Мечник. Око Перуна Вадим Владимирович Долгов
        Русь изначальная
        Он с отрочества готовился к службе в княжеской дружине - и осуществил свою мечту, став мечником Ярослава Мудрого. Но знал бы он, какую цену придется заплатить за эту честь и любовь юной княжны! Ведь человеческая жизнь - жертвенная пешка в игре богов, более жестокой и кровавой, чем любая игра престолов. И горе смертному, обратившему на себя взор беспощадного Ока Перуна!..
        НОВЫЙ роман о переломной эпохе Древней Руси. Ярослав Мудрый огнем и мечом усмиряет мятежные племена, новая христианская вера идет войной против древних богов, и тонет в крови языческий град Китеж…
        Вадим Долгов
        Мечник. Око Перуна
        От автора
        Тысяча лет тому назад. Одиннадцатый век. В Киеве правит славный русский князь Ярослав, названный Нестором-летописцем Премудрым. Центр современной России населяют племена вятичей и кривичей. Эти места считались тогда окраиной русских земель, медвежьим углом. На тысячи верст простирались дремучие дебри, тысячи речек несли воды в Оку и Волгу. Южане именовали эту страну Залесским краем.
        Долгое время бурные ветры перемен обходили Залесье стороной. Но и здесь подчас разыгрывались истинные трагедии, ускользавшие, однако, от внимания киевских и новгородских летописцев, сосредоточенных на описании важных столичных событий. Обитатели этих мест дольше других хранили верность прадедовским обычаям и вере.
        Но навсегда укрыться от веяний времени не удавалось еще никому.
        Это ненаписанная история. История, буквы которой так и не были собраны в летописи.
        Азъ
        Сосновый плот, медленно поворачиваясь, плыл в утренней дымке. Под намокшими бревнами журчала вода. Кормовое весло оставляло на глади лесной речки вихрящийся след. На плоту, свернувшись клубком, лежал парнишка лет тринадцати. Лицо его было прикрыто войлочным колпачком, босые ноги зябко поджаты. Солнце еще не встало, холодок июньского утра заставлял Доброшку (так звали юного кормчего, единственного обитателя плота) сильнее сжиматься под куцей рогожкой, заменявшей ему одеяло.
        Вдруг плот зацепился за корягу, раздался всплеск. Мальчишка чуть не слетел в воду, встрепенулся, сел и принялся недоуменно оглядываться вокруг. Но замешательство длилось всего секунду.
        Он вспомнил вечер вчерашнего дня. Вспомнил мостки у родного Летославца, по которым он, крадучись в непроглядной тьме, спускался к реке. Вспомнил, как грузил на плот то, что удалось собрать в дорогу. Вспомнил, как непослушными от волнения руками развязывал намертво скрученный узел.
        Доброшкина мысль сделала рывок - он на четвереньках принялся метаться по плоту. Наконец из-под берестяного покрова на свет божий появилась котомка, перевязанная тонким ремешком. Успокоившись, паренек сел на край плота, опустил ноги в теплую воду и аккуратно распутал завязки.
        В котомке было много интересного - подготовка к побегу была обстоятельной и долгой. Прежде всего, конечно, еда - кусок пшеничного хлеба, в который Доброшка тут же впился зубами, потом - выторгованный за пригоршню соли кусок вяленой конины, две головки лука и соль - примерно полмешочка. Помимо еды поклажу составляли иголка с ниткой, три костяных крючка для рыбной ловли, две запасные тетивы к луку, небольшой, но остро отточенный нож, выкованный из обломка меча, найденного им на дне пересохшего ручья (в оплату он отдал кузнецу остатки железа) и еще одна вещица. Именно из-за нее начинающий странник и начал перебирать свои пожитки. Именно ее он берег пуще всего и больше всего боялся потерять.
        Выглядел он обычно: кусок кожи (правда, хорошей, гладкой и белой), свернутый в тугую трубочку и обернутый тряпицей. Если трубочку развернуть, на лицевой стороне пергамента открывались буквы и рисунки, которые на первый взгляд могли показаться всего лишь затейливым узором или пятнами крови. Но так мог подумать только какой-нибудь невежда.
        А Доброшка невеждой не был. Недаром он с семи лет ходил за десять верст в монастырь к учителю - седенькому монаху Максиму, который не только выучил его читать и считать аж до ста, но рассказывал ему о дальних странах, где и зимой жарко греет солнышко, бегают петухи размером с коня, люди все черны, а земля, наоборот, бела.
        И не только рассказывал, но и в книгах старых показывал рисунки: и дельфина показывал, и велиблуда, и странное эфиопское существо, слона, у которого два хвоста - один, как полагается, сзади, а другой спереди - прям на морде, и много разных других чудес. И вот там-то, в ларе, где хранились древние книги в тяжелых деревянных переплетах, Доброшка однажды и заприметил тряпичный сверточек.
        - Максим, а это что? - спросил он, выхватив непонятный предмет из огромного сундука.
        Монах, похоже, и сам не сразу понял, откуда в его келье взялась эта штука. Но, приглядевшись, пощурив старые глаза, усмехнулся, взял из рук ученика сверток, снял тряпицу и бережно развернул пергамент.
        - Это, дружочек Константин (монах всегда называл его не обычным, а крестильным именем), карта, описание Земли, где какие страны расположены, реки, моря, океан… Вот Эфиопия - помнишь, я тебе рассказывал? Вот здесь британцы живут. А вот тут, с краю, видишь, написано: «рай» - там сад Эдемский. Туда праведники попадают по воле Божьей…
        Хорошо было. А теперь еще лучше. Доброшка оттолкнулся длиной жердиной, и плот медленно заскользил по течению дальше. Путь ему лежал далекий. И карту он взял у из монастырского книжного ларя не просто так. Цель-то была поставлена запредельная - волшебная страна Индия. Но да нее доплыть-то - как? А по карте - может, и получится добраться.
        В Индии правит славный царь. И богатств у него немерено, и чудеса разные: змеи огнедышащие, повозки небесные. Все есть. С одним только царь индийский мается: люди в его стране живут все какие-то ненастоящие. У одних головы песьи, у других голов вовсе нет, а рты на животе. Так отец Максим рассказывал. Он, правда, сам в Индии не был. Но в древних книгах все очень подробно описано.
        Вот и решил тогда уже Доброшка, что, как вырастет, непременно отправится к индийскому царю. Небось его-то, такого ловкого и умного, индийский царь с радостью на службу возьмет. У него там молодцов-то настоящих большая нехватка. Станет он царю служить верой и правдой, тот его наградит. Златом, серебром и драгоценными камнями. Накупит тогда подарков и вернется славным воином, красивым, богатым, в родной Летославль. Матушке подарков привезет, отцу меч индийский привезет и броню - пусть не хуже воеводы на коне сияет. Старшему брату - а-а-а, чего уж жалеть, тоже меч! Два меча привезет: небось не поскупится для него царь индийский. А младшим сестричками и братишкам припасет по прянику. Ну и была мыслишка Ульяшке, дочери воеводиной, яхонт лазоревый подарить. В бусиках. Или на колечке. Неважно… но так, что б обомлела она. Вот!
        Через годик-другой собирался пуститься в путь. Но вышло не по задуманному. Раньше. Да и меч индийский теперь только один нужен… Эхх…
        Над верхушками прибрежных сосен медленно вставало жаркое летнее солнце. Легкий ветерок чуть трогал гладь реки легкой зыбью. Доброшка вытащил из котомки крючок, размотал тонкую жилку, накрепко связал, привязал еще камешек-грузило, насадил на крючок комочек хлебного мякиша, уселся на корме и забросил снасть в воду: припасы, конечно, есть, но до ближайшего города может и не хватить… Жилка без всплеска ушла под воду. Почесав в затылке, пустил еще кусочек по течению - водяному, чтобы рыбку к рыбаку подгонял. А потом еще небольшой кусочек - за проход плата. Хоть речка и мирная, но и тут, поди, свой хозяин есть. Тоже чести хочет. Больше бы дал, да самому не хватает - уж извини, водный дед.
        В доме у Доброшки голода не знали. Отец их был родом из-под Новогорода. Его вместе с воеводой в окраинный Летославец оборонять землю от разных напастей отправил князь Ярослав уж семнадцать лет тому назад. Отец тогда еще совсем молодой был. Приехали они, город новый срубили, церковь поставили, гридницу. Обстроились на славу, пашню новую распахали - так и остался он тут навсегда. Воеводу того, что привел их на берег Летоши, уж давно князь с собой забрал (и, слыхали, погиб он от печенегов). Нынешний по счету был уже третьим. Да и из начальной дружины осталось всего четверо. Отец его - самый старший. И хоть воеводой он так и не стал (далеко от князя был, некому было службу оценить), но в Летославце ходил в больших людях - был сотником.
        Однажды не повезло и ему. Напала на землю лесная разбойничья ватага. Люди стали в город сбегаться - защиты просить. Дружина исполчилась - пошли по лесам безобразников разыскивать. Разыскали, конечно. Кого порубили, кто убег. Но отцу «подарочек» от них достался на старости лет - стрела в правое плечо. Сначала он и не заметил. А потом разболелась рука, онемела. Из раны долго гной сочился. Боятся стали, как бы совсем не угас. Но отыскали травника хорошего. Залечил он рану, гной унял. Но все-таки руку обратно вернуть не смог. Пальцы немного шевелились, а замахнуться, тем более вдарить - никак. Значит, отвоевался. Потосковал отец по прежней жизни, но уж не вернешь. Благо старший сын уже в возраст вошел - пятнадцать лет. Самое время в дружину входить. Да и жениться тоже. Ну, с женитьбой старшой пока не спешил, а в службу вошел быстро. И стал в семье вроде бы как второй отец. Доброшка тоже отчаянно просился (хоть в отроки наименьшие, хоть стрелы строгать). Стрелы строгать ему разрешили, а в отроки не взяли - сказали, мал еще. Вот он и решил попытать счастья на стороне. Как все храбрецы всегда делали.
Батюшка как-то рассказывал, что деды ему сказывали - о Кукше из Домовичей. Напали уж тому лет сто или двести на приморский поселок урмане, увезли Кукшу далеко. Но он не пропал, а наоборот - наибольшим стал среди урман. Но здесь, в Летославле, урман не видели ни разу. Да и моря никакого нет. Так что теперь, сидеть за печкой и удачи дожидаться? Нет! И начал Доброшка готовиться к дальнему пути. На все ушло два месяца. Пока плот делал, снедь собирал. Тут и лето настало. И Доброшка решился.
        Родителям, понятно, ничего не сказал. Но чтобы не волновались, только сестренке самой маленькой свою тайну поведал и строго наказал не рассказывать до утра. Проследил, чтобы уснула, и незаметно выбрался с сеновала на двор, оттуда на улицу - и тихонечко пробрался к реке…
        Буки
        Харальд-конунг был молод и зол. И, несмотря на все приключившиеся с ним напасти, - весел. Воспоминание о поражении, постигшем его в Норвегии, иной раз омрачало светлое чело. Да и рана еще сильно ныла. Но юный конунг, которому едва минуло шестнадцать лет, не мог поддаваться унынию долго. Это недостойно викинга, недостойно конунга. Да, теперь он конунг без страны. В милой его сердцу Норвегии хозяйничали даны, но месть - это блюдо, которое следует подавать холодным. Будет еще время - враги расплатятся за все сполна. А пока его владения - это море и все страны вокруг него. Дружина храбра, броня крепка, и боевые драккары быстры. Весь мир лежал перед ним. Серебра, правда, маловато. Но если есть меч, то будет и серебро, и золото, и красавицы. Теперь путь его лежал на восход солнца - в Гардарики, Страну городов, на Русь, где правил славный Ярицлейв-конунг.
        О Ярицлейве-конунге шла добрая молва. Богат и славен: недаром сами русы зовут его Ярославом Мудрым.
        Харальд не сомневался, что русский конунг примет его с удовольствием: заполучить в союзники норвежскую дружину рад был любой сухопутный владыка. Все-таки любой викинг стоит двух обычных бойцов. С детства каждый из них владеет боевым топором и мечом так же уверенно, как обжора - ложкой. Жизнь викинга - от битвы к битве. А между ними не легче: битва с морем - неутомимая гребля. Рука любого гребца-воина похожа на клубок сосновых корней: кажется иной раз, что и мечом не сразу перерубишь. Для натруженной веслом руки тяжелый меч - как тростиночка. Помахать им после однообразных дней и ночей морского перехода - сплошное удовольствие. Ну а если противник все-таки окажется сильнее (нет, конечно же, сильнее викинга никого нет, но против толпы иной раз не спасут ни мощь рук, ни умение), ну так если противник окажется сильнее - это тоже не беда. Это даже счастье. Каждый дружинник Харальда-конунга знает: погибнуть с мечом в руках - большая удача.
        Душу погибшего воина принимают прекрасные девы войны - валькирии, которые носятся над любой мало-мальски кровавой битвой. Живому их не увидеть, а вот мертвому… Говорят, они неизъяснимо прекрасны. Хотя, конечно, те, кто их увидел, ничего уже путем рассказать не могут. Но все равно идет молва. И еще сам Харальд собственными глазами видел, как у умирающего, мечущегося в агонии перед самым последним вздохом, вдруг поразительным образом поднялся тайный уд. Стоявший рядом старый вояка Сигурд, указав Харальду на это, одобрительно вздохнул: «увидел валькирию…» - и мозолистой рукой опустил испустившему последний вздох воину веки.
        Сам Харальд тоже хотел увидеть валькирию. Но только не сейчас, а тогда, когда даны пожалеют, что родились на свет. Да и с самим Одином он тоже намерен был свести тесную дружбу. Хоть и принято было уже святое крещение, но куда мог деться мир прадедовских богов? Как настанет время, Харальд был твердо намерен наведаться в пиршественный чертог к конунгу конунгов. Там за вечно обильным столом найдет он и своего дела, и прадеда, и прапрадеда. Юный викинг нисколько не сомневался, что все они там - у Одина на пиру…
        Впрочем, сейчас день, значит, еще пока не на пиру. Днем в небесной стране Асгарде не затихает битва. Мужчины, как подобает, сражаются насмерть. Но вечером все воскреснут и войдут в золотой зал Вальхаллы - и вот тогда в самом деле будет пир. А на следующий день - опять битва. Сразился, погиб - на пир, сразился, погиб - на пир: романтика!
        А еще Харальду хотелось повстречаться со своим славным тезкой Харальдом Косматым. Интересно, кто из них на мечах лучше.
        Драккар летел вперед, на восток. Весла мерно опускались в холодную балтийскую воду. Ветер был попутный, поэтому для облегчения труда гребцов поставили парус.
        Еще день или чуть больше, и покажутся топкие берега восточного берега моря, которое русы не зря именовали Варяжским.
        Вдруг Харальд заприметил на горизонте маленькую точку. Современный человек, пожалуй, не заметил бы ее и в бинокль, но глаз морского конунга был острейшим.
        - Посмотри-ка, Эйнар, туда, - Харальд тронул за плечо седоволосого викинга и указал на часть горизонта, справа по ходу движения.
        - Корабль.
        - Да.
        - Даны?
        - Вряд ли.
        - Проверим.
        - А стоит ли, так хорошо идем по ветру?
        - Стареешь, Эйнар. - Харальд ловко соскочил с помоста на корме, служившего ему наблюдательным пунктом. Побежал вдоль рядов боевых товарищей, энергично отдавая приказы.
        Через минуту боевое судно совершило правый поворот, парус был спущен. Пока двое спускали парус, остальные надевали кольчуги и шлемы, высвобождали из рундуков любимое оружие: кто меч, кто боевую секиру. Были на корабле и несколько человек - умелых стрелков из лука. Еще через минуту одоспешенный драккар уже мчался к малой точке на морском окоеме. Соленые холодные брызги летели из-под весел. Холодное синее небо отражалось в холодных глазах изготовившихся к бою норвежцев.
        Веди
        Жилка затрепетала: Борошка (так его звал отец и друзья) ловко втянул из речной глубины трепыхающуюся серебряную рыбку и деловито засунул ее в мешок, а то гляди - уплывет. Снова насадил мятый мякиш и забросил снасть.
        Да, Индия - это было настоящее дело. В былые-то времена хотел отрок к новгородскому князю податься. Да обсмеяли его дружинники: таких-де молодцов у Ярослава пруд пруди, и почище есть: даже княжичи из-за моря Варяжского служат - не сыну летославского сотника чета… Разве что горшки помойные таскать. Таскать горшки (любые, хоть помойные, хоть с кашей) Доброшка не собирался. Он сын свободного мужа, да еще и сотника: ему воевать полагается, а не чепухой при дворе, пусть и княжеском, заниматься. К индийскому царю поедет, воеводой станет! И пусть умолкнут те, кто думает иначе!
        Меж тем снова натянулась жилка и на сырых бревнах плота оказалась еще одна рыбинка - и крупненькая. Можно было жарить. Доброшка, прибрав и вторую рыбку, сильно загреб кормовым веслом и направил плот к берегу. Приблизились тяжелые еловые ветви, касавшиеся водной глади, бревна чиркнули по светлому песочку дна - плот встал. Доброшка осторожно ступил на дно и отправился к берегу, перешагивая павшие под напором незаметного, но сильного течения стволы.
        Несколько ударов кресала по кремню - и вот у подножия вековечной сосны заиграл маленький костерок. Доброшка устроил рогульки, установил на них пойманных рыбок и стал осматриваться. Вокруг был густой лес. Он расположился на полянке, посреди которой возвышалась огромная сосна толщиной в два обхвата взрослого человека. Доброшка проследил глазами по стволу и радостно вскликнул: на небольшой высоте от земли в стволе чернело дупло, в котором, по всем приметам, жили пчелы. «А пчелы - это мед, - вполне резонно рассудил опытный в хозяйственных делах сын сотника, - пригодится!» Засучив рукава и поплевав на ладони, Доброшка полез на дерево. В дупле и впрямь оказался улей. Спрыгнув на землю, он заложил за пояс нож и полез снова, но стоило ему заглянуть в дупло, как его что-то весьма чувствительно кольнуло в спину, в самый почти ее низ. Доброшка замер и через мгновение понял, что этот укол не был укусом слепня, да и острой ветке там взяться было неоткуда. Между тем кололо все сильнее, и Доброшка нехотя обернулся.
        Оправдалось самое худшее предположение - зависший на дереве, снизу он был приперт к стволу небольшим копьецом. Копьецо, которое в отцовской дружине называлось сулицей и использовалось по большей части для метания, крепко держала в руках - вот чудо! - невысокая девчушка в длинной льняной рубахе. Вид ее был и смешной и грозный одновременно. То есть вид был бы смешной, если бы Доброшка смотрел на нее со стороны. В настоящем его положении смешного было мало.
        - Ты чего это? - спросил он, опасливо поглядывая вниз через плечо.
        - Вот дает! - донесся снизу звонкий девичий голос. - Рыбы в нашей реке наловил, борть нашу разорить задумал, на дереве висит - и еще спрашивает: «чего»! Сейчас вот поднажму - узнаешь «чего». Сейчас вот дядьку своего крикну - он тебе покажет «чего»!
        Положение было никчемным. Висеть на дереве становилось все трудней. Но и насаживаться в самом начале пути на острие сулицы - да и еще чьей, девчачьей! - было как-то совсем нежелательно. Хорош храбр, нечего сказать…
        - А может, отпустишь, эй, девчонка? - взмолился Доброшка. - В борть-то я не залез пока, а рыбу себе возьми.
        - Какая я тебе «девчонка»? - донеслось снизу. - Я, если хочешь знать, княжна! И ты мой пленник теперь.
        Доброшка еще раз взглянул на девочку внизу: «Ага, как же, княжна, - подумал он, - одна в лесу с копьем, да еще в простой рубахе». Если бы острие копьеца по-прежнему не упиралось ему в тело, он бы, пожалуй, сказал это вслух, но тут, конечно, поостерегся - мало ли чего…
        - Ну ладно, пленник. А долго мне тут висеть?
        - Сам залез, а меня спрашивает.
        - Убери копьецо!
        - Не уберу!
        - Ну, зови дядьку своего…
        - Сама знаю, что делать, ишь, борть разоряет - и еще советует!
        Судя по всему, девчонка и в самом деле не знала, что дальше-то делать. Отпускать «добра молодца» она не собиралась. Но как безопасно дать ему спуститься - тоже не знала.
        Неизвестно, чем бы кончилось дело, но тут из улья послышалось глухое гудение - пчелы почувствовали недоброе и решили, пока не поздно, отвадить чужаков. Сначала одна, две, а потом и чуть не целый рой взвился над дуплом, и одна самая храбрая или самая злая пчела с разгона тяпнула Доброшку в шею. Он взмахнул рукой и кубарем слетел вниз, оцарапав себе спину наконечником копья, но в остальном целый и невредимый. Пчелы меж тем озверели окончательно и кинулись всем роем не только на похитителя меда, но и на свою «законную хозяйку» с копьецом. Пчелы, как известно, не собаки - они над собой хозяев не признают. И ни копьецо, ни меч, ни топор от них не спасение…
        Оба - и Доброшка, и его внезапная собеседница - со всех ног, не разбирая дороги, бросились наутек - прямо через бурелом. Ветки хлестали по лицу, босые ноги бились о корни и шишки, но Доброшка летел как на крыльях. Так быстро он отроду не бегал. Довольно скоро ноги вынесли его на большую чистую поляну, с которой была видна река. Пчелы отстали. И девчонка с копьем, кстати, тоже. Можно было возвращаться к плоту. И дальше - в Индию.
        Но тут Доброшку одолела смутная тревога: куда могла деться девчонка? Сначала они бежали почти рядом. Потом она будто вскрикнула. Мельком в суматохе бега подумал: на шишку наступила… Нужно пойти посмотреть.
        Осторожно ступая и раздвигая ветки, медленно двинулся в обратный путь. И уже шагов через сто увидел то, что, в общем-то, и ожидал в глубине души увидеть: «воительница» сидела на земле, лицо ее было бледно до зелени, в глазах стояли слезы. Доброшка остановился на почтительном удалении - в руках у нее по-прежнему было копье, не выпустила даже в суматохе бегства.
        - Что, зашиблась?
        - Не твое дело, - донеслось в ответ, - не подходи!
        - Да не подхожу я… как домой-то добираться будешь?
        - Уж как-нибудь доберусь, у бортнего татя помощи не попрошу!
        - Да я не тать! Не видел я, что борть меченая, а то бы не полез.
        - Ну-ну, ври-ври, - ответила девица уже совсем не громко и не звонко. Боль брала свое, и сознание готово было погаснуть.
        «Вот упорная какая», - подумал Доброшка. Косясь на копьецо, он осторожно подошел к девчонке и присел рядом. Теперь он видел, что добраться домой ей будет непросто. Нога в кожаном мягком сапожке была вся в крови.
        - Ты говорила, у тебя дядька рядом, может, покличем?
        Девчонка вскинула на паренька взгляд и из последних сил разрыдалась.
        - Это я для страху сказала, что дядька со мной. Тебя напугать хотела. Одна я! - И слезы наконец брызнули из глаз.
        - Не реви, доставлю тебя домой. Обожди немного. Меня брат немного учил, как раны лечить. Но нужно потерпеть.
        Доброшка достал из-за пояса нож, увидев испуганный взгляд своей спутницы, усмехнулся, срезал несколько коротких крепких веток, примотал к больной ноге пояском. Потом, нарубив тем же ножом ветви подлиньше, устроил из них что-то вроде волокуш и погрузил на них девчушку. Она кривилась от боли, но больше не ревела и держалось на загляденье мужественно.
        - Ну, куда едем?
        Девчонка, махнула рукой: «Туда».
        Глаголь
        Драккар стремительно летел по синеющей глади моря. Точка на горизонте постепенно увеличивалась. Через некоторое время стало видно, что это небольшое судно, неспешно шедшее под парусом в восточном направлении.
        - Ты прав, Эйнар, это не даны, - сказал Харальд, вглядываясь в даль из-под козырьком поставленной ладони, - я не могу понять, что это за люди, лодочка у них странная.
        Старый Эйнар без особого любопытства повернулся в том направлении, куда смотрел Харальд, и доселе спокойное лицо стало медленно вытягиваться.
        - Что с тобой, Эйнар? Ты будто увидел хвост морского дракона.
        Седобородый викинг не отвечал и лишь хлопал белесыми ресницами.
        - Э, да что с тобой, друг?! - Харальд хлопнул товарища по плечу.
        - Такое дело… - Эйнар наконец вышел из оцепенения, но с ответом по-прежнему тянул.
        И вот наконец, после еще нескольких мгновений изумленного молчания, сказал:
        - Да, Харальд, я удивлен. Я видел такие корабли только у греков. Ошибки быть не может - я достаточно рассмотрел. Но как их сюда занесло и что они тут делают?
        - Ой, Эйнар, ты точно стареешь. Какая разница, как занесло? Главное, что греки - это всегда добыча! Мы специально ходим за ними в южные моря. А тут они сами к нам пожаловали, да еще без охраны. Добыча сама бежит к нам в руки, Эйнар-хевдинг, а ты хлопаешь глазами.
        - Не нравится мне это. Что-то тут нечисто.
        - Да брось, старик, это подарок Одина.
        Харальд набрал в легкие побольше воздуха и гаркнул, перекрывая шум ветра и волн:
        - Викинги! Один дарит нам сегодня богатую добычу. Мы примем ее! Это корабль греков. Их золото, серебро дадут нам удачу. Их вино мы будем пить сегодня вечером! Вперед!
        Когда драккар оказался от византийского корабля на расстоянии полета стрелы, Харальд вынул меч и стал готовиться к абордажному бою. К его удивлению, корабль никак не отреагировал на появление драккара. Так же мерно покачиваясь на волнах при попутном ветре, двигался в своем направлении.
        - Улоф, пошли-ка ему гостинец.
        Молодой парень соскочил с вытертой до блеска гребной скамьи, которую теперь моряки на итальянский манер именуют банкой, натянул большой лук и пустил в сторону преследуемого корабля тяжелую стрелу. Стрела описала крутую дугу и угодила точнехонько в цель.
        Сначала ничего не происходило, но через пару минут последовал ответ: с резким треском в мачту вонзился толстый и короткий арбалетный болт. Он был выпущен с невиданной силой: летел почти по прямой и при ударе выбил из мачты целую тучу щепок.
        - Однако, - только и смог вымолвить Улоф, опустив приготовленный к очередному выстрелу лук.
        - Харальд, не нравится мне этот корабль, - опять завел свое Эйнар, - может ли человеческая рука с такой силой пустить стрелу? Пройдем мимо!
        - Чтобы в народе меня прозвали Харальд-испугавшийся-стрелы? Нет. Всем готовиться к бою.
        Дружина налегла на весла, штурмовая команда уже раскручивала абордажные крюки. Когда расстояние сократилось так, что можно было услышать голос, Харальд, держась за ванты, встал на борт и предложил команде греческого корабля сдаться:
        - Греки, хватит прятаться! Ваши хитрые луки не спасут вас. Сдайтесь - и я, Харальд-конунг, обещаю доставить вас до берега живыми и невредимыми!
        Ответом в очередной раз было полное молчание.
        - Ну что ж, вы сами выбрали свою судьбу. В атаку!
        Взмыли в воздух крюки, хищно заблестели на ярком полуденном солнце обнаженные мечи и топоры. Все шло привычным порядком, как вдруг с греческого корабля к драккару протянулись две огромных огненных руки и накрыли палубу, людей, весла и саму воду ревущим оранжевым пламенем.
        Огонь метался по мачте, по веслам, люди с истошными криками падали в море, но и там, в ледяной соленой воде, не могли найти спасения, потому что магическое пламя, в которое погрузился славный драккар Харальда, ползло и по воде. Обожженные люди глотали ртами горящий воздух вперемешку с соленой водой и шли на дно вместе со своими верными мечами и секирами. Над полем битвы в далеких облаках появилась грозная валькирия. Она бережно принимала души воинов из экипажа драккара, погибших так, как подобает настоящим мужчинам - с мечом в руке. Сквозь толщу воды души погибших викингов взмывали к небу с легкостью утиных перышек. Они видели валькирию и радовались: не обманули дедовские сказания.
        Они видели, а Харальд не видел. Не видел потому, что был еще жив. По инерции гибнущее боевое судно догнало греческий корабль. Как смертельно раненный витязь, и на грани смерти продолжающий разить противника, драккар с разгона ударил украшенную затейливой резьбой корму.
        С хриплым кличем Харальд прыгнул на палубу и принялся рубить направо и налево. Дикая ярость бушевала в нем.
        Вдруг один из противников сзади нанес ему сокрушительный удар. Свет померк в глазах юного конунга. Последним, что он увидел, была тревожно кричащая чайка, взмывшая в ослепительно-синее небо.
        Добро
        Мальчишка поднапрягся, уложенная на волокушу девчонка охнула, и маленькая процессия двинулась. Идти было трудно. Но Доброшка шел и даже находил в себе силы подбадривать свою спутницу разговором:
        - Ничего, доберемся! И не такие случаются передряги. Кстати, меня Доброшкой зовут, Добрыней, если полным именем. А тебя как?
        Как ни трудно было говорить раненой, но она ответила:
        - Белуша. Дома еще Белкой…
        «Подходящее имя, - подумал Доброшка, - в самом деле на белочку похожа». Дальше пытать не стал, видел, что каждое слово дается его спутнице с большим трудом.
        Через час пути стали угадываться признаки приближающегося жилья. Потянуло дымком, стал слышен собачий лай, посреди деревьев стали попадаться распаханные поляны, на которых колосилась рожь и зеленела капуста. Шагов через двести перед Доброшкой открылся холм, на котором стоял небольшой городок. В те времена городами называли все поселения, которые имели укрепленные стены. Стоял городок на косогоре при слиянии двух рек, наибольшая из которых, судя по всему, на некотором удалении от этого места впадала в Летошь. Город был окружен частоколом из мощных сосновых бревен. По углам стен возвышались сторожевые башни, на которых несли дозор караульные. С той стороны, которая не была защищена руслами рек, особенно высокий частокол был дополнительно укреплен валом и рвом. Через ров был перекинут мост, а над воротами сооружена часовенка.
        Не успел Доброшка все это как следует разглядеть, как на башнях началось движение, из ворот выскочили три молодца при топорах. Старшой был наряжен в кольчугу. Ни слова ни говоря, один из них бросился к девчонке и подхватил ее на руки, а двое других, переглянувшись, плотно взяли под руки самого Доброшку.
        «Ну все, попал», - мелькнула мысль, когда его повели в ворота.
        В общем-то, городок внутри стен мало чем отличался от родного Летославля. Те же избы, источающие уютные домашние запахи, такие же нагретые солнцем деревянные мостовые из массивных плах. За избами огородики, яблоневые сады, амбары. Чирикали воробушки, кудахтали куры, где-то лаяла собака. Будто и не уезжал никуда.
        Его привели на широкий двор. Там к ним вышел сурового вида муж в кольчуге и с мечом на поясе. Через правую щеку шел старый зарубцевавшийся шрам, и вообще вид человека было исключительно грозен. Явно воевода местный.
        - Кто таков, молодец? Откуда взялся и куда путь держишь? - спросил он, не тратя время ни на приветствие, ни на прочие предварительные разговоры.
        - Я - Доброшка. Добрыня то есть. Крещен Константином. Из города Летославца. Путь держу… в дальние страны. Странствую я, вот.
        - А к нам как попал?
        - Да я же…
        Но закончить ему не дали те парни, которые все это время держали его под руки: «У ворот взяли - Белушу тащил на волоке».
        - Белушу? А что с ней?
        - С ногой что-то, в крови вся.
        - Ладно, - сказал воевода. - Этого пока в сторожку заприте.
        Особой торопливости воевода не высказал, но видно было, что сообщение о девочке его встревожило. Он встал и широкими шагами двинулся по направлению к воротам.
        Доброшку отвели в небольшую избу с маленькими волоковыми оконцами, посадили на лавку, дали воды и хлеба. Дверь плотно закрыли и задвинули снаружи засовом.
        Оглядевшись, узник понял, что бежать из сторожки невозможно, уселся на лавку и принялся задумчиво жевать хлеб. Через малюсенькое оконце пробивался яркий луч света, в котором танцевали легкие пылинки, жужжали мухи, за окном стрекотали кузнечики. Квадрат солнечного света медленно полз по бревенчатой стене. Долго ли придется тут сидеть? Может, забыли про него?
        Прошло около часа. Наконец дверь отворилась, и он увидел в проеме давешнего воеводу. Он стоял подбоченясь и с хитрым прищуром глядел на Доброшку.
        - Что же с тобой делать, тать бортный?
        - Я не тать, - уже почти привычно ответил несостоявшийся путешественник, соскочив с лавки, - я в дальние страны плыву.
        - Ладно, понятно, Белуша хоть и мается, а рассказала, как вы от пчел убегали и как ты ее на себе от самого дальнего леса тащил. Герой, одно слово. Можешь не оправдываться. Выходи давай, гостем у нас будешь.
        Быть гостем у воеводы Доброшка согласился с удовольствием. Нечасто в тринадцать лет выпадает такая честь - он даже будто ростом стал выше. Воевода повел его к себе в дом.
        Оказалось, судьба забросила его в сторожевой княжеский городок, почти такой же, каким был его родной Летославль. Назывался он Колохолм.
        Такой же, да не такой. Летославль был выстроен отцом Доброшки на пустом месте, на холме при слиянии Летоши с Быстрым ручьем. Там гуляли одни лишь буйные ветры и росли тонкие сосенки. Человеческого жилья не было. Правда, когда копали ров с полуденной стороны, наткнулись на следы каких-то старых костров, осколочки горшков и кости, но они были глубоко под землей, а значит, горели здесь костры и варилась в горшках каша не одну и не две сотни лет назад. В памятное время жилья людского на этом месте не было.
        А вот Колохолм был заселен людьми уже давно. Здесь еще совсем недавно жили одни только вятичи, их был город. Тут и старейшины их собирались, и земляной город был на всякий военный случай, и боги их на том самом холме, от которого город назван, стояли: два брата - Вятко и Радим. И много еще чего было - большой был город когда-то. Не самый главный у вятичей, но все же.
        Покорил вятичей и радимичей дед нынешнего князя Ярослава Киевского - Святослав. Много десятков лет назад. Славный был князь, до сих пор о нем песни слагают. И вятичи на него обиды не держали. Потому как покорить покорил, но в жизнь не вмешивался. Так и жили вятичи по-своему, как деды их жили. О киевском князе вспоминали только раз год, когда дань в Киев собирали. А и разница небольшая: раньше хазарам, теперь в Киев.
        Однако время шло, время менялось. Дошла и до Колохолма очередь. Прислали княжеского воеводу, тиунов и, конечно, по новым временам - священника. Русь принимала греческую веру, а тут до сих пор ни церковки, ни часовенки… Воевода звякнул мечом, зыркнул оком, священник водой обрызгал и кадилом помахал. Потужили колохолмцы, да делать нечего - стали вроде как греки по вере. С честью свезли братьев-богов в лес да и со слезами похоронили - сожгли, как подобает воинам. И каждый взял себе по уголечку из костра. Уголечки эти хранились в домах колохолмцев в потайных местах: у кого в коробе вместе с деньгами, у кого прямо в красном углу за иконами.
        Нынешний воевода был по счету пятым. Звался Ильей. Одной рукой мог повалить трехлетнего бычка. Мог, но не валил: несмотря на грозный вид, был незлобив и бивал только врагов на рати. А дома - никогда. Особенно смирен стал Илья с тех пор, как во двор к нему залезли лихие люди - поживиться хотели добром. Наткнувшись в темноте, Илья от неожиданности так влепил кулачищем несчастному татю, что у того глаза выскочили из орбит. Насилу вправили потом. Одно око спасти так и не удалось, бедняга окривел. Илья его у себя во дворе оставил, кормил, поил, ухаживал. А когда тот маленько оправился, еще и дал денег на дорогу. Такой вот в Колохолме был воевода.
        К такому человеку шел Доброшка в гости.
        Дом у воеводы был большой, на подклете. Взобравшись по крутым лестницам, Доброшка очутился в светлой горнице. Там его встретила Белка. Она сидела на лавке. Раненая нога была замотана белой тряпицей.
        Умытая и причесанная, она показалась пареньку чудо как хороша. «Как это я сразу не приметил? - подумал он. - Видно, с испугу». Огромные глаза, коса чуть не до пола. Он в жизни не видывал таких девчонок. Хоть и немало пригожих девиц было в Летославце, однако все-таки не таких красивых. Голову Белки охватывала пестротканая тесемка, виски были украшены тонко кованными серебряными кольцами. И впрямь как маленькая княжна. Будучи жителем маленького пограничного городка, Доброшка никогда не видел ни княжон, ни княгинь. Ни маленьких, ни больших. Но с этого момента стал совершенно уверен, что выглядеть они должны именно так. А если иначе, то им же хуже.
        От открывшейся ему красоты гость слегка ошалел и несколько мгновений переминался у входа, не зная, с чего начать беседу. Наконец взгляд отлип от Белкиного лица и обратился на замотанную ногу.
        - Болит?
        - Болит, - покивала Белка. - Да ты проходи, садись, витязь-спаситель, не стесняйся… Оказалось, ничего страшного, вывих просто - Илья вправил уже. А кровь из глубокой царапины натекла - перелома нет. Наш знахарь посмотрел, сказал: через три дня прыгать буду. Калачик будешь?
        Гость от угощения отказываться не стал, отведал и калачик, и медовый взвар, и яблочко.
        Между тем пришел и воевода Илья, оглядел Доброшку с ног до головы, усмехнулся:
        - Тебе сколько годков-то, парень? И что собираешься дальше делать?
        - Мне совсем скоро четырнадцать исполнится, - немного соврал «витязь».
        - А как в лесу оказался?
        Начинающий путешественник все честно рассказал: и про отца с матерью, и про Летославль, и про плот, и про мед. Только про Индию и карту умолчал (тайна все-таки).
        - И что дальше думаешь делать?
        - Дальше поплыву, - не особенно задумываясь, ответил Доброшка.
        Илья усмехнулся. Отпускать мальца дальше в путь ему не хотелось. Летославль был совсем недалеко. С летославскими мужами не раз приходилось в боевые походы ходить. Вроде бы даже отца Доброшкиного Илья смутно припоминал. Отпустишь сейчас - что потом родителям скажешь, когда искать кинутся? И мудрый воевода придумал:
        - Есть у меня для тебя, храбр странствующий, предложение: оставайся у нас. Не делай удивленной рожицы - в дружине у нас недобор. Служба нелегкая, печенеги далеко, зато ватаг разбойничьих в лесах немало - кружат как волки…
        Доброшкина душа воспарила, как птичка, до небес: служить в дружине! Оружие дадут!!
        Помимо героического желания служить в дружине и носить оружие в Костиной голове мелькнула мысль и про Белку: ее видеть можно будет!
        Не чуя себя от восторга, Доброшка выпалил: «Да!»
        Оказалось, что в местной городской дружине в самом деле есть свободное место младшего отрока. Должность невеликая, однако для начинающего воя почетная. Обязанности несложные. Выступать в дежурство вместе с городской стражей. Понятно, что основную работу будут делать старшие, но и ему найдется дело. Меч не дадут, но боевой топор - пожалуйста. Дома на такое счастье Доброшка рассчитывать не мог - там его ребенком считали. А тут своим геройским появлением мальчик показал себя уж не мальчиком, а отроком, то есть, как будут говорить в далеком XXI веке, подростком. Кое-какую работу ему можно было доверить.
        Жить Доброшку определили к тому же Илье. Дом у него был большой, а народу всего ничего: сам да Белка. Жена его, как спустя некоторое время узнал Доброшка, умерла. Второй раз он так и не женился. Тосковал по Соловушке своей, что пела так недолго. А тосковать воеводе нельзя - не такая у него стезя, чтобы тосковать. Люди от него зависят, город на его плечах стоит. Чтобы не было дома так пусто, взял к себе на воспитание сироту - Белку. А теперь в число его домочадцев вошел еще и новый отрок сторожевой дружины - Доброшка Летославец (так со всей честью его записал старшой стражник).
        Начались будни, которые по необычности своей для начинающего сторожевого ратника выглядели то ли как каторга, то ли как праздник. В ночной дозор его пока по неопытности не ставили, и поэтому пока ночью Доброшка, как полагается нормальным людям, спал.
        Но утром начиналось учение. Учиться приходилось не с пером и чернильницей, а с тяжелым дубовым мечом (по весу ничуть не легче настоящего, стального) и вполне настоящими сулицей и боевым топором. Сулицу метали в тяжелый сосновый кряж, установленный у самой крепостной стены, а мечами его гоняли старшие ребята из отряда до полного изнеможения. Сначала отрок, одурев от неопасных, но весьма болезненных и, что еще важнее, обидных тычков деревянных мечей, убегал со двора и прятался в самой дальней сторожевой каморе. Однако, отдышавшись и усовестившись своей слабости, возвращался на «поле боя» и вновь брал в руки деревянный меч.
        Поначалу Доброшке удавалось отбить только один удар из десяти. Он уже почти смирился и приготовился вечно ходить в синяках и сложить свою буйную головушку в первом же настоящем бою. Но потом вдруг в одночасье что-то поменялось. Совершенно неожиданно для себя он обнаружил, что очередная «трепка», которую пытались задать ему его вечные наставники-мучители, вылилась в веселую игру: мечи сталкивались в воздухе, на весь двор стоял веселый треск, клубились тучи пыли. Ни один из ударов не оставался незамеченным и получал достойный ответ. Наконец отрок принял дубовый клинок старшего на гарду своего меча, извернулся и хлопнул учителя прямо по лбу. Будь меч настоящим - конец буйной головушке, а так - шишка.
        - Ой… - От неожиданного успеха Доброшка сам опешил, отпрыгнул чуть не на три аршина и встал в оборонительную стойку, выставив вперед свое, показавшееся ему вдруг жалким, деревянное оружие.
        - Ну все… - взревел стражник, слывший в дружине самым лучшим мастером клинкового боя. Глаза его сузились, и он плавными кошачьими шагами стал приближаться к Доброшке медленно, но неумолимо.
        Тот, однако, вопреки обыкновению, не бросился бежать в спасительную камору, а стряхнул с себя оцепенение, встал поудобней и принялся ждать противника, плавно покачиваясь на мягко пружинящих ногах.
        Последовала серия молниеносных ударов: треск, пыль, шумное дыхание…
        И вот вдруг все стихло.
        Посреди двора стоял взмыленный подросток и крепкий молодой мужчина. Подросток держал наизготове деревянный меч, а мужчина свой такой же меч опустил к земле. Он пристально посмотрел на готовившегося продолжать поединок младшего, усмехнулся, тряхнул русоволосой головой и сказал лишь одно слово, которое прозвучало для юного ратоборца как самая сладкая музыка:
        - Молодец.
        Бой на мечах давался тяжело. И освоить его в полной мере Доброшке не удавалось долго. Но было дело, в котором Доброшка неожиданно проявил недюжинную сноровку. В общем, он знал за собой это умение и раньше, но не придавал ему серьезного значения. Выяснилось, что уроженец Летославля обладает необыкновенной меткостью.
        В общем-то, это было не чудо: у них каждый мальчишка, едва только начинал что-то понимать, уже сгибал из дубовой веточки немудрящий снаряд, стругал из прутиков стрелы и начинал тренироваться по всякой подвернувшейся под руку мишени: по торчащей из земли былинке, по качающейся на ветру ветке, по зазевавшейся птичке или мышке. Доброшка всегда бил без промаха, уже лет в шесть от его снежков зимой никто не мог увернуться. А уж из лука - и подавно. Поэтому, пускаясь в путь, он не слишком заботился о провианте: всегда можно было подстрелить себе на обед что-нибудь пригодное.
        В Колохолме детвора тоже любила позабавиться стрельбой. Но такого умельца там не видывали.
        Выяснилось это неожиданно. Как-то свежим погожим летним утром колохолмские дружинники, как это было у них в обычае, затеяли во дворе игру: поставили на столбик изгороди яблоко и принялись стрелять в него с двадцати шагов.
        Вызвался попробовать и Доброшка. Настоящий, тяжелый составной лук попал ему в руки первый раз. Чтобы натянуть тетиву, требовалась нешуточная сила. Он напрягся, выстрелил - и… Стрела ушла «в белый свет». Воткнулась в стену воеводиного дома, как раз под окнами Белки. Сопровождаемый добродушными смешками Доброшка отошел в сторону и некоторое время стоял в задумчивости.
        Тем временем в толпе дружинников раздались шумные крики одобрения: очередная стрела прошла совсем близко к цели, задев яблочко оперением. Доброшка решительно подошел к принимавшему поздравления стрелку и взял у него из рук лук.
        На сей раз он подошел к делу иначе. Не стал сильно натягивать тетиву - цель была не так уж далеко. Принял во внимание тяжесть стрелы и легкий ветерок. Приноровился, прищурил глаз и на медленном выдохе отпустил тетиву, полагаясь больше на чутье, чем на расчет, выстрелил. Маленькое румяное яблочко разлетелось на тысячу кусочков.
        Дружинники притихли, а потом грянули разом: принялись хлопать Доброшку по плечам, трепать волосы, поздравлять с удачей и тому подобное. Но он решил попробовать еще раз и показать всем, что если это и удача, то не случайная. Поставил еще одно яблочко и снова выстрелил. И снова попадание было точным.
        Тогда на Доброшку снизошел веселый азарт, и он захотел свершить невозможное. Вместо яблочка воткнул в расщелину изгороди тоненький ивовый прутик. На сей раз он выцеливал несколько дольше. Солнце поднялось высоко и стало слепить глаз. Но поменять позицию было уже нельзя: взялся за гуж - не говори, что не дюж.
        Наконец, решив, что от долгого прицеливания толку немного, Доброшка выстрелил. Стрела покрыла расстояние за мгновение. Но для стрелка это время будто бы многократно растянулось. Звуки вокруг исчезли. Доброшка видел, как стрела по плавной дуге струится в воздухе, и мысленно направлял ее в нужную сторону. Наконечник поблескивал в лучах солнца, раздвигая воздух, как горячий нож - масло, пылинки зависли в воздухе, мир вокруг будто бы остановился.
        Но вот красивая линия полета пришла к цели и стрела с треском расщепила прутик на две равные доли. Мир вновь обрел звуки и движение. Доброшку подхватили на руки и стали подбрасывать в воздух. Шум, восторг!
        Доброшка бы предпочел лучше быть мастером биться на мечах, но и меткостью своей тоже гордился. Поскольку знал: всякое особенное умение - это от богов дар, разбрасываться такими дарами нельзя.
        Есть
        Дощатый потолок - вот что увидел Харальд, когда смог разлепить глаза. Запах мокрого дерева. Каюта корабля. Попробовал пошевелиться - тщетно: связан. Ну конечно. Значит, греки оказались сильнее и он в плену. Легкое покачивание и характерный звук волн рассказали молодому, но немало уже повидавшему викингу, что корабль идет по ветру. Очевидно, тем же курсом, что и шел до встречи с драккаром.
        Скрипнула дверца, и в каюту зашел человек. Он был невысокого роста, черные кудрявые волосы и борода светились обильной сединой. По фигуре и осанке видно, что не воин. Наверно, слуга. Или раб. Точно, раб: воды принес - в руках бородатого грека Харальд увидел кувшин.
        - Позови хозяина! - Грозная интонация юного конунга несколько не вязалась с его бедственным положением. Но как еще вождь славных воинов, пусть и поверженный, должен говорить с подневольным человеком?
        - Ты что, оглох, раб, позови хозяина, я сказал!
        Раб, однако, смотрел на него внимательно, но, как видно, не понимал, что ему говорят. Конечно, не понимал. Он же грек. А Харальд, как назло, не знал ни слова по-гречески! На всякий случай он повторил ту же фразу на языке саксов. Без толку.
        Между тем человек подошел к связанному викингу и протянул кувшин. Пить в самом деле хотелось. Однако в кувшине оказалась не вода, а разбавленное вино с каким-то странным привкусом. Ну да выбирать не приходилось. Харальд принялся пить.
        Напившись, он откинулся на соломенной подстилке и вдруг ощутил истому во всем теле. Тело его будто засыпало, но сознание не угасало. И вообще ощущения были странные.
        Между тем византиец присел на корточки и стал обстоятельно развязывать путы. Когда руки были освобождены, Харальд хотел двинуть своему тюремщику по уху, но оказалось, что рукой своей он почти не владеет. Вместо резкого удара, от которого презренный раб отлетел бы до самой стенки каюты, получилось лишь вялое медленное движение. Харальд попытался проделать то же самое и другой рукой - с тем же самым успехом.
        Византиец, заметив движение, посмотрел на него черными, редкими в северных широтах, глазами и сказал на вполне сносном норвежском:
        - Приветствую тебя, славный конунг, на моем корабле.
        - Так ты, грек, знаешь наш язык?
        - Как видишь. Точнее, слышишь.
        - Что ты сделал с моими руками?
        - Не волнуйся, это пройдет через полчаса.
        - Вот тогда-то я тебя и прикончу, если ты не позовешь сейчас же сюда хозяина или капитана судна.
        - Я знаю, что прикончишь. И поэтому мне нужно торопиться. За полчаса я должен убедить тебя, что убивать меня не стоит. И вообще, что нужно жить дружно.
        Харальд на мгновение задумался. Все равно ничего иного он в сложившейся ситуации поделать не мог. И у него созрел вопрос:
        - Зачем ты меня опоил и развязал, разве нельзя было поговорить со мной связанным?
        - В том-то и дело, что нельзя. Поскольку мне нужно не только многое тебе рассказать, но еще больше нужно показать. Мне нужно, чтобы ты ходил. Сначала я хотел просто развязать тебе ноги. Но потом подумал, что ты и со связанными руками можешь натворить кучу бед. Поэтому, извини, ничего больше не оставалось, как дать тебе успокаивающее зелье, чтобы ты, горячий морской воин, смог выслушать меня более или менее до конца. Я и есть капитан этого корабля. Поднимайся!
        Византиец развязал Харальду ноги, и тот с трудом, как пьяный, поднялся. Опираясь на руку византийца, он поднялся на палубу и, пощурившись на ярком солнце, принялся оглядываться.
        Викинг никогда не бывал на греческих кораблях, но увиденное поразило его выше всякой меры: на палубе было совершенно безлюдно. Недоуменно озираясь, Харальд первым делом задал вопрос:
        - А где люди?
        - Вот это и есть главный мой секрет, - сказал грек, в первый раз за весь разговор улыбнувшись. Улыбка у него была мягкая, вокруг глаз собралось много мелких морщинок, но у Харальда волосы на голове встали дыбом от ужаса, по спине пробежали ледяные мурашки:
        - Людей здесь нет, корабль управляется демонами, ты колдун, грек?
        Грек рассмеялся еще веселее:
        - Ты прав, славный конунг, только в одном. Кроме нас с тобой, людей на судне в самом деле нет. Есть еще кошка. Но демонов - нет. Во всяком случае, к управлению кораблем они не имеют ни малейшего отношения.
        Харальд продолжал озираться. А единственный, как выяснилось, обитатель корабля опять подхватил его под руки и повел дальше, показывая свое хозяйство.
        - Видишь, через всю палубу идут просмоленные тросы? Вот при помощи них я и управляю кораблем. Вот этот рычаг - руль, а при помощи вот этих механизмов могу, не отпуская управления, управлять парусами.
        Как ни худо было Харальду, но его как бывалого моряка увиденное и услышанное и поразило, и заинтересовало.
        - Я понял, как все устроено. Но не понял одного: ты, грек, извини, хоть и, судя по всему, умен, но не выглядишь сильным. А руль и парус во время бури порой не могут удержать и трое здоровенных мужчин.
        - Я и в самом деле не очень силен. Но и на это у меня есть приспособления. Называются блоки. Есть еще и несколько весьма хитрых пружин и воротов. Я тебе потом покажу, если мы… договоримся.
        - Хорошо. Самое время изложить, что за договор ты мне предлагаешь.
        Грек не мог больше поддерживать массивное тело конунга и осторожно посадил его на перевернутый бочонок.
        - Да, пожалуй. Видишь ли, славный конунг, не я напал на твой драккар, я вынужден был обороняться. Скажу по совести, мне этого совсем не хотелось. Но у меня не оставалось выбора.
        С прискорбием сообщаю, что корабль твой, скорее всего, погиб. Он полыхал от носа до кормы. Ты оказался невольным моим пленником. Я совсем не хотел умножать количество жертв и намеревался доставить тебя связанным на берег и передать с рук на руки кому-нибудь из твоих соотечественников.
        Но увы, твой лучник, пустивший стрелу в самом начале битвы, достиг гораздо большего, чем мог вообразить. Жаль, что он никогда об этом не узнает, он был бы горд: стрела попала в один из блоков и перебила трос. Пока ветер попутный, корабль движется нормально. Но если направление ветра переменится или начнется шквал, то я не смогу в одиночку управлять парусами. Мне обязательно нужен помощник. Если это вдруг случится, мы оба можем погибнуть, вот именно поэтому я решил поговорить с тобой начистоту. Мы вместе доплывем до берега, ты согласен, славный конунг?
        Харальд тем временем несколько успокоился, увиденное по-прежнему удивляло его, но не внушало суеверного трепета. Кроме того, онемение в теле стало понемногу проходить.
        - Согласен, грек. Но скажи мне, как ты можешь верить мне? Что будет, если я передумаю, как только действие твоего снадобья закончится?
        - Я наслышан о тебе, Харальд. Ты смел, но умен. Ты должен был понять, что иного выхода у нас с тобой нет.
        - Почему ты противопоставляешь смелость и ум?
        - Опыт… У умных людей обычно богатое воображение. Оно их и подводит: рисует наглядно все возможные варианты опасности, пугает тем, чего нет. Ты должен понять, что для тебя в сложившейся ситуации на самом деле выгодно.
        - Хорошо. А из луков стреляли и огнем нас поливали тоже твои хитроумные эээ… как ты сказал, «механизмы»?
        - Да, конечно. Без них я вряд ли бы заплыл так далеко от родного дома. В морях по всему свету полно желающих поживиться за чужой счет. Но обычно хватало демонстрации огнемета для того, чтобы желание «познакомиться поближе» резко сменилось желанием убежать подальше. Ты был первым, кто кинулся на абордаж, несмотря ни на что.
        - Почему же ты плаваешь один? Неужели Царьград оскудел смелыми воинами?
        - На то есть свои причины, возможно, я расскажу тебе о них. Потом.
        Харальд посмотрел вдаль, туда, где, по его расчетам, должен был остаться его корабль:
        - Да, теперь я вижу, что нужно было послушаться Эйнара.
        - А что говорил Эйнар?
        - Говорил, что лучше бы нам пройти мимо.
        Грек печально улыбнулся:
        - Прав был твой Эйнар.
        - Но подожди, а кто со мной рубился, когда я запрыгнул на эту палубу? И тут «механизмы»?
        - Ну, можно и так сказать. Только с тобой никто не рубился. Рубился ты. И вот посмотри, во что ты превратил моих верных деревянных «матросов».
        Седобородый капитан подтащил к сидящему на ящике Харальду большую куклу, сделанную из легких жердей и одетую в доспехи из тонких досочек. Вся верхняя часть ее была жестоко разрублена, со всех сторон торчали, болтались щепки и кусочки ткани.
        - Куклы складные и были закреплены вдоль бортов. Если потянуть за трос, они поднимались. В южных морях суеверные пираты порой пугались их больше, чем огня. Огонь-то для них штука привычная. А вот корабль с мертвецами увидишь не каждый день. Среди африканских пиратов часто рассказывают легенды о «мертвом» корабле: кто встретит его - умрет. Так вот, я специально сделал головы своим храбрым манекенам похожими на голые черепа. Ох, драпали же они - только весла сверкали! Ну да теперь мое деревянное войско отвоевалось.
        - А вырубила меня тоже одна из этих твоих деревянных кукол? - В голосе Харальда звучало сомнение.
        - Нет, конунг, ты пал жертвой вот этого вот полена и вот этой вот руки, - грек поднял вверх свою не особенно мощную, но крепкую и жилистую руку, - извини, я не мог предложить тебе честного поединка: пришлось действовать подручными средствами.
        Харальд, который до той поры только хмурился, недоверчиво щурился, временами недоуменно крутил головой, посмотрел на полено, на воздетую вверх худую руку и весело расхохотался.
        Живете
        День сторожевого отрока начинался вполне обычно. Наряд вышел на службу рано утром, сменив ночной дозор. Стражи торопились по домам: поесть и выспаться. Десятник свежей смены расставлял отроков по обычным местам. Доброшка уже почти привык к службе. Его, как самого молодого и зоркого, поставили на высокую северную башню - оглядывать окрестности: нет ли где пожара, не идет ли враг, не творится ли какого беззакония. Конечно, беззаконие с башни не разглядишь, а вот пожар или врага - вполне. Впрочем, врагов он за прошедшие два месяца еще не видел, а вот пожары случались.
        Доброшка потрогал пояс, который подарил ему Илья, поверстав в службу. На поясе был привешен небольшой кошель (увы, пока пустой), его старый ножик и его новая гордость - небольшой боевой топорик, тоже подаренный Ильей. Этот топорик и лук (тот самый, из которого стрелял Доброшка в памятный день своего триумфа) составляли его небольшой арсенал.
        За прошедшее время он как свои пять пальцев изучил вверенный ему пост на северной башне и до малейшего кустика рассмотрел ближайшую округу. Если раньше поле, зеленый лес вокруг и кустарник казались ему зеленой кашей, рассеченной серебристым изгибом реки, то теперь он мог заприметить и различить даже ежика, перебежавшего дорожку на опушке леса. Окружающий мир наполнился логикой и смыслом. Жизнь за два месяца вошла в ставшую уже привычной колею.
        Определившись на службу, Доброшка написал письмецо домой батюшке с матушкой, похвастался своим нынешним положением. Повинился, что уехал без родительского позволения. Но вышло-то все честь по чести! Он воображал себя годика этак через три уже десятником в настоящей кольчуге и с настоящим мечом, а еще через пять - сотником, женатым, конечно же, на Белке и наплодившим не меньше дюжины ребятишек. Потом воображал - чем черт не шутит, - и воеводой. А что, чем Доброшка не воевода? Вот будет большой поход, будет случай - он непременно отличится, перебьет целую кучу врагов, князь узнает и пожалует его - всего-то и делов.
        Доброшкина фантазия могла зайти далеко. Матушка частенько укоряла его за то, что он то и дело «засыпает наяву». Еще минут через пять в мыслях он мог бы стать уже и князем, и царем индийским, и еще бог знает кем. Но спокойный ход сторожевой службы был прерван сигналом тревоги, пронзительно разрезавшим тишину солнечного утра. Трубили с соседней башни. Стражник, краснощекий парень в кожаной броне, что есть силы дул в тревожный рожок.
        Доброшка встрепенулся и заметил, что, замечтавшись, проглядел появление на опушке леса не ежика, а целого отряда. Неужели враг? На врага, как он его себе представлял, вроде было не похоже. Да и отряд был невелик: пять конников легким галопом скакали к городу. Почему же тогда такой переполох?
        Узнать было не у кого, покинуть пост сторожевой отрок не мог. Оставалось только ждать. Любопытство разбирало. Но судьба оказалась к молодому воину благосклонна - не дала ему лопнуть от любопытства. Странная делегация, которую заприметил сторожевой на соседней башне, двигалась прямиком к северным воротам Колохолма, над которыми и сидел Доброшка в своей башне.
        Когда всадники проехали колохолмские огороды, можно было уже разглядеть визитеров в деталях. Впереди сказал стройный юноша. Прямые, цвета вороньего крыла волосы были схвачены серебряным ободом. Под богатым, черного бархата плащом серебрилась кольчуга. Меч был только у него. Причем меч (Доброшка уже начал кое-чего понимать в оружии) был необыкновенный. Клинка было не видно, но по тому, как украшена гарда, было видно, что оружие, можно сказать, княжеское: простому клинку такая «одежка» не полагается, как не полагается смерду златотканый плащ-корзно. Остальные были одеты проще и были при топорах.
        Странная компания подъехала к воротам. Ворота были открыты - на дворе стоял день и опасности серьезной в ближайшей округе не наблюдалось. Но стража заступила дорогу, и люди остались стоять перед воротами. Было слышно, как по внутренним дворам младшие отроки разыскивают-выкликают Илью.
        С башни было видно, как напряжен старший, тот, что был при мече. На первый взгляд, он сохранял ледяное спокойствие и почти не двигался, но черные глаза его вспыхивали мрачным огнем, губы побелели, а на скулах ходили хищные желваки.
        Через некоторое время вышел Илья. Встал посередь ворот как кряжистый дуб - ни объехать, ни обойти, могучие руки заложил за наборный поясок.
        - Так это ты, Ворон! А я-то думаю: чего такой переполох? - произнес он нарочито спокойно, растягивая слова.
        - Пусти в город.
        - Да чего тебе там? Можно здесь поговорить.
        - Я не холоп, чтобы меня дальше порога не пускать. Это мой город.
        - Был когда-то. И не твой, а всего лишь твоего прадеда, - в голосе Ильи чувствовалось глубоко запрятанное раздражение, - те времена прошли.
        - Это мы еще посмотрим.
        - Ну, вот видишь - как тебя с эдакими-то речами за ограду пускать?
        Тот, кого Илья назвал Вороном, склонил голову, черные волосы закрыли глаза:
        - Хорошо, Илья. Не сердись на меня, я погорячился. Разговор серьезный. Обещаю как брат, что обиды творить не буду.
        - Ну ладно, брат (Илья произнес это слово не без иронии). Заезжай. А то, что обиды обещаешь не творить, - за то спасибо. Не хотелось бы лишнего шума. Сам знаешь, дружина у меня на тебя зуб имеет. Так и рвется мечами переведаться.
        Стражники расступились, Ворон со свитой (по всему было видно, что это именно свита, а не просто спутники) въехал в ворота Колохолма. Проезжая через мост, он преобразился: с таким видом мог вступать в город только вернувшийся из дальних странствий хозяин. Надменное лицо Ворона - это последнее, что мог увидеть Доброшка со своего наблюдательного места. В голове Доброшки осиным ульем гудели вопросы: почему неведомый гость назвал город своим? Почему Илью назвал братом? Почему Илья произнес слово «брат» с такой иронией, но возражать не стал? Оставалось теряться в догадках.
        Дальнейшие события не заставили себя ждать: не прошло и получаса, как на площади раздались крики и звон оружия. Еще через мгновение вся кавалькада во главе с Вороном, который и вправду был похож на большого черного ворона, с грохотом вылетела из ворот города и стала стремительно удаляться. Скоро их развевающиеся плащи исчезли за клубами дорожной пыли, поднятой копытами.
        Доброшке хотелось тут же броситься к Белке и расспросить ее: уж она-то знает обо всем! Но до окончания своей очереди дозора бежать никуда было нельзя. Доброшка принялся с утроенным вниманием осматривать окрестности. Но сколько ни глядел, ничего интересного на сей раз за весь день увидеть так и не довелось.
        Зело
        Путешествие на греческом корабле было легким и приятным. Если бы не тяжелые мысли о погибшем драккаре, Харальду не о чем было бы тужить. Несмотря на поломку, основные механизмы работали исправно, и капитан со всем справлялся почти без помощи викинга. Харальд быстро освоил всю техническую премудрость и попросил хозяина корабля выделить ему для дежурства самую трудную ночную смену.
        Раньше, когда команда корабля состояла только из деревянных «воинов», капитану приходилось на ночь пускать корабль в дрейф, чтобы немного поспать. Теперь стало гораздо удобней.
        Вечерами викинг и грек садились на корме. Зажигали фонарь, Харальд правил, а грек готовил на маленькой печке ужин. Время за разговорами под шум волн, скрип снастей и крик чаек текло незаметно. А рассказать каждому из них было о чем. Грек наконец назвал и свое имя. Оно показалось норвежцу странным, но чего только не бывает у иноземцев: грека звали Архимед. Харальд, бывало, сталкивался с греками, но имени такого не слыхивал.
        Поначалу спрашивал конунг. Грек терпеливо отвечал, понимая, что гость оказался у него на корабле не совсем по своей воле и поэтому имеет право узнать все, что его интересует.
        - Так все-таки зачем было городить все эти… механизмы? Почему нельзя было набрать команду? Сложные приспособления стоят недешево. Одной бронзы ушло, я вижу, немало. Любой обычный матрос обошелся бы тебе втрое дешевле.
        - Ты все правильно говоришь, славный конунг. Но я оказался перед лицом обстоятельств, которые заставили меня поступить именно так, а не иначе.
        Архимед подобрал край длинного шерстяного плаща, уселся напротив Харальда, всем своим видом показывая, что, как бы ни были тяжелы вопросы, он готов на них ответить.
        И Харальд продолжил:
        - Что же это были за обстоятельства?
        - В некотором смысле моя история похожа на твою. Я тоже изгнанник.
        - Ты воевал за престол и был изгнан? - В вопросе Харальда сквозило недоверие. - Ты император в изгнании?
        - Нет, не император, хотя в моем роду в далеком прошлом были и коронованные особы. Давно, очень давно. Мой отец - патриций, придворный, занимавший в былые годы высокую должность: логофет дрома, он отвечал за всю имперскую почту. Все мои братья пошли по стопам отца и занимают весьма важные должности при дворе императора Романа.
        - Как же ты оказался один посреди Балтийского моря в компании одних только деревянных пугал и неудачливого норвежского конунга?
        - Судьба, друг мой викинг, судьба. Знаешь, - глаза грека мечтательно устремились вдаль, - изначально я хотел построить совсем не такой корабль.
        - Не такой? А какой? Еще чудней?
        - Да, пожалуй, еще чудней. Тот корабль должен был не плавать, а летать!
        - Летать? - Харальд улыбнулся.
        - Да, летать, смелый викинг, летать! - Изобретателя раздразнила снисходительная улыбка собеседника. - Благодаря знатному отцу я имел доступ в императорскую библиотеку, много читал, думал и решил, что должен построить такой корабль.
        - И что, построил?
        - Почти. - Грек понурился.
        - Корабль не полетел?
        - Нет.
        - И ты не смог понять, почему так случилось?
        - Нет, я понял! - Архимед вскинул голову, голос его зазвенел. - Нужно было взять другие материалы, нужно было раздобыть бамбук и тончайший шелк из Чинской империи, а не кипарис и пергамент!
        - Так в чем же дело? У тебя не хватило серебра?
        - И да и нет, денег было в достатке. Но отец…
        - Не одобрил твоих затей?
        - Да, как ты догадался? - Грек выглядел удивленным.
        Тут настала пора довольно улыбаться Харальду:
        - Так ведь и я не первый день на свете живу. Знаю похожую историю. Был у нас тоже один такой, тоже летать хотел, крылья все мастерил. Правда, не из пергамента и не из шелка, а из гусиных перьев.
        - И что? - Архимед так разволновался, что даже вскочил на ноги. - Я должен с ним непременно познакомиться!
        - А вот это вряд ли. У христиан ад свой, а этот бедолага сейчас, увы, влачит жалкое существование в холодном и туманном царстве владычицы Хель. Нет таких крыльев, чтобы вырваться оттуда.
        - Так он погиб?
        - Да, и поскольку меча в его руках не было, за пиршественным столом Одина его не увидят.
        - Как это случилось?
        - Да как, обычно… Его родне тоже надоело слушать бесконечные бредни о том, что люди должны летать как птицы. Надели на него его крылья, да и пустили со скалы: «Лети!»
        - И что он?
        - Полетел.
        - Правда?
        - Конечно, правда, куда ж ему было деваться? Правда, полетел он прямехонько вниз, на камни. Только перья в воздухе закружились.
        - Ужасная история, - грек обессиленно сел обратно на скамью, - я стал лучше относиться к моему отцу и братьям.
        - Ты жив и здоров, судя по всему, тебя со скалы сбрасывать не стали.
        - Да, всего лишь обсмеяли: и Икара мне припомнили, и Вавилонскую башню. Не дано, сказали, человеку до неба добраться… и отправили в монастырь «лечиться». Монастырь стоял на берегу моря. Там мне и пришла идея построить корабль, на котором можно плавать в совершенном одиночестве.
        За основу я взял конструкцию обычного у нас дромона. Пришлось уменьшить размер и усилить парусное вооружение, поскольку на гребцов мне рассчитывать не приходилось. Тогда же я отказался от своего аристократического имени и взял себе то, которое знаешь ты, - Архимед, в честь одного древнего мудреца, на которого я с детства хотел быть похожим. На постройку корабля ушло немало времени. Но вот я наконец свободен. Как птица. Или, точнее, как рыба.
