи экзаменов передавать на другой, то она стала бы преподавателем географии - туда бы хватило баллов. Но так было нельзя. Так что стала учиться в профтехучилище в Калаче на чертежника-разметчика металлоконструкций, окончила его с отличием, но судьба не направила ее в «технари» опять по простой и нелепой причине, хотя и прочили ей будущее инженера.
        Валентине дали направление на учебу в механический техникум от завода «Баррикады», где она работала после училища. Пришла первый раз в техникум сдавать документы, а там сказали, что нужна еще и справка о состоянии здоровья. Валя растерялась: нога больная, вдруг не примут в техникум, и не стала сдавать экзамены, приехала к матери со слезами. А та успокоила, сказав, что главный врач местной больницы, Анатолий Васильевич, приглашает Валю к себе на работу, потому что во время работы на «Баррикадах» девушка училась на курсах медицинских сестер. Тот же Анатолий Васильевич порекомендовал ее для работы в только что открывшийся детский садик, в котором она стала одновременно и врачом, и медсестрой. Работа в детском садике и определила дальнейшую судьбу Валентины - она поступила учиться в Волгоградский педагогический техникум и потом работала всегда в детских садах.
        Валентина Николаевна Исаева - беспокойный человек. Ей бы лишний раз посидеть дома, все-таки инвалид. Однако инвалидность физическая не означает инвалидность душевную. И потому, где бы она ни находилась, всюду в гуще событий, постоянно с людьми. Да люди, чувствуя ее беспокойную натуру, и сами к ней тянутся. Она знает, как тяжело жить инвалидам, особенно лежачим, потому она дала себе «задание» хотя бы раз в году посетить каждого инвалида в микрорайоне, где живет. Она не дает им замкнуться, устраивает для них встречи в библиотеках и школах, потому каждому из них есть что сказать подрастающим волжанам.
        … На Мамаевом кургане в праздничные дни особенно много народа - приходят сюда любопытные туристы, приходят бывшие защитники Сталинграда, дети, которые выстояли вместе с ними. И если вы увидите у одного из знамен невысокую опрятную пожилую женщину, поклонитесь ей, как и всем, кто одержал Победу в Сталинграде, ибо дети военного Сталинграда - не просто дети, это - последние очевидцы того страшного времени. Свидетели триумфа советского народа, о котором некоторые «перестройщики» хотят забыть и хотят заставить забыть о том новое поколение, выросшее в последнее десятилетие ушедшего века.
        Великая Отечественная война - горькая, кровопролитная война, но она завершилась Победой всего советского народа, слава этой Победы, думаю, долго не померкнет, по крайне мере до тех пор, пока живы и мы, дети погибших на той войне. Это боль наша, но это и гордость. Но будут ли с таким трепетом вспоминать наши внуки войну в сегодняшних горячих точках, будут ли гордиться своими боевыми наградами, которых по логике не должно быть в мирное время? Вот вопрос.
        ДОБРО И ЗЛО ЖИВУТ РЯДОМ
        Слушая рассказы ветеранов о «сороковых-грозовых», я твердо уверилась в том, что жили в то время люди честные, порядочные, готовые помочь друг другу в трудный час. И что удивительно, хоть и трудно всем жилось, никто не озлобился на советскую власть, прекрасно понимая, что в их бедах была виновата не власть в целом, а отдельные личности. И вдруг - рассказ, из которого стало ясно, что и тогда было зло и безжалостность. Впрочем, это и в самом деле так - во все времена живут на земле хорошие и плохие люди, и взаимоотношения между ними - чисто человеческие, тоже хорошие или плохие.
        Таисия Васильевна Котрунова - урожденная Камнева, а фамилию, пока не получила паспорт, имела Зацепина. И этот факт как раз и свидетельствует, о том, что свет, с одной стороны, не без добрых людей - существуют на свете жалость, порядочность и любовь, а с другой - подлость и предательство. Взрослому человеку трудно перенести предательство, а каково маленькому ребенку? И все-таки оно было в судьбе Таисии Васильевны.
        Таечка была третьим ребенком в семье Камневых. Жили они неподалеку от Казанской церкви в Сталинграде, на Липецкой улице. Когда началась война, отец Таи, Василий, ушел на фронт, а мать, Анна, оставшись одна с четырьмя детьми, старалась их прокормить. Немцы разбомбили элеватор, и окрестные жители ринулись туда, чтобы хоть немного зерна раздобыть для семьи. Пошла и Анна Камнева. А тут - новый налет, и женщину ранило в бедро. До дома она добралась, но без медицинской помощи стало ей плохо, а потом началась гангрена и ребятишки осиротели.
        Детей забрали родственники. Таю дедушка, отец матери, отдал своей дочери Полине. И шел ей в ту пору третий годик. А вскоре этот район Сталинграда заняли немцы. Они оголили всю улицу, вырубив деревья и для обогрева, и для того, чтобы к ним незаметно советские солдаты не подобрались, так что перед каждым домом торчали пеньки.
        Сколько времени Таечка жила у Полины, она не знает, но помнит, что та привела ее к деду и сказала, чтобы он ее забрал, потому что ей девочку кормить нечем. Дед только руками всплеснул, потому что сам кормился тем, что соседи дадут, мол, ты, Полинка, с ума сошла, я не смогу ее прокормить, а сама она не выживет - дите совсем. Полина молча вывела девочку на улицу, усадила на пенек, сказала: «Сиди здесь», - и ушла.
        Так девочка узнала, что такое предательство, правда, она поняла это спустя много лет. Сидит дед в хате, горюет, не знает, что делать, а Тая на пенечке смирно посиживает, ждет, когда тетя за ней придет. И тетя пришла. Та, которую девочка стала звать мамой, та, которая ее вырастила, выкормила, дала образование и свою фамилию на долгие годы - Анастасия Матвеевна Зацепина.
        Зацепины жили напротив дома Камневых, были они бездетные и мечтали взять из детдома ребенка. Приехала Анастасия Матвеевна как-то в Серебряковский детдом, а там в ту пору только детишки-инвалиды были. Ей посоветовали подождать, мол, прибудут ребята здоровые, вот и берите, воспитывайте, а с инвалидом да неродным - намаетесь, сами себе не рады будете и ему - тоже, привезете обратно, а это для ребенка - большой удар.
        Анастасия Матвеевна послушалась. А тут - война. Так ее мечта и не осуществилась. Добрая женщина иногда заходила в дом Камневых и приносила еду дедушке Ивану. Пришла и в тот день, когда Таечка вновь очутилась возле родного дома. Дед взмолился перед Анастасией Матвеевной, дескать, все равно чужого ребенка взять хочешь, так возьми Тайку, вон она на пеньке сидит. Глянула Анастасия Матвеевна - и впрямь сидит себе смирнехонько девочка. Подошла к ней:
        - Пойдешь ко мне жить?
        - Пойду, - ответила малютка, которой было все равно, где жить, тем более что родную маму она уже не помнила.
        Анастасия Матвеевна решилась:
        - Мамой звать будешь?
        - Буду…
        С этого момента Тая Камнева фактически стала Зацепиной, хотя и получила после окончания школы документы на родительскую фамилию. Но всю жизнь она ощущала себя Зацепиной, потому что не зря говорят, что мало родить, надо воспитать, а воспитывали ее мама Настя и папа Ваня Зацепины. Ей пришлось пройти с названной мамой все военные лишения даже плен. С мамой Настей Таечка оказалась в Белой Калитве, куда позднее попала со своими родителями и Валя Гурина.
        После освобождения из концлагеря Тая с мамой Настей сразу вернулась в Сталинград, потому что их район уже освободили от немцев, оттеснили к центру города. Анастасия Матвеевна через Серебряковский детдом оформила документально право на воспитание Таечки до возвращения родного отца. И, думаю, она этого момента ожидала со страхом, потому что дорог ребенок, воспитанный в благоприятных условиях, а уж в горе да лишения - вдвое.
        Василий Камнев вернулся домой в 1947 году - раненый, контуженный. Дом был пуст, дети живут у родственников. Тетушки привели к нему старшую дочь и сына, сообщили, что Таечка живет у Зацепиных. А рядом уже вертелась сестра умершей жены - Полина, та самая, которая совершенно спокойно бросила на произвол судьбы его младшую дочь. Полина лаской да заботой привлекла Василия к себе, они стали жить вместе - Полина, у которой был сын Володя, и Василий, с которым остался сын Коля. Старшая дочь Галина сразу же ушла в общежитие, до младшей дочери Василию вообще дела не было. Лишь однажды он по настоянию родственниц (всего-то надо было дорогу перейти!) навестил девочку. Представляю, что творилось в душе Анастасии Матвеевны, когда она показала Таечке незнакомого дядю и сказала:
        - Это твой родной папа, я обещала твоему дедушке воспитывать тебя до его возвращения. Слово я свое сдержала.
        А вот что творилось в детской душе, Таисия Васильевна рассказала сама:
        - Всю жизнь у меня были мама и папа, а тут вдруг какой-то еще папа объявился. Чужой, неласковый, принес мне в подарок металлическую гребенку. Я в ужас пришла, со мной чуть истерика не вышла. Схватила я маму Настю за колени, заревела в голос: «Мамочка, миленькая, не отдавай меня, пожалуйста, я слушаться буду, все делать буду, что скажешь!»
        Эту сцену даже человек без воображения может представить себе, а я, признаться, увидела это все так зримо, словно рядом стояла, слезы, правда, сдержала, чтобы не тревожить Таисию Васильевну.
        Впрочем, девочка напрасно рыдала - дядя Вася (так она потом звала родного отца) и не собирался ее забирать. Зато, когда возникла возможность получить дополнительные карточки за ее счет, пришел, попросил дать метрическое свидетельство, и невдомек было девочке, почему он велел ничего не говорить маме Насте об этом. Да она что угодно отдала бы ему, лишь бы не вздумал забрать ее у Зацепиных, и когда Анастасия посылала девочку сходить проведать отца, та делала это неохотно, потому что это был для нее чужой человек. Лишь позднее узнали, что Василий оформил на имя девочки дополнительное питание, которое она, естественно, и не видела - ее по-прежнему кормили Зацепины. А чтобы Анастасия Матвеевна ничем не могла доказать, что опекунство ее временное и не вернула ему Таечку, видимо, уничтожил справку, выданную в детдоме, которая лежала в метрическом свидетельстве. Это выяснилось тоже позднее, когда девочка уже завершала учебу в школе - там Таечка была известна как Зацепина, но ведь документы должны были выписать на Камневу согласно метрическому свидетельству. Таечке хотелось и документы получить на Зацепину,
да нужной справки в метрике не оказалось. Тогда и рассказала она маме Насте, что когда-то метрику брал «дядя Вася». Анастасия пошла к Камневу узнать про справку, а тот заявил, что никакой справки и в глаза не видел. Впоследствии отсутствие этой опекунской справки, подтверждавшей, что она сирота и взята на воспитание из детдома, помешало получить Таисии отдельную квартиру. Вот так Таечку предали еще раз, на сей раз - родной отец.
        Окончив школу, Таисия поступила в техникум советской торговли, а потом и в финансовый институт. Училась в институте и одновременно работала в «Универмаге» в Волжском. Так что с нашим городом Таисия Васильевна связана с 1961 года. В 1964 году перешла на завод органического синтеза и работала там 27 лет до выхода на пенсию.
        Сколько помнит себя Таисия Васильевна, всегда она любое дело выполняет с песней.
        - Мама Настя скажет мне двор подмести, а я мету да пою: «Волга-реченька глубока». Люди, проходящие мимо, останавливаются и слушают, а мне радостно - слушают меня, стараюсь как можно лучше петь. И так всю жизнь: без песен никак. Мы с мужем часто пели дуэтом «Оренбургский пуховый платок», да и вообще в любом застолье запевалами были. И потому, когда мне сделали операцию щитовидной железы двадцать три года назад, я, очнувшись, сразу спросила врача: «Петь буду?» Не «буду жива», а именно смогу ли петь. Доктор Ушаков мне ответил: «Будешь, но не на сцене». А я вот и на сцене пою.
        В «Зореньку» Таисия Васильевна попала, познакомившись в ассоциации «Дети военного Сталинграда» с Надеждой Тарасовной Анненковой. Она сказала: «Иди к нам, голос у тебя хороший, а нам сопрано нужны». Таисия Васильевна застеснялась сначала, а дочери - Татьяна да Светлана - убедили, что лучше в хоре петь, чем дома в четырех стенах сидеть, иди, мама, в люди. Вот и пошла. И не жалеет.
        - Мне приятельницы иной раз говорят, дескать, охота тебе в любую погоду на репетиции ехать, время тратить на концерты. А мне охота, я в «Зореньке» себя очень хорошо чувствую, потому что у нас много общего есть в судьбе, общие воспоминания даже есть, хотя до войны все мы жили в разных местах.
        Когда- то в юности Таисия Васильевна пела с мужем, а сейчас поет с дочерью Татьяной и ее мужем, который играет на гитаре. Светлана стесняется петь одна, зато неплохо «тянется» в песне вслед за сестрой и матерью. А вот внучки Леночка и Греточка увлечены танцами. В свое время Светлана занималась в ансамбле «Волгарята», впрочем, девчонкой Таисия Васильевна увлекалась художественной гимнастикой, посещала балетную школу -приемные родители радовались тому несказанно и всегда поощряли ее выступления в художественной самодеятельности. Говорят, дав какой-либо талант человеку, природа обычно «отдыхает» на его детях, а талант передает внукам. Но способности Таисии Васильевны проявились и в дочерях, и во внучках. И как когда-то радовались ее успехам папа Ваня и мама Настя, так она сейчас радуется проявлению творческих наклонностей у своих девочек - взрослых и совсем еще юных.
        КИНОЛЕНТА ПАМЯТИ
        Мария Ильинична Лебедева не может смотреть фильмы о войне, потому что память начинает «крутить» перед глазами свою кровавую киноленту. И этот «кинопроектор» невозможно выключить как телевизор.
        Родилась Мария Ильинична в селе Ерзовка, которое во время войны оказалось в прифронтовой полосе. Село было большое - более семисот дворов, а его жители были объединены в два колхоза - имени Тельмана и имени Димитрова. Но это уже позднее, а в период гражданской войны они делились на «красных» и «белых». И так случилось, что Анна Ивановна, мать Марии Ильиничны, любила парня, воевавшего за «красных», а замуж вышла за «белого», с которым прожила, не любя, долгую трудную жизнь и воспитала четверых детей. Вышла потому, что получила известие о гибели своего жениха, а годы такие, что подошла пора определять свою дальнейшую жизнь. Она была симпатичная, трудолюбивая, вот и прислал сватов Илья Шелков. Подумав, Анна согласилась выйти за него замуж - в семье было пять сестер и три брата, она и решила хоть так помочь своим родителям. Это, кстати, спасло ее от высылки в период коллективизации, когда земляные наделы, полученные после Октябрьской революции, неожиданно для некоторых крестьян стали не благом, как это было задумано большевиками, а горем и окончательным разорением.
        Родители Анны были не богатые люди, в хозяйстве - бык да верблюд. На поле управлялись всей своей большой семьей без наемных рук и симпатизировали советской власти. И не живи в их селе мужичонка по прозвищу Бальбошка, вступили бы они, наверное, в колхоз и работали в нем, не покладая рук, как в своем хозяйстве. Но Бальбошка был из тех необразованных, причем мстительных, людей, кто, получив власть, решил, что волен казнить и миловать. Каким был по сути этот человек, говорит его прозвище - Бальбошка, то есть балабон, а прозвище на Руси всегда было самой яркой и точной характеристикой. Так случилось, что отец Анны повздорил с этим Бальбошкой, и тот включил его в список на раскулачивание. Правда, отец избежал высылки, потому что умер, а мать с младшим братом Павлом (остальные жили уже отдельно от родителей, как Анна) сослали в Омскую область. Оттуда Павел вернулся в 1946 году вместе со своей семьей, полностью реабилитированным: разобрались, что семью оговорили. Но из Сибири не вернулась мать - умерла в дороге, тело сняли с поезда, а где - Павел не знает.
        Что касается Анны и Ильи, то они, поженившись, нанялись в батраки к крепкому единоличнику - их немало было в двадцатых годах. Работать приходилось много, работа тяжелая, и первая дочь, которую нарекли тоже Анной, родилась под телегой в степи. Хозяин позволил роженице полежать дома дня три, а потом она стала выезжать в поле вместе с дочкой. Покормит ее, перепеленает и оставит под телегой. Три года спустя родились мальчишки-близнецы, а в 1930 году - Маша. После рождения близнецов Анна узнала, что ее жених не погиб. Он предлагал Анне уйти к нему, но та не решилась, хотя по-прежнему любила его - не принято было в то время уходить от мужей, как бы женщине плохо не жилось. Да и, наверное, она жалела Илью Сергеевича, потому что тот болел водянкой. Однако эта болезнь не стала препятствием во время войны призвать его в армию, и он погиб в бою за деревню Чермолик Мариупольского района Сталинской области (ныне это Донецкая область).
        "Дорогая Анна Ивановна! - писал Илья Сергеевич перед своим последним боем. - Я теперь не в обозе. Иду в бой. Как вернусь из боя, отправлю это письмо». Но ему не суждено было выполнить свое намерение - письмо Анне Ивановне вместе с документами мужа прислал его товарищ, который сделал прямо на письме приписку, что Илья Сергеевич погиб. И сколько ни ходила после войны Анна Ивановна по различным учреждениям, сколько ни показывала это письмо, чтобы добиться пенсии для Маши по потере кормильца, никто на ту приписку не обращал внимания, потому что Илья Сергеевич официально считался без вести пропавшим. А пропал без вести - это еще не погиб, считали чиновники, авось да объявится.
        Маше было 12 лет, когда война подступила к самому порогу их дома. 23 августа 1942 года она отлично помнит. Фашисты вели массированную бомбежку не только Сталинграда, но и окрестных деревень, где скопились войска и обозы. Так что досталось - да еще как! - и Ерзовке.
        В тот день Маша разносила по поручению сельсовета призывные повестки, братья Саша и Петя были на оборонных работах, сестра Анна в то время уже работала в Сталинграде. Мать оставалась дома. Было 16 часов 18 минут. Именно это время было назначено для массированной бомбежки Сталинграда, а войска ударной группировки 6-й армии с немецкой педантичностью вырвались к Волге в районе поселков Латошинка, Акатовка, Рынок.
        Фашисты отлично знали, что бомбить - объекты жизнеобеспечения: амбары с хлебом, магазины, склад горючего, даже две колхозные полуторки разбили в щепки. Причем делалось это бомбами-зажигалками, так что все вспыхивало мгновенно. Те, кто находился в сельсовете, и Маша тоже, выскочили на улицу. А там! Как в лермонтовских стихах - «…смешались в кучу кони, люди…», потому что по селу беспрерывным потоком двигались обозы - войска отступали от Сталинграда. Кровь, вопли людей, ржание лошадей, вой самолетов, взрывы, огонь кругом, куда ни взглянешь.
        Маша со всеми кинулась прочь от сельсовета, взрывной волной ее бросило на землю, какой-то шальной осколок срезал кожу на пятке девочки. Кое-как ей перевязали пятку и отправили домой. Она бежала через овраг в свою Шиловку - так звали в Ерзовке их околоток, а навстречу мать бежит да причитает: «Где мои доченьки, где мои сыночки?! Живы ли?!» Схватила, прижала к себе Машу, радуясь, что хоть одного ребенка увидела живым. Саша с Петей тоже вскоре вернулись, а вот Анна-младшая добиралась домой с большими трудностями - раненая в ногу, на костылях.
        Анна после окончания ФЗО работала на тракторном заводе в инструментальном цехе токарем. Она возвращалась в общежитие после работы, когда начался авианалет. Шальная разрывная пуля попала девушке в ногу. Кое-как она сумела добраться до своих родственников, живших неподалеку. Те перебинтовали рану, оставили Анну у себя. Во время бомбежек они прятались в убежище, Анна же не могла ходить и оставалась в доме. Через несколько дней хозяин соорудил костыли и сказал: «Извини, кормить нам тебя нечем, попробуй добраться в Ерзовку». И она пошла кружным путем, потому что между Ерзовкой и Сталинградом были немцы. За пару крепдешиновых платьев и атласное одеяло ее перевезли на левый берег, и девушка несколько суток ковыляла берегом Волги, пока не оказалась напротив родного села. Возле Пичуги Анна переправилась в Ерзовку. На ее счастье к тому времени немцев отогнали, а в доме Шелковых уже квартировал высокий армейский чин, и девушке оказали квалифицированную медицинскую помощь - нога зажила, но остался глубокий шрам в области паха.
        Немцы после первых сильных бомбежек и прорыва к Волге, прошлись по окраине села, собирая «яйки, млеко, курки», но потом от Ерзовки немцев отогнали наши войска и не уходили оттуда до самого завершения сражения за Сталинград. Акатовка и Винновка были заняты фашистами с 13 сентября по 18 ноября 1942 года.
        В огороде Шелковых стояли «катюши», в доме жили солдаты, а хозяева в блиндаже во дворе - солдаты разобрали баньку и соорудили этот блиндаж по всем правилам, со входом и выходом.
        Однажды, видимо, перед наступлением, в Ерзовку приехал Жуков. К Шелковым в блиндаж заскочил один из постояльцев и закричал: «Женщины, выходите на улицу, там Жуков идет!» Они выбежали на улицу - и впрямь, шагает по улице впереди группы офицеров Жуков уверенно и быстро, почти чеканя шаг. Его любили солдаты, говорили, что появляется Жуков на том фронте, где намечается наступление, зачастую так и было, поэтому солдаты радостно приветствовали знаменитого советского военноначальника, предполагая, что скоро пойдут в наступление.
        Первую военную зиму Шелковы прожили почти благополучно - выкопали на огороде картошку, собрали овощи, да и корова была. Правда, корову эту, как ни странно, искалечили свои же солдаты - топором разрубили ей почти весь крестец. Бедная корова, отчаянно мыча, прибежала на подворье. Лечить корову не было смысла, потому пришлось забить. Мясо подсолили и ели всю зиму.
        Голод начался после освобождения Сталинграда, потому что не было ни зерна на посев, ни семян овощей. Анну Ивановну Шелкову, которая считалась грамотным человеком и была в колхозе счетоводом, назначили бригадиром посевной бригады. Посевное зерно наскребли по дворам - после первой бомбежки уцелела церковь, превращенная в амбар, и люди растащили по дворам зерно, спрятали по ямам. Эти захороны обнаруживали, зерно забирали.
        Бригаду вывезли в поле, а люди голодные. Они воровали зерно, уходили в степь и варили в котелках кашу. Анна Ивановна бросалась всем телом на мешки, совестила подчиненных, дескать, если не думаете о севе, так хоть меня пожалейте, ведь посадят за недостачу. Она еще не знала, что ее недостача и так планировалась недобросовестным кладовщиком - мешки были с недовесом. И посадили бы Шелкову, если бы не вернулись к тому времени искалеченные сыновья. Их взяли в армию, и не прошло года - оба вернулись.
        Петра комиссовали после ранения в ногу, руку и живот. У Петра рука так и осталась крючковатой, а пищевод укоротили раза в два. Саша выжил чудом. Он был ординарцем, исполнял различные поручения командира и однажды ночью случайно пересек линию фронта, понял это лишь услышав вражескую речь. Он - назад. Тут его и ранило в руку. В бессознательном состоянии Сашу на следующую ночь подобрали санитары, решили, что мертв, уложили в штабель трупов. Очнувшись, Саша застонал, его услышали, вытащили, но руку пришлось ампутировать - началась гангрена. И в то время, когда мать работала в поле, на плечах тринадцатилетней девочки было трое инвалидов - братья и сестра. Маша доила коз и носила продавать молоко (за 15 верст!) в Сталинград. На вырученные деньги покупала пшено за 200 рублей стаканчик, варила кашу. Братья потом, как инвалиды, встали на учет в Сталинградском военкомате, им предоставили места в общежитии, назначили пенсию. Анна Ивановна, счастливо избежав суда, тоже перебралась с дочерьми в Сталинград. Они стали жить в маленьком домишке, приобретенном на деньги, вырученные от продажи дома в Ерзовке. Маша
стала учиться в школе, а старшая дочь вновь устроилась работать на тракторный завод. Там же, на тракторном, после окончания семи классов стала работать в сталеплавильном цехе и Маша. Работала и училась в вечерней школе.
        Сталеплавильный цех был большой, грохочущий, сверкающий расплавленным металлом. Маша сначала работала связисткой на цеховом коммутаторе, а потом - оператором на пульте контроля за плавками. Их печь была комсомольской, всегда побеждала в соревновании. Правда, как считает сейчас Мария Ильинична, иной раз и показушным было это соревнование, потому что на их печь в первую очередь всегда подавали шихту, создавая условия для бесперебойной работы. Это сейчас понимает, что хорошее дело - честное соревнование - испоганено было, как и коллективизация, карьеристами-показушниками (ведь и на них падал отблеск славы передовиков), а тогда не задумывалась, почему их бригада ходит в передовиках, просто нравилось быть на виду, иметь хороший заработок и постоянные премии.
        Жизнь сурово обошлась с семьей Шелковых: Илья Сергеевич погиб, сыновья искалечены, дочери повторили судьбу Анны Ивановны, выйдя замуж лишь потому, что возраст подошел да братья на том настаивали. У обеих мужья оказались не идеальными, семьи распались. Но несмотря ни на что, все Шелковы сохранили душевную чуткость и не замкнулись в себе. Более того, они все - люди увлеченные. Петр, например, любит столярничать, а Саша левой рукой рисует. В квартире у Марии Ильиничны висит копия картины И. Шишкина «Три медведя», которую нарисовал Саша, а Петр вставил в багетную раму.
        Мария Ильинична занималась в свое время на курсах художественного вязания, несколько лет общалась с последователями Иванова, ежедневно обливалась водой или плавала в реке. А сейчас поет в хоре «Зоренька». Ей важно быть причастной к содружеству тех, кто, как и она, вероятно, прокручивает мысленно свою киноленту памяти.
        НИТЬ АРИАДНЫ
        Люди живут не только семьями, а друзья познаются не только в беде. Чаще всего люди объединены работой или общими интересами - только диву иной раз даешься, каким необъяснимым образом они оказываются вместе, словно невидимая нить ведет их по лабиринту жизни и выводит наконец туда, где обретают они душевный комфорт. И я совсем не удивилась, когда Полина Михайловна Панова сказала, что родилась в городе Порхов Псковской области. В «Зореньку» же ее привела любовь к песне, а до этого пела она в хоре Сивко и в хоре инвалидов «Надежда». Но хор Сивко распался, выйти из «Надежды» ее вежливо попросили, потому что Полина Михайловна не инвалид. Но, скорее всего, это произошло потому, что находилась она еще в «лабиринте», а «нить Ариадны» вела ее именно к «Зореньке» и конкретно к Нине Тимофеевне Поповой - о хоре и ее руководителе Полине Михайловне рассказала дочь Людмила, которая несколько лет поет в «Гаудеамусе».
        Прежде, чем Полина Михайловна Панова попала в Волжский, ей пришлось немало поколесить по стране. Была б ее воля, она сделала бы это в самом буквальном смысле - на колесах автомобиля, потому что самая ее первая и на всю жизнь любимая профессия - шофер. Она до сих пор садится сама за руль автомобиля, чем радует мужа Алексея Григорьевича - сиди себе да по сторонам поглядывай, а за дорогой пусть следит семейный штатный шофер - Полина Михайловна. Собственно, они и познакомились потому, что работала водителем в поселке Чкалово Саратовской области, где жил Алексей Панов, и куда семью Полины Гусаровой занесло военным ветром.
        Гусаровы жили в Порхове до самой войны. Отца Полина не помнит - умер совсем молодым, оставив на руках жены Александры Михайловны шестерых детей. Она работала портнихой в Ленинграде, видимо, на кожевенной фабрике, потому что привозила с работы кусочки выделанных шкур и шила из этих клочков шубки своим детям. Работа у нее была, как сейчас бы сказали - вахтовая: всю неделю, иной раз и больше, она работала на фабрике, домой приезжала только по выходным. А по хозяйству главной была старшая дочь Антонина, которая уже училась в педучилище. Кроме Антонины и Полины были еще мальчики Женя, Сережа.
        Когда началась война, Полине было 11 лет, однако помнит она войну смутно, наверное, потому, что было страшно ребятишкам переживать бомбежки без матери. Едва начинала завывать сирена, братья хватали за руку младшую сестру и мчались прятаться в подвал. Но однажды после очередной бомбежки детей вывели из подвала, усадили в машины и отвезли на вокзал. Почему взрослые так сделали, Полина не знает, может быть, посчитали их сиротами, раз прятались от бомбежки без матери.
        Полина оказалась в вагоне одна - без братьев и сестры. Это уж потом Александра Михайловна рассказала ей, что случилось с остальными. Она приехала домой, а там пусто. Соседи ничего не могли объяснить, и она бросилась в милицию с плачем: «Где мои дети?» Там тоже толком ничего не знали, потому Александра Михайловна и Антонина стали разыскивать ребят самостоятельно. Выяснили через некоторое время, что старшего Сергея взяли в армию, он погиб. Женю и Толю определили в ремесленное училище. Женя до сих пор считается без вести пропавшим, а вот Толю нашли - умер в училище. Про Полину сообщили - отправили в детдом, но куда - неизвестно, тоже, вроде бы как без вести пропала.
        Мать есть мать, она не верит в гибель ребенка, пока не удостоверится в его смерти сама, потому вопреки всему Александра Михайловна продолжала разыскивать младшую дочь. Десятки писем и запросов отослала во все стороны (в то время ее эвакуировали в Саратовскую область), и наконец отыскался след, он привел ее на станцию Зуевка, в детдом, который находился в поселке, расположенном неподалеку от станции. Но в какой это было области, Полина Михайловна не помнит.
        Что было до детдома, Полина Михайловна тоже почти не помнит - столь велик был шок от разлуки с родными.
        - Помню посадку в вагоны - бомбежка, дети плачут, цепляются за юбки матерей, те тоже плачут. Почему-то эвакуировали одних детей, видимо, хотели спасти в первую очередь нас, а потом уж взрослых. Помню еще дорогу. Мы долго-долго ехали, бывало, эшелон начинали бомбить, и тогда взрослые, которые сопровождали нас, выгоняли всех из вагонов, и мы бежали подальше от состава и прятались, где кто мог. Кормили нас плохо, воды совсем не давали. На одной из станций нас решили помыть и стали небольшими группами подводить к колонке, из которой закачивали воду в паровозы, и мы, оказавшись под струей воды, думали не о том, как вымыться, а старались напиться.
        Что такое паровозная колонка, я знаю - была такая неподалеку от дома, где я жила. Иногда мы, ребятишки, из баловства, если поблизости не было железнодорожников, включали вентиль, и вода обрушивалась вниз - холодная мощная струя, под напором которой было трудно устоять. Мы представляли, что стоим под настоящим горным водопадом (собственно, ради этого и включали колонку), и с громкими воплями выплясывали какой-то дикий танец. И когда Полина Михайловна рассказывала о давнем «банном» дне, у меня перед глазами возникла картина: худенькие, перепуганные, грязные ребятишки, чуть не падая от мощи ледяной струи толщиной в их тела, запрокидывают вверх головы и пьют, пьют, пьют…
        Не мудрено, что потом дети стали умирать десятками - одни опились, словно лошади, другие умерли от расстройства пищевода, ведь вода в колонке была неочищенной технической.
        Детдом, куда привезли Полину, был переполнен. В военное время худо взрослым, и во сто крат хуже детям - от тоски по родным, от страха, который не покидал их, от детских разборок, ведь дети все свои проблемы в своем кругу решают кулаками, от голода, который подтачивал их организм.
        - Есть нам хотелось каждую минуту, - вспоминает Полина Михайловна. - Летом еще было сносно - возле детдома был огород, а осенью и зимой очень голодно. Принесут нам на подносе нарезанный хлеб, и мы все бросаемся, хватаем его. Кто успел, тот и съел, а кому - одни крошки. Мне чаще всего доставались крошки, потому что я слабенькая была. Из жидкого давали какую-то баланду, от которой животы болели. Осенью собирали мерзлую картошку, делали крахмал и варили сами же - черное такое, клейкое варево. Я научилась прясть и вязать, потому иногда пряла да вязала для воспитательницы, за это она платила мне солью. И все равно однажды я чуть не отравилась из-за этого крахмального клейстера. Ну а для воспитательницы главное было, чтобы мы хорошо учились, а как питались, всем ли доставалось, ее не волновало. В детдоме я жила четыре года, пока мама не нашла меня. А когда она приехала, то радости моей не было предела. Вот мама и рассказала о судьбе братьев.
        Окончив школу, Полина выучилась на шофера, вышла замуж. Встречалась она с Алексеем около года, поняла, что парень он хороший, надежный, и когда посватался, то согласилась выйти за него замуж. И не ошиблась - вот уже пятьдесят лет они вместе. Вырастили двоих детей - Людмилу и Сергея.
        Судьба каждого из нас сводит с кем-то в определенное время, вот и Пановы жили в Красноармейске в то же самое время, когда там находилась Лидия Великая. Полина работала на том же заводе, где работал и отец Лидии Алексеевны, а вот, поди-ка, друг друга они не знали. Что - Великая! Полина Михайловна не была знакома даже с Валентиной Викторовной Гуриной, когда обе работали на подшипниковом заводе в Волжском. Но пришло время, и они встретились, и ни одна не жалеет о том.
        Ну а что Пановы долго искали место, где можно было бы осесть навсегда, так ведь не только рыба ищет место, где глубже, человеку свойственно искать, где ему лучше. Жили они в нескольких селениях Саратовской области, на Псковщине. Узнав о молодом городе на Волге, решили поехать туда. Долго маялись по квартирам, пока Полине Михайловне за отличную работу на заводе резиновых технических изделий не дали трехкомнатную квартиру. Там она работала, пока не подошел пенсионный возраст. Довелось поработать и на заводе органического синтеза. Еще владеет она и профессией сварщицы. И сын Сергей тоже стал сварщиком. Но лучшей профессии, чем шофер, для Полины Михайловны до сих пор нет. Совсем как для девушки-таксиста из старого-престарого фильма «Лушка», для той ее работа тоже была самой лучшей на свете, а дорога - самой лучшей подругой. «Еду я, и даже не знаю я, куда приведет дорога меня», - пела девушка-таксист. Полина Михайловна пела иные песни, но вот жизненная дорога, словно нить Ариадны, привела ее в город Волжский и в хор «Зоренька». И Полина Михайловна ничуть о том не жалеет.
        НЕМЕЦ ДОЛЖЕН ЕЙ ТРИ ХАТЫ
        - Моя дочь Светлана, - сказала Анфиса Пантелеевна Пилипенко, - говорит, что немец ей должен три хаты. «А почему?» - спрашиваю. Она отвечает: «Дом, где ты родилась, немец сжег, в Волгограде, где потом жила - сжег, хату моего отца на Кубани тоже сжег. Вот и выходит, что немец у меня в большом долгу».
        Да уж, фашисты мало кому из россиян не должны - нет в стране, пожалуй, семей, где никто не пострадал бы во время войны, не терпел лишения после. Она - боль наша, память наша, она будет жива в нас, пока живы ее современники - солдаты-ветераны, их дети, внуки. Потом, конечно, война отойдет далеко-далеко и для правнуков Сталинградское сражение будет тем же, как, например, Куликовская битва для нас - легендой, может быть, ничто и не ворохнется в душе, дескать, было и было.
        Анфиса Пантелеевна родилась в 1930 году в Баскунчаке. Она была шестым ребенком в семье Книжниковых. Мать плохо помнит, потому что Мария Ильинична рано умерла. Пантелей Иосифович женился вновь, ведь этакую ораву надо обиходить. Однако Иоганна (так звали мачеху) тоже умерла перед самой войной, и дети разбрелись по свету - иначе и не скажешь. Старшая сестра, жившая в Сталинграде, взяла к себе Анфису. Ее муж был летчиком, и едва началась война, он сразу же оказался на фронте. Фашисты уже приближались к Сталинграду, впереди них бежали слухи, да и в прессе было немало материалов о том, как оккупанты издеваются над советскими людьми, особенно не щадят семьи офицеров, расстреливают всех от мала до велика. И сестра в большой истерике сожгла все фотографии мужа да вдобавок ко всему заболела - признали туберкулез, спровоцированный, видимо, нервным расстройством, и неудивительно, что вскоре она умерла, так и не увидев немцев. И осталась Анфиса с трехлетним племянником Геночкой на руках.
        При первых бомбежках детей эвакуировали в степь, в сторону Эльтона - там обосновались в землянках сталинградские беженцы. Горящий город был виден им, словно на ладони - несколько суток светилось над ним зарево. Немцы бомбили Сталинград, не оставляя в покое и «степняков», потому что неподалеку шла железная дорога. Немецкий летчик подбивал паровоз, тут же начинала полыхать цистерна с горючим, детонировали боеприпасы: эшелон горел потом, стрелял несколько суток, пока наступала возможность сбросить его с путей. Мальчишки искали патроны, находили и гранаты, кричали: «Ложись!» - и взрывали гранаты. А пороховые стержни вообще лежали в углах землянок, словно макароны - их использовали вместо спичек.
        Немецкие летчики иногда просто летали над самой головой детей, которые пасли колхозную скотину, пугали их стрельбой, но, как ни странно, Анфиса не помнит ни одного случая, чтобы ребятишки подорвались на гранате или были застрелены.
        Анфиса с племянником жила в землянке, где разместились три семьи с детьми. Анфисе с Геночкой выделили кровать у входа, где они спали вдвоем. Взрослые к ним относились хорошо, но Анфису считали главой семьи, потому ей мало выпадало поиграть со сверстниками, она имела, как и другие женщины, определенные обязанности по содержанию землянки в порядке. Конечно, тринадцатилетней девочке было, однако она сейчас очень благодарна своим взрослым соседям по землянке, за то, что научили ее многому, может быть, ей уделяли внимания даже больше, чем собственным детям.
        В 1944 году Анфису разыскал отец Гены. Он увез мальчика в Эстонию к родителям, Анфису определил к своим знакомых в Эльтоне. Они устроили девочку на работу в «Заготзерно», и это помогло выжить не только ей, но и тем, кто ее приютил - крадче Анфиса, рискуя, что поймают, приносила домой горсточку-две зерна, и это в голодное время было весомой прибавкой к общему столу.
        Получив паспорт, Анфиса получила и возможность выбирать место работы. Она смогла устроиться в буфет и стала полностью содержать себя. Одновременно училась в вечерней школе, потому что понимала - ей надеяться не на кого, а довоенные четыре класса улучшение в жизни не сулили. Ну а кроме того постоянно занималась на каких-либо курсах. А потом объявился дядя, который, хотя и был сводный брат отца, Анфису признал близкой родней и увез в Краснодар, тем более что девушка была уже вполне самостоятельным человеком.
        Краснодарский период жизни Анфисы Пантелеевны, пожалуй, был самым лучшим в ее жизни. И, к сожалению, самым горьким, потому что овдовела нежданно-негаданно, прожив в ладу с мужем одиннадцать лет.
        Говорят, если судьба что-то отнимет у человека, то потом и вознаградит. Именно так и вышло у Анфисы: потеряла мать, отца, раскидало родных по свету, то есть распалась семья, но потом она была вознаграждена прекрасной новой семьей.
        В Краснодаре она работала бухгалтером, одевалась хорошо, да и сама симпатичная, веселая была, задорная. Парни ухаживали за ней, однажды Анфиса шутливо спросила ухажера: «Замуж меня возьмешь?» Тот испугался: «Да что ты? Мне тебя не прокормить!» И невдомек было им, что внешне легкомысленная девушка всего в жизни добивалась своим трудом и сообразительностью - пережила немало, потому и самостоятельная была. Федор Пилипенко не испугался, влюбился с первого взгляда, и она душой к нему присохла. Едва познакомившись (Федор - сын знакомых дяди Анфисы), оба поняли - созданы друг для друга, потому Анфиса дождалась малознакомого парня из армии, вышла замуж за него. Федор же платил любовью и заботливостью, был таким мужем, каких поискать. Шутка ли - в 1966 году, когда про телевизоры не все слыхали, в просторном доме Пилипенко, который построил сам Федор, уже и телевизор стоял, и холодильник «ЗИЛ», а в гараже - мотоцикл и машина. Он все, что зарабатывал, приносил в семью, даже на целину на заработки ездил. Дочь у них росла. И вдруг - нелепая случайность, автомобильная авария, и Федора не стало. Было так тяжело
оставаться в доме без хозяина, где все было сделано его руками, Анфиса у гроба мужа сказала самой себе: «Уеду я отсюда». И, распродав нажитое, дом, она уехала к дяде Николаю Иосифовичу Книжникову в город Волжский - он к тому времени уже был там.
