Симода Николай Павлович Задорнов
        Морской цикл #2
        Николай Павлович Задорнов (1909 —1995) — известный русский писатель, заслуженный деятель культуры Латвийской ССР (1969). Его перу принадлежат два цикла исторических романов об освоении в XIX веке русским народом Дальнего Востока, о подвигах землепроходцев.Роман «Симода» продолжает рассказ о героических русских моряках адмирала Путятина, которые после небывалой катастрофы и гибели корабля оказались в закрытой, не допускавшей к себе иностранцев Японии. Действие романа происходит в 1855 году во время Крымской войны.
        Николай Задорнов
        Симода
        Часть I
        Глава 1
        ЧЕРНЫЙ ЗНАК СЕКТЫ ДЗЭН
        На высокой корме судна местной постройки, как на втором этаже карусели или на галерке за точеными балясинами раскрашенных перил, сидели четверо матросов, глядя, как управляются со своим делом моряки японцы. Над морем взошло солнце, а на далеком берегу все в тени, там синие горбы сопок тихо движутся друг за другом, словно лохматые звери в стаде.
        От горы Фудзи дул попутный ветер, наполняя большой квадратный парус, плетенный из рисовой соломы, наложенной на бамбуки. Посередине паруса черной краской выведен знак буддийской секты в виде двух толстых параллельных перекладин или брусьев, скрещивающихся с двумя такими же.
        Пожилой старшинка в травяной шляпе, в ссевшихся штанах, на разлохмаченных подошвах-сандалиях из соломы шагнул вперед. Он что-то крикнул на нижнюю часть палубы, не отпуская руки с тяжелого кормового правила, которое через узкую и длинную прорезь в верхнем палубном настиле косо уходило под корму, держа в воде скрепленную двойку весел, широких, как деревянные лопаты.
        Василий Букреев, молодой рябоватый матрос с носом картофелиной, из-под которого пущены жесткие русые, прокуренные дожелта усы, толкнул локтем товарища и вытаращил маленькие глаза. Янка Берзинь усмехнулся, и топкий вздернутый нос его, казалось, поднялся еще выше. Пожилой плотник, унтер-офицер Аввакумов, покосился, трогая чубуком трубки рыжий, с проседью ус, переходивший в бакенбардину. Он пустил в усы дым от затяжки, и все лицо его залилось, как рыжий лесной пожар. Совсем молодой, некрасивый и суховатый в плечах и в скулах, со слабыми беленькими усиками, матросик Маточкин, сидевший чуть особняком, смотрел неодобрительно, как японцы вытаскивали на веревках из люка сбитую из глины печь на широкой деревянной плахе.
        - Значит, погода будет жаркая! - заметил Василий Букреев.
        Еще двое русских матросов спали прямо на голом настиле кормы. Букрееву тоже хотелось спать. Но повар сейчас поставит варить рис и хорошую рыбу.
        Поваренок откинул лежачую дверь и полез за рисом, который хранится в том же кубрике, где сложены мешки и скатки матрацев. Там тесно, и, видно, душно будет от печи в такой горячий зимний денек. Тут за теплом не станет! Солнце накалило чистые доски палубного настила, отражаясь, как от зеркал. На море холодно, а в японских деревнях сейчас повсюду цветы.
        Печь затопили, на нее поставили малый котел с водой. Тут же чайник. Дымок закурился из деревянной трубы.
        - Печка, братцы! - сказал, просыпаясь, младший корабельный плотник Анисим Дементьев. - Как пароход!
        Все матросы засмеялись. Ну кому, кроме японцев, придет в голову таскать печку с места на место!
        Из вежливости засмеялись старшинка и сидевший подле него полицейский, а за ними все японцы.
        Молодой серьезный матрос с беленькими усами улыбнулся снисходительно.
        - Учуял? - спросил Вася проснувшегося товарища.
        Японцам вообще все это было очень смешно. Человек спал не вовремя, вдруг проснулся и что-то громко сказал. Угрюмые усачи повеселели. Пока не похоже было, что они могут так смеяться. «Очень приятно!» - подумал старшинка. Он знал русских прежде и желал, чтобы они понравились японцам. Почувствовалось что-то приятное в характерах этих суровых казенных людей из морского войска адмирала Путятина. Хотелось бы выразить им свое расположение, но это еще рано, неприлично, и не полагается обнаружить без причины знание их языка, к тому же рядом, поджав ноги, на циновке сидел пожилой мецке[1 - Мецке, или метсуке, - здесь означает «полицейский».] с саблей, очень тихий, но очень значительный и, конечно, строгий.
        Еще один русский матрос, похожий на японца, свернувшись калачиком, крепко спал, чуть не касаясь лицом кожаных ножен сабли полицейского.
        Шестеро матросов посланы на японском судне в деревню Хэда.
        Японцы разрешили адмиралу построить там новый корабль и для этого предложили бухту Хэда. Туда отправился адмирал, офицеры и около шестисот матросов. Вон в тех горах целая вооруженная армия моряков шагает по дорогам.
        До сих пор Япония была закрыта для иностранцев. По дружбе и соседству, а более из уважения к адмиралу Путятину дано разрешение - пройти с командой по дорогам страны, жить в Японии. Договор с Россией еще не подписан, но Япония, судя по всем признакам, отменяет старые законы и отказывается от политики изоляции.
        Труба от печи задымила, и вскоре в котле закипела вода. У печки появился столик со множеством коробочек и мешочков. Повар готовил завтрак на славу, с разными приправами. Он резал редьку так тонко, что она становилась похожей на взбитые сливки или на пену.
        После гибели «Дианы» адмирал прежде всего призвал к себе корабельных плотников Глухарева и Аввакумова.
        - Глухарев, - обращаясь к старому мастеру, сказал Евфимий Васильевич, - ты построил баркас на мысе Лазарева для Невельского. Помнишь, как ты сказал: «Обстрогаем его, и будет гладенький, как яичко»? А теперь мне японцы разрешили построить двухмачтовую шхуну.
        Евфимий Васильевич пригласил Александра Колокольцова и Александра Можайского. Положили оторванную дверь на бочку и стали чертить за таким столом. Сюда же вызваны Лесовский и Елкин.
        - Шхунешка немудрящая, более ста человек не возьмет, - толковал Глухарев на другой день, глядя на чертеж.
        - Большую нам и не нужно. Шхуну пошлем на Амур, чтобы известить о нашей участи, - ответил адмирал. - Идет война, и мы должны спешить.
        Японцы предлагали перевезти весь экипаж в Хэда на своих джонках, но Путятин отказался. Часть спасенных грузов он решил отправить на уцелевших дианских шлюпках. Другая часть пошла под надзором Аввакумова на джонке, а по-японски - сэнкокуфунэ, что означает «лодка водоизмещением тысячу камней», то есть, как полагали матросы, в тысячу японских тонн.
        Перед Фудзи засверкал крутой хребет в сплошном снегу, закрывший подножье великой горы белой стеной.
        Солнце переместилось. Сопки на другой стороне залива стали ближе, на них различаются желтизна и краснота. Местами серая чаща нагих деревьев, похожих на прутья, а в нее воткнуты черные перья хиноки[2 - Хиноки - дерево кипарисник, достигает больших размеров. Древесина хиноки ценится в судостроении.] и веера сосен.
        Японец в хорошем бумажном ватном халате, с саблей, сидевший вблизи спавшего Киселева, встал и ушел вниз по лесенке. Старшинка толкнул Аввакумова локтем и подмигнул вслед полицейскому. Возвратившись на высокий настил кормы, японец с саблей так любезно и с такими ласковыми поклонами обернулся к Аввакумову, что казалось, лучше и не могло быть спутника и товарища.
        Голодные матросы ждали обеда. Они слыхали, что японцы еду на кораблях готовят раз в день. Второй раз едят на ночь, но к тому времени судно придет в Хэда. Японцы, видно, готовились потчевать гостей хоть раз, да па славу. Притащили за уши деревянную лоханку. Повар взял из нее живую рыбу в ярких синих пятнах с горошину. Вычистил ее, но не стал варить, а нарезал из спинки толстые ломтики и красиво разместил их на деревянном крашеном блюде. На маленькое блюдо кинул живого рака и окружил его облаками из струганой редьки. Из ведра достал здоровенного осьминога.
        - А мы это чудовище не едим! - пробормотал мрачный молодой матрос Маточкин, терпеливо глотая слюни.
        Все сухари размокли, запасы продовольствия погибли вместе с «Дианой», лежат на дне морском! Сутками не спали, работали у помп, откачивая воду, налаживали потеси вместо руля, а их срывало, подводили пластыри под проломленные борта. Последняя ночь, когда «Диана» погибла, была самая страшная. Высаживались в бурю по лееру...
        Японцы толпой пролезли под парусом и стали кланяться, приглашая гостей.
        - Получите, пожалуйста! - сказал по-русски старшинка.
        Никто из матросов не удивился, что японец говорит по-русски.
        - У них все не так! - сказал Аввакумов, заглянув вниз, в разрез кормы. - Разве это руль?
        - Как его, кусать ли, резать? - спросил Василий, усаживаясь подле осьминога, которого японцы, посоветовавшись между собой, предлагать гостям не стали.
        - Киселев, вставай! - Берзинь будил маленького исчерна-смуглого матросика. У всех матросов усы как усы, а у Киселева как черная сажа на верхней губе.
        Тот вскочил проворно и достал из-за голенища деревянную ложку.
        - У них закон не разрешает строить хорошие суда, - сказал Берзинь, - чтобы люди не уплывали далеко от государства.
        - Уплывали! - ответил по-русски старшинка.
        Он кивнул на мецке, который замешкался, поправляя сбитую туфлю. Старшинка приложил палец к губам.
        - Где выучился по-нашему? - спросил Василий.
        - На Аляске, - ответил старшинка, - и в Иркутске.
        - У вас, говорят, тут и русские прячутся? - спросил Берзинь.
        Японец посмотрел на его тонкий вздернутый нос, на лихо закрученные усы и усмехнулся.
        Вразвалку подошел мецке и сел.
        Старшинка мог бы рассказать, как он попал в Россию. Рыбацкое судно из Симода унесло ветром в океан. Закончились запасы воды, риса и топлива. Умирающих рыбаков подобрала китобойная шхуна. Американцы одели их в свои куртки, дали сапоги и брюки, кормили западной едой и передали потом всех встречному русскому кораблю, шедшему в Ситху. Японцы жили сначала в Ситхе, потом на Камчатке, в Охотске, бывали в Иркутске. Один из них крестился и женился. Приняв фамилию Японов, он в Иркутске построил дом на Иерусалимской горе. По примеру жившего в Иркутске аляскинского индейца, записался в военное сословие и считал себя русским самураем. Русские уговаривали его стать попом. «Проповедь истины - самое важное...» - говорили они. Все улицы, все деревни и все места в городе названы по именам святых. Всюду церкви, и всех обучают главной вере.
        Капитан Линденберг, по приказанию из Петербурга, доставил пятерых японцев из Охотска в город Симода за два года до прибытия в Японию эскадр Путятина и американца Перри. Японские власти не хотели принять своих спасенных рыбаков, гнали прочь. «Уезжайте обратно в Россию! - говорили чиновники. - А если останетесь, то будете наказаны или окажетесь в вечном заточении!»
        Прежде чем появилась полиция, на корабль сбежалась вся Симода - и стар и мал, богачи и беднота, рыбаки, рисосеятели побросали свои поля и явились посмотреть, как живут иностранцы на корабле.
        Пришли из деревни родные одного из спасенных. Привезенным рыбакам очень страшно было видеть родных и, не сойдя на родную землю, отправляться обратно в Россию. Кораблю приказано было через несколько дней уйти из Симода. Линденберг подчинился. В назначенный день на корабле поставили паруса. Когда вышли в море, все пятеро японцев встали перед капитаном на колени и попросили высадить их, зайдя за мыс, между скал, на пустынном берегу. Они заявили, что, во-первых, не боятся вечного заключения и даже согласны принять смерть. А во-вторых, один добрый человек сказал, что если бы их высадили вдали от города, а корабль ушел бы поскорее, то все пятеро могли бы разойтись по домам. С чиновников и охраны ответственность в таких случаях частично снимается.
        Стоя на коленях, японцы так горячо просили, что даже ледяной Линденберг уступил. На баркасе свезли всех на берег. Недалеко от Симода высадили за скалами, в пустынной бухте.
        - Зачем строить корабль? - сказал мрачный молодой матрос. - От Японии рукой подать до Сахалина. Японцы взялись бы перевезти нашу команду на джонках.
        - Ешь, Маточкин! - отозвался Васька Букреев. - Чудовище-то попробуй.
        Мецке выполоскал рот и сплюнул.
        - Вот и стало видно, что ты наш начальник, - сказал ему Букреев.
        - Почем знаешь? - спросил старшинка.
        - С такой важностью сел! - ответил Вася. Ответ понял лишь старшинка, но все японцы засмеялись. - И не хватался бы за лучший кусок. За живого рака!
        - И не лопал бы за обе щеки! - подтвердил Дементьев.
        Мецке вежливо посмеялся со всеми вместе. Он поклонился матросам, как бы принимая их приветствия, и, наклонившись к вкусной снеди, стал быстро закидывать в рот куски палочками из широкой чашки.
        Аввакумов нехотя поел, набил трубку и закурил. Старшинка надел шляпу и пошел к рулю, приняв весло у мальчика.
        Ветер стих, парус повис.
        - Азия... - сказал Аввакумов. Японские паруса, как и весла, и сами суда, по его мнению, никуда не годились. Разрезная корма с двойным рулем! А по морю ходят! Видно, людей у них много лишних! - Ваша люди не жалей! - сказал он шкиперу.
        - Да! - ответил старшинка и засмеялся.
        Он опять отдал весло мальчику, пробежал по судну, шлепая соломенными подметками на босых ногах. Японцы ставили на борта тяжелые весла.
        - Пособим, братцы! - предложил Аввакумов.
        Матросы разошлись по бортам. Тяжелые греби японцы ворочают не к себе, а от себя, падают, наваливаясь на них грудью. Матросы стали по-своему, лицом к корме, и все враз, равняясь по загребному - Берзиню, потянули неудобные весла на себя. Судно пошло.
        Залив гладок и зелен. Чистая вода просматривается на большую глубину.
        - Эх! - в восторге заорал Букреев, чувствуя, что судно идет ходко.
        Янка Берзинь, желая поддержать общее настроение, выругался, показывая товарищам, что и ему хорошо.
        - И это у них зима! - сказал Васька.
        Небо чистое, горизонт отступил далеко. Адмирала нет. Сидит только шпион-японец с саблей. Но он тихий. Как у них заведено...
        - Хрена тебе! - сказал Васька японцу.
        Мецке в ответ поклонился и улыбнулся.
        - В Симоду бы теперь... - сказал Берзинь.
        Васька и Янка слыли в экипаже первейшими по обходительности. Они живо устанавливали знакомства с японцами, несмотря на все строжайшие запреты и угрозы офицеров. Так было еще до землетрясения, погубившего город Симода. А после, когда все жители оказались в нужде, голы и голодны, матросы стали для них помощниками, особенно для женщин и детей. У многих погибли мужья, отцы.
        - Эх, какой был корабль... - вспомнил Берзинь.
        - Старый дурак, - молвил Васька, - сам разбил корабль! - Васька полагал, что сейчас можно выбранить адмирала по пословице «За глаза и царя ругают».
        - Хотя бы и не разбил адмирал. Какая разница! - флегматично отвечал Берзинь.
        - Конечно... Заразы! Смотри, шпион-то уставился... Ты чё понимаешь?
        - Чего он понимает? Услыхал «адмирал», - сказал Берзинь.
        - Нет, у них в Симоде все понимают по-русски, - сказал Маточкин. - А почем ты знаешь, может, и этот шпион у нас жил. Могут еще зарезать нас.
        - Нет, не зарежут! - уверенно сказал Янка.
        - А хотя бы и зарежут... Подумаешь! Ты сука, - обращаясь к человеку с саблей, сказал Васька, - зараза!
        Полицейский поспешно улыбнулся и кивнул несколько раз головой. Аввакумов протянул ему кисет с табаком. Японец поблагодарил и набил свою маленькую медную трубочку. На миг зло и косо он поймал взглядом Ваську и опять ласково кивнул.
        Матросы продолжали дружно грести и громко и без зла ругались вразнобой, так что казалось - их брань заполняет весь Тихий океан.
        Японцы притихли, словно окончательно убедились в превосходстве и могуществе прибывших иностранцев. Хотя и замечали в этих усатых морских солдатах много смешного, о чем потом можно будет поговорить.
        Три дня тому назад, когда раздалась команда: «Умрем за адмирала!» - все встали, как один, - Букреев, Аввакумов, Дементьев, Берзинь, Маточкин и Киселев - вровень со всеми товарищами, все они образцовые матросы, ни в чем плохом не замечены.
        Аввакумов хороший плотник. Евфимий Васильевич послал его в Хэда. Велел осмотреться, выбрать удобное место для постройки шхуны. Такое дело обычно поручалось офицеру. Еще прежде бухту Хэда осматривал посланный туда адмиралом лейтенант барон Шиллинг.
        Берзинь - артиллерист, комендор, звание это почетное. Он шел охранять груз, в том числе фальконет и к нему ядра.
        Васька Букреев удалой марсовый. Первый пловец, спасал при переправе адмирала, вытащил его из воды.
        Киселев подсел к мецке. Ноги матроса, казалось, не гнулись, он, вытягивая их, клонился набок, как это делали русские, когда им приходилось садиться на циновку.
        Мецке сказал что-то шкиперу. Тот подозвал одного из японцев.
        Киселев, было задремавший, удивленно открыл левый глаз, быстро посмотрел на мецке, словно услыхал что-то важное, но тут же опять задремал и даже захрапел.
        Матросам известно, что Киселев крещеный японец. Он все торчит около мецке и притворяется, что спит. Адмирал не зря послал его с Аввакумовым.
        Киселев японец свой, очень товарищеский. Он понял, как мецке сказал шкиперу: «Надо сейчас показать эбису[3 - Эбису - варвар. Так называли японцы всех европейцев.], что наблюдение за ними ведется!» Шкипер это же повторил японцу Иосида.
        Голый до пояса, с сединой вокруг лысины, маленький и тощий Иосида, словно скелет, затянутый в пергаментный мешок, - кости так и лезли из кожи, - подошел к Ваське, показал на солнце и стал объяснять, что пора сменяться.
        Аввакумов распустил пояс и рыгнул.
        Сразу же мецке и старшинка вежливо улыбнулись и поклонились ему. У мецке в руках появилась глиняная бутылочка. В толстую рюмку с наперсток он налил сакэ и подал Аввакумову.
        Японцы гребли стоя, на каждом весле по двое, лицом к носу. Судно скорости не теряло. Седой полуголый Иосида, сменяя Ваську, несколько раз показал осторожно на люк. Он улыбался, мигал таинственно и кивал своей страшной, похожей на череп голой головой, и черные огоньки его зрачков сверкали из почерневших глубоких глазниц. Васька ему очень нравился, - может быть, таких славных, веселых и добрых людей никогда еще не видел.
        Букреев нажал ногой на люк, и крышка приподнялась. В глубине кубрика, среди множества набросанных вещей, чьи-то быстрые руки развязывали мешок с плотничьим инструментом. Это мешок Аввакумова.
        Букреев спрыгнул. Человек выскользнул из-под его рук, как ящерица. Васька знал, что у японцев принято шпионить за каждым, но он полагал, что назначенный для этого мецке сидит наверху, курит и пьет сакэ.
        На палубе японцы, падая на весла, качались. Им известно, что иностранцев сопровождает мецке и что кроме него на судне есть еще один тайный шпион. Этот мелкий, «местный» шпион должен точно изучить все вещи в мешках у матросов и представить список по начальству.
        Он спрятан в одном из шкафов, куда моряки складывают одежду и обувь, соломенные подстилки, на которых спят. Он очень маленький, как земляной паук, похожий на тех, у кого японцы, по легенде, в древности отвоевали острова.
        Иосида знает, что он сам теперь на всю жизнь, как цепью к бревну, прикован к тайной полиции. Иосида тоже был среди рыбаков, спасенных русскими. Два года назад и он прибыл с Линденбергом в город Симода. Он, как и все его товарищи, знающие иностранный язык, должен помогать тайным властям. Иосида, как и старшинка, знал по-русски. А старший мецке по-русски не знал. Не понимал по-русски и тайный шпион, спрятанный в трюме.
        Торговля с эбису откроется, строгость и надзор вреда не принесут, очень любезно будет принята всякая купеческая компания иностранцев, выгоды нам очень приятны. Русские, как и американцы, сердечно приветствуются. Но каждый, кто имел дело с эбису, на всю жизнь попадал под наблюдение, как будто сам был эбису. И так будет впредь!
        «Хотя, может быть, это вранье? - полагал Иосида. - Не хочется верить, что следить будут за тобой всегда».
        Шестеро морских солдат эбису теперь поняли, что за ними наблюдает не только приставленный шпион с саблей, который все записывает и улыбается. Есть еще другой, более ужасный, который ползает в глубине судна, как червь, и ускользает, как ящерица...
        Васька успел сорвать с себя ремень и пряжкой оттянул метнувшегося в щель человека.
        - Крысы у вас! - сказал он, воротясь наверх и застегивая ремень. - Сгрызут весь рис. - Букреев грубо дернул за рукав мецке. - Крыса рис ела... - Матрос кивнул на люк и, растопырив пальцы, показал обеими руками, какого размера крыса.
        - О-о! - обмер полицейский.
        Ветер подул. Подняли черный знак на парусе - напоминание о вечном покорстве и справедливости. Весла убраны.
        - Хороший народ японцы! - сказал Букреев, укладывая голову на скатке шинели, и стал рассказывать, как он, по совету Иосида, достал шпиона пряжкой по спине.
        - Все не так, как у людей! - сказал Аввакумов.
        Потом Васька вскочил, подошел к Иосида и вдруг хлестнул его ладонью по лысине. Тот задрожал и поклонился.
        - Спасибо! - сказал он по-русски.
        - А в Симоде есть гора, - говорил Берзинь, вытягиваясь во весь рост на кормовом настиле; узкое, острое лицо его сморщилось от слепящего солнца, - называется «Лежащая Женщина». Эх, хороший городок!
        - А сначала было строго! - подтвердил Васька, устраиваясь рядом с товарищем.
        - После землетрясения старший лейтенант послал команду на берег, в помощь пострадавшим, а все пошли бардак исправлять, - сказал Аввакумов.
        Янка Берзинь вдруг прыснул.
        - Велел идти строить городское управление... Да ошиблись, получилось, что попали не в городское управление! Смыто все было начисто, но фундамент остался. Еще так дружно работали.
        - Американцам надо сказать, что магарыч с них полагается, - сказал молодой матрос Маточкин.
        - Адмирал богомольный, знай себе крестится, старый пень... Он еще удивлялся: почему, мол, Симоду открыли по договору для американцев? Как, мол, они согласились: порт мал да плох. А Симода стоит на оконечности полуострова Идзу. Дойдут моряки до Симоды, и надо ждать в порту перемены ветра. А в Симоде для моряков есть все, что желательно.
        - Тут и выворачивай карманы, - заметил Аввакумов.
        - А Хэда? - спросил Дементьев.
        - Хэда - деревня!
        - В Хэде мужики. Значит, темная нищета или кулаки. Там от людей добра не жди.
        - Как я ничего не заметил? - сказал молодой матрос.
        - Покланяются и зарежут, - флегматично заметил Берзинь.
        Он захрапел.
        Глядя, как русские дружно залегли, мецке Танака подумал: «Все идет правильно, никаких упущений!»
        Иосида подошел к Букрееву, ласково глядя, показал себе на лысину.
        - Меня? - спросил он.
        - Да, тебя! - ответил Васька.
        - За что?
        - Доносчику первый кнут!
        Аве, старшинка корабля с черным знаком секты Дзэн на парусе, управляя кормовым веслом, думал, что благословение высших сил одинаково обращено ко всем и поэтому он должен стараться для хозяина Ота и заботиться о русских.
        Он знал, какие опасности будут подстерегать русских, пока они в Японии. Тайная полиция любит русских и заботится о них. Когда, построив корабль, они счастливо уйдут из чужой страны на родину, то поступят под наблюдение своей собственной полиции. Все произойдет совершенно так же, как с пятью японскими рыбаками, возвратившимися из России.
        Молодой матрос с худым лицом глядел вдаль, на сверкающий под солнцем гладкий простор океана.
        - Эх, голомянь! - радуясь, как ребенок, воскликнул он.
        - Ты что ругаешься? - спросил Дементьев.
        - Разве ты по-русски не понимаешь? - недовольно отозвался матросик.
        Берзинь во сне почувствовал, как что-то скользит легко и ласково у него на груди, словно пальцы умелого карманщика лезут за пазуху. Он открыл глаза и увидел над собой склоненную голову Иосида.
        - Шаусмиги! - сказал он спросонья по-латышски. - Ка азиатиска сея![4 - Ужасно! Какое азиатское лицо!]
        Глава 2
        СВИРЕПЫЙ САМУРАЙ
        Долго спали матросы, словно отсыпались за все свои невзгоды и тяжкие труды за несколько лет непрерывного плавания и нелегкой службы. А когда сон больше не шел, как не идет объевшемуся с голоду вкусный кусок, то понемножку стали просыпаться.
        Ночь, сыро. Сизый туман находил облаками и отбегал в море, перемежаясь с чистым воздухом, как горы с долинами. Сгустеть ему недолго в эту пору зимы близ теплых гор.
        Японцы стали проворней, все босы, надели ватные халаты, завернули рукава и стараются. Чувствовалось то возбуждение, которое охватывает команду перед входом в порт.
        Мецке сидел все на том же месте. На нем стяженный халат сгорбился. Киселев рядом с ним, не пропускает ни единого его слова и движения. Душа человек, терпеливый, как черт, и старательный. Страшно подумать, как он просидел весь день - не уснул, притворяясь спящим.
        Мецке похож на нахохлившуюся крачку, которой зябко и она вот-вот может по старости сдохнуть. Шпион что-то приуныл.
        Маточкин вспомнил, как в шторм, когда в море нет льдов, выкидывает и замывает в прибрежные пески множество дохлых чаек. В сильный ветер птиц бьет о скалы насмерть, и сами они дохнут в непогоду, кому уже пора. А ловкие ускользают. Но и ловких бьет. Особенно на Крестовом мысу, где Свят-камень, сколько их зашибает! Там, у Свят-камня, братским судом поморы осудили когда-то лоцмана, выдавшего царю Петру старые берестяные карты - путь в Енисей, в Лену и до Крайнего носа, откуда еще деды в старину ходили на другой материк. Тогда думали, что остров или такая землица. Называлась не Америка, а Заморье или Дальняя Варяжка. Об этом писаны, говорят, старинные вежевые книги. Еще тогда все было открыто, описано и зарисовано. Маточкин убежден, что до Петра и в Японии наши бывали, ходили каким-нибудь запрещенным путем.
        Сами изобрели маточку! Петр велел ее называть «компас». Старики наносили па маточку ветры, полветры и четвертьветры! Значит, могли и сюда дойти! Но никаких доказательств этому сейчас нет. Офицеры про маточку слышать не хотят, смеются. Поэтому молчишь, зная, что за такие рассуждения и товарищи подымут на смех. Теперь все открытия хотят сделать заново. В кругосветном, пока шли у экватора, Федор обо всем подумал.
        Маточкин познакомился с японским старшинкой Аве еще вчера, узнал про жизнь его в России. Старшинка на мотив нашей плясовой спел японскую песню, разводя руками, как в хороводе, и вместе с Иосида они подпевали по-русски: «Сахар, сахар!» Знали они и камчатскую «кадрель». А на Сибирском берегу, куда Маточкин ходил еще в позапрошлом году с лейтенантом Римским-Корсаковым на винтовой шхуне, казаки, привезенные из Охотска, говорили таким же языком, как в родной деревне, где из ста домов половина Маточкиных.
        Вспоминались рассказы стариков, которым смолоду Федор не верил. Бывало, по древним картам, хранившимся в доме, отец все показывал, а Федор этим картам и берестянкам никакой цены не давал.
        Японцы живут на островах. Зачем бы запрещать им дальние плавания, если бы никто из них не бегал на судах далеко за моря? У нас Петр - создатель флота, прорубил окно. И Петр же запретил строить беломорским крестьянам суда старинного образца для дальнего плавания. Японцы все жалуются: моря есть, зверей много, охотиться некому, далеко плавать запрещено. Видно, и у японцев был свой Петр.
        - Кинтяку! - сказал старшинка, поглядев на русских с таким видом, словно настала пора подыматься.
        - Что такое «кинтяку», знаешь? - спросил японец у Маточкина.
        Васька спросонья зол и тревожен. В память ему врезалась ящерица. Он прежде всего глянул, на месте ли мецке. Тот скромно сидел у фонаря, поджав ноги на своем коврике. Киселев тоже на месте, при нем.
        Берзинь затягивался потуже. В свежем лице явилось что-то холодное и жесткое.
        Потянул ветерок, напоминая, что с приятным бездельем пора прощаться.
        «Что тут за еда, - раздумывал Дементьев, - каковы бани, хорош ли ночлег, что за люди и порядки? Идем не к теще на блины! Работа предстоит тяжкая, сторона чужая, погода мокрая. Наказания начнутся от своих же зубодеров. Усатые, нафабренные, со взлызами меж черных волос, с лысинками, с горбатыми носами, с колючками бровей или подсадистые, коротконогие, или с жердями вместо ног, в эполетах все! Набрал их Евфимий Васильевич! Как воронье! Так и смотрят, как бы наклепать матросу, на виду у японцев покрепче заехать в рыло...»
        Черная кромка глухой тьмы выдавала близкий берег, отличая его почти от такой же черни звездного неба. Но вот близко, как по воздуху, проплыла мохнатая сосна. Она задержалась среди моря и черного тумана. Потом перешла за корму. Еще одна сосна видна при слабом свете проступавших звезд. Явилась белая груда камней, битых и обкатанных морем. Видны ясно, как днем, словно камни светились. На берегу появился фонарь, потом другой.
        - Кинтяку! - повторил старшинка. - Хэда, - добавил он.
        Огонек зажгли на носу судна. По палубе ходили люди с фонарями.
        Старшинка показал Васе вынутый из-за пазухи круглый кошелек с запавшими от безденежья боками и показал вокруг во тьму. Букреев понял, что вошли в бухту.
        - Кинтяку - круглый японский кошелек, - полепил старшинка. - Бухта большой, как кошелек круглый, а вокруг деревня Хэда, круглая, как колесо. Рыбаки ловят тай, эби, кани... сетями и крючком.
        - А селедку?
        - Конечно. А тебе селедку надо? Еще есть рыба, называется сакэ. Кижуч по-вашему. Горбуша тоже. И кота! Все сакэ. А водка - сакэ.
        Теперь много сосен за кормой. Коса отделена от океана цепью камней, на которых тучей стоят ветродуйные сосны. По левому борту выросли, как по щучьему велению, высокие черные скалы. Ясно, что судно входит в бухту, круглую, как кинтяку. Вдали огни едва просвечивают. Это теплятся через промасленную бумагу слабые огни домашних деревенских лучин. Эх, бедность!
        Стало грустно и печально на душе. С фрегата, с сокровища, сверкавшего артиллерией, медью обшивки, украшенного флагами и вымпелами, мчавшегося по морям в торжественной белизне парусов, где жили с парадами на палубе, с маршировкой, с музыкой духового оркестра, - и куда попали? Куда теперь? В берлогу, в медвежий угол, в западню!
        - Хорошего здесь не жди! - сказал Янка.
        Вася тоже стал затягиваться. Усы, мундир, сапоги и кивер - главное в порядке!
        Берзинь полез в люк.
        - Он все опять уложил аккуратно, - сказал Янка, поднимая мешок, - как будто так и было...
        - Вашу мать... - Вася подмигнул японцам.
        - Спасибо за хорошие слова, - любезно кланяясь, сказал по-русски старшинка.
        Если бы заранее начальством не было приказано стерпеть все грубости эбису, то очень просто и легко можно было бы доказать им, как умеют драться японские моряки, Но ссоры с эбису строго запрещены.
        Мецке с фонарем, в ватном халате, из-под которого, как хвост, торчит сабля, стоял на носу судна.
        - Слушай, ты теперь уж не ругайся, - остерег Ваську унтер-офицер Аввакумов. Он при тесаке, с ружьем и патронташем, с ранцем за спиной.
        Джонка стукнулась о пустынный дощатый помост. На берегу тьма и ни живой души.
        - Все не как у людей! - сорвалось с языка у Дементьева.
        Мецке увидел, что Аввакумов, с медалями и с эполетами на шинели, подошел к нему. Целый день широкое лицо мецке улыбалось и казалось мягким, а глаза едва виднелись. Теперь он смотрел прямо, лицо его стало суше. Короткий нос вздернут, кожа на щеках неровная, в шрамах.
        - Всем идти на берег! - перевел его вежливую речь старшинка.
        - Ну, брат, - сказал Вася, - тут ловушка!
        - Стройсь! - строго приказал Аввакумов.
        Матросы взяли ружья и мешки и построились. Унтер-офицер скомандовал:
        - На-ле-во! Шагом арш! - И сам гулко зашагал впереди шеренги.
        На палубе и по настилу пристани, как одна пара, простучали звонкие матросские сапоги.
        - Стой!
        Из тьмы с фонарями в руках подошли люди. Впереди двое с пиками. За ними, во главе толпы, шел человек в больших усах, одетый в несколько халатов. Верхний - теплый, с поднятым воротником. Сабли на боку.
        - Наш артельный самурай! Буси! - пояснил Аввакумову шкипер.
        Самурай поднял седые кустистые брови, вытянул и без того длинное лицо, вытаращил глаза и с шипением потянул в себя воздух. Потом он схватился за саблю и шагнул боком вперед, словно хотел кинуться на матросов. Он скривил нос, скорчил отвратительную гримасу, опустил руку с оружья и. глядя грозно, стал жевать губами, словно хотел расправиться, но раздумал.
        Японцы стали подталкивать матросов и пояснять им знаками, чтобы шли, что самурай приглашает к себе.
        - Иди жрать! - перевел старшинка.
        - Вольно! - скомандовал Аввакумов.
        Вася подумал, что не так страшен черт, как его малюют. Он знал, что японцы любят пугать друг друга, всюду разрисовывают разные маски, страшилища.
        - Братцы, - сказал унтер, - вы идите. Это хороший японец - кивнул он на самурая, - ничего плохого вам не сделает. А я с Киселевым останусь на ночь у груза. Я выспался и отдохнул, да и постарше вас, мне много сна не требуется.
        - Ну что же, пойдем, - неохотно сказал Букреев.
        Самурай с места не трогался, хрипло кашлянул и вытаращил глаза на Берзиня.
        «Шаусмиги!» - подумал Янка.
        Ваське надоело ждать, и он тихо подтолкнул самурая под локоть в длинном рукаве, показывая, что пора идти. В тот же миг кто-то сзади больно ударил Букреева чем-то легким по голове.
        Матросы сделали вид, что ничего не случилось. Японцы понесли пики. Все пошли от берега за самураем.
        - Какая же тут нищета, боже мой, боже мой! - приговаривал Дементьев, глядя на лачуги.
        Легче всех шел Маточкин. Мешок его плотно уложен, вещей лишних нет, нет и сбережений. За мусмешками[5 - Мусмэ - девушка.] он не гоняется. Служба - служи. Он надеется, что не навечно. Он еще придет домой и еще успеет жениться на своей деревенской, которая, верно, только еще начинает ходить в хороводы. Дома светленькие все, у всех косички беленькие, наденут на головы венки на Ивана Купалу.
        - Видишь, какой здешний барон? - сказал Берзинь.
        - Эй, барон Шиллинг! - обратился к самураю Васька.
        Берзинь японцев не боялся. Янка бесстрашный матрос, исполнителен и аккуратен, придраться к нему невозможно. Только при баронах Шиллинге и Энквисте, как замечено, Берзинь чувствует себя не в своей тарелке, - видно, по привычке. Он из семьи латышских крестьян, арендующих землю у баронов.
        - Да, нос у него баронский, - заметил Маточкин.
        В темноте подошли к длинному дому под соломенной крышей. Самурай на крыльце еще что-то долго и строго говорил со своими, делая страшные рожи. В сенях матросы разулись. Какой-то японец подал каждому соломенные подошвы с петлями и провел через пустую галерею в комнату, покрытую циновками из рисовой соломы. Похоже было, что целое крыло старого деревянного дома очищено для гостей.
        Оставшись одни, матросы переглянулись и покатились с хохоту. Васька, подхватив голодное брюхо обеими руками, повалился на пол.
        - Потеха, братцы!
        Какой-то японец приоткрыл дверь и высунулся. Он осторожно внес на подносе четыре глиняных рюмки и четыре катышка риса.
        - Вот это славно! - сказал Берзинь.
        Матросы подняли рюмки, чокнулись, выпили.
        - У тебя что было в рюмке? - растерянно спросил Вася у товарища.
        - Вода, - ответил Берзинь.
        - И у меня вода.
        Глава 3
        ДЕРЕВЕНСКАЯ ГЛУШЬ
        - Ну, здорово я заспался, - вслух сказал себе Янка Берзинь, протирая глаза поутру.
        В комнате светло и пусто. Янка попытался откатить деревянную раму, заклеенную матовой бумагой, чтобы посмотреть, что делается на свете. Он вспомнил, что сквозь сон слыхал, как Дементьев с Маточкиным собирались на пристань.
        Набухшая, сырая рама подвинулась. Над окном на ветвях большого дерева висели апельсины. Утро сумрачное. В облаке проступал близкий каменный бок горы в дремучем кипариснике и с гроздьями висящей со скал сухой, колючей зелени. Внизу виден вихор бамбуков, все остальное вокруг залито как молоком.
        В саду блюдца красного цвета на кусте с блестящей листвой, как из зеленого стекла. К подоконнику тянутся на стеблях гладенькие цветочки, желтые и красноватые, такие яркие, что кажется - на них смотрит солнце.
        Из амбара вышла немолодая японка в подоткнутом синем халате, с корзиной мандаринов и с кувшином. Лицо ее, тусклое, как печной горшок, едва выглядывает из пестрого платка. Серый кувшин знаком всем матросам. В таких японцы держат сакэ - рисовую водку малой крепости. Из кувшинчиков поменьше угощали офицеров во время дипломатических приемов. Кувшин на окне лачуги, как вывеска питейного притона, - приманка. В Симода до землетрясения торговали таким товаром в изобилии. Вообще Симода веселое место, содержалась там масса лавок и лавочек, притоны, игорные дома. Жители занимались так же искусно ремеслами, садоводством и земледелием, как и надувательством и выколачиванием денег из рукавов азартных японских матросов, заходивших в порт. Их дурачили, кто чем мог, и тут часто нищий мало отличался от ростовщика, игрока, врача, знахаря, прорицателя или от обычного крестьянина, при случае промышлявшего в своем доме телом заезжей деревенской родственницы или тайной и запретной торговлей дурманящими средствам. При этом чиновники и полицейские Симода очень строго смотрели за соблюдением законов и процветали, но
городская тюрьма всегда пустовала. За последний год, как уверяли японцы, Симода стала мечтой матросов Перри.
        Кувшин в руках служанки напомнил матросам о заветном Симода. А у хорошего хозяина в амбаре, видно, немало таких кувшинчиков.
        Из дома вышла и остановилась под апельсинами худенькая молодая японочка, почти девочка, в шелку, с цветами, с яркими, как подкрашенными, губами, похожими на маленькую розочку, и с румяными щечками. Скулы ее острые, как у вчерашнего старика самурая. На ножках новенькие соломенные подошвы на красных шнурках и короткие носки из белой материи, похожие на перчатки с одним пальцем наособицу.
        Пожилая японка поклонилась ей. Барышня ответила поклоном покороче.
        Вася Букреев вышел из-за цветочной грядки к японкам. Они поклонились матросу. Васька что-то спросил. Девушка ответила без жеманства, - видно, сказала, что не понимает. Букреев показал на товарища. Янка выскочил из окошка. Девушка низко поклонилась ему. Старшая проворным движением отпустила подоткнутый халат, закрывая ноги, и тоже отвесила поклон.
        В саду появился самурай. Он шел медленно, не сгибая ног, растопырив руки и не шевеля ими, словно его длинные рукава намокли, как в дождь. Старая японка пробежала мимо него мелкими шажками в сплошном поклоне. Девушка почтительно поклонилась отцу. Самурай ждал поклона от матросов.
        Юная японка посмотрела на Васькины усы и перевела взгляд на Янку. Его белокурые волосы казались сейчас нежными и золотистыми.
        Самурай, не дождавшись толку, хмыкнул и пошел через сад, как бы снисходительно простив гостей.
        - У старика жена и наложница! - усмехнулся вслед ему Василий. - От обеих восемь или девять дочерей!
        - Откуда ты узнал?
        - Иван сказал.
        - Какой Иван?
        - Японец Иван. Служит у нашего барона. Он спал у нас под дверью.
        - По-русски понимает?
        - Считает неверно, сбивается. Но поговорить хочет. Все время говорит, но не все понятно. Я его спросил: мол, хозяин хорош ли. Говорит, что сволочь.
        - За что же он так хозяина?
        - Говорит - скупой. Гостей одними апельсинами угощает. Работникам дает апельсины, говорит: мол, кушай досыта. Нас заморит.
        Берзинь полагал, что хозяин должен быть расчетлив, но работников надо кормить как следует.
        Янка посмотрел на неуклюжие строения под соломой, разбросанные за садом. Он любил хозяйство и готов был порадоваться чужому уюту. Но тут жизни не позавидуешь. Не мыза, не корчма и не богатый хутор, хотя и родной вид у больших соломенных крыш. Хозяин держит жену и наложницу в одном доме! Ян полагал, что хорошего ничего тут быть не может. Только юная японочка в саду как залетевшая из другого, прекрасного мира яркая и нежная бабочка.
        - Мне Иван уж выговорил, - сказал Васька, - зачем, мол, спать легли не помывшись. Они нам баню приготовили и халаты.
        Через пустырь по траве молча шли уставшие после ночного дежурства Аввакумов и Киселев.
        - Баня топлена, - сказал им Букреев.
        - Наверно, не баня, а в кадке вода горячая, и в нее лезть всем по очереди, - брюзжал Аввакумов.
        Самурай вышел из-за деревьев.
        - Наш барон явился, - тихо молвил Букреев.
        - Пойди! - сказал самурай по-русски, показывая рукавом халата па другое крыло своего длинного ветхого дома. Он приглашал к себе.
        Матросы выкупались в кадушке под навесом, надели чистое белье, халаты; грязное бросили на траве, как велела им пожилая японка, показывая на исподние рубашки. Босые, собрались в большой комнате у хозяина.
        Прислуживала гладкая почтительная женщина в тщательно убранной прическе, в строгом шелковом халате дорогого тусклого шелка, - видимо, жена самурая.
        Подали воду, потом чай, суп, рыбу, сырую и вареную. Появилась хорошая свинина с соусами и чилимсы[6 - Чилимсы - креветки.]. Перед каждым стоял горячий рис, рассыпчатый и вкусный, но палочками его не ухватишь без привычки, матросы доставали свои ложки.
        Самурай разливал сакэ, и все пили.
        После бессонной ночи Аввакумов сер лицом и зол, но стал отходить и разрумянился.
        Старик кого-то звал несколько раз. Наконец открылась дверь, вошел пожилой японец и сразу пал на колени.
        - Дом полон женщин, а работник только один, - сказал Вася.
        Японец-работник, знавший по-русски, разогнулся, видно стало, что он крепкий и жилистый, в стриженых усах и похож лицом на приказчика из чаеторговой фирмы на Литейном, где матросы брали гостинцы для отсылки в деревню.
        - Цуси[7 - Цуси - переводчик.]! - сказал самурай, показывая на Ивана, и велел сказать гостям, что за завтраком фрукты - золото, а за ужином - медь. - Кусай! - самодовольно добавил он по-русски, показывая на апельсины.
        Самурай велел своему переводчику спросить, какая в России главная пища. Иван не стал спрашивать у гостей, а сам ответил:
        - Хлеб!
        Тут же женщины внесли горячие лепешки из муки.
        Иван смотрел, как хозяин угощает русских матросов, и злорадствовал в душе. Сколько кушаний! Но если бы он знал... Работник несколько раз делал вид сегодня, что порывается сказать хозяину что-то важное, но что его все время отвлекают... А хозяин Ябадоо, упоенный новой своей работой, не обращал на это внимания.
        Под конец обеда опять подали суп и опять чай с глянцевитым печеньем из травы и водорослей.
        - Нам целую ночь мецке покою не давал! - рассказывал Аввакумов. - Встанешь - он встанет. Сядешь - он сядет. Я пойду - он хвостом за мной. Все время смеется и кланяется. По берегу сторожа всю ночь ходили с фонарями.
        Самурай еще предлагал гостям сакэ. Он закурил и угостил матросов. Старик глубоко затягивался табачным дымом, жмурился, лицо его становилось маленьким и жалким. Подолгу задерживал дым в легких, а потом быстро выдыхал и опять таращился одурманенным взором.
        Василий сказал:
        - У меня дед курил так. Затянется и считает до десяти.
        - Зачем же? - спросил Аввакумов.
        - Трубок не любил, говорил - плохо для здоровья. Заворачивал домашний тютюн в кукурузный лист.
        - Откуда же ты родом?
        - Курской губернии.
        - Курский соловей!
        Выходя после завтрака, захмелевший Букреев встретил в галерее японочку в белых перчатках на ногах, наклонился и пощекотал ей щеку усом. Она не противилась, но смотрела с таким жестким любопытством, как бы все запоминая, и так неодобрительно, что Васька отпрянул.

* * *
        Перед отправлением джонки из деревни Миасима офицеры поспорили.
        - Можно ли матросов пустить одних в заграничном плаванье на японском корабле? - спросил Путятин.
        - Нельзя, господа! - сказал старший лейтенант Мусин-Пушкин.
        - Какая чушь! - возразил Можайский.
        - Кого же? - спросил адмирал.
        - Мичмана Михайлова?
        - Из свиты - ни в коем случае! - заволновался адъютант Пещуров.
        - Адмирал должен шествовать во всем великолепии, и так офицеров не хватает.
        - Еще чего захотели! Из свиты!
        - Как же быть?
        - Постойте...
        - Господа! Мне не для торжественного великолепия... Мне для нужного дела!.. - закричал Путятин. - Заявлено японцам о порядке марша, а теперь опять, заново договариваться? Что мы за люди, ничего решить не можем!.. Как одних? Как одних? С ними старший унтер-офицер Аввакумов. Отпускаем же в иностранных портах с унтер-офицерами! А договоренностей не менять!
        Так матросы под начальством старшего унтер-офицера Аввакумова первыми оказались в деревне Хэда.

* * *
        Жилистый Иван подошел к самураю в поклоне и сказал ему на ухо, что хочет сообщить что-то важное.
        - Я все время хотел сказать...
        - Ну... ну... - нетерпеливо отозвался Ябадоо и поднес ухо поближе.
        Тайные доносы и тайны он любил. Всегда надо строго наказать, если кто-то виноват. Самурай велел служанке уйти и унести сакэ. Иван в доме Ябадоо самый ничтожный человек, хотя и нужный. Он работник, оруженосец, и признано, что при береговой охране может оказать пользу как бывший пленный в России, знающий варварский язык. До сегодняшнего дня не представилось таких случаев.
        - Русские морские солдаты... это-о...
        - Ну-ну?
        - Это-о... совершенно... не настоящие... не самураи.
        - Это не они?
        - Нет, это они сами... Но-о... это-о... из самого низшего, бедного... ничтожного сословия... не заслуживают...
        - О-о! - воскликнул Ябадоо, сразу все сообразив.
        Он был потрясен и сидел с открытым, перекошенным ртом. Иван торжествовал в душе.
        - А сейчас... Сайо...
        - Что? - вспыхнул самурай.
        Честь дочери он берег. Честь дочери принадлежала только ему, и он один и мог распоряжаться.
        - Шла по галерее... и один морской солдат... с совершенно простыми усами... прошел мимо нее.
        У Ябадоо полон дом женщин. Со всеми, начиная от жены, самурай обходился справедливо, но с оттенком грубого принуждения, как бы обязательного, традиционного насилья, мог схватить за шею и вытолкать, схватить за нос и сжать его пальцами. Этот оттенок насилья исчезал в его обхожденье с Сайо.
        «Ты сам не самурай. Не настоящий дворянин, - думал про хозяина Иван. - Тем обидней и больней для тебя. Так и надо!»
        Оскорбленный Ябадоо сидел на крыльце, курил с важностью и ждал, не появится ли кто-нибудь из полицейских, чтобы сопровождать матросов на пристань. Опять самому? Но тут уж дело не в его чести, а в государственном поручении. Сюда идет шестьсот эбису и, может быть, прибудет столько же японцев. Сегодня рыбакам приказано наловить много рыбы. Это прямо поручается Ябадоо. Это его дело. И он позаботился. В тумане утра одна за другой исчезли лодки и суда хэдских рыбаков.
        Но с полицейскими случилось происшествие. Ночью двое охраняли дом самурая. Под утро их срочно вызвали. Оказывается, на храм ночью напали разбойники. Священник с ними сражался мечом. Потом погнался за разбойниками. Возвратившись, он вдруг обвинил жену, что за это время она изменила ему с молодым монахом.
        Жена упала без чувств. Присутствовали полицейские, староста и старшины. Ужасная кутерьма! За измену следует женщине смертная казнь. Это очень твердо соблюдается в каждой японской семье, в любой деревне, как и в городе. Это главный закон нравственности. Но все же обманутый муж должен доказать вину.
        - Почему вы это решили? - спросил один из чиновников.
        - Да! - закричал священник, размахивая мечом. - Когда я сражался, - обратился он к начальству, - то она... вот она... сказала ему, вот этому парню: мол, пусть дерутся, а ты не вмешивайся. Она держала его за рукав, когда я подвергал себя опасности.
        Молодой глуповатый монах при этом уставился глазами в пол. Румяное лицо его ничего не выражало.
        - Она его жалеет! - истошно закричал бонза[8 - Бонза - буддийский священник.].
        Ябадоо и это узнал от Ивана, чуть свет успевшего сбегать в храм. Поэтому-то старый самурай все утро ходил в таком волнении по саду. Ябадоо только удивлялся, как мог бонза не думать исключительно о долге во время схватки и погони за преступниками. Ночное событие оказывается немного комическим, хотя и очень ужасным. Тем более священнику, видимо, ничего не удастся доказать! Он станет посмешищем! Это удел ревнивцев!
        Почему бонза вдруг взбесился? Всегда жил тихо и учил молодого монаха. Оба с женой его любили. II так жили и молились. Парень был смирный. В каждом храме всегда живут монахи, приходят учиться дети. Всегда при храмах есть квартиры, в которых живут семьи священников. Но если изменяла, то почему же бонза прежде ничего не объявлял? - так размышлял Ябадоо утром, пока не узнал еще более ужасной новости.
        Ябадоо - единственный самурай в деревне Хэда на три тысячи жителей, на четыреста семей. Но у него, кроме Ивана, нет ни единого подданного. И Ван, как произносится русское имя работника, смотрит за хозяйством и еще считается бесплатным переводчиком. При случае он несет меч Ябадоо. Но и с этим мечом не все благополучно. Еще не ясно было до последнего времени, имелось ли право носить меч. Можно ли носить один меч или меч и короткую саблю? Поэтому Ябадоо все время хочет доказать свою правоту и очень щепетилен в вопросах высокой дворянской чести.
        Половина деревни Хэда принадлежит князю Мидзуно из близкого городка Нумадзу. В этой-то половине деревни и живет Ябадоо.
        Но сам Ябадоо подданный князя Кисю.
        Другая половина, но не вся, а частями принадлежит Огосавара, который по званию хотамото - потомок воинов из дружины первого сиогуна Токугава, род которого доныне во главе армии и управления государством. Точнее, эта часть деревни принадлежит не самим Огосавара, а роду Токугава, то есть самим сиогунам, но управляется временно, и уже сто лет, знатнейшим потомком воинов первовластителя. Однако дело не в нем, а как раз в князе Мидзуно из соседнего города. Князь Мидзуно не признает Ябадоо самураем, считает его простым крестьянином, Ябадоо сумел, однако, стать очень нужным для Мидзуно. Ябадоо хотел бы власти, он может согнуть своей железной рукой всю деревню. Но он не подданный князя Мидзуно, и поэтому власть его ограничена. Хотя и грамотный, все изучает, интересуется даже тем, что запрещено. Он очень любит читать. Он дочерей учит грамоте. Но дракон на мелком месте смешон даже ракушкам!
        Кто не признает деревенского самурая? А ведь у него есть власть! И власть большая! Сила у него огромная.
        Ябадоо - родовое имя, передающееся от отца к старшему сыну. У Ябадоо кроме этого имени есть еще другое имя - Ясобэ - и родовая фамилия - Сугуро. Ябадоо является подданным княжества Кисю, земли которого довольно далеко отсюда, на другой стороне залива, за горами. Князь Кисю вполне признает Ябадоо своим самураем. А князь Мидзуно не признает. Обязанность Ябадоо очень высока. Он от князя Кисю руководит многочисленными рыбаками деревни Хэда, которые тоже принадлежат князю Кисю. Некоторые из них служат Кисю как рыбаки, а Мидзуно - как земледельцы. Это очень сложно и непонятно, но Ябадоо уже привык и знает хорошо их сложное и двойственное положение.
        Пограничной охраны здесь не существует. Рыбакам, которые охраняют Японию, наблюдают за морем и побережьем, оружия не дается, им это не доверяется, и они не воины, хотя фактически охраняют, все время в море и зорко наблюдают, они первые видят чужой корабль. Поэтому над ними и поставлен от имени князя Кисю самурай, несущий ответственность, а его старый, дырявый дом под соломой - как бы сильная крепость и защита побережья.
        Охрана побережья не должна принадлежать здешним князьям, чьи земли на берегу моря. Это небезопасно, они смогут сноситься с заграницей. Охрана поэтому вверена другому, дальнему князю, охрана ему подчиняется. Его представитель - Ябадоо. Самурай от имени далекого князя Кисю действует смелее и за всем смотрит. А князь Мидзуно не признает Ябадоо самураем...
        Как быть? Нынче все самураи беднеют. Ябадоо не сам сюда приехал из Кисю. Ему должность наблюдающего за рыбаками досталась от отца, отцу - от деда, тому - от прадеда. Все предки его были деятельные и грамотные. Это все записано, рукописи хранятся в старом доме. Если Японию затопит цунами, как город Синода, то всплывет невероятное количество сохраняемых древних документов и дневников... Ябадоо так иногда думает, очень опасаясь, что записки могут погибнуть в воде. Или сгореть. Или попасть в руки иностранцев!
        Ябадоо, зная, что князю Мидзуно нужны лошади, развел целый табун. Этим он стал для князя нужнейшим человеком. Кони пасутся на сопке, которая принадлежит лично ему. Но кроме Ивана у самурая нет подданных. Ежегодно двух лошадей Ябадоо отводит князю Мидзуно. Тот очень доволен бывает, благодарит, но самураем так и не признает. Если Мидзуно признает Ябадоо самураем, то не будет получать от того в подарок двух лошадей. Ябадоо платит, чтобы не нести других крестьянских тягот. Вот в какой заколдованный круг он попал благодаря изобретательности своих предков. Он намекал Мидзуно, что если станет самураем, то будет по-прежнему отводить ему лошадей, и даже не двух, а трех. Мидзуно, хитрый тиран, улыбается и только благодарит. Но в душе не верит, чтобы не в подать приводили коней.
        В семье Ябадоо шесть дочерей и трое мальчиков. Однако сильней всего любит Ябадоо не свою семью, а честь Японии и ее властелинов и для них хотел бы вырастить прекрасных детей. Один парень больной, другой глуповат. Старший сын умный, хорошо учится, ходит к бонзе давно. Ему будет передано имя Ябадоо и должность. Но на коне не может скакать. Его рвет, укачивает, как и в море. Как быть? Есть обычай брать на воспитание. Но у кого? Крестьянского мальчика Ябадоо не возьмет. А положение с его самурайством такое неясное, что ему никто из самураев не отдаст сына.
        Пять дочерей от жены и одна от наложницы. Приходится дочерям самурая тайком исполнять мужскую работу. Как тут не задуматься! Две девки рослые и некрасивые, как морские солдаты эбису. Дочь Сайо очень правится отцу.
        Самая тяжкая и ответственная забота - рыбаки. Руководство рыбаками - обязанность Ябадоо. Это нахальная, безобразная ватага, грубая и нищая. С ними надо поступать очень строго. Следить, чтобы докладывали, не видно ли в море чужих судов, и чтобы сами не убежали за море. Учишь, как следить друг за другом. Приходится жестоко и беспощадно наказывать.
        Ябадоо отлично знает рыбацкое кораблестроение. Строго следит, чтобы суда все время строились, как принято, подпирались при этом в борт жердями лучшего качества.
        Но вот настало новое, хорошее время. Ябадоо, знающий дело, назначен заведующим судостроением в деревне Хэда в помощь эбису на весь срок стройки. Как они будут строить. Какие же упоры им потребуются, чтобы большое западное судно строилось бы, не повалилось? Ябадоо временно произведен правительством в самурайское достоинство, с предоставлением ему светло-серого кафтана и всех прав, до окончания постройки русского корабля. Радость неимоверная, осуществление мечты всего рода, радость не только самому, но и предкам. Но также забота и тревога. Ведь еще не известно, что для западного корабля потребуется. Достаточно ли будет знаний наших мастеров и тех жердей и бревен, которыми Ябадоо готовится подпереть строящееся судно с обоих бортов? Начать постройку можно бы и в деревне, на улице около дома плотников. Там широкое место. Но, говорят, западная постройка судна что-то чудесное, небывалое и особенное. Конечно, если ничтожных людей из их команды мы принимаем за самураев, то какими же окажутся их высшие рыцари...
        Не один Ябадоо назначен правительством бакуфу[9 - Бакуфу (буквально - палаточная стоянка) - так называлось высшее правительство Японии.] на важный пост. На такую же должность назначен и в это же звание возведен купчишка Ота, богач, торгаш и судовладелец, который имеет свои корабли, богатеет и возит по морю соль из Осака в Эдо. На одном из его судов пришли эбису. Ота не самурай, никакого права у него нет, он очень богатый, грубый и простой, выскочка. Теперь есть рыбаки, которые хотят стать дельцами.
        Рыбаки Ота-сан хвалят все американское. Ота также временно стал самураем, ему, как и Ябадоо, дан серый чиновничий халат с широкими плечами и передником, и это глубоко оскорбляет Ябадоо в его лучших чувствах. Два новых самурая должны работать вместе, неустанно стараться, помогать друг другу изучить западное судостроение и следить друг за другом, доносить об успехах в работе.
        Такова запутанная жизнь!
        Но если бы жизнь не была так запутана, то, может быть, не было бы и счастья. Поэтому чем больше все запутывается, тем лучше. Возможно, так. Поэтому надо не только правительству, но и ему, Ябадоо, воспользоваться обстоятельствами. В его голове стали являться виды на выгоды, которые можно извлечь из всех этих запутанных обстоятельств. Словом, русских надо изучать!
        А изучать Ябадоо любит. Он схватывает все быстро и запоминает.
        Сегодня Ябадоо на ногах еще до свету. Он проверял, как рыбаки исполняют указание правительства. Увидя огни в их домах, он рассердился. Послал И Вана сказать, что пора идти в море, нельзя так долго спать или лениво собираться! И Ван завернул на происшествие в храм и доставил новости.
        Через старост и старшин приказано жителям выказывать полное безразличие к эбису, не удивляться ничему. В домах спрятаться и закрыться, как в крепости. Стараться добывать побольше рыбы. А рыбаки? Недисциплинированно рассуждают о том, о чем велено молчать... Это же их дети слышат! Такие безобразия!
        Самурай привел еще с вечера прибывших морских солдат к себе, он полагал, что они рыцари. Он брал на себя всю ответственность перед властями и полицией. Неприлично было бы поместить их в незаконченный барак. Он это доказал и получил одобрение. Но на самом деле он поступил так из своего любопытства и желания стать более образованным и еще более полезным Японии. Как человек, служащий сразу двум князьям и правительству, он привык всюду успевать.
        Репутация Ябадоо вне сомнений. Он показал, что заботится о морских солдатах, наблюдает за ними и поддерживает достоинство своей страны. Одновременно исполняет два важнейших государственных поручения. Изъявляет чувства дружбы к жителям соседней страны, которые прибыли подписывать договор и построить корабль. Верная дружба и полное содействие! Второе: строжайшее наблюдение и изучение. Поэтому самурай привел эбису для щедрых угощений и отдыха в удобствах.
        Ябадоо при этом показывал им, что является ответственным рыцарем. Как хотелось посмотреть, что за люди, поразить их богатством дома, достатком.
        За сакэ сегодня Ябадоо спрашивал их: «Ну, как, у вас есть все это?» Удалось задать еще более важный вопрос: «Что, по-вашему, есть в Японии хорошего?»
        Все шло чудесно. А какой ужасный конец! Кто же знал!
        Ябадоо духом не падает. Они не самураи, он их удалит вежливо и даст понять им, что полагается. Он приобрел опыт. Это было подготовительное угощение. Теперь он более ответственно пригласит к себе самих рыцарей западного судостроения, морских начальников из России.
        Ябадоо осознавал, что политика правительства по открытию страны верна. Эбису ночевали в доме, где тепло и чисто. Им приятно, их молодые лица выразили благоразумие. Вчера они смеялись, конечно, от удовольствия, им понравилось тут. В таком случае у хозяина может составиться хорошее мнение. Сегодня около морских воинов засуетилась жена. Дочери принарядились. Выйти в сад отец разрешил одной Сайо. На это у него были свои соображения.
        За вчерашний вечер Ябадоо заметил у эбису: куртки, клеенчатые плащи, мешки, портянки, нижнее белье. У западных людей хорошая дисциплина. После бани сегодня переоделись в чистое белье. Ябадоо приказал грязное выстирать женщинам. Но в первую очередь надо заимствовать не мелочи, а настоящее военное кораблестроение с артиллерией западного образца. Для этого узнавать все секреты. Это совершенно не противоречит другим твердо поставленным задачам.
        Ябадоо произведен временно в рыцари, и ему назначено жалованье. Как всем чиновникам в государстве, платить будут рисом. Но чиновники из Эдо говорили, что впоследствии за постройку корабля дадут премию деньгами, и если не провинишься, то останешься самураем навсегда. При большой семье деньги очень пригодятся. Нелегко кормить столько ртов. Ябадоо до сих пор обходился рыбой. Он вправе получать ее от рыбаков для пробы, без вознаграждения.
        Старый дом Ябадоо под обрывом горы выстроен как у богатых: длинный фасад, терраса с окнами, заклеенными бумагой, соединяет как бы два флигеля. К этой террасе пристроено еще много клетушек. Тут же сад. Конечно, солома на крыше уже старая и гниет, но выложена толстым слоем, солидно, стрижена с краю очень аккуратно, даже Янка, морской солдат эбису, был в восторге.
        Ябадоо построил еще каменный дом под черепицей. Краса и гордость семьи. Новый дом стоит в глубине усадьбы, за деревьями. В нем никто не живет. Ябадоо открыл в каменном доме ломбард. Под залог очень выгодно дает деньги своим же рыбакам, а также княжеским крестьянам... Не зря, несмотря на все осложнения, должники давно признали его самураем. Он предприимчив: ведает с одинаковым усердием береговой охраной в доме под соломенной крышей и закладами в каменном.
        Появились матросы в своей военной одежде.
        - Наш барон все давится дымом, - молвил Васька, глядя, как Ябадоо курит.
        - Нельзя других мучить, так он хоть себя, - подтвердил Берзинь.
        - Пойдем! - чисто по-русски ответил им Ябадоо и сам удивился, как запомнил слово. Только вчера услыхал его впервые и сразу понял. Васька так сказал. За это получил от рыбака палкой по голове, как за неуважение к Ябадоо.
        Самурай пошел на пристань с матросами по пыльной тропе между цветов камелий. Он шел, растопырив руки, втайне сильно смущенный, и, стараясь не выдать себя, вытягивал лицо и грозно хмурился. В какую лужу он сел! Хорошо, что вовремя выяснил И Ван. Он слыхал про одну книгу, где описывается, что воины и военные морские солдаты западных эбису не являются самураями, набираются насильно из простонародья, потому жадны, грубы, развратны, как все христиане. Прибывшие на судне в Хэда шестеро матросов недостойны полного уважения. Они не дворяне. Завтра придут морские войска посла Путятина и японские образованные чиновники. А матросов надо поскорей убрать из дома. А пока - соблюдать вежливость, продолжать, как начал. Уходя из дома, Ябадоо велел зарезать курицу и приготовить лепешки из муки. Жена и дочери стараются.
        Маленький, тщедушный Ябадоо держал руку на рукоятке сабли, чтобы все видели, что все эбису находятся у него под строгим наблюдением.
        У ворот храма самурай встал как вкопанный и стал смотреть на белокорое, причудливо изогнутое дерево без листвы.
        - Есть ли такое дерево в вашей стране? - спросил он глубокомысленно. Зная, что эбису не понимают, и не дождавшись ответа, продолжал: - Это такое скользкое дерево, что даже обезьяна не может на него залезть.
        Он пожевал губами и оглядел матросов, как бы еще надеясь, что его поймут. Хотелось бы от души поделиться с гостями чем-то поразительным.
        - Пу-ти-а-тин! - сказал самурай, указывая в ворота на деревянный храм под черной соломой.
        Васька понял, что в этом храме будет жить Путятин, адмиралу отведена резиденция.
        Над дощатыми ступенями широкий вход раздвинут, и в глубине храма суетятся какие-то люди. Двое японцев вышли из храма, встали на колени перед Ябадоо. Он что-то сказал, откланялся и пошел дальше. Путь загородил выступ горы в хвойном лесе с пальмами и в колючках, свисавших ворохами, как сено. Вокруг обрыва и улица изогнулась. Прошли мимо другого храма и кладбища, дальше дом и сад с апельсинами на деревьях. Из-под каменной ограды бежал родник. Две страшных, тощих японки с почерненными губами, стуча деревянными подошвами, торопливо побежали прочь, унося полные деревянные ведра на коромыслах с веревками. Самурай, не сгибая ног, шагал дальше, для важности растопырив руки в длинных рукавах.
        Вышли на пустырь. Земля тут пахана когда-то, но заросла сорняками. Сотни две японцев в повязках на головах и в шляпах заканчивали постройку бараков. Плетни обмазывали глиной, рыли ямы, обводили весь лагерь городьбой из аккуратно отрезанных сухих и толстых бамбуков одинакового размера. Носильщики тащат в бадьях глину, печники вмазывают котлы. Во дворе чешут и подбирают рисовую солому, подают ее на крутые крыши кровельщикам. С пристани катят тележки с бамбуками и едут арбы-двуколки, запряженные коровами, нагруженные доверху толстыми циновками.
        Ябадоо показал на матросов, потом на солнце и опять на постройку.
        - Это для нас! - понял Берзинь. - Велит нынче переселиться.
        - Да, поторапливает, - молвил Вася.
        Обедали на берегу. Подошли Аввакумов и Киселев, отоспавшиеся до обеда. Каждому матросу японцы принесли, как и своим рабочим, по деревянному ящичку с рисом и с холодным, несоленым супом в чашках.
        Аввакумов, сидя под соломенным навесом, нарисовал для Ябадоо основание русского корабля.
        - Называется киль!
        - О-о! О-о! - произнес старый судостроитель. «Ну как это будет возможно у нас?» - подумал Ябадоо. Как бы то ни, было, но следовало обеспечить постройку корабля всем необходимым.
        Ябадоо дружески улыбнулся матросам, словно приготовил для них сюрприз. Откуда-то появился Иосида и сказал, что Ябадоо-сан приказывает всем шестерым сегодня же переехать из его дома в лагерь, так как один барак уже готов с утра. Помещения очень хороши.
        - Пожалуйста, получите, - добавил он.
        После работы матросы пошли за вещами. Возле их постелей лежали постиранные рубахи и халаты.
        - А где же подштанники? - спросил Букреев.
        - Может, еще не просохли? - предположил Берзинь, выглядывая в окно.
        Но подштанников нигде не было видно. Нет и работника, спросить не у кого.
        - Около бани исподнее, лежит на траве! - крикнул со двора Берзинь.
        - Стираное?
        - Нет, грязное. Как мы бросили, так и лежит.
        - Видишь ты! Значит, бабы у них мужское белье стирать стыдятся, - сказал Аввакумов, подбирая в саду свое белье.
        - А как же рубахи? Вон как славно постирали.
        - То рубахи...
        Вошли в дом. Янки еще не было. Он где-то задерживался. Вслед за матросами в дверь потихоньку влез И Ван.
        - Послушай, брат, разве у вас бабы такие горячие, что им кальсон не дозволяется касаться... в руки не берут? - спросил Букреев, показывая на свое нестираное белье.
        - Спасибо... спасибо... - ответил И Ван.
        Вошел улыбающийся самурай, узнав, о чем речь, объяснил, что такие кальсоны до сих пор японцам неизвестны, поэтому стирать лучше самим. При этом Ябадоо посмотрел виновато и ощерился в улыбке.
        - Ладно! Мы чужой закон уважаем! - сказал Маточкин.
        Янка Берзинь вошел быстро. Он был бледен.
        - Ты что? - спросил Васька.
        - Я ничего...
        - Строго же! Деревня! Вообще-то, наверно, это хорошее правило, - говорил Букреев, когда шли в лагерь.
        Мецке Танака, прибывший на судне с матросами, сопровождал их. Он шел рядом, кивал, улыбался и тянул уши, как бы стараясь понять. Говорили про Японию. Мецке сегодня выспался и приступил к делу с новыми силами. Он сознался, что ночью шпионам хотелось спать и наблюдение производилось недостаточное.
        - Эх, брат, и надоел ты нам! - сказал ему Букреев. - Дал бы я тебе затрещину, чтобы ты долго помнил...
        Мецке захихикал. У ворот он низко поклонился и показал, что в лагерь войти не смеет.
        - Конечно, тут уж мы никуда не денемся, как в тюрьме, - ответил ему Василий.
        Вокруг лагеря поодаль друг от друга прохаживались японцы с саблями.
        - Еще пришли два судна с чиновниками из Эдо, - докладывал о раздобытых сведениях Киселев.
        Матросы расположились в законченном бараке у стены, когда, дрожа от страха и озираясь, вбежал Иосида. Седые клочья волос торчали на его потной лысине. Он казался еще более жалким, чем на судне.
        - Пу-тя-тин! - воскликнул Иосида, протягивая синюю от холода, тощую руку. - Идет! Уже идет!
        Он объяснил, что чиновники пришли и стоят во дворе. Они просят, чтобы унтер-офицер от имени русского правительства осмотрел храм, отведенный для адмирала Путятина напротив лагеря. Аввакумова просили надеть форму, взять оружие и с двумя матросами встать в почетном карауле у входа в храм. Снаружи будет стоять японская охрана с саблями, а во дворе и у входа - русские с ружьями.
        - Адмиралу это будет очень приятно! - пояснил Иосида. - Очень красиво...
        Аввакумову и матросам пришлось заново обряжаться в мундиры и затягиваться.
        - Неужели подходят? - удивился Дементьев.
        - Евфим Васильевич ходкий! - похвалил Маточкин.
        - Как же! Это наш адмирал! - с гордостью молвил Василий, надевая кивер и глядя в зеркальце, прилаженное на ранце.
        - Выперли нас... Мало погостили, - сказал Янка.
        - У барона-то, - молвил Букреев.
        - А вы все зарились... По усам текло, да в рот не попало, - сказал Аввакумов.
        Янка Берзинь самодовольно усмехнулся, но смолчал. Сегодня он не зря задержался за баней после того, как товарищи нашли и собрали белье в траве и пошли в свое помещение. Янка заметил в зарослях в саду синий халат японки, приносившей утром кувшины с сакэ и угощение.
        Стоило ей мелькнуть в высокой чаще безлистных стволов-прутьев и только раз глянуть на Янку, как проворный матрос вмиг очутился в бамбуках и крепко сжал ее в своих объятиях.
        Она немолодая, но все же ладная.
        Когда зарычал и закашлялся самурай, ходивший бдительно по саду, то Янка ее уже отпустил и она пошла, отряхнув халат, как ни в чем не бывало. По лицу и по глазам ничего не узнаешь. Как ничего и не было! Вот у кого надо учиться! Такую жги огнем - не признается.
        Янка ничего не говорил товарищам. Когда шли от самурая с вещами, останавливались закуривать, Васька спросил:
        - Что у тебя руки дрожат? Кур воровал? - Букреев подмигнул товарищу. Он догадался, зная друга и приятеля Янку.
        - Сейчас построимся и выйдем с ружьями на плечах, - сказал Аввакумов.
        Глава 4
        БОГИ ПОЮТ
        Над горами появилось незначительное желтоватое облако. Такого еще не бывало. Лесные склоны занимались, как пожар, дымом.
        - Быстро они вокруг моря дошли! - говорил Аввакумов, стоя у ворот храма с товарищами.
        - Здесь еще тихо и цветы, - с оттенком грусти сказал Маточкин, обращаясь к проходившим мимо и улыбавшимся ему празднично разнаряженным, нежным на вид мусмешкам, - тучей найдут и все вытопчут.
        Девочки и девушки посмотрели ему в лицо, рассмеялись и прошли гурьбой дальше по улице. С огромными красными, голубыми и пестрыми бантами на спинах, ладненькие и крепкие, в грошовой, но опрятной обуви, они зашагали озабоченно, как за важным делом или на богомолье.
        Большой овальный куст камелии около поворота дороги похож на слегка склоненную нежную и чистую девушку в праздничном кимоно из шелка, затканного красными цветами. Наверно, в глубокой древности первые японки хотели нравиться и радовать, поэтому сшили себе такие одежды, чтобы походить на цветущие кусты. Надевая кимоно, как бы становишься нежным и прекрасным кустом красных и розовых камелий. В свое время это было, конечно, открытие, изобретение, гораздо более могущественное, чем современные американские паровые машины с пароходов Перри! Даже несравнимо!
        Мецке Танака стоял у поворота дороги. Он очень недоволен, что девушки здешней деревни оделись празднично и не обращают внимания на замечания.
        Здесь следит за порядком не один Танака. Много мецке нагрянуло в Хэда из столицы Эдо, из Симода и Нирояма. Но Танака считается одним из наиболее опытных.
        Девицы в этой глуши дики, не оказывают должного почтения. Поклонились низко, но потом сделали вид, как будто ему следует пройти, а не им полагается убраться с улицы. Здесь, в глухой деревне, люди вообще неучтивы. Если так одеты, то не простые девушки; если из богатых семей и так нарядны, должны быть обучены манерам. Виноваты родители, зачем отпускают? Лишний раз подтверждается народная мудрость, что женщине, какая бы она ни была, никогда нельзя предоставлять самостоятельность.
        Хищно выгнулась верхняя губа в черной реди усишек, как в хлопьях сажи. Приоткрылись торчащие желтые неровные зубы. Так бы, кажется, мецке и вцепился клыками в невинных красоток.
        Чувствуя злой, липкий взгляд, девушки приостановились и притихли.
        Высокая, с большими огненными глазами, сияющими почти злорадно, дочь купца Ота сказала что-то подруге. Обе засмеялись. Невежливо, даже дерзко смотрели на полицейского, черный огонь злорадства не угасал в девичьих глазах.
        Мецке с саблей прямо подошел к ним.
        Если бы не сухие руки и не островатые отцовские скулы, маленькая и хорошенькая дочка Ябадоо совсем выглядела бы куколкой.
        - Ха-ха-ха! - засмеялась она, но не совсем в лицо чиновнику, а чуть в сторону. И поклонилась почтительно.
        - Ха-ха-ха-ха-ха-ха! - почти нахально подхватила высокая девушка и тоже согнулась в поклоне.
        Обе в белых туфельках, в белых носках, как в перчатках, в кимоно с цветами, обе в роскошном иссиня-чериом блеске девичьих причесок. А вежливости не научились! А ведь бедные деревенские девушки насмотрятся на них и подражают!
        Пять девиц, одетых попроще, но тоже с бантами за спиной и в нарядных прическах, испуганно плыли по улице, семеня ножками, и тоже смеялись.
        Маленькая фарфоровая статуэтка сегодня получила подарок от западных морских воинов - картинку с изображением европейской женщины, скачущей стоя на коне! Это чудесно! Огромное впечатление! Молодая женщина танцует на коне! Но как это понять? Конечно, только как смелость! Можно ли после этого слушаться старичишку полицейского? Она показывала картинку подруге.
        Идет Ябадоо. Он озабочен и спешит. На шее и на виске вздулись синие жилы. Мецке зашуршал своим халатом за свирепым самураем, как пыль за ветром. Обоих словно сдуло с улицы.
        Между низких каменных стен, за которыми торчали ветви с апельсинами, по узкой, кривящейся улице бежит лысый пожилой скороход. Он дышит тяжело, как умирающий, при этом закидывая голову, словно поет песню. На ногах большие соломенные сандалии, почти такие же, как Ябадоо надевает на копыта своих верховых лошадей. На участке крестьянина Нода бьет родник. Тут любимое место сборов женщин, их клуб, отрада сплетниц. Источник аккуратно обложен тесаными камнями. Романтический родник у храма! Каждому, кто учился, приходилось читать про такие источники благоденствия, покоя и чистоты у китайских классиков. Над крошечным озером с журчащей струей огромная плакучая ива. Участок не огорожен, каждому разрешается прийти и взять хорошей воды.
        Дом Нода стоит напротив двустворчатых ворот нового лагеря, построенного для эбису. Ворота для эбису поставлены крепкие, из сосновых рам, зашитых циновками.
        Маленький крепыш Нода и долговязый Ота распоряжаются бедными крестьянами, которые роют канавы на пустыре. Нода непревзойденный мастер на все руки. В его семье от мала до велика все с утра поглядывают в глубь ущелья вдоль горной дороги. В лагере приготовления к приему эбису закончены. Женщины, подходя за водой к роднику, получают здесь самые достоверные известия и обмениваются новостями. Видно большое поле, под рогожами, циновками или просто в шалашах из корья живут рабочие, пригнанные сюда на казенные работы и еще не размещенные по квартирам. Люди, как земляные пауки, копошатся на этом поле, где когда-то богатый хозяин сеял рис. Теперь он уехал, а поле пока поступило в распоряжение высшего правительства бакуфу.
        Нода лыс, обут в аккуратные сапожки со стяженными голяшками, как для похода в колючий лес. Он ласково улыбается, множество морщинок скрывают его глаза.
        Нода чуть свет обошел сегодня дома своего десятка и объяснил крестьянам, как следует вести себя с эбису во время их пребывания в деревне Хэда. Разослано тайное распоряжение чиновникам, буддийским священникам, а также старостам - обращаться к самым основным, укрепляющим общество предрассудкам и суевериям, которые сам Нода, как и Ябадоо, считает низкими и недостойными. Но оба понимают, что правительство желает лучшего, стремится спасти население деревни Хэда от сближения с эбису.
        - А священник... вместо исполнения решений правительства бьет свою жену, - сказал Нода, и его сытое, гладкое лицо опять воссияло и испещрилось мелкими ласковыми лучами.
        - Они уже идут, - говорила женщина у родника, где стеснился десяток деревянных ведер.
        В испуге женщины смотрели на разбухавшую тучу пыли. Мецке заглянул в лицо женщины. Оказалась старухой с подчерненными зубами. Все ведерное собрание поклонилось Нода, Ябадоо и мецке, и опять сразу же застучали деревянные гета[10 - Гета - туфли.], разбегавшиеся во все стороны.
        Улица заполнялась народом. Замелькали цветные платки на головах мужчин, толпа бурлила, словно начиналось восстание. Сумрачно нависли в этот час над деревней горы. Солнце перед заходом пробило тучу и лес золотым взглядом.
        С мрачных высоких гор вдруг донеслись странные звуки, словно на небе запела божественная труба. Это пение. Оно становилось все громче, шире и грозней. Это ужасно волнует. Казалось, что поют горы.
        Маленькая Сайо молчалива, как и велит ей всегда отец. Дочь Ота вздрагивает от нетерпения, вскидывая плечи. Она тихо, но с жаром и очень кратко и отрывисто восклицает: «Ох!.. Ох!..»
        Неприкасаемые тут же толкутся - приехали на лодках или пришли берегом из соседней своей деревни.
        - Может быть непорядок, - в ухо самураю трещит мецке, как в бурю, хотя на деревьях лист не шелохнется, а в воздухе теплынь.
        - Все правильно, - хрипит с важностью Ябадоо, но сам не знает, правильно ли...
        «Неприкасаемые бывают очень старательными полицейскими. Отличные! Злые, смелые. Но что за безобразие! Лезут дочери Матсусиро! Дочь Ота? Оюки-сан? Неужели матери не могли удержать? Что это? Как неприлично... Тут и моя Сайо? И моя жена?»
        Но вот рядами пошли приехавшие из столицы чиновники и полицейские. Бегущая толпа рабочих и сельчан затягивала дома полосатой бело-голубой материей.
        Волнующее пение приближается. Поют небо и горы. Пение распространяется по всему лесу, словно масса эбису движется сюда по всем дорогам. Это пение богов! Сколько же их? Они идут везде, растянулись по всему хребту.
        Внезапно все стихло, словно эбису исчезли в синем мире, и вдруг торжественно запела труба и загрохотали барабаны. Над горной дорогой стали вздыматься новые обильные клубы пыли. Да, там давно не было дождя. Вот запылили сильней. Клубы пыли повалили из леса.
        Что-то черное, как гигантский дракон, выползает на дорогу и начинает спускаться вниз по долине, разлинованной рисовыми полями и террасами.
        Крики ужаса слышатся вокруг. Хлопают двери и калитки, закрываются ставни.
        Вот уже идут. Идут! Мать рыбака заплакала, в страхе дрожа всем телом. Но мальчишки гурьбой помчались навстречу. Осмелев, и другие дети, мальчики и девочки, прыгали через заборы и присоединялись к бегущим.
        - Они страшные... страшные... - уверял старик.
        «Что же делать? Где та сила, которая могла бы укротить людское любопытство? Это все женщины виноваты! Их не разгонишь с улицы ничем! Уговоры не действуют! Неужели правительству придется наказывать нашу деревню?» В глубине души Ябадоо какая-то странная уверенность, что страшного, однако, ничего не произойдет. Сейчас не время объяснять себе причины. Свирепый самурай спокоен. Начинается дело. Он обязан строить, заботиться. Воинственное пение и голоса божественных труб вызывают в нем не только восхищение, но и мужество воина, и доблесть строителя корабля. Признавая достоинства и великолепие эбису, он не желал бы поддаться им ни в чем и никогда! Он еще молод, ему нет и шестидесяти!
        - Эбису едят людей! - тыча чуть не в лицо мусмэ дряблым пальцем, стыдит крестьянин. - Бегите скорей отсюда...
        - Я хочу, чтобы меня съели! - вызывающе отвечает дочь Ота.
        - Вон к нам поворачивают! Бегите!
        - Это боги! - шепчет Сайо.
        Бонза из храма Хосенди сказал сегодня, что будет молиться и не выйдет встречать. Неприлично, когда гостей встречает бонза. Ведь его вид вечно напоминает не о гостеприимстве, а о похоронах и кладбище. И вон он, прячется за деревом.
        Подходят рядами рослые люди в золотых пуговицах и в высоких узких шапках. Уже видны лица в усах.
        - Страшно... страшно... - шепчет старушка, но не уходит.
        Впереди знамени и адмирала шагает лейтенант Алексей Сибирцев. За ним, в первой шеренге, огромные матросы первого взвода первой роты - Маслов, Сизов, Мартыньш.
        Людям передавалось волнение, с которым их ждали. Все чувствовали, что на них смотрят, и словно от того, как они войдут, как покажут себя, будет зависеть вся жизнь здесь. Искры, пролетавшие между напряженной толпой крестьян и марширующим авангардом за спиной Сибирцева, были подобны невидимым, но жгучим молниям.
        Гордые и бесстрашные воины, суровые и жестокие - такими видели их из толпы. Усатые эбису, видя разнаряженную толпу женщин, чувствуя деревенский воздух с дымом и запахом земли, видя сады и цветы, апельсины и сухие пальмы, может быть, очень смягчались.
        Первая рота экипажа повзводно, с офицерами, шла прямо к морю. За ней, через интервал, шагал адмирал Путятин с офицерами. Впереди несли его знамя.
        Адмирал приказал на последнем привале убрать самураев из головы колонны. Накамура, сопровождавший его, согласился сразу. Сибирцеву приказано задать шаг. Адмирал горд, что в его экипаже есть такой замечательно! стройный офицер, с образцовой походкой и с таким серьезным и добрым лицом, по сути - единственное настоящее русское лицо. Сибирцев идет как молодой бог, так стройны и легки его ноги. Пусть он и отрекомендует нашу Россию!
        Знамя развернули, и трубачи подняли трубы.
        «Тяжело в ученье - легко в бою!» - думает Путятин. Он затянут в свой узкий черный мундир, усы тонко выкручены, сапоги, как черные зеркала, в пыли, адмирал смотрит щеголем, помолодел в походе по горам. Он чувствует себя так, словно не только толпы крестьян смотрят на него и на всю команду, а и вся Япония. И, быть может, не только она, но и целый мир, и вся Европа. Ведь когда-нибудь, несмотря на всю секретность всего, что делает императорское правительство, мир узнает. Происходит что-то небывалое. Но, как всегда, у нас все потом перехватят и нас же постараются выставить дураками... Жена-англичанка, провожая в плавание, предваряла его от излишней скромности в сношениях с иностранцами. Она знает!..
        А вы, господа офицеры? Если бы я вас три года день и ночь не муштровал, не требовал бы с вас, не заставлял бы читать, переводить, учить языки, заниматься парусными и абордажными учениями? А жаловались, что я взыскиваю за каждую мелочь! Нет, не мелочь - аккуратность, без которой нельзя владеть современным оружием! И, как назло, на смотру японские послы взяли ружье - оказалось не чищено! Вот же! Отличный офицер Алексей Николаевич, понял все! Умница! Ретивый исполнитель... А как шагает...
        Тверже шаг! Черная лавина все ползет и ползет из леса, и не видно ей конца. Интервалы увеличены, колонны растянуты, все рассчитано на эффект. Это не беда, не обман. Это прием. Каждый генерал должен быть дипломатом! - глядя внутрь себя, думает адмирал Путятин. А ему, генерал-адъютанту, адмиралу и послу, еще предстоит тяжкий труд - надо заключать первый в истории договор о дружбе и границах менаду Россией и Японией. Еще придется ехать в город Симода, уполномоченные японского правительства там живут и ждут его в этом когда-то прекрасном, цветущем городке, теперь уничтоженном волной цунами.
        «Неслыханно!» - думает Ябадоо. Как все японцы, он пылок и впечатлителен. И таким остался до старости.
        С адмиралом идет уполномоченный японского правительства Накамура Тамея. Начальник округа Эгава Тародзаймон въезжает в деревню среди эбису верхом на коне.
        В усах пришельцев, в их киверах, в порядке и стройности рядов была не только сила, но и почтительность, любезная японскому сердцу, старательная аккуратность.
        Все вместе означало уважение к Японии. Нет, это шли не побежденные и не пленники, как рассказывали тайные говорки, это наши гости!
        Оркестр стих.
        - Спасибо! Спасибо! - стали кланяться низко женщины и за ними вся толпа. - Пожалуйте! Спасибо!
        Алексей Сибирцев первый входил в деревню Хэда, за его спиной слышался тяжелый, единый шаг сотен ног.
        «Теперь пора, - думает Сибирцев. - Еще четыре шага, и...»
        В грозной тишине маршируют усатые гренадеры.
        - Запевай! - командует Сибирцев.
        Над широким, вольным морем... -
        начал запевала.
        Вдали от родной стороны... -
        подхватили дружные тяжелые голоса.
        - Ффю-ють, фьют, фьют! - залились присвистом в припеве, заложив пальцы в рот, молодые матросы.
        Шли под звуки грозной, грустной и торжественной песни, похожей на гимн. Вступили в улицу.
        Страдание, выраженное такой песней, ужасно, непереносимо! Дочь Ота вскрикнула, как раненая, ее черные огненные глаза увидели идущего впереди. Эбису, нежный и светлый, как бог, шагал со стальным мечом над головой и вдруг красиво вложил его в свои ножны. Она согнулась перед ним, как бы готовая служить, согнулась почтительно, покорно и с благодарностью, что он позволил ей смотреть на себя и так увидеть что-то новое, неведомое и пока еще неизвестное. Она превращается из высокой, торжественной красавицы в кимоно и камелиях в простую японку, от которой требуются лишь покорство и разжигающее сердце терпение.
        Эбису все очень строгие, их лица холодны, глаза смотрят честно, не обращают никакого внимания на женщин, эбису думают только о военном долге и своем государе.
        - Вон Путятин... Путятин... - сказал Иосида.
        Перед адмиралом несли знамя. Все офицеры в эполетах с золотыми кистями. Один эбису был необыкновенным, никогда не виданным человеком. Что-то бесподобное и совершенно удивительное и безобразное. Офицер тоже в золоте на плечах и в золотых пуговицах, но очень высокого роста, напоминает вышки в городе Эдо... Он с белыми глазами, идет в свите Путятина, как взрослый среди детей. Замечен шаман эбису в долгой одежде, с длинными волосами. Это страшно! За одну только мысль о христианских священниках людей казнили. Так в течение двухсот пятидесяти лет...
        А вторая рота уже входила в деревню с новой песней:
        Шел матрос со службы, зашел матрос в кабак...
        - Спасибо! Спасибо! - кланялись жители.
        ...Их судьба выражена в этой песне, хотя мы не понимаем слов! Но мы понимаем их чувства. Мы всегда знали, что есть огромный мир, и даже самые темные и неграмотные в деревне Хэда ожидали, что мир откроется в глубине морей и за морями, куда попадают пока только самые нищие - рыбаки. Знали это хорошо потому, что на берег море выбрасывало испокон веков людей из разных стран. Всегда в море ходят чужие корабли, и все мы в детстве в страхе смотрели с горы на далекое море с парусными кораблями. Всех жалко до слез. Конечно, если не придет распоряжение свыше, чтобы смотреть на эбису по-другому.
        Сел матрос на бочку, давай курить табак...
        - Э-э-эй, эй, эй! - подхватили все эбису на улицах, в горах и на полях.
        Это что-то небывалое, казалось, вся страна пела в воинственном согласии. Сотни голосов в гике и уханье сразу подхватывают на короткое время, а потом опять слышится пение в полном благородстве. Это огненный смерч, зажигая сердца, катился по улице, как дракон.
        - А у них синие глаза! - зловеще сказала старуха с вычерненными зубами, когда все эбису смолкли и первый взвод стал поворачивать в ворота лагеря.
        - Прозрачные, как наша бухта Хэда! - романтически пролепетала тихоня Сайо.
        - Как голубые молнии! - вздрогнув, неприлично громко воскликнула дочь Ота.
        - У них у всех голубые глаза! - зловеще и грозно повторила старуха, проходя перед разнаряженными девушками, словно устрашая их.
        А тут повалили матросы, босые, с сапогами, изорванными в походе и перекинутыми на веревках через плечо.
        Девушки покорно кланялись.
        Шли японские чиновники. Носильщики на плечах тащили пустое каго - целый дом представителя высшего правительства, секретаря посольства на переговорах с Россией Накамура-сама... На носилках пронесли больных матросов.
        - Ну что же, господа, пока все благополучно, - сказал Путятин капитану и старшему офицеру. - Все держались молодцами, не посрамили чести и славы...
        Представитель японского правительства Накамура Тамея подле адмирала, предлагает поклоном и жестами входить в ворота храма.
        Во двор внесли знамя и вошел отряд матросов, за ними последовали Путятин и Накамура со своими свитами.
        Капитан Лесовский отправился принимать лагерь вместе с главным чиновником местной округи, высоким красавцем Эгава.
        Увидя Аввакумова и матросов, адмирал поздоровался. Матросы зычно отвечали ему.
        - Благополучно ли дошли? - спросил адмирал.
        А из лагеря донесся дружный крик сотен голосов. Там выстроившийся экипаж отвечал на приветствие капитана, поздравившего матросов с благополучным окончанием перехода.
        - Ну как, Аввакумов, выбрал место для постройки корабля? - спросил адмирал, когда японцы простились и ушли, а свита и матросы, служившие адмиралу, стали устраиваться на ночлег в двух отведенных храмах.
        - Нет, Евфимий Васильевич, площадки удобной, - ответил Аввакумов. - Кругом теснина. Надо вырезать в горе или рвать скалы! Или сносить дома в деревне... Они строить не дадут, напрасно говорят. Они все время нам мешали и работать не позволяют. Да вот Киселев, что слыхал, скажет вам сам... И мы видели, что, кажись, толку не будет, им не это надо...
        - А что же они? - обратился адмирал к Киселеву.
        - Как всегда! - отвечал матрос.
        - Утро вечера мудренее, - сказал Путятин. - На молитву в лагерь, господа! - повернулся Путятин к офицерам.
        Он вышел из ворот рядом с рослым отцом Василием в бороде и с крестом на рясе.
        Мецке с молчаливым удивлением таращились на человека с крестом, открыто шагавшего по японской земле.
        Глава 5
        АДМИРАЛ ПУТЯТИН
        С вечера было душно и жарко, как летом. Евфимию Васильевичу приснилось на новом месте, что он с женой едет в рессорном экипаже. На облучке, рядом с кучером, сидит Накамура Тамея и, оборачиваясь, ласково кивает. Мэри обмахивается веером и говорит: «Как тут красиво!» Евфимий Васильевич отвечает: «Да, я чувствую себя анархистом!»
        «Крамольные мысли! Очень опасно!» - еще не просыпаясь, спохватился Путятин. Он поднялся и опомнился. С сознанием вины и множества наделанных оплошностей адмирал уселся на мягкой и глубокой постели. Вечером на доски, положенные матросами на тяжелые козлы, японцы настлали в несколько слоев ватные одеяла. Янцис постелил свежее белье и сбил изрядную подушку, запихав свернутое одеяло в наволочку. Витул поставил в ногах у кровати жаровню с углями.
        Витул, матрос огромного роста, служивший адмиралу, вошел, постучав и отодвинув раму узкой двери.
        - Японка вытопивши баню, Евфимий Васильевич, - пожелав доброго утра, доложил он, - только зонт возьмем.
        - Подай халат. А где Янцис?
        - Янцис на квартире у бонзы, гладит мундир и брюки. Будет готово вскорости.
        Матрос добавил, что Янцис с поваром расположились тут же, у бонзы, и будут стоять под рукой, а что сам он спал у алтаря, под дверью у адмирала. Ночь прошла спокойно. Японцы караулят у ворот, но никаких препятствий никому из наших не чинят и очень почтительны.
        «Совсем нехорошо, - подумал Путятин. - Корабль погиб!»
        - А Пещуров где?
        Матрос ответил, что лейтенант Пещуров о чем-то объяснялся во дворе с японцами и ушел к себе, а мичман Михайлов здесь, на месте.
        - Зонт держи, - сказал Путятин.
        - У соседей во дворе родниковая вода. Иван ходил туда, а японцы не пустили...
        Из узкой комнатки адмирала задняя дверь вела в пристройку, в короткий коридор - там умывальник и отдельная уборная. По этой части японцы, как полагал Евфимий Васильевич, без предрассудков. Ничто человеческое, по их понятиям, не оскверняет храма. В баню надо идти под дождем, через двор со старинными могилами.
        Молоденький мичман Михайлов, заслыша в комнате сбоку от алтаря, за бумажной дверью, голос адмирала, подвинул к себе журнал дежурства и чернильницу с тушыо. Появился слуга при храме и пошире раскатил две створы широчайших, как ворота, дверей храма, выходивших на передний двор в цветах и декоративных деревьях.
        На дощатых ступеньках храма, у переднего входа, под навесом крыши, стояли двое усатых часовых в башлыках и полушубках. У шатровых ворот топтались, видно отсырев за ночь, трое вооруженных самураев под зонтиками, похожих на дам в шелках. Один мал и щупл, как подросток. Мичман Михайлов, как и все офицеры и матросы «Дианы», знал, какую отвагу и смелость выказывают при необходимости эти невзрачные па вид люди.
        Михайлов убрал журнал; отянув мундир и тронув кортик и палаш, он с форсом прошелся поперек входа, как по открытой сцене.
        Храм стоял под высочайшим отвесом горы, по которому степы камня стояли над лесом и над изломанной скалой в траве и колючках по трещинам. В дожде все мокрое и блестит. На уступах вырос лес. Всюду копны травы висят, как ветхие крыши, и стоят деревья кипарисника в черной хвое.
        Вчера Александр Колокольцов уверял, что из этого дерева можно строить суда, как из сосны и кедра. Можайский не соглашался, говорил, что не верит. Колокольцов уверял, что всю дорогу наблюдал в деревнях поделки из хиноки, видел балки старинных домов, лодки из кипарисника, служившие долгие годы. Стволы хиноки толстые и древесина хороша.
        Можайский, глядя на летающих рыб в заливе, полагал, что человек может построить летательный аппарат, он тщательно срисовывает этих рыб, изучает их плавники, на которых они прыгают или летают по воздуху. Японцы боятся Можайского, находят его страшным, умным, но безобразным.
        ...Над соломенной крышей храма с большой высоты из тумана и мелкого дождя свисала огромная лесина вершиной вниз.
        Вода льет множеством мелких водопадов со скал, и сбегает по двору, и струится по вырубленным канавкам. После землетрясения упали обломки скал и деревья. Стволы их распилили на дрова, но японцам, видно, было еще недосуг убрать большие обломки.
        Послышался голос адмирала. Евфимий Васильевич с легким паром возвратился к себе, в левую от алтаря узкую комнату. Сегодня в лагере отец Василий будет служить с утра молебен, и адмирал собирается туда.
        Пока адмирал читал про себя молитву перед образком - родительским благословением, японец, помогавший Янцису, дважды заглядывал в щелку, стараясь догадаться, можно ли подавать мундир. Он с восторгом смотрел сегодня, как Янцис чистил адмиральскую дорогую одежду из цветной шерсти, как разглаживал плечи, выправлял грудь: это очень понятно, какая мужественность обозначается начищенными, как золото, пуговицами и какая готовность к подвигу и даже к смерти! Пу-ти-а-тин! Всегда все японцы и в Симода, и в Нагасаки неизменно восхищались им, и так, видно, будет навеки! За счастье считалось встретить Путятина на улице. Это очень удивительный человек. Его взор туманен и строг и обращен внутрь себя! Это очень трогательно. Очень правдивый взор, пробуждающий глубокое уважение.
        Честный взор всегда что-то обещает, особенно противникам, которым нельзя не пускаться на хитрости по-американски. И если у них учиться, то приходится лгать и хитрить. И привыкаешь...
        Пришел Янцис с одеждой. Он в один рост с Витулом. Обряжал Евфимия Васильевича, рассказывал, что привезли на кухню рис и растительное масло, поросенка, кур в решетчатых ящиках, корм в мешках, муку, соль, разную посуду и главное - яйца.
        - А молока нет! - сказал Путятин скорбно.
        Пришел повар Иван в фартуке, сказал, что завтрак будет японский и готовит японец, как велел Евфимий Васильевич. Иван просил распорядиться об обеде из французских блюд, сказал, что есть живые креветки, также омар и палтусина.
        Всю дорогу и по Токайдо, и по горам говорили о деле, как строить шхуну. На каждом привале раскидывали походную чертежную, офицеры трудились, проводя прямые и кривые на александрийских листах, спасенных старшим штурманом Елкиным. Так и двигалась походная чертежная по Японии. Из оторванной и ненужной двери матросы выстругали рубанком чертежную доску и несли с собой.
        Из лагеря вернулся Михайлов. У капитана Лесовского все в наилучшем виде и порядке, молебен начнут вовремя. Люди еще уставшие, но совершенно довольные, новых больных нет. Доктор Ковалевский говорит, что у матроса Соболева оперированная нога не только не разбередилась, но, напротив, стала быстрее подживать. Вся команда с утра искупалась в реке, которая протекает через деревню Хэда, вода теплая. Примеру матросов последовал отец Василий Махов, тоже окунался и очень доволен, говорит, псина вся сошла и чувствует себя младенцем. Мыла нет. Мука доставлена еще с вечера, и все жарят лепешки в лагере, жалеют, что нет дрожжей, можно было бы печь подовый хлеб. После завтрака все пойдут на речку стирать белье японским способом, без мыла. Вместо мыла привезли какую-то мазь вроде глины. Японцы ходили с матросами на реку и показывали, как ею стирать.
        После молебна и осмотра лагеря адмирал пошел с капитаном Лесовским и частью назначенных в дело офицеров. Он ввел их в главное помещение храма с алтарем и уселся в большое красное кресло священника.
        По словам капитана, японцы весь день будут подвозить продовольствие и рыбу. Старший офицер Мусин-Пушкин остался в лагере. Вместе с провиантмейстером, подшкипером и квартирмейстерами он все примет.
        - Нам, господа, первыми заводить в Японии хлебопечение и мыловарение, - заговорил Путятин. - Из шестисот человек матросов найдутся мастера на всякое дело. Есть и мыловар, и дрожжедел. И печники...
        Стол из досок, длинный, как в кают-компании, накрыт бумажной материей.
        Появились вода в чашках, сакэ, горячая курица, рис, суп, рыба па глубоком блюде, соленая редька, креветки, так же любимые Путятиным, как и Перри, и это очень забавляло японцев, об этом уже все знали.
        Дождь закончился. Ветер разогнал рваные облака.
        - Вот вам и страна цветов! Холодно и сыро! - входя, сказал барон Шиллинг.
        Не склонный к любованию природой Путятин заметил, что море, которое всегда и всюду одинаково, где бы он ни плавал, здесь не такое, как всюду. Бухта кругла, как выведена по циркулю, земля и горы стеснили ее. Запах моря мягче, чем в других гаванях, словно это пашня, а не море. Водорослями тут, наверное, удобряли земли, и японцы их ели, море было как японская кухня и как сад. Он сказал, что видел сам, как по морю шли волны в две сажени, а в бухте в это время - в полтора фута. Как могут японцы оставлять такую гавань в пренебрежении? Путятин желал японцам заселить страну погуще и намеревался подать советы, как все усовершенствовать и настроить города в более удобных местах.
        Солнце высветлило деревенские соломенные крыши. В лагере вразнобой заиграли трубы и заслышались голоса унтер-офицеров.
        После завтрака Путятин спросил, как обстоит у людей с сапогами и с рабочей одеждой.
        - А как быть с чернилами? - спросил мичман Зеленой.
        - Тушью, господа, можно писать, - ответил лейтенант Можайский. - Завтрак был королевский...
        - Как? Тушью - и в Петербург?
        - А что же в Петербург! Даже карандашом. Был бы толк.
        «В Петербург!» - подумал Путятин. Лейтенант Александр Можайский так высок, что кажется, будто он находится все время где-то в более важной - высшей - сфере, чем все остальные, как в облаках или на горе, откуда ему неудобно слишком часто спускаться к своим товарищам. Поэтому его зря не беспокоят, он кажется особенным человеком, выше окружающих не только ростом, но и умом, и нравственно. Даже когда говорит про плотскую любовь, на одну из своих излюбленных тем, то и тогда представляется гораздо чище и нравственней других. Может быть, еще и благодаря необычайной чистоте лица и ясности своих синих глаз. Он серьезен всегда, о чем-то думает, - может быть, о художественных рисунках, или дагерротипах, или о своих изобретениях по механике и химии, о летательных аппаратах, о чертежах, которые он тщательно сберегает. С утра до вечера озабочен, очень рассеян бывает, но простодушен. Вдруг может станцевать, как простолюдин, камаринского под гитару, если сыграет Елкин, руки в боки, и при этом мелко-мелко засеменит огромными ногами.
        - Немного терпения, господа! - заговорил Евфимий Васильевич, видя, что сытые и довольные офицеры не прочь побездельничать среди красивой природы. - Господа офицеры, предваряю вас, что мы должны помнить... мы с вами находимся среди чужого народа, прожившего в изоляции два с половиной столетия и совершенно не подготовленного к общению с иностранцами. Наш долг - осторожно положить первый камень в основу этой подготовки и обеспечить себя всем самым простым и необходимым и дать этому народу возможность ознакомиться с нашей жизнью, с нашим благородством и христианской цивилизацией, передать им наши навыки и приемы мастерства, основы нравственности и любви, наши понятия о гигиене и дисциплине... - Он полагал в душе, что волей судьбы не зря разбит его корабль и он с людьми пришел в глубину глубин японской жизни. - Находясь в таком состоянии, без средств и, казалось бы, будучи обречены... - Голос Евфимия Васильевича дрогнул. Адмирал посмотрел вдоль стола на сидящих рядами офицеров и стих. Глубокий взор его, полный силы, направлен, как часто бывало, куда-то внутрь себя, словно он всматривается в свою
душу и вслушивается при этом.
        - Перст всевышнего... указует нам, что, еще не имея ни товаров, ни средств, ни банков и паровых флотов, мы уже сейчас можем принести пользу, помочь отвергнуть домогательства жадных и корыстных соблазнителей. Судьба дает нам случай... Предопределение, указание на будущее... Любезность японцев, их расположение и гостеприимство не должны слишком обнадеживать. Необходимость действовать заодно с другими известными державами... и прочие неблагоприятные обстоятельства... Мы должны помнить, что ежедневно в течение веков в них воспитывалось враждебное чувство к христианам и христианской религии. На их вежливость полагаться нельзя. Любой наш опрометчивый поступок, любое проявление распущенности, небрежности или - хуже того - какого-либо посягательства со стороны наших людей... или нас самих... нарушение их обычаев и порядков будет немедленно замечено японцами и оценено ими по-своему. Помните, что после двух с половиной веков полной изоляции они... что мы первые в их истории иностранцы, живущие в их стране. Их восторг и удивление, с которыми они нас встречали, не дают нам повода обольщаться... Как известно,
закона об отмене изоляции Японии еще нет... Ни в коем случае не вступайте, господа, ни в какое общение с местным населением. Для нас построен лагерь. Это наш дом, и в нем мы вольны делать все, что мы желаем. Мы в нем учимся, отдыхаем, предаемся молитвам. В свободное время приказываю не выпускать людей за пределы-лагеря впредь до выработки мной совместно с японскими чиновниками более удобных правил.
        - Да чтобы наследства не оставить, господа, - сказал капитан Лесовский, пробегая нешуточным взором по ряду молодых загорелых лиц. Степан Степанович всегда смотрит в корень и в будущее. Он режет прямо. Он видел вчера прелестные личики девушек.