        Земля
        Истомившись за целый день любопытством, Доброшка, освободившись от дежурства, первым делом кинулся к Белке. Он бежал по деревянным мостовым Колохолма с одной мыслью: «Лишь бы оказалась дома»!
        Одним махом взлетел на высокое крыльцо и бросился в горницу.
        Ему повезло: Белка оказалась на месте. Она сидела у маленького волокового оконца и занималась приличным юной девице делом - вышивала.
        Хоть и жили Белка и Доброшка в одном доме, но встречались нечасто. Во-первых, служба, но дело было не только в ней. Было еще и «во-вторых». Во-вторых, дружинный отрок всякий раз испытывал смущение в обществе Белки. Смущение это пришло к нему тотчас, как он рассмотрел исключительную ее красоту. Не мог ничего с собой поделать, не было прежней легкости. А та, видимо, чувствовала его смущение и как будто нарочно разговаривала с ним вроде бы и по-дружески, но с такой улыбкой, что Доброшке становилось совсем не по себе.
        Вот и теперь его охватила некоторая робость. Но любопытство на сей раз пересилило сердечную дрожь, и он выложил все накопившиеся вопросы единым духом.
        - Так, - Белка поправила разложенное на коленях шитье, - давай по порядку. Столько вопросов, что я прямо не знаю, с чего начать.
        - Ты главное скажи: что за птица этот Ворон?
        - Тут все непросто объяснить, ты садись, не стесняйся.
        - Объясни уж как-нибудь. - Доброшка сел на лавку и приготовился слушать.
        - Знаешь, здесь, в Колохолме, власть - княжеская. От князя воевода Илья и поставлен, так?
        - Так.
        - И в твоем Летославле тоже власть княжеская, так?
        - Так, не пойму, к чему ты клонишь…
        - Погоди!
        - Ну…
        - А вот между ними-то чья власть? - Белка взглянула на Доброшку.
        От этого взгляда и от странного вопроса он совсем растерялся, покраснел и лишь вопросительно смотрел на рассказчицу.
        - Так я скажу тебе, чья власть «между», - продолжала Белка. - Вот как раз Воронова власть и есть!
        - В лесу, что ли? Так там же никто не живет?
        - Еще как живет!
        - На деревьях?
        Девица лишь пожала плечами, глупость-де сказал, и продолжила:
        - У них и села есть, и даже город крепкий в самой глухомани. Княжеские дружины туда не суются. Силой их не взять. Только попробуй - все добро сожгут, и ищи-свищи их по бескрайнему лесу.
        И про город тот никто толком ничего не знает. Но рассказывают, что называется он Китеж, стоит на превысоком холме. А вокруг того холма - озеро большое. Ну, или, может быть, не озеро, а пруд, но все равно. И еще рассказывают, что жители того города новой веры не приняли, а все старую веру держат, какая была до крещения. Но это дело мутное - никто хорошо не знает, каким они там богам молятся. И правит там как раз тот самый Ворон. Они его Князем величают.
        - Князем? А если киевский прознает?
        - Да, князем. Киевского Ярослава Ворон не боится. Он вообще, говорят, никого не боится. Его матушка, говорят, когда на сносях была, в грозу попала. Гром громыхал, молния била. Нашли ее в саду бездыханной. Кинулись к ней домашние девки, а у нее из-под поневы полоз выползает. С руку толщиной.
        Доброшка с сомнением посмотрел на свою руку.
        Белка заметила это и прыснула:
        - Не смеши, не с твою руку. С твою руку - это ужик безобидный. А там с толстую руку. Как у Ильи, к примеру. Длиной в пять аршин. Так вот. Полоз уполз, девки кинулись к беременной, а у нее из лона кровь так и хлещет. Думали, все: конец и матери, и приплоду. Но нет - кровь остановилась и плод созрел. Родился мальчик. Крепенький, здоровенький. Но только у отца и у маменьки волос был русый, а у мальчонки - черный, как воронье крыло. Можно было бы подумать, что мать Ворона сблудила с кем-нибудь. Но только ни в Китеже, ни в Колохолме таких черных отродясь не бывало. Вятичи родом все русые, откуда тут черным взяться? Соседи - радимичи - те вообще как лен беленый. В общем, загадка. Думали-гадали и порешили, что это сам Велес в образе змеином к матери его в сад приползал.
        - И что?
        - И то, что назвали его Вороном, раз черный такой. Хотя и отца его, и деда Соколами прозывали. И почитают его сыном двух отцов.
        - Да нешто так бывает?
        - У простых людей, может, и не бывает. А у князей и не такое бывает. Ты что, не веришь?
        Доброшка нерешительно замялся. Белка напустилась на него:
        - А откуда тогда у него волос черный, скажи, откуда?
        Доброшке оставалось лишь пожать плечами:
        - Не знаю.
        - Вот то-то!! Не знаешь - не говори! Правду люди говорят - там Велес свой след оставил. Да сам посуди: и отец и дед Ворона, хоть и прозывались Соколами, а нрав имели добрый, а этого ярость его изнутри переполняет, сидеть на месте не дает. В лесу он сильнее любого воинства. Не мечом победит, так в болоте утопит. И жалость ему неведома. Сколько раз пытались его силой взять - ничего не вышло. Все, кто пытался, сгинули без следа. Говорят, старые боги ему помогают. А еще рассказывают, он с мертвыми разговаривать умеет.
        Доброшка задумался, Белка продолжила шитье. Но вопросы были заданы еще не все.
        - А почему его Илья братом назвал?
        - Потому, что они братья и есть. Только дальнеродные. Многие о таком родстве забывают. Но для Ворона родство - самое первое дело. Когда-то давно, еще до князя Святослава Киевского, правил в этом вот самом нашем Колохолме князь. Настоящего его имени никто уже не помнит, осталось одно лишь прозвище, которым его люди наградили, - Ясный Сокол. Так вот и Илья, и Ворон от этого Сокола род свой и ведут.
        - Так Илья - князь?
        - Ну какой же он князь? Ты разве сам не знаешь, Илья - воевода. Хотя это, конечно, как посмотреть. Не князь, но мог бы им быть, если бы мир совсем другим был. Если бы Киева не было и киевских князей с их тысячными дружинами. Когда Святослав Киевский места наши завоевал, дед Ильи, брат старший, к нему в дружину подался. О княжеском достоинстве, конечно, пришлось забыть. Князь в Киеве мог быть только один. Когда Илью в Колохолм воеводой определили, никто в Киеве и не вспомнил, что его предки из этих мест. Кстати, раз я теперь Илье вроде как дочка, значит, и я, если подумать, - княжна.
        - Ох уж княжна, - делано усмехнулся Доброшка, а про себя подумал: «Точно!»
        Между тем Белка продолжала, не обращая внимания на его колкость. Она умела вести себя так, будто она единственная на этом свете умница-разумница.
        - Так, стало быть, дед Ильи - в Киев, а дед Ворона, брат младший, в леса ушел и от прав своих родовых отступать не захотел. Так его потомки в лесу и живут. При прежних воеводах Ворон колохолмцам ни года спокойно пожить не давал. Но когда узнал, что брат его в городе воеводой, - перестал донимать. Но другая напасть появилась.
        - Какая? И почему нам, дружинникам, никто ничего такого не рассказывал?
        - Да потому и не рассказывал, что не твоего это, отрок, ума дело. На то ты и отрок, а не думный муж. Твое дело - дозор нести и с башни зорко смотреть.
        Доброшка уже готов был обидеться, и это тут же, конечно, отразилось на его лице. Белка заметила, соскочила с лавки, подошла к нему, взяла его за руку, заглянула в глаза:
        - Да я же объясняю, почему тебе твой сотник об этом не рассказал, а я-то расскажу!
        Доброшка тут же передумал обижаться. За ласковый взгляд он готов был простить все что угодно.
        Белка снова уселась на лавку, вдела в иголку новую красную нить и принялась рассказывать дальше:
        - Захотел Ворон Илью на свою сторону переманить.
        - Вот как?! И что?!
        - И то: отказался Илья. Сказал, что он князю киевскому верность обещал и даже ради брата от обещания отступить не может.
        - А сегодня чего ему нужно было?
        Но ответить Белка не успела, проем двери закрыла громада - вошел воевода Илья.
        Иже
        Было ранее утро, когда на горизонте показалась земля. Восточный берег Балтики - топкая равнина. Ни гор, ни холмов. Береговая линия стелилась тонкой зеленой полоской вдоль синей кромки моря. Над морем кружили чайки.
        Архимед вышел из каюты. Харальд в кожаном колете стоял у руля. Вид его был озабоченным.
        - Мы достигли предела, что будем делать дальше?
        - Как что? Доставлю тебя к твоим землякам норманнам и пущусь странствовать дальше. Мир велик, может быть, найдется такое место на земле, где человека, изобретающего крылья, не сбрасывают со скалы.
        - Ты, Архимед, что-то в философском настроении сегодня проснулся, - усмехнулся норвежец, - ты мне другое скажи. Мои земляки, как ты их называешь, «норманны», обретаются в эту пору самое ближнее в Новгороде. А до Новгорода даже на драккаре - несколько дней пути. Без драккара же путь может затянуться на месяц или, что скорее всего, вовсе закончится плачевно. Эти места населены финнами. Когда корабль викингов идет по Неве, финны лишь молча взирают с берегов. Но если я пущусь один на лодке, то они будут вести себя совсем иначе. Думаю, им есть за что не любить норвежцев.
        - Тогда давай поплывем вместе. Я с удовольствием доставлю тебя куда скажешь.
        - Тоже не вариант: хоть местность здесь почти равнинная, но течение в Неве мощное. Нужна вся сила гребцов, чтобы продвигаться вверх. Твоя деревянная команда, как выяснилось, годится даже для войны и смогла бы напугать финнов, но вот как заставить пугал грести, не придумал даже ты.
        - А вот и ошибаешься, я придумал!
        - Неужто? - После виденных на греческом корабле чудес Харальд готов был поверить всему. Ему даже успела вообразиться дружная компания деревянных носатых викингов, налегающих на весла.
        - Да, придумал, но, увы, проект пока не реализован. Нужно много хорошего железа и искусный кузнец. Там принцип совсем другой: паровая энергия, колесо, я еще не продумал тонкостей, но…
        - А, ну понятно, - прервал его Харальд, - значит, все-таки пока деревянные куклы грести не могут. А плыть-то мне нужно именно сейчас!
        - Тогда делать нечего, нужно здесь норвежцев ждать, попутного корабля.
        - Да уж, дождешься тут, может, норвежцев, а может, еще чего веселого… Места тут небезопасные.
        Но делать было нечего, на том и порешили. Корабль был поставлен на якорь. Грек углубился в чтение мудреной книги, извлеченной им на белый свет из корабельного сундука, а викинг занялся детской забавой - закинул удочку и сел, свесив ноги с борта. Сколько им предстояло так провести времени?
        Харальд надеялся, что удача наконец повернется к нему лицом и старые ли родительские боги, или новый греческий бог пошлют ему попутный боевой норвежский корабль под командованием какого-нибудь дружественного ярла или хевдинга. Для привлечения удачи у него на груди висели сразу два амулета: серебряный молоточек Тора, семейная реликвия, доставшаяся ему от дяди, и золотой греческий крестик.
        Правда, большой надежды ни на молоточек, ни на крестик не было. Дядя, прежний владелец оберега, прожил жизнь не очень-то счастливую и погиб хоть и с мечом, но без особого толку. А крестик был им найден в сундуке, в котором с давних пор хранилось добро, награбленное одним из его отважных прадедов в византийском городе. Сохраняет ли крестик, добытый таким образом, свои свойства, Харальд не знал. Судя по всей его прежней жизни - не особо. А впрочем, на судьбу было жаловаться все-таки грех. Все его товарищи стали кормом для рыб, а он вот сидит живой и здоровый. И скоро какая-нибудь глупая рыбешка, для которой кусочек хлебного мякиша покажется аппетитней погибшего викинга, сама станет добавкой к его обеду.
        Солнце между тем неуклонно поднималось к зениту. Харальд смотрел на поплавок, периодически, однако, не забывая окидывать взором морской горизонт. Дул легкий теплый ветерок, дромон мерно покачивался, горизонт был пуст, стихли чайки, слышно было, как Архимед переворачивает страницы толстенной книги.
        Неторопливые мысли об оберегах, о дяде, о стародавних викингах и собственной судьбе медленно перешли в дрему.
        Сколько продолжался его сон, сам Харальд сказать бы не смог. Зато пробуждение было ярким. Руки, по-прежнему державшие удочку, почувствовали поклевку. Инстинктивно потянув снасть, рыболов-мечтатель проснулся, но вместо ожидаемой крупной и аппетитной рыбины увидел высовывающуюся из-за борта крупную, но совсем не аппетитную физиономию. Ругнувшись от неожиданности, Харальд, не рассуждая, коротким резким движением ударил сапогом прямо по страшной роже и уже через долю мгновения крепко стоял на ногах, а в руке его был зажат двухвершковый скрамасакс. Военная выучка не подвела. Еще бы немного - и сам конунг оказался бы за бортом.
        Раздался громкий всплеск. Харальд перегнулся через борт и увидел, что свалившийся в воду человек погрузился было с головой, но тут же вынырнул и с огромной скоростью поплыл в сторону небольшой лодки, которая покачивалась на волнах в двадцати саженях от корабля.
        Норвежец метнулся в поисках лука, но вспомнил, что все оружие спрятано в рундуках под палубой, понял, что все равно не успеет, и только досадливо стукнул кулаком по резным перильцам. Шпион ушел.
        Звук удара и всплеск привлекли наконец и внимание с головой ушедшего в чтение Архимеда:
        - Что случилось, Харальд, ты упустил крупную рыбу?
        - Да уж, немелкая была рыбешка. Сейчас она поплывет, позовет еще десяток-другой таких же крупных, и нам - конец.
        - Что ты такое говоришь, викинг, ты перегрелся на солнышке?
        - Нет, не перегрелся. Архимед, я удивляюсь, как ты проделал такой длинный путь при твоей невнимательности. У нас в гостях побывал финский прознатчик, а ты едва оторвался от книги!
        Лицо ученого вытянулось:
        - Финны? Что им нужно?
        - Как - что? То же, что и всем иным, - добычи! В обычное время они промышляют мирным рыболовным промыслом, но если на рейде стоит корабль, в команде которого всего два человека, то почему бы не попытать удачи?
        - Ты зря беспокоишься, конунг, у нас есть греческий огонь. Ты помнишь, как хорошо это грозное оружие показало себя в битве с твоим драккаром?
        - Я-то помню, мог бы и не напоминать лишний раз. Но битва, которая нам предстоит, будет совсем иного рода. У финнов нет больших кораблей. Буквально через полчаса нас облепит десяток-другой мелких лодчонок. Удар греческого огня сможет накрыть разом три или четыре лодки. Но это нам не поможет, поскольку в это же самое время еще десять или двадцать лодочек атакуют нас с разных сторон. Тут не помогут ни огонь, ни твои чудесные механические арбалеты.
        - И что же делать?
        - А что делают настоящие викинги в такой ситуации?
        - Сражаются?
        - Убегают. Нужно быстро ставить парус и молиться, чтобы ветер стал посвежее. Быть может, нам удастся ускользнуть в открытое море. Далеко за нами они не пойдут.
        Однако ветер, который до этого момента дул едва-едва, совсем стих. Паруса бессильно повисли. Грек и норвежец стояли на борту и напряженно смотрели в сторону берега.
        Предчувствие не обмануло конунга. Дюжина мелких точек отделились от плоского берега и медленно, но поползли к кораблю. Уже через четверть часа можно было различить одетых в льняные рубахи и незамысловатые кожаные доспехи светловолосых финнов. Они были вооружены большей частью луками и копьями. У некоторых, видимо лучших воинов, были боевые топоры и даже мечи.
        На дромоне готовились к обороне. Сифон, при помощи которого пускали «греческий огонь», был заправлен горючей смесью. Архимед объяснил Харальду действие аппарата, но все-таки для стрельбы огнеметом нужен был опыт, и поэтому за пультом остался грек. На установленных вдоль бортов арбалетах были взведены тетивы и вложены тяжелые болты, которые били в два раза дальше и в три раза сильнее, чем любой самый сильный лучник. Часть арбалетов Архимед зарядил огненными хлопушками, надеясь для начала попугать нападавших, не причиняя им особенного вреда. Авось передумают искать легкой добычи.
        Харальд тоже готовился: помахивал в воздухе своим мечом. Меч был непростой. Имя ему было Легбиттер. О нем рассказывали, что он был выкован когда-то самим Велундом и закален в крови горного дракона. Так оно было или нет, конунг не задумывался. Главное, меч не раз выручал его в трудных ситуациях. При стычках с другими, менее завидными, клинками Легбиттер неизменно выходил победителем. На его счету только при жизни Харальда было несколько перерубленных мечей. С той же легкостью он перерубал и пущенную по ветру пушинку.
        Вряд ли финский вождь предложит ему равный поединок. Не тот случай. Но ощущение тяжести привычного оружия в руке придавало уверенности. Конунг стоял на корме в бойцовской стойке, пружинисто раскачиваясь с ноги на ногу и покручивая в руках Легбиттер. Казалось, замысловатые узоры на клинке в лучах солнца начинают светиться изнутри.
        Между тем финны приближались. С одной из лодок, шедших в авангарде, была пущена первая стрела. Стрелок, как видно, был неплох. Описав высокую дугу, стрела устремилась прямиком в голову конунгу. Но тот заметил летящую на него смерть и легким привычным движением отбил. Звякнув о клинок, наконечник булькнул в воду.
        Начало было положено. Вслед за первой в воздух взмыли вторая, третья, пятая, десятая стрелы. На конунга обрушился целый ливень финских стрел.
        Викинги считали луки оружием трусов, поэтому лучников среди них было немного. Совсем обойтись без луков они не могли. Были и свои мастера этого дела, но все-таки главным оружием викинга всегда оставались меч и топор.
        Финны не знали этого предрассудка. Ни морская качка, ни палящее полуденное солнце, ни туман, ни ветер, которого, к слову, не было, не могли им в этом деле помешать. Харальд отбил мечом еще шесть-семь стрел и понял, что эта игра становится опасной. Служить безответной мишенью - не дело на войне. Прикрываясь щитом, в который тут же вонзились три финские стрелы, он спрятался за фальшбортом. При всем его воинском великолепии толку от него пока не было никакого.
        Главная работа предстояла Архимеду, который совсем не воинственно сгорбился над рычагами.
        - Харальд, - грек говорил, не разгибаясь, - смотри за лодками: как только первые подойдут на расстояние выстрела, скажешь. Попробуем их пугануть. Есть у меня забавные штуки из Чинской империи.
        Харальд осторожно выглянул из своего укрытия:
        - Раньше нужно было пугать. Теперь только бить.
        - Посмотрим, ты, главное, дай знак.
        - Хорошо. Готовься, уже подходят. Можешь на счет «три» запускать свои машины. Раз… два… ТРИ!
        Финны увидели удивительную картину: весь корабль засиял огнями, и прямо на них понеслись крутящиеся и рассыпающие искры клубки огня, которые с диким воем пролетали над головами, взрывались в воздухе и с шипением гасли в воде.
        Однако фокусы, которые неизменно повергали в панику темпераментных и впечатлительных южан, на сей раз не подействовали. Поначалу финны в самом деле испугались. Некоторые начали разворачивать лодки в сторону берега. Но природная медлительность на сей раз помогла им. Пока длилась демонстрация, они лишь вертели соломенными головами и издавали дружные вскрики, когда очередной снаряд падал в воду слишком близко к лодке.
        Когда фейерверк затих, они еще долго сидели в изумлении, опустив и луки и весла. Но вот самый смышленый и быстрый из них, похоже жрец, что-то тягуче прокричал. С лодок зазвучали отклики.
        - Перекличку проводят, - заметил Харальд.
        Скоро нападающим стало понятно, что в результате атаки шумных «огненных демонов» никто не пострадал. И они приободрились.
        После недолгого затишья атака возобновилась.
        Небо закрыла туча стрел. Лодки поползли с разных сторон, подходя все ближе и ближе к дромону.
        Харальд снова выглянул из укрытия. Увиденное его не обрадовало:
        - А не пора ли, досточтимый Архимед, перейти от фокусов к делу?
        Капитан с тоской взглянул на викинга и тяжко вздохнул:
        - Людей жалко!
        - Себя пожалей, грек! Драккар ты сжег не задумываясь, а сейчас медлишь!
        - Кто тебе сказал, что я не задумывался?
        - Ну ладно, не время спорить. Если ты хочешь сдаться финнам, не стоило оставлять меня в живых!
        И греческий мудрец решился: в гущу нападавших ударили тяжелые арбалетные болты. Послышались вскрики. Но большая часть снарядов лишь взрыла балтийские волны. Оранжевый всполох греческого огня взвился тугой змеей и нанес немного больший урон. По морю растеклись лужи чадящего пламени, несколько лодок охватил пожар. Но в целом события развивались именно так, как предсказал Харальд. Лодки бросились врассыпную, а затем, перегруппировавшись, снова принялись подбираться к кораблю. На сей раз гораздо быстрее.
        Когда первый смельчак забрался с топором наперевес на палубу, Харальд даже обрадовался: наконец-то дело. Свистнула сталь, брызнула кровь - голова финна покатилась по палубе. Светло-голубые глаза по инерции последние мгновения изумленно взирали на закрутившийся вокруг мир. Тело повалилось за борт.
        За первым последовал второй, замахнувшийся топором. Удар топора пришелся туда, где мгновение назад сверкал шлем норвежского конунга. Топор впился в доски палубы. Но финн этого уже не увидел: боль в распоротом животе разорвала сознание. Солнце в глазах воина померкло еще до того, как выпотрошенное тело коснулось воды.
        Однако финны все карабкались и карабкались на борт дромона. Краем глаза Харальд видел, что Архимед бросил свои рычаги и размахивает мечом, греческим, судя по всему. Было, однако, понятно, что проку в этом деле от него немного.
        Харальд не был берсерком, но сейчас, в критическую минуту, что-то дикое, звериное проснулось в его душе. Медвежий рык раздался на морем. Легбиттер вонзался в тела врагов, палуба сделалась скользкой от крови. Финны отхлынули. Ожидая повторения атаки, Харальд стоял посреди корабля, выписывая мечом восьмерки и круги.
        Но вождь финского воинства смекнул, что зря губит своих людей. Снова зазвучала команда, лодки отошли от бортов корабля. Несколько самых метких лучников взяли Харальда на прицел.
        И
        В горницу вошел хмурый Илья. Доброшка и Белка уставились на него вопросительно. Заметив их взгляд, Илья усмехнулся:
        - Хороша парочка: ягненок да ярочка. Секретничаете?!
        Доброшка запунцовел, «ягненком» он себя не считал, но с воеводой не поспоришь. А «ярочка» отвечала по-взрослому, как ни в чем не бывало:
        - Секретничаем.
        Илья опустился на лавку, зачерпнул ковшиком квасу из бочонка, поставил перед собой, но так и не отпил. Белка угадала, какая дума висит тяжким камнем на душе воеводы:
        - Что решил с Вороном делать?
        - Да вот не знаю. Упорный он, от своего не отступит. Нужно в Киев это чертово око везти. Пусть с киевским князем и разбирается.
        - А не жалко?
        - Да чего тут жалеть! Камень - он и есть камень. Ни сытости от него, ни тепла.
        - А ведь говорят, удачу он приносит?
        - Ну, не знаю. Не видел пока никакой особенной удачи от него. Головная боль одна.
        - А кто повезет?
        - Хочешь, ты повези. Киев-то ни разу не видела - посмотришь заодно. Вот и телохранитель у тебя есть - вместе поедете.
        Доброшка за время всей беседы не проронил ни слова. С Белкой он готов был ехать хоть на край света и везти не просто чертово око, но всего черта целиком, вместе с чадами и домочадцами, но все-таки спросил:
        - А что за «око» такое? Чертово?
        - Да, наш священник отец Петр так его и называет. Крестится и плюется, как увидит. Раньше называли «Оком Перуна». А вообще измарагд это размером с куриное яйцо. Окован золотом. В былые времена его князья колохолмские, те, что из радимичей, на шею надевали по праздничным дням. Это вроде как знак был княжеский. А другой такой же был у соседнего князя. Так вот, как нагрянет на землю какая беда, оба города соберутся на Лысой горе, где изваяние Перуна стояло, и молятся ему. Меды варят, жертвы приносят. Былые молитвы не в пример нынешним веселее были. И песни пели, и хороводы водили, ну и с красными девицами, видать, без удержу любились. В общем, веселье. И чтобы Перун все это буйство видел, ему оба измарагда вместо глаз вставляли. Считалось, что, пока Перун двумя очами взирает, не случится с вятичами никакого горя.
        Только всей этой истории конец пришел, когда Святослав нашу землю завоевал. Не спас Перун. Да и с какой стати спасать - Святослав же ему тоже кланялся, греческой веры не принимал. Видимо, его жертвы были обильней. Пропал камень. Думали, навсегда. Но вот три года тому назад принялись рыть новый погреб на том месте, где когда-то княжеские палаты стояли, и нашли кубышку. А в кубышке той монеты серебряные из стран полуденных, несколько перстней и гривна с этим самым «Оком». Красоты необыкновенной!
        Положили в церковную ризницу. Думали, там сохранней будет. Но Ворон узнал - и началось…
        - Требует отдать?
        - Это было бы полбеды.
        - Чего же ему надо?
        - Понимаешь, требует он, чтобы я это «Око», будь оно неладно, сам на шее носил!
        - Зачем?
        - Ох, сложно объяснить.
        В разговор вмешалась Белка:
        - Я ему все рассказала, он поймет.
        Сначала Илья посмотрел на девчушку укоризненно, но потом махнул рукой и продолжил, обращаясь к Доброшке:
        - Ворон упорно называет меня князем, а не воеводой. Стыдит, что я род свой предал. Того не понимает, лесной житель, что как только я эту гривну надену, так всему нашему мирному житью тотчас придет конец. Киевскому князю пока не до нас. Но если узнает, что деды мои здесь на княжеском столе сидели, что я в лесу вольницу развел, что стоит город посередь озера, который ни дани не платит, ни десятины церковной, то сам можешь догадаться, что будет.
        - А что будет?
        - А ничего этого не будет. Пришлет князь войско сотни три кметей. И останется от Китежа мокрое место. Да и колохолмцам на орехи перепадет. Бывало уж такое. Отец нынешнего князя киевского Ярослава Владимир на радимичей войско посылал. Волчий Хвост воеводу звали. Туго тогда пришлось сородичам нашим. Тоже храбрились: нипочем де нам князь киевский. Вышли на битву. Да куда там против киевской дружины! Кияне-то все на конях, да мечи у них, да кольчуги у каждого. А радимичи пошли с дедовскими рогатинами, будто не на рать, а на охоту. Победил их тогда Волчий Хвост на реке Пищане. Бежали радимичи с поля боя и рогатины свои побросали. Сколько уж времени прошло с тех пор, а как кто из радимичей в Киев на торг приедет, так наторгует с гулькин нос, а наслушается с чертов воз: «Радимичи Хвоста Волчьего боятся». Как-то, рассказывали мне в Киеве, поехал купец из радимичей. Так его на торгу до того засмеяли, что бросил весь свой товар, вышел посередь торговой площади, ударил шапкой оземь и всех насмешников на смертный бой вызвал. Хоть поодиночке, хоть вместе всех. А здоров, говорили, купец был, как дуб столетний,
- поболе меня.
        - И что?
        - Не вышел никто.
        - И смеяться перестали?
        - Еще чего. Стоит один раз ославить - потом вовек не отмоешься. Мальчишки свистят, улюлюкают. Погонялся он за ними, как молодой бычок за воробьями, - не догнал, да и плюнул.
        - Ну что за печаль? Пусть смеются. На каждый роток не накинешь платок.
        - Да смех-то не печаль. Пусть, в самом деле, хоть животики надорвут. Печаль в другом: в той битве чуть не половина мужей у вятичей полегла. Оставили жен без мужей, детей без отцов и матерей без сыновей. А чего ради? Чем князь киевский хуже хазар? Жили бы да и жили себе.
        - Так, может, отдать его Ворону, пусть сам носит?
        - Да и отдал бы, зачем он мне нужен? Но отец Петр этого, мягко говоря, не одобрит. Ведь церковное теперь добро. Причем большой ценности. А воевода его вдруг лесному разбойнику отдаст? Хоть батюшка наш человек и неплохой, но таких поступков понять не сможет. Возмутится, дойдет дело до митрополита, а там и до князя. Тот, когда узнает, кто кому и зачем измарагд отдал, осерчает. И пришлет войско. То есть, как ни поступи, хорошего не жди. А ты говоришь: удача… Как ни посмотри, а Око это - как торба без ручки: и нести не с руки, и выбросить жаль.
        - Да я и не говорю. Это Белка.
        Илья наконец отхлебнул квас.
        - Да какая разница? По всему выходит, нужно в Киев везти. Так что давайте, собирайтесь.
        Сборы были недолгие. Илья самолично отобрал двадцать дружинников для охраны. Были снаряжены две крытые повозки. Драгоценность была упрятана в дубовый ларец.
        И уже через три дня утром, помолившись, отряд двинулся в путь. У ворот дружину провожали жены и дети. Мужи уходили не на войну, поэтому тревоги в людях не было. Но некоторое волнение все-таки витало. Дорога предстояла дальняя, а дальняя дорога - это всегда непросто. Некоторые женщины утирали платочками глаза. Детки просили отцов привезти им из Киева гостинцев.
        Доспехи сначала было сложили в повозки. Однако, как только отряд отъехал на приличное расстояние от города и оказался под сводами темного елового леса, командир отряда Ян приказал остановиться и вздеть кольчуги.
        - Илья наказал. Дорога нам предстоит опасная, а пугать зря жен и детишек не стоило.
        Первые несколько дней дорога шла через лес. Ехали весело. В отряде царила та особая атмосфера, которая складывается среди мужчин, находящихся в условиях настоящей опасности. Современному человеку редко удается прочувствовать, как это бывает. Разве только на настоящей войне или в опасной экспедиции. Именно на войне, а не просто во время армейской службы. Сегодня ты отвесил пинка зазевавшемуся салаге, а завтра он не прикроет твою спину от вражеской сабли. Самонадеянный хам недолго проживет в опасных условиях, поскольку сила человека именно во взаимопомощи.
        Так жили наши предки, каждый из них всю жизнь от раннего отрочества до немощной старости проводил с оружием. Пусть даже это был простой топор, одинаково годный и для рубки дров, и для защиты родного дома. Война была всегда и повсюду. В таких условиях своими не разбрасываются, поскольку всегда найдутся чужие, которые этим воспользуются. Молодые дружинники приняли Доброшку как своего, а Белке оказывали особое внимание, как единственной в отряде красной девице. Доброшка наблюдал за этим с ревностью. Он пытался и сам включиться в игру. То цветочков Белке сорвет, то ягодок лесных. Но все-таки было понятно, что в хороводе обожателей он не самая заметная фигура. Ростом он был маловат, в плечах узковат и в седле держался не так молодцевато, как двадцатилетние удалые кмети.
        Конечно, большая часть дружинников относились к этому коллективному ухаживанию шутейно. Но было и одно исключение. Сын колохолмского попа - Алеша, на диво статный и красивый юноша. Доброшка рядом с ним выглядел как воробей рядом с соколом.
        На первый взгляд, поведение поповича не сильно выделялось. Он, опустив поводья, ехал за кибиткой, перекидывался с девушкой шуточками, развлекал ее историями, дарил сорванные у дороги цветы, заставлял коня гарцевать, а потом вдруг пускал вскачь. Казалось, Белка общается с Алешей ровно так же, как с другими, но проницательным взглядом влюбленного Доброшка видел зарождающуюся между ними взаимную симпатию. Когда юный богатырь ехал за повозкой, «телохранитель» не знал, куда себя деть.
        Сначала пытался пристроиться рядом, включиться в разговор и разбить их уединенность. Его принимали как друга, но все-таки, несмотря на благожелательное отношение, Доброшка остро чувствовал, как он им мешает. И тогда он стал держаться в конце отряда. Полон тяжких мыслей, одиноко переживал свою жизненную неудачу.
        Отдохновением были вечерние привалы. Ян как старший и самый опытный воин (ему уже перевалило за тридцать лет!) выбирал место. Обычно это была поляна где-нибудь на всхолмлении. Младших отроков отряжали за дровами, старших расставляли в караул. Потом устанавливали шатры, разводили костер. В большом котле варилась похлебка из проса с салом. Раздавали сухари. Когда кашевар объявлял, что похлебка готова, каждый по старшинству подходил со своей миской и ложкой. Незамысловатая еда казалась после дня в седле удивительно вкусной.
        После ужина свободные от караула дружинники садились вокруг костра. На почетное место усаживали Белку. Доброшка старался держаться подальше, чтобы свет костра не падал на лицо. Так можно было вдоволь любоваться предметом воздыханий, не вызывая насмешек и шутливого сочувствия.
        Обычно начиналось все с того, что все просили Яна рассказать какой-нибудь случай из его богатой военными приключениями жизни. Тот долго отнекивался, но потом неизменно соглашался. Истории Яна были и страшными, и интересными. Как он от печенегов в озере прятался, о том, как они волхвов в новгородской земле гоняли. Много всего удивительного. И всегда выходило так, что бывалый Ян оказывался и хитрей, и сноровистей своих врагов. А те, вначале сильные и страшные, в конце оказывались или простофилями, или прямо дураками.
        Доброшка слушал и думал, что он когда-нибудь станет таким: бывалым, ироничным. Тогда не придется таиться вдали от огня.
        Вдоволь наслушавшись историй Яна, народ обращался к Алеше. Историй он тоже знал немало. Только это были истории совсем иного рода. Все они были про любовные дела и заканчивались либо негаданной беременностью, либо дракой. Доброшка сначала недоумевал: как это такой глупый похабник мог понравиться Белке? Но как-то раз, на четвертую ночевку, вместо баек Алеша взял в руки лютню. Его просили спеть. И он спел. Песня была старая, грустная. Тоже про любовь. Но совсем не про такую, о которой были прежние байки: про погибшего воина и ждущую его девушку. И пел он ее так, что душу щемило. Все притихли.
        Доброшка подумал, что глубоко заблуждался по поводу поповича. Он, должно быть, просто прикидывался вертопрахом. А на самом деле обладает глубокой, прекрасной душой. И, конечно же, гораздо лучше его самого, гораздо лучше подходил Белке, о таком женихе для нее он как друг должен был только мечтать, и далее все в таком же самомучительном духе до тех пор, пока песня не кончилась.
        Музыкант отложил лютню и рассказал препохабнейшую байку о том, как охочая баба мечтала отдаться быку. Это стало причиной нового замешательства. Доброшка глянул на Белку - ей байка понравилась: она смеялась. Не разрешая себе плохо подумать о своей возлюбленной, Доброшка решил для себя, что, в общем-то, неважно, каков на самом деле Алеша. Главное - Белке нравится именно он. И с этим решительно ничего нельзя поделать.
        Придя к такому заключению, Доброшка решил отправиться спать. И в этот самый момент из тьмы леса просвистела стрела и ударила в лютню. Лютня разлетелась вдребезги.
        Како
        Обагренный своей и вражеской кровью Харальд-конунг стоял под прицелом финских стрел на палубе дромона. Высоко в бездонном небе над ним парила прекрасная валькирия. Она ждала, когда настанет черед славнейшему воину отправиться на пир к Одину, где ему было уготовлено место средь лучших.
        Харальд ее не видел. Он был жив, хотя, конечно, почти условно жив. Стрелки уже мысленно прочертили линии, по которым ринутся на врага их стрелы. Десятки стальных наконечников уже видели себя вонзающимися в человеческую плоть.
        Но вдруг валькирия с немыслимой высоты оглянулась в ту сторону, куда постепенно опускалось закатное солнце, и, улыбнувшись, растаяла в воздухе.
        Внизу пока ничего видно не было, но над морем раздался низкий трубный глас. Так могло бы реветь титаническое морское чудовище. Однако о чудовище никто не подумал. И финнам, и викингу хорошо известен был этот звук: голос огромного деревянного лура, сигнальной трубы. Как раз такая была на корабле Харальда.
        К месту битвы стремительно приближался драккар. Финские лодки как сдуло. Так осенний ураган уносит палую листву.
        Харальду было почти все равно. Противник поменялся - что ж, он будет сражаться дальше, пока есть силы. Меч очертил в воздухе восьмерку. Воин развернулся в направлении новой опасности.
        Харальд не поверил своим глазам. Он узнал бы этот корабль и из тысячи. Это был его, его драккар!
        И тут из глубокой раны на правом боку вылилась та последняя капля крови, благодаря которой конунг еще держался на ногах. Он упал навзничь.
        Перед глазами открылось необыкновенно глубокое синее небо, в величавом спокойствии плыли облака, летала чайка. Валькирии не было.
        - Значит, еще не время, - прошептал Харальд и потерял сознание.
        Забытье продолжалось гораздо дольше, чем в прошлый раз. Битва забрала у конунга слишком много сил, слишком много крови. Слишком удивителен был ее финал.
        Забытье продолжалось дольше, зато пробуждение от него было для израненного викинга гораздо приятней. Первое, что увидел Харальд, когда отрыл глаза, были склонившиеся над ним улыбающееся лицо старого друга Эйнара и озабоченное - Архимеда.
        - Силен ты спать, Харальд, - усмехнулся хевдинг.
        - Вот, попей-ка отвар. - Грек протянул плошку с ароматной жидкостью.
        - Опять хочешь, чтобы я превратился в медузу?
        - Смотрите-ка, он уже шутит! Ты теперь и так как медуза.
        - Значит, скоро оклемается.
        - Да, пусть пока поваляется. Шутка ли - один против целого войска.
        - Да, герой…
        Харальлд отпил из плошки. И снова погрузился в забытье. Точнее, это было уже не забытье, а сон. Почти здоровый.
        Следующее пробуждение произошло тогда, когда дромон в сопровождении драккара входил в устье Невы. Конунг смог уже сесть. Теперь ему хотелось расспросить: как получилось, что полыхающий драккар воскрес, как птица Феникс из пепла?
        - Эйнар, - позвал Харальд, - помоги мне подняться на палубу.
        - Лежал бы пока еще. Архимед говорит, рана еще не зажила.
        - Да мне бы воздуха свежего глотнуть да на небо посмотреть. Я будто всю жизнь в этой конуре сижу.
        - Прошла всего неделя.
        - Как неделя? Но за неделю можно было пройти всю Балтику!
        - За неделю можно много чего сделать, и мы сделали. Давай, в самом деле, я тебя подниму наверх - посмотришь.
        Первое, что увидел конунг, когда вышел на палубу дромона, были улыбающиеся лица дружинников. Его верные товарищи сидели рядами на свежеструганых скамейках и занимались своим привычным делом - гребли. Они шумно приветствовали своего вождя. Но откуда на дромоне взялись весла? Оказалось, после бурной встречи капитаны стали обсуждать план дальнейших действий.
        Эйнар-хевдинг собирался забрать Харальда и продолжить путь в Гарды, то есть на Русь. Но Архимед воспротивился. Он заявил, что оставить раненого без лечебной помощи в таком состоянии равнозначно тому, чтобы убить его. По его словам, должно было пройти не меньше месяца, чтобы конунга можно было без особой опасности перенести с дромона на драккар. Ждать целый месяц Эйнар не мог. До Киева было еще далеко, и он намеревался добраться туда до холодов. Архимед был бы не прочь совершить путешествие вместе с викингами - любознательность его не знала пределов. Но возникала проблема чисто технического свойства - греческий корабль мог ходить только под парусом.
        Решение, впрочем, нашлось довольно быстро. Если нужны весла, так нужно их сделать! В принципе, обычный византийский дромон - это парусно-гребное судно. Модель, сконструированная Архимедом, не предполагала весел, но в целом-то они были вполне уместны.
        Корабли были отведены в тихую бухту, и норвежцы под руководством своего хевдинга и византийца занялась переделкой. Получилось отлично. Дромон Архимеда был небольшим и вполне мог приводиться в движение шестью парами гребцов. Таким образом, даже сильно уменьшившийся после памятной битвы отряд Харальда мог обслуживать оба корабля.
        Конунг вдохнул свежий ветер, в котором запах моря переплетался с лесными запахами, доносившимися с близкого уже берега.
        - Эйнар, как тебе удалось спасти корабль?
        - Да, в общем, чудом. На наше счастье, если помнишь, мы шли на веслах. Парус был спущен и не пострадал от огня. Мы вовремя догадались накрыть пламя, и оно задохнулось.
        - Единственно правильное решение, - отозвался Архимед. - Ни водой, ни даже песком этот огонь не затушить.
        - Конечно, - продолжал старый Эйнар, - все сильно обуглилось. Мачта устояла, но поднимать парус мы не решились. Шли на веслах. Поэтому догнали вас не сразу. Мы жаждали отомстить за тебя, Харальд.
        Между тем маленькая флотилия вошла в Неву. Течение усилилось. Дружине приходилось налегать на весла. Работа предстояла трудная.
        Пройдя Невские пороги, флотилия вошла в Ладожское озеро, которое в те времена называлось озером Нево. Безграничным простором и волнами озеро почти не отличается от моря, но вода в нем пресная. С направлением движения было сложно. Если Балтику Харальд знал как свои пять пальцев, то в запутанном озерном и речном пути в столицу Ярицлейва-конунга было не обойтись без провожатого. Да и запасы провизии нуждались в пополнении. Решено было найти селение и попытаться запастись там всем необходимым.
        - Вести себя тихо, людей не обижать, - напутствовал конунг своих норвежцев, - нам в этой стране жить какое-то время. А то знаю я вас, головорезов. Чтобы мирно! Нам главное - получить службу. Тогда все будет.
        Драккар двигался вдоль береговой линии, дромон следовал за ним на некотором отдалении.
        Наконец среди берегового леса Эйнар заметил дымки. Корабли были поставлены на якорь. На воду спустили ялик, и Харальд, Эйнар и Архимед в сопровождении шести викингов высадились на поросший травкой берег.
        Небольшой поселок, стоявший на возвышенности шагах в двухстах от берега, был, судя по всему, рыбацким. На берегу лежало несколько плоскодонок, на жердях сушились сети. Жили его обитатели небогато: ветхие избы и несколько полуземлянок с крышами из дерна. Прямо тут же, у поселка, был разбит небольшой огородик, за которым виднелось хлебное поле. Людей видно не было. То ли отправились на промысел, то ли попрятались, завидев грозный драккар и вооруженных людей. Харальд совсем было отчаялся найти в поселке живую душу, как вдруг заприметил человека, спящего на завалинке землянки. Рядом с ним дремал огромный мохнатый пес.
        - Посмотри, Эйнар, день, а этот русский спит как сурок.
        - По-моему, он просто выпил меда, и выпил досыта - вот, смотри, пустой жбан. - Эйнар подтолкнул посудину носком сапога.
        Пес приподнял голову и, едва обнажив клыки, зарычал. Но рык у него вышел какой-то совсем ленивый. А его хозяин и вовсе не пошевелился - продолжал спать.
        - Вот поселок, повезло нам! Нет ни души, и единственный живой человек - какой-то пьяный лодырь.
        - Что это еще за свинья меня попрекает? - произнес человек на чистейшем норвежском, разлепляя глаза. - Иди-ка ты в Хельхейм, сам лодырь!
        Запах, который шел от него, не оставлял ни малейшего сомнения в справедливости предположения, высказанного хевдингом.
        - Оказывается, славянский язык похож на наш, удивительное дело, Эйнар! - воскликнул конунг.
        - Что-то я в этом сомневаюсь, - заметил Архимед. - Я знаю болгарский, это славянский язык. У него с норвежским мало общего. Быть может, этот ммм… нетрезвый человек выучил ваш язык, как сделал это я?
        - Что-то я сомневаюсь, этот лодырь не похож на ученого.
        - Хватит уже обзывать меня лодырем, проходимцы! - Местный наконец сел и мутными глазами посмотрел на путников. Собака тоже уселась и принялась что есть силы выкусывать блох.
        - Хорошо, - ответил Харальд, - скажи, откуда ты знаешь норвежский и куда девались все люди?
        - Не слишком ли ты много спрашиваешь для гостя?
        - Я же не спрашиваю, не слишком ли ты пьян.
        - Пьян? Да, пьян. Но разве на пиру у Одина воины трезвее?
        - Я пока не знаю, крепки ли напитки у конунга конунгов, но надеюсь узнать. А если ты и дальше будешь отвечать в том же духе, то буквально вот сейчас отправишься в Хельхейм, туда, откуда возврата нет и куда ты только что посылал меня. Там пива не подают!
        Харальд выразительно потер гарду меча.
        - Ла-а-адно, - примирительно протянул быстро трезвеющий незнакомец. - Сегодня я в самом деле нехорошо себя чувствую и не могу предложить тебе честного поединка. Поэтому отвечаю по порядку.
        Язык его еще слегка заплетался, но в целом незнакомец после демонстрации меча выглядел приободрившимся.
        - Норвежский я знаю потому, что ему меня выучили моя мать и мой отец. У нас в Нурлане других языков не знают.
        - Так ты норвежец?
        - Да. Меня зовут Улоф, местные переделали мое имя и кличут Уловом, что означает «добыча рыбака». А я и не против. Рыбак я, кстати, неплохой.
        - И немного хвастун, так? Где люди?
        - Да люди-то все по делам разошлись. Кто на охоту, что за рыбой уплыл.
        - А чего же ты тут валяешься?
        - Должен же кто-то в поселке остаться, а то мало ли какой норвежский конунг забредет… Ты ведь конунг, я правильно догадался?
        - Правильно.
        - О да, славного конунга сразу по повадке видать.
        - Сам-то ты как тут очутился? И почему одет как славянин?
        - О, это давняя история. Я ходил на драккарах Эйрика-ярла, сына Хакона Могучего.
        - Но Эйрик-ярл умер давно.
        - Так это и было давно. Я был совсем молод. Эйрик грабил Ладогу, а я попался в плен. С тех пор и живу тут.
        - А почему не вернулся назад?
        - Да зачем? Мне и тут было неплохо. Ходил с купцами за товаром. Семью завел. Потом жена меня выгнала. Купцы тоже перестали нанимать.
        - Почему?
        - Видишь ли, у меня было мало шансов попасть на пир к Одину, а владычица Хель, как ты правильно заметил, не нальет мне. Вот я и решил насытиться, пока по этому свету хожу. Чего ждать-то?
        - И то правда.
        - Тут вот на старости лет прижился. Люди добрые - жалко им меня стало. Даже вот домик пустующий выделили. Потом пес этот ко мне прибился. Славный пес. Я назвал его Дружок, что на местном языке значит «Маленький друг».
        - Не очень-то он у тебя маленький. Размером почти с теленка.
        - Да, теперь он стал взрослым, вымахал. А сначала был таким маленьким кусочком меха. Ничего, еды всем хватает. Я местных жителей нашим хитростям нурландским выучил. Рыба-то, она везде рыба. Хоть в Нурланде, хоть здесь. Там, конечно, и повкусней была, и пожирней, а тут речная - не такая вкусная. Но тоже, если нажарить, да с пивом…
        - Вкусно рассказываешь.
        - Эйнар, - обратился Харальд к хевдингу, - нам этого Улофа сам бог послал. Он знает местность и покажет нам дорогу.
        - А с чего это ты взял, конунг, что я с тобой поеду? Мне и тут неплохо живется.
        - Поверь, Улоф, у меня тебе будет житься не хуже.
        Старый рыбак вскинул голову, встряхнулся, расправил плечи и, махнув рукой, решительно встал:
        - Ладно. Ох, как давно я не слыхал родной норвежской речи! Я ведь на самом деле викинг хоть куда. Обожди-ка минутку.
        Улоф вскочил и метнулся в землянку. Несколько минут оттуда доносился грохот и смесь самых страшных русских и норвежских ругательств. Потом показалась довольная физиономия бывшего викинга. На голове его красовался ржавый шлем, а в руках был боевой топор.
        - Ну вот, славный конунг, твой отряд пополнился бравым уроженцем Нурланда. Как тебя зовут-то?
        - Харальд Сигурдссон.
        - Отлично! Я снова в строю.
        - Я рад, Улоф. Мне нужны смелые воины. Но не поможешь ли ты для начала пополнить наши запасы провизии?
        - О, не проблема! Я все устрою.
        Когда вечером обитатели поселка вернулись домой, тревоги их не было предела. Грозные боевые суда, стоявшие у берега, и вооруженные люди, расхаживавшие между домов, не сулили ничего хорошего. Однако деваться некуда, не убегать же от родного дома.
        Первым к конунгу подошел седобородый староста, опиравшийся на посох.
        - Будь здоров, воевода. Судя по всему, ты в этом отряде наибольший. Надеюсь, вы пришли с миром. Вижу, вам мое приглашение не особенно нужно, но все-таки приглашаю быть у нас гостем и принять угощение.
        Харальд принял как можно более торжественный вид и показал, что он не только мечом махать горазд, но и речи произносить умеет по-королевски. Харальд говорил, а Улоф переводил.
        - Досточтимый староста сего прекрасного селения, я, Харальд-конунг, вождь дружины храбрых викингов, пришел на твою землю с добром. Мы пришли как гости и надеемся на твое гостеприимство. В знак добрых намерений прими от нас в подарок серебряную гривну и этот прекрасный боевой топор.
        Староста не менее торжественно поклонился и держал ответную речь, по которой было видно, что хоть правил он всего лишь маленьким поселком, но мог бы с тем же успехом править и целой страной.
        Вечером был устроен пир. Команда драккара и дромона высадилась на берег, оставив на борту часовых. Сначала мужчины рыбацкого поселка смотрели на них с некоторым недоверием, и в их лицах читалась готовность в случае чего схватиться за топоры и вилы. Но морские волки вели себя смирно. Достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, что грабить в поселке совершенно нечего. Под большим вопросом была сама возможность пира. Тридцать шесть здоровых мужчин могли уничтожить запасы хозяев на год вперед. Но тут всех выручил сын старейшины, сумевший добыть двух кабанов.
        Мясо для пира было обеспечено. Кабаньи туши жарились на вертелах, меды разливались по глиняным кружкам. После первых здравиц лед был сломан и общение пошло более свободно.
        Была, конечно, еще одна опасность. За время долгого путешествия норвежцы изголодались по женской ласке. Во избежание конфликтов жены, девушки и девочки были отведены в специальное укрытие в лесу. Укрытие было обустроено на случай всякой опасности, пришедшей с воды. Найти дорогу к нему мог только знающий человек. Остались только женщины, потерявшие мужей и готовые угостить заезжих молодцов не только жареной свининой. Пусть это не покажется читателю странным. Нравы в те далекие времена еще были весьма свободными. Освежить родовую кровь с помощью достойного человека считалось вполне нормальным делом. Норвежцы были как на подбор дюжие хлопцы. Спустя девять месяцев жители поселка вспоминали о них с улыбками: на свет появилось несколько голубоглазых младенцев, которых тут же прозвали мурмашами. Многие под этими прозвищами прожили всю жизнь.
        Наутро после пира Харальд еще раз одарил радушных хозяев подарками. В доброй встрече ему виделся удачный знак. Видя, что рыбаки почти полностью опустошили свои запасы, он постарался возместить им их затраты.
        Погрузились на корабль. Улоф плакал, когда его ноги коснулись палубы драккара. Он тут же занял скамью справа по борту и взялся за весло:
        - Таким было когда-то мое место на драккаре Эйрика. Славный конунг, дозволь, это будет мое место, будто и не было этих тридцати лет?
        - Драккар принадлежит мне, но место принадлежит тому, кто на нем сидит. Спрашивай у хозяина.
        Хозяином оказался тот самый молодой лучник Улоф, который точным ударом повредил механизм дромона. Он с легкостью уступил свое место тезке:
        - Место это привыкло к тому, что на нем сидит Улоф, ему не придется отвыкать. А я рад уступить старшему товарищу. Хотелось бы мне в его годы иметь такую же твердую руку и веселый нрав.
        Люди
        Лютня разлетелась вдребезги. Кто стрелял - не было видно. Глаза, привыкшие к яркому свету костра, отказывались различать что-либо в глубокой черноте леса. Неведомый противник мог перебить всех как зайцев. Со всех сторон лагеря были выставлены дозоры. Судя по тому, что врагу удалось подойти так близко, дозорных уже не было в живых.
        Но Илья не зря подбирал дружину. Секунду назад молодые парни смеялись над историями, слушали песню и сами подпевали. И вот в одно мгновение было разобрано оружие, костер залит. По команде Яна трое ринулись в лес, в направлении, откуда прилетела стрела, пятеро окружили возок с драгоценным ларцом, еще двое, в их числе и Алеша, подхватили Белку и укрыли щитами.
        Лагерь ощетинился и приготовился к битве. Доброшка сначала кинулся было к Белке, но, увидев, что у нее есть защита помощней, резко остановился. Смешно, конечно, мешаться под ногами двух настоящих воинов, выполняющих приказ. Тут еще, пожалуй, помешаешь.
        Мгновенно пришла мысль кинуться в самую гущу битвы, совершить геройский поступок. «Может, хоть всплакнет…» - подумалось понятно о ком. Но битвы, собственно, пока не было. Тогда Доброшка напролом бросился вслед за теми дружинниками, которые были посланы Яном. Он бежал по темному лесу, ветки хлестали по лицу, ноги цеплялись за корни. В руке сжимал топорик.
        Бросаясь в лес, мальчишка ожидал немедленной рубки и, возможно, смерти. Но ветки хлестали, корни - цеплялись, а никого не было. Странно. Пришлось остановиться и прислушаться - вокруг было тихо. Дальше Доброшка пошел медленнее, раздвигая сосновые ветви руками.
        Вдруг среди деревьев мелькнул огонек. Кто бы это мог быть посередь дремучего леса, вдали от жилья? Живой человек или нечистая сила? И не скажешь точно, что теперь страшнее.
        В былые времена Доброшка не колеблясь предпочел бы упырям и навьям живых людей. Но в сложившейся ситуации на это можно было посмотреть иначе: вдруг это и есть логово таинственного врага? Попадешься - точно конец. Тут никакие обереги и заговоры уже не спасут: хоть через левое плечо плюй, хоть через правое. Однако решимость, которая толкнула дружинного отрока в лес, даже после сумасшедшего бега не рассеялась.
        Нужно во что бы то ни стало выяснить, кто там прячется за деревьями! Было страшно, но страх действовал странным образом. Так бывает, когда стоишь на высокой скале и какой-то гадкий бес подзуживает: «Прыгни, прыгни». Настроение у Доброшки сейчас было такое, что, окажись он на скале, он бы, может, прыгнул. И пропал за просто так. Но в лесу перед злодейским логовом отчаянье помогло преодолеть предательскую робость, и Доброшка сделал шаг вперед: не получилось сразиться, так хоть разузнать что-нибудь… Он пригнулся и, стараясь не шуметь, пошел в сторону огня. Его бил озноб, но это не от страха, а от ночного холода.
        Через четверть часа удалось сквозь деревья разглядеть небольшой костер. Над огнем висел котелок, в нем булькала каша, рядом были разложены пожитки. Никого не было. К дереву был привязан конь. Почуяв чужака, конь всхрапнул. Доброшка не стал подходить ближе, залег и стал наблюдать.
        Довольно скоро из леса вышел человек. На спине его висел лук, одет он был в длинный плащ с большим капюшоном. Капюшон полностью закрывал его лицо. Однако фигура этого человека показалась смутно знакомой.
        Незнакомец неторопливо снял лук, отстегнул массивный боевой нож, висевший на поясе. Вздохнул, уселся у костра и принялся помешивать кашу. Чем дольше Доброшка смотрел, тем неприятней становилось ощущение. В очередной раз забеспокоился конь - чуял запах. И тут юного дознатчика прошиб холодный пот. Он узнал… Это был Бурушка - конь Ильи. Да и фигура таинственного стрелка не зря казалась знакомой. Сомнений не оставалось. Такой статью обладал лишь один человек - колохолмский воевода.
        От неожиданности Доброшка дернулся. Под ним хрустнула сухая ветка. На звук человек у костра обернулся, с его головы упал капюшон. Отблеск костра осветил лицо.
        Да, это был Илья. Как он попал сюда, что он здесь делал? Зачем стрелял из темноты? Мысли вихрем летели в голове, а ноги сами несли прочь от опасного места. За спиной затрещал бурелом. Мысль о погоне будто подожгла Доброшке пятки. Обратно он бежал вдвое быстрее.
        Прибежав к своим, Доброшка принялся разыскивать Яна. Взбудораженный лагерь потихоньку успокаивался. Вои, посланные в лес, давно вернулись, никого, понятно, не обнаружив. Дозорные оказались целы и здоровы. Были удивлены разразившимся переполохом. Ян был в дурном настроении. Он злобно рычал на подчиненных, расставляя усиленные караулы.
        Доброшка бросился к нему.
        - Стрелял Илья!
        Командир воззрился на него как на говорящую лягушку.
        - Стрелял Илья!
        - Илья Пророк? - По интонации Яна не было понятно, шутит он или впрямь подозревает небесного деятеля в том, что тот пустил стрелу из леса в домру.
        - Нет, наш Илья, из Колохолма!
        - Ты в своем уме, малец? Где мы и где Колохолм? Воевода наш, конечно, сильный муж и преисполнен воинских доблестей, но даже ему не под силу стрелять на сотни верст.
        - Да нет, он в лесу, кашу варит!
        - Кто?
        - Илья!
        - Какой Илья?
        - Из Колохолма!
        - И кашу варит из Колохолма? - Ян нахмурился, окликнул проходившего мимо дружинника: - Эй, Нежка, отведи-ка паренька в шатер, налей простокваши и уложи спать. С перепугу умом тронулся. Ерунду мелет.
        Нежка глянул участливо, мягко взял взволнованного мальчишку под руку и впрямь собрался увести.
        Доброшка вырвал руку и заорал вовсе непочтительно прямо в лицо Яну:
        - Командир, ты не понимаешь? В нас стрелял воевода Илья! Ты думаешь, он в Колохолме, а он в лесу прячется в версте от нашего лагеря! Я его своими глазами видел!
        Ян кивнул дружиннику:
        - Иди.
        Сел на поваленное бревно, пристроил рядом меч в ножнах, посадил рядом Доброшку и велел рассказать все по порядку. Когда рассказ был закончен, некоторое время сидел молча.
        - И что ты, отрок, предлагаешь?
        - Я? Что я могу предложить, я не знаю…
        - Давай вместе подумаем. Предположим, тебе не показалось.
        - Мне не показалось!
        - Ладно, я же сказал, предположим. Что же делать?
        - Нужно пойти и найти его! И спросить, зачем…
        - Одного человека в бескрайнем лесу? - перебил Ян. - Если это действительно Илья, то, будь у нас даже вдесятеро больше человек, найти его будет никак не возможно, если он сам этого не захочет. Так?
        - Так.
        - А какая перед нами стоит задача?
        - Довезти ларец с Перуновым Оком до Киева.
        - Верно. Предположим, в лесу был воевода Илья, или даже Илья-пророк, или черт с рогами, или сам Перун за Оком своим пришел, это нашу задачу как-то меняет?
        - Нет.
        - Вот так-то. Поэтому мы усилим караулы и поедем дальше. Таков приказ, а приказы нужно выполнять. Так?
        - Так. - Доброшка вздохнул.
        - А раз так, то вот тебе приказ. Иди в шатер и спи. И о виденном или пригрезившемся тебе никому не слова. Не хватало нам еще разговоров… Помни, что ты - отрок. А отроки на то и отроками зовутся, что молчат, пока их старшие не спросят.
        - Понял?
        - Понял.
        - А раз понял - ступай.
        Доброшка поплелся в шатер. Несмотря на тяжелые мысли и пережитое волнение (а быть может, благодаря ему), заснул он практически мгновенно. Только голова коснулась баула с вещами, заменявшего ему подушку, как он провалился в глубочайший сон.
        Снился ему сидящий перед костром Илья. Воевода недобро смотрел на него и грозил пальцем. Потом снилась Белка, скачущая по изумрудному лугу на белой кобылице. Потом из туч выплыл грозный лик Перуна. Один глаз его грозно сиял, а другой был пуст. Древний бог хмурил серебряные брови и был удивительно похож на воеводу Илью. Доброшка хотел спросить громовержца о многом: откуда бывает молния, правда ли, что у него есть золотая колесница, правда ли, что древние боги боятся креста, и много еще что. Но Перун приложил к своим золотым усам палец: молчи-де - и простер над отроком свою могучую руку. Рука закрыла полнеба, опустилась Доброшке на плечо и принялась трясти. С небес громом прозвучал голос:
        - Вставай, засоня, вставай, завтрак проспишь.
        Доброшка проснулся. За плечо его тряс, конечно, не Перун, а вчерашний его знакомый Нежка.
        Выбравшись из шатра, Доброшка увидел, что сквозь утренний туман уже пробивается яркое солнце, щебечут лесные птицы, воздух наполнен летними ароматами, и ничего в лагере не напоминает о вчерашней неприятности.
        Сборы прошли обычным порядком, и после плотного завтрака отряд тронулся в путь. Местность изменилась. Дремучий лес остался позади. Перед отрядом простиралась холмистая равнина. Дорога шла через светлые перелески. Где-то там, в трех или четырех переходах, должна была быть река Днепр, по которой отряд на двух лодьях спустится до самого Киева.
        Земли стали более обжитыми. Стали попадаться деревеньки. Проезжая, покупали у местных квас и пиво. Вечером можно было запить сытный ужин доброй чаркой. В лесу стол разнообразили дичиной. Для охоты Ян обычно отряжал двух-трех человек, и к вечеру на костре жарилась туша кабана или оленина, кусками нанизанная на прутья.
        Теперь такой вольности позволить было нельзя. На пути попадались боярские усадьбы, окруженные мощными частоколами и башнями. Некоторые из них были больше Колохолма и Летославля, вместе взятых. За незаконную охоту в боярских владениях можно было здорово поплатиться. Поэтому Ян разрешал охотиться только с луками на гусей и уток. Мясо приходилось покупать у местных, платя серебром или специально для этого припасенными беличьими шкурками.
        В малолюдном медвежьем углу, какими были берега Летоши, этого добра было навалом. Каждый мальчишка с детства умел добыть белку. Ближе к Днепру, куда иногда заглядывали иноземные торговые гости, этот товар ценили куда как выше. Купцы собирали шкурки и везли их в жаркие южные страны, где за них платили уже не серебром, а золотом. Доброшка ехал и думал, что было бы неплохо запасти в окрестностях родного Летославля белок и поехать торговать ими в дальние страны самому, не уступая барышей хитрым иноземцам. А в самом деле, что мешает?
        Мыслете
        Ворон возвращался от своей бабки в подавленном настроении. Впрочем, так было почти всегда. Ворон не любил эти визиты, но деваться было некуда. Существенной долей уважения, которое оказывали ему жители Китежа, он был обязан своей грозной бабке. Он воспитывала его, раннего сироту, в почти невозможном сочетании любви и ненависти. Под строгим наблюдением сухой костистой старухи он проводил дни, натирая руки и набивая шишки деревянным мечом на широком бабкином дворе. Когда ему стукнуло 10 лет, в Китеж зашел беглый монах, которого приютили в городе, хранившем старую веру, но в качестве оплаты заставили выучить юного княжича чтению и письму.
        За малейшую неудачу, будь то оружейный бой или обучение трудной христианской грамоте, Ворон получал щелчок твердым бабкиным пальцем по носу. А если на глазах его при этом выступали слезы, то за первым щелчком следовал второй и третий. Тут уж поневоле приходилось глотать обиду и учиться, учиться и учиться. Он стал лучшим бойцом не только в Китеже, но и во всей ближайшей округе, читал и писал не хуже самого книжного монаха. Однако воспоминания о детстве были для него навсегда отравлены этими щелчками и ощущением кома в горле.
        Впрочем, как только Ворону стукнуло пятнадцать лет, бабка полностью устранилась от дел управления городом и назвала князем Ворона. Более того, она уехала из города и выбрала себе для жизни такое место, что горожане обомлели и навсегда перестали говорить о Бабе вслух - только шепотом. А имя ее сократили до краткого и вроде бы как тайного: Ега.
        Муж Еги славный князь Сокол-старый был выходцем из земли вятичей. Смелый воин, он погиб в забытой всеми, кроме самой Еги, битве. Его предали честному огню и по обычаю вятичей решили упокоить не в кургане, а в особой домовине, стоявшей на высоких столбах-стволах посреди леса. Хотя князь при жизни был чудо-богатырь, косая сажень в плечах, но после сожжения вполне уместился в корчажку навроде тех, в которых бабы хранят зерно. Домовина, однако, была сделана по-княжески, размером с небольшую избу: два-три взрослых человека могли поместиться в ней легко.
        Лес, где стояли княжеский и еще несколько могильных теремов, стал заповедным. Люди старались туда не заходить: от собранных там грибов, на вид крепких и красивых, вдруг начинало крутить живот, а от кладбищенской земляники, на редкость крупной и сладкой, темнело в глазах и холодело сердце.
        Вот там то, в мужниной домовине, и поселилась старая Добронега. Втащила по крутой лестнице кованый сундук, который служил ей еще и кроватью, из широкой доски и толстого пня соорудила стол, сложила в углу очаг, да и зажила отшельницей. Муж ее, князь Сокол-старый, по-прежнему мирно покоился в корчажке, стоявшей в углу. Добронега разговаривала с ним. Причем тем для «бесед» находилось даже больше, чем когда князь был жив и здоров. Что тогда? На битву да на ложе. О чем тут говорить? Да-нет, здравствуй и прощай - вот и весь разговор.
        А теперь Ега могла поведать мужу все свои мысли, все чувства, все переживания, до которых ему когда-то дела не было. Стоял в уголке и внимательно слушал.
        - Вот так, князюшко, и живем. Что, как думаешь, холодна нынче зима-то будет? Молчишь? Не знаешь? А я тебе скажу: мороз будет лютый, вон нынче рябины сколько. Готовит Мокошь птичкам на зиму пропитание. А ты не заметил? Молчишь? Ну да ты никогда ничего не замечал! Тебе бы только на коня, да за девками, да пировать. Где тебе рябину-то заметить… Эх ты, Сокол! Высоко летал, а теперь в углу стоишь. А помнишь, как ты сватов ко мне засылал? Как на свадьбе брат мой Любша на спор целую кадушку меда одним духом выпил, а потом спал три дня? А кто его на это подбил? Ты и подбил, озорства ради. А еще князь называешься. Молчишь? Помнишь, значит, помнишь…
        Старуха присела на сундук, взор ее затуманился, длинные костистые руки повисли плетьми.
        В окошко запрыгнул огромный черный кот, который вместе с останками князя скрашивал одинокое житье старой княгини. Мягко прыгнул на край сундука и положил перед хозяйкой задушенную мышь. Мурлыкнул. Старуха очнулась, посмотрела озадаченно на кота, погладила блестящую шерстку:
        - Гостинец принес? Спасибо, дорогой. Дай-ка я тебе молочка за это налью. - Из берестяного жбанчика, в котором молоко не кисло неделю, налила в блюдце.
        Мыслями Ега раз за разом возвращалась к последнему тяжелому разговору с внуком.
        - Как живешь, внучок-князюшко? - В интонации вопроса явственно слышалось то, что древние греки называли иронией, а на Руси с давних пор звалось подковыркой. Неведомо откуда старуха, сидя в домовине, была в курсе всех дел, происходивших в Китеже. Что-то от нее скрывать смысла не было.
        - Я вижу, что ты лучше меня знаешь, как обстоят дела?
        - Знать-то знаю, да хочу тебя послушать.
        - Быть может, хоть медку дашь испить? И пирожком накормишь с калиной, как в детстве?
        - Пирожки, говоришь? Ну, угощайся. - Старая Добронега поставила перед Вороном блюдо с пирожками, налила в кружку мятного меда. И стала внимательно, в полном молчании смотреть, как он ест. Когда с угощением было покончено и посуда убрана, Ега стряхнула крошки на пол, скрестила на худой груди руки и твердо сказала:
        - Накормила, напоила. Теперь рассказывай.
        Ворону не хотелось начинать этот разговор, но теперь разумные поводы его оттягивать были исчерпаны.