        Дядя принял племянницу очень хорошо. Знал, что обузой не будет. И не ошибся, потому что Анфиса своим капиталом распорядилась правильно - купила кооперативную квартиру, обстановку. И стали они обживать новое гнездо вдвоем с дочерью, которую она в свое время выдала замуж с хорошим приданым, потому что и на новом месте все крутилась-вертелась, зарабатывая копеечку в дом, и как когда-то Федор ездил на целину, так и Анфиса поехала на заработки с геологической экспедицией в Якутию.
        - Если вспомнить, где я побывала - полстраны назову, я ведь всегда сама себе хозяйка была, потому в домах отдыха бывала, за границу по путевкам ездила. Я с малолетства самостоятельная да практичная и старалась ни от кого не зависеть. Помню, поехала к сестре в Уральск, - вспоминает Анфиса Пантелеевна. - Дело было в 1947 году - очень голодное время. Пошла как-то сестра на рынок - там все купить можно было, были бы деньги или что имелось сменять. Увидела рыбу, и так ей захотелось рыбы! Она и купила небольшой кусочек, в общем, ей на зубок не хватит, а нас двое. Я схватила эту рыбку да на базар, продала ее и купила пшена, наварила затирухи - наелись мы с сестрой.
        Голодное время… Многим казалось тогда, что никогда в жизни не наедятся досыта. В Анфисе Пантелеевне это чувство жило примерно до восьмидесятого года, и потому, невзирая на приличия, она всегда садилась за стол, если приглашали, не отнекиваясь. А жила весело, с шутками-прибаутками. Даже дочь не раз говорила: «Мама, ну как это у тебя всегда ловко получается - всегда ты среди людей?»
        Последнее путешествие Анфисы Пантелеевны было на Камчатку. Дочь выросла, окончила политехнический техникум, замуж вышла, и вот зять стал сманивать молодую жену уехать на Камчатку. Молодым с места сняться - только подпоясаться, вот и уехали в Елизово неподалеку от Петропавловска-Камчатского. Анфису Пантелеевну тоска взяла невообразимая, написала дочери, что хочет побывать у них. Светлана прислала вызов, и она отправилась в Елизово в отпуск, а оттуда в Волжский послала заявление об уходе.
        Пятнадцать лет прожили они на Камчатке. Там родились одна за одной внучки - Юлечка, Настенька, Анфисочка. Подросли девочки, а зять Геннадий вновь песню завел: «Хватит нам здесь жить, пора на материк».
        - Господи, а как мне там хорошо жилось! Природа там изумительная. Погода - как у нас в Волжском. Я жила в военном городке, потому что работала в «Военторге». Все офицерские жены были мои подруги, офицеры - друзья. Те и другие прибегали ко мне секретничать. Каждое воскресенье уезжали мы за город, ночевали в палатках. А места там - нетронутые. Как-то раз в малиннике медведя увидели. Девчушка одна чуть не в рев - съедят нас медведи, а я ей ответила, что, мол, ничего страшного, всех съесть не смогут, кто-то да останется в живых. Там я в Камчатском хоре пела, он на всю страну славился. А уж как отмечали мы его десятилетие! Но зять не отставал, вот и переехали обратно. Продали свою трехкомнатную квартиру совсем дешево - ведь туда никто не стремится сейчас с материка. На вырученные деньги сумели здесь купить однокомнатную, в ней я и живу, а свою квартиру отдала им. Как живется? По-всякому. Когда здоровье есть, а когда нет, деньги тоже то есть, то нет, ведь на пенсию живу. Но держусь бодро, не жалуюсь. А вот без хора «Зоренька» и дня не проживу. Нину Тимофеевну просто обожаю, она - душа-человек, таких на
свете мало бывает. И трудяга необыкновенная, а уж как дело свое любит! Я так Нине Тимофеевне и сказала: «Если Вы нас бросите, я через день умру».
        Однако хор - не единственное увлечение. С радостью Анфиса Пантелеевна бывает и на концертах других творческих коллективов. Это, по ее мнению, намного лучше, чем судачить возле крыльца с другими пенсионерками.
        Удивительное место - город Волжский. Он похож на костер в ночи, на свет которого слетаются бабочки - столько в городе живет талантливых людей, приехавших сюда в разное время со всех уголков необъятной нашей страны.
        ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
        Ранний брак в деревне - не редкость. Вот и Кузмичев Алексей и Мария Фомичева были совсем юные, когда поженились. Алексей мечтал о девочке, хотел назвать ее Галочкой. О том и молодой жене сказал. И впрямь родилась девочка. Но имя ей дали деды - Василий Иванович да Тимофей Алексеевич. Собрались вместе, выпили за здравие новорожденной и стали думать, как ее назвать. Вот одному и пришла в голову идея: «А давай назовем Зоя Алексеевна, у нас в деревне помещицу так звали, хорошая была женщина, нам, крестьянам, помогала». Дружно хлопнули по рукам, дескать, так тому и быть, а когда приехал с бухгалтерских курсов молодой папаша, то девочку все звали Зоечкой. Впрочем, Алексей не успел обидеться - подошло время в армию идти, потому что ему исполнилось восемнадцать. А его жене было и того меньше, зато возле подола копошились уже две дочери. Вернуться из армии Алексей не успел - началась война.
        - Война для меня, - рассказывает Зоя Алексеевна, - словно сон. Однако же, хоть и шел мне четвертый год, кое-что помню. В первый день войны собралось возле одного колодца все село, женщины плакали. Дед по отцу был хороший пекарь, он ушел на фронт да потом быстро вернулся. А вот папа вернулся, когда мне было уже лет шесть. У нас тогда бабуся-квартирантка жила. Она что-то готовила, а я на печи лежала. Мама была на работе. Она днем дрова возила, а ночью ухаживала за лошадьми. И вот входит человек в гражданском пальто, спрашивает, можно ли войти. «Заходи, сынок, погрейся», - отвечает квартирантка. А я как глянула на него и узнала: «Папа!» - и заревела. А сестра не идет к нему, твердит одно: «Ты не мой папа, мой папа на войне». Папа, оказалось, лежал в госпитале, ему ампутировали кисть руки, а потом комиссовали. Не успел в дом зайти, как сбежалась вся деревня с одним вопросом: «Случайно моего не встречал?» Еще помню, как через нашу Новую Ханенеевку днем и ночью шли войска, это, наверное, в начале войны - солдаты изнуренные, голодные. Люди бросались к ним, чтобы хотя бы хлеба дать, а офицеры почему-то не
подпускали их к солдатам. И тогда взрослые придумали детей пускать вперед. Мы шмыгали между солдатами, раздавали вареную картошку, хлеб - нас не прогоняли. Папа у нас был бухгалтер, поэтому его сразу председатель колхоза счетоводом поставил, жить нам стало полегче. Война вскоре закончилась. Мне подошло время в школу идти. Тут папу перевели работать в другой, более крупный колхоз. Там еще девочка родилась, вот ее-то и назвали Галочкой. Из-за того, что папу переводили то в одно, то в другое место, я плохо читала. На третий год путешествий мы вернулись в Ханенеевку. Сестра папы была учительница, она и говорит: «Ну-ка, Зоечка, почитай». А я - кэ-у-пэ-у: «купи»… Тетка в ужас пришла, побежала к другой тете, та тоже за голову схватилась и заявила: «Будешь у нас ночевать да учиться читать». А тут у нас родился братик, назвали его Геной. Отец был в восторге, и все бы хорошо, если бы не его привычка выпить. Из-за этого он угодил в тюрьму - потерял большую сумму денег, и за это дали ему пять лет. И вновь мы остались одни - мама да нас четверо. Мама уйдет на работу, а я - за старшую.
        А время было повсеместно голодное, куда ни кинься - на Волге, в Сибири, в центральной части, в Калмыкии… Война очень сильно подкосила все хозяйство страны. Все мои знакомые, пережившие войну, рассказывали, как ели лебеду, жолуди, щавель, липовую листву, пробовали каждую травку на вкус, да и той не хватало. А как последнюю картошку посадят весной, так вообще есть нечего.
        Младшие хотели есть постоянно, а Зоя готовила и выдавала им еду строго по норме. Да и то случались казусы. Как-то раз бабушка дала картошки, а девчонка случайно взяла горшок, в котором когда-то хранился керосин, и начала в нем варить картошку. Спохватилась, да поздно - картошка была испорчена. То-то реву было! И вот младшие - сестра и брат - решили убить Зою за то, что она им все сразу съесть не дает, мол, убьем, еду всю заберем и сбежим. Стоит как-то Зоя возле печи-голландки, греется, а младшие взяли да дернули ее разом за ноги. Зоя упала, потеряла сознание, потому что сильно ударилась затылком о печь, а сестра с братом убежали, спрятались в огороде в картошке. Сидели-сидели,, одумались и сами перепугались, что наделали - сестру убили. Пошли смотреть, что с ней, а она уже очнулась.
        Голод- голодом, а девушки росли да красоты набирались, вот и Зоя несмотря ни на что быстро «набрала формы». Тут и ребята стали из армии возвращаться. А она, сколько к ней ни сватались ребята, все отказывала, словно знала, что скоро приедет Василий Терешин. Васенька.
        И вот он приехал. Пошел на танцы в клуб с сестрой, а та и говорит: «Васенька, вон Зойка Кузмичева, как раз тебе - невеста, веселая девчонка». Василий весь вечер танцевал с девушкой, а потом пошел провожать после танцев, а как вернулся домой, заявил родителям: «Я на ней женюсь!» Девчонки повзрослее злились на соплячку-малолетку, ведь какого завидного жениха сманила - считай, один сын у родителей, поскольку сестра была уже замужем. Семья порядочная, и парень хорош собой. Родня Кузмичевская сбежалась, все галдят одно: лучшего мужа не найти в их деревне. Словом, через две недели сыграли роскошную свадьбу.
        - И вот помню, - улыбается Зоя Алексеевна, - выборы были, а мы не идем. Свекровь говорит: «Васенька, а что вы на выборы не идете?» А муж мой отвечает: «А у меня жена еще маленькая, ей не положено». 7 сентября 1954 года родилась первая дочь, ее надо регистрировать, а мы сами не расписаны еще, потому что я была несовершеннолетняя. Сел Вася на велосипед, посадил меня на раму, и поехали мы в соседнее село, где был сельсовет. Кое-как уговорили зарегистрировать наш брак. Заодно и дочь зарегистрировали.
        Спустя два года молодая семья переехала в Сталинград. Правда, первопроходцем был свекор.
        Он во время войны пропал, никто не знал что с ним, оказалось, был в плену, а как война закончилась, его не осудили, но и домой не отпустили - послали работать на восстановительные работы в Сталинград. Там ему понравилось - теплее, чем в Ульяновской области. Вот и задумал привезти сюда семью. Однако на новом месте домочадцы очень скучали по своему дому, потому вскоре семья оказалась снова в Новой Ханенеевке.
        И все- таки свекор сманил всех в Сталинград. Случилось это не сразу, а после того, как отслужил Василий. В селе работы не было, особенно молодым. Свекор и решил уехать. Съездил на разведку, увидел новый город Волжский, грандиозная стройка удивила его, и он остался. Вызвал к себе Василия.
        - И вот я приехала в Сталинград. Раньше-то в городе никогда не бывала. Вышла на перрон, а там - жарища, каблуки в асфальте отпечатываются. Мне даже страшно стало, но вижу - бежит мой Васенька. Родители его и мои жили уже на Кубани, написали, может, переберетесь и вы к нам, но Вася уже работал в бригаде Николая Кухаренко, работа ему нравилась, и мы решили остаться. Сняли квартиру на Спартановке. Я сидела с дочерью, а Вася ежедневно ездил на работу на катере, мы его вечером с дочкой встречали. А как он получит зарплату, так ехали вместе с ним в котлован, брали что-нибудь вкусненькое в буфете - там снабжение было лучше, чем в Сталинграде - и праздновали. Потом нам дали комнату в квартире на пять семей неподалеку от бывшего ресторана «Волга». Все, кто жил там, работали в котловане, а я - в аптеке на Фонтанке. Потом посоветовали мне устроиться на бетонный завод. И я там проработала без малого десять лет. А вспоминать - одни слезы да смех иной раз. Выучилась я на моториста, стала работать на верху башни. Моторы ревут, щебень грохочет, а я хожу да песни горланю так, что на улице слышно. Люди головы
задирают, спрашивают у бетонщиц, мол, радио у вас там что ли есть. В Казачьем ансамбле есть один казак, который в то время со мной на бетонном работал, так он до сих пор только охает, дескать, как же трудно вам, женщинам, там работалось. Ну а Васенька мой всю жизнь в бригаде Кухаренко работал.
        Николай Лукьянович Кухаренко стал с годами в городе очень известным человеком. Он владел многими строительными профессиями (бетонщика, плотника, электросварщика, стропальщика, арматурщика, монтажника) и руководил бессменно своей бригадой почти тридцать лет. Кухаренко был награжден звездой Героя Социалистического Труда, имел звание «Заслуженный строитель». Говорят, в восьмидесятых годах в его бригаду было попасть труднее, чем поступить в институт - так строго он подходил к людям, требуя от них полной самоотдачи на работе. Зато, если возникала необходимость, и защищал их потом перед руководителями любого ранга, «пробивал» для них квартиры. Члены бригады Кухаренко не просто дружили между собой, они стали друг другу ближе и роднее родни, вместе делили радости и горе, отдыхали тоже вместе. Случалось, что их семьи показывали иностранцам как образцово-показательные ячейки социалистического общества. Но это будет позднее, и улицу, где жил Кухаренко, назовут его именем тоже спустя десятилетия и лишь после его смерти. А в пятидесятых никто в бригаде не думал о славе, они просто строили гидроэлектростанцию,
а потом город, который стал их судьбой.
        Зоя Алексеевна ушла с бетонного завода совершенно неожиданно в кафе «Волжаночка», потому что приятельница ее там работала и знала, что Зоя любит готовить, вот и позвала к себе. И как пришла она в кафе, ставшее потом рестораном, так ушла лишь на пенсию спустя 26 лет - начала подсобницей, окончив курсы кондитеров, «доросла» до бригадира.
        Пирожные и торты Зоя Алексеевна для себя и своих знакомых печет до сих пор - язык проглотишь. А еще хранятся у нее, как память о работе кондитером, несколько Почетных грамот, но меня удивила одна, последняя, датированная 21 апреля 2001 года и подписанная Войсковым казачьим генералом В. Водолацким. Собственно, именно с нее и начался наш разговор. И выяснилось, что Зоя Алексеевна Полякова не только поет в хоре «Зоренька», но руководит казачьим хором станицы «Вольная», расположенной в 39-ом квартале.
        Петь Зоя любила с детства. Еще когда была совсем маленькой, брат отца просил спеть «Мальчуженку», а потом говорил ее матери: «Маруся, у тебя вторая Русланова растет, береги ее». Подросла, стала участвовать в художественной самодеятельности - пела да плясала. Бывало, соберутся ребята на гулянку возле колодца, и громче всех слышен голос Зои Кузмичевой. Уж разойдутся все, а она все поет да пляшет под развеселую гармонь. Мать выйдет, скажет: «Зойка, уймешься ли ты когда? Ведь все свое счастье пропоешь!»
        Пропеть свое счастье, вроде бы и не пропела, а жизнь была трудной, иной раз и несчастливое время наступало. Но выросли дочери, подрастают внуки. Старшая дочь Валя окончила дошкольное училище, младшая Лена - швейное училище, сейчас она брючный мужской мастер. Лена в свое время танцевала в одном ансамбле Дворца пионеров с дочерью Марии Яковлевны Федоткиной, только та так и осталась на сцене, сама теперь хореограф, а у Лены заболела нога, потому она и не поступила в культпросветучилище. Обе дочери поют хорошо, а внуки нет. Зато один из внуков - художник, закончил Астраханское художественное училище.
        В казачество Зоя Алексеевна влилась с помощью второго мужа, Константина Полякова, который, в отличие от первого, играл на гармошке и очень любил, как Зоя пела. Когда казачий хор стал разваливаться, атаман станицы «Вольная» предложил возглавить его сестре Зои Алексеевны - Галине, потому что та работала музыкальным руководителем детского сада, расположенного в квартале. Однако сестры Зои Алексеевны не увлекаются казачьими песнями, а она их обожает (наслушалась у родственников мужа-казака), вот и сменила незаметно сестру в казачьем хоре. И все-таки сестры выступают вместе на сцене, потому что все певучие, даже стали призерами конкурса «Хобби-99» - три Алексеевны (Нина, Зоя, Галина) и мать их Мария Тимофеевна. Побеждали они и на Руслановском конкурсе.
        Казалось бы, участие в таких различных по стилю исполнения ансамблях, должно мешать певице, однако Зоя Алексеевна Полякова считает, что без помощи Нины Тимофеевны Поповой она не смогла бы руководить казачьим хором. Так что одно дополняет другое.
        ПЕРВОСТРОИТЕЛИ
        Нина Петровна и Геннадий Александрович Поляковы не только из когорты первостроителей Волжского, оба еще и дети военного Сталинграда. Нина Петровна, правда, родилась в Москве, но в Сталинграде жили родственники ее родителей, а дедушка и бабушка - в Руднянском районе.
        Зимой 1942 года Екатерина Ивановна Сагаева, к тому времени уже вдова, потому что ее муж, Петр Васильевич, кадровый военный, погиб где-то под Киевом, приехала к старшему брату Тимофею. Когда ее друзья узнали, что Екатерина Ивановна собралась уехать из Москвы, все в один голос, в том числе и работники военкомата, убеждали ее не делать этого, тем более, что немцев уже отогнали от Москвы. Но ей невыносимо трудно было находиться в доме, где до того времени она была счастлива - семья была дружная, крепкая, где все напоминало о погибшем муже. Думала, что горе легче пережить рядом с родными людьми. Уехала, казалось, подальше от войны, но вышло так, что из огня попали в полымя - началась битва за Сталинград.
        Брат Екатерины, Тимофей Иванович, жил на лесобазе близ Сарепты, занимал какую-то руководящую должность. Он принял сестру с тремя детьми спокойно, устроил ее работать на лесотягу. Тяжелая работа, но выбора не было.
        Сарепта раньше Сталинграда испытала на себе налеты вражеской авиации, потому любая железнодорожная станция - одна из самых привлекательных целей для фашистских стервятников. А рядом - склад древесины, хватило нескольких зажигалок, чтобы он запылал ярким костром. Рабочих лесобазы спешно погрузили в машины и вывезли куда-то в степной поселок за Красноармейском, поселили в каких-то хибарах, а на пороге - зима. Младшая сестра Нины простудилась и умерла, да и сама Нина постоянно покрывалась какими-то волдырями, которые мать смазывала горячим жиром.
        Весной беженцев распределили по избам в ближайшем поселке. Сагаевых поселили к одинокой старушке, у нее они и жили до тех пор, пока не стало возможным возвращение в Сарепту. И вновь Екатерина Ивановна стала работать на лесотяге. Она, эта самая лесотяга, жилы из нее все вытянула, здоровье отняла. Кто не видел лесотяги, не знает, что такое молевой лес, который по бревнышку тяжеленным багром вытягивают из воды на транспортер, и представления не имеет, что такое - тяжелая работа.
        Зарплата у Екатерины Ивановны была мизерная, и если бы не пенсия за погибшего мужа, то вообще голодали бы. Ждали с нетерпением лета, потому что можно было травы насобирать, а когда выкапывали картошку, то это был сплошной праздник. С тех пор Нина Петровна жареную картошку считает самым лучшим деликатесом. Во время праздников на столах была та же картошка да квашеная капуста. Но как бы ни было трудно жить, а люди веселые были, дружные. Не то, что в праздник, в будни пели песни. Бывало, соберутся у Сагаевых вдовые подруги Екатерины Ивановны и заведут свои невеселые песни, поплачут немного, а потом в пляс ударятся. Рядом девчонки толкутся, подпевают. У Нины был хороший голос. Девчонки ей завидовали, а взрослые просили что-нибудь спеть. Как-то собрались у Сагаевых женщины, попросили Нину спеть, а она и завела: «Виновата ли я, виновата ли, что я люблю!…» Девчонки-подружки подхватили. А матери их тут же укорили: «Нельзя такие песни петь, стыдно, вы еще совсем маленькие».
        В школу Нина пошла девяти лет. В одной комнате занимались вместе четыре класса. Нина училась отлично, но самое яркое воспоминание не то, как получала пятерки, а то, что ходила в разных валенках - на одной ноге серая катанка, на другой - черная. Когда перешла в пятый класс, то пришлось ездить в Сарепту на пригородном поезде. На ногах у всех, как правило, худая обувка, вот и бросались, зайдя в класс, первым делом к печке-голландке и грели ноги об ее круглые бока. Нина окончила только восемь классов, потому что Екатерина Ивановна уже сильно болела - аукнулась работа на лесотяге, где всю смену по залитым водой плотпм-бонам ходили в резиновых сапогах до самой зимы. Так что необходимо было получить хорошую профессию, чтобы и себя обеспечить, и маме помочь.
        В Сталинграде в тот открылся новый техникум - гидротехнический для подготовки специалистов для работы на будущей ГЭС. В этот техникум Нина и поступила.
        Вставала Нина в пять часов утра, чтобы поспеть на занятия в техникуме. Из верхней одежды - пальтишечко, больше похожее на фуфайку, так что приезжала туда чуть ли не обледеневшая. Впрочем, другие студенты были одеты не лучше - страна еще не вышла полностью из разрухи. У Нины единственной обновкой был жакет, который сшил брат матери - Сергей Корниенко, лишившийся ноги в боях за Бекетовские высоты. Он приехал к Сагаевым в 1944 году на протезе, растиравшем культю до крови. Устроился в артель инвалидов в швейную мастерскую и сшил в подарок племяннице жакет из старого пальто. А выходное платье у Нины с матерью было одно на двоих.
        В 1956 году после окончания техникума их весь курс отправили на строительство Сталинградской гидроэлектростанции. Мальчишки стали работать мастерами, а девушки - операторами насосных станций.
        - Правда, я всего полгода работала на насосной, потом и меня поставили мастером, так что ГЭС я знаю вдоль и поперек.
        Едва разговор зашел о строительстве ГЭС, муж Нины Петровны, Геннадий Александрович, не утерпел, присоединился к разговору. Он принес альбом, который ему вручили как ветерану-первостроителю в год пятидесятилетия «Волгоградгидростроя.» Он показывал фотографии, объяснял, что там запечатлено, а Нина Петровна в свою очередь тоже рассказывала, как им в то время работалось.
        - Я бегала по ресбирме несколько лет по отметке 40 метров ниже уровня моря. Мы работали на спецучастке - заливали швы бетоном между каждой турбинной секцией, это своеобразная гидроизоляция. А сколько людей погибло на стройке от несчастных случаев!. То в битум кто-то попадет, то какой-нибудь верхолаз вывалится из люльки с бетонной стенки гидростанции, то кого-то электротоком ударит. Мы с Геной жили сначала в общежитии, а потом нам комнату дали, наш комсомольский секретарь Володя Рыжов помог.
        - Да погоди ты про женитьбу, - не утерпел вновь Геннадий Александрович, - расскажи лучше о стройке. Помнишь, как перекрытие было?
        Да как же такое забыть! Случилось это в 1958 году. ГЭС строилась на сухом месте, в специально вырытом котловане. В разгар стройки там работало около сорока тысяч людей. А Волга текла себе потихоньку в стороне. И вот день перекрытия Волги настал - 30 октября. По понтонному мосту туда-сюда двигались самосвалы, груженые бетонными тетраэдрами (точно такой же стоит возле городского музея), щебнем, бетоном. Работа беспрерывно шла почти двое суток, и сдалась река, затихла, может быть, набрала бы сил и через край ринулась, но ее направили в новое, рукотворное русло, уготованное человеком. Геннадий Александрович показал мне фотографии, сделанные в день перекрытия, и я живо представила этот день и ликующих людей по обе стороны моста. 22 декабря того же года первый агрегат Волжской ГЭС дал ток. А на другой фотографии была вода, словно кипящая, от бьющихся в ней осетров - это человек пытался поднять рыбу по специально сооруженному рыбопропускнику, но рыба - не река, она не желала идти по этому пути, билась о шлюз, гибла. И сколько лет уже стоит гидроэлектростанция, сколько лет Волга течет по новому руслу, а
вековой инстинкт все равно влечет рыбу в путь по старому руслу, утыкается она в перемычку на радость рыбакам.
        Нина Петровна все-таки рассказала, как они встретились и поженились с Геннадием Александровичем.
        Геннадий Поляков после службы в армии вернулся в родной Сталинград. Однажды друзья позвали его в Сарепту на танцы. Он поехал. И приметил там девушку, познакомился с ней, вскоре они поженились. А приданого у Нины - что на ней есть, да и жених - с одним чемоданом. Получили комнату, пришли в свое новое жилище, сели на чемоданы и задумались - кругом голые стены, ни присесть, ни поспать, ни поесть не на чем. Решили занять денег и приобрести кое-что из мебели. Сначала купили кровать, постельные принадлежности, потом постепенно и другую мебель.
        Поляковы всю жизнь связаны со стройками. Довелось поработать и в Якутии. Но долго там не жили - Нина Петровна заболела, вот и вынуждены были вернуться. Оттуда приехали по тому времени с хорошими деньгами, за тем ведь и уезжали люди на севера, чтобы деньги заработать. На те деньги обстановку в квартире обновили.
        «Волгоградгидрострой» - самая родная организация. Там оба работали долгое время, причем, Геннадий Александрович был заместителем начальника техотдела. Нина Петровна работала старшим инженером в «Промстрое», была экономистом в планово-экономическом отделе. И где бы ни работала - всегда находилась в центре общественных дел, потому многие ее Почетные грамоты именно за активное участие в общественной жизни. Люди тогда не считали для себя зазорным выступать в художественной самодеятельности, ходить с повязками дружинников по улицам, участвовать в рейдах народного контроля, платить взносы в общество Красного Креста. Даже будучи на отдыхе где-нибудь в санатории занимались этим. Вот и у Нины Петровны Поляковой есть Почетная грамота за организацию новогоднего концерта в доме отдыха «Калач-Дон», где она однажды отдыхала. И с присущей ее поколению трепетностью, она хранит у себя эту Почетную грамоту вместе с прочими поощрениями. А еще она занималась кружевным плетением и даже имеет диплом за участие в выставке «Нет возраста у творчества». Но у нее сохранилось лишь две-три салфетки, остальные она подарила
друзьям.
        Глядя на те салфетки, я вспомнила, что о своем увлечении плетением и вязанием рассказывала и Мария Ильинична Лебедева, и подумала, что представителей каждого поколения объединяют не только общие государственные события, но даже и увлечения оказываются одинаковыми. Потому я уже не удивлялась, если кто-то из моих героинь говорил, что хорошо шьет, вяжет, рисует, трудится на даче, ставит домашнее вино, ну и, конечно, с малых лет поет. А вот у моего поколения увлечения уже иные, у наших детей - тоже. И каждое поколение, если вдуматься, становится лучше, умнее, круг их интересов становится шире. Почему? Наверное, потому, что все мы желаем, чтобы наши дети жили лучше, счастливее, и потому наши дети получали в дар радиоприемники и магнитофоны в том возрасте, в каком мы о них и думать не смели, а наши внуки компьютер уже не считают предметом роскоши - это их рабочий инструмент. И не случайно дети моих героинь почти все имеют музыкальное образование.
        Поляковы не жалеют о прожитой жизни, считают, что она у них удалась. Есть крыша над головой, была интересная работа, вволю попутешествовали по миру, потому что путевки туристические не были в то время проблемой. Конечно, поражало тамошнее изобилие, ведь Советский Союз всем помогал, сам же жил в своем социалистическом лагере по остаточному принципу. Впрочем, это неудивительно, ведь и Россия для всех республик была вроде старшей заботливой сестры, отрывала от себя многое, чтобы жили благополучно младшие «сестренки». Жаль, что «сестренки» оказались неблагодарными, забыли о той помощи.
        Выросли у Поляковых хорошие сыновья, оба женаты, есть внуки. Александр живет в Волжском. По профессии он инженер-механик. Но перемены в стране заставили его стать предпринимателем. А вот Костя - художник. Он учился в городской художественной школе, потом, как и внук Зои Алексеевны Поляковой, в Астраханском художественном училище, затем окончил Строгановское высшее техническое художественное училище. В отчем доме находятся несколько его картин.
        Константин Поляков давно уже живет в Москве. В октябре 2001 года его акварельные работы увидел весь Волжский. У Константина уже состоялись одиннадцать персональных выставок (за рубежом в том числе), он известен в России как один из лучших художников-акварелистов, о нем и его учителях был снят фильм «Дети воды, устремленные к солнцу», а вот в родном городе он экспонировался впервые. И родители чрезвычайно горды успехами сына.
        23 февраля для Нины Петровны - радостный день и в то же время хлопотный: может собраться целое отделение дорогих ее сердцу мужчин - муж, два сына, четверо внуков. Попробуй-ка накорми всех да еще подарки приготовь! Но главный ее помощник, конечно, Геннадий Александрович, хотя семейный «генерал» все-таки Нина Петровна. Она говорит:
        - Папа у нас мягкий по характеру, внуки его дружком считают, он с ними в игры разные играет. А муштровала сыновей, а сейчас и внуков, я.
        Впрочем, трудно определить, кто главный в дружной трудолюбивой семье. Конечно, все они решают вместе и делают все по взаимному согласию. Вот лишь в одном Нина Петровна не слушает мужа - ходит в хор «Зоренька», хотя и давление у нее повышенное, из-за этого и ворчит муж, дескать, болеешь, бросила бы свой хор. Но она не может. В юности пела в хоре Гнездилова. Дворец культуры «Сталинградгидростроя» в то время был похож и в самом деле на дворец - всюду ковры, люстры сияли, а люди там занимались увлеченные. Но Нина работала по сменам, занятия посещала нерегулярно, потом замуж вышла - стало не до песен. Про «Зореньку» узнала, когда отдыхала в профилактории теперь уже «Волгоградгидростроя». Хором руководила тогда еще Лиходеева, к ней Нина Петровна и подошла сразу же после концерта с просьбой записать ее в коллектив, тем более что она и Геннадий Александрович - члены общества «Дети военного Сталинграда». Правда, Геннадий Александрович ходит лишь на концерты коллектива, в котором поет Нина Петровна. Нравится или не нравится ей заниматься в «Зореньке», такой вопрос задавать бессмысленно:
        - Не могу я без хора. У нас есть совет ансамбля, на том совете мы решаем все сообща. А какой у нас руководитель чудесный - Нина Тимофеевна Попова! Нет, что вы! Я буду заниматься в «Зореньке» до последнего вздоха! Это намного лучше, чем дома сидеть да тихонько угасать.
        МАЭСТРО
        Ну вот настало время рассказать подробнее и о Нине Тимофеевне Поповой.
        Я знакома с ней более десяти лет. У меня однажды тоже настал период, когда, хоть в омут головой, так, как случилось с Лидией Алексеевной Великой - я осталась одна с двумя детьми. Однажды встретилась на улице знакомая, оказалось, она занимается в знаменитом народном академическом хоре дворца культуры «Волгоградгидростроя», который образовал в 1964 году Александр Львович Скакальский. Под его руководством хор стал академическим, а потом и народным. Знакомая попросила написать о хоре статью - тогда приближался какой-то юбилей: то ли хора, то ли ее нового руководителя Нины Тимофеевны Поповой.
        Я пришла на репетицию, после нее поговорила с Ниной Тимофеевной, и та неожиданно для меня предложила «прослушаться». Я робко пропела известную в то время песню «Ромашки сорваны, завяли лютики», и выяснилось, что я обладаю голосом «альт второй». Так я стала петь в народном академическом хоре. И пела, может быть, до сих пор, если б народный академический хор не исключили из состава самодеятельных художественных коллективов дворца. Мотив - большие трудности с финансированием. И лишь благодаря бывшему начальнику «Волгоградгидростроя» М. Г. Никулину, который взял на себя финансирование, сохранился лишь вокальный ансамбль «Гаудеамус», который являлся ядром хора, в нем были самые певучие, те, кто просто жить не мог без песни.
        Нина Тимофеевна родилась 20 декабря 1940 года в Сталинграде. Ее отец, Тришечкин Тит Федорович (такое имя ему было дано при крещении, однако все звали его Тимофеем) приехал в Сталинград из Тульской области на строительство Тракторного завода. Он был хороший печник и каменщик, как его отец и братья. Один из братьев вместе с Тимофеем тоже строил Тракторный завод, после завершения строительства он уехал на другую стройку, а Тимофей остался работать в кузнечном цехе, где его умелые руки печника были очень кстати. Он и в армию служить пошел из Сталинграда. Мать Нины, Аксинья Гигорьевна, родилась и выросла в Руднянском районе Сталинградской области в селе Громки, и в областном центре оказалась по набору - строила город. Познакомилась с Тимофеем, когда он вернулся из армии. Молодой семье дали квартиру неподалеку от Тракторного завода, все предвещало ладную красивую жизнь, но началась война, поломавшая все планы.
        Тимофей остался на заводе по «брони», потому что с началом войны завод сразу стал выпускать танки, и квалифицированные рабочие очень были нужны. Они работали чуть ли не сутками, почти не выходя из цехов. Отдыхали только тогда, когда жены принесут обед, вот тогда, пообедав, они давали себе отдохнуть часок-другой. Когда началась эвакуация предприятия в тыл, многие из рабочих должны были следовать в эшелоне, где находилось оборудование, а семьи эвакуировались отдельно. Тимофей из-за своей занятости не мог это сделать своевременно. Ему едва удалось впихнуть жену и маленькую дочь в автобус в самый последний момент, и то потому, что украдкой сунул водителю бутылку водки. Небольшой автобус был так «набит», что шофер посадил Аксинью с девочкой чуть себе не на колени. Так они выбрались из горящего Сталинграда, а потом добрались до Ростова, успели до того, как немцы вошли в Ростов, уехать в Армавир. А Тимофей эвакуировался в Барнаул, туда потом и вызвал семью.
        В Барнауле Тришечкины жили до начала пятидесятых, там родилась дочь Людмила, Нина пошла в школу. Тимофей получил квартиру, его на заводе (часть оборудования была отправлена в Сталинград, а часть оставлена в Барнауле) уважали, он не раз поощрялся премиями и Почетными грамотами. Однако сердце болело по Сталинграду, по Тракторному заводу, новости о его восстановлении они часто слышали по радио. И как ни уговаривало руководство Тимофея остаться в Барнауле, он все-таки решил вернуться в разоренный, но такой родной и милый сердцу город.
        Первое время Тришечкины жили у знакомых в проходной комнате, работать Тимофей стал на Тракторном заводе - его с радостью приняли в кузнечный цех, он стал бригадиром печного хозяйства. Жизнь стала налаживаться, дети подрастать, надо было думать уже о их будущей жизни.
        Мастеровая семья Тришечкиных славилась в своем селе Польно не только золотыми руками, но и звонкими голосами, умением играть на каких-либо инструментах. У Тимофея тоже был прекрасный музыкальный слух, он играл на баяне. Мало того - научился сам мастерить баяны. Сначала Тимофей играл по слуху, а нотной грамоте его научил друг, знаменитый в Сталинграде баянист Полудницын. Так что вскоре Тимофей даже стал аккомпаниатором в танцевальном ансамбле Тракторного завода. И когда маленькая Нина начала петь, то страшно тому обрадовался, мечтал, чтобы она стала знаменитой певицей.
        А голосок у девочки был и в самом деле хорош, ее во дворе даже прозвали Соловушкой. Летом, бывало, откроет все окна, занимается чем-нибудь по хозяйству и поет, а соседи улыбаются: «Наш Соловейко опять запел!» А пела Нина всегда и везде, все, что слышала по радио - народные песни из репертуара Руслановой, оперные арии, которые исполняли Лемешев и даже Шаляпин. Плохо было одно, что в школе не была развита художественная самодеятельность, учиться в музыкальной школе она не могла потому, что необходимо было приобрести пианино, а семья не имела такой возможности. Однако Тимофей Федорович все-таки хотел, чтобы Нина училась музыке, потому обратился за помощью к слепому музыканту, жившему в их доме - он имел фисгармонь, хорошо играл на ней, знал нотную грамоту. Он, конечно, слышал пение девочки, потому с радостью согласился помочь ей освоить первые азы музыкальной грамоты. А Тимофей Федорович смастерил тренажер - точную копию клавиатуры фортепиано, приладил на проволочках клавиши, и Нина учила на том «инструменте» мысленно, без звука, все задания, которые задавал ей на дом слепой педагог. В десятом классе
неожиданно появилась возможность заниматься в хоре Тракторного завода, куда ходили ее одноклассницы - они рассказали руководителю о своей одаренной подружке, и та велела привести Нину на прослушивание. Так судьба свела девушку с Александрой Николаевной Башкатовой - талантливой певицей и педагогом, которая посоветовала Нине идти учиться в училище искусств, но не на вокальное отделение, а на дирижерско-хоровое. Профессия дирижера - верный кусок хлеба на всю жизнь,, голос же может и пропасть, а петь можно и будучи дирижером
        Совет был принят, и девушка вскоре стала студенткой дирижерско-хорового отделения Сталинградского училища искусств им. Серебрякова. Одним из педагогов в училище был известный волгоградский композитор Виктор Семенов, и поскольку Нина обладала и прекрасным чистым голосом, то он стал доверять ей исполнять свои новые песни.
        После окончания училища в 1964 году ее хотели направить в Михайловку, и муж был согласен на переезд (Нина вышла замуж на последнем курсе учебы, у нее уже росла дочь), но потом вдруг выяснилось, что это ошибка, в Михайловке все вакансии заняты, и ей выдали свободный диплом. Она стала работать в школе N 83, где был музыкальный уклон. Было немного странно вести занятия наравне со своими прежними педагогами из училища искусств, Нина стеснялась, но дело свое она все-таки знала хорошо, потому после очередных экзаменов по дирижерско-хоровому искусству ее бывший педагог Тер-Богдасарьян сказал: «Ниночка, все у тебя получается прекрасно, просто замечательно, я даже не ожидал. Но тебе надо поработать над этим, а еще над этим, вот тут поработай, а вообще все просто замечательно, ты молодец. Так держать!» Через три года различные «уклоны» из обще-образовательных школ убрали, и Нину Попову взяла с собой на работу в пединститут Лариса Васильевна Акимова - декан факультета общественных профессий. Ну а потом ее переманила к себе в хор вторым концертмейстером однокашница Тамара Семеновна Игнатова. Нина Тимофеевна
одновременно с тем работала в музыкальной студии, затем организовала свой детский хор «Горошки».
        Александр Львович Скакальский, руководивший в то время народным академическим хором, сразу заметил нового певучего работника, стал приглашать Попову солировать в различных концертных программах. А потом, когда он уехал из страны, Нине Тимофеевне Поповой предложили занять его место. Конечно, она очень боялась принять на себя такую почетную, но очень ответственную ношу - Скакальского в хоре обожали. Однако концертмейстер Галина Смирнова сказала, что поможет ей работать, и, кстати, сдержала свое слово - была хорошим советчиком и помощником в первые годы работы с хором.
        А потом и к самой Нине Тимофеевне пришли заслуженное признание, любовь и уважение хористов. За тридцать с лишком лет, которые она отдала хоровому искусству, она руководила хором Волжского политехнического техникума, самодеятельным коллективом в селе Заплавное, обучала певчих церковных хоров, и каждый коллектив, во главе которого она стояла, становился лауреатом или дипломантом различных конкурсов. Словом, руководство дворца культуры сделало правильный выбор, доверив Нине Тимофеевне Поповой заслуженный и сильный хоровой коллектив, и это благодаря ей сейчас знамениты Михаил Покрашенко, Виктор Петриченко, Игорь Шопин.
        Виктор Андреевич Петриченко - первостроитель, с художественной самодеятельностью связан всю жизнь, он - участник самого первого концерта во время открытия дворца культуры, у него до сих пор мощный, красивый баритон. Еще во время Скакальского занимались в хоре два тенора, два Михаила - Покрашенко и Весич, сейчас в «Гаудеамусе» поет третий тенор - Михаил Кореньков. И часто в концерты ансамбля включаются песни на слова Сергея Есенина, написанные Михаилом Покрашенко. А вот Игорь Шопин, один из лучших певцов города, часто выходит на сцену с гитарой. И в том, что голоса всех участников «Гаудеамуса» запоминаемы и любимы волжанами, конечно же, заслуга Нины Тимофеевны. И когда в афише значится концерт «Гаудеамуса», в зале дворца нет свободных мест. А теперь полный зал собирает и хор ассоциации «Дети военного Сталинграда» «Зоренька», случается, что бывает и совместный концерт.