        Общее движение началось за столом, как в большом зале.
        - Да, да! - грубо подтвердил капитан.
        - Уж очень соблазнительны японки, - вдруг мечтательно сказал Елкин.
        Грянул общий хохот. Мысль была общая и угадана классически. Адмирал покачал головой.
        - Однако, господа, я прошу все это запомнить! - подтвердил он. - Проходя по улицам, не смейте входить в дома... Особое внимание обратите, господа, на то, чтобы не было никаких попыток сближения с местным населением, особенно с женским полом, на что я надеюсь, господа, так как знаю ваши благородные качества и образцовую дисциплину экипажа... Любые отношения не должны переходить границ дозволенного... При всей нашей учтивости и готовности уважать законы Японии все вы обязаны продолжать ежедневные занятия с людьми. И тут никакие запреты японского правительства не будут мной терпимы. Чтобы спасти людей от падения духа, от тяжкой душевной горечи, в которую погрузятся они при виде иной веры, иных обычаев и неизвестной для них жизни, мы должны занимать их, требуя по новому уставу со всей строгостью. Господа, пустырь перед лагерем я потребую разрешить превратить нам в плац для маршировки и ружейных занятий, также для изучения приемов штыкового боя... Вооружите людей кирками и лопатами для расчистки плаца. Сегодня придут баркас и шестерка. Неустанно занимайтесь греблей и парусными ученьями. Составить
расписание для команд. И занимайтесь по уставу. Для предполагаемой постройки корабля уже сегодня освободить от строевых занятий всех мастеровых и парусников. Остальных мы будем назначать по мере введения людей в работу особыми приказами и расписанием. В каком состоянии наше оружье, господа? Порох? Фальконет?
        Докладывал Лесовский.
        Из лагеря пришел старший лейтенант Мусин-Пушкин. Речь сбилась с учебных занятий и перешла на мыло и рис. Прибыла бумага разных сортов, вполне пригодная для чертежей.
        Путятин тут же велел Можайскому, Михайлову и Сибирцеву с юнкерами садиться немедленно за чертежи.
        Мусин-Пушкин продолжал: халаты даны вместо одеял, нет обуви, рабочей одежды, люди в рванье. Адмирал велел секретарю и адъютантам все записывать.
        - Евфимий Васильевич, японские чиновники идут, - доложил Пещуров. - Прибыли Накамура Тамея и Эгава Тародзаймон.
        Путятин посмотрел на большие карманные часы.
        Выдвинули большое красное храмовое кресло. Адмирал снова сел в него.
        Затопали матросские сапоги. Впереди шагал Аввакумов с адмиральским знаменем. Он развернул его тяжелую золотую ткань с черным орлом за спиной Путятина. Двое матросов с ружьями встали по сторонам.
        Лесовский спустился по плахам храмовых ступенек встретить секретаря японской правительственной делегации Накамура Тамея и начальника здешней округи Эгава Тародзаймона, явившихся с толпой чиновников.
        Здоровяк Накамура с умными маленькими глазками на большом лице, под зонтом, который нес его самурай, в тяжелом халате, как старая барыня в шелковом салопе.
        Чиновники стали складывать мокрые зонтики и отдавать суетившимся подданным.
        Лейтенант Сибирцев, лейтенант Можайский; поручик Елкин и мичман Зеленой не пошли через сад, а зашагали по кривой улице к храму. Дождь стих, небо расчистилось. Настроение у всех четверых преотличное. Адмирал каждому задал дело на сегодня. Можайскому, Сибирцеву, Михайлову и Зеленому - чертить. Унтер-офицерам и фельдфебелям - заняться с ротами. Елкину - идти на опись бухты на японской лодке.
        Офицеры ночевали в старом, но заново отремонтированном доме священника при храме Хонзенди, который от храма Хосенди, где жил адмирал, отделен лишь садом и кладбищем. Для восьми офицеров японцы отгородили восемь отдельных комнат и девятую, просторную - для общих обедов и занятий. Капитан со старшим офицером занимают комнатки по бокам алтаря храма Хонзенди, точно такие же, как Путятин и Пещуров в Хосенди. Оба храма под той же кручей, с которой висят, грозя рухнуть, скалы и деревья, а в дождь льет вода по стенам с вьющимися корнями и лианами.
        Офицеры с утра выкупались, денщики привели в порядок их одежду и начистили оружие. Все в наглаженных мундирах с блестящими пуговицами, в киверах, с кортиками и палашами.
        Слева - пустырь, справа - садики за изгородями из камня и коричневых досок. Соломенные крыши с навесами над низкими стенами как нахлобученные шапки. Промытая дождями тучная листва апельсиновых деревьев со спелыми, яркими плодами среди глянцевитой зелени.
        Две девушки в кимоно и с зонтиками появились среди улицы, шагая в белых гета на толстых подошвах. Обе с блестящими черными прическами в девичьих наколках и цветах, с огромными бантами за спиной цвета и формы пестрых бабочек. Шли быстро, своей нежной походкой, мелко семеня - пятки врозь, носки вместе, как обученные медвежата.
        - Myсмешки, господа! - меняясь в лице и приосанившись, пробормотал Можайский. Он быстро ощупал золотые пуговицы на мундире.
        - Как все-таки поэтичны их наряды! - мечтательно сказал Сибирцев. Он узнал девушку, что вчера встречала его в толпе, он сразу заметил ее и подумал, что помнил о ней сегодня.
        - Помните, господа, что Евфимий Васильевич велел нам оказывать заботу, почтение и внимание... - объявил Зеленой.
        - Так и окажем, господа, почтительность! - повелительно сказал Александр Федорович Можайский.
        «Какое-то волшебство! Какая нежность лица... Такое утонченное и естественное совершенство!» - размышлял Алексей Николаевич, стараясь не смотреть в лицо понравившейся девушки, чтобы не смутить ее, и немного стыдясь и не желая выдать свое неясное чувство.
        Офицеры, выровняв ряд, зашагали твердо в ногу. Приблизившись к девушкам на четыре шага, враз, как по команде, вскинули на них головы в высоких киверах и, как при встрече с командующим, взяли под козырек.
        Девушки уже стояли на обочине дороги, уступая путь мужчинам и воинам, не разгибаясь и не подымая глаз в почтительном поклоне.
        - Адмирал может быть спокоен! - через некоторое время со вздохом сожаления объявил Можайский.
        - Евфимий Васильевич сам разбередил сегодня своими остережениями... Я и не думал! И ничего подобного и в голове не было... - оправдывался Елкин.
        - Право, вы очень благородны! - сказал Зеленой.
        - Евфимий Васильевич нес какую-то чушь, - отозвался Можайский.
        - Я не слушал... но наша цивилизация долго тут не устоит, - молвил мичман.
        «В такой глухой деревне - и такие красавицы! - подумал Сибирцев. - Ее первую я увидел еще вчера! Сразу бросилась в глаза... Неужели это имеет значение?» Ему казалось, что это, быть может, предчувствие. Но вчера в его голове не было, кажется, ничего подобного...
        Глава 6
        НАКАМУРА ТАМЕЯ
        Унтер-офицер Аввакумов, стоявший со знаменем за креслом адмирала, видел с высоты своего роста все собрание. Напротив Евфимия Васильевича на особой скамеечке сидел Накамура Тамея. Подле него местный дайкан[11 - Дайкан - начальник округа.] Эгава. Офицеры расположились полукругом, оставляя свободным пространство перед адмиралом, где на коленях стояли переводчики Мориама Эйноскэ и Татноскэ. Дальше все помещение храма занимали сидевшие на полу японские чиновники.
        Это совсем не такие японцы, что сопровождали Аввакумова с товарищами в плаванье на джонке, - одеты чисто и опрятно, в дорогих шелках, лица у них гладкие, сытые и свежие. Кажется, что это совсем другой народ, и многие не походят на японцев, не походят на мецке Танака и на старшинку Аве или на изможденного Иосиду. Ябадоо когда говорит, то кажется, что скулы у него выдаются еще сильнее, как у изголодавшегося. А тут у адмирала сидят особые японцы, аристократы, не похожие па свой простой народ.
        - Вы понимаете, о чем я говорю? - продолжал Путятин. - Прежде всего, господа, - голос его сел, и адмирал хрипло откашлялся, - я должен заметить... за моими людьми была установлена тут слежка... Шпионы ходили за ними... Это неприлично, господа! Какие же дружественные отношения? Люди идут с грузом, а им досаждают с глупейшей бессмыслицей... Вы понимаете? Поэтому предъявляю требование: чтобы больше этого не было! «Дозвольте бить шпионов лопарями, ваше превосходительство, - просили сегодня матросы. - Лепятся за нами, как хвосты. Ничего делать не дают».
        Накамура Тамея, как знает Евфимий Васильевич, добрый человек. Сидит, слушает, моргает и молчит. Накамура никогда не лицемерит и не лжет, самому эти порядки не нравятся, да, видно, еще нет у них силы против привычки и обычая. Накамура явно огорчен.
        Дайкан округи Эгава отвечал сухо и жестко, что-то, видимо, неблагожелательное, в чиновничьем духе. С японцами никогда заранее не угадаешь по их тону, о чем они говорят. При переводе всегда оказывается что-нибудь другое, не то, что показалось, чего ждешь.
        Говорят, что Эгава умнейший человек, гордость Японии. Администратор деятельный, знаменитый художник, инженер-изобретатель. Построил чугуноплавильные печи у себя в селении Нирояма, в горах, льет там пушки, сторонник открытия Японии, широкого образования и перевооружения. Его картины видели в городе Нумадзу в замке, когда шли в Хэда.
        Переводчик Мориама Эйноскэ, выслушивая речь Эгава, все поддакивал.
        Путятин ждал. «Хитер Мориама! Что-то сейчас выложит...» Глаза переводчика совсем исчезли в морщинках. Кажется, что Мориама ужасно спешит точно перевести, а не торопится, делает вид, что волнуется, боится ошибиться, пожалуй, нарочно тянет, чтобы не диктовали в другой раз, что и как ему сделать, и не предъявляли требований. Продувной, опытный, знает языки, выучил за последние годы английский. Работая с Путятиным в Нагасаки и в Симода, стал как свой за эти годы переговоров. С американцами работал в Синогава, в Урага, знает американского посла Перри, его капитанов, офицеров, переводчиков и корреспондентов не хуже, чем нас.
        - Это из дружеских намерений, - объяснил Мориама. - Адмирал отпустил в плаванье шесть нижних чинов, и японское правительство отвечало за их сохранность и дисциплину... Морские солдаты, которые были посланы, охранялись, чтобы не было с их стороны ошибки. Поэтому мы можем сообщить, что их поведение образцовое, и глубоко и почтительно поблагодарим посла адмирала Путятина.
        - Но теперь я здесь, и этого чтобы не было.
        - Да, - отвечал Эгава.
        - У меня есть офицеры свиты, адъютанты и своя охрана, и прошу обо мне также не заботиться. Чтобы не было случайностей.
        Эгава поблагодарил.
        «Вот и пойми их! Ну, да я сказал и повторять не стану!» - полагал Путятин.
        - Господа, теперь нам придется говорить о постройке корабля. Но в будущем дела решать можно вдвоем или втроем, и нет надобности для всякого пустяка конгрессы созывать...
        Раздался общий почтительный смех японцев.
        Эгава сказал, что он хотел бы сегодня, потом представить своих чиновников и объяснить, какие у кого из них обязанности при отношениях японских властей с прибывшими гостями, а также по делам кораблестроения.
        «Почему же потом?» - недоумевая, подумал Путятин.
        Накамура Тамея сказал, что он сейчас уезжает в город Симода. Он прибыл проститься с послом Путятиным, выразить ему наилучшие пожелания и твердую надежду, что все намерения посла осуществятся.
        Накамура Тамея говорил, прижав к груди свои большие руки. Его маленькие глаза ласково смотрели из-под большого выпуклого лба.
        «Кажется, я поторопился. Можно было выслушать Накамуру и не предъявлять ему претензии... Впрочем, Накамура умный человек...»
        - Вы, Накамура-сан, поймите меня...
        - Да, я вполне понимаю вас, посол Путятин.
        Капитан Лесовский знал, что секретарь дипломатического посольства, сопровождавший их в походе, должен по прибытии в Хэда возвратиться в город, где живут послы. При храме на этот случай держали наготове взвод вооруженных матросов для почетной церемонии. Степан Степанович послал офицеров с приказанием выставить караул во дворе.
        Путятин поднялся. Ему даже хотелось бы обнять, благословить и поцеловать перед разлукой этого заботливого японца, который так много старался для экипажа и офицеров после гибели судна. Адмирал еще раз попросил передать сердечную благодарность и приветы главным послам - Кавадзи и Тсутсую, жившим в ожидании возобновления переговоров в Симода. Кавадзи - умнейший дипломат, один из самых высших чиновников.
        - Если будет что-то важное для нас, может быть, приход русского судна, то вы, Накамура-сан, известите меня.
        - Будет обязательно так исполнено, - в порыве чувства ответил японец. - В таком случае я сам постараюсь незамедлительно приехать сюда, посол Путятин.
        - Зачем же вам беспокоиться?
        - Мне всегда очень приятно что-нибудь сделать для вас.
        - Я знаю это и благодарю!
        Едва Путятин и Накамура переступили порог храма, как лейтенант барон Энквист отдал команду и поднял сверкающий палаш. Звякнули ружья, и шеренга матросов взяла на караул.
        Адмирал и Накамура прошли перед строем. У ворот ждали носильщики и многочисленная свита.
        Прощаясь, Накамура, как всегда, тихо сказал:
        - Теперь, когда вы, посол Путятин, и рыцари-офицеры внесены в правительственный список Эдо Японского государства, вы видите перемены. Ваши требования здесь будут исполняться сразу, так же, как если бы их отдавал высший вельможа Японии. Прошу вас принять мое личное мнение, что постройка шхуны очень важна также для нашего государства.
        - Спасибо, Накамура-сан...
        - Всем руководит, за все отвечает перед вами Эгава-сама.
        Простились за руку, и вскоре каго, поднятое на плечи носильщиками, поплыло вдаль по улице.
        Впереди паланкина столичного чиновника пошли самураи, понесли значки на древках.
        Глава 7
        СПИСОК ЭДО
        - Вы, Татноскэ-сама, любезно рекомендовали нам Эгава-сама как рентмейстера здешней округи, - обращаясь к переводчику, говорил по-голландски барон Шиллинг во время небольшого перерыва в заседании, когда все пили зеленый чай, поданный на маленьких столиках в комнате при храме. Угощение по здешнему способу: от имени адмирала, но в его отсутствие подают служащие японцы. - Мне кажется, - продолжал барон, - что Эгава-чин более имеет влияние на спины населения, чем на земельную ренту.
        Как всегда, и японцы и русские старались узнать побольше друг о друге при каждом частном разговоре. Шиллинг потянул в себя со свистом чай.
        - Да, да, Ширигу-сама, - отвечал переводчик. - А-о! Вы видели?
        - Да, я видел, как хлестали по его приказу рыбаков в Миасима. Да и по дороге, когда Эгава-чин, сидя верхом на коне, сопровождал нас. Все исполняли его распоряжения мгновенно. Видно, что он тут многих вздул...
        - Но и к карманам он также имеет отношение, - ехидно усмехнулся переводчик.
        - В таком случае это исправник по-нашему, - сказал барон, делая вид, что не замечает намека японца, любившего получать подарки.
        - Эгава-сама назначен правительством возглавлять содействие кораблестроению как инженер, - заговорил Татноскэ серьезнее. - Понравится ли вам эта картина? - живо повернулся он, показывая на стену. - Вы знаете, у нас картины вывешиваются на время и меняются по месяцам или временам года.
        - Превосходная работа, - сказал Можайский, уже обративший внимание на полотно.
        Тушью и белилами изображена Фудзияма.
        - Эту картину написал Эгава-сама, - сказал переводчик.
        - Да, он отличный художник! Чья же это квартира?
        - Это квартира священника, которому принадлежит храм. У нас в каждом храме сохраняются многие драгоценности.
        Александр Федорович Можайский поднялся во весь рост, захваченный картиной. Смысл ее показался ему символичным.
        В величье сияет снегами гора Фудзи. У подножья ее протянулся отвесный увал, весь в снегу и черных елях, угрожающе склоненных над кручей. Увал - крепостная большая стена, защищающая великую гору. Черные ели - войны, схватившиеся за мечи, готовые обнажить их и кинуться на врагов.
        «Эгава, кажется, талантлив и фанатичен, - подумал Можайский. - На вид он скромен. А сколько силы воображения, каков темперамент! Право, этот народ с большим будущим».
        - Дай бог, чтобы наши городничие писали так, - сказал старший офицер, разглаживая чубуком от трубки свои нависшие густые усы.
        - Позвольте... Мало ли у нас исправников и чиновников с наклонностями к поэзии и живописи. Только не Фудзияму же они будут писать, - возразил Шиллинг.
        - Хотя бы один написал так Ключевскую на Камчатке, - заметил Можайский.
        Переводчик мог бы еще многое добавить к односторонним суждениям русского офицера-переводчика и его коллег о достоинствах дайкана Эгава.
        В середине полуострова Идзу, за горными хребтами, под дремучими лесами, в уголке цветущей долины расположено селение Нирояма. Там живет Эгава. Нирояма - центр его округи.
        В отдалении от села Нирояма, за рисовыми полями и пастбищами, у гор, где беднякам дозволяется собирать сучья и ломать сухую траву для растопки, Эгава построил из камня и кирпича две высочайшие «отражательные» печи, похожие на четырехугольные толстые трубы, сужающиеся к вершине и поднявшиеся к небу. Эгава добывает в горах руду, в этих печах плавит чугун, а потом льет отличные пушки европейского образца.
        Эгава знает по-голландски. Он учит французский и английский.
        В его усадьбе решается судьба преступников, сюда приходят за судом и правдой, являются откупщики и свозят налоговый рис, который потом идет на оплату чиновников и войска. В усадьбе Эгава живет и помогает хозяину своими знаниями и советами японец Накахама Мандзиро, много лет проживший в Америке.
        В Нирояма коллекция из множества кекейдзику с росписями великих людей и талантов. Эти висячие шелка собраны семью поколениями дайканов Эгава, чья должность передается из рода в род.
        В Ниояма коллекция из множества кекейдзику с ратории, мастерская художника. При доме сады, амбары, конюшни, тюрьма, кутузка для мелких преступников. Сюда подбежали маленькие холмы в тяжелых красных и черных соснах, как олени в ветвистых рогах. Гигантские бамбуки растут по склонам холмиков над соломенными крышами надворных построек. Величественные ворота из кедра, мельница, старые, щербатые жернова, колодец...
        Место столь же прекрасное, как картины самого Эгава. Он создает полотна западного типа и помещает их в рамки. Он пишет японские узкие картины красками на шелку. Он отлично чертит. Он сочиняет мужественные воинственные стихи, гремящие, как водопад, журчащие, как горный поток, и стихи любовные, ласковые, как колышущееся зрелое поле.
        Все местные шпионы подчиняются ему и назначаются им, за исключением тех, что следят за самим Эгава или за Накамура. Но те шпионы другого, высшего класса, «государственные», по классическому китайскому определению.
        После перерыва и чая все снова заняли свои места в большом помещении храма с алтарем. Из своей узкой скромной двери вышел адмирал Путятин. Он подошел к столу в сопровождении дайкана, появившегося из такой же двери с другой стороны алтаря.
        Не сразу разберешь без привычки, во что одет Эгава. На груди острым углом вниз что-то чистое и белое, как крахмальная сорочка. Полы короткого черного блестящего халата с гербами поверх этой крахмальной белизны стянуты шнурками, как в черных галунах.
        Эгава белолиц, в тон своей манишке, как набелен, подобно знатной старухе, или напудрен. У него черная щетина волос над косым лбом, черный завиток волос на высоком и узком бритом темени, длинные, косо посаженные разрезы глаз, какие рисуют у японцев лишь европейские художники и каких в Японии нет почти ни у кого. Косые клочья исчерна-синих волос пущены от висков к скулам и похожи на ножи косаток. Острый длинный нос с горбинкой, как сабля. Вид его фигуры, движения напоминают о чем-то режущем, колющем, сражающемся и казнящем, об остром уме, пылком воображении, решительности и энергии при адском умении терпеть и ждать.
        Каждый из чиновников, кого называл Эгава, чуть поднимался на коленях, кланялся адмиралу, стоя на поджатых под себя ногах, как на уроке гимнастики.
        Путятин видел, что на этот раз японцы действовали быстро, целый штат чиновников назначен наблюдать и помогать при закладке шхуны. Дело для них новое и нужное. Как нельзя лучше отнеслось японское правительство к просьбе адмирала разрешить построить в Японии новое судно для возвращения с частью команды на родину. Сильней, чем все доводы при переговорах и чем суть письма министерства иностранных дел, подействовала эта просьба на японцев, пришлась им по сердцу. Вот когда он задел живую струну! После кораблекрушения, едва вышел с командой из деревни Миасима, как уже было получено из столицы согласие на постройку. Пришли в Хэда, а здесь все у них на мази!
        Право, кажется, и с договором дело пойдет теперь на лад. Не бывать бы счастью, да несчастье помогло. А ведь предугадывал Евфимий Васильевич! Скажи - будут смеяться! Еще осенью в плаванье через Японское море, когда шли сюда на парусном фрегате с Амура и ждали с часу на час встречи с англо-французской паровой эскадрой, думал Путятин между молитв и учений, что не может чего-то не произойти такого, чего не ждем ни мы, ни наши противники, а что даст средства и силы нам, поспособствует нашему успеху и победе, что воодушевит нас еще более верой в нашу правоту и справедливость.
        Кто бы мог подумать! Но теперь на бога надейся, да сам не плошай! Дела будет много, и дела разного. Смолы японцы не гонят, канатов таких, как у нас, не вьют. Что такое шпангоут, не знают. Иные обводы у их кораблей. Хлеба не пекут, мыла не варят... Будет ли помниться, что всему мы их обучим?
        Да и японцы сейчас не похожи на самих себя, действовали без проволочек и отговорок, не таковы оказались, как за все три года переговоров. Путятин всегда ждал этой перемены. Он видел, что, несмотря на всю уклончивость при переговорах с европейцами, это народ умелый, быстрый и практичный. В Нагасаки вдруг согласились с ним и дали обязательство первый в их истории договор заключить с Россией. Да если и не заключили до сих пор, то лишь из-за войны, мы сами опоздали, американцы заключили первые!
        Вот и открылось нам новое лицо Японии. Сколько еще может быть у них этих новых, неведомых нам лиц!
        Японским чиновникам па этом собрании нравилось, что послу России подходит красное храмовое кресло из Хосенди и сидит в нем Путятин удобно и важно.
        Всем велено быть не только дружественными и оказывать честь и гостеприимство, приказано поступить в распоряжение посла и генерала морских войск Путятина, исполнять все его распоряжения впредь до окончания постройки судна, когда даны будут новые указания правительства. Представляется небывалый случай, как при поимке волшебной птицы.
        Деревенские воротилы, произведенные в самурайское достоинство на время постройки судна, после спуска его могут быть уволены в крестьянское, то есть в низшее, сословие, если не отличатся на работе.
        Теперь Путятин находится как бы на службе японского правительства. Ему и его офицерам назначено жалованье, которое будет выдаваться рисом. Каждому офицеру согласно его положению будет доставлено соответствующее количество мешков с рисом.
        А на самих матросов ничего не выписано. Ни единой горсти риса.
        В замке Эдо существует правительственный список - генеральная роспись оплаты всех вельмож и чиновников.
        В этот так называемый список Эдо внесен Путятин. Ему дается богатое, княжеское содержание. Все пропитание матросов, мастеровых и унтер-офицеров выписано на Путятина, как на богатейшего японского князя и командующего, у которого пятьсот пятьдесят личных слуг и мелких подданных самураев и каждого надо обуть, одеть и накормить. Вот на какую необычайную высоту возведен посол Путятин в Японии. Это еще не все - ему дана деревня Хэда и почти тысяча людей. К нему, как подданные в подчинение даймио[12 - Даймио - феодальный князь.], назначены японские чиновники.
        К этому прибавляется власть Путятина в его империи. Он адмирал и генерал-адъютант императора. Он владеет деревнями и тысячами крестьян. Император великой соседней страны послал сам его к нашему императору с покорными просьбами.
        У Путятина теперь огромная власть в Японском государстве. Он признан и принят правительством в новой должности. Чиновники чувствуют ответственность его положения и свою при нем. Часть воздаваемого ему почета они, как его подданные, принимают на свой счет. Путятин теперь как свой, японский генерал и руководитель, при этом великий и знатный вельможа. Случай необыкновенный в Японии, куда доступ иностранцам строжайше воспрещен. Возведение адмирала и посла как бы в сан японского князя с предоставлением прав! Это небывало мудрое решение канцлера князя Абэ Исе но нами.
        Но следить за ним придется, как следят и за своими князьями, и за самим канцлером, гениальным Абэ. Было бы невежливо тайно не следить за Путятиным, не беречь его и не проверять, как лучше поддерживать его работу.
        Матрос за спиной у адмирала стоял с развернутым знаменем, на котором черным с золотом выткан двуглавый орел российского императора. Одна голова такого орла повернута, по предположению японцев-ученых, на запад - на Англию и Францию, с которыми сейчас у России война сразу во всех морях мира и в Крыму, на маленьком клочке земли. Другая голова орла повернута на восток, - значит, на Японию? Эта вторая голова остается загадкой! Знамя из толстого шелка и очень важно развернуто. Размеры его - в длину три сяку и два сун, об этом будет сообщено правительству. Ни о чем другом пока еще нельзя сообщить важных сведений.
        По сторонам знамени Иванов и Берзинь - два белокурых матроса, вооруженных ружьями со штыками и кинжалами; оба высокие, японцам удивительно, как они не задевают киверами потолок. Особенно нравился Янка Берзинь. У него крутой лоб, а нос короткий, но вздернут высоко, так что нос со лбом составляют как бы прямой угол. Глаза круглые, голубые, круглые брови, а усы вздернуты вверх, как и нос, он весь устремлен еще более ввысь и смотрит козырем, и презрение к окружающим вечно выражает его лицо. Иванов стоит, отставив ногу. Как это разрешается по уставу?
        Подле адмирала сидит лейтенант Шиллинг, свободно говорящий по-голландски. Японцы знали, что почти все присутствующие тут офицеры знают по-французски и по-немецки, некоторые по-английски, а может быть, и по-японски, - во всяком случае, заметно было, что иногда улавливали смысл речей чиновников, прежде чем переводчики начинали говорить по-голландски.
        Русские в свою очередь подозревали, что среди японцев есть знающие по-русски, отлично известно, что всего лишь четыре года тому назад в Симода высажены кораблем «Князь Меншиков» пятеро японцев, унесенных штормом в Россию и проживших много лет с русскими. Конечно, служба наблюдения, подслушивания и слежки должна быть установлена подозрительными японцами со всей их старательностью. Поживем - увидим!
        Эгава не ударил лицом в грязь перед гостями. За его спиной оруженосец, вытянувшись в струнку на коленях, высоко держит самурайский меч дайкана - знак военной силы и благородной кары. Вокруг дайкана расположилась целая орда в мундирных халатах, видны за ней и другие мечи. Почти все эти чиновники - полицейские. Вся важность мобилизована с обеих сторон напоказ, и в уважение друг другу, и при этом же - на страх.
        Когда приветствия, представления обеих свит и поздравления по случаю благополучного прибытия и встречи закончились, адмирал заявил:
        - Теперь, господа, займемся делами!
        - Это очень приятно и понятно. Японцы готовы к делу, как всегда! - ответил Эгава-сама.
        Матросы подняли ружья. Аввакумов аккуратно свернул знамя. Почетный караул ушел. Путятин отпустил часть офицеров. Ушла японская охрана. Чиновники остались на местах, - видно, каждый мог пригодиться для дела.
        - Я вам говорил в Миасима семь дней тому назад, - начал Путятин, - что нам потребуются умелые плотники, кузнецы, а потом медники. Мы уже представили вам вытесанные из леса нашими мастерами лекала тех частей корабля, которые понадобятся. Нам также срочно нужен лес, бревна для постройки стапеля, на котором и будет заложен сам корабль. Описание стапеля мы вам представим с перечислением нужных для этого заготовок, с указанием веса и размеров. А где же лес?
        - Лес заготавливается в долине за горами. Доставлять лес оттуда очень трудно, - ответил Эгава, - но замедления не произойдет. Лес будет спускаться по реке в море и плотами доставляться в бухту Хэда. Часть бревен уже доставлена в Хэда, и просим назначить офицеров для оценки и приема каждого бревна в счет долга, по которому посол России после войны обязался заплатить золотом.
        Путятин велел Пещурову записывать. Для приемки материалов назначалась комиссия из офицеров, боцмана и мастеровых.
        - Вокруг деревни на горах строевой лес. Сосны пригодны не только для постройки стапеля, но и для корабля, - сказал капитан.
        - Если рубить здесь, на месте, то очень удорожается цена бревен, - пояснил Эгава.
        - Но почему же? Мы сами смогли бы в таком случае выбрать и рубить деревья, - заговорил лейтенант Александр Колокольцов, которого адмирал представил японцам как заведующею строительством корабля.
        - Пустые отговорки! Боятся, что выйдем за пределы деревни! - сказал капитан Лесовский.
        Эгава пояснил, что кузнецов еще нет, но они идут в Хэда, прибудут через два дня.
        - А за все материалы, - продолжал адмирал, - после войны русское правительство заплатит золотом. И вы, дайкан, это знаете.
        Эгава сделал вид, что сконфузился, но тут же сказал:
        - Если посол уверенно говорит, то мы очень благодарим. Мы немедленно готовы начать работу.
        - Это хорошо!
        - Япония очень бедная страна, - как бы извинился Эгава.
        Взор адмирала вышел из туманной дали и уперся в Эгава, щеки вспухли, казалось, дыбом поднялись бакенбарды и волосы на голове.
        Эгава поспешил поблагодарить.
        - Ну, господа, - беря себя в руки, строго и повелительно оглядывая собрание, продолжал Путятин, - у нас еще нет места под площадку для постройки судна...
        Эгава ответил, что готов отправляться на осмотр места. Лодки ждут.
        - Лодки или площадка? - спросил Александр Колокольцов.
        - Площадка должна быть на берегу? - в свою очередь спросил дайкан.
        - Да.
        - А-а! - разочарованно ответил Эгава. Он, конечно, догадывался теперь, что площадка может быть только на берегу.
        По желанию князя Мито, противника немедленного открытия страны, Эгава строил в это самое время второе судно европейского типа, желая доказать, что японцы могут сделать все сами, но строил поодаль от берега моря.
        Глава 8
        ОТА-САН
        - Но есть дело не менее важное, чем выбор площадки для постройки корабля, - заявил Путятин, - и оно также должно быть решено сейчас.
        Напор Путятина, ко всеобщему удивлению, не ослабевал, а усиливался, хотя уже минуло обеденное время и все стали уставать, а посол еще только входил в дело.
        Все японцы замерли. Не шелохнутся их мечи, шелка и бумаги.
        Путятин помолчал. Лицо его обмякло, он повел носом, поморщился. Посол, конечно, добрый и очень хороший человек, но как уже старый, уверенный в себе чиновник. Нос его, толстый, казался добрым, и, вероятно, ему хотелось такой толстый нос почесать, что сейчас было бы неприличным.
        - Объясните, Александр Александрович, - обратился адмирал к Колокольцову.
        Все видели, что у адмирала очень хорошие офицеры. Высокие, тонкие и очень сильные. Эти люди как самурайские сабли. От мецке сообщения прибывали регулярно, когда все эти помощники адмирала умело и храбро несколько дней боролись с волнами во время гибели «Дианы». Знали Сибирцева. Он входил вчера во главе войска в Хэда. Знали Ширигу-сама, переводчика. Еще есть Сюрюкети-сама, черный, как японец, очень похожий на японца. Еще сенсэ - капитан. Пещуров - красивый племянник адмирала и его приближенный адъютант. Молодой Елкин с белыми волосами, как совсем седой, - он снимает карту. Наконец, сегодня всеобщее внимание адмирал обратил на Колокольцова. Высокий, тонкий, гибкий, глаза смотрят не просто, а очень требовательно и воинственно. Молодой и чувствует за собой покровительство посла, не скрывает этого. Такие молодые чиновники у японцев есть в высшем правительстве из числа обнаруживших при экзамене гениальные способности. С такими же глазами, обещающими решение всех задач. Их после экзамена сразу назначают на необыкновенную должность. Конечно, гений не признается, если нет знатных родственников или
покровителя. Словом, если за гения не хлопочут. Таким гением в современной Японии является канцлер, глава правительства бакуфу Абэ Исе но ками, воевода Нее. Ему исполнилось тридцать семь лет. На неподвижной должности, где важность обязательна, он ужасно разжирел и теперь может умереть. Колокольцов моложе Абэ, крепкий, как железный прут, совсем без жира, шея высокая, скулы похожи на японские, но славянские глаза под темными бровями.
        - Прежде чем строить корабль, - заговорил лейтенант, разворачивая перед собой александрийский лист, на котором была изображена путаница из продольных и поперечных зарисовок частей шхуны с массой ребер и балок, словно у скелета кита или морской коровы, - нам нужно большое помещение, просторный дом, или хороший, светлый сарай, или храм для такого же, но большего чертежа, который будет в размер строящегося корабля. На чертеже будет показан весь корабль в натуральный размер со всеми частями.
        Переводчик Хори Татноскэ добавил, что это та основа, тот план, без которого в европейской цивилизации не обходится ни одно дело.
        Теперь понятно, почему назначен Колокольцов. У него тон учителя китайских иероглифов. Такой сорт людей известен. Это ученые, они любят показать превосходство над практиками, они есть при каждом деле и в Японии. Они все начинают с бумаги и не признают того, что не записано или не зарисовано. Очень молодой, но ученый.
        Очень приятно, что многое оказывается совершенно одинаково у соседних народов. Хотя, кажется, Конфуций учил, что умный человек не может быть ученым, а ученый человек не может быть умным.
        Японцы посоветовались между собой, и Эгава ответил, что все храмы заняты под жилье морских офицеров. Также под квартиры помогающих чиновников. Есть только один свободный храм, одиннадцатый по счету, новый, находится за большой рекой, почти в лесу.
        Колокольцов взял еще один из чертежей, поменьше, и, развернув, показывал с рук.
        - Так следует вычертить все части судна... Это...
        - О-о! О-о! - прокатилось по рядам чиновников, и тут же все дружно рассмеялись, видя, что эбису пользуется палочкой для еды как указкой.
        - Чертеж судна со всеми его частями должен быть в натуральную величину, не меньше и не больше. Это особенность европейского судостроения. Нельзя строить корабль, не имея плаза с чертежами и не имея чертежной. Она должна находиться вблизи работ, а не в лесу или за рекой. Мастера и плотники должны сверять размеры обрабатываемых ими частей с чертежами в натуральную величину. Присутствуют ли здесь мастера-плотники? - спросил Колокольцов.
        - Да. Семь старших плотничьих артелей имеются.
        - Где они?
        Поднялся Ябадоо, а за ним в отдалении приподнимались японцы попроще, без отметок на халатах.
        - Пусть пересядут поближе. Переведите им, Татноскэ, что сказал лейтенант, - приказал переводчику барон Шиллинг. - Да пусть потеснятся господа чиновники.
        Эгава кивал головой. Дело очень интересное, но сложное. Как тут быть, сразу нельзя ответить. Ум Эгава остер, как плавники косатки, как клочья черных волос на висках самого Эгава.
        - Плотник, - объяснял Колокольцов артельным старостам, - он может для точности посмотреть и сверить точные размеры с чертежом... А у вас тут, как и в Симода, подпирают судно пнями или чурками или привязывают его к деревьям.
        Чиновники засмеялись, услыхав такое правильное рассуждение о японских судостроителях, а плотники, все в опрятных халатах, молчали.
        - А как у вас? - вдруг спросил по-русски сидевший сзади молодой японец.
        - Потом все увидите, - ответил Колокольцов.
        Попросил позволения поговорить Ота, временно возведенный в самурайское достоинство. Судовладелец и подрядчик, он назначен на службу как заведующий судостроительством русского корабля в деревне Хэда.
        Эгава разрешил.
        Ота-сан, худой и бледнолицый человек с длинным прямым носом и узким лицом, похож на эбису. Ота как-то учуял, что послу Путятину приятно, если с ним говорят стоя или хотя бы приподнимаются. Ота, видимо, еще не желал, чтобы посол увидел его сухую фигуру во весь рост.
        - Такого большого помещения у нас нет, - почтительно сказал Ота.
        Ябадоо злорадно заворочал глазами, сверля постное и почтительное лицо Ота. Что же он лезет? Выскочка! Ота, купец с тугой мошной, привык откупаться, совершенно не думает о страхе и общей чести и ответственности и о том, что неприлично так вести себя.
        - Но я могу предложить для посла и его больших европейских чертежей помещение в размер корабля и прошу посла и генерала флота пойти и осмотреть лично.
        Ябадоо как громом поразило. Он рот раскрыл от удивления. Какой карьерист!
        Эгава тоже не ждал ничего подобного. А ведь действительно Ота построил новый дом для своей семьи по разрешению властей. Теперь он всех выгонит вместе с няньками и ребятишками.
        Путятин ответил, что благодарит, и спросил, когда можно посмотреть.
        Прямой разговор с послом императора! Чудесно! Постное, почтительное лицо Ота не менялось.
        - Пожалуйста, посмотрите сегодня.
        - Ота-сан, вас посол просит подойти поближе, - сказал Татноскэ.
        Сейчас хорошо видно, как высок и строен Ота. На побритой голове над серединой лба черная щетина на месте буйного гребня. А лоб высокий и крутой. Все признаки породы! Высокий лоб и длинный нос придавали его длинному, тяжелому лицу выражение глубокой задумчивости.
        Большими шагами и не сгибаясь, как природный эбису, Ота вышел из-за рядов чиновников, сидевших на своих поджатых ногах, как на стульях. Ота-сан поклонился послу. Чуть помедлив, как бы неуверенный, что он нужен, встал на колени.
        - Какая же длина корабля? - спросил Ота-сан. - И какое потребуется помещение?
        Ота уже сообразил, что с европейскими вельможами не надо говорить через чиновников, у них обращаются прямо к кому есть дело.
        Все русские обратили внимание на необычайно высокий рост Ота. Татноскэ перевел ответ Колокольцова:
        - Длина семьдесят семь футов... Ширина две с половиной сажени...
        Железный Прут, как Ябадоо прозвал Колокольцова, вскинул свои жесткие глаза и быстро заговорил, называя по-японски «сун» и «сяку». Не сгибаясь и не опускаясь на циновку, стоя занимался наукой на память, в уме все подсчитал и объяснил размеры в японских мерах. Это что-то необыкновенное и опасное! Кажется, эбису подготовились. Они знали про Японию больше, чем позволяется.
        Эгава замечал, что в новой роли самурая Ота-сан, кажется, быстро освоился. Правительство знает, что делает. Простому человеку нельзя разговаривать с послом и даже с офицерами нельзя, как с высшим дворянством. Поэтому Ота для удобства дела, по совету Эгава, произведен мудрым бакуфу в чин. Считается, что когда судно построится, с Ота не снимут этот голубоватый халат с гербами па груди.
        Ота осмелел и смотрел прямо на лицо Путятина. Он попросил повторить, какая длина корабля и какой размер большого чертежа.
        Колокольцов сказал, что помещение должно быть просторным. Он вынул из кармана складную сажень, на другой стороне которой нанесены английские футы и дюймы, и примерно показал в дюймах японские сяку.
        - Помещение совершенно подойдет, - сказал Ота.
        «Ота выручил Японию!» - подумал Эгава.
        «Русские будут в доме Ота! - подумал Ябадоо. - Это унизительно! Выскочка! Перегоняет меня, столбового самурая, как считает княжество Кисю!»
        Ябадоо набрался решимости и тоже попросил позволения поговорить.
        - У меня уже пришли бревна для корабля, и все готово. Я прошу принять все материалы, а также отметить длину и ширину каждого бревна.
        «Я живу совсем рядом с храмами Хосенди и Хонзенди, где размещается адмирал и офицеры его посольства и корабля. Эбису говорят со мной прямо, без переводчиков! И все же я самурай!»
        Адмирал пригляделся к Ябадоо. Этот, кажется, вылез некстати. Путятину стало жаль захолустного дворянина, он поблагодарил, проникаясь к нему добрым чувством, чем-то вроде симпатии к знакомому характеру.
        - Ну, так, благословись, господа, за дело! - сказал Путятин. - Вызовите сейчас же Можайского и Сибирцева, пусть оставят свое черчение.
        «Пока я работал, - полагал Ябадоо, - Ота размещал по квартирам чиновников, а его приказчики принимали прибывшие морем товары. Конечно, предок Ота не был настоящим японцем. Он принесен в нашу страну морем, и Ота всегда любит об этом упомянуть. Он соображает очень быстро. Но я, совершенно не торопясь, так же все успеваю. И я ни за что ему не уступлю! Хотя его род живет в нашей стране триста сорок первый год, как он считает, но не является японским. Японцы так нахально никогда не поступают. Я докажу, что гораздо больше могу сделать пользы, чем он, во всех отношениях и не считаю самого Ота японцем...»
        - Новый дом построен мной один год и один месяц тому назад, - объяснил адмиралу Ота-сан.
        Эгава вспомнил, как Ота-сан хлопотал о разрешении выйти при постройке за дозволенные законом нормы. По особому разрешению властей очень крупным дельцам и судовладельцам, как личностям полезным, все разрешают. Ота живет в деревне. А торгует в огромном городе Осака, на Внутреннем море. И в столице Эдо. Он возит соль на собственных судах из Внутреннего моря в Эдо, вокруг гористого полуострова Идзу. У него на паях есть гостиница в торговом городе Симода, на морском пути между Эдо и Осака, для своих моряков, чтобы их заработки не уходили зря.
        - Идемте, господа. Довольно сидеть в духоте. Посмотрим дом для плаза, - сказал Путятин офицерам. - Потом выбирать место для стапеля. На сегодня довольно, пошли на свежий воздух. Пора за дело. Эгава-чин, хватит пустых разговоров.
        «А обед?» - хотел было спросить Сибирцев.
        - Я послал домой, чтобы немедленно вынесли все вещи, - сказал Ота. - Все будет вам предоставлено, ваше превосходительство посол.
        - Совсем не надо выносить вещи. Я знаю, что у вас комнаты разгораживаются и стены можно убрать. Вы успеете это сделать и после нашего осмотра.
        «Впрочем, еще, может быть, помещение послу не подойдет?» - подумал Ябадоо. Он отпустил плотников на обед, а сам в хвосте у толпы пыжившихся на улице чиновников пошагал к дому Ота.
        Вдали от храмов, раздвинув гущу лачуг, за каменной оградой стоял сад с небольшими еще, молодыми деревьями и длинный дом под соломенной высокой крышей. Только одно старое дерево кусуноки росло среди двора. Работники и домашние, привыкшие к простой работе, уже убрали часть вещей из дома Ота, когда Путятин ступил на порог. Разгораживались последние стены, выносились обитые бумагой складные вставки, похожие на ширмы, и вместо многих комнат образовалось просторное помещение с линиями пыли в просветах между циновок па местах убранных стен. Татами - циновки из рисовой соломы - еще не были убраны, а на стенах висели длинные шелковые картины.
        - Мне кажется, что помещение не очень удобное, - сорвалось с языка Сибирцева, который был голоден и зол. - Безусловно, в натуральную величину чертеж не уложится.
        - Конечно, одиннадцать сажен здесь не будет, - сказал Колокольцов. Он вынул из кармана и развернул свою желтую складную сажень и зашагал вдоль стены.
        - Эко вы захотели! Это вам не Адмиралтейский завод! - пробурчал капитан, которому не очень нравилась важность молодых людей с инженерными познаниями.
        - Да, именно, не Адмиралтейский и не Плимутский док, - как бы согласился Колокольцов. - Придется строить отдельно под крышей.
        - Еще нет площадки, какой вам док!
        Колокольцов еще раз прошел вдоль длинными шагами, ловко перебрасывая по стене сажень.
        - Конечно, господа... Но потеснимся! - сказал он.
        «Можно будет переменять чертежи и обойтись!» - полагал адмирал.
        «Но какое же это помещение...» - хотел подать мнение Сибирцев. Он тоже вынул свой складной фут и пошел по стене.
        - Сколько, по-вашему? - спросил Колокольцов и с уверенным видом сложил свою сажень и спрятал в карман.
        - Ведь нельзя же, господа, все чертежи так уложить, что ступить негде будет...
        - Надо ступать не в сапогах, - сказал Путятин.
        - Конечно, не в сапогах!
        - Заведите себе японские туфли!
        - Да и можно потесниться.
        - И будем ступать осторожно, как ходят и у нас в чертежных и на плазах, - подтвердил Колокольцов.
        Тут Ота-сан подошел и стал кланяться Путятину. В комнате появились юные девушки в темных кимоно, все хорошенькие, как на подбор, и стали вносить маленькие столики.
        Эгава был неподкупен и старателен. Но как можно не уважать Ота-сан, когда так вовремя и такие вкусные кушанья! Умеет подать и угостить, когда все проголодались. Адмирал, наверно, не дал бы передохнуть никому до самой ночи! Ну как тут не разрешить построить дом чрезвычайного размера! Человеку, который всех радует, все можно дозволить.
        Намереваясь что-то доказывать дайкану, раскрыл было рот Сибирцев, но тут вошла немолодая женщина, но свежая и красивая, с большой прической, в опрятном и богатом халате. За ней появилась знакомая юная, тонкая, высокая японка в кимоно, затканном красными цветами. Ее он увидел, входя в Хэда. Сегодня на улице отдал ей честь. Пожилая опустилась с полным подносом перед дайканом. Одновременно молоденькая стала на колени около адмирала, подвинув свой поднос с горячими кушаньями и сакэ на его лакированный столик. И она поклонилась.
        - Дочь господина Ота, - пояснил переводчик.
        - Так что вы хотели сказать против этого помещения, Алексей Николаевич? - спросил капитан, уверенно беря палочками кусок сырой рыбы и макая ее в темный соус.
        - Я... Я хотел... Впрочем, несмотря на все недостатки, конечно, лучшего места... кажется... найти и невозможно! - меняясь в лице, пробормотал Сибирцев. Он пожал плечами, как бы недоумевая, как мог поддаться влиянию первого, необдуманного впечатления.
        Все вразнобой соглашались, уже никто никого не слушая, все налегали на вкусную и обильную еду, запивая нежным и приятным вином.
        - Монашеские замашки адмирала наткнулись наконец на гостеприимство и небывалую щедрость, - шепнул Шиллинг сидевшему рядом Можайскому, который и ел, и набрасывал в альбом девичью головку.
        За перегородкой почтенный Ота-сан, сдерживая недовольство, тихо сказал вошедшей упрямой дочери:
        - Я тебе говорю еще раз - сними туфли и выйди к западным гостям босая. Так принято в Америке! Так выходили дочери самураев на приеме американцев в Синогава, когда подавали еду и сакэ. Это по приказу нашего правительства, изучившего вкусы Америки.
        «Это неприлично!» - могла бы ответить Оюки. Она понимала лучше отца, как надо себя сейчас вести и как надо выглядеть. Оюки не послушалась и снова вышла к гостям в гета и носках.
        - Вы японский язык учите с Гошкевичем? - спрашивал адмирал у Сибирцева. - Что-нибудь помните? Пригодилось вам?
        - Да, я учил по вашему приказанию. Немного. Но сейчас даже это принесет мне практическую пользу.
        Подавались раки, устрицы, множество ракушек в раковинах, похожих на чашки правильной формы или на широкие горчичницы с крышкой. Живая, сырая и вареная рыба. Сакэ в кувшинчиках.
        - А вот вы ничего не подготовили как следует! - резко заявил адмирал, обращаясь к Эгава.
        Дайкан вежливо поклонился, видя во вспышке досады Путятина внимание.
        Можайский попросил переводчика подозвать дочь хозяина.
        - Оюки-сан! - ласково сказал Можайский, показывая пальцем на ее портрет в альбоме, а потом взглянул на девушку.
        Девушка просияла, но взглянула не на Можайского, а на Алексея Николаевича, как бы желая сказать: «Посмотрите и вы, какая я!»
        Сибирцев с удивлением замечал, что здесь она держится совсем свободно, как европейская девушка, получившая хорошее воспитание.
        - Как прекрасно выглядит изображение Оюки на картине вашего художника, многоуважаемый посол Путятин! - говорил Эгава.
        - Голова закружилась после такого обеда, - восторженно молвил мичман Михайлов, когда все офицеры вышли в сад и закурили в ожидании адмирала, задержавшегося с хозяином. Следовало отправляться на осмотр площадки, которую японцы предлагали для постройки стапеля.
        - Как они на колени искусно опускаются с подносом!
        - Кто же это такие были? - спросил вдруг старший офицер Мусин-Пушкин.
        - Переводчик Татноскэ говорит, что это дочери самого Ота-сан, - пояснил Шиллинг. - Дочери и их подруги.
        - Какой букет экзотических цветов! - заявил старший офицер и глубоко затянулся табачным дымом.
        - Мне кажется, что дочь Ота только одна, - отозвался Сибирцев.
        - Мисс Ота!
        - А вы не идете с нами, Сибирцев?
        - Поздравляю, Алексей Николаевич! До начала постройки стапеля адмирал отдал приказ назначить вас для подготовки чертежной, - выходя из дома, сказал адъютант Пещуров.
        - Вот и будет у вас возможность познакомиться с мисс Ота поближе, - с оттенком зависти усмехнулся Михайлов.
        «Мисс Ота! Мы с вами почти знакомы!.. Глаза у вас прекрасны!» - подумал Сибирцев и сказал в приливе хорошего настроения:
        - Я также иду с вами, господа, на выбор площадки! Приказал капитан. Тем временем в доме приберутся...
        Появился адмирал с японцами, и все вместе, офицеры и чиновники, толпой отправились за ворота.
        Глава 9
        СПОРЫ И ОТНОШЕНИЯ
        Утром похолодало, и опять прошел дождь. На берегу, у сарая, неподалеку от усадьбы Ябадоо, офицеры и чиновники собрались для приемки леса.
        - Суги, - пояснил Ябадоо.
        - Суги - кедр, - не дожидаясь, когда переведут Татноскэ и Шиллинг, сказал Колокольцов. - Показывай дальше... Мацу[13 - Мацу - сосна.]?
        - Хи-хи... Мацу! Акамацу[14 - Акамацу - красная сосна.], - угодливо, но с оттенком настороженности отвечал Ябадоо. - Ий дес[15 - Ий дес - хорошая.]. Длина два дё[16 - Дё - 3,03 метра (японская мера длины).], пять сяку[17 - Сяку - 30,3 сантиметра.]. Ширина восемь сун[18 - Сун - 3,03 сантиметра.]. Толщина два сун. Как заказывал адмирал для водяных рамок.
        Над доской Колокольцов задержался, взял топорик у матроса и слегка постучал.
        - В доске трещина!
        Ябадоо выслушал перевод, и лицо его мгновенно сменило выражение почтительности на оскорбленность и гнев и сразу же опять стало смеющимся и угодливым.
        - Пожалуйста, посмотрите со всех сторон.
        Японцы-рабочие перевернули доску.
        - Цена?
        - Четыре бу, семь рин и шесть мо...
        - Дальше.
        - Сосна. Цельное дерево. Длина два дё, пять сяку. Толщина пять сун. Крепкая. Цена восемь бу, три рин и три мо.
        - По размерам красная цена ей четыре бу, а не восемь! - отвечал Колокольцов. - И это не мацу. Это хиноки - кипарисник. Вот мацу! - показал он на соседнее бревно. - Мацу - сосна! Вот черная мацу, вот красная мацу. Вы строите свои суда из хиноки. Мы испытаем дерево хиноки.
        Колокольцов углем ставил знаки на бревнах и брусьях.
        - Круглая сосна. Длина пять дё, четыре сяку и пять сун, - продолжал Ябадоо. - В начале окружность шесть сяку и девять сун. В конце - два сяку и девять сун. Цена два хон четыре бу пять рин и два мо.
        - Мо - это медяшка с дыркой? Их в бу чуть ли не две тысячи?
        Услыхав такой ответ, Ябадоо порадовался. Он любил точность. Да, у нас с точностью до мо все считается. Мы не такие широкодушные, чтобы пренебрегать хотя бы единым медным мо.
        - Татноскэ-сан, - обратился Колокольцов к переводчику, - хон - это золотой слиток?
        - Нет. Хон - серебряный слиток. Золотой слиток, из китайского яркого золота, называется чан-кин.
        Ябадоо довернулся к сосновой доске и стал уверять, что нет трещины.
        - Я знаю, что говорю. Скажите ему, барон, что он дурак.
        Шиллинг никогда не стеснялся выказать неуважение кому бы то ни было, если надо для дела. Он в самом деле все точно перевел, и Татноскэ с видимым удовольствием перевел в свою очередь.
        Глава хэдских рыбаков спокойно поклонился.
        - Спасибо. Благодарю за такие слова.
        - Дальше. Что за треугольный брус?
        - Сосна. Ширина семь сун, но в средней части ширина один сяку и шесть сун. По заказу адмирала таких две штуки.
        - Икура дес-ка?[19 - Сколько стоит?]
        - О-о! - Ябадоо вытянул дряблое лицо. Он как бы опасался теперь назвать цену.
        На другой день, когда Колокольцов с переводчиком и Ябадоо явились в храм Хосенди, адмирал с всклокоченными волосами сидел за столом над вычерченными картами. Рядом с ним красный как рак штурманский поручик Елкин. Площадка, которую накануне показали японцы, негодна.
        - Японцы лупят с нас бешеные деньги за каждую поделку и за любое бревно, - заговорил Колокольцов.
        Вызвали Эгава - дайкана, усадили за большой стол и подали чай. Чин со свистом потянул горячую жидкость.
        - Переведите ему, барон, - велел Путятин.
        Эгава выслушал.
        - Еще надо оплатить стоимость перевозки деревьев - пять хон четыре бу и шесть рин, - ответил дайкан.
        - И сколько мо? - осведомился Колокольцов, зная, что мо - это примерно четверть гроша.
        - Ни одного мо. - Эгава сделал вид, что не чувствует насмешки.
        - Они с ума сошли! - заговорил Мусин-Пушкин, сидевший за шканечным журналом на дальнем конце стола. Оп захлопнул черную тетрадь. - Прошу Эгава-чнн принять мое заявление. Вокруг лес на горах. Рубщики у нас есть.
        Эгава сморщил лоб и поднял брови, словно его осенило, он как бы только сейчас все сообразил.
        - Мои матросы будут рубить сами, - сказал Путятин, - но поставка бревен силами ваших рабочих и обработка должны продолжаться. Откуда вы доставляете лес, если он так дорого нам обходится?
        Эгава не имел права отвечать. Лес растет в глубине страны. Все, что находится на расстоянии семи ри от места пребывания эбису, строго сохраняется в секрете. Накахама Мандзиро, приехавший из Америки, объяснял Эгава, как это глупо. Иностранцы видят плохое вооружение японских воинов, а мы скрываем от них сосны и овраги в лесу. Но как же им объяснить тогда высокую стоимость материалов? Получается, что мы нечестно берем лишнее с потерпевших крушение. Это не по-рыцарски. Государство не осакский рынок, где с каждого дерут.
        Эгава объяснил, что по берегу моря растет хороший лес на горах. Адмирал прав. Гораздо лучший лес растет в долине, за горами, его приходится рубить, вытаскивать к реке, сплавлять до моря, по морю гнать бревна в Хэда и вытаскивать на плотбище, где вчера был адмирал. Там адмирал видел работающих плотников, выполняющих заказы России. Бревна и поделки из этого леса сегодня принимали Колокольцов-сан и Ширигу-сан.
        - Ну? - спросил адмирал у Елкина. - Что вы придумали?
        - Все то же! - отвечал Елкин.
        - Где площадка?
        - Аввакумов уверял вас, что удобного места нет, надо вырубать площадку в горе или уходить. Вот карта бухты Хэда. Я лично, осмотрев все берега, заявляю, что без больших земляных работ удобной площадки не расчистим.
        - Что вы меня пугаете? Я ничего не боюсь. У меня полтысячи матросов, возьмут лопаты...
        - Я говорю, Евфимий Васильевич! А вы сказали, что Аввакумов лодырь, хотя и хороший плотник, и что надо было послать заранее офицера. Вот вся бухта перед вами, я говорю, что место есть, не такое, как они вчера показали, а укрытое за скалами в глубине ущелья, но...
        - Я не хочу тут им больше ничего строить! - воскликнул адмирал. - Им надо больше, чем нам, а что они? Эгава бровью не ведет! Все жилы выматывает. Они ничего не приготовили! Если бы не Ота-сан, мы бы голодом сидели.
        - Они боятся не угодить вам, Евфимий Васильевич, - сказал Пушкин. - Из вежливости предложили такое место, чтобы от квартиры вам недалеко ходить.
        - Глупости! Это место открытое, каждому с моря будет видно, что строится корабль!
        - У них отменные плотники, - напомнил о своем Колокольцов. - Работают аккуратно, заказы выполнили раньше срока. У них заготовка для киля обработана. Я предлагаю принять все по назначенным ценам условно.
        Ябадоо, стоявший у двери и не разумевший по-русски, догадался, о чем речь, и стал усиленно кланяться, как бы прося обратить на себя внимание.
        - Где ваша площадка? - опять обратился адмирал к Елкину.
        - Та же самая.
        - Где?
        - Вот тут.
        - Как место называется?
        - Усигахора.
        - Господа! Я же вчера говорил им! А они показали место, где сами строят джонки. Я посмотрел через бухту и сказал, что надо строить на другой стороне. Мне показалось, что за бухтой должна быть удобная площадка.
        Подозвали Ябадоо и усадили за горячий чай.
        - Пошлите в чертежную, - велел Путятин адъютанту. - Вызовите ко мне Сибирцева.
        Адмирал обратился к Ябадоо:
        - Как ты думаешь? Ты, как здешний человек...
        Ябадоо с важным видом наклонился к карте и сделал вид, что размышляет и еще не может ничего решить.
        Эгава подумал, что время идет, строится нелепый корабль, князь Мито уверен, что освоена европейская техника, которую он никогда не видел. Но там у Эгава кипит работа. А здесь еще не начинали. Нам все могут запретить, если затянем. Позор и крушение надежд! Если затянем, то и не позволят работать. Надо скорей начать, чтобы уже поздно было нам запрещать...
        Застучали энергичные, звонкие шаги, и в храм вошел Сибирцев.
        - Честь имею явиться, ваше превосходительство!
        - Что с чертежной?
        - Приступили к большому чертежу. Бумага нам, по распоряжению Эгава-чин, доставлена самая лучшая, нескольких сортов. Тушь, кисти, линейки. Часть инструментов делают наши матросы. Чертежные доски. Японцы помогают, и многие уже делают все сами. Господа офицеры и юнкера учатся владеть кистями... Нам прислан ученый японец, математик, для точного перевода футов в японские меры.
        - Кто его прислал?
        - Ота-сан.
        - Годно ли помещение?
        - Вполне пригодно. Отличное.
        - Не мало?
        «Он такой довольный и счастливый, - подумал Путятин. - А уверял, что помещение мало!»
        - Что вы такой довольный, Алексей Николаевич? - с раздражением спросил адмирал.
        - Я? Нет, почему же... Напротив, Евфимий Васильевич, я ужасно озабочен и изо всех сил стараюсь сделать все возможное и удержаться... А чертежи втиснем...
        - Вам с японским математиком надо познакомиться. Как у вас с языком?
        - Я сейчас все время занимаюсь.
        - Как же вы занимаетесь без учебника и без преподавателя? Разве это возможно? С кем?
        - С японцами!
        - В семье Ота, - пояснил Колокольцов, желая подать Леше разумную мысль.
        - А-а... - удовлетворенно произнес адмирал.
        Ябадоо, слыша, что повторяется имя Ота, сидел как на горячих угольях. У Эгава тоска во взоре.
        - Да и у самого Ота-сан. Я пользуюсь всяким случаем, чтобы изучать новые слова.
        «Что он так сияет?» - снова подумал Путятин.
        - И быстро идет?
        - Да нет еще...
        - Смотрите, господа, - рассердился Евфимий Васильевич, - теперь при работе и общении с японцами вы сближаетесь невольно, входите в их дома, знакомитесь с семьями. Не только за матросами, но и за офицерами смотрите, Алексей Николаевич, за юнкерами особенно!
        На этот раз никто не засмеялся.
        - Слушаюсь, Евфимий Васильевич, - покорно ответил Сибирцев.
        - А теперь, господа, на осмотр места для площадки! Живо! Эгава-чин... Ябадоо-сан... пожалуйте с нами. Лодки чтобы были. Алексей Николаевич, оставьте за себя Карандашова, вы мне будете нужны...
        - А как же обед, Евфимий Васильевич? - спросил осмелевший Витул, давно дожидавшийся в дверях.
        - Да, пожалуй, надо пообедать... В три часа сбор на пристани, господа.
        Евфимий Васильевич просил Эгава остаться, но японец поблагодарил, сказал, что срочные дела постарается исполнить к трем часам, надо все приготовить. Японские подрядчики, старосты, десятники ждут. Ждут полицейские и чиновники. Масса дел. Можно задохнуться. Эгава-чин ушел с хвостом своих подручных, в том числе и шпионивших за ним.
        Он чувствовал, что невероятные доносы уже пишутся. Чего только не наплетут! Самые страшные обвинения без подписей подкинуты будут и в замок князя Мито! Говорят, что секта Ничирен из храма Сиба в столице хочет послать своих монахов на дороги, ведущие в Хэда. Странное намерение! Очень опасно. Храм Сиба - пристанище шарлатанов, вымогателей. Туда богатые люди сбывают опостылевших жен под видом сошедших с ума, как бы для излечения. Монахи, считающиеся врачами, содержат женщин в клетках, избивают их и губят. Такие сведения о происках секты Ничирен доставил Танака, назначенный одним из старших мецке при постройке корабля, которая еще не начиналась и площадки для которой еще пет, но штаты полиции уже полные.
        Ябадоо сидел у дайкана, который квартировал в храме за рекой. Сжавшись от душевного и физического напряжения, самурай излагал свой взгляд на происходящее. Посол Путятин недоволен, он не согласен строить корабль на предложенном вчера месте и грозится жаловаться японскому правительству. При таких обстоятельствах неизвестно, что произойдет. Подрядчик Ота желал бы производить постройку корабля на своей земле, но это, как полагал Ябадоо, очень неудобно. Возможно, что ужасная смута сеется подрядчиком Ота. Вполне достаточно, если чертежная находится в его доме, гнездо для корабля должно находиться на другом месте и на земле совершенно другого хозяина. Такое основание - принцип справедливости.
        Как всегда, Ябадоо нрав, но бессилен. Где этот другой участок?
        - Около моего дома, где принимали лес. Я согласен снести амбар и сад. И даже дом! Уйти жить с семьей в лес для славы и процветания Японии.
        Это ярко и пышно сказано!
        Участок из-под дома совершенно не подойдет. Нужен участок у воды, а не у горы.
        Дайкан послал на пристань Ябадоо проверить, приготовлены ли лодки, чтобы везти посла на Усигахора, и все ли там прилично. Самурай вышел быстрым ходом в сопровождении полицейских. Ноги плохо слушались, что-то ступать больно...
        ...Дайкан сегодня утром писал под дождь. Он сообщал в город Симода, уполномоченным бакуфу, о переговорах с Россией. Послам поручено сверху наблюдать за постройкой корабля. Поручено это лично Кавадзи Тасиокира, награжденному еще и почетным именем Саэмон. Он является бугё финансов Японии. Это равно министру в Европе. Одно время оп был министром береговой охраны. Кавадзи - душа делегации. Старик Тсутсуй старше. Оп настоящий князь. А Кавадзи-чин из мелких самураев, но теперь высочайший чин, любому ками[20 - В этом случае - князю.] призанять у него ума! Тсутсуй назначен в должность высшего цензора Японии для придания веса главе делегации. Но Тсутсуй понимает, что в свои восемьдесят лет он не может тягаться с Саэмоном. По сути, Кавадзи глава. А Тсутсуй старший по положению и по возрасту, самый опытный из всех наблюдающих за стройкой корабля.
        В письме сообщались сведения о здоровье посла, о доставке к его столу яиц и мяса, чашек, одеял и разных вещей. Сообщалось также о подготовке к делу. Так Эгава писал ежедневно.
        Уполномоченные в Симода живут не зря. В этом разрушенном землетрясением и цунами городе они терпеливо ждут посла России, чтобы он оправился после гибели корабля. Пора начинать окончательные и решительные переговоры об установлении торговых и дипломатических отношений. Но зачем посол Путятин медлит! Простой народ видел теперь русских, шедших по нашей стране. Никто не испугался. Но с каждым днем правительство сильнее колеблется.
        Кавадзи и Тсутсую все труднее дать русским те права, которые обещаны Путятину в Нагасаки. Япония накануне гражданской войны. Так тайно говорит Накахама Мандзиро. Он, конечно, преувеличивает. Зачем, зачем посол медлит! А тут еще эта секта Ничирен! И шпионы, доносы, укрепляющие силу ничтожеств. Эгава теперь должен ждать указаний от высших чиновников государства, временно проживающих в Симода.
        Сегодня прибыл рис для адмирала - жалованье от японского правительства. Это будет включено в общий государственный долг России, который посол обещает выплатить золотом. Японцы носят на плечах доски. Как в Эдо, в деревне суета и суматоха. Торговцы появились из других мест, несмотря на запрет въезда сюда. Купцы процветают, стараются получить позволение торговать во всех концах деревни.
        В лагере с утра полно японцев. Русские и японские плотники делают топорами лекала. Носильщики идут с мешками угля. Везут рис, тащат вязанки дров. В порт без спроса идут все мимо караульных. Рабочие несут на плечах шесты с кадушками вареного риса.
        В обед жены понесли рабочим ящички с едой прямо в лагерь. Морские солдаты пекут лепешки и варят суп. Рядом стоят матросы в очередях за рисовой кашей. Варить рис не умеют совершенно.
        На женщин, как и сказал сегодня Путятин, никто даже внимания не обращает... Адмирал был в лагере утром и опять молился. Странно, когда шестьсот человек пели молитву. Путятин объяснял Эгава, что он всегда замечал в простом русском народе чистоту в отношениях к женщинам.
        - Смотрят чисто и на японок, никогда не обидят. Матрос на женщину смотрит без тайной мысли, как на человека прежде всего. Нечистым взором не обежит ее с головы до ног.
        - Очень похвально! - соглашался Эгава.
        В лагерь пришел мальчишка из семьи Пьющих Воду вместе с матерью. Он ел из матросской мутовки рисовую кашу-размазню. Путятин не разрешил его прогнать.
        Это чудесно, что посол честный. Но понимает ли посол, что при современном положении Японии он должен помочь нашей стране, а не требовать с нее? Иногда кажется, что посол это понимает. Взор его повернут внутрь себя, а не как у всех людей. Поэтому он пленяет собеседников. И он, наверное, думает не так, как все остальные люди.
        Сибирцев пришел из Хосенди в дом Ота. Хозяин уселся за обед с ним вдвоем. Подавала мисс Ота.
        Отец сегодня все время на нее поглядывал.
        После креветок Ота спросил у Сибирцева, правда ли, что молодой, самый младший офицер Сюрюкети-сан, который сегодня чертил со всеми, приходится... Ота-сан заволновался, но потом докончил твердо: приходится родственником великому императору России и поэтому служит у посла?
        Кто-то пустил такой слух. Кажется, это Константин Николаевич Посьет, еще когда стояли в Симода. Но здесь помянул об этом Шиллинг: желая набить цену себе и посольству, он рассказал переводчикам, что юнкер князь Урусов, красивый юноша, еще почти мальчик, с черными глазами, жгучий брюнет, с бровями как смоль, стройный, чуть выше среднего роста, похожий на японца, приходится родственником царствующей фамилии. Японцы не могут выговорить «Урусов» и называют «Сюрюкети-сан».
        - Да, это правда, - сказал Сибирцев, - Урусовы родственники царствующего дома. - Он не стал объяснять подробностей. Но это правда. Урусовы - родня князей Юсуповых, а Юсуповы родня Романовым. Дальняя родня, но по-японски, кажется, ближняя, и вообще японцам дела пет и не будет, дальняя он или ближняя родня. Они в восторге и с трепетом смотрят на Урусова. Его желание для них - как повеление ками. В деревне Хэда родные русского императора! Самодержца империи громадных размеров, от вечных льдов до жарких стран юга! Это чудесно!
        Ота знал, что деревня Хэда не раз была одарена вниманием императоров. Однажды, еще давно, император Японии подарил деревне Хэда рыболовецкое судно. И при судне императором подарена патриотическая песня. Она начинается словами: «Счастливо при императоре, счастливо!»
        Ябадоо разучивает эту песню с рыбаками, и все вместе они при этом танцуют. А дареное судно попало теперь во временное управление не к Ябадоо, а торговому дому Ота. Об этом речь впереди. Споры идут ужасные.
        - О-о! - вытянув губы, сделал испуганное лицо Ота. Казалось, нос его стал вдвое длиннее. - Но как же разрешается работать родственнику императора? Сегодня Сюрюкети-сама лежал целый день на брюхе и чертил, прихлебывая чай.
        - У нас разрешается. У нас император встает в шесть утра и начинает сам работать.
        - О-о-о! - Ота показывал, что потрясен. - И есть у вас еще родственники государя России?
        - Среди наших офицеров нет. Вообще у государя не много родственников. Только среди императорских и королевских семей Европы.
        - О-о!
        Ота практический человек, его проекты и расчеты точны, он всегда и во всем видел ясную и близкую возможность или далекую, но обязательную выгоду. В ясном уме его явились такие сложные, но ясные замыслы, о которых Алексей никогда бы не смог догадаться. Даже подумать не посмел бы!
        Ота-сан самодовольно взглянул на вошедшую с чашками дочь. Она, конечно, расцветала!
        Ота не желал пока еще посвящать в свои планы Аресей-чина. Но он очень благодарен Сибирцеву. Очень умный молодой человек. Оп так и сказал дочери, что Аресей очень хороший, очень умный человек, она должна с ним быть очень любезна. Ота сказал, что очень интересно говорит Аресей. Очень хорошо, что он работает в нашем доме, ценный, интересный собеседник и советчик.
        Оюки-сан почему-то разъярилась за эти слова на отца и покраснела до корней волос. Обед был поспешно закончен. Ота-сан и Сибирцев поднялись и пошли на берег, где уже собиралась многочисленная партия отправляющихся на осмотр.
        - Так идем на Усигахора? - обратился адмирал с воодушевленным видом, подходя с толпой офицеров к поклонившемуся Эгава-чин. - В Усигахора удобное ли место?
        - Да... да... - ответил уклончиво дайкан.
        Путятин смотрел вдаль, и лицо его, обычно суровое и насупленное, стало мрачным. Невольно все, как по телеграфной проволоке, заскользили взглядами по направлению его взора и поднялись к вершине Фудзи. Там творилось что-то ужасное. Фудзи закрывалась. Вершина отсюда, с берега у края деревни, видна из-за скал. Только далекая белая голова Фудзи подымается из-за близкой и тучной сопки у входа в бухту Хэда. Это не малая горка, а Фудзи! Она закрывается... «Опять!» - подумал Путятин. Он сказал:
        - Быть шквалу, господа!
        Эгава понял. Посол все знает! Все предсказывает, как японец. Очень страшно. Кавадзи невозможно будет с ним бороться, это опасный противник. Путятин будет непобедим на переговорах... Нас ждет что-то неизвестное.
        Эгава приказывал избивать лодочников за то, что бросили гибнущую «Диану» в море. Вся сотня их лодок разбежалась тогда по бухтам. Рыбаки уверяли, что это Путятин им велел, он понял, что идет шквал, предсказывая все по вершине Фудзи. Эгава полагал, что рыбаки хитрят. Как самые нищие люди в государстве, они являются и самыми лживыми. Это их уловка... Но вот опять... Ударил ветер в бухту. На заливе поднялись волны в пене.
        Путятин долго смотрел в трубу и сказал, что волны величиной в полторы русских сажени.
        - А в бухте волны только в один сун величиной! - с упреком добавил он. - И вы, Эгава-чин, оставляете такую бухту без внимания!
        Он прав. Эгава и это знал. Но Эгава даже не смел ответить сегодня на прямой вопрос, удобное ли место для постройки корабля на Усигахора.
        Налетел ветер, шквалы шли порывами. Лодочники заявили, что не поедут, не хотят утопить посла. Понесся снег. Деревья, как прутья, секли воздух и гнулись.
        Путятин еще смотрел в трубу, кутаясь в клеенчатый плащ. Его собственные суда - баркас и шестерка - были вытащены на берег, их конопатили. Просили японцев привезти из леса мелких сосновых кореньев. В Хэда плотники не понимали, зачем это надо. Никто не знал, но плотники Аввакумов и Глухарев им толковали через переводчиков как бы про какое-то черное масло.
        Путятин велел расходиться по домам и пить чай, а офицерам отправляться в чертежную.
        Эгава очень дисциплинированный чиновник. Посол и адмирал просил совета, но Эгава не подает такого совета, чтобы Путятин потом не обижался и не досадовал. Нельзя повредить будущим отношениям. Посол и адмирал только сам принимает решения и распоряжается. Эгава не смеет подавать совета, который походит на решение. Несмотря на любовь к живописи, па стремление изучать науки и искусства Запада и на свои гениальные способности, Эгава знал, что должен оставаться чиновником до мозга костей. Только при этом условии может изучать науки. Как на Западе этого не понимают! Он был не только гениальным инженером-самоучкой и гениальным мастером живописи, он мог быть гениальным притворщиком и чиновником. Он умел вдохновенно лгать и проникнуться лучшими чувствами, с соблюдением всех особенности служебного такта и аристократической деликатности.
        Путятин взят на службу правительством Эдо. Ему назначен оклад, рис с мукой, сахар. Всем его офицерам назначены деньги. Если все это будет израсходовано в Хэда, деревня разбогатеет. Всем морским солдатам мука, рис и, если удастся, свинина или кабанина. И всем без исключения рыба. Все эти люди теперь как бы наши, они работают, обучая Японию. И Путятин гораздо выше Эгава но должности. Его офицеры выше, чем чиновники, приехавшие в Хэда. Японское правительство всем платит не зря. Но потом эти деньги русский царь возвратит Японии. Когда произойдет расчет долгов, тогда увидим по обстоятельствам, сохранятся ли государственное уважение и любезность или тоже будут взяты обратно.
        Русские офицеры уже заявили Эгава, что им совсем не надо риса, только надо денег, так как они привыкли сами покупать, что им надо. Одним рисом обойтись не могут, но могут одним вином.
        Эгава пытался доказывать, что рис те же деньги. Матросы это понимали, но им рис не дают. А офицеры не понимают. Русским ведь не скажешь, что за мешок риса моряки во время шторма, задержавшись в порту, могут снять гостиницу или комнату в частном доме, взять жену на месяц или на два, и все будет оплачено, все будут довольны. За все без исключения можно платить рисом, и любые услуги будут предоставлены. Русские матросы это понимают. Напрасно офицеры не слушают, что им говоришь. Отвечают, что не согласны, никогда нельзя им сказать, что хотелось бы!
        Путятин, как западный человек, светский, умный и образованный, великий путешественник, одним своим появлением создает новую историю Японии, хотя это нами не признается. Он характером твердый, человек могущества и принципа.
        Мокрый, иззябший Ябадоо пришел домой и сам раздевался в сенях, когда подбежала жена помогать.
        - Сегодня никуда не пойду, - заявил муж в комнате, заталкивая босые ноги под низкий стол, под одеяло, где была горячая жаровня.
        - Ну как твои дела с Ко-ко-ро-сан?
        - Ко-ко-ро-сан очень хороший, умный! Очень верно служит своему императору! За каждое бревно, за каждую доску беспокоится. Это меня покоряет. Старается, чтобы не заплатить Японии лишнего. Очень хорошо понимает в сортах дерева. Деревья называет по-японски. У него есть глаз и умение.
        - Он с тобой вежливо говорил?
        - Он офицер императора и умеет строить европейские суда. Если бы он грубо говорил, тогда не надо было бы это вспоминать. Как мог увидеть трещину внутри? Под корой все видит. Но трещины нет. Ответственность за постройку судна на мне, а они работать не начинают, только разговаривают. Погода им мешает. Но знают дело. Я успокоился, когда понял Ко-ко-ро-сан. Построит хороший корабль! Возраст дерева знает... Сухое или сырое. Сколько сушили.
        - Он не японец?
        - Нет.
        Ябадоо имел слабость чваниться на людях. Дома он смешлив. Согрев ноги, он вскочил и стал поспешно изображать, как ходит капитан, как ест посол, как матросы едят рис, а ложки прячут в сапог. Собрались все девчонки и все хохотали. Отец только умолчал, что Ко-ко-ро-сан назвал его «старый хрыч».
        - Да, у Ота бардаки и магазины, - сказал самурай, утешая жену и детей, - а у меня честный труд. Конечно, бардаки выгоднее содержать, чем работать.
        Утром небо прояснилось.
        Ябадоо темнее тучи шел по берегу, когда увидел Колокольцова - просиял. Сложил губы бантиком, словно пробовал конфетку. Он обрадовался, как будто встретил родного племянника.
        Александр Александрович насторожился: «Почему Ябадоо стал так хорош? Я его обругал вчера, а он рад, словно сам оставил меня в дураках».
        Ябадоо показал на бухту и на гору, куда вчера не попали. Он сказал по-русски:
        - Поедем... седне...
        - Поедем, - отвечал Колокольцов.
        Ябадоо, подойдя к Татноскэ, просил перевести, что сегодня после осмотра места скажет для Ко-ко-ро-сан что-то очень важное. Ябадоо нахмурил брови, грозно вытянул лицо и тут же ласково улыбнулся Колокольцову.
        Глава 10
        УЩЕЛЬЕ БЫКА
        Серые облака редью шли через теплевшее солнце. За полукруглой косой в валунах и соснах - в море идут волны. В бухте их почти нет, от этого вода кажется еще синей и холодней. Она прозрачна до далекого дна, где просматриваются с причала дохлые рыбины, как утонувшие большие куски белой бумаги.
        Вода билась и хлюпала под сваями, куда пришвартовывалась большая японская фунэ, сен коку фунэ, корабль в тысячу тонн, поданный сегодня Эгава для посла.
        Елкин встал у тяжелого бревна - правила - с двойной лопатой на конце. Гребцы в коротеньких ватных халатах, падая, налегали грудью на весла. Длинная гора покатилась тучными быками коричневого камня мимо, фунэ прошла под вогнутой кручей. Деревня осталась сзади.
        В это время погода опять переменилась, угас сиявший в солнце пологий дальний берег, где местные плотники строили лодки для рыбаков. Сизые облака впереди набухали и лохматились, небо потемнело от гор до гор, словно над бухтой натянули мохнатый потолок. Ветер захолодал, свет моря погас, вода померкла и стала серой.
        По коричневому быку с лесом на вершине облако тумана при сильном ветре покатилось вниз. Фунэ вышла на траверз лесистого ущелья, и облако понеслось ей навстречу. Оно закутало все вокруг, но вдруг проредилось, приоткрывая лес и дремучее ущелье.
        Японцы и матросы, видимо уже знавшие друг друга, перескочили с борта на свежепостроенный причал на сваях, закрепили канаты и поставили трап, делая все это дружно, без слов понимая друг друга, словно служили в одной команде.
        Площадка частью вытоптана, а частью в кустарниках и молодых деревьях. Прокатана лесотаска, ведущая к причалу от ущелья. Наверху высокая круча вся в лесу, по ней столбом идет в туман крутое ущелье. По чаще наверху заметен лишь широкий желоб из лесных вершин. Он подымается и тонет в мохнатом потолке облаков.
        Внизу, у скалы, обрывающейся к морю, примостилась жалкая лачужка. Из нее высыпало многочисленное население - лохматые ребятишки, женщины и японец, малый и щуплый, как подросток.
        В ущелье, в стороне от тропы-лесотаски, на поляне, амбар с большой крышей. Крыша с навесом из травы, как толстый шлем с козырьком или дайканская шапка. Стены снизу не зашиты, чтобы ветер гулял низом и сушил лес, там видны доски и брусья.
        - Чей амбар? - спросил Колокольцов.
        - Ота-сан, - ответил Эгава.
        Ота тут. Он поклонился.
        Ябадоо тоже тут. Он тоже поклонился. Сегодня, может быть, решительный день, и Ябадоо прощался с семьей так, словно шел на войну. Ябадоо знает про себя, что он грубый, страшный, он строит рожи, всем грозит и наказывает зависимых от него рыбаков и рабочих. Надо, чтобы его боялись. Но он очень сердечный семьянин. Он помогает жене купать ребятишек. Свою младшую дочь-малютку он носит на руках, нежит ее, обнюхивает ее чистую головку. Страшный Ябадоо становится добрым, как старая баба, когда он дома. Поэтому на людях он старается казаться как можно грознее, чтобы видно было всем, что он настоящий самурай. Даже князь Мидзуно обязан с этим согласиться. Иначе он враг правительства.
        Очень утешает Ябадоо, как обругал его вчера смело Ко-ко-ро-сан. Сильный императорский офицер, гибкий, как стальной прут, олицетворяет здоровье и крепость. Глядя на него и сознавая, что можно извлечь пользу и научиться европейскому кораблестроению, Ябадоо забывал о своей неприятности. А нет такого японца, который не смотрел бы далеко вперед и не желал бы иметь крепкую ограду у своего дома. Ко-ко-ро-сан обругал его грубо вчера. Он этим понравился. Он выказал дельное мужество, хозяйскую сноровку и скупость! Как раз это нужно.
        Лесовский отошел к опушке леса, вымеряя площадку шагами. На мокрой траве оставались следы его кованых каблуков.
        Стапель еще не проектировали, но Степан Степанович; с видом хозяина прикидывал, как он встанет. Для стапеля площадка может быть покатой, это даже хорошо, но тогда грунт должен быть твердым.
        Эгава записывал, сколько камня потребуется. В горах трудятся каменоломы, забивают в скалы деревянные клинья, потом этот клин бухнет и дерево ломает камень. Русские еще не подумали, а Эгава знает, что тут площадка сползет в море, если ее у воды не укрепить камнями, как берег в Осака у входа в реку, там, где построены две башни.
        Все пошли за адмиралом к сараю, в котором хранился лес.
        Запахло чем-то очень приятным - кипарисом, или сандаловым деревом, или просто хорошей, душистой сосной.
        - Доски и брусья заготовлены давно и хранятся здесь для постройки кораблей, - пояснил Ота, - но постройка фунэ прекращена до тех пор, пока мы не научимся от вас строить западные суда.
        - Хорошей пилки. Сухие доски, - сказал Колокольцов.
        - Спасибо, - ответил Ота. - Эти доски я дарю вам... совершенно бесплатно...
        Ябадоо бессилен. Но Ябадоо чадолюбив. Вечер вчера и все раннее утро сегодня он провел с детьми. Поэтому так мрачен. Нет от них радости. У него нет здоровых, крепких сыновей, каким сам он был в их возрасте. Он знал, что у захудалых самураев и у мелких пыжащихся чиновников, у этой мелкой сошки, выдающей себя за аристократов, часто дети нездоровые. В этих семьях стыдятся труда. Еще хуже у князей; их сытые, здоровые сыновья так истаскаются, что негодны быть отцами. Самое страшное для Ябадоо - остаться без крепкого наследника. Его первая цель в жизни - стать самураем. Вторая - иметь наследника, Чем сильнее наследник, тем лучше для Японии. Третье для себя - опередить Ота, стать богаче Ота... И научиться западному судостроению. Но держишь мальчишку на коленях и думаешь, что слабенький и глупенький. Как же тут не важничать на улице перед людьми?
        Все выслушали мнение Ко-ко-ро-сан очень серьезно, и Ябадоо поглядел на него с благодарностью и надеждой.
        - Здесь строились когда-то корабли для перевозки нашего камня в столицу, - объяснил Эгава, выходя.
        - Поручик, произведете промер у берега, - сказал Путятин, обращаясь к Елкину.
        - Зачем это пригодится? - спросил Уэкава Деничиро, чиновник из столицы. Третий по важности и чину после Накамура Тамея и Эгава. Он в прошлом году ездил на Сахалин по поручению правительства. Не член делегации Японии, но один из самых энергичных молодых ее служащих.
        - Необходимо знать глубины для спуска корабля, - ответил Путятин. - А как называется это место? - обратился он к дайкану.
        - Это Усигахора.
        - Как перевести?
        - Долина быка, - перевел Татноскэ.
        - Чья же тут земля? - спросил Сибирцев.
        Его начинали интересовать отношения крестьян и помещиков в Японии. Крепостного права нет, но есть зависимость, суть которой до конца непонятна.
        - Это земля Ота-сан, - неохотно ответил Татноскэ.
        - А чья гора?
        - Это гора господина Ота.
        - А мне сказали, что вся северная часть деревни принадлежит князю с прилегающими землями, а южная - другому князю?
        Путятин сам помещик, его также интересовали земельные отношения. Он взглянул на дайкана. Эгава понял, что придется объяснять. Все, что они хотят узнать, до сих пор, наверное, тоже являлось тайной. Вообще тайн так много! Но если посол зачислен в список Эдо, а страна открывается и подготавливается к международной торговле, то на такой вопрос можно ответить.
        - Это владения князя Мидзуно из города Нумадзу, - сказал Эгава.
        - Как же вы говорите, что земля и гора принадлежат Ота? - обратился Сибирцев к Татноскэ. - Может быть, земля в аренде у Ота?
        - Да, да, - закивали японцы головами.
        - Или собственность Ота?
        И с этим согласились. Потом Татноскэ сказал:
        - Нет, это не аренда. Это земля Ота.
        - Или владения князя?
        - Да, владения князя...
        - Господа, довольно воду в ступе толочь! - объявил Степан Степанович Лесовский.
        - Эти доски пойдут на лекала, - заметил Колокольцов.
        Вызвали матросов и рабочих.
        - Выносите все! Тонкие доски кладите отдельно, - велел Александр Александрович, - а плахи нужны для стапеля. Скажите переводчику, чтобы их люди помогли.
        Вошли японские рабочие, прибывшие с Эгава и до того сидевшие на поляне на корточках.
        Вася Букреев впотьмах не заметил чурбана и зашиб ногу.
        - Едят тебя мухи! - запрыгал он.
        Молодой японец Таракити с трудом подхватил опущенный конец плахи.
        - Давай-ка, брат! - сказал Берзинь. - Бери... А теперь...
        - Раз-два - взяли! - сказал по-русски Таракити. Это тот самый молодой японец, который в храме Хосенди, когда Колокольцов стал при всех иронически отзываться о японском судостроении, вдруг спросил серьезно: «А как у вас?» Еще тогда все обратили на него внимание.
        Берзинь и японец подняли на плечи и вынесли тяжелую доску.
        - В этом помещении, господа, можно расположить кузницу, - сказал Путятин, осматривая сарай снаружи.
        Шиллинг перевел по-голландски, что помещение годно под кузницу, но надо переменить крышу. Соседний сарай адмирал приказал разобрать - нужна площадка для стапеля.
        - Есть ли у вас кирпич? - спросил Колокольцов дайкана.
        - Да, конечно, кирпич у нас есть. Сообщите, сколько надо. Мы доставим лодками.
        - Мы вам уже говорили, что дальше нам не обойтись своими плотниками и кузнецами. Работы будет много.
        - Все плотники этой деревни работают, выполняя заказы адмирала. Сюда идут плотники, судостроители из других мест. Всего завтра будет семь артелей.
        Елкин вернулся с промера, когда адмирал и офицеры стояли у самого начала ущелья, казавшегося крутым, падавшим с неба желобом, заросшим лесом.
        - Наверху хороший лес, - Елкин показал на обрыв. - Надо рубить самим и валить, не спрашивая цены.
        - Как это, не спрашивая цены? - закричал Евфимий Васильевич.
        - Алексей Николаевич, этот сарай разобрать, а тот - под кузницу, - велел Колокольцов. - Вы произведете съемку площадки и расчеты. Я полагаю, места тут вполне достаточно, однако часть горы придется срезать, чтобы поставить кнехты.
        Колокольцов и Сибирцев прошлись по всей площадке. Потом оба враз ловко вскочили на каменный обрыв и рывками стали подниматься вверх по липкой и мокрой почве. За ними полезли матросы.
        - Сосны - и тут же пальмы растут! - воскликнул Леша.
        Внизу затрещали стены сарая, доски и стропила полетели на землю.
        - Ой-ё-ё, Вася! - крикнул Маслов сверху, завидя Букреева у сушильни водорослей.
        Когда все возвратились в деревню, у ворот чертежной стояла толпа девиц, глядя на часового.
        - Их никакой силой не отгонишь, - пожаловался матрос.
        - А что им надо? - спросил Лесовский.
        - Да просто стоят, и ничего им не надо. Дети!
        ...Утро. Под открытыми окнами чертежной цветут красные камелии. Стенки убраны. Офицеры и юнкера без мундиров ползают по полу, лежат на листках бумаги с линейками, циркулями, кистями и чертежными карандашами. В окна заглядывают дети.
        - Приглашен знаменитый математик и ученый, чтобы сделать точные расчеты и высчитать соотношения западных мер с японскими, - объяснил Татноскэ.
        Ота-сан тут же. Он сам пригласил математика.
        - Юнкер Корнилов, дайте рисунок крепления шпангоута с килем, - сказал Колокольцов. Он велел чиновникам потесниться, а плотникам сесть поближе.
        Японцы окружили своими бритыми головами столик, на котором появился чертеж.
        - Смотрите. Вот эти две части скрепляются стальной пластиной, которая согнута и образует прямой угол. Одна сторона крепится наглухо к килю, а другая - к шпангоуту. Ваши японские суда строятся целиком из дерева. На наших кораблях множество железных частей. Все рисунки будут готовы для кузнецов завтра.
        Рассмотрев чертеж горна и мехов, Эгава сказал, что уже привезены японские мехи, которые для японских мастеров привычней, и что японцы будут разогревать поковки по-своему, а русские кузнецы могут ковать, как им привычно.
        - У них мехи, Александр Иванович, - сказал кузнец Залавин, - как ящик с поршнем. Вроде паровой машины.
        - Завтра, господа, с утра прошу представить мне ваших мастеров, с которыми я буду работать, - сказал Колокольцов. - Устройство корабля я должен объяснять не чиновникам, а мастерам. Срочно начинаем дело. А теперь адьё...
        - Что такое «адьё»? - спросил Татноскэ. - На каком языке?
        Колокольцов поспешно улыбнулся и постарался полюбезнее распрощаться с дайканом. Остальных чиновников, пожелавших задержаться, велел гнать из чертежной и никого не подпускать зря.
        Ябадоо с крыльца вперил свой свирепый взгляд в топор, которым матрос тесал лекало.
        Колокольцов вышел. Солнце грело по-весеннему. Ябадоо кланялся и, подойдя, о чем-то заговорил. Из лагеря слышались крики - там, видно, приводили в порядок войсковое имущество. Каждый у Путятина знал свое дело. Подоспевший Татноскэ объяснил Колокольцову, что Ябадоо приглашает его к себе на обед.
        Колокольцов нащупал в кармане куски сахара, который сам завернул в японские чистые салфетки. Он брал сахар, чтобы раздавать детям.
        Почтительно глядя на Колокольцова, самурай сморщил лицо, вытянул губы дудкой и все кланялся, а переводчик опять повторил, что Ко-ко-ро-сан приглашается на обед.
        В храме Хосенди адмирал собрал за длинным столом всех, как на военный совет.
        - Господа офицеры! - объявил он. - Приступаем к закладке первого в истории Японии европейского судна. Нечего говорить вам о значении этого. Господа! Я назначаю командиром строящегося корабля Степана Степановича. А заведующим постройкой - вас, Александр Александрович! Сам я в ближайшее время должен буду отправиться в город Симода, чтобы продолжить переговоры с японским правительством. Наш корабль - школа для японцев. Но все зависит от вас, господа, и также от наших людей...
        - Сегодня же начнем проектировать стапель, - объявил Лесовский.
        Вечером Колокольцов сидел у Ябадоо за лангустами, креветками и сакэ. Самурай вытягивал губы дудкой. Пили из маленьких чашечек. Ябадоо долго что-то объяснял. Оказалось, что он просит переехать Александра на новую квартиру.
        Куда? Зачем?
        Ябадоо ужасно смутился. Потом приосанился и пояснил, что если переехать к нему, то удобней будет работать вместе. Можно все время говорить о деле и советоваться, приходить пить чай. К этому дому ближе источник с хорошей водой.
        «Однако, - подумал Колокольцов, - предложение, конечно, заманчиво».
        Ябадоо добавил, что даст несколько комнат, Александру будет очень удобно и тихо, у него будут слуги.
        Убраться с глаз капитана - ради одного этого стоит! Неплохо бы зажить вольной жизнью! При всей своей строгости, любви к делу и самодисциплине Александр полагал, что все же тут он зажил бы на славу! Японец - царь и бог в своей деревне. Но надо очень осторожно... Пока нечего и заикаться. А Ябадоо, кажется, умел брать быка за рога.
        Вошла жена самурая, на этот раз с Сайо. Обе встали на колени перед Александром. Сайо как статуэтка, она маленькая, у нее свежие щечки, взгляд глубокий, но острый и со странным оттенком как бы покорной оскорбленности. А все же что-то милое и очень привлекательное есть в скуластом обиженном личике.
        «Обязательно надо переехать!» - решил Колокольцов.
        На другой день Ябадоо-сан созвал рыбаков. Официально он беседовал только со старостами артелей, но к Дому Молодежи все собрались, кто мог, и все тянули уши, желая знать, что скажет Ябадоо.
        Необходимо было очень ясно объяснить рыбакам всю их ответственность. Время очень опасное. Эбису - это дикари, варвары. Их надо страшиться. Очень опасно просто приближаться к ним.
        Рыбак Сабуро из дома У Горы слушал и улыбался. Это дерзость, безобразие! Говорит самурай по надзору над рыболовством на опаснейшей морской границе, а парень из нищего дома У Горы слушает с веселым видом.
        Фамилий у батраков и крестьян не было. Запрещено иметь фамилии! Так они умудряются обходить запрет. Название дому не запрещено давать. Есть дом «Кит», есть дом «У Горы», и прозвища домов потом становятся привычными в обиходе и употребляются как фамилии крестьян и рыбаков.
        Рыбаки самые ничтожные, самые нищие люди в Японии. Самые низшие! Хотя и в крестьянском сословии. В части деревни князя Мидзуно есть шестьдесят один рыбак. А в другой части, принадлежащей Огасавара, - тридцать шесть рыбаков.
        А У Горы как бы сдерживал ухмылку. Безобразие! Плохой рыбак! Очень злой и пьяница. Совсем еще молодой, а говорит, что море знает лучше всех, умеет лучше других ловить рыбу. Но где водку берет? Вот мы спросим: на какие средства пьете водку чуть ли не два раза в месяц? Пьянчуга ужасный!
        - Нельзя сближаться с эбису. Дикарь таким останется всегда. У них лживая, отвратительная религия, проповедует насилье, ложь, разврат, обман, кровосмешение, все их женщины отвратительные чудовища. Но кто из вас обманется, кому покажется, что русские морские солдаты хорошие и добрые и что у них очень добрые глаза или сильные, умелые руки, или если увидят, как они всегда ребятам дают хлеб и сахар и жалеют их, или кто услышит, что эбису помогали в Симода потерпевшим от цунами строить дома, тот может подумать, что русские хорошие. Тогда от правительства все будут наказаны очень строго, до пытки огнем и железом. Это очень низко, страшно и бесчестно, ниже нашего достоинства подходить к эбису. Отходите сразу, если они подходят. Рыбы не давайте. К источникам воды не подпускайте - могут отравить.
        - Ах, так! - злобно вскрикнул старый рыбак.
        Толпа заволновалась. Источниками воды богата деревня, все родники оберегаются.
        - А они купаются в реке.
        - Это ничего... Пусть... А то они очень грязные, вшивые и вонючие...
        Опять прошел шум по толпе собравшихся у избушки Дома Молодежи.
        - Мы их учим и стараемся отмыть. Если не хотите заболеть или чтобы зараза попала в дом, близко не подходите, не пускайте в дома и не разрешайте детям и девушкам подходить к ним близко. Это несносные люди, очень плохо плавали по морям, ленились. Корабль был плохой, разбился. Бакуфу их пожалело, как несчастных бродяг, и разрешило нам их кормить и дать им работу - сделать другое судно и скорее убраться прочь из Японии, чтобы никогда сюда не приходили. После их ухода будет огнем выжжен их лагерь, их дома. Вместе с их вещами будут заживо сожжены правительством все, кто с ними вел знакомство. Будет выжжена память о них из японских сердец. Поэтому вы - умные, честные рыбаки. Вам император Японии подарил песню. Начинается: «Счастливо при императоре...» И при песне корабль! Это честь! И вы должны оправдать...
        Тут парень из дома У Горы хмыкнул. У него в кармане деньги. Он украл рыбу из общего улова и отнес офицерам в Хосенди... И ничего страшного! Дикарь наш самурай, а не мы и не эбису!
        Но самурай заметил ухмылку. И он увидел даже больше, чем было на самом деле, как бдительный страж правительства бакуфу, который очень строго, строжайше запрещает другим делать то, что сам делает. Но никто про это не знает, а некоторые догадываются и думают: мол, и нам можно... Нет, вам нельзя! Мы вас научим порядку! Заставим уважать песни императора!
        Надо было наказать этого парня из дома У Горы как следует. Что нам с ним делать? На чем бы его поймать?.. Наказать примерно в Доме Молодежи, который построен не только для собраний, но и для наказаний. Ябадоо посоветовался с Танака-сан, старшим инспектором полиции. Тот ответил: совсем не обязательно иметь доказательства. Виноват каждый. Невиноватых нет. И чем меньше доказательств, тем надо страшней наказывать и тем это полезней, так как устрашает остальных рыбаков.
        Убедившись, что старшины рыбаков озабочены, Ябадоо уже думает о возможной ужасной судьбе своих детей, о соблазнительном христианстве, за проповедь которого правительство приказывало кидать в кратеры вулканов целые семьи, о болезнях, зараза которых может проникнуть в дома, обо всем множестве опасностей, грозящих Японии...
        Тут было рассвирепевший Ябадоо увидел идущего Колокольцова, наскоро отдал рыбакам распоряжения и, просияв, сложил губы бантиком, глядя с восторгом на своего кумира, поспешил к нему с поклонами и подал руку по-западному.
        В доме Ота на полу, с которого убрали циновки, сидели семеро японцев. Все с утра вымылись чисто, надели новые халаты. Пришли с тушью, кистями, с бумагой, с измерительными инструментами, с угольниками и линейками.
        Сидят, поджав ноги, и слушают.
        Все видели, как матросы во дворе циркулями измеряли на досках что-то, мелом размечали доски и вырубали топорами лекала. Сегодня японские плотники познакомились с таблицей русских мер. К сожалению, старшины артелей все понимают медленно, поэтому Колокольцов обращался к молодым.
        Теперь, как полагает плотник Таракити, надо ему нанести меры русские и японские на собственный угольник и па линейку с разных сторон, и, переворачивая инструмент, можно сразу переводить одни меры в другие. Но есть много еще неясного, надо будет узнать, спросить ученого математика Матсусиро.
        - Это не части корабля, который мы будем строить, - объяснял Колокольцов, - это лекала. По их размерам из кривых сосен будем вырубать части шпангоутов. Основа нашего строящегося корабля - киль. Постройка судна начинается с установки киля. Киль - это продольная балка, или, как называется у вас, кость дракона...
        Плотники засмеялись.
        Рядом с Таракити сидит старшина артели плотник Кикути. Тщательно перерисовывает киль на свою бумагу.
        - Киль придает кораблю устойчивость, - продолжал свой урок Колокольцов. - Килевые суда проходят огромные расстояния, плавают вокруг земного шара, выдерживают штормы... Как вам должно быть известно, земля круглая... Японцы смогут плавать по всем морям, когда научатся строить килевые суда...
        Когда лекция окончилась, Таракити попросил позволения поговорить.
        - Говори, - сказал Колокольцов.
        - Как и куда надо поставить киль и на чем он держится во время постройки?
        - Строится стапель, и киль устанавливается на стапеле. Это увидите скоро. Но прежде чем строить стапель, надо расчистить площадку от кустов, колючек и ваших карликовых пальм, заготовить лес, построить причалы, свезти материалы... Начнем работу с изготовления лекал по чертежам. Прежде посмотрим на лекалах.
        Таракити смотрел, как Сизов, глядя на рисунок, тешет топором доску. Таракити взял малую пилу и, ставя доску стоймя, начал выпиливать, глядя на чертеж. Пила в аршин длиной, но широкая, изогнутая, как дуга. Матрос смотрел, как может плотник управляться таким инструментом. Плотник тянул ее к себе, а потом, казалось, пила сама тянет обратно, своей тяжестью давит и режет дерево, дело шло, и все получалось. Весь чертеж японец изрисовал иероглифами. Иногда измерял расстояние между меловых отметок и сверял по чертежу. К обеду он прислонил кривое готовое лекало к каменной стене двора.
        - Был бы табак, стоило бы тебя угостить! - сказал ему Сизов.
        Японец, кажется, догадался и достал коробочку с табаком. Матрос взял у него кусочек тонкой бумаги и скрутил цигарку.
        - Алексей Николаевич, что вы не спите? - раздался ночью за перегородкой голос Можайского.
        - Холодно, согреться не могу.
        - Ужасный холод. Мне кажется, нигде так холодно не было, как в Японии.
        - Это все из-за их жаровен! - послышался за другой перегородкой раздраженный голос Колокольцова. - Печей нет, какая-то хлябь, сырость, ни согреться, ни отдохнуть.
        - Вот вам и страна цветов... И день и ночь зябнешь... Да, это из-за их способа обогреваться. Печей не строят, опасаются пожаров...
        - Я велю Сидорову и Онищинке - пусть сложат для нас печи.
        Утром все умывались. Денщики и японцы подавали воду и полотенца.
        - На реку не пойду сегодня. Я, кажется, господа, не выдержу и перееду на квартиру к японцу, - заявил Колокольцов, застегивая наглухо мундир. - Больше я не могу тут мерзнуть.
        - Я велю печь сложить, - сказал мичман Михайлов.
        - Право, теперь уже не стоит, весна на носу. Несколько дней осталось, - сказал Колокольцов.
        - А вы? В самом деле?
        - Да, я, пожалуй, перееду.
        - Куда?
        - В японский дом.
        - Но как посмотрит на это японское правительство?
        - Имейте в виду, Александр Александрович, что у них ничего не делается без ведома правительства и ничто от его взора не ускользает, - сказал Сибирцев, - и если кто-то приглашается, то это что-то означает...
        - Благодарю, господа!
        - Вы как японец!
        - За последние дни они заметно стали опасаться и сторониться нас. Не будет ли неприятности вашему квартирохозяину?
        - Нет, право! Японец - уполномоченный от бакуфу по судостроению, мы целыми днями работаем вместе...
        - И он вас приглашает переехать?
        - А как адмирал?
        - Евфимий Васильевич даже рад. Случай небывалый в истории. А означает это, господа, и вы должны помнить мой совет и наставление, - шутливо продолжал Колокольцов, - что японцам от нас нужно судно и они не иначе, как еще при нас, сами постараются заложить точную копию нашей «Хэда»... И им до смерти нужно наше руководство при этом. И ради этого они согласны на все и все нам предоставят. Разумеется, при условии, что мы порядочные люди и не тронем самых сокровенных основ их жизни.
        - Вы хотите сказать...
        - Да... религии... обычаев... семьи... нравственности.
        Открылась дверь, и с улицы в общую комнату, где собравшиеся офицеры разговаривали в ожидании, когда будет подан завтрак, вошла Оюки-сан. Она была в темном ватном халате и белых носках-перчатках, с распущенными из-под наколок косами, в платке. Девушка встала на колени перед офицерами и поклонилась низко, но с достоинством. Темный халат очень шел ей, она становилась гордой, строгой и серьезной.
        Десять молодых людей замолкли. Вбежал Татноскэ.
        - Извините... Ах, я опоздал... Я нечаянно ошибся... Извините, - заговорил он по-немецки. - Оюки-сан прислана от... от... чтобы служить в этом доме и создавать... благородный уют!
        - Ваше благородие, кофе подан! - входя, сказал матрос в белом, обращаясь к Карандашову, который ведал офицерским хозяйством.
        - Пожалуйте, господа... Не знаю, понравится ли то, что я мог сегодня.
        - Японцы назначают нам служанок? - спросил его Колокольцов.
        - Да, я слышал еще вчера, но не понял, - сказал Мусин-Пушкин, - и решил не верить прежде времени.
        Вспыхнул общий оживленный разговор. Офицеры стали строить предположения и догадки, раздался смех.
        - Господа! Пожалуйста, будьте... Я должен вам объяснить... Боже вас спаси предполагать здесь что-то... - забеспокоился Карандашов.
        - Как можно!
        - За кого вы нас принимаете?
        - При рыцарском отношении к женщине...
        - Да...
        Голоса оживились, но тон их разнился от смысла слов.
        - Господа, предчувствуя, что все вы рыцарски станете оспаривать внимание, я и решил переехать поскорей отсюда, - шутливо сказал Колокольцов.
        Сибирцев вышел вместе с Колокольцовым.
        - Знаете, Алеша, она прислана для службы в нашем доме, но не для нас, боже спаси так подумать, - сказал Александр Александрович.
        - Зачем же тогда?
        - Она прислана в личное распоряжение юнкеру Урусову, которого японцы считают родственником нашего государя императора и считают себя обязанными...
        - А почему вы уезжаете? - спросил Алексей. Колокольцов слегка смутился и ответил:
        - Я только ради дела...
        Они прошли несколько шагов молча.
        - Чтобы их любезность не бросалась в глаза, будут присланы еще три девицы. Японцы вчера объяснили Карандашову, что наши матросы не могут убирать помещение и так заботиться о личных вещах офицеров, как это сделают женщины. Но так как семейных женщин по их закону и обычаю нельзя ни в коем случае допускать, а тем более ввести в мужское общество, то это вменено в обязанность наиболее образованным девицам из лучших, богатых семей этого селения. Их мало здесь, но они есть, так как село богатое. Тут и нищих много... Но есть и богатые. И учат детей как следует. Даже высшие чиновники удивлялись, говорят переводчики, видя в Хэда так хорошо одетых девиц, обученных всему, в том числе приличным манерам, умеющих петь, танцевать. Поручение дано честным девицам, известным достойным поведением... Я еще предупрежу господ офицеров... Адьё, мой друг! Я сегодня перееду.