        - Илья нам Перуновы Очи не отдал.
        - Этого можно было ожидать.
        - Выпросить их у него совершенно невозможно… В Киев их повезут.
        - Выпросить? - Старуха резко поднялась, едва не задев головой низенькую кровлю. Глаза ее пылали во полумраке домовины двумя горячими углями. - Ты князь, а не побирушка!
        Ворон, спокойно откинувшись на лавке, спросил:
        - Мне воевать с Ильей прикажешь? Колохолм сжечь? Ради чего? Ради камней, пусть и самоцветных? Жили мы без них…
        - Дурак ты, внучек, как есть дурак! - резко прервала его Ега. - Как только человека перестает интересовать что-то выше еды и питья, так он быстро превращается в свинью. А когда таким становится князь, в свинарник превращается вся его страна! Дед твой Сокол-старый, хоть и не великого ума был человек, а понимал это. Ох и дал бы он тебе тумака за такие слова! Какая, скажи, разница - свободным жить или холопом? Холопом и сытнее, и спокойней за боярским тыном. А чего ради люди от холопства как от огня бегут?
        Ега села, оперлась локтями о стол и взглянула в глаза Ворону. Тот потупился.
        Речь ее зазвучала как заклинание:
        - Людям нужна святыня, людям нужна цель. Без цели и святыни Китеж - мертвец. Понял?
        Ворон поднял глаза:
        - Понял.
        - Вот то-то же. - Старуха легонько щелкнула его по носу. - Если понял, так иди и воюй!
        Нашъ
        Отряд въехал в низину между двумя поросшими ольхой холмами. Неожиданно в просвете между деревьями показался всадник на мощном коне. Он неспешно спускался с пологого склона наперерез отряду. Спустившись, всадник опустил поводья и остановился посередь дороги.
        На нем был длинный плащ-корзно черного бархата, какой впору носить князю. На голове серебрился шлем, лицо прикрывала стальная личина. Конь был черен как ночь. Лица видно не было, но Доброшка узнал всадника сразу. Это был Ворон. Все его узнали.
        Отряд остановился. Встреча ничего доброго не предвещала. Понимая, к чему клонится дело, дружинники, не дожидаясь команды, построились в боевой порядок. Развернули строй поперек проселка. Повозки были отведены за линию обороны. Мечи пока не доставали - вдруг миром обойдется?
        Ворон наблюдал за перестановками безмолвно, будто застыл в седле. Говорить он начал, когда движение закончилось и отряд тоже замер в напряженном ожидании.
        - Воевода Ян, - голос из-под стального забрала звучал глухо, - твои вои - сведомы кмети, и они правильно поняли мое появление у вас на пути. Мы находимся на границе той земли, на которой я могу, а значит, должен сразиться за Око Перуна.
        Навстречу выехал командир отряда.
        Ян представлял собой полную противоположность Ворону. Перед одетым не без мрачного изящества Вороном встал бывалый воин в потертой кожаной куртке, надетой поверх кольчуги. Курносое лицо загорело, как печной горшок, а растрепанные волосы напоминали выбеленную солнцем солому. Отсутствие внешнего благолепия уравновешивалось видимой глазу силой, украшавшей командира не хуже золотых доспехов.
        - Будь здоров, Ворон. - Слова приветствия звучали обычно. Но в них ощущался и вызов. Ян смотрел на супротивника, недобро сузив глаз.
        - Князь Ворон, воевода. Обращайся ко мне «князь Ворон».
        - Хорошо, князь Ворон. Могу и царем назвать, если таково твое желание. Будь здоров. И дай нам поздорову пройти. Сам понимаешь, вещицу эту мы тебе отдать не можем. Она теперь не твоя. И даже не наша. Она - князя Киевского.
        Вызывающим интонациям Яна Ворон противопоставил ледяную холодность:
        - Нет, она моя. Или, в крайнем случае, ваша, раз мы с вами одного племени дети. Не знаю, каким боком тут князь Киевский примешался. Ты согласен со мной, Ян?
        Кони тревожно пряли ушами, будто понимая, что разговор, который ведут всадники, - не дружеская беседа.
        - Не знаю, князь, что тебе ответить. Мое дело - приказ выполнять. И не важно, согласен я или нет. А вот то, что людей зазря погубишь, - вот это на самом деле важно. Тебе камешек, пусть даже самоцветный, дороже человеческой жизни?
        - Хорошо говоришь, воевода. Правильно говоришь. Но только пойми, что камень мне этот нужен не для того, чтобы сытно есть или сладко пить, не для того, чтобы покупать себе красивых рабынь или породистых коней.
        - А для чего же?
        - Эх, воевода. У тебя вон, я вижу, первая седина в бороде, а ты простых вещей не понимаешь. За Око Перуна наши предки немало крови пролили. Они тоже жить хотели, но бога своего защищали.
        - Они дома свои, жен и детей защищали, а не Перуна твоего.
        - Не защитили бы Перуна - и семей бы своих не увидели. Дом и святилище - одно целое.
        - Завоевал нас Киевский князь, святилища давно нет, а мы живем - хлеб жуем, не тужим. Это камень, Ворон, просто камень. Дай нам проехать.
        Черный всадник помолчал.
        - Эх, Ян, я по-хорошему хотел.
        Из-под тяжелого, тканного серебром плаща блеснул меч. По этому сигналу из перелеска выехали вои. Числом их было немногим больше Яновой дружины. Они восседали на рослых конях, кольчуги не были покрыты кожухами и сияли на солнце как серебряная чешуя.
        Битвы было не избежать.
        И тут из рядов Яновой дружины на гарцующем коне выехал улыбающийся Алеша, сын священника Петра. Ян хотел удержать его, да куда там…
        - Эй, князь Ворон (Алеша сделал ударение на втором слоге), скажи-ка, как это у Финиста, которого Ясным Соколом прозывали, правнук вдруг вороном оказался? Что за чудо чудное? Вот раз у рыжего мужика сынок-то черный родился. Так он потом рогами за матицу цеплялся.
        В рядах колохолмской дружины грянул смех. Известно, что насмешка обидней, если в ней есть доля правды. Ворон слышал о сомнениях, сопровождавших его рождение на белый свет. Гнев вспыхнул мгновенно.
        - Закрой рот, поганый смерд! - прорычал Ворон, глаза его налились бешенством.
        - Кто из нас поганый - это большой вопрос. А супротив меня ты сам смерд, хоть и князем себя величаешь. Мойся чаще - девкам слаще! Сейчас я тебе спинку почешу.
        Каждая новая фраза поповича вызывала новый приступ хохота по одну сторону поля и все более мрачную ярость с другой стороны.
        - Ну, что глаза пучишь, айда к нам, в Колохолм! - Алеша гарцевал на изящном кауром жеребце. - Мы тебе враз бабу найдем в три обхвата, а батюшка мой обвенчает.
        Последняя фраза переполнила чашу терпения мрачного всадника. Он вырвал из рук стоявшего рядом воина копье, пришпорил своего поистине богатырского коня и молча помчался на дружинника.
        Веселая расслабленность Алешки тут же сменилась боевой собранностью.
        Ему тоже кинули копье, он подхватил его на лету, развернул в сторону противника и стал набирать скорость для сшибки. Собственно, все его дразнящие слова имели целью взбесить противника и спровоцировать его на атаку. Своего он добился. Теперь все должен был решить поединок. В отличие от западноевропейских рыцарей русские витязи не упирали копья жестко в специальное приспособление на панцире или седле. Его держали свободно. При таком способе применения особенно важно было точно нанести удар и самому не слететь с коня.
        Земля дрожала под ударами копыт, Ворон и Алеша Попович неслись друг к другу во весь опор. Когда до противника оставалось не больше двух саженей, Алеша вдруг ударил шпорами, натянул поводья и заставил коня совершить странный боковой прыжок. Маневр был неожиданным и казался невозможным. Но не зря он славился как лучший наездник, а конь его отличался отменной выучкой и умом. В мгновение ока Алеша оказался позади Ворона, который несся все дальше и дальше в изначальном направлении, но уже не видел перед собой противника.
        Через долгие секунды Ворон осадил коня и принялся недоуменно оглядываться по сторонам. Алеша стоял позади него и заливался смехом:
        - Князюшка, ты куда?! К нам в Колохолм поскакал за бабой? Зело борзо скачешь!
        Ворон не стал тратить время на ответ. Он понимал, что в словесной битве против колохолмского остряка у него шансов нет. Молча развернув коня, он дал ему шпоры и, выставив вперед копье, помчался на врага вновь.
        На сей раз Алеша не стал уворачиваться. Всадники сшиблись. Раздался ужасающий треск. Копья подломились, треснули щиты. От удара Алеша кубарем скатился с седла, но тут же вскочил на ноги, вынул меч и, покручивая оружие, принялся поджидать врага.
        Конь его топтался рядом. В любой момент Алеша мог запрыгнуть в седло и продолжить битву на коне. Но по негласным правилам битва на мечах должна была происходить пешим порядком.
        Ворон хоть и удержался на коне, но выдержал столкновение хуже. Видно было, что удар на некоторое время «выключил» его. И только навык натренированного тела не позволил ему упасть. Его копье тоже было сломано. Собравшись с силами, Ворон соскочил на землю, скинул плащ и вынул меч. Несмотря на легкую контузию, или нокдаун, как сказали бы современные боксеры, он не утратил боевой решимости и двинул напролом. Раздался звон мечей. Ворон, несомненно, был сильнее. Если бы колохолмский дружинник попал под прямой удар Ворона, то его бы не спас ни стальной шлем, ни кольчуга, но Алеша компенсировал недостаток силы исключительной ловкостью.
        Ворон вкладывал в удары всю свою мощь, надеясь единым махом завершить битву. Алеша действовал по-другому. Беспрестанно двигаясь, он легко касался незащищенных мест противника мечом, оставляя небольшие кровавые отметины. Ворон не замечал их, но рукав его рубахи намок от крови.
        Резким ударом по гарде Алеша выбил меч из рук Ворона, битва остановилась.
        - Ну вот, князюшка, потерял ты свой ножик. Пойди поищи, да в следующий раз думай, как в битву с добрыми молодцами лезть.
        Сказав это, Алеша усмехнулся, взял под уздцы своего коня и пошел к своим. Видно было, что, несмотря на видимую легкость, с которой он вел поединок, усталость его была велика.
        Между тем Ворон так и стоял, осматривая свою кровоточащую руку. Вдруг лицо его исказила гневная судорога:
        - Ножик, говоришь? Ножик-то я как раз не потерял.
        Он выхватил из-за пояса боевой нож и метнул в спину уходящему Алеше, вложив в бросок всю ненависть.
        Все видели этот замах. Еще мгновение - и нож вопьется Алеше между лопаток, пробьет позвоночник и выйдет из груди. Еще мгновение…
        Но для Доброшки это мгновение вдруг стало бесконечно растягиваться. Такое уже бывало: звуки утихли, движение вокруг замедлилось. Он вскинул лук, который был у него наготове. Вроде бы даже не особенно поспешно целился, принял во внимание все, что полагается. Аккуратно спустил тетиву. Стрела, раздвигая воздух, двинулась наперерез ножу.
        Они двигались друг к другу, как Ворон и Алеша несколько минут назад: тяжелый, тусклый боевой нож с костяной ручкой и сияющая белым древком стрела. Нож весь был устремлен к крови, он жаждал ее. Стрелой владел молодецкий задор.
        В слепой ярости нож не видел стрелы. И это было его ошибкой. Наконечник стрелы неожиданно ударил в сочленение стали и кости. Нож крутанулся в воздухе и, срезав нежный стебелек одуванчика, зарылся кровожадным острием в Мать Сыру Землю.
        Время снова потекло с обычной скоростью.
        Алеша обернулся, понял, что произошло, и разразился необыкновенным сложно составленным ругательством, в котором поминались в разных сочетаниях матушка, бабушка и прабабушка Ворона.
        На сей раз в нем полыхал уже настоящий гнев. Он вскочил на коня и, обнажив меч, кинулся на врага. Вслед за ним с воинственным кличем устремился весь колохолмский отряд.
        Отряд Ворона не дрогнул и ринулся навстречу. Сам лесной князь наскоро замотал кровоточащую руку тряпицей, взял меч в левую руку и тоже кинулся в бой.
        Все смешалось. Доброшка поднял топорик и ринулся в битву. Ян, увидев его, рыкнул:
        - Выводи повозки. Неизвестно, как уходить будем. А ларец доставить нужно.
        Онъ
        Приказ был получен, и Доброшка кинулся выполнять. Главным было спасти ту повозку, на которой хранилось Око. Хотя возок с запасами бросать было жалко, но пришлось выбирать. Вскочив на облучок, он собирался дать коням вожжи, но, обернувшись, увидел, что из того перелеска, откуда выехал Ворон к полю битвы, скачет отряд вдвое больше того, что изначально вышел на поле. Доброшка замер. При таком раскладе сил колохолмский отряд был обречен.
        Сверкали шлемы, звенели мечи, с треском ломались копья и щиты, слышались стоны первых раненых. В гуще битвы мелькало черное корзно князя.
        Вдруг низину огласил протяжный звук боевого рожка. Трубил Ворон. Его ратники как по команде отхлынули в стороны. На поле остались лишь дружинники Яна. Стало видно, что их осталась в лучшем случае половина. Получив секундную передышку, они построились спина к спине, образовали круг и ощетинились на все стороны копьями и мечами.
        В стане врага происходили какие-то перестановки. Вдруг Доброшка увидел, что три всадника отделились от Воронова отряда и поскакали по направлению к нему.
        Доброшка что есть мочи стал понукать лошадок. Повозка покатилась сначала медленно, со скрипом, а потом все быстрее и быстрее.
        За повозкой столбом поднималась пыль. Но сквозь нее было все-таки видно, что всадники устремились прямиком за повозкой. Доброшка наддал…
        Лошади старались на пределе возможностей. Матерчатый верх повозки трещал на ветру. Колеса уже почти дымились на осях. Поскольку в повозку были впряжены две весьма резвые лошадки, а груз был не так уж велик, расстояние, отделявшее ее от преследователей, постепенно росло.
        У Доброшки появилась надежда оторваться от погони. И вдруг чья-то рука легла ему на плечо.
        Неожиданное прикосновение пугает и в более спокойной обстановке. Доброшка же был так напряжен, что от неожиданности подпрыгнул на облучке и заорал во все горло. Лошади неслись, наездник вопил и боялся обернуться. Трудно сказать, чего он страшился увидеть. Может быть, кошмарного вурдалака с двухвершковыми клыками, может, Ворона, который чудесным образом перенесся в кибитку и сейчас перережет ему горло, или еще что-нибудь ужасное.
        Однако бояться бесконечно было невозможно. И Доброшка все-таки глянул через плечо.
        И увидел улыбающуюся физиономию Белки.
        - Испугался?
        - Да ну тебя!
        - Куда это мы так быстро скачем?
        - Куда дорога выведет.
        Лошади тем временам вынесли повозку на высокий голый косогор. Дорога здесь делала резкий поворот и дальше спускалась в речную долину. Однако промчаться по ней беглецам было уже не суждено.
        Колесо соскочило с оси. Быть может, причиной тому был неприметный камень на обочине, или просто пришел час колесу сломаться. На огромной скорости кибитка завалилась набок и кувырком полетела по покатому склону. Лошади ускакали дальше, а Доброшка с Белкой оказались выброшенными к самому основанию склона. Как ни странно, оба были целы и невредимы. Развалившаяся повозка отлетела на сотню шагов дальше. Конский топот стремительно приближался. Доброшка взял Белку за руку и потащил в густые заросли кустов, обрамлявшие глубокий овраг, подбиравшийся к самому подножью горы. Едва они успели прошмыгнуть под сень густой листвы, кони остановились в том самом месте, где повозка лишилась колеса, всадники спешились и начали спускаться по склону. Доброшка и Белка слышали, как позвякивает на ходу амуниция. Шаги приближались.
        Вдруг звуки стихли.
        - Остановились?
        - Ищут.
        - Повозку досматривают.
        - Эх, пропало Око, упустили мы…
        - Тише!
        Над самыми головами затаившейся парочки затрещали кусты.
        Выбора не оставалась. Почти ничего не видя, Доброшка, а следом за ним и Белка прыгнули в глубь оврага. Под старым орешником чернел пролом. Беглецы устремились туда.
        Лаз уходил круто вниз. Мальчишка и девчонка летели по нему, как на санках с горы. Песчаные своды с мягким уханьем рушились за их спинами. Обратного пути не было.
        Стремительное падение показалось вечностью. Но вот наконец оба выкатились на относительно ровную площадку.
        Вокруг стояла непроглядная тьма. Доброшка пошарил на поясе, вынул кресало, с которым никогда не расставался, и чиркнул по кремню. В мгновенной вспышке удалось разглядеть, что находятся они в большом округлом подземном зале, а лаз завален. Это была пещера.
        Погони можно было не опасаться, но никакой уверенности в том, что у пещеры есть еще один выход, не было. Прежде всего нужно было осмотреться. Обвал вынес с поверхности много мусора, среди которого было несколько корявых палок. Доброшка на ощупь подобрал одну из них. У Белки в дорожной сумке нашелся пузырек с льняным маслом. Обмотали конец палки смоченным в масле платком - получилась заготовка для факела. Доброшка еще раз чиркнул кресалом. Факел осветил неровным светом окружающее пространство.
        Зал был внушительный. Своды были известковые. При более внимательном осмотре стало очевидно, что Доброшка и Белка - не первые люди, побывавшие в этой пещере. Стены были украшены чудесными рисунками. На белом фоне охрой с изумительной точностью были наведены тонконогие лани, гордые олени, массивные буйволы. Были там изображены животные, которых ни Доброшке, ни Белке в обычной жизни видеть не доводилось: кошки размером с волка, ящерицы размером с корову и животное, которое Доброшке показывал в книге монах Максим: слон о двух хвостах - спереди и сзади.
        Доброшка и Белка с интересом рассматривали картинки. Горячка погони сама собой утихла в глухой тишине подземелья:
        - Наверно, когда-то все эти животные у нас водились. Может, лет сто назад.
        - Не, если бы сто, деды бы помнили. А они ничего такого не рассказывали.
        - У нас был дед в Колохолме, Пескарем звали, так он рассказывал, что в молодости видел таракана размером с мышь. Но он врун был, каких свет не видывал, вечно что-то сочинял.
        - А вдруг не врал?
        - Теперь вот и не знаю. Видимо, в самом деле водились звери разные когда-то.
        - Наверно, так. Хорошо, что больше не водятся.
        - Почему?
        - Не хотелось бы встретится с такой кошкой. Для нее ты сам будешь как мышка.
        Доброшка вообразил своего рыжего кота Лапу выросшим до размеров коня, себя - мышкой перед ним и поежился:
        - Пожалуй, так.
        - Куда же они все подевались?
        - Не знаю, монах Максим говорил, что откопал как-то раз у нас в Летославле из земли на берегу ручья бивень слоновий. Он до сих пор у него в келье хранится. Значит, в самом деле - водились когда-то.
        - Быть может, охотники извели? Это ж какая гора мяса!
        - Может, и охотники. А может, сами ушли в южные страны. Нам бы сейчас гора мяса не помешала.
        - Да зачем нам мясо, нам бы выход найти…
        В центре зала обнаружилось круглое озерцо. Вода в нем была прозрачная и холодная. Путники напились. Из озерца вытекал ручей и уходил в темноту.
        - Если ручей вытекает, значит, выход из пещеры есть. Лишь бы только он не оказался слишком узким.
        - Да, Белочка, хорошо бы так. Я пойду первым, а ты ступай за мной. Прихвати оставшиеся палки.
        И снова, как когда-то в лесу, маленькая процессия двинулась в неизвестность. В мерцающем свете факела Доброшка и Белка шли вдоль берега подземного ручья. Своды галереи постепенно сужались. Шагов через двадцать до потолка можно было уже дотянуться, а еще через двадцать его уже можно было задеть макушкой. Идти теперь приходилось пригнувшись. Факел погас. Из соображений экономии новый решили пока не делать - двигаться ощупью. Чтобы не оступиться, Доброшка встал на четвереньки и, прежде чем сделать очередной шаг, ощупывал пространство перед собой. Белка последовала его примеру. Так, на четвереньках, они двигались еще довольно долго. Продвигаться в кромешной тьме было жутковато. Но пока препятствий не возникло, такой способ передвижения казался самым лучшим.
        Когда продвижение в неизвестность в кромешной тьме стало совсем уже невыносимым, решили передохнуть и осмотреться. Доброшка сложил из припасенных палок небольшой костерок. Белка плеснула в него масла, чтобы быстрее разгорелся.
        Оказалось, что обстановка вокруг изменилась. Ручеек превратился в подземную речку. Свод поднялся. Рисунки исчезли, зато вокруг белели огромные кости неизвестных животных. Доброшка подобрал одну. По виду это была берцовая кость коровы, только раза в два больше обычной. Из нее, пожалуй, получилась бы отличная дубинка. Рядом виднелся огромный череп какого-то зверя с массивными клыками и широким лбом.
        - А ведь в самом деле, чудища-то водились не нынешним чета, огромные! - поразилась Белка. - А если такие были звери, значит, и про богатырей люди не врут. Тоже небось с дуб или прямо с гору бывали ростом. Вот, смотри, это не человечий ли костяк?
        Доброшка поспешно перекрестился и схватился за оберег - медвежий коготь, висевший у него на шее вместе с крестиком, батюшкин подарок.
        - Где?
        - Да вот же!
        Доброшка посветил факелом, вгляделся.
        - Эх ты, голова бестолковая! Ты смотри - вот хвост у него, вон копыта. Как есть лошадь. Только большая, конечно. Смотри лучше сюда: это зуб слоновий. Точно как у Максима в келье!
        На небольшой площадке над водой лежала целая куча мамонтовых бивней.
        - Вот это да, хороши зубки!
        - Учитель мой, отец Максим, говорил, что в Царьграде за такие бивни, или, по-иному, слоновьи клыки, платят золотом. Тут их целая поленница. Жаль, взять их с собой не получится.
        - Неизвестно, выберемся ли мы когда-нибудь сами отсюда, куда там еще слоновьи клыки?
        - Да, но ты подумай, какое богатство тут сокрыто! А люди ходят мимо и знать не знают.
        - А зачем тебе, Брошка, богатство? - Белка задумчиво смотрела на едва теплящийся огонек.
        - Да как - зачем?
        - Нет, ну правда, чего тебе не хватает?
        - Всего не хватает!
        - Понятно, - улыбнулась Белка.
        Между тем маленький костерок погас. Вокруг снова воцарилась тьма. Нужно было двигаться дальше. Идти можно было в полный рост. Но все-таки на четвереньках было удобней и безопасней. Берег стал неровным. Продвигаться было сложно. Путь казался бесконечным. Но и оба путника молились всем известным богам, чтобы он не закончился тупиком.
        Шли, а точнее, ползли долго. Линия берега стала ощутимо отклоняться право.
        - Давай снова запалим факел и осмотримся.
        В свете факела стало видно, что, двигаясь вдоль берега, они оказались в зале, который был еще больше прежнего. Речка впадала в озеро. На стенах этого зала рисунков не было. Зато с потолка свисали каменные сосульки. А напротив них из земли росли точно такие же, но обращенные остриями вверх. Были и кости. Но если во время прошлой остановки кости удивляли только размерами, то теперь их отличала еще и странная форма. Были огромные змеиные черепа с костяными гребнями, когтистые лапы и зубастые челюсти. Среди прочего выделялся огромный шипастый панцирь. Такой доспех оказался бы впору сказочному Святогору. Может быть, он ему когда-то и принадлежал.
        Доброшка взялся за край панциря и попытался сдвинуть его с места. Оказалось, что панцирь прирос к известковому полу.
        Между тем после беглого осмотра стало ясно, что хода из зала дальше нет.
        Огонь погас. Стало по-настоящему страшно.
        - Просторная у нас будет могила. - Доброшка старался сохранять спокойствие, но это у него плохо получалось. Мальчишка и девчонка сидели на каменном уступе глубоко под землей в абсолютной темноте.
        - Брошенька, может, повернем назад?
        - И что?
        - Попробуем откопать ход.
        - Да, другого пути не остается. Нужно передохнуть и поесть, у тебя есть что-нибудь в сумке?
        В сумке у запасливой Белки оказался большой ломоть хлеба, кусок копченого сала размером с кулак, хрустящие крендельки, которые так замечательно пекла тетка Любаша, помогавшая Илье вести его вдовое хозяйство, и пара зеленых яблочек. Еды, если понемногу есть, хватит дня на три. Воды вокруг было в избытке. Можно было некоторое время продержаться, но что делать дальше?
        После скудного и невеселого ужина решили поспать. Обратный путь - неблизкий. Устроились на плоском камне у погасшего костра.
        - Доброшка, как думаешь, мы выберемся?
        - Конечно, выберемся.
        - А если не выберемся?
        - Выберемся.
        - А если не выберемся, что мы будем есть?
        - Если ты сейчас же не замолчишь, я съем тебя, не дожидаясь завтрашнего дня. Спи!
        Полный переживаний день, усталость сделали свое дело. Прижавшись друг к дружке спинами, они уснули. Там, наверху, солнце давно село за горизонт. На землю опустилась ночь.
        Покой
        Утром Доброшка проснулся в обычное время с тяжелыми мыслями. Всю ночь ему снились бесконечные темные норы, оканчивавшиеся тупиками. Он открыл глаза и тут же их закрыл. Наконец-то приятный сон! В его объятьях, сладко посапывая, спала Белка. Закрыл и снова открыл - какое же красивое у нее лицо!
        Стоп! Как он может видеть ее лицо, ведь в пещере была непроглядная тьма, а костер давно погас?
        В это мгновение Белка тоже открыла свои распрекрасные очи. В них мелькнуло недоумение. Закрыла. Полежала так мгновение и снова открыла.
        - Вот ничего себе.
        - Ага.
        - Ты тоже об этом подумал?
        - Да!
        - Правда?
        - Конечно! Я сразу заметил.
        - И я.
        - Нужно понять - откуда!
        - Что «откуда»?
        - Свет откуда?
        - Какой свет? Ты о чем?
        - Я о том, что в пещере почему-то стало светлее, а ты о чем?
        - Тьфу ты, дурак какой, - Белка засмеялась, вывернулась из Доброшкиных объятий и села рядом, - смотри, вода светится!
        Картина в самом деле открылась сказочная. Подземное озеро призрачно сияло. В тусклых отсветах этого сияния белесыми тенями проступали каменные сосульки. Из углов щерились пустоглазые черепа, которые, казалось, очнулись после тысячелетнего сна и жаждут отведать свежей крови.
        Но на Доброшку вся эта жуть произвела совершенно неожиданное впечатление: он вскочил на ноги и крикнул так, что эхо еще долго металось под сводами пещеры:
        - Белка - ты голова разумная! Это ж свет из подводного пролома. Больше быть нечему! Я еще вчера думал, что, может, под водой где ход есть. И точно так оказалось! Не оставил нас Боженька. Правду говорил отец Петр: молись - и будет тебе. Не иначе там, под водой, - ход. Нужно только нырнуть, ты умеешь нырять?
        Девочка смотрела на него озадаченно и отвечала не совсем уверенно:
        - Умею… летом с лодки на Синем озере до дна доставала.
        - С лодки?
        - С лодки.
        - И опять, Белочка, ты голова! Точно, с лодки! И мы с лодки нырнем.
        - Брошенька, да где же ты лодку-то возьмешь?
        - Сейчас увидишь.
        Охваченный счастливой идеей Доброшка кинулся туда, где из темноты проступал шипастый панцирь, и, схватившись за край, принялся что есть мочи его трясти. Белка враз поняла, что он задумал, и не менее ожесточенно принялась ему помогать. Панцирь, однако, выдержал атаку и как ни в чем не бывало лежал на прежнем месте.
        Тогда Доброшка принялся аккуратно подрубать ножом шипы в тех местах, где они особенно крепко вросли в известковый пол пещеры. Наконец панцирь дрогнул, накренился и сам, почти без усилий, мягко съехал в воду. Раздался всплеск, и на зеркальной поверхности подземного озера закачалась маленькая крутобокая лодочка, которая могла вместить обоих путников. В качестве весла вполне подошла лопатка неведомого чудища, голый череп которого был украшен замысловатым гребнем.
        Сначала в лодочку заскочил Доброшка, за ним, поднимая вышитый подол длинной рубахи, залезла и Белочка.
        - Ну, с Богом, отчаливаем!
        «Лодка» плавно скользила по светящейся изнутри глади воды. Озеро было настолько чистым, что суденышко, казалось, летит над подводными скалами. Над головой путников проплывали каменные сосульки. Каждая капля, упавшая с весла в воду, отдавалась эхом в высоких сводах. Голоса звучали приглушенно.
        - Вот там свет льется особенно ярко, туда правь.
        Доброшка подвел ладейку к уступу скалы, из-под которой шло сияние, остановился и потрогал рукой воду.
        - Холодная, как в колодце.
        Выбравшись на уступ, он снял с себя свиту, сапожки и рубаху. Можно было бы и штаны снять, но не хотелось перед Белкой заголяться. В пещере было прохладно, как в погребе. Но это было еще ничего. Когда мальчишка соскользнул в воду, она обожгла его ледяной стужей так, что захватило дух.
        Доброшка унял озноб, вобрал в легкие побольше воздуха и нырнул. По счастью, проход был совсем неглубоко. Двумя взмахами он направил свое деревенеющее тело в узкий подводный тоннель и уже через несколько мгновений вынырнул по другую сторону каменной занавески. Свод был низким, до него от поверхности воды можно было достать рукой. Далее подземный канал делал резкий поворот и открывался в большой зал, который явно имел выход наружу - его заливал яркий солнечный свет.
        Сердце затрепетало: он не видел лучей Дневного Светила всего лишь один день, но соскучился по ним так, будто прошло уже сто лет. Доброшка вылез из воды и, шлепая босыми ногами, двинулся к выходу. Воздух был теплый, настоянный на знакомых с детства травяных летних запахах. После гулкой тишины пещеры доносившиеся снаружи чириканье птичек, стрекотание кузнечиков и шелест листвы звучали слаще самой прекрасной музыки. Нужно было скорее возвращаться за Белкой.
        Но еще несколько мгновений, чтобы немного согреться. Когда глаза привыкли к свету и появилась возможность осмотреться, Доброшка обнаружил, что грот, в котором он очутился, для кого-то служил жильем. Посредине в очаге переливались алыми всполохами угольки недавнего костра. Вдоль стен из соломы и овечьих шкур были устроены постели. В свод пещеры упирались два мощных, в два обхвата, дубовых бревна, на которых было развешано оружие. Между ними, прямо перед очагом, стоял сотворенный из столь же основательного ствола престол, покрытый медвежьей шкурой.
        Сначала Доброшка обрадовался. Увидеть людское жилье после того, как на пути встречались одни лишь скелеты, было приятно. Но в те позадавние времена сама жизнь учила относиться к незнакомцам с должной степенью осторожности. Доброшка принялся осматриваться внимательнее: что за люди населяют этот созданный самой Матушкой Землей теремок?
        Прежде всего Доброшкино внимание привлек оружейный склад. По оружию можно много чего сказать о человеке. Какое оружие - таков и человек. Нет оружия - нет и человека. Вдоль стены стояло несколько сулиц с насаженными наконечниками, лежали щиты и мечи. Сулицы были обычные, ничем не отличавшиеся от привычных. Интересней было разглядеть мечи. Меч - оружие непростое. Видать, и люди тут хозяйничали непростые. Доброшка внимательно присмотрелся. Один из мечей показался Доброшке смутно знакомым.
        Как только Доброшка сообразил, чей это меч, его ударил озноб посильней того, которым его одарила подземная река.
        Он помнил и эту резную золоченую ручку, сияющую самоцветными камнями, и тяжелое яблоко противовеса.
        Это был меч Ворона! На противоположном столбе на почетном месте висел его же щит, на котором черной краской был изображен зловещий ворон с распростертыми крылами.
        Между тем к стрекотанию кузнечиков и пению птах примешались еще звуки человеческих голосов. Обитатели пещеры возвращались. Мальчишка шмыгнул за поворот подземного грота и затаился. В случае, если люди Ворона за какой-нибудь надобностью пойдут к воде, можно будет быстро нырнуть и так скрыться.
        Люди зашли в пещеру. Голоса стали слышнее. Можно было разобрать, о чем говорят. Доброшка стал вслушиваться. Но ничего особенного не услышал. Старший назначал дежурных к костру и к поварским делам, распорядился сменить дальний и ближний караул, выговорил кому-то за неповоротливость. Обычный дружинный быт, похожий на тот, что установился в пути у колохолмского отряда.
        Костровой развел огонь и принялся готовить жаркое. У Доброшки заурчало в животе. Он уже намеревался нырнуть обратно в воду, тем более что в любой момент сюда могли прийти за водой.
        Но тут в общем гуле голосов он услышал Ворона. Доброшка слышал его всего два раза: первый - когда стоял на башне, другой - в самом начале битвы. Но сомнений не было - это говорил именно лесной князь.
        - Братья и дружина! - прогремел Ворон, остальные голоса стихли. - Пожалуй, не было лучше дня в моей жизни. Око Перуна у нас. Дух горы приютил нас в своей гриднице. Мы дождемся здесь отряда Соловья и двинемся домой к женам и детям. Сегодня благодаря богам была добрая охота. Устроим же пир! Ставлю любимым своим братьям два бочонка лучшего меда!
        Пещера огласилась радостными криками и звоном оружия.
        - Это будет особый пир. Таких пиров не бывало уже сотню лет. Нас будет видеть праотец и царь наш великий воитель Перун. И будет вкушать с нами от плоти врагов. Мы принесли ему обильную жертву на поле брани. Теперь время веселиться и торжествовать.
        Мы будем пировать три дня. И каждый день будем приносить жертву. Сегодня во ядь богам предуготовлен этот тучный кабан. Завтра - боевой конь. А на третий день по завету предков мы даруем великому Перуну голову врага!
        Слова Ворона торжествующе гремели под сводами пещеры. Дружинники встречали их гулом одобрения. Однако, после того как князь объявил о голове врага, раздался звонкий голос, выбивавшийся из общего хора. Доброшка тут же узнал знакомые насмешливые интонации:
        - Да чего там в моей голове есть? Я, чай, не осетр и не белорыбица. А если язык начнет кушать, так еще и уколется. Он у меня вострый. Ты уж лучше гузно мое своему Перуну поджарь - там маленько мяса есть, хоть и жилистого. Ну да грозен твой деревянный бог - авось прожует, не подавится гузном-то моим!
        Гул стих, где-то послышался сдавленный смешок и затем грозный рык князя:
        - Заткните его!
        Не оставалось никаких сомнений в том, что в качестве жертвы на третий день пира у поклонников Перуна был приготовлен не кто иной, как Алеша, удалой сын колохолмского попа.
        Доброшка крадучись подполз к выступу в скале и осторожно заглянул в грот. Опасность, что его заметят, была, но Доброшка верно все рассчитал: заводь подземного озера находилась в самой глубине пещеры, и из ярко освещенного зала что-то разглядеть в темном углу было почти невозможно.
        За несколько минут грот преобразился. В очаге пылал огонь. На вертеле жарилась туша огромного кабана. Старые и молодые ратники неспешно разоблачались после тяжелого дня. Несколько человек сидели около костра, задумчиво глядя на огонь и ведя неторопливую беседу. Отроки, не старше самого Доброшки, готовили снедь к пиру.
        В центре, на покрытой медвежьей шкурой чурке восседал сам князь Ворон. Напротив него на каменном уступе грозно возвышался идол. Наверно, это и был Перун. Когда Доброшка ходил по залу, истукана еще не было. Пламя костра освещало лица Ворона и Перуна, придавая им зловещую схожесть. В колеблющихся сполохах деревянный лик казался живым - то ухмылялся, то хмурился. Дерево изваяния светилось белизной, значит, вырубили его совсем недавно.
        Более всего Доброшку поразили глаза идола. В них зелеными искрами сияли измарагды.
        У камня, на котором был установлен Перун, лежал связанный по рукам и ногам Алеша. Голова его была окровавлена. Подол рубахи весь измазан кровью и глиной.
        Сердце Доброшки сжалось: как же это он попался? Тут один из отроков взял большое ведро и двинулся за водой к подземному озерцу. Доброшка отступил в тень и нырнул в воду.
        Пара взмахов - и он снова оказался в полумраке пещеры. В лодочке его ждала Белка.
        - Ну наконец-то, а я уже не знала, что думать. Можно ли так пугать? То ли утоп, то ли бросил!
        - Помоги забраться.
        - Замерз?
        - Замерз.
        - Выход есть?
        - Есть.
        - Будем нырять?
        - Нет пока.
        - Почему?
        - Давай правь к берегу, там расскажу.
        Рцы
        Челнок подошел к тому месту, где Доброшка с Белкой устраивали ночевку. Доброшка выпрыгнул, попросил Белку отвернуться, выжал штаны и поспешно оделся. И только потом он помог выбраться Белке и начал свой рассказ.
        Когда речь зашла об Алеше, Белка, до сей поры слушавшая Доброшку вполне спокойно, ойкнула, и в глазах ее блеснули слезы.
        Несмотря на то что выход из пещеры был найден, положение все равно оставалось трудным.
        Сколько пробудет в пещере ватага Ворона? Не меньше трех дней. То есть на три дня рассчитан пир. Но Ворон говорил, что они должны дождаться возвращения какого-то Соловья? А когда вернется этот Соловей? Может, через неделю, а может, и через месяц. Запасы еды у Доброшки и Белки на пределе, а у Ворона и его ратников - хоть всю жизнь тут живи: леса вокруг обильные, да и рыба в реке не перевелась.
        Поначалу у Доброшки шевельнулась мысль подождать хотя бы то время, на которое хватит припасов, но слезы в глазах Белки напомнили ему, что «сам погибай, а товарища выручай». Оставить в беде Алешу было никак нельзя. План созрел быстро.
        Дождались вечера. При свете факела ладейку подвели в тому месту, где днем светился пролом. Нырять в черную воду было страшновато. Дневной свет больше не освещал пути. Но Доброшка знал, куда плыть. Он нырнул первым, осмотрелся. Как и ожидалось, ратники Ворона крепко спали после большого пира. С одной стороны доносился богатырский храп, с другой - тонкое посвистывание. Свесив голову, спал на своем деревянном троне и сам князь. Алеша лежал на прежнем месте, глаза его были прикрыты.
        Все складывалось по-задуманному. Доброшка вернулся и перетащил из пещеры в грот череп чудовищного змея. Самый кошмарный из тех, что удалось разыскать. Ему в предстоящем плане было уготовано важное место. Плотно завязанный мешок с поклажей привязали на руку Белке. Набравшись духу, девчонка соскользнула с борта лодочки в воду. Некоторое время их головы торчали над водой в свете факела, оставленного в лодке. Затем, переглянувшись, ушли под воду. Сначала Доброшка, а вслед за ним и Белка. Вынырнули благополучно.
        По другую сторону каменной занавеси Доброшка велел Белке ждать условного сигнала, а сам, перекрестившись и помянув дедов, прокрался в сторону Идола. Перешагивая через спящих, он продвигался к деревянному изваянию Перуна, готовый в любой момент залечь и изобразить глубокий сон. В случае чего отличить его в куче спящих от Вороновых дружинных отроков было бы трудно. Но этого не потребовалось. Он добрался до Алеши и тихонько тронул его за рукав. Тот мгновенно отрыл глаза.
        Доброшка молча приложил палец к губам и быстро перерезал веревки, спутывавшие Алешины руки и ноги.
        Молодой воин удивился, но быстро все понял. Бесшумно принялся растирать занемевшие члены, готовясь к молниеносному броску. Между тем Доброшка подтянул к себе одну из овчин, которыми был устлан пол у подножия истукана, и нарыл ею очаг. От соприкосновения с раскаленными углями и камнями засаленная шкура мгновенно начала тлеть, распространяя вокруг клубы удушливого дыма.
        Теперь настал час пустить в ход череп. Доброшка знаками попросил Алешу поднять себя к самой главе деревянного Перуна. Вынул из глазниц сияющие измарагды и надел оскаленную змеиную голову. Внутрь он закинул головню из костра. Зрелище получилось что надо. Уж на что грозен был деревянный истукан, но он ни в какое сравнение не шел с тем, что получилось у Доброшки. Смолистое дерево занялось огнем, и пустые глазницы черепа засветились кровавым сиянием. Из носа шел дым, смешиваясь с тошнотворной вонью, которую все сильнее распространяла вокруг тлеющая овчина.
        Теперь было все готово для решительной атаки. Доброшка, зажимая нос, набрал в легкие побольше воздуха и истошно заорал. Кричал он первое, что пришло в голову:
        - Змей, змей проснулся, спасайтесь!
        Со всех сторон начали вскакивать переполошенные ратники. В клубах едкого дыма ничего не было видно. И лишь оскаленная голова змея с горящими глазами, казалось, пылала над телами мечущихся не вполне протрезвевших людей.
        Проснулся и Ворон. Он не поддался общей панике. Со своего высокого трона князь холодным прищуром вглядывался в пламенеющие очи змея. Казалось, ему одному пришла мысль не о пришествии потусторонних сил, а о людских кознях. Все-таки Ворон был прирожденный вождь: дальновидный, решительный и по-своему рассудительный. Окажись он на киевском престоле, быть может, прозвище «Мудрый» досталось бы ему…
        Но как только он открыл рот, чтобы зычной командой прекратить общую панику, к нему подскочил Алеша и не без удовольствия со всей силы впечатал пудовый кулак прямо в челюсть. Грозный трезвящий крик утонул в горле, так и не родившись. Голова мотнулась - князь обмяк в кресле. Дружинники продолжали в беспорядке метаться по гроту, испуганно вопя о змее, нагрянувшем Велесе, его бабушке и всех без исключения лесных и речных демонах.
        Момент был подходящим для бегства. Чтобы не надышаться едкого дыма, Доброшка зажал рот подолом рубахи и за руку потащил Алешу к нише подземного озера. Молодой дружинник глянул недоуменно:
        - Давай к выходу!
        - Белка там осталась!
        Быстро пересекли грот, Алеша подхватил девчонку на руки, и они вместе бросились наутек.
        Дикая суматоха, бушевавшая в пещере, крики и дым привлекли внимание часовых, находившихся снаружи. Они побросали свои посты и бросилась на помощь товарищам. Поэтому выход из грота беглецы преодолели без помех. Время далеко перевалило за полночь. В небе сияла полная луна, освещая беглецам путь почти так же хорошо, как ее дневной собрат солнце.
        Перед ними расстилалась речная долина. В лунном свете серебрилась великая река Днепр, дорога до самого Киева. Доброшка полной грудью вдохнул ночной воздух, наполненный свежими речными запахами. После сырого холода пещеры и устроенного им самим смрада грота летняя свежесть речного ветерка была слаще меда.
        Грот находился как раз посередь отлогого склона, подножие которого выходило к самому берегу реки. Вниз спускалась хорошо утоптанная тропинка. По это тропинке уже бежали вверх потревоженные часовые, охранявшие пристань. Алеша первым уловил топот ратников и увлек своих спутников в придорожные кусты. Едва ветви сомкнулись за ними, по тропинке, тяжело бухая сапогами, пробежали два дюжих мужика в кольчугах и с копьями.
        Дорога была свободна. Вприпрыжку сбежать с горы было делом одной минуты. Алеша длинными ногами скакал впереди, а за ним мелкими шажками семенили Доброшка и Белка.
        На берегу была устроена пристань. На привязи стоял большой насад, полностью снаряженный (борта, мачта, весла) для плавания вниз по течению. Хорошее судно, но управиться с ним втроем было бы трудно. Поэтому Доброшка просто перерубил конец, которым насад был привязан к бревенчатым кнехтам, и пустил по течению. Лови его теперь!
        Для себя же беглецы облюбовали суденышко поменьше. Явно немецкой работы. Борта его были обшиты досками внахлест. На ладейке тоже была мачта и уключины для трех пар весел, с каждой из которых мог управиться и один человек.
        Не дожидаясь, пока экипаж рассядется по местам, Доброшка рубанул конец и взялся за рулевое весло. Течение тут же подхватило ладейку и бесшумно понесло вдоль берега. Между тем Алеша вставил пару весел в уключины, и они вместе с Доброшкой стали потихоньку выводить стремительно летящую в темноте ладью ближе к середине реки.
        Освещенный зев пещеры на темном косогоре стремительно удалялся. Не прошло и четверти часа, как он скрылся за поворотом. Над головой неподвижно стояли звезды. Глядя на них, можно было подумать, что и ладья стоит на месте. Но плывущие на фоне сияющего ночными светилами черного неба непроницаемо черные берега показывали, что течение неумолимо несет их прочь от Ворона, его дружины, деревянного Перуна и каменной пещеры.
        Погони можно было не опасаться. Людям Ворона просто не на чем было догонять ладейку. Однако на всякий случай Алешка и Доброшка не опускали весел почти до утра.
        Слово
        Только под утро они решились пристать к лесистому островку посередь реки. Остров был вытянут вдоль русла, заводь в нижней оконечности поросла камышами и служила домом целой стае диких уток. Втащив ладейку на широкий песчаный пляж и прикрыв от посторонних глаз ветками, Доброшка, Алеша и Белка углубились в лес. Место для стоянки решили выбрать на солнечной полянке саженях в двадцати от берега. Алеша и Белка остались обустраивать лагерь, а Доброшка пошел разведать местность. Все-таки по земле шагать и солнышку радоваться - это совсем не то, что по темной пещере ползти. Куда как приятней. И вроде ничего особенно хорошего не случилось, а радостно чего-то… Птички щебечут.
        Да вот, кстати, и о птичках. Доброшка профессиональным глазом осмотрел окружающую растительность. Выбрал лещину попрямее, срубил и быстренько обтесал ножичком. Тетива у него всегда была с собой. Еще час ушел на то, чтобы заготовить стрелы. Конечно, Доброшкино изделие могло бы легко взять первое место на конкурсе самых смешных и нелепых луков, но в Летославле с друзьями они только из таких и стреляли. Не боевой составной клееный зверь, из которого можно и латы пробить, а все ж оружие. Конечно, было бы лучше просушить древко да остругать аккуратней. Но есть-то хотелось прямо сейчас. Для того, чтобы подшибить утку, вполне годилось, да еще с Доброшкиными талантами.
        В камышовом заливе уток было видимо-невидимо. Важные селезни ныряли за сочной донной травкой, беспокойные мамаши криком созывали своих уже совсем взрослых утят. Спокойная мирная жизнь.
        Доброшка даже на какой-то момент испытал жалость к этому птичьему царству, покой которого ему сейчас придется потревожить. Так вот и люди живут-поживают, горя не знают. А придет ворог - и конец миру.
        Однако ж деваться некуда, так создан человек: без ловов прожить не может. Поели бы, конечно, и хлеба, да где ж его взять? Так что, уточки, придется вам поделиться своими жизнями с путешественниками.
        В ту суровую эпоху даже самый добрый и мягкий человек вряд ли смог бы понять современного гринписовца. Природа казалась огромной безбрежной сокровищницей, из которой загребай хоть лопатой - не оскудеет. И если ты силен и смел, то все, что смог добыть, - по праву твое. Был чужд сантиментов и Доброшка. Но, наблюдая деловитую суету утиных семейств, вдруг впал в грустную задумчивость.
        Важно плывет старый селезень - точно батюшка сотник. Изумрудная шейка блестит в лучах утреннего солнца, словно доспех. А вот будто матушка смотрит, как весело ныряют детки. Точно так в Летоши купались. Один совсем уже большой - братец старший. Вот мелюзга - младшие.
        А вот и он сам - Доброшка. Юный селезень, со всеми вместе не плавает, норовит в сторону завернуть. Смотри-ка, сестренка - совсем близко подплыла. Не замечает охотника - только стреляй. Но мальчишка опустил лук. Как в сестренку выстрелишь? Она ж малышка еще совсем… Нафантазировал на свою беду. Если не сестренку, то кого? Братца? Ну уж нет. Батюшку с матушкой и подавно рука не поднимется стрелять.
        Кто ж остается? Да, в общем, почти никого.
        - Ну, брат мой, утиный Доброшка, не взыщи. Только тебя и могу я стрелять. Видать, судьба у тебя такая.
        Доброшка прицелился и выстрелил. Однако то ли лук был нехорош, то ли ветер налетел с реки, то ли рука дрогнула. Стрела, чиркнув «Доброшку» по крылу, зарылась в воду. Селезень захлопал крыльями, помчался по заводи, оглашая округу тревожным криком, и полетел над рекой. Вслед за ним поднялась в воздух и вся стая. Бить птицу влет луком, наспех вытесанным из сырого дерева, не было никакой возможности. Доброшка опустил снасть. Его одолевали сложные чувства. Вроде бы провалил охоту, остался без добычи. Но было и облегчение. Даже в утином образе жалко было не только батюшку и матушку, братца и сестриц. Но и себя, молодого и крылатого.
        Мальчишка проводил стаю глазами и помахал рукой: летите, в добрый пусть. И пошел от заводи в глубь острова. По мере углубления в лес чувство легкости начало ступать место досаде: расчувствовался, сам голодный остался и друзей обделил. Они уж, верно, заждались. Надеются на Доброшку. А он тут мечтаниям предается.
        Предаваясь трудным мыслям, Доброшка продирался через кустарник. Вдруг прямо перед ним на маленькую полянку выскочила целая семейка кабанов. Встреча в лесу с кабаном может подчас иметь более печальные последствия, чем встреча с медведем. Даже домашний боров под настроение может превращаться в грозного зверя, а уж его лесной собрат - и подавно страшен.
        Однако внезапность встречи и резкое ощущение опасности оказались счастливой случайностью. Доброшка вскинул лук и выстрелил без всякой мысли, на удачу. Раздался короткий взвизг, кабанье стадо резко поменяло направление и скрылось в кустах. На поляне остался лежать, подергиваясь в предсмертных судорогах, молодой кабанчик. Из окровавленной глазницы торчала стрела.
        Доброшка подошел к кабанчику, присел на корточки и осмотрел добычу. О такой удаче не приходилось и мечтать. Хорошо, что не представилось возможности наблюдать быт кабаньего семейства. Там тоже, наверно, можно было найти что-то похожее на человеческую жизнь. Он вгляделся в оскаленную мордочку убитого кабаньего сынка, сказал ему: «Ты просто мяско», взвалил на плечо и пошел к лагерю.
        До места стоянки он отошел довольно далеко. Кабанчик был не особенно тяжелый, но к тому времени, когда сквозь деревья стала поблескивать река и ощущаться дым костра, Доброшка понял, что изрядно вымотан.
        Его подгоняла вперед мысль о голодных товарищах. Однако, когда Доброшка добрался наконец до лагеря, он обнаружил, что его не очень-то ждали. Алеша с Белкой сидели бок о бок перед костерком, обгладывая нанизанных на струганые палочки жареных окуньков. Вполголоса беседовали. Долетели слова Белки:
        - А что Доброшка? Необычный мальчишка, конечно, но…
        Доброшке, конечно, было интересно, что там будет за «но». Однако не подслушивать же под кустом? Кроме того, он сегодня уже имел случай убедиться в правильности фразы, которую любил повторять монах Максим: «В большой премудрости - многие печали». Сначала Доброшка не понимал: почему учитель, который много раз твердил ему, что нужно учиться, вдруг сам себе противоречит, почему вдруг в премудрости - печаль? Он спросил. Максим на некоторое время задумался, а потом объяснил так:
        - Знания человеку - как воину оружие. Без меча и лат скакать по дороге жизни легче, щит и шелом к земле тянут. Но кто без оружия ходит?
        - Ребенок? Или холоп.
        - Вот так, верно говоришь.
        Доброшка понял, но сейчас совсем не хотел этой самой премудрости. И без того было несладко. Хотелось взмыть и улететь, как «утиный Доброшка», избежавший стрелы. Поэтому он не стал таиться, нарочито шумно двинулся к поляне, с треском ломая ветки и громко покашливая.
        Алешка повернул к нему раскрасневшееся улыбчивое лицо, поросшее за время пути светлой курчавой бородкой. Он искупался, смыл кровь и сажу, почистил одежду и снова стал чудо как хорош. О пережитом напоминала только едва запекшаяся кровавая царапина на щеке.
        - А вот и наш охотник возвращается. Смотри-ка ты, с добычей!
        - Я нисколько в нем не сомневалась, - добавила Белка.
        Доброшка свалил кабанчика и присел к костру.
        - Рыбка? А мне оставили?
        - Извини, Доброшечка, заболтались, все скушали.
        - Эх вы, друзья еще называются!
        То, что спутники не оставили ему жареного окунька, переполнило какую-то чашу внутри. Мирная жизнь утиной семьи, напомнившая ему о родном доме, фраза Белки, усталость и переживания минувшей ночи вдруг как-то разом чугунными гривнами повисли на душе. К глазам подступили предательские слезы. Будто он ребенок, в самом деле! Не желая, чтобы товарищи заметили его слабость, Доброшка вскочил и пошел к берегу. Уселся у самой кромки воды, обхватил колени руками и стал глядеть на воду.
        Волны легонько лизали прибрежный песочек. Шуршала галька, шелестели листья прибрежных осинок, ритмичные всплески сплетались в тихую музыку реки. Где-то в этом потоке текут и струи родной Летоши, быть может, вот именно эта волна так же облизывала деревянные мостки, от которых три месяца (а кажется, что тридцать лет) назад отчалил сосновый плот.
        Доброшка протянул руку и дотронулся до воды. Волна, как щенок, лизнула ему ладонь, будто передавая привет от родного причала.
        Так можно было сидеть долго. Доброшке казалось, что он может сидеть так, глядя на бегущий мимо него поток, всегда. Всю жизнь.
        Кто-то тронул его за плечо. Это была Белка.
        - Ты что грустный?
        Доброшка уже открыл было рот, чтобы рассказать про уток, про то, что чуть не убил себя в утином облике друзьям на завтрак, а они ему даже окунька не оставили, про то, что вода в реке - она мимо дома его протекала, а теперь вот руку ему погладила… Открыл и закрыл.
        Глупо было все это говорить.
        - Устал немного.
        - Пойди поешь.
        - Так чего есть, вы ж все съели?
        - Там Алеша мясо пожарил.
        - Когда успел?
        - Да он редким мастером оказался. Нарезал потонку поросенка твоего, побросал на угли - вмиг испеклось: пальчики оближешь.
        Доброшка хотел продолжать обижаться. Но жареное мясо пахло необыкновенно вкусно, Белка смотрела ласково. Было бы красиво остаться сидеть в одиночестве на берегу. Но внутри громко заурчало. Отказываться от еды было смешно. Белка толкнула Доброшку в бок:
        - Вот видишь, твой живот уже сказал свое веское слово. Кончай дуться, пошли есть.
        Доброшка все медлил. Но голодное пузо опять выразительно пропело заковыристую мелодию. Сохранять грустное выражение на лице было никак не возможно. Доброшка взглянул на едва сдерживающую смех Белку и сам расхохотался. Ледок, которым подернулась душа, был сломлен. Доброшка пошел к костру.
        Алеша в самом деле оказался знатным кулинаром. Мясо шипело на углях, на тряпочке была приготовлена соль, рядом лежал пучок медвежьего лука - черемши.
        - Садись, охотник, твой кусок по закону - лучший. - Молодой дружинник продолжал свежевать тушку.
        Твердо
        Доброшка принялся уписывать снедь так, будто в жизни не едал. Наевшись, устроился поудобней и принялся смотреть на огонь. Оказалось, зрелище это не менее завораживающее, чем вода.
        - Спасибо, Алеша. Не едал ничего вкуснее.
        - Тебе спасибо, Доброшка. И прости, что мы тебе рыбки не оставили. Заболтались.
        - Да уже понял, что заболтались. О чем хоть говорили-то?
        - Толковали промеж собой, что дальше делать будем.
        - И что надумали?
        - Да ничего конкретного.
        Доброшка откинулся на спину, засунул в рот травинку и отдался созерцанию облаков. Как известно, человеку с самых первых времен никогда не надоедает смотреть на то, как горит огонь, как течет вода, как плывут облака и как другие работают.
        - Алеша, все хотел тебя спросить: как ты в пещере оказался и чем кончилась битва?
        - Да я вот уже Белке рассказывал… Как кончилась битва, я могу только догадываться. Видимо, ничем хорошим для наших она не кончилась.
        - Разве ты не знаешь?
        - В том-то и дело, что не знаю. Я на коне поскакал, как полагается, на ворога.
        - Да, я видел.
        - Пошла рубка. А потом, судя по тому, что у меня до сих пор в голове колокола звонят, получил по шлему либо дубиной, либо мечом плашмя. Очнулся - меня уж волокут куда-то спешно. Руки-ноги связаны. Остальное ты и сам знаешь.
        Доброшка повернулся на бок, подпер голову рукой и принялся смотреть, как Алеша сноровисто управлялся с кабаньей тушкой, а Белка на краю поляны плела ромашковый венок.
        - А что о дальнейшем надумали?
        - Да чего тут думать, все понятно: нужно в Киев плыть. Тем более что мы теперь на прямой дороге - садись в ладейку да плыви.
        - Вместе?
        - Да вот и мы с Белкой об этом больше всего и толковали. Неплохо было бы кому-нибудь назад воротиться. Узнать, что с Яновой дружиной приключилось. Да и весть в Колохолм подать было бы неплохо.
        - Надумали меня отправить?
        Алеша смутился:
        - Да, была у меня мысль.
        - А ты с Белкой и измарагдами, значит, в Киев, к стольному князю?
        - Ты погоди, - дружинник поднял голову от работы и посмотрел на Доброшку, - не кипятись. Мысль была, да сплыла. Ты добыл камни, ты из полона меня вызволил, тебе и честь от князя принимать.
        - А кто в Колохолм поедет? Ты?
        - Нет. Мы все вместе поедем в Киев. Ты хоть герой и удача за тобой ходит, а все ж трое лучше, чем двое.
        «Да, я всего лишь мальчишка, необычный мальчишка», - вспомнил Доброшка Белкину фразу из невольно подслушанного разговора, но вслух не сказал. Алеша меж тем продолжал:
        - В Колохолме нас раньше будущей весны никто не ждет. Волноваться не будут. Остатки Яновой дружины мы вряд ли сможем найти, не сидят же они на месте. А вот напороться на людей Ворона - запросто. Поэтому мы двинемся вниз по реке. Идти будем ночами. Вороновы дружинники рано или поздно найдут свой насад и попрут за нами. Придется нам и с огнем быть осторожней. Но сегодня празднуем победу: едим, отсыпаемся, отдыхаем. А вечером двинемся, Бог даст.
        Алеша организовал движение путников по хорошему дружинному распорядку. Ночью плыли. Течение несло ладейку вперед, однако работать веслами приходилось немало. То и дело приходилось огибать небольшие островки и отмели, едва видимые в темноте. Под утро закидывали снасть, и к тому моменту, когда вставало солнце, в садке трепыхалось пять-шесть рыбин. Выбирали место для остановки. Прятали ладью: втаскивали на берег или выбирали заводь, прикрытую ветвями.
        Поутру, пока над рекой стоял туман, разжигали костер. На костре готовили рыбу. На первой же остановке Доброшка слепил из прибрежной глины горшок и обжег его на костре. Горшок был на вид довольно неловок, поскольку гончарного круга у путешественников, понятно, не было, но надобность свою исполнял исправно. Уха из свежей рыбы получалась знатная.
        Потом Доброшка надевал тетиву на лук и шел на охоту. Пустым никогда не возвращался. Голод не тетка - пришлось ему и уток стрелять. А раз добыл молодого олененка. Мыслям о жизни и смерти старался больше воли не давать.
        Мясо запекали в углях. Это был обед и ужин. Днем костер не разжигали, чтобы с воды никто не заметил стоянку. Спали.
        Вечером, как стемнеет, собирались в путь.
        На пятый день (а точнее, ночь) пути, к утру, из-за очередного поворота на высоком берегу показалась деревянная церковка. За церковкой угадывалось человеческое жилье. Судя по всему, это было большое село. Берег был обжит. На привязи стояли лодки, вдоль берега были устроены мостки, у пологого спуска была оборудована большая пристань. У пристани покачивались на волнах большие купеческие корабли.
        Доброшка с Алешей внимательно рассмотрели каждый из них и решили, что того насада, который они пустили с привязи у пещеры, среди пришвартованных кораблей нет. Значит, Ворон не достиг еще этого места. Пройти на конях быстрее, чем они шли по реке, вряд ли бы у кого получилось.
        Воронового насада не было, зато стояли два чудных судна. Одно из них Алеша признал: это варяжская ладья. На нем северные люди не только по рекам, но и по бурным морям плавают. В самом деле, ладья отличалась от обычных русских насадов: имела вид хищный и стремительный. Трудно сказать, по чему это было видно, но видно было совершенно отчетливо. Это как посмотришь на сокола, и сразу понятно, что хищник - чужими жизнями питается. А корова хоть и большая, а только взглянешь, сразу ясно: травку ест, о крови и не помышляет.
        По варяжской ладье было видно, что это не корова и даже не сокол, а волк. Или даже пардус. Доброшке Максим в книге показывал картинку и рассказывал. Он их своими глазами видел. Вроде кошка, но ноги длинные, как у лани. Бегает быстрее ветра. Ни у кого нет таких быстрых ног, чтобы убежать от пардуса. Ни у кого нет таких зубов, рогов, когтей, чтобы отбиться. Лютая животина. С пардусами князья охотятся.
        Рядом с варяжской ладьей стоял кораблик, который озадачил видавшего виды Алешу. Зато Доброшка отличился. И тут без Максимовой науки не обошлось. Видел он такой корабль в книге. Все-таки удивительная вещь эти книги. Вроде и не бывал Доброшка нигде, кроме Летославля и Колохолма, а вот увидел корабль - и сразу признал: греческая ладья, из Царьграда, видать, пришла. Белка посмотрела с удивлением и уважением. Но потом вдруг усомнилась:
        - Ты это с чего взял?
        - А вот знаю, да и все. Греческая!
        - Ишь, какой важный.
        - Да, вот так! - Доброшка поднял нос.
        - Навыдумывал. Может, это урманская ладья или, поди, из огненных каких-нибудь земель.
        Вдруг из-за высокого резного борта греческой ладьи показалась взлохмаченная бородатая голова и произнесла, странно выговаривая слова:
        - Благородная дщерь, младой отрок глаголет истину. Мой корабль прибыл из греческой земли, из Константинополя, который вы, славяне, именуете Царьградом.
        От неожиданности Белка охнула, а Доброшка быстрее заработал веслами. Грек (кому еще быть на греческой ладье, как не греку) проводил их задумчивым взглядом и скрылся за бортом.
        Причалить решили все-таки не у главной пристани, а подальше, не где швартовались небогатые иноземные гости, а дальше, на окраине. Там среди рыбачьих однодревок ладейка никому не бросалась в глаза.
        Было раннее утро. Кричали петухи. В домах растапливали печи, народ потихоньку просыпался, выходил из домов каждый по своему делу.
        Алеша, как самый представительный и говорливый, окликнул девушку, шедшую за водой.
        Теперь незамужнюю девушку от замужней женщины отличает только отсутствие на безымянном пальце обручального кольца. Да и то не всегда. В те далекие времена отличий было гораздо больше. Видеть их можно было издалека. Непокрытая голова указывала со всей определенностью, что это в самом деле была девица, а расшитая понева (которую современный человек назвал бы юбкой) показывала, что перед путниками была не сопливая девчонка, а невеста на выданье. Льняная рубаха украшена вышивками, обычными у радимичей. На принадлежность девушки к этому племени указывали и семилучевые височные кольца, украшавшие тесемку, которой были стянуты сплетенные в толстенную косу русые волосы.
        Вот так, еще не начав разговора, Алеша видел, кто перед ним. Уважаемый читатель может представить себя на месте колохолмского дружинника, если вообразит современную молодую особу женского пола без кольца на безымянном пальце, паркующую маленькую недорогую машинку навроде «Матиса» где-нибудь рядом с университетом в восемь часов утра. Думаю, беглого взгляда будет достаточно, чтобы понять, что перед нами студентка из не очень состоятельной, но не бедной семьи, приехавшая на занятия к первой паре. Впрочем, конечно, в современном мире не исключены и ошибки. «Девушка» может оказаться и секретаршей ректора, и молодой одинокой мамашей, и бог еще знает кем.
        Тысячу лет назад было проще: Алеша, мельком взглянув на русоволосую красавицу, уже совершенно точно знал, что перед ним в самом деле девушка в возрасте невесты из племени радимичей. Судя по тому, что она с коромыслом сама идет за водой, семья не богатая, иначе бы рабу погнали. Но и не бедная - височные колечки были изящной работы и серебряные, а не медные, как у многих.
        - Доброго пути тебе, добрая девица! - сказал Алеша, поклонившись.
        - И тебе, молодец. - Девушка опустила коромысло с пустыми ведрами на землю и взглянула на Алешу с лукавым прищуром. Алешка знал, что нравится женщинам, поэтому продолжал бойко:
        - Не скажет ли добрая девица усталым путникам, что за это за село? Куда привела нас дорога?
        Село было торговым, чужого народа тут было - пруд пруди, поэтому девица нисколько не удивилась вопросу и отвечала спокойно и с достоинством:
        - Прежде Радимов погост звалось. А теперь вот, как боярин киевский у нас поселился, так все больше Воеборовым городком стали называть. А вы сами откуда будете?
        Было видно, что девушка не прочь поболтать с приезжими, тем более с таким пригожим молодцем. Невелико развлечение, а все ж не хуже Интернета.
        - Из дальних стран мы, из Индеи богатой, от самого царя Гороха с поклоном к здешнему воеводе.
        Девушка прыснула:
        - Прям из Индеи? А по мне, так вы вятичи из дремучего леса! А царь ваш на огороде растет.
        Нужно сказать, что вышивки на одежде Алеши, Дорошки и Белки были столь же красноречивы, что и наряд девушки: они видели, кто она, но и сами были вполне понятны для нее.
        - Твоя правда, красавица, все-то ты точно постигаешь! Мы из Колохолма. Путь держим в Киев. Не скажешь ли, где у вас тут путников на постой принимают? Серебром мы не шибко богаты, но заплатить можем за стол и за ночлег.
        - Эх, позвала бы я вас к себе, таких развеселых. Да батюшка осерчает. Не любит он гостей.
        - И в самом деле «эх», - в тон ей ответил Алеша, - куда же нам податься?
        - Да у нас целая слобода есть гостиная. Вокруг воеводиного двора как на дрожжах выросла. Там купцы, что попроще, селятся.
        - А те, что побогаче, где?
        - Их воевода у себя принимает. Сейчас вот как раз у него важные гости. Князь варяжский из-за моря и ученый грек третьего дня прибыли, корабли у них чудные.
        - Да, мы видели у причала.
        - Еще из полуденных стран купец богатый. Черен как печной горшок, а одежды богатые, цветные, руки в золоте.
        - А у него что ж за ладья? Тоже чудная какая? Вроде не заметили мы…
        - Это сам он чудной. А ладья у него обычная. И не одна, а целых пять. Да и понятно. У него товаров - целая гора. Меха, горы мехов. Воска - горы, меда - бочки. И челядь - везут горемычных продавать в греческую землю. Целый насад. Мы смотреть бегали. Сидят, как цыплята в коробе. Кто плачет, а кто - ничего так, спокойно смотрит. Вроде как ничего и не случилось. Хлебушка им подали. Детишки там есть - детишек жалко. Да ничего не поделаешь: судьба такая.
        - Да уж, судьба… - Алеша погрустнел, тряхнул кудрями и принялся прощаться: - Спасибо тебе, девица, на добром слове, одно только плохо…
        - Что же?
        - Что мы тебя с пустыми ведрами встретили.
        - Да уж, теперь купцы из вас будут никудышные, и ваш царь Горох вам ижицу пропишет!
        - Однако ж этому горю помочь легко. - Алешка подхватил ведра и двинулся к колодцу. Набрали воды, проводили девицу до самого дома. У ворот Алеша бережно опустил коромысло с полными ведрами со своей широкой спины на девичьи плечи:
        - Ну вот, теперь будет нам удача!
        - Бывайте здоровы!
        - И тебе не хворать.
        Путники стройно поклонились, девушка ответила им величавым кивком.
        Найти двор воеводы было нетрудно. К нему вела широкая дорога. С разных сторон ее высились глухие заборы посадских усадеб. Ветви яблонь свешивались через них почти до самой дороги. Доброшка подпрыгнул и сорвал с ветки румяное яблочко, вкусно хрустнул и спросил:
        - Так что?
