Библиотека / История / Дерьяев Хидыр : " Судьба Книга Третья " - читать онлайн

Сохранить .
Судьба (книга третья) Хидыр Дерьяев
        Третья книга романа «Судьба» охватывает период гражданской войны в Туркменистане. События тех лет всколыхнули все слои населения Закаспия. На борьбу за свободу и волю поднялись и наши герои — Берды, Клычли, Сергей и другие.
        По-прежнему в центре романа — тяжёлая и сложная судьба красавицы Узук — судьба характерная для женщин Туркмении тех лет.
        Сокол падалью не питается
        Медленно, но неудержимо движется тяжёлый оползень. Всё, стоящее на нём, рушится и падает, словно карточный домик. А то, что пыталось противоборствовать ему, истирается в прах.
        Грозным оползнем был для дайхан минувший голодный год. Он унёс с собой Худайберды-ага и сотни подобных ему бедняков. Он истёр в прах множество бедняцких хозяйств, и сироты пошли по дорогам Туркмении, глядя перед собой сухими, голодными, незрячими глазами. Затих в аулах детский смех, прекратились игры. Не дети, маленькие измождённые старички молча выползали из тёмных кибиток погреться на солнце, молча, больными тушканчиками, заползали в свои норы обратно.
        Год был тяжёл и тяжёлое наследство голода оставил после себя. Давно уже Аннагельды-уста повесил замок на дверь своей мастерской, давно уже добрый дух огня покинул холодный горн и серая тонкая пыль покрыла рабочие инструменты старого мастера. А сам Аннагельды-уста лежал в правом углу своей бедной лачуги. Шафраново-жёлтая кожа туго обтягивала острые кости его скул, руки — неутомимые и умелые рабочие руки — походили на тонкие закопчённые лапки очажных щипцов.
        Старый мастер лежал с открытыми глазами, но тусклы и пусты были глаза, а пальцы беспокойно перебирали и гладили кошму, словно искали что-то и никак не могли найти. Маленькая сухая крупинка попала под них — то ли крошка чурека, то ли комочек земли, пахнущий хлебом. Аннагельды-уста машинально положил его в рот и начал жевать. И снова шарили по кошме его дрожащие пальцы.
        - Абадан-джан не пришла… — беззвучно и равнодушно прошелестели его сухие губы. — Попрощаться с ней хотел… Оказывается, и детям не нужен голодный отец…
        Амангозель-эдже, без мыслей и желаний сидящая у остывшего очага, так же равнодушно ответила:
        - Удержи недоброе слово, отец. Дети всегда остаются детьми, и то, что нужно тебе, порой забывается ими. У Абадан — свои заботы, своя семья. Наверно, не смогла вырваться.
        - Если бы захотела — пришла бы, — вздохнул Аннагельды-уста. — В прошлый базарный день сообщили ей, я сегодня уже среда. На денёк-то один можно дела оставить.
        - Придёт она, отец, придёт, не изводи себя попусту! У них тоже не сладко: говорят, зятя нашего, Клычли, хозяин прогнал.
        - Куда прогнал?
        - С работы прогнал.
        Аннагельды-уста помолчал, пытаясь постичь смысл сказанного женой. Это было нелегко — все слова и понятия потеряли своё обычное значение, виделись одинаково серыми и расплывчатыми. И старик с обидой сказал:
        - Если прогнали с работы, значит, и он теперь свободен. Вот взял бы да и привёз к нам Абадан-джан.
        - Привезёт, — успокаивала мужа Амангозель-эдже, — привезёт, не торопись, отец.
        - Не я тороплюсь — Азраил торопится.
        - Тьфу… тьфу… тьфу!.. — поплевала за ворот Амангозель-эдже. — Говоришь ты, отец, сам не знаешь что!
        - Знаю! — сказал Аннагельды-уста со спокойствием человека, смирившегося со своей участью. — Всё знаю, мать…
        Он умолк и прислушался.
        - Никак идёт кто-то?.. Абадан-джан идёт?
        Отцовское сердце не ошиблось — это действительно была Абадан. Она поздоровалась, обняла мать и спросила:
        - Как вы тут живёте? Как здоровье твоё, отец? Поправляешься потихоньку?
        Аннагельды-уста пошевелился, пытаясь приподняться, чтобы видеть дочь.
        - Не болен я, доченька. От чего поправляться? Моя болезнь — болезнь всего народа, и лекарство от псе одно — хлеб. А его у нас пет. Вот и лежу. Не знаю, сколько мне ещё осталось лежать обузой для матери. Может, ей сваха наша, Огульнияз, поможет, когда помру, она добрый человек.
        - Не падай духом, отец, аллах милостив, — сказала Абадан. — Самое трудное мы уже пережили. Скоро овощи появятся, а там и до жатвы доживём.
        - Не помирай, мой ослик, лето настанет, трава вырастет, — вдоволь наешься, — попытался пошутить Динагельды-уста. — Кто доживёт, доченька, до жатвы, а кто и не доживёт. Я уже не только жать, а колосья подбирать не способен. Видно, недолго мне осталось дожидаться чёрного посланца… Эх, доченька, была бы ты сыном!. Нет у нас хозяйства, чтобы оставить тебе, так хоть род наш сохранила бы. А то приходится уходить без наследника, без следа и молитвы, эх-хе-хе…
        Абадан заплакала, утирая глаза концом головного платка. Аннагельды-уста, помолчав, продолжал:
        - Когда приходит к человеку его урочный час, что может сделать человек? Но ведь и смерть не бывает беспричинной. Если бы от бога она была, если бы исчезали вместе с ней все беды и лишения, это счастьем было бы. Но когда твой путь укорачивает человек, тогда умираешь с открытыми глазами и сожаление уносишь вместе с собой.
        - Что люди! — сказала Амангозель-эдже. — Бессильны они перед судьбой, слабы они. Всё, отец, по воле аллаха, без его воли ни один куст не дрогнет, ни одна росинка не упадёт.
        - Да-да, я не сомневаюсь в этом, — кивнул Аннагельды-уста и снова прилёг, — да только божью волю люди по-своему переиначивают. Глух мир, и дети его лишены слуха к добру. Сказано: чем идти к скупым баям, лучше идти к милостивым горам. Немного земли у пас было, а и зерна я с неё на год собирал, и сена для скота. Нужда заставила к Бекмурад-баю пойти, а он что сделал? Землю взял, а заплатил столько, что на два месяца не хватило! Где его совесть, где честь, где вора? Так я аллах наказал сыновьям Адама обходиться с ближним своим?
        - Потеряли люди страх перед богом, — согласилась Амангозель-эдже. — Из-за корысти волками стали, друг друга в горло укусить норовят.
        Некоторое время царило молчание. Амангозель-эдже бессмысленно шевелила щепочкой холодный пепел в очаге, а Абадан смотрела на иссохшую руку отца, поглаживающую кошму. Вот пальцы снова нащупали сухую крупинку, поднесли ко рту.
        - Папочка, что ты жуёшь? — голос Абадан дрогнул. — Не надо, потерпи!.. — У неё перехватило горло, и она больно прикусила губу, чтобы не разрыдаться.
        Оставив её слова без внимания, Аннагельды-уста глотнул н сказал ровным голосом, словно разговаривал сам с собой:
        - За бесценок взял нашу землицу Бекмурад-бай. Даром отнял. Сухану Скупому предлагал я её. Говорит: «Если это земля по ту сторону арыка с ивами, то мне её и даром не нужно». Почему не нужно? Разве по ту сторону арыка не такая же добрая земля, как по эту сторону? Солончак там? Или змеи живут? Нет, просто они заранее поделили уже между собой все наши земли… Эх, доченька, родиться бы тебе парнем! Наказал бы я тебе отблагодарить Бекмурад-бая саблей на шее — это были бы мои последние слова перед смертью.
        Снова наступило молчание. Мать и дочь сидели неподвижными изваяниями, и только тяжёлый вздох вырывался порой то у одной, то у другой — немыми сделала людей тяжкая, беспросветная жизнь, сожгла их сердца, обескровила, иссушила желания.
        - Я муки немного принесла вам, — сказала наконец Абадан. — Ты, мама, посиди, а я пойду затируху сделаю.
        Не успела она выйти за порог, к ней подбежала девочка лет десяти-одиннадцати.
        - Тётя Абадан, вас бабушка Кыныш зовёт! Сказала, чтобы вы сразу пришли — она ждёт.
        - Что там? — выглянула из кибитки Амангозель-эдже.
        Абадан пожала плечами:
        - Кыныш-бай я зачем-то понадобилась.
        - Сходи, доченька. Если зовёт, надо сходить.
        - Какие у меня могут быть с ней дела?
        - Кто знает. Может, работу какую поручить хочет, хлебом заплатит — она богатая.
        Абадан ещё раз пожала плечами, но всё же пошла.
        Кыныш-бай, растянув безгубый рот в некое подобие улыбки, встретила гостью приветливо.
        - На пользу тебе замужество пошло, Абадан-джан, совсем на пользу. Вон как ты похорошела, любые украшения подойдут тебе. Давненько я тебя не видела, кажется, с тех пор, как ты вышла замуж.
        - Должно быть, так, — кивнула Абадан.
        - Я ведь из дому никуда не выхожу, — продолжала Кыныш-бай. — Ноги уже не держат. Оказывается, самым страшным врагом человека старость является. Пока не пришла, думаешь, что далеко ещё, а оглянешься — она на почётном месте сидит. А тебе в самую пору гулять. Гуляй, милая. Молодость, она как молния — сверкнула раз и погасла. Да и времена тяжёлые наступили. Посмотришь кругом — как будто молодёжи нет: никто не женится, никто замуж не выходит. Прогневился на нас аллах за грехи наши, посылает людям испытания, чтобы укрепить веру, вернуть заблудших на путь истины.
        Дряхлая и обрюзгшая, она кивала крючковатым носом, словно склёвывала каждое слово, вытягивала морщинистую, как у стервятника, шею, всматриваясь в лицо молодой женщины. Абадан слушала молча, глядя на пламя жарко горящего в оджаке саксаула.
        Кыныш-бай отодвинула от огня закипевшую тунче. Кряхтя и постанывая, повернулась к стоящему за спиной шкафчику. Заварив четыре чайника чаю, два из них поставила поближе к оджаку, один подвинула к Абадан и развернула сачак, на котором лежали сладости, свежий пышный чурек, стояла миска с каурмой.
        - Ешь, милая, не стесняйся, — поощрила она Абадан и, подавая пример, первая начала чавкать, растирая хлебный мякиш беззубыми дёснами.
        Абадан с удовольствием поела бы мягкого чурека с каурмой и салом, но, не желая ронять своего достоинства, только слегка, для приличия, отведала предложенное угощение и вытерла рот.
        - Ешь, милая, ешь! — настойчиво пичкала её Кыныш-бай.
        - Я уже поела, — сказала Абадан, — спасибо, пусть не иссякает ваше богатство.
        - Что же ты поела! Воробей, и тот больше ест! Бери вот сало, ешь — свежее сало.
        - Спасибо, у меня нет аппетита. Я только что недавно покушала.
        - Даже тёплого чурека не поела! — с сожалением сказала Кыныш-бай и, завернув чурек в скатертку, отодвинула его в сторону. — Как у вас с зерном, милая?
        - Слава аллаху, есть ещё немного, — ответила Абадан.
        - До жатвы дотянете?
        - Постараемся. Если не дотянем, то, может быть, совсем! немного.
        - Говорят, твой муж, Клычли, у русских работает. Хорошо зарабатывает, видимо?
        - Нам хватает.
        - Ну, если у русских работает, то голодать не будете. Недаром говорят: «От богатого богатство пристанет, от неимущего — горе». Русские оказались богатым пародом. Да только плохо поступили они, как тот разжиревший ишак, что лягает собственного хозяина. Взяли и прогнали своего даря. Разве может тело без головы жить? Теперь их благополучию конец придёт. Согласных бог одаряет, ссорящихся — наказывает… А как родители твои поживают? Совсем я никуда не выхожу, ничего не знаю, что вокруг делается.
        - Так себе живут, — сказала Абадан, занятая мыслями о том, как бы воспользоваться удобным случаем и перекинуться несколькими словами с Узук.
        - Всем сейчас жить трудно, — посочувствовала Кыныш-бай, отхлебнув из пиалы. — Ты, думаю, и помочь-то родителям не в состоянии?
        Водя пальцем по мягкому тёплому ворсу пендинского ковра, Абадан вздохнула.
        - Помогала, сколько могла. Всех своих украшений лишилась. Как дальше быть, не знаю. Теперь им только аллах может помочь.
        - А родители твоего мужа?
        - Что ж родители… Они сами кое-как концы с концами сводят.
        - Трудно старикам твоим, — сказала Кыныш-баи. Сидят голодные у холодного очага… Да, что поделаешь, всем нынче трудно. А такой хороший чеканщик был Аннагельды! Только перестали люди украшения заказывать, последнее с себя на муку меняют.
        Абадан представила себе иссохшие руки отца, слепо шарящие по кошме в поисках крошки съестного, и отвернулась, стирая невольную слезнику.
        - Что поделать, Кыныш-эдже… От судьбы своен, говорят, не уйдёшь никуда и конём её не объедешь. Придётся пережить всё, что назначено свыше.
        - Да, судьба это судьба, — клюнула Кыныш-бай крючковатым носом, — спорить трудно. Однако говорят: «Не побегаешь — не поймаешь, не потрудишься — по получишь».
        - Если бы так было, Кыныш-эдже, если бы все, кто бегает, ловили и все получали за труды, отец с матерью не мучились бы сейчас. А то ведь совсем наоборот получается: бык пахал, а заяц сжевал.
        Выпив один чайник, Кыныш-бай потянулась за другим. Чай — это, пожалуй, было единственное, что ещё не потеряло для неё своей прелести, и старуха не отказывала себе в последнем удовольствии.
        - Ты должна помочь своим родителям, — сказала она, потладив молодую женщину по плечу скрюченной рукой. — Если их не поддержать, пропадут они, а ты ведь нм и за дочь и за сына. Всем известно твоё мужество и решительность, в любом деле ты йигиту не уступишь. Правду я говорю?
        Кыныш-бай испытующе заглянула снизу в лицо Абадан. Молодая женщина помедлила с ответом. Зачем пригласила её старуха? Чего она хочет, куда клонит? Сколько бы змея ни извивалась, в нору она влазит выпрямившись, а Кыныш-бай всё ходит вокруг да около. Ведь не соскучилась она в самом деле по Абадан, не просто чаю попить пригласила! И уж, конечно, что-то тёмное у неё на уме, коли она так долго сказать не решается.
        - Правда ваша, Кьшыш-эдже, — сказала Абадан, — нет у меня братьев, не дал аллах отцу сына. Так он переживает, иной раз даже жить тошно становится от сознания, что женщиной родилась.
        - Зато у мужа твоего много братьев, а это всё равно, что твои братья. И свекровь твоя, Огульнияз, человек уважаемый, добрый. Почему она не хочет помочь?
        - Хотела бы, да одного желания для помощи мало, Кьныш-эдже. Надо ещё иметь чем помогать. Сто раз скажи «сахар», во рту слаще не станет, а лишнего у Огульнияз-эдже ничего нет.
        - Всё равно надо близким помогать, — внушительно сказала Кыныш-бай. — К нам почти каждый день приходят — и родственники и другие люди — никого с пустыми руками не отпускаем. — И она снова испытующа посмотрела на Абадан.
        Молодая женщина догадалась, что сказано это неспроста. Старуха довольно прозрачно намекает на свою щедрость, но даром у неё ничего не получишь, не таков род Бекмурад-бая. Что же она попросит в обмен на щедрость? Говорила бы уж скорее, что ли, не тянула душу!
        - У вас дело другое, — Абадан поправила борык, собираясь встать, — вы люди обеспеченные.
        Кыныш-бай недовольно поджала губы. Ей было бы куда легче выполнить задуманное, попроси у неё что-нибудь Абадан. Но та упорно отказывалась понимать намёки, и старуха была в затруднении, так как дело, которое она собиралась предложить молодой женщине, являлось весьма щекотливым. Она помолчала, вспоминая разговор, с сыновьями в тот холодный октябрьский день, покачала головой в ответ на свои мысли. Так всё хорошо было задумано, всё рассчитано! До самой маленькой мелочи взвешено! И люди были верные — Бекмурад, Аманмурад, Сапар и те джигиты из порядка Вели-бая. И ножи свои направили, и души ожесточили, и руку укрепили свою… О аллах, зачем не дал свершиться правому делу, не обрушил лавину гнева своего на дорогу бесчестных!
        - Кыныш-эдже, мне надо идти, — сказала Абадан. — Я долго просидела, а у отца здоровье неважное.
        Старуха проворно ухватила её за рукав.
        - Нет-нет, милая, посиди ещё.
        - Спасибо, но мне уже пора.
        - Посиди, посиди… Ничего ты не поела, ничего не попила. Скоро обед будет готов — покушаешь и пойдёшь. А отец — ничего, даст бог, поправится.
        - Старый он человек и ослабел очень…
        - Какая болезнь-то у него?
        - Ай, Кыныш-эдже, разрушенный дом — жилище дэвов! К ослабевшему какая только хворь не прицепится…
        - Да-да, Абадан-джан, это правда, на хвором баране всегда сто болячек. А ты подкорми отца, милая, подкорми — он и поправится. Вот каурму эту я тебе дам, чурек возьми. Сама не отведала моего угощения — пусть оно на пользу отцу твоему пойдёт. Правду сказать, сколько ни делай для Аннагельды хорошего, всё будет мало. Сколько он украшений для моих невесток наделал!
        Увязав большой узел всякой всячины, старуха подвинула его к Абадан.
        - Бери, девушка! В тяжёлые времена, говорят, волк с зайцем братаются, а люди должны поддерживать друг друга.
        Первым движением Абадан было отказаться от подарка. Но она вспомнила прозрачные от голода лица отца и матери, вздохнула и решительно взяла узел. Кыныш-бай проводила её за порог своей кибитки. Отойдя на некоторое расстояние, она остановилась и тяжело опёрлась на клюку. Остановилась и Абадан, ожидая прощального слова от хозяйки.
        Когда Кыныш-бай подняла голову, её маленькие слезящиеся глазки светились, казалось, как красные угольки, а странно стянувшееся лицо стало совсем похожим на голову приготовившегося укусить грифа.
        - Абадан-джан, — сказала она негромко и зловеще, — ты сама знаешь, в каком положении находятся твои родители. Они голодные. Скрывать тут нечего, и ты, девушка, не обижайся. Никакой болезни, кроме голода, нет у них. Они скоро умрут. Помочь им можешь только ты. Если ты сделаешь одну вещь, отец и мать твои благополучно проживут положенное им от аллаха, долго ещё будут благословлять твоё имя.
        Так, — подумала Абадан, — всё-таки ты заговорила? Знала я, что неспроста ты угощала меня. Послушаем, что ты предложишь.
        - Я бессильна помочь, Кыныш-эдже, — сказала Абадан. — Ни на что я не способна.
        Кыныш-бай сдвинула надбровья с редкими и длинными седыми волосками и причмокнула.
        - Не говори чего не знаешь, милая. Ты многое можешь сделать. И если захочешь, легко спасёшь своих родителей от голодной смерти. Сказать?
        - Скажите, Кыныш-эдже. Понадобится жизнь отдать за родителей, я не задумаюсь.
        - Правильно, девушка! Родители — самое святое в жизни человека. Я знала всегда, что ты примерная дочь, не отвернёшься от тех, кто дал тебе жизнь. Но своей жизнью тебе жертвовать для них не придётся, сохрани её для себя — ты молода и красива, проживёшь ещё долго. А сделать тебе нужно совсем немного: взять жизнь у двух негодяев — и милость аллаха снизойдёт на тебя.
        Абадан ожидала всё, что угодно, но только не такое предложение. Разве она джигит, чтобы браться за оружие и убивать каких-то там негодяев? Может быть, старуха не то сказала или она не так её поняла?
        - О чём вы говорите, Кыныш-эдже?
        - Я говорю о двух бездомных бродягах, чтоб их земля проглотила! О Берды и Дурды говорю я, дочь моя!
        - А-а-а… — сказала Абадан, и всё для неё сразу стало на свои места, всё стало понятным. — Я для такого дела не гожусь, Кыныш-эдже.
        - Не говори не подумав, девушка! — заторопилась старуха. — То, что предлагают тебе, может сделать ребёнок! Но я люблю тебя и хочу помочь. Вот видишь эти две лепёшечки мергимуша?
        - Мергимуш? — Абадан, как зачарованная, смотрела на сморщенную ладонь Кыныш-бай. — Отрава? Нет!
        Отбросив колебания, Кыныш-бай заговорила властно, хотя и старалась, чтобы голос звучал ласково:
        - Не говори нет, милая! Это сделать проще, чем выдернуть волосинку из масла. Я знаю, они бывают в твоём доме, без опаски бывают. Когда придут в следующий раз, положи вот это в еду и поставь перед ними. Только и всего. Ты не бойся, что они в твоём доме околеют. Это совсем особый мергимуш, от него умирают не сразу. И они умрут где-нибудь в другом месте. Люди подумают, что от болезни. Тебя никто не станет подозревать, а родители твои останутся живы. Соглашайся, голубушка. До дома дойти не успеешь, два мешка лучшей муки привезут за тобой. Из отборной пшеницы мука! Чурек из такой муки румян, как солнце, и сытнее курдючного сала. Отец и мать твои сразу на ноги встанут. А кончится мука, я ещё пришлю. И ещё вам добро сделаю! Мы на бывшей вашей земле озимую пшеницу посеяли. Она уже взошла — хорошие всходы, богатые! Отдам отцу твоему землю вместе с посевом! И деньги, которые уплатили мы за землю, пусть у них останутся. Всё сделаю, чтобы родители твои, не почувствовав голода, до нового урожая дожили, только и ты согласись. Разве много я прошу? Нет для меня счастья, пока этих двух негодяев земля носит! Умру —
в могиле ворочаться буду!.. — И Кыныш-бай заплакала. Маленькие мутные слезинки выкатывались из уголков её глаз, как шарики овечьего помёта, и расползались по многочисленным морщинам лица.
        Абадан молчала. Тяжёлая борьба шла в душе молодой женщины, и чаши весов, на которые были брошены любовь и совесть, клонились то в одну, то в другую сторону.
        - Пожалей, милая, тех, кто дал тебе этот светлый мир, — снова заговорила Кыныш-бай, утирая слёзы. — Или двое подлых бродяг для тебя дороже отца с матерью? Если откажешься, лучше меня знаешь, какая участь ожидает твоих родителей. Решай, девушка, спроси у своего сердца! Боящийся воробьёв проса не сеет, а я предлагаю тебе совсем не трудное дело. Могла бы другому предложить, не откажутся — тебя пожалела, Аннагельды пожалела. Надо, думаю, поддержать их по-соседски. Соглашайся!
        Абадан решительно протянула руку.
        - Ладно! Сделаю! Давай сюда мергимуш…
        - Возьми, милая, возьми! — просияла Кыныш-бай. — Сделаешь — не обижу тебя, любую просьбу твою выполню! За всем, что понадобится, ко мне приходи, не стесняйся. Спать буду — всё равно приходи… Только смотри, не потеряй — такого мергимуша теперь не найдёшь ни за какие деньги. Руками возьмёшь — вымой руки, и миску, из которой те двое есть будут, тоже после вымой хорошенько. И собаке помои не давай, а то подохнет собака — зачем безвинному животному погибать.
        Абадан досадливо дёрнула плечом.
        - Будь спокойна. Сделаю как надо!..
        Кыныш-бай сдержала своё слово. Абадан в самом деле не успела вернуться в дом отца, как батрак Бекмурад-бая подогнал осла, гружёного двумя мешками муки.
        - Откуда эта благодать? — испуганно удивилась Амангозель-эдже.
        - Не волнуйся, мама, — Абадан старалась говорить спокойно, — это мне в долг Кыныш-эдже дала.
        - О боже, неужто столько муки поверила взаймы?!
        - Что же здесь удивительного — не даром дала… взаймы.
        - Да ведь у них лепёшку кизяка не выпросишь, не то что…
        - Раздобрилась, значит. Говорят, раз в году и шайтан плачет. Видно, решила перед смертью добрыми делами грехи свои замолить.
        - Да, Кыныш-бай если раздобрится, то уж раздобрится! Богатым, им легко добрыми быть… Ну, ладно, дочка, не станем бросать камень в её тень. То, что она дала нам, пусть ей аллах воздаст стократно.
        - Отец спит? — спросила Абадан.
        - Забылся немножко. Когда желудок пустой, только и спасения, что поспать, да от голодного и сон бежит.
        - Будем надеяться, что кончился ваш голод. Давай пойдём отсюда, чтобы не разбудить отца. Будем обед готовить.
        - Где же мы устроимся, Абадан-джан?
        - У папы в мастерской. Постели там кошму — и ладно будет. Я пока тесто замешу, а ты возьми каурму и вари шурпу. Пока отец проснётся, и обед будет готов и чурек поспеет.
        Женщины проворно принялись за дело.
        Когда Аннагельды-уста проснулся, он не поверил своим глазам — столько еды было на сачаке, разостланном посреди кибитки. Старик даже подумал, что всё это снится ему, и быстро закрыл глаза, не желая расставаться с таким приятным сном, Однако ноздри защекотал давно забытый запах жирного варева. Аннагельды-уста судорожно глотнул голодную слюну и приподнялся на локте.
        - Амангозель, ты разбогатела, что ли?!
        Довольная Амангозель счастливо улыбнулась, поправила край скатерти.
        - Разбогатели, отец! Вставай кушать.
        - Постой, постой, как это мы разбогатели, откуда?
        - Ай, если, говорят, бог даст, то и в окошко бросит.
        - Каким же путём нам дал бог?
        - Кыныш-эдже дала. Дочери нашей взаймы дала.
        - Хе, Кыныш-бай дала? — Аннагельды-уста с трудом сел на постели, придерживая сползающий с плеч тулуп. — Говоришь, дочери пашей взаймы дала? Хе, не опирайся на кривую палку, не пей талой воды. Кыныш-бай!.. Змея блестит снаружи, да внутри ядовита. Как могла столько дать Кыныш-бай, если сама обрекла нас на смерть, забрав за бесценок нашу землю? Не так ли здесь получается, как в присказке: «Стелется дорожка, стелется дорожка, кругом люди лежат; если пет здесь подвоха, то зачем на дороге бараний курдюк валяется?» По-моему, не спроста раздобрилась Кыныш-бай, что-то здесь не чисто.
        - Брось ты, отец, страхи на себя нагонять! — Амангозель-эдже подвинула сачак поближе к постели старика. — До того мы все недоверчивыми стали, что в каждой дыне колючку ищем. Есть подвох, нет подвоха — ещё не известно, а еда — вот она стоит. Кушай!
        - Погоди, — сказал Аннагельды-уста, — не пристало мусульманину пить из водоёма, не узнав, откуда в водоёме вода. Позови ко мне дочь!
        Абадан остановилась на пороге, потупив голову. Аннагельды-уста долго смотрел на неё, глаза его постепенно теплели, с лица сходило суровое выражение.
        - Дочь моя, — сказал он ласково, — у меня нет сына, но ты крепкий побег от моего корня, и я говорю с тобой, как говорил бы с мужчиной. Ты не должна обманывать отца, который одной ногой уже вступил на острый, как лезвие ножа, мост Сырат. Нелегко человеку пройти этот мост, а с грузом зла на душе, и отягчённой совестью — вообще невозможно. Разрежет мост человека на две половинки, и одна из них упадёт в смердящее пламя, а другая — на ледяные иглы и вмёрзнет в них. Не лги отцу, дочь моя! Эту еду действительно тебе Кыныш-бай взаймы дала?
        Не поднимая головы, Абадан молчала, водя пальцами босой ноги по кошме. Она не могла сказать правду, но и лгать не могла. А Аннагельды-уста настаивал:
        - Что же ты молчишь? Или тебе нечего сказать?
        - Не знаю, папа, — сказала наконец Абадан, решившись, — не знаю, что тебе сказать. У тебя возникло подозрение, ты хочешь, чтобы оно подтвердилось, и ничему иному не поверишь, что бы я ни сказала.
        - Значит, Абадан-джан, ты предлагаешь мне отведать этой шурпы и этого чурека?
        - Да. Ты голоден. Никакой болезни, кроме голода, у тебя нет. Если в течение недели будешь сытым, сразу поправишься и сможешь работать. Поэтому надо кушать.
        Взгляд Аннагельды-уста, испытующе устремлённый на Абадан, потух.
        - Ничего не получилось у тебя, доченька! Я думал, что из логова барса только барсёнок выходит, но оказывается иногда там и лиса находит пристанище. Своему умирающему отцу ты, Абадан-джан, предлагаешь отраву. О мой аллах, что делать мне?!.
        Словно обессилев, старик мешком свалился на бок. Абадан затряслась от беззвучных рыданий. Амангозель-эдже, растерянная и недоумевающая, смотрела то на мужа, то на дочь, не в силах понять происходящего. Так было всё хорошо, будто солнышко заглянуло в тёмную кибитку! Откуда новая напасть? Почему сердится отец и молчит дочь?
        Аннагельды-уста снова приподнялся на своём ложе.
        - Доченька, каждая твоя слезинка для меня горячее капель свинца, которыми на том свете будут выжигать мои грехи. За каждую слезинку я готов жизнь свою отдать. Я понимаю, что согласилась ты на злое дело только из-за любви к своему умирающему от голода отцу.
        Не надо, Абадан-джан! Раз уж судьба моя такова, пусть я лучше умру раньше положенного, по не допущу, чтобы дочь моя погубила свою душу. Налей в пиалу воды, брось туда яд, что дала тебе Кыныш-бай, и дан мне. Я выпью беспрекословно. И буду спокоен. Но та шурпа и тот чурек для меня горше самой горькой отравы, не могу я прикоснуться к ним.
        - Боже мой! — прошептала потрясённая Амангозель-эдже. — Откуда яд, о каком яде ты говоришь, отец? Неужели твоя родная дочь задумала отравить тебя?! Абадан, горе на твою голову, что ты задумала, негодная, отвечай!
        - Не кричи на неё, мать, — сказал Аннагельды-уста, обласкав взглядом плачущую Абадан, — она не виновата ни в чём, кроме как в любви к нам с тобой. То, что Кыныш-бай предложила ей, она предлагала и мне. Когда я пришёл продавать свою землицу, она сказала: «Пусть земля остаётся у тебя, только упрячь в неё Берды и Дурды. Сделаешь — забудешь, что на свете есть лишения и бедность». Я ей на это так ответил, что она должна была сразу забыть свои слова. Но, видать, кривое дерево не выпрямишь, как ты его ни подпирай. Не отказалась старая греховодница от злого, хотя уже обе ноги в могилу свесила. Надеется, что голод сломил Аннагельды-уста, что более покладистым стал я. Эх-хе-хе, жизнь наша незадачливая! Один о куске хлеба аллаха молит, а другой руки норовит в человеческую кровь окунуть. Мало ли её пролили, кровушки этой бедняцкой? И за воду, и за честь, и так просто. Новую власть устанавливали — опять кровь. Скоро уже земля принимать её откажется, захлебнёмся в пей! Да, всю жизнь проработал я чеканщиком, на крупицу чужого не позарился. А нынче предлагают мне крови отведать…
        Женщины сидели молча. Никто не притронулся к шурпе. Она остыла, покрылась белой корочкой сала. Остыл и чурек. Его пышные румяные диски, ещё недавно пахнувшие так ароматно и заманчиво, лежали на скатерти, точно серые тяжёлые жернова.
        - Отец прав, Абадан-джан, — сказала Амангозель-эдже, — не надо нам того, что обрызгано человеческой кровью. Приятное для гиены — отрава для сокола. Примем судьбу с покорностью.
        - Разве я думала о плохом! — оправдывалась Абадан. — Или в моей груди волчье сердце Бекмурад-бая? Я согласилась только ради вас, чтобы спасти вас от голодной смерти. Но и тогда я не собиралась убивать неповинных. Я подумала: пусть старуха надеется, а я тем временем накормлю моих родителей.
        - Ты добрая, дочь моя, — подтвердил Аннагельды-уста, — но не стоит вместо соли лёд лизать. Как говорится, что в миску накрошишь, то и ложкой зачерпнёшь. Жили мы честно и умрём честно, если аллах смерть пошлёт. Отвези назад эту муку и всё остальное.
        - Папочка, — сказала Абадан, — давай не будем пока возвращать полученное!
        - Отвези, дочка!
        - Послушай меня, папа. Люди, которые видели, как эту муку сгружали у нашего дома, поняли, что это я её вам привезла. Назад повезём — разговоры, догадки всякие пойдут. А зачем лишние разговоры? Давайте по-другому сделаем. Я сегодня вернусь домой, а завтра на арбе приедет ваш зять, заберёт эти мешки, а вам оставит другие.
        - Не хитри, дочка! — помотал сухим, как сучок, пальцем Аннагельды-уста. — Всё равно, что свинину съешь, что баранину, купленную на деньги от продажи свинины. Не надо нам другой муки взамен этой!
        - Так мы же вернём её, только немного попозже!
        - Надо вернуть.
        - Конечно вернём, ты в этом не сомневайся! — обрадовалась Абадан, в глубине души опасающаяся, что отец спохватится и спросит, а где она возьмёт новые два мешка муки и, если они у неё есть, то почему сразу не привезла.
        Однако Аннагельды-уста не спросил, и Абадан, посидев ещё немного с родителями, отправилась домой. Занятая своими мыслями, она не сразу услыхала обращённое к ней приветствие. Повернув голову на голос, она увидела Узук, стиравшую у колодца. Абадан подошла и присела рядом на корточки.
        - Как поживаешь, сестрица?
        - По сравнению с другими, наверно, хорошо, — усмехнулась Узук, стряхивая с пальцев мыльную пену. — Голодная не хожу, раздетая не хожу, чего же ещё…
        - Пожалуй… Как говорится, в каждом стебле есть свой сок. Кто сыт, тот и бога благодарит.
        - За что благодарить-то? — сухо сказала Узук, уловив осуждение в голосе Абадан. — Не за что благодарить. В чёрный день, сестра, и трава хлебом служит.
        - Чёрных дней у нас больше, чем достаточно, — вздохнула Абадан. — Только на терпение и надежда, терпеливого, говорят, ухабистая дорога ровной становится.
        - Дождёшься её, ровной!
        - Аллах поможет… Сын-то как, растёт?
        - Растёт. Из-за него и сижу здесь, иначе бы… Маму мою видишь — как её здоровье?
        - Хорошее, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Молодцом держится тётушка Оразсолтан.
        - А других… Дурды-джана видишь?
        - Тоже жив-здоров. Он теперь «себет», в город ходит.
        - Что такое «себет»? — не поняла Узук.
        - Так новое правительство называется, — пояснила Абадан.
        Узук засмеялась.
        - Придумали! Как будто другого названия нельзя было найти!
        - Говорят, это правильное название. На русском языке означает советоваться. Это правительство ни к одному делу не приступает, прежде чем все посоветуются друг с другом. Я тоже сначала смеялась, когда услышала это слово, а потом мне Клычли объяснил. Сказал, что очень правильное правительство, никакой ошибки из сделает. Один не так скажет, другой поправит, третий ещё что-нибудь добавит…
        Узук оглянулась по сторонам и негромко спросила:
        - Берды, наверное, тоже видишь?
        - Вижу, — помолчав, ответила Абадан и пощупала незаметно конец головного платка, где были завязаны полученные от Кыныш-бай два кусочка мышьяка.
        - Скажи Берды, — Узук наклонилась над тазом, — скажи ему такие слова: «Белого платка давно не видно». Скажешь?
        - Ладно, — поднимаясь, сказала Абадан. — Пойду я. Она не поняла смысла сказанной Узук фразы, но не каждое воркование горлицы доступно кукушке. Берды поймёт, если это его касается.
        На следующий день к кибитке Аннагельды-уста подъехал один из братьев Клычли. Он снял с арбы два чувала с мукой, а из кибитки вынес мешки Кыныш-бай. Уже стемнело, и никто из соседей не видел этого.
        Пустой колодец росой не наполнится
        Март обещал доброе плодородное лето для хлебов. Но его надо было ещё дождаться, этого лета. Измученные, исхудавшие люди бродили по луговым выпасам, собирали съедобную траву. Корневище дикого лучка считалось лакомством. Ели всё, что можно было разжевать. В городах и селениях, расположенных вдоль железной дороги, происходили какие-то события, доходили слухи о позой власти, о каких-то Советах. Однако бедняк!! мало обращали внимания на всё, что не касалось еды.
        Узук жалела голодающих бедняков. Не раз у неё тоскливо сжималось сердце при взгляде на еле ковыляющую старуху, которой по летам-то далеко было до старости, или на хмуро сосредоточенных детей, не поднимающих глаз от земли, постоянно раскапывающих какие-то кучи в надежде найти съедобное. Но что она могла сделать, чем помочь? Сама она голода не испытывала — что бы там ни было, она являлась женой бая Аманмурада. Но жизнь её, тусклая и серая, лишённая живых человеческих радостей, походила на затянутый пыльной паутиной угол, в котором шевелится что-то неразличимое глазом — то ли злой паук, то ли издыхающая муха. Она жила и не знала, зачем живёт, что ещё она ждёт от жизни, что можно ждать. Порой она задумывалась, пыталась представить будущее, но чаще всего мысли кончались сожалением, что она отвергла предложение Берды, не согласилась уйти с мим. Сына пожалела? А сына-то, маленького Довлетмурада и отобрала у неё старуха Кыныш-бай! Не хочу, сказала старая жаба, чтобы внука моего воспитывала такая женщина, — и отобрала. Теперь Узук видит своего первенца от случая к случаю, даже приласкать его не имеет
права, потому что Кыныш-бай ревниво следит за каждым её жестом. И Берды уже сколько времени не показывается. Хоть бы Абадан не забыла передать ему слова о белом платке!
        Абадан не забыла. Однажды Узук взглянула в сторону мазара — и не поверила своим глазам: как белая бабочка, бился на ветке одиноко стоящего дерева призывный платок.
        Торопливо набросив на голову пуренджик, Узук побежала к знакомой тропинке. Вот он, арык, вдоль которого вьётся тропка к мазару, — здравствуй, милый арык! Вот стройный камыш, что умеет скрывать человеческое счастье и хранить тайны, — мир тебе, мой прекрасный камыш! А вот и кустик, где нужно свернуть в сторону, — салам алейкум, добрый зелёный кустик!
        Пригнувшись, Узук быстро юркнула в еле заметный просвет среди плотной стены камыша. Боязливо оглянулась назад, отдышалась, поправила сбившийся пуренджик и осторожно пошла дальше, раздвигая руками прохладные упругие стебли. А камыш с шорохом, похожим на шёпот ободрения, подрагивал метёлками соцветий, смыкаясь за спиной молодой женщины, скрывая от недоброго глаза маленький оазис человеческой радости.
        Берды уже ждал! И едва Узук увидела его, как страх, подавленность, безнадёжное отчаяние, тупая покорность судьбе — всё осталось позади. Удар молнии среди ночи не так ярко освещает предметы, как ясно увидела Узук и счастье своё и своё будущее.
        Она протянула руки и встретила другие руки — единственные во всей необъятной вселенной. И два сердца устремились друг к другу, сливаясь воедино, как превращаются в сверкающую амальгаму серебро и ртуть, помещённые в один сосуд. Пусть ржавчина мира выступает на его хмуром лице, пускай зло клацает хищными зубами по тропинкам и по бездорожью жизни! Пышным садом, полным ароматов, щебета и звона родников, расцветает человеческая любовь, доброе солнце освещает её, невнятные, но волшебные сказки нашёптывает камыш…
        Будь благословенна, жизнь! Будь благословенна за ту каплю мёда, которую ты иногда роняешь в пустой сосуд жаждущего!.. Я проклинала тебя, тяжкие горы ненависти и отчаяния сдвигала я на тебя, убивала тебя в своём сердце, — прости, я была не права: ты прекрасна!..
        … — О чём ты думаешь, мой Берды?
        - Когда я с тобой, Узук-джан, я не думаю ни о чём. Когда без тебя, вспоминаю ту ночь и голос твой: «Ах, чёрная судьба!»
        - Ты слышал мой голос?
        - Слышал, Узук-джан. До сих пор эти слова звенят в моих ушах.
        - Постой, значит это вы тогда напали, а не калтаманы?
        - Да, это были мы.
        - Вот как… А я-то действительно подумала, что разбойники.
        - Наверно, поторопились мы — не получилось как задумали. Но как ты избежала гибели? Ведь я до сих пор не знаю подробностей.
        - Я и сама не знаю их, Берды-джан. Состояние у меня было такое, словно я не в этом мире жила, а где-то между землёй и небом витала. Когда услыхала, что идут, лампу погасила, за дверь стала.
        - А Торлы где был?
        - Не помню, Берды-джан… Когда Аманмурад метнулся мимо меня в кибитку, я его ножом в спину ударила. Упал он. А тут шум поднялся, стрельба, переполох…
        - Не догадалась, что это мы были?
        - Откуда было догадаться… Мне и во сне не снилось, что вы придёте.
        - А потом что?
        - Бекмурад всех раненых в город отвёз, в больницу. Слух прошёл, что калтаманы напали. Я тоже поверила — на всех калтаманов у аллаха милости просила.
        - Других разговоров не было?
        - Нет, о другом не говорили.
        - Всё равно думаю, что Бекмурад понял истину,
        - Наверно понял. И Аманмурад понял,
        - А теперь что они думают?
        - Аллах ведает. Змея спит, а из неё и во сне яд точится.
        - Ты сама ни о чём не догадываешься?
        - Что мне догадываться, Берды-джан! Овца, предназначенная для жертвы, живёт до курбан-байрама. Не знаю, когда мой курбан-байрам настанет, но каждый день может стать им. Вот и жду.
        - Наберись мужества, моя Узук-джан, не плачь.
        - Разве я плачу? Разве есть вода на дне высохшего колодца?
        - Я думаю, после нашего нападения Бекмурад-бай не скоро решится на новое подлое дело. Насколько известно, он сейчас очень скромно себя ведёт.
        - Ох, Берды-джан… Говорят, когда змея выпустит свой яд, она две недели прячется, пока в ней новый яд образуется. Живут они тихо, это верно, да ведь под лежачим камнем скорпионы сидят. Разве палкой воспитаешь дикого верблюда? Если ему укусить тебя не удастся, так он дождётся, пока ты на него сядешь, на землю свалится, брюхом своим придавит. Кто знает, что на уме у Бекмурад-бая, эх-хо…
        - Не вздыхай так тяжко, Узук-джан.
        - Разве это я вздыхаю? Это дурной воздух со дна старого арыка выходит.
        - Зачем такие слова говоришь!
        - Других не осталось, мой Берды. У проточной воды деревья растут, цветы, люди прохлады ищут, а я — кому я служила усладой? Как в песне поётся:
        Я — подкова, ненаглядный мои.
        Я — дорожка с белой бахромой.
        Но подкова для коня чужого.
        И дорожка в комнате чужой…
        - Не надо, Узук-джан, не надо искать сажу на только что выкованном котле. Если среди всех деревьев самым красивым является кипарис, то самая красивая среди девушек — ты! Говорят, когда аллах хочет создать женщину красивой, он лепит её не из простой глины, а из глины райского источника Абыковсер. Придаёт ей совершенные формы, трижды окунает в источник красоты и только после этого вдыхает в неё душу. Ты тоже создана подобным образом, и не надо отрекаться от себя. Ты гордись своей красотой и ходи, подняв голову!
        - Когда-то я тоже думала, что красота — это благо. Теперь вижу, что нет. Счастье — вот и благо, и красота, и венец жизни, а его-то у меня и нет. Нет и красоты моей.
        - Есть, моя Узук! Говорят, добрый конь и в старой попоне скакун. Много тебе довелось пережить, но лишения не изменила тебя.
        - Эх, Берды, Берды… Я понимаю, ты хочешь меня ободрить, сама стараюсь бодриться, да сколько можно! Земля выдерживает каменные горы, но тяжести страданий, что приходятся на долю человека, не выдержит и земля.
        - Их выдержит надежда, моя Узук-джан. Если поверишь, что вырвешься из рук Бекмурад-бая, увидишь счастливую жизнь, тебе сразу станет легче. Счастье и красота, объединённые в одно целое, это то золотое кольцо, которое манит всех людей, по не всем даётся в руки.
        - Сколько можно верить и надеяться, Берды-джан!
        - Ты права. Жить, рассуждая: «Поспевай, яблоко, и падай мне в рот», — нельзя. Нужно самой идти по дороге своей надежды.
        - Я не спорю. Стремящийся к цели достигает её. Только для скованных ног и близкая дорога далека. А когда ещё и помощи нет, как пойду?
        - Да-а… Негладко устроен мир: возле мёда — яд, возле цветка — шипы. Трудно понять, почему рядом с красотой всегда сидят лишения. Виновата ли девушка, что родилась красивой? Но её раньше, чем других, заставляют жить чужими желаниями, и всегда лучшую дыню съедает шакал. Да-а… очень это нехорошо. Жареная пшеница — только для крепких зубов, счастье — только для сильных…
        - Что же ты посоветуешь мне, Берды? Почему ничего не предлагаешь?
        - Я предложил бы, да сомневаюсь, что ты примешь предложение. Один раз…
        - Не сомневайся, Берды-джан! Прошу тебя, не сомневайся!
        - Коли так, тогда вставай и идём со мной! Пойдёшь?
        - Пойду!
        - Не шутишь?
        - Отшутила, мой Берды, все свои шутки я уже отшутила…
        - Жаль, что ты прошлый раз по-иному думала.
        - О сыне нашем думала я прошлый раз, Берды-джан. Живая смерть и любовь к сыну стояли тогда передо мной-любовь победила. Разлука с сыном показалась мне горше смерти, потому и отказалась я уйти с тобой.
        - Теперь ты разлюбила сына?
        - Мой сын — моё сердце, Берды-джан, да только нет у меня сына, при жизни моей разлучила нас старая Кыныш-бай, оборвала последнюю ниточку. Что теперь остановит меня? Только пуля или нож. Давно бы ушла — не знала, куда идти, где ты, не знала.
        - О сыне не горюй. Сына своего мы вырвем из грязных байских лап. Рад я, Узук-джан, что ты наконец решилась уйти со мной!
        - Далеко ли пойдём?
        - Нет, не далеко, не дальше Мары. Первый раз мы далеко убежали — попались, теперь близко будем — не попадёмся!.. Ты чего пригорюнилась, Узук-джан?
        - Вспомнила Ахал, наше счастье недолгое… вспомнила. Как бы снова не попал ты в водоворот моей чёрной судьбы, — вот чего боюсь.
        - Не бойся, любимая. Если уж тогда водоворот не сожрал нас, подавился, то теперь и подавно страшиться нечего. Не мы, другие попадут в него, и уж они-то не выберутся! Раньше их полковники поддерживали, а нынче полковников нет, нынче наши Советы — главные.
        - Я слыхала про себет, Берды-джан. Что такое себет?
        - Совет, а не себет! Это защитник таких людей, как мы с тобой, власть бедняков.
        - Раньше такого не было… Откуда он пришёл?
        - Он не пришёл, Узук-джан. Это не один человек, а много людей, хороших людей, которые действуют сообща и псе решают правильно. Видишь вот эту мою пятизарядку? Я её силой отнял у солдат полковника, права на неё я не имел. За неё могли меня в тюрьму посадить, в Сибирь послать. Но она была мне нужна, чтобы жизнь защищать. А когда в городе стал Совет, который защищает бедняков, я принёс ему свою винтовку и сказал: «Возьми, мне теперь о своей жизни беспокоиться не надо, за меня Совет беспокоиться станет». А Совет мне её снова вернул, уже по закону. Сказали: «Мы о тебе заботиться будем, но и ты о себе позаботься, а заодно и о нас тоже».
        - Значит, ты теперь доверенный человек у властей? Чудные дела творятся в мире! Значит, ты теперь настоящий джигит, все девушки на тебя поглядывать будут.
        - Мне всех не нужно, Узук-джан. Достаточно, что одна на меня смотрит, не отворачивается!..
        - Скажи, Берды, а мне Совет пятизарядку даст, если попрошу?
        - Ты же стрелять не умеешь!
        - Научусь. Ты научишь.
        - А что станешь делать, когда научишься?
        - Достаточно долго, Берды, моим оружием были стоны да покорность, чтобы я не знала, что мне делать.
        - Бекмурад-бая убивать пойдёшь?
        - Не пойду. Но если Бекмурад-бай или кто другой протянет ко мне свои кровавые когти, я не буду стоять, как покорная овца у ямы!
        - Молодец, Узук-джан! Так ты и в Совете скажи, когда придём туда. Ну, а теперь давай отсюда потихоньку выбираться.
        - Прямо сейчас?
        - Да… Боишься?
        - Не боюсь, мой Берды, только… Только давай уйдём не сейчас, а послезавтра? Хочу ещё раз повидать сыночка, прижать его к своей груди. Кто знает, может, мы с ним больше не свидимся на этом свете…
        - Понимаю тебя, Узук-джан, да стоит ли рисковать? Вдруг что случится за это время? По-моему, коль уж рубить, так одним ударом!
        - Ничего не случится, Берды-джан, поверь мне: ничего не случится! Послезавтра жди меня на этом месте. Повидаю сыночка перед разлукой — легче разлука будет.
        - Ну, будь по-твоему. Только гляди, не оплошай!
        - Нет, мой Берды, не оплошаю… Жди меня здесь!
        Сильно ты извечной любовью своей, святое сердце матери, — и бессильно ею! Не проститься с сыном, а выкрасть его, унести с собой решила Узук…
        Чабан без палки не ходит
        Была уже глубокая ночь, когда Берды заглянул домой к Сергею Ярошенко.
        - Как с утра ушёл, так до сих пор не появлялся, — пожаловалась Нина, и в голосе её Берды уловил тревогу.
        - В Совете сидит? — спросил он.
        Нина развела руками.
        - Не знаю…
        Берды поправил на плече винтовочный ремень.
        - Ладно, Нина-джан, сейчас мы его разыщем!
        Здание марыйского Совета располагалось неподалёку от вокзала. Длинное и угрюмое, как солдатская казарма, днём оно оживлялось непрерывной сутолокой входящих и уходящих людей, хлопаньем дверей, пулемётным треском пишущих машинок, нервными хриплыми. голосами. Сейчас оно было безмолвно, и два ровных ряда его тёмных окон походили на пустые глазницы. Лишь одно — в комнате дежурного — желтело тепло и призывно.
        Сергей сидел за столом, склонившись лбом на руки — то ли задумался, то ли спал. Берды постоял на пороге, негромко кашлянул. Вздрогнув, Сергей поднял голову.
        - А-а, это ты, Берды? — сказал он с облегчением. — Хорошо, что пришёл. Садись. — Он взглянул на часы. — Поздно, однако, ходишь. По старой памяти, больше на ночь надеешься? Где был?
        Берды шутливо отмахнулся.
        - Дай отдышаться. Потом расскажу.
        - Убегал от кого, что ли? — скупо улыбнулся Сергей: глаза у него были усталые и беспокойные.
        - Ай, всё время бегать — джейраном станешь, — сказал Берды. — Почему не спросишь: кого догонял?
        Сергей с силой провёл ладонью по лицу, словно снимая с него крепко прилипшую паутину.
        - Нынче, брат, не поймёшь, кто убегает, кто догоняет, — всё перепуталось.
        - Случилось что-нибудь? — насторожился Берды.
        - Случилось, — кивнул Сергей, — эмир бухарский восстание против нас поднял.
        - Донуз-оглы! — выругался Берды. — Как он решился?
        - Дело, понимаешь, такое произошло… Нам, ведь, эта Бухара, как бельмо в глазу, торчала. Ну, председатель Совнаркома Колесов приехал из Ашхабада в Каган и объявил там советскую власть.
        - Один поехал? Смелый Колёс! Батыр!
        - Смелый-то смелый, да сейчас его семьсот красногвардейцев окружены в Кагане эмирскими войсками. Бухарцы железную дорогу разрушают, русских вылавливают и расправляются с ними…
        Сергей подошёл к окну, побарабанил по стеклу крепкими пальцами с несмывающимися следами машинного масла.
        - Надо было Колесу не семьсот человек брать, — сказал Берды. — Три тысячи взял бы — совсем иное дело. Эмир — он как шакал: на ягнёнка зубы скалит, а перед верблюдом хвост между ног прячет.
        - Тысячи тут не при чём, — мотнул головой Сергей, — джадиды [1 - Джадиды (букв. новые) — в Средней Азии — последователи реакционного пантюркистского движения. После февральской революции стали создавать своя буржуазно-националистические организации — Шура-и-Ислам, младобухарскую и младохивинскую партии. Выступили против Октябрьской революции и Советской власти и были впоследствии разгромлены.] бухарские подвели нас. Вопили: мы восстанем против эмира, поддержите только! А как дошло до дела — они в кусты!..
        Сергей был не совсем прав, обвиняя джадидов. Если и была их вина в случившемся, то вина невольная. Они действительно рассчитывали поднять восстание при поддержке извне. Однако поторопились, переоценив свои силы, — восстания не получилось.
        Когда эмир Бухары поднял на газават город и окрестные аулы, джадиды оказались куда в более незавидном положении, чем колесовцы. Окружив красноармейцев своими фанатиками, отрезав путь к отступлению, эмир тем не менее опасался начинать прямые боевые действия, прекрасно понимая, чем это ему грозит. Но он потребовал выдать на расправу джадидов, как непосредственных зачинщиков смуты, обещая за это Колерову уступки со своей стороны.
        Среди красноармейцев оказалась часть анархист которым предложение эмира пришлось по вкусу «Чего нам за чужие грехи свои головы подставлять? — подступали они к вагону, где прятались перепуганные на смерть джадиды. — Выдать их эмиру — и дело с конном!»
        Надвинув на лоб свою тропическую панаму сжимая в руках по маузеру, Фёдор Колесов вышагивал вдоль состава. Сосредоточенный, напряжённый, он был готов стрелять в любую секунду. Завидев его, анархисты, разглагольствующие среди красноармейцев, сразу же умолкали, торопливо ныряли — от греха — под вагоны, перебираясь на другую сторону состава. Колесов смотрел на них, как на пустое место — в данный момент важнее всего было сохранение порядка, чтобы успеть погрузить в эшелон деньги и ценности каганского банка. Конечно, он сам был зол на джадидов, однако выдавать их эмиру не собирался ни при каких условиях.
        Всех этих подробностей Сергей знать не мог, как не знал и Берды, говоря о трёх тысячах бойцов вместо семисот колесовских, что здесь не помогли бы ни три, ни пять тысяч, так как на газават была поднята вся масса бухарского населения.
        Помолчав, Сергей снова вытащил из кармана часы, сердито щёлкнул крышкой. Берды кивнул на дверь.
        - Домой торопишься?
        - Да уж третий час. Жена, наверно, не спит…
        - Не спит, — подтвердил Берды. — По пути сюда я у вас был. Волнуется она. Говорит спокойно, а паль-цами — вот так делает. И глаза прячет. Женщина всё-таки…
        - Ничего, брат, не поделаешь, все нынче волнуются. Вон парод голодает, а накормить его — возможностей нет… Ну, ничего, авось доживём до лучших дней.
        - Пока доживём, половина людей вымрет. Болезнь ещё какая-то появилась, слыхал? Никого не обходит, всех с ног валит.
        - На бедного Макара все шишки валятся — так на Руси говорят.
        - Верно. У нас тоже говорят, что в покинутой мечети шайтаны той справляют, да от разговоров не легче.
        - От самих людей многое зависит, — Сергей потёр подбородок. — Темнота и невежество не из последних наших врагов. Ведь даже те, что около города живут, к врачам не обращаются! Считают, что аллах болезнь наслал, к нему за помощью обращаются. У аллаха только и забот, что к беднякам прислушиваться! Вот и гибнут, как мухи, как щенята слепые. От слепоты этой одно лекарство — культура, да вся незадача в том, что путь до неё слишком долог, революционным наскоком тут не возьмёшь, исподволь надо, время надо.
        Сергей снова отвернулся к окну. На чёрном стекле отразилось его нахмуренное лицо, и Берды некоторое время разглядывал это отражение. Сперва оно было ясным и чётким, можно разглядеть каждую морщинку, потом стало расплываться и тускнеть, заполнило всё окно, стало заполнять комнату. Качнувшись, Берды усиленно поморгал тяжёлыми веками, покосился на Сергея: не заметил ли тот, что он задремал.
        Где-то поблизости хрипло и одиноко заорал спросонья запоздавший петух. Словно вторя ему, из непроглядной ночной дали чуть слышно прозвучал паровозный гудок — как жук пролетел мимо.
        - Может, домой пойдём? — сказал Берды. Сон ломал его, как медведь замешкавшегося охотника. Берды зевал до хруста в челюстях и сопротивлялся изо всех сил.
        Сергей тоже зевнул и потряс головой.
        - Домой мне нельзя. Я сегодня дежурный по Совету. Тут, понимаешь, дело такое: из Ашхабада войска выехали. Пока до Мары не добрались, надо следить за их движением со станцией связь держать. Саботируют кое-где на дороге, вредят помаленьку.
        - Куда войска-то идут?
        - Колесову на помощь, куда же ещё!
        - Из Мары тоже пойдут?
        - Обязательно. Да, чуть было самое главное не был! Вместе с ашхабадцами в Каган пойдут войска из Мары, Байрам-Али, Иолотани. Мы организовали специальные туркменские отряды. Командовать одним из таких отрядов Совет поручает тебе. Ты согласен?
        Для солидности Берды хотел помедлить с ответом, но так и не смог удержать торжествующую улыбку. Кое-как согнав её с лица, он ответил:
        - Если Совет доверил, у меня возражений нет.
        - Твою кандидатуру все в Совете поддержали единогласно… Послушай, ты спать не хочешь? Я тебе одну байку расскажу.
        - Рассказывай, — охотно согласился Берды, устраиваясь поудобнее на топчане. После новости Сергея он готов был слушать не только до утра, но и три ночи подряд, — сна как не бывало.
        - Это мне когда-то Клычли рассказывал, — начал Сергей. — В давние времена дело было, Александр Македонский в здешних местах злыдничал. Люди говорила, что на голове у него растут рога. Так это было или иначе, а только каждого брадобрея, делавшего ему причёску, Александр велел убивать. Только один спасся, но дал страшную священную клятву, что будет молчать. А молчать-то трудно! День молчит брадобрей, два молчит, неделю, однако чувствует, что вот-вот сердце у него лопнет от тайны, которой ни с кем нельзя поделиться. Тогда он стал уходить в безлюдное место, спускался в старый высохший колодец и кричал там изо всех сил: «У Александра Македонского есть рога!» Так он делал несколько раз. А однажды, придя к колодцу, увидел, что возле него вырос тростник. Брадобрей сделал из тростника дудку и, когда заиграл на ней, в мелодии явственна послышалось: «У Александра Македонского есть рога!» Понял, Берды, смысл этой байки?
        - Понял, — сказал Берды. — у нас даже пословица такая есть: «Не открывай тайны другу — у него есть свой друг». Скажи, а правда у Искандера рога были?
        - Правда! — усмехнулся Сергей. — Зря его, что ли, прозвали Зулькарнейном [2 - Зулькарнейн — двурогий, прозвище Александра Македонского.]?
        - Хе! — Берды с явным недоверием посмотрел на друга. — Настоящие рога? Как у быка?
        - Как у барана.
        - Ты правду говори!
        - Я тебе и говорю правду. Александр называл себя сыном бога Аммона. Бога этого древние греки изображали человеком с бараньими рогами. Вот и Александр, чтобы походить на своего вымышленного отца, приделал к своему шлему два бараньих рога. Понятно?
        - Теперь понятно, — с облегчением сказал Берды. — А разве бывает бог с бараньими рогами? И почему его по-туркменски Аманом зовут?
        - Аммоном, а не Аманом, — поправил Сергей, опять щёлкнув крышкой часов. — Я тебе не о богах хотел рассказать, ну их к лешему. Тут, брат, есть один секрет, который можно доверить только своему человеку.
        Берды приосанился, серьёзно глядя на Сергея.
        - Говори. Я в пустой колодец не полезу.
        - Знаю, что не полезешь… Дело, Берды, такое: командиром добровольных туркменских отрядов, направляемых в. Каган, назначен Байрамклыч-хан. Правда, возражения были, что, мол, бывший царский офицер, хотя и разжалованный. Но выхода иного у нас нет. Человек он довольно тёмный, однако в настоящее время сочувствует революции и, главное, имеет военное образование. Туркмены с военным образованием нам нужны позарез, а много ты их найдёшь? Поэтому, хочешь или не хочешь, а приходится доверять Байрамклыч-хану. И надо его по-настоящему привлечь на нашу сторону. Но, как говорится, доверяя проверяй — к Байрамклыч-хану мы прикрепляем, как и всюду, официального политического руководителя, комиссара. А тебя я хотел попросить быть комиссаром негласным. Следи за Байрамклыч-ханом, только, ради всех святых, не прояви недоверие открыто. Пусть он думает, что мы ему доверяем полностью.
        Задание было серьёзное, и Берды задумался. Помедлив, он спросил:
        - Это какой такой Байрамклыч-хан?
        - Ты его должен знать, — ответил Сергей. — Когда Бекмурад-бай умыкнул твою Узук, он посредником приезжал, мирить ваши роды.
        Морщины на лбу Берды разгладились.
        - Так бы и говорил сразу, что Байрамклыч-бай! — воскликнул он. — А то хан какой-то…
        - Его по-разному зовут. Нам-то один чёрт, что хан, что бай. Как говорится, маленькая свинья, большая свинья — всё равно свинья. Пусть хоть падишахом зовётся, лишь бы служил делу революции. Так, я говорю?
        Берды молчал, опустив голову. Сергей, прищурив один глаз, пристально смотрел на него, ожидая ответа. И не дождавшись, спросил:
        - Ты о чём задумался? Сомневаешься, что не выполнишь задание?
        - Нет, не сомневаюсь, — вздохнул Берды.
        - Тогда о чём думал?
        - Так просто. Ни о чём.
        - Ты, брат, шило в кармане не держи — всё равно вылезет в неподходящий момент. Говори, что у тебя на душе!
        - Сегодня я с Узук разговаривал, — Берды опять опустил голову. — Согласилась уйти со мной. Приходи, говорит, послезавтра. Приду, сказал. А теперь вот в Каган надо ехать. Как говорится, неудачнику бог мало даёт, да тот и малого не берёт. Сперва Бекмурад мешал мне жену в дом привести, теперь — ты, — Берды грустно улыбнулся и покачал головой.
        - Незадача… — сочувственно произнёс Сергей и потёр подбородок. — Надо же было случиться такому совпадению! — Он подумал и решительно, закончил: — Ничего, брат! Ждала твоя Узук больше, подождёт ещё немного. Скоро и она и тысячи ей подобных свободу обретут. Но в Каган тебе ехать всё равно придётся.
        - Разве я говорю, что не поеду! — сказал Берды с обидой на то, что Сергей мог расценить его слова, как слабость, и подумать о нём нехорошо. — И в Каган поеду, и в Коканд поеду — всюду поеду, куда надо! Ты не думай, что отказываюсь! Но Узук жалко — куда бы она ни повернулась, всюду ей змея на пути. Боюсь, так и погибнет она от рук Бекмурад-бая.
        Они надолго замолчали. Потом Сергей положил руку на плечо Берды и открыто глянул ему в глаза.
        - Я не хочу успокаивать и утешать тебя, друг. Могут убить Узук, могут убить любого из нас, — время нынче тревожное и нелёгкое. Врагам границу переходить не требуется, среди нас гуляют, за одним столом сидят. В самом Ашхабаде полковник Ораз Сердар засел. Друг он нам? Враг, один из самых опасных. Рядом с ними Эзиз-хан со своими сотнями джигитов готов в любую минуту ударить революции в спину, в Хиве Джунаид-хан хозяйничает, восстали бухарцы. Да и у нас, в Мары, положение не лучше — тоже немало таких, которые против нас клинки точат.
        - Это верно, — согласился Берды. — Бекмурад-бай за неделю три сотни всадников соберёт вокруг себя. Надо их всех крепко в кулаке держать! Говорят, слабо сожмёшь камыш — руку порежешь. Мы должны крепко сжать!
        - Молодец, что понял, — кивнул Сергей. — О том же и я говорю. Мы, марыйские большевики, должны быть очень бдительными и очень решительными, отдать революции без колебаний и сомнений всё, что имеем. Кстати, ещё один вопрос. Мы в Совете обсуждали пути формирования добровольных туркменских отрядов. Кое-что сделано, но к разговору об отрядах ещё придётся вернуться. Не будешь против, если мы это дело- тебе поручим?
        - Организация отрядов дело нехитрое, — сказал Берды. — Особенно, когда за него берутся такие орлы, как мы с тобой, верно? А вот ты мне скажи, как будет женский вопрос решаться?
        - Это дело, брат, посложнее, чем ты себе представляешь, — ответил Сергей.
        - Но решать его надо? — настаивал Берды.
        - Надо, и он будет решён.
        - В революционном порядке решать надо!
        Сергей засмеялся.
        - Это ты малость перегнул палку! Сходу, брат, эту крепость не возьмёшь. Допустим, у человека две жены — что предлагаешь делать?
        - Развести!
        - С какой женой развести?
        - С той, которую муж не любит. Это уж пускай он сам решает.
        - А кто будет разведённую кормить?
        - Сама прокормится.
        - Как это ты себе представляешь?
        - Земельный участок от мужа ей выделю!
        - А туркменская женщина умеет землю обрабатывать, — ты об этом подумал?
        - Пусть учится!
        - Пока научится, с голоду умрёт. Это тебе не русская баба. Той дай арбу — она сядет и поедет как ни в чём не бывало. А туркменка и арбу в арык свалит, и лошадь погубит, и сама покалечится. Дай ей соху — быку ноги побьёт. Нет, парень, кто двух жён имеет, пусть их кормит пока. А время придёт — яблочко созреет. Согласен со мной?
        - Ай, если подумать, немножко согласен.
        - То-то и оно! А ещё подумай, ещё больше согласишься. Женский вопрос у вас, брат, весьма и весьма запутан — тут тебе и традиции, и обычаи, и религия. И всё это так крепко в сознании сидит, так глубоко корни пустило, что сразу не вырвешь… Ну, ладно, иди спать а я на вокзал звонить стану. Или, мажет, ещё со мной посидишь?
        - Спать хочу, — откровенно признался Берды, подавляя зевок.
        - А то посиди. Мне с тобой приятно побеседовать ещё.
        - Нет, Сергей, пойду, до свиданья.
        - Завтра прямо с утра собирайся и приходи в Совет.
        - Ай, мы всегда собраны и готовы, — Берды накинул на плечо винтовочный ремень. — Кибитка на плечах, ложка за поясом — долго ли собираться.
        Мир широк, да дороги тесны
        Войска эмира Бухарского встретили туркменских джигитов-добровольцев, идущих, на выручку Колесова, под Чарджоу[3 - В романе частично использованы материалы воспоминаний С. Гейвандова, Ф, Ткачука, С. Тимошкова, И. Ефимова и др., опубликованные в сборнике «За Советский Туркменистан» (Ашхабад, 1963 г.) — Автор.]. С седьмого по десятое марта в местечке Дивана- баг, что означает Сад Безумцев, продолжалась перестрелка. Перевес попеременно клонился то в одну, то в другую сторону. Десятого марта, сконцентрировав свои силы, бухарцы перешли в решительное наступление. Часть их конницы сделала обходный манёвр и с грозным криком «Алла!» напала на добровольцев с той стороны, откуда они не ожидали удара.
        Джигиты встретили Наступающих плотным огнём, но не выдержали и стали отходить. Атаку эмирской конницы поддержала пехота. Положение добровольцев становилось всё более угрожающим. И в этот момент навстречу вражеским конникам повёл своих джигитов Берды.
        Грудь о грудь столкнулись храпящие кони, с лязгом скрестились сабли — и закипел жестокий рукопашный бой. Перестрелка перед ним — детская забава. Пуля слепа и долго ищет жертву, а найдя, чаще ранит, чем убивает. Свистящая полоса стали более верна руке и более беспощадна, и нужно иметь большое мужество, чтобы бросить себя в визжащий смертью сабельный лес. Но туркменским джигитам мужества было не занимать.
        Вслед за воинами Берды поднялись в атаку другие отряды туркмен и конные красногвардейцы. Их поддерживали огнём пулемётчики, отсекая эмирскую пехоту от конницы, поминутно укладывая её на землю. Особенно отличался пулемётчик Маслов. Слившись воедино со Своим «максимом», он то давал частые короткие очереди в промежутки между лавами наступающих конников, то рассыпал широкий смертоносный веер пуль по вражеской пехоте. Видимо, он был настоящим знатоком своего дела й имел крепкую руку, так как султанчики пыли, выстроченные его пулемётом из сухой земли, часто шли почти вплотную с лавиной джигитов.
        Маслов сразу приметил Берды, когда тог поднял в атаку свой отряд. Бросив ручки «максима», пулемётчик вскочил на ноги, пытаясь из-под руки разглядеть джигита, но сотня уже мчалась на врага. Тогда он потряс кулаками, закричал: «Бей их, гадов, браток!» и снова прильнул к пулемёту, стараясь не выпускать из поля зрения отряд Берды.
        Его постоянная поддержка оказалась очень результативной. Едва масловский пулемёт, прорубал брешь во вражеской коннице, как туда устремлялся со своими джигитами Берды. Короткая жаркая схватка, и бухарцы поворачивали коней. А Маслов переносил огонь в другую сторону и тотчас туда же мчался Берды.
        Не выдержав стремительного удара красногвардейцев и джигитов, бухарская конница отступила. Не давая врагу опомниться, Берды со своим отрядом вклинился в левый фланг эмирской пехоты. Красногвардейцы ударила по центру. Вслед за ними поднялась в атаку пехота. Эмирские войска дрогнули и побежали.
        В этот момент шальная пуля нащупала Берды. Он дрогнул от горячего удара, с удивлением повёл вокруг, тускнеющими глазами и, выронив саблю, оскользаясь непослушными ватными пальцами в жёсткой канской гриве, трудно ловя сознанием гаснущие отзвуки боя, стал медленно сползать с седла. Конь, почуяв необычное поведение всадника, замедлил бег и остановился.
        Сознание вернулось к Берды уже в Чарджоуской больнице. Он с недоумением оглядел незнакомую комнату — ослепительно белую и пустую. Возле двери, нахохлившись, как степной беркут на кургане, сидел широкоплечий, тонкий в талии, смуглый человек с недобрым тяжёлым взглядом и сильной проседью в окладистой красивой бороде. «Байрамклыч?» — попробовал догадаться Берды. Память восстанавливалась медленно и неуверен-но, не было сил пошевелить губами.
        Встретившись взглядом с Берды, Байрамклыч-хан свёл к переносице тонкие крылья бровей, несколько секунд помедлил, поднялся гибким и лёгким кошачьим движением. Подойдя к кровати, приподнял голову Берды, поднёс к его губам кружку с водой.
        Берды пил долго и жадно, чувствуя, как с каждым глотком всё чётче и чётче проясняется сознание. Напившись, он удовлетворённо перевёл дыхание, по губам его скользнула тень благодарной улыбки. Байрамклыч-хан поставил на тумбочку кружку и снова присел на табурет у Двери, поглядывая на Берды.
        В коридоре громко заговорили. Берды прислушался.
        - Покажите мне его! — требовал кто-то по-русски. — Здоровый такой туркмен с красивыми чёрными усами!
        Голос медсестры возражал:
        - Здесь здоровых нет, товарищ, здесь раненые и больные. Мы к ихним усам не присматриваемся. Как зовут вашего друга?
        - Не знаю я, сестричка, имени его! — с досадой сказал русский. — Давайте я сам по палатам посмотрю. Я видел, как он раненый упал.
        - Может, не ранили его, а убили?
        - Что вы, сестра! Разве таких, как он, убивают!
        - Смерть не выбирает, — сказала медсестра, — не смотрит, кто такой, а кто не такой.
        - Да жив он, я вам говорю! Первый своих джигитов на эмирских собак повёл, погнал их без оглядки, а вы: «убили»!
        - Товарищ красногвардеец, остановитесь! Если вы будете так себя вести, я пожалуюсь вашему командиру!
        - Да что у вас сердца нет, что ли?
        - Это вас не касается. А по палатам ходить я вам не позволю. Говорите, как зовут раненого, и тогда…
        Голоса отдалились.
        Берды, с трудом шевеля губами, проговорил:
        - Байрамклыч-ага… позовите… того… русского…
        Через минуту, широко шагая, чуть ли не бегом в палату влетел пулемётчик Маслов. Замер на пороге, присмотрелся к Берды и уже осторожно, на цыпочках подошёл к кровати.
        - Не узнаёшь меня, браток?
        Что-то знакомое почудилось Берды в склонённом над ним лице. Он попытался напрячь память, вглядываясь в красногвардейца, но ничего не вспомнил и опустил веки на уставшие от напряжения глаза.
        - Нет… Видел где-то… вспомнить не могу… — сказал он, подбирая русские слова. Вообще-то он уже хорошо говорил по-русски, однако сейчас было трудно сосредоточиться.
        Красногвардеец всплеснул руками.
        - До мы же с тобой в казематке ашхабадской сидели вместе! Неужто запамятовал? Орлом меня тогда звали. А нынче — всё, кончился Орёл, нынче есть красногвардеец Маслов! Пулемётчик первой руки!
        Ни кличка Орёл, ни фамилия Маслов ничего не подсказали Берды, однако в памяти что-то просветлело, когда красногвардеец сказал слово «рука». Вспомнился мокрый цементный пол камеры, мрачный надзиратель, хрипло дышащее перекошенным ощеренным ртом злое лицо, совершенно не похожее на то, что склонилось сейчас над ним, хруст в вывернутой руке и стон противника.
        - Узнал, — с трудом произнёс Берды, цепляясь за ускользающее сознание. — Руку… тебе… портил немножко… Не обижайся… ты тоже… — Он замолчал, медленно проваливаясь в чёрный колодец безпамятства.
        Мягко ступая чуть искривлёнными ногами человека, большую часть жизни проведшего в седле, подошёл Байрамклыч-хан, потрогал Маслова за плечо рукояткой плети.
        - Идите пока, раненому отдых нужен, крови много потерял.
        - Да-да, — заспешил Маслов, — конечно, мы тоже не без понятия… Скажи-ка, друг, как его зовут-величают?
        Огрызком карандаша он записал имя Берды на каком-то замусоленном клочке бумажки и ушёл, сказав на прощание: «Поправляйся, браток! Мы ещё повоюем с тобой!»
        Через несколько минут после его ухода Берды открыл глаза и спросил:
        - Уже ушёл?
        Байрамклыч-хан кивнул.
        - Ушёл… Большевик, что ли?
        - Нет, — сказал Берды, подумал и поправился: — Не знаю… Может, большевик… может нет…
        - В тюрьме с тобой за что он сидел?
        Медленно, с частыми перерывами Берды рассказал историю своего драматического знакомства с Масловым. Когда он дошёл до кульминационного момента схватки в камере, Байрамклыч-хан хищно сверкнул глазами и шумно задышал, словно он сам дрался сейчас не на жизнь, а насмерть с жестоким противником. Рука, держащая плеть, сжалась так, что побелели суставы.
        - Вот так и познакомились, — закончил Берды.
        - Убить надо было! — сожалеюще сказал Байрамклыч-хан.
        - Не надо, — возразил Берды, — он не злой, он несчастный был. Теперь, смотри, красногвардейцем стал.
        Байрамклыч-хан ссутулился и снова стал похож на нахохлившегося беркута. После довольно продолжительного молчания, он спросил, указав глазами на забинтованную грудь Берды:
        - Не полегчало?
        - Можно терпеть, — сказал Берды.
        - Пока мы из Кагана вернёмся, поправишься?
        - Постараюсь.
        - Ну, ладно… Я тут попросил, чтобы за тобой получше ухаживали. Сейчас ещё раз напомню.
        - Вы уже уходите? — спросил Берды с надеждой, что Байрамклыч-хан не уйдёт — тоскливо было оставаться одному:
        - Надо идти, — Байрамклыч-хан встал. Люди ждут — время не ждёт. Поправляйся. — Помолчал, поправляя ремень, и добавил: — Тут наши джигиты есть, легко раненые. Скажу, чтобы зашли к тебе.
        - Спасибо, — с благодарностью сказал Берды. — Счастливого пути!.. Пусть ваше оружие всегда будет острым!
        Через несколько часов красногвардейцы и добровольческие отряды туркменских джигитов, перейдя Аму-Дарью, двинулись на Каган.
        Осёл найдёт своего хозяина
        Воспользовавшись тем, что значительная часть революционных сил выехала из Закаспийской области на борьбу с Бухарским эмиром, зашевелились контрреволюционные элементы. В борьбу против. Советов они вовлекали баев, мулл, ишанов. А те, зная психологию дайхан, умело играя на странах, традиций и обычаев, представляли немалую опасность. Люди, кричали они на базарах, у мечетей, во всех местах, общественных сборищ, люди, Советы — это не власть. Вы остались без власти и защиты, люди! Если поведёт на вас своё войско иранский хамза, у вас нет предводителя, который мог бы дать ему отпор! Ваши дома будут разрушены, ваши братья — убиты, дети — угнаны в плен, сёстры, дочери и жёны — опозорены! Люди, внемлите, голосу истины! В Теджене народ встал под знамёна Эзиз-хана, хивинских туркмен защищает Джунаид-хан, а кто есть у вас? Разве вы хуже всех остальных? Или вы ложку у аллаха украли, что должны ходить сиротами, без собственного хана? Собирайтесь, марыйские туркмены, выбирайте себе достойного предводителя — щит, меч и опору!
        С каждым днём, не встречая должного отпора, крикуны наглели и распоясывались, всё больше. И однажды на большом марыйском базаре глашатай закричал:
        - Правоверные! Пришло время избрать своего хана! Пусть завтра все вожди и старейшины племён и родов собираются здесь, на базаре, под навесом! Завтра будут выборы хана!
        Марыйский Совет был озабочен сложившимся положением. Если опасность контрреволюционных вылазок в Ашхабаде, и Кизыл-Арвате в какой-то мере приглушалась расстоянием до этих, городов, то здесь, в Мары, необходимость немедленной решительной борьбы вставала в полный рост. Но как бороться, что противопоставить врагу, если все лучшие вооружённые силы брошены на Бухарский фронт?
        А меры требовались радикальные. Каждый день увеличивал число одураченных дайхан, каждый день промедления мог привести к сотням лишних жертв. И всё же, учитывая сложившуюся обстановку, действовать надо было не прямо, а как-то исподволь, окольными путями. Это понимали все члены Совета. И хотя нашлись горячие головы, предлагавшие немедленный арест вражеских агитаторов, большинство не согласилось на такую крайнюю меру. Совет принял, иное решение.
        - Значит, силу применять мы не имеем права? — Спросил Клычли, поочерёдно обводя глазами Сергея, Карагез-ишана и Агу Ханджаева.
        Они сидели в доме Сергея. Было утро. Со стороны городской дороги доносились голоса, рёв ослов, ржание и топот коней.
        - Торопятся хана себе на шею посадить! — Подмигнул Ага Ханджаев.
        Его реплика осталась без ответа. Сергей, помолчав, сказал:
        - Силой, Клычли, мы ничего не сделаем. Во-первых, силы у нас мало. А во-вторых, чего добьёмся, если даже разгоним сходку и. арестуем крикунов? Вероятно, только того, что нарушим обычай и оттолкнём от себя тех, кто сегодня сомневается и колеблется. Говорят, что лучше откровенный враг, чем сомнительный друг. Я с этим не согласен. Врагов у нас и так полон хурджун. Мало мы сделали, чтобы привлечь на свою сторону всю туркмен-скую бедноту. Вот теперь и расплачиваемся. А ведь к нам не только беднота, но и многие зажиточные сочувственно относятся — тот же Хан Иомудский или Махтумкули-хан. По мне, лучше обойти осиное гнездо, чем швырять в него палку.
        Клычли презрительно фыркнул.
        - Что же, по-твоему, мы делать должны? Сидеть, сложа руки, и ждать?
        - Нет, — ответил Сергей, — ждать нельзя.
        - Цена ожидания — цена крови, — негромко вставил Карагез-ишан и, поддёрнув рукав халата, налил себе в пиалу чай.
        - Так, — подтвердил Сергей. — Вопрос этот, Клычли, обсуждался в Совете. Потом вот нас — меня, ишана Ной Карагеза и Агу Ханджаева — вызывал к себе Исидор Кондратьевич. И ещё там товарищи были. Поручили нам троим… принять участие в выборе хана.
        - Шутишь? — ощерился Клычли.
        - Не шучу, — возразил Сергей.
        Ханджаев, покручивая ус, кивнул.
        - Верно. Он не шутит. Был такой разговор.
        - И вы… будете выбирать?!
        - Будем, — улыбнулся Сергей.
        Ага Ханджаев, поймав растерянно-недоумевающий взгляд Клычли, снова хитро подмигнул. И Клычли облегчённо перевёл дыхание, поняв, что его разыгрывают.
        - Мне с вами можно? — спросил он.
        Сергей погасил улыбку.
        - Я не против. А вы как, товарищи?
        - Пусть идёт, — согласился Карагез-ишан.
        - В нашем деле лишний голос не помеха, — поддержал и Ханджаев.
        - Ну и добро, — сказал Сергей. — Давайте ещё раз обсудим, что мы сможем предпринять.
        - На месте виднее будет, — своим негромким голосом заметил ишан Ной. — Говорили уже достаточно. Действовать надо. Треть сказанного сделаем — и то хвала аллаху.
        - Пожалуй, идём, — поднялся Сергей, — а то за разговорами в самом деле опоздать можно.
        Когда они подошли к базару, у коновязи уже ссорились привязанные лошади, под навесом было многолюдно.
        - Смотрите, — Клычли протянул руку, — ни одного осла не видно, только — скакуны.
        - Воистину! — усмехнулся Карагез-ишан. — Смотрите, какой народ собрался под навесом — ни одного старого халата.
        - Живое свидетельство истины, — сказал Ханджаев. — Новые халаты пекутся о хане, а у старых халатов своя забота — кусок хлеба. Как говорится, каждый о своём, а вдова — о муже.
        Клычли хмыкнул.
        - Я думаю, тут все — «вдовы», каждый приехавший надеется ханом стать. Копи-то как изукрашены, а? На каждом уздечка в серебре, сбруя богатая! Вам приходилось видеть на каком-нибудь празднестве столько нарядных коней? Понимаешь, в чём тут дело, Сергей?
        - Куда уж не понять! — сказал Сергей. — Всё как на ладони. Конечно, каждый из них себя уже ханом видит.
        - На этом и надо сыграть, — негромко заметил Карагез-ишан. — Чем больше будет кандидатур, тем лучше для нас. Даже если выборы в конце концов и состоятся, то разъехавшись они волками друг на друга смотреть будут, а это нам только на руку.
        Они подошли к навесу. Навстречу им поднялся Бекмурад-бай. Страшная судьба дочери, убитой отцовскими руками, всё-таки отразилась на Бекмурад-бае. Его сильные плечи вяло обвисли, когда-то иссиня-чёрную, цвета воропова крыла бороду обильно посолила седина, глаза смотрели устало и равнодушно. Видно, недаром говорят, что даже ведьма плачет, когда у неё умирает ребёнок, — лохматое волчье сердце Бекмурад-бая, безразличное, казалось бы, ко всем и ко всему, кровоточило так же, как и сердце обычного человека.
        Он приветливо поздоровался с пришедшими, особо задержал в своих руках руку ишана Ноя.
        - Хорошо, Карагез-ишан, что пришли и вы. Подобные вам, образованные люди не должны сторониться народа. Мы с радостью выслушаем все ваши советы и наставления. Вот, даст бог, изберём хана — опять вернёмся к нашим старым добрым порядкам. Да пошлёт нам аллах предводителя умного и отважного, каким был Каушут-хан… Вот сюда, сюда проходите, здесь ваше место!.
        Он подвёл Карагёз-ишана к специально построенному широкому топчану, устланному коврами. Там, полузакрыв глаза и перебирая сухими пальцами дорогие жемчужные чётки, уже сидел ишан Сеидахмед. Он сделал вид, что не заметил вновь прибывшего, и только бескровные губы его зашевелились, неслышно бормоча, то ли молитву, то ли проклятие.
        Бекмурад-бай пригласил на топчан Сухана Скупого, арчина Мереда и ещё нескольких именитых баев, уселся сам и обратился к собравшимся:
        - Люди, мы все в сборе. Если разрешите, начнём совещание.
        Несколько голосов подтвердили, что разрешают, и Бекмурад-бай попросил ишана Сеидахмеда благословить сход.
        - Пусть ваше дело кончится благополучно, — частой Скороговоркой начал ишан, — пусть светлым будет ваш путь и усы не опустятся книзу, пусть хан ваш будет мусульманином и львом с отважным сердцем, пусть наступят былые порядки и предки одобрят начатое нами дело, пусть благословят нас пророки, пусть ангелы осенят начатое своей благостыней, бисмилла иллерхметке!..
        Ишан поднял кверху руки, провёл, ими возле лица. Все присутствующие повторили, этот ритуальный жест. Послышались возгласы:
        - Услышь нас, о боже!
        - Пошли нам удачу, милостивый, милосердный!
        - Избавь нас от мучений и ранней смерти!
        - Пошли нам меч, щит, опору!
        - Люди! — повысил голос Бекмурад-бай, и гам начал постепенно стихать. — Люди, здесь нас собралось пятьсот человек или даже больше! — Он. покосился на Карагёза. — Я думаю, среди вас нет таких, которые были бы недовольны белым царём Никелаем?