        Так что же движет участниками обоих коллективов, что держит их вместе, какая сила притяжения?
        Безусловно, это, в первую очередь, любовь к песне. И все-таки главная сила притяжения - Нина Тимофеевна Попова. Я помню, как мы в народном академическом хоре встречали вместе все праздники, наши дети сидели, как взрослые, за своим общим столом, а потом вместе с нами выплясывали в общем кругу, затем, умаявшись, засыпали прямо на подиуме или же шумной ватагой отправлялись к кому-либо, чей дом неподалеку от дворца. И сейчас вместе праздники встречают коллективы обоих ансамблей. Только дети наши выросли и давным-давно живут собственной жизнью и даже, как дочь Валентины Викторовны Гуриной, руководят своими ансамблями. Собственные творческие способности и то, что в свое время вложила в них Нина Тимофеевна, дают прекрасный результат - Жанна Гурина (сейчас она Сивко) со своим детским ансамблем, исполняющим бардовские песни под руководством Ольги Гончаренко (бывший концертмейстер народного академического хора), не раз побеждала на различных фестивалях. И все, кто когда-то хоть немного занимался в коллективе Поповой порой забегают «на огонек» окон студии на третьем этаже дворца культуры, в свою «двадцатую
комнату». А почему? Да, наверное, потому, что ничто в человеке так не привлекает людей, как добро, порядочность, сердечность. Именно такой человек и Нина Тимофеевна Попова. О ней немало теплых слов сказали «зореньки», и настало время ей сказать «материнское» слово о своих подопечных - детях военного Сталинграда.
        - С хором детей военного Сталинграда «Зоренька» я познакомилась в момент их подготовки к конкурсу за звание Народный коллектив. Руководила хором тогда Зинаида Алексеевна Лиходева. Она человек очень деятельный, обладает большими организаторскими способностями, однако музыкального образования не имеет. Потому руководство дворца попросило меня подготовить хор к конкурсу. Я очень боялась браться за это дело, потому что все женщины преклонного возраста, а к старости мало у кого голос не меняется, однако оказалось, что голоса у всех довольно сильные. Мы занимались месяца полтора, звание получили. А участницы хора «Зоренька» поняли за это время, что до наших занятий они просто топтались на месте, поняли, что могут петь намного лучше, и, главное, захотели петь лучше. И тогда они попросили меня продолжать с ними занятия, но Зинаида Алексеевна была против моего руководства хором. Короче говоря, все завершилось тем, что хор «Зоренька» почти в полном составе пришел ко мне с просьбой ни в коем случае не бросать их. Я согласилась, потому что с этими женщинами очень интересно работать, они такие активные,
деятельные, охочие до знаний, готовы всегда учиться. В «Зореньке» очень сильный организаторский костяк - Лидия Алексеевна Ерохина, Надежда Тарасовна Анненкова, Нина Петровна Полякова, Валентина Николаевна Исаева, Лидия Алексеевна Великая, - считает Нина Тимофеевна. - Да и другие женщины постоянно стараются организовать где-нибудь концерт, все сценические костюмы, которые «Зоренька» имеет, хор заработал сам. Они очень стараются выполнять мои требования, но и сами требуют от меня полной отдачи не только на занятиях, но и постоянно предлагают расширять репертуар. Как-то я посмотрела все, что нами подготовлено, и порадовалась, что у нас есть очень хорошие концертные программы, что в хоре сильные солисты, которые на всех конкурсах и фестивалях получают дипломы. «Зоренька» хорошо выступает не только в своем городе, мы ездили в Нижний Новгород на фестиваль, посвященный Борису Мокроусову, где среди академических коллективов мы выглядели весьма прилично, и все наши дипломы, если сравнить со спортивными состязаниями, равны четвертому месту. Это, я считаю, прекрасная оценка работы всего коллектива. Сейчас мы
готовим новую программу, чтобы поехать в Нижний Новгород на следующий такой же фестиваль. И мои «дети» вселяют в меня уверенность, что мы там выступим на хорошем уровне. Повезло нам и с концертмейстером - Борисом Кравченко. Это трудолюбивый и увлеченный своим делом человек, талантливый баянист. К тому же Борис стремится научиться чему-то новому. Он работал аккомпаниатором в ансамбле «Волжанка», руководил которым Алексей Моисеев, работал с Михаилом Сивко, и не случайно говорят, что «Русская песня», коллектив, которым Борис руководит, стал петь намного лучше. Иногда мы, конечно, спорим, как сделать ту или иную песню, но Кравченко подчиняется мне, и это радует не потому, что я такая вот властная и самоуверенная, а потому, что Боря понимает - решающим должно быть слово именно руководителя коллектива - хормейстера, которому видна вся картина будущего произведения. В репертуаре «Русской песни» и «Зореньки» есть одна-две одинаковых песни, но исполняются они по-разному, и потому хороши сами по себе.
        Вот такие они - «мама» хора ассоциации «Дети военного Сталинграда» и их «приемный сын» - Борис Кравченко. И они тоже - дети России.
        В ОККУПАЦИИ
        Истории детей военного Сталинграда иной раз почти невероятные по своей сути. Слушаешь и думаешь: что такого быть не может. А оно - было.
        Когда я собиралась писать серию очерков об участницах ансамбля «Зоренька», некоторые из этих милых обаятельных женщин вдруг хмурились и, надо признать, без особого энтузиазма соглашались разговаривать, потому что тяжело им вспоминать о тех трудных грозных днях, особенно, если человек находился там в самый страшный период - с августа сорок второго до февраля сорок третьего - в момент Сталинградской битвы или же в начале восстановительного периода после освобождения Сталинграда от фашистов. Я слышала уже, как жили дети в окопах одни или с родителями, слышала, каково приходилось в окраинных поселках, которые находились в прифронтовой полосе, но впервые услышала рассказ о том, каково жилось сталинградцам в оккупации.
        - Родилась я в Орловке, в семи километрах от Тракторного завода, - начала свой рассказ Нина Петровна Рахимова, - у нас был свой дом. Мама, Анна Васильевна Дубцова, занималась домашним хозяйством, потому что нас, детей, было четверо, да и скотины много было. А папа, Дубцов Петр Алексеевич, работал на Тракторном заводе, потому ему дали «бронь» - в их цехе ремонтировали танки. Когда начались бомбежки, мама заболела, и папу однажды отпустили на сутки проведать нас. Он уже собрался возвращаться, а тут немцы неожиданно заняли Орловку, и папа остался дома. Наш дом был соединен коридором с сараем, и при бомбежках мы в том сарае прятались. Прятались и в пещерках песчаных в склоне балки, нас там чуть не засыпало, еле-еле виден был просвет, мама даже сказала, что смерть наша пришла, однако нас откопали. А зимой мы перебрались в сарай. Мама, бывало, нас как цыплят к себе прижмет, руками старается укрыть, как наседка, а мы дрожим, плачем, - видимо, перед глазами Нины Петровны встали очень отчетливо те времена, и она непроизвольно смахнула слезу.
        29 сентября фашисты, действуя большими силами (16-я танковая дивизия генерала Ангерна, 389-я пехотная дивизия генерала Мангуса и группа «Штахель») при поддержке авиации пошли в наступление на правое крыло 62-армии в районе Орловки, чтобы ликвидировать орловский выступ в линии фронта и овладеть северной частью Сталинграда. Упорные кровопролитные бои продолжались неделю, наши войска под угрозой окружения вынуждены были отойти, но фашисты под Орловкой потеряли много людей и техники. Участник боев с немецкой стороны полковник Г. Динглер впоследствии писал: «Мы посылали в атаку все новые и новые подразделения, но они неизменно откатывались назад с тяжелыми потерями, настолько прочно русские зарылись в землю…»
        Противник сумел овладеть Орловкой только 2 октября, ему удалось продвинуться также в районе поселка Красный Октябрь.
        - Как немцы вошли в Орловку, - вспоминает Нина Петровна, -сразу же стали рыть окопы и строить блиндажи, потому наш дом сломали, и мы перешли жить в сарай. С нами вместе жили папин брат с семьей, еще кто-то. В общем, в сарае было нас 17 человек. Вокруг стен соорудили нары, на них сидели дети, по середине стояли стол да железная печурка. Корову нашу и прочую живность немцы забрали. В других уцелевших домах они разместили госпиталь и еще что-то.
        Питались мы, как придется. Отец ходил с маминой сестрой по округе да собирал, что на глаза попадет. Если успевали найти мешок с продуктами, сброшенный с воздуха нашим или немцам, то это был праздник. Еще, помню, был мешок с зерном да мука, оставленные каким-то военным, который с семьей жил у нас до наступления немцев. В один из таких походов папу ранило. А однажды его чуть немец не убил. Вернее, финн-солдат. Финны были очень злые, хуже немцев. Дверь в сарай туго закрывалась, и если кто-то пытался ее открыть снаружи, то мы успевали закрыть подушкой маленькое оконце, и в сарае становилось темно, и что в нем творится, с улицы не видно. Дело было зимой, немцы часто заходили к нам, искали теплые вещи. Они такие мерзляки были - осенью мы еще ходили в легкой одежде, а они уже мерзли, забирали у людей одеяла, шали, теплую одежду. Мы теплые вещи каждый день прятали под нарами, сами же были кто в чем. Как-то мама готовила что-то на печурке, и тут вошли два солдата. Дверь распахнули и смотрят внутрь. А ведь зима была, папа и сказал: «Пан, закрой, пожалуйста, дверь, холодно, здесь дети малые». Один из солдат
выхватил пистолет и выстрелил в папу, но не попал - или нарочно промахнулся, чтобы просто попугать, или же стрелял вообще не глядя, пуля только возле уха свистнула. Мы все закричали, а тот, который стрелял, схватил кастрюлю с варевом и выскочил на улицу. Мама - за ним. Мы тоже выбежали следом. Кастрюля была горячая, солдаты передают ее друг другу, а мама мечется между ними, отбирает ее. Наконец кто-то уронил кастрюлю, мама упала на нее. Мы как увидели, что мама упала, заплакали еще больше, подумали, что маму убили, - Нина Петровна замолчала, и лишь справившись с волнением, продолжила рассказ:
        - Напротив нашего сарая находился госпиталь - Орловка была километрах в трех от передовой и считалась уже тылом. Услышав крики, из госпиталя выскочили военные, что-то закричали двум налетчикам: видимо, чтобы они отстали от нас. И правда, оба солдата тут же ушли. Они к концу сражения тоже очень сильно голодали, так что неудивительно, что ходили по избам и забирали еду. В ночь под 1943 год немцы в один из сараев собрали всех уцелевших кошек, собак, шум стоял в сарае невообразимый, а потом все стихло. Ну а нас у мамы осталось из четверых детей - двое, а двое опухли с голоду и умерли.
        - Немцы не обижали вас?
        - Нет, заходили, искали, что им надо, а бить не били, в плен не угоняли, по крайней мере у нас в Орловке, наверное, им было не до этого. Вот лагерь для военнопленных был неподалеку. Наши солдаты пленные возили к немцам на передовую еду, боеприпасы - их впрягали в сани вместо лошадей и заставляли везти. Четверо пленных сбежали, зашли к нам и попросили укрыть. Троих спрятали под нарами в глубине, а одного переодели, он был среди нас. Немцы забегали к нам, когда искали беглецов, спрашивали: «Матка, есть у вас русский солдат?» Но в сарае столько народа было, никто нас никогда не считал, так что этого солдата никто не узнал. И мы дети, хоть и маленькие были, тоже молчали, понимали, что если пленных найдут, всех нас убьют. В селе был староста. Он врагов встречал с хлебом-солью. Для немцев старался искать захороны, мы ведь вещи и продукты прятали, вот он и показывал эти ямы немцам. И хорошо, что не знал о пленных, которые прятались у нас. Когда наши войска освободили Орловку, он их тоже встретил с хлебом-солью. Но кто-то из жителей сказал, что староста прислуживал фашистам добровольно, его хотели
арестовать, да тот успел сбежать.
        - Помните, как вас освобождали наши солдаты?
        - Конечно. Грохот выстрелов, канонада началась, и вдруг в наш сарай вошел молодой-молодой солдат в белом полушубке и сказал маме: «Ну, мать, слушай, как сейчас моя „Катюша“ по немцам танцевать будет!» Оказалось, что в нашем огороде поставили реактивные минометы, которые солдаты прозвали «катюшами». А мы не знали, что это такое, и вот как они завизжали - у-у-у! Мы все перепугались. А потом пленных немцев мимо нас погнали. Мама узнала того финна, который чуть папу не застрелил, и бросилась на него, а солдаты ее оттащили, сказали, что, мол, мы, мать все понимаем, но пленных бить нельзя. Вот так наши солдаты относились к пленным даже после боя. Тех солдат, которые у нас прятались, тут же обмундировали, они потом к нам приходили, плакали даже, что мы их спасли. А папу сразу же положили в госпиталь в Сарепте, потому что его буквально перед наступлением наших войск ранило, когда он с сестрой мамы искал упавший мешок с продуктами. Тетя еле-еле дотащила его волоком до дома. Папа долго лечился, на фронт его не взяли, направили в рыбачью артель в село Безродное. А как стал восстанавливаться Сталинград, он
поступил работать в подсобное хозяйство, и опять не повезло, потому что это хозяйство расформировали. К этому времени уже началась стройка ГЭС, нам деваться было некуда, жить тоже негде, и мы переехали в Ростовскую область. Не знаю, почему именно туда, ведь родственников там у нас нет, может быть, просто людей туда набирали.
        - Жизнь была тяжелая, а все-таки душа осталась певучей. В семье Вашей пели?
        - Да я, сколько помню себя, все время пела что-нибудь. Я в Ростовской области в колхозе работала сначала телятницей, а потом - дояркой. И все время пела, когда коров доила. Животновод меня часто ругал за это, мол, коров пугаю, а сам, если кто-то частушки петь затевал, тут же меня звал петь. А у меня в группе корова была, звали Зойкой. Она стояла первой от входа, я ее всегда первой и доила. Дою да песни пою, а Зойка смирно стоит, не шелохнется. И так она привыкла первой доиться, что даже когда в поле выгоняли летом, она всегда ко мне первой прибегала. А может, просто любила меня - бывало, поглажу ее, конфетку или хлеба дам. Встанет Зойка передо мной как вкопанная и глазом косит, мол, я пришла, подои меня. Ну и поспорили животновод, счетовод и ветеринар, обидится ли Зойка, если первой ее не подою, и попросили меня так сделать. Иду я по стаду да песни пою. Зойка прибежала, встала передо мной, а я обошла ее и стала доить другую корову. И уже заканчивала дойку, как вдруг меня кто-то сзади как толкнет! Подойник опрокинулся, молоко - все на мне. Оглянулась, а это, оказывается, Зойка меня толкнула. Она
постояла немного, подождала, увидела, что я стала доить другую корову, и толкнула меня. Спорщики захохотали, я - вместе с ними. Ну, погладила Зойку, успокоила ее, стала доить. А она повернула голову ко мне, а из глаза слезы текут - переживала, видимо, что я так поступила с ней, а то и стыдно было за то, что ударила меня. Так что песни не только люди любят, животные - тоже. С тех пор я никогда так с Зойкой не поступала, всегда доила ее первой.
        - А как оказались снова здесь.
        - Просто вернулись сюда. Родные же края здесь. Купили домишко на острове Зеленом. Уже и город строился. Папа стал возчиком в ЖКО, мама не работала - болела, и я дома сидела с сыном Колей. Потом я работала в общежитии на Зеленом, за это получила квартиру. Работала на строительстве химкомплекса, на второй строительной площадке, а потом надоело по лесам лазать, вот и устроилась работать на завод органического синтеза, оттуда и на пенсию пошла. В ансамбль «Зоренька» попала случайно. Ехали с подругой со Второго поселка да песни пели, потому что до того отмечали день рождения своей знакомой. В том же автобусе ехала и Зинаида Алексеевна Лиходеева, и вот когда уже стали к городу подъезжать, она подошла к нам, представилась и пригласила в хор. А я всегда мечтала петь в каком-нибудь коллективе, раньше это у меня как-то не получалось, так что с радостью приняла это приглашение. А теперь ансамблем руководит Нина Тимофеевна Попова. Она нас и ноты понимать научила.
        У Нины Петровны Рахимовой есть уже и внуки, и даже правнучка Юлечка растет, так что ей скучать некогда. Однако ансамбль «Зоренька» - самое светлое в ее жизни, самое радостное, и потому два раза в неделю она едет во дворец культуры «Волгоградгидростроя», чтобы вновь встретиться со своими подругами.
        СЕСТРЫ
        Валентина
        Валентина Егоровна Савина и Тамара Алексеевна Киселева, несмотря на разное отчество - родные сестры.
        Разные по характеру, по внешности тоже не угадаешь родство, и все-таки они - родные сестры. И судьба выпала обеим разная, несмотря на то, что разница в возрасте небольшая. Но есть у них одна страсть (любовь к песне) и одна общая черта характера - непоседливость в самом хорошем смысле, то есть не замыкаются они в своем узком домашнем мире.
        Валентина Егоровна, хоть и ненамного старше Тамары, заменила ей мать, и та не устает повторять:
        - Она мне всегда помогала и всю жизнь была для меня словно мать. Мама у нас рано умерла, а Валя была старшей, и я за ней всегда тянулась. Она очень активная, жизнерадостная и жизнестойкая одновременно, и меня учила такой быть. Валя же дала мне и образование, такое, какое смогла. Она училась в строительном училище в Волгограде, и меня туда привела, потому что понимала: нас некому кормить, некому одевать, прежде всего необходимо стать самостоятельной, а профессия, возможность работать самой именно это и давали. Она такая энергичная, и я всегда завидовала ее энергии, жизненной силе. Я даже стихотворение о ней написала: «Ты привечала, грела, одевала сестру без мамы младшую - меня. Свои года не замечала, ты старшая с войны сестра. Как было мне легко идти по следу, меня ты словно за руку вела…»
        Жизненная активность Валентины Егоровны проявила себя с первых минут нашей встречи. Я пожаловалась, что есть нелады с поджелудочной железой и желчным пузырем, и она заявила:
        - О, я сейчас вас так накормлю, что вам сразу станет легче!
        И она налила мне кофе с молоком, поставила на стол какие-то необыкновенные чипсы и острый на первый взгляд салат, потому что нечто, из чего был приготовлен салат, было густо пересыпано чесноком.
        - Вот попробуйте, угадайте, что это за кофе, из чего салат и чипсы, - Валентина Егоровна лукаво глянула на меня.
        Я начала есть, и не заметила, как опустошила тарелку.
        - Ну? - сгорала от нетерпения Валентина Егоровна. - Угадали, что это?
        Конечно, я не угадала, и она торжествующе объяснила, что все эти вкусности приготовлены из топинамбура. А еще прочла целую лекцию, какая диета мне необходима, как приготовить специальное снадобье, чтобы излечить свои «болячки». Все эти сведения она почерпнула от Сочкина Бориса Григорьевича, большого энтузиаста по выращиванию топинамбура, и во время занятий в клубе «Родник здоровья». А еще ко всему она - любительница рыбалки, собирательница грибов. Но это - хобби сегодняшнего времени, а ведь прожита уже большая часть жизни. Какова она была у сестер?
        Когда грянула Великая Отечественная война, в семье Любови Трофимовны и Егора Яковлевича Дымовых, рабочих Сталинградского завода «Баррикады», росла уже одна девочка - Валечка, которая родилась в марте 1941 года. Потом родилась Тамара. Егора Яковлевича уже забрали на фронт, где он так никогда и не побывал: их эшелон, готовый к отправке, разбомбили в Ленинске. О том, что он погиб, узнали первыми его родители, которые жили там. Они после бомбежки сразу же побежали на станцию, и среди хаоса, месива мертвых тел обнаружили кресало, которое принадлежало Егору. Это было похоже на чудо - найти такую маленькую вещь, принадлежавшую сыну, однако так и было. Все, что нашли на месте разбомбленного эшелона, похоронили в одной братской могиле, туда потом и приходили старики с внучками почтить память сына и отца.
        Любовь Трофимовна, оставшись с двумя крошками на руках, чуть не обезумела от горя, и если бы не добрый человек, Корунов Алексей Андреевич, который перевез семью на левый берег Волги в село Погромное. В благодарность она дала отчество и фамилию своего спасителя младшей дочери, вот почему родные сестры в девичестве имели разное отчество и фамилию.
        Потом их эвакуировали еще дальше в степь, в один из Заволжских колхозов. Любовь Трофимовна работала в колхозе, и девочки ее почти не видели. Жили голодно до такой степени, что однажды в отсутствие матери маленькая Валя отважилась пойти к председателю колхоза и попросила дать хотя бы подсолнечного жмыха, ведь у колхозников были огороды, они питались сносно, а эвакуированные, оставшиеся без крова, одежды жили на то, что мог выделить колхоз.
        Одолело горе Любовь Трофимовну, она умерла, когда девочкам едва минуло десять и одиннадцать лет. Раннее сиротство, естественно, повлияло на всю их дальнейшую жизнь. Валю забрали к себе родители отца - дедушка Яков и бабушка Прасковья Дымовы, а Тамара начала путешествие по родственникам, интернатам.
        - Когда я жила, - вспоминает Валентина Егоровна, - у бабушки с дедушкой, я работала чуть не сутками. Они старенькие уже были, обоим за семьдесят, потому не могли взять к себе и Тамару. А я воспитывалась у них до шестнадцати лет, и они стали для меня вторыми родителями. Приду из школы, уроки быстро сделаю и сразу то на огород иду, то за скотиной ухаживаю. Я и потом, когда уже работала и жила в Волгограде, до самой их смерти ездила помогать - мыла в доме, прибирала, картошку сажала и выкапывала. А Тамара сначала жила у тети Таисии, а потом - в детдоме. Правда, потом она сбежала оттуда, я к тому времени уже строительное училище окончила, вот и привела ее в свое училище.
        После окончания училища, судьба сестер стала еще больше разниться. К Тамаре она отнеслась более благосклонно - завершив учебу в училище, она уехала в Камышин, и там вышла замуж за офицера. И жила счастливо с ним много лет, побывала во многих уголках Советского Союза, однако так случилось, что они расстались. Но до сих пор объединяют их двое детей, которые выросли прекрасными людьми.
        А Валентине жизнь преподнесла больше трудностей. Она работала в «Сталинградгидрострое», одновременно училась в вечерней школе, а потом поступила в химико-технологический техникум, вышла замуж за Савина Валентина Митрофановича. Родилась у них дочь Лена. Жили сначала на частной квартире, а потом мужу дали квартиру в Волжском, потому что он работал в «Промвентиляции», которая обслуживала заводы Волжского химкомплекса. Затем родилась вторая дочь - Наташа.
        За свою жизнь Валентина Егоровна сменила не одно место работы - так получилось: была строителем, восемь лет работала заместителем главного врача по административно-хозяйственной части в больнице в 13-ом микрорайоне, вместе с Семеном Самуиловичем Фишером старалась сделать это медучреждение еще краше. Три года была директором банно-прачечного комбината, довелось поработать в отделе снабжения в научно-исследовательского института абразивного завода, того самого, где в свое время намеревалась работать Лида Бунеева. Даже экскурсоводом работала Валентина. И это не потому, что нравилось «скакать» с одного места на другое - просто так жизнь требовала, поскольку осталась втроем с двумя маленькими дочками, их надо было одеть-обуть-накормить.
        - Когда стала работать экскурсоводом, - рассказывала Валентина Егоровна, - не успевала удивляться: это же не работа, а отдых просто, я жила тогда словно в сказке - поездки по различным городам, турпоходы. А еще я училась всю жизнь. Окончу одни курсы, поступаю на другие. Помню, в вечерней школе училась и одновременно записалась на курсы кройки и шитья. И так интересно мне было на этих курсах учиться, что я стала пропускать занятия в школе, решив, что вот окончу курсы, тогда вновь учиться в школе буду. И вдруг приходит к нам в общежитие наша классная руководительница и спрашивает, почему я в школу не хожу. Я ответила, что не успеваю, потому что еще и на курсах учусь. А она мне, мол, никуда ходить не будешь, а вот в школе учиться будешь, неужели не понимаешь, что десятилетнее образование получить важнее. И как я потом ей благодарна была, что легко в техникум поступила. А умение шить мне очень пригодилось в трудный период жизни, так помогло, что и словами не описать. Когда мы разошлись с мужем, я от швейной машинки ночами не отходила: шила и на себя, и на дочерей, и заказы выполняла, можно даже
сказать, что благодаря швейной машинке я и детей вырастила. Да и вообще всего добивалась сама, благодаря своей настойчивости.
        - И как же дочери, оправдали Ваши надежды?
        - Конечно. Наташа и Лена окончили Волгоградское индустриально-педагогическое училище. Наташа потом поступила в педагогический университет. Лена, младшая, такая активная была, что ее называли звездочкой училища и даже наградили бесплатной путевкой в Болгарию. Правда, в институт она не сумела сразу поступить, а потом отступилась, так что высшего образования не имеет.
        Валентина Егоровна поставила на ноги не только дочерей, она и внуков вынянчила, чтобы здоровее они были, занималась с детьми Лены - Яной и Юлей - по системе Иванова. Младшего внука Сашу, сына Наташи, научила в шахматы играть. Парнишка так навострился в игре, что и бабушку иной раз обыгрывает. Да и вообще он мальчик развитый - ходит в бассейн, занимается английским языком, потому что родители очень серьезно относятся к его воспитанию. Но потом у Валентины Егоровны здоровье не заладилось, не смогла она уже выносить голодание по «Детке Иванова», потому и отошла от этой системы. Однако с водой дружит до сих пор, может запросто и в проруби искупаться зимой. Когда внуки подросли, перестали нуждаться в бабушкиной опеке, и она решила…
        - … что пора и собой заняться. Стала больше на природе бывать. Сяду в автобус и еду, например, в сторону Ленинска. Я всю пойму Ахтубы пешком исходила. Где-то бываю одна, где-то в компании. Все места грибные и рыбные знаю. Один день на природе проведу, и потом целый месяц могу горы ворочать. С Сочкиным познакомилась, узнала лечебные свойства топинамбура, стала заниматься в клубе «Родник здоровья». Когда оформляла документы в общество «Дети военного Сталинграда», то председатель общества познакомил меня с Зинаидой Алексеевной Лиходеевой, и я записалась в хор «Рябинушка». Я люблю петь, и родители наши любили петь. Папа на гармошке хорошо играл. И хотя голос у меня не богатый, я всегда на работе пела, особенно, когда на стройке работала. В хоре Лиходеевой пела два года, и Тамара там же занималась вместе со мной. Однажды наш ансамбль поехал в Муром, дело было зимой, мы так уставали, потому что в день было по четыре концерта. И произошел какой-то инцидент, Зинаида Алексеевна повела себя нетактично, а тому времени мы уже познакомились с Ниной Тимофеевной Поповой, вот и решили с Тамарой уйти из
«Рябинушки» в «Зореньку».
        - В «Зореньке» нас приняли очень доброжелательно, старались помочь, чтобы нам легче пелось, ведь они уже и в нотах разбираются - Нина Тимофеевна научила. И на каждую репетицию хожу как на праздник. Там и про болезни меньше думается.
        ЛЮБВИ ВСЕ ВОЗРАСТЫ ПОКОРНЫ…
        Эту пару я случайно встретила несколько лет назад и сразу же отметила их уважительное, трогательно-ласковое отношение друг к другу: «Тамарушка-ласточка, Викторуша-солнышко». Тогда я еще не знала, что это - волжский художник Виктор Владимирович Киселев и его супруга Тамара Алексеевна. И уж вовсе не предполагала, что однажды окажусь в мастерской Виктора Киселева с намерением проинтервьюировать не его, а Тамару Алексеевну, очень симпатичную, добрую женщину.
        И вот я в уютной мастерской Киселевых. И это не оговорка, потому что часть своей мастерской Виктор Владимирович отдал во владение жене. Это своеобразный второй этаж, расположенный почти под самым потолком, антресоль, куда можно подняться по деревянной лесенке. «Веранда» - так Киселев называет это сооружение - сделана руками самого художника. Ее основание покоится на могучем обрезке ствола какого-то дерева, принесенного в мастерскую тоже Киселевым. С веранды открывается очень красивый вид на пойму Ахтубы. Это - святое место, где Тамара Алексеевна пишет свои картины. Да, да. Тамара Алексеевна Киселева еще и художница.
        Она появилась на свет в один из самых злых дней для ее семьи - 30 августа 1942 года. Кстати, как свидетельствует статистика, за период Сталинградского сражения на свет появилось немало малышей. Только одна Надежда Шурина, командир медсанвзвода, приняла 165 новорожденных.
        Сталинград пылал одним огромным факелом, а то, что не могло гореть, превратилось в руины. Новорожденная малютка даже не подозревала, что ее мать, Любовь Трофимовна Дымова, уже вдова, а она - сирота.
        - Я даже представить себе не могу, как мама сумела меня родить, наверное, от испуга, ведь знала уже, что эшелон, в котором был папа, разбомбили прямо на станции в Ленинске. Мне представить трудно, как мама нас с Валечкой спасла, ведь и Валечке было в то время чуть больше года. Наших родственников в Сталинграде было много - Орловы, Серпинины, Батраковы., хорошо, что рядом с ней были ее сестры - Таисия, Дуся, брат Иван. Мамочка наша все-таки не выжила после таких потрясений, умерла, когда нам было совсем мало лет. Повезло нам в том, что полного одиночества мы с Валей не ощущали. Помню, если приходила к тете Ксении, то она всегда усаживала за стол, а уж потом спрашивала новости. Тетя Тая обязательно поила молоком. Тетя Дуся давала какую-либо одежду.
        Словом, никто не обижал сироту, однако у всех своих проблем было полно, и хоть родные люди, а все же не родная мамочка. Потому, когда у Тамары появились свои дети, она постаралась им дать все, чего была лишена в детстве - материнское тепло и нежность, заботу. Она старалась их развивать всесторонне, не отпуская от себя, как наседка. Даже сопровождала детей в различные секции, хотя и уставшая приходила домой после работы.
        - Я в свое время не получила достаточного образования, ведь надо было не столько об образовании думать, сколько о том, как выжить. Валя меня после седьмого класса устроила в строительное училище - там питание было бесплатное, форма, кров над головой. Занятия в училище мы сочетали учебой в вечерней школе. Позднее училась на курсах секретарей машинисток, швей-мотористок, чтобы оказаться полезной там, куда наша семья переезжала. И в самом деле, все в жизни пригодилось - я сама шила одежду детям, вязала. А еще я училась вместе со своими детьми, словно вместе с ними росла заново, ведь у меня не было настоящего светлого детства. Я была таким ребенком, что все вокруг ловила глазами, в чем не могла участвовать. Дети подросли, и у нас появились пианино, баян, аккордеон, и я вместе с детьми училась играть на инструментах. Семья наша была словно ласточкино гнездо. Каждый год мы ездили к морю всей семьей, чтобы дети стали здоровее, а зимой они обязательно занимались зимними видами спорта, поэтому имели лыжи, коньки. Сын Георгий занимался серьезно дзюдо, самбо и в различных соревнованиях занимал призовые
места. Как и отец, он выбрал военную карьеру, однако пришлось из армии уйти в период очередного сокращения. А Светочка семь лет училась в музыкальной школе, окончила Волжский инженерно-строительный институт.
        Тамара Алексеевна считает, что на ее пути было больше хороших людей, чем плохих, потому и сама по-доброму относится к людям, смотрит на мир светлыми восторженными глазами. Она практически выросла в коллективе - детдом, строительное училище. Коллектив ее и замуж выдал - свадьбу играли в общежитии в Камышине, где она жила после завершения учебы в училище. И началось долгое путешествие по стране, ведь военных часто переводили с места на место, вместе с ними, конечно, переезжала и семья. Так что Тамаре Алексеевне пришлось поездить по стране очень много. И всякий раз - новая школа для детей, новая работа для нее. Была и военнослужащей - командир одной из частей, где служил муж, предложил женам офицеров пойти на службу в армию, потому что в маленьких гарнизонах не было работы для гражданских лиц, зато женщины могли работать связистками, в клубе, в столовой. Вот она и работала, и за свою работу имеет немало поощрительных записей в трудовой книжке и множество Почетных грамот.
        На новом месте всегда находились и новые друзья, но самые теплые воспоминания об Эстонии.
        - Эстонцы очень строгие и культурные люди, аккуратные. Я с удовольствием познавала их культуру, быт. Они к нам хорошо относились, и хотя я не знала эстонского языка, меня приняли на работу в швейную мастерскую. Городок был тихий, очень чистый, у каждого дома - цветник. Наши друзья до сих пор живут в Таллине, мы переписываемся.
        Семья - как ласточкино гнездо. Как хорошо сказано. Так может сказать лишь человек с романтической душой. Но распалось это гнездо: дети выросли, с мужем пришлось расстаться. Но судьба иной раз бывает весьма хитрой дамой и преподносит неожиданные сюрпризы. Вот и Тамаре Алексеевне она преподнесла сюрприз.
        Тамара Алексеевна жила в том же самом подъезде волжской «китайской стены» тысячеквартирного дома, где на самой верхотуре находилась мастерская художника Виктора Яковлевича Литвинова, ныне покойного. Тамара Алексеевна часто бывала у художника. Там же познакомилась и с Виктором Киселевым, и сейчас портрет Литвинова находится в мастерской Киселева, потому что Виктор Яковлевич не только общий друг Тамары Алексеевны и Виктора Владимировича, он - крестный отец их семьи. До встречи в мастерской Литвинова они едва замечали друг друга, познакомившись, поняли, сколько у них общего - любовь к музыке, к живописи, обожание Пушкина и всего, что связано с поэтом.
        Смотришь на эту пару и думаешь, до чего же подходят они друг другу, какая любовь светится в глазах, и оба спешат рассказать, нет, не о себе - о таланте другого, о том, как интересно было на конгрессе экслибристов в Санкт-Петербурге, куда съехались более пятисот коллекционеров со всего мира, как побывали в Бостоне на таком же конгрессе…
        - Я свою супругу считаю очень талантливой, -Виктор Владимирович долго кружил вокруг нас по мастерской, пока Тамара Алексеевна вспоминала свое военное детство, наконец не выдержал и присоединился к разговору. - Она пишет замечательные стихи, и куда бы мы ни шли гулять, у нее с собой всегда блокнот и ручка. Идем-идем, вдруг встала и начала что-то писать - оказывается, ей в голову пришла удачная строчка, вот и спешит записать, чтобы не забыть.
        А потом Виктор Владимирович повел меня на «веранду» показать картины супруги. Я даже удивилась сначала, надо же - не свои картины показывает, а картины жены. А потом поняла - просто Виктор Киселев, художник с известным именем, гордится своей женой, ее талантом, тем, что была у нее персональная выставка, и потому собственные успехи отступают в тень.
        - Я в детстве очень любила рисовать, даже мечтала стать художницей, - объяснила свое пристрастие Тамара Алексеевна. - Но тогда не удалось воплотить мечту в реальность.
        - Ты стихи прочти - про море, про Сталинград, - опять вступил в беседу Киселев.
        А Тамара Алексеевна робко попросила разрешения прочесть стихи о нем, человеке, с которым у нее теперь единая судьба: - Лучик солнца над туманом,
        листва бисером блестит.
        Я шагаю с тобой рядом,
        Лучик рядышком бежит.
        На ладонь мою ложится
        Рука сердца твоего,
        счастье, знать, оно и было,
        раз ты чувствуешь его.
        Рядом ель, березы в ситце.
        Как похожи мы с тобой!
        Ты, как в юности, вихрястый,
        я бегу вслед за тобой.
        Неразлучны мы в работе
        и в прогулки влюблены -
        ты, как мастер своей кисти,
        я - цветок твоей любви.
        Если в одной части сердца Тамары Алексеевны царит Виктор Владимирович, то в другой - по-прежнему ее дети, рядом с которыми и внуки. А еще в ее сердце есть место и для песен, которые с ней тоже с самого детства. Она пела в хоре, когда жила в интернате, участвовала в самодеятельности училища, воинской части, где служила с мужем. А теперь - в ансамбле «Зоренька». И на каждый концерт обязательно приходит Виктор Владимирович. Она ищет взглядом его в зале, улыбается ему, а он ловит этот взгляд и обязательно машет рукой, подбадривая, мол, все у тебя получается хорошо.
        Да, странная эта женщина - судьба, но иной раз она совершает очень правильные поступки во благо наше, я убедилась в этом, глядя на пару, удивительную в своей взаимной влюбленности - Тамару и Виктора Киселевых. Прав Пушкин: «Любви все возрасты покорны».
        СИМА, НАРЕЧЕННАЯ НИНОЙ
        Симченко Сима Николаевна - тихая и спокойная, невысокого роста женщина. Очень скромная. Она долго не хотела со мной встретиться, потому что не видела в своей жизни чего-то такого особенного, о чем стоило бы написать в газете. И все-таки я настояла, и рада тому, потому что ее рассказ - это очередное стеклышко в мозаике моего представления о Сталинградской битве, о жизни старшего поколения.
        Корни рода Капкиных (такова была девичья фамилия матери Симы Николаевны) находятся в Саратовской области. Дедушка ее, Антон Семенович, был крепким хозяином, имел две лошади, нанимал работников. Был он настроен против коллективизации или нет, про то Сима не знает, но то, что дедушка с бабушкой не хотели быть высланными из родной деревни Львовка, это ей известно. Оба прятались у знакомых в подвалах да на чердаках, в результате бабушка простыла и умерла, а дедушка женился второй раз.
        И поскольку семейное гнездо было разорено, птенцы-дети выпорхнули из него без сожаления.
        В то время как раз прошел слух по стране, что строится в городе Сталинграде большой завод - гигант отечественного тракторостроения. Вот Анна и отправилась туда, вслед за ней приехали сестра Ксения, братья Терентий и Василий. Анна и Ксения работали на фабрике-кухне, а братья - на заводах. И судьба Анны сложилась как в известной песенке о Танечке, которая служила в столовой заводской. Так вот Анечка именно в своей столовой и встретилась со студентом политехнического института Николаем Дрепиным. Вышла за него замуж и прожила с ним долгую жизнь. В апреле 1935 года у них родилась дочь, которую при крещении нарекли Ниной, но ее метрическое свидетельство потерялось во время войны, а по новой метрике она в результате ошибки оказалась Симой. Но родители звали ее только Ниной.
        Николай Гаврилович был коммунистом, он и умер, выполняя партийное поручение - во время учебы на партийных курсах: дал о себе знать застрявший недалеко от сердца осколок. Великую Отечественную войну он прошел от начала до конца, был в Берлине. Все его военные регалии, несколько благодарностей за боевые действия, объявленные командованием, и даже траурная лента - память о похоронах отца - бережно хранятся у Симы Николаевны.
        Когда началась война, Симе было шесть лет. Отец работал на Тракторном и остался там для эвакуации оборудования, а Сима с матерью жили в землянке, ожидая эвакуации. Фашисты совсем близко подошли к Сталинграду, и Николай Гаврилович ушел в ополчение вместе с заводчанами, поручив семью другому Николаю - мужу Ксении. Взрослые - женщины и дядя Николай - решили выбираться из Сталинграда сообща. Они закопали наиболее ценные вещи в ямы, взяли с собой самое необходимое и отправились к Волге на одну из переправ. Оставив женщин на берегу, Николай пошел искать лодку, поскольку на паром попасть было невозможно, и больше его никто не видел до самого конца войны.
        Это случилось как раз тогда, когда немцы прорвались к Волге в районе Рынка. Именно в тот день был обстрелян и пароход "Иосиф Сталин». Женщины с берега видели, как пароход застрял на одном из островков, как люди пытались спастись вплавь. Позднее стало известно, что из 1200 человек, находившихся на борту «Иосифа Сталина», спаслось лишь около 150.
        Волга горела, грохотали взрывы, свистели пронзительно пули и ревели самолеты: «Ууууу…» Было очень страшно. Когда Ксения и Анна поняли, что Николай не вернется, они решили выбираться из того ада самостоятельно. О судьбе Николая узнали лишь после войны - немцы захватили его в плен, угнали в Германию, и он там работал на богатого землевладельца.