        - Что - «что»? - отозвались Алеша и Белка хором.
        - Что делать будем?
        Алешка стал загибать пальцы:
        - Походим - раз. На народ посмотрим - два. Себя покажем - три. Хлебца купим - четыре. Соли купим - пять. Да и дальше поедем. Чудес не планируем.
        - Ну, дай Бог, чтобы поменьше нам этих самых чудес на дорожке нашей встретить, - рассудительно молвил Доброшка. - А то как чудо, так обязательно или по голове дадут, или свиту разорвут, или сквозь землю провалишься.
        Однако Доброшкиным надеждам не суждено было сбыться.
        Оукъ
        Боярская усадьба высилась на холме посреди дворов простого людства, населявшего погост. Вокруг холма были устроены две линии укреплений. Внешний круг составляли ров и вал. По гребню вала был выстроен тын, то есть частокол.
        Вторая стена, окружавшая внутреннюю крепость - детинец, была основательней. Состояла из линии дубовых срубов, наполненных камнями и глиной. По прочности стен дубовая крепость почти не уступала каменной. Хотя, конечно, была гораздо более уязвима для огня и времени.
        По углам детинца, как полагается, были возведены башни. В центре стояли хоромы воеводы. Самой высокой постройкой был терем. Его островерхая крыша с резным коньком была видна почти отовсюду. Даже церковная колоколенка была ниже.
        Западные славяне называли такие укрепления замками, на Руси же и для резиденций воевод или князей в ходу было то же самое слово - город. В случае опасности укрыться в нем могла не только нарочитая чадь, но простые люди.
        Дворы для торговых гостей были устроены между первой и второй линиями укреплений. Там же располагалось и главное торжище, где можно было прикупить себе товар по деньгам: ладью с мехами или пшеничный бублик. Здесь же в особенные дни устраивались праздники с пированьицем и плясками. Сюда набатным колоколом в случае опасности собирали людей в ополчение или на вече.
        Долго задерживаться в Радимове путники не планировали. Поэтому постой решили не искать, а сразу отправились на торговую площадь.
        Утреннее солнце золотило светлое дерево крепостных стен. Торжище не спешило просыпаться. По дворам уже вовсю бурлила хозяйственная жизнь, доили коров, месили хлеб, таскали воду, но на площади по раннему времени народу было еще совсем немного. Неспешно раскладывал свой товар гончар. Горшки, крынки, корчажки - все было на диво хорошо. Но в дороге пригодиться никак не могло. В ладье лежал слепленный Доброшкой горшок, годный на все случаи жизни.
        Белка засмотрелась было на глиняные свистульки. Гончар заметил ее взгляд, сделал приглашающий жест: мол, покупай, раз нравится. Белка отвела глаза: тратить те небольшие деньги, которые у них имелись, на детские игрушки было, конечно, неумно. Да и стыдно почти взрослой девице, которой впору уж замуж, в свисток свистеть. Не малютка.
        Рядом расположились кузнецы. Старший, видно, мастер - невысокий сухонький старичок с жилистыми руками и хитрыми глазами, и младший, подмастерье, - дюжий хлопец, статью и выражением лица напоминавший трехлетнего бычка.
        Большей частью их товар составляли всякие потребные в хозяйстве мелочи: подковы, сошники, ножницы, ножи, шильца, топоры. Но были вещи и похитрей, мастерить которые возьмется не всякий. Прежде всего, несколько замков. В былые времена о замках на Руси и не знал никто, и не понимали: зачем бы могла такая вещь пригодиться? В своем роду от кого закрывать дверь или сундук? А если уж в дверь ломится чужак, значит, пришла такая беда, от которой замком не отгородишься.
        Но теперь времена изменились. Даже на Радимовом погосте жили уже не только радимичи. Немало было и кривичей, и вятичей. А уж вместе с воеводой Воебором кто только не пришел: и словене новгородские, и киевские поляне, даже несколько крещеных печенегов. И все люди лихие. Вроде бы не чужие, не враги, но и своими их язык назвать не поворачивался. С такими следовало ухо востро держать. Как появилась надобность, так и приспособились мастера замки делать. Поначалу это не замки были, а смех - палочкой открывались. Но чем хитрей становились тати, тем хитрей кузнецы стали замки ладить. Как началось это состязание тысячу лет назад, так и продолжается по сей день.
        На почетном месте висели и несколько мечей. Конечно, знатный воевода с таким мечом, может быть, в битву и не пошел бы, не дамасская сталь, но для обычного воина - честное оружие. Хотя, конечно, вещь не дешевая. Однако находились покупатели и на мечи, и на кольчуги. Никогда не знаешь, как оно в битве может приключиться. Доброе оружие может и себе, и дружине жизнь сохранить. Если есть излишек, то потратить его на кольчугу или хоть на пластинчатую броню - дело святое.
        Доброшка с Алешей уставились на боевую снарягу. Денег не было, но посмотреть хотелось.
        А седенький кузнец смотрел на них. Особой дружелюбности в его взгляде не было. На землепашцев, пришедших покупать подковы или сошники, они были не похожи. Потрепанный и несколько запущенный вид со всей очевидностью показывал, что и замки с мечами ранним зевакам вряд ли по карману. За такими бродягами глаз да глаз нужен. Моргнешь - и нет подковы, а зевнешь - и пол-лавки унесут. На помощника тут особой надежды нет. Силен парень, да разума невеликого. У него под носом навьи с русалками будут хоровод водить, а он и глазом не моргнет.
        Алешка протянул руку к мечу:
        - Дозволь, кузнец, глянуть.
        - Дозволь, сначала, детина, на серебро твое глянуть.
        - У нас за посмотр отродясь деньги не берут.
        - А у нас отродясь глазами смотрят. Смотреть смотри - пусть хоть очи лопнут, а руками не трожь!
        - Экой ты сердитый!
        - С такими молодцами, как ты, иначе и нельзя.
        - Да чем же мы плохи, что ты нас чуть только увидел, так сразу бранишься?
        - Кому, может, и не плохи, а ты мне меду не подносил, чтобы я тебе задарма улыбался. - Кузнец вскочил с лавки и сверлил Алешу колючим взглядом.
        - А вдруг бы купил я? Ты, старинушка, так всех покупателей пораспугаешь.
        - Уж вроде и не дите ты, добрый молодец, а не знаешь, что вдруг бывает только пук. Думаешь, я не вижу, что у тебя серебра не больше, чем у карася шерсти? Шел бы ты подобру!
        - Вот уж он и серебро мое сосчитал! Да у меня его, может быть, куры не клюют.
        - Ну так, если богатый такой, покажи мошну! - Старик уже кричал. - А не покажешь - я тебе путь покажу.
        - А ну как не пойду?
        - Много таких уже было. Жировит, укажи-ка добру молодцу путь через тын.
        Молодой кузнец, который до этого момента стоял безучастно, глазея на облака, очнулся, посмотрел сначала на старичка, потом снова на облака - и снова на старичка. Поводя богатырскими плечами вышел из-за прилавка и взял в руки один из тех мечей, к которым присматривался Алеша. Протянул Алеше вперед рукоятью:
        - Возьми, добрый человек, полюбуйся.
        - Спасибо тебе, - Алеша принял клинок, взвесил на ладони, проверяя балансировку, и несколько раз со свистом рассек воздух:
        - Добро!
        Старичок, видя это, запунцовел и набросился с бранью на своего подмастерья. Каких только слов он не произносил, каких только проклятий не насылал на буйну голову своего дюжего молотобойца, вспомнил в самых срамных сочетаниях всех его родственников до пятого колена… Тот, однако, и бровью не повел.
        Дождавшись, когда Алеша вдоволь натешится с мечом, принял его обратно, повесил на место и вновь так же безучастно уставился на небо.
        Старичок же расходился все больше. Он кричал, топал ногами и наконец с силой стукнул молодого сухоньким кулачком по плечу. Удар, по-видимому, был довольно чувствительным. Все ж кузнец. Молотобоец потер плечо, посмотрел на старичка и промолвил с мягкой укоризной:
        - Да будет тебе, дядюшка! Уж тетушка-то серчать будет, если прознает, что ты опять на торжище свару устроил.
        Это невинное вроде бы замечание тотчас остудило пыл старого кузнеца. Из него будто разом вышел весь пар. Он растерянно заморгал, будто бы неожиданно проснувшийся посередь крыши лунатик. Оглянулся недоуменно, охнул и сел на лавку.
        - Ой, простите меня, старика, люди добрые. Чего это я, в самом деле… да вишь, о прошлом годе так же вот приценивался один: купил на копыто, а утащил на коня. Эх… да вы заходите еще, раз не тати. Добрым людям всегда рады.
        Алеша усмехнулся, кивнул подмастерью, и вся троица пошла дальше по торговой площади. Народ меж тем прибывал.
        Вынесли свой товар усмари. От их рядов остро пахло свежевыделанными кожами. На погляд народу вывешивали сапоги, чуни, порты на самый разный вкус, ремешки, кошельки, плеточки и упряжь.
        В отгороженном углу продавали скот. Мычали коровы, блеяли ягнята, кудахтали куры. Какой-то гордого вида щуплый оборванец продавал столь же гордого вида и столь же щуплого петушка. Сходство продающего и продаваемого было уморительно. Оба представителя этой странной парочки о чем-то таком догадывались, поэтому посматривали вокруг воинственно.
        Веселый румяный дед в соломенной шляпе, пристроившись у самой крепостной стены, разложил на складной лавочке костяные гребни. Гребни были разные: большие, девичьи косы расчесывать, и маленькие - вшей из бороды гонять. Были простые, а были тончайшей работы, с выпиленными сквозными узорами на ручке. Пока покупателей не было, дедок вытащил из-за пояса костяную же свирель и выдувал заковыристые трели.
        Вслед за торгующим людом на площадь потянулись и покупающие. С важным видом промеж рядов ходили замужние женщины. Выражение их лиц было особым, таким, чтобы никакой тать даже и мысли в свою лихую голову не допустил покуситься на их добро, чтобы никто не смог и слова поперек сказать. То есть на лицах была запечатлена готовность тут же дать отпор любому посягательству, от кого бы оно ни исходило: от базарного воришки, от торговки, от соседки или от сил небесных. Должно быть, печенежский хан, сунься он под горячую руку бабы, вышедшей на торжище, целым бы не ушел.
        Головы женщин были убраны белоснежными повоями, на очельях искрились бисер и серебро, фигуры в вышитых поневах плыли по торговым рядам, как боевые ладьи по Днепру.
        Следом за некоторыми из них, как лодочки в кильватере, плелись нагруженные покупками мужья.
        Люди собирались группками, обсуждали новости, соседей, погоду. Многие приходили на торговую площадь не за товаром, а вот за этими самыми разговорами. Много в них было праздного, но много и важного. Торговая толпа была мозгом и нервной системой любого большого города или погоста. Любой, даже самый необщительный, человек приходил за покупками, а уходил еще и с новостями. Это была настоящая социальная сеть. Только не электронная, а живая.
        На торгу промеж разговоров делались важные дела: заключались сделки, родители присматривали женихам невест. А если у человека, случалось, крали ценную вещь, он должен был заявить об этом не в полицию, ее еще не существовало, а выкрикнуть о пропаже на торгу. Тогда о вопиющем случае узнавал весь город, и татю с краденым спрятаться было уже некуда - только бежать.
        Солнце уже в полную силу сияло над крепостью, наполняя воздух зноем. Площадь наполнилась людьми, как пруд водой - до краев. Утренний покой сменился дневной суетой: шум, гам, толчея. Добрые жены, смешливые девицы, кряжистые мужи, удалые молодцы, ребятня… Торгуются, спорят, смеются, ругаются. Беспрестанное коловращение. Путники продирались через толпу к рядам, где торговали снедью. Хотелось есть.
        Вдруг гул толпы обрел какую-то новую тональность. Головы как по команде повернулись в сторону крепостных ворот, створки которых со скрипом расходились в стороны. Из-под бревенчатого свода выезжала яркая кавалькада.
        Впереди ехали одоспешенные воины. За ними на огромном жеребце выступал важный толстый муж, одетый в красную свиту и сияющий шитьем плащ-корзно. Мощную красную шею украшала массивная золотая гривна. На бритой голове белел длинный неровный шрам. Пшеничные усы свисали чуть не до плеч. Воевода. На лице застыло выражение угрюмой озабоченности. Одно слово - великокняжеский человек. Наверняка воевода был не слишком рад назначению в радимические земли, за сотни верст от золотого киевского престола, вдали от князя, который, как известно, всякому храброму воину главный податель всяческих благ. Доволен не был, но службу исполнял на совесть. И город укрепил, и лихих людей в округе приструнил, и важных путников привечал.
        За ним на легконогой арабской кобыле гарцевал смуглый человек с дорогой саблей на боку. Должно быть, купец из полуденных стран, о котором говорила девушка с коромыслом. Это у него были ладьи с товаром, мехами и рабами. Когда русоволосая красавица сравнивала купца с черным печным горшком, Доброшке вообразился и впрямь человек с горшком вместо головы в цветастых одеждах. Но работорговец был одет в белоснежный бурнус, и лицо его было, пожалуй, даже красивым. Тонкий нос с горбинкой, черные глаза, изящная бородка. Он смотрел по сторонам с выражением любознательного путешественника.
        Третьей персоной был варяжский князь. Одет он был, хоть и князь, не так богато, как воевода, и не так чисто, как купец. Обветренное, загорелое молодое лицо сияло белозубой улыбкой. С первого взгляда было видно, что на коне князь чувствует себя не так уверенно, как его спутники, но нисколько не смущается этим. Да и конь его уступал громадному коню воеводы и изящной лошадке купца. Так, обычная коняга, взятая из дружинной конюшни.
        Но, несмотря на видимую простоту, было в варяге что-то такое, что сразу выдавало в нем человека непростого. То ли выражение веселой дерзости, с которым он взирал на встречавшую его толпу, то ли ощущение силы и ловкости, проступавшее в каждом его движении.
        Для высоких гостей на площади был сооружен деревянный помост. На помосте стояло три резных кресла, за которыми были устроены крытые сукном лавки.
        Хотя воевода был хозяином, но он уступил центральное, самое почетное, место варяжскому князю. Сам сел по правую руку от него. Слева устроился купец. За спиной варяга стоял седой человек. Доброшка тотчас узнал человека с греческой ладьи, который пытался с ними заговорить: «Видимо, толмач».
        Доброшкино предположение скоро оправдалось. Как только воевода заговорил, человек стал что-то шептать сначала князю, а потом - купцу.
        - Люди Радимова! - хриплый голос воеводы перекрыл гул торжища. - Сегодня у нас праздник. К нам приехали именитые гости. Надо их порадовать и почтить. Да и самим повеселиться.
        Как только воевода замолчал, толпа опять забурлила:
        - Что за гости-то?
        - Варяг - важная птица? Что-то на нем ни серебра, ни золота.
        - А купец-то из каких земель будет? Куда челядь нашу наладил везти?
        Воевода продолжил:
        - Гости славные у нас. Князь варяжский, а правильней сказать, из земель Норвежских, Харальд. Держит путь к Киевскому князю Ярославу. Послужить ему мечом хочет. С ним его спутник - грек из Царьграда. Охри… как его бишь, забыл.
        Толмач шепнул ему на ухо, и воевода уже уверенно произнес:
        - С ним спутник ученый, грек из Царьграда Орхимет.
        Седовласый перевел, Харальд гордо поднял голову, окинул толпу соколиным взглядом и слегка кивнул. За ним торопливо поклонился и смущенный Архимед.
        - А вот этот, - воевода указал на купца, - знатный человек из земель полуденных, торговец и ученый мудрец Амир аль-Гасан. Родом сарацин. Куда челядь везет, не наше дело. О таком торгового человека не пытают. Хотя и так понятно, куда везет.
        Толмач перевел. Купец тонко улыбнулся, взглянул на воеводу и склонил голову в поклоне.
        - По такому случаю устраиваем угощение. Я ставлю людям бочку меда для веселья. Князь варяжский тоже жалует бочку меда. А купец сарацинский - пять бочек меда и еды всей, какая нам угодна будет: свинины жареной, хлебов, сыров. Самому ему, правда, ни вина, ни свинины нельзя. Но он ученый человек, понимает, что везде свои обычаи, и просит не прогневаться, а угощение принять.
        Толпа одобрительно загудела. Воевода грузно сел.
        Встал купец, чинно поклонился, оправил и без того идеально ниспадавший с плеч бурнус и проговорил певучую фразу на своем языке. Голос у него был сильный, и фраза донеслась до самых дальних уголков площади. Но, естественно, никто ничего не понял. Из-за кресел суетливо выбрался седой толмач и перевел. Однако результат на сей раз был не лучше, но уже по другой причине - никто ничего не услышал. Природа наделила грека способностью разуметь языки и наречия, но обделила силой голоса.
        Позвали дьячка, не шибко грамотного детину, недавно рукоположенного из простых тестомесов за исключительно громкий и сильный голос.
        Дело пошло живее.
        Сарацин вполголоса повторил фразу греку, тот перевел на ухо дьячку:
        - Я, купец Амир ибн Хабдель-Гасис аль-Гасан, рад приветствовать добрых жителей славного города Радимова, именуемого также Воеборовым городком, в это прекрасный день, который, как я хотел бы надеяться, останется в нашей памяти как один из лучших дней, которые дарует нам Господь Бог Аллах.
        Дьячок кивнул. Выпрямился, открыл рот и трубным басом, заставившим недоуменно обернуться даже привыкшего к звуку боевого лура Харальда-конунга, произнес:
        - Купец нам всем доброго дня желает.
        Сарацин был удивлен, что его слова в переводе на русский язык, оказалось, звучат так кратко. Но одобрительные возгласы из толпы заставили его продолжить:
        - Надеюсь, те скромные угощения, которые я смею предложить жителям города на сегодняшнем пире, станут залогом нашей дружбы и взаимовыгодных отношений на долгие годы. Как совершенно верно отметил господин эмир-воевода, сам я, увы, не могу по законам своей веры в полной мере разделить с добрыми горожанами их питье и пищу, но важнее телесной пищи духовное единение и благосклонное отношение жителей этого прекрасного места к путешественникам, оказавшимся вдали от дома. За гостеприимство я хочу отблагодарить жителей и воеводу яствами, приготовленными по местным обычаям.
        Выслушав грека, дьячок удовлетворенно кивнул и прогремел:
        - Купец обещает нас так накормить и напоить, что мы надолго запомним.
        Одобрительный гул усилился.
        Существенное сокращение фраз после передачи их от ученого грека к местному дьячку перестало его беспокоить: толпа ликовала, а это и было главной целью его речи.
        - Собираясь в славянские страны, я прочитал немало книг великих путешественников прошлого. Знания, почерпнутые из драгоценных сочинений, оказали мне немалую поддержку в моем собственном странствии. Озирая огромные просторы славянских земель, я неоднократно получал подтверждения словам о необыкновенном мужестве северных племен. О нем писали мудрейшие мои соотечественники Ибн Русте и Мутаххар ибн Тахир ал-Мукаддаси, а также мудрейший перс Абу Саид Гардизи.
        Ни один из народов не занимает пространство столь же огромное. Понятно, что утвердиться на этих землях можно было только силой меча и духа. Однако мне ни разу не удавалось увидеть своими глазами, как сражаются русские воины. Прошу понять меня правильно, я не желаю, чтобы мирная жизнь прекрасного города нарушалась буйством войны. Но у многих народов есть обычай устраивать воинские игры, когда истинные храбры для испытания своих духовных и телесных сил сходятся в дружеских поединках, стяжая славу и богатство. Я готов предложить победителю приз в размере десяти гривен серебра или равный по ценности десяти гривнам серебра, если добрые жители города Радимова сочтут возможным устроить у себя такое состязание.
        Когда купец закончил и грек принялся переводить его слова дьячку, толпа замерла в ожидании. Первые две реплики были весьма завлекательны. Что же скажет полуденный купчина на сей раз?
        Дьяк изрек:
        - Почтенный купец желает кулачную игру поглядеть. Не знаю, с чего это ему вдруг взбрело, но обещает 10 гривен серебра победителю. Хоть отец протоиерей и не одобряет, а я думаю, уважим гостя?! Так?!
        Толпа, особенно молодые парни, любители всяческих потех, в том числе и кулачных, дружно грянули:
        - Так!
        От слов быстро перешли к делу. Воеводина челядь принялась таскать из детинца снедь. На площади устроили столы, к которым мог подходить и угощаться всякий желающий. Современному человеку сложно представить, но это в самом деле был пир для всего города.
        Нужно, конечно, понимать, что раннесредневековый город не был таким большим, как современные Москва или Петербург. Небольшие города, названия которых не попали на страницы летописей и потому были забыты, могли насчитывать около тысячи человек. На страницах этой книги их олицетворяют Летославль и Колохолм. В ином многоквартирном доме живет больше народу, чем жило в глухих пограничных городах.
        В крупных погостах население могло достигать двух-трех тысяч. А столица огромного государства, Киев, вмещал немногим более двадцати тысяч человек - не больше, чем какой-нибудь районный центр Нечерноземья.
        Поэтому накормить и напоить при желании всех горожан было вполне возможным делом.
        Первым долгом на столы были установлены огромные караваи на беленых холстах. К каждому караваю полагалась небольшая плошка с солью и специальный человек, который резал хлеб и наблюдал за тем, чтобы угощающиеся брали куски честно - не хватая лишнего и не обделяя других.
        Меж рядов ходили кравчие, разливая по кружкам, братинам и ендовам хмельной мед и густое, пенное пиво. В центре площади сложили очаг и установили вертела, на которых жарились огромные свиные туши. Туши жарились не враз, а частями. Служки отрезали верхние прожаренные ломти и наделяли ими народ по старшинству. Первыми получили жаркое варяжский князь и воевода. Немного подумав, поставили блюдо с дымящимся мясом и перед сарацинским купцом.
        Воевода и князь тут же принялись уписывать жареное мясо, орудуя ножами и запивая жирные куски особым, прозрачным как хрусталь, выдержанным в дубовых бочках медом. Они то и дело поднимали турьи, окованные серебром рога и возглашали здравицы. Купец же только болезненно улыбался и к яствам не притронулся. Чтобы ему не сиделось так грустно, перед ним поставили кувшин с сытом - нехмельным медом - и белый калач. Вот тут только Амир аль-Гасан смог покушать.
        Вслед за вельможами на помосте настала очередь и простого народа. Мясо срезалось с костей, едва только на нем успевала образоваться золотистая корочка. Довольно скоро от свиных туш остались одни кости.
        Выпитый мед и съеденная еда настроили людей на лирический лад. Кто-то затянул протяжную песню. Но вслед за спокойной волной пира пришла и буйная. Откуда не возьмись появились гусли, бубны и сопели. Грянула разудалая музыка. Молодежь пустилась в пляс. А вслед за молодежью и те, кого тогда уже совсем не считали молодыми: двадцати-тридцатилетние погощане, землепашцы и ремесленники, отцы семейств. Общество в те времена было гораздо моложе нашего. Взрослая трудовая жизнь начиналась лет с пятнадцати. В двадцать у человека, как правило, была семья и полон дом детей. В тридцать могли и внуки появиться, а в сорок-пятьдесят тяжелый физический труд, болезни или вражья стрела сводили человека в могилу. Бывало, конечно, доживали люди и до седых волос, и до ста лет. Но такие старцы были единицами в море молодежи. Поэтому, уж если пошел пляс, так плясал без малого весь город.
        Вслед за танцами вспомнили и пожелание щедрого купца посмотреть кулачную забаву. Вообще, конечно, игра эта обычно устраивалась в конце зимы или на весенний солнцеворот. Но раз щедрый гость желает, так почему бы и не уважить?
        Очистили пространство, где биться. Разделились на две части. Выбрали старейшин. Выстроились в три линии. В первой встали совсем малые хлопчики, во второй - отроки постарше. Третий ряд составляли взрослые опытные мужи.
        Битва шла по правилам, которых, впрочем, было немного: не бить упавших и не тыкать пальцами в глаза. Важно было вытеснить супротивный отряд с поля боя. Подбитый глаз или расквашенный нос - таков был нередкий итог кулачных столкновений. Но отношение к физической боли и красоте лица тоже было иным - гораздо более легким. Среди материалов древнерусской археологии почти не встречается зеркал. Мужчина мог прожить всю жизнь и никогда не узнать доподлинно, как выглядит его лицо. Разве что видел отражение в кадушке с водой. Читатель может заглянуть в кадушку и самолично посмотреть, много ли там можно разглядеть.
        Прозвучала команда, и площадь содрогнулась под топотом ног. Поднялась пыль. Зазвучали мягкие шлепки ударов, вскрики. Сарацинский купец смотрел на топающую, кряхтящую, сопящую, многоголовую, многорукую и многоногую людскую кашу с некоторым недоумением. Наконец одной из бьющихся сторон удалось оттеснить противника за условленную границу. Свалка прекратилась. Распаренные мужи и отроки утирали пот, кто-то прикладывал тряпицу к носу, чтобы унять кровь. Но в целом все выглядели усталыми и довольными. Победителям поднесли до краев наполненную братину. Каждый с достоинством отхлебывал и кланялся в сторону помоста.
        Купец слабо улыбнулся, склонился к Архимеду и пошептал ему на ухо. Архимед нашел дьячка, который тоже участвовал в кулачном бою, и передал ему слова Амир аль-Гасана.
        Дьячок послушал, пожал плечами и полез на помост:
        - Купец, значится, говорит нам спасибо за труды. Но не шибко он доволен. Говорит, ничего не понял в этой нашей толкотне. Так-то. Спрашивает, не сыщется ли у нас поединщиков. Так, чтобы приз-то присудить - десять гривен. Да не просто бороться, а оружейным боем. Желает видеть, как на мечах у нас сражаются. Читал у себя там где-то, что у нас это в обычае. Есть охочие на такое дело?
        Вопрос повис в воздухе. Праздничный дух сразу как-то померк. Одно дело - кулачная забава, другое - на мечах. Тут и смерть рядом. А что за потеха - просто так, да хоть и за десять гривен, до смерти биться?
        Люди один за другим стали отходить от помоста. Пожимали плечами, покачивали головами.
        Купец недоуменно посмотрел на воеводу. Тот пожал плечами. Дескать, поединок - дело добровольное, никого принуждать я не буду.
        Купец приуныл, но через несколько мгновений тонкие черты его исказила хищная улыбка. Щелчком пальцев он подозвал своего слугу, черного как смоль (вот уж кто в самом деле был весь как сажей измазан), и сказал ему несколько коротких фраз. Слуга низко поклонился, ловко спрыгнул с помоста и устремился в сторону реки.
        Амир аль-Гасан окинул толпу надменным взглядом и откинулся в кресле. Лицо его выражало торжество ученого, решившего сложную задачу.
        Все эти странные перемены на его физиономии объяснились довольно быстро. В воротах тына показалось двое слуг купца, оба в шароварах, при саблях. Они вели под руки молодую женщину с ребенком. И женщина, и ребенок выглядели изможденно. Руки женщины были стянуты ремнем. Ребенок, цеплявшийся за край грязной одежды, был похож на затравленного маленького зверька.
        Вместе с тем худое лицо женщины поражало красотой. Горели огромные яростные очи. Губы были плотно сжаты. Внимательный человек заметил бы, что одежда ее хоть и грязная, но была изначально добротной. По рваному вороту вилась, поблескивая серебряными нитями, вышивка.
        Женщину втащили на помост. Слуги, не выпуская ременной петли, устроились рядом. Ребенок приник к матери, намертво впившись в подол рубахи.
        Амир аль-Гасан встал с кресла. Снова непонятной музыкой зазвучала его речь над торговой площадью. Архимед воззрился на него с ужасом. Остальные напряженно ждали, желая понять, что все это значит.
        Дьячок, выслушав перевод, нахмурился. Неразборчиво произнес бранное слово, откашлялся и взревел так, что с крепостных башен взвилась стая ворон:
        - Люди радимовские! Значится, так. Не хотели биться за десять гривен промеж собой? Купец поменял условия. Видите, женщина стоит. Она, понятно, рабыня. Из словен новгородских. Куплена была как раз за десять гривен вместе с ребенком. Да уж очень строптива оказалась. Продать ее он теперь не может - в пути никто не купит, а до полуденных земель везти - только смуту промеж полона сеять. И порешил купчина ее убить. Право, как мы знаем, он на это имеет полное. Так вот, он спрашивает: не захочет ли кто христианскую душу спасти? Ему как человеку, чтущему Писание, это было бы приятно. А сразиться нужно будет с самим купцом. Он, видать, на мечах мастер. Такие, люди добрые, дела. Так вот нет ли желающих?
        Толпа на мгновение затихла. На площади воцарилась звенящая тишина. А потом все вдруг разом заговорили, загалдели.
        Все, в общем-то, знали, что купец везет целых два насада рабов. Да и у многих жителей Радимова дома помимо домочадцев жили холопы. Но рабство на Руси в XI веке было еще патриархальным. Холоп воспринимался как младший член семьи. Он выполнял грязную работу, пахал вместе с хозяином пашню, ел за одним столом. Это казалось естественным.
        Ведь и современный человек, вроде бы зная о том, что люди страдают, бедствуют, болеют и умирают, тем не менее всякий раз испытывает душевный трепет, когда сталкивается с горем лицом к лицу.
        Застывшая как каменное изваяние рабыня с ребенком на помосте была воплощенным горем. Каждый знал: зарекаться от такой участи никто не может. Сегодня живы, свободны и веселы, а завтра - Бог весть. Налетит ворог вдесятеро сильнейший, пожжет город и тебя самого, если не погибнешь - погонит в дальние страны с петлей на шее. И твоя жена или дочь могут оказаться выставленными на торг в далекой стране. Сердце от этой мысли сжималось. А вслед за сердцем стали сжиматься и кулаки.
        Между тем купец скинул белоснежный бурнус и остался в подпоясанных синим кушаком шароварах и белой, из тончайшей поволоки рубахе, под которой бугрились мускулы. Купец был изряден телом и явственно силен. Он вытащил из ножен саблю и стал похаживать по помосту, любезно улыбаясь толпе. Выглядел он грозно. Смельчаков подставить свой меч под удар сарацинской сабли не находилось.
        Внезапно Амир сделал резкий выпад в сторону рабыни. На доски упал кончик косы. Толпа охнула. Женщина не шелохнулась, ребенок сильнее прижался к матери. Амир засмеялся.
        Алеша, Доброшка и Белка следили за происходящим на помосте с дальнего края площади. Пир, устроенный в честь заморских гостей, оказался им кстати. Удалось и поесть, и попить вдоволь, и деньги остались целы. В кулачной забаве ни Доброшка, ни Алеша не участвовали - и без того у них вся жизнь сплошная битва.
        Они почти не смотрели на помост: после бессонной ночи и сытной трапезы хотелось подремать в теньке. Однако, когда там появилась рабыня с ребенком, Алеша стал следить за происходящим пристальнее. Когда сарацинский купец снял бурнус и обнажил клинок, юноша смотрел уже во все глаза. А после того, как под дружный вздох толпы купец взмахнул саблей у самой головы женщины, Алешу как пружиной подбросило - он вскочил на ноги и уверенной походкой двинулся в центр площади. Сначала приходилось раздвигать зевак плечами. Но потом люди, поняв его намерение, сами расступились, образовав живой коридор, ведший прямиком к ступеням деревянного помоста.
        Алеша легко взбежал наверх, поклонился воеводе, народу, упер руки в бока и посмотрел на Амира:
        - Ты, что ли, искал поединщика? Так вот он я!
        Купец окинул взглядом фигуру добровольца и что-то спросил, вполоборота обернувшись к Архимеду. Тот уже без помощи дьячка перевел:
        - Купец спрашивает: кто ты таков и почему вышел сражаться без меча?
        Алеша ответил громко, так, чтоб было слышно всему народу:
        - Я Алексей, сын колохолмского священника Петра. Ратник городовой дружины. Желаю сразиться за награду. А меча правда нет. Но вот думаю, может, одолжит кто для доброго дела.
        Дружинник был на полголовы выше Амира и шире в плечах. Но полуденный купец выглядел гораздо более опытным воином. Он был будто отлит из бронзы. Алеша рядом с ним выглядел простовато и напоминал молодой, едва набравшийся крепости дубок посередь чистого поля.
        Алеша вопросительно взглянул на дружинников, стоявших за спинкой воеводы. Но никто из них не спешил предложить ему свое оружие. То, что они сами оробели и не приняли вызов сарацинского купца, наполнило их смутной неприязнью к залетному молодцу, смелость которого стала для них укором.
        Вдруг в толпе наметилось какое-то движение и послышалась ругань. К помосту проталкивался седенький кузнец, тот самый, с которым успел повздорить Алеша.
        - Эй, добрый молодец, не побрезгуй! Хоть и не булатные у меня клинки, а люди с ними на битвы хаживали и не жаловались. Как видно, тебе сейчас лучшего и не сыскать.
        С этими словами старик протянул меч в простых ножнах. Лучший из тех, что он принес сегодня на продажу. Тот самый, который Алеша уже держал в руках.
        - Спасибо, кузнец. Если убьют меня, то ты и меч потеряешь, так что не взыщи, если выйдет так. Но отказываться от твоего клинка не буду. Славное оружие, пусть доброму делу послужит.
        Противники изготовились к бою. Время уже давно перевалило за полдень. Солнце зашло за тучи. Утренняя свежесть сменилась предгрозовой духотой.
        Первым сделал выпад Алеша, меч свистнул в воздухе и с лязгом выбил искру, напоровшись на булат сабли. Амир крутанул кистью - сабля увлекла меч вниз. Алеша едва не слетел с помоста. Толпа напряженно вздохнула. Выправившись, дружинник встряхнулся и с молниеносной быстротой стал наносить удары с разных сторон, но как ни быстр был колохолмский ратник, сарацинский купец всегда оказывался быстрее. Он орудовал саблей так ловко, что казалось, он со всех сторон защищен булатной броней. Куда бы ни направил свой удар Алеша, меч соскальзывал с изгиба сабли.
        Вдруг купец, казалось, совсем бессмысленно бросился навстречу очередной Алешиной атаке, сделал нырок и оказался у него за спиной. Еще мгновение - и правая рука с мечом оказалась зажата, а у самой шеи Алеша увидел руку с кинжалом. Едва он сделал попытку освободиться, острие кинжала не слишком сильно, но ощутимо впилось в горло.
        У самого уха заурчали непонятные слова. Амир запыхался, слова вылетали из его гортани толчками.
        Внимательно наблюдавший за схваткой Архимед перевел:
        - Амир аль-Гасан восхищен боевым умением русского воина, однако сегодня удача оказалась не на его стороне. Он вполне может убить тебя, юноша, но не хочет напрасного кровопролития. Поэтому он спрашивает, пожелаешь ли ты, смелый юноша, признать себя побежденным. Амир аль-Гасан предлагает тебе почетную сдачу с оружием.
        Алеша сделал попытку пошевелиться, лезвие кинжала еще глубже вдавилось в горло. Из-под него потекла тоненькая струйка крови. Толпа замерла в могильном безмолвии.
        Вдруг очнулась рабыня, которая до того момента, казалось, и не следила за битвой:
        - Сдайся, мальчик. Меня ты не спасешь, а сам погибнешь. Не заставляй свою мать горевать понапрасну.
        Сказавши это, она снова будто впала в забытье. Остекленевший взгляд устремился к горизонту.
        Алеша опустил меч. Купец выпустил его из захвата, легко отпрыгнул в сторону, церемонно поклонился и поднял вверх саблю, знаменуя победу.
        Снова над площадью полилась ставшая уже почти привычной музыка сарацинской речи. Архимед вполголоса перевел, а дьячок во все горло возгласил:
        - В общем, спрашивает купчина, не найдется ли еще желающий?
        Народ безмолвствовал.
        Между тем Алеша, понурив голову, спускался с помоста. Меч он вложил в ножны и нес, как какую-нибудь палку, под мышкой. Навстречу к нему засеменил кузнец:
        - Эхма, худо вышло. Да хорошо хоть жив остался. А сражался ты добре - я в этих вещах смыслю.
        - Да толку-то мало…
        - Хорошо, хоть сам жив остался.
        - Спасибо, кузнец, за меч.
        - Бери, если хочешь, дарю, не жалко!
        - Нет, дедушка, не возьму. Меч нужно с победой получить. А твой клинок пусть другому молодцу послужит. Мне он вечно о поражении напоминать будет.
        Стараясь не слушать сочувственных вздохов, Алеша пробирался через площадь к своим товарищам.
        Пришел мрачнее тучи. Белка погладила его по голове и приложила к оцарапанной шее платочек. Доброшка хотел было что-то сказать, да передумал: понятно было, что словами друга не утешишь.
        Между тем купец с обнаженным клинком расхаживал по помосту, вызывая поединщика. Из толпы никто не откликнулся, но неожиданно с кресла встал варяжский князь. Старый викинг у него за плечом лишь покачал головой.
        - Не бурчи, Эйнар. После хорошего пира следует размяться.
        Скинув плащ, он вынул из ножен меч.
        Наряд у Харальда был не слишком богатый, но оружие было истинно княжеским. Отсалютовав дамасским клинком, он встал в боевую позицию. Литым мускулам Амира аль-Гасана на сей раз противостоял худощавый викинг, который весь был будто сплетен из стальных канатов.
        Противники начали битву не сразу. Харальд видел, что купец - не простой воин. Это его нисколько не удивило. В его родной Норвегии тоже не знали особой разницы между торговцем и воином. Как продавать и покупать драгоценный товар, если не можешь владеть мечом? Далеко ли уйдет беззащитный караван? Наемная охрана, если почувствует слабость хозяина, может в один момент превратиться из защитников в грабителей. Поэтому викинги и сами никогда не делали особой разницы между торговлей и грабежом. Если судьба приводила их в страну, которую было трудно взять на щит, они торговали. А если видели, что хозяин товара не может за себя постоять, то зачем платить лишние деньги?
        Сарацины были чем-то похожи на викингов. И те и другие не могли похвастаться плодородием родных земель. И те и другие вынуждены были самой Матушкой-Природой искать добычи с мечом в руках в дальних странствиях. Только викинги прошли закалку холодными северными морями, а сарацины, или, как они называли себя сами, арабы, - жаркими безводными пустынями.
        Трудные условия выковали несгибаемых бойцов, захвативших каждый в своей части мира огромные пространства.
        На помосте в тихом Радимове сошлись два алчных мира - северный и южный.
        Сначала бойцы долго ходили кругами, присматриваясь друг другу. Это напоминало странный танец. Они даже дышать стали одновременно. Вдох - шаг, выдох - шаг. По мельчайшим признакам каждый угадывал намерение другого: рука чуть крепче сжала эфес - сейчас будет удар, ага, противник заметил приготовление, прочитал замысел - отбой. Носок правой ноги чуть сильнее уперся в деревянные плахи настила - готовится удар, противник заметил - отбой.
        Ходить так можно было долго. Раньше это наскучило Харальду. Видя, что очередной его замысел прочитан, он тем не менее рубанул мечом, изменив, правда, в самую последнюю секунду направление удара. Амир незамедлительно отреагировал, поставив защиту. Однако уклон от удара Харальда дался ему непросто. Отбивать удары Алеши было гораздо легче. Его наскоки Амир про себя определил как щенячьи.
        Теперь же ему противостоял матерый волк.
        По возрасту Алеша был ровня Харальду, но жизнь свою они прожили совсем по-разному. Опыта им обоим было не занимать, но поединок пеших воинов на мечах - весьма специфическое дело. Городовому дружиннику, чье дело в составе конного отряда защищать город от разбойных ватаг, хранить покой торговых путей и беречь княжескую казну, в обычной жизни выходить на единоличные поединки приходилось не чаще, чем современному омоновцу. То есть, понятно, на дружинном дворе постоянно устраивались шуточные бои на деревянных мечах, но служба не предполагала такого.
        Харальд же вырос в такой среде, где бой один на один был чуть ли не смыслом жизни. Купец тоже был большим знатоком и мастером этого дела. Поэтому рисунок битвы был совсем иной. Для зрителей на площади сражение варяжского князя с полуденным купцом казалось гораздо менее завлекательным, чем первый поединок. Удары наносились редко, после каждого из них случался довольно долгий перерыв с продолжением мало впечатляющего танца: вдох - шаг, выдох - шаг. Зрители на площади понемногу попадали под гипноз этого ритма.
        Незаметный глазу выпад, шумный выдох, удар - выбитая из руки кривая сабля купца, сверкнув стальным боком, воткнулась в деревянную плаху пола. Как все произошло, никто не смог понять. Никто, кроме Харальда. Конунг вскинул вверх руку с мечом, торжествуя.
        Купец, сначала недоуменно таращился на пустую руку и покачивавшуюся в трех шагах саблю, затем взял себя в руки. Улыбнувшись несколько натужно, он еще более церемонно поклонился, подошел к рабыне, взял в руки ременную петлю, которой были связаны ее руки, и вложил в левую руку Харальда. Что-то произнес. Эхом отозвался Архимед:
        - Амир аль-Гасан склоняется перед достойнейшим из воинов. Потерпеть поражение от такого меча и при этом остаться живым - величайший подарок судьбы. Он просит славного северного князя принять обещанный им приз.
        - Скажи ему, Архимед, что приз мне его и даром не нужен. Пускай себе рабыню оставит. Что она будет делать на драккаре, да еще с дитем? Да еще, я вижу, женщина довольно красивая, хоть и измождена. Еще передерутся мои парни из-за нее. Да и сынок ее вон волчонком смотрит. Не, пусть обратно забирает.
        - Купец говорит, что не может взять подарка назад. Подарок свят, просит не обижать его и принять заслуженную награду!
        - Нет, ну вот купчина бестолковый! Раз не может взять назад, пусть на волю отпустит. Или отдаст тому славянскому юноше, который за нее так остервенело сражался.
        Харальд вложил в ножны меч и уселся обратно в кресло. Купец остался стоять посреди помоста.
        - Нет, этого он сделать не может. Отдать проигравшему награду - унижение для честного состязания. Отпустить на волю тоже никак нельзя. Такие поступки рождают лишние надежды у челяди. Толкают их на необдуманные поступки. Ему придется ее убить.
        - Не будет же он поганить убийством славный пир? И вообще пусть катится в Хель со своей рабыней, не нужна она мне!
        Архимед поднял брови:
        - Извини, Харальд-конунг, я такого почтенному купцу сказать не могу.
        Харальд уже отрезал себе ломоть свинины и наливал новую порцию меда:
        - Ох, Архимед, на то ты и ученый, скажи ему что-нибудь вежливое, чтобы он наконец от меня отстал и дал поесть спокойно.
        Архимед почесал в затылке, придал лицу как можно более почтительное выражение и промолвил:
        - Славный Харальд-конунг просит передать почтенному купцу Амиру ибн Хабдель-Гасису аль-Гасану, что чрезвычайно польщен оказанной ему честью. Этот день никогда не изгладится из его памяти. Он считает почтенного купца Амира ибн Хабдель-Гасиса аль-Гасана достойнейшим из противников, с которым ему доводилась скрещивать клинки. Только превратность легкокрылой судьбы отдала победу в его руки. Поэтому он приглашает почтенного купца продолжить прерванную трапезу во славу хлебосольного хозяина эмира-воеводы и оставить мысли о судьбе ничтожной рабыни на потом.
        Сарацин оказался вполне удовлетворен этой речью. Он тоже уселся в кресло, налил в глиняную плошку сыто и принялся потягивать.
        Толпа угомонилась, люди стали расходиться, доедать, допивать то, что осталось от угощения.
        Однако день еще не исчерпал всех неожиданностей.
        На площадь через ворота тына въехал всадник. Конь его статью походил на огромного жеребца воеводы Воебора. Да и сам он был столь же широк в плечах, но существенно уже в талии и моложе. Более ничем всадник примечателен не был. Оружие было зачехлено, шлем приторочен к седлу. Конь брел устало, его хозяин выглядел понуро. Видно было, что они проделали долгий путь.
        Его появление не привлекло ничьего внимания, и только Белка, увидев его сгорбленную фигуру, пребольно ткнула Доброшку локтем в бок.
        Доброшка, сидевший рядом с Белкой на травке в тени дикой яблоньки и перебиравший содержимое своей котомки, ойкнул, с недоумением воззрился сначала на нее, а потом туда, куда указывал ее палец:
        - Смотри!
        - Ого! Неужели…
        Теперь уже Доброшка ткнул в бок Алешу. Тот лежал, закрыв глаза и задумчиво пожевывая травинку.
        - Чего пихаешься?
        - Смотри.
        - Чего там?
        - Открой глаза и увидишь.
        - Не хочу я глаза открывать. Мне и так плохо.
        - А будет лучше. Или хуже, я не знаю.
        - Да что там такое?
        - Вставай! - хором прокричали Доброшка и Белка. И тогда юноша в самом деле открыл глаза и сел рядом.
        - Ну, чего вы там такое увидели? Чудо трехголовое?
        Белка молча указала на пересекающего площадь всадника.
        - Ого, Илья! - только и смог вымолвить Алешка.
        - Окликнуть? - Белка проворно вскочила на ноги и готова была кинуться наперерез всаднику.
        - Стой! - Доброшка ухватил ее за рукав. - Я видел Илью в лесу, это он лютню стрелой разбил. Я же бегал вместе с дружинными в лес. Зачем он по нам стрелял?
        - Ты ничего об этом не рассказывал. - Алеша, который тоже был готов окликнуть колохолмского воеводу, незнамо каким судьбами попавшего в Радимов, повернулся к Доброшке.
        - Тебе не рассказал, рассказал Яну.
        - И что?
        - И ничего. Ян решил, что искать Илью в лесу смысла нет.
        - Пожалуй, верно. Только все равно. Своим не верить - последнее дело. Если Илья хотел убить, так пусть сделает это теперь.
        Все трое вскочили и побежали за удаляющимся воеводой. Догнать его труда не составило - усталый конь еле плелся. Первой добежала Белка. Ухватившись за уздечку, она заглянула в лицо всаднику:
        - Илья?
        - Белка? - Лицо Ильи выразило крайнюю степень изумления. - Живая?
        - Да, Ильюшенька, я - живая Белка. А с какой стати мне быть неживой?
        Илья поднял глаза и заметил остальных:
        - Доброшка? Алеша? Живые?
        - Живые, Илья, чего ты заладил?
        - Не чаял вас увидеть. Думал, нет уж вас на свете, а если и есть, то продал вас Ворон в холопы.
        - А сам-то ты откуда взялся? Тут Доброшка странные вещи рассказывает, что-де ты в лесу стрелял и лютню разбил - ты.
        - Я, а кто ж еще? Я как вас отправил, места себе не находил. Знаю я, каков из Яна командир. Человек боевой, однако молод еще - ветер в голове. Решил последить впотай, как отряд идет. Пустился вслед за вами. Смотрю, и впрямь: байки травят, песенки поют. Странствующие скоморохи, балаган - одно слово. Ну и пустил стрелочку вам, как привет. Чтобы ухо востро держали.
        А потом замешкался, потерял отряд из виду. Скачу - смотрю: след отряда теряется, несколько могил свежих. Повозку нашел разломанную, вещи ваши… Думал, конец вам всем пришел. Еду вдоль реки, смотрю: насады с челядью сарацинский купец ведет. Прорвался к нему, посмотрел, вас, понятно, не нашел - еще больше закручинился. Решил, что нет уж вас на этом свете, никогда не увижу больше. Хотя, конечно, и на насадах этих насмотрелся - иной раз подумаешь, лучше сразу к праотцам, чем так. Поглядел на горюшко. Особенно в душу запала одна раба с ребенком… Хотел даже купить ее у хозяина. Да тот, важный такой сарацин, цену заломил аж 10 гривен. А у меня с собой только две. Так и пришлось отстать.
        Белка кивнула в сторону помоста:
        - Не эта рабыня?
        Илья приложил руку козырьком к глазам, вгляделся:
        - Эта! Точно, эта! Ребята, у вас серебра не осталось? Давайте выкупим?! Я все верну!
        - Эх, если бы все было так просто…
        - А что, нет денег?
        - Денег нет, но это не главная беда.
        - Рабыню эту в честном поединке выиграл князь варяжский. Он, может, и за двадцать гривен ее теперь отдать не захочет.
        - Как это выиграл?
        - Купец позабавиться решил, устроил единоборство. Князь вызвался - и с боя взял. Алеша вот тоже пытался.
        - И как?
        - Как видишь.
        - Ага, вижу, шея расцарапана и сам мрачнее тучи.
        - Вот так вот.
        - Так, может, если князь-то варяжский продавать не захочет, можно у него тоже будет мечом взять?
        - Не знаю. Наш Алешка пытался купца победить - не смог. А князь его хоть и не сразу, а все-таки без сабли оставил. Захотел - и не сносить бы Амиру этому головы.
        - Не в обиду сказать, Алеша наш хоть и смел и на язык востер, а на мечах-то я небось половчее его буду. Может, это все судьба такая: и забава эта, купцом придуманная, и то, что вас встретил, и то, что именно ту самую рабыню на помост привели. Хочу я попробовать, братцы. Как увидел вас, так силу в себе почувствовал необыкновенную. Должон счастья попытать!
        Илья приблизился к помосту, где за пиршественным столом по-прежнему восседали воевода Воебор, Харальд-конунг и сарацинский купец. Решил, что вламываться нежданным гостем - невежливо. На ступнях сидел представительного вида дьякон и обстоятельно обсасывал свиную косточку.
        Илья обратился к нему с поклоном:
        - Здравствуй, добрый человек.
        - Здоровей видали, добрый молодец.
        - Есть у меня нужда с варяжским князем поговорить.
        - У всех своя нужда бывает.
        - Я отблагодарю, у меня серебро имеется.
        - Раз серебро имеется, так я скажу тебе, молодец, что попал ты прямо к тому, к кому нужно. День у тебя сегодня счастливый. Я же при князе варяжском нонче в толмачах состою. Говори свое дело, я прямиком передам. - Дьякон покончил с косточкой, выбросил ее, расправил на две стороны окладистую бороду и изобразил на своем лице столько внимательности, сколько только мог.
        - Видишь ли, отец дьякон, дело касается рабыни, вон той, которая за помостом с ребенком сидит. Видишь?
        - Вижу, как не видеть, чай, не слепой.
        - Спроси князя, не желает ли он продать ее за сходную цену или, в крайнем случае, не даст ли славный князь возможности попытать счастья в поединке и получить эту рабыню тем же образом, каким он получил ее сам. Понял, в чем дело?
        - Все понял, передам в точности. Давай серебро.
        Илья развязал притороченный к поясу кошель и вынул серебряную арабскую монету, которыми в те времена пользовались на Руси.
        Дьякон попробовал белый кружочек на зуб, удовлетворенно хмыкнул и, выставив бороду вперед, полез на мостки, подбирая полы длинной рясы.
        Забравшись на помост, он встал у краешка стола, хранившего на себе остатки пирования, и стал выразительно покашливать. Поскольку кашель у него был столь же основателен, как и голос, на него скоро обратили внимание.
        К дьякону обернулся Архимед:
        - Чего тебе, отче дьяконе?
        - Известие имею ко князю к варяжскому.
        - Говори, что за известие.
        - Там вон внизу человек переминается. Видишь?
        - Вижу.
        - Так вот, он вызывает князюшку вашего на бой, - дьякон наморщил лоб и закатил глаза, припоминая: - «тем же образом, каким сам ее получил».
        - Чего получил?
        - Ох, чего-то не припомню. В общем, получил, да и все. Голова отяжелела. Пожалуйте медка хлебнуть - авось вспомню.
        Архимед покачал головой, налил просящему в кружку меда. Дьякон выдул немалую кружку одним духом и снова наморщил лоб.
        - Эээээ…
        - Чего?
        - А пожалуйте еще кружечку. Уже почти вспомнил.
        Архимед налил ему еще, тот снова опорожнил кружку одним духом.
        - Вспомнил?
        - Да!
        - Ну!
        - То есть нет.
        - Чего нет?
        Дьякон вдруг неясно на что разозлился и, сам себя распаляя, накинулся на Архимеда:
        - Чего ты, грек, меня мучаешь, яко фараон сынов израилевых? Я все сказал, что-де вызывает на бой, «тем же образом, каким сам ее получил», и баста. Передай князю, да и все, нечего доброго человека прям посередь города пытать! Вроде грек, не нехристь какой, а мучает хуже псиглавца! Заладил: «чего» да «чего»!
        Голос возмущенного дьякона звучал как рев раненого бегемота. При этом с каждым словом он ударял себя в грудь, которая издавала звук, подобный тому, что издают ворота крепкого града, когда в него ударяет стенобитный таран.
        Шум привлек внимание Харальда:
        - Архимед, чего нужно этой бородатой трубе, по недосмотру богов родившейся человеком?
        - Никак не могу взять в толк. Отец дьякон преизлиха меда отведал. Путается. Вроде бы кто-то вызывает тебя на бой, какой-то человек, там, внизу, у помоста.
        - О, бой? Так что же ты молчишь? Как бы этот человек не расценил мое промедление как признак трусости. Что за люди! Так ли честь конунга хранят?
        - Надо же разобраться сначала!
        - Да чего там разбираться! - В жилах Харальда тоже было немало меда. Но действовал он на него не так, как на дьякона. Есть люди, которых от выпитого клонит в сон, есть такие, которым непременно хочется поговорить, есть такие, кто начинает испытывать необъяснимую любовь ко всему миру, а есть такие, у которых хмель вызывает непреодолимое желание заехать кому-нибудь по морде. Харальд принадлежал к последнему разряду. Кровь бросилась ему в голову. Он, выхватив меч, стремительно сбежал с помоста, увидел дожидавшегося его Илью и без предупреждения кинулся на него. Застать врасплох колохолмского воеводу было крайне трудно. Но у Харальда это едва не получилось. Илья заметил занесенный над ним клинок в самый последний момент. Еще чуть-чуть - и дамасская сталь разделила бы одного большого воина на двух, малость поменьше.
        Илья увидел налитые кровью глаза конунга, перекошенный рот и грозно сдвинутые брови. Голова, на которую со свистом опускалось лезвие меча, еще ничего не успела понять. Спасли руки и боевая выучка. Увесистый кулак Ильи с треском врезался в раскрасневшуюся физиономию варяга. А кулак-то у Ильи был размером с головку годовалого ребеночка. Накрыл сразу пол-лица. Потрясенный ударом, Харальд отлетел на сажень. Меч чиркнул по песку. Сам конунг со всего маху грянулся седалищем в песок. Будь перед Ильей человек менее крепкий, на площади могло бы свершиться смертоубийство. Но голова Харальда была, похоже, чугунная. Он сидел, потирая ушибленный глаз, который стремительно превращался в синюю дулю, и недоуменно таращился по сторонам. Наконец его взгляд сфокусировался на Илье, который стоял на прежнем месте, расставив ноги и заложив руки за пояс.
        Между тем с помоста ссыпались привлеченные шумом дружинники Харальда. Хмурый Эйнар держался за рукоять меча, переводя взгляд со стоящего Ильи на сидящего Харальда. Если бы у Ильи в руках было оружие, старый викинг немедля бы кинулся в бой. Но Илья стоял совершенно спокойно. Его меч висел на перевязи. Меч Харальда валялся на песке, глаз окончательно заплыл.
        - Что случилось, Харальд-конунг? Почему ты сидишь на земле, а твой меч лежит рядом? И что это такое у тебя с глазом?
        - Эйнар, ты, как всегда, оказался прав. Нужно было разобраться. Кулак этого человека подобен молоту Тора. Я, признаться, не понимаю, что произошло.
        - Зато я понимаю. Этот русский человек без меча, одной голой рукой уложил вооруженного мечом викинга. Вот что бывает, когда кто-то пьет слишком много меда на пиру. Если наши предки в Асгарде видят нас, то золотые своды Вальхаллы в опасности. Они могут рухнуть от их хохота.
        - О да, Эйнар, когда я буду такой же старый, как ты, я стану таким же мудрым. А пока хотелось бы в самом деле узнать, что нужно этому важному громиле. Гляди, как смотрит. Будто хочет просверлить в моей гудящей голове дыры. Где там Архимед, пусть спросит.
        Архимед уже был рядом:
        - Не соблаговолит ли господин сказать, какое дело привело его к нашему пиршественному столу?
        Илья поклонился Архимеду, сидящему на земле Харальду и всему собравшемуся около них обществу:
        - Простите добрые люди, что пришлось непочтительно ринуть вашего славного воина наземь. Но посудите сами - он сам чуть мне голову не снес. А мне голова пока еще самому надобна. Простите также, что помешал пиру. Но я боялся, что иного времени для разговора может и не случиться: вы люди торговые - сегодня здесь, а завтра уж в ином месте.
        Архимед перевел. Харальд махнул рукой, пусть-де продолжает.
        - Хотел говорить с пресветлым князем варяжским.
        - Ты и так с ним говоришь, добрый молодец.
        - Так кто ж среди почтенных варягов - князь? Этот? - Илья отвесил поясной поклон Эйнару, на шее которого красовалась золотая цепь, а ремень был украшен драгоценными пряжками.
        - Да нет, - Архимед усмехнулся, - собственно, ты уже начал с ним «разговор». Харальд-конунг - как раз тот, кого ты поверг своей мощной десницей.
        Глаза Ильи округлились, он порывисто вздохнул, махнул рукой и тяжело склонил голову:
        - Эх, что ж я наделал…
        Архимед обратился к Харальду:
        - Этот русский хотел о чем-то просить тебя, славный конунг. И теперь он опечален тем, что так все получилось.
        Харальд между тем поднялся на ноги, отряхнул штаны, оправил одежду и осторожно ощупывал наливающийся кровью глаз.
        - Пусть говорит. Начало было захватывающим.
        Архимед повернулся к Илье:
        - Говори, князь дозволяет.
        Илья откашлялся.
        - Мое слово о той рабыне, которую славный князь выиграл на честном поединке. Не согласиться ли он продать мне ее за серебро. Или… - Тут Илья запнулся.
        - Или что?
        Илья собрался с духом и выпалил:
        - Или уступить мне ее после поединка, тем же образом, каким сам ее получил.
        - Ах вот оно что, «тем же образом»…. Ясно наконец.
        - Я воевода колохолмский, по роду - не хуже сарацинского купца. Сразиться со мной - княжьему достоинству не поруха.
        - Ясно, славный воевода.
        Архимед передал слова Ильи Харальду. Тот сначала ничего не мог понять - он гордился победой в поединке, но успел уже начисто забыть о несчастной рабыне, которую получил в качестве трофея. Когда наконец до него дошло, он хлопнул себя по колену, хохотнул, скривился от боли в разбитом лице и снова засмеялся:
        - Я всегда говорил, что, если пустить дело на самотек, решение всегда придет. А иногда и прилетит прямо в глаз. Я не знал, что делать с этой чертовой рабыней. А вот и нашелся доброхот. Забирай! Тем более что ты честно победил меня в бою. Награда по праву твоя! По рукам!
        Харальд протянул свою жесткую ладонь Илье.
        Тот посмотрел на нее недоверчиво, но, когда грек перевел слова варяга, расцвел улыбкой и хлопнул по ней своей почти медвежьей лапищей.
        Фертъ
        Между тем воевода пригласил продолжить пир в его хоромах. Пировать в ту далекую пору умели обстоятельно. Блюда сменяли друг друга в чинном порядке. Гость, севший за стол утром, мог закончить трапезу уже за полночь.
        Жаркое, птица и дичина, печиво, овощи (овощами тогда, как ни странно, именовали фрукты), орехи, питье: квас, вино, мед чистый, мед перцовый и прочее. То, что было поставлено на столах помоста, было всего лишь легкой закуской пред теми горами снеди, которые ждали гостей в доме Воебора.
        Дом этот находился внутри детинца и сам по себе мог бы служить крепостью - просто так не пройдешь даже в базарный день, когда ворота дубовой цитадели были открыты. Харальд на правах особого гостя зазвал Илью с собой. Подхватил под руку и, что-то без умолку болтая на рычащем своем варяжском наречии, хохоча и отсвечивая подбитым глазом, поволок в дом к воеводе.
        Илья сначала упирался, но потом пошел - кто бы посмел пренебречь приглашением князя?
        Друзья остались ждать на торговой площади. Час тянулся за часом. Народ постепенно редел. Наконец все вокруг обезлюдело, и только веселая маленькая собачка сновала под опустевшими столами, вгрызаясь то в одну, то в другую кость, оставшуюся от пира. Видно было, что это счастливейшее создание на всей Земле. Других развлечений, кроме как сочувствовать собачьему счастью, у Доброшки с Белкой не было. Алеша улегся на лавку и смотрел на облака. Вечерело.
        Илья вышел из ворот, когда солнце уже село за горизонт. В небе догорали последние отсветы вечерней зари. Илья был во хмелю, и преизрядно, шагал с трудом, всей тяжестью опираясь на руку той самой худенькой женщины с прекрасными глазами. Позади, держась за подол, топал ее малыш. Удивительно было смотреть: худая как тростинка рабыня вела похожего на гору Илью. Вела и не гнулась, не охала. Кажется, если было бы нужно, так подхватила бы его на руки и несла бы туда, куда нужно, и держалась бы столько, сколько нужно.
        У ворот детинца Илью ждали Доброшка, Алеша и Белка. По мере того как торговая площадь опустела, ожидание становилось все более напряженным, а ожидающие - все более хмурыми. Стало заметно холодать.
        К тому моменту, когда согбенная под тяжестью съеденного и выпитого фигура Ильи появилась в проеме ворот, Доброшка и Алеша уже миновали ту стадию, когда человек склонен шумно выражать свое недовольство и набрасывается на виновника своих переживаний с укорами. Илью встретили угрюмым молчанием, которое, впрочем, сам колохолмский воевода вряд ли способен был заметить. Он что-то лепетал и охал, пока наконец женщина не усадила Илью на лавку.
        Первой нарушила молчание Белка:
        - Ну что, Илья, хороши ли были меды у воеводы? Впрочем, чего я спрашиваю, и так видим, что хороши.
        Илья с трудом поднял голову, посмотрел на Белку:
        - Не надо сердиться, друзья. Серебро - это вам серебро… - язык его сильно заплетался.
        - Какое еще серебро? О чем ты говоришь?
        - Экая ты, Белочка, смешная… Разве ж ты не знаешь, что такое серебро?
        Белка уперла руки в бока и затараторила:
        - Хорошенькое дело! Мы его тут ждем-пождем, а он там угощается! Хорош воевода. Сам на пиру, а дружину свою бросил под забором ночевать. Мы тут комаров кормим, а он там разносолы пробует! Полдня его ждем. Уж и не знали, что с тобой приключилось! Может, сидишь в порубе за то, что на князя варяжского руку поднял, может, и в живых тебя нет! А мы тут думай-гадай. Отплывать давно пора, люди Ворона по следам идут, не ровен час нагонят. И что тогда делать? Измарагдами не отделаемся, Ворон - он нам все припомнит, когда догонит.
        Илья, который, казалось, пребывал в сладкой хмельной дреме, услышав про Ворона, разлепил глаза и, с трудом ворочая языком, вымолвил:
        - Не… догонит.
        - Почему?
        - Потому.
        - Почему - потому? - Белка с досадой топнула ножкой.
        - Потому, что дальше мы поплывем с варяжским князем. Он, - Илья с силой потер щеки, чтобы взбодриться, - он берет нас с собой. Дружина у него такая, что и десяти Воронам его не одолеть. Завтра утром отправимся, а теперь будем спать.
        Сказавши это, Илья повалился на бок и тотчас уснул. Остальные устроились вокруг, прямо под открытым небом. Укутавшись в плащи, заночевали прямо на площади.
        Утром первым проснулся Илья. Его мучила сильнейшая жажда. Он пробрался к колодцу и долго жадно пил прямо из деревянного ведерка, шумно глотая ледяную колодезную воду.
        Вслед за ним проснулись и все остальные. Илья поведал историю вчерашнего пира. Оказалось, на пиру неистощимый на выдумки варяжский князь придумал новое состязание: кто больше выпьет меду. Илья и не думал в нем участвовать, но его не могли оставить в покое - всем хотелось посмотреть, много ли сможет выпить человек, уложивший варяга кулаком.
        Пуще всех настаивал Харальд, а потом к нему присоединился и сам воевода Воебор. Как узнал, что Илья ему в некотором смысле ровня и сотоварищ по службе, так принялся кричать (тоже, понятное дело, находясь в изрядном подпитии), что больше княжеского воеводы никто на свете принять меду не сможет. Что он и сам раньше здоров был пить, да теперь вот здоровье уже не то. Просил Илью постоять за честь русских воевод и всякое такое. Победителю обещал отсыпать гривну серебра.
        Деваться было некуда. Каждому налили по полуведерной братине. Начали наперегонки пить. Варяжский князь не допил и половины - не сдюжил и уснул прямо за столом. Дольше всех держался давешний дьяк. И он, безо всякого сомнения, вышел бы победителем, если бы еще на пиру не напился и не наелся так, что живот его выглядел как надутый шар. Он пил жадно до тех пор, пока мед не пошел у него из носа. И очень переживал, что больше в него не вмещается.
        Илья полведра (то есть, по нынешним меркам, шесть литров) выпил без особого труда, поклонился воеводе, спящему князю, грустно глядящему на недопитый мед дьякону и, взяв награду, двинулся к выходу. Мед у воеводы оказался коварным. Поначалу Илья ничего особенного не ощутил. Только веселое бульканье в животе. Но когда по бесконечным переходам Воеборовых хором он наконец выбрался на свежий воздух, ноги отказались ему служить. Он вполне мог провести ночь на крыльце или на завалинке. Но тут откуда ни возьмись появилась законно теперь принадлежавшая ему рабыня и подставила свое плечо.
        Рабыню, оказалось, звали Предславой. Судьба ее была печальна. Родилась она в Новгороде. Отец ее был рыбаком. Хаживал по озеру Нево, по Ладоге. Но серебра в доме не водилось. Жили - не голодали, да и ладно. В четырнадцать лет встретила она своего Гостяту, княжеского сокольничего. Веселый был, на коне скакал как вихрь, каждой птице умел свое слово сказать, слушались они его. Бывало, выедут они вместе на превысокий холм, запустят сокола, так и сами будто вместе с ним под облаками летают. Хорошо было, весело. Каждый день как праздник. Вошла в его дом как хозяйка. Про то, что у сокольничего была уже жена, знала, но как-то не думала, чем это может в конце концов обернуться.
        Любимый мужчина неожиданно умер. В доме воцарилась жена, которая до тех пор жила где-то в своих селах. Предслава с сыном собралась было вернуться домой к отцу, да не тут-то было. Прежняя жена молодой сопернице не смогла простить: обвинила в покраже золота. Поволокла на княжий суд. А там уж все было договорено. Подкупленные люди показали, что она и в покражах виновата, и зелейница, и наузница. Это последнее было отчасти правдой. Знала Предслава от покойной матушки, как снадобья лечебные варить, как худую кровь пускать, как роженицам помогать, когда настанет пора от бремени разрешаться. Все это ей припомнили. И осудили продать в холопы вместе с сыном. Плакала, молила, ничего не помогло. В былые времена муж ко князю бы на двор побежал, да не было уже на земле его, заступника. Зато у прежней жены и княжеские вирники, и архиепископские служки в обожателях ходили. Быстро все обстряпали. Вчера еще свободная, а теперь раба. Тут и сарацинский купец как раз из Новгорода отправлялся.
        Попала Предслава на корабль к купцу живым товаром. Кабы сама только, то, может быть, не стала бы бороться, покорилась бы судьбе. Но сыночек ее был с ней. Один в один покойный сокольник - и глазки такие же васильковые, веселые, и носик. Она и назвала его Соколиком, окрестили в честь св. Николая. Она, соединив эти два имени, звала его ласково Колишей. И его в холопское ярмо? Начала биться, к людям взывать, мало бунт не подняла.
        Все эти подробности Предслава рассказала позже, когда привыкла к Илье и его товарищам.