        - Нет таких!
        - Не может таких быть!
        - Пусть недовольный ослепнет на оба глаза!
        Судя по возгласам, мнение собравшихся на выборы хана было пока довольно единодушным. Присматриваясь к сидящим, отмечая и запоминая старейшин и предводителей родов и племён, ишан Ной пощипывал усы. Встретив вопросительный взгляд Клычли, он чуть заметно отрицательно качнул головой: не время сейчас возражать Бекмурад-баю и его приспешникам, можно испортить всё дело. Клычли, видимо, понял и зашептал что-то на ухо сидящему рядом с ним представительному аксакалу. Тот одобрительно кивал.
        - Русский царь одел вас, — продолжал Бекмурад-бай, — дал вам хлеба, наполнил ваши мешки мукой. Он был добрый царь, никого не обижал. Однако русским он не понравился. Они прогнали его, разломали на щепки царский трон…
        Дёрнув себя за обкусанную пегую бородёнку, приподнялся Сухан Скупой. Его круглое и плоское лицо, напоминающее деревянное блюдо для мяса, по-прежнему жирно лоснилось, живот выпирал так, словно Сухан проглотил целиком огромный арбуз.
        - Для поборников царского трона каждый его обломок равен дереву Каабы! — выкрикнул он.
        - Молчи, нечестивец! — зашипел на него ишан Сеидахмед, не поворачивая головы. — Наузу би-иляхи, избави боже, с чем сравниваешь святыню — с сидением капыра?.. Люди! — громко обратился он к собравшимся. —
        Аллах велик! Сказано в писании: «И ниспосылает с неба воду и оживляет ею землю после её смерти». Его особая милость лежит на хане и на шахе. Народ, поднявший руку на своего шаха, лишается небесной благодати, гнев господен падает на него, как огненный камень, сброшенный ангелами с горных высот. Вот русские посягнули на своего царя — бог обрушил на них невиданный голод. И на нас обрушил, потому что мы тоже были подданными царя и не защитили его…
        - Правильно, ишан-ага! — раздалось из толпы.
        - По делам их воздал им аллах!
        - И после такого есть ещё сомневающиеся!
        Бекмурад-бай поднял руку.
        - Не шумите, люди, не затягивайте время!.. Вникайте в истину, сказанную ишаном-ага. Когда человек бросает дыню, он не насытится огурцом. Русские посадили на царский трон Керенского — года не прошло, н его сбросили.
        - Куда сажать было, если царский троп в щепки разбили! — заворчал было Сухан Скупой, подаваясь вперёд. Но сидящий рядом с ним бай придержал его за рукав. Хватаясь за сползающий с плеча халат, Сухан Скупой оглянулся и сел, сердито отдуваясь; сунув руки за твёрдый от грязи и жира ворот бязевой рубахи, кряхтя почесал спину около шеи, поскрёб под мышкой и поднёс пальцы к носу, нюхая едкий запах пота.
        - Теперь русские разделились на группы, — продолжал между тем Бекмурад-бай, — грызутся между собой, как псы на собачьей свадьбе. Меньшевики, большевики, эсеры — никто не признаёт друг друга, каждый кричит своё, каждый винит другого. Могут в одной стае жить волки, собаки и шакалы? Такую стаю один смелый заяц разгонит! Нет у нас прежних полковников, которые наводили порядок, давали нам мир и благоденствие, нет приставов. Всех их уничтожили, а вместо них создали Советы. Кто такие Советы? Всё равно, что стая весенних скворцов — трещат и трещат, сами себя слушают, а больше никто на Них внимания не обращает. Они предлагают нам свой уклад жизни, но сказано: не спускайся в яму по чужой верёвке. Нам нужен наш уклад и наши обычаи, нам нужна крепкая рука, которой мы сейчас ли-шены. Хан нам нужен, люди! Иначе погибнуи текинцы, и следы их коней на земле не наполнит больше дождевая влага! Я сказал всё!..
        Бекмурад-бай замолчал, ссутулился и потянулся к чайнику с чаем. Речь его произвела впечатление — люди молчали. Потом сход взорвался криками:
        - Изберём хана!
        - Крепкого человека в ханы!
        - Топбы-бая избрать!
        - Нет человека лучше Топбы-бая!
        - Хотим ханом Топбы-бая!
        Когда запруда цела, вода просачивается сквозь пса тысячами незаметных и безобидных капель. Но стоит только появиться где-то заметной щели, как вся масса воды устремляется туда единым потоком. Почти каждый из собравшихся на сход мог бы назвать желаемого ему человека, по, когда было выкрикнуто имя Топбы-бая, все бездумно подхватили его. Будь названо другое имя, толпа так же единодушно поддержала бы и его, радуясь возможности дать первоначальный выход напряжению, ожидания.
        По договорённости, от имени большевиков должен был выступить Карагёз-ишаи, как человек, пользующийся известным авторитетом и среди бедноты и среди более зажиточной части населения. Однако сложившаяся обстановка подсказывала, что выступление его запоздало — одной лопатой земли не заделать брешь в плотине.
        Между тем Сергей, Ага Ханджаев и Клычли, осуществляя вторую часть своего плана, подсаживались то к одному, то к другому представителю туркменских родов в племён, и каждого убеждали, что только в их роду, в их; племени есть человек, достойный стать марыйским ханом. Собственно, особого убеждения не требовалось, так как каждый был уверен, что его род не хуже, чем любой другой, и имеет равное право претендовать на предводителя именно из своей среды. Однако были авторитетные имена и для всех племён и родов, поэтому Сергею с товарищами требовалось немало усилий, чтобы предупредить возможное единогласие схода.
        А сход шумел. И хотя у Топбы-бая оказалось много, противников, других имён названо пока не было — страсти кипели вокруг одного, и это было чревато, нежелательными последствиями.
        Обстановку разрядил Бекмурад-бай. Некоторое время он, нахмурясь, терпеливо слушал выкрики. Не услыхав ожидаемого, заговорил сам:
        - Люди, не шумите! В такой обстановке мы не придём к согласию. Вот ишан-ага торопится поскорее благословить вашего хана и вернуться домой. Он старый человек, устал, не будем заставлять его ждать. Над нашим сходом поднято знамя Каушут-хана. Это не простое знамя, оно осеняло победы текинцев над хивинским ханом Мадэмином и над иранским Хамза-мирзой. Не отдайте его случайному человеку! Пусть возьмёт его рука справедливого и храброго, достойного славы. Каушут-хана! Не торопитесь, подумайте, что лучше гнёт кошки, чем справедливость мышей, называйте имя достойного!
        Почувствовав незаметный толчок в бок, ишан Сеидахмед зашевелился, закряхтел, силясь встать. Сидящие рядом помогли ему. Он протянул руку, в неё вложили древко знамени. Каушут-хана. Дрожащими непослушными ногами ишан сделал три шага вперёд. Маленький, ничтожный и слабый, помаргивая слезящимися глазами и дрожа сквозной — волосок к волоску — белоснежной бородкой, он возвышался над притихшим сходом, и знамя текинской славы, знамя легендарного Каушут-хана колебалось и клонилось в его немощных руках.
        - Бисмилла рахман рахим… — хрипловато заговорил он и покашлял, прочищая горло. — Дай бог, чтобы с этим знаменем вернулись былые туркменские порядки! Пусть на голову вашего хана сядет птица счастья Хумай. Согласных одаривает своей милостью аллах, ссорящиеся же неугодны господу. Эй, люди, эй, текинцы, рождённые, под счастливой звездой! Не будем спорить, ибо спор — это камень, брошенный в водоём. Он поднимает муть со дна, делает воду непригодной для питья, и нужно ждать, пока она отстоится снова.
        - Умён, однако, старый чёрт! — шепнул Сергей, толкнув Клычли локтем. — Интересно, что у него на уме?
        - Ай, у лука всегда один запах! — отмахнулся Клычли. — Что доброго может быть на уме ишана Сеидахмеда!
        Сидящий рядом арчин Меред поднял голову и шевельнул ноздрями, словно принюхиваясь. Плотный и кряжистый, похожий на могучий замшелый пень векового дерева, ещё храпящий в своих корнях буйные соки жизни, он за всё время не проронил ни слова, только поглаживал курчавую бороду да время от времени прихлёбывал чай. Казалось, происходящее его совершенно не интересует.
        А голос ишана Сендахмеда уже звучал в полную силу:
        - Пусть спит спокойно наш Каушут-хан! Мы не посрамим имени и славы его! Мы вручим знамя достойному — мы вручим его Бекмурад-баю!..
        Возгласов одобрения не последовало, сход хранил молчание, и ишан растерянно оглянулся, словно прося поддержки у сидящих на топчане. Но там безмолвствовали тоже.
        - Говорите же, люди! — воззвал ишан. — Аллах одобрит, если мы дружно и согласованно изберём хана! И хан и народ в блаженстве жить станут, светлые Дни осенят ваше жилище! Говорите!
        Из группы приближённых Бекмурад-бая закричали;
        - Согласны!
        - Бекмурад-бая избрать ханом!
        - Мудро сказал ишан-ага!
        - Если изберём с согласия ишаиа-ага, всем делам нашим будет сопутствовать удача!
        - Хотим ханом Бекмурад-бая!
        - Крепкая рука у Бекмурад-бая, умная голова!
        - Согласны на Бекмурад-бая!
        Начали выражать своё согласие и другие группы, пока не очень дружно, но всё же голоса сторонников Бекмурад-бая всё увеличивались. Дело клонилось явно к тому, что знамя Каушут-хана получит Бекмурад-бай — человек, меньше чем кто-либо другой сочувствующий Советам.
        Карагёз-ишан, досадуя, что лишён возможности действовать, тревожно поискал глазами в толпе своих друзей. Но они и сами понимали критическое положение.
        - Мы опаздываем, Сергей! — шепнул Клычли. — Надо что-то делать, иначе всё пропало!
        - Не торопись, — возразил Сергей, — не все согласны на Бекмурад-бая. Видишь, большинство молчит?
        - Пока они молчат, ишан Сеидахмед благословит Бекмурад-бая, и тогда уже поздно будет говорить! А завтра Бекмурад начнёт войско против нас собирать.
        - Народ не так-то просто пойдёт в его войско.
        - У избранного хана свои права — он не станет спрашивать согласия народа! — сказал Клычли и, подавшись вперёд, закричал:
        - Арчина Мерсда нужно избрать ханом!
        В другом конце схода подал голос Ага Ханджаев:
        - Хотим ханом Сухан-бая!
        Эти два возгласа нарушили неустойчивое равновесие схода. Сход загудел растревоженным ульем. Как горох из прорвавшегося мешка, со всех сторон посыпались имена претендентов. Каждый кричал своё, не слушая соседа. Кое-где уже начали посматривать друг на друга злыми глазами. Бекмурад-бай попытался утихомирить людей, но чем больше он призывал к спокойствию, тем громче и беспорядочнее становился шум. Пробормотав: «Не дай бог…», — ишан Сеидахмед сунул знамя одному из джигитов и, подобрав полы халата, снова уселся на своё место, закрыл глаза и зашептал молитву.
        Среди множества выкрикиваемых имён наиболее часто повторялось имя Сухана Скупого. Ханджаев вопил пронзительным фальцетом, как игла прошивающим общий шум. Ему вторили сильный голос Клычли и рокочущий басок Сергея. Их единомышленники подступали уже к самому помосту.
        - В жилах Сухан-бая ханская кровь!
        - Сухан-бай наследник хана!
        - Не хотим иного хана, кроме Сухан-бая!
        Бекмурад-бай смотрел на кричащих, сумрачными тёмными глазами. Под усами арчина Мереда пряталась насмешливая улыбка. Некоторые аксакалы недоуменно переглядывались и пожимали плечами: жирный торговец халатами — и вдруг хан? Чудны дела твои, господи! Зато Сухан Скупой пыжился от гордости и круглел на глазах, как надуваемый бычий пузырь. По его лоснящемуся лицу катился обильный пот, струйками стекая на грязную рубаху. Сунув в рот кончик бороды и перетирая зубами волосинки, Сухан Скупой жадно ловил выкрики и всякий раз радостно вздрагивал, когда слышал своё имя.
        Карагёз-ишан наклонился к пергаментно-прозрачному уху ишана Сеидахмеда.
        - Я думаю, в бесплодное дерево камни не бросают, ишан-ага. Если народ хочет ханом Сухан-бая, следует посчитаться с мнением народа. Я понимаю так же, как и вы, что не такой предводитель нужен сейчас текинцам. Однако что ни говорите, Сухаи-бай потомок ханского рода. Да и кроме того такие влиятельные и умные советники, как Бекмурад-бай, помогут ему. Возможно, Сухан-бай только считаться ханом будет, а настоящая власть в руках у Бекмурад-бая окажется.
        Ишан Ссидахмед быстро приоткрыл один глаз — словно вороватая мышь высунула спой острый носик из норки.
        - Бекмурад-бай согласен на это?
        Карагёз-ишан пожал плечами.
        - Насколько мне известно, Бекмурад-бай человек рассудительный. Вряд ли он захочет противопоставите своё мнение мнению большинства.
        - Он — тот, который сделал вам из зелёного дерева огонь, и вот — вы от него зажигаете, — пробормотал ишан Сеидахмед, опуская на глаз тонкую кожицу века. — Знает аллах, что творит, но помыслы его не всегда доступны понятию смертных. Иной раз берём зло, принимая его за добро, иной раз добро почитаем злом… Где правда, где кривда — понять трудно: глубок колодец премудрости господней и не каждому дано зачеркнуть в нём… Если Бекмурад-бай не возражает, я согласен, — закончил Сеидахмед деловито.
        Уговаривать Бекмурад-бая не пришлось — ом согласился как-то неожиданно легко, сразу. Клычли вскочил на топчан, поднял левую руку, требуя внимания.
        - Люди! — весело крикнул он. — Свершилось! Ишан-ага назвал имя — вы назвали другое. Ишан-ага согласился с вашим мнением. Вот сидит Сухан-бай — отпрыск наших бывших ханов. Он будет достойным правителем текинцев… Встаньте, Сухан-ага, перед избравшими вас людьми! Примите священное знамя Каушут-хана и приумножьте его славу!
        Ишан Сеидахмед сидел неподвижно. По толпе пробежал тихий ропот. Карагёз-ишан быстро поднялся. взял у джигита знамя, протянул его Сухану Скупому. Сияющий, обливающийся потом от волнения, Сухан Скупой принял знамя и тотчас сунул в рот кончик бороды.
        - Начинайте благословение, ишан-ага! — твёрдо подсказал Карагёз-ишан ишану Сеидахмеду.
        Тот открыл глаза, горестно вздохнул и запричитал;
        - Да будет ваш хан настоящим ханом, люди! Живите в вечном благополучии! Пусть мешки ваши наполнятся мукой и хлеб не помещается на сачаке! Пусть, степи ваши будут полны скотом и да множится он изо дня в день! Да будет щедр хан к почитающим закон и милостив к ослушникам! В дружбе и согласии живите — и джигиты ваши пусть будут смелы, как львы, а девушки — прекрасны! Да будут все святые союзниками вашими, да скажут ангелы: аминь!.. Аминь! — Закончив благословение, ишан Сеидахмед поднял руки кверху. Глядя на него, подняли руки все — и согласные и несогласные: так надо — деяние свершилось и освящено именем господа. Они стояли так всё время, пока ишан шептал молитву, призывая милости аллаха на вновь избранного хана.
        - Да благословит бог! — поднёс ишан руки к лицу.
        - Да благословит бог! — повторила толпа ритуальный жест.
        Новый хан был избран. Поддерживаемый с одной стороны Бекмурад-баем, с другой — арчином Мередом, он важно двинулся с базара. Галдящая толпа повалила за ними.
        Когда четверо приятелей остались одни, Клычли. подмигнул Сергею:
        - Ну, как, нашёл осёл своего хозяина?
        - Таким хозяевам лучшего осла не надо, — скупо улыбнулся Ага Ханджаев.
        - Далеко ли уедут на нём баи — вот в чём вопрос, — заметил ишан Ной. — Сухан Скупой только притворяется глупым, а по упрямству с любым ослом потягается.
        - Далеко ли им ехать? — возразил Сергей. — Где сели, там и слезут. Только и будет, что ослиного рёву.
        Все засмеялись. Клычли кивнул на Карагёз-ишана.
        - Ишан Ной, однако, сегодня тоже громко кричал. До сих пор у меня в ушах звенит, думал, оглохну. И откуда только у вас голос такой взялся, а, Ной? Обычно вы говорите так тихо, что прислушиваться надо, а тут — прямо совсем другой человек кричал, не вы.
        Сдержанная улыбка чуть тронула губы Карагез-ишана.
        - В ослином стаде, парень, и верблюд ишаком кричит. Посмотрел бы я, как ты закричишь, стань ханом Бекмурад-бай.
        - А Сухан-то, Сухан раздулся как, заметили? — не унимался Клычли, весьма довольный исходом дела. — Наверно, радовался, слушая, как за него Карагёз-ишан старается. Не ждал он поддержки с этой стороны. Как бы он и впрямь себя ханом не почувствовал.
        - Не почувствует! — уверенно сказал Ханджаев. — Шакал хотел барсом зареветь, да помер, надорвавшись с натуги. Сухан Скупой, может быть, лучшее, что нам мог дать этот сход.
        - Всё-таки выигрыш сомнителен, — покачал головой Сергей. — Хан он и есть хан. Как говорится, и маленькая свинья для себя хрюкает и большая — тоже.
        Карагёз-ишан покосился на него.
        - Кто знает… Не избрав хана, они всё равно не разошлись бы. А Сухана мы знаем хорошо — он и сам инициативы не проявит и советов по упрямству и трусости своей слушать не станет. Во всяком случае, товарищ Сергей, мы выиграли время. Когда вернутся наши части с Бухарского фронта, мы с этими ханами другим языком разговаривать станем. Впрочем, объясняю я тебе то, что ты и сам прекрасно понимаешь — сам ведь предложил обходный манёвр. Или не так?
        - Так, товарищ Ной, очень даже так! — Сергей тепло обнял Карагёз-ишана за плечи, помял его крепкие мускулы. — На тебя, гляжу, голод не действует: силища — хоть в кузню молотобойцем ставь. Или, может, ты исподтишка у вдовушки какой богатой подкармливаешься?
        Карагёз-ишан мягко, но решительно снял с своего плеча руку Сергея, подержал её, не выпуская, неулыбчиво глядя на Ярошенко и как бы сквозь него,
        - Извини, — смущённо сказал Сергей, поняв, что допустил бестактность, — я не хотел тебя обидеть, Ной
        - На друзей не обижаются, — ишан Ной отпустил его руку, — да и не на что, собственно, обижаться. А думаю я, Сергей, о том, что главные испытания поджидают нас где-то впереди — из Ашхабада вести тревожные просачиваются.

* * *
        Новый текинский хан со своей свитой вышел на главную марыйскую улицу. Влиятельные баи, которые раньше ни во что ставили Сухана Скупого, теперь теснились к нему поближе, искательно заглядывали в плоское лоснящееся лицо.
        Хан был надменен, как и подобает хану. Но не потому, как думали окружающие, что сознавал силу, тяжесть и ответственность полученной власти. Просто события свалились слишком неожиданно на голову Сухана Скупого, и он шёл, как в полусне, не слыша под собой ног, не видя ничего вокруг.
        - Эх, вы, хоть бы приличную папаху надели на голову хана-ага, — тучный седобородый старик протискивался сквозь толпу. — Возьмите вот мою папаху — совсем новая, наденьте на хана-ага!
        Бекмурад-бай резко оттолкнул протянутую папаху.
        - Хан-ага не нуждается в ваших обносках, дивал Рахим! Если б ханом становился тот, у кого хорошая папаха, здесь нашлось бы немало людей, могущих поспорить с тобой, дивал Рахим!
        Время стирает из памяти человека и хорошее и плохое, но Бекмурад-бай до сих пор был зол на судью за то, что тот осмелился выступить против него, когда возник спор об Узук и арчин Меред пытался отобрать её у рода Бекмурад-бая. Хе, просчитался ты, дивал Рахим! Потянулся за чашкой — опрокинул миску. Посмотрим, за кого ты теперь станешь говорить в суде!
        Услыхав весть об избрании нового хана, горожане высыпали на улицы, спрашивали друг у друга:
        - Кто такой хан? Где он?
        Им отвечали:
        - Знамя видите? Под ним хан идёт.
        Горожане удивлялись:
        - Этот оборванный грязнуля и есть хан?!
        Не верили:
        - Почему туркмены избрали своим ханом самого жалкого человека?
        - Наверное, потому, что умный, — высказывали мысль наиболее догадливые.
        - Что же он так плохо одет?
        - Видно, не имеет хорошей одежды.
        - Купить бы надо, коль в ханы шёл!
        - А если бедный — где деньги возьмёт?
        - Бедного, небось, не изберут ханом! Глаза людям замазывают — вот что!
        - По нынешним временам могут и бедного избрать.
        - Рядилась змея в новую кожу, да всё змеёй оставалась!
        - Очень странный хан! Почему такого избрали?
        На этот вопрос не могли ответить не только горожане, но и сами баи, только что избравшие себе предводителя. В самом деле, почему его?.. Какое затмение сошло на головы умных людей?!.
        На следующий день Сухану Скупому показали один из дворов, расположенный поблизости от старого базара. Здесь будет ханская резиденция, здесь он будет принимать прошения и выслушивать жалобы просителей.
        Во дворе уже установили казаны для пищи и большие, трёхведёрные самовары. Был назначен и специальный повар — на эту должность определили одного хивинца, торговавшего на базаре обедами. Некоторые баи, подхалимничая перед новым ханом и ожидая от него особых милостей, привозили баранов, рис, морковь, дрова. За несколько дней навезли столько, что Сухан Скупой только рот раскрывал от радостного изумления: вот что значит быть ханом!
        В доме, застланном коврами и узорными кошмами, негде было повернуться от обилия гостей. Беспрерывно разносили миски и блюда с едой, чайники с наваристым ароматным чаем. Сытые, довольные баи не спеша попивали чай. толковали о разном, но преимущественно разговоры велись вокруг Каушут-хана. Вспоминали с подробностями, — если их не знали, то тут же придумывали, — как Каушут-хан наголову развил хивинского хана Мадэмина, как истребил в Мары всех каджаров, предводительствуемых Хамза-мирзой. С оживлённым сожалением припоминали, как, после разгрома Каушут-ханом персидского войска, подешевели невольники на базарах Бухары и Хивы — это только подумать, здоровый раб стоит только один туман!
        Привезённые баями продукты были съедены. Вместе с ними кончились и разговоры. Баи поняли, что каких-нибудь решительных действий от нового хана ожидать не приходится, и разъехались по домам. Сухан Скупой, поначалу упивавшийся вниманием знати, как ребёнок, получивший новую затейливую игрушку, тоже устал от постоянного шума и суеты. Конечно, почтительность окружающих — это приятно, однако надо немножко и отдохнуть, Да и торговые дела запущены.
        - Слава аллаху, что избавились от дармоедов, — сказал он Бекмурад-баю, — а то и присесть негде было.
        Бекмурад-бай не разделял настроения Сухана Скупого. Он был раздосадован: выборы хана, на которые делалось так много расчётов, оказались пустым жребием. Хан есть, но ничего по сути дела не изменилось, всё осталось как и до хана. Так стоило ли выбирать, тратить на эту бесполезную затею время, силы, деньги?
        В ответ на реплику Сухана Скупого он сердито сказал:
        - Чему радуешься? Теперь поплетёшься, волоча за собой палку, как тот пастух, у которого волки порезали всех овец? Не выйдет из тебя хана, если не можешь вести себя с людьми, как хан! Каждый съел что принёс и домой ушёл — он мог бы это и дома съесть!
        Не поняв скрытого смысла слов Бекмурад-бая, Сухан Скупой торопливо ответил:
        - Ай, Бекмурад-бай, если людей кормить надо, тогда я совсем не смогу быть ханом!
        - Без расхода не будет и прихода, — хмуро сказал Бекмурад-бай. — Если бы ты встречал приходящих почётом и уважением, вокруг тебя всегда были бы верные люди. С ними можно было посоветоваться и о сборе, налогов, и о конных джигитах… С кем теперь советоваться станешь?
        - Куда конных джигитов? — спросил Сухан Скупой.
        - Ты хан и обязан иметь своё войско! — внушительно сказал Бекмурад-бай. — Хан без войска всё равно, что арба без колёс!
        Сухан Скупой помотал пальцем.
        - Э, нет, Бекмурад-бай! Где я коней возьму, где возьму оружие для джигитов? А их ещё и кормить надо, поить надо. Откуда столько еды возьму? Никакой мне пользы от джигитов нет, совсем не надо их набирать.
        Бекмурад-бай тяжело глянул на Сухана, с трудом давя закипающий в груди гнев.
        - Значит, по-твоему, кто будет ткать, а кто — прясть?
        - А мне всё равно, — ответил Сухан Скупой. — Чем впутываться во всякие суетные дела, я лучше пойду в халатный ряд и выручу несколько рублей. По крайней мере польза сразу видна.
        - Не к лицу текинскому хану торговать халатами! — взорвался Бекмурад-бай. — Не позорь ханское звание!
        - Кормить меня ты будешь? — не без ехидства упросил Сухан Скупой. — Ханское звание почётно, да зубом его не укусишь. Ты — чурек кушаешь, барашка кушаешь, чай пьёшь. Я тоже хочу кушать и пить.
        - Ладно! — как-то разом вдруг сникнув, устало согласился Бекмурад-бай. — Иди, торгуй! Наживай рубли, если тебе своих мало!
        Сухан Скупой проворно повернулся к собеседнику.
        - Ты считал мои рубли? — быстро спросил он. — Считал? Или, может быть, у тебя меньше?
        - Дерзок ты стал не в меру и непочтителен, Сухан-бай, — словно в раздумье сказал Бекмурад-бай, — Помнится, раньше в тебе больше уважения было к обычаям нашим… Ну, да ладно, иди и торгуй, только сюда больше уж не приходи… хивинский хан!
        Сухан Скупой выплюнул обкусанные с бороды волоски, непритворно удивился:
        - А чего ходить? Я думал, что всё время сюда тащить будут, как в первые дни. Тогда была причина ходить — ешь яства, какие душа просит. Хоть разговоры которые велись здесь, были не очень интересными — о торговле никто даже не заикнулся, — но зато блюда готовились очень вкусные. Вот я и сидел до сегодняшнего дня, в ущерб себе сидел, — прямо говорю! Теперь все поели, выпили, никто ничего больше не приносит. Пустой двор караулить мне мало интереса.
        Бекмурад-бай поморщился, как от горького.
        - Хватит разговоров. Заплати повару и за аренду дома — и торгуй себе на здоровье халатами.
        - Не стану платить! — вскочил на ноги, как подброшенный пружиной, Сухан Скупой. — Я дом не арендовал, повара не нанимал! Кто нанимал, тот пусть и платит!
        Глядя ему вслед и потирая ладонью затылок, Бекмурад-бай подумал: «Хорошо, если игрок понял, — что проиграл…»
        Кривой кол вбивают кривой колотушкой
        Двадцать пятого марта Совет народных комиссаров Закаспийской области и эмир Бухарский заключили перемирие. Вместе с красногвардейскими отрядами вернулись и туркменские джигиты-добровольцы. Несколько дней спустя после их возвращения Марыйский Совет направил Байрамклыч-хана обучать туркменские конные войска, базирующиеся в районах Кушки и Тахта-Базара.
        Усиленный после перевыборов большевиками, Совет чувствовал себя значительно увереннее. Успешно проходило предпринятое в целях безопасности разоружение контрреволюционных и неустойчивых элементов. Конечно, далеко не все сдавали оружие, но во всяком случае серьёзного сопротивления разоружаемые не оказывали. Разве только в Байрам-Али была сделана попытка контрреволюционного переворота, однако её ликвидировали быстро и без потерь.
        Больше всего беспокоило, марыйский Совет положение в Теджене. Эзиз-хан, обосновавшийся в местечке Агалан, продолжал накапливать силы, доведя количество своих конников до нескольких сот человек. Больше того, от посулов и угроз, он начал переходить к открытым действиям. Пока они заключались в том что Эзиз-хан уничтожал неугодных ему людей, но не было никакой гарантии, что действия его со дня на день могут принять более широкий характер.
        Спасая свою жизнь, многие люди бежали из Теджена в Мары. Тедженский Совет оказался перед лицом серьёзной опасности. Следовало ожидать, что, ликвидировав его, Эзиз-хан не остановится на этом, а возьмётся за марыйский Совет. В сущности он был опасен не столько своими всадниками, сколько слепой поддержкой беднейшей части дайханства, приобретённой им за счёт непомерного раздувания своей славы «народного освободителя» и героя.
        На закрытом заседании марыйского Совета был поставлен вопрос о ликвидации угрозы, нависшей над Тедженом. Предложений было много, но в основе своей они сводились к физическому уничтожению самого Эзиз-хана. Если бы предполагаемый мятеж носил массовый, народный характер, убийство Эзиз-хана, конечно же, ничего не изменило бы в сложившейся ситуации — на его место встал бы и другой, и третий, и пятый. Здесь же держалось всё именно на авторитете, на личности Эзиз-хана. Вначале ставленник крупнейших туркменских баев, он своим властолюбием и жестокостью оттолкнул от себя многих из них. Не вникая в подробности его разрыва с байской верхушкой, простой народ воспринял это так, как он мог воспринять: если Эзиз-хан не с баями, значит он с народом. Это и было одной из причин того, что бедняки слепо верили Эзиз-хану и шли за ним, но в то же время не слишком доверяя его ближайшему окружению. Таким образом смерть или даже арест Эзиз-хана могли полностью ликвидировать инцидент. Организовать эго было поручено Сергею Ярошенко.
        Смешно было бы предполагать, что в Мары нет лазутчиков и шпионов Эзиз-хана. Поэтому первым условием Сергей поставил полную секретность готовящейся акции. Поручено ему — он и станет выполнять. Кого привлечь, кому доверить — дело его личное, докладывать он будет только после, выполнения задания. С его мнением согласились, хотя и не без споров.
        Возвращаясь с заседания домой, Сергей размышлял о порученном деле. Справиться с ним было очень труд, но, следовало тщательно и ещё раз тщательно: продумать каждый шаг. Эзиз-хан — враг коварный, хитрый и умный. Он стремится к неограниченной власти и для достижения этой цели не щадит никого и ничего. Окружённый десятью — пятнадцатью ближайшими единомышленниками, он доверяет только; им да и то не полностью. Что же касается всех остальных, то они находились под подозрением. Малейшее сомнение в их верности Эзиз-хану — и следовал немедленный приказ: «Проводить от собак!» Тот, кто этот приказ получал, знал его тайный смысл: провожаемый не видел больше ни собак, ни своих родственников, вообще ничего. Пулю в спину — вот что значил приказ «проводить от собак».
        Ладно, решил наконец Сергей, либо меня от собак проводят, либо я его провожу куда следует. По внешности я за туркмена легко сойду, вот только бы язык не подвёл. Одно слово не так сказал — и, как говориться, два по боку и ваших нет. А идти надо самому — послать некого, дело слишком рискованное, чем меньше людей будут знать о нём, тем лучше.
        Возле своего дома Сергей увидел осёдланного коня. Мгновенная насторожённость сменилась радостным волнением, когда Сергей пригляделся.
        - Это конь Берды! — сказал он вслух и уверенно повторил: — Ну конечно же, это конь Берды! Заявился-таки, чёртушка!
        Берды действительно сидел в комнате и, обильно потея и отдуваясь, с наслаждением пил чай. Сергей был так рад его приходу, что вопреки всем туркменским правилам крепко обнял и расцеловал друга. Берды тоже был счастлив и весь сиял, как новый пятак, однако поцеловать Сергея не решился, только прижал его к груди так, что у того кости затрещали.
        - Вижу, вижу, что выздоровел! — засмеялся Сергей, похлопывая Берды по плечам. — Совсем зажила рана твоя?
        - Зажила, — сказал Берды.
        - И то, в больнице ты порядком провалялся.
        Они сели, глядя друг на друга и улыбаясь.
        - Приехал-то давно?
        - Только что. Нина-джан чай мне дала и побежала за тобой в город.
        - Значит, разминулись мы с ней.
        - Ничего, сейчас вернётся… Какие тут у вас новости? Дурды где?
        - Дурды, брат, в песках, на хивинской дороге.
        Берды недоумевающе поднял брови.
        - Что он там делает, в песках? Или здесь ему делать нечего?
        - Там у них серьёзное задание, — многозначительно сказал Сергей.
        - Варанов ловить? — фыркнул Берды, расплескав поднесённый к губам чай.
        - Там, брат, звери водятся немножко опаснее, чем вараны. По этой дороге наши торгаши, понимаешь, оружие Джунаид-хану сплавляют. Совет решил прикрыть эту лавочку — оружие нам самим понадобится да и резона нет врагов вооружать.
        - Правильно сделали! — сказал Берды, утирая лицо рукавом халата. — Кто там из наших, на дороге?
        - Все наши. Дурды, Аллак, Меле, Торлы — четверо орлов.
        - Мало. Надо ещё послать.
        - Пока справляются вчетвером. Мало будет — ещё пошлём, хотя людей у нас, прямо скажем, кот наплакал.
        - Какой кот? — не понял Берды русской поговорки.
        Сергей махнул рукой.
        - Это присказка такая. Мало людей у нас, каждый человек на учёте.
        - Совсем не мало! — возразил Берды. — Дайхане всё больше к нам идут.
        - Верно, — согласился Сергей, — идут, да кто их знает, что каждый из них за пазухой несёт. Я говорю о проверенных людях, которым любое серьёзное дело доверить можно.
        - А где Байрамклыч-хан? — помедлив, спросил Берды.
        - Он в Тахта-Базаре. Командует отрядом.
        Берды отставил пиалу и подвинулся ближе к Сергею.
        - Я наблюдал за ним, как ты мне велел. Ничего дурного не заметил. По-моему, Байрамклыч-хан хороший человек — отважный, решительный, справедливый, о людях заботится. Правда, туркмены говорят, не давай оценку человеку, не пожив с ним по соседству, не посеяв вместе, не побывав с ним в пути, не испытав его в трудном испытании. Однако я поверил бы Байрамклыч-хану в любом случае и пошёл бы с ним на любое дело.
        - Это хорошо, когда человек не вызывает сомнений, — кивнул Сергей. — Мы, как видишь, тоже верим ему.
        - А вот некоторым людям верить нельзя, — со вздохом сказал Берды, выцеживая в пиалу остатки из чайника. Привязанная к ручке крышка соскочила, звякнув, о пузатый бок чайника. Берды вяло покрутил её в пальцах и так и оставил висеть на нитке.
        - Это кому же нельзя верить? — насторожился Сергей.
        - Ай, многие сторонятся правды и живут на лжи! На марыйский базар пойди — что ни торгаш, то лгун. Особенно которые ослами торгуют.
        - Ты вон о чём! — облегчённо сказал Сергей. — Торговля, брат, без обмана не бывает. Не обманешь, говорят, не продашь.
        - Человек не должен обманывать! — возразил Берды строго. — Нечистое мясо человека, но чистое слово, так говорят старые люди и так должно быть. Человека следует расценивать по тому, как он держит данную им клятву, и коли сказал да, пусть будет да, сказал нет, пусть будет пет.
        - Не спорю, — согласился Сергей, — обещанное следует выполнять. Если боишься — не говори, сказал — не бойся.
        Берды снова вздохнул.
        - А если весь мир мешает человеку, тогда как?
        - Постой, — сказал Сергей, — ты, брат, не темни, говори прямо что думаешь. О ком речь идёт?
        - Обо мне речь идёт, — признался Берды. — Дал я слово Узук, что отниму её у Бекмурад-бая, отомщу за всё. До сих пор моё слово — как эхо в пустом колодце, до сих пор не выполнил его. В Чарджоу в больнице лежал — всё время думал об этом. Умру, думал, от раны, так и останусь клятвопреступником. Однако не умер, выздоровел. Надо выполнять.
        После продолжительного молчания Сергей сказал:
        - Ты, конечно, прав, Берды, и дело твоё правое. Но так уж неумело устроен мир, что против правды обязательно стоит неправда, против справедливости — произвол, против радости — печаль. На две части разделены люди, и у одних неправое дело становится правым, жестокость облекается в халат справедливости. У других же наоборот, правда становится ложью, радость — горем, добро — несчастьем. Сила нужна, мой друг, силе надо противопоставлять силу — только тогда всё обретёт своё истинное значение!
        - Разве мы сейчас не сильны?
        - Мы сильны, мы победили, но уничтожить до конца стоящую против нас чёрную свору пока не в состоянии. Потому, брат, и слово твоё, данное Узук, остаётся только словом.
        - Я бы уже выполнил его, — возразил Берды, — да вы же мне срочное задание дали.
        - К сожалению, это так. Боюсь, что и сейчас тебе предстоит не менее срочное задание.
        - А в чём дело?
        Сергей коротко ознакомил Берды с создавшимся в Теджене положением и в заключение сказал:
        - Придётся тебе, дружище, снова повременить с личными делами. Задача, которая стоит перед нами, первостепенной важности, и решить её надо во что бы то ни стало: нужно обезвредить Эзиз-хана!
        Берды долго молчал, покручивая свои грозные чёрные усы, Потом спросил:
        - Как обезвреживать станем? Вдвоём против его пятисот джигитов?
        - По-моему, выход один: где слаба сила, там сильна хитрость. Мы с тобой пойдём простыми джигитами и Эзиз-хану, а уже на месте видно будет, что предпринять дальше. Ты — меткий стрелок, Эзиз-хан сразу возьмёт тебя, когда узнает об этом.
        - Тогда и Дурды нужно взять — он ещё лучше меня стреляет.
        - Возьмём и его, если потребуется.
        Берды задумался, поглаживая и покручивая усы. Сергей заварил свежий чай, разыскал в шкафчике кое-какую закуску, а он всё думал. Наконец поднял глаза и решительно сказал:
        - Ладно, сделаем! Только ты не должен ехать к Эзиз-хану!
        - Это ещё почему? — удивился Сергей.
        - Дело опасное. Насколько я понимаю, надо, идя на него, быть готовым к смерти.
        - Ну и что же? Если придётся погибнуть, погибнем вместе. У меня одна голова, а у тебя две, что ли? Вместе пойдём и вместе действовать будем!
        - Не пойдём! — упрямо сказал Берды и покрутил головой. — Нет, Сергей, вместе мы не пойдём! Не хочу я зря из-за тебя жизни лишаться прежде времени.
        - Объясни свои слова!
        - Ай, что объяснять, и так всё понятно. Русского Эзиз-хан не возьмёт? Не возьмёт. Значит как туркмен пойдёшь? Ладно, иди, ты по-нашему хорошо говоришь, не отличишь от туркмена. А когда спать ляжешь, тогда как?
        - Не понимаю, — пожал плечами Сергей. — Причём здесь «спать»?
        Берды улыбнулся.
        - Ты во сне разговариваешь по-русски.
        - А ты откуда знаешь?
        - Сам слышал. Нина-джан мне говорила, И слова-то у тебя не простые, даже если не во сне. Скажешь что-либо о политике — сразу разоблачат. Вот потому и не надо тебе идти к Эзиз-хану.
        - Чёрт его знает, может ты и прав, — задумчиво сказал Сергей. — На молоко дуешь — на воде обожжёшься. Скверно получается!
        - Зачем скверно? — возразил Берды. — Я сделаю что надо!
        - А справишься?
        - Когда в Каган посылал — не спрашивал! — обиделся Берды. — Почему не справлюсь? Парней наших можно взять. Отобрать у них винтовки — и пусть идут, как дайхане, наниматься в джигиты. Помогут в случае чего.
        - Можно, — подумав, сказал Сергей. — Хотя они здесь тоже нужны, но можно.
        - Ты вот что, — Берды приподнялся, — ты мне Байрамклыч-хана дай! Пусть отберёт из числа всадников десяток верных ему людей и примкнёт к Эзиз-хану. От него большая польза может быть.
        - Вреда бы не было, — усомнился Сергей. — Ты ему по-настоящему веришь?
        - Я верю, что среди сухих дров и сырая палка пламенем вспыхивает!
        - Как бы она не вспыхнула с того конца, за который держаться будешь.
        - Если веришь мне, верь и ему! — твёрдо заявил Берды. — Я жизнью рискую, а не ты!
        В глазах Сергея блеснул холодный огонёк.
        - Ты меня не упрекай, что не рискую!
        - Да я не то хотел сказать! — смешался Берды, почувствовав в голосе Сергея металлические нотки.
        - Риск должен быть трезвым! — жёстко сказал Сергей. — В. омут головой и баран может броситься! Семь раз отмерь — потом режь!..

* * *
        Войско Эзиз-хана пополнилось новыми джигитами. Ни оружием, ни одеждой, ни поведением они не отличались от остальных конников. Разве только избегали принимать участие в сомнительных развлечениях, время от времени устраиваемых скучающими воителями Эзиз-хана. Но даже и в этом они были не одиноки — немало дайхан, опоясавшихся саблей Эзиз-хана, сторонились его буйных головорезов.
        Выполнить порученное дело оказалось труднее, чем это думалось вначале. Хан был осторожен, как старая лиса, побывавшая в двух капканах. Постоянно окружённый телохранителями, он казался недосягаемым. Берды терпеливо ожидал подходящего момента, чтобы схватить Эзиз-хана, но момент этот всё не наступал. По крайней мере, Байрамклыч-хан, которого Эзиз почтил своим доверием и которому таким образом выпала основная роль в предстоящей игре, в ответ на вопросы Берды только усмехался в усы, напоминая, что торопливость оправдывает себя лишь при ловле блох, но никак не при похищении хана.
        Время шло.
        Однажды Эзиз-хан, позвав к себе Байрамклыч-хана, вручил ему распечатанный конверт.
        - Ты среди русских жил, понимаешь их язык — прочти-ка мне это письмо. Их язык, наверно, сам шайтан придумал, для мусульманина он не подходит.
        Справедливости ради, Эзиз-хан мог бы сказать, что он вообще неграмотен.
        Байрамклыч-хан взял письмо, бегло пробежал его глазами. Ничто не дрогнуло в его каменно спокойном лице, когда он начал читать вслух:
        «Эзиз-хан Чапык, шлём вам горячий привет! Я радуюсь вашей славе. Мы уничтожили большевиков от Ашхабада до самого моря. На днях с десятитысячной армией двинемся в Мары. Долго задерживаться не станем. Захватив Чарджоу, пойдём дальше, за Аму-Дарью. Будьте готовы… Недавно мне стало известно, что к вам присоединился Байрамклыч-хан. Если так, то это очень хорошо. Он кадровый офицер, прекрасно знающий своё дело. Такие люди нам нужны. Удержите его у себя всеми мерами.
        Полковник Ораз-сердар.»
        Пока Байрамклыч читал, Эзиз-хан не спускал с него прищуренных рысьих глаз. Но ничто в лице Байрамклыч-хана не говорило о его чувствах. Закончив читать, он протянул письмо Эзиз-хану.
        - Не понимаю, почему господин полковник написал письмо по-русски и… зачем ему было так лестно отзываться обо мне.
        - Ничего, ничего, это очень хорошо, что он написал такое письмо, — одобрительно сказал Эзиз-хан. — Рекомендация Ораз-сердара стоит десятка других… Садитесь. — Он налил в свою пиалу чай — знак почтения и уважения, — протянул её Байрамклыч-хану.
        Они поговорили о новостях, сообщённых Ораз-сердаром, о будущих успехах его войск, а заодно и своих. Потом Байрамклыч-хан попросил разрешения уйти. Эзиз-хан милостиво попрощался с ним, однако попросил далеко не отлучаться: скоро должен собраться военный совет и присутствие на нём такого опытного офицера, как уважаемый Байрамклыч-хан, будет весьма желательным. Байрамклыч-хан спокойно кивнул: да, он будет на военном совете и по мере своих сил постарается оправдать рекомендацию полковника.
        Берды, проведавший о вызове Байрамклыч-хана, ждал его с волнением. И едва тот подошёл, быстро спросил:
        - Зачем хан вызывал? Какие новости?
        - Плохие новости, — спокойно ответил Байрамклыч-хан, глядя на Берды в упор и поигрывая плетью.
        - Нас касаются?
        - Касаются и нас. Меня, в частности. Полковник Ораз-сердар прислал Эзиз-хану письмо, в котором сообщает, что я большевик и что меня следует немедленно расстрелять. Вот так!
        - Эх, ты!.. — вздрогнул от неожиданности Берды. — Как же тебе удалось уйти? Или хан тебе поверил, а не Ораз-сердару?
        - Он тени своей не верит, не только мне, — сказал Байрамклыч-хан. — Удача помогла. Письмо почему-то по-русски написано было, а личный толмач Эзнз-хана в отъезде, он и попросил меня прочесть.
        - И ты прочитал?!
        - Прочитал. Только там, где меня касается, по-своему прочитал.
        - Ай, молодец! — восторженно воскликнул Берды. — Умная голова, сразу догадался! И голос у тебя не дрогнул?
        - Нет, — усмехнулся Байрамклыч-хан, — не дрогнул.
        - Неужели ты не волновался?
        - Почему нет — волновался, только всякое волнение можно держать в узде, как норовистого жеребца,
        - И не побледнел?
        - Моему лицу бледность нейдёт — не заметна на нём.
        - А я бы побледнел, — чистосердечно сознался Берды, с уважением глядя на Байрамклыч-хана. — Значит, всё в порядке?
        Низкое закатное солнце высветило верхушки барханов, сделав их как бы прозрачными. По белесовато-голубому небу тихо скользили лёгкие невесомые облачка. Нагретый за день воздух был неподвижен, но в нём уже ощущалась вечерняя свежесть. Ничто в природе не предвещало грозы. Вечер был наполнен запахом саксаулового дыма и жарящегося мяса, спокойными голосами людей и негромким дружелюбным ржанием коней.
        - Удаче редко сопутствует удача, — ответил Байрамклыч-хан на вопрос Берды. — Едущий в седле случая рискует спешиться посреди дороги. Завтра вернётся толмач, и Эзиз-хан обязательно даст ему прочесть письмо.
        - Тебе нужно бежать сегодня же! — сказал Берды.
        - Дело не только во мне. Эзиз-хан наверняка приметил всех, кто пришёл к нему в одно время со мной. Мой побег станет вашей гибелью..
        - Но если мы уйдём все, значит задание останется не выполненным?.. Куда уехал толмач?
        - Насколько я понял, в Теджен.
        - Я этой ночью выйду на дорогу и буду ждать его, — сказал Берды. — И если встречу, дам прочесть письмо из дула вот этой винтовки! Ведь он может и ночью вернуться?
        Забрав в кулак бороду, Байрамклыч-хан задумчиво копал песок носком сапога. Плеть в его опущенной руке нервно подрагивала.
        - Я думаю, сделать надо так, — сказал он. — Твои парни пусть уходят немедленно. Один из них, кому больше доверяешь, скажет Совету, что в Ашхабаде переворот и Ораз-сердар с большим войском собирается идти на Мары. А сам карауль толмача. Дождёшься его или нет, но сюда не возвращайся, иди прямо в Мары.
        - А ты? — вырвалось у Берды. — Как же ты?
        - Я со своими людьми постараюсь завтра испытать своё счастье. Нас остаётся вполне достаточно для дела. Если же ждёт неудача, то… В общем, своё мнение я тебе высказал.
        - Что ж, — подумав, сказал Берды, — я с тобой согласен.
        Голому любой халат подойдёт
        Прибывшая в Мары из Ташкента делегация во главе с наркомом труда Туркестанского края Павлом Герасимовичем Полторацким должна была направиться в Ашхабад. Однако после телеграфного разговора с руководителем ашхабадских контрреволюционеров Фунтиковым Полторацкий понял, что белогвардейцы готовят ему ловушку, и отказался от поездки. Делегация объявила себя штабом обороны Мары.
        Взвесив сложившуюся обстановку, штаб решил, что наиболее целесообразным будет закрепиться в Байрам-Али, Начали готовиться к отходу, усложнённому саботажем железнодорожных служащих. Погрузив снаряжение и боеприпасы на арбы, колонна двинулась пешим порядком. Однако вскоре стало ясно, что таким образом до Байрам-Али не добраться — старые арбы, перегруженные сверх меры, ломались одна за другой. Полторацкий принял решение: вернуться в Мары и запросить помощь из Ташкента.
        Была глубокая ночь, когда вернувшийся с одной из последних групп Сергей шёл по улицам ночного Мары. Он до того устал и был так подавлен неудачен, что почти не обращал внимания на окружающее. Сергей свернул на боковую улицу, машинально посторонился, пропуская идущую навстречу группу людей и вздрогнул, разглядев, что это идут под конвоем четверо его товарищей — членов Совета. Помочь им он был бессилен, только проводил глазами и, уже когда они прошли, испугался, что кто-то из них мог узнать и окликнуть его.
        «Кто же из наших остался? — подумал Сергей, постепенно постигая всю серьёзность случившегося. — Неужто арестован весь Совет? А где же Полторацкий? Почему не было слышно боя?»
        Вспомнив, что один из его товарищей живёт поблизости, Сергей торопливо зашагал к его дому. Подойдя, задержался, прислушиваясь. Это его спасло: двое с винтовками наизготовку вывели из дома хозяина. Через раскрытую дверь был слышен плач женщины и крики детей: «Папа!.. Папа, не уходи!..» С гулко бьющимся-сердцем Сергей прижался к дувалу, нащупывая в кармане наган. Мимо него, догоняя конвоиров, быстро прошёл высокий туркмен в лохматой чёрной папахе. Сперва Сергей подумал, что это один из мятежников, хотя лицо его показалось до странности знакомым.
        - Куда прёшься, скотина немытая! — зло закричал, конвоир. — А ну, осади, пока цел!
        В темноте блеснул красный огонёк, сухо треснул револьверный выстрел. Один из конвоиров упал. Второй, клацнул затвором винтовки, но выстрел туркмена опередил его.
        - Беги! — крикнул туркмен арестованному. — В Байрам-Али беги! — и промчавшись широкими прыжками мимо Сергея, нырнул в тёмный переулок.
        «Наши действуют! — удовлетворённо подумал Сергей. — Но как, однако, белые умудрились без боя занять город?» И словно в ответ на его мысли со сторону казарм Социалистической роты застучали торопливые выстрелы, послышалась скороговорка пулемёта. Сергей бросился туда. Не пробежал он и половины дороги, как навстречу ему попался один из членов Совета. На вопрос Сергея, что происходит, он, не останавливаясь, безнадёжно махнул рукой.
        - Разоружили роту!.. Много наших погибло… Кое-кто бежал…
        Сергей повернул назад.

* * *
        Если миловать железнодорожный мост через Мургаб и пройти шагов двести в сторону вокзала, первым бросится в глаза здание, на вывеске которою изображены два льва: точно такие же, какие выбиты на иранских серебряных монетах — с мечом в лапе. Нарисованные яркой светлой краской, они стояли друг против друга, точно приготовившиеся к поединку бойцы.
        Эю была самая знаменитая марийская чайхана «Елбарслы». Сюда шли в любое время дня и ночи, двери чайханы были гостеприимно распахнуты для любого желающего. В своё время под её сводами звучали песни, мелодии прославленных Агаджана-бахши, Шукура-бахши, Мухи-бахши, Карли-бахши, Нобата-бахши, Ораза Салыра и других. Однако голод семнадцатого года отразился и на чайхане — популярность её уменьшилась, реже стали заходить посетители и даже львы на вывеске поблекли и как будто похудели.
        Высокий туркмен в чёрной папахе остановился у двери чайханы и прислушался. В чайхане было тихо — не слышались голоса посетителей, не звучала музыка. Прешли славные дни «Елбарслы», подумал джигит, однако придут снова. Будут когда-то опять светлыми тёмные ночи. И он решительно толкнул дверь левой рукой, не вынимая из кармана правую, сжимающую наган.
        Его поместили в гостинице, расположенной во дворе чайханы. Несмотря на малолюдность чайханы, гостиница была полна, и гость некоторое время постоял на пороге своей комнаты, словно размышляя войти или нет. Войдя, он сбросил папаху, погладил ладонью бритую голову, сел и начал расшнуровывать чокаи.
        Чайханщик принёс ему чай и еду. Поужинав, джигит собрался было раздеваться и укладываться спать, как в дверях появился незнакомый человек с реденькой неудавшейся бородой, торчавшей, словно щетина дикобраза, откуда-то прямо из шеи. Он вежливо поздоровался и спросил, найдётся ли возле джигита свободное местечко, чтобы переночевать одному человеку.
        Джигит был, видимо, не очень расположен к согласию и не спешил с ответом, Появившийся чайханщик извинился, объяснив, что свободных комнат уже не осталось. Джигит промолчал, но возражать в данной ситуации было бы верхом невежливости.
        - Кругом неразбериха, — сказал пришедший, усаживаясь на корточки. — Из Ашхабада, говорят, всё время войска идут. Зачем столько много войск, аллах ведает. Ночь на дворе, а на улице полно вооружённых людей.
        - Много, говорите, вооружённых? — джигит поддерживал разговор с явной неохотой.
        - Много, — подтвердил дайханин. — Слышно, бывшее правительство сбежало.
        - Куда сбежало?
        - Ай, откуда нам знать! Разве мы в состоянии разобраться в этом? Наверно, туда сбежало, где власти прочнее.
        - М-да… — неопределённо произнёс джигит, присматриваясь к дайханину и пытаясь угадать, что это за человек. — А вы сами-то что припозднились? Откуда прибыли?
        - Из Ахала мы, — охотно ответил дайханин.
        - А зовут вас как?
        - Мы не такие уж известные люди — Нурмамедом зовут.
        - Вероятно, торговать приехали в Мары?
        - Мы к торговле никакого отношения не имеем, — сказал Нурмамед. — Так просто приехал — погулять, посмотреть…
        - Что ж, это тоже неплохо. Мёртвые спят, живые путешествуют. Если есть возможность, почему бы и не погулять.
        - Конечно, — согласился Нурмамед. — А вас, извините, как зовут? Говорят, один раз повстречался — знакомый, два раза — родственник. Может доведётся ещё раз где встретиться.
        Джигит чуть было не ответил: «Меня зовут Клычли», но вовремя спохватился.
        - Мы тоже люди мало известные. Меня Аманом зовут. Из Теджена свояк должен был приехать. Однако поезд задержался, вот и пришлось в чайхану идти. А вообще-то я не из тех людей, что ночуют в городе.
        Нурмамед согласно кивнул, снял папаху, положил её аккуратно рядом с собой, прилёг, подсунув под локоть подушку.
        - Сейчас в городе особенно беспокойно. И поезда нормально не ходят, оттого и задержался ваш свояк. На поездах нынче, наверное, только военных и возят, а в сторону Байрам-Али вообще, кажется, путь закрыт.
        Прощупывая Нурмамеда, Клычли спросил:
        - Значит, говорите, просто погулять в Мары приехали?
        - Так, братишка Аман… Ты, видимо, годишься мне в братишки?
        - Видно, так, коли вы говорите.
        - И погулять я приехал… А если правду говорить, причина была. Племянник у меня тут — разыскать его хотел..
        - Не удалось разыскать?
        - Нет, не удалось. Думаю, что его уже в живых нет, убили, наверное.
        - Разве у него кровник был?
        - Не то, чтобы кровник, но, пожалуй, пострашнее кровника враг, — вздохнул Нурмамед.
        - Кто же это такой страшный?
        - Бекмурад-бай, братишка Аман, вот кто.
        - Погодите, а племянника вашего как зовут? — насторожился Клычли и, услышав имя Берды, еле сдержал изумлённое восклицание. Так вот, значит, кто этот Нурмамед! Это дядя Берды, у которого тот прятал свою Узук, когда сбежал с нею от ишана Сеидахмеда! Клычли захотелось открыться перед Нурмамедом, но, подумав, он решил, что это успеется. Кто его знает, что представляет из себя дядя Нурмамед в настоящее время. Вчера он молился одному богу, сегодня, может быть, молится другому. Да и вообще пет резона называть себя первому встречному — излишняя доверчивость и добру не приводит.
        - Вы давно из Ахала? — спросил Клычли.
        - Да уже дней пять, — отозвался Нурмамед. — В Карабата останавливался. Днём туда войска прибывать стали. Думал, знакомых, может быть, встречу, вот я пошёл сюда.
        - Не встретили?
        Нурмамед помолчал и, видимо, проникшись внезапным доверием к собеседнику, сказал:
        - Не довелось… Но тут такое дело, братишка, — коня и винтовку хочу себе раздобыть!
        - У белых? — поинтересовался Клычли.
        - Ай, мне всё равно — что белые, что синие! Нужна исправная пятизарядная винтовка и резвый конь, — вот и всё! Кругом говорят: белые, говорят: красные, а кто такие белые и красные?
        - По-моему, попятно, — сказал Клычли. — Белые — это богачи, бывшие прислужники царя, а красные — рабочие и дайхане-бедняки.
        - Может, ты врав, а может, дивана, — пожал плечами Нурмамед. — Раньше мы слыхали, что есть белые и жёлтые русские и что они между собой воюют. Может быть, теперь жёлтых красными стали называть?
        - Да нет же! — сказал Клычли. — Какие «жёлтые»? Всё так, как я вам объяснил сразу!
        - А со стороны Ашхабада какие идут — белые или красные?
        - Белые.
        - Так… — задумчиво потянул Нурмамед, подумал и решил: — Значит, я к белым примкну.
        - Это… почему так?!. — задохнулся от неожиданности Клычли.
        - А зачем мне бежать с отступающими? — резонно заметил Нурмамед. — Лучше я буду догонять их с теми, кто наступает.
        «Вот это поворот! — огорошепно подумал Клычли. — А я ещё собирался ему всё рассказать!»
        - Когда на середину выходят два борца, — сказал он, — трудно назвать победителя, пока лопатки одного из борцов не коснутся земли.
        - Верно, братишка Аман, — согласился Нурмамед, — и беглец и преследователь одного бога призывают, да не оказался ли нынче бог на стороне преследователя, а? — Он хитро сощурился.
        - Чаще он на стороне бегущего оказывается, — сказал Клычли. — Ещё Кёр-оглы говорил, что отступление может быть выгоднее нападения.
        - Ай, мне лишь бы приобрести оружие и коня, — вздохнул Нурмамед, — Нет богатыря, умеющего предугадать исход борьбы. Коня и оружие достану, а там видно будет.
        Клычли хотелось крикнуть в лицо Нурмамета обидные слова. Сказать, что если тебе хочется воевать, получишь и оружие и всё, что тебе надо. Но, вспомнив пословицу «Не гладь спину незнакомому коню», промолчал. Если Нурмамед упорствует в своём заблуждении, словами его не переубедишь, тем более, что и отступление Советов говорит не в их пользу.
        - Неправ ты, Нурмамед, — без особого энтузиазма начал Клычли. — Пословицы пословицами, но когда человек начинает какое-либо дело, он должен предугадывать его исход. Ты сейчас на сторону сильных склоняешься — не прогадаешь? Семь раз мерить надо — один раз резать. Там, где есть один муж, есть и другой муж — на любую силу сила есть. Тот, кто против тебя встанет, тоже оружие будет держать. Не лучше ли тебе продолжать жить тихо и мирно?
        - Всю жизнь семь раз меряю! — с досадой возразил Нурмамед. — Да только всё равно получается либо коротко, либо узко. Разве я думал до сих пор о коне и оружии? Мирно жил, никого не обижал, а получал всю жизнь только пинки да затрещины. Жестокость, братишка Аман, рождает другую жестокость, как тигрица рождает тигрёнка. Если я смирением не сумел побороть несправедливость, попробую побороть её силой оружия.
        - Но ведь против тебя будут стоять люди, которые тоже борются с несправедливостью! — возмутился Клычли. — Как же ты в них стрелять станешь?
        - В кого попадёт пуля, в того и стану стрелять, — равнодушно отозвался Нурмамед, зевнул и добавил: — Бекмурад-бая убью.
        - Так ведь Бекмурад-бай на стороне белых!
        - Вот и хорошо — искать его не придётся.
        - Ладно, — сказал Клычли, — время позднее, давай-ка лучше спать.
        - Давай, — согласился Нурмамед и снова зевнул.
        Гибель коня — пир собаке
        Солнце уже поднялось на высоту птичьего полёта и базарная площадь была битком набита народом Одни — продавали, другие — покупали, третьи — спешили в чайхану послушать новости. Обычно новости выкрикивал на базарной площади глашатай Керекули, Он и сейчас стоял на своей башенке и, привычно надсаживаясь, кричал:
        - Люди! Кто потерял верблюда, пусть идёт сюда! Пусть скажет его цвет, возраст, сколько у него зубов — и забирает его!
        - Люди! Кто потерял прошлый базарный день кошелёк, пусть идёт сюда! Пусть скажет, какой кошелёк и сколько в нём было денег — и забирает его!
        - Люди! В полнолуние следующего месяца будут выдаваться призы! Кто желает принять участие в верблюжьем бою или скачках, пусть готовит верблюда или коня! Не говорите потом, что не слышали!
        Люди слышали, однако их интересовали совсем другие новости, и они шли в чайхану.
        Перед полуднем к башенке глашатая, придерживая на боку саблю, подошёл джигит, одетый в русскую военную форму и белый туркменский тельпек. Повинуясь его знаку, глашатай поспешно спустился вниз. Джигит в белом тельпеке что-то негромко сказал. Керекули снова взобрался на своё возвышение, над базаром загремел его зычный голос, покрывая шум толпы:
        - Эй, люди, слушайте все! Произошла смена правительства! Объединившись между собой, к нам прибыли Ораз-сердар из Ахала, Эзиз-хан из Теджена, чиновники ак-паши Николая!.. Слушайте, люди, не говорите потом, что не слышали! Все собирайтесь на пустыре возле «Елбарслы»! Полковник Ораз-сердар будет говорить речь!
        Обычно пришедшие на базар люди мало интересовались выкриками глашатая Керекули, но сегодня его слушали внимательно. Кто-то принял новость по-своему, и среди базарного гама всё чаще и чаще стало повторяться зловещее слово: «Война!.. Будет война..»
        Обеспокоенные люди, ничего толком не понимая, обращались за разъяснениями один к другому:
        - Зачем столько много в городе вооружённых?
        - Дорвались туркмены до оружия — жди беды!
        - Если смена правительства произошла, то кто же нынче у власти?
        - Может, царь Николай вернулся на трон?
        - Не для того его спихивали, чтобы снова сажать!
        - Какая же у нас власть?
        - Кто знает…
        - Солдаты в какую-то чёрную форму одеты..
        - Сам видел?
        - Сам.
        - Значит, точно, воина будет!
        - Откуда ей быть, если правительство уже сменилось?
        - Если бы воевать не собирались, столько войск не нагнали бы!
        - Говорят, бывшее правительство с пушками в Байрам-Али засело!
        - Врут! Я сам сегодня из Байрам-Али — никаких пушек там нет!
        - Лишь бы не было войны!
        - Да уж кому она в радость! И так чудом выжили, а если воина, то всему конец…
        Беспокойных шумных групп на базаре становилось всё больше. Потолкавшись среди них, Клычли вернулся в чайхану. До выступления Ораз-сердара оставалось ещё достаточно времени, можно было не спешить. Клычли с удовольствием выпил чайник чая, заказал обед, со вкусом съел его и снова попросил чаю. Откуда-то вывернулся Сергей, подсел рядом. Покосившись на него, как на незнакомого, Клычли продолжал похлёбывать терпкую зелёную жидкость. Сергей одобрительно кивнул, спросил шёпотом:
        - Ты вчера после возвращения с байрамалинской дороги прямо домой пошёл?
        - В городе был, — так же негромко сказал Клычли.
        - Не ты на Кушкинской улице стрелял?
        - А что? Разве плохо я их сдал последнему родственнику?
        - Земле, что ли?
        - А у них на этом свете других родственников нет! — жёстко усмехнулся Клычли и, не глядя на Сергея, начал рассказывать. Он тоже был в доме, когда казаки явились арестовывать хозяина. На Клычли они не обратили внимания, хотя он уже приготовился представиться им как случайный торговец дынями. Как он понял, аресты шли пока среди русских, туркмен как будто не трогали, однако всё равно доверяться слишком не следовало. Клычли и собирался было вначале отсидеться, но не выдержал плача ребятишек, выскочил на улицу. В сторону, куда повели арестованного, он повернул совершенно случайно и такой же случайной, не обдуманной заранее была его реакция на окрик конвоира. Однако второй раз он выстрелил уже вполне осознанно.
        Сергей похвалил его, сказав, что всё хорошо, что хорошо кончается, и предложил, пока есть время, сходить на вокзал, — может, удастся проведать арестованных товарищей.
        Несмотря на кажущийся порядок, положение в городе было довольно напряжённым. Среди населения росло недовольство многочисленными арестами. Много рабочих собралось на вокзале. Конвоиры не подпускали их к вагонам, где были заперты арестованные, но рабочие не очень охотно подчинялись и переговаривались со своими товарищами, выглядывающими в зарешетчатые окна.
        Много туркмен окружало вагон Эзиз-хана, стоявший прямо напротив здания вокзала. Всем было хоть и жутковато, но любопытно взглянуть на человека, жестокая известность которого далеко летела на чёрных крыльях по селениям и аулам.
        Полковника Ораз-сердара в Мары почти никто не знал. Зато имя Эзиз-хана повторяли последнее время мужчины и женщины, старики и дети. Вполне понятно, что и горожане и особенно приехавшие на базар аульные туркмены с опасливым любопытством толпились
        у ханского вагона.
        Через каждые десять-пятнадцать минут из вагона выглядывал ладно сложённый человек среднего роста с тусклым, побитым оспой лицом. На нём был синий халат, коричневый тельлек и традиционные туркменские чакаи.
        - Эс-салам алейкум, почтенные, — обращался он к толпе.
        - Валсйкум эс-салам! — хором отвечали собравшиеся, готовясь услышать что-то, может быть, равное слову пророка.
        - Молитесь богу, люди, и пребывайте в надежде, — говорил «пророк» и, произнеся ещё несколько столь же банальных фраз, скрывался в вагоне. Люди переглядывались и расходились, недоуменно пожимая плечами. Но на их место уже протискивались новые, и толпа возле вагона Эзиз-хана не редела.
        - Слава о нём пришла раньше него самого, — говорили расходясь люди, и это можно было понимать и как одобрение немногословию хана, и как разочарование в нём — яснее высказываться опасались.
        - Его лицо соответствует тому, что о нём говорят.
        - Будет ли он справедливым правителем?
        - Второго Адыл-шаха земля ещё не родила…
        - Ай, для нас и ак-паша был неплох!
        - Какой бы ни был правитель, лишь бы шёл по дороге справедливости и милосердия…
        Сергей и Клычли возвращались с вокзала пасмурными. Ходили слухи, что всех арестованных большевиков белые передадут Эзиз-хану. Если эти слухи правдивы, то вряд ли товарищи останутся живыми: Эзиз-хан кончил играть в милосердие.
        Находиться в городе было опасно. Их мог приютить любой отдалённый аул, где сравнительно просто переждать волну арестов. Но уйти, они не могли. Бросить товарищей на произвол судьбы, не попытавшись ничего сделать для их освобождения, — о таком ни Сергей, на Клычли даже не подумали. Но что предпринять для освобождения арестованных, они не знали. Они не знали даже, кто арестован, кто уже расстрелян, кому удалось скрыться.
        Пустырь, на который городской глашатай призывал собираться народ, одним своим краем выходил к полотну. железной дороги. Люди, собравшиеся на нём, ждали, посматривая на поезда, в несколько рядов стоящей на линиях. Напротив пустыря располагались два бело-жёлтых вагона ближайшего поезда. Что это за вагоны, люди не знали, однако догадывались, что не простые. И в самом деле, в одном из бело-жёлтых вагонов, принадлежавшем Ораз-сердару, пили водку и закусывали жирной бараниной знатные марыйские баи, во втором агитаторы Ораз-сердара обрабатывали перед выступлением ишана Сендахмеда. Ишан пугался, не понимал, чего от него хотят, почему он должен призывать мусульман на священную войну, от кого нужно защищать ислам. Он невпопад бормотал молитвы, нервно катал бусинки чёток, прося аллаха только об одном: чтобы его оставили в покое. Но его терпеливо убеждали — от его выступления зависело многое, так как окрестные дайхане знали ишана и верили ему.
        Ожидание затягивалось, собравшиеся начали нудиться, многие уже жалели, что пришли. Наконец на платформе, соединяющей два бело-жёлтых вагона, стали появляться военные. Первым вышел грузный, невысокий коротко подстриженный полковник в чёрной форме. Это был сам Ораз-сердар. По левую руку от него встал Бекмурад-бай, справа — неулыбчивый и худой русский офицер с пронзительными глазами, которыми он словно прощупывал каждого из толпы, и люди невольно ёжились, втягивали головы в плечи под этим железно колючим взглядом. Офицер-туркмен за руку вывел ишана Сеидахмеда и поставил его рядом с Бекмурад-баем.
        Ораз-сердар представился собравшимся немногословно, но претенциозно.
        - Люди, — сказал он, — меня зовут Ораз-сердар, а отца моего звали Дыкма-сердар. Наши предки не, ходили на поминки тех, кто умирал не на коне, с оружием в руках! — Полковник помолчал, давая людям возможность полностью постичь значение сказанного, и продолжал: Люди, паши и ваши враги минувшей ночью бежали, оставив Мары. Часть их попала в наши руки. Но часть, к сожалению, сумела спрятаться. Может быть, они стоят сейчас среди вас, но они не смеют поднять голову. Их зовут большевики, это очень скверные люди, не чтущие праха отцов, не признающие освя-шенных веками законов, попирающие самое святое, что есть у человека. Они требуют, чтобы не было у вас личных вещей, личного добра, и даже ваших жён они хотят сделать общими! Вы поняли меня, ишан-ага? — повернулся Ораз-сердар к ишану Сеидахмеду.
        - Упаси бог! — чуть слышно пролепетал ишан.
        Бекмурад-бай, строго взглянув на него, поднял руку с вытянутым пальцем и гулко крикнул в толпу:
        - Большевики говорят, что твоей жены, моей жены быть не должно — все общие! На это ишан-ага сказал: «Упаси бог!»
        - Упаси бог! — раздались возгласы из толпы.
        - Сохрани нас от позора!
        - Будь они прокляты, эти большевики!
        - На самое сокровенное руку подняли!
        Ораз-сердар довольно улыбнулся, что-то негромко сказал Бекмурад-баю. Тот с достоинством кивнул.
        Сергей кусал губы от досады. Клычли жарко дышал ему в ухо:
        - Ты слыхал, что говорит, собака, а? Ты слыхал, как людям мозги задурачивает? Я сейчас во весь голос объявлю народу, что они лают, как дурные псы на луну!
        - Молчи! — раздражённо отмахнулся Сергей. — Кругом шпиков полно — сразу схватят! Думаешь, своим наганом отобьёшься?
        - Народу глаза открыть надо! — яростно кривится Клычли.
        - Откроем!.. Народ сам не дурак! Думаешь, это народ кричит? Подголоски байские кричат, прихлебатели байские!
        - Люди! — снова заговорил Ораз-сердар, и волна тишины быстро покатилась по рядам собравшихся, отдельные выкрики затихли вдалеке. — Люди, отсюда мы идём на Чарджоу! Это богатый город, нас ожидают невиданные трофеи! Кто что захватит, тот им и будет владеть! Идите с нами, люди! Погибший в этой борьбе погибнет, как герой, оставшийся жить будет жить героем!.. Так я говорю, ишан-ага?
        Ишан Сеидахмед несколько раз откашлялся слабеньким дребезжащим голоском провещал:
        - Начался газават, люди! Становитесь под знамя пророка! Кто погибнет, сражаясь за веру, тот страдалец, кто убьёт врага, тот праведник! Аллах благословляет священную войну — становитесь под знамя пророка, правоверные!..
        - Ложь!! — не выдержав, закричал Клычли, и Сергей стал быстро протискиваться сквозь толпу в сторону от него, — Не верьте им, люди! Война идёт не за религию, и никакого газавата быть не может!
        Русский офицер, стоящий рядом с Ораз-сердаром, прищурясь, повёл лезвием взгляда по толпе, высматривая кричащего. Сергей, отвлекая на себя внимание, закричал с другого края толпы:
        - На большевиков клевещут! Большевики хотят, чтобы все люди имели достаток и радость в доме! Не идите на братоубийственную войну!
        Толпа зашевелилась и зашумела. У Клычли и Сергея нашлись единомышленники. Поднялся невообразимый гвалт, каждый кричал своё, не слушая соседа. Всё чаще слышались крики:
        - Это не газават!
        - Не пойдём!
        Поняв, что словами толпу уже не утихомиришь и что надо как-то создавать переломный момент, Ораз-сердар, наливаясь от натуги кровью, прокричал:
        - Люди, разбирайте оружие и боеприпасы!.. Все, кто идёт с нами, получит доброго коня!
        В тот же момент, загремев роликами, раздвинулись двери двух красных вагонов. Туда вскочили несколько человек. Бекмурад-бай, оставив ишана Сеидахмеда, которого он всё время держал за руку, как маленького ребёнка, тоже полез в вагон. Потрясая блестящей от густой смазки винтовкой, крикнул:
        - Туркмены, винтовки бесплатно даются! Кто первый подойдёт — первый получит! Последнему не достанется! Подходи!..
        Толпа хлынула к вагонам..
        Удивляться этому не следовало. В голодовку семнадцатого года многие лишились скота и крова, земли и водного надела. Они скитались, не находя применения своему труду, продавая себя за кусок хлеба. Вступить в армию Ораз-сердара означало для них на какое-то время обеспечить себе сносное существование и вдобавок получить коня, которого впоследствии можно будет использовать в хозяйстве. Другие шли в джигиты, надеясь поживиться в чарджоуском походе. Некоторые баи, не желая отдавать реквизируемых коней в чужие руки, посылали джигитами своих батраков и бедных родичей. На некоторых ревнителей веры подействовал призыв газавата, и они шли из чисто религиозных побуждений, мечтая стать праведниками за счёт жизней иноверцев. Таким образом вербовка джнгигов не обманула ожиданий Ораз-сердара, хотя и рассчитывал он на большее.
        Довольный воинственным настроением масс и пытаясь облечь расправу над арестованными большевиками в видимость правосудия, которым должен стать «глас народа», Ораз-сердар посоветовал Эзиз-хану, как «народному вождю», провести митинг, где большевикам будет вынесен смертный приговор. Эзиз-хап согласился.
        Коварный и осторожный, он не доверял ни Ораз-сердару, ни тем более русским офицерам. Зачастую он действовал по их указке, но это было показное послушание: все приказы и предложения Ораз-сердара Эзиз-хан предварительно обсуждал со своими советниками и выполнял постольку, поскольку они соответствовали его собственным планам.
        Он ненавидел большевиков смертельной ненавистью. Будучи неграмотным степняком, он тем не менее понимал, что именно большевики являются основным препятствием для его честолюбивых замыслов. Приехав в Мары, он сразу же разослал по городу своих лазутчиков и приказал всех, на кого только покажут, что он большевик, хватать без лишнего шума и «провожать от собак».
        При таком положении вещей Сергей и Клычли балансировали, что называется, на тонкой нити. В городе их знали многие, и не было гарантии, что кто-нибудь не укажет на них лазутчикам Эзиз-хана или джигитам Ораз-сердара. Было опасение, что их приметили контрразведчики белых во время объявления газавата. И всё же, когда раздался гудок, они пошли в железнодорожный парк на митинг.
        Если вербовка джигитов прошла более менее успешно, чему способствовали не столько старания агитаторов Ораз-сердара, сколько горькая нужда, разорённость дайханских хозяйств, то в другом Ораз-сердар жестоко просчитался. Дайхане взяли коней и оружие, но они совсем не были склонны требовать расправы над пленными большевиками. Да и среди собравшихся на митинг большинство представляли железнодорожные рабочие. Они потребовали немедленного освобождения большевиков, и Ораз-сердар, скрепя сердце и последними словами кляня «мягкотелость» дайхан, вынужден был уступить.
        Митингующие двинулись на вокзал. Арестованные большевики с торжеством были освобождены. Среди них не было Полторацкого и Каллениченко, но люди полагали, что им удалось скрыться до ареста.
        Скорпион — брат змеи
        Бекмурад-бай пригласил Ораз-сердара к себе в гости. Тот принял приглашение, сказав, что имеет особый разговор к Бекмурад-баю. От предложения послать за ним фаэтон отказался: живёт он недалеко и с удовольствием пройдётся пешком.
        Бекмурад-бай стал готовиться к приёму именитого гостя. Его городская жена татарка Ханум развернула бурную деятельность, как и тогда, когда они готовились принимать начальника Марыйского уезда и Сульгун-хая. Но нынешние приготовления несколько отличались от предыдущих. Не было необходимости устилать коврами двор и лестницу, ведущую на второй этаж. — Ораз-сердар не русский полковник, его показной роскошью не удивишь. Не стоило и разливать по комнате одеколон, как при встрече Сульгун-хан. Ораз-сердара следовало принять как равный равного, поэтому Бекмурад-бай не стремился к особой пышности встречи. Он только приказал приготовить блюда по-вкуснее да поставить на стол старые, выдержанные вина и коньяки — в винах Ораз-сердар толк понимал. Конечно, в такое смутное время достать вино пятидесятилетней выдержки было не так-то просто, по только на для Бекмурад-бая — расторопный Аванес, с которым вёл обычно свои торговые дела Бекмурад-бай, мог раздобыть всё, что угодно. За приличный бакшиш, понятно, но Бекмурад-бай для дела денег не жалел — не Сухан Скупой.
        Вскоре после заката солнца пришёл Ораз-сердар, одетый в белый полотняный китель.
        - Проходите, наш сердар! — любезно приветствовал его Бекмурад-бай. — Сразу видно военного человека: пришли точно во время, не заставили себя ждать, — польстил он гостю. — Раздевайтесь, а то жарко будет.
        - На жару жаловаться не приходится, — ответил Ораз-сердар, отдуваясь и отирая платком полное лицо. — Если не станет немного прохладней, совсем замаяться можно.
        Ом снял китель, который подобострастно приняла Ханум и унесла в другую комнату. Ораз-сердар и Бекмурад-бай сели к столу.
        - Красного или покрепче? — спросил хозяин, протягивая руку к бутылкам.
        Ораз-сердар глазом знатока обежал батарею бутылок и сказал:
        - Пожалуй, красного. В такую жару и с лёгкого вина захмелеть можно.
        Выпив по несколько стаканов и слегка закусив, они разговорились.
        - Большое дело вы начали, наш сердар, — сказал Бекмурад-бай. — Дай бог благополучно завершить его.
        - Бог даст, завершим, — уверил его Ораз-сердар. — Захватим Чарджоу — двинемся к Бухаре. Эмиру Бухарскому скажем: довольно бездельничать, поднимай всадников на сёдла!
        - Захочет ли эмир поднять? У него, говорят, мир с большевиками.
        - Не захочет — поможем. А мир с большевиками — это фиговый листок, который в нужный момент всегда выбросить можно.
        - Значит, после Чарджоу сразу дальше пойдёте? — уточнил Бекмурад-бай.
        - С половины пути только глупец возвращается — ответил Ораз-сердар.
        - Весь Туркестан захватить надо! — Бекмурад-бай плотоядно шевельнул ноздрями, подумал и закончил — Русских что-то много в вашем войске. Непонятно мне Это.
        - Чего же тут не понимать — мы не против русских воюем.
        - А против кого?
        - Все мы — и туркмены, и русские, и узбеки, и казахи — должны бороться против общего врага — против большевиков,
        - Большевики какой нации?
        Ораз-сердар, прищурившись, взглянул на Бекмурад-бая. Ты всё прекрасно понимаешь без моих объяснений, говорил его взгляд, чего крутишься вокруг ясного, как лиса вокруг свернувшегося ежа? Простачком прикидываешься, но со мной тебе хитрить ми к чему, я тебя, Бекмурад, насквозь вижу и знаю, что тебе нужно и к чему ты стремишься. Однако не спеши: высоко забравшийся больнее падает. Докажи, на что ты способен, а там посмотрим, достоин ли ты того, чего желаешь. Может быть, и сочтём достойным, только, это заслужить надо, Бекмурад-бай!
        - Большевики — это не нация, — сказал Ораз-сердар, — они могут быть любой нации.
        - Понятно, — сказал Бекмурад-бай. — Выпьем ещё?
        Они выпили по рюмке коньяка. Ораз-сердар, вытянув губы трубочкой, с силой выдохнул воздух, бросил в рот пару виноградин.
        - Большевики, Бекмурад-бай, это партия, но очень опасная партия. Как говорят, кого дьяволу удастся развратить, тот ему и служит, а они развратники поискуснее самого дьявола.
        - Какая же у них цель?
        - Цель? В первую очередь — уничтожить всех баев!
        - Разве баи едят не то же, что и они?
        - Они считают, что баи едят не свой, а их хлеб, поэтому и хотят отпять у нас всё ваше богатство.
        - Наше богатство аллах нам дал, а не они, — хмуро сказал Бекмурад-бай. — Кто чем владел, тот и владеть будет.
        Ораз-сердар потянулся к чашке с чалом, громко булькая, сделал несколько больших глотков, утёр рот.
        - Это дело не такое простое, как кажется на первый взгляд. Если страной завладеют большевики, они не посмотрят, бог дал баям или шайтан — отберут землю и отдадут её безземельным. Вот и весь сказ! Имущество, это дело такое, что легко может переходить из рук в руки. Недаром паши предки говорили: «Чей скот? Кому суждено, тот и будет владеть им».
        - А пахать они на чём будут эту землю? Жён своих в омачи впрягут, что ли?
        - Если землю у вас отберут, то быков и лошадей вам тоже не оставят.
        - Давайте выпьем, — сказал Бекмурад-бай после продолжительного молчания, наполняя рюмки коньяком.
        Ораз-сердар закусил кусочком шоколада. Бекмурад-бай пососал усы, прихватив их нижней губой.
        - Вот так, — сказал Ораз-сердар. — Придут к власти большевики — упразднят все наши законы и обычаи. У кого жён много — оставят одну, а остальных отберут и отдадут неженатым беднякам, у кого денег нет калым заплатить.
        - Если они такие порядки заведут, то небо обрушится вниз и земля разверзнется под ногами, — сказал Бекмурад-бай.
        Ораз-сердар иронически усмехнулся.
        - И небо не обрушится и земля не разверзнется — они не на наших обычаях держатся!
        - Значит, считаете, что всё это может произойти?
        - Судьба мира, Бекмурад-бай, решается не по нашим желаниям. Будь моя воля, я не стал бы свергать царя. Или, уж на худой конец, оставил бы Керенского. При каждом повороте событий нужно уметь извлечь разумное, а это не всегда удаётся. — Подперев ладонью отяжелевшую от выпитого вина голову, Ораз-сердар задумался.
        Молчал и Бекмурад-бай, выдирая вилкой шёлковую вышивку скатерти. Когда он заговорил снова, в его голосе появилась заметная неуверенность и что-то похожее на просьбу.
        - Вы возглавляете эту войну, наш сердар, и… вы конечно, уверены, что мы победим?
        Ораз-сердар пошевелился и сел, вытянув затёкшую ногу под стол и слегка массируя колено.
        - Я не хочу кривить перед вами душой, Бекмурад-бай, — сказал он, морщась от зудящих мурашек, пробегающих по ноге. — При сложившейся ситуации моя судьба в конце концов решается такими людьми, как вы, и вам я скажу правду.
        - Говорите, наш сердар, если потребуется, я готов пожертвовать собственной жизнью! — воскликнул польщённый доверием Бекмурад-бай.
        - Тогда знайте, что, беря на себя всю ответственность военачальника, я не давал гарантий победы. Такого обещания я дать не мог при всём своём желании.
        - Вы не верите в победу, наш сердар? — невольно понизил голос Бекмурад-бай. — Почему же вы взяли на себя такую ответственность?
        - Потому, что ненавижу большевиков больше всего на свете!.. — с яростной тоской выкрикнул Ораз-сердар. — Каждый, садящийся играть в хумар, надеется выиграть. Но когда три альчика падают на землю, он либо выигрывает, либо проигрывает. Нынешняя война похожа на такую игру.
        - Нельзя начинать большое дело без. веры в его успех, — осторожно заметил Бекмурад-бай.
        - Если бы не было веры, никто бы не начинал, — сказал Ораз-сердар, успокаиваясь. — Только об одном хочу вам сказать: без вашей помощи победить большевиков будет трудно. Мары — богатый край, а вы пользуетесь среди народа большим авторитетом. Помогите нашему делу пропагандой, деньгами… словом, чем сможете!
        - Я сделаю всё, что в моих силах! — твёрдо ответил Бекмурад-бай. — Можете положиться на меня, наш сердар!
        - Что ж, я в вас не сомневался, — после минутного молчания произнёс Ораз-сердар. — Я всегда верил, что вы из тех опор, которые устоят в самых жестоких бурях, и рад, что не ошибся. Налейте за крепкую и настоящую дружбу между нами!
        Бекмурад-бай был горд оказанным ему доверием и собственной значимостью, хотя и не показывал этого внешне. Чувствуя себя значительно увереннее, он задал вопрос, который давно вертелся у него на языке:
        - Наш сердар, как вы смотрите на Эзиз-хана? Его имя очень популярно среди парода…
        Ораз-сердар притушил веками острый блеск глаз.
        - Этот разговор, надеюсь, останется между нами?
        - Считайте, что ваши слова падают в колодец!
        - В таком случае, я откровенен до конца: Эзиз-хан не внушает мне особого доверия. И я вам скажу почему. Он обманом заманил к себе Баба-хана и расстрелял его, а Баба-хан был очень нужный нам человек.