        Оставив девочку рядом с вещами, женщины пошли искать лодку. Неподалеку от Симы грохнул взрыв такой силы, что девочка полностью оглохла на целую неделю. Наконец, им удалось переправиться на другой берег Волги. Беженцы направились в Саратов, и тут им повезло - их догнала автоколонна, шедшая в направлении Балашова. Начальник колонны взял беженцев с собой и даже разрешил водителю сделать крюк и довезти их до Львовки.
        Там, во Львовке, у деда и жила Сима с матерью всю войну. Дедушка был суровый. Однажды Сима во сне заругалась, так он ее выпорол веревкой, дескать, раз во сне гадости говоришь, то наяву и подавно. У дедушки был большой сад, пчелы, так что семья не голодала. Но колоски на колхозном поле собирать довелось. Анна во время войны работала в колхозе, а после смерти мужа райком партии помог ей устроиться в сельской больнице медсестрой. У нее, конечно, не было специального образования, но умела ставить уколы, знала кое-что о лекарствах, вот и решили, что этого для деревни достаточно.
        Позднее Анна Семеновна решила уехать в Волгоград, где жили Ксения и вернувшийся из плена Николай. Умерла Анна Семеновна, когда ей минуло 77 лет.
        Сима в Сталинграде впервые оказалась в1950 году.
        В то время только-только начинались геодезические работы на месте будущей ГЭС, вот Сима и устроилась туда на работу. Геодезисты исследовали течение реки, делали промеры глубин, выезжали на моторной лодке на самый стрежень в любую погоду. Волны захлестывали лодку, девчонки просили моториста дядю Сашу перейти на весла, а тот бурчал: «Ничо, с мотором-то лучше». С тех пор она боится воды.
        Потом приступили к изысканиям почвы, приходилось через Волгу на левый берег перебираться по канатной дороге - 1250 метров длиной и 80 сантиметров шириной. Ходить по ней было очень страшно, поэтому Сима уволилась с работы и уехала домой - канатка развила в ней боязнь высоты.
        Сима вернулась на строительство ГЭС, когда уже была построена первая эстакада - подруга написала, что канатная дорога, огражденная сеткой, стала намного надежнее. Такая же дорога была построена и для транспортировки громадных люлек со щебнем во время перекрытия Волги. Эти люльки двигались через реку, над водой опрокидывались автоматически, щебень высыпался, а люльки возвращалась на исходную позицию.
        До 1957 года Сима жила на Спартановке, потом перебралась в Волжский. На танцах в парке познакомилась с Иваном Симченко. Иван работал экскаваторщиком, жил, как и Сима, в общежитии, там же остался, когда они поженились. Женское и мужское общежития находились в квартале "А", только Сима жила в доме 5, а Иван - в доме 21. Уже и дочь Лена родилась, а жили супруги по-прежнему врозь. Правда, Сима перебралась вскоре к мужчинам - ее соседка, одинокая женщина, пожаловалась однажды, что Иван пришел к жене в небольшом подпитии и, естественно, захотел остаться с ней на ночь. Вызвали дружинников, те заявили Симе: «Выселяйся, куда хочешь, раз не умеешь в общежитии жить». Вот она и перебралась к парням. Сначала-то переживала: как жить среди мужчин? А потом даже радовалась, потому что большую часть времени они оставались в комнате с Иваном вдвоем - их соседи, молодые парни, после работы, поужинав, принаряжались и исчезали на всю ночь.
        - А потом нам выделили кухню в одной из квартир, а там, оказалось, якобы уже жила уборщица. И хотя все было вполне законно, нас потом обвинили в самовольном заселении. Был даже суд. Мужа поселили в комнату, где жили девять человек, а меня - в комнату, где жили четыре семейные женщины с детьми, их мужья тоже жили отдельно. В этой комнате родилась Люба. В общем, весело жилось, - Сима Николаевна, вспоминая то житье, сейчас улыбается. А тогда, конечно, было не до смеха - семья разрознена, может быть, поэтому Иван утратил со временем чувство ответственности за семью, раз смолоду не привык о ней заботиться.
        Муж с женой живут в разных общежитиях. Парадокс того времени? А может, просто глупость людская, неуважение руководящими работниками простых рабочих людей? Почему же никому в голову не пришло, что супруги, тем более молодые, должны жить вместе, сообща строить свою жизнь, заботиться друг о друге и детях? Но вот так было, потому никто и не подумал сразу выделить молодоженам Симченко отдельную комнату. И как можно было запросто выкинуть женщину с ребенком из ее комнаты? Как можно было судить за то, что люди были буквально втиснуты в кухоньку, в которой метраж приблизительно шесть метров? Но так было.
        Собственную четырехкомнатную квартиру Симченко получили в 1971 году, а до того времени мыкались по общежитиям да коммуналкам. Незаметно выросли дочери. Если не считать, что Сима Николаевна уезжала на некоторое время из Волжского, то городу этому она отдала более сорока лет жизни. Строила ГЭС, работала там. 12 лет трудилась в столовой на подшипниковом заводе, работала в управлении механико-строительных работ. Ну и, конечно, часть своего времени она всегда посвящала песне. Пробовала петь в хоре Пономаренко, который был на Тракторном заводе, когда жила на Нижнем поселке. В хоре занимались девчонки молодые, на танцы бегали, ее с собой звали. Сима никуда не ходила, потому что у нее всего-навсего было одно выходное штапельное платье. За это девчонки-хористки стали звать Симу задавакой. А тут еще надо было (!) изучать труды марксизма-ленинизма. Сима сколько ни читала те труды, они в голове не умещались, видимо, сказались военные переживания на ее памяти, ведь она в сущности была контужена взрывом на берегу Волги во время эвакуации. Григорий Пономаренко сказал, что поможет ей, а сам куда-то уехал на
неделю. Как представила Сима, что придется опять все читать, да еще девчонки подсмеиваются над ней, вот и ушла из хора.
        Вторая попытка петь в хоре состоялась уже в 1959 году - вместе с подружками по комнате стала ходить во Дворец культуры. А вышла замуж - не до хора стало. К тому же свекровь больную привезли, и Сима ухаживала за ней до самой ее смерти. Третья попытка стала самой удачной - Сима Николаевна поет в хоре «Зоренька».
        СУДЬБА, ПЕСНЯМИ УВИТАЯ
        Народный академический ансамбль общества «Дети военного Сталинграда» «Зоренька» - удивительный ансамбль. В нем поют только женщины, о каждой из них можно написать книгу. Руководитель ансамбля Нина Тимофеевна Попова всегда очень тепло рассказывает о своих «детях», иной раз - с гордостью. Именно с гордостью она однажды сообщила мне и о том, что Надежда Григорьевна Тягнеренко стала Лауреатом областного конкурса в честь Лидии Руслановой. И сразу, хотя и понимала я, что возраст лауреатки наверняка весьма почтенный, почему-то передо мной возник образ лихой молодки, настоящей русской красавицы с румянцем во всю щеку.
        Спустя некоторое время я была приглашена на объединенный день рождения сразу трех участниц ансамбля, и одна из женщин запела знаменитую песню о воинах-дальневосточниках «Три танкиста», и так четко пропела ее, с таким чувством, что я подумала - она имеет отношение к Дальнему Востоку или служила в танковых войсках.
        С Надеждой Григорьевной Тягнеренко (это была именно она) мы познакомились несколько месяцев спустя.
        Мы сидели в ее квартире, пили чай и разговаривали об ее жизни. О долгой, богатой событиями жизни. Тогда и выяснилось, что родина ее - Дальний Восток, там выросла, вышла замуж за офицера Красной Армии Ивана Григорьевича Тягнеренко.
        Однако, ни она, ни ее будущий муж не были коренными дальневосточниками. Иван попал туда в 1938 году после окончания офицерской школы в Севастополе, а вот семья Надежды Григорьевны имеет белорусско-польские корни. Мать, Елена Васильевна, родилась в селе Белявичи Гродненской губернии, а отец, Григорий Войтович - поляк. Но семья Войтовичей не была ссыльной, ведь и в царское время люди искали место, где лучше, переселяясь в Сибирь - там земли давали столько, сколько поселенец мог обработать. Вот и Войтовичи уехали счастье искать в Хабаровский край в 1910 году. Однако некоторым родственникам в страшные тридцатые годы пришлось стать самыми настоящими ссыльными, но поскольку далее Хабаровска были Сахалин да Владивосток, то зятя сестры Елены Васильевны сослали в… Томск. Вернулся он уже в 1955 году во время «хрущевской оттепели».
        Отца Надежда Григорьевна плохо помнит, умер, когда она была совсем маленькой. И осталось при матери восемь детей. И как бы плохо ни жилось, а все Елена Васильевна делала с песней, и дети стали такими же певучими, особенно Надюша. Тому способствовала и дальневосточная сказочная природа.
        - Так там красиво - словами не передать, такие леса, реки, озера! - Надежда Григорьевна не скрывает восторга. - А как черемуха расцветет - это просто рай. И так жаль, что уехали с мужем с Дальнего Востока, и не довелось туда вернуться. Так что песня «Три танкиста» - это память о Дальнем Востоке. Да и вообще я люблю петь патриотические песни. Вот послушайте, слова-то какие замечательные! - и она негромко запела. - "Броня крепка, и танки наши быстры, и наши люди мужества полны!»
        На Дальнем Востоке семья Тягнеренко жила всю войну. Это было суровое, трудное время и потому, что война, и потому, что авиационная часть, где Иван Григорьевич служил заместителем командира по материальному обеспечению, постоянно меняла место дислокации.
        - Мы поженились в феврале сорок первого года. Часть мужа какое-то время находилась близко от границы с Китаем. На другой стороне - японские пограничники, ведь Китай был окуппирован Японией. Они кричали нашим пограничникам: «Ты - солдата, я - солдата! Переходи наша сторона, будешь деньги много иметь, курица кушать!» Нашим запрещено было отвечать, и правильно - чего попусту языком молоть. Но на случай провокации каждый солдат носил на поясе по пять гранат. А уж нам-то, офицерским женам, как было тяжело! - и Надежда Григорьевна задумалась на минуту, вспоминая те года.
        Фронтовой полосы, как таковой, на Дальнем Востоке до самой войны с Японией не было, но войска были в постоянной готовности, хотя и был заключен с Японией договор о нейтралитете - очень живой была память о вооруженных конфликтах с Японией у озера Хасан и у реки Халкин-Гол. И все-таки это был тыл, потому семьи офицеров чаще всего находились в расположении частей. Очень часто место новой дислокации было неприспособленным для жизни. Пока обустраивались, приходилось жить и в землянках.
        - Помню, привезли однажды в гарнизонный госпиталь человек сто раненых с западного фронта - калеки без рук и ног, изможденные, измученные. И вот нас, офицерских жен, обязали помогать медикам. А ведь раненые были не выздоравливающие, с живыми открытыми ранами. Мы помогали перевязывать их, рвали домашние простыни на бинты, кипятили и сворачивали в рулончики. Варили лекарства из трав, с концертами выступали. Как-то раз я спела песню из кинофильма, название которого сейчас не помню, - и Надежда Григорьевна запела вновь: - «Я на подвиг тебя провожала, над страною гремела гроза. Я тебя провожала, но слезы сдержала. Я в жаркое дело готова с тобою идти, не боясь ничего. Если ранили друга, сумеет подруга врагу отомстить за него». Раненые внимательно слушали, а потом зааплодировали, стали просить спеть эту песню еще раз.
        Надежда Григорьевна, оказавшись на новом месте, тут же вливалась в коллектив художественной самодеятельности. Частенько ее выбирали ответственной за досуг служащих части, организатором работы с офицерскими женами. Специального музыкального образования Надежда Григорьевна не имеет, но однажды ее направили на учебу, так что она знакома с азами вокального и дирижерского искусства, в одной из частей даже руководила хором. Была так занята, что иной раз ей на подмогу в домашних делах присылали солдат. Муж был против ее увлечения художественной самодеятельностью, сердился часто, но она никогда не изменяла своему творческому хобби.
        - Ой, как Иван Григорьевич, бывало, ругался! - Надежда Григорьевна улыбнулась. - А как ревновал! Ведь в наших гарнизонных коллективах художественной самодеятельности были офицеры молодые, красивые. Да я и не в обиде на него, в самом деле - трое детей было, всех обиходить надо, а я то на репетиции, то на концерте.
        В 1955 году И. Г. Тягнеренко в соответствии с Указом Хрущева о сокращении армии на двадцать процентов уволили в звании майора. Они жили тогда в Армавире на Кубани. Город большой, красивый, с развитой промышленностью. На одном из заводов Надежда Григорьевна проработала контролером ОТК 25 лет.
        Армавир, как и Дальний Восток, тоже стал ей дорог и тем, что там прошла треть ее жизни, и тем, что там похоронен Иван Григорьевич. А еще Армавир запомнился встречами с известными артистами. Там она познакомилась с Зиновием Высоковским и Борисом Рунге, в то время они были более известны как завсегдатаи телевизионного кабачка «13 стульев» - пан Зюзя и пан Профессор. Ей на память о встрече осталась фотография с этими артистами.
        Фотографий у Надежды Григорьевны великое множество, это и немудрено, ведь человека, который неразлучен со сценой, очень часто фотографируют. Отдельно хранятся ее многочисленные Почетные грамоты и Дипломы за участие в художественной самодеятельности.
        Мы разглядывали фотографии, Надежда Григорьевна подробно рассказывала, где и когда она была сфотографирована, и я, скользнув взглядом по фотопортрету Ленина, подумала, что до какой же степени в пожилых людях сильна память об Ильиче, если среди личных фотографий хранится и его фотопортрет. Но оказалось, что это фото заслуженного артиста Марийской АССР Сергея Николаевича Кондратьева в роли Ленина. Надежда Григорьевна видела все спектакли с участием Кондратьева, когда его театр был на гастролях в Армавире. Во время одной из встреч за кулисами она и получила это фото с дарственной программной надписью: «Творчество - это величайшее движение жизни. Помните, счастье - жить для себя подобных».
        Она и помнила. Потому, переехав в Волжский, тут же стала участницей хора трубного завода, руководил которым Иван Иванович Мищенко. К прежним своим наградам Н. Г. Тягнеренко, ныне солистка ансамбля «Зоренька», прибавила диплом за участие в фестивале «Пою мое Отечество», Почетную грамоту за участие в конкурсе вокалистов-любителей «С любовью к России». Но самый дорогой для нее - диплом лауреата конкурса имени Лидии Руслановой.
        Песни Руслановой Надежда Григорьевна любит с юности, она для нее почти божество. И когда в 1963 году в Армавир приехала Лидия Русланова, она три дня подряд приходила на ее концерты, подпевала и одновременно плакала от радости, что видит свою любимую певицу. Поклонники Руслановой буквально осаждали сцену с охапками цветов, Надежде Григорьевне удалось прорваться к Руслановой лишь на третий день. Встала перед ней с букетом цветов, так хотелось сказать много, а язык не повиновался, в горле встал ком. Однако все-таки они разговорились, и Русланова за неимением своей фотографии поставила автограф на фотографии Надежды: «У кого душа песнями увита, у того судьба слезами улита». Русланова знала, что писала - у самой судьба была слезами улита, да и у певуньи Надежды Тягнеренко судьба тоже не очень сладкой была.
        И она опять запела: «Я на горку шла, тяжело несла. Уморилась, уморилась, уморилася».
        О многом беседовали мы в тот день с Надеждой Григорьевной, даже о религии, потому что хотелось узнать ее отношение к православию, ведь родители ее - выходцы из европейской части России, издревле близкой к религии, а сама она выросла в краях, где люди наполовину неверующие, наполовину язычники по своей сути. Сказывалось также и влияние ссыльных революционеров-атеистов. На Дальнем Востоке к тому же в тридцатые и сороковые годы за развитием молодежи бдительно наблюдали работники НКВД, которые, конечно, были атеистами. Так что не до веры в Бога было. И все-таки Надежда Григорьевна поверила в существование Бога.
        Случилось это в Армавире, куда она приехала на могилу мужа. Ходила с подругой по кладбищу и никак не могла ее отыскать. Устали обе, и уже собирались уходить, но душа тому противилась, и тогда Надежда Григорьевна взмолилась: «Господи, помоги мне найти могилу Ивана Григорьевича!» И вдруг увидела знакомый холмик в двух шагах от себя! И звездочка на памятнике была приметная, малинового цвета, а вот поди-ка, словно леший их по кладбищу водил, пока она не догадалась обратиться к Богу. С тех пора и верит в Бога, в квартире есть иконы, но отношения с церковью все-таки «натянутые»:
        - Стыдно говорить, - призналась Надежда Григорьевна, - но мне в церкви тяжело почему-то, тоскливо. На иконы могу сутками смотреть, а вот церковное песнопение не могу слышать - сразу тоска берет и плакать хочется, не знаю, почему.
        Наверное, это потому, что у Надежды Григорьевны есть своя вера - в могущественную силу песни делать человека мужественным, щедрым, добрым. И в самом деле, «нам песня строить и жить помогает», нам «легко на сердце от песни веселой», и тот, "кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет».
        «НЕ ЖЕНЩИНА, А УДАР МОЛНИИ!»
        Я держала в руках юбилейный альбом - такие альбомы обычно оформляют коллеги по работе своему товарищу-юбиляру. Тот, который я рассматривала, был вручен Марии Яковлевне Федоткиной в день ее 55-летия. Он был незатейливо, но старательно оформлен цветными фломастерами, и суть его - весь характер Марии Яковлевны: «Она всегда элегантна, модна, уверена в себе. Не женщина, а удар молнии! Если хочешь поплакаться в жилетку - иди к Марии Яковлевне Федоткиной, у нее на всех жилеток хватит. Если хочешь занять денег - иди к Марии Яковлевне, отдаст последнее. Если хочешь получить совет - у нее жизненный опыт и любовь к ближнему. Если нужна помощь - бросит все и будет помогать».
        О всех пунктах этой жизненной характеристики я судить не могу, скорее всего они абсолютно правдивы, но что «отдаст последнее» подтвердилось тут же.
        - Не знаете, куда можно определить двух беспризорных мальчишек? - спросила Мария Яковлевна меня. - Тут ко мне прибились кормиться два мальчика лет четырнадцати. Как-то раз позвонили, попросили поесть, с тех пор так и приходят. Ну, я кормлю их, если есть чем. А мне их так жаль, мальчики, по-моему, хорошие. Куда обратиться, чтобы их пристроить к месту? Пропадут ведь.
        Такая обеспокоенность за судьбу не только близкого, а просто человека свойственна почти всем представителям старшего поколения. Это не удивительно, ведь все они прошли со своей страной трудный и долгий путь, сообща одолели войну, понимая, что выжить можно было только вместе, помогая друг другу, независимо от того, где был человек - на фронте или в тылу. Сейчас не война, однако многим россиянам живется не легче, разве что фашист над головой не кружит да не бомбит, и таким обездоленным, как эти мальчишки, чаще всего помогают не состоятельные люди, а те, кто познал голод, лишения.
        … Жила- была неподалеку от Камышина в селе Саломатино семья Серовых -Яков Григорьевич и Ксения Захаровна. Было у них четверо детей - двое мальчишек да две девочки. В 1936 году Серовы переехали в Астрахань, считая, что там будет легче жить. И совсем не думали, что через шесть лет часть семьи вернется обратно, но не в поисках лучшей жизни - по жестокой военной необходимости.
        22 июня 1941 года Яков Григорьевич с женой был приглашен друзьями в ресторан по поводу какого-то торжества. Ребятишки носились по улице - лето же, в школу не надо, а родители отсутствуют. И никто еще не знал, что на западной границе уже идет бой, что гибнут советские солдаты, рушатся города, а под руинами остаются мирные жители.
        Родители вернулись из гостей и сообщили, что началась война. Дети, конечно, не понимали, что такое война, кроме старшего Виктора, который окончил школу и собирался поступать в военное училище. А вместо этого пошел, как и Яков Григорьевич, на фронт и офицером стал уже в военное время. Ушел, и больше никогда родные не видели его. Последней весточкой от него было письмо из Ростова, что выслал матери денежный офицерский аттестат, а его часть идет на передовую. И лишь после войны Серовы узнали, что Виктор похоронен в братской могиле. Он сложил голову в боях за Ростов, который тогда несколько раз переходил из рук в руки: то фашисты займут город, то наши выбьют их оттуда. Погибли и два брата Якова Григорьевича.
        В 1942 году, как раз перед сражением за Сталинград, Ксения Захаровна отправилась с детьми в Камышин - без родни трудно жилось им в чужом городе.
        В Соломатино жили сестры Ксении и мать, Марфа Афанасьевна, которой пришлось взять на себя все заботы о восьмерых внуках, потому что дочерей мобилизовали на оборонные работы. В то время строилась спешно железная дорога Сталинград-Казань. Там работали чеченцы-стройбатовцы. Память Марии Яковлевны в связи с ними сохранила маленький, но весьма интересный факт.
        Чеченцы жили во дворах местных жителей, естественно, имели военное обеспечение, потому сами себе готовили пищу в котлах. Несмотря на то, что питались солдаты лучше местных жителей, Марфа Афанасьевна, подоив корову, в первую очередь несла молоко солдатам-чеченцам. Те охотно принимали угощение, часто молока не доставалось и родным внукам. Бабушка это делала из милосердия. Во-первых, потому, что на фронте были пять ее сыновей, и она думала, что, может быть, кто-то сейчас помогает им, как и она. Во-вторых, как человек набожный, считала - надо помогать всем сирым и странникам. Чеченцы же были вдали от дома, вроде как странники, вот и угощала их. А те принимали это как должное, мол, женщина и должна угождать мужчине, и ни разу ни в чем не помогли бабушке - ни в хозяйстве, ни продуктами.
        Немцы почему-то днем не бомбили «железку», зато прилетали ночью. И тогда бабушкин брат, нарывший вокруг дома окопов, хватал в охапку детей и с фонарем устремлялся к этим окопам. Бабушка сердито кричала: «Ты чего ночью с фонарем бегаешь? Хочешь, чтобы нас разбомбили?» Впрочем, фашистам вскоре стало не до новой железной дороги - Сталинград упорно сопротивлялся, а в ноябре советские войска начали операцию его освобождения.
        Ксения Захаровна нашла работу в Камышине на стеклотарном заводе и переехала туда со старшей Аней и младшим Ваней. Машу решили оставить у бабушки, потому что в селе все-таки жилось легче - огород, корова. Зато продуктовую карточку Маши в Камышине делили на троих - 400 граммов «иждивенческого» хлеба. Ксения по своей карточке получала 600 граммов. Правда, Нюсю (так домашние звали Анну) после освобождения Сталинграда взяли в фабрично-заводское училище для учебы на помощника машиниста паровоза. «Фезеушников» кормили, обеспечивали формой, но жили они в наспех сколоченных деревянных общежитиях, где во все щели свободно задувал ветер. Ребята простывали, болели.
        - Ну а мы, - вспоминает Мария Яковлевна, - жили с мамой. Видели ее редко. То она на оборонных работах, то в поле работала. А с завода в Камышине не выходила по двенадцать часов. Иногда даже нас, детей рабочих, звали на помощь. Мы грузили стеклотару в вагоны. Платили нам натурой - джемом, растительным маслом, спирт мы тоже брали и меняли потом на продукты. Жили голодно. Как-то потеряли хлебные карточки на целую декаду, и если бы не заводские мамины друзья, не выжили бы - они маме то кусочек хлеба дадут, то овощ какой-нибудь, а она все это нам приносила.
        Яков Григорьевич в это время воевал. Был ранен и лежал в госпитале в селе Гусевка Ольховского района. Ксения Захаровна ходила к нему пешком вместе с детьми. Раненых там было много, лежали они вповалку на соломе. Выздоровел - и опять на фронт. Позднее был еще раз ранен, но вылечился намного быстрее, может быть потому, что в кармане лежала небольшая иконка Божьей Матери.
        Эта иконка попала к Серову случайно. Шли однажды маршем три дня - голодные, истомленные, кухня где-то затерялась, И вот набрели на какой-то сарайчик, вроде курятника - неказистое зданьице, куда можно было проникнуть только бочком. Да еще яблони вокруг росли. Яков зачем-то полез в сарайчик, ноги как бы сами понесли. Еле-еле протиснулся туда, и видит - маленькая иконка Божьей Матери висит! Взял он эту иконку, положил в карман и хранил ее до самой демобилизации, с ней и домой вернулся. Наверное, эта иконка, как считают Серовы, хранила не только его, но и всю семью.
        - Однажды, - вспоминает Мария Яковлевна, - сидим дома с братом Ваней и режем себе хлеб ниточкой на обед. Отрезали, съели. Еще отрезали. Не заметили, как всю булку съели. И так нам стыдно стало! Мама в это время была на работе. А потом должна была пойти на бахчи - у нас был участок, там, где сейчас построен текстильный комбинат. На участке росла кукуруза, арбузы, картошка, еще что-то. Вот мы и решили пойти туда и все прополоть. Пропололи, как смогли. Тут заводской гудок загудел - пять часов вечера. Смотрим - мама идет. Усталая, изможденная, худая, идет - шатается. Мы к ней: «Мама, мы все сделали!» Она похвалила: "Ой, какие вы молодцы!» Вот идем домой, ведем ее с двух сторон, я и призналась: «Мама, мы съели весь хлеб». - «Ну что же, - отвечает. - Съели так съели, вот придем да кипяточку соленого попьем». Приходим домой, а там перевод на столе лежит. Откуда? Это мы потом узнали, что папа был в командировке, а он у нас практичный был, сумел заработать, вот и прислал деньги. Мы побежали на почту, получили деньги и пошли на вечерний рынок, купили там два стакана кукурузной муки, пол-литра растительного
масла и две буханки хлеба - всю тысячу потратили. Ой, какой у нас праздник был! А потом, помню, вдруг стали к нам проситься на постой экспедиторы, которые приезжали с фронта за стеклотарой. Мама говорит, что у нас тесно, живем в одной комнате втроем. А те - мол, ничего, продержимся, вы лишь нам еду готовьте, глядишь, и дети будут сыты. Давали масло, солонину, сгущенку. Вместе с ними и мы ели. А какой большой урожай на бахче был - картошка, кукуруза, арбузы! Потом и папа вернулся. Привез нам в подарок отрез темно-синего штапеля. Мама сшила нам с Нюсей юбочки в складочку, мы такие были довольные. Мы уже тогда с ней в художественной самодеятельности участвовали, так что обновки были очень кстати.
        Окончив школу-десятилетку, Маша решила вместе с подружкой Зоей поехать учиться в Ташкентский учетно-кредитный техникум. Отец сопротивлялся, ведь такие техникумы в Мичуринске были, в Ульяновске, а девчонкам приспичило ехать в Ташкент. Заладили: «Там тепло, фруктов много, и вообще, Ташкент - город хлебный!» Отправили документы и забыли про них, а как пришел вызов, отступать уже было некуда - поехали. Правда, Зоина мать наотрез отказалась помогать дочери - не было возможности, а Яков Захарович пообещал Маше помогать.
        Кой- как девчонки добрались до Куйбышева и смогли достать билеты лишь на поезд «Ташкент-Москва» по прозванию «пятьсот-веселый».
        В поезде том и впрямь было ехать «весело» - вагоны товарные, нары двухярусные, гомон, тяжелый воздух. Поезд возле каждого столба останавливался, подбирал всех желающих, потому что в нормальные пассажирские поезда невозможно было попасть - не было билетов. А «добрый» пятьсот-веселый брал всех. Один остряк-узбек сказал: «Кому нарам - хорошо, кому низам - не дай Бог». Девчонки ехали «низам» - на своих чемоданчиках. Ехали восемь суток, в пути питались тем, что могли купить на остановках, да еще их угощал один молодой мужчина, который всю дорогу опекал их. И вот на девятые сутки в четыре утра добрались до Ташкента. Тут к ним с верхних нар спустился их «опекун», спрашивает: «Девочки, а куда вы едете?» - «В Ташкент, учиться в техникуме. Адрес - Советская, 12», - «А как добраться туда, знаете?» - «Спросим, расскажут».
        Попутчик в Ташкенте сошел вместе с ними с поезда и предложил, мол, давайте, багаж ваш сдадим в камеру хранения, возьмите только белье да во что потом переодеться, а я вас в баню свожу. Предложение было очень кстати, потому что девчонки - чумазые, платьица на спинах разорваны жестяными полосками, которыми были обиты чемоданы, ведь спали-то на чемоданах в буквальном смысле. Дождались рассвета, пошли в баню.
        - И вот приходим мы туда, - неспешно рассказывала Мария Яковлевна, - а там - красота, зал зеркальный, я такой роскошной бани никогда не видела. Он сказал, чтобы мы, если вперед его вымоемся, никуда не уходили, и вот вышел из мужского отделения и не узнал нас - Зоя симпатичная была, да и я не жаловалась на свою внешность. «Ой, - говорит, - какие вы красавицы! Я вас и не узнал».
        После бани он девчонок накормил, да еще, как девчонки не отказывались, дал им пятьдесят рублей. Выяснилось, что он был главным инженером кирпичного завода в другом городе, возвращался из командировки, однако доставил девчонок в техникум и лишь тогда поехал дальше.
        В техникуме девочек приветливо встретили, дали комнату в общежитии, с удивлением повторяли: «О, Сталинград, Сталинград!» - про Камышин там не слыхали. Но завершить учебу им в Ташкенте так и не удалось - не подошел климат, обе заболели, когда студентов послали на уборку хлопка. Местным узбечкам норма была - 150 килограммов за день, а студенткам - 45. И никто с поля не уходил, пока не была выполнена норма. Маша, заболев, попала в больницу, отец сразу же приехал и забрал ее домой. Зоя тоже уехала из Ташкента в Казань, там и завершила свое образование. А Маша поступила в Сталинградский учебный комбинат и стала бухгалтером, уехала по распределению работать на строительство Цымлянского гидроузла, там и познакомилась со своим будущим мужем - Николаем Григорьевичем Федоткиным. Он тоже был бухгалтером.
        Николай был инвалид войны - у него были ампутирована кисть руки и стопа.
        Федоткины жили у подножия Мамаева кургана. Уйти не могли, потому что Николай и его племянник с другом были оставлены на заводе «Баррикады» для эвакуации оборудования. Так вот и оказались в зоне огня своих и немцев. Разрывная пуля попала Николаю в живот, даже внутренности вывалились. Мать взяла их, обмыла кипяченой водой, вправила, перетянула рану простыней, перекрестила с мыслью: выживет - хорошо, а умрет… Ну что же - рана такая страшная.
        Николай от боли кричал: «Пристрелите меня!» И тогда его племянник (он хорошо знал немецкий язык) с другом поползли на Мамаев курган, попали к немцам, объяснили, что парень умирает, нужна помощь. Среди немцев тоже были сердечные люди, вот им как раз такой фельдшер и попался - дал какие-то таблетки. Николай выпил и впал в забытье, на третьи сутки выплыл из темноты, а в блиндаже, где они находились - никого, только рядом еды немного: хлеб да конина. «Бросили, - подумал, - умирать, а сами ушли». Однако пожевал пищу, удалось проглотить, подумал, что назло всем выживет, и опять потерял сознание.
        А родные, оказывается, ходили за мясом - неподалеку лежала убитая лошадь. А как Николай вновь очнулся - пошел на поправку, рана удивительно быстро затянулась. Тогда решили, что надо выбираться из города.
        Николай уже мог ходить, потому ему поручили толкать нагруженную вещами тележку. И тут ему в позвоночник попала шальная пуля, он ее, обжигаясь, вытащил рукой и далее его уже везли на тележке. Добрались до Кривой Музги, там Николай вскоре выздоровел - организм молодой, сильный, ведь парень спортом занимался, хорошо на лыжах ходил, и через четыре месяца оказался на фронте. Его взял к себе в ординарцы командир, увидев как-то раны Николая, он удивился, зачем парень, такой израненный, на фронт пошел. Лейтенанта вскоре убило, а Николая вновь ранило. Несколько суток он лежал на морозе без сознания, спасло то, что был в теплом полушубке, ватных штанах и в валенках - обмундирование у солдат было добротное. Может быть, так и умер бы, но, видимо, и его хранила Божья Матерь, прочила его в мужья Маше Серовой, поэтому Николай пришел в сознание как раз тогда, когда мимо проползали двое бойцов. Говорить он не мог - тихонько свистнул, его обнаружили и отправили в госпиталь, где он провалялся полтора года, там ему и ампутацию сделали.
        В Волжский Федоткины попали в 1951 году после завершения строительства Цымлянского гидроузла. При распределении на дальнейшую работу Николай попросил направить их на строительство Сталинградской ГЭС, на свою родину.
        Поселились Федоткины сначала на квартире в селе Погромное - дочери Олечке было всего восемь месяцев. С ними жила мать Николая, а мать Марии из Камышина на машине привезла козу. Свекровь рано утром поднималась, доила козу, кормила Олечку. Но все-таки девочке нужно было и материнское молоко, а Мария (тогда не давали декретных отпусков на полтора-два года) работала, возвращалась поздно, кормила дочь своим перегоревшим молоком, оттого девочка заболела токсической дипсепсией и умерла.
        Вскоре Погромное стали готовить к затоплению, а жителей переселять. Дома покрепче хозяева перенесли на новое место, а развалюхи - просто сносили. Переехали и Федоткины. Поселили их сначала в палатках неподалеку от 13-го лагеря, где они работали экономистами. Лагерь был расположен в квартале «Б». В квартале «А» располагался десятый лагерь. Условия, конечно, были не ахти какие, в баню мыться ездили в Сталинград. А зимой день и ночь в палатке топил печь-буржуйку один из заключенных по фамилии Чаплыгин. Он и еду готовил. «Словом, - пошутила Мария Яковлевна, - жили как при коммунизме - на всем готовом».
        Сколько бы они еще прожили в той палатке - неизвестно, если бы не холодная зима да снегопады. Однажды выпал такой снег, что палатку засыпало с маковкой, еле откопали их из снежного заточения. Руководство как узнало про такой казус - тут же приказало переселить всех из палаток в настоящие дома. Вот тогда от основного лагеря отгородили дом, отремонтировали его, и вскоре Федоткины оказались в коммунальной квартире вместе со своими друзьями-коллегами по работе. Случилось это как раз 3 марта, в день смерти Сталина.
        В 1954 году лагерную систему расформировали. Мария Яковлевна стала работать на машиносчетной станции (за ней был закреплен бетонный завод), участвовала в субботниках по очистке дна котлована от мусора перед заполнением, при закладке парка, на строительстве дворца культуры «Сталинградгидростроя». С 1964 года она - экономист центрального ремонтно-механического завода, ныне это «Энерготехмаш». 30 лет жизни ему отдала, двадцать из них - бессменный председатель профкома сборочного цеха.
        Профсоюзная работа еще больше развила творческие способности Марии Яковлевны: сочиняла здравицы в честь именинников, пела в хоре, которым руководили Тамара Семеновна и Михаил Федорович Игнатовы. Но хор развалился в период «великой перестройки», а без песен Мария Яковлевна жить не может.
        В их роду и Ксения Захаровна была певуньей, и сестры ее, которых в деревне, признавая их бесспорный песенный талант, в шутку звали сестрами Федоровыми, были в то время знаменитые в стране певицы. Поэтому, как только узнала, что существует хор «Зоренька», тут же пошла туда с приятельницей Марией Ильиничной Лебедевой. В «Зореньке» принято выступать с концертами на тех предприятиях, где когда-то работали ее почтенные участницы, потому Мария Яковлевна не раз побывала вместе с ансамблем на заводе «Энерготехмаш», где многие о ней тепло вспоминают до сих пор. Жаль, не слышит уже ее песен Николай Григорьевич, с которым они прожили душа в душу 45 лет, до самой его кончины в 1996 году.
        Дети, Игорь и Светлана хотя и любят песни, однако выбрали иной путь. Ни тот, ни другая не стали и экономистами. Игорь свою профессию выбрал еще в самом нежном возрасте, когда ему сделал операцию молодой Камышинский хирург Станислав Васильевич. Видимо, не только золотые руки были у него, и сердце тоже - золотое, если четырехлетний малыш так привязался к нему, что решил стать хирургом. И стал. Теперь работает в Михайловке заведующим реанимационным отделением. А Светлана посвятила себя хореографии: школьницей танцевала в ансамбле Дворца пионеров, там же сейчас и работает хореографом.
        Едва мы завершили беседу, как Мария Яковлевна, легко вскочив с места, заявила:
        - А сейчас будем пить чай, - и умчалась на кухню.
        И впрямь, не женщина - а удар молнии, такая же быстрая, стремительная, боевая, хотя годы и берут свое. Но она не поддается годам. И правильно делает.
        ДОРОГА, ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ…
        Клавдия Степановна Шадрина (Кривенкова) родилась в Куйбышевской области, с детьми военного Сталмнграда ее связывает единая страсть - любовь к песне.
        … В семье крестьян Кривенковых росло одиннадцать детей, потому лениться было нельзя. С рассвета до вечерней зари трудились они на своем поле, обрабатывали его своими руками - пахали, сеяли, урожай серпами жали. И всегда неподалеку были двое младших - Клавдинька да Петя., Старшие уже были способны заниматься хозяйством на своем подворье.
        Жили Кривенковы не богаче своих соседей: дом, поле, лошадь да корова. И вот поди-ка, в 1929 году попали братья Степан и Василий Кривенковы под раскулачивание. Почему так случилось, Клавдия Степановна не знает, скорее всего, не хотели братья вступать в колхоз, а организаторам надо было выполнить план по коллективизации, не зря же конец двадцатых годов ушедшего века назывался в России временем сплошной коллективизации. Потому, видимо, и забрали в колхоз лишь живность да земляной надел присоединили к общему полю, а хозяев оставили в доме, не выселили, не сослали.
        Что делать? Жить. Потому Степан Яковлевич устроился на железнодорожной станции грузчиком, зарабатывал немного. Дом топили соломой, снятой с крыш да хворост в лесу собирали - на иное топливо денег не было, а ребятишки ходили по дворам, просили милостыню - ничего другого не оставалось.
        Василий не остался в селе - уехал в Ашхабад, там его сыновья устроились неплохо. Им выделили земельный участок, и они построили на нем три дома, двор был общий. Написали в Федоровку, пригласили Степана к себе, и тот в конце концов согласился уехать из родного села, хотя его к тому времени уже реабилитировали, дескать, по ошибке раскулачили, ведь знаменитая статья Сталина «Головокружение от успехов» по поводу принудительного загона крестьян в колхоз особо ретивыми организаторами многим помогла разобраться в проблеме создания колхозов. Реабилитировали, да ведь поезд, как говорится, уже ушел - хозяйство было разорено, землю им не вернули, впрочем, и не смог бы Степан Яковлевич работать в поле, потому что у него стали болеть ноги. Вот Кривенковы в 1935 году и оказались в Ашхабаде - все-таки с родными легче пережить любое лихолетье.
        Устроились они на общем «кривенковском» подворье. Племянники помогли построить глинобитный домик, где умещалось две кровати, печь, стол да ящик, заменявший туалетный столик, на нем стояло зеркало. Отец стал работать на железной дороге, а мать, Мария Михайловна, занималась домашними делами. Не успели как следует обжиться, как Степана Яковлевича вновь арестовали. Почему? За что? Сколько мать не обивала пороги различных учреждений, так и не узнала, за что. Сообщили только, что «мобилизовали» строить КВЖД - железную дорогу в Китай. Так больше и не видели отца, до сих пор не знают, где он умер.
        Но время бежало. Выросли старшие братья Алексей и Николай, сама Клавдия окончила школу, подрос и младший Петя. Девушка намеревалась поступить в торговый техникум. Конечно, ей нравилась работа товароведом, но была и еще одна тайная причина ее желания учиться именно в том учебном заведении: Клавдия влюбилась в одного паренька. В детстве вместе играли в казаки-разбойники, а подросли - он был постарше - и парнишка перестал замечать соседскую девочку, которую, вероятно, считал мелюзгой, ведь он уже стал студентом техникума. Но за учебу требовалось платить, и Клавдия решила устроиться на обувную фабрику, чтобы заработать денег на учебу. Но мечте ее не было суждено сбыться, потому что шел 1941 год.
        20 июня она устроилась на работу, а 22 июня началась война. Когда подошло время сдавать экзамены, директор фабрики не отпустил ее, сказав, что сейчас надо работать, а не учиться. Вот она и работала, поднимаясь потихоньку от закройщицы до учетчицы - все-таки директор учел ее тягу к финансовым делам.