        Глава 11
        ГРОХОТ В УЩЕЛЬЕ УСИГАХОРА
        Сибирцев был удручен и озабочен. «Сам же подтвердил купцу Ота, что Урусов родственник Романовых! Но не могу сказать, что я сам накликал на себя беду; беды нет никакой! Но почему же тогда задело меня? Хорошо, что я не позволил себе увлечься девушкой и не стал зря тревожить ее. Конечно, наше поведение, мое особенно, дерзкое, вызывающее. Если принять во внимание, что они не защищены от всех наших уловок. Мы очень умело старались обратить на себя внимание и всячески как бы «заигрывали». Взрослые люди, знающие жизнь! Нет худа без добра! Женщины? Нет, дети...
        В Петербурге Верочка. Говорят, что моряк не может сохранять преданность. Всегда есть увлечения у моряка. Ну что же, но у меня их не было и нет! Какой, однако, политик Ота-сан. Встретил меня сегодня как ни в чем не бывало, любезный, почтительный, уверен, что радует и меня своей заботой об императорских родственниках! Вот и говорят, что с человеком надо съесть пуд соли!»
        У Алексея такое предчувствие, словно вот-вот ему предстоит что-то особенное, какое-то важное поручение. Может быть, адмирал возьмет с собой в Симода на переговоры? Хорошо бы! Ведь я все-таки не увлечен Оюки-сан!.. Мисс Ота! Как ей идет это имя! И как она гордится, когда назовешь ее «госпожа» или «мисс Ота». Или «барышня». Так зовет ее мой денщик. Впрочем, что же тут особенного? Неужели я ревную?
        Леше показалось похвальным, что взял себя в руки. Адмирал назначил дело, замечательно интересное, а он поддался этакой мерлехлюндии! В чертежной все налажено, и обойдутся теперь без него. Теперь проектируют стапель под наблюдением Степана Степановича. Адмирал отправил его за новым делом, которое, видно, никому, кроме Сибирцева, Можайского и Колокольцова, нельзя поручить.
        ...Рынду, которую с «Дианы» перед ее гибелью снял Николай Шиллинг, матросы привезли на Усигахора, выстроили перекладину и повесили. В этом дремучем и сыром, темном ущелье будут бить склянки, как на корабле.
        Но каков вид! Каков вид!
        Можайский и Сибирцев стояли на берегу у входа в ущелье, смотрели в сторону моря и не могли оторваться. Отсюда, с Усигахора, видна вся нарядная, огненно-снежная Фудзи сверху до подножья, которое кажется сейчас купающимся в ярком, как синька, океане. С другого берега залива Фудзи выглядывает, как в окно или в ворота, которые прорублены природой в бухте Хэда прямо на великую гору. Площадка, где начинаются работы, ворота в океан между горой и косой из валунов и сосен, и Фудзи стоят на одной линии. Голубое подножье Фудзи уже, чем эти ворота, гора отсюда кажется бережно поставленной в них прямо посередине. На Фудзи ни облака. Все тучи унесло. У Фудзи вид чистый, мечтательный, чуть грустный, словно она не видит или не хочет знать того, что начинается на другом берегу моря, в горной морщинке, над круглым кратером утонувшего вулкана. Синее море, голубые подножья Фудзи и белоснежная вершина! Японцы считают ее, кажется, мужчиной, рыцарем и богатырем! Может быть! Но для нас Фудзи не менее пленительна. Еще более величественна и могущественна своей женской красотой матери, чем вооруженный белый рыцарь, которого
защищают черные ели - воины, изображенные на картине Эгава.
        А сейчас все так чисто, ни единой черной черточки, ни дерева не видно на Фудзи. Справа над бухтой желтая и красная от голых зимних деревьев сопка без снега, сама как осенний клен. Слева коса из красных сосен в солнце, а вдали между ними торжество и простор океанской синевы и над ним голубой и белоснежный конус. Ну что же! Надо отдавать команду:
        - Вперед, братцы...
        Узкое ущелье Быка, заросшее лесом, кустарниками и колючками, скатывается крутым желобом к морю. Тропа и ключик почти заросли и заплетены чащей колючек, царапающих сапоги. Ноги скользят по сырой глине и по склизким уступам камня, обросшим мхом и лишаями. Тут и сыро, и мокро, на вечнозеленой листве, как роса, - сплошные капли.
        Много кедров, сосен и хиноки. Древесиной и стволом хиноки походит, кажется, на кедр, формой громадных ветвей - на кипарис.
        Вода, видно, бывает тут большая. Вода выкатала на каменном ложе овальные ступени, эти громадные валы уложены, как бревна, друг над другом. Слабенький ручей журчит сейчас, можно представить, какие водопады гремят в ливень.
        Алексею Сибирцеву и Александру Можайскому с этой каменной лестницы отлично виден клин площадки внизу, под горой, где решено ставить стапель. Дальше синее блюдце бухты, открытые рыже-красные ворота в океан и опять поднявшаяся над ними в воздух еще выше сиятельная, еще более огромная Фудзи. И чем выше поднимемся мы, тем еще более гордой и мощной будет она.
        - Открытый стапель! - говорит Можайский. - Как же? Здесь тайфуны и периоды дождей, вероятно, бывают. Когда? У японцев даже этого толком не узнаешь.
        - Нельзя шхуну, однако, строить на открытом стапеле. По сути, тут надо ставить док...
        - Надо вырыть два отводных капала для стока ливневых вод, - протягивая руки над бухтой и лесом, говорит Можайский.
        - Вот их сокровище, их подлинная тайна... Фудзи... Если бы тебя увидел кто-нибудь из наших великих поэтов! - отозвался Сибирцев.
        Матросы с треском идут снизу по круче. Их толпа в красных фланелевых рубахах быстро движется вверх. Матросы в сапогах, с топорами, пилами и веревками.
        - Зараза, твою душу! - яростно восклицает Маслов, с ожесточением ссекая вокруг себя, как бритвой, серую чащу колючек.
        Все остановились на каменной выбоине пошире и стали закуривать.
        Внизу круглая и синяя плоскость бухты с ожерельем из скал, из камней в деревьях, из садов с апельсинами, из соломенных крыш. Кое-где яркие красные кусты цветов. И над всем синее небо, чуть светлей необычайно яркой сегодня бухты.
        Фудзи за морем покрылась голубыми полосами сверху вниз по снежному склону и стояла, как на праздничной молитве, вся в голубых лучах.
        Лейтенанты что-то записывали, высчитывали. Можайский, щурясь, прикидывал, вытягивая руку с карандашом.
        На огромной высоте, на скале, раздался крик. Над отвесом стоял у обрыва Букреев.
        - О-ёё-о-о!.. Ва-ся-а! - закричал снизу Маслов.
        Матросы ринулись вверх, как по команде. Карабкались умело и быстро, видно, еще не забыли, не успели запамятовать, как их гоняли по реям, когда снизу неслась вдогонку и подгоняла брань и угрозы. Но сейчас никто не гнал и не грозил.
        Внизу подул ветер. Выдул барашки. В море перемена. Пошли волны, а бухта стала зеленеть, и зеленые волны в слабой пене похожи были на волнующееся поле в колосьях или на камыши. Видно, забрались мы высоко! Тут холодней, ветер иногда прорвется, ударит под деревья. Лес хорош. Дивный лес! Что ни ствол, то золото. Корабельный лес по виду, но какова-то окажется древесина в поделках?
        Ударом топора Сизов сделал надруб на красной коре. Семен Маслов ударил со своей стороны, топоры задубасили в черед, щепки полетели.
        Алексей видел, что древесина хороша, но поддается топору. Однако еще ничего пока не известно, ломкая ли сосна, как отпаренная доска пойдет на сгиб, вязкая ли, пригодится ли дерево или придется ждать, когда пригонят бревна по морю, вырубленные в глубине полуострова. По всему ущелью, до самого неба, застучали топоры.
        - Ну вот и они! - говорит Маслов. - Эй, приятели!
        Снизу по тропе через кустарники гуськом лезли японцы с пилами, топорами и баграми.
        - Берегись...
        Дерево выстрелило, лопнула древесина, вершина стала клониться. Матросы в высоких кожаных сапогах и японцы в сапогах из стяженной бумажной материи, обшитых кожей ниже щиколотки, отошли на заранее расчищенную площадку и сбились в толпу. Ствол упал на кручу, но подпрыгнул на ступенях речного ложа, вышиб фонтан из выбоины и, как стальная пружина, перепрыгнул на нижние ступени, закрывая ручей ветвистой хвоей. Видно было, что хлыст крепкий, как сталь.
        - Ой-ой-ёё-оо?! Вася-я!.. - кричат в лесу.
        Молодой японец Таракити с большим выпуклым лбом и глубоко сидящими глазами подошел к вершине упавшего дерева, вынул из чехла широкую ручную пилу с круглой частью изгиба в зубьях и стал ее прилаживать к сосновой развилине.
        Сизов срубал ветви от комля к вершине, ступая вниз по каменным ступеням, спиной вперед, захватывая левой рукой ветви, а правой ссекая их топором, пока не задел спиной спину Таракити, подымавшегося навстречу.
        - Здорово, Никита, - сказал матрос.
        Дальше ствол был чист. Таракити, которого матросы звали Никитой, все спилил. Каждый сучок срезан аккуратно.
        Таракити кивнул вежливо. И матрос кивнул ему. Не сговариваясь, оба взялись за бревно и перевернули его, чтобы срезать острые, как ножи, обломы ветвей, на которые дерево встало при падении.
        Страдая одышкой, с лицом в тяжелом поту, снизу поднялся японец с саблей. Не в силах перевести дух, Танака молча, с упреком уставился на Таракити и на Сизова. Матросы узнали мецке, который сопровождал Букреева и Аввакумова с товарищами на джонке. Все стали оглядываться на полицейского и при этом смеяться. Чувствуя, что на него обращено общее внимание, мецке исчез.
        - Улизнул твой городовой, брат Никита! - молвил Сизов.
        Таракити не лесоруб, он плотник, но пошел с партией рубщиков: Эгава объяснил ему, что для западного корабля потребуются сосновые развилины и надо будет учиться у морских мастеров, какие выбираются сосны в лесу. Еще велено наблюдать, как будут выдергивать или выкорчевывать из земли мелкие сосновые корни. Но до развилин и корней еще не дошло. Чтобы не быть праздным наблюдателем, Таракити стал резать лес со всеми.
        Японцы подбежали, воткнули багры в очищенный ствол и дружно потянули. Таракити, нагибаясь, подкладывал под дерево кругляши, и огромное дерево покатилось на них вниз, как на колесах. Японцам приходилось удерживать его.
        Артельный лесорубов закричал. Застучали предупредительные трещотки. Затрещала тайга, и ствол по каменному ложу помчался вниз.
        Сизов залез по ветвям на крепкое дерево, как на мачту по вантам, посмотреть, что получится.
        Матросы обступили лесорубов, и тут же опять появились чиновники.
        Заскользили то подгоняемые, то сдерживаемые баграми бревна.
        Сизов слез со своей мачты и поднял топор. Удалая и старательная работа японцев нравилась ему. Матрос подумал, что надо и ему поаккуратней срезать сучья, дело нетрудное, просто с него пока это не требовалось. Только отец дома, в деревне, в Костромской губернии, строил избу и, бывало, все учил, как надо в лесу бревна заготавливать.
        К обеду матросы пошли вниз.
        - Ой-ё-ёё-оо!.. Вася!.. - опять кричали Букрееву.
        Завалы деревьев внизу пришлось растаскивать. Бревна складывали поодаль от лесотаски.
        - Слушай, Букреев, а что за люди странные вон в той лачуге живут? - кивнул Маслов, показывая на маленькую хибарку под скалой, когда уселись на очищенный ствол дерева, чтобы передохнуть.
        - А тебе что? - спросил Василий.
        - Да такие страшилища... Голодные, а детей полон дом. На самого японца смотреть страшно, - продолжал Маслов.
        - Почему страшно? - отвечал Вася. - Люди как люди!
        Он заходил в эту лачужку и попросил испить. Ему дали в изломанном кувшине, и Вася выпил. Вкусная горная вода!
        - Люди! Это не люди, а обезьяны. Жилье хуже конуры!
        - Нет, там у них есть дочка, - сказал Шкаев, - ничего собой. Только бедные очень. А сегодня вышла на минутку, и у нее розочка в прическе. Значит, еще живые чем-то...
        - Я видел прошлый раз в отлив, мы с поручиком ходили на опись, - их мать лазала на косе по камням. Лазает и каким-то скребком чего-то счищает и складывает в корзину. Вот, видно, и вся их еда...
        Иосида, превратившийся теперь в мелкого чиновника и одетый в халат и туфли, приставлен к нижним чинам, как матросский переводчик. На вопрос, кто живет в лачуге, Иосида-сан ответил, что там живут Пьющие Воду.
        - А ты сам, что ли, не пьющий воду? Все воду пьют, - сказал ему Берзинь.
        - Безземельные. Самые бедные люди здесь называются «Пьющие Воду». Им, кроме воды, нигде и ничего не полагается.
        «Вот и я попил у них воды! Чем могли, тем и угостили, - подумал Вася. - Спасибо!»
        - Кончай дело! - крикнул боцман Иван Черный. - Собирайсь на обед!..
        На другой день еще одна сотня матросов прибыла на Усигахора с ломами и лопатами. Послышались знакомые свистки и крики. Каждые четверть часа били в рынду.
        Наверху рубили лес, но сегодня бревна спускали как можно осторожней, по лесотаске, а не по камням. До самого подножья японцы и матросы бережно вели их на баграх и уж не толкали под обрыв.
        Ущелье сходило к морю скатом, который образовался из наносов и зарос лесом.
        Сибирцев и Можайский решили эту пологость срезать, отнять у горы площадку, вырубить нужное пространство. Алексей расставил матросов цепями по подлеску, чтобы землю снимали и вгрызались в чащу террасами, как при прокладке выемок на постройке железных дорог.
        Японцы на лодках привезли тачки для отката земли. Приехал Эгава посмотреть, что делается. Он стоял у воды, как в театре, и смотрел на ущелье. Пришла большая лодка, груженная камнем, и рабочие разгружали ее. От Эгава непрерывно требовались все новые и новые приспособления, инструменты. По дорогам самураи скакали на конях из Хэда, развозя распоряжения дайкана. Сотни людей работали в окрестных городах и деревнях, делали тачки, ковали лопаты и по всевозможным рисункам исполняли заказы эбису.
        «Русские работают как боги! - подумал Эгава. - А мы пока видели их, матросов, поющими песни, голодными, также на молитве или засыпавшими от усталости при первой же возможности без всякой дисциплины, что удивляет простых японцев, которые боятся начальства, на траве не спят, ничего подобного себе не позволяют».
        Японцы-лесорубы, отделенные от работающих матросов цепью чиновников, смотрят сверху.
        У Алексея Сибирцева, как у опытного инженера-путейца или топографа, натянуты по всей площадке веревочки на столбах, или леера и шпринги, как называют моряки. Площадка вымерена вдоль и вширь, заданы покатость и высота над уровнем моря, до которой землю надо убирать. Матросы перекидывали землю лопатами, перевозили на тачках и тут же, у берега, возвышая его, трамбовали бабой из чурбана какого-то тяжелого дерева. Эти кругляши пилили из толстых бревен. Земля гудит от перестука этих баб.
        Можайский строит кузницу. Там ладят горн, привезли деревянные мехи. Смена землекопов устает. Тут же от огромных костров, от берега, где жгут сучья и выкорчеванные кусты, встает другая смена и принимает лопаты, ломы и ваги от товарищей. Японцы подымают бабу и трамбуют землю. Старший артельный, Кикути, замечает, что Сибирцев у рынды смотрит на часы. Японец просит позволения пробить склянки на обед. Бьет так, словно сам служил в экипаже.
        Японцы оставляют работы. Кикути достает в своей лодке ящичек с обедом. Там чашка с рисом, холодная сырая рыба кусочками, редька тертая в блюдечке, палочки для еды и еще катышки риса, обернутые в водоросли.
        Подходит сынок Кикути. Мальчика зовут Кико Сабуро. Ему лет десять, он берет рыбу палочками, окунает ее в зеленый соус с редькой. Едят, сидя на корточках. Японцы не поедут на обед домой, они будут работать без перерыва.
        А русские составляют лопаты в амбаре, собираются на берегу и ждут, когда возвратятся лодки, отвозившие первые партии.
        В лагере сварены щи из рыбы с капустой и овощами, приготовлены рисовые лепешки.
        - Откуда столько народу нагнали? - удивляется Петр Сизов.
        Какой-то японец смотрит все время на него и улыбается. Лицо как будто знакомое.
        - Хэйбэй! Не ты ли? Здорово!
        - Здорово! - отвечает японец по-русски.
        - Вас па работу пригнали? Ты из Миасима? Я знаю тебя, парень. Хэйбэй?
        - Хэйбэй. - Японец показал на себя, поднеся руку не к груди, а к скуле.
        - О! Здорово! Эй! - Матросы и лесорубы посыпались из тайги по обоим скатам ущелья Быка, как горох из мешка, и обступили знакомого японца.
        Только один Букреев остался наверху, он залюбовался, глядя оттуда на Фудзи.
        - Оё-ёё-ёё-оо! Вася!.. - опять кричали Букрееву снизу.
        Хэйбэй из тех рыбаков, что под горой Фудзи помогали в шторм выбираться матросам на берег, когда «Диана» погибала у деревни Миасима. Потом Хэйбэй сочинил и пел песню про это, упоминая в ней имя Путятина. Это похоже на наши деревенские запевки.
        Сизову, как у своего, хотелось бы спросить у Хэйбэя про Фуми, с которой он встретился в деревне, где после высадки в шторм экипаж «Дианы» прожил несколько дней. Похоже, что Хэйбэй не зря попадался на глаза, может, ему и есть что рассказать знакомому матросу. Но без языка не сговоришься. А люди столпились, и сразу подошли чиновники.
        Сизов пошел садиться в баркас.
        Матросы звали с собой и Хэйбэя, но тот кивнул на чиновников, ударил себя ладонью по шее, как топором, и засмеялся.
        - Че дичишься? - говорил Вася, обращаясь к японцу, пришедшему из своей лачуги.
        Тут же его жена и осмелевшая дочь. Вся семья собирает щепки и мелкие сучья. Отец смотрит и дрожит от страха.
        - Мы вам это ущелье расчистим. Будет земля, рис на террасах возрастет. Я знаю, у вас на горах, как на лестнице, рис растет. И будешь есть! Вот так! Растет - и в рот! - продолжал Букреев.
        - Ота! - отвечал японец.
        - Какая девица милая, а одеться, видно, не во что, - сказал про дочь бедняка лейтенант Сибирцев.
        - У них сегодня, ваше благородие, целый день дым идет в дверь, они отродясь столько не топили, - отвечает Букреев. - Дров не берут, боятся. А мы зря сучья жжем... А брать большие сучья боятся.
        - Ота! - повторил японец.
        - Что Ота?
        - Как ты не понимаешь, - сказал матрос Иван Палий, - это земля Ота, мы ж тому кулаку расчистили, а не ему... Видишь, они только веточки берут. Так что же ты, дурень, не берешь дрова?
        Палий клал японцу на руки большие поленья, но тот бросал их на землю, как бы ничего не понимая.
        Матросы разобрали лопаты и ушли.
        Капитан Лесовский прошелся, осмотрел площадку. Вдали, под горой, к чему-то придрался, показал кулак матросу.
        Наверху застучали топоры. Сегодня лесотаска широкой черной полосой пробороздила все ущелье. Сибирцев доложил капитану, что рубка теперь идет не только на этом скате, но и за сопкой, где выбираются кривые сосновые штуки для шпангоутов. Лес для стапеля заготовлен. Рабочих достаточно.
        Можайский доложил капитану, что кузница готова, он поднял японские мехи на каменные фундаменты, а то без привычки нашим кузнецам пришлось бы туго. Для японских кузнецов один горн устроили на земле, чтобы они могли работать по-своему, сидя, чего нельзя требовать от русских кузнецов.
        - Есть ли жалобы? - спросил капитан у матросов, отдыхавших в ожидании лопат.
        Матросы поднялись.
        - Жалоба на японцев, Степан Степанович, - шутливо молвил матрос первой статьи Палий.
        - Объяви! - сказал Лесовский.
        - Сизову воды не дали, - ответил Палий, и все матросы засмеялись.
        - Где тебе не дали воды, Сизов? В лесу? - обратился капитан к Сизову.
        Сизов работал сегодня на площадке, где начинали забивать сваи под стапель и требовались сильные руки.
        - Вот рядом с лагерем у японца Нода бьет родник на огороде. Я хотел испить, а они собрались и не подпустили.
        - А что ты скажешь? - обратился капитан к боцману.
        - И правильно, что воду не дают. Есть приказ зря в дома и во дворы не заходить, - сказал Иван Терентьевич.
        Глава 12
        ДОМ МОЛОДЕЖИ
        Юнкер Урусов достал из кармана горсть серебряных монет и побренчал. Что только не делали для него японцы! Выдали ему своих денег!
        - Сколько тебе? - спросил Урусов долговязого рыбака.
        Молодой японец иронически улыбнулся, глядя на серебро.
        - Вот, хватит с лихвой! - сказал матрос-повар, выбрав из горсти юнкера монетку помельче.
        - Принеси еще... - сказал Урусов. Сегодня он задавал обед своим товарищам-юнкерам.
        Японец пристально смотрел, как Сюрюкети-сан ссыпал деньги обратно в карман. Иметь столько денег и даже не считать! Какое счастье! Сабуро вздохнул. Он сам желал бы так... Он уже накопил десяток серебряных монеток.
        Уйти отсюда надо тайком, чтобы не увидел мецке. Надо сначала зайти в храм. Хорошо, что высшие морские воины живут в доме священника. Сюда являешься как будто в храм, чтобы помолиться, оставляешь перед кумиром хорошую рыбу. Ее сегодня же, пока свежая, возьмет и съест бонза. Это все знают. Считается, что жертва дается для ками[21 - Здесь - для бога.], но едят бонзы. Множество разных угощений ставится на красный алтарь - апельсины, редька, лепешки, рис в мешочках. И ничто не пропадает зря.
        Из общего улова артели часть рыбы раздается рыбакам на их нужды. Рыбы в море очень много, и рыбаки поэтому самые бедные из крестьян: рыба дешева. Но хорошей, особенной рыбы для аристократической кухни и в море очень мало. Сабуро берет рыбу, чтобы идти и помолиться о здоровье матери, а сам продает в храме офицерам. Рыбу похуже оставляет на алтаре, и никто не догадывается, почему Сабуро так часто молится в храме.
        Заезжий парикмахер из Симода рассказывал, что в городе среди русских, которых оставил там Путятин и которые живут в храме, есть мальчишка голландец. Он подсмотрел, говорят, когда бонзы забирают себе продукты, и стал по их примеру опустошать алтарь прежде них. Был сыт, вкусно кушал, пока не дознались священники.
        Сабуро убрался из храма. В доме У Горы его ждала мать-старуха. Сели за столик и пообедали.
        Зашел артельный и сказал, чтобы Сабуро утром шел в наблюдательный домик на дежурство. Сабуро взглянул испуганно. Артельный ласково улыбнулся ему и ушел оповещать остальных.
        Эбису в ущелье между двух сопок чистят площадку, большую, как для нового города. Если идти пешком, то от последней горы отходит коса с камнями и соснами, отгораживающая бухту от океана, коса низкая, но гора над ней высокая и на ней растет хороший лес. Над самой вершиной горы, на склоне, обращенном к бухте, есть старая сосна. Ее толстый ствол расходится двумя мощными развилинами, как рога оленя. Между этих рогов на сосне построен наблюдательный рыбацкий дом. Маленький домик, как для птичек, очень уютный, с теплой крышей из соломы и весь окутанный соломой для утепления, чтобы дежурные не мерзли в холодный ветер. Здесь есть циновки, есть маленький очаг, можно сидеть, пить чай и даже полежать.
        Сабуро сидел на корточках, глядя из окошечка домика. Отсюда все видно, там, где идут густые косяки рыбы, в бухте вода темнеет рябыми пятнами. Люди, приезжающие из города, не верят, что с горы можно видеть рыбу в воде. Сабуро подергал веревочки, которые тянулись из домика вниз, через весь лес и скалы, под кручу, до самой воды, где поворачивались деревянные сигналы. Обе артельные лодки стояли наготове. Рыбаки теперь знали, куда идти, чтобы не зря бросать невод. Лодки, раскинув дугу поплавков, разошлись, а потом сошлись. Вскоре чайки тучей слетелись над сблизившимися поплавками. Рыба есть. Хороший улов показал своим товарищам Сабуро. Рыбаки пока все молоды. Драчуны, любят выпить сакэ, все хорошие товарищи, но все очень бедные, боятся ослушаться Ябадоо. Ябадоо не только глава рыбаков, он наблюдает за охраной границы. Сабуро берет рыбу и продает, хотя это запрещается. Иногда приходится вспоминать про Ябадоо и подумать, как лучше скрыть свои мелкие торговые обороты. Очень смешны и глупы рассуждения самурая про эбису... Теперь уже все знают, что эбису богаче нас, что американцы имеют хорошее оружие и
самодвижущиеся паровые суда, а сигналы передают по телеграфу, а не веревочки дергают, сидя на горе.
        Внизу выкачивали черпаками улов из собравшихся в тесный круг поплавков. Пожилой рыбак поднялся по тропе, принес Сабуро осьминога.
        - На тебе свежего! В награду от артели за хорошую наводку.
        Сабуро сварил себе обед, когда послышались глухие шаги.
        По тропе еще кто-то шел. Сверкнул варварский штык. Появился усатый эбису с ружьем, потом другой, в высокой шапке и тоже в усах, и третий, без ружья и без усов, но с саблей. Фельдфебель с двумя нижними чинами шел на водворенный русскими наблюдательный пост на вершине горы, оттуда следят за морем на случай появления вражеских судов. Эбису всегда ходят верхней тропой, а сегодня пришли снизу, японской дорогой рыбаков.
        У наблюдательного домика остановились. Сабуро и рыбак не знали, как поступить. Бежать с дежурства нельзя. Матрос с ружьем встал около развилины сосны и что-то объяснял эбису с саблей. Кажется, говорили, что надо эту развилину спилить, а домик сбросить. Это особенное, очень удобное и нужное им дерево для постройки.
        Сабуро не сказал ни единого слова с эбису. Эбису пошли дальше. Один из них вдруг вернулся и что-то спросил Сабуро, показывая на домик. Сабуро знал, что нельзя говорить, запрещено... Матрос заглянул в наблюдательное помещение и взял там со столика рисовую лепешку, попробовал вареного осьминога, выплюнул, засмеялся и пошел за своими.
        Вечером Сабуро относил рыбу самураю. Кто-то говорил в доме Ябадоо не по-японски! Это открытие! Эбису в доме у нашего главнокомандующего! Все врет Ябадоо. Он, как и каждый, хочет побольше выгод от эбису...
        Сабуро высокий, тонкий и сильный юноша с небольшими серьезными глазами. У него узкое лицо и длинная голова и большие уши, как у гения. За свои молодые годы он очень много передумал о несправедливости. Выход один - богатеть самому. Поэтому он не мог сдержать улыбку презрения, когда па днях самурай обратился к артельным рыбакам с призывом к борьбе против страшной опасности, которая грозит Японии. Только непримиримая ненависть к эбису, смертельная вражда, кровавая борьба могут спасти Японию. А у самурая в гостях сидит эбису. И, наверно, не зря сидит. Вот голосочек Сайо послышался! Вот птичка! Шила в мешке не утаишь... Сабуро знал, что Ябадоо еще долго провозится, прежде чем выйдет и передаст с посланцем артели распоряжения на завтра.
        Из сеней, скинув туфли, смельчак Сабуро шагнул на ступеньки вверх и босыми ногами вошел в коридор. Минуя две двери, заглянул в третью, где разговаривали. На высоком стуле сидел отвратительный эбису с очень красным носом. Оп молод, но мерзок, как старик! Перед ним, почти касаясь своим нежным личиком его огромных ног в шерстяной грубой одежде, стояла на коленях с чашкой в руках прелестная Сайо.
        Сабуро пожалел Сайо. У него сердце готово разорваться от боли. Ее отец, конечно, очень глуп и продажен... Ябадоо спускался сверху по лестнице. Заскрипели ступени, Сабуро поспешил в сени.
        На другой день Сабуро опять рыбачил. Он сбрасывал невод. А потом лодки сближались, и невод вытягивали.
        Потом повезли рыбу в лагерь матросам. Это очень страшно, как живут эбису, хуже зверей, как сумасшедшие женщины в храме Сиба или как домашние животные перед отправкой на скотобойню. Им даже не разрешается отдыхать, сидя па циновках разутыми. Они все время в сапогах. Некоторые стоят под ружьем, как изваяния. В кожаную спинную коробку одному наложили камней, притянули к плечам ремнями. Подошел начальник и несколько раз больно ударил этого эбису по лицу рукой. И так с камнями тот стоит все время. А его начальник время от времени опять подходит, кричит ему в лицо и еще ударяет. Остальные все строем ходят по двору и поют. Им не разрешается думать, поэтому все время велят петь. Построили из досок не корабли, а длиннейшие столы на грубых, не обструганных как следует столбах. Все садятся есть, кроме наказанных. Еда очень плохая, рис варить не умеют, но суп очень жирный и вкусный, кажется. Пахнет хорошо. Едят ложками из японских чашек. Ложки носятся в сапогах. Все чашки перед обедом выстраиваются точно в ряд, как по линии, отбитой ниткой с тушью. Ужасная, вонючая жизнь у западных людей. Все стирают и
работают, и грязи много. Циновки в казарме уже затоптаны. Неужели ходят в сапогах по татами?..
        Потом рыбаки разносили рыбу японским чиновникам. Чем важней чиновник, тем рыба дается лучше и крупней. Все продукты передаются хозяевам тех квартир, где чиновники остановились.
        Сабуро все закончил. Он сидел с матерью за столиком и ел суп с редькой. Обед сегодня без рыбы. Но есть рис! Рис! Не всегда бывает! А рыбы сегодня самим не досталось из-за усатых и вонючих эбису.
        Опять пришел артельный, вежливо спросил позволения войти, снял обувь с помощью Сабуро. Вошел, поклонился матери и сказал, что вся рыбацкая молодежь двух артелей северной части деревни собирается завтра вечером в Доме Молодежи.
        Сабуро взглянул испуганно. Артельный ласково улыбнулся, сказал несколько добрых слов матери, с каким-то странным оттенком сожаления взглянул на Сабуро и ушел оповещать остальных.
        За последние дни рыбаки вели себя очень патриотически. Снова разучивали песнь, подаренную рыбакам этой деревни императором. Каждый день громкие молодые голоса запевали: «Счастливо при императоре, счастливо...»
        Шли эбису по улице и пели свои странные песни со свистом. А у ворот дома Ябадоо собирались рыбаки, сбегались сразу и опять громко запевали: «Счастливо при императоре, счастливо...»
        Скоро Новый год. Эта песнь посвящена императору. Но исполнение песни артелью посвящено самураю Ябадоо. Надо умаслить это страшилище. Но как это получается - чем отвратительней и противней отец, тем очаровательней дочка?
        ...С работы шли Вася, Янка и Семен. Несли пустую бутылку и хотели сменять ее на что-то. Подошли к лапке. Сразу торговец убрал деревянную мерку, которой был подперт навес. Крышка упала и захлопнулась. Лавка закрылась.
        Матросы пошли дальше.
        Западная бутылка - большая драгоценность из стекла. Это известно всем. Но никто не желал никаких выгод от эбису и не брал бутылки.
        У ворот артельного собралась толпа рыбаков.
        - Э-эй! - закричали парни. И страшная брань и насмешки посыпались на матросов.
        Янка остановился с угрожающим видом. У Янки в руках была лопата, а у Семена дубина. Русские берут в руки палки, когда идут по деревне, чтобы отбиваться от собак. Но собаки от этих палок еще злей становятся.
        В Янку полетели камни. Сначала просто бросили два камня, чтобы эбису не был уверен в неприкосновенности. Но потом стали бросать смелей, зло, с бранью, с размаху.
        Трое матросов, ни слова не говоря, кинулись бежать.
        Им кричали:
        - Позор! Трусы!
        Так рыбаки снова становились в деревне Хэда хозяевами положения, как и всегда. Известно, что рыбаки очень смелые и очень сильные, закаленные морем, они кормят весь народ. И они же нищие и злые, поэтому никого не боятся. Бывает, что пьяные рыбаки нагрубят чиновнику. И с ними ничего не поделаешь. Кто сам натыкался на двух-трех верзил рыбаков из деревни Хэда, тот знает, как нелегко с ними. Иногда очень маленького роста ученый уймет всю ораву. А иногда богатырь самурай с саблями ничего не может сделать. Постарается убраться поскорее, чтобы сохранить достоинство и не опуститься до низких личностей. Убивать их нельзя - они добывают рыбу. Никаких слов пьяные не слушают. В деревне молодые рыбаки часто избивали молодых крестьян-рисосеятелей. А Пьющих Воду они не считают за людей.
        Рыбаки закидали матросов камнями. Пусть не ходят с работы через деревню, пусть идут в лодках со своими начальниками, как у них полагается.
        Но на другой день опять шли с работы эбису через деревню пешком, а не на лодках. Теперь шло сто человек. Войдя в деревню, они грянули свои «Сени». Перед домом, где их вчера били рыбаки камнями, пятеро эбису шли вприсядку под страшную разбойничью песнь, уханье, свист, гиканье и вой. Это было красиво! Рыбаки не стали бросать камнями. Они любовались и слушали охотно. Но еще эбису мимо не прошли, как японцы в сотню глоток грянули: «Счастливо при императоре, счастливо...» И гордо промаршировали по улице своей деревни, выстроившись, как эбису, шеренгами.
        Сабуро оделся в свой единственный праздничный халат. Артельный сказал ему, чтобы помылся чище. Сабуро вымылся, мать дала ему подержать за пазухой мешочек с благовонной травой, чтобы от сына шел приятный запах. «Его сегодня Ябадоо очень хвалил», - сказал ей вчера артельный.
        Дом Молодежи очень маленький. Так сделано. Молодежь садится очень тесно. Все сжаты с боков до отказа, коленями упираешься в чью-то спину, а в твою тоже жмут ногами. Обычно собирается молодежь, чтобы поговорить о каком-нибудь проступке товарища по артели. Здесь же, сразу, если проступок значительный, и совершалось наказание. Любопытно, кого и за что будут наказывать сегодня? Это очень зло получается, даже иногда жалко того, кого наказывали. Но бывает и очень смешно.
        Артельный молодых рыбаков еще сам молод. До тридцати пяти лет считается рыбак молодым. Артельный стал тихо говорить, что рыбаки совершили тяжкие преступления. Эбису - враги Японии.
        Ябадоо отсутствовал. Он, наверно, ухмылялся, сидя дома и представляя, что сейчас начнется в Доме Молодежи. Ябадоо велит не пропускать такой случай. Измена родине - самое страшное преступление. Надо пресечь сразу, не пятнать чести рыбаков.
        - Нельзя пятнать честь хэдских рыбаков, - говорил артельный. - Ты, Сабуро, разговаривал с эбису и нарушил запрет.
        Сабуро понурился. Винили его. Это он совершил преступление.
        - Да, я разговаривал около домика на сосне с проходившими эбису. Но нельзя же было бежать, оставить дежурство!
        Но на самом деле не за это винили его. Вокруг все возбужденно засмеялись, слушая оправдания Сабуро.
        Вдруг артельный задул фонарь, и сразу град ударов посыпался в темноте на голову Сабуро. Он подумал, что напрасно надел новый халат, напрасно мать с такой любовью собрала его. Били по лицу и по всему телу.
        Для того и выстроен такой Дом Молодежи в центре северной части деревни, чтобы все сидели тесно и, когда начнется избиение, каждый мог бы дотянуться до жертвы. Тут полагается бить беспощадно. Никакого за это возмездия, мести не будет. Сейчас все разрешается. Чем больнее, тем лучше! Этот дом мал, но он гораздо просторней наблюдательного домика на сосне, в котором совершено ужасное политическое преступление. Во тьме бьют беспощадно. Терзать живого человека можно безнаказанно, он не узнает никогда, кто мучил его.
        Удар по глазам вышиб столбы искр. «Это уж начинается что-то ужасное, не просто наказание...» - мелькнуло в мозгу парня, и он стал терять сознание, и самые жестокие удары, казалось ему, начали слабеть и глохнуть, словно Сабуро умирал. Потом привели в чувство чьи-то руки, и потом его били снова...
        А Ябадоо в это время угощает эбису? Там маленькая Сайо...
        Потом, лежа у себя в лачуге, приведенный в чувство матерью, Сабуро все вспоминал... Для Ябадоо суть важна. И формально все правильно. Был донос. Нужно показательное взыскание. Никто не знал про тайную продажу рыбы. Считалось, что наказывали за измену.
        Когда раны стали заживать и бледнеть синяки, нанесенные ему лучшими товарищами, он подумал, что не надо больше никого жалеть и ничего бояться. Теперь он будет копить серебро смелей. Он должен выбиться из этой нищеты и спасти мать от позора. Он раздобудет много серебра любыми средствами... Ну, если не он, то его дети или правнуки должны стать сильней и богаче Ябадоо...
        Только бы зажили эти постыдные, ужасные ссадины. Он и сам так же бил других прежде и только сейчас почувствовал, что это означает.
        Дом Молодежи - такое место, где бьют. А кто бьет - неизвестно. Мстить некому. Бьют, а при встрече виду не подадут. Все товарищи ему любезно улыбнутся, когда он выйдет на работу. Вот так поддерживается дисциплина рыбаков при береговой охране Ябадоо! Страшно, больно, и стыдно, и обидно. Только мать терпит, старается для сына. Она спокойна и утешает его, говорит, что бывает еще хуже. Она собирается в храм - благодарить, что сын остался жив, и попросит послать ему выздоровления. Поставит угощенье на красный алтарь.
        Теперь разваливается родовая сила князей. Они беднеют. Князь Мидзуно, бывая в Хэда, очень ласков с Ота. Ота не боится его, он щедро платит князю. Князь становится содержанкой Ота. Времена меняются. Сабуро еще задавит самурая Ябадоо или потомки Сабуро согнут и унизят, разорят потомков страшного Ябадоо. Сабуро избит, изломан, опозорен. Но он мечтает, что его потомки возьмут власть над деревней в свои руки. Они будут возить рыбу на собственных судах в город, который построится на берегу залива Эдо по американскому образу. У Сабуро есть сметка, память, крепкие руки, сейчас изгрызенные, изорванные. И он еще создаст рыботорговую фирму.
        Ябадоо, как слышала мать, получил награду за правильные указания рыбакам. Деничиро, чиновник бакуфу, очень хвалил его и написал в Эдо, как наказывали рыбаков за малейшее внимание к эбису. Вся Хэда насторожена, вооружена до зубов, как крепость.
        - Но кто, кроме рыбаков, опасней, по-вашему, для Японии? - спрашивал вечером Деничиро, сидя у Ябадоо. Деничиро - столичная штучка. /
        Самурай пожевал зубами. Он знал, что два ученых молодых человека схвачены в Симода. Они просили Перри взять их в Америку, там хотели учиться. Ябадоо слышал, что в Японии существовали всегда какие-то просветители, рангаку их называют. Издревле их уничтожали. И появлялись новые, и даже заводили школы, учили молодежь.
        Поэтому Ябадоо ответил, что, без сомнения, самые вредные люди должны подвергаться наказаниям. Из угодливости он хотел бы сказать, что надо запретить общение с западными людьми. Но он знал, что Деничиро ведь не рыбак, его не обманешь... Сам Ябадоо тоже обучался всему западному и уже многому научился. Теперь у одного эбису начала обучаться всему западному Сайо.
        Это возможно только благодаря правильной политике правительства и благодаря запретам, которые касаются одних, но не касаются умных людей!
        - А кто эти люди, что стремятся убежать в Америку? Они японцы?
        - Да, настоящие японцы, - ответил Деничиро.
        Они бегут из Японии не для того, чтобы предавать своих японцев, а чтобы учиться во всех странах, все узнать и скорей привезти знания в Японию, чтобы сделать свой парод, а не чужой, сведущим, умелым и счастливым. Накахама Мандзиро жил четырнадцать лет в Америке. Но разве он продал Японию? Нет, он не продал ее Америке. Он остался японцем, как и пятеро вернувшихся из России японцев.
        «Откуда все это знает Уэкава-сан? - подумал Ябадоо. - За такие разговоры, однако, его тоже могли наказать...»
        Ябадоо сказал, что сакэ, которое сейчас разливает, крепче американской водки. Деревенский самурай знал, что когда политические дела неясны и спорны, совершенно не решены, а единство обязательно, то лучше всего поговорить про сакэ. Утешительно, приятно и не беспокойно... И про хорошие вещи...
        Деничиро был замечательно красив, у него, как замечал Ябадоо, умные глаза, и оп строен, как сын даймио.
        Глава 13
        «ПЬЮЩИЕ ВОДУ»
        Знакомство Букреева с Пьющими Воду началось с воды. Вася заприметил, что щупленькая и сутулая девушка ходит с детьми в лачугу неподалеку от ущелья Усигахора. Они прошли раз и другой, пронося охапками дудки сухой травы.
        Матрос зашел в лачугу и попросил попить воды. Ему дали хорошей, ключевой воды из сломанного кувшинчика. Вася выпил, вытер губы и осмотрелся.
        В лачуге без дела сидели лохматый японец с грязным лицом и дети, тощие и, как показалось Васе, все больные. Отец их невелик ростом и щупл. Девушка и девчонка лет десяти помогали матери у очага. Варили чистую воду.
        Вася сам в детстве подолгу голодал, его бивали и свои, и чужие, на службе заезжали в рыло не так, как дома, а со всем умением и старанием. Душа матроса стала черства к чужим страданиям. И все же потянуло его в эту лачугу не из простого любопытства. Такой нищеты и он не ожидал увидеть. Дети, страшные, больные и голодные, с грязными лицами, пьют горячую воду вместо супа и ничего не едят.
        На другой день, в отлив, Вася опять видел, как их мать ползает по громадным камням на косе под соснами и скребет какой-то щепкой. Дочь прошла, неся что-то в тряпке. Вася остановил девушку и попросил показать, что несет. Она развязала узелок. В нем оказались водоросли, мокрые и похожие на навоз. Матрос дал ей пресную лепешку и кусочек сахару, который достал для него Витул, адмиральский постельничий.
        Девушка сильно покраснела и спрятала сахар. Даже удивительно - в этом мертвенно-бескровном лице появилось столько крови. Она поклонилась и пошла домой. Зашла за уступ скалы, спряталась в расщелину, попробовала сахар и съела, а хлеб унесла в семью.
        Переводчики уже объясняли матросам, что семью живущих под скалой бедняков называют Пьющие Воду. Они не имеют земли и не сеют риса, а потому вечно голодны. Когда в море шторм, они не могут набрать на берегу водорослей. Они топят очаг сухой травой и варят чистую воду. Кроме права пить воду, у них нет никаких прав. Им запрещено брать валежник в лесу, чтобы все видели, какая страшная судьба у ленивых. Словом, это были, как бы напоказ и на страх всем, погибающие семьи, которые уже не приносили выгод и пользы и не платили даже князю и труд их был никому не нужен. Их лишь терпели, и это было милосердием, и они были обречены на медленную гибель.
        Вася подумал, что и сам он в своей крестьянской бедности в своем роде тоже был Пьющим Воду, и у его матери каждое рождение ребенка не было радостью. Букреевых терпели, называли ни к чему не способными лодырями... А во флоте Василий хотя и бит по роже и луплен по спине, и ему заткнут рот, и запрещено думать, но он герой и лихой марсовый, бегает по вантам и реям, как кошка, бесстрашен на высоте и вообще храбр и стреляет хорошо. Если такой народ выморить, чтобы не было ленивых, то кто же будет в солдатах и матросах у царя? Также и японец, сидит без дела и проклят всеми. А дай ему дело - и он еще себя покажет.
        Кличка Пьющие Воду Васе понравилась. Он заметил, что у девушки острые колени, руки без мускулов и тонкие икры.
        В другой раз Вася принес лепешек и хлеба. Дети кинулись к нему. Японец сидел с безразличным видом, когда матрос погладил его детей по вшивым и косматым головкам. Отец показал на двух мальчиков и провел себя по шее, показывая, что будет этих детей скоро душить. Букреев похолодел от ужаса, надеясь втайне, что, может, не то понял, но японец жалко улыбнулся и показал на рот, что есть им нечего, и еще раз объяснил жестами, что придется душить своих детей. Тут же была его жена, дочери и все дети. Слушали как бы с безразличным видом. Дети, видно, не понимали.
        - Плохо дело, брат! - сказал Вася.
        Японец еще раз показал на детей, что убьет их скоро, и опять улыбнулся вежливо.
        - Чем же убьешь? Как?
        Японец показал пальцы. Он достал из угла тяжелую дубину и показал в сторону моря. Потом показал на голову, как бы изображая шапку бонзы, и сложил руки в знак того, что будет молиться.
        «Смеется, а не шутит!» - подумал матрос и решил убраться отсюда поскорей.
        Вечером в лагере, после молитвы, он решился подойти к адмиралу.
        - Евфимий Васильевич, дозвольте к вам обратиться.
        Путятин знал про себя, что в вечном, неоплатном долгу у Букреева. При высадке в Миасима адмирал упал с баркаса. Тонул и прощался с жизнью, когда Василий схватил его за волосы и спас.
        Матрос все помнил острые коленки голодной девушки, лихорадочные, больные глаза детей, сутулые плечи, испуганные лица.
        Матросы редко обращались с личными просьбами к адмиралу. Жизнь их была определена до крайности уставом, за них все решено раз и навсегда. Но чем смышленей матрос к делу, тем нужней.
        Иногда матросы смело обращались с самыми неожиданными просьбами к самому адмиралу, и, как люди военные, дисциплинированные, никогда не делали этого зря. Путятин это понимал. Зная, что матросы нужны и незаменимы, он их терпеливо выслушивал: ведь и их терпению может быть предел. Кто-то должен быть для них в плаванье справедливым.
        - Пожалуйста, Букреев, - ответил Евфимий Васильевич.
        Василий видел, как и все, что японцы за последние дни доставили лично Евфимию Васильевичу две больших джонки с мешками риса, это жалованье ему на прокорм его подданных, как ведется у здешних даймио, переводчики уже объяснили матросам, что это не им.
        - Поди со мной, - сказал Путятин. Он привел матроса в храм, уселся в кресло. - Говори!
        - Евфимий Васильевич, вам японцы пятьсот тоннов риса привезли. Дозвольте спросить, мы его возьмем с собой в Россию или продадим здесь?
        - Это не мой рис. Они вам лгут. И, конечно, ты прав. Я один столько не съем. Я вообще риса мало ем, меня от риса крепит, я пожилой человек, больше люблю чернослив. Они мне прислали рис на всю команду. И там не пятьсот тонн, а тысяча мешков. Так что там и твой рис.
        - А если так, то можно ли, Евфимий Васильевич, мне получить мою долю?
        - Зачем тебе? Куда ты денешь столько рису?
        - Голодным детям, Евфимий Васильевич! А то японец объяснял, что у него нет ничего, кроме воды, и что он хочет троих младших убить, чтобы не мучались голодом. Жалко смотреть...
        - Детям? - спросил Путятин.
        Тень прошла по его лицу. Он вспомнил про своих детей. Конечно, его аристократические, английские дети, переехавшие в Россию на время войны, живут на всем готовом, у них все в изобилии. Они обеспечены и сейчас, хотя и не в Париже, где семья его почти всегда, а в деревне Пшеничище, под Новгородом, в его имении, куда жена с детьми уехала на время войны из Парижа. Но ведь они вдали, давно не видят отца. Мало ли что может с детьми случиться. Ведь это дети! Мои дети! Болезни, разные неожиданности... Каждый миг может таить опасность. Ему показалось, что если он сейчас не поможет японским детям, то бог ему не простит. Это судьба послала Букреева. Все дети наши!
        Мать у детей Евфимия Васильевича прекрасная, заботливая и честнейшая женщина, никогда не оставит их без присмотра. Но ведь дети! Мало ли что непредусмотренное может случиться. Боже, спаси нас, прости и помилуй, спаси несчастных и голодных детей всюду! Путятин вспомнил детей в голодных семьях своих крепостных крестьян. Если бы для них в эту годину войны принес бы кто-то из амбаров их помещика-адмирала по мешку муки! Молиться надо, а не обольщаться никакими дипломатическими переговорами и открытиями. Стыдно нам гордиться, важничать всю жизнь, когда народ наш так беден, темен. Первая, кому он поверил, была жена-англичанка. Она сказала, приехав в Россию, что на такой земле и с такими крестьянами доходность может быть гораздо выше, но надо сделать людям лучше жизнь. «Вы плохо содержите свой народ...» Может быть, хотела сказать: «как скотов»? Как, бывало, немцы говорили: «Русский - свинья». А потом еще добавляли: мол, что же вы хотите хорошего от такого народа... Но Мэри сказала, как и у них в Англии народ грабил хлебные магазины. Люди пели песни и шли под суд и в тюрьмы за хлебный каравай для детей...
Она рассказала, что это не раз видела сама и знает, и не хотела бы такой же судьбы на своей новой родине русским детям, и не хотела бы, чтобы ее дети жили всю жизнь на пороховой бочке среди бедности.
        Граф Нессельроде положил Путятину возглавить посольство. Не только из-за того, что Путятин опытный моряк. Граф надеялся, Путятин служил в Англии, женат на англичанке, знает Европу. Из-за того, что Путятин женат на англичанке, только поэтому назначен послом. Граф уверяет - нельзя почти никому из природных русских давать поручения в другие страны. Обязательно надерзят, или сплохуют, или выскажут что-то такое, к чему сердце дипломатов других государств не лежит, или проявят напрасную жестокость и заносчивость, не могут удержаться от хвастовства о своей великой родине. Однако если окажутся хороши, умны - еще хуже.
        Евфимий Васильевич всматривается не только внутрь самого себя, но и в японскую жизнь, и в самих японцев, и ему хотелось бы сделать что-то очень человечное для этого народа, но не пустое, а коренное, основательное, - может быть, такое, что не сразу будет оценено, за что ему не будет признания и не дадут награды. И чего уж никак не ждет от надежного англомана глава правительства империи. Поэтому могущественный и грозный адмирал Путятин покорно и терпеливо слушал сейчас своего нижнего чина.
        «Если благополучно я вернусь к своим детям, то никогда не забуду бедных в Хэда. Перед смертью завещаю хотя бы несколько сот золотых рублей бедным детям деревни Хэда, пусть отвезут их в Японию мои дочери... Так я скажу дочерям!» Адмирал и сам никогда и нигде не видел такой бедности, как здесь. Неужели прав Гошкевнч, он уверяет, что для устрашения народа здесь уничтожаются и вымариваются целые семьи...
        - Японец живет около нашей площадки. Он пиленый лес охранял у купца, и тот платил ему три чашки риса в день на всю семью. Теперь мы взяли и лес, и амбары...
        - Возьми, Букреев, мешок рису и отнеси голодным детям. Да объясни японцу, чтобы никогда не убивал их. Сумеешь объяснить?
        - Да, это сумею...
        - Слава богу! Поди к подшкиперу и скажи, что я велел выдать тебе мешок риса. Если не поверит, пусть придет ко мне. Благослови тебя бог, Василий, на доброе дело... Но что же ты будешь есть сам, если тебя упрекнут товарищи, что отдал свой рис?
        - Я на рыбе, ваше превосходительство!
        - Где же ты возьмешь рыбу?
        - Нам дают, когда улов. Японцы без риса не могут, как мы без хлеба. А я не могу без рыбы. А от риса я откажусь.
        - Да, я тоже мало риса ем... Ступай. Да тебя никто не спросит и не упрекнет. Будешь есть рис, как все.
        Когда Вася шел от адмирала, он заметил, как мелькнуло что-то между могилами, - может быть, какой зверь? Букреев заглянул за памятник. Там лежал маленький человек. Матрос потянул его.
        - Ну, брат, здорово...
        Оказался Земляной Паук, который рылся на корабле в вещах матросов и которого Василий ударил ремнем. Теперь Паук оказался у храма, где жил адмирал и где охрана стоит внутри и снаружи. Матрос взял его за ворот и вывел.
        - Что ты делал во дворе?
        Маслов, выслушав рассказ товарища, сказал, что тоже знает этого японца. Он приходил в детской одежде в лагерь, но его опознали и вытолкали.
        «Наверно, Киселев его выследил, - подумал Букреев. - Это нашла коса на камень!..» Вася подумал, что японцы без шпионажа не могут жить, как без воздуха, и дело это, видно, налажено и в Хэда как следует, и тут все за всеми записывают. Пока наши еще не научились, не слышно как-то, и ни на кораблях доносчиков нет, ни в кают-компании, ни в кубриках.
        Слух о том, что Букреев вывел шпиона со двора храма Хосенди, разошелся среди матросов. Караульные, стоявшие у входа в храм и у ворот, сами все видели и рассказы эти подтвердили. Матросы полагали, что, может быть, готовился поджог храма, где живет адмирал.
        Утром Васе достался чужой правый сапог. Левый свой, а правый кто-то стибрил, но оставил другой, и странно - в нем меньше дыра, чем во взятом. Это просто счастье! Большей радости он и не желал. Сапог почти новый! Конечно, вода пройдет, но все же не так... Ноги мокрые у всей команды. Чих, сип, кашель стоят днем и ночью в бараках.
        - А если хозяин найдется? - спросил кто-то из товарищей.
        - Кто тут найдется, в такой кутерьме...

* * *
        - Что это за мешок ты везешь, Букреев? - спросил боцман, когда пошли на баркасе.
        - Это овес для адмиральских лошадей, - ответил Василий.
        Боцман смолчал, чтобы не показывать собственной неосведомленности. Иван Терентьевич сделал вид, что ему и это известно и он удовлетворен ясным ответом. Но матрос Соколов удивленно спросил:
        - Что же это за лошади?
        - Как что за лошади? Пасутся неподалеку от стапеля, только в другом распадке. Адмирал собирается верхом, в Симоду. Ему японцы не могут подобрать носилок по размеру, а ему надо ехать подписывать договор. Он хочет верхом, а то пешком далеко, сто верст, идти четыре дня. Самурай привел ему лошадей из столицы сюда.
        - Уж не знаю!..
        - Мало ли что ты не знаешь!
        Разговор пошел о том, что действительно лошади у японцев есть, а они носят чиновников на руках для замедления жизни, хотят побольше забот, затруднений. Коров имеют, но не доят их, молока не пьют, а пашут на коровах и полагают, что для счастья не надо спешить. У здешнего самурая есть корова, а он запрягает ее вместе с ослом, когда едет по делам.
        Янка Берзинь при этом смущенно молчал. Что-то он скрывал. Парень кровь с молоком, румян, а на тех же харчах, что и все.
        Помянули, что у самурая, кажется, есть где-то лошади в тайге, может быть, табун. Оттуда их и прежде выводили, когда надо было отправлять гонца со срочной депешей в столицу. Гонец из чиновников наряжался в особый костюм, как чучело. Оказывалось, что японцы умеют ездить верхом.
        - Всё умеют! - сказал Василий.
        Лодка подошла к площадке, где часть горы убрана, забиты сваи и заложен фундамент стапеля. Множество японских рабочих укрепляют берег, выкладывают каменную стену ниже стапеля. Матросы ставят столбы для обширного распиловочного сарая, а японские плотники выпиливают и вытесывают множество разнообразных деталей для стапеля. Пока все работали на воздухе, без крыши.
        Букреев оставил мешок, закрыв его курткой. Когда все разошлись по работам, он переложил мешок в японскую лодку и подъехал к дому Пьющего Воду. Он внес мешок на плече в лачугу, и вся семья легла ничком на землю, как бы замертво. Матрос поставил мешок стоймя и сам встал на колени, от души желая показать широту натуры, скромность и уживчивость и что не брезгует и не смеется над здешними привычками, хотя это и потеха, по понятиям его товарищей. Вася поклонился головой до гнилой циновки и для утверждения дела еще немного постоял так. Потом вскочил, оглянулся на открытую дверь, не подсмотрел ли кто, и решил, что кланяться больше никогда не будет.
        Дети, немытые, в копоти на коже, нечесаные, со скатанными вихрами, как грязные зверята весной, подползли к Васе, когда он осторожно вспорол своим ножом на мешке из соломы тонкую завязку, похожую на мочало, и открылась перламутровая поверхность риса. Японка-мать быстро взяла рис в горсть. Вася снял с пояса и отдал косматой японке-страшилищу свой котелок. Принес с постройки стружку и обломки досок, два кругляша, оставшиеся от бревна, все то, что японцу брать запрещено полицией. Высек огонь и запалил сушь. Очаг сразу загудел. Чашки были такие грязные, что на них, как краска, держался коричневым слоем осадок. Палочки нашлись. Дети ждали терпеливо, когда сварится рис, ни на миг не спуская глаз с котелка. Молодая японка, старшая дочь хозяйки, такая же исхудавшая, как все в этой семье, возилась у очага и, закрываясь краешком платка, похожего на тряпку, тихо и счастливо смеялась. Скулы у нее широкие, а подбородок острый и маленький.
        - О-ёё-ё-я-ся, - вдруг сказала она, обращаясь к Васе.
        Перед концом работы матрос предупредил Семена Маслова, что задержится по делу по приказу адмирала. Пришлось товарищу признаться, что за дело.
        Вечером Маслов сам явился к адмиралу:
        - Дозвольте с просьбой обратиться...
        - Пожалуйста, Маслов, что тебе?
        - Евфимий Васильевич, не дозволите ли со склада взять мешок рису?
        - Зачем тебе?
        - Я бы дал японцу знакомому. Они бедно живут.
        - Которому японцу? Где его дом?
        - Да вот от родника по переулку пятый дом, мы проходим на работу мимо.
        - Я знаю этот дом. Мне кажется, там живет вдова со взрослыми детьми. Они работать ходят с плотниками.
        - Нет... то есть... Это...
        - Что значит «это»? Братец, ты сначала пойди и узнай толком, для кого. А потом проси... Ты знаешь, что я не люблю неточности... Что? Ступай! Иди, а то я рассержусь!
        «Какие ловкие ребята! Сунь-ка ему палец в рот! Пятьсот тонн риса, видно, всем японкам покоя в деревне не дают! А что такое пятьсот тонн? Тысяча мешков, едва хватит самим... Лишь бы они потомков тут не оставили. Эх, господа офицеры! Чем вы заняты? Где у вас глаза?»
        Вася сидел рядом с девушкой в кругу семьи. Она называла его «О-ёё-ё-я-ся». У нее такой же вздернутый вверх нос и широкий в крутом изгибе, как у утки. Матрос и Оки походят друг на друга. У нее, как и у него, высокий лоб и острый подбородок. Но он русый, голубоглазый и рябой. А она черная как смоль, с карими глазами и чистой, гладкой кожей, на щечках сегодня проступил слабый румянец.
        Дети легли спать. Ушли вверх по лестнице и родители.
        ...У нее были маленькие, как бы в робости приподнятые плечи, испуганные глаза вечно голодного, задавленного нуждой существа. Такой она была всегда и такой оставалась в его глазах, когда загасили лучину. Икры ее ног острые и сухие, но странно, что у нее такие груди, сочные и твердые, как камешки.
        Удивительно, такая жаркая и нежная она под его рукой, и не верится, как могла созреть в голоде и нищете на одной воде.
        «Ну, море по колено! Пусть казнят - на ночь в лагерь не пойду!..»
        Ночью Вася проснулся и подумал, что все же лучше бы не идти под суд. Если же утром спохватятся, наказания не избежать. Он вспомнил разные наказания, которым подвергали матросов. А он еще жалобил адмирала, говорил про бедных. Теперь представил, как докладывают, что Букреев провинился и в чем... Евфимий Васильевич насупился, молчит, обиделся на него. Подвел его матрос! В кои-то веки ему поверил! Путятин богомольный, доверчивый. Ваське стало жаль и себя, и адмирала.
        Он потрогал руку японки. Она не спала и чего-то ждала.
        - Яся! - сказала она.
        Он не хотел подводить адмирала, злобить его на своих товарищей. Не плюй в колодец - пригодится воды напиться.
        - Кико... я пойду в лагерь... А то меня хватятся и расстреляют как дезертира. Вчера Маслов меня выручил, а «мордобой» пронюхает утром...
        Яся, щелкая языком и проделывая разные движения руками, всегда мог объясниться с японцем. Но говорить по-японски он так и не научился и сейчас очень жалел, что японка его не понимает. Она ему что-то отвечала, может быть, просила приходить еще, что отец и мать, может быть, будут очень рады. И все говорила «Яся» или «О-ёё-ё-я-ся».
        - А ребят трогать не позволяй, хотя у вас грехом, может, и не считается, но чтобы того не было... Убить нельзя, самый страшный грех... У нас в России выкидыш кто сделает, и то страшный грех. А я буду живой, здоровый, еще приду к тебе.
        Японка что-то сообразила и успокоилась.
        Матрос вскочил проворно. По сопкам, как тать в ночи, и потом по улицам без фонаря, под страхом смерти от сабель, охранявших селение самураев, которые обязаны рубить насмерть каждого, кто ходит без огня, - так объяснили матросам, - он добирался до городьбы лагеря, похожего на тюремный двор. Прямо подошел к японцу-полицейскому у загородки, сунул ему несколько дырявых монет, которые зашиб у юнкера за починку сапог, и попросил его крутиться, как по ветру. Японец спрятал деньги в мешок рукава и, обернувшись, по-европейски четко и топнув сапогом, уткнулся носом между двух вбитых бревен, как бы ничего не видя. Вася перескочил городьбу. Дальше были все свои, лишь бы спал боцман Иван Терентьич.
        - Зачем же тебе погибать? - успокоил Ваську утром друг Янка, выслушав его исповедь. - Тебя никто не хватился. Маслов крикнул в потемках на поверке, и кто-то из ребят вышел... Никто не выдал.
        После работы, когда пешком пришли на обед, Вася и Янка опять разговорились про вчерашний день.
        - Вот и будешь с ней жить, как с женой, - сказал Берзинь. - Как и я со своей! Только осторожней ходи и не каждый день. Родители будут довольны и она.
        - Да и они...
        - У них бедняки продают детей кому угодно. Это у них принято. Ты думаешь, у нас в Питере такого не бывает?
        Янка хороший товарищ, пообещал достать кувшин сакэ.
        - Я тебе принесу, а ты отнеси ее отцу, угости. Ему приятно будет. Это очень прилично так. Японцы всегда любят уважение. Ты семье помог, а теперь - ему, лично. Хорошо будет. А я сакэ достану. Когда еще будет надо - только скажи. Я боцману тоже достаю.
        - Спасибо... А где же ты сакэ достаешь?
        - Да все там же...
        - А-а...
        - У нее, словом...
        Янка решил, что теперь и он может открыть товарищу свою опасную тайну. Янка первый из всех, придя в Хэда, в первый же день встретился с японкой за усадьбой самурая в бамбуках, он ее и не рассмотрел хорошо. Может, что-то почуял самурай, встретив Яна, и вечером выселил матросов из своего дома. Не узнала ни одна живая душа. Оказалось, что японка немолодая, по лицу не разберешь, сколько лет, но телом крепкая, служит в усадьбе самурая. Видно, вдова. Янка стал к ней похаживать. Оказалось, что бабенка заведует продуктами у Ябадоо.
        - Она и не шибко старенькая, - объяснял Берзинь. - Я тогда сошелся с ней в роще, в бамбуках. Тесно там, бамбуки густые. А она, оказывается, вроде экономки или подшкипера у самурая. У него весь дом стоит на женщинах... Она заведует сакэ и припасами. Как я иду домой, она мне кувшинчик! И набьет карманы печеньем. А я его не ем. Не могу есть из водорослей, хотя бы из муки... Раздам ребятишкам, а сам боюсь, как бы не дознались. Я тебе буду отдавать, а ты относи своей. И у нас теперь есть помещение...
        - Вон что! - удивился Букреев.
        - Она меня кормит и поит и дает на дорогу пряников. А меня тошнит от их пищи. У самурая есть корова, и он на ней пахал и ездил, - рассказывал Янка. - А корова отелилась. Я ее раздоил... И хорошее молоко стала давать. Я как приду, у моей есть своя лачужка, я пойду в загон, подою корову. Она сначала не давала доить, показывала себе на грудь, на соски, и стыдилась за меня, упрекала. А потом поняла, что мне от коровы ничего, кроме молока, не надо! Эх, брат, очень хорошее молоко! Они прежде работали на коровах, как на быках. А самурай нас один раз выследил и зашел. И видит - я дою корову. Я говорю ему - адмирал! Смотрел он, потом сел на корточки - и давай сам доить корову. Теперь я хожу не через рощу, а прямо к ней, он увидит меня и закроет лицо ладонью. Мол, не вижу. Он гордый, что за триста лет его корова дала первое молоко в Японии для питья. Я еще обещал его научить есть творог и сметану.
        - А правда Колокольцов с его дочерью гуляет?
        - Колокольцов имеет свой вход - красное крыльцо, - а я хожу с заднего двора. Никогда не встречаемся. Самурай просил меня строго: мол, вы с Александром друг другу на глаза не попадайтесь. Грозил выгнать меня. Самурай выучился звать его по-русски, чисто выговаривает: «Александр». Вчера там был капитан, и они все пили, и переводчики перепились до чертиков. Эгава там же сидел.
        - А ты?
        - А я - в лачужке напротив, и мне слыхать.
        - Больше пока не рассказывай.
        - Самурай теперь этой коровой дорожит. Он молоко доставляет Евфимию Васильевичу, и теперь они друзья до гроба. А Путятин говорит: мол, вот как просветил я вас и всю Японию, объяснил вам, как и зачем пьется молоко. Адмирал так рад, говорит, здоровьем поправился, и договор теперь будет, и корабль лучше построится.
        - Вот что значит для правительства твое молоко, Берзинь!
        - Как же! И сам сыт... И самурай кланяется и благодарит, говорит, мол, если бы не его корова, то посол бы болел. Самурай с виду неказистый, но сволочь со своими. Он богатый все же.
        - Барон?
        - Право, барон. Амбары полны всего, а он семье выдает понемногу. Он скупой. Но для гостей старается. Видно, велено для нас ничего не жалеть, но все записывать. У самурая есть в горах табун лошадей, а он ездил на быках и коровах. Колокольцов ему приглянулся. Все хвалит, говорит, Александр построит для Японии хороший корабль. А я уж молчу. На вот, возьми пряники, она вчера мне дала... Ты ходи к своей, не бойся. Никто не выдаст. Но не часто. Я тоже хожу. Мордобой сам не положит охулки на руку. Может, какая японка его умаслит...
        - Слушай, а как они за все занесут цену в запись, потом придем в Кронштадт, у нас станут переводчики переводить да разберут, на что мы тут тратились...
        - Тебе-то что! Нас, может, и в живых уже не будет... Ты иди к ней, иди... Что тебе бояться за государственное казначейство!
        Васю не надо было долго уговаривать. Он принес вечером Пьющему Воду кувшинчик сакэ.
        - Растащим все богатство у вашего самурая, - сказал он, выставляя угощенье хозяину. - Не знаю, чиновник он или помещик? Вроде и то и другое - и вроде не совсем? Ни мясо ни рыба. Давай выпьем. Чокнемся чашками - и до дна! Смотри, как я... Учись. Век живи и век учись! Папаша, давай-ка!
        День ото дня Оки становилась разговорчивей. Когда приходил ее Яся, она заканчивала хлопоты по хозяйству и садилась рядом. Сначала Оки улыбалась. Потом выставляла рис и рыбу. Она все время повторяла одну и ту же фразу, смысла которой матрос не понимал, но чувствовал в ней что-то тревожное, касавшееся его. Она все время упоминала его имя.
        Среди матросов прошел слух, что адмирал едет в Симода и, может быть, работу в Хэда придется прекратить и отправляться после заключения договора из Японии.
        На стапеле Василию встретился Иосида.
        - Что, к нам теперь? Старый друг, здорово!
        - К вам.
        - Смотришь?
        - Работать послали.
        - Какая же работа у тебя? Шпионить за нами?
        - Да.
        - Ты у нас жил и ел наш хлеб. Ты не должен на нас доносить.
        - Конечно... Я плохо не сделаю.
        - Ты ведь нам старый товарищ.
        - Конечно. Но я теперь чиновник. Мне все подчиняются. Я младший переводчик для нижних чинов.
        - Первый друг русских, и нашему же капитану на нас доложишь при случае? Вам бы только доказать. Так?
        Иосида поклонился.
        В самом деле, Иосида теперь хотя без сабли, но в холщовом халате, похожем на кафтан.
        Вася не знал, откуда японцы взяли, будто скоро русским придется уходить. Унтера ничего подобного не слыхали. Работы шли. Вася все же решил, что надо узнать, о чем так упрямо твердит ему девушка.
        Вася попросил Иосида по дружбе пойти вместе к знакомому японцу и переводить.
        - Японка что-то мне говорит важное, а я не пойму.
        - Кто она?
        - Полюбовница моя.
        - А-а! - зевнул Иосида.
        Такое откровение пришлось переводчику не по душе. Тощий Иосида, едва прикрывший чиновничьим халатом свое тщедушное тело с торчавшими ребрами, сморщил кожу на лбу и на лысине, как пергамент. Он ревновал, кажется, незнакомую японку к приятелю. Видно, Иосида, как и все здешние, злился, если замечал интерес и внимание хэдских девиц к морякам.
        Вася это понял, но отступать не стал:
        - Ну, ты не выдай! Ведь мы друзья... Не будь худой.
        - Нет, Яся, худа нет, - отвечал обиженно Иосида.
        Он тоже слыхал, что в деревне говорят, будто русские уезжают совсем и бросают работу.
        Вася опять получил от Янки кувшинчик сакэ.
        Вместе с матросом Иосида явился в семью Пьющего Воду. За чашечкой хмельного тот добросовестно все перевел.
        - Яся, - говорила японка, - ты от нас никуда не уедешь. Ты никогда от нас не уедешь, Яся.
        Васька испугался. В ее речи слышалось что-то пророческое.
        - Как это не уеду? Переведи ей, что я военный матрос и присягу приносил.
        - Нет, Яся, не шути, как все моряки, - отвечала Оки. - Это известно, все моряки как ветер моря.
        - Я обязательно уеду! - воскликнул Вася. - А знаешь, - обратился он к шпиону, - не все живут так, как я. Другие нашли себе богатеньких.
        - Матросы? - живо спросил Иосида.
        - Нет... Мецке, который с нами ехал. Вот он, говорят, хорошо тут устроился.
        - А-а! - разочарованно молвил японец. - Вот на него сыплется благодать!
        Оки заплакала. Она говорила сквозь слезы. Оказалось, что она ходила к ворожейке, та гадала ночью, зажгла красную свечу, и водила пальцем по столбцам огромной книги, и сказала Оки, что ее возлюбленный никуда и никогда не уедет из Хэда.
        - Она, может, думала, что у тебя здешний. А ты сказала бы, что я морской человек из России. Как же я могу не уехать? Это дезертирство. Я на это никогда не пойду, как бы ни любил.
        Японка не ответила. Она действительно не сказала гадалке, кто он. Но ведь это неважно, кого любишь, важно, что любишь. Было бы стыдно говорить об иностранце. Оки задумалась. Она неспроста пошла ворожить. Она тоже слыхала, что моряки скоро бросят работу и уедут воевать с американцами и что вся Япония па это надеется, хотя и угодничает перед Америкой.
        Слухи эти дошли из города Симода, - может быть, опять торгаши, или бродячие цирюльники, или мелкие ремесленники привезли новости. Русские пойдут в Симода и там будут сражаться с американцами.
        Вася знал, что шляются разные бродяги. Но сегодня из Симода действительно какие-то гонцы явились к адмиралу. Евфимий Васильевич туда собирается, но слух о десанте против американцев не подтверждался.
        - Яся, ты не уедешь от нас, - твердила влюбленная девушка.
        Иосида захмелел и стал пояснять, что сегодня он сам хочет остаться ночевать здесь с маленькой сестрой Оки, а Яся должен идти в лагерь, матросам не велено шляться, это сказал капитан. Если Яся не послушается, то Иосида донесет капитану.
        Васька затрясся, как в лихорадке, чувствуя, что вся его доброта понята как самое грязное и негодное преступление, но терпеливо молчал.
        - Донесу! - осклабился Иосида и захихикал.
        Матрос вывел Иосида из лачуги и затворил дверь, уговорил его идти домой. Через некоторое время дверь распахнулась, Иосида явился на пороге, схватившись за косяк, он в бешеной ярости смотрел на Василия.
        Матрос с разлета толчком плеча выбил его наружу. Тощий Иосида упал как мертвый.
        - Не душу ли отдал? - озаботился Вася.
        Он вышел за порог и нагнулся. Тут-то Иосида вскочил и кинулся на Ваську. Он ударил матроса всем своим тщедушным и узким телом, как железом, и обернулся при этом винтом, как бы норовя разбить его на куски.
        Удара такой силы матрос не ждал и, отлетев, ударился спиной о стену лачуги и лишь поэтому устоял на ногах.
        Иосида оказался упрямым и непобедимым драчуном, он, как кошка, кидался на матроса, норовил бить его по глазам, под ложечку и между ног. Но Васька оказался сильней и опять, ухватив его за шею, сжал ее и, не зная, что тут делать, кинул Иосида с уступа в море.
        - Плавать не могу... Помоги, - взмолился Иосида, барахтаясь в воде под обрывом.
        - А доносить не будешь?
        - Не буду.
        Под скалой было глубоко. Вода холодная. Матрос ухватил Иосида и вытащил его на отмель. В воздухе еще холоднее.
        - Мы только пошутили, - сказал мокрый японец.
        - Ну, ты иди домой. Мне больше толмача не требуется. Я пошел сушиться.
        - Ты тоже уйди. Здесь не сушись. Если не уйдешь, то я должен донести.
        - Сволочь, - ответил Вася, - ты не товарищ. Женщины у вас хорошие и честные, и на них все держится. А ты сам бесстыжий кровопийца и предатель. Начнется война, и тебя никто щадить за эти зверства не будет. Неужели же вас вовремя нельзя отучить?
        Вышел Пьющий Воду и, улыбаясь, погладил Иосида по спине, и того сразу свела судорога. Он упал на землю и стал корчиться. Пьющий Воду засуетился притворно, но не помогал.
        - Это ты меня так искалечил... - бормотал Иосида.
        - Нет, я тебя и не трогал, это ветер тебе в спину подул, - ласково отвечал хозяин.
        - Это у тебя от холодной воды, - сказал Вася. - Я тебя вовремя вытащил... Я и сам едва вылез.
        Иосида с трудом пришел в себя. Рубаху его сушили в лачуге.
        - «Каму щастье, каму нету...» - запел Иосида по-русски, уходя в темноту по тропе над морем.
        Пьющий Воду позвал Василия куда-то. Взял фонарь и зажег слабый светильничек.
        - Покажу сокровище! - говорил японец.
        Под скалой выбоина, и японец достал оттуда длинный шест с хорошо отточенным железным крюком па конце и с секирой.
        - Ты не думай, что мы бедные! У нас это сокровище хранится. Это очень удобная вещь. Это для восстания, когда будем убивать Ота и Ябадоо. Можно крюком схватить их за морду или за зад...
        - А-а! - кое-что начал соображать Васька. Но его уже ничем больше нельзя удивить сегодня.
        - А князя из Нумадзу мы зажарим живьем, - продолжал пьяный японец. - Князя! - Пьющий Воду захихикал от восторга. - Если пойдешь убивать американцев в Симода, то можешь взять у меня это сокровище. Очень удобная вещь. Возьми ее, если надо, Яся!
        - Сколько же мне из-за тебя приходится терпеть, - жаловался матрос, прощаясь с девушкой.
        - Мне, Яся, из-за тебя очень тяжело, - не понимая его слов, говорила Оки.
        Глава 14
        ВОЗВРАЩЕНИЕ НАКАМУРА
        Сибирцев, войдя в чертежную, присел на полу. Неслышно появился перед ним лакированный столик. Стукнули чашки. Алеша приподнялся на колени и увидел Оюки.
        Ее яркие глаза выражали ликующую радость, словно сейчас произошло что-то очень значительное. Девушка протянула ему руку, поклонилась и исчезла.
        Сибирцев, немного сбитый с толку этим явлением, стал прихлебывать чай, продолжая разговор.
        Оюки не появлялась в офицерском доме. Кажется, она сказала отцу, что больна и служить не может, но сейчас подала столик, угощение и не походила на больную. Может быть, в этом значительность? Но Алеша не привык разгадывать подобные ребусы.
        - Оюки-сан, - обратился Алексей к появившейся девушке, - я принес вам журнал... пожалуйста... Что надо сказать в таком случае?
        Она поняла и серьезно ответила:
        - Спасибо... А-ре-са!
        - Игирису фунэ! - сказал Алексей, показывая рисунок. - Бал на английском корабле.
        Лицо у Оюки широкое, открытое, с выпуклым лбом, со смелым взглядом больших темных глаз под чуть припухлыми бровями. Кажется, и прическа как у русской девушки. Сибирцев, бывало, любовался, когда идут современные девицы по проспекту, как разговаривают между собой независимо; холодно, с неприступностью посмотрят на блестящего, самоуверенного военного, словно хотят сказать: «Мы еще вас оставим с носом, господин офицер».
        В Петербурге Верочка - совершенно иная, она «классическая», белокурая, с великолепным профилем, любит верховую езду и уверена в своем превосходстве над всеми прочими и в том, что у Алеши не может быть выбора лучше...
        Как, однако, Оюки переменилась, стала совсем другой! Поразительно, как быстро женщины меняются... Право, просится на нее блузка с корсетом и юбка да часы на золотой цепочке, она уже видела картинки, изображающие наших барышень и дам. Ей уже были показаны: девушка-наездница, девушка - стрелок из ружья, девушка-виолончелистка, девушка на баррикаде в 48-м году... А в английском журнале - хлебный бунт, восстание, и огромного роста молодая женщина руководит толпой. А еще балы, концерты, молодые леди. Неужели так быстро ум ее все схватил и провел сравнения? В офицерский дом не ходит, отец в тихом гневе. Вчера, сколько мог понять, она из-за этого-то и ссорилась с отцом. Алексей зашел вечером в опустевшую чертежную за тушью и потихоньку вышел, чтобы не слушать, и преуспел - научился входить и выходить неслышно, незримо. Человек все может, только ему пример подай!
        Оюки и Сибирцев нагнулись над столиком. Офицеры и юнкера бросили работу и столпились вокруг старого журнала, случайно оказавшегося у адмирала с документами в стальном ящике и теперь пригодившегося.
        - Алексей Николаевич, вы здесь? - входя, сказал дежурный мичман Михайлов. - Адмирал идет.
        - Что случилось, Сергей Николаевич?
        - Японцы приехали из города...
        Утром в храм явился переводчик Татноскэ и доложил, что в городе Симода живут послы японского правительства, назначенные для переговоров о заключении договора с Россией.
        - Я это знаю, - ответил Путятин.
        - Оттуда очень плохая дорога, и ездить трудно! - продолжал Татноскэ.
        - Если будет надо, то поедем по плохой дороге.
        - Сегодня из города Симода прибыл в деревню Хэда секретарь правительственного посольства Накамура Тамея.
        - Это совсем другое дело. Зачем же воду в ступе толочь! Пригласите сюда Накамура-сама.
        Появление Накамура всегда предвещало что-нибудь хорошее. Он, как все знали, честный и благожелательный человек. Накамура Тамея воедино соединяет японское общество с русским и оба посольства; без него, верно, все бы перессорились, переобижались бы друг на друга. Начали бы с пожеланий подружиться, а кончили бы скандалом, а потом, может, и дракой, как бывает, когда обе стороны хотят мира, а боятся друг друга и не доверяют, насторожены, во всем готовы видеть насмешки, неуважение к обычаям, хвастовство, заносчивость. А там пойдет писать губерния! Лиха беда начать с первой размолвки. При несоответствии понятий у двух народов простые и естественные люди, как Накамура, ценятся на вес золота. Он не маклер, который посредничеством спекулирует монопольно. Накамура с даром прозрения, понимает, как просто было бы людям жить вместе, уступая и призанимаясь друг у друга, а не вскакивать на дыбы от всякой неприятной малости.
        Во дворе зашелестели шелка и замелькали пики, значки, зонты.
        - Вот это свита! Право! Сколько новых нахлебников на шею нашим рыбакам! - сказал Можайский и, разгибаясь, как переросший второгодник на «Камчатке», потянулся через стол, чтобы прибрать цветные рисунки шхун, которые делал на подарки японцам.
        Накамура вошел быстро, как Наполеон, и, счастливо улыбнувшись, поклонился с видимым удовольствием. Адмирал встал из-за стола и протянул руку.
        Уселись друг напротив друга. Путятин - в буддийском кресле, Накамура - на табурете, сжав на коленях большие кулаки. Несмотря на жесткий вид и некрасивое лицо, человек этот, как все знали, добр, но при этом расчетлив и далеко не сентиментален.
        - Я рад, Накамура-сама!
        - Я очень глубоко рад, ваше превосходительство посол Путятин... Также рады наши послы Тсутсуй и Кавадзи...
        Путятин сразу же осведомился, каково здоровье Кавадзи-сама, потом спросил о здоровье Тсутсуй-сама.
        Все вежливые обычаи должны быть соблюдены, как бы много времени на это ни требовалось. Накамура отвечал, что послы Кавадзи и Тсутсуй со своим штатом посольства и множеством подданных терпеливо ждут в разрушенном землетрясением городе Симода. Они хотят довести дело до конца и заключить договор, ждут адмирала Путятина, когда он разместит и устроит после пережитого ужасного потрясения подданных морских воинов, едва сохранивших свои жизни при гибели корабля «Диана».
        Путятин сказал, что люди размещены под крышами и сыты, что дальнейшие требования будут представлены Эгава, как это делается ежедневно. Офицеры просят выплачивать жалованье деньгами, а не рисом, и чтобы лавки не закрывались и торговцы не прятались при их приближении, чтобы им, как и во всякой цивилизованной стране, разрешалось купить что-то необходимое.
        Накамура смолчал, полагая, что многое зависит от строительства корабля, при котором обучаются японцы западным наукам, все остальное - в силах японского правительства. А тем более медные гроши матросам и мелкое серебро офицерам. Весь западный мир винит японцев в тугодумье и медлительности. Но, к великой чести канцлера Абэ и всего правительства, а также Тсутсуя и Кавадзи, надо сказать, что с Путятиным после катастрофы действовали быстро и гениально. Двести пятьдесят лет верности традициям изоляции были молниеносно отброшены, словно за все эти годы японцы были себе на уме, ждали со дня на день случая, когда удастся переменить политику и открыть страну. Все оказалось продуманным и готовым. Путятину все предоставлено. Случай исключительный. Только просили Путятина, чтобы после ухода из Японии он и его офицеры никогда не сообщали никаких подробностей о своей жизни здесь другим западным народам и не печатали бы об этом книг.
        Путятин смолоду обучен сохранять секреты. Он сразу согласился. Он вообще гораздо лучше американцев и всех других понимал политическую и психологическую конструкцию японского общества, в котором Перри, например, видел лишь пустые церемонии. Нет, это не простые церемонии. За всем видел Путятин тяжкий след большой и больной истории, в какой-то мере как и у нас самих. Тут Иван Александрович Гончаров прав, пожалуй. Он утверждал, что японская жизнь напоминает ему жизнь наших бояр с их шутами, ползавшими у ног. Сам Иван Александрович не написал еще ничего, да и вообще, пожалуй, не напишет ничего хорошего все из-за той же нашей таинственной секретности. Путятин охотно дал слово хранить все в тайне, никто не узнает, как в закрытой Японии более полутысячи военных моряков живут на правах самих японцев. Все будет скрыто. И как Берзинь коров доит, как Маслов гонит смолу, как японки в них влюбляются... Как будто адмирал не видит ничего! Но никто ничего не узнает! Адмирал строг, хотя в глубине души и знает отлично, что вся жизнь в России и его лично идет не так, как следовало бы... Не так, господа! Но все же
зря, кажется, пишут англичане, что бог не одарил Нас, русских, душевным равновесием.
        Путятин понял, что молчание Накамура залог согласия. Офицерам будут деньги вместо риса. Но надо показать секретарю японских уполномоченных стапель и кузницы. Тогда и все другие просьбы будут уважены.
        Однако в мозгу Евфимия Васильевича гвоздем сидело главное, о чем он сам еще и не заикался, соблюдал японский же этикет, или, как говорил Перри, «церемонии». Он не требовал садиться поскорей подписывать договор. Он не сказал посланцу бакуфу, что к этому вполне готов. Говорил не о договоре, а об устройстве своей морской армии, о стапеле, чертежной, о будущей шхуне и превосходной работе японских плотников.
        Старый франт Мориама Эйноскэ, похожий на боксера из Род-Айленда, самый блестящий, модный и самоуверенный из переводчиков правительства, любезно сказал, что Накамура-сама просит передать послу Путятину от имени Кавадзи и Тсутсуя, что хотя все они очень застали, но просят прибыть в Симода для окончательных переговоров.
        Путятин ответил:
        - У вас в стране конец года. Тсутсуй-кун очень старый, поэтому нельзя ему долго оставаться в дороге. Близится ваш Новый год и праздники. Хизен но ками достиг преклонного возраста, и я не должен заставлять его долго ждать... Я хотел бы ехать на переговоры, чтобы послы к празднику вернулись в столицу, к своим семьям.
        Путятин знал, что возвращения к уже сказанному и повторения уместны, будут приняты как знаки вежливости. Он еще несколько раз упомянул про преклонные годы Тсутсуя, называя его то Хизен-сама, то Тсутсуй-кун, то полным официальным княжеским титулом - Тсутсуй Хизен но ками.
        Накамура понимал Путятина. Адмирал представил очень вежливый и достойный ответ и вполне требовательный и деловой. Никогда никто из американцев Перри или из других западных народов так не говорил.
        - Идемте в чертежную и на стапель, Накамура-сама.
        Путятин еще сказал, что даст Тсутсую и Кавадзи письменные вопросы к предстоящим переговорам, чтобы было что обсуждать. И эти повторяющиеся возвращения к важному делу показывали хорошую подготовленность и высшее воспитание посла, который делал светские замечания, а потом вежливо и твердо возвращался к основному императорскому делу. Таким образом, Путятин подготовился, чтобы встретить такую же твердую и требовательную вежливость со стороны послов Японии.
        Тут другой переводчик тихо донес послу важную новость: Мориама Эйноскэ довольно старый. Открытие же страны пробуждает в Японии новые молодые силы. Что же это значит? Мориама идет на покой? Оказалось, что совсем не так. Мориама Эйноскэ только что оставил свою старую семью и женился на молодой.
        И Татноскэ хихикнул...
        - В Симода женился?
        - Нет, в Эдо...
        А когда же он был в Эдо? Старая новость. Мориама есть Мориама, и палец в рот ему не клади. Решил, видно, зажить новой жизнью. Начало новой карьеры?
        Свите велели не лезть в чертежную. Чиновники и самураи охраны расселись на корточках в сенях, как серые и черные вороны.
        - Очень приятно видеть все это. Здесь ли вычерчивается корабль? - спросил Накамура.
        Путятин велел Можайскому и Сибирцеву объяснять. Вошел Колокольцов.
        - Ветер ужасный, и дождь начался, - сказал он, снимая плащ из клеенки и вытирая лицо белым крахмальным платком.
        - Наши плотники разбираются ли в чертежах?
        - Лучше всего разбираются в чертежах не артельные старосты, а молодые плотники, - ответил Сибирцев.
        - А-а! Да-да! - закивал головой Накамура. - Известны ли имена этих молодых?
        - У вас простые люди не имеют фамилий, - сказал Можайский, - но имена их известны: Таракити, Хэйбэй...
        - Советую вам, Накамура-сама, дать фамилии со временем тем, которые покажут способности и старание, - сказал Путятин.
        Накамура заметил, что всюду чертежи. Пол выстлан одним большим чертежом. Ему объяснили, как шхуна и ее части вычерчены одновременно с разных сторон. Большое количество бумаги дорогих сортов, запрошенное адмиралом, тратилось не зря. Также и тушь.
        Множество линий и западных цифр с замечательной аккуратностью вычерчены па этих листах. Все офицеры работают дисциплинированно. Японский математик, прикомандированный к чертежной, также трудится. У западных людей во всем видна бодрость и военная сила. Это может быть обозначено иероглифом, означающим «Письмо Верховного Господина» или «Приказ свыше»...
        - Отправляемся, господа, на стапель! - сказал Евфимий Васильевич.
        Дождь стих.
        - Господин Накамура, я рад, что вы прибыли, чтобы навести порядок, - говорил Колокольцов, ворочая рулем и правя к длинному каменному причалу. - Прошу вас не быть строгим с подрядчиками в других деревнях, исполняющих наши заказы, и не подвергать их особенно тяжелым наказаниям.
        Накамура взглянул испуганно.
        - Спасибо большое. Наше государство расплачивается за отсталость, за то, что японцы жили двести пятьдесят лет счастливо... как... в раю. На самом деле, оказывается, это был ад... И теперь надо наверстать и учиться.
        - Я рад слышать. Адмирал всегда вам это говорил.
        - Я счастлив повторять слова посла.
        - Я хочу сказать, что цены на бревна и на поделки завышаются в два и три, даже в четыре раза против рыночных. Бревна вовремя не приходят или прибывают не тех размеров. Кроме того, нам нужны уже теперь сосновые коренья для выгонки смолы. Еще нет медников, а дело не ждет, и мы скоро начнем строить... Эй, Никита, - позвал Колокольцов молодого японца, выйдя на берег, - живо позови сюда Кикути и Хэйбэя.
        Колокольцов подозвал трех японцев и, называя их по именам, представил Накамура. Это против всякого этикета. Накамура не должен говорить с крестьянами. Но он и это снес.
        - Я бы на вашем месте, господа, выбрал бы из таких молодцов десятка два самых разбитных и смышленых и послал бы их с открытием страны за границу учиться, к нам на верфи или в Америку, даже в любезную вам Голландию, - говорил Путятин. - От ваших самураев и князей пока нет никакого толку и еще долго не будет. Надо искать вот здесь будущих мастеров.
        Накамура, как только Татноскэ начал переводить, показал рукой, чтобы плотников убрали подальше. Самураи живо оттолкнули Таракити, Кикути и Хэйбэя. Дальше разговор не для них. Сообразительные молодые японцы вежливо поклонились и пошли прочь по местам.
        - Вот эта штука, господин Накамура, называется стапель! На нем мы будем строить корабль. Продольные балки. Здесь поставим киль. Сооружение это огромное по вашим масштабам. Мы вынули тысячи кубических футов земли, трамбовали площадку, ваши каменщики заложили фундамент стапеля, это изобретение Эгава-сама. Берег укреплен камнями, выстроена целая набережная. Выстроена лесотаска... Отведен поток...
        Зрелище грандиозное. Ущелье полно людей. Все преображено и представляет собой живую картину, как на шелку, возвышающуюся до бесконечности, как по стене в богатом доме. Всюду работают вместе японцы и русские. Несколько самураев-шпионов ходят между японскими рабочими. Древние века и современность перемешались.
        Строился сарай для плотников. В кузнице сидел японец-кузнец. Левой рукой качал поршень в деревянном ящике, и ящик выбрасывал струю воздуха на горн, а правой рукой рабочий поворачивал на огне железо. Другой японец бил по железу. Тут же мелкий мецке. Рядом горн, и стоят два голых до пояса матроса, на которых связками мощные мускулы в поту. Лица их в саже. При свете огней их тела кажутся величественными.
        - Как кузнечим? - спросил Колокольцов.
        - Слава богу! Два товарища, комендор и марсовый, переменили занятия и поставлены к горну.
        Накамура видел, как Путятин заговорил с плотником Таракити - как с равным и без переводчика. Как можно позволить так говорить без свидетелей? Но это открытие для нас нашего будущего. Путятин еще и позвал этого плотника к Накамура. Можно представителю высшего чиновничества говорить с человеком без чина и фамилии? Путятин это понимает! Понимает, но хочет отучать от этого своих друзей?
        - Как же вы, господа, построите себе флот, если станете чураться мастеров и рабочих? - сказал он.
        - Восхитительно! - ответил Накамура. Собравшись с духом, посмотрел в глаза плотника. Пот залил лицо Накамура... За двести пятьдесят лет не было еще такого случая...
        Другие плотники стояли на коленях. Путятин велел подняться. Матросы стояли поодаль. Таракити поднялся, держа в руке теплый картуз, который подарил ему Яся, переминался с ноги на ногу, глядя в лицо Накамура, как на секретную карту или как на запрещенную картину. Хотя Накамура из бакуфу, но лицо японское, такое же, как у всех.
        - Важный! - заметил латыш Мартыньш.
        - Рожа как рожа! - ответил Букреев.
        - Ты по-русски уже что-нибудь знаешь? - спросил Накамура у плотника.
        - Маленько знаю, - ответил плотник по-русски.
        Матросы на стапеле сочувственно ждали. Товарища могли за такие слова упечь в два счета, но не тут-то было, Евфимий Васильевич с ним!
        - В России был царь Петр, - рассказывал Путятин за обедом в храме.
        Накамура уже слыхал от русских, как царь Петр сблизил Россию с Европой тем, что построил флот и порты. Море даже для такой великой сухопутной страны, как Россия, необходимо для жизни и прогресса. Даже Россия без флота задыхалась. Но для Японии флот еще нужней.
        - Царь Петр сам разговаривал с плотником? - спросил Накамура.
        - Да мало что разговаривал. Он сам был плотником и работал топором...
        Мориама сказал, что в Симода все очень заняты и озабочены, там такой шум. И все сбились с ног...
        - Да, мы понимаем. После землетрясения и цунами приходится весь город строить заново. При нас была прислана тысяча рабочих из столицы.
        - В Симода сейчас много суеты и приехало вдвое больше чиновников, - заговорил Накамура, - но Кавадзи-сама очень хочет видеть вас, посол Путятин, он не занимается другими приемами, для этого существует еще одна делегация.
        - Постойте-ка, - перебил рассказ японца капитан Лесовский, - какая это другая делегация?
        Путятин знал, что главой японской делегации считается старик Тсутсуй, но все ведет и всем вершит великолепный, вельможный чиновник из столицы Кавадзи. Однако каких-то делегатов еще занесло в Симода? Кто же это?
        - Но все ваши вещи, посол, находятся в целости, - продолжал Накамура. - Посьет и Гошкевич здоровы, как я уже говорил, и живут в храме Гёкусэнди. На берегу лежат ваши орудия с «Дианы», которые посол предусмотрительно приказал сгрузить. Когда американцы увидели эту картину, то подумали, что город сгорел и погиб, а на берегу лежат пушки, и очень обеспокоились и спросили, почему такой ужас, с кем была война у японцев...
        Путятин остолбенел. «Что? - хотелось закричать ему. - Американцы пришли в Симода? А вы... вы... Да вы что? С ума сошли? Что же вы нам об этом сразу не сказали? Это в нашем ужасном положении после гибели судна важнейшее известие. Это первый корабль... Мы можем послать известие в Россию... Да вы...»
        Но Путятин взял себя в руки и ни слова не сказал. Лесовский спросил:
        - Какой американский корабль стоит в Симода?
        - Пароход «Поухатан».
        - Капитан Адамс с ратификацией трактата Перри прибыл в Симода как в первый открытый по договору порт? - спросил капитан.
        Путятин как бы небрежно помянул, что когда много дела, то это хорошо. Но Америка есть Америка, а Россия остается Россией, и тут нет никакой связи, и наши переговоры с Японией от этого не зависят.
        Японцы были поражены. Посол очень гордо ответил. Это достойно. Император России может быть спокоен. Это благородно.
        Путятин знал их приемы, когда самое главное сообщается как бы случайно и косвенно, чтобы не унизить и тут престиж. Они не хотят подсказывать то, что пойдет Японии во вред. Ведь мог быть сговор Путятина с Адамсом.
        Среди высших чиновников были споры в Симода. Уполномоченные правительства, дипломаты и губернаторы разошлись во взглядах. Но Кавадзи настоял на своем. Нельзя, нечестно, недопустимо скрыть от Путятина, что пришли американцы. Разгорелся ужасный скандал. И все же Накамура был послан к Путятину.
        - Спешить не будем. Едем попозже, раз в Симода так все заняты, не сейчас сразу, - сказал Путятин. - Завтра ранним утром...
        Накамура ушел отдыхать.
        Путятин собрал военный совет. Он отдал распоряжения и предупредил, что сам немедленно отправляется в Симода, что туда пришли американцы.
        - Как только трактат будет подписан, мы сможем уйти. Идет война, и наш долг - сражаться. Если американцы осмелятся взять нас как потерпевших кораблекрушение и доставить па Амур, то, заключив договор, мы встанем в ряды сражающихся против англичан и французов. Американцы, как морская нейтральная и дружественная нам нация, обязаны перевезти нас. Здесь, господа, я оставляю Степана Степановича... Если будут затруднения с самим Адамсом, то я попрошу американцев прислать за нами купца, которого можно было бы зафрахтовать... Вы, господа, неукоснительно продолжайте начатое нами дело. Надо поскорее закончить шхуну, подготовить ее достаточно, чтобы сами япопцы могли довести дело до конца.
        Военный совет так шумел, что походил, кажется, на новгородское вече. Сидели и курили допоздна.
        - Господа, - наконец не вытерпел адмирал, - мне чуть свет идти в дорогу. И собраться надо. Я закрываю совет. Вверяю вас и все наше дело Степану Степановичу.
        Лесовский встал, как на пружинах, и окинул уставшее собрание орлиным взором.
        Путятина беспокоило молчание Посьета. Что же он там? Или он выжидает, что японцы известят сами?
        «Русский посол очень спокойный, - писал в это время за письменным столом в письме в Симода секретарь японской делегации, - когда было сообщено известие, в его лице не было ни радости, ни гнева. Я боюсь, это значит, что русский посол что-то скрывает. Я боюсь и вспоминаю двух русских в храме Гёкусэнди в Симода. Посол не дал обещания не идти к Адамсу».
        Накамура многое знал такое, чего не знал почти никто. Ужасные события!
        Накамура задумался глубоко. В деревне стояла мертвая тишина, только время от времени крестьянские ночные сторожа хлопали в деревянные дощечки, которые они держат в обеих руках. Как будто кроме них не было вооруженных охранителей, таящихся сейчас в лесах вокруг деревни и на дорогах, у храма и в переулках.
        Тут Накамура вспомнил, как ученый Кога его уверял, что если два европейских капитана встретятся, то они никогда не согласятся друг с другом, и тяжкое впечатление Накамура несколько рассеклось на время...
        Глава 15
        ТЯЖЕЛЫЕ РАЗДУМЬЯ НАКАМУРА
        А колотушки стучали очень мирно, патриархально и надежно. В душе доброго Накамура зло, тревоги и сомнения. В Симода, где проживали уполномоченные японского правительства по ведению дипломатических переговоров с Путятиным, перед его отъездом среди послов обнаружилось небольшое несогласие и произошла кутерьма.
        Кавадзи Саэмон но джо, он же бугё финансов Японского государства, - лучший дипломат Японии. Он возглавляет делегацию, но формально ведет все дела старейший в делегации - старик Тсутсуй. Но он почти во всем согласен с Кавадзи. Кавадзи не только дипломат и финансист. Он, как высший чиновник правительства, наблюдает за строительством корабля в Хэда. Формально - как финансирующий стройку. Но на самом деле на него возложены правительством многие дополнительные обязанности.
        Стройку корабля ведет Эгава Тародзаймон, величайший инженер и изобретатель. Он построил у себя в горной долине, в селении Нирояма, печи для выплавки чугуна. Он льет там пушки.
        Эгава - дайкан этой округи. В его владениях строится корабль. Он отвечает за стройку как дайкан и представитель правительства.
        В эту зиму Эгава выказал чудеса инженерного искусства. Еще до высадки русских с гибнущего корабля он построил судно европейского типа. «Хоо-мару» плохо ходит. Все время гордо стоит. Вот из-за этого-то и началась большая кутерьма, когда обнаружилось маленькое несогласие в правительстве.
        Кавадзи не терпит соперников, это известно. Ученый Кога, представитель Академии наук, также ревнив.
        Говорили о предоставлении русским сосновых досок для корабля. Один чиновник заявил, что если доски сломаются, то адмирал упрекнет нас, так как судно может утонуть потом...
        «Почему это им в голову пришло, что доски сломаются?» - так, наверно, подумал Кавадзи.
        - Когда они потребуют сосновых досок, а корабль разрушится, мы будем виноваты...
        Тут глава делегации старик Тсутсуй сказал, что дайкан Эгава строит свой корабль быстро и это превосходно, но русские более опытные, а им требуется больше времени.
        Кавадзи заявил, что прикажет прислать медников в помощь русским, чтобы за десять дней приготовили все вещи из меди. «Хотя корабль Эгава стиля европейского... - добавил Кавадзи как бы в горячности, но на самом деле вполне собой владея. - Но пока получается что-то «круглое»...»
        Это очень обидный упрек. Кавадзи сказал еще, что Эгава везде кричит о прогрессе, про западные науки и говорит о своих передовых взглядах, но полицейское начало взяло в нем верх, и Эгава строит так, как велит старый князь Мито и как советует ему Накахама Мандзиро - японец, выросший в Америке, но, к сожалению, не получивший там достаточного образования.
        Все знают, что Эгава ссорился с Путятиным, невежливо встречал его, когда русские вышли с погибшего корабля на берег, навел на них пушки. Этого никто не одобряет. Теперь велено все внимание уделить постройке и спуску русского корабля и все проверить. Но еще произошли неожиданные события, которые могли сильно повредить Японии и нарушить ход дела. Ждать дольше невозможно. Поэтому, чтобы действовать очень умело и осторожно, Накамура Тамея спешно прислан в Хэда.
        Шли с одной ночевкой, встали рано и вышли сегодня из деревни Матсузакн до свету, с фонарями, и рано прибыли.
        Не только Эгава пытался строить в эти дни западный корабль. Западный корабль был главным, первым и пока единственным, что прежде всего нужно Японии для связи с миром, а его-то никто и не мог построить. Расплата за двести пятьдесят лет мира и наслаждений!
        И неспециалисту все видно по размерам сооруженного стапеля. Шхуну, которую здесь спустят с этого стапеля на воду, нельзя сравнить с громадным американским «Поухатаном».
        - Сначала хорошо строить маленькое судно, - глядя в лицо представителя правительства, сказал сегодня плотник Таракити из дома «Верхнее Поле». Исчезла его лукавая ухмылка, с которой он, наверно, всегда винился перед старшими. Плотник говорил жестко, твердо и холодно, с оттенком благородной гордости за основу судна, возвышавшуюся за его спиной на стапеле. - Совершенно одинаковые основания и правила для постройки маленьких и больших кораблей западного образца. Важно изучить основу и способы работы.
        Да, все, кто знал морское судостроение, утверждали, что важно знать принцип постройки западного судна. Счастье, что в нашей стране строится русское западное судно и наши плотники учатся, и все это без унижения для Японии и без особых расходов. Это означает, что цунами и землетрясение вызвали причину, которая благодаря кажущемуся несчастью вдруг, оказывается, приближает нас к счастью. Закладывается основа морского могущества Японии в будущем. Путятин еще сказал, что он ждал чего-то особенного, когда шел в Японию, и готов был пострадать. Царь Петр тоже страдал. И это очень глупо - избегать разговоров с мастерами, которые сейчас нужнее для Японии, чем князья-консерваторы с их старинным чванством. Поэтому Накамура сел сегодня на бревно, достал табакерку и предложил Таракити закурить. Чиновник бакуфу и плотник долго разговаривали, сидя на бревне, как односельчане, встретившиеся после разлуки. А поблизости, как бы охраняя эти новые отношения, грозно, как царь Петр или как памятник Вашингтону, который хотят воздвигнуть американские эбису на скале, вывезенной из Хакодате, стоял с палкой Путятин и все
смотрел, подымая голову, на гору, откуда дисциплинированно спускали по желобу из колотых деревьев маленькие бревна. Очень маленькими и жалкими выглядели в этом горном ущелье, среди новых западных сооружений двое важнейших японцев в своих средневековых халатах. Но тут, в Хэда, рождалась новая, образованная Япония, желавшая плавать по морям всего мира в поисках знаний и справедливости.
        Теперь Эгава строит второе судно!
        - Сами! Сами! - провозглашал князь Мито. - Построим без помощи эбису!
        Старый князь Мито богат, у него свое войско, он приверженец старины, защитник древнего, исконного, сторонник традиций и всей святости страны богов. Теперь Эгава строит «Асахи-сё», означает «Восходящее солнце». Мито клянется, что как только спустят судно, Эгава сразу заложит пароход. Сам! А еще один князь, Татсума, хочет купить пароход у голландцев. Тот, кажется, похитрей других. Вся Япония охвачена желанием создавать флот!
        Но Кавадзи, умнейший из вельмож и дипломатов, неодобрительно отзывается о качествах «Хоо-мару».
        Князь Мито Нариаки силен, хитер. Он из сиогунского рода Токугава, из клана Мито. Правительство играет надвое с князем Мито. Там идет хитрая игра. Мито хочет, чтобы следующим сиогуном был его сын, поэтому он не может не желать смерти правящего сиогуна. Тем более что правящий сейчас молодой сиогун слаб с рождения и уже болен...
        Умней всех действует молодой канцлер Абэ - глава правительства. В лице Мито он держит при себе крайнего реакционера, противника всех нововведений и сторонника изоляции. Старику князю всегда много чести от правительства, и с ним советуются. Но потом получается, что все идет вопреки его советам.