        - Да, — сказал Бекмурад-бай, поглаживая бороду, — я его хорошо знал. Таких красивых людей, как он, не видел.
        - Когда матери Баба-хана сообщили, что сын её предательски убит, она не поверила и сказала: «Ни у иноверца, ни у мусульманина не поднимется рука на моего сына».
        - Это так, наш сердар.
        - А вот у Эзиз-хана поднялась! Этот человек сделал жестокость своим призовым скакуном, а между тем каждое слово его люди воспринимают, как слово пророка.
        - Правильно говорите, наш сердар! Я тоже слыхал, что если он скажет: у осла шея кривая, как у верблюда, люди подхватывают: и длиннее и кривее, чем у верблюда!
        - Как вы думаете, Бекмурад-бай, можно с таким человеком пройти длинный путь?
        - Нельзя, наш сердар, это очень опасный человек!
        - Хорошо, что вы это знаете. А известно вам, что он собирается стать марыйским ханом?
        - Известно, наш сердар. Да только мы и другое внаём, что не придётся ему здесь ханствовать.
        - Как сказать, — многозначительно произнёс Ораз-сердар. — Если вы не хотите, чтобы Эзиз-хан стал ханом Мары, быстрее увеличивайте численность ваших отрядов. Без промедления встречайтесь с такими людьми, как Топбы-бай, Оремет Бурказ, Таган-пальван — пусть они в короткий срок увеличивают втрое, в пять раз число своих джигитов! Иначе Эзиз станет ханом Мары и поотрубает головы всем, кто может стать у него на пути. Многих достойных людей ожидает участь Баба-хана, — не забывайте об этом!
        - Мары — это ему не Серахс! — зло дёрнул усом Бекмурад-бай. — Здесь нет дураков, которые позволят рубить себе головы! Это он и сам понимает.
        - Он-хо понимает, но и вы не забывайте, — возразил. Ораз-сердар.
        - Не придётся Эзизу ханствовать в Мары! — жёстко сказал Бекмурад-бай.
        - Моё дело предупредить вас…
        - Конечно, наш сердар, предупреждение в подобных делах никогда не помешает. Мы вам благодарны за предупреждение!
        - В таком случае, разрешите откланяться, — Ораз-сердар встал со стула, глянул на ручные часы, забранные серебряной решёткой. В Чарджоу сейчас идут эшелон за эшелоном, а никто не знает, куда я ушёл — могу понадобиться.
        - Если понадобится — найдут, — сказал Бекмурад-бай и предложил: — По одной на прощание?
        Они выпили стоя. Ораз-сердар повертел в пальцах рюмку, полюбовался игрой света в хрустальных гранях.
        - Знаете, Бекмурад-бай, бывает ирония судьбы…
        Он замолчал. Бекмурад-бай, почти догадываясь о недосказанном, заметил:
        - Верные слова, наш сердар… Говорят, хоть и преследуешь, но оглянись назад.
        - Вот-вот, об этом и я… Когда лиса выходит из своей норы, она обязательно возвращается обратно, что
        бы проверить, легко ли при случае может вернуться. А если говорить без иносказаний, то, начиная любое дело, не следует забывать и о возможной неудаче.
        - Согласен с вами.
        - Если так, то советую вам по-дружески: подготовьтесь на всякий случай.
        - Что вы предлагаете сделать?
        - В ваших руках много лишнего оружия. Не держите его у себя, продайте Джунаид-хану. Все вырученные деньги обратите в золото. С ним нигде не пропадёшь. На чужбине оно заменит тебе и друга, и брата, и мать родную.
        Бекмурад-бай опустил голову, чтобы скрыть смятение, отразившееся на его лице.
        - Неужели придётся покинуть могилы предков? — негромко спросил он.
        - Для вас — не знаю, — невесело сказал Ораз-сердар, — но мне, если победят большевики, на этой земле места не найдётся.
        - Ладно, — сказал Бекмурад-бай, — выстреленная пуля камня не боится. Я сделаю всё, как вы сказали, наш сердар!
        Бить да бить, так и чёрт сбежит
        С того дня, как Берды ушёл, пообещав вернуться послезавтра, прошло более четырёх месяцев. Узук выплакала все глаза, ожидая его, но его всё не было.
        Голод миновал. Люди вновь вспомнили вкус свежего хлеба. Однако жизнь Узук текла без видимых перемен. Последнее время она часто стала видеть нехорошие сны. Однажды ей приснился Берды. С саблей на боку и винтовкой на спине он ехал на сером коне, а она, Узук, с замирающим сердцем ждала его приближения. Вдруг на дорогу выскочила волчица и завыла так, что Узук вся покрылась мурашками от страха. Вслед за волчицей завыли сотни волков и окружили Берды плотным кольцом. Они повернулись к ней у задом и принялись лапами швырять на него песок. Всё заволокло пылью, Берды скрылся за серой завесой. «Стреляй, Берды, стреляй!» — отчаянно закричала Узук. И вдруг всё исчезло — и волки, и Берды, только издали долетело: «Жди!» Она не поняла, откуда прозвучал голос, жалобно позвала: «Берды!..» — и проснулась от собственного стона
        Она долго думала, хороший это сон или плохой В конце концов решила, что хороший, поскольку видеть во сне копя — к добру. А вот сон, приснившийся прошлой ночью, истолковать добрым было никак не возможно.
        Как-то Берды рассказывал ей о норовистом богра — двугорбом верблюде. Выведенный из себя его строптивостью, хозяин однажды связал верблюда и отлупил его на совесть, измочалив палку. Богра встал, отряхнулся и пошёл. Но с тех пор стал пристально, смотреть на хозяина, и в глазах его зажигались красные огоньки убийства. Хозяин устал опасаться внезапного нападения и продал верблюда.
        Они встретились через двенадцать лет, в песках. Богра узнал своего бывшего хозяина и погнался за ним. Человек был на коне. Но хотя лошадь бежит быстрее верблюда, она не может состязаться с ним в выносливости, — богра стал догонять. На счастье человека вблизи оказался узкий высохший колодец. Человек спрыгнул с коня и спрятался в колодце. А когда богра навалился грудью на колодец, человек ударил его ножом и убил. Не подвернись на дороге колодца, от человека нашли бы только липкую кровавую лепёшку.
        Вот такой жаждущий убийства верблюд и приснился Узук прошлый раз. Узук твёрдо знала, что верблюд зол на Бекмурад-бая, но погнался он почему-то за ней. Она бежала, задыхаясь, с трудом отрывая от земли чужие непослушные ноги, обмирая от смертельного ужаса. А верблюд сипло хрипел за её спиной, вонял и клацал зубами, как собака, которая ловит мух. Не в силах больше бежать, Узук упала в неширокую, но довольно глубокую канавку. Верблюд тотчас навалился сверху и стал елозить по земле огромным бурдюком живота, стараясь втереть Узук в землю. Она вжималась в канавку из всех сил, но всё равно чувствовала, как приближается неотвратимая тяжесть, которая сделает сейчас из неё бесформенно кошмарную лепёшку.
        Она проснулась вся в холодном поту и не смогла уже уснуть до рассвета. Долго она пыталась истолковать сон в добрую сторону, даже хитрила сама с собой, но ничего не получилось — куда ни кинь, сон предвещал плохое.
        Вероятно, под его влиянием Узук показалось, что и рассвет наступил какой-то тусклый, и день тянулся, как год ожиданий, нудно и тоскливо, и закат погас, едва успев окрасить кромку неба в пламенеющий пурпур.
        Весь день она почти ничего не делала, ждала напророченного сном несчастья, думала о своих невзгодах. Была у неё здесь одна добрая подружка Курбанджемал — жена Торлы. Теперь нет Курбанджемал — ушёл вместе с ней Торлы после той страшной ночи, когда их убить хотели.
        Был сын — маленький пухлощёкий забавник Довлет-мурад, сладкий плод горькой любви, частица Берды, её Берды. Отобрали у неё сына, запретили даже подходить к нему. Теперь мальчик уже подрос и называет мамой эту старую черепаху Кыныш-бай, а на собственную мать в минуты коротких встреч обращает внимания не больше, чем на любую чужую женщину.
        Понятно, почему они поступили так, ох как понятно! Они хотят, чтобы ребёнок не чувствовал себя сиротой, когда его мать навеки закроет глаза. Скоро это случится, совсем скоро! Трижды смерть уже заглядывала ей в лицо, своими пустыми глазницами и трижды отступала. Теперь уже она не отступит. О мой аллах, чем я провинилась перед тобой, какой тяжкий грех предков лежит на моей судьбе, что ты посылаешь мне такие невыносимые мучения!..
        Стало совсем темно. Узук нашарила лампу, машинально, сама не зная, для чего это делает, зажгла её. Слабый жёлтый свет, бессильный одолеть темноту поя куполом и у дальней стены кибитки, не принёс успокоения. Темнота шевелилась, меняя очертания, медленно и беззвучно перемещалась с места на место. Узук вглядывалась в неё — и видела серо-зелёную массу скорпионов, мохнатые лапы фаланг, чёрные зловещие бусинки каракуртов.
        В кибитку вошёл Аманмурад. Узук похолодела, по телу её разлилась противная слабость, во рту сразу стало сухо. Аманмурад постоял и тихо сказал:
        - Когда будешь ложиться спать, не запирай дверь — я приду к тебе.
        Узук посмотрела на него и увидела отсвет убийства в диких глазах верблюда, услышала плотоядный хрип жаждущего крови зверя. Это был уже не сон, отступающий в мрак бездны при пробуждении, это была явь.
        - Ты меня поняла — не запирай дверь! — повторил Аманмурад злобно. — Слышишь?
        - Слышу.. — беззвучно выдохнула Узук. — Лягу не запершись…
        Аманмурад ушёл, а она всё стояла с лампой в руке, внутренне сжавшись, ожидая удара. Потом осторожно присела, поставила лампу на сундук, опустила лицо в колени. Вот оно, пророчество сна, сбывается! Вот она, костлявая, идёт в четвёртый раз!
        Как-будто не было особых причин для тревоги, но Узук знала, каждой клеточкой своего существа знала, что произойдёт этой ночью. Убьёт её Аманмурад, задушит, навалившись грузным брюхом, как разъярённый верблюд! Ведь хотя он и не говорит им слова, но прекрасно понимает, чья рука держала нож, вонзившийся ему в спину — разве может он простить это! Эх, Берды, Берды, где ты есть? Не спешишь на помощь своей Узук, а ещё утверждал, что любишь!.. И луна не взошла сегодня, и близкого человека нет… Крепка крепость, темпа темница — страшно мне умирать, Берды! Ох, страшно! Я жить хочу, жить! Травят меня, как одинокого зайца, раскалёнными иглами протыкают каждый мой день, отраву пить дают вместо воды, а всё равно хочу жить — дышать, мучиться, ласкать своего сына!.. Сыночек мой единственный, отняли тебя от материнской груди, вырвали сердце моё, но я увижу тебя, увижу, мои ненаглядный, пусть хоть каменные горы встанут на моём пути!..
        С тех пор, как Кыныш-бай окончательно отобрала у Узук сына, прошло около года. Узук раз и навсегда было запрещено подходить к ребёнку, ей приходилось прибегать ко всевозможным уловкам, чтобы хоть изредка взглянуть, на своего первенца, поцеловать его мягкие пушистые волосёнки. Не видя матери, ребёнок отвык от неё и уже не очень охотно шёл на её робкий зов, по разве может мать отвыкнуть от своего ребёнка!
        Узук торопливо поднялась и направилась к белой кибитке Кыныш-бай. По дороге её решимость несколько поубавилась, по всё же она нашла в себе смелости войти. в кибитку свекрови.
        - Куда прёшься, бестолочь! — встретила её Кыныш-бай. — Убирайся с глаз моих, сгинь под землю!
        - Я пришла посмотреть на своего сына, — сказала Узук, не рискнув, однако, пройти дальше порога.
        - Какой у тебя может быть сын, потаскуха несчастная! Уходи отсюда и не смей больше приходить! Тоже нашлась мне тут с сыном!
        - Довлетмурад-джан, сыночек! — позвала Узук. — Пойди ко мне, мой ягнёночек!
        Мальчик равнодушно поднял голову, залопотал что-то своё и снова склонился над игрушками. Кыныш-бай злорадно хихикнула. Глаза Узук наполнились слезами, судорожное рыдание перехватило горло. Сквозь пелену слёз она пыталась рассмотреть своего сына, но всё расплывалось перед глазами, и колючий ком, застрявший в горле, мешал дышать.
        Выплакавшись по дороге, Узук вернулась в свою кибитку. Там уже сидел, дожидаясь её, Аманмурад и улыбался. Боже милостивый, какая у него жуткая улыбка! Уж лучше бы скалил зубы, как голодный волк? У Узук обмякли ноги и бессильно опустились руки.
        - Стели постель, — сказал Аманмурад, — спать ляжем.
        Двигаясь как в полусне, она раскатала кошмы, бросила подушки и одеяло.
        - Иди, ложись со мной, — позвал Аманмурад, раздеваясь.
        Очнувшись от овладевшей ею прострации, Узук взглянула на мужа. В висках стучало — мысль билась в голове, как птица, ломающая крылья о прутья клетки,
        - Ты полежи, — сказала Узук, даже не удивившись, что так ровно и спокойно звучит её голос. — Ты полежи, я на двор схожу…
        Выйдя, она постояла у порога, прислушиваясь Сердце колотилось в груди неистово и жарко.
        Свернув за кибитку, она снова послушала тишину перебежала сад. Прислонившись к старому урючному дереву, сняла ковуши, поддёрнула подол платья и припустила бегом в сторону города.
        Она долго бежала, не оглядываясь, не чувствуя колючек, впивающихся в её ноги, и остановилась только тогда, когда огромная заноза чуть не насквозь проткнула подошву ноги. Охнув, Узук опустилась на корточки, нащупала конец занозы. Рванула, сжав зубы. Из раны хлынула обильная чёрная кровь. Узук размазала её ладонью по подошве и, выбравшись с целины на дорогу и прихрамывая, побежала дальше.
        Дорога проходила возле развалин. Ночной порой этого места избегали даже мужчины. По слухам, в развалинах гнездилась всякая нечисть, поджидающая беспечных поздних путников, чтобы высосать из них кровь, вынуть живую человеческую душу и пустить её по ветру бесплотным воющим призраком. Это было страшно. Но измученная Узук не боялась нечисти страшнее всяких шайтанов и гулей были для неё родичи Бекмурад-бая. Они получше всяких вампиров умели высасывать из жил человека кровь и выпускать человеческие души.
        Нервы Узук были напряжены до предела. И когда она, поравнявшись с развалинами, столкнулась лицом к лицу с человеком и узнала в нём Сапара — младшего брата Бекмурад-бая, то истерически захохотала, захлёбываясь потоком хлынувших слёз, и села на дорогу, бессмысленно хлопая по пыли руками.
        Насторожившийся было Сапар отчаянно завизжал и кинулся с дороги по бахчам, петляя, как заяц. Он мчался, потеряв от страха голову, каждый взрыв смеха, доносящийся с дороги, подстёгивал его, как удар хлыста, он вскрикивал и прибавлял ходу.
        Весь мокрый, без папахи, с вытаращенными остекленевшими глазами ворвался он к себе, переполошив всех домашних. У него долго допытывались, что произошло, пока он наконец обрёл возможность сказать, что встретил возле развалин гуля, что гуль гнался за ним, хохотал и свистел вслед.
        Слушатели ахали, плевали за воротник, именем аллаха отгоняя нечисть. Аманмурад подозрительно смотрел на еле ворочающего языком брата.
        - А ну, — сказал он, — поищите-ка эту бестолочь, куда она запропастилась!
        Когда выяснилось, что Узук нет нигде, Аманмурад зло сказал:
        - Теперь понятно, какого гуля встретил Сапар возле развалин! Пусть собираются все мужчины! Двое верхом — по южной дороге, двое — по северной. Только аул не переполошите, выезжайте тихо и пускайте коней за аулом! А остальные пойдут со мной к развалинам. Кто первый встретит её, пусть не дожидается остальных — нынешней ночью её должна поглотить земля, хватит с нею возиться!
        А Узук продолжала свой путь. Она не поняла, почему от неё шарахнулся Сапар, чего он испугался, но раздумывать над этим не было времени. Узук устала и еле двигалась. Вдобавок начала сильно болеть пораненная нога — при каждом шаге острая боль ударяла, казалось, в самое сердце. Узук охала, но не останавливалась. Она не думала ни о чём, бежала, как раненный джейран от погони, повинуясь инстинкту самосохранении. Да и была ли разница между ней и джейраном? И между её преследователями и охотниками никакой разницы не было — как те, так и другие жаждали одного.
        Со стороны аула послышался конский топот. Узук остановилась, прислушалась и поняла: погоня! Силы окончательно оставили её. Она села на краю дороги и закрыла лицо руками, бессильная перед безжалостным роком. Видно, не дано человеку бороться со своей судьбой…
        Топот приближался. Узук вскочила, держась руками за голову, затравленно оглядываясь по сторонам. Удары конских копыт падали на неё, как раскалённые угли. Что делать, боже мой, что делать?!. Куда бежать, как бороться?… Надо бежать, бежать, пока в груди есть дыхание, надо прятаться!..
        Узук метнулась направо, в заросли камыша и притаилась больно прикусив губу. Всадники проскакали мимо. Она перевела дыхание, ещё не веря, что случилось чудо и она спасена.
        Вдали послышались перекликающиеся голоса. Нет чуда ещё не произошло! Опасность не миновала, самое страшное впереди! И Узук стала пробираться дальше в камыши. Наткнулась на заброшенный колодец, едва не свалившись в него. Стенки колодца были отлогими, густо поросли колючкой, камышом и лебедой. У молодой женщины мелькнула мысль спрятаться в колодец. Она уже раздвинула было заросли травы, но заколебалась, подумав о скорпионах и змеях, могущих найти себе здесь пристанище.
        Пока она стояла в томительном раздумье, до неё донёсся голос Аманмурада:
        - Окружите вон тот густой участок камыша! Идите навстречу друг другу, чтобы ни одна мышь мимо не проскочила!
        Несомненно, он имел в виду те заросли, в которых пряталась Узук.
        Узук била крупная дрожь, в глазах темнело. Ей чудилось, что она погружается в кромешную адскую тьму, где пет ни одной блёсточки света, только беспощадные ножи надвигаются со всех сторон, готовые впиться в трепещущее тело, искромсать его, искрошить в клочья…
        - Не трогайте меня… не убивайте!.. — одними губами прошептала Узук. — Довольно, что вы лишили меня сына… Я хочу жить! Я не виновна… я абсолютно ни в чём не виновна… О всемогущий аллах, почему ты создал людей такими злыми? Почему одним дал силу, а другим — слабость?.. Нет, пусть лучше кусают меня фаланги своими ядовитыми зубами, пусть жалят змеи и скорпионы! Они — справедливее людей, ядовитыми создал их бог и они выполняют его предначертания. Кусайте, скорпионы, жальте меня, змеи!.. — Узук отчаянным рывком раздвинула заросли травы, села на край колодца и, ожидая самого страшного, скользнула вниз, в затхлое бездонное жерло.
        Из всех охот самая азартная и злая — охота на человека. Она буйным хмелем погони за себе подобными волнует кровь, она отнимает у людей всё, полученное ими от тысячелетий эволюции, превращает их в лохматых пещерных пращуров.
        Охотники, вышедшие на охоту за человеком, азартно осматривали каждый куст, каждую ложбинку. Они были возбуждены и кипели жаждой деятельности, жаждой преследования и убийства. Не все одинаково враждебно относились к Узук, но сейчас, попадись она им, ни один из них не задумался бы опустить свой нож раз, и два, и три.
        Обнаружив старый колодец, преследователи сгрудились вокруг него, подзадоривая друг друга:
        - Она в этом колодце сидит, это точно!
        - Попробуй-ка залезть в него!
        - Думаешь, не залезу?
        - Посмотрю, какой ты смелый!
        - Я бы залез, да всё это без толку. Разве женщина решится спрятаться в колодце, где полно всякой ядовитой твари?
        - Она в её положении в змеиную пасть способна залезть!
        - Вот ты и лезь сам, проверяй, если уверен, что она там сидит.
        - Я не говорю, что уверен, я говорю, что могла.
        - Что будем делать, дядя Аманмурад?
        - Огниво есть у кого-нибудь? — спросил Аманмурад. — Надо камыш поджечь.
        Огнива не оказалось. Выругавшись, Аманмурад велел одному из своих племянников сбегать за ним в аул. Парень охотно побежал, радуясь возможности устроить неожиданный фейерверк. Оставшиеся снова стали подтрунивать друг над другом:
        - Кто смелый найдётся в колодец слазить?
        - Ты, наверно, и есть самый смелый.
        - А что, не полезу?
        - Полезь!
        - Не полезу?!.
        - Полезь!
        Подхлёстнутый общим вниманием, парень, цепляясь за кусты, стал осторожно спускаться в колодец.
        Песок и камешки посыпались на голову Узук. Она сидела ни жива, ни мертва, сжимая костяную ручку ножа. Частой скороговоркой она шептала слова слышимые только ей одной:
        - Не лезьте сюда… прошу вас, не лезьте!.. Я могу стать для вас и скорпионом, и змеёй и фалангой!. Я вас ужалить могу!.. Живыми не выпущу! Не дамся вам в руки живой!.. Не лезьте сюда!.. Прошу вас, не лезьте!..
        Возле колодца послышался скользящий шорох. Люди, замершие в ожидании, услышали его явственно и громко и испуганно, шарахнулись в стороны.
        - Эй, вылазь скорее! — крикнул один из них. — Тут змеи кругом ползают!
        Парень, полезший в колодец, пулей вылетел обратно. Узук получила отсрочку до того, как вернётся побежавший за огнивом. А тогда враги её скроят ей огненное платье, и она наденет его — свой последний земной наряд. Что ж, значит так суждено, круг замкнулся — полыхающий, огненный круг, в котором исчезнут Берды и Довлетмурад, исчезнут птицы, деревья, луна, вся вселенная рассыплется каскадом ярких искр — и погаснет навсегда.
        Зажав руки между колен, Узук сидела, боясь шелохнуться или громко вздохнуть. Что-то тяжёлое, холодное и живое перевалилось через её колено. Но она не испугалась змеи. Глазами, привыкшими к темноте, проследила, куда проползла змея, заметила вторую, свернувшуюся кольцом у самых её ног. Вот, подумала она, даже змеи приняли меня к себе и не кусают, а люди всё ещё ждут момента напиться моей крови. Мы ругаем змей, убиваем их, а они оказывается очень добры и приветливы. Что было бы, награди бог ядом Бекмурад-бая и ему подобных? Они отравили бы весь мир… Хвала тебе, о боже, что ты дал яд только скорпионам и змеям и не дал его Бекмурад-баю!
        - Есть огниво! — закричал издали парень прерывающимся от бега голосом. — Сейчас устроим костёр!
        Наскучившие ожиданием преследователи встретили его нетерпеливыми возгласами:
        - Чего так долго ходил?
        - Не выйдет! Я за огнивом бегал — сам поджигать буду!
        В темноте послышался испуганный вскрик, плеск, бульканье, сдержанные ругательства.
        - Что там случилось? — спросил Аманмурад.
        Виноватый голос парня ответил:
        - Кричат тут: быстрее, быстрее… Поскользнулся я, дядя Аманмурад, в арык упал…
        - Ослиная башка! — с сердцем сказал Аманмурад. — Огниво намочил?
        - Кажется, намочил немножко.
        - А ну, дан сюда!.. Ничего себе немножко! Ишак, дурная мать тебя родила!
        - Нарочно я, что ли, дядя Аманмурад? Сам вон весь измок! А вы ещё ругаетесь…
        - Ладно, — остывая, сказал Аманмурад; он сообразил, что большое пламя горящего камыша привлечёт внимание аульчан, а делать этого он не хотел. — Ладно, пошли отсюда, а то до утра провозимся!
        Никого здесь нет, успела, дрянь, удрать. Но ничего — не сегодня, так завтра попадётся, живой ей всё равно не быть!
        Не говори: далеко, посмотри под ноги
        Солнце палило немилосердно. И как всякому тирану, упивающемуся своей властью, одиночки не могли противостоять ему — деревья печально опустили пожухлые листья, пожелтели и поникли кустарники, полегла трава. Однако камыш — дружная рать закалённых воинов — не сдавался. Правда, его желтовато-серые листья немного поникли, но белые султаны метёлок покачивались гордо и независимо.
        Стоял полдень, более немой и неподвижный, чем полночь. Всё живое замерло, попряталось в тень от разящих солнечных стрел. Затих птичий гомон, наполнявший воздух с раннего утра, укрылись в своих прохладных подземельях суслики. И только сердитые зелёные жуки-бронзовки пулями буравили воздух да серыми молниями мелькали юркие ящерицы.
        На маленькой полянке, надёжно скрытой от посторонних взглядов в самой гуще камыша, сидел Берды. Его уже давно мучила жажда, но он сидел неподвижно, не делая даже попытки разыскать воду, которая несомненно, была где-то поблизости. Слово, которое он дал Узук пять месяцев назад, должно быть наконец выполнено.
        На ветке одинокого дерева, стоящего наотлете от камышовых зарослей, висел белый, платок. Странно, что до сих пор Узук не заметила условного сигнала и не поспешила на его зов.
        Берды не знал о событиях минувшей ночи, не знал, что тёмная волна злобы и разрушения вновь подхватила Узук на свой пенный гребень и понесла неведомо куда. Он не подозревал и о находящемся в нескольких десятках шагов старом, заброшенном, высохшем колодце, укрывшем Узук от погони. Вздумай он заглянуть в этот колодец, мучениям Узук пришёл бы конец, потому что она до сих пор не решалась покинуть своё убежище. Притерпевшись к своим невольным соседям, которые, кстати, после ухода преследователей куда-то расползлись, молодая женщина просидела в колодце всю ночь, то забываясь лёгкой дремотой, то вновь испуганно открывая глаза.
        Её страхи, притупившиеся ночью, с рассветом усилились. Узук не без основания полагала, что Аманмурад может опять вернуться к этому колодцу и проверить его при дневном свете. Здесь-то он обязательно обнаружил бы беглянку. Следовало немедленно уходить отсюда. Но всё тело затекло от неудобного положения й не было сил двинуться с места.
        Узук переменила позу и, положившись на аллаха, решила подождать ещё немного. Незаметно для себя она крепко уснула. Проснулась уже к полудню от дергаюшей боли в ноге. Невыносимо хотелось пить, но она не решилась выбраться наверх в такое время, когда возможность попасться кому-либо на глаза была наиболее вероятной. Выковыривая из стенок колодца камешки, она клала ил в рот. Они были прохладны и чуть соло-новаты. Жажда хоть и не отпускала, но становилась менее мучительной.
        Знала бы она, что рядом с ней также изнывает от жажды Берды, прислушиваясь, не зашелестят ли камыши, пропуская лёгкую фигурку любимой! Она бы вылетела из колодца, как на крыльях, в один миг очутилась бы возле Берды, припала головой к его широкой груди, выплакала всё своё ночное отчаяние, всю боль.
        Но знать этого она не могла и терпеливо дожидалась, пека стемнеет: по прохладе легче идти, в темноте легче укрыться от недоброго глаза.
        Ждал и Берды. Вернувшись из Теджена и боясь, что какое-либо новое поручение опять не даст ему возможности встретиться с Узук, он направился прямо сюда, на условное место, привязал на ветку платок и стал ждать.
        День постепенно угасал. Время от времени поглядывая на клонящееся к закату солнце, Берды грыз камышинку и думал. Мыслей было — море разливное, и он качался на волнах этого моря, как утлый челнок рыбака, заброшенный шквалом далеко от берега и не знающий, в каком направлении плыть.
        Если бы меня не послали в Бухару, думал он, я давно вырвал бы Узук из лап Бекмурад-бая. Но, видать, не зря говорят, что чему быть, того не миновать, — не повезло нам в тот раз. Потом ещё этот сын ослицы подвернулся, Эзиз-хан! Сумеет ли Байрамклыч-хан схватить его? Если не сумеет, Сергей здорово рассердится, наверное опять пошлёт. Пусть посылает! Когда со мной будет Узук, я хоть к чёрту на рога пойду!.. Но — почему она не приходит? Не заметить платок не могла. Может быть, за ней слежку установили? Мало вероятного — нет для этого причин. Вернее всего, она лежит больная и не видит сигнала. Нужно узнать, что с ней случилось. У кого бы это лучше спросить?
        Берды подумал, выбрался из камышей и зашагал по тропинке к мазару Хатам-шиха. На западе алела тонкая, как лезвие сабли, полоска заката, готовая вот-вот погаснуть, а восточный ветерок уже тянул за собой плотное покрывало сумерек.
        И снова судьба подшутила над влюблёнными: Узук покинула своё убежище спустя всего несколько минут после ухода Берды. Если бы она предпочла южную дорогу, Берды, без сомнения, догнал бы её по пути к городу. Но она пошла по северной. И кто знает, что является для человека благом и что злом — именно по южной дороге направлялся в город Аманмурад, чтобы повидаться с Бекмурад-баем и поставить его в известность о случившемся.
        Войдя в келью, Берды остановился на пороге. В полутьме маячили две сидящие фигуры, поспешно поднявшиеся при появлении гостя. Разглядев наконец, что это и есть. Габак-ших и Энекути, Берды поздоровался:
        - Салам алейкум!
        Габак-ших почему-то испугался и попятился назад. Энекути, напротив, с любопытством двинулась навстречу Берды.
        - Алейкум… алейкум… Кто такой, не признаю?
        - Не признали, так и не стоит узнавать, — не слишком вежливо сказал Берды.
        - О господи, Берды-джан! — всплеснула руками Энекути. — Изменился-то как, возмужал, а голос прежним остался!.. Ишан-ага, — повернулась она к Габак-шиху, — ты ведь знаком с Берды-джаном! Он тот самый джигит, что, похитив Узук, увёз её в Ахал!.. Ай, молодец, Берды-джан! Я тебя сразу узнала… Проходи, проходи сюда, садись! Я чаю сейчас заварю… — Энекути суматошилась, будто и в самом деле встречала дорогого гостя.
        Не двигаясь с места, Берды сказал:
        - Чай сами пейте! И предупреждаю: если узнали меня, то теперь должны забыть! Понятно?
        - Понятно, милый, понятно, — заторопилась Энеку^ти^ —Только я не совсем пойму, что ты хочешь этим сказать…
        - Понятно, понятно, — подал голос и Габак-ших, отошедший ещё дальше в глубь кельи.
        - Ах, Берды-джан! — Энекути всхлипнула. Я ежедневно пять раз совершаю намаз и всё время прошу аллаха, чтобы он избавил от страданий Узукджемал-джан. Ишан-ага тоже молится и тоже просит. Но что поделать — не всегда просьбы людей выполняются… — Она притворно заплакала, прикрывая концом головного платка сухие глаза.
        - Перестаньте плакать! — поморщился Берды. — Что случилось с Узук?
        - Нету нашей Узук-джан, нету нашей газели!..
        - Как нету? — у Берды сжалось сердце. — Умерла?
        - Один аллах ведает, умерла или жива ещё… Пропала наша Узук-джан, исчезла, как звёздочка перед солнцем…
        Берды облегчённо перевёл дыхание.
        - Давно пропала?
        - Ох, милый, не могу я тебе этого сказать, — Энекути шмыгнула носом, высморкалась в подол платья. — Сегодня одна женщина приходила к святой могиле, говорит: с прошлой ночи её нет. А другие говорят, что уже два дня как пропала. Что из этого правда, что неправда — понять не могу.
        - И вчера об Узук говорили?
        - Нет, Берды-джан, вчера словечком никто не обмолвился.
        Понятно, подумал Берды, такие вещи долгим секретом не бывают. Если бы Узук исчезла два дня назад, то аульные кумушки уже вчера чесали бы свои языки. Но они заговорили только сегодня, значит… Вот неудача! Как нарочно всё складывается так, чтобы помешать нам! Ведь приди я сюда на день раньше, наверняка всё было бы в порядке.
        - Берды-джан, — тронула его за рукав Энекути, — ты не знаешь, что твой ишан-ага обладает чудотворной силой — он дружит с белыми духами!.. Ну-ка, ишан-ага, призовите своих духов и спросите у них, что случилось с Узукджемал, где она прячется… Берды-джан, да что же ты стоишь? Проходи, садись! Чаю сейчас попьём…
        Габак-ших неуверенно мялся в дальнем углу кельи.
        - Иди сюда! — рявкнула на него Энекути. — Зови своих духов! Спрашивай у них!..
        Опасливо косясь на Берды, продолжающего стоять у порога, Габак-ших сделал несколько шагов вперёд, опустился на колени и забормотал:
        - Выстаивайте молитву, приносите очищение… нет греха на слепом и нет греха на хромом… не сравнится слепой и зрячий… последуйте за тем, кто не просит у вас награды… солнцу не надлежит догонять месяц… мир Мусе и Харуну… сегодня будете вознаграждены наказанием унижения… с опущенными взорами выйдут они из могил… восхваляет аллаха то, что в небесах, и то, что на земле…
        Как всегда, Габак-ших путал и мешал в одну кучу суры корана. Но уличить его в этом было некому. Энекути не шибко разбиралась в священном писании, знала только то, что запомнила, служа ишану Сеидахмеду. А Берды вообще ничего не знал.
        Закончив бормотать тексты из корана, Габак-ших серьёзно заглянул во все углы кельи, словно ожидал увидеть там кого-то, вытянув длинную и тощую, как у облезлого петуха, шею, посмотрел в окно.
        - Скажите мне, духи, быстро скажите, где Узук-джемал? — выкрикнул он и прислушался.
        Берды наблюдал за ним со смешанным чувством любопытства, насмешливости и враждебности.
        - Охраняйте свои души и свои семьи от огня… — пробормотал Габак-ших. — Ушёл куда-то самый главный белый дух, — виновато пожаловался он Берды, — остальные боятся чёрных духов, ничего не говорят…
        Берды презрительно хекнул, повернулся к выходу.
        - Сами вы духи! — бросил он через плечо. — И белые, и чёрные, и главные, и малые! Кроме вас другой нечисти нет на свете!
        Он с треском хлопнул дверью. Энекути, сунувшаяся было за ним, испуганно отпрянула, невольно потирая лоб.
        Если не повезёт, так и на верблюде собака укусит
        Было уже около часу ночи, когда по дороге, тянущейся вдоль северной стороны железнодорожного полотна, к городу подходила женщина. Она шла медленно, сильно хромая, держа в руках обувь, и часто оглядывалась.
        Даже в добрые времена туркменки, если случалась необходимость выйти из дому в поздний час, шли не дальше ближайших соседей. Поэтому любой прохожий, встретив идущую, не мог не удивиться и не обратить на неё внимания. К счастью, дорога была пустынна.
        Поравнявшись с расположенными на окраине города печами для обжига кирпича, женщина свернула в сторону и присела отдохнуть.
        Нагретый за день воздух остыл. Он был чист и прозрачен. Крупные низкие звёзды мерцали в небе. Земля дышала мягкой прохладой и манила к покою, ко сну. Запоздавшая путница с радостью приняла бы это безмолвное приглашение, но задерживаться ей было нельзя. Она тревожно вслушивалась в голоса ночи, готовая бежать при каждом подозрительном шорохе. До её слуха долетало только петушиное пение да тоскливый одинокий рёв ослов.
        Отдохнув, женщина с трудом поднялась на ноги, по тотчас же, ойкнув, быстро присела. Со стороны железнодорожного полотна послышались голоса. Женщина не понимала русского языка, однако по тону говоривших было ясно, что собрались там не друзья. Резкие выкрики перемежались каким-то подозрительным лязгом. Ударили торопливые выстрелы, послышался стон и снова — выстрелы.
        Задрожав, женщина прижалась к стволу дерева, под которым отдыхала. Она многого не понимала, но одно ей было ясно: там, в ночной темноте, в благодатной звёздной прохладе люди убивали людей. Кто убивал, кого? Может быть, со временем она узнает всё это, и имена павших в эту июльскую ночь под белогвардейскими пулями наркома труда Туркестанского края Павла Полторацкого и председателя марыйской ЧК Исидора Каллениченко станут для неё самыми дорогими и близкими. Может быть, со временем она узнает и другие имена героев революции, отдавших свои светлые жизни за то, чтобы вот такие, как она, не озирались затравленно на ночной дороге, не бежали из дому невесть куда. Может быть. Но сейчас она знала только то, что люди убивали людей.
        Подождав, когда голоса затихнут, женщина крадучись пошла дальше. Возле моста через Мургаб её остановил часовой-туркмен.
        - Пропусти меня, добрый парень! — взмолилась она. — Не задерживайте, пожалуйста, дайте пройти!
        - Куда вы идёте? — допытывался часовой, пытаясь заглянуть в лицо женщине.
        Отворачиваясь от него и прикрываясь полой халата, она прошептала:
        - Домой иду… Вон на том берегу мой дом. Только перейти мост и в сторону немного свернуть… Пропустите меня, добрый парень!
        Джигиту было скучно стоять одному, да и женщина по голосу казалась молодой. Он начал заигрывать.
        - Поздно вы ходите. И одна. Да ещё и нога у вас, кажется, болит — хромаете. Как станете убегать, если кто погонится за вами?
        - Да-да, — обрадованно сказала женщина, — болит нога. Никак уснуть не могла. Вот потому так поздно и пошли с мужем к табибу.
        - С мужем? — удивился джигит. — Где же он?
        Женщина немного смешалась.
        - Он… он… к другому мосту пошёл! — Она не знала, есть здесь другой мост или нет, говорила наобум. — Там без охраны мост, но далеко. А у меня нога болит, я напрямик пошла… Пропустите меня, добрый парень, не задерживайте!
        Она оглянулась. Вдалеке, в свете одинокого фонаря мелькнула чёрная человеческая фигура. Женщина задрожала — ей показалось, что она узнала прошедшего там человека, — умоляюще протянула руки к часовому.
        - Ради аллаха… ради вашей матери… ради детей ваших, пропустите!
        Почуяв неладное, часовой чиркнул спичкой. На него глянули огромные, расширенные ужасом глаза на бледном и прекрасном лице. Спичка, догорев, обожгла пальцы. Джигит отступил в сторону.
        - Иди, сестра, — негромко сказал он, — иди, и да будет мир на твоей дороге… Ничего не бойся, иди. — И глянул туда, где желтело пятно одинокого фонаря.
        Женщина торопливо ступила на мост, на секунду задержалась.
        - Братец, прошу тебя… если подойдёт такой высокий, косоглазый мужчина, не пропускай его, прошу тебя!..
        - Дела! — глядя, как женщина поспешно ковыляет по мосту, покачал тельпеком джигит. — Даже поблагодарить забыла. Как от смерти бежит…
        Его внимание привлёк подходящий к мосту человек. Длинноногий, как фаланга, он шёл почти бегом. Его правая рука пыталась и никак не могла ухватить рукоять ножа, торчащего за поясом.
        - Стой! — потребовал джигит. — Куда прёшься?
        Глядя мимо него, длинноногий оттолкнул в сторону штык, по всей видимости не намереваясь задерживаться.
        Часовой лязгнул затвором, досылая патрон в патронник.
        - Стой, говорю! Убью на месте!
        - Это моя жена, Узук! — длинноногий зло махнул в сторону моста. — А я Аманмурад из рода Бекмурад-бая, понял?!
        - По мне хоть из рода самого пророка! — заорал часовой. — Отходи! Сюда на пятьдесят шагов запрещено приближаться!
        - Послушай, братишка, ты ведь туркмен, пойми меня, — сбавил тон Аманмурад, поняв, что силой ничего не добьёшься. — Через мои руки сотни винтовок прошли, но я их на единоверцев не направлял. Мне пройти нужно, пропусти!
        Он сделал шаг вперёд. Джигит вскинул винтовку к плечу.
        - Стой, где стоишь! Если реку перейти нужно, в другом месте перейдёшь! Здесь нельзя!
        - Да ведь туркмен ты, пойми! — в отчаянии, что беглянка ускользает прямо из рук, закричал Аманмурад. — Двадцать человек с ног сбились, разыскивая эту женщину! Два дня ищем! Если не пропустишь, она опять ускользнёт от нас!
        - Чего это двадцать человек гоняются за одной женщиной, как за джейраном? — иронически спросил часовой, опуская винтовку. — Догонишь её — что сделаешь?
        - Съем! — прорычал Аманмурад.
        - Жадный ты, старик! — засмеялся джигит. — Разве она овца, чтобы есть её? Другие всю жизнь мечтают та кую пери найти, а ты какие слова говоришь Нет такое дело не пойдёт!
        - Будь ты на моём месте, заживо бы её зажарил!
        - Да ну! А мне кажется, что владей я такой красавицей, никуда из дому бы не вышел, не шлялся бы, как бездомная собака, возле моста и не бранился с подобными тебе нарушителями приказа.
        - Слушай, братишка, пропусти! — Аманмурада корёжило, словно сырую кору ка огне: Узук уже подходила к другому концу моста. — Если уйдёт, где я её потом найду?
        - Я бы пропустил тебя, старик, мне даже очень хочется пропустить тебя, — в голосе джигита звучала явная насмешка, — но служба есть служба, ничего не поделаешь. Приказано никого не пропускать.
        - А её пропустил? Её приказ не касается?!
        - Она, старик, женщина слабая, больная, бежит ради спасения своей жизни. За неё мне ничего не будет, а вот если тебя пропущу, могут расстрелять. Посуди сам, интересно ли мне лишаться своей молодой жизни из-за такого жадного старика, как ты?
        - Значит, не пропустишь?! — скрипнул зубами Аманмурад.
        - И не подумаю! — усмехнулся джигит и тут же упал от сильного удара в грудь.
        Широкими прыжками Аманмурад помчался по мосту, размахивая выхваченным ножом. Он не видел ничего, кроме единственной цели.
        Взбешённый джигит вскочил на ноги.
        - Стой! — закричал он. — Стой, сын собаки!
        Трижды, один за другим, прогремели выстрелы, но руки у джигита тряслись от злости, и он промахнулся. Часовой, стоявший с другой стороны моста, закричал, спрашивая, в чём дело. Джигит потряс винтовкой.
        - Стреляй его, Нурмамед!.. Стреляй без промаха! Это — лазутчик!..
        Тот, кого назвали Нурмамедом, выстрелил почти в упор. Аманмурад рухнул тяжёлой глыбой прямо ему под ноги, булькнул в волнах Мургаба нож. Нурмамед пошевелил убитого носком чокая, повернул его лицо, к свету, недоуменно пожал плечами и, уловив слабый стон, крикнул своему напарнику;
        - Живой ещё!..
        - Сбрось в реку! — донеслось с другой стороны маета.
        Нурмамед посмотрел в ту сторону, осуждающе качнул головой и, достав из кармана тыковку-табакерку, постучал ею по ладони, отсыпая порцию наса.

* * *
        С трудом ковыляя по марийским улицам, сворачивая то направо, то налево, Узук долго не могла успокоиться. Так и слышался ей за спиной топот осатаневшего от ярости верблюда, его жадный зловонный хрип.
        Наконец сердце стало биться ровнее.
        Поначалу Узук старательно обходила немногочисленных ночных прохожих. Но вскоре сообразила: то, что она ищет, сама не найдёт, и, увидев на одной из улиц старика азербайджанца — ночного сторожа, неуверенно подошла к нему.
        Старик удивился.
        - Ай, балам, туркмэнски дженчин видим? Или мы спим и сон видим? Зачем, дочка, дом нэ сыдышь, улицам ходышь?
        - Помогите мне, отец, — попросила Узук, — помогите мне Совет найти. Мне очень нужен Совет! Там есть парень по имени Берды. Помогите мне разыскать его, отец, не посчитайте за труд мою просьбу!
        - Эй, балам, что просыш, какой такой Савэт! — сторож недоуменно поднял седые кустики бровей. — Два дня вчера хадыла — был Савэт. Сегодня — нету, кончился Савэт.
        - Почему нету? — не поняла Узук. — Мне сказали, что Совет в городе находится!
        - Разны горад есть — Чарджуй есть, Ташкет есть, Пэтэрбур есть. Гдэ Савэт искать станэш? Мы стары чалавэк, мы нэ знаим, где искать,
        - Ушёл Совет? — ахнула Узук, уразумев наконец смысл сказанного стариком.
        Сторож печально покивал своей высокой конусообразной шапкой.
        - Ушёл, дочка, савсэм ушёл.
        - А Берды тоже ушёл, вы не знаете?
        - Нэ знаим. Многа туркмэнски адам Берды завут. Два знакомы, три знакомы — какой тебе нада? Адын — бежал, адын — прятался, адын — секир башка дэлал. Ямам, дочка, плоха…
        Слова старика отняли у Узук последние силы. Единственная надежда, единственная цель, к которой стремилась она, где мечтала найти пристанище и защиту, уже не существует. Узук закрыла лицо руками и горько, безнадёжно заплакала.
        Сторож потоптался немного, смущённо покашливая в вислые седые усы, попытался успокоить Узук:
        - Нэ плачь, дочка, свой дом ведём тебя. Чай кушать будэш, спать немножко будэш. Утрам придёт — думать будэш.
        - Вы правы, отец, от слёз толку мало, — Узук пальцами крепко провела по глазам, стирая слёзы. — Говорил мне Берды, что только в Совете надо искать заступничества от несправедливости, я и пришла искать. Сижу вот ка тёмной улице в чужом городе, а где Совет? Где найду заступника и покровителя? К кому обращаться за помощью? Эх, судьба моя, судьба чёрная! Треплет она меня, как собака пустой санач… Ты, старая уродина, одетая в лохмотья, до каких пор за пятки кусать будешь? Или брюхо твоё ненасытное ждёт, что проглотит меня заживо?.. Проклинаю тебя, судьба! Проклятие тебе до семьдесят седьмого колена!..
        Старик-азербайджанец поцокал языком.
        - Какой беда так кричишь? Беда нэ кошка — крикам нэ баится. Идём, веду тебя к одна туркмэнски люди! Савсэм близка. Ты баюсь не нада — хароша люди, богата люди. Галавам немножко дырка есть, как это говорят, воздух немножко, однако добры адам, простой чалавэк салам алейкум гаварит, денга даёт…
        Город спал. Или, может быть, притворялся спящим. Редкие фонари тускло светили на главных улицах. В ухабистых переулках пряталась предательская темнота. Узук безвольно шла за стариком, почти не слыша его бормотания, не думая, куда он её ведёт, какие встречи её ожидают. Кто этот «туркменский люди»? Может быть, забулдыга какой или, того хуже, родич Бекмурад-бая — ведь у него по всему свету родичи раскиданы. Приведёт — бросят её к яме, как овцу, свяжут ноги, перережут горло… А, пусть что будет! Необъятен мир, да нет в нём пристанища для человеческой скорби…
        А вдруг у старика иное на уме? Вдруг он ведёт её в нехорошее место? Она слыхала, что есть такие места в городе, где живут потерявшие стыд и совесть женщины и за деньги спят с любым мужчиной. Если только старик посмеет привести её в такой дом, она… Узук не знала, что она сделает. Усталость, безразличие, желание лечь и уснуть, умереть овладевали ею с всё большой силой. Даже жгучая боль в ноге притупилась и казалась далёкой, словно кто-то невидимый в ночной темноте время от времени втыкал издали в ногу горячий гвоздь.
        Остановившись возле одной двери, старик постучал,
        - Сейчас! — отозвался из дома мужской голос, показавшийся Узук вроде бы знакомым. Она не могла вспомнить, где его слышала, но на всякий случай отошла в сторонку.
        Сторож тихо поговорил о чём-то с вышедшим хозяином, указывая концом палки на Узук. Хозяин быстро сказал: «Да-да, конечно! О чём может быть разговор!» и позвал Узук:
        - Проходите, пожалуйста, госпожа, не стесняйтесь! Здесь вам ничто не угрожает, проходите!
        Выговор был не аульный, городской, и всё равно Узук, опять послышалось что-то знакомое. Потупив глаза и прикрывая полой халата рот, она несмело переступила порог. Хозяин вежливо посторонился. За спиной Узук звякнул металл — сторожа поблагодарили за сердобольность.
        Только войдя в просторную светлую комнату, окинув быстрым взглядом богатую обстановку, Узук спохватилась, что поступила опрометчиво. Одна, в чужом городе, ночью в доме у незнакомого мужчины… Она повернулась было назад, но хозяин, приветливо улыбаясь, уже входил в комнату. Он уже открыл рот, собираясь что-то сказать, и так и остался стоять. Улыбка медленно сбегала с его лица, уступая место неподдельному изумлению.
        - Узукджемал?!. Какими судьбами?.. Здравствуйте дорогая Узукджемал! Очень рад вас видеть!
        Это был Черкез-ишан — весёлый и беспутный сын старого ишана Сеидахмеда, пытавшийся когда-то одарить своей благосклонностью Узук и даже довольно серьёзно влюблённый в неё.
        В груди Узук всё захолонуло. Ей захотелось выбежать на тёмные городские улицы и бежать, бежать, бежать куда глаза глядят. Но бежать было некуда. Её путь кончился там, откуда она начала его, и снова ступать по своим же следам было свыше человеческих сил.
        Почти не сознавая что делает, она схватилась за спрятанный в складках платья нож, занесла его для смертельного удара. Черкез-ишан налёту поймал её руку, крепко сжал запястье. Узук боролась молча, стараясь вырваться, но куда уж было ей, усталой и обессиленной, спорить со здоровым мужчиной!
        - Не делайте глупостей, Узукджемал, — удерживая её, говорил Черкез-ишан, — не будьте неразумным ребёнком! Вы в первую очередь меня оскорбляете: войдя в мой дом, поднимаете на себя нож. Неужели я так отвратителен для вас, что вы предпочитаете смерть моему обществу? А ваш поступок я могу расценивать только так. Этот нож вы не против себя направили, а против меня. Да-да, против меня! Вы держитесь за рукоять ножа, но его, острие торчит в моём сердце! Узукджемал, я знаю, что вы не глупая женщина, вы должны меня понять и успокоиться.
        - Отпустите мою руку, — сказала Узук.
        - Извините меня, Узукджемал, и не подумайте ничего плохого. Я взялся за вашу руку только с целью удержать её от…
        - Пустите мою руку! — повторила Узук.
        Она потёрла запястье, посмотрела на тусклое лезвие ножа, уронила его на пол и закрыла лицо руками. Плечи её затряслись от сдерживаемых рыданий.
        - Меня удивляют и поражают ваши слёзы, Узукджемал! — воскликнул Черкез-ишан. — Если бы горам пришлось вынести ту тяжесть, которую вынесли вы, горы не выдержали бы и сравнялись с землёй! Вы оказались мужественной и решительной женщиной. Другая на вашем месте давно бы сошла с ума, или утопилась, или сожгла себя, а вы продолжаете бороться с судьбой. Зачем же слёзы? Они приличествуют слабому духу, но не такому, как ваш. Я восхищён вами и говорю вам: браво!
        - Что вы расхваливаете меня! — всхлипывая, с горечью сказала Узук. — Я рабыня, обездоленная гневом аллаха. Нет в моей жизни ничего достойного похвалы… Неудачница я, опутанная проклятиями, как муха паутиной. Всё у меня наоборот получается, всё хорошее плохим оборачивается. Думаю, что святого Хидыра встретила, а это краснозадая обезьяна. Я ведь вот и сама не заметила, как за нож схватилась, не чувствовала, что вы мою руку удерживаете. Только когда голос ваш до меня дошёл, поняла, что подняла на себя нож. Разве в этом сила моя? Я клятву себе давала: что бы ни случилось, не буду покушаться на свою жизнь. Как видите, не сдержала клятвы. За что же меня хвалить? Нет уж, скорее всё наоборот. Если захочешь проклясть кого-нибудь, скажи: пусть тебя постигнет участь Узук, — более тяжкого проклятия не придумаешь.
        - Не говорите так, Узукджемал! — возразил Черкез-ишан. — Не аллах вам послал участь такую тяжёлую, а род Бекмурад-бая. А что от людей получено, всегда можно людям вернуть обратно. Да, вам пришлось нелегко. Но как алмаз выявляет всю свою скрытую красоту только после шлифовки на точиле, так и душа человеческая начинает сверкать всеми гранями в тяжёлых испытаниях. Я восхищён тем, что вы с юных лет решительно боролись с превосходящими чёрными силами, не гнулись перед ними, не боялись посмотреть в лицо смерти. Браво, Узукджемал! Жизнь схватила вас за руки крепче, чем я недавно, пыталась вас закружить, но вы устояли на ногах, не потеряли равновесия. Я восхищён вашей чистотой в нравственностью, вашей честностью, твёрдостью, верностью клятве. В вас воплощена вся красота мира! Своим очарованием вы пленили Черкез-ишана, сжали его в своём маленьком кулачке, лишили его воли, превратили в жалкого раба. Узукджемал, почему после всего этого вы считаете себя несчастной?!
        Узук никогда прежде не слыхала таких слов. Её хвалил за мужество и терпение Берды. Берды говорил ей о своей любви, но совсем не такими сверкающими как льдинки в лунную ночь, красивыми словами. Она устала физически и духовно. Как путник в полуденный час стремится к журчащему ручью, так жадно хотела она человеческой теплоты, простого человеческого участия. Она знала, чувствовала сердцем, что Черкез-ишан говорит правду, что он искренен. Ей хотелось верить ему, она верила ему…
        Подсев к ней поближе, но деликатно сохраняя определённое расстояние, Черкез-ишан заговорил снова.
        - Говорят, когда аллах создаёт человека, он каждому выделяет его долю счастья, но не даёт его человеку лично, а бросает на землю, и каждый должен сам найти своё счастье. Одни люди находят и бывают довольны жизнью. Другие ищут весь положенный им, срок, но не в том месте, где нужно искать, и остаются обездоленными. Вы не обижайтесь на меня, Узукджемал, я вам хочу только добра и потому называю вещи своими именами, — вы не там искали ваше счастье, где оно лежит. Вот смотрите, много в мире дорог, но уже дважды мы встречаемся с вами! Вы думаете, это случайно? Нет, вас ведёт не случай, а счастье ваше. Если бы вы здраво оценили моё предложение прошлый раз, вы сейчас ходили бы в шелках и бархате, пили бы масло вместо воды! Вы бы не испытали и десятой доли тех лишений, что вам довелось испытать!.. Вот теперь мы снова встретились — и я опять готов повторить свои прежние слова. Я люблю вас, и мои намерения по отношению к вам самые серьёзные и честные. Это я вам говорил и тогда, это я повторяю сегодня. Что вы ответите мне, Узукджемал?
        Узук молчала долго. Нет, она не была в обиде на Черкез-ишана то, что он обманул её ожидания. Разве могло быть иначе? Разве когда-нибудь было иначе?! Нет, она просто собиралась с мыслями, потому что чувствовала себя опустошённой вконец, ей трудно было связать воедино несколько слов. И когда ценой значительных усилий обрела эту возможность, сказала:
        - Вы напрасно хотите связать свою судьбу с моей. Кроме несчастья она вам не принесёт ничего, она пошатнёт ваше благополучие.
        - Поверьте, нет! — Черкез-ишан прижал руку к сердцу. — Нет, дорогая Узукджемал! Вы об этом и не думайте! Если согласитесь выйти за меня замуж, то и вашим невзгодам сразу конец придёт!
        - Мои невзгоды законом завязаны в узелок, муллой скреплены.
        - Этот вопрос решить проще, чем волосок из масла выдернуть! Ещё до завтрашнего полудня я получу ваш развод!
        - Не дадут они развод, — печально сказала Узук. — Скорее убьют меня, но развод не дадут.
        - Узукджемал, я понимаю, что эго нелегко, по поймите и вы, что я отвечаю за сказанное! Нужно только ваше согласие выйти за меня замуж, и больше ничего мне не нужно! Во всём остальном полностью положитесь на меня.
        - Если это не секрет, как вы собираетесь получить мой развод?
        - Секрета здесь нет, — пожал плечами Черкез-ишан, словно речь шла о самом обыденном. — Среди моих хороших знакомых есть несколько очень влиятельных ишанов. Я попрошу их навестить Бекмурад-бая, и через полчаса они принесут мне свидетельство о разводе.
        - Если Бекмурад-бай узнает, где я нахожусь, он сразу же придёт сюда и убьёт меня!
        Черкез-ишан накрыл своей изнеженной ладонью с топкими пальцами музыканта маленькую шершавую руку Узук.
        - В моём доме никто не сможет убить вас, — сказал он мягко и в то же время жёстко. — Пусть это вас не волнует.
        - Нет, — возразила Узук, пытаясь высвободить свою руку; Черкез-ишан с видимым сожалением отпустил её. — Нет, когда-то в Ахале я попала в дом одного бедняка и принесла в этот дом беду. Теперь я не хочу, чтобы из-за меня страдал кто-нибудь ещё. Пусть мои несчастья падают только на мою голову.
        - За мою голову вы не бойтесь, Узукджемал! — проникновенно сказал Черкез-ишан. — Вы сейчас находитесь не в доме ахальского бедняка, а в доме ишана Черкеза. В конце концов вы не рабыня, привезённая из Ирана, а полноправная туркменская женщина. Бекмурад-бай не может удерживать вас против вашей воли. Пусть они утверждают, что обручение свершилось с вашего согласия. Врут они иди нет, дело не в этом. Вы сейчас не желаете быть женой Аманмурада — вот что главное, и они обязаны желание ваше удовлетворить. Это утверждает коран, это утверждают хадис и мугтесер, это утверждает закон отцов наших — адат. Конечно, если вы слабая, а они сильные, если вы бедная, а они богатые, если вы одна, а их много, — закон можно истолковать по-своему. Но на меня это не распространяется. У меня есть сила и богатство, и законам не они меня учить будут! Вы поняли меня, Узукджемал?
        - Я вас поняла, — грустно кивнула Узук.
        - Если поняли, тогда не мучайте себя больше сомнениями и соглашайтесь на моё предложение.
        - Стать вашей третьей женой?
        - Да не всё ли равно, третьей быть или первой?! В вашем положении можно и сотой согласиться! И потом вот что я вам ещё скажу. Вы видели этот дом? В нём две комнаты со всем убранством. Может быть, здесь не хватает женских вещей, но не сомневайтесь — они сразу появятся. Так вот этот дом будет ваш, вы здесь полноправная хозяйка и госпожа! Никто из моих жён здесь не появится, а вам нечего делать в ауле. Таким образом вы даже встречаться не будете. Я и сам в ауле бываю раз в год по особому заказу. Если вы настаиваете, могу вообще не ездить туда. Стоит ли вам после этого считать себя третьей женой, подумайте-ка?
        - Мне трудно разобраться во всех этих сложных вещах, — помедлив, сказала Узук. — Возможно, вы правы. Вы человек учёный, городской, а я тёмная аульная женщина. Как скажу: огонь, если рука моя ощущает холод? Как скажу: овца, если мне рога видны? Зная вашу доброту и человеческое отношение ко мне, я могу только поверить вам на слово. Но услышать — совсем не всё равно, что увидеть… Скажите мне, Совет теперь никогда уже не вернётся?
        Черкез-ишан, никак не ожидавший такого вопроса, удивлённо сломал бровь, вдумываясь в смысл сказанного. Он был не глуп, и поэтому понял, что, ухватясь за поддержку Совета, — а такая поддержка неминуема, — Узук решительно и бесповоротно отмахнётся от всех его предложений и от самого факта его существования. Но он не был подл. Беспутен? — да, развратен? — возможно, жесток? — кто знает, — но не подл. И поэтому он сказал:
        - Я не стану обманывать вас, Узукджемал, и утверждать то, в чём не уверен сам. Я не могу сказать вам, вернётся сюда советская власть или не вернётся. Началась большая война. Кто победит в ней — Советы или меньшевики, — ответить сегодня невозможно. Война — игра в кости. Ни один игрок не может заранее сказать, сколько очков ему выпадет — двенадцать или три. У Советов — большая сила, но не меньшая сила поднялась и против них. Многими правильными поступками Советы привлекли на свою сторону наших туркмен, но я слышал, что объявлен газават. Значит каждый, считающий себя правоверным, должен встать под знамя пророка и убивать всех иноверцев, а в Советах — большинство русские. Правда, — инглизы из Ирана, идущие под знаменем пророка, тоже иноверцы, но их, по-моему, капырами не объявили. Я не хочу, чтобы, вы, Узукджемал, считали меня когда-нибудь лжецом, и потому не отвечаю на ваш вопрос ни да, ни нет.
        Черкез-ишан говорил откровенно, и Узук оценила это. Доброе чувство к Черкез-ишану, возникшее в начале разговора и угасшее после предложения выйти замуж, появилось снова. Молодая женщина вымученно улыбнулась, словно извинялась за бестактный поступок, и вытянула затёкшую ногу, которая разбаливалась, кажется, всерьёз.
        - Что с вашей ногой? — озабоченно спросил Черкез-ишан.
        Разглядывая ногу со всех сторон, Узук поморщилась,
        - Занозила… А потом шла долго, она и разболелась.
        - Разве можно так! — упрекнул Черкез-ишан. — Заражение получиться может, антонов огонь!
        - С меня и так огня хватает, — попыталась невесело пошутить Узук.
        Черкез-ишан быстро разжёг примус, поставил в кастрюльке воду. Через несколько минут распухшая посиневшая ступня была вымыта, смазана иодом и забинтована. Боль стала даже как-будто бы сильнее, но Узук было приятно, хотя она и не признавалась себе в этом. Она
        сидела на мягкой широкой тахте, чуть покачивала, поскрипывая пружинами, больную ногу и посматривала изредка сквозь дверь в соседнюю комнату. Там, подкатав рукава рубашки, мурлыча что-то себе под нос, Черкез-ишан готовил для гостьи плов. Во рту Узук почти двое суток не было маковой росинки, но есть ей не хотелось — как намазанные мёдом слипались глаза, невероятных усилий стоило не заснуть. Узук энергично трясла головой, кусала губы, не чувствуя боли, щипала себя за здоровую ногу повыше колена, но сонная одурь, отступив на минуту, снова обволакивала мягкими, колдовскими, предательскими паучьими лапами…
        Погода, непогода, а путнику — дорога
        Сергей и Клычли сидели в кибитке Огульнияз-эдже. Тусклая пятилинейная лампа, заправленная какой-то немыслимой смесью керосина, мазута и машинного масла, еле освещала хмурые лица друзей.
        Тишину ночи нарушал нестройный, разлаженный крик петухов, протяжные вопли ослов. Жутко выли собаки, словно заранее оплакивали ту кровь, которая скоро должна была пролиться на туркменской земле. Когда на минуту смолкала собачья литания, можно было расслышать тусклый звон верблюжьих бубенцов и грустную песню погонщика, песню без слов, казавшуюся плачем самой измученной туркменской земли.
        - Если бы я был сейчас рядом с этим погонщиком, — нарушил молчание Клычли, — я сказал бы ему: у тебя есть прохладная ночь и широкая степь, не пой грустных песен, спой что-нибудь воодушевляющее.
        Сергей шевельнулся, и чёрная бесформенная тень проползла по стене кибитки.
        - Ты хочешь невозможного, друг мой. Песня, музыка — это внутреннее мерило человеческого состояния. Весел человек — и песня весела, грустен он — грустна и песня. А радоваться сейчас людям — нечему.
        - Знаешь, у нас когда человека хотят сильно обругать, говорят: дай бог, чтобы ты стал терьякешем или погонщиком верблюдов.
        - Не совсем понятно. Ну ладно, если терьякеш, я при чём здесь погонщик? Что общего имеет он с курильщиком терьяка?
        - Я думаю, потому так говорят, что и у тех и у других жизнь ненормальная. Ведь у погонщика верблюдов ни сна нет, как у людей, ни отдыха вовремя. Их и с чабанами вместе упоминают: чабану той запрещён, а погонщику — сон, говорят.
        - Всё это так, — сказал Сергей, — однако и мы с тобой нынче не краше этих погонщиков. Тоже не спим, думы думаем. Не сумели в своё время сплотить вокруг себя людей, которые за кусок хлеба продавали баям и сон свой, и силу, и отдых, не сумели быстро обучить их военному делу, дисциплине, вот теперь и хлебаем большой ложкой из малой чашки.
        - А белые — сумели? — с вызовом спросил Клычли.
        - А ты как думаешь?
        - Пусть верблюд думает — у него голова большая, а я подожду.
        - Ты, брат, не ершись, — миролюбиво сказал Сергей, — надо признать, что кое-что белым удалось лучше, нежели нам. Они сумели собрать в кулак баев, ханов, сердаров, а это уже сила. Духовенство на свою сторону привлекли, а духовенство среди простого люда ещё ой каким авторитетом пользуется. И пропаганду войны ловко ведут: вот вам, говорят, конь, вот оружие, а в Чарджоу — богатая добыча. Поэтому и сил у них нынче побольше, чем у нас.
        - Ну и пусть! — не сдавался Клычли. — «Побольше!» Да те, кто к ним в джигиты идёт, ни винтовки заряжать, ни стрелять из неё не умеют! В первой же стычке погибнут бесславно!
        - Да, — согласился Сергей, — погибнут. И самое печальное, что погибнут в основном не те, кому следует погибнуть. Тут уж, брат, ничего, видно, не поделаешь, несмотря на все наши старания. Послали мы гонца в Чарджоу с сообщением, что при всём численном превосходстве белых они слабы с точки зрения военной, что подавляющая масса среди них — обманутые дайхане. Не знаю, как воспримут это чарджуйцы, но хочется думать, что правильно воспримут.
        - А нельзя ли каким-либо способом остановить тёк недоумков, что идут к белым в джигиты?
        - Нет, — подумав, сказал Сергей, — по-моему, сейчас остановить их нельзя.
        После продолжительной паузы, во время которой каждый был занят собственными мыслями, Клычли задумчиво произнёс:
        - Всё-таки любопытные эти животные, бараны. Один сдуру прыгнет в овраг — остальные следом кидаются. Так и гибнут по-дурному.
        - Ты это к чему? — спросил Сергей.
        - А к тому, что наши туркмены на этих баранов похожи! Один шарахнулся в сторону — за ним сто шарахается, не спрашивая, зачем это надо.
        - Не вали в один куль и серого и белого, — сказал Сергей. — Бараны это бараны, а люди есть люди. Не очень-то они кинулись на призыв ишана Сеидахмеда. А вот твои верные слова услышали, поддержали. Зачем же обижать всех без разбора?
        Послышался приближающийся конский топот — кто-то гнал коня намётом. Собаки, дружно взревев, кинулись встречать, но одна за другой быстро замолкли.
        - Кто-то свой приехал, — догадался Клычли, поднимаясь.
        Вернулся он вместе с Берды и тотчас же пошёл похлопотать насчёт чаю и закуски.
        Воспользовавшись его отсутствием, хотя в этом уже, собственно, не было необходимости, Сергей сказал:
        - Парней наших, которые из Теджена прибыли, я обратно в пески отправил. О тебе беспокоился — долго вестей не было, думал: уж не попал ли ты при своём характере в лапы Эзиз-хану. От него не вырвешься…. Между прочим, всё это так в полном секрете и осталось за исключением, конечно, демонстративного перехода Байрамклыч-хана. Даже Клычли не знает, что ты у Эзиз-хана по заданию был.
        - Хорошо, что не знает, — насупившись, сказал Берды, стаскивая через голову винтовку. — Знать ещё нечего — Байрамклыч-хан остался.
        - Разве он не вернулся? — Сергей был неприятно удивлён. — А мне вроде ребята сказали, что все вслед за ними уйдут?
        - Не мог я им всё открыть!.. Дело такое, что каждая травинка, не вовремя под ногу подвернувшаяся, могла помешать! Они тебе про письмо Ораз-сердара сказали?
        - Сказали, но… запоздала весть. Послушай, ты сам видел это письмо?
        - Как я мог видеть, если его Эзиз-хан получил!
        - И как Байрамклыч-хан читал его, тоже не видел?
        - Тоже не видел! — Берды начал сердиться. — В чём дело?
        Сергей медленно погладил свои рыжеватые усы.
        - Не нравится мне это, брат, шибко не нравится, — вот в чём заковыка.
        - Зачем не нравится?
        - Не очень я верю этому Байрамклыч-хану, Берды. Как бы не получилось так, что, проводив вас, он всерьёз у Эзиз-хана останется. Ты не думаешь?
        - Я не думаю! — возмутился Берды. — Если бы остаться хотел, нас бы продал — доверия больше от Эзиз-хана!
        - Так-то оно так, — сказал Сергей, — да кто, брат, знает, где больше доверия, а где — меньше.
        - Сергей! — с вызовом сказал Берды, голос его звучал непримиримо. — Я воевал с Байрамклыч-ханом, вместе с ним на пули шёл, на сабли шёл! Пока своими глазами не увижу, что он предатель, ты об этом, пожалуйста, молчи, ладно? Мы с тобой друзья, но ты не говори плохого о Байрамклыч-хане! Если на белую овцу сорок раз скажешь: чёрная, — она почернеет. Хочешь, я в Иолотань поеду? Когда Байрамклыч-хан к Эзизу шёл, он свою жену в Иолотани оставил — я съезжу, узнаю, предатель он или нет, хочешь?
        - Только и дел у нас сейчас, что к ханским жёнам ездить! — Сергей доверительно положил руку на плечо Берды. — У нас более важные дела есть. Белые натащили в Мары чёртову уйму оружия. Его на арбах целыми караванами увозят Бекмурад-бай, арчин Меред и им подобные. Себе бы везли — ещё полбеды, но они сплавляют оружие в Хиву, Джунаид-хану. Дурды с ребятами сейчас снова оседлали хивинскую дорогу, возле неё в песках прячутся. Не хочешь помочь им?
        - Помогу, коль надо! — дёрнул усом Берды. — Наверно, ни разу ещё не отказывался! Ты мне, Сергей, расскажи, какое сейчас вообще положение у наших?
        - Положение, брат, невесёлое, — сказал Сергей, — как говорят, хуже губернаторского. С чего и начинать-то не знаю.
        - С начала начинай, — посоветовал Берды, пряча улыбку.
        - Тут, брат, не поймёшь, где оно, это начало, — вздохнул Сергей, — со всех концов света на страну нашу навалились гады! Сам посуди: на Украине — немцы свои порядки наводят, на севере, в Мурманске — французы, американцы войска высадили, на Дальнем Востоке — японцы безобразят, на Кавказ — турки лезут, у нас тут — англичане больше стараются.
        - Ого! — сказал поражённый Берды. — Сила, однако!
        - Вот тебе и ого!.. Англичане нам, брат, здорово вредят. В Фергане подняли басмачей, вооружили их. Эмиру Бухарскому и Джунаид-хану оружие суют без счёта — всё это на нас оружие. По их же указке атаман Дутов кулацкое восстание на Урале поднял, Оренбург захватил. Смекаешь, чем это пахнет? От хлебной России Туркестан отрезали! И чехи ещё, пленные, взбунтовались, в Семиречье своё царство устроили. Словом, как у нас говорят, куда ни кинь, кругом клин.
        Берды сдвинул тюбетейку с макушки на лоб, почесав затылок. Он был явно обескуражен услышанным и пытался понять что к чему. Клычли принёс чай, миску в шурпой, подсохший чурек, но Берды даже не притронулся к ним. С сомнением поглядев на Сергея, он спросил:
        - Если столько врагов против нас идёт, зачем напрасно сопротивляться? Есть у нас сила, чтобы победить их?
        - Сто мышей ещё не лев, хоть и зубы у них остры, — ответил Сергей, наливая в пиалу чай. — Есть у нас сила, Берды, могучая сила!
        - Где она?
        - Ты про Ленина слыхал?
        - Слыхал.
        - Вот он и есть наша сила.
        - Хе! — разочарованно сказал Берды. — Ленин большой человек, однако самый сильный пальван трёх, ну пускай пятерых побороть может, а их — во-он сколько! Сказал тоже! Я тебя серьёзно спрашиваю, а ты смеёшься. Потом смеяться будешь!
        - Я не смеюсь, Берды! — строго и торжественно сказал Сергей. — Я тебе правду сказал — Ленин и есть самая большая сила: мудрость его, прозорливость его, авторитет его. Он не один борется. Все рабочие и крестьяне объединились вокруг Ленина, весь парод, понимаешь? Наро-од! А народ, который борется за свою свободу и идёт за таким вождём, как Ленин, Победить нельзя, даже если бы врагов было в десять, в сто раз больше, понял?
        - Понял, — охотно согласился Берды, — теперь всё понял, хорошо понял. Значит, можно не волноваться?
        - Пока ещё нельзя, дорогой товарищ, — качнул головой Сергей. — Ты случаем в Мары не заезжал по пути?
        - Нет.
        - Считай, что повезло тебе. Заехал бы — сразу в лапы белым попал бы. Тут, брат, как лавина на нас обрушилась. И все события — буквально за несколько дней. Меньшевики и эсеры в Ашхабаде мятеж подняли. Англичане, понятно, спровоцировали этот мятеж. Нашим, конечно, помощь послали. Мятежники притихли. Потом в Ашхабад прибыл комиссар Фролов — головастый, говорят, мужик был. Разогнал он к чертям собачьим эсеровские советы, создал советы настоящие, навёл порядок в городе. Дальше ему в Кизыл-Арват ехать пришлось — там порядок наводить. А ашхабадские эсеры, воспользовавшись этим, на Совет напали. Не одни, понятно, эсеры. Там и туркменские националисты были, и армянские дашнаки, и русские белогвардейцы, — сволочи, в общем, с избытком. А Совет охраняли только отряд туркменских бойцов да соцрота — только название рота, а на деле взвод с натяжкой. Однако дрались крепко! Из пулемётов как резанули по гадам, те сразу на карачки, на корточки то есть! За каждую дверь, за каждое окно сражались! Там их, говорят, братишек наших, в каждой комнате что колен навалено было… Но — не устояли, сила солому ломит. Много
погибло там. И ваш один герой погиб — командир отряда Овезберды Кулиев. Оттуда-то он, правда, вырвался, но потом белякам попался — прикончили они его. А некоторые сами стрелялись, чтобы мучений в плену избежать — из ашхабадского горисполкома один, Асанов фамилия, застрелился. И до Фролова гады добрались! В Кизыл-Арвате бойцов ого побили, жену, а самого — лопатами, камнями, сапогами… Смертельно раненого топтали, суки!..
        Сергей рванул ворот рубашки, рассыпая по кошме отлетевшие пуговицы, и долго смотрел перед собою мутными, невидящими глазами, трудно двигая кадыком, глотал что-то застрявшее- поперёк горла. Берды, бычьи уткнув голову и сжав зубы, гладил подрагивающими пальцами цевьё винтовки, щурился, словно видел в прорези прицела вражескую переносицу. Клычли бесцельно переливал остывший чай из пиалы в пиалу, следя за кружащимися в маленьком водовороте чаинками.
        - Вот как! — хрипло, с натугой выговорил Сергей и закашлялся, прикрывая рот ладонью. — Погибли наши товарищи. А которые уцелели, тех поодиночке выловили и расстреляли. Это дело, конечно, до Ташкента дошло — Полторацкий сюда приехал, Павел, нарком труда. Из Ташкента-то, издали, оно не так хреново казалось, как на самом деле, а здесь делегация за голову схватилась, когда обо всём узнала, слёзы на глазах. Ну, посовещались мы, решили бой белогвардейцам давать. Да ведь кума кинет, а кум подымет — подвели железнодорожники, потихоньку беляков на станцию пропустили, без гудков и свистков. Полторацкий на телеграфе в ту пору был, помощи у Ташкента требовал. Там его и взяли, по слухам… Только почему-то, когда мы арестованных освободили, его среди них не оказалось. И Каллениченко — гоже, председателя нашего чека. То ли им удалось скрыться, то ли их где в другом месте держат, под секретом.
        - Узнать нельзя разве? — спросил Берды. — Такого человека освобождать надо!
        - Попробуем, если получится, — сказал Сергей, пытаясь застегнуть рубашку на несуществующие пуговицы.
        Клычли протянул ему их на ладони. Он машинально взял, сунул в карман, продолжай мудровать с рубашкой. Потом, зажав ворот в кулаке, закончил:
        - Многих ещё освобождать надо! Давайте, друзья, поживём пока жизнью погонщиков, потому что упущенного времени мы ничем не возместим. Ты, Клычли, прямо с утра отправляйся к ишану Сеидахмеду. Как своего бывшего ученика он тебя должен принять с почётом. Постарайся переубедить его, что он неправ, что начавшаяся война ни в коей мере не служит защите веры, а скорее вносит разлад между мусульманами, то есть вредит вере. Если он поймёт и выступит перед народом, мы выиграем много и в первую очередь спасём согни и согни обманутых дайхан.
        - Понятно, — негромко сказал Клычли, — меня тут агитировать не надо.
        - А ты, — обратился Сергей к Берды, — ты, Берды, езжай в пески и разыщи стан чабана Сары — там парии отобранное у купцов оружие хранят. Заберите его и двигайте прямо в Чарджоу, но только белым по дороге не попадитесь. Уразумел?
        - Уразумел! — буркнул Берды.
        - Вот и хорошо. В Чарджоу сейчас основной оплот закаспийских большевиков, а может даже и всего Туркестана. Сражение там будет нешуточное, постарайтесь пробраться пока ещё тихо. Ну, а я пойду, если не возражаете, в город, понюхаю, слишком ли там пахнет жареным при новой власти. Время, друзья, тревожное, держаться нам друг за друга надо крепче, чем слепому за свой посох. Если и поспорим иной раз, то не будем таить обиду.
        Когда Сергей, распрощавшись, ушёл, Клычли принёс пару горячих чайников чая и спросил:
        - Ты тоже сейчас тронешься?
        Тронусь, — хмуро сказал Берды, — сейчас тронусь..
        - Может тебе не хочется ехать, устал?
        - Не в том дело!
        - В чём же?
        - Почему, думаю, род Бекмурад-бая всегда выходит победителем? Неужто они волшебное заклятие знают? У меня, знаешь, появилось большое желание повидаться кое с кем из этого рода, а потом уж махнуть в пески. Как, по-твоему, ладно будет?
        - Хуже, чем неладно! — сказал Клычли. — Выпей-ка вот чаю горячего — из тебя дурь потом и выйдет. Чего это ты вдруг взвился, как норовистый жеребец?
        - Узук они погубили, — тихо, почти шёпотом сказал Берды.
        - Врёшь?!.
        - Правду говорю, Клычли…
        Лицо Клычли страдальчески перекосилось, он усиленно заморгал.
        - Бедная женщина!.. Добились-таки своего, гиены вонючие!.. А ты что об этом знаешь?
        - Весть передали.
        - Верная весть?
        - Говорят, что уже двое суток нет её в доме Бекмурад-бая. А где ей быть? Убили, конечно, и пустили слух, что пропала, мол.
        - Да, — сказал Клычли. — Это на них похоже — они всегда, как кошки, таясь человечьих глаз блудят… Жаль Узук!
        - Погибла! — с горечью выдавил Берды. — Мечтала о счастье, о жизни хорошей мечтала, надеялась… Эх, и потешусь я! От имени своего отрекусь, если весь их проклятый род не заплачет кровавыми слезами! Запомни мои слова, Клычли!
        - Успокойся, Берды, — погладил его по спине Клычли, как гладят маленького обиженного ребёнка. — Даже самому Бекмурад-баю голову отрежь, всё равно твоё горе не станет легче. Вот если бы жива была Узук… Но уж коль приняла её земля, то пусть тебя утешит хоть то, что кончились для бедняжки Узук все её страдания.
        - Не кончились! — скрипнул зубами Берды.
        - Кончились, Берды, кончились, — сказал Клычли. — Засохшее дерево не зацветёт, мёртвый не воскреснет, — таков закон природы и спорить с ним невозможно. Но ты не вешай голову. Бесследно тонет игла, да и то иногда взблескивает на дне водоёма, а человек без следа пропасть никак не может. Если Узук умерла, мы найдём её могилу. А я в это не верю, я думаю, что жива она, и мы попытаемся разыскать её, живую.
        - Утешаешь? — спросил Берды невесело. — Думаешь, от горя голову потеряю?
        - Не думаю, — сказал Клычли, — твоя голова на плечах крепко приделана. И утешать не собираюсь, говорю то, что думаю. Утречком Абадангозель сбегает по своим женским тропкам в их ряд и всё разузнает. Уверен, что она с доброй вестью вернётся.
        - Пусть так! — Берды поднялся. — Спасибо тебе, Клычли, за всё! Я поехал!
        - Погоди, не торопись. Уже рассветает. Покушаешь — и поедешь.
        - Ай, нет у меня аппетита! У Сары покушаю. Толь ко ты, Клычли, пока дело не выяснится, матери Узук ничего не говори, а то бедная Оразсолтан-эдже на месте умрёт от такой новости.
        - Слава богу, я ещё ума не лишился! — сказал Клычли.
        Из тухлого яйца цыплёнка не высадишь
        Проводив Берды, Клычли посидел немного в одиночестве, глядя как в окне наливается розовыми соками утра серая, вялая муть рассвета. Бессонная ночь сказывалась — пощипывало глаза, будто песок в них попал, податливостью сырого теста отдавали мускулы. Клычли потянулся до хруста в суставах и позвал:
        - Абадан!
        Она вошла чуть заспанная, с пятнами румянца на щеках, но уже деловито озабоченная наступающим днём, и остановилась у порога, вопросительно глядя, на мужа.
        - Целую ноченьку просидели — спать, наверно, хочешь?
        - Нет, — покривил душою Клычли — спать в общем-то хотелось. — Чаю крепкого сделаешь мне?
        - Чай кипит. А ты здоров?
        - Вполне, а что?
        - Вид у тебя скучный, как у хворого.
        - Ничего не поделаешь, моя Гозель, не всё время человеку веселиться дано.
        Абадан повела полным плечом.
        - И грустить без причины тоже не стоит. Голод пережили — с чего печалиться?
        - Человек себе печалей сам не выпрашивает, — сказал Клычли. — Всё от жизни зависит — каким она боком повернётся. Голод, говоришь, пережили, а теперь вот война пришла, — это как, по-твоему? Сколько крови прольётся, сколько детей сиротами останется, молодых женщин — вдовами, — с этого веселиться, что ли? Когда солнце встаёт, его и зрячие видят и слепые чувствуют, а наш народ — как безглазая птица, век во тьме сидит, света не видит.
        - Что-то не пойму я твоих мудрых слов, — откровенно призналась Абадан. — Ты со мной немножко попроще можешь разговаривать?
        - Чего уж проще! Не знаешь, что делать — иди в джигиты к Ораз-сердару! Так наши туркмены и поступают. Не знают, глупцы, что сами для себя яму роют. Им кажется, сел на коня, винтовку взял — все беды с плеч долой. А беды ещё все впереди. Ждали, ждали урожая, дождались, да, видно, не придётся людям спокойно свой хлеб есть… Впрочем, ладно — ветер дует, а горы стоят. Переживём и войну. Слушай, Гозель, к тебе одна просьба есть — сделаешь?
        - Смотря какая просьба, — улыбнулась Абадан.
        - Несложная. Тебе придётся сходить в ряд Бекмурад-бая.
        Абадан вздрогнула и потупилась. Да, голод прошёл, отец и мать остались живы. Аннагельды-уста снова открыл свою мастерскую и занялся привычным делом. Но цена их жизни — два кусочка мышьяка, которые до сих пор Абадан хранит в потайном месте. Кыныш-бай спросит у неё, выполнила ли она своё обещание. Что ей ответить? И Берды, и Дурды были неоднократно в её доме, старуха, наверняка, знает об этом…
        - Я не могу пойти туда, — тихо сказала Абадан. — Мне нельзя туда идти.
        Удивлённый непонятным упорством жены, Клычли потребовал объяснений. Абадан заплакала И рассказала ему всё: как умирающий от голода отец подбирал с кошмы и жевал накие-то несъедобные крошки, как за два мешка муки Кыныш-бай потребовала у неё, у Абадан, смерти двух человек, и она согласилась, потому что иначе отец не дожил бы до урожая.
        - Не реви! — строго сказал Клычли, неприятно поражённый исповедью жены. — Говори, но только одну правду: пыталась дать мергимуш Берды?
        - Боже упаси!
        - А когда брала у старухи яд, была такая мысль?
        - Не было! — Абадан подняла голову. — Я только об отце с матерью думала, как их от голодной смерти спасти думала. Я же не знала, что ты сумеешь муки достать? Знала бы — в глаза чёртовой старухе плюнула!
        - Ладно, моя Гозель, — голос Клычли смягчился, — успокойся, ты ни в чём не виновата.
        - Как же не виновата, когда солгать Кыныш-бай пришлось?
        - Не всякая ложь плоха, моя Гозель, и не всякая правда хороша. Бывают случаи, когда ложь становится лучше тысячи правдивых слов. Вот если, например, белые меня схватят, я всеми клятвами стану клясться, что не большевик и ни одного, большевика не знаю. Берды приведут, Сергея приведут — никогда, скажу, не видел этих людей. Это будет ложь, но ложь необходимая, как и у тебя. Обманув Кыныш-бай, ты действовала в интересах своих родителей, значит поступила хорошо.
        - Муку бы ей надо вернуть, — несмело заметила Абадан.
        - У неё и без этого хватит, — сказал Клычли, — на тот свет муку она не потащит. Но ты, конечно, права — вернём. А яд её в огонь брось, не вздумай ей обратно отдавать!
        - Брошу, — согласилась Абадан.
        - Вот и хорошо. Ну, а сходить тебе всё-таки придётся. Постарайся не попадаться старухе на глаза. Я полагаю, это не так уж трудно сделать — она, как трухлявый пенёк, день и ночь в своей кибитке сидит. Позовут тебя к ней — сошлись на какие-нибудь неотложные дела. В общем, не мне тебя учить, как в данном случае поступать.
        - Что я там делать должна? — спросила Абадан.
        Клычли потёр ладонью подбородок.