        Купец был опытный человек. Понял, что от одной такой смутьянки может большая беда приключиться. Мужчины, давно забывшие волю, вдруг начинают тосковать о свободе, женщины, давно смирившиеся с рабской участью, вдруг начинают держать глаза не так, как рабыне пристало - долу, а прямо. Только смотри - путы проверяй, того и гляди перетрут. Ладно, если просто сбегут, - могут и на хозяина кинуться. Сколько в одном насаде челяди? Человек двадцать. А охранников вместе с командой - пять или шесть? Как же так выходит, что двадцать человек не могут с пятью справиться? Ременные путы? Путы, конечно, важная вещь. Но важнее ременных пут - путы душевные. Смирился человек со своей участью - и никаких иных пут уже не нужно. Перетереть эти душевные путы еще сложнее, чем те, что плетутся из бычьей кожи.
        Доброшка, когда слушал неторопливый рассказ Предславы, сначала тоже подивился, что полоняне не возьмутся все вместе да и не сбросят с насада охрану. Если бы двинули вместе, то ни мечи, ни кнуты не спасли бы сарацинского купчину и его дружинников.
        Несколько человек бы погибло, но остальные оказались бы на свободе. Но, размышляя дальше, понял, что не все так просто. Кому хочется оказаться в числе тех самых погибших? Что ему толку будет, что остальные сбегут с насада? Для него-то земная жизнь закончится. А что там дальше его ждет, в посмертии, - поди знай. Если верить варяжским сказкам, то ждать такого героя должен богатый пир у главного варяжского бога. Но если человек совсем не варяг?
        Кроме того, отец Максим говорил, что после смерти душа человеческая отправится на суд к Господу Богу. А что скажет Господь Бог такому погибшему? Хорошо, если похвалит. А вдруг окажется недоволен, что сам погиб, других погубил? Кто его знает. Дело темное. Умирать никому неохота.
        Мысль об отце Максиме воскресила в воспоминаниях еще одну подходящую к случаю историю, тоже рассказанную седеньким монахом.
        Есть, рассказывал он, в Индии большое животное слон. Чудесно оно без меры. Хвост у слона не только сзади, но и спереди. И этим передним хвостом слон людям служит верой и правдой. Бревна ворочает, дорогу расчищает, на войне супротивных передним хвостом хватает и оземь бросает. Силы это животное - необыкновенной. А управляет каждым слоном один маленький погонщик. Как же получается, что сильный слон во всем слушается маленького погонщика?
        - Погонщик умнее? - высказал предположение Доброшка.
        - Можно и так сказать, - согласился Максим. - Но дело не совсем в уме. Понимаешь, когда слон еще маленький, его привязывают крепкой цепью к железному столпу. Малыш слон как ни пробует, порвать ее не может.
        - А когда вырастает, может?
        - Может. Но у него с детства остается память, что путы порвать нельзя. Поэтому взрослого слона можно привязывать простой веревкой - он даже пытаться не будет ее рвать. Тако же и многие люди живут.
        Тогда Доброшка несильно задумался над рассказанной историей. Теперь же он в полную силу понял, что хотел сказать этой притчей Максим.
        Вот Предслава, казалось, в безнадежную ситуацию попала, но пытала свои путы на прочность - и смогла разорвать. И откуда сила взялась в такой хрупкой женщине?
        Херъ
        В путь отправились через два дня. Постой искать не пришлось. Обосновались в гриднице вместе с Харальдовой дружиной. Выходя на Радимовскую торговую площадь, Доброшка постоянно поглядывал по сторонам: не мелькнет ли где-нибудь Воронов человек. Но то ли он плохо запомнил лица Вороновых дружинников, то ли они еще не успели добраться до Радимова. Можно было предположить, что Ворон вовсе отказался от преследования. Впрочем, этот вариант казался самым невероятным. Чего-чего, а упорства лесному князю было не занимать. Вряд ли он мог простить врагам столь смешное поражение, что случилось тогда в пещере. Конечно, на какое-то время невесть откуда взявшийся череп на идоле Перуна должен был запутать сторонников старой дедовской веры. Но Доброшке что-то подсказывало, что слишком сильно надеяться на это не стоит.
        Даже глубокая вера не может лишить сильного вождя воли. А Ворон, без всякого сомнения, был сильным вождем.
        В любом случае пока опасности не было. Путешествие в компании боевого варяжского князя на правах его друзей позволяло не бояться нападения.
        Когда настала пора отправляться в путь, решили, что Илья со товарищи разместятся на корабле Архимеда. В каютах разместили женщин (то есть Предславу с Белкой). Илья и Алеша заменили двух варяжских гребцов. Доброшку определили молодшим помощником, или, как станут говорить семьсот лет спустя, когда царь Петр Великий начнет по голландскому образцу строить военный флот, юнгой.
        Вроде бы прямых обязанностей у него было немного. Но без дела сидеть не приходилось. Доброшка помогал женщинам на кухне, подносил уставшему гребцу ковшик кваса, иногда заменял кого-нибудь из дружины на весле. Вечерами в его обязанность входила рыбалка. Правду сказать, это дело Доброшка любил более всего.
        Когда солнце опускалось к самому окоему, он раскладывал на палубе снасти и начинал свой промысел. Для рыбацкого дела у него была сплетена сеть и настроено несколько удочек. Сеть на раме забрасывалась за корму, удочки опускались сбоку по бортам. Пойманных рыбок отправляли в кадушку. Попадалось разное: и стерлядки, и лещи, и сорожка. Все шло в уху, которая была обязательным ежевечерним дополнением к корабельному рациону, состоявшему из солонины, хлеба и воды.
        Когда Доброшка занимался рыбалкой, его никто не трогал - никто не хотел остаться без свежей рыбки. Это были лучшие часы. Можно было сидеть, смотреть на поплавки, на воду, на плывущие мимо берега и думать о чем-нибудь далеком и сокровенном.
        Иногда к Доброшке подсаживался Архимед. Манерой говорить хозяин корабля живо напомнил Доброшке монаха Максима. Та же начитанность, та же доброта, снисходительность к чужим порокам и непримиримая строгость к своим. Когда грек подсаживался к Доброшке и начинал рассказывать какую-нибудь удивительную историю из своих странствий, тому казалось, будто он снова в монашеской келье, откуда старенький Максим, казалось, мог увидеть весь мир.
        Проникнувшись доверием к Архимеду, Доброшка показал ему свою главную ценность - карту.
        Архимед бережно взял в руки пергамент, развернул и принялся разглядывать. Иной неуч не сразу бы смог определить, где у листа верх, а где низ. Архимед же читал ее как книгу.
        - Хорошая карта. Мастер делал. Вот Понт Эвксинский. Вот Царьград. Британия, Галлия. Вот Урманская страна - отсюда пришел наш храбрый Харальд. А вот здесь мы как раз сейчас плывем. Откуда у тебя это?
        Доброшка замялся: признаваться в том, что он забрал у монаха карту без спросу, не хотелось. Но обманывать мудрого грека не хотелось еще пуще. И поэтому он ответил осторожно:
        - У учителя взял.
        - У тебя был учитель?
        - Да, был.
        - И чему же он тебя учил?
        - Читать учил, писать. Про дальние страны рассказывал. Книги показывал. У него было много книг. И карта эта - тоже из книжного короба.
        - Интересно. Я знавал одного человека, который умел рисовать такие карты. Большой был разумник, мореплаватель. Похоже, его рука. Почти во всех странах, которые здесь нарисованы, сам побывал. Да только сгинул в дальнем странствии. Мы познакомились с ним, когда меня доставили в монастырь, «приют тихого покоя». Брат Максим отличался ото всех исключительной мудростью и поистине громадными знаниями. Немало прекрасных часов провели мы за дружеской беседой. Я у него многому научился. Он тогда готовился к своему последнему путешествию, строил планы обогнуть землю. Была у него странная идея, что земля имеет форму шара. И что если долгое время плыть на запад, то рано или поздно приплывешь на восток.
        - А почему ты говоришь, что это было последнее его путешествие? Ему удалось обогнуть землю?
        - Потому последнее, что из него он не вернулся. Во всяком случае, не вернулся в те пять лет, что я еще прожил в монастыре. Должно быть, погиб. Когда он уплыл, я часто захаживал в его келью. Читал его книги, просматривал записи и рисунки. Это и надоумило меня построить корабль и отправиться в странствия. Только в путешествии человек становится совершенно свободен.
        - Но в путешествии человек - везде чужой, - задумчиво отозвался Доброшка, - кто хочет, тот тебя и обидит. Могут и в рабство продать. Какая уж страннику свобода? Если только меч острый и дружина боевая, опять же - своя, тогда, может быть, удастся по свету погулять. А так - до ближайшей подворотни.
        - Ты прав, мой юный друг. Но я говорил про внутреннюю свободу, которую может сохранять даже раб, проданный на галеры. Когда ты не должен никому и за все отвечаешь только сам. Почему сарацинскому купцу не удалось сделать из Предславы рабыню? Именно потому, что свобода была у нее в душе. За такой свободой и уплыл брат Максим. Надеюсь, он обрел ее.
        - Так того человека звали Максимом?
        - Да.
        - Моего учителя тоже так звали.
        - Надо же, а вдруг этот тот самый Максим - мой учитель? - Архимед от волнения вскочил на ноги. Он всегда начинал метаться, когда какая-нибудь неожиданная мысль рождалась в его голове.
        - Не знаю, - пожал плечами Доброшка.
        - А что ты знаешь о своем Максиме? Он приехал в ваши края или жил там всегда?
        - И этого я не знаю тоже. Монастырь в десяти верстах от Летославля. Когда меня батюшка в первый раз туда привел, Максим уже был там. А что было раньше - мне неведомо. Я и не расспрашивал его никогда. А как выглядел твой Максим?
        - О, он был нестарый еще мужчина, могучий, как древний бог, гордая стать, настоящий аристократ. Или, сказать по-вашему, по-славянски, вятший муж. Черные волосы, черная борода, глаза как горящие угли. Когда он говорил, даже отец игумен склонялся перед его мудростью и ораторским искусством. А твой каков?
        Доброшка разочарованно помотал головой:
        - Не, мой не таков. У него волосы и борода седые, глаза добрые, хотя тоже черные, спина согбенна, речь проста.
        - Да подожди, мой Максим ушел в плавание более пятнадцати лет назад. Тебя, должно быть, тогда и на свете не было. За пятнадцать лет он мог сильно измениться. Иначе откуда у него карта?
        Доброшка пожал плечами. А Архимед вдохновенно продолжал:
        - После того, мой юный друг, как мы достигнем Киева и ты исполнишь свою важную миссию, мы с тобой вместе отправимся в твой родной Летославль. Я должен проверить свое предположение! Вдруг судьба уготовила мне еще одну встречу с мудрейшим человеком на земле, моим учителем?
        - А если это не он?
        - Ну так что ж. Ты же утверждаешь, что учитель твой тоже начитан и мудр. Так?
        - Так.
        - Неужели он откажет в гостеприимстве путнику?
        - Нет, конечно не откажет. Он добрый.
        - Замечательно! В таком случае у меня для него припасен отличный подарок. Этой книгой не побрезговали бы лучшие книжные хранилища Царьграда. Прекрасный экземпляр «Христианской топографии» Козьмы Индикоплова. Многое в своем труде Козьма напутал. Но там такие прекрасные иллюстрации, что книга сама по себе - сокровище.
        - Вообще-то я после того, как Око Перуна будет вручено киевскому князю, домой не собирался.
        - А куда же ты хочешь направить свои стопы?
        Доброшка на минуту задумался, а потом решил, что Архимеду можно довериться. Тем более он уже все равно открыл ему тайну про карту.
        - Я бы хотел в Индию попасть.
        - Зачем?
        - Хочу служить индийскому царю.
        - Зачем же ехать так далеко, не лучше ли послужить Киевскому князю или, на худой конец, византийскому императору?
        Доброшка задумался:
        - Штука в том, Архимед, что у индийского царя в настоящих добрых молодцах большой недостаток. У него там все люди с песьими головами, а то и вовсе без голов. С такими не навоюешь. Вот я и решил…
        Архимед улыбнулся, и Доброшка почувствовал себя глупо. Какой он, в самом деле, «молодец»? Вот Алеша или Илья, те - да. Сидя в родном Летославле или даже в Колохолме, можно было всласть мечтать. А теперь, после всех пережитых передряг, мечталось уже труднее. Если только среди псиглавцев удастся молодцом выглядеть. Это как батюшка говаривал: «Молодец среди овец, а на молодца - так и сам овца».
        Архимед, казалось, видел насквозь все мысли, пролетевшие в Доброшкиной голове.
        - Доброшка, я думаю, ты будешь удалым добрым молодцем не только среди безголовых жителей индийской стороны. Видишь ли, сам я в Индии не был, но беседовал с людьми, которые там бывали. Люди там вполне обычные. Головы у них вполне нормальные, разве что смуглее других. И рты не на животе, а расположены там, где и полагается быть человеческому рту. Чудес там и впрямь много. Животные удивительные, драгоценные пряности, самоцветные камни. Но люди - и там люди.
        Доброшка не знал, как реагировать на сказанное. С одной стороны, Архимед похвалил его, с другой - вот так вот просто рухнула давно лелеемая мечта. Оснований не верить Архимеду у Доброшки не было.
        - А как же вышло так, что в книге оказалась написана неправда?
        - Такое бывает, Доброшка, и нередко. Не нужно даже ругать того, кто эту книгу писал. Сам он, это совершенно понятно, в Индии никогда не бывал. Но старательно собрал те сведения, которые были в его распоряжении. То, что рассказывали путешественники. А среди путешественников фантазеров гораздо больше, чем среди обычных людей. Без фантазии человек за пределы родного города и не выйдет. Должно быть, какому-то безвестному путнику захотелось приукрасить свой рассказ. А писатель и поверил.
        - Значит, нельзя книгам верить?
        - Нет, не значит. Книги - это реки, наполняющие вселенную мудростью. Без них мы бы ничем не отличались от коров или коней. Точнее, отличались бы, но не в лучшую сторону. Но безоговорочно верить тоже, конечно, нельзя. Нужно думать. А иногда и проверять. Сейчас покажу!
        Архимед живенько сбегал в свою каюту и вернулся с большой красивой книгой в прочном деревянном переплете с бронзовыми застежками.
        - Вот смотри, как раз та самая «Христианская топография». - Архимед открыл толстый том на страничке, заложенной цветным шнурком. - Козьма Индикоплов здесь пишет, что земля подобна столу, длиной - два локтя, а шириной - один. И на картинке рисуется прямо как стол - с прямыми сторонами и углами. Я же, сколько по морям ни плавал, нигде такого не видел. На твоей-то карте гораздо вернее все дано. А вот еще смотри…
        Архимед читал Доброшке все новые и новые куски из книги и с большим чувством разбирал ошибки и неточности, которые ему удавалось обнаружить в ней. Доброшка едва поспевал следить одновременно и за Архимедом, и за своими удочками. Однако он не променял бы этот вечер ни на какой другой. Знания грека были поистине неистощимы, и почти обо всем он мог рассказать что-нибудь интересное.
        Ежевечерние посиделки вошли у Архимеда с Доброшкой в обычай. Иногда Архимед читал Доброшке вслух какую-нибудь из книг, имевшихся у него в изобилии. Иногда рассказывал что-нибудь о своих собственных приключениях. Рассказал и о своей встрече с Харальдом-конунгом.
        Омега
        Между тем Днепр становился все шире. Все больше крупных и мелких ладей и лодочек попадалось им на пути. Драккар Харальда гордо шел впереди, распугивая народ. Вслед за ним следовал дромон Архимеда. Через день-другой отряд останавливался для отдыха и пополнения запасов. В прибрежных селах покупались хлеб и мед. В лесах устраивалась охота. Тут Доброшка со своим луком тоже был почти незаменим. Единственным конкурентом ему в этом деле был варяжский лучник Улоф. Тот самый, который повредил механизмы дромона.
        Между ними началось негласное соревнование. Каждый стремился принести к дружинному костру как можно больше битой птицы. Поначалу первенство уверенно держал Доброшка. Для него утиная охота в болотистых зарослях было делом вполне привычным. Но скоро и Улоф приноровился и стал приносить добычи не меньше, а иногда и больше, чем Доброшка. Тем более что с молодым Улофом на охоту приспособился ходить и старый «Улов». Стрелять Улоф Старый умел не ахти как хорошо. Зато охотникам помогал его верный пес, достававший из самой дальней болотины подраненных птиц. Успехи Доброшки в сравнении с двумя ловкими варягами побледнели.
        И тогда Доброшка предложил Старому Улофу сделку. На драккаре Харальда хмельного не держали, а на дромоне всех, и гребцов и колохолмскую дружину, Архимед дважды в день угощал сладким греческим вином. Доброшка предложил свою порцию Улофу. Тот отнесся к предложению с сомнением и отпил вина сначала нехотя. Но потом распробовал и признался, что ничего вкуснее в жизни своей не пивал.
        - И как я буду теперь пить наш поганый эль, когда на свете существует такой божественный нектар! И почему я не вызвался сразу гребцом на греческую посудину?! Ведь предлагали! Захотел почувствовать под своим старым задом настоящую норвежскую гребную скамью, старый дурак! А скамья-то вина не нальет! - сокрушался Улоф-Улов.
        - Этому горю легко помочь, досточтимый Улов, - сказал Доброшка с самым невинным видом, на какой только был способен, - я бы мог отдавать тебе свою порцию. Я рад буду угостить почтенного воина, грозу морей.
        - Достойная речь хорошего человека! - Глаза пожилого варяга загорелись лихорадочным восторгом.
        - Мне нужна взамен лишь небольшая дружеская услуга.
        - Проси все что угодно, мой юный великодушный друг! - Старый Улоф был в самом благостном расположении духа после выпитой кружечки.
        Узнав, что Доброшка хочет, чтобы он помогал на охоте не норвежскому стрелку, а Доброшке, Улоф на мгновение задумался. Он мечтательно взглянул на опустевшую глиняную кружку, запрокинув голову, влил в рот последние капли вина и согласился. Белка, узнав о соглашении, прибавила к порции Доброшки еще и свою. Восторгу Улофа не было пределов.
        Во время очередной стоянки Старый Улоф в сопровождении пса решительно двинулся вместе с Доброшкой. Молодой Улоф что-то кричал ему вслед. Похоже, ругался. Доброшка понять не мог. Он с интересом поглядывал на Улофа-Улова - не изменит ли тот своего решения? Но Улов, опустив глаза, лишь что-то сокрушенно пробормотал по-норвежски, подозвал свистом пса и они продолжили путь.
        В этот день охота была особенно удачной. Доброшка восстановил пошатнувшуюся славу лучшего стрелка, а Старый Улоф получил целых четыре порции сладкого вина.
        Так или иначе, негласное соревнование пришлось к общей пользе. На столах почти всегда было свежее мясо. Солонину берегли для скудных времен.
        Один раз устроили большую охоту. И Харальд-конунг самолично пронзил копьем благородного оленя. Устроили большой пир на отлогом берегу. Местные жители, заслышав шум, сначала сбежались к берегу. А потом, разглядев толпу веселящихся вооруженных людей, так же дружно разбежались. Явились с поклоном старейшины ближайшей деревни. Принесли хлеб, мед. Их приняли с честью и одарили подарками.
        Больше никаких особенных событий не случалось. Путевая жизнь шла обычным кругом. В размеренном ритме корабельной жизни даже и говорить особенно не о чем. Для большинства случаев достаточно одного слова, а иной раз и того меньше:
        - Давай!
        - Поднажми!
        - Ага.
        - Еще давай.
        - Хватит. Эй!
        - Куда!
        - Туда.
        - Еще!
        - Хорош.
        В общем, сплошное «ага», «угу» и кое-что, чего написать нельзя. В такой ситуации Доброшка бы мог совсем разучиться говорить, если бы не Архимед.
        Белка совсем отдалилась. Она вполголоса о чем-то разговаривала с Предславой. С улыбкой принимала шутки Алеши. Доброшка упорно искал, но никак не мог найти случая подойти и поговорить с ней о том о сем так, чтобы это не выглядело нарочито.
        Как-то раз Белка, вытаскивая из-за борта ведерко с водой, потеряла равновесие и едва не свалилась в реку. Успев в последний момент зацепиться за канат, зависла над волнами. Белая рубаха развевалась по ветру как парус, лицо было испуганным. Доброшка мгновенно вскинулся, успел даже обрадоваться: вот он, случай! Бросился было поддержать ее, но, споткнувшись о лавку, во весь рост растянулся на палубе. Белку одним ловким движением подхватил Алеша. А Доброшка так и остался лежать на просмоленных досках под хохот гребцов. Смеялись вроде по-доброму, но все равно было неприятно.
        Белка подошла, участливо погладила по голове и посоветовала впредь внимательней смотреть под ноги. Доброшка наконец встал с палубы. Дружина отсмеялась и забыла, но ему мрачное настроение на весь остаток дня было обеспечено.
        Солнце садилось. Доброшка с Архимедом сидели на корме. Лучший стрелок и неудавшийся спаситель сидел понурившись. После случившегося разговаривать не хотелось. Мысль его блуждала кругами. Архимед, казалось, безмятежно смотрел на пламенеющий закат. «Хорошо ему, - думалось Доброшке, - мудрецу девичья любовь ни к чему. И почему мне так не везет?»
        - Думаешь, ты первый так страдаешь? Нет, отроче, всякий мужчина вынужден проходить через эти страдания.
        Доброшка даже вздрогнул от неожиданности - не иначе как грек подслушал его мысли! Посмотрел с удивлением на седые кудри Архимеда, которые трепал легкий речной ветерок, и спросил напрямик:
        - И тебе приходилось?
        - Да, конечно, я же сказал, что всем приходится. Ну, или почти всем. Увы, не был исключением и я. Это было давно. Я был еще очень молод.
        - И что же, вы поженились? Архимед, дети у тебя есть?
        - Если бы у меня были дети, разве я сидел бы сейчас на корме варяжского драккара, плывущего через страну славян, и беседовал с юным колохолмским кметем?
        - Почему бы и нет?
        - Хе-е… Нет, я бы скорее сидел во дворе своей виллы и читал нотации внукам.
        - Ты бы хотел этого?
        - Не знаю. Быть может. Но жизнь пошла так, как она пошла. Теперь уже поздно что-то менять.
        - Она не согласилась стать твоей женой? Она тебя не возжелала?
        - Эх ты, молодой варвар! «Не возжелала…»
        - Так, значит, возжелала?
        - Не знаю. Могу сказать только одно: я ее и желал, и боготворил, и думал, что не смогу без нее жить… - Взгляд Архимеда затуманился давними воспоминаниями.
        - А она?
        - Не знаю.
        - То есть как - не знаешь? Что она ответила, когда ты сватов заслал? Может, родители запретили?
        - Нет, родители ее тут ни при чем. Я не засылал сватов.
        - Почему?
        - Я решил сохранить свои чувства в тайне. Она ничего не знала. Да и теперь ничего не знает.
        - В тайне? Зачем? - Доброшка заерзал от любопытства.
        - Я не знаю, как тебе объяснить. Вот вообрази, что ты любишь какую-нибудь девушку. Вообразил?
        - Вообразил.
        - Ну да, тебе это сделать нетрудно, - улыбнулся Архимед, - так вот, если любишь кого-то, то, согласись, желаешь предмету своей любви всего самого, самого наилучшего? Так?
        - Конечно!
        - Желаешь, чтобы она, например, была здорова?
        - Желаю. Не пойму, куда ты клонишь и при чем тут тайна?
        - Сейчас поймешь. А если нужно будет ради ее здоровья собой пожертвовать, пожертвуешь?
        - Конечно. На то она и любовь.
        - Вот так-то. А хочется тебе, чтоб она, та, кого ты любишь, была счастлива?
        - Конечно. Я бы все для этого сделал.
        - Вот мы и подошли к самому главному. Чтобы женщине стать счастливой, у нее должен быть хороший муж, без этого женское счастье не может быть полным. А я, как ни прискорбно, ни тогда, ни сейчас не мог сказать, что я самый лучший из мужчин. И даже близко к лучшим не стою. Так мог ли я, желая своей возлюбленной всего самого лучшего в мире, предложить в качестве мужа такую посредственную личность, как я сам?
        - И ты оставил ее одну?
        - Почему одну? К ней сватались лучшие женихи нашего города. Она вышла замуж за прекрасного человека, моего друга. У них теперь уже, наверно, внуки. Мне тогда казалось, что, даже просто объяснившись в любви, я нанесу ей оскорбление.
        - Почему?
        - Она была так прекрасна. И тут я, такой нелепый, со своими признаниями. Будто я мог допустить мысль, что такой союз возможен. Кроме того, ей было бы больно мне отказывать - она была чрезвычайно добра. Мне не хотелось причинять ей лишние неприятности.
        - И ты так ни слова и не проронил?
        - Нет. Я писал ей стихи и письма.
        - Но не отправлял?
        - Отправлял.
        - Как так? Ты же сказал, что не признался…
        - Я отправлял их от лица моего друга. Того, кто в конце концов и стал ее мужем. Он был храбрым воином, знатным и красивым, но с пером не особенно дружил. Просил меня писать ей письма. Она как-то сказала, что полюбила его за эти письма, «в них столько любви и нежности…» - это собственные ее слова. Ты не представляешь, как я был счастлив, когда это услышал. У меня и теперь увлажняются глаза, когда я об этом вспоминаю.
        Архимед замолчал. Доброшка искоса посмотрел на его глаза. Они блестели как-то подозрительно. То ли просто вечернее солнце отражается, то ли действительно выступили слезы.
        - Подожди. В твоих рассуждениях ошибка.
        - Какая же? - Архимед удивленно вскинул бровь.
        - А такая: твой друг богат и знатен, но вот не постеснялся воспользоваться твоим умением складно писать. Значит, не так уж он и хорош. Получается, твоя возлюбленная вышла замуж вовсе не за самого лучшего на свете человека. Твоя тайна была напрасна!
        Грек, помолчав, ответил:
        - Да, наверно, и друг мой - не самый лучший на свете. Наверно, есть лучше. Но он все-таки лучше меня. Ведь в супружеской жизни умение красно писать и говорить - не самое важное. Кроме того, я могу в этой ситуации отвечать только за себя. По крайней мере, от одного не самого лучшего мужчины я ее уберег.
        - От кого? - Доброшка вопросительно посмотрел на Архимеда. Тот грустно усмехнулся.
        - От себя. А остальное уже не мое дело. Кто я такой, чтобы соваться в ее судьбу?
        Помолчали.
        - А как она теперь живет?
        - Я не знаю.
        - Ты ее не видел с тех пор?
        - Видел. Как-то раз, после очередной неудачи с крыльями, которые я пытался сделать, я понял, что мне просто необходимо ее увидеть.
        - И что?
        - Я приехал в тот город, где она жила. Подошел к их усадьбе и стал ждать. На мое счастье, она скоро вышла. Служанки вели за ней троих прелестных малышей. Она была так же прекрасна, как и до свадьбы. Материнство шло ей.
        - Она была рада тебя видеть?
        - Нет, я не стал подходить к ней. Посмотрел издали и уехал. Это тоже было давно. Теперь дети уже, наверно, выросли.
        - Печально. То, что ты рассказал, печально, Архимед.
        - Нет, дружище мой Доброшка. Печально, когда человек, прожив всю жизнь с женщиной, понимает, что никогда ее не любил. А я всю жизнь любил. И тем счастлив. Быть может, если бы я женился на моей прекрасной возлюбленной, мои чувства давно утратили бы свою остроту. Так бывает часто. Неизвестно, кто несчастнее. У каждого своя судьба.
        Доброшка ничего не ответил. Он вспоминал своих родителей.
        Матушку сосватали за батюшку, когда они были чуть старше, чем теперь сам Доброшка. Любили ли они друг друга? Если и любили, то не так, как описывал любовь Архимед.
        Если бы в Летославль вдруг в самом деле явился «самый лучший человек», то отец, конечно, не отдал бы ему матушку ни за серебро, ни за золото. А если бы тот пытался настаивать, дал бы ему в глаз. А если бы матушка сама попыталась к нему убежать, то, пожалуй, убил бы до смерти. Но и нежных стихов он матушке, правда, тоже не писал. А бывало, пару раз поколачивал. Но потом жалел, целовал и покупал медовую коврижку. Детей наплодили. Это любовь или не любовь? Захотелось спросить у Архимеда. Но вопрос как-то не склеивался в голове, и Доброшка промолчал.
        Солнце окончательно зашло за горизонт, полыхнув напоследок малиновым отсветом в облачном окоеме.
        Цы
        По мере приближения к Киеву Днепр набрал силы и мощно катил свои волны к полуденной стороне. Берега отдалились. Грести почти не приходилось. Течение влекло суда с приличной скоростью - только рули.
        Края эти были обжиты гораздо более плотно, чем родной Залесский край. Села и небольшие городки попадались все чаще.
        К Киеву подошли под утро. Последнюю ночь корабли шли не останавливаясь. Сильно было желание поскорей достичь цели путешествия.
        Причалили, когда рассвело.
        Стольный град с первых шагов поразил Доброшку своими размерами и многолюдством. Он отличался от Летославля, Колохолма или даже от Радимова, как небо отличается от земли. Крепостные стены высились над крутыми берегами как неприступные скалы. Башни своими шатрами уходили, казалось, прямо в небо. Жарким золотом блестели купола храмов. Над городом плыл колокольный звон. И даже запахи были какие-то другие. К привычному печному дымку и запахам реки примешивались странные пряные ароматы, шедшие от складов заморских купцов.
        У бесконечных причалов собрались сотни разных больших и малых, славянских и заморских ладей.
        Как только команда драккара высадилась на берег, Харальда-конунга как подменили. Куда только делся веселый удалец, не чуравшийся дружеской пирушки и крепкого словца? Это снова был конунг. В изгнании, без королевства, но - король. Отдалился на немыслимую высоту. Сменил потертую кожаную безрукавку на аксамитовый плащ. На золотых кудрях - золотой обруч. Смотрит важно - поверх голов. Лицо как заледенело.
        Ближние дружинники его, с которыми еще вчера Алеша и Илья делили труд на веслах и кусок хлеба, тоже преобразились. Надели все самое наилучшее. Привесили оружие.
        Харальд собирался ко князю Ярославу. Доброшка хотел сначала пойти вместе с Харальдом и передать ценную ношу, ларец с измарагдами, как бы между прочим. Но сразу стало понятно, что ничего не выйдет.
        К Харальду прибыли великокняжеские мечники, которые должны были сопроводить его в светлые Ярославовы палаты. Дружинники замкнули вокруг конунга неприступное кольцо - не подступишься. У даккара собрались зеваки:
        - Гляди, варяжский князь прибыл!
        - Где, который?!
        - Да ослеп, что ли, вон, смотри, золотом сверкает.
        - А молодой!
        - Чего ему нужно-то?
        - Да чего варягам нужно, всегда одно…
        - Ярослав привечает их, варягов-то.
        - Да, вон глянь, дружина-то у него - здоровые ребята.
        - И не говори…
        В набежавшей толпе мечники живо проделали коридор, люди расступились, и Харальд-конунг с подобающей важностью двинулся по деревянным мостовым в гору, к великокняжеским палатам. И не обернулся. Только Архимед, которого Харальд взял с собой как друга и толмача, помахал на прощание рукой.
        Шумная процессия удалилась. Колохолмцы проводили ее взглядом. Причал опустел.
        - Ну что, братья и дружино, - Илья закинул на плечи дорожную торбу, - нужно искать постой.
        - Пожалуй, - согласился Алеша.
        - Как же мы ко князю-то попадем? Нужно было все-таки с Харальдом идти, - посетовала Белка.
        - Там видно будет. Был у меня при дворе в былые времена знакомый человечек. Небось не забыл старого друга Илейку. Через него попробуем. Где ларец-то?
        - Ларец на месте, у меня, - отозвался Доброшка, - я его пуще ока стерегу.
        - Ну хорошо, стереги крепко. Это тебе не Колохолм. Тут и стены выше, и колокола звонче, и тати пронырливей. Не успеешь моргнуть - не только Перуново, а твое собственное око утащат. И не сыщешь.
        - Пошли.
        Друзья взвалили на плечи свою небогатую поклажу и двинулись вслед ушедшей процессии.
        Постой нашли без труда. На постоялом дворе им отвели целую избу. Разложив добро по рундукам и наскоро позавтракав купленным по пути хлебом и молоком, пошли смотреть город. В избе оставили хозяйствовать Предславу.
        Поначалу держались всей толпой. Илья знал город и вел спутников по кривым улочкам. Однако и он иногда останавливался в недоумении. За прошедший десяток лет многое поменялось. Каждый пожар (а случались пожары в деревянных кварталах часто) вносил свои правки. Строились новые дома, перестраивались старые.
        Немного поплутав, друзья вышли на храмовую площадь. На ней возвышалась сложенная из кирпича огромная одноглавая церковь.
        - Десятинная, - пояснил Илья и перекрестился на золоченый купол. Остальные последовали его примеру. - При князе Владимире построена.
        - Давайте зайдем. - Белка потянула Илью за руку.
        - Давайте. - Илья подался вслед за Белкой. - Говорят, эта церковь - точно такая, как в самом Царьграде греки строят. Святости в ней - как в твоем улье меду. Благодать прям как обухом по голове. Это если человек грешник неисправимый. А ежели праведник - то ничего, выживет.
        Доброшка покосился на воеводу: непонятно, шутит или всерьез говорит. Но на всякий случай заходил осторожно. Мало ли чего… Перекрестился перед вратами. Вошел как нырнул.
        Ничего, голова осталась цела. Доброшка посмотрел наверх.
        Своды храма уходили на необыкновенную высоту. Пахло ладаном и воском. В полумраке мерцали огни свечей и лампад. Сверху из окошек под куполом падали косые лучи солнечного света. В них матово сверкали золотые, пурпурные, изумрудные и небесно-синие смальты. Суровые лики святых и праотцов взирали со стен. Красота необыкновенная. Слышалось тихое пение. По храму похаживал священник в богатом уборе и помахивал кадилом. Сизый дымок стелился, солнечные лучи в нем становились похожи на сияющие столпы, по которым с Божьей помощью можно забраться на небо. У Доброшки перехватило дух. В маленькой деревянной церкви в родном Летославле все выглядело совсем по-другому.
        Доброшка оглянулся. Белка стояла под самым куполом. Ее лицо выхватывал из сумрака луч света. Широко раскрытые глаза смотрели мечтательно. Губы что-то неслышно шептали. «Молитву читает», - подумал Доброшка и сам стал старательно шептать молитвы, которые он выучил с монахом Максимом. «Отче наш», «Богородицу». И даже тот же «Отче наш» на греческом. На него напала странная задумчивость.
        «Отче наш, иже еси на небеси…» Доброшка вообразил бескрайнее синее небо, мягкие, пушистые белые облака. На облаке сидит Господь Бог. Как же ему там, наверно, мягко ходить! Вот бы потрогать эти облака. И еще Доброшке казалось, что облака должны быть непременно сладкими и вкусными, как молоко с медом. Особенно вечерние облака, которые подрумянит закатное солнышко. И нет у Господа Бога никаких забот и никаких печалей. Не нужно ему ни от врагов прятаться, ни о хлебушке заботиться. Оголодал - зачерпни пригоршню мягких сладких облаков, да и кушай вволю.
        Смотрит он в просветы между облаками на землю, где бегают, копошатся люди. За всеми успевает присмотреть - на то он и Бог. Смотрит и оценивает: кто хорошо себя ведет, а кто - плохо. Кто хорошо, того потом к себе возьмет, в свое Царство. А плохих к чертям в ад отправит. Да и поделом им.
        Подошел Илья, тихонько тронул за плечо и показал куда-то вверх. Доброшка посмотрел. Не отойдя еще от своих размышлений, он ожидал увидеть там ни больше ни меньше как самого Господа Бога на облаке. Но увидел всего лишь человека средних лет, стоявшего на хорах - внутреннем балконе храма. Человек был ничем не примечателен. Русые волосы. Простое лицо. Бородка клинышком. Доброшка вопросительно оглянулся на воеводу. Тот склонился к самому уху и прошептал:
        - Ярослав! Князь…
        Удивлению Доброшки не было границ. Дело было даже не в том, что князь оказался на богослужении. Все-таки Десятинная церковь была на тот момент самой главной церковью в Киеве.
        Удивляло другое - выглядел он как обычный человек! Не так в Доброшкином представлении должен был выглядеть владыка огромной державы. Конечно, Доброшка в жизни видел всего двух князей: Харальда-конунга и Ворона. Но все же!
        Харальд, особенно когда нарядился в свой «выходной» убор, выглядел, без сомнений, по-королевски. Смотрел соколом. Повадку имел гордую и выделялся даже среди своих дюжих дружинников красотой сильного тела. Конунг был похож на вожака волчьей стаи. Казалось, власть ему принадлежит не только по праву рождения и титула, но и потому, что среди своих волков-викингов он был самым лютым и яростным волком. Отбросив свое королевское происхождение, он мог сойтись в поединке с любым из своих дружинников и вышел бы победителем. Его власть была безусловной, природной властью сильного зверя над менее сильными.
        Человек, стоявший на хорах, казался не столько даже слабым, сколько усталым. Он стоял ссутулившись. Плечи его опустились, будто под тяжестью неподъемного груза. В волосах серебрилась ранняя седина. Усталые глаза, обращенные к золотившейся в полумраке иконе Спаса, застыли. Казалось, он не молится, а думает какую-то давнюю, тяжелую думу.
        Доброшка смотрел во все глаза. Будет о чем дома батюшке с матушкой рассказать! С самим великим князем Киевским в церкви на молитве стоял!
        Вдруг Ярослав будто очнулся от забытья. Повел очами, встретился с Доброшкой взглядом, несколько мгновений смотрел, потом повернулся и скрылся под сводами хоров.
        Доброшка спускался с высокого церковного крыльца, переполняемый впечатлениями. В голове теснились вопросы: почему Харальд силен, храбр и на мечах первый, но королевство свое потерял? Ярослав же - на лихого рубаку совсем не похож, а державу свою держит. Как так? Это с одной стороны.
        Если же с другой стороны зайти, то еще непонятней: почему Харальд даже в изгнании на чужбине - вечно весел, пьет, лезет в драку и хохочет даже тогда, когда ему подбили глаз. А Ярослав - на престоле прочен, а, видно, радости нет у него, на лице печаль.
        Доброшка пробовал было заговорить об этом с Ильей. Но тот лишь пожал плечами. Эх, спросить бы у Архимеда, тот наверняка разложил бы все по полочкам. Да нескоро теперь с ним увидеться придется.
        На постоялый двор Доброшка возвращался один. Илья отправился разыскивать своего давнего знакомца, княжеского тиуна, и Белку взял с собой. Алешка отправился гулять по торгу.
        Неспешно шагая по деревянным мостовым, Доброшка думал, что не всякому выпадает такая судьба, как ему. Вот матушка или старший брат никогда дальше десяти верст от Летославля не выезжали. Отец - да, много повидал. Но и он, новгородец, в главном стольном городе не бывал. Да и большая часть его земляков проводили всю жизнь там, где родились. Считали это хорошей, доброй жизнью. Странникам, забредшим на чужбину, пожалуй, даже сочувствовали. А ведь на белом свете столько интересного! О домоседах не складывают сказаний, не поют песен. Конечно, немало горестей и бед может свалиться на голову путешествующему, он и сам, если подумать, не раз мог погибнуть за то время, что прошло в пути. Но смертушка - она и дома настичь может: вражеской стрелой, моровым поветрием или еще какой напастью. Ждать ее? Да пропади она пропадом. В путь! Только в путь.
        С этими веселыми, бодрыми мыслями Доброшка дошагал до постоялого двора и зашел в отведенную им избу. Едва только он поднялся на тесовый крылец, из горницы послышались детский стон и плач.
        От неожиданности мальчишка замер на месте - не показалось ли? Но стон повторился. Доброшка стремглав бросился внутрь. Представшая перед его глазами картина была ужасна.
        Предслава лежала ничком на дощатом полу. Из-под ее головы вытекала струйка крови. Рядом, вцепившись в поневу, сидел Колиша и горько рыдал.
        Червь
        Харальд не зря берег в просмоленном сундуке богатые одежды, которыми одарила его покойная матушка. Матушка знала: они пригодятся, когда придет его пора начинать взрослую жизнь правителя и судьи. Не зря тащил их с собой через половину мира. Пригодились. Явиться к правителю огромной страны в дорожном плаще было, конечно, недостойно конунга.
        Отправляясь в Гардарики, Харальд и не подозревал, насколько велика и многолюдна эта страна. Родную Норвегию можно было пересечь за неделю, землю данов - и того быстрее. Поистине велик русский князь, если держит под своей рукой земли столь обширные! Поэтому, ступив на деревянные мостки киевского причала, он испытал незнакомое чувство. Внутри метался неприятный холодок, ноги передвигались с трудом. «Э, да ты трусишь, Харальд-конунг?» - сказал он себе. Одно дело сражаться хоть с целым полчищем врагов, и совсем другое - вести беседу с правителем, кого хотелось бы видеть другом. И не просто другом. Уверенность в том, что Ярицлейву-конунгу обязательно захочется взять на службу норвежскую дружину, таяла, как снег на весеннем солнце.
        Харальд попытался унять волнение, но ничего не получилось. Никакого представления о том, как нужно вести беседу с русским конунгом, у него в голове не являлось.
        - Как думаешь, - обратился он к Архимеду, - нужна ли Ярицлейву-конунгу наша служба, примет ли он нас?
        - Не знаю, славный конунг… - Архимед ненадолго задумался. - Полагаю, служба твоя ему не нужна, но он все-таки примет тебя и твою дружину.
        - Как это может быть? Зачем же он будет платить серебро воинам, если они ему не нужны?
        - Ярослав слывет мудрым правителем и поэтому не может не понимать, какую опасность для его подданных может представлять не пристроенная к делу варяжская дружина на его землях. Он предпочтет сам заплатить тебе, чем тревожиться о том, не грабят ли варяги его земли втайне от него.
        - О, хорошо, если так, Архимед.
        - Хорошо. Но только имей в виду, что надолго в Киеве он тебя не оставит. Ушлет куда-нибудь воевать. Во-первых, для безопасности городского люда, во-вторых, потому, что кормить просто так почти сотню прожорливых норвежцев вряд ли входит в его планы. И скорее всего, ушлет он тебя в западные страны.
        - Почему именно в западные страны, разве у русов нет врагов на востоке?
        - Враги есть - и суровые. Печенеги. Но только использовать против печенегов твоих воинов, Харальд-конунг, не лучший ход.
        - Разве мои воины - не лучшие в мире, Архимед?
        - Видишь ли, Харальд, в мире не может быть абсолютно лучшего воина. Каждый воин может быть лучше только в определенных условиях.
        - То есть ты хочешь сказать, если поставить кого-нибудь из моей дружины, ну вот хоть старого Эйнара, и какого-нибудь печенежского удальца на мечах, у печенега есть хотя бы малейший шанс?
        - Вряд ли.
        - Ну так что же, ты противоречишь сам себе, мудрый Архимед? Как говорил наш старый шут Йорик, у тебя ум зашел за разум?
        - Вовсе нет. Пойми, печенеги воюют совсем по-другому. Вот представь, случился вдруг печенежский набег. Представил?
        - Представил.
        - И что ты будешь делать?
        - Как что? Смело выйду к ним навстречу и разобью их в пух и перья.
        - Куда ты выйдешь? Печенеги - степной народ.
        - В степь и выйду.
        - Вот-вот. Ты выйдешь в степь и будешь там стоять. А печенеги за это время молниеносно на конях нападут на город и разграбят его. Их уже и след простынет, а ты все будешь стоять. Много толку от такого вояки? Или даже если взять пример с Эйнаром. На мечах, предположим, он печенега победит.
        - Обязательно победит.
        - Но сражаться на мечах или секирой - дело для хевдинга привычное. А если условия будут привычными для печенега? Что будет, славный Харальд, если твоего Эйнара или даже тебя самого посадить на лошадь и дать в руки лук? Я не поставлю на тебя и ломаного денария. Уж извини, Харальд! Печенег сидит на коне с рождения. Он может управлять им так же хорошо, как ты управляешь своими руками и ногами. На скаку попадает в бегущего зайца. Любой викинг в степи погибнет быстрее, чем достанет меч из ножен.
        - Любой печенег еще быстрее сгинет в море.
        - Безусловно. Но мы-то теперь не в море, Харальд. Условия, в которых ведут давнюю войну русы и печенеги, совсем не похожи на морское сражение. Тут было бы лучше, если бы норвежская дружина умела управляться не с парусом, а с уздечкой.
        - Ясно. - Варяжский князь приуныл.
        - Не расстраивайся раньше времени, Харальд. У Руси немало врагов и в той части земель, куда заходит солнце. Думаю, Ярослав подыщет тебе дело по силам.
        Харальд вздохнул и подумал, что главное - чтобы дружина не увидела смятения и смущения на лице своего вождя. Взял себя в руки. Оправил дорогие одежды, придал лицу как можно более «королевское» выражение и кратко скомандовал:
        - Пошли!
        Дружина замкнула вокруг него кольцо, русские мечники очистили путь, и все двинулись к холму, на котором стоял великокняжеский дворец.
        Подъем был довольно долгим. Архимед запыхался, но Харальд шел ровным шагом. На его лице не дрогнул ни один мускул. Хотя было от чего: внутренне конунг изумлялся и тогда, когда они проходили через огромные крепостные ворота, увенчанные златоглавым церковным куполом, и тогда, когда через отворившиеся двери он увидел просторную гридницу, приготовленную для приема гостей. Гридница была таких размеров, что в ней, пожалуй, поместилось бы не менее трех пиршественных залов норвежского королевского замка. Каменные своды были украшены росписями, на стенах горели не смоляные факелы, а настоящие масляные светильники - невиданная по северным меркам роскошь.
        В центре на возвышении была устроена широкая лавка, на которой сидели нарочитые бояре князя Ярослава. Молчаливые отроки в белых рубахах с поклонами встретили норвежцев и проводили каждого из них к заранее определенному месту.
        Самому Харальду поклонились сразу два отрока. Они провели его к центру помоста, где на окованном золотом и парчой троне сидел сам русский князь. Трон не выглядел удобным сиденьем, но поражал богатством.
        От волнения щеки варяжского вождя покрылись багровыми пятнами. Но, по счастью, никто из его боевых товарищей этого видеть уже не мог.
        Ярослав встретил Харальда радушно. Прихрамывая, встал с трона и приветствовал дружеским поклоном. По левую руку от князя сидела княгиня Ингигерд, дочь конунга свеев Олафа. Смотрела надменно, поклонилась скупо. Но это уже было не так важно. Главное, что правитель великой державы принял его как равного. Хотя, конечно, равенства в настоящий момент между ними никакого не было.
        Архимед собирался было выступить в роли толмача, но оказалось, что Ярослав довольно неплохо говорит по-норвежски.
        - Добро пожаловать, славный конунг, - Ярослав говорил приглушенно, его голос и мягкая улыбка располагали к себе, - легок ли был твой пусть? Как встретила тебя моя страна?
        - Благодарю тебя, Ярицлейв-конунг, за гостеприимство. Страна твоя прекрасна, а люди, ее населяющие, - храбры и хлебосольны. Я ни в чем не знал нужды. Когда хевдинги узнавали, что мой путь лежит в столицу, к тебе, конунг, они оказывали мне всяческую помощь. Это было одно из лучших моих путешествий, славный конунг.
        - Полагаю, хевдинги родной тебе Урманской страны были менее любезны. Что привело тебя в Киев?
        - Я вижу, великий Ярицлейв-конунг осведомлен о наших делах. При Стикластадире судьба была ко мне не особенно благосклонна. Надеюсь найти в Гардах приют и послужить тебе своим мечом.
        Князь медлил с ответом, смотрел на конунга будто бы в задумчивости. Пауза затянулась. Харальд почувствовал себя неприятно и непривычно - просителем.
        Ярослав длил молчание, казалось, именно для того, чтобы знатный изгнанник острее почувствовал свое подвешенное положение. Чего-чего, а проницательности русскому князю было не занимать. Он видел, что его молчание по песчинке размывает и без того слабую уверенность Харальда.
        Выждав какой-то одному ему понятный момент, Ярослав наконец произнес, подпустив в голос чуть больше стали и чуть меньше тепла:
        - Мы наслышаны о событиях за Варяжским морем и сочувствуем тебе, Харальд-конунг. Я рад приветствовать за своим пиршественным столом столь знатного вождя и его дружину. Но…
        Харальд понимал, что в его положении следует терпеливо ждать, когда могущественный хозяин сам соблаговолит закончить свою речь. Однако эта затянувшаяся пауза после многозначительного «но» вызвала у него неожиданный прилив ярости. Он вспылил:
        - Слава о мудрости великого князя достигла пределов мира. Увы, меня, Харальда Сигурдссона, боги столь острым разумом не наградили, и мне приходится надеяться только на остроту меча. Поэтому я прошу великого князя говорить со мной прямо и просто. Так, чтобы даже мои просоленные морскими ветрами уши смогли постичь смысл его слов.
        Ярослав, прищурившись, взглянул на стремительно пунцовеющего Харальда. Рычащая скороговорка юного конунга отвлекла его от меланхоличной задумчивости, в которой он пребывал почти постоянно.
        - Харальд-конунг понял все верно. Держать викингов на службе - все равно что разводить костер на сеновале. Может, согреешься, но и сеновалу несдобровать. Я прекрасно понимаю, как ты нуждаешься в приюте. Но не менее ясно я вижу и другое. Как бы ты сам ни хотел честной службы, но от себя не убежишь. Неосторожный взгляд, обрюхаченная девица, выбитый зуб - и пойдет по Киеву тяжкая усобица. В которой правого и виноватого сам великий Бог не разберет. А мне все-таки придется разбираться, поскольку такие дела на тиунов не переложишь.
        Ярослав что-то шепнул румяному отроку, стоявшему по правую руку, и вновь обратил взор на викинга. Взгляд его показался Харальду вопрошающим. Решив, что это еще не полный отказ, он собрался с мыслями и возразил уже более спокойно:
        - Викинг живет в походе и умирает в бою. Князь может запретить моему отряду находиться в городе. Но страна руссов большая, врагов у нее немало. Я бы мог уменьшить их количество. Доброе княжеское серебро волне может заменить крышу над головой. Дай нам врага, дай серебро - и мы не потревожим покой стольного города. И тебе, князь, выгода, и нам польза…
        - Хорошо. Сейчас я последнего слова говорить не буду. Поживи у нас гостем. Быть может, нужное решение придет само. Теперь же я прошу тебя и ближних твоих дружинников быть гостями на княжеском пиру.
        Князь встал с резного трона, подобрал полу шитого золотом тяжелого плаща и сделал приглашающий жест:
        - Прошу, Харальд-конунг.
        Вслед за князем встала и княгиня, храня на лице выражение высокомерной непроницаемости, и они парой двинулись к выходу. Князь - прихрамывая, княгиня - медленно, подстраивая шаг под походку мужа. Вслед за ним двинулись большие бояре. Затем гридни повели по переходам княжеского двора норвежцев.
        Пиршественный хором размещался в большом каменном княжеском тереме, небольшие оконца которого светились разноцветными стеклышками. На витых деревянных столбах, подпиравших свод, искусными византийскими мастерами были изображены диковинные звери и птицы. Вдоль гридницы тянулся длинный стол, покрытый красной бархатной скатертью. За столом устроилось не менее двадцати человек.
        Большую часть составляли бояре старшей княжеской дружины - не те бородатые неповоротливые вельможи в шубах и высоких горлатных шапках, которых мы привыкли видеть на картинках. Привычные картинки изображают бояр поздних, московских, отвыкших уже и от меча, и от битв. За столом Ярослава сидели веселые, нестарые еще люди, каждый из которых вполне мог одолеть в поединке двух-трех человек. Других в те давние времена, когда каждый князь в течение жизни сменял не один престол и самолично выступал в битве впереди войска, держать в ближнем кругу смысла не имело. Сейчас за пиршественным столом, а через мгновение - в путь, в бой. За внешней беззаботностью и расслабленностью в каждом из них чувствовалась недюжинная сила.
        Одеты они было богато, на шеях посверкивали золотые гривны, на руках - перстни, но мягкое сукно дорогих свит не стесняло движений. В любой момент каждый из них готов был с мечом в руках защищать князя, который был для них, пожалуй, важнее отца.
        Сидели за столом и юные княжичи. Старший из них был немногим младше самого Харальда, остальные еще не достигли отроческого возраста. Однако шеи их были также украшены золотыми гривнами, а к драгоценным поясам были приторочены мечи. Меч самого младшего из княжичей выглядел совсем маленьким, игрушечным. Однако при известной сноровке и им можно было убить. Дети, понимая серьезность мероприятия, на которое они попали, старались вести себя пристойно и во всем копировали взрослых: вкушали яства. Младшим хмельного в большом количестве не полагалось, поэтому, отпив в свою очередь из огромной дружинной братины крепчайшего меда, в дальнейшем они пили разведенный водичкой медовый взвар. И еще в одном княжичам за дружинным столом не делалось исключения: детям во взрослых разговорах участвовать было заказано. Сидели и ели молча, потихоньку перешептываясь только промеж собой.
        По знаку кравчего отроки наполнили золоченые кубки византийским вином. На огромном блюде в зал внесли жаренного целиком барашка, по воздуху поплыл дразнящий запах жаркого. Отроки наделили всех мясом по старшинству.
        Харальд достал из-за пояса маленький нож с наборной ручкой, специально предназначенный для еды, и принялся уписывать дымящийся ломоть с самого вкусного и сочного края.
        Как-то раз в детстве за обедом добрая тетушка Фрида дала маленькому Харальду вкуснейший кусок жаренной с медом сельди. Харальд решил, что лакомство он съест в последнюю очередь, чтобы во рту подольше сохранить вкус прожаренной хрустящей корочки. Он терпеливо выскреб миску с просяной кашей, съел кусок грубой ячменной лепешки, предвкушая, как через минуту вонзит зубки в жирный бок сельди. Однако, когда со «скучной» частью трапезы было покончено, к столу подбежал любимый отцовский кобель. Не успел Харальд глазом моргнуть, как псина щелкнула клыкастой пастью, и аппетитная рыбина исчезла там в один миг, как не бывало. Харальд в ярости влепил псу затрещину. Тот, однако, и глазом не повел - довольный, затрусил к выходу, помахивая пушистым хвостом.
        Харальд побежал к тетушке Фриде, но та лишь развела руками: вся жареная сельдь была съедена. Она предложила Харальду еще один кусок лепешки, но это было, конечно, уже совсем не то. С тех пор юный конунг положил себе за правило съедать все самое вкусное в первую очередь.
        Сражение с куском жареной баранины близилось к концу, когда в пиршественном зале появились новые люди. Из маленькой дверки позади княжеского стола вышла сухонькая старушка в черном платке, а за ней гуськом - ярко разодетые важные девочки. Оказавшись на всеобщем обозрении, девочки остановились и по едва заметному сигналу старушки церемонно поклонились на три стороны.
        Ярослав улыбнулся смущенно, сидящие за столом суровые воины широко заулыбались, и даже строгий взгляд суровой Ингигерд заметно потеплел.
        «Княжны», - догадался Харальд. Старшая была совсем уже девушкой и, в отличие от младших, не просто по-детски озиралась, а с нескрываемым интересом рассматривала новых людей за столом. Отцовских дружинников она хорошо знала по именам и отчествам. А вот странствующего варяжского князя ей раньше видеть не доводилось. Именно ему и досталась львиная доля пронзительных взглядов.
        Кусок баранины застрял у Харальда в глотке: если русская княжна никогда не видала варяжских конунгов, то Харальд в свою очередь никогда не видел русских княжон. Да еще таких красивых. Лицом и статью она походила на мать, но ледяная красота шведской принцессы была как будто смягчена. Лукавая полуулыбка, нежный румянец и сияние глаз - не бледно-голубых, льдистых, как у Ингигерд, а ярких, васильково-синих.
        Княжнам был выделен отдельный стол, стоявший напротив великокняжеского помоста. Харальд оказался как раз напротив старшей княжны.
        Ярослав склонился к самому уху Харальда:
        - Елисава.
        Харальд обернулся недоуменно:
        - Что?
        А Ярослав продолжал вполголоса:
        - Анастасия и Анна.
        - А-а-а…
        - Да.
        Харальд пришел в себя:
        - Прекрасней девиц я не видывал, великий князь! Они поистине царственны в своей красоте и достойны украсить супружеские ложа и престолы великих правителей.
        В критических ситуациях в Харальде включалось умение говорить цветисто, не хуже какого-нибудь скальда. Натура истинного конунга! Ярослав, выслушав эмоциональную тираду, слегка усмехнулся:
        - Да, конечно. Впрочем, на ложе им пока рановато. Только старшая скоро войдет в возраст. Нужно женихов подыскивать.
        Между тем старшая княжна, которую, оказывается, звали Елисавой, или, если сказать проще, Елисабет, все так же с любопытством продолжала рассматривать варяжского конунга. И Харальд вдруг осознал, что стать ее женихом и впоследствии мужем - это предел того, чего он может желать. Мгновенно Харальд оценил свои шансы. По всему выходило, что шансов у него немного. А скорее всего - нет совсем. Король без королевства, полководец с одним драккаром… Но от этого огонь в душе разгорелся лишь сильнее.
        Пожалуй, спроси мы его в этот момент, Харальд-конунг и сам бы не смог ответить, что стало толчком к возникновению пылкого чувства: красота ли русской княжны, ее лукавый взгляд или знатность. Быть может, Харальд в мгновение ока оценил, какие блестящие перспективы открываются перед зятем могущественного владыки Страны Городов… А возможно, все эти чувства и мысли нахлынули на него враз.
        Одно можно сказать точно - Харальд не привык откладывать решения в долгий ящик. Он сильно сжал руку сидевшего рядом князя. Ярослав воззрился на него в недоумении. Лицо Харальда пылало:
        - Отдай дочь за меня, князь.
        Ярослав картинно вскинул бровь:
        - Вот так прямо сразу?
        Харальд его иронии не заметил:
        - Не нужно искать женихов, я сватаюсь!
        Ярослав усмехнулся, взглянул, прищурившись, на конунга:
        - Нужно у невесты спросить.
        Князь щелкнул пальцами, в луче света блеснул дорогой перстень. Выросший как из-под земли отрок почтительно склонился.
        - Ступай-ка, Феодор, спроси у княжны Елисавы, не хочет ли она замуж за конунга Харальда. Предай ей, что он ее руки страстно просит.
        Отрок кивнул и стал пробираться через зал к столу, за которым сидели юные киевские принцессы. Кушали они деликатно - опустив очи долу, отщипывали от пышного калача небольшие кусочки и сосредоточенно жевали, запивая снедь медом из серебряных чарок.
        Харальд с замиранием сердца следил, как кудрявая голова отрока сначала медленно (слишком медленно!) плыла через хором, а потом склонилась к самому уху княжны Елисавы. Елисава внимательно слушала отрока - Харальд кусал губы. Затем он увидел, как на лице ее засияла белозубая улыбка, поймал ее смеющийся взгляд, и сердце его упало. Елисава не стала прибегать к услугам отрока, чтобы ответить на предложение. Посмотрев на Харальда, она просто помотала головой. Это был простой знак, который у всех почти народов означал и означает одно - «нет».
        - Мне очень жаль, Харальд-конунг. - Ярослав откинулся в кресле. Весь вид его показывал, что на самом деле ему совсем не жаль и он вполне доволен ответом дочери. По его знаку чашники вновь наполнили кубки вином.
        - Отличное вино, отличный день. - Ярослав взглянул на Харальда, и ему стало на какой-то момент жаль не по-северному горячего юношу. - Не печалься, конунг. Мир наполнен прекрасными принцессами, золотом и битвами. Я, пожалуй, в самом деле найму тебя и твою дружину на службу. И буду исправно платить. У тебя все еще впереди.
        - Спасибо, великий князь. - Как ни стремился Харальд скрыть свое расстройство, голос его прозвучал довольно уныло. Еще несколько часов назад Харальд был бы безумно рад такому предложению. Но теперь все изменилось. Пир перестал веселить его. Он без аппетита ел, но с аппетитом пил. А при первой возможности встал и отправился в отведенные ему покои, оставив Эйнара, Архимеда и остальных ближних дружинников доедать и допивать.
        Архимед по странной прихоти пил не греческое вино, а местный хмельной мед. Он познакомился с молодым архимандритом из свиты святейшего киевского митрополита, греком, и о чем-то увлеченно с ним беседовал. Старый Эйнар шумел как целая толпа пьяных викингов. Он раскраснелся, лицо его лоснилось от жира и светилось от удовольствия. Он поминутно вскакивал, потрясал огромным, окованным в серебро турьим рогом, требовал то вина, то меда, выкрикивал чудовищные проклятия и столь же чудовищные здравицы. Пил за князя, за княгиню, за княжат и княжон поименно и за всех скопом. Харальд не хотел мешать друзьям веселиться, покачиваясь двинулся к двери, его под руки подхватили два дюжих отрока. Они ласково, под локотки, отвели его к двери, но как только створка закрылась за его спиной, их прикосновения перестали быть бережными.
        Парой сильных движений руки Харальда оказались заломлены за спину, грубый кляп погасил крик негодования. Для верности один из бравых хлопцев двинул громадным кулаком варягу под дых. Харальд обмяк, и его, как мешок с тряпьем, поволокли по переходам дворца.
        Ша
        Ворон горбился в седле. Его отряд уже третий день не знал ни отдыха, ни сна. В воздухе висело тягостное молчание. Еще никогда дорога домой не была столь тяжела. Отряд двигался медленно - конь Ворона едва брел. Но двигался не останавливаясь.
        На все просьбы о привале Ворон отвечал глухим молчанием. Дружинникам его приходилось наскоро пополнять запасы воды из лесных ручьев, жевать сухой хлеб, не слезая с седла, урывками на ходу спать и спрыгивать с лошадок лишь тогда, когда малая или, хуже того, большая нужда заставляла их искать придорожных кустов.
        И только Ворон не ел, не пил. Казалось, он умер на своем гнедом жеребце. Он будто мстил и себе, и дружине за позорный провал похода.
        После того как паника в пещере улеглась, Ворон смог разглядеть и овчины, опаленные костром, и угли, светившиеся в пустых глазницах чудовищного черепа.
        Не ясно было, как колохолмцы пробрались в пещеру, проскользнув мимо выставленных сторожей, не понятно было, что за чудной череп они нахлобучили на изваяние Перуна. Но ясно было главное - их провели. Разыграли дешевую комедию, напугали, как маленьких детей, и под шумок унесли-таки камни.
        Возвращаться в город не хотелось, но иного пути не было. Гнаться за беглецами было бессмысленно.
        Китеж встал средь дремучего леса, как всегда, неожиданно. Не зная дороги, пробраться к нему было невозможно. Но даже не все коренные жители твердо знали потайные знаки, которыми была отмечена тропа, ведущая к городу через болота и бурелом.
        В небе светила полная луна. Перед городом серебряным зеркалом сверкала водная гладь озера. Коней через воду переправлять не стали. Для них на берегу озера был устроен загон. Дружина же погрузилась в лодки и заскользила к главным воротам, напротив которых был устроен причал.
        Часовые на башнях, завидев возвращающихся, подали сигнал - над городом, как раскаты весеннего грома, зазвучали глухие удары: дружинный отрок что есть сил колотил в тяжелое деревянное било, висевшее близ городского святилища. Бумммм-бумммм-буммм…
        Город встретил его тяжким молчанием толпы, собравшейся, несмотря на поздний час, у ворот. По мере того как вои заполняли площадку за воротами и несли первые нерадостные известия о погибших, тишину разорвали горестные крики жен и матерей, не дождавшихся своих мужей и сыновей.
        Ворон прошел сквозь рыдающую толпу, склонив голову. В черных волосах его явственно посверкивала ранняя седина. Казалось, стены города, сложенные из саженных дубовых стволов, давят на него, а маленькие волоковые окошки крытых тесом изб и теремов смотрят с укором.
        Утро следующего дня Ворон встретил в горнице княжеского терема. Солнечный свет играл на гранях хрустального греческого бокала, наполненного крепким, прозрачным как слеза медом. Это был уже далеко не первый бокал - и Ворон был уже изрядно пьян, когда в комнату вошел служка и поклонился.
        - Чего тебе?
        - Князь, бабка твоя Добронега велит тебе к ней явиться.
        - Это еще зачем?
        - Не сказывала, а просто велела передать, что ждет тебя.
        - Не пойду. Так ей и передай.
        - Она знала, что ты так ответишь. И велела передать тебе вот это. - Служка вынул из пояса небольшой предмет и положил на стол перед Вороном. Ворон нехотя взглянул.
        Перед ним на гладко оструганных досках стола лежала маленькая глиняная уточка. В последний раз он видел ее лет десять назад, но сразу узнал: этот кривоватый бочок и не по размеру большой клювик. Воспоминания нахлынули, как весеннее половодье. Тогда ему было года четыре, и он, как все китежские мальчишки, учился плавать. Без этого умения в озерном городе невозможно было выжить. Маленький Ворон старался из всех сил, но наука эта никак не хотела ему покориться. Как только он входил в воду, будто тысячи холодных цепких рук начинали хватать его за ноги и тянуть на дно, в темные глубины, где средь бурых водорослей плавали огромные сомы, ждущие своей добычи - живой и сладкой человеческой плоти, где прекрасные русалки с зелеными волосами водят в призрачном лунном свете медленные хороводы, в царство водного царя, откуда живым нет возврата. При одной мысли о сомах Ворон начинал хватать ртом воду, кашлять и шел ко дну топориком. Дядька-воспитатель выхватывал его из воды, хлопал по спине, чтобы выбить воду, и усаживал на берег - смотреть, как другие мальчишки плавают и ныряют, широкими саженками пересекая во
всех направлениях водную гладь озера. Было и стыдно, и обидно. Обидно даже непонятно почему, но обидно до слез.
        Об этой горести узнала бабка Добронега. Она еще жила в городе, обладала статной фигурой, ходила в богатых, шитых золотом нарядах, но уже тогда слыла в Китеже сильной колдуньей.
        Она позвала к себе внука, налила теплого молока, дала медовый пряник и обстоятельно обо всем расспросила. Ворон сначала отмалчивался, а потом, разомлев от молока и пряника, взял да и все выложил - и о сомах, и о русалках, и о водяном царе.
        Добронега подумала некоторое время, усадила внука на колени и рассказала историю о смелой уточке. Уточка эта была непростой. Плавала она по волнам моря-окияна еще тогда, когда и земли-то еще в помине не было, а на свете была только одна вода. Но смелая уточка исхитрилась, нырнула и, хоть море-окиян был куда как поглубже нашего озера, смогла достать до дна и вынести на свет кусочек земли. От этого-то кусочка под лучами светлого солнышка и разросся большой наш мир с лесами и болотами, с полями и горами.
        Вот за это храброй уточке от всех зверей, птиц и рыб, от духов водных и лесных - почет и уважение. И если кто уточку ту у себя в друзьях имеет, тому ни сомы, ни русалки не страшны.
        Ворон слушал как завороженный и, конечно же, захотел подружиться с уточкой.
        - Это не так просто, - ответила ему бабка Добронега, - готов ли ты постараться, с лентяями и трусишками уточка дружить не станет?
        - Готов, - с нетерпением выпалил маленький Ворон.
        После этого они с бабкой долго ходили вокруг озера. Оказалось, что для того, чтобы с уточкой подружиться, нужно слепить ее из глины, но не из одной, а из семи разных глин, взятых с семи разных мест: с берега озера и ручья, из обычной лужи, с горы и из оврага, из леса и из пустоши. Потом глины эти с волшебными заговорами смешали в один комочек, и при свете полной луны Ворон наконец вылепил уточку, а Добронега обожгла ее в домашнем очаге, зашила в ладанку и повесила внуку на шею.
        Была середина лета. Ворон вновь пошел на песчаный берег озера. Он твердо верил в силу маленькой глиняной уточки. Вошел в воду, и она подхватила его, уже не холодные, а нежные и теплые руки легко понесли его по волнам. Вода струилась и ласкала, давала ощущение полета. Восторгу его не было предела. Он не расставался с уточкой ни на минуту - она всегда была с ним в ладанке. И так продолжалось лет до десяти. Тогда он как раз учился грамоте, читал про былые времена, про народы и разных богов.
        Но истории про уточку нигде не встречал. Тогда он побежал к бабке и спросил у нее, откуда она узнала про уточку. Добронега рассмеялась, узнав, что внук до сих пор носит глиняную игрушку в ладанке.
        - Это всего лишь старая сказка, которую рассказывала мне когда-то моя старая-престарая няня, родом от чуди белоглазой. А тебе я ее рассказала для того, чтобы подбодрить. Ты был маленький и отчаянно боялся воды. Надо же было как-то тебя успокоить! Сказки для того и придуманы.