        Кривенковы жили в районе Хитровка, фабрика была расположена от дома далеко. Утром всех будили в семь часов заводские гудки, вставайте, мол, на работу пора. Следующий гудок был в восемь часов - начало смены, потом в обед, и в пять - конец смены. Кстати, я помню такие гудки, правда, означавшие только начало и конец работы, они звучали в городе, где я родилась примерно до половины пятидесятых лет.
        Клавдии приходилось работать и по двенадцать часов, потому вместе с работницами фабрики часто ночевала в цехе на кожах. День Победы они тоже праздновали на фабрике. Пригласили к себе офицеров недавно прибывшей в Ашхабад части. Среди них оказался Максим Сергеевич Шадрин - будущий муж Клавдии. Сейчас, спустя годы, она говорит:
        - Максим Богом был дан мне, наверное, за то, что детство было тяжелое, голодное-холодное, за то, что в войну работала-надрывалась. Мы с ним жили душа в душу, он такой заботливый был, веселый, заводной, анекдотов знал уйму. И где бы мы в компании не оказывались, он всегда всех веселил. И если бы не Максим, я бы, может, и не жива была уже сейчас, может, и родственники некоторые не были бы живы.
        И Клавдия Степановна рассказала о землетрясении, которое произошло в Ашхабаде в 1948 году.
        - Мы поженились в сорок шестом. Жили в его квартире в части. Комната наша была угловая. 5 октября 1948 мы года долго не спали, лежали в постели и слушали по радио «Сильву». Вдруг как зашатается все, загрохочет, потолок упал прямо в нашу комнату. Наша кровать стояла у стены, напротив окна, и часть упавшего потолка над кроватью была как шалаш. Крики, плач слышим. Максим вскочил из постели, подобрался к окну, кое-как приподнял оконную решетку и выбрался наружу, и меня вслед за собой вытянул. Он худой был, легко вылез, а я вся ободралась. Спрашиваю его, что, мол, это такое? А он: «Землетрясение». Максим залез обратно в комнату, достал мне платье, а то я была в одних трусиках да лифчике, хорошо, хоть тепло было. Максим велел мне сидеть во дворе, а сам побежал к нашим. А вокруг - страсть, что творится: дома глинобитные, как карточные домики падают, сами себя рушат, крики, плач детей. Солдаты кричат нам, чтобы держались подальше от зданий. А Максим тем временем прибежал к моему старшему брату Николаю, у него был свой дом. Семья брата была завалена. Максим откопал сноху Полину и дочь их Майю, а Николай
уже был мертв. Максим оказал им помощь и побежал к сестре Марии (это моя сводная сестра по маме, была еще другая Мария - сводная сестра по отцу).
        Маша жила на квартире у армян, через забор от дома Николая. У них детей не было, они взяли на воспитание мальчика Шурика. Максим освободил мальчишку, Машу, а зять Леонид оказался завален, задохнулся. Маше перебило тазобедренный сустав. Потом Максим побежал к маме, которая жила с племянницами папы. Мама тоже заваленная была, руки все в крови. Максим и ей помог. Потом вернулся ко мне, ведь я одна осталась в этом ужасе. О том, что погиб Николай и Леонид, Максим не сказал, лишь повел меня к маме. А та плачет, все время спрашивает, где, мол, Петя. Он должен был с ночной смены вернуться - тоже на обувной фабрике работал. Мы ее успокоили, как могли, оказали помощь, и пошли к другому моему брату - Алексею. Он с семьей жил в отдельной квартире, у них был маленький восьмимесячный сынишка. Его Паша-сноха, как трясти начало, сунула в топку печки - там было уже не жарко. Вот мы откопали Пашу, потом стали откапывать Алексея, а его балка насквозь пробила. Стали тело вытаскивать и разорвали пополам. А Юрика маленького никак найти не можем, Заглянули случайно в печку, а он там спокойно лежит, всего одна царапинка
на лбу.
        - Господи, что творилось тогда! Словами не рассказать, это видеть надо! - Клавдия Степановна задумалась на мгновение и стала рассказывать дальше. - Муж мой отправил маму и Машу в госпиталь в Баку, другие ближние госпитали не взяли - много было народу раненого. Полину с Майей отправил в Ташкент к родственникам. И остались мы в Ашхабаде вдвоем, продолжали искать Петю. И лишь четырнадцатого октября узнали, что его тело нашли в подсобном помещении, где он находился в момент первого удара. И шок у людей был такой, что когда мы на фабрике спрашивали о нем, то люди как бы забыли его внешность, долго не могли сообразить, что за Петя. Но мы не смогли пойти его опознать, потому что Максиму надо было ехать на учебу, документы уже были у него на руках. Мы и так случайно узнали о нем, потому что не успели на поезд. Вещи погрузили, а пока шли к вагону, поезд - ту-ту - и уехал. Переночевали мы в солдатской казарме, а уж утром, до прихода следующего поезда пошли на фабрику.
        Мы, пока не уехали, словно при коммунизме жили. Солдаты подъезжали к каждому дому, спрашивали, сколько людей в живых и сбрасывали все необходимое - теплые вещи, хлеб, тушенку, сгущенку, паек, одним словом. Кухни солдатские по городу установили, и люди могли есть три раза в день, был бы аппетит. Но вот аппетита как раз и не было. Люди пили с горя по-черному, потому что на путях были цистерны со спиртом, а в каждом дворе - емкости с домашним вином. Так что люди умирали еще и от алкоголя. Наш сосед, например, упал пьяный в бочку с вином и захлебнулся. Вот такие были дела страшные.
        - А куда же вы поехали с мужем?
        - Муж должен был ехать на учебу в Шиханы, это неподалеку от Вольска Саратовской области. Должен был ехать без меня, потому что там негде было жить, но ведь и здесь тоже негде. Потому я да еще одна офицерская жена, боевая такая, бывшая детдомовка, поехали с мужьями. Ну, конечно, в Шиханах сначала возмущались, мол, зачем приехали, жить-то негде. Однако все-таки дали нам с ней комнату в бараке, предназначенном на снос. Холодная такая была комната, дуло со всех щелей. Мы печку протопим и по очереди спим на ней. Ну а питались тем, что продавали в Вольске свои вещи и покупали продукты. Мужья же помочь ничем не могли - были на казарменном положении. В общем, лиха хлебнули в достатке. Вернулись в Ашхабад через год, и мама в то время уже приехала. В пятьдесят первом у нас родилась дочь Тамара. Мы ее так назвали в честь акушерки, которая принимала роды. Я в то время сильно заболела. Так болела, что врачи сказали - дадут инвалидность, а ведь мне всего 29 лет было. Максим ухаживал за мной, ночи просиживал в больнице. Капризы мои терпел, ведь больному человеку все не мило.
        Жизнь офицера - это жизнь на колесах. И сейчас так, а тем более - тогда. Иной раз офицерские семьи с места на место раза два в год переезжали. Шадриных сильно по стране не мотало, однако и Максима все-таки направили служить в Германию. Там родилась и вторая дочь - Татьяна. Часть стояла недалеко от границы с Венгрией, а там осенью 1956 года началось восстание мадьяров. Офицеров сразу перевели на казарменное положение, а женам оставалось только переживать за них и за свои семьи: вдруг опять война начнется, а они - на чужой стороне, с детьми, языком чужим не владеют. Пережитый страх стал последней каплей, и когда Максим Сергеевич вернулся домой, то Клавдия Степановна сказала, чтобы он любыми путями переводился в Союз или же вообще увольнялся из армии. Вскоре Максиму Сергеевичу нашлась замена, и он перевелся в Грузию в город Лагодехи. Офицеры жили там до 1964 года единой большой семьей, ведь многие из них прошли войну и не понаслышке знали о военном братстве. Может быть, и дальше бы жили в Грузии - красиво там, друзей много было, но с приходом Хрущева к власти началось сокращение численности армии, и
часть, где служил Максим Сергеевич, расформировали, офицеров уволили из рядов советской армии и предоставили право выбрать местом своего жительства любой уголок родины.
        Их друзья - Русяйкин Николай, Орлов Михаил, Иван Кулачков сразу же со своими семьями уехали в Волжский. А Шадрины долго думали, куда податься. На родину Максима в Шадринск решили не ехать - очень уж там холодно после теплой Грузии, и много комаров. И в Ашхабад ехать Клавдия боялась - там такие высокие дома понастроили, а вдруг опять трясти будет, так из под руин высотных домов вообще не выберешься. В конце концов решили поехать в Волжский вслед за своими друзьями, тем более, что они звали их к себе.
        В Волжском фамилия Шадриных звучит уже 40 лет. Максим Сергеевич работал фотографом на абразивном заводе и во ВНИИАШе - он в молодости увлекался фотографией, и почти все фотографии семейного архива тех лет сделаны им. А Клавдия Степановна работала администратором гостиницы «Волжская» с начала ее эксплуатации.
        В своем коллективе Клавдия Степановна пользовалась уважением. Гости тоже стремились оказаться в городе именно в ее смену, потому что, даже если нет мест в «Волжской», она найдет место в других гостиницах, даже на турбазах - позвонит, договорится, но человека под открытым небом не оставит. Жили, бывало, у них и иностранцы - японцы, болгары. Японцам комнату отдыха приспособили под кухню, и они сами себе готовили. В благодарность японцы подарили ей куклу-неваляшку, и эта забавная раскосая игрушка с черными нарисованными косичками долго стояла на ее рабочем месте.
        И вот интересно как вышло. Тамара, урожденная ашхабадка, живет сейчас в Германии. Она упорная девочка была, любила трудности преодолевать, одной из них была учеба на сталелитейном факультете. Зато эта «трудность» принесла ей хороший заработок и обеспеченную жизнь за рубежом. У нее двое детей. А вот Татьяна, родившаяся в Карл-Маркс-Штадте нашла свое счастье в Волжском. В 1975 году вышла замуж за Сашу Селиванова, ныне всем известного Александра Ивановича Селиванова, чей голос горожане слышат почти ежедневно по радио. У Селивановых тоже двое детей - сыновья Василий и Саша. Первого назвали Василием в честь Василия Шукшина, как раз в то время страна узнала о нем, зачитывалась его рассказами, засматривалась его фильмами. Кроме того, зять - муж сестры Клавдии Степановны - очень любил Танюшку, был ее крестным, и он дал наказ, что, если у нее родится сын, то пусть назовут его Василием. Что касается Саши, то со временем Селиванов-старший понял свою ошибку: «Никому не посоветую теперь называть сына своим именем. Зовут одного, а приходим на зов оба…» Ну, это он, конечно, в шутку говорит, а так в сыновьях
своих души не чает.
        - Семья у меня хорошая, очень хорошая, - не устает повторять Клавдия Степановна Шадрина, - Бог мне ее дал за мои мучения в юности. Дочери помогают, Александр Иванович зовет меня своей любимой тещей. Внуки заходят. Внук даже мне аппарат для измерения давления подарил. Жаль, Максим Сергеевич умер, а то и совсем все было бы хорошо.
        Дни рождения «Зоренька» отмечает дружно, сообща и весело. Клавдия Степановна традицию не нарушает, приглашает к себе подруг. Большое застолье получается - дети, внуки и целый песенный коллектив. Мария Яковлевна Федоткина начинает рассказывать смешные истории то с армянским, то с узбекским, то еще каким-либо акцентом. И все дружно смеются. А еще, как водится в их ансамбле, поют песни, и Нина Тимофеевна, как на репетиции, сердито грозит пальцем, если запоют не в лад. Иначе «зореньки» жить не могут, потому что у всех - души молодые и певучие.
        СЕРДЦЕ ПОМНИТ…
        Все мои героини - люди одного поколения, пережили вместе со страной Великую Отечественную войну, восстановление разрушенного народного хозяйства. Они помнят холод и голод, свалившиеся на их семьи, порой осиротевшие. Но они - истинные дети страны Советов, где каждый прежде всего думал о Родине, а потом - о себе, где все мечтали о ее величии. Они сильны были верой в свое счастливое будущее и потому все они - неисправимые оптимисты. Некоторые родом из раскулаченных семей, но нет у них обиды на Родину. Сколько горя пережили эти почтенные женщины, но, как они считают, было и радостного. И все, как одна, считают себя счастливыми, потому что в их жизни была и любовь - все они были молоды, красивы, романтичны. Они до сих пор сохранили удивительную душевную молодость.
        И однажды я услышала историю первой любви, которая родилась в далеких шестидесятых, таилась долгие годы в самом тайном уголке души, как искорка костра в темную ночь. Память об этой любви - память сердца, которое до сих пор бьется сильнее при воспоминании о НЕМ. На фоне рассказов о страданиях во время войны эта история была словно неожиданный светлый солнечный зайчик в пасмурную погоду. И потому я не удержалась, решила поведать и эту историю, потому что и в самом деле она красивая, и любовь в ней - та самая, о которой мечтает каждая девчонка, но не каждая встречает - чистая, целомудренная, светлая, когда две души просто не могут жить друг без друга, когда молодым людям так интересно общаться, что они забывают и о том, что сегодня зовется просто - секс…
        - Я была совершенно домашняя девчонка, - начала свой рассказ ОНА. - С мальчиками не дружила, потому что считала себя некрасивой, думала, что меня никто не полюбит, а бабушка только посмеивалась: «Ой, внученька, все у тебя впереди, не горюй». И уже работала, друзья-ребята, конечно, были, но никто из молодых людей мое сердце не затронул. Вдруг неожиданно мне предложили путевку в санаторий. Я, признаться, до того времени одна никуда не уезжала - только с родителями, а тут такое интересное предложение. Конечно, я согласилась, да и родители поддержали, мол, поезжай, отдохни.
        И вот оказалась я в Черемшанах. Санаторий тот уже тогда был ротационным, то есть не было массовых заездов, люди все время менялись, и путевки были разной длительности. К моему удивлению, там оказалось много молодежи. Мы играли в волейбол, в теннис, вечерами ходили на танцплощадку. И вот однажды появился очень красивый, на мой взгляд, молодой человек - весь такой подтянутый, спортивный, мужественный. Мы танцевали, а он почему-то сидел в сторонке, никого из девушек не приглашал, а уж выбрать можно было - все молодые, симпатичные, да что симпатичные - красивые! И так мне понравился, этот молодой человек, правда, я тогда еще и не подозревала, что это - начало счастья моего и будущее крушение надежд, радость моя и боль… Девчонки, конечно, заметили, что я на НЕГО обратила внимание, и посоветовали:
        - Пригласи его на «белый танец», вот и узнаешь, кто он такой.
        Однако в тот вечер я так и не осмелилась пригласить ЕГО на танец.
        На следующий день молодежь, как всегда, играла в волейбол, и мы с этим молодым человеком оказались в разных командах. Я очень старалась играть, и, видимо, в самом деле все у меня хорошо получалось, если ОН сказал одному пареньку: «Ты неправильно пас берешь, вот посмотри, как это девушка делает», - и на меня показал. И раз - подал мне мяч, я удачно отбила, и так этому обрадовалась! После игры подружки мне сказали:
        - Видишь, заметил ОН тебя, вот и пригласи ЕГО вечером на танец.
        И я решилась…
        Вечером надела очень красивую белую блузку, в ней и на ужин пошла. И так я, наверное, вся от счастья светилась, что к столу, за которым я ужинала, подошел один из отдыхающих молодых парней. Уж не знаю, почему, но он подошел ко мне сзади и объявил:
        - А это для самой красивой девушки в нашей столовой…
        И я почувствовала, что мне за ворот блузки что-то льется. В нашем санатории часто проводились различные конкурсы, вот этому молодому человеку и вручили приз - духи, а он ничего иного не мог придумать, как окропить меня духами. На его слова по поводу самой красивой девушки я и внимания не обратила, меня обеспокоило другое, и воскликнула:
        - Сережа, ты мне блузку испортил!
        А он:
        - Мадам, я вас сегодня приглашаю на вальс.
        Вальс - танец нашей молодости, тогда каждая девушка умела вальс танцевать. Думаю, что каждая девушка испытывала необыкновенное, головокружительное чувство, если юноша, который нравился, приглашал ее на вальс, ведь это значило в то время, что и он к ней неравнодушен.
        Сережа, так звали этого молодого человека, вообще-то неплохой был, просто любил подшучивать над нами. Мы не обижались на него, потому что шутил беззлобно. Но в тот момент я рассердилась - обидно было: столько готовилась к вечеру, мечтала, как приглашу ЕГО на «белый танец», а этот оболтус Сережка взял да испортил мне блузку, а она в моем гардеробе самая лучшая была
        Один из моих соседей по столу - пожилой, очень обходительный мужчина, заметив мое состояние, сказал:
        - Сергей, вот когда ты будешь на полметра ниже, - Сережа был очень высокий парень, - тогда наша мадам с тобой пойдет танцевать.
        Вся молодежь пошла на танцы, а я убежала в свою комнату стирать блузку, на воротнике которой и в самом деле образовалось желтое пятно. Когда я пришла на танцплощадку, танцы уже завершались - время было позднее. ОН сидел и, как всегда, никого не приглашал танцевать. А Сергей, увидев меня, сразу подскочил:
        - Мадам, я вас приглашаю на танец!
        - Не пойду! Ты мне испортил блузку, и тем самым настроение - тоже, и я танцевать с тобой не пойду! - ответила я сердито.
        Сергей фыркнул, мол, много о себе воображаешь, а ОН вдруг встал и направился к нам.
        - Сергей, - сказал ОН шутнику, - разве так девушку на танец приглашают? - и, слегка склонив голову, обратился ко мне: - Разрешите вас пригласить на танец.
        Я согласилась, но едва мы начали танцевать, музыка стихла. Ох, как я огорчилась, но тут кто-то вновь поставил ту же пластинку на проигрыватель, помню, это было танго «Брызги шампанского», и мы вновь закружились в танце. Я была на седьмом небе от счастья, танцевала легко и изящно, ведь меня вел ОН, сердце мое пело и трепетало, словно жаворонок в небе.
        А потом мы долго гуляли вокруг санатория, и с первых минут поняли, сколько у нас общего - любовь к музыке, литературе, оба активные комсомольцы, оба - мечтатели. Мы говорили без умолку и незаметно дошли до озера, на котором была сооружена вышка для прыжков в воду. Даже не вышка, а просто длинное бревно торчало из обрыва. Я взяла и пошла по бревну. ОН предупредил: «Упадешь…» - мы с ним как-то незаметно на «ты» перешли, хотя ОН был очень воспитанный молодой человек. А мне - море по колено, не то что какое-то там озеро, у меня словно крылья выросли за спиной, захотелось свою ловкость показать, я ведь спортом занималась. А до того дождик прошел, и я не учла, что бревно мокрое и скользкое, а поскольку я уже шла по нему, естественно, надо было дойти до конца. Дошла. А вот как стала разворачиваться назад, нога соскользнула с бревна, и я рухнула в воду.
        Словами не описать мой ужас, когда я оказалась в воде: ведь если я встану на ноги, то платье обвиснет на мне, и я буду чувствовать себя словно голая. А главное, стало стыдно, ведь ОН предупреждал, что могу упасть. И чуть не рванула на другой берег, да меня остановил строгий и властный окрик: «Назад!», - наверное, ОН подумал, что я от испуга потеряла ориентировку. И я послушалась. ОН протянул мне руки и скомандовал: «Держись!» - выхватил меня из воды, и я почувствовала, какие у НЕГО сильные руки. А потом мы побежали, сторонясь других, к моему корпусу. Я, не простившись, убежала в свою комнату.
        Вообще, натура у меня очень эмоциональная, и мне так было стыдно из-за своей бесшабашной выходки, что я не знала, как покажусь ЕМУ на глаза на следующий день, как объясню, зачем не послушалась ЕГО и пошла по бревну, и все вышло так, как ОН предупреждал. И теперь ОН, решив, что я взбалмошная, упрямая девчонка, и глядеть на меня не захочет, и, может даже, будет презирать, ведь с самого детства и дома, и в школе нам внушали, что такое хорошо, а что такое - плохо, и мой поступок мне казался очень плохим.
        Словом, лежу в комнате, плачу, страдаю от стыда. Подруга пришла, спросила, в чем дело. Я все рассказала и заявила, что завтра уеду, мол, немедленно бы уехала, да одежда мокрая - блузка белая и платье, в котором я гуляла. Подруга рассмеялась: «Конечно, все это неприятно, но не трагично, скорее - смешно. Если ОН умный, то и внимания не обратит». Я немного успокоилась, однако утром на завтрак пришла раньше всех, и ОН меня не увидел. На обед, наоборот, пошла позднее всех, понимая: ОН придет обедать раньше, раз я избежала встречи утром. И так и поступил и стал ждать, пока я не пообедаю, на улице. Однако я прошмыгнула мимо НЕГО и убежала.
        Вечером мы с подругой пошли на концерт. После него я заспешила к выходу, чтобы не столкнуться с НИМ, и вдруг почувствовала, что ЕГО рука легла мне на плечо:
        - Добрый вечер… - спокойно сказал, доброжелательно.
        Я поздоровалась тоже.
        - Кефир пойдем пить? - спросил ОН.
        Я отрицательно покачала головой.
        - А купаться? - лукаво так осведомился, но без издевки, опять по-доброму.
        И я храбро ответила:
        - Никогда больше не говори мне об этом случае! - и такое, видимо, отчаяние прозвучало в моем голосе, что ОН пообещал: «Хорошо!» - и сдержал свое слово, больше никогда я не слышала от НЕГО даже намека на тот нелепый случай.
        С того момента мы практически не разлучались - гуляли по парку, ходили вместе на танцы, на концерты, и нам так было интересно вместе! Мы наговориться не могли. Целовались, конечно, но на иные отношения ОН даже не намекал, был необычайно ласков, предупредителен и вежлив - в то время отношения между юношами и девушками чаще всего были очень чистыми и целомудренными.
        Подошло мое время уезжать, и он, хотя мог отдыхать еще несколько дней, решил уехать вместе со мной.
        И вот теплоход причалил в Волжском порту…
        Мне было грустно расставаться, ЕМУ, видимо, тоже, потому ОН и предложил: «Поедем со мной до Сталинграда, там погуляем, а я потом тебя на катере до Волжского провожу».
        Я готова была согласиться, но рядом стояла женщина, которая тоже была в Черемшанах, и она ехидно произнесла:
        - Ну что, курортный роман закончился?
        Меня словно током ударило! Так вот как назывались наши отношения - курортный роман! Сердце мое опалило стыдом (курортный роман!) от мысли, что, может быть, для НЕГО наши отношения были всего-навсего курортным романом, а я уже прилипла к НЕМУ всей душой, чувствовала, что без НЕГО мне не жить. ОН для меня стал самым лучшим, единственным во всем мире - первая любовь, пришедшая ко мне на двадцать третьем году моей жизни. Но мне и в голову не приходило, что существуют люди, которым чужое счастье - нож острый в сердце, и пусть хотя бы одной фразой да стремятся они все опорочить, вот так поступила и та самая женщина.
        Совершенно расстроенная, сошла я с теплохода в Волжском и поехала домой. Моя эмоциональная натура вновь проявила себя, и через несколько дней я пришла в полное отчаяние от того, что не могу видеть любимого человека - сама к НЕМУ не поеду, а для НЕГО я, может быть, уже и не существую.
        И вдруг от НЕГО пришло письмо, а потом ОН и сам приехал, и мы вновь стали встречаться. Отношения наши были по-прежнему чистые и целомудренные. Мы писали друг другу по несколько писем в неделю, и все-таки, встретившись, не могли наговориться, и хотя не было привычного признания в любви, нам было ясно - мы любим друг друга.
        Через некоторое время меня направили на двухмесячную стажировку в Москву. ОН писал мне нежные, ласковые письма, просил посещать все футбольные матчи (тогда футбол был очень популярен), особенно матчи с иностранными командами, чтобы я потом все рассказала ЕМУ, и ОН словно увидел бы все сам, увидел моими глазами. Неожиданно я попала в больницу с острым воспалением почек, таким острым, что еле выжила, и мне пришлось жить в Москве более года. ЕМУ я не сообщила, что болела и лежала в больнице, писала лишь, что работа мне нравится, и это было в самом деле так, ведь я стажировалась в проектном институте. И все потому, что одна из женщин, лежавших со мной в палате, «благодетельница-наставница», которая считала своим долгом поучать молодых, сочувственно сказала: «Ой, девушка, а ведь после такой болезни некоторые женщины рожать не могут, и если у тебя есть жених, ему это может не понравится, ему ведь детей захочется иметь. Небось, знаешь пословицу - любит брат сестру богатую, муж жену - здоровую».
        Та женщина ничего плохого мне не желала, просто высказала свое мнение, однако ее слова запали мне в душу, и я стала думать: «А вдруг ОН, узнав, что я больна, откажется от меня? Ведь это - удар по душе! Это крушение всех надежд!»
        Дальше - больше. Я стала сама себя убеждать, что ОН, конечно, не откажется от меня, потому что любит, и сказал мне об этом перед моим отъездом в Москву. Но ведь и я люблю ЕГО, и не хочу, чтобы ОН был несчастлив, а какое счастье в семье без детей, а он, как однажды признался,, любит детей.
        ОН будет очень огорчен, что у нас не может быть детей, однако не откажется от меня из жалости, потому что ОН - очень порядочный, честный. Но жалость - не любовь, к тому же неожиданно вспомнилось, что я немного старше его, и вдруг он в моих мыслях стал очень молодым, способным влюбиться в девчонку, намного моложе меня. А если это произойдет, когда мы поженимся? Разлюбит меня, бросит, а это уже - подлость, потому что брак для меня, как и многих девчонок моего поколения, было святым делом, я не хотела, чтобы мой любимый стал подлецом…
        Словом, горькие мысли разорвали мое сердце буквально в клочья, и вместо того, чтобы посоветоваться с врачами, чтобы подтвердить или опровергнуть слова своей соседки по палате, выяснить все, я решила порвать с НИМ сама, чтобы не сделать любимого несчастным из-за жалости ко мне.
        Когда я вернулась из Москвы, ОН вновь сказал, что любит меня, что я для НЕГО самая лучшая. Но я твердо решила порвать с НИМ, потому не призналась в своей горячей, бесконечной любви к НЕМУ, Моя тетя, с которой я всегда делилась своими бедами и радостями, как с мамой, отругала меня за такое решение, мол, и более больные замуж выходят и детей рожают, и с больными почками - тоже! Но моя голова была уже занята другой мыслью: найти предлог, чтобы порвать с НИМ самой, пока ОН не отказался от меня, и не вняла здравому совету тети.
        Наступил самый прекрасный праздник на свете - Новый год.
        Я и мои друзья решили собраться у нас на квартире и отметить его. ОН, узнав об этом, сказал, что занят на работе в новогоднюю ночь, но на следующее утро обязательно приедет. Я понимала, что иначе ОН поступить не может - одержим своей работой, потому и пользуется большим уважением у сослуживцев, и все-таки сказала роковые слова:
        - А завтра ты мне не будешь нужен! - Господи, сколько я потом корила себя за эти взбалмошные, опрометчивые слова, сколько слез выплакала, но они были сказаны!
        Конечно, ОН обиделся и уехал. И хотя мое сердце плакало горючими слезами, я все-таки набралась мужества, и через несколько дней по моей просьбе мы с НИМ встретились. ОН приехал радостный, такой счастливый, что мы проведем день вместе. А я словно ушат ледяной воды на НЕГО вылила, объявив, что нам встречаться больше нет смысла, что ОН моложе меня, что ЕГО чувство ко мне скорее всего просто увлечение, а настоящая любовь к НЕМУ еще придет, потому что хороших девушек моложе ЕГО много. Попросила, чтобы ОН не писал мне и больше не приезжал. Говорила, а сердце прямо-таки кричало: «Остановись, замолчи, так нельзя, ведь вы любите друг друга, вы - две половинки одного целого, разве ты это не поняла?!» Но голова моя была словно в тумане, я упрямо твердила свое - нам надо расстаться, ОН сам позднее поймет, что я делаю правильный шаг.
        ОН молча смотрел мне в глаза, и, выслушав мою тираду, вновь сказал, что ему нужна я, а не другие молодые девчонки, это была правда - мы дружили уже несколько лет, ОН приезжал ко мне каждый свободный день. Но я твердо решила расстаться с НИМ - ради ЕГО же будущего счастья и своего спокойствия, ведь я так любила ЕГО и мне была ужасна сама мысль, что когда-нибудь ОН бросит меня сам из-за моей болезни - это еще хуже, чем я сама откажусь от НЕГО. И ОН уехал…
        Летом в наш город должен был приехать Никита Хрущев для участия празднования пуска в эксплуатацию гидростанции. На стадионе, где он должен был выступать, было очень много народа. Помню, к стадиону за одну ночь построили хорошую асфальтированную дорогу, ее до сих пор называют хрущевской дорогой. На праздник приехали и волгоградские комсомольцы. Народу было очень много, и мы с подругой долго искали свободное место. И вдруг я услышала свое имя - кто-то очень громко окликнул меня со спины. Да почему - кто-то? Я ЕГО голос узнала бы из миллиона. Я оглянулась и среди массы народа сразу же выделила ЕГО лицо - ОН пробирался ко мне сквозь толпу. А вокруг словно пустыня образовалась, я никого не видела вокруг, кроме НЕГО. Не слышала больше ничьих голосов, кроме ЕГО голоса…
        Господи, как я была рада видеть ЕГО! Да и ОН был счастлив, видеть меня, это счастье светилось в ЕГО глазах, чувствовалось в ЕГО объятии. Мне бы отбросить свои глупые мысли о необходимости разрыва, рассказать ему, как я ЕГО люблю, что жить без НЕГО мне трудно и грустно, что душа моя истерзана мыслями о НЕМ, рассказать о том, как я плачу по ночам от разлуки с НИМ, а сердце мое словно подстреленная птица… Но я ничего не рассказала, и мы, поговорив, расстались подобно хорошим знакомым, которые просто не виделись какое-то время друг с другом.
        ОН уехал, а я долгими ночами ревела, проклиная свою принципиальность, свою глупость и упрямство, но, увы…
        Я стала еще активнее заниматься общественной работой, чтобы как-то занять себя, забыться, потому что случившееся было для меня настоящей трагедией. И ОН, как выяснилось, тоже весь «ушел» в работу, добился в жизни своим трудом многого, стал прекрасным специалистом, уважаемым человеком.
        После нашего разрыва прошло некоторое время, и в Волгограде должен был состояться какой-то комсомольский форум, на который меня направили куратором одной их групп наших гостей: я была должна их привезти в наш город. Ехала в Волгоград и очень боялась встретить ЕГО, ведь и ОН был всегда активным комсомольцем, ЕГО обязательно включат в состав заводской делегации. Но ЕГО не было.
        Мы разговорились с секретарем комсомольской организации ЕГО завода, выяснилось, что ЕГО в тот день не будет, потому что находится в отпуске, а самое главное - ОН женился. Это сообщение было для меня как гром среди ясного неба. Конечно, я предполагала, что ОН один не останется, раз так вышло у нас, потому что ОН был красивым, видным и деловым парнем, девушки на НЕГО заглядывались, про то говорила и моя неожиданная знакомая. Убедилась и в том, что не обманывал ОН меня - я для НЕГО и в самом деле была одной-единственной, потому что столько девушек пытались очаровать его, а ОН все время ездил в Волжский, то есть ко мне. Но… я сама ЕМУ отказала, вот ОН и сделал свой выбор.
        Девушка- секретарь, видимо, поняла, к кому ОН ездил в Волжский, кому ОН был столько лет верен, вероятно, укорила себя, что так неожиданно, не желая того, причинила мне боль, и спросила:
        - А ты как?
        - Я?… Я вышла замуж… - но это была неправда, потому что я все еще любила ЕГО, и даже, казалось мне, любила еще больше, ни о каком замужестве не было и речи!
        Я вышла замуж, когда мне было уже двадцать девять лет, пролетело 36 лет, и вот однажды прочла статью о НЕМ в газете. ОН стал руководителем одного из крупных предприятий, что меня совсем не удивило: в юности он был прекрасным специалистом. Другое меня удивило - сердце мое, оказывается, помнит ЕГО, хотя прошло столько времени. ОН - моя первая, трагическая любовь, ОН - моя несбывшаяся мечта. И будто не было трех десятков лет со дня последней встречи, все всколыхнулось в груди, но я тогда не знала, что мне предстоит еще одна встреча с НИМ. Я в тот момент просто была прежней влюбленной девчонкой, и, как поется в песне - сердце сладко таяло в груди… Мне так захотелось увидеть ЕГО, и в то же время было очень страшно, ведь, хоть душа по-прежнему молода, а годы никого не красят, вдруг ОН меня не узнает.
        Но, видимо, Бог хотел нашей встречи, потому произошел случай, который мне доказал, что женщина в любом возрасте - привлекательна, что любой возраст хорош сам по себе. А случай очень простой - после одного из концертов его организаторы предложили нам остаться на банкете, и вот меня пригласил на танец один очень импозантный, представительный мужчина. Мы танцевали с ним, и я видела, что нравлюсь ему, а раз так, то ведь и ОН мог посмотреть на меня точно такими же глазами.
        Через какое-то время нас пригласили на предприятие, которым ОН руководил. Я вела концерт как конферансье, и, конечно, встретилась потом с НИМ… И услышала самое главное, что хотела услышать - ОН все помнит до сих пор, рад нашей встрече, и словно не было этих трех десятков лет, потому что мы в глазах друг друга были прежними молодыми влюбленными людьми. И вновь мы говорили и не могли наговориться. Оказалось, что ОН помнит даже дату моего рождения, и в тот день приехал поздравить меня с огромным букетом роз.
        Я не могу сказать, что прожила жизнь несчастной, ведь у меня есть дочь, большая умница, очень талантливая, мы с ней очень дружим, есть любящий, уважающий меня муж, а вот мое сердечко помнит ЕГО всю жизнь. У НЕГО тоже хорошая семья, и ОН, оказалось, тоже меня не забыл, хотя своей инициативой разорвать наши отношения, нанесла удар ЕМУ прямо в сердце.
        Вот такая была в моей жизни любовь - красивая, чистая, и таково ее не менее красивое завершение. Конечно, в нашей сегодняшней жизни ничего не изменится, мы по-прежнему будем вращаться по своим жизненным орбитам, храня память о первой чистой и нежной любви. Сердце человеческое всегда помнит самое лучшее. Разум может быть жестоким, но сердце всегда помнит только хорошее… - рассказчица вздохнула и пригорюнилась, и, вероятно, мысли ее унеслись далеко-далеко, в пору ее юности, потому что лицо озарила неожиданная светлая и мечтательная улыбка.
        Правда, и впрямь очень красивая история? И пусть имя этих молодых людей останется в тайне, потому что главное во всей этой истории - душевная верность несмотря на разлуку, любовь, о которой мечтает каждая девчонка в нашем современном и жестоком мире. И она придет, эта любовь, только не надо разменивать свою душу на мелочи, душа человеческая - не завалявшаяся потертая купюра, и чувства человеческие - не стертые пятаки.
        ЗЕМЛЯ ГОРЕЛА ПОД НОГАМИ…
        Во время встреч с ветеранами Сталинградской битвы, с детьми военного Сталинграда я часто задумывалась: а как же чувствовали себя в те дни немцы, о чем думали, ведь они, хотя и пришли на советскую землю с мечом, все-таки они тоже люди, оказавшиеся в экстремальной обстановке, иные помимо своей воли. Сталинградский ад был одинаков для обеих сторон - люди умирали, калечились, голодали, причем та и иная сторона считала, что отстаивает свое. Это странно, но Гитлер в приказе отданном 6-й армии Паулюса сражаться на берегах Волги до последнего солдата, есть такие слова - «крепость Сталинград», а в газетах те, кто был в этой армии назывались «героями Сталинграда», которые «терпя тяжелые лишения в борьбе с врагом, имеющим подавляющее превосходство,…приносят себя в жертву, которую нельзя сравнить ни с чем в прошлом». Это для нас сегодня странно, но так было. Но было и то, что земля буквально горела под ногами захватчиков. И о том они говорят сами. Правда, мы об этом узнали уже спустя много лет после войны, когда ее итоги стали осмысливать не только мы, но и сами немцы.
        Я очень благодарна академику А. М. Самсонову за его книгу «Сталинградская битва». Именно по ней я сверяла даты и события, о которых рассказывали героини повести «Жемчужное ожерелье». Именно эта книга помогла мне увидеть Сталинградскую битву глазами немцев, именно она натолкнула на мысль написать еще одну главу, которую вы сейчас читаете.
        «Планируя летнее наступление 1942 года, Гитлер намеревался прежде всего захватить Сталинград и Кавказ. Осуществление этих намерений, безусловно, имело бы огромное значение, если бы немецкая армия смогла форсировать Волгу в районе Сталинграда и таким образом перерезать основную русскую коммуникационную линию, идущую с севера на юг, и если бы кавказская нефть пошла на удовлетворение военных потребностей Германии, то обстановка на Востоке была бы кардинальным образом изменена и наши надежды на благоприятный исход войны возросли бы. Таков был ход мыслей Гитлера. Достигнув этих целей, он хотел через Кавказ или другим путем послать высокоподвижные соединения в Индию». Так писал К. Цейтцлер, сменивший начальника генерального штаба сухопутных войск Ф. Гальдера. И эти слова очень красноречиво говорят о значении битвы за Сталинград, которая и в самом деле стала поворотным моментом не только в Великой Отечественной войне, но и разрушила планы Гитлера о завоевании Азиатского континента.
        Итак, весенне-летнее наступление фашистской армии началось, и, несмотря на ожесточенное сопротивление советской армии (только в Севастополе немцы потеряли 250 дней), немцы все-таки дошли до Кавказа, и 13 июля Ф. Гальдер, бывший в то время еще начальником генерального штаба сухопутных войск, записал в своем дневнике: «Операция на юге развивается безостановочно».
        23 июля 1942 года Гитлер подписал директиву N 45 о продолжении операции под кодовым названием «Брауншвейг», согласно которому группа армий «А» должна была развивать наступление на Кавказ, а группа армий «Б» овладеть Сталинградом. Кстати, эта операция имела первоначальное название «Блау» («Голубая»), но Гитлер, уже убежденный на горьком опыте в компетентности советской разведки, сменил название, боясь, что планы «Блау» уже ей известны.
        Командование 6-й армии выделило ударные группировки: северную, в районе Перелазовского, и южную, в районе Обливской. «Обе эти группировки, - писал позднее генерал Ганс Дерр, - имели своей задачей продвинуться вдоль берега Дона внутри его большой излучины до Калача и в этом районе соединиться для форсирования Дона и наступления на Сталинград. Таким образом, немецкое командование надеялось еще окружить войска в большой излучине Дона». Кто кого окружил, стало ясно в ноябре.
        Но тогда, летом 1942 года немцы и не подозревали о том, что будет осенью и зимой, они победоносно шли вперед. Рольф Грамс, автор истории немецкой 14-й танковой дивизии, писал: «3 августа, как обычно, имея впереди 64-й мотоциклетный батальон, дивизия выступила из района Ремонтной в свой последний большой марш, в результате которого ей предстояло оказаться в непосредственной близости от Сталинграда. Тропическая жара в открытой со всех сторон степи, плотные клубы нескончаемой пыли вновь потребовали предельного напряжения от людей и машин. Лишь короткий обеденный отдых - и новый бросок через степь». Но уже 5 августа 14-я армия в районе Абганерово у разъезда 74-й км развернулись упорные танковые бои. Попытка внезапного прорыва к Сталинграду потерпела неудачу. И Грамс был вынужден признать: «Это были тяжелые дни для танкового и артиллерийского полков, положение усугублялось недостатком горючего и боеприпасов. Открытые степные пространства давали заметные преимущества вражеским танкам с их более обширным радиусом действия». А Дерр отмечает: «Примерно с 10 августа на всех участках фронта отмечено усиление
сопротивления противника».
        Ожесточенное сопротивление советских войск вынудило немецкое командование вновь поменять план наступления на Сталинград. На сей раз решено было нанести одновременно два удара по сходящимися направлениям - с северо-запада и юго-запада от Сталинграда. Немцы находились ко второй половине августа в 60-70 км от города с запада и всего в двадцати с юга. Мысль окружить Сталинград не покидала их, потому 19 августа командующий 6-й армией Ф. Паулюс в приказе «О наступлении на Сталинград» ставит перед армией задачу «соединиться с продвигающимися с юга подвижными соединениями соседней армии», т.е. 4-й танковой.