        - Говорят, что Узук уже нет у Бекмурад-бая.
        - Куда же она делась?
        - Вот это тебе и придётся узнать. Зайди сперва домой — возможно, Аннагельды-уста слыхал что-нибудь об этом: к нему в мастерскую много женщин заходит, а женщины всегда всё знают.
        - Может, убили её?
        - Всё может быть. Постарайся узнать поточнее.
        После завтрака Клычли оседлал коня и поехал к ишану Сеидахмеду. С тех пор, когда он покинул метджид ишана, он возвращался сюда в первый раз.
        С любопытством осматриваясь по сторонам, Клычли узнавал знакомые места. Здесь почти ничего не изменилось — так же лепились друг к другу кельи и кибитки, так же бесцельно шатались по двору непонятные люди с ханжески опущенными глазами. А вот и место, где они с Огульнязик прятали свои любовные записки. Как давно это было! Тысячелетия пронеслись с тех пор! И как это всё близко, как ясно проступают в памяти малейшие детали!..
        Клычли натянул поводья. Ровное, написанное чёткими красивыми буковками, похожими на бегущих муравьёв, — вот оно, письмо Огульнязик — ответ на его записку. А вот лицо её — нежное, красивое, с милыми застенчивыми глазами. Он тогда долго собирался с духом, прежде чем тихонько приоткрыл дверь её кельи. Было время вечерней молитвы, но она не молилась, она сидела и читала какую-то большую растрёпанную книгу. Глянув на вошедшего, она чуть закраснелась, скромно опустила глаза, но на губах её была улыбка. Клычли нужно было уходить, а он всё стоял и стоял, глядя на девушку, стоял до тех лор, пока она снова не посмотрела на него. И тогда он тихо прикрыл за собой дверь и ушёл, полный любви, окрылённый, сияющей, словно солнце, надеждой.
        Надежды, надежды… Башенки из сырого песка… Какими волшебно красивыми кажетесь вы и как мало нужно вам, чтобы вы рассыпались горстью серых песчинок — жалких песчинок призрачного мира, созданного человеческим воображением, жаждущим счастья и красоты! Случайный порыв ветра, неосторожное движение руки, даже чёрный жук, ломящийся бездорожьем по своим жучиным делам, — и нет вас, только маленький могильный холмик возвышается на месте, где сверкало звучало великолепие…
        Конь всхрапнул и помотал головой, недовольный туго натянутыми поводьями. Клычли очнулся от воспоминаний, вздохнул и привстал на стремени, перекидывая ногу через луку седла.
        Привязав коня к коновязи и кинув ему охапку сена, Клычли пошёл к худжре, в которой обычно творил свои «благочестивые» дела ишан Сеидахмед. Из одной кельи доносились голоса — мужской и женский. Там кто-то ссорился. Клычли замедлил шаг и машинально, не думая, что делает бестактность, заглянул в окно кельи.
        Одним из спорящих был сам ишан Сеидахмед. Женщину Клычли сразу не узнал — она сидела почти спиной к окну. Но сердце стукнуло — тревожно и больно: она, Огульнязик! Да, это была она — милая, единственная, первая его большая любовь и большое горе.
        «Повесишь на шею собаке алмаз — заплачут и собака и алмаз! — подумал Клычли, стараясь разглядеть Огульнязик. — Очень правильную поговорку придумали люди. Алмазу противно на собачьей шее, и собака цены алмаза не знает. Однако что хочет от неё этот старый козёл?»
        - Язык дан аллахом женщине, чтобы она произносила хорошие слова, радующие её мужа и повелителя, — злобно скрипел ишан Сеидахмед. — Мужья стоят над жёнами за то, что аллах дал одним преимущество перед другими — так сказано в писании. Жена должна угождать мужу и вдохновлять его, а не язвить его печень языком, как змеиным жалом.
        - В какой суре это написано? — усмехнулась Огульнязик.
        - Замолчи, подлая, а то отрежут твой нечестивый язык!
        - У меня руки есть — на бумаге напишу!
        - И руки отрежут.
        - Всё равно сумею объяснить людям!
        - Что ты объяснишь, о порождение сатаны? — простонал ишан. — Что ты объяснять станешь, дьявол в человеческом образе?
        - Обо всех делах твоих гнусных расскажу! — с вызовом ответила Огульнязик и подняла руки, поправляя борык.
        «Милая! — подумал Клычли, любуясь топким контуром её лиц». — Ты осталась такой же красивой и такой же решительной. Наверно, я и сейчас ещё люблю тебя. Конечно, люблю! Абадангозель? Абадан — хорошая жена, я делю с нею ложе, и радость; и горе, она — добрая помощница и верный друг, она красивая и пылкая, но… она — не ты, любовь моя! Разве можно сравнить мои чувства к Абадан с теми, которые я испытывали тебе? Ручей сродни реке, да воды в нём по колено:..»
        - Что ты хочешь этим сказать, нечестивица? — голос ишана Сеидахмеда поднялся до визга. — Что мелет твой чёрный язык?
        - Он у меня розовый, а не чёрный, посмотри! — Огульнязик высунула кончик языка, — Видел? Или поближе показать?
        - Тьфу… тьфу… тьфу! — отплюнулся ишан. — Сгинь, сатана, с глаз моих! Воистину милостив аллах к недостойным.
        - А ты достойный, да? — издевалась Огульнязик. — Ты святой, да? Где ты свою святость находишь — под подолом тех дур, что к тебе за благословением идут, да? Бедненький, святенький ишан-ага! День и ночь молится за грешников, сна не ведая, пищи не вкушая… На молодых женщин не заглядывается! Это не он, не ишан-ага хотел надругаться над бедняжкой Узук, воспользовавшись её обмороком! Это не ему, не ишану-ага Узук исцарапал а святое лицо так, что он даже до ветру несколько дней только по ночам выходил, людей стыдясь!..
        - Убью, проклятая! — задохнулся яростью ишан Сеидахмед. — Ах, проклятая!.. Ах, проклятая! — И он стал бить Огульнязик своим посохом.
        - Бей, бей! — поощряла его Огульнязик, — Пусть люди увидят благочестие ишана на лице его жены! Бей, пока твой посох не сломается! Дурные люди перед этой поганой палкой поклоняются, святой её считают, — пусть она сломается! Тогда ей найдётся более достойное применение — из меньшей части ты месгап[4 - Месгап — палочка для очистки зубов.] для очистки рта сделаешь, а большую привяжешь своему ишаку под хвост! Бей сильнее! Или у тебя даже на это силы не осталось?
        Уставший ишан опустил посох, горестно затряс бородой.
        - Язык отрежу, змея!.. В огне его сожгу!.. Ах, проклятая!
        - За что отрежешь? Разве мой язык призывал людей на газават? Разве на меня ляжет невинная кровь обманутых людей?!
        - О аллах, дай. мне сил! — воздел руки ишан Сеидахмед. — Семь раз по семьдесят семь я уже каялся и проклинал час, когда ввёл в свой дом эту женщину!.. Чего ты добиваешься, подлая? Держите их в домах, пока не упокоит их смерть, — сказано в писании! Ты дождёшься, что я тебя в цепи закую и в сумасшедший дом отправлю!
        - Да уж лучше там дни свои окончить, чем в твоём доме! — непримиримо сказала Огульнязик. — Среди безумных больше человечности, чем среди святых!
        Ишан Сеидахмед, кряхтя, поднялся и, пробормотав: «Считай, что твоё желание ангелы услышали!», зашаркал к двери. Клычли торопливо отступил за угол кельи — ему совсем не улыбалось, чтобы ишан застал его подслушивающим у окна.
        Когда ишан Сеидахмед скрылся в своей худжре, Клычли снова заглянул в окно. Огульнязик с заплаканным лицом оправляла на себе платье и морщилась при каждом движении — видно, не так уж слабо бил её ишан. Глаза их встретились. Огульнязик вздрогнула от неожиданности и поспешила поднять на рот яшмак. Потом брови её изумлённо поползли вверх, в заплаканных глазах сверкнула радость.
        - Это ты… Клычли? — в голосе её неуверенность боролась с надеждой.
        - Я, — сказал Клычли. — Как твоё здоровье, как живёшь?
        - Слава богу, не жалуюсь… — она отвернулась, чтобы вытереть глаза.
        - Было бы здоровье — остальное приложится, — сказал Клычли.
        - Кто знает… — вздохнула Огульнязик. — Бывает и у здорового жизнь горше полыни.
        - Понимаю, Огульнязик. Потерпи, скоро всё изменится.
        - Верблюд терпел, терпел да и помер.
        - Тот верблюд от старости помер, а ты ещё молода, у тебя вся жизнь впереди.
        - Такую жизнь, Клычли, собаке кинь — есть не станет.
        - Будет и благополучие.
        - Было, да прохожий украл.
        - Ещё будет! — настаивал Клычли.
        - От молитв ишана, что ли? — слабо улыбнулась Огульнязик. — Так от них только блохи заводятся… Ты скажи, и смерть его, старого хоря, не берёт, никакая чума к нему не прицепится!
        - Что это ты так немилостива к нему?
        - А он ко мне милостив? Рукой от его «милостей» двинуть больно!.. Чего так долго в наших местах не появлялся? Ушёл — и как в воду канул.
        - Легко ли мне было возвращаться сюда, Огульнязик? Я вообще чуть не рехнулся, когда тебя обручили с ишаном.
        - Да, попала я в сети, как глупая перепёлка.
        - Ничего, Огульнязик, скоро освободишься ты от этих сетей!
        - Я тоже думаю, что скоро — ишан мой в сумасшедший дом грозятся отправить..
        - Не отправит! Кто ему позволит отправить тебя к сумасшедшим!
        - Ты ещё придёшь сюда? — спросила Огульнязик, делая ударение на слове «ещё».
        - Не знаю, — сказал Клычли. — Говорят, конь тысячу раз ступает на то место, куда не желает ступать.
        - Ты мне лучше прямо скажи, а не притчами. Мужчина должен выражать свою мысль коротко и понятно, — так говорит мой ишан. Это только женщины, говорит он, на сто слов одно нужное приходится.
        - Война началась, — сказал Клычли. — Сейчас никто не знает, будет ли он дважды ночевать под одной крышей.
        - Ты тоже пойдёшь на войну?
        - Весь честный люд идёт — почему я в стороне должен оставаться? Люди свободу свою идут защищать, все идут!
        - Значит я не люди, — вздохнула Огульнязик, — я не иду.
        - Пойдёшь и ты! — горячо воскликнул Клычли.
        Один из нахлебников ишана остановился поодаль и стал упорно смотреть на Клычли. Он вызывающе отставил ногу и засунул руки за опояску, всем своим видом показывая, что не намерен уходить.
        - Глаза выскочат от усердия! — с досадой сказала Огульнязик. — Уставился, как баран на ежа!
        Клычли оглянулся и почувствовал смущение — правила приличия соблюдать всё же следовало. Он кивнул. Огульнязик и заторопился к худжре ишана.
        Несмотря на недавнее раздражение, ишан Сеидахмед принял своего бывшего ученика довольно любезно — протянул для пожатия руку, справился о здоровье, пригласил садиться.
        - Мы в своё время возлагали на вас большие надежды, — сказал ишан Сеидахмед, — но вы, к сожалению, не оправдали их. У нас было намерение сделать вас учёным человеком и назначить имамом нашей мечети. А вы стали богохульником, нарушили обычаи, изменили вере. Последнее время вообще много стало заблудших и отрёкшихся… Черкез тоже сошёл с пути истины… А вы, я слышал, уйдя из нашей медресе, керосин возили — правда это или выдумали люди?
        - Правда, ишан-ага, — сказал Клычли.
        - Не дай бог! — благочестиво поднял глаза ишан и покачал головой. — Уж если такие способные ученики нашей школы, как вы, стали служить капырам, значит воистину близок киамат, воистину наступает конец света… И Черкез вот нас покинул. В городе живёт, говорят. Плохие времена настали.
        - Разве грех своим трудом зарабатывать себе кусок хлеба?
        - Зарабатывать не грех — неверным служить грех! — поучительно сказал ишан Сеидахмед.
        - А служить таким людям, как Ораз-сердар, не грех?
        - Ораз-сердара нельзя сравнивать с капырами. Назвать правоверного капыром всё равно что самому от веры отречься,
        - С этим я не спорю, ишан-ага, но мне другое непонятно.
        - Что же вам непонятно? Выскажитесь — и мы с помощью аллаха постараемся рассеять ваши сомнения.
        - Я буду вам благодарен за это, ишан-ага… Так вот, когда через несколько лет после захвата русскими Акала пала крепость Геок-Тёпе, русский царь призвал к себе в Петербург всех ханов и сердаров, которые сражались против его войск в Геок-Тёпе.
        - Нам это известно, — сказал ишан Сеидахмед вежливо, но давая понять, что дорожит своим временем.
        - Все ханы и сердары, — продолжал Клычли, не обращая внимания на намёк, — повезли царю подарки, и только Дыкма-сердар приехал с пустыми руками. Когда все подносили свои подарки царю, Дыкма-сердар вывел за руку своего малолетнего сына и сказал: «Вот мой подарок ак-паше!»
        - О аллах! — воскликнул ишан Сеидахмед, в благочестивом ужасе закатывая глаза. — Воистину терпение твоё — как море и снисходительность твоя велика! Своими руками отдать сына капыру?.
        - Да, ишан-ага, своими руками, — подтвердил Клычли. — И человек этот был отцом Ораз-сердара, а мальчика, отданного царю, звали Оразом.
        - На отце, на отце грех лежит, не на сыне! — быстро сказал ишан Сеидахмед. — Ораз-сердар здесь не при чём. Сказано пророком: «Не погуби нас за то, что делали глупцы среди нас». Дыкма-сердар виноват перед аллахом, и аллах воздаст ему положенное, ибо сказано: «Каждому из вас — по деяниям вашим». И ещё сказано: «Будет им воздано за го, что они делают»!
        - Согласен, — сказал Клычли. — Ораз-сердар был тогда ребёнком и многого не понимал. Но потом он стал взрослым, не так ли? Он жил, среди русских, ел и пил нечистое, сотни раз нарушал законы пророка. Может ли такой человек держать в своих руках знамя веры?
        - Может, если он в душе мусульманин, ибо сказано: «Аллах стоит между человеком и его сердцем».
        А что является свидетельством благочестия Ораз-сердара?
        - Он через каждое слово повторяет: «Да будет на то воля аллаха», «Если аллах осенит нас» — это мусульманские слова.
        Клычли пожал плечами.
        - Но такие же слова говорят и русские, только на своём языке, а мы говорим — на арабском!
        - Вы не пытайтесь сравнивать русский язык с арабским! — строго сказал ишан Сеидахмед. — На арабском пророк наш Мухаммед говорил, да будет над нами милость и молитва его!
        - Я не сравниваю, ишан-ага, я просто спрашиваю: достоин ли Ораз-сердар держать знамя веры только за то, что он произносит несколько арабских слов?
        - На диком тёрне не растут смоквы, а слова — плод души.
        - Однако, ишан-ага, случаются плоды и на таком дереве, у которого уже сгнила сердцевина, не так ли?
        Ишан Сеидахмед беспокойно шевельнулся. Он ещё не успел обрести равновесие после стычки с Огульнязик, а тут, похоже, этот дружащий с капырами снова собирается положить его на обе лопатки в словесной борьбе. И предлога благовидного на ум не приходит, чтобы выставить за дверь назойливого гостя.
        - Истину, скрытую в вашей притче о дереве, мы не постигли, — сказал он, — но думаем, что гнилое дерево даст и плоды плохие.
        - Вот это и есть истина, — заметил Клычли, — и бы, ишан-ага, оказывается очень хорошо её поняли. Поэтому я ещё раз задаю вам прямой вопрос: может ли руководить священной войной человек, который носит тесную одежду, отпускает волосы, мочится стоя, ест мясо свиньи и пьёт водку?
        Ишан Сеидахмед долго молчал, жемчужные бусинки чёток, скользя по зелёной священной нити, одна за другой быстро перебегали из одной его руки в другую. Казалось, не чётки, а мысли свои перебирает старый ишан торопится перещупать каждую из них, прежде чем остановиться на какой-то одной.
        Клычли пил чай, ждал ответа и разглядывал убранство кельи. Оно было добротным, но не бросающимся в глаза — ишан заботился о своём престиже ревнителя веры, и Клычли внутренне усмехнулся, поняв это. Его внимание привлёк узорный накладной запор на двери, сработанный неизвестным умельцем. Клычли искренне полюбовался искусной работой. Солнце, заглянувшее в окно кельи, освещало дверь, и причудливые узоры замка выступали особенно рельефно и осязаемо — их хотелось потрогать пальцами.
        Наконец ишан Сеидахмед сказал:
        - Все вы — и мулла Гульше, и мулла Аннаклыч, и Абдыразак и… Черкез впридачу, — все вы стремитесь принизить ваших духовных учителей и наставников, опорочить их стараетесь. Справедливо ли, выслушивая вас, давать вам советы? Пророк сказал: «Вы зовёте их к прямому пути, но они не следуют за вами. Безразлично для вас будете ли вы их звать или будете вы молчать». Слово, сказанное глухому — зерно, брошенное на камень: не прорастёт и не заколосится.
        Такой поворот разговора не сулил ничего хорошего, и поэтому Клычли поспешил успокоить ишана:
        - Прошу извинить меня, ишан-ага, если я в чём ошибся. Я никогда не сомневался в вашей учёности и не слыхал, чтобы люди сомневались. Те, кого вы назвали, живут в городе — это так, но, вероятно, каждый волен жить там, где он хочет. Вреда от этого никому не будет, а если и будет, то ему самому. Вас никто не порочит, ишан-ага, люди видят в вас защитника веры и справедливости, ваше слово всегда было полновесным зерном и никогда оно не падало на камень, всегда давало плоды. Тем более внимательно и справедливо вы должны обращаться со своими словами, что знаете их силу. Всегда ли это так бывает? Вот вы встали тогда рядом с Ораз-сердаром и объявили газават. Сотни людей вняли вашему призыву и сели на коней. Многие из них погибнут. Во имя чего они погибнут? Разве эта война действительно священная война и преследует защиту ислама? Разве на нас кто-нибудь напал, требуя отречься от веры? Или мы требуем этого от других? Нет. Зачем же призывать людей под зелёное знамя? Не будет ли поношением пророка и ислама, когда под священное знамя, призванное осенять правоверных, становятся и русские офицеры, и англичане из
Ирана и другие иноверцы? Дано ли иноверцу право защищать ислам? А если нет, то почему вы объявили газават? Было бы справедливо объяснить людям, что война между белыми и Советами не имеет ничего общего с религией, и пусть мусульмане сами решают, как им поступить.
        Ишана Сеидахмеда и самого одолевали сомнения в справедливости газавата. Но не мог же он признаться Клычли, что объявил священную войну, поддавшись на уговоры других людей! Не ответить было нельзя, он обязан ответить, но что, если всё, сказанное Клычли, в общем-то соответствует действительности? И Ораз-сердар мусульманин только по происхождению, вряд ли он исполняет предписанные пророком каноны веры, и капыров вокруг него больше, чем правоверных, и на ислам никто пе покушался. Всё верно. И получается, что виноват он, ишан Сеидахмед, призвавший туркмен на братоубийственную войну. А это никак нельзя признать, так как коран гласит: «Если кто убьёт верующего умышленно, го воздаянием ему — геенна, для вечного пребывания там. И разгневался аллах на него, и проклял его, и уготовал ему великое наказание!» Нет, не мог он призвать правоверных к убийству единоверцев, что-то здесь не так, где-то запутал его этот парень, явно запутал!
        Ишан Сеидахмед несколько раз перебрал полностью чётки, пока нашёл, что ответить. Ответ пришёл вдруг, хороший, настоящий ответ, он рассеивал даже собственные сомнения ишана, и ишан обрадованно ухватился за него.
        - Мы выслушали ваши доводы, — заговорил он не торопясь, ровным голосом. — Мы внимательно искали свою ошибку, памятуя слова пророка: «Что постигло тебя из хорошего, то — от аллаха, а что постигло из дурного, то — от самого себя». Мы решили, что ошибки нет. Если бы газаватом была объявлена война, начатая Ораз-сердаром, тогда нам следовало согласиться с вашими доводами. Но знамя пророка поднял не Ораз-сердар, а Эзиз-хан — истинный мусульманин и ревнитель веры.
        С ним идут только правоверные. Начатая им война является газаватом, что мы и объявили народу.
        Клычли опешил. Он совсем не ожидал, что ишан так ловко вывернется, и не был подготовлен к такому обороту дел. А ишан Сеидахмед, делая вид, что собирается встать, весьма недвусмысленно намекал на окончание разговора. Надо было как-то выходить из положения, и Клычли сказал первое, что пришло в голову:
        - Чем, по-вашему, Эзиз-хан лучше Ораз-сердара? Если подсчитать сколько невинных загубил Эзиз-хан и сколько — Ораз-сердар, то Эзиз-хан далеко впереди окажется. Имеет ли право такой жестокий человек и вдобавок неуч нести знамя ислама?
        - Не говорите глупостей! — строго оборвал его ишан Сеидахмед. — Пророк наш, да будет над ним милость и благословение аллаха, тоже был неграмотным человеком. Не смешивайте несовместимое. И кроме того Эзиз-хан отмечен знаком пророка Хазрета Али.
        - Вы видели этот знак, ишан-ага?
        - Я не видел — люди видели.
        - Назовите мне, кто это видел?
        - Вы что, пришли сюда препираться со мной? — рассердился ишан Сеидахмед.
        - Не гневайтесь, ишан-ага, — сбавил тон Клычли, досадуя на свою вспышку, — я пришёл не препираться, а убедить вас в совершённой вами ошибке.
        - Вы прежде окончите медресе в Священной Бухаре, а потом будете поучать меня, — сказал ишан. — Вам известно, что в настоящее время пошатнулись устои ислама? Нужен газават, чтобы укрепить их!
        - Кто же их шатает, эти устои, ишан-ага?
        - Такие джадиды, как вы, которые уходят, бросая медресе и занимаясь неположенным!
        - Нет, ишан-ага, их расшатывают те представители духовенства, которые, объявляя неправильный газават, ввергают народ в пучину страданий!
        - Мы убедились, что всё-таки есть камень, на который упало зерно наших слов, — съязвил ишан Сеидахмед. — Но мы попытаемся ещё сказать вам. В священных книгах сказано, что в момент ослабления и упадка религии, — а мы видим сейчас именно такой, момент, — появится человек, который восстановит ревность к исламу. На спине этот человек будет иметь знак — отпечаток пяти пальцев пророка Хазрета Али. Такой знак есть на спине Эзиз-хана, значит он и есть посланник пророка и угодный аллаху человек. И все, подобные вам, бросившие медресе и пошедшие в услужение капырам, попадут под карающую десницу Эзиз-хана. Он поговорит с вами о газавате и о другом, он всё вам объяснит!
        Опираясь на посох, ишан Сеидахмед с достоинством встал.
        - А вы не подумали, что и ваш Черкез попадёт под десницу? — спросил Клычли и тоже поднялся.
        - Каждому из вас — по деяниям вашим! — сурово повторил изречение ишан Сеидахмед. — И Черкез получит то, что он заслужил.
        - Да-а, — сказал Клычли разочарованно, — я стремился зачерпнуть воды, но зачерпнул только горсть сухой пыли — колодец оказался пуст! Видно, не зря сказал поэт:
        Нет в малодушных мужества на грош —
        Их скакуны на брань бегут ослами.
        У пиров благочестья не найдёшь —
        Недоброе задумали над нами.
        Ростовщиками стали все подряд,
        Сердца их мысли чёрные язвят,
        К народу, алчно требуя зекат,
        Пошли мужи духовные толпами.
        Советов много вымолвят уста.
        Но у скотов к советам — глухота.
        Дверь бедствий и страданий отперта —
        Невежды лбы украсили чалмами.
        Ишан Сеидахмед выслушал стихи, стоя уже на пороге кельи. В душе у него кипело возмущение, но голос прозвучал елейно смиренно;
        - Мы ждём приятного собеседника и поэтому, сожалея, оставляем вас… Что до стихов, то лучше было прочитать стихи сопи Аллаяра или Ходжаахмеда Яссави — это люди, отмеченные благостью аллаха. А прочитанное вами написал развращённый, как и вы, мулла Махтумкули. Истинно правоверному грешно слушать такие стихи, они — нечистое.
        - Ты, старый козёл, очень уж чистый! — вполголоса Пробурчал ему вслед Клычли, досадуя, что затея с разоблачением газавата провалилась. Впрочем, он с самого начала не возлагал на неё особых надежд, только не стал говорить Сергею.
        Близкий дым ослепляет
        Уверенность Черкез-ишана была простой похвальбой, вызванной взбудораженными чувствами. Как человек; трезво оценивающий положение вещей, хорошо знающий характер Бекмурад-бая, его нынешнее положение и связи, Черкез-ишан понимал, что получить сейчас развод для Узук не то, чтобы трудно, а просто-напросто невозможно. — Мало того, обратившись к Бекмурад-баю, он, сам того не желая, в какой-то мере открыл бы местонахождение Узук, а это было чревато серьёзными последствиями. Бекмурад-бай мог пойти на всё, чтобы вернуть невестку. И хотя ссора с ним совершенно не пугала Черкез-ишана, исход всей этой истории можно было довольно легко предугадать заранее.
        Однако и упускать Узук Черкез-ишан не намеревался. Прежнее увлечение вспыхнуло в нём с новой силой, превращаясь в самую настоящую страсть. Равнодушный к своим жёнам, пресыщенный легко доступными ласками городских женщин, он, обладая несколько поэтической натурой, мечтал о какой-то несбыточно светлой и чистой любви простой, неискушённой жизнью девушки. Мечтал, как человек, объевшийся различными деликатесами, мечтает о пахучем куске обычного свежего хлеба.
        Неожиданное и необычное появление в его доме Узук он счёл буквально знамением свыше, хотя в сущности относился к религии более чем скептически. Коран и другие канонические книги мусульман он знал превосходно, имея прекрасную память, многие тексты цитировал наизусть. При желании он мог бы стать хорошим ишаном, добиться популярности намного большей, чем у отца. По он видел, что жизнь на каждом шагу противоречит религиозным установкам, видел неприкрытое лицемерие, внутреннюю мерзость и порочность служителей религии. Это претило ему. Он желал жить в своё удовольствие, не стеснённый никакими рамками условностей,
        Черкез-ишан легко мог овладеть Узук, воспользовавшись её беспомощностью, когда она, не дождавшись плова, уснула. Но он сразу же отогнал эту мысль, не дав ей даже полностью сформироваться, спасая себя от искушения лёгкой добычи. Нет-нет, только не такими методами надо действовать! Узук деваться некуда — одна в чужом городе, уйти от него она никуда не уйдёт. С ней нужна ласка, вежливость, предупредительность, то есть всё то, чего она была полностью лишена в семье Бекмурад-бая. Грубостью и хамством она сыта по горло, и настойчивые откровенные домогательства в лучшем случае оттолкнут её, а то и заставят снова поднять на себя руку. И кроме всего остального, Черкез-ишан хотел не просто молчаливой покорности, не уступки по принуждению — он жаждал ответного чувства.
        Ещё не зная, что он предпримет, понадеявшись на счастливый случай, Черкез-ишан рано утром выехал на двуколке из города. Настроение у него было отличное, он давно не испытывал такого душевного подъёма, такого освежающего буйства чувств. Пусть задача трудна, пусть неизвестно, с какого конца за неё браться, но у него в груди — сила сорока богатырей, он одолеет любые препятствия, сокрушит любые преграды!
        Напевая какой-то легкомысленный мотивчик, он думал, что от последней встречи с Узук — она же собственно была и первой — его отделяют четыре года. Минувшей ночью он наговорил молодой женщине целую кучу комплиментов. На самом же деле почти совсем не знал, как она жила эти годы, как вела себя, чем стала. Впрочем, раздумывать над этим не хотелось — это влекло к слишком прозаическим мыслям, а Черкез-ишану не хотелось прозы. Сердце его было, полно любовного восторга, сердце требовало поэзии.
        По узкой тропинке к дороге подъезжал статный черноусый джигит с хмурым лицом и винтовкой за спиной. Серый ахал-текинец под всадником шёл легко, словно играючись, круто гнул шею. Сразу было видно, что в жилах его течёт кровь прославленных скакунов и что при нужде он не подведёт своего хозяина. «Одни ищут сад любви, другие — поле брани», — подумал Черкез-ишан, доброжелательно глядя на джигита.
        Поравнявшись, тот поздоровался и поехал рядом.
        - Куда путь держите? — полюбопытствовал Черкез-ишан, хотя ему было совершенно безразлично, куда направляется случайный попутчик.
        - Далеко еду, в Хиву, — ответил джигит.
        - Да, путь не близкий. Но, как свидетельствует про^:^ рок наш Мухаммед, идущему аллах больше даёт перед сидящим. Торговать, видно, едете?
        - Нет, торговлей не занимаемся.
        - А-а, тогда вы джигит какого-нибудь сердара! — обрадовался собственной проницательности Черкез-ишан. — Угадал?
        Всадник кивнул:
        - Угадали.
        - Кто же твой сердар? У такого джигита, как ты, и начальник должен быть молодцом.
        - У Эзиз-хана я.
        - О, это знаменитый голово… — Черкез-ишан чуть было не сказал: головорез, но быстро спохватился. — Знаменитый сердар! Говорят, на его спине есть след пятерни пророка Хазрета Али.
        Джигит недоверчиво покосился на Черкез-ишана.
        - Не видел.
        - Как же так! — разыгрывая удивление, воскликнул Черкез-ишан, которого начал забавлять разговор. — Джигит хана — и не видел?
        - Хан джигитам свою спину не показывает.
        Черкез-ишан оценил остроумный ответ и засмеялся.
        - Ты, видать, парень не промах!.. А вообще любят у нас разные сказки придумывать. Не успеет какая-нибудь личность проявиться, как вокруг неё — целый чувал легенд. Вот и про Эзиз-хана говорят, что после пророка Хазрета Али только он достоин нести знамя веры.
        - Это правда? — спросил, джигит, придерживая норовящего уйти вперёд коня.
        Черкез-ишан опять засмеялся и сказал, играя своей откровенностью:
        - Ну, теперь, поскольку ты являешься его джигитом, мне просто неудобно говорить обратное, — ты можешь обидеться. А что касается меня лично, то я в этой войне не являюсь носителем веры и предпочитаю заниматься менее хлопотными и более приятными вещами.
        - Правильно! — неожиданно для Черкез-ишана одобрил джигит и впервые за весь разговор улыбнулся. — А вы куда едете?
        - О, друг, я оду в чудеснейшее место! — Черкез-ишан прищёлкнул языком, показывая, в какое приятное место он направляется. — Я еду в сказочный сад Эдема!
        Джигит понял и принял шутку.
        - По слухам, сад действительно чудесный, но не рановато ли вы в него собрались? Или вас война страшит и вы спешите поскорее удрать с этого света? Впрочем, дело, конечно, ваше, компанию вам туда составить я не могу — мне воевать надо. Передайте от меня привет всем гуриям.
        - Ты мне нравишься, парень, — весело сказал Черкез-ишан. — Только имени твоего не знаю — от кого привет передавать?
        - Скажите, от Елхана.
        - Хорошее имя. Если верить в силу имён, то ты в пути не должен знать усталости: хан дороги — это не шуточки!
        Их внимание привлёк крик. В стороне от дороги, дайханин махал руками и кричал: «Змея!.. Змея!..»
        - Вы езжайте, — сказал Елхан попутчику, — я посмотрю, чего ом там кричит.
        Он свернул с дороги, а Черкез-ишан, пробормотав: «Кому — змея, а кому — любовь», подстегнул лошадь и вскоре скрылся за поворотом у ближайшего холма.
        Подъехав к дайханину, указывавшему на разросшийся куст гребенчука, Елхан и в самом деле увидел змею таких размеров, каких до сих пор ни разу не встречал. Она обвилась вокруг куста и смотрела, на людей немигающими холодными глазами, часто высовывая из закрытой пасти кончик раздвоенного языка. Елхан невольно потащил из-за спины винтовку.
        От выстрела змея дёрнулась и расслабила кольца, но с места не тронулась.
        - Стукни её как следует кетменём! — сказал Елхан дайханину, сердясь на себя за минутное малодушие.
        - Боюсь, — чистосердечно сознался дайханин.
        - Эх ты!
        Елхан решительно шагнул вперёд и прикладом винтовки размозжил змее голову.
        - Вот как с ними надо!
        Дайханин издали смотрел на него с уважением, однако подойти не решался.
        - Не бойся, — сказал Елхан, пнув змею ногой, — она теперь не страшнее саксауловой палки.
        Только после этого дайханин несмело приблизился.
        - Голова у змеи — самое главное, — пояснил Елхан, — Если целой оставишь, змея через шесть дней оживёт, хоть ты её на две половинки разруби. Обязательно давить голову надо!
        Дайханин подошёл к змее, давнул чокаем и тотчас испуганно отскочил в сторону.
        - Показалось, что шевелится, — оправдывался он.
        Елхан посмеялся над трусливым дайханином и, вскочив на коня, тронул его на рысь — одному ехать скучно, стоит догнать весёлого попутчика.
        У моста, переброшенного через широкий магистральный арык, толпилось и шумело человек десять. Там же стояла и двуколка попутчика, только почему-то без коня. Когда Елхан подъехал, всё объяснилось. Шестеро джигитов отобрали у четверых дайхан лошадей, дав им взамен каких-то заморённых кляч. Отобрали вороного и у попутчика — это сразу настроило Елхана против джигитов. Дайхане, сложив руки на груди, униженно кланялись и просили вернуть лошадей. Джигиты, посмеиваясь над ними и бросая издевательские реплики, возились с седловкой. Черкез-ишан стоял в стороне и покручивал ус — происшествие, казалось, скорее забавляло его, чем сердило, и Елхан проникся к нему ещё большей симпатией.
        - Эй, вы! — крикнул он джигитам. — Зачем людей обижаете? Сами дайханами не были, что ли? У дайханина лошадь отобрать всё равно, что самого убить.
        - А мы им своих взамен оставили! — отозвался один из джигитов, затягивая подпругу.
        - Был бы сам здоров — конь найдётся, — поддержал второй.
        - Каждый будет добрым, если под ним такой жеребец, как твой серый, — сыронизировал третий.
        - Посмотрел бы я, как ты поехал воевать на моей кляче! — сказад четвёртый. — Ни врага догнать, ни самому удрать.
        - А кто вас на войну гонит? — спросил Елхан. — Сидели бы дома спокойно.
        Джигиты засмеялись.
        - Ты, парень, шутник, оказывается!
        - У тебя у самого за спиной кочерга висит, или винтовка Ораз-сердара?
        - Тебя самого кто послал на войну?
        - Меня бедняки послали. — Елхан указал рукояткой плети, — вот такие, как перед вами стоят, у которых ни земли, ни воды — ничего нет. Не первый день за них воюю, а вы — грабите!
        - Вы слышали справедливые слова? — обратился молчавший дотоле Черкез-ишан к джигитам. — Верните коней дайханам, не заставляйте страдать бедняков. Моего жеребца можете забрать, — я вам ни слова не скажу. И клячу свою, что мне оставили, тоже заберите. Но честно предупреждаю вас: кто взял, тот и приведёт обратно. Как только в Мары появитесь, так и приведёте. А уж потом разговаривать будем.
        Джигиты забеспокоились. Самоуверенный тон Черкез-ишана, презрительная мина на лице им явно не понравились. Они шёпотом посовещались и один спросил:
        - А вы кто такой?
        - Это неважно! — Черкез-ишан демонстративно повернулся спиной к спрашивающему.
        - Нехорошо, — сказал джигит. — Своё имя скрывает только тот, кто боится назвать его.
        Эта реплика задела самолюбие Черкез-ишана и он с вызовом ответил:
        - Мне таиться нечего! Я Черкез-ишан!
        Джигиты растерянно переглянулись и все шестеро, бормоча: «Прости нас, ишан-ага!.. Не знали мы, ишан-ага!.. По неведению согрешили, ишан-ага!», бросились запрягать жеребца в двуколку.
        Довольный произведённым эффектом, которого он, честно говоря, и сам не ожидал, Черкез-ишан уселся в двуколку, разобрал вожжи. Трогая коня, сказал джигитам:
        - Послушайте доброго совета: верните людям их лошадей, не позорьте себя.
        - Как вернуть? — сказал один из джигитов вслед Черкез-ишану. — Бекмурад-бай сказал, что если, хотим быть его джигитами, должны сами достать себе коней. Сказал: насильно отбирайте, если добром меняться не захотят. Мы и выполняем его приказ. А ему такое Ораз-сердар приказал.
        Услышав имя Бекмурад-бая, Елхан весь подобрался, как готовящийся к прыжку барс…
        - Слушайте меня! — сказал он джигитам. — Вам дали винтовки и дрянных кляч, а вы думаете, что ка свадебный той идёте. Завтра вас погонят под пули, и тогда вы узнаете, что это совсем не то что песок, которым на свадьбе гостей обсыпают, да будет поздно! Послушайте мой совет. Идите к Бекмурад-баю и скажите ему: вот твои клячи, вот твои винтовки, а мы пойдём домой…
        Джигиты, раздосадованные потерей самого лучшего коня, вразнобой закричали:
        - Хватит с нас советчиков!
        - Свои советы при себе оставь!
        - Он боится, что из-за нас ему в Чарджоу мало добра достанется!
        - Не бойся — мы с тобой поделимся!
        - Ладно! — решившись, бросил Елхан. — Человеческого языка не понимаете — поймёте другой язык!
        Он поскакал к изгибу арыка, соскочил с коня, отбежал шагов на двадцать в сторону и лёг. Первая пуля тонко и жалобно пропела в горячем воздухе. Поняв, что шутки кончились, джигиты кулями повалились на землю, заклацали затворами. Дайхане побежали от них прочь, оглядываясь и пригибаясь.
        Перестрелка длилась долго. Трое джигитов были уже ранены. Елхана пули пока миловали.
        Со стороны близлежащего аула показался скачущий всадник в белом тельпеке. Он осадил коня возле дайхан, которые, сгрудившись, как стадо оставшихся без вожака овец, наблюдали за перестрелкой, и отрывисто бросил:
        - Что-за шум? Кто стреляет?
        От толпы отделился старик-дайханин, схватил всадника за полу халата.
        - Голубушка Сульгун-хан… милая Сульгун-джан… поспеши на помощь нашему джигиту! Люди Бекмурад-бая коней у нас отобрала, а он вступился. Теперь они его убить хотят… Голубушка Сульгун-хан, да помогут тебе аллах и все пророки, окажи содействие нашему джигиту, вступись за него!
        Старик заплакал. Сульгун-хан подняла над головой винтовку, держа её горизонтально — знак прекращения огня, и поскакала к месту перестрелки. Выстрелы затихли. Сульгун-хан направила коня туда, где залёг Елхан. Он поднялся ей навстречу, всматриваясь. Вдвоём: она — в седле, он — ведя серого в поводу — они приблизились к джигитам, всё ещё лежащим на земле.
        - Встаньте все! — властно приказала Сульгун-хан.
        Джигиты покорно встали, отряхиваясь, трое раненых остались сидеть. Сульгун-хан смотрела с откровенным презрением и молчала. Подошли дайхане, остановились поодаль.
        - Шестеро против одного! — по широкому лицу Сульгун-хан пробежала тень, похожая на усмешку. — И вы думаете, что вели себя мужественно? Вы оказались малодушными трусами! Драться надо на равных, а вы — шестеро на одного. Эх вы, герои!.. Чьи вы?
        Джигиты помялись.
        - Бекмурад-бая, — сказал наконец один.
        - Вернитесь к Бекмурад-баю и сдайте ему своё оружие! Воины из вас не получились. Если не знаете моего имени, передайте Бекмурад-баю, что это сказала Сульгун-хан! Больше он вас ни о чём спрашивать не станет… А лошадей дайханам верните! Эй, люди, разбирайте своих лошадей!..
        Джигиты подчинились без разговоров и, забрав своих раненых, ушли. Дайхане горячо благодарили Сульгун-хан, не обращая внимания на Елхана. Она принимала благодарности как должное, не дрогнув ни единым мускулом каменно неподвижного лица.
        Елхан и Сульгун-хаи поехали вместе.
        - Я тебя где-то видела, — ничего не выражающим голосом сказала Сульгун-хаи.
        - Возможно, — согласился Елхан.
        - Это было в доме Мереда-арчииа?
        - У тебя хорошая память, Сульгун-хаи.
        - Да, — равнодушно кивнула Сульгун-хаи, — хорошая. Тебя зовут Берды и ты умеешь пулей выбивать из руки серебряный рубль. Почему сегодня в тех плохо стрелял?
        - Что же, по-твоему, я их, дураков, убивать должен был, что ли? — возмутился Берды. — Нарочно целился так, чтобы только ранить, а не убить!
        Сульгун-хан промолчала. Берды почудилось, что она улыбается, но это, вероятно, ему только почудилось.
        - Девушка жива? — спросила Сульгун-хан. — Забрал ты её у Бекмурад-бая?
        - Не смог забрать! — с горечью ответил Берды.
        - До сих пор у них?
        - Говорят, что нету. Сбежала, говорят. Кто знает, может и в самом деле так, а может и убили втихомолку.
        - Убили, сволочи, — ровным голосом сказала Сульгун-хан. — Предлагала тебе помощь прошлый раз — отказался.
        - Да ведь знаешь, как говорится: «Знал бы, что конь падёт, сменил бы его на мешок соли». Думали мы одно, а получилось по-другому. Тут ещё война началась, совсем всё перепуталось.
        - Бекмурад-бай свой отряд собирает, слыхал? Один гулять будешь — быстро на железный вертел попадёшь.
        - Кому воробьи страшны, тот проса не сеет.
        - Ну смотри. Бекмурад-бай противник серьёзный… Тут мне сворачивать надо, в гостях я. Может, поедешь со мной? Чаю попьёшь, отдохнёшь немного…
        - Я бы с радостью, да и так задержался, а дорога не близкая.
        - Как знаешь. Счастливо тебе.
        - И тебе тоже, Сульгун-хан! Помощь твою не забуду — спасибо!
        И снова разошлись вторично скрестившиеся дороги Берды и Сульгун-хан.

* * *
        До своего аула Черкез-ишан добрался без дальнейших происшествий. Мысли его, на какое-то время отвлечённые встречей с Берды и стычкой с джигитами Бекмурад-бая, снова вернулись к Узук, к проблеме получения свидетельства о её разводе. Он очень хотел быть честным перед Узук, он ухватился бы за любую возможность, чтобы выполнить своё обещание, но, сколько ни думал, ничего путного в голову не приходило.
        В конце концов, отчаявшись что-либо придумать, он дал себе твёрдое слово при первом же удобном случае сделать всё, как надо, и написал свидетельство о разводе сам, скрепив его печатью ишана Сеидахмеда. Вернувшись в свою комнату, он ещё раз перечитал свидетельство, аккуратно сложил его и сунул в карман. Голос совести назойливо нашёптывал о непорядочности сделанного, однако Черкез-ишан успокаивал себя, что этот обман — явление временное, вынужденное.
        Младшая жена принесла чай. Она по-своему любила мужа, несмотря на его беспутность и равнодушие к ней, и участливо спросила, что он такой невесёлый. Черкез-ишан бесцеремонно выставил её за дверь. В другое время он, вероятно, обошёлся бы с нею поласковее, но сейчас все его мысли были заняты Узук. Он чувствовал себя настоящим влюблённым, когда любое, самое безобидное общение с другой женщиной, не говоря уже о чём-либо большем, представляется изменой предмету любви.
        На обратном пути в город он всё время погонял жеребца, не зная, что его ожидает серьёзная неприятность. Она таилась в его собственном дворе и бросилась под ноги коня визжащим, шипящим и рычащим клубком, который, наткнувшись на неожиданное препятствие, распался на взъерошенного кота, мгновенно взлетевшего на дувал, и не менее взъерошенную собаку. Испуганный жеребец всхрапнул, шарахнулся в сторону, треща оглоблями, двуколка перевернулась. Вылетев из неё, Черкез-ишан упал на неловко подвёрнутую ногу.
        Узук, стоявшая у окна и думавшая о своей незадачливой судьбе, стала невольной свидетельницей случившегося. Сначала она улыбнулась, видя беспомощные попытки Черкез-ишана подняться. Сообразив, что он сильно расшибся, бросилась во двор.
        С её помощью, морщась от острой боли при каждом шаге и изо всех сил стараясь не застонать, Черкез-ишан добрался до дивана. По его просьбе Узук согрела воды, — он считал, что в ноге произошло растяжение связок, и припарки помогут снять боль. Глядя на припадающую походку Узук, он пошутил:
        - Вот видите, аллах даже здесь даёт нам с вами испытать одно и то же — и у вас нога поранена и у меня. Это — определённо знак свыше, указывающий на нашу родственность!
        Узук было совсем не весело, но из вежливости она улыбнулась.
        Слабые зубы ищут еду помягче
        Была тихая, напоенная бодрящей прохладой, июльская ночь. На полевом стане чабана Сары вокруг небольшого костра сидели Дурды, Аллак, Меле и Торлы. Они пили чай и перебрасывались репликами не слишком дружелюбного характера. Заводилой в споре был Торлы, тот самый Торлы, который спас в своё время из мургабской стремнины Узук, а потом мужественно вместе, с ней встретил ночных убийц. Сейчас Торлы был явно чем-то недоволен, а его товарищи с ним не соглашались.
        Зарычали и с лаем умчались в темноту собаки. П^ар^ни замерли, прислушиваясь. Послышался храп коня, голос, успокаивающий собак.
        - Кто-то чужой, — сказал Дурды.
        Он негромко щёлкнул затвором винтовки и пошёл в ту сторону, где бесновались собаки. Меле, Аллак и Торлы из предосторожности отошли подальше от костра, в темноту.
        Тревога оказалась ложной — это Берды разыскал наконец своих друзей. Они опять уселись у костра. После взаимных объятий, похлопывания по плечам и традиционных приветствий Дурды поинтересовался новостями.
        - Много новостей, — ответил Берды, — и всё неладные. Плохие дела, парии. От самого моря и до Мары белые хозяйничают. Марыйского Совета больше не существует — кто попал в лапы белым, кто спрятался. Невозможно разобраться…
        - Почему же нас не оповестили? — раздражённо перебил его Торлы. — Или мы уже не нужны Совету? Тогда давайте к белым присоединимся!
        - Не горячись, — сказал Берды, — слушай дальше.
        - Что мне слушать! — упорствовал Торлы. — И так всё понятно!
        Берды сердито глянул на него и продолжал:
        - Белые наших врасплох захватили, потому всё так и получилось. Предатели на железной дороге пропустили их потихоньку. Кое-кто из наших погиб. Говорят, захватили какого-то видного большевика, который прибыл из Ташкента, но ещё не известно, расстреляли его или нет. Всё перепуталось.
        - Конечно, перепутается! — опять вставил Торлы. — Пропало всё, а не перепуталось!
        Дурды с досадой сказал:
        - Не перебивай, Торлы! Не хочешь слушать — отсиди в сторонку!
        - И слушать не стану и в сторонку не отойду! — Торлы демонстративно лёг навзничь и стал считать звёзды.
        - С несколькими сотнями всадников Эзиз-хан прибыл в Мары, — помедлив, заговорил Берды. — А всеми силами белых командует один полковник по имени Ораз-сердар. Многие баи набирают себе джигитов, Бекмурад-бай — тоже. В городе полная неразбериха, как говорится, собака своего хозяина, кошка — хозяйку не узнают.
        - Что же делать нам? — спросил Дурды.
        - Присоединиться к полковнику Ораз-сердару! — подал голос Торлы.
        Дурды рассердился..
        - Не с тобой разговор — ты и помалкивай!
        - У тебя разрешения не стану спрашивать — говорить мне или молчать! — тоже рассердился Торлы и сел.
        - Бросьте вы спорить! — сказал Берды с упрёком. — Нашли время!.. Дел у нас с вами хватит. Когда Марьинский Совет направлял вас сюда, отдал вам задание задерживать на хивинской дороге все караваны с оружием. Всё, что вы собрали, мы захватим с собой и отправимся в Чарджоу, — таков приказ Сергея.
        - А если мы ничего не собрали? — спросил Торлы, явно напрашиваясь на спор.
        - Так поедем, — сказал Берды, не испытывающий ни малейшего желания спорить попусту, котя его и удивляло непонятное поведение Торлы. Будь на месте Торлы кто другой, Берды насторожила бы такая странная настойчивость, но это был человек, дважды спасший от смерти Узук, и подозревать его в чём-то недобром было бы попросту нехорошо. Минутной слабости может подвергнуться любой.
        - А может быть, белые уже прогнали Советы из Чарджоу? — тянул своё Торлы. — Может, паши уже за Аму-Дарьей!
        - Если наши там, и мы за Аму-Дарью переправимся, — сказал Дурды.
        Торлы ехидно усмехнулся.
        - А ты Аму-Дарью видел?
        - Видел!
        - Когда ты её видел?
        - Когда эмир Бухарский женился! Он меня на той пригласил, а я на коне переплыл Аму-Дарью и получил за это первую премию.
        - Больше ни за что не получал?
        - Получал! Эмир, стоя на Одном берегу, положил себе на голову яйцо, а я с другого берега с первого выстрела это яйцо сбил — тоже премию дали.
        - Смелый однако человек, эмир Бухарский!
        - Дурды! Торлы! Бросьте спорить! — прикрикнул на них Берды.
        Дурды насупился и отошёл от костра, ворча что-то себе под нос. Воспользовавшись наступившим молчанием, Торлы сказал:
        - Если красные ушли за Аму-Дарью, то Джунаид-хан остался на мете. Давайте всё оружие, которое попадёт в наши руки, отвезём ему и продадим, а деньги поделим между собой. Не будем дураками…
        К костру подбежал запыхавшийся Сары.
        - Караван остановился у колодца! Пять верблюдов с оружием!
        Парни быстро вскочили на ноги. Берды деловито спросил:
        - Сколько людей?
        - Человек десять. Все вооружены винтовками.
        Берды задумался. Оружие, конечно, шло к Джунаид-хану, поэтому нельзя было допустить, чтобы оно попало к месту назначения. Однако сильная охрана, наверняка ожидающая ночного нападения, исключала возможность немедленного захвата каравана,
        - Это не торговцы чаем или каракулем, — поддержал его сомнения Дурды. — Но если такую охрану выставили, значит есть что охранять. Вероятно, оружия много. Обязательно надо его захватить!
        - Каким образом? — полюбопытствовал Торлы.
        - Подумать надо… По-моему, сейчас нападать на них не следует, лучше — завтра днём.
        - В темноте удобнее, — заметил Меле.
        - Темнота одинаково помогает — и нам и им, — возразил Дурды. — Караваны обычно устраивают привал в самые жаркие, полуденные часы. Сейчас у колодца они остановились не на отдых, а просто воды набрать, — это ясно. Спать будут в полдень. Вот тогда мы их и накроем спящих.
        - А если они караул поставят? — спросил Торлы.
        - Если, если! — вспыхнул Дурды. — Если у тётки борода вырастет, она твоим дядей станет! С одним караульным легче справиться, чем с десятью!
        В полдень караван действительно остановился. Вокруг колодца раскинулись саксауловые заросли. Тень они давали жидкую, но всё-таки это была тень, и караванщики, позавтракав, улеглись в неё. На ногах остался только часовой. Он ходил взад-вперёд, немилосердно зевал и тёр кулаками глаза. Лежащие верблюды лениво поворачивали за ним головы, пережёвывая жвачку. Наконец часовой не выдержал, пристроился у саксаулового куста и задремал, обняв винтовку.
        Берды и его товарищи затаились неподалёку. Согласно выработанного плана, они должны были действовать одновременно. Дурды и Торлы постараются без шума обезвредить часового. Остальные в это время будут стоять наготове и стрелять в каждого, кто, проснувшись, схватится за оружие. Если часовой будет связан, не успев поднять тревоги, следует бесшумно обезоружить и остальных.
        Когда часовой уснул, парни окружили спящих караванщиков и взяли оружие наизготовку. Дурды и Торлы подкрались к часовому. Дурды зажал ему нос, прижав голову рукой к земле, Торлы ловко забил в раскрывшийся рот заранее приготовленный кляп. Вдвоём они быстро перевернули караульного вниз лицом, связали ему руки и ноги. Он ворочался, как неуклюжий толстый червяк, и глухо мычал, не понимая спросонья, что произошло.
        - Лежи тихо, а то убьём! — дружелюбно шепнул ему на ухо Дурды.
        Первая часть задуманного прошла успешно. Меле остался стоять с поднятой к плечу винтовкой, внимательно следя за товарищами, а они принялись осторожно обезоруживать спящих. Собрать валявшиеся рядом её спящими винтовки было не так уж трудно, и парни уже ликовали, обезоружив семерых, когда восьмой, проснувшись, чуть не испортил всё дело. Однако Берды вовремя успел стукнуть его по тюбетейке рукояткой нагана, и он снова сунулся носом в песок.
        Разбуженные караванщики ошалело моргали и без сопротивления дали себя связать. Парни подняли недовольных слишком коротким отдыхом верблюдов и, велев связанным людям не двигаться до вечера, двинулись к полевому стану.
        Добыча оказалась богатой. Они дополнили её ранее захваченным оружием и без промедления выступили в путь. Шли остаток дня, ночь и всё следующее утро. Только к полудню, уставшие и голодные, как волки, сделали привал у колодца.
        И снова Торлы завёл старую песню.
        - Если и есть на свете глупцы, не понимающие своей выгоды, то первые среди них — мы с вами. Куда, спрашивается, мы идём?
        - В Чарджоу, — коротко сказал Берды.
        - Это я знаю, Берды-джан. И что оружие мы там Совету сдадим, тоже знаю. Так ведь?
        - Так.
        - А если так, то у меня, Берды-джаи, есть к тебе один вопрос.
        - Спрашивай.
        - Оружие мы Совету сдадим, а Совет нам что даст за это?
        - Спасибо скажет.
        - И больше ничего?
        - Больше ничего.
        - А у тебя от этого спасибо хлеба прибавится или халат новый появится? Кому нужно пустое спасибо? Оно, как сухая ложка, рот дерёт. Вот если мы этих пять верблюдов, которыми нас аллах наградил, в Хиву пригоним…
        - Ну, и что дальше? — сдерживая закипающее раздражение, спросил Берды.
        - Как что? — удивился Торлы. — На базаре разложим!
        - Ну?..
        - Каракулевые шкурки возьмём, а их на иранском базаре можно на опиум обменять.
        - А потом?
        - Опиум в Мары привезём, продадим. Вот тогда я посмотрю, как Бекмурад-бай в ноги мне кланяться станет!
        - Я вижу, у тебя уже всё продумано! — недобро прищурился Берды. — Значит, поклонов Бекмурад-бая захотел?
        - А что, в словах Торлы есть смысл, — сказал Меле.
        - Молчи! — цыкнул на племянника Аллак.
        Меле виновато потупился и вздохнул. Торлы, обрадованный поддержкой, обратился к нему:
        - Меле, ты слышал, что сказал Берды? Он считает, что нам не нужны поклоны Бекмурад-бая. А я не так думаю. Если мы станем действовать глупо, может случиться то, что случилось с глупым дайханином, нашедшим на своём поле целый хум золота. Он решил отнести золото падишаху, чтобы тот его отблагодарил. А сын у датчанина был умный парень, не чета отцу. Зачем, говорит, нам другая благодарность, когда найденного золота на всю жизнь хватит. Но отец был упрям, как ишак — взвалил хум на спину, пошёл во дворец. А падишах и говорит: «Сына твоего я в темницу посажу до тех пор, пока ты всё остальное золото не принесёшь, которое припрятал». Дайханин клянётся и божится, а падишах не верит: не может быть, говорит, чтобы ты всё сразу принёс, для себя ничего не оставил… Вот и с нами может такая же история произойти. А знаете, сколько на марыйском базаре можно денег за опиум выручить? Вы сроду таких денег не видали!
        Берды, несколько раз порывавшийся перебить Торлы, сказал:
        - Хочешь послушать, что я тебе скажу?
        - Говори, — милостиво кивнул Торлы, уже чувствующий себя богачом, окружённым почётом и преклонением. — Говори, Берды-джан, послушаем, что ты скажешь!
        - Я считаю тебя, Торлы, неглупым человеком и своим товарищем. Поэтому то, что ты сказал, принимаю за шутку. Ни один честный человек не станет есть хлеб, заработанный на опиуме. Если мне на дороге повстречается торговец, везущий из Ирана опиум, я его застрелю на месте, как собаку! Ты знаешь, что такое опиум? Из отважного, сильного, дорожащего своей честью человека, он делает жалкого труса, подлую тварь, идущую на всё ради горошинки опиума и не имеющую сил обнять ночью свою жену! Понял теперь?
        - Понял.
        - Хорошо, что понял. Дальше слушай. За всё золото и серебро Хивы я не отдам одной единственной винтовки, одного единственного патрона не отдам! Мне золото не нужно.
        - Что же тебе нужно в таком случае?
        - Мне?
        - Да, тебе именно. Чего ты добиваешься?
        - Я добиваюсь, Торлы, чтобы подобные Бекмурад-баю люди, топтавшие веками мои народ, были повержены наземь, — вот я чего добиваюсь! Ни золото, ни серебро, ни сама райская жизнь меня не интересует! Единственно, чего я хочу, это дожить до того дня, когда пси эта сволочь будет поставлена на колени!
        - Смешной ты человек, Берды-джан, — пожал плечами Торлы. — Произносишь вроде бы и умные слова, а главного не понимаешь. Ведь для того, чтобы поставить на колени всю эту, как ты говоришь, сволочь, нужна стать богаче её.
        - Нет, Торлы, — возразил Берды, — пе богатством давить их надо, а силой, правдой, законом! Ты этого пока не понимаешь. Честно говоря, я и сам не очень-то разбираюсь, по верю, что действовать надо именно так!
        - Это хорошо, когда веришь, — задумчиво сказал Торлы.
        - Поверишь и ты, Торлы, обязательно поверишь! — убеждённо воскликнул Берды и добавил после некоторого молчания: — Ложись, отдохни немного, наши вон уже спят.
        К вечеру, когда дневная жара стала спадать, они тронулись дальше. Берды беспокоило положение в Чарджоу. Чтобы гарантировать себя от всяких случайностей, он решил обогнать караван и приехать в Чарджоу первым. Если там окажутся белые, он сумеет предупредить товарищей.
        С ним согласились. Наказав Дурды смотреть в оба и двигаться осторожней осторожного, Берды хлестнул серого и умчался. С его отсутствием парни поскучнели, особенно Дурды, на плечи которого легла вся тяжесть ответственности за караван. Призадумался и Аллак. Ему, не отличавшемуся особым мужеством и решительностью, нравился энергичный, смелый, уверенный в себе Берды. С ним было как-то спокойнее и легче.
        Опять караван шёл всю ночь и утро. На привал расположились в полдень. Колодца поблизости не было, чай заметно отдавал бурдюком, но парни пили его с удовольствием. Дурды воспротивился было поить коней — подождут, мол, до вечера, когда колодец встретится. Аллак укоризненно поглядел на него, повздыхал, но не выдержал и молча пошёл развязывать бурдюк. Дурды недовольно поморщился, однако не стал спорить.
        Торлы, пристроившись возле Меле, говорил:
        - Человека делает человеком только богатство, — в этом ты мне поверь. Который богатый — он возвышается над остальными, как дерево над овечьим гуртом. Отними у него серебро и золото — он станет таким же, как и мы, если не хуже. А пока богат, всё ему доступно — любую вещь купить может, любого человека унизит. Правильно я говорю, Меле-джан?
        - Правильно, Торлы-ага. Это не Бекмурад-бай, а деньги его заставили нас всех испытать столько горя и лишений. Если он сам смелый, пусть приходит сюда!
        Аллак, услышавший слова племянника, суеверно отплюнулся:
        - Тьфу… тьфу… тьфу!.. Не говори так, Меле!
        - Почему, дядя Аллак? — удивился Меле.
        - Потому что Мары рядом, где Бекмурад-бай отряд свой собирает! Если он сюда заявится, ты места спрятаться не найдёшь!
        - Я и не собираюсь прятаться! Из кого состоит его отряд?
        - Неважно из кого, — отрезал Аллак, — а бежать, как зайца, тебя заставит!
        Торлы ухватился за эти слова.
        - Вот и я о том же толкую! Для того, чтобы не бегать от Бекмурад-бая, надо прежде всего богатым стать. Присмотритесь к людям — чем больше богатеет человек, тем больше у него авторитета, уважения, удачливости. Золото даже незримо действует на человека! Я вам историю одну расскажу, очень поучительную историю. Однажды чабан шёл. Усталый, еле йогами двигает. Сил нет на плече палку свою нести — по земле её за собой тащит. Однако вдруг приободрился чабан, вскинул палку на плечо и даже песню запел. Поблизости дайханин землю копал. Приметил он, с какого места к пастуху бодрость пришла, позвал сына и пошли они туда. Стали копать — полный хум золота выкопали! Поняли, какая у золоти сила? Под землёй находилось — и то бодрость в человека вдохнуло. А если оно в кармане, так и говорить нечего
        - Ты к чему это речь завёл? — спросил Дурды,
        - К тому, — сказал Торлы, — что в наших руках находится сейчас пять гружёных золотом верблюдов, но почему-то никто из пас не ноет и не прыгает от радости.
        - Что же ты советуешь? Прыгать?
        - Я советую к Хиве повернуть.
        - Тогда оставь свой совет при себе!
        - Ты, Дурды, много на себя не бери! — с вызовом бросил Торлы. — Нас пять человек в деле участвовало? У каждого равная доля! Раздели оружие на пять частей, отдай мою часть мне, тогда я и советы свои себе оставлю!
        - Ни одного патрона не получишь! — твёрдо сказал Дурды. — Как ты не понимаешь, что это оружие — не паша собственность!
        - А чья собственность?
        - Это собственность Совета.
        - Да ну! Значит, не мы, а Совет рисковал жизнью, чтобы добыть это оружие?
        - Да, рисковал! Больше нас с тобой рисковал!
        - Вот это ловко! — Торлы округлил глаза. — Я и волк заели верблюда, — сказал комар! Ничего не понимаю…
        - Мало слушал умных людей, оттого и не понимаешь, — сердито сказал Дурды, чертя палочкой линии и завитушки иа песке. — Сергея тебе надо было послушать, тогда всё понял бы.
        Торлы иронически фыркнул.
        - Этот Сергей, смотрю, околдовал вас совсем!
        - Жалко, что такое колдовство тебя не коснулось. Несёшь такое, что со стороны послушать — враг говорит, а не друг.
        - Интере-есно!.. Может, ты и в чарджуйском Совете обвинишь меня, скажешь, что я — враг?
        - Не буду обвинять. Надеюсь, что поумнеешь со временем.
        - Я тоже надеюсь, что… ты поумнеешь.
        - Ладно, Торлы, давай оставим спор! Ни к чему хорошему он не приведёт!
        - Верно, ребята, кончайте, — поддержал Аллак и зевнул. — От споров только желчь разливается. Давайте отдохнём маленько. — И пошёл укладываться в тень.
        За ним последовал и Торлы.
        - Ложись и ты, Меле-джан, — сказал Дурды. — Я покараулю.
        - Лучше я останусь, — попросил Меле. — Спать совсем не хочется. А ты — отдохни.
        Дурды сумрачно глянул в сторону Торлы, но согласился:
        - Карауль, если не устал. Но — только не усни! И вообще поосторожнее тут…
        Меле понимающе кивнул.
        Через несколько минут Дурды и Аллак уже спали. Торлы всё ворочался, устраиваясь поудобнее, никак не мог улечься. Мысль, гвоздём засевшая в голове, лишала его покоя. Почему товарищи не разделяют её? Из другого теста они слеплены, что ли? Предлагают им выгодное дело, а они от него, как от комара, отмахиваются! Разве только Меле…
        - Не спишь, Меле? — негромко окликнул он парня.
        - Караулю, Торлы-ага, — отозвался Меле. — А вы чего не спите?
        - Блохи кусают, — пошутил Торлы и поднялся.
        Меле смотрел на него насторожённо. Торлы подсел рядом.
        - Берды и Дурды меня расстроили, не спится, — пожаловался он, ища сочувствия.
        - Не стоит на них сердиться, Торлы-ага, — примирительно сказал Меле. — Они люди, которые верны своей цели.
        - Цели, цели… — пробормотал Торлы. — Откуда известно, кто победит — большевики или меньшевики? Если большевики окажутся побеждёнными, значит эти твои люди до конца жизни будут гнуть спину на баев или погибнут где-нибудь бесславно. Другой дороги нам не дано.
        - Это — так, — согласился Меле.
        - Если так, то скажи об этом Дурды! Чёрт с ним, пусть хотя бы одного верблюда на двоих отдаст, а остальных четырёх ведёт в свой Совет! Мы бы с тобой, Меледжан, весь Иран и Туран объехали, свою выгоду нашли бы! Всю выручку по-братски поделим, а?
        - Не согласится он, Торлы-ага.
        - Если нас двое будет, согласится. К тому же Аллак — твой дядя, мы его на свою сторону перетянем.
        - Дядя Аллак против Дурды не пойдёт, — покачал головой Меле. — Они давно дружат, они побратимы.
        - Но зачем, скажи, выполнять им приказ какого-то Сергея! — возмутился Торлы.
        - Сергей друг Берды, — пояснил Меле, — он помог Берды бежать из ашхабадской тюрьмы. Для Берды он тоже как брат, Берды во всём ему верит. А Дурды почитает Берды, как старшего брата, никогда его доверия не обманет. Нет, Торлы-ага, ничего не выйдет из вашей затеи. Лучше ложитесь спать.
        Помедлив и пряча от Меле недобрый блеск глаз, Торлы сказал:
        - Жаль, если не выйдет ничего… Вот у тебя жены нет ещё, у Дурды — нет, у Аллака — только название, что жена, калым ещё полностью не выплатил. Продали бы мы это оружие — сразу бы и семьями и землёй обзавелись, жили бы как люди. Эх, да что тут толковать со слепым о свете! — Он махнул рукой и ушёл под куст.
        Ещё один перегон сделал маленький караван. Ему везло — никто не встретился на пути. Если так будет и дальше, то следующий привал парни сделают уже в Чарджоу.
        После завтрака Торлы намекнул, что сегодня, вероятно, его очередь идти в караул. Но Дурды, не глядя на него, назначил часовым Аллака. Торлы, сделав вид, что ничего не случилось, улёгся первым. Его душили отчаяние и злость. Судьба совала богатство прямо в руки, а приходилось отказываться ради каких-то нелепых, непонятных убеждений, не сулящих никакой выгоды сегодня и завтра, и послезавтра, — вообще никогда. Попробуй, дождись ещё раз такого случая! Сто лет ждать будешь — не дождёшься!
        Торлы осторожно приоткрыл один глаз. Аллак устроил свой наблюдательный пост на бугре, покрытом зарослями саксаула. Время от времени он вставал, оглядывал окрестность и снова присаживался в тень. Дурды и Меле спали сном праведников.
        Стиснув от напряжения зубы, сдерживая дыхание, Торлы начал подбираться к Аллаку, сам ещё толком не зная, что сделает. Он уже не мог остановиться. Сила, толкавшая его на чёрное дело, была сильнее рассудка, сильнее чувств. Она схватила его, как коршун хватает когтистой лапой недельного цыплёнка, и поднимала ввысь, чтобы, выпустив, ударить о землю и убить. «Усни, Аллак, усни, пожалуйста! — горячо просил про себя Торлы. — Усни, что тебе стоит! Тогда всё будет хорошо… Усни!!»
        Но исполнительный Аллак не собирался спать. Вот он приподнялся снова — совсем близко, рукой дотянуться можно! Торлы замер и перестал дышать. Аллак огляделся, не подозревая, что самая большая опасность таится в двух шагах. Приставив к глазам ладонь козырьком, он смотрел вдаль. Там было всё спокойно, и Аллак уселся на своё место.
        Одним прыжком Торлы преодолел разделяющее их расстояние. Тупой удар приклада — и Аллак, не охнув, мягко, мешком повалился на бок, выронив винтовку. Несколько мгновений Торлы стоял неподвижно, словно оглушили его самого — гудела голова, тряслись руки. Очнувшись, достал патрон и побежал туда, где спали' Дурды и Меле. Он вжал приклад в плечо до боли, но всё равно мушка прыгала, а занемевший палец не в силах был нажать спусковой крючок.
        Чуть не плача от бессилия и страха, Торлы топтался на одном месте. Потом кинулся к своему коню, непослушными руками кое-как увязал дюжину винтовок и несколько цинков е патронами. Верблюды, перестав жевать, смотрели на него с печальной укоризной. Конь косил глазом и вытягивал морду, раздувая ноздри, словно собирался заржать. Торлы испуганно шикал на него, махал шапкой.
        Дурды и Меле ещё спали, когда Аллак пришёл в себя. Постанывая и хватаясь за ветки саксаула, он спустился с бугра. Долго думать над разгадкой таинственного нападения не пришлось — раскиданный верблюжий вьюк, отсутствие Торлы и убегающая на север цепочка конских следов говорили сами за себя. Аллак разбудил товарищей.
        Узнав о случившемся, Меле вытаращил глаза: что бы там ни говорил Торлы-ага, но поступить так, как он поступил? — это не укладывалось в сознании. Дурды, выслушав, обругал себя последними словами и метнулся к коню.
        - Ждите меня здесь! — крякнул он, опуская плеть на конский круп.
        Дурды не зря был зол на себя. Оставляя его за старшего, Берды всё же намекнул, чтобы он присматривал за Торлы — бывший батрак Бекмурад-бая вёл себя довольно подозрительно. Сам Дурды не обращал на это внимания, но после слов Берды припомнил все предшествующее поведение Торлы и решил, что в самом деле следует немного остеречься. Из этих соображений он не назначал Торлы караульным и внимательно присматривался к нему, хотя в общем-то подозревать товарища было довольно противно. Торлы всё время жил в бедности, в зависимости от бая, его разговоры о богатстве могли быть естественным желанием бедняка почувствовать себя человеком. О достатке мечтали многие, и это казалось таким же обычным, как стремление жаждущего напиться и прихватить про запас побольше воды.
        И всё же Берды оказался прав. Опасения оправдались самым неприятным образом — Торлы не только бросил товарищей в такой момент, когда каждый лишний человек мог иметь решающее значение, не только украл винтовки. Он попытался убить Аллака, того самого Аллака, который относился к нему, как к родному брату, который за всю свою нелёгкую жизнь никому не причинил зла! Всё сочувствие Дурды к Торлы обернулось тяжким, мутящим рассудок гневом.
        - Предатель! — шипел Дурды сквозь стиснутые зубы. — Изменник! Далеко не уйдёшь, гад!..
        Вдали замаячила фигура конника.
        Со злобной радостью Дурды взмахнул плетью. Не конь и так, словно разделяя нетерпение хозяина, вытягивался струмой. Тонко и жалобно пел в ушах степной ветер. Дурды потянулся было за винтовкой, однако расстояние было ещё слишком велико.
        Торлы заметил погоню. Он торопливо сбросил похищенные винтовки и погнал коня намётом, то и дело оглядываясь назад.
        - Сто-ой! — закричал Дурды. — Стой, предатель!
        Впереди показалась щель оврага — старый шрам земли, след давней бегучей воды. Овраг был широк, и в другое время Дурды благоразумно объехал бы его, но сейчас на месте благоразумия бушевали слепая ярость и тёмный азарт охоты на человека. Конь сжался в прыжке — Дурды шенкелями почувствовал, как каменными буграми вздулись конские мускулы. Глухо, по-змеиному зашуршал, обваливаясь, пласт земли — и конь вместе с всадником полетели в овраг.
        Дурды отделался незначительными ушибами. Неудача не охладила его пыл, он рвался в погоню. Но глянув на поджатую к конскому брюху заднюю ногу, дрожащую мелкой дрожью, понял, что погоня кончилась, и отвёл душу в самых страшных проклятиях, какие только смог придумать.
        Не нужно было большого умения, чтобы удостовериться в горькой истине — нога у коня сломана, конь пропал. У Дурды защемило сердце.
        - Вот и отъездились мы с тобой, мой Мелекуш! — печально сказал он, снимая винтовку. — И в жару и в стужу ты был мне верным товарищем. Прости меня, Мелекуш, что пулю, которую я берёг для врага, вынужден отдать тебе, — я не могу оставить тебя на растерзание хищникам. Мне легче выстрелить в себя, чем в тебя, но это всё равно не избавит тебя от мучительной смерти. Прости!..
        В чёрных глазах коня билось страдание, крупная слеза медленно скользила по шелковистой шерсти, бока судорожно вздымались.
        - Не плачь… мой… Мелекуш! — проговорил Дурды рвущимся голосом, не замечая, что у самого всё лицо мокро от слёз. — Не плачь… Видит бог, я хотел бы иначе… но иначе нельзя!..
        Он выстрелил в склонённую голову коня и торопливо, убегая от рвущих сердце звуков агонии, стал выбираться из оврага.
        Торлы тоже понял, что погони больше не будет. Он вернулся назад и подбирал брошенные винтовки. Дурды был метким стрелком и мог попытаться достать предателя пулей. Но сейчас стрелять ему не хотелось и он только проводил глазами удаляющегося Торлы.
        Доброе слово и змею из норы выманит
        После контрреволюционного переворота в Ашхабаде и захвата Мары, мятежники двинулись дальше по железной дороге в сторону Чарджоу. В течение нескольких дней им удалось захватить Байрам-Али, Курбап-Кала, Анненково, Уч-Аджи. Задержались они лишь у станции Разиина.
        Вдохновлённые этим, меньшевики и правые эсеры из Чарджоуского Совета стали во всеуслышание кричать, что к власти пришло твёрдое правительство, которое возглавляет Фунтиков, и что правительство это надлежит признать и оказывать ему всяческое содействие. Большевики не пошли у них на поводу и отправили в Ашхабад трёх своих представителей. Вернувшись, те доложили об истинном положении дел.
        Сразу же после митинга были приведены в боевую готовность красногвардейские отряды. Из арсенала, который давно уже никем не охранялся, выкатили пушку и три исправных пулемёта. Красногвардейский заслон, численностью в сто пятьдесят штыков, занял оборону в местечке Бяш-Арык, расположенном километрах в пяти от города по направлению к Мары.
        Долго ждать врага не пришлось. Джигиты наступали бодро, ожидая, обещанной белогвардейцами, лёгкой добычи, весёлого грабежа. Массированный ружейно-пулемётный огонь сразу же вызвал в их рядах замешательство. Многие добровольцы стали разбегаться по домам. Их ловили, заворачивали обратно. Однако многим удалось покинуть поле боя.
        - Пусть Ораз-сердар и Эзиз-хан сами забирают чарджоуские трофеи! — рассуждали дайхане. — Мы получили коней и оружие, больше нам ничего не надо. Только дурак станет соваться под пули ради каких-то сомнительных трофеев.
        Не зная численности и вооружения чарджоусцев, белые после первой неудачной попытки овладеть городом сходу отошли и стали ждать подкрепления. Ждали подкрепления и красногвардейцы, с трудом удержавшие позиции. Они прекрасно понимали, что, при всей разнокалиберности белогвардейских войск, удержать Чарджоу имеющимися силами невозможно — их сомнёт первая же по-настоящему организованная атака. В случае отступления было решено взорвать мост через Аму-Дарью. Это, конечно, не остановило бы наступления белых, но намного его задержало.
        Взрывать мост не пришлось — ночью стало подходить подкрепление из Ташкента. Наутро завязался бой. Он шёл с переменным успехом, не дав ощутимого результата ни топ, ни другой стороне. Ночью отряды Зыкова и Эзиз-хана и четыреста белогвардейцев стремительным ударом захватили чарджоуское депо и железнодорожные мастерские. Но не надолго. Откатились под ударами красногвардейцев и отряда рабочих-железнодорожников.
        Двадцать восьмого июля советские части предприняли решительное наступление. Сломив сопротивление белых, погнали их до станции Бархан и дальше — через Каравул-Кую, Пески и Репетек. Белогвардейцы сумели удержаться только в Уч-Аджи. Здесь же разгорячённый боем Берды получил приказание вернуться в Чарджоу. Зачем, ему не сообщили, и Берды, раздосадованный и встревоженный, повернул коня к городу.

* * *
        Петляя между бесчисленных барханов, группа всадников двигалась в западном направлении. Это была часть тех джигитов, которые бежали сегодня из-под Бяш-Арыка, не выдержав ураганного огня красногвардейцев. Однако дезертирство своё они, по всей видимости, не слишком осуждали — смеялись, перебрасывались шутками, вспоминали о доме. Среди них находился и младший брат Бекмурад-бая Сапар. Он ничем не отличался от других парней — так же шутил, мечтал вслух о добром ночлеге с добрым ужином.
        На пути всадников встретился чабанский кош. Они обрадовались, стали спешиваться. Привычно равнодушный к произволу чабан смотрел, как они с гоготом режут и свежуют баранов, замешивают из его муки тесто для лепёшек. Заговорил он только, когда наевшиеся до отвала джигиты стали пить чай:
        - У гостя спрашивают о цели прихода, когда он уже собирается уходить. Но теперь всё смешалось, никто по соблюдает обычая, не пит законов. Не осудите, если я сейчас спрошу у вас, откуда и куда вы держите путь.
        На вопрос чабана ответил Сапар:
        - С войны держим путь, чабан-ага, домой идём, в Мары.
        - То-то я и смотрю, что вы все в полном вооружении, — сказал чабан. — Видно, опять эмир с русскими воюет?
        - Нет, отец, это война другая.
        - Кто же с кем воюет?
        - Русские — с русскими, туркмены — с туркменами.
        Чабан удовлетворённо кивнул.
        - Хорошо, что эмир не воюет. Бухара — это одни из семи священных городов. Она является той основой, на которой держится земля и небо. Если случится с Бухарой несчастье, наступит конец света.
        Один из джигитов — совсем молодой парнишка, у которого едва начали пробиваться усы, сказал:
        - Чабан-ага, весной этого года один человек по имени Байрамклыч-хан набирал джигитов для войны с эмиром. Я чуть было не пошёл к нему, да раздумал.
        - Молодец, что раздумал, — похвалил чабан. — Мой старший брат окончил в священной Бухаре медресе и сейчас он большой мулла. Он мне всё объяснил — нельзя поднимать руку на священную Бухару!
        - Да, это большое счастье для эмира, что ты не пошёл против него! — съязвил Сапар по адресу молодого джигита. — Если бы пошёл — не было бы нынче эмира Бухарского, наступил бы конец света! — И он засмеялся.
        - Люди уже спят, — недовольно сказал чабан, которому не поправилась кощунственная шутка Сапара. — Надо отдыхать ложиться.
        Он привязал длинную верёвку к ноге одной из овец, второй конец верёвки прикрепил к своей руке и стал укладываться.
        Проснувшиеся овцы разбудили его перед рассветом, и он погнал отару на выпас. Гостей накормил подпасок. Они уже стали собираться в путь, когда вдалеке показались два всадника. Решив, что это такие же, как и они, беглецы с поля боя, джигиты задержались: интересно было узнать новости. Однако вслед за всадниками появился пеший, ведя за собой караван из пяти верблюдов. Это было уже что-то непонятное.
        Сапар достал бинокль — подарок брата — и стал рассматривать путников.
        - Парни, — сказал он весело, поворачиваясь к джигитам, — аллах добычу нам посылает! На двух верблюдах что-то длинное, наверно, оружие, на остальных, по всей вероятности, патроны. Не с пустыми руками домой вернёмся!
        Джигиты по очереди прикладывались к биноклю и подтверждали: да, очень похоже, что везут оружие и патроны.
        - Садитесь на коней! — приказал Сапар; возбуждённый неожиданной удачей, он, сам того не замечая, принял на себя функции начальника, остальные отнеслись к этому, как к само собой разумеющемуся. — Поднимайтесь вон на тот холм и ждите меня. Их всего трое, а нас — девять, сопротивляться станет только безумный. Я предложу им отдать груз добровольно. Если не согласятся, тогда возьмём силой и прямо отсюда направимся в Хиву.
        Джигиты беспрекословно выполнили требование Сапара, а он сам поскакал навстречу путникам.
        Дурды и его товарищи, задержавшиеся в пути из-за предательства Торлы, не могли не заметить группу всадников. Вряд ли это были друзья, нужно было готовиться к самому худшему. Дурды без промедления велел положить верблюдов. Сам он решил занять позицию в центре обороны. Слева от него шагах в пятидесяти по круговой линии заляжет Меле, справа на таком же расстоянии — Аллак.
        - Держитесь до последнего! — строго приказал Дурды. — Их больше, чем нас, но нападающие и урон больший несут. Помните, что оружие ни в коем случае не должно попасть в руки врагов. Если даже один из нас останется в живых, он обязан доставить оружие только в Чарджоуский Совет! Занимайте оборону, а я встречу их посланца.
        Дурды сел на Аллаковского мерина и поехал навстречу Сапару.
        Они придержали коней в нескольких метрах друг от друга. Молодой парень с реденькой щетиной на подбородке и верхней губе, круглолицый и по-юношески неуклюжий, не был знаком Сапару. И потому Сапар смотрел на него довольно равнодушно, совершенно не догадываясь, что перед ним и есть тот самый Дурды, который на марыйском базаре зарезал его брата Чары. Черноусый и темнолицый Сапар, сверкающий большими, как у девушки, но недобрыми глазами, наоборот, показался Дурды знакомым. Вспомнить, однако же, где они встречались, Дурды не смог и, по обычаю, как младший, поздоровался первым.
        - Валейкум… — небрежно ответил Сапар. — Куда путь держите?
        - В Чарджоу, — сказал Дурды.
        - С какой целью?
        - Дело есть.
        - Груз какой везёте?
        - Разный груз. |
        - Взглянуть можно?
        - Нет. Мы в дороге не торгуем.
        - Так… А вы сами кто такие?
        - Люди, как и все слуги аллаха.
        - Так… Нельзя, значит, на груз взглянуть? А вы, случайно, не оружие везёте?
        - Оружием нынче многие торгуют.
        - Только не в Чарджоу! — отрезал Сапар. — Те, кто торгует, в Хиву путь держат!
        - Мы предпочитаем торговать в Чарджоу, — вежливо сказал Дурды, пристально всматриваясь в Сапара и начиная кое-что припоминать.
        - В Чарджоу одни большевики торгуют!
        - А нам всё равно — большевики или меньшевики. Мы свою выгоду знаем.
        - Всё равно, говоришь? Ладно. Значит, не покажешь груз?
        - Не стоит… Скажите, а как вас зовут?
        Сапар натянул повод, заворачивая коня.
        - Сейчас ты узнаешь, кто я такой! Всё узнаешь!
        - Стой! — угрожающе повысил голос Дурды и одним движением сбросил с плеча винтовку. — Несколько лет назад не ты принимал участие в похищении одной девушки у соседей Сухана Скупого?
        - Я много девушек похищал — всех не упомнишь! — с вызовом ответил Сапар.
        - Значит, ты младший брат Бекмурад-бая — Сапар?
        - Предположим. Что дальше?
        Глаза Дурды сузились, ствол винтовки качнулся вверх и снова опустился.
        - Я мог бы убить тебя, как собаку! — сквозь зубы процедил Дурды; его круглое добродушное лицо в какой-то миг неузнаваемо изменилось и стало страшным. — Мог бы… Но я дам тебе возможность защищаться. Отъезжай вон к тому бугру! Не бойся, в спину стрелять не стану. Но если сделаешь хоть шаг дальше бугра, пеняй на себя, понял?
        Сапар, удивлённый сначала, вспыхнул и побледнел от гнева. Он был робок с привидениями и всякой нечистой силой, но людей он не боялся и ссор не избегал.
        - Щенок! — презрительно бросил он. — Мне от тебя бежать? Я заставлю тебя поджать хвост и выть от боли!
        Они залегли. Джигиты, не понимая, в чём дело, тревожно вглядывались из-под ладоней, но с места не трогались. Не вмешивались и Аллак с Меле, хотя осторожный и рассудительный Аллак считал, что Дурды делает глупость, ссорясь с незнакомцем — надо было постараться решить дело миром.
        Хлестнули первые выстрелы. Сапар начал стрелять первым и оказался метким стрелком — его пули не давали Дурды поднять голову, вспарывая воздух то справа, то слева. Одна за другой упали две ветки саксаула, под кустом которого залёг Дурды, стремительный, фонтанчик пыли взвился прямо перед его лицом.
        Дурды осторожно стащил с головы тельпек и чуть выставил его из-за укрытия. Тепьпек резко дёрнулся от ударившей в него пули, дёрнулся второй раз. Выстрелы затихли. Сообразив, что противник перезаряжает винтовку, Дурды приподнялся и плавно повёл мушкой, стараясь не дышать. После его выстрела Сапар выронил винтовку и упал вниз лицом. Помедлив немного, Дурды поднялся и подошёл к нему — Сапар был убит наповал.
        Прихватив его коня, Дурды направился к товарищам. Аллак стал упрекать его за неосторожность, считая, что он испортил всё дело и теперь не миновать кровавой стычки с джигитами.
        - Ты думаешь, они бы пас пропустили? — возразил Дурды, утирая рукавом пот со лба — нелегко дался поединок с метким Сапаром. — Так или иначе пришлось бы сражаться.
        Посовещавшись, они решили, что Аллак и Меле будут занимать оборону, как договорились раньше, а Дурды рискнёт поговорить с джигитами.
        Джигиты встретили его враждебно. На приветствие никто из них не ответил.
        - Застрелите его! — раздались возгласы.
        - Дайте ему пулю!
        - Ты на чьём коне сидишь, калтаман?
        - Что с ним разговаривать — пусть издохнет!