        Она посмотрела на Ворона. Тот держался рукой за ладанку и выглядел обескураженным. Добронега щелкнула его по носу и сказала твердо:
        - Не всякой сказке верь. И не горюй - ты страх сам преодолел. И уточка тут совсем ни при чем.
        С тех пор Ворон перестал носить ладанку. Со временем и забыл о ней. И вот та самая уточка, с помощью которой он научился плавать, лежала перед ним.
        Замыслила что-то бабка, впрямь - нужно сходить. Ноги были ватными. Ворон вышел на двор, зачерпнул ведерком воды из колодца и опрокинул на себя. Холодная вода привела его в чувство. Кликнул слуг, обрядился в свежую рубаху, пристегнул плащ, выбрал в конюшне свежего коня и отправился в заповедный лес.
        Лес встретил его сумрачной прохладой. Копыта коня утопали в мягком мху, звуки гасли среди огромных темных елей. Солнце почти не пробивалось сквозь разлапистые ветви.
        Подъехав к домовине бабы Еги, Ворон привязал коня и начал взбираться по крутой лестнице. Дверца отворилась с тоскливым скрипом. В избушке было темно. Что-то едва уловимое шевельнулось во мгле:
        - Приехал? Заходи.
        Добронега чиркнула кресалом, и в очаге заплясал легкий огонек. В последнее время она сильно похудела, одежда висела на ней как на пугале. На исхудавшем лице особенно как-то явственно стали заметны крючковатый нос и большие, черные, яростные очи.
        Ворон, согнувшись, вошел, уселся на сундук и вопросительно посмотрел на бабку.
        - Несолоно хлебавши?
        - Уже донесли?
        - Ты думаешь, раз я в лесу живу, так и не знаю ничего? Поболе тебя еще знаю, князь. А уж понимаю и еще больше.
        Ворону вовсе не хотелось выслушивать назидательную болтовню. Но сил не было подняться и уйти.
        - Зачем звала?
        - Уж и просто так не хочешь бабушку свою навестить? Обязательно тебе причина нужна?
        Однако Ворон знал, что просто так Ега никогда за ним не посылала. Но промолчал - говорить тоже сил не было. В густом сумраке тесной бабушкиной избушки он сидел, устремив глаза на пламя очага. Добронега, ведя разговор, перебирала подвешенные к кровле пучки сушеных целебных трав и кореньев. Протянула Ворону корешок:
        - Вот пожуй-ка, а то разит от тебя.
        Ворон послушно взял сухой корешок и принялся жевать: он с детства усвоил, что перечить бабке не нужно. Корешок был почти совсем безвкусным и лишь слегка горчил. Однако, неведомо с чего, не выветрившийся еще до конца хмель вдруг как рукой сняло, голова прояснилось.
        Добронега заглянула ему в глаза:
        - Ага, проснулся, теперь можно и поговорить.
        Она села за стол напротив Ворона, подперла руками голову и сокрушенно произнесла:
        - И кого я воспитала?
        Вопрос, понятно, ответа не подразумевал, и Ворон по-прежнему хранил глубокое молчание.
        - И не то беда, что в битве проиграл и людей сгубил, а то беда, что сдался и медом решил себя отпоить. Да и каменья ты упустил потому, что в пещере пир устроил, вместо того чтобы быстренько домой вернуться. Ну да ладно, это списываю на то, что жены у тебя хорошей нет, некому тебя уму-разуму выучить. Не буду сейчас об этом говорить. Я тебя за другим позвала. Скажи-ка мне, милый внук, куда теперь наши супротивники каменья повезут?
        Ворон удивился, откуда бабка узнала про пир в пещере, но удивление свое оставил при себе и лишь ответил на вопрос:
        - В Киев повезут, ясное дело. Ко двору великого Киевского князя Ярослава. Пропали камни.
        Ега кивнула и стукнула сухим кулачком по столешнице, усмехнулась зловеще и заявила:
        - Там мы их и прихватим.
        Ворон воззрился на нее недоуменно:
        - Как прихватим-то? Они уже поди к Киеву подъезжают, а мы здесь, в Китеже. Хоть десять коней загони - не успеть уже. Да и бесполезно: Киев - город большой, и дружина княжеская своевольничать, мечами махать не даст. Это не Колохолм.
        Старая Добронега таинственно усмехнулась и закатала до локтя рукав своей безразмерной рубахи:
        - Смотри.
        Ворон посмотрел. На самом сгибе руки, в локтевой впадинке, на старой морщинистой коже он увидел небольшой рисунок, изображавший то ли пылающее колесо, то ли солнце. Рисунок был вбит двумя красками, красной и черной, когда-то давно - уже порядком расплылся. Не успел Ворон как следует рассмотреть, как бабка одернула рукав и снова уселась на свое место.
        - Что это? - Ворон по-прежнему смотрел недоуменно.
        - Это метка, знак даждьбожьей дружины.
        - Какой дружины?
        - Даждьбожьей.
        - А что это? И какое отношение…
        - Это длинная история, - перебила его Добронега, - начиналось все тогда, когда старый князь Владимир начал крестить Русь. Сначала киевлян, потом новгородцев, и до смолян очередь дошла, и до суздальцев. До нашей глухомани не добрались, но там, где князь киевский мог уследить, утверждалась новая вера. Люди жгли старых богов и начинали поклоняться новому богу, то ли греческому, то ли иудейскому. Кто-то с желанием, кто-то - из страха. Немало было и таких, кому вовсе все равно, лишь бы был кусок хлеба да миска каши.
        Был в те времена богатый гость-купец, молодой витязь от словен новгородских, от старшего древнего рода. Именем Садко. И не было славней купца на всей Руси: торговал он мехами, медом от моря варяжского до самого Царьграда. А уж на гуслях был мастак играть - заслушаешься. И ни в одном городе больше чем на седьмицу не останавливался. Приедет, продаст товар, пошумит-попирует - и снова в путь. В каждом городе у него был двор с верными людьми и складом товаров. Богов он почитал, но пока Владимир от греков новой веры не привез - о них не думал.
        Но как пошло крещение по городам и весям - тут-то все и произошло. Превыше всего любил этот Садко свободу. Не стал он креститься, хотя у греков для крещеных много всяких выгод предусмотрено было. И никто ухватить его не мог. Сегодня он здесь, а завтра там.
        И люди, те, что преданы ему были, тоже не спешили в Христовы храмы идти. Если уж совсем от тиунов и огнищан княжеских притеснения начинались, то для вида кресты надевали, поскольку дело торговое - тут важно прибыль не упустить, но тайно собирались и прежним богам требы совершали.
        И до Владимира Садко знатным гостем был, а после крещения еще славнее стал: все равно что князь среди своей тайной дружины. И там уже не на выгоду, а на совесть и веру полагаться стали. И братьями друг друга нарекли. Брат за брата хоть в огонь, хоть в воду!
        А со стороны ничего заметно не было. Садко и крест себе тяжеленный золотой справил, и на храмы жертвовал. Также и вся тайная дружина его. Но чтобы своих средь людей узнавать, придумали тайный знак ставить. Батюшка мой тоже среди тех людей был. Однажды увидела я у него знак - и давай расспрашивать, что к чему. Батюшка любил меня - рассказал все. А поскольку я в девках не только красавицей, но и умницей слыла, меня в тайную ту дружину приняли. Отсюда и знак.
        По мере рассказа глаза Ворона все более и более округлялись. Однако, как только бабка умолкла, разум вернулся к нему.
        - Раз ты молодой была, значит, и впрямь история давняя. И что нам от нее теперь проку? Садко-то твой уж поди в могиле давно?
        - А вот и нет, жив и здоров.
        - Да как такое быть-то может - или снадобье какое колдовское ему известно?
        - Снадобий много, но нет пока таких, которые бы человеку вечную жизнь подарили. Кроме одного, о котором тебе, как я вижу, невдомек. Не в том дело, тот первый Садко уже умер давно. Но у него сынов было чуть не двадцать человек. Так вот дружина из них самого лучшего своим тайным князем и возгласила.
        Ворон посмотрел на бабку так, что будь на ее месте крынка молока, так молоко бы непременно скисло.
        - И как этот новогодский купчина, пусть и богатый, нам поможет? Купит, что ль, эти злосчастные измарагды у князя киевского и нам перепродаст?
        - Ты забыл, - поправила его Добронега, - что это он в миру купчина, а промеж братьев своих почитается князем. И княжество его не меньше того, которым Ярослав Киевский, прозываемый Мудрым, правит. Только столица у него не в Киеве, а в Новгороде, но и в Киеве тоже верные люди есть. Даже наместник сидит - младший брат Садко Новгородского, Садко-меньшой Киевский.
        - Да как его настоящий-то князь терпит?
        - Потому и терпит, что Мудрый. Он этих братьев Садков всех наперечет знает. И знает, что начни он с ними войну - еще не известно, кто из этой войны победителем выйдет. А так все тихо-мирно. Все молятся своим богам и ведут свою торговлю. Никто никому сильно не мешает.
        - Торговлю, говоришь? И за какое серебро мы потом у всей этой братии Очи Перуна выкупать будем?
        - Ни за какие не будем.
        - Что ж, твой Садко нам их задаром отдаст? Что-то я сомневаюсь.
        - Плохо ты о людях думаешь, внучок. Для Садко Китеж - свет в окошке. Мечтал даже на старости лет в нашу глухомань перебраться, куда греческая вера не дошла еще. Она, конечно, дойдет со временем. И придется нам, а не нам - так нашим детям или внукам тоже тайно своим богам молиться. Только вот для того, чтобы это свершилось попозже, для того, чтобы город наш хранил дедовскую веру подольше, нам и нужны Перуновы Очи.
        - Немало людей уже за них погибло, и все лучшие воины…
        Ега зыркнула на Ворона так, что тот даже вздрогнул.
        - Кровь? А не бывает великого дела без великой жертвы! Чувствовала я, что в душе твоей смятение! Поэтому и прислала тебе твою глиняную уточку, чтобы ты вспомнил!
        - Что вспомнил, что ты меня чудской сказкой вокруг пальца обвела? Теперь мне вместо глиняной уточки измарагды должны стать?
        - Был ты, внучок, ума не шибкого, да, вижу, и теперь не лучше, хоть и бородат уже. Обвела я вокруг пальца не тебя, а твою трусость и слабость. Ты ведь тогда плавать научился! И Очи Перуна не тебе теперь должны помочь выплыть, а всем городу нашему. Такая година приспела.
        - Ну, предположим. Но измарагды уже, наверно, к Киеву подплывают, а мы с тобой тут сидим. А если уж Очи Перуновы в княжескую сокровищницу попадут, то даже Садко твой с дружиной их оттуда не вызволит.
        - Это ты правду говоришь, - кивнула Ега, - действовать нужно быстро.
        - Да как быстро? Ни на ладье, ни верхом в Киев нам быстрее чем за две недели не добраться.
        - А мы на крыльях!
        После всех услышанных им чудесных историй Ворон готов был к тому, что бабка сейчас достанет из сундука две пары крыльев, вытряхнет из них пыль, и они впрямь полетят по воздуху под облаками.
        Но все оказалось проще. В одной из соседних домовин была устроена голубятня. Ега на тончайшей бересте написала два небольших письмеца, скрутила их в плотные трубочки, забралась в голубятню и, приговаривая: «Вот этот беленький - из Киева, а этот сизый - новгородец», вернулась с двумя откормленными голубями. В волосах ее застряли перья, но вид был довольный.
        - Вот и пригодились, родимые.
        Записки были закреплены сыромятными ремешками, и два голубя, взлетев над черными елями, устремились в разные стороны.
        Ща
        Поруб, куда втолкнули начавшего приходить в себя Харальда, представлял собой глубокую яму, стены которой были укреплены бревнами. Сруб на три венца выступал над поверхностью земли, и там, наверху, были проделаны маленькие окошечки, пробивавшийся сквозь них свет едва рассеивал холодный полумрак темницы.
        Харальда толкнули в спину, и он со всего маху упал на грязную солому. Мощную дубовую дверь за ним закрыли и задвинули снаружи толстенным засовом.
        - Вот и князюшко наш. - Голос из темного угла поруба показался Харальду смутно знакомым. Но что было сказано, он не понял - говорили по-русски. Пообвыкнув в полумраке, Харальд узнал говорившего человека. Это был тот самый могучий русский воевода, с которым он так памятно познакомился в Воеборовом городке. И который плыл с ними потом на ладье до самого Киева.
        - Что случилось, как ты тут оказался?
        В ответ на эти слова воевода лишь виновато улыбнулся и покачал головой. Норвежского языка он, понятно, не знал.
        Оглядевшись, Харальд увидел, что народу в порубе сидит немало. Здесь были и нищие оборванцы, и внешне вполне приличные люди, и даже один меднолицый азиат, судя по всему, печенег с обритой налысо головой.
        Вокруг Ильи, как пригорки вокруг горы, устроились его спутники: красивый гибкий юноша, тот, что пытался сразиться с сарацинским купцом, светловолосый мальчишка лет 12 и худенькая девчонка с огромными глазами и длинной косой. Рубашка на Илье была порвана. Харальд заметил, что руки у него, в отличие от других обитателей тюремного подземелья, были связаны.
        - А мурмана-то нашего за что сюда бросили, дядя Илья?
        - Белка, откуда же я знаю? Провинился, должно быть, чем. Хотя, сама понимаешь, и без вины в порубе можно оказаться, вот как мы всей нашей честной компанией.
        Будь в порубе дверь, можно было бы попробовать ее выбить. Но двери не было. В верхних венцах был проделан небольшой люк, выйти из поруба можно было только по приставной лестнице, которую убирали наверх. Так что никакой, даже призрачной, надежды получить свободу силой не было. Свет в окошках постепенно мерк. На землю спускалась ночь. Харальд, задав еще несколько вопросов, ни к кому особенно не обращаясь, наудачу, ответа никакого не получил. Только Илья еще раз пожал плечами.
        Решив, что утро вчера мудренее, конунг выбрал себе угол почище, взбил носком сапога солому и улегся, закутавшись в свой нарядный плащ-корзно. Лучше бы в такой ситуации подошла обычная войлочная вотола, но выбора не было. Харальд представлял, как он будет блистать золотым шитьем на княжеском пиру. В принципе, он мог вообразить, как золотой плащ обагрится кровью, - к этому настоящий воин всегда должен быть готов. Но вот представить, что придется валяться в нем на покрытом грязной соломой земляном полу, от которого подозрительно несло плесенью и запахом мочи, - не мог. Жизнь периодически преподносит сюрпризы. И далеко не все - приятные. Впрочем, снявши голову, по волосам не плачут. Чем грозит ему это внезапное заточение, Харальд не знал. Гадать о причинах мешало выпитое вино. И тогда конунг решил сделать самое простое, что в сложившейся ситуации было ему доступно, - спать. Он накрыл голову полой плаща. Перед глазами его встало смеющееся лицо русской принцессы. И уже через минуту поруб огласился рокочущим храпом.
        - Смотри-ка, дядя Илья, его в поруб бросили, а он дрыхнет как сурок.
        - Настоящая варяжская душа: ест за двоих, пьет за троих, храпит за четверых. - Илья оперся могучей спиной на осклизлые от сырости бревна поруба. - Но правильно делает, и ты давай спи. Утро вечера мудренее. - В маленьких окошечках погасли последние лучи света. Поруб погрузился в непроглядную тьму.
        Ночь прошла беспокойно, и едва забрезжил рассвет, никто в порубе уже не спал. Был слышен топот - наверху, на княжеском подворье, челядь просыпалась рано. Каждый раз, заслышав приближающиеся шаги, узники поднимали головы вверх и с напряженным ожиданием смотрели на входной люк.
        Однако раз за разом тревога оказывалась ложной. И вот, когда все уже почти перестали обращать внимание на шаги, люк со скрипом отворился. Сверху ударил сноп света - солнце поднялось уже довольно высоко. Княжеские отроки спустили лестницу. Старший из них, детина, которому по возрасту уже было странно именоваться отроком, просунул всклокоченную голову в проем и рявкнул: «Выходи по одному!»
        Люди зашевелились, переминаясь, вставали, растирая затекшие за ночь ноги и руки. Первыми устремились к выходу подозрительные оборванцы, которые, судя по всему, были гостями этого подземелья не в первый раз. Они сноровисто взбирались по крутой лестнице, сверкая лохмотьями в лучах утреннего солнца.
        Затем пришла очередь и колохолмцев.
        Первым поднялся на лестницу Алеша. Взобравшись, он довольно невежливо толкнул плечом княжеского «отрока» и протянул руку поднимавшейся за ним Белке. Отрок, привыкший довольно грубо обходиться со своим «подопечными» и направлять их движение ловкими зуботычинами, хотел было помешать, но, оценив стать сына колохолмского попа, решил до времени не вмешиваться. Когда на лестницу вступил Илья, видавшие виды ступеньки жалобно заскрипели. Когда мощные плечи Ильи показались из проема, княжеские отроки видимым образом напряглись и крепче сжали в руках копья. Илья поднимался медленно - мешало то, что руки были связаны. Однако справился без помощи, вылез, отряхнулся и встал посередь двора как кряжистый дуб.
        Последним поднимался Доброшка. Он был уже на полпути к выходу, когда, обернувшись, заметил слабый блеск в полумраке поруба: варяжский князь! Он до сих пор мирно похрапывал, укрывшись драгоценным плащом.
        Доброшка быстро сбежал вниз и тронул варяга за плечо:
        - Князюшко, вставай давай, утро уже.
        Харальд отрыл глаза, увидел над собой склоненное лицо русского паренька. Едва не хватил его за горло, но быстро очухался, сел на полу, потом встал и, изрыгая норвежские проклятия, полез вслед за Доброшкой навстречу утреннему солнцу по скрипящей лестнице.
        Площадь, на которой происходило заседание княжеского суда, выглядела в некотором смысле даже величественно. По периметру ее окружал крепкий тын, помост для судьи был выстроен из выбеленных солнцем дубовых плах. Для подсудимых было сооружено подобие клетки, в которой стояла кадушка с водой, но не было лавок - негоже было сидеть перед лицом княжеского правосудия.
        По пути от поруба небольшую толпу заключенных разделили. Оборванцев увели в одну сторону - мелкое воровство судили княжеские тиуны. Илью со спутниками и варяжского конунга поставили перед высоким креслом судьи, которое, однако, пока пустовало. Судебный двор был со всех сторон окружен частоколом и стенами великокняжеских палат. День был теплый и с утра ясный. Однако постепенно небо стало затягиваться облаками, и в воздухе начала сгущаться тяжелая влажная духота.
        Вскоре из-за тына послышался шум: топот ног и говор. Харальд вскинул голову - говорили по-норвежски. Вскоре к узникам на площади присоединились спутники, сопровождавшие конунга на пиру: старый Эйнар, Архимед и еще несколько норвежцев, составлявших свиту конунга.
        - Приятная встреча, старина Эйнар!
        - Бывали и поприятней, Харальд-конунг!
        - Какие ветры занесли вас сюда?!
        - Да вот проходили мимо, дай, думаем, зайдем.
        - Очень любезно, Эйнар, а почему твой нос похож на греческую сливу?
        - Если честно, Харальд-конунг, я не могу тебе сказать, поскольку последнее, что я помню отчетливо, - это баранья нога и чара доброго меда на вчерашнем пиру. А потом как ножом отрезало. Проснулся в каком-то земляном сарае, едва растолкали, и сразу сюда.
        Тут Эйнар заметил кадушку с водой, поднял ее и начал пить крупными глотками, шумно фыркая и кряхтя.
        - А ты, добрый Архимед, ты тоже помнишь только бараньи ноги и серебряные чары?
        - О, нет, благородный Харальд, я пил достаточно умеренно и наслаждался приятной беседой с молодым архимадритом. Он оказался ученейшим человеком и почти моим земляком. Мы обсуждали «Христианскую топографию» Козьмы Индикоплова, я высказывал сомнение в верности утверждений почтенного Козьмы относительно строения нашего мира и…
        - Архимед, о Козьме этом вашем мы поговорим когда-нибудь потом. Объясни мне, что случилось?
        - Ах да, - Архимед озадаченно почесал седую бороду, в которой застряли стебельки соломы, - мы окончили пир, вышли из княжеской палаты и тут же оказались в руках сильных молодых людей, которые довольно грубым образом препроводили нас в помещение, род подземной рубленой тюрьмы с бревенчатыми стенами, где мы провели всю ночь.
        - Понятно, нечто подобное приключилось и со мной. Интересно, почему нас так нелюбезно принимают?
        - Теряюсь в догадках, полагаю, скоро все выяснится.
        Тут среди дружинных отроков началось шевеление. Взревели сигнальные рожки, и из неприметной дверцы на судейское место вышел сам князь Ярослав.
        Одет он был скромно. Серую свиту прикрывал темно-бурый суконный плащ. Единственной драгоценностью была золотая заколка, скреплявшая плащ на вороте.
        Выглядел князь, несмотря на утренний час, уставшим. Кивком он приветствовал Харальда. Тот ответил ему лишь вопросительным взглядом. Затем, кивнув писцам, стражникам и тиунам, князь сел в судейское кресло и подал знак к началу заседания.
        Вышел перепоясанный мечом плотный человек, по-видимому кто-то из судейских тиунов, и громким скрипучим голосом произнес:
        - Господине князь!
        Ярослав, ссутулившись в кресле, внимательно слушал. А судейский продолжал:
        - Довели добрые люди, что воевода города Колохолма, что на Летоши-реке, послал тебе, великий князь, дары. Два дорогих измарагда, огромной ценности и красоты.
        Илья насупился, Алеша, Белка и Доброшка воззрились на плотного тиуна с интересом. Архимед склонился к уху Харальда и переводил ему.
        - Измарагды эти, рекомые в областях, откуда их вывезли, Перуновыми, прости Господи, Очами, должен был привезти в Киев колохолмский сотник Ян.
        Тиун зыркнул на Илью, откашлялся и продолжил:
        - Однакося лихие люди (тиун снова выразительно посмотрел на Илью) напали на отряд сотника Яна и совершили грабеж. Перебили людей и камни себе взяли. Все вестимые разбойники. Вот это здоровый зовется Соловей, промышлял в былые времена в Муромских лесах. Другой, тот, что похудей, - Жировит, помощник его. Девица - то ли дочь их, то ли жена. Кто там их, лесных людей, разберет…
        Отдельное слово о мальце, который у них в молодших подручных ходит. И со временем, если не укоротим, так старшого по зверству превзойдет. Прибил женщину, не до смерти, но до беспамятства. До сих пор лежит. Лекаря к ней приставили. И сына ее напугал - до сих пор рта не раскрывает.
        Донесли также добрые люди, что оные разбойнички прибыли в стольный город Киев на кораблях варяжского князя и учинили все названные обиды с его прямого приказа.
        Пока тиун говорил, Илья сидел мрачнее тучи. Понятно было, что кричать с места о том, что слова обвинения - ложь с первого до последнего слова, смысла не имело. Илья, будучи воеводой и правя суд в Колохолме, сам не стал бы слушать беспорядочных выкриков. Нужно было сказать кратко, убедительно, весомо. Но слов все не находилось. Ведь известно, что чем наглее вранье, тем сложнее его опровергнуть.
        Между тем тиун закончил обвинительную речь и вопросительно посмотрел на князя.
        - Ясно, - князь говорил приглушенно, но голос его отчетливо был слышен в самом дальнем угу двора, - преступления, в которых обвиняются эти люди, весьма серьезны.
        Руки его бессильно лежали на подлокотниках судейского кресла. Лицо было печально. Но не понятно было, печалят ли его преступления, о которых ему сейчас поведал тиун, или просто разыгралась подагра.
        - Однако нужно заслушать послухов. Если таковые есть.
        - Есть, великий князь. Добежали до Киева несколько воев из Яновой дружины, что измарагды везла. Они и показали.
        Тиун тронул за плечо человека, сидевшего подле него на лавке. Человек был ничем не примечательный: одет не богато, не бедно, не красивый и не урод, не худой, не толстый. Посмотришь - и забудешь через секунду. Человек поднялся, зажимая в руках войлочный колпак, поклонился князю, бросил колючий взгляд на Илью и гнусавым тенорком произнес:
        - Те самые и есть. Те самые разбойники, что наш отряд ограбили.
        - А как ты сам уцелел?
        - Так они, значит, камешки-то прихватили - и наутек!
        - Как же получилось, что сильный отряд не справился с ватагой разбойников?
        Человек видимым образом разволновался, по лицу его пошли красные пятна:
        - Так они же наши изначально-то, колохолмские! Догнали нас: говорят, от воеводы нашего Ильи послание имеют. Мы и остановились, а они трех человек закололи - и наутек!
        Такого Илья уже стерпеть не мог. Голос его прозвучал как медвежий рык:
        - Врет он! От первого до последнего слова врет! Я и есть Илья, колохолмский воевода. А этого человека в городе нашем ни разу не было! Я всех наших знаю!
        После слов Ильи послух взвился над лавкой как ужаленный, закричал срывающимся голосом:
        - Ах ты душегубец! Самолично трех человек убил да еще запирается! Тать ночной, душа черная! Казни его, князь! Казни смертью!
        Ярослав повел рукой, и тиун запихал разгорячившегося послуха обратно на скамейку, тот со всего размаху шлепнулся на седалище и затих.
        Князь посмотрел на Илью:
        - Так, значит, ты утверждаешь, что ты воевода колохолмский именем Илья?
        - Да, князь, утверждаю.
        - Но как ты оказался здесь? Почему бросил службу в Колохолме?
        - Я не бросал, великий князь, я должен был камни драгоценные тебе в целости доставить. Город в безопасности. У нас там стены крепкие и воев достаточно.
        - Так где же камни? И где дружина твоя? Или ты вдвоем с этим юношей и двумя детьми собирался камни привезти, почему не послал верного человека?
        - Да я послал! Отрядом командовал сотник Ян!
        - А при чем же здесь ты, - глаза князя сузились, - и где же, в конце концов, камни?
        Илья понял, что потихоньку запутывается и каждое последующее его слово делает его речь все более и более подозрительной. Он тряхнул головой и принялся говорить, медленно, весомо отделяя одно от другого. Он знал, что ошибка в бою может стоить воину жизни, но, пожалуй, в первый раз жизнь его и его друзей могла оборваться от неосторожно вылетевшей фразы. На лбу его высыпали бисеринки пота. Проще лядину распахивать, чем на суде говорить.
        - Камни вез отряд, под командованием сотника. Но как-то на душе неспокойно было - и я отправился вслед за ними. На отряд напали разбойники, но вот ребята наши - отрок Доброшка и девица Белка, - хоть и малы еще, но смогли камни спасти. Князь варяжский взял нас на свою ладью до Киева. Приказов никаких он нам не давал.
        Чувствуя, что речь вроде бы выходит гладкая и убедительная, Илья приободрился и заговорил уверенней:
        - Но допустили мы ошибку, оставили ларец с измарагдами на постоялом дворе. И лихие люди их исхитили и Предславушку нашу чуть не до смерти убили. Но, Бог даст, очнется, укажет на разбойника… - Илья понурился. - Вот так, князь, все как есть рассказал. Жду правды твоей.
        В воздухе повисла тягостная пауза.
        Ярослав подался вперед и, пристально глядя на Илью, произнес:
        - Значит, ты Илья?
        - Да, великий князь.
        - А вот это мы сейчас проверим. Отроки, зовите следующего послуха. - Открылись створки ворот, и на судебный двор вышел сам сотник Ян. Был он мрачнее тучи. Обычно задорно торчащие в разные стороны льняные волосы потускнели и засалились. Он ощутимо прихрамывал, правая рука его была положена на лубок и примотана к телу.
        Едва бросив взгляд на Илью и его спутников, он отвернулся и встал лицом ко князю.
        - Скажи нам, сотник Ян, знаешь ли ты этих людей? - Ярослав прихватил свою начавшую седеть бородку рукой и с любопытством воззрился на новую фигуру.
        Сотник еще раз покосился на Илью, снова отвернулся и простуженным голосом промолвил:
        - Знаю.
        - И кто это?
        - Душегуб это. Соловей зовется.
        Илья посмотрел на Яна с изумлением:
        - Ян, что ты говоришь? Или не узнаешь меня? Это ведь я, Илья!
        К Илье присоединился и Алеша:
        - Ян, ты в своем уме? Может, скажешь, что и меня, смешно сказать, Жировитом кличут?
        Ян снова глянул через плечо на загон, где находились заключенные, и буркнул:
        - Может, и кличут. Мне почем знать?
        - Да ты что, Ян, ты не палицей ли по шелому получил от настоящего Соловья?
        Лицо Яна налилось багрянцем, жилы на шее вздулись, глаза налились кровью, он закричал хрипло, истошно:
        - Душегуб ты, изверг, предатель… - тут глаза его начали закатываться, сам Ян неловко стал заваливаться в сторону и упал бы, да дюжие хлопцы подхватили его под руки и бережно вынесли со двора под навес.
        - Вижу, Илья, или, быть может, Соловей, что ты и твои спутники узнали и признали Яна?
        Все колохолмцы обреченно закивали головами.
        - Почему он назвал тебя душегубом? - Князь смотрел на Илью в упор. Воевода не отвел взгляда, пожал могучими плечами:
        - Не знаю, князь.
        - Однако по всему выходит, что ты тать-то и есть. Послухи в один голос свидетельствуют…
        Тут откуда-то сверху кто-то произнес четко и звонко:
        - Врут твои послухи!
        Все головы как по команде повернулись туда, откуда раздался голос. На высоком крыльце терема, стена которого огораживала двор позади судейского кресла, стояла княжна Елисава. Стройная, как молодая елочка, в красном аксамитовом плаще.
        Еръ
        Придорожная корчма на дальнем подъезде к Киеву мало походила на княжеское жилище. Но Ворон выбрал для ночлега именно ее. Держал ее молодой новгородец, который, переселившись на юг, сохранил, однако, все свои северные привычки и характерный говор: «цокающий» и «окающий». Да и двор его мало напоминал окружающие строения. Посреди огорода высилась крепкая хозяйская изба на подклети с маленькими окошками, а вокруг стояли домики поменьше - для гостей. В противоположном краю двора была сооружена большая конюшня, за которой были устроены обширные амбары для товаров.
        Останавливались у него в основном небогатые купцы, которым накладно было искать приют внутри стен стольного града. Но Ворон выбрал эту корчму не из-за дешевизны: весомый кошель серебра был вшит в его пояс. Корчма находилась на отшибе, и в ней можно было сидеть хоть год, не привлекая лишнего внимания.
        Неизвестно, сколько должно было продлиться ожидание. Впрочем, если время упущено, измарагды уже перешли в руки князя Ярослава и вернуть их надежды нет. Но доподлинно пока ничего не известно.
        Подъехав к городу, он долго искал условное место, на котором должен был расти древний дуб. Дорогу к нему старая Добронега описала Ворону в самых мельчайших деталях, как будто хаживала по ней на прошлой седьмице. Однако на самом деле в Киеве она была более тридцати лет назад, и слишком полагаться на ее советы было бы наивно. В том, что дуб сохранился, Ворон был уверен: о нем как условном месте было сказано в письмеце, которое принес ответный голубь, но как было до него добраться?
        Однако, изрядно поплутав, он все таки нашел заветный дуб и оставил в дупле тайным образом написанное послание на кусочке пергамента, в котором Ворон оповещал о своем прибытии и указывал, где его искать.
        Вернувшись на постоялый двор, Ворон приготовился к долгому ожиданию. В глубине души он почти не верил в возможность вернуть камни. Но с бабой Егой не поспоришь. В любом случае он ничего не терял, кроме времени. И упускать хотя бы призрачный шанс было неразумно.
        Однако уже на следующее утро хозяйский сынишка примчался со двора и, взлетев по лестнице в светлицу, одним духом выпалил:
        - Господин, к тебе человек пришел!
        Не ожидавший скорых визитов Ворон удивился.
        - Веди его сюда.
        Мальчишка убежал, а Ворон первым делом снял с гвоздочка и положил на лавку меч, прикрыв его плащом. Неизвестно, что за человек к нему пожаловал и зачем. Знакомых в Киеве у него не было. О его местонахождении никто не знал. Значит, это был человек той самой даждьбожьей дружины. Хотя бабка Ега и расхваливала их как верных заветам прадедов людей, а меч под рукой все-таки не помешает.
        Едва только он прикрыл меч, в комнату зашел человек. Неизвестно, каким ожидал увидеть посланника тайной дружины Ворон, но вошедший удивил его. Перед ним стоял статный красавец с открытым лицом, отливающими шелком светлыми волосами и серо-голубыми холодными глазами. Одет он был богато, но не вызывающе. Пожалуй, единственной по-настоящему ценной вещью на нем был наборный поясок с золотой, украшенной рубинами пряжкой. Сапоги были дорогой кожи, с мягкими подошвами. Он бесшумно ступал по тесаному полу.
        Впрочем, в руках он держал обыкновенный холщовый мешок. Заметив вопросительный взгляд Ворона, незнакомец поставил мешок на землю и поднял рукав широкой свиты - на внутреннем сгибе локтя у него обнаружился точно такой же знак, который показывала ему бабка Добронега.
        Ворон поднялся с лавки.
        - Здравствуй, добрый человек.
        Незнакомец ухмыльнулся:
        - Как угодно меня называли, а вот добрым - в первый раз. Но и тебе не хворать, князь Китежский.
        Ворон не привык, чтобы чужие люди величали его титулом, который по нынешним временам выглядел сомнительно и не признавался даже в соседнем Колохолме, не говоря уже о Киеве. Но чувства свои он скрыл и поклонился с достоинством.
        - А меч ты зря под плащом прячешь.
        Ворон несколько смутился, что предосторожность его оказалась раскрыта, но виду не подал.
        - Ну, добрый или не добрый ты человек, это мы увидим. Если пришел с добром - проходи, садись, если есть хочешь - я сейчас крикну мальчонку, он каши принесет, мяса, кваса.
        Человек уселся на лавку.
        - От хлеба-соли не откажусь. Но и ты, князь, поешь-попей со мной. Вижу, хорошо тебя княгиня Добронега воспитала. Начну, однако, с главного. - Незнакомец притянул к себе мешок, из которого извлек хорошо знакомый Ворону ларец.
        Ворона как молнией пронзило:
        - Перуновы Очи!!
        - Они самые.
        Князь бросился к ларцу, нажал на рычажок - резная крышка открылась. На бордовом бархате заискрились два одинаковых крупных измарагда.
        Ворон захлопнул крышку и возбужденно посмотрел на незнакомца:
        - Как зовут тебя? И что я тебе за измарагды должен, добрый человек?
        Тот снова снисходительно ухмыльнулся, огладил рукой бороду и сказал весело:
        - Как зовут меня, тебе знать и не стоит, пожалуй. А что должен, так ты же кашу обещал, мяса обещал, кваса. Это и должен, а более - ничего.
        Ворон позвал слуг, стол велел накрыть богатый.
        Ели практически молча. Покончив со снедью, незнакомец встал:
        - Ну что ж, князь Ворон, благодарю. Накормил по-княжески. За то тебе еще один добрый совет: бери ларец, седлай коня и скачи что есть духу в свой Китеж. Ларец мы добыли, но прошло все не так, как было задумано. Вроде и все ловко подстроили, чтобы вину перевести на князька варяжского и воеводу колохолмского. Даже воевода Ян с мухоморовой настоечки нужное нам наплел. Но княжна Елисава оказалась умней…
        Речь незнакомца была прервана мощным стуком в ворота постоялого двора. Удары сотрясали дубовые створки. Казалось, еще немного - и они слетят с петель. Хозяин, молодой новгородец, прихватив топор, бросился к воротам. За ним поспевали двое слуг, вооруженных вилами.
        - Кто там? - Хозяин постарался прокричать это как можно более грозно. Но голос его прозвучал испуганно.
        - Открывай, городская стража и мечники княжие! Доподлинно известно, что на этом дворе тать Садко прячется. У нас приказ княжеский!
        Незнакомец тем временем весело хмыкнул, подмигнул Ворону, легко перемахнул через тын и исчез.
        Ворон несколько мгновений стоял в недоумении. Хозяин поспешно выдвигал засов, собираясь впустить стражников, пока они не сломали ворота. Ситуация была безвыходная. Удрать через тын можно было, но в этом случае пришлось бы бросить ларец. Допустить этого Ворон не мог.
        Вскинув за спину перевязь с мечом и прихватив мешок с ларцом, Ворон бросился к конюшне. Конь его, по счастью, стоял оседланным. Мешок с ларцом был намертво приторочен к седлу.
        Между тем хозяин постоялого двора наконец справился с засовом, и тяжелые створки стали медленно, со скрипом расходится в стороны.
        Вскочить на коня было делом одной секунды. Ворон дал шенкеля, конь вышел из конюшни и встал напротив раскрывающихся ворот. За ними уже виднелся блеск кольчуг столпившихся воинов. Дико взревев, Ворон обнажил меч и плашмя хлестнул им коня.
        - Выручай, родной!
        Конь взвился на дыбы и, ничего не видя от боли, ринулся в раскрывающиеся ворота - прямо на обнаженные сулицы княжих людей.
        Еры
        Не было на судебном дворе ни одного человека, который бы не повернул голову, услышав звонкий голос княжны Елисавы. Дольше всех медлил Ярослав, но и он перевел усталые глаза на высокий крылец терема:
        - Ты что-то знаешь, Елисава? Объясни или не мешай нам суд судить. Тебе кто-то донес?
        Княжна бодренькими шажками спускалась с высокой резной лестницы. При каждом шаге из-под златотканой свиты выглядывал носок сафьяновых сапожек - то один, то другой. При каждом шаге колокольчиком звенел ее голос:
        - Никто…
        - Ничего…
        - Мне…
        - Не…
        - Рассказывал.
        Ярослав смотрел на дочь с недоумением. Она подошла к отцу и встала справа от престола.
        - Имеющий глаза да увидит, имеющий уши - да услышит.
        Он указала на гнусавого послуха в колпаке:
        - Этот врет, что колохолмец. Когда ввели воеводу и товарищей его, они не могли не видеть этого человека, он сидел прямо перед ними. Он их сверлил глазами, а ни один из колохолмцев на нем ни разу взгляда не остановил. Колохолм, чай, не Киев - все друг друга знают, а его никто из них не признал.
        Во дворе повисло напряженное молчание. Послух, о котором говорила Елисава, попытался вскочить со скамьи и что-то выкрикнуть, но опять был осажен мощной ладонью дюжего тиуна. Сжав в тонкую полоску губы, он посматривал на княжну колючим взглядом.
        - Врет он и о Предславе, - спокойно продолжала княжна. - Я навестила болящую, осмотрела ее раны. В мальце том, - она кивнула в сторону Доброшки, - ни росту, ни силы не хватит так ударить: сначала в глаз, а потом - в самое темечко. Пока женщина без чувств, но я приставила к ней своего лекаря-сирийца. Он большой мастер - авось и милует Бог, поправится Предслава ваша. Сын ее и впрямь сильно напуган. Лекарь дал ему сонного настоя. И он спит сейчас. Сириец сказал, что проспит он не меньше суток. Потом попробуем поговорить с ним еще раз, но уже сейчас понятно, что вряд ли отрок мог так сильно, до немоты, напугать мальчика, да еще бывшего холопа, который всякого в жизни насмотрелся.
        Ярослав еще раз пристально посмотрел на послуха и сделал легкое движение рукой. Двое мечников подошли и встали около послуха - не сбежать. Тот, тоскливо взглянув по сторонам, осел на лавке, как сдувшийся пузырь.
        Елисава между тем подошла к Илье и взяла своей тоненькой ручкой его тяжелую мозолистую руку, повернула ладонью вверх и положила пальчик на пульсирующую голубую жилку на запястье.
        - Отвечай, воин, - Елисава пристально смотрела Илье прямо в глаза, - только быстро: сколько лет ты воевода в Колохолме?
        Илья посмотрел на княжну недоверчиво, но руки не отнял. Ее глаза заворожили.
        - Да уж вот лет пять как…
        - А до этого где жил?
        - В Киеве жил, в Доргобуже несколько лет, в Новгороде бывал.
        - А скажи мне, Илья, кто был в Киеве тысяцким пять лет назад?
        - Боярин Вышата, кто ж еще…
        - Сколько в Киеве башен в киевском детинце?
        - Да не помню уж точно, вроде двадцать одна. - Илья поморщился. - Может, за пять-то лет больше стало, не знаю я, княжна.
        - Хорошо. Это не горе, что не знаешь. Теперь быстро отвечай: сколько башен в Колохолме?
        - Пять! - На сей раз Илья выпалил незамедлительно.
        - Где измарагды?
        - Не знаю, княжна, у воров, должно быть.
        Елисава отпустила руку Ильи. Развернулась к княжескому помосту и сказала твердо:
        - Он не врет.
        - Я знаю, Елисава, - Ярослав по-прежнему говорил негромко, - твой лекарь-сириец обучил тебя многим хитростям. Но можешь ли ты поручиться за свои слова? Что ты там в глазах у этого косматого медведя высмотрела?
        - Высмотрела, что не врет. Вполне достаточно. Помнишь ли, как я на тебе, отец, это мастерство испытывала? Много ты смог утаить?
        Лицо князя оттаяло, расцвело мягкой, слегка смущенной улыбкой:
        - Помню-помню. Хорошо. Веришь ты, поверю и я. А что с Харальдом? Может, ты и на нем свое художество попробуешь?
        - Нет, с ним не получится. - Елисава усмехнулась, задорно взглянув на варяга.
        Харальд устроился на своей скамье как персидский падишах на троне. Золотой плащ его и бархатные штаны были местами испачканы в грязи, но это его нимало не волновало. Казалось, он не вполне понимает, что идет суд и сейчас решается его судьба. Конунг не сводил с княжны влюбленных глаз.
        - Смысл этого умения в том, чтобы слушать, как сердце у человека бьется, как зрак играет. Следить, не собьется ли дыхание, не выступит ли пот. Знаете, если человек врет, маленькая бисеринка пота может стоить ему головы. Человек может руководить своими руками и ногами. Может усмирить даже сердце, но вот пот… Если человек врет, его тело всегда по Божьей воле выдает его.
        А если я за руку нашего храброго Харальда возьму да еще и в глаза начну смотреть, он огнем сгорит. Вон как зыркает, любовью, бедняжка, весь пылает. И тут уж правду ото лжи трудно будет отличить.
        Да и нет нужды: раз добрые люди из славного города Колохолма к разбою и грабежу отношения не имеют, значит, и князь варяжский, на ладьях которого они прибыли, не виноват.
        Князь удовлетворенно кивнул и крикнул через плечо:
        - Малюта!
        На окрик из-за высокой спинки княжеского престола вышел тиун в длинной кожаной свите, с золотой гривной на шее и длинным мечом на боку.
        - Этих, - князь указал на колохолмцев, - освободить и препроводить вместе с князем варяжским Харальдом ко мне в покои. А этого, - князь кивнул на послуха в войлочном колпаке, - в поруб и допросить с пристрастием.
        Тиун поклонился князю и взглянул на сжавшегося на лавке послуха с плотоядной улыбкой:
        - Все исполним, великий княже, не беспокойся.
        Побежали по двору проворные служки в льняных рубахах. Пленников расковали, повели умываться. Все пришло в движение, князь встал с престола, блеснула золотая заколка, плащ взвился от налетевшего ветерка. Дружинные вои взяли князя в плотный, отсвечивающий сталью и золотом круг, и уже через мгновение князь скрылся за воротами судебного двора.
        Доброшка растер затекшие после кандалов руки. После того как гроза как будто пролетела, сразу проснулись все желания: захотелось есть, пить, а пуще того захотелось опрометью мчаться туда, куда, говорят, даже короли пешком ходят - на двор, за кусты, отлить накопившуюся в организме «желтую водичку».
        Доброшка огляделся, увидел приоткрытую калитку, спешно покинул судебный двор, спустился по узкому проходу в небольшой садик, примыкавший к крепостной стене, и там с наслаждением освободился от накопившейся влаги. Когда же он вернулся назад, то калитка, через которую он выбрался наружу, оказалась закрыта.
        Попытка поднажать плечом ни к чему не привела - дверь не сдвинулась ни на вершок. Закрыто было плотно изнутри. Это обстоятельство было неожиданным и неприятным - разлучаться с друзьями не входило в Доброшкины планы. Однако по зрелом размышлении Доброшка решил, что это горе - не беда: «Подожду внизу». И он пустился вприпрыжку по тому самому узкому проходу, которым один раз уже пробежал. Выйдя в давешний садик, Доброшка остановился. Куда идти дальше, было непонятно. Покрутившись пару минут на месте, он наконец определился и уверенно стал спускаться вниз по склону вдоль крепостной стены, сбивая поздние одуванчики подобранной веточкой.
        Однако саженей через пятьдесят дорогу ему преградил высокий тын, который вплотную был пристроен к высокой и длинной хоромине без окошек, служившей, видимо, складом. Доброшке пришлось огибать неожиданное препятствие. За хороминой опять начинался тын, сделанный из толстенных заостренных бревен - не перелезешь. Доброшка решил сменить направление и стал взбираться по дорожке вверх. Это уже была жилая часть княжеского холма. По сторонам высились сложенные из громадных бревен хоромы княжеских бояр и воевод. Остроконечные крыши теремов уходили в самое небо. Нарядные храмы, сложенные из красного кирпича, пылали на солнце золотыми куполами.
        Стали попадаться прохожие. Княжеские кмети в кольчугах и при мечах, мелкие торговцы, таскавшие свой нехитрый товар в берестяных коробах, обычный городской люд. Наконец дорожка вывела его на площадь, на которой расположился небольшой рынок. От площади отходило пять улиц. Доброшка двинулся по той, которая, как ему показалось, должна была вывести его к постоялому двору, на котором остановилась колохолмская дружина. Однако улица эта уткнулась после пяти или шести изгибов в непролазный тын. Направившись обратно, Доброшка несколько раз сворачивал в проулки, но тропинки либо возвращали его на те места, которые он уже проходил, либо утыкались в чей-нибудь двор.
        После часа блужданий Доброшка был вынужден признаться себе, что заблудился окончательно. От обилия бревенчатых стен рябило в глазах. «Язык до Киева доведет», - вспомнил он матушкину присказку. Попытался спросить дорогу у прохожих, но те, выслушав его вопрос и подивившись северному выговору, лишь пожимали плечами: на княжеском холме не нашлось человека, который был знал небогатый постоялый двор на Подоле, почти на самой его окраине. Да и названия у постоялого двора не было - просто двор, и все.
        Тогда Доброшка решил искать по-другому - для начала спуститься к реке. Миновал мощную башню княжьего города, спустился вниз. Тропинка вывела его на берег. Солнце уже перевалило за горизонт. Он шагал по деревянным мостовым киевского Подола. Из-за высоких заборов тянуло вкусными домашними запахами, кудахтали куры, мычали коровы, где-то мужик колол дрова. Доброшка прошел мимо кузни, откуда раздавался мелодичный железный звон и не менее звонкие команды мастера молотобойцу. И снова улицы, снова заборы, из-за которых можно было разглядеть только крыши изб, украшенные резными коньками.
        Дворы тут были устроены чудно и как-то не по-людски. Домов было много, и стояли они тесно, но отгораживались друг от друга высоченными заборами. На улицах совсем не было деревьев - лишь чахлая травка пробивалась сквозь деревянные плахи мостовой. То ли дело Летославец! Там люди друг от друга как от ворога за высокими тынами не прятались.
        Впрочем, запахи и звуки здесь, на Подоле, витали знакомые, домашние. Где-то пекли хлеб, дух стоял такой, что у Доброшки заурчало в животе. Чего бы он только не дал, чтобы оказаться дома, на широкой лавке у печки, с матушкой и батюшкой, с братом и сестричкой за семейным столом!
        Эх, как они там? Все ли у них хорошо?
        Вдруг спокойное течение мыслей было прервано любопытной картиной, привлекшей внимание уже целой толпы зевак. Вооруженные люди, при кольчугах, сияющих начищенной сталью шлемах и мечах, стояли у высоких ворот какого-то ничем не примечательного двора. Самый здоровый из них, с серебряной гривной на шее, по-видимому командир, что есть мочи бил латной рукавицей по дубовым створкам. Ворота сотрясались, как от удара тарана, однако обитатели двора открывать не спешили.
        Но в конце концов из-за ворот послышался голос хозяина и звук вынимаемого засова. Доброшка уже хотел идти дальше, как вдруг из начавших расходиться створок в самую гущу княжеских воев и зевак выпрыгнул огромный иссиня-черный разъяренный конь с не менее разъяренным всадником. Волосы всадника развивались по ветру и были не менее черны, чем вороная грива коня. Хоть Доброшка видел «князя» Ворона лишь раз, не узнать было невозможно - это был вождь лесных людей, правитель никому здесь не известного Китежа.
        Огромные, кованные железом копыта вздыбились над толпой. Народ бросился врассыпную.
        Стоявшие у ворот пешие воины пригнулись, но не побежали, а старший даже начал заносить для удара копье, но ударить не успел. В руках Ворона серебристой молнией блеснул меч - удар пришелся плашмя по правому плечу нападавшего, но этого хватило. Тот выронил копье и с диким криком упал в придорожную пыль. А Ворон, подстегнув коня, помчался по городским мостовым. Кованое железо копыт выбивало из деревянных плах целые фонтаны щепок. Пара мгновений - и всадник исчез за поворотом. Толпа зевак схлынула, княжеские вои бросились к командиру, который лежал в пыли, ухватившись за ушибленное плечо.
        - Догнать! - превозмогая боль в сломанной ключице, проскрипел главный стражник. Пара воев, лязгая амуницией, бросились вслед умчавшемуся всаднику. Но где там! Отягощенные кольчугами, тяжелыми мечами и длинными копьями, они топали так медленно, что бессмысленность этой погони стала сразу ясна всем, включая их самих.
        Спустя мгновение нашелся и Доброшка. Неожиданное появление Ворона, пропавшие измарагды, притороченный к седлу мешок… Его нельзя было упустить, ведь измарагды покрал именно он - больше некому. Мысль эта подкинула отрока в воздух, как тетива толкает стрелу из арбалета. Он вскочил и помчался вслед удаляющемуся топоту копыт.
        Легконогий Доброшка быстро обогнал лениво бегущих воев, но за беглецом угнаться было непросто. Конечно, в чистом поле конь не оставит человеку ни малейшего шанса, но в тесных проулках киевского Подола соревнование мальчишки с конем выглядело не так безнадежно. Как незадолго до того плутал сам Доброшка, так теперь по тупиковым проулкам метался на своем яром коне Ворон. Из-под ног скакуна с возмущенным квохтаньем разлетались мирно клевавшие что-то на мостовых куры, испуганная баба, несшая коромысло с полными ведрами, с оханьем плюхнулась на толстый зад, расплескав воду.
        Доброшка часто терял беглеца из виду, но его вели вперед звук копыт и свежие отметины на деревянной мостовой.
        Вдруг неожиданно лабиринт узких деревянных улочек сменился ровным широким спуском, ведшим к кирпичной крепостной башне, в проеме которой блестела речная вода. Всадник устремился вниз и стал стремительно удаляться. Доброшка из последних сил добавил ходу. Но по прямой конь мчался как ветер. Ворота башни по мирному времени были открыты. Доброшке оставалось до ворот еще не меньше трехсот саженей, а черный всадник мелькнул на фоне серебристой речной зыби - и исчез за поворотом.
        Когда Доброшка выбежал из ворот, вороной конь уже мирно пощипывал чахлую придорожную травку. Самого китежского князя нигде не было видно. Не было и мешка.
        Запыхавшийся Доброшка вынужден был признаться самому себе, что Ворона он упустил. Что бы стал делать колохолмский отрок, у которого из оружия был только нож не более двух пядей в длину, против китежского князя с саженным мечом, сам отрок даже не задумывался.
        Однако не бывает худа без добра - погоня вывела Доброшку на знакомую пристань. Мужики таскали мешки с поклажей. Здесь на ладью, а там с ладьи. Недалеко на воде мирно покачивались грозный варяжский драккар и чудной греческий дромон. Найти дорогу до дому отсюда труда не составляло.
        Ерь
        У ворот постоялого двора Доброшку встретила хмурая Белка:
        - Ты куда исчез?
        - Да я, понимаешь, - Доброшка смущенно почесал затылок, - нужно мне было… отлить. А вернулся - калитка закрыта.
        - Ну что ж, молодец, - Белка презрительно фыркнула, - выходит, проотливал ты княжеский пир. А я, между прочим, с князем нашим Ярославом Мудрым за одним столом сидела.
        - Да ну, врешь поди.
        - Сам ты врешь. Вот как тебя видела - руку протяни.
        Белка резко повернулась и пошла к дому. Доброшка хотел было расстроиться, но рассудил про себя, что терпеть он все равно уже больше не мог. И пир княжеский, да хоть царский, был бы ему совсем не в радость. Хотя, конечно, жаль, что так получилось. Было бы о чем батюшке с матушкой рассказать… Ну да ладно. Зато он тоже время не зря провел - он точно знает, кто измарагды покрал. Доброшка уверенно зашагал вслед за Белкой.
        Илья встретил его хмурым взглядом.
        - Вот и пришла наша пропажа, поглядите-ка.
        - Да мне на двор нужно было, сил не было терпеть!
        Чтобы предотвратить дальнейший разговор на эту тему, Доброшка выпалил, не делая перерывов в своей речи:
        - Зато я знаю, кто Очи Перуновы похитил! Это был Ворон, он чуть на мою голову на своем коне не прыгнул! Уж я гнался за ним, гнался, но разве на своих двоих угонишься? На пристани его потерял - одного коня только застал, а сам князь китежский исчез!
        Алеша, который сидел у маленького окошка и читал, ловя страницей луч света, какую-то толстую книгу, отозвался задумчиво:
        - Про Ворона мы знаем. Натворил он дел.
        После чего протяжно вздохнул и вновь уставился в книгу.
        Доброшка стоял посередь горницы и непонимающе моргал.
        - Вы тоже его видели?
        - Не видели, - Илья уселся за стол и подпер подбородок рукой, - не видели и не особенно жалеем. Хотя сказал бы я этому дураку пару ласковых.
        Доброшка по-прежнему ничего не понимал. Однако голод снова дал о себе знать. На столе стоял аппетитный каравай, Доброшка хотел схватить его, но Белка не дала:
        - Куда немытыми руками лезешь! Иди сюда, полью.
        Пришлось ему честь по чести вымыть и лицо, и руки, а Илья меж тем рассказывал:
        - Побывали мы на великокняжеском пиру, аж с двумя князьями и пятью боярами за столом сидели, яства чудесные вкушали.
        Доброшка наконец вымылся, Белка налила ему молока и отрезала добрую краюху свежего хлеба. Он принялся все это уписывать за обе щеки, не переставая, однако, слушать воеводу. Рассказ Ильи странным образом не вязался с его мрачным видом, а в голосе звучала горькая ирония:
        - Но только лучше дома молоко с хлебом есть, чем у князя калачи медовые с греческим вином. Сначала, что уж говорить, я даже гордиться стал, как же - сам князь за стол посадил. Но не успели мы доесть, как привели того послуха, помнишь, который уверял всех, что мы все злодеи и разбойники?
        Доброшка сидел с до предела набитым ртом и поэтому лишь энергично закивал - помню-де.
        - Послух тот, конечно, злодей. И нас всех чуть не погубил. Но вот тут я тебе позавидовал - лучше было не видеть, что с ним княжеские заплечных дел мастера сделали: руки-ноги переломаны, сам стоять не может, глаза одного нет, вместо рта кровавая дыра - и все время воет. Видывал я на своем веку разное и в бою мечом супротивникам головы сносил. Но чтобы так над тварью Божьей, а уж тем более над каким ни на есть человеком издевались, я не видывал.
        Доброшка перестал жевать, воззрился на Илью. Таким расстроенным он его еще не видел.
        - Говорят, ворон ворону глаз не выклюет. Врут. И у зверей, и у птиц, а может быть, даже и у рыб речных и морских войны идут. Но чтобы так мучить - это только человек способен. Послуха этого держат за шиворот, он кровью плачет, даже, представляешь, немолодой уже мужик маму свою зовет. А князья и бояре наши преспокойно свиные косточки обгладывают, лебедушек, перепелов, овощи заморские поедают. И шуточки промеж собой шутят. Эх, ну да ладно, не буду тебе настроение портить - ты кушай, кушай.
        Есть, однако, Доброшке резко расхотелось. Он проглотил недожеванный кусок и отодвинул хлеб.
        - В общем, рассказал тот послух все, что знал, и даже то, чего не знал. Однако в главном все понятно: и про поганый городок, князя Ворона, Перуна и его Очи.
        Илья замолчал. В горнице повисла тягостная тишина.
        Доброшка опустил на стол кружку с молоком. Глиняное донышко стукнуло о дерево стола. Этот звук вывел Илью из мрачной задумчивости.
        - Так вот и порешил князь. И решение его хоть и не назовешь добрым, но, если подумать, можно счесть мудрым.
        - Поймать Ворона и вернуть измарагды. - Доброшка заерзал на стуле.
        - Если бы только! Приказал князь Ярослав город тот найти и сжечь. Князя тамошнего поймать и в цепях привезти в Киев.
        - А измарагды?
        - А об измарагдах он даже не упомянул. Наверно, тоже привезти. Что ему два зеленых камешка, когда он всей страной владеет? Пустячок. А вот то, что на его, как он думает, земле какие-то люди не под его рукой ходят - уже в самом деле власти его урон.
        - Но кто ж этот город найдет? Княжеские-то воеводы мест наших глухих не знают. Пусть хоть целый год по лесам ищут - где им Китеж-то найти?
        - И это предусмотрел князь. Штука в том, что найти этот город и сжечь его поручено не кому-нибудь, а нам. Мне лично поручено, понимаешь? - Илья еще раз вздохнул. - А помогать в этом живодерском деле и следить, чтобы все было исполнено в точности, будет князь варяжский. Собственно, наша задача - самая простая и подлая: указать варягам, где город, а уж дальше Харальдово дело.
        Тут в разговор вмешался Алеша:
        - Не грусти, воевода. Дело твое - исполнять, что князь приказал. Не будь Ворон таким одержимым дурачком, не было бы ничего этого. Точнее, рано или поздно случилось бы, но позднее, а теперь постарался наш гордый голубчик - и накликал лихо. Не зря говорят: не буди его, пока оно тихо. Прицепился к измарагдам - получай.
        - Так-то оно так, но город жечь и варягам на поживу отдавать все равно не по-людски. - Илья тряхнул седыми кудрями.
        - Тогда давай в бега, раз княжеский приказ не хочешь исполнять. Тогда не только Китеж, но и Колохолм заодно Харальд пожжет. Думаешь, он разбираться будет? Сожжет для верности все на своем пути. Все резоны для него именно так и сделать: проверять никто не будет, а от добычи варяги никогда не отказываются. На то они и есть варяги.
        К Илье подошла Белка, взяла его тяжелую длань своими маленькими руками, заглянула в глаза:
        - Ступай, Илюша, на княжеский двор и служи Ярославу истово. Нельзя, чтобы Харальд был одним старшим в походе. Ты должен себя вровень с ним поставить, чтоб не меньше был. Только так можно людей спасти.
        Илья поднял глаза, погладил Белку по голове и в первый раз за все время разговора улыбнулся:
        - Хорошо, послушаюсь тебя, разумница, тем более что выхода другого, похоже, все равно нет.
        Две следующие недели ушли на подготовку к походу. Теплые сентябрьские дни сменялись холодными ночами. Леса оделись в золото и багрянец. Птичьи караваны тянулись к югу. Туда, куда собирался податься Доброшка. Но путь его теперь лежал в противоположную сторону - в родные северные края, где посередь дремучих лесов прятались от княжеских тиунов и мечников своевольный город Китеж и непокорные вятичи.
        Илья почти все время пропадал на княжеском дворе. Ему справили достойный воеводы наряд. Темно-синюю свиту покрывал теперь красный шерстяной плащ. На широком кожаном поясе сверкали серебряные накладки восточной работы. Сапоги на рынке купили яловые, с лихо загнутым носком и крепким каблучком. Илья выглядел теперь вельможей.
        Преобразился и Доброшка. При Илье он теперь состоял мечником и везде ему сопутствовал. Ну а мечнику, вестимо, негоже ходить без меча. В княжеской оружейной Доброшка выбрал себе не большой и не тяжелый, но острый и гибкий меч варяжской работы. Гарда и яблоко были украшены затейливыми узорами из красной бронзы, бронзовая отделка была и на прочных черных ножнах.
        Несмотря на то, что Доброшка немало помахал деревянным мечом с колохолмскими дружинниками, с настоящим стальным оружием он чувствовал себя неуверенно. Поэтому по-прежнему носил на поясе и прежний свой нож, и топорик. Кроме того, в княжеской оружейной он подобрал себе и тисовый лук, к которому прилагалась дюжина стрел. Но лук в неснаряженном виде, без тетивы, хранился на постоялом дворе, с собой его Доброшка, понятное дело, не носил.
        Для похода в помощь варягам была отряжена сотня дружинных воинов. Все они были как на подбор, рослые парни в хорошо подобранном снаряжении. Среди них не было воинов столь могучих, каким был Илья, или столь быстрых и изящных, как Алеша. Но глядя на них, Доброшка понимал, как мало значит один человек, даже сильный и ловкий. И как важен слаженный отряд. В колохолмской дружине всяк был одет и снаряжен по-своему. Ян гордился дедовским мечом, у Нежебуда был знатный топор, Семечка с достоинством носил кольчугу, которую с бою взял еще его отец, а у Ивана Малого был удивительный шлем с золотой насечкой и бронзовым гребнем на макушке - из какой-то древней великанской могилы выкопанный еще прадедом оного Ивана.
        Княжеская дружина была совсем не такой. Издали одного дружинного воя от другого отличить было невозможно - волос в волос, как говорится, а голос в голос. На головах отсвечивали стальным блеском одинаковые сферические шлемы со стальными личинами, прикрывавшими верхнюю часть лица, из-под прочных кожухов виделись единообразные стальные кольчуги: издали глянь - сто братьев-близнецов. Так же похожи друг на друга были и дружинные кони, меченные княжеским тавром.
        Когда отряд под водительством немолодого сотника на рысях шел походным порядком, казалось, сказочный дракон сильным гибким стальным телом разрезает степную гладь. Одна короткая команда - и, слаженно хрустнув амуницией, сотня превращалась в ощетинившийся сулицами круг или в готовые зажать врага смертоносной сталью клещи.
        В поход выступили в начале октября. Листья с деревьев начали уже опадать, с севера задули холодные ветры.
        Доброшка ехал, закутавшись в теплый плащ. Моросящий дождь украшал грубую шерсть тысячей прозрачных водяных бусинок. Думы его сначала были невеселы, но постепенно походная жизнь с ее кругом ежедневных забот увлекла его, и Доброшка почти позабыл, куда и зачем они едут. Дневные переходы, вечерний развод караульных, ночевки то в боярских селах, то под лесными сводами не оставляли времени на грусть-печаль. Продвигались не слишком быстро. Торопиться было некуда, коней не гнали, отдыхали в пути, переход заканчивали засветло, особенно если предстояло ночевать под открытым небом. Илья основательно устраивал лагерь, отряжал лучников (в том числе и Доброшку) охотиться на лесную дичь. Это была возможность отличиться, и Доброшка скоро стяжал уважение суровых северных воинов, ни один из которых не мог тягаться с ним в меткости. Доброшка даже научился нескольким словам на их странном языке, каждый звук которого, казалось, был пронизан суровым морским ветром, звоном мечей и хрипом раненого зверя.
        Но особенно любил юный мечник ехать рядом с Архимедом. Грек явился к месту сбора с таким количеством скарба, что для него пришлось выделить отдельную телегу. Сначала Доброшка подумал, что византиец набрал в дорогу нарядов и тонких кушаний. Но оказалось, что и в берестяном коробе, и в кожаных мешках у него книги, карты, рисунки, какие-то колдовские снадобья и волшебные пузырьки. Все это было аккуратно разложено под холщовым тентом. Но сам Архимед предпочитал ехать не в телеге, а верхом. Забавный грек бесконечно удивлялся всему, что встречалось по дороге. Каждый ручей, каждая роща, каждый городок, встреченный на пути, вызывали у него живейший интерес. Он поминутно спрашивал окружающих, как называется попавшиеся на пути дерево, река или деревенька. Доброшка веско, солидно, по-взрослому отвечал и пояснял. Чувствовал он при этом себя умным и знающим. Особенно приятно было давать пояснения греческому мудрецу, когда невдалеке ехала Белка. Случалось это нечасто. Большую часть времени она скакала на своей резвой лошадке вдоль растянувшегося на дороге отряда, смеясь и перекидываясь шуточками то с одним
дружинником, то с другим. Но иногда отпускала поводья и ехала рядом с Доброшкой и Архимедом, вслушиваясь в их беседу. И тогда Доброшка особенно старался поразить ее своими разумными речами.
        Но надолго никогда не задерживалась. Бросив на Доброшку лукавый взгляд, Белка давала шпоры коню и галопом уносилась вперед, поднимая на мокрой дороге фонтаны брызг. Ее волосы намокли от пропитавшей воздух влаги и, казалось, потемнели. Алый плащ трепетал на ветру, а серебряные височные кольца тускло поблескивали на фоне осеннего леса. Доброшка посмотрел Белке вослед и протяжно вздохнул.
        Войско тем временем подошло к краю обширного болота, поросшего хилым кустарником и пожелтевшей по осеннему времени осокой. Посередь изумрудного мха сверкали лужицы темной воды, обещая неосторожному путнику неминучую и мучительную гибель.
        Горячий жеребец Харальда беспорядочно топтался на месте, фыркал и прял ушами: чувствовал опасность трясины. Спокойным шагом к конунгу подъехал Илья. Подтянулись и варяжские воеводы. Стали держать совет. Утро было холодным, промозглым. Дыханье было знатко. Чувствовалось близкое наступление зимы.
        Харальд перекидывался со своими дружинниками короткими, похожими на волчий рык фразами. Наконец он поднял взгляд на Илью и рыкнул что-то явно вопросительное. Восседавший на смирной каурой лошадке Архимед перевел:
        - Харальд-конунг спрашивает: известен ли русскому хевдингу Илье проход через эту топь?
        Илья окинул взглядом расстилавшийся перед ними угрюмый пейзаж. В отличие от беспокойного коня Харальда, его Бурушка-Косматушка стоял как вкопанный. Илья почесал в затылке, мощно откашлялся в кулак и, внимательно разглядывая сидящего на голой высохшей ели ворона, раздумчиво произнес:
        - Тропинка-то есть…
        Архимед перевел, Харальд снова что-то прорычал по-норвежски.
        - Харальд-конунг спрашивает, чего же русский хевдинг Илья медлит и почему мы остановились, вместо того чтобы двинуться вперед и исполнить приказ Ярицлейва-конунга?
        Илья отвечал солидно, обстоятельно, расправляя бороду и усы шитой серебром замшевой рукавицей:
        - Тропинка есть, но узенькая и неверная. Сегодня есть, а завтра сунешься - и нет ее. Нужно каждый раз жердью щупать. Иначе того и гляди утянет хозяйка болотная к себе на пироги.
        Архимед перевел, Харальд разразился длиной фразой, в которой Илья разобрал несколько раз помянутую Хель, хозяйку варяжской преисподней. «Ругается князь заморский, не терпится ему мечом помахать, кровушки человеческой изведать. Да пусть охолонет».
        - Недели через две грянут морозы, топь эта превратится в чисто поле, по которой отряд пройдет легко и быстро. Если двинемся сейчас, времени уйдет столько же, но человек пять точно в этой черной жиже сгинет. Есть смысл подожать, тем более что окружающие леса богаты дичью и я обещаю варяжскому князю богатую охоту.
        Лицо находившегося по правую руку от Ильи Доброшки вытянулось: «Неужели Илья не знает, что буквально в двух или, самое более, трех дневных переходах к полуденной стороне болото упирается в плоскогорье, по которому может пройти не только относительно небольшой отряд норвежского конунга, но и вся дружина киевского князя, если только у него возникло бы такое желание? Да и морозы… Хотя по утрам жухлая трава уже обильно покрывалась белым инеем, но настоящей стужи, которая замостит болото прочным льдом, ждать никак не менее месяца».