        Кавадзи с его европейской независимостью, с холодным презрением сказал, что у Эгава вместо европейского корабля получалось что-то круглое, только снаружи западное, а внутри - такое, что, наверное, корабль «Хоо-мару» никуда не годен. Вид этого корабля может только привлекать зевак. Кавадзи говорит про судно Эгава, но подразумевает при этом все затеи безграмотных князей, кичащихся прошлой славой, но темных, ничего не сведущих в науках. Князь Мито хочет через науку с саблей самурайской перескочить! Он требует прежде всего патриотизма! Реакционеры не понимают, что страна гибнет, если не найдет новых путей. Для этого надо смотреть на мир не глазами Мито. Но нельзя современный корабль построить без знаний и чертежей. Нужны расчеты, исчисления центров, знание всех частей конструкции, опыт столетий. У Мито на японской фунэ старинной конструкции плотники хотят поставить западные приспособления, сделать западную корму, нос и мачты... Поэтому очень важно наблюдение за ходом построения русской шхуны. Это случай, данный богами. И за то заплачено кровью, жертвами богам, жертвами огню, земле и морю в страшный
день цунами... Поэтому явилась единственная возможность для Японии, но ее надо суметь сохранить, как редкий дар богов. Пренебреженный глупыми и ленивыми людьми, дар может исчезнуть. Особенно в эти дни, когда пришли американцы, когда, может быть на политику правительства окажут влияние Перри или реакционеры. Американцы могут постараться увезти всех русских из Японии, и русские не доведут дело до конца. Скрывать от русских приход американцев низко и неблагородно. Теперь все силы ума надо собрать, чтобы постараться в любом случае довести постройку русской Шхуны до конца.
        В Симода перед отъездом Накамура среди послов бакуфу, назначенных для приема русских, так и не закончились споры. Как быть? Иногда казалось, что все мы в таком отчаянии, что не видим выхода. Может все исчезнуть. Это ужасно и непоправимо. Одни уверяли, что не надо говорить русским, что пришли американцы. Но Посьет живет в Симода, он знает все. Узнает Путятин и обидится и будет прав. Значит, действовать обманом уже нельзя. Обман очень старомодное средство. Теперь дипломатом быть куда труднее, чем прежде.
        Князь Мито просто сказал бы: «Не позволять русским встречаться с американцами! Запретить!» Такие советы слышались и при спорах в Симода.
        Кавадзи вытаращенными глазами осматривал своих коллег, когда, все вместе, уполномоченные из делегаций японского правительства обсуждали вместе с двумя губернаторами, как быть. Кавадзи знал, какие еще глупости придется ему услышать!
        - Нельзя допустить сближения русских с американцами! - говорил старик Тсутсуй. - Но нельзя и скрыть присутствия американцев от русских. - И он это основательно доказал.
        - Еще лучше было бы как-нибудь натолкнуть их друг на друга, чтобы вспыхнула вражда... - сказал Кога. Он так не думал, он ученый, сторонник открытия, но напоказ иногда надо быть реакционером.
        Старичок Тсутсуй вопросительно уставился на Кавадзи. Но тот молчал, словно в столбняке. До сих пор никакой симпатии русские и американцы друг к другу не выказывали, но что будет теперь, когда русские потерпели крушение?
        Накамура все записывал, но не мог уловить главную мысль, хотя все старались, все торопились и ничего не удавалось решить. Американцы со своим благоустроенным, усовершенствованным пароходом и пушками, конечно, очень страшны для всех, их, конечно, надо изучать и не надо бояться, но стоило им появиться на море, как словно всех что-то давит. Кога впопыхах говорит глупости. Американцы - сильная поддержка русским. Вместе они вообще непобедимы. Губернаторы уже пускали слух о неизбежности битвы в Японии, где русские и американцы обязательно начнут драться, так как они ненавидят друг друга.
        - Остается только сожалеть о подобном развитии событий, - сказал Кавадзи. - Но я хотел бы знать: будет ли возможным пригласить в Симода русского посла, когда в бухте стоит корабль Адамса?
        И все дружно ответили так, как думали, но как никто не смел сказать, пока не заговорил Кавадзи.
        - Да, нельзя скрыть! Неприлично!
        - Хуже будет, если его известят капитан Посьет и те русские, что оставлены им в храме Гёкусэнди, и Путятин сам явится в Симода, без нашего приглашения! - сказал Тсутсуй. - Да, мы должны побеспокоиться.
        - Что будет, если русский посол узнает от Посьета и Гошкевича о прибытии американцев? Или он сам сюда прибудет без приглашения и увидит американскую эскадру? - спросил Кавадзи. - А мы не сообщили ему об этом? С нашей стороны это было бы невежливо. Поэтому мы должны опередить Посьета и доложить твердо и прямо.
        Кавадзи, не меняя выражения своих выпученных глаз, решал все и за всех. В Хэда посылается нота, в которой адмирал приглашается в Симода. Ее доставит Накамура Тамея, назначенный сопровождать адмирала в Симода. По-дружески и частным образом Накамура Тамея в Хэда обо всем поставит адмирала в известность, как бы по оплошности и случайно.
        - Так вам удастся ли изучить особые правила постройки европейского корабля? - спросил сегодня Накамура-сама у молодого плотника.
        Однако это настоящий японец - скромный, тихий и серьезный. Плотника очень хвалит Путятин. Но у него нет фамилии... Однако он прав. Неважно, большой корабль или маленький. Правила для постройки одинаковые. Умен этот молодой плотник, за гроши работавший с отцом на богатых рыботорговцев. Он с детства жил в бедности и труде, поэтому выучился дисциплине. Он правильно рассуждает, что на постройке небольшого судна удобнее учиться. Но это судно все же для плаваний в океане. Он рассуждал честно и работал старательно, но нельзя его много хвалить, чтобы не испортить человека. Но, кажется, эти плотники, которых Путятин, высокий и усатый, учил, как царь Петр, строить европейский корабль, делали для страны гораздо больше, чем Эгава, князь Мито и князь Тсутсуй? Неужели Кавадзи угадывал все это?
        А колотушки сторожей стучали, как всегда, напоминая о старом - что у Мито много войск, риса, золота, шпионов. Япония верит князю Мито!
        Глава 16
        ДЕЛО ПРИНИМАЕТ СОВЕРШЕННО ИНОЙ ОБОРОТ
        Капитан Константин Николаевич Посьет не дремал, живя в храме Гёкусэнди в городе Симода, в самом котле событий. Главная его обязанность - приготовить текст договора, сохраняя дружеские связи с послами. Все остальные свои действия он также предусмотрел. Ссориться с японцами не намеревался. Он знал, что японцам нежелательно его знакомство с Адамсом. Но ведь Адамс его старый знакомый. Посьет помнит, как встретились впервые. Миссионер Вельш Вильямс шел с охапкой растений для коллекции, а негр в военной форме тащил корзину с попугаями. Адамс устало шел за ними. Потом еще было много встреч с ним в разных портах.
        Адское терпение нужно, чтобы после страшного кораблекрушения не помчаться на шлюпке на «Поухатан». Посьет знал, что Адамс здесь еще долго пробудет. Но последняя новость сломила холодную сдержанность Посьета и побуждала действовать молниеносно. Он помнил свои обязанности дипломата и капитана русского флота. Пришла пора рисковать.
        Гошкевнч в сопровождении матроса обошел квартиры переводчиков, чтобы объявить о намерениях, но никого не застал. Ночью вдвоем, с фонарями, без всяких сопровождающих, Гошкевич и матрос Палкин вышли из города и очень быстро зашагали по дороге в Хэда, не имея на это никаких разрешений.
        Японцы нарочно спрятались или у них было какое-то общее занимавшее всех дело, что и не удивительно но нынешним временам. Никого из должностных лиц перед выходом из города повидать не удалось. На заставе не задержали, так как эбису пользуются законным правом ходить за город в любое время на расстояние семь ри от порта. Гошкевича все знали, и никто не удивился, и шпион не послан следом.
        Долговязый Цуси-сан[22 - Цуси-сан - господин переводчик.] молодой, но с белыми, как седыми, волосами, единственный из всех иностранцев - американцев, англичан и русских - только он говорит по-японски. Ему доверяют вполне. Все знают, что он никуда от Посьета не может уйти далеко, так как тот останется без языка. Те же, кто и подозревал, зачем помчался Гошкевич в такую тьму, быстро перебирая своими огромными ногами, сделали вид, что ничего не поняли и не знают. Они судили формально. В правилах не было указано, днем или ночью. Сказано: на семь ри может удаляться. И все!
        Гошкевич - модный, в клетчатых штанах в обтяжку, денди лондонский, судя по галстуку и жилетке с цепочкой; всегда выфранчен. Голова стрижена... И никто не знает, что Осип Антонович - попович и сам был попом. Окончил духовную семинарию, выучил китайский и маньчжурский языки и на семь лет послан был в Пекин, в духовную православную миссию. Возвратившись, поступил в министерство иностранных дел и стал в этом англоманском ведомство одним из его самых приличных и усердных чиновников. Теперь, по мнению всех, делает колоссальную карьеру в Азии, двигаясь с кораблями Путятина повсюду - и при этом не зря: все изучая, становится специалистом по языкам, знатоком экономики, политики, культуры Китая и Японии и всех тонкостей азиатской жизни. Но злые языки страшнее пистолетов. Говорят, что у нас это не нужно, незачем, зря старается джентльмен из семинарии, этим в Петербурге никого не удивишь, там тузы, кажется, этим не интересуются, чин за это большой не дадут и денег много не отвалят и должностей хлебных по Дальнему Востоку у нас не водится... Есть много хороших должностей и чинов и сытых местечек, которые
раздаются осмотрительно и все на счету, но не для такого карьериста с уклоном в науку и политику, да еще в далекую и ненужную Азию! Да еще столь старателен и добросовестен, что бывает стыдно за него! Кто так говорит? Да чуть ли не каждый из его спутников в плаваньях «Паллады» и «Дианы» - с горькой иронией, имен в виду и себя в подобном же положении...
        Офицер командует паровым катером и доставляет в Кронштадт государя с семьей. За это награда - перстень с изумрудом. Офицера помнят и потом. Можайский и Колокольцов с Сибирцевым спроектировали шхуну «Хэда» для японцев. Что им за это будет? Фига, господа! Гошкевич все это знает сам. Фига! Но что-то высшее ведет их всех и его, поповича.
        Шагая сейчас по узкой дороге среди темной чащи, где таятся обезьяны и звери, он, впрочем, знает все отлично, знает все, что будет, как и Алексей Николаевич, как и Александр Александрович, как и Александр Федорович. Помните, господа, фига! И Палкину за опись - фига. Еще адмиралу могут пожаловать что-то. Но далеко ему до «притронных», поэтому и сумрачен наш Евфимий Васильевич! Он тоже не царедворец, наш адмирал, все смотрит в себя, а не на начальство.
        В любой миг из чащи может выпрыгнуть воин князя Мито и снести голову Осипа Антоновича. Хотя на этот случай есть у Гошкевича барабанный пистолет, а у матроса ружье и у обоих ножи с японскую саблю.
        Но могут и фиги не дать! За вихрями воинственных чиновничьих танцев, за толпами, которые мчатся в погоню за похвалами, наградами, за возвеличиваниями друг друга, могут совсем не вспомнить о тех, кто сейчас тут старается. Могут забыть... Это, мол... А-а, Япония? Да-а-с... Неплохо бы... Но что там? Заняли? Ничего? Да помилуйте, Аральское море в таком случае и то нужней. За опись его Бутаков удостоен Гумбольдтовской премии. Подвиг ваш, господа офицеры, как и Путятина, секретен. Молчит же Невельской и не жалуется. Кто знает Крузенштерна? Все! А кто знает Невельского? Никто. Крузенштерн оставался при дворе и придворным даже совершал кругосветное. Невельской даже при дворе был брульоном и мечтал о будущем, а это значит - не о личности государя. Он недоволен настоящим!
        То, что произошло за последний день, превосходит самые смелые предположения. Посьет не смел бездействовать. Накамура до этого уехал к адмиралу. Посьет ждал прибытия Путятина. Но теперь и ждать больше нельзя.
        Ночь. Тьма. Гошкевич шел на длинных ногах по горам и долинам. Матрос Палкин тащил мешок на лямках, а в руках пес ружье и фонарь. Ходить в горах Идзу без японца и днем страшно до сих пор, а не только в исторические времена.
        Пришли в деревню и спросили о дороге. Гошкевич постучал в крайний дом и заговорил. Японцы вышли из дома. Сначала они ответили на все вопросы. А потом подумали и удивились. А потом уже испугались и рассердились, разобрав, что ответили иностранцам и что ночью здесь ходят варвары. Что же делается на свете! Эбису ходят по Японии! Но, значит, жители не боятся их?
        Один японец схватил фонарь и побежал вслед ушедшим эбису.
        - Америка? - спросил он, догнав Гошкевича.
        - Ватакуси мачи ва Орося-хьто дес![23 - Мы - русские люди.] - сказал Осин Антонович.
        - А-а! Орося! Ясно... Ясно...
        Ночь еще была темной, когда вошли в деревню Матсузаки и узнали у японцев, что тут ночует адмирал с конвоем. На сердце отлегло. Тут же Накамура с самураями.
        Тоже жители сначала ответили, а потом испугались.
        - Вот местечко! - спотыкаясь, лез через какие-то ползучие корни Гошкевич.
        Вокруг лес, видно, тропический. Поднялись на холм и догадались, что рядом океан. Вдруг под крутым берегом увидели отблеск воды, чуть-чуть заметно что-то закраснело посередине, и, словно затухающие громадные угли, стала видна мерцающая вода. Каким-то страшным светом озарился полукруг красных пятен в воде.
        Закричала обезьяна, и пропел петух.
        Ван, ван! - тявкнула басом собака.
        Гошкевич вспомнил рассказы симодских торговцев, что при этой деревне на островах во множестве живут макаки.
        Палкин провалился и бултыхнулся сапогами в воду, видимо - в ключ.
        - Засмотрелся... - оправдывался матрос.
        - Кто здесь? - послышался в темноте испуганный голос Можайского.
        - Это я, Александр Федорович!
        - Осип Антонович?
        - Я... Почему вы не спите?
        - Что случилось? Далеко ли до Симода?
        - Далеко.
        Можайский сказал, что адмирал проснулся и что-то странное спросил.
        - Я подумал, что ему почудилось, и вышел без фонаря. Экая кромешная тьма!
        Вдали догорал чей-то костер, освещая лишь развесистое дерево, все в красных листьях, как букет роскошных гортензий. Фонари виднелись у дома, где самураи охраняли сон Накамура. В воротах у русского часового ручной фонарь погас, он не мог зажечь светильник и ходил впотьмах.
        - Пропусти, это мы, - сказал Можайский.
        - Случилось то, что в Симода пришел...
        - Что-то случилось в Симода, господа! - воскликнул в доме Шиллинг, тоже не спавший. Он слышал разговор. - Это Гошкевич, господа! Он спешит... Идите сюда!
        Шиллинг выскочил из помещения и закрыл за собой двери.
        - Неужели...
        - Все здесь? - вдруг спросил адмирал, подымаясь во сне.
        - Осип Антонович здесь, Евфимий Васильевич! - входя, ответил кто-то из офицеров.
        Вопрос адмирала и тревожные крики обезьян, казалось, предвещали что-то недоброе.
        Во дворе чуть теплился фонарь на каменном столбе у входа, и еще двое матросов стояли на часах. За воротами, на улице, метались какие-то разноцветные чудовища. Но матросов уже ничем нельзя удивить, хотя они и не знают, что это.
        - Мне показалось, кто-то говорит на улице, - сказал адмирал.
        Вдруг под самой дверью кто-то спросил по-русски:
        - Да где же они, я вас спрашиваю?
        Можайский что-то ответил.
        - Ба-а! - воскликнул матрос. - Здорово, брат Палкин!
        - Господа, что-то случилось... - сказал Путятин.
        Все вскочили и стали целовать вошедших Гошкевича и Палкина.
        - Кто там? - спросил адмирал.
        - Это Гошкевич идет в Хэда...
        - Осип Антонович? Боже мой, с кем вы?
        - Вот с Палкиным вдвоем!
        - Без проводников?
        - Да, без японцев. Еле ушли из Симода без всяких провожатых.
        - Что же случилось? - спросил адмирал. - Подойдите сюда!
        - Да... срочно... Я ночью вышел и без устали... Евфимий Васильевич... В Симода прибыл громадный французский китобой. Команда сорок человек, плохо вооружена, гарпунные пушки, средств к защите у них мало. Они сдадутся сразу... И я поспешил...
        - Господа! Вы не думайте, что французы сдадутся, - произнес Путятин и встал.
        Он оглядел офицеров, как бы желая знать, готовы ли они к бою. Зачем же утешать, что сдадутся? Сейчас перед всеми вместо посла, задавленного чиновническими предрассудками и инструкциями глупейших бюрократов, явился военный моряк.
        - Военный совет, господа! - объявил адмирал. - Прошу всех садиться... Вам чай, Осип Антонович... И тебе. И ты около меня, Палкин, садись здесь же, - сказал адмирал матросу, снявшему с плеч лямки мешка. - Переведите дух и докладывайте, Осип Антонович!
        Гошкевич выпил зеленого чаю и заговорил.
        - Ваше мнение, господа офицеры? - обратился адмирал, выслушав.
        Все повторяли друг друга. Мнение общее - напасть на француза и захватить!
        - Господа! - заговорил наконец Путятин. - Наш воинский долг - захватить китобоя. Сразу же идем на войну, в строй защитников отечества! Долг наш призывает нас. - Слезы залили его смелые глаза. - Благодарю... Но французы на корабле! Это смелый и отчаянный парод... Одни мы с вами не сладим, сейчас же вызовем команду из Хэда. Все рассчитать и тщательно подготовиться... Немедленно доставить мой приказ в Хэда. Александр Федорович...
        - А как же шхуна «Хэда»? - спросил Можайский.
        - Японцы сами достроят. Оставим им офицера и плотников. Их-то я не обижу, только бы меня не надули...
        - Я готов, Евфимий Васильевич, - подымаясь во весь свой огромный рост, сказал Можайский. - Ноги у меня длинные, как говорят японцы, поспеть за мной невозможно. Никакому мецке.
        Путятин тут же написал приказание Лесовскому: отобрать восемьдесят человек матросов, вооружить до зубов всем, чем возможно, немедленно идти морем в бухту Си-мода на двух шлюпках и, не заходя в город, ночью напасть на француза, самому капитану командовать при абордаже. Идти с ним Сибирцеву, Елкину и Колокольцову.
        - Как же постройка без Колокольцова?
        - Плотники сами управятся, - ответил адмирал, - там Глухарев.
        Замечание Можайского опять было важным и напоминало адмиралу о его ответственности перед японцами во всей этой затее.
        - А японцам скажите, - продолжал Путятин, - что американцы предоставляют нам муку и мясо, для этого надо срочно людей в Симода и оба баркаса под грузы. Помните вы дорогу?
        - С фонарями не собьемся... Но светает, надеюсь, придем засветло.
        - Просить вам японца в провожатые?
        - Палкин поведет вас в Симода. А мы с Синичкиным без японцев не собьемся. Зачем мы их будем впутывать?
        - Они своим же головы потом поотрубают, когда разберутся...
        - Нас не останавливали на дороге, - сказал Гошкевич.
        - Я за вас отвечаю, - сказал Путятин.
        Можайский и Синичкин ушли.
        Поговорили о Посьете. Как и уверен был адмирал, Посьет извещен, что японцы сами приглашают адмирала. Евфимий Васильевич подумал, что японцы могли предупредить француза.
        - Дело принимает совершенно новый оборот, - сказал он Гошкевичу. - Но если в Симода японцы заупрямятся? Этот корабль будет не только нашим спасением, но и важным доводом. Я не хочу уходить без договора, я сделаю все, чтобы довести до конца. Но если меня обманут - пойду, не подписав договор, куда требует долг. Мы будем сражаться па этом океане. Желание исполнить свой долг уже сейчас воодушевляет всех моих офицеров и матросов! Но пора идти, господа!
        Адмирал, привыкший рано вставать и молиться, держал речь, как в парламенте.
        - Мы должны захватить французский корабль! Риск велик, мы сами этим лишаем себя статуса потерпевших кораблекрушение и снова вступаем в войну! Но сидеть сложа руки? И так много оплошностей...
        - Ну, а как же шхуна «Хэда»? - спросил Гошкевич. - Японцы очень желают, чтобы мы им построили образцовый европейский корабль.
        - Да, так! - ответил адмирал. - А кто вам говорил об этом?
        - Кавадзи говорил. И Кога. И старик Тсутсуй... Доктор Асаока Коан и доктор Гемно и все их чиновники... и торговцы. Когда пришел «Поухатан» и когда у них начались споры, как быть с нами, извещать ли нас, Кавадзи сказал мне, что у Японии пока еще нет возможности завести такие пароходы, но что все великое начинается с малого и что уроки первого учителя с благодарностью запоминаются на всю жизнь.
        Когда-то Гошкевнч объяснялся с японцами иероглифами, но за последние годы он выучил обе японские азбуки и сам заговорил по-японски почти как японец. Послы бакуфу знали его давно, доверяли и охотно делились с ним новостями, как бы нечаянно и забывшись, и так передавали через Гошкевича адмиралу и Посьету то, что им неудобно было сказать самим.
        - Я не собираюсь покинуть японцев, и я не отступлюсь от намерения обучить их. Пусть будет память о русских моряках. Да, я оставлю двадцать пять лучших мастеровых с Александром Александровичем достраивать корабль.
        Когда пошли, то Гошкевнч безудержно рассказывал при Накамура, что происходит в Симода, как живут старые знакомцы адмирала, как их опять морят голодом, как они тревожатся за будущее, в Эдо происходит борьба партий в правительстве.
        Накамура все время кивал головой, словно понимая и подтверждая адмиралу, что все происходит действительно так. Возможно, он что-то понимал на самом деле? Поверил ли он, что Можайский послан за баркасом для хлеба?
        Гошкевич упомянул вскользь о Мито Нариаки. Он сказал о Ии Наоске, претенденте на руководство обновленным государством, и о канцлере Абэ. Оба сторонники быстрых нововведений и дружбы с Америкой и Европой. Глава реакционеров - князь Мито. Молодой канцлер Абэ гениально лавирует и ведет мелкие умелые интриги... В стране брожение. Когда американцы пришли, их встречали торжественно. Весь город был разукрашен фонарями, это и днем красиво, а ночью - феерическое зрелище...
        В этот омут, где все на острейших самурайских саблях, где вот-вот начнется резня, где о договорах с иностранными государствами думают меньше, чем о внутренних делах своего государства, надо было идти и ввергаться. Минет ли меня чаша сия? Но если китобоя возьмем? Адмирал готов уйти на войну и сложить голову в честном бою. Дипломатические споры можно и отложить, тем более - у них тут такая сумятица, что даже своих послов не кормят как следует и город все еще в развалинах. И все города вокруг развалились в землетрясение. В столице тоже трясло... Любое другое государство погибло бы... Победа России над союзниками, как верил Путятин, произойдет обязательно. Этому его учили. И только к победе он был готов. Поэтому он верил, что победителю будет предоставлено договорами все, что обещано. Пока он все более и более настраивался идти в Россию на китобое. Для этого надо идти на абордаж.
        Японцы уверяли Гошкевича, что согласны подписать трактат, как обещали. Но ведь начнется обсуждение договора по пунктам - и опять начнутся ссоры, пойдут разногласия... Все же Путятин надеялся, что и договор будет, нельзя, никак нельзя не заключить договора, когда американцы заключили и уже ратифицировали. А нам обещание было дано и послы ждали, конечно, не зря, хотя теней еще много и сумятица у них великая, и Путятин понимал, что и Кавадзи могут убить свои же, если его заставить пойти на уступки... II нельзя от него многого требовать при заключении договора.
        - «Поухатан»? Так кто же на нем? Японцы говорят, там много старых знакомых?
        - Адамс пришел. И Мак-Клуни.
        - Боже мой, господа! Вы с поухатанскими офицерами встречались на Доброй Надежде и в Китае? Там у вас знакомые... - сказал Шиллинг.
        Среди моря - желтые и белые скалы в висящем с них тропическом лесу, дельфины прыгают из воды и запускают вверх из головы фонтаны. Полукругом стоят скалы, которые ночью светились красным светом. На островах, похожих на холмы, - избы рыбаков под травой. Сети на просушке на столбах, полукруглый пляж. Морская вода кажется густой, как синька. Стая сытых обезьян важно вышагивает гуськом по отмели, как породистые жеребцы на прогулке.
        Путятин никогда в жизни не видел такой густой синей морской воды при таком чистом небе и таких важных обезьян, похожих на министров с портфелями.
        Десятки чиновников сопровождают Путятина и Накамура. Слуги несут фонари разного цвета и формы. Ночью когда шли, то казалось, что в черном аквариуме плавали фантастические зеленые, красные и желтые шары, рыбы, чудовища, кубы и солнца. А теперь синь моря, солнце, уморительные обезьяны, желтая дорога и полная загадочность впереди. На фонарях еще видны тусклые иероглифы, как бы загадки и загадки.
        - На колени! На колени! - раздавались крики самураев, шедших впереди.
        Верховых лошадей вели в поводу, на седла никто не садился, они совсем нехороши.
        Матросы завьючили коней, чтобы не мучить японских крестьян перетаскиванием тяжестей, как принято, когда путешествуют знатные личности. Для народа подобное шествие - тягло. Тут надо самим побродить; не у себя, где тройки подают.
        Там, где дорога узка и скорей похожа на тропу, походный марш стихал, и все плелись по чаще и по желтой, высокой, уже зимней траве, переговариваясь между собой, как идущие гуськом шанхайские кули.
        Внизу, под скалами яркой желтизны, синяя пропасть океана огромная, как небо. Где-то далеко, как чайка, рыбацкая белая фунэ. Кит окунется и пустит фонтан.
        - Путятин идет! Путятин... - говорили в деревнях.
        Все смотрели на высокого сумрачного человека, шагавшего в своих некрасивых сапогах по пыльной солнечной дороге.
        Глава 17
        РУКОПАШНАЯ
        Трое юнкеров, пыля начищенными до блеска сапогами, шагали из чертежной на обед.
        Капитан не брал их с собой в Симода. Степан Степанович «лукавый царедворец»! Не хочет подвергать адмиральских сыновей опасности. Они взяты в кругосветное для выучки, для опыта и выработки характера «sea dog»[24 - Морского волка (собаки).]. При этом Лесовский совсем не намерен посылать их под меткие пули. Держится все в величайшей тайне, и даже юнкерам сказано, что баркасы идут за американской мукой и продовольствием по случаю прибытия «Поухатана».
        Как будто мы матросы и нас можно уверить!
        «Ну и что ж!» - полагает юнкер Урусов. Он теперь ждет ухода капитана и офицеров.
        Последний обед задавал товарищам юнкер Корнилов. Отец его сейчас в Севастополе, в самом пекле войны, подвергает испытанию построенный им флот, укрепления, дух сражающейся армии, состоящей, верно, наполовину из морских офицеров и матросов.
        Хозяйкой сегодня на обеде Урусова будет мисс Ота. Наконец она согласилась. Кажется, даже воодушевлена. И не скрыла своей радости от офицеров, от Алексея Николаевича, который с ней еще сегодня проходил по арифметике счет. «Орин, ува...» - считала Оюки. А сама, верно, спит и видит стать хозяйкой на обеде.
        Хэда, Эдо и Симода... -
        запевает юнкер Лазарев.
        Тру-ля-ля-ля-ля-ля... -
        подхватывают Урусов и Корнилов.
        Нет девицам перевода,
        Тру-ля-ля-ля-ля-ля... -
        Дом из восьми комнат опустеет сегодня. Все уходят. Сраженье против китобоя не может быть опасным. Тут верный выигрыш. Располагая такими ловкими и сильными офицерами и матросами, Степан Степанович не упустит «приза». Могли бы взять юнкеров. Дом сегодня, однако, опустеет, и храм Хонзенди опустеет. Мусин-Пушкин переходит в Хосенди. Юнкерам предоставляется полная возможность покутить. Обед будет самый тонкий, аристократический. Готовит капитанский повар. Все это с позволения и при полной любезной внимательности Степана Степановича, который - хитер - верно, полагает: «Чем бы дитя ни тешилось...» Ота-сан во все посвящен и разобьется в лепешку, будут омары и креветки. Ота-сан больше юнкеров волнуется и млеет при этом от счастья.
        Навстречу валит толпа молодых японцев с таким громким, заражающим смехом, какого никогда слышать не приходилось. Парни прыгают, как козлы, у всех физиономии расплылись. Сегодня воскресенье, на стапеле нет работы, отдыхают и веселятся и японцы.
        Хэи но цунами ни, -
        запевает молодой паренек с узким шустрым личиком.
        Это знакомый плотник Хэйбэй. Сегодня он в опрятном коротком халате, чист, умыт, подвязан кушаком.
        О-рося но атама-о
        Ка ки ку кэ ко-о.
        Опять раздается взрыв хохота. Толпа, расступаясь, останавливается и, не прерывая смеха, вежливо пропускает шагающих в ногу юнкеров.
        - Орут что-то про русских. О-рося - русские или Россия. Атама-о - это голова. Видно, болит у нас от цунами голова.
        Хохот, крики, кутерьма невероятная. Мальчишки орут, мусмешки суетятся.
        Оказывается, японцы веселый и разбитной народ и гулять умеют. Куда тебе! Сегодня матросы говорили, что святки прошли, а не рядились, показать бы японцам ряженых. Букреев на днях надевал медвежью шкуру, купленную или выменянную за какие-то пустяки, и матросы под самодельные балалайки водили медведя вокруг лагеря. Может быть, и разбередили японцев. Им, кажется, не время еще веселиться, идет Новый год. Наверное, еще постятся, как предполагают наши. Но может быть, что у них свой деревенский праздник, и паши матросы в этом разбираются, кажется, проще и скорее, чем японисты и синологи - знатоки буддизма и иероглифов.
        Сегодня с утра нагрянул Можайский с приказом от Путятина, и сразу все переменилось, начались копеечные секреты и обманы друг друга, важности, чванство и проволочки. Юнкеров не берут с собой, отказано категорически: мол, молокососы, за вас еще отвечать. Ну ничего, молокососы не будут сидеть сложа руки!
        В лагере идут сборы. Там уже строятся команды. Юнкера побыстрей минули ворота храма, где Лесовский во дворе покрикивал на офицеров. Сборы шли к концу. Сделано все чудодейственно быстро, и отряд за отрядом уходят па пристань. Японцам сказано, что идут срочно за мукой и солониной. В деревне не все знают про это, но кое-кто знал заранее. Предсказывали за последние дни, что скоро русские пойдут в Симода. На работе некоторые плотники, как умоли, старались расспросить: мол, почему же еще не идете...
        Хэда, Эдо и Симода...
        Тру-ля-ля-ля-ля...
        Заслышав свирепевший голос Лесовского, Корнилов перепрыгнул загородку, и за ним товарищи, и все, как дети, пустились бежать через кладбище.
        - Капитан опять на команду лает, - на ходу обронил Корнилов. - В поход не брали! Чтобы не отвечать за нас перед отцами? Очень обидно!
        Пройдя на пристань, Лесовский велел поднять брезент в баркасе. Открылся целый склад самодельных пик, секир и железных крючьев.
        - Что же это такое? - холодно спросил капитан.
        - Оружье для абордажа, Степан Степанович, - отвечал матрос. - Ковали в кузнице.
        - Унтер-офицер сюда!
        - Тотчас, ваше высоко...
        - Что это такое, Соколов? Японцы ковали или вы?
        - И мы, и японцы, - отвечал Соколов, - вот эту пику Сизов делал.
        - А откуда почти на всех предметах ржавчина? Ржавое из кузницы не выходит.
        - Ржавым еще страшней, Степан Степанович, - сказал Букреев. - Француз сразу сдастся.
        Но капитан, кажется, хотел придраться во что бы то ни стало.
        - Я вас спрашиваю: где вы набрали столько ржавого оружья? Чье это? Как к вам попало? Кто разгласил? Вы что же, раньше времени разгласили?
        - Японцы уже который день говорят нам, что надо вооружиться да идти в Симоду, - сказал спокойный Сизов.
        Лучшего оружия невозможно придумать для абордажа. Тут можно и цепляться, и вскакивать на борт, и бить, колоть, рубить. Не все ли равно капитану?
        - Японцы сами все знали прежде нас, Степан Степанович, - заговорил Букреев, - а мы никому не говорили. Они думают, что у нас война с Америкой. И стали приносить кто что может.
        - Война с Америкой? С кем же вы ведете такие разговоры? Как ты их понимаешь?
        Голова капитана накренилась, лицо стало багроветь, а карие маленькие глаза сузились.
        - Мы не просили. Они сами... Изрядное изделие для абордажа, - сказал унтер-офицер.
        - Зачем же им эти изделия? Они сеют рис, ловят рыбу? Где, почему они заржавели?
        - Для охраны берега, - небрежно обронил Букреев и добавил: - Для бунта ли...
        «Экая свинья! - подумал Лесовский, глядя в лицо Василия. - Рожу наел у японцев. Тебя только на войну... Этакие мерзавцы, какие они, оказывается, разговоры тут ведут... Чуть недогляди...»
        - Что ты сказал?
        Букреев невольно отступил, видя, как плотная капитанская фигура закачалась на носках, как на пружинах.
        - Рыло! - заорал Лесовский. - Благодетель японский! Вот тебе и дай волю... Волю тебе? А надо в рыло, в рыло, вот так. Куда ты пятишься, сволочь, стой, тебе приказываю...
        Капитан крутил Букреева вокруг себя и бил по спине и по лицу.
        - Горб не набейте, Степан Степанович, - сказал Васька, словно не чувствуя силы ударов и приводя этим в бешенство Лесовского. - Мне сегодня врукопашную...
        «Поделом вору мука! - думал матрос Иванов. - Маслено едят они здесь с Янкой. Надо бы и Берзиню».
        «Так ему, дурню, еще мало! - полагал Палий. - Капитан зря не придерется, он, видно, знает!»
        Но никто не выражал ни сочувствия, ни осуждения. Каждый знал: «Не радуйся чужой беде, своя нагрянет».
        «Наказание перед боем не вредит», - полагал Степан Степанович. Во флотах всего мира известна и эта истина старым капитанам, требующим от людей готовности к бою и бесстрашья. И при этом про виселицу полезно напомнить.
        Фельдшер обтер Васькины ссадины спиртом. На чистой, надетой перед боем рубахе матроса появились коричневые пятна.
        Но море уже темнело, и вид волн становился черней и грозней. С палубы корабля на такую волну не обратишь внимания, а в баркасе раскачиваешься вровень с ней. Такая волна для баркаса ночью кажется как шторм для фрегата. Но люди за веслами привычно сумрачны.
        На небе, куда, кроме Леши Сибирцева, никто, кажется, не смотрел, еще светло, разрисованы веера из перистых облаков, похожие на вышивки ширм или на рисунки шелком на золотистом экране. От горизонта мчится небольшое черное облако, подымается в небо и растет над морем, как черная махровая хризантема гигантских размеров. Она проносится, как черный ураган. На баркасе и на шлюпках снимают весла, ставят паруса, ровный ветер заполняет их и подхватывает маленькую эскадру из двух суденышек. Люди сломают весла с уключин.
        После избиения матроса Степаном Степановичем все невольно угнетены и подавлены. Матросы наготове, со всей силой и злостью и все как один кинутся в ночи на борт французского судна и как бы за все отплатят.
        Ветер способствует.
        «Прощание с мисс Ота было очень трогательным, - думает Леша. - Странно - прощание обычно разъединяет...» Объяснил ей, что уходит, может быть, навсегда и желает ей всего наилучшего. Вот от этих-то лучших пожеланий милые глаза ее смотрели с ужасом, казалось, не верили, что разлука возможна... И тут же он узнал, что она согласилась быть хозяйкой у юнкера... Все, что ждет его, небывало интересно: абордаж, заключение договора, жизнь в Симода, уход на родину на захваченном судне. Адмирал, однако, просил особенно не уповать. Хотел договориться о присылке за остающимися моряками судна нейтральной страны. Наши здесь еще останутся. Но кто? А черная хризантема еще в небе, в ее махрах замелькали огни, красные, как выстрелы, поднялся хребет дракона, и открылась пасть. При свете неба горы Идзу в несколько террас выступили друг над другом, и там тоже что-то сверкнуло, а очертания гор ползут и возвышаются в обрывах и туманах. Что это за мир?
        Моряки на этом океане больше видят и знают, чем их товарищи в Атлантике или в европейских морях. Многие матросы понимают по-японски, по-китайски, за годы плаваний научились объясняться с американцами. Перед глазами матросов проходят картины жизни необычайного напряжения, трудно оставаться тупым и безразличным. Сейчас чувствуешь болезненную игру воображения, и даже смерть, быть может ожидающая в бою перед рассветом, покажется прекрасной на этой грани сна и яви?
        Саша Можайский словно расстроен чем-то. Но вот накатывает тьма и успокаивает всех. Примиренный со своим бессилием, Леша подымает воротник шинели и тяжко, изнеможенно засыпает, весь в тщетных усилиях понять какую-то таинственную красоту.
        Просыпается, когда сменяются гребцы, и опять засыпает после работы веслом. Офицеры гребут вровень с командой, так как перед смертью нельзя отделять себя от простого матроса. Неписаный закон. Хотя Букреев бит и унижен капитаном только что.
        Алексею кажется, что сам он опять не погибнет. Более того - ему кажется, что какое-то пустое дело затеяно, ничего не получится. Страшно подумать, если вдруг представится желаемая возможность. Возвращение в Россию! А там уже конец войны... и в Петербурге! Увидеть Верочку... Да, он на прощанье сам поцеловал Оюки. И что же?.. На прощанье... Очень все чисто, и па душе так легко и вместе так сложно, что если смерть, то эта судьба примирит его в том противоречии, которое он все же чувствует. Чем крепче ветер и чем рискованнее этот необыкновенный поход, тем жизнь становится все прекрасней и прекрасней. При этом стоит Степану Степановичу взглянуть на лейтенанта Сибирцева, сказать одно слово, как он привычно погасит возвышенное чувство и превратится к дисциплинированного офицера - весь внимание и готовность к делу.
        Ночь наступила, и нашла туча со снегом, прошлась быстро и низко, чуть не задевая мачт, и сразу заштилело и стало холодней.
        Все кутались, закрывая поверх шинелей плечи и колени ватными халатами из тех, что дарены японцами на все морское войско адмирала Путятина и присланы на джонках из интендантских запасов правительства бакуфу из замка-дворца в Эдо.
        «Становишься флибустьером, пиратом, - думал Леша. - А господа юнкера бездельники и жуиры. Безграмотные и неряшливые молодые люди. Оюки согласилась служить в офицерском доме? Ота-сан сломил ее? Как дельный человек, он предвосхищает действия своего правительства в Новую эпоху!»
        В глубине души так ясно ощущалось, что останешься жив, более того - несмотря на все устрашающие приготовления и на небывалую ночную гонку за китобоем, особенного ничего не произойдет. Слишком все напряжены и ждут боя, слишком рвутся в Россию. Так что вряд ли возможен успех. Леше все кажется впустую, но он готов, как и матросы. Все время спит, если не гребет его вахта, старается сохранять силы.
        Капитан тоже засыпает, подняв воротник шинели и сидя на банке. Матросы во сне мерзнут, сверх шинелей закрывают плечи и спины ватными японскими халатами по одному на двоих, а потом, просыпаясь, отдают товарищам, сменяя их у весел.
        Наступил штиль. Вот тебе и на!
        Чтобы схватить ветер, капитан велел отгребать в океан. Маневр удался. Ветер нашли, донесло до Симода быстро, но опять наступил перед рассветом полнейший штиль.
        Легли в дрейф, обмотали уключины тряпками, чтобы не лязгали. Теперь враг рядом. Обе шлюпки сблизились.
        - Закурим, - сказал поручик Елкин, подводя корму своей шлюпки.
        «Будь она европейской девушкой, я мог бы послать ей из России письмо, - думал Сибирцев. - Через нейтральную страну... Через Голландию, например. Я, наверно, не забуду ее. Я кое-что умею написать иероглифами или их азбукой. А она мало знает по-русски. Неужели Япония так и останется недоступным, отдельным миром?» В порыве воображения Леша представил, как пригласил бы Оюки-сан в Россию. Но ни о чем подобном никто из офицеров и помышлять не смел, а скажи - подняли бы на смех.
        В темноте штурманский поручик высек огонь и, закрывая его полой шинели, подал закурить Колокольцову и матросам. Александр Александрович зачмокал трубкой.
        Знали, что это последняя передышка перед атакой. Все это под слабый плеск, как под тихую, грустную музыку. Матросы работали хорошо, погонять не приходилось. «Так и надо Ваське! - полагает Колокольцов. - Будь поосторожнее. У нас как принято: люди бессердечные». Из людей выветрился дух казармы, смердящий запах табака, лекарства и пота.
        Звезды на небе огромные, зимние, как куски хрусталя. В свете их мерцает тихая черная вода. Чуть покачиваются шлюпки. Неподалеку, как черные перья, из воды торчат скалы.
        - Мы у входа в Симодскую бухту. Сейчас поворот, - сказал штурманский поручик. - До рассвета остается полтора часа.
        - С богом! - сказал Лесовский.
        На миг все сняли шапки.
        Елкин принял руль от унтер-офицера, и его шлюпка пошла вперед. Он пощупал крюк. В кузнице выковали, преотличная штука. Закинуть можно на борт китобоя и сразу прыгать на палубу.
        Набрали железных обломков, выковали ножи, кинжалы, штыки, забрали топоры у японцев.
        Плотник Таракити дал другу Сизову гирьку на цепи и показал, как надо бить по голове Америку. Японцы, конечно, знали, хотя все держалось в величайшем секрете, им никто ничего не говорил.
        Леша опасался, что есть матросы, которые не понимают разницы между американцами и французами. Многие не понимали, что происходит, и только исполняли все старательно. После бессонной ночи и такого напряжения все смешалось в головах.
        Сейчас придется бить сонных. Об этом думал матрос Сизов. Ему велено прыгать первым, на него надеются. Лишь бы ловко вскочить на борт да самого не сшибли бы. Годами учились забрасывать крюки - и, держа в руке трос, быстро, прямо из лодки, бегом руками по нему, а ногами по борту. Или с размаху ногами наверх, как на трапеции. А товарищ должен из ружья сбить любого, кто подбежит к борту. И тогда по стремянкам-лестницам из веревок на крюках хлынут на штурм корабля, на абордаж все.
        Ну, только бы вскочить! Надо подойти тихо и хотя бы пятерым неслышно оказаться на борту. Сердце стучит, бьет дробь, как барабан, мерещится во тьме черный борт, краска облезла, медь видна.
        Тьма сгустела, душно, нашли облака и нависли, чуть колебнулся воздух.
        Шлюпки вошли в полосу тумана. Сменились гребцы. Елкин держал лево руля, посматривая на компас.
        Вошли наконец в бухту. Пронеслась мимо скала-остров, похожая на развесистое столетнее дерево. Прошли мыс. Все черно, и узнаются места с трудом. Вот другой остров, на котором мы в декабре, перед Новым годом, держали наблюдательный пост. И все кажется словно каким-то другим.
        Ну, теперь чем скорей, тем лучше, думает Сизов. Он знает, какая на него у всех надежда. Капитан уверен, что Петр Сизов вскочит первым на борт китобоя. И все товарищи на него положились. Сизов ждет этого тяжкого мига испытания. Он должен размозжить в этом бою первую голову. У него и гирька, пистолет и нож для ближнего боя. Китобои сейчас спят, если японцы не предупредили. Все равно никуда не денутся, перебьем их и передавим. Ночь темна, к борту подойдем незаметно. Стрелять нечем, пороха почти нет.
        Матрос оглянулся назад. Скалы стиснулись вокруг, закрывая выход, и душа его стиснулась. Уже в бухте! С берега пахнуло цветущим лесом. Это не сирень и не черемуха. Это горная вишенья цветет...
        Сибирцев ждет. Он с детства умел прыгать на стены. При абордажных ученьях легко, не хуже матросов, закидывал крюк и вбегал руками по тросу, а ногами по борту. На корабль любого тоннажа. Он хочет помочь Сизову.
        Букреев приготовился. «Меня смерть найдет в бою, а не в наказанье». В первой пятерке и он стоит с крюком и со страшной поковкой из железа и ждет команды.
        - Что за чертовщина? - бормочет Елкин.
        - Что такое? - громко спрашивает капитан.
        - Смотрите хорошенько! Где же город? - сказал Колокольцов. - Куда нас занесло?.. Петр Иванович, что же вы...
        - Голубчик...
        - Что «голубчик»! Это другая бухта! - ответил Елкин капитану.
        - Я тоже ничего не пойму...
        - Тут и понимать нечего. По ошибке проскочили дальше, в другую бухту, Степан Степанович... Тьма, звезды закрылись. Я теперь узнаю место. Тут вот есть пролив под скалами, и пройдем прямо к острову Иниобасари. Мы в западной части бухты Симода.
        - Потише, дорогой мой, вы не на плацу...
        - Если они ждут нас с другой стороны, то это даже на пользу нам, что мы нагрянем отсюда.
        Из-за острова стали открываться огни па берегу. Бесшумно, словно черные крылья, в воздухе опускались и подымались ряды весел.
        - Поручик, как идти дальше?
        - Ничего, Степан Степанович... я этот берег на карту наносил.
        - Одерживай! Табань! Скала. Риф...
        - Побеспокойтесь, я вижу, - говорит Можайский. - Лево руля.
        - Теперь, господа, тихо...
        Виден черный борт корабля.
        «Ну, только бы вскочить! - думает Алексей. - Хотя бы нам пятерым вскочить!» Его матросы уже подымают крюки. Сердце стучит, словно барабан бьет тревогу. Сейчас придется убивать. И он думает: лишь бы на борту не сбили.
        Бросок крючка, захват - и быстро прямо из баркаса, бегом по борту. Сбивать любого, кто на палубе.
        Все же тут течение и корму заносит. Черный борт судна быстро приближается.
        - Степан Степанович... это японец стоит, - говорит кто-то из матросов.
        На борту японской джонки появляется фигура с фонарем. Японец смотрит на идущие мимо шлюпки.
        - Америка? - подымая фонарь, спрашивает он.
        - Америка! - отвечает Елкин, и шлюпки быстро идут дальше.
        Но вот наконец и китобой. Громадное судно бесшумно надвигается кормой на шлюпки и становится все выше. Но слишком высока корма. Шлюпки расходятся: с Колокольцовым и Шиллингом шлюпка идет впереди, держа к правому борту; Елкин направляет баркас к левому. Штурман подымается, держа в руке веревку с крюком. Сибирцев и все матросы встают. Сейчас, как кошки, кинутся они на этот черный борт. Но что это еще? Колесо? Пароход?
        - Сигнал! - раздается тем временем команда капитана.
        Трубач заиграл призыв к битве, вызов врагам, предупреждение, что сонных не бьем, и захлебнулся, словно с борта его порешили.
        Елкин замахнулся и запустил крючья, но при свете фонаря увидел приспущенный огромный звездный флаг и тучную трубу над палубой.
        - Ху из камин? - раздался тревожный голос.
        - Американцы! Вон башенное орудие...
        - «Поухатан», господа...
        - Где же француз?
        - Отставить! - раздалась команда, и баркас быстро пошел от борта парохода в кромешную тьму.
        При свете многих вспыхнувших на палубе фонарей видно стало, как потоком, в полном порядке, бегут матросы в высоких фуражках.
        Заревели голоса, раздался свист дудок, ударили в рынду. Из всех люков люди хлынули на палубу.
        «Пошла кутерьма! - подумал Сизов. - Сейчас они нас понужнут из карабинов».
        - Поручик! - крикнул Лесовский. - Что за переговоры! Извинитесь и отваливайте!
        Елкин задерживался у борта. При свете фонарей множеству лиц на палубе видно, что офицер в шлюпке увешан оружием. На него с борта наведены дула карабинов. Елкин положил себе под ноги штормтрап с крючьями, который успел было закинуть на палубу, и норовил уже вскочить, когда набежавшие американцы выбросили эти крючья вместе с веревочной лестницей.
        Высокий американец, офицер, перегнувшись через борт, спрашивал что-то вроде:
        - Рашен? «Диана»? Ун ар америкэнс...
        Он говорил с величайшим пафосом, видимо понимая, что произошла ошибка и корабль принимают за француза, и всем, в первую очередь самим русским, грозит ужасная опасность. При этом произносил букву «р» по-американски, словно ворочая языком во рту горячую картофелину.
        Елкин еще чего-то подождал.
        - Рашен! - ответил он с оттенком разочарования.
        Елкин взял весло у своего матроса и не торопясь оттолкнулся от щербатого американского борта, и его шлюпка сразу ушла во тьму.
        Василий Букреев видел, что получилось не то, на что рассчитывали, что-то другое, и то хорошо, а он вдруг словно потерял память на все, что было прежде, и на все обиды, как будто в том, что случилось, - лучшая отместка Мордобою.
        Глава 18
        СИМОДА-ФУДЗИ
        Посьет с фонарем вышел из храма, как самурай, в халате. Путятин обнял его на ступенях.
        - Я послал гребные суда, чтобы захватить «Наполеона», - сказал он, входя в помещение. - Слышно ли что-нибудь?
        - Француз ночью ушел, - ответил Посьет. - Кем-то был предупрежден. О наших гребных судах пока никаких известий. В Симода стоит американский пароход «Поухатан». Капитан Адамс прибыл для размена ратификациями. Накамура обещал мне, что известит вас об этом.
        - Японцы, наверное, и предупредили «Наполеона», - с досадой сказал Путятин.
        Стоя над жаровней с горячими углями, он стал раздеваться.
        - В горах ветер и дождь со снегом. А по термометру - тепло.
        Витул принял от адмирала клеенчатый плащ, башлык, фуражку с мокрым пятном вокруг адмиральской кокарды и шинель и понес все сушить. Лишнего Евфимий Васильевич не носил, полагая, что кости нечего зря греть, пусть потерпят, пока мерзнется.
        Жена священники вошла со служанкой и показала, куда поставить корзину с углями. Посьет железными щипцами стал подкладывать древесные угли в жаровню. Гошкевич разливал зеленый чай.
        - Опять пустой чай! - сказал Пещуров.
        - Всегда наилучшее угощение для голодного и озябшего путника, - ответил Гошкевич. - Европейцы обижаются... А ведь нет ничего, что сравнилось бы. Сразу силы возвращает.
        За ночь глаз не сомкнули. Впереди и по сторонам шли японцы с фонарями, освещая дорогу. Днем шел ливень, и потоки с гор задержали адмирала. Пережидали вместе с Накамурой и со своей свитой и матросами в придорожной беседке с крышей, похожей на копну соломы.
        Посьет стал докладывать, что текст договора почти готов.
        - С американцами снеслись? - спросил Евфимий Васильевич, прихлебывая чай.
        - Я ждал вас и не стал тревожить японцев. «Поухатан» пробудет здесь не менее месяца... У них, как мне кажется, что-то не ладится с японцами.
        - Японцы всеми силами не хотят подчиняться давлению. Американцы ходили с подписанным трактатом в Вашингтон, а пока президент ратифицировал, японцы что-нибудь передумали.
        - За ними дело не станет! От них то и дело жди, что поднесут дулю.
        - Но в то же время они знают, что шутить с американцами нельзя. Американцы благородно декларируют и тут же показывают, что у них сила. И этим учат японцев лгать. Но и японцы не сдадутся! Надо, Константин Николаевич, попытаться склонить Адамса к доставке нас на Амур. Или к присылке за нами их торговых судов, если сами не осмелятся. Что вы думаете?.. Да где же Степан Степанович?
        Посьет ответил, что Лесовский прибудет благополучно, в море спокойно и ветер попутный, можно не беспокоиться. С Адамсом, видимо, можно сговориться, но снестись с американцами будет нелегко.
        - Меня уже предупреждали, чтобы никто из русских не шел на борт «Поухатана» в Японии.
        - А вы?
        - Американцы знают, что мы здесь. Я виделся с капитаном Мак-Клуни в городском управлении. Он так горячо приглашал меня, что японцы решили, что у нас спор. Потом спрашивали: мол, почему, если встретятся европейцы капитаны, то смотрят друг на друга очень гордо и никогда не согласятся? Они разделяют нас всеми силами, установили сильные караулы и просят не встречаться. Я не стал им виду показывать, и мы с Мак-Клуни отложили все до вашего прибытия. Он только успел сказать, что на Камчатке нами одержана победа над английским флотом.
        Японцы не знали, что почти все американские офицеры, как и коммодор их, и капитан, были старыми знакомыми Константина Николаевича. Посьет ответил им, что ожидает адмирала Путятина.
        - Шила в мешке не утаишь! - сказал Евфимий Васильевич. - Однако что за победа на Камчатке? Туда шел Прайс с эскадрой...
        - Француз вошел в гавань под американским флагом. Американцы вызвали к себе шкипера, и, вернувшись с «Поухатана», француз спустил американский флаг. Японцам хотелось бы нас задержать. Они говорили мне, что боятся, - если американцы помогут нам захватить французское судно, то в Японии будет война...
        - Я предупредил послов Кавадзи и Тсутсуя, послал им письмо с просьбой обдумать два пункта договора: о портах для торговли и о консулах, - сказал Путятин, переходя к делу.
        - Они представляют так: если согласиться на консулов, то надо дать им место для жилья, значит, надо отдать им японскую землю, тогда, как они говорят, начнется ропот в народе.
        Адмирал лег отдыхать.
        Рассвело, когда на отмели ниже храма Гёкусэнди, где волна подбегала к узловатым корням, пристали под гигантской ивой две шлюпки.
        Старик, ходивший по деревне Какисаки с трескучей колотушкой, остолбенел, увидев шедших с моря в проливной дождь многих людей.
        - Где адмирал? - спросил Лесовский, входя в храм и видя Посьета.
        - Он всю ночь шел в Симода и сейчас отдыхает.
        - Нет, нет, я не сплю, - раздался голос адмирала из соседней комнаты.
        Адмирал вышел в туфлях на босу ногу.
        - Петр Иванович! - увидел он первым штурманского поручика. - Степан: Степанович...
        - Французский китобой скрылся! - доложил Лесовский.
        - Его предостерегли. Вон Константин Николаевич объяснял...
        - Отдых, ребята! - крикнул капитан, выходя во двор. - Пейте горячий чай - и спать!
        - Рис готовить? - спросил повар.
        - Разводить костры, ставить палатки. Щи и кашу варить к подъему.
        - Зачем же костры? У нас при храме кухня отличная.
        Люди, измученные бессонницей и выбившиеся из сил, валились, едва поставив палатки. Некоторые засыпали, сидя на крыльце, под навесом колокола или на узкой терраске вокруг храма.
        Через комнату, где накрывался стол для офицеров, с поклоном прошли двое японцев. Заглянул хозяин храма - бонза. Промелькнул в сплошном поклоне застенчивый молодой японец с бритой головой. Через некоторое время он с поклоном прошел обратно.
        - Где бы мы ни были и что бы ни делали, около нас всегда трутся какие-нибудь личности, - сказал Посьет. - Вот сегодня опять появился какой-то новый лысый старичок...
        На дворе дождь. Костров не разжигали. Повар Посьета вместе с японцами готовил на кухне у священника.
        - Японская охрана нашего храма усилена с тех пор, как вошел в бухту «Поухатан», - объясняет Гошкевич. - Они делают решительно все, чтобы помешать встрече с американцами.
        - Но как бы то ни было, господа, будем доводить дело до конца, сохраняя дружеские отношения, - заявил Путятин. Он велел Витулу подавать кипяток. - Сегодня же я снесусь с Кавадзи. Как он здесь чувствует себя и как живет?
        - Погружен в разбор разных дел, связанных с присутствием в Симода американцев. Кажется, во главе делегации для приема американцев стоит здешний губернатор Мимасака, знакомый вам, Евфимий Васильевич, который в числе четырех уполномоченных подписывал договор с Перри в Канагаве. Кавадзи терпеть его не может, как заметно, несмотря на всю скрытность японцев.
        - Взаимно не любят друг друга! - заметил Путятин.
        - Они представители двух противоположных политических течений.
        - Может быть, сегодня увижусь с Кавадзи. А пока, господа, еще по чашке чая - и спать.
        Сибирцев чувствовал нервное возбуждение; кажется, так переутомился, что не мог бы уснуть!
        Пройдя через двор, превратившийся в военный лагерь, на знакомый берег, Алексей снова, как прежде, посмотрел на бухту, окруженную тропическим лесом с пальмами, с мысами, расколотыми в штормы на множество камней. На тяжких обломках дышит море. При откате волны на каменных плитах видны, как наклеенные, лишаи или грибы. Но это живые существа, черные и шершавые. Их множество. Наклонись и тронь - почувствуешь, как в палец ударит электрический заряд. Японцы их едят. «И я ел!» - подумал Леша.
        В сером свете проступал город, растекающийся к морю. За развалинами и новыми крышами много малых сопок в веселом лесу, из них самая отдаленная похожа на сахарную голову. Симода-Фудзи, как ее тут называют. Похожа на Фудзи, как домашняя кошка на тигра.
        Из-за толстой ивы чиновник с сабелькой добросовестно присматривал за ранним променадом эбису.
        Алексей ушел в храм и улегся на циновку, где ему постелено. Слышно, как в соседней комнате адмирал сказал несколько слов Посьету, и все стихло.
        Утром тяжкую усталость спросонья живо разогнала душистая свежесть ветра и прохлада воды. На стол подана рисовая каша, яйца, щи и соленья.
        Путятин сказал, что, не теряя времени, сегодня же хотел бы начать переговоры с послами бакуфу. Отхлебнув зеленого чаю, он добавил:
        - Константин Николаевич, берите шлюпку да отправляйтесь на «Поухатан». Что там, в Крыму? Какая победа на Камчатке?
        - Обе шлюпки наши надо осмотреть перед обратным переходом, - отозвался Лесовский. - В них есть течи. Люди спят, замученные, и поднять их невозможно.
        - Ступайте на пристань и вызовите американскую шлюпку. С визитом к коммодору! С вами барон Шиллинг, Александр Александрович и поручик Елкин.
        - Меня-то зачем? Да что вы, Евфимий Васильевич! - краснея и вскакивая, вскричал Елкин. - Мне на себя надеть нечего... Вы посмотрите, в чем я... В таком рванье мне не хватало идти на североамериаиский пароход! Ни за что на свете!
        Мундира лишился Елкин еще при высадке с гибнущей «Дианы», когда волной перевернуло вельбот и пришлось все с себя сбрасывать.
        - Да, вам нельзя, - согласился Путятин. - Алексей Николаевич, возьмите сигнальщика и конвой. Выберите трех лучших матросов и унтер-офицера... Вызовите американскую шлюпку. У них код другой, но они сразу поймут.
        - Можно вызвать американским кодом.
        - Не отсюда вызывайте, они вас не увидят из-за острова. Ступайте прямо на городскую пристань и подавайте сигналы при японцах. До начала моих переговоров, господа, надо дать знать о себе американцам и узнать новости... Сообщите о нашем положении. Мы не смеем терпеть подобные стеснения... Губернатор не имеет никакого права запрещать мне сноситься с американцами. Мы должны поставить в известность о нашей судьбе государя и правительство. С богом и немедля! Выберите и подымайте людей, пусть оденутся и наедятся досыта... Хлеба нет? Вы. Константин Николаевич, сами знаете все!
        Сеял дождь, и вся Симода посерела. Вокруг, как деревья в саду, в тусклой росе стоят малые веселые горы. Из таинственного отдаления заглядывает на пристань через долину в развалинах стройная Симода-Фудзи в сумрачном кимоно водянистого цвета. Шли гуськом, как китайские кули, по мосткам через реку. Рыбак сидел в лодке, закрыв голову травяной рогожей. Ветер с моря не расходился, но в открытой бухте волны прыгали на каменные столбы и на островок с крошечной кумирней в вершине. Минувшим декабрем об эти скалы чуть не разбило «Диану» вдребезги во время цунами. Ее крутило на канатах, с огромной скоростью она носилась по бухте, как секундная стрелка, сделав сорок оборотов!
        На берегу действительно как будто была война! Множество пушек с «Дианы» лежат рядами. Выгружены перед уходом с фрегата по приказу адмирала. А вокруг, как после сильнейшей битвы, - сгоревшие кварталы. Всюду развалины. Дальше, там, где в облицованных камнем берегах течет другая речка, дома отстраивались. Торгуют лавки.
        - Эй, гляди, Петруха, - подтолкнул Букреев товарища, - мы этот дом с тобой ставить начинали.
        Глаза Сизова обратились на второй этаж соседнего нового здания.
        - Знакомые! - кивнул Маслов японкам, выглядывавшим в окна.
        Всюду новые хорошие лавки, некоторые в два этажа, тесно застроена вся эта кривая торговая улица. А было тут поле тины и щепья, поваленных деревьев и кучи золы и углей.
        - Сизов, а Сизов... Петруха... - тихо сказал Маслов. - Разве ты ее не узнал?
        - Что? - вздрогнув, спросил Петр.
        - Кажись, она смотрела.
        - Какая? - опешил Сизов.
        - Как гулять, так тебя стало, а тут не узнал?
        - Значит, зачем-то из деревни в город приехала. Не тебя ли искать? - молвил Васька.
        «Неужели она?» - подумал Сизов. Насмешки товарищей походили на правду. Оглядываться нельзя, да теперь она уже скрылась. Японки скромные, зря глаза не пялят. Откуда она взялась? На самом деле - из окна смотрела девица, похожая на Фуми, с которой Петр встречался в деревне Миасима. Но ведь японки, как иногда кажется, все друг на друга походят. Сколько раз Сизову казалось, что идет или смотрит она. Какие-то мелькнут! С ними заранее ничего не узнаешь. Чей же это дом богатый?
        - Ты дурак все же... - сказал Васька.
        - Ты сам дурак.
        Прошли мост, улицу, опять женщины выглядывали из верхних окон. Одна из них из большого рукава помахала маленькой рукой Сибирцеву, и он подумал: «У моих матросов по всей Японии, кажется, есть знакомые...»
        Дома богатых людей отделены канавами в камне от гостиниц и от заведений, которые идут по другой стороне канала. Еще дальше роскошные парки у храмов и на кладбищах, которые тянутся наизволок к горам. На каждый храм приходится, напротив него и пониже к реке, два-три как бы покровительствуемых заезжих дома.
        Посьет рассказывал офицерам, что тут очень сложные отношения между хозяевами храмов и прочим населением, что до Осипа Антоновича, между прочим, дошел слух, как около Хэда и Симода появились беглые монахи секты Ничирен, известные якобы наклонностью к изуверствам. Будто правительство разогнало сборище их при каком-то храме, и, видимо, начнется уголовное расследование деятельности секты. Погибла родственница одного из знатных князей, отставленная любовница какого-то важного лица в правительстве, брошенная в тюрьму этой секты при храме, и за всем этим ощущается та борьба партий, что идет сейчас в Японии. Разбежавшиеся из разоренного пристанища монахи якобы ищут повода загладить вину и доказать верность правительству, хотя бы в угоду реакционным личностям. Могут быть совершены нападения.
        - Ухо надо держать востро! - заключил Константин Николаевич. - Хотя все может оказаться выдумкой для устрашения.
        Опять вышли на берег, теперь уже ближе к пароходу, там, где река выходила в бухту и с ней крутыми скалами протянулась сопка - мыс правого берега. На картах-рисунках этот мыс изображен похожим на сидящего на корточках японца. Если Воин охранял Лежащую Женщину за изгибающейся рекой и городом, то каменная гора с парковым лесом по маленьким склонам караулила вход в город и в Японию. Все охранялось, всюду символы таинственности и воинственного духа, оберегающего покорную любовь и цветущие, плодородные низины.
        Спустились на отмель, к самой кромке, до пены, которую, откатываясь, оставляла волна. Подошли полицейские и знакомый переводчик Мисима Тацуноске. Он стал уговаривать Посьета не встречаться с американцами.
        Японцы растянулись цепью. Посьет шагнул вперед. Переводчик забежал с другой стороны и, стоя в воде, сказал, что просит уйти всех с берега. Откуда-то подошла лодка с солдатами под зонтиками. Они вышли на отмель и вместе с полицейскими образовали одну цепь.
        - Пожалуйста, через мой труп! - сказал переводчик, расставляя руки.
        Офицеры в плащах и матросы в куртках смотрели на «Поухатан». Во весь темный борт, заштрихованный дождем, корабль протянулся через бухту до острова, памятного офицерам. Там был близкий, цивилизованный мир, который для всех уже почти погиб вместе с «Дианой». Видны внушительная труба и громадина поворотного орудия на палубе, как символы этой цивилизации.
        - Сигналь! - велел Посьет.
        Маслов поднял флажки.
        - Совершенно не разрешается вам идти на американский корабль! - подбежал второй переводчик.
        Это явился приятель Эйноскэ.
        - Кто не разрешает? - спросил Посьет.
        - Не разрешает губернатор. Он не просто чин, а чин-дай, то есть большой чин.
        - Чин-дай? Симода бугё? Губернатор Симода? Он не разрешает? - не растерялся Посьет.
        Секунды шли очень быстро.
        - Исава? - назвал он губернатора по имени. - Исава Мимасака но ками? - назвал он его же по имени с прибавлением титула. Пока Маслов сигналил: - И-чин? Но И-чин дурак, не понимает сути дела! Хотя и большой чин! Когда я уже поехал на американский корабль, посылает людей остановить меня? Когда иностранцы встречают иностранцев, какое до этого дело большому чину?
        Приятель Эйноскэ пытался объяснить.
        - Чин чина почитает! - сказал он по-русски. Пословицу он выучил, слово «чин» у ро-эбису и у японцев, так же как слово «баба», имеет, как полагал переводчик, почти совершенно одинаковое значение. Как и слово «атаман». Атама - голова. То же, что атаман.
        - Посьет-чин... Посьет-чин... очень прошу...
        - Найдутся еще дураки, не только И-чин, - ответил Посьет.
        На мачте американского корабля стали подыматься ответные сигналы шарами. Означало: «Вижу!» И сразу же: «Ждите! Посылаем шлюпку немедленно!»
        Посьет перевел вслух.
        - Держитесь, ребята! - сказал Сибирцев своим матросам. - На задор не поддавайтесь.
        - Не пинай его. Твой шурин, - сказал Маслов товарищу.
        - Я ему покажу шурина, - отвечал Сизов.
        На «Поухатане» послышался крик в трубу и свисток. Американцы на шкентелях прыгали в шлюпку прямо с борта. Слышно было, как запели блоки и тали, полез с палубы вверх и потом стал спускаться на воду еще один баркас.
        Не зря Евфимий Васильевич все эти годы заставлял изучать американский флот, их устав, знакомиться офицерам и матросам с их людьми. Уже в тридцатых годах американцы, флот которых до того ничем не был примечателен и не принимался никем всерьез, вдруг удивили мир, построив бронированные пароходы - батареи, переплывавшие океан. У государя нашего флот отстал. Николай сам это понимал. Но, видно, держал в голове задачу, что когда-то флот надо совершенно обновить. С года воцарения и до сих пор этому мешало что-то. В свое время царь серьезно отнесся к визиту американского корабля в Петербург и, пригласив к себе тогда еще молодого капитана Метью Перри и офицеров, долго и с интересом расспрашивал о новинках в американском флоте. Но, видно, давили на правительство дела сухопутные и политические! Только Невельской довел до конца замысел Петра Великого и дал стране океаны. Так полагал Сибирцев, он не знал еще, что сейчас произойдет на отмели в Симода.
        Когда-то во всем мире слыхали про американский флот лишь по описаниям морских сражений на Великих Озерах в годы войны за независимость, про их жалкие корыта, построенные малограмотными квакерами. Но времена менялись.
        Матрос Маслов хотел еще сигналить, но уже от далекого борта отделилась и стремительно пошла, направляясь к берегу, шлюпка. Японцы угрожающе стеснились толпой, загораживая все подходы к берегу.
        - Посол Путятин приказал нам идти на американский пароход, - дружелюбно сказал Посьет.
        - О-о, Путятин! О-о! - пролепетал Мисима Тацуноске, делая вид, что изумлен, что не знал ничего подобного, первый раз слышит, что Путятин здесь, но не отступал.
        Американская шлюпка врезалась в песок. Матросы в картузах без козырьков сразу спрыгнули с обоих бортов на берег и стали бесцеремонно расталкивать самураев, а матросы в круглых шляпах с синими воротниками на белых рубахах, держа весла стоймя, смотрели с крайней степенью любопытства, делавшей их всех похожими друг на друга.
        Офицер в голубом мундире с золотым поясом, при кортике и палаше, подошел к Посьету.
        - Поздравляю вас, капитан, и ваших офицеров с прибытием! Капитан Мак-Клуни рад, ждет вас с нетерпением, так же как вас ждут все офицеры и весь экипаж корабля Соединенных Штатов «Поухатан». Пожалуйста, капитан, прошу вас, господа, и прикажите садиться вашим людям.
        - Кам, кам... - любезно заговорили американские матросы, приглашая дианских в свою шлюпку.
        - Ну, будет, будет тебе! - молвил Сизов еще упрямо наседавшему на него «шурину».
        Остальные японцы не мешали. Теперь они смотрели молча и с любопытством, а Эйноскэ кланялся. Когда обе шлюпки пошли, переводчик махнул рукой, словно от души пожелал счастливого пути и успеха. Эйноскэ и Тацуноске заулыбались, как будто только пошутили. Спектакль прекрасно удался. Главный японский посол Кавадзи прав. Он все устроил так, что старались задержать, препятствовать, но чтобы русские могли бы встретиться с американцами. Япония только сделала вид, что недовольна этим. Ни тени не надает на благородную совесть Кавадзи и князя Тсутсуя. Они поступили вежливо. Путятин, конечно, понял. И Посьет не сердился!
        Каждый из русских матросов подсел в баркасе вторым у весла. Сосед мельком присматривался к гиганту Сизову, а тот, как в деревне принято, старался сделать вид, что не обращает внимания, а только работает.
        Глава 19
        ЗВЕЗДНЫЙ ФЛАГ
        Приближался борт «Поухатана», черный и блестящий, как гвардейское голенище. Огромный пароход накренился - такое множество людей столпилось и налегло на борт. Скосилась тучная труба среди рей и паутины веревок. По вантам и реям, как украшения из живых гирлянд, до салинга и чуть не до топа мачт всюду висят матросы, держась рукой за снасти и устойчиво упираясь в дерево хотя бы одной ногой. Чувствовалось, что судьба экипажа погибшего корабля «Диана» сильно занимает и тревожит экипаж «Поухатана» и что появление путятинцев - сенсация.
        Офицер отдает команду. Весла подняты стоймя, и шлюпка полукругом все тише подходит к трапу. Гребцы как синие изваяния. Многие с бородами. Слышится слабый плеск воды.
        Крепят концы два американца. Видны их бороды, торчащие из-под черных фуражек без козырьков, которые стягивают голову серыми околышами, как узкими стальными обручами.
        Капитан Посьет переступает длинной ногой на трап и поднимается на палубу.
        Вздернув огромную рыжую бороду и раскинув руки, его, как старого знакомца, встречает Мак-Клуни, капитан этого великолепного парохода. Улыбка у Мак-Клуни несколько свирепая, торчат хваткие большие зубы с желтизной, ладонь огромная, как лопата, жмет руку гостя, из-под белесых бровей жмурятся маленькие карие глаза.
        - Рад видеть вас, капитан Посьет. С прибытием! Милости просим! Поздравляю вас! Очень рад! Спасибо! Здравствуйте, господа! Милости просим...
        - Очень рад! Благодарю вас, капитан Мак-Клуни. Очень рад! Позвольте представить...
        Все стали пожимать друг другу руки, вглядываясь в лица.
        - Как было в Макао? Вы помните? Ха-ха-ха-ха... - загрохотал Мак-Клуни, слегка обнимая Посьета и как бы обращая его внимание, что все расступились.
        Энергично подошел пожилой джентльмен в галстуке, в сюртуке без эполет. Генри Адамс пожал руку Константину Николаевичу.
        - У царя все такие? - спросил он, поздоровавшись с огромным Можайским и обращаясь к Посьету, как к старому знакомому. - Поздравляю вас, господа! Милости прошу ко мне. Идемте, капитан... Идемте, господа!
        Неясно, с чем поздравлял Генри Адамс. Кажется, с благополучным исходом, что пережили катастрофу и прибыли на «Поухатан». «Или же имеет в виду камчатскую победу?» - со вспыхнувшей гордостью подумал Сибирцев.
        Генри Адамс полноват, с клочковатой бородой на большом несвежем лице, косички нестриженых волос торчат из-под околыша. Он показался Алеше уставшим и словно едва оторвался от рабочего стола. Он произносил сухие английские слова без интонаций, но приветливо. Глаза открытые, светлый взгляд их, как показалось Алеше, тоже чем-то заглушён, посол озабочен.
        Адамс тронул локоть Сибирцева, как бы замечая его симпатию и прося чувствовать себя непринужденно. Посол оказывался любезным, как француз, умел придавать значение оттенкам, как Мак-Клуни, и не связывать себя формальностями.
        Бородатый капитан бросил беглый и меткий взор на лица четырех русских офицеров, словно желая видеть что-то скрытое. Взор был сильный, и впечатлительному Алексею вспомнились описания рабовладельцев из Южных Штатов.
        Лица молодых людей не выдавали никакого огорчения. В Японии их действия могут выглядеть значительными! Русский флаг молод на этом океане, как и американский.
        - Ужасное, небывалое кораблекрушение! - сказал Мак-Клуни.
        По речам всех без исключения японских чиновников, с которыми приходилось об этом говорить, чувствовалось глубокое уважение к Путятину и его людям.
        Газеты Лондона, Шанхая и Гонконга писали о сражении на Камчатке. В английском парламенте этому придано значение, сделан запрос, от правительства потребованы объяснения.
        - Экипаж просит матросов «Дианы» подняться на палубу и быть гостями, - сказал старший офицер «Поухатана».
        - Пожалуйста, Александр Александрович, передайте приглашение людям, - обратился Константин Николаевич к Колокольцову.
        Мак-Клуни поднял раскрытую ладонь. Плотная масса американских матросов дисциплинированно расступилась, и Мак-Клуни провел всех по палубе через живой коридор в парусине, как Чермное море[25 - Славянское название современного Красного моря.].
        В посольском салоне все располагались на кожаных диванах и креслах.
        - Где же адмирал Евфимий Путятин? - подчеркивая, что задает главный вопрос, осведомился Адамс. - Ах, здесь? Путятин здесь! Господа! Я немедленно посылаю приглашение его превосходительству.
        Под рукой у посла визитные карточки, отрывной блокнот и перья.
        - Лейтенант Пегрэйм...
        У стола появился высокий черноволосый американец с голубыми глазами и в голубом мундире.
        - Доставьте приглашение его превосходительству, - сказал Адамс. Он вложил письмо и визитную карточку в конверты с американскими морскими орлами и подал лейтенанту. - Возьмите с собой свежие газеты, пожалуйста.
        - Серьезная победа на Камчатке, - держа руки на круглом столе с бархатной скатертью и обрезая сигару, говорил Шиллингу молоденький американский лейтенант. - Убит адмирал Прайс... Поврежден пароход и линейный корабль.
        Шиллингу хотелось отблагодарить и сказать что-то любезное про Америку, про ее большое сердце, ее желание счастья и процветания всем народам, но подозвал Посьет, чтобы посоветоваться.
        Мак-Клуни посылал также приглашения на обед капитану Лесовскому и всем офицерам. В Гёкусэнди ехали трое американских лейтенантов. Мак-Клуни велел, чтобы в храм доставили два мешка хлеба, морские бисквиты и бочку солонины.
        - А где же ваш офицер, который ночью схватился на абордаж с «Поухатаном»? - спросил Пегрэйм.
        - Он уже закинул нам на борт крючья веревочной лестницы... - сказал кто-то из лейтенантов.
        - Где он, господа? - спросил Адамс.
        - Да, где же он? - переспросил Мак-Клуни.
        - Кто это, господа? - спросил Посьет, обращаясь к своим офицерам.
        - Это Петр Иванович Елкин, - ответил Колокольцов.
        - Так едемте за ним!
        - Вот лейтенант Пегрэйм разговаривал с ним у борта.
        - Вы говорили?
        - Да.
        Шиллинг пожал плечами в недоумении и тихо сказал Алеше:
        - Удивляюсь, как он мог разговаривать, не зная ни одного языка!
        - Почему не приехал лейтенант Елкин?
        - У Елкина нечего на себя надеть, и он отказался ехать, - сказал Сибирцев по-русски.
        Посьет перевел, и американцы громко засмеялись.
        - Возьмите для него вес, что нужно, - под новые взрывы смеха сказал Мак-Клуни. - Отважным все прощается...
        Капитан кивнул головой, как бы показывая, что все будет улажено.
        Американские матросы тесно обступили поднявшихся на палубу дианцев. У них синие глаза и смуглые от загара лица. На некоторых видны ссадины и, кажется, раны, - значит, порядочная схватка все-таки ночью произошла...
        Американцы столпились молчаливо, но с крайней степенью любопытства и восторга. Лица лезли из-за лиц, всюду масса синих, голубых и черных глаз и разноцветных бород.
        Вдруг откуда-то сверху, как с неба, раздался громовой бас кого-то, - может быть, проповедника из святых квакерских потомков, ушедшего в плаванье:
        - Ну, как, братья, вам тут живется на рисе?
        Грохнул дружный матросский хохот сотен здоровенных глоток и, раскатившись по палубе, поднялся на реи и мачты. Эта очень едкая насмешка адресовалась не гостям, а их хозяевам, которые уже всем успели досадить и насолить, с которыми все непросто. Верно, и русских накормили досыта не только рисом, но и своими причудами.
        Началась грубая и отчаянная давка. Теперь каждый пробивался, как мог. С рей, опустив вытянутые руки, бас-проповедник спрыгнул прямо на палубу, а за ним полетели другие или спускались по снастям, скользя, как на роликах, на собственных смоленых мозолях. Гостей хлопали по спинам и плечам, словно начиналось восторженное избиение, в карманы дианцам совали какие-то брелоки, табакерки, картинки и побрякушки, резные фигурки, стояли сплошные голоса и слышались выкрики, словно открылись двери Бедлама.
        - Ночные пираты! Здорово, ребята! - врывался новый голос.
        Жали руки, заглядывали, как цыгане коням в зубы, в глаза, в уши, трогали рубахи, осматривали, во что одеты.
        - Как вы после кораблекрушения? Это удивительно. Наверно, молились? Все было, ребята! Мы понимаем! Со стороны еще страшней!.. Думали, что начинается светопреставление? Так, говорят, и было! Но я не верю, что горы двигались... Разве могло море ринуться в трещины и уйти, а бухта высохнуть?..
        Вся эта бурная, непонятная речь перебивающих друг друга людей не нагнетала в душу Букреева растерянность. Самоспасения не было, все это как цунами... Каждый из матросов надеялся, что кто-то из наших тоже найдется и, может быть, не ударит лицом в грязь.
        - Японцы умеют насолить и довести до бешенства и при этом улыбаются! А что сделалось с Симода! Если бы не эта катастрофа! Да, да... Мы бы с вами провели время на берегу. У нас есть знакомые красоточки...
        - На площади у храмов Старый Медведь показал им парад. С пальбой и в барабаны били, была тогда наша маршировка и хорошая погода.
        - Русские! Тут хорошо не в такую морось!
        А японские лодки все время ходили под бортами у открытых иллюминаторов, словно и тут чиновники хотели все точно узнать и выяснить, о чем между собой сговариваются русские и американские представители.
        На палубе появился негр с мешком хлеба на плече. Целая вереница матросов подымалась за ним из глубины пароходного магазина.
        - Хлеб, ребята! - вздрогнув, сказал Иванов.
        - Брэд! - сказал американец и толкнул Ваську в грудь, потом так же толкнул себя и своих товарищей. - Брэд! Брэд! - приговаривал он.
        - Да, брэд, ребята! Мы все едим хлеб наш насущный, живы хлебом, как вы, пашем и печем! И мы вас, ребята, очень хорошо понимаем. Столько просидеть без хлеба! Мы знаем, у вас тоже есть свой Старый Медведь[26 - Так называли Перри.]! Наверно, он, дьявол, сам жрет хлеб и сахар. А вы, ребята? Столько просидеть голодом и еще так работать! Правда! И еще, как черти, нападать голодными на француза...
        Американец не выдержал, прекрасно понимая, что только под угрозой страшной дисциплины люди принуждены молчать, глотая слюни. Он поставил мешок на палубу и открыл его. Он достал ковригу, совсем не такую по форме, как пекли в нашем флоте.
        - После кораблекрушения все дозволяется!
        - Сейчас идем на берег к вашему Путятину и заодно доставим хлеб для команды.
        - Ребята будут довольны.
        - Да, как раз к обеду, - ответил Маслов.
        Американец разломил ковригу.
        - Пробуйте после поста!
        - Мы понимаем... В стране цветов... и просидеть два месяца с церемониями и при старом адмирале с палками или с казачьими плетьми...
        Остролицый американец с таким рябым лицом, что оно, казалось, расшито кружевами, а каждая рябинка выстрочена белыми нитями, так вошел в интересы гостей, так ярко представлял себе их судьбу, подобную той, которую испытали моряки, годами жившие на необитаемых островах, и описанную в книгах, что сам стал есть хлеб, как вырвавшийся из японского плена.
        - Каждый из нас, моряков, может, ребята, оказаться в таком же положении. Мы сами такие же... И при всем сочувствии нам могут, конечно, приказать драться друг с другом, до чего, надеемся, никогда не дойдет.
        - Ну, а что поделаешь! - как бы понимая, соглашался Маслов.
        - Мы ведь тоже дисциплинированные, - пробился наконец и громовым басом загудел проповедник, свалившийся с неба. - У нас линьки и еще бамбуки! Бамбуки переняты нашими офицерами у китайцев! Удобная штука! Казаки и черкесы, наверно, так не наказывают. А если бы вы знали, что случилось на «Поухатане» из-за вас сегодня утром... Мы вам приготовили пир внизу, под надзором цепного собачника. Идемте! И посоветуем что-нибудь друг Другу для спасения души.
        Взваливая мешки с хлебом, американцы, уходившие в шлюпку, вступали вереницей на трап.
        - Как посмотрит адмирал! - сказал Маслов.
        Дежурная шлюпка, в которую грузили продукты, хорошо выкрашена, а вода из нее вычерпана чуть не досуха. Прежде замечено, что американцы в порту не сидят без дела, у них матрос с кистью на длинной палке и с ведром висит у борта и подкрашивает облезлые места. По рассказам матросов, живших с Посьетом в Гёкусэнди, по утрам на «Поухатане» целыми часами виден густой строй матросов на палубе. Там, видно, всем задают с раннего утра уроки. Только сегодня дождь, и, может быть, поэтому люди на палубе не выстраивались.
        - Push on, America![27 - Вперед, Америка!] - кивнул Букреев с палубы загребному на шлюпке, здоровенному детине, вершков четырнадцати ростом, с маленьким ястребиным носом и с прорыжью в баках. Букреев, как и многие его товарищи, бегло говорил по-английски.
        Американец, однако, не собирался стараться сверх меры. Он, загребной, работал как полагалось, не меньше и не больше.
        Голоса на палубе постепенно стихли, и первый приступ сумасшествия проходил. Матросов повели вниз, где накрыт был обширный стол. Выставлена бочка рома.
        - Как полагается ночным пиратам! - объявил проповедник.
        - Слушайте! Слушайте!
        Во главе стола уселись объемистые пети-офицеры, люди немолодые, как и наши унтера и боцмана, дерущие и сами драные. Но из машинного отделения слышался лязг железа, там работали.
        Маслов, высокий и осанистый, с толстой шеей, с нашивками унтер-офицера, недавно произведенный адмиралом, сразу опознан был стариками пети-офицерами как свой и посажен тоже в вершине стола, как главный гость, хотя он и моложе их. Рядом - Сизов. Петруха такого же роста, как Семен, но пожиже и в поясе потоньше. Сизов половчей, сметливей, любит щегольнуть на берегу, пройтись с форсом, женщины обращают на него внимание. Но товарищи знают, что в душе он телок. А смех! Японку улестил, все были еле живые после высадки, а он... Сизов носит кольца, серьгу и уже отпускает кудрявые баки сверх меры. Японки удивляются, как могут быть у молодого человека такие белые волосы, как седые.
        Американцы все щеголеватые, говорят просто, держатся с форсом и сильно походят на Петруху. Не от них ли он в плаваниях набрался?
        - Пан разумеете мою мову? - заговорил матрос с бритой верхней губой и в светлой бороде-жабо.
        Американцы стеснились, ловят каждое слово переводчика.
        Весь обед говорили о пустяках. Дарили друг другу монеты. Американцы спрашивали, есть ли казаки в команде. Сизов показал на Семена Маслова. Тот поглаживал усы.
        - Оттого казак и гладок, что поел да и на бок, - сказал Букреев.
        Теперь стало заметно, что у американцев тоже есть фонари на лицах и ссадины.
        - Ишь ты! - изумился Сизов.
        Букреев, на которого он взглянул при этом, невольно смутился.
        - Вот наш скверный кофе, - сказал пети-офицер, - нет сливок и молока.
        - В Японии нет сливок, - подтвердил переводчик.
        Васька ответил, что один из матросов доит корову у японки и пьет с ней молоко. Американцы засмеялись дружественно, кажется, не веря, что в Японии можно доить корову. Вася чувствовал, что это не японцы, которые всегда и всему верят и сразу все хотят увидеть и понять. А у этих словно все изучено, и разве они ничему чужому цены не дают? Неужели лучше Букреева знают, доит ли корову Янка Берзинь?
        Сизов сказал, что офицеры останутся тут жить. Матросы-американцы сводили его вниз, показывали опустевшие каюты, в которых все чистится и ставится наново, и объяснили, что это для русских.
        На «Поухатане» рано утром действительно произошло «избиение младенцев». Ночью экипаж подымали но боевой тревоге, которой никто не ждал.
        Не зря Боярд Тейлор, юный корреспондент видной нью-йоркской газеты, ставший известным после путешествия в Японию и в сиогунские моря с коммодором Перри, написал в своей книге, что в командах американских военных кораблей собран сущий сброд, среди которого немало темных личностей, подобных животным, которые ничего не делают без понуждения и заслуживают постоянных тяжелых телесных наказаний. Есть лгуны, бездельники, нездоровые и слабые, порочные и просто хог-хэд, грязные боровы.
        В час тревоги поднялись не все, старикам пети-офицерам пришлось пустить в ход кулаки, линьки и цепочки от дудок.
        В то время как на палубы и к орудиям хлынули сотни крепких молодцов и подошедшие на двух баркасах русские разглядели приспущенный звездный флаг и вооруженную карабинами и холодным оружием дружную команду, в это время в жилых палубах валялись и не могли или не хотели подняться те, кого Тейлор, со слов Перри, называл отребьем человечества. Старый Медведь их не щадил. И доказал Тейлору, что это обязательная необходимость. Негодяи убили в Нахе, на острове Окинава, туземца. Потихоньку посещали в городах притоны, искали удобного случая, чтобы совершить насилие. Неряхи, пьяницы, нализавшиеся после вахты водки - сакэ, выменянной в подворотне у известного всему экипажу японца с провалившимся носом. Заразившихся в портах в наказанье заставляли, несмотря на болезни, нести вахту и делать грязную работу. Многочисленных павших духом, которых ободрали на суше как липку. Только сильнейшие побои еще могут их встряхнуть, заставить работать и принять человеческий образ.
        Американцы лицом к лицу с возможным неизвестным противником держались отважно, изготовив по тревоге дальнобойную пушку и бортовую артиллерию и заняв все места согласно приказанию командиров.
        Расправа началась после, когда рассвело, подняли флаг и заменивший больного пастора миссионер-переводчик, от которого всегда пахло чесноком, прочитал молитву. Всех созвали вниз, в жилую палубу. Явился капитан Мак-Клуни со зловещим оскалом. С ним лейтенант Коль со знаменитыми железными кулаками, которые двигаются, как поршни паровых машин. На месте, прямо там, где только что убраны койки, начался мордобой. Мак-Клуни сам угощал могучею рукой так, что хрустели скулы и ломались переносицы.
        Матрос сидел - в свободное время резал из дерева фигурки японцев и японок, раскрашивал их ярко, чтобы потом продавать товарищам. Его смазали так, что лопнула кожа. Стэнли, один из лучших матросов, невольно оттолкнул в грудь офицера, - видимо, не разглядел, кто кого бьет.
        Когда это произошло и офицер упал, то все расступились и побоище мгновенно стихло. Лейтенанта подняли. Он достал из кармана большой накрахмаленный платок и вытер под носом и бороду. Холодно сказал, показывая на Стэнли:
        - Он!
        - Военный суд! - сказал рыжебородый капитан, выходя в середину образовавшегося круга. - Виселица! Взять его!
        - Провались к черту! - тихо сказал Стэнли.
        На него надели наручники.
        Мак-Клуни велел пети-офицерам прекратить избиение.
        Офицеры были собраны в кают-компании. Мак-Клуни сидел под портретом Вашингтона. Он сказал, что назначает комиссию. Ни один из провинившихся в эту ночь американской тревоги не избежит справедливого возмездия по закону, в полном согласии с правительственным уложением о телесных наказаниях и о праве защищать свободу личности.
        - Американский флот после победы над Мексикой отвыкает от боевых тревог! Бог послал нам ложное столкновение в заливе Симода как испытание, и все офицеры, как и большая часть экипажа, выказали доблесть. Но это напоминание Америке о вечной опасности... Помните, чему учил нас наш отец, наш Старый Медведь!
        ...Коммодор Перри из семьи потомков английских крестьян-квакеров, которые еще на старой родине объединились в сообщество, составляя уставы. Одними из главных были пункты о взаимопомощи. Во время бедствий, болезней, пожаров, падежа скота и в случаях эксплуатации крестьян богатыми землевладельцами и еврейскими ростовщиками, как значится в этих старинных бумагах, члены общества помогают друг другу. Не в силах сохранить свой крест и бороды при пашнях на острове, многодетные квакеры, предки Перри, поплыли за океан, где на плодородном побережье, в мягком и теплом климате благодатного, цветущего материка основали изобильную колонию, назвав ее Новой Англией и установив День Благодарения бога. К ним потянулись люди всех народов без исключения, читавшие газеты или слыхавшие, как бывалые морские бродяги льют колокола про Америку. А с появлением на свете галош появилось и выражение «Заливать Америку».
        Теперь на кораблях, которыми командовали потомки пионеров Новой Англии, матросов драли и лупили беспощадно. Такова была грубая и примитивная, но обязательная подпочва, на которой зиждился высокий дух прогресса, его дивидендов и гражданской свободы приобретений. Так это пришло не сразу. Отец, дед, дядья Перри созидали американский флот на Великих Озерах, плавая на корытах и лоханках и разбивая адмиралов королевского флота. Матросы в борьбе за независимость были товарищами и братьями своих капитанов. Впоследствии открыты морские колледжи, по примеру королевского в Гринвиче или аристократических учебных заведений в Европе. Мужики-флотоводцы и снабжавшие их лабазники и маклеры живо повезли туда своих детей. В колледжах учили французскому языку. Воспитанников драли лозами, но ни они, ни тем более выпускники уж не сморкались по-народному, по-британски, ноздрей наотмашь, со свистом и духом вниз, без платка.
        Родной дядя Метью Перри, известный американский капитан и живодер старого закала, с подозрением поглядывал на замечательное развитие в среде моряков образования одновременно с фискальством. Ему не нравились юнцы, говорившие по-французски. Он редко бил простых людей, потомков квакеров или негров, которые добросовестно бегали по реям и дрались с французами, англичанами и пиратами. Он продолжал видеть в этих тружениках мужиков из общин дедов. Но зато он учил образованную молодежь с длинными волосами. Однажды несколько гардемаринов, проходивших практику, явились на корабль в пьяном виде. Капитан приказал бить их, а потом велел их товарищам мочиться лежавшим в стельку гардемаринам в рот. Событие это увековечено было потом в документах военного суда, оправдавшего капитана, который объяснил, что желал этой мерой вызвать рвоту у молодых людей, чтобы сохранить их здоровье.
        Племянник этого замечательного американского самодура и был назначен начальником экспедиции в Японию для ознакомления закрытой империи с западной цивилизацией. Назначили его в Вашингтоне с неохотой, памятуя свирепые замашки семьи Перри, пригодные для войны за независимость, но не подходящие в наступавшую новую эпоху маклеров и адвокатов. Однако замены не нашлось. Быстро менялись и взгляды на народ. Следующее поколение коммодоров, капитанов и старших офицеров американского флота превратило боевые суда со сбродными наемниками в сущие живодерни и обосновало это теоретически. Более уже никто не помышлял о народной общности и пуританской чистоте нравов.
        Теперь на кораблях били того, кого и следовало бить, - простых матросов, жаловались на их тупость и на их врожденную порочность. Били потомков квакеров Новой Англии, бродяг, изболевшихся или отчаявшихся, героев Брет-Гарта, изуверившихся во всем, кроме колоды карт, веры в случайное счастье, в удачный грабеж или в шотландское виски. Этих били, как и следовало. Били также новичков и романтиков моря без разбора и разницы. А образованных и фискалов не трогали пальцем. Так классы разделились.
        Все уже встало на свое место под сенью закона о равноправии и свободе личности и о единстве Америки, когда Перри, отчалив от банкирских контор Нового Света, подпел к Японии свой совершенный флот с массой американских моряков, сила которых свободно направлялась по компасу на любой подвиг духа, в зависимости от склонения стрелки к полюсам золотых запасов. Ростовщики, от которых бежали предки квакеров из Англии, давно уже распространяли свое влияние из Америки на Китай, и требовали доступа в Японию, и клялись, что подточат все злодейское могущество колониальной Англии. Торговцы всего континента братски дружно стремились к магазинам фарфора, сабель, шелков, к залежам угля и золотым приискам. Пионеры коммерции уже наблюдали, как любезно в каменной твердыне Японии раскрываются для них падкими на соблазны, но по-английски гордыми самураями первые лазейки за спинами театральных стражей со сверкающими рыцарскими мечами острейшей в мире стали. На флоте Америки было совершено еще одно величайшее социальное открытие. Матросы оказывались не однородной массой сектантов и тружеников моря с Атлантического
побережья. Это был разноязыкий международный сброд, и над разноязыкой толпой, где так много люди раздражаются друг против друга из-за предрассудков, стали действовать иные законы моря. Из этой ватаги, плетущей английским языком на все лады, действительно можно было без сожаления выколачивать богатства. Эта интернациональная англофонная масса вымирала и гибла, и никто не сожалел об этом. У Перри в Макоа, в Шанхае и в Гонконге перемерло множество людей от лихорадки и поносов, как называли холеру корабельные дисциплинированные врачи. Но вакантные места занимались эмигрантами, которые привычно усваивались Америкой. Но не все страдали. Выживали и сами сбивали капитал темные личности, менялы и ростовщики в жилых палубах и на берегу. И много было честных, сильных, твердо веривших в великие заветы Вашингтона и в идеалы войны за независимость. Они-то сражались храбро и благородно, не марая руки мародерством и грабежом. Конечно, военным морякам далеко до китобоев и до предприимчивых матросов торгового флота.
        Корреспондент Тейлор согласен был с новой сложившейся практической философией начальствующих лиц, ответственных за подвиги и победы флота.
        Темные стороны жизни существовали в какой-то мере и на «Поухатане», как показал утренний эпизод после молитвы. Но сейчас, когда на судне иностранцы, все это как бы спрятано в тайниках трюмов и сердец. Ничто, кроме синяков на лицах матросов, не выдавало всей сложности новых социальных отношений. Но сейчас не до того, без исключения все радовались встрече с дианцами, бедствия которых оказались еще страшней, чем предполагали, и все сочувствовали своим гостям, с гордостью помня свое могущество, идеи и звездный флаг.
        Ведь было в экипаже немало отличных, грамотных матросов, безупречно прослуживших долгие годы, читающих Библию, газеты и книги, изучающих науки и машины благодаря уму, здоровью и заработанному достатку. Дома их сыновья гордятся отцами, плавающими в океанах. Жены ждут и молятся за них. Многие матросы владеют на Атлантическом побережье деревянными и кирпичными коттеджами под черепицей и железом. Жены некоторых держат лавки, кондитерские и магазины, обучают детей в хороших школах.
        Когда шлюпка с тремя американскими офицерами ушла к храму Гёкусэнди, картинно скрывающемуся в самом отдаленном уголке бухты, офицеры перешли в другие помещения, а в салоне остался Генри Адамс с Посьетом. Посол знал, что можно и чего нельзя говорить при своих офицерах.
        - На Тихом океане это первое поражение англичан за всю историю, - говорил Адамс - К Петропавловску подходил соединенный флот из шести кораблей и понес поражение. Англичане теперь считают Петропавловск вторым 'Севастополем.
        Посьет слушал с интересом.
        Адамс из старой американской, теперь уже аристократической семьи, где воспитывали в правиле: to trust God and to hate England[28 - Верить в бога и ненавидеть Англию.].
        Посьет слыхал, что один из родственников Адамса по восходящей линии был президентом Соединенных Штатов. Японцы подозревают, что Адамс - переселившийся в Америку потомок того Адамса, который долго жил в Японии во времена Хидейоси и в память которого до сих пор в Эдо существует «квартал капитана». Это не льстит Адамсу, пока толку мало. Он не вдается в подробности, кажется, ждет Путятина и хочет все выложить сразу. Вид у Адамса все же невеселый.
        - Я предоставляю вам все, что могу. Мяса в Японии нет. Я дам вам еще девять бочек.
        - Сапоги.
        - Я понял вас. Сапоги и шерстяные рубашки.
        Адамс, было оживившийся, опять потускнел, словно вспомнил что-то гнетущее и более важное.
        Известно, что Адамс всегда был дельным и уравновешенным человеком. Многие, самые сложные и трудные, заботы на флоте, говорят, возлагались на него. Он производил впечатление образованного и скромного, но далеко не грозного воина. Но и в сражениях, и в мирное время он был одним из тех, на ком все стояло. Кому-то надо было брать на себя все и в плаваньях, и на войне, когда флот в море. За спиной Перри или рядом он был советчиком Великого Коммодора и не раз привычно выручал его во многих осложнениях. Но с Метью Колбрайтом Перри бывало такое, что и Адамс оказывался в тупике.
        Постоянно видя смерть и опасности, Генри Адамс не огрубел и не зачерствел в свои годы, он лишь становился деликатней, зная изнанку жизни и сам чувствуя жестокие удары судьбы, но не позволяя себе разочаровываться.
        Перри тяжелый, властный и капризный. Это тиран с вечными декларациями о борьбе против казачества и тирании, за свободу, демократию и права человека. Он был убежден, что все японцы лгуны и что Японию можно преобразовать лишь решительными действиями. Перри видел будущее Японии только как колонии Америки. Сколько раз своим тактом и выдержкой Адамс выручал Великого Коммодора, когда тот слишком заносился с японцами. Но Перри во многом прав, хотя он часто слушал Адамса и не мог без него обойтись.
        Слухами земля полнится, и Посьет с Путятиным многое знали от разных людей, в том числе и от консулов Англии и Америки в Шанхае, и от знакомых в Гонконге, и от японцев, которые по-свойски постарались обрисовать Посьету склад характера нового посла Америки, прибывшего в Симода.
        Глава 20
        В КАЮТ-КОМПАНИИ
        Путятин принял американских офицеров за рабочим столом, сказал, что рад будет видеть его превосходительство коммодора Генри Адамса, но что занят, благодарит, сегодня не может принять приглашения, а капитан и офицеры будут.
        На столе разложены бумаги и словари, идет подготовка и сверка текстов договора. Гошкевич пишет на длинном листе кистью китайские иероглифы.
        Высокий черноволосый Пегрэйм в синем вицмундире передал с оттенком значительности пачку газет, как бы вручал торжественно, и поздравил адмирала с победой.
        Путятин поблагодарил.
        - Вам ехать, Степан Степанович, - сказал он, обращаясь к Лесовскому.
        Капитан и офицеры пошли собираться. Громадный белокурый Витул подал самовар и чашки, разлил чай.
        - Difficult task![29 - Трудная задача!] - бесцеремонно сказал один из американцев про сидящего через стол Осипа Антоновича, который, склонившись, усердно писал иероглифы.
        - Every day difficult task![30 - Каждый день трудная задача.] - отозвался Гошкевич, не подымая глаз на гостей.
        - О! Japanese![31 - О! Японцы!] - сказал полюбезней Пегрэйм и многозначительно глянул на оплошавшего лейтенанта.
        Все, конечно, знали, что с японцами всегда трудно.
        Когда партия во главе с Лесовским была готова и одета в шинели и все поделились последними остатками французской парфюмерии и собрались во дворе, лейтенант Пегрэйм сказал:
        - Извините, но где же... полный молодой офицер... блондин...
        - О ком он спрашивает?
        - Про кого вы говорите, сэр?
        - Меня просили капитан и все мои товарищи... Сцепившийся на абордаж с крейсером «Поухатан»...
        - Господа, да где же Петр Иванович? Петр Иванович... Куда он делся? Он совсем не полный.
        - Он сбежал, господа!
        - Вот досада! Как же сказать?
        - Да так и скажите...
        Елкин ушел из храма, как только понял, что всех приглашают на обед. Он терпеливо отсиживался на могиле у погибшего во время цунами матроса Симонова, за храмом, в зарослях на склоне крутого холма. Сеял дождь. В своем залатанном мундире и в старых штанах, закрыв плечи и спину японским ватным халатом, подперев кулаком подбородок и подняв воротник, поручик казался мокрой, нахохлившейся птицей.
        В таких штанах, в таком рванье можно кидаться на абордаж во всей ненависти к врагу, но не в гости же! «Что вы, с ума сошли! - хотелось ему крикнуть истерически. - Но неужели идут? Да вы что?»
        Елкин все время трусил, слыша, как любезничают во дворе с американцами его товарищи. Всю жизнь он стеснялся своего неумения держаться в обществе. Душа его обмерла. Через травы и кусты шли Лесовский и американцы. Дальше некуда бежать по мокрой и скользкой глинистой круче да в дождь.
        - Мистер Елкин... Мистер Елкин...
        - Да вы что, господа! - краснея, вскочил Петр Иванович. - Вы так не шутите со мной!
        - Поручик! - строго сказал Степан Степанович. - Капитан Мак-Клуни прислал лично вам свое приглашение на обед. Вот вам письмо... Американские офицеры просят вас к себе и желают познакомиться. Кто-то сказал им, что у вас не во что одеться. Мак-Клуни послал вам полный костюм американского офицера. Они ждут именно вас...
        - Как это меня? Почему?
        - Я почем знаю, почему! Это вы их спросите. Их желание, а не мое. По мне, сидите тут хоть до ночи... И вы извольте не капризничать. Ступайте и сейчас же переоденьтесь. Они вам и размер подобрали.
        При этом все три американца кивали головами покорно, как ученики.
        - Мы ждем вас, поручик!
        Елкина провели в храм, сняли с него халат и старый мундир.
        - Одевайте теперь его, братцы, во все американское, - велел двум денщикам Лесовский. - Больше у вас нет оснований отказываться. Живо, мой голубчик! Мы ждем. На «Поухатане» для вас, как для гостя, приготовлена каюта... Зайдите к адмиралу и попросите, он разрешит вам остаться жить у американцев.
        - Я ни за что не останусь. Это пусть барон Шиллинг. Это его дело. Это он про меня всюду плетет...
        Когда Елкин оделся и вышел, все офицеры от удивления ахнули. Американцы восхищались и хлопали штурмана по локтю, теперь уже как вполне своего, а русские уверяли, что за ним-то и прислал шлюпку Адамс, почти как за адмиралом.
        - Довольно язвить, господа! - властно ответил поручик.
        В голубом костюме вид у Елкина, как сказал Пегрэйм, был на тысячу долларов. Костюм, казалось, сшит по нему.
        Через четверть часа все появились в кают-компании «Поухатана».
        - Где адмирал?
        - Он не будет.
        Адамс поморщился. «Блистать отсутствием!» - недовольно подумал он.
        Поручик Елкин несколько неуверенно вошел последним, но обратил на себя всеобщее внимание. Светлый синий костюм с американскими эполетами лейтенанта, крахмальная грудь с широким атласным галстуком необыкновенно шли к его стройной фигуре и к белокурой голове, лицо выглядело энергичным, подчеркивались его чистота, загар и свежесть.
        - Господа, честь имею представить нашего нового товарища, - сказал Пегрэйм, словно вводил в общество кают-компании вновь поступившего на корабль американского офицера. Слова лейтенанта покрыты были всеобщими криками приветствий. Американцы, кажется, готовы были видеть в штурмане героя дня и чуть ли не главный персонаж экспедиции Путятина.
        «В общем-то они правы, таков он и есть! - подумал Леша в восторге от этого демократизма. - Это у нас ему подчеркивается: мол, штурманский офицер... А все описи его, он ведет гидрографические записки... Главный винт на корабле!»
        За большим столом под крахмальной тяжелой скатертью, напоминающей о рождестве, святках и родных снегах, - множество вин, неизвестных нам, за исключением виски и французского шампанского, экзотические фрукты из ледника «Поухатана» и мандарины с японского берега, изобилие холодных деликатесов.
        Все уже слегка разгорячены вином, и бурный разговор не стихал ни на миг, словно эти люди давно ждали, когда смогут встретиться за одним столом.
        - Мистер Елкин, ваше место! - Черноглазый американский лейтенант Коль, как бы принявший его от лейтенанта Пегрэйма, провел штурмана к середине стола и сам сел рядом.
        Офицеры, русские и американские, сидят вперемежку, и Пегрэйм сел на свое место с Сибирцевым. Леша попросил позволения налить ему вина и спросил, говорит ли он по-французски.
        Пегрэйм ответил, что говорит, но что сегодня он хотел бы говорить по-русски, но не умеет.
        - А говорите ли вы по-английски? - спросил он.
        Алексей ответил, что немного. Но сегодня мы должны говорить или по-русски, или по-английски.
        Высокий лейтенант Коль, тот, чьи руки могли двигаться, как поршни паровой машины, уселся рядом с Елкиным, напротив Леши, и сочувственно выслушал ответ.
        - Но пережитая вами катастрофа... - говорит Елкину по-французски тонкий и очень высокий американец с пышной светлой головой.
        - Какое ужасное землетрясение! - подтвердил Коль.
        - Вуй, оказьон де террибль[32 - Да, ужасный случай!], - ответил Елкин.
        Шиллинг потом уверял, что это была единственная фраза, которую смог Елкин сказать в этот вечер по-французски - и ту неверно, и даже стал насмешливо звать штурмана «оказьон де террибль».
        - Вы понимаете, капитан Лесовский, что я не могу заставить молчать своих людей при наших неизбежных встречах с англичанами, - говорил Мак-Клуни, - о том, что произошло сегодня ночью и чего ждали еще вчера.
        Лесовский это отлично понимал. Поднялся капитан Мак-Клуни.