        Рассыпавшись полумесяцем, джигиты стали окружать Дурды. Он предупреждающе поднял руку.
        - Послушайте меня, люди! Восьмерым убить одного не трудно. Но подумайте, что о вас говорить станут. Вы ведёте себя не по-мужски. Если убьёте меня в честном бою, — слава вам, а так, как собираетесь поступить вы, поступают только малодушные трусы, их все презирают.
        Дурды старался говорить уверенно, однако трусил порядочно, отлично понимая, что выбраться благополучно из ловушки, в которую залез сам, надежд мало.
        - А ты нашего товарища в честном бою убил? — крикнул один из джигитов.
        - Мы находились в равном положении, — ответил Дурды. — Он хороший стрелок и имел столько же возможностей убить меня, сколько и я — его. Да, я убил его в честном бою, и никто меня упрекнуть не может! Но почему вы называете его своим товарищем? Вы — простые дайхане, может быть, бедняки, а он брат Бекмурад-бая. Я — ваш товарищ, а не он! Он ваш враг…
        - Заткните ему глотку! — крикнул другой джигит. — Стреляйте в него!
        Обращая лицо то к одному, то к другому джигиту, опасаясь удара в спину, Дурды попросил:
        - Если хотите стреляться, разрешите мне отъехать подальше. Но я к вам пришёл с добрым словом, а не с винтовкой.
        Джигиты заколебались.
        - Может, послушаем, что он скажет?
        - Вообще-то в послов не положено стрелять.
        - Какой он посол! Убийца, а не посол!
        - Застрелить его!
        - Успеем застрелить! Пусть выкладывает с чем пришёл!
        - Как тебя зовут, парень? — спросил джигит, первым вступившийся за Дурды.
        Дурды ответил.
        - А отца твоего как звали?
        - Мурадом звали.
        - А чабаном он у Сухана Скупого не был?
        - Был.
        - Слезай с коня, Дурды-джан! Ты — мой гость! Отец тебе про подпаска Байрама никогда не говорил? Вот я и есть тот самый Байрам! Нас тогда вместе Сухан Скупой прогнал, не заплатив ни гроша!
        Ещё один джигит, тронув коня, приблизился к Дурды, сдвинул на затылок тельпек, открывая лицо.
        - А меня не признаешь? Я тоже несколько лет с твоим отцом чабанил. Таких людей, как Мурад-ага, мало на свете. Столько он мне порассказывал, столько хорошего видал я от него… Держитесь, говорил, ребята друг за дружку — и никакой чёрт вам не страшен. Эсеном меня зовут, Дурды-джан, признал теперь? Мы думали, враги идут — на вас думали. А оказывается это — ты.
        - Ещё неизвестно, друг он или враг, — буркнул один из джигитов, посматривая на Дурды с откровенной неприязнью.
        - Известно! — твёрдо ответил Эсен. — Я не знаю, какими он дорогами ходит, за чей сачак садится, но знаю только то, что сын такого святого человека, как Мурад-ага, которого я считаю своим родным отцом, не может водиться с плохой компанией! И я пойду с ним куда угодно!
        - Спасибо тебе, Эсен-джан! — растроганно сказал Дурды. — И за слова об отце спасибо, и вообще… Я рад, что встретил вас с Байрамом, рад так, что сказать трудно!
        - А мы, думаешь, не рады? — засмеялся Байрам.
        - Жив-то Мурад-ага? — спросил Эсси.
        - Убили, — ответил Дурды, нахмурившись. — Брат Бекмурад-бая убил, Чары.
        - Волки проклятые! — выругался Эсен. — Без живой человеческой крови дня не проживут!
        Непримиримый джигит покосился на пего, отъехал в сторону.
        После непродолжительного молчания, которым как бы почтили память Мурада-ага, Байрам спросил:
        - Ну, как, Дурды-джан, возьмёшь пас с собой?
        - Это мне как подарок! — с чувством сказал Дурды. — И тебя возьму, и Эсена, и всех, кто захочет!
        Желание изъявили ещё двое джигитов. Остальные четверо отказались.
        Нет тропы без поворотов
        Вода падала с плотины сверкающим каскадом, образуя целое облако мельчайших брызг. Облокотившись на перила дощатого мостика, Сергей полной грудью вдыхал прохладный влажный воздух. Он был наполнен живой свежестью реки, стрекотом ночных насекомых, тихим шелестом деревьев, зыбким светом полной луны. Дышалось легко и просторно.
        Сергей часто спускался сюда из своего домика побеседовать, как он говорил Нине, один на один с природой. За этой шуткой скрывалась тревога: о боях под Чарджоу в городе ходили самые противоречивые слухи, от Берды и его товарищей не было никаких вестей.
        По дороге зацокали конские копыта. Сергей всмотрелся в ночного путника. Через несколько мгновений он радостно обнимал и похлопывал по плечам Берды — запылённого, усталого, но улыбающегося во весь рот. Ещё через несколько минут они уже сидели на деревянном топчане возле домика Сергея и дожидались чая. Сергей горел нетерпением узнать новости.
        - Рассказывай, откуда прибыл! — приступил он к Берды с вопросами.
        Берды улыбался.
        - Ты меня куда послал? В Чарджоу? Вот оттуда и прибыл.
        - Один?
        - Пока один. С парнями немножко разминулись.
        - Как прошёл бой под Чарджоу?
        - А здесь что говорят?
        - Болтают кому что в голову взбредёт. Одни говорят — разбили белых, другие — Советы, мол, до Самарканда бегут…
        - Врут, сволочи! — весело сказал Берды. — Поколотили мы их здорово! Как зайцы, скакали во все стороны!
        - Сейчас где они?
        - Были в Уч-Аджи. А сейчас — может, в Аненково, а может, и ещё дальше. Мечутся, вроде скорпиона в огненном кольце.
        - Трудная дорога была?
        - Да уж радости с такой дороги мало — пески, жара, как в тамдыре у хорошей хозяйки. С седла почти не слазил — торопиться надо было.
        - Выдержал, вижу.
        - Война — всё выдержишь.
        - Торопился-то чего? Срочное дело?
        - Срочное, не срочное, но важное.
        Нина вынесла чай. Берды, поддёрнув рукава халата, сразу же взялся за чайник. Сергей понимающе замолчал, давая другу возможность отвести душу. Чай был горяч, но Берды пил пиалу за пиалой почти залпом. Наконец удовлетворённо погладил себя по животу, засмеялся:
        - Уф! Великая сила — чай! Прямо как заново на свет народился!
        - Пей ещё, — предложил Сергей.
        - Буду! — успокоил его Берды. — А приехал я, знаешь, зачем? Торговать приехал!
        - Что почтенный купец хочет предложить нам? — пошутил Сергей.
        Берды помотал пальцем.
        - Я не шучу, серьёзно говорю. Мне специальное задание дали: достать нефти и масла, которым колёса вагонов смазывают. Любой ценой, сказали, достать надо. Через несколько дней Дурды с друзьями каракулевые шкурки привезут, большую партию. Их надо обменять на нефть и масло. Сумеем сделать?
        - Надо суметь, — поразмыслив, сказал Сергей. — Завтра утром об этом деле с Клычли посоветуемся. У него довольно обширные связи с марыйскими торговцами — должен что-нибудь придумать.
        - Согласен. Коль Клычли с торговцами водится, пусть он и решает этот вопрос, а мы с тобой чай пить станем, верно? Кстати, о Байрамклыч-хане слышно что-нибудь? От Эзиз-хана вернулся он? — в голосе Берды прозвучала тревога.
        Глядя в сторону, Сергей сказал:
        - Вернуться-то вернулся, но…
        - Что «но»? Не тяни ты душу, договаривай!
        - Ушёл от нас Байрамклыч-хан.
        - Не может этого быть! Как ушёл?
        - А вот так и ушёл… Когда мы узнали, что он в Иолотани, послали к нему Клычли, а он ответил, что не нужны ему ни большевики, ни меньшевики, без них, мол, обойдётся.
        - Непонятное ты говоришь, Сергей!
        - Понимать тут, брат, нечего — я с самого начала не очень доверял ему и тебя предупреждал.
        - Плохо делал, что не доверял! Здесь что-то не то, Сергей, — без ветра пыль не поднимется… Он и сейчас в Иолотани?
        - Говорят, что ушёл с отрядом в пески.
        - И Галю забрал?
        - Кто такая Галя?
        - Жена Байрамклыч-хана.
        - У него русская жена? — удивился Сергей.
        - Ай, не знаю, русская — не русская! — досадливо отмахнулся Берды. — Знаю: Галя зовут. Забрал её?
        - По-моему, забрал. Разве это что-нибудь меняет?
        - Не знаю, кто меняет, что меняет. Дело здесь нечисто, — вот что знаю! Большевик был Байрамклыч-хан, — вот что знаю!
        - Я смотрю, ты очень его уважаешь, — сказал Сергей. — Это правильно, надо уважать товарища и… верить надо. Да только, брат, смотреть, кого уважать, кому верить, — вот в чём вопрос.
        - Я смотрю! — упрямо возразил Берды. — И ещё смотреть буду! Пока своими глазами не увижу Байрам-клыч-хана, не поговорю с ним, — ничего плохого о нём не стану говорить. И слушать не стану!
        - Ладно, — Сергей похлопал себя по колену, — останемся при своём мнении.
        - Останемся! — сказал Берды. — Когда меня из Чарджоу сюда посылали, разговор был о Байрамклыч-хане. Я обещал его привести туда. Потому и раньше других меня сюда направили. Я должен во что бы то ни стало разыскать Байрамклыч-хана и поговорить с ним.
        - Я совсем не против вашей встречи, — пожал плечами Сергей. — Если тебе удастся вернуть к нам Байрамклыч-хана, я первый тебе руку пожму.
        - А где его искать?
        - Точно не знаю. Сказали, в пески ушёл. Возможно, в окрестностях Иолотани или в Туркмен-Кала отсиживается. Думаю, что тебе не слишком сложно будет разыскать его — он ведь не из тех людей, что в глубокие норы залазят.
        - Сергей! — вспомнил вдруг Берды. — А об Узук ничего не слышно?
        - Конкретного — ничего, — сказал Сергей. — Канула, как игла в стог сена. Правда, тут слушок такой ходил, что, мол, на железнодорожном мосту часовые застрелили Аманмурада, когда он гнался за какой-то женщиной. Женщине удалось скрыться. Кто она такая, никто не знает, но я думаю, что это Узук твоя была. А коли так, значит жива, прячется где-нибудь. Разыскать её в нынешней неразберихе, дело, брат, весьма сложное.
        - Да, — сказал Берды, обрадованный услышанным, — конечно, трудно разыскать. Это — ничего, лишь бы жива-здорова была!
        Наутро, когда Берды с Сергеем пили чай, пришёл Клычли.
        - Лёгок на помине, — сказал Сергей. — Прямо как в пословице: «Вспомни о волке — волк тут как тут». Только что о тебе толковали, Клычли.
        Клычли подсел к столу, налил в пиалу чай.
        - Что ж, приятно слышать, что толковали. Как говорится, чем быть забытым, лучше быть на языке.
        - Да нет, — успокоил его Сергей, — мы о тебе хорошее говорили. Вот Берды специально из Чарджоу к тебе приехал, — верно, Берды? Ему нефти и смазочного масла достать велено. Скоро ребята шкурки каракулевые привезут — сможем получить за них нефть и масло?
        - Получить-то всё можно, — сказал Клычли, подумав, — да дело-то рискованное.
        - Мы и так по риску ходим, риском подпираемся, — заметил Берды. — Не для забавы — для дела нужно. Почему не рискнуть.
        - Мы и рискнём, — согласился Клычли. — Глазное, чтобы не пронюхали, для кого всё это нужно.
        - Неужели ты полагаешь, что мы от имени Чарджоусхого Совета к торгашам явимся? — усмехнулся Сергей. — Наш заказчик — Джунаид-хан, к нему в Хиву нефть повезём. Это тебя устраивает?
        - Вполне. По-моему, нам следует это дело через Черкез-ишана провернуть. У него самого нефти, конечно, нет, но посредником он может быть хорошим. И главное, человек такой, что можно довериться.
        - Тебе лучше знать, — кивнул Сергей.
        Клычли встал.
        - Если так, то не станем терять времени. С утра он наверняка дома. Пойдём, Берды?
        - Меня не возьмёте? — спросил Сергей.
        - Нет, — сказал Клычли. — Договориться мы и двое сумеем, а тебе лишний раз нет смысла в городе глаза мозолить всяким шпикам.
        По дороге к дому Черкез-ишана Берды, вспомнив дорожную встречу, попросил:
        - Когда придём, ты меня Елханом зови, ладно?

* * *
        Со своей больной ногой Черкез-ишан провалялся в постели добрых полмесяца. Полагая, что это простое растяжение связок, он испробовал все домашние средства лечения, но ничего не помогало. Нога распухла, посинела, болела невыносимо. Исчерпав все свои познания в медицине, измученный болью Черкез-ишан велел позвать Хайты-уста — известного на весь марыйский уезд костоправа. Тот пришёл, вправил больной сустав, — оказался вывих, а не растяжение. Но так как помощь была оказана не своевременно, Черкез-ишан ещё долго не мог наступить на больную ногу.
        Всё это время Узук жила у него. Она ухаживала за Черкез-ишаном, выполняла всю домашнюю работу. Однако выходить за продуктами в город Черкез-ишан ей запретил, опасаясь какой-нибудь случайности, продукты закупала русская соседка.
        Друзей и знакомых у Черкез-ишана оказалось порядочно. За время болезни многие приходили справиться о его здоровье. При посетителях он велел Узук закрывать лицо платком. Потом предложил ей туркменский костюм сменить на азербайджанский, в комплект которого входила чадра. Узук не прекословила — она сама меньше всего хотела, чтобы её кто-нибудь узнал, — к гостям, подавая угощение и чай, выходила в чадре, рта при них не открывала. Некоторым, конечно, было любопытно, когда это Черкез-ишан успел жениться на азербайджанке, кто она такая, но из чувства деликатности не расспрашивали.
        Узук была очень внимательна к Черкез-ишану. Она не сидела у его изголовья, но всё время прислушивалась из соседней комнаты. Стоило Черкез-ишану чуть застонать, она сразу же появлялась на пороге. Если он просил что-нибудь, она немедленно исполняла его просьбу, если молчал — так же бесшумно, как и появлялась, притворяла за собой дверь.
        За всё время, пока Черкез-ишан болел, он ни разу не заговаривал о своих чувствах, и Узук была бесконечно благодарна ему за это. Однако, начав выздоравливать, он снова стал посматривать на неё оценивающими глазами, следить за её движениями, походкой. Несколько раз Узук замечала, что он зовёт её в свою комнату просто так, без всякой на то причины. В сердце молодой женщины проснулась прежняя тревога.
        Вот и сегодня стараясь не брякнуть чем-нибудь, чтобы раньше времени не разбудить Черкез-ишана, она неслышными шагами передвигалась по комнате и прислушивалась, что делается в соседней. Однако Черкез-ишан проснулся сам. Узук услышала, как он, ворочаясь, скрипит пружинами кровати, сладко позёвывает, и торопливо поставила на огонь чайник: она уже успела изучить привычки своего непрошенного покровителя.
        И в самом деле через несколько минут Черкез-ишан окликнул её и спросил, как дела насчёт чая. Она ответила, что сейчас подаст.
        Попивая чай, Черкез-ишан решил, что настало время вернуться к прерванному болезнью разговору.
        - Пойди сюда, Узукджемал! — позвал он.
        Узук вошла, остановившись на пороге.
        - Сюда иди, ближе. Садись.
        Она села боком к Черкез-ишану, понимая, что позвал он её сегодня неспроста — слишком уж нежный и вкрадчивый у него голос. Что ж, в конце концов этого надо было ожидать, подумала она, но сердце дрогнуло и сжалось в маленький тугой комочек — этакий твёрдый камешек, а не живая человеческая плоть.
        - Что же мы с тобой будем делать дальше, Узукджемал? — мягко спросил Черкез-ишан. — Может быть, пора нам пожениться? Свидетельство о твоём разводе я получил, вот оно, смотри!
        Узук краем глаза глянула на бумажку, которую показывал ей Черкез-ишан, и снова потупилась. Она была неграмотна, но знала, что печать имеет большую силу, а печать на бумаге была. Значит как-то удалось ему уговорить Бекмурад-бая, слава аллаху, что вырвалась наконец из ихнего смрадного болота!..
        - Чего же ты молчишь, Узукджемал? — Черкез-ишан взял её за руку и потянул к себе.
        Узук инстинктивно, словно прикоснувшись к горячему, отдёрнула руку и встала.
        - Садись, — сказал Черкез-ишан, досадуя на свою несдержанность, — я тебе вреда не причиню!
        - Я вас так буду слушать, — ответила Узук.
        - Ну, слушай так, — согласился Черкез-ишан. — Ты помнишь, сказала, чтобы я получил свидетельство о расторжении твоего брака с Аманмурадом? Я обещал тебе и обещание своё выполнил. Вот свидетельство, можешь взять его себе и показать любому, кто потребует. Теперь ты свободная женщина, вольна во всех своих поступках.
        Ты можешь спокойно выйти замуж и жить в своё удовольствие. Времени упускать не стоит, красота твоя не вечна. Твои чёрные, как ночь, волосы не всегда будут чёрными и нежную кожу твою ожидают морщины старости. Сколько тебе лет? Девятнадцать? Или двадцать? Пожалуй, двадцати ещё нет. Но — это всё равно. Красота, дорогая Узукджемал, товар непрочный, надо уметь использовать её своевременно, потому что потом за неё и полцены не дадут. Сейчас идёт война. Тот парень, Берды, которого ты любишь, возможно, уже погиб где-нибудь в песках, сражённый пулей. Нужно ли губить тебе свою молодую жизнь из-за человека, которого нет в живых? Ведь это всё равно, что умирать от голода на чувале с чуреком!
        - Нет, Берды не должен погибнуть! — воскликнула Узук.
        - Почему не должен? — настаивал Черкез-ишан. — Каждый не минует своего смертного часа.
        - Нет-нет, аллах милостив! Он не захочет погубить такого парня в цветущем возрасте!
        - Это верно, — сказал Черкез-ишан, — милостей у аллаха много… Но почему ты уверена, что аллах, наделивший такую красавицу, как ты, невыносимо тяжёлой судьбой, задумается: отнимать или не надо жизнь у какого-то там Берды?
        - Ох, не говорите так!
        - От того, что я скажу или не скажу, ничего не изменится, — усмехнулся Черкез-ишан. — Если бы желания мои исполнялись, я бы давно поселил в твоём сердце одну любовь ко мне. Но, как видишь, до сих пор этого не произошло, несмотря на все мои старания,
        - Я не смогу любить вас, — тихо сказала Узук.
        - Но я люблю тебя, пойми это! — повысил голос Черкез-ишан. — А твой Берды — не любит! Любил бы — давно освободил из лап Бекмурад-бая. Да будь я на его месте. Я бы горы свернул на своём пути!.. Нет, не любит он тебя, Узукджемал.
        - Он имеет на это право, — с печальной покорностью промолвила Узук.
        - А я не имею права любить?
        - Нет… По-моему, нет…
        - Ну что же, — сказал Черкез-ишан, притворяясь рассерженным, — если я не имею права тебя любить, значит не имею права и держать тебя в своём доме. Сейчас я пойду к Бекмурад-баю, отдам ему свидетельство о разводе и скажу, чтобы забирал тебя!
        Конечно же, никогда в жизни Черкез-ишан не поступил бы так, как говорил. Он просто пытался сломить упорство молодой женщины, упорство, на его взгляд, совершенно необоснованное. Однако Узук перепугалась не на шутку. Несмотря на всю двусмысленность своего положения в доме Черкез-ишана, она впервые за несколько лет почувствовала здесь себя человеком. Вернуться в опостылевший род Бекмурад-бая было страшное смерти, страшнее всего на свете.
        - Неужели вы такой жестокий? — с дрожью в голосе сказала она, с трудом сдерживая слёзы. — Неужели у вас нет ко мне ни капли жалости?
        - А у тебя ко мне есть жалость? — Черкез-ишан склонился над ней, присевшей в изнеможении на корточки.
        - Что я вам плохого сделала?
        - Ты меня посадила на вертел и зажарила, как шашлык! — воскликнул Черкез-ишан. — Можно ли сделать что-либо худшее?
        Узук долго молчала. Подсознательно понимая, что в душе молодой женщины происходит решительная борьба, Черкез-ишан не мешал ей думать. Всё, что зависело в этом отношении от него, он уже сделал, остальное зависит от неё. Согласится — будет в доме роскошный той, не согласится — что ж, пусть живёт, как жила, или идёт на все четыре стороны…
        Тяжело вздохнув, Узук впервые за всё время разговора подняла глаза на Черкез-ишана.
        - Наверно, я действительно долго мучила вас… Никуда от своей судьбы не уйдёшь и конём её не объедешь… Я согласна стать вашей женой — пусть приходят свидетели обручения.
        - Дорогая Узукджемал, вы никогда не пожалеете о принятом решении! — радостно вскричал Черкез-ишан. — Я сейчас же, сию минуту приведу людей, и мы с вами обручимся! Ждите меня!
        Он схватил палку — нога ещё давала себя знать — и быстро вышел из дому. А Узук, придавленная своим согласием, как непомерным верблюжьим вьюком, присела в уголке, закутавшись с головой халатом. Мыслей не было. Она медленно погружалась в чёрную вязкую пустоту.
        На углу улицы Черкез-ишан задержался, оглянувшись на свой дом. Радужное настроение его лопнуло мыльным пузырём — у дверей дома стояли два человека. Один был Клычли, второй — как будто незнакомый.
        - Чёрт их принёс не вовремя! — с досадой выругался Черкез-ишан. — Придётся возвращаться! — И он торопливо захромал назад.
        Приоткрыв дверь, Клычли окликнул:
        - Ишан-ага!
        Узук из соседней комнаты услышала его хриплый — Клычли недавно простудился — голос, но, решив, что это собираются свидетели обручения, ещё плотнее закуталась в халат и даже зажала руками уши — ничего не видеть, ничего не слышать до самого последнего момента. Согласие, данное ею Черкез-ишану, страшило её всё больше и больше. Рядом с ним даже возвращение в дом Бекмурад-бая стало казаться не таким уж тяжким, как вначале.
        Не получив ответа, Клычли вошёл в комнату и снова крикнул:
        - Ишан-ага, ты дома?
        Он осторожно заглянул во внутреннюю комнату и сказал вошедшему следом Берды:
        - Нет его. Куда-то вышел. Видимо не надолго — дверь не запер. Подождём?
        - Удобно ли? — спросил Берды полушёпотом, чувствуя себя не очень уверенно в чужом городском доме. — Может, во дворе посидим?
        Выходя, они чуть не столкнулись с Черкез-ишаном. Кинув быстрый взгляд на плотно прикрытую дверь во внутреннюю комнату, Черкез-ишан радушно протянул им руки.
        - Рад видеть дорогих гостей! По делам отлучался на минутку, — прошу извинить. О, и Елхан в гости пожаловал? Очень рад! Прошу проходить, садиться! Живу я один, без хозяйки. Сейчас чай вскипячу — на примусе быстро.
        Он был оживлён и говорил, не переставая, будто и в самом деле был рад приходу гостей, хотя в душе сулил на их головы все болячки мира. «Бу-бу-бу…» — глухо доносилось из-за стены до Узук. Она стискивала зубы, чтобы не застонать, не закричать в голос от невыносимой тоски, и сильнее зажимала уши.
        - Мы с Елханом всего один раз встречались, — говорил Черкез-ишан, расставляя чайники, — но он мне понравился: остроумный и мужественный человек, один против шестерых выступить не побоялся. Я бы на такое не рискнул. — И Черкез-ишан дружески улыбнулся Берды.
        Берды ответил улыбкой — ему тоже нравился этот весёлый, симпатичный, гостеприимный ишан, совсем не похожий на других ишанов.
        - Мы не задержали тебя, ишан-ага? — спросил Клычли. — Может, ты собирался куда-нибудь идти?
        - Успеется! — свеликодушничал Черкез-ишан.
        - Мы к тебе не надолго. Вот этот парень… э-э-э… Елхан, — он из Хивы прибыл. Товар у него есть, шкурки.
        - Всё-таки решил заняться торговлей? — память у Черкез-ишана была хорошая. — Доброе дело. Сейчас все самостоятельные люди торгуют. Что же он хочет в обмен на свой товар?
        - Ему нужна нефть — Джунаид-хан в горючем нуждается. И ещё масло, которое в вагонные буксы заливают.
        - Разве у Джунаида паровозы появились? — изумился Черкез-ишан.
        - Кто его там знает, — пожал плечами Клычли. — Может, паровозы, может, какие другие машины.
        - Что ж, — сказал Черкез-ишан, что-то прикинув в уме, — постараемся для хорошего человека. Приходите… ну, скажем, в среду приходите в чайхану «Елбарслы». Устраивает вас такой срок?
        Клычли глянул на Берды. Берды согласно кивнул: устраивает.
        - Тогда — договорились! К среде я постараюсь разузнать всё, что вас интересует.
        - Тогда и мы тебя больше задерживать не станем, — Клычли поднялся. — У тебя свои дела, у нас — свои. Будь здоров!
        - А то — посидите! Плов сготовлю сейчас.
        - Нет уж, мы пойдём.
        Обрадованный Черкез-ишан проводил гостей аж до самого поворота улицы и распрощался, ещё раз заверив их, что непременно сделает всё для своих лучших друзей, какими он считает Клычли и Елхана. Посвистывая, он вернулся домой и позвал:
        - Узукджемал, покажись, луноликая! Гости уже ушли, не бойся!
        Ответом ему была тишина.
        Посмеиваясь над робостью Узук, Черкез-ишан прошёл во внутреннюю комнату и остановился, поражённый — Узук не было и там. Ещё не веря страшной догадке, он выбежал наружу, заглянул во все надворные строения, вышел на улицу. Узук исчезла.
        Лев то, или львица — всё равно лев
        Они сидели на топчане под сенью старого, но ещё могучего, полного жизненных соков дерева.
        Был тот час между уходящим днём и наступающей ночью, когда возвращаются с выпасов блеющие и мычащие стада, тянет горьковато-сладким дымком саксаула от очагов. На широком, как площадь, дворе, обнесённом добротным дувалом, высились составленные в пирамиды винтовки, группами в несколько человек сидели в ожидании ужина немногословные джигиты. Женщины сновали между булькающими котлами проворно, но без излишней торопливости.
        Чем-то прекрасным и неуловимо печальным полнился пламенеющий закат. Его краски то тускнели, то разгорались снова, какие-то смутные тени скользили по розовому накату неба и прятались в ватных хлопьях облачков, представляющихся клочками чего-то недавно целого, ныне безжалостно растерзанного и беспорядочно разбросанного по небу. Казалось, там, в глубоких безднах пространства, идёт молчаливая и жуткая в своём неестественном молчании беспощадная, смертельная борьба света и тьмы.
        Они сидели на топчане — Байрамклыч-хан и Галя. Он, широкоплечий, налитый спокойной силой своих сорока лет, смуглолицый и чернобородый, сидел неподвижно, глядя тёмными, сумрачными глазами в неведомое. Иногда он вскидывал их на жену, и было во взгляде столько сдерживаемой нежности и ещё чего-то такого, перед чем бессилен язык и от чего у человека, случайно перехватившего такой взгляд, сладко, тревожно и больно замирает сердце, прикоснувшееся к чужой сокровенной тайне.
        Галя была почти вдвое моложе мужа. Тоненькая, как камышинка, с большими голубовато-серыми глазами, румянцем во всю щёку и буйной шапкой белокурых волос, собранных в тяжёлую корону кос, она останавливала внимание той неяркой, но удивительно светлой красотой, какой бывает красива любимая и любящая женщина, — владычица всей вселенной.
        Вошедший с улицы джигит приблизился к топчану и негромко сообщил, что незнакомый всадник спрашивает Байрамклыч-хана.
        - Пусть войдёт, — кивнул Байрамклыч-хан, незаметным движением расстёгивая коробку маузера, И радостно привстал навстречу улыбающемуся Берды.
        Они крепко, по-братски обнялись, Байрамклыч-хан задержал на мгновение объятие, и Берды, поняв скрытый смысл этого, вместе с радостью почувствовал глубокое удовлетворение тем, что не ошибся, горячо споря с Сергеем: Байрамклыч-хану было чуждо предательство.
        - Какими судьбами попал сюда, Берды?
        - Ай, хан-ага, я в этих местах не один раз бывал!
        - Вот уж никогда не думал, что встречу тебя в Туркмен-Кала.
        - Это потому, что я последнее время немножко в других местах ходил.
        - Хорошо, что ты догадался заглянуть и сюда.
        - Да вот, выбрал свободную минутку.
        - Молодец, не забыл.
        Им обоим хотелось поговорить о другом, более значительном и волнующем, но оба понимали, что такой разговор сейчас неуместен, и говорили о пустяках.
        На улице послышался шум, во двор вбежал дозорный.
        - Эзиз-хан идёт!
        - Быстро на коней! — скомандовал Байрамклыч-хан, помогая подняться жене.
        Но это был не Эзиз-хан. Два отряда примерно равной численности остановились за аулом на некотором расстоянии друг от друга. Два предводителя съехались на середине этого расстояния.
        - Что ты ищешь здесь, Абды-хан? — спросил Байрамклыч-хан.
        - Я ищу тебя, — ответил Абды-хан.
        - Ты нашёл меня — что скажешь?
        - Я пришёл к тебе со словом просьбы.
        - Скажи это слово и уходи.
        - Уйти не могу.
        - Что этому причиной?
        - Эзиз-хан.
        - Вот как?
        - Да. Он хотел убить меня, но я успел убежать со своими джигитами.
        - За что же Эзиз-хан разгневался на своего ближайшего помощника?
        - Он обвинил меня в том, что я был в сговоре с тобой, что ты предложил мне действовать против Эзиз-хана сообща, и я будто бы согласился на это. Не знаю, какой мерзавец так ему доложил, но он рассвирепел, как раненый кабан.
        - Да, это, действительно, был мерзавец… Впрочем, неважно. Что хочешь ты от меня, Абды-хан?
        - Мне некуда идти. Я хочу присоединиться к тебе со своими джигитами. Примешь?
        - Нет. Слишком разными дорогами мы идём, чтобы быть вместе.
        - Разве мы — враги? Разве я питаюсь иным хлебом, чем ты?
        - Одну воду пьют и корова и змея, но одна даёт молоко, другая — ад.
        - Ты мне не веришь, Байрамклыч-хан?
        - Я тебе не верю, Абды-хан. Я слишком хорошо знаю тебя, чтобы поверить.
        - Не пожалеешь?
        - Мне приходится жалеть о многом, но об этом — не пожалею. На языке твоём — мёд, но глаза твои смотрят в спину, Абды-хан. Я читаю мысли твои между слов, хотя ты и пытаешься облечь их в парчу обмана.
        - Ты ясновидец?
        Нет. Просто я знаю ту породу людей, к которой принадлежишь ты. Собака, которая собирается укусить, зубы не скалит. А теперь уходи и не ищи больше встреча со мной — для одного из нас она может оказаться последней.
        - Я запомню твои слова, — сказал Абды-хан, поворачивая коня.
        - Этим ты продлишь свои дни, — кивнул Байрамклыч-хан.
        Отряд остановился у колодца «Тутли». После некоторого размышления Байрамклыч-хан решил вернуть своих джигитов в аул. Когда некоторые запротестовали, ссылаясь на то, что поблизости бродит Абды-хан, Байрамклыч-хан сказал:
        - Абды-хан труслив. Зная, что у нас с ним равные силы, он не отважится напасть. Тем более он не станет искать нас ночью. Вы поезжайте, поужинайте, чтобы на пропало хозяйское угощение. Поутру запаситесь сеном а ячменём для коней и постарайтесь прибыть сюда до полудня. Старшим будет Сапарли.
        Джигиты уехали.
        - Ты в самом деле не опрометчиво ли поступил? — усомнился Берды, когда они остались втроём. — А если Абды-хан недалеко от аула и узнает, что джигиты вернулись?
        - Что из того? — пожал плечами Байрамклыч-хан. — Откуда ему знать, что я не вернулся с джигитами?
        - Люди не проболтаются?
        - Уже темнеет — аульчане не увидят, кто вернулся, кто остался. А среди моих людей болтунов и изменников нет.
        Они разожгли небольшой костёр, разогрели прихваченную с собой коурму, вскипятили чай. Потом костёр из предосторожности был погашен.
        - Послушай, хан-ага, — начал Берды, — у меня от тебя секретов нет. Поэтому я скажу тебе прямо: прибыл в Мары по специальному поручению красных. В чарджоуском штабе обороны много говорили о тебе. Я получил разрешение встретиться с тобой и поговорить. Будешь слушать?
        - Говори, — сказал Байрамклыч-хан.
        - Джигит джигита узнает с первой встречи, гласит Пословица, а мы с тобой, хан-ага, встречались не раз — воевали вместе, на опасное дело вместе ходили. У меня много верных, мужественных друзей. К их Числу я хотел бы причислить и тебя.
        - 1Не смущает, что я офицерскую школу кончал?
        - Нет, не смущает.
        - Честно говоря, меня тоже. Когда выпускники присягу принимали, что клянутся защищать царя и никогда не идти против него, я отказался, сказав, что вера моя не позволяет мне говорить такие слова. Ну и разжаловали меня, не успев звание присвоить.
        Запоздалый беркут кружил в тёмно-синем небе, высматривая место для ночлега. Не спуская с него глаз, Берды потянулся за винтовкой. Байрамклыч-хан удержал его руку.
        - Не надо.
        - С одной пули сниму!
        - Не надо, — повторил Байрамклыч-хан. — Он свободный владыка неба. Пусть летает. Если бы у меня были крылья, я тоже взлетел бы в небо. Тяжко на земле, нет свободы!..
        - За свободу бороться нужно, хан-ага.
        - Знаю. Потому и подался в Каракумы. Тесно мне в окрестностях железной дороги.
        Галя склонила голову на каменнотвердое плечо мужа, вплела свои пальцы в его, лежащие на колене.
        - Мы найдём свою дорогу, Байрам. Верно?
        - Будем надеяться, что да, — сказал Байрамклыч-хан. — Пока наша дорога привела нас к колодцу «Тутли». Куда поведёт дальше, не знаю.
        - К нам идти надо, — заметил Берды.
        - Куда — к вам?
        - К красным. Я специально разыскал тебя, чтобы сказать эти слова.
        После продолжительного молчания Байрамклыч-хан сказал:
        - На удар отвечают ударом, на откровенность — откровенностью. Скажу тебе, Берды, всё, что думаю. Когда против вас поднялся эмир, я сам, не дожидаясь призыва Совета, собрал отряд добрых джигитов и сказал: «Готов к любому заданию». Знаешь, воевал не в кустах, командовал издали, шёл впереди, — ты сам это видел. Потом мне предложили обучать конников — я учил их всему, что знал сам, что дала мне офицерская школа. Потом — диверсия против Эзиз-хана. Не моя вина, что она провалилась, я сделал всё от меня зависящее, чтобы выполнить поручение Совета. Когда я вернулся в Йолотань, марийского Совета уже не существовало. Я обратился в пушкинский Совет — мне сказали: «С предателями дела не имеем. Иди к своему Эзиз-хану, если не хочешь, чтобы тебя поставили к стенке». Я был так обозлён этим, что отправил письмо Ораз-сердару с просьбой принять к себе. Ораз-сердар ответил, что рад будет немедленно расстрелять меня, едва лишь только я попаду ему в руки.
        - Откровенно ответил, — одобрительно сказал Берды.
        - Откровенно, — подтвердил Байрамклыч-хан. — Ораз-сердар дорожит своей честью офицера. От его руки и погибнуть не жаль. Жалко погибать от руки такого труса, как Абды-хан, труса и подлеца.
        - А ты точно знаешь, что он Эзиз-ханом послан за твоей головой? Может действительно сбежал, как и ты?
        - Стервятник не бежит от падали. Я его уже три дня жду. Если не отстанет, заманю в пески и всех положу, до одного!
        - Какая цель в уничтожении отряда Абды-хана?
        - Никаких у меня не осталось целей, Берды, потому и подался в Каракумы.
        - Послушай, хан, — сказал Берды. — Ты человек образованный. Мне трудно убеждать тебя и доказывать, что белое это не чёрное, а чёрное — не белое. Кушкинцы поступили с тобой очень несправедливо, но ты должен понять их и извинить: откуда они знать могли, что ты не то своей воле у Эзиз-хана был? Осердясь на одну вошь, не сжигают всё одеяло. Мы встретились с тобой в тяжёлое время. Вместе шли к одной цели, ради неё подставляли грудь под пули. Не верю, что наши пути разошлись, не верю, хан! Ты заблудился, но ушёл ещё недалеко — вернись. Вернись, брат мой! Я не пущу тебя падать в пропасть!
        Берды крепко обнял Байрамклыч-хана, и они долго стояли так молча. Подошла Галя; раскинув руки, обняла их обоих.
        - Возьмите и меня в своё родство.
        - Байрамклыч-хан мне брат, ты — сестра! — горячо ответил Берды. — У нас с вами одна цель, одна дорога. Отсюда мы поедем в Чарджоу. Ты останешься там, а мы с Байрамклыч-ханом будем воевать. Потом мы вернёмся, и ты угостишь нас горячим пловом из курицы.
        - Угощу! — засмеялась сквозь слёзы Галя.
        Высвободившись из объятий Берды, Байрамклыч-хан в раздумье сказал:
        - Я понимаю тебя, Берды, и хотел бы последовать твоему совету. Но в какой хурджум спрячу совесть? Как могу считать себя большевиком после письма Ораз-сердару? Ведь письмо-то меня никто не заставлял писать, доброй волей послано! Человек — не тростник, чтобы гнуться в ту сторону, куда ветер дует. Встал на одну дорогу — иди по ней, если даже она ухабиста и уводит от людских селений. Я так понимаю.
        - Ты понимаешь правильно, но ты ошибаешься, хан! — Берды положил руки на плечи Байрамклыч-хана. — Дорога, на которую ты ступил, рядом с тобой, но ты сделал ложный шаг в сторону. Человек вскормлен сырым молоком — может ошибиться, особенно в такой неразберихе, как сейчас. Уверен, что никто не упрекнёт тебя в непостоянстве, если ты вернёшься!
        - Что ж, — улыбнулся Байрамклыч-хан, — вероятно, ты прав. Я спорил не с тобой — с собой спорил. Не важно, говорят, что заблудился — лишь бы возвратился: после полудня, когда вернутся мои люди, едем в Чарджоу!
        Они стали располагаться на ночлег. В душе у Берды всё ликовало. Весело щебетала Галя, откровенно обрадованная таким поворотом событий. И только Байрамклыч-хан отмалчивался и напряжённо всматривался в ночь, вслушивался в её шорохи и писки.
        Проснулся он вдруг. И сел, нащупывая лежащий рядом маузер. Тянуло холодком близкого утра. Вдали раздалось и резко оборвалось лошадиное ржанье. Рядом призывно ответил серый жеребец Берды.
        Мужества Байрамклыч-хану было не занимать, но у него упало сердце. Уже поняв, что случилось непоправимое, и всё же отказываясь верить, он вскочил на ноги, взобрался на холм, повёл биноклем. На серой паутине наступающего рассвета чернела волчья россыпь приближающихся всадников. Двенадцатикратный цейс сжал пространство, и Байрамклыч-хан вздохнул, прощаясь с маленькой, но трепетавшей, как пульс, надеждой: нет, не свои, всё-таки нашёлся в отряде изменник!
        Байрамклыч-хан разбудил жену и Берды.
        - Абды-хан? — быстро спросила Галя мужа.
        Он кивнул и повернулся к Берды.
        - Спасайся! Тебе не следует погибать ради нас. А мы — встретим их…
        - Бежим вместе! — решительно сказал Берды.
        - Барс не бегает от шакала! — презрительно бросил Байрамклыч-хан, раздувая ноздри породистого носа.
        - Ты погибнешь из-за своего упрямства! Бежим, пока есть время!
        - Нет! Уезжай один.
        - В таком случае я тоже остаюсь!
        Спорить было некогда. Они заняли удобную позицию на вершине холма, сведя коней в расположенную неподалёку ложбинку.
        С первых же выстрелов три всадника упали на землю. Враги ответили беспорядочным огнём, по они не видели своих противников да и стрелять на скаку было неудобно. Ещё один конь побежал в сторону, мотая пустыми стременами. Другой взвился на дыбы и упал, давя под собой всадника — в топот и тягучие хлопки выстрелов вплёлся отчаянный человеческий вопль.
        Джигиты спешились и, пригибаясь, побежали к холму. Но, потеряв ещё несколько человек, залегли и открыли частый огонь. Над холмом густо запели свинцовые пчёлы. Берды уловил тупой удар, словно палкой по камню, услышал жалобный вскрик Гали и проворно обернулся. Галя отчаянно тормошила мужа. Голова Байрамклыч-хана перекатывалась из стороны в сторону, широко открытые сумрачные глаза тускнели. Над переносьем, между крылатым разлётом бровей чернела ранка, из которой выцедилась тоненькая струйка крови, — отходил своё по земле Байрамклыч-хан. Ошеломлённая Галя даже не плакала, только часто часто беззвучно шевелила губами и, как слепая, трогала пальцами неподвижное лицо мужа.
        Ободрённые затишьем джигиты с криками «Алла!» побежали к холму. Берды схватил в одну руку маузер Байрамклыч-хана, в другую — свой наган и начал палить, не целясь. Джигиты залегли снова. Они не торопились, отлично зная, сколько человек прячется на холме. Пригибая лохматые тельпеки к земле и виляя оттопыренными задами, они поползли в стороны, охватывая холм полукольцом.
        - Беги, Галя! — крикнул Берды через плечо, бросив маузер с наганом и заряжая винтовку. — Забирай двух коней и беги, пока не поздно! Скачи к колодцу «Дахыл»!
        - Пусть… меня убьют… вместе с ним! — отозвалась Галя всхлипывая.
        - Беги, я тебе говорю! — яростно зашипел Берды. — И себя и меня погубить хочешь? Я их задержу немного, а потом догоню тебя!
        Он облегчённо перевёл дыхание, увидев, что Галя послушалась поцеловала мужа в лоб и стала спускаться с холма. Отвлекая на себя внимание, Берды начал без остановки стрелять, хватаясь то за винтовку, то за неисчерпаемый маузер. Джигиты отвечали дружным огнём. Сквозь сплошной треск выстрелов Берды почудился слабый женский вскрик. Он тревожно прислушался, но уловил только удаляющийся топот копыт и удовлетворённо ощерил зубы — ловите, сволочи, Галю, ускакала!
        Берды отстреливался ещё минут пятнадцать, несколько раз меняя свою позицию на холме. Он вошёл в азарт и, не думая об опасности, стрелял бы ещё, давая возможность Гале уйти подальше, но неожиданно кончились патроны. Торопливо обшарив пояс и карманы Байрамклыч-хана, он обнаружил всего две обоймы к винтовке. С сожалением, целясь особенно тщательно, расстрелял одну из них. Потом кубарем скатился с холма в ложбинку. Серый натягивал привязанный к саксауловому кусту повод и опасливо прядал ушами. «Молодец, Галя, — успел подумать Берды, — моего оставила!» Он вскочил в седло и поскакал прочь, держа направление в сторону от колодца «Дахыл», чтобы сбить преследователей. Но преследовали его не очень активно. Постреляв вдогонку, погоня вскоре отстала. Да и вряд ли был у джигитов конь, способный догнать Серого.
        Гали у колодца не оказалось. Чабаны недоуменно пожимали плечами: женщина? русская? — нет, не приезжала, никто не приезжал. Вот только конь чей-то прибежал — осёдланный, но пустой.
        Берды долго оглаживал вздрагивающими руками жеребца Байрамклыч-хана, где-то в памяти проступал приглушённый женский вскрик.
        Он напоил копей, бросил им по большой охапке принесённого чабанами свежего сена и молча просидел на коше, пока стало смеркаться. Тогда он встал, туго перепоясался, вскииул за спину винтовку.
        - Есть среди вас такие, которые знают ишана Сеидахмеда? — спросил он чабанов.
        Чабаны переглянулись, ответили вразнобой:
        - Слыхали.
        - Знаем, да хранит его аллах.
        - Святой человек, праведник.
        - Если знаете, то должны знать и его сына, Черкез-ишана, — он живёт в Мары.
        - И сына доводилось встречать, — сказал один из чабанов.
        - Я прошу вас, если услышите, что погиб в этих местах Елхан… или Берды, сообщите об этом Черкез-ишану, а он пусть передаст весть джигиту по имени Клычли. Случись мне погибнуть близко от вас — похороните, на оставляйте труп на растерзание стервятникам.
        - Всё сделаем, — заверили его чабаны.
        - Ты не погибнешь, братишка, долго жить будешь!
        - Счастливого тебе пути!
        Ведя в поводу жеребца Байрамклыч-хана, Берды направился к колодцу «Тутли». Он понимал, что совершает глупость, идёт на большой, почти ничем не оправданный риск, но поступить иначе ой не мог. Конечно, джигиты Абды-хана уже убрались восвояси и увезли с собой Галю. Но он должен убедиться в этом собственными глазами, он должен предать земле тело друга, наверняка брошенное непохороненным.
        К колодцу Берды приблизился уже глубокой ночью, так как ехал очень осторожно. Привязав коней в укромном месте и надев им на морды торбы, чтобы не выдали себя ржанием, он пошёл дальше пешком. Осторожность оказалась очень впору: прислушиваясь, Берды уловил фырканье пасущихся коней. Джигиты Абды-хана ещё не ушли. Непонятно, что задержало их здесь на целый день, как они избежали встречи с джигитами Байрамклыч-хана, которые должны были приехать сюда в полдень, но факт оставался фактом, и Берды мысленно похвалил себя за то, что остерёгся, не лез напролом.
        На тело Байрамклыч-хана он наткнулся быстро. Враги ещё не надругались над поверженным. Лицо убитого было безмятежно спокойно, глаза закрыты. Если бы не каменный холод, исходящий от тела, да еле уловимый приторный запах тления, можно было подумать, что Байрамклыч-хан спит.
        Берды отнёс его подальше от холма, руками — песок был податлив — выкопал неглубокую могилу.
        - Прощай, друг, — тихо произнёс он, стоя на коленях возле трупа, — прощай, хан-ага… Много людей уходит, не достигнув своей цели, — ты оказался одним из них. Ты заблудился, но снова встал на правильную дорогу. Не дала нам судьба вместе драться за свободу. Спи спокойно, друг мой и брат, я возьму твою долю на себя. Не беспокойся за Галю — я вырву её из вражеских рук, я буду ей ближе брата. Спи — и пусть вера сопутствует тебе в мире предков.
        Заровняв могильный холмик, чтобы враги не нашли похороненного и не отрезали ему голову, Берды, крадучись, вернулся к вражьему стану. Часовых не было видно, и он подивился беспечности джигитов. Внезапно ему почудилось, что кто-то плачет. Он замер, не успев ступить, балансируя на одной ноге. Действительно, неподалёку всхлипывала женщина, её силуэт темнел в нескольких шагах. Другой, кроме Гали, здесь быть не могло, и Берды шагнул, не таясь, тихо окликнул:
        - Галя-джан!
        Плачущая затихла, всмотрелась и с приглушённым стоном бросилась к нему, прижалась, словно ища защиты. Он ласково и неумело гладил её по голове, уговаривал шёпотом. Она постепенно успокаивалась.
        - Похоронил я Байрамклыч-хана, — прошептал Берды, — не найдут его. Могилку потом насыпем… Ну, бежим? Хорошо, что я успел, пока они не тронули…
        Он осёкся, глядя на матово белеющее в прорехах разорванного платья тело. Прикрывая грудь полураспущенной косой, Галя отвернулась. Плечи её затряслись от сдерживаемых рыданий. Берды скрипнул зубами.
        - Кто?!
        - Абды-хан… — выдохнула она.
        - Где он?! — свистящим шёпот Берды походил на шипение разъярённой кобры.
        - Вон спит… под ближним… кустом…
        - Один?
        - Пока один… Остальные, вероятно, потом придут…
        Берды понял смысл недосказанного. Хмельная ярость ударила в голову, мутя рассудок. Он рванул из ножен саблю, стряхнул с рукава цепляющиеся пальцы Гали, шагнул вперёд, не думая о последствиях.
        Абды-хан лежал, раскинув руки крестом, и добродушно похрапывал, выпятив кверху острый кадык. Несколько мгновений Берды всматривался в его лицо, стараясь совладать с собой. Потом коротко и страшно махнул саблей. Как сдутый ветром шар перекати-поля, голова Абды-хана покатилась прочь, пятная землю чёрным, судорожно забилось в агонии обезглавленное туловище.
        Берды обтёр саблю полой халата Абды-хана, взял Галю за руку и повёл к тому месту, где оставил коней.
        Возможно, если бы Берды не задержался, не потратил время на похороны Байрамклыч-хана и расправу с Абды-ханом, всё обошлось бы благополучно. Но заметили.
        На этот раз погоня была упорной. На своём Сером Берды оставил бы врагов далеко позади, но он не мог бросить Галю, а её конь был тяжёл на ходу. И отстреливаться наудачу было рискованно — в обойме оставалось всего пять патронов.
        Их настигли возле колодца «Дахыл». Отвлекая погоню на себя, Берды свернул в сторону. Но джигитам был нужен не он, а Галя. За ним повернули лишь несколько всадников. У самого колодца Галин конь, ужаленный пулей, споткнулся и упал. Джигиты восторженно взвыли.
        Галя вскочила на ноги. Растерзанная и растрёпанная, она была всё же прекрасна единым порывом, которым дышало её лицо, вся её стремительная тонкая фигура.
        - Будьте прокляты, убийцы! — закричала она. — Вам не взять меня! Я иду к своему мужу!.. — И вниз головой бросилась в колодец.

* * *
        В песках за Туркмен-Кала есть колодец «Дахыл». Это — новый колодец, а рядом с ним — небольшая воронка старого. Совсем безобидная воронка. Вольный ветер, шершавым языком песчинок зализывающий раны и ссадины земли, заровнял бугорки могил Байрамклыч-хана и Абды-хана. Но воронка возле колодца каждую весну покрывается зелёным бархатом травы, алеет яркими, как свежая кровь, маками. И чабаны, указывая на него, говорят случайному путнику: «Вот здесь русская женщна, храня верность мужу-туркмену, бросилась в колодец».
        От розы — занозы, от хорька — вонь
        Угнетённый, подавленный страшной гибелью Гали, прыгнувшей в сорокаметровой глубины колодец, и смертью Байрамклыч-хана, возвращался Берды в Мары. Надо отдать справедливость, он не думал о том, что теперь уж Сергей не скажет слов сомнения и не станет спорить, можно верить Байрамклыч-хану или нельзя; что чарджоускому штабу придётся докладывать о невыполненном задании; что в лице Байрамклыч-хана он и его друзья потеряли опытного военного специалиста. Нет, просто он переживал, что ненужно, нелепо погибли два хороших:, полных сил человека.
        Местность, по которой проходила дорога, — развалины древних крепостных стен, бесформенные, выглаженные ветром руины, среди которых возвышался устоявший перед всесокрушающей силой веков и варварством человека величественный купол мавзолея. Это были развалины старого Мерва — некогда многолюдного, цветущего центра культуры и торговли Средней Азии.
        Много легенд и преданий витает над этими развалинами — пристанищем сов, скорпионов и змей. Говорят, что основателем Мерва был хитроумный царь Тахамурт, сумевший очень ловко провести строителей города. Здесь проходили персидские тираны — Кир, убитый возмутившимся населением, и потомок его Дарий, заливший Мерв кровью более пятидесяти тысяч мервских жителей. Здешние руины помнят железную поступь легионов Искандера Двурогого, боевой клич арабских завоевателен. Среди правителей Мерва предания сохранили имена ал-Мамуна — сына легендарного халифа Харун-ар-Рашида и Султана Санджара — это его мавзолеи высится над руинами древнего города.
        Шахиджаном и «городом, на который опирается мир» называли когда-то Мерв. Его богатейшие библиотеки и дома науки привлекали внимание многих видных учёных. Его великолепный хлеб и несравненный виноград, непревзойдённые по красоте и тонкости выработки шёлковые ткани славились по всему Востоку. Здесь творили видные поэты Масуди Мервези и Азади-Серв — предшественники Фирдоуси, здесь наблюдали движение небесных тел выдающийся астроном Хабаш и знаменитый математик, философ и поэт Омар Хайям.
        Но судьба не баловала Мерв миром и благополучием. Не раз, не два и не пять разрушали его иноземные захватчики. Его сравнивали с землёй свирепые орды Чингиз-хана, его топтала летучая конница Тамерлана, дымящиеся развалины и миллион триста тысяч трупов оставил на месте Мерва Тули-хан.
        Века и века отмахали крыльями забвения над старым Мервом. Пересохли оросительные каналы, исчезли тенистые сады, полные прохлады и птичьего щебета, затих деловитый перестук ремесленных мастерских, протяжные крики торговцев, смех детей. Пыль тысячелетий одела человеческое гнездовье. Но ничто не исчезает бесследно. Вот виднеется терракотовая статуэтка — образ богини-матери — Аши или богини-девы Анахиты, вот сверкнул в лучах солнца голубыми узорами обколок кувшина, вот высится над веками Дар уль-Ахир — «Дом загробной жизни» султана Санджара и на самом куполе мавзолея скромно вы-бито имя строившего его мастера — Мухаммед бини Атсыз ас-Серахси — Мухаммед сын Атсыза из Серахса.
        Да, тут был крап сладких плодов и обильной воды, край сильных юношей и красивых девушек, край светлых умов и золотых рук, творивших бесценные сокровища искусства. Но что это всё для пришельца, обуянного непомерной гордыней и чувством собственной исключительной значимости, жаждой величия и алчностью! Что это всё для него, считающего свой походный шатёр превыше самых прекрасных сооружений! Неужто всегда злоба будет превыше доброты, неужто дух созидания никогда не одолеет духа разрушения и всему прекрасному, созданному человеческой мыслью и руками человека суждено обращаться в прах?..
        Вечерело, когда Берды добрался до кибитки Оразсолтан-эдже. Это убогое жильё казалось Берды краше сверкающих шахских дворцов, когда здесь жила Узук. Не серебро и золото было его богатством, а красота пятнадцатилетней девушки. Где она сейчас? Её нет, неизвестно, куда завела её извилистая тропа жизни.
        Но здесь была ещё её мать — частица её самой. И Берды зашёл. Что ж, когда изнывающий от жажды человек не находит воды, он кладёт под язык прохладный камешек, и кажется, что жажда немного отпускает.
        Берды напился чаю, рассказал, что Дурды жив — здоров, передал от него привет. Потом справился о Клычли, Клычли в ауле не было, Оразсолтан-эдже, конечно, но знала, где он есть. Берды подумал и решил навестить Черкез-ишана.
        В жизни нередко встречаются неожиданные симпатии, симпатии, которым нет логических объяснений, сколько бы их не искал. Встретился однажды с человеком, перебросился с ним парой фраз — и почему-то уже кажется, что знаешь ты этого человека давно, что он хороший и добрый, что… Впрочем, об этом не думаешь, просто невольно ищешь встреч ещё, совершенно не отдавая себе отчёта, зачем такие встречи нужны, что они тебе дадут.
        Примерно то же самое случилось и с Берды. Правда, последний раз сквозь радушие Черкез-ишана довольно явственно проглядывали скованность и нервозность, словно он в душе был не рад гостям, хотя и старался убедить их в обратном. Однако впечатление первой встречи было сильнее, ярче. Берды было немножко неудобно беспокоить человека в позднюю пору, но он оправдывал себя тем, что надо узнать, достал Черкез-ишан горючее п масло пли пет.
        Этой же причиной мотивировал и Черкез-ишан приход гостя, потому нисколько не удивился и даже обрадовался: сидеть в одиночестве и переживать потерю Узук было невыносимо.
        - Добро пожаловать, Елхан! — с удовольствием приветствовал он Берды. — Проходите. Рад, что навестили меня.
        Немного удивляясь, что в доме, куда пришёл всего второй раз, чувствует себя так легко и свободно, Берды поздоровался, сел.
        - Как поживаете, ишан-ага?
        - Спасибо, всё хорошо. Судьба меня балует: мечтал о приятном собеседнике — ты пришёл. — Черкез-ишан потёр затылок, посмотрел на Берды исподлобья, раздумывая. — Слушай, Елхан, у нас вообще-то обычай подавать человеку чай, не спрашивая, хочет он пить или голоден, — так требует адат. Ты ничего не имеешь, если мы его нарушим?
        - Как хотите, ишан-ага, мне всё равно.
        - Тогда всё в порядке. У меня, понимаешь, плов чудесный готовится. Думал: неужели одному есть его придётся? Неужели никто не зайдёт? Не люблю почему-то есть в одиночестве.
        - Вы живёте один, без хозяйки, — сказал Берды, улыбнувшись, — как соблюдаете условие: есть не в одиночестве?
        Черкез-ишан на мгновение смутился, но тут же рассмеялся.
        - Запомнил, что я один живу? Соседей приглашаю, если не приходит случайный гость, вроде тебя. По правде говоря, ко мне часто заходят. Значит, едим плов? Впрочем, если хочешь чаю — есть заваренный.
        - Вы хозяин, ишан-ага, вам и решать. Что до меня, то думаю, адат не обидится, если мы сперва покушаем, а потом попьём чаю.
        - Приветствую свободомыслие во всех его формах! — пышно и не совсем понятно для Берды воскликнул Черкез-ишан и вышел в переднюю комнату.
        От душистого плова с фазаньим мясом шёл такой аромат, что у Берды потекли слюнки. Он с аппетитом принялся уплетать угощение за обе щеки, поддерживая разговор невнятным «мгм».
        - Вообще, знаете, Елхан, я очень люблю путешествовать. А вы?
        - Мгм…
        - Во многих местах приходилось бывать — в Ташкенте, Самарканде, Бухаре, Хиве. Жил даже как-то в Баку.
        - Мгм…
        - И везде готовят плов по-своему. У каждого — свой вкус.
        - Мгм…
        - Но таких кулинаров, как хивинцы, я ещё не встречал. Да, Елхан, не встречал!
        - Мгм…
        - Правда, персы тоже готовят неплохо, но до хивинцев им далеко.
        - Мгм…
        - Вообще-то готовить хороший плов трудно. Нужно точно знать, сколько положить масла, мяса, моркови, сколько воды.
        - Мгм…
        - Кроме того в плов кладут перец, сливы, урюк или кишмиш, иногда дыню для аромата.
        Берды вытер рот тылом ладони,
        - Разве в плов кладут дыню?
        Черкез-ишан кивнул.
        - Кладут. Но нужно знать, как это делать. Когда плов оставляют упревать, вот тут-то и ложат дыню, сверху. Плов вытягивает весь её аромат. Если нет свежей дыни, можно положить сушёную.
        - Никогда не пробовал такого плова.
        - Как-нибудь угощу при случае. Да, и потом каждое мясо тоже свой вкус имеет.
        - Это правда.
        - Конечно, правда! Например, заячье — мясо вообще не мясо. Что бы ни сготовил из него, вкуса не будет. А вот положи его в плов — совсем иное дело. Если хочешь знать, лучшее мясо для плова — фазан. Мы с тобой сейчас едим его. Вкусно ведь?
        - Очень! — от души сказал Берды.
        - Однако есть ещё более вкусное мясо. У нас, в Мары, такой птицы не водится, по в Ашхабаде я однажды пробовал плов из кеклика. Это такая вкуснота, скажу тебе, что все косточки проглотишь!.. Ты ешь, ешь, Елхан, не отодвигай блюдо!
        - Спасибо, — сказал Берды и икнул, — сыт.
        - Ещё немножко! — настаивал Черкез-ишан.
        - Не могу больше! Очень вкусно, сказать трудно, но — не могу.
        - Ну, смотри. Чай?
        - Теперь можно и чай, — согласился Берды, помаргивая осоловевшими чуточку от сытости глазами.
        За чаем разговор перешёл на другие темы.
        - Сейчас у пас почему-то не любят откровенных высказываний, — говорил Черкез-ишан, — всё равно, хвалишь человека или бранишь. Но я не могу забыть той нашей встречи на дороге — вы были очень справедливы то)да. И я подумал сразу: человек с таким сердцем не может быть плохим человеком. Конечно, я не мог предложить вам сразу свою дружбу и жалел об этом, но, как видите, случай свёл нас снова, и я очень доволен, что знакомство наше продолжилось в новом качестве. Нынче мало настоящих друзей, чтобы быть слишком привередливым. Расскажите что-нибудь о себе, а то всё я да я говорю.
        - Что рассказывать? — Берды покрутил в пальцах пиалу. — Все люди сейчас похоже живут.
        - Вы с Джунаид-ханом торгуете?
        - Да, с ним.
        - Интересно, большое у пего войско?
        - Трудно сказать. Оно то увеличивается, то уменьшается.
        - А что говорят о Джунаид-хане?
        - Разное говорят: кто — хвалит, кто — ругает, кто — и так и этак толкует.
        - Вы сами как думаете?
        - Много над этим не думал. А правду сказать, не понимаю, за что он борется.
        - Они, дорогой Елхан, сами не понимают за что. Однако людям от этого не легче. Знаете пословицу: «Два жеребца подрались — между ними ишак подох»? У них то же самое получается. Ораз-сердар говорит: «Я!», Эзиз-хан говорит: «Я!», Бекмурад-бай говорит: «Я!», а все беды на народ падают, не на них. Тот же Ораз-сердар — сидит себе в своём белом вагончике, потягивает винцо, глушит водку и начхать ему в высшей степени, что льётся невинная кровь. А Эзиз-хан? Этот сразу виселицы ставит, расстреливает, жжёт. Этому ничего не нужно, кроме власти, наверное, ханом всей Туркмении уже видит себя во сие. Люди для него — кирпичи, из которых он складывает помост для ханского трона.
        Чем больше говорил Черкез-ишан, тем большей симпатией проникался к нему Берды. Оказывается, не ошибся, поверив подсознательному чувству симпатии! Оказывается, Черкез-ишан не просто хороший, не просто порядочный человек, но может быть даже единомышленником в борьбе! Не зря, видно, и Клычли сразу назвал его имя, когда возник вопрос о необходимости достать нефть.
        - Все эти сердары, ханы, баи — волки одного помёта, хоть и масти разной, — продолжал Черкез-ишан. — Возьмите Бекмурад-бая. Считает себя защитником веры, ревнителем законов, а сам молится только богу произвола. Вы человек не здешний, не знаете всех мерзостей, которые он творил, а я вам скажу: он одну бедную девушку чуть в могилу не загнал заживо!
        Берды насторожился. А Черкез-ишан, не подозревая, что рубит сук, на котором сидит, стал рассказывать историю Узук и одновременно историю своей любви к ней. Берды слушал, стиснув зубы, прямо-таки зримо представляя, как, словно струйка воды из прохудившегося бурдюка, вытекают из него недавние добрые чувства к Черкез-ишану. Струйка была тонка, но она цедилась непрерывно. и всё больше обмякал, съёживался бурдюк, превращаясь в бесформенную кучу кожи.
        - Вот так всё и получилось, дорогой Елхан, — закончил Черкез-ишан своё повествование. — Махтумкули говорит:
        Всему своя причина разрушенья:
        Горам — ветра, долинам — вод теченье.
        Аллах придумал причину «разрушения» и мне создал Узукджемал. Он-то приносит её ко мне к говорит: «Вот она, сгорай от любви», то, когда я руки протягиваю, уносит. Сущее несчастье!
        Черкез-ишан вытер платком вспотевший лоб. Он так увлёкся своим рассказом и вновь нахлынувшими переживаниями, что не видел ничего вокруг. Иначе он давно бы обратил внимание на изменившееся, потемневшее лицо Берды. Вообще-то он заметил, что слушатель взволнован, однако принял это как сочувствие к судьбе Узук и своим любовным перипетиям. А у Берды сердце стучало так, будто хотело разбить грудную клетку. Вот, оказывается, каков ты на деле, Черкез-ишан! Заманил девушку в пустую келью и пытался обманом овладеть сю? Так чем же ты, сволочь, отличаешься от Бекмурад-бая?
        Черкез-ишан шумно отхлебнул остывший чай.
        - Знаешь, Елхан, я очень переживал, когда она убежала из дома моего отца. Но верил, что так кончится всё — не может. И оказался прав! Она убежала от Бекмурад-бая и снова пришла ко мне — это случилось совсем на днях.
        Берды будто ткнули шилом — он еле сдержался, чтобы не вскочить: новость была слишком уж невероятна.
        - Да-да! — покивал Черкез-ишан. — Не смотри на меня так, я правду говорю. Когда вы с Клычли ко мне приходили, она вот в этой комнате была. Но… снова не повезло. Вернулся я, проводив вас, — дом пуст, улетела пташка! Куда она скрылась, ума не приложу. Теперь вот сижу и высматриваю: не идёт ли. Не придёт — сам разыщу, и уж на этот раз держать буду крепко!
        - Где же вы её разыщите? — спросил Берды, стараясь не выдать обуревавших его чувств, и удивляясь собственной выдержке.
        - Кто знает, Елхан, где её искать, — вздохнул Черкез-ищан. — Джейран один — охотников много. Три руки протянуты к Узукджемал — мягкая рука, кровавая рука и мозолистая рука. Мягкая — это моя. Попадёт в неё — счастье найдёт. Кровавая — Бекмурад-бая, в ней — гибель. А мозолистая — это одного парня, чабана. Этот чёртов чабан, понимаешь, сумел чем-то приворожить сердце Узукджемал. Настолько приворожил, что она никого другого видеть не хочет. С этим чабаном труднее всего спорить. Я на него настолько зол, что даже, кажется, убил бы при встрече!
        - Убивай! — закричал Берды, теряя самообладание.
        - Ты — что? — опешил Черкез-ишаи. — Что случилось, Елхан?
        - Убивай, потому что я и есть тот самый чабан!
        - Значит, ты не Елхан, а Берды?
        - Да, я Берды!
        - Берды?
        - Берды!
        Черкез-ишан проворно подошёл к сундуку, куда была убрана постель. Когда он обернулся, в его руке тускло блеснула синеватая сталь кольта. Сухо ударил спущенный курок, но выстрела не последовало: осечка.
        Берды схватился за наган. В тишине комнаты грохнул выстрел.
        Пистолет Черкез-ишана отлетел в сторону.
        Берды скрылся в темноте.
        Возбуждённый и несчастный, он пошёл в аул, заглянув по пути к Сергею. Узнав о случившемся, Сергей рассердился.
        - Вечно у вас что-нибудь не так! Каждая случайная ошибка кровопролитием кончается!
        - А ты бы усидел спокойно, когда тебе в лицо всякие гадости говорят? — защищался Берды.
        - Усидел бы! — отрезал Сергей. — Нужно бросить дурные обычаи и быть покультурнее!
        - За культуру совесть не променяешь.
        - Кто тебя её менять заставляет, кто? О деле нужно думать, а не о собственных переживаниях! Сейчас наше главное оружие — хладнокровие, терпение, выдержка. А вспыльчивость и всякие там обычаи — это, брат, ни к чертям собачьим не годится, понял?
        - Я ведь не убил его!
        - Неважно! Ты его против нас восстановил. Неужели ты не понимаешь, сколько вреда принесла твоя несдержанность?
        Берды хмуро слушал и вскоре стал собираться, отнекиваясь от уговоров Сергея переночевать и позабыз рассказать ему о гибели Байрамклыч-хана.
        Клычли, к которому Берды зашёл, тоже отнёсся неодобрительно к его рассказу, однако ругаться не стал, вопреки ожиданиям Берды, уже приготовившегося выслушать новую нотацию. Утром, когда Берды ещё спал, Клычли пошёл к Черкез-ишану. Тот встретил его с перебинтованной рукой, но дружелюбно, как всегда. Пуля задела средний палец и скользнула по ладони — рана была лёгкая, хотя Черкез-ишан по временам и морщился от боли.
        - Всё хорошо хорошим концом, — сказал Клычли. — Тот парень вообще очень сожалеет о случившемся. Ночью вчера ко мне пришёл и всё сокрушался, просил, чтобы я извинился перед тобой. Ты уж, ишан-ага, прости ему вспыльчивость. Его состояние тоже понимать надо.
        Черкез-ишан посмотрел на свою забинтованную руку, не торопясь с ответом. Потом сказал, глядя в глаза Клычли:
        - Мы с тобой, Клычли, дружим давно, ещё с тех пор, как вместе в отцовской медресе учились. И я считаю справедливой пословицу, что халат хорош новый, а друг — старый. Поэтому честно тебе скажу: в том, что ранен, сам виноват, сам первый погорячился. И всё же помириться с тем парнем я не могу.
        - Неужели так сильно обиделся? Ты же культурный и умный человек и должен понимать, что из-за камня, о который случайно ушиб ногу, не стоит срывать всю гору.
        - Согласен, — кивнул Черкез-ишан. — Со стороны всё случившееся кажется пустяком. По крайней мере, я так это и расцениваю. Однако мира между мной и этим парнем быть не может, и ты, пожалуйста, не старайся сделать невозможное.
        - Но почему? — настаивал Клычли, видя, что Черкез-ишан говорит без какого-либо заметного раздражения. — Какой тебе смысл считать этого парня врагом?
        Черкез-ишан быстро взглянул на Клычли, подвигал челюстью, словно пережёвывая скрытую улыбку.
        - Ты не думай, Клычли, что, если я отказываюсь мириться, значит хочу причинить ему какой-то вред. Если этот парень в самом деле Берды, как он назвался, значит он — большевик. И тем не менее я совершенно далёк от мысли выдать его чернорубашечникам. Теперь я понимаю, что и нефть, которую он просит, не для Джунаид-хана предназначается, однако я, вероятно, забуду об этом. Только не уговаривай меня мириться. Лучше чай пей, а то остынет.
        Клычли облегчённо улыбнулся.
        - Похоже, что вы уже помирились,
        - Ошибаешься. У ишана Черкеза не может быть мира с чабаном Берды и баем Бекмурадом.
        - Как же ты, ишан-ага, чабана и бая рядом ставишь?
        - Не знаешь?
        - Не знаю.
        - Понятно: притворяешься. Но я этого не заметил и верю твоим словам: не знаешь. Так вот, надеюсь, тебе известно, что Узукджемал удрала от Бекмурад-бая?
        - Известно.
        - А то, что она у меня жила и от меня сбежала, тоже известно?
        - Знаю и об этом — Берды вчера рассказал.
        - И сказал, наверно, что девушка, только ему верна?
        - Сказал.
        - А я — ей верен, и собираюсь добиваться её во что бы то ни стало. Может быть мир между мной и Берды?
        - Да, задачка трудноватая…
        - Вот то-то и оно! А мстить этому Берды я. совсем не думаю. Больше того. У меня к тебе по этому делу даже просьба есть. Выполнишь?
        - Всегда рад оказать тебе услугу, ишан-ага.
        - В таком случае вот что скажу тебе. Берды был моим гостем, а гость, как говорится, выше отца родного. Я вёл себя нетактично по отношению к нему, глупо вёл, за пистолет схватился. Значит, оскорбил гостя и опозорил себя. Попроси Берды, чтобы он нигде не рассказывал об этом, ладно?
        - Это пусть тебя не волнует. Я за Борды ручаюсь, как за самого себя.
        Черкез-ишан снова бросил на Клычли быстрый взгляд, хотел что-то сказать, но промолчал.
        Поговорив ещё немного, они расстались.
        Нефть и масло Черкез-ишан помог достать.
        Дымоход кривой, да дым прямой
        Трудно представить, как шли красные войска по Каракумам от Чарджоу до Байрам-Али. А ведь большинство бойцов были уроженцами России, привыкшими к прохладному, мягкому климату! За двадцать дней они прошли двести с лишним километров. Стволы винтовок, накаляясь на солнце, обжигали руки. От жары трескалась и ломалась кожа обуви. Коробились и ломались, как фанера, пропитанные солью пота гимнастёрки. Бойцы падали без сознания от перегрева. У многих шла носом кровь, на неё обращали внимания не больше, чем на обычный пот, так же вытирая рукавом или вообще не вытирая. Воды не хватало. Если случалось раздобыть её, первым делом заливали в пулемёты. Они были решающим фактором похода, так как войска шли с боем.

* * *
        Белые организовали у Байрам-Али сильную оборону. На их стороне приняли участие в боях первые отряды английских колониальных войск, состоящие из сипаев. Не в пример своим осторожным хозяевам, сипаи дрались отчаянно. Невозмутимые темнолицые воины в светлой одежде, казалось, были начисто лишены чувства страха. Их не пугал ни массированный пулемётный огонь, пн штыковой удар атакующих. И всё же Байрам-Али был взят. Этому в значительной мере способствовали и туркменские джигиты, переходившие на сторону красных.
        Штаб белых продолжал пока оставаться в Мары. Когда было получено сообщение о решительном наступлении красных, Ораз-сердар дал команду немедленно собрать всех марыйских арчинов, известных яшули, представителей духовенства. Невзирая на ночь, во все стороны поскакали по аулам гонцы.
        События, которые до сих пор обходили Черкез-ишана стороной, захватили на этот раз и его: он был вызван к Ораз-сердару.
        В штабном вагоне кроме самого Ораз-сердара находились Бекмурад-бай, несколько туркмен, один русский и два английских офицера. Они не обратили на вошедшего внимания и вскоре один за другим перешли в другое купе.
        Ораз-сердар принял Черкез-ишана сдержанно, но уважительно. Подвинул к нему лёгкую закуску, в тонкие хрустальные бокалы налил коньяк.
        - Выпьем за ваше здоровье, ишан.
        - От души тронут, сердар-ага, однако пить не могу, — отклонил приглашение Черкез-ишан.
        - Так нельзя, — Ораз-сердар протянул свой бокал. — Надо обязательно выпить. Или вы строгий ревнительмусульманских законов, запрещающих правоверным пить вино?
        - Нет, сердар-ага, я не ханжа, но сейчас чувствую себя, к сожалению, нездоровым. Могу только чокнуться.
        Черкез-ишан прикоснулся к бокалу Ораз-сердара своим в поставил его на стол. Но Ораз-сердар не отставал.
        - Вы нездоровы? Вероятно, простудились. В этом случае добрый глоток коньяка — лучшее лекарство.
        - У меня не простуда. Доктор запретил пить.
        - Ну, что ж, докторам надо верить, — Ораз-сердар с видимым удовольствием выцедил коньяк, задержал дыхание, пососал ломтик лимона. — Вы не обижаетесь, что я вас среди ночи побеспокоил, сон ваш нарушил?
        - Не обижаюсь, — сказал Черкез-ишан. — Вы сами по ночам глаз не смыкаете. Вероятно, такой вызов обусловлен соответствующими причинами.
        - Конечно, мой дорогой ишан! Разве стали бы вас тревожить попусту. Вы нам очень нужны.
        - К вашим услугам, сердар-ага.
        - Дела такие, мой ишан: часа через два здесь соберутся все марыйские арчины, яшули, муллы. Вас в округе знают и уважают все. Вы скажете собравшимся своё слово.
        - «Если вода ваша окажется в глубине, кто к вам придёт с водой ключевой?» — вполголоса произнёс Черкез-ишан. — Прав был пророк наш, Мухаммед…
        Ораз-сердар почёл за лучшее не расслышать брошенной реплики. Он снова наполнил свой бокал, подержал его в руке, как бы раздумывая, поставил на стол.
        - До сих пор вы стояли в стороне от нашего дела, — сказал он, обращаясь к Черкез-ишану. — Тут, конечно, наша вина, что забыли пригласить умного и полезного человека. Простите нам невольную ошибку и не обижайтесь.
        - Да нет, сердар-ага, я ни на кого и ни за что не обижаюсь, — усмехнулся Черкнз-ишан. — Я ведь, как вы изволили выразиться, человек умный.
        - Вам ещё надлежит стать и полезным. С нынешнего дня вы будете находиться в пашем штабе.
        - Солнцу не надлежит догонять месяц, и ночь но опередит день, и каждый плавает по своему своду.
        - О, я знаю, мой ишан, что вы — прекрасный знаток корана! Но что вы хотели сказать этой фразой?
        - Только то, сердар-ага, что, сожалея, вынужден отклонить ваше любезное предложение.
        - Почему?
        - Я человек свободный, ничем не связанный, поступаю как мне заблагорассудится. Поэтому, думаю, будет лучше, если вы меня оставите в покое.
        - Нам нужны такие люди, как вы.
        - Я не знаток военной науки, сердар-ага. Что мне делать в вашем штабе?
        - Дела найдутся, скучать не будете. В первую очередь нужно перед яшули и арчинами выступить.
        - Что я должен им сказать?
        - Красные наступают на Байрам-Али. Завтра в одиннадцать часов здесь должно быть около тысячи конных. Их должны поставить марыйские аулы. На основании этого вы и продумайте содержание вашего выступления.
        Помолчав, Черкез-ишан сказал как бы в раздумье:
        - Все вы — пастыри, и все вы отвечаете за свою паству, — так свидетельствует хадис.
        - А разве вы не считаете себя пастырем? — быстро отозвался Ораз-сердар.
        - Нет, — покачал головой Черкез-ишан, — из меня пастырь не получился. Вот мой отец — дело другое. Кстати, он выступал, когда вы прибыли в Мары — он может выступить и сейчас. Это будет лучший выход из положения.
        - Позвольте мне знать, ишан, что лучше, а что хуже! — начал сердиться Ораз-сердар. — Если я прошу выступить вас, значит знаю, что именно ваше выступление необходимо.
        Меня, сердар-ага, никто и слушать не станет. У меня нет такой силы, как у аллаха, который сумел связать врагов Мухаммеда паутиной и она стала прочнее канатов. Мою паутину, сердар-ага, прорвёт даже пятилетий мальчик.
        - Значит, вы не любите свою родину, если не хотите ей помочь?
        - Люблю, мой сердар. Согласен даже ослепнуть от пыли родины. Если в Хиндустане умру, завещание сделаю, чтобы тело на родину перевезли.
        - Так в чём же дело? Байрам-Али угрожают красные — разве это не ваша родина?
        - Моя родина — и Байрам-Али, и Ашхабад, и Шака-дам. Только не знаю я, кто её хозяином будет.
        - Не вижу мудрости в ваших словах.
        - Можно быть мудрым, как удод пророка Сулеймана, я всё равно не понять, зачем течёт по туркменской земле невинная кровь.
        Ораз-сердар бросил на Черкез-ишана испытующе острый взгляд, вкрадчиво сказал:
        - Может быть, вы большевик, ишан?
        - Не знаю, — ответил Черкез-ишан. — Я не понимаю цели ни большевиков, ни меньшевиков. А того меньше понимаю, что здесь нужно англичанам и почему вы, мусульманин, водите с ними дружбу. В коране — сура шестидесятая, аят первый — сказано: «Не берите друзьями моего и вашего врага».
        - Теперь я вижу, что ошибался в вас! — Ораз-сердар встал, показывая, что разговор окончен. — Вы самый настоящий большевик!
        Черкез-ишан тоже поднялся.
        - Раз вы так говорите, может быть… По крайней мере, я этого не знаю.
        - Категорически отказываетесь выступать?
        - Зачем же категорически? Если вы настаиваете, я могу выступить. Но ничего нового, кроме того, что говорил вам, не скажу. Совесть мне не позволяет агитировать людей на бесцельное кровопролитие.
        - Слишком у вас твёрдая совесть, ишан! Не забывайте, что палка, которая не гнётся, — ломается!
        - Учту ваш совет, сердар-ага, но примите и мой. Аллах сказал: «Всё течёт до назначенного предела». Не просмотрите этот предел. Может быть, он не так уж далёк.
        - До свиданья, ишан!
        - Будьте здоровы, сердар-ага.
        Выходя из купе, Черкез-ишан столкнулся с Бекмурад-баем. Тот смерил его презрительным взглядом, не собираясь уступать дорогу. Черкез-ишан вежливо посторонился. Бекмурад-бай шумно засопел и прошёл мимо.
        - Из ближних аулов люди уже собрались, сердар-ага, — доложил он и, кивнув лохматым тельпеком на дверь, спросил — С этим договорились?
        - Договорились, — суховато сказал Ораз-сердар.
        - И всё ещё сомневаетесь, что он большевик?
        - Возможно.
        - Не возможно, сердар-ага, а точно! Большевик он и связи у него с большевиками. Его надо немедленно арестовать!
        - Успеем, никуда он от нас не денется, — сказал Ораз-сердар. — Пойдёмте лучше сперва с людьми потолкуем.
        Перед вагоном уже собралась порядочная группа арчинов, мулл и белобородых старцев. Не зная, зачем их призвали среди ночи, они тихо и тревожно гудели. Когда Ораз-сердар вышел, гул постепенно стих, все головы повернулись к двери вагона. Среди них стоял и Черкез-ишан.
        - Люди! — негромко и проникновенно начал Ораз-сердар. — Я побеспокоил вас потому, что меня вынудила необходимость. Прошу простить меня за беспокойство…
        Люди, большевики напали иа Байрам-Али. Если предоставить мм свободу действий, то сегодня они займут Байрам-Али, завтра — Мары. Они озлоблены, они кровожадны — уничтожают женщин, детей, стариков, угоняют скот. Если не хотите, чтобы вас постигло непоправимое несчастье, защищайтесь. Я много говорить не буду. Пусть каждый арчин к утру приведёт сюда двадцать пять вооружённых конников. У кого не окажется оружия, мы выдадим. Арчины, муллы и яшули аулов головой отвечают за выполнение этого приказа. Понятно?
        - Попятно, сердар-ага!
        - Каждому из арчинов я даю несколько вооружённых джигитов и двух свободных коней. Если тот, кому выпадет жребий идти, станет сопротивляться, джигиты привезут его силой, а уж тут мы сами примем меры. Понятно?
        - Понятно, сердар-ага!
        Если понятно, тогда не будем медлить. Расходитесь и выполняйте приказ. Подумайте о зверствах, которые творят большевики, расскажите об этом всем своим односельчанам.
        - Разрешите мне сказать несколько слов? — обратился к Ораз-сердару Черкез-ишан.
        Самодовольно усмехнувшись, Ораз-сердар крикнул:
        - Люди, погодите! Сын ишана Сеидахмеда Черкез-ишан хочет сказать вам несколько слов. Послушайте его!.
        - Во имя аллаха милостивого, милосердного! — начал Черкез-ишан своё выступление ритуальной формулой. — Люди, послушайте священные слова пророка! В писании сказано: «Держись прощения, побуждай к добру и отстранись от невежд!» И ещё сказано: «Есть ли воздаяние за добро, кроме добра?» Если вы не сделали никому зла, то и вам зла не сделают, — так утверждаем пророк. Скажите, зачем вам нужно кровопролитие? Зачем лучших сыновей своих вы пошлёте на гибель, которая совершенно бесцельна? Не надо вооружать людей! Не надо посылать их на войну!..
        Ораз-сердар что-то негромко сказал. Бекмурад-бай и несколько офицеров выдвинулись вперёд, отгородив Черкез-ишана от толпы и тесня его к вагону.
        - Идите, люди, выполняйте приказание! — крикнул Ораз-сердар. — Малейшая задержка — гибельна! За задержку будем наказывать!
        Арчилы и яшули разошлись, по-разному толкуя странное выступление сына ишана Сеидахмеда. Черкез-ишан был арестован и. брошен в тюрьму. Однако он не падал духом. Сидя в вонючей, кишащей клопами камере, он давил клопов и сочинял стихи против Ораз-сердара. Это были ядовитые и злые стихи, открыто обличающие Ораз-сердара в грубом нарушении мусульманских законов, в измене родине и пророчащие ему бесславный конец от руки большевиков.
        А муллы и арчины в это время ревностно выполняли приказ Ораз-сердара. Как и обычно, больше всех досталось беднякам. У одних отбирали лошадь, у других — оружие, третьих отправляли на фронт. Не всё шло гладко. Многие отказывались подчиняться. Таких без долгих разговоров отправляли под конвоем на расправу к Ораз-сердару. Некоторые, видя безвыходность положения и не желая воевать, уходили в пески. Однако немало было и таких, которые шли беспрекословно, некоторые — даже с охотой.
        Четырнадцатого августа все дороги, ведущие от аулов к городу, были переполнены народом. Шли пешие и конные, вооружённые и безоружные, шли группами и в одиночку, сами и под конвоем.
        Естественно, марыйские большевики тоже не сидели, сложа руки. Они послали на дороги своих агитаторов, чтобы разубедить дайхан, вернуть по домам хоть часть из них. Среди агитаторов были и наши друзья — Сергей, Берды и Клычли.
        Старик в стоптанных чарыках, с берданкой на плече и мокрой от пота бородой шёл, видно, издалека и так устал, что сначала даже не заметил трёх джигитов, сидящих в тени у арыка. Он склонился к воде и стал черпать её одной рукой, второй придерживая на плече берданку. Потом сбросил ружьё на землю и стал пить пригоршней, причмокивая от удовольствия.
        Напившись, он помял руках бороду, огладил её и посмотрел по сторонам. Только тут он заметил трёх джигитов и поздоровался:
        - Салам алейкум, парни! Живы-здоровы?
        - Спасибо, яшули, — отозвался Клычли. — Отведайте нашей дыни.
        Старик с сомнением посмотрел на янтарные, источающие аромат ломти. Искушение боролось в нём с привычной осторожностью.
        - Дыню-то можно было бы поесть, — сказал он наконец, — да я воды только что напился.
        - Присаживайтесь, отец, отдохните, а потом дальше пойдёте, — пригласил Сергей.
        Старик покряхтел: «Эх-вай-эй!», сел, опираясь руками о землю, стараясь не смотреть на соблазнительную дыню.