        1- й адьютант 6-армии (начальник кадрового отдела) полковник Вильгельм Адам пишет: «23 августа 16-я танковая дивизия, а также 3-я пехотная и 60-я моторизованная дивизия перешли в наступление с донского плацдарма. Ранним утром они прорвали оборонительную линию русских и через цепь холмов севернее рубежа Малая Россошка -высота 137 - разъезд Конный пробились к Волге, которую они достигли к вечеру того же дня у Рынка севернее Сталинграда». Вы заметили - не подошли, не вышли, а именно пробились. Далее Адам пишет: «Однако 14-му танковому корпусу не удалось с ходу захватить северную часть города. Много дней, изолированный от основных сил 6-й армии, он вел тяжелые оборонительные бои, заняв круговую оборону. Только через неделю после переброски на плацдарм новых пехотных дивизий удалось в упорных кровопролитных боях сломить сопротивление противника и восстановить связь с танковым корпусом. 8-й армейский корпус прикрыл северный фланг в районе между Волгой и Доном. В приказе по армии этот участок был назван „сухопутным мостом“.
        …Но этим дело не ограничилось. Русские без передышки атаковали 8-й армейский корпус. Большие потери были понесены в районе Котлубани…Контратаки Красной Армии со стороны реки Россошки заставили корпус на много дней перейти к обороне. То же самое происходило и с 71-й пехотной дивизией; она, правда, 25 августа форсировала Дон у Калача, но тут же застряла. Не достигла своей цели и 4-я танковая армия, которая должна была овладеть южной частью Сталинграда». Все. Новый блиц-криг (план «Брауншвейг» был очень похож на план «Барбаросса», предполагавший стремительную победу над СССР) не удался. Тот же Адам писал позднее: «Советские войска сражались за каждую пядь земли…заводы и большие здания превращены в крепости. Население взялось за оружие. На поле битвы лежат убитые рабочие в своей спецодежде, нередко сжимая в окоченевших руках винтовку или пистолет. Мертвецы в рабочей одежде застыли, склонившись над рулем разбитого танка. Ничего подобного мы никогда не видели.
        Генерал фон Виттерсгейм предложил командующему 6-й армией отойти от Волги. Он не верил, что удастся взять этот гигантский город. Паулюс отверг его предложение, так как оно находилось в противоречии с приказом группы армий «Б» и верховного командования. Между обоими генералами возникли серьезные разногласия. Паулюс считал, что генерал, который сомневается в окончательном успехе, не пригоден для того, чтобы командовать в этой сложной обстановке. Он предложил Главному командованию сухопутных сил сместить генерала фон Виттерсгейма и назвал в качестве его преемника генерал-лейтенанта Хубе, который командовал
        16- й танковой армией… Это предложение было принято».
        А далее еще интереснее, потому что Г. Дерр признался: «В течение недели дивизии 14-го танкового корпуса находились в критической обстановке на берегу Волги». И вообще теперь уже пехотные дивизии едва успевали отражать мощные контратаки русских на его флангах. А советские солдаты по своей наивности считали, что это немцы атакуют их! Какое заблуждение со стороны русских!
        Начальник штаба сухопутных сил Ф. Гальдер, смещенный со своей должности, вел дневник, и там он писал, думаю правдиво, потому что дневник - это как зеркало души, перед ним человек остается наедине с собой, а собой невозможно лукавить.
        23 августа 1942 г. «Под Сталинградом Паулюс внезапно прорвался через Дон силами 14-го танкового корпуса и вышел к Волге севернее города. Войска левого фланга армии ведут напряженные бои».
        24 августа: «Прорвавшийся к Волге 14-й армейский корпус 6-й армии серьезно потеснен противником в результате контрудара»,
        31 августа: «Сталинград: мужскую часть населения уничтожить, женщин - вывезти». Да, коротко и ясно. Вот поэтому и были вывезены семьи Гуриных и Зацепиных…
        За время оккупации немецко-фашистские захватчики повесили 108 человек, расстреляли 1744, совершили пыток и насилий над 1593 сталинградцами, увели в фашистское рабство 64 224 человека. На Аральской улице висело такое объявление «Кто здесь пройдет, тому смерть», а на углу Невской и Медведицкой другое - «Проход русским запрещен, за нарушение - смерть».
        Гальдер в дневнике почти ежедневно упоминает об успехах в Сталинграде, но 20 сентября он записал: «В Сталинграде начинает постепенно чувствоваться усталость наступающих войск». А 24 сентября он был смещен со своего поста, однако скорее не потому, что очень резко выступал против наступления на Сталинград (в целом в дневнике он как раз обстановку рисовал положительно), а потому что Гитлер понял, что его план быстрого захвата Сталинград провалился, и он стрелки неудачи «перевел» на начальника Генерального штаба сухопутных войск. Ф. Гальдера заменил генерал пехоты Курт Цейтцлер, который был неспособен оспаривать действия фюрера и потому, как свидетельствует Адам, лихо отрапортовал: «Красная Армия разбита, она уже не располагает сколько-нибудь значительными резервами и, следовательно, не в состоянии предпринимать серьезные наступательные действия. Из этого основополагающего тезиса надо исходить каждый раз при оценке противника»,
        Паулюс, как заметил Адам, был потрясен столь ошибочной оценкой. Да уж, кому-кому, а Паулюсу была достоверно известна обстановка в Сталинграде.
        Вслед за Цейтцлером Гитлер, выступая в рейхстаге 30 сентября, заявил: «Мы штурмуем Сталинград и возьмем его - на это вы можете положиться… Если мы что-нибудь заняли, оттуда нас не сдвинуть». Есть пословица «Слово не воробей, вылетит - не поймаешь», может быть, это самое хвастливое слово в рейхстаге и заставило потом Гитлера отказать Паулюсу в просьбе о выводе армии из Сталинграда.
        А между тем летописец 14-й танковой дивизии Р. Грамс так описал события в октябре. К вечеру 14 октября немцы ворвались на территорию Тракторного завода, а затем, углубляя прорыв, ударными группами вышли к Волге. «Это была жуткая, изнуряющая борьба на земле и под землей, - жаловался Рольф Грамс, - в развалинах и подвалах, в канавах большого города, в его индустриальных кварталах… Танки карабкались через горы мусора и обломков, скрежеща, пробирались через чудовищно разрушенные заводские цеха, стреляли с ближних дистанций вдоль заваленных улиц и тесных заводских дворов. Иной бронированный колосс вдруг сотрясался и разрывался на части под грохот детонирующей вражеской мины… И все, что было завоевано вечером в жаркой борьбе, к утру оказывалось снова потерянным. А на противоположном низменном лесистом берегу нельзя было увидеть врага, незримы там были его батареи, его пехота, но он был там, он вел оттуда артиллерийский огонь, и каждую ночь сотни его лодок перевозили подкрепления через широкий поток в руины Сталинграда, и все начиналось сначала: ураганный огонь, пикирующие бомбардировщики, дым и чад,
часами заслонявшие солнце. Но положение почти не изменялось, а боеспособность наших войск таяла, как масло на солнце». Читаешь эти строки и не поймешь, кто автор - русский или немецкий, потому что Грамс невольно своим красочным описанием боев внушает уважение к мужественным защитникам Сталинграда.
        Не менее красочно описал начало битвы и участник боев в Сталинграде командир саперного батальона Гельмут Вельц в своей книге «Солдаты, которых предали».
        Его часть противостояла воинам полковника И. И. Людникова, окружив и прижав их самому берегу Волги, именно поэтому тот клочок суши и был назван «островом Людникова». «На русские позиции обрушивается залп за залпом. Взлетают целые гирлянды снарядов. Там уже не должно быть ничего живого. Если дело пойдет так и дальше, саперам остается только продвинуться вперед и занять территорию. Кажется, так оно и есть. Беспрерывно бьют тяжелые орудия. Навстречу первым лучам восходящего солнца в просветлевшем небе несутся бомбардировщики с черными крестами. Эскадрилья за эскадрильей. Они пикируют и с воем сбрасывают на цель свой бомбовый груз, а за ними - новые и новые».
        На мой взгляд, это описание достойно пера любого советского публициста тех времен, но это писал немец, гордый за действия своих войск и уверенный в победе. В самом деле, разве кто-то может остаться в живых после такой «обработки», а тем более сопротивляться? И потому немецкая пехота идет в атаку и…
        «И вдруг они залегают под ураганным огнем. Слева короткими очередями бьют пулеметы. В воронках и на огневых точках появляется русская пехота, которую мы уже считали уничтоженной. Нам видны каски русских солдат. Глазам своим не верим. Как, неужели после этого ураганного артиллерийского огня, после налета пикирующих бомбардировщиков, которые не пощадили ни единого квадратного метра земли и перепахали все впереди, там все еще жива оборона? Каждое мгновение мы видим, как валятся наземь и уже больше не встают наши наступающие солдаты, как выпадают у них из рук винтовки и автоматы.
        Но вот наконец становится заметно движение. Через край балки перепрыгивает солдат. Немецкий. Он бежит назад! Ага, наверняка связной с донесением! Но нет, за ним другой, третий, четвертый. Все несутся назад. За ними несколько саперов. Итак, наши отступают!
        … Что за наваждение, уж не приснился ли мне весь этот бой? Пять свежих батальонов пошли в наступление, пять батальонов вели бой, как дома на учебном плацу. А результат? Большинство убито, часть ранена, остальные разбиты, разбиты наголову. Заколдованное место! Как ни пытайся взять его, натыкаешься на гранит».
        И это, заметьте, пишет бывший майор вермахта, непобедимого, как он считал, вермахта. Но, побывав в Сталинграде, он увидел сам, что и немецкие солдаты умеют отступать. Умеют бежать.
        Немецкий солдат Хорст Шарф писал своим родным в Лейпциг: «Судьба долго меня щадила и оберегала, чтобы заставить испытать самые ужасные муки, какие могут быть на свете. За десять дней я потерял всех товарищей…Для многих из нас позиции в окрестностях Сталинграда стали могилой. Да, Сталинград - это такой крепкий орешек, о который можно сломать даже стальные зубы. Только тот, кто побывал здесь, может понять, что мы сейчас далеки от победы, как никогда раньше».
        А между тем готовилась операция «Уран» - контрнаступление советских войск на Юго-Западном и Сталинградском фронтах. Немецкая разведка, конечно, имела о том сведения. Об этом упоминает в своей книге «Между Доном и Донцом. Зима 1942-1943 года» западно-германский историк Хорст Шейберт: «…русские имели крупные силы в Сталинграде и еще более солидные ударные силы на исходных позициях против союзных армий по обеим сторонам этого города». Союзных армий потому, что в Сталинградской битве принимали участие войска румын, венгров, итальянцев, а в районе Орловки были и финны. О боеспособности союзников Вильгельм Адам сказал так: «Что мы знали о союзных армиях? Нам было известно, что незадолго до летнего наступления 1942 года их начали формировать в отдельные армейские соединения. Боевой опыт имела ничтожная часть войск, заново сформированных в тылу группы „А“ армии „Юг“… Так, например, румынская танковая дивизия располагала только легкими чехословацкими и французскими трофейными танками. По сравнению с немецкими дивизиями боевая мощь союзников равнялась только 50-60 процентам». А каково было моральное
состояние этих войск тот же Адам пишет: «Но зачем нужна румынскому солдату-крестьянину земля между Доном и Волгой? К тому же в румынской армии существовали такие неслыханные порядки, как физическое наказание». И далее о венграх и итальянцах: «На моральное состояние итальянцев, бесспорно, влияло то, что они живут еще дальше от Советского Союза, чем румыны и венгры.
        …римляне или миланцы должны были драться на расстоянии почти в 3000 километров от своей родины. Во имя чего? Во имя «Великой Германии»? Вполне понятно, что их это не слишком привлекало». Румын капрал Томеско Георгий, захваченный в плен, заявил: «… Румыны смотрят на немцев как на поработителей, они гонят нас в бой на верную смерть», Не кажется ли вам, что такое «прозрение» произошло слишком поздно. И отчасти понятно то, что простые солдаты-союзники, злые на гитлеровцев за то, что приходится воевать вдали от родины неизвестно за что, терпя при том большие лишения, зачастую погибая, мародерствовали, срывая свое зло на советских гражданах на оккупированной территории. Так что немецкое командование не обольщалось надеждами на союзное воинство. «Командование группы армий „Б“… уже давно не сомневалось в том, что войска союзников Германии могут еще как-то удерживать 400-километровый фронт, пока русские ограничиваются отдельными атаками, - писал Курт Типпельскирх, - но перед крупным наступлением русских им не устоять». А между тем, как признал Ганс Дерр: «Битва под Сталинградом поглощала все больше сил».
Он же писал, что уже в конце октября 1942 года (заметьте, что это пока был все еще оборонительный период, немецкие войска отчаянно старались порвать линию фронта): «Гитлер открыто признал, что опасность, которую он давно предчувствовал, надвигается. Однако он полагал, что главный удар русскими будет нанесен по позициям, занимаемым итальянцами, в то время, как командование группы армий „Б“ считало, что наиболее угрожаемой является полоса, занимаемая 3-й румынской армией». И все-таки Гитлер при всех своих сомнениях надеется, что Сталинград будет взят, потому в середине ноября, как пишет Ф.Паулюс, Гитлер прислал телеграмму следующего содержания: «От испытанного командования 6-й армии и ее генералов, а также от ее войск, так часто проявлявших храбрость, я ожидаю, что при напряжении последних сил будет достигнут берег Волги на всем протяжении города Сталинграда и этим самым создана важная предпосылка для обороны этого бастиона на Волге». Каково, а? Советские войска так упорно стояли на своих позициях, изматывая и уничтожая гитлеровцев, что уже те стали считать советский город «бастионом на Волге»
относительно себя. А в Германии, как вспоминает Адам, говорили приблизительно так: «Командующий 6-й армией быстро справится с русскими, тогда войне придет конец». Это весьма красноречиво подтверждает и то, какое значение придавали немцы взятию Сталинграда, и то, что они так и не поняли - Сталинград, это еще не вся Россия, и то, что они и сами уже стали уставать от войны.
        Когда Адам, вернувшись из отпуска, рассказал о том Паулюсу, тот лишь грустно улыбнулся и ответил: «Это было бы хорошо… А у меня нет сил, которые я мог бы противопоставить смертельной угрозе. Наши дивизии истекают кровью в Сталинграде. Главное командование сухопутных сил, с одной стороны, не разрешает мне приостановить наступление на город, а с другой - не дает затребованные мною три новые боеспособные дивизии. Нам дали только пять саперных батальонов, как будто они в состоянии взять город». Ну а какова была участь этих саперных батальонов уже известно из рассказа Гельмута Вельца. К тому же хваленая гитлеровская разведка, как вынужден был потом признать начальник штаба оперативного руководства генерал-полковник Иодль, проморгала подготовку советских войск к наступлению: «Мы полностью просмотрели сосредоточение крупных русских сил на фланге 6-й армии (на Дону). Мы абсолютно не имели представления о силе русских войск в этом районе. Раньше здесь ничего не было, и внезапно был нанесен удар большой силы, имевший решающее значение».
        Подготовка к наступлению, окружению и, если понадобится, к уничтожению («Если враг не сдается - его уничтожают». - сказал в свое время Максим Горький) вражеской группировки в Сталинграде, происходила в условиях чрезвычайной секретности. За три недели была даже прекращена почтовая переписка. Знал ли враг о планах нашего командования, всех очень беспокоило. Главный маршал артиллерии Н. Н. Воронов в своих воспоминаниях так и писал: «Меня в те дни мучил вопрос: знало ли гитлеровское командование что-либо о нашей подготовке? По всем данным нашей наземной и воздушной разведки, противник ни о чем не догадывался…» А наше командование было намерено осуществить глубину прорыва на Юго-Западном фронте в 120 километров, на Сталинградском - на 100 километров, причем сделать это в очень высоком темпе за 3-4 суток, чтобы окончательно смять укрепления противника, деморализовать его. Как смогли немцы не заметить всех приготовлений к наступлению, удивляется и один из английских исследователей военной эпопеи Александр Верт: «Хотя немцы бомбили железные дороги, ведущие к району севернее Дона, они не имели ясного
представления о том, какое количество техники и войск доставлялось (главным образом по ночам) в район к северу от Дона и на два основных советских плацдарма в излучине Дона. Немцы никогда не предполагали, что советское контрнаступление (если оно вообще будет предпринято) может принять такие широкие масштабы… можно сказать, под носом у немцев. В отличие от местности к северу от Дона, где имелись кое-какие леса, в голой степи южнее Сталинграда было особенно трудно обеспечить маскировку.
        И все же, несмотря на все это, немцы не имели представления о мощи готовящегося удара». Мне кажется, этими строками высказывается настоящее неподдельное, пусть даже невольное, уважение таланту наших военно-начальников, их стратегическому мышлению и организаторским способностям, а также искусству наших разведчиков.
        И 19 ноября 1942 года началась операция «Уран»! Не могу отказать себе в удовольствии и привести несколько цитат из книги академика А. М. Самсонова «Сталинградская битва» об этом историческом контрнаступлении советских войск под Сталинградом.
        «В 7 час. 20 мин. Была подана по телефону команда: „Сирена“. По этой команде орудия и минометы, сосредоточенные на трех узких участках прорыва (общим протяжением 28 километров), были приведены в боевую готовность. Орудия заряжены, и наводчики взялись за шнуры. В 7 час. 30 мин. Последовала новая команда: „Огонь!“…Один час велся огонь на разрушение и двадцать минут - на подавление…8 час.50 мин. Стрелковые дивизии 5-й танковой и 21-й армий вместе с танками непосредственной поддержки пехоты перешли в атаку». Это действия Юго-Западного и правого крыла Донского фронтов. В 7 час. 30 мин. первый залп дали и тяжелые гвардейские минометы на Донском фронте, через восемьдесят минут пошли в атаку стрелковые дивизии. 20 ноября перешли в наступление войска Сталинградского фронта. Думаю то, что испытывали наши солдаты в те дни, не удастся описать ни одному автору: они шли в наступление, они били врага со всей яростью, которая накопилась в их душах. А успех всей операции опять же подтверждает непреложную истину - любую армейскую операцию следует готовить долго и тщательно.
        А вот что об этих же днях в конце концов были вынуждены сказать гитлеровцы. Генерал Ганс Дерр в своей книге «Поход на Сталинград»: «Главные силы 3-й румынской армии были обойдены в результате этих двух прорывов и сбиты с позиций на Дону… После того, как 19 ноября слабые попытки предпринять контратаки были пресечены противником, перед русскими открылся путь к далеко идущим целям. Что это были за цели, выявилось с полной очевидностью 20 ноября, когда началось наступление в районе южнее Сталинграда: русское командование задумало крупную операцию по охвату всех немецких сил в районе Сталинграда и большой излучине Дона».
        Пробовал ли противостоять советским войскам Паулюс? Конечно! Но состояние немецких войск было таково, что эти меры ни к чему ни привели: кольцо сомкнулось. Об этом в своих мемуарах очень подробно описали адъютант 6-й армии В. Адам, уже знакомый нам командир саперного батальона 79-й немецкой пехотной дивизии Гельмут Вельц и офицер разведотдела 8-го армейского корпуса Иоахим Видер. Адам: «Телефон яростно звонил. Я сразу очнулся ото сна. Не успел я взять трубку, как услышал далекий гул. „Ураганный огонь!“ - подумал я.
        … То было начало советского контрнаступления. На листке календаря значилось: 19 ноября 1942 года». Вельц: «По телефону, по радио, из уст в уста проносится страшная весть о грозной опасности, нависшей над 6-й армией. Для ее штабов, частей и соединений 19 ноября - день ошеломляющий, день смятения. События принимают такой оборот, какого никто не ожидал, и требуют немедленных контр-мер. Нервозность грозит перейти в панику. У многих, парализуя их волю и энергию, перед взором возникает видение всадника Апокалипсиса». Видер: «Наступлению предшествовала тщательная подготовка, проведенная Советским командованием в грандиозных масштабах; наши вышестоящие штабы в общем были осведомлены о длительном процессе сосредоточения сил противника, хотя развертывание проходило в лесистой местности и под прикрытием осенних туманов. Развивая наступление, превосходящие танковые и кавалерийские соединения русских в тот же день молниеносно обошли нас с севера, а на следующий день и с востока. Вся наша армия была взята в стальные клещи. Уже три дня спустя в Калаче на берегу Дона кольцо окружения сомкнулось». Дерр: «21 ноября
начался серьезный кризис на фронте 6-й армии». Штаб армии из Голубинского передислоцировался в Нижне-Чирскую. О том, что видел Адам по пути, он описал так: «Все чаще загромождали путь опрокинутые машины и повозки. Сплошь да рядом ящики всех видов и различных размеров лежали посередине дороги, и мы вынуждены были объезжать их. Винтовки, стальные каски, а также несколько разбитых орудий и даже два-три танка с опознавательными знаками вермахта обозначили путь отступления румынских и немецких соединений. Все здесь говорило о бегстве.
        …Страшная картина! Подхлестываемые страхом перед советскими танками, мчались на запад грузовики, легковые и штабные машины, мотоциклы, всадники и гужевой транспорт, они наезжали друг на друга, застревали, опрокидывались, загромождали дорогу. Между ними пробирались, топтались, протискивались, карабкались пешеходы. Тот, кто спотыкался и падал наземь, уже не мог встать на ноги. Его затаптывали, переезжали, давили.
        В лихорадочном стремлении спасти собственную жизнь люди оставляли все, что мешало поспешному бегству. Бросали оружие, снаряжение, неподвижно стояли на дороге машины, полностью загруженные боеприпасами, полевые кухни и повозки из обоза, - ведь верхом на выпряженных лошадях можно было быстрее двигаться вперед. Дикий хаос царил в Верхне-Чирской». Немцы еще не знали, что им предстоит пройти подобный хаос до самого сердца Германии - Берлина. Паулюсу, едва он прибыл в Нижне-Чирскую было предписано командованием переместить штаб в район станции Гумрак. Немецкие войска 22 и 23 ноября предпринимали попытки к сопротивлению, надеясь на помощь извне, однако командование румынских частей, вероятно, первым сообразило, что сопротивление бессмысленно, потому к исходу 23 ноября бригадный генерал Станеску выслал парламентеров с белым флагом, чтобы обговорить условия капитуляции. Но немецкая 6-я армия продолжала сопротивляться, как впоследствии в своих воспоминаниях написал Курт Типпельскирх: «… 6-я армия, которой угрожало окружение, бросила сразу все свои резервы против внутренних крыльев русских, прорвавших фронт
ее соседей. Однако все было бесполезно. 22 ноября клещи сомкнулись и 6-я армия оказалась в окружении».
        Г. Дерр это подтверждает, приведя в своих воспоминаниях текст донесения Паулюса по радио командованию армий группы «Б» 22 ноября в 18 часов: «Армия окружена… Запасы горючего скоро кончатся, танки и тяжелое оружие в этом случае будут неподвижны. Положение с боеприпасами критическое. Продовольствия хватит на 6 дней». Осознав всю трагичность положения, поверив, наконец, что русские войска стали мощнее, боеспособнее, опытнее, Паулюс, как свидетельствует тот же К. Типпельскирх к тому же потерял веру в помощь извне: «Ни Паулюс, ни его командиры корпусов не верили в своевременную помощь…В ночь с 23 на 24 ноября Паулюс послал Гитлеру срочную радиограмму, в которой требовал разрешения на прорыв, указывая, что 6-я армия слишком слаба и не в состоянии долго удерживать фронт, увеличившийся в результате окружения более чем в два раза; кроме того, за последние два дня она понесла очень тяжелые потери».
        Гитлер сначала колебался, какой дать ответ, потому что Паулюса поддерживали его командиры, но после того, как Г. Геринг «легкомысленно» пообещал обеспечить ежедневную доставку грузов в 6-ю армию по воздуху, он послал Паулюсу еще вечером 21 ноября радиограмму: «Командующему армией со штабом направиться в Сталинград. 6-й армии занять круговую оборону и ждать дальнейших указаний». 22 ноября он подтвердил свой приказ: «6-й армии занять круговую оборону и выжидать деблокирующего наступления извне». И все-таки генералы надеялись уговорить Гитлера отдать приказ на прорыв 6-й армии из кольца. Можно только представить, какие доводы были приведены Гитлеру сторонниками и противниками прорыва. Победили, вероятно, вторые, а скорее всего Гитлер просто не хотел признаться в своем бесполезном упрямстве, с каким он рвался к Сталинграду, потому 24 ноября Гитлер вновь радирует: «6-я армия временно окружена русскими…Армия может поверить мне, что я сделаю все от меня зависящее для ее снабжения и своевременного деблокирования…». Но это было настроение высшего немецкого командования (Гитлер, Кейтель, Йодль), а вот
настроение войск было уже иное, об этом опять же свидетельствует полковник В. Адам, один из немецких «летописцев» Сталинградской битвы: «Я не понимал, как могли так быстро пасть духом немецкие войска, как случилось, что так безвольно отступали те самые солдаты, которые всего несколько месяцев назад, уверенные в победе, шествовали по донским степям. Был ли это страх за собственную жизнь? Или боязнь плена? Усомнились ли они, наконец, в самом смысле войны?» А секрет-то, пожалуй, был прост: немцы, опьяненные победами на фронте в 1941 году, когда советские войска стремительно отступали в глубь страны, окончательно уверились в своей непобедимости и силе. Это как хулиган, который буйствует и глумится над слабым, который не может дать отпор, но сразу же стихает, наткнувшись на кулак более сильного и смелого. К чести Гитлера все-таки следует сказать, что он и в самом деле хотел вызволить армию Паулюса и деблокировать ее силами созданной группы армии «Дон», руководить которой назначил генерал-фельдмаршала Эриха фон Манштейна. Однако, несмотря на свой боевой настрой, Манштейн и его подчиненные, в частности
начальник штаба 48-го танкового корпуса, входящего в группу «Дон» генерал-майор Ф.фон Меллентин, понимали, насколько трудно будет деблокировать окруженную 6-ю армию: «На рассвете 29 ноября я вылетел на командный пункт 48-го танкового корпуса. Мы летели на „Шторхе“ и вместе с пилотом очень внимательно смотрели вниз, боясь ошибиться и совершить посадку по ту сторону фронта. Самолет шел над самой землей, и я получил довольно полное представление о „матушке России“…Пейзаж напоминал пустыню Северной Африки, только вместо песка внизу белым ковром лежал снег. Когда мы совершили посадку на небольшом фронтовом аэродроме, я понял, что начался новый и очень мрачный период моей службы в армии».
        Из истории Великой Отечественной войны нам известно, что группа «Дон» не смогла выполнить свою задачу, хотя имела преимущество на основном направлении удара в силе и технике почти в два раза. Наступление ударной группировки «Гот», в составе которой было двенадцать дивизий, закодированное как «Зимняя гроза», началось 12 декабря. Но Бог был вновь на стороне советских людей, и гитлеровцы были вынуждены это признать. «В то время, - напишет потом Г. Дерр, -… на широком фронте между Волгой и Доном после неудавшегося освобождения и несостоявшейся попытки выхода из окружения 6-й армии наступило то, что и следовало ожидать: полный разгром 4-й румынской армии в калмыцких степях и отступление, или, лучше сказать, борьба не на жизнь, а на смерть 4-й танковой армии». Итак, рвущаяся из окружения 6-я армия и идущая ей навстречу группа «Дон» не смогли преодолеть 48 километров (самое близкое расстояние между ними), чтобы разорвать кольцо. Более того, советским командованием была разработана операция под кодовым названием «Малый Сатурн» по окружению и уничтожению этой группы. Так что вскоре Манштейну пришлось
задуматься о том, как самому не попасть в «котел». Ох уж эти «кровожадные» русские!!!
        Сам Эрих фон Манштейн (по мнению немцев очень компетентный, властный и умный командир) вспоминает: «Все началось на левом фланге группы армий, точнее, на левом фланге Холлидта.
        …Рано утром 20 декабря явился немецкий генерал, командир корпуса, которому был подчинен правый фланг итальянцев, и доложил, что обе подчиненные ему итальянские дивизии поспешно отступают. Причиной отступления явилось, по-видимому, известие о том, что на фланге уже глубоко вклинились два танковых корпуса противника. Таким образом, фланг группы Холлидта был совершенно оголен.
        … 24 декабря обстановка на фронте группы Холлидта стала очень угрожающей… Три танковых и механизированных корпуса противника прорвались через брешь, образовавшуюся после разгрома итальянцев и 7-й румынской пехотной дивизии».
        Об этих же событиях вспоминает Х. Шейберт: «Дальше на запад до района Старобельска было угрожающим…Подтянутые в Миллерово части 3-й горной дивизии были окружены, только у Старобельска 19-й танковой дивизии в ожесточенных боях удалось остановить русский ударный клин.
        … в это время примерно в 400 км. отсюда на восток 57-й немецкий танковый корпус еще сражался на рубеже реки Мышкова за освобождение окруженных в Сталинграде…».
        Короче говоря, в результате сражения в районе Среднего Дона противник не только лишился возможности оказать помощь окруженной под Сталинградом группировке, но в результате наступления советские войска освободили 1246 населенных пунктов и разгромили основные силы 8-й итальянской армии, оперативной группы «Холлидт» и 3-й румынской армии. Войска Юго-Западного и часть сил Воронежского фронтов взяли в плен 60 тысяч вражеских солдат и офицеров, захватили в качестве трофеев 368 самолетов, 176 танков и 1926 орудий. То есть началась плата по «счету», который Гитлер опрометчиво открыл 22 июня 1941 года, начал войну с Советским Союзом.
        А что же 6-я армия в Сталинграде? И об этом тоже есть немало воспоминаний оставшихся в живых гитлеровских солдат. Сначала всех воодушевила весть о том, что извне идет выручка, ведь Манштейн, оказавшись километрах в сорока от Сталинграда, послал радиограмму в штаб 6-й армии в Гумрак: «Держитесь! Идем на выручку!» Иоахим Видер пишет, как восприняли в Сталинграде немецкие солдаты это известие: «С быстротой молнии распространился, словно единый пароль, клич „Манштейн идет!“ Эти слова придавали солдатам новые силы…» Но настроение изменилось, когда войска Манштейна стали отступать к Ростову. «Кровь застывала в жилах при взгляде на карту, - вспоминает И. Видер. - Наши ближайшие фронтовые аэродромы, откуда беспрестанно вылетали в наш „котел“ транспортные самолеты, основные армейские базы в Тацинской и Морозовской, где размещались интендантские склады… превратились теперь в поле боя. На Тацинском аэродроме… сгорели главные провиантские склады 6-й армии. Множество транспортных самолетов было приведено в негодность, были взорваны склады с боеприпасами - над станцией заполыхал чудовищный фейерверк». Дальше -
хуже.
        Гитлеровцы отвергли первое предложение о капитуляции 7 января. И вот по свидетельству полковника Динглера, что делали осажденные: «Каждую ночь, сидя в землянках, мы вслушивались в рокот моторов и старались угадать, сколько же немецких самолетов на этот раз прилетит, и что они нам доставят. С продовольствием было очень трудно с самого начала, но никто из нас не предполагал, что скоро мы постоянно будем испытывать муки голода.
        Нам не хватало всего: не хватало хлеба, снарядов, а главное - горючего. Пока было горючее, мы не могли замерзнуть, а наше снабжение, пусть даже в таких ограниченных масштабах, было обеспечено.
        До рождества 1942 года войскам выдавалось по 100 граммов хлеба в день на человека, а после рождества этот паек был сокращен до 50 граммов. Позднее по 50 граммов хлеба получали лишь те части, которые непосредственно вели боевые действия; в штабах, начиная от полка и выше, хлеба совсем не выдавали. Остальные питались только жидким супом, который старались сделать более крепким, вываривая лошадиные кости». Вот почему, видимо, немцы не подпускали женщин к трупам лошадей, как вспоминает В. Н. Исаева - самим нужно было, а тут соперницы объявились; вот почему оккупанты бродили по землянкам жителей, а к рождеству (25 декабря), как рассказывает Н. П. Рахимова, извели в Орловке всех кошек и собак.
        Советское командование впервые предложило условия капитуляции 7-8 января. Гельмут Вельц запомнил это на всю жизнь: «Сегодня 8 января. Это день не такой, как другие. Он требует от командования важного решения, самого важного, какое оно только может принять в данный момент. Каково будет решение - никто из нас не знает. Нам известно только одно: решающее слово может быть сказано только в течение двадцати четырех часов. Это знает каждый, кто принадлежит к 6-й армии… Ультиматум. Капитуляция, Плен. Питание, Возвращение на родину после войны. Все это проносится в мозгу, сменяя друг друга, воспламеняет умы, вызывает острые споры». Капитуляция для многих была, как говорит Вельц: «… требование разума, требование товарищества, требование посчитаться с судьбой бесчисленного количества раненых солдат, которые по большей части лежат в подвалах без всякого медицинского ухода. Такая капитуляция не наносит ущерба достоинству германского солдата». Очень категоричен Вельц по отношению к тем, кто про капитуляцию думает в создавшихся условиях иначе: «Только за последние шесть недель погибло круглым числом 100 тысяч
человек, Тот, кто в таких условиях намерен ценой гибели остальных 200 тысяч человек сохранить свое слепое и тупое повиновение, не солдат и не человек - он хорошо действующая машина, не больше!»
        Ну что же, Паулюс и впрямь повел себя как машина, пытаясь,, вопреки мнению своих командиров корпусов, добиться разрешения на капитуляцию от своего командования. Его посланник к Гитлеру генерал Хубе вернулся обратно с категоричным приказом не капитулировать, вслед за тем прибыл ответ главного командования сухопутных сил: «Капитуляция исключается. Каждый лишний день, который армия держится, помогает всему фронту и оттягивает от него русские дивизии». Что Паулюс и сделал. Мнение Манштейна совпадало с мнением высшего командования, и он одобрил попавшего в беду соратника: «9 января противник предложил 6-й армии капитулировать. По приказу Гитлера это предложение было отклонено… я целиком поддерживаю его решение, - Манштейн был солдатом до мозга костей, солдатом старой кайзеровской закалки, и решение Паулюса не капитулировать, он прокомментировал так: -…для генерала Паулюса отклонение предложения о капитуляции было его солдатским долгом». Да, это было солдатским долгом для Паулюса, но тоже верный этому долгу В. Адам считает иначе: «… в случае своевременной капитуляции могло спастись и после войны
вернуться к своим семьям намного больше 100 тысяч солдат и офицеров. - и он сделал вывод: - Отклонение советского предложения о капитуляции от 8 января 1943 года является с точки зрения исторической, военной и человеческой огромной виной не только Верховного командования вермахта и командования группы армий „Дон“, но и командования 6-й армии, командиров ее армейских корпусов и дивизий». Да и Видер того же мнения: «Огромные человеческие жертвы, непоправимый ущерб, наносимый человеческому достоинству окруженных, не могли быть более оправданы никакими стратегическими соображениями: в подобной обстановке они были безнравственны, аморальны, - а еще Видеру вспомнились слова Гитлера: - Ведь незадолго до того, как мы попали в окружение, он торжественно клялся (теперь эта клятва звучала кощунством): „Смею заверить вас - и я вновь повторяю это в сознании своей ответственности перед Богом и историей, - что мы не уйдем, никогда не уйдем из Сталинграда!“ - и Видер горько заключает: - Теперь судьба наша и впрямь неразрывно связана с донскими степями. Здесь она и должна была решиться».
        Ну а Паулюс? Вынес ли он себе приговор за промедление в капитуляции, ведь все равно 6-я армия капитулировала? Ф.Паулюс уже после войны, в сентябре 1945 года об это сказал так: «Я был солдатом и верил тогда, что именно повиновением служу своему народу. Что же касается ответственности подчиненных мне офицеров, то они с тактической точки зрения, выполняя мои приказы, находились в таком же вынужденном положении, как и я сам в рамках оперативной обстановки и отданных мне приказов». Ну что же, честный по-солдатски ответ человека, который свою ответственность не переложил на плечи подчиненных, противников капитуляции. Но, думаю, каждый из этих людей, кто оказался в Сталинградском «котле», вел себя иначе с советскими солдатами, оказавшимися в подобной ситуации, особенно в начале войны, и уж, конечно, в то время не считал себя «заблудшими овечками». Вспомните рассказ той же Нины Петровны Рахимовой о военнопленных советских солдатах, которых впрягали в сани вместо лошадей, вспомните рассказ Валентины Николаевны Исаевой о концлагере возле хутора Вертячего. Зато позднее именно так хотел представить в своих
воспоминаниях солдат вермахта В. Адам: «Воспитанные в националистическом и милитаристском духе, мы едва ли были способны ставить эти вопросы. В этом и заключалась подлинная причина нашего несчастья, и мы все дальше катились к пропасти, ибо, заблуждаясь, считали своим долгом держаться до конца». А мое мнение, что держаться до конца немецких солдат просто заставлял страх перед возмездием за причиненное ими горе советскому народу.
        Итак, капитуляция была отвергнута, и в ночь на 10 января войска Донского фронта сосредоточились на исходных позициях. Так началась операция «Кольцо».
        Артподготовка началась в 8 часов 05 минут. Пятьдесят пять минут наши орудия, «катюши» молотили вражеские позиции. В 9 часов пехота и танки пошли в атаку…
        В. Адам (о наступлении 12 января вблизи аэродрома Питомник): «Паника началась неожиданно и переросла в невообразимый хаос. Кто-то крикнул: „Русские идут!“… Те, кто еще был способен передвигаться, удирали, остальные взывали о помощи. Но это длилось недолго. Мороз делал свое дело, и вопли стихали. Действовал лишь один девиз: „Спасайся, кто может!“ Но, как говорится, у страха глаза велики - возле аэродрома, как выяснилось, просто была разведка боем.
        Немецкий писатель-антифашист Эрих Вайнерт, который еще в декабре прибыл на фронт вместе с Вальтером Ульбрихтом и Вилли Бределем, записал 14 января в своем сталинградском дневнике: «Карповка. Наступление бурно развивается. Как нам стало известно, западная часть „котла“ уже отрезана гигантским клином, тянущимся с северной стороны долины речушки Россошки вниз, до Карповки. Дмитриевка, Атаманская и Карповка взяты приступом…
        Повсюду признаки паники…»
        Штаб 6- й армии от Гумрака переместился еще ближе к Сталинграду, и вновь В. Адам наблюдает не просто отступление своих войск, а их паническое бегство: «Снова сжигались документы и боевое имущество. На новый командный пункт взято только самое необходимое. Мы ехали по шоссе в немногих уцелевших автомашинах, маленькими группами, мимо тащившейся в город вереницы изголодавшихся, больных и раненых солдат, похожих на привидения. На вокзале в Гумраке мы попали в плотную толпу раненых. Подгоняемые страхом, они покинули лазарет на аэродроме и тоже устремились на восток. Остались лишь тяжелораненые и безнадежно больные, эвакуация которых из-за недостатка транспортных средств была невозможна. Надежды вылечить их все равно не было. Паулюс приказал главным врачам оставлять лазареты наступающему противнику. Русские нашли и штабель окоченевших трупов немецких солдат, которые несколько дней назад были навалены за этим домом смерти один на другой, как бревна…»
        Паулюс утверждал, что он был солдат и не мог потому не повиноваться приказам Верховной ставки вермахта. А как же его приказ относительно лазаретов, как расценить слова из его приказа в те, страшные для обеих воюющих сторон, дни: «За последнее время русские неоднократно пытались вступить в переговоры с армией и с подчиненными ей частями. Их цель вполне ясна - путем обещаний в ходе переговоров о сдаче сломить нашу волю к сопротивлению…кто сдастся в плен, тот никогда больше не увидит своих близких. У нас есть только один выход: бороться до последнего патрона, несмотря на усиливающиеся холода и голод. Поэтому всякие попытки вести переговоры следует отклонять, оставлять без ответа и парламентеров прогонять огнем». И все-таки Паулюс 20 января вновь просит самостоятельности в принятии решений и, значит, о праве заключить капитуляцию, но вновь получает отказ. А «кольцо» все продолжает сжиматься, в «котле» становится все жарче, и солдатам 6-й армии упрямство немецкого верховного командования обошлось дорого: за 16 дней (с 10 по 25 января) гитлеровцы потеряли свыше 100 тысяч убитыми, ранеными и пленными…
        24 января Паулюс радирует своему командованию: «… войска больше не имеют боеприпасов и продовольствия… на южном, северном и западном фронтах отмечены явления разложения дисциплины. Единое управление войсками невозможно…Катастрофа неизбежна. Для спасения еще оставшихся в живых людей прошу немедленно дать разрешение на капитуляцию». На это Гитлер ответил: «Запрещаю капитуляцию! Армия должна удерживать свои позиции до последнего человека и до последнего патрона!» - и это при том, что Паулюс признался: «…дальнейшая оборона бессмысленна». Ну что же… Кто не сдается, того уничтожают! Это известно всем армиям мира.