        Доброшка уже открыл было рот, чтобы объяснить колохолмскому воеводе, варяжскому князю и всем окружающим, что пройти можно быстрее, проще, легче и лучше, но вдруг кто-то сильно дернул его за рукав свиты. Доброшка от неожиданности чуть не рухнул с коня наземь. Обернувшись, Доброшка увидел Белку, смотревшую на него дико округлившимися глазами. Палец одной руки был прижат к губам.
        - Тсссс, дурак.
        - Чего?
        - Ничего!
        Белка взяла под уздцы Доброшкиного коня и отвела в сторону, туда, где их уже не могли слышать совещающиеся.
        - Совсем ополоумел? - Яростный шепот Белки вывел Доброшку из изумленного оцепенения.
        - Да чего ты пристала? Тут же совсем рядом крепкая земля, нужно сказать Илье и князю Харальду!
        - А то Илья без тебя не знает, что тут есть, а чего тут нет.
        - Так вот не знает, стужи ждать собрался.
        Белка изобразила на своем лице величайшую степень презрения и повлекла Доброшкиного коня еще дальше в перелесок.
        - Вот правду говорят, что простота хуже воровства! - проговорила она себе под нос, но так, чтобы Доброшка слышал. Юный мечник не мог стерпеть, чтобы им помыкала девчонка, пусть даже почти княжна. Он ловко спрыгнул на землю и перехватил у Белки вожжи:
        - Да что случилось-то, объясни как человек!
        - Ничего пока не случилось, но может случиться, если один глупый мальчишка будет во взрослые разговоры встревать. Ты хоть и мечник теперь, а по сути все тот же отрок - говорить тебе заказано! Ты подумай, а что, если Илья не просто так варяжскому князю про твердый путь не говорит? Может, он задержать его хочет?
        - Зачем?
        - Да вот хоть затем, что мы подходим к землям, за которые Илья как воевода отвечает, к нашим родным землям подходим. Ты знаешь, как варяги себя в гостях ведут? Зазевался - и костей не соберешь. Может, он подготовиться хочет, людей колохолмских упредить, чтобы береглись, без лишней нужды по лесам не шастали и варягам на пути не попадались.
        Смущенный неожиданным доводом Доброшка молча смотрел на сияющие глаза Белки и на разрумянившееся от холода и волнения лицо.
        - Твоя правда. Едва не напортил.
        - Ну ничего, не напортил - и ладно, не грусти.
        Доброшка тряхнул головой:
        - Не буду.
        Вечером Илья созвал свою маленькую колохолмскую дружину на совет. В отсветах полыхающего костра лицо воеводы казалось огненным, говорил он вполголоса:
        - Харальд пробудет здесь самое меньшее две недели. Потом, возможно, ждать ему надоест и он, несмотря ни на что, двинется в путь. Но немного времени у нас есть. Нужно предупредить Колохолм. Сам я поехать не могу - мое отсутствие сразу заметят. Да и Алешу отпустить не могу - по этой же самой причине. Выходит, ехать нужно кому-то из молодших. Думаю послать вот хоть Нежку. Но это полдела. Нужно послать вестника к Ворону.
        Доброшка сидел, сгорая от стыда: Белка во всем оказалась права, ладно хоть не стала Илье рассказывать, как он своим языком едва не погубил всего дела. Поэтому вопрос, который тут же возник у него, когда Илья сказал про Ворона, он предпочел оставить при себе. Однако слова воеводы удивили всех. Повисший в воздухе вопрос озвучил Алеша:
        - А это еще зачем? О чем нам с лесным князем говорить? Он измарагды скрал, нас чуть под дыбу не подвел. Какой смысл его предупреждать? Упадем как снег на голову с варяжской дружиной - не сбежит на сей раз.
        Илья помешивал ореховым прутиком мерцающие во мраке угли костра. Вид его был задумчив. В глазах отсвечивали ярко-оранжевые искорки. Голос звучал глухо:
        - Ворон не уйдет. Да и черт с ним. Но у него там люди. Сотен шесть в городе, да и около по деревенькам раскидано не меньше. Хорошо ли будет, если варяги их мечу по князя-Ярославову указу предадут? Дети у них, семьи. Жалко бедолаг: живые души. Варяжских мечей им не миновать, но нужно дать им возможность спрятать семьи.
        Алеша пожал плечами:
        - Послать вестника можно. Но послушает ли Ворон? Большой вопрос. Может и на сосне вздернуть гонца. Чувство благодарности ему неведомо. Кто же поедет?
        Среди колохолмцев повисла томительная тишина. Потрескивал огонь, сияющие искры взвивались в ночное небо.
        Илья обвел глазами круг друзей. Те сидели опустив голову. И только Белка, сидевшая до этого момента в глубокой задумчивости, подняла голову:
        - Я поеду.
        Ять
        - Скажи мне, старый Эйнар, какой обиженный разумом человек назвал владения Ярицлейва-конунга Гардарикой, Страной городов? Эту страну нужно было назвать страной лесов, болот и неотесанных мужланов. Две луны скоро пройдет с тех пор, как мы выехали из Киева, а конца пути не видно.
        - Да чего тебе не нравится, Харальд-конунг? Едем потихоньку. Ни Один, ни Тор в эти глухие места не заглядывают, а благодаря вездесущему греческому Богу все наши люди живы и здоровы. Ну или почти здоровы. Свена Большеротого пробил понос, но это не от дурной воды и не от гнилого воздуха, а только потому, что он тащит в рот все, что ни попадется на пути. Все-таки идем по твердой земле. Охота хорошая, мяса много.
        - Ох, Эйнар, опять ты рассуждаешь как старик. Не пора ли тебе возвратиться домой под крылышко к толстухе-жене, сидеть всю зиму и лето в душной землянке и есть жареную селедку, запивая жидким пивом?
        - От селедки я бы и сейчас не отказался. - Эйнар мечтательно закатил глаза и усмехнулся в седые усы. - И вообще, я и по молодости лет не сильно стремился познакомиться с миром владычицы Хель, поэтому и дожил до седин, чего, кстати, и тебе, конунг, желаю.
        - Эти леса наводят на меня тоску. То ли дело море. Там врага видишь издалека. Все честно. У труса есть возможность убежать.
        - И много ли от тебя трусов смогло убежать?
        Харальд усмехнулся:
        - Трус может хотя бы попытаться. А в лесу все сокрыто. Враг может поджидать тебя за каждым кустом, за каждым деревом. Враг, который не предложит честной схватки. Пустит стрелу - и носа не покажет. Мой Легбиттер изголодался по человеческой крови!
        - Легбиттер твой сделан из гномьего железа, так что потерпит. А тоску твою мы разгоним доброй охотой. Илья-хевдинг обещал нам славную потеху. Пора напомнить ему о его обещании.
        К охоте приготовились основательно. Загодя выслали в лес загонщиков. Выехали засветло. Холодный туман стелился по земле, укрывая лес белесой мглой. Харальд зябко ежился под отсыревшим плащом. Сонный Эйнар недовольно ворчал, поправляя подпруги.
        - Зачем выезжать в такую рань? Добрый зверь спит в своем логове, а мы выезжаем в непроглядную темень.
        - Не ворчи, старина. У русских есть пословица: «Кто рано встает, тому Бог дает».
        - Что дает?
        - Не знаю. Наверно, что-то хорошее.
        - Вот именно, «что-то». Отправляться на охоту лучше после полудня, плотно пообедав и выпив пива.
        - Илья-хевдинг придерживается другого мнения. Смотри, как бодр. Носится по лагерю как молодой буйвол.
        Илья и в самом деле был бодр и деятелен. Нужно было распределить загонщиков так, чтобы никто из варягов нечаянно не наткнулся на плоскогорье, по которому можно обогнуть болото.
        Голосистый охотничий рожок прорезал воздух звонким переливом - отряд тронулся. Сначала ехали осторожно, почти ощупью. Наконец забрезжил рассвет. Туман наполнился светом невидимо восходящего солнца. Сквозь призрачную мглу стали проглядывать стволы деревьев и даже небольшие «оконца» голубого неба. Лес пах сыростью и жухлой листвой. Отряд удалялся все дальше от берега болота, кони осмелели, всадники прибавили темп. Харальд и Эйнар поднялись на довольно высокий безлесый холм, с которого хорошо просматривалась простирающаяся вокруг равнина.
        - Смотри, Харальд-конунг, этот лес - что твое море. Без берегов.
        - Но по нему не поплывешь на драккаре.
        - Твоя правда. Но именно поэтому боги создали лошадей. В чем-то конь даже лучше драккара. Ему можно довериться. Случись что - он сам найдет дорогу домой, да и всадника может спасти, случись беда.
        - И все-таки я предпочитаю свой драккар всем коням мира.
        - Я тоже, но не будем гневить богов нытьем.
        В этот момент лес огласился звуками рожков. Загонщики напали на след зверя и призывали охотников начать преследование.
        Харальд дал шпоры коню и по отлогому косогору устремился вниз. Зябкая дрожь, от которой конунг никак не мог избавиться ранним утром, как рукой сняло. Быстрая скачка, перекличка разноголосых рожков, азарт преследования - все это горячило кровь. Ветви порой хлестали Харальда по лицу, пару раз он едва не ударился лбом о мощные ветви, но всякий раз успевал вовремя пригнуться. Поначалу и справа, и слева от себя конунг слышал топот копыт, крики загонщиков, шум ломаемых кустов и веток. Но после сумасшедшей скачки, показавшейся Харальду совсем недолгой, он вдруг понял, что звуки охоты вокруг стихли.
        Харальд выехал на большую поляну и остановился. Громадные черные ели окружали поляну ровным кругом. По желто-бурой траве стелились остатки тумана. В воздухе повисла немая тишина. Даже привычных лесных звуков не было слышно: не пели птицы, не стучал дятел, не скрипели могучие стволы. Харальд поднес к губам свой окованный в красную бронзу рожок и хотел протрубить призывный сигнал, но рука его на полпути замерла. С противоположного края поляны на него смотрел огромный олень.
        Гордая осанка зверя придавала ему поистине царственный вид. Великолепная голова была увенчана короной ветвистых рогов. Влажные карие глаза смотрели на человека спокойно, без страха. Как будто даже с любопытством.
        Харальд опустил рожок, и некоторое время они смотрели друг другу в глаза: князь среди людей и князь среди зверей. Олень, казалось, никуда не собирался убегать. Рука Харальда потянулась к луку.
        Олень наблюдал за его действиями с интересом. Он спокойно стоял, пока охотник снимал лук, доставал из берестяного тула длинную стрелу с ланцетовидным наконечником. Когда Харальд уложил стрелу на берестяное ложе и стал натягивать тетиву, ему привиделось странное: олень как будто усмехнулся, в глазах его вспыхнули красные огоньки. Вглядываться было некогда, Харальд оттянул сплетенную из воловьих жил тетиву к самому уху. Стрела готова была сорваться в смертоносный полет, но тут олень вдруг совершил гигантский прыжок, единым духом перемахнул поляну и, ломая сухие сучья, скрылся между елями. Харальд от неожиданности разжал пальцы, и стрела с протяжным воем ушла в небо.
        - Ах ты, подлый зверь! - Конунг был не на шутку взбешен. Харальд пришпорил коня и устремился вслед за оленем. В густой чаще царственное животное скрылось из вида, но треск ломаемых ветвей вел охотника по следу. Некоторое время Харальд ничего не видел, кроме мелькавших среди темных стволов белых пятен под хвостом оленя, и не слышал ничего, кроме этого сухого треска. Ветви опять жестко хлестали его по лицу, но он не обращал на них внимания. Казалось, еще немного - и можно будет набросить на ветвистые рога ременную петлю или вонзить в бедро легкое копьецо.
        Когда Харальд уже начал заносить руку для решающего броска, олень вдруг исчез, а конь резко остановился перед глубоким оврагом. Остановка был столь резкой, что Харальд едва не перелетел через голову коня. Недоуменно озираясь, конунг бросил взгляд на дно оврага и тут же забыл про оленя. В сумраке оврага струился лесной ручей. Глинистый берег был подмыт, со склона, судя по всему, совсем недавно сполз внушительный пласт земли. Из покатого склона торчал край кованного золотом ларца, в полумраке чеканные грани переливались благородным блеском.
        Харальд спешился, осторожно стал спускаться в овраг, но подмытая осенними дождями глина в очередной раз отслоилась и поползла вниз. Харальд скатился, как ребенок со снежной горки, прямо в студеную воду ручья. Обтирая руки о парчовые штаны, он принялся огладываться. Ларца не было. Очевидно, новый оползень закрыл обнажившийся ларец и вновь погреб его под толщей земли.
        Не пристало конунгу копаться в земле, но, по счастью, никого рядом нет. Ни для кого не секрет, что клады приносят счастье. Потому и прячут их люди и нелюди как можно дальше. Золото клада напитано удачей, как ячменная лепешка у тетушки Фриды - медом. Ларец показал свой бочок - теперь никуда не денется. Не будь Харальд сыном Сигурда Свиньи, если он не отроет этот золотой трюфель из земли! Гномам, эльфам, или кто там зарыл золото, придется поделиться с ним своим золотом и своей удачей.
        Харальд принялся царапать склон пальцами. Сырая плотная глина поддавалась с трудом. Осквернять благородный Легбиттер копанием в земле было никак нельзя, но широкий сакс, хоть и был оправлен серебром, высоким происхождением похвастаться не мог. Уж во всяком случае был не благородней самого конунга. Поэтому после секундного раздумья Харальд выхватил его и вонзил в глину. Дело пошло быстрее: сакс резал склон как плотный овечий сыр - ломтями. Уже образовалась небольшая пещерка, в которой при желании мог укрыться десятилетний ребенок, а ларца все не было. Харальд окинул взглядом склон: там ли он копает? Вот ракитовый куст, вот полусгнивший пенек - все правильно. Харальд принялся копать с удвоенной силой. Глина летела во все стороны, сам варяжский князь напоминал теперь скорее не князя, а бедного углежога или вообще болотную нечисть.
        Ларца по-прежнему не было. Уж не проделки ли это лесных демонов или ручейных нимф? Харальд готов был бросить начатое. И лишь мысль о том, что ему теперь придется в чумазом виде предстать перед охотой, не давала признаться себе в том, что он, пожалуй, зря спустился в овраг, лучше бы продолжал гнаться за оленем.
        Выбившись из сил, он сел прямо на полусгнившее бревно, лежавшее поперек оврага. Что-то вышло не так. Все-таки без проделок нечистых духов тут не обошлось. Был ларец - и как сквозь землю провалился!
        Харальд зачерпнул ладонью студеной воды из ручья и плеснул на разгоряченное лицо. Ощущение оказалось неожиданно приятным. Ледяная вода жгла кожу, смывая вместе с грязью раздражение. Несколько раз зачерпнув полными пригоршнями воду, Харальд, фыркая, умылся и отер лицо краем плаща. Нужно было выбираться наружу. Дело обещало быть непростым. Скользкие глиняные склоны уходили ввысь саженей на пять.
        Харальд оглянулся вокруг. Пока он искал ларец, совсем рассвело. Солнце пускало косые лучи сквозь ветви деревьев, резным сводом покрывавшие лесной овраг. Муть, поднятую со дна ручья, унесло течением, вода вновь стала кристально чистой.
        И тут Харальд увидел, что прямо под его рукой на дне ручья в пробившемся на самое дно оврага солнечном луче горит жарким блеском золотая монета. Боясь в очередной раз спугнуть удачу, он медленно, осторожно опустил в воду руку. Монета оказалась на диво большой, тяжелой. Не чета полуденным дирхемам, тонким как пергамент. Одна ее сторона была испещрена таинственными письменами. Харальд не силен был в грамоте, поэтому не смог определить, какой народ запечатлевает свой язык столь затейливыми знаками. Был бы рядом Архимед, он бы, наверно, определил, но ученый грек был далеко. На другой стороне красовался портрет важного лысого человека, сделанный весьма искусно. Но все это было неважно, а важно было то, что золота в монете не меньше унции.
        Харальд с надеждой глянул на то место, откуда поднял золотой. И точно! Теперь удача окончательно повернулась к нему лицом: из желтого песочка торчал толстый бочок еще одной монеты. Не иначе оползень снес ларец в ручей.
        Харальд принялся шарить по дну и всего лишь в футе ниже по течению нашел еще две монеты. Им снова завладела кладоискательская горячка. Он взрывал руками дно, пальцы онемели от холода, но чем дальше он продвигался, тем больше монет открывалось его взору. Одна, две, три. Харальд вытряхнул из охотничьей сумки все содержимое и ссыпал находки туда. Сумка уже достаточно сильно оттягивала плечо, когда Харальд, в очередной раз погрузив ладонь в воду, ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Способность видеть шестым чувством врага не раз спасала его в трудных ситуациях. Харальду показалось даже, что он видит боковым зрением фигуру, стоявшую на склоне оврага. Склон был в тени, поэтому понять, что это за фигура, было трудно.
        Уняв сердцебиение, Харальд продолжал шарить рукой по дну. Однако о золоте он больше не думал. Главное было не показать виду, что он заметил человека на склоне, и, выиграв несколько секунд, приготовиться к обороне. Не разгибая спины, будто бы невзначай Харальд повернулся к опасной стороне правым боком, уперся покрепче ногами в землю и быстрым слитным движением распрямился, одновременно выхватив из ножен меч. Секунда - и вождь викингов стоял в боевой стойке, готовый сразиться хоть с целой армией. Верный Легбиттер хищно нацелился на незнакомца, таившегося под тенью склона, по острой грани и булатным узорам пробегали солнечные искры.
        Но в следующую минуту острие меча медленно поползло вниз, к земле, а глаза конунга стали больше тех монет, которые он собирал на дне лесного ручья. Перед ним стояла улыбающаяся Елисава.
        Волосы ее сияли золотом, на голове красовалась украшенная разноцветной византийской финифтью диадема, тяжелый аксамитовый плащ ниспадал до самой земли. Будто на пир собралась.
        Харальд если и смутился, то только на самое краткое мгновение. Опустив в охотничью сумку последний золотой, он отер руки о край свиты и с достоинством поклонился княжне. Завел беседу как ни в чем не бывало. Пусть его штаны измазаны глиной, но никто не скажет, что конунг норвежцев был неучтив с высокородной девицей.
        - Доброго здоровья тебе, прекрасная Елисава, дочь славного Ярицлейва! Могу ли я узнать, какой счастливой звезде я обязан счастьем видеть тебя в столь странном месте? Явилась ли ты одна или вместе со своим благородным отцом, князем великим?
        Говоря эту весьма цветистую речь, Харальд, несмотря на присутствие горячо обожаемой им княжны, не забывал всматриваться в окружающее заросли. Не могла же княжна явиться посередь леса одна, без сопровождения? Где-то поблизости должны находиться дружинные отроки. Или хотя бы конь-то должен быть! Не пришла же Елисава в глухую пограничную лесную чащу пешком.
        Какие-то странные тени пару раз промелькнули по верхнему краю оврага. Вдали послышался крик какой-то заполошной птицы. Однако ничего конкретного Харальду ни увидеть, ни почуять не удалось. Лес хранил величественное молчание. Молчала и Елисава, не отвечая ни слова на приветствие. Она лишь смотрела на конунга с печальной улыбкой. Это было странно. В былые времена она молчаливостью не отличалась.
        Неловкая пауза затягивалась, но тут княжна сделала шаг, сафьяновый сапожок скользнул по размокшей глине, она пошатнулась, вскинула руки и неминуемо упала бы, если бы Харальд в мгновение ока не оказался рядом и не подставил свою мозолистую длань. Елисава ухватилась за нее своими нежными, унизанными дорогими перстнями пальчиками, крепко сжала и посмотрела в глаза конунгу благодарным взором.
        Харальд расцвел: раньше гордая княжна вела себе куда как надменней. Но вот случай свел их в подходящем месте, и, если он будет вести себя правильно, дело может сладиться в самое ближайшее время. В самое ближайшее время он назовет ее своей невестой. Вот как крепко держит его руку русская княжна! Видимо, сильно испугалась. Какие, однако, сильные у нее пальцы. Так сжимает, даже больно…
        Он попытался перехватить руку Елисавы поудобней, но не тут-то было. Нежные пальцы, казалось, одеревенели, были удивительно холодными. Харальд взглянул на них и с ужасом заметил, что из-под розовых ноготочков княжны выступили капли темной крови.
        Волосы на затылке конунга встали дыбом, но он нашел в себе силы вновь заглянуть в лицо нареченной невесте. Лицо ее, за секунду до этого дышавшее свежестью, сиявшее маковым цветом ланит и губ, было покрыто землистой бледностью. Благодарная улыбка сменилась зловещим оскалом, изумрудные очи превратились в два черных провала, из которых, подобно черной смоле, вытекали смрадные слезы. Слезы текли по щекам, выжигая на них кровавые борозды. Кожа сходила клочьями, обнажая похожую на кору старого дуба плоть.
        Харальд дернулся, титаническим усилием пытаясь вырвать руку из смертоносной ловушки. Но куда там! Рука оборотня, которого он принял за Елисаву, подобно древесному корню обвила его запястье. Твердые как железо, холодные отростки оплели грудь и нащупали пульсирующую жилку на шее.
        Ю
        - Кто поедет?
        - Давайте я.
        - Ты знаешь путь?
        - А вы объясните. Найду как-нибудь.
        - Объяснить-то можно. Но только не будет Ворон с мечником - вчерашним отроком разговаривать.
        Доброшка пожал плечами:
        - А с кем будет?
        - Не знаю. Я воевода, мне ехать нельзя. Хотя я бы не прочь с Вороном перемолвиться.
        - Решать нужно быстро, пока князь варяжский с охоты не возвратился.
        - Да, нужно быстро. Кто же поедет? Мне нельзя, Алеше тоже нельзя, да и убьют его там. Вряд ли Ворон сможет простить и речи задорные его, и бегство из самого их разбойничьего логова.
        Костер догорал в утреннем тумане. На углях томился крутобокий горшок с пшеничной кашей. Белка мешала варево большой деревянной ложкой, подсыпая то соль, то тертые орехи, то сушеную мяту, которую всегда возила с собой в полотняном мешочке. От горшка по ветру тянулся сладкий съестной дух.
        - А давайте я поеду. - Девичий голосок заставил головы колохолмцев, сидевших вокруг костра, враз повернуться в сторону кашеварящей Белки.
        - Ну а что, дорогу я знаю, - продолжала она, заправляя выбившийся светлый локон под узорную повязку на голове, - убивать меня Ворону не за что. Да и соперничать ему со мной не в чем. Уж выслушать-то себя я его заставлю.
        Белка подняла глаза от горшка и решительно посмотрела на спутников.
        - Все ему выскажу. А там пусть сам решает: губить ли ему людей ради двух зеленых камешков или нет.
        Белка взяла глубокую миску, положила в нее дымящейся каши и подала по старшинству - сначала Илье. Тот бережно принял, достал из голенища сапога ложку, обтер об штаны, зачерпнул каши, попробовал, обжегся, подул, да так и замер в задумчивости.
        Затем свою долю получили и остальные. Последним по возрасту был наделен Доброшка. Но зато ему Белка плюхнула в миску поверх каши полную ложку меда, зная, что он любит послаще.
        Застучали ложки, а Илья все так и сидел задумавшись. Каша его совсем простыла. Он же все смотрел в пустоту, будто силился разглядеть ней будущую судьбу Колохолма, свою, Белки, Ворона, да и всей Руси. Когда ложки застучали по дну мисок, Белка решилась вывести его из задумчивости:
        - Илья, ешь. Каша вкусная.
        Воевода очнулся, засунул в рот полную ложку и принялся сосредоточенно жевать. Проглотив, он удовлетворенно крякнул и сказал:
        - А ведь права девчонка!
        В воздухе повис немой вопрос: было непонятно, говорит ли воевода о каше или о поездке к Ворону, но Илья успел снова зачерпнуть полную ложку и отправить в рот. Пришлось всем ждать, когда прожует.
        Дальнейшая речь Ильи постоянно прерывалась очередными порциями каши, что придало ей весьма забавный строй:
        - Белка правду говорит… Мням-мням-мням… Лучше нее дороги к Ворону никто не найдет. Мням-мням-мням… Да и не тронет ее Ворон… Мням-мням-мням… Хоть и злодей он… мням-мням-мням… А свои представления о чести у него есть. Мням-мням-мням… лучше гонца нам не найти.
        С последними словами Илья засунул в рот последнюю ложку каши, прожевал с особой тщательностью и изрек:
        - Вкусная каша, - облизал ложку и засунул обратно за голенище, - в общем, решено. Поедет Белка.
        Доброшка вскочил, как подброшенный пружиной:
        - Илья, да как же она одна поедет! Можно я с ней?
        Воевода посмотрел на Доброшку с сомнением.
        - Белка поедет не одна. До Липовой заимки мы ее проводим. Там у меня избушка. Белка, помнишь, позапрошлым летом за липовым цветом хаживали?
        Белка согласно кивнула.
        - Так вот, до заимки мы ее доведем. Там у меня малая ладейка на речке Светлой припрятана. А речка та прямиком в озеро впадает, на котором Китеж-град стоит. Белка доберется без труда и без опаски. Речка быстрая, лед на ней еще нескоро встанет, домчит за пару дней. Все, что нужно, Ворону скажет - и тут же назад. Авось уладим дело мирно. Быстро собираемся, пока князюшко наш варяжский за зверями по лесу гоняет. Если хватятся, скажем, оленя до трех станов гнали.
        Доброшке ничего не оставалось, как пойти готовить лошадей и запасы в дорогу. Путь был не дальний, однако и в него не пустишься без подготовки.
        До Липовой заимки конный отряд колохолмцев тайной тропинкой через болото дошел уже к вечеру. Труднее всего было не провалиться в болотную топь. Кони ступали осторожно, пряли ушами и недовольно всхрапывали. Илья ехал первый и вел своего Бурушку по одному ему известным приметам через такие места, в которые ни один нормальный человек сам бы не сунулся - до того они казались гиблыми. Из земли торчали почерневшие коряги, похожие на прикинувшихся мертвыми кикимор. Они тянули к всадникам крючковатые ветви, будто пытаясь схватить за ногу или за край плаща. То и дело под изумрудным мхом что-то булькало и охало. Солнце не показывалось из-за низко нависших свинцовых облаков. Воздух был наполнен затхлым смрадом. Казалось, буйные ветры не залетают в эти мрачные края.
        Наконец кони почувствовали под копытами твердую землю. Унылое болото сменилось невысокими холмами и светлыми перелесками. Путь пошел веселее.
        Заночевали в маленькой охотничьей избушке, вросшей по самые оконца в землю и крытой дерном. Вокруг шумела голыми ветвями липовая роща. Невдалеке журчала промеж деревьев речка Светлая. Шириной не больше десяти саженей, но глубокая и стремительная. Вода, вобравшая в себя палые листья, вопреки названию была черна и холодна.
        Едва рассвело, Илья пошел к неприметному затону и извлек на свет божий маленькую, но ладно вытесанную ладейку-челн. Скромное суденышко, которому предстояла столь важная миссия, весело закачалось на волнах и чуть не унеслось по течению. Илья вовремя перехватил веревку и подтянул ладейку к самом берегу. Без лишних разговоров Белка прыгнула в челн и взялась за весло.
        - Ну, с Богом. Учить и наставлять тебя не буду, сама понимаешь, много зависит от того, как ты с Вороном поговоришь. Пусть, если Ворон наши условия примет, вывесят над воротной башней знамение - кусок белой тряпицы на шесте. Тогда я уж постараюсь сделать так, чтобы варяги их не тронули. Да себя береги. - Илья перекрестил Белку и бросил веревку на корму ладейки. Белка толкнулась веслом, течение тут же подхватило суденышко и понесло его по черной ленте реки. Алешка помахал Белке рукой - она помахала в ответ. Махнул рукой и Доброшка. Затем он потихоньку вынул из дорожной сумки малый кусок хлебца, осторожно погрузил руку с зажатой в ней краюшкой в ледяные струи реки и разжал пальцы. Хлеб поплыл вслед удаляющейся ладье и погрузился в черную глубину. Водяной принял подношение.
        - Помогай ей, водяной дед, - прошептал Доброшка и отошел от берега. Как ни старался он сделать это впотай, однако Илья заметил. Посмотрел в глаза, тяжело вздохнул, едва заметно кивнул и пошел седлать коня.
        Йа
        «Немножко страшно. Однако сама вызвалась. Отступать теперь нельзя. Приеду, все ему скажу - и будь что будет. Лучше не думать».
        Грести Белке почти не приходилось. Течение реки Светлой само несло ее к цели. Легко касаясь воды рулевым веслом, Белка правила: старалась держаться посередине русла. Река петляла. Вот за поворотом скрылись друзья.
        Облетевшие листья устилали землю плотным светло-желтым ковром, липы покачивали обнаженными черными ветвями на ветру. Роща была совсем прозрачной, берега просматривались чуть не на версту.
        Белка повязала на голову платок, поплотней затянула пояс на свите, уселась на корму и пристроила весло в кормовую уключину.
        Берега проплывали мимо нее как облака. Вот светлая липовая роща сменилась темным ельником. Потом открылся пологий берег с заливным лугом, и снова ельник. Плавное движение ладьи действовало усыпляюще. Белка стала клевать носом. Чтобы совсем не уснуть, она принялась с утроенным вниманием рассматривать берега. Однако сонному взору все представлялось немного не так, как оно было на самом деле. Поросший ельником холм казался сказочным городом, торчащая из воды коряга - речным чудищем, темный прибрежный куст - согбенной под вязанкой хвороста бабушкой.
        Белка в полудреме удивлялась волшебным преображениям. Куст, похожий на бабушку, выглядел особенно удивительно. Ладейка двигалась, от этого казалось, что древняя бабушка тихонько бредет через лес.
        Вдруг куст-бабушка споткнулся и упал на землю, уронив свою поклажу. Сон моментально слетел с Белки: бабушка была настоящей. Резкий взмах рулевого весла - и острый нос челна уткнулся в берег. В считаные секунды Белка оказалась на суше, наскоро привязала суденышко к торчащему из прибрежного песочка еловому корню и устремилась к тому, что сначала показалось ей кустом.
        - Бабушка, ты упала?
        Ворох ветхого тряпья зашевелился. На Белку пахнуло кислым старушечьим запахом.
        - Ишь, внучка нашлась. Нашлась, да, видать, слепая. Не видишь разве сама, что упала? И не вздумай украсть мой хворост! Не смотри, что я старенькая. Клюкой отхожу - живого места не останется, все косточки пересчитаю! Глазки повыну, зубки повыбью - будешь горе кровавыми слезами выплакивать, да не выплакаешь!
        Белка малость оторопела от такого потока брани. Однако бросать болезную в лесу без помощи было нельзя. Старики бывают бранливы, это не диво. И в Колохолме все знали бабку Бабариху, которая как заводилась, так могла целый день без остановки ругаться. А в молодости, говорят, была первой красавицей и отбою от женихов не знала. Но женихов она одного за другим выгоняла, а со временем и свататься перестали. Так и сидела бабка Бабариха на завалинке своей покосившейся избушки и ругала всех, кто мимо проходил. Несколько раз приходили молодые колохолмские парни, хотели ей избу поправить, но и их она прогнала. Так и жила с дырявой крышей. Говорят, демон в нее вселился. Зато, когда померла, соседи заметили сразу: тихо стало.
        Видимо, встреченная в лесу старушка была одержима таким же демоном. Или еще худшим. Бабариха-то ругалась без особой злобы. Ворчала просто: то олухом назовет, то бестолочью. А эта вон как страшно грозится: и глаза вынуть, и зубы выбить. Но делать нечего. Белка вздохнула, не без труда сняла со спины старушки вязанку хвороста: «И как только тащила такую тяжесть?» Потом ухватилась покрепче за тряпье и поставила беспрестанно ворчащую старушку на ноги. Старушка оказалась на диво легкой. Едва ли не легче вязанки хвороста. И ростом Белке только до плеча.
        Оказавшись на ногах, она принялась отряхивать со своего нищенского рубища сухие листья и древесную труху, а потом оборотила на Белку морщинистое лицо. На этом лице, казалось, все усохло, кроме длинного крючковатого носа и дымчато-серых слезящихся глаз.
        - Что, бесстыдница, стоишь, зенки свои вылупила?! Иди прочь отсюда! - прошамкал беззубый рот, подслеповатые старческие глаза горели бессильной злобой.
        Белка стояла недвижимо. От крика в воздух поднялась стая галок, беспокойно крича, черные птицы заметались над лесом.
        - Иди прочь, я сказала, а не то… - Сухонькая рука сжала суковатую клюку. Белка едва успела отойти. Замах оказался слишком резким: клюка описала в воздухе широкую дугу и увлекла за собой несчастную старуху. Та вновь плюхнулась на землю, но тут же ожесточенно принялась вставать, одновременно стараясь взвалить на согбенную спину вязанку хвороста.
        - Бесстыжие, бесстыжие, бесстыжие! - Воздух со свистом вылетал из чахлой груди, платок сбился, и из-под него вылезли позеленевшие от времени седые лохмы. «Настоящая ведьма…» - от этой мысли холодок пробежал у Белки по спине. Вязанка все никак не хотела поддаваться. Старуха уже почти взвалила тяжелую вязанку на спину, но ветхие ремешки не выдержали, лопнули, и весь хворост рухнул ведьме под ноги. От отчаянья она взвыла, упала ничком на рассыпавшиеся ветви и горько зарыдала. «Если и ведьма, то какая-то несчастная».
        Белка подошла к ней и легонько коснулась плеча:
        - Бабушка, не плачь. Я помогу тебе дрова до дому донести. Смотри, у меня и ремешок имеется.
        Ответа не было, но рыдания стали тише. Потихонечку Белка стала собирать рассыпанный хворост. Когда все было собрано, она бережно подняла старуху, прислонила к дереву, подобрала остатки, скрутила плотную вязанку, закинула за спину и взяла притихшую «ведьму» под руку.
        - Ну, теперь пошли, бабушка.
        Старушечьи глаза были по-прежнему затянуты пеленой слез, но она уже не рыдала в голос. Слезы тихо наворачивались и медленно стекали по щекам, теряясь в глубоких морщинах. Однако, опираясь на Белкину руку, старуха сделала первый робкий шаг, потом еще, и пошла. Пройдя несколько саженей, Белка решилась задать важный вопрос, без ответа на который все ее старания могли оказаться бесполезными.
        - Бабушка, а где ты живешь, куда идти? - Про себя Белка боялась, что ее неожиданная спутница не сможет ей ответить. И такое тоже случается: уйдет старый человек из дому, да и забудет дорогу обратно. Так и бродит, пока добрые соседи не вернут скитальца домой. Но в лесу соседей нет - спросить не у кого. Медведь - сосед, но он до дома не проводит.
        Однако опасения ее оказались напрасными. Старуха, глотая слезы, все-таки нашла силы ответить:
        - Тут близко, - и указала крючковатым пальцем на едва заметную тропинку, ведшую вдаль от реки к поросшему осинами холму.
        Дом, к которому привела тропинка, стоял в гуще деревьев, которые, однако, были не осинами и не липами, которыми был наполнен окружающий лес, а одичалыми яблонями и вишнями. Видимо, раньше около дома был разбит большой сад, который со временем одичал и, разросшись, превратился в настоящую чащу. Сам дом оказался совсем не таким, каким его ожидала увидеть Белка. Глядя на нищенское тряпье, в которое была наряжена несчастная лесная жительница, она ожидала увидеть хлипкую хибарку или полностью ушедшую в лесной дерн землянку. На самом же деле тропинка упиралась в высокое крыльцо большой избы на подклете с тесовой крышей и резным коньком. Изба была сложена из дубовых бревен в обхват, что уже само по себе было удивительно, ведь дубов поблизости не наблюдалось. Видно было, что дом старый. Бревна кое-где были покрыты мхом, а в иных местах поросли даже и молодыми деревцами, пустившими цепкие корешки в расщелины между бревнами. Однако, несмотря на это, дом стоял прямо. Хозяйская рука давно не касалась его: и дом и двор выглядели запущенно. Но изначальная прочность бревен и добротность конструкции хранили этот
маленький лесной замок от разрушительного влияния времени.
        Кряхтя, старуха поднялась по крутым ступенькам, просунула руку в потайную нишу, сдвинула внутренний засов, и входная дверь с печальным скрипом отворилась. Переступив высокий порог, хозяйка обернулась и, уже совершенно спокойно глядя на Белку, кивнула: заходи, мол.
        Белка, на спине которой по-прежнему висела вязанка хвороста, не стала ждать второго приглашения и вошла в дом.
        Внутри царил полумрак, было холодно, пахло нежилым, углы горницы затянула паутина. Старуха молча ушла в темный угол, повалилась на застеленный овчиной кованый сундук и затихла. Белка опустила вязанку на пол и оглянулась. Бабушка до дома доставлена, хворост сложен на место. Первым желанием Белки было немедленно покинуть дом неприветливой старухи. Однако, посмотрев на ее скрюченную фигуру, Белка неожиданно для самой себя испытала приступ острой жалости: живет старая в лесу, никто к ней не приходит, внуки не теребят за подол поневы, сухарика в молочке никто не размочит, некому даже пол подмести.
        Она поискала по углам, нашла покрытую тенетами метлу, и решительно принялась наводить чистоту. Пыль клубами вылетала в открытую дверь, обеспокоенные пауки прятались по щелям. Белка затопила печку. Сбегала на речку за водой. Отсыпала из своих путевых запасов немного проса, разгребла угли в печи и поставила вариться кашу. Постепенно изба приобретала жилой вид. Белка железным скребком принялась скоблить массивные плахи стола. Когда работа была почти закончена, она почувствовала на себе взгляд. Обернулась. Старуха уже не лежала, а сидела на сундуке и смотрела на нее печальными глазами. Былой злобы в них не осталась и следа.
        - Вот как. Ты, оказывается, работящая.
        Белка смущенно улыбнулась, вытирая руки о подол.
        - Да что ты, бабушка, дядька мой Илья говорит, что я вертихвостка. Прибралась у тебя тут немного. Да кашу поставила. Вот уварится - и поеду.
        - Далеко ли путь держишь?
        - Нужно мне, бабушка, ко князю Ворону попасть, слышала ты о таком?
        - Да как не слышать.
        - Расскажи, бабушка, какой он, этот Ворон? Добрый? Злой?
        Старуха потупила взор и усмехнулась:
        - А это кому как.
        - Да разве ж так бывает, бабушка? Если человек добрый, так он и добрый. Вот как Илья наш колохолмский. А уж если злой, как… - тут Белка запнулась, и продолжила, так и не назвав имени, - а если злой, так и злой.
        - Злой, говоришь? А слыхала ли ты, в Китеже всяк человек, кого бы роду-племени или веры ни был, может на княжеский двор явиться и есть-пить, сколько ему нужно? И поэтому нет там ни детей голодных, ни стариков. Слыхала ли ты, что в Китеже по древнему обычаю своих в холопов не обращают, как ни задолжай, а только пленников? Да, с чужими Ворон бывает крутенек. И не одна голова с плечами рассталась по его милости. Но спроси, почему народ из Китежа под власть киевских воевод не бежит? Ведь проще простого. Много ли к вам в Колохолм народу из Китежа пришло? Прибежал хоть один?
        Белка покачала головой.
        - Вот видишь. А ты говоришь «злой». Нет злых людей. И Ворон не злой. Жизнь лбами сталкивает. Вот тогда и говорят «злой».
        Старуха решительно встала. Она вдруг показалась Белке гораздо выше ростом, чем была в лесу. В руках ее откуда ни возьмись появились два румяных яблочка. Один из них она бросила Белке.
        - На вот, скушай. Вкусное. Из моего садика.
        Белка поймала яблочко - на диво красивое и душистое. Откусила - сладкий сок брызнул из-под тонкой кожицы и ударил в нёбо пряной струей. Запах был до того сильный, что у Белки закружилась голова. Горница закрутилась перед глазами, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Перехватило дыхание. «Вот она и смертушка пришла, как неожиданно», - мелькнуло в голове. В последнее мгновение Белка видела, как старуха бросила в печь второе яблочко. Попав на жаркие угли, яблочко мгновенно почернело, а потом вспыхнуло зеленым огнем. Свет в очах Белки погас.
        Йе
        Отряд двинулся в обратный путь. Солнце все выше поднималось над голыми ветвями лип. Лошади бежали легкой рысцой, постепенно ускоряя ход. Колохолмцы ехали молча. Позвякивали кольца сбруи, поскрипывала кожа седел. Мысли витали далеко. С каждой пройденной верстой Илья выглядел все более мрачным, конь его набирал ход и, наконец, повинуясь воле всадника, перешел от быстрой рыси к стремительному галопу. Скорость - древнее лекарство от тяжелых дум. Илья был не первым и не последним, кто прибегнул к нему. Вслед за Ильей устремились и остальные.
        Доброшкин конь тоже сначала было увлекся общим настроением и устремился вдогонку, но поводья внезапно натянулись. Конь в недоумении затоптался на месте: что случилось? Отряд стремительно удалялся и через мгновение исчез среди деревьев.
        Всадник успокаивающе похлопал коня по могучей шее и дал команду поворачивать. Конь подчинился сначала нехотя, а потом все быстрее и быстрее понес хозяина в обратном направлении. Солнце светило в спину. Путь угадывался по черным следам копыт на светлой от опавших листьев земле. Обратный путь показался будто бы короче, ветер свистел в ушах, развеивались сомнения: нельзя бросать Белку одну! Вот между деревьев блеснула в лучах взошедшего солнца гладь реки. Сейчас она и впрямь оправдывала свое название: светлые воды струились между светлых берегов.
        Доброшка направил коня по кромке берега. Берег почти везде был чистый, можно было ехать, не отдаляясь от воды больше чем на десять саженей. Изгиб за изгибом преодолевал Доброшка, не сводя глаз с водной глади. Течение было быстрым, но конь бежал быстрее: Доброшка надеялся настичь челн до наступления сумерек. Что и как делать потом, предстояло еще решить. Главное теперь было - догнать Белку.
        Река сделала крутой поворот. Левый берег, по которому ехал Доброшка, превратился в топкую, поросшую кустами и камышами низину. Доброшка направил коня подальше от опасной топи, продолжая, однако, внимательно осматривать реку. Но даже при всем своем внимании он едва не проскакал мимо ладейки, привязанной к корню вековой ели на противоположном берегу. Белки нигде поблизости видно не было. Зачем ей вдруг пришлось причалить, ведь день только разгорался и даже до обеденного времени было еще далеко?
        Доброшка позвал. Сначала тихонько, потом громче, а потом уж и во все горло. Ответа не было. Даже эхо, отозвавшись единожды, бесследно кануло, разбившись о стену леса на противоположном берегу.
        Доброшка дернул поводья - конь ступил передними копытами в воду и фыркнул. Видимо, холодное купание не входило в его планы. Встревоженный Доброшка с силой сжал ему бока, но конь продолжал, прядя ушами, месить копытами сырой песок берега. В другой ситуации Доброшка, возможно, проявил бы больше деликатности в обращении с животным. Однако нервы его были на пределе. Удар плети ожег коню круп. Конь, привыкший к тому, что его наездник обходился с ним обычно довольно мягко, присел от неожиданности и совершил гигантский прыжок, сразу вынесший его чуть ли не на середину реки. Подняв сноп брызг, конь погрузился в ледяной поток. Вода хлынула Доброшке в глаза, в рот, в уши и мгновенно пропитала одежду. Холодная вода жгла как огонь. Конь сделал несколько сильных рывков и выбрался на противоположный берег несколько ниже того места, где был привязан челн.
        Куда двигаться дальше, было неясно. Свежий ветерок, который до холодного купания приятно освежал лицо, теперь вбивал тело в жестокий озноб. Доброшка спешился, трясясь от холода, снял и выжал одежу и снова натянул на себя. Теплее не стало, но появилась надежда, что станет со временем, когда свита подсохнет. Что делать дальше, было неясно. Доброшка внимательно осмотрел ладейку. Она была в порядке. Вещи лежали на тех самых местах, на которых он видел их в последний раз.
        Конь посматривал на хозяина вопросительно. Он был на него немного в обиде - и за плеть, и за холодную воду. Чтобы загладить вину, Доброшка достал из дорожной сумки краюху черного хлеба, посолил ее и дал коню. Тот не стал чиниться, принял угощение. Мгновенно съел и довольно встряхнул гривой - неприятность была пережита и забыта. Доброшка сел в седло, легонько тронул поводья и тут же отпустил. Умное животное, видимо, догадалось, что нужно наезднику. Потянув ноздрями воздух, конь тронулся в глубь леса. Медленно ступая, он шел в одному ему понятном направлении. Доброшка не мешал: авось в самом деле выведет куда нужно.
        Ехать пришлось недолго. Конь вывел его к заветной избушке.
        Дверь была приоткрыта, и Доброшка вошел. Глаза не сразу привыкли к тусклому свету, а когда привыкли - Доброшка ахнул. На длинной лавке, вытянувшись в струнку, лежала Белка. Не нужно было долго всматриваться, чтобы понять, что она не спит. Доброшка кинулся к лавке: умерла? Сердце упало и после неприятной заминки забилось как кузнечный молот, перед глазами от волнения все прыгало. Доброшка изо всех сил пытался разглядеть, дышит ли Белка, но у него не получалось. Сначала показалось, что грудь под толстой свитой слегка вздымается, но потом бесконечные мгновения взгляд не мог уловить ни малейшего движения. Доброшка коснулся руки - она была холодной. Тогда он вспомнил, как давным-давно, когда он был еще совсем крохой, в доме у них умер старый прадед, столетний старик с длинной седой бородой. Он несколько дней лежал за печкой ни жив ни мертв. И бабушка проверяла его каждое утро и вечер: подносила к седым усам маленькую утиную пушинку. Однажды утром бабушка сказала: «Ушел». Доброшка кинулся посмотреть, куда мог уйти дед, который давно уже не вставал с лавки. Дед, однако, был на месте. Лежал как прежде, а
на белых усах под заострившимся желтоватым носом недвижимо лежала пушинка.
        Вспомнив это, Доброшка заметался по избе и скоро увидел то, что ему было нужно: подушку. Одно движение поясного ножа - и в воздухе подобно снежинкам закружились белые перья. Доброшка выбрал пушинку понежнее и, затаив дыхание, поднес к Белкиному носику. Мгновения мучительного ожидания, и - о радость! - пушинка легко затрепетала.
        Жива! Спит все-таки? Доброшка потряс ее за рукав: нет результата. Взяв за плечи, потряс сильнее и закричал в самое ухо: «Белка! Белочка!» И снова она осталась совершенно недвижима. Ни дрожи ресниц, ни вздоха. Как заледенела.
        Доброшка стоял на коленях перед лавкой и смотрел на прекрасное в своем ледяном спокойствии лицо колохолмской княжны. И тут ему, конечно, вспомнилась сказка, которую им с братом рассказывала матушка. Там приключилось нечто похожее. Прекрасную королевишну заколдовала злая богомерзкая баба. И королевишна, прямо как Белка теперь, спала беспробудным сном. Только не на лавке, а в ледяном гробу. Но это не так уж важно. Важно то, что никто не мог ее разбудить. Проснулась она только тогда, когда из дальних стран за ней приехал королевич и «поцеловал в уста медовые». Доброшка тогда маленький был, спросил матушку: почему это у королевишны вдруг рот медовый, разве она мед перед сном ела? Матушка с батюшкой долго смеялись, но ничего путевого так и не сказали, мол, вырастешь - поймешь. А и правы оказались почтенные его родители: точно, вырос - и понял. Губы Белки виделись ему теперь слаще самого сладкого пряника, спелых вишен и всех сластей, которые есть на свете.
        От мыслей о поцелуе Доброшку бросило в жар. Однако королевишну нужно спасать. Глубоко вздохнув и вытерев рукавом губы, Доброшка с размаху «клюнул» Белку в сомкнутые уста. Отпрянул и внимательно вгляделся в лицо. На нем не произошло никаких изменений. Белка по-прежнему находилась в глубоком забытье.
        Тогда Доброшка поцеловал еще раз. Медленнее. В глубине сердца он чувствовал, что поцелуй не поможет, ведь он не королевич, да и не в сказке они. Губы Белки пахли яблоком, светлая прядь выбилась из-под платка, лучик солнца, пробившийся из маленького оконца, касался голубой жилки на виске.
        Доброшка еще раз внимательно вгляделся в лицо: нет, не помогло сказочное средство. Конечно, не помогло. Он бережно взял Белку на руки и понес к челну. Конь шел позади. Устроив спящую на носу, Доброшка отвязал седельную сумку и бросил на корму. Легонько шлепнул коня по крупу: «Беги домой». Шагнул в ладейку, отвязал веревку и взялся за весло.
        Доброшка правил и посматривал на Белку: не очнется ли? Но она лежала абсолютно недвижимо.
        Юсъ малый
        Речка петляла между лесистых берегов. После полудня русло реки стало заметно расширяться, и за очередным поворотом Доброшке открылась широкая водная гладь. «Вот оно, озеро». Доброшка внутренне собрался, повторил про себя все, что он должен сказать Ворону. «Князю Ворону», - поправил он себя. Ворон запальчив, а провалить переговоры нельзя. От этого слишком много всего зависит. О почтительности лучше не забывать.
        Доброшка опустил весло и принялся оглядываться. Острова и города видно не было. «Как это может быть?» Ветер гонял по воде мелкую рябь. Противоположный берег вырисовывался совершенно четко. А острова не было. «Быть может, это заводь, а остров будет виден дальше», - решил он и принялся грести с удвоенной силой. Челн крутым носом взрывал воду. За кормой оставался едва различимый след. Доброшка добрался уже до середины водоема, а острова все не было видно. Теперь берег просматривался со всех сторон. Острова не было. Доброшка причалил, спрыгнул на берег, вытащил челн и пошел вдоль кромки воды. Из-за деревьев явственно слышался глухой гул. От берега вела мощенная деревом широкая дорога. Пройдя по ней, Доброшка вышел к бревенчатой плотине. Вода, переливаясь через верхний венец, с шумом падала вниз с десятиаршинной высоты. Мощеный помост спускался к самой воде, ниже плотины. Хотя Доброшке не приходилось видеть такого приспособления раньше, назначение бревенчатой мостовой было ему понятно - это был волок. Он вернулся, перенес на руках Белку, а затем, перекинув через плечо веревку, перетащил челн.
        Правду говорят: нет худа без добра. Если бы Белка уплыла одна, неизвестно, как бы она преодолела это неожиданное препятствие. При всей своей малости ладейка сначала шла по бревнам неохотно, скребла килем. А потом, когда дорога пошла под уклон, едва не сшибла Доброшку с ног. Однако препятствие был преодолено. Челн закачался в заводи. Доброшка устроил Белку как можно удобней, подложил под голову дорожный мешок, прикрыл сверху плащом и двинулся дальше.
        Плотина эта была лишь первой в цепочке прудов, через которые пришлось пробираться путникам. К вечеру Доброшка совсем выбился из сил, и поэтому открывшийся за очередным поворотом водный простор его совсем не обрадовал. Он угрюмо греб, выискивая на берегу место, где расположена плотина.
        Однако открывшийся пруд был больше всех предыдущих. Вода простиралась до самого окоема, а волны были выше. Подул неуютный холодный ветер. Челн начало сносить к берегу. Доброшка вгляделся в сумрачное небо. Вдали на фоне свинцовых туч черной громадой высился остров. И город на нем. Значит, не пруд - озеро Светлояр. И город Китеж. Добрался наконец! Доброшка стал править к нему.
        Когда до острова оставалась не больше полуверсты, от причала отделился небольшой насад и пошел наперерез челну. Доброшка продолжал грести, всматриваясь в приближающееся судно. На веслах сидело шесть человек. На расстоянии нескольких саженей от Доброшкиной ладейки старшой, сидевший на носу насада, дал гребцам команду табанить. Насад встал и закачался на волнах.
        Вопрос старшого прозвучал весьма нелюбезно:
        - Куда?
        Доброшка понимал, что говорить нужно как можно более спокойно и солидно. Теперь, когда нужно было говорить, работа веслами показалась ему детской забавой. Однако медлить было нельзя: один из гребцов отложил весло, взялся за лук, наложил стрелу и слегка оттянул тетиву. Доброшка ответил. Собственный голос показался ему чужим:
        - В город Китеж, ко князю Ворону с поручением.
        - С каким еще поручением? - Лица гребцов насада были напряжены и не сулили ничего доброго. Однако после первой фразы уверенность вернулась к колохолмскому мечнику:
        - Это я скажу самому князю.
        Старшой на насаде недобро хмыкнул:
        - Экой важный. Ну ладно, держи конец. - С насада на челн перебросили веревку, и Доброшка с Белкой поплыли к городу на буксире. В город насад и челн вошли, как уточка и утенок, через ворота, построенные над протокой. Протока вела за крепостную стену и оканчивалась бухточкой, вдоль берега которой стояли многочисленные ладьи разных размеров и форм. По случаю грозящей осады все плавающее достояние китежане предпочли завести в безопасное место. Причалив к пристани, Доброшка привязал челн к железному кольцу, но выходить на доски не спешил. Белка лежала на носу челна, как прежде, недвижимо.
        - Добрый человек, - Доброшка обратился к старшому с насада, - у меня тут на челне девушка без чувств. Ее бы на время переговоров в дом честной женщине, вдовице какой-нибудь устроить?
        - Не беспокойся, молодец. Не пропадет твоя подруга. Есть у нас честная вдовица.
        Не успел Доброшка опомниться, двое гребцов с насада схватили его под руки и резким рывком выдернули из челна. Оказавшись на берегу, Доброшка сделал попытку вырваться, но куда там… Подоспевший третий уже вязал руки за спиной. Когда руки оказались крепко сплетены, старшой оглядел его с головы до ног и удовлетворенно хмыкнул:
        - Ну, хорош. Можно и ко князю вести.
        Доброшка еще раз сделал попытку вырваться:
        - Развяжите! Я прислан с князем говорить!
        Старшой пожал плечами:
        - Язык у тебя на месте.
        Доброшка еще раз дернулся. Старшой кивнул одному из гребцов:
        - Малой, успокой молодца. Так, как ты умеешь.
        Тот, кого назвали Малым, был детина двухсаженного роста. Он обнажил в улыбке щербатый рот и без замаха ткнул Доброшке под дых.
        Дыхание перехватило, перед глазами замелькали цветные мошки, к горлу подкатил ком.
        - Успокоился? Вот и ладно. Ведите парня на княжеский двор. Пусть там подождет.
        Княжеский двор, окажись там Доброшка на полгода раньше, наверно, поразил бы его. Терем был размером с крепостную башню Колохолма. Остроконечную крышу украшала кружевная резьба. Причудливые узоры перетекали с конька на причелины и дальше вились по воротам и бревнам тына. Но все-таки по сравнению с огромными каменными палатами киевского князя усадьба Ворона выглядела провинциально. Окошки были затянуты бычьим пузырем, на веревочке сушились чьи-то холстяные штаны, под крыльцом рылись в мусоре куры.
        Народа на княжеском дворе было много - собралась целая толпа. Город знал, что совсем недалеко, в двух, от силы трех днях пути остановилось киевское войско. Опасность была привычна человеку в те далекие времена. Но на этот раз предчувствие беды в людях было особенно сильно. Разведчики донесли, что киевский князь послал против них чужестранцев-варягов. Никто из китежан варягов никогда не видел, но слух о них шел самый нехороший.
        Доброшку вели через живой коридор. Он оказался внутри плотной толпы. Люди смотрели на него с напряженным интересом. Какая-то женщина, приложив руку к щеке, воскликнула:
        - Какой молодой! А сказали, подсыла-поджигателя поймали.
        - Да нет, не то, - возразила стоявшая рядом молодуха в красной поневе. - Он колодец отравить хотел, извести нас всех!
        - Какой колодец?
        - Да уж какой-то колодец хотел отравить, вон как смотрит - настоящий волчонок!
        - При нем, говорят, девка какая-то.
        - Да не девка, а мешок при нем. В том мешке он смерть с собой возит. Как тряхнет мешком, так и городу конец. Но, слава богам, скрутили его наши ребята, едва он только за вязочки взялся.
        Между тем на дворе показался Ворон. Лицо его было бледнее обычного. Толпа расступилась. Он взглянул на Доброшку без особого интереса:
        - От Ильи посыльный?
        - От Ильи.
        - Послан, чтобы нам сдаться предложить?
        - Да.
        - Понятно. В воду его.
        Толпа одобрительно загомонила.
        Гребцы с насада подхватили и понесли его к стене.
        Доброшка что есть силы принялся вырываться, но парни держали крепко. Сейчас бросят его со стены прямехонько в омут - и поминай как звали. Пойдет его тело белое в омут, на корм сомам.
        Как это бывает с людьми, находящимися на грани смертельной опасности, мысль Доброшки в сотни раз ускорилась. Он с пронзительной четкостью, будто с высоты соколиного полета, увидел город Китеж посередь озера Светлояра, княжеский терем, громадного деревянного Перуна с серебряной головой, золотыми усами и изумрудными глазами, толпу китежан и себя в центре картины.
        Еще мгновение, и картина лишится главного - того самого центра. Этого произойти не должно - Доброшка знал это твердо, но решение не приходило. До стены оставалось совсем немного. Сейчас сгинет. Жизнь стремительно помчалась перед мысленным взором. Зря, выходит, он из дома убегал. Не вышло из него толку. Хотел в Индию, а попадет в полынью. Думал, воеводой станет, а толку не хватило выше мечника подняться. И Белке помочь не смог, и Илью подвел. Зря, выходит, батюшка сызмальства кормил-поил его. Не будет ему в старости от непутевого сына никакой помощи. Зря матушка ночей не спала, последний кусок ему отдавала, надеялась славным молодцем его увидеть. Теперь не увидит, сейчас толкнут его эти чужие руки в небытие. А ведь для их же, сволочей, пользы к ним пришел!
        При мысли о матушке, о том, что зря были ее старания, бессонные ночи, о том, что горевать она будет о сынишке своем меньшом, на глаза Доброшки навернулись слезы. Но уже через мгновение горькая жалость к себе самому и к матушке сменилась гневом. Доброшка извернулся и бросил в спину уходящему Ворону:
        - Там, в пещере!..
        Ворон замер на полшаге.
        - …нужно было прибить тебя, душа твоя подлая! - Доброшка выкрикивал слова с яростным остервенением.
        Ворон резко обернулся. Доброшку уже подвели к самому краю стены. Туда, где бревенчатый настил нависал над водой. Течение не давало воде замерзнуть. Черная вода готова была принять и утянуть под свежий ледок, погасить в себе горячую искру жизни.
        Ворон поднял руку:
        - Подождите.
        Воины остановились. Доброшка завис над бездной.
        - Откуда ты знаешь про пещеру, ты там был? Хотя ясно, был.
        - Да, был! Это я стащил измарагды, пока ты, князь, пьяным спал!
        - Я не был пьян! - воскликнул Ворон. И осекся. Если до этого момента словам приговоренного можно было не придавать значения, то теперь он своим возгласом подтвердил, что отрок и впрямь что-то видел. Доброшка достиг своей цели. Китежане, собравшиеся перед теремом, все как один смотрели на своего князя.
        Та самая молодуха, которая назвала Доброшку волчонком, обернувшись к соседке, охнула:
        - Так они там пьяны были! А мне-то мой голубчик про демонов пещерных что-то заливал! Ворвались-де, огнем пожгли, бока намяли, каменья отобрали. Я, дура, его еще медом отпаивала. Силен же врать!
        Толпа вновь загомонила. Недавний поход был памятен. У многих с Вороном ходили мужья.
        - Князь, так вот он, значит, каков твой горный демон? Не слишком ли ростом мал?
        Ворон, мрачно взглянув на шумящий народ, поднялся на крыльцо и дальше смотрел уже оттуда.
        Шум продолжался. Мужчины в толпе прятали глаза и смущенно пересмеивались: «Ну, было дело, а с кем не бывает…» Доброшку тем временем поставили на ноги. Он наблюдал за волнением толпы, понимая, что отсрочка временная и его могут сбросить со стены в любой момент. Ковать железо нужно было, пока горячо.
        - Ворон, хочешь узнать, как я мимо твоей стражи прошел? И сайгат твой - каменья и пленника из пещеры увел?
        Китежский князь хранил угрюмое молчание, но из толпы послышались ободряющие крики: «Давай, бесенок, расскажи. А то утопят тебя, мы и не узнаем!»
        Доброшка высвободился из цепких рук.
        - А вот так! Мне Перун помогал!
        - Ты ври-ври, да не завирайся, - возвысил голос седой дедок из толпы, - у тебя на шее вон оберег твоего греческого бога болтается. С чего это вдруг Перун тебе помогать станет?
        Доброшка почувствовал кураж, голова кружилась, лицо горело, сердце стремилось выскочить из груди.
        - Да уж не знаю с чего. Только не дались бы мне измарагды и не одолел бы я вашей китежской дружины, если бы удача была не на моей стороне. А удача - она правого держится. Роду мы с вами одного. И деды у нас одни. А деды не тех больше жалуют, кто им кланяется ниже, а тех, кто закон их соблюдает строже. Где это видано, чтобы человека живого ни за что ни про что в воду кидать? Я пришел с добром, а князь меня смерти обрек!
        Доброшка отер со лба выступившую, несмотря на холод, испарину. Толпа зашумела пуще:
        - С каким еще добром? Поджечь нас - это ты добром называешь?
        - Поджечь? Зачем мне вас поджигать? К городу подходит отряд варяжского конунга Харальда. Их много. И они не знают жалости. Меня воевода Илья послал, чтобы людей спасти.
        - А девчонка зачем при тебе?
        - Девчонка?! Это ее на самом деле Илья послал, а я в помощниках.
        - Так кого все-таки послал Илья, тебя или ее?
        - Послал ее, но она оказалась в избушке без чувств. Не иначе злые люди опоили.
        - Какой избушке?
        - Лесной избушке.
        Тут шум толпы перекрыл громовой голос Ворона:
        - Изоврался. В воду его!
        Цепкие пальцы вновь впились в Доброшкины плечи.
        - Требую божьего суда!
        Толпа, стихшая было после грозного окрика Ворона, вновь зашумела: «Божий суд, он потребовал божьего суда». Отказать в такой просьбе было нельзя.
        Ворон огладил рукоять меча.
        - Божий суд? Пожалуй, я согласен. Дайте этому щенку меч.
        Вряд ли у Доброшки был шанс выстоять на мечах против Ворона. Но счастливая мысль уже созрела в его голове.
        - Оружие Перуна - лук, а не меч. Дай мне лук, и моя стрела докажет, на моей ли стороне правда.
        Ворон выглядел озадаченным. Но толпа уже шумела: «Дайте парню лук, пусть докажет, дайте ему лук».
        - Добре. Дайте ему лук.
        Ворон махнул рукой. Отроки кинулись врассыпную. Одни принесли оставшийся в ладейке Доброшкин лук, другие вынесли богатое кресло, не уступавшее красотой трону киевского правителя, и подбитый мехом плащ. Лук вручили Доброшке, а кресло пододвинули Ворону - тот накинул плащ на плечи и сел на высоком крыльце: божий суд не терпит спешки.
        - Какую цель желаешь себе, добрый молодец?
        Пронзающий взгляд Ворона показывал, что он не считает Доброшку ни добрым, ни молодцем. Но деваться было некуда. Доброшка отвесил поясной поклон и ответил со всем достоинством, на которое был способен:
        - Выбирай, светлый князь. Тебе, судье земному, и богу, судье небесному, вверяю свою судьбу.
        - Ну, какой же я светлый, - лицо Ворона исказила недобрая ухмылка, - я скорее темный. Но цель для тебя я, так и быть, выберу, раз ты меня об этом так вежливо просишь. Принесите ту обморочную девицу, с которой этот молодец приплыл!
        Слуги кинулись к пристани и очень скоро вернулись обратно. Похожий на лешего волосатый парень держал на руках Белку и плотоядно улыбался. Доброшка стиснул зубы, но давать волю гневу было нельзя. Мерзко облизнувшись, волосатый положил Белку перед Вороном и посмотрел вопросительно: что-де дальше делать? Ворон негромким голосом отдавал распоряжения. Доброшка не мог расслышать, что он говорит, но скоро все выяснилось. На двор вынесли скамью и установили у ворот. Белку усадили на скамью, а чтобы не валилась набок, примотали к столбу. Когда все приготовления были сделаны, с крыльца спустился посмеивающийся Ворон и поставил на поникшую голову не приходившей в сознание Белки невесть откуда взятое им яблочко.
        - Что ж, витязь, стреляй.
        - А где же стрела?
        - Обожди. Слишком ты шустрый. Я встану у тебя за спиной. Иначе ты, пожалуй, решишь проявить невместную удаль, а мне жизнь еще дорога.
        Когда Ворон, пройдя через двор, встал за спиной Доброшки, тому подали стрелу. Доброшка внимательно осмотрел оружие. Лук был сделан на совесть - большой, тяжелый. С ним было все в порядке. Сырость и легкий морозец не повредили ему. Размотать тетиву и натянуть на тугие, обвитые берестой и укрепленные звериной костью плечи было делом одного мгновения. Натянутая тетива гудела как струна.
        Доброшка наложил стрелу, глубоко вздохнул, оттянул тетиву к самому уху. Дул легкий ветерок - это нужно было учесть. Как это бывало всегда перед решающим выстрелом, мир перестал существовать для него. Доброшка не слышал ни шума толпы, ни перешептываний княжеских отроков у него за спиной. Только тетива, ветер, стрела и цель. Все остальное ушло на второй план.
        На выдохе Доброшка стал разжимать пальцы, но в тот самый момент, когда стрела была готова сорваться в полет, стоявший за спиной Ворон вдруг схватил его за рукав. Стрела соскользнула и, коротко свистнув, зарылась в песок.
        - Погоди!
        - Что? Что случилось? - Доброшка недоуменно, как внезапно разбуженный человек, вертел головой.
        - Так слишком просто. Что это за божий суд, когда цель от тебя в тридцати шагах? Спокойно прицелился - спокойно выстрелил.
        Доброшка опустил лук. На Ворона он не смотрел. Взор его был прикован к недвижимой Белке. Что еще придумает безумный князь? Какое испытание?
        - Платок мне!
        Дворня зашевелилась, засуетилась, и откуда-то из терема по рукам поплыл шитый золотыми нитями красный платок. Взяв его в руки, Ворон проверил его на просвет, сложил вдвое и снова проверил:
        - Годится.
        Подошел к Доброшке, накинул на глаза и туго стянул узлом на затылке. Платок не закрывал солнечного света полностью, но разглядеть сквозь него Доброшке не удалось ничего - лишь кровавое марево.
        - Вот теперь стреляй. Пусть твой бог тебе поможет.
        Доброшка стоял, опустив лук.
        - Стреляй. - В голосе Ворона зазвучало раздражение. - Сам просил лук - теперь стреляй!
        Ворон кричал в самое ухо. Что, если резко повернуться, выпустить стрелу в него? Нет, не получится - слишком близко. Доброшка по-прежнему не поднимал рук.
        - Если не будешь стрелять, подруга твоя отправится на корм рыбам. А тебя мы отпустим. Иди на все четыре стороны. И живи. Если сможешь. А если промахнешься намеренно - я пойму. И тогда твоей подруге тоже несдобровать. Я вижу, нашему Шишуке лохматому она понравилась. Стоит облизывается, как кот на сметану. Вот ему и отдам. Правда, жена у него есть уже. Но от рабыни он, я думаю, не откажется. Стреляй! Авось боги в самом деле помогут тебе.
        Доброшка нехотя поднял лук и натянул тетиву.
        - Пускай стрелу, когда я велю, а пока готовься! - Настроение у Ворона было приподнятое. Он предвкушал потеху.
        Поняв, что через платок ничего разглядеть не получится, Доброшка попытался увидеть Белку мысленным взором. Он до мельчайших деталей представил себе ворота, столб, лавку, ее саму с опущенной головой, с яблочком этим дрянным на макушке. Мгновения текли медленно. Рука с луком начинала заметно уставать, но Доброшка не осмеливался опустить ее. Ему казалось, что еще раз он ни за что не сможет даже мысленно увидеть цель. Рука налилась свинцовой тяжестью. Наконец держать ее стало невмочь.
        - Ворон, стрелять?
        Ответа не последовало. Впереди, там, где сидела Белка, послышался невнятный шум и возня.
        Доброшка опустил лук и сорвал с себя платок. Белки у ворот не было. Ее на руках уносила высокая старуха в парчовых одеяниях. Яблочко лежало на опустевшей скамье. Ворон стоял рядом мрачнее тучи.