        - Куда путь держите, отец?
        - Иду на войну, сынок.
        - Большевиков убивать собираетесь?
        - Если сможем, будем и убивать.
        В разговор вступил Берды:
        - У вас ружьё неважное, яшули, надо бы взять такое, как моё, — он похлопал рукой по прикладу карабина. Это был карабин из числа захваченных на хивинской дороге трофеев.
        Старик покосился, равнодушно сказал:
        - Нам, сынок, такого оружия не досталось. А если бы и досталось, мы с ним обращаться не умеем.
        Решившись, он взял ломоть дыни, пододвинутый к нему Клычли, и стал с удовольствием есть, обильно смачивая дынным соком бороду. Около них — послушать, о чём говорят добрые люди — остановились несколько вооружённых дайхан, присели на корточки.
        - На войну надо идти с хорошим оружием, — продолжал разговор Берды. — Вон, видите, коршун на дереве сидит? Попробуйте сбить его.
        - Паша пуля полпути не пролетит — упадёт на землю — отказался старик, тщательно выгрызая из ломтя остатки мякоти.
        Один из подсевших дайхан, мысленно измерив расстояние до коршуна, покачал головой.
        - Далековато. Даже из хорошей винтовки трудно попасть.
        - Тогда посмотрите, как стреляет карабин большевиков! — Берды вскинул приклад к плечу, выстрелил почти не целясь.
        Коршун прошуршал в листьях, упал на землю. Дайхане одобрительно зацокали, посмотрели на Берды с уважением: меткий стрелок, настоящий мерген.
        - У вас семья есть, яшули? — обратился к старику Сергей.
        - Какая семья, если жены нет! — пробурчал старик, принимаясь за второй ломоть дыни.
        - Умерла жена? — посочувствовал Сергей.
        - Вообще пе было её.
        - Неужто, дожив до таких лет, не сумели найти женщину по сердцу?
        - Не искал. Холостяком решил прожить. Калым платить нечем. А подбирать то, что другим не надобно, мне не с руки.
        Старичок был не так прост, каким казался с первого взгляда. Окружающие сдержанно засмеялись. Клычли сказал:
        - Другие идут на войну, чтобы достаток у семьи был. А у вас, яшули, и семьи-то нет. Зачем же вам большевиков убивать?
        - Я, сынок, вчера со своим хозяином поругался. Вот назло ему и пошёл на войну.
        - У вас не получится, как у того дайханина, что, осердясь на вошь, бросил в огонь весь тулуп? — улыбнулся Клычли.
        Старик вздохнул, выбирая из бороды мелкие кусочки дыни и отправляя их в рот.
        - Ничего странного в этом нет, сынок. Тот человек назло вше тулуп в огонь бросил, мы сами назло хозяевам в огонь бросаемся. Нынче человек куда дешевле тулупа. Кому мы нужны? Ты не думай, что мне лет много, если спина кривая, Спину мне работа на хозяев согнула, не годы. И убивать я, сынок, никого не собираюсь, мне большевики. зла не причинили. Иду, чтобы самого убили.
        - Жить на свете, надоело? — пошутил Сергей.
        - Не надоело, сынок. Жить каждой козявке хочется, не только человеку. Однако совсем неинтересной стала жизнь, трудной. Я слыхал, как ишан Сеидахмед говорил: кто погибнет, праведником в рай. попадёт. Ну, я не знаю, выйдет из меня праведник или не выйдет, а только… — Старик махнул рукой и замолчал.
        Клычли, которому стало почему-то невыносимо жалко этого старика, бредущего невесть куда и неизвестно зачем, спросил:
        - Яшули, вы слыхали о поэте Зелили?
        - Это из какого же племени поэт?
        - Из гокленов.
        - А разве живут в марыйских краях гоклены?
        - Нет, яшули, они в Гургене живут.
        - Я, сынок, в той стране, не был — откуда могу про Зелили знать.
        Опять вспыхнул смех. Люди рады были возможности хоть на минуту забыться от невесёлых дум. К ним подошла ещё одна группа дайхан. Вокруг дерева образовался уже довольно многолюдный кружок.
        - А поэта муллу Махтумкули знаете? — продолжал допытываться у старика Клычли.
        Старик подумал и сказал:
        - Что он поэт, не знаю, но с муллой Махтумкули знаком лично.
        - Как — знакомы? — удивился Клычли.
        Слушатели тоже притихли, ожидая ответа старика.
        Он сказал:
        - Однажды сильный ураган был. Часть его овец отбилась от отары. Разыскивая их, он пришёл к той отаре, которую я пас. Вот тогда и познакомились, только он, по-моему, сказал, что принадлежит вроде бы племени ванаш.
        Грохнул хохот. Дайхане, большинству которых было известно как имя, так и многочисленные стихи прославленного на всю Туркмению поэта, хватались за животы, валились от смеха на сниму: вот так отчудил старик — спутал орла с цыплёнком!
        Сергей нахмурился, строго сказал:
        - Смеяться нечего, товарищи, ничего здесь смешного нет.
        То ли его тон, то ли непривычное обращение подействовали на дайхан отрезвляюще — смех затих. А Сергей продолжал:
        - Среди туркменского народа много ещё таких тёмных людей, как этот яшули. Вы поднимаете на смех каждое его слово, но сами-то в темноте живёте, сами-то правильного пути не находите для себя! Вы на войну идёте и радуетесь, а ведь один только пушечный залп не оставит в живых никого из вас! Так что над стариком смеяться нечего. Он идёт на войну и вы идёте на войну. Зачем, спрашивается? Чтобы оставить сиротами своих детей, вдовами — жён? Чтобы родители ваши до конца своих дней оплакивали вас? Идёте — и сами не знаете, куда идёте и зачем идёте! Чему же тут смеяться?..
        Воцарилось молчание. Дайхане, потупившись, не глядя друг на друга, завздыхали. Слова Сергея вернули их к недоброй действительности. И хотя это были правильные слова, с которыми в глубине души соглашался каждый, собравшиеся недовольно хмурились. Ну посмеялись немного — кому от этого убыток? Плакать ещё вперёд времени хватит. Сами, что ли, идут на эту войну, будь она неладна? Арчин гонит, мулла гневом аллаха стращает. Да и поговаривают, что можно добром разжиться на войне — кому добро лишним было? Конечно, умирать раньше положенного никому не интересно, да кто знает, кому сколько отмерено. Срок твой не пришёл, так и из горящей печи невредимым выскочишь, а кончилась отмеренная судьбой нить — в объятиях собственной жены помрёшь.
        Клычли, у которого было своё на уме, вернулся к прерванному разговору.
        - Вы, яшули, немножко ошиблись. Тот человек, который баранов искал, ничего общего не имеет с поэтом Махтумкули. Махтумкули был великим туркменским поэтом и жил двести лет назад. Неужели вы в молодости не пели:
        Махтумкули, живу в томлении жестоком.
        От вздоха моего земля сгорит до срока.
        Я помощи молю аллаха и пророка
        Держал я путь к звезде, но прибыл на луну.
        - Ай, сынок, может быть, и пели — сейчас не вспомнишь, — сказал старик.
        - Вот у этого знаменитого Махтумкули был племянник — мулла Зелили, — продолжал Клычли. — Он тоже сочинял стихи и славился, как бесстрашный воин и прекрасный поэт. Обратите внимание, яшули, я не случайно подчёркиваю, что Зелили был муллой, воином и поэтом. То есть он разбирался достаточно хорошо во всех сторонах жизни. Вы сказали, что ишан Сеидахмед обещает чин праведника каждому, кто погибнет на войне. Послушайте, что по этому поводу сказал Зелили:
        Нелёгок груз напрасного укора,
        Однако смерть ещё страшней, без спора.
        Муллы тот свет расхваливают хором,
        Но сами — не торопятся туда.
        Вы поняли смысл этих слов?
        - Как не попять, сынок, понял.
        - И после этого всё равно пойдёте на войну?
        - Пойду, сынок, пойду.
        - Думаешь, станешь праведником и попадёшь в рай, прямо в объятия красавиц-пери?
        - Если нам на этом свете красавиц не досталось, то куда уж нам мечтать о пери, — невесело заметил один из дайхан.
        Второй тяжело вздохнул.
        - Говорят, ишан Сеидахмед собирается на паломничество в Мекку. Наверно, не пошёл бы в такую даль, будь поближе возможность стать праведником.
        - Правильно! — сказал Сергей. — Оказывается, вы хорошо разбираетесь, где — правда, а где — её двоюродный брат. Зачем же идёте сами на войну?
        Собравшиеся охотно заговорили:
        - Разве нас оставят в покое?
        - По аулам арчины с джигитами разъезжают, всех отправляют — кто хочет и кто не хочет.
        - На войну не пойдёшь — к Ораз-сердару на расправу тащут!
        - Кому по своей воле охота на смерть идти?
        - Двух жизней человеку не дано.
        - Арчины и муллы не дают нам покоя.
        - Неужто расправиться с ними не в силах? — бросил Сергей.
        - Будь они одни — дело другое. За ними Ораз-сердар стоит!
        - Не бойтесь Ораз-сердара. Нынешней же ночью в Мары не останется ни Ораз-сердара, ни кого другого. Потому они так и торопят вас.
        - А вы сами кто такие? — спросил один из дайхан.
        - Мы?
        - Да, вы.
        - Скрывать не буду, мы большевики. И сидим здесь для того, чтобы вас от смерти уберечь. Если вы питаете ненависть к большевикам, можете нас убить — вас много, а нас всего трое.
        Дайхане неуверенно заулыбались.
        - Нам не за что большевикам мстить.
        - Зла от них не видали!
        - Наоборот — на правильный путь наставляете.
        - Мы не ставим себе целью убивать людей!
        Поняв, что наступил благоприятный момент и для того, чтобы решиться, дайханам не хватает самой малости, Клычли встал.
        - Послушайте меня, братья, — сказал он. — Я учился в медресе ишана Сеидахмеда и не хуже него разбираюсь в событиях. Я дам вам единственно правильный в вашем положении совет: идите по домам. Всем, кто встретится вам на пути и в ауле, говорите, что белые бегут из Мары, к завтрашнему утру никого из них в городе не останется. А те из вас, кто перейдёт на сторону красных, поступят ещё лучше — всегда приятнее догонять, чем убегать, а догонять будут именно красные.
        Выслушав Клычли и задав ему несколько вопросов, дайхане подумали, почесали затылки, посовещались и — повернули назад.
        Стремясь хоть как-то настроить дайхан против красных, белые начали распространять слухи, что четырнадцатого августа до полудня красные перережут всё население, включая стариков и детей. Те правоверные, кто не хочет гибели своим близким, пусть вооружаются и выступают против красных.
        Агитаторы большевиков, действуя против врага его же оружием, стали утверждать, что всех, уцелевших после полудня, красные будут считать своими друзьями. Естественно, после полудня надо опасаться белых, которые в свою очередь станут вырезать население.
        Дело не обходилось без стычек. То там, то тут вспыхивала перестрелка между джигитами Ораз-сердара, посланными вылавливать «большевистских крикунов», и агитаторами красных. Люди, растерявшиеся от противоречивых слухов, метались, не зная, что делать. Было похоже, что они с одинаковым недоверием относились и к белым и к красным. Во всяком случае, убитым в перестрелках сочувствовали равно и хоронили и белых и красных.
        После взятия красными частями Байрам-Али, крупное сражение произошло на берегу сухого протока Мургаба между городами Байрам-Али и Мары. Марыйские улицы наполнились раненными. Красные подступали к городу. Слова Клычли оказались пророческими: после полуночи джигиты Ораз-сердара стали разбегаться. По пути они грабили на окраинах дома горожан, тащили вещи и девушек. Это вызвало активное противодействие даже со стороны тех, кто до сих пор сочувствовал белым. Многие мародёры нашли свой бесславный конец под ударами разъярённых горожан.
        Утром шестнадцатого августа белые оставили, Мары. Они отступали так поспешно, что не успели расправиться с арестованными. Когда Черкез-ишана освободили, он сразу же закричал: «Дайте мне в руки белое знамя!» С белым знаменем в руках он заявился в штаб красных, торжественно пожимая руки всем, кто ему встречался. А после его видели то в одной, то в другой части города, где он, собрав вокруг себя людей, убеждал их, что всем нужно вывешивать белые флаги в знак того, что красные пришли с добрыми намерениями.
        Кто бегает, тот и спотыкается
        Со стороны Гарип-Ата били пушки. Земля непрерывно вздрагивала от тупых ударов. Казалось, где-то неподалёку в гигантской кузнице без устали бьют кувалдами по чудовищной наковальне великаны-молотбойцы. Жители аулов, расположенных вдоль железнодорожной линии, тревожно прислушивались, не зная, оставаться ли на месте или, пока не поздно, откочёвывать подальше от беспокойных путей войны.
        Военные эшелоны, прибывающие в Мары, почти без задержки следовали на Чарджоу. Но станции не пустела — на место ушедших приходили новые составы. Бойцы были измучены и оборваны до последней степени, у многих обувь еле держалась, скреплённая верёвочками, некоторые вообще были босиком и проворно прыгали по размягчённому солнцем, горячему асфальту перрона. У большинства отсутствовали головные уборы, и бойцы прикрывали головы от солнца кто чем мог
        На фронте наступила очередная перемена. Казалось бы, после Байрам-Али красным неизменно сопутствовал успех — они сравнительно легко заняли Мары, сходу взяли Хеджей. Но под Каахка, наткнувшись на сильные оборонительные сооружения и мощный огонь белых и сипаев, атака захлебнулась. Повторная атака принесла лишь частичный успех. Потом, поддавшись на провокацию белых, заговоривших о капитуляции, красное командование приостановило наступление. Белые воспользовались передышкой и с помощью подоспевших подкреплений ударили по красноармейским частям с тыла и флангов. Потери были велики и с той и с другой стороны. У англичан погибли почти все офицеры, полностью был уничтожен конный полк. Красные, по свидетельству очевидцев, потеряли столько, сколько за все последующие полтора года на Закаспийском фронте. Измотанные, обессиленные части отошли, оставив даже Теджен. Их не преследовали — белые зализывали собственные раны.
        Вот почему через марыйскую станцию сплошным потоком шли эшелоны. Бойцы не казались слишком угнетёнными неудачей. Они с таким грозным энтузиазмом пели революционные песни, что у слушателей мурашку бежали по телу. Может быть, в те дни и родилась новая поговорка: «Как у бойца-большевика». Даже спустя несколько лет, если у марыйца спрашивали, как дела, он отвечал: «Как у бойца-большевика». Это следовало понимать так: «Живётся несладко, но духом не падаю».
        Орудийный гул со стороны Гарип-Ата приближался. Время от времени его плотную однообразную ткань стали. Прошивать уже вполне различимые пулемётные строчки. Станция постепенно пустела. Уходили последние составы… Люди спешили укрыться в своих жилищах. Дом, конечно, убежище сомнительное, но каждого в такую смутную минуту тянуло к семье, к родным, близким. Не зря, видно, говорят, что на миру и смерть красна.
        И только четверо джигитов, стоящих на вокзальной площади возле шестёрки жующих коней, не обращали-внимания на царящую вокруг нервозность и суматоху. Эю были Берды, Аллак, Меле и Дурды. Берды хмурился: что-то очень уж ему везло на потери последнее время. Не успела изгладиться боль от гибели Байрамклыч-хана и Гали, как опять пришлось хоронить друга — в бою под Каахка смертельно ранило бывшего беспризорника, налётчика и бандита, а ныне красногвардейского пулемётчика Николая Маслова, с которым Берды так драматически познакомился в ашхабадской тюрьме и который сам разыскал его, раненого, в чарджоуском госпитале.
        Во время боя под Каахка Берды был у Маслова вторым номером. «У тебя глаз соколиный, — говорил ему Маслов. — Я из тебя такого классного пулемётчика сделаю — на весь фронт один такой будет». Но не пришлось Берды учиться недоброму искусству пулемётной стрельбы. После отступления из-под Каахка, чудом вырвавшись из окружения, Берды тащил на себе Маслова добрый десяток километров, изнемогая от усталости и жары. Маслов бредил, вспоминал отца, заводского рабочего, убитого казаками во время беспорядков 1905 года, ругал непонятными словами царя, царицу и всю царскую родню за свою искалеченную жизнь, грозился жестоко отомстить им. В короткие минуты прояснения просил воды и уговаривал Берды бросить его и спасаться самому. Берды то утешал его, то ругался от злости, усталости и бессилия, грозился в самом деле бросить. Однако, отдохнув, тащил дальше. Умер Маслов только на вторые сутки. Перед смертью он попросил у Берды прощения за то, что хотел убить его в Ашхабадской тюрьме, потужил, что не имеет детей, которым мог бы передать свою ненависть к царизму к богачам. Потом закричал: «Англичане наступают!..
Пулемёты — к бою!» — и закрыл глаза с тем, чтобы больше уже не открыть их. Берды похоронил его неподалёку от Арман-Сагата. Сейчас, стоя на привокзальной площади, он заново переживал и горечь поражения под Каахка и смерть товарища.
        - Что-то задерживается наш Сергей, — нарушил молчание Аллак, озабоченно вертя головой но сторонам.
        Дурды провёл ладонью по вспотевшему лбу, недовольно буркнул:
        - Да, не торопится!..
        Как бы опровергая его слова, показался бегущий Сергей. Одной рукой он придерживал бьющую по ногам саблю. За ним поспевал подтянутый смуглолицый джигит.
        - Положение, друзья, тяжёлое!.. — выдохнул, останавливаясь, Сергей. — Разведка сообщила, что враг через пески добрался до посёлка Семеплык и перекрыл дорогу на Кушку. Нам задание: проехать через Эгригузер, Чайырлы, Сыгырлы и добраться до Пешанали. Если белые уже там, разведаем их силы и передадим в штаб. Есть опасность окружения, надо торопиться!..
        Уже сидя в седле и разбирая поводья, Сергей кивком головы указал на своего спутника:
        - Это товарищ Ага Ханджаев. Он поедет с нами.
        Джигит скупо улыбнулся, дополнил:
        - Эзиз-хан дал мне прозвище Безумный, — может, слыхали? Обиделся он на меня очень… за одно дело. А сам я — из Теджена, из аула Амашагапан.
        Они выехали из города с западной стороны по дороге, огибающей русское кладбище, и по берегу нового арыка выбрались на тракт возле аула Сертиби. Через несколько километров у аула Полат-бая они сделали короткий привал, напоили лошадей. Потом двинулись дальше, в сторону Пешанали.
        По дороге им встретился старик, флегматично понукающий осла. Они поздоровались, и Сергей спросил, куда почтенный яшули держит путь.
        - В город, — немногословно ответил старик.
        - В городе неспокойно, — сказал Сергей, — доброму человеку сейчас не стоит туда ехать.
        Старик внимательно оглядел путников.
        - Вы-то не большевики будете?
        - Почему вы так решили?
        - Хвосты у ваших коней подрезаны.
        - А если большевики, тогда — что?
        - Тогда вам, сынок, тоже поворачивать надо. Вон аул Хамат-есира виднеется, видишь? Туда нынче много джигитов понаехало. И инглизы с ними.
        - Джигиты — чьи?
        - Разбери их, чьи они. Говорят, Бекмурад-бай джигиты. Да вы не стойте так на виду! Заметят — пропадёте!
        - Не пропадём, отец. Ты скажи, пожалуйста, сколько в ауле конных?
        - Сколько бы ни было, вам не справиться. Бегите, говорю! — прикрикнул старик.
        - Хоть приблизительно? — настаивал Сергей.
        - Человек сорок.
        - А ты, яшули, зачем в город едешь?
        - Ай, сынок, меньше разговаривай! Езжайте скорее за подмогой.
        Сергей задумался — верить старику или не верить?
        - Ты всё-таки скажи, отец, зачем едешь в город, — попросил ое.
        В глазах старика мелькнула усмешка.
        - Могу сказать, коль интересно. Если вы не торопитесь, то и мне торопиться не стоит. К вам я ехал, к большевикам. Хотел сообщить, что чернорубашечники в нашем ауле. А вы всё расспрашиваете, всё расспрашиваете… Значит, ты за большевиков?
        - Не знаю, за кого я. Был у меня единственный сын — его Эзиз-хан убил, большевик, сказал. Нет у меня врагов среди туркмен, русских, инглизов. Чёрнорубашечники — враги. Понятно теперь, куда и зачем ехал?
        Поблагодарив старика и распрощавшись с ним, Сергей стал совещаться с товарищами. Похоже, что старику можно верить, по всё же следует убедиться самим, сколько джигитов и англичан в ауле, как они вооружены. Решили, что в аул поедет Дурды, а остальные спрячутся в камышах возле арыка и будут ждать.
        Дурды поехал. У аульной околицы он повстречал дайханина. Дайханин оказался словоохотливым, ответил на все вопросы. Сведения, сообщённые стариком, подтвердились. Кое-что и нового узнал Дурды. Ехать в аул не имело смысла, и он уже поворачивал копя, когда раздался выстрел и пуля взбила султанчик пыля на дороге. Дурды ожёг коня плетью и поскакал к своим.
        Но было уже поздно — из аула вырвалась погоня.
        - Не стреляйте! — приказал Сергей. — Подпускайте ближе! И ждите команды!
        Дружный залп свалил нескольких преследователей. Остальные спешились, прячась за камышами.
        Расстреляв по обойме, Сергей с товарищами вскочили на коней и помчались по дороге вдоль широкого полноводного арыка, тянущегося параллельно Мургабу. Некоторое время казалось, что они уйдут от погони. Но тут, сражённый пулей, грохнулся на землю конь Аги Ханджаева. Это произошло возле аула Полат-бая, где они совсем недавно останавливались на отдых.
        Ага вскочил на ноги и, прихрамывая, кинулся к камышам, которыми густо зарос по берегам арык. Но не пробежал и двадцати шагов, как его ткнула в бедро железная спица пули, и он упал. Дурды скатился с коня.
        - Аллак, давай сюда! — закричал он.
        Вдвоём они помогли Ханджаеву взобраться на Алла-кова коня.
        - Садись и гони в город! — Дурды махнул плетью.
        Аллак поскакал. Ему предстояло миновать мост через арык, открытое пространство до мургабского моста и уж оттуда — до города.
        Четверо друзей залегли, отстреливаясь от погони. Она держались до последней возможности, чтобы выиграть побольше времени для Аллака и Аги — конь под двумя всадниками шёл тяжело. И только когда те стали приближаться к мургабскому мосту, Сергей приказал садиться.
        Разгорячённые погоней и близким успехом, враги не отставали. На мосту через арык вздрогнул и качнулся от удара пули Сергей. Он ещё цеплялся за луку седла, стараясь сохранить равновесие, когда в следующую секунду пуля попала в коня. Конь рухнул на всём скаку. Сергей перелетел через низкие перила и булькнул в мутную арычную воду.
        - Эх! — отчаянно крикнул Берды, калеча удилами, губы Серого и спрыгивая с седла.
        Но его опередил Дурды.
        - Задержи их, Берды-джан! — И, сбросив патронташ и папаху, бросился в арык за Сергеем.
        - Скачи, Меле! — приказал Берды растерявшемуся парню. — Догоняй Аллака и не отставай от него ни на шаг!
        Трудно устоять одному против двадцати, даже если ты превосходный стрелок. Но Берды вошёл в азарт, как и тогда, во время перестрелки с нукерами Абды-хана. Он еле успевал перезаряжать винтовку, торжествующе ха-кая при каждом удачном выстреле. А когда оглянулся на скачущего Меле, то увидел, что путь к отступлению отрезан: догоняя Меле, к мургабскому мосту приближалось около десятка всадников — они, видимо, переправились через арык вброд.
        Берды вскочил на Серого и погнал его к Мургабу. Мост для него был закрыт, и он лихорадочно искал главами, где пониже берег. Словно понимая отчаянное положение своего хозяина, Серый птицей взвился в воздух и ухнул в зеленоватые волны реки.
        Вода сразу же обхватила Берды мягкими объятиями, с неодолимой силой оторвала от коня, долгим холодным поцелуем прильнула к губам. Он забился, задыхаясь, захлёбываясь. Вынырнул, широко зевая раскрытым ртом, и никак не мог вдохнуть глоток воздуха. Горло разрывала колючая боль, в глазах мутилось, но он успел разглядеть рядом торчащие столбиками уши Серого, его раздувающиеся ноздри — верный конь не уплывал, не бросал хозяина.
        Берды схватился за гриву. Он всё ещё не мог дышать к ещё раз глотнул воды. Несколько раз пальцы его оскользались на мокрой жёсткой гриве, и всякий раз конь приостанавливался, давая хозяину возможность снова ухватиться за пего.
        Это продолжалось бесконечно долго. Один раз обессиленному, полузадохшемуся Берды послышалось тревожное ржание. Он понял, что Серый выбивается из сил, тонет, борясь с бурным течением реки, и заплакал от жалости к нему. Так, плачущего, не имеющего сил встать на ноги, задыхающегося, его взяли джигиты на западном берегу Муртаба.
        Он принял это с покорным равнодушием бессилия. Покачиваясь со связанными руками в седле, поддерживаемый с двух сторон двумя джигитами, он безразличными глазами скользнул по плачущей у моста молоденькой девушке, не узнавая её и не догадываясь, что здесь произошла ещё одна трагедия. А случилось вот что.
        Сыновья Худайберды-ага, умершего в голодный год, маленькие Хакмурад и Довлетмурад играли неподалёку от реки. Привлечённые выстрелами и криками скачущих всадников, они подошли поближе к мосту. И в это время увидели: их «кака Меле» изо всех сил нахлёстывает коня, а за ним гонятся чужие. Ребятишки они были сообразительные и решили помочь старшему брату уйти от погони. Они стащили с себя рубашки, юркнули под мост и, когда Меле проскакал мимо, выскочили на дорогу, подпрыгивая, закричали, заулюлюкали, подкидывая кверху рубашки.
        Конь англичанина, скакавшего первым, взвился на дыбы, шарахнулся в сторону. Всадник вылетел из седла. Вскочив, он несколько секунд смотрел на ребятишек. И они, испуганные и притихшие, смотрели на его худое лицо, похожее на обтянутый пергаментом череп. Оскалив крупные лошадиные зубы, англичанин медленно потянул из кобуры пистолет. Взявшись за руки, Хакмурад и Довлетмурад смотрели, не понимая, что он хочет делать. Они так и не поняли, упав после выстрелов друг на дружку: младшенький Хакмурад — вниз, старшин Довлетмурад — сверху, словно прикрывая братишку своим телом от нового выстрела. Англичанин продул ствол пистолета, сунул его в кобуру; сморщившись и пробормотав проклятие, потёр ушибленное при падении колено и пошёл к своему коню. Ласково потрепал его по холке, огладил шелковистый храп, протянул на ладони кусок сахара. Конь громко захрустел, а он стоял и смотрел на него внимательными добрыми глазами, дожидаясь, пока джигиты выловят из реки подплывающего большевика.
        Когда прибежала Мая, над трупиками мальчиков уже гудела большая зелёная муха. Рыдая, девушка тормошила братишек, умоляла подняться, вспоминала, как спасла их от смерти в голодный год, прося подаяние, проклинала убийц.
        - На своих руках вас носила! — рыдала Мая. — Последнюю корочку отдавала!.. Халатом своим одевала, сама мёрзла!.. Ой, братишечки, вы мои родненькие! Поднимитесь, мои хорошие… скажите хоть словечко…. Ой, горе мне!.. Дикий зверь жалеет маленьких — у кого же на вас рука поднялась, какая проклятая мать родила его в полуночный час!.. Ой, братишечки, вы мои родненькие!..
        В пароксизме отчаяния она била себя по лицу, рвала волосы, стонала от невыносимого ужаса случившегося. Джигиты обходили её стороной, хмурились, стараясь не глядеть.
        Англичанин покосился, презрительно цикнул слюной сквозь длинные зубы; насвистывая, стал поправлять подпругу. Джигиты обходили и его, как зачумлённого, пряча в глазах тяжкое недоумение.
        Меле догнал Аллака и Агу уже у самого города.
        - Где остальные? — спросил Аллак.
        Меле растерянно передёрнул плечами.
        - Не знаю, дядя Аллак. Сергей в воду упал. Дурды за ним прыгнул. Берды велел мне тебя догонять, а сам на мосту остался.
        - Выходит, одни мы с тобой спаслись?
        - Не знаю, дядя…
        Велев Меле подождать его возле больницы, Аллак взвалил на спину потерявшего сознание Агу и пошёл разыскивать врача. Не успел Меле осмотреться, как со стороны железнодорожного моста ударили выстрелы. Парень не сразу сообразил, что стреляют в него. Поняв, поспешно спрятался за угол больницы.
        Чуть не на голову ему через больничную ограду мешком перевалился Аллак. Упал на четвереньки, вскочил, стряхивая пыль. Губы у него были серые.
        - С ума они там посходили, что ли? — спросил он у Меле. — По своим стреляют!
        - Это не наши, дядя Аллак! — испуганно сказал Меле. — Там погоны видны… белые погоны.
        - Тебе не померещилось? — с сомнением покосился на племянника Аллак.
        Меле отрицательно затряс головой.
        Проезжавший мимо толстый армянин крикнул:
        - Эй, люди на лошад, каторы хвост кароткий! Давай бегай быстра! Красный — ушёл, белый город прышол!
        - Гони быстрее! — от торопливости Аллак не мог лопасть ногой в стремя. — Гони, Меле!
        - А как же этот… Ага? — спросил Мело.
        - Больного не тронут… Гони, говорю!
        Конечно, Аллак не оставил бы Агу Ханджаева, знай он, какие с тем счёты у Эзиз-хана. Вражда началась давно, ещё в семнадцатом году. Во время голода Тедженский Совет поручил Аге Ханджаеву и Хангельды Голаку раздачу продуктов населению. Такой же шаг, в целях завоевания авторитета у народа, предпринял и Эзиз-хан, уже прославившийся как организатор сопротивления тедженских дайхан царскому набору на тыловые работы. Естественно, возможностей у Эзиз-хана было больше, чем у Совета, надо было как-то выбить козыри из его рук.
        Ага Ханджаев предложил напасть на отряд Эзиз-хана. Это было осуществлено, настолько успешно, что сам Эзиз-хан едва сумел удрать и остановился, только добравшись до Хивы — резиденции Джунаид-хана. С тех пор он возненавидел Агу Ханджаева лютой ненавистью и поклялся бородой пророка жестоко отомстить за свой позор.
        Ага знал это. И когда медсестра шепнула ему, что город заняли белые, он в первую очередь поинтересовался, есть ли среди них джигиты Эзиз-хана. Сестра сказала, что есть, и Ага понял: нужно готовиться к смерти. Перед его глазами возникла плотная фигура в синем халате и коричневой папахе, побитое оспой, широкое лицо, беспощадная, как лезвие ножа, усмешка под усами. Да, умирать не хотелось, очень не хотелось умирать!
        Имей он хоть малейшую возможность двигаться, Ага немедленно попытался бы спрятаться подальше. Но двигаться он не мог. Оставалось только ждать и надеяться, что Эзиз-хан не пронюхает о нём.
        Рана жгла огнём. Однако, забывая о боли, Ага напряжённо прислушивался к шагам в больничном коридоре, всякий раз гадая, за ним пришли или нет. Шаги удалялись, и Ханджаев облегчённо переводил дыхание, даже разрешал себе постонать немного для облегчения боли.
        Постепенно он успокоился, поверив в свою счастливую звезду. В самом деле, почему Эзиз-хан должен проверить именно больницу? Да и вообще разве мало у него Сейчас забот, чтобы отвлекаться на поиски одного единственного человека? Конечно, всё обойдётся. Мы ещё поспорим с тобой, Эзиз-хан! Посмотрим, чья возьмёт!
        Четверо джигитов вошли в палату.
        - Этот? — спросил один, указывая плетью на Ханджаева.
        Сестра кивнула, пряча заплаканные глаза.
        Джигиты молча подняли Ханджаева, вынесли на улицу, положили в дожидающийся фаэтон. Усатый азербайджанец угрюмо покосился с облучка, осторожно тронул коней, вздохнул, перебирая вожжи короткими сильными пальцами.
        Час спустя, глашатай Керекули проковылял через базарную площадь, забрался в свою башенку и закричал:
        - Люди, слушайте! Сегодня Эзиз-хан устраивает большой той возле двора Топбы-бая! Приглашаются все желающие! Слушайте, люди, не говорите потом, что не слышали! Спешите на той! Не опаздывайте!
        Любопытных хватает всегда. Нашлись и на этот раз любители праздничных развлечений. Но их ожидало развлечение совсем иного рода.
        Возле двора Топбы-бая сидели на конях Эзиз-хан и его визири. Лица их были надменны и непроницаемы, совсем не праздничные лица. Подстать всадникам и кони сердито гнули шеи, рыли копытами землю.
        Шагах в семи-восьми от них, опираясь о землю руками, сидел молодой джигит. От бледности его смуглое лицо выглядело серым. По лбу и щекам ручейками стекал пот. Джигит водил по сторонам глазами и муть слышно просил:
        - Воды… Напиться дайте…
        Толпа недоуменно переглядывалась: кто это такой? Пришли на той, а попали, похоже, на казнь. Как зовут этого джигита? Почему его не напоят?
        Сквозь толпу протискался похожий на дервиша оборванец с маленьким кувшином в руках. Джигиты, сдерживавшие напор людей, встретили его плетьми, толчками прикладов. Оборванец топорщил локти, стараясь, чтобы случайный удар не пришёлся по кувшину, сердито бормотал:
        - И быка, которого собираешься резать, напои водой!.. Пей, страдалец народный, пей, не спеши…
        Он растопырился над пьющим, как клушка над цыплёнком, снова принимая на своё иссохшее тело удары плетей.
        - Пей, брат, и помяни нас, грешных, у престола всевышнего.
        - Это большевик! — зашептались в толпе.
        - Это Ага Ханджаев!
        - Кровник хана-ага!
        Напившись, Ханджаев с благодарностью посмотрел на оборванца, беззвучно пошевелил губами. Оборванец вздохнул, потоптался немного около и пошёл прочь, прижимая к открытой груди пустой кувшин. Толпа расступилась, пропуская его.
        - Вот пришли они к вам и сверху и снизу вас, — бормотал он, опустив голову и ни на кого не глядя, — и вот взоры ваши смутились и сердца дошли до гортани, и стали вы думать об аллахе разные мысли. Там испытаны были верующие и потрясены сильным потрясением!
        - Святой человек!. — шептали окружающие. — Коран читает!
        Тем временем джигиты стали теснить толпу подальше, а к Аге приблизились двое конных и личный палач Эзиз-хана. Он взял два аркана, прикреплённые к сёдлам всадников, затянул их петлями ноги Ханджаева. Джигиты развернули коней в противоположные стороны.
        В толпе заволновались.
        - Не может быть такого наказания!
        - Земля такого злодейства не выдержит!
        - Пощади пленного, хан-ага!
        - Пророк завещал милость к побеждённому!
        - Пощади, хан!
        Не обращая внимания на выкрики, Эзиз-хан всматривался в лицо Аги, жадно ища на нём следов слабости, страха, мольбы о пощаде. Но Ханджаев, зажмурив глаза и крепко стиснув зубы, ждал последнего страшного рывка, который разорвёт пополам его трепещущее от предчувствия адской боли тело.
        - Ну? — резким птичьим голосом крикнул Эзиз-хан. — Докажи, Ага Ханджаев, что ты злейший враг большевиков! Докажешь — помилую!
        Ага открыл глаза и попытался подняться. Но рапа и натянутые верёвки мешали ему. Из толпы вышел старенький белобородый яшули. Джигиты не посмели его задержать. Он приблизился к Аге, помог ему встать и остался рядом, поддерживая.
        - Ты поступил подло, Эзиз! — Ханджаев говорил негромко, борясь со слабостью и головокружением, но среди наступившей немой тишины каждое его слово звучало отчётливо. — Ты взял меня не в честном бою, а раненного… Но тебе не привыкать к подлости. Ты всосал её с молоком матери, умножил деньгами англичан… Ты продал свою родину иноземцам, Эзиз, и люди проклянут твоё имя. Тебя ожидает такая же смерть, как и меня — поучись у большевиков, как надо умирать. Я был большевиком и остаюсь им! Ты не дождёшься от меня мольбы о пощаде! Я плюю на твою чёрную, змеиную душу, Эзиз!..
        Побелевший так, что оспины казались чёрными горошинами, рассыпанными по куску курдючного сала, Эзиз-хан махнул джигитам:
        - Кончайте! Да свершится правосудие!..
        Джигиты разом хлестнули коней.
        Тонкий, нечеловечески дикий вопль взметнулся над глухо ахнувшей толпой и сразу замер.
        Толпа стала быстро редеть.
        Долго дерево стоит, да всё-таки падает
        Дурды посчастливилось. Течением его и Сергея отнесло от моста в сторону. Джигиты, всё внимание которых было поглощено Берды, по сторонам не глазели. Дурды и Сергею удалось незаметно выбраться на берег.
        Им повезло и дальше. Они наткнулись на потерявшего всадника коня, подманили его и благополучно добрались до аула. Сперва Дурды хотел укрыться в доме матери, однако Сергей решил, что лучше обратиться к содействию Огульнияз-эдже — у неё и просторнее, и с едой легче, да и родичи есть на случаи чего. Дурды согласился.
        Однако на этом их удачи кончились. Правда, Огульнияз-эдже постаралась сделать всё, чтобы слух об укрывшемся в её доме раненом русском не подхватила стоустая молва. Но недаром говорят, что волчьи уши — всегда на добыче. Неизвестно, из чьего рода был доносчик — Сухана Скупого, арчина Мереда или кого иного, но он нашёлся.
        Разные дурные пристрастия бывают у людей. Одни сводят петухов и часами любуются петушиными боями. Другие стравливают собак — и млеют от сладострастия, глядя, как клочьями летит собачья шерсть. Говорят, что бывает у некоторых и страсть к вынюхиванию чужих тайн и предательству.
        Вероятно, это не так. Но всё же кто-то не посчитал за труд сбегать в аул Бекмурад-бая с известием, что старуха Огульнияз прячет в своей мазанке большевика.
        Около полудня семь всадников под предводительством брата Бекмурад-бая Ковуса затопали по аульной улице к дому Огульнияз-эдже. Сергей, полулежавший на кошмах, не видел, кто едет, но интуитивно догадался: враги.
        - Огульнияз-эдже! — позвал он. — Дайте мне мой револьвер! Разбудите Дурды и Клычли, если они спят…
        Огульнияз-эдже проворно, но без лишней нервозности, подала Сергею наган, разбудила сына и Дурды, шепнув им, чтобы сидели тихо. Потом вышла наружу и стала неторопливо запирать дверь мазанки висячим замком.
        В этот момент подъехали всадники.
        - Чего запираешься, тётушка? — крикнул один. — Хочешь замком русского большевика спасти?
        - Иди, иди своей дорогой! — спокойно отмахнулась Огульнияз-эдже. — Нету здесь никакого русского.
        - Отопри, а то дверь сломаем! — пригрозил второй всадник.
        - Это ты-то ломать станешь? — Огульнияз-эдже смерила его насмешливым взглядом. — Что ты здесь забыл? Терьяка я не держу, оружием не торгую. Ступайте к Сухану Скупому — у него всякой дряни вдоволь. Как говорится, коню — поле, лягушке — лужа. Идите, ребятки, подобру-поздорову.
        - Ладно, ладно, тётушка, давай не будем ругаться, — примирительно сказал третий джигит. — Ты нам дверь открой. Мы посмотрим. Нет того, кого мы ищем — уйдём тихо-мирно.
        - Может ты у меня индийского падишаха искать будешь? — Огульнияз-эдже спрятала ключ от замка где-то в складках своего платья. — Или вчерашний день?
        - Индийского шаха оставь себе, тётушка. Нам другой «шах» надобен.
        - Это кто же такой?
        - Русский, говорят вам! — джигит начал сердиться. — Сергеем зовут!
        - Не видала ни сиргея, ни пиргея! — отрезала Огульнияз-эдже. — Иди, сынок, девушкам голову морочь, а я уже стара для этого.
        - Не уедем, пока не откроешь! — крикнул Ковус.
        - А и на доброе здоровье! — живо откликнулась Огульнияз-эдже. — Сидите хоть до Страшного суда, только на угощение не рассчитывайте! Дурню, ему ведь что собаку волочь, что воду толочь — всё едино.
        - Открывай, старая!.. — рявкнул Куванч, один из родственников Вели-бая, наезжая конём на Огульнияз-эдже.
        Огульнияз-эдже быстро схватила ручку от старой мотыги, замахнулась на попятившегося коня.
        - А ну, подойди, подойди, храбрец на овец! Я не посмотрю, что у тебя сабля на боку! Живо у меня нитками кверху побежишь!
        Подошла Оразсолтан-эдже, укоризненно сказала:
        - Не стыдно вам, парни? Чего прицепились к человеку, как колючка к верблюжьему боку?
        Куванч всмотрелся в неё, захохотал, широко разевая рот, обернулся к Ковусу.
        - Помнишь эту старуху, Ковус? Это мы у неё девчонку тогда увезли, ха-ха-ха! А вот эта тётка, что дверь нам открыть не хочет, с ножом тогда на нас кинулась, как богатырь, помнишь? Ха-ха-ха!.. Теперь она нож на палку сменила — видно, силёнка уж не та!
        - Бесстыжий дурак! — рассердилась Огульнияз-эдже. — Индюк безголовый! Иди, над матерью своей смейся, плод греха! Тех, которые таких, как ты, сыновей рожают, гнать надо от людей подальше! Убирайтесь отсюда, охальники, пока не поздно! Ишь ты, надул гребень, как петух! А вот я тебя — в котелок да на собачью похлёбку! Только станет ли есть собака, не стошнит ли её от такой гадости! Убирайтесь вон!
        Рассвирепевший Куванч соскочил с коня, выхватил из кармана наган, шагнул к двери и с силой ударил её ногой. Огульнияз-эдже огрела его палкой по голове. Лохматый тельпек смягчил удар, но Куванч отшатнулся и, свирепо скалясь, выстрелил.
        Цепляясь за стену мазанки, Огульнияз-эдже медленно осела и упала ничком. Несколько раз она пыталась приподняться, что-то сказать, но в горле у неё булькало, руки подламывались и она опять падала. Оразсолтан-эдже с плачем бросилась к подруге.
        Пока Огульнияз-эдже препиралась с джигитами, Клычли, Сергей и Дурды помалкивали, прислушиваясь. Клычли знал, что мать — женщина находчивая, и надеялся, что она сумеет спровадить непрошенных гостей.
        Услыхав после выстрела Куванча горестные вопли и причитания Оразсолтан-эдже, Сергей сунул руку с наганом в окно и выстрелил. Куванч упал, сражённый наповал. Рядом с Сергеем начал стрелять из карабина Дурды. Двое джигитов были убиты. Остальные поскакали прочь. Дурды кинулся к двери, но она была заперта на замок. Тогда он протиснулся в окно, выбежал на дорогу и долго выцеливал с колена удаляющихся всадников. Сперва показалось, что он промахнулся. Но через несколько мгновений всадник, скакавший позади остальных, покачнулся и повис, запутавшись ногой в стремени. Четырьмя жизнями заплатили джигиты за жизнь женщины, но это было слишком слабое утешение.
        Тело Огульнияз-эдже внесли в мазанку. Всю свою долгую жизнь она беспокоилась о других, утверждала справедливость, пеклась чужими заботами. И вот наконец успокоилась от всех забот и волнений. Она лежала умиротворённая, смежив усталые веки, и лишь кровавая накипь в уголках рта говорила о непоправимом. Нет, не поднимется больше Огульнияз-эдже, не приструнит строгим голосом нерадивого лежебоку, не утешит уставшую от семейных неурядиц женщину, не смутит задумавшего недоброе острым проницательным взглядом живых глаз. Закрылись её глаза, и голос лёгким, невидимым облачком пара улетел в неведомое, и очаг её погас.
        Сергей плакал, не стыдясь своих слёз, не обращая внимания на многочисленных родственников и друзей покойной, пришедших отдать ей последний долг. Оразсолтан-эдже застыла у изголовья подруги немым воплощением скорби. Смерть унесла единственного человека, который помогал ей как-то влачить бренное существование, человека, с которым она могла поделиться всеми своими радостями и бедами, самыми сокровенными мыслями. Хоть бери и ложись в могилу вместе с пей…
        Спокойнее других казался Клычли. У него сердце разрывалось от горя, но он понимал, что сейчас не время давать место чувствам. Став на колени возле тела матери, он долго всматривался в её почти не изменённое смертью лицо, словно хотел навсегда запечатлеть в памяти каждую его морщинку, каждую с детства знакомую и родную чёрточку.
        - Ты была справедливым человеком, мама, — прошептал он, — всегда ты боролась за правду и погибла за неё. Не обижайся на нас, родная, что не можем похоронить тебя своими руками. Борьба, в которой ты погибла, ещё не кончилась. Разреши, мать, детям своим живыми и невредимыми вырваться из рук врага…
        Он поднялся с колен и обратился к Оразсолтан-эдже:
        - Наш род осиротел, остался без головы, Оразсолтан-эдже. Вы были дружны с нашей мамой. Согласитесь заменить её нам, будьте старшей в нашем роде! Согласны? Весь поминальный обряд и похороны проводите сами. Нам здесь нельзя задерживаться. — Он обвёл взглядом молчаливых родственников, как бы спрашивая у них совета. — Сюда непременно вернутся джигиты Бекмурад-бая. И не только за Сергеем. Они придут мстить за убитых. Поэтому, дорогие родственники, забирайте всех старших ребят и отправьте их на время подальше, в другие аулы. Сколько у них убитых, Дурды?
        - Четверо.
        - Оружие их собрали?
        - Собрали.
        - А коней.
        - Трёх. Четвёртый убежал.
        - Тогда давайте не мешкать. А вы, женщины, не голосите и детишек придерживайте, чтобы не слишком шумели. От тишины жизнь ваша зависит.
        Когда родственники поспешили выполнить совет Клычли, он наклонился к Сергею.
        - Ну, как твои дела, друг?
        - Что о моих делах спрашивать, когда такое несчастье случилось! — горестно ответил Сергей. — Из-за меня ты мать потерял…
        - Не из-за тебя, — поправил Клычли, — а из-за этих бешеных собак!
        - Всё равно потеря есть потеря и ничем её не возместишь… Я, брат, и раньше знал, что туркмены свято чтут закон дружбы, но после того, что вы для меня сделали, я слов не нахожу для благодарности. Дороже братьев родных вы мне стали! Если жив останусь, до конца дней своих буду считать себя в неоплатном долгу и перед тобой, и перед Дурды и вообще перед всем вашим народом.
        - Ладно, чего там! — пробормотал Клычли, смущённый горячностью друга. — Все мы служим делу революции и помогаем друг другу в трудную минуту. Ты разве мало для нас сделал хорошего? Не ты нас воспитывал, не ты по верному пути направил? Так что давай уж лучше не будем говорить о благодарности, То, что мы делаем, мы обязаны делать, и благодарить за эго не надо.
        - Ты молодец, Клычли! — сказал растроганный Сергей. — Ты самый настоящий революционер! И пусть даже мне придётся погибнуть, я буду знать, что погиб не зря, если после меня останутся такие крепкие, понимающие парни, как ты и Дурды.
        Пока они говорили, один из двоюродных братьев Клычли сообщил, что верблюд для перевозки раненого приведён. Сергея вывели, устроили в специальном приспособлении, в которых ездят на верблюде женщины, и тронулись в путь.
        - Куда? — поинтересовался Сергей.
        - В Чарджоу, — так же коротко ответил Клычли.
        - Втроём доберёмся ли?
        - Мои шурья и двоюродные братья догонят нас немного погодя. Они отстали на случай, если погоня будет. На твоём-то «скакуне» горбатом от ахал-текинца не убежишь.
        - Ребята, — заволновался вдруг Сергей, — мы уходим, а как же Берды, а? Ведь пропадёт парень ни за понюшку табака, если не поможем!
        - Н-да, — сказал Клычли, — и тут яма, и там — ухаб. Плохие слухи ходят, Сергей. Агу Ханджаева Эзиз-хан лошадьми разорвал. Теперь поговаривают, что ещё одного большевика такая же участь ожидает. Не иначе как о нашем Берды говорят. Может, и выдумывают, да искр без огня не бывает.
        - Как же быть, ребята? Неужели бросим на растерзание?
        - Бросать нельзя. Я уже по-разному прикидывал. Остановился пока на одном: вы в Чарджоу поедете, а я в Мары останусь и на месте посмотрю, что можно сделать.
        - Я тоже останусь! — вмешался Дурды. — Мне Берды не чужой!
        - Чужих у нас нет! — обрезал его Клычли. — И оставаться тебе незачем.
        - У двоих силы больше, чем у одного!
        - Тут не сила нужна, а хитрость. Силой у Бекмурад-бая лакомый кусок не отнимешь.
        Для коня важен бег, для джигита друг
        Многие фонари на городских улицах были разбиты. А те, что остались, светили тускло и неровно, с трудом отвоёвывая у темноты маленький блеклый кружок около столба. Городской парк, налитый зловещей тишиной, невольно заставлял позднего прохожего ускорять икни и опасливо оглядываться. Недобрые мысли навевали и брошенные жителями дома с выбитыми окнами.
        Однако высокий парень, спокойно идущий по затаившемуся ночному городу, казалось, вовсе не замечал этих следов костлявой руки войны. Он не походил на грабителей, которых щедро наплодило смутное время. И всё же любой встречный испуганно шарахнулся бы в сторону при взгляде на платок, прикрывающий нижнюю часть лица парня. Да и парень вёл себя несколько странно: старался выбирать улочки потемнее; прежде, чем выйти из-за угла, осматривал улицу. Неизвестно, чего он опасался, так как мимо нескольких вооружённых джигитов он прошёл совершенно спокойно.
        Его никто не останавливал. И только на одной из улочек патрульный, что-то заподозрив, схватил его за плечо.
        - А ну, сними повязку!
        - Можно и спять, — спокойно согласился парень. Он стал левой рукой развязывать узел на затылке, не вынимая правую из кармана. Обернувшись в том направлении, откуда шёл, негромко крикнул: — Бекмурад-бай, убери своего олуха!
        Патрульный машинально глянул в ту сторону, куда кричал парень. Тот быстро приставил ему к папахе какой-то бесформенный предмет. Глухо прозвучал выстрел. Патрульный упал. Парень прислушался — вокруг было тихо. Тогда он стащил патрульного в арык, вскинул его карабин на левое плечо и неторопливо зашагал дальше.
        Возле дома Черкез-ишана он остановился, посмотрел по сторонам. Вытащив из кармана правую руку, размотал тряпку, которой она была обернута, отклеил от ладони потную линкую рукоять браунинга. Поискал глазами: куда? — и, сунув тряпку под порожек крыльца, тихо постучал.
        - Кто? — спросил из-за двери Черкез-ишан.
        - Откройте, свои, — сказал парень.
        Он шагнул через порог, подождал, пока хозяин запрёт дверь, и вместе с ним вошёл в комнату.
        Черкез-ишан недоуменно всматривался в обвязанное лицо.
        - Не узнаёшь, ишан-ага? — усмехнулся гость, снимая повязку.
        - Тьфу ты, чёрт — Клычли! — облегчённо выдохнул Черкез-ишан и засмеялся. — Не узнал. Да и мудрено тебя узнать, когда ты под бандита вырядился. Жив-здоров?
        - Мне-то что сделается, — сказал Клычли.
        - Да-да, понимаю, — сочувственно вздохнул Черкез-ишан. — Слыхал о постигшем тебя горе. Мир её праху, хорошая была женщина твоя мать. Мужайся, Клычли. Сказано в писании: «Мы не возлагаем на душу ничего, кроме возможного для неё».
        - Да уж действительно — «не возлагаем»!
        - Всё же вы четыре жизни взяли за одну.
        Черкез-ишан подвинул на середину чайник, накрытый для сохранения тепла салфеткой, спросил:
        - Голоден?
        - Нет, не беспокойся, — отказался Клычли. — Чаю попью с удовольствием.
        - Тогда рассказывай, какие у тебя новости.
        Новости в хворосте, а хворост в печку несут. Сергея вот в Чарджоу отправили, раненого.
        - Правильно сделали, что отправили. Тут против русских особенно лютуют. Лучше ему подальше от греха. Как говорится, чем соседа обвинять, лучше дверь запереть. Ну, а ещё что?
        - А ещё нападения Бекмурад-бай опасаюсь. Правда, в ауле лишь женщины да дети остались, но ведь обезумевший верблюд не разбирает кого давить. За своих убитых Бекмурад-бай может и на детях зло сорвать.
        - Это уж ты преувеличиваешь, — сказал Черкез-ишан. — Сейчас люди всё время на фронте гибнут, ваш аул можно посчитать за тот же фронт. На взрослых мужчинах они, конечно, могли бы отыграться, но женщин и детей тронуть не посмеют.
        - Хоть бы так.
        - Не посмеют! — повысил голос Черкез-ишан. — Никто, в ком течёт туркменская кровь, не посмеет сводить мужские счёты с женщинами и детишками!
        - Вообще-то ты, ишан-ага, прав, — согласился Клычли, позволив себя убедить, — но есть у меня ещё одна забота. Не придумаю, с какого конца за неё и браться.
        - Поделись, — предложил Черкез-ишан. — В двух котлах шурпа жиже — в двух головах мозги круче.
        - Поделюсь, — кивнул Клычли. — Я к тебе, как видишь, каждый раз, словно к пророку, за помощью обращаюсь.
        - Пророк с бритой бородой! — хихикнул Черкез-ишан, однако ему польстили слова Клычли.
        - Дело касается того парня, Берды. Помнишь? — сказал Клычли. — Ты к нему, знаю, относишься неприязненно, однако ради нашей давней дружбы должен мне помочь. Он попал в руки Бекмурад-бая, и его надо выручить, хотя бы для этого пришлось луну с неба сорвать и Бекмурада по башке ею стукнуть.
        - Не поздно ли спохватились? — сощурился Черкез-ишан. — В прошлое воскресенье Эзиз-хан придумал казнь для Аги Ханджаева, а в это воскресенье ту же партию Бекмурад-бай думает сыграть с Берды. Ты об этом слышал?
        - Кое-что слышал, затем и поспешил.
        - Тогда я тебе скажу, где находится твой Берды. Он сидит в одной из каморок психолечебницы моего отца — почтенного и благочестивого ишана Сеидахмеда, неустанно пекущегося о благе ближних своих, под коими он разумеет вашего покорного друга, — Черкез-ишан шутовски поклонился, — и ещё, может быть, двух-трёх не менее достойных уважения лиц. Сидит Берды в цепях, на окне — решётка, у двери — недремлющий часовой. Вы довольны исчерпывающими сведениями?
        - Вполне, — сказал Клычли. — Значит, не доверяет Бекмурад-бай марыйской тюрьме?
        - Он своему пупку не доверяет: всё поглядывает, чтобы не сбежал, — засмеялся Черкез-ншан. — А всего вернее, хочет устрашить лютой казнью аульчан. Марыйцы-то уже видели такое, их не удивишь, а аульчанам — новость. Знаешь, говорят, Эзиз-хан не сам такую казнь выдумал, ему её муллы подсказали, вспомнив «славные» деяния Чингиза и хромого Тимура. Чёрт его знает, вроде бы и не глупый человек Эзиз-хан, а не понимает, что слава, построенная на беспощадности, всё равно, что обед, смешанный с медленным ядом — не сразу, но убьёт обязательно. Или он о завтрашнем дне не думает?
        - Он и о сегодняшнем не думает, не только о завтрашнем, — заметил Клычли. — Да только есть пословица: «Посеял ячмень — пшеницы не жди». Боком ему выйдут его злодейства. Но всё же, как с Берды решим? Коли он у твоего отца находится… Или отказываешься помочь? Только прямо говори, в глаза мне смотри!
        - Не пугай, — сказал Черкез-ишан, — меня Ораз-сердар пугал уже, я — привычный. Постараюсь помочь твоему шальному Берды. Но только сразу предупреждаю: в успехе не уверен.
        - А ты постарайся.
        - Да уж постараюсь, если взялся. Честно говоря, такого молодца, как Берды, даже врагом приятно иметь.
        - Не сказал бы! — хмыкнул Клычли. — Но Берды тебе не враг, ишан-ага, ты уж мне поверь, сделай такое одолжение. Я тебя в других делах не обманывал и в этом, не подведу.
        - А Елхана кто ко мне в дом привёл? — съехидничал Черкез-ишан.
        Клычли отмахнулся.
        - Это пустяк, о котором и вспоминать не стоит. Да, по-моему, ты же сам первый и назвал его Елханом. Разве не так было?
        - Твой верх! — сдался Черкез-ишан, смеясь. — Конечно, я понимаю, что Берды мне не такой враг, который каждый удобный момент для удара ловит. Если и столкнёмся мы с ним на узкой дорожке, то только лишь из-за Узукджемал.
        - Послушай, ишан-ага, давай разберёмся в этом вопросе, — доверительно сказал Клычли, наливая чай себе и Черкез-ишану.
        - Давай, — охотно согласился Черкез-ишан.
        - Ты знаешь, надеюсь, сколько пришлось Берды пережить из-за этой девушки?
        - Кое-что знаю.
        - В таком случае как же твоя совесть, — а я знаю, что совесть у тебя безусловно есть, — как она не подскажет тебе, что становиться между этим парнем и этой девушкой просто-напросто грех? Тут и законы нарушаются, и обычаи, и всё на свете.
        - Отвечу, — серьёзно сказал Черкез-ишан. — Понимаю, что нарушаю обычай и всё, что угодно, но изменить ничего не могу. И виновата в этом сама девушка. Она так меня околдовала, что никаких сил нет разрушить чары. Что могу поделать, скажи, если любовь оказалась сильнее меня? Это не собака, которую можно держать на привязи. Она мною распоряжается, а не я ею. Я ведь хочу девушку не для минутной утехи, ты пойми это! Я жениться на ней хочу! По закону, по всем законам! Никого не люблю и не смогу полюбить, кроме неё!
        - Ладно, — мягко сказал Клычли, — не надо горячиться, ишан-ага. Я тебе верю. Давай прекратим этот разговор.
        - Давай! — Черкез-ишан энергично потряс головой — И не тревожь ты меня больше с такими разговорами! Ты знаешь, кого я сильнее всего на свете ненавижу? Не знаешь. Так я тебе скажу: Бекмурад-бая. А почему? Потому что он столько зла причинил Узукджемал! Попадись он мне в удобном месте — рука не дрогнет!
        - Вот это — разговор! — одобрил Клычли.
        - А ты что думаешь! Словом, всё сделаю, чтобы помочь Берды — не сомневайся.
        - Я в тебе и не сомневался никогда. Как собираешься действовать?
        - С отцом завтра потолкую. Бекмурад-бай ведь постоянно держит своё ухо у губ «святого пира». Если отца уломаю, стало быть всё в порядке. Тем более давненько я не навещал его — старик, наверное, соскучился, помягче будет.
        - А почему долго не навещал?
        - Поссорились с ним немножко, — сказал Черкез-ишан.
        - А жена… жёны как же без тебя? Не скучают? И дети?
        - Что — жёны! Младшая умерла не знаю от чего — пока приехал, её уже схоронили. От старшей — одна девочка. Да эту, старшую, я и сначала не терпел, а теперь и подавно видеть не могу. А когда не любишь, всё в человеке противно, даже собственные дети от него. Не могу смотреть, как она ходит, как, разговаривает, как смеётся. На край света готов сбежать, чтобы только не видеть. Скажи, не бывает так?
        - Бывает, — подтвердил Клычли.
        - Такое чувство не только женщин касается, — продолжал Черкез-ишан, утирая большим платком обильный пот со лба. — Иногда и к мужчине с первого взгляда ненависть возникает. Сам не знаешь почему, по начинаешь смертельно ненавидеть человека. Верно?
        - Верно. Но чаще такое бывает, когда присматриваться начинаешь. Говорят, присмотришься — в воде кровь увидишь. А потом ведь одному шашлык нравится, а другому — вертел. Тебе в человеке неприятны какие-то черты характера, а мне — наоборот. Так что тут, ишан-ага, дело сложное, толковать долго можно.
        - Слушай! — спохватился Черкез-ишан. — У моего отца сейчас Бекмурад-бай гостит, кажется. Давай отправимся немедля? Аул — рядом, путь много времени не отнимет. Если они ещё не легли, я потолкую с отцом. В крайнем случае, завтра с утра.
        - Согласен, что времени терять не стоит, — сказал Клычли, — по нужен ли я там? Не помешаю ли вместо помощи?
        - Нет! — весело воскликнул Черкез-ишан. — Помешать не помешаешь, а помощь твоя потребоваться может. Мы тебя у твоей сестры упрячем — никто и знать не будет, что ты приехал. Собирайся!
        - Голому собираться, только «бисмилла рахман рахим» сказать. У тебя случайно патронов для карабинов нет?
        - Винтовочных?
        - Они одинаковые.
        - Сколько душе угодно! — Черкез-ишан откинул щедрым жестом крышку сундука. — Бери!
        Клычли заглянул, удивлённо покрутил носом.
        - Тут прямо целый арсенал — полсундука патронов, пять винтовок, револьверы… Куда столько добра запас? Торговать оружием собираешься, что ли?
        - А знаешь, где я эти винтовки взял? — Черкез-ишан улыбнулся добродушно и снисходительно. — Купил, думаешь? Как бы не так! У джигитов Ораз-сердара отобрал! Что смотришь? Клянусь аллахом, не вру! Сопляк, материнское молоко на губах не обсохло, а он уже с винтовкой разгуливает. Встретишь такого в переулке вечером, дашь ему подзатыльник — он и бежит от тебя, винтовку бросив. Если Ораз-сердар с такой армией победит большевиков, я заявлю во всеуслышание, что увидел первое в своей жизни настоящее чудо.
        - Ну, у Ораз-сердара кроме мальчишек и позубастее волки имеются. Ты так расписал — прямо голыми руками белых бери. Так-то и обжечься недолго, — возразил Клычли, набивая патронами карманы.
        - Чего мало взял? Бери ещё! — сказал Черкез-ишан, когда Клычли отошёл от сундука.
        - Спасибо. На первый случай — достаточно.
        - Бери!
        - Понадобится — ещё раз приду.
        - А если склад мой реквизируют? — щегольнул Черкез-ишан недавно услышанным словцом.
        Клычли понял и ответил:
        - Тебе, ишан-ага, ума не занимать — новый заведёшь.
        Черкез-ишан хотел засмеяться, но вспомнил, что у Клычли траур по матери, и сдержался.
        Съел волк или не съел, а пасть — в крови
        Просидев с гостем без малого до полуночи и переговорив обо всём, что интересовало и его и почтенного Бекмурад-бая, ишан Сеидахмед почувствовал сильную усталость и, извинившись, пошёл укладываться. Он уже приготовился увидеть первый сон, и увидев входящего в комнату сына Черкеза, решил, что спит.
        - Салам алейкум, отец! — протянул ему руки Черкез-ишан.
        Ишан Сеидахмед поморгал, понял, что сын ему не снится, и обрадовался.
        - Алейкум салам, сынок! Приехал, наконец? Почаще бы навещал своего старого отца. Отец твой одинок, неизвестно, сколько дней ему осталось жить, — пожаловался он. — Совсем я обессилел. Оставайся здесь, будь после меня хозяином! Не ломай, сынок, этих строений!
        От жалости к самому себе ишан Сеидахмед прослезился. Черкез-ишан подсел к отцу, ласково погладил его по плечу.
        - Успокоитесь, отец. По предначертанию аллаха, каждый уходит в назначенное ему время, а вы ещё вон каким молодцом выглядите! Совсем здоровяк!
        Ишан Сеидахмед доверчиво и расслабленно приткнулся к сыну.
        - Какой там здоровяк, сынок, какой молодец! Прошло моё время. Одного хочу: чтобы ты до моей смерти рядом был. Не обижай отца, сынок, брось свой греховный город, возвращайся сюда, живи здесь постоянно!
        В сердце Черкез-ишана шевельнулся острый и тёплый комочек жалости к старику.
        - Хорошо, отец, я послушаюсь вас, перееду. Жалею, что раньше не сделал этого.
        - Ох, сынок, из-за этой проклятой девки ты оставил родной кров! — посетовал ишан Сеидахмед, утирая глаза свисающим концом чалмы. — И откуда только появилась эта тварь! От нас — сбежала, от Бекмурад-бая — сбежала. Ни слуху, ни духу от неё нет. Ты, сынок, образование имеешь, должен всё понимать. Это не человек был, а злой дух, принявший образ человека! Конечно, при её красоте кто бы догадался об этом. Даже я её спервоначалу не разглядел. А уж ты — тем более. У неё же, у дьяволицы, тысячи всяких чар! Вот ты и попал под их влияние, забыл о своём отце, а дьяволице только этого и нужно. Забудь её, возвращайся в аул, сынок. Она сделала своё дело и исчезла, больше уж никогда не появится.
        - А может, её Бекмурад-бай убил? — осторожно спросил Черкез-ишан.
        Ишан Сеидахмед неожиданно рассердился.
        - Каким ты стал, сынок! Ничему не веришь, родному отцу не веришь!.. О господи, почему ты послал мне такого ребёнка? Или — это известие о приближении конца света? Прибери меня, всесильный, раньше, чем я увижу всё это собственными глазами!
        - Да верю я вам, отец, верю! — убеждал его Черкез-ишан, которому перед предстоящим разговором было совершенно не с руки ссориться со стариком.
        Но ишан Сеидахмед не успокаивался.
        - Я называю её злым духом, дьяволицей, а ты спрашиваешь, убил ли её Бекмурад-бай! Если веришь мне, так не задавай больше таких вопросов. Сам же прекрасно знаешь, что духа убить невозможно.
        - Не сердитесь, отец. Случайно глупое слово вырвалось.
        - Как же не сердиться! При всех уважаемых людях аула я сказал Бекмурад-баю, чтобы девушку не искали, что она — злой дух. И все яшули поверили моим словам, сказали: «Упаси бог!» Один ты сомневаешься.
        - Да не сомневаюсь я, отец, не расстраивайтесь!
        Чёрт меня дёрнул не вовремя ввязаться в этот разговор, с досадой подумал Черкез-ишан. Теперь успокаивай его, оглаживай, как брыкливого телёнка, а время — идёт.
        - Как не расстраиваться? — тянул своё ишан Сеидахмед, хотя уже успокоился, смиренный покорностью сына. — Когда Бекмурад-бай воевал в Каахка, я специально к матери его ездил, Кыныш-бай. Сказал ей: ваша невестка — дьяволица, радуйтесь, что исчезла, не причинив вам зла. А ведь могла ночью всех детей передушить или превратить их в синий камень! Что бы вы тогда детали, упаси бог? Отметьте своё избавление, зарезав в жертву двенадцать баранов. И она зарезала. А ты не веришь, что девушка — дьяволица.
        Интересно, думал Черкез-ишан, сам-то он верит тому, что говорит пли просто заговариваться от старости стал? А ведь славится в народе, чуть ли не пророком его считают, любому слову верят, что бы ни сказал! Эх, народ, бродящий в темноте, долго ли бродить ещё будешь?
        Заметив, что старик притих и вроде бы смягчился, Черкез-ишан приступил к выполнению своей основной задачи.
        - Скажите, отец, здесь находиться Берды?
        - Какой Берды? — вяло спросил ишан Сеидахмед, утомлённый недавней вспышкой.
        - Которого Бекмурад-бай из Мургаба выловил.
        - Здесь. В моей лечебнице сидит.
        - Разве он сошёл с ума? — разыграл удивление Черкез-ишан.
        - А какой нормальный мусульманин пойдёт в большевики? — вопросом на вопрос ответил ишан Сеидахмед.
        - У меня к вам огромная просьба, отец, — помедлив, сказал Черкез-ишан. — Поговорите с Бекмурад-баем, он вас послушает — отдайте мне этого Берды.
        - Зачем тебе этот безбожник? — вскинулся ишан Сеидахмед. — Освободить хочешь?
        - Да, отец, — признался Черкез-ишан. — Если поможете в его освобождении, хоть завтра перееду сюда из города и потом в город вообще ни шагу не ступлю, из кельи без вашего разрешения не выйду!
        Ишан Сеидахмед поджал сухие бескровные губы, пожевал ими.
        - Не позорь на старости лет своего отца, Черкез! Не знаю, чем тебе дорог этот безбожник, и знать не хочу, но, освободив его, я до смерти от греха не очищусь.
        - Разве он безбожник?
        - Самый настоящий безбожник! Все большевики такие — в аллаха не верят, в пыгамбера, предсказателя будущего, верят. Нет, Черкез, где хочешь, там и живи. Одному аллаху ведомо, почему ты стал таким, но я не могу взять на душу грех даже ради того, чтобы удержать тебя возле себя. Хочешь — иди сам разговаривай с Бекмурад-баем, он в комнате для гостей. А я тебе в этом деле не помощник.
        - Так ведь его убить собираются, отец! — воскликнул Черкез-ишан. — Завтра на базарной площади казнь состоится! Правда это?
        - Правда! — сердито сказал ишан Сеидахмед и лёг, повернувшись лицом к стене.
        С отцом ничего не вышло, подумал Черкез-ишан, осторожно прикрывая за собой дверь. Будет ли толк от разговора с Бекмурад-баем? Вряд ли будет. Без поддержки старого ишана смешно даже надеяться. Однако я всё же зайду — надо использовать все возможности до конца.
        Бекмурад-бай ещё не лёг. Он выпил три чайника чаю и раздумывал, выпить ли четвёртый или не стоит — пусть пропадает:
        - Не помешал вам? — вежливо осведомился Черкез-ишан, входя. — Вы, кажется, спать уже собираетесь?
        - Ай, для нас что ночь без сна, что две — ничего не значит, — любезно отозвался Бекмурад-бай, пытаясь догадаться, что принесло в такой поздний час сына Яшина Сеидахмеда. — Нам часто приходится недосыпать, ишан-ага. Проходите. Я как раз мечтал о приятном собеседнике, чтобы разделить с ним чайник чая.
        Черкез-ишан принял приглашение.
        Разговор пошёл о пустяках, не касаясь никаких щекотливых тем. Так опытные фехтовальщики в начале схватки наносят друг другу лёгкие пробные удары, нащупывая сильные и слабые стороны противника, перед тем, как начать бой в полную силу. Бекмурад-бай несколько раз деликатно подавил зевоту. Наконец Черкез-ишан решил, что тянуть дольше нет смысла и сказал:
        - Бай-ага, я хочу изложить вам причину своего столь позднего прихода. Узнав её, вы согласитесь, что разговор не требовал отлагательства.
        - Слушаю вас, ишан-ага, — отставил свою пиалу в сторону Бекмурад-бай, давая тем самым понять, что готов слушать с полным вниманием, не отвлекаясь ничем посторонним, будь это даже глоток чая.
        - Каждый человек старается сделать в своей жизни что-то полезное, — начал Черкез-ишан издалека, — но у одного это получается полезным, у другого — вредным. В таком противоречии часто проходит жизнь. И сколько угодно мы видим, как горе одного не омрачает радости другого.
        - Правильно, — на всякий случай согласился Бекмурад-бай, пока совершенно не понимая, куда клонит Черкез-ишан.
        - Однако ни радость, ни горе не бывают постоянными спутниками человека. И то и другое — преходяще. Рано или поздно, быстро или медленно, но проходят и горе и радость..
        - Правильные слова.
        - Наши умные предки видели в этой сложности бытия и хорошее, и плохое и оставили нам много мудрых советов, которые помогают нам избегать тех ошибок, что были сделаны дедами и прадедами. В одном из таких советов, в пословице, заключена большая мудрость. Пословица гласит следующее: «Добром на добро отвечает каждый, но только истинно сильному доступно ответить добром на зло». Думаю, объяснять эту пословицу нет смысла, она предельно ясна и так.
        - Да, всё понятно.
        - Примените эту мудрость в жизни, бай-ага, докажите, что вы истинно сильный и великий духом человек.
        - Как я могу это сделать? — спросил заинтересованный Бекмурад-бай. — Подскажите, ишан-ага.
        - Подскажу, — сказал Черкез-ишан. — В психолечебнице моего отца находится парень, которого вы собираетесь завтра казнить. Его жизнь целиком и полностью находится в ваших руках. Я знаю, что он причинил вам много неприятностей. Но я верю также, что вы, как мужчина, сможете воздать добром за зло. Пророк наш, да будет над ним молитва и благословение аллаха, завещал: «Нет пути против делающих добро». И ещё сказано к писании: «Если вы творите добро, то вы творите для самих себя, а если творите зло, то для себя же».
        - Где это сказано? — с нехорошим любопытством поинтересовался Бекмурад-бай.
        - Сура семнадцатая, аят седьмой, — не задумываясь, ответил Черкез-ишан. — Бай-ага, умоляю вас: смягчите своё сердце и подарите свободу вашему пленнику!
        Бекмурад-бай долго молчал, поглаживая усы. Движение мыслей не отражалось на его непроницаемом лице. Откашлявшись, он спросил:
        - Почему просите за этого парня?
        - Потому что это храбрый джигит во цвете лет и сил, — горячо сказал Черкез-ишан. — Невыносимо смотреть, когда погибает то, что ещё не успело как следует расцвести!
        - А может, он оказал вам услугу и вы поэтому просите за него?
        - Да, оказал.
        - И большую?
        - Прострелил мне вот эту руку!
        - Гм… Тогда ваша просьба совсем непонятна.
        - Я, бай-ага, стремлюсь на плохое отвечать хорошим. И верю, что такое отношение меняет людей в лучшую сторону. Если был плохой человек…
        - А может, вы деньги от большевиков получили, чтобы освободить его?
        - У меня слишком много своих денег, чтобы умножать их неблаговидными путями! — с хорошо сделанным возмущением сказал Черкез-ишан. — Вы оскорбляете меня!
        - Я пошутил, извините, — деланно засмеялся Бекмурад-бай, и по этому безжалостному, лишённому живых интонаций смеху Черкез-ишан сразу понял, что все его старания ни к чему не привели и не приведут. — И всё равно не понимаю, почему просите за такого бандита. Или вы красным помогаете? — спросил бай.
        - Нет, Бекмурад-бай, я не помогаю ни красным, ни белым, так как не знаю, кто из них прав! — ответил Черкез-ишан. — Я ни за кого. Но я против напрасного кровопролития.
        - Что ж, ишан-ага, как бы ни была приятна наша беседа, я обязан ответить вам со всей откровенностью. Если бы вам очень понадобилась половина всего, чем и владею, я, подумав, может быть, отдал бы вам эту половину. Это — трудно, но я поступил бы так из уважения к вашему отцу. Однако нынешнюю вашу просьбу выполнить не могу. Причину объяснять не стану — не поймёте. Завтра я увижу, какого цвета кровь у этого выродка! — в голосе Бекмурад-бая прозвучала такая страстная ненависть, что Черкез-ишан содрогнулся и у него появилось непреодолимое желание отодвинуться подальше, к двери. — Я увижу кровь и сделаю из неё лекарство против чесотки! Говорят, у Сухаиа Скупого верблюды заболели чесоткой — продам ему это лекарство. Вот, ишан-ага, мой окончательный ответ. Другого не будет, не обижайтесь.
        После продолжительного молчания Черкез-ишпн сказал, ясно сознавая, что говорит совершенно лишнее:
        - Значит, так вы относитесь к нашей просьбе?
        - Да, так! — отрубил Бекмурад-бай, гляди на Черкез-ишана с откровенной неприязнью. Птенец желторотый, раздражённо думал он, молил бы аллаха, что самому удалось целым уйти от Ораз-сердара, так он ещё с просьбами о помиловании! Я вас помилую, выродки Красные, так помилую, что и от могил ваших следа не останется! Попадись ещё раз в руки Ораз-сердару — одной дорожкой за этим проклятым Берды поскачешь!
        Черкез-ишан встал. Игра окончилась. Можно было не скрывать своих чувств.
        - Бекмурад-бай! — сказал он высоким, звенящим от напряжения голосом. — Ты понимаешь, что вся твоя затея с отрядом джигитов висит в воздухе?
        - Мне до этого дела нет! — грубо ответил Бекмурад-бай. — Где висит, там пусть и висит. Прятаться не собираюсь.
        - А вдруг придётся прятаться?
        - Придётся, так к Черкез-ишану за помощью не пойду.
        - Одна ворона гадила в колодец, да потом от жажды околела.
        - Значит, колодец никчёмный был, если от вороньего помёта иссяк.
        - Подумай, Бекмурад-бай!
        - Пусть Черкез-ишан думает — он в медресе учился, книги читать может. А с нас довольно и того, что имеем.
        - Заносишься, Бекмурад-бай! Двумя паршивыми отрядами командуешь, а нос задрал выше макушки. Да я, если хочешь знать, завтра же могу получить у Ораз-сердара четыре отряда! Только мне это ни к чему, я не желаю, чтобы проливалась кровь невинных. А вы ещё ответите за неё, все ответите!
        Не дав Бекмурад-баю высказаться, Черкез-ишан с сердцем хлопнул дверью.
        - Ну? — с надеждой спросил его Клычли.
        Полный обиды и злости, Черкез-ишан резко сказал:
        - Скорей яйцо шерстью обрастёт, чем от этих добра добьёшься! Единственное, что могу теперь сделать, это завтра перед казнью передать Берды всё, что ты захочешь ему сказать. Больше — ничего.
        - Грустно, — тяжело вздохнул Клычли. — Пропадёт, значит, парень, нет ему спасения.
        - Что поделаешь? — зло бросил Черкез-ишан. — На протяжении всей человеческой истории кривда заглатывала правду!
        - Ладно, — сказал Клычли, — спасибо тебе, ишан-ага, за услугу. Никогда не забуду, что ты оказался другом в самую тяжёлую минуту. И попрошу тебя, если сумеешь, подбодри завтра нашего товарища. Пусть умрёт мужественно, не склонив головы перед подлым врагом.
        - Его геройскую гибель народ не забудет — ведь он за народное счастье боролся.
        - Обязательно передам ему твои слова, — тоскливо ответил Черкез-ишан. — На штыки пойду, по передам!.. Ах, как жаль, что ничего у нас не получилось! Не разговорами, а силой надо было освобождать Берды!
        - Где она, эта сила, ишан-ага? — бледно улыбнулся Клычли. — Ты, я, мы с тобой — четверо всего. Слишком мало. Ну, прощай. Мне нет смысла рассвета дожидаться.
        - Прощай, Клычли. Не обижайся, что так получилось. Никто на моём месте не сделал бы большего.
        Клычли безнадёжно махнул рукой.
        Летает бабочка, летает и оса
        Был тот час ночи, когда чёрная сила тьмы, простёршейся над миром, предстаёт неодолимой и вечной. Тьма сгущена настолько, что её, кажется, не проткнуть пальцем. Она властвует над всем сущим, всё живое робко и покорно замерло в мягких безысходных объятиях. В этот час затихают вечно беспокойные собаки, и ни одна ночная птица, ни одна зверюшка не нарушит неподвижности и безмолвия зачарованного царства покоя, покоя — как полёта сквозь бездны времён и пространств.
        Но всевластие ночи мнимо. Именно в этот час длятся последние мгновения борьбы тьмы со светом, приближается тот неизбежный миг, когда чёрное лицо ночи начнёт сереть, бледнеть, и вместо её бездонно мёртвого равнодушия вспыхнет мягкий и нежный румянец утра, несущего полные пригоршни солнечного золота, наполненного действиями, надеждами, жизнью.
        Подворье ишана Сеидахмеда спало: глубок и сладок предрассветный сон. И даже джигит с винтовкой, стоящий возле одной из мазанок на скотном дворе, прислонился к дувалу и подрёмывал, несмотря на то, что получил от Бекмурад-бая строгий наказ глядеть в оба. Он знал, что в охраняемой им мазанке сидит парень, большевик, которого утром будут казнить. Конечно, человек готов на всё, чтобы избежать смерти, но куда денется этот большевик, если он скован по рукам и ногам тяжёлыми цепями, а дверь мазанки заперта? Никуда он не денется, хотя, по правде говоря, жалко парня — и зачем он, ослиная голова, в большевики пошёл!
        Внезапно часовой насторожился. Калитка, ведущая с жилого двора на скотный, скрипнула, в неё проскользнула женщина. Привыкшими к темноте глазами джигит следил, как она постояла в нерешительности, как бы раздумывая, идти дальше или вернуться, пригладила ладонями волосы и неуверенно пошла вглубь двора. Когда она приблизилась, часовой шагнул ей навстречу.
        - Что вы ищете? — спросил он хриповато.
        Женщина не испугалась, но застеснялась и потянула на лицо полу халата. Однако джигит уже успел разглядеть, что незнакомка молода и красива, и обрадовался неожиданному развлечению.
        - Скотину ищу, — ответила женщина, отворачиваясь.
        Джигит подошёл ещё ближе.
        - А кто эта скотина — самец или самка?
        - Самка самку не ищет.
        Ответ был настолько откровенный, что джигита бросило в дрожь. Он опешил, не зная, что сказать, и взял женщину за руку. Она вырвалась, толкнула его в грудь. Он выкатил грудь колесом.
        - Ещё раз, дорогая! Ударь ещё раз!
        - Не стоишь того, чтобы тебя два раза ударять, — кокетливо сказала женщина и попыталась обойти джигита.
        - Погоди! — джигит решительно обнял женщину. — Может быть, стою, ты проверь!
        Ящерицей вывернувшись из его объятий, женщина пригрозила:
        - Убери руки, а то такой крик подниму, что нн нарадуешься!
        Распалённый джигит снова преградил ей путь.
        - Погоди, дорогая, не кричи. Выслушай два слова.
        - Молчи, несчастный!
        - Почему несчастным называешь?
        Женщина подняла голову, блеснула в улыбке зубами.
        - Как тебя ещё называть? Все люди спокойно по домам спят, а ты за чужими жёнами охотишься. Охота приятная, по чаще — неудачная, потому и назвала тебя несчастным. — Ома опять улыбнулась.
        Джигит совсем потерял голову от этой улыбки, которая находилась в явном противоречии со словами незнакомки. Желание захлестнуло его мутной горячей волной.
        - Что хочешь, говори! — прошептал он, шумно дыша и приближаясь к женщине, — Всё сделаю, что пожелаешь!
        Она посмотрела на него, помолчала, словно колебалась,
        - Пожалеть тебя, что ли? — голос её дрогнул усмешкой. — Благодари аллаха, несчастный, что на отзывчивую женщину попал. Сердце у меня жалостливое, не могу равнодушной оставаться, когда вижу, как человек мучится.
        - Пожалей! — охотно согласился джигит, уже предвкушая жаркие объятия красавицы.
        - Вон ту дверь видишь? — женщина указала на один тёмный прямоугольник в сплошном сером ряду мазанок.
        - Вижу! — сказал джигит. — Идём?
        - Не торопись.
        - Зачем же время терять?
        - На тебя времени хватит, — пообещала женщина. — Сейчас я пойду проверю, всё ли в порядке дома. Мазанка имеет вторую дверь, с тыльной стороны. Я туда и войду, а ты за этой дверью следи: как только я её открою — не мешкай. Там и постель есть, и всё остальное. До самого утра никто нас там не потревожит. Понял, что я сказала?
        - Не обманешь? — с надеждой спросил джигит.
        - Не обману! — засмеялась неизвестно чему женщина. — Стоило ли мне приходить сюда, чтобы обманывать тебя. Жди! Но пока дверь не откроется, не подходи к ней, понял?
        - Понял, дорогая, всё понял! — закивал джигит. — Ты не очень долго… проверять будешь?
        - Быстро вернусь.
        Джигит уставился на дверь. У него пересохло в горле, но он ни за какие блага мира не пошёл бы сейчас разыскивать воду — вдруг прозеваешь, когда дверь откроется!
        Она открылась медленно и бесшумно, будто петли её заранее были смазаны. Джигиту даже почудилось, что он ощутил, как из мазанки пахнуло сокровенным теплом. Он прислонил винтовку к дувалу и проворно, как от собак, домчался на жадный зов плоти.

* * *
        Мазанки, в которых ишан Сеидахмед содержал привозимых к нему лечиться сумасшедших, внешне не выделялись среди остальных келий. Разве только дверь у них была поплотнее да маленькое окошко забрано толстой решёткой. Внутри же, посередине мазанки, стоял глубоко вкопанный в землю и укреплённый под потолком толстый столб. К нему цепями приковывали буйных помешанных, чтобы они, избави аллах, не накинулись ненароком на благочестивого ишана Сеидахмеда, когда он приходил их пользовать.
        Возле такого столба сидел и Берды. Металлические массивные обручи плотно охватывали его запястья и лодыжки, тяжёлые кованые цепи железными змеями тянулись к ним от столба и, как змеи, язвили измученное тело.
        Берды не спал. Это была его последняя ночь и последний рассвет, который он встретит в своей жизни. Часовой, сочувственно помаргивая, уже сообщил ему, что утром на базарной площади состоится казнь. «Отрубят голову?» — спросил Берды как о чём-то постороннем — до сознания не доходило, что речь идёт именно о нём, что это его собираются казнить. Это было противоестественно и дико, и вообще непонятно, как это можно, не двигаться, не дышать, не думать, не чувствовать Как же в таком случае будет существовать мир?
        Нет, сказал часовой, голову не отрубят, но поступят так же, как Эзиз-хан поступил прошлое воскресенье с Агой Ханджаевым. Его привязали за ноги к двум лошадям и погнали их в разные стороны. Когда палачи вернулись к тому месту, откуда началась казнь, то за одной из них на верёвке волочилась нога Аги, за другой — одноногое избитое туловище без головы. Голова Аги оторвалась на Ашхабадской улице, возле арыка Бурказ-Яп. А потом всё, что осталось от казнённого, Эзиз-хан велел выкинуть на свалку, на съедение собакам и птицам.