        - Господа! - переводил Шиллинг. - Сегодня мы принимаем капитана Посьета, представляющего посла дружественной России, адмирала Путятина, капитана Лесовского и офицеров русского корабля «Диана», претерпевшего самую необыкновенную катастрофу из всех когда-либо происходивших на море...
        Американский капитан предложил тост за дружбу между Россией и Америкой, между которыми нет и не может быть разногласий. За будущее наших великих молодых держав на Тихом океане. За народ потомков Петра Великого и за народ Соединенных Штатов, протягивающие друг другу руки через океан.
        - Вы думаете, что противоречий не может быть? - спросил Пегрэйм.
        - Да, мы должны так думать, - ответил Сибирцев. - Становится сегодня очевидным.
        - Надо предусмотреть противоречия заранее. На территории Аляски является множество авантюристов из Сан-Франциско и из Канады. Известно ли вам, что по реке Стахин открыты залежи золота? Недалеко то время, когда тысячи людей со сковородами хлынут туда не только из Канады, но также из Калифорнии.
        Заговорили о компаниях, что кончается век их монополий. Лейтенант Коль вдруг сказал, что в Сан-Франциско многие говорят, что Россия хочет продать Аляску. Тогда Штаты будут владеть восточным Тихоокеанским побережьем, а Россия - северо-западным, и движение между этими силами составит новое начало мировой цивилизации.
        Алексей никогда в жизни не слыхал, чтобы в России говорили о том, что надо продать Аляску.
        Сдерживая зычный голос, заговорил Лесовский, и казалось, что тихо играет соло самая низкая труба.
        - От имени адмирала Путятина честь имею приветствовать вас, ваше превосходительство коммодор Адамс! Господин капитан Мак-Клуни! Господа офицеры! Наши великие державы встречаются на Тихом океане, и наши моряки впервые в истории знакомятся. Узнав о прибытии в Симода военного корабля дружественной Америки, адмирал повелел мне с частью людей немедля отправиться из Хэда, где мы имеем стоянку после катастрофы, на двух баркасах сюда, чтобы засвидетельствовать вам, господин посол, вам, капитан Мак-Клуни, вам, господа офицеры, наши лучшие чувства. Господа! В нашем положении не было цели важней, чем спасение жизни и поддержание духа матросов и офицеров, очутившихся в чужой, закрытой стране, обычаи которой вам хорошо известны. Поэтому мы сделали все возможное для скорейшей встречи с вами и с благословения всевышнего сегодня прибыли благополучно. Ваше превосходительство, мы выражаем вам глубокую благодарность за вашу готовность содействовать нам...
        Американцы притихли. Они сразу почувствовали характер деловой и практический. Лесовский говорил по-английски, без переводчика. Холодность его лица, строгость речи еще более подчеркивались некоторой неправильностью построения фраз, но мысли капитана и его намерения были очевидны.
        Вскоре Адамс и капитаны перешли в салон, оставив молодежь веселиться.
        - Разберемся, что мы можем предоставить, - сказал Адамс.
        Пришел корабельный клерк в клетчатых брюках, с пером за ухом. Он уселся, стал перебирать реестры и щелкать костяшками на счетах.
        - Наши родные берега близки отсюда, - сказал Посьет, - и вы могли бы, ваше превосходительство, доставить, нас на Камчатку.
        - Англичане пишут в газетах, что ваша Камчатка - второй Севастополь. Вы понимаете?
        - Да, я понял. Но куда бы вы предложили?
        Адамс взглянул на Мак-Клуни, словно между ними это было уже решено.
        - Мы могли бы вас взять в Шанхай.
        - В Шанхай, в плен англичанам, - сказал Лесовский.
        - Ни о каком плене не может быть речи, - энергично ответил Мак-Клуни.
        Адамс сказал, что он хотел бы поехать сегодня в деревню к адмиралу Путятину, выразить ему соболезнование. Видимо, Адамс намеревался о чем-то поговорить подробно. Он, казалось, колебался. Только что флаг-офицер приходил с сообщением, что к храмам, где живут уполномоченные японского правительства, подаются их паланкины.
        Клерк опять защелкал на счетах.
        - Еще ветчины, морских бисквитов, - приговаривал он.
        - Морскими бисквитами называются у них сухари, - пояснил Лесовский.
        Посьет сказал, что адмирал готов заплатить за все золотом.
        - Я не имею права принять от потерпевших кораблекрушение никакой платы, - ответил Адамс. - Потом наши правительства все решат.
        - Золото еще пригодится адмиралу Путятину! - осклабясь, заметил Мак-Клуни.
        - Сколько? - спросил Адамс.
        - Я сосчитал - две тысячи шестьсот два доллара пятьдесят шесть центов, - ответил клерк. Рыжеватые волосы его торчали теперь над виском, как перья.
        - Завтра с утра я жду вас, - сказал Мак-Клуни. - Сведу вас и покажу все, что у нас еще есть. Вы скажите, что вам нужно, и мы с вами сразу все решим.
        В кают-компании шестеро китайцев в белоснежных костюмах, как фокусники, артистически быстро скатали скатерть, переставляя бутылки, бананы и бокалы, и почти под нее их быстрые матовые руки застилали, раскатывая, другую, еще более белоснежную, переставляя обратно тончайшего букета южноамериканские вина, названные именами святых великомучениц - Санта Елена, Санта Августина, Санта Эмилиана, серебряные ведерца со льдом и шампанским, вазы с цветами, фрукты и расставляя чистые бокалы.
        - Так принято в английских колониях, - объяснял Шиллинг.
        Начиналась вторая часть обеда. На столе появлялись горячие блюда.
        Совершенно лысый человек лет сорока оказался из шанхайских миссионеров. Он любезно улыбался, подавая широкую в кости руку. От него чуть-чуть отдавало чесноком, как от чайной чашки в харчевне. Видимо, изучая иероглифы, он заодно пристрастился и к шанхайской кухне.
        Все пили. На еду все меньше обращали внимания. В четыре руки заиграли на рояле. Выходили на палубу освежиться.
        - Ведь вы шли, чтобы ночью напасть и захватить французского китобоя? - спрашивал лейтенант Коль.
        - Господа, откуда вы взяли... - отвечал Шиллинг.
        - Ночью у нас была тревога. Ваши шлюпки подходили к «Поухатану» и пытались взять на абордаж.
        - К «Поухатану» подходили, а не к французу! - с деланным добродушием ответил Колокольцов, казавшийся слегка опьяневшим.
        - Я при этом не был и не знаю, спросите мистера Елкина, - сказал Шиллинг.
        Офицеры засмеялись, чувствуя, что дальше разговор не пойдет.
        - Надавали табаку полны карманы, - тихо говорил Сизов в кучке матросов, когда всех вместе на катере американцы доставляли на берег.
        - У них из-за нас лучшего марсового посадили за решетку.
        - Не заикнись капитану, Букреев, - отозвался Иванов.
        - Что они вам говорили про Аляску? - спрашивал Колокольцов у Сибирцева.
        - Как я понял, им, как говорят по-английски, шепнула маленькая птичка, что мы хотим уступить Аляску.
        - Надо смотреть правде в глаза, - сказал Лесовский. - Американцы признают и подтвердят навеки наши исконные права на Тихоокеанское побережье, а это для нас в тысячу раз важнее. Вот видите, господа офицеры, лейтенант Коль и лейтенант Пегрэйм пользуются моментом и за дружеским столом затевают, казалось бы, ни к чему не обязывающий разговор. А мы слушаем с недоумением, тогда как должны были бы так же воспользоваться исключительным случаем. Надо объяснять им, господа, наши интересы, не давая авансов при этом и не поминая Аляски.
        Колокольцов сказал, что американцы, кажется, опасаются англичан в Китайском море. Но англичане отстают от американцев.
        - Не учите, Колокольцов, англичан, - сказал Лесовский. - Они знают, что делают. Вот они назначили Боуринга губернатором Гонконга. Он издатель и проповедник Бентама, почетный член чуть ли не всех европейских академий, с двадцати двух лет знаменит как знаток славянских языков, первый в истории Англии переводчик Жуковского, Батюшкова, Державина, наших песен, Мицкевича, поляков, сербов, венгров. В Гонконге не успели отстроить город, а уж создали научное общество, построили типографию, выпускают газеты, научные труды.
        - Вы не были, Степан Степанович, в Гонконге, там трущобы, люди с семьями на лодках живут.
        - Я не был, вы были, а что толку! - ответил капитан Колокольцову. - А Боуринг не стал Пушкина переводить, не понравились его поэмы, и Пушкина в Англии не знают.
        - А что вы, Елкин, им сказали о нападении на китобоя? - спросил Шиллинг, желая отвести скользкий разговор.
        - Господа, поверьте, что уж тут-то Елкин не глупее вас. Но неужели вы думаете, что они так и поверят?
        Американский лейтенант, доставлявший гостей на берег и сидевший подле рулевого, внимательно слушал, силясь понять, что говорят новые для него люди между собой. Пока его товарищи сидели с гостями, он нес вахту и зяб, прохаживаясь наверху в своей теплой длинной куртке, и сейчас отвозил этих серьезных людей, по виду совершенно не похожих на монархистов.
        Часть II
        Глава 21
        РЫЦАРЬ ЧЕСТИ
        «Японские духи естественней французских», - полагал Кавадзи. Иностранцы являлись в Японию с требованиями заключать договоры, привозили с собой подарки - книги, картины, аппараты, предметы роскоши, машины, вино и парфюмерию - и со всем самонадеянно старались ознакомить, уверенные, что все западное лучше японского.
        Кавадзи каждое утро подавали надушенное белье и свежие халаты из превосходного шелка, толстого, как английская шерсть, и тяжелого, как золотая парча.
        Да, это средневековые костюмы! Япония от них не откажется!
        Кавадзи чувствовал, что проникается западными интересами, западными идеями, так часто и приятно встречаясь с людьми с Запада. Он изучал все западное и прежде. Но он не стыдится своих взглядов, как и своих средневековых одежд. Традиционные дорогие костюмы напоминают в эту пору перелома и сумятицы о великой и единой истории страны. Прошлое сливается теперь, на рубеже двух периодов, с новой, не менее великой, будущей историей Японии. Но лишь немногие так ясно, как Кавадзи, угадывают это.
        Тщательно вымытый, как всю жизнь и всюду, причесанный, в белоснежном белье, в крахмальных штанах, в двух халатах - длинном и коротком, мундирном, с белым гербом на груди и со шнурками через накрахмаленную грудь, с большой головой на тонкой, но крепкой смуглой шее, скуластый и в то же время остролицый, с открытым, смелым взглядом больших, чуть выпуклых глаз, японский посол чувствовал себя в этом костюме, при двух саблях рыцарем высшего правительства, исполненным благородства, готовым наказать себя смертью ради долга и чести родины в случае ошибки и всегда готовым выказать рыцарское уважение заморским послам.
        Он знал, что мог бы рассуждать гораздо проще и естественнее, не так выспренно, реакционно и самоугрожающе. Гончаров и Гошкевич перевели еще в Нагасаки стихи своих поэтов. Одну замечательную фразу, которая становилась для Кавадзи символом его собственной жизни, он особенно запомнил: «Погиб поэт, невольник чести!»
        Вполне можно одеться в западный военный или штатский костюм, со стоячим европейским воротничком рубашки и с такой же крахмальной белоснежной грудью, как у японцев. Стек, цилиндр, монокль! С женой-красавицей он мог бы поехать в Париж. В самом деле! Как советовал ему писатель Иван Гончаров. Но Гончаров не знает, что Кавадзи не только высший чиновник, но и поэт. Кавадзи мог бы изучить языки и читать в оригиналах западные книги. Он и теперь не скрывает, что учит русский и французский. Ежедневно в разлуке с Сато пишет стихи. Его губы шептали:
        Сакура бана,
        Мукаси кино бана,
        Коно кимоно...
        Ученые и поэты принадлежат в это смутное время к разным партиям в Японии. Гораздо легче на душе, когда тяжкий труд исполняется в ритме хотя бы собственных стихов. Западные войска маршируют под музыку духовых оркестров или под походные песни. Это изучено.
        Наверно, японцы, надев шляпы и заведя паровые машины, долго еще не откажутся от старого, не расстанутся с рыцарством и рыцарскими костюмами, как бы ни казались они европейцам театральными и даже маскарадными. Обо всем, что происходит, Кавадзи получает сведения. Докладывается немедленно. Сила власти основана не только на буддийском гуманизме и добром самосознании покорного народа, на верности тенно[33 - Тенно - небесный, так называли японцы своего духовного владыку страны, императора, жившего в Киото.] сиогуну и правительству бакуфу, но и на смертной казни. Во всей стране нет человека, который может быть твердо уверен, что завтра его не казнят. Нет вельможи, который не может ежедневно ожидать повеления о самовспарывании...
        Посьет прав. И-чин дурак. Так думает и Кавадзи. Абсолютно никакого отношения не имеет Кавадзи к попыткам полиции и переводчиков задержать сегодня Посьета с офицерами и не пустить их на американский корабль. Это очень глупо. Это сделано по приказу губернатора. Да, И-чин дурак! И-чин! Исава Мимасака но ками. Его подпись стоит на договоре Японии с Перри. Исава теперь губернатор Симода, он действует здесь, как сам находит нужным. Он снова, как и в прошлом году, назначен членом делегации по приему американцев и для переговоров. Ученые - сторонники Перри, согласны терпеть американцев, чтобы выучиться у них всему.
        Кавадзи не случайно назначен в позапрошлом году в делегацию для приема русских и с тех пор третий год, как ведет переговоры с Путятиным. Как и Путятин, он полагает, что Япония может выучиться без унижений перед американцами. Исава Мимасака рассуждает, как чувственная кокотка. Он готов унизиться, но выучиться и разбогатеть. Американцы подчеркивают, что богаты, и соблазняют. Они обещают научить, как взять у японского народа побольше энергии и дать ему больше умения и порядка. Но ведь существует закон сохранения энергии, о единстве проигрышей и выигрышей!
        Один из покровителей Кавадзи, ныне уже покойный, встречался с русским моряком Лаксманом еще в далекие прошлые времена. Молодому Кавадзи он рассказывал об этих встречах, давал читать книги русских, переведенные с голландского. Об этом горячем стороннике дружбы с Россией потом писали в своих книгах Рикорд и Головнин. Поэтому Кавадзи был избран правительством сначала для приемов русского посольства в Нагасаки, а теперь снова - для переговоров с Путятиным в Симода и для заключения договора с Россией.
        Даже сторонник американцев, ученый Кога Кинидзиро, так же как Кавадзи, полагает, что И-чин дурак!
        Путятин оставался тверд и верен слову. Он сказал секретарю Накамура в Хэда: «Америка остается Америкой, а Россия - Россией!» И он не пошел на американский корабль.
        Путятин пришел в Симода под утро. Он почти не спал.
        Кавадзи и старый князь Тсутсуй отправлялись сегодня же к послу Путятину, в храм Гёкусэнди, чтобы выразить в день приезда посла свое искреннее соболезнование и восхищение... Тем, что Путятин мужественно, как герой, пережил катастрофу и спас шестьсот своих моряков. Ему будет передано внимание и сочувствие правительства Японии.
        Также надо узнать обстоятельства и определить, как лучше твердо встать на позиции, приготовиться к борьбе с Путятиным, к окончательной схватке перед неизбежным заключением договора. Эта неизбежность понятна и необходима. Но все же она неприятна японскому сердцу. Даже приговаривая дворянина к смерти, его не требуют к палачу, а позволяют исполнить приговор над самим собой. Это мучительно, но не оскорбляет, а возвышает. Но это надо умело самому делать. Для этого тренируются с детства. Воспитывают волю. Подобной тонкости нет в современном мире. Весь мир спешит, всюду суматоха, гонка, война, все декларируют и убивают друг друга. Японии тоже надо спешить.
        Не откладывая, немедленно все послы бакуфу - высшего правительства - отправляются к Путятину с приветами и добрыми словами. И с затаенным человеческим сочувствием, с личным расположением к моряку и адмиралу, как к небывалому, невиданному герою и этому уже немолодому человеку, который за 7021 ри от своей столицы так старается исполнить повеление своего государя и не хочет при этом совершать несправедливости. Кавадзи примерно так и записал в своем дневнике. Он охотно повидался бы и поговорил с Путятиным один на один. Но это невозможно по тем законам, которые он сам охраняет. Поэтому едет также Тсутсуй. Как князь и старый чиновник, он еще и назначен высшим государственным мецке и как бы обязан наблюдать за Кавадзи. Но Тсутсуй на самом деле не наблюдает. Он мудрый старичок. Все видит, но не доносчик.
        Ехать вдвоем тоже нельзя. Это оскорбило бы других членов делегации. Поэтому приходится брать академика Кога и главнейшего, настоящего мецке, который наблюдает и шпионит, - Чуробэ. И еще едет Мурагаки. И секретарь Накамура. Берем двух переводчиков. И многих подданных.
        - Мы поздравляем вас с подвигом и восхищены вашим мужеством, - сказал Кавадзи, прибыв в храм Гёкусэнди.
        Восьмидесятилетний князь Хизен, ласково улыбаясь, сказал:
        - Вот мы наконец и встретились с вами, посол и адмирал Путятин! Мы очень рады, что вы все целые! - добавил он.
        Кога кланялся и поздравлял, как и Чуробэ, Мурагаки и Накамура.
        - Путешествую по четырем материкам, - перевел Тацуноске слова посла, - и по всем океанам, но до сих нор никогда не встретился с таким гостеприимством. Правительство очень благодарно, и я всю жизнь не забуду. Когда узнает наш царь, то будет рад.
        - Мы спешили увидеть вас, зная ваше желание быстрей закончить переговоры, - сияя, ответил Тсутсуй Хизен но нами.
        Глаза Кавадзи выкачены, смотрят холодно и бесстрастно. Он всегда готов к бою, ум его остр, как меч самурая. Мой ум - мой меч! Но сегодня день любезностей, первая встреча после длительного перерыва и после цепи ужасных, трагических событий.
        - Порт Симода разрушен, и все, что было, уничтожено здесь, - сказал Кавадзи. - Ваш корабль погиб. Наше правительство глубоко сочувствует вашему.
        Кавадзи заметил, что его восхищает также встреча с капитаном Лесовским. Сказано было с таким оттенком, словно эта встреча оказалась неожиданной.
        «Конечно, - подумал Степан Степанович, - они все прекрасно знают!»
        - Мы очень рады, что посол Путятин прибыл в вашем сопровождении! - добавил Тсутсуй.
        Лесовский, офицеры и матросы только что с «Поухатана». «Из огня да в полымя!» - полагает Лесовский.
        - Благодаря судьбе и богу, - сказал Путятин, - мы сохранили во время страшной катастрофы подарки для сиогуна и японского правительства. И мы счастливы, что наконец можем вам их передать. Я приглашаю вас, господа, в соседнюю комнату, где они разложены!
        Пещуров встал и открыл дверь.
        Во время осмотра адмирал тихо разговаривал через Эйноскэ с Кавадзи. Он сказал, что сожалеет, что еще нельзя передать подарков самому императору...
        Взор Кавадзи чуть заметно дрогнул, но потом что-то насмешливое явилось в его выпученных глазах.
        Так же тихо японец ответил, что император обособлен, что, по понятиям японцев, он - живой бог и невозможно иностранцам обратиться к нему. А потом, подумав, вдруг сказал:
        - Конечно... может быть... будет передано императору... от сиогуна... Но это совершенно мне не известно...
        Хотелось бы сказать, что в горе и несчастье, голодные и все потерявшие, посол и его моряки сохранили как самую главную основу свое уважение к Японии и ее правительству, и вот мы видим очень роскошные вещи, которые, казалось, не переживут землетрясения. Но их спасли. Они сохранялись, конечно, не на погибшей «Диане», а оставались у Посьета, в храме Гёкусэнди, но это не меняет дела.
        - Сила и стойкость, выказанные вами, посол Путятин, обратят на вас внимание всего мира, а особенно Японии. Наша страна видела много зла от иностранцев, и поэтому мы жили закрыто. Но мы согласились с вашими доводами, что нам пора плавать в дальние страны. Поэтому ваш подвиг поддерживает нас, показывая, что новая дипломатия, выражающая мнение высшего правительства Японии, права и что стойкость и дисциплина приобретают еще большее значение.
        На кухне тем временем в ход пошла свежая рыба, тут же наловленная матросами, и все искусство поваров.
        - Чудесно, ваше превосходительство, посол Путятин, что вы поняли то, что мы сказали сейчас с Хори-сан по-японски, - заметил на чистом английском языке переводчик Мориама Эйноскэ. - Мы рады, что вы знакомитесь с нашим языком.
        - «Чин» и «сан» - это русские слова, - ответил адмирал, - да и поклоны ваши нам свойственны. Но не на флотской службе, а в гражданской и купечестве...
        Кавадзи сказал вдруг, что император недоступен, но что пять высших членов Высшего совета бакуфу являются средством выражения его воли... Под управлением и с соблагоизволения шегуна, или сиогуна, как называют люди Запада.
        «О чем бы он? - насторожился Путятин. - Что означает этот разговор о пяти вельможах бакуфу, чье мнение выражает волю императора-бога и согласуется с сиогуном?» Что-то было в этих словах весьма значительное, какое-то предупреждение или остережение, которого пока Путятин еще не понимал. Но он понял, что Кавадзи говорит не зря и это следует запомнить.
        - Я прибыл сегодня из Хэда, - заговорил Лесовский, - взяв с собой восемьдесят человек матросов на двух баркасах, чтобы немедленно договориться с американским послом Адамсом о срочном извещении моего военно-морского начальства в столице России о судьбе экипажа и офицеров моего корабля, погибшего от обрушившихся на него сил природы, и о том внимании и человечности, которые проявлены к нам японским правительством.
        Что за правительство, что за Высший совет - горочью, сиогун, или шегун, как называли сами японцы, канцлер Абэ, совет князей и при этом император - Лесовский как бы еще не очень разбирался, хотя знал не меньше других. В общем-то система какая-то знакомая, когда никто не доверяет никому, полной силы ума никто выразить не смеет, все пляшут, как в хороводе, сцепившись друг с другом накрепко, и вырваться, сохранив голову, никто не смеет... Но Лесовский всем этим тонкостям значения не придавал, не для него эта суть и не его это дело.
        - Посол извещает через канцлера Нессельроде императора и самодержца Российского государства, и я, как начальник военного судна, шлю рапорт в адмиралтейство. При этом я взял два баркаса и матросов, чтобы доставить на гребных судах в деревню Хэда продовольствие для моих людей. Как мы и ожидали, согласно понятий всех цивилизованных наций об обязательной помощи потерпевшим катастрофу на море, нам будет предоставлено то, что мы надеялись у них получить, о чем немедленно отдано приказание послом Америки, коммодором Генри Адамсом.
        Вся делегация Японии ценила старания капитана Лесовского. Совершенно не замышлялось им никакого нападения на французский корабль. Только уважение выражал капитан своей речью, обращенной к послам Японии. Он, как и следует, скрывал от них вежливо и благородно нечистую сторону своих замыслов, свое неудавшееся намерение напасть, и это очень достойно и благородно. Капитан очень приличный, честный военный моряк, показывающий, что он охраняет и уважает честь Японии. И что он все берет на себя, несет ответственность за все, что совершено на море, совершенно не затрагивая Путятина. Это все, все понятно и знакомо японцам, и оценено по достоинству поведение смелого капитана.
        Только представитель проамериканской оппозиции в делегации приема Путятина, ученый Кога, друг другого американского приятеля - дурака И-чина, что-то, видимо, уже узнавший через него от американцев, довольно смело спросил Лесовского:
        - А вы все это объяснили американцам, зачем взяли восемьдесят матросов на двух шлюпках?
        - Да, я только что прибыл с «Поухатана», - ответил Лесовский.
        - Я не приму ничего бесплатно. И им царь за все это заплатит, - сказал Путятин.
        - Я не смогу всегда так легко, как сегодня, посещать вас, и это мне очень обидно, - заговорил Кавадзи, обращаясь к Путятину. - Но я человек, и как человек я хотел бы часто встречаться с вами, адмирал Путятин, но это запрещает мне мой высокий чин.
        Путятин потому и к американцам не поехал, чтобы и они знали меру, соблюдали должное и полное уважение к высокому чину посла России. Чин чинарём, как говорят матросы. Он знал, что и японцам будет сообщено, что Путятин не поехал первый к американцам, а они сообщат правительству и в бакуфу. И оценят. Кроме того, он полагал, что они будут польщены его могуществом, которое русский посол выражает американцам даже в таком униженном и бедственном положении, желая лучше остаться голодным, но не унизиться.
        Он ждал, что Кавадзи и Тсутсуй первыми явятся к нему со всем посольством и со свитой. Так и произошло. Путятин давно чувствовал, что все японские церемонии, которых Перри так не любил, не составляют ничего особенного. Все ясно и объяснимо. Путятин в них, как и вообще во всей сложной машине японской государственности, начинал разбираться отлично, находя ее вполне понятной для военного и чиновника российской службы. Что-то общее было, чего, видно, американцы еще не могут понять. Он тут знал и угадывал все гораздо лучше, чем Перри.
        Путятин сказал, что очень благодарит за присылку Накамура Тамея, за охрану и заботы во время пути.
        Коренастый богатырь Накамура с маленькими глазами под огромным лбом, явившийся вместе с послами, сжимая от волнения кулаки, почтительно и низко кланялся.
        Путятин сказал, что чиновник Деничиро тоже очень хорош, работает и служит в Хэда, выполняя указания своего правительства. За то же он поблагодарил Мориама Эйноскэ, еще их же за труд по охранению русских... также Татноскэ и Тацуноске и остальных переводчиков. И сказал, что хочет выразить свои чувства за присылку бочки солений капитану Посьету.
        - И я очень сочувствую всем вам. Скоро японский Новый год, и я бы хотел, чтобы все вы встретили этот праздник у себя дома.
        Все бы, конечно, того же хотели. Это очень понятно! Посол уважает японскую делегацию! Всем желает добра и семейного счастья и советует ехать домой на праздники. Но не значит ли это, что посол хочет под предлогом праздников поторопить японскую сторону, и поскорей закончить дела, и к Новому году подписать договор? Но и Япония хочет подписать договор скорей, но в договоре не все ясно. В Японии появилось и началось возмущение договором с Америкой, и это распространилось, как эпидемия бешенства против договоров с державами, которые ломятся не в свои двери. Князья вооружают самураев и размахивают мечами в воздухе, хотя и никогда не смогут перерубить американских пушек, но они этого еще не понимают. Князь Мито все твердит: «Договор с американцами позорен! Зачем уступать иностранцам?!» Он требует, что если с американцами все непоправимо, то надо отомстить русским за американцев.
        Если вам не удастся задержать и переменить договор с Перри, то унизьте русских, обманите их и объявите об этом князьям и народу как о самой большой победе! Вот что советуется правительству! В крайнем случае подпишите договор, но не пускайте русских в страну. Правительство возглавляет молодой, но очень умный Абэ, князь Исе, которого ученый Кога, член посольства, как ученый филолог, зовет Щке... Почему так - никто еще не знает.
        Кавадзи от души поблагодарил посла Путятина за хорошее понимание. Еще в Нагасаки он признавался русским, что очень любит свою красавицу жену. Но никакие семейные чувства не заставят его уступить в должном. Если надо, он останется в Симода и на Новый год.
        Посол Путятин очень серьезный и опытный человек. Он не зря проехал по морям 7021 ри, чтобы вступить с нами в переговоры. Посол не хочет уступить нам Карафуто и не хочет отдать Южных Курильских островов. При этом японским торговцам объявлено, что их на Карафуто никто не побеспокоит, их имущество охраняется, храм неприкасаем. Можно нанимать рабочих-айнов на рыбалку, только нельзя их обижать.
        Накамура Тамея проверял отчеты Мурагаки о поездке на Карафуто. Он также изучал все исторические документы о Карафуто и Курилах за несколько последних царствований. Накамура не нашел в документах ничего утешительного. Мурагаки и главный цензор Чуробэ, члены делегации, перед поездкой на Карафуто также обращались к архивным бумагам.
        По всем документам получается, и это может показаться очень странным и удивительным, что японцы соглашались, что на Курильской гряде и на Сахалине русские появились раньше их, осели там и крестили айнов и раньше нас написали об этом книги.
        Даже теперь японцы пользуются картами Курильских островов, которые еще в эру Бунка и еще раньше составлены при описях русскими кораблями и напечатаны в русских книгах, попавших в Японию через голландцев. А правильной карты Сахалина вообще не имеется у японцев. Мамия Риндзоо только составил карту южной части острова, а северной части на карте нет. Остров на двух мысах изображен на карте Мамия Риндзоо как самурай на двух ногах, но без головы. Правый мыс называется по-айнски Анива. Это слово, как узнал Мурагаки, по-айнски означает: ехал - не доехал. Если это правда, то очень трагично и символично звучит для нас. Кроме того, мы утверждаем, что пролив между материком и островом Сахалином Мамия Риндзоо описал прежде капитана Невельского. И мы очень гордимся этим открытием и твердо стоим на своем. Но на самом деле Мамия Риндзоо, переплыв через пролив, не сделал промеров. Как правительственный чиновник, он не искал морских фарватеров для больших кораблей дальнего плавания, которые в Японии строить было запрещено. Поэтому открытие его для европейского мореплавания не имело значения, хотя он доказал, что
Сахалин - остров. Виноват не Мамия Риндзоо, а виновата наша политика изоляции. Правительство не приказало ученым узнать, смогут ли пройти проливом глубоко сидящие корабли, потому что у Японии таких кораблей не было и нет до сих пор. А у посла Путятина при этом имеются точные карты Крузенштерна, совершенно исправленные Невельским. Но русские все же очень уважают Крузенштерна. Хотя Крузенштерн составил неверные карты и хотел взять селения Анива войной. Невельской пришел мирно и очень дружественно и, как друг, поставил крепость с пушками для охраны айнов. И просит японцев ловить рыбу. Это чудесно, но лицемерно по-казачьи. Мы сами довели себя до позора, приказывая народу никуда не плавать, ничему чужому не учиться, а только сидеть около своих князей, любить их и бояться иностранцев.
        Япония будет вести переговоры по-своему. Она попытается, может быть, отобрать Сахалин и острова у России, может быть, не разрешит держать в Японии своих консулов и не включит об этом пункта в договоре. Хотя в американском договоре пункт о консулах есть! А еще в Нагасаки Путятину дана бумага за подписями Кавадзи и Тсутсуя о том, что с русскими будет договор подписан раньше, чем с любой другой страной. Обещание второе: если по какой-либо причине с другой страной будет заключен договор раньше, чем с Россией, то все права, предоставляемые договорами любой другой стране, будут предоставлены и России. Все это надо решить к обоюдной пользе, чтобы доволен был Путятин, и его нельзя обидеть, он искренен. Кроме того, Россия сильная страна. Но главное - это исполнение требований бакуфу. Все это должен помнить Кавадзи и заявить об этом при Тсутсуе и при всей делегации.
        Можайский приставал с угощением, говорил, что желает, чтобы все съели, что поставлено к ужину на стол. Но там почти ничего хорошего не было сегодня, кроме вина. Сакэ была, а саканэ[34 - Саканэ - закуска к сакэ.] не было. У русских нет даже хорошей рыбы. Что же хорошего дал им Адамс?
        Кога пил охотно и, проглатывая каждую рюмку, закрывал рот рукавом в знак того, что нечем закусывать и чтобы русские видели, как он хозяев за это все же не упрекает, а, напротив, вежливо скрывает свой голод.
        Кога высокий, с острой головой и маленькими глазками, которые кажутся подслеповатыми; он, как и Кавадзи, считается знатоком вопросов о России, по которым идут переговоры с Путятиным.
        Кога - поэт, лирик и философ, знаток китайской истории и литературы. Он диалектик, не догматик. Он автор книги о России, написанной по рассказам и по запискам побывавших там японцев. Но сам он не был в России. А Кавадзи даже книг о России не написал!
        Путятин сказал, что пушки «Дианы» надо увезти с берега. Они всем бросаются в глаза. Если в порт войдет вражеская эскадра союзников, то их обязательно заберут.
        Можайский долго еще занимал гостей, сравнивая японские сабли с русскими и размахивая ими в воздухе.
        Кавадзи помянул, что отдано распоряжение переводчику Эйноскэ - пусть обучается искусству съемки дагерротипом.
        Посьет сказал, что узнал массу новостей о событиях в Европе, и дал Мориама Эйноскэ английскую газету, где сообщалось о поражении английского флота на Камчатке. Эйноскэ прочел свободно и открыл глаза как можно шире. Он тут же перевел.
        - О-о! - произнес изумленно Кавадзи.
        Он, как и Эйноскэ, знал об этом давно и во всех подробностях, но так ни единым словом и не обмолвился Путятину про русскую победу, чтобы не усиливать и без того крепкую его позицию на переговорах.
        - О-о! Действительно! О, ясно! - с артистической живостью притворился потрясенным и восхищенным восьмидесятилетний князь Хизен Тсутсуй.
        «Как врут! Как врут! Словно впервые слышат!» - поражался Гошкевич. Он не допускал мысли, что японцы могли не знать.
        Посьет заговорил про победу как бы невзначай, когда все уже устали, чтобы проверить, знают ли. Но никто из японцев не поддался. Только вдруг все заметили, что при упоминании о победе в Петропавловске доброжелательный Накамура сильно смутился и покраснел. «И всех выдал! - подумал Посьет. - Еще и сам это понял... И смутился еще сильней. Но смущение неподсудно!»
        - Команду я завтра отправлю с грузом продуктов обратно в Хэда, - сказал Путятин. - Американцы дают нам мяса, бочки с ветчиной, муку. Все будут заняты, и о пушках вам надо самим подумать. Уберите их с берега.
        - Мы обязательно попросим губернатора прислать в помощь вам своих людей, чтобы часть грузов... помочь везти в Хэда, - сказал Тсутсуй.
        - И заодно рапорт о наблюдении составить, - сказал по-русски Гошкевич.
        Тут Кавадзи вдруг решился сказать, что Мурагаки и Чуробэ потому включены в делегацию для переговоров, что оба они по поручению японского правительства были на Сахалине.
        Теперь Путятин смутился. Он не ждал ничего подобного. Он видел, что в делегации есть новые люди, но не обратил на это внимания. Но у японцев без причины ничего не делается!
        - Мурагаки-сама и Чуробэ-сама изучили положение на острове. Они объездили весь Карафуто, - добавил Кавадзи.
        Крепость на Сахалине, поставленная Невельским, бревенчатая, не выдержала бы обстрела с английских винтовых пароходов. Но Невельской уверял, что надо при появлении англичан уходить в тайгу, хотя бы и самим зажечь это укрепление. И что англичане тогда этим нападением и блокадой Южного Сахалина лишь помогли бы нам и доказали наши исконные права. Вот как, Геннадий Иванович! Молодо-зелено!
        - Что же вы поставили в тупик Америку? - спросил Посьет. - Они почему-то недовольны...
        Японцы, казалось, не слыхали.
        Разошлись с нетрезвыми головами, со множеством забот, которых в этот вечер необычайно прибавилось у всех.
        Путятин много думал о войне в эти дни. Все шло плохо, и сам он немолод. Скоро исполнится пятьдесят. И дело идет нехорошо. Выиграть современную морскую войну с таким флотом из старых линейных кораблей, как у нас, невозможно. В глубину суши французы, конечно, не сунутся, довольно им. Англичане вообще не пойдут драться на берегу. А у нас молодежь довольна американцами, желала бы видеть в них союзников.
        Канцлера мало беспокоят наши посты на Сахалине и па Курилах. Он доказывал, что и Амур нам не нужен. Но Муравьев дошел до самого царя и отстоял свое мнение.
        Посьет привез новость. Капитан Адамс сказал ему, что губернатор Гонконга летом пошлет корабли и английскую морскую пехоту для занятия Сахалина. Вот до чего разоткровенничались американцы с нашими! Открыли им английские секреты! Надо отблагодарить Америку. Путятин знает - чем. Есть у него для американцев козырный туз.
        Вот и сказать бы сейчас Муравьеву, что англичане будут на Сахалине. Да что толку... Молодой адмирал Невельской опять повторит: «Пусть нападают. Пока хватит силы, будем стрелять. Потом все сожжем и уйдем в тайгу! Англичане своим нападением и блокадой Сахалина лишь подтвердят всему миру, что остров наш. Чего нам и надо».
        А японцы жмут па Путятина. А у меня нет силы. Да разве это исход, решение дела? Нет, и правительство не согласно будет, чтобы нашему победоносному флагу скрываться в тайге, поэтому я, как умею, решу дело дипломатическим искусством, бескровно, и это понравится государю. Я не дам англичанам никакого права вступить ногой на остров. Знал, знал все эти замыслы врагов Путятин еще прежде, ждал, предвидел, потому и подготовил дело к решению, каким оно представляется нужным с высоты положения посла. Канцлер любезен будет, дипломатическое лавирование оценит! Да кабы можно было поступить по-иному, разве стал бы адмирал Путятин хитрить?
        Ну, да как бог даст. Все в руце божьей.
        Японцы чувствовали себя голодными, но решили не возвращаться домой, а заехать к И-чину, сказать о фунэ для грузов посла и узнать, какие там новые неприятности и заботы у обоих губернаторов.
        Переговоры с американцами вела другая делегация. Там тоже большие осложнения. Для американцев еще нет пока настоящей делегации, три князя, говорят, должны явиться из столицы, пока нет особого мецке. Чуробэ работает по совместительству, а это затягивает дела и затрудняет.
        И-чин, которого Посьет метко назвал «дурак И-чин», и другой губернатор Симода назначены сюда как в почти открытый порт, по должности своей обязаны принимать иностранцев и вести с ними переговоры. Они заведуют портом для приема эбису. Поэтому их нельзя считать настоящей делегацией. И-чину приходится вести с Адамсом переговоры о ратификации американского трактата. Американцы любят И-чина, и он их тоже. Но американский коммодор нервничает. Присылка трактата задерживается. Адамс спросил, чья подпись будет на трактате, и остался очень недоволен объяснениями Исава Мимасака, то есть И-чина.
        Исава - высокий, еще молодой человек, с горбатым носом и с толстыми, отвислыми губами. Глаза у него очень хитрые и нахальные, выпученные и яркие, как у горного козла. Он при всех недоразумениях с американцами пополнил за эти дни свои запасы шампанского, виски, сигар, приобрел полезные западные вещи, часы и даже револьвер. Но американцам он не уступает ни на йоту.
        Он очень внимательно выслушал, что происходило у Путятина. Когда разговор о делах закончился, И-чин сказал, что хочет поблагодарить за спасение матери второго губернатора двух самых лучших матросов Путятина.
        - Нет, это сделать уже нельзя, - сказал старик Тсутсуй.
        - Завтра матросы уходят обратно в Хэда, - вступил в разговор Кавадзи. - Они приходили только за грузом и продуктами, которые дает американский посол.
        - Американцы знают, зачем они приходили на двух баркасах, - сказал И-чин.
        - Как же они могут не знать, если с утра начнется погрузка? Капитан Лесовский сказал мне, что твердо объяснил американцам, почему пришел с людьми из Хэда, чтобы они правильно поняли и не сделали упущения. Они приходили за грузом и завтра уйдут. Их дело тут будет закончено.
        Исава Мимасака послал переводчика к Путятину. Эйноскэ объяснил, что матросы, как он понял, завтра утром уходят. Второй губернатор Цкуси Суруга но ками желал бы отблагодарить матросов за спасение своей матери во время цунами и просит адмирала прислать двух лучших морских солдат, самого большого роста.
        - Кто у нас самого большого роста? - спросил Путятин, отрываясь от текста договора, за который он опять засел с Гошкевичем и Посьетом.
        - Сизов спаситель его матери, он и выше всех у нас. Он и Маслов.
        - Пусть идут.
        - Вы отпускаете, Евфимий Васильевич? - спросил Посьет. - На ночь глядя...
        - А почему не отпустить? - ответил адмирал. - Конечно, отпустим. Вы, господа, излишне подозрительны. Но не там, где надо!
        Сибирцев нахмурился. Он тоже опасался за своих матросов. Они теперь унтера, но под командой у них нет никого. Скоро все матросы будут у нас унтерами, как у Невельского, дела это не меняет.
        - Могут быть неожиданные опасности, - сказал он.
        - Какие?! - воскликнул адмирал. - Надо рисковать! Надо показать, что мы доверяем своим людям. Вы японцев не знаете! Вот Эйноскэ уже проговорился, что это не сам губернатор, мол, а его мать... Она же у нас на корабле рыдала от счастья! Мы ее спасли! Да и зачем японцы станут лгать и оскорблять нас? Они никогда ничего плохого нам не сделают. С ними надо на переговорах держать ухо востро, а не в пустяках их подозревать. Нет, я верю японцам. Это даст нам повод завязать дружеские отношения с Исава. Пусть идут. Прикажите, Алексей Николаевич, своим людям - Маслову и Сизову. Скажите Эйноскэ - пусть угостят их, но в меру, может быть, дадут по безделушке. Они скупые на подарки. Они хотят поблагодарить, и я не должен уклоняться.
        Сибирцев решил, что Евфимий Васильевич заблуждается. Он вызвал обоих матросов и с досадой велел им привести себя в порядок, одеться почище.
        Через некоторое время оба матроса, свежие, чистые, в старых, но опрятных мундирах, в киверах и начищенных сапогах, явились к адмиралу.
        - Какие молодцы! - сказал Путятин. - Смотрите, братцы, не ударьте лицом в грязь. Без офицеров пойдете... С богом!
        «До матросов у нас дела никому нет, - подумал Сибирцев. - Правда, оба они произведены!»
        Сибирцев за них отвечает. Он должен был бы с ними идти. Какую-то японку они сегодня заметили, когда утром шли. Но теперь их вызвали к матери губернатора. Кажется, никто не придавал этому особого значения. Полезла всякая чушь в голову, так что Леше самому стало стыдно, и он отбросил все подозрения.
        - Ну как решил наш самодур? - подходя к нему, спросил Колокольцов.
        ...Ноги и руки матросов ныли от работы и гребли.
        В сопровождении мецке и переводчика с фонарями Сизов и Маслов вошли в город. С моря подул ветерок. Вокруг мрачно и пусто. Проходили отстроенными кварталами. Перешли мостик через канал в камне. Из тьмы выступила черная блестящая стена, вся в косой белой лепке решеткой. Это украшения богатых домов. Называется трепанг.
        Переводчик откатил широкую дверь, и вошли в какое-то тусклое, мрачное, но просторное помещение, как в пустой сарай. Дальше матросов провели через садик. Около них засуетились какие-то люди. Опять вошли в сени, на сапоги матросам надели большие туфли и подвязали шнурками. Все поклонились матросам. Переводчик исчез.
        Сизова и Маслова провели длинным коридором со стенами из бумажных ширм. Справа ширмы выходили в сад, их сотрясали порывы ветра. Ввели в комнату.
        Вышла важная японка с высокой прической. Лицо сильно выбелено, похоже на маску, краска наложена, кажется, в несколько слоев. За ней стояла маленькая смугленькая девушка с крепким круглым лицом, в опрятном сером халате и белых туфельках.
        Сизов остолбенел. Он готов был провалиться сквозь землю. Его поймали! Важная пожилая японка - та несчастная женщина, которую схватил он с соломенной крыши, проносившейся мимо корабля. А скуластую девушку японку... Он узнал ее в мгновение. Она изменилась. Месяца не прошло, а казалось - минули годы... Лицо ее стало округлым, гладким и странно матовым, что-то постное было в нем, как у молоденькой богомолки. Но каким же чудом из деревни, где рыбаки помогли спасаться матросам, Фуми, которую он помнил, вдруг, как по щучьему веленью, попала сюда, в город, в дом губернатора? Сизов растерялся и не знал, как тут быть. Он привык за годы службы, что следует скрывать то, что сейчас выставлено, как напоказ.
        - Фуми! - невольно вырвалось у него.
        Старая красотка опустилась перед матросами ниц, и так же встала на колени и поклонилась девушка. Мать губернатора увела Маслова в дверь. Сизов и Фуми остались.
        На столе поставлены кушанья: горячий чай, сакэ в кувшинчиках, красное резное блюдо, изображающее рыбацкий корабль, и в нем рыба тай, вся в украшениях, в хризантемах, в редьке в виде облаков. Тут же соусы, множество ракушек. И круглые хлебцы, видимо выпеченные нарочно для гостей, на большом американском серебряном блюде мясо, порезанное ломтями, как подается блюдо в кают-компании Витулом, когда он обносит стол.
        Фуми смотрела испытующе. Матрос видел, что она как бы остерегает его. Ее большие черные глаза горели недобрым светом. В них не было ни тени былого огня, ласки и нежности, с какими она смотрела на него, когда встречались при лунном сиянии в соснах на берегу моря, при теплом ночном ветре. Она как запуганный и крепко пойманный зверек.
        Как могла мать губернатора узнать? Откуда привезли сюда Фуми? Петруха и сам, кажется, струхнут и за нее, и за себя.
        Вошла служанка, пала на колени, ушла снова и внесла и расстелила постель. Служанка, сияющая, хорошенькая, даже соблазнительная, ободряюще взглянула на Петруху.
        Когда старуха, мать губернатора, вышла с Масловым, она, важно опустив руки и полусогнувшись, словно от тяжести прически и пояса, засеменила по длинному коридору.
        Матрос шагал следом.
        Мать губернатора остановилась около какой-то двери, как бы не решаясь открыть. За дверью тихо. Отворив, она с поклоном пригласила Маслова. В комнате молча сидели старые японки и японцы, горели фонари и свечи, дымились курильницы, стояли чайники, чашки с чаем и печеньем. Люди вставали, уходили куда-то в глубь комнаты, кланялись там, как в церкви, и опять садились на свое место. Сакэ совсем не дали, чаю давали мало и редко, а время шло медленно.
        В ночь, идя с самураями домой в сплошном ограждении фонарей, Сизов спросил у товарища:
        - Как у тебя?
        - Вроде поминки по ком-то были, - ответил Семен очень недовольно. - А ты как?
        - Я тоже... молился, - ответил Сизов.
        Сакэ от него не пахло. Если и выпил, лишь малость.
        - Адмирала не подвел?
        «На Фуми, видно, был донос. Японцы дознались. Как и на всех, кто знаком был с матросами. Но в те дни, - думал Петр, - когда мы жили в их деревне, ее никто не трогал. Ждали, когда уйдем. Лучше молчать. У них все не как у людей - и пилят, и гребут наоборот».
        Но какое тепло вдруг разлилось в воздухе! Как парное молоко. Ветер стих.
        Евфимий Васильевич вышел из храма. Завидя вернувшихся матросов, он подошел. Оба были трезвы.
        - Ну вот, я вам говорил! - обратился он к Сибирцеву. - Все обошлось как нельзя лучше! Волоса с их головы не упало.
        Путятин знал, что офицеры во всех флотах мира считают, что матрос при первом недогляде за ним, как свинья, нажрется винища.
        «Как мне научить их о людях заботиться? - думал адмирал про своих офицеров. - Ведь вот новый устав гуманен!»
        «Японцы гордятся, что у них женщина осмеливается действовать по-европейски. Эйноскэ уверял, что Исава-чин и Цкуси Суруга но ками стараются ввести западные, новые обычаи даже в своих семьях. Тем более что мать Цкуси уже без всяких услуг и свидетелей жила у нас на корабле...»
        Кавадзи сидел этой ночью у жаровни с углями. На дворе было тихо, и рамы окон не стучали.
        Кога уверяет, что японский солдат европейского типа должен быть беспощадным, уметь перепилить канатом живого врага, не жалея его. К войне надо готовиться, иметь железное сердце. Рыцари Японии не должны носить мешки с рисом из интендантских складов нищим детям. Требуется совершенно обратное действие. Воины должны брать пример с Америки.
        Кога напоминает, что по-китайски иероглиф «война» означает «подавление восстания», то есть наказание бунтовщиков, отступников. Кога убежден, что в Америке вырастают мужественные, стойкие солдаты.
        Кавадзи думает о том, что западный человек знает лишь японское коварство. Перри считает японцев лжецами. Но никто пока не знает, на какие жертвы ради благородных идей способны японцы. Столетиями люди этой закрытой страны ловили каждое доносившееся к ним слово ученых, философов и поэтов, старались понять каждую мысль, долетавшую к ним из иного мира.
        Глава 22
        ЗАБОТЫ АДАМСА
        В эту ночь наконец все выспались спокойно в Симода, в деревне Какисаки, где находился храм Гёкусэнди, и на «Поухатане». Хотя пети-офицеры предупреждали команду с вечера, что русским нельзя доверять, они могут ночью прорваться и еще раз сделать попытку захватить корабль, а что все остальное - дипломатия и басни. В такие глупости мало кто верил, однако мордобой и наказания имели свое действие, люди спали крепко, но как бы с будильником, ожидая звонка и помня, что повод для нового избиения младенцев уже подготовлен.
        Японцы в городе действовали точно так же. Русские в Какисаки еще с первого дня ухода в плаванье так подготовлены ко всевозможным трудностям, их так застращали офицеры и унтера коварством англичан и азиатов и множеством опасностей, таящихся всюду, о возможных нападениях говорилось столько раз и такая требовалась бдительность и долго все были так напряжены, что к этому привыкли и все спали спокойно, полагаясь на бога, а что будет, то будет.
        Утром машина заработала на полный ход. Первыми поднялись японцы. Их чиновники явились с рабочими туда, где черными страшилищами, жерлами в разные стороны лежали артиллерийские орудия с «Дианы». Но как за них браться и перетаскивать - никто не знал. Японцы кричали, но у них пока ничего не получалось.
        Ветер переменился.
        На «Поухатане» с восходом подняли флаг, там слышался оркестр и видна маршировка на палубе, как бывало и на «Диане». У нас еще по воскресеньям после молитвы и завтрака экипажу читали морские законы.
        Путятин с Посьетом и Гошкевичем готовили бумаги и вразнобой непрерывно совещались, ожидая визита Адамса и собираясь назавтра в Симода, в храм Черакуди, брать быка за рога.
        Лесовский на баркасе пошел на «Поухатан», чтобы оканчивать дела и грузиться.
        Японцы прислали джонку с рабочими в помощь русским для доставки грузов в Хэда и заодно с несколькими мецке для наблюдения, которым приказано выяснить, что будет грузиться, не заключается ли союз против Японии и не снабжают ли американцы посла России оружьем, спрятанным в бочках, под видом муки и свинины.
        Мак-Клуни ждал Лесовского. «Поухатан» с переменой ветра следовало перевести на другую стоянку, прежде чем выгружаться. Пары не подымали, ветер дул бакштаг, решили поставить паруса, и Степан Степанович предложил в помощь своих матросов. У Мак-Клуни своих достаточно, но стоило посмотреть, как управятся русские, разберутся ли, что получится.
        По команде Букреев побежал, как на четырех мягких лапах, по вантам. Американские матросы иронически смотрели, как их вчерашние гости распоряжаются.
        - Гостеприимство прежде всего! - посасывая трубку, успокаивал пети-офицер.
        - Жену, однако, не предлагают гостю, - отозвался Стэнли. Он тоже покуривает на баке. - Не так-то часто самим приходится ставить паруса на нашей коптилке.
        Стэнли в ознаменование успехов Америки прощен и выпущен из-за решетки. Он не видал вчера русских гостей и сказал, что не хочет их касаться. Их надо выбрасывать вон отовсюду без церемонии, как это делает сейчас английский полосатый джек в красной куртке. Закрыл им в эту войну все пути. Так нечего им и тут сидеть!
        Стэнли сказал:
        - Тысячу раз прав Старый Медведь, который запретил давать русским, чего бы они ни просили.
        Многие с этим согласны. Но многие не согласны. Никто не спорит. Каждый говорит, что хочет. За это не наказывают. Других ругай сколько хочешь.
        Американец командовал, а Шиллинг переводил в рупор. Убрали паруса. Стали завозить верп и тянуться. Отдали два якоря и при легкой качке приступили к разгрузке.
        Мешки и бочки извлекались из трюма, стрелы с сетками подымались и опускались. Негры и белые потели и кричали. Негр переложил со своей спины два мешка на Маслова, и тот сдюжил. А Сизов, как и все, брал по одному.
        - Кишка тонка, Петруха!
        Капитаны тем временем пили виски. Мак-Клуни поглаживал бороду и скалил зубы.
        Вместе спускались в холодильники со льдом, где все запасы, и опять возвращались, опять пили понемногу. Тут же клерки.
        Лесовский написал расписки, американцы исподтишка следили за его пером - уверенно ли он пишет и не ошибается ли в английском?
        Адамс ушел на вельботе в город, к Исава Мимасака, чтобы спросить, когда же будет конец всей бестолочи. И предупредил, что придется еще не так говорить!
        Исава всей душой хотел бы послужить Америке, но пока еще ничего не мог ясно сказать.
        Из городского управления, которое временно находилось в храме среди голых прутьев леса, Адамс спустился в сопровождении чиновников к морю и на вельботе отправился вдоль скал и отмели в Гёкусэнди, к Путятину.
        «Хорошие места!» - подумал Адамс, проходя близ берега. Вода чуть заметно дышала, закрывая плоские каменные плиты среди бухты, и снова открывала их, и казалось издали, что черные плоские существа ныряют и всплывают.
        Адамс не соглашался с Перри! Старый Медведь сам себя запугал. Путятин ему как бельмо! Что он теперь скажет? В газетах написано, что в городах Америки формируются легионы добровольцев в помощь России для отправки в Крым, против англичан.
        Путятин, Лесовский и Гошкевич говорят по-английски. Все офицеры «Дианы» говорят по-французски; понимают и могут читать. На «Поухатане», кроме двух матросов, знающих по-славянски, нет ни единого, кто мог бы помочь в русском. Когда экспедиция Перри уходила, голландец Зибольд предлагал свои услуги. Подозревали Зибольда, что он русский шпион, о русских много говорилось, но никто не подумал, что с русскими придется встречаться.
        Адамс заехал к Путятину. Держался запросто, как и предупреждали офицеры, производил впечатление уставшего и озабоченного.
        Огромный Витул опять подал самовар и чашки. Налил чай.
        - Моя беда значительно хуже вашей, - говорил Адамс, сидя напротив Путятина. - Я привез копию ратифицированного трактата.
        Адамс помешал ложечкой в чашке. Широкий в кости, с большим обрюзглым лицом в клочковатой светлой бородке, он проворен и быстр в движениях, как молодой человек. Наскоро отпил два больших глотка горячего чая и отставил пустую чашку.
        Вчера, когда речь зашла про чай у русских, Мак-Клуни патетически заявил Шиллингу: «I never drink tea»[35 - Я никогда не пью чаю.]. И тут же пошел и записал в настольный блокнот слово: «Samovar». Капитан «Поухатана» пил только кофе. Алкоголь - в небольшом количестве.
        - Но я должен поставить вас в известность о некоторых особенностях японских действий, значения которых я не рискую преувеличивать, - продолжал Адамс.
        - Слушаю вас, сэр.
        - Я говорю с вами как с послом дружественной державы и как со знатоком этой страны. И ее другом. Я хочу поделиться с вами. Я советую вам и, как принято между друзьями, жду вашего совета... Положение сложное и дело запутанное настолько, что последствия могут быть самыми неожиданными и потрясающими. Японцы могут жестоко поплатиться...
        Адамс помянул, что он помнит неотложные нужды моряков погибшей «Дианы», что погрузка продовольствия уже идет. А капитан Лесовский уже получает сапоги и рабочие рубашки.
        - Хотел бы предварить вас, адмирал. Я привез договор, ратифицированный президентом. Японцы стали тянуть с обменом договорами. Я сразу же спросил, чья подпись будет стоять на их экземпляре. Они заявили мне, что на их договоре не будет подписи светского императора и что они настаивают, чтобы я принял такой договор. Я ответил, что такого договора не приму ни в коем случае и что Америка требует выполнения взятых обязательств так же добросовестно, как это делаем мы сами. Что же это за договор? Как им верить после этого?
        «Да, это филькина грамота!» - подумал Путятин. Другой бы позлорадствовал на месте Евфимия Васильевича, но его и самого ждало что-то подобное.
        Откровенность Адамса похожа была на предложение действовать сообща. Может быть, на просьбу о некотором посредничестве. Вряд ли захочется ему дело доводить до пальбы, как гонконгскому губернатору.
        Смолоду сэр Джон Боуринг переводил с русского на английский Батюшкова, Державина, Жуковского и просил государя Александра I о либерализации строя. Переводил Мицкевича, но до Пушкина не дошел. А что же сам? Доказывает, что китайцы негодяи, их не исправишь иначе, как силой.
        Теперь ясно, чем японцы досаждают Адамсу.
        Было время, еще до прихода в Нагасаки, исполняя повеление государя и совет голландца Зибольда, которого приглашал в Петербург Нессельроде, и действуя в духе инструкции, обратился Путятин к Перри с предложением сотрудничества, хотя в успех этой затеи не верил. Перри тогда уклонился и предложение действовать вместе отверг. Времена переменились, а из-за чего? Из-за кораблекрушения Путятин, кажется, на самом деле невольно стал более сведущ в японских делах, да и для Кавадзи с Тсутсуем, и для их правительства он, включенный в список Эдо, стал ближе и понятнее.
        Путятин с гордостью сказал, что величайшая река в мире, протяженностью в две тысячи миль, протекающая по плодородным, изобильным долинам, ныне занята Россией.
        - Амур теперь наш. Наш флот с пароходами, которые построены на наших сибирских заводах, летом сплыл из верховьев и доставил грузы и людей на побережье океана. Исполнилась вековая мечта наша...
        - Так Амур занят вами? - спросил Адамс, поднимая чистый взор, в котором еще чувствовалась озабоченность.
        - Да, Амур великая река, две тысячи миль, плодородные, цветущие долины...
        То, о чем Путятин слышал на мысу Лазарева, в Императорской гавани, при многих встречах с Муравьевым, с его чиновниками и морскими офицерами и что сам он видел летом, входя в Амур и побывав в Николаевске, представлялось ему теперь более величественным достижением. Сам он, адмирал Путятин, искренне и глубоко осознавал значение совершенного, особенно перед лицом американцев.
        - Вы были на Амуре, адмирал?
        - Да, мы построили новый город в самом устье реки, вблизи океана.
        Путятин уже велел офицерам не стесняться и рассказывать американцам про занятие Россией грандиозной реки Амур, текущей к океану, к тому же океану, на берегах которого Америка. Пусть американцы поймут, что мы строим к ним мост через океан.
        Адамс так и понял. Россия тянулась к Новому Свету, как и американцы тянулись к выходившей на океан России.
        Англичане пишут в газетах и журналах, что «Нью-Йорк трибюн» куплена русскими и поэтому печатает предательские статейки в пользу царя Николая. Каков, мол, альянс - царь, тиран и душитель Николай, и брат Джонатан. Англичане пишут, что царь сказал американцам в Петербурге: ваш президент стоит во главе просвещенного народа, а мои люди непросвещенные, и поэтому я должен руководить ими для их пользы. Но, мол, дело наше едино, и мы одинаково верим в бога. Вся пресса Лондона гневно громит американцев. При этом пишут, что у англичан остается надежда на вечно преданные Великобритании коммерческие круги, заинтересованные в торговле между обоими берегами Атлантики. Сословие коммерсантов многочисленно, и влияние его огромно. Английские газеты печатают разные издевки над русскими. Например, что название русского военного корабля «Аврора» английские офицеры читают по-латински. Якобы все смеются при этом. Но вот русский корабль «Аврора» па Камчатке наносит поражение английскому флоту. Смеется тот, кто смеется последним. Англичане утверждают, что русские купили себе людей во всех газетах по всей Америке...
        Адамсу хотелось сделать что-то приятное для Путятина.
        - Едемте ко мне на корабль, и я вам кое-что покажу! - предложил Адамс.
        - Только не сегодня... - ответил Евфимий Васильевич.
        Тут Путятин вспомнил, что вчера говорил ему Кавадзи про решение пятерых членов Высшего совета - горочью. Их решения означают намерения императора. Они как бы руки и воля государя и сиогуна! Не тут ли собака зарыта?
        Путятин сказал, что ратификация американского договора беспокоит и его. Он обещал узнать, что будет возможно, и поставить в известность, как только что-то удастся выяснить.
        - Но кого считать императором? - спросил он. - Сиогун?.. Подпись сиогуна, которого европейцы ошибочно считают императором, поставлена быть не может, так как он не император.
        - Как же быть? Ведь Перри дано обещание, в договоре есть об этом двенадцатая статья. Америка ждет...
        Это был последний и самый веский довод Адамса. «Я еще поговорю с Кавадзи!» - подумал Путятин и сказал:
        - Это касается и меня... Может быть, если сиогун поставит подпись, то это будет для него катастрофой, он этим как бы сам объявит себя императором, заявит о своей многовековой претензии. Японцы этого никогда не допустят. Впрочем, это лишь мои догадки.
        - Вы тоже полагаете, что сиогун не император?
        - Нет, конечно. Но тут может быть и еще что-то. Я очень благодарен вам. И я, конечно, сделаю все, что в моих силах. Это касается и меня, - повторил он.
        - Голландцы пишут в книгах, что сиогун - светский император, а что духовный император мирских дел не касается.
        - Голландцы торгуют с правительством Эдо, значит, с сиогуном, и, может быть, льстят ему. Но одно, когда иностранцы величают его императором, и другое, если он ратифицирует и этим сам себя так назовет. Мне кажется, подлинный властелин живет в Киото и японцы это знают отлично и больных мест своих не касаются и нам неохотно объясняют. В своем государстве объявить себя императором, когда не он император! У сиогуна и так множество соперников, некоторые князья ему враждебны. Своими просьбами поставить подпись мы дадим козыри против сиогуна. В горочью должны понимать.
        - Как же быть?
        «Что будет им, то будет и нам! - подумал Путятин. - Но чтобы и им, и нам одинаково!»
        Адамс не ждал ответа и сам сказал, что может взять копию русско-японского договора, если адмирал успеет заключить до отхода «Поухатана». Адамс брался переправить договор через русское посольство в Вашингтоне в Петербург.
        - Вас, адмирал, и ваших офицеров и матросов мы могли бы принять охотно на свой корабль и доставить в нейтральный порт...
        - Благодарю... Лучше доставьте нас на Амур.
        - Это будет принято англичанами как недружественный жест.
        «Да, нейтралитет их обязывает!» Путятин знал, что американцы не имеют еще тут порта, зависят от англичан. От их снабжения, от доков. Хотя близ Кантона на реке американец Дринкер из Макао построил док. Американцы рвутся в Японию, которая еще никем не занята. Богатая страна, развитая, с прекрасным, здоровым климатом. Путятин знал, что в прошлом году на «Поухатане» умер в эпидемию молодой лейтенант Адамс. Много матросов и офицеров перемерло на кораблях американской эскадры в китайских морях от поносов и лихорадки. В португальском Макао американцы пытались обосноваться, арендовали опустевший дворец португальского гранда и превратили в лазарет. Матросы и там мерли, как мухи. Вдобавок известно стало о крайнем раздражении китайцев против португальцев. Хозяева Макао настолько ослабли, что не могли держать в узде китайцев. Недавно убит китайцами португальский губернатор. При всей неприязни к англичанам, Перри и Адамсу пришлось отказаться от Макао, идти на поклон в Гонконг. Это единственное место, где есть порядок и надежная администрация. Английский губернатор - либерал, знаменитый литератор и ученый.
        - Куда же предлагаете вы?
        - В Шанхай...
        Путятин предложил Де-Кастри.
        - Де-Кастри? Такой же русский порт, как Петропавловск, адмирал. Если мы доставим на Амур шестьсот ваших молодцов, то в здешних условиях это целая армия. Мы усилим одну из воюющих сторон - такое обвинение предъявят нам. Шестьсот человек - это крупная сила... Мое судно военное, и это будет расценено как военное вмешательство.
        Путятин насупился. Он не любил, когда начинали считать в его кармане.
        Россия была рядом. Американцы - друзья. Корабль паровой, в силах взять, разместить и прокормить. Наши люди без дела сидеть не будут. Англичане пока не знают ничего. Одна тень их все приостанавливает. Путятин спросил, возможно ли будет прислать за ним торговое судно.
        - Шкипер должен идти на риск.
        - Мы, конечно, хорошо заплатим.
        - Трудно будет сохранить все в секрете, адмирал. Я не хочу ручаться за своих людей. То, что было здесь, может стать от них известно англичанам. С приходом в любой порт Китая или в Гонконг они все расскажут... Что будет возможно, я возьму на себя, - сказал Адамс, как бы подчеркивая, что услуга за услугу.
        Это он имел в виду, что люди его расскажут англичанам о ночной попытке напасть и захватить китобой. Конечно, немедленно англичане заявят, что Путятин и его моряки лишаются статута потерпевших кораблекрушение. Уже сейчас в команде некоторые говорят: это тигры, а не потерпевшие. Английские корабли получат распоряжение ловить их в море, брать в плен, как воюющих, а не терпящих бедствие.
        Адамс сказал, что всегда будет готов вернуться к разговору о вывозке экипажа погибшей «Дианы».
        Путятин видел, что Адамс убежден, что англичане не пропустят в Россию команду «Дианы», проще идти всем на «Поухатане», куда бы он нас ни брал. Услуга будет обоим воюющим сторонам! Две пташки одним камнем!
        Казалось бы, к законченному разговору вернулись. Адамс все же не хотел отказывать Путятину, а Путятин не хотел преждевременно отказываться, оба по пословице «Не плюй в колодец...».
        - Повторяю, что я всегда готов предложить свои услуги. Нет никакого смысла вам задерживаться в Японии. Капитан Лесовский не хочет идти в Шанхай...
        Адамс развел руками, как бы показывая, что обстоятельства сильней его.
        - Доставка такой многочисленной команды в любую из ваших крепостей будет принята союзниками как нарушение нейтралитета.
        Он не зря повторялся!
        Путятин мрачно моргал. Он не желал совсем отказываться, чтобы не сбиться с хороших отношений и со взятого им тона и чтобы не сбить с толку гостя. Предложение американца не лезло ни в какие ворота. В Шанхай? Лесовский прав. Это означало - быть переданными прямо в руки англичан, отдаться в плен. Американцы сами тут зависят во всем от англичан и боятся их. Какая путаница! А сколько забот! И всегда до последней, решительной минуты кажется, что нет выхода, сплошной тупик. Но Путятин полагал, что, может, еще уломает американцев. Хотя вряд ли - ведь тут замешаны их практические интересы.
        - На днях я подпишу договор с японскими послами, - сказал Путятин. - Обещание дано мне японским правительством еще в пятьдесят третьем году в Нагасаки, но война призвала мою эскадру к нашим берегам, и только туда мы можем идти, закончив дело.
        Адмирал, казалось, упрямствовал. Усталости у Адамса убыло. Американец слушал внимательно.
        - Вам нет никакого смысла задерживаться в Японии после заключения договора.
        Путятин еще в начале разговора не скрыл, что строит небольшую шхуну, но о подробностях не распространялся. Он мог обойтись без американцев. Но он хотел бы знать, далеко ли могут идти они в дружбе и как судят о событиях. Никогда не надо отказываться от предложенных услуг прежде времени. Как они не хотят нас разочаровать, так и мы их.
        На дворе раздался взрыв хохота, как бывает, когда в обществе молодых людей кто-нибудь скажет что-то остроумное.
        Адамс достал платок и вытер вспотевший лоб.
        - За все, что мы получили от вас, я расплачусь, - сказал Путятин. - У меня в сохранности золотые монеты. Их достаточно для оплаты.
        - Благодарю, адмирал, но вам нельзя оставаться без средств. Никакой оплаты не возьму.
        - У меня есть векселя на банк Ротшильда в Шанхае.
        - И векселя и золото вам еще пригодятся. И я не возьму от вас ни цента. Секретарь флота, надеюсь, утвердит расход, и все пойдет как следует. Сейчас вы не должны беспокоиться...
        - Говорят, монеты Ротшильда приносят счастье... - осклабясь, пробормотал клерк, прибывший с коммодором.
        Подали самовар, и Адамсу предложили еще раз чай.
        Адамс едва прикоснулся к чашке. С оплывшим лицом, он смотрел невесело, но с доверием и, кажется, не выходил из озабоченного состояния.
        Путятин знал этих людей. Настроения бывают и у них. Как знать, может быть, кто-то из наших офицеров напомнил ему лейтенанта Адамса, как японские дети напоминали Путятину своих. Или только здесь он мог посидеть спокойно. А конечно, человек дела, и он себя японцам еще покажет!
        - Мои молодые офицеры сдружились с вашими молодыми офицерами, адмирал, - сказал Адамс, подвинул чашку к себе и стал пить.
        Путятин вздрогнул. «Friendly relations»[36 - Дружественные отношения.], - повторил он мысленно.
        - На «Поухатане» они освободили часть кают для ваших офицеров и просили меня обратиться к вам с просьбой пригласить ваших офицеров на все время, которое они пробудут в Симода. Сколько они сочтут возможным, со всеми правами в нашей кают-компании.
        Большие уши Путятина насторожились. Но тут он вспомнил, что сам женат на англичанке и что не стал притчей во языцех лишь благодаря Нессельроде, который выше предрассудков. Как и государь, конечно.
        Новые знакомые начали заинтересовывать Адамса из разных соображений. Вчера на «Поухатане» был десяток их людей. Как опытный военный, он полагал, что узнавать страну, флот, армию надо по рядовому человеку, а не по привилегированным классам, которые бывают сбродом в Европе, в Америке это еще незаметно. Сегодня на погрузку прибыло сразу восемьдесят русских матросов, и оказалось, что вчерашние десять не были отобраны.
        Адамс, как и все американцы, знал, конечно, что в России абсолютная монархия, нет парламента, народ в правах ограничен. Но странно - оказывалось, что матросы все здоровяки. Как и многие американцы, Адамс полагал, что с Россией, несмотря на ее особенности, может быть, станут развиваться самые дружественные отношения. Это большая, кажется, пока небогатая страна, но надо как-то дружбу объяснить себе и оправдать не только выгодами. Монархи России представляются в таком случае подлинными потомками Петра Великого, из столетия в столетие они, как уверяют некоторые знатоки в Англии, стараются развить свою страну. Их государь укрывается по ночам солдатской шинелью и вечно в движении... Он упорно расспрашивал Перри около двадцати лет тому назад об американских мониторах и видел в бронированных кораблях будущее. Но он послал Путятина в Японию на «Палладе». Многое было не совсем ясно. В Америке сочувствовали русским революционерам - врагам царя. Но чтобы дружить, надо знать, так рассуждал Адамс. Правительство никого не заставляло дружить с Россией. Лесовский и Посьет достойны их адмирала. Сам Путятин
действительно человек могущества. Он был бы знаменитостью, служа в другой стране.
        - ...На некоторое время хотя бы они почувствовали бы себя в обстановке привычного комфорта...
        Путятин согласен. Он поблагодарил за приглашение кают-компании «Поухатана».
        - Мои синие жакеты, - шел гость дальше, - впечатлены. В команде есть люди, которых я знаю давно и иногда советуюсь с ними. Говорят, что ваши матросы хорошего вида, рослые, с интересом смотрели машину. Сегодня показали себя отличными гимнастами и легко разобрались в нашем такелаже. Некоторые понимают по-английски. Скромны, внимательны и похожи на офицеров.
        - Да, вижу! - Путятин хотел бы сказать: «Это мои ученики».
        Конечно, Адамс американец до мозга костей. Он, видно, полагает, что в Европе от офицеров требуют быть светскими, говорить по-французски! А военному флоту, мол, нужны воины, стойкие, очень терпеливые и опытные моряки. Никакое учебное заведение не подготовит таких. «Обучайте матросов, увидите, что они все поймут». Это он хочет сказать?
        «Произвести в офицеры? Да, наш устав разрешает. Я командир экспедиции и могу произвести нижнего чина в офицеры. Но никогда в голову ничего подобного не приходило! Конечно, они могут выучиться, они могут стать офицерами, то есть боевыми командирами. Но я не могу вам объяснить, ваше превосходительство... Нет времени, не знаю, как у вас. Да мало ли кто кем может быть! А бумаги кто будет писать? Я не могу разорваться!»
        Путятин молчал, но нервность выразилась в его тяжелом лице.
        И Адамс замолчал.
        - У нас в офицеры по уставу могут быть произведены из матросов. Благодарю вас за мнение, - сказал Путятин. - Но... дворянство... всевозможные привилегии, столбовые, морские, аристократические... протекции...
        Адамс, стыдясь за Путятина, снисходительно и принужденно усмехнулся. Приверженность идее личной власти страшней личной власти? Показная преданность мундиру, гербам? Слышно и об этом в Америке! Преимущество под любыми предлогами! Ах, адмирал!
        Адамс, переводя все в шутку, откинулся и поднял обе руки, как бы сдаваясь в плен, когда на вид ему выставлялись такие условные преимущества.
        Лицо Адамса, смотревшего на Евфимия Васильевича, стало совсем обрюзгшим и жалким, словно без вины ему угрожали полицейским участком.
        А Путятин думал, до чего они дошлый народ. Англичанину бы и дела не было. Чиновник правительства, моряк высшего чина, дипломат, дел по горло, у самого заботы, неприятности...
        - Кто же из них понравился? - спросил Евфимий Васильевич.
        И он вспомнил, что сам совет дал молодых японцев отправлять в Голландию - учиться на корабельных инженеров. Но ведь это не своих. А у нас черт знает что...
        - Казак Мэй Слоу... И Бук Грэйв... Так мне сказали. Может быть имя казака Мэй Слоу?
        - Это Букреев и Маслов, - угрюмо сказал Гошкевич, опять занятый иероглифами.
        - Маслов? Мэй Слоу? - спросил адмирал.
        «Да, американец торопит, гонит нас вперед, - думал Путятин, когда Адамс отправился к себе на корабль. - Да разве мы не торопимся? «Матросов произвести! И будет у вас флот!» Что он хочет сказать?»
        Мэри Путятина узнала, когда стали составлять списки кандидатов в плаванье, что почти все фамилии из баронских немецких и шведских семей. Путятин ответил, что за них хлопочут, рекомендуют, просят...
        Мэри гордилась своим мужем. Она охотно ехала к нему в Россию. Но у русского мужа еще должны быть русские. Кто же они? Где эта нация, в которую она влюблена?
        «Вы будете встречать в плаваньях англичан. Они все добросовестно изучают. Они будут знать, что у вас, мой Евфимий, на корабле нет русских офицеров».
        «Что там русских, - мог бы он ответить жене, да не хотелось ее обижать, - хотя бы каких-нибудь! О том ли думать, когда столько начальства и силы в Питере - и каждому угоди!»
        Не пришло ему самому в голову, что сказала добросовестно изучавшая свою новую родину Мэри. Она горячего нрава, как и вся нация мореплавателей!
        В Нагасаки расхрабрившийся Гончаров заявил вдруг, что неплохо бы занять бухту под стоянку нашего флота. Путятину мысль понравилась. Редко Гончаров говорил так умно. Но боже мой! Дернула нелегкая сказать про Нагасаки Невельскому!
        «Вам своего не хватает, господа? Куда вы лезете? Вы не знаете японцев! Съешьте с ними пуд соли, господа!» Но вот и съели с ними пуд соли...
        Путятин полагает, что не его дело выговаривать у японцев Нагасаки. Пока жив и служит, не станет просить...
        Японцы на устье речки весь день кричали так, что в Какисаки слышно. От «Поухатана» пришли баркасы, и матросы рассказали, что японские рабочие неопытны, не могут ничего сделать. Возились, и не удалось поднять тяжелое орудие.
        За это время матросы закончили погрузку шлюпок, затянули брезентом бочки, мешки и ящики. Пообедали у американцев и простились с ними. Японская джонка взяла часть груза и всюду ходила за шлюпками. Японцы-моряки показывали знаками, что друзья идут вместе. А матросы побывали, видно, где-то в городе еще под предлогом набора пресной, родниковой воды.
        Баркасы подошли к храму Гёкусэнди. Колокольцев пришел на вельботе, чтобы получить последние распоряжения адмирала перед отвалом и собраться.
        - Пойдете, Алексей Николаевич, на американский корабль, - говорил адмирал Сибирцеву. - Они вас приглашают пожить у них без всяких обязанностей и отдохнуть, как на даче.
        - Если позволите, Евфимий Васильевич...
        - Да, пожалуйста, Сибирцев. Вам будет полезно.
        Путятин смолоду сам жил в Англии, плавал на кораблях английского флота. Всякая встреча с иностранцами и тем более обучение в другом флоте, со своей особой системой, кроме пользы, ничего не дает толковому молодому офицеру.
        - По утрам они на дежурной шлюпке будут доставлять вас сюда, чтобы сопровождать меня на заседания.
        Матросы складывали палатки, выданные японцами в Хэда, и затягивали ими грузы покрепче.
        - Два денька пожили как люди! - толковал Синичкин.
        - Вот городок! Самый лучший из всех в мире! Шли вокруг света - нигде лучше не встречали.
        - Что же у тебя, Букреев, было тут хорошего?
        - Все хорошо!
        Путятин давал последние наставления Колокольцову:
        - Быстрей стройте шхуну, Александр Александрович. Мы можем вот-вот уйти, если подвернется под руку какое-нибудь судно. Американцы могут прислать за нами большой корабль, и тогда придется идти всем. Нехорошо обмануть японцев. Это дело нашей чести.
        - Слушаюсь, Евфимий Васильевич, - со святой покорностью отвечал Колокольцов.
        Но Путятин не зря назначил его заведующим постройкой.
        - А вы, когда вернетесь, опять жить будете у японца? - спросил адмирал. Взор у Евфимия Васильевича жалко дрогнул, словно адмирал намеревался всплакнуть.
        - Да, если разрешите.
        Адмирал вздохнул с перерывом, как бы дважды. Он кивнул головой и взглянул твердо.
        - Господа, - сказал Путятин, когда офицеры пришли прощаться с Колокольцовым, - кому-то из вас, может быть, придется идти на «Поухатане» в Америку, с тем чтобы доставить рапорты и документы в Петербург. Если будет заключен договор, то тем более... Так мне кажется. Но я предупреждаю заранее, что вызову добровольцев. Обдумайте заранее, господа, кто бы согласен был...
        Но до этого еще так далеко! Так далеко и так необычно. А здесь все, все так реально и полно жизни и все осуществимо. Нет и не было еще ничего неосуществимого, невозможного. И в Хэда. И здесь, в Симода. Так казалось тем, кто сейчас с минуты на минуту ждал окончательного позволения адмирала. Да и товарищи все так сжились, сдружились, как бывает только в опасностях. Как же бросать свой экипаж на произвол судьбы да во время войны и ехать со всем возможным комфортом! Нет, мы поживем на «Поухатане», и того довольно. И казалось, что все шли на чужой корабль далеко не из-за комфорта и обедов. Офицер обиделся бы, если б ему так сказали. И в этом визите на несколько дней было что-то значительное, чего не объяснишь сразу. Но главное - переговоры. Настают решительные встречи.
        - Вот если бы заключить договор - и всех бы нас через Вашингтон да в Петербург!
        - Много хотите, Елкин! Ступайте, господа, с богом. И помните все, что я говорил!
        Офицеры поблагодарили.
        - Завтра со мной на переговоры! - сказал Путятин.
        Старший офицер «Поухатана», всегда занятый делом, в плаще или в куртке, суховатый невысокий человек с бледным лицом, в дождь на палубе похожий в капюшоне на невзрачного чухонского рыбака из Охты, сказал, что утром в девять вельбот с гребцами ждет у трапа.
        - Готовьтесь, господа, к завтрашнему дню. К встрече в храме Черакуди, где жил Перри, задавая приемы и парады.
        Хорошо или плохо, но в эти дни - кто как мог - все заговорили по-английски. Лесовский учил: «Говорите, не стесняйтесь!»
        - Американцы уверяют, что с нами проще, чем с другими народами.
        - А японцы не походят ни на нас, ни на них.
        - И вот мы встретились без языка, как трое незрячих на перекрестке.
        - Господа, американские матросы схватили сегодня японца, пытались отобрать сабли.
        - А он?
        - Не стал драться. Отстоял обе сабли и убежал.
        Алексей Сибирцев вышел из храма. Сизов ждал.
        - Лейтенант навострился чистить зубы Петрухе, - обронил Шкаев, направляясь к своему баркасу.
        Лицо Сизова безразлично.
        - Что ты, Сизов? - спросил Сибирцев.
        - А что такое, Алексей Николаевич?
        - Сказали японцы. Они это все подстроили и сами же донесли нам. Как бы случайно обмолвились, ты, поди, сам знаешь. Что и как было, скажи мне. Я приму ответственность на себя. Ты ее встречал в Миасима.
        - В деревне мы гуляли. Как спаслись. Сначала, как вышли из волн... и тут же она...
        - А что и как было здесь?
        - Алексей Николаевич! Меня ввели в комнату, и она там. Нас оставили с ней, как приговоренных. Она ни жива, ни мертва, лица нет. Я не подумал, что подстроено.
        - А ты уверен, что это была она?
        - Да.
        - Ты думаешь, что подстроено?
        - Не могу знать!
        - Они могут все сказать. Переводчик у них, наверно, хотел Евфимию Васильевичу угодить. Он выдал.
        - Они к этому привычны. Хоть на кого-нибудь да донести. А хозяйке какой расчет? Мы ее спасли от смерти.
        - Она хотела отблагодарить тебя?
        - Я сказал Маслову. А он думал, я смеюсь.
        - А японцы говорят, что морские солдаты думают только про японок.
        - Нет, никто не знает.
        - Да, брат, но слава про нас пущена... Я верю тебе, Петр Андреевич.
        - Они нас подцепили! - сказал капитан с досадой, выслушав Сибирцева про разговор с матросом.
        - Я говорю вам, - молвил адмирал, - не раздувайте! Значения не придавайте... Пример берите с японцев. Посмотрите, что еще они предпримут... А зачем им все это?
        - Затем, что И-чин дурак, как говорит Константин Николаевич. И-чин одурел, осовел от счастья, что американцы пришли, - сказал Лесовский.
        Офицеры простились и уехали на «Поухатан».
        Огибая рифы, отколовшиеся от каменных столбов, далеко в потемневшем море шли две шлюпки, медленно взмахивающие веслами. По воде ясно донесся звонкий и задорный голос:
        Ка-аркнул во-орон на березе...
        Свистнул воин на коне...
        Дружный матросский хор подхватил:
        Погибать тебе, красотка,
        В чужедальней стороне...
        Ветер отнес песню, словно она разбилась о рифы и рассыпалась по морю.
        Становилось все теплей. Адмирал вышел вечером из храма и сел на ступеньки, глядя на тусклые, замлевшие звезды.
        Редко такие люди, как Адамс, поддаются настроениям, но и тогда не тускнеет практический склад их ума. Обратил внимание, что мои люди машиной интересовались. А у нас «Паллада» была гнилая. «Диана» погибла. Если бы «Диана» была пароходом, то, может быть, вовремя ушла бы в море, так им представляется? Американец, может быть, советовал не упускать времени, люди, мол, у вас есть, руки есть, голова на месте, страна богатая, Великий Петр - пример. Что же вы Европу копируете?.. Да, конечно, хорошо бы... Но... Ведь у нас на это ответят просто: мол, не надо было людей пускать па «Поухатан».
        Жена священника прошла перед крыльцом, низко и с чувством поклонилась. Если бы знал адмирал, как она восторгалась им. Она в душе молилась за него.
        Муж ее, священник Бимо, заказал у мастера лакированную посуду для адмирала. Один на один женщина осмелилась и еще раз с чувством поклонилась высокому гостю правительства. Ведь он был ее гостем, храм принадлежит ее мужу, а значит, и ей, она смотрела за порядком в храме и заботилась о чистоте, убранстве и утвари и знала все тут лучше, чем сам Бимо.
        Глава 23
        МУЧЕНЬЕ СЛУЖАНОК
        Три храма стоят в подножьях трех гор, отделяющих бухты Оура и Набета от города Симода. Эти три храма через каналы и сады города смотрятся, как в зеркала, в синь заливов бухты Симода, зашедших в горную долину. Все это так невелико, словно в искусно разбитом парке.
        Над крышами храмов невысокие конические горы в пышном лесу, похожие па букеты или на альпийские клумбы. Там голые красные стволы в узлах и в изгибах, тучная хвоя и редкие благородные вечнозеленые деревья, ушедшие в горы из садов, потомки высаженных у храмов тропических предков. С другой стороны горы выходят к морю отвесными обрывами и похожи на потемневшие от времени терракотовые чаши с зеленью. Ниже в черных расщелинах - бухты Оура и Набета. В полный штиль они как узкие залы в замках, с высокими каменными стенами и синими зеркальными полами.
        Эти маленькие бухты Оура и Набета от игры света и ветра вдруг зазеленеют и станут похожи на затиненные, заиленные пруды, в которые прибегает океанская волна и наливает их голубой и зеленой чистотой в пене. С терракотовых круч верхнего обрыва видна чернота нижних скал и черные плиты камня в воде. При самой легкой волне их каменные площадки то выскакивают из воды, то скрываются, совершенно как пловцы или дельфины.
        Плиты камня, скосы и отвесы скал, как чешуей, заросли маленькими чудовищами в панцирях, такими же мертвыми на вид и черными, как камни у воды и в воде. Но стоит коснуться этой щербатой чешуи пальцем или ступить на нее босой ногой, как черные наросты оживут и зашевелятся слабо и бессильно и ударят острые электрические разряды. Слабые на вид Мускулы вырабатывают электричество. Все бухты здесь полны таинственного живого электричества. Это электрические бухты, электрические скалы и камни. Слабые электрические удары предупреждают американцев не касаться и не брать лишнего. А спутник-переводчик скажет, показывая на черные живые наросты:
        - Вчера мы с вами ели их на обеде...
        К бухтам Оура и Набета подходили и бросали свои огромные якоря черные пароходы американской эскадры Перри. Черные корабли старались подойти и грубо втиснуться в эти маленькие художественные творения горных богов полуострова Идзу. С пароходов на берег и в бухты посыпались парусные и гребные шлюпки. Здесь стучал паровой катер. Поблизости дымили огромные трубы, и чад западной цивилизации несло в бухты по воздуху тем же ветром, что и чистые волны. Команды американских матросов высаживались, строились под обрывами и маршировали по дороге вверх, мимо тропических букетов в терракотовых вазах. Их взоры были очень смелы. Это наиотважнейшие янки, готовые разбить древние каменные драгоценности или увезти их к себе, как постаменты для американских памятников. Даже изобилие электричества не заботило янки.
        За горой, на ее другой стороне, в тишине тепла и безветрия, как три красных муравья, среди зелени садов и кладбищ стояли три храма под черепицей и соломой. Крайний храм - Чёракуди. Пройдя мимо Чёракуди, попадешь в город.
        В храме Чёракуди в прошлом году жил коммодор Перри.
        От храмов на заветренной стороне открывается вид на город. По всему городу, как искусственные миниатюры, разбросаны горы всевозможных форм. Их не срывают и не уничтожают. Их украшают легендами и вьющимися цветами и на них любуются. Каждая гора вызывает какое-нибудь особое чувство.
        Поэты-аристократы, члены Высшего совета в Эдо, знали все и не обменивались речами об эстетическом значении уникальных явлений природы, сочетающихся с традиционным искусством жителей города Симода. Но при решении открыть порт Симода для иностранцев представлялось каждому, что это город не сразу видимой, таинственной и многосмысленной красоты. И на каждом шагу этот слабый, бесформенный город с покорным населением и священниками таит адскую и невидимую, как электричество, силу древнего духа. Кроме того, в Симода нет никаких государственных тайн по ведомству мецке.
        Две идеально стройных конических горы - ритмическое украшение города. Их назвали «Женские груди». Обе оплетены розовыми лозами. О том, кто и как назвал, есть целая устная история. Но не жители Симода сочинили, ни в коем случае, это не они, про которых известно, что они стеснительные и стыдливые. Жители Симода очень чистые в мыслях, поэтому они так привлекательны. Назвали не они, а насмешливые, грубые моряки. Не японцы. Несколько сот лет тому назад принесло судно из Китая. Нахальные моряки так и назвали две горки.
        Считается, что китайцы жили в Симода. Они действительно остались живы, но жили под сильным надзором. Они жили в Симода долго и все время лазали на эти две горки, к стыду и возмущению японок, которые, еще не зная названия, закрывались рукавами, чтобы не видеть нахальных иностранцев и не слышать запаха чеснока.
        Так жители Симода объясняют происхождение названия.
        За небольшим городком из небольшой долины вытекает река с искусно построенным деревянным мостом на тщательно отпиленных сваях. Над самым слиянием соленых и горных вод стоит, охраняя вход в Японию, скала Бу-сан - Господин Воин. Бу-сан также оберегает тройственный хребет, протянувшийся на другой стороне реки. С любой улицы и со двора любого храма видно, что на плоской вершине хребта, слабо разделенного на три пышные горы, лежит на спине гигантская женщина. Ее голова положена на круглом валике, как и полагается, а лицо бесстрастно и холодно. Вся эта гора называется «Лежащая Женщина».
        Хребтообразная гряда, трехгорбая на вид, треглавая по описаниям в дневниках обывателей и тройственная по смыслу: гора, воин и лежащая женщина.
        Враги города Симода распространяют слухи по всей Японии, что за нечистые песни, непристойные стихи и названия, за торговлю, ростовщичество, за страсть к деньгам моряков, а более всего за прием американских варваров на город Симода ниспослан был потоп, промывший все горные морщины. Земля Японии содрогнулась от ужаса, когда по ней заходили американские сапоги. Теперь, среди провисших храмовых крыш, растрескавшейся терракоты скал и зимней сухости букетов на холмах, город начинает строиться вновь на осадках тины и на развалинах. В первую очередь отстраиваются главные чиновники и все важные доходные фирмы.
        Про русских также пытались упоминать клеветники Симода. Но, как уверяли переводчики в один голос, после того, как русские строят для Японии корабль, а матросы выказали много человечности, дно морей и земля Японии успокоились и долго не будет землетрясений и цунами.
        - Как вы думаете, все эти названия, о которых вы нам рассказывали, Эйноскэ, не задевают ли достоинства женщин? - спрашивает Посьет, идя с адмиралом и офицерами через город.
        - На японских женщин... совершенно не имеет влияния. Они этих названий не знают, - отвечал переводчик. - Вы полагаете, будет впечатляюще для европейских женщин?
        - Европейские дамы не узнают ничего подобного и не обратят внимания.
        - О-о! Совершенно как японские дамы!
        - А когда, вы полагаете, западные дамы ожидаются в Японии?
        - Это-о... еще очень не скоро...
        - А Гошкевич слыхал на днях, что японки пели непристойную песню.
        - Где это произошло? - встрепенулся переводчик.
        Посьет расхохотался и взял японца под руку.
        - Какой вы шустрый, Мориама-сан! Много будешь знать - скоро состаришься.
        - Что значит это выражение?
        - Это стихи, посвященные японской тайной полиции.
        - Приятно. Можно ли выразить иероглифами на шелковой картине, сворачивающейся как свиток?
        - Да, как знатное посвящение.
        - Тут все, как в парижском кабаре, - сказал Сибирцев, - рассчитано на провинциалов и иностранцев.
        - Бывали в парижском кабаре, Алексей Николаевич? - спросил Посьет.
        - В хорошем, старинном театре, - уклончиво ответил Сибирцев, знавший больное место Константина Николаевича.
        - Какие предметы расставлены по городу, - сказал Посьет, глядя на две горки, между которых посольство проникало дальше. Шли по направлению храма Чёракуди под соломенной крышей.
        - Горы красивые, как гейши, - заметил по-голландски Шиллинг.
        - Про все достоинства Симода невозможно рассказать во время дипломатической прогулки на переговоры, - сказал переводчик.
        - Например, о чем же еще?
        - Например, когда высаживаешься в бухте Оура, идешь вверх, то проходишь заставу береговой охраны, где с саблями находятся самураи. Они обычно получают с моряков плату и проверяют, действительно ли море съело и смыло больше продуктов и товаров, чем дозволяется по норме, назначенной с ведома береговой охраны. Если чиновники не верят, а моряки доказывают недостаточно убедительно, то все вместе отправляются на корабль для изучения обстоятельств. Около таможни всегда стоял, но недавно обломился каменный столб.
        - Ну, и что в этом особенного?
        - Например, здесь, в бухтах и в заливе, во время ветра в море скопляется очень много японских кораблей в тысячу коку и больше. Симода - главная морская станция на морском торговом пути между двумя величайшими и богатейшими, самыми торговыми городами государства - купеческой Осака и чиновничьим сиогунским Эдо с его замком и дворцами. При этом Симода, небольшой городок, по оригинальности своей незабываемой красоты превосходит оба великих города. Морской путь из Осака в Эдо является важнейшим, как железная дорога между двумя столицами, которая проектируется в Петербурге.
        ...Глаза разбегаются, когда в бухтах Оура и Набета, а особенно в большой бухте Симода накапливается до тысячи кораблей, бежавших от морского ветра. Это чудесное зрелище. Много хозяев и шкиперов ожидают счастливой перемены ветра. Тогда можно перейти с берега до острова Бегущая Собака по этим кораблям. И не только до острова, но и до храма Гёкусэнди в деревне Какисаки можно дойти, не замочив ног, пешком через все море, по сплошным палубам, по тысяче палуб, как по деревянной мостовой в столице Эдо. Так не только в шторм. Дойдя с попутным ветром до Симода, на самой оконечности огибаемого полуострова, шкипер должен переменить курс и ждать другого благоприятного ветра, чтобы идти в противоположном направлении. Иногда дней по десять в гавани стоят сотни кораблей, и моряки ходят по берегу и меняют направление все время.
        Маленькая Симода становится сама как одурманенная, очень расцветает, украшается и гостеприимно приглашает. В фонарях и маяках, она днем и ночью зовет корабли в гавань, а уставших матросов в семейные дома, рестораны, обжорки, сады и гостиницы.
        Симода с неизменным успехом, очень вежливо и умело справлялась, как победитель и герой, с нашествием тысяч этих буйных пьяниц на берегу, с грузом риса и товаров на кораблях, которые именно здесь, в Симода, пережидают терпеливо. В маленьком городке, который разбросан среди холмов и садов, в этом хаосе изобилья и полусгнившей зелени, на каждом шагу ступаешь как по горячим углям. Взгляд все время ловит что-то чудесное, как в волшебных зеркалах из меди.
        Поэтому около здания береговой охраны, на некотором от нее приличном расстоянии, у входа в город стоял до землетрясения круглый каменный столб с вырезанной наверху слепой головой, как узкий гриб. Но это неопределенной формы столб. Неясной. На этом столбе выбиты и до сих пор целы стихи:
        Моряк, помни: в Симода
        Не смей задерживаться долго,
        Тебя одурманит здесь пестрота
        И твой кошелек останется пустым.
        Эта песня очень серьезная и благородно остерегает, но производит на некоторых людей по их невоспитанности иногда совершенно обратное действие. Каждый человек, кто ее прочтет, зажигается огнем любопытства, и заранее пьянеет, и обязательно хочет узнать, что же такое скрывается за терракотой с цветами. Но, пройдя через горы, он видит только задумчивые храмы. Тогда разъяряется и быстрей движется дальше, и на улице смотрит по сторонам - кто бы поскорей осмелился вывернуть у него карманы.
        Любопытно, что надпись предназначена для трудящихся японцев, чтобы они помнили об опасностях и по призыву городских властей охраняли бы свои карманы. Но теперь оказалось, что американские и русские карманы, которые устроены совершенно не так, не в рукавах халатов, а в глубине брюк, оказались под таким же сильным действием слабого электричества Симода, как и японские карманы в халатах. Русские и американские матросы что-то сумели прочесть и поняли и подчинились общим правилам еще охотней, чем сами японцы.
        - Да, право, так! - полагал Посьет. - Ничего не возразишь.
        Букреев, Сизов и Маслов попросили Гошкевича списать и перевести надпись на столбе. Объяснили при этом, будто бы японцы показывали на памятник, поминая при этом Перри, - значит, как можно предположить, столб воздвигнут для всеобщего обозрения недавно, в честь Америки и как знак уважения ее посла.
        Американцы же уверяли, что этот столб стоял и прежде, до их прихода, но они желали знать, что за стихи выбиты на камне. Американские миссионеры отказывались подъезжать близко, возможно зная что-то. Загадка была предметом почти научных дискуссий в смешанных матросских компаниях из экипажа «Поухатана» и будущей «Хэды». Друг другу на песке и на бумаге рисовались детали столба до и после падения.
        Модный молодой Гошкевич хотя и семинарист, и бывший поп, но все разобрал, прочел, объяснил, и матросы успокоились[37 - Этот фаллический столб до сих пор стоит в городе Симода (примеч. автора).].
        Прежде по Симода нельзя было ступить шага. После цунами люди ходили по городу свободно, если их посылали за чем-нибудь посол Путятин, капитан или служащие им офицеры. В этом главная достопримечательность Симода.
        - Какие картины открываются! - сказал Посьет. - Через две горки вид на древнейшее кладбище с плакучими зарослями над фаллическими каменными изваяниями надгробий. Это очень старинные и стойкие памятники, не треснули и не упали под воздействием землетрясений и цунами.
        Вот и три больших храма из отесанных в виде брусьев красных бревен дерева хиноки. Храмы стоят в ряд, под грядой трех гор, в парковом, но непроходимом лесу. К этой короткой гряде под прямым углом подходит другая, еще более живописная, - цепь кудрявых холмов, то почти смыкающихся вместе и всплескивающих в небо свои сдвоенные и строенные лесные волны, то расступающихся и рассыпающихся на мелкие и мельчайшие холмы, за которыми открываются долины и над ними нагромождения гор, кажущихся далекими, дикими, девственными и громадными, уходящими в самое небо вулканами, хотя все это создано искуснейшими божественными декораторами на маленькой площади. Вдали, там, где горная дорога уводит из города в леса Идзу, панораму венчает вершина Симода-Фудзи с хорошо видимыми большими деревьями.
        - Мысли тех, кто верил по древней религии, были чисты, благородны, и они не рассуждали так односторонне, как иностранные моряки, принесенные ветром две или три сотни лет тому назад в этот город чудес, - поясняет Мориама.
        Входя в заповедные земли чужих народов, надо проникаться всеми легендами, как своими, и ощущать что-то тревожное, таинственное и трагическое, извечно тяготеющее над человечеством, если даже это покажется подозрительным тем, кому па память просит Мориама написать посвящение на шелку. Так полагал Путятин.
        А ниже храмов и кладбищ - узкие рисовые поля, маленькие гостиницы с самой похвальной репутацией среди моряков, с очаровательными, но невидимыми служанками, с сивыми стариками, берегущими чужие туфли у входов с улицы, и кварталы лачуг рыбаков и ремесленников. И множество рыбацких суденышек, сбившихся ниже скал, под изголовьем Лежащей Женщины.
        Русское посольство проходит мимо скалы. В ее отвесе выбита ниша. В нише растут красные цветы, и вся скала увита их корнями, как в паучьих лапках. Тут тихий и теплый уголок, похожий на виноградник.
        - Вот они, казни египетские! - сказал Лесовский.
        - Что за роскошный куст! Как он цветет! Как называется, Эйноскэ? - спрашивает Путятин переводчика, входя во двор храма Чёракуди.
        - Это очень оригинальные и прекрасные цветы. Такой куст ярко цветет, как роза, но не совсем похоже. Называется «мученье служанок». Очень сильно цветет и очень быстро осыпается, но опять цветет, и так беспрерывно. Надо много старания, чтобы содержать в чистоте сад или помещение, где растут такие прекрасные цветы. Поэтому так называется.
        Столбы из камня у входа на кладбище, звонница под крышей из дранки, и к языку колокола привязан обрывок американского каната. Деревянные стоики и перекладины с побегами глицинии, которая зацветет, наверное, еще через месяц. И тихий, почтительный храм из дерева, не под соломой, как показалось издали, а под черепицей, с вытоптанным пространством перед входом, как с плацем для упражнений. Здесь стояли морские пехотинцы, кадеты и славные матросы Перри. Показывали пушечную пальбу, играл оркестр, и американцы маршировали по пространству среди храмов, лавок и общих бань.
        - «Мученье служанок»! - повторил Посьет. Он очень скучал о той, которую любил, и все, что он видел, пробуждало в нем воспоминания.
        Скучнейшее заседание предстояло не менее чем на десять часов. Путятин умеет взять себя в руки. Посьет тоже умеет. Обо всем, о каждом пункте договора, следует теперь говорить, отбросив все побочное, все сантименты.
        ...В перерыве обедали, гуляли по саду, и Кавадзи спросил потом у Эйноскэ, как это все может случиться: здесь вчера чиновникам приема донесли, как посол при встрече с Адамсом говорил очень важно и гордо. Но это понятно. Оп чиновник императора. А американец не является представителем императора. Но оказывается, пока Перри путешествовал, президент в Америке уже сменился. И убранный президент не казнен и не наказан. Поэтому хотя американцы показывают богатство и не просят продуктов, но они не могут быть такими гордыми, как посол Путятин. Это мне понятно. Но почему так свободно говорил Путятин по-английски?
        - Да, он говорит по-английски совершенно свободно, - отвечал Эйноскэ.
        - Как это объяснить?
        Эйноскэ сказал, что, как ему стало известно, у Путятина жена англичанка.
        - О-о! - выкатив глаза, сказал Кавадзи.
        - О-о! - еще более значительно протянул Кога, удлиняя свое лицо, которое становилось как морда у лося или у старой, изможденной побоями китайской лошади, у которой от ударов хворостиной глаза лезут из орбит.
        Это очень значительная и очень необыкновенная новость. Вот к каким понятиям теперь необходимо привыкать и японцам, зная, что между Россией и Англией война. Портрет красивой женщины всегда был с Путятиным, он ставил его на столике. Это непривычно нам. Может быть, и японцы должны так же жениться в будущем, отвергая изоляцию? Может быть, велики именно те народы, которые смело сражаются и так же женятся без страха? Но все же надо быть разборчивым. Надо сначала все спешно изучить. Кога отнесся к этой новости как научный исследователь из сиогунской Академии наук.
        - Путятин, конечно, очень любит свою жену, - сказал Тсутсуй, - в его годы это понятно. Мне восемьдесят три года, но в прошлом году моя жена родила мне девочку, хотя Путятин уже сказал мне, - добавил старик, - что в пятьдесят дети редки, в шестьдесят лет очень редки, в семьдесят их не бывает почти никогда, но в восемьдесят... детей может быть сколько угодно... - и Тсутсуй тихо засмеялся.
        Переговоры возобновились.
        Главные пункты договора о торговле петербургских и московских купцов в Японии и об открытии японских портов решены. Предстояло разобрать запутанное дело с Южными Курилами. Тсутсуй и Кавадзи оставляли России всю Курильскую гряду, но удерживали за собой самые южные острова. Путятин тут же объявил, что России принадлежат все острова. У России есть все права. Право первого описания и право владения, так как на этих островах живут крещеные айны.
        Японцы дружно засмеялись. Путятин подождал, когда они утихнут, и упрямо повторил свое. Японцы терпеливо выслушали его до конца.
        - У вас право есть, а силы нет! - возразил ему ученый Кога.
        Путятин виду не подал, но в душе сильно удивился. Ему, послу могущественной державы, осмеливались так говорить!
        - У вас нет никаких доказательств, что па южных островах живут крещеные айны, - сказал Кавадзи.
        Главный японский посол знал, что крещеные айны были, но самураи матсмайского князя давно уничтожили их всех. За всю свою историю японцы ассимилировали или уничтожали айнов и считали это своим неотъемлемым правом. Так еще в древние времена занимали они свои главные острова, продвигаясь с юга на север. Если же нет крещеных айнов, это значит, что у России нет никаких доказательств для подтверждения своих прав. Тут же Путятину дали понять, что и о торговле, и об открытии портов ему не удастся договориться, если он не уступит. России не дозволяется держать в Японии консулов. Требовались уступки. Бессилие Путятина вызывало смех.
        По инструкции из Петербурга требовалось в первую очередь заключение договора о торговле, об открытии портов, о сохранении престижа и парадной величественности.
        На устье Амура компанейские приказчики и штурманы, бывавшие на Курилах, уверяли Путятина, что и на Южных островах есть старики, еще до сих пор знающие по-русски, но скрывающие это от японцев. У них хранятся нательные кресты как символ надежды на избавление от японской эксплуатации. Японцы забирают в айнских семьях всех дочерей себе в жены, а мужчин вымучивают на тяжелой работе и спаивают водкой - сакэ: так они изменяют население островов.
        Кавадзи, опершись на веер, как на трость, думал о том, что все инородцы на многочисленных северных территориях лицами похожи на японцев, но они охотно крестятся и, по выражению одного японского историка, льнут к России, как муравьи на сахар.
        Кавадзи сам смотрел документы про Сахалин и Курилы. Острова эти рядом с Японией, а топографические съемки на них и описи берегов русские сделали прежде японцев, и все это тоже вследствие позорной политики изоляции. Япония должна открыться и встать вровень с другими государствами мира, пока не поздно. Есть тайные сведения, что Россия хочет захватить или откупить у Японии порт Нагасаки. Ведь инородцы тянутся к России, а мы, цивилизованные люди, тянемся к Европе и Америке в поисках новых знаний...
        Строго и твердо говорили послы, каждый от имени своего императора и своей страны.
        За окном на ветру колебались бутоны, словно природа обращала внимание дипломатов, что есть что-то еще более важное и совершенное, о чем еще не догадались пока ни та, ни другая сторона в Европе и Азии...
        Вечером Кавадзи пил сакэ с Посьетом. Константин Николаевич охотно разговаривал про женщин, много и откровенно. После работы это допускалось. Кавадзи лучше понимал западный мир во время таких бесед.
        Но на этот раз Кавадзи не придал разговору обычного направления. Саэмон сегодня очень серьезно говорил и подвинул разговор к делу.
        - Как это могло получиться, что Путятин женат на англичанке? И он - лучший моряк России, а русский император воюет в это время с английской королевой?
        Посьет, у которого все время вертелись на языке скабрезности, хотел было рассказать анекдот про императора и королеву, но удержался. Сегодня Симода сильно подействовала на воображение Константина Николаевича и тронула его лучшие чувства. И он хотел бы писать книги, как Гончаров, но не может, его сковывает лживость вечного приличия. Сказывается привычка к деловым бумагам и дипломатическим нотам. Иное дело - беседа. Для друзей у него находятся и добрые чувства, и острые намеки, ирония, сарказм, горькие признания, чего убей, а рука не подымается описать на бумаге. Для друзей, как заветная тайна, предназначаются и неприличные анекдоты, и циничные суждения. Японец очень умело спросил, казалось бы, про пустяк. Надо объяснить дипломатически, приходится застегнуть мундир. Да, Кавадзи умен! Посьет никогда ему не лжет.