        26 января войска противника были расчленены на две группы - южную, где находился штаб Паулюса, и северную в районе заводов «Баррикады» и Тракторный. «Железное кольцо уничтожения все туже стягивалось вокруг того места, где завершилась ужасная трагедия обреченной на смерть армии», - так печально констатировал события января 1942 года в своих воспоминания И. Видер.
        Однако же Гитлер решил подсластить «пилюлю» отказа тем, что прислал 31 января последнюю радиограмму Паулюсу: «Поздравляю Вас с производством в генерал-фельдмаршалы». Телеграмму Паулюсу принес начальник штаба Шмидт. Видимо, Паулюс был окончательно деморализован таким подлым ходом Гитлера, или Шмидт решил действовать по собственному усмотрению, но именно Шмидт счел нужным взять на себя ответственность отправить переводчика с белым флагом в расположение советских войск с сообщением о готовности немецкого командования к переговорам. Свою инициативу он впоследствии объяснил тем, что поскольку 6-я армия расчленена на отдельные боевые группы, то Паулюс армией не командует. Предъявленный ультиматум о немедленном прекращении сопротивления и полной капитуляции Шмид и командующий южной группировкой Роске приняли. А в сталинградском дневнике Эриха Вайнерта 1 февраля появилась запись, похожая на рассказы, уже слышанные мной из уст детей военного Сталинграда и его защитников: «По пустынной, унылой проселочной дороге из Вертячего на север тянутся бесконечные вереницы пленных. Они идут на железнодорожную станцию.
Все плетутся согнувшись, тяжело волоча ноги. С растрепанных бород свисают сосульки. Головы и плечи обернуты всем, что попалось под руку, - старым тряпьем, мешками, войлоком; кожаные сапоги или босые ноги обвязаны соломой. Вслед за ними ползет грузовик, подбирающий тех, кто не может идти. Когда кто-нибудь падает, никто из пленных не оборачивается. Конвойные должны поднимать их на машину
        …Я долго смотрел вслед этому печальному шествию, пока оно не исчезло в снежной мгле».
        Читая эти строки, я вспоминала рассказы Ивана Васильевича Жидкова о его пленении и жизни в концлагерях: ослабевших и упавших немцы-охранники пристреливали на месте, потому более сильные помогали своим товарищам, бывало часто, что гражданские подкармливали пленных, чего никогда не делали немцы. Охранники-немцы могли не обратить внимания на расправу над пленным, а советские солдаты, как говорила
        Н. П. Рахимова, сами оттащили ее мать от плененного солдата, который чуть не убил отца.
        И в то время, когда для немецкой южной сталинградской группировки война уже закончилась, в северной, которой командовал генерал Штреккер, бои развернулись с особой силой. 1 февраля на позиции врага был обрушен шквальный огонь, и как в своих воспоминаниях написал генерал-лейтенант П. И. Батов, командовавший с октября 1942 года
        4- й танковой армией, после пяти минут такого огня «из блиндажей, из подвалов, из-под танков начали выскакивать, выползать гитлеровцы. Одни бежали, другие становились на колени, обезумев, вздымали к небу руки. Некоторые бросались обратно в укрытия, скрывались среди столбов из дыма и взвихренного камня и снова выскакивали». В правдивости описания этого невозможно усомниться, потому что подобное мы уже читали в воспоминаниях немецких участников битвы под Сталинградом. Причем немцы описывали сталинградские события иной раз и более красочно.
        Советская артиллерия громила позиции врага в течение двух дней (если враг не сдается, его уничтожают!). 2 февраля северная группировка во главе с командующим Штрекером капитулировала. Для сорока тысяч гитлеровцев война тоже завершилась. Командующий войсками Донского фронта генерал-полковник К. К. Рокоссовский сообщил Верховному Главнокомандующему И. В. Сталину: «Выполняя Ваш приказ, войска Донского фронта в 16,00 2.II.43 г. закончили разгром и уничтожение Сталинградской группировки противника.
        … В связи с полной ликвидацией окруженных войск противника боевые действия в городе Сталинграда прекратились».
        Сталинград вновь стал тыловым городом. Фронт уверенно зашагал на запад к Победе, выстраданной всеми советскими людьми, потому что война под Сталинградом завершилась только для плененных немцев, и пусть не все они, сдавшись, остались в живых, все-таки большая часть вернулась домой осмысливать случившееся с 22 июня 1941 года до 9 мая 1945 года. Осмыслив, дали такую оценку Сталинградской битве: «Катастрофа под Сталинградом была великим поворотом не только во внутриполитическом отношении, но также и во внешнеполитическом смысле. Она имела своим следствием тяжелое потрясение всей сферы германского владычества в мире…» (Вальтер Герлиц). «Поражение под Сталинградом повергло в ужас как немецкий народ, так и его армию. Никогда прежде за всю историю Германии не было случая столь страшной гибели такого количества войск» (З. Вестфаль).
        Немудрено было впасть в уныние и охранникам концлагеря, в котором находился И. В. Жидков. Многие из них, возможно, поняли, что война проиграна, русским суждено стать победителями, потому с военнопленными стали обходиться мягче. Не зря, наверное, сбежавшего из лагеря Жидкова и его товарища Старостина отпустили двое солдат, один из которых воевал под Сталинградом, вероятно, он был один из тех
        42- х тысяч солдат и офицеров, кого удалось эвакуировать с помощью авиации из Сталинградского «котла».
        Советские солдаты победили под Сталинградом потому, что воевали за правое дело, за освобождение своей Родины, своего народа. Они никогда скульптуру Родины-матери на Мамаевом кургане не назовут «каменной бабой», ибо Родина для них была и остается до сих пор живой, сотканной из солнца, голубого неба, «березового ситца», широких полей, ласковых рук матерей и нежности жен, ждавших их в тылу, помогавших своим трудом побеждать им на фронте.
        САПЕРЫ
        Шестьдесят лет не гремят бои на Сталинградской земле. Скоро мы будем праздновать и шестидесятилетие великой Победы страны Советов над фашистской Германией.
        Страна, в которой я выросла, которую любила и которой гордилась безмерно, исчезла с карты мира. Сменился и государственный строй. Россия, «похудев» до одной восьмой земной суши (республики, ее неверные младшие сестры, отпочковались в самостоятельные государства), ступила на путь реформ. И путь этот, на мой взгляд, похож на темный туннель, выход из которого светился впереди еле заметной точкой, а Россия - словно неисправный локомотив, застрявший в том туннеле.
        Но потомки, вероятно, через десятилетия, а то и века, докопаются до истины, почему так случилось, определят, кто был прав, кто виноват, и нужны ли были вообще эти реформы, от которых страну лихорадит уже второй десяток лет. А самое главное, потомки докопаются до сути, почему разгорелась и до сих пор никак не погаснет «горячая» точка в Чеченской республике. О событиях там говорят коротко и емко - «война», и длится она в два раза дольше, чем Великая Отечественная: в декабре 2001 года - был ее суровый и страшный десятилетний юбилей. И за это время - тысячи погибших в самой Чечне и сотни - за ее пределами от взрывов террористов.
        В начале далеких сороковых лет ушедшего века советские люди знали, за что воевали - за свободу своей Родины, за счастье своих детей. Они защищали страну от внешнего врага. Но Чеченская республика - не фашистская Германия, она - часть территории России, а чеченцы - ее полноправные граждане. Война в Чечне - избиение самого себя: куда не ударь, всюду больно. Больно душевно - гибнут лучшие сыны Отечества, плохо в финансовом отношении, потому что уходят на восстановление Чечни сотни миллионов рублей, которые можно было бы направить на развитие образования, культуры всей страны или отдать те деньги пенсионерам. Но самое ужасное в том, что война в Чечне, на мой взгляд, - тот же самый застрявший локомотив в туннеле. Учение ваххабитов, замешанное на крови, пустило там мощные корни, и в скором времени на место истребленных террористов и боевиков могут встать их подросшие сыновья, потому что захотят отомстить за смерть отцов, да и разрушать гораздо быстрее, чем строить, а стрелять легче, чем работать, ведь ничему иному они не научились за годы войны. Однако я не собираюсь углубляться в причины возникновения
вооруженного конфликта в Чеченской республике, не собираюсь изучать его подводные течения - это дело историков и политиков. Я хочу взглянуть на Чеченскую войну глазами россиян, которые принимали участие в ней, потому что она - одна из страниц нашей истории, ее не вырвешь из души, как страницу из книги, не забудешь, потому что это - было. И невозможно забыть о том, что в ней принимали участие десятки волжан, в том числе и люди, профессия которых Родину защищать. Почти все они награждены правительственными наградами. Иногда - посмертно. Об этом тоже невозможно забыть, ведь и они - дети России. И может быть, когда-нибудь побежит по улицам Волжского трамвайчик с именами тех, кто погиб в Чечне, ведь увековечены таким образом имена погибших в Афганистане.
        Строительство Сталинградской ГЭС началось там, где земля еще не остыла от жарких ожесточенных боев, где воздух еще не очистился от дыма пожарищ и пороховой гари. Она едва успела залечить раны, нанесенные ей в период ожесточенных боев под Сталинградом, но в глубине ее таились опасные сюрпризы - неразорвавшиеся снаряды, мины и бомбы. Именно для разминирования территории строительства Сталинградской ГЭС на основании директивы Генерального штаба Советской Армии 25 ноября 1951 года и началось в Сталинграде формирование отдельного инженерного батальона разминирования.
        Батальон был дислоцирован в непосредственной близости к месту выполнения боевой (иначе и не скажешь!) задачи и сразу же приступил к ее выполнению. Непосвященному гражданскому лицу трудно представить масштабы работы саперного батальона, но цифра - 15801,2 гектара - очень даже впечатлит любого, причем это не только поверхностное разминирование, но и глубинное на суше и под водой. Обнаружено было и уничтожено 4319 смертоносных предметов - авиабомб, снарядов, мин, гранат. Ежедневно, ежечасно солдаты и офицеры батальона подвергались смертельному риску. Но работали они самоотверженно, иначе бы не был выполнен план разминирования досрочно - к 7 ноября 1954 года. Впрочем, в то время часто выполнение какого-либо задания, не только боевого, приурочивалось к важным праздничным датам. Были и первые награжденные в длинном списке отличившихся военнослужащих этой части - за добросовестное отношение к порученному делу и проявленные при этом смелость и мужество старшина Алексей Лопатин и старший сержант Сергей Перешенков награждены были орденом «Красная звезда», восемь сержантов и рядовых - медалями «За боевые
заслуги», а старшие лейтенанты Г. И Подкепаев, Н. И. Стемновский, лейтенант Д. В. Романов и еще несколько человек - ценными подарками начальника инженерных войск.
        Не стоит описывать периоды переформирования 221 отдельного инженерного батальона - менялись номера, подчиненность, но суть оставалась одна - служить Отечеству, выполнять задачи, которые ставила перед личным составом Родина, ибо какое бы ни наступало время, у солдата есть одна-единственная задача - Родину защищать. В 50-е года 250 солдат, курсантов, офицеров проявили мужество и отвагу во время спасательных работ при наводнении в городах Уральске, Оренбурге, Орске, Гурьеве, Уфе. В безопасное место они вывезли свыше 43 тысяч человек, три тысячи различных грузов и 800 голов крупного рогатого скота. Работали по 20 часов в сутки, но никто не жаловался -так было надо, от их работы зависела жизнь многих людей.
        Войсковая часть 73420, если применить к ней гражданские понятия, - внучка того самого батальона, сыгравшего такую важную роль в строительстве Сталинградской ГЭС и строительства города Волжского, она преемница всех его славных боевых традиций, однако это все-таки учебный центр, поэтому для офицеров части самое важное - научить вчерашних мальчишек стать мужчинами, способными в самом деле Родину защитить. И учат так, что, оказавшись в Чечне в составе действующих войск, воины инженерных войск, среди которых было и немало выпускников 187-го Псковского ордена Красной Звезды учебного центра инженерных войск (в/ч 73420) не дрогнули, не отступили перед опасностью. Впрочем, иначе быть и не может, потому что более десяти офицеров части прошли через горнило настоящей войны - в Афганистане, Чечне, принимали участие в Грузино-Абхазском конфликте. И первым, с кем я беседовала о событиях в Чечне, стал заместитель командира части по воспитательной работе полковник Сенюк Игорь Алексеевич, награжденный за долгую службу в вооруженных силах медалями, за мужество и отвагу медалями «За безупречную службу» III степени,
«За отличие в военной службе» I степени, «За воинскую доблесть» I степени, орденами «ЗА военные заслуги» и Мужества. Последние три награды получены за участие в Чечне в борьбе против бандформирований.
        КОММИСАР
        Именно так называли в годы войны политруков, именно такую должность - комиссар политрезерва Финского фронта - занимал в годы войны мой отчим Смирнов Николай Константинович. Он имел боевые награды, а по натуре был честным, бессребреником и патриотом своей родины. И вот передо мной сидит другой комиссар, современный человек, но тоже прошедший войну. Ту самую, о которой, вероятно, никогда не забудут россияне, потому что многим непонятны причины ее, а главное потому, что в течение десяти лет почти во всех селениях нашей огромной страны на кладбищах появились могилы погибших солдат, принимавших участие, говоря языком военных, в «контртеррористической операции на территории Чеченской республики». Это - живая боль, которая вечно будет не просто саднить душу, это - незаживающая рана. Но в Белевском отряде, где Игорь Сенюк был заместителем командира по воспитательной части, не погиб ни один человек, хотя задача была архисложная и опасная - предстояло проложить колонный путь для проводки войск группировки «Юг» в район Аргунского ущелья, и чеченские боевики понимали, что с завершением работ они будут
отсечены от своих баз в Грузии, что не смогут уже иметь и финансовую подпитку, которая шла как раз через границу Грузии. Однако важность этого колонного пути понимали и те, кому предстояло воевать в Аргунском ущелье, потому 56-й Камышинский военно-десантный полк и 138-я мотострелковая бригада не подпустили к отряду инженерных войск ни одно бандитское формирование, как те ни стремились помешать продвижению отряда.
        - Мы были очень благодарны боевым частям, особенно Камышинскому полку за боевое прикрытие. А задача у отряда обеспечения движения была очень тяжелая. Предстояло проложить 94 километра дороги, причем среди гор. Один участок пути шел даже по руслу горной реки. Ребята наши по восемнадцать часов не выпускали из рук рычаги машин, иной раз гусеницы зависали над пропастью. Было очень страшно, но никто не покинул отряд, даже тогда, когда была возможность замены. Я тогда служил в 317 отдельной гвардейской Кенигсбергско-Городокской Краснознаменной инженерной бригаде. Это очень заслуженная бригада, само название говорит за себя - участвовала во взятии Кенигсберга, а там укрепления были колоссальные, и без инженерных войск боевым частям долго бы пришлось осаждать ту крепость. Кроме наших бойцов в отряде были и воины из Нахабинского соединения инженерных войск. Вот такой сводный отряд и вел строительство колонного пути. Контр-террористическая операция не стала для нашей бригады неожиданностью, ведь командование понимало, что назревает что-то очень серьезное, потому и стали готовить личный состав к
предполагаемым боевым действиям. Обычными стали занятия и тренировки, в основе которых лежала практика участия воинов инженерных войск в локальных конфликтах, например, в Абхазии, Афганистане, Таджикистане, в первой Чеченской войне. Именно в Афганистане воевал наш командир гвардии полковник Юрий Михайлович Ставицкий, так что его опыт был при подготовке солдат практическим бесценным. Да и другие офицеры части не считались со временем, занимаясь подготовкой механиков-водителей дорожной техники, расчетов саперных отделений, рассказывали, какие ситуации могут возникнуть, и как выйти из них. Естественно, что не упускали мы и моральную подготовку, это - святая святых для моей профессии. Я ведь не случайно поступил в военно-политическое училище - мне всегда нравилась живая работа с людьми, и вся моя служба в армии связана с воспитанием бойцов. Я служил в Казахстане, пока меня не перевели в 317-ю бригаду, где я прошел все должности от пропагандиста и психолога до начальника политотдела, и я очень хорошо понимаю, насколько важен боевой, моральный дух солдата, понимание солдатом боевой задачи, поставленной
перед ним. Потому-то почти два месяца перед отправкой в Чечню мы уделяли огромное значение морально-психологической подготовке личного состава отряда.
        Что же мы реально делали? Во-первых, проводили занятия по тактической и специальной подготовке в плохую погоду. Конечно, грязь, дождь усугубляли обстановку, нагнетали плохое настроение, и вот в такой напряженной обстановке мы и учили бойцов выдержке и тому, что называется - «не терять голову». Одновременно с тем отрабатывалась быстрота взаимодействия экипажей с саперными подразделениями, причем часто занятия проходили в ночное время. Во-вторых, много внимания уделялось быстроте ремонта в обстановке, приближенной к боевой - а уж куда более напряженной может быть обстановка в грязь, дождь, ночью. Отрабатывались и действия военнослужащих по отражению внезапного нападения противника, но хорошо, что у нас потом было хорошее боевое прикрытие.
        Особое внимание уделялось психологической совместимости экипажей, ведь им предстояло вместе работать в боевой обстановке долгое время. Правильный подбор групп во время подготовки операции помог избежать лишней «притирки» в Чечне. Кроме того, до каждого была доведена важность боевой задачи, что от успеха ее, от нас и нашей работы, зависят сотни, а может быть и тысячи жизней таких, как они, солдат. Мы даже специальные памятки подготовили и вручили всем участникам операции. Потому каждый знал, на что идет, что предстоит сделать, в какой обстановке, ведь участие в операции в большей мере было добровольное, конечно, это не касалось офицеров - мы ведь сами выбрали в свое время свою профессию. Но солдаты - молодые парни срочного призыва, и никто из них не отказался от участия в операции. У нас в отряде были даже четыре татарина. Но в такой ситуации, мне кажется, национальность не играет роли, когда ты служишь интересам всей страны. Я - украинец, давал присягу на верность Советскому Союзу, естественно, и России. Были предложения перейти в армию Украины, но я отказался, потому что, считаю, человек должен
присягать на верность кому-то или чему-то всего один раз, а если он будет с легкостью присягать направо и налево, то так недалеко и до предательства. И не случайно, что среди боевиков есть не только иностранцы, есть и русские, и украинцы, которые стали предателями, некоторые даже приняли мусульманскую веру.
        Я слушала Игоря Алексеевича и думала, что он полностью прав, ведь человек, верный своему долгу, крепок духом, ему это помогает выстоять и победить. Именно поэтому, наверное, так много в части офицеров-украинцев, не захотевших присягать второй раз. А еще я вспомнила слова священнослужителя из Волгоградского храма Сергия Радонежского, отца Александра, которого я попросила благословить моего сына перед службой в армии:
        - Главное, чтобы человек всегда и при всяких обстоятельствах оставался именно человеком, потому я и благословил вашего сына, чтобы он всегда оставался человеком.
        Человек… «Это звучит гордо», - сказал один из героев пьесы Максима Горького «На дне». Да. Звучит гордо. И это надо помнить всем. Именно на это и направлена воспитательная работа в любом воинском подразделении. И если этому помогает и вера в Бога, что же - пусть будет так. Потому Игорь Алексеевич и решил создать в части комнату Православной веры, потому-то после каждой церемонии присяги в части перед молодыми солдатами выступает священнослужитель и благословляет их на выполнение воинского долга. Но ведь в армию призываются люди различного вероисповедания, и мусульмане в том числе, поэтому к работе с ними привлечен мусульманский имам.
        Игорь Алексеевичу Сенюку принять Бога в душу было легко, несмотря на атеистическое воспитание в Советском Союзе - он уроженец Западной Украины, где во все времена очень сильна была церковь, потому он был и крещен во младенчестве. Впрочем, в душе каждого россиянина всегда есть нечто от язычника и в то же время от православной веры. Советские люди были сильны верой в светлое будущее своей страны, коммунистические идеалы, сильны были любовью к своей Родине, и если любовь к Родине можно вернуть через веру в Бога - то пусть будет так. Но еще одну истину я поняла после разговора с полковником Сенюком - командование всегда должно тщательно планировать любую операцию вести к ней тщательную подготовку, чтобы выполнить боевую задачу с наименьшими потерями в технике, а самое главное - с потерями людей. В той операции, в которой участвовал Игорь Алексеевич Сенюк в Чеченской республике с 20 ноября 1999 года по 20 марта 2000 года (она тоже была выполнена досрочно!) не было потеряно ни одной молодой жизни. Конечно, в этом заслуга боевого охранения, но и большая заслуга командиров, которые провели огромную
подготовительную работу, понимая, что солдата нужно беречь, солдат - главный человек во всей армии, ибо именно он исполнитель воли военно-начальника, и дай Бог нашей российской армии умных военно-начальников, компетентных, сердечных и умеющих жалеть солдат.
        СОЛДАТАМИ НЕ РОЖДАЮТСЯ
        Полковник Валерий Александрович Ростовщиков со своей частью принимал участие в обоих Чеченских конфликтах. И немало матерей, вероятно, за здоровье полковника Ростовщикова ставят в церкви свечи - он сохранил жизнь их сыновьям. Теперь Валерий Александрович возглавляет учебный отдел воинской части 73420, и солдаты рассказывают друг другу о том, как он воевал, за что получил звание Героя России. Может быть, что-то и приукрашивают, но это от человеческого уважения и юношеской восторженности перед человеком, который совершил подвиг.
        Во времена моего детства, наверное, каждый хоть однажды думал: «А смогу я, допустим, выдержать фашистские пытки?» А сегодня, вероятно, правильнее решить для себя: «Смогу ли я заслонить собой другого?»
        Ростовщиков не думал. Он просто заслонил собой десятки молодых парней, которым он мог приказать сделать то, что нужно было сделать в той ситуации, в какой оказалось его подразделение в Чечне. Но не приказал, а сделал сам, понимая, что намного опытнее своих солдат, а потому и больше шансов у него правильно, без жертв выполнить задание.
        Как это было, Валерий Александрович не стал рассказывать. Впрочем, он такой скрытный не один. Те, кто побывал в «горячей точке» - люди особенные. Они воспоминания о войне несут в своей душе и не позволяют никому вторгаться в те воспоминания. Как правило, в такие минуты у «афганцев», а теперь и у «чеченцев» каменеет лицо, а в глазах помимо их воли вспыхивает жесткая и злая искра. А еще там появляется боль, ведь не все товарищи возвращаются из «горячей точки». Когда подразделение В. А. Ростовщикова (тогда он был подполковником) вернулось домой, побывав второй раз в Чечне, с ними не было старшего лейтенанта Михаила Гуреева. Ему было всего 23 года, он не успел еще обзавестись семьей. А семья, наверное, у него была бы дружная, и дети выросли бы прекрасные, потому что Михаил, как сказал Ростовщиков, был и хорошим человеком, и перспективным офицером. Словом, из «правильных ребят». Но род пресекся…
        Михаила Гуреева наградили посмертно орденом «Мужества», и хотя вины командира в его смерти нет, душа все-таки ноет до сих пор. И это еще одна общая черта всех, кто принимал участие в вооруженных конфликтах, будь то Афганистан, Абхазия, Приднестровье или Чеченская республика.
        Там важно чувствовать рядом надежное плечо друга, соратника, и если он погибает, то оставшийся в живых добровольно взваливает на свои плечи вину за его смерть, даже если совсем в том не виноват. Я знаю сержанта-пограничника, который служил в Армении и случайно оказался в турецком плену с тремя солдатами своего отделения. Они вырвались из плена, но двое при этом погибли, третьего, раненого, сержант вынес на своих плечах. Вины сержанта в пленении и смерти подчиненных не было, потому что граница - та же передовая линия фронта, и вооруженные столкновения были, есть и будут всегда. Но сержант вину за смерть своих ребят принял на себя - что-то не досмотрел, не учел - и до сих пор плачет во сне, увидев погибших друзей. Парни с ним доброжелательно разговаривают, но ведь они погибли, а он - жив. И однажды он признался: «Лучше бы я погиб вместе с ними…» Такие душевные терзания, я думаю, - величайший коэффициент совести.
        Мы не всегда выбираем профессию. Иногда она выбирает нас. Валерий Александрович Ростовщиков родился и вырос в Тюменской области, в их роду не было военных, но зато был офицером Владимир Назарович Поронович, отец его жены Ирины, которая тоже военнослужащая, как и жена Игоря Сенюка.
        Валерию Ростовщикову предстояла служба в армии, потому что он, проучившись год на геологическом факультете, понял - это не его дело, не его судьба - и решил уйти из института, и тесть (Валерий был уже женат) посоветовал поступить ему в военное училище, ведь зять - настоящий сибиряк: широк в плечах, высок ростом, такому подстать офицерская форма. Валерий послушался совета и поступил в Тюменское высшее военно-инженерное командное училище.
        Учиться было трудно, потому что нагрузка была большая, ведь офицер не только должен во много раз лучше знать технику, но и быть намного выносливее, сильнее своих солдат. К тому же молодая жена жила в Тюмени. Но Валерий из училища не ушел, потому что наступил момент, который человеку очень часто трудно уловить, момент понимания: «Это мое дело, это мой путь, для этого я рожден». По своей натуре Ростовщиков, как многие сибиряки и уральцы, не карьерист, но стал полковником, потому что так сложилась его служба в армии. И он констатирует:
        - Это обстоятельства, которые стали свершившимся фактом. Многие мои однокашники по Военной академии уже уволились из армии, а я буду служить до тех пор, пока государство будет во мне нуждаться. Государственный институт будет существовать всегда, его никто и никогда не отменит, значит, нужна будет всегда и армия.
        Ну а «обстоятельства» службы Валерия Ростовщикова таковы.
        Сначала - социалистическая Германия, о том у него добрые, хорошие воспоминания, ибо «Германия - страна цивилизованная». А в 1984 году приехал в Волжский. И новая часть стала Ростовщику настоящим вторым домом, потому что прошел в ней путь от командира взвода до начальника штаба батальона. Сейчас Валерий Александрович Ростовщиков - начальник учебного отдела. Впрочем, «часть - второй дом» сказано не для красного словца. Это в самом деле так. Бывает, что старшие офицеры находятся в части сутками. Иначе нельзя - это армия, а они все добровольно избрали такой жизненный путь.
        В 1994 году Ростовщиков возглавил инженерно-саперный батальон, вошедший в состав 20-й мотострелковой дивизии после вывода советских войск из Германии. Когда было определено место постоянной дислокации батальона в Волжском, то сначала пришлось приводить в порядок казармы, территорию, и все было приведено в образцовое состояние руками военнослужащих батальона. И на второй месяц после вступления Ростовщиковым в должность командира батальона (1 декабря 1994 года, в день его рождения) - командировка в Чечню, а в сентябре 1999 года - вторая. Страшно ли было? Конечно, потому что страха не ведает разве что умалишенный.
        Его инженерно-саперный батальон занимался строительством переправ, фортификационных сооружений, инженерной разведкой, добычей и очисткой воды, словом, всем, что касается жизнеобеспечения мотострелковых подразделений. И впереди инженерных подразделений - только разведчики, вот и выходит, что солдаты инженерных войск не воюют с автоматом в руках, хотя и такое случается, но находятся в авангарде продвижения войск.
        Их путь был оба раза через станицы Червленая, Толстый Юрт, Петропавловская, Грозный… О тех, кто был тогда в его подчинении, Валерий Александрович говорит очень тепло:
        - Ребята были очень хорошие, правильные ребята, мне с ними было легко воевать, потому что они понимали, что такое беспрекословное выполнение приказа, разумная инициатива, а главное, что нужно беречь людей. Некоторые офицеры после возвращения оттуда уволились из армии, и я их не осуждаю, потому что не каждый может выдержать такое напряжение, и лучше добровольно уйти, чем потом по слабости своей натуры подвести товарищей. Что касается мирных чеченцев, то у нас с ними были нормальные отношения: помогали им продуктами, водой, ведь многие аулы в районе боев остались без топлива, газа, электричества, а там дети маленькие, женщины, старики. Солдаты в Чечне воюют не с мирным населением, а с бандформированиями. Это надо четко помнить. Ну а нас от столкновений с боевиками надежно прикрывала 20-я Волгоградская мотострелковая дивизия, которой командовал Лев Рохлин. Он всем нам нравился - справедливый, хотя и крутой командир, в общем, правильный человек.
        Да, заботливый, умный командир - это так важно! А еще важно для военного человека, особенно на войне - крепкий надежный тыл. И не только войсковой тыл, обеспечивающий снабжение, намного важнее знать, что те люди, которые остались дома, любят военного и ждут его с нетерпением и тревогой. Сколько раз я слышала от фронтовиков рассказы о том, как расстреливались фотографии неверных жен! А вот письма, которые приходили Валерию Александровичу от жены Ирины и детей - Стаса и Марины, поддерживали его, успокаивали, в них была не только любовь, но вера и надежда в то, что командировка в Чечню закончится благополучно. И точнее, чем сказал поэт Константин Симонов: «Ожиданием своим ты спасла меня…» - не скажешь о взаимоотношениях человека на войне и близких ему людей.
        Валерий Александрович Ростовщиков так и не рассказал про боевые операции, в которых принимал участие, за что был удостоен звания Герой России. Он просто искусно перевел разговор на значение инженерных войск в современной армии, на то, чем занимаются военные инженеры, что они должны знать и уметь, ведь в современной армии существует более 300 образцов военной техники. Ростовщиков учился в училище по специальности «Самоходные и переправочно-десантные средства», затем окончил командный факультет Военно-инженерной Академии, но за тридцать лет, что служит в армии, ему довелось побывать понтонером, водолазом (за плечами 200 часов работы под водой), руководил он саперными работами, инженерной разведкой. Одним словом, современные инженерные войска - это настоящие мастера, без которых боеспособность других родов войск снизится на половину.
        И все- таки в первом номере «Армейского сборника» за 2001 год есть информация о Героях Российской Федерации, которые служат в инженерных войсках, и о Валерии Александровиче Ростовщикове -тоже.
        «8 октября 1999 года инженерно-саперному подразделению была поставлена задача обеспечить выдвижение и переправу частей федеральных сил через водную преграду.
        Инженерно-разведывательная группа, возглавляемая подполковником Валерием Ростовщиковым, выйдя к мосту, обнаружила, что боевики, оставив охранение около моста, занимаются фортификационным оборудованием местности. Используя фактор внезапности, командир группы принял решение на захват позиций противника.
        Скрытно подойдя к мосту, группа уничтожила боевое охранение. Подполковник Ростовщиков, имея наибольший опыт в разминировании, лично начал проверку моста на наличие взрывоопасных предметов. Под огнем противника в одной из опор, рискуя в любой момент быть взорванным, он обезвредил фугас, управляемый боевиками. Первым переправился на противоположный берег, где, заняв оборону, оказался отрезанным от своего подразделения. В течение двух часов удерживал захваченную позицию, ведя бой с превосходящими силами противника, не давая ему уничтожить мост и тем самым сорвать наступление наших войск.
        Благодаря мужественным и героическим действиям Валерия Ростовщикова мост был сохранен.
        За мужество и героизм, проявленные в чрезвычайных обстоятельствах, за смелые и решительные действия в условиях, сопряженных с риском для жизни, Указом Президента Российской Федерации от 30 декабря 1999 года подполковнику Ростовщикову Валерию Александровичу присвоено звание Героя Российской Федерации».
        Это было уже второе представление Валерия Ростовщикова к званию «Герой России». Первый раз это было в январе 1995 года, когда майор Ростовщиков шел впереди своих солдат во время штурма дворца Джохара Дудаева. Представление на ту первую Золотую Звезду подписал командующий 8-м гвардейским корпусом генерал Лев Рохлин, тоже представленный к этой высокой награде. Однако Рохлин отказался от этой награды, он мотивировал свое решение тем, что на гражданской войне героев не бывает. Отказался от звезды Героя и Валерий Ростовщиков.
        Можно, конечно, попробовать (тот, кто не воевал, этого сделать реально не может) представить себе и штурм дворца Дудаева, и бой у моста, спросить себя самого: «А я так смог бы?» Валерий Ростовщиков не раз оказывался в такой ситуации, когда поздно уже задавать себе такой вопрос. Да он и не задавал, просто (а это ох, как не просто!) заслонял собой других и спас тем десятки жизней. Наверно, иначе он поступить не мог, и, вероятно, как раз потому, что его любят и всегда ждут у домашнего очага, который он, как настоящий мужчина, должен оберегать от врага.
        … Солдатами не рождаются. Солдатами становятся в зависимости от воспитания, обучения и желания. Дочь Валерия Александровича Ростовщикова Марина уже выбрала свой, сугубо мирный, жизненный путь, а сыну Стасу еще предстоит это сделать. Скорее всего, он тоже станет военным, ведь парень уже сейчас владеет многими видами стрелкового оружия - об этом с особой гордостью и охотой сказал сам полковник Ростовщиков.
        Солдатами не рождаются. Солдатами становятся те, кто иного пути для себя представить не может, а еще те, у кого родители имеют единственное на всю жизнь «хобби» - Родину защищать. Кстати, судьбу военного уже избрал и Сергей Сенюк, сын полковника Игоря Сенюка.
        МАРШАЛЬСКИЙ ЖЕЗЛ,
        Или ода граду Волжскому
        Что такое маршальский жезл, известно даже гражданским лицам, ведь существует поговорка, что в каждой солдатской сумке лежит маршальский, или плох тот солдат, который не мечтает стать генералом, мол, мечта стать генералом - предел. Однако для военного человека, и для Георгия Александровича Ткаченко, начальника 187 учебного центра инженерных войск, в этом понятии скрыто намного больше, чем может представить себе гражданский. Кстати, ему уже предлагали стать генералом и занять пост начальника Кстовского высшего военного инженерного училища. А он отказался. Почему?
        Во- первых, потому, что волей судьбы военного Ткаченко, оказавшись в Волжском, сразу и навсегда влюбился в этот зеленый красивый город.
        - Вообще-то, я хотел завершить свою службу в городе Остров Псковской области и потом уехать в Калининград - там мой родной дом, на моих глазах этот город после войны восстанавливался, благоустраивался и хорошел. Там я учился в школе, там остались мои друзья.
        Мой отец, Александр Петрович Ткаченко, был военным, он прошел всю войну, был ранен. Правда, он мало рассказывал о том времени, но, видимо, воевал хорошо, если был награжден почти всеми боевыми наградами того времени. Знаю также, что служил он и в танковых войсках, и в артиллерии. После войны служил в Германии, на Украине, в Прибалтике, так что я вместе с родителями исколесил полстраны, и для меня не было иного пути, как стать тоже военным. После окончания в 1973 году Калининградского высшего военного инженерного училища мне уже самому пришлось служить в различных гарнизонах. Волжский, между прочим, мое тринадцатое место службы. До него служил в Северной группе наших войск в Польше, в Прибалтике, учился в Московской военной Академии. На Украину я попал в самое тяжелое для страны время - Советский Союз развалился, Украина стала самостоятельным государством, начался раздел собственности, естественно, это отразилось и на армии, потому руководству учебного центра, где я был заместителем начальника, пришлось буквально спасать его от расформирования и добиваться перевода в российский город. Там вот я и
хотел, как подойдет время, уйти в отставку, переехать в Калининград, но военный человек принадлежит государству, поэтому меня и назначили на должность начальника Волжского учебного центра инженерных войск. И, думаю, останусь в Волжском навсегда, потому что с первых дней по-настоящему полюбил этот город.
        Волжский - не просто красивый город, здесь, как нигде, очень развито патриотическое воспитание молодежи, население, как нигде, относится очень внимательно к военнослужащим, и очень чутко - к ветеранам Великой Отечественной войны. Может быть, это потому, что когда-то здесь шли жестокие бои, которые живы до сих пор в памяти ветеранов и детей военного Сталинграда, а наш гарнизон входит в состав Северно-Кавказского военного округа. И особенно я удивился, что в Волжском существует карбышевское движение, есть школа и площадь имени Карбышева, где установлен памятник, и даже в части тоже есть памятник Карбышеву, а его портреты - в каждом кабинете штаба и в учебных классах.
        К Дмитрию Михайловичу я отношусь с большим уважением и почтением, и где бы я ни служил, всегда в моем кабинете висит его портрет, написанный маслом моим другом-художником. Словом, в Волжском я оказался как бы в родной стихии, потому что воспитывался тогда, когда моральные принципы ставились намного выше, чем материальное благополучие. Но и сейчас, я считаю, нам важно, каким вырастет молодое поколение. К сожалению, у ребят, выросших в период так называемого застоя и следующей за ним перестройки, как бы выбита патриотическая основа, а вот нынешние ребята, думаю, будут иными, я сам в этом убедился, с каким интересом молодежь встречается с ветеранами, изучает историю Великой Отечественной войны. В День Победы молодежь вместе с ветеранами участвует в праздничном шествии, возлагает венки к памятникам погибшим во время войны. И ведь это я сам видел, а не по рассказам знаю. Между прочим, есть регионы, где пользуются учебниками истории, где сказано: вторую Мировую войну выиграли Соединенные Штаты Америки при содействии советской армии. Разве это правильно?
        Позднее я узнал, что в городе существует несколько подростковых клубов, военно-спортивные клубы «Росич» и «Витязь», кадетский корпус и морская школа, и там воспитывают настоящих патриотов, готовых к защите Родины. И у нас с ними крепкие связи: мы обеспечиваем их формой, проводим занятия по строевой подготовке, а они бывают в гостях у нас. Однажды во время процедуры принятия присяги, ребята их «Росича» (там занимаются, кстати, и девчонки) выступили на плацу с упражнениями, которые даются только в спецназе. А сколько парней приходит в День призывника к нам в часть! И не ради любопытства, им в самом деле интересно, чем занимается, дышит армия, готова ли она к защите Отечества.
        Оказавшись в Волжском, Ткаченко даже сначала не стал далеко убирать ящики, которые обычно использовал при переезде. Думал: если не понравится город, то есть право на отказ от назначения. Но…
        - Я решил, что пора эти ящики выбросить, потому что в Волжском мне нравится решительно все, я уже горжусь, что живу здесь. И не случайно в моем кабинете висят символы города - герб его и флаг. И с первого дня делаю все, чтобы наша часть была полезной для города. Нравится мне длинное лето, не то, что в Забайкалье - полтора месяца, а в Прибалтике всего три месяца. У меня даже, как это ни странно моим волжским друзьям, аллергия исчезла, которая мучила меня лет двадцать. Мне интересно, как развивается город, какова его экономика и история.
        И это, думаю, не просто красное словцо, потому что впервые я увидела Георгия Александровича Ткаченко на презентации книги Т. А. Башлыковой «Были заволжского края». Он с первой до последней минуты был в зале во время торжественной части. Признаться, такой интерес к истории края вызвал у меня неподдельное уважение к незнакомому высокому и статному полковнику.
        Вторая причина, почему Ткаченко решил не уезжать из Волжского - именно его тринадцатое место службы, учебный центр, который он решил сделать не просто образцовым, а лучшим в армии, и он четко знает, что для этого предстоит сделать. Эта его мечта - своеобразный маршальский жезл, ведь после его отставки долго будет существовать учебный центр, где будут готовиться ежегодно сотни первоклассных специалистов, а это в моральном отношении, согласитесь, намного дороже генеральских погон.
        У Ткаченко существует ежегодный поэтапный план реорганизации центра, начиная от бытовых условий до улучшения материально-учебной базы. Эти идеи он вынашивал еще в Острове, и тот учебный центр был очень хорошим, потому Георгий Александрович в Волжском центре сразу же стал внедрять в учебный процесс молодых солдат самое лучшее, что было там. А то, что задумал, Георгий Александрович привык воплощать в жизнь. И потому главным критерием отказа возглавить одно из лучших военных училищ было…
        - …именно воплощать в жизнь все, что наметил сделать, - объяснил Ткаченко. - Здесь мои знания и опыт намного необходимее и важнее. Тем более что к моменту предложения уехать, я уже немало вложил усилий в реорганизацию учебного процесса в Волжском, и я знаю, что никто, кроме меня, это не завершит. Вернее, завершат, ведь в части немало прекрасных офицеров, но хочется сделать это самому. Я большое значение придаю материально-учебной базе, потому что, если ее не существует, ничего на пальцах солдату не объяснишь и ничему его не научишь, и в конечном счете - не потребуешь. А сейчас у нас такая материально-учебная база, какой нет ни в одном учебном центре. И все сделано нашими руками. Мы берем списанную технику, приводим ее в порядок и создаем тренажеры, и в случае нехватки топлива солдаты изучают технику на тренажерах, не прерывая учебный процесс. Кроме того, у нас прекрасный машинодром, и вся существующая техника, которая не только находится в парке, но, например, стоит в качестве экспоната на территории части, действует. И к нам уже стали приезжать из других учебных центров, чтобы перенять
положительные моменты учебного и воспитательного процесса. А что касается водолазного открытого бассейна, то такого во всей России нет, поэтому водолазов готовит только наш центр. Важно то, что акватория непосредственно входит в территорию, принадлежащую части, так что водолазов мы можем готовить почти круглый год, причем в открытом бассейне, потому что здесь благоприятная короткая и теплая зима, ледостав начинается поздно. Правда, иногда осуществляют свои «налеты» различные партии и объединения, типа «зеленых», протестуют против использования нами реки. И как они не понимают, что водолаз-профессионал - главная и единственная надежда гибнущих под водой, и трагедия подлодки «Курск» доказала это.
        Второе направление, намеченное начальником учебного центра - улучшение бытовых условий, потому что чистая, теплая казарма, хорошая столовая, и даже чистые удобные санузлы повышают настроение солдата, воспитывают в них аккуратность. Молодой солдат, оторванный от дома, очень чувствителен к тому, в каких условиях он живет, ведь это не сборный призывной пункт, где часто условия желают лучшего, в учебном центре солдату предстоит провести шесть месяцев. А что касается Волжского центра, то казармы были построены пятьдесят лет назад, в то время, когда создавался отдельный 221-й инженерный батальон разминирования, конечно корпуса не были приспособлены для учебы, а «удобства» у некоторых рот до сих пор в пятидесяти метрах от казармы. Потому полковник Ткаченко и взялся сразу же за благоустройство казарм и поступил, как в свое время советовал Остап Бендер, книжный герой Ильфа и Петрова: «Спасение утопающих - дело рук утопающих», - а именно заключил взаимовыгодные соглашения с крупнейшими предприятиями города. Учебный центр помогает им людьми для неквалифицированной работы, специальной техникой, а предприятия
- стройматериалами, деньгами. Потому Ткаченко очень благодарен за помощь заводу «Оргсинтез», фирме «Флагман», хорошие отношения у части с руководством трубного завода, а автобусное хозяйство подарило автобус, который очень легко узнать по символике инженерных войск. На этом автобусе возят солдат на экскурсии в Волгоград, в часть привозят артистов. Да мало ли для чего можно использовать собственный автобус.
        А существуют еще люди, для которых учебный центр - место работы, офицеры, которым иногда приходится находиться в части чуть ли не сутки, опекать молодых солдат и отвечать за их обучение, быт, досуг. И вот измотанный, издерганный офицер (ведь приходят в центр и весьма разболтанные призывники, имеющие судимость и даже наркоманы) приходит в квартиру, которая ему не принадлежит, потому что взята внаем. К сожалению, у части, кроме как добиться для офицера жилищного сертификата (это для ушедших в отставку), нет пока возможности помочь своим офицерам в жилищном вопросе, главном для тех, кто приехал в часть после окончания училища. Если бы офицер имел квартиру, то и материальная сторона его жизни не стояла бы так остро, то есть деньги, отданные за квартиру, оставались бы в семье. А покупать собственную квартиру у офицеров часто ни денег, ни резона нет. Правда, Волжский - не маленький таежный гарнизон, жены офицеров могут найти работу и тем улучшить семейный бюджет. А вокруг, между тем, живут молодые люди, которые обеспечены материально намного лучше и без проблем содержат семью. Вот и ложатся на стол
начальника центра рапорты об увольнении из армии, причем это рапорты по-настоящему высококвалифицированных специалистов (иных военные училища не выпускают), деятельных умных людей, знания которых востребованы в гражданской жизни. Вздохнет, начальник, напишет отличную характеристику, поможет, используя свои связи, с трудоустройством… Конечно, когда молодой человек решает стать военным, он прекрасно знает, что его ждет трудная стезя - переезды, жилищная неустроенность и все прочие жизненные трудности. Но военный человек - государев человек, он служит государству, и только ему, следовательно, государство так должно заботиться о военном человеке, чтобы офицер был озабочен только службой, воспитанием вверенных ему солдат, их обучением.
        - Притом, - говорит Г. А. Ткаченко, - офицер всегда должен «расти», ибо карьера неотделима от офицера. Если он находится более трех лет на одной должности, то это очень плохо. Окончив училище, офицер должен знать, что у него есть перспектива по всем ступенькам службы, ведь можно повышать свой боевой опыт не только перемещением из гарнизона в гарнизон, можно и в одной части начать командиром взвода и завершить службу начальником штаба части или ее командиром. Конечно, так не всегда случается, вот и кочуют офицеры из гарнизона в гарнизон, поднимаясь постепенно по служебной лестнице. Поэтому, едва вступив в должность начальника учебного центра, я сразу же занялся кадровыми вопросами, и у нас заметная подвижка в кадрах. Например, один из командиров батальона, Александр Анел стал моим заместителем по тылу, а вот полковник Владимир Макуха, начав службу в нашем учебном центре командиром взвода, стал заместителем начальника центра. Другой заместитель, полковник Валерий Ростовщиков начинал службу в Волжском именно в этой части, потом стал командиром другой части, и вот опять служит в нашей части. От
взводного до командира батальона прошел путь в этой же части подполковник Николай Крищук. А вот другому моему заместителю - полковнику Игорю Сенюку, как и мне, довелось служить во многих точках нашей страны. И я очень благодарен им за их службу, они - мои единомышленники.
        Ткаченко также считает, что армия не должна быть целиком профессиональной. Что значит военный, служащий по контракту? Это прежде всего - наемник, платный работник, а наемник, это уже доказано исторически, что работает (именно работает), как правило там, где ему платят больше за риск, и ему неведом, как говорится, дым Отечества. Другое дело - солдаты, пришедшие в армию по призыву, в них сильны патриотические чувства. И в самом деле, как рассказывал полковник Сенюк, военнослужащие отряда, с которым он был в Чечне от рядового до командира, сначала и не знали, что будут чеченские льготы, высокая зарплата. Они узнали об этом уже в конце командировки, чему, конечно, были рады. А до того просто, преодолевая трудности, обеспечивали движение войск в Аргунском ущелье, потому что так было надо.
        «Надо»… Короткое и емкое слово. Пусть одной из главных сторон нашей сегодняшней жизни стала материальная, однако, в нашей армии еще понимают, что существует это слово и что оно значит. И потому российские мальчишки бесстрашно идут в бой, потому что это надо. И чтобы возвращались эти ребята из чеченских командировок живыми и невредимыми, их очень добросовестно обучают в учебном центре 187. Этих ребят в свое время видели в деле полковники Сенюк и Ростовщиков. Они - правильные ребята.
        Г. А. Ткаченко уверен, что сумеет полностью осуществить свои планы по реорганизации центра, потому что у него целый ряд подчиненных-единомышленников. Они помогают ему во всем. Ну что же, дай Бог, чтобы все солдаты, обучавшиеся в 187-ом учебном центре, вернулись домой, а как выполнить боевую задачу и остаться живым, их научат.
        ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ТЫСЯЧ ЗА ГОЛОВУ
        - Разрешите войти? - спросил старший лейтенант Дмитрий Листопад, перешагнув порог кабинета полковника Ростовщикова.
        Валерий Александрович представил нас друг другу и деликатно удалился.
        Дмитрий сел напротив меня, и его взгляд широко раскрытых глаз, молодых и в то же время очень мудрых, заставил вспомнить другой взгляд. Именно так при первой встрече - пытливо, настороженно и честно смотрел на меня волжанин Николай Смоленцев, которому в июне 2001 года вручили орден «Мужества» за участие во второй чеченской войне - так принято сейчас разделять затянувшийся конфликт с чеченскими сепаратистами. Взгляд Коли Смоленцева поразил меня тогда еще и скрытой болью, таившейся в глубине глаз, и еще каким-то непонятным мне выражением. И вот теперь, глядя в глаза Димы Листопада, я вспомнила, что точно такой же взгляд при первой встрече был и у полковника Ростовщикова. Видимо, так теперь суждено смотреть всем, кто воевал в «горячих» точках.
        Дмитрий Листопад в отличие от полковника Ткаченко - не потомственный военный, однако, он тоже жил в Калининграде и поступил в Калининградское высшее военное инженерное училище. Окончив школу с серебряной медалью, Дмитрий,, конечно же, мог поступить в любое другое учебное заведение, но решил не обременять семью материально, вот и выбрал военное училище, поскольку там он находился бы на полном государственном обеспечении. К тому же после окончания училища ему была гарантирована работа в течение пяти лет, а потом, если бы уволился из армии, то училище давало и гражданскую специальность. Правда, когда Дмитрий учился уже на четвертом курсе, их училище «кинули» (именно так Дмитрий и выразился) в город Кстово Нижегородской области - наступило смутное время, которое заставило и Ткаченко спасать учебный центр, где он в то время служил.
        - Училище наше - старейшее в России, его основал еще
        Петр! в 1701 году, - с гордостью рассказывал Дмитрий Листопад, - у нас была первоклассная материально-учебная база. И вот кинули нас в Кстово, а там, кроме корпусов, ничего нет. И нам, курсантам старших курсов, пришлось приводить в порядок эти корпуса, создавать заново учебную базу…
        Случилось это потому, что развал Советского Союза повлек за собой и распад социалистического лагеря, что внесло большую неразбериху в умах, и вслед за снесением Берлинской стены, разделявшей город, а вместе с тем, и всю Германию, бывших союзников Советского Союза по Варшавскому договору встревожило обилие воинских подразделений на территории Калининградской области. Вот и стало Министерство обороны России там «наводить» порядок: одни части расформировали, другие, в том числе и Калининградское военное инженерное училище, передислоцировали в Россию в место не всегда благоустроенное и хорошее.
        - Окончил я училище с красным дипломом в 1999 году, - рассказывал Дмитрий Листопад, - решил распределиться на Дальний Восток, потому что среди курсантов бытует поговорка: чем дальше начнешь, тем ближе закончишь. То есть, если начинать службу взводным на Дальнем Востоке, то со временем ее можно завершить полковником в европейской части России. Однако красный диплом был не только у меня, я зашел в кабинет распределительной комиссии пятым, когда вакансии на Дальнем Востоке уже не было. Вот и решил поехать служить в Северно-Кавказский военный округ, а там получил направление в Волжский учебный центр.
        А в это время формировалась отдельная рота разминирования для отправки в Чеченскую республику. В училище Дмитрий изучал не только предметы, необходимые по его специальности - электромеханик по электроснабжению - офицеры-выпускники имеют весьма солидную подготовку и в других областях военной инженерии, например, в саперной. Дмитрию и предложили должность командира взвода в этой роте. Думал, что командировка продлится три месяца, а прошло полгода, а речи о замене не было. Короче говоря, Дмитрий Листопад был в Чечне год.
        Специалисты инженерных войск и так всегда в авангарде других войск, а саперы - впереди всех. Что касается отдельной роты, куда зачислили Листопада, то она была уникальна во всех отношениях.
        Во- первых, собраны были в ней офицеры из многих частей, что касается солдат, то туда командиры по принципу «на, Боже, что нам не гоже» отправляли в первую очередь всех сорви-голов, нарушителей дисциплины, по-армейски -«залетчиков». Вот и начали работу, притираясь друг к другу и обучая свою разношерстную лихую команду, ведь саперное дело - сложное, тонкое дело. А рота ко всему, и это второй аспект ее уникальности, - была еще и экспериментальной, где проходили испытания новейшего саперного оборудования от мин до миноискателей. Зато и снабжение было первоклассное, потому что командование понимало - люди ежедневно, ежечасно и ежеминутно рискуют жизнью.
        Новые миноискатели в роте не просто использовались при разминировании, офицеры потом давали им полную характеристику и выдавали свои рекомендации по их усовершенствованию и использованию. Для долгой учебы времени не было, потому рота училась и одновременно работала. Да так работала, что вскоре боевики стали давать за голову каждого бойца десять тысяч, а за голову офицера - двадцать пять тысяч долларов, словно на аукционе, только вот черный это был аукцион, ведь главная ставка в нем - жизнь.
        - Война в корне меняет представление человека о жизни, ее смысле, меняет его характер, - говорил Дмитрий, словно размышляя, и я видела, что он одновременно вспоминает и дни, прожитые в Чечне. - До войны у человека одни жизненные принципы и ценности, а после войны - другие. Вот и наши ребята, наши бойцы, стали очень скоро совсем другими. И столько всего пришлось нам всем испытать, что когда пришло время демобилизоваться, то многие не хотели уезжать, не из-за денежных выплат, нет, а именно потому, что мы стали друг другу роднее братьев. И прощались мы со слезами на глазах…
        Слезы на глазах мужчины (бойцы-мальчишки быстро становятся в Чечне настоящими мужчинами в настоящем, самом лучшем, смысле этого слова) там не смущают никого, потому что фронтовое братство было и в сороковых годах, и в девяностых - тоже. Тем более среди людей, которые каждый день ходят не просто по лезвию бритвы, а в обнимку со смертью. Дмитрий Листопад считает, что сейчас в Чечне война перешла в войну именно саперов: кто кого перехитрит, кто поставит больше ловушек, а кто их обезвредит, поэтому много ребят в роте погибло, немало и калек. Дмитрий вернулся живым, но был контужен, а главное, в душе появилось такое, что невозможно понять гражданскому человеку и даже военному, не побывавшему в настоящем, не учебном, бою. Встретятся двое военных, начнут разговор, и вдруг оба понимают - они были «там», и сразу на душе обоих становится теплее, словно брата родного встретил. Да, боевое братство, оно и нынешним солдатам-фронтовикам дороже кровного родства.
        Уезжал Дмитрий Листопад в Чечню с яростью в сердце и ненавистью к боевикам. А побывал там и понял, что мирным людям война в Чечне тоже надоела, однако часто бывало и так, что днем мирный чеченец - друг солдату, а ночью - его беспощадный враг. И еще одну важную вещь понял Дмитрий - славяне в основном по натуре отходчивый народ и, к сожалению, не дружный. Славяне, русские особенно, объединяются лишь во время смертельной опасности, тогда вернее русского человека не найти, он может сам погибнуть, спасая друга. В это время начинает действовать необъявленный закон настоящей кровной мести: за погибшего друга-брата солдат обязательно отомстит в бою. А вне войны славяне преображаются, становятся каждый всяк по себе. Кавказцы в этом отношении иные: где бы ни оказались, они - одна команда, хотя раньше и не знали друг друга. Вот эта их способность к сплоченности очень нравится Дмитрию, и почитание кавказцами старших по возрасту и чину - тоже.
        И еще есть одна общая черта у тех, кого мы ныне зовем воинами-интернационалистами: они охотно рассказывают о своих друзьях, их подвигах, а о себе говорят очень скупо. Тот же Николай Смоленцев на вопрос, за что его наградили орденом «Мужества», за какую боевую операцию, он ответил коротко: «Повоевали немного». Но Николай получил свою заслуженную, оплаченную кровью (он был ранен), награду, а Дмитрий Листопад - нет. Он был контужен, дважды представлен к награждению орденом «Мужества», должен был получить звание капитана, но… Оказывается, и в армии есть немало равнодушных чиновников-бюрократов, которые верят не факту, а бумаге.
        Роту, в которой служил Листопад в Чечне, после выполнения задания расформировали, документы ушли в архив и словно канули в омут - как ни старается командование помочь Дмитрию Листопаду получить его награды, ничего не получается, потому что документы возвращают обратно с требованием предоставить справку о том… где Дмитрий был, чем занимался. То есть он сам теперь должен доказывать свое участие в военных операциях на территории Чечни, и что был представлен к наградам - тоже. Парадокс. Но это, к сожалению, одна из сторон войны и людских отношений. Самая ее некрасивая сторона, потому что бездушие сродни предательству, особенно в военное время. Не будь бездушия, не было бы неопознанных тел в ростовском «холодильнике», не прибывали бы к родителям гробы, в которых лежат не их сыновья. Не будь халатного бездушия, не случилось бы так с офицерами и солдатами роты (у однополчан Дмитрия такие же проблемы), за головы которых боевики давали солидную сумму.
        Но боевики ошиблись в своей оценке, ибо головы и души мальчиков, которые в Чечне проливают свою кровь и отдают свои жизни за целостность России - бесценны. Пора бы это понять и чинушам от армии.
        ОБРАТНАЯ СТОРОНА МЕДАЛИ
        В строительстве колонного пути в 1999 году в Аргунском ущелье, о котором рассказывал полковник Сенюк, принимали участие и военнослужащие воинской части 73420. Их было одиннадцать человек - шесть прапорщиков и пять солдат срочной службы. Среди них - прапорщики Владимир Козлов и Андрей Волосков, оба из батальона обеспечения учебного процесса. Простые российские парни, выросшие в деревне. Но такие разные внешне и в общении. Володя выглядит покрепче и немногословен, Андрей - общительный и по натуре более живой, потому в нашем разговоре он «играл первую скрипку», а Козлов, внимательно слушая его, только вставлял короткие реплики.
        Владимир Козлов родился в Ростовской области, окончил до армии сельское профессионально-техническое училище, имеет специальность - автослесарь. Отслужив в армии, год поработал и решил стать военным, поступил в Волжскую школу прапорщиков, благо было кому посоветовать и помочь в этом деле: в части служил командиром батальона полковник Николай Дмитриевич Джигир, односельчанин Володи.
        Андрей - уроженец Новосибирской области, ушел в армию, проучившись в Искитимском индустриальном техникуме полтора года, хотя учился хорошо. Его отец, простой шофер, понимал, что без образования человеку плохо в жизни, и очень хотел, чтобы Андрей учился, но при этом ему пришлось бы круто изменить свою судьбу. Андрей считал, что отцу этого делать не следовало, ведь ему пришлось бы начать все сначала, а это трудно, потому парень и пошел на жертву. Сейчас-то, конечно, понимает, что напрасной была та жертва, так как отцу жилось все равно не легче, но прежнего уже не вернуть, как не войти дважды в одну и ту же реку - течение в каждую секунду делает ее иной. Служил Андрей Волосков в Тюмени, сразу же после службы заключил контракт, и его направили учиться в Волжский. Но не зря же «наши волжские - девчонки звонкие», вот и Андрей нашел здесь свою суженую.
        Тот и другой в детстве не мечтали об армейской карьере, но об уклонении от службы как таковой у них и мысли не было - в отличие от многих городских парней деревенские до сих пор стремятся в армию, потому что не служивший в армии парень считается там неполноценным, на него девчонки и глядеть не будут. Есть и еще одна причина деревенским ребятам идти в армию - в селе в настоящее время для молодежи нет никакой перспективы ни для учебы (в городе для образования больше возможностей), ни для работы, да и жизнь большинства бывших колхозников стала тяжелой - распались колхозы, и они остались без работы, ведь не все же могут стать фермерами, и если бы не приусадебные участки, то вообще было бы не выжить. И ребята поведали о «перестройке» в деревне, обратной стороне сверкающей медали, которую нам словесно обрисовывают уже более десяти лет те, кто затеял «перестройку», может быть, из благих намерений, да только повернул ее в свою сторону, обратил на пользу только себе. Но не российскому народу. И теперь стало ясно, что затеянные реформы улучшили жизнь разве что десятой части россиян, а остальные или с трудом
сводят концы с концами, или находятся за чертой бедности.
        Прапорщики Волосков и Козлов - представители поколения, которое выросло именно в этот смутный и тяжелый для российской деревни период. И если город кое-как начинает выкарабкиваться, то деревню все больше засасывает трясина неразберихи, равнодушия к ее проблемам со стороны власть имущих. Деревня рухнула на колени, и неизвестно, когда поднимется, а между тем эти молодые люди считают, что стране не стать процветающей без сельского хозяйства, без богатого крестьянина, независимо от того, работает он в коллективном хозяйстве или самостоятельный фермер.
        - У нас колхоз был очень богатый - четыре бригады, а теперь одна, - рассказывает с болью в голосе Володя Козлов, - да и в той ничего не заработаешь: сеять нечего и не на чем - техника вся разбитая, новую же без урожая не приобретешь, а как его получить, если не посеешь? Так что поработал год почти бесплатно, и решил вернуться в армию, хотя и здесь несладко. И это только внешне кажется, что военнослужащие живут хорошо.
        - Да уж, - улыбнулся Андрей Волосков, - раньше девчонки гонялись за военными, особенно за офицерами, а сейчас, пожалуй, наоборот. Да разве стал бы я военным, если бы хорошо платили в деревне? Я хотел водителем работать, а потом узнал, как они получают в селе - пять рублей за 200 километров! У нас раньше с молокозаводов приезжали не только на ферму, и у частников молоко принимали, а сейчас в нашем Усть-Таркском районе почти все молокозаводы стоят, а молоком в деревне коров поят и свиней. Разве это дело? А деревни… - даже бойкий на слова Волосков как-то притих, вспоминая родные края. - Вокруг нашего села три деревни поразъехались, вся молодежь перебралась в город. Едешь, бывало, домой, а в них лишь кой-где два-три окошка горят - в тех домах живут одни старики, и как живут, на что - неизвестно, слава Богу, что хоть электричество пока им не обрезали… У нас в деревне хлеб теперь сами пекут, потому что в магазин хлеб не привозят, если закажет кто-то, тогда привезут. Да, конечно, есть огород, скотину держат все, но ведь без тех же макарон, соли, спичек, сахара жить трудно, все это купить надо, а не на
что. В городе, хоть и трудно живется, и зарплата у большинства маленькая, но все-таки есть надежда, что ее получишь, а в деревне… - и Андрей безнадежно махнул рукой.
        Андрей и в городе уже хлебнул лиха. Его жену Людмилу сократили по месту работы, Центр занятости оплатил ее учебу на бухгалтерских курсах, но если с удостоверением об окончании таких курсов еще года три назад можно было получить работу, то теперь трудно устроиться по специальности даже выпускникам техникумов, потому что бухгалтеров с высшим образованием предостаточно. Теперь у Андрея и Людмилы родилась дочь, ей три месяца, но родители уже сейчас задумываются, как ее вырастить, потому что у главы семьи зарплата не высокая, да и живут они на квартире, как и большинство молодых лейтенантов и прапорщиков части. Особенно тяжелым было время для Людмилы, когда Андрея командировали в Чечню. Он считает, что ей досталось даже больше, чем ему, хотя она жизнью не рисковала. «Ждать да догонять - хуже некуда», - гласит народная мудрость, а Людмиле пришлось жить почти в полном неведении о том, где муж, четыре месяца.
        Козлов и Волосков попали в Чечню в ноябре 1999 года. Вызвали в штаб шестерых прапорщиков и в присутствии представителя штаба инженерных войск сказали, что их командируют во Владикавказ, чтобы обучить на месте солдат работе на технике. Вместе с ними направили и пятерых выпускников учебного центра, которым тоже предстояло стать инструкторами молодых солдат. Дали неделю на подготовку к командировке, ребята считают, что им в этом плане повезло, а то, случалось, утром в штаб вызывали, а вечером уже отправляли.
        Конечно, жена Волоскова была в шоке, но Андрей сказал, что, дескать, предупреждал, что могут быть и командировки, не говоря уже о нарядах и ночных дежурствах в части, армия - есть армия, а военный человек обязан выполнять приказ. Тем более что командировка намечалась недели на три.
        20 ноября 1999 года команда выехала во Владикавказ. И то, что потом ребята испытали, увидели - оборотная сторона другой «медали», а конкретно - на войне существует не только боевое братство, но равнодушие и безалаберность - тоже. Нет, ребята не жаловались, не давали оценку, что вот, мол, должно быть так, а получилось иначе. Они просто рассказывали, как все было за четыре месяца, в которые можно спрессовать полжизни, потому что иным такого увидеть и испытать не доведется и за всю жизнь. А уж выводы я сделала сама.
        Итак…
        Военнослужащие части 73420 прибыли во Владикавказ к месту назначения и были весьма удивлены, что их не только не встретили, про них даже и не знали, что прибудут, а уж тем более не ведали, зачем они прибыли, потому что ни учить было некого, ни техники не было. Однако решили, что начальству виднее, потому выдали трехсуточный паек и велели ждать. Удивились волжане такому обстоятельству и стали ждать.
        Три дня промелькнули, еще несколько дней, а командированные не знают, что делать. Наконец решили на оставшиеся деньги, благо прапорщики взяли их в командировку (у солдат не было вообще ни копейки), вернуться в часть. И тут ночью их разбудили, сказали, что прибыл эшелон с техникой, приказали разгружать. Оказалось, что прибыл объединенный отряд инженерных войск из Белева и Нахабино, тот самый, где был и полковник Сенюк. И только тогда выяснилось, что они приданы отряду из Нахабино, и что об обучении кого-либо и речи нет: «Получайте технику - и вперед». Там же, у платформ, и получили. Волосков сел за рычаги ГЗМ (гусеничный минный заградитель), а Козлов - МТУ-20 (мостовой танковый укладчик). Сели за рычаги и другие прапорщики - Эдуард Божесков, Юрий Чичур, Валерий Махминов, Вячеслав Дадобаев.
        Было это у станции Спутник, где потом и была создана база снабжения инженерного отряда, перед которым поставили задачу проложить колонный путь через Аргунское ущелье. Кстати, узнали, что в Аргунском ущелье руками российских военнопленных боевики уже начинали строить дорогу на Грузию. И всего-то осталось дотянуть километров семь. У них, по слухам, даже японская техника была.
        - Похоже, та дорога нужна была и чеченцам, - уточнил Козлов. - Мы проходили мимо какого-то аула, там всегда на ишаках и ездили, а как дорогу проложили, сразу же к одному деду сын на иномарке прикатил.
        «Каждый солдат должен знать свой маневр», - это в свое время сказал Суворов, а уж он-то прекрасно знал, что понимающий значение своего задания солдат выполнит его намного лучше. Но про то, видимо, забыли некоторые современные военноначальники, и потому в Нахабинском отряде мало кто знал из солдат, что они за дорогу ведут, зачем.
        - Мы начали из села Нижний Торгим, - рассказывал Волосков, - к исходной точке сделали ночной стокилометровый марш-бросок на своей технике, а потом, когда начали строить дорогу, нас все время обманывали почему-то: мы идем по Ингушетии, а Чечня - вон граница в пяти километрах, вот за той горушкой уже Чечня… А оказалось, что мы с самого начала шли по ее территории. А уж техника была! У меня все время масло текло, машина постоянно перегревалась.
        - А у моего МТУ фермы нормально не разворачивались, - вставил реплику Козлов.
        Не раз, и не два в Нахабинском отряде боевые инженерные машины «уходили» в ущелье, а бойцы погибали. Техника - тяжелая, иной раз вверх не шла в гору, а колесные «Уралы» вообще запросто съезжали вниз. Однажды молодой водитель нового ГМЗ (гусеничный минный заградитель) не справился с управлением. Хорошо, хоть успел боец выпрыгнуть из машины, а тяжелая машина рухнула в ущелье, в двух метрах пролетев от бензозаправщика и едва не зацепив палатку с другими бойцами, отдыхавшими после смены.
        Волжским же прапорщикам дали самые разбитые машины - они опытнее молодых бойцов, они справятся. Они и справлялись, помогая друг другу, потому все вернулись живыми, только один, Вячеслав Дадобаев получил травму - рядом с ним раскололась каменная глыба, и часть ее упала Вячеславу на ногу. Но он не уехал из отряда, лечился на месте, и долго еще, вернувшись в часть, хромал, а потом уволился из армии.
        А вот в Белевском отряде все было иначе. Я уже слышала это от полковника Сенюка, да и ребята подтвердили: «И техника у них была новая, и люди подготовленные. У них только один человек травму получил, и то попал случайно под возвратную взрывную волну, которая оттолкнулась от скалы и бросила солдата на машину - у него были сломаны ребра, и тут же его отправили вертолетом в госпиталь». Как же правильно поступили в свое время и Сенюк, и командир Ставицкий, что начали готовить личный состав части загодя и морально, и практически! А результат - все вернулись живыми.
        Думали волжане, что пробудут в командировке недели три, подошло время уезжать, а их не отпустили. Ну что же, армия - есть армия, приказы командования просто выполняются. А родные между тем ничего не знали о них - отряд был постоянно в движении, и потому писать было некуда. И ребятам становилось скверно на душе, что нет писем из дома. Самим тоже редко удавалось передать письма из отряда с вертолетчиками. Нахабинским было легче, офицеры бывали у себя в части, привозили почту. Думаю, могли бы и волжанам как-то помочь, да не догадались это сделать. Словом, встретили ребята новый, двухтысячный год, в палатке на трассе.
        - Хорошо мы его встретили, жаль не дома, все-таки рубеж двух веков, - улыбнулся Волосков.
        Козлов добавил:
        - Такой салют артиллеристы устроили - загляденье.
        Артиллеристы стреляли из гаубиц вперед отряда, пробивая проход в скалах, вот и в ночь под новый год устроили представление на радость всем бойцам. А после столкнулись ребята с еще одним негативным явлением, которое ранее полковник Ткаченко охарактеризовал так: «Армия - это тот же народ, как живет народ, так живет и армия, военные находятся в той же самой среде, что и все россияне, и потому поступки их такие же, как у гражданских. Только одни помнят об офицерской чести, а другие - нет. Но это уже зависит от человека, его воспитания».
        Явление это - меркантильность, обогащение несмотря ни на что. Ребятам очень быстро стало ясно, что война в Чечне - прежде всего война «больших денег», она выгодна и боевикам (им хорошо платят за каждого убитого солдата, за каждую террористическую операцию), выгодна и еще кому-то в России, иначе (эта точка зрения единогласная) войска бы за два-три месяца завершили войну еще в первый раз, а уж про второй раз - и говорить нечего.
        - Сейчас такая техника существует, - говорил Волосков, - что только кнопки нажимай, а люди только для зачистки территории нужны. Но почему так у нас получается? Террористы делали нападение в Буйнакске, в Первомайском, а их запросто отпустили. Вот американцы готовы весь Афганистан смести с лица земли за то, что их людей обидели. Выходит, Соединенные Штаты себя уважают, их президент своих граждан уважает, а вот Россия, получается, не уважает ни себя, ни народ. Грозный разрушен почти весь, там воевать уже некому, а мы все воюем, воюем…
        Наверное, потому и воюем, что Чечня подобно черной дыре всасывает в себя огромные средства, которые оседают неизвестно в чьих карманах. Наверное, немало есть таких, кто думает как и один из офицеров отряда, к которому были прикомандированы волжские прапорщики. Вернувшись после новогоднего отпуска в отряд, он… позавидовал ребятам, что они были в Чечне больше дней, чем он, значит, и больше заработали. То есть по логике того офицера, чем дольше длится война в Чечне, тем больше можно на том заработать денег. Странно это было слышать, но так было. Да уж, с подобной моралью наемника такой офицер не скажет, что у него есть «хобби» Родину защищать.
        Боевики рыскали вокруг, однако инженерный отряд надежно прикрывали сначала десантники, потом на смену им прибыла морская пехота. И все-таки устраивали они «федералам» мелкие пакости вроде таких, как угрозы на радиоволне, куда они вклинивались. Однажды Волоскову знакомый связист рассказал, что вышел на связь с ним какой-то боевик, вел себя сначала ласково, спрашивал, кто такой да откуда, попросил даже, мол, давай на другой волне поговорим, на секретной, а то тут могут подслушать, а я что-то важное хочу сказать, мол, назови частоту. Связист не попался на «удочку», не перешел, и тогда из радио посыпались угрозы: «Мы вас всех сейчас сожжем, мы знаем вас всех, кто вы, откуда…» Отряд надежно прикрывался и с воздуха - постоянно над ними барражировали вертолеты и самолеты, поэтому сразу и эвакуировали трамвированных солдат. И однажды свой самолет чуть не разбомбил их, потому что заметил какую-то искру ночью на земле, подумал, что боевики, поэтому светомаскировку в ночное время соблюдали очень тщательно. Наступала ночь, и отряд замирал. Может быть, и это тоже спасло немало жизней, потому что боевикам не
было ориентира пробраться за боевое охранение отряда, и снайперы никого не застрелили.
        А в это время от тревоги за них домашние чуть не сходили с ума. Но все вернулись, четко запомнив время пребывания в Чечне - четыре месяца. Все были представлены к медалям, получили их, кроме Андрея Волоскова, которому объяснили, что его медаль им. Суворова где-то затерялась. Слава Богу, что имеется у него запись о награде в военном билете.
        Они вернулись домой внутренне повзрослевшие, хотя еще очень молоды, чуть-чуть постарше своих нынешних курсантов. Володе - двадцать семь лет, Андрею только-только исполнилось двадцать четыре. Но за плечами уже война, у них сложившийся уверенный взгляд на жизнь. Как знать, может быть, они окончательно определят свой жизненный путь и решат поступить в высшие военные училища. И мне кажется, это будут хорошие офицеры.
        Они видели горе, познали трудности не только жизни, но и военной службы. Они научились разбираться в людях, ведь дважды в год перед ними проходят сотни молодых солдат, и к их обучению они подходят сейчас не формально, потому что там, в Аргуне, погибали как раз мало подготовленные солдаты, неопытные в своем деле. А еще, думаю, у них сохранилась в душах доброта, и до сих пор горит тот самый свет, который не позволяет человеку видеть вокруг себя только черное, и сквозь легкий цинизм все-таки пробивается надежда на лучшую жизнь, на то, что государство начнет ценить каждого своего гражданина, а уж военного - тем более, потому что военный человек во все времена был государевым человеком.
        У каждого военного человека - дипломированного офицера или прапорщика-контрактника - своя история, как он оказался в армии. Не это важно, главное, чтобы все они понимали, что они избрали для себя очень трудный, тернистый опасный жизненный путь, но, возможно, самый благородный и почетный - Родину защищать.
        Однажды я услышала слова, которые произнес молодой человек: «Родина там, где хорошо покушать можно». Так никогда не скажет ни один из тех, кто был в бою - я поняла это, оказавшись однажды в Волгоградском гарнизонном госпитале. Увидела это в глазах парней, побывавших «там», несмотря на то, что прибывают они в госпиталь израненными, искалеченными. Они порой ругают своих командиров, злятся и возмущаются их действиями, но, как ни странно, не жалеют о том, что были «там». Иной раз они не едут в тыл лечить травму или рану, и вовсе не потому, чтобы копились дни, проведенные в боевой обстановке, а потому, что не хотят оставить товарищей в момент опасности. Они на «гражданке» могут быть разболтанными и равнодушными ко всему, но «там» становятся иными, «там» все проверяется опасностью для жизни, способностью выжить не только самому, но помочь выжить и своему товарищу. «Там» как бы стираются национальные признаки, и рождается одна сплоченная нация - воин-интернационалист, которую никто и никогда не зафиксирует документально.
        ГОРОД МОЖЕТ СПАТЬ СПОКОЙНО
        25 ноября 2001 года воинская часть 73420 отметила свое пятидесятилетие. Все это время она дислоцируется в одном и том же месте - город Волжский, о. Зеленый. И как пятьдесят лет назад одной из главных ее задач было разминирование поселков Спартановка, Рынок, Латошинка, островов Песчаный и Зеленый, территории строительства ГЭС и будущего города Волжского, такова она и сейчас с той лишь разницей, что эта территория намного увеличилась. Или, как говорят военные, увеличилась зона ответственности, в которую сейчас входит все левобережье Волги Волгоградской области, на правом берегу это Городищенский и Тракторозаводской районы, Калмыкия и Астраханская область.
        20 января 1955 года 221-й отдельный инженерный батальон разминирования был переформирован в 275 отдельный учебный переправочно-десантный батальон. Приказом начальника инженерных войск командиром части был назначен подполковник В. В. Щеглов. День 25 ноября стал днем части. После Щеглова командирами части были П. С. Федоров, Л. М. Суцепин, полковники С. А. Хотеев, Ю. В. Ларин, В. Д. Желудев, Н. С. Фунтиков. С 1998 года эта войсковая часть преобразована в Псковский ордена Красной Звезды учебный центр по подготовке специалистов инженерных войск Министерства обороны РФ. Командиром части стал Г. А. Ткаченко.
        Ежегодно в войска направляются более 2500 выпускников учебного центра, а время существования части было выпущено 30 тысяч специалистов инженерных войск. Многие из солдат-выпускников и офицеров части прошли школу войны в Афганистане и Чечне. Боевые награды имеют майор А. И. Лазуренко (орден Мужества), прапорщик В. В. Козлов, младшие сержанты А. В. Арабов, В. В. Габдулин, А. Е. Киреев, Д. А. Макаров, С. Е. Оленев, С. А. Желуняков (медаль «За заслуги перед Отечеством»). Медалью Суворова награжден старший сержант А. А. Мазаев, медалью Жукова - прапорщики Э. С. Божесков, В. М. Махминов, Ю. Ф. Чичур. И этот список можно еще продолжать.
        Однако вместе с подготовкой специалистов инженерных войск, воинская часть 73420 имеет, как уже говорилось, зону ответственности, обслуживает которую отдельный взвод разминирования, которым командует с января 1999 года капитан Максим Александрович Тонкачев, кадровый офицер, сын военного.
        Родился Максим 3 сентября 1972 года в Казахстане, где служил в то время его отец Александр Павлович Тонкачев. Потом его перевели в Волжский, здесь он прослужил 18 лет, так что для Максима часть на о. Зеленом - родная: в ней он вырос, здесь увидел, каков солдатский хлеб. Поэтому когда подошло время выбирать свой путь, вопроса такого перед Максимом не встало - он хотел быть военным человеком. Учился он, как и полковник Ростовщиков в Тюменском военном высшем командном училище. Ну а поскольку имел Красный диплом, то имел и право выбора места службы. Максим, естественно, выбрал Волжский и ту часть, где служил его отец, где он и сам вырос. Три года Максим Тонкачев был командиром учебного взвода. В это время, как и другие офицеры части не раз выезжал старшим группы разминирования, и когда ушел в отставку командир ОВР, то Максима назначили на его место. Сейчас старшими групп разминирования назначают майоров Юрия Игнатчука, Юрия Крячкова, Ростислава Дублянского, но главная ответственность лежит все-таки на капитане Тонкачеве.
        Максим немногословен, свою опасную работу считает обыденной, потому что сигналы по поводу обнаруженных взрывоопасных предметов поступают часто, летом иной раз по два раза в день, потому что начинаются сельско-хозяйственные работы. А ведь еще и «шутники» существуют с черным чувством юмора, безответственные люди, которые дают ложные вызовы. И звучит команда: «Группа - на выезд!» - и едут саперы обезвреживать несуществующую мину, а в это время где-то может обнаружиться и настоящий очередной залежалый «подарок» войны.
        Во взвод приходят ребята срочной службы, чаще всего из Нахабино, потому что именно там готовят саперов, и, как считает капитан Тонкачев, хорошо готовят, поэтому за все время его службы в ОВР не было несчастных случаев. Об этом он говорит так:
        - Бог миловал, да и ребята относятся к делу очень ответственно. Не было подрывов населения после нашей работы, как говорится, работаем качественно…
        И ничего не сказал Максим о том, каково приходится во время этой «работы» старшему группы, потому что именно старший должен определить степень опасности найденного «подарочка», принять решение о том, как его уничтожить - на месте или же вывезти в безлюдное место. Офицеры понимают, что они обучены намного лучше своих подчиненных солдат, понимают, что они ответственны за их жизнь, потому чаще всего разминированием занимаются сами.
        «Сапер ошибается только раз», - эту суровую заповедь очень хорошо знают офицеры «зеленовской» воинской части, потому и берегут мальчишек от ошибок, которые могут привести к гибели всей группы. Потому-то особенно ценится в инженерных войсках знак «За разминирование», которым награжден Максим Тонкачев. Это не медаль, не орден, он не дает права на различные льготы, он лишь как бы говорит, что награжденный эти знаком не раз и не два перехитрил смерть своим опытом, умением, смекалкой. Этот знак имеют прапорщик В. А. Титаренко, майоры Р. С. Дублянский, Лысенко, полковники Г. А. Ткаченко, В. А. Ростовщиков.
        День за днем в воинской части 73420 проходят напряженно. Учатся курсанты, овладевают своими военными профессиями, уезжают в войска. Отслужив, уезжают и ребята из отдельного взвода разминирования, им на смену приезжают другие. Но несут службу офицеры и прапорщики, те, кто связал свою судьбу с армией. Они стоят на страже спокойствия города, а город помогает своим защитникам, как может. И он может спать спокойно в полной уверенности, что военные всегда придут ему на помощь.