        По-разному ожидают смерть люди. Один от ужаса лишается сознания, другой — седеет, третий — в покорном бессилии и слезах считает каждую секунду оставшейся жизни, четвёртый буйствует и творит безумства, пятый — мирится с неизбежным только потому, что оно — неизбежно, просто и мужественно делает свой последний вдох. Предсмертный час — это совершенно особый час, равный всей, прожитой до него жизни. Как свирепый вихрь, сдувающий с места бархан и обнажающий его подножие, указывает: вот тот камешек, тот столбик, за пего зацепились первые песчинки, вокруг которых вырос потом большой холм; так же и ожидание смерти обнажает сокровенную сущность человека, и тот становится не тем, кем он пытался казаться всю жизнь, а каков он есть на самом деле.
        Трудно сказать, как ждал часа казни Берды. Поверив, что неизбежное и страшное свершится именно с ним, он сперва испугался. Потом взял себя в руки и стал думать о побеге. Придя к выводу, что сбежать не удастся, пал духом и начал вспоминать давным-давно позабытые молитвы, но тут же обозвал себя ослом, выругался и стал думать о том, какие слова он швырнёт в подлую рожу Бекмурад-бая перед казнью. Это должны быть такие слова, чтобы люди их запомнили и передавали своим детям и внукам, чтобы они на веки вечные прокляли Бекмурад-бая и ему подобных, истребили самую память о них. Ты шакал, скажет ему Берды, ты грязная вонючая гиена, ты ублюдок свиньи с волком, всю жизнь ты прятал клыки под личиной человека и жадно чавкал тех, кто доверялся тебе, принимая тебя за человека. Не кровь, а трупная жижа течёт в твоих жилах, от тебя смердит, как от запаршивевшего, поедаемого червями пса. Повернись к людям — пусть увидят они, что живут рядом с мертвецом, что мертвец терзает и убивает их детей…
        Обострённым до крайности слухом Берды уловил шаги за дверью. Часовой подошёл проверить? Нет, кто-то завозился у замка, и Берды почувствовал, как у него оборвалось сердце и покатилось куда-то вниз, в ноги, ставшие сразу тяжёлыми и чужими: пришли, не дождались рассвета, сволочи!
        Хватаясь за выглаженный сотнями рук столб и гремя цепью, Берды поднялся, чтобы стоя встретить врагов. Пусть не думают, что он станет молить их о пощаде! Ему придумали кошмарную казнь, но он сумеет вытерпеть любую боль и не устрашится смерти. В конце концов, терпеть придётся всего несколько мгновений. Он выдержит всё, умрёт, как герой, чтобы бахши сочиняли о нём песни, старики — придумывали легенды… «Если раскуют руки, задавлю Бекмурада! — неожиданно подумал Берды и каменно стиснул кулаки. — Терять мне нечего. А то — и цепями голову развалю надвое!»
        Звякнул запор, дверь, скрипнув, приотворилась. Берды как-то сразу обмяк, липкий пот выступил на всём теле и потёк щекочущими струйками по лицу, спине, животу. Берды стиснул зубы, чтобы не закричать от ужаса и отчаяния. На какое-то мгновение жадно захотелось проснуться и сбросить с себя всё, как дурной сон, и в то же время до смертной тоски было понятно, что это — не сон, это…
        - Берды? — позвал тихий и незнакомый женский голос.
        Он хотел ответить и не мог пошевелить занемевшими губами, но на сей раз уже от неожиданной огромной радости: если пришла женщина, значит смерть ещё не пришли.
        Стоя у порога, женщина вглядывалась в темноту мазанки. Берды видел её чёткий силуэт в сером прямоугольнике двери. «Рассветает, — подумал он, — скоро солнышко выглянет…
        - Берды, жив?
        - Жив! — трудно ответил он, и с этим словом словно вытолкнул из себя что-то закаменевшее — сразу стало легче дышать, начало ощущаться тело, груз цепей на руках, свежее дуновение воздуха из раскрытой двери на мокром от пота лице.
        - Потерпи немного, — сказала женщина, подходя ощупью, — сейчас я тебя освобожу.
        Она потрогала его руки, повозилась. Брякнули оземь сброшенные цепи. Женщина присела на корточки, снимая оковы с ног Берды. Он стоял, не шевелясь, не веря в чудо.
        - Иди за мной, — сказала она.
        И он покорно пошёл, не спрашивая, куда и зачем. Самым важным казалось не потерять её из виду, не отстать от неё ни на шаг. И только когда за дувалом женщина остановилась и обернулась, Берды разглядел свою спасительницу: молодая, красивая, брови как углём нарисованы на бледном лице. Видно, что страшно, а улыбается, не показывает страха — значит, мужественная девушка.
        - До свиданья, — сказала она. — Я сделала всё, что могла. Дальше тебе идти самому.
        Боже мой, подумал Берды, глядя на женщину с покорным и восторженным обожанием, как глядят на святыню, боже мой, чем я отплачу ей за то, что она сделала для меня? Первый раз мне дала жизнь мать, второй раз — эта неизвестная красавица. Сто лет жить буду — не найду ей достойной награды. Ах, как приятен свежий воздух!
        Берды вдохнул полной грудью.
        - Неужели я свободен? — невольно вырвалось у него.
        - Да, — просто сказала женщина, — ты свободен и волен в своих поступках.
        - Я не найду слов благодарности, — сказал Берды, прижав руки к груди. — Вы напоили меня из источника жизни. Так же, как глазам моим приятно смотреть на вас, сердцу приятно чувствовать ваше присутствие… Я хотел бы говорить очень много, но я не знаю таких слов, чтобы передать ими мою благодарность. Если бы я имел сокровища Надир-шаха, я бросил бы их к вашим ногам, всё, без остатка! К сожалению, у меня ничего нет. Даже крыши над головой я не имею. Единственное сокровище, которым я обладаю, — моё сердце. Я отдаю его вам!
        Женщина смутилась и как-то странно и быстро взглянула на Берды. Похоже было, что она сдержала готовое сорваться слово. После минутного молчания она сказала:
        - Сердце человека — удивительная вещь. В нём помещается и то, что белее снега, и то, что чернее сажи, слаще мёда и горше яда, горячей огня и холодней льда. Оно само — теснее могилы и шире вселенной, в нём помещается столько, сколько не поместится на всей земле. Перед маленьким сердцем человека ничего не значат все драгоценности мира. Вон старый ишан накопил целые сундуки золота — когда-то тщился своим богатством привлечь моё сердце. Но зачем сердцу богатство, если ему нужно другое сердце?
        Берды показалось, что из глаз женщины катятся слёзы. Ему стало жаль её, захотелось немедленно сделать что-нибудь, чтобы она успокоилась.
        - Не плачьте, — нежно сказал он, — вы такая добрая, смелая и красивая — кто посмеет обидеть вас?
        - Красота и злоба часто бегут одной тропкой, и тропка бывает им узка, — со вздохом отозвалась женщина. — Иди, время дорого.
        - Я заранее прошу простить меня, — сказал Берды. — Помощь вашу никогда не забуду и благодарен вам останусь вечно, однако меня беспокоит одна мысль. Я не хочу, чтобы моё освобождение было связано с неприятностями для вас. Если это так, я немедленно вернусь на своё место.
        - Это будет несправедливо, — возразила женщина.
        - Справедливо или нет, но каждый сам должен отвечать за свои дела. Не могу допустить даже мысли, чтобы из-за меня пострадали вы. Давайте вернёмся, вы запрёте дверь и уйдёте спокойно. А завтра перед казнью я вспомню вас и мне будет легче умереть, сознавая, что есть на земле благородные и самоотверженные сердца!
        - Нет, этого не будет! — твёрдо сказала женщина.-
        Мои невольные слёзы заставили тебя так подумать, но заплакала я совсем по другой причине.
        - Можно узнать, почему?
        - У каждого свои печали.
        - Какая печаль может быть у вас?
        - Это долгая история, Берды.
        - Расскажите. Возможно, я сумею вам помочь.
        - Ты? Нет, не сумеешь. Кто может помочь несчастной, попавшей в руки дряхлого старика и предназначенной только для того, чтобы растирать ему руки и ноги? Я ношу одежду и причёску женщины, но я с полным правом могла бы одеться девушкой и перекинуть косы на грудь. Моя история доставит тебе мало удовольствия. И… тебе надо поспешить. Вон под теми деревьями тебя дожидается Клычли с конём и оружием. Иди. Счастливого тебе пути!
        - Скажите хоть своё имя!
        - Огульнязик.
        - И ещё одно скажите: чем смогу отблагодарить вас.
        Огульнязик грустно улыбнулась, покачала головой.
        - Не надо благодарностей, Берды. Каждый поступает по велению своей совести. Кто стремится к посеву для будущей жизни, тому мы увеличиваем его посев, — сказано в коране. Вы, большевики, боретесь за будущее — возможно, меня аллах послал освободить тебя. Так что я не стою благодарности.
        Она снова улыбнулась — иронически и печально. Но Берды принял её слова всерьёз.
        - Муллы кричат, что аллах проклинает большевиков, — сказал ом. — Разве может он в таком случае помогать им?
        - Муллы глупы и лживы. Они лают из той подворотни, где их кормят… Не теряй времени, Берды. Мне тоже надо возвращаться домой.
        Ещё раз. сердечно поблагодарив Огульнязик, Берды зашагал в сторону деревьев, где ждал его Клычли. Огульнязик проводила его добрым взглядом матери и ласкающим — женщины.
        Но как же всё-таки случилось, что Берды оказался на свободе? Что заставило младшую жену ишана Сеид-ахмеда придти к нему на помощь? Может быть, она поступила так назло своему мужу? Или в самом деле её осенило свыше?
        Первопричиной всему был Клычли. Он не очень верил, что миссия Черкез-ишана закончится успешно, однако надеялся на лучшее. Когда Черкез-ишан поведал о неудавшемся разговоре с отцом и Бекмурад-баем, Клычли решил действовать по-иному. Он послал свою сестру за Огульнязик, и когда та пришла, посвятил её в план освобождения Берды.
        Вначале Огульнязик категорически отказалась, сказав, что совесть и репутация не позволяют ей среди ночи подойти к джигиту и тем более — соблазнять его. Нет-нет, она никогда не сможет так поступить, даже если ей будет грозить смерть! Но зато она со спокойной совестью будет смотреть, как невинного парня разорвут лошадьми, сердито сказал Клычли, и репутация её останется незапятнанной, хотя кровь, которая прольётся утром, падёт и на неё. Огульнязик растерялась и, подумав, сказала, что согласна, по только при том условии, что не погибнет другой невинный человек. За часового она может быть спокойна, уверил её Клычли, убивать его никто не собирается.
        План удался блестяще. Мазанка, на которую Огульнязик указала любвеобильному джигиту, действительно имела вход и с противоположной стороны. Однако вошёл туда Клычли, а не Огульнязик. Он же и приоткрыл дверь, выходящую на скотный двор. Оглушить ничего не подозревающего джигита и связать его не представляло особых трудностей.
        Птица — в небе, силок — на земле
        Азанчи мечети ишана Сеидахмеда, позёвывая и поёживаясь со спа, поднялся на минарет и повернулся липом к востоку. Там было ещё темно, однако азанчи уже видел тысячу ангелов, которые поднимают солнце на небо. В этой нелёгкой работе нм помогает молитва правоверных, и азанчи начал лениво пережёвывать слова молитвы. Однако постепенно он вошёл в экстаз, по щекам покатились слёзы.
        - Дай, аллах, веру на том свете, счастье на этом… — бормотал он, вставляя и текст ритуальных заклинаний собственные слова.
        Однако за молитвами азанчи не забывал внимательно приглядываться к горизонту, чтобы уловить первый луч света и торжественно оповестить об этом правоверных. За долгое время он научился совершенно безошибочно определять миг рассвета и безраздельно верил в свою способность. Часы сделаны человеком, утверждал он, часы могут поспешить или отстать, но для того, кем руководит сам аллах, время всегда точно. И действительно никогда не ошибался с возглашением азана.
        Присматриваясь к горизонту, старик чувствовал, что рассвет совсем близок, времени хватит, может быть, для одной-двух коротеньких молитв. Но тут из-за горизонта вымахнул и упёрся в небо длинным луч света.
        - О аллах, показался свет! — возопил не успевший изумиться азанчи и воздел руки. — Дай на том свете веру… дай на этом свете счастье, долгой жизни дай… нескончаемое богатство дай… дай сыновей п иногда — дочерей…
        Он молился всё быстрее, от торопливости глотая окончания фраз и следя за светлым лучом. Луч постоял, дрогнул, упал и заскользил прямо к азанчи, высветив каждую складку его одежды. И тогда старик наконец понял, что это не солнечный луч, а сам святой Хидыр явился к нему в образе луча, и задрожал от безумного восторга.
        - О аллах, исполнилось заветное — нездешний свет коснулся меня! — воскликнул азанчи и, не выдержав нервного напряжения, упал без сознания на площадку минарета.
        Придя в себя, он увидел, что лежит уже на земле, а вокруг стоит недоумевающая толпа сопи и ишан Сеидахмед вопрошает, что с ним случилось. Ничего не ответив, он снова прикрыл глаза. Сопи зашептались:
        - У него язык отнялся!
        - Что такое сотворилось с беднягой?
        - Джин его ударил.
        - Правда твоя — всегда язык отнимается, если джин ударит.
        - А может, он святого Хидыра увидел и потому молчит?
        Азанчи пошевелился, не зная, что предпринять. Заговори он — немедленно начнутся расспросы. А что им сказать? Если солгать, сказав, что ничего не видел или, на худой конец, что шайтан ударил, то ложь задержит все молитвы и ни одна из них не дойдёт до аллаха. Так говорит закон ислама. Однако и правду нельзя сказать. Человек, увидавший святого Хидыра, должен молчать — только тогда исполнятся все его желания. Если же он расскажет о встрече, то исполнятся желания не его, а его собеседника. У бедняги азанчи желания были не ахти какие большие, но он очень хотел, чтобы они исполнились, а встреча со святым Хидыром давала для этого надежду, Поэтому старик решил молчать.
        Не добившись от него ответа, ишан Сеидахмед прочитал молитву и велел, чтобы азанчи каждый день приходил на это место — его будут отчитывать. Если он онемел, то наверняка его злой дух тронул. При встрече со святым Хидыром сознания не теряют. Такой человек ходит, выпятив грудь, и приказывает: сделайте то, подайте другое. Конечно, враг рода человеческого приходил к азанчи. И если старика как следует не отчитать молитвами, он на всю жизнь останется немым.
        Пусть останусь, думал азанчи, поднимаясь, лишь бы счастье пришло, родилось бы много сыновей. Назову их Шестой, Седьмой, Восьмой, Девятый… От радости ему чуть опять не сделалось дурно, и он поскорее ушёл. А сопи, глядя ему вслед, говорили:
        - Глядите, даже походка у него изменилась!.
        - Не в своём уме бедняга.
        - Помешался наш азанчи.
        - Кто не помешается, если джин ударит!
        Проходя мимо ряда мазанок, азанчи услыхал в одной из них какой-то непонятный стук. Он заглянул сквозь решётку оконца и увидел, как связанный по рукам и ногам человек бьётся о дверь головой. Азанчи помахал рукой сопи, призывая их к себе — один заходить в мазанку он не решился.
        Когда сопи открыли дверь и всей толпой сгодились у порога, связанный потребовал, чтобы его освободили. Сопи переглянулись.
        - Ты кто такой?
        - Джигит! Развязывайте скорее!
        - Кто связал тебя?
        - Какое вам, дуракам, дело до этого! — рассердился джигит. — Развяжите руки!
        - Ты смотри-ка, лежит связанный да ещё злится! — удивились сопи. — Может, ты преступник какой?
        - Меньше разговаривайте, пока добром вас просят!
        - Сердитый, однако,
        - Чего же не сердился, когда тебя связывали?
        - Развязать его, что ли?
        - Не тронь! За Бекмурад-баем пошлите!
        - Уже побежали.
        - Вот он придёт и пусть разбирается. Говорят, большевика он привёз с собой, казнить его собирается. Может, это и есть тот самый большевик, а мы его освободить хотим.
        Подошёл Бекмурад-бай, хмурый спросонья. Мрачно посмотрел на джигита, кивнул:
        - Освободите!
        Джигит с трудом поднялся, потирая вспухшие от верёвок кисти рук — Клычли вязал на совесть. Бекмурад-бай, приказав джигиту следовать за собой, пошёл прочь. Джигит поплёлся вслед, волоча ноги по земле и ругаясь вполголоса — у него разболелась голова. Люди, сидящие в гостиной большого дома ишана, встретили их вопросительными взглядами.
        - Где арестованный? — крикнул Бекмурад-бай прямо в лицо джигита.
        - Не знаю! — сердито ответил джигит.
        - Не знаешь, сын праха? Самого велю казнить вместо него!
        - Воля твоя, казни.
        - Ах ты, ублюдок!..
        Бекмурад-бай схватился за наган. Трахнул выстрел. По комнате потянуло резким кисловатым дымком пороха. Испуганно, жалким детским голоском вскрикнул ишан Сеидахмед. Вздрогнули сидящие. И только джигит стоял неподвижно, будто не у него под ухом провизжала пуля, и спокойно смотрел в налитые кровью глаза Бекмурад-бая.
        - Отвечай, ушибленный богом, как тебя могли связать?
        Джигит, не таясь, рассказал обо всём, что произошло ночью, но постарался придать случившемуся несколько иной оттенок. Как связали? Очень просто, могли связать любого. Прибежала женщина. Плакала и просила помочь вынести на воздух больного мужа — он, мол, задыхается в мазанке. Кто откажет человеку в такой помощи? Разве можно было подозревать, что здесь кроется подвох? Очень уж натурально плакала и просила женщина, просто умоляла. Конечно, он поставил свою винтовку возле дувала и пошёл за женщиной. В мазанке его ударили по голове и оглушили. Очнулся уже связанным. Вот и всё.
        - Женщину эту узнаёшь? — спросил Бекмурад-бай.
        Джигит заколебался.
        - Молодая такая, интересная, брови тонкие, чёрные. Когда говорит, всё время кажется, что смеётся.
        - Она же плакала и кричала о помощи! — съязвил Бекмурад-бай, не поверивший рассказу джигита. — Как могло показаться, что она смеётся?
        Джигит промолчал, поняв, что дал промашку. Ишан Сеидахмед, с беспокойством поглядывая на Бекмурад-бая, заметил:
        - И чёрные брови среди ночи разглядел! «Молодая… интересная»! Ночью все кошки серыми кажутся. Какую-нибудь старуху развратную за девушку принял.
        - Не старуха! — стоял на своём джигит. — Пусть соберут всех женщин аула — я её по голосу сразу отличу.
        Ишан Сеидахмед заволновался ещё больше. Что-то подсказывало ему, что тут дело не обошлось без участия этой подлой Огульнязик. Если часовой признает её, позора не оберёшься.
        - Всех женщин аула не соберёшь, — сказал он.
        - Почему? — возразил Бекмурад-бай. — Можно собирать.
        - А если этот несчастный ошибётся и наказана будет невиновная?
        - Я не собираюсь наказывать женщину. Я вот его накажу! — Бекмурад-бай, ударил джигита кулаком по затылку.
        - Нет-нет, так нельзя, — не сдавался ишан Сеидахмед. — Своего человека вы вольны наказать или помиловать. Но если перед ним поставят всех молодых женщин аула, позор падёт прежде всего на мою седую бороду. Никак не могу согласиться с вами, Бекмурад-бай!
        Ишана Сеидахмеда поддержали другие старики, и Бекмурад-бай не стал настаивать, тем более что весь рассказ джигита принял за выдумку, причём не очень удачную. Он вызвал двух всадников и велел им отконвоировать джигита в город. Вслед за этим начал собираться и сам.
        С ишаном Сендахмедом он попрощался хотя и вежливо, но холодновато — дал понять, что недоволен гостеприимством. Пусть переживает, старая кочерыжка! Может, и у него самого рыльце в пуху. Сынок-то недаром с большевиками якшается, недаром приходил просить за арестованного. Не он ли устроил всю эту историю? Уже если самому Ораз-сердару не задумался сказать в лицо бессовестные слова, то от него всего ожидать можно. Да и вообще подозрительные дела творятся на подворье ишана Сеидахмеда. Прошлый раз Узук ему поручили стеречь — сбежала Узук. На этот раз Берды сбежал. Может, ты, старый козёл, двум богам молишься, а? Одной рукой правоверных благословляешь, а другой — от большевиков взятки берёшь?
        Ишан Сеидахмед, конечно, не мог прочитать мысли Бекмурад-бая, но недовольство его понял достаточна хорошо и обозлился по-настоящему на Огульнязик. Ну что за проклятая баба, о господи! Женился на ней — думал, радость в дом пришла. Оказывается, злое горе привёл вместо радости. Что ни слово — то поперёк, что ни поступок — то во вред. Ни о чём, кроме как об угождении мужу, думать не должна, а она, пожалуйста, с большевиками снюхалась, чабана этого большевистского освободила. Ясно, это она сделала, больше некому.
        Ах ты, змея пятнистая! Кобра ядовитая, прости господи! Только и знает под ногами путаться да ядом брызгать. Нет уж, довольно намучился я с тобой! В каждом сосуде есть дно — иссяк сосуд и моего долготерпения…
        Глубокой ночью, когда все спали, ишан Сеидахмед разбудил Огульнязик и привёл её к себе.
        - Садись! — указал он на кошму концом посоха.
        Она послушно села, пытаясь сообразить, что задумал ишан. Топ вроде бы не сердитый, однако не зря же среди ночи поднял? Впрочем, что бы он ни задумал, доброго от него ждать не приходится.
        Ишан молча перебирал чётки, казалось, вовсе не замечая присутствия молодой женщины. Потом покосился на неё.
        - Печень мою изгрызть решила? Не сумеешь, не старайся!
        Огульнязик поморщилась, смешливо вздёрнула нос.
        - Это твою-то печень? Не дай бог! Там столько яда, что добрый человек с одного глотка умрёт.
        - Замолчи, дрянь! — ишан Сеидахмед больно ткнул женщину клюшкой в бок. — Воистину, конец света наступает! От твоих слов тут всякая гадость появиться может!
        - Уже появилась — передо мной сидит, палкой махает!
        - Ах ты!.. — задохнулся гневом ишан Сеидахмед и ударил Огульнязик изо всех сил палкой.
        Она даже не сделала попытки уклониться от удара, только насмешливо посмотрела на ишана и прикусила губу, чтобы удержать слёзы боли.
        Пробормотав несколько молитв, ишан Сеидахмед успокоился.
        - Тебе ведомо, что ты — женщина?
        Он имел в виду, что поведение замужней женщины ограничено многими запретами, хотя и выразился не слишком внятно.
        - Ведомо, — усмехнулась Огульнязик. — Была бы кобылой — в стойле бы стояла, а не в твоём доме сидела.
        - Ты мне не рассказывай, что в моём доме сидишь! — взорвался ишан Сеидахмед. — Расскажи лучше, как у джигита сидела! Ну?
        - У какого джигита?
        - Того, что ты из сумасшедшей кельи выпустила? Или оправдываться станешь, что ничего не знаешь?
        Огульнязик пожала плечами.
        - Зачем оправдываться! Я — спасла человека от смерти, я — освободила парня. Что из этого следует?
        - С кем освобождала, бесстыдница? С каким из своих любовников, шлюха?!.
        - А тебе-то до этого какая забота? С кем смогла, с тем и легла. Я обет воздержания не давала, а от тебя толку не больше чем от старого мерина.
        - Змея! — завопил ишан Сеидахмед, выкатив глаза. — Демон ночной!.. Потаскуха!.. Развратница!.. Голову обрить!.. Камнями на перекрёстке дорог закидать!.. Ах, подлая тварь!.. Ах, ядовитая гадина!..
        Слюни брызгами летели из его перекошенного яростью рта. С каждым словом он опускал палку на плечи Огулынязик, на руки, которыми она старалась прикрыть от ударов голову. Бешенство придало ишану сил — удары его становились всё сильнее. Огульнязик наконец не вытерпела. Как раз в этот момент палка ударила по ямочке на локте — всю руку словно огнём прожгло. Молодая женщина вскочила на ноги, вырвала палку из рук старого ишана, хряпнула её об колено и кинула обломки к порогу.
        - Черти бы тебя так били, старого ишака!
        Глаза у ишана Сеидахмеда полезли на лоб. Он с трудом встал и протянул скрюченные пальцы к лицу Огульнязик, собираясь вырвать ей глаза. Она изо всех сил зло ударила его в грудь. Старик икнул и упал, ударившись головой о стену. Чалма откатилась в сторону.
        Закрыв голову руками и раскачиваясь, ишан Сеидахмед заголосил:
        - О мой аллах, что делаешь со мной на старости лет! За что мне назначено терпеть такой позор? О господи! Ты побил камнями демонов и дал чудо руке Мусы — испепели проклятую своим гневом! Все праведники страдали от женщин, даже сами Хабил и Кабил подрались из-за женщины — уничтожь её молнией своей ярости, о долготерпивый аллах!..
        Он плакался и причитал до тех пор, пока Огульнязик, струхнувшая было вначале, что сильно ушибла старика, не сказала строго:
        - Довольно вопить! Всех людей разбудишь. Разорался как безумный!
        Ишан Сеидахмед сразу замолчал, пожевал губами, подполз на четвереньках к чалме, нахлобучил её на голову и поднялся.
        - Иди вперёд, женщина! — приказал он грозным голосом. — Теперь я понял, что случилось: ты сошла с ума, ты безумна. Я посажу тебя на цепь, и дни твои окончатся в сумасшедшей келье. Иди, не мешкай! А то кликну всех сопи — и прямо здесь закуём в кандалы!
        - Хоть на край света веди, лишь бы тебя не видеть! — воскликнула Огульнязик, направляясь к двери.
        На следующее утро по всему аулу прошёл слух, что красавица Огульнязик сошла с ума. Её жалели многие — и женщины и мужчины. Первые — как обычно сочувствовали своей сестре в несчастье, вторые — сокрушались, что молодость Огульнязик так и завяла, не сумев расцвести, в чахлом саду старого ишана.
        Переживала и сама Огульнязик. Первые дни заключения её действительно радовали тем, что она избавилась наконец от опостылевшего до чёртиков ишана. Однако потом, по здравом размышлении, она задумалась над своей дальнейшей судьбой. Жизнь не сулила ничего доброго, как не было доброго и в прошлом. Темница — преддверие могилы, — прав был ишан. И всё же Огульнязик не собиралась так быстро сдаваться.
        Сидя у окна, она расчёсывала свои длинные и густые — гребень ломался — волосы. Чёрным водопадом они лежали на её коленях. Она захватила одну тяжёлую прядъ посередине, провела по ней гребнем. Руки пришлось развести как только можно широко, чтобы гребень соскользнул с концов волос. Перед глазами промелькнули строчки давнего письма: «Если бы мне суждено было кончить жизнь в петле из твоих волос, я не пожалел бы о жизни». Так писал когда-то Клычли. Где сейчас эти светлые денёчки, где письмо, где сам Клычли? Всё промелькнуло, как ветер, как мимолётный сон. Проснулась — вокруг пасмурно, неуютно, тоскливо. Да, воды — утекут, камни — останутся. Остались они, тяжёлые камни, раздумий и безнадёжности. Что прикажете с ними делать? Может быть, на шею да с крутого берега — в воду, чтобы не влачиться, скуля, по жизни, как перееханная гружёной арбой собака?..
        - Возьмите обед, гелин, — послышался негромкий голос «немого» азанчи, и в приоткрывшуюся дверь просунулось блюдо с едой.
        Вздохнув, Огульнязик приняла блюдо.
        - Я хочу сказать вам пару слов, — сунулся было в дверь азанчи и сразу смущённо попятился назад, — Простите меня. Не знал, что вы с непокрытой головой. Я подожду, пока вы причешетесь.
        Огульнязик быстро убрала волосы и пригласила азанчи войти. Он не пошёл дальше порога. Присел у двери на корточки и долго покряхтывал и вздыхал, не решаясь заговорить, мялся, мучаясь собственной робостью.
        - Я хотел вам сказать, что видел святого Хидыра, — всё же решился он. — Поднялся как-то на минарет, чтобы пропеть азам, и перед самым рассветом явился мне святой Хидыр.
        - Дай бог, чтобы исполнились все ваши желания, отец, — добродушно сказала Огульнязик.
        - Спасибо, доченька, за хорошие слова. Тогда я сознание от радости потерял, азан другой человек за меня пропел. А когда очнулся — вокруг люди стоят и спрашивают, что случилось. Каждому интересно. Однако, сами знаете, нельзя говорить о встрече со святым Хидыром, иначе исполнятся не твои желания, а тёк. кому расскажешь. Вот я и притворился, что онемел. Не знаю, то ли правильно поступил, то ли неправильно. Молчать-то не так уж трудно, да вот беда за бедой вместо удачи в дом идут.
        - Что же с вами случилось? — спросила заинтересованная рассказом Огульнязик. Ей наскучило сидеть одной и она была рада словоохотливому старику, которому, видно, тоже надоело молчать. Пусть отведёт душу старый.
        - Разное случилось, — завздыхал азанчи. — Жена всё время плачет и жалуется каждому встречному, что муж онемел. Глаза сухими не бывают. Но это ещё пол беды. Думаю, поплачет и привыкнет. Но вот недавно наша дойная корова отвязалась ночью. Забралась в сарай к соседу, потравила мешок ячменя, воды обпилась и околела.
        - Да разве может корова съесть целый мешок ячменя?
        - Не знаю, доченька. Сосед говорит, что целый мешок потравила, и требует платы. Заплачу, бог с ним, с соседом. Корову жалко было, но надеялся, что тёлка подрастёт. Хорошая была тёлка, породистая. Но и тёлку пришлось отдать. Ишан-ага надо мной каждый день молитвы читает, чтобы я говорить начал. За труды свои и потребовал тёлку. Теперь у меня из всего хозяйства один осёл остался. Вот и не пойму я, где правда. Говорят, человеку, увидевшему святого Хидыра, одни удачи в жизни бывают, а у меня — наоборот — одно несчастье за другим.
        - Ничего, отец, всё поправится, — утешала старика Огульнязик, сочувствуя его неудачам.
        - Как знать, — не поверил азанчи.
        - Не падайте духом. Будет и вам удача в жизни.
        - Надеюсь, доченька. Может быть, аллах всё сразу воздаст мне? Или он гневается, что я притворяюсь немым и обманываю людей? Может, поэтому мне и не везёт?
        - Почему же обманываете? — возразила Огульнязик. — Вот мне всё рассказали. Кстати, вы не боитесь, что вместо ваших, мои желания теперь исполнятся?
        - Для того и заговорил с вами, гелин. Как прослышал, что вы заболели, сразу же и решил: скажу о встрече со святым Хидыром. Я просил у него только хорошее. Может быть, это хорошее на вас перейдёт, и вы излечитесь. Я уже старый человек, проживу как жил до сих пор. А вы — молодая, вам больше, чем мне, нужно и здоровье и счастье.
        - Спасибо вам, отец! — растроганно сказала Огульнязнк, чуть не плача от нахлынувшей нежности к этому смешному доброму старику, жертвующему ради неё, которая даже не замечала его существования, самое дорогое и заветное — свою мечту. — Спасибо вам за всё! Но только болезнь моя неизлечима.
        - Не говорите так! — с глубоким убеждением произнёс азанчи. — Молитесь о хорошем, и аллах поможет вам.
        - Не поможет, яшули. Я во власти очень сильного демона.
        - Ишана-ага призовите на помощь — он сильнее всех демонов.
        - Это я отлично знаю! — сквозь слёзы усмехнулась Огульнязик. — Ишан-ага сильнее всех демонов и всех чертей. Этот чёрт и свёл меня с ума. И тёлку вашу он же отнял. Поэтому ни вы, отец, добро своё не вернёте, ни я здоровье не обрету.
        - Нязик права! — раздался в дверях голос Черкес-ишана.
        Азанчи подскочил от испуга и проворно поднялся, намереваясь уйти. Но Черкез-ишан, посмеиваясь, загораживал проход, и старик, весь красный от смущения, пробормотал:
        - Оказывается, вы, магсым, подслушали нас…
        - Подслушал, — согласился Черкез-ишан. — Теперь всё хорошее, что вы просили у святого Хидыра, придётся разделить нам с Огульнязик. Вы только хорошее просили?
        - Хорошее, только хорошее, — подтвердил азанчи. — Я зла никому не желаю. Если ваши желания исполнятся, буду считать, что мои тоже исполнились.
        - Все могут груз таскать, а подворачивается почему-то ишак, — непонятно сказал Черкез-ишан, глядя на азанчи. — Вот такой святой простотой и сильны наши «праведники», на таких всё их благополучие держится… На кого же, отец, с виду похож святой Хидыр? Как он выглядит?
        - Ваши глаза смеются, магсым, — робко заметил азанчи. — Вы мне не верите?
        - Что-то последнее время меня часто стали в недоверчивости упрекать, — сказал Черкез-ишан. — Верю, отец, очень даже верю, рассказывайте.
        - Если верите, тогда скажу: святой Хидыр явился ко мне в образе движущегося луча.
        - Ага!.. А когда это произошло — до отступления большевиков или после?
        - После.
        - Через сколько дней?
        - Ай, не помню. Много дней прошло.
        - Ну, тогда этого «хидыра» и я видел.
        - Вы всё же насмехаетесь надо мной, магсым. Грех это.
        - Нисколько, отец! Хочешь, объясню?
        - Объясните, если сможете.
        - Этот движущийся луч был на востоке, в стороне Байрам-Али, верно?
        - Так было, — недоверчиво сказал азанчи. — Но… святого Хидыра сразу только один человек видеть может!
        - Этого «святого», отец, многие видели, ом меньшевистского роду-племени. Это белые в Байрам-Али, опасаясь нападения большевиков, освещали местность лучами. Прожектором такие лучи называются. Понятно?
        - Понятно. А только в луче и человек шёл. Быстро так шёл, лаже бежал.
        Огульнязик прикусила губу, боясь выдать себя невольным восклицанием. Она тоже видела луч прожектора, который, упав вниз, осветил бегущего к деревьям Берды. Конечно, прожектор был не в Байрам-Али, как говорит Черкез, а значительно ближе, так как светил очень ярко. Так вот, значит, какого «хидыра» увидел бедняга-азанчи? Ей стало смешно, и она потихоньку фыркнула в кулак. А Черкез-ишан сказал:
        - Мог и человек бежать. Это сути дела не меняет.
        - Никак не меняет?
        - Нет, отец, к сожалению, не меняет. «Святой», которого ты видел, в пять раз меньше свят, чем вот это блюдо с едой. Потому и нет тебе удачи в делах, на Хидыра грешить не надо.
        - Ай-я-яй! — горестно покачал головой старик. — Так опозорился!.. Я и раньше слыхал, что есть у русских такие длинные лучи, да, увидев, подумал совсем о другом.
        - Кому что снится, говорят, а вдове муж, — засмеялся Черкез-ишан.
        - Как же быть теперь? — вконец расстроился азанчи. — Как на людей смотреть стану, как разговаривать с ними начну?
        - Ну, если только об этом печаль, то не стоит переживать! — утешил его Черкез-ишан. — В коране — сура семьдесят вторая, аят тринадцатый — сказано: «Кто уверует в господа своего, тот не боится обиды и безумства». Идите, яшули, в аул, смело отвечайте на приветствия, разговаривайте со всеми людьми. И всем говорите, что ишан-ага молился за вас и аллах вернул вам дар речи, потому что вы верили в это. Так вы и сами прославитесь и ишану своему авторитет поднимете. Но больше никогда не пытайтесь увидеть святого Хидыра. Таким, как мы с вами, покажется не Хидыр, а лохматый медведь. Если в ауле появится святой Хидыр, то его первым ишан-ага заметит и так его оберёт, что тот после встречи станет беднее вас. Вот потому святой Хидыр, боясь ишанов и мулл, не приближается никогда к аулам, бродит по пустыне. А увидит человека — бежит от него: думает, что это ишан идёт. Понятно вам?
        Огульнязик, зажимая рот рукой, тряслась от сдерживаемого смеха. Но старик-азанчи серьёзно покивал головой.
        - Понятно, дорогой магсым, вы совершенно правы.
        - Вот так-то! — удовлетворённо подытожил Черкез-ишан. — Если я прав, то беги отсюда, отец, поскорее куда глаза глядят. Подумай хорошенько, если ишан-ага отобрал последнюю тёлку, на которую была вся надежда вашей семьи, то разве он упустил бы такого обладателя богатств, как святой Хидыр? Вот тебе деньги. Бери, не стесняйся, у меня этого добра не убудет. Здесь и на тёлку хватит и на корову. Иди базар и выбирай, что тебе больше по душе.
        Азанчи рассыпался в благодарностях и торопливо ушёл, радостно бормоча себе под нос:
        - Помог святой Хидыр!.. Помог, благодетель!.. Ниспошли тебе аллах от неизречённых щедрот своих здоровья и долгой жизни, магсым Черкез!.. Пусть ангелы берегут каждый твой шаг и да. не коснётся тебя стрела вражья и меч вражий иззубрится о щит твой…
        Он даже не подумал, что, бросив открытой дверь кельи, навлечёт на себя гнев ишана Сеидахмеда.
        - Как немного надо человеку, чтобы он посчитал себя счастливым! — задумчиво проговорил Черкез-ишан, глядя вслед старику и покусывая кончик уса. — Чертовски нелепо устроена жизнь, отказывающая большинству в этом немногом… Ну, а ты за какие тяжкие прегрешения попала в эту темницу? — спросил он Огульнязик. — Чем вызвала праведный гнев благочестивого старца?
        Между Черкез-ишаном и его молоденькой мачехой давно уже установились добрые и откровенные товарищеские отношения. Вначале, правда, Черкез не без тайной мысли поглядывал на неё и даже пытался говорить комплименты. Но, получив решительный отпор, быстро утешился и стал по-человечески сочувственно относиться к молодой жене отца. Она поверила в его откровенность и бескорыстие дружбы, тоже сочувствовала ему, особенно когда он приходил расстроенный после очередной ссоры с отцом, и даже потакала некоторым его слабостям. Хоть и сердил её порой беспутный Черкез, но всё же она чувствовала, что он лучше многих, что безобразничает порой не от дурного характера, а просто от избытка сил, от желания вырваться из затхлого, мёртвого круга, которым всячески старался ограничить его ишан Сеидахмед. Самая серьёзная ссора между ними произошла, когда Черкез попытался соблазнить бедняжку Узук. Тогда Огульнязик наговорила ему много обидного и, пожалуй, лишнего, чего он не заслуживал. Он обиделся, оправдываясь истинными чувствами и серьёзными намерениями. Она сказала, что истинных чувств от него ждут — не дождутся
собственные жёны, а он ради первой смазливой девчонки забыл всё на свете и даже бесстыдно оголил собственный подбородок. Он посмеялся, возразив, что, если бы тягость была в бороде, козёл давно бы пятым пророком стал. Сторонники Али пусть, мол, рыдают по Али, а его вовсе не прельщает тусклая слава священнослужителя. Вскоре он окончательно разругался с отцом и уехал в город. И только по образовавшейся пустоте Огульнязик поняла, что непутёвый пасынок занимал в её жизни куда больше места, чем это казалось сначала. Она даже испугалась, что незаметно для себя влюбилась в него, что в общем-то в её положении было бы вполне закономерно. Однако оказалась не любовь. Была просто тоска потери доброго друга, одного из очень немногих, может быть, даже единственного.
        Всё это быстро промелькнуло в памяти Огульнязик, и она ответила:
        - На этот раз, Черкез, я провинилась всерьёз: освободила Берды, которого собирались растерзать конями. За это преступление ишан и посадил меня сюда. Разве он не прав?
        - Прав, — невесело согласился Черкез-ишан, думая о чём-то своём, — он всегда прав; даже когда стряхивает с пальцев чужую кровь, и то утверждает, что это божье благословение. А люди — верят. Чёрт их знает, почему, но — верят. То ли они совершенно глупы, то ли им просто хочется верить в добро…
        - Когда-то и я верила, — вздохнула Огульнязик. — С малых лет родителей лишилась, но все старались приласкать меня, сладостями угощали, по головке гладили, приговаривая: «Ах, какая хорошая девочка!» Что от этой девочки осталось? Я говорю с тобой прямо, Черкез, естественных желаний стыдиться не надо — разве я счастлива как женщина? Разве мне — молодой и сильной — достаточен немощный ишан? А как я могла бы любить, как я мечтала о такой любви, что закружила бы, как вихрь, смяла бы, как лавина! Все мои мечты в яд превратились, с золой жемчуг мой смешался…
        - Не плачь, Огульнязик, — тихо попросил Черкез-ишан, — не надо… Влага не только камни точит — она и душу и плоть человеческую изъязвляет.
        - Да не плачу я! — всхлипнула Огульнязик и попыталась улыбнуться. — Это я тебя долго не видела — и расчувствовалась, как маленькая… А с отцом твоим у нас как в пословице получилось: «Повесь псу на шею алмаз — заплачут и пёс и алмаз». Пёс плачет оттого, что алмаз ему мешает, а алмаз горюет, что на собачьей шее болтается. И ты правду сказал, что люди верят ишану, даже когда глаза их видят совсем иное. Вот посадил он меня сюда, объявив сумасшедшей. Смогу ли я доказать, что это не так? Нет. Никто не станет слушать, если ишан-ага сказал, что сумасшедшая, значит Сумасшедшая. Вздумается ему сказать, что Огульнязик умерла, меня тут же закутают в саван. Кричать стану: «Я живая, люди!» А люди скажут: «Лежи молча! Кому мы должны верить — тебе или ишану-ага?» Да ещё и топором по лбу стукнут, чтобы в самом деле умерла. Вот наше общество, Черкез! Все, как бусинки, на одной нити нанизаны, а ишаны перебирают их по своему усмотрению — эту в одну сторону, эту — в другую, эту — сюда, эту — отсюда. И до тех пор, пока люди будут бусинками кататься, добра не увидим. В мечетях, в медресе, на праздниках — кругом только
и разговоров, что о законе и справедливости. А есть ли они, закон и справедливость, или их давно ногами затоптали?
        - Я думаю, что будет и то и другое, — сказал Черкез-ишан.
        - Когда это будет? — воскликнула Огульнязик. — Когда у верблюда шея выпрямится? Так ведь это только в одном случае бывает — когда верблюд подохнет! Я вот коротала время за чтением стихов Саади — отнял у меня книгу твой отец. Попросила бумаги, чтобы самой стихи писать — не дал бумаги. Дождусь ли я при таком положении обещанной тобою справедливости?
        - Дождёшься! — уверенно сказал Черкез-ишан. — За всех невинных степи и горы слёзы проливают. Кто говорит правду, тех сегодня бросают в тюрьмы, либо безумными объявляют. Я Ораз-сердару ничего, кроме правды, не сказал, а он меня за решётку посадил, сказав: не имеешь права так говорить. Но теперь большевики борются за справедливость. Они люди сильные, своего добьются.
        - Дай-то бог!
        - Не сомневайся: даст! Но пока большевики до нас доберутся, надо и самим о себе немножко побеспокоиться. Это только дыня увеличивается лёжа, а человеку надо двигаться. Пойду сейчас к отцу и потребую, чтобы он немедленно освободил тебя.
        - Не надо, Черкез, — возразила Огульнязик. — Спасибо тебе, но не ходи, не проси освободить. Если хочешь сделать доброе, то пусть пришлют мне книги Саади, Хайяма, Махтумкули, бумагу и карандаш. Этого мне будет вполне достаточно. Здесь не так уж плохо, как тебе кажется. Спокойно. Только скучно очень.
        И всё же Черкез-ишан пошёл к отцу.
        Он поздоровался с ним суше, чем обычно, сразу же настраивая себя на бескомпромиссный разговор. Также сухо ответил сыну и ишан Сеидахмед. Помолчали.
        - Как здоровье, отец?
        - По-прежнему.
        И снова молчание.
        Кашлянув, Черкез-ишан сказал:
        - Вы посадили Огульнязик в помещение для сумасшедших?
        - Если ты псих, там и место твоё! — сурово ответил старый ишан.
        - Тогда вас туда в первую очередь надо посадить.
        - Вон отсюда, нечестивец! — возвысил голос ишан Сеидахмед. — Не смей мне больше на глаза показываться!
        - Не кричите, — хладнокровно заметил Черкез-ишан, — ваш крик меня нисколько не пугает. Назвать нечестивцем мусульманина — за это можно и по закону ответить.
        - О боже, что творится в мире! — захныкал ишан Сеидахмед.
        Но Черкез-ишан не дал ему разойтись.
        - Послушайте меня, отец. Я скажу вам всё, что думаю, и уйду навсегда, не стану больше оскорблять ваши глаза своим видом. Так вот, во-первых, прекратите- всякое возглашение газавата — не вам быть судьёй в данном вопросе. Во-вторых, кончайте вашу нелепую дружбу с Бекмурад-баем — шакал волку не попутчик. И ещё скажу вам: не берите за свои молитвы подношений у стариков, сирот и вдов. Вы учите людей не грешить, а сами вырываете у них изо рта последний кусок.
        - Это ли не смертный грех? Для кого вы собираете богатство? У вас один единственный ребёнок — это я. Но будь я проклят, если возьму теперь хоть копейку нажитого вами!
        - Замолчи! — ишан Сеидахмед дрожащей рукой попытался закрыть рот сыну. — Не искушай аллаха проклятием на свою голову!
        - Здесь, отец, аллах не при чём, — отмахнулся Черкез-ишан, — оставьте его в покое. Но учтите, что я вам сказал правду. Пусть у меня в горле застрянет первый же кусок от вашего добра!
        - Да ведь для тебя же, для тебя наживал я и хозяйство это, и скот! — заплакал ишан Сеидахмед. — Кому я всё это оставлю?
        - Было бы что оставлять, а желающие принять — найдутся. Сами подумайте, кому оставить. Вон тот яшули-азанчи тёлку вам последнюю привёл. Его детишки голодными сидят, а вы мясо кушаете в своё удовольствие. Грабежом на большой дороге заниматься — и то праведнее, чем так жить, как вы живёте!
        - Не болтай глупостей! Дающий всегда даёт от чистого сердца. Сказано: рука дающего не оскудеет.
        - Правильно. Рука берущего — тем более. Верните, отец, тёлку азанчи. И перечитайте ещё раз коран.
        - Боже! Собственный сын сомневается, что я знаю коран!
        - Не сомневаюсь, что знаете, однако напомнить кое-что не мешает. Сура десятая, стих сто третий: «Обязанностью для нас является спасать верующих». А вы губите их, а не спасаете. Сура одиннадцатая, аят сто пятнадцатый: «Не опирайтесь на тех, которые; несправедливы». Много справедливости вы видели в Бекмурад-бае и Эзиз-хане? Сура семнадцатая, стих двадцать восьмой: «И давай родственнику должное ему, и бедняку, и путнику…»
        - Довольно, довольно! — замахал руками ишан Сеидахмед. — Ты всегда умел повернуть коран в свою сторону. Но там сказано и другое: «Для всякого предела — своё писание».
        - Ладно, отец, — сказал Черкез-ишан, — не будем углубляться в богословские споры. Я вас прошу, отпустите Огульнязик. Она вполне здорова и ни в чём не виновата.
        Опустившись на четвереньки, ишан Сеидахмед рявкнул:
        - Не твоё дело!.. Вон с глаз моих, порочный мальчишка!
        С брезгливым сожалением глядя на отца, Черкез-ишан встал.
        - Я уйду, отец. Вернусь через несколько дней. Если к тому времени Огульнязик не будет на свободе, я сам её выпущу и увезу от вас в город. С вами, я вижу, нельзя разговаривать по-человечески!
        - Гав, гав! — пролаял ишан Сеидахмед, стоя на четвереньках. — Гав, гав!.. Р-р-р-р!
        У него что-то повредилось в мозгу. Несколько ночей он не мог уснуть и всё бродил по двору — босиком, в нижнем белье, с непокрытой головой. Однажды в таком виде его застало утро. Люди, собравшиеся возле мечети на утренний намаз, стыдливо отворачивались, делали вид, что не замечают ишана. Живой дэв для них был бы менее поразителен. Они ждали, что ишан скроется в дом. Но он подошёл к ним и сказал:
        - Слыхали, мой сын тронулся умом? Говорит, что богатство моё — заразно. Разве может быть заразным богатство?
        Ишана отвели домой, приставили к нему специальных сидельцев из числа благочестивых стариков. Старики громко читали молитвы, степенно толковали с ишаном о божественном.
        Помогли ли молитвы или время, но ишан Сеидахмед постепенно оправился.
        Кровоточащая рана не затягивается
        Оставив Мары в октябре восемнадцатого года, Красная Армия дошла до станции Равнина и здесь остановилась, собирая силы для нового наступления. Мелкие стычки с белогвардейскими частями продолжались вплоть до мая девятнадцатого года, не внося никаких существенных изменений в общее положение фронтов. И если не могли ничем похвастаться белогвардейцы, то у красных положение было намного тяжелее. Отрезанные от бакинской нефти, они буквально задыхались без горючего. Этот вопрос был едва ли не главным в повестке дня. Дело дошло до того, что Совнарком Туркестанского края решил даже закрыть целый ряд предприятий, работающих на жидком топливе.
        Особенно трудно приходилось железнодорожникам. Именно они раньше и острее всех ощущали недостаток горючего. Паровозы ходили на чём угодно, вплоть до саксауловых дров и хлопкового масла. Естественно, каждый грамм топлива был на учёте, использовалась любая, самая маленькая возможность для пополнения его скудных запасов. С этой целью снова была командирована в Мары группа бойцов, среди которых находились и наши неразлучные друзья. Руководил группой Сергей. Где и как доставать горючее, они не знали. Первая надежда была на помощь Черкез-ишана. Если он откажется помочь, придётся принимать решение на месте.
        Неподалёку от Мары, в Чилбурче они остановились. Посовещавшись, решили, что всем лезть на рожон нет необходимости. В город пойдут Сергей, Берды и Клычли. Остальные будут ждать.
        По вечерней прохладе трое товарищей добрались до Эгригузера. Они решили остановиться у Сергея, считая, что здесь им вряд ли будет угрожать какая-либо опасность.
        Их расчёты не оправдались. Нина, жена Сергея, встретила их очень взволнованная и, едва поздоровавшись, сказала:
        - Уезжайте отсюда скорее, ради бога! Кругом белогвардейцы и джигиты бродят. Даже на постой здесь один отряд разместился. Я совсем своих соседей не знаю. Уезжайте куда-нибудь подальше, от греха!
        Не успела она проговорить это, как послышался топот копыт — приближался отряд. Друзей выручило только то, что джигитам предстояло объехать большой овраг.
        Через четверть часа бешеной скачки они придержали коней. Иного выхода не оставалось, как ехать к Клычли, И хотя недавнее предательства и трагическая гибель Огульнияз-эдже были ещё свежи, в памяти, друзья решили рискнуть.
        Несмотря на все старания Оразсолтан-эдже, дом был грустным: ощущалось отсутствие расторопной, хлопотливой, за всем поспевающей хозяйки.
        - Не вовремя ты покинула нас, мать! — бормотал Клычли, силясь справиться с нахлынувшими воспоминаниями, от которых першило в горле. — Вот как не вовремя!..
        Понурившись сидели и Сергей с Берды. Однако вскоре усталость взяла своё, и они, все трое, крепко уснули.
        Ночь прошла без происшествий. Днём друзья не рискнули показываться на людях и до темноты проговорили, обсуждая насущные дела. К Черкез-ишану должен был поехать один Клычли. Положение облегчалось тем, что тогда не существовало паспортов или других документов, удостоверяющих личность местных жителей. Однако лезть в самое логово врагов всё равно было опасно.
        Неизвестно, и чем дышит сейчас Черкез-ишан. Никто не знает, когда и в чьём языке появилось впервые слово «предатель». Однако оно прочно вошло в языки самых малых народов и племён. По логике вещей, опасаться Черкез-ишана не следовало — всё время он проявлял себя только как друг. Но в такое смутное время трудно было довериться даже родному брату, если не видел его неделю. Люди растерянно метались из стороны в сторону, не зная, кого слушать, с кем идти. Возможно, и Черкез-ишан переменил свои убеждения и выдаст Клычли белым при первой же встрече. И всё же, предполагая самое худшее, идти было необходимо — железной дороге как воздух требовалось горючее, а Черкез-ишан, достав его один раз, мог достать и второй. Игра стоила свеч.
        Черкез-ишана Клычли застал дома. Тот непритворно удивился гостю:
        - Это ты, Клычли? Или мне видение показалось?.
        - Считай, что я, ишан-ага.
        - Смело ходишь, не дорожишь головой. Беляки лютуют, как бешеные собаки. Ну… проходи, коли пришёл, садись.
        Клычли показалось, что голос хозяина звучит не вполне искренне. Черкез-ишан словно был озабочен чем-то. Он даже не присел, по обычаю, с гостем, нарушая вековые традиции. Однако Клычли постарался отогнать непрошенные мысли, считая их результатом недавних разговоров с товарищами, — на арбе подозрений далеко не уедешь.
        - Откуда путь держишь? — поинтересовался Черкез-ишан.
        - Из Чарджоу, — сказал Клычли.
        - И не побоялся такую дальнюю дорогу одолеть? Или ты настолько храбр, что тебе все враги кажутся Слабыми?
        - Недооценка силы врага — не храбрость, а безрассудство. Я так полагаю, ишан-ага.
        - Правильно полагаешь, друг. Благоразумие — мать удачи… Ты вот что… посиди здесь немного в одиночестве. Мне в одно место сходить нужно. Лампу погаси и дверь на ключ запри. Кто бы ни стучал — не открывай. У меня второй ключ есть. Когда приду — сам отопру. Долго не задержусь, не скучай.
        Оставшись один, Клычли запер дверь, погасил лампу. Вынув из кармана кольт, щёлкнул затвором, досылая патрон, поставил пистолет на предохранитель. В голову снова полезли тревожные мысли о предательстве. Ведь очень неприлично оставить гостя через минуту после его прихода. Какая спешная необходимость заставила Черкез-ишана поступиться правилами приличия? Правда, он больше на словах ратовал за традиции старины, частенько обходя их на деле, и всё же его поспешный уход не мог не вызвать подозрений. Не зря говорят: чем тише болото, тем больше в нём чертей — за внешней добропорядочностью Черкез-ишана вполне может скрываться самый махровый враг.
        Клычли на цыпочках подошёл к окну, выглянул на улицу. Откуда, с какой стороны ожидать опасности, если она появится? Улица была пустынна и темна, но темнота и тишина всегда таят в себе подлый удар в спину, из-за угла. Чёрт его знает, может, и не стоило идти к Черкез-ишану. По чужой верёвке в колодец не спускайся — рискуешь не выбраться обратно.
        Но опять же, есть ли серьёзные причины для подозрений? Черкез-ишан как будто испытан не в одном деле. Человек он хоть и легковесный, однако смелый и верный в дружбе. Верный ли? Пестрота животного — снаружи, человека — внутри. Как разглядишь чужую душу?
        Нет, решил Клычли, непорядочным и данном случае просто-напросто могу оказаться я сам. Черкез-ишан ни разу не Дал мне повода упрекнуть его в чём-то неблаговидном, и пока не даст, следует думать о нём только хорошее. Берды прав: излишние подозрения точат душу человека хуже, чем ржа железо. Уж на что, казалось бы, заслуживал недоверия Байрамклыч-хан, а Берды не соглашался ни с какими доводами и в конце концов оказался кругом прав.
        Возле двери завозились.
        Клычли осторожно большим пальцем отвёл предохранитель кольта, притаил дыхание.
        - Это я! — сказал за дверью Черкез-ишан. — Не стрельни в меня ненароком…
        Он вошёл в комнату, зажёг лампу,
        - Быстро вернулся?
        - Терпимо, — сказал Клычли, незаметно пряча пистолет в карман — не хотелось демонстрировать свою опасливость.
        - Ты меня извини, друг, что оставил тебя одного. Нехорошо получилось, сам понимаю.
        - Ничего. Свои люди — не обижаюсь.
        - Это всё из-за Бекмурад-бая, холера ему в печёнку! — Приехал сегодня с фронта, той устраивает, не знаю уж, по какому поводу. Ко мне приходили от него с приглашением. Я бы отказался, конечно, знай, что ты приедешь. Но откуда я мог знать? Вот и пришлось идти объясняться. Сказал, что мать тяжело больна, надо, мол, срочно в аул ехать. С тем только и отпустили.
        - Ну и ладно.
        - Ладно-то ладно, да пришлось из-за тебя грех на душу взять.
        - Ничего. Ты писание зазубрил — найдёшь какую-нибудь лазейку, чтобы оправдаться перед аллахом. В крайнем случае отмолишь. У ишанов святость — как курдюк у барана: все грехи прикрывает.
        Черкез-ишан засмеялся, обнажая под чёрной полоской усов белоснежную кипень зубов.
        - Это у моего достопочтенного родителя такой «курдюк», я себе ещё не нажил.
        - Наживёшь со временем, — пообещал Клычли, улыбаясь.
        - Слепой сказал: «Посмотрим!», — неопределённо ответил Черкез-ишан. — Вообще-то я не обязан Бекмурад-баю правду говорить. Он, волчий потрох, ни слова не сказал в мою защиту, когда меня Ораз-сердар в тюрьму сажал, а мог бы посодействовать при желании. Да и потом я ему пару «тёплых» слов сказал, когда он отказался Берды твоего освобождать. Ты, кстати, знаешь, что Берды всё-таки освободили?
        - Немножко слышал, — кивнул Клычли.
        - А кто его освободил, знаешь?
        - Знаю.
        - Откуда знаешь?
        - На земле слухов, что в Мекке — арабов.
        Черкез-ишан погрозил пальцем.
        - Хитёр ты, как пророк Сулейман! Сам небось и подстроил всё, минуя меня? А я тебе только ширмой служил. Так ведь, сознавайся?
        - Нет, ишан-ага, — сказал Клычли, — я всерьёз рассчитывал на твою помощь. Но давай лучше о другом поговорим. Расскажи, зачем тебя Бекмурад-бай приглашал на той. Наверно, не без причины?
        - Думаю, что да, — согласился Черкез-ишан, — но наверняка не знаю. К отцу они ключик подобрали. Теперь меня в силок хотят заманить.
        - Не заманят?
        - А я не вчера на свет родился, знаю, что с чем едят. Я им прямо по корану могу: у вас, мол, ваша вера, у меня — моя. Жаль только, что старику моему голову заморочили — никаких увещеваний слушать не желает. Последний раз я совсем нехорошо с ним обошёлся, расстроил его до умопомрачения. Вывел он меня из терпения своим упрямством да фокусами. До чего додумался — Огульнязик посадил в келью для сумасшедших!
        - Старый, что малый, — сказал Клычли. — Однако жаль, что мы его на свою сторону перетащить не сумели — велик у него авторитет среди простого люда.
        - Велик, — подтвердил Черкез-ишаи. — Много пользы мог бы он нам принести. А скажи, Клычли, только откровенно — ты уверен, что красные победят?
        - Ни минуты не сомневаюсь в этом.
        - Веришь, значит?
        - Верю. Есть для этого основания.
        - Хотел бы я разделить твою веру, — задумчиво произнёс Черкез-ишаи. — Но как вспомнишь, что разутые, раздетые они, что оружия не хватает, провизии не хватает — трудно поверить.
        - А они не оружием своим сильны, ишан-ага. Они духом сильны.
        - Для духа пища тоже нужна, как для печи — дрова.
        - У них есть «пища» — вера.
        - Во что?
        - В завтрашний день. Верят, что земля будет принадлежать всем крестьянам, что рабочие станут хозяевами предприятии, где будут работать, что не останется на земле голодных и несчастных. Вот это и питает их дух.
        - У русских, может быть, и так. Наши дайхане по-другому мыслят.
        - Надо объяснить им, чтобы и они мыслили правильно.
        - Да, видимо, надо объяснять.
        - Вот ты бы и объяснил, — серьёзно предложил Клычли.
        - Меня самого ещё многому вразумлять надо, — покачал толовой Черкез-ишан. — Для того, чтобы людей убеждать, надо самому убеждение иметь. А моё ещё как худая кибитка — со всех сторон на подпорках держится. Об Узукджемал ничего не слышно?
        Он покивал на отрицательный ответ Клычли и надолго задумался, покручивая ус и глядя в одну точку.
        - Ты, наверное, считаешь, что прицепился я к Узукджемал, как колючка к верблюжьему боку, — заговорил он негромко, — а в то не вникнешь, что жизнь моя семейная не так уж сладка была. Со стороны оно, может, и завидно выглядит: ещё бы — двенадцатилетнего мальчишку на восемнадцатилетней девушке женили! А пойди сам попробуй, что из этого получается… Легли мы с ней спать — она и привязалась ко мне: обнимает, целует, мнёт. Веришь, до слёз довела! Вырвался я от неё, к матери спать побежал.
        - Да ну! — не выдержав, расхохотался Клычли.
        - Вот тебе и ну.
        - А мать — что?
        - Мать отругала и опять к жене привела. Правда, предупредила её, чтобы она меня не трогала. Потом, конечно, всё в норму вошло, однако любви между нами так и не было. А теперь она уже старуха, четвёртый десяток пошёл.
        - Да, — сказал Клычли, плохо, что у нас такие ранние браки допускаются. Тебе было неприятно, верю. А девушке — как? Ведь ей всю жизнь изломали, бесцельно загубили человека.
        - Мне не лучше было. Вторую жену вроде бы по любви взял, да опять оказалось, что тыкву схватил вместо дыни. Ты знаешь, что Узукджемал девушкой похитили у родителей?
        Клычли мог бы рассказать Черкез-ишану и о своей неудавшейся любви, которую похитил у него ишан Сеидахмед. Но говорить не хотелось. Да и Черкез-ишан наверняка знал сам об этой истории. И поэтому Клычли только кивнул:
        - Знаю.
        - Вот тогда мне бы могло улыбнуться счастье. К сожалению, я выбрал себе посредником одну старую сплетницу, и ничего из моей затеи не получилось. Очень жалею об ошибке, которую допустил тогда, но исправить её уже, видимо, невозможно.
        - Главное, что понял ошибку.
        - Понять-то понял, да что толку из этого? Позднее раскаяние, всё равно что запруда на пустом арыке — сколько ни городи, а вода ушла. И не зря говорят, что неудачнику бог малое даёт, так тот и малого не берёт: второй раз попала мне в руки Узукджемал — снова не сумел удержать. Почти месяц прожила у меня, представляешь? Я её не то, что пальцем не тронул — глянуть лишний раз боялся, чтобы взглядом не обидеть. И ведь согласилась уже со мной! Куда сбежала, почему сбежала — ума не приложу. По сегодняшний день следа отыскать не могу.
        - У тебя прямо как у Меджнуна с Лейли получается, — сказал Клычли.
        - Даже хуже! — воскликнул Черкез-ишан. Там хоть всё понятно было, а здесь — ничего не поймёшь. Вот что удивительно.
        - Действительно, запутался ты крепенько, ишан-ага.
        - Куда уж крепче! — Черкез-ишан покрутил головой и доверительно посмотрел на Клычли. — Ты знаешь, у меня сомнение одно есть. Не знаю, сказать тебе или нет.
        - Коли другом считаешь, то говори.
        - Да ведь у друга тоже друзья есть…
        - Тогда не говори.
        - Скажу! — решился Черкез-ишан. — Но уж если мы — друзья, то и ты мне должен честно ответить.
        - Я тебе всегда честно отвечаю.
        - А прошлый раз? Когда за горючим для «Джунаид-хана» приходили?
        - Ну и злопамятный же ты, ишан-ага! — засмеялся Клычли. — То была вынужденная осторожность, благоразумие. Сам же говорил недавно, что благоразумие — мать удачи. Интересно, как бы ты посмотрел, скажи мы тебе прямо, что нефть и масло для большевиков нужны!
        - Чёрт его знает, — засомневался Черкез-ишан. — Тогда, может быть, и в самом деле отказался бы помочь.
        А сейчас?
        - Что — сейчас?
        - Сейчас поможешь?
        - На слове ловишь?
        - Не совсем. Но пусть даже так будет.
        Черкез-ишан подумал.
        - Я ведь ожидал, что вы снова обратитесь ко мне с этим вопросом. Знаю, что у большевиков тяжёлое положение с горючим. И помочь, конечно, помогу, да только дело очень опасное.
        - Понимаю, — сказал Клычли. — Нынче всё опасно. Даже то, что мы сидим здесь с тобой и разговариваем. Однако если всё время от опасности убегать, в зайца можно превратиться. Иной раз следует навстречу ей идти.
        - Не спорю. Достанем горючее.
        - Много сможешь достать?
        - А сколько поднимешь?
        - Поднимем всё, сколько будет.
        - Ладно. Только надо бы где-то укромное местечко найти — в городе рискованно возиться с этим. Да и выбраться тебе трудно будет — заставы кругом, патрули шастают. С бочками тебя сразу арестуют. А в контрразведку попадёшь — живым не вырвешься.
        - Англичане всё лютуют?
        - И они — тоже. Когда вы город оставили, их тут полно понаехало. Сейчас как будто число их постепенно уменьшается. Что будет дальше, не знаю.
        - То же самое и дальше будет! — сказал Клычли. — Удирают англичане, почуяли, что жареным запахло! Думали, что Туркмения — это им клок сена, да вместо сена ёж оказался. Однако, вернёмся к нашему разговору. До Чилбурчи бочки сможешь доставить?
        - Смогу, — подумав, ответил Черкез-ишан.
        - Тогда — договорились. Ждать скоро?
        - Ну уж на этот вопрос я тебе ответить не смогу. Есть в одном месте и нефть и мазут. Но как быстро я сумею договориться, тут, Клычли, сказать трудно. Может быть, завтра к вечеру. А может, и через три дня.
        - Хотелось бы побыстрее.
        - Понимаю. Сделаю всё, чтобы ускорить. Только об одном попрошу. Если что-нибудь случится непредвиденное, я — тебя не знаю, ты — меня. Не прими это за трусость…
        - Не приму, — серьёзно сказал Клычли. — В чём, в чём, но только не в трусости тебя можно упрекнуть.
        - Значит, свидетель отец Кер-оглы?
        - Свидетель отец Кер-оглы! — подтвердил Клычли. — Между прочим, о каком секрете собирался ты мне рассказать? — напомнил он.
        - А-а-а! — спохватился Черкез-ишан. — Это об Узукджемал, что ли?
        - Не знаю о ком, ты ещё не успел сказать.
        - О ней. Она, понимаешь, исчезла в тот день, когда приходили вы с Берды. Я подозреваю, что этот проворный Берды сумел её увезти куда-то. Если так, ты скажи, и я упокоюсь и прекращу свои поиски. Если нет, буду продолжать искать.
        - Ищи, ишан-ага, — ответил Клычли. — Могу поклясться чем угодно, что ни я, ни Берды не знаем, где она находится.
        Лицо Черкез-ишана просветлело — видимо, он опасался услышать другой ответ.
        - Однако, — продолжал Клычли, — если она сбежала из твоего дома, значит, не питает к тебе никаких чувств?
        - Об этом говори не со мной, а с моим сердцем.
        - Действительно странно, что она так долго не даёт о себе знать, — подумал Клычли вслух. — Может опять в руки Бекмурад-бая попала?
        - Не думаю. Пытался исподволь узнать у его родичей.
        - Родичи могут и промолчать.
        - Э, нет! Секрет — что вода: свою щёлку найдёт.
        - Возможно, и так.
        - Ничего. Как бы верёвка ни вилась, а конец будет — разыщу Узукджемал! Скажи мне ещё раз, Клычли, ты серьёзно веришь в победу большевиков?
        - По-моему, в это начал верить даже ты, — усмехнулся Клычли, поглаживая подбородок.
        - Нет, ты ответь! — настаивал Черкез-ишан.
        - Я уже ответил тебе. Могу повторить: не сомневаюсь в их победе.
        - Не слишком ли опрометчива твоя уверенность?
        - Нет, ишан-ага, не слишком. Есть для неё все основания. На солончаке, как знаешь, трава не растёт.
        - М-да… — задумчиво протянул Черкез-ишан. — Значит, победят… Воистину сказано: «Тот ли, кто идёт, опрокидываясь на своё лицо, идёт вернее, или тот, кто идёт ровно по прямой дороге?»
        Чем ближе рассвет, тем гуще тьма
        Восемь месяцев части Красной Армии держали оборону у станции Равнина. За это время на фронте произошли некоторые изменения. Наиболее значительным из них явилось, может быть, то, что английские войска почти полностью покинули территорию Туркмении. Уходили они довольно поспешно. Этому способствовал целый ряд обстоятельств. Во-первых, после январского разгрома Дутова и освобождения Оренбурга Туркестанская республика стала получать значительную помощь из Российской Федерации. Одновременно с этим активнее начало противодействовать белогвардейцам и местное население.
        Англичане оказались между двух огней. Их вчерашние союзники, на которых они, привыкшие в своей колониальной политике загребать жар чужими руками, возлагали большие надежды, с минуты на минуту могли ударить в спину. А силу регулярных частей Красной Армии они испытали ещё под Каахка, где потеряли весь свой офицерский состав и полностью уничтоженный кавалерийский полк.
        Положение усугублялось и тем, что возникла срочная необходимость усилить войска на ирано-афганской границе. Эмир дружественного с Советской Россией Афганистана объявил независимость страны. Англичане, естественно, так просто не собирались упускать из своих рук пусть не очень богатую, но всё же колонию.
        В апреле белоказаки атамана Дутова вновь заняли Актюбинский район, прервав сообщение по Ташкентской железной дороге и угрожая Туркестану новым голодом. Выход был один: немедленно освободить хлебные Марыйский и Тедженский районы. Поэтому правительство. Туркестанской республики приняло решение: наступать.
        Успех наступления, кроме предотвращения голода, имел и важное политическое значение. Войскам Закаспийского фронта приходилось действовать на двух основных направлениях — красноводском и хивинском, где рвался к ханской власти Джунаид-хан. Положению тыла угрожала Бухара, находившаяся пока в довольно шатком равновесии нейтралитета. И Джунаид-хан и эмир, Бухарский, несомненно, притихнут, если наступлению Красной Армии будет сопутствовать успех.
        В целях улучшения гибкости руководства боевыми Операциями Военно-политический штаб фронта был ликвидирован и вместо него создан Реввоенсовет в составе трёх человек. Он расположился в Чарджоу и начал разрабатывать план наступления.
        Такова была обстановка в мае девятнадцатого года, когда Сергей и Берды вошли в здание Реввоенсовета Закаспийского фронта. Была ночь, но здесь властвовал деловой рабочий ритм. То и дело хлопали двери, по коридору быстро проходили озабоченные люди.
        - Когда же они спят? — сказал Берды, осматриваясь.
        - Некогда спать, — отозвался Сергей. — Мы тоже частенько не досыпаем. — Он постучал в дверь. — Можно?
        Похожий на татарина, худощавый, смуглый, круглолицый человек поднял голову от разостланной на столе Оперативной карты, всмотрелся.
        - Ты, что ли, Сергей? Какими ветрами?
        Это был председатель Реввоенсовета фронта Паскуцкий. Он же — политический комиссар фронта. С Сергеем они были знакомы давно. Отец Паскуцкого до самой смерти работал десятником на Эгрйгузерской плотине, а сам он — водным техником в Теджене. Знал Паскуцкий и историю Берды. Коротенько набросав друзьям обстановку, он сказал, обращаясь к Берды:
        - Пойдём в наступление — разыщешь свою Узук.
        - Пойдём, — согласился Берды. — Однако, думаю, нет её в живых. Не разыщу.
        - Не разыщешь, так хоть подышишь воздухом, которым она дышала, полюбуешься на землю, которая подобных красавиц родит. А там, глядишь, и след её отыщется.
        - Если жива, — вздохнул Берды; ему казалось, что он по-прежнему любит Узук и готов на всё, чтобы разыскать её, однако последнее время мысли о ней тревожили не слишком часто, и образ её в памяти стал как-то блекнуть, отступать на второй план, заслоняться другими делами и заботами.
        - Будем надеяться, что жива, — сказал Паскуцкий и выпрямился во весь свой сажённый рост. — Мы, Берды, за то и боремся, чтобы не было больше таких тяжёлых, запутанных судеб, как судьба твоей Узук. Боремся против тех, кто превратил землю в царство слёз и стонов. Широка она и богата, земля наша матушка, да не было у неё настоящего хозяина — умелого, трудолюбивого.
        Если хозяйничать её можешь, самая плодородная земля сорняками порастёт. Возьми, к примеру, того Николая Романова. Триста лет династия над людьми, над землёй властвовала, а во что землю превратили? Веками народ голодал и холодал, веками стонал от гнёта. А мы хотим, чтобы таких нерадивых хозяев у земли больше не было. Пусть хозяевами станут все люди, пусть все сытно едят и хорошо одеваются. Ветер свободы повеял, товарищ Берды! Мы всеми силами будем поддерживать его!
        Паскуцкий старался говорить по-туркменски, лишь изредка перемежал речь русскими словами.
        - Берды хорошо знает русский язык, товарищ комиссар, — заметил Сергей. — В николаевское время его смело можно было назначать толмачем к приставу. Большие деньги получал бы.
        - Николаевское время не вернётся! — жёстко отрубил Паскуцкий. — А знание русского языка пригодится и в наше, советское время. Сказал тоже: «деньги»! Да в сто раз лучше быть бедняком-революционером, чем миллионером-живоглотом! Верно, Берды?
        - Верно, — улыбнулся Берды. — Дороже свободы ничего нет. Это я ещё в ашхабадской тюрьме понял. Посмотрим, удержат ли Бекмурад-бая нажитые им миллионы.
        - Слышу речь зрелого мужа! — шутливо возгласил Паскуцкий и глянул на часы. — Вы, товарищи, кажется, в Мары направлены? Почему медлите с выполнением приказа?
        - Мы не медлим, — сказал Сергей, — попрощаться зашли перед дорогой.
        - А-а, ну, тогда другой коленкор. Желаю вам счастливого пути и удачи.
        - Спасибо.
        - Хорошо усвоили, что вам надлежит делать?
        - Да.
        - Ну, с богом, как говорили раньше. Особенно не зарывайтесь, но и не осторожничайте чрезмерно. Смерть, она, ребята, только для первого знакомства страшна. За святое дело рабочих и крестьян и погибнуть не грех. Погибнем — сотни на наше место встанут. Вон одного Полторацкого расстреляли, а на Закаспийском фронте десятки новых Полторацких появились. Мы, ребята, по сути дела бессмертны. Имейте это в виду и соответственно действуйте.
        Вечером шестнадцатого мая началось наступление частей, базирующихся на станции Равнина. Для обеспечения неожиданности удара решено было идти песками, стороной от тракта и караванных троп.
        Основными вьючными животными, тащившими боеприпасы, провизию и воду, были верблюды и ослы. В похвалу верблюда сказано уже много слов. Это исключительно неприхотливое и выносливое животное, способное день и ночь идти с трехсоткилограммовым грузом, по целым неделям обходиться без пищи и воды.
        Однако, как и у всех, у верблюда есть недостатки. Он очень опасается ям и обязательно обходит самую незначительную выбоину. На мокрой дороге широкая и мягкая ступни верблюда, помогающая ему легко шагать по сыпучим пескам, скользит, верблюд падает, часто ломая себе при этом ноги. Он не способен преодолеть самую незначительную водную преграду, даже если вода ему будет ниже колена. Но в мае дождей почти не бывает, рек на пути наступающих не было, путь пролегал по пустыне, — и верблюды не причиняли никакого беспокойства.
        Хуже было с ослами. Осёл — достойный соперник верблюда по выносливости и неприхотливости. С грузом он будет идти до тех пор, пока не свалится замертво. Когда, запряжённый в тяжёлую арбу, не может одолеть подъём, он становится на колени, мордой упирается в землю — и всё же карабкается. При хорошем, ласковом обращении он совершенно не упрям. Но он любит кричать. Обладая при тщедушном теле богатырским голосом, он орёт так, что слышно за несколько километров, особенно ночью. Причём, стоит закричать одному ослу, остальные, сколько бы их ни было, подхватывают. Получается совершенно невообразимый хор, способный, кажется, поднять мертвеца.
        Бойцы хорошо знали повадки ослов и внимательно следили за ними. Частенько можно было видеть то там, то здесь, как боец, одной рукой держа осла за храп, а, другой — прижимая ему хвост, пинает его сапогом в брюхо. Это было единственным спасением, предупрежу дающим шумный ослиный концерт. Дело в том, что перед тем, как закричать, осёл оттопыривает хвост и начинает икать, набирая воздуху. Этот момент и надо уловить. Секунда промедления — и тогда уж не помогут самые жестокие побои, пока осёл не выкричится.
        Всё обошлось благополучно. Войска шли всю ночь и к рассвету вышли на станцию Анненково, где, по данным разведки, находились передовые посты белых.
        Станция была пуста. Белые, каким-то образом узнав о наступлении, без боя отошли к Байрам-Али. На станции горела подожжённая белыми нефть. Бойцы с сожалением смотрели на полыхающее жирное пламя — потушить его было невозможно. Многие ругались, поминая беляков до седьмого колена.
        Больше того, продолжая варварское разрушение железной дороги, белые на значительном участке разобрали и изуродовали полотно. Его надо было укладывать заново. Снова предстоял путь по пескам.
        Через три дня части Красной Армии подошли к укреплённым позициям Байрам-Али. Проволочные заграждения надёжно закрывали подступы к городу. Орудийные батареи ждали только команды открыть по наступающим ураганный огонь. Щедро вооружённые первоклассным английским оружием, снабжённые большим количеством патронов, снарядов, продовольствия, белые, казалось бы, могли выдержать любую осаду.
        Красноармейские части не могли похвастаться аналогичным снаряжением. Но исход борьбы решало не только оружие. Здесь происходило столкновение двух идеологий, к идеология красных была значительно сильнее. Бойцы знали, во имя чего они идут на смертный бой. Высокая цель рождает высокое мужество. В белогвардейских же частях, особенно среди джигитов, шло заметное брожение. Ему в значительной мере способствовали разбрасываемые с самолётов листовки, подготовленные Политотделом Закаспийского фронта, в которых убедительно и доходчиво разоблачались грозные цели белогвардейцев.
        Листовки призывали джигитов переходить на сторону трудящихся, бороться за власть Советов.
        Двадцать первого мая части Красной Армии начали решительный штурм Байрам-Али.
        Отзвуки боя, грохотавшего на востоке, встревожили марыйских дайхан. Те, что рано утром ушли в поле, вернулись по домам. Пасшиеся на дальних выгонах стада были подогнаны поближе к селениям. Жители аулов готовились к переселению.
        Арчины и знатные баи были собраны в штаб белых. Часам к десяти утра они, сопровождаемые вооружёнными джигитами, стали разъезжаться но своим аулам с новым приказом штаба. Среди них находился и косоглазый Аманмурад, не без помощи своего старшего брата сумевший заполучить должность арчина.
        Он собрал всех аульных аксакалов и, важно подбоченясь и надувшись, заговорил:
        - Люди, до нашего слуха снова доходят залпы орудий. Это идут красные аламаны. Они рвутся, как стая бешеных волков к овечьему стаду! Чтобы уцелели наши жёны, отцы и дети, надо немедленно садиться на коней и встретить красных с оружием в руках. Их не так много, но они, словно обезумевший верблюд, не боятся ни пуль, ни снарядов, как слепые ломятся напролом. Они убивают каждого встречного, если он в папахе! Они насилуют женщин…
        - Аманмурад! — приподнялся со своего места Сухан Скупой. — Я скажу… Говорят, большевики хотят перемешать в одну кучу всех наших жён. Не будет разницы — твоя жена, моя жена. Все — общие. Как же это понимать? Ведь в каждом доме нужна своя хозяйка, чтобы кипятить чай, печь чурек. Неужто большевики настолько глупы, что не понимают этого?
        Сухан Скупой уселся, отдуваясь, и важно поглядел кругом, довольный тем, что сказал умную речь.
        - Нехорошо поступают болшобики, — поддержал его один из аксакалов. — Люди рассказывают, что они всех встречных берут за бороду и не отпускают до тех пор, пока человек трижды не произнесёт: «Бога нет! Бога нет! Бога нет!»
        В разговор вступили другие старики.
        - Да-да, требуют отречения. А кто не отречётся, тому на месте голову рубят.
        - А можно сказать, что прикажут, а про себя молитву прочитать — и аллах простит.
        - В отношении жён молитва не поможет!
        - Испытывает аллах рабов своих тяжким испытанием…
        На сбор вместе со стариками пришли и несколько молодых парней, любопытствующих, что интересного привёз из города арчин Аманмурад. Один из парней заметил, почёсывая затылок:
        - Оно не совсем плохо, если жёны общими будут, А то у нас богатые по четыре жены имеют, а бедняк, если и женится раз, то всё равно на жену со стороны посматривает да облизывается, потому что денег не хватает полностью калым выплатить.
        Парии одобрительно засмеялись. Старики заругались, отплёвываясь и суля нарушителям обычаев адские казни. Аманмурад грозно прикрикнул:
        - Вы, молодые, если пришли, то сидите тихо и слушайте, что скажут умные люди! Ваше мнение никого не интересует. Тут речь о жизни и смерти идёт, а вы зубоскалите!
        - Чего уж пугать! — заметил первый парень. — Вы из большевиков настоящих злодеев сделали. Не видали мы их, что ли? Такие же люди, как и все, зря вы на них напраслину валите.
        - А что, неправду говорят, да? — вытаращился на него Сухан Скупой, смаргивая с коротких ресниц пот.
        - Конечно, неправду! — стоял на своём парень. — Такими сказками только женщин да детей напугать можно.
        - Запиши! — приказал Аманмурад своему мирзе, приглядываясь к парню. — Запиши имя этого умника! Развелось их нынче, как мышей в недородный год… Люди! — обратился он к собравшимся. — Нас сегодня вызывали в штаб. Это не просто какое-нибудь место, это — штаб! — Аманмурад многозначительно поднял палец. — Наш аул должен дать фронту пятнадцать вооружённых всадников! Это — мало, с других потребовали больше. Но мы отстояли своих. Мирза, огласи имена всех ответственных яшули!
        Писарь развернул бумагу, откашлялся и прочёл имена пятнадцати человек.
        - Все слышали? — спросил Аманмурад. — Каждый из названных аксакалов должен подготовить для войны одного человека — сына, зятя, работника. В общем, кого хочет. Если не подготовит, сам пойдёт в штаб и будет держать ответ перед большим начальником.
        Аксакалы подавленно молчали. Аманмурад продолжал:
        - Это ещё не всё, люди! Каждый из названных яшули обязан отвезти к железной дороге десять арб сена и выгрузить его возле саксаулового склада. Тише, люди, я ещё не кончил! Сено будете брать там, где его увидите. В случае, если хозяин сена воспротивится, забирайте силой. Для этого к каждому из вас будет приставлен вооружённый джигит. Он арестует строптивца и отправит его в штаб, а оттуда прямая дорога — на фронт. Понятно?
        Аксакалы закивали тельпеками:
        - Понятно.
        - Всё очень понятно.
        - И это ещё не всё! — повысил голос Аманмурад. — Вчера ночью шпион большевиков разрушил печь в городской пекарне и поджёг пекарню.
        - Разваливать тамдыр — большой грех, — ввернул Сухан Скупой. — Не посчастливится тому, кто это сделал.
        Посчастливится или нет, но печь разрушена. У нас в каждом доме есть тамдыр для чурека. Пусть хозяйки сделают по несколько лишних выпечек. Три арбы чурека должны быть отправлены к станционной чайхане. Там стоят вагоны, где у вас примут чурек. Понятно?
        Ответом было гнетущее молчание. Аксакалам казалось, что, скажи они «понятно», арчин придумает новый побор, и они молчали, уставясь в землю.
        - Надо помочь фронту, люди! — предупреждающе напомиил Аманмурад. — Это — приказ штаба. Кто не выполнит, с того крепко спросится. Идите, люди, торопитесь!
        Яшули с кряхтением и вздохами стали расходиться. Сухан Скупой задержал Аманмурада.
        - Слушай, братишка, моего сена и до половины зимы не хватит. Как быть? Сам знаешь, что первый урожай клевера червь съел.
        - Того, что у тебя, на две зимы хватит, — сказал Аманмурад.
        Сухан Скупой сделал плачущее лицо.
        - Не говори так, дорогой! Скотины разве мало у меня?
        - А кто тебя заставляет собственное сено везти? Посмотри вокруг — у кого увидишь лишнее, там и возьми.
        - Не отдадут, братишка!
        - Мне скажешь. Я живо управу найду!
        - А-а… Ну, дай тебе бог здоровья — успокоил ты меня, А с чуреком как быть?
        - Очень просто: прикажи женщинам, чтобы напекли побольше.
        - Муки у нас совсем нет.
        - У соседей займи, но испеки. Каждый дом должен дать тамдыр чурека. Я сам сейчас своим женщинам пойду прикажу, чтобы начали тесто месить.
        - Занять не у кого, братишка! — канючил Сухан Скупой. — Мы уж сколько дней у соседей занимаем. Никто больше давать не хочет.
        - Что же, теперь голодным будешь сидеть? — недоверчиво спросил Аманмурад.
        - Придётся. Выхода нет.
        - Почему вовремя зерно не смолол?
        - Да уж две недели, как на мельницу десять возов отправил! Очередь, говорят, большая. И что за жизнь пошла, прости, господи!
        - Ладно, Сухан-ага, если у тебя такое положение, то иди своих соседей поторопи и поскорее отправляй.
        - Это я сумею! — обрадовался Сухан Скупой. — И всё?