        - Путятин не теперь женился. Он женился давно.
        - Но у него маленькие дети?
        - Да, трое детей. Дети его еще малы. У него очень красивая жена, высокая, белокурая.
        - Белокурая? - вздрогнув, спросил Кавадзи. Выражение лица у него как у застигнутого врасплох. Кавадзи мгновенно овладел собой. - Это считается красивая?
        «А чувствуется в тебе циник!» - подумал Константин Николаевич.
        - У нас в России почти все мужчины сами белокурые. Им нравятся черные, черноглазые женщины. Нравятся до безумия... Особенно хорошо сложенные, небольшого роста, даже маленькие, с горящими глазами и оливковым отливом кожи...
        - Англичанка была с черными глазами? Шотландка?
        - Нет, она, как и сами русские, с голубыми глазами... Как Путятин.
        Кавадзи также заметил, что сегодня необыкновенный день в природе. Бывают такие жгущие душу предвесенние дни, когда свежей листвы еще мало. Каждому дню есть и здесь, в Симода, конечно, свое местное назначение. Саэмон - писатель и поэт, и он не знает, что должен житель Симода делать сегодня для государства и что для себя, хотя он это может узнать. Кавадзи полон возвышенного чувства долга, которое на войне заменяет воину любовь.
        Кавадзи женат в четвертый раз, на бывшей придворной даме. Она освободилась от службы при дворе и вышла замуж за Кавадзи. Что может подумать, когда услышит это? Почему такое совпадение?
        Это тайна. Кавадзи не огорчен, он очень счастлив. Он с благоговением принимает в подарок, как величайшую награду, парадный халат со знаками власти на груди с плеча сиогуна. Так же почтительно благоговел он и перед старым сиогуном, который скончался в те дни, когда Саэмон начал переговоры в Нагасаки с Путятиным. Разве переговоры оказались смертельной стрелой?
        Сато, жена Кавадзи, роскошная красавица. В тридцать пять лет она уже устала от придворной службы. Она так хороша собой, что из-за привязанности старого сиогуна задержалась на придворной службе гораздо дольше, чем другие дамы. Но для Саэмона она всегда молода, даже юна.
        Ее нервность, ее безукоризненные вкусы, жаркая привязанность к Саэмону, смена ее настроений... Из-за всего этого у него еще сильней развилось болезненное воображение.
        - Путятин служил в Англии. Русский император был доволен им и разрешил ему жениться на англичанке, которую Путятин любил.
        - О-о! С разрешения императора! Это совершенно по-японски! С разрешения родителей! Император - это отец!
        - Она, кажется, приняла нашу веру...
        Тут Кавадзи сник. Посьет понял, что сел в лужу, и стал скорее вывертываться:
        - Она стала русской... Она могла бы не менять веру. Многие лютеране служат императору. И не только лютеране, но мусульмане и даже буддисты.
        - И буддисты? - не скрыл Кавадзи неприятного удивления.
        Еще раз сел!
        - С начала войны она уехала в Россию.
        - Как? Она жила не в России? А он служил в России?
        - Да, она жила...
        - Где же?
        - Но не в Англии, а в Париже, в отеле.
        - В гостинице? Это у нас считается... Женщине невозможно жить в гостинице...
        Посьет пустился в объяснения, каковы отели в Европе, каковы правы и почтительность к знатной даме, что Мэри Путятина поселилась в Париже, когда адмирал ушел в кругосветное путешествие. К его возвращению она должна была приехать и встретить его там, куда он прибудет. Так они любят друг друга.
        Кавадзи расстраивался все сильнее. Казалось, он испытывал физическую боль.
        Тсутсуй и Кога давно ушли. На дворе душно и жарко. Наступала ночь, пахло цветами из предвесеннего леса.
        Посьет, видя, что дело плохо, решил вышибать клин клином.
        - Ничего особенного в этом нет, и у западных пародов это не запрещается и не преследуется. Любовь очень благородное чувство, о котором у нас не стыдятся писать книги... Гончаров пишет только о любви, хотя он написал и о вас, Кавадзи-сама. Я уже говорил вам, что очень скучаю по женщине, которую люблю... И я прошу, выпьем, Кавадзи-сама, за ее здоровье.
        - Очень охотно! За здоровье вашей жены!..
        Когда выпили, Посьет зорко посмотрел в сильные глаза Кавадзи.
        - Она мне не жена. Я просто люблю ее и живу с ней. Это стоит мне огромных денег, такая жизнь... Она живет в Париже... Да, это дорогой город. Она француженка, блестящая, красивая, молодая, любит меня, но я не стыжусь признаться, что люблю се гораздо сильней, чем она меня. Вот теперь скажу вам, Ка-сама, что я воюю против Франции. Война разделила нас. Если Путятин-сама мог привезти свою западную супругу, то я не мог этого сделать. Я волосы рвал па себе, это ужасно... Она там... Я не могу написать ей, не могу получать от нее письма... Я всю жизнь теперь буду винить себя...
        - Она не ваша жена?
        - Нет, она ничья не жена. Она моя фактическая жена. Любовница!
        - О-о! О! Вам мешает разница религий?
        - Нет, Ка-сама, ничего не мешает. Не делайте этого разговора серьезным.
        «Он циник, и это, наверное, ужасно, когда приходится к женщине относиться серьезно», - подумал Кавадзи.
        - Вы стали очень прекрасно говорить по-японски.
        - Спасибо, Саэмон-сама.
        - Француженка? Вы любите? Она маленького роста и с оливковым цветом кожи? С черными глазами?
        - Да! («Все запомнил!») Она танцует великолепно.
        «Француженка! - У Кавадзи отлегло на душе. А он-то думал, что речь о японке... - А-а! Француженка! Но японки тоже черные с восхитительными горячими глазами, с горячим... льдом и тоже прекрасно танцуют и гнутся красиво в своих кимоно. Что грозит нам?»
        Посьет почему-то заговорил про турок, ругал их, что они так ленивы, как никто. Только поэтому русский царь не хочет их завоевать.
        Опять Кавадзи скребнуло по душе, как железом. «Япония и Россия тоже соседи! Очень опасно!» - подумал он.
        На прощанье Посьет как бы между прочим сказал, что Путятин беспокоится за Америку. Адамс пожаловался, что на американском договоре еще нет подписи сиогуна, как было обещано японцами.
        Кавадзи слушал молча, как бы делал вид, что это не очень важный разговор. Но он молчал и смотрел так глубоко, как человек, который не только знает все лучше собеседника, но и сам весьма этим озабочен, и понимает все, и как бы советует пока не касаться...
        На другой день в храме Чёракуди, после всех бесконечных споров и проверок, в присутствии всех послов и японских губернаторов с переводчиками и адмирала с Посьетом, Гошкевичем и офицерами, был подписан первый в истории двух соседних стран русско-японский договор.
        «А мы жаловались, что японское правительство занято не тем, чем надо!» - подумал Путятин за ужином. Угощение все же было скудным. Пили сакэ, ели рыбу, но деликатесов нет и рыба простая. Нельзя и стыдно претензии предъявлять после ужасной катастрофы.
        Кога пил и опять закрывал рот рукавом после каждой рюмки в знак того, что закусывать и у японцев нечем. И смеялся при этом, показывая, что сейчас уж можно смеяться, он не в гостях!
        А Путятиным овладевала горькая дума, хотя, как императорский слуга и посол, он достиг всего возможного для чести империи, всего, чего только могут и смеют пожелать высшие чиновники. Но когда он думал обо всем остальном, то на душе становилось нелегко.
        Путятин так и ушел погруженный в свои заботы. На пути домой опять пересекли гряду гор, защищающих от ветров три храма - Чёракуди, Риосэнди и Ренгеди. Эти горы - щит и заслон города. За ними в лощинах и ложбинах гнездится город. Теперь горы стали черны и в черном городе зажигались огни. А наверху, на какой-то скале, на самой вершине, очень ясно видимый при розовом свете западного заката стоит разукрашенный во все цвета храм величиной с табуретку и при нем каменный столб для фонаря.
        Сегодня, когда договор уже подписали, адмирал сам спросил об американском договоре, почему же нет подписи государя.
        - Так ли это, Кавадзи-сама?
        - Ваше превосходительство, посол Путятин, этим занимается другая делегация. - Кавадзи понял, что Адамс просит. Поэтому Адамс ездил к Путятину. Это и прежде всем было ясно. - Они требуют подписи шегуна. Шегун не может подписать.
        - Почему сиогун не может подписать?
        - Шегун не император. Не может решать за императора.
        «Важное признание! - подумал Путятин. - Так я и знал».
        - Есть особый пункт вашего договора с Америкой. Они оговорили заранее. Как же не исполнять? Они верили вам. Вы первые нарушаете договор. А это не по понятиям международного права.
        Кавадзи понимал, что Путятин говорит теперь и для себя.
        - Пять членов Высшего совета - это и есть император. Пять их подписей есть подпись императора. Тут нет никакого нарушения договора. Мы не можем отступиться от своих обычаев и законов... Но я хотя и не могу, но, возможно, постараюсь поговорить, как вы просите, с делегацией приема Америки. Без шегуна ничто не может быть решено членами горочью. Подпись пяти членов правительства - это и есть выражение решения шегуна. По обычаям и законам нашей страны ни единое важное решение не может и не будет принято шегуном без того, чтобы он не снесся и не попросил одобрения императора. Поэтому пять подписей есть также и подпись императора.
        Кавадзи говорил с мрачной решимостью. Гошкевич не совсем точно переводил ого сложную речь, в которой упоминались шегуны, как по-своему называли японцы сиогунов, но смысл улавливал.
        - Мы так понимаем договор и ради толкования пункта двенадцатого американцами не можем переменить законы страны.
        Кавадзи полагал, что с русскими хуже может быть. Молодой шегун слабый, он не противится, лишь бы его доля радостей оставалась. Император по наущению князей, враждебных шегуну, может возмутиться договором с Россией.
        - Американцы просто не понимают, что пять подписей членов Высшего совета - это и есть подпись императора, - снова возвратился к тому же Саэмон вежливо и почтительно.
        Путятин подумал, что, значит, если при ратификации будет на американском договоре подпись сиогуна, то должна быть и на русском.
        - Кавадзи-сама, все это надо объяснить. Вам это удастся скорей и лучше, чем кому-либо... И, может быть, поможете найти формулировку. Я советую вам взять дело в свои руки. - Адмирал снова вернулся к своему.
        - Американцы намерены грозить?! - спросил Эйноскэ.
        - Переведите Саэмону но джо. Я сказал еще в Нагасаки, в случае опасности Россия готова будет оказать помощь Японии. Но я надеюсь и уверен, что все обойдется мирно. В Америке большое влияние имеют богатые люди, адвокаты, ораторы и газеты... В Америке сильное общественное мнение. Если слух дойдет, что не выполнены обещания, обусловленные договором, и Адамс не примет договора, то от президента могут потребовать войны. Ваши ссылки на обычаи истолкуют по-своему. Америка заговорит о нанесении ей оскорбления. Рады будут крайние элементы. Адамс вами поставлен в затруднительное положение. Подумайте об этом, Саэмон-сама!
        Путятину предстояло все объяснить и Адамсу. Но как ему объяснить? Тут нашла Америка на Японию - коса на камень! Они взяли себе в голову одно, а у японцев другое. И тоже крепко. В самом деле, может ли Нессельроде что-то подписать без ведома царя? Может быть, и нам надо на японский лад все упростить, а не просить при каждом важном деле государя приложить руку?
        - Да пусть Мимасака, как сторонник дружбы с Америкой, все объясняет Адамсу и убедит его. Они ему поверят.
        Кавадзи недобро усмехнулся и сказал, что соглашается. «Исава-чин!.. Может, ему все удастся?»
        - Вам надо все взять в свои руки, не прямо, а косвенно. Без вас, Саэмон-сама, это не обойдется.
        Кавадзи польщен. Он, конечно, влиятелен. Но только Путятин не знает, что Кавадзи и так зорко следит за всем, что делают послы из делегации приема Америки. Сам, и не по совету Путятина.
        - Его превосходительство коммодор Генри Адамс желал бы пригласить вас на большой прием, который он намерен устроить на корабле «Поухатан» по случаю обмена ратификациями, - сказал Путятин.
        «Пусть Адамс узнает, что у японцев, как и в Европе, другие обычаи!» - полагал Кавадзи.
        - В России есть ли закон, что каждый договор должен при ратификации утвердить царь? - спросил Кавадзи.
        - Да, - твердо и строго ответил Путятин. - Так принято.
        Такой был разговор про Адамса и ратификацию. Тоже важно. Путятин исполнил, что обещал, и сказал, что сам нашел нужным в пользу Адамса. Но не это так сильно заботит его.
        Евфимий Васильевич отпустил своих офицеров на «Поухатан», которые обязаны были ни единого слова не сообщать там никому о содержании переговоров, а сам сидел в темном храме над жаровней с мерцающими углями.
        «Да, японцы сегодня посмеялись над Путятиным. Они, кажется, заселяли острова и сидят там крепко, и мне их невозможно сбить. Вот они про что мне сегодня заявили! Вот, пожалуй, и прав Невельской, когда говорит, что мало мы думаем про нашу Сибирь. Мы всегда готовы по дешевке уступать, где только можно. При этом англичане говорят про нас: русские продают все на самых дешевых рынках, а все покупают на самых дорогих».
        Хотя Путятин и помянул про силу и могущество России, но все-таки пришлось уступить. Но каковы японцы! Правительство у них противится открытию страны, а народ лезет, куда только можно. Мы крестили айнов, описали острова, а больше ничего не сделали, не до того, столичные заботы, все украшаем сами себя. Но Гошкевич уверяет, что Курилы населены не простонародьем, а что это жестоким захватом и уничтожением айнов отличились князья, и все с ведома бакуфу. А народ, несмотря на изоляцию, добрался нынче и до Гаваев, и до Америки. Что там Курилы!
        Величие амурского дела не должно заслонять в умах Путятина и его офицеров все значение маленьких и далеких Курил с проливами, ведущими в океан. Амур занят. Теперь, когда мы увидели, как это известие принято американцами, мы еще больше поняли значение Амура. «Если свой что-то сделает, даже такое важное, как Невельской, то все-таки сразу не оценишь. Но вот когда иностранцы восхитятся да признают, что действительно решена великая задача! Даже американцы как подпрыгнули, когда я сказал, что по Амуру мы вышли на берега океана!»
        Еще никогда тяжкие думы и сомнения не овладевали Путятиным с такой силой. Жена священника и служанка приходили с чаем и с углями, подавали или убирали какие-то вещи. А ветер стучал и стучал содвинутыми рамами окон.
        Путятин привыкал к этим жаровням и бумажному халату, надетому на не вытертое полотенцем тело после горячей ванны, к двум теплым халатам, надетым сверху. Он понимал прелесть японских привычек. Он любит вот так, в чистоте и тепле, при начинающемся холодном ветре с гор, посидеть, засунув ноги под кутацу с жаровней под столом. Он любил хибачи и горячий чай... Входя вечером домой, он шел в кадушку с горячей водой. Брал из рук Янциса особый, сшитый для него халат и короткий халат, который надевался наверх.
        Город сжался и спрятался.
        В деревне Какисаки бушует ветер. На море волны подымаются и уходят от берега. И вот слышно, как стучат рамы окон от ветра с гор, погружая еще глубже адмирала в спокойствие и глубокие раздумья.
        Глава 24
        МОРСКОЙ КОРОЛЬ
        Алексей Николаевич заранее понял, к чему идет дело. Сегодня же для проверки взял у Гошкевича копию и прочитал с ним статьи заключенного договора. Он только удивлялся: чему же радоваться и как его товарищи не понимают? Даже Осипу Антоновичу не сказал ничего.
        Можайский приехал на «Поухатан» очень довольный, а Сибирцев - темнее тучи. На пароходе сразу бросилась в глаза его озабоченность. По своему типу - живым, свежим лицом, подвижностью, манерой держаться - Сибирцев нравился американцам, он подходил под характерный тип морского офицера хорошей выучки. Ему доверяли охотней, чем Шиллингу, который держался как свой и говорил почти без акцента, или чем Можайскому, который огромным ростом и крайней практичностью, пристрастием к постоянному делу превосходил самих американцев. Этот молодой, но ловкий, старательный офицер-служба, лезший из кожи вон, как-то невольно всех настораживал: не нахал ли.
        Судя по настроению искреннего Сибирцева, дела на переговорах у адмирала Путятина не двигались. Так и следовало ожидать! Но никто виду не подал и ничего не спросил. За ужином, когда рослый китаец, обернув бутылку крахмальной салфеткой, как когда-то и Витул на «Диане», налил вина, Пегрэйм, смотревший в лицо Алексея, поднял бокал и предложил тост: «Absent friends!»[38 - За отсутствующих друзей!] Он, видимо, полагал, что, может быть, Сибирцев скучает и преисполнен воспоминаний. На «Поухатане», как и всюду на флоте, не поддавались настроениям, некогда, но настроения приятного гостя, который, видимо, нравился леди, объяснимы и вызывали сочувствие. Он красив, но не похож на Lady's man[39 - Дамский угодник.] или Lady-killer[40 - Сердцеед (буквально - убийца леди).]. Его разлука трогала как своя.
        Алеша поклонился, поднял бокал и подумал: «За вас, Оюки-сан!» Все остальное было так далеко и не сходилось ни по времени, ни по всему остальному. Надежды па возвращение, кажется, не было. «Не очень хорошо, что она сейчас в окружении юнкеров. Эти повесы далеко не мальчики».
        На «Поухатане» отдельные каюты кроме офицеров занимают какие-то личности, которые ходят в штатском, - может быть, ученые, миссионеры пли члены каких-то благотворительных, а скорее коммерческих обществ. В кают-компании появляются редко, кажется, если не ошибается Алексей, у них есть где-то своя кают-компания. Среди них - Джексон: заметный молодой гигант с тучным лицом. Другие штатские, встречая его, почтительно здороваются и называют по имени: «Добрый день, мистер Джексон!» Еще один - коротконогий. Есть приличные и сдержанные джентльмены в черном.
        Есть джентльмен, который днем в светлом или клетчатом, а вечером в строгом и темном. У него лицо с квадратным лбом и таким же подбородком, сильный, крупный нос. В кают-компании всегда с сочувствием приглядывается через стол к Сибирцеву, но молчит. Алексею казалось, что это типичный американский коммерсант. Загадочные личности из отдельных кают очень вежливы, здороваются приветливо, сколько бы раз ни встречались, но в разговоры не вступают. И о них никто не спрашивает. Сегодня коммерсант, переодевшийся к вечеру в черный костюм, в крахмальный воротничок и темный галстук в горошину, поздоровался в кают-компании с Лешей так, словно что-то о нем узнал и восхищался или хотел уверить, что не стоит расстраиваться.
        Офицерские каюты расположены в средней части судна, по бортовым сторонам длинных коридоров, отделанных кожей и дорогим деревом, день и ночь освещенных голубыми газовыми рожками. Тут как бы плавучая гостиница весьма высокого класса.
        Штатские личности занимают часть кают по правому борту. Они все время ходят друг к другу, о чем-то горячо говорят и щелкают за дверьми на счетах, словно на «Поухатане» прибыл в Японию банк или торговая корпорация. Некоторые имеют слуг, живущих в общей палубе. У других есть еще и собственные повара. У некоторых слуги, ленивые на вид ражие детины в чалмах, видимо бенгальцы, остаются на ночь в тех же просторных каютах, что и господа, охраняют их. Один сидит всю ночь в коридоре у каюты своего господина на полу, как около ювелирного магазина.
        Иногда в будний день коммерсанты устраивают пиршества, тогда готовятся какие-то особые кушанья, пахнет пряностями, чем-то острым, как в Крыму в чебуречной или в духане.
        Сибирцев сходился все более со своими товарищами по кают-компании. Он быстро вжился тут и, казалось, спокойно мог бы остаться. Уживчивость была его особенностью. Или, может быть, это свойство русского? Он ведь и с японцами сжился, и Оюки стала ему как своя, хотя они мало могли сказать друг другу словами. Японцы совсем не казались Леше лживыми, хитрыми, изворотливыми. Алексей и с ними мог бы жить. Так понятны все их приемы и хитрости. Любой в их современном положении стал бы таким же уклончивым.
        Леше иногда хотелось перейти подальше за грань общепринятого и спросить своих новых товарищей: откуда они, где росли, что за дома у них, па плантациях или в городах, где и чему их учили? Нянчили их негритянки? Под кокосовыми пальмами? У них одноэтажные просторные дома среди могучих деревьев, дома с белой, как бы летней, мебелью? Книги? Ученые? Любимые романы? Развлечения - виолончель, скрипка, флейта? Военные учебные заведения вроде Гринвича или что-то свое? Танцы? Далеко ли от их дома индейская граница?
        Хотелось бы и самому рассказать о том, чего знать они не могли. О заволжских кержаках, об Оренбургских степях, о Кавказе. Но изо дня в день по горло занят делами и заботами. Смотришь на американцев, словно на картинки.
        Офицеры показывали дагерротипы невест и жен. Леша бывал на богослужениях. Да, он умел вживаться в чужую, казалось бы, жизнь. Но не потому, что не любил своего или не было в нем верности и преданности.
        Не все офицеры «Поухатана» приветливы. Часто он замечал, что на него смотрят с неприязнью. Один из лейтенантов просил Лешу называть предметы на столе по-русски и тут же подымал звуки русской речи на смех. Лишь под неодобрительными взглядами товарищей скалившийся волчонок понемногу стихал.
        Американцы очень удивились, услыхав, что Шиллинг - потомок рыцарей-крестоносцев.
        Леше казалось, что некоторые американцы судят о русских так, как будто мы развиваемся, как и они. А мы пьем чай на террасах своих усадеб и еще только спорим целыми днями о будущем пашем развитии, спорим пылко, до слез и до ссор, говорим о высшем назначении искусства, о личности в обществе, о социальной философии, о чем, может быть, американцы даже и не знают, а если и знают, то за множеством дел лишнего значения не придают. Все это их не ранит, как нас, и они подобных рассуждений почти не ведут. Тем более что у них, верно, есть особые личности, занятые всеми современными теориями за плату и публикующие за большие деньги мысли, которыми мы с утра до вечера кидаемся задарма. Правда, и они горячатся, как заговорят про свободу для невольников. Что-то похожее есть все же!
        А мука кукурузная, как у казаков, буйволиное жесткое мясо, ананасы и кокосы. Слуга у Леши китаец, бреет Лешу и стрижет, говорит на пиджин-инглиш и даже складывает на ломаном английском стихи. Стирает, крахмалит, чистит обувь, убирает вещи - без дела не сидит. Если нет дела, то точит бритвы, моет что-то и не ждет приказаний.
        Шиллинг, сам хороший хозяин, каждое утро обращает внимание Леши на что-нибудь: какая щетина на щетках, какие удобные тюфяки.
        Матросы вежливы и приветливы, всегда вытянется, как перед своим офицером, и улыбнется радушно и ободряюще, как желанному гостю.
        Жизнь тут грубей и проще, но реальней и без иллюзий и самообмана. Делают то, на что есть силы, что могут себе позволить, что созрело. Приход в Японию не вывеска, не потемкинская деревня и не поза, как кажется, как и все, что они делают, и не потуга изо всех сил. На это у них свои виды и расчет.
        Наш добрый, милый старый дом и сад, деревня и поля! Иван Сергеевич Тургенев и Иван Александрович Гончаров с их глубочайшими, превосходными сочинениями! В описаниях человека в нищете и бесправии они выражают необычайную высоту духа, совершенное развитие цивилизации, на примере, казалось бы, ничтожного создания умея разобрать всю сложность умственной жизни современности.
        А Оюки? Прелесть, прелость! Что нее она воспримет от всего этого? Станет женой японского предпринимателя и политика? Явится на прием на русский крейсер, и я когда-нибудь снова увижу ее... Поедет в Америку и Петербург. Хэдские плотники станут инженерами-кораблестроителями...
        У нас смелые мысли, но вытянем ли мы все то, что задумываем? А вот американцы считали, кажется, и Лешу, и Шиллинга, и Можайского весьма, даже излишне практичными и старательными.
        В полдень следующего дня у берега снаряжалась целая экспедиция. Сзади Алексея раздался неприятный хриплый смех. Высокий человек в штатском, с веснушками, обнажив сжатые крупные зубы, цедил сквозь них нервный смех.
        Леша узнал его. Это Джексон. «Над чем бы он?»
        У борта столпились штатские личности. Джексон так неприятно смеется, что вряд ли желает добра. Пока судьба давала нам в друзья людей приятных.
        Под ивой у храма Гёкусэнди снаряжалась шлюпка. Недавно японцы привезли в Хэда из деревни Миасима выброшенные в шторм на берег мачту «Дианы», несколько бочонков и командирский вельбот, разбитый при высадке и унесенный волнами. В Хэда плотник унтер-офицер Глухарев с мастеровыми исправил вельбот, и со смешанной командой из русских и японцев Мусин-Пушкин препроводил его в Симода для разъездов адмиралу. Этот вельбот был потерян в январский шторм, когда Евфимий Васильевич выпал из него в море. Теперь вельбот снаряжается сюда. На офицерах сияют пуговицы и эполеты. Русь по всем правилам готовилась к шествию в американцы.
        Вельбот отвалил. Матросы гребли дружно. На корме флаг с орлом посла и адмирала.
        На палубе «Поухатана» с оттенком приятной дисциплинированности охотно строились ряды матросов, морской пехоты и морских кадет.
        Шиллинг и Сибирцев в белых перчатках и в русской военной форме встали в ряду американских офицеров, словно теперь служили здесь.
        Пегрэйм, тонкий и элегантный, с золотыми кистями на плечах и с золотом на груди, картинно взмахивает палашом с золотой рукоятью. Могущественная леди из Колумбии ухает изо всей силы, приветствуя приближение посла и адмирала. Дрожит огромный «Поухатан». Оркестр гремит.
        По реям и по вантам разбегаются матросы в белом. Теперь не из любопытства лезут так высоко, а подчиняются команде. Черный корабль стал бел от множества людей, как увешанный белыми хризантемами.
        Солнце ярко сияет. Только где-то вдали виден снег на горе.
        «Жаль, - думает Леша, видя, что на веслах сидят не лучшие наши гребцы, - Берзиня надо было сюда взять, да адмирал не согласился, а то корова, мол, отвыкнет от дойки и перестанет давать молоко». Сияют трубы оркестра.
        Американцы просты-просты, а когда надо, могут оглушить, устроить не хуже царского парада перед Зимним, лицом в грязь не ударят перед нашим адмиралом. Японцы набирались и от нас. А еще больше от американцев. И мы набираемся от тех и от других. И американцы успели к нам приноровиться...
        Со страшной силой грохотали, сотрясая Симода, тяжелые морские орудия.
        Баркас у борта. Крики команды. Трап в ковровой дорожке. Звяк ружей и карабинов. «Хура! Хура!» Гремит оркестр.
        Путятин смиренно-величественный, отец лицом, с отцовским добрым, твердым и тяжким взором вельможи, царедворца, флотоводца, но и русского, выкормленного грудью мужички, крепостной, приучившей его любить сенокос и верить в бога. Вчерашние тяжкие настроения Евфимия Васильевича минули вместе с непогодой с высоких гор, и сегодня он подымался на «Поухатан» в торжественном и праздничном сознании величья исполненного дела. Смотрел ли он на себя глазами американцев? Они ведь еще ничего не знали и жалеют его, а сами... Но как успех его в их глазах?
        Адамс в форме, в американских и иностранных орденах. Мак-Клуни при золотом оружье.
        - Какие же эти шотландцы добросовестные служаки! - говорит Можайский.
        У Леши сжало горло, так горд он был сейчас скромностью и величьем адмирала. Он чувствовал, что и каждый американец - от потомков квакеров и крещеных индианок до шотландцев, ирландцев, поляков и немцев - видит, что этот суровый герой моря не зря и не из пустой надутости и тщеславия заставил в эти зимние дни так долго ждать себя. Конечно, такой адмирал мог спасти свое судно. Американцы знают, Евфимий Васильевич сошел последним, право, человек легенды! И еще в шторм ходил обратно на «Диану», так как недосчитался чего-то. Забыл ложку и бокал из зеленого хрусталя, даренный государем императором.
        А японцы его подвели. Промахнулся! Разве в них дело? Вот что бывает, когда сживаешься. Но, право, все же он велик. Хотя расхлебывать придется нам или нашим детям! Как он сглупил! Хоть и велик! Право, перестарался!
        Можайский молчит, волнуется за своего адмирала.
        После грома музыки и маршировки па палубе почетного караула коммодор, капитан и офицеры перешли с гостями в салон.
        Генри Адамс, как коллега, запросто спросил адмирала, как дела на переговорах.
        Все стихли.
        Теперь с важнейшего адмирала сойдет величье. Почести заканчивались наивным вопросом. Адмирал, как светский человек, конечно, отшутится. Проволочки и хитрости японцев известны, также и цена им... Что же адмирал? Устремленные к Путятину глаза как бы спрашивали: «Ну как вам тут, ваше превосходительство, между дьяволом и глубоким морем?»
        - Вчера я подписал договор с японскими уполномоченными, - смиренно отвечал Путятин.
        Все стали менять позы, выходя из напряжения, перекладывая руки, словно находили как бы новую позицию. Адмирал ударил в ответ из огромной пушки и все разбил, и общее напряженное предположение развалилось, и Путятин все увидел. Почти всеобщее неожиданное смущение было очевидным. «Значит, ждали иных известий и другого тона! Вот каковы вы, господа американцы!»
        Дряблая шея Адамса слегка покраснела.
        Путятин посмотрел твердо. Все поняли его и приободрились, как бы подчиняясь требованию адмирала. Путятин сразу занял положение, какое обязан признать за ним моряк любого флота в мире. И не потому, что посол и держит за спиной промышленность пли оружье сильно вооруженного флота. Грозность адмирала Путятина была в чем-то другом, но не признать ее нельзя.
        - The man of ability![41 - Человек умелый!] - заметил Пегрэйм.
        - The sea-king[42 - Викинг (буквально - морской король).]! - заявил Крэйг более решительно.
        Адамс приподнялся и сказал, что поздравляет.
        - Благодарю вас!
        Все двинулись в кают-компанию, на прием и праздник в честь посла и адмирала из России.
        За столом впервые Сибирцев видел - штатские коммерсанты из офицерской палубы нижнего субсалона быстро рассаживались, как спущенные с цепей породистые собаки, и смотрели на адмирала Путятина и его свиту. Теперь он явно вызывал в них несомненный и большой интерес.
        Алексей понял, что вчерашние одобряющие взгляды симпатизирующего ему штатского корректного американца были, видимо, лишь разведкой, попыткой что-то угадать. Хотя как знать, ведь японцы-переводчики были у нас и у них, а переводчики между собой встречаются, они падки на подарки, а коммерсанты, конечно, явились не с пустыми руками.
        Леша знал свой грех - что он, несмотря на молодые годы, понимал и знал больше, чем следует. Из-за этого трудно служить. Видишь промахи и оплошности, готов помочь, встать на защиту, но если заикнешься, будут недовольны, усмотрят неуважение к старшему. И капитан, и Путятин, и старший офицер, и даже светский Посьет бывают очень подозрительны, словно за поданным им хорошим и верным советом усматривают что-то опасное, словно Сибирцев подосланный к ним лазутчик от противника или от революционеров. Но я дворянин, мой род... К чему же судьба готовит меня в будущем?
        И высокий американец Джексон с железными цепкими руками, стоявший сегодня наверху и так зло хохотавший при виде сборов Путятина на берегу, сейчас насторожен, лицо его - сплошное внимание и вопросительный знак.
        Офицеры «Поухатана» скорее огорчены, чем внимательны. Их можно понять: вот и мы уже не единственные - написано на каждом лице. Чувствуется оттенок недовольства старым коммодором, словно он недосмотрел.
        Да, так, видимо, бывает. Считают старого человека героем. Он перенес небывалое в истории мировых флотов кораблекрушение. Ему желают успеха, соболезнуют, его поддерживают, как бедствующего и пострадавшего, где-то в глубине души чувствуют, что он таким всегда и останется. В этом мире могут преуспевать лишь те, кто действует молниеносно, у кого есть хоть капля змеиной черной крови хищников, побуждающей быть цепким, колючим и беспощадным.
        И вдруг моряк с разбитого корабля, русский старик Путятин, адмирал, которого все так охотно жалели и который располагал к себе, знаменитый лишь тем, что все время был мягкотел с азиатами, и еще более тем, что пережил оригинальнейшую катастрофу с экипажем из голодных и оборванных, кого не принимали всерьез как соперника, - и вдруг... Он подписал договор с Японией! Видимо, еще более выгодный, чем американский! Каковы японцы! Уступить без нажима! Какая хитрость, сила, ловкость! Грозный, хитрый зверь! Бывалый викинг? Чему они там учатся, потомки Петра, на балтийской луже без океанов? Подписал договор быстро, почти мгновенно, словно нанес удар. А что за условия? Все хотели бы знать.
        Коренастый, сухой американец с длинным, оплывшим на самом конце носом, всегда вежливо здоровавшийся, не несущий вахт и часто переодевавшийся в костюмы, которые, как у очень занятого человека, не всегда свежи, сидел за столом напротив и приветливо смотрел на Сибирцева, часто отвлекаясь к нему от Путятина, от того, что говорил адмирал и что все слушали, тая дыхание. Американец при этом слегка улыбался Леше, как старому знакомому, словно он был приятней и важней для этого коммерсанта, чем сам величественный адмирал. И намекал, что Сибирцев без его помощи не обойдется.
        У американца широкая, плоская грудь. Роста он небольшого, как бы короче других, волосы неопределенного цвета. Длинное серьезное лицо с большими ушами и выдающимися скулами. В выражении лица есть что-то тяжелое и хищное, но в то же время и плаксивое, какая-то скривленность, деформация, несимметричность.
        Алексей впервые мог рассмотреть его так близко и пристально.
        Улыбаясь и держа внимание на себе, американец как бы сам предлагал этим заняться. Глаза блеклые, видимо, зоркие, по почему-то мутные, как в начинающихся бельмах, и это лишь как маскировка - они становятся на солнце, падавшем из иллюминатора, большими, водянистыми и голубыми.
        Но, судя по улыбке, он приветлив и бывает весел, у него многосторонний и энергичный нрав. Тип редкой характерности, запоминающийся, и сегодня он, кажется, желал наконец обратить на себя внимание. Иногда сильней впечатление, что характер его тверд, а может быть, и жесток, хотя улыбка сразу меняла лицо к лучшему. Короткие руки, очень волосатые, голова лысеющая, но есть еще обильная шевелюра в кокетливой завивке с волной волос в кудрях набок. Леша и прежде замечал, что он коротковат, у него плоская и очень прямая спина.
        «В ожидании открытия Японии», - сказал как-то про него приятель Пегрэйма лейтенант Крэйг, офицер английского типа, не склонный к сплетням и комментариям. В свое время Леша пустил милю ушей, но сейчас вспомнил эту фразу.
        У американцев сегодня появлялись новые фигуры. Коммерсанты и ученые слетелись, как чайки за кормой, едва кок вышел с ведром. Сколько же они народу с собой привезли! Многих Леша ни разу не видел. Этот «Поухатан» как город. Но все же самыми характерными из штатских были долговязый громогласный Джексон, похожий на дога, и тот коренастый и блеклый, что сидел напротив Леши.
        Путятин на вопрос Адамса сказал, что договор подписан вчера, все сделано окончательно, спорных вопросов пет, осталось сверить тексты на четырех языках.
        Офицеры воспринимали очень холодно. Так можно предположить по каменным лицам. Сейчас они больше похожи на англичан, чем на американцев.
        Японцы на этот раз не тянули. И адмирал преуспел! Поэтому, кажется, не все американцы благожелательны. Удар для престижа их дипломатии! Их флота? Их исключительности?.. Но вряд ли! Настоящие интересы не таковы. Интересы чиновников не интересы родины, как и у нас!
        Но когда Адамс, может быть взяв себя в руки, энергично сказал краткую, но прочувствованную речь и за огромным столом все встали массой чуть ли не в два ряда и стали громко поздравлять адмирала Путятина и раздались горячие крики приветствий, то все без исключения готовы были, захлестнутые общей волной восторга, принять достижение Путятина как жест дружбы, как новый; славный подвиг во имя цивилизации и всего человечества!
        Все свершенное Путятиным и «Дианой» такой же праздник для Америки, как и подвиг Перри, и его договор, подписанный им в прошлом году. Такой оттенок придал всему Адамс.
        Адамс умел великолепно держаться, как и подобает при торжествах дипломату, но все же мгновениями он тускнел, так как удары судьбы не могут забыться.
        В иллюминаторы видно было, что погода переменилась и пошел дождь.
        Но когда адмирала и гостей пригласили наверх, то оказалось, что над всей палубой протянут грандиозный тент. Он так высок, что чувствуешь себя почти как в кафедральном соборе св. Павла в Лондоне. Проведены газовые линии, горят голубые рожки, и при свете их гости и хозяева рассаживаются, как в театре. За леерами, по бортам, на пушках и на вантах сотни зрителей.
        Старший офицер, обычно похожий на рыбака из Охты, сегодня свеж, наряден, в крахмале и золоте. Он извинился перед адмиралом, что большой дивертисмент нельзя составить, лишь несколько номеров будут исполнены матросами, надеемся, приятно будет посмотреть вашему превосходительству.
        Утих духовой оркестр на капитанском мостике, и, казалось, стихли все.
        Слабо и приятно заиграли две флейты или свирели. Что-то ритмическое, вроде марша, но нежное и очень мелодическое. Из-за громадного орудия вышли с дудками двое мальчиков лет по десять. Оба белокурые, в форме и эполетах, в коротких штанишках и в белоснежных чулках. Они промаршировали, стуча своими детскими туфельками на каблучках по палубе и встали. Под звуки их дудочек из-за громадного орудия на поворотном круге замаршировали ряд за рядом матросы гигантского роста. Они появлялись, видимо, из люка, - за пушкой негде было бы разместиться такому множеству людей. Все как на подбор, саженного роста, с кинжалами и карабинами, производили устрашающее впечатление грозной силы, но нежный и мелодический марш, артистически исполненный детьми, скрашивал эту свирепость, и вооруженные воины, казалось, вдохновлялись ангелами.
        Алексей почувствовал, что у американцев есть люди со вкусом и тактом. Он почему-то вспомнил Оюки. Если бы ей показать что-то подобное...
        Леша все же мало знал американцев. И он и они целыми днями заняты. Иногда откуда-то доносилось треньканье гитары, но Алексей старался не слушать. Офицеры «Поухатана» целыми днями чертят карты. Они заняты описями берегов Японии, уходят, кажется, далеко и надолго, может быть к каким-то островам, без всяких позволений японцев. Кажется, иногда на несколько дней. Однажды Крэйг с матросами вернулись мокрыми, в оборванной одежде. Видимо, выбрасывало их где-то на камни. Своим чередом шли парусные и гребные ученья, а на судне матросы шили, чистили, мыли, стирали, смолили, драили, офицеры за всем смотрели, кричали, а пети-офицеры кричали и дрались, шли занятия с оружьем. Но на все это приходилось смотреть редко и мало.
        Вот мы в России мечтаем о будущем социалистическом устройстве общества, и даже барыни любят об этом поговорить в салонах. А наши матросы перед уходом с грузами в Хэда, вспоминая американцев, хвалили их, говорили, что крепкие и здоровые ребята. При этом Букреев добавил, что когда-нибудь, может, придется с ними схлестнуться. Уж как будто сдружились с американцами! А мы мечтаем о всемирной справедливости. И американцы также. Как тут быть будущим устроителям мира? Ведь не в городки и не в чехарду собираются играть.
        Лейтенант Крэйг однажды спросил у Сибирцева, когда матросы плясали «Сени», а Букреев прошелся на руках колесом:
        - Казак?
        В солдаты и матросы многие, как не раз от них же слыхал Леша, шли служить охотно. Еще охотней - на войну. Прочь от крепостной деревни, от помещиков и приказчиков, от скуки и бедности на хорошие харчи, походишь в сукне и в красивом кивере. Повидаешь мир, покормишься на казенном, обучишься драться. Все выход из дурости. Или - смерть! Янка Берзинь говорил, что у них девицы не гуляют с теми, кого не взяли из назначенных в рекруты. «Царю не годен - девушкам не годен!» - говорилось девицами-латышками на Даугаве.
        - Казак ездит на коне, - ответил тогда Алексей. Потом объяснил про джигитовку донцов, черкесов и терцев.
        Пегрэйм сказал, что можно сравнить с ковбоями.
        Под детские мелодии матросы проделали упражнения с оружьем, маршировали, потом составили карабины в козлы, пропели несколько песен. Ушли под духовой оркестр.
        Под флейту в оркестре появились двадцать шотландцев в юбках, с голыми коленями, в костюмах горцев - дань славному народу севера, множество сынов которого служило на американских кораблях.
        Потом три старика негра пели под гитары грустные и шутливые песни на ломаном испанском. Двое из лих одеты с иголочки, в жилетах и галстуках, в белых воротничках, а огромные ноги в клетчатых брюках и в длинных лакированных туфлях. Все трое худы и высоки, кажутся тощими. Они пританцовывали, их руки и плечи ходили ходуном, жил каждый нерв лица и каждый мускул. Откуда эти негры? Что делали? Кажется, все трое с камбуза, но, может быть, и не все, есть слуги коммерсантов и чиновников. Жаль, что не понимаешь их пения.
        Четыре завитые девицы, очень высокого роста, выскочили из-за пушки под общий вой и хохот зрителей. Экие кобылы! Право, походят на девок-переростков. Каких ни замуж, ни в прислуги в хороший дом не отдашь. И вот они с голода и бедности неумело прыгают и неумело радуются, никому не нужные английские могучие громадины, в этом ловком, суетливом мире дельцов. Судя по тому, как бушевала публика, матросы не стеснялись адмирала и коммодора, считая их кем-то вроде своих товарищей.
        Раздался взрыв хохота; убегая, один из матросов, переодетых девицами, вильнул бедрами, и сразу вся палуба огласилась сплошным свистом.
        Сибирцев замечал, что японкам очень нравится пенье цыганских романсов под гитару. Чувствуешь, как их души зажигаются. Алексей пел отлично и на гитаре играл, но на «Поухатане» ни разу не брал гитару в руки, хотя, кажется, гитар тут много разных. Помнился рассказ Невельского про Плимут, как па приеме на «Авроре» с англичанами вместе веселились, а потом в газетах написали, что русские радушны, щедры, гостеприимны, поют и угощают, но корабль у них wrong[43 - Неправильный.]... Никакого намерения выказывать себя артистом у Леши не было. Только Пещуров, бывало, играл вечерами подолгу па рояле, задумываясь о чем-то.
        Мы изучаем немецкую философию и знаем идеи, идущие с Запада. А старик Ябадоо ведь старался свести дочь с Колокольцовым. А Ота-сан? А его странные вопросы про Сюрюкети? Бедная Оюки! Что за свирепый патриотизм отцов!
        Леше казалось, что старьте японцы и в этих случаях исходят от необычайно горячей любви к своей семье, к роду, к Японии, к своему народу. У них все по-своему, но на этот раз без предрассудков. И этот реализм и практичность ужасны, если все именно так, как Леша предполагает. Это и наивно, и, может быть, смешно. И походит на разврат, по далеко не разврат. Нет, что-то более серьезное и глубокое. Это их боль за свою слабость. Или за свое единообразие, всеобщая одинаковость им надоела. Не признак ли гения в самом пароде, умения вдруг без страха перейти от традиционного к новому, глядя опасности в глаза?
        Вышли четверо американцев в белых рубахах. У двоих в руках балалайки. Это преотличная самодельщина, даренная нашими матросами. Каких только мастеров нет в экипаже!
        Хохот, свист за леерами бушует. «Сэни, сэни, эу мой сэни...» - запели четыре глотки.
        Потом балалаечники сложили инструменты, на мостике оркестр заиграл «Сени». Один из плясунов прошелся по палубе колесом на руках.
        - ...Сиогун не может подписать, так как он не император, - уверял Путятин.
        Говорили у Адамса в салоне. Путятин сказал, что переговорил с Кавадзи, тот ответил, что невозможно...
        - Но обещание дано!
        - Обещание дано, он признает. Но ссылается на подписи пяти членов Высшего совета...
        - Да они и мне это твердят.
        - Надо понять всю сложность положения в Японии. Их уполномоченные не желают обнаруживать противоречия в своей стране и выдавать несовершенство ведения дол. Вообще не смеют объяснять все иностранцам, но делают это деликатно и далеко не категорически. Поэтому надежда, мне кажется, есть...
        - Так пусть дайри[44 - Дайри - одно из наименований императора, также тенно, микадо и др.]...
        - Дайри не подписывает.
        - Где же выход? Кто же ратифицирует? Один - святой. Другой - узурпатор! Надо им посоветовать одного лишнего свергнуть. Пусть выберут, который им по душе. Это им любой здравый человек скажет, они и себя путают, и нас тоже.
        Путятин уже ходил в Осака, как бы намекал, чтобы император вмешался, задал бы таску чиновникам. И Россия рада бы его признать. Да он на светский титул не согласен.
        «Что же, мы будем тут, у него в каюте, государственный строй у японцев менять? Этак американцам понравится... - подумал Путятин. - А в газетах напишут, как принято: народ восстал».
        Евфимий Васильевич никаких намерений не имел менять правительство ни у себя, ни у других. Но все же он желал бы оживить японского дайри. Экий медведь спит в берлоге! В этих делах британцы мастаки! Вот они появятся и сразу навяжут перемены. Их любимое занятие - менять правительства, подкупать, сталкивать, из дерьма сулить сделать золото...
        - Я не уверен, что они будут настаивать. Пригласите Кавадзи, окажите ему должное внимание и посоветуйтесь.
        Таков был ответ Путятина.
        «Мы, американцы, первые поздравляем вас! За вашу славу здесь, на Тихом океане! За нашу дружбу! За славу наших знамен! В честь императора России и президента Америки! Вечная дружба!»
        Так провозглашал сегодня Адамс, разбивая последний лед в сердцах своих офицеров, как бы советуя не быть слепыми монополистами, отказаться от предрассудков, развязать себе руки, смотреть выше случая и дальше минуты.
        «А что же сам Путятин? Как он теперь? Хотя ему еще можно ждать год и больше. Но я пришел за ратифицированным договором и не смею ждать», - так полагал Адамс.
        - Ну, пусть будет подпись сиогуна, а не императора. В Америке уже выпущена книга с объяснением, что сиогун - светский император. Да и голландцы не раз об этом писали.
        «Путятин должен, как благородный человек, со всей ясностью потребовать от японцев, чтобы обещание, данное Перри, они выполнили. Какое дело до их церемоний? В конце концов, Америка требует. Я не отступлюсь».
        Путятин сказал, что доверил бы подписям пяти членов Высшего совета.
        - Так как решили? Идете ли с нами в Шанхай? - спросил Мак-Клуни.
        - Нет... Только в Де-Кастрп...
        - Мы зависим от англичан.
        Это было равно отказу.
        - Ваши офицеры могут пойти с нами, и мы переправим их в Россию.
        - Я вызову желающих.
        Это тоже похоже на «нет» со стороны Путятина.
        - Копию договора я отправлю с вами. Еще предстоит мне вести переговоры о порядке ратификации.
        - Вполне вам сочувствую! - юмористически сказал Адамс.
        Путятин советовал не упускать из вида Кавадзи.
        - Он в некоторой степени независим в своих суждениях, и ему верят, он пользуется влиянием на правительство.
        - Сегодня приезжал чиновник и передал мне извещение от губернатора, что якобы из Эдо для переговоров со мной выезжает делегация, составленная из вельмож, которые подписывали договор с коммодором Перри. Ее возглавляет наш старый знакомый - князь Тода. Но что толку от переговоров, когда мне нужна ратификация!
        - Неужели Евфимий Васильевич уступил? - спрашивал в это время па палубе мичман Михайлов.
        - Проляпал наш Евфимий Васильевич.
        - Какие же условия?
        - Юг Сахалина в совместном владении русских и японцев. Большая уступка против наших целей.
        Леша разочарован. Он знает, как провели границу. По сути дела, подарили юг Сахалина - самое ценное. Дорогой подарок наш Евфимий Васильевич сделал. Все офицеры «Дианы» побывали летом на Сахалине. Там стояло наше укрепление, поселок, строились причалы. Айны считали себя русскими. Очень жаль Сахалина. Дело запутано очень глупо, и будут предлоги для конфликтов в будущем. Не ждал Леша такой оплошности от адмирала. Все произошло очень неожиданно! Но почему? Кавадзи воспользовался нашим затруднением? Надо будет спросить у Гошкевича. Да что им, чиновникам... Им бы только доложить царю! Леша очень хорошо помнил дни, проведенные на Сахалине. Как раз в тех местах, которые с бухты-барахты, лишь бы выслужиться перед Петербургом, отвалил наш дипломатический адмирал японцам, не думая о будущем флота.
        - Как же крепость русская там могла быть поставлена, если бы там была Япония? Ни единый японец никому не заикнулся об этом, когда Невельской и Орлов ставили там пост.
        Помнились печальные и величественные дали Сахалина. Пески, обрывы, луга, и холмы, и гряды далеких гор. Мольбы айнов: «Не уходите!» А Кавадзи доказывал, что айны - это те же японцы.
        «Нет, господа, айны совершенно не японцы. В этом уверял при мне Евфимий Васильевич уполномоченных. - Леша до сих пор твердо верил Путятину. - Над ним, видимо, висел дамоклов меч».
        - Нет, господа, - вмешался в разговор Можайский, нагибаясь, чтобы говорить потише, - Евфимий Васильевич очень искусно действовал. Он очень тонко повел политику.
        - В чем же эта политика?
        - Он всегда считается с реальными обстоятельствами. Все обстоятельства были против него: война, катастрофа, голод, интриги американцев, угрозы союзников... Он вынужден был...
        Подошли американские офицеры. Они слегка пьяны и опять говорят комплименты, поздравляют с заключением договора. Стали говорить, что все в восхищении от Путятина.
        - ...Но если они так говорят про своего сиогуна, - горячился в салоне Адамс, - тогда и будем требовать по букве договора! Тогда пусть подписывает император! Как обещано! Или вся Америка подымется, как один человек.
        Ну что ему скажешь! Он как бык на красное с этим сиогуном! Путятин видел, что опять Адамс в сильном раздражении и с собой не совладает и что не надо трогать места, ставшего у него таким больным, и что лучше об этом поговорить позже и поспокойней. Но и Кавадзи надо еще сказать, чтобы они не упрямствовали.
        Сверкало оружие, и гремела музыка. По команде матросы снова разбежались по реям.
        - Величественный человек, - повторил лейтенант Коль про отходившего па вельботе Путятина.
        - Как по-русски викинг? - спросил Адамс.
        - Ушкуйпик! - ответил Николай Шиллинг.
        - Не смогу выговорить, - сказал Адамс.
        Салюты стихли. Все стали расходиться.
        «Все же они мешают нам, - подумал Адамс, - не будь их тут, мы могли бы действовать решительней».
        Глава 25
        НАЧИНАЮЩИЕ МИЛЛИАРДЕРЫ И СЕНАТОРЫ
        Вечером за общим разговором вся кают-компания насела на Шиллинга. Из офицеров «Дианы» он лучше всех говорил по-английски. Американцы стали расспрашивать, как себя чувствуют русские в глубине Японии, пользуются ли хотя бы относительной свободой, следят ли за ними полицейские, видят ли они женщин, бедны ли японские крестьяне, есть ли у них скот, какая там жизнь в деревне, разрешается ли ходить по улицам и в поля, в каких помещениях приходится жить и что там русские строят, какого водоизмещения судно.
        Заметно, что после визита старца Евфимия на «Поухатан» интерес ко всему, что делали русские в Японии, необычайно возрос.
        Шиллинг мельком помянул про тоннаж строившейся шхуны, оговорился, что при закладке не был и точно не знает, но, кажется, будет водоизмещением до двух тысяч тонн. Он стал рассказывать о пустяках, высмеивал средневековые обычаи японцев и сам, как ему казалось, вошел в роль американца. Кают-компанию в этот вечер потрясал дружный хохот. Смеялись громко, не только тому, что в самом деле смешно, по выказывая сочувствие и одобрение смелым действиям.
        Николай избегал всего, что американцам не следовало знать. При желании про постройку шхуны, он полагал, мог рассказать Адамсу сам Евфимий Васильевич. Шиллинг помнил наставление адмирала: все, что станет известно американцам, будет известно и англичанам. А на шхуне предстояло идти в Камчатку! Конечно, шила в мешке но утаишь!
        Желая еще сильней удивить американцев, Шиллинг сказал, что в каждой деревне множество храмов и все они превращены в квартиры и что каждому русскому офицеру японцы прислали по три жены.
        - Но, конечно, мы не могли принять этой любезности... И единодушно отвергли.
        Американцы желали рыть, копать дальше. Николай Александрович чувствовал, чем это пахнет. К тому же среди американцев непременно есть люди Стерлинга и Боуринга. Да и американцы сами почувствовали сегодня в нас соперников. Постараются со временем прихлопнуть все наши добрые начинания в Японии, а о нас умолчать. Припишут себе все, что мы сделали и еще сделаем, наймут людей, чтобы распубликовали об этом по всему свету. На этот счет у всегда хорошо осведомленного Шиллинга сомнений не было. Он сам интересовался коммерческими видами на будущее. Никаких сантиментов к японцам он не испытывал, как не обольщался и благородством коммерческих американских республиканцев. В каждом из них он видел противника, с которым надобно обойтись полюбезней.
        Путятин, Лесовский и все товарищи не предвидят опасностей, не думают, как американцы постараются замарать и замазать все наши добрые дела в Японии, а себя выставить первыми зачинателями и учителями Японии во всяком начинании. Нашим, кажется, это все равно, живут каждый своими интересами, вперед не смотрят. Даже не подозревают, как их обчистят ловкие янки, которые свое пройдошество открыто возводят в добродетель. Янки расспрашивают и все мотают на ус. Они влезут потом в каждую щель, открытую Путятиным.
        Шиллинг старался сделать все, что мог, чтобы сбить янки со следа, чтобы они потом сами для себя старались тут, а не хватали чужое. Он не желал уступать ни пяди своим респектабельным хозяевам из того, что сделано русскими здесь с таким интересом и с такой доброжелательностью к Японии.
        Как всегда, ложь произвела на слушателей самое сильное действие, и при известии о трех женах для каждого русского офицера американцы повесили носы, но жадно слушали Николая.
        Алеше, видевшему, как барон их огорошил, самому не хотелось слушать вранье, и оп решил поискать Александра Можайского, узнать, как движется изучение новых паровых машин. Алексей сам очень интересовался современными машинами, которые вошли в жизнь общества всюду, как самостоятельные, живые существа. Устройство машин куда интереснее всех кляуз и сплетен, именуемых важной политикой и дипломатией! Но за службой не до машин.
        Сибирцев зашел к Можайскому - каюта пуста. Поднялся на палубу.
        Наверху к Сибирцеву подошел блеклый, невысокий американец, с асимметричным лицом и короткой атлетической фигурой, всегда приветливо смотревший на него за столом.
        - На каком языке говорите?
        - Немного по-английски.
        - Немного! - с оттенком сожаления и насмешки воскликнул американец, как бы упрекая Сибирцева. Он подал визитную карточку:
        «Сайлес и Берроуз. Экспорт. Импорт. Пароходство. Банкирская контора: Куин Роуд. Гонконг».
        - Очень рад сделать знакомство! - подавая сильную руку, широко улыбнулся Сайлес.
        Кажется, длительный экзамен, который Алексей держал под взглядами этой личности, заканчивался на сегодня знакомством. Надо полагать, что выдержал испытание при помощи адмирала!
        Сибирцев жил па пароходе в отдельной каюте, в удобствах, не зная забот, по, видимо, все время находился под перекрестным наблюдением.
        После нескольких фраз о переменчивой погоде Сайлес определил, что собеседник говорит довольно свободно. В таких колониях, как Гонконг, множество живущих там личностей говорили хуже его, плели как попало по-английски, но считались подданными королевы. Сами англичане в поисках выгод меньше всего обращали па это внимание, все более привыкали к своему же ломаному языку, выучиваясь ему, как чужому. Да и в Англию все более вторгались все новые и новые произношения и уродства языка вместе с новыми подвластными короне владениями. Так же было и в Америке, где на акценты внимания не обращали.
        Можайского на палубе не было. Видимо, опять в машине. Все свободное время проводит внизу. Впервые показывая свои машины и гордясь ими, американцы не думали, что потом все это покажется им подозрительным. Саша сделал много рисунков. Каждый раз он почтительно просил позволения у старшего офицера и главного инженера разрешить ему рисовать. И неизменно получал разрешение.
        - Он опять там! - случайно услыхал вчера Леша очень недовольным топом сказанную фразу одним из двух американцев, встретившихся ему на трапе, при свете газового рожка. Отойдя, догадался, что говорят про Сашу.
        Уже нельзя запретить Можайскому спускаться в машинное отделение. Это нарушило бы хорошие отношения с адмиралом Путятиным. И Саша все рисовал и рисовал. Он делал это тем уверенней и увлеченней, что старался набраться опыта. Он полагал, что его интерес лишь радует американцев.
        Можайский сам как мощная паровая машина. За эти дни он напрочь опроверг представления об отсталости и неспособности русских, но, кажется, лишь возбудил еще более ужасные сомнения, которые так охотно являются в уме людей на службе, когда замечается, что новый человек знает дело, не дурак и увлечен. Однако нелепо подозревать, что этого молодца русское правительство подослало на «Поухатан», заранее зная, что будет цунами и кораблекрушение и что офицерам «Дианы» будут предложены каюты на «Поухатане» - и все это с тем, чтобы Можайский проник в машинное отделение. Довольно с американцев, что у них Зибольд ходит в русских шпионах.
        ...Лицо банкира и коммерсанта из Гонконга ожило, светлые глаза немного выкатились, лицо стало исполненным интереса и ласкового раздумья.
        Молодой офицер еще с первого взгляда ему понравился, у Сайлеса, как он сам про себя знал, верный и зоркий глаз опытного, потомственного рабовладельца. Он умел разбираться в людях и, нанимая их, действовал безошибочно.
        Честность и энергия написаны были на чистом лицо Сибирцева. Знание языка обнаруживало воспитание и практицизм, и это особенно приятно.
        На лице Сайлеса такая искренняя радость, как будто разговор с Сибирцевым представлялся ему подобным освобождению из душной клетки.
        Сказали несколько фраз. Час был поздний, и разошлись, не уговорившись встретиться.
        В каюте Леша не успел еще расстегнуть мундир, как в дверь раздался стук. Вошел Сайлес. Лицо его улыбалось так же приветливо и немного смущенно.
        - Идемте ко мне!
        Леша не хотел бы сразу обнаруживать симпатию, это не в его натуре. Все же должно пройти время. Но Сайлес привык, видно, действовать немедленно. Может быть, имел какие-то виды. Он и так долго выжидал, поглядывая на гостей как мышь на крупу.
        Его каюта загромождена мебелью и вещами, разбросанными в беспорядке. Часть ее отгорожена тяжелым бархатным занавесом зеленого цвета, за которым кто-то сидел, там слышался скрёб, словно ножом чистили рыбу.
        На столе среди пепельниц и серебряных коробочек горела линейная фитильная лампа, изобретенная в Америке, и кто-то в японском халате, сидя боком к двери, считал расставленные столбиками золотые пятидолларовые монеты. Приподнимая всю стопку пальцами, он быстро опускал одну на другую. К удивлению своему, Сибирцев разглядел, что этим занимается его знакомец, переводчик Тори Тацуноске. Японец и глазом не повел, когда вошел Сибирцев, лишь коротко кивнул ему; не отрываясь от дела и прищелкивая на маленьких японских счетах, казавшихся наборами нанизанных разноцветных пуговичек, что-то записывал. По каюте разбросаны пиджаки, подтяжки, на столе серебряные тарелки и стаканы. Занавес приоткрылся, и оттуда с любопытством выглянул широколицый, лобастый негр с кудрями во всю голову, сам огромного роста. У него в руках нож, а на коленях, на фартуке, большая рыбина, чешую которой он так звонко соскребал, сидя прямо на полу. Встретившись взглядом с Сибирцевым, негр ухмыльнулся и скорей опустил бархат, и снова стал раздаваться старательный скрёб.
        Видимо, Сайлес банкир начинающий, стремящийся в зенит, «striver» - старающийся. Как известно, существует три вида американских дельцов: striver, driver и thriver, то есть стремящийся, управляющий и процветающий.
        Конечно, в залив Симода страйвер прибыл не для светских разговоров, а с одной из тех целей, о которых стойко умалчивают.
        Тацуноске-то каков! Гребет золото не стесняясь. Видимо, японец решил, что если Сибирцев вошел в эту каюту, то и он того же поля ягода, тоже причастен к общезападному великому жульничеству. Впрочем, трудно судить по первому впечатлению. Ведь первые уроки его коллега Хори Татноскэ получал у Николая Александровича, и первым вознаграждением были часы с бриллиантами.
        Леша прошел в каюту. Она попросторней, чем у офицеров. Сайлес просил садиться.
        - Вино? Виски? - предложил он. - Эль? Джин?
        Леша поблагодарил довольно твердо, и лицо американца выдало двойственное чувство - серьезную настороженность и шутливую похвалу. Офицер не пил вина. Или пил, но вовремя и в меру? Или боялся опьянеть? Характер или воспитание? Недоверчивость?
        Человека из неизвестной страны начинаешь узнавать на мелочах. Или это трусливость провинциала, гражданина второстепенного государства, который па каждом шагу видит обманщиков и всего боится, как деревенщина в Лондоне? Но у него знание языка и свободный выбор выражений для определения мыслей. Но нескольким фразам уже можно судить о его самостоятельности, которая не могла основываться лишь на чем-то природном.
        Разговорились про воспитание детей в России, про школы, а потом про помещиков и крестьянские хозяйства. Вскоре Сайлес довольно ясно, как ему казалось, представил русскую фермерскую среду, землепашцев, их образованных помещиков, которые привозят английские плуги и держат в крепостной зависимости свой народ, как негров на Юге несвободных штатов. Торговля белыми невольниками - что-то непонятное. Но это важно, стоит запомнить. Может быть, и нам можно будет со временем скупать в России белых рабов? Сайлес был плохо образован, но он много видел и все представлял по-своему, и не так, как было, и не таким, каким изображал, рассказывая, Алексей. По-своему Сайлес схватывал общую картину жизни и экономического состояния и мысленно проводил линию от русской жизни к характеру, уму и возможностям своего собеседника.
        Леша чувствовал, что встретил среди американцев пока единственного, кто желал бы познакомиться с сутью русской жизни.
        Сайлес сказал, что Америка просторна для безграничной деятельности - и предпринимай в ней: думай что хочешь, говори, молись как хочешь.
        - В День Благодарения я молился, чтобы открылась Япония. Это всегда была моя мечта, совершенно как у адмирала Путятина.
        Леша спросил про Гонконг и с интересом выслушал похвалы новому городу, которые у Сайлеса невольно превращались в похвалы своей фирме «Сайлес и Берроуз».
        Было уже поздно, негр еще возился за занавеской, переводчик, оставив записки на столе, давно ушел, когда Сайлес вдруг сказал, что должен сообщить и просит пока не говорить никому, особенно никому из американцев, что он может гораздо скорей Адамса поставить в известность русское правительство о бедственном положении моряков «Дианы» в Японии.
        Перегородки были тонкие, и в соседней каюте жили трое офицеров, они спали на диванах, уступив свои каюты русским.
        Сайлес уловил настороженность Сибирцева и понял его мысли.
        - А-а! Они спят. И если не спят, ничего не понимают! У них другое в голове... Это пьяницы и бездельники. - И он с отвращением скривился. - Мы сделаем это быстрей, чем нейтральные дипломаты и коммодоры. Поговорите с адмиралом и дайте мне адрес, кому послать сообщение. С прибытием в Шанхай, по пути в Гонконг, я немедленно пошлю письмо в Россию... А эти офицеры ничего не понимают! - махнул он рукой, заслышав храп за стеной. - Вы хотите сказать, что война? Да, англичане строго следят за почтой. Но я шлю коммерческую корреспонденцию своими средствами в Гамбург. Там учится моя дочь. Она будет знать, как срочно переслать письмо в Россию о вашей участи и для вашего немедленного спасения... Более того - я могу зафрахтовать любое судно и вывезти отсюда. Как вам это нравится?
        Он зашел за стол, и тут Леша заметил, что только один столбик на столе из золотых долларов, а другие - из монет иной формы и большого размера. Это были стопки золотых японских монет, кажется, называются «бу», и золото в них очень дорогое, почему-то ценится гораздо дороже долларового.
        Утром Сайлес встретил Сибирцева после завтрака и прогулялся с ним по баку. Шлюпок еще не подавали, оставалось еще полчаса до отъезда в Гёкусэнди.
        Американские офицеры, проходя, приветливо здоровались с коммерсантом. Он фамильярно похлопал по плечу подошедшего на миг Мак-Клуни и потом сказал, что так принято в Южной Америке, где он долго жил. Механик позвал Сайлеса, сказал, что хочет ему показать, как удалось переменить кривошип в большой машине. Сайлес позвал с собой туда Алексея. По трапу он спускался, схватившись за плечи механика. Он всех хватал за плечи, опирался и как бы сильно что-то тянул с рук, здороваясь. Сайлес мало понимал в машинах, но он опять насторожился, заметив, что Сибирцев тут не новичок и кое в чем разбирается.
        Сайлес попросил механика показать действие рычагов, которыми сила пара переключалась на работу подъемного шкафа, доставлявшего из артиллерийского погреба заряды и бомбы к большим орудиям на палубе.
        - По возвращении в Гонконг и еще до того, в Шанхае, - а там ведь тоже выходят у нас газеты - я сам напишу и опубликую в наших английских газетах статьи о бедствии корабля «Диана».
        Сайлес продолжил прерванный разговор, возвратившись на палубу, к жарким лучам зимнего солнца и к пейзажу из малых гор в скалах, в вечной зелени и во множестве венчиков деревьев, и к Симода с ее строениями под гибкими соломенными крышами с козырьками из соломы же. Всюду грациозная масса пятен и гибких, изломанных линий.
        - Вас не должно огорчать. Ваши болтуны все разнесут во всех портах, во всех домах Шанхая и сделают это неумело, с дурным намерением. Я опишу героев «Дианы» во всем их величье, как вы этого заслуживаете, поставлю все па свое место. Я заставлю англичан призадуматься. Вы ничего не знаете об их поражении на Камчатке. Но я докажу, что вы - пострадавшие от кораблекрушения.
        «Но что Камчатка! - полагал Алексей. - Сотни тысяч людей не па жизнь, а на смерть сражаются в Крыму и на Черном море, там горнило битвы. Мы не смеем преувеличивать значения Камчатки в безлюдной, отдаленной и пока еще малоизвестной бухте этого полуострова. Никто не хотел знать и не думал никогда о Камчатке, да и о Русской Америке тоже. Но вдруг эти земли в войну пригодились. Но что же, и это хорошо, означает, что вся огромная Россия в крайнем напряжении». Леша чуть было не заикнулся, но русская натура его взяла верх, и он не стал ничего рассказывать.
        - Сегодня при встрече с адмиралом я поставлю его в известность, - сказал Сибирцев. - Я полагаю, что он рекомендует адрес, это наше министерство иностранных дел... граф Нессельроде. Он же канцлер России.
        - Поговорите с адмиралом... Идемте и выкурим по сигаре.
        - Благодарю вас.
        - Да, вы не курите! Так в чем же вы тогда! Женщины? Японки, может быть? Как вам они нравятся? Такие все кривоногие, рабочие лошадки... По три японки на русского офицера! Ха-ха-ха!
        И тут краска кинулась в лицо Алексея и густо залила щеки.
        «Неужели японка? - поразился Сайлес. - Какие, однако, смелые казаки с Волги!»
        - Так я вам скажу о себе... Нет, не о женщинах. Я смотрю с палубы на Японию и вижу ее будущее. Оно - грандиозно. Но надо, чтобы Япония попала в хорошие руки и честным людям. Есть у них такие силы, найдутся ли деятели нового общества?
        Алексей не знал, есть ли у японцев сторонники прогресса, которые могли бы быстро перенять, усвоить всю сложность современной экономической и политической организации. Но он не хотел дурно говорить о японцах, как это принято у американцев, и лишь согласился, что, безусловно, такие люди есть.
        - Америка великая страна, и американцы великая нация, без предрассудков. Не судите по их командам, военные наемники всюду одинаковы. У Америки будущее. Америка затмит старый мир... кроме России... Мне кажется, в России я не ошибаюсь. Но ваш путь очень трудный... - Он хотел сказать: «Кажется мне, как коммерсанту и немолодому банкиру, что вы еще очень долго не вылезете из своего крепостничества и дворянских предрассудков. Вся надежда на ваш здравый смысл... Взять пример с Америки...»
        Сайлес прибыл посмотреть Японию и определить, чего она стоит и чем и как действовать. Неожиданно испеклось, кажется, два пирога! Он увидел очень большие горизонты, иные, о которых даже не предполагал, через этого скромного на вид офицера он узнал много нового, Новые возможности надо оценить. А дальнейшие перспективы надо видеть.
        - Да, у меня дочь в Гамбурге. А наша фирма? Да и во Фриско, и в Род-Айленде...
        Шлюпку подали. Русские пошли в Гёкусэнди. Американцы на трех баркасах свозили часть команды на берег - упражняться за городом в стрельбе. Старались все время занимать команду, стрелять и ежедневно маршировать по улицам Симода, чтобы держать японцев в напряжении.
        Посьет считается человеком «легким» при всем своем дипломатическом опыте и такте. Он легко схватывает суть всякого дела, с ним легко говорить, он прост и отзывчив, он не закатывает «распеканций», никогда не требует наказывать матросов, не придирается к офицерам, не устраивает истерик, не подличает, не уклоняется и со своими не хитрит, а на переговорах с японцами его неизбежные хитрости облекаются в весьма благородную форму. Он человек дела в самом лучшем, столичном смысле слова.
        Константин Николаевич встретился с Алексеем Николаевичем, который на него производит впечатление исключительного, уравновешенного и всегда одинакового - тип, редко встречающийся в России и более свойственный Европе.
        - И у меня такое же впечатление, - говорил Посьет, идя с Сибирцевым по самому берегу, по широчайшему, розовому от солнца пляжу, на который, как бы шутя и дразня, прибегали воздушно-легковые волны, оставляя на песке ярко-зеленый пух и изломанные, причудливые рисунки, которые каждой волной чертились наново. Жаль топтать сапогами! - Адамс не скрывает, что не согласен с Перри, недоволен им, раздражен против него, но при этом исполняет все его планы лучше, чем сам Перри. Пишет ему и получает от него письма, дисциплинирован до мозга костей и при этом терпеть его не может. Его в свою очередь не любит Мак-Клуни. Адамс ему платит тем же. Едва терпит его. У всех вместе - вид могучего единства, как вообще у хороших военных. И все они, когда познакомишься с ними поближе, оказывается, терпеть не могут друг друга.
        Посьет знал Адамса, Мак-Клуни и многих офицеров «Поухатана» не первый год.
        - Сайлес мне так и сказал, что они все время грызутся, уверяет, что нет ни единого, кто не был бы алкоголиком. Каждый норовит дать другому подножку.
        «Так вот он от кого набрался!» - подумал Посьет.
        Сибирцев добавил, что его поразило всеобщее дружеское расположение офицеров к Сайлесу, они даже заискивают перед ним. А Сайлес их разносит на все корки, как и англичан в Гонконге. Но между собой американцы не дружат, кажется.
        - И вы это заметили? - удивился Посьет.
        - Да, мне кажется, что они редко дружат. Их сближают дело и практические цели еще в большей степени, чем англичан. Сам коммодор холоден со всеми.
        - Так Сайлес не щадит и американцев?
        - Хоть и сам американец, но хвалит только Берроуза, уверяя, что это честный, преумнейшая голова, добрый, простой, отзывчивый, благородное сердце, что его знают и ценят во всем мире и что на таких стоит Америка. По мнению Сайлеса, Адамс не поможет русским, он будет колебаться, чтобы заслужить похвалу за нейтралитет от англичан, от их Боуринга, от которого в Гонконге и вообще в Китае американцы зависят совершенно. Мол, не ждите от них ничего, кроме похвал и сочувствия за бутылкой виски. Берроуз, как американец, независим, и только он высоко держит честь Америки. Даже Перри и тот стоял перед англичанами на задних лапках.
        Посьет поразился: кто бы мог подумать, что именно скрытный Сибирцев мог оказаться осведомленным?
        Много сведений впитал он в себя за эти дни.
        «Вы далеко пойдете, Алексей Николаевич!» - подумал Посьет, глядя на совершенно юное, свежее лицо Сибирцева. Ясно, что иностранцы давали Сибирцеву высокую оценку. А мы ценим людей по их оценкам.
        - Вы сами изложите Евфимию Васильевичу свой взгляд, что вы полагали бы действовать одновременно официально, через Вашингтон, и частно, через фирму «Берроуз». Нам придется платить коммерсантам. Если даже пользы будет мало, придется платить. В противном случае они сделают нам вред, живя среди англичан. А они могут быть полезны. Но в том, что он говорит, есть оттенок шантажа.
        Шагов сто до храма прошли молча.
        Вдали шли американские шлюпки, ощетинившиеся ружьями.
        Алексей часто вспоминал Невельского. Лесовский хорош с Геннадием Ивановичем. Посьет типичный петербургский чиновник, но со светлой, золотой головой. При всех своих петербургских особенностях оп легко схватывает суть всякого дела и все видит и знает.
        Сибирцев мало знает Невельского. Но полагает, что он не в проливах обнаружил свой гений. Проливы мог найти любой мичман, как нашел их еще прежде японец. Для Мамио промеры глубин не нужны были, у японцев не было судов с большой осадкой. Посьет сказал, что теперь надо строить через Сибирь железную дорогу.
        В Гёкусэнди Леша рассказал адмиралу про Сайлеса.
        Посьет сказал:
        - Сайлес предлагает услуги, чтобы известить наше правительство о нашей участи. Обещает, что исполнит это быстрей, чем Адамс, и что он снесется с Нессельроде, несмотря на войну и все строгости... Адамс сам по себе... Дипломатия остается дипломатией, и честная коммерция остается коммерцией.
        - Но, что мне кажется важней всего, - сказал Леша, - Сайлес намекнул, что его услуги нам могут понадобиться в будущем.
        - Что он имел в виду?
        - Снабжение Амурского края и Сибири.
        - Куда он хватил! Мы и сами-то еще об этом не думали!
        - Да, он предвидит снабжение новых наших портов и постройку железной дороги с Амура в Петербург, через Сибирь. Но есть более близкие цели. Он уверяет, что наш статус потерпевших кораблекрушение будет отвергнут и в среде американцев уже говорят об этом. Они все передадут англичанам.
        Путятин это знал. С американцами нельзя дружить и доверять им нельзя!
        - А кто этот Сайлес?
        - Он нужный им человек. Они там делают вид, что не слышат, когда он их бранит.
        «Как же может он не быть с англичанами свой, когда живет среди них в Гонконге!» - Евфимий Васильевич мог бы так сказать, но знал, что подозрительность не сделает ему чести.
        - Да, они вполне зависят в китайских водах от англичан. Так что вы полагаете?
        Путятин за все плаванье впервые говорил с Алексеем Николаевичем так серьезно и спросил у него совета.
        - Они зондировали почву в Макао. Но говорят, что португальцы там бессильны, порядка нет. Китайцы там недавно убили португальского губернатора... Англичане держат китайцев в железной узде, и при всех разногласиях с ними американцам приходится принять их покровительство, пока у них нет своих островов поближе.
        Путятин все это знал сам. Все знали, что Америка объявила, что берет остров Окинава и намерена энергично действовать в Японии.
        Сайлес, видимо, считает, что как только в газетах появятся сообщения о катастрофе «Дианы» и спасении экипажа, англичане получат все подробности от моряков «Поухатана». Те примут энергичные меры, и тут он сам нам пригодится.
        - Сайлес ищет выгод и готов к услугам, - сказал Посьет.
        Путятин полагал, что если порядочный человек, то надо ему пообещать заплатить и он мог бы зафрахтовать для нас судно.
        Путятин предложил Константину Николаевичу поехать на «Поухатан», познакомиться поближе с Сайлесом.
        Посьет долго был на пароходе. Возвратившись, он сказал, что это не Сайлес, а сам Берроуз сюда пожаловал, поэтому и говорит с таким апломбом. Он Сайлес Берроуз. Но есть еще один Берроуз. Сам Сайлес из Германии, отлично говорит по-немецки и по-голландски, давно принял американское подданство и, как американец, торгует в Гонконге и Кантоне, а какое-то сырье закупает в Индии. Намерен прислать за нами американское торговое судно для доставки нас на родину.
        - Свое судно?
        - Вот об этом он никак не хотел мне сказать. Значит, как я понял, он осторожен и не скрывает от нас опасностей, своим судном рисковать не хочет. Но готов дать обещание прислать судно. Сам не будет фрахтовать. Судно зайдет попутно, зафрахтовать должны мы сами.
        - Значит, свои не пришлет?
        - Да, он не рискует. Но, если разрешите, я с ним договорюсь, и судно будет... Это спекулянт большой руки. Может быть, боится, чтобы гонконгские хозяева не сочли бы его за шпиона.
        - Надо, господа, идти в Хэда и ни на кого но надеяться! - вдруг воскликнул Путятин. - Платить ему не будем до тех пор, пока не будет толку!
        - Он говорит, что нельзя в английском порту фрахтовать судно, которое пойдет за нами. Это станет известным, когда напишут в газетах. Говорит, что и звездный флаг тут не поможет.
        - В Хэда, господа! В Хэда! За дело! А оп знает, что мы строим корабль? От кого он узнал?
        - Никто не знает! - сказал Сибирцев. - Никто толком никому не говорил, и никто нас про это не спрашивал.
        - Я не говорил ему про «Хэду», - сказал Посьет, - но он, видимо, знает.
        - Кто же сказал?
        - Могли японцы-переводчики. Те, возможно, шпионят для всех сразу.
        - В Хэда, господа! И будем строить себе судно сами! Я знаю этих кассиров и маклеров. Не теряйте Берроуза из виду, он может быть полезен. Что он говорил про Аляску?
        - Они все стремятся на Аляску, - ответил Посьет.
        - Там золото открыто, - с горячностью вмешался в разговор обычно молчаливый Пещуров и покраснел. - А у нас этому не верят. Их офицеры спрашивают Сибирцева про Аляску.
        - Сайлес сказал, что его друг банкир Джексон метит в сенат и хочет пропагандировать идею завоевания Аляски. Штаты должны отнять ее у России силой. Но Сайлес уверяет, что он и его единомышленники предпочли бы купить.
        - Что только в голову не лезет! - сказал Путятин и подумал: «Когда видят, что хозяин больной и в семье народу мало». - Кому только голову в петлю не сунешь, когда посулят спасение. Строить, господа! А откуда у вас эта гитара? - спросил адмирал у Сибирцева.
        - Американцы подарили!
        «Ох, сынку, не доведут тебя до добра ляхи!» - хотелось бы сказать словами Тараса Бульбы. Но ведь он сам послал офицеров на «Поухатан».
        ...У штатских спутников Адамса отдельная от офицеров, как бы своя кают-компания, или экс-салон, как называл Шиллинг, помещение из двух разгороженных кают в жилой палубе. Там на столе день и ночь стоят салаты в блюдах, фрукты, холодное мясо и куры, можно зайти в любое время, есть и пить, как только коммерсанта одолеет жажда или голод.
        Из горы на любом блюде каждый выгребает серебряной лопаткой или огромной вилкой, что и сколько хочет, и ест тут же, стоя или сидя на табуретке у стола с салфеткой на груди, или сидя прямо на полу, как в портовой харчевне, ставя миску или тарелку на колени. Тут жрут и ночью, приходя после темпераментных обсуждений коммерческих видов на Японию.
        ...Часть переборки, отделяющей закусочную дельцов от соседней каюты, убрана, и получилась как бы дверь, закрытая красными шерстяными портьерами. Из-за них зычно доносился чей-то густой голос, говорящий сквозь смех. Ему отвечал совершенно хриплый, чуть слышимый собеседник. Не зная как следует языка, Алексей не понимал, что говорят. Когда хрипатый умолкал, густой бас опять начинал, выталкивая слова со смехом. Этот приглушенный, но назойливый хохот был фоном всего обеда, который Сайлес устроил для нового знакомца. Смех нарочитый, как бы заказной, и Алексею хотелось посмотреть, что там за резонер из Александринки, но он не поддавался искушению, привыкая ко всяким чудачествам людей, с которыми встречался, и не обнаруживая любопытства и как бы вводя в борьбу свои запасные воловьи нервы.
        Но вот хриплый собеседник тоже засмеялся. Все моряки «Поухатана» скромны, терпеливы, как сам Алексей, и почти молчаливы, а если и бывают разговорчивы или кричат, а иногда и дерутся, то только с матросами, о которых заботятся. За стенкой, конечно, разговаривали не военные. Сайлес вопросительно взглянул на Сибирцева, желая знать, действует ли все это на него, обращает ли он внимание, не твердолоб ли. Алексей не обнаружил чувствительности. Сайлес не выдержал и спросил:
        - Знаете, кто там смеется и разговаривает?
        - Нет.
        - А хотите посмотреть? Это мой друг Джексон. Так он сам с собой разговаривает.
        Сайлес проворно вскочил из-за стола, отдернул занавес и пригласил в соседнюю каюту.
        Верхом на стуле в одной жилетке сидел Джексон, подняв свою лошадиную голову, и тихо хрипел, словно изображал припадочного.
        - Действительно, он сам с собой разговаривает на два голоса! - воскликнул Сайлес - Ах, мой лучший друг и приятель!
        Джексон встал, подал руку, почтительно и глубоко поклонился, становясь безукоризненным джентльменом и выказывая полное уважение лично к Сибирцеву. Ничего, кроме дружественной симпатии, Джексон к этому офицеру не питал, как к партийному противнику, которому пакостишь лишь в политике и лишь из лучших идейных побуждений, а при встречах действительно всей душой отдыхаешь от своих, которые надоели, опротивели и которых приходится держать в узде.
        Джексон достал какой-то напиток, и все выпили.
        Сайлес увел Сибирцева из каюты, задернул занавес и, притворив дверь, приложил палец к губам в знак того, что не надо мешать человеку заниматься серьезным делом. Тут Сайлес комически вскинул обе руки над головой.
        - После путешествия в Японию мой друг Джексон выдвигает свою кандидатуру на выборах в конгресс. Он уже готовится стать сенатором. Джексон упражняется в ораторском искусстве, он сам говорит речи, а когда хрипит, изображает оппозицию. Он идиот! - махнув рукой, заключил Сайлес.
        Сказано было громко, за переборкой нельзя было не услышать.
        - Он будет сенатором. Его выберут. Он подкупает голоса, у нас это просто, и вам, как монархисту, я говорю об этом прямо. До вас это тоже докатится. Джексон будет избран обязательно. Это он сейчас готовит речь против русской экспансии на Тихом океане, в защиту демократии, за изоляцию русских и за торговлю. Он возмущен вашим присутствием в глубине Японии и уверяет, что, как будут убеждены все адвокаты и знатоки законов, это преждевременно и не оправдано никакими договорами. Все это дает ему повод выдвинуть себя с речами на тихоокеанскую тему, и за это он лично вам очень благодарен. У нас в Америке ценятся контрасты. Он подкупит разный сброд. Пока он плавает и набирается доводов для своих выступлений, тем временем дело идет и там за него работают. У него уже есть свои людишки, которые в Америке обо всем позаботятся. Ведь он вернется из Японии как ее политический открыватель и совсем затмит Перри. Уже теперь Перри сидит у него в кармане. Великая страна! У нас все можно! Подкуп - двигатель культуры и цивилизации. Подкуп и шантаж. Тут очень трудно приходится честному коммерсанту и банкиру, среди таких
волков... Подкуп! Вы поближе познакомьте меня с капитаном Посьетом. Очень знакомый нам благородный тип европейца. Очень понравился всем. Какое знание Парижа...
        Желание знакомиться с Посьетом и упоминание о подкупе? Золотые бу, доставленные Тацуноске. Разговоры о всеобщей продажности. В Посьете видят знакомый образец обедневшего европейца? Но Алеша знал Посьета хорошо. Сибирцев слегка улыбнулся.
        Сайлес понял и сделал вид, что испугался, не хотел сказать ничего подобного, неправильно поняли.
        Еще прежде Сайлес как-то сказал, что при виде аристократического европеизма надо побренчать в кармане, но добавил, что это касается дам...
        - Такой полезет к вам в Россию, если начнете с ними торговать, - сказал Сайлес, показывая большим пальцем через плечо на вход в соседнюю комнату. - Много не надейтесь на них. Это живодеры. Они вам пообещают все, но вымотают из вас все жилы.
        Поднялись наверх и прошлись по палубе.
        Сайлес остановился как вкопанный и уставился на берег Японии, перебирая пальцами в сжатых кулаках, словно на клавишах гармони. Он казался сейчас очень напряженным. С прямой длинной спиной, па коротких ногах, с чуть вытянутой толстой шеей и приподнятым лицом, он почуял что-то, доносившееся с берега, и походил на собаку, сидящую па задних лапах, тянущуюся за запахом и терпеливо ожидающую своего куска.
        Пришел Джексон и встал на шканцах. Он посмотрел на горы и город. Колени его поочередно подымались, словно он хотел разбежаться и кинуться через борт прямо на всю Японию, как солдат морской пехоты. Он, видимо, проминал ноги, чтобы не затекали и не застаивались. Потом быстро прошел несколько шагов и, обернувшись кругом, как на разводе караулов, прошел обратно, опять стал подымать коленки и затопал, как королевский гвардеец у Букингемского дворца.
        Из-за тучи взошло японское солнце и опалило красное лицо Джексона, как огнем. Большие глаза американца закатились и в бессилии зажмурились.
        Сайлес отвернулся, пренебрежительно махнул рукой и на солнце, и на всю Японию.
        - Пойдет крахом и развалится! При первом подлинном соприкосновении с большой коммерцией и с банковским делом! Японцы забегают по своим городам в котелках и с тросточками, всюду покатят модные кабриолеты и поезда, заиграет банд, затанцуют женщины в кабаре, откроются христианские церкви, религиозные и социалистические общества, рабочие сбегутся к машинам с рисовых полей, солдаты начнут маршировку, и явятся новые пешки в большой игре. Стоит только появиться тут деньгам и товарам. А все эти халаты, важность, светские церемонии полетят ко всем чертям! Но до того чтобы ловить за жабры, надо будет очень добросовестно изучить привычки - церемонии, обычаи, взгляды, праздники и нелепости - и всегда тщательно познавать язык, а через язык постигать остальное. А подступать приходится осторожно, с видом почтительности и благоговения. Но и эффекты будут при орудийных залпах прямо по берегу! А мои клерки и ученые будут гуманно изучать страну при помощи «Sleeping dictionary»[45 - «Спящий словарь» - так называли в колониях англичане и американцы своих сожительниц, помогавших им изучать местные языки.].
        Лейтенант Пегрэйм, подойдя, послушал Сайлеса и, кивнув на него, сказал Леше:
        - Большой бизнесмен! Ждет больших выгод с открытием Японии. Но от его разговоров у осла отнимаются задние ноги.
        Сайлес приподнял шляпу, слегка поклонился.
        Пегрэйм всегда бывал любезный и сдержанный...
        «Энергичный и славный малый, - подумал про него Сибирцев. - Он и Сайлеса оборвал, соблюдая такт и достоинство».
        Сайлес не отставал от Алексея. На другой день пригласил Сибирцева и Джексона в «кают-компанию будущих миллионеров», на какой-то свой семейный праздник.
        Американцы уселись прямо на полу, держали хлеб в перевернутых соломенных шляпах и хлебали матросскую селянку, принесенную негром с камбуза, из общего котла.
        - Вы, наверное, слушая меня, думаете, что вот нахальный болтун, - говорил Сайлес, - но я очень несчастный человек.
        Сегодня по многим причинам оба американца старались быть демократичными и показать свою близость народу в жилой палубе. Сегодня был как бы праздник коммерческого благодарения и широких возможностей.
        - Я буду торговать с Россией. Я полюбил русских. Россия - это моя мечта, - говорил Сайлес. - Дружба и торговля!
        - Я не буду торговать с Россией, - говорил Джексон. - Я не люблю монархизма. Я не буду дружить с вами, - говорил он, подымая на Алексея свои глаза цвета большого чистого стекла. - Я буду всюду ограничивать вашу торговлю и ставить вам препятствия. Но вас лично глубоко уважаю, как и ваших товарищей. За адмирала Путятина! За вас! - Он выпил. - У нас свобода слова и полная демократия, совсем не как у вас.
        - И мы оба пьем за ваше будущее, - сказал Сайлес. как бы показывая Леше, что все сказанное Джексоном чепуха, не стоит обращать внимания.
        - Охотно поддержу ваш тост! - сказал Сибирцев. Вино ударило ему в голову. - Дном вверх! - сказал он, ставя кружку на пол.
        Общение с японцами оказывалось полезным: невольно перенял сдержанность, умение слушать, как бы ни были обидны разговоры. Прежде от таких речей вспыхнул бы и наговорил черт знает что со всей нашей горячностью. Теперь он все же знал Японию и японцев лучше этих коммерсантов, лишь начинавших изучать страну.
        - У него бизнес консервативный, - сказал Сайлес, показывая пальцем на Джексона. - Это отсталый бизнес. А мой бизнес прогрессивный. Это - связи, контакты и прибыли в будущем. Бизнес дружбы и наилучших выгод!
        Оба американца, кажется, праздновали день рождения Сайлеса, и оба выпили довольно много.
        - Его бизнес еще более ужасный для вас, чем мой, - сказал Джексон. - Я действую традиционно, а он все соки из вас высосет, если вы с ним подружитесь.
        Джексон показал пальцем на Сайлеса.
        - Прозит! - провозгласил, подымая зелье, Сайлес как бы за полный успех выкачивания всех соков из всех будущих друзей во всех народах.
        - Зачем вам так много? - спросил Алексей.
        - О-о! - Сайлес как бы хотел сказать: мол, вы еще нас не знаете!
        - При всем гостеприимстве, мистер Сайлес... и вашем, мистер Джексон... мне приятно узнавать, что ждет нас в будущем с такими надежными друзьями.
        Все захохотали.
        Они потому и на полу сидели, как нищие грузчики-мексиканцы, как «смазчики», чтобы показать сегодня, что их передовые идеи как бы исходят снизу, из глубины низов демократического и трудового американского народа. Лешу сидением на полу не удивишь. Он и палочками ел, когда подали рис по-японски, и на полу сидел по-японски, научился у Ота-сан, да и ноги молодые гнулись. Американцы видели, как он тут освоился.
        Так они дружески беседовали, ели и пили, Леша и эти будущие миллионеры, предки государственных секретарей и миллиардеров, сенаторов, адмиралов и газетных владельцев, создателей океанского торгового флота, монополий, производящих металл и машины, торгующих со всем миром и распродающих в Америке японский фарфор, лак, шелк, продающих рабов-китайцев и внедряющих в Японии виски, а во всем мире хариката и японскую порнографию, как музыку и часы для облегчения тяжкой доли трудящихся в ожидании будущего.
        Алексей Николаевич чувствовал, какая тяжелая судьба ждет в современном мире его крестьянский народ, и через что предстояло пройти нам, и как нужно закалиться. «Наша матушка-Россия всему свету голова!» - с горечью вспомнил Сибирцев хвастливую солдатскую песню.
        Джексон хлопнул Лешу по плечу, по самому эполету, едва не сорвав его с петель.
        - Добрый парень!
        Алексей покраснел от злости, как задетый китайцем англичанин, и посмотрел на свой эполет. «Однако честь мундира!» - подумал он и, протянув руку, дружески похлопал Джексона по щеке, как по лошадиной морде.
        - Хорошая порода? - спросил Сайлес - Можно узнать по зубам?
        Джексон поднял глаза, выражение которых сразу подобрело.
        - На лице? - спросил он, показывая на себя пальцем.
        - На лице, - ответил Алексей.
        - Если не станет благородных дворян, то сохранится ли в вашей стране личное достоинство? - спросил Сайлес.
        - Да, - ответил Леша.
        - Я вас выручу и надеюсь, что царь и Нессельроде не оставят меня! - воскликнул Сайлес. - Я слыхал, что адмирал Путятин любимец графа Нессельроде? Если ваши люди попадут в плен, я дам дело и заработок. Такие рабочие руки! Любой умный хозяин не оставит их без дела.
        - Без дела можно выморить любой народ, - сказал Джексон. Он вынул платок, но не стал вытирать лицо, а сунул за пазуху.
        - Но вы не думайте плохо о Джексоне. Он прекрасный, ортодоксальный человек. Его держат для трудового народа, для домовладельцев, лавочников, мастеров, извозчиков, для богомолок и сектантов.
        - Как же думать, если он недолюбливает нас?
        - Что вы! Он сам к вам относится очень хорошо, и даже ко всем русским. Даже сказал, как приятно было познакомиться с первым русским - за всю его жизнь. Но ненависть у нас бизнес. Каждый ненавидит и учит ненавидеть других. Это вы еще не понимаете. Бизнес Джексона - ненавидеть Россию, недоверие, благородная защита Америки и ее демократии. За это ему платим. Он ненавидит - мы завязываем дружбу, но это все одно и то же!.. В Америке общество милосердия и полицейское управление - одно и то же. И как может Джексон что-то знать про русских, когда вы первый, кого он в глаза увидел? Он так же, как и все мы, знает про вас только хорошее. Но в каюте повторяет то, чему учил Перри. А теперь Перри говорит речи за Джексона, как за кандидата в сенат, агитирует за его избрание. Перри куплен. Сразу после вояжа. Он уходит в отставку. А Джексон, поехав в Гонконг, в Китай и в Японию, будет незаменимым специалистом и засядет в сенате надолго.
        На другой день опять был Посьет. Дельцы приняли его в большой кают-компании. Сайлес и Джексон в черных костюмах с иголочки, в бриллиантовых запонках, в белоснежном белье. Китайцы и негры подавали все на серебре. Стояли вазы с цветами, свежие салаты, лед, фрукты. Прохлада, горел газ в голубых рожках. Дважды во время обеда менялись скатерти, как в колониальном клубе.
        - Брат моей жены типичный эльзасец, любит пиво, живет в Шанхае, - рассказывал Сайлес. - Он член Королевского Азиатского научного общества... Читает торговцам лекции по буддийской мифологии.
        - Каким торговцам? Британским или китайским?
        - Главным образом английским и американским торговцам опиумом. Он изучил буддизм и конфуцианство в совершенстве по системе «спящий словарь». Как вы полагаете, сможет ли он читать о буддизме в японских академиях?
        - Я слышал о подобных лекциях, - ответил Посьет.
        - А другой ее брат издает газету, но не в своем городе. Я тоже даю субсидии газетам. Иначе будешь жить без интересов.
        Посьет, явившись к адмиралу, рассказывал:
        - Вошел - чопорная Англия! Все в черных фраках и жилетках, строгие английские джентльмены. Пока не посмотришь на их рожи. А заговорили - святых вон выноси...
        Ему даже пообещали перевести вознаграждение через банк.
        «Какие пустяки!» - небрежно отвечал им Посьет, как бы соглашаясь, что уж это само собой. Но ни банка, ни счета американцам не назвал.
        - Я познакомился сегодня с Джексоном. Прекрасный джентльмен. Вид скандинавского богатыря. Говорил со мной и все время открывал глаза пошире, чтобы я видел, какие они ясные, чистые, голубые и что он совершенно европейского типа, что ничего не имеет общего с Сайлесом, кроме банковских, коммерческих и политических махинаций. Мне кажется, Евфимий Васильевич, что он намекает, что Сайлес хочет пас шантажировать, грозя нам пленом у англичан. Типичный делец и рабовладелец. По-моему, с ними не надо иметь дела, но не надо их отталкивать. Как вы полагаете, Алексей Николаевич?
        - Мне кажется, что Сайлес коммерчески честен.
        - Мне приходилось в жизни много видеть таких людей, - сказал Посьет, вспоминая Париж. - Они могут послать за вами флот. У них банки. Адамс зря их не взял бы. Но...
        Разговор пошел о присылке судна.
        Устраивая свои отношения с артисткой кабаре, Посьет не раз вынужден был обращаться к подобным личностям и пользоваться их услугами. Из него выкачивали все средства, а он, молодой и влюбленный по уши, денег не считал.
        - Желаем мы или нет, но с ними и нам надо считаться, - сказал Сибирцев.
        - О чем мы еще говорили? Я спросил Джексона, почему, живя на корабле, где все вооружены до зубов и где такие сильные пушки, он сажает на ночь к двери каюты бенгальца в чалме и с ружьем. Неужели он ждет нападения?! И что тут сможет поделать индус с кремневкой? Он ответил, что это трудно объяснить. Это привычка. Сайлес пояснил мне, что это психологическая необходимость. И реклама! Джексон не может расклеить на судне объявления своих страховых обществ и сведения о ссудах, о найме уволившихся из военного флота или цены сортов опиума. Коммерсанты прибудут в Шанхай, Гонконг, и все, господа, будет рассказано, выдано и продано! В том числе - сколько русских, где, кто, когда пойдут, куда, как хотят уйти.
        - Как занятия у Можайского? - спросил адмирал.
        - А что они? «Плиз!» А сами, верно, думают: зачем, мол, ему, все равно у них неприменимо.
        - Он хочет завести с нами дела, - стоял на своем Сибирцев, - и надеется на это, помогая нам в беде. Он ждет лучшего времени и ждет, что обратит внимание нашего правительства.
        «Вы в Японии находитесь сейчас в более выгодном положении, чем американцы. Я бы советовал вам не потерять его. - Так Сайлес говорил Алеше. - Если бы я был на вашем месте! Могли бы воспользоваться кораблекрушением... Перед вами безграничные выгоды, политические и экономические возможности и, главное, доверие! Но в будущем японцам надо дать все, что они захотят. От вас они охотно и с доверием примут».
        Подразумевалось: «А что вы можете им дать?» На этот вопрос Алексей не собирался отвечать.
        - Он боится, что с такой мордой ему доверия не будет, - сказал Джексон про своего приятеля.
        - Что там морда! - отвечал Сайлес. - Японцам не все ли равно!
        Глава 26
        ФУМИ
        «Переводчику всегда даются поручения, которые никто другой не может и не согласится выполнять, хотя эти поручения не имеют никакого отношения к познанию западных языков. Чего только не приходится делать переводчику! Все! Все, что захотят эбису, переводчик должен, найти. Все козни против эбису он же подстраивает. И ему же еще и отвечать. Как будто Мориама Эйноскэ специалист по таким делам! А Мориама любящий отец, семьянин и образцовый супруг!» - так думал переводчик Эйноскэ, пройдя двор и раздвигая двери дома, в котором жил губернатор.
        Появился слуга и какие-то ухмылявшиеся лоботрясы, кажется, племянники губернатора, приехавшие из Эдо погостить. «С чего бы потешаться, глядя на переводчика?» Слуга провел Эйноскэ во внутренние покои. В комнате его ждала мать губернатора. Вышла Фуми. Эйноскэ сказал, чтобы она собиралась.
        У Фуми готов небольшой узелок, но платок, в который все сложено, простой и некрасивый. Жена старого лорда велела подать шелковые фуросики. В новый платок все переложили, Фуми завязала четыре конца, стягивая вещи потуже.
        Мориама пошел вперед, за ним покорно поплелась Фуми. Вышли на улицу, шел дождь, и было очень холодно, раскрыли зонтики и поспешили. В потемках подошли к двухэтажному дому в переулке.
        Эйноскэ отодвинул дверь в крепком решетнике, как у тюремной клетки. Вошли в теплое, чистое помещение. По ступенькам спустилась пожилая женщина. Одного глаза у нее не было. Эйноскэ знал, почему так: грехи молодости. Эйноскэ шепнул Фуми, что это хозяйка. Фуми пала на колени.
        Эйноскэ с большой важностью объявил, что, по распоряжению губернатора, он привел в дом на службу эту девушку.
        Хозяйка встала на колени и униженно кланялась. Переводчик ушел, тихо притворив дверь с бумагой в решетнике.
        Пожилая дама устроила Фуми маленький экзамен. Она удивилась, что Фуми умеет играть на шэмизене[46 - Шэмизен - национальный струнный инструмент.].
        - Откуда ты?
        - Я из деревни.
        - Там живы твои родители?
        - Да.
        - Они тебя продали в город?
        - Нет, так велело правительство.
        - Ты быстро отвечаешь на вопросы. Ты могла бы стать гейшей.
        - Как это сделать?
        - Кто твои родители?
        - Бедные, очень бедные рыбаки. Они ничего не могут заплатить за обучение.
        Вечером зажглись стоячие фонари у входа. Служанки разостлали новые, тонкие циновки поверх татами, развесили на стенах украшения и расставили бумажные цветы. По приказанию хозяйки Фуми нарумянилась, как старая губернаторша. За лестницей и за ширмами уже слышен хохот, пахнет чем-то вкусным, что и мать готовила... Там сидели два американца. Вот опять дверь открылась, послышались низкие мужские голоса. Еще пришли западные люди. Новых посетителей провели по лестнице вверх.
        Вскоре все моряки собрались внизу, в большом зале, где начинался торжественный пир. Вносились богатые кувшины и блюда, курились благовония. Играл шэмизен. Пела низким голосом полная, важная, на вид молодая дама с черепаховыми гребнями в высокой прическе и большими шпильками, похожими на кинжалы, скрестившиеся в глубине высокой постройки из ее волос. У нее большое и тяжелое белое лицо без единой морщинки. Может быть, под такой маской белил и украшений она лучше чувствует себя!
        Фуми приходилось подавать и выносить. Она все делала умело и неслышно исчезала, как бы ничего не видя, но на все обращала внимание и все запоминала.
        Судьба как интересная и страшная книга. Но если быть в силах и все перетерпеть, то судьба не страшна, как и книга. Ведь у нее же есть конец. А конец принесет успокоение и воздаяние за терпение, если жил и честно, без ропота подчинялся судьбе. Фуми с раннего детства приучена верить в свою судьбу, в ее неизбежность. Ее отец рыбак. Он не боялся моря, хотя и знал, что не следует зря испытывать судьбу.
        Увидя Петруху с его отвратительным, но добрым лицом, которое, как она потом поняла, считается у эбису красивым, с его огромным красным телом, когда он переодевался у костра в принесенный ею ватный халат, она почувствовала его огромным ребенком - так слаб был этот несчастный человек, совершенно бессильный, только что потерявший свой корабль и все сокровища, так он нуждался в заботе, так обижен был и такое сильное сострадание вызывал. Поэтому Фуми совершенно не противилась тому, что было, несомненно, ее судьбой. Он был ее. Она знала, что после этого жизнь ее резко переменится.
        Поэтому нее она, сжав зубы, шла в этот неприятный дом. У входа она заметила фонарь с иероглифами, и на тряпочной вывеске, мокрой от косого снега, раскачивались, как сказал Эйноскэ, написанные иероглифами словечки из какой-то символической здешней песенки, сочиненной когда-то бродившим здесь поэтом.
        Конечно, этот дом не страшная лачужка и не напоминает палатки на ярмарках. Какой-нибудь нищий предприниматель покупал в деревне на тракте девочку и уводил ее за собой. На базаре он платил государственный налог, разбивал палатку и зазывал посетителей. К такой жертве, предназначенной на убийство, шли все: пьяный монах, фокусник, загулявший старик носильщик, всю жизнь проходивший нагишом и зашибивший вдруг деньгу, карманный вор, крестьянин, выгодно продавший рис... А хозяин сидел у входа, отпускал шуточки, угощал сакэ и иногда бренчал мешочком, наполнявшимся медными монетами.
        Смерть не пугала Фуми. Она знала, как умеют убивать людей те, кто ведает судьбой. Опа слыхала рассказы про пытки и казни крестьян, подымавших восстания.
        Жизнь всегда требует покорства и терпения. Внутри этого дома все оказывалось красивым и уютным, нравилась зала с разноцветными стенами в новенькой бумаге, с яркими кекейдзику[47 - Кекейдзику - картина па шелку или бумаге (свиток).], с хорошей фарфоровой и медной посудой, помещения за прихожей с прекрасной ванной, скорее похожей на бассейн с горячей водой, чем на почерневшую кадушку из бани небогатого крестьянина.
        Утром вторая служанка мыла Фуми под наблюдением одноглазой хозяйки. Хозяйка, конечно, очень умная, одновременно как академик и хирург. Она не только вела денежные и хозяйственные дела. Она делала аборты, лечила все болезни, знала все моды, была осведомлена о всех делах торговых и чиновничьих и могла при случае заменить для умных людей государственную газету или адвоката. Ее посетители получали тут сведения, как идет платеж налогов рисом.
        Она обрядила Фуми в белое белье, показала, как надо в него завертываться плотно. Потом надела кимоно, помогла завязать пояс поверх подушечки на спине. Проведя ее через двор в свой собственный домик, дала ей еще три халата.
        - Особенно аккуратно ухаживай за ногами, надо всегда мыть и душить все, что дурно пахнет... Дается тебе в долг. Ты должна будешь ведь стать богатой светской дамой. Так мы называем наших красавиц. Поэтому у тебя должны быть наряды очень красивые. Потом я тебе заведу еще черепаховые шпильки и гребни. Это все очень, очень дорогое... Ох, трудно, трудно! Но я все для тебя сделаю...
        Фуми покорно поклонилась. Это судьба, и она опускается в ее пучину. Пора ли? С саблей на врага! Куда идти? - спрашивал ее черный онемевший взор.
        - Пока еще ты не должна надолго выходить! - ответила хозяйка. - Мы еще должны тебя сначала обучить... Очень трудно! Мы не сразу тебя выпустим. Очень дорого все! Тебе, конечно, придется потом за все заплатить, за обучение. Ты у меня как доченька. Ты должна научиться манерам и светскому женскому языку. Не должна беременеть никогда, иначе будет штраф...
        Хозяйка достала из ящика маленькую подушечку, вроде тех, в которые матрос-портной из эбису втыкает свои иголки. Фуми знает, что это подушечки с душистой травой. Мама и Фуми сами собирали такие травы в лесу и в поле и делали духи-подушечки. В доме всегда приятно пахло. И Фуми носила за пазухой или в рукаве такую подушечку. Или держала в ящике с бедной одежонкой.
        - Это очень драгоценный и дорогой запах! - отдавая духи, сказала хозяйка со сжавшимся пустым глазом.
        «Моя судьба - плакать сегодня ночью», - подумала Фуми.
        Хозяйка дала ей одеяльце и велела ложиться сегодня на ночь в своей комнате. Пришел хозяин и сказал, что завтра в полдень придет цуси - это значит переводчик.
        Солнце вышло из-за туч. Мориама пил чай с хозяйкой в ее комнате с цветами на подоконниках открытых окон.
        - Кто мне будет покрывать убытки? - спрашивала хозяйка.
        - Не только вы в таком положении, - отвечал важный переводчик. - Все купцы. Ростовщики. Хозяева судов, рыбаки, торговцы. Все население Симода, Хэда и всего полуострова Идзу исполняет повеление. Единый патриотический порыв! Если же вы не в силах исполнить, то придется вам продать свой дом. Мы слыхали, что Ота-сан хочет поставить в порту приема иностранцев это дело на широкую ногу... Может быть, вы с мужем хотели бы продать? Довольно выгодно!
        Муж занимался торговлей и делал вид, что к публичному дому не имеет никакого касательства. Он почти целый год в разъездах, часто бывает в Эдо.
        - Правительство строит здесь порт для приема иностранцев. Поэтому дома должны быть наилучшими. Может быть, придется открыть филиалы домов Иошивара, если местные силы не справятся с возложенной задачей.
        - В Иошивара нет таких девиц, как у меня! Нет такой школы. Школа Симода - это не надутое чванство столичных холодных и расчетливых грабителей полусвета. Сама Америка в восторге от меня...
        - Пожалуйста, тише! - завертелся Мориама.
        - Мне нечего страшиться... - Хозяйка разъярилась. Она поносила фальшь холодных женщин столичного пригорода Иошивара и превозносила честных, трудовых девиц Симода. - Культ Симода - это очищение душ через тело. Спросите бонз в храмах Ренгеди, в Фукусенди и в Чёракуди. Наш культ раньше распространялся по соседним деревням. Но теперь, с открытием порта, он известен в Америке! Когда ветер загонит тысячи фунэ в бухту, то все гостиницы полны моряков!
        - Это по-американски!.. - воскликнул Мориама, который впервые слышал такую огромную речь про этическую основу жизни в Симода, да еще из уст одноглазой женщины; если послушать, то она лишилась глаза из преданности родине. Попробуй отбери у такой заведение! Но господин Ота не потерпит и тут поражения. Ота почти американский гений! Это пароход и наука, это пушка и виски в одном человеке.
        - Массы девиц двинутся сюда, в Симода, за самопожертвенной любовью с иностранными моряками по случаю открытия страны. Мой дом - это монастырь преданных высшей силе, мы в согласье с храмом Чёракуди.
        И посыпалось на голову переводчика: древний культ, все это не разврат Иошивара, не грязь, это труд, потом все горные девицы хорошие жены, матери.
        Мориама взопрел и вытирал бритую голову и шею целыми пучками бумажных платков - такой град с него катил.
        - Все это ради семьи! Вот какова любовь в Симода, где девицы и женщины чтят отцов и мужей, где самая преданная семья в мире. Как и во всей Японии, за измену мужу сразу казнят. Все верят и глубоко преданы самой древней народной вере и религии предков... В любви зарождается семья. Потом растут здоровые дети. А теперь скажите: что главное потребуется правительству от нас для судостроительства и торговли? Вы как представитель бакуфу сейчас говорите?
        - Необходимо создать еще более богатые и приличные дома для приема иностранцев, - уклончиво повторил Мориама. - Когда я привел вчера девушку, то действовал как представитель-переводчик от губернатора...
        - Что же мне с ней делать? Одеть ее, обуть, научить? И держать без дела?
        - Чем занималась она в деревне? - спросил Эйноскэ.
        - Отец ее рыбак, но он еще работал у соседа на заводе по выработке бобового масла. Дочь помогала отцу и давила пареные бобы в подвешенном мешке палками.
        - Это очень драгоценная девица. По сведениям, была близка с очень большим матросом, за которым установлена слежка повсюду. Это значит, что она одна из тех редких, ценных женщин, которая может быть использована для больших государственных задач в связи с открытием страны и отменой закона о запрещении постройки больших кораблей. Но вы же лучше меня знаете, что при случайных, перепутанных обстоятельствах можно заболеть.
        - У меня болезней не бывает. Я буду следить за ней... Я все поняла, спасибо большое.
        - Правительство покроет по судостроению и питанию эбису все расходы. Ваши убытки в Симода, возможно, также будут учтены.
        - Спасибо, спасибо!
        Недавно Мориама бросил свою старую жену и детей в Нагасаки. Он молод, крепок, плечист, спортивен. Он много ценных похвал и советов получил от американцев и даже от русских. Он сам чувствует себя первым японским американцем с банкирскими купонами. Со старой жизнью в изолированной Японии, со старой семьей, изуверствами и домостроем покончено навсегда. Теперь Мориама держится новых, передовых взглядов. Он переехал в Эдо, женился на молодой и все время имеет дела только с иностранцами. Он новый, модный, светский японец будущего.
        Хозяйка попросила Эйноскэ перевести на американский язык новое название, которое она хотела бы дать своему заведению после цунами. Мориама сделал временную надпись по-английски на куске материи величиной с американское полотенце и протянул ее над входом. Завтра будет готова вывеска, он еще добавил от себя: «Welcome!»
        Несмотря на тревожные ожидания, Фуми была счастлива в глубине души. Все наставления хозяйки и знахарки ее не касались. Она уже беременна. Поэтому и при свидании у губернатора так холодно внешне и душевно так строго, спокойно сидела Фуми рядом с Петрухой. Поэтому угас девичий румянец на ее сухих скулах. Исчезла пылкость взора. Поэтому за последнее время лицо ее стало матовым, бледным, чуть округлилось. Взор обращен был внутрь себя, а не на молодого матроса. Она пожалела его, что-то очень милое еще было в нем. Но своя внутренняя жизнь, к которой она была обращена, занимала ее теперь. И ей никто, кроме нее самой, не мог помочь.
        Вечером в зале раздались низкие западные голоса. Ввалилась толпа вежливых, веселых американцев. Они видели новый плакат с новым названием заведения над входом. Два полотнища с названиями - по-американски и по-японски. Теперь этот двухэтажный дом называется «Знатный салон «Свободная Америка». Очень двусмысленно. Как будто вежливо. И как будто оскорбительно. Если узнает американец, то обязательно зайдет. А каждый японец отлично поймет, что значит отвратительная «свободная Америка». Америка и публичный дом - одно и то же.
        Играл шэмизен. Пел красивый низкий голос толстой дамы. Блюда, деревянные и серебряные, расставлены на столах. Кувшины с сакэ, большие и малые, так красиво расписаны, что кажутся сделанными из драгоценных камней.
        В зале на татами расположилась целая компания моряков в ярких рубашках. Все с рыжими и светлыми бородами.
        Фуми, по указанию хозяйки, сидела в сторонке от пирующих. Она принимала все как должное. Она все же не виновата. Отношения с Петрухой переменились и стали серьезными, как у мужа с женой, когда ожидают ребенка. В это никто не будет посвящен. Это не дело посторонних. Надо подольше скрывать. Могут в доме губернатора думать что хотят. Пусть делают что хотят, пусть только не убьют. Теперь она знает, что Петруха любит ее очень и все понимает. Он ее не обидел. Поэтому она счастлива и будет думать о нем. Он любил на свободе, в соснах у моря. Не в ловушке. Поэтому она очень благодарит его. Он благородный морской воин.
        Американцы выли и прыгали в воздухе, по всему залу носились их бороды, и казалось, что под мирные звуки сельской дудки в Японии летают дьяволы.
        Глава 27
        ПОТЕРЯННЫЙ ИЕРОГЛИФ
        - Где иероглиф? Как мог в официальном, уже подписанном договоре с Россией пропасть иероглиф? - спрашивал Кавадзи, и угрожающе-спокойно смотрели на академика Кога его выпученные глаза.
        Вот когда Кога посрамлен. Кавадзи, проверяя японскую и китайскую копии, нашел ошибку. Вот и венец в долголетней борьбе Кавадзи и Кога. Ученый всегда подчеркивал тоном и важностью и прямо говорил, что он не простой чиновник, не умеет составлять официальные бумаги, что он - существо, способное писать философские трактаты, исторические сочинения, художественную прозу на современную тему, а также стихи о рыцарстве, об основном кодексе чести, о верности и даже ничтожные, любовные, а деловые, чиновничьи бумаги не его дело. Но ему была не простая бумага поручена, а важнейший государственный договор. И вот он со своим пренебрежением к чиновничеству позорно сел в лужу. Кавадзи проверял и нашел, что в китайском тексте пропущен иероглиф. Так и сидишь всю жизнь как на циновке с шипами.
        Кога не сдавался. Он как бы шествовал дальше по пути отрицания чиновничьей бюрократии, желая доказать, что бюрократический формализм въелся во все поры жизни и быта Японии. Правительство обращает внимание на мелочи. Главное сейчас не китайская ученость, не пустячные формальности, а дух прогресса! И наука! Догматик Кавадзи!
        - Это очень мелкий иероглиф, который ничего не значит, - говорил Кога, - и договор имеет полную силу и значение и без этого иероглифа. Тем более что главный и самый точный текст - голландский. В крайнем случае можно вписать один иероглиф.
        Кавадзи сказал, что это преступление - вписывать иероглиф в подписанный договор. Надо переписать весь текст и подписать заново.
        Среди послов начался спор, перешедший в ссору.
        - Но иероглиф в договоре - это не пустая формальность, - возражал всесильный Каку, - это дело чести, преданности, аккуратности. Упущение ужасное!
        Да, он сам нашел, поймал Кога, как вора, за руку. Но Кога совершенно не чувствует себя виноватым.
        - Это мелочь! Это иероглиф без смысла! - упрямо твердил Кога.
        - Как без смысла? Этот иероглиф придает государственной важности оттенок...
        - Оттенок! - усмехнулся Кога.
        Кавадзи взорвался.
        Начался такой жаркий спор, что, несмотря на холодную, погоду, уже невозможно было сидеть на циновках, поджав ноги. Новые мысли подымали послов вверх, как на крыльях. Все встали, словно делегация хотела взлететь, как стая осенних птиц.
        В своих богатых блестящих халатах, с гербами и парадными поясами, Кавадзи и Кога походили на вступающих в драку индейских петухов с растопыренными крыльями. Тсутсуй при его небольшом росте лишь улыбался. Его улыбка, которая за долгие годы жизни умела принимать тринадцать совершенно различных оттенков, сейчас была очень испуганной и трагической. Тсутсуй обращался с открытыми руками то к одному, то к другому, казалось не разнимая, а стравливая петухов.
        Остальные члены делегации, а также советники, инспекторы и мецке, а затем охрана образовали блестящую светскую публику. Все с болью и ужасом наблюдали за поединком. Все старались сделать вид, что ничего не слышат, и не пропускали ни единого слова.
        Богатая чиновничья одежда при очень важных переговорах должна быть так же безукоризненна, как и текст договоров без упущений. Костюмы придавали этой перепалке торжественную значительность.
        Вспыхнул спор о сиогунате, Может быть, изоляция Японии была ошибкой? Тут подданные и чиновники совсем струхнули. Известно до сих нор, что изоляция сплотила Японию. Строгие казни всегда способствуют единодушию. Японцы были как дети, они очень глупые, ничего не знали. Их долго и много казнили. Их страну закрыли и всех сплотили воедино до тех пор, пока не вырастут. Отец рода Токугава даже самого бога запер в Киото, как в ящик, чтобы не мешал росту единодушия в японском народе. И не мешался бы сам. Но сейчас японский народ становится взрослым... Примерно так высказался Тсутсуй.
        Кавадзи чувствовал себя победителем, вполне владел собой. Он вернулся к делу.
        - Но надо помнить: сделано государственное упущение. Должно быть исправлено.
        Кога тоже рыцарь, самурай, японец, прошел отеческую школу сиогуната. Нет ничего проще для натренированного японца, как взять себя в руки. Это первое и главное условие воспитания, когда всю жизнь готовишься к подвигу взрезывания себе живота и поэтому становишься смердящим бюрократом, боишься за шкуру и должность.
        Кога поклонился низко и вежливо, чувствуя себя победителем гораздо в большей степени, чем Кавадзи. Кавадзи побеждал очень пошло, полицейски и чиновничьи. Но в это время Кога побеждал его силой небывалого нового мышления. Он, как дипломат будущего, отрицал значение формальной ошибки и не огорчался пропуском ничтожного иероглифа. Он показывает, что важен дух новых договоров, что Япония стоит у начала нового, великого пути, она войдет в мир великих держав не тем, что будет проводить вот такие государственные и правительственные конференции о пропущенной запятой. Это все дикарство, а не цивилизация, татарская и китайская важность, азиатчина в роскошных паланкинах, то, что вредит Японии, что скрывает от нас мир идей, наук, образования. Очень позорно выглядит чиновничий победитель Кавадзи. Да, он победил, но его победа величиной в одну запятую. Но он себя дураком и консерватором выставил, еще большим дураком, чем сам считает И-чина!
        Так ломались старинные традиции. Кога чувствовал, что в споре об иероглифе разгромил сегодня реакцию беспощадно. Так Кавадзи и Кога действовали сегодня очень бесстрашно, ломая традиции. Кога чувствовал, как он открыл что-то новое. Жаль, что доказывал десятку чиновничьих бюрократов, а не тысячам студентов и не миллионам японцев. Вся эта буря вокруг иероглифа в маленькой комнате храма, откуда ни единая мысль не выйдет па свежий воздух.
        ...Что такое? Кавадзи помнил небывалый гром орудий «Поухатана», салютовавших Путятину, отлично понимая, что это значит. Не зря звероподобный, отвратительный Адамс несколько раз до того ездил в Гёкусэнди. Американскому кораблю пора уходить, Адамс не спешит, хочет добиться своего. Так же «Диана» долго стояла осенью, пока не утонула!
        Нет сведений, о чем говорил Адамс в Гёкусэнди, но точно известно, где он сидел, на чем, в каком углу, что ел и пил, сколько раз курил сигару и закидывал ногу на ногу. Вот какие сведения собирает Исава-чип! Конечно, Посьет прав - Исава-чин дурак! А Кога говорит: разве только И-чин дурак? О ком это он?
        Пальба происходила в японском порту! Адамс укрепляет позицию ро-сё, русского посла, выстрелами из американской пушки. Значение Путятина возрастает. Россия одержала победу на Камчатке, где у нее такая же крепость, как Севастополь, и это теперь напечатали в газетах в Гонконге и в Америке. Адамс показывает нам пример, каким почетом пользуется посол царя! Значит, Америка хочет возвысить Путятина в глазах Японии. Если бы Америка была враждебна России, как Стирлинг, то Адамс избежал бы такой стрельбы. Адамс ищет поддержки Путятина. В будущем, объединясь, они будут давить на нас? Это мы их сами объединили, обидев Америку, не дав подписи сиогуна. Путятин тоже требовал подписи. Кавадзи ответил, что Америке подпись сиогуна не дана и нечего просить... Очень рассердился Путятин и гордо и достойно заявил, что ему нет никакого дела до Америки, Америка остается Америкой, а он высокий чиновник царя и требует достойного уважения к империи и подписи сиогуна. И если теперь стрельба и они там вместе, то это наша оплошность...
        Кавадзи сидел, поджав ноги, среди храмовой мебели и утвари, под картиной на шелку, на которой выставлен черный иероглиф, исполненный кистью и тушью поэтом и святым, жившим тут триста лет назад. Когда-нибудь подпись Кавадзи, как самая великолепная картина, будет также вывешиваться в храмах и замках, всюду, где он оставлял ее на память. Подданные Кавадзи не носят за ним множества привычных дорогих мелочей, чтобы любое помещение, где он остановится, выглядело бы как собственная квартира. Кавадзи скромен. Только оружие, смену официальных халатов и обязательные для высокого чиновника предметы и ящики несут повсюду его самураи и крестьяне под наблюдением самураев.
        Кавадзи укутан, в тепле и пьет сакэ, а чувствует себя бедняком под травяной накидкой или укрывшимся от ветра и снега одиноким монахом под дырявым зонтиком.
        Кавадзи, как и Путятин, любит посидеть вот так, в одиночестве, в храме, прислушиваясь к великой природе. Так же как в Гёкусэнди, под ветер ранней весны дребезжали двойные ряды рам. Горячая жаровня грела воздух слабо, но около нее чувствовался жар, как близ женщины. Халат, сакэ, угли, кутацу, закрывающая ноги, и жаровня с таящимся огнем, поставленная в квадратном вырезе пола. Стихи. Мечты.
        Кавадзи знал все это гораздо лучше Путятина, он умел извлекать из настроений под весенний ветер больше прелести. Он чувствовал острей и тоньше, чем ро-сё. Но это ведь все свое. Это надоело! Для Путятина удивительно, а не для Кавадзи.
        Да, японский посол утонченней и больше знает, владеет умением пробуждать наслаждение чувствами. Но ведь это тоже традиции, все давно изучено, предписано, известно. Посол бакуфу устал, и он тоже, как ро-сё, ищет нового. Посьет циничен, но он всегда прав. Он обещает познакомить Кавадзи с первой же хорошенькой американкой, которая ступит на японскую землю. Он говорит, что американки доступны. Не как француженки, - те целомудренны, хотя кокетки. Кавадзи, категорически возражавший на переговорах против консулов, против права эбису жить в портах Японии на земле, втайне встревожен и польщен. Неужели он как женщина, этот бесстрашный воин с могучим умом и опытом государственного чиновника? Как женщина, отвергает, отталкивает, но втайне ждет: куда же дальше потянется эта властная западная рука? Но нет!
        Американка! Кавадзи стряхнул пепел с сигары и стряхнул с себя соблазны Посьета. Он снова мысленно застегнут как смертник, и о двух мечах!
        Сейчас они там говорят о ратификации и жалуются друг другу на японцев! Это можно знать, не посылая шпионов. По классической пословице «Мудрец знает все, не выглядывая в окно!». Очень часто лживые шпионы сбивают с толку. В шпионы идут люди озлобленные и виноватые. Они охотно сводят счеты с невинными и фабрикуют обвинения. А мудрец знает мир не выглядывая...
        Но почему ему так горько, зачем он делает себе эту передышку, погружаясь в мир отвлеченных ощущений? Ведь договор подписан и дело закончено. Можно ехать домой, к семье, к прекрасной жене, и не заглядываться на симодские горки. Ведь не ради передышки между двух государственных дел происходили все эти годы заседания и говорилось о заключении договора.
        Да, можно бы ехать! Но самые оскорбительные и тяжкие события и дела начались именно теперь, когда договор заключили. На сильные плечи чиновника-дипломата легла тяжкая ноша по пословице «Груз любит привычную спину!». И это в то время, когда ему казалось, что он уже все силы отдал государственному долгу и готов только к торжеству и наградам.
        Есть неприятности большие и есть малые. У дипломата всегда есть враги. Наверху очень опасные. А рядом - очень отвратительные. Много вреда приносят шпионы, которые больше следят за самим дипломатом, чем помогают ему.
        Что же наверху? Сиогун не ошибается. Сиогун бездеятелен. Он молод. Но сиогун - это уже идея. Идея владычествует, ей служат, она управляет. Все ради нее. Еще более великая и сложная идея - дайри. Вред происходит от догматиков. Очень глупые, тупые люди. Мы, дипломаты, сами догматики или, как опытные чиновники, стараемся такими догматиками казаться. Но это очень оскорбительно, от всей души исполняешь все по идее правительства, проникаешься ею. И вдруг договор подписан, и вот, как сегодня, приходит письмо от твоего покровителя, от главы правительств канцлера Абэ, где требуется пересмотреть все и настоять, чтобы весь Сахалин признан был японским. Это уже оплошность! Это, конечно, не сам Абэ! Это его догматики перепугались. Правительство готово было отдать весь Сахалин, отказаться от претензий. Но когда Путятин уступил сам, они решили требовать все, весь остров!
        Поэтому дипломаты такого государства, как Япония, где все служат одной идее, одинаково умны, тверды, готовы к смерти, благородны, но... трусы. Это заметил Путятин в Нагасаки, сказал: «...У вас же нет полномочий! Какие же вы уполномоченные правительства, когда вы всего боитесь, сами, без спроса, ничего решить не смеете?» И еще русские потешались сначала, пока не привыкли, что с нами всегда сидит шпион.
        Письмо - главная и ужасная неприятность. Но сегодня, как заметил Кавадзи, письмо всех возмутило. Тсутсуй добрый и то обозлился. Чуробэ озадачен и не сразу сообразит, на чьей стороне идея. Все разошлись обозленные. И все, конечно, будут протестовать. Не обменивались пока мнениями о причинах. Но ясно. Влияние Мито Нариаки из семьи Токугава. Это старый, сухой догматик. Как Посьет говорит, вредным старикам бог смерти не дает... Мито все учит преданности идее старой, которая хороша была прежде.
        Чем силен Мито? Даже самым глупым и неспособным людям консерватизм удобен, если покажешь верность старому. За это прокормишься даром, не стараясь. Но движет Мито не выгода, а великая честь. Он из клана Мито семьи Токугава, которая делится на три ветви. Он олицетворяет собой старую Японию и хочет, чтобы сын его стал сиогуном для проведения реформ, против которых пока сам старый Мито возражает. Почему Абэ, молодой и умный, терпит Мито Нариаки? Мито компрометирует консерватизм. Все это опасная игра!
        Но есть другая, еще более важная причина. Мито имеет тайный ход ко двору Киото, к дайри. Но дипломат не может разрывать подписанный договор! Спорят о верности идее, чтобы крепче и лучше служить. А дипломат?
        Адамс и Мак-Клуни сейчас обвиняют японцев во лжи и уверяют ро-сё, что мы и его обманем! И тут приходит письмо Абэ. Совсем по американским предположениям. Как же ответить в Эдо? Ведь мы даже и того не ждали получить, что по договору получили. И это все из-за ума Путятина! Как же его обманывать теперь? Да и права нет!
        Кавадзи внимательно перечитал классический «Трактат о войне». Не начинай войны, если у тебя нет шпионов в лагере врага. Заплатить шпиону, как бы дорого он ни стоил, отдать ему мешки серебра и золота выгодней, чем проиграть битву. По трактату нужны шпионы жизни, шпионы смерти, шпионы местные и шпионы государственные. Да, китайцы - мудрейшие, они создали науку о шпионах. А их метод «горелого мяса»? А «красивой женщины»? Что ждет нас в новом огромном мире?
        Американцы твердят Путятину об обмане при ратификации. Но они оказывают ему почести, хотят поссорить Россию с Японией. Они узнали, что Путятин строит корабль. Но не знают, где это происходит. Напрасно адмирал разрешил молодым офицерам, знающим английский язык, жить на «Поухатане». Это опасно. Неужели Путятин так верит им? Он говорит, что русский дворянин никогда не продаст и не обманет, когда идет война или грозит опасность отечеству.
        По требованию правительства японцы хотели запутать Путятина и заявили, чтобы Эссо принадлежало Японии, как будто говорили только об острове Эссо, а подразумевали, что Эссо - это все земли северней Японии. Если бы Путятин согласился, то тогда в будущем, на основании японской географии и литературы и согласно с обычаями страны, можно было бы предъявить права на все Охотское море, на Сахалин, на Камчатку, на Охотское побережье, а потом, может быть, и на Канаду. При начале переговоров в Симода японские уполномоченные уверяли при этом, что народ Эссо - это и есть айны. Доказывал Мурагаки как специалист-этнограф, побывавший летом прошлого года на южном побережье Сахалина.
        - Шито белыми нитками! - терпеливо выслушав, сказал Путятин по-русски.
        Японцы поняли его слова. Дальше адмирал велел переводить. Эссо, по-нашему, по-русски, - это остров Эссо. То есть Матсмай. И все. Все земли дальше имеют у нас свои названия, и нельзя их все называть в договоре «Эссо». К тому же земли паши. Там уже сотни лет наши селения и живут крещеные. Как и все Курилы наши издревле. Разве вы в будущем не хотите жить в мире? Принять Эссо для названия айнов тоже ошибочно, так как у вас останется для потомков традиционное толкование, что Эссо - это все народы безгранично на безграничных территориях Эссо. Принять не можем. У нас для каждого народа есть свое название. Отвергаем как ненаучные все эти рассуждения. Так что дело не в людях о трех глазах! Японская делегация была смущена, и Кавадзи согласился, что доводы ее ненаучны. Кога торжествовал. Чиновники теперь видели все ошибки, происшедшие от недооценки науки.
        На другой день все послы обсуждали письмо канцлера Абэ. Каждый доказывал свое, но все были согласны. Единогласно решили ответить, что невозможно требовать Сахалин для Японии. На Сахалин нет и не было никаких прав. Мурагаки Авадзи но ками доказывал русским, что ездил на Сахалин с главным шпионом Чуробэ прошлой весной. Русский посол вдруг, узнав об этом, смутился. Это ободрило японскую делегацию. Но при рассмотрении подробностей Мурагаки и Чуробэ представили такие доказательства, что русские послы, услыхав перевод, начали смеяться. Путятин строго сказал, что данные у Мурагаки ненаучные. И опять начался смех. И сами японцы стали смеяться. Все это, к позору Японии, будет опубликовано в газетах Европы. Это не были сообщения о народах с тремя глазами, нет. Но кое-что вроде этого. Комиссия по исследованию Сахалина лучше бы туда не ездила. Мурагаки и наш главный шпион обнаружили полное отсутствие знаний в географии, геологии, этнографии и мореплаванье. Это и оказалось лучшим доказательством, что Сахалин не принадлежит Японии. Все знали и раньше, японцы ловят там рыбу и скупают, складывают в сараи. И есть
там магазины. Но там не зимуют. Построили кумирню, а зимой ее заносит снег.
        Россия посылала ученых и моряков на Сахалин и в прошлом, и в этом веках, написаны книги, составлены карты, у русского посольства с собой как бы целая сахалинская энциклопедия, и само посольство как академия. И тут приходилось уступить и признать Сахалин за русскими, хотя все писатели, пишущие по-английски, это опровергают и Стирлинг требовал у японцев не отобрать остров у русских, а уступить Сахалин англичанам.
        Сейчас в столице не до спора про Эссо. Эдо не до Эссо, там идет борьба чиновников между собой. Их тьма, расплодили, чтобы власть укрепилась. А они жадничают и ссорятся и не знают, где теперь прогресс, где будущее, а где можно получить распоряжение о вспарывании живота. Все тихо кланяются, ощупывают сабли и с ужасом опасаются, что вдруг все может развалиться из-за стремления к лучшему.
        Посольство составило ясный, деловой документ. Затея Мито Нариаки очевидна, и она не удалась. Обо всем этом, конечно, ни слова не написано.
        В Эдо сообщено общее, единодушное мнение дипломатов. Невозможно доказать, что Сахалин должен принадлежать японцам. Сказано кратко, представлены почтительные, приличные, но веские доказательства. Полученные права на совладение Сахалином - уступка Путятина. На это невозможно было рассчитывать, никто не ждал. Сейчас даже эта уступка большая победа. Отказать послу Путятину после заключения договора невозможно. Также нельзя отменить пункт заключенного договора о консулах. Обещание предоставить право держать консулов есть в американском договоре. Этот договор скрывали от Путятина до крайней возможности. Но случились плохие обстоятельства, пришел американский корабль, и русским уже невозможно было не предоставить право держать консулов. А мы дали в Нагасаки письменное обещание... Суть его известна...
        Договор отправлен в Эдо три дня тому назад.
        Кавадзи пришел к себе пешком, с больной головой. Дома, в одиночестве, он понял, что, побеждая в споре об иероглифе, он жестоко проиграл. На душе тяжко. Действительно, скоро уже два года, как он старался для открытия страны. И вот договор заключен, он сделал это. И что же? Он согласился, что китайскую копию не надо переписывать. Он тоже передовой человек, не бюрократ. Иероглиф прямо вписали в подписанный договор. Решили, что китайская копия не главная, а дополнительная. Но хорошее настроение покинуло Саэмона но джо.
        Вечером прибыли самураи с почтой из Эдо. Новое распоряжение канцлера Абэ. Кога Кинидзиро награждается и переводится в состав делегации по приему американцев. Это счастье! Так завершились дела с Россией, и делегация расформировывалась. Мецке Матсумото Чуробэ также переводится в состав делегации приема американцев. Можно ехать домой?
        Но в другом правительственном распоряжении сообщается, что Кавадзи Саэмону но джо поручена тщательная проверка всех копий американо-японского договора, а также наблюдение за ходом переговоров и обменом ратификациями.
        Еще одно распоряжение. Все участники переговоров с Россией награждаются очень высокой наградой. Это их обязывает стараться... Награды высшие, как всегда символические - опять просто халаты. Столько наград! Столько халатов! Эбису смеются! Цилиндр, тросточку, галстук, виски хотелось бы получить в подарок от Америки. Золотые часы. Все это можно купить за пустяки. Экипаж с рысаками, виллу, яхту, пароход. Надо что-то новое, а не халаты!
        Наутро документы читались сообща, в торжественной обстановке, и все награжденные глубоко благодарили правительство. Воцарился мир, согласие, единодушие среди делегатов обоих посольств для приема и переговоров с Россией и с Америкой.
        В тот же день копии договоров отданы были Путятину, а Кога и Чуробэ переведены в делегацию приема американцев.
        Американскому кораблю пора уходить, а он не уходит. В Америке с нетерпением ожидают ратифицированного договора. Все газеты у них в столице надут, когда можно будет написать об окончательной победе над отсталой Японией. Но еще нет признаков, что Адамс скоро уйдет. Американцы ждали ратификации договора сиогуном и заключения договора с Россией, чтобы взять его с собой. Путятин на «Диане» тоже долго ждал, пока не случилось с ним несчастья. Конечно, Кавадзи должен помочь во всем разобраться с ратификацией. Но не отступать. Да пока и кет еще на самом деле второй делегации, есть только дурак И-чин и Кога с Чуробэ.
        Глава 28
        МЕТОД «КРАСИВАЯ ЖЕНЩИНА»
        Приехал подрядчик Ота, заведующий судостроением в деревне Хэда. Уже не раз докладывали о нем, но Кавадзи все еще не принимал решения.
        Ота довольно состоятельный торговец. Но высший чиновник бакуфу не должен сам беседовать с мелкими самураями. Однако Япония открывается для иностранцев, разрешено строить корабль для дальних плаваний, меняются времена и законы. Можно понять, что разрешается иногда не следовать некоторым правилам и обычаям, которые были введены ради спокойствия, но теперь довели страну до унижения. Можно взять пример с Путятина, который очень гордо держался при первой встрече с послом Америки, показывая американцу, что он слуга императора, и очень прямо при этом сидел, в то время как американский посол не мог гордиться и очень просто держался. Но, встречаясь с простым народом, Путятин совсем просто разговаривает, и не только со своими морскими солдатами, но даже с японскими плотниками, с самыми бедными носильщиками, с лодочниками, с женщинами и детьми, так, словно он не великий человек, а монах с дырявым зонтиком или бродячий рыцарь и всегда хочет сам что-то спросить у встречного.
        Целых два дня прошло с тех пор, как Ота приехал в город Симода. Когда об этом докладывалось, то Кавадзи улавливал оттенки, похожие на советы принять этого делового человека, который строит и открывает Японии будущее. Очень большая гордость сознавать, что передовые идеи, выдвинутые сверху, правильно поняты внизу простым народом и с воодушевлением претворяются. Но, может быть, Ота, как каждый оборотистый торгаш, на самом деле живодер и прохвост при этом. Но это ничего. Ведь недаром торговцы считаются самым ничтожным и низшим классом. Ота-сан теперь самурай. Два дня принять его не было никакой возможности, очень важные дела решались с Россией. Ота велено являться и ждать. Кавадзи никогда не принимал подарков. Мурагаки принимал. Он, как хозяйственник при посольстве, этими делами заведует и интересуется.
        Деничиро, на которого возложено наблюдение за судостроением и за почтовой связью и курьерами между Симода и Хэда, тоже недавно упомянул с похвалой в одном из писем Ота.
        Ота с порога опустился на колени и пал ниц. Разговаривали при чиновниках и подданных на большом расстоянии.
        - Как происходит в Хэда судостроение? - спросил Кавадзи.
        - Ро-эбису работают очень хорошо. Очень старательно. Они работают божественно, как ками[48 - Боги (в этом случае).]. Они выбрали место у воды в ущелье Быка, срезали там часть горы, совершенно и очень умело выровняли, вытрамбовали, при этом иногда громко пели песни. Теперь они поставили деревянное основание в размер судна, но соответственно больше...
        В донесениях из Хэда почти все это описывается, но рассказ очевидца всегда интересен.
        - В первый день работы ро-эбису очень умело, недолго и потихоньку поговорили, и старшие сказали, куда кто пойдет, что будет делать. Они сразу пошли к делу, все тихо и в большом порядке, и стали тяжело, но очень охотно работать.
        Ота хотел как бы доверчиво рассказать Кавадзи о размахе своих замыслов и дел. Но ведь это не его замысел. Задумал Ябадоо. Но Ота узнал об его планах и скорей поехал сообщить о них как о своих. Так всегда бывает. Ябадоо придумывает, но не может выполнить. Ота не мог придумать, он не мыслил так горячо и искренне, как Ябадоо, поэтому занимал у него ума. Но опережал его на деле.
        - Кто более всего показывает умение и мастерство судостроителя и распоряжается?
        - Морской лейтенант Александр Колокольцов.
        - Он был в Симода на днях!
        - Да, он приезжал на шлюпке нападать на французского рыболова.
        Очень плохо. Значит, русские могли уйти, не доведя дела до конца. Это необязательность. И плохо, что Ота знает, что хотели напасть на китобоя.
        - Где сейчас Колокольцов?
        - Он поехал с хлебом и бочками обратно. И уже работает на площадке. С ним Елкин в американской форме.
        Один из чиновников наклонился к Ота и сказал, что надо приблизиться, а то плохо слышно.
        Ота стал подползать через главное помещение храма, пока его не остановили. Ответы его записывались.
        - Я прошу... позволить мне... обратиться с просьбой... - залепетал Ота, когда Кавадзи спросил наконец о деле.
        ...Кавадзи знал за собой недостаток - чувственность, любовь не только к Сато, но и к женщинам вообще. Но он не считал мужскую чувственность пороком. Это небольшой порок, который является в то же время большим достоинством мужчины и его тайной гордостью. Чувственность - свойство мужчин, особенно богатых, сильных, знатных, имеющих возможность разрешить себе все. Что-то другое нельзя разрешить, например дурно рассуждать о начальстве, а с женщинами все можно. Правительство разрешает. Энергия находит направление, подсказанное обществом, но упирается и не развивает скорость там, где имеется крепкая плотина.
        В Европе, пожалуй, все то же самое, хотя внешне многое скрыто. Но там пороки задевают семейную жизнь и губят семью. В службе идеям европейские мыслители забывают семью, детей, внуков, правнуков, то, о чем так заботятся буддизм и шинтоизм. «У цзы», как говорят китайцы. Пятое поколение своего рода увидеть еще при жизни! Высшее счастье! И весь строй жизни японцев - ради забот о корне каждого рода и каждой семьи. И эти корни, сплетаясь, создают непобедимую и неистребимую нацию. Когда в Азии и Европе гибнут целые народы, множество семей исчезает, но никто из известных людей не имеет прямого потомства.
        - Имеются плотники, которые очень хорошо обучаются у эбису. Имеется много запасного леса. Чертеж имеется. Он сохраняется бережно. Плотники заходят в чертежную с угольниками и все изучают. При чертеже есть математик, который перевел меры японские в меры эбису и наоборот. Можно сразу же проверить, как осваивается мастерство западного судостроения.
        - Все ли подготовительные работы изучены достаточно? - спросил Кавадзи, догадавшийся, чего хочет Ота.
        - Нет, имеются пробелы, хотя все тщательно записывалось. Но иногда чувство изумления являлось и некоторые действия эбису бывали не сразу понятны.
        - Приведите пример.
        - Непонятно было, с какой точностью высчитывается наклон стапеля. Но впоследствии эбису сами ответили на этот вопрос и все объяснили. Стапель смазывается свиным салом.
        Ота, конечно, понимал, что ответа ему дано не может быть. Известно еще, что он был у Путятина и о чем-то говорил. Ота хотел закончить нижайшим поклоном и выйти, падая на колени, но Кавадзи не отпустил.
        Кавадзи был страшно зол на американцев. Сегодня правительство бакуфу опять прислало письмо, что Кавадзи и Тсутсуй должны очень строго проверить американский договор. Очень почетно и важно. Но теперь не попадешь домой на Новый год, как нам желал Путятин! Все плохо. Награды из халатов и звания уже не радуют. Видно, что все это не очень искренне, правительство по дешевке отделаться хочет, русский договор никому не нужен, еды нет и настоящего уважения мало. И еще приходится расхлебывать спор и ссору с американцами! Их посол страшный и очень злой. Путятин тоже за него просит и боится за свой договор.
        Кавадзи сам собирался в Хэда. Теперь в водах Японии появлялись все новые корабли. Доложено, что Адамс согласен взять Путятина и его людей в Шанхай. Но Путятин отказался. Адамс обещал прислать за русскими американское судно. При таких обстоятельствах очень опасно положение с судостроительством. Кавадзи еще задал разные вопросы, спросил, в каких семьях в Хэда родители могли дать детям хорошее воспитание. Ота-сан назвал семью заведующего судостроительством Сугуро, он же Ябадоо - самурай и глава рыбаков от князя Кисю... Еще семья Матсусиро. И моя семья.
        Кавадзи спросил, как воспитываются мальчики и как воспитываются девочки. Много ли в этих семьях дочерей? Какого возраста? Сказал, что очень важно приучать девушек разговаривать женским языком и давать им культурные навыки. Но если перестараться, то будет заметно, что не аристократического воспитания, а только хочет казаться благородной.
        Ота-сан, было уже насторожившийся, успокоился, Кавадзи требовал девушек обучать женскому языку, значит, не может быть того, что Ота-сан подумал. Эбису не понимают ни женского, ни мужского языка. Эти советы Кавадзи очень важны. Они воспринимаются как утверждение в звании новых временных самураев деревни Хэда. Правительство заботится об их сыновьях и дочерях. Кавадзи указывает, как важно для детей самураев настоящее светское воспитание. Ота, как и каждый, склонен был преувеличивать свое значение для бакуфу. Фантазия хитрого дельца вдруг сорвалась с цепи... Ота испугался и вернул ее поскорей на место. Обещание не дано. Он и так задержался. Надо ехать домой и продолжать дело.
        Ота сказал, что западные люди очень слабы в отношении женщин. У них есть много очень сильных сторон. Но женщины - их слабость.
        Кавадзи знал, что Ота, услыхав, что юнкер Сюрюкети родственник императора России, возмечтал о невероятном, предполагая, что у него будет внук, который будет также родственником русского императора! Но дочь выказывает страшный нрав и не подчиняется! Это ужасно! Это небывало! Это уже влияние западных наук, нравов, а не влияние рангаку[49 - Рангаку - ученые-просветители.].
        Когда Ота приехал в Симода, он пришел к адмиралу и благодарил его - русские очень хорошо работают. Потом спросил о князе Урусове:
        - Он родня Юсуповых?
        - Да, да.
        - А Юсуповы родня Романовых?
        - Да...
        - О-о-о! - глубокомысленно ответил Ота, морща лоб, и глубоко выразил свои чувства, замерев с выкаченными глазами.
        Кавадзи все понимал: деревенские богачи в Хэда малообразованные люди, а хотят воспользоваться тем, что в китайской классической стратегии называется методом мэй жень ти (методом красивой женщины). Красивая женщина обещает быть женой наследника, но становится любовницей короля. Отец и сын становятся врагами. Или красивая женщина засылается в другую семью, в другую страну, в нацию, становится любовницей, женой и продолжает служить единомышленникам, но с ней сам император врагов, их полководец или начальник. Он ее защищает, и не смейте подумать о ней плохо. А шпионы пущены по ложному следу...
        Кавадзи рыцарски честен и не позволял унизить себя хитростями на дипломатических переговорах. Он действовал твердо, прямо.
        Кавадзи полагал, что и русские при всей их христианской морали - люди, как и мы. И они с величайшим трудом переносят честное воздержание. У них не распространено и совершенно не замечено мужеложество, как в войсках у некоторых азиатских властелинов.
        Но Кавадзи уже проникся западными понятиями чести, ему стыдно было за хитрости, на которые для достижения цели могло пуститься правительство. Но он не мог бы и не воспользоваться тем, что укрепит страну в ее тяжелый, переломный период истории. Отказаться от подобных методов именно тогда, когда они могут оказать влияние сильнейшее на тоскующих друзей Японии... Кавадзи могуществен и смело смотрит правде в лицо.
        Ота - гениальный коммерсант. И он чувствует грядущую революцию, наш столп нашего «третьего» сословия, которое еще захочет быть первым. Но князья долго им не уступят... Кому из нас придется вскоре вспарывать живот? Почему придется? Сиогун молод, тщедушен, слабоумен. Но, говорят, наш живой бог в Киото вдруг заинтересовался политическими делами и все возмущается иностранцами, их проникновением в Японию, а сам все расспрашивает потихоньку про этих иностранцев, уже кое-что знает, какая между ними разница... Кажется, он все знает, наш живой бог, и не прочь кинуться в свалку?
        Глава 29
        ПРОЩАНИЕ С АМЕРИКАНЦАМИ
        Евфимий Васильевич приехал на «Поухатан» проститься и привез копию договора, свиток в круглой коробке в окованном деревянном ящичке и пакеты для посольства в Вашингтоне и для пересылки в Петербург. Сам договор во всех копиях будет тайно отнесен в сумке с бумагами в деревню Хэда и замкнут в стальной несгораемый ящик, где хранятся все дела посольства и экспедиции, карты, векселя и золото, которого еще довольно много у адмирала, он бы мог расплатиться с американцами за куртки и солонину. Подлинник договора Евфимий Васильевич доставит в Петербург сам вместе со своим собственным докладом на высочайшее имя. Приходится делать все самому. Гончаров писал в Нагасаки все бумаги и целые страницы из официальных записей переговоров помещает теперь в свои очерки путешествия. Слово в слово документы сходятся с художественным произведением. Писала одна рука!
        Второй раз в Японию Гончаров не поехал, уклонился, не захотел, заявил: «Я не хроникер». Написал очерки свободного созерцателя, наброски карандашом впечатлительной натуры, да и был таков! После нашей экспедиции пишет про Обломова. Замыслы Гончарова не были секретом для Евфимия Васильевича. Совсем не то сделал Хаук, взятый Перри. Вот где старательность! Составил и напечатал привлекательнейший документ, целый том о подвигах Перри, в виде отчета конгрессу. Со всей добросовестностью и трудолюбием нанятого за деньги американца! Кто же Обломов после этого!
        Путятин сказал Адамсу, что уходит к себе в деревню Хэда, и на коммодора пахнуло давно забытой патриархальностью и добродушием; казалось, в Хэда у русского адмирала свое ранчо или гасиенда и он чувствует там себя как у Христа за пазухой, по русскому выражению, или, по-нашему, как на пуховой постели. Много сказано выражением адмиральского лица! Путятин добавил про встречу с Кавадзи и что с ним надо говорить: он, видимо, единственный, кто может на что-то осмелиться и разобраться.
        - Нет гарантии, что они не обманут, - повторил Адамс. Он хотел сказать, что и к этому готов.
        Путятин отвечал осторожно, с уклончивостью. Но не мог же он не понимать, что если выгоды и преимущества, обещанные по договору с Перри, включены и в его договор, то и все обманы также ему будут обязательно гарантированы.
        Путятин опять помянул, что если на договоре поставят подпись сиогуна, то в Японии подымется волна протеста. Сиогуна назовут узурпатором... Евфимий Васильевич повторил все, что говорил ему Кавадзи о пяти членах Высшего совета и о значении их подписей на документах, и добавил, что, может быть, надо потребовать от японцев соответствующего приложения, где бы они все оговорили про пять подписей и что они означают.
        - Их вельможи, с которыми мы ведем переговоры, конечно, являются сторонниками сиогуна, поэтому они, как и все чиновники государства, подчиненные сиогуну, делают вид перед иностранцами, что сиогун - правитель Японии, ее светский император, как они уверили голландцев, то есть фактический властелин, да, может быть, им и желательно, чтобы так было на самом деле. Но если сиогун подпишет, то ложь его сторонников будет очевидна. Япония - страна чести, и тут подымутся князья с саблями и с войском и начнут резать и себя и других, ничего не боясь.
        Адамс внимательно слушал. Потом он засмеялся и сказал, что не может согласиться с мнением, что Япония - страна чести. Япония - страна обмана! Путятин пока не стал возражать.
        - Если сиогун подпишет, - продолжал он, - то очевидным будет, что... что... что это... сиогун... и...
        - Гражданская война могла бы все спасти, - ответил Адамс. - Вот я потребую, чтобы и сиогун, и сам император у меня на договоре оба подписались.
        Перешли в салон, где накрыт стол на четыре персоны и Мак-Клуни с Посьетом ожидали послов. Четверо рослых матросов в белом стояли у четырех тяжелых кресел, и едва послы сели, как кресла их придвинуты к столу, а матросы-китайцы стали услуживать и подавать.
        Путятин благодарил за помощь и гостеприимство, сказал, что его офицеры очень довольны, у них навсегда останутся наилучшие впечатления об американских товарищах. Признательны за приглашение идти на «Поухатане» в Америку и в Петербург, но что когда он вызвал добровольцев, то все заявили, что в таком положении не смеют оставить своих товарищей, экипаж и экспедицию на произвол судьбы.
        Адамс предоставлял великолепный случай. Офицер на «Поухатане» прошел бы через все английские порты цел и невредим, явился бы в столицу с драгоценными сведениями об англичанах. Какое значение имеют для Путятина один-два офицера там, где с послом остается тридцать офицеров и юнкеров и шестьсот матросов! Зачем столько офицеров в Японии? Адамс судил как практик. Очень может быть, что адмирал не хотел появления в Петербурге кого-то из своих офицеров прежде себя самого. Такого офицера приласкал бы государь, карьера его была бы обеспечена. Он, а не Путятин, рассказал бы все о невероятных приключениях и событиях и о жизни в закрытой Японии, где все они приняты как свои и, видно, по-своему довольны. Такую победу надо объяснять самому. Понимает ли это сам Путятин? Конечно, его люди довольны, и моих матросов - дай им только волю и права - не уберешь из Японии. Неужели у Путятина нет подлинных любимцев, кому бы он желал случая выдвинуться и милостей государя? Не потускнел бы сам Путятин после рассказов молодого офицера своему государю и свету, а лишь возвысился бы. Но чужая душа и чужая жизнь неясны. Он все
же тяжел! Мрачная Россия. Ограниченный, опасливый чиновничий практицизм... Такова Европа с ее императорскими и королевскими дворами и с царедворцами. Неужели генерал-адъютант русского государя смеет надеяться, что его самого со временем не замолчат так же, как он замалчивает других? Каждый должен ждать своего омертвления заживо там, где нет гласности. И в этом будут виноваты не американцы и не Сайлес из Гонконга! И даже не сам царь. Адамс помнил притчу о евангельском рабе, закопавшем свой талант.
        Путятин еще пытался извинять японцев и все поминал их изолированность. Доказательств было так же много, как и хороших пожеланий.
        «Но теперь мне все равно!» - полагал Адамс. Он сказал, что постарается все сделать, как советует адмирал.
        Тосты продолжались.
        - Но все же на прощанье я должен сказать, что напрасно так беспокоиться! Японцы не обманут вас. Их обычаи не совсем понятны нам, им трудно отступать от своих понятий, но это не обман.
        - Не беспокоиться! Сам Перри места не находит в ожидании моего письма, которое его должно успокоить. А что я могу сделать? Японцы тянут, и я не знаю, что будет дальше. И я знать не хочу их обычаев! Нам дано обещание, и оно должно быть неукоснительно исполнено. Америка не простит им обмана Перри.
        «Да, не он главное действующее лицо, а Перри!» - полагал в душе Посьет. Иногда Константин Николаевич думал о пошлости жизни, о смертной скуке. Теперь, побывав здесь, он на всю жизнь приобретал новые интересы.
        Он сидел, как бы проглотив аршин, и глаза его посоловели. Он терпеливо слушал, как послы все толкли воду в ступе...
        - Сэр Алекс! - говорил в кают-компании Пегрэйм, где заканчивался прощальный обед офицеров и где атмосфера стала печальной и потеплела, как еще ни разу за все эти дни. Пещуров играл на рояле романсы Алябьева, Шиллинг пел, и пел недурно, а американцы, уже выучившие эти ясные и легко запоминавшиеся звуки, подпевали иногда с удалью и молодецки, и много опустошенных бутылок было вынесено. Пегрэйм и Сибирцев сидели рядом. - У моих родителей поместье в Колумбии. Я хочу пригласить вас к себе после войны, когда вы сможете. Я буду рад познакомить вас с моими сестрами. - Пегрэйм поджал ноги и слегка склонился, подавая конверты. Из одного он достал снимок родного дома и подарил с дружеской надписью на обороте на прощанье.
        Сайлес появился тут же, сказал, что везет в Гонконг письмо от городских властей Симода с выражением благодарности за доставку японского рыбака на родину и что Эйноскэ написал в Гонконг письмо от себя.
        Сайлес опять дал Сибирцеву визитную карточку и сказал, что на ней опечатка, что не должно быть союза «и». Сайлез и Берроуз - одно и то же лицо. И он добавил с улыбкой:
        - Как вы уже знаете!
        На визитной карточке было написано:
        «Я всегда жду вас, господин Алексей Сибирцев. Ваш сердечно
        Берроуз».
        - Прошу вас помнить, что я всегда готов для вас лично сделать все, что в моих силах. Всюду, где я могу, - в Америке, в Китае и в Гонконге! И в Гамбурге! Для вас и для ваших товарищей я постараюсь сделать все, что могу...
        Молодой офицер из русской семьи был полной противоположностью ему, заматеревшему коммерсанту. Сибирцев молод, стоит на ногах крепко, ясно судит и чисто смотрит вперед. Все это вызывает симпатию старого пройдохи, который тоже крепко стоит на своих кривых ногах... Хотелось втянуть новых людей и новую страну в круг новых, сложных, коммерческих мировых отношений и дать этим чистым и энергичным молодым людям деловой, широкий кругозор, реальный взгляд на жизнь и даже спасти их от гибели.
        - Едет ли кто-нибудь с нами курьером? - спросил Мак-Клуни. - Вы, господин Сибирцев? - Это была лишь вежливость.
        - Долг требует остаться с товарищами, - любезно ответил Алексей Николаевич.
        Все знали, Путятин уступил просьбам американцев и разрешил своим офицерам тянуть жребий и что Сибирцев вытянул. И отказался.
        Все стали жать руки и прощаться, теперь уже всерьез, и никто больше не предлагал оставаться.
        Леша почувствовал - все прошлое отходит. Последние нити обрываются. Он остается в Японии. Петербург... Верочка... Неужели все станет ему чуждым, его любимый былой мир отойдет навсегда? Вернемся ли мы? Рвались последние связи.
        Все офицеры и матросы оставили письма, а некоторые и маленькие посылочки домой. Посьет отдал письмо в Париж, к немалому удивлению поухатанских. Леша написал Вере и отцу с матерью. Но что-то очень-очень грустно, и казалось, что родное исчезнет навсегда. Страшная неизвестность приблизилась - новые плаванья, война. Что ждало?
        - Тяжко, господа.
        - Американцы сами печальные, - говорили на баркасе.
        Путятин велел не задерживаться, и отвалили сразу.
        - Я бы на вашем месте не рисковал оставаться в этой стране, - говорил Коль, сидя на банке среди русских офицеров, - как можно им верить?
        - Пока мы не знали о вашей судьбе, они могли на что-то отважиться, - заговорил сидевший напротив Пегрэйм, - но теперь они не посмеют. Мы всегда будем на страже. Мы не забудем вас. Уходя, мы предупредим, что если хоть один волос упадет с вашей головы, будут отвечать Америке как за несоблюдение договора. Лейтенант Крэйг хочет сам прийти за вами...
        «Вам можно только завидовать. Вы живете в Японки как свои. Вы первые добились их дружбы и доверия. Зачем вам консулы? И так живете в самом сердце Японии. Вы строите им корабль. Это начало новой эры в их истории. По сути, вы уже сделали для них больше, чем все другие нации» - так говорил сегодня утром Пегрэйм. «Наш патруль ходит семь ри за город. У нас там стрельбы... Нам - семь ри по договору, а вы идете сотни миль... Ваши офицеры рассказывали много интересного. Они успели тут многое изучить и записать», - говорил капитан.
        «Заставлю сжечь все эти записки! Мало ли чего напишут!» - подумал Путятин. Он побаивался всяких записок и даже Гончарова контролировал, тот и не выдержал...
        - Сайлес пришлет за нами корабль? - вдруг спросил Можайский.
        Никто не ответил.
        - Монетная нянька! - ухмыльнулся матрос-американец, налегая на весла.
        - Да, денежный мешок! - отозвался Александр Федорович.
        - Приезжайте из Нью-Йорка ко мне в Филадельфию, - сказал Крэйг, обращаясь к Алексею, - в мой Квайкерсити, посмотрите, каковы наши дородные квайкерессы.
        На прощанье Крэйг еще раз повторил, что он сам постарается зайти в Симода на торговом корабле и всех забрать в Россию.
        ...Путятин смотрел с баркаса на «Поухатан», казавшийся ему праздничным и далеким. Корабль отступал во мглу моря.
        Несмотря на свою славу англомана, на дубовый вид, за который так ценил его Нессельроде, знавший, что этот из инструкции не выйдет, Путятин теперь возвращался к состоянию свойственной ему от природы задумчивости, и взор его обретал загадочную глубину, так пособлявшую ему при переговорах с японцами. Видно становилось, что адмирал добрый и счастливый, скуластый человек, уже стареющий, а у него совсем маленькие дети. Тсутсуй ему очень приятен теперь и симпатичен, и, говоря про рождение дочери у восьмидесятилетнего князя, адмирал, может быть, имел в виду себя и свои сомнения, и ему было о чем подумать. О жене Мэри теперь очень скучал и сожалел, что разлука так надолго. Договор до сих пор владел им. Он так и подписал договор, как хотел. Путятин готов был ради дела высидеть сиднем хоть тридцать три года, но добиться своего и чтобы все было так, как ему надо, как он задумал. С подписанием договора душа его прояснилась, как у наверняка угодившего чиновника.
        Подписан договор! Почувствовал себя в своей сфере, в Петербурге! И еще как подписал! Со всем громом и треском, с включением пунктов, свидетельствующих о его верности идеалам монархии. О консулах, о русской торговле. Какая там продажа земель в Америке! Теперь-то Компания в Америке и развернет дела. Как рад будет Нессельроде! Милый немец, умница, ничего не скажешь! Голова! Путятин, подписав все документы, почувствовал, как он любит своего сурового государя, как он умело исполнил все для пего. И как государь любит его. Теперь Путятин смел вспомнить, как дорог ему министерский Петербург, общество, свое и родное. Право, и сам Нессельроде ближе и дороже ему сейчас, чем многие другие. Он чувствовал, что сейчас начинается уже путь обратно. Государь, двор, правительство ждут его. Ему есть что сказать, рапортовать. Торжественный, молодеющий войдет он в общество свое, о котором и думать не смел, пока договор не был подписан. И пока не о чем было рапортовать.
        Теперь - достраивать корабль, да и живо в обратное плавание. Как легко и хорошо стало на душе и как жалок и прост сам себе минутами казался от счастья, как в телячьей радости.
        Поди, Перри так не радовался, был всегда уверен в себе, почему и слывет тупым и свирепым, как медведь. А разве я не уверен был? Но ведь Путятин не только уверен, но и суеверен, старался не думать об успехе и почестях заранее, как Перри. А вот он и слег, не выдержал коммодор. А Путятин и жив, здоров и счастлив. И консулы! И торговля! И государь счастлив! Вот и приехали. Вот наша ива. Пора теперь собираться в Хэда...
        ...Идешь, и дыханья словно не хватает от чувства счастья, что подписан документ...
        - Господа офицеры, - сказал Путятин в храме, где убраны со стола бумаги и стоит начищенный и нагретый медный самовар, - мы с вами наслушались за эти дни любезностей от наших добрых американских друзей. Мы искренне благодарны за доброту и свойство! Однако прошу помнить, что американцы отказались доставить нас па Амур на своем корабле, на что имели право и к чему обязывал их долг. Прошу всех вас помнить на будущее и теперь.
        Они и мысли не допускают, что мы, устанавливая дружественные отношения, не сможем их закрепить на будущее. Видимо, они, господа, надеются, что будущее останется за ними и за их коммерцией. Они известят наше правительство по дипломатическим каналам, копия договора будет переслана в Петербург. И это все!
        - Все их предложения туманны, и у нас с вами единственная надежда: строить корабль самим себе и своими силами, на что японцы согласны. О чем вас имею честь уведомить, господа офицеры! Завтра утром отправляемся пешком в Хэда строить шхуну с чувством благодарности к дружественной державе.
        Он привстал, поблагодарил и отпустил офицеров, пожелав им хорошенько проститься с Симода, и заявил, что разрешает всем прогуляться в этот вечер по городу. Чаю никому не было предложено.
        Но ни у кого не было охоты идти в город. Все озабочены и словно расстроены. Все остались дома, попросили самовар к себе, а потом укладывали вещи, чистились и собирались к завтрашнему пути.
        «Эта Симода никуда не уйдет от нас!» - полагал Сибирцев.
        За стенкой не могли решить, брать ли с собой самовар или оставить для будущих переговоров с иностранцами в Гёкусэнди. Где-то что-то пиликало. Видно, опять японский праздник начинается.
        В полуверсте от храма, в деревенском переулке за горным храмом, Синичкин играл на балалайке, Стэнли - на дудке, Палкин лежал пьяный, вокруг валялись пустые кувшины из-под сакэ, и еще двое матросов, американец Дик и Степан Шкаев, прыгали как заводные.
        - «Ай, янки, янки, дудыль ду!..» - на мотив «Барыни» орал Шкаев и размахивал руками и ногами в воздухе.
        Около амбара сидели на бревне две маленькие девочки, нанятые за кусок сахара. Они, как взрослые, делали вид, что не обращают никакого внимания на пляшущих. Обе следили за дорогой. Должны сразу сообщить, если пойдет иностранный патруль, чтобы западные матросы могли убежать.
        - Хопи-хопи, хопи-хоп! - выкрикнул красный как рак Стэнли.
        - «Бари-на, ба-ри-на!..» - кричал Дик. У него широкий, тучный подбородок торчит из бороды-жабо, как коленка.
        - «Янки, янки, дудыль ду!» - Синичкин раскидал ногой пустые бутылки.
        Но сейчас надо возвращаться - одним в храм, другим на судно... Дыхание одинаково выдаст и тех, и других. Тогда старший офицер «Поухатана», тертый калач, со злыми глазами, старая морская собака, попадавшая в плен к японцам еще пятнадцать лет назад и ненавидящая их, как своих матросов, и все же не выслужившаяся за эти годы, псина, настоящая американская морская швабра... принюхается... И закрутится, и понесется, как черт среди портных! Сегодня будут одинаково пороть и в Гёкусэнди, и на «Поухатане».
        - «Эх, ба-ри-на, ба-ри-на!» - подымая острые коленки, пели и плясали американцы.
        - «Янки, янки, дудыль ду!» - шлепая себя по голяшкам сапог, выкрикивает Синичкин.
        Маленькие ребятишки старательно и зорко, как японские воины, поглядывают за дорогами и за морем, удивляясь, что западные люди совершенно неосторожны и не видят грозящих опасностей, которые так понятны даже детям.
        Глава 30
        ВЕЧЕР В ГЁКУСЭНДИ
        Путятин, в японском халате, пил горячий чай без сахара из японской чашки, сидя ссутулившись за длинным низким столом. Да, теперь чиновничество не съест его в Питере. Все замыслы прежде не осуществлялись так, как он этого хотел. Хотя на Каспии была у него очень успешная экспедиция. И в Дарданеллах!
        Впоследствии, возвращаясь из плавания в Японию, надо будет произвести Сизова и Букреева в офицеры, согласно праву, данному командующему отдельной экспедицией по новому уставу. Оба они порядочно грамотны, молитвы и службу знают отлично, устав знают, зубрят учебники, знают навигацию, главное - понравились иностранцам! Чем не офицеры! Невельской новым, константиновским уставом воспользовался без церемоний и чуть ли не всех казаков и матросов произвел в унтер-офицеры. Жаль, Берзиня не взял с собой в Симода. Вот кого надо бы показать американцам! Но нельзя было, чтобы перестала доиться корова и лишиться молока к буддийскому Новому году. Но и Берзинь еще будет у меня офицером!
        Путятин подумал, как хорошо, что офицеры благодарны, он разрешил им жить на «Поухатане», это к пользе; он так всем и сказал, чтобы разговаривали о чем угодно и с кем угодно и не стесняли себя выбором знакомств, соблюдая при этом должную бдительность. И все очень хорошо получилось. Однако теперь придется им напомнить, чтобы не смели рассказывать, как они жили на американском корабле, что там видели и о чем говорили. Опыт приобрели, теперь надо молчать. А все их дневники, записки, что вели на «Поухатане», надо уничтожить. Тем паче, если кто-то получил какие-то адреса от американцев.
        Теперь над адмиралом и над всей его делегацией и командой нависла новая грозная опасность.
        Путятин более, чем кто-либо, знал обыденность английской жизни, отношения англичан к американцам представлялись ему не по книгам и журналам, а по жизненным примерам.
        Позолота на имперском фасаде, ореол величайшего и непобедимого флота и славы не застили ему глаза. Он смел учить своих офицеров и матросов осторожности, недоверию и непримиримой вражде к англичанам, хотя в родных детях его была английская кровь, с англичанами он жил и уживался, к родне был расположен и знал, как тяжек островитянину гнет обязательного величья. Евфимий Васильевич представлял, как жена его могла страдать в эту пору в разлуке со своей родней и с ним. Она всегда все трения политические, приносившие семье огорчения, относила за счет недаровитых политиков в Лондоне.
        Путятин в молодые годы плавал в Средиземном и Черном морях. За храбрость в Наваринской битве, когда союзные флоты сражались за независимость и освобождение Греции от турецкого ига, молодой офицер получил русский орден Владимира и Коммодорский крест от греческого короля. С товарищем своим, лейтенантом Корниловым, теперь адмиралом, описал Дарданелльские проливы, а потом, командуя отрядом судов, уничтожал пиратов в Каспийском море, за что получил от персидского шаха орден Льва и Солнца.
        После этого Путятин был послан в Англию.
        Путятин впоследствии привез из Англии высокую белокурую англичанку, дочь английского военного моряка Ноулса.
        Полюбив Евфимия, она полюбила его родину и его императора, казавшегося англичанам таким же великим и опасным, как Петр.
        Как сегодня американцы приставали: «Так, может быть, еще не поздно и вы, адмирал, пошлете ваших людей в Шанхай и в Америку...»
        «Нет. На Амур - пожалуйста!»
        «Нет, это запрещено, как нейтральной стороне...»
        «Какое преувеличенное понятие о нейтралитете! Так и нечего воду в ступе толочь!»
        «Я бы охотно выручил вас и вашу храбрую команду».
        «Что толку! Благодарю за сочувствие!»
        Русские нам, мол, друзья, но и с англичанами нельзя не считаться.
        - Дайте последний вечер спокойно посидеть, - полушутливо сказал Посьет, вызванный к адмиралу.
        - Разве последний, Константин Николаевич? Вам эта Симода еще осточертеет, как начнут за нами приходить американские суда.
        - Вы полагаете?
        - Обязательно придут... Садитесь и пишите, Константин Николаевич...
        Путятин стал диктовать письмо Кавадзи. Сообщал, что теперь, когда договор подписан, он обязуется строго соблюдать нейтралитет Японии. Если придут вражеские суда, то он с командой выйдет навстречу им в открытое море на баркасах и шлюпках и будет сражаться так, чтобы ни единое ядро и ни одна пуля не попали на японскую землю. Теперь между нами заключен договор, и мы свято соблюдаем нейтралитет Японии.
        - Хорошо так?
        - Да, это уместно.
        Утром больше не надо прощаться. Можно мысленно уйти в себя, в сознании свершенного дела, суть которого еще неведома никому. Поручение исполнено совершенно. Но государь доволен будет...
        Теперь дожить до весны, построить корабль, обучить японцев способам европейского судостроения и распроститься. Люди мои надежны и крепки. Путятин уверен, что они оставят о себе память здесь. Народ есть народ.
        Сибирцева вызвали в большое помещение с алтарем. Путятин все еще сидел насупившись. Предложил садиться.
        Жена Бимо живо подала горячий чайник и чашки. Она все время наблюдала, стараясь угодить великому послу.
        Говорили, прихлебывая чай. Путятин не придирался, только спросил, послал ли Алексей Николаевич письма родителям. И дальше опять не мог говорить ни о чем. Все секретно.
        - А вы никогда не бывали в китайских морях? - вдруг спросил адмирал.
        - Нет, я не был, Евфимий Васильевич! Да и как бы я мог быть? Это мое первое кругосветное плавание. Из Южной Америки мы спешили, шли прямо к устью Амура.
        - На юге Тихого океана, в китайских морях... - сказал Путятин и задумался. - Оранжевые паруса у китайских рыбаков утром, как веера... стоят в море. Погоды там летом ясные... Берега с небольшими возвышениями.
        Они поговорили, и Путятин отпустил Алексея нехотя, словно недоговорил.
        Глава 31
        ПОЧЕМУ ПУТЯТИН УСТУПИЛ
        Выходили из Симода ранним утром, пешком. Матросы и японские рабочие несли тяжести на плечах. Пятеро матросов с унтер-офицером оставлены, с разрешения губернатора, в храме Гёкусэнди, чтобы следить за морем и дать знак в Хэда в случае прибытия иностранного судна. На днях, в подмогу японцам, чтобы убрать пушки, прислано будет восемьдесят человек с офицерами из числа тех, что работают сейчас в Хэда. Тогда караул в Гёкусэнди будет сменен и во главе его останется офицер.
        Тори Тацуноске и Мориама Эйноскэ сопровождали отряд. После заключения договора переводчики и мецке не спускают с адмирала глаз. Делают вид, что Путятин подвел их! Переводчиков-то! Будто бы!
        Дошли до речки. По сгорбленному бамбуковому мостику грациозной формы пошли на другой городской берег.
        Впереди по пустырю до моря, как бревна на плотбище, разбросаны тяжелые черные орудия «Дианы». Когда-то эти пушки были главным козырем и гордостью предполагаемой экспедиции и посольства. Теперь они валяются на тине в камнях, как старый хлам. Все сделано без их помощи. Но пушки сильно заботят Путятина и офицеров. Как люди военные, они знают, что это главный предмет их забот, они были ответственны и будут, и беда, если до этих пушек доберутся враги.
        «Но куда мне теперь эти орудия?» - полагал Путятин. Однако сохранить их непременно надо. Взято обещание с Исава-чина, что он уберет эти пушки в надежное место. Все это так. Вот видны кучки японских рабочих, собравшихся сюда чуть свет, чтобы перетаскивать орудия подальше от берега, чтобы с кораблей не было их видно. Японцы там кричат, видно не зная, как приступиться к делу, с чего начать, неумело пытаются волочить тяжелые стволы.
        Вчера несколько артелей японских рабочих пробовали перетаскивать орудия. Артельные старосты кричали, рабочие так и не могли ничего поделать, и шестьдесят орудий лежат, как лежали, но лишь в еще большем беспорядке.
        Адмирал пошел к ним большими шагами. Переводчики побежали следом. Путятин велел собрать десятников и вызвать чиновника, который заведовал работами. Когда все собрались, Путятин накинулся на них:
        - Что это за безобразие! Почему такой крик у вас? Если вы так кричите, то у вас ничего не получится. Я пришлю своих матросов. Но я говорю вам это ради вас самих. У вас до тех пор ничего не будет делаться как следует, пока не научитесь работать молча и слушаться, соблюдать дисциплину и порядок! Крику много, а толку нет. Это безобразие! Где у вас порядок? Силы надрываются, - завизжал он, - я несу за вас ответственность перед своим и вашим правительством! Мне проще своих людей прислать...
        Тацуноске пытался объяснить, что все испугались, и он тоже, и не может вспомнить нужных слов, и просит помочь Эйноскэ, но тот стоял как столб.
        Путятин полагал, люди не дураки и так все поняли, не зря же он сердился.
        - Что он так раскричался, как на своих? Ведь он не японский генерал! - сказал Пещуров про дядю.
        - Нет, господа, он именно японский адмирал, - ответил Можайский, которому как в пейзажах, так и в ситуациях нравилось все экзотическое или оригинальное до парадокса.
        Изругав чиновников и рабочих, Путятин утих. Все рабочие поклонились и поблагодарили.
        Вошли в город. Матросы вели двух вьючных лошадей. Мрачный борт «Поухатана» вскоре скрылся за камнями мыса. Казалось, все глубже и глубже погружались теперь с каждым шагом в жизнь Японии.
        Алексей думал, что для японцев работа тяжелая, они мяса и хлеба не едят.
        - Сколько орудий будет у нас на шхуне? Шесть? - заговорил Путятин, обращаясь к нему.
        - Так точно, ваше...
        - Я пришлю сюда баркасы с людьми забрать пушки для шхуны, и пусть уберут все остающиеся орудия в надежное место. Только когда уйдут американцы! Все сами перетащим еще раз. А пока пусть они возятся. Мы увезем пушки вот сюда, к горе Симода-Фудзи. Вам, Алексей Николаевич, придется прийти сюда еще раз - за орудиями для «Хэды». Я пошлю полковника Лосева, он отберет артиллерию.
        «Опять мне тяжелая работа!» - подумал Сибирцев. Не успели выйти из города, как давалось новое поручение, чтобы в этот же город сразу вернуться.
        Путятин шел пораньше, не желая обращать на себя внимания и пройти город поскорей. Но, несмотря на ранний час, многие жители выходили на улицу и, стоя у своих домов, кланялись уходившему послу, его офицерам и матросам и своим сопровождающим их воинам и чиновникам.
        На доме местного врача Асаока Коан висела зеленая вывеска с красной надписью по-английски: «Drugs»[50 - Лекарства.] - и ниже, на двери, по-русски: «Доктор».
        Шиллинг сказал, что, по словам переводчиков, у здешних врачей и знахарей нет отбоя от американцев. Наши верят в японские лекарства больше, чем в свои. А на публичном доме надпись по-английски «Welcome» - и еще висела капитальная вывеска: «America Beach Hotel»[51 - Приморский отель «Америка».], но ее убрали по просьбе американцев.
        - Тацуноске! Это было ваше изобретение?
        Тацуноске обиженно молчал. Гонорар за перевод текстов для вывески получил Эйноскэ, но доктор додумался сам и сам составил английский и русский тексты своей вывески.
        Всюду кланялись люди.
        «Добрые люди!» - думал Путятин.
        Да, из Симода следовало перевезти орудия! Сибирцев согласен. Артиллерийский офицер Лосев приедет сюда. В декабре пушки сгрузили перед уходом «Дианы» в Хэда. Адамс испугался, увидев столько пушек, разбросанных в беспорядке на берегу, и город в руинах. Но Адамсу эти пушки не нужны. Адмирал хочет убрать их теперь в потаенное место. А то ведь американцы узнают, куда их перетаскают японцы...
        В глубине долины рос густой лес, между обрывов шла речка. А над лесом возвышалась краса и гордость жителей города, самая большая гора Симода-Фудзи. Названа в подражание великой Фудзи. На Симода-Фудзи нет снегов, на ней пышные, уже пробуждающиеся к Новому году леса, но гора коническая. Она, когда зацветет сакура, станет как величайший букет из обступивших бухту Симода гор. Ее коническая верхушка в деревьях, каждая вершина которых видна отчетливо.
        - Нет ли кощунства в таком названии местной горы? - спросил Посьет по-японски у переводчика.
        - Нет, не имеется, - ответил Тацуноске.
        Последний раз взглянули назад, на бухту Симода. Странно - тут так тихо, воздух мягкий и нежный. А на море волны - значит, ветер.
        У заставы самураи склонились перед послом.
        Все прощались с Эйноскэ. Путятин обнял его, и старый переводчик прослезился. С мокрыми глазами, он гордо и воинственно пошагал с частью самураев обратно в город.
        Путятин и его спутники вошли в дремучий лес. Лишь на немногих деревьях лопнули почки, весь лес еще гол, но что-то свежее слышалось, - начиналось едва уловимое пробуждение природы.
        Позавчера на прощанье Путятин намекнул Тсутсую про оставшиеся пушки.
        - Если с ратификацией все будет благополучно и согласно с понятиями дружбы, то я покорнейше попрошу нашего государя решить дальнейшую судьбу этих шестидесяти пушек, самой судьбой оказавшихся на японской земле.
        Довольно туманно, а все же ясно. Хотя ничего как бы и не сказано, обязательства не взяты, но, видно, так и будет. Дарить, помогать, оказывать милость - на это мы горазды!
        Сибирцев шел подле Евфимия Васильевича, думал, что, может быть, разговор про китайские моря продолжится, но адмирал молчал. Лицо его было и угрюмым, и счастливым. Такие контрасты враз бывают только у него на физиономии. Постепенно и Алексей вернулся к своим думам.
        Сильное впечатление произвело на него все, что он видел за дни, прожитые на «Поухатане». Казалось бы, особенного ничего. Но о многом задумаешься. Мы пьем чай с вареньем в своих усадьбах или пляшем на балах в Москве и Петербурге, маршируем на парадах, учим солдат в казармах. За столом целыми вечерами, изо дня в день, из года в год, ваши молодые люди говорят о целях и смысле жизни, о бедных и богатых, о равенстве и справедливости, о социальном устройстве и социализме. И увядают, не находя себя, не умея отыскать дела, места в жизни, применения своим мыслям, практическим способностям и силам. Вот о чем, верно, и хочет писать Гончаров, до чего доходят люди... Американцы слушали нас, если мы в кают-компании давали волю своим мечтаниям, как в родовой усадьбе... Но они предполагают и даже убеждены вполне, что за этими словами мы дома оставили дела. Они меньше нас знают европейскую музыку, театр, литературу, а своих пока у них нет. Сайлес говорит: «Не ждите перемены строя, умейте жить в любых условиях, а то вся жизнь пройдет зря!» Каково!
        Леша однажды сказал Пегрэйму, что наше молодое общество еще не нашло себя, много говорится, но мало делается. Как офицер не должен был так говорить. Американец выслушал и с оттенком доброжелательности сказал, что это естественно, что и он в России, может быть, не знал бы, как и за что взяться, но что те, кто так думает и говорит, со временем, понимая это, осуществят свои намерения. Он и мысли не допускал, что все это может оказаться впустую.
        Американцы не осуждали нас в непрактицизме. Видели нас в деле, как мы работаем, на что мы способны, как судят о нас японцы.
        Почему мы, такие практичные в Японии, оказываемся в тупике у себя дома? Не правы ли американцы, которые никакого тупика не видят? Леше хотелось бы в Россию и сравнить теперь, что он видел здесь, с тем, что там. Но если перед нами в будущем нет тупика, то тем более нам нужен Тихий океан...
        Путятин опять помрачнел и про красные веера так и не поминал.
        Перед заключением договора, на переговорах в храме Чёракуди, или, как он говорил, замке Чёракуди, когда вокруг собирались пробуждаться сады и почки набухали на кустах «мученье служанок», он видел перед собой только главное - Петербург.
        Как посол императора, он твердо и упорно добивался того, что он считал самым главным: открытия портов, права торговли в Японии с правом жить купцам на берегу, а не на кораблях и - особенно - права иметь консулов в открываемых по трактату портах. И, конечно, проведения справедливых границ, которые до сих пор еще не были установлены.
        Есть и другая, не менее важная причина, тем более для империи. Это - престиж! Конечно, ничто не должно быть уступлено или опущено по сравнению с полученными от Японии правами других держав. Путятин наистрожайше приказывал себе всю жизнь помнить и неукоснительно исполнять все, к чему обязывала его верность монарху и вере.
        Путятин помнил и мелочи, скандальное дело матроса Сизова, как японцы умело все подстроили. Теперь городу Симода известно, что морской солдат, считавшийся героем, встречался с девушкой-японкой, которую он соблазнил, когда войска Путятина проходили через ее родную деревню. Имя адмирала припутано, может быть! Матросу дали возможность увидеть эту девушку в городе, в доме губернатора. Все обвинения теперь доказаны, но в суд никто не подает и не подаст и протестов Путятину никто не предъявляет. Да и дело, конечно, не подсудное, но осуждаемое.
        - В торговле с Японией будет участвовать вся великая и необъятная Россия, - пояснил на переговорах Путятин.
        - О-о! Да, да! - Японские послы поражены, показывали, как высоко ценят они такой ответ.
        - Действительно! Ясно, ясно!
        Но если как дипломат он не добьется включения в договор пунктов о русских коммерсантах в Японии и о консулах, то все будет провалено. В Петербурге почтут такой трактат унизительным для России. «Что у них? Что им дают? Дайте и нам! Обязательно!» - вот так банально можно представить себе наши требования. Тогда и все освоение Сибири, и наши мечты о будущем, о портах и городах в Приморье и о незамерзающих гаванях пойдут прахом, будут отметены прочь и все задержится надолго. А японцы без уступки не признают договор дружеским. А если мы оставим весь Сахалин за собой, то англичане высадятся на нем. А после войны предъявят нам требование: «Уступить остров!» Что сделает против них Муравьев с двумя тысячами солдат и с одной паровой шхуной, которую он отобрал от моей эскадры? Нет, по одежке протягивай ножки! Пока своих сил нет, приходится заслоняться соседями. Как будто я сам не знаю, что весь Сахалин наш! В будущем докажем! На это у Путятина тоже был и свой взгляд, и свой план. Но пока выхода иного нет. И японцы видят мою слабость и даже бессилие. Поэтому лучше самому уступить, чем быть вынужденным
уступить. В войну мы защитим Сахалин от англичан японскими претензиями.
        Путятин за словом в карман не полез. Он обещал привозить товары из Иркутска, из Казани, где давно уже вырабатываются превосходные шапки из меха и бархатные, и сафьяновые сапожки, и шали в угоду восточным вкусам. Казанское ханство давно повержено, а казанские вкусы господствуют на громадных территориях Азии. Будут привозиться изделия московских и ярославских мануфактур, товары с Нижегородской ярмарки и с Аляски - компанейские.
        Пайщиками компании были государь и Нессельроде, сменивший весь ее штат управления на своих людей. Консерватизм лютеран, управляющих Аляской, освящен монархом, без которого и Путятин был бы как без рук. Только тут, в Японии, он без монарха осмеливается и строит судно. Приятно вспоминать об этом, дело славно идет! Когда начался разговор о границах и Путятин, по просьбе японских послов, прервал заседание, офицерам хотелось знать, что же решит адмирал, но они дисциплинированно молчали, словно желая сказать:
        «Евфимий Васильевич, не уступайте им Сахалина!»
        Офицеры, когда вернулись в Гёкусэнди, толковали, что без Сахалина у России нет будущего, морские выходы в океан будут закрыты.
        - Итак - назавтра бой! - сказал Алеша и уехал к американцам.
        Его-то и выбрал адмирал идти назавтра на окончательные переговоры.
        Переводчик Тори Тацуноске сообщил Шиллингу, что Кавадзи очень мрачный. Он перебрал множество архивных материалов, доставленных из тайников замка Эдо. Но прямых прав Японии на Сахалин нигде нет, нигде об этом прямо не объявлено. Нигде не подтверждено. Все спорно. Японцы приходили. Но японцы права не предъявляли. Действовал закон изоляции и запрета дальних плаваний. Окружающие острова долго были запретной землей. Теперь приходилось расплачиваться за самоизоляцию.
        Но как бы ни дулись лейтенанты и какие бы сведения ни доставлял барон, а Путятин будет действовать, как он находит нужным.
        Началось обсуждение.
        Кавадзи потребовал, чтобы весь Сахалин был признан за Японией. На юге его живут айны, которые являются предками японцев.
        - Вы их морите и уничтожаете! - ответил Путятин.
        Дела не решили. Но на другой день Путятин уступил. Решено признать остров Сахалин в совместном владении Японии и России впредь до будущего пересмотра.
        Невельской, как и Евфимий Васильевич, твердил всем, что Сахалин уже русский, может быть открыт для рыбной ловли японцев и для торговли. Но принадлежит России.
        Сблизить народы Японии и России! Не поддаться на соблазн американской поддержки! Вот что главное! - думал Путятин. Пушки наведены на Симода, а я добросердечно и милостиво оставляю остров в совместном владении, когда Кавадзи уже готов уступить по всем статьям! Невельской уверяет, что Сахалин и материк единое целое, что перешеек, видно, когда-то существовал. И я понимаю, что без Сахалина на этом океане флоту нашему негде ходить, все закрыто! Но война идет и давит на меня, японцы хитрят, и давят, и шантажируют, американцы хотят показать, что их пушки за меня. Я без средств и без судов. Да, я могу упереться! Но ведь я японцам в личную собственность пяди земли не отдал! Совместное владение! А что это такое?
        Посьет прав. «Поухатан» придет в Америку, и меня весь мир подымет на смех. Договор-то, мол, Путятин не заключил! А столько было разговоров и статей во всем мире, что Путятин, а не Перри, открыл Японию! И после этого, после всех письменных обязательств, данных японцами, договор не подписан или подписан, а консулов не разрешают иметь. Государю и так тяжело! Почему же не подписан? Да из-за Сахалина! Да кому до этого дело в Петербурге? А консулов разрешено иметь в Японии? Торговля разрешена? Да, ваше величество! Так что позорить Россию? Мало что торговать нечем и нечем пока консулам заниматься в Японии, но честь соблюдена! Раб божий Евфимий сын Васильев не посрамил Руси в тяжкую годину!
        Осрамил! Два года толкли воду в ступе, в бумажки сморкались, а дела не сделали. Кавадзи обвел вокруг пальца. Американцы давят и торопят... Сути дела никто не знает. Ни одна живая душа...
        А тут японки! Да, они зовут ее мисс Ота. Чудо и прелесть. Невельской говорит, что важно ближайшее развитие, в будущем основой жизни человечества станет социалистическая Сибирь...
        Корабль мой погиб, а мы обрели силу и стойкость. С верой в сердце Евфимий Васильевич и заключил договор.
        Посьет еще говорил, что в помощь американцев и он не верит. В будущем надо занимать гавань Посьета в Приморье. Я им построю корабль и этим открою вечный мир с Японией... Только бы они не обманывали нас, как меня хотели обмануть! Да не удалось!
        Но вот я выбил у Кавадзи козырь из рук, заявив, что вот так я предлагаю! И все решено! А он руки и опустил!
        Путятин так решил. Это не уступка, а подвиг: чтобы не отдавать Сахалин англичанам, он заслонил его правами «совместного владения».
        Но у всех сердце болело не за Сахалин, а за Севастополь. Сохранить бы Крым. Каждый, кто начитался газет на «Поухатане», ясно представлял, какая страшная опасность нависла над Россией.
        Тацуноске уже спрашивал капитана, можно ли ему будет поселиться в новом русском городе, который будет построен в Приморье, чтобы там открыть фирму по торговле японскими товарами для всех жителей, и приходящих иностранцев, и особенно для женщин.
        Можайский отстал с Сибирцевым от адмирала и доказывал свое.
        - Путятин дал права японцам па Сахалин потому, что идет война. Я это не считаю уступкой. Это очень искусная политика дипломата. Сталкивая английские интересы с японскими, он сохраняет Сахалин. Еще Крузенштерн писал: кто владеет гаванью Анива, владеет всем океаном. Он спасает наше будущее, отдает, как Кутузов Москву. Искусная политика! - заключил Можайский.
        Спускались с горы вниз. Проводник вел по дороге, но иногда укорачивал расстояние, сворачивал на тропу. Никто не кричал встречным: «На колени!» Попадались навстречу крестьяне с дровами на спине или с корзинами.
        Под низкими пальмами с тяжелыми пожелтевшими листьями и под деревьями с развесистой хвоей было темно, как ночью.
        Вышли к морю. Тени от близких гребней волн переплясывали на красной от солнца отмели.
        - Евфимий Васильевич, - обратился матрос Шкаев к адмиралу, - разрешите пойти, тут рыбак живет, он мне рыбы обещал дать, когда пойдем обратно...
        Матрос ушел в зеленую чащу.
        - С кем это ты говоришь? - спросил Сибирцев у Соловьева.
        - Да вот приятель плетется с нами. Говорит, ездил к родным в Симода, обратно скучно одному идти.
        - Иосида? Откуда ты взялся? - спросил Сибирцев щуплого смеющегося японца.
        - Этот хороший шпион, свой... Правда? - спросил матрос у японца.
        Иосида показал вперед, где шли самураи. Сибирцев вспомнил про хэдского мецке. Киселев, наверно, все ходит за ним.
        - Это какая-то совсем другая дорога.
        - Говорят, тут ближе...
        - А вот я... А это ты, чертова перешница?
        - Здорово, - сказал японец Шкаеву. - Где рыбы взял? У рыбака?
        - Вот хорошо, что ты с нами. А я уж совсем соскучился по тебе.
        Иосида не обижался. Он даже гордился, что получил такое красивое и почетное западное звание или чин. Шпион-чин! Шпион-сан! Это звучит красиво и означает важного и зоркого человека. Не то что мецке!
        Японца все узнавали, его расспрашивали, угощали табаком. Иосида улыбался ласково и приветливо.
        - У кого ты рыбы взял? У которого? - спрашивал Иосида.
        Адмирал и Посьет между тем говорили все про свое.
        - Что же будет с американским договором? - спрашивал Путятин.
        - У японцев подобраны разные титулы: кубо, микадо, дайри - великий господин... Также и для сиогуна. Чтобы не ясно было, что означает, и чтобы император, узнав о подписи сиогуна, не был бы в претензии, что тот претендует... Так, чтобы казалось, что подписано императором, а для императора не казалось. Таков они и подберут титул!
        - За века японской истории были у них и об этом споры, - заговорил Гошкевич, - и все неожиданные требования американцев решались уже когда-то. Прецеденты были. Недаром Адамс напомнил, что уже при приеме письма президента Фильмора в пятьдесят третьем году печать сиогуна была поставлена на удостоверении, данном от высшей власти князю Тода в том, что он является уполномоченным императора. Американцы рассуждают: тогда можно, а сейчас нельзя? Дать! И все! Иначе война! Все!
        «Но в прошлом году, до заключения Перри договора с Японией, я не мог этого сделать, так как меня известили, что эскадра Рингольда шла на Сахалин и Перри требовал от Японии уступить юг Сахалина для американской базы торгового и военного флота. Японцы ответили: «Сахалин не наш, там русские».
        Путятин шел на величайший риск из величайшей осторожности, он оставлял в договоре пункт о совместном владении. Выхода иного не было. Будь он настойчивей, японцы уступили бы весь остров. Они рады, что мы признали за ними Матсмай, который они сами еще до сих пор неуверенно считали своим. Они понимают, что главный их враг и причина всех причин неуспехов - собственная самоизоляция. Но мы могли бы потерять Сахалин, полагает Путятин. Невельской не согласен с доводами адмирала. Путятин всегда считал англичан главным противником и самой большой силой в миро, больше всего опасался их, а не японцев и американцев, и полагал, что нельзя прежде всего англичанам утвердиться на Сахалине. А с японцев англичане теперь и потребовать ничего не могут, тут уж вмешалась бы Америка, которая сама хотела занять юг Сахалина.
        Алексей знал, чего хотят сторонники так называемого прогрессивного развития. Некоторые личности в Петербурге рассуждали так: нам не нужны ледяные пустыни. Никакое умное правительство и разумный государь не будут убивать деньги на пробуждение диких пустынь Севера. Надо идти в населенные страны. Ставить там гарнизоны, строить порты и эксплуатировать людей там, где они живут массами, занимать деньги у западных банкиров и вкладывать их в предприятия, железные дороги, строить...
        Петербург жаждет дивидендов, капиталистического развития.
        На «Палладе» в свое время поговаривали, что надо бы запять порт Нагасаки и острова в проливе между Японией и Кореей, контролировать воду китайских морей и угрожать торговым путям... Но дианские офицеры не сочувствовали таким взглядам. Что же думает Евфимий Васильевич! Неужели все наши добрые дела в Японии послужат лишь банкирам?
        На днях матрос вырвал у японца кувшин с сакэ и унес. Японцы пожаловались, и матроса призвали к ответу.
        - А что же, раз мы их завоевали! - ответил матрос.
        - Вы слышали, господа? - обратился Сибирцев после разбора дела к офицерам. - Чье это воспитание?
        - Да ничье. Никто дурака этому не учил, - сказал Можайский.
        Но про самую главную причину, из-за которой Путятин уступил, он написал в письме только великому князю Константину.
        Тсутсуй и Кавадзи хотя и обещали подписать договор в Нагасаки и были любезны и приветливы с Путятиным в Симода, сочувствовали ему и помогали его людям, претерпевшим бедствие, но они дали понять, что они ни за что не подпишут трактата, если он не уступит. Кавадзи держался па переговорах очень жестко и твердо требовал своего, хотя на уме у него, может быть, и были какие-то иные намерения. Если же мы не заключили бы трактата, то в эту тяжкую пору войны мы отдали бы Японию под безраздельное влияние наших сильных врагов, с которыми американцы нашли бы общий язык, а мы не смогли бы уравновесить враждебного влияния. Саму Японию стали бы превращать в нашего врага, ее жизнь осталась бы для нас закрытой, а ее порты были бы нам недоступны. Так что все это сделано не только ради престижа и бюрократии!
        Но он не мог объяснить это своим молодым офицерам. Пусть поймут, сами не маленькие!
        Глава 32
        БЕЗ СВИДЕТЕЛЕЙ
        Мне нравилось, как Кавадзи, опершись на богатый веер, смотрел и слушал, когда речь обращена была к нему. На лбу, в меняющихся узорах легких морщин, заметно отражалось, как собирались в голову у него, одни за другими, понятия...
        И. Гончаров, «Фрегат „Паллада“
        Адамс объяснил губернатору Исава, что не признает ратификацию, если не будет подписи главы Японии.
        - Поняли меня?
        Разговор происходил в старом храме, который разгорожен на узкие комнаты, где временно, после цунами, разместились чиновники Управления Западных Приемов.
        С Исава скатилось семь потов. Не зря он видел во сне, что его покусали собаки. Сон в руку. Исава кусали его же друзья - американцы. Это их он видел во сне под видом собак. Нос губернатора совсем повис над толстыми губами.
        Комната так узка, что лица Исава и Адамса близки, как у сидящих за одним столом. Адамс сидит на длинной, узкой скамье западного, высокого образца, и на такой же скамье напротив, у другой стены, сидит Исава.
        - Подписи сиогуна невозможно поставить, - отвечал Исава вежливо. Разговор опростился до крайности. Сиогун так и называется сиогун, как будто рядовая чиновничья должность. Вот до чего мы доходим с западными людьми!
        - Я согласен. Но вы поняли меня?
        - Да.
        - Что вы поняли?
        - Да. Спасибо.
        - Но я категорически объявляю: подобная ратификация недействительна. Я вам этого так не оставлю. От Америки подписал президент. Кто от вас?
        - Члены Высшего совета выразили волю высшего...
        - Подписей членов совета за высшего недостаточно.
        - Что же хочет коммодор?
        - Кто у вас глава государства? Дайри, живущий в Киото? Так я требую подписи самого высшего - дайри!
        - О-о! - По щекам губернатора покатились новые капли пота. - Это невозможно...
        Какие бы мы друзья ни были, но тут никакие подарки делу не помогут. Хотя без подарков во всем мире при деспотиях, при чиновничьих режимах и при демократиях никто ничего не сделает. Во всех странах одинаково! В Азии и на Западе делу сильно помогают подарки, двигая вперед прогресс.
        - Почему?
        - Дайри - это как бог... и на документах не подписывается. Он так хорош и мы так в него верим, что он людей не касается и ни за что ответственность не несет.
        - Что значит как бог? Давайте разберемся.
        - Да, пожалуйста.
        - Он на земле живет или на небе?
        - На земле... - отвечал японец обиженно. При всей вежливости и расположении к американцам Исава едва терпел. Следовало выходить и распороть себе живот.
        - Я требую подписи дайри! - сказал Адамс с грубой властностью, превращавшей его отечное, расплывшееся лицо в злое и грозное. - Грамотен ли дайри? Учат ли дайри в детстве?
        - Да.
        - Тогда пусть подписывает.
        - Нет, это нельзя сделать. Не позволяется. Нельзя обратиться с такой просьбой. И, знаете, я не имею права даже говорить... Тогда вам будет прислан другой чиновник... - Исава всхлипнул, не сдержавшись.
        - Было нельзя - будет можно. Для Америки все можно. И говорить можно. Неужели вы не понимаете? Мы чтим вашего императора и нижайше просим его подписи.
        - Он - бог.
        - Пусть и подписывает как бог. В конце концов, должен же когда-то ваш император участвовать в управлении страной! Мне кажется, что это не он не хочет подписывать, а это вы, чиновники... Это не я, а Путятин так думает... Они, по-моему, прикрываются высшим существом, - обратился Адамс к своим офицерам. - Это все их хитрости.
        - Ваш бог может поставить подпись на американском договоре? - вдруг с интересом и как бы дружески спросил американцев Мориама Эйноскэ, показывая, что он мог бы быть в будущем министром при новом правительстве.
        Адамс сказал Исава, что питает лучшие чувства и глубокое уважение к японскому государю, но что несоблюдение обязательств, взятых на себя уполномоченными японского правительства, вызовет возмущение во всей Америке, что у Америки могущественный флот и что гнев американцев станет безграничным.
        Адамс показал Исава, каков может быть в гневе.
        Накануне он подарил переводчику журналы для Исава «Мэгэзин Ревью», где помещено в разворот страниц изображение парада американского военного флота, и все японцы теперь, конечно, эту картинку видели.
        - Ущерб Японии может быть велик, но унижение еще более ужасное, потеря престижа перед своим же народом и более всего в глазах князей.
        Исава опять стал возражать, повторяя старые доводы и чуть ли не отказываясь от самой сути заключенного договора. Он сказал, что Япония не хочет принять американских консулов, вся страна против.
        - Как? - бешено вскричал Адамс.
        «Не хотят ли они все расторгнуть?» - мелькнуло в его голове. Отвислая кожа на дрябнущих жирных щеках покрылась красными пятнами, мешки ее запрыгали. Адамс сжал кулаки.
        Теперь, когда Путятина нет, следовало действовать единственным способом, который оставался в распоряжении и который японцы понимали.
        - Дайри! - закричал он на Исава. - Все, что в договоре! Или... Или...
        - Нельзя... совершенно...
        - Тогда сиогуна!
        - Как это можно - так менять? - в тон ему закричал Исава, нашедший удобный миг и повод для подражания Адамсу. - То так, то этак... Так и так. Так и так! - переворачивал он в воздухе ладонь.
        Его чиновники-японцы засмеялись. Переводчик Эйноскэ сказал Адамсу, что решено послать срочное письмо в Эдо.
        - Америка вас выучит! - кричал Адамс и наконец в изнеможении спросил: - Где Кавадзи-сама?
        ...Кавадзи тем временем в своем храме занимался изучением копий американского договора. Он ждал прибытия делегации для приема Адамса, а также подлинников договора, чтобы проверить их в свою очередь.
        Адамс возвратился на корабль с головной болью. Проходя по палубе, он сделал вид, что ударил кулаком по огромному жерлу пушки, и сказал сопровождающему его Эйноскэ:
        - Вот вам что надо! Тогда будут все обещания исполнены. И мы вас не будем щадить. Мы вам всю Японию сожжем дотла, если нам понадобится.
        Эйноскэ улыбался. Он приехал будто бы за обещанными американскими газетами, чтобы вечером читать их содержание Кавадзи и Тсутсую и постараться их уговорить. Очень хорошо описываются иногда события в Европе и происходящая война. Очень приятны также отношения западных держав между собой! Приятно знать. Подобные сведения в Японии держатся в секрете.
        Коммодор вызвал к себе врача, а потом капитана Мак-Клуни и артиллерийского офицера.
        Артиллерист, пожилой блондин среднего роста, с прямыми волосами, был заикой. Но команды выкрикивал всегда ясно и четко. Он никогда не заикался на ученьях и в бою.
        - Наведите дальнобойную пушку на город как бы во время занятий, но оставьте ее наведенной на Симода.
        Офицер ушел наверх, и вскоре раздался свисток, слышно было, как лязгнули, прогибаясь, рельсы, заскрипела палуба и орудие легко заскользило. Корабль вздрогнул...
        С берега сразу увидели, что огромная пушка поехала по кругу и нацелилась на город, прямо на скопище храмов. Шпионы и полицейские сразу побежали извещать об этом.
        Ниже храмов, у воды, стояла общая баня. Из нее, прикрываясь, стали выбегать испуганные японки и смотрели на повернутое жерло чудища.
        Американские матросы облепили борта «Поухатана» и стали махать голым японкам шляпами.
        Из бани появилась одетая старуха и, подняв кимоно, присела за баней напротив «Поухатана» оправиться - спиной к Америке.
        Толпа матросов на палубе, как по команде, отпрянула и разошлась. А Сайлес, наблюдавший в подзорную трубу с жадным интересом, вскрикнул, как от сердечного приступа, и скатился вниз по трапу.
        Утром к пароходу подошла лодка. Чиновник Хирояма и переводчик Хори Такеноске поднялись. Хирояма Кендзиро прибыл из Эдо. Он явился с визитом на борт «Поухатана».
        Кендзиро сказал, что очень представительная делегация едет из столицы в Симода для обмена ратификациями с послом Адамсом, очень спешит и скоро прибудет. Хирояма всех поздравил и благодарил. Он был так восторжен, что добиться от него больше ничего не удалось.
        - Делегация очень хорошая, - сказал он на прощанье. - Из важнейших вельмож. Состав ее выражает степень уважения японского правительства к Америке.
        На следующий день явился второй губернатор, или, как называли американцы, «лейтенант-губернатор», и сказал, что уполномоченные прибыли.
        Адамс ответил, что ждать больше некогда, немедленно надо все обсудить, что он отдал все продукты русским и не может задерживаться.
        Японцы сказали, что все будет очень скоро сделано и что, не понимая английского текста, просят еще раз перевести ратифицированный в Америке договор на голландский.
        Адамс напомнил, что одна копия на голландском получена японцами прежде, при заключении договора в Канагава в прошлом году.
        Адамсу было заявлено, что в прошлый раз американцы оставили в Симода связки религиозных книг и теперь тоже могут так поступить. Японцы просят взять все книги обратно, все сразу, и что в противном случае возникнут очень серьезные недоразумения, и это только помешает делу, и все затянется. В Японии очень сильное общественное мнение, как и в Америке, и все возмутятся. Это затруднит дальнейшие переговоры, и хорошие отношения будут нарушены.
        - Везите книги ко мне, - сказал Адамс.
        - Это очень трудно...
        - Тогда поступите с ними, как сочтете нужным.
        Этого-то и надо было, чтобы был прецедент уничтожения миссионерских книг по распоряжению посла Америки.
        - Мы часть привезем сюда.
        Эйноскэ, приезжавший с вице-губернатором, сказал от себя Адамсу, что уполномоченные будут очень внимательны и прибыли так скоро, хотя и опоздали не по своей вине. И тут же, как это он умел, ввернул как будто свое неодобрительное замечание, что в этом году особенные условия и что больше послов не могли прислать, но что благоприятным обстоятельством оказалось окончание переговоров с Россией.
        Что это значит? Опять какая-то казуистика... О чем я должен догадываться? Но Адамсу было не до ребусов. Комплименты и оскорбления у них всегда перемешаны. Адамс догадывался, что сказано в ответ на его ссылки на общественное мнение свободной Америки и на упоминание о могуществе флота. Переводчик Лобшейд, сообразительный и чуткий на обиды, подтвердил, что японцы мелочно мстят.
        ...В Управлении Западных Приемов состоялось заседание «с самыми высшими уполномоченными», как рекомендовал прибывших из Эдо чиновников губернатор-лейтенант.
        Перед Адамсом целый ансамбль великолепных фигур, знатная картинная делегация, на вид гораздо эффектней и представительней той, что вела переговоры с Перри.
        Возглавлял ее знакомый Адамса - невзрачный и, как мумия сухой Тода, князь Идзу, с запавшими настороженными глазами и темными большими глазницами, похож лицом на беглого каторжника. Но известно по прошлым встречам, что это остроумный и светский человек, друг Америки. От имени Японии Тода первым подписывал в Канагава договор с Перри. Теперь с ним еще четверо японцев, из которых кроме Исава одно лицо, может быть, знакомое.
        Все были представлены друг другу, названы имена и звания.
        Адамс готов был поверить, что честь оказана и почетный обычай соблюден. Но после заседания Такеноске сделал темный намек, и тут же всплыл Эйноскэ. Адамс уехал и просил Лобшейда все у них разузнать.
        К вечеру все выяснилось. Из Эдо прибыл князь Тода. Но ученый Кога Кенидзиро включен в делегацию для приема Адамса из делегации приема русских. Он тут и жил, ниоткуда не приезжал.
        - А главный цензор Чжу Робэни?
        - Это Чуробэ. Мецке. Мецке - это совершенно не шпион и не полицейский, как ошибочно полагают иностранцы. Мецке - это только наблюдающий. Чуробэ из делегации, также принимавшей Путятина.
        Так все вранье! Не захотели назначить особой делегации, заставили ожидать окончания переговоров с Россией и поручили прием Адамса тем же чиновникам. Не делегация прибыла, а единственный Тода!
        Пока Адамс тянул японцев из лужи, он сам в нее погряз, незаметно для себя втянулся в те условности и церемонии, которых сам до сих пор не признавал, презирая их, как и все американцы, полагая ненужными и нелепыми. «Но разве в этом дело!»
        На следующем заседании Тода сказал, что договор прибыл для сравнения с тем договором, который привезли американцы, но что английского никто не знает и сверять надо китайские и голландские копии, а не английскую и японскую, подписанную Америкой и Японией. Но потом их, конечно, надо сверить с английской и японской. А что за японскую японцы сами несут ответственность.
        Копии сверяли, но главные подлинники не показывали.
        Адамс сказал:
        - Если ратификация договора, доставленного вами из Эдо, произведена без подписи августейшего суверена Японии, как требует статья двенадцатая договора, заключенного в Канагава, по которому вы взяли на себя обязательства, то невозможно мне принять документ в обмен на договор, привезенный мной из Соединенных Штатов. Договор подписан президентом и скреплен его печатью и одобрен конгрессом. Я подготовлю письмо на имя канцлера Абэ Исе но ками и пошлю его губернатору со своим офицером, и я прошу любезности незамедлительно переслать письмо в Эдо. В случае, столь для меня неожиданном, я обязан также поставить в известность президента сколь возможно скорее, с тем чтобы он мог сразу предпринять меры, которые он найдет соответствующими чести и достоинству страны.
        Адамс добавил, что он требует подписи светского императора с наименованием его титула как «Кубо», так советовал мистер Лобшейд.
        Спорили долго, и наконец Тода как бы испугался или притворился испуганным и сказал:
        - Мы согласны, что имя императора должно быть... упомянуто... при заключении договора.
        Не давая разгореться гневу Адамса, японцы заявили, что удаляются всей делегацией, чтобы обсудить подробности, и тогда поговорят в большом согласии и с уважением.
        Возвратившись, Тода заявил, что делегация еще будет все обсуждать.
        - Хотя бы так, - сказал Адамс, - чтобы сказано было, что император поручил ратификацию этим лицам, этим пяти лицам высшего правительства. Поняли? Надо объяснить, что эти пять подписей и их печать - это и есть подпись императора. Да чтобы сиогун заверил и сам подписался.
        Все происходило 13 февраля в храме Чёракуди, где сад уже начинал цвести. С Адамсом был переводчик Лобшейд, также черноглазый и яростный на вид лейтенант Коль, которого японцы почему-то стеснялись, лейтенанты Пегрэйм, Елдридж и Крэйг и корабельный клерк - целая свита молодых и строгих личностей, похожих на сыщиков перед допросом. Все в устрашающих усах и бородах и в узких полосатых брюках, от которых ноги американцев делались еще длиннее и казались невиданными. Все при оружье и с мощными кулаками. Такие личности ходят подле каждого адмирала цивилизованной страны при переговорах и даже толкают плечами как бы нечаянно.
        Тода заявил, что слово «Кубо» совершенно неприемлемо, не может быть употреблено. Это ошибочное, вульгарное слово. Наименование очень вульгарное, употребляемое только очень простым народом.
        Уловка? Или щелчок по носу Лобшейду с его претензиями на знание Японии?
        - Лучше, - продолжал Тода, - употребить слово «Тайкун», что означает Гранд Лорд или Август Суверен. И это слово уже шестьдесят лет употребляется в международной переписке с иностранными государствами.
        - С какими? Разве у вас...
        - Да... С великими империями - соседями... С Кореей.
        - С Кореей?
        - Да. Из Кореи пишут «Тайкун». И мы в Корею. А слово «Кубо», как очень вульгарное, совершенно неприемлемо для официального правительственного документа, и это было бы неприличным.
        Адамс долго еще слушал эти упреки.
        - Так что же решим окончательно? - спросил он.
        Японец Тода был совершенно брит и лыс, у него нет даже косички на темени. Он, право, похож на беглого каторжника из нью-йоркской тюрьмы. Он окончательно выматывал нервы американского посла. А прошлый раз Тода был таким покладистым, и на все соглашался при переговорах с Перри, и сидел с ним рядом. Американцы поначалу принимали за чистую монету его титул принца и были польщены, но теперь оказывается, что этих принцев в Японии тысячи.
        - Слово «Тайкун» так уже употреблялось нами при переписке с Россией и Голландией, - сказал «беглый каторжник» с таким видом, словно окончательно успокаивал Адамса. Тем более что и он, и Исава, и его лейтенант-губернатор, и все члены делегации, кроме молчаливого представителя безопасности, уже не раз клялись, что никогда еще не было, чтобы император подписывал... И что сиогун никогда не подписывал. Но сейчас уверяли, что все будет, как он просит. И при этом будет так, как много раз было при переписке с Кореей, Голландией и Россией.
        А почему не с Китаем? Про Китай не помянули. Да потому, что китайцы дозволяли всем писать к своему двору только как от низших к высшему. Народу в Пекине внушается, что Китаю принадлежит весь мир, что все земли управляются из Китая, из Китая все изделия, книги, бумага и все, что на ней напечатано, все короли мира и даже английская королева Виктория могут обращаться к китайскому императору как вассалы и по сути дела таковыми являются. Кроме посла Боуринга в Гонконге, который готовится бомбардировать китайские порты.
        Япония, без сомнения, считается низшей и зависимой от Китая. Монарх Японии упоминается в переписке с Китаем только как подчиненный, зависимый от китайского богдыхана, почти как его должник. Хотя японцы читают не так, и смысл получается другой. Рассказывают, что один китайский император своему любимцу сыну подарил все территории на север от Китая, без ограничения и конца, как бы и Канаду, и Сибирь, и все, что там дальше за ними, и все неоткрытые земли, еще тогда неизвестные.
        С китайцами еще будут дела похуже, чем тут. Они еще докажут, что и Америку всю император давно уже подарил своему сыну вместе с индейцами и что настанет пора воспоминаний...
        Так думал на официальном заседании с японскими дипломатами посол Адамс, не слушая японцев, которые надоели ему переливанием из пустого в порожнее.
        Вдруг Адамс встал и грубо пригрозил войной.
        Японцы поняли, что он не уступит. Теперь опасно, и следовало поступить, как он, Адамс, говорил, требуя очень укоряюще. За ним почувствовались сила и ум Америки. Перри проще, он очень властный, всегда показывает силу и пугает. Это очень приятно вспомнить. Силу власти показывал не очень умный человек, и было заметно, что он просто хочет напугать.
        Адамс другой человек, обычно приветливый, спокойный; не стараясь пугать, он приводит те же доводы, что война может начаться.
        - Пора вам самим понимать, господа!
        Японские уполномоченные упирались и сопротивлялись, но в глубине души каждому было приятно, что американский посол так старается и в общем-то понемногу вытягивает всех их из надоевших старых обычаев, как из лужи, и каждому хотелось знать, что дальше, хотя любопытства не обнаруживалось.
        На «Поухатане» был назначен прием и, как советовал Путятин, приглашены Кавадзи и Тсутсуй.
        - У дайри есть ли печать? - спросил Адамс у Кавадзи, принимая его и Тсутсуя в своей библиотеке.
        Кавадзи в белоснежной манишке. Некоторое время подумал, должен ли он отвечать; важный и модный, собрав в складки лоб, он слушал, слегка опершись на тяжелый веер, как на скипетр.
        - Да, есть, - ответил он.
        Ответ возвысил необычайно его значение в глазах американцев.
        Гончаров когда-то сказал Кавадзи: «Буду всегда ждать, что ваше имя, Саэмон, окажется в числе творцов новой Японии».
        - Япония очень древняя страна, - сказал старичок Тсутсуй, - и у нас созданы сложные и многочисленные... традиции... которых японцы любят придерживаться... Это очень трудно понять западным людям и требует много сил и времени...
        - Я достаточно стар, - ответил Адамс, - и все понимаю.
        - Вы знаете, я очень рад этому. Я тоже стар, - ответил Тсутсуй. - Я согласен с вами вполне. И чем старше человек, тем опытней. Должен заметить, что я старше по возрасту, чем Соединенные Штаты Америки...
        При виде ошеломленного посла Америки, не ожидавшего такой похвалы, старик ласково и нежно улыбнулся, и глаза его потонули в морщинках.
        Тсутсуй добавил, что совсем недавно он читал о реке Волге и что Волга настоящая русская река, как Миссисипи - настоящая американская река, и воды этих рек привычны народам России и Америки. И он похвалил русский широкий и великодушный народ на Волге и пожелал, чтобы он там плавал счастливо у себя на родине.
        - Это уже очень чудесно! - добавил он.
        Адамс заговорил. Он стал терпеливо и подробно излагать суть дела и всю его историю.
        - Мы всенижайше обращаемся к вам, - продолжал Адамс.
        Он излагал свое дело и все доводы. Он говорил долго, твердо и горячо, и в тоне его слышалось полное уважение к Кавадзи, последняя надежда, и это было очень трогательно. Но Кавадзи понимал, что лук у них натянут до предела и что если сейчас все окажется напрасным, тщетным, то больше у них уже не будет надежды, не останется также терпения. Теперь очевидно, сколько запасов сил у Америки.
        Кавадзи долго слушал и не вступал в разговор, даже когда Адамс умолкал и как бы оставлял ему возможность ответить.
        Адамс, конечно, сильный человек. Он не раздражался в ответ на это молчание, а твердо говорил опять и опять, находя новые доводы. Наконец он окончательно стих, и все подавленно молчали, как бы чувствуя, что вся затея напрасна, что и этот благородный японец бессилен переступить варварские предрассудки, что рекомендации Путятина бессмысленны.
        - Вы хотите, чтобы на договоре была подпись и печать шегуна? - вдруг резко спросил Кавадзи, кладя руку с выдвинутым локтем на колено и наклоняясь быстро всем телом к Адамсу, как бы делая выпад в сабельном бою.
        - Да, мы этого просим нижайше... Это... - И Адамс опять заговорил. - Пожалуйста, гавану! - между прочим предложил он японцу коробку сигар.
        - Или вы хотите, чтобы была подпись и печать дайри? - спросил Кавадзи, беря сигару, держа ее уверенно в пальцах и делая еще один энергичный выпад.
        - Да, но если это нельзя... то... получить подпись шегуна... - Адамс энергично повторил о возможных пояснениях.
        Снова наступило тягостное молчание.
        - Но договор Японии и Америки уже ратифицирован, - сказал Кавадзи.
        - Да! Но...
        Кавадзи опять все выслушал.
        - И на договоре имеются подписи, а также печати. Печать дайри, императора Японии... также подпись шегуна.
        Все стихли.
        - Все же нижайше осмелюсь спросить: являются ли в этом случае подписи личными?
        - Да, поставлены личные подписи.
        - Завтра состоится ли ратификация?
        - Да, если все так, то мы благодарны вам и привезем ратификацию.
        Кавадзи обвел послов Америки холодным, но благожелательным взглядом, как бы говоря: «Слушаем вас со всем вниманием и вежливостью. Теперь я видел, как вы беспокоились. Вы беспокоились сегодня совершенно так же, как беспокоилась Япония, когда в залив Эдо два года семь месяцев и три дня тому назад вошла эскадра Перри. Спасибо вам. Но нет оснований для ваших беспокойств, как не было оснований у японцев, когда они еще не поняли, что миссия Перри дружеская».
        - Но почему же так отказывались послы и губернатор?
        - Это ошибка и недоразумение. Они боялись взять на себя ответственность и что-то утверждать. Подписи на договоре не зависят от объяснений и мнений уполномоченных, и это является очевидным само собой, когда это видно на документе. Уполномоченные не смели рассуждать ни о чем подобном заранее.
        Дальнейший разговор был бессмысленным. Это чудо или удивительный обман! В состоянии шока все американцы.
        «И такими они пока еще останутся!» - подумал Кавадзи.
        В честь Кавадзи и послов дан был американцами праздник. Но печать полного недоумения, так не свойственного уверенным западным людям, не сходила с их лиц. Адамс, Мак-Клуни и все, кто знал о сути дела, отличались от тех, кто ничего не знал.
        На другой день в храме состоялся обмен ратификациями.
        Тщательно были рассмотрены все подписи и печати. Японцы задали богатый обед. Но потом на корабле у Адамса собрались миссионеры, японец, ставший американцем, знатоки китайского, Лобшейд и все дипломаты и до утра изучали все и спорили. Это подозрительно! Действительно, как объяснили японцы, кроме печатей членов горочью были поставлены еще две какие-то? Почему же они упорствовали? Зачем?
        Как их проверишь? В Японии пока еще нет купленных Америкой журналистов, нет и парламента. Они могли и обмануть... Что это за закорючки? Господи, в чем же дело?
        Тревога была написана на каждом лице.
        Вызвать свидетелей? Обязать дать особые расписки от имени власти, что эти подписи действительны? Но тогда действительны ли будут подписи властей? Законны ли их подписи? Не подпишут ля они ложного свидетельства? Какое ужасное сомнение! Можно сойти с ума. Или же? Или этот Кавадзи - гений! Тогда и совет Путятина ценен. Викинг. Могучий человек!
        - Господа! - заявил Адамс. - Довольно сомнений! Все произведено должным образом. Наши требований удовлетворены. Я поздравляю всех вас, господа. Все вы представлены мной к награде. Благодарю наш доблестный экипаж.
        Посол назначил день и час ухода. Назначен ответный прощальный прием послов, концерт, бал, пир... Приготовлены подарки.
        - И довольно! Довольно! Никто у нас более не выдержит этой пытки. Никаких больше сомнений и проверок! Если верим мы, то почему не поверят американское общественное мнение, президент и секретарь флота? Довольно! Пока мы все не стали сумасшедшими от этой мнительности! В плаванье! В Америку! Довольно!
        В канун прощального приема Кавадзи сидел у себя в храме подавленный и мрачный.
        «Японцы не так умны и хитры, как это кажется европейцам. Они тугодумы, плохо понимают, если речь идет о чем-то новом. Их мысли узки, отрывисты и малы, как острова. Но еще замечено, что они совсем не такие патриоты, как принято думать. Они свои слабости, хитрости, жадность, пороки - все умеют объяснить службой дайри, патриотизмом, но на самом деле это не так.
        В битве они с бешеным воодушевлением кидаются в ярости на врага. Да, это так. Но это тоже не просто. Если так страшно не закричать, если смело не кинешься вперед, если грозно не устрашишь врага готовностью к смерти, то все равно тебя убьют. Но убьют свои и с позором. Поэтому нужна сильная и строжайшая власть.
        Но так ли? И только ли устрашающая сила? Ведь устрашающая сила, все подчиняя себе, довела Японию до позора...
        Но самое большое препятствие - это наша цивилизация, вся в предрассудках и условностях, обросшая ими, как ракушками. Они губят людей и связывают их. Тут Перри прав».
        Правительство состоит из образованных и ученых. А умный человек не может быть ученым, как ученый человек не может быть умным! Это сказал мудрец. И это так. Если бы Кавадзи спросили высшие силы: чем недоволен? - Я недоволен пунктом договора с Россией о совместном владении Сахалином. - Ты хотел бы, как и правительство, взять остров целиком? - Нет, я хотел бы поступить мудро и целиком оставить его России. Я этого хотел, но Путятин почти навязал мне остров. Я знаю, что пока живы русские и пока Россия великая и непобедимая, ей нужен выход в море. У русских много земли, даже слишком много. Им земля не нужна, им нужен выход в море. Теперь между нами и Россией начнется вражда из-за этого совместного владения. В русских больше силы, чем во всех других народах, хотя у них нет машин, пароходов. Я мог им отдать Сахалин, хотя и требовал весь остров, как мне было приказано. Но я не смел отдать остров. А Путятин не подумал о будущем, и мы вместе совершили ошибку, которая будет нам дорого стоить...
        ... - Эй, что ты смотришь! - кричал Сенцов с путятинского вельбота, оставленного адмиралом.
        Сенцов жил в Гёкусэнди и шел на вельботе с Дьячковым, жившим прежде в Анива и считавшимся японским переводчиком. С ними Авдюха Тряпичкин. Шли мимо парохода. Сенцов завидел знакомых, хлопнул себя по коленке и сделал такое движение, словно дернул шнур от американской пушки.
        - Поворачивай орудие на баню! Японка туда мыться пошла!
        - Разве Путятин здесь? - спросил пети-офицер.
        - Ноу, гоу эвей[52 - Нет, ушел.], - ответил Авдюха. - А нас пятеро... Файв[53 - Пять.]. Остались здесь. Фор сервиллиэнс[54 - Для наблюдения.].
        - For surveillance? - спросил пети-офицер удивленно.
        - Ноу офицер[55 - Без офицера.], - ответил Авдюха.
        - Гут! - крикнул рябой, которого американцы звали Кружевным и с которым дианские не раз пили сакэ.
        Глава 33
        ВОЗВРАЩЕНИЕ В ХЭДА
        Последняя походная ночь застала путников, или странников, как говорил Сибирцев, в деревне Матсузаки, где все жители знали и ждали посла Путятина.
        Только теперь, когда Алексей добровольно отказался, от возвращения в свой мир, его с силой потянуло туда, и тут, кажется, ни на что смотреть не хотелось. Все казалось легким и чуждым, на что можно любоваться лишь недолго. Что казалось ярким, чудесным и заманчивым, тускнело и переставало существовать.
        - Возьмите гитару и сыграйте романс Алябьева! - попросил Путятин после умывания теплой водой, задержавшись на крылечке с полотенцем на плече и обращаясь к стоявшему у каменного фонаря Сибирцеву. - Эта гитара мексиканская, у нее звук сочней, чем у нашей.
        Гитару подарили американцы, но Алексей так ни разу не спел на «Поухатане» и струны не тронул. Но за гитару благодарил Пегрэйма и Крэйга.
        - Я еще приду за вами на торговом судне, - сказал ему на прощанье Крэйг.
        Во тьме, в той стороне, где море, засветилось пятно, словно среди воды тлели гигантские пни. Что-то теплое чувствовалось в ночном воздухе, несмотря что день минул сырой и прохладный.
        После ужина Сибирцев взял гитару, вышел и присел на скамейку.
        Теперь, простившись снова, а может быть, и навсегда, Алексей почувствовал, как все далекое и свое прекрасно. Зимой в маскараде Верочка явилась в тунике, а на голове тонкий золотой обруч в изумрудах, волосы распущены до пояса. Какой был восторг, как ее все обступили... Когда поет Алябьева, выводит трели соловья, как артистка.
        Появился из тьмы Можайский и уселся рядом на скамейке у фонаря, как мальчишка коснувшись плечом товарища.
        - Ведь вы это алябьевского «Соловья» играете? Спойте, пожалуйста!
        - Спой, Алексей! - сказал из тьмы Шиллинг.
        - Это не для меня... Нужен женский голос.
        - Не все ли вам равно? Кто тут вас осудит, кто здесь упрекнет!..
        Может быть, у всех, как и у него, за последние дни звучали какие-то любимые мотивы, словно голодны были по пению и музыке.
        - Смотри, такая ночь прекрасная, и тепло...
        Он что-то тихо напевал, кажется, тоже всем знакомое и забытое, напоминавшее о далеком и покинутом... Такие сантименты морских пиратов!
        - Тихи, брат, деревья, и море стихло... - шепнул Можайский, словно боясь нарушить тишину. - Вон самураи стоят с фонарями и не шевельнутся.
        Сибирцев взял несколько аккордов посильней. Ему стало легче от этих давно не тронутых струн, зазвучавших вдруг в полную силу. Он был сейчас, во тьме, как бы свободен в своем чувстве, хотя знал, что его все слушают, притаился весь усталый, избитый ходьбой бивак.
        За вершинами сосен на холме покраснело небо.
        Плотина, сдерживавшая чувства, не выдержала, и Алексей, не стыдясь уже более себя, запел любимый всеми романс, теперь уже смиряя свою тоску и постепенно начиная любоваться собственными чувствами.
        А над близкими лапами сосен занималось красное зарево, и стали видны все их черные кисти длинных игл, как у пиний или кедров. Собиралась всходить ущербная лупа, она скоро совсем исчезнет и народится вновь, и с ее рождением в виде слабой серебряной травинки начнется буддийский Новый год, и весь народ запирует и загуляет, остановятся работы, наступит самый большой праздник... Оюки, верно, наденет новые, еще более прекрасные наряды. Кажется, время самых ранних цветов. И леса понемногу начнут просыпаться, и вся страна превратится в сплошной ухоженный сад, украшенный храмами и пагодами. А у нас уже минули крещенские морозы, купанья в прорубях, водосвятия, святки, прошли гаданья, крещенские вечера и уже близится заговенье...
        Пронеслись в ночи фразы, произнесенные со всей силой пробудившегося чувства. Жесткая земля и голоствольный лес вокруг оставались молчаливы и немы.
        Перед скорым возвращением в Хэда все собирались со смехом и шутками поутру, а потом зашагали по хорошей, утрамбованной дороге, почувствовалось, что скоро наступит труд, скудная рабочая жизнь, нешуточные испытания.
        Тацуноске шел с Посьетом.
        Их было трое, переводчиков, похожих друг на друга лицами и именами: Такеноске, Татноскэ и Тацуноске.
        - Население и все японцы сегодня не спали, - сказал переводчик.
        - Что-нибудь случилось? Кто-то нас опасался? Кто же опасался?
        - Нет... Знаете, кто-то пел прекрасно, и все слушали...
        - Это Сибирцев пел.
        - Это вы! - Японец взглянул на Алексея, сделал вид, что смутился, как меломанка при виде знаменитости. - Это было чудесно. Мы очень тронуты... Япония никогда не слыхала ничего подобного. Япония, это-о... покорена... совершенно...
        - Но у меня голос неподходящий для этих романсов. Нужен другой голос... выше.
        - Это очень чудесно! И лучше, и выше уже невозможно!
        Чем ближе Хэда, тем чаще вспоминается жизнь там и Оюки. Как она сожалела, когда Алексей уезжал... Оюки приближалась, как сама судьба. Он сам от Верочки отказался надолго. Когда он заявил, что не пойдет на «Поухатане», сердце его печально екнуло, словно закрылся замок в нем. Ведь он вытянул жребий идти в Америку и в Петербург через Германию. Он мог бы повидать ее. Отказывался из рыцарства, из гордости перед американцами, из верности товарищам. Иного, выхода не было. Это мой долг! Нечего сожалеть, как бы страшно ни было. Смотрел я в лицо смерти и ждал ее. Но смерть меня миновала, однако судьба подготовила другой удар, не менее тяжелый, может быть, чем смерть. Надо уметь и уступать! - вдруг вспомнил он слова Путятина.
        Больше уступать и терпеть, чем Алексей, вряд ли возможно. Оюки приятна ему, может быть, и ждет. Хотя вряд ли. Около нее - общество! Она ему чужда. Забавна она, мила, конечно. И все! Никаких нечистых поползновений он не позволит. Никаких развлечений. Признавался, что-то фанатическое было в его характере... Он мог служить идее или своему решению с истовостью. «Я и так всегда уступаю!» - сказал себе Сибирцев.
        - У нас много земли, - говорил мичман Зеленой.
        Сразу разговор утек совсем в другую сторону по ряду офицеров, шедших гуськом за адмиралом.
        - Мы им строим судно - вот наша уступка!
        - Уйти немедленно и прервать переговоры!
        Мысли и фразы тем отрывистей, чем сильней устаешь. Жарко, горы - то вверх, то вниз.
        - Они очень умело шантажируют китайцев, - говорили сзади. - Провокация, а затем наказание и насильственный ввоз опиума как штраф... Сделал тот, кто выиграл.
        Другой голос говорил о Пьющих Воду, как один матрос принес рис в такую семью.
        - И в Англии это есть, - сказал Путятин. - Но не Пьющие Воду, там и воды такой нет, как здесь... «Дышащие Воздухом»! Так называются батраки, изъезженные старые кони, костистые и обычно рослые, изношенные люди, с волосами, как пакля, харкающие кровью или угольной пылью. Кроме права дышать воздухом, у них нет никаких прав. Их дети, подрастая, пополняют собой лондонские тюрьмы и трущобы. «Дышащие Воздухом», господа!
        Все смутились и умолкли. Адмирал перебил весь разговор про Японию.
        «...Морозные окна в иглистых льдах, за ними в голубизне зимнего вечера льды Невы. Сильные девичьи руки пробегают по клавишам, и жадно ждешь музыки, угадывая ее за первыми таинственными аккордами».
        Путятин молчал. Память о переговорах еще была свежа. Голова высвободилась на время, и можно запросто поговорить на пешем переходе в лесу со своими офицерами, которых как бы впервые видишь, - так отчуждало все эти годы Евфимия Васильевича заботившее дело.
        Он сам полагал, что в Императорской гавани надо строить порт и город. Но центр нового края должен быть южней, где-то близ гавани Посьета, где бухты не замерзают либо замерзают ненадолго. Но для этого надо выговорить себе права, вернуть те земли. Только там!
        Но нельзя мечтать, а тем более говорить про это офицерам. Их рассуждения на эту тему - распущенность, маниловщина! Почему? На этот вопрос Путятин в мыслях не желал бы отвечать. Он знал, почему...
        - Когда два десятка артисток танцуют и подхватывают все свои арсеналы шелков и кружев до подвязок и их общее форте до крика, что-то ошеломляющее, а все вместе грациозно и пикантно...
        - Да, какое зрелище! Скажите!
        - А вы знаете, что у японцев гейши исполняют сцены раздевания догола...
        - Вы видели?
        - Нет. Но Кавадзи обещал показать.
        - Это, может быть, в Европу надо перевезти, и там открыть кабаре с гейшами.
        - Как будто европейских артисток нельзя научить! Им же не много осталось снять...
        Туники и диадемы, верховая езда, балы и опера, рождественские вечера - все это трогательно и интересно. Верочка выросла в деревне. В детстве она бегала без надзора с детьми крепостных, даже ездила верхом поить крестьянских лошадей. Она развилась в деревне. Любила читать рассказы Тургенева и даже сказала однажды Алексею, что вот, мол, во многих книгах изображается светская жизнь или битвы, воинственные подвига, великие преобразования, а как бедны мыслью многие такие книги по сравнению с рассказами Тургенева о ничтожных, казалось бы, рабах. Какой высоты современной мысли достигает Тургенев в изображении бедных крестьян! И у него в рассказах, как это ни странно, простор уму.
        Да, это был их милый мир, может быть, бедней, чем мир «света», но в котором, как в рассказах Тургенева, был простор для мысли и чувства.
        На повороте дороги встретились лейтенант Энквист, матросы Маточкин и Рудаков и мецке Танака. Матросы и японцы встали в ряд и вытянулись. Энквист рапортовал.
        Путятин спросил про Лесовского.
        - Степан Степанович был болен. Сегодня первый день как встал. Дорогу дальше размыло, надо идти вниз и по берегу под обрывом. Александр Сергеевич там ждет, приготовлены баркасы.
        Японцы уже известили Лесовского и Мусина-Пушкина, что посол приближается и что он с успехом заключил договор. Они придавали большое значение прибытию посла и намекали офицерам, что надо устроить торжественную встречу.
        - Хотели сами устроить церемонию, но мы взяли на себя...
        - А где Степан Степанович?
        - Он упал на стапеле, чуть спину не сломал и отлеживался эти дни.
        Адмирал велел задержаться матросу Маточкину. Энквист пошел вниз с Посьетом.
        - Что у вас нового? - спросил Путятин.
        - А вот пойдете на шлюпке, ваше превосходительство, так все увидите. Климат тут плохой. Онемеют голени, все болеют.
        - А в лагере?
        - Все пока слава богу... Все живы.
        - А корова дает молоко?
        - Корова доится. Только Пушкин арестовал Берзиня и отставил от дойки.
        - Как? - остолбенел Путятин. - За что же?
        - Не могу знать.
        - Кто же за ней ходит?
        - Да все!
        - Что же с капитаном?
        - Был в жару, да сегодня уже поправился, но доктор не велел выходить из дому, а он уж кричал... Я слышал...
        - А Колокольцов работает?
        - Они также на квартире у старосты и вместе работают хорошо.
        - У старосты? - переспросил Путятин.
        Оставалось каких-нибудь полверсты, и пока их идешь, еще можно чувствовать себя простым человеком.
        - Алексей Николаевич, и почему вы все стараетесь знакомиться с японками, а нет у вас дружбы с самими японцами?
        «Вы сами ведь тоже не с англичанами дружны, а англичанку выбрали!» - хотелось ответить Леше.
        - Вот я... японцам посоветовал лучших и самых разумных плотников отправить в Европу или Америку учиться. Это будущие инженеры и строители новой Японии. Так?
        - Да, так точно, Евфимий Васильевич!
        - Почему же ни у кого из вас нет дружбы с ними? Посмотрите в будущее. Уйдем и будем хвастаться победами над дамами!
        - А вы подружились с кем-нибудь из японцев, Евфимий Васильевич? Они ведь народ уклончивый...
        - А японки не уклончивы? Я когда-то дал вам приказание и совет, еще на корабле, обучаться японскому языку у Гошкевича. Тогда вы на меня посмотрели, как американцы говорят, с синим видом, а теперь благодарны мне. Японский язык еще как вам пригодится! Хотя и не всегда для дела! Вот теперь я даю вам совет: подружитесь с молодым энергичным японцем, у которого есть будущее. Это нужно и вам, и России! Ведь вам придется жить с соседями. Вот отец Махов подружился с бонзами, Гошкевич - с докторами и учеными. Азию надо изучать. Из-за невнимания к азиатским странам, из-за нашей провропейской устремленности, из-за неумения отличать великие страны Азии и великие цивилизованные народы от племен, обитающих в лесах, мы можем быть ввергнуты в ужасные несчастья. Какая-то, мол, отсталая цивилизация... Подумаешь, столько-то ей тысяч лет! А мы Европа, с пушками и с театрами. Конечно, хорошо, певицы хорошие, и балет есть. Но знать, изучать, увидеть, найти в каждом народе то, что заслуживает уважения... И тогда не будет неожиданной резни, не прорвется веками накопленная обида. Дружите. Изучайте. Знайте. И жандармы для
вас не помеха. Им надо объяснить, у них тоже есть головы на плечах.
        - Есть ли? - сказал все тот же Зеленой. - Как я рад!
        - Степан Степанович хороший! - говорил Маточкин. - Вернулись и все о нас заботятся. И все подавал пример, купался в холодном море и нас уговаривал. Выйдет из воды и стоит на ветру, не торопится, пока денщик вытрет его полотенцем. А придет в казарму и чихнет. Глухарев говорит: «Вы нездоровы, ваше высокородие, не заболейте от купанья. Сейчас не время». - «Много ты, старый дурак, понимаешь! Это полезно для здоровья. Идя на войну, моряку надо закалиться». Пока холодно было, и ему обходилось. А стало теплей, он упал на стапеле и сразу слег. Горел, говорят, как в огне, бредил и все призывал плотников, кричал: «Спасите меня!..»
        «Упал, анафема, с доски, - думал про себя матрос - Может, кто-то подстроил живодеру!»
        «Да уж известно, что могло присниться, если не знал, выживет ли! - подумал Путятин. - Возможно, теперь стихнет».
        За деревьями открылась бухта. Все вышли на берег.
        Около двух шлюпок стояли матросы в киверах и с ружьями. Четырехугольником построился духовой оркестр и сияет медными начищенными трубами. Гребцы сидят в баркасах и держат весла вверх.
        «Вот и конец отдохновения души!» - подумал Путятин. Предстояло снова стать грозным адмиралом, морским королем и всех забрать в свои руки, в жесткие рукавицы.
        Воздуха много, горы расступились, солнце сияет в голубом воздухе, Фудзи растаяла, в небе висит лишь одна ее шляпа.
        В шлюпке Путятин встал от удивления. В ущелье Быка площадь застроена, по ущелью сделана лесотаска со спуском бревен на веревках, край которых намотан на блоки внизу, и вверху, на горе, что-то вроде подъемного шкафа на американском пароходе, но без паровой силы. Стоит стук, грохот, звенят молоты, свистят пилы.
        Лесовский болел, Колокольцов долго был в отлучке, а дело тут, как видно, ни на час не останавливалось.
        Не разрешив офицерам разойтись по квартирам, Путятин приказал немедленно собраться всем в храме Хосенди.
        Капитан Лесовский сидел за столом в старом, выцветшем сюртуке. Он похудел и был бледен; надо ожидать, что стал еще злее.
        - Ежедневно после молитвы и завтрака приказываю назначать строевые ученья, - заговорил адмирал. Он говорил о том, что людей надо воодушевить... пересмотреть оружье, обувь, одежду... инструменты... Парусные ученья, занятия, молитвы...
        Про постройку пока не говорили, надо сначала все посмотреть.
        «А вот вы говорили, что у Сайлеса и Джексона рожи как у обезьян. А мы сами? Вот все офицеры в сборе. Что за рожи! У Пушкина так лицо сморщилось, что торчит лишь нос картофелиной и усы. У второго штурмана и у артиллериста появились бороды. Еще один, - Путятин на миг позабыл фамилию этого офицера, - щупл, мал, а каким козырем держится! Лыс, а виски фабрит, усы как у таракана, у другого - моржовые. Еще видна лысеющая голова, как из седых гвоздей, - стрижка «ежом». А каковы физиономии, таковы и интересы: сплетни, обиды грошовые, размышления о наградах и выгодах. Барон Шиллинг блондин, белый совершенно, поминутно меняется выражение узкого лица, все время выражает оттенки важности, собственного превосходства. У этого усы нежно выхолены. А вот Зеленой - как пивная бочка!»
        - Господа! - заговорил капитан тускло, своими как бы мертвеющими глазами зорко приглядываясь ко всем. У него лик вечного придиры, нудного служаки. - Напоминаю вам, что в новом уставе нашего флота, который составлен его высочеством генерал-адмиралом великим князем Константином, отменены шпицрутены. Устав гуманен. Но это не значит, что мы можем распускать людей.
        Прошу всех запомнить и действовать согласно уставу! - сказал капитан тягучим, противным голосом. - Офицер не только командует. Офицер подает пример соблюдения высокой нравственности нижним чинам и несет как за себя, так и за них полную ответственность. Действуя личным примером. Личный пример, господа офицеры... Это все, что я хотел сказать. Займитесь с людьми уставом, господа, и заново выучите этот параграф: пусть знают, что офицер помнит свой нравственный долг, несет полную ответственность и служит примером.
        Леша вышел со всеми вместе. Вот он и дома. Вот родник у дома Нода, каменные ворота.
        Офицеры веселой гурьбой вошли в тихий, теплый от солнца двор своего храма, спеша к восьмикомнатной пристройке. Дверь ее распахнулась, и навстречу выбежала Оюки. Лицо ее сияло, волосы из-под светлой наколки торжественно лились агатовым ливнем по оранжевому кимоно. Большая, со стройными ногами, распахнув сильные руки и сияя, как наскучившийся ребенок, она кинулась с разбега к Сибирцеву прямо на грудь и крепко обняла его за шею и поцеловала.
        - А-ре-са! А-ре-са! - в восторге восклицала девушка. - Говорю по-русски! Говорю по-русски! - Она держала его за рукав и вела в дом...
        - Молока почему нет? - спросил Путятин, садясь с капитаном обедать. Он после заключения договора всю дорогу шел и думал, что придет в Хэда и попьет молока. Это была мечта и отрада.
        - Молока нет больше, Евфимий Васильевич, - безразлично ответил Лесовский, - тут не до молока.
        «Он в своем уме? - подумал Путятин. - Как? Зная, что это так важно для меня. Весь мой труд зависит от здоровья... Такая неделикатность... Скотство какое-то! Он и со мной не должен быть черствым, живодером, как его матросы зовут... Впрочем, он болел...»
        - Почему же нет молока? - Путятин сильно обиделся в душе, как давно с ним не бывало. Много ли ему надо самому! И даже этого не могли! Он и так скромен до крайности!
        Тем временем Лесовский, кажется, опомнился и с большим вниманием сказал:
        - Александр Сергеевич Мусин-Пушкин посадил матроса Берзиня, доившего корову, под арест, и корову некому стало доить... Я был болен все это время и только сегодня узнал...
        Суть дела не менялась. Евфимий Васильевич обратился к адъютанту:
        - Ко мне лейтенанта Мусина-Пушкипа!
        Старший офицер вошел с сознанием полной правоты и готовности головой отвечать за все, что тут им сделано во время болезни капитана.
        - Почему у вас Берзинь под арестом? Зачем лучших матросов наказываете?
        - Какой же он лучший? Он лгал. Он уличен в преступлении, Евфимий Васильевич.
        - Пожалуйста, подайте рапорт. И я вам сейчас не Евфимий Васильевич. Почему Берзинь под арестом? А? Я вас спрашиваю! Отвечайте! Где молоко? Молчать! Корова не доится?
        - Какая там корова! Честь России, ваше превосходительство... Берзинь уличен в сношениях с экономкой хозяина, которому принадлежит корова. Он предстанет перед военным судом, как в военное время.
        - Вы в уме? Да вы спятили?
        - Я в уме, ваше превосходительство! Я знаю, что делаю. Я этого матроса боготворил! Теперь он для меня никто! Он опозорил экипаж!
        - Чем он опозорил?
        Пришел Берзинь с часовым.
        - Почему корова не доится? - спросил адмирал. - Ведь если вымя запущено, все пропало... Как тут быть? Я ни жить, ни работать тут не смогу без молока. На корабле у меня лекарства были, да все потонуло. Теперь одна надежда...
        - Евфимий Васильевич, - заговорил похудевший, изможденный матрос, - корова-то ничего...
        - Как ничего? - Путятин, казалось, рехнулся. - Как? Молчать! - завизжал он. - Как ничего? Как ничего? Как же! - Он вскочил и ударил матроса по уху. - Я тебя! Я тебя... Я тебе... Ах ты...
        - Евфимий... Евфимий Вас... корова-то доится... корова доится... Клянусь вам! - приговаривал Берзинь под оплеухами. - Вай-вай-вай! - заорал матрос.
        - Доится? - Адмирал опустил руки. Отчаянный крик привел его в себя.
        - Да теленок ведь у нее, он сосет. Я справлялся.
        - Видите, каков подлец? Он под арестом, а справлялся! - сказал Мусин-Пушкин.
        «Сволочь, какая рука крепкая!» - подумал Берзинь.
        - За корову не беспокойтесь, Евфимий Васильевич. Дозвольте мне взять с собой часового и сходить. Мы живо доставим вам молоко!
        Адмирал схватился за голову: «Какой позор!»
        Берзинь не мог сказать, как он старался, помнил, из-под ареста по ночам лупил через городьбу и ходил к японке, никто, кроме часовых, не знал об этом, и все старались ради адмирала и советовали Янке стараться и ублаготворить экономку самурая, и он по ночам отдаивал корову, чтобы не заболело вымя. Но сказать всего этого нельзя адмиралу, приходилось съедать оплеухи.
        - Я не забыл интересы вашего превосходительства, - оправдывался Мусин-Пушкин. - Я посылал доить унтер-офицера... Матросы отказывались, говорили, что не казацкое дело...
        - Я вам этого не прощу, - сказал Путятин в то время, как Берзинь и часовой внесли два кувшина из-под сакэ, наполненные молоком. - А ты ступай под арест и там сиди, пока не будет суда, - сказал адмирал. - Спасибо тебе, братец, но закон есть закон...
        - Разрешите освободить его в таком случае! - закричал Мусин-Пушкин. - Зачем так издеваться надо мной?
        - Ах, это вы за себя так беспокоитесь?
        - Я служу верой и правдой... У меня были дисциплина и порядок! Экономку, как подданную иностранного государства, я не смел привлечь в свидетельницы.
        - Это всегда так. Все иностранки отступаются от своих кавалеров, если дело грозит судом. Значит, и в Японии как в Европе! Это верно. Не знаю, откуда берутся сюжеты для «Кавказских пленников»? Неужели на Кавказе женщина преданней и благородней, чем всюду? Я ничего подобного в жизни не видел. Жаль! Я думал, что японки не таковы!
        - Точно так, ваше превосходительство, они бессердечны.
        - Я сегодня больше не могу продолжать наш разговор. Идите в лагерь и наведите там дисциплину.
        «Больше никогда не буду так стараться и заботиться о нравственном самосознании!» - подумал Пушкин, идя из храма по пустырю к лагерным воротам.
        За храмом Хонзенди раздавался оглушительный дружный хохот молодых голосов. Все офицеры и юнкера там.
        Шел бой петухов. Юнкера, стравливая своих любимцев, с криками хватали петухов, кидали их на противников.
        - Где вы петухов раздобыли? - спрашивал Сибирцев.
        - Пока вы не были в Хэда, тут много воды утекло! - отвечал Зеленой.
        - Капитан может задать вам распеканцию, - заметил Шиллинг.
        - Что вы! Наш капитан уже другой!
        Тут раздался всеобщий восторженный крик. Большой петух был сбит маленьким рыжим соперником.
        Юнкера велели японцам забирать петухов, и сборище стало расходиться. Обсуждались выигрыши. Четверо юнкеров бойко и бодро шагали в ногу одной шеренгой.
        Хэда, Эдо и Синода...
        Тру-ля-ля-ля-ля...-
        запел Лазарев.
        Нет девицам перевода,
        Тру-ля-ля-ля-ля... -
        подхватили его товарищи.
        Во саду ли, в огороде,
        Тру-ля-ля-ля-ля...
        В Хэда, Эдо и Синода...
        В отдалении четверо японских парней, держа в руках петухов, так же дружно шагали в ногу следом за юнкерами.
        Ва шу ду ри ва го ро ре
        Ка ки ку кэ ко, -
        лихо запел фальцетом маленький паренек с шустреньким личиком.
        Его товарищи, совершенно как юнкера, подхватили:
        Хэда, Эдо и Ши мода
        Па пи пу пэ по.
        ... - Получено радостное письмо из Симода, - рассказывал дома Гошкевич. - Почти поздравительное...
        ... - «Я ру бу ру», что это? - спрашивала Оюки у Алеши. Она еще украшала его комнату.
        - А как же юнкер Урусов?
        - Это ни-ше-во. Сюрюкети-сан не рубуру.
        - Завтра вечером, Оюки, приходите опять на урок, - сказал Алеша, провожая ее до дома.
        - Спасибо! - отозвалась Оюки и присела, как светская барышня, подхватив кимоно, как платье, и исчезла в воротах своего дома.
        «Надо сшить ей европейское, с декольте, платье и бальные туфли», - подумал Алексей. Он умел шить сапоги, научил отец, требовавший, чтобы сыновья, помимо всего прочего, знали какое-нибудь ремесло.
        Мело снег. В офицерском флигеле трещит печь. Явился капитан и прошелся по «каютам».
        - Ваша Оюки мне вчера заявила, - сказал он Сибирцеву: - «Не рубуру Японию!»... Что она говорит! Это она купила петухов юнкерам и пробудила во всех азарт.
        Сибирцев уже знал, что, вопреки уставу, все ставят на петухов, играют на деньги. Он смолчал.
        - Все женские хитрости вашей влюбленной! - с оттенком легкого упрека заявил Степан Степанович и пошел дальше.
        Пришел унтер-офицер Аввакумов.
        - Послезавтра у японцев Новый год... Друг приглашает нас с Глухаревым... Дозволите ли, ваше благородие?
        - Пожалуйста. Можно. Адмирал уже предупреждал... А как балки шестого размера?
        ... - Как она вас встретила, Алексей Николаевич! - воскликнул за ужином Зеленой. - Какой пассаж! Как иллюстрация угроз Степана Степановича...
        Все засмеялись.
        - Как говорят на флоте, поцелуй - это легкий бриз, - произнес мичман Михайлов, - признак, что скоро начнется качка...
        - Сибирцев не терпит вульгарности, господа!
        Леша смотрел серьезно, словно в мыслях занят другим.
        - Она вас ждала, моя служанка, и надоела мне, все расспрашивая; едва появлялась в море лодка, а она сразу: «Ареса?» - рассказывал Урусов. - Мне это надоело. Я ей пригрозил: «Вот я пожалуюсь твоему отцу, он тебя посадит на хлеб и на воду...» Но ей хоть бы что... Какой-то выродок из японок...
        Глава 34
        ЯПОНЦЫ - БОЛЬШИЕ ПРОСМЕШНИКИ
        - Да, это так! Они подсмеиваются давно, - ответил адмиралу Гошкевич. - Как бы это перевести... ну, я для них как белая ворона... среди офицеров. У них много есть обидных и насмешливых сравнений, я не хочу приводить.
        - Да, я свидетель, хотя они не видели, что я на них смотрю и все понимаю. Я понял, они вас передразнивали... Поэтому, Осип Антонович, надевайте на себя мундир и эполеты, и я произвожу вас в чин капитан-лейтенанта, и тогда они будут держать язык за зубами. Чего не бывает с дипломатами. Ради дела богобоязненных и чадолюбивых священнослужителей и бывших семинаристов приходится переделывать в морских штаб-офицеров...
        Осип Антонович надел перешитый для него мундир из американского. Высокий, светлый, в золотых эполетах и с оружием, отлично выглядел. После этого японцы окрестили его «человеком из породы хромоногих в мундире цвета хурмы».
        На переходе из Симода Осип Антонович сильно подвернул ногу, оступившись на гнилой колодине, спрыгнул на камни в воду и теперь прихрамывал.
        - Мундир дан Гошкевичу, чтобы с ним считались японцы, - говорил адмирал, сидя на красном храмовом кресле за красным столом и обращаясь к Константину Николаевичу. - Они лиц без должностей и без военного мундира не признают и не принимают, а в наших гражданских чинах разбираются как свинья в апельсинах, поэтому я дал ему военный чин, а с этим уж они будут считаться и даже проникнутся почтением и страхом к нашему милейшему Осипу Антоновичу.
        «Да, это не американцы! Для тех человек в штатском бывает еще милей военных. Как, например, Сайлес...» - подумал Посьет.
        Вечером в кают-компании, как называли офицеры большую общую комнату, разговорились про превращение Гошкевича в капитан-лейтенанта.
        - Японцы считают его не самураем, а простым переводчиком, а это звание у них неуважаемое, - объяснял Посьет. - Вот такие соображения их могут давать повод просмешникам, что приносит вред делу!.. Они знают, например, уверены, что адмирал даже о пустяках говорит с важностью, и высмеивают нас за это. Так и говорят: «Ну, Путятин опять свои особенности показывает» или: «Путятин опять в своем духе! Очень надоедает слушать! Как, мол, только я выдержал!» Они за глаза не церемонятся. «Строптивый варвар», «Навязчивая личность» - так называли адмирала в Нагасаки, пока разобрались, привыкли и полюбили нашего Евфимия Васильевича... «Тип»... «Варвар»... И так далее, до бесконечности едко. Такие названия приклеивают всем нам! Но в наблюдательности им никак не откажешь, очень остры и приметливы.
        - И остроумны, конечно! - молвил юнкер Корнилов.
        - Ну, нет, - ответил Шиллинг. - Они, например, анекдотов совсем не понимают.
        - А вы им рассказывали, барон?
        - Да. Расскажешь, а он уставится на тебя, как баран на новые ворота, и глаз с тебя не сводит, но молчит. Потом начнет морщить лоб и все равно ничего не поймет и ни о чем не догадается.
        - А вы им по-голландски рассказывали? - спросил юнкер князь Урусов.
        - И по-голландски, и по-английски. Теперь они и по-английски понимают.
        - Вы попробуйте им по-японски, барон, - закручивая ус, мрачно молвил Мусин-Пушкин.
        Все засмеялись.
        - Им Алексей Николаевич лучше меня рассказывает по-японски.
        Сибирцев часто задерживался в чертежной с изучением японского языка.
        Все опять засмеялись. А уж пора было подыматься и расходиться по каютам. Матрос подал Посьету фуражку с кокардой, плащ и галоши, и Константин Николаевич отправился к себе в храм.
        Утром шел дождь. Флаг на мачте около храма Хосенди не подымали. Это означало, что командам отправляться на работу, как обычно. Офицеры, после завтрака вышедшие на улицу, отправились в чертежную и увидели, что в воротах храма Хосенди, в котором живет адмирал, теснятся японцы. Весь двор заполнен самураями с пиками и со значками на древках. Тут и наши часовые. Кухня дымит за храмом, и чем-то вкусным пахнет.
        - Что случилось, господа?
        - Кто-то очень важный прибыл... Видите, цветные значки. Их несут впереди высшего правительственного чиновника.
        - Господа, Кавадзи приехал! - сообщил вышедший из ворот Пещуров.
        Самураи стояли и сидели по всему двору в картинных позах, все под зонтиками.
        - Вот так фунт с изюмом! - сказал Сибирцев. «Что же он пожаловал, с чем?»
        - Только расстались, а он следом за нами! - воскликнул Елкин. - Мололи языком два года и еще что-то не договорили...
        - Дошлый они народ! Все хотят знать, во все входят, за всем наблюдают и надсматривают.
        - А где же Можайский, господа? - спросил Пещуров.
        - Он с раннего утра ушел в чертежную.
        - Так я с вами туда же!
        - Зачем же Кавадзи пожаловал?
        - Кажется, еще есть какие-то разногласия!
        - А почему вы решили?
        - Да уж я видел. Кавадзи с очень озабоченным лицом, усталый. Какие-то недоразумения приехал выяснить.
        Пещуров, видимо, знал, в чем дело, но не смел рассказать подробности.
        - Как же не устать! Верно, спешил и спал ночь в пути в своем паланкине, если явился так рано.
        - Видимо, уже успел встретиться со здешними чиновниками.
        Пещуров, входя в чертежную, обратился к лежавшему на полу над чертежом Александру Федоровичу:
        - Адмирал просит вас быть к обеду в салоне. Там Кавадзи.
        Пахнуло озабоченностью и делами государственной важности, которые исполняешь мгновенно и беспрекословно. Можайский проворно вскочил во весь свой огромный рост и стал отряхиваться.
        - Адмирал просит вас сделать дагерротип с японского посла.
        - Не верю! - воскликнул Можайский. - Полгода уговариваем его сняться - и все без толку...
        Можайский заторопился к себе домой.
        ...Кавадзи сказал адмиралу, что по случаю наступающего японского Нового года привез ему подарки - один мешок апельсинов и один мешок хурмы.
        «Что же это за подарки! - подумал Посьет. - У здешнего самурая во дворе полно апельсинов, и он поставляет их вместе с молоком к адмиральскому столу».
        Догадки и предположения офицеров о цели приезда Кавадзи были почти безошибочны. Саэмон заявил Евфимию Васильевичу, что получил письмо правительства, в котором сказано, что одна из статей договора, заключенного с Россией и подписанного с послом Путятиным, ошибочна, не может быть утверждена и ее требуется отменить.
        - Ну что же. Дело есть дело. Но придется обсудить, - ответил Путятин. И сказал себе: «Но я не уступлю!» - Какая же статья?
        - Статья о консулах...
        - А-а! Так вот что! Чем же недовольно правительство бакуфу? И разве мы не посылали в Эдо проекта? Они ведь утвердили все. Что же поздно спохватились? Ведь я уже написал своему императору. Да в чем же дело? Давайте разберемся... - «Сами же вы не уважаете подписанные договоры! Ну что за народ, так преданы пустым церемониям! А истинную честь свою, и слово данное, и поставленные подписи свои нарушают! А ну как начнут заключенные с вами договоры тоже нарушать и исправлять другие правительства?»
        - В статье о договорах сказано, что России будет разрешено иметь консулов, если возникнут для этого непреодолимые причины.
        - В чем же возражение? Это, кстати, у вас из японского текста смысл такой можно вывести. У нас, в русском тексте, все ясней... Но, впрочем, давайте толковать, как у вас в бакуфу понято.
        - Вот это примечание: «Если возникнут непреодолимые причины», - наше правительство не может принять и отвергает.
        - Ну, тут мы опять все запутаем и ввек не распутаем, если будем так все отвергать. Пункт ясный. Чем же князь Исэ недоволен? Видно, дело не в примечании. Примечание только повод, придирка.
        Начался спор, сначала сдержанный и холодный. Но постепенно выяснилось, что японцы вообще не хотят иметь на своей земле никаких постоянно живущих иностранцев, хотя бы и под названием консулов. Надо такому иностранцу дать землю. Значит, какие-то куски японской земли не будут принадлежать Японии. Это был их старый знакомый довод, но не об этом сказал сейчас Кавадзи, хотя смысл его заявления сводился все к тому же.
        - Вы дали обещание предоставить нам все права, которые даете Америке.
        Кавадзи знал, что правительство советовалось с князьями и объявило, что статья договора с Америкой о консулах ошибочная. Эта ошибка не может быть повторена при заключении договора с Россией.
        «Ну, пошла писать губерния!» - подумал Путятин. Он заявил, что уже послал договор императору в Петербург и написал ему. После этого договор не может быть пересмотрен.
        Сильное и жесткое лицо Кавадзи дрогнуло, и он, слабо щурясь, тихо сказал Путятину, что просит его... изменить статью договора.
        Что-то оборвалось в сердце у Евфимия Васильевича. Он видел, что Кавадзи приходится нелегко. Может быть, он терпит крах в своей смелой и благородной политике. Но он, Путятин, ничего уже не может сделать, даже если бы хотел помочь Кавадзи. Отвергнуть подписанный договор?
        Они молчали, глядя друг другу в лицо. Евфимий Васильевич снова пробормотал как бы в оправдание, что договор пошел в Петербург и все кончено.
        - Тогда... - резко сказал Кавадзи, встав с кресла и отступая на шаг, - я обязан буду вспороть себе живот... - И он поднял над животом согнутую руку, как бы занося над собой кинжал.
        Поднялся и Путятин.
        - Консулы неизбежно будут допущены в Японию, хочет этого бакуфу или нет. - И он стал горячо уверять, как это неизбежно. Абэ умен, и пока Кавадзи едет в Эдо, канцлер уже все поймет и отступит от своего требования. Путятин сказал, что готов взять всю ответственность на себя. Готов ехать в Эдо, просить аудиенции у шегуна и все доказать, что Кавадзи гениально предвидит будущее, заслуживает награды. Если хоть волос упадет с головы Кавадзи, это будет означать мировой скандал, разрыв России и Америки с Японией.
        Адмирал сводил Кавадзи в чертежную и сам объяснял устройство будущего корабля. Потом побывали на стапеле, в кузницах и у плотников, смотрели лекала и мелкие чертежи. Путятин просил прислать после Нового года из столицы мастеров-медников, чтобы готовить листы для обшивки судна.
        Кавадзи вернулся к обеду уставший, но довольный. Он, кажется, отошел от своих мрачных намерений.
        После обеда Путятин сказал, что его дружеские чувства и уважение к Саэмону неизменны. И он хочет, чтобы перед Новым годом Саэмон ками снялся бы на серебряную пластинку прибора, отражающего натуру. Тут адмирал повторил все свои прежние доводы, уверяя, что доставит снимок в Петербург и представит русскому императору.
        Саэмон слушал и печально кивал головой, слегка обмахиваясь маленьким веером. Все русские, сидевшие за столом, предполагали, что эти кивки означают отказ, как и прежде. Никогда не знаешь заранее, что японец ответит. Кавадзи сказал, что он теперь согласен сняться. - Перед Новым годом! - сказал он шутливо. Перешли в просторную и светлую комнату, - в распоряжении адмирала теперь была целая заново отделанная квартира при храме.
        Можайский посадил Саэмона в кресло, позади которого офицеры растянули белое полотно.
        Кавадзи полагал, что теперь нечего опасаться. Вдруг придется погибнуть, и тогда уже не стыдно, если адмирал Путятин покажет портрет некрасивого старого человека своему императору и скажет, что таковы японцы.
        До сих пор Кавадзи полагал, что стыдно такое лицо показывать. Так он объяснял до сих пор Путятину свое нежелание сниматься. Но была и другая причина. Кавадзи побаивался ответственности перед бакуфу. Его могли обвинить в отступлении от традиций и в своеволье. Всегда найдутся люди, для которых символом верности чиновника является показная преданность и старательное исполнение всех глупостей и предрассудков, принятых в обществе. Ну, теперь уж нечего больше бояться. Если помилуют за трактат, то за снимок не осудят. А если осудят за трактат, то пусть хоть у Путятина останется портрет на западной пластинке.
        Так он думал, пока его голову приложили к какой-то скобе, спрятанной под его затылком, и так продержали несколько минут. Потом Можайский сказал, что все отлично, что сегодня портрет будет готов, а к утру он перерисует с пластинки большой портрет и подарит к Новому году Саэмону но джо на память от русского посольства и благодарного экипажа «Диана».
        Возвратившись в салон, Кавадзи получил от адмирала новогодние подарки. Потом он отправился отдыхать к себе за реку, в Храм Цветка Лотоса, и сам побеседовал о делах с Уэкава.
        Деничиро похвалил работу русских. Их обращение с японцами простое и товарищеское. В них совсем не заметно китайской важности. Матросы очень сильные и хорошие. Но не все русские с красными лицами. Когда работают много и старательно, то, по личному наблюдению Уэкава, лица у большинства становятся такими ярко-красными, что на них страшно смотреть.
        - Встречаются ли матросы с японскими женщинами?
        - Русские матросы... очень нравятся японкам...
        Оказалось, что ответ Уэкава подготовил со всеми подробностями. Кавадзи внимательно выслушал об отношениях русских моряков с женщинами в Хэда.
        - Это недопустимо! - сказал Кавадзи. Он задал еще несколько вопросов и дал указания Уэкава, как действовать дальше. - Не пытаются ли русские распространять христианскую религию?
        - Пока не замечено. Они исполняют свой обряд в лагере. Только там молятся.
        - Может ли быть опасность? Кто, по-вашему, может быть распространителем религии?
        - Отец Ва си ре...
        Но Кавадзи не опасался отца Василия Махова.
        - Гошкевич гораздо опасней. Он учился на священника. Он тайный священник, поэтому ходит в простой одежде.
        - Теперь у Гошкевича есть чин, - отвечал Уэкава. - Два дня назад адмирал дал ему чин офицера и нарядил в мундир... цвета хурмы... Поэтому иногда Гошкевич ходит в военной одежде, а иногда, как сегодня, был одет, как раньше, с галстуком и в клетчатых брюках.
        После разговора о делах Кавадзи показал своим спутникам новогодние подарки Путятина.
        - Просто смех! Какие-то детские игрушки! - сказал он.
        В этот вечерний час все сидели в большом помещении храма и пили теплое сакэ.
        - Копеечные стекляшки от имени правительства и посольства России! От имени императора ро-эбису! - Уэкава залился смехом.
        Смеялся и Кавадзи, разглядывая четыре хрустальных рюмки, полученных сегодня.
        - Вот эту - мне! Хи-хи! А вот эту - моей супруге... О! Эту, маленькую, - наследнику от моего старшего сына... А вот эту, очень маленькую, - моему самому маленькому внуку от второго сына... Просто смех!
        - Да, да! - короткими поклонами подтверждал Уэкава, разглядывая рюмочки.
        - При этом так важно говорил Путятин со своей западной манерой серьезно излагать что-нибудь о пустяках... Всегда так!
        Тут засмеялись все чиновники и секретари. Это очень смешно. В самом деле, Путятин набирается духу, сильно воодушевляется и говорит в западной манере очень важно, а оказывается - о пустяках. Это все не раз слыхали. Кавадзи хорошо подметил, язвит посла варваров.
        Кавадзи видел, что его подчиненные всегда охотно смеются над Путятиным. Поначалу, когда познакомились, Путятин и ему не нравился. Как только не называл его про себя Кавадзи!
        - Ха-ха-ха! Что подарили! - переговаривались подвыпившие чиновники, издали поглядывая на маленькие хрустальные рюмки. - О-о! Драгоценные подарки! Такие маленькие стекляшки! От имени могучей страны!
        «Это было похоже на детскую забаву, - записывал Кавадзи перед сном в дневник. - Чтобы поздравить меня с Новым годом, Путятин достал какие-то мелкие игрушки. И опять начались невыносимые путятинские манеры. Не зря мы звали его когда-то Трудный Варвар. Он уверяет, что это диамант. Я посмотрел по голландскому словарю, и диамант означает просто стекло, а Путятин важничал, как будто дарил часы с бриллиантами. Но, впрочем, сознаюсь, что у него ведь ничего нет. Он разорен и всего лишился... Путятин желал сделать мне приятное, и я должен благодарить его».
        Кавадзи улегся под футон, край которого был прикреплен к чугунной жаровне с горячей золой. Голова у Саэмона, как жаровня с горячими углями, полна догадок.
        Утром Кавадзи уезжал в Эдо. Вид его бодр и лицо свежо.
        Четыреста моряков с оружьем выстроены колоннами от лагеря русских через весь пустырь, до храма Хосенди, из ворот которого вышли Кавадзи и Путятин со свитами.
        Утро чистое, прохладное. Солнце еще не всходило из-за гор. Раздалась торжественная команда. Молодые офицеры в черных мундирах и киверах, стоявшие с палашами наголо впереди шеренг своих матросов, повторили ее, как эхо, и эхо в горах повторило их голоса. Четыреста матросов подняли враз свое оружие. Заиграл оркестр, и все невольно обратили внимание на его начищенную медь. Начался торжественный марш почетного караула.
        «Зачем? Зачем все эти путятинские манеры?! - думал Кавадзи. - Зачем эта западная картинность? Они все стараются сделать очень картинно и обратить внимание на свое превосходство. Кому нужна такая пышность!»
        Так думая, Кавадзи шел с холодным лицом наиважнейшего вельможи, которого ничем нельзя удивить и сбить с толку. Казалось, он не в первый раз принимает церемониальный марш западных морских войск.
        После отъезда Кавадзи в столицу в тот же день, под вечер, в храм Хосенди явился Уэкава и просил дежурного офицера доложить, что покорнейше просит адмирала принять его на другой день утром.
        Назавтра Уэкава явился и был принят. Путятин полагал, что пора наконец с головой погрузиться в дела. Он ждал Уэкава.
        - Милости прошу садиться, Деничиро-сан. Уэкава Деничиро - восходящая звезда! Человек новой Японии будущего!
        Уэкава щуплый, ловкий, верткий и юркий, с маленькими глазами. Прибыв в Хэда, он быстро стал менять деревенский стиль работы японцев на самый передовой и современный. Очень жизнерадостный, шутливый и приветливый японец, всегда отзывчивый и деловой до мозга костей. Но чувствуется, что опасный человек. Что будет, если все японцы усвоят его деловые манеры и хватку! Не один ли он из тех, которые найдут средства со временем гордо противостоять иностранцам?
        Деничиро давно терся около русских, но до сих пор на него никто не обращал особенного внимания рядом с послами из Эдо, с губернаторами и важными чиновниками. А сами японцы, кажется, давно оценили этого невидного молодого человека. Ведь он привозил теплые халаты и продукты еще в Миасима, когда после гибели «Дианы» команда мерзла и голодала. Эти халаты теперь служат как одеяла и в казармах, и у офицеров, живущих при двух соседних храмах.
        Уэкава стал деловым человеком в пору интриг иностранцев, приходивших в Японию с разными требованиями. И как знать, что кроется за его улыбкой? Впрочем, Путятин не раз слыхал от своих офицеров и сам видел, что Уэкава старательно учится всему, что видит, и много полезного находит для себя у русских.
        Разговор о делах закончился, Уэкава поднялся и поклонился несколько раз, пятясь спиной к двери, но замешкался и приостановился.
        - Что-нибудь еще, Уэкава-сан? - спросил его адмирал из-за стола.
        Уэкава подошел поближе:
        - Ваши матросы, адмирал, получили ваше строгое приказание не приближаться к жителям Хэда.
        - Особенно к женщинам я запретил строго подходить, - ответил адмирал.
        Уэкава поблагодарил и поклонился.
        - Японские женщины, - продолжал он, - очень целомудренны и даже никогда не смотрели на иностранцев, но... табу, кажется, не действует... Это табу нарушается...
        - Что? - вздрогнул Путятин. До сих пор, как ему казалось, он делал все возможное, чтобы пресекать всякие попытки сближения своих людей с местным населением, а особенно с женщинами. Но ему иногда казалось, что японцы сами ему в этом втайне противодействуют. Или скорее всего смотрят на это сквозь пальцы, и не по недостатку приверженности своей нравственному долгу или не по какой-либо низости понятий, а просто сознавая, что взяться за такое дело невозможно, не нарушая отношений с русскими, знания и умение которых так нужны при постройке шхуны. Тем более что случаи такие, как казалось адмиралу, очень редки. Сам он уверен, что его матросы дисциплинированные и богобоязненные. Похоже было, что японцы прощают им отдельные проступки, чтобы не затевать пустых пререканий, но, конечно, за всем следят внимательно. И вот Уэкава до всего добрался! Изложил все просто и прямо, по-джентльменски.
        - У нас замужняя женщина никогда не сближается с посторонними мужчинами. За такое преступление, по закону, женщина карается смертной казнью.
        - Да, это мне известно.
        - И здесь, в деревне Хэда, этот закон также действует, но... русские очень нравятся японкам.
        - Благодарю вас, Уэкава-сан, я все расследую. Случаи такие на самом деле были, если вам стало об этом известно. Но больше этого не будет. Я вернулся и теперь все расследую и твердо буду действовать. У нас, в России, женщины также никогда не изменяют мужьям. Это запрещено законом и религией. Всем известно у нас, что в семьях, где муж или жена верны друг другу, родятся умные, здоровые дети.
        - Ваше твердое мнение, ваше превосходительство, очень приятно слышать. Я принимаю все, что вы сказали, с благодарностью.
        Уэкава сказал, что все понимает и сочувствует.
        - Русские матросы очень сильные и хорошо работают, но им очень трудно, долгая жизнь вдали от родины и семьи переносится ими очень тяжело, и это понятно.
        - Да, это так! - согласился ободренный Путятин, чувствуя такт и гибкость суждения молодого японца.
        Уэкава выслушал адмирала с видом снисходительности и сожаления.
        - У нас существует особый вид молодых и сильных женщин, которых мы готовы доставить в Хэда для ваших матросов. Это совершенно не семейные женщины. Такой дом можно построить около вашего лагеря в два дня.
        Вся кровь бросилась Путятину в лицо. Но он терпеливо выслушал японца.
        - То, что вы мне сейчас сказали, не может быть нами принято. Это против наших понятий о чести и нравственности. Ни в коем случае! И когда вы об этом заговорили! Скоро у нас наступит пост, и все время будем молиться. Категорически отвергаю ваше предложение.
        Татноскэ перевел, что сейчас пост и адмирал поэтому не согласен. Никаких связей моряков с женщинами Хэда вообще не может быть и не будет.
        - Никто из наших людей никогда не нарушит воздержания, и вы можете быть спокойны, - продолжал Путятин. - Никто не посягнет на священные основы семей.
        «Ну, голубчики юнкера... это, наверно, все вы... Стыдно вам будет потом перед вашими отцами!»
        - Вы можете также убрать женскую прислугу из дома, где живут мои офицеры, хотя девушки там все приличные и ни в чем дурном не замечены.
        - Нет, это дочери самураев, они хорошо воспитаны и могут там оставаться, - отвечал Уэкава, - как и сейчас.
        - У нас наступает время воздержания и строгой молитвы.
        - Мне приятно видеть труд русских матросов, но мы не знали, что предстоит пост, и... и мы не смеем идти против ваших законов, поэтому приносим извинения... Теперь мы будем спокойны за судьбы семей крестьян деревни Хэда.
        «Японцы защищают свои семьи, а мы обязаны защитить честь своего мундира и знамени, честь нравственности христиан, - полагал адмирал, оставшись в одиночестве, - а то и нас, и их можно обвинить в попустительстве дурным наклонностям распущенных личностей, в беззаконье, в развале дисциплины и еще бог знает в чем. Но ведь я еще вчера, как только пришел в Хэда, почуял все это. Я был занят договором, но душа моя все время болела. Поэтому я вчера сразу же собрал офицеров и потребовал от них личной нравственности и чтобы прервали свои амурные делишки, если таковые завелись, и подавали людям пример. Я знал, с кого начать - с офицеров, разумеется, - и я объяснил им все!»
        Глава 35
        ВОСХОЖДЕНИЕ НА ХАКОНЕ
        Кавадзи... всем нам понравился... Он был очень умен, а этого не уважать мудрено... каждое слово его, взгляд, даже манеры - все обличало здравый ум, остроумие, проницательность и опытность. Ум везде одинаков: у умных людей есть одни общие признаки, как и у всех дураков, несмотря на различие наций...
        И. Гончаров, «Фрегат „Паллада“
        Кавадзи ехал через горы на север. Он увозил домой тяжкий груз забот, впечатлений и мыслей, которые следует претворять в дела. На это не хватит жизни.
        Странно, что с древних времен Симода считается местом необыкновенным, таинственным, сильно влияет на судьбу того, кто побывает в этом городе хотя бы недолго[56 - От автора. Жители Симода уверяли меня, что американцы во второй мировой войне, желая демонстрировать, что они действуют в традициях Перри, первую атомную бомбу бросили в 1945 году именно на их город. Но бомба упала в море и не разорвалась. Об этом есть статьи в японской печати и надписи в музее города.]. Говорят, что Перри болен, что его карьера окончена. Путятин пришел в Симода с пушками, но высшие силы разоружили его, потопили его корабль и превратили посла в нищего. Тогда он получил права и уважение Японии.
        Симодские проститутки знают жизнь и владеют многими тайнами, полученными от высших сил, благословивших город еще в незапамятной древности. Они довольны американцами и все в один голос утверждают, что западные матросы добрые и хорошо обходились с женщинами. Это говорят низкие, продающие любовь, видавшие разных посетителей. Но их мнение надо помнить политику.
        В Европе происходит сильное движение за эмансипацию женщин. Когда Япония откроется, это придет и сюда; японцы любят все перенимать, а точнее - обезьянничать, так как не каждый понимает, что и зачем он перенимает.
        Но что это значит? Любая японка узнает из книг, что американцы не так грубы и жестоки, как ее японский муж? Сатэ - сатэ![57 - Непереводимое восклицание, означающее затруднение, тупик.]
        Перед отъездом из Симода в Хэда Кавадзи еще раз побывал, по приглашению Адамса, на приеме у американцев на «Поухатане». Его глубоко благодарили. Все эти годы он тщательно изучал книги о Европе и Америке.
        Он зорко следил за переговорами американцев в Японии и за всеми их действиями, Но на американском корабле он впервые побывал в Симода. И впервые видел пароход. Впервые видел поворотное орудие на рельсах. Конечно, у американцев много замечательного, они богаты и практичны. Они знают, чего хотят и к чему стремятся. Американцы были очень благодарны. Они дважды, пригласив Кавадзи, выказали ему честь и уважение. Подразумевалось, что во всех разногласиях может разобраться только он. Американцы благодарили его заранее. Кавадзи понимал, что партия ученых - его противников - права во многом. Без изучения американской науки и машин Японии трудно будет сохранить независимость и противостоять державам Запада. Поэтому судьба обязывает временно покориться и дружить. Но, заимствуя способы практической жизни и стремление к богатству, нельзя забыть гуманизма в действиях Путятина и его подданных.
        Путятин пришел в Японию не только с конфетами и пирожными, но и с артиллерией. У него не хватило сил настоять на том, чего он желал. Это понятно, и Кавадзи не обманывался и не обольщался. Корабли, и вооружение у Путятина были хуже, чем у американцев. Но сам он и его офицеры оказались умней. В несчастье Путятин и его люди выказали большую человечность, они бросили артиллерию как ненужную и не проявили трусости. Напротив, они словно обрадовались своему несчастью, что смогли войти в Японию не как сила, диктующая свои условия, а как «сто тысяч новых граждан», то есть сто тысяч врагов, которые становятся, по китайской пословице, новыми гражданами, когда слезают с коней. Может быть, их просить остаться в Японии? Как это сделать? Они были бы полезны, но это невозможно. Они не изменники. У них идет война, и они хотят исполнить свой долг и сражаться.
        Такое неожиданное проявление лучших человеческих качеств ставило многих японцев в тупик. Требовалось считать иностранцев врагами, а тут были порядочные и честные люди. Оказалось, что очень хорошие матросы у Путятина, все умеют, много работают, не жалуются и терпят. Кавадзи теперь сам видел все, что сделано русскими в Хэда.
        Кажется, у русских народ, привыкший к бедности и тяжелому труду. На кораблях Путятина все делается мускулами. У Перри и Адамса пароходы ходят без ветра. Есть паровые шлюпки, паровые лебедки, подача грузов паровой силой. Опыт общения с русскими более подготовил Кавадзи ко всем этим сложным американским устройствам. При этом Путятин дипломат. Хитер и силен. Иногда он прикрывает свою слабость добротой и человечностью, у него нет иного выхода, и мы не должны обольщаться его чувствами, как и американскими машинами и богатствами. Но консулов мы обязаны принять. В этом он прав. Путятин спросил:
        - Получили американцы подпись дайри, как хотели?
        - Нет, все сделано так, как с самого начала решили сделать японцы, - ответил Кавадзи.
        Но, не имея силы, Путятин сам уступил в вопросе о границах.
        Говорят, что однажды Путятин объяснял Посьету и переводчики поняли. Посол будто бы так сказал: «Все дела с Дальним Востоком для Петербурга неясны, столица и правительство не знают. Когда делаются приобретения, им понятно. Но когда уступки - тоже ничего особенного. С этим можно смириться, это мирные соседи, это не Турция!»
        Не осквернять священной японской земли предков, ни в коем случае не позволять России иметь консулов, для них нужно отдать куски земли, это страшно, позорно, оскорбительно, чистота идеи нарушается. Вот мнение Мито Нариаки. Абэ не отказывается от его советов.
        А до Сахалина бакуфу никакого дела нет. Им не Сахалин надо, им надо повод, чтобы обелить себя за ошибки в американском договоре чистотой идей, и лезут при этом из кожи вон, и готовы друг друга рубить саблями, но пока кланяются и улыбаются. Им в Эдо свои чиновничьи мелочи дороже всего. Они все хватают себя за нос и за уши, а о стране думают меньше, чем в Петербурге.
        - Японцы, - говорил в минуты откровения Накамура Тамея, - очень слабый и впечатлительный народ. В нашей стране много людей, которые хотят от кого-нибудь кормиться. Это наша историческая привычка, - добавлял он с виноватой улыбкой. - Это от привычки служить князьям. Такие любят присосаться и добывать средства из любой благородной идеи. Так было с христианскими проповедниками. И так снова будет, когда страна откроется. К любому обществу и к любому иностранцу прикрепятся нахлебники, сочувствующие чему угодно, лишь бы их кормили.
        - И будут помогать ему познавать особые тайны японской души... Души Востока... - отвечал Кавадзи.
        Поэтому в Японии всегда должна быть строжайшая власть с многочисленной полицией, и народ будет продолжать выказывать чудеса терпения и трудолюбия.
        Началось восхождение на высокий и грозный перевал горы Хаконе. В сосновом лесу дорога круто поднимается вверх. Дорога утрамбована. Вот показалась аллея кипарисов и хиноки. Кавадзи идет пешком. Носильщики несут на руках его каго, ящики, портфели, оружие и вещи, которые всегда могут потребоваться вдруг, - палатки, части платья. Каждую вещь несет особый подданный. Армия вооруженных, целая старинная японская армия, сопровождая вельможу, подымается на Хаконе, минуя огромные ряды деревьев лавра, сосен и кипарисов. В лесу глухо, темно и тихо.
        Путятин по прибытии в Симода для переговоров заявил послам, что желал бы закончить переговоры к Новому году, чтобы Тсутсуй и Кавадзи встретили праздник в кругу своих семейств. Очень трогательно! В словах посла большая любезность и маленькая хитрость, как и полагается. Воин и рыцарь всегда помнит долг и цель. Теперь пожелание Путятина выполнено стараниями японских послов под руководством правительства. Кавадзи едет в Эдо! И он везет свой портрет, нарисованный Можайским. И отказ Путятина...
        Где-то в этом лесу, как в море, плавали лесные киты[58 - Так называют кабанов.], прыгали и бегали лисицы и ходил благородный олень...
        Молодой самурай по просьбе господина прокричал лисицей. И горы, крутыми склонами остроголового черно-зеленого леса, столпившиеся со всех сторон, отозвались. Это знаменитое эхо Хаконе. Эта чуткая земля - душа Японии.
        Близка вершина.
        Кипарисники расступились, и открылось чистое, тихое озеро, в котором во всем блеске и во весь рост и мощь отражалась божественная Фудзи.
        Сначала он увидел Фудзи в озере. Вся от подножий в ледяных покрывалах, с мятежной, озабоченной головой, в рассеянных мучительных туманах. Такой она и отражалась в тихом озере. Потом поднял глаза, и, как голубое пламя в снегах, вспыхнуло до зенита небо.
        Захотелось преклониться, встать на колени.
        После молитвы начали подъем. В узком проходе между скал стояли вооруженные воины. Высокий и худой полицейский офицер, переведенный сюда из Эдо как на самый ответственный участок, встречал посланцев бакуфу низким и почтительным поклоном. Еще недавно Кавадзи командовал пограничной охраной всей Японии. Свирепая и беспощадная стража Хаконе склонилась перед Кавадзи. Здесь обыскивали и проверяли каждого, кто шел в Эдо и обратно. Тут неподкупная стража.
        Начальник заставы - ставленник Мито Нариаки, и он понимает охрану Японии старомодно и очень примитивно, как все реакционеры. Ночуя здесь в прошлый раз, Кавадзи сказал высокому стражу, что чуждые и вредные влияния врываются в Эдо, минуя стражу на Хаконе. Япония теперь будет почти бессильна, если не заведет пароходов.
        Моя застава бессильна? Пограничная стража не на должной высоте? Кавадзи не верит мне? Он, сам бывший начальник береговой охраны Японии? Так это он, наверно, сам первый предатель. Он хочет разрушить нашу веру и пашу стойкость. Конечно, если ослабятся сердца стражей на Хаконе, то в столицу могут проникнуть враги. Но этого не будет. Пока Кавадзи вел переговоры в Симода, страж написал донос на Кавадзи, надеясь, что тому пошлют приказ совершить сеппуку[59 - То же, что харакири.]. И вот Кавадзи снова тут.
        Но Кавадзи, поднявшийся на Хаконе во главе сильного и важного военного шествия старинного образца, помышлял о том, что пора поставить новые, более искусные заставы. Ота из Хэда купил гору у князя Мидзуно, еще одну гору, оставаясь крестьянином князя. У Ота корабли и ломбарды, у него огромная торговля, его капитал вложен в разные общества и в самые разнообразные предприятия в нескольких городах. Невозможно уследить за ним! Ота богаче, чем вельможи. Кавадзи все дано, но все зависит от его положения на службе, от покровительства более высокого вельможи. Такие, как Ота, ворочают делами в Эдо, они богаче самураев, а самураи, угрожая им саблями, зависят от них и берут взаймы деньги для нарядов жен и дочерей.
        Кавадзи из гордости сказал стражу на Хаконе за чаем, что сила варварских машин и образованность западных людей прорывают все преграды, невозможно удержать. И если он, страж границы, не будет изучать машины и западные науки, то Японии грозит опасность. Найдены варварами другие перевалы, не через Хаконе, но еще более опасные.
        - Где?
        Японец, полицейский офицер с границы, не понимал совершенно. Он даже забыл в этот миг о своих намерениях доносить на Кавадзи.
        - Где? Кто прорыл? Около города Огосавара? - испуганно вскричал он.
        Кавадзи надменно ответил, что правительство знает, оно мудро, уже приняты меры и все пути уже закрыты втрое большей силой, чем прежде, и старый князь Мито тут очень помог. Он построил корабль европейского типа. Очень хороший, красивый, стоящий на месте.
        Кавадзи спешил к Новому году. Он простился с отражением Фудзи в голубом зеркале горного озера Хаконе и, ссутулившись, весь погруженный в думы, побрел пешком по битой дороге среди хвойных стен леса.
        Из новогодних обычаев некоторые очень нравились ему. Например, чтение законов. На четвертый день праздника крестьян собирали в домах, и старосты читали законы государства. Это чудесно! Так народ приучается мыслить государственно. Никто не смеет отговориться незнанием законов. В этот праздник будет читаться новый закон об отмене запрета строить корабли для дальних плаваний. Какое возбуждение охватит весь японский народ! Каждый захочет построить. Тут же каждому будет сказано: «Тебе нельзя!» Но этот новый закон окажется таким контрастом многим старым и ветхим законам шегуната, которые прячутся в этот же день. Эти законы как старая застава на Хаконе. Кому надо лезть через Хаконе, когда идут пароходы прямо в Эдо, пойдут товары, пойдут купцы, появятся консулы? В сердце каждого японца родится то новое, чего не может увидеть застава на Хаконе, какой бы чиновничьей и самурайской честностью и опытом ни владел ее начальник. Глупый и честный солдат! Он ловит своих и на своих пишет доносы!
        Чудесный случай послали боги, разбив «Диану» в море Суруга. Путятин и его люди в Японии! Вот где маленькая точка, на которую можно опереться. О такой точке опоры мечтал западный Архимед! И-чин дурак! Но не он один дурак.
        Даже на самых южных Курилах русские крестили айнов! Этого Кавадзи не ожидал. Собственные японские документы свидетельствуют против него! Русские крестили и на Итурупе, и на Кунашире! Японцы, считая себя в своей стране как в крепости, плавали вокруг Кунашира на сэнконуфунэ или на лодках и только впоследствии поставили укрепления. Крещение оскверняет людей и земли, по старым японским понятиям! Если бы японцам в старину принадлежал Кунашир, то крещение там было бы совершенно невозможно! Ужасный довод! И на Сахалине жили крещеные! Вот результат полной изоляции! Лучше не заглядывать в древние документы, а обратиться к политическим теориям ученых рангаку! Еще в эру Бунко и даже прежде были умы, провозглашавшие, что японцам необходимо захватить Камчатку и Сахалин. Сахалин на одной параллели с Францией, и там построить южную столицу Японии, японский Париж. Камчатка на параллели Англии, и там поставить северную и главную столицу, японский Лондон. Страну на островах Ниппон превратить в рай и заповедник, а всю военную и экономическую мощь развивать на новых территориях, называя их Эссо.
        Путятин, конечно, полагал, что на территории Сахалина, при совместном владении, японцы будут втянуты в общение с их крещеными инородцами. Если японцы захотят продолжать политику изоляции, они сами уйдут с Сахалина. Если же не уйдут, то втянутся и переменятся. Там никакое бакуфу не удержит их от крещения! Вот чего хочет посол!
        Важнейшее - это флот. Вот в чем новая жизнь!
        ...Можайский говорит, что винт в воздухе будет двигать летающие корабли, как сейчас на море. Это чудесно.
        Путятин говорит, что японцы народ самый старательный на свете и потому гениальный и великий. Это изящная похвала! На самом деле японцы тупой народ, но очень упрямый и при этом глупый. Пример тому начальник на заставе. Мы очень туго что-нибудь понимаем и не сразу. В городе, который был разрушен, среди руин и нищеты, принимаем иностранцев и показываем им Японию с самой плохой стороны. Правительственные чиновники сидели голодом. Это позорно для Японии. Во всякой другой стране сразу после разрушительного цунами просто переменили бы порт для приема иностранцев, туда бы перешли черные корабли Адамса и переехали бы наши посольства для приема иностранцев. А у нас?
        Ночью, когда мы возвращались из Гёкусэнди, то увидели при свете лупы разрушенный порт. Очень страшно. Кога тоже так думал, как это плохо! Все объясняется преданностью и традицией, когда это уже не нужно. Даже договор русские отправляют в Петербург не в ящике, который не могло сделать правительство, а в личной шкатулке моего чиновника!
        Когда в аристократической семье дочь обучают женскому языку, то стараются, чтобы она ласково и мягко говорила. Но мещанки, не имеющие воспитания, слишком стараются подражать и ласково говорить, не зная меры, - получается безобразие, сразу видна невоспитанность. Так же бывает и с дипломатами, которые хотят казаться вежливыми. Так и мы очень смешно выглядим, неумело подражая западным людям.
        На другой день Кавадзи явился к канцлеру Абэ. Болен умный Абэ. Обязательная неподвижность губит его. Важность ужасна, от нее ожирение. Он готов закрыть лицо руками от ужасов и мучений, которые ждут его, тридцативосьмилетнего молодого человека. Он не может, как европеец, ходить во дворец пешком, купаться и плавать, заняться спортом, ехать лечиться в Баден-Баден.
        Многие японцы за Америку. И, конечно, японцам надо учиться у Америки, а не у России. Но изучение России тоже необходимо. В Киото говорят об американских машинах, но в простом народе большое значение придают мешку риса, который бедный матрос принес семье умирающих с голоду. Путятин также старался делать добрые дела.
        Абэ полагал: надо замалчивать все, что сделали морские солдаты для японских голодных семей и что делает Путятин для Японии.
        Князья подают совет: не выпускать Путятина из Японии, пока он не уступит в вопросе о консулах.
        За бумажными перегородками павильона в замке Эдо Кавадзи докладывал. Он сказал, что в вопросе о консулах надо уступить. Абэ не дал окончательного решения.
        Вечером влиятельные вельможи съехались в загородную резиденцию Саэмона. Беседа шла на короткой ноге, совершенно по-западному.
        - Мы хотели бы более подробно знать о западном мышлении, - сказал молодой канцлер Абэ, закуривая сигару и закидывая ноги на стол.
        - Господа, - начал Кавадзи, - Путятин и его офицеры обижаются на то, что по следу их ходят и каждое их слово записывают мецке. Я согласен с адмиралом Путятиным. До каких пор мы будем поступать так варварски и примитивно, более играя в наблюдение, чем наблюдая? Что надо нам в современном положении? Изучение иностранцев в их странах, изучение их народа, машин, умственной и общественной жизни, способом выработки их оружья, также банковского дела, экономики, транспорта, всех их многообразных достижений. А не слежка по пятам! Теперь они быстро перенимают у нас подозрительность. Но мы не должны обольщаться. Мы должны быть бдительны. Это глупая чиновничья игра в разведывание чужих намерений при полном бессилье. Это мертвые догмы реакционеров. Так сказал бы адмирал и посол Путятин на моем месте. В такой форме западных речей изложены могли бы быть наши мысли...
        На столах таяли коробки сигар, бутылки виски и западный шоколад.
        Все согласились, что западный человек мог бы так сказать. Кавадзи гениально копирует западных людей и дает ясное и отчетливое представление о западных людях, как они мыслят. Кавадзи - мецке высшего класса, он проник в душу Путятина и Адамса. Втайне каждый хотел бы того, чего, по словам Кавадзи, потребовал бы Путятин, если бы он был японцем и если бы все это говорил не Кавадзи, а он. Как же это сделать? Кто первый осмелится сказать, что это не Путятин так сказал бы, а он сам?.. Кажется, Кавадзи первый осмеливается.
        В японской истории для детей теперь будет написано, что японский князь из рода Токугава сам построил «Хоо-мару» - первое судно западного типа. Но каков корабль на самом деле? Дети об этом не узнают. Полное уважение к князю Мито в правительстве и в народе! И в истории.
        «Наш таинственный прекрасный город скоро откроется миру!» - проводив гостей, думал Кавадзи, идя в павильон Сато.
        От ветра с моря гудели вершины вековых кусуноки, среди стволов которых за городом построены летние резиденции вельмож.
        Когда-нибудь совершится то, ради чего трудится Кавадзи. Япония откроется миру, откроются университеты. Наука и образование будут доступны всем. Армия станет на западный образец. Построится флот... Но вельможа, служивший шегуну, должен уйти вместе с ним. Уйти с той властью, которой он служил. Только это благородно. Уйти в леса и жить, как монах под дырявым зонтиком, или уйти из жизни... Что же?
        Когда он осуществит свои мечты, он будет не нужен бушующей толпе молодых капиталистов, карьеристов, важных чиновников, а тем более - для социалистов! Он открывает ворота Японии к будущему. И народ пройдет через новые, еще более жестокие страдания. Он верит в свой народ. Но разве достойно объяснять, зачем он всю жизнь трудился? Нет, ниже его достоинства! Он не будет вспарывать себе живот. Он возьмет в свои руки барабанный револьвер, и, показывая, что, верный традициям, он был новым человеком, он приложит револьвер к своему виску. Он останется верен Японии будущего![60 - Впоследствии, когда произошла так называемая реставрация Мейджи и восстановление власти императора, Кавадзи имел возможность сотрудничать с новым правительством, но покончил жизнь самоубийством, застрелившись из револьвера.]
        - Милая Сато!
        Она тонкая, в темном кимоно, с тонкой шеей, с огромными глазами, которые кажутся больными или слегка пьяными. Их зрачки страшно расширены, как у курильщицы опиума. Глаза слегка испуганны, но прекрасны.
        Сато ждала, стоя среди комнаты, где почти пусто, но благородно, душисто и прекрасно и где во всем утонченный вкус и высокое искусство.
        Сато мягко, как западная балерина, поклонилась и присела, опустилась, чуть не коснувшись коленями пола.
        Столичные никогда не признают заслуги деревенских. Ведь в Эдо есть тысячи чиновников и воинов, которые любой подвиг припишут себе. Столичные обязательно все присвоят и обманут. Они полагают, что никогда нельзя допустить, чтобы сиогун и правительство узнали, что великое дело совершалось не ими, столичными чиновниками, а провинциалами. Тогда ведь всюду раздадутся голоса, зачем держим столько ртов, это паразиты, что рыцарское и преданное чиновничество совсем не нужно, это лишь дармоеды и воры при казне.
        Так очень настойчиво говорил и говорил Алеше по-японски Ябадоо, сопровождавший его и все время заглядывавший ему в глаза при поклонах. Ябадоо знал, конечно, что офицер почти ничего не понимает, но удержаться не мог. Конечно, высокие мысли кто-то опять украдет и выдаст за свои, поэтому лучше говорить иностранцу, который не понимает. Это наша система, очень важная и правильная.
        Алеша очень нравился старому самураю еще и потому, что ведь он перепутал все карты Ота. Это просто смешно и потеха. Все знают. Совершенно делается все по-своему. Говорят, Оюки от родственника императора отстраняется, не подчиняется старику. Это небывало! Но сам Ареса с ней не спит. Только учит и учит ее, хочет из девки сделать вторую Мурасаки Сикибу, или рыцаря-девку, как во Франции. Это очень ученый и честный человек и настоящий мужчина, очень сильный. Он не развратничает совершенно. У таких терпеливых русских богатырей вся сила идет только на служение идее императора и на сражения с врагами.
        Настоящая сила познается в битве и во время подготовки к ней. Богатырь познается в ученье и терпенье. Это главное. Кто умеет терпеть и не безобразничает, тот обязательно победит. Теперь иностранные матросы скоро обучат всю Японию необыкновенным безобразиям. Очень удивительно, как в грязной западной жизни может сохраниться такой благородный, девственный рыцарь! Конечно, у Ареса будут сильные и здоровые дети.
        Конечно, Оюки красивая и демоническая. Она несравнимая. Это женщина будущей Японии. Пока еще ребенок, но гениально постигла женским чувством законы Запада и купила для Сюрюкети и принцев-лодырей несколько петухов. Такой ум, очень веселый, и насмешки ее, очень женские, и есть коварство.
        Деревня Хэда - это не Симода. Деревня Хэда очень дружная, патриархальная. Русские моряки дружат с плотниками, но об этом вся речь еще впереди. Пока все лица японцев им кажутся одинаковыми. Развращенности не имеется, безнравственность совершенно отсутствовала. Только самого Ябадоо можно упрекнуть за прошлое. При этом, как всегда, он смотрит за рыбаками. Ябадоо знает свои грехи, но это происходит только от его знакомства с литературой и живописью, вообще от интереса к искусству, который у пего с ранних лет, с поездок на базары и ярмарки. Хотя он живет в деревне, по, как дворянин и хозяин ломбарда и магазина старых вещей, считает себя эстетом.
        Ябадоо всю жизнь любил сакэ и немного женщин. Это правда! От себя не должно скрывать. Поэтому теперь, под старость, приходится, глядя на своих слабых детей, самую крепкую из дочерей отдать самому умному и сильному иностранцу с надеждой на будущее. Известно, говорят, что во всех странах без исключения, даже в тех, где женщин прячут или где занавешивают им лица черной тряпкой, самыми сильными мужчинами считаются приезжие иностранцы. В этом нет ничего обидного. Поэтому свои женщины прячутся и лица их закрываются, как и ноги.
        Но судьба Сайо так складывается не потому, что ее отец дурен в своих помыслах и втягивает ее в такие дела ради выгод. Нет, пороки Ябадоо были лишь его слабостью. Выгод он не искал. Временный брак Сайо - это лишь служба стране. Народ, у которого нет сильных детей, погибнет. Каждая семья это должна знать, ни одна семья не должна погибать.
        Ареса, конечно, мало понял из этой исповеди. Но иностранца надо изучить, также и его товарищей, как и его народ. А то может с иностранцем быть еще хуже, чем со своим. Ведь женщины неразборчивы и глупы, и тогда лишь увеличится количество преступников в Японии, и для государства и нации это будет несчастье, из-за которого страна погибнет. Поэтому Ябадоо старался изучать Алешу и Александра и всех их товарищей и морских воинов, чтобы не ошибиться, и поэтому он охотно оказывал гостеприимство западным людям в своем доме. Но при этом строго запрещал что-то подобное поднадзорным рыбакам. Его же дом был как бы опытным, лабораторией, созданной по частной инициативе старого патриота, виноватого в расточительстве собственных сил и здоровья как в годы своей молодости, так и в старости.
        Путятин зяб сегодня на жестоком ветру и ежился, как старик. В Хэда холодней, чем в Симода. Но тут же вынул руку, которую держал в широких рукавах, как в муфте, и поднялся по ступенькам на стапель.
        - Молебен при закладке отслужили?
        - Да. Отец Василий... - отвечал Колокольцов. - Японцы не протестовали.
        Путятин нагнулся и погладил дерево.
        - Столярные работы, - сказал Евфимий Васильевич и глянул на пожилого плотника Кикути.
        Тот подумал, что адмирал заметил неровность, за которой он, Кикути, недосмотрел. Кикути поклонился, показывая, что готов отвечать мужественно и все исправить, надо только указать.
        - Не хуже, Евфимий Васильевич, чем в Архангельске, - сказал Аввакумов.
        За последние дни Колокольцов, по мнению матросов и плотников, появлялся редко, - видно, возился с японкой, - а за всем смотрел самурай Ябадоо. Ничего не знает и только делает вид, что распоряжается. Его хлебом не корми - дай поважничать. Спросит через переводчика: «Вы что сейчас делаете?» - «А мы вот ставим столбы, будет кнехт, за него закрепим шхуну». - «А-а! Хорошо! Приказываю крепко поставить эти столбы и закрепить за них кость-дракона, при этом смотреть без упущений!» - «Да не за столбы, а за перекладину». Но ему и нечего говорить, он все равно ничего не понимает.
        - А, вот и ты тут, старая образина! - сказал Глухарев и похлопал самурая по выпяченному тощему брюху.
        - Я очень вам благодарен, - сказал Евфимий Васильевич, - всегда считал вас дельным офицером. Но вы превзошли мои ожидания.
        - Рад стараться, Евфимий Васильевич! - ответил Колокольцов сурово, как бы еще более озабоченный предстоящим дальнейшим делом.
        - Завтра праздничный день. Японский Новый год. Работы остановите. Объявите людям.
        Адмирал ушел на баркас. Колокольцов собрал рабочих.
        - Ну, братцы, теперь за дело!
        - Как же, тесть, поди, утром и вина подаст, и угощений, - ворчал Глухарев.
        Америка еще недавно была сельской, «гужевой» страной. В тридцатых годах флот ее военный стоял на восьмом месте, был хуже и слабей, даже чем у Турции и Египта. Вот это «литературно-историческое» сообщение в одном из американских справочников поразило Сибирцева. Так было еще двадцать лет назад.
        Оказывается, Перри был одним из тех, кто все это понял и со всей энергией, наверно и со свирепостью, осуществлял обновление американского флота. За двадцать лет совершены чудеса.
        Теперь новейшие корабли военного флота строятся из железа. Давно уже построен «Принстон» со стальным корпусом, который Перри включал в свою эскадру. На «Поухатане» всюду клепаная сталь.
        Все, о чем читал еще прежде, ожило на «Поухатане». Близким стал молодой гений изобретатель Джон Эриксон, творец новейших устройств, применяемых на «Поухатане». «Снаряд, заменяющий бомбу, на принятых бомбических орудиях, - скажет Пегрэйм, - это изобретение Джона Эриксона».
        Да где же теперь сам Эриксон? Американцы улыбнутся невесело. Изобретатель уволен. Почему? Ведь он совсем еще молодой человек? Во время испытания новейшей пушки «Миротворец» в присутствии президента и правительства лопнул ствол, убило семь человек, в том числе двух министров.
        Мало ли чего бывает при испытаниях! Грех да беда на кого не живут! Министров много, а Эриксон один. Но у Эриксона дела много и без американского флота. А вот наш Александр Федорович рисует машины с чужого позволения. Вот судьба своего изобретателя! А он немало дельного советует адмиралу... Но разве у него все так, как ему полагается? Если ему дать заказы от ведомства или определить его к миллионеру на завод...
        На «Диане» и «Палладе» старые чугунные пушки... На фрегате под каждым орудием висели в полнейшем порядке банник, прибойник и пыжевник, и много старания требовалось от матроса, чтобы вся эта старинная мощь содержалась как следует.
        Может быть, поэтому и Евфимий Васильевич угрюм, ведь он тоже знает много нового! Однако и из старой чугунной пушки придется поразить врага, коли нет другой. Таких судов, как «Поухатан», и цельноклепанных из стали мониторов нет, кажется, и в английском флоте под Севастополем. Союзники бомбардируют там из старых пушек ядрами и бомбами.
        Поначалу американцы не желали назначать Перри командующим экспедицией в Японию. Не за то, как мы думаем, что он отстал. Напротив, он много крови всем испортил, всю свою жизнь требуя обновлений и улучшений. Перри представляется теперь совсем в другом свете.
        ...Подошел Аввакумов:
        - Завтра праздник у японцев, Новый год, ваше благородие, вот артельный приглашает нас с Глухаревым. Дозвольте пойти.
        Кикути тут же, держа шляпу в руках, переминался с ноги на ногу.
        Адмирал уже предупреждал офицеров, чтобы по приглашению благонадежных японцев и под их ответственность людей отпускать на праздник с унтер-офицерами или под наблюдением более солидных матросов и пожилых. А молодых крепко держать в лагере и не выпускать, а заниматься с ними священнику.
        Алексей пришел в дом при храме, быстро прошел через коридор и, открыв дверь, увидел, что Оюки сидит у него в комнате и плачет.
        - Что с вами, Оюки? Оюки...
        Она хотела показать, как ей тяжело, но когда Ареса-сан вошел, на самом деле горько расплакалась.
        - Оюки! Оюки! - нагнулся он.
        Она, блестя слезами на широко раскрытых глазах, заговорила с обидой, что у всех праздник, а у нее нет праздника, у нее очень болит сердце.
        - Ну, знаете, Оюки, зачем капризы? Зачем напрасно?
        - Нету напрасно! - с жаром воскликнула она. У нее такой вид, словно готова кинуться на шею. - Разве я хуже других? Зачем это западное уважение? Зачем и для чего мне учиться западным паукам? Зачем мне эта почтительность? Я знаю, вы скажете, это не западный обычай! Ничего подобного! Я не маленькая! Это вы меня, Ареса-сан, не считаете красивой... - И воскликнула по-русски: - Нету напрасно!
        Алексей готов был уступить. Лицо ее в слезах, столько чувства, такая живость, выразительность глаз. Ему льстило в душе ее признание. И это умница Оюки, которая всем казалась недоступной простушкой и вдруг сочинила целый сюжет с петухами... Только Сюрюкети-сан возмущен: мол, какая недотрога, подумаешь!
        Оюки много думала. Она уверена, что у Ареса-сан, конечно, есть на родине любовь. И не одна. И все его любят горячо. Все картинки, которые он показывал, изображали молодых и прекрасных женщин: наездница в цирке, девушка с ружьем на баррикадах, танцовщица в кабаре, леди на балу, светская барышня танцует вальс с молодым кавалером. Это, конечно, все он. И все они - влюбленные в него. Они открывают грудь и показывают ему плечи. Это за него они, как европейские женщины, сражаются с ружьем на баррикадах, и спешат к нему на копях, и танцуют только перед ним. Вот какая память у него о западных женщинах! Это мучительно! А ей нет места среди них. Уничтожаешь себя, когда так горячо думаешь и так ярко все воображаешь...
        - Это все ты? - спрашивала она, плача и показывая картинки.
        - Нет, это не я! Оюки, я уже говорил вам, что это не я.
        - Ах, Ареса-сан... любой японец не стал бы разводить такие сантименты. Зачем переживания, когда я готова быть с тобой и я не хочу слушаться отца и не хочу идти к Сюрюкети-сан - потомку русского императора. И отец уехал по торговым делам!
        Алеша хотел обнять ее.
        - Но я ни за что тебе не отдамся, если ты меня не любишь! - воскликнула Оюки-сан. Огромные глаза ее от гнева были еще больше и блестели, как у дьявола, а волосы на вид стали еще гуще и пышнее. - Это еще хуже! Выпросить себе ласку? Нет!
        Оюки понимала прекрасно, что Сибирцев красив среди всех народов одинаково. А это значит - его любят женщины и он их вспоминает и скучает. Она ревновала и приходила в ярость.
        - Погоди, я тебе сыграю на гитаре и спою цыганский романс, - сказал Алексей.
        «Я тоже буду искусно играть, как западные женщины...» Оюки взяла себя в руки.
        - Я только учиться, Ареса...
        - Учиться - пожалуй. Но завтра Новый год. Син нэн... Анота ни.
        - Нету Син нэн... Оюки нету Син нэн... Оюки читать...
        - Хорошо...
        Очень жаль ее. А как хороша, когда встала в полный рост. Как гибко перегнулась, кланяясь и грациозно отступая, припала в дверях, чуть не касаясь пыльного пола в глубоком поклоне, и исчезла...
        Это чудо красоты... Алексей почувствовал, что и она ему далеко не безразлична.
        - Вы ее не щадите, Алексей Николаевич, - раздался за перегородкой голос этого глупца Зеленого, - что вы с ней церемонитесь! Будьте с ней беспощадны.
        Зашли Урусов и Лазарев и за ними Зеленой.
        - Она без вас часто в вашей комнате сидела. Знаете, Алеша, дайте Сюрюкети-сан сто золотых бу, и она ваша...
        - Да я вам и так ее отдам, тем более что она в вас влюблена! - сказал Урусов. - Но знайте, Алексей Николаевич, что это прехитрейшая девчонка и с большим характером, недотрога ужасная... Какого бы мужчину на рисунке она ни увидела, говорит: «Это Ареса-сан».
        - Они не умеют различать европейских лиц друг от друга. Мы кажемся ей на одно лицо. Как и мы путаем всех китайцев и японцев, вот и ей это кажется...
        - Ничего, прекрасно умеет. Как же она Сибирцева отличает от других... - сказал Лазарев.
        На другой день Оюки-сан явилась к Сибирцеву с поздравлением и цветами. Она также принесла тетрадь. Очень старательно писала буквы и слова. Казалось, она отбросила прочь все свои личные переживания и Новый год теперь не имеет для нее значения.
        - Не «орин», а «один», Оюки-сан.
        - Один! - повторяла девушка. - О-чен ту-руду-но, Ареса-сан!
        Потом она сказала, нельзя уже заниматься, что Ареса-сан уже надо идти в дом Ябадоо-сан. Принесла ему горячий чай, помогла собраться, открыла дверь и показала, что двое японцев ждут, чтобы проводить его.
        Вышли и юнкера.
        - А вот, Оюки-сан, разве вам не нравится Сюрюкети-сан? - спросил Алексей.
        - Нет... она рюбит петуха.
        - Как любит петуха?
        - Погодите, Оюки-сан, я расскажу... - смеялся Зеленой. - Оюки-сан подарила Урусову петуха. Является однажды, и за ней идет японец с петухом. Она показала на Урусова и просила принять... А потом оказалось, что она всем юнкерам подарила по петуху. И как раз кассир выдал деньги. И петухи оказались тренированными бойцами, и начались у нас петушиные бои. Все увлеклись. Офицеры стали покупать петухов и делать ставки. Это все ее хитрость. Решила от себя внимание отвлечь и занять молодежь спортом и преуспела, кажется, сверх ожидания. И наш Сюрюкети-сан стал заядлым любителем боя петухов.
        Оюки зло, с недоверием и обидой смотрела на мичмана.
        На пир к Ябадоо явились Путятин, Лесовский, все офицеры. У двора собралось полсотни рыбаков, все в новых кушаках и обуты.
        Гуськом, танцуя, они пошли в дом, каждый падал ниц перед Ябадоо, подымаясь, кланялся и танцевал, все пели и прославляли императора.
        Ябадоо сидел рядом с Путятиным. Японские кушанья русские ели охотно, но не вовремя и не по заведенному местному порядку, а рыбаки все шли и танцевали, и даже битый рыбак Сабуро из дома У Горы уже выздоровел, и он тоже танцевал и пел песню, в которой сказано, как счастливо ему жить при императоре, а сам поглядывал то на Путятина-сама, то на своего врага Ябадоо, полагая, что очень высокая цивилизация обнаруживается, когда два смертельных врага так дружески сидят, пьют и веселятся вместе, а истерзали ни за что, только для того, чтобы все рыбаки знали, что Путятин враг и его люди тоже враги Японии, их надо презирать!
        ...Оюки начинала понимать, что Алексей отступает, что она ему нравится, он нежен, ласков с ней, но вся эта казарменная обстановка со свидетелями ему, наверно, не подходит. Он, конечно, не подаст виду! Но напрасно он думает, что в другой обстановке она уступит. Да, кругом чужие глаза! Тем лучше! Это очень удобная обстановка, чтобы дразнить вас, Ареса-сан. Вас я буду дразнить не так, как Сюрюкети-сан... Его я боялась и не любила. Если вам не нравится обстановка, найдите другую, но ведь вы рыцарь и мужчина! А пока не догадаетесь, будете страдать. Достаточно было заметить его нежность, как Оюки-сан переменилась. Оюки решила тоже быть нежной, как он или как та девушка, которая с ним на балу.
        Мимо храма, куда возвратился с праздника адмирал, двигалось множество японцев, молодых и старых, с женами, детьми и внуками, все с украшениями в руках, в яркой одежде, останавливаясь, низко кланялись на ворота храма, многие входили во двор и в храм, кланялись изображениям и все спрашивали, где Путятин.
        Дежуривший офицер Пещуров показывал на дверь сбоку от алтаря. Японцы кланялись двери Путятина.
        Вечером зажглось множество разноцветных фонарей. Люди шли и шли. Во тьме плыли оранжевые шары, голубые рыбы, огненные карпы, зелено-желтые драконы... Бедная, нищая Хэда засияла, как волшебный мир.
        Маршировали в ногу молодые рыбаки и в несколько голосов что-то пели по-японски, а потом все подхватывали припев:
        Ефи фу фэ фо.
        Запевалы опять начинали по-своему, а хор подхватывал:
        Па пи пу иэ по.
        - Это они про Евфимия Путятина, - сказал Гошкевич, стоявший у ворот с офицерами и наблюдавший с интересом за движением.
        Иосида появился, сказал, что ему очень нужен адмирал, срочно, есть государственная измена.
        Двое стариков матросов и двое японских судостроительных стариков напились, по его словам, сакэ, не стоят на ногах, они двигаются с большим трудом, обняв друг друга, вчетвером по улице, и надо послать патруль их арестовать.
        Гошкевич велел часовому гнать доносчика, а сам ушел.
        Дни шли быстро.
        В воскресенье, во время занятий, Оюки вдруг едва коснулась руки Алексея, потом повела головой, чуть тронула пышными волосами его щеку и настороженно вздрогнула.
        - Что такое? - спросил он, чувствуя ее тревогу.
        Оюки быстро встала и откатила широкую раму, заклеенную прозрачной бумагой в решетнике.
        Вечерело. В доме, где жил Алексей, всегда свежесть, но сейчас почувствовался чистейший и душистый воздух весеннего леса.
        - А на нэ... Коо ке те... - значительно прошептала Оюки и подняла свои огненные большие глаза. - Это со-ро-вей!
        - Соловей? Коокетё? - спросил Алексей.
        Коо ке те... коо ке те... - торжественно защелкал первый соловей. Коо ке те... коо ке те... коо ке те...
        notes
        Примечания
        1
        Мецке, или метсуке, - здесь означает «полицейский».
        2
        Хиноки - дерево кипарисник, достигает больших размеров. Древесина хиноки ценится в судостроении.
        3
        Эбису - варвар. Так называли японцы всех европейцев.
        4
        Ужасно! Какое азиатское лицо!
        5
        Мусмэ - девушка.
        6
        Чилимсы - креветки.
        7
        Цуси - переводчик.
        8
        Бонза - буддийский священник.
        9
        Бакуфу (буквально - палаточная стоянка) - так называлось высшее правительство Японии.
        10
        Гета - туфли.
        11
        Дайкан - начальник округа.
        12
        Даймио - феодальный князь.
        13
        Мацу - сосна.
        14
        Акамацу - красная сосна.
        15
        Ий дес - хорошая.
        16
        Дё - 3,03 метра (японская мера длины).
        17
        Сяку - 30,3 сантиметра.
        18
        Сун - 3,03 сантиметра.
        19
        Сколько стоит?
        20
        В этом случае - князю.
        21
        Здесь - для бога.
        22
        Цуси-сан - господин переводчик.
        23
        Мы - русские люди.
        24
        Морского волка (собаки).
        25
        Славянское название современного Красного моря.
        26
        Так называли Перри.
        27
        Вперед, Америка!
        28
        Верить в бога и ненавидеть Англию.
        29
        Трудная задача!
        30
        Каждый день трудная задача.
        31
        О! Японцы!
        32
        Да, ужасный случай!
        33
        Тенно - небесный, так называли японцы своего духовного владыку страны, императора, жившего в Киото.
        34
        Саканэ - закуска к сакэ.
        35
        Я никогда не пью чаю.
        36
        Дружественные отношения.
        37
        Этот фаллический столб до сих пор стоит в городе Симода (примеч. автора).
        38
        За отсутствующих друзей!
        39
        Дамский угодник.
        40
        Сердцеед (буквально - убийца леди).
        41
        Человек умелый!
        42
        Викинг (буквально - морской король).
        43
        Неправильный.
        44
        Дайри - одно из наименований императора, также тенно, микадо и др.
        45
        «Спящий словарь» - так называли в колониях англичане и американцы своих сожительниц, помогавших им изучать местные языки.
        46
        Шэмизен - национальный струнный инструмент.
        47
        Кекейдзику - картина па шелку или бумаге (свиток).
        48
        Боги (в этом случае).
        49
        Рангаку - ученые-просветители.
        50
        Лекарства.
        51
        Приморский отель «Америка».
        52
        Нет, ушел.
        53
        Пять.
        54
        Для наблюдения.
        55
        Без офицера.
        56
        От автора. Жители Симода уверяли меня, что американцы во второй мировой войне, желая демонстрировать, что они действуют в традициях Перри, первую атомную бомбу бросили в 1945 году именно на их город. Но бомба упала в море и не разорвалась. Об этом есть статьи в японской печати и надписи в музее города.
        57
        Непереводимое восклицание, означающее затруднение, тупик.
        58
        Так называют кабанов.
        59
        То же, что харакири.
        60
        Впоследствии, когда произошла так называемая реставрация Мейджи и восстановление власти императора, Кавадзи имел возможность сотрудничать с новым правительством, но покончил жизнь самоубийством, застрелившись из револьвера.