        - Добронега, оставь ее, молодец наш сам захотел божьего суда. Забава для всего города!
        - Нашел с чем забавляться, - голос старухи оказался на удивление молодым, - обойдетесь без забавы, олухи! Не для того я ей яблочко сонное дала. Над своим алчным варягом лучше издевайтесь.
        Ворон в сердцах пнул кошку, по несчастливому стечению обстоятельств оказавшуюся у него под ногами. Кошка, истошно мяукнув, устремилась наутек, а Ворон, расталкивая толпу, двинулся вслед за старухой.
        Окружившие Доброшку отроки замялись, старший из них нашелся первым и крикнул вслед удаляющемуся князю:
        - Что с этим-то делать?
        Ворон, потерявший всякий интерес в судилищу, едва обернувшись, прошипел:
        - Пусть стреляет. Если промахнется - свяжите руки и бросьте в воду.
        - А если не промахнется?
        - Тогда не связывайте.
        - А что сделать?
        - Просто так бросьте.
        Толпа сомкнулась - Ворон исчез в переходах княжеского терема.
        Люди начали потихоньку расходиться.
        Старшой обернулся к Доброшке, почесал кучерявую голову и сказал не очень уверенно:
        - Давай, что ль, стреляй.
        Через мгновение стрела устремилась к цели.
        А еще через пару минут со стены в холодную воду озера Светлояра полетел лук, Доброшкина дорожная сумка, а вслед за ними вниз головой и сам Доброшка. Руки его были свободны.
        Юсъ большой
        - Куда запропастился мальчишка?
        - Не знаю. Отстал по дороге, должно быть. Найдется. Пустился небось за Белкой вдогонку.
        - Ладно. Нужно выступать. Варяги говорят, что князь их Харальд запропал. Погнался за оленем. Конь обратно без всадника прибежал. Кинулись искать - нашли только сумку, набитую речными камнями. Ничего понять нельзя. Но только думаю я, что все это Вороновы козни. Заприметили нас. Теперь будут по-одному выбивать. Видимо, не получится ничего - не захотел Ворон мира, а варяги и подавно не хотят, рычат, как звери дикие, - требуют вести их на Китеж. Скажи Нехорошке рыжему - пусть сулицы насадит.
        Русско-варяжский отряд выступил под водительством Ильи утром следующего дня. Воевода повел войско одному ему известной тропой через болото. Кони понуро брели, разгоняя белесый туман. Шли гуськом - шаг в шаг. Сначала колохолмская дружина, следом - варяги. На ночь останавливались на поросшем чахлыми елями островке, едва возвышавшемся посреди ржавого болота. К полудню следующего дня вышли наконец на твердую почву и пошли быстрее.
        Озеро Светлояр предстало перед войском утром, подернутое первым осенним ледком. Город на острове отражался в глади льда как в зеркале. Условного знамения над воротами не было.
        Кони подходили к кромке воды, ломали ледяную корочку и жадно пили: на болоте воды хоть было и с избытком, но недаром говорят, что вода в озере - особая. И человек, и зверь, и птица от нее силы набирается.
        Людям, однако, было не до воды и не до красот того места, куда привела их дорога. Старшим у варягов за отсутствием князя стал Эйнар-хевдинг. Он подошел к Илье вместе с Архимедом, который, как и прежде, состоял при нем переводчиком.
        - Дело было бы простым. Трое лучников с горящими стрелами положили бы этот город к нашим ногам еще до заката. Но есть основание думать, что в плену у этого лесного конунга находится наш Харальд. Поэтому, Илья, считаем нужным начать с переговоров. Мы разожжем костры на берегу, чтобы люди в городе видели, что нас сюда пришло достаточно, чтобы раскатать их убежище по бревнышку. Надеемся, что ты сможешь убедить защитников сдаться без лишней крови. Если бы меня сейчас слышал Харальд, он бы посмеялся. Но я в самом деле с возрастом стал меньше любить кровь, а больше - добрый эль. Надеюсь на тебя, Илья.
        - Эх, старый Эйнар, - Илья задумчиво смотрел на город, башни которого выделялись черным силуэтом на рассветном небе, - мы пытались уже послать договорщика. Да, видно, ничего не получилось. Но я, конечно, попытаюсь еще раз.
        Застучали топоры. Очень скоро из прибрежных сосенок был сколочен плот. Илья вступил на него - плот просел, но выдержал. Отталкиваясь длинным шестом, воевода поплыл к главной воротной башне города. Бревна легко взламывали тонкий ледок. На зеркальной глади озера за плотом оставалась полоса чистой воды.
        Когда до берегового помоста оставалось не больше пяти десятков саженей, Илья достал из-за спины большой лук, вложил в него тяжелую стрелу и пустил в запертые городские ворота. Стрела вонзилась в дубовый створ, издав звук таранного удара. Илья заложил лук обратно за спину. Встал, как это у него было в обыкновении - широко расставив ноги и заложив могучие руки за наборный пояс.
        Долго жать не пришлось. Его, видимо, ждали. На забрале башни показался сам князь Ворон. Кольчуга поблескивала из-под черного корзна. Рука лежала на эфесе меча.
        Ворон заговорил. В морозном воздухе голос его далеко разносился над гладью озера:
        - Явился ты, брат Илья, я вижу, не один. Иноплеменных привел на нашу землю. Проклятых варягов, кровь нашу пить алчущих. Поэтому ни здоровья тебе желать, ни кланяться не буду. Говори, зачем пришел. А еще лучше - молчи и уходи.
        За стеной послышался тихий ропот. Илья понял: весь город стоял теперь за стеной и следил за переговорами князя и воеводы. Следил и готовился к сражению и смерти. Тяжко было на сердце у колохолмского воеводы.
        - А я тебе, князь Ворон, кланяюсь, - Илья склонил голову, ранняя седина блеснула в лучах солнца, начавшего подниматься из-за горизонта, - и желаю тебе и всем твоим китежанам здоровья и долгой жизни. Именно поэтому я здесь.
        Илья выпрямился во весь свой немалый рост и стал говорить еще громче. Так, чтобы и за стенами все было слышно. Голос его звучал как труба.
        - Варягов послал князь киевский. Который и знать не знал ни о каком Китеже, пока ты, Ворон, у него из-под носа измарагды не увел. Нужны они тебе были - теперь не прогневайся. Я княжеский приказ изменить не в силах. Не сегодня, так завтра, со мной или без меня Харальд-конунг убежище это найдет. А я тут как раз для того, чтобы решить дело миром.
        Илья замолчал. Ворон с ответом не замедлил.
        - Все грозишь, братец. Но пока все наоборот деется: не Харальд-конунг меня нашел, а я его.
        По знаку Ворона двое воев вывели на стену Харальда. С ног до головы он был опутан ремнями. Оказавшись на краю стены, он ловко толкнул одного из сопровождающих и едва не спрыгнул в воду. Но в него вцепился второй китежанин. Тут же на стене показались еще трое, повисли на конунге и с видимым усилием стащили его обратно за стену. Ворон между тем продолжил:
        - Передай варягам, что в случае нападения смерть князя не будет легкой.
        - Я передам. Но варягов этим не остановишь. Ты же в любом случае не отдашь им конунга. К смертям они готовы.
        - Варяги готовы к смертям, говоришь? - Голос Ворона звенел раздражением. - А готов ли к смертям ты, братец?
        На стену вышла высокая женщина. Илья не мог разглядеть их лиц, но догадался: это бабка Ворона - Добронега. На руках она держала большой сверток - тело, завернутое в плащ. Видна была только рука, бессильно свисавшая между складок. На тонком запястье блеснуло витое обручье. Илья его узнал. Он переступил с ноги на ногу. Плот закачался.
        - Что с девочкой сделал? - Голос Ильи разносился окрест как медвежий рык. - Ты же знаешь, что, если с Белкой что-нибудь случится, тебе ни на земле, ни под землей, ни на небе не скрыться. Везде тебя найду и душу выну!
        На сей раз отвечала Добронега:
        - Хорошо ты, воевода Илья, дочку воспитал. Иначе бы не быть ей в живых уже теперь. Но не волнуйся понапрасну. Она просто спит. Худого мы ей не сотворим, если ты сам глупостей не наделаешь.
        При этих словах Ворон недобро улыбнулся, едва слышно проговорил: «Не натворит». Махнул рукой - и из-за стены в воздух взвилась дюжина черных стрел. Илья, смотревший против восходящего солнца, увидел летящую на него смерть в самый последний момент. Пять стрел из семи пробили лед вокруг плота, одна вонзилась в бревна, а последняя, запоздавшая, пробила кольчугу и возилась Илье в левую ключицу, прямо над сердцем. Илья медленно осел на бревна. Боль пронзала его. Из последних сил он принялся грести правой рукой по направлению к берегу. Плот едва двигался. Вода слизывала с бревен кровь. Колохолмцы бросились навстречу. Когда плот коснулся берега, Илья был уже в забытьи. Его осторожно подняли и перенесли в шалаш у кромки прибрежного леса.
        Варяги пошли на штурм Китежа ночью. Незадолго до того к шалашу, в котором лежал Илья, подошел Архимед. Его встретил Алеша, сидевший у костра.
        - Как здоровье отважного воеводы?
        - Рана тяжелая. Стрела вошла глубоко.
        - Дозволь осмотреть рану. Я учился врачебному искусству.
        - Да, конечно, мудрый грек. Мы и сами хотели просить тебя об этом. Но в шалаше темно. Подождем до утра. Теперь воевода спит. Лучше его не трогать.
        Архимед подсел к огню.
        - Я вообще-то не только затем пришел.
        - Что еще?
        - Норманны, или, как вы их называете, варяги, собираются ночью напасть на город. Вас, русских, они решили не звать.
        - Они решили напасть тайно?
        - Да, тайно. Но не от вас. Эйнар-хевдинг специально просил предупредить тебя. И сказать, чтобы вы не пытались их остановить. В плену их князь. И они должны его освободить. Иначе на пиру у Одина им не найдется пристойного места. Они уже подготовили плоты и пропитали смолой зажигательные стрелы. Будет много огня и крови. Это не понравилось бы Илье, но жители островной крепости сами определили свою судьбу, ранив воеводу.
        Алеша повесил голову. Промолчал. Притих и Архимед - молча смотрел на огонь. Отгорала вечерняя заря. На землю спускалась непроглядная осенняя ночь.
        Когда на небе зажглись звезды, тишину пронзил утробный вой варяжской боевой трубы. Колохолмцы собрались на берегу, напряженно вглядываясь туда, где на фоне черного неба едва виднелась темная громада Китежа. Поначалу все было тихо. Не было слышно ни всплеска. Внезапно посреди озера стали зажигаться огненные точки: одна, две, три, семь - и так далее. Точки кругом опоясали город.
        Алешка обернулся к Архимеду.
        - Они зажигают костры на плотах?
        - Да.
        - Они окружают город?
        - Нет. Вокруг города расставлены только плоты с горящими кострами. Нападение будет с одной стороны. Но с какой - никто не знает. Это будет решено в последний момент.
        От горящих точек стали отделяться яркие искорки. Искорки взмывали в небо, прочерчивая в ночной черноте огненные дуги, летели к городским стенам. Китеж осветился оранжевыми всполохами.
        - Начали стрелять.
        - Поджечь хотят.
        Зрелище было завораживающим. Колохолмцы смотрели молча. Обстрел продолжался долго. Многие стрелы перелетали через стены и падали на крыши домов. Однако огонь в городе так и не вспыхнул. Искорки летели все реже и реже. Наконец стали гаснуть и костры на плотах. Озеро вновь погрузилось во мрак. Скоро начали возвращаться варяжские плоты.
        С плотов сходили хмурые воины. Показался и Эйнар-хевдинг. Лицо его было перепачкано сажей. Из-под вислых усов то и дело вылетали проклятия, одно другого страшнее. Не останавливаясь, он ушел в глубь берега.
        Алеша почесал в затылке.
        - Видимо, что-то пошло не так.
        - Я слышал, он назвал город мокрой осклизлой лягушкой, - отозвался Архимед, - надо полагать, горожане хорошо пропитали деревянные стены водой, раз норманнские стрелы не смогли причинить им вреда.
        Утро было хмурым. С неба начал накрапывать ледяной дождик. Капли перемежались со снежинками. Озябшие люди жались к кострам. Эйнар сидел в своем шатре, сооруженном из парусины. Хевдинг был мрачнее тучи. Его люди готовили стрелы для нового штурма, но надежды на то, что во второй раз получится лучше, чем в первый, было мало. Город на острове стоял как ни в чем не бывало. Где-то там в порубе сидел его конунг и ждал освобождения. Был бы Харальд с ними - он обязательно что-нибудь придумал бы. Но в том и дело, что Харальда с ними нет. И он, Эйнар-хевдинг, никогда не простит себе, если жизнь конунга оборвется здесь, среди чужих лесов, далеко от моря, далеко от тех мест, где хранят мировой порядок родные боги. Остается одна надежда - на греческого бога. Он, говорят, везде видит. Хевдинг неумело перекрестился. Э, да только что греческому богу вчерашние чужаки, которые и в храме-то не были уже несколько лет! Хочешь или не хочешь, а конунга нужно вызволять. Но как это сделать? Эйнар погрузился в глубокую думу.
        Архимед осмотрел рану Ильи, извлек обломок стрелы и наложил повязку. Стрела перебила жилу, Илья потерял много крови и до сих пор не приходил в сознание. Ночью у него началась лихорадка и жар. Держать раненого в шалаше было нельзя. Колохолмцы соорудили просторную времянку: углубились на аршин в землю. Из еловых жердей, нарубленных в ближайшем перелеске, соорудили высокий свод, покрыли берестой, обмазали глиной, обложили дерном. Наверху оставили небольшое отверстие - дымогон. Когда в очаге запылали березовые дрова, землянка наполнилась живительным теплом. Но Илья все равно трясся под двумя меховыми одеялами, шептал несвязное потрескавшимися губами и временами просил пить. Архимед заварил травы и велел поить раненого маленькими порциями. Большего он сделать не мог. Оставалась ждать. Время тянулось мучительно медленно. Прибрежный песок покрылся ледяным панцирем.
        Юсъ малый йотированный
        В ворота постучали. Послать отворять было некого. В былые времена на крик хозяина устремлялись десятки верных слуг. Теперь - не то. Золотой терем стоял пуст. Все самому приходится. Но делать нечего. Раз жив пока - нужно жить, не жаловаться. Да и кому жаловаться? Этому новому, что ли? Нет уж, да и толку не будет. Хозяин неспешно пошел отворять. «Кого нелегкая в такое время принесла?» Голова хозяина серебрилась сединой, но стать была богатырской. Тяжелый засов он сдвинул как соломинку.
        Гость за воротами был похож на хозяина, как брат похож на брата: мощная длань лежала на древке копья, седая борода стелилась по груди, единственный глаз синей льдинкой светился из-под густых бровей.
        - Здоров будь, хозяин.
        - Э, вот не ждал такого гостя. Какими судьбами в наши края?
        Гость усмехнулся в пышную седую бороду:
        - Не рад, что ли?
        - Рад, как не рад. Заходи. - Хозяин пошире отворил ворота, пропуская широкоплечего гостя.
        - Рассказал бы мне кто-нибудь в молодые годы, что я к тебе в гости приеду, а ты мне рад будешь, так я бы не поверил.
        - И я бы не поверил. Да вот видишь, как жизнь-то поворачивается… Коня вот тут привяжи, к столбику. Сейчас ему корма задам. Видишь, совсем одичал я. Все самому приходится. Так что разносолов не жди. Нет разносолов. Сам как живешь?
        - Да все та же история. Теперь не то, что раньше. Видимо, скоро уж совсем помирать.
        - И не говори.
        - Так чего уж тут: кряхтим пока. Живым в домовину не ляжешь.
        - Твоя правда.
        - Кваску, что ль, налить тебе?
        - А пива нет?
        - Нет пива.
        - Вечно у тебя, старик, пива нет.
        - Ты-то у нас, одноглазый, прям в молодцы заделался? Вон, борода-то пол метет. Тоже мне, молодчик! Так будешь квас?
        - Буду, куда деваться, раз пива нет. Усы вон за пояс уже заправляешь, а пива не научился для гостей припасать.
        - Не ворчи.
        - А я и не ворчу.
        - Вот и не ворчи. Слушай, а у меня вроде мед еще стоит где-то. Поискать? Мед будешь?
        - Буду, конечно. Помню, славный у тебя был мед.
        - Да нешто ты пробовал мой мед?
        - А как же, пробовал, конечно, али забыл?
        - Ничего я не забыл. А меда ты моего не пробовал.
        - Пробовал.
        - Не пробовал.
        - Пробовал. Забыл, как сам на радостях угощал всех, когда князь Олег Царьград взял? Пир у тебя был. Так я же был на том пиру. Славное угощение было.
        - А и точно, запамятовал. Было. Славный был пир.
        - Славный.
        - Так где мед-то, наливай.
        - Сейчас, обожди, поискать нужно.
        Хозяин полез в темную кладовочку и извлек из дальнего угла объемистую корчажку. Поставил на стол две глиняные кружки. Налил.
        - Твое здоровье!
        - Твое здоровье!
        Хозяин и гость дружно выпили. Гость отломил от каравая кусок, обмакнул в солило и со смаком принялся жевать.
        - Вкусно.
        - Сам пек. А говорят, ты только медами и жив?
        - Врут.
        - Врут?
        - Ну, почти.
        - Значит, не зря я возился. Не поверишь, хлеб выучился печь. Вот прям этими самыми руками!
        Хозяин протянул широкие, как лопаты, ладони.
        - Голь на выдумки хитра. - Сказав это, гость громогласно захохотал, разглаживая роскошные седые усы и обнажая крепкие белые зубы. От смеха у него брызнули слезы.
        Хозяин смотрел на гостя поначалу несколько обиженно. Но гость смеялся столь заразительно, что и хозяин не удержался: грянул так, что цветные стеклышки в оконцах зазвенели.
        - Знаешь, Перун, а я ведь к тебе по делу.
        - Я знаю, Один, ты просто так не приходишь.
        Тот, кого хозяин назвал Одином, достал из-за шитого золотом пояса бронзовое зеркальце. Потер о штаны полированную поверхность, поймал солнечный зайчик и направил на стену. Поначалу на стене было видно лишь пятно света. Но постепенно стали прорисовываться очертания города, стоявшего посередь озера, блестящей воды и темных берегов.
        - Узнаешь?
        - Как не узнать! Китеж.
        - А что в нем творится, знаешь?
        - Твой Харальд сам виноват.
        - Чем же он виноват?
        - Во-первых, незачем ему было в леса эти идти. Ну и до золота жаден оказался - вот и попался.
        - Попался, может, и за дело. Но, может, по старой дружбе уступишь мне?
        - По старой дружбе?
        - Ну, не по дружбе, так по знакомству давнему. Я в долгу не останусь. Сам знаешь: не Харальда, так другого Ярицлейв-конунг пошлет.
        - Плевал я на твоего Харальда. Нужно, так забирай.
        - Как же я его заберу, когда он в Китеже в порубе сидит?
        - Не знаю, не моя печаль.
        - А что твоя печаль?
        - Как город уберечь?
        - Никак не убережешь, узнал уже князь киевский. Не отступится теперь.
        - Сам знаю…
        - И что думаешь?
        - Уводить нужно людей.
        - Как? Куда?
        - Не знаю.
        - А я знаю. Вот смотри. - Один повернул зеркальце, и картинка на стене сменилась. С крепостной стены в черную полынью летел худенький паренек.
        - Знаешь, кто это?
        - Знаю. Это Доброшка, сын летославльского сотника. Пред лицом Нового именуется Константином. То есть Постоянным. А чего в нем постоянного? Смешные у этого Нового имена. Глупые.
        - Не можешь ты им забыть, что во славу Нового теперь служат. А ведь все ж одно кровь твоя.
        Хозяин ничего не ответил. На щеках его заиграли каменные желваки. Гость откинулся в кресле и отломил от каравая новый кусок:
        - А я проще отношусь.
        - Твое дело.
        - Верно. А знаешь, почему этот твой Доброшка в ледяной воде купаться задумал?
        - Он не мой.
        - Ох и суров ты, Перун. Как же не твой, когда он чуть чего за обереги хватается?
        - Ладно, мой или не мой, не важно. Что сказать-то хотел?
        - Не жалко?
        - С каких это пор, Один-конунг, ты жалостливым стал?
        Гость усмехнулся:
        - Твоя правда. Жалость мне не знакома. Но если этот малец сейчас пойдет ко дну, то и Китеж твой, и Ворона, и Илью, и, самое главное, Харальда моего - всех демоны смертные заберут. А я с Харальдом хотел еще эля выпить в Асгарде.
        - Откуда знаешь?
        Один вместо ответа пощелкал по бронзовому зеркальцу.
        - Доброшка твой еще только подплывает к Китежу. Это зеркальце кажет то, что было, кажет то, что есть, и кажет, чему быть. Или не быть. Совсем поменять то, что предначертано, даже мы не в силах. Но можно подправить. Иной раз даже стрелу или клинок отвести можно. Хотя, сам знаешь, непросто это. Но тут-то - пустячное дело. Пошли кого-нибудь дельного, добром прошу.
        Перун пожал плечами. Еще раз взглянул на стену, где с изумительной ясностью светилась картинка. Вздохнул.
        - Ладно. Есть один. Пошлю.
        Обернулся и позвал:
        - Кис-кис-кис-кис!
        Гость оживился:
        - Кота какого-то послать хочешь?
        - Можно и котом назвать.
        На зов никто не являлся. Хозяин позвал громче:
        - Кис-кис-кис-кис! Куда запропал?
        Ответа не было. Тогда хозяин, виновато посмотрев на гостя, сложил руки лодочкой, поднес ко рту и произвел звук, который одновременно напоминал и кошачье мяуканье, и крик ночной птицы, и завывание северного ветра. От звука этого за окошками потемнело, птицы за сто верст вокруг притихли, а звери лесные глубже забрались в свои норы.
        Гость закашлялся.
        - Ну, силен ты, брат, свистеть.
        - Да, что есть, то есть. Но теперь уж не скажет, что не слышал.
        И в самом деле - где-то наверху хлопнула дверца, и неведомо откуда на полати спрыгнул огромный черный кот.
        - Баюн, не дозовешься тебя! Задание тебе есть.
        Кот прыгнул на лавку. Уселся по-человечьи, передними лапами налил в хозяйскую кружку меда, крупными глотками выпил и отер усы.
        - Да, я знаю. И уже кое-что сделал. Взгляните на вашего Доброшку.
        Хозяин и гость одновременно воззрились на световое пятно на стене.
        - И что? Что поменялось? Так и летит в воду, как летел. - Перун недоуменно обернулся и посмотрел на кота. Тот важно развалился на лавке и заурчал довольно.
        - На руки посмотрррри.
        - Ага, понял. Руки не связаны?
        - Да, прррравильно.
        - А как развязать-то смог?
        - Да это не я. Это воррроновы люди и рррразвязали. Легонько князя Ворррона за язык дернул - и пожалуйста.
        - Молодец, кот. - Один хлопнул себя ладонью по колену. - Эх, мне бы такого кота!
        Баюн важно посмотрел на гостя и продолжал как ни в чем не бывало:
        - И еще кое-что по мелочи сделал, чего черррррез зеркальце твое, Один-конунг, не увидать. На дне озера, прямехонько под полыньей, горячий источник забил. Не молочная река, конечно, но все ж и не ледяная вода уже. Кстати, озерному хозяину я за это белый каравай обещал - нужно не забыть уважить. Ну, и еще кое-что по мелочи. Уцелеет ваш малой. И идейку я ему подбросил.
        - Какую?
        - Узнаешь со временем.
        Прощались тепло. Лицо Одина раскраснелось от меда. Он хлопал по плечам Перуна:
        - Заходи, князь, не чинясь. И кота своего захватывай.
        Юсъ большой йотированный
        Доброшка со всего маху упал в воду. Разогнавшись при падении, он погрузился на глубину, где почти не видно было солнца. Прозрачную озерную воду лучи пронзали отвесными столпами, растворяясь в глубине. Внизу, во мгле, шевелились бурые водоросли. От удара он несколько потерял ориентацию, но ему помогли пузыри, серебристой россыпью клубившиеся вокруг него. Они стремились наверх, к свету. Устремился туда и Доброшка.
        Уходя в воду, он набрал полные легкие воздуха. Но до поверхности было далеко. Нужно было скорей грести. Вода, вопреки ожиданию, оказалась совсем не холодной. Доброшка почувствовал, что теплый поток толкает его наверх с неодолимой силой. Несколько взмахов рук - и вот он, белый свет! Глубокий вздох - после водных глубин - слаще меда.
        Первым делом Доброшка огляделся. Оказалось, что подводное течение вынесло его довольно далеко от крепостной стены. На стенах никого не было. Видно, судьбой освобожденного пленника никто не интересовался. Ну и прекрасно.
        Доброшка оказался в центре большой полыньи, образовавшейся, как видно, из-за теплых ключей, бьющих со дна. Добраться вплавь до берега было невозможно. Кругом теплой полыньи установился ледок. Доброшка подплыл ближе. Лед был тонкий.
        Доброшка попытался опереться на прозрачную кромку, но лед обломился под его руками. Прозрачные пластины жгли холодом, однако другого пути не было. Раз за разом Доброшка крошил непослушный ледяной панцирь, царапал ногтями, но и ногти соскальзывали.
        Погибнуть после столь чудесного спасения казалось глупо. Сжав зубы и прося о помощи водяного деда, Доброшка пробовал запрыгнуть на лед всем телом. Но лишь нахлебался воды и ободрал бока. Наконец, когда силы были на исходе, он вдруг вспомнил, как его учил выбираться из ледяных ловушек отец. Как можно было это забыть? Распластавшись лягушкой, Доброшка стал медленно заползать на гладкую ледяную поверхность. Пядь за пядью он продвигался, с замиранием души прислушиваясь: не затрещит ли под ним хрупкий панцирь? Вон на твердой холодной корке лежали обе руки, вот удалось умостить и ногу, живот, вторую ногу…
        Наконец весь Доброшка был на поверхности. Лед нестерпимо холодил мокрую одежду. Останавливаться было нельзя - враз примерзнешь. Доброшка пополз. Сначала медленно, как залазил - пядь за пядью. Потом - быстрее. Лед был прозрачный. Один раз Доброшке показалось, что он видит в глубине то ли сома, то ли водяного хозяина. Тот глянул на него круглым оком и скрылся в глубине. Но думать об этом было некогда. Встать на ноги он так до самого берега и не решился.
        Добравшись до берега, Доброшка опрометью кинулся в лес. Первым делом нужно было укрыться от холодного ветра и обсушить заледеневшую одежду. И чудо - за деревьями увидел рыбацкую хижину! Дверь ее была приоткрыта.
        В очаге были грудой навалены сухие ветви. Рядом на пеньковой веревочке висели кресало и трут. Замерзшей рукой Доброшка ударил кресалом по камню очага, выбив целый сноп искр. «Да я прям как Перун». Хотелось одного - скорее согреться.
        Трут подхватил искры - Доброшка подул и стал подкладывать колечки сухой бересты. Вспыхнул огонь, занялись поленья. От очага пошло тепло. Не зря называют огонь сварожичем. Без него любое жилье мертво и пусто. Зажегся огонь - и будто душа вселилась в старую рыбацкую хижину.
        Доброшка протянул к огню задубевшие пальцы, а когда они немного отошли, стал развязывать ремешки на одежде. Нужно было как следует просушиться. Неплохо было бы еще и поесть. Доброшка оглянулся и увидел в углу низку сушеных рыбок. Вот это удача!
        Рубаха, свита и порты были развешаны вокруг очага. Пламя бросало на них оранжевые отсветы, от влажной ткани поднимался пар. Доброшка сидел у огня, закутавшись в рогожку, и грыз сухую рыбку, запивая водой из глиняной кружки.
        «Все-таки повезло, - думал Доброшка, - и убить меня могли, и утонуть мог, и замерзнуть, ан нет - жив и здоров! Бог мне помогает, не иначе». Стоило Доброшке так подумать, дрова в очаге громко затрещали, искры взметнулись к дымогону. «Ну точно, вот и огонь-сварожич со мной согласен». Только за Белку душа болит. Ее забрала старая Добронега, может, не даст в обиду. Доброшка осенил себя крестным знамением: «Спаси Бог». А потом отщипнул кусочек рыбки и бросил в огнь: «Храни боги». Огонь в очаге затрещал пуще прежнего. «Добрый знак».
        Неодолимо стало клонить ко сну. Доброшка устроился у очага и уснул, как в своей домашней постели. Проснулся он ранним утром. Огонь в очаге догорел. Одежда высохла. Холод стал пробираться в дом.
        Доброшка наскоро оделся и на манер плаща намотал на плечи рогожку, которой укрывался ночью. Оставшуюся рыбу брать не стал. Вдруг еще какой голодный забредет? Поклонился очагу. Громко в пустоту сказал: «Благодарю, хозяева, за ночлег и угощение», - и вышел на утренний морозец. Путь предстоял неблизкий. Доброшка осмотрелся. Вдалеке на фоне утреннего неба, подобный большому кораблю, вырисовывался силуэт Китежа. Доброшка собрался повернуться и уйти в лес - нужно было возвращаться к своим. Но тут на черной ленте противоположного берега заметил яркие точки. Костры? Не иначе Илья с Харальдом подошли к озеру Светлояру. Нужно было идти туда. И Доброшка зашагал по прибрежному песочку в направлении огней. Хижина за его спиной медленно растаяла в утреннем тумане.
        Кси
        - Шальной молодец у тебя, башковитый.
        - Да уж. Невелик, да разумен.
        Эйнар-хевдинг стоял на холмике, следя за подготовкой к предстоящей битве. Илья лежал на носилках, укрытый медвежьим одеялом. Лицо его было все еще бледно, но жар спал, дыхание выровнялось, и Архимед разрешил вынести воеводу из землянки на свежий воздух.
        Доборошка носился по кромке берега, помогая варягам то здесь, то там. Все шло по задуманному, но он не мог сидеть на месте. Идея, пришедшая ему в голову, пока он пешком шел от рыбачьей хижины до лагеря, была проста. Однако требовала большой слаженности и сноровки. Он изложил ее Илье и Эйнару-хевдингу в первый же вечер.
        - В Светлояр-озеро впадает всего одна река - Светлая, она же потом и изливается из озера в полуденной части.
        Доброшка взял прутик и принялся рисовать на песке очертания озера и реки. Илья и Эйнар слушали его молча. Беседой заинтересовался Архимед - подсел рядом.
        - Поджечь город, как собирались сделать варяги Эйнара, невозможно, - продолжал Доброшка, - по стенам проложены желобы, по которым в случае опасности пускают воду. Стены сырые, как бок лягушки. Вода защищает их и от штурма. За обледенелые бревна не уцепишься. Но именно вода нам и поможет!
        Он принялся дальше чертить прутиком.
        - Вот тут, выше по течению Светлой, устроена целая цепочка прудов. Некоторые из них настолько большие, что я их принимал за озера. Если пробить плотины, вода хлынет в Светлояр и город будет затоплен. Вот тут-то мы их и возьмем!
        Илья почесал густую бороду, а когда Архимед перевел Эйнару слова Доброшки, бороду принялся чесать и хевдинг.
        Первым подал голос Илья:
        - Попытка не пытка. Попробовать можно. Все лучше, чем огнем жечь или на обледенелые стены лезть.
        Эйнар согласно кивнул.
        Тут подал голос Архимед:
        - С позволения славных воевод и юного воина я бы предложил сделать немного по-другому.
        Все трое обернулись к нему. И колохолмцы, и варяги привыкли к Архимеду как толмачу. Но тут вспомнили, что языки - не единственное, в чем грек был мастером, и приготовились внимательно слушать.
        - Трудность в том, что озеро Светлояр очень велико. Пусть даже пруды по течению Светлой весьма многоводны, но нет никакой уверенности, что воды там хватит для того, чтобы существенно поднять уровень воды в озере. Кроме того, не нужно забывать, что вода не только вливается, но и выливается из озера. Можно, конечно, построить плотину на выходе, но, если озеро начнет переполняться, вода, скорее всего, найдет новое русло.
        - Что же делать? - Доброшке начало казаться, что вся его придумка пошла прахом.
        Архимед посмотрел на небо и начал издалека:
        - Когда-то давно я путешествовал в горах Гиндукуша. И видел, как с гор сходит сель. Вернее, я видел его последствия - разрушенные селения, переломанные деревья. Можно было подумать, что с гор сошел целый океан воды. Но откуда на вершине взяться океану? Все эти разрушения устроил совсем небольшой ручеек, который, однако, разогнавшись смертоносной волной, увлек за собой камни и песок.
        Вот и мы должны не просто пустить воду, а устроить большую волну. Пусть вода потом схлынет, но в момент удара на нашей стороне будет сила, сравнимая с целой армией. Техника сделает за нас большую часть работы.
        Доброшка слушал грека с широко раскрытыми глазами.
        - Нам поможет водная рать!
        На приготовления ушло чуть меньше двух дней. Архимед осмотрел плотины и указал, где лучше всего устроить подпилы, чтобы потом можно было пустить воду в нужно время. Он замерил расстояние от одного пруда до другого, долго что-то чертил на песке, а потом пришел к Илье и гордо заявил:
        - Воевода Илья, я все просчитал и готов запустить водную рать в нужное время. Дело теперь за твоими воинами и милостью бога.
        Штурм назначили на вечер следующего дня. По указанию Архимеда в устье Светлой были расставлены плоты.
        Вечером в землянку к Илье явился Эйнар в сопровождении Архимеда. Скрипя кожаной броней и звеня железной кольчугой, умостился на лавке. Выпил предложенный мед и прорычал что-то на норвежском. Архимед принялся переводить:
        - Эйнар-хевдинг считает, что нужно предупредить Китеж о нападении.
        Доброшка согласно закивал:
        - Да, там женщины, дети. Могут потонуть.
        Выслушав перевод, Эйнар снова что-то прорычал. Архимед смущенно потупился, замялся, а потом сказал так:
        - Эйнар в присущих их мужественному народу крепких выражениях пояснил, что ему нет дела ни до женщин, ни до детей. Но если их конунг Харальд сидит там в порубе, он может погибнуть. Лучше будет, если у китежан после разгрома города будет возможность купить себе жизни, освободив конунга. Эйнар считает, что у них не хватит ума подумать об этом. Нужно им подсказать.
        Эйнар смотрел на Илью выжидательно. Понятно, что отправиться с этим поручением должен был кто-то из колохолмцев. Посылать варяга смысла не имело.
        - Послать-то можно. Но только если мы скажем князю Ворону, что за нами стоит водная рать, он, пожалуй, не поверит. От неожиданной стрелы можно на сей раз укрыться щитом. Но как убедить Ворона? Он на редкость твердолобый парень. Разве только Добронега вмешается. Но и для нее слова о гигантской волне вряд ли покажутся убедительными. Я бы и сам не поверил, если бы не знал, насколько большой умник наш Архимед. Их род на этом озере всегда жил. Они всех водяных родней считают.
        После этих слов Илья украдкой посмотрел на Архимеда. Тот заметил искоса брошенный взгляд и улыбнулся:
        - Понимаю твои опасения, воевода. Водяные могут вмешаться. Однако, как говорят у вас на Руси, «на бога надейся, а сам не плошай». В конце концов, мы ничем не рискуем.
        - Решено. Осталось придумать, как убедить Ворона.
        Архимед потупил взор:
        - При всем уважении, вряд ли князь островного города очень много видел заморских хитростей. Я взял с собой небольшой бочонок с той жидкостью, которой я заправлял орудие, которое у вас именуется греческим огнем. Бочонок совсем небольшой. Но и содержимое в нем - особое. Оно в десять раз опасней того, которое заправляют в орудия императорского флота.
        - Архимед, зачем ты таскаешь с собой это лешачье зелье? Ты планировал жечь ладьи и города?
        Архимед нахмурился:
        - И в мыслях не было. Более того, я бы не стал рассказывать о своем запасе, если бы воевода Илья решил сжечь город, как не стал рассказывать о нем Эйнару-хевдингу. Действие состава слишком жестоко. Но оно могло пригодиться, если бы нужно было разжечь костер в сырую погоду.
        - Что же ты собираешься делать?
        - Только лишь устроить небольшое представление. Озеро Светлояр вполне годится для того, чтобы устроить тут театрон. Мы разыграем трагедию!
        - Надеюсь, мудрый Архимед, ты знаешь, о чем говоришь.
        На приготовление к представлению ушел весь последующий день. По описанию Архимеда был сделан плот. На плоту был установлен высокий трон. Сколотили его на скорую руку из жердей. Эйнар не пожалел златотканого корзна - им покрыли грубое изделие. Издалека выглядело внушительно.
        На плот Архимед приказал нагрузить тяжелых камней - так, чтобы бревна ушли под воду, а на поверхность выставлялся один только золотой трон.
        Реквизит был готов, оставалось найти актера на главную роль. Человек это должен быть особенный, каких в Китеже никто никогда не видел. И такой человек нашелся. Это был Улоф, тот самый норвежец, которого Харальд подобрал в рыбацком поселении на берегу озера Нево. За время недолгой службы у Харальда Улоф-Улов смог украсить себя многочисленными браслетами и гривнами. Увы, на золотые и даже на серебряные драгоценности у старого викинга монет не хватило. Отряд Харальда-конунга с момента появления в нем Улофа еще не бывал в настоящих боях и не брал добычи, а то жалованье, которое воины получали во время похода, практически все уходило на мед, греческое вино, эль и прочие веселящие суровую норвежскую душу напитки. Браслеты и гривны были бронзовые. Но каждое утро, едва открыв похмельные глаза, Улоф надраивал свои «драгоценности» песочком и до вечера сиял, как персидский шахиншах.
        Когда Улоф появился в таверне на киевском Подоле, мальчишка, подававший мед и калачи, закричал во все горло: «Смотрите, князь варяжский пожаловал!» Улофу это так польстило, что он кинул мальчишке мелкую резану, хотя и был не богат серебром. Потом он ходил только в эту таверну. Мальчишка скоро разобрался, что Улов вовсе не князь, но продолжал встречать варяжского гостя тем же криком и неизменно получал резану. За время пребывания Харальдова отряда в Киеве у мальчишки из полученных от Улофа резан сложился почти целый дирхем. Поэтому мальчишка был очень опечален, когда выяснилось, что варяги уходят в дальний поход.
        Помимо блестящего наряда, Улоф обладал еще одним ценным качеством - он хорошо говорил по-русски. В походе Улоф не отходил от своего обычая: пил и надраивал свои браслеты. Когда Архимед изложил ему свой план, старый викинг как раз завершал свой ежеутренний обряд.
        - Изобразить водного царя? Грек, ты обратился точно по адресу! Никто не сделает этого лучше старого Улофа. Особенно если грек поднесет ему чарку доброго греческого вина.
        - Хорошо. Но только после того, как дело будет кончено.
        Улов развел руками и церемонно поклонился - выразил согласие. На том и порешили. Едва солнце стало клониться к закату, на водную гладь вывели плот с троном, на котором во всем своем необычайном великолепии устроился Улов. Браслеты он начистил особенно рьяно, и они сияли жаром в лучах тусклого осеннего солнышка. На плоту помимо Улофа было еще пятеро. Два варяга стояли спереди - они должны были длинными жердями проламывать лед, двое сзади - чтобы приводить плавучую платформу в движение. За спиной Улофа стоял Архимед.
        Когда плот подошел к Китежу, один из варягов поднял к небу боевой лур. Над озером и окрестными лесами пронесся угрожающий вой боевой трубы. С башен Китежа приближающееся сооружение заметили уже давно. Но после того как трубные звуки разлетелись по окрестности, на стены высыпало почти все население города. На стоящий посреди взломанного льда трон смотрели с боязливым любопытством.
        Улоф сидел с подобающим гордым видом. Все хранили молчание.
        Наконец китежане не выдержали. На забрало башни поднялся молодой воин в кожаном доспехе и крикнул, стараясь казаться как можно более грозным:
        - Кто вы и что надо вам у стен нашего города? У нас тут стрелки хорошие - подстрелят и имени не спросят. Убирайтесь подобру-поздорову!
        Хоть греческое вино было обещано Улофу только после возвращения, но крепкого эля он уже успел глотнуть и находился как раз в том состоянии, когда человеку море становится по колено.
        - Ты, смерд, разговариваешь с князем князей, морским царем и владыкой всех рек и озер! Поэтому будь почтителен и трепещи.
        Грозная речь Улова, однако, произвела мало впечатления на горластого юношу:
        - Какой еще царь? Видали мы таких царей! Убирайся откуда пришел. Иначе - во! - Из-за зубцов показались наконечники стрел.
        - Стреляй, стреляй, презренный холоп, и ты увидишь, что случится с твоим городом! Мужчины, женщины и дети падут жертвами моей кары!
        Архимед дернул Улофа за край одежды. Такие речи могут кончиться плохо. Но Улофа уже было не остановить:
        - Я сровняю ваш город с землей! От моей могучей десницы, - Улоф поднял унизанную браслетами правую руку, - падет каждый, кто осмелится встать у меня на пути!
        Стрела со свистом разрезала воздух и ударила Улофа в грудь. Однако вреда не причинила и, сломавшись, отскочила прочь. Улоф демонически расхохотался:
        - Безумцы! Князя князей убить стрелой? Его не убить и тараном!
        Архимед увидел, что под кожаной безрукавкой у Улофа поддет литой щиток. Предусмотрительно. Однако следующую стрелу из Китежа могут послать уже не в грудь. Нужно было начинать спектакль. Он еще раз дернул Улофа за рукав:
        - Начинаем.
        Улоф вскочил со своего помоста, поднял над головой посох с укрепленным на конце огненно-рыжим лисьим хвостом, дико завопил и стал кропить лед жидкостью из бочонка. Лисий хвост в бочонок Улоф окунал незаметно, зато размахивал посохом очень картинно, изрыгая чудовищные проклятия. Наконец, когда стоявший за троном Архимед счел, что жидкости разбрызгано достаточно, он чиркнул огнивом и дал сигнал Улофу. Посох ярко заполыхал. Улоф коснулся им окропленного льда. Языки пламени мгновенно разбежались от плота в разные стороны. Зрелище получилось волшебным. Архимед залюбовался, и даже Улоф на мгновение притих. Притих и гомон за городскими стенами.
        Ковать железо нужно было, пока горячо. Стоя среди бесшумно колышущихся языков пламени, Улоф возвестил трубным голосом:
        - Люди Китежа! Если у вас есть ладьи, садитесь в ладьи, если нет ладей - делайте плоты. Спасайтесь! Поскольку город ваш снесет рать водная!
        На том представление было закончено. Чтобы не разрушить достигнутого впечатления, нужно было уходить как можно скорее. Архимед дал команду. Улоф вернулся на трон, а все четыре воина, стоявшие по углам, принялись ожесточенно работать шестами, гоня плот к берегу. Едва Архимед сошел на сушу, в воздух взвилась огненная стрела. Это был сигнал. В лесу застучали топоры. Это Харальдова дружина крушила первую плотину. Архимед считал вслух: «Раз, два, три…» Досчитав до двадцати, он махнул рукой. В воздух взвилась вторая стрела. «Раз, два, три…» - и снова до двадцати. Так повторилось несколько раз. Наконец из леса послышался глухой гул. Дружина Ильи и Эйнара взошла на заранее приготовленные плоты.
        Со стороны реки Светлой, ломая вековые сосны, вынося вырванные с корнем кусты и молодые деревца, вырвался мутный поток. Гребень гигантской волны пенился бурыми лохмами. Волна подхватила плоты, на мгновение закрыв полнеба, устремилась к острову. С берега за ней с тревогой наблюдал Архимед.
        На переднем плоту, уцепившись за пеньковый канат, стоял Доброшка. Рядом стояли суровые воины Эйнара. Ожидая атаки, они обменивались какими-то фразами по-норвежски, посмеивались. Видно было, что грядущая битва для них не более чем легкое развлечение. Доброшке же было не по себе. Сердце колотилось. Свободной рукой он тискал рукоять меча. Когда волна, вырвавшись из леса, подхватила тяжелые бревна, у него перехватило дух. Флотилия взмыла к самому небу и понеслась к городу.
        Пси
        Хозяин сидел на лавке и смотрел на оставленное Одином бронзовое зеркальце. В солнечном отсвете на стене вырисовывались очертания города. Одного из немногих, в котором еще чтили его - возносили славу и подкармливали. Было хорошо. Пусть и не богато, но хозяин иной раз казался сам себе обычным старым дедом, которому внуки иногда присылают гостинец.
        Рядом, свернувшись калачиком, лежал кот Баюн - притворялся обычным котом. Мурлыкал и занимался тем, чем любят заниматься праздные коты и по сей день: вылизывал свое мужское достоинство.
        Луч света задрожал и сменил направление. Теперь на стене стал виден берег озера, на котором суетились люди. Чужаки, из блудной чади Одина. Один грек. И бывшие свои. Среди которых Илья, статью напоминавший Перуну его самого в молодые годы. И этот шустрый паренек - Доброшка.
        Верховодил грек. Стучали топоры, вострились мечи и топоры. Готовилась какая-то подлая хитрость.
        Перун знал, что в Книгу Судеб лучше лишний раз не заглядывать. Проку все равно немного, а сил отнимает море. Но на сей раз не смог удержаться. Теперь приходилось расплачиваться. Ломило затылок, и какая-то неприятная пелена стелилась перед глазами. Города не было. Не было даже острова. Вот так. И произойдет это сейчас - волна снесет хрупкие мостки, накроет бревенчатые стены, рухнет на земляные крыши домов, вырвет с корнем и расшвыряет княжеский терем. Одинова чадь будет добивать тонущих. Женщин силой возьмут. Детей продадут. Это понятно. На то и война.
        По жилам расплавленным свинцом медленно разливалась бессильная ярость. «Старческая ярость», - мелькнуло в голове. Внуки гостинцы присылали, он их тоже не забывал. Однако пришла лихая година, и старый дед уже ничем не может защитить внучат. Хозяин встал. Сам не знал зачем. Он подошел к окну и распахнул резные ставни. На лицо повеяло освежающим холодком. Поздняя осень. Но ничего, ничего. Пусть осень. В руках из воздуха соткался могучий лук. Огненная стрела мерцала ослепительным светом. Тетива натянулась. На шее вздулись синие жилы. Баюн, испуганно мякнув, спрятался под лавку. Перун знал, что после этого выстрела ему придется трудно, хорошо, если он вообще выживет… Терем исчез. Перун стоял на золотой колеснице. Волосы трепал ветер. Над головой собрались свинцовые, совсем не осенние тучи. Ветер набирал силу. Наконец знакомый свист показал, что Ураган проснулся и готов к бою. Хозяин разжал стальные пальцы. Тетива запела, огненная стрела устремилась к земле. Стрелок проводил ее полет пустеющим взором.
        Фита
        Небо разрезала молния. Доброшка не удивился. Не было времени подумать, что время для Перуновых стрел уже вроде бы прошло. Сейчас важнее всего было удержаться на волнах мутного потока. Поэтому и внезапно поднявшийся ветер не сразу привлек его внимание. Варяги и удивились, и всполошились раньше. Вода гнала плоты вперед, а крепчающий с каждым мгновением ветер - обратно. Клочья пены летели с гребня волны, ударяли Доброшке в лицо. Ветер срывал с поверхности воды ледяные капли и бросал их в нападающих. Стылая вода обжигала холодом. Доброшка вымок с ног до головы. Руки впились в канат - лишь бы не слететь с намокших бревен! Плот вертелся на месте как волчок. На небе клубились тяжелые тучи, освещаемые зловещими всполохами. Ветер достиг ураганной силы. Будто рука невидимого всадника взяла под уздцы созданную Архимедом волну и властно разворачивала в обратную сторону. Волна не хотела подчиняться, стремилась продолжить свой смертоносный путь. Но могучая рука упорно клонила ей гриву. Водной стихии пришлось подчиниться стихии небесной.
        Стих ураган так же неожиданно, как и начался. Доброшка огляделся. Волна ушла, поверхность озера Светлояр была усеяна обломками веток и ледяным крошевом. Плоты стояли недвижимо. Варяги на них в растерянности глядели в сторону Китежа, до которого оставалось еще не менее полуверсты. Видно было, как укрощенная, потерявшая высоту и мощь волна все-таки дошла до стен города, из последних сил ударила в бревенчатые стены и отступила. На большее ее уже не могло хватить.
        Продолжать путь к Китежу смысла не было. Тихо поминая владычицу Хель, варяги принялись работать шестами. Плоты медленно двинулись к берегу. За ними последовали и колохолмцы. Они гребли молча. Разве что Нежка, обнаружив, что шест сломан бурей, смачно выругался и швырнул бесполезный обломок в сторону Китежа. Атака не удалась.
        На берегу дружину ожидали грустный Илья и взволнованный Архимед. Грек метался по прибрежному песку. Иногда останавливался, брал в горсть бороду, недоуменно смотрел в небо, восклицал что-то нечленораздельное и снова принимался мерить берег широкими шагами.
        - Все было рассчитано совершенно точно! Кто мог представить, что налетит шторм? Да еще с грозой! Разве может быть гроза в это время года? Илья, в вашей стране это в порядке вещей?
        Илья сидел на походном стульчике и зябко кутал могучие плечи в плащ на медвежьем меху.
        - Перун.
        - Что ты имеешь в виду, Илья? Перун - это ваш, славянский, языческий бог, аналог нашего античного Зевса? Ты веришь в ваши древние мифы, воевода? Думаешь, боги вмешались в наши планы? Но зачем им это делать? Еще эллинский странствующий философ, или, говоря по-славянски, любомудр Ксенофан Колофонский предостерегал от того, чтобы представлять богов похожими на людей. Всему должно быть простое объяснение!
        - Найди.
        - Что найди?
        - Простое объяснение. Простое объяснение грозе и урагану в ноябре.
        - Ты говоришь, что для вашей местности это необычное явление. Такого не было раньше?
        - Не было. Во всяком случае, я за тридцать лет жизни такого не видывал.
        - Значит, мы столкнулись с необычным явлением!
        Илья усмехнулся и пожал плечами. Архимед вновь начал расхаживать перед ним и взволнованно размахивать руками.
        - В мире много тайн и чудес. Что же такого, что одно из них было явлено нам сегодня?
        - Но почему именно тогда, когда мы пошли на штурм города?
        - Случай!
        - Случай?
        - Да, случай! Его величество случай! Именно он разрушил весь мой план.
        - И чем твой Случай тогда отличается от Перуна? Чем такое объяснение лучше?
        Архимед остановился, сграбастал в кулак бороду и недоуменно посмотрел на Илью.
        - Да, в общем, конечно, ничем, но…
        Возбужденную речь греческого мудреца прервал подоспевший дружинник из колохолмского отряда. Он прибежал запыхавшись и, оправляя меч на поясе, доложил, что от острова отплыли большая лодья и несколько малых лодок. Направляются к месту стоянки отряда. Не иначе переговорщики.
        Илья не без труда встал, опираясь на костыль. Архимед подхватил его под свободную руку. Таким порядком одни двинулись к шатру Эйнара, куда сходились воины, участвовавшие в неудавшейся попытке штурма.
        К тому моменту, когда резной форштевень коснулся песка, все были уже в сборе. Сидели молча и смотрели, как с борта на берег спрыгнул князь Ворон. Лицо его было бледно и не выражало никакого чувства, однако одет он был со всем приличествующим князю великолепием. Мерзлый прибрежный песок поскрипывал под сапогами черного сафьяна, черные волосы охватывал серебряный обруч.
        Вслед за ним на землю сошли дружинные кмети, тоже, судя по всему, принарядившиеся ради значительного случая. Своими лицами они владели значительно хуже. И прочитать по ним можно было многое. И скорбь, и тревогу, и дерзкий вызов. Один из кметей выискал в толпе викингов парня поздоровее и, сплюнув себе под сапог, стал сверлить его презрительным взглядом. Тот, заметив, понял вызов, огладил рукоять громадной секиры и вперил свирепый взгляд в молодого китежского дружинника.
        Между тем Ворон подошел к площадке, на которой в плотном кольце норвежских и колохолмских воинов сидели Эйнар-хевдинг, Илья и Архимед.
        Не обращая внимания на вежливые поклоны и предложение сесть, Ворон начал говорить. Голос его, тихий и хриплый, поначалу был едва слышен. Но шум вооруженной толпы быстро стих. Всем хотелось услышать, как говорит лесной князь.
        - Какие бы темные силы ни призывали вы на службу себе, вы потерпели неудачу. Боги защитили наш город и от ваших стрел, и от водяной горы.
        Кулаки Ворона были судорожно сжаты. Слова выходили из гортани с заметным усилием:
        - Я знаю, что оружие греков, - тут Ворон бросил беглый взгляд на Архимеда, выделявшегося в толпе оружных воинов своим мирным видом, - это ложь. Мы ни на мгновение не поверили тому глупому скомороху, который изображал из себя морского царя.
        Ворон пристально осмотрел толпящихся вокруг него воинов и указал куда-то в сторону варяжской дружины:
        - Да вон этот ваш «царь» за спины прячется!
        И в самом деле, в толпе стоял сильно нетрезвый по вечернему времени Улоф, который, едва поняв, что речь идет о нем, пьяно ухмыльнулся и скрылся за плечами дюжих викингов. По толпе прокатился смешок. Ворон вскинул голову и выкрикнул хрипло:
        - Но!
        Толпа снова стихла.
        - Но я знаю…
        Долгая пауза повисал в воздухе.
        - Но я знаю, что, раз приступив к добыче, киевский князь не выпустит ее из своих волчьих клыков, пока не добьется гибели. В следующий раз он пришлет войско, во главе которого будут воеводы поумнее. Рисковать своими людьми я не могу.
        Ворон окинул гордым взглядом вражескую толпу и посмотрел в глаза Илье.
        - Мы уходим. Со всем войском, с детьми, женами и стариками. Чтобы лишить вас желания нас преследовать, мы отдаем колохолмскому воеводе Илье измарагды, а варягам возвращаем их вечно петушащегося князя.
        В песок полетели два зеленых камешка, а с борта ладьи кметы сбросили связанного, неистово брыкающегося и ругающегося по-норвежски Харальда.
        - Я все сказал.
        Ворон повернулся и решительным шагом двинулся к ладье. Толпа воинов загудела. Улоф переводил сказанное князем дружинникам Эйнара, а Архимед - ему самому. Илья задумчиво смотрел вслед удаляющемуся Ворону.
        Тут из толпы вырвался взлохмаченный Доброшка и бросился вслед Ворону. Он бежал со всех ног и сбил бы князя с ног, но китежские кмети сомкнули плечи. Наткнувшись на окованные стальными кольцами спины, Доброшка что было силы заорал вслед удаляющемуся китежскому правителю:
        - Князь, а как же Белка?! У тебя в городе Белка наша осталась. Белку верни!
        Ворон круто обернулся, посмотрел на Доброшку и вскинул бровь:
        - Ты жив, подсыл? Хранят тебя зачем-то боги, ничтожество.
        - Ругай как хочешь, князь, твоя воля, а Белку верни! Наша она - колохолмская.
        Ворон мрачно усмехнулся:
        - А вот Белку я себе оставлю. На всякий случай. Чтобы Илья глупостей не наделал. Если нужна будет - после поговорим. Сохраню в целости. А не придете за ней за год ближайший - у меня есть хлопчики неженатые. Не пропадет девица.
        Сказав это, он повернулся и быстро вскарабкался на борт ладьи. Шесты дружно уперлись в берег. Ладья сошла с берега, оставив на прибрежном песке глубокий след, и заскользила по воде.
        Доброшка кинулся к Илье. Воевода встретил его спокойным понимающим взглядом. Не успел юный мечник раскрыть рта, воевода положил тяжелую руку ему на плечо.
        - Сейчас все равно не отдаст. Я его знаю, раз Ворон сказал, что год будет держать, - значит, будет.
        Утром следующего дня от острова до берега шныряли бесконечные лодки и плоты, наскоро сколоченные из разобранных изб. Китежане уходили. Плакали дети, блеяли козы, мычали коровы. Женщины украдкой утирали слезы. Мужи почти не разговаривали и не поднимали глаз. Работали с ожесточением - мастерили волокуши, таскали мешки и берестяные короба, грузили небогатый скарб.
        Колохолмцы с грустью издалека наблюдали за этим движением. Дружина Харальда-конуга ушла на следующий же день после получения измарагдов. С ними ушла и русская княжая сотня. Делать на озере Светлояр им было больше нечего. Задание выполнено - можно пускаться в обратный путь. А Илья с малой колохолмской дружиной остались. Жгли костры. Наблюдали. К вечеру третьего дня движение через озеро прекратилось.
        В ночи колохолмцев разбудил дозорный.
        - Горит! Горит!
        Огромный костер пылал на месте Китежа. Багряное зарево освещало низкие осенние тучи. Жар этого пламени ощущался даже на берегу, за несколько верст. Иногда с острова доносился треск и чудовищный скрежет - рушились дома. Вот завалилась объятая пламенем центральная башня. Искры взлетали в самое небо и долго не гасли, подобно звездам висели над озером Светлояром.
        Наутро на горизонте не было привычных очертаний городских стен и башен, не было остроконечной крыши княжеского терема с резными коньками. Не было ничего. Не было даже острова. На его месте зияла огромная полынья, в которой плавали обгорелые бревна.
        Колохолмцы собрались и, не оглядываясь, молча ушли в лес. На противоположном берегу стояла Добронега. Она сухими глазами смотрела на пустое озеро. Сзади подошел Ворон.
        - Пошли.
        Добронега повернулась и без слов зашагала вслед обозу, уходящему под темный лесной свод.
        Ижица
        Доброшка брел по бескрайней заснеженной пустыне. Белое небо сливалось с белой землей. Порой ему казалось, что он ослеп от этой нескончаемой белизны. Ветер завывал и сек лицо колючей снежной крупой. Но Доброшка продолжал шаг за шагом переставлять обшитые оленьей шкурой снегоступы. Впереди маячила спина проводника. Рядом с ним бежала собачка - хвостик колечком. Она то убегала далеко вперед, то возвращалась, оглашая простор звонким лаем. Несмотря на преклонный возраст, проводник шагал по твердому насту как ни в чем не бывало. Чудь белоглазая - она к таким переходам привычная.
        С головы до ног старик был одет в одежду из меха и поэтому напоминал странного двуногого зверя. Он согласился за серебряную резану отвести Доброшку к новому поселку, возникшему в пустынных землях совсем недавно. Они шли уже второй день. Хотелось надеяться, что этот переход - последний. Дни были очень короткими. Солнце едва успевало осветить мир, как тут же снова пряталось под снежное одеяло. Дойти обязательно нужно было сегодня.
        За спиной остались сотни и сотни верст. Припорошенные снежком голые лиственные леса русской стороны остались далеко позади. Позади осталась и дремучая парма с ее вековыми соснами, глубокими сугробами и редкими поселками белоглазой чуди. Вокруг на многие версты простиралось болото, поросшее чахлыми кривыми деревцами. Оказаться здесь летом - верная погибель. Но зима сковала топь и замостила дорогу, по которой ушли люди Ворона. На край света завел свой народ князь Ворон в поисках нового Китежа. Туда, где не достанет киевский князь со своими кметами, наемными варягами и греческими отцами.
        А вслед за ним шел Доброшка. Благо пройти незамеченным такой большой отряд с обозом не мог. С момента их ухода прошел уже почти год. Но следы их пути еще можно было отыскать. Иногда дорогу подсказывали местные жители, иногда приходилось искать путь по приметам. В глубине чудских земель встретился ему и курган, устроенный так, как это заведено у вятичей. Но кто похоронен в нем, так и не смог допытаться у местных. То ли кто-то из китежан не вынес тяжелой дороги. То ли костяной наконечник чудской стрелы нашел слабое место в стальной китежской кольчуге. Об этом приходилось только гадать и надеяться, что не Белкины косточки нашли упокоение в последнем земляном доме. На границе дремучих лесов пришлось распроститься с верным конем. По снежной глади можно было продвигаться только на собачьей упряжке или пешим. Доброшка оставил коня в небольшом чудском поселке. Дал целый серебряный дерхем, чтобы сохранили до его возвращения, кормили, не обижали. Но сохранят ли - бог весть. Думать о возвращении было рано - дойти бы до цели. Шаг за шагом, шаг за шагом.
        Вдруг оказалось, что проводник остановился и смотрит на Доброшку глазами-щелочками. Рядом виляла хвостом собачка.
        - Однако пришли. Давай серебро.
        - Куда пришли? - Доброшка принялся недоуменно озираться. Вокруг простиралась бескрайняя белая пустыня, по которой северный ветер гнал поземку.
        Старик указал меховой варежкой куда-то вперед.
        - Пришли. Поселок. Черный князь. Белые люди. Давай серебро.
        Доброшка посмотрел в указанном направлении. Поначалу он ничего не мог различить, кроме белого марева. Но потом между снежными зарядами удалось разглядеть укрытые снегом холмики, над которыми метались едва заметные дымы. Доброшка застывшими пальцами развязал кошелек и вручил старику серебра даже больше, чем договаривались. Старик довольно улыбнулся, повернулся и через мгновение исчез за стеной метели. Доброшка натянул варежки и зашагал туда, куда указал ему старик. Сердце неистово колотилось в груди.
        Поселок встретил его почти полным безмолвием, слышался только приглушенный собачий лай. Погода была такая, о которой говорят, что хороший хозяин даже собаку на улицу не выгонит. По такому случаю все четвероногие вместе с двуногими сидели под кровлей у огня. Солнце уже почти спряталось за горизонт. Вблизи стало видно, что хижины в поселке сложены из чахлых веток, это были настоящие шалаши, покрытые еловым лапником и шкурами. Шалаши были засыпаны снегом почти до самого верха. На вершине каждого из этих холмиков виднелось отверстие, из которого выходил дым. Доброшка шел по поселку, прислушиваясь к вою ветра и лаю собак. Наконец среди маленьких домишек он увидел один побольше. По размерам он не отличался от избы какого-нибудь смерда. Но среди низеньких строений выглядел чуть ли дворцом. «Ага, это здесь», - подумал Доброшка и решительно подошел к избушке.
        Дверь была плотно прикрыта. Доброшка взялся за ручку и потянул. Покрытые инеем доски заскрипели и поддались. На него дохнуло домашним теплом, запахом хлеба и еще чем-то кислым. Он шагнул через порог. В небольшой клети перед очагом сидели трое. В одном из них Доброшка, хоть и не без труда, узнал князя Ворона. На князя он теперь был совсем не похож. Обычный человек. Да и делом он был занят совсем не княжеским - подшивал дратвой валенки. Над пламенем костра нависала жуткая старуха. Багровые отсветы отражались в черных зрачках и придавали ее лицу демоническое выражение. Но и она была занята вполне простым и домашним делом - помешивала кашу в большом глиняном горшке. Доброшка узнал Добронегу.
        Третья фигура была едва видна в неверном свете пламени. Доброшка до последнего оттягивал момент, но все-таки решился посмотреть… Да, это была Белка. Исхудавшая, как-то странно повзрослевшая, но - Белка. Его Белка. Колохолмская княжна, охотница, защитница родовых бортей. На руках у нее лежал сверток. В свертке кто-то посапывал.
        - Белка, я пришел за тобой! - Это все, что смог произнести Доброшка растрескавшимися на морозе губами.
        Белка подняла глаза. Изумление, страх и, наконец, печаль сменились на ее лице, как тени от летних облаков.
        Вслед за Белкой голову поднял и Ворон. Он почти не изменился. Лишь похудел. Щеки впали. Зрачки черными углями светились в провалах темных глазниц. Не говоря ни слова, он встал и направился к Доброшке. Тот схватился за меч. Но Ворон, не обращая внимания на это движение, взял полушубок и вышел из дома, слегка толкнув растерянного Доброшку плечом. За ним следом ушла и Ега.
        Они остались с Белкой наедине. Или почти наедине. Младенец в меховых одеялах запищал, Белка дала ему грудь и решительно посмотрела на Доброшку:
        - Садись.
        - Я пришел за тобой.
        - Я вижу.
        - Собирайся, пойдем.
        Белка рассмеялась каким-то незнакомым хриплым грудным смехом.
        - Разве ты не видишь, здесь присутствует юный княжич. Вряд ли он захочет покидать прекрасные княжеские палаты своего отца ради какого-то юного мечника.
        - Он взял тебя силой? Я убью его!
        Белка пристально взглянула в глаза Доброшке:
        - Он хороший.
        Доброшка оторопело молчал. Белка продолжала:
        - Он сильный.
        Доброшка стиснул рукоять меча. Белка мечтательно обернулась в сторону двери, туда, куда ушел Ворон. Глубоко вздохнула.
        - Он добрый.
        Повисло молчание. Потрескивал огонь и посапывал сосущий мамину титьку малыш. И тут Белка стряхнула тягостное оцепенение и сказала почти весело:
        - Уходи. Переночуй и уходи.
        Спустя годы Доброшка вспоминал и никак не мог вспомнить, как он проделал обратный пусть до чудского поселка. Все слилось в одну черную полосу непрекращающейся душевной боли. Несколько раз он порывался вернуться. Выхватывал меч и мчался сквозь снежную мглу, поминутно падая в снег.
        В конце концов упал в снег. Метель заметала его. Доброшка лежал и не шевелился. Жгучий холод сменился странным теплом. Сильно хотелось уснуть. Доброшка знал, что сон теперь означает смерть. Он с наслаждением погружался в истому, призывая спасительное забытье.
        Очнулся оттого, что ему в лицо дышала собачка, хвост колечком. Откопал его старый проводник. В поселке чуди белоглазой он провалялся в жару до весны. Старик поил его какими-то настоями. К тому времени, когда земля стала оттаивать и по лесам потекли хрустальные родники, Доброшка вполне окреп и, отблагодарив хозяев всем бывшим у него серебром, взнуздав коня, пустился в обратный путь. В Колохолм, где каждый угол напоминал о Белке, он решил не возвращаться. За Илью он был спокоен. Воевода наконец смог расстаться со своей холостой жизнью. Красавица Предслава оправилась, и Илья взял ее к себе в жены. Когда Доброшка уезжал в свой дальний путь, она была уже на сносях. Будущим летом должен был родиться малыш, которому Илья уже и имя придумал - Подсокольничек. Думали, будут на блины друг другу с женами ходить, - не вышло.
        В Киеве, разбирая короб с вещами, Доброшка наткнулся на кусок тонкой кожи. Развернул. Это оказалась та самая карта, с которой он когда-то пустился в путь из родного Летославля. Подарок старца Максима. Рядом лежали рыболовные крючки, и даже кусок вяленой дочерна конины был еще цел. Царь индийский! Доброшка улыбнулся. Далеко увела его судьба от изначально намеченного пути.
        С причала был слышен шум. Это Харальд-конунг, отвергнутый, как все в Киеве знали, гордой Елисавой, собирался в поход в дальние страны.
        Доброшка быстро покидал свой нехитрый скарб в мешок и бегом припустил на пристань. На величественном драккаре, возвышавшемся хищной головой над рыбацкими лодками и купеческими насадами, он увидел старого Эйнара, отдающего последние приказы по погрузке. Рядом суетился Архимед, пытавшийся приспособить длинный шест для того, чтобы легче было поднять на борт тяжелый бочонок греческого вина.
        - Архимед!
        Греческий мудрец обернулся и, подслеповато прищурившись, посмотрел на кричавшего юношу.
        - О! Мечник колохолмского воеводы! Доброшка!
        - Да, это я! И я уже не мечник. Возьми меня в дружину!
        - Говорили, ты должен был жениться. Эта милая девочка, Белка, по-моему… Не будет ли против молодая жена?
        Доброшка тряхнул головой и печально усмехнулся:
        - Знаешь, Архимед, я подумал, что я не самый лучший человек на земле.
        Архимед тяжело вздохнул:
        - Ах, вот оно что.
        - Да.
        - Хорошо. Помоги поднять бочонок. Он пригодится нам обоим.
        Доброшка подхватил увесистую ношу и легко взбежал по сланям.
        - Скоро отправляемся.
        - Не нужно ли испросить позволения у князя Харальда?
        Архимед махнул рукой:
        - Не волнуйся, я все улажу с князем.
        - А куда намечен путь? Случайно не в Индию?
        - Весь мир перед нами.