        - Хватит с тебя и этого, — великодушно сказал Аманмурад.
        - Вот спасибо тебе, братишка! — Сухан Скупой сунул в рот кончик бороды, пожевал, выплюнул отгрызен-ные волоски. — С этим я быстро управлюсь, будь спокоен, — пообещал он Аманмураду.
        Так же, как Аманмурад, поступали и другие арчины — всем был дан одинаковый приказ. И, как обычно, страдать пришлось наиболее бедным и безответным.
        - У меня сена совсем нет! — слышалось в одном месте. — Одной корове до весны не хватит! Берите у того, кто лишнее припас!
        - Последний чувал муки остался! — жаловались в другом месте. — Отдадим её — как сами жить станем?
        - Не трогайте моего сына! — умоляли в третьем. — Единственный сын! У других — по три, по пять сыновей в доме. Пусть они одного пошлют!
        - Умри ты сегодня, а я завтра! Моего — пошли, а твой отсиживаться за его спиной будет?
        - Не пойдёт мой сын на войну, хоть убейте меня иа месте!
        - Уйди с дороги, старик, а то прикладом двину!
        - Вах, сыночек мой… инер мой… ягнёночек! Своим молоком тебя выкормила — на смерть посылаю!
        - Не плачь, джан-эдже, не всех убивают на фронте!
        - Братец, вот коурмы возьми, на дорогу…
        - Быстрее, парень, быстрее собирайся!
        - Береги жеребёнка, отец! Если подо мной коня убьют, хоть какая замена будет.
        - Береги себя, любимый! Помни, что я и сын твой бога за тебя молить будем. Возвращайся невредимым!
        - Эй, парень, халата похуже не мог найти? Одного вида твоего большевики испугаются!
        Усиливающийся гул боя, горестные вопли женщин, плач детей, ругань джигитов, рёв верблюдов и ржание копей, скрип арб, гружённых сеном и чуреком, — всё это уливалось в дикую какофонию бедствия. И сизый дым, клубами поднимающийся из всех тамдыров и стелющийся над аулами, довершал впечатление большой беды.
        К полудню стали появляться на дорогах первые беглецы с фронта. Чем дальше, тем больше их становилось. И вскоре трудно было различить, кто собирает налог, а кто спасает собственную жизнь. Дезертиры не просто бежали, они безобразничали всюду, где могли это сделать безнаказанно. Отнимали у дайхан верблюдов и лошадей, хватали на сёдла баранов. В некоторых местах даже похищали девушек.
        Последнее послужило поводом к серьёзному возмущению дайхан. Мы пойдём помогать белым, говорили они, а белые тем временем разграбят наше имущество и покроют позором наших дочерей? И дайхане стихийно начали собираться в отряды по десять, двадцать и более всадников. Один из таких отрядов численностью в сорок сабель появился в западных песках. Через конных нарочных он держал связь со всеми окрестными аулами, и если где случался грабёж, всадники немедленно двигались навстречу грабителям. Пойманным на месте преступления пощады не давали — их расстреливали тут же, не слушая ни оправданий, ни мольбы о милости.
        Грабежи прекратились. Вскоре после этого отряд присоединился к регулярным частям Красной Армии.
        Для борьбы с врагом и игла — колун
        Сено и хлеб белым удалось кое-как собрать. Но с набором «добровольцев» дело не ладилось. С великим трудом, действуя уговорами, угрозами, силой, арчины собрали требуемое количество людей. Некоторые, покорившись своей участи, прибыли в указанное им место сбора. Однако многие из парней не доехали до города. Часть попряталась по арыкам, найдя временное пристанище в зарослях кустарника и камыша, часть ушла в пески.
        Из пятидесяти двух арчинств Марыйского уезда белые ожидали набрать отряд джигитов около тысячи сабель. Действительность оказалась более чем смехотворной: на пункте регистрации джигитов к двенадцати часам дня собралось всего сорок человек. Кстати, в число этих сорока входили Сергей, Берды, Клычли и Дурды, выполняющие специальное задание Реввоенсовета, которое в основном сводилось к одному: всеми мерами мешать усилению белогвардейских войск.
        Бесконечные эшелоны, идущие со стороны Байрам-Али, постоянно занимали линию. Да и вряд ли была необходимость отправлять такое «могучее» войско по железной дороге. Поэтому джигитов посадили на коней, реквизированных у жителей Мары, приставили к ним двух: офицеров — русского и туркмена — и отправили походным строем.
        Настроение у джигитов было неважное. Не слышалось обычных в подобных случаях шуток, пожелании, предположений. Парни ехали угрюмо и молча. Русский офицер возглавлял отряд. Поближе к нему пристроились Сергей и Клычли. Офицер-туркмен замыкал шествие. У пего была ответственная задача — следить, чтобы никто из всадников «случайно» не отстал. Но за ним самим следили Берды и Дурды, ехавшие в последней тропке.
        По договорённости, друзья должны были начать действовать, когда оба офицера съедутся вместе. Предполагалось, что офицер-туркмен выедет вперёд, и таким образом основная тяжесть ликвидации офицеров ложилась на Сергея и Клычли как наиболее опытных и рассудительных. Но время шло, а оба начальника и не собирались съезжаться.
        - Слушай, — шепнул Берды товарищу, — этак мы и до самого фронта доедем, ничего не предприняв!
        - Конечно! — сердитым шёпотом ответил Дурды. — Чего мы должны опасаться каких-то двух паршивых офицеров?
        - А что делать?
        - Отстань немного и стреляй в нашего. А я в спину русскому все семь пуль из нагана влеплю!
        - Сергей не рассердится?
        - Давай совещание соберём! — саркастически сказал Дурды. — Сядем четверо в кружок и посоветуемся, как нам быть!
        - Ладно! — мотнул головой Берды, не обидевшись за насмешку. — По команде стрелять станем?
        - Как хочешь… Давай по команде.
        - Я считать буду. Скажу: «Два!» — стреляй.
        - Договорились!
        Когда ударили выстрелы и офицер, роняя поводья, стал заваливаться на луку седла, Сергей и Клычли сразу поняли, в чём дело. Клычли перехватил повод офицерского коня, а Сергей развернул своего боком к движущейся колонне, поднял руку.
        - Остановитесь!
        Но джигиты уже останавливались без его команды, растерянно вертя головами во все стороны и хватаясь за оружие — до них ещё не дошло, что это — не нападение красных.
        - Товарищи! — крикнул Сергей, приподнимаясь на стременах. — Кто хочет проливать свою кровь за белых, может двигаться дальше, на фронт. Желающих никто задерживать не станет.
        - Кому хочется воевать! — раздались возгласы.
        - Насильно гонят!
        - Если бы от нас зависело, шагу не сделали бы в сторону фронта!
        - Теперь вас никто не погонит, — сказал Сергей, — всё зависит от вас самих. Офицеров ваших убили большевики. Я тоже большевик. Да по правде говоря, вы все большевики! Скажите, есть среди вас сыновья баев или ханов? Пусть безбоязненно выходят из строя, и отправляются по домам!.. Никого нет? Вот видите, я был прав — все вы сыновья бедняков, значит, большевики. Вы знаете, ребята, кто такие большевики? Это просто-напросто бедняки, которые сражаются с баями за свои права. Понятно я говорю?
        - Понятно!
        - Да мы и сами знаем, что большевики — хорошие люди.
        - Правильно, товарищи! Зачем же вам сражаться с ними за интересы белых? Хоть с вашей помощью, хоть без неё им всё равно конец один, их войско разбегается. Видели, по дороге нам попадались группы конных? Почему они торопились скрыться от нас? Да потому, что эти люди бегут по домам из белой армии!
        Парни заулыбались.
        - Верно, бегут!
        - Как паучата от паучихи, чтобы не слопала их, разбегаются!
        - Им лишь бы спастись!
        - Они не только спасаются, — пояснил Сергей, — они грабят по пути ваших соседей, таких же бедняков, как вы — имущество тащат, скот тащат, женщин тащат. Всё хватают, что под руку попадёт. Вы смелые и справедливые ребята. Конечно, вы можете и по домам вернуться.
        Но в ваших руках — оружие, а в сердцах — горячая кровь. Я предлагаю вам: идите в пески всем отрядом, перехватывайте грабителей, возвращайте награбленное ими людям. Большую благодарность от народа заслужите. Если бандиты сопротивляться станут, отстреливаться, судите их на месте революционным судом! Согласны с моим предложением?
        Почти без колебаний парни закричали:
        - Правильные слова!
        - Согласны!
        - Ни одного грабителя не пропустим!
        Переждав, пока затихнут выкрики, Сергей сказал:
        - Вы поступаете, как честные и мужественные люди. Кого хотите иметь у себя командиром?
        - Командуй ты!
        - Благодарю за доверие, — улыбнулся Сергей, — однако я должен выполнить, одно большое поручение, поэтому идти с вами никак не могу. Вот двое моих друзей; этот — Клычли, этот — Дурды. Согласны вы подчиняться им?
        - Согласны! — весело и дружно ответили джигиты,
        - Тогда слушайте их команду и отправляйтесь выполнять своё боевое задание!
        Так появился в окрестных песках летучий дайханский отряд — гроза грабителей и мародёров.
        В городе царила сумятица. Жители потерянно толкались на улицах, не зная, отсиживаться ли дома, уходить ли подальше от беспокойной и жестокой дороги войны. В пригородных аулах люди действовали решительнее. Они уже погрузили свой скарб и только высматривала вокруг, чтобы не пропустить нужный для откочёвки момент.
        Вокзал сотрясался от непрерывного надсадного рёва паровозов. Эшелоны двигались чуть ли не сплошной вереницей. Возле поставленных на погрузку вагонов суетились аульные арчины, солдаты железнодорожной охраны зло переругивались с беженцами. Со всех сторон тянулись к вокзалу арбы, гружённые сеном и чуреком.
        По пыльней дороге размашисто шагал рослый плечистый парень в стареньком халате и стоптанных чарыках, но в богатом, прекрасной выделки тельпеке. Догнавший его старик-арбакеш предложил:
        - Садись, джигит, если устал. Подвезу.
        Парень поблагодарил, легко подпрыгнув, уселся на арбу.
        - Хлеб везёте? — кивком головы указал он на выглядывающий из-под дерюжки румяный край чурека. — Белых подкармливаете?
        - Нам что белые, что серые, — неохотно ответил арбакеш и легонько, жалея, подхлестнул лошадь. — Пусть едят, бедняги.
        - Не жалко своё добро чужим ртам скармливать?
        - Не жалко, коли прикажут.
        - Да у белых-то и армии, наверно, нет уже — бегут от них люди во все стороны, — сказал парень.
        - Бегут, — согласился арбакеш. — Однако есть армия, если до сих пор воюют. Пушки-то так и гремят, так и гремят.
        - Ай, пушка есть пушка. Кто бы ни выстрелил — одинаково гремит.
        - Скорей бы кончалась эта война, — посетовал арбакеш. — Измучился парод, каждый день неизвестного ждём… Только и молим аллаха, чтобы поскорее кончилось всё это.
        - Скоро кончится, — успокоил его парень. — Сам издалека едешь, отец? Кони, вижу, взмылились.
        - Издалека, добрый джигит. Из песков еду. Непонятно мне только, почему и в песках стреляют? Кто хочет стрелять, собрались бы в одно место — и стреляй себе на здоровье. А то разбрелись по всей земле — не знаешь, кто с кем дерётся, кто за кого заступается.
        - Кто же там стреляет? — поинтересовался парень.
        - Не знаю, — шевельнул плечом арбакеш. — Кто говорит, что белым из Ирана инглизы помощь прислали, кто утверждает, что это болшобики белых добивают, бегущих с фронта ловят. Где правда, попять трудно.
        Разговаривая, они доехали до вокзала. Арбакеш свернул к вагону, где сгружали хлеб с приехавшей раньше арбы.
        - Спасибо, отец, что подвёз, — сказал парень, спрыгивая на землю. — Не станешь возражать, если тебе помогу разгрузить арбу?
        - Давай! — обрадовался арбакеш. — Один будет подавать чурек с арбы, другой — в вагон складывать. Мы быстро управимся!
        - В вагон я полезу или ты?
        - Ты помоложе — полезай ты, а мне сподручней с земли подавать.
        - Ладно. Пошли, наша очередь приближается.
        - Торбу-то свою сними, — посоветовал арбакеш. — Золота в ней небось нету, а без неё удобнее будет.
        - Ничего, отец, я привык к ней, не мешает, — ответил парень.
        Он подошёл к вагону и полез внутрь. Хмурый солдат, следящий за погрузкой, покосился, однако ничего не сказал. Арбакеш начал таскать стопки чурека.
        К солдату подошёл железнодорожник с молоточком на длинной рукоятке — для выстукивания букс.
        - Для фронта хлеб?
        - Наше дело — охранять! — неприветливо сказал солдат, сдувая с кончика носа каплю пота.
        - Закуривай, служивый, — железнодорожник протянул кисет с махоркой и сложенную книжечкой газету. — Да чего ты на солнце маешься? Давай-ка вот сюда, в тень отойдём.
        Они зашли в тень между вагонами, закурили. После нескольких глубоких затяжек солдат отмяк, начал жаловаться на собачью солдатскую жизнь. Железнодорожник сочувственно поддакивал.
        - А что? — говорил солдат, блестя жёлтыми малярийными глазами и выдувая из ноздрей толстые струи махорочного дыма. — Черти меня тут мордують, на азиатчине эфтой! Японскую сломал, германскую сломал, теперь чёрт те знает, за чо отражаемся. А там, в Расее, баба одна с ребятёнками лихо лукошком черпает. Ить косовица прошла, хлеба вызревають — жатва скоро. Как она там управляется? Вот ты — учёный человек, молотки у тебя на картузе нацеплены, скажи на милость: на кой, прости, господи, ляд мне вся ета баталия сдалась? Чо я тут потерял, на турской-то земле? Её и землёй не назовёшь — страмота одна, прах, а не земля. А у нас, брат, чернозём! Аж лоснится! Помнёшь её, кормилицу, в руке — пальцы жирные. А дух по-над степом какой, а? Рази сравнишь с тутошними воздухами? Ить от него сила в грудях прибавляет, жизня удлинняется! А тут — тьфу! — как карась на сухом берегу: хам! хам! — пастью, а в ей и нет ни хрена. Э, да что говорить — только душу травить! Отсыпь-ка, молотошник, ещё махры на закрутку — у нас с ефтим довольствием неувязка получилась, каптёр, стерьва, иде-то профукал пайки на цельный взвод…
        Тем временем арбакеш выгрузив весь чурек, попрощался со своим добровольным помощником и уехал. Парень торопливо сбросил с плеча торбу, достал из неё увесистый мешочек с нафталином и стал щедро посыпать едко пахнущими кристалликами сложенный в вагоне хлеб.
        - Жрите, жрите! — приговаривал он злорадно, размахивая мешочком. — Теперь этот хлеб и голодная собака стороной обежит!..
        Он выскочил из вагона и зашагал по шпалам к чайхане «Елбарслы». Солдаты, мимо которых он проходил, изумлённо принюхивались, оглядывались по сторонам.
        В чайхане парень долго мыл руки, оттирая въедливый запах влажной глиной. Помывшись, пошёл на Зелёный базар. Там его и окликнул железнодорожник, угощавший возле вагона солдата махоркой. Но одет он был уже не в форму, а в халат и тельпек.
        - Всё в порядке, Берды? — спросил он парня.
        Тот усмехнулся.
        - В порядке, Сергей. С голоду помирать будут — к чуреку этому не притронутся.
        - Значит, ещё одно задание успешно выполнили. Молодцы мы с тобой, брат! А ведь попадись мы — расстреляли бы без суда и следствия. А?
        - Пусть поищут теперь кого расстреливать!
        Они шли по базару — точь-в-точь — два мирных сельских жителя, приехавших потолкаться от нечего делать среди торговых рядов, — неторопливо беседовали, прислушивались к чужим разговорам. По слухам выходило, что Байрам-Али пал. Белые, отступая, подожгли байрамалийский завод и здание железнодорожной станции. Завод вроде бы большевики сумели отстоять, а станционный дом сгорел дотла. Белые понесли большие потери, двигаются на Мары.
        По всей видимости, слухи были верными. Многие дайхане, запоздавшие со сдачей сена и чурека, поворачивали свои арбы назад, не доехав до вокзала. Те, кто грузили сваленное у вагонов сено, разбрелись кто куда. Белые торопились и нервничали, однако бросать сено им было нельзя никак — на пути следования его негде было запасти, от бескормицы могли передохнуть, в лучшем случае обессилеть, лошади. Поэтому белые выслали патрули на городские улицы с приказом; хватать всех, кто победнее одет и гнать на вокзал для погрузки сена.
        - Что будем делать? — спросил Сергей.
        - Не знаю, — ответил Берды, — но сено им отдавать нельзя.
        - Это так, — согласился Сергей. — Хлеб они как-то ещё могут достать, а вот без сена им действительно труба.
        - Может, свернём поезд возле Кизылотуга? — предложил Берды. — Там место есть удобное, под уклон идёт.
        - Не успеем, — сказал Сергей, — да и силёнок у нас с тобой не хватит. Надо что-то другое придумать.
        Мимо них прошёл патруль, подгоняя громко возмущающихся произволом людей. Сергей проводил их задумчивым взглядом, посмотрел, посвистывая, на Берды.
        - Что если с ними пристроиться?
        - А дальше?
        - Видно будет. Может, поджечь сумеем.
        - Согласен! Добровольно напросимся в амбалы?
        - Нет, зачем же… Как я понял, они только бедняков для погрузки собирают. Мы с тобой… — Сергей оглядел Берды, скосил глаз на себя. — Мы с тобой по халатам сойдём за бедняков. Только тельпеки надо наизнанку вывернуть. До главной улицы не дойдём, как нас мобилизуют.
        Так оно и получилось. Вывернув тельпеки, они пошли по направлению к Кавказской улице. На перекрёстке их остановил патруль. Однако дальше получилось не совсем так, как рассчитывали. Возле каждого вагона стояли по два часовых, внимательно наблюдающих за грузчиками. Устроить пожар не удалось.
        Несмотря на окрики и пинки солдат, люди работали с нарочитой ленцой. Погрузку закончили уже затемно, при фонарях. В награду за труд дайхан обругали последними словами и велели немедленно убираться.
        Расстроенные неудачей друзья отошли в сторонку и стали совещаться. Ничего дельного в голову не приходило. Берды решительно сказал:
        - Пока придумаем, состав уйдёт. Пойду сейчас и подожгу!
        - А чего добьёшься этим? — раздражённо спросил Сергей. — Тебя убьют, а пожар — потушат.
        - Ты что предлагаешь?
        Словно в ответ на вопрос Берды залязгали буфера — белые торопились с отправкой. Не раздумывая, Берды и Сергей побежали к составу. Он уже набирал скорость, колёса на стыках постукивали всё чаще и чаще.
        Берды, хакнув, ухватился за поручни, кошкой взобрался на тормозную площадку вагона. Сергей бежал за поездом, держась за железный прут поручня, никак не мог забросить ногу на первую ступеньку. Берды собрался было ему помочь, но тут от стены вагона отклеилась тёмная фигура охранника, щёлкнул винтовочный затвор.
        - Кто такой?
        - Свои! — не растерялся Берды, торопливо нашаривая за пазухой наган.
        - Каки таки свои? А ну, сигай назад! Сигай, кому велено!
        Берды дважды выстрелил в смутно белеющее лицо, принял на руки грузно оседающее тело. Сергей уже сам взобрался на площадку. Постукивание вагонных колёс перешло в сплошной ровный рокот. Огоньки станционных фонарей, помаргивая, тускнели вдали.
        Отдышавшись, Сергей и Берды начали отбивать доску вагона, мысленно молясь каждый своему богу, чтобы в вагоне оказалось не что-нибудь иное, а сено. После долгих усилий доска, наконец, поддалась — по счастливой случайности друзья попали на ту, что была уже надкусана снарядными осколками.
        Поезд, не сбавляя скорости, проскочил какой-то полустанок, прогрохотал на стрелке и снова затянул монотонную песню вагонных колёс.
        - Поджигать? — прошептал Берды, хотя можно было не то что громко говорить, а кричать во весь голос — никто не услышит.
        - Давай! — сказал Сергей.
        Берды сунул зажжённую спичку в проломанную дыру, присмотрелся, пока разгорится, приладил доску на место.
        - Чтобы раньше времени огонь не заметили, — пояснил он Сергею. — Когда весь вагон займётся, потушить уже не сумеют. А ветер на другие вагоны пламя перекинет.
        На первом же повороте они спрыгнули в мелькающую тьму. Перевернувшись несколько раз через голову, Берды благополучно поднялся. Сергей прыгнул неудачно — подвернул ногу. Сделав два шага, он простонал сквозь зубы, выругался и сел на землю. Берды, посмеиваясь над его неудачным прыжком, подставил широкую спину.
        - Лезь! Держись крепче!
        И зашагал в темноту, ориентируясь на чуть слышный собачий лай.
        А там, где погас огонёк хвостового вагона, на чёрном бархате ночи распускался багряный и весёлый огненный цветок.

* * *
        Судьба Марыйского оазиса решилась боем под Байрам-Али. Белые потеряли в общей сложности две трети личного состава байрамалийской группировки. Это были не только убитые и раненые в бою. Почти тысяча джигитов из Ахалтекинского, Мервского и Тедженского конных туркменских полков разбежалась по домам, то есть, по существу, почти все. Около двухсот белогвардейцев ушли в Иран. Триста человек солдат и сорок офицеров с оружием в руках перешли на сторону большевиков, когда красноармейские части заняли Мары. Короче говоря, байрамалинский бой вообще дезорганизовал белогвардейские войска, подорвал их боеспособность, так как началось массовое дезертирство джигитов. Командиры остались без солдат, полководцы — без армии.
        Белые в панике запросили помощи. В Мешхед на имя главы «Британской военной миссии в Туркестане» генерала Маллессона министром иностранных дел белогвардейского правительства Закаспия была послана телеграмма: «Комитет уполномочил меня обратиться к Вам с просьбой оказать нам немедленно реальную военную помощь…» Такая же телеграмма была отправлена в Баку английскому командованию. С просьбой о помощи обратились и к генералу Деникину.
        Помогать, собственно, было уже некому — армия белогвардейцев разваливалась, таяла на глазах. Уже одно то, что такой важный стратегический пункт, как Мары, был сдан без боя, с достаточной убедительностью говорило о её состоянии. Это было не просто очередное поражение, это была агония.
        Река начинается с истока
        Свет не без добрых людей — нашлись они и в незнакомом ауле, куда добрались Берды и Сергей после ночной диверсии. Их приютили и накормили, а на следующее утро привели костоправа, который ловко поставил на место Сергееву лодыжку.
        Два дня Берды просидел около товарища. На третий решил сходить в город — узнать, какова там обстановка. Сергей согласился.
        Говорят, что случай играет в человеческой жизни первостепенную роль. С этим можно спорить, можно соглашаться. Но если бы Берды спросили, почему дорога, по которой он шёл в город, привела его к аулу ишана Сеидахмеда, он, вероятно, недоуменно пожал бы плечами и ответил, что получилось так по чистой случайности.
        Окрестные дороги были пусты. Безлюдье и тишина царила на широком подворье ишана Сеидахмеда, безлюден и тих был аул, только взлаивала где-то с подвывом одинокая собака. «Выселились люди, убегая от войны», — подумал Берды.
        Он присел под дерево, закурил, оглядел подслеповатые окошки мазанок, пытаясь сообразить, в какой из них ждал он своего смертного часа. Все окошки, выходящие из келий наружу, были зарешечёнными, и догадаться, какая из мазанок предназначена для молитв и благочестивых размышлении, а какая — для узников, было невозможно.
        Все воспоминания, связанные с этими местами, вряд ли относились к числу приятных. И всё же какое-то непонятное чувство удерживало Берды, словно он ожидал чего-то внезапного и радостного. Где-то в глубине души он догадывался, с чем именно должна быть связана эта радость, но не хотел верить этому и старался не думать. Вернее, думать обо всём, о чём угодно, только не о том, что пыталось прорваться из тайников сознания на передний план..
        Выкурив одну цигарку, он свернул вторую. Это было всё-таки какое-то занятие, оправдывающее в его глазах задержку — просто сидеть и глядеть казалось вроде бы неприличным, а тут — присел человек покурить, никто упрекнуть не сможет.
        Плотное облачко дыма медленно закачалось в неподвижном воздухе. Берды вгляделся пристальнее и увидел… лицо Огульнязик. Собственно, не само лицо — его черты неуловимо расплывались, ускользали из воображения, — а смоляной черноты брови, похожие на туго натянутый лук, с которого вот-вот сорвётся разящая стрела. Или — уже сорвалась? И торчит в самой цели, подрагивая оперённым концом?
        Есть же на свете такие великодушные люди, как Огульнязик, подумал Берды, незаметно для себя потеряв контроль над мыслями. Она совсем не знает меня, чужой я для неё человек, а она дважды делала для меня добро. Да какое добро! Она первая протянула руку помощи Узук, поспособствовала бегству нашему от ишана Сеидахмеда. А после — спасла меня от смерти. Что могу сделать для тебя, красавица из красавицу чистейшая среди чистых? Видит бог, я готов на всё ради тебя! Может, ты и не ждёшь от меня благодарности — ведь уже семь раз наполнялась луна с тех пор, как ты своей нежной маленькой ручкой сняла с меня тяжкие оковы. Но поверь, что сердце моё полно благодарности. Чтобы сделать добро для тебя, я пошёл бы даже на смерть. Но тебя нет. Тебя увёз старый ишан неизвестно куда, и я не могу даже сказать тебе двух слов, извиниться перед тобой, что до сих пор не сумел доказать свою благодарность. Где ты сейчас? Катится колесо жизни. Говорят, тот, кто был наверху, может оказаться внизу, и тот, кто горевал внизу, поднимется наверх. Ложь всё это! Злые — всегда наверху, добрые — внизу. Разве было хоть что-нибудь хорошее
в жизни таких прекрасных девушек, как Огульнязик… или Узук? Чаша горечи и несправедливости так и осталась у их губ. А ведь они достойны самого лучшего в жизни, самых больших радостей и счастья. Они созданы срывать только цветы любви, но ладони их в крови от шипов, а цветка нет ни одного…
        «Люблю!» — мысленно воскликнул Берды и тут же смутился, словно кто-то мог подслушать его мысли. Кого любит? Узук? Но он совсем не думал о ней в эту минуту. Тогда — кого же? Кому сказал он это вечное и всякий раз повое слово?
        Берды сдвинул на лоб тельпек, крепко потёр затылок и поднялся. Надо идти дальше, а то, сидючи тут, можно додуматься неизвестно до чего. Твердил о благодарности, а дошёл до того, что глазами мужчины взглянул на чужую жену, на женщину, перед которой готов был склониться, как перед святой Хатиджой!
        Вероятно, опять необходимо сослаться на всемогущество случая, потому что та, о ком думал Берды, находилась от него не дальше, как в нескольких десятках шагов.
        Заступничество Черкез-ишана не возымело должного результата. Правда, Огульнязик разрешили читать и писать, но из кельи никуда не выпускали. Семь месяцев она провела в одиночестве. Передумала всё, что можно было передумать. Надежда сменялась отчаянием, отчаяние — новой надеждой. Однако время шло, не внося в жизнь молодой женщины никаких измене-ний. И тогда она решила добровольно умереть и стала готовиться к смерти.
        Всё же не не забыли. Собравшись для переселения, ишан Сеидахмед послал за ней свою старшую жену мать Черкез-ишана. Огульнязик отказалась покинуть келью. Можете убить меня, сказала она, мёртвого не вытащат из могилы. Убейте — и бегите подальше, а мне не мешайте.
        Услыхав её ответ, ишан Сеидахмед махнул рукой. Пусть остаётся, пусть дожидается красных аскеров. Они — падки до женщин и быстро дадут ей то, чего она добивается — успокоят её в могиле. Да и вообще нечего на позор себе тащить в чужие края сумасшедших баб.
        Огульнязик посмотрела в щёлочку на отъезжающие арбы с имуществом ишана, плюнула им вслед и вернулась к своим книгам, хотя дверь была уже не заперта и она могла идти куда хочет. Когда Берды сидел под деревом и размышлял, она в это время листала толстый том Навои. Мысли о смерти ушли — молодая женщина думала совсем о другом.
        Эй, Навои, себя, считая старым.
        Как прежде, сердце жги любви пожаром.
        Ведь даже волк состарившийся — волк,
        И так же поспешает вслед отарам.
        Прочитав эти стихи, Огульнязик заложила пальцем страницу книги и подняла глаза к потолку, шёпотом повторяя прочитанное. Да, вот и Навои о том же говорит. Большой был человек — визирем у султана Хусейна служил, учёный и художник, музыку сочинял, стихи. А так же, как и все простые смертные, был подвержен любовным мукам.
        В самом деле, что такое любовь? Она полноводнее безбрежных морей и яростнее полноводной реки. Только сердце может выдержать её всесокрушающую волну, вместить в себя всю её необъятность. Значит маленькое человеческое сердце шире и сильнее всего на свете. По разве ты создано только для вечного терпения, о сердце? Разве, вмещая в себя всё, ты не способно вместить радость? Не выдерживая жара огня, плавится железо и золото, трескаются и разрушаются камни. А ты, маленький жалкий комочек плоти, ты выдерживаешь любой огонь — и не плавишься, не разрушаешься, не превращаешься в пепел. И огонь тебя жжёт, и льдом схватывает, и горы тяжкие наваливаются на тебя — всё тебе по силам, всё ты выдерживаешь, надеешься на будущее. Что ж, надежда — половина человеческой жизни. Я тоже надеюсь. На что? Одни аллах ведает. А может быть, и он не знает — куда ему, старенькому, до каждого человека приглядеться, к каждому прислушаться. Но я надеюсь и живу своей надеждой. Говорят, жаждущему бог в окошко подаёт. Возможно, и мне подаст, только надо бы решётку убрать, чтобы не мешала…
        Огульнязик подошла к окну и вздрогнула, увидев человека, стоящего неподалёку, под деревом. О аллах, да ведь это же тот самый парень! Это — Берды! Что его привело сюда? Может, он ко мне пришёл? Но тогда почему стоит вдали, не приближается, не ищет? Или у него что-то недоброе на уме? Ведь он — большевик, а от большевиков, как рассказывают, хорошего ждать нечего. Окликнуть его или лучше не показываться?
        В этот момент Берды пошёл к дороге, огибая стороной подворье ишана Сеидахмеда. Со смешанным чувством опасения и желания позвать Огульнязик следила за ним до тех пор, пока он не скрылся за углом дувала. Тогда она уронила книгу на пол и выбежала из мазанки, крича:
        - Берды!.. Берды!..
        Он оглянулся, даже не удивившись, будто ждал этого зова. Огульнязик бежала к нему, улыбаясь. Но вдруг застеснялась, замедлила шаг, опустила голову, прикрывая рот яшмаком.
        Поздоровавшись, они некоторое время не знали, о о чём говорить. Огульнязик стыдилась своей несдержанности, хотя и не жалела о ней. Берды был смущён не меньше, потому что всего несколько минут назад гнал от себя грешные мысли об этой женщине.
        Постепенно они оправились от смущения.
        - Тебя ничего не удивляет? — спросила Огульнязик.
        Берды не понял.
        - Ну, то, что весь народ убежал из аула, а я осталась, — пояснила она, украдкой бросив на него взгляд.
        - Удивляет! — облегчённо согласился он. — Почему вы остались?
        - Меня не взяли. Я — сумасшедшая.
        - Как — сумасшедшая?! — снова не понял Берды. — Кто вам сказал эту чушь?
        - Благочестивый мой пир и владыка — ишан Сеидахмед. Сказал, что не стоит везти в чужие края безумную жену, чтобы не позориться там перед людьми.
        - Сам он рехнулся, старый мерин! — вспыхнул Берды. — Вот ему и кажутся сумасшедшими все нормальные люди!
        Огульнязик несмело улыбнулась.
        - Может быть и так.
        - Вы не бойтесь, что он вас бросил, — сказал Берды, подумал и добавил: — Возможно, отсюда ваши удачи начнутся.
        Огульнязик опять испытующе и быстро взглянула на него.
        - Дай бог, чтобы твои слова сбылись.
        Он перехватил её взгляд и потупился в замешательстве. Она поняла, что выдала себя, покраснела, как маков цвет, готовая провалиться сквозь землю. От стыда у неё даже пот выступил на переносице.
        - Что у вас не ладится с ишаном Сеидахмедом? — спросил Берды, чтобы что-нибудь сказать.
        Огульнязик сдвинула брови. Неловкость как ветром сдуло. Она снова была той острой на язык, решительной женщиной, от которой, как от нечистой силы, отплёвывался старый ишан.
        - Не нужна я ему, — сказала она. — Хоть и стыдно об этом говорить постороннему человеку, но я скажу тебе: чуть ли не с первого дня, как он на мне женился, я ему не нужна… как женщина. И ом мне тоже не нужен. Ноги его тощие растирать? Утопиться с тоски можно, как подумаешь! Говорит, что ошибся, женившись на мне. Да что толку руками по воде шлёпать, если плавать не умеешь!
        Огульнязик могла бы рассказать, что первое время сама царапалась, как барханная кошка, и гнала от себя ишана, пока наконец не уступила, подчинившись неизбежному. Однако ишана хватило не надолго. Стыдно было, не хотелось вспоминать, как потом сама ластилась к нему — иного выхода не видела, а заводить, по примеру других женщин, любовников ей претило. Ещё спустя какое-то время она стала едко издеваться над ишаном, не упуская случая высмеять его старческое бессилие. Если у него и появлялось желание приласкать молодую жену, она демонстративно запирала перед ним дверь. Ишан стучал в дверь посохом и грозил строптивице земными и небесными карами. А она, зло посмеиваясь, советовала ему навестить старшую жену. Или пригласить в свою келью одну из богомолок — у него на этот счёт есть, мол, немалый опыт. Ишан уходил, ругаясь, а она, давясь сухими рыданиями, бросалась ничком на постель, металась как в огне, рвала зубами подушку, готовая растерзать весь мир.
        Нет, об этом не хотелось ни рассказывать, ни вспоминать. Зачем окупаться в тот мутный поток, из которого только что вынырнула? Зачем трогать ссадину, чуть затянувшуюся розоватой кожицей? Но всё же она сказала:
        - Советует мне монахиней стать. А я и без его советов живу, как монахиня! Но не хочу, понимаешь, не хочу, чтобы так и прошла вся моя жизнь!..
        Это был вопль измученной души. И Берды серьёзно кивнул.
        - Правильно говорите. Дважды человек не приходит на этот свет…
        - Да хотя бы и дважды приходил! — перебила его Огульнязик. — Всё равно не хочу быть монахиней! Не надо мне золота и серебра, не надо шёлков и бриллиантов, — пусть будет только то, что дано от бога каждому человеку! Я жить хочу! Жить, а не смотреть на жизнь со стороны, не читать о ней в книгах!
        Берды чувствовал, что скажи он слово — и Огульнязик, не задумываясь, кинется ему на шею. Но он ни за что не произнёс бы сейчас этого слова. Его немного пугала неистовая откровенность молодой женщины, и в то же время он испытывал к ней что-то похожее скорее на благодарное обожание, нежели на желание обладать.
        - Сколько вам лет? — спросил он.
        - Двадцать три, — сказала она.
        - Совсем немного. А с виду вообще больше девятнадцати не дашь.
        - Не объёмом тяжёл сосуд, а содержимым. За эти годы я пережила столько горя, что на добрых три жизни хватит.
        - Считайте, что с сегодняшнего дня солнечный луч упал и на вас.
        - Ой, не знаю, Берды!
        - Я знаю! Возвращайтесь пока к себе и ждите. Я должен сходить в город. Если белые ушли, забору вас в Мары. Это и будет первым шагом на пути к свободе.
        - А если они не ушли?
        - Тогда отвезу вас в Байрам-Али.
        - А ты скоро придёшь назад?
        - Скоро, если не попадусь.
        Огульнязик легко дотронулась до его руки, голос её прозвучал умоляюще:
        - Может быть, не стоит ходить?
        - Не беспокойтесь, Огульнязик, я везучий, — сказал Берды, поняв её движение. — Правда, один раз попался, но тогда вы меня выручили. На всю жизнь я вам благодарен за это. Всё время с тех нор о вас думаю. Глаза закрою ночью — женский образ встаёт, ваш образ. Пальцы ваши вижу. Нежные пальцы, они самые тонкие узоры ковра могут выткать, но я представляю их сильными, как пальцы Рустама — ведь они сломали железный запор на моей темнице!
        Зардевшись, Огульнязик возразила:
        - Скорее уж можно сравнить меня с Гурдаферид, которая вышла на бой против Сохраба, но сама была побеждена им.
        Берды, конечно, не знал в деталях царственной поэмы великого Фирдоуси, поэтому смысл слов Огульнязик не дошёл до пего, и он сказал:
        - Не знаю, о кем вас сравнивать, но не сомневаюсь, что сердце ваше подобно полноводному озеру, из которого берёт своё начало река благородства.
        Огульнязик чуть дрогнула веками и снова опустила их на влажно блестящие глаза.
        - Не хвали меня слишком сильно, Берды. Я не стою похвал. Поступила так только потому, что пожалела твою молодость. За это меня и объявили безумной.
        - Оказывается, вы пострадали из-за меня? — воскликнул Берды, которому только сейчас стала ясна истина. — Значит, я вдвойне ваш должник! Я перед вами в таком долгу, что за всю жизнь мне не расплатиться.
        - Разве доброе участие предполагает оплату? — грустно произнесла Огульнязик, закрывая яшмаком лицо. — Добро по расчёту — скорее зло, чем добре… Тебе известно что-нибудь об Узукджемал?
        Берды не хотелось говорить на эту тему и он коротко ответил:
        - Кажется, она умерла.
        Огульнязик заметила безразличие, с которым это было сказано, и ей почему-то стало неприятно.
        - У Бекмурад-бая умерла?
        - Нет.
        - Где же?
        - Неизвестно.
        - Тогда почему утверждаешь, что она умерла? Ты видел её могилу?
        - Теперь такое время, что и могил не остаётся. Байрамклыч-хана схоронил я — собственными руками могилу заровнял.
        - Нельзя быть таким несправедливым к бедной Узукджемал, — упрекнула Огульнязик. — Возможно, она ждёт твоей помощи, а ты так равнодушно говоришь: «Кажется, умерла».
        - Не знаю, где искать её, — пожал плечами Берды. — Слыхал, что сумела убежать от Бекмурада в город. Но куда скрылась и что с ней сталось, не знаю.
        Со стороны города показались два всадника, по виду — обычные дайхане. Довольный возможностью прервать начинавший становиться в тягость разговор, Берды окликнул их и спросил о положении в Мары.
        - Наши в городе! — весело крикнул один из всадников. — Белые бежали!
        Деникин быстро откликнулся на просьбы закаспийских белогвардейцев и первое, что он предпринял, то сместил командующего войсками Ораз-сердара несмотря на то, что он являлся ставленником генерала Маллессона. Для столь решительных действий у Деникина был крупный козырь — разгром под Байрам-Али и сдача без боя Мары.
        Командующим был назначен генерал-лейтенант Савицкий, давно служивший в Туркестане и прекрасно знающий местные условия. Деникин облёк его весьма большими полномочиями, надеясь, что Савицкий сумеет быстро ликвидировать Советскую власть во всём Туркестане.
        Новый командующий разделял эту уверенность. Прибыв в Ашхабад 29 мая, он обратился к солдатам с воззванием, в котором, в частности, выразил надежду на скорое соединение с войсками адмирала Колчака.
        Ожидая помощи от Деникина и англичан, белые не сидели сложа руки. Между Мары и Тедженом, где они создавали укреплённый район, они на протяжении почти двух десятков километров разрушили железную дорогу, снимая рельсы и шпалы и увозя их в свой тыл. Это делалось с целью затруднить наступление Красной Армии. Одновременно они пытались пополнить свои ряды за счёт местного населения, ведя пропаганду против красных. Однако туркмены, наученные горьким опытом, не слишком-то верили белогвардейским агитаторам. Белые стали проводить мобилизацию силой. Это только обострило отношения между ними и местным населением, не дав существенных результатов в пополнении армии.
        Восстановление железной дороги значительно облегчило бы наступление. Но Реввоенсовет За каспийского фронта отдавал себе отчёт, что восстановление займёт слишком много времени — дорога была разрушена основательно, — а фактор времени был одним из главных условии успеха. Поэтому наступление на Теджен началось через Каракумы, бездорожьем.
        Сказать, что бойцы обходной группы сделали героический бросок, — всё равно, что ничего не сказать. Марш длился сутки — ночь и весь день. Шли без привалов под палящим июньским солнцем. Весь жалкий запас воды исчерпывался только тем, что было во флягах — на пути следования колодцы не попадались.
        Трудно представить себе, что значит пройти весь день по песку, в котором через несколько минут испекается яйцо, и небо над которым являет собой сплошной огнедышащий купол. «Муки жажды — это значительная часть ада», — говорят арабы. Чтобы чувствовать себя нормально, человеку в пустыне нужно не меньше семи-восьми литров воды в сутки. Если же он интенсивно двигается, это количество увеличивается до двенадцати литров. Естественно, такого запаса воды бойцы взять с собой не могли. Они падали, сражённые зноем, падали лошади, но движение не останавливалось.
        Страшная это вещь — жажда в пустыне. Медленно усыхающее тело истошно кричит каждой своей клеточкой, требуя влаги. Всё равно чего, хоть яда, лишь бы жидкого. Бывало, что люди разгрызали себе сосуды на руках, чтобы напиться крови. От жажды человек может сойти с ума, и даже если его спасут, разум к нему не возвращается. От жажды человек глохнет, слепнет, бредит на ходу.
        Всё это пришлось пережить бойцам. И поэтому вполне понятен их восторг, когда они вечером 6 июня, не доходя километров двадцати до Теджена, вышли на арык с чистой прохладной водой. Если в пустыне они сидели живой полыхающий ад, то здесь они ощутили поистине райское блаженство. И причастен к этому в полной мере был туркменский конный отряд под командованием Кизыл-хана, в своё время перешедший на сторону Красной Армии. Обогнав на марше колонну, джигиты позаботились о том, чтобы наполнить водой сухой арык. Может быть, никогда ещё красноармейцы не говорили таких тёплых слов по адресу своих братьев-туркмен.
        После сироткою отдыха, отряд пошёл дальше и на рассвете соединился с другим полком, наступавшим с южной стороны железной пороги. Уставшим до того, что с ног валились, измученным невыносимо трудным маршем красноармейцам противостояли свежие части — белоказаки Северного Кавказа, офицерские роты, знаменитые деникинские пластуны. Но бонны бросились на них с яростью одержимых. Победа или смерть, третьего не дано, — так знал каждый, и это в значительной степени предрешило исход боя. Здесь едва не погиб Берды, нарвавшийся на штык белогвардейца. Однако сражавшийся рядом Аллак успел достать врага саблей.
        Неся большие потери, белые отступили, разрушая за собой железную дорогу и мосты. Они торопились к своему следующему оборонительному рубежу — в Каахка.
        Тедженский разгром поверг белых в панику. Готовя достойный отпор наступающей Красной Армии, командующий Савицкий беспрерывно носился на своём спец-поезде из Ашхабада в Каахка и обратно. Он обратился к населению с воззванием вступать в ряды борцов против большевизма, но, не встретив, как и в первый раз, сочувствия, объявил мобилизацию всех туркмен от двадцати до тридцатилетнего возраста, подготавливая одновременно мобилизацию мужчин до сорока пяти лет. Снова министр иностранных дел закаспийского правительства, на этот раз уже по прямому проводу, запросил помощи у Мешхеда, жалуясь, что резервов нет, что мобилизованные туркмены почти не оказывают сопротивления красным, что без экстренной помощи поражение неминуемо.
        Представитель российских белогвардейцев в Иране немедленно телеграфировал русскому послу в Париже Сазонову: «Асхабадские войска под давлением большевиков отступили к Каахка, последней укреплённой позиции. Английский и французский посланники, по моей просьбе, телеграфировали своим правительствам об оказании помощи. Беляев.»
        Благополучно завершив афганскую кампанию, длившуюся всего один месяц, англичане готовы были вновь оказать помощь закаспийскому правительству с тем, чтобы отделить Туркестан от России, сделав его английской колонией. Однако в Туркестане уже находился Деникин, а он, являясь злейшим врагом большевизма, воевал всё же за «единую, неделимую Россию», что англичан совсем не устраивало — Деникин вряд ли согласился бы на потерю Россией Туркестанского края. Поэтому они, высадив тысячу солдат в Красноводске, прислали из Баку и Мешхеда своих представителей для выяснения точного положения на фронте. Эти представители побывали в Каахка, признали оборону достаточной для того, чтобы не перебрасывать сюда солдат из Красноводска, и укатили обратно.
        К чести Деникина, он постарался, чтобы оборона была достаточной. На каждые сто метров фронта приходилось одно орудие, два пулемёта, двадцать сабель и почти сто штыков. Учитывая вдобавок одиннадцать орудии и тридцать пулемётов бронепоездов да выгодность каахкинских позиций в смысле обзора и обстрела, частям Красной Армии предстояло решить очень и очень нелёгкую задачу.
        Возможно, белым удалось бы на какое-то время удержаться в Каахка и даже перейти в наступление, гак как Реввоенсовет из-за осложнившейся обстановки на Актюбинском направлении издал приказ перейти к обороне. Цель этого приказа заключалась в настоятельной необходимости во что бы то ни стало удержать Мервский оазис. Однако, узнав с помощью местного населения, что белые считают невозможным наступление с юга и укрепляют только северные подступы к Каахка, Реввоенсовет изменил приказ на прямо противоположный — перейти в немедленное решительное наступление.
        Проделав за двое суток, вернее за две ночи, трудный переход по ущельям и горным дорогам, на рассвете 3 июня красноармейские части развернулись в боевой порядок. Наступление началось неожиданным для белых шквальным огнём артиллерии но железнодорожной станции, забитой эшелонами и бронепоездами.
        Результат сказался сразу же — эшелоны белых двинулись к Ашхабаду. Они могли бы уйти, но на пути их оказалось малюсенькое препятствие — мостик длиной всего четыре метра, разрушенный красными подрывниками. Белые спешно бросились чинить его, но много ли сделаешь под непрерывным пулемётным и артиллерийским огнём? Головной поезд двинулся по недостроенному мосту, провалился н намертво закупорил путь.
        А красные тем временем, не ослабевая натиска, продолжали развивать наступление. Не помогла Деникину тщательно продуманная оборона, не помогли отборные части. Потеряв около трёх четвертей личного состава и почти всю боевую технику, белые стремительно покатились на запад.
        Победа под Каахка дала красным значительные преимущества. Одно из них заключалось в том, что появилась возможность усилить Оренбургский фронт, положение на котором было больше, чем тревожное. Требовала вмешательства и Фергана, где басмачи Мадамин-бека, объединившись с созданной местными баями «армией», представляли серьёзную опасность для Советской власти.
        В числе других частей на Оренбургский фронт были посланы два эскадрона туркменской конницы. Среди джигитов одного эскадрона находились и трос наших друзей — Берды, Дурды и Меле. Проезжая мимо Мары, Берды прошептал: «Прощай земля, по которой ступала нога красавицы!» Кого он конкретно имел при этом в виду — Узук или Огульнязик, Берды не сказал бы и сам.
        Раз мулла, два мулла — пора и честь знать
        Настали чёрные дни и для Бекмурад-бая. Они жил в своём ауле, но таился от людей, как дикий зверь, страшась кары за участие в борьбе против Советской власти. Насторожённым взглядом он ощупывал каждого постороннего, приближающегося к их порядку: кто идёт, что несёт, чего ему надо? Конечно, арчин был свой, родной брат Аманмурад, он сообщит, если большевики предпримут какие-то меры против тех, кто помогал белым. Но это было слабым утешением, и Бекмурад-бай укладывался спать для верности на крыше мазанки и неизменно ложил в изголовье взведённый кольт. Будь что будет, но врасплох его не застанут.
        Однажды, не успел он ещё уснуть, к его кибиткам свернул вооружённый джигит. Бекмурад-бай распластался на крыше мазанки, как пустой бурдюк, вытянув перед собой руку с пистолетом. Амансолтан, спавшая во дворе, торопливо поднялась навстречу приезжему.
        - Бекмурад-бая дом? — вежливо поздоровавшись, спросил джигит.
        - Ёк, — ответила Амансолтан, суетливо оправляя на себе платье.
        - Хозяин где?
        - Нет его.
        - Куда ушёл?
        - Сами не знаем.
        Джигит повернул коня. Следя за ним, Бекмурад-бай увидел, что он поехал к речушке Агачлы, где его ждали десять-двенадцать вооружённых всадников. Все они направились по дороге к городу.
        - Хе! — удовлетворённо выдохнул Бекмурад-бай. — Хотели взять как спящего зайца, да ничего не получилось! А ведь расстреляют, проклятые, если попадусь им в руки, обязательно расстреляют. Я со своими джигитами немало ихних уложил…
        Жена с трудом подтащила лестницу к мазанке. Бекмурад-бай, поскрипывая перекладинами, спустился на землю. Амансолтан взволнованно спросила:
        - Видел всадника-то?
        - Видел! — буркнул Бекмурад-бай.
        - Это не Аллак?
        - Признала?
        - По-моему, он самый и есть. Разве не погиб он под Тедженом?
        - Значит, узнала? — повторил Бекмурад-бай.
        - Узнала! — подтвердила Амансолтан. — Это он!
        - Ну, если он, значит, не погиб. Я его тоже узнал.
        - Вот недоумок! — воскликнула Амансолтан. —
        Чего же он тогда спрашивает, дом ли это Бекмурад-бая? Забыл, что ли?
        - Они ничего не забывают! — зло проворчал Бекмурад-бай. — Ты не обращай внимания, что спрашивают, смотри, что им нужно.
        - Ой, не ложился бы ты больше здесь! — сокрушённо вздохнула Амапсолтан. — Лучше в джугару иди спать.
        - Придётся.
        Бекмурад-бай скатал свою постель, сунул её под мышку и зашагал к посевам джугары.
        - Осторожнее, смотри, — сказала ему вслед Амансолтан. — Змеи там могут быть. Или скорпионы.
        - Пусть лучше скорпионы жалят, чем большевики! — донёсся из темноты голос Бекмурад-бая.
        Как говорится, каждый думает о своём, а плешивая девка — о муже. Так и получилось с Бекмурад-баем. Аллак приезжал к нему вовсе не затем, чтобы арестовать.
        Не время ещё. было думать о сведении счетов с махровыми врагами Советской власти. Хватало других забот. Фронт передвинулся уже за Кизыл-Арват, по хлебом его по-прежнему снабжали Теджен и Мары. Несмотря на то, что год был урожайным, как и предыдущий, доставать зерно стоило немалых трудов. Бедняки делились своими запасами более или менее охотно, но они сами имели слишком немного, а баи и зажиточные дайхане своё зерно припрятали. Чтобы не прибегать к силе, большевики решили попробовать уговорить их на добровольную сдачу части зерна. Затем и приехал к Бекмурад-баю Аллак.
        Большую помощь в хлебопоставках могли бы оказать аульные комитеты. Старые арчины, естественно, поддерживали баев, всячески способствуя им и покрывая их. Надо было спешно создавать аульные власти из среды бедняков.
        Когда прошёл слух, что назавтра состоятся выборы в сельский комитет, богатеи аула решили собраться и обсудить, как им вести себя на сходке. В прежние времена собрались бы, конечно, у Бекмурад-бая. Но сейчас он предпочитал перенести центр внимания с собственной персоны на кого-нибудь другого. Он даже посоветовал, чтобы собравшиеся вообще не упоминали о нём.
        Вели-бай, взявший на себя руководство собранием, вытянул губы трубочкой, словно собирался ущипнуть ими, подумал и согласился, что так действительно будет лучше.
        Для солидности пригласили и ишана Сеидахмеда. Он, едва войдя, сразу же осведомился, почему не видно Бекмурад-бая. Ему пояснили, что Бекмурад-баю нездоровится, мол, потому он и не пришёл. Ишан удовлетворился ответом, сел на оставленное для него место и начал заваривать чай. Собравшимся не терпелось поделиться своими сомнениями, однако они терпеливо молчали, ожидая, пока заговорит ишан — так предписывал обычай.
        - Слух прошёл, что вместо арчинов выбирают кемтеты, — заговорил ишан Сеидахмед, промочив горло двумя пиалами чая. — Всяких неразумных, скудных умом назначают туда. Ваш парод кого выбирать будет?
        - Завтра посмотрим, — отозвался Вели-бай. — Эти большевики никак не удовлетворяются тем, что создал аллах, хотят своими руками мир переделать. Сам аллах разделил люден на бедных и богатых и богатым дал класть. Землю создавал — и то в одном месте ниже сделал, в другом выше. Как это большевики сумеют всех бедных богатыми сделать?
        - Руками ничего не исправишь, Вели-бай! — внушительно произнёс ишан Сеидахмед. — Каждый думает, что он своими руками делает, а это всё по воле аллаха совершается. С начала жизни и до самой смерти у каждого его судьба на лбу написана. Ии зёрнышка в тёмных уголках земли, ни влажности, ни сухости, как сказано в писании, не минет помысел всевышнего. Ты не съешь и не выпьешь больше того, что тебе предназначено. Кончилась твоя норма — кончилась и жизнь.
        Ишан Сеидахмед замолчал и поднёс с губам пиалу. Один из сидящих покачал головой.
        - Всё это так, ишан-ага, но что станем делать, если завтра в ауле выберут кемтет, который будет бросать тебе твою долю, как собаке, лежащей на старой подстилке?
        Второй добавил:
        - Завтра какой-нибудь голодранец остановится на коне у твоего порога и начнёт орать: «Почему не платишь налог?»
        - Ай, правду говорят люди, что косолапому тесна дорога, безумному — округа, — заметил третий. — Эти, которые будут кемтет, не поместятся ни на дороге, ни в округе. Наверно, выгоним их скоро.
        - Для того, чтобы руководить, ум нужен.
        - Э, если бы они были умными, не ходили бы оборванцами.
        - Что уж и говорить! Тупо сковано — не наточишь, глупо рожено — не научишь.
        - Их и учить-то не придётся. Если правительство поддерживает, кемтет и без ума обойдётся.
        - Верные слова! Пёс с поддержкой и барса одолеет.
        - Конечно, если кочерга длинная, руку не замараешь!
        - Ай, люди, у плывущих в одной лодке жизнь общая — давайте думать, как от кемтета избавиться.
        - Давайте думать, только злить их нельзя.
        - Ничего! Собаку и погладить можно, если палки из рук не выпустил!
        - Воистину сказано: враждуй с эмиром, но не враждуй со сторожем.
        - Эх-хе-хе! — завздыхал ишан Сеидахмед. — Сказано: «Когда упокоят их ангелы, они будут бить их по лицам и хребтам». Думал, что умру, не увидев позора земли — не получилось так. — На глазах его показались слёзы, покатились по морщинистым старческим щекам. Ишан их не замечал. — Во все времена находились безбожники, но карал их аллах страшными карами. Был такой Немрут, — считал себя выше аллаха, пророка Ибрахима приказал в горящую печь бросить. Могуч был Немрут, а послал на него аллах малого комара, и влетел комар в ухо Немруту, и проник в мозг, и умер Немрут в муках и стенаниях. Постигнет казнь и большевиков, утверждающих, что бога нет. А вы, люди, не избирайте в кемтет тех, кто способен стащить саван умершего. Выбирайте уважаемых, имущих, мудрых. Они нынче — ваш меч и ваша опора.
        Ишан упёрся руками в пол, пытаясь подняться. Ему помогли, и он, вздыхая и всхлипывая, вышел из кибитки. Его проводили сочувственными взглядами.
        - Совсем согнулся наш ишан-ага.
        - Да, постарел.
        - Говорят, с тех пор, как его младшая жена сбежала в город, он совершенно опустился.
        - Любой опустится. Хорошая жена — сокровище, плохая — гибель.
        - Ай, зачем ему на старости лет нужна молодая жена?
        - Посмотрим, что вы, уважаемый, скажете, когда сами постареете.
        - Я своих жён на соль сменяю.
        Однако за шутками крылась тревога. Собравшиеся просидели до поздней ночи. Потом те, что жили рядом, стали расходиться по домам, пришедшие издалека улеглись спать у Вели-бая.
        На следующий день в центре аула стали собираться люди на выборы комитета. Это было ново и необычно, поэтому пришли даже те, кто обычно в подобных случаях предпочитал отсиживаться дома. Но ведь раньше арчи-нами избирали богачей, а теперь главой аула должен был стать бедняк! Люди возбуждённо переговаривались, поглядывали на арбу, возле которой стояли несколько стариков, аульный писарь и Аллак — местный житель, ныне являющийся представителем городских властей, а в глазах аульчан — Советской властью.
        Собрание открыл Аллак. Он взобрался на арбу и попросил внимания. Шум стих быстро — всем было интересно, кого им предложат в новые, советские арчины.
        - Товарищи! — сказал Аллак. — Я обращаюсь к бедноте, к тем, кто всю жизнь батрачит, к дайханам-середнякам! Мы собрались здесь, чтобы выбрать себе новую аульную власть. Это будет не арчин, не один человек, а несколько — сельский комитет. Арчины всегда держали руку баев, купцов, ишанов и прочих дармоедов, комитет же будет оказывать помощь тем, кто трудится — беднякам, наёмным рабочим, середнякам. Поэтому вы не должны выбирать тех, кто поддерживает баев. Нужно избрать люден, самих испытавших, что такое бедности. Вы должны понять, что государство большевиков — это государство трудового народа и управлять им должен трудовой народ.
        - Разве теперь нет государства баев? — крикнул кто-то из толпы.
        - Нету! — ответил Аллак.
        - А налоги баи тоже не станут платить?
        - Налоги будут платить вдвое больше, чем бедняки.
        - Как-то непонятно получается. Если государство — бедных, значит и налоги должны платить только они.
        - А когда было государство баев, разве бедняки не платили налогов? — рассердился Аллак. Успокоившись, продолжал: — Речь сейчас не о налогах идёт, а о выборе комитета.
        - До каких пор будет комитет существовать? — не унимались в толпе. — Пока чернорубашечники не придут?
        - Пусть не беспокоят вас ни чернорубашечники, ни англичане. Их баям ждать надо, а не вам. Сто лет ждать! Но сто лет ни один бай не проживёт, даже самый толстый.
        По толпе прокатился смешок — люди оценили шутку. Однако делу это не помогло. На предложение называть имена тех, кого аульчане хотели бы видеть в своём комитете, люди сперва отмалчивались, с сомнением поглядывая друг на друга. Потом толпу словно прорвало — имена кандидатов посыпались, как горох из прохудившегося мешка. Поначалу могло показаться, что всё идёт, как надо — не было названо нм одного имени знатного бая или богача. Однако на проверку вышло, что почти все названные являлись либо родственниками баев, либо людьми, так или иначе связанными с богатеями. Видимо, сказывалось веками внушаемое презрительное отношение к бедноте. Даже сами бедняки и те не называли кандидатов из своей среды.
        И всё же в список попало несколько бедняков. Среди них был бездомный и безземельный человек, который всю жизнь нанимался батрачить к баям. Опасаясь, как бы его не исключили, Аллак обратился к собравшимся:
        - Люди, в списке избираемых в комитет есть и Джума. Вот он стоит перед вами, все вы его хорошо знаете.
        Скажите, причинил он кому-нибудь из вас зло? Обидел кого-нибудь?
        - Без рогов осёл, а то бы всех забодал!
        - Врёшь! — гневно крикнул Аллак. — Джума не потому смирен, что власти у него нет, а потому, что понимает добро и зло, жалеет людей! Если все в комитете будут такие, как Джума, никто из дайхан не увидит от комитета обиды. Высказывайтесь, люди! Кто хочет сказать что-нибудь о Джуме?
        - Что о нём говорить? Нанимался раньше, пусть и дальше продолжает наниматься!
        - У него и коня нет, чтобы по аулу ездить!
        - Он на осле будет ездить!
        - А осёл есть у него?
        - На осле много налогов не соберёшь!
        - Ай, черепаха на дерево не влезет — голодранец ханом не станет!
        - Не хотим Джуму!
        - Пусть Джума будет кемтет!
        - Взялась собака ковёр ткать — только клочья от пряжи полетели! Яшули пусть кемтет будут!
        Высказываться никто не хотел. Каждый выкрикивал с места что ему заблагорассудится. Голосовали тоже нерешительно, с оглядкой на соседа, преимущественно на богатого соседа. Если он поднимал руку, тянули вверх растопыренные пятерни и окружающие, сидел нахохлясь — они тоже помалкивали.
        После сходки многие крупные богатеи аула завернули к Бекмурад-баю. Они были радостно возбуждены.
        - Кемтет не выбрали! Завтра снова собираться будем! И ты приходи. На этих выборах до тебя никому дела не будет — каждый кричит что хочет. Людей всех можно на нашу сторону перетянуть.
        В последнем Бекмурад-бай усомнился, однако на выборы пошёл. Ему не повезло. На этот раз помогать Аллаку приехали из города Клычли, Сергей и Черкез-ишан. Клычли сразу заметил Бекмурад-бая. Он протянул в его сторону руку и громко сказал:
        - Вам, Бекмурад-бай, на этом собрании делать нечего. Можете возвращаться домой!
        - У меня тоже права есть! — сверкнул глазами Бекмурад-бай. — Кто гебе позволил распоряжаться?
        - О ваших правах мы поговорим немного позже, — со спокойной угрозой пообещал Клычли, — а пока — идите и не мешайте людям.
        Бекмурад-бай сопел, глядя на Клычли исподлобья, как готовящийся ударить бык. Клычли отвернулся в сторону, обвёл глазами толпу и снова громко сказал:
        - Пусть Бекмурад-бай не уходит один — составьте ему компанию, Вели-бай!
        - С удовольствием! — послушно отозвался Вели-бай и пошёл вслед за Бекмурад-баем, который медленно двигался сквозь расступающуюся толпу.
        - Клыч… Клычли… и я… и мне идти? — проикал Сухан Скупой, суя в оставшийся открытым рот копчик обкусанной бороды.
        - Иди и ты, — подтвердил Клычли спокойно. — Тебе тоже здесь нечего делать.
        Изгнание баев с собрания подействовало на людей. Если Клычли так свободно прогнал Бекмурад-бая, в прежнее время на курицу которого страшно было «кыш» крикнуть, значит Клычли сильнее бая, значит ему можно верить.
        Оставшиеся богачи притихли, боясь, как бы не опозорили перед людьми и их. Черкез-ишан с весёлым любопытством оглядывал толпу. Люди перешёптывались:
        - Оказывается, сын ишана Сеидахмеда тоже большевиком стал!
        - Если такие люди в большевики идут, значит всё, что о большевиках рассказывают, ложь.
        - Клычли наш тоже грамотный человек!
        - Да, многие грамотные туркмены стали большевиками.
        - Друзья! — сказал Клычли, обращаясь к собравшимся. — Я вас не стану долго задерживать, потому что у каждого из вас есть свои дела. Жизнь хороша длинная, слово — короткое… Товарищи, от Чарджоу до самого Хазарского моря нет пяди земли, где не была бы пролита человеческая кровь. Она пролита за ваше счастье, за ваши права. Эта цель достигнута, над вами взошло солнце свободы! Но вы ещё похожи на людей, которые только что вышли из тёмной кибитки и ослепли на свету, не видите ничего вокруг. Откройте глаза, товарищи, оглядитесь! Мир — прекрасен, и он принадлежат вам! Не давайте себя в обиду, не слушайте баев, не подчиняйтесь им. Огонь не насытишь дровами, бая покорностью. Нынче и закон и сила на вашей стороне, большевики всегда помогут вам справиться с любой трудностью. А вы вчера наслушались баев и сорвали выборы. Упрекать вас в этом всё равно, что бить пол, который прогрызла крыса, — вы не виноваты. Однако не повторяйте сегодня свою вчерашнюю ошибку. Вот этот человек, Аллак, ваш односельчанин — знаете его?
        - Знаем! — послышалось из толпы.
        - Хорошо знаем!
        - Тогда вы должны знать и то, сколько горя причинили ему Бекмурад-бай и Вели-бай. Из-за них он должен был покинуть родной аул и скитаться бездомным бродягой. Он сражался за вашу свободу, был тяжело ранен под Тедженом. Видите, он хромает? Вы должны гордиться, что у вас есть такие односельчане! А вы вчера глупыми вопросами и оглядкой на баев не дали ему возможности провести выборы в сельский комитет.
        Бездомный Джума, за которого накануне старался Аллак, протискался поближе к арбе.
        - Выбираем Аллака в кемтет нашего аула! — крикнул он так, словно право решать принадлежало ему одному, и обвёл взглядом аульчан.
        Его неожиданно и дружно поддержали:
        - Пусть будет Аллак!
        - Выбираем Аллака!
        Кричали те, кто вчера посмеивался над Джумой, причём кричали так же откровенно и чистосердечно, как вчера. И даже за Джуму проголосовали без возражений. Председателем комитета единогласно был избран Аллак. Надежды баев прибрать комитет к своим рукам не оправдались; хотя кое-кто из их родичей в него всё же попал, по их было слишком мало.
        Первое мероприятие, которое осуществил Аллак на посту председателя аульного комитета, было, мягко говоря, не совсем государственным, однако насущно необходимым: он привёз Джерен, так и не выплатив за неё Энеку-ти остатки калыма. Впрочем, сам Аллак усмотрел в этом определённый социальный смысл — своим примером я показываю аульчанам, как надо бороться против несправедливых положений адата, говорил он себе. Аннагельды-уста, войдя в его положение, уступил ему свою мазанку, служившую мастерской. Теперь у Аллака было всё — свой дом, жена, общественное положение. Он был вполне доволен.
        Жемчуг и в золе виден
        Базар оживлённо шумел. Каждый был здесь занят своим делом. Продавцы расхваливали свои товары наперебой, стараясь выручить за них подороже. Покупатели столь же азартно торговались, сбавляя цену намного ниже действительной. Не обижались ни те, ни другие — на то и базар, чтобы поспорить, попытаться выгадать для себя. Вещь, купленная без торга, теряет половину своей ценности. Равно как и проданная без торга даже с прибылью не приносит продавцу того удовлетворения, какое могла бы принести, поспорь он за неё до хрипоты.
        В разгар базарного дня в ковровом ряду появилась русская женщина. Она несла под мышкой свёрнутый трубкой небольшой коврик. Перекупщики опытным глазом сразу определили, что женщина не купила, а собирается продать.
        - Мамашка пырдает? — спросил один из над на ломаном русском языке, протягивая руку к коврику и щупая ворс.
        - Продаю, — ответила женщина.
        Вокруг неё моментально образовался кружок, разгорелся спор.
        - Я первый увидел!
        - Я увидел, когда она ещё к базарной площади не подошла!
        - А я первый потрогал!
        - Цену кто первый спросил? Я спросил!
        - Подумаешь! Без тебя бы нашлись знатоки русского языка!
        - Пойди, поищи!
        Спор обладает удивительным свойством собирать любопытных, как магнит — железные гвозди. Не прошло и нескольких минут, как женщина и перекупщики были окружены плотным кольцом людей, каждый из которых протискивался вперёд, интересуясь, по какому поводу крик и шум.
        Коврик расстелили по земле. Он оказался совсем не велик, но краски его были удивительно ярки и тонко подобраны, а гели — изящны и чётки. Люди восхищённо зацокали языками.
        - Какая красота!
        - Совсем не базарный товар!
        - Всю жизнь имел дело с коврами, а такого чуда не видел.
        Перекупщики, опасаясь упустить из своих рук ценную добычу, уселись прямо на коврик. Те, кому не хватило на нём места, сели вокруг.
        Женщина растерянно оглядывалась по сторонам. Хотя она и не понимала туркменского языка, но догадывалась, что спор идёт из-за ковра, что стоит он, видимо, немалых денег, и боялась продешевить. Ей уже протягивали со всех сторон пачки денег. Но едва она протягивала руку, её довольно невежливо отводили в сторону.
        - Не бри! Мой бри! — И предлагали такую же пачку денег.
        Двое наиболее азартных перекупщиков сцепились в драке. Подошёл милиционер, повёл с собой упирающихся и обвиняющих друг друга буянов. От кружка людей отделились двое, отошли в сторону.
        - Богом клянусь, Аманмурад, это её рук работа! — торопливо загундосил один. — Голову мне отрежь, если этот коврик не Узук выткала!
        - Ты не ошибся, Сухан-ага? — с сомнением спросил Аманмурад.
        - Я ошибся?! — вытаращился на него Сухан Скупой. — Да в моём доме и сейчас четыре ковра есть, сотканные ею! Двенадцать было. Восемь я со своими в Иран переправил. Ошибся! Да если я наощупь не признаю её ковров, надень мою папаху на хвост собаке! Она — говорю тебе! Не упускай момента и следи — найдёшь её саму.
        Аманмурад скосился, скрипнул зубами, хватаясь за ручку ножа.
        - Найду — живой не останется!
        - Так и надо поступать мусульманину, — одобрил Сухан Скупой. — Вон младшая жена ишана Сеидахмеда попала в руки большевиков. Теперь её не отдают назад. Бедняга ишан-ага не вынес позора, в постели лежит.
        - Это почему жене отдают? — не поверил Аманмурад.
        - Говорят, свобода.
        - Какая свобода?
        - Ну, такая… Попадёт женщина в руки большевиков, её назад не отпускают. Это и есть свобода.
        - Э… э… а что они с пен делают?
        Сухан Скупой ощерил в сильной усмешке кривые чёрные зубы.
        - Что делают, спрашиваешь? Наверно, то же самое, что с любой женщиной делают, хи-хи-хи! Мне об этом не докладывали. А вот ты, когда найдёшь Узук, делан, что хочешь.
        - Я сделаю! — Аманмурад поиграл желваками. — Я ей дам «свободу» на всю жизнь!
        - Иди, не мешкай! — поторопил Сухан Скупой. — Скрыться может эта русская.
        Подумав, Аманмурад сказал:
        - Слушай, Сухан-ага, а что если я обвиню эту женщину в воровстве и отведу в милсие?
        - Правильно! — сразу же согласился Сухан Скупой. — Если скажешь: воровка, тебе все поверят. Откуда такой ковёр мог попасть к русской? Конечно, украла. А там, в милсие, все секреты её сразу откроем.
        Аманмурад, нахмурившись, решительно протолкался внутрь круга спорщиков и взялся за край коврика.
        - А ну, вставайте! — предложил он перекупщикам. — Сейчас всех вас помирю. Этот ковёр у меня украли, когда я переезжал, понятно? Властям отведу эту воровку.
        Перекупщики по одному неохотно поднялись. Аманмурад скатал ковёр, вскинул его на плечо и сказал женщине:
        - Идём милсие!
        - В милицию? — с трудом поняла женщина. — Зачем? Что вам от меня надо?
        - Твоя карапчил, крал — любезно пояснил Сухан Скупой. — Ай, сапсим яман, милсие надо.
        Сообразив, что её приняли за воровку и что оправдываться посреди базара да ещё не зная языка бесполезно, женщина сказала:
        - Хорошо. Идёмте в милицию! — и первая направилась к стоящему на краю базарной площади двухэтажному зданию, на нижнем этаже которого размещалась милиция. Аманмурад, Сухан Скупой и ещё несколько любителей острых ощущений двинулись следом.
        Дежурный по милиции — очень молодой и очень строгий юноша-туркмен придвинул к себе несколько вырванных из тетради листков, взял в руку огрызок карандаша и приступил к допросу.
        - Что случилось, товарищ?
        - Вот, коврик пропавший нашли, — сказал Аманмурад.
        - Где нашли?
        - На базаре. Вот эта женщина продавала его. Хорошо, что я вовремя заметил.
        - Где она взяла коврик?
        - Не знаю, спросите у неё.
        - А где у вас украли коврик?
        - Во время переселения. Все бежали от фронта — и мы бежали с семьёй. Коврик я в заросли джугары бросил. А потом, когда вернулись, его уже не было.
        - Какие же вещи вы с собой взяли, яшули, если такую ценность бросили? — удивился милиционер, нежно поглаживая бархатистый ворс ковра.
        - Жизнь свою спасали, братишка, — вздохнул Аманмурад, — не до имущества было. Вот этот яшули мой свидетель, — он указал на Сухана Скупого.
        Сухан Скупой охотно закивал.
        - Да-да, братишка, я свидетель! Коврик — его. Такой коврик никак не может пропасть на туркменской земле — редкость большая. Каждый засматривается, рассказывает знакомому — слух и распространяется, обязательно до хозяина дойдёт.
        - Хорошо, яшули, помолчите! — остановил ого милиционер. — Я все ваши слова записал. — Он повернулся к женщине, за всё время не проронившей ни слова, спросил по-русски, тщательно выговаривая слова: — Где вы взяли этот коврик?
        - На этот вопрос я вам не отвечу, — ответила она.
        - Так нельзя! — мягко укорил её милиционер. — Отвечать надо. Вероятно, вы его сами соткали?
        - Нет, не сама.
        - Значит, я должен верить людям, которые обвиняют вас?
        - Никогда не была воровкой! — возмутилась женщина, кинув на Аманмурада сердитый взгляд.
        - Тогда отвечайте, чей это коврик, — терпеливо настаивал милиционер.
        - Мой коврик!
        - Всё, что говорят, эти люди, клевета?
        - Клевета.
        - Чем вы можете подтвердить свои слова?
        Женщина на мгновение замешкалась, ещё раз посмотрела на Аманмурада и Сухана Скупого.
        - Доказать могу, но только не сейчас и не здесь.
        - Если вы стесняетесь говорить при них, — милиционер кивнул на присутствующих, — могу попросить их выйти.
        - Не надо, — подумав, сказала женщина, — всё равно это ничего не изменит.
        - Вы не должны ничего скрывать от меня! — посуровел дежурный. — Я представитель государства!
        - Не обижайтесь на меня, — попросила женщина. — Вы меня не знаете, я вас не знаю. То есть я, конечно, знаю, что вы представитель власти, однако обстоятельств, связанных с этим злосчастным ковриком, открыть вам не вправе.
        - Не верите, мне?
        - Верю, но… Словом, вы отпустите меня на полчаса под честное слово. Через полчаса я вернусь, и всё станет ясно.
        Дежурный был явно заинтригован, хотя и старался не показывать этого.
        - Дайте ваш паспорт, — потребовал он.
        - У меня с собой нет паспорта.
        - Адрес?
        - Простите, не могу сказать… Ещё раз. прошу вас: отпустите меня на полчаса! Ведь в конце концов вы ничего не теряете, если я даже не вернусь — коврик-то у вас останется. Но я даю честное слово, что вернусь! Дело касается очень серьёзного, и если вы не пойдёте мне навстречу, всё может кончиться трагично.
        Дежурный был в затруднительном положении. С одной стороны, он не имел права отпускать женщину, не выяснив все обстоятельства дела. С другой — он сильно сомневался, что эта милая, хорошо одетая, культурная русская женщина могла лазить по зарослям джугары в поисках брошенных кем-то ковриков. Что-то напутал этот косоглазый яшули с недобрым лицом. Да и свидетель его слишком уж суетлив, не внушает доверия.
        - Хорошо, — решился милиционер, — идите на полчаса. — И он взглянул на тикавшие на стене ходики.
        - Спасибо. — сказала женщина, выходя.
        Она была так расстроена случившимся, что сама не заметила, как двинулась по направлению к дому, хотя собиралась идти совсем в другое место. «Негодяи! — с возмущением думала она об Аманмураде и Сухане Скупом. — Ах, какие негодяи! Бессовестные! Правду, видно, говорят, что в семье не без урода. От этих уродов всё можно ожидать, кроме хорошего. Они опасны, противны, страшны…»
        Женщина оглянулась. На некотором расстоянии за ней следовали двое мужчин в лохматых тельпеках. Неужели они? Свернув в первую попавшуюся калитку, женщина прильнула глазом к щели между досками. Да, конечно они! Остановились возле, о чём-то оживлённо совещаются. жестикулируют. Косоглазый за нож хватается. Ах ты, бандит проклятый! Нет, пошли дальше…
        Женщина выглянула, быстро перебежала улицу, свернула за угол и пошла назад. Возле здания с табличкой «Ревком» несколько секунд помедлила и толкнула дверь.
        - Можно?
        В комнате сидели двое. За столом напротив двери — смуглый молодой туркмен, сбоку — рыжеусый русский. Они оба одновременно посмотрели на посетительницу.
        - Пожалуйста, входите, — сказал туркмен на чистом русском языке.
        Женщина сжимала руки, глядя то на одного, то на другого, не зная, к кому обратиться.
        - Садитесь, пожалуйста.
        Она села.
        - Мне бы председателя Ревкома…
        - Я вас слушаю, — сказал туркмен. — Моё имя Клычли. А это — мой заместитель, товарищ Ярошенко. Что вы хотели сказать мам?
        Волнуясь, женщина начала рассказывать.
        Однажды она вечером возвращалась домой от знакомых. Возле русского кладбища, чтобы сократить путь, пошла напрямик, через заросли кустарников. На берегу Мургаба, в кустах, она заметила горько плачущую молодую туркменку. Одежда на ней была вся мокрая. Попытаться расспросить, что случилось, не представилось возможности, так как женщина не понимала по-туркменски, а туркменка — по-русски. Однако они сумели договориться без слов, и женщина увела туркменку к себе.
        - Где она сейчас? — быстро спросил Клычли, переглянувшись с Сергеем.
        - У меня, где же ещё, — ответила женщина. — Сейчас я закончу… Через соседку-татарку, которая была переводчицей, я узнала страшную судьбу этой туркменочки и решила никуда её не отпускать от себя. Её ведь убить собирались! В какое жестокое время мы живём… В общем, осталась она. Отошла немного, повеселела. Способной оказалась — научилась не только говорить по-русски, но даже читать и писать. А потом вдруг взбрела ей в голову блажь коврик выткать. Опять соседка-татарка помогла, достала всё, что нужно. Соткала моя Узук ковёр. Иди. говорит, на базаре продай. Как ни отнекивалась я, она на своём настояла. Ну, а на базаре двое каких-то прицепились: украла, мол, ковёр. Привели в милицию. Спасибо, дежурный добрым оказался, отпустил под честное слово. Не могла я ему рассказать о своей жиличке. Сердцем чувствую, что эти двое не о ковре пекутся, что-то чёрное у них на уме. Не мою ли туркменочку они разыскивают?
        - Как, вы сказали, зовут её? — спросил Клычли.
        - Узук, — сказала женщина.
        - Слышишь, Сергей? — улыбнулся Клычли.
        - Значит, жива она, — Сергей поднялся из-за стола. — Заберём её к себе?
        - Конечно! Ей никак нельзя рисковать. Тем более, похоже, что Аманмурад на след её напал
        Клычли снял телефонную трубку, крутнул ручку аппарата.
        - Центральная? Милицию дайте!.. Милиция? Кто у телефона? Дежурный? С вами председатель Ревкома Сапаров говорит. Немедленно пришлите ко мне одного милиционера. Да, да, вооружённого. Милиции всё время положено вооружённой быть… Прямо ко мне в кабинет пусть приходит. Кстати, женщина, которую вы отпустили, у меня находится, вы о ней не беспокойтесь.
        Милиция и Ревком находились почти рядом. Через несколько минут вошёл бравый милиционер.
        - Берите, товарищ, мой фаэтон и поезжайте с этой женщиной куда она скажет, — велел ему Клычли. — У неё в доме живёт молодая туркменка. Вам поручается привезти её сюда. Будьте осторожны и не разрешайте, чтобы к ней приближались какие-нибудь мужчины.
        - Есть, товарищ Сапаров! — козырнул милиционер.
        - А вам — большое спасибо! — Клычли протянул женщине руку. — Вы приютили близкого нам человека. Точнее, подругу нашего товарища. Если бы все были такими, как вы, куда легче стало бы жить на свете. Большое вам спасибо ещё раз! Понадобится какая-либо помощь — приходите без стеснения в любое время дня и ночи. Скоро у нас откроется женотдел. Если согласитесь, пригласим вас работать в нём. Коврик вам, конечно, вернут.
        - А бог с ним, с ковриком! — махнула рукой женщина. — Я так рада, что у бедняжки Узук нашлись наконец друзья! Вы уж не давайте её никому в обиду! Она и так, горемычная, натерпелась за свою жизнь столько, что на десятерых подели — и то много окажется.
        - Теперь её никто не обидит, — заверил женщину Клычли, нимало не подозревая, что через некоторое время станет свидетелем трагедии.
        Милиционер и женщина ушли Не успела за ними закрыться дверь, как появился Черкез-ншан.
        - Привет народному образованию! — шутливо поприветствовал его Сергей, непонимающе глядя на Клычли, который усиленно подмаргивал и гримасничал, кивай головой на Черкез-ишана. По движению губ друга Сергей понял слово «Узук» и сообразил, что Клычли предупреждает: не надо говорить о ней Черкез-ишану.
        Черкез-ишан уселся, бросил свой нарядный белый тельпек на свободный стул и сказал:
        - Помещение, в котором мы открыли интернат, не подойдёт.
        - Почему? — закуривая, поинтересовался Клычли.
        - Тени мало, деревьев нет А детишкам свежий воздух нужен. На солнцепёке, что ли, прикажете им играть?
        - Тени мало, это верно, — согласился Клычли. — А где я тебе деревья найду, скажи, пожалуйста, ишан-ага?
        - Я их без тебя нашёл, — сказал Черкез-ишан. — За городским садом двор есть — лучше не придумаешь.
        - С деревьями?
        - С пеньками!
        - Ладно, посмотрим этот твой двор — потом решим, что делать.
        Черкез-ишан погладил ладонью свежевыбритую голову.
        - Трудно в интернат детей набирать, — пожаловался он.
        - Сколько их у тебя сейчас?
        - Одиннадцать.
        - Мало. А в аулах сирот полно, байскими объедками питаются. Надо привезти их в интернат.
        - Тебе, председатель, легко! — возмущённо сказал Черкез-ишан. — Приказывать и я могу, а ты попробуй сделать.
        - Сделаю, если меня поставят командовать народным образованием, а тебя в подпаски отправят! — усмехнулся Клычли.
        - Много ты наделал! — проворчал Черкез-ишан. — Что. мы не привозим детей, что ли? И по двадцать штук было и больше. Не живут они у нас — рот в чём беда.
        Объедками, говоришь, байскими питаются. А мы что им предлагаем — триста граммов хлеба да пустой суп? Знаешь, что они говорят, сироты твои? У бая, мол, и кормят досыта и суп вкуснее. И убегают.
        - Отпускать не надо.
        - Сторожа, может, специального завести? За ними не уследишь — как вода сквозь пальцы. В общем, трудно, товарищ председатель.
        - Где легко? — сказал Клычли. — Нынче, ишан-ага, кругом трудно. За что ни схватишься, всё с самого начала начинать нужно.
        Пока они разговаривали, милиционер успел вернуться вместе с Узук. В длинном коридоре Ревкома толпились туркмены, приехавшие из аула по разным делам. Взгляды, которыми они провожали Узук, были далеко не дружелюбны. Молодая женщина чувствовала эту неприязнь и зябко куталась в халат, торопясь поскорее пройти мимо.
        Они подошли уже к двери председателя ревкома, когда милиционера кто-то окликнул. Милиционер обернулся, ища глазами. В этот момент на Узук, оскалясь, бросился Аманмурад. Узук вскрикнула от испуга и толкнула дверь. От горячего удара в спину она покачнулась, сделала несколько мелких шажков и упала прямо под ноги вскочившему Черкез-ишану. Вслед за ней, размахивая окровавленным ножом, вломился Аманмурад.
        Только на секунду он встретился глазами с Черкез-ишаном и прочёл в них свою смерть. Черкез-ишан выстрелил в упор. Но, видно, крепко молил кто-то бога за косоглазого Аманмурада — он только вздрогнул и взмахнул ножом. Клычли цепко обхватил его. Он рвался, как безумный. Подскочил Сергей. Ломая руку, вывернул нож.
        Черкез-ишан трясущимися руками примащивал свою белую папаху под голову Узук. Глаза его были полны слёз. Она дышала трудно, с хрипом, розовая пена пузырилась в уголках её губ.
        Когда Клычли и Сергей, сдав Аманмурада охране, вернулись назад, Узук приоткрыла глаза. Слабое подобие улыбки скользнуло по её лицу.
        - Это вы? — чуть слышно прошептала ома. — Значит… теперь… я не умру…
        - Немедленно в госпиталь! — приказал Клычли, смахивая со лба крупные капли пота. — Я сейчас позволю им!
        Узук уложили в фаэтон, который только что привёз её сюда, — здоровую, молодую, полную жизни. Черкез-ишан примостился рядом, поддерживая голову молодой женщины.
        На полу осталась лужица крови — такая маленькая, потемневшая, уже густеющая лужица…
        В дверь заглянула уборщица с ведром и тряпкой в руке. Сергей и Клычли, как по команде, вздохнули и вышли в коридор.
        
        notes
        Примечания
        1
        Джадиды (букв. новые) — в Средней Азии — последователи реакционного пантюркистского движения. После февральской революции стали создавать своя буржуазно-националистические организации — Шура-и-Ислам, младобухарскую и младохивинскую партии. Выступили против Октябрьской революции и Советской власти и были впоследствии разгромлены.
        2
        Зулькарнейн — двурогий, прозвище Александра Македонского.
        3
        В романе частично использованы материалы воспоминаний С. Гейвандова, Ф, Ткачука, С. Тимошкова, И. Ефимова и др., опубликованные в сборнике «За Советский Туркменистан» (Ашхабад, 1963 г.) — Автор.
        4
        Месгап — палочка для очистки зубов